Реки начинаются с истоков. Чтобы понять, почему в конце концов отношения Болгарии с Россией сложились именно так, как сложились, начать следует с декабря 1839 года, когда молодой, прогрессивный и окруженный честными патриотами султан Абдул-Меджид подписал «священный указ», положивший начало эпохе Танзимата — «обновления Османской империи», фактически нечто типа «Декларации прав человека и гражданина».

С этого момента — а дальше шло по нарастающей — на территории Порты всем ее подданным, независимо от религиозной принадлежности, гарантировалось обеспечение безопасности жизни, чести и имущества, а также многие другие права. Подчеркивая, что поставленные задачи могут быть успешно решены только в случае единства правительства и народа, авторы проекта провозглашали государственной идеологией османизм. По сути это был просто патриотизм, в рамках которого для власти едины все, кто хочет служить Родине, а тюрки ли это, славяне, арабы, греки или евреи, совершенно никакой роли не играет, ибо невозможен патриотизм без «равенства и единства всех народов». И это не было пустой декларацией. Власти в самом деле намерены были претворять в жизнь свои замыслы, призывая «низы» к сотрудничеству, потому что очень хорошо понимали, как люто будут сопротивляться «верхи».

Естественно, все эти перемены затронули и Болгарию. Раньше всё было просто: христиане — хоть беднота, хоть богатенькие «чорбаджии» — податная райя (стадо) без каких-либо прав, кроме права на жизнь; помаки — болгары-мусульмане — полноправное (в рамках шариата) население с массой льгот по отношению к соседям-христианам, но всё же пониже «настоящих турок». Ну и, конечно, в городах — греки из Стамбула, так называемые фанариоты, которых никто не любил, потому что они, имея в столице крутые связи, тянули на себя самые вкусные одеяла, выступая в качестве торговых посредников.

В эпоху Танзимата, однако, христианам мало-помалу становилось легче, и первой ласточкой этого просвета стало успешное завершение долгой борьбы болгарских священнослужителей за церковную самостоятельность от Константинопольской Патриархии, клир которой был теснейше связан с «фанариотами» и всячески им споспешествовал, что очень не нравилось местным производителям и торговцам.

Раньше о чем-то в этом роде и заикаться было опасно, а теперь стало можно, и 3 апреля 1860 года во время пасхального богослужения в столичной болгарской церкви епископ Илларион Макариопольский, как положено, помянув султана, не помянул имени Вселенского Патриарха — и никаких последствий, хотя Патриархия тотчас пожаловалась властям, не последовало. Типа, «разбирайтесь сами».

К слову, вполне логично: разногласия в рамках ручного православного клира Порту тревожили значительно меньше, чем появление протестантских, а еще более — католических миссионеров, ненавязчиво пропагандировавших «западные ценности», и даже достаточно успешно: в Болгарии возникло движение за унию с Римом, поддержанное многими интеллектуалами во главе с Драганом Цанковым.

Для запрета выхода Болгарской Церкви из-под юрисдикции Константинополя не имелось никаких формальных оснований, но тенденция все-таки тревожила, и султанское правительство вело себя предельно аккуратно, не говоря ни «да», ни «нет», но самим фактом молчания давая болгарским иерархам понять, что в принципе не возражает. Значительно активнее возражала Россия, имевшая давние и прочные связи с Константинопольской Патриархией, да и вообще всякие новации не одобрявшая, однако со временем, особенно после Крымской войны, понемногу начала смягчаться и политика Петербурга. Наиболее разумные дипломаты и эксперты по Балканам постепенно, максимально тактично докладывали царю и Синоду, что никакой беды от помощи болгарским «батям» не будет, ибо от Патриархии в Стамбуле, предельно лояльной Порте, всё равно пользы с гулькин хвост. А вот чорбаджиев, ориентирующихся на Россию, такое отношение обижает, если вообще не отталкивает в ряды «западников».

ПЛОДЫ ПЕРЕСТРОЙКИ

В конце концов о благоприятном для болгар решении вопроса начал мягко ходатайствовать и граф Николай Игнатьев — посол Российской империи в Порте и вообще редкостная умница, после чего греческим назначенцам в Болгарии стало неуютно. Их, конечно, не били, не обижали, но создали атмосферу такого морального дискомфорта, что они сами стремились уехать, оставляя приходы и должности местным клирикам, а 28 февраля (по старому стилю) 1870 года султан подписал фирман об учреждении экзархата, то есть автономной — а фактически самостоятельной — Болгарской Церкви, главу которой — «наместника» — должны были избирать высшие местные иерархи, а Патриарх Константинопольский — только формально утверждать. Естественно, Патриархия крайне рассердилась, экзархата не признала, избранного в 1872-м экзарха Антима I не утвердила, а болгарских батюшек вообще объявила «раскольниками», но поскольку последнее слово было за султаном, а султан всё подписал, мнение греков даже не приняли к сведению.

Но Церковь Церковью, а по ходу дела из активистов протеста оформлялось и политическое движение с оттенком национализма, а также с прицелом на социальные перемены. Это было эхо модных в тогдашней Европе веяний, что и неудивительно. В Болгарии, так уж вышло, ни своей аристократии, ни своего дворянства не было уже много веков, элиты ее формировались из зажиточных крестьян и выходцев из сел, получивших максимально добротное образование. И они, желая состояться, фрондировали — хотя, конечно, по-разному. Те, кто из семей побогаче, учились в Европе, в университетах Франции и Германии, становясь понемногу, скажем так, «западниками». Возвращаясь домой, они пополняли ряды «лояльно протестующих»: устраивались на госслужбу, на рожон не лезли, но в рамках возможного поддерживали инициативы Его Величества. Молодежь попроще грызла гранит наук в российских вузах и ориентировалась на Россию — в духе славянофильства и народничества, поскольку самодержавие не воспринимала. Эти, как правило, отучившись и нахватавшись, домой не спешили, а оседали в эмиграции, примериваясь к практическим делам, чтобы решать вопросы, не дожидаясь милостей от султана. В основном, конечно, с прицелом на Россию, но поскольку Санкт-Петербург такие инициативы не одобрял еще со времен Ипсиланти, подчас впадали в отчаяние (тот же Драган Цанков, уйдя в католичество, горестно писал: «Только слепые не могут отличить истинно христианского дела римской пропаганды от истинно дьявольского дела панславизма и панэллинизма»), а потом каялись и опять разворачивались в сторону России, надеясь, что там передумают.

Как и всегда, большинство ограничивалось спорами в кофейнях, но кое-кто шел дальше. Например, в 1862-м в Бухаресте несколько зажиточных торговцев, получив небольшой российский грант, основали кружок, именуемый «Добродетельной дружиной». Упаси Боже, ничего чересчур, просто разработка концепции для предъявления российскому МИД. Правда, первый вариант — идею единого болгаро-сербского государства с белградскими Обреновичами во главе — спонсор забраковал (Обреновичи, холуи Вены, на брегах Невы не котировались), зато «вариант Б» — болгаро-турецкая дуалистическая монархия во главе с турецким султаном под эгидой России — понравился.

Проект одобрили, грант продлили, сообщив: «Понадобитесь — позовем», на чем всё и затихло. А на авансцену вышли другие люди, куда более решительные, типа Георгия Саввы Раковского, именуемого еще и Предтечей. В ранней юности он был активистом борьбы за церковную реформу, потом — в Крымскую — одним из основателей Тайного общества, поддерживающего Россию. Затем жил в Австрии, публиковал в газетах антиосманские статьи. Когда его по требованию турок депортировали, переехал в Россию, обивал пороги, ища поддержки. Не найдя, уехал в Сербию и там наконец эту поддержку нашел — слегка от сербского правительства, но в основном от австрийской разведки, заприметившей упрямого и потенциально ценного болгарина и теперь, когда к Вене у Стамбула претензий быть не могло, решившей его поддержать. Болтологией он не увлекался, был поклонником Мадзини и сторонником «прямого действия», считая, что добиться независимости может только сам народ и только в том случае, если народу будет вокруг кого объединяться. В практическом плане — искал деньги, собирал политически активную молодежь, формировал четы — повстанческие отряды — и засылал их за Дунай, пребывая в уверенности, что народ отзовется.

А народ никак не отзывался. Восхищался, слагал песни о славных гайдуках — Панайоте Хитове, Филиппе Тотю, Стефане Караджа, Хаджи Димитре, но и только, так что четам раз за разом приходилось, побузив, уходить обратно. В связи с этим Раковский пришел к выводу, что к вопросу нужно подходить системно, но не успел: чахотка, вечный бич разночинцев, помешала, и продолжать его дело пришлось уже парням из той самой политически активной молодежи.

МЫ ПОЙДЕМ ДРУГИМ ПУТЕМ

А парни были серьезные. Не слабее российских народников, с которыми, к слову, кое-кто из них (как, скажем, Стефан Стамболов, о котором позже будем говорить много) был и связан, и дружен. Понемногу выдвинулся и лидер — Любен Каравелов, выпускник Московского университета, теоретик, публицист и очень толковый организатор. Кстати, это он, наряду с Петко Катрановым, был прообразом Инсарова из тургеневского «Накануне». Живя в Москве, Каравелов неустанно писал, рассказывая российской общественности о «балканской сестрице», заинтересовал этим самые широкие слои, и это само по себе было много. Но литературного творчества активисту не хватало, и он с удостоверением корреспондента «Московских ведомостей» отправился в Белград, где принялся формировать чету.

Естественно, его депортировали, и он какое-то время нащупывал контакты в Австрии, а весной 1869 года осел в Бухаресте, где познакомился с еще одним харизматиком — Василом Кунчевым (позывной «Левски»). С этого момента работа вышла на качественно иной, куда более конкретный уровень. В отличие от Дюбена — скорее теоретика, по натуре склонного к рефлексии, — Васил, человек с реальным боевым опытом, фанат идей Раковского, попробовавший себя в четах и разочаровавшийся в этой методике, имел практический склад ума и железную хватку.

Васил Кунчев (Левски)

Так что очень скоро их тандем (вернее, трио, потому что был еще и Христо Ботев, друг Васила) заработал с точностью метронома. В том же 1869-м в Бухаресте состоялось учредительное собрание Болгарского революционного центрального комитета (БРЦК), с места в карьер объявившего себя «Временным правительством Болгарии», эмиссары которого вскоре создали в самой Болгарии подпольную «Внутреннюю революционную организацию», взявшую курс на подготовку всенародного восстания.

Ну а чуть позже, когда возникло несколько десятков ячеек, на общем собрании комитета, состоявшемся весной 1872 года, были приняты его программа (автор — Каравелов, ставший главой БРЦК) и устав (автор — Левски, высший военный руководитель будущих событий). Эти документы были уже предельно конкретны, цель определялась четко: «путем всеобщей революции произвести коренное преобразование нынешней государственной деспотически-тиранической системы, заменив ее демократической республикой». А в смысле тактики указывалось, что все разногласия между «западниками» и «русофилами» будут улажены после достижения главной цели — независимости.

И на том — к делу. Каравелов изыскивал средства, формировал общественное мнение, а Левски, перейдя Дунай, создавал сеть «первичек» — первичных ячеек комитета — и делал это очень удачно аж до тех пор, пока не случилось то, от чего ни одно подполье, сколь бы искусный конспиратор его ни возглавлял, не застраховано. 22 сентября (по старому стилю) 1872 года один из «апостолов», Димитр Обштий, организовал налет на турецкую почтовую карету. Сделано это было вопреки прямому запрету Левски — слишком большая сумма перевозилась, и Димитр решил, что удача всё спишет. Но не свезло...

Парни угодили в засаду, предстали перед судом, и, поскольку дело пахло петлей, Обштий заявил, что «экс»[1] — не уголовный, а политический, раскрыв туркам факт существования организации и назвав имена ее руководителей. Начались аресты. БРЦК приказал Левски, сидевшему в надежном убежище, немедленно начинать восстание, однако сам Васил лучше всех понимал, что ничего еще не готово и выводить на убой две сотни активистов нельзя, а людям, против которых нет никаких доказательств, ничто не угрожает. Поэтому, проигнорировав приказ, он решил уходить в Румынию, забрав архив подполья, и 27 декабря был — в общем, случайно — арестован турецкой полицией, успев уничтожить документы.

По поводу ареста ходило много слухов, назывались имена «предателей», но, скорее всего, туркам просто повезло: наряд полиции брал обычного «подозрительного». В Ловече, где Левски многие знали, на очной ставке арестованного не выдал никто из задержанных, и опознали его как государственного преступника только в Тырнове. После этого его предали суду по старым делам, не выяснив ничего ни про БРЦК, ни про подполье, о котором подсудимый не сказал ни слова.

Впрочем, досье заслуженного четника и без того было пухлым, на смертную казнь хватало с верхом, и 6 февраля 1873 года (19 февраля по новому стилю) «опасного мятежника» Васила Кунчева повесили на окраине Софии. Его молчание на суде спасло многих и сохранило сеть. Но Любен Каравелов, потрясенный смертью друга, ушел в глухую депрессию, и вполне возможно, что всё бы рассыпалось, не перехвати штурвал Христо Ботев, при котором уже крутился, быстро набирая влияние, изгнанный из Одесской духовной семинарии Стефан Стамболов, совсем юный — всего-то неполных 19 лет, но очень-очень себе на уме и совершенно без тормозов.

САМИ МЫ НЕЗДЕШНИЕ

Следует отметить, что ладно шло далеко не всё. Как когда-то писал Левски в Бухарест, «в честных образованных юношах, готовых к борьбе, недостатка нет, но люди старшего возраста в селах предпочитают отмалчиваться». Но, в принципе, оно и понятно. При Танзимате, как сложно ни шли реформы, жить стало несколько легче, а в сравнении с тем, что было еще раньше, так и вовсе слава Богу.

Лучше всего это показала впоследствии Русско-турецкая война, доказавшая, что Порта стала гораздо сильнее, чем прежде. У нее, считавшейся «больным человеком Европы», вдруг оказались и талантливые генералы, и храбрая, мотивированная к упорному сопротивлению, неплохо подготовленная армия, и офицеры самого разного этнического происхождения, которым «за державу обидно», и достаточно широкая общественная поддержка.

Естественно, примерно то же было и в мирной жизни, — или, возможно, правильнее было бы сказать, что мирная жизнь определяла новые военные реалии. Так что добра от добра осторожные люди не искали — и приключений, хотя агитаторов слушали, сочувственно мотая головой, не хотели. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. И называлось это несчастье «мухаджиры».

Дело в том, что с окончанием Кавказской войны на Балканах появились «беженцы» с северо-запада Кавказа — примерно 200 тысяч адыгов, решивших уехать, но не покориться «неверным». Ехали не просто так, а по приглашению, по специальной правительственной программе, довольно неглупой: правительство Порты решило создать этакие «народные дружины» в проблемных районах, подозреваемых в потенциальном сепаратизме, то есть на востоке Балкан (на западе вполне справлялись албанцы) и на Ближнем Востоке, где нуждались в присмотре бедуины.

В Болгарию завезли примерно 30 тысяч семей (данные источников слегка разнятся). Их обеспечили «подъемными» и землей. Люди из Стамбула сделали всё, чтобы приезжие интегрировались нормально, но гладко было только на бумаге. Реально же, по словам Христо Ботева, предельно внимательно следившего за ситуацией, «началась эра черкесских грабежей. Засновали по беззащитным болгарским полям [...] загорелые на солнце фигуры черкесских разбойников. Запищали дети у матерей [...] как пришли черкесы, крестьяне не знают, что принадлежит им, а что — черкесам».

Вообще, если уж совсем объективно, горцев тоже можно понять. Они ненавидели православных — тем паче с языком, похожим на русский, — и презирали их, считая добычей, отданной им по праву за все, скажем так, кровь и слезы, пролитые во имя Аллаха и на пользу Турции. Болгары с такой постановкой вопроса, конечно, не соглашались и пытались жаловаться, однако получалось скверно.

В Стамбуле, если информация доходила, реагировали, посылая циркуляры: дескать, разберитесь и примите меры, — но тщетно. Циркуляры приходили куда следует, и где следует жалобщикам разъясняли, что новые соседи вообще-то люди мирные, у себя на Кавказе никого не обижали, вот только обычаи у них такие... своеобразные и сами они по натуре вспыльчивые. И опять же, слишком они настрадались от русских, поэтому нервничают, но это пройдет, нужно проявить понимание и толерантность, не делая из мухи слона.

А уж мелкое местное начальство и вовсе закрывало глаза на всё — оно само было недовольно стамбульскими экспериментами, да и взятки любило, а горские старейшины на взятки не скупились. Так что наверх шли сообщения, что-де «гнев правоверных обрушивается на русофилов». При таком раскладе «мухаджиры», понятно, наглели. Очень скоро начали грабить уже не только «неверных», а всех подряд — и мусульман-помаков, и даже турок, разве что мусульманок не насиловали, а христианок — вовсю, и горе было той, которая смела сопротивляться.

«Черкесы! Ах, Боже мой, как горько! — писал Ботев. — Уже и днем человек не смеет отойти далеко... Злодеи бесчестят невест и женщин, убивают невинность молодых девчат». И далее — перечень ограбленных сел, документальные подробности насилия и обид, оставшихся без внимания. Какая-то реакция со стороны властей следовала только в самых вопиющих случаях — таких, как в селе Койна, где христиане и помаки, объединившись, встретили очередную банду огнем. Тут уж начальник управы через несколько часов перестрелки всё же послал жандармов, и те даже задержали нескольких налетчиков, — однако, не довезя до города, отпустили подобру-поздорову...

ДВИЖЕНИЕ ПРОТИВ ЗАКОННОЙ ИММИГРАЦИИ

Итоги, надеюсь, понятны без пояснений. Дороги пустели, ярмарки закрывались, практически прекратилась торговля — слишком много бедолаг-коробейников, рискнув, расставались если не с жизнью (хотя часто и с ней), то с пожитками. Черкесы бродили везде и забирали всё: деньги, одежду, продукты, уводили скот, крали женщин. Чтобы хоть как-то спастись, никто не ходил поодиночке — только группами и с топорами.

Женщины перестали выходить из домов, скотину загоняли прямо в дома, заваливая вход бревнами. Но тогда банды начинали штурмовать усадьбы, а взяв штурмом и обобрав, строго наказывали хозяев «за непослушание».

У Ботева на эту тему много статей. Можно, правда, сказать, что он — как лицо заинтересованное — пристрастен. Но в то же время и нельзя. Много лет спустя профессор Иван Хаджийский, первый болгарский социолог, собирая материалы для своего классического труда «Моральная карта Болгарии», посвященного народной психологии, специально расспрашивал стариков в глубинке и по поводу «мухаджиров». Да не просто так, а пригласив в поездку — во избежание всяческих упреков и сомнений в научной корректности — коллег из Турции, заверявших каждую запись, сделанную в некогда мятежных селах.

Выводы однозначны: «В памяти народной всё еще очень живо, до мельчайших деталей, помнят даже имена насильников и их союзников из числа низшей турецкой администрации». Более того, как указывает ученый, «до прихода черкесов никто и не помышлял о восстании. Но как они появились [...] жизнь стала невыносима. [...] На общий вопрос "Решились бы вы воевать, если бы не было черкесских грабежей?" ответ всегда был один: "Никогда"».

Короче говоря, даже по карте событий видно: где горцев не было, там не было и протеста. Даже если в районе существовало сильное подполье, на его призывы просто не откликались, не глядя ни на безземелье, ни на высокие налоги, ни на бедность. А вот села, куда горцы наведывались, давали добровольцев тем больше, чем чаще они появлялись. Причем эмиссаров из центра слушали и оружие готовили не только голь перекатная, которой терять было, по большому счету, нечего, не только имевшие личный зуб на «мухаджиров» и местных взяточников, но и зажиточные, всеми уважаемые, со связями в местной администрации чорбаджии.

И, следовательно, никуда не деться — прав Ботев: «Только этот ужас, эта ежечасная тревога издергала нервы этим кротким и незлобивым людям [...] которые от ужаса перед жизнью, усугубленного продажностью полиции, пошли на борьбу и смертельный риск». А тем, кто всё же верить Ботеву — как убежденному «русофилу» — не пожелает, могу сообщить: примерно то же и в примерно таких же тонах рассказывает о ситуации в Болгарии не кто иной, как Захарий Стоянов. Тоже «апостол», но, в отличие от пламенного Христо, представитель самого антироссийского, самого склонного к компромиссу с Портой крыла БРЦК, которого в предубежденном отношении к туркам, которых он уважал, и черкесам подозревать не приходится.

В августе 1875 года собрание БРЦК в Бухаресте приняло решение начинать восстание. С мест поступали хорошие новости, четы для вторжения были готовы, план восстания утвержден, уполномоченные центра разъехались по «военным районам» и добрались успешно. Однако, как выяснилось, лидеры ячеек сильно переоценили уровень организации. Даже в Старой Загоре, куда прибыл для общего руководства лично Стамболов, мало что было подготовлено, организаторы переругались, и восстание, начавшееся 16 сентября вопреки рекомендациям Стефана, практически стихийно, власти подавили легко и быстро, повесив по итогам семерых активистов.

После этого в руководстве БРЦК начался разбор полетов на предмет «кто виноват?», временами переходивший в драки и, видимо, только Бог дал, что не в перестрелки. Слегка успокоившись, комитет на 80 процентов переформатировали и в конце октября приняли решение готовить старт на 1 мая 1876 года, учтя и исправив все ошибки. Страну разделили на четыре округа, «апостолам» предоставляли уже не роль «координаторов», а «диктаторские полномочия», взяли под контроль поставки оружия — в том числе изготовление знаменитых «черешневых» пушек.

Задоринок на сей раз не случилось, так что 14 апреля, собравшись в местечке Обориште, «апостолы» Четвертого (Пловдивского) округа пришли к выводу, что хрен зна, как у других, но у них всё готово — и центром восстания должен быть город Панагюриште, абсолютное большинство населения которого, включая женщин, так или иначе участвовало в подготовке. После этого все разошлись кто куда — в частности, некто Никола Станчев, внезапно сообразив, с каким огнем играет, пошел прямиком в управу, где как на духу рассказал властям, что, кто и когда. Так что оказалось, что начинать надо прямо сейчас.

20 апреля, за 10 дней до намеченного срока, к которому готовились все остальные, в городок Копривштице прибыла группа захвата, человек двадцать, из которых уйти живым посчастливилось только одному. В тот же день был дан сигнал, поднялись города Клисура и Панагюриште, а также десятки сел. Объявив о создании Временного правительства, Гиорги Бенковски — главный «апостол» Четвертого округа — разослал коллегам письма на тему «знаем, что рано, но как вышло, так вышло». И началось...

Четники

22 апреля в Панагюриште торжественно освятили знамя восстания. Мятеж волной катился к западу. Это уже была если не война, то, во всяком случае, нечто очень на нее похожее. Как выяснилось, «страшные абреки», если разобраться, вовсе не так уж страшны, как принято считать. Их сминали и резали поголовно, а по ходу дела частенько доставалось и помакам, при первых известиях о «мятеже неверных» инстинктивно схватившимся за оружие.

Правда, в других округах, никак такого не ожидавших, не заладилось. Под Тырново несколько отрядов, ушедших в горы, были быстро выслежены и перебиты. Под Сливеном всё кончилось за день, а во Враце и вовсе ничего не началось: уже зная детали происходящего, «апостолы» приказали волонтерам, как сказал бы старый Мендель Крик, «сделать ночь» и затаиться, а сами ушли от греха подальше. Но Пловдивщина реально пылала, и на подавление двинулись регулярные части, по дороге обрастая уцелевшими и очень злыми «мухаджирами», которых турецкие офицеры, брезгуя палачествовать, как правило, ставили в первые ряды, прикрывая ружейным и артиллерийским огнем.

«Спасая себя от недоброй славы, — напишет позже Захарий Стоянов, — турки, выпустив из клеток человекообразное зверье, навеки зарекомендовали себя негодяями». Как ни странно, в некоторой степени согласен с этим Ахмет-бей, один из офицеров штаба карателей: «Мы совершили ошибку. Нам претило пачкать руки — для этого, в конце концов, и существуют горцы, но, возьмись мы за дело сами, горя было бы меньше, наша совесть — спокойнее, и многое потом было бы иначе».

ИДУЩИЕ НА СМЕРТЬ

Впрочем, история не любит сослагания. Плохо вооруженному, почти не обученному ополчению противостояли регулярные войска и прошедшие кавказскую закалку башибузуки[2], в отличие от повстанцев регулярно получавшие все виды снабжения. Исход был очевиден. Уже 26 апреля пала Клисура, где победители, вопреки приказу турецких начальников, устроили дикую резню, причем в начале мая, после падения Панагюриште, Копривштицы и Перуштицы, оказалось, что в Клисуре вынужденные переселенцы только тренировались.

«Картина была самой душераздирающей, — писал Захарий Стоянов, чудом вырвавшийся из кольца. — Там белобородый старец падал в ноги хищному башибузуку, моля о пощаде [...] молодая мать бросалась на окровавленный нож, чтобы оставили в живых милого ее ребенка, — но бесчеловечная чалма, под которой виднелся человеческий образ, рубила и матерей, и детей...» Описывать детальнее не хочу — любителям хоррора Гугл в руки, читайте «Записки о болгарских восстаниях», — но факт есть факт: зверства настолько зашкалили, что в Перуштице за оружие взялись все, даже немногие жившие там помаки, сообразившие, что разбираться в деталях credo никто не намерен. Черкесы бежали в турецкий лагерь, а османский офицер сообщил в Пловдив, что в Перуштице «болгарских бандитов нет вовсе, село обороняют кадровые русские и сербские войска», прося подмоги.

Естественно, подкрепление прибыло, и оборона ополченцев рухнула. Болгары пытались спастись в церковных дворах, но меткие джигиты, вскарабкавшись на шелковицы, расстреливали людей, выцеливая детвору. Старушку-попадью, вышедшую с белым флагом просить турок принять капитуляцию, к бею не пропустили, порубив на куски. Трех уважаемых дедов — тоже. В итоге, когда турки всё же вмешались, оказалось, что поздно: последние патроны ополченцы потратили на жен и детей, а затем убили себя ятаганами.

«Самым гадким, — вспоминает тот же Ахмет-бей, — оказалось поведение кавказцев, когда они, ворвавшись в полную трупов церковь, тотчас принялись рыскать по карманам убитых. Одна из лежавших на полу женщин подняла голову и посмотрела на нас с Орхан-агой умоляющими глазами, но мы не успели ничего предпринять, как подскочивший черкес снес ей голову саблей».

Спустя пару дней — восстание уже практически угасло — судьбу Перуштицы разделило огромное село Батак, где за дело, не дожидаясь горцев, взялись помаки, после чего из трех тысяч христиан уцелели считаные единицы. Так что когда 17 мая у села Козлодуй на правом берегу Дуная с неплохо вооруженной четой в 220 стволов высадился Христо Ботев, это уже был фактически поход за смертью, в рамках уже не реальной, а информационной войны.

Сообщение «Мы идем, чтобы своей гибелью разбудить в Европе человеческие чувства» накануне переправы разослали по всем ведущим редакциям континента, и гибель Христо вместе с отрядом 20 мая стала по факту важнейшей политической победой разгромленного восстания. Статьи и очерки Ботева, до тех пор мало кого интересовавшие, вошли в моду, информацией о трагедиях Панагюриште, Перуштицы, Батака и почти трехсот сел, ставших могилой тридцати тысяч человек, из которых 25 тысяч не брали в руки оружия, запестрели первые полосы газет. По инициативе вставшей на дыбы России — «Русские своих не бросают!» — была создана Международная анкетная комиссия, целью которой стало обследование пострадавших районов Болгарии.

Стамбул, где на уровне министров тоже были шокированы многие, пытался как-то оправдываться, объясняя случившееся «эксцессами исполнителя», виновные в которых понесут наказание. Но звучало это неубедительно, да и никого уже не волновало, ибо дело было сделано.

Мировая общественность на какое-то время обрела смысл жизни в защите «бедных болгар», в громы и молнии включились светочи литературы — от Толстого, Достоевского и Тургенева до Гюго. «Болгарский вопрос» вышел на авансцену, став фактором мировой политики, а отношение среднестатистического болгарина к Порте, до тех пор вполне лояльное, сменилось тупой — на века — ненавистью, чего, собственно, и добивались Ботев с «апостолами», в узком кругу не скрывавшие, что на военную победу своими силами рассчитывать нельзя.

ОТДЕЛЬНЫЕ БОЛГАРЫ С ОСОБЫМ СТАТУСОМ

О предыстории Русско-турецкой войны 1877-1878 годов, одним из следствий которой стало, как известно, освобождение Болгарии, в рамках ликбеза говорить излишне. О серии досадных промахов и промедлений, в связи с которыми время было упущено и полный успех стал частичным (а блестящая победа если и не совсем поражением, то близко к тому), — тоже. Впрочем, фанфары все-таки гремели: как-никак, стояли в десятке километров от Стамбула. Вполне успешно подавили и попытки турецко-помакской партизанщины в северных регионах, и малую войну, устроенную в восточных Родопах черкесами, сознававшими, что пришло время держать ответ за всё.

Тут, правда, пришлось потрудиться. За бандами стояли англичане, и далеко не только в качестве спонсоров: верховным «эмиром» джигитов, лично руководившим их вылазками, стал Джеймс Сен-Клер, бывший британский консул в Варне, выдвинувший требование о передаче Турции районов проживания «мирного национального меньшинства», после чего СМИ Альбиона разразились страданиями в поддержку «национально-освободительного восстания балканских горцев против дикой славянской тирании».

Однако справились и с этим, причем даже без участия русских войск: теперь, когда у болгар тоже были оружие и мало-мальский боевой опыт, отряды еще не родившейся армии при полной поддержке населения быстро расставили точки над i, причем так обстоятельно, что горцы, бросив всё имущество, ушли через турецкий кордон.

Вот только всё это, более или менее легко решаемое, было даже не половинкой беды. Истинная беда общеизвестна: после громоподобного Сан-Стефано[3] великие державы, в пику России, обобрали уже утвержденную мирным договором Болгарию, постфактум нарисовав на карте расселения болгар невнятный «огрызок», к тому же формально входящий в состав Порты.

Всё остальное — южные регионы (со столицей в Пловдиве и специально изобретенным названием «Восточная Румелия») в статусе автономии и западные (Македонию) без всякого статуса — оставили Порте реально. В качестве пояснения прозвучало, что раз в Македонии никакого восстания не было, стало быть, там все всем довольны, — хотя реально восстания не было потому, что более двадцати тысяч македонцев ушли на войну в «центральную Болгарию».

Естественно, после всего, что случилось за истекшие два-три года, воспринято это было как плевок в лицо. Всеми — и «западниками», и «русофилами», и босяками, и чорбаджиями, и в Софии, и в Пловдиве (но особенно, конечно, в Македонии, где турки тотчас начали восстанавливать старые порядки). Так просто обойтись всё это не могло, и когда власти объявили о высылке из Охрида исключительно популярного в крае «бати» — митрополита Нафаниила, стойкого патриота, в годы восстаний и войн формировавшего четы, — не обошлось.

8 сентября 1878 года в Рильский монастырь съехались делегаты неравнодушной общественности. Это были люди очень непростые и полномочные: сам митрополит, люди прославленного воеводы Ильо, русские офицеры, главы «временных администраций» пограничных с Македонией районов «почти свободной Болгарии». Они обсудили ситуацию и приняли решение: хрен турку, а не Вардар; нужно дать русским дипломатам, обсуждающим с партнерами масштабы ревизии Сан-Стефано, аргумент в пользу того, что население края против, сражается и побеждает, а значит, пусть Европа как минимум признает за Македонией тот же уровень автономии, что и за Пловдивщиной.

Территориальные потери Болгарии после Сан-Стефанского договора

Действовать следовало как можно быстрее, пока «концерт» еще ничего не подписал, и времени не теряли. Оружие взяли в руки тысячи местных, из Болгарии на помощь им шли сотни бывалых вояк, ради такого случая даже взявших отставку из «дружин», прообраза будущей армии, а русские офицеры, как и было обещано, помогли с вооружением. 5 октября 1878 года отряд в четыре сотни партизан, напав на город Кресна, разгромил и заставил уйти прочь сильный османский гарнизон.

Так началось Кресненско-Разложское восстание, и началось очень удачно. Турок было больше, их арсеналы с арсеналами «юнаков» даже сравнить было нельзя, но тем не менее юнаки побеждали. В ноябре они под дождем цветов, под восторженные вопли населения вошли в городок Банско и большой город Разлог, вытеснив части «низама» — регулярной армии — к рубежу, за которым начиналась Греция, и обратились к России с просьбой поддержать требования болгар Македонии.

СБЫЧА МЕЧТ В ДОЗВОЛЕННОМ ФОРМАТЕ

Ответ, однако, был отрицательным. Лондон, оказав султану помощь в спешной переброске войск, предупредил Петербург о недопустимости какой-либо поддержки повстанцев — а не то санкции! И ходокам ответили в стиле «сами начали, сами и разбирайтесь», посулив, правда, если получится, замолвить словечко, а офицеров, не уговоривших не восставать, отозвали с порицанием.

На помощь «болгарских болгар» рассчитывать не приходилось — у них у самих мало что было, даже государство пока еще только учреждалось. В рядах повстанцев начались споры сперва о тактике, потом о стратегии, потом «а ради чего?», а затем и разборки с кровью, — и в мае 1879 года «батя» Нафаниил приказал бойцам сложить оружие, выразив готовность идти под суд как ответчик за всё, лишь бы всех остальных не карали. Тут, правда, вмешалась Россия, потребовав у султана амнистии для всех, и амнистию в самом деле дали всем инсургентам[4], даже не нарушив слово.

Таким образом, первая, но далеко не последняя попытка македонских болгар остаться болгарами, не превращаясь в «македонцев», которыми их планировали сделать, провалилась. Однако проблема осталась: вопреки планам русской военной администрации поскорее провести в «дозволенной» державами Болгарии выборы, чтобы легитимизировать хотя бы их статус, болгары такой ценой легитимизироваться не хотели.

То есть выборы-то в Учредительное собрание провели, и очень демократичные: 88 депутатов напрямую — по одному на 10 тысяч избирателей, 5 депутатов от общественных организаций — участников войны, 19 назначенцев русской администрации, — в общем, полный срез народа, всякой твари по паре, но первым же вопросом первого же дня заседания стало: «Почему Болгарию разорвали?». И начался крик. «Соглашатели» твердили, что надо работать, а остальное — дело старших, «крайние» требовали ничего не обсуждать до исправления «общенародной беды».

Россия, давшая партнерам гарантии целостности Турции в том виде, в каком партнеры хотели, такой самодеятельности терпеть не собиралась. 14 февраля, когда бои в Македонии шли вовсю, воевода Ильо щемил турок по всем фронтам, князь Дондуков, главный представитель Петербурга, сказал «ша!» — и стартовало обсуждение Конституции. Но с этого дня в монолите абсолютной русофилии болгарского политикума появилась первая трещинка.

Следует отметить, что юридическая база для создания независимой Болгарии была тщательно продумана и прописана. Над этим работали два с половиной года, и результат не стыдно было предъявить. Представленный проект предусматривал сильную власть князя, двухпалатный парламент, имущественный и образовательный цензы, однако никто не настаивал на его обязательном утверждении. Напротив, решение было отдано на волю большинства, обсуждение поощрялось, и в ходе дискуссии в рядах будущей болгарской элиты, до тех пор единой в борьбе за независимость, впервые выявился раскол на две «партии» — либеральную и консервативную. Ну как «партии»... Не партии в строгом смысле слова, а некие политические направления, представляющие два сектора активной общественности.

Консерваторы — отпрыски «великих торговых домов» и самых зажиточных крестьян, учившиеся в лучших вузах Европы, — в целом отражали взгляды людей солидных, положительных, считавших, что одним прыжком пропасть не одолеешь и что страна нуждается в максимально твердой власти. Разумеется, не по российскому образцу — это считали перегибом даже ультраревнители традиций, но под покровительством Петербурга, с умеренной оглядкой на Вену и Берлин. Им всё нравилось, и они готовы были голосовать за то, что есть.

Либералы же — в социальном смысле чистейшая калька с российских народников-разночинцев — напротив, твердо стояли на том, что «монархия — досадный пережиток прошлого», но раз уж республику великие державы утверждать не хотят, пусть будет как будет, только с минимальными правами князя и максимальными полномочиями однопалатного парламента, избираемого напрямую всеми гражданами обоих полов без всяких цензов, кроме возрастного (плюс широкое местное самоуправление).

В общем, взгляды были диаметрально противоположны, кроме позиции по внешней политике, выраженной формулой «Дружим со всеми, опираемся на Россию». Что интересно, если консерваторы в целом уживались друг с другом довольно мирно, признавая своим неформальным лидером Константина Стоилова — юриста с прекрасной германо-британской карьерой в послужном списке, то либералы постоянно ругались, не находя общего языка по ключевым вопросам. Наиболее влиятельные их спикеры, уже известные нам Драган Цанков и Стефан Стамболов, а также Петко Каравелов (брат Любена), при всей любви к свободе были лидерами ярко выраженного «латиноамериканского» типа, уверенными, что «коллективная структура — плохой администратор», «ответственность многих — не ответственность», а народ нужно гнать в светлое будущее железной рукой. Имелась в рядах, однако, и демшиза типа великого поэта Петра Славейкова, вопреки всем реалиям уверенного, что «как бы ни был отстал народ, как бы ни были образованны единоличные персоны, они скорее могут заблуждаться и делать ошибки, нежели зрелое и осмысленное общественное мнение».

Впрочем, такие идеи мало кто разделял, а вот сторонников «классического либерализма» было — просто потому, что их социальная опора была намного шире, — гораздо больше. В связи с этим и Конституцию в итоге — 16 апреля 1879 года — утвердили: на основе «проекта Дондукова», но с широкими «либеральными» правами. Она была если и не самой демократичной в Европе, как хвастались, то, по крайней мере, почти как бельгийская.

Россия, впрочем, не возражала. В этот момент ее позиции были непоколебимы. Берлин и Вена, а также Лондон просто ждали, предоставив царю (в порядке компенсации) рекомендовать кандидатуру князя. Царь предложил 22-летнего принца Александра Баттенбергского, прусского офицера, племянника русской императрицы, который и был избран единогласно.

Вариантов не было, да и паренек «элитариям» понравился. Семейные связи первого класса, умный, вежливый, храбро воевал за Болгарию, свободный болгарский (выучил без отрыва от окопов), в очень хороших отношениях с императором, которого боготворил и весьма либеральные взгляды которого, как казалось, вполне разделял. По мнению многих исследователей, выбирая именно его, Александр II намеревался провести своеобразный эксперимент, чтобы показать российским оппонентам, что конституционная монархия — дело хорошее. В связи с этим он и рекомендовал Александру Баттенбергскому дружить не только с социально близкими консерваторами, но и с либералами, даром что те по взглядам мало отличались от народовольцев. Его протеже так и попытался сделать, предложив «партиям» жить дружно и создать правительство национального единства.

Но — увы. Либералы, все как один герои войны, цвет нации и трибуны, в политике пока еще не разбирались совершенно. Молодые, не очень образованные, позавчерашние студенты и вчерашние боевики, они хотели всего, сразу и чтобы все были главными. Меньшее считалось оскорблением. В итоге 5 июня формировать кабинет поручили консерватору Тодору Бурмову.

И началась чехарда. Как бы ни работало правительство (а оно работало честно: добило турецкие и черкесские банды, наладило работу ведомств, повысило уровень дипломатических отношений с державами), либералы саботировали всё, цепляясь к самым мелочам. Так, «опаснейшей угрозой Конституции» объявили решение титуловать князя не «Ваша Светлость», а «Ваше Высочество», хотя сделано это было, чтобы выровнять статус монархии до европейского минимума. В знак протеста либеральные элиты развернули кампанию по отказу от уплаты налогов, и поскольку платить налоги никто не любит, к ноябрю в казну вместо планировавшихся 23 миллионов франков поступило, дай Бог, четверть этой суммы.

КАЖДАЯ КУХАРКА...

Это, впрочем, либералов не трогало. Полагая, что раз они не у дел, так и хрен с теми делами, они упивались склоками, интригами и «сливами». В ответ правительство пачками увольняло интриганов, а поскольку все госслужащие были с боевыми и подпольными заслугами, нестабильность только усугублялась, — тем паче, что в ситуации, когда налоги не были собраны, снижался и общий уровень жизни, ставшей хуже, чем при Османах.

В этом, естественно, либералы, забыв, что сбор налогов сорвали именно они, тоже обвиняли «антинародный кабинет». Так что когда в ноябре Великое собрание начало наконец работу, соотношение сил оказалось пять к одному в пользу либералов, и они немедленно отправили кабинет Бурмова в отставку. Хуже того, попытка князя убедить либеральных лидеров не назначать в правительство людей «с заслугами», но без элементарного образования окончилась так некрасиво, что Александр Баттенберг, несколько дней подумав, распустил только что избранный парламент как недееспособный.

Однако и это оказалось впустую. На следующих выборах либералы, денно и нощно вопившие о «попранной деспотом воле избирателей», естественно, получили еще больше голосов обидевшегося электората, и в апреле 1880 года князь выдал мандат на формирование кабинета их лидеру — относительно взвешенному Драгану Цанкову, которому — как бывшему католику — не доверяли ни Россия, ни иерархи. В связи с этим недоверием через полгода новоиспеченному премьеру пришлось уйти, сдав штурвал «бешеному» Петко Каравелову и став главой МВД. Однако и оттуда его выдавили, после чего крайне обиженный Цанков и выдал в одном из писем знаменитую фразу: «Если русские будут продолжать вести себя по отношению к Болгарии так, как ведут себя теперь, то болгары заявят: “Мы не хотим ни русского меда, ни русского жала"».

Впрочем, Каравелов, «враг всех тиранов мира», тоже отпускал в адрес России шпильки, причем они были порой и еще круче, — а при этом, на протяжении всего многомесячного безобразия, обе партии рассылали ходоков по посольствам, требуя от представителей держав повлиять на князя в ту или иную «правильную» сторону. Прежде всего, конечно, — к консулу России, но он, строго придерживаясь инструкций Петербурга, вмешиваться во внутренние дела отказывался, требуя, чтобы сами-сами учились искусству управлять, договариваться и не делать глупостей.

Зато посланцы Берлина, Лондона, а главное, Вены не разочаровывали никого. Имея инструкции понемногу создавать в охваченной пророссийской эйфорией новой стране «круг друзей», они всех привечали: за кого-то ходатайствовали перед князем, кому-то давали дельные советы, а то и сколько-то денег, еще кому-то — протекцию на визит к видным политикам своих столиц и т.д.

В итоге многие борцы за должность, очень обидевшись на Россию, «проявляющую безразличие к лучшим сынам Болгарии и первоочередным нуждам болгарского народа», — естественно, стенающего под игом «антинародной клики» консерваторов или либералов (нужное подчеркнуть), начали поговаривать о том, что русские слишком надменны, слишком деспотичны и не уважают юную демократию. Да и вообще, Болгария, если подумать, це Европа.

Впрочем, такие разговорчики звучали пока еще совсем негромко и от случая к случаю. Светом в окошке для становящихся на крыло политиков, тонко чувствовавших настроения масс, оставалась Россия, а основной проблемой всех вместе и каждого в отдельности — утверждение своего неповторимого «я». Пребывание у руля либералов, обещавших быстрое процветание и то, что «София станет вторым Берлином», вылилось в министерские «пятнашки», длиннющие дискуссии, яркие речи с трибун, сотни законопроектов и десятки судьбоносных законов, — но без всяких достижений.

В принципе, кое-что из задуманного было полезно и даже могло воплотиться в жизнь, если бы этим кто-то занимался, однако этим не занимался никто. После смены кабинета с работы выгнали всех чиновников, назначенных консерваторами, вернув на службу своих, ранее уволенных консерваторами. А поскольку в условиях кризиса госслужба была единственным источником твердого дохода, трудоустроить старались, в первую очередь, в наибольшей степени «своих» — самых надежных. В итоге быстро сформировавшаяся система «политических назначений», зависящих не от талантов и знаний претендента, а от его взглядов и, главное, лояльности шефу, привела к созданию «обойм», занятых в основном кулуарными битвами. Непосредственно же работой эти люди занимались даже не во вторую очередь, при том что стремление указать «навязанному иностранцами тирану» его место стало для либералов, даже самых вменяемых, то ли спортом, то ли навязчивой идеей.

Князь парировал наскоки холодно, с презрительной учтивостью. Министры зверели, парламентарии били друг дружке морды, чиновники, дожидаясь указаний, пили ракию и кофе. Короче говоря, страна — под злорадное хихиканье Стамбула — совершенно реально шаталась, и в конце концов, выдержав полный год такого бардака, князь Александр, при всей своей молодости, профессиональном хладнокровии и прусской выдержке, пришел к выводу, что выжить в такой ситуации Болгария не может.

КОМАНДОВАТЬ ПАРАДОМ БУДУ Я!

Самое время вспомнить, что роль личности в истории никто не отменял. Князь Александр I был молод, амбициозен, воспитан в жестком корпоративно-аристократическом духе, и у него были планы, в связи с которыми болгарские реалии сперва сбили его с толку, а потом взбесили. Молодой князь писал тезке с брегов Невы длинные письма, жалуясь на то, что вверенным ему княжеством руководить невозможно из-за «просто до смешного либеральной Конституции».

При этом никаким таким уж «реакционером», как честили его либералы и (в будущем) многие историки, он, разумеется, не был. Парня воспитывали в духе уважения к прогрессивным идеям, вот только либерализм его был очень немецким, в духе Бисмарка. «Я хочу служить моей стране и моему народу как честный офицер, — писал он, — но я бы хотел, чтобы и мой парламент, если уж решение обговорено, голосовал бы как рота солдат, руководимая опытными фельдфебелями». А дальше шли просьбы про «Ja, ja»[5] насчет изменения Конституции.

В принципе, вполне понятно: найти общий язык со свеженькими пока еще в кавычках «политиками» князь не умел, поскольку категорически не умел общаться с разночинцами. Вот консерваторов — европейски образованных, тактичных и воспитанных, со связями и почтением к устоям — он понимал, и они его тоже понимали, но всерьез опереться на них, не слишком многочисленных и оторванных от масс, не получалось, тем паче что православные иерархи, составлявшие значительную часть консерваторов, иноверца не жаловали.

Александр Баттенберг

Царственный покровитель, однако, согласия на «подморозку» не давал, мягко разъясняя, что раз уж Конституция принята, ее надо уважать, а управленческий класс Болгарии только формируется, да и брать кадры, кроме как из «простолюдинов», неоткуда. И вообще, Mein lieber Sascha[6], ссора с либералами, пусть они хоть сто раз фрики, означает ссору с народом, а других болгар у меня для тебя нет, так что терпи и работай с фракциями, меняя статьи по буквочке; Бог даст, перемелется — мука будет. Не понимал, короче. Зато родня из Берлина и особенно из Вены, с которой бедолага советовался, как быть, всё понимала, рекомендовала «выскочкам» потачки не давать, а опираться на уважаемых людей, имеющих свой бизнес и связи в западных столицах.

Это вполне отвечало желаниям князя, но идти против добрых советов из Петербурга он, естественно, не мог. Однако грянуло 1 марта, и смерть Александра II изменила всё. Сразу же после похорон, в ходе которых «болгарский князь, по характеру холодный и закрытый для всех, кто не близок, плакал, не стесняясь слез», Баттенберг изложил свои горести Александру Александровичу, упирая на то, что вот такие же уроды в Софии у власти и, если их не пресечь, Болгарию ожидает «такая же анархия, как в Испании, с той только разницей, что испанские анархисты всё же происходят из образованных слоев культурной страны».

Излишне говорить, что новый «хозяин земли Русской», всякого рода нигилистов ненавидевший, «балаболкам» не доверявший, демократию не любивший, зато «пагубного влияния» болгарских либералов на российских вполне обоснованно опасавшийся, балканского коллегу выслушал с полным вниманием и задумки его одобрил, пообещав оказать любую необходимую помощь. Далее воодушевленный донельзя Баттенберг, возвращаясь домой, заехал сперва в Берлин к дядюшке Вильгельму, а затем — в Вену к дядюшке Францу Иосифу и в обеих столицах получил полное одобрение, с единственной просьбой сохранить согласие дядюшек в тайне.

Так и сталось. Сразу после возвращения князь приватно пообщался с десятком депутатов, которых ему в Вене, имевшей досье на всех, рекомендовали как «людей государственных, надежных и ответственных», и заручился их полной поддержкой, после чего «Български глас», главная газета консерваторов, и спонсируемые ими СМИ помельче начали раскрутку темы о неэффективности и безответственности «нервического курса» правящих либералов. Особенно они нажимали на то, что вот примерно такие же «умники» убили бесконечно чтимого всеми болгарами Царя-Освободителя, да и в Испании лютуют, и в Италии; дай им волю — отнимут у крестьян землю, а церкви превратят в конюшни. Ну и, конечно, не обошлось без едких наездов на «коррупционеров».

Пропаганда, проводимая напористо и талантливо, с участием опытных журналистов, приглашенных из Вены, очень быстро дала плоды. Люди читали о воровстве и взятках (в аппарате, сформированном по «политическому» принципу, такие явления, разумеется, уже имелись), о бюрократии и волоките (учитывая постоянные склоки министров, вполне естественных), о хроническом кризисе бюджета, о наплевательстве на Македонию, о намерении правительства повысить налоги — и возмущались. Доверие к властям в городах падало, а на селе, где политику не очень-то понимали, активничали «батьки», получившие указания от архиереев, в свою очередь получивших «рекомендации» от российского Синода. Так что никто особо не удивился, когда 27 апреля 1879 года в Софии расклеили княжеское обращение по поводу Конституции, «которая расстроила страну внутри и дискредитирует ее извне». Поскольку, как указывалось далее, «такой порядок вещей поколебал в народе веру в законность и правду, внушая ему опасение за будущее», князь «решился созвать в наикратчайший срок Народное собрание», добавив: «и возвратить ему вместе с короной управление судьбами болгарского народа, если Собрание не одобрит условий, которые я ему предложу для управления страной».

Иными словами, такой себе легкий шантаж: или геть Конституцию, или ищите другого дурака в князья. И финал: правительство — в отставку, а новое, временное, для поддержания порядка в предвыборный период, возглавил военный министр — русский генерал Казимир Эрнрот.

ОДНАЖДЫ РУССКИЙ ГЕНЕРАЛ...

Эффект был громоподобен, но только в «верхах» — в первую очередь, разумеется, либеральных, дико недовольных столь резкой утратой всего и сразу. Хотя, отдадим должное либералам, многим из них и за демократию было обидно. На баррикады, правда, не полезли, но в прессе и письмах протеста душу изливали вовсю, по тем временам весьма жестко. «Говорю во всеуслышание: наша святыня оскорблена; наша Конституция потоптана ногами, как действительно "miserable morceau de papier"!»[7] — писал русскому консулу «приличный человек» Драган Цанков, а уж молодежь и вовсе в выражениях не стеснялась. Но не слишком долго: замолчали, как только Цанкова и еще нескольких либеральных гуру отправили в глухомань под гласный надзор, а из Габрова, обвинив в «подстрекательстве», выслали в Восточную Румелию экс-премьера.

Выяснив, что слишком уж буйных больше нет, князь, созвав 9 мая сессию Великого Народного собрания в Свиштове, объявил о «приостановлении» действия Конституции и намерении — конечно, после выборов — установить «режим полномочий», а по сути — княжескую диктатуру. И сглотнули. Слегка, безусловно, повозражали: столкнувшись с тем, что плюшки кончились, народные избранники устроили крик, но это запоздалое «фэ» Его Высочество надменно проигнорировал.

Реальное значение имело мнение армии. Закладываясь на возможность всякого сценария, Баттенберг созвал сессию в придунайском порту, приказав держать наготове катер, — но армия однозначно встала на сторону князя. Генерал Эрнрот, и сам-то убежденный в том, что «игра в парламентаризм, мало пригодная для Болгарии, только вредит ей», имея соответствующие инструкции из Петербурга, уведомил господ офицеров, что «государь уважает волю князя, и нам должно ее уважать», — а солдатики своих офицеров любили и приказы исполняли беспрекословно.

Так что разошлись и начали вновь бороться за мандаты. Разве что Петко Каравелов, сидя в безопасном Пловдиве, раздавал интервью, вопия, что-де «переворот совершен с русской подсказки, силами русских, которые ведут себя как оккупанты, и отныне болгарам ничего доброго ожидать от России не следует». Учитывая «фактор Эрнрота», это заявление (при том, что переворот одобрили и Вена, и Берлин) было вполне обоснованным, и такое положение вещей Петербург не очень красило, однако иных вариантов Баттенберг попросту не имел.

Все «приличные люди», которым он предлагал лестное назначение, опасаясь, как бы чего не вышло, соглашались брать только портфели, но не ответственность за всё, так что Казимиру Густавовичу альтернативы не было. Правда, «временный кабинет» по требованию Александра III «уравновесили» рекомендованным Веной на пост министра просвещения профессором Константином Иречеком, а лично князь сообщил прессе, что «как глава государства вынужден взять на службу представителей дружественных держав, поскольку болгарские министры запятнали себя интригами, а в иных случаях и злоупотреблениями». И такое объяснение было принято, тем паче что мелкие бюргеры, аграрии и т. д., устав от либерального хаоса, тому факту, что «майка Русия» сама взялась за дело, были даже рады.

Этот важнейший фактор — веру «простого болгарина» в Россию, которая знает, что делает и никогда не подведет, — князь Александр, следует отметить, отыграл на все 146 процентов. Весь июнь он колесил по стране, выступая перед «чистой публикой» с объяснениями причин принятия «непростого, но необходимого решения», и во всех поездках его сопровождали если не сам Эрнрот, то российский консул Михаил Хитрово, говоривший мало и обтекаемо, однако самим фактом своего присутствия недвусмысленно показывавший, что Россия за Баттенберга.

В итоге князь, которого глубинка до тех пор практически не знала (типа, нас не спросили, но если есть, значит надо), быстро набирал популярность. Молодой, серьезный, прекрасно говорящий по-болгарски и — даром, что католик — целующий подносимые «батями» иконы, да еще с русским генералом обочь, — при таком наборе «за» иначе и быть не могло. Тем паче что агитация шла с использованием полного набора совсем еще незнакомых наивному населению технологий, разработанных теми самыми «венскими журналистами». Специально обученные люди вели разговоры «за жизнь» на улицах, консервативные газеты осваивали жанр карикатуры, выставляя либералов смешными уродцами, сельские жандармы (традиционные боги и цари для пейзан) организовали «народные сходы», где целые села подписывали адреса в поддержку Его Высочества, «храбро восставшего против нигилистов», усомнившихся чиновников «вычищали» без выходного пособия. Короче говоря, всё по науке — и к середине июня, в самый разгар выборов, в городах шли митинги с танцами и целованием княжеских портретов.

НАД ВСЕЙ БОЛГАРИЕЙ БЕЗОБЛАЧНОЕ НЕБО

Впрочем, разбрасывая пряники, предусмотрели и палку. В условиях объявленного на предвыборный месяц военного положения — а как иначе, если либералы вот-вот выпустят на улицы бомбистов?! — были приняты все меры «во имя безопасности и спокойствия любезных наших подданных». Всю страну, упразднив прописанные в Конституции районы, разделили на пять мобилизационных округов, возглавленных командирами «дружин» — конечно, болгарами, но с прикреплением к каждому русского «товарища» в погонах. Советы этих «товарищей» воеводам предписывалось «учитывать».

Права временным властям были даны «экстралегальные», то есть абсолютные, без всяких оглядок на законы и с гарантией иммунитета от ответственности, что бы ни было по их указанию сделано до выборов. Им же подчинялись и военные суды, вольные в жизни и смерти кого угодно, заподозренного в терроризме, нигилизме или анархизме. Единственное ограничение: позволялось выносить только два приговора — либо расстрел в 24 часа без права апелляции (не расстреляли никого), либо месяц тюремного заключения («закрыли» около полутора тысяч болтунов, но после выборов сидельцев амнистировали).

Чтобы предсказать исход выборов при таких вводных — с учетом того, как формировались избиркомы, и взвинченности населения (доброхоты, именовавшие себя «княжьей дружиной», били на участках всех, «похожих на нигилистов»), не нужно было быть бабой Вангой. Всё прошло без задоринки. Новый состав Великого Народного собрания, съехавшийся 13 июля 1881 года в тот же Свиштов, абсолютным большинством голосов утвердил «режим полномочий» аж до лета 1888 года и сформировал комиссию на предмет разработки в течение тех же семи лет нового, «отвечающего воле и чаяниям болгарской нации» Основного закона.

Мимоходом ввели цензуру, ограничили свободу собраний, а также права парламента, отныне сводившиеся к утверждению бюджета. К слову, этот нюанс Баттенберга, как сам он признавал, «крепко огорчил», но иначе не получалось: княжество нуждалось в кредитах, а венские банки дали понять, что готовы давать ссуды только в том случае, если бюджет утвержден «народными представителями».

Результаты выборов отметили фейерверком и шампанским. В ходе пышного банкета князь произнес речь, вскоре оформленную в виде манифеста. Принимая на себя «всю ответственность и всю тяжесть государственных трудов», Александр еще раз подчеркнул, что действует «во имя Господа, ради достоинства и величия Болгарии, после долгих, мучительных беспокойств о бедах страны», пообещал «защиту свободы княжества и прав народных» и гарантировал «непременное совещание с народным представительством относительно налогов». В финале он призвал подданных к «единению во имя возрождения великой нашей нации, дабы трудами оправдать великую любовь Александра Александровича, императора Всероссийского, и народа русского к малым, но верным своим болгарским братьям».

Само собой, либералы, сидевшие в эмиграции кто в Белграде, кто в Бухаресте, кто в Пловдиве, тут же обрушились на манифест с разгромной критикой, заодно топча и «узурпатора», однако народ с ними не соглашался. Народ по инерции плясал и пел осанну «нашему Саше» — в полной уверенности, что ежели теперь у власти не свое ворье-бестолочь-бомбисты, а братушки, стало быть, до кисельных берегов с молочными реками рукой подать. Наивно, конечно, до глупости, но на то ж он и народ...

Отплясали. Отметили. А потом начались будни, и Баттенберг обнаружил, что далеко не всё так просто, как виделось. Группировка, поддерживающая его, была очень богата, но невелика и, в общем, не так уж влиятельна — массы, как водится, недолюбливали «жирных котов», которые к тому же менее всего заботились о социалке, ибо в казне было пусто. Предсказуемо не получив от самодержавия ожидаемых коврижек, народ предсказуемо же стал ностальгировать по либералам — крутым парням, говорящим вслух то, о чем простецы, боясь цугундера[8], шушукались на кухнях.

Оставалось только расширять русское присутствие, в связи с чем князь обратился к императору с просьбой укрепить Болгарию квалифицированными кадрами. А поскольку идея поставить всю политику Болгарии под прямой русский контроль Александру Александровичу показалась многообещающей (он рассматривал Болгарию как «79-ю губернию»), в Софию командировали проверенных и компетентных людей. Генерал Леонид Соболев возглавил кабинет и МИД, генерал Александр Каульбарс стал первым вице-премьером и министром обороны, еще несколько ключевых портфелей достались специалистам в штатском, а всё остальное поделили консерваторы, участвовавшие в перевороте.

В общем, на первый взгляд оценка Энгельса — «управление, офицеры, унтер-офицеры, чиновники, наконец, вся система были русскими [...] из Болгарии была создана русская сатрапия» — выглядит вполне адекватно, но только на первый. Реально пенки снимали князь и «приличные люди», убившие сразу двух зайцев: с одной стороны, любые их действия можно было теперь оправдывать «волей России, которая не ошибается», а с другой стороны, все негативные последствия этих действий легчайше оправдывались тем, что «эти русские всю власть у болгар забрали».

Дешево, конечно, но на электорат действовало. А что такого рода объяснения льют воду на мельницу либералов, «которые бы не допустили», так на столько шагов вперед окружение Баттенберга, исповедуя принцип Carpe diem[9], не заглядывало, вполне удовлетворяясь тем, что «импортный премьер», в реалиях княжества не очень разбираясь, «слушает добрые советы».

В итоге Леонид Соболев в 1882-м подписал «консервативный» проект избирательного закона, предусматривающий отмену всеобщего голосования и преобразование парламента из однопалатного в двухпалатный. А затем (поскольку на Неве, слыша громкие заявления Баттенберга типа «Болгария — это Россия!», считали, что «чем строже, тем больше пользы») еще и согласился закрыть глаза на злоупотребления во время выборов и при подсчете голосов, после чего любовь политически активной общественности к «русским министрам» изрядно подугасла. Впрочем, Леонид Николаевич, человек дельный и честный, эту нехитрую игру раскусил достаточно быстро и вышел, как сказано в его мемуарах, «из тумана полного доверия к господам интриганам», заодно начав внимательно присматриваться и к князю.

«Недостатки закона, — писал он позже, — были мне очевидны, но меня умоляли подписать; требовалась подпись русского генерала. Я подписал, ибо в законе были и хорошие стороны, и он еще сам по себе при честном его применении не мог нанести большого ущерба народу. Но лишь при честном, и я откровенно заявил, что буду требовать неукоснительного соблюдения, специально за тем проследив. Однако при выборах я был не в силах исполнить своего обещания — и в этом я вижу самый крупный промах, сделанный мной в Болгарии». И когда он это понял, а поняв, взял ситуацию под реальный контроль, начались сложности, в том числе и с князем.

РУССКИЙ ТРАНЗИТ

Всё дальнейшее трудно или даже невозможно понять, исходя только из политических или личностных факторов, хотя, конечно, и они играли немалую роль. Рассматривая свою подчеркнуто ультрапророссийскую позицию как нечто, дающее право требовать от суверена исполнения законных, по его мнению, просьб покорного вассала (или, если угодно, рассматривая эту позицию как товар на продажу), Баттенберг стремился конвертировать лояльность в нечто незыблемое, назойливо докучая царственному тезке «всепокорнейшими просьбами» о том о сем и желая, чтобы они исполнялись быстро.

Александру хотелось имений в России (ибо лично он был беднее церковной крысы), орден Андрея Первозванного с лентой (официально — ради повышения авторитета в княжестве, но фактически для того, чтобы войти в элиту европейских монархов) ну и, разумеется, денег. Не милостыни (никогда Баттенберги не протягивали руки!), а средств для реализации государственных проектов, полезных России, вроде женитьбы на черногорской княжне, свадьба с которой, по прикидкам князя, чтобы не было стыдно, должна была обойтись в миллион золотых рублей.

А в ответ не то чтобы вовсе уж тишина, но совсем не то, чего желалось. Скажем, вместо высочайшего «Святого Андрея», положенного либо за суперзнатность, либо за выдающиеся заслуги перед империей, Его Высочество, будучи роду захудалого и заслуг не имея, получил всего лишь «Святого Владимира». Правда, I степени, минуя нижние, но всё равно очень обиделся. Имения тоже подарили, однако не такие и не там, где было прошено. А что до дочери Николы Негоша, так это одобрили и деньги дать согласились, но частями: 10 процентов после помолвки, 90 процентов после свадьбы, которую Петербург готов был оплатить отдельно, — и это для князя Александра стало вообще пощечиной, поскольку реально жениться на «креолке» он не планировал.

Виду князь, конечно, не подавал (куда денешься?), лебезил и заискивал по-прежнему, но в беседах с «приличными людьми» недовольство изливал, не стесняясь в выражениях. «Приличные» же, пользуясь случаем, разъясняли молодому, жизни не знавшему князиньке, что к чему. И вот в этом «что к чему» крылся корень всех проблем.

Болгария была бедна. Очень бедна. Сотни лет ее экономика никак не развивалась, приходя в упадок вместе со всей Портой. Крестьянство — абсолютное большинство населения — жило практически в условиях натурального хозяйства, а экспорт единственного востребованного за кордоном товара — овчин, кож и т. д. — полностью контролировали две сотни «великих торговых домов», по тамошним меркам — олигархических кланов высочайшего уровня. Товар свой они из поколения в поколение продавали во владениях Габсбургов, там же закупали, с барышом продавая на родине, всё, чего дома не было, и, естественно, были связаны с Австрией накрепко, наследственно, суровым коммерческим интересом.

Им, в принципе, совсем неплохо жилось и под Портой, однако независимость принесла им прямую выгоду, ибо, во-первых, на военных поставках «великие дома», отчаянно спекулируя, приподнялись в два-три раза, а во-вторых, после победы размер и разверстку налогов определяли их отпрыски.

Не то чтобы очень уж идейные «русофобы» (таковых имелось немного), но при этом убежденные «западники», получившие образование в Вене, Берлине, Париже, Лондоне, в войне не участвовавшие, но после нее ушедшие в профессиональную политику и лоббировавшие интересы семейных бизнесов, они не скрывали ориентации на «цивилизованный мир». И в этом их полностью поддерживали, скажем так, «новые болгарские», недавно еще голые и босые, но вовремя поймавшие ветер «национальные герои», сколотившие капитал на захвате усадеб и прочего имущества бежавших мусульман. Эти особым «западничеством» не отличались, да и политически считались либералами, оспаривая лидерство у «приличных людей» из «великих домов». Но, поскольку с Западом, в отличие от ничего не закупавшей и мало что имевшей на продажу России, заниматься бизнесом было выгодно, на Запад, понемногу пополняя ряды «приличных», разворачивались и они.

Самое главное, что в этом была логика. Страна, повторюсь, была критически бедна, соотношение доходов и расходов достигло 1:1,5, и даже совсем затянув пояса, и даже максимально повысив налоги, дефицит можно было разве лишь чуть-чуть уменьшить, тем паче что «солидные» активно выдавали льготные кредиты семейным фирмам. Строить же предстояло немало — от армии, необходимой, но съедавшей значительную часть бюджета, до самой элементарной инфраструктуры — в первую очередь, жизненно необходимых княжеству железных дорог.

Иными словами, без кредитов и концессий обойтись было нельзя, что «экономическому» (болгарскому) блоку правительства очень нравилось, поскольку помимо прогресса, — об этом они, не будем спорить, тоже думали — предполагало «попилы», «откаты», комиссионные и прочие «вкусняшки». Князю Александру такое положение дел тоже было по душе, ибо реальный процент на его личный счет в переговорах подразумевался по умолчанию.

Тут-то коса и нашла на камень. Российские «миллионщики» (на фоне Запада — еле-еле средний класс) рисковать, вкладывая деньги в сомнительные дела, не хотели. Российское правительство тоже не спешило тряхнуть бюджетом, соглашаясь разве что войти в долю, если проект будет государственным и София изыщет 30 процентов нужных средств. Да и то при условии, что железная дорога пойдет с севера на юг, дабы, ежели что, гнать войска к Средиземке. Но этот вариант ни Болгарию в целом, ни «великие дома» с экономической точки зрения не интересовал, да и с точки зрения геополитики был желателен только военному ведомству империи.

А вот банки Берлина финансировать «вкусное» строительство готовы были в любой момент, и в Вене фирм, желающих концессий, тоже имелось столько, что только свистни, — все их теневые интересы в проект были заложены. При этом подразумевалось, что железная дорога пойдет с запада на восток: от границ Сербии (на тот момент покорного «клиента» Австро-Венгрии) — к границам Турции, зоне особого интереса Рейха. Такое строительство — как участок уже замышлявшейся дороги Берлин—Багдад — было крайне выгодно и обоим Рейхам, и Софии. Но ни с какой стороны не Петербургу.

РУССКИЕ УЙДУТ!

Сами видите, чистая экономика без всякой политики. Венский проект — прибылен и перспективен, петербургский — не нужен и убыточен. Однако русские министры находились в Софии с заданием прежде всего блюсти политические интересы России, а всякие меркантильные интересы — побоку, и Леонид Соболев вошел в жесткий клинч с «приличными», заявив, что никакого «венского проекта» не допустит и пусть болгары помнят, чем России обязаны.

На это Константин Стоилов, лидер «приличных», довольно резко ответил, что всё прекрасно помнит — и что война стоила России 300 миллионов золотом, и про 250 тысяч убитых и раненых, но если г-н премьер, исходя из этого, душит болгарскую промышленность, требуя рабского подчинения, то какие могут быть разговоры о братстве? Однако и Соболев, не стушевавшись, парировал, что меньше из бюджета воровать надо, предъявив некоторые документы. В результате решать вопрос пришлось князю, который, к изумлению Леонида Николаевича, высказался за «венский проект», который и был утвержден. И...

И в Гатчине, из уст наивысочайших, в отношении Баттенберга впервые прозвучало слово «предатель». Ставить вопросы базиса выше интересов надстройки самодержец, ни в коей степени не будучи марксистом, не собирался, Австро-Венгрии не доверял, а неблагодарности не терпел ни от кого. Но поскольку по второму важнейшему вопросу, о жандармерии, князь пошел против «экономического блока», поддержав Россию, Александр Александрович высказался в том смысле, что «барыги парня охмурили», — и генерал Соболев получил распоряжение перетряхнуть правительство, ответил «Есть!» и 3 марта 1883 года сформировал «второй кабинет», где уже не было самых радикальных «западников».

К этому времени, успев за полгода разобраться в специфике местности, Леонид Николаевич уже сделал четкие выводы. «Этюд-1881», — докладывал он государю, — был инициативой узкого круга «интриганов и корыстолюбцев, злоупотребивших особенностями натуры Его Высочества».

Его Императорское Высочество ввели в заблуждение, а генерал Эрнрот, поддержав просьбу князя, совершил грубую ошибку, которую следует исправлять, «обратившись прямиком к обществу», то есть к либералам, среди которых, конечно, много фанатиков, но есть и порядочные люди. Они обижены на Россию, но если объясниться открыто, протянутую руку они не оттолкнут.

«Не воспрещаю!» — откликнулась Гатчина, и Соболев приступил. О каких-то контактах с «крайними», типа Каравелова и Славейкова, речи, конечно, не шло, но ведь были и центристы, с которыми можно было искать точки соприкосновения, показав серьезность намерений. Для начала, скажем, можно было смягчить цензуру, что Леонид Николаевич и сделал, крайне рассердив Баттенберга, но ни в какой степени этим не огорчившись. Затем, еще более разгневав князя, из ссылки вернули Драгана Цанкова, самого «приличного» в рядах «нигилистов», и тот, хотя и озлобленный на Россию, согласился «для взаимной пользы России и Болгарии не помнить зла», позволив племяннику Кириаку и посоветовав ряду близких соратников (о нем самом, конечно, речи не было) войти во «второй кабинет».

«Крайние», разумеется, объявили их «лакеями иностранцев, служками тирана, изменниками болгарской нации», покрыли позором и осыпали угрозами, но это «кружок Цанкова» воспринял без обиды, с пониманием — благо, брань на вороту не виснет. А вот отношения премьера с разъяренным князем накалились добела.

В мае 1883 года, прибыв в Москву на коронационные торжества, князь Александр попросил государя отозвать Соболева и Каульбарса, «оскорбляющих достоинство монарха», но получил категорический отказ. Реакция на попытку качать права в стиле «или я, или они!» была чисто в стиле Александра III: «Ну, они», после чего Соболев, тоже приехавший на коронацию, удостоился аудиенции, похвалы и награды. В ответ Баттенберг 6 сентября объявил восстановление Тырновской конституции и «национализацию правительства», ибо «Болгария не колония».

Учитывая, что с Петербургом перед этим не только не посоветовались, но даже не уведомили, это означало, что «русским сатрапам» предельно хамски указывают на дверь, и в Гатчине вновь, уже громко, на людях и в совершенно ясном единственном числе прозвучало слово «предатель». Телега поползла под уклон, постепенно набирая ход, и остановить ее уже не представлялось возможным, — да никто особенно и не пытался.

ПРОБЛЕМЫ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ

Итак, «русские сатрапы» покинули Софию. Охлаждение стало явным и официальным, хотя полного разрыва, безусловно, не было, — сотрудничество в военной области продолжалось, не в последнюю очередь потому, что армия, настроенная очень пророссийски, такого могла бы и не потерпеть. Да и сам Баттенберг, насколько можно судить, в тот момент искренне верил, что играет «всего лишь партию в шахматы», по итогам которой может быть ничья. Рвать отношения с империей он не собирался.

Шахматы, правда, напоминали пинг-понг. В ответ на «фокус» Гатчина взяла налог с наследства, доставшегося Александру от умершей тети, сестры императрицы. Князь, в порядке взаимности, отозвал болгарских курсантов из российских военных училищ, после чего налоговая наложила арест на всё наследство. И так далее. Но игры играми, а главной задачей было создать устойчивое правительство. Поэтому, назначив премьером Драгана Цанкова, высказывавшегося в духе очень аккуратного «русофильства», второй по значению пост Его Высочество доверил Константину Стоилову — «западнику», но не «русофобу». Оба не очень князя любили, но, как и сам он, не желали допустить к рулю «безответственных радикалов» типа Петко Каравелова и вернувшегося в политику Стефана Стамболова, считавших, что «парламент выше князя».

Тем не менее не допустить не получилось. Выборы весны 1884 года, прошедшие в обстановке невиданной ранее свободы, законности и открытости (Цанков был очень чистым политиком), показали, что маятник качнулся в другую сторону: те же массы, что всего два года назад радовались устранению болтунов-либералов, теперь повально голосовали за них, выступавших под лозунгом «Болгария для болгар».

Порядочность наказуема. Отказавшись от использования любых технологий, Цанков, которого либералы склоняли на все лады как «приспешника тирана» и (для сельской местности) «врага России», выборы проиграл. Премьером стал «бешеный» Петко, а главой Великого Народного собрания избрали Стамболова, — Цанков же, уйдя в оппозицию, сделался «умеренным русофилом». Причем, как показали дальнейшие события, далеко не в «политическом» смысле, а сознательно, чем дальше, тем более уходя в «русофильство неумеренное».

Страна стала либеральной без ограничений. Тырновскую конституцию восстановили в полном объеме, главным ее поклонником и гарантом объявил себя сам Баттенберг, однако укрепить позиции это ему никак не помогло — зуб против него имели все. Консерваторы злились, обвиняя князя в том, что сдал власть «нигилистам», умеренные либералы осуждали «глупейшую» ссору с Россией, а правящие «радикалы» не забыли и не простили переворота, отсидок и высылок, да еще и видели в монархии «оскорбительный пережиток».

Уже в январе Стамболов предложил русскому дипломатическому агенту Александру Ивановичу Кояндеру совершить переворот и выслать Баттенберга, после чего отношения братских стран, как он полагал, «мгновенно улучшатся». Разумеется, тот жестко отказался такое даже слушать, пояснив, что «негоже верноподданному высказывать подобные мысли», однако уже летом 1885 года удалить князя предлагали и Цанков, и опять же Стамболов, и даже (по секрету) Каравелов, на людях крикливо бранивший Россию где только мог.

«Народ здесь хорош и к России сердечен, — докладывал Кояндер в августе, — и государя отцом считает, однако же что народ? Правители исповедуют одну лишь практику: "Выгодно — русофильствуй! Нет — кляни и ругай Россию на чем свет стоит!" И ни на одного болгарина, кроме разве лишь владыки Климента, да г-на Цанкова в некой мере, да офицеров, полагаться невозможно, и кроме обмана и лжи от них ожидать ничего нельзя». Далее он подчеркивал: «Дело взаимной вражды тут до того окрепло, что, пожалуй, и до крови недалеко; наилучшим исходом стало бы занятие княжества как протектората и введение здесь русских законов».

В Гатчине доклад прочли, но никаких инструкций не дали: на границе с Афганистаном разгорался тяжелый Пендинский конфликт, вероятность войны с крайне встревоженной кушкинским поражением Англией рассматривалась как весьма высокая, и государю, работавшему в эти дни по 20 часов в сутки, было совершенно не до отдаленной балканской глубинки. А между тем в этой глубинке назревали события ничуть не меньшей важности.

НАВЕКИ ВМЕСТЕ!

При всех разногласиях все фракции Великого Народного собрания и все слои общества объединяла «всенародная беда» — разделение Болгарии на три «огрызка», устроенное «европейским концертом». Настроения эти были едины и в княжестве, и в Восточной Румелии, и в Македонии, — но если в Македонии, еще не пришедшей в себя, никаких предпосылок к решению вопроса не было, то на Пловдивщине, наоборот, условия складывались. С одной стороны, права ее автономии, в нарушение статей Берлинского трактата, Стамбулом постоянно урезались: на все просьбы генерал-губернатора Алеко Богориди не делать этого Порта (поддерживаемая Лондоном и Веной) отвечала в том духе, что центру виднее. А с другой стороны, в самой автономии назревало ирредентистское[10] восстание, и сил для этого имелось в достатке.

По всей Пловдивщине вполне открыто действовали ячейки комитета «Единство», глава которого, Захарий Стоянов — один из «апостолов» Апреля — был на прямой связи с Софией, сразу после прихода к власти Каравелова заговорившей о том, что воссоединение необходимо и неизбежно. Газету «Соединение» читали вслух во всех школах и церквях. Силовые структуры — милиция и жандармерия, руководимые, согласно Берлинскому трактату, русскими офицерами, были насквозь пропитаны идеей «единство или смерть», русскими же (естественно, болгарского происхождения) офицерами были созданы «гимнастические общества», где любой желающий болгарин мог обучаться владению оружием и совместным действиям в составе роты, батальона, полка.

В целом это была очень реальная — более сорока тысяч обученных бойцов — сила, абсолютно ориентированная на «майку Русию», помимо всего прочего еще и потому, что курировало ее русское консульство. Так что, в принципе, восстать автономия готова была в любой момент, но то же русское консульство против этого решительно возражало.

Позиция Петербурга в «румелийском вопросе» была совершенно однозначна: сделать всё, чтобы султан не смог лишить Пловдивщину ее прав, но действовать строго в рамках Берлинского трактата, поддерживая курс генерал-губернатора Гавриила Крестовича, вполне себе патриота Болгарии, на расширение полномочий автономии законным путем, вплоть до плебисцита о выходе из-под власти Порты в качестве финала.

В общем, разумно. Александр III, будучи в контрах с Лондоном, очень дорожил недавно достигнутым примирением с Берлином и Веной и предпочитал «длинный», но спокойный, по правилам, путь, против которого Вене возразить было нечего. Однако в Софии на всяческие хитрые планы плевать хотели, а консулы Англии и Рейхов эту позицию негласно поддерживали, в привате поясняя, что-де наши монархи всей душой «за», aber[11]... Влияния в Румелии у нас ноль, а Россия, которая там может всё, сами ж видите, «против».

Несложно понять, что Баттенберг в такой ситуации сделался ярым патриотом — как от души (увеличить княжество вдвое, а то и, чем черт не шутит, сбросить формальную зависимость от Порты ему очень хотелось), так и по расчету: под князя, колесившего по стране и яростно, покруче самого Каравелова, агитировавшего массы за воссоединение, либералам копать было как-то не с руки (даже при том, что знать какие угодно подробности о реальном положении дел Александр категорически отказался).

Зато в Петербурге наоборот: поскольку государь изволил пожелать «ничего впредь не слышать об этом мерзавце», а министр иностранных дел Гирс — серая, очень исполнительная мышь — в болгарских делах не разбирался вовсе и полагал их «внимания не достойными», там решили, что движение за воссоединение организовано князем, желающим укрепиться и лечь под Вену, в связи с чем, естественно, велели консулу в Пловдиве всячески этому препятствовать.

Препятствовать, однако, не получилось. 5 сентября (по старому стилю) Центральный революционный совет объявил о начале восстания. Силовики не сопротивлялись — скорее наоборот, генерал-губернатор Крестович сдал власть без сопротивления, для порядку заявив устный протест, и уже на следующий день инсургенты, создав Временное правительство, провозгласили Объединение, вслед за тем призвав добровольцев к оружию.

Народу откликнулось очень много. Турки почти не сопротивлялись. Границу перекрыли, порядок на территории обеспечили. В городах княжества на улицы вышли ликующие толпы, премьер Каравелов, выступая перед ревущей толпой, восторженно кричал: «В этом году — Фракия, в следующем — Македония!». От князя, отдыхавшего в Варне, ждали подтверждения — ждала вся Болгария. Для Баттенберга же, не желавшего что-то знать, переворот оказался таким же нежданчиком, как для прочих. А между тем всего за неделю до того, после трудных переговоров с Гирсом, ему удалось добиться от главы российского МИД согласия помочь помириться с императором. И теперь приходилось срочно решать, ибо в «молнии», присланной Стамболовым, вопрос был поставлен предельно четко: или в Пловдив, или в Дармштадт, откуда приехал.

Размышлял Его Высочество, впрочем, недолго. Получив известия о событиях во время ланча, он, «несколько минут помолчав, выпил бокал шампанского, встал из-за стола и громко сказал: "Едем"», сразу вслед за тем отправив в Пловдив сообщение: «Как болгарин и князь Болгарский, не могу и счел бы позором для себя не принять с радостью освобождение милой Отчизны».

На следующий день монарх, которого все срочно полюбили, объявил всеобщую мобилизацию, еще через два дня Великое Народное собрание утвердило «экстренный бюджет», и уже 9 сентября с триумфом въехавший в Пловдив Александр, князь Обеих Болгарий, гарцуя на вороном коне перед вытянувшимся в струнку строем, заявил: «Храбрые воины! Нет у нас вражды с турками, но если турки посмеют встать на нашем пути, мы станем биться до победы или смерти. Что же до Александра, то знайте: жизнь ему не дорога, было бы живо Отечество. Ищите меня в гуще битвы!».

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ

О том, что в случившемся столь быстро, стремительно и ставшем для всех разведок сюрпризом восстании все увидели «руку Москвы» (то есть, конечно же, Петербурга), говорить, видимо, излишне. В то, что Гатчина абсолютно не в курсе, напротив, не верил никто — разве что София, но там на эту тему помалкивали. А в столицах держав «всё понимали правильно», и в Пловдиве на мечущегося по улицам русского консула, вопившего: «Остановитесь, болгары! Русский царь ничего не знает! Россия не поддержит, турки всех вырежут», смотрели с понимающими улыбками: дескать, дипломату положено.

Вот не верили, и всё. Зато из рук в руки переходили свежие номера российских газет, особенно излюбленного болгарами славянофильского «Нового времени», где все слоники стояли именно там, где следует: «Радуется славянский мир, и вместе с ним "друзья человечества" во всех странах: болгаре Восточной Румелии и болгаре Княжества, разъединенные Бог весть почему и для чего хитроумной дипломатией на Берлинском конгрессе, вновь, подлости людской вопреки, образуют единое государство, национальное и свободное».

Это — никто не сомневался — был подлинный, без уверток, голос России. На имя Александра III шли тысячи телеграмм с заверениями в любви, верности и просьбами о помощи, которая — прав был консул — ниоткуда не шла. Хуже того, Гатчина звенела от ярости. Мало того что случившееся было сочтено очередным «предательством», да еще и редкостно хамским (ведь эти события произошли не просто без санкции России, но и без уведомления, как бы с намеком «а куда ты, родимый, денешься?»), очередной «этюд» Баттенберга (сомнений в этом у царя не было) ставил под угрозу сложную геостратегическую конструкцию, с трудом выстроенную Александром III, и притом в самый неподходящий момент.

Нет, разумеется, государь еще до прихода к власти был сторонником Освобождения, одним из идеологов «войны за Болгарию», но ведь ситуация ничем не напоминала 1877-й. Тогда кровь Батака взывала к мщению, не говоря уж о выгодах империи, а теперь выходило так, что Россию, не сочтя нужным и посоветоваться, втягивают в совершенно лишнюю войну. Именно в войну — без преувеличений. Как писала одна из русских газет, отражающая мнение двора, «в политике очень часто великие дела совершаются не великими людьми: искра, брошенная рукою ребенка в опилки, может произвести пожар, и случайный выстрел, раздавшийся где-нибудь на Балканах или на афганской границе, может послужить также началом крупных событий». И всё это — по прихоти скверного мальчишки, оскорбившего империю и государя изгнанием русских министров, стакнувшегося с «нигилистами», да еще и в момент жесточайшего обострения отношений с Великобританией.

И хуже того: эти события начались аккурат после гарантий «нерушимости Балкан», данных Вене царем, после чего оба Рейха поддержали Россию и англичанке стало сложно гадить. Дурацкая коллизия поставила «Союз Трех императоров» на грань разрыва, выставив Александра III нарушителем «слова чести». А этого он не прощал никому. Короче говоря, «мы достаточно положили наших денег и наших жизней за наших братьев. Пусть теперь наши братья, прежде чем чего-то требовать, сделают что-нибудь для нас».

А между тем в Стамбуле приняли решение гасить беспорядки в зародыше и, так как сил было мало, начали подтягивать войска из провинций. Однако, поскольку Баттенберг незадолго до того побывал в Лондоне, у «тетушки Вики», которая его очень любила, турки, предполагая участие в событиях сэров, решили всё же обождать и запросить столицы.

Ответы пришли быстро. Александр III события резко осудил, в то же время предложив туркам не ломать дров сгоряча, а обсудить вопрос на конференции «в международном формате». Франция, уже нацеленная на союз с Россией, а в Болгарии интересов не имевшая, государя поддержала, как и Великобритания, никуда не спешившая, но полагавшая, что любимец «тетушки Вики» рано или поздно никуда не денется, и лучше, чтобы он никуда не делся с большой, а не маленькой Болгарией. Вена, а заодно с ней как всегда и Берлин встали на сторону Порты.

Как бы договорились. Но поскольку конференция — дело серьезное, ее готовить нужно, а ярость требовала выплеска, обычно спокойный, но на сей раз взбешенный и взвинченный Александр Александрович сделал единственное, что мог сделать своей властью hic et nunc[12], приказав всем российским офицерам, служащим как в армии княжества, так и в милиции «мятежной автономии», немедленно возвращаться в Россию.

В принципе, формально ничего особенного — всего лишь пропорциональный ответ на давешний фокус Баттенберга с отзывом курсантов. Вот только время было совсем другое. Знай государь, что аккурат в это время посол Австро-Венгрии в Белграде обхаживает сербского короля Милана на предмет «болгар стоило бы приструнить», возможно (хотя и не факт), такой приказ и не был бы отдан. Но он не знал. И это незнание, рожденное недостатком информации, помноженное на гнев и усугубленное личной неприязнью к «предателю», сделало неизбежным многое из того, что случилось потом.

У САМИХ РЕВОЛЬВЕРЫ НАЙДУТСЯ...[13]

Но давайте чуть-чуть вернемся назад. Возможно, это кого-то удивит, а некоторым сделает бо-бо в душевном смысле, но в величественном сюжете «Война за освобождение Болгарии» само по себе «освобождение Болгарии» было, по сути, только деталью интерьера. На кону лежало куда большее. Что Порта — «больной человек Европы», говорили публично, не глядя на обиды турецких партнеров. Что славянские вилайеты[14] не сегодня, так завтра могут взорваться и, если не взять процесс под контроль, на юге Европы начнется хаос, тоже понимали все.

В этом смысле даже крайне жесткое предположение Генриха Вайде, допускавшего, что Апрельское восстание, со всеми его жертвами и трагедиями, было чем-то типа атаки на Башни-близнецы, то есть британской провокацией ради повода ускорить процесс, нельзя исключать с ходу. А уж официальная схема «после того» — типа, добрая Россия позаботилась, чтобы на карте Европы возникла Великая Болгария, а злой «концерт» всё обгадил и Болгарию обкорнал — и вовсе трещит по швам.

На самом деле общие контуры итогов войны были предварительно обговорены еще в 1876-м, в Райхштадте, когда Апрель дал повод, а затем, несколько месяцев спустя, отшлифованы в Будапеште, в предельно приватной обстановке. И стало быть, Сан-Стефанский мир Россия заключала, заранее зная, что документ будет ревизован, просто-напросто выставляя максимальные требования для будущей торговли. Что и случилось.

В сущности, всё это достаточно здраво. Спешить не следовало — следовало просто ждать, когда Порта реально (не там, так сям, не через год, так через два или три, благо тлело много где, от Крита до восточной Анатолии) затрещит по швам, а дождавшись, «половить рыбку в мутной воде», подсобив Лондону и Парижу в дележе, а себе за помощь прибрав Балканы, а то и Армению. О чем, в общем, в 1881-м даже договорились с Веной, согласившейся «в подходящий момент» одобрить присоединение Пловдивщины к княжеству, в обмен на что Россия согласилась на полное присоединение Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии, как бы ни взывали к ее помощи тамошние славяне.

То есть все при своих, а в будущем и с крупным наваром. А тот факт, что сейчас отбили себе меньше, чем постановили в Райхштадте, так ведь никто ж России не был виноват, что война пошла не так удачно, как планировалось. Сами-сами. Никто ничего не обещал. Не запустили бы Османа-пашу в Плевну, глядишь, получили бы больше, но поскольку запустили и показали слабость, стало быть, и доля обломилась поскромнее.

Спорить не приходилось: с правдой не спорят. Но уж эту-то долю Петербург считал своей без оговорок. Кто-то — как Александр Николаевич, видя в ней «лабораторию реформ», кто-то — как Александр Александрович, «79-ю губернию», но уж мнение самих болгар Петербург не волновало вовсе, и о том, что население, кроме крайне пророссийского, это напрягает, на Неве вообще никто не думал. «Вас освободили? Освободили. Ну и всё, православные, теперь вечно благодарите и не рыпайтесь».

Это во-первых. А во-вторых, следует понимать, что обиженными по итогам «Сан-Стефано» оказались практически все соседи Турции. В Софии, понятно, тужили о «трех разлученных сестрицах», но и Белград, и Бухарест скорбели не меньше, жалуясь, что вот они участвовали в войне, а в награду не получили почти ничего. Бранить державы, конечно, не осмеливались, отрываясь на соседе: дескать, «болгары — баловни Европы, они не знают, что такое бороться за свободу, и не умеют делиться», а болгарские политики — «грибы, выросшие за ночь».

В ту же дудочку, к слову, дудели и Афины, в войне не участвовавшие, но тоже считавшие, что их обидели. Однако к мнению греков никто не прислушивался, и к мнению сербов тоже. Разве что (уже в Берлине) отделили от Болгарии кусочек Добруджи для румын (которые воевали на главном фронте), забрав при этом то, что в Крымскую было отнято у России. Ну и сербам — после форменной истерики короля Милана и по просьбе Вены, державшей Обреновичей за шкирку, — державы, помимо повышения статуса князя до королевского и полной независимости, бросили с барского стола крохотный Пиротский край, населенный болгарами, которых сербский премьер Илья Гарашанин считал «слегка недоразвитыми, но еще не вполне потерянными сербами».

В какой-то мере, учитывая, что Болгарию поделили на три «огрызка», это утишило страсти, тем паче что балканские люди, ничего не зная о секретных договоренностях «концерта», решили, что уважили их из-за их настойчивости. Но после переворота в Пловдиве и воссоединения старые раны воспалились всерьез. Особенно в Белграде, где король Милан, хитроватый и амбициозный австрийский пудель, прямо и открыто заявил, что объединение Болгарии «наносит жесточайший урон интересам и чести Сербии», которая этого так не оставит, потому что теперь «Берлинский трактат утратил силу, и отныне каждый вправе действовать, как хочет».

В принципе, правильнее было бы сказать «как хочет Вена», которая, опасаясь усиления позиций (как ей казалось) России, прямо подталкивала «своего сукина сына» к войне, причем так откровенно, что даже Бисмарк просил венских коллег «не разжигать воинственный пароксизм сербов». Милан был чрезвычайно высокого мнения о себе, угомонить его категорически не представлялось возможным. Впрочем, получив ответ — дескать, ваше мнение уважаем, но разбираться будем сами, в Берлине решили, что пусть будет как будет, ибо в конце концов «эта война не потрясет устои Европы. Неважно, кто победит, — важно, что утопия панславянизма будет рассеяна».

ТАК ГРОМЧЕ, МУЗЫКА, ИГРАЙ ПОБЕДУ!

По сути, тормозить Милана было некому. «Дети Вдовы»[15], просчитав, что для них приемлем любой исход, просто умыли руки, а Петербург наблюдал со стороны, совершенно не сочувствуя сербам (Обреновичей рассматривали как вражьих лакеев, кем они, по существу, и были), но всей душой вслед за государем болея против Баттенберга. Только французы, полагая (у кого что болит...), что резкость Милана «явно придумана не в венских, а в берлинских салонах», пытались что-то сделать, но безо всякого успеха.

Кроме геостратегии местечкового разлива — «Равновесие сил нарушено, Сербия не может оставаться равнодушной ввиду такого потрясения», у короля имелись и куда более земные, не для широкой публики соображения (не говоря уж о том, что в Софии откровенно сочувствовали сербским «радикалам», бежавшим туда после Зайчарского восстания, дали им приют и категорически отказались выдавать). Сербию терзал экономический кризис, народ нищал, рейтинг Обреновичей, и так не очень любимых, упал до нуля, и «маленькая легкая война» виделась белградским властям идеальным способом решить все проблемы разом.

В связи с этим все увещевания «агента» Парижа месье Кафареля премьер Илья Гарашанин парировал «равнодушно и монотонно». Экономика не выдержит? А плевать, «голый прыгает дальше». Болгария не дает никаких поводов? Неважно, «не дает, так даст». Болгары могут огрызнуться? «Пусть попробуют. Сербы — герои, а болгары — толпа свинопасов очень низкого качества». Это Ваше личное мнение, месье премьер, или... «Спросите Его Величество!» И в итоге, как указано в отчете, «тон короля позволяет судить, что он плохо понимает разницу между Белградом и Парижем. Заявив, что Сербия считает себя вправе требовать территориального расширения, Обренович позволил себе указать, что Франция после войны с немцами, возможно, и стала нерешительной, но сербы не французы».

В общем, послу Жаку Ноайлю оставалось лишь констатировать: «Поведение сербов опасно и неприлично [...] Болгария ничем их не оскорбила. Если они попытаются оторвать от нее кусок земли, это будет отвратительным нарушением международного права». Однако Милану, знавшему, что Вена за ним, а командование болгарской армией ослаблено после отзыва русских офицеров, всё международное право было глубоко фиолетово. Даже в том смысле, что официальный casus belli[16] — хронический спор из-за крошечного участка земли у регулярно менявшей русло реки Тимок — гроша ломаного не стоил. И 14 ноября 1885 года, без всяких предварительных переписок, даже не объявив войну, но не забыв напоследок посоветоваться с австрийским послом, король скомандовал «фас!».

Мало кто из посвященных в тему сомневался, что Болгария обречена. Расклад был в пользу сербов. Их армия была гораздо больше, намного опытнее, а вооружение (кроме артиллерии) — современнее. К тому же 99 процентов болгарских войск находилось на границе с Турцией, поскольку ее вторжение считалось неизбежным. А тот факт, что весь высший командный состав уехал в Россию, и вовсе не оставлял сомнений в успехе затеи, причем очень быстром: Милан предполагал войти в Софию, до которой рукой подать, «в худшем случае через три дня».

Правда, армия не понимала смысла событий — сербское общество в целом болгарам симпатизировало. Однако король решил этот вопрос, поставив во главе армии молодых выдвиженцев, преданных ему беспрекословно, и приказав призывать только «первый класс пехоты» — новобранцев моложе тридцати лет, не участвовавших в недавней войне. К тому же в приказе о начале похода он объявил, что Сербия идет на помощь Болгарии, на которую напали турки, — а бить турок его подданные были всегда готовы.

Всё казалось настолько ясным, что в первый день войны в венских букмекерских конторах ставки на полное фиаско Болгарии были 250:1, да и эксперты всех правительств «концерта» прогнозировали именно такой финал, рекомендуя готовить конференцию на предмет того, что позволят забрать Белграду, а что нет. Правда, в Стамбуле предложение Белграда присоединиться отвергли, но лишь потому, что сам Осман-паша на предложение султана возглавить армию ответил, что «нет нужды тратить деньги на войну, Турция всё получит и так, когда слабость Болгарии проявится в полной мере».

В общем, единственным, кто плыл против течения, оказался уже известный нам месье Кафарель, ранее служивший военным атташе Франции в Софии и на запрос военного министерства Франции высказавший мнение, что «победителями будут болгары. Их армия невелика, но очень хороша. По выучке и дисциплине это, в сущности, гвардейская дивизия российской армии, а значит, авантюра Милана будет сурово наказана». Однако его мнение сочли чудачеством.

КАПИТАНЫ НОЯБРЯ

Подробно излагать батальные сюжеты вряд ли есть смысл — всё не раз описано, разобрано, детали несложно найти в любой энциклопедии. Ограничусь основным: никаких «максимум трех дней» не случилось. Интервенты, конечно, продвигались вперед, сминая пограничную стражу и крохотные отряды регулярных войск, но болгары, цепляясь за каждый холмик, сорвали победный марш, — а 17 ноября, аккурат в тот день, когда, по прогнозу короля, его войска должны были занять Софию, близ городка Сливница сербы лоб в лоб столкнулись с болгарской армией.

Битва при Сливнице

По всем правилам военной науки ее там быть не могло, но тем не менее она была, и, более того, была в полной готовности. Войска без генералов, полковников, с одним-единственным майором — в связи с чем эту войну позже назвали «войной капитанов» — прошли 300 километров за четыре дня — по размокшей грязи, под дождем, спя на ходу и обрастая добровольцами, включая депутатов и министров (а из Софии на фронт сбежали 90 процентов старшеклассников), в трехдневном сражении отбросили вдвое большую вражескую армию, обескураженную тем, что, оказывается, воевать ей нужно не с Османами, — и вслед за этим, без передышки развивая наступление, на плечах бегущего противника перешли границу Сербии, взяли город Пирот и с разрешения Баттенберга двинулись на Белград.

Кстати, о Баттенберге. На второй день боев под Сливницей он прибыл на фронт воодушевлять войска, но, оказавшись на передовой, попал под обстрел и, видимо испугавшись, решил уезжать. Однако капитан Олимпий Панов — кстати «русофил», достав револьвер, сказал: «Ваше Высочество, или в бой, или пуля в лоб!». «Да кто ты такой?!» — огрызнулся князь и, услышав ответ: «Я русский офицер и болгарский офицер, а Вы... Неужели Вы трус?» — неожиданно развернул коня и, вопя что-то невнятное, с саблей наголо помчался на сербские позиции, после чего войска без команды поднялись в атаку и захватили большую часть вражеской артиллерии. Князя, как пишут очевидцы, из свалки пришлось вытаскивать, заломив руки, а он брыкался и требовал вернуть ему саблю, крича что-то типа: «Я тебе, сука, покажу, кто тут трус!» — после чего тому же Панову пришлось убеждать Его Высочество всё же уехать в Софию, где он нужнее.

Вполне вероятно (даже наверняка), Белград в ближайшие дни пал бы, однако венский посол граф Кевенхюллер 28 ноября, явившись к Александру, сообщил ему, что «король Милан находится под защитой Дома Габсбургов» и, если болгарская армия не остановится, ей придется иметь дело с Австро-Венгрией. Тотчас последовала реакция Стамбула: Высокая Порта готова поддержать Вену. А вслед за тем — и Петербурга: Россия поддерживает требование Вены, но если хоть один австрийский, турецкий или сербский солдат перейдет болгарскую границу, «это может иметь большие последствия». И наконец, в привычной роли «честного маклера» появился Бисмарк, сообщивший, что единственный выход из пата — вернуться к статус-кво.

Вариантов не было. Болгарские войска остановились. 7 декабря стороны подписали перемирие, а спустя пару месяцев долгих и нудных переговоров — 19 февраля 1886 года в Бухаресте — мир. Сербы отказались от всех претензий, объявив, что «всего лишь защищались», Болгария не получила ничего, но зато Объединение, коль уж скоро сила была доказана, признали всем «концертом» (представитель России воздержался) плюс Турцией, назначившей князя Александра генерал-губернатором Восточной Румелии сроком на пять лет с правом продления.

Такой исход более или менее устраивал всех — кроме Гатчины. Александр III, Баттенберга уже просто ненавидевший до идиосинкразии на само его имя, которое не мог произносить, воспринял победу князя как еще один плевок в лицо, тем паче что побочным итогом «оперетки» стал разрыв уже совсем налаженных отношений с Веной и крах «Союза Трех императоров» (в 1887-м Российская империя и Рейх подписали уже только двусторонний договор).

При всем уважении к Александру Александровичу, рискну предположить, что с этого момента его стремление во что бы то ни стало покарать «неблагодарного мерзавца» приобрело характер idee fixe[17], исключавшей логику. Ничем иным нельзя объяснить, что сразу после подписания Бухарестского мира он, политик опытнейший и вдумчивый, пошел на совершенно безумный шаг, предложив коллегам «во имя строгого соблюдения норм международного права» вернуть Восточную Румелию султану, «как это предусмотрено решением конгресса в Берлине».

Естественно, коллеги изумились. Но тут же, сообразив, какой шанс выпал, ответили отказом. Все. Даже венские. Тем самым они дали понять, что раз уж Болгария показала, что зубаста, то рыбка задом не плывет. Тем паче что ведь и султан не требует. А дипломатические агенты в Софии доходчиво разъяснили политикуму: вот сами же видите, что нам, таким чужим и плохим, нужна сильная, единая Болгария, а этим русским, таким своим и хорошим, — всего лишь послушная. Рабски послушная, себе в убыток. Вот и думайте. А что до нас, плохих, так мы бы рекомендовали трезво смотреть на жизнь и «строить Болгарию болгарскую, а не российскую».

ПОЧЕМУЧКА

«Румелийский кризис» резко изменил расклады. Баттенберга, совсем еще недавно всеми дружно презираемого, зауважали — за поддержку Объединения, за Сливницу, за всё остальное, включая мелочи типа свободного болгарского и явный интерес к прошлому страны. Но в первую очередь — за то, что смеет спорить с Гатчиной. Вернее, в общем понимании, с Россией, отношение к которой (естественно, на уровне политически активных слоев, ибо крестьянство было традиционно затуркано) стало гораздо, скажем так, прохладнее.

Если раньше «русофобией» называлось всего лишь желание брать кредиты у Запада, да и то потому лишь, что Россия давать кредиты не могла, то теперь коллективное подсознательное начало оформляться на уровне формулировок. «Я люблю Россию, но у меня есть вопросы», — писал в популярном памфлете некто Никола Русский (псевдоним поныне не раскрыт). И вопросов было много.

«Почему Россия отвергает Объединение, если все державы признали?» — спрашивали активисты Восточной Румелии устами Захария Стоянова, одного из «апостолов» Апреля и вождей восстания в автономии.

«Почему мы можем надеяться на Россию в македонской проблеме, если она даже Объединение не признаёт?» — спрашивали уроженцы Македонии типа капитана Косты Паницы — героя войны — и бывших четников Кресны.

«Почему Россия, где есть только подданные, позволяет себе командовать нами, гражданами, как своими холопами?» — спрашивали политики всех фракций.

«Почему Россия мешает вести дела с теми, с кем выгодно, если с ней — невыгодно?» — спрашивали бизнесмены из «великих торговых домов» и новые «жирные коты», прыгнувшие из грязи в князи на спекуляциях военного времени.

И не было на эти вопросы вменяемых ответов, а ответы немногих «несомненных русофилов», группировавшихся вокруг митрополита Тырновского Климента — просветителя, поэта, бывшего премьера и в прошлом храброго четника, мало кого удовлетворяли. Ибо фактически ответами и не были.

«"Потому что православные!" Ага. Но чем православное иноземное иго лучше мусульманского, если всё равно иго? "Потому что без России нас порвут!" Угу. Нас бросили в самый трудный момент, чтобы мы проиграли, но мы прекрасно справились сами. "Потому что Запад ласков лишь до тех пор, пока мы не легли под него". Эге. Ну это как поглядеть, а пока что всё наоборот», — ухмылялись оппоненты. «Ладно, допустим, но ведь братья!» — вскрывали последнюю карту «идеалисты», но... «Если нас постоянно попрекают затратами на Освобождение, требуя взамен вечной покорности, это не братство. Пусть подсчитают и выставят счет. Можно с процентами. Мы расплатимся и закроем вопрос», — наотмашь рубил «умеренный западник» Константин Стоилов.

В общем, бурлило. Однако же отмечу: это пока еще были всего лишь сомнения, и на речи юриста Васила Радославова — внезапно ворвавшегося в политику выпускника Гейдельберга, фанатика-«германофила», ненавидевшего Россию идейно, как «дикого азиатского варвара, мешающего нам, европейцам, вернуться в Европу», — никто пока что внимания не обращал, считая такие заявления «горем от ума».

ИСПОЛНИТЬ И ДОЛОЖИТЬ!

По гамбургскому счету, абсолютному большинству сомневающихся сам факт сомнений, ломающий вековые стереотипы, доставлял дискомфорт. Более всего все они, даже самые разочарованные, хотели бы получить внятные, убедительные, в уважительных тонах ответы, которые позволили бы верить в Россию и дальше, — но не от местных «лучезарных», а от самой «майки Русии». Всего лишь несколько добрых слов, объясняющих, что к чему и ради чего всё. Как при Александре Николаевиче...

Да вот беда, «майка» — вернее, Гатчина — считала ниже своего достоинства что-то объяснять тем, кто, по высочайшему мнению, по гроб жизни был всем обязан, рассматривая сам факт сомнений как очередное «предательство» (конечно же, цинично инспирированное ненавистным Баттенбергом, который, помимо всего прочего, еще и начал общаться с «детьми Вдовы», любившей своего sweet boy Sandro[18]). Это в понимании Александра Александровича, взявшего «болгарский вопрос» под личный контроль, было уже изменой покруче не санкционированной им победы под Сливницей.

Поэтому государь повелел принять меры, и не было уже у империи дипломатов уровня Горчакова, способных сказать «нет» кому угодно, объяснив почему. Невзрачный, исполнительный министр Гирс, до дрожи боявшийся царского недовольства, отдал нужные распоряжения. Генштаб тоже. Колесо завертелось. Российская агентура в Софии — разумеется, неофициальная, никаких контактов с консульством — донесла пожелания Гатчины до владыки Климента и «честных офицеров», а на возражения типа «мы бы рады, но сил не хватает» ответ был краток: приказы не обсуждаются. Но — уже мягко, как бы по секрету: да вы только сделайте, остальное не ваша забота. И...

В ночь с 21 на 22 августа 1886 года офицеры Софийского гарнизона и юнкера Военного училища во главе с майорами Петром Груевым, Георгием Вазовым, капитаном Анастасом Бендеревым и другими лидерами «военных русофилов» — живыми легендами армии, при поддержке солдат Струмского пехотного полка арестовали Баттенберга и велели подписать акт о «вечном отречении» от престола. Затем, когда подпись легла на бумагу и просохла, бывшее Высочество ни убивать, ни вообще обижать не стали, а отвезли к северной границе и переправили через Дунай, в Рени, сдав русским властям. Вскоре бывшее Высочество узнало мнение Гатчины: Александр Александрович приказал отпустить терпилу на все четыре стороны (бедолага поехал во Львов), добавив, что пусть сам думает, почему всё так нехорошо вышло, и сам решает, что дальше делать, а если нужны советы, так «тетушка Вики» пусть подаст.

Военные же, фактически взявшие власть, удерживать ее не собирались, ограничившись роспуском кабинета не пожелавшего сотрудничать Каравелова. Посоветовавшись с кем-то из «тихих русских», они передали полномочия митрополиту Клименту, и владыка, тотчас отправив в Гатчину телеграмму со словами «Болгария у ног Вашего Величества», за пару часов сформировал новое правительство, пригласив к сотрудничеству консерваторов и очень умеренных либералов — первым делом, конечно, Драгана Цанкова.

Теперь оставалось только ждать обещанного «не пройдет и суток», но сутки прошли, а потом еще сутки прошли, а из Гатчины никакой информации, не говоря уж о распоряжениях, не поступало, и о каких-либо вызовах к Гирсу послов великих держав тоже слышно не было. Гатчина грозно молчала, и только газеты, ссылаясь на источники, пожелавшие остаться неизвестными, рассуждали на тему, что вот ведь что бывает с теми, кто не уважает мнение России.

«Мы совершили святое дело, — писал позже Георгий Вазов, — но не довели его до конца. Переворот превратился в печальную трагикомическую историю. Наша основная ошибка состояла в том, что мы не имели никакого плана, что делать после изгнания князя, а требования Панова учредить военный кабинет и претворять в жизнь его план были нами отвергнуты, поскольку не ради власти всё было задумано. Поэтому, успешно осуществив первый шаг, мы сочли, что наша миссия окончена, и передали дело в руки государственных деятелей. Но пока они раздумывали и не знали, что делать и как поделить между собой посты, соучастники Баттенберга и его друзья, английские консулы в Софии и Пловдиве, не дремали. И, конечно, штатские упустили инициативу, позволив Стамболову совершить всё, что он совершил».

ГРОЗНОЕ РУССКОЕ МОЛЧАНИЕ

Поскольку с этого момента имя Стефана Стамболова будет поминаться очень часто, вкратце о нем. Сын трактирщика, в 19 лет депортированный из России, где учился на священника, за «соучастие в кружках нигилистов самого крайнего направления», он, как мы уже знаем, влился в ряды «апостолов», став там одной из самых заметных персон.

Юноша отличался удивительным везением. В 1875-м, будучи координатором Старозагорского восстания, исчез оттуда, как только выяснилось, что народу собралось мало, в итоге не попав ни под пулю, ни на эшафот. В дни Апреля как «апостол» Тырновского «военного округа» повел дело так, что неплохо подготовленное выступление так и не состоялось, а сам опять вовремя исчез подобру-поздорову. На этом из политики ушел, в период войны вместо фронта, куда устремилось большинство товарищей, осел в тылу, занявшись поставками в армию и продажами с аукциона имущества бежавших турок.

Стефан Стамболов

Быстро сколотил немалое состояние, приумножив его в игорных домах (заядлым картежником он был всю жизнь, и ему пёрло). После Освобождения вернулся в политику, став главой избирательного штаба Каравелова. Несмотря на вспыльчивость и деспотичность, был — этого не отрицал никто — не треплом, но «человеком действия». Умным, жестким, крайне волевым. Спокойно брал на себя ответственность и, поставив перед собой цель, совершенно не рефлексировал насчет средств.

После краха «режима полномочий», когда шеф стал премьером, по его рекомендации занял пост спикера Великого Народного собрания, как «верная тень» покровителя и благодетеля исправно обеспечивая голосования в нужном режиме, — благо, работать с людьми умел. Параллельно вместе с близким другом, Димитром Петковым, мэром Софии, и мужем сестры, капитаном Савой Муткуровым, изо всех сил скупал недвижимость, которой к моменту переворота накопил много, ибо пользоваться служебным положением не стеснялся и конкурировать с «бесстыжей тройкой» люди боялись. Остававшиеся средства вкладывал в акции фирм, имевших дела с Веной и Лондоном.

Ну и чтобы не возвращаться: в то время, считаясь, по оценке Александра Кояндера, «весьма умеренным русофилом», действительно (это и знавшие его признают, и по личным записям видно) стремился видеть Болгарию «сильной и великой». В связи с этим после переворота Баттенберга к России относился без восторга, хотя и не дерзил, — и, более того, не раз предлагал консулу сотрудничать, но как равный с равным, не намекая на желательность грантов.

Вот такой человек, узнав о перевороте, организовал противодействие, выступив в защиту «законного князя, законного премьера и независимости Болгарии». Правда, большинство авторов, с мнением которых мне удалось ознакомиться, полагают, что именно такой выбор был сделан им лишь потому, что он ничего не знал о предстоящих событиях, а когда дело было сделано, его — как-никак третье лицо государства — никто даже не подумал уведомить.

По всему получалось, что при «русофилах» Стамболову в политике места нет, а это для Стефана — «низенького, с крупной овальной головой, полутатарского типа» — было хуже смерти. «Властолюбивый до болезненности», он был готов на всё ради власти; скверно образованный, он не представлял себя без «уважения образованных людей» (в связи с чем, кстати, приблизил слащаво льстившего ему Васила Радославова, гордясь «дружбой» с дипломированным европейским интеллектуалом).

Так что, узнай он о заговоре заранее, вполне вероятно, оказался бы на стороне «русофилов». Однако политики сами были не в курсе, а военные к Стамболову, пороха не нюхавшему, всерьез не относились. Тем паче что находился он в тот момент не в Софии, а в Тырново, в связи с чем, казалось, ничего не способен был поделать. И это убеждение было той самой роковой ошибкой, о которой поминал в эмиграции Георгий Вазов. На самом деле спикер парламента, узнав о событиях, стартовал мгновенно.

Теперь — в самых общих чертах, пунктиром, опуская массу интереснейших деталей. Кому интересно, читайте мемуары участников, каждый из которых выразил свое мнение.

После первой же информации Стефан направил телеграммы консулам «концерта», уже успевшим и доложить в свои столицы о происходящем, выяснив, что Лондон «предельно возмущен», а Вена и Берлин «глубоко озабочены», и получить инструкции. Далее, запросив консула России, узнал, что «по comments»[19] и когда comments будут, неведомо, но как только, так их сразу перешлют в секретариат. Связался с шефом, давшим понять, что к перевороту не причастен. От приглашения примкнуть отказался — был намерен держать нейтралитет, как и Константин Никифоров — военный министр, тоже получивший предложение остаться на посту и считавший, что не дело военных вмешиваться в политику.

Однако еще до всех визитов, только-только выйдя из резиденции владыки Климента, спикер парламента распорядился отправить две «молнии»: одну — в Вену, где лечил почки первый полковник болгарской армии Данаил Николаев, верный Баттенбергу и очень популярный в частях столичного гарнизона, прося его срочно вернуться; а вторую — в Пловдив, Саве Муткурову, зятю и компаньону, командующему войсками Восточной Румелии, куда отправился и сам.

Учитывая, что ширнармассы решительно ничего не понимали, Гатчина продолжала грозно молчать, а новое правительство, ожидая хоть чего-то внятного, шлифовало и перешлифовывало формулировки, подготовив черновик только через два дня после упразднения Баттенберга (остаток времени ожесточенно спорили о кадровых назначениях и размышляли, кого назначить военным министром, чтобы государь не изволил гневаться), всему дальнейшему особо удивляться не приходится.

ГАМБИТ

Пока в Софии 1886 года тянется длинная-длинная, решающая судьбы страны на десятилетия вперед ночь с 22 на 23 августа, давайте притормозим и оглянемся, дабы понять ситуацию лучше, изнутри[20].

Как мы уже знаем, казалось бы, частный вопрос о персоне монарха в силу субъективных причин принял принципиальный характер. Лозунги «С Баттенбергом, но без России!» (версия Стамболова: «С Баттенбергом или нет, но без "старших" и "младших"») и «Без Баттенберга, но с Россией!» исключали друг дружку. Мнение Каравелова — «С Баттенбергом и с Россией!» — не воспринимал никто, и позиция Гатчины усугубляла раскол.

При этом Каравелов, заявив: «Я не крайний "русофил", но Болгария без покровительства России существовать не может», готов был формировать кабинет под диктовку русского консула. И Стамболов, в общем, не возражал: сливать князя, имевшего после Объединения и Сливницы имидж «защитника народного дела», они не были готовы, доказывая, что этот вопрос второстепенен. И в общем, поскольку конституционный монарх «не может играть важную роль в избрании пути, которым пойдет Болгария в будущем», были абсолютно правы.

Вот только воля государя в этом вопросе была тверже гранита, и российские дипломаты уперлись рогом: пока Баттенберг на престоле, империя «не сделает ни одного шага к сближению с Болгарией». Примерно так же высказывался и Берлин, разозленный явно проявившейся ориентацией князя на «тетушку Вики»: рассуждая на сей счет, Бисмарк прямо обозвал князя Александра «карьеристом, который расшатывает мир».

В такой ситуации, когда Баттенберг мешал всем («западники» опасались, что он возьмет слишком много власти, а «русофилы» считали, что ради восстановления дружбы с Россией он — меньшее, чем можно пожертвовать), князь, травимый прессой как «источник всех несчастий Болгарии», был политически обречен даже в глазах не очень многочисленных поклонников.

Пытаясь прощупать почву для примирения, Каравелов со Стамболовым за пару месяцев до Августа нанесли визит русскому консулу Богданову и услышали: «Россия может сделать еще немало неприятностей Болгарии, если нынешние отношения не будут изменены». Вполне откровенно. «Но мы не знаем, в чем виновны перед Россией и что можем сделать, чтобы помириться», — сказал спикер, и ответ опять был дружески откровенен: «Пока есть князь, царь никогда не пойдет на мировую. Это главное препятствие». Общественность, прекрасно понимая, чего от нее хотят, готова была идти навстречу. «Зло Болгарии, — соглашались все, — в коронованной голове, которая управляет. Кто избавит Болгарию от этой личности, тот станет для нас наибольшим патриотом».

Таким образом, инструктируя агентов готовить путч, Гатчина не имела сомнений в том, что Берлин с ней, а «военные русофилы», выполняя приказ агентов, ничуть не сомневались в том, что как только камень преткновения будет убран, все проблемы сразу исчезнут, — включая проблему Стамболова, которого государь считал «не слишком надежным», и хотя не настаивал категорически, но мягко рекомендовал устранить из политики.

Но вышло, как мы уже знаем, не так. И дело, в общем, даже не в обиженном и опасавшемся за свое будущее спикере парламента, роль которого, конечно, преуменьшать нельзя, но будь он один, даже ему сделать ничего бы не удалось, — а в вопросе куда более серьезном. Слишком небезосновательны были предположения, что «крайние русофилы» — конечно, не сразу, но потом, укрепившись у власти, — по команде Александра III сольют Восточную Румелию.

Основания для таких опасений, поскольку для государя сей вопрос тоже стал вопросом принципа, более чем имелись, и такой исход был абсолютно неприемлем для большинства болгар. Не говоря уж о румелийцах, чью позицию лучше всего выразил ставший в те дни законченным «русофобом» Захарий Стоянов: «Даже при султане нас не старались разлучить». А между тем именно румелийский контингент составлял большую часть армии.

Именно поэтому (хотя в первые сутки после переворота казалось, что всё получилось, и войска бывшего «малого княжества», командование которых так или иначе было связано с заговорщиками, присягали правительству митрополита Климента, несмотря на отказ военного министра войти в кабинет) очень скоро выяснилось, что далеко не всё так розово и пушисто.

Позиция Стамболова — по статусу третьего лица в государстве, а в сложившейся ситуации даже первого — сама по себе переводила устранение непопулярной фигуры в «мятеж», а воззвание нескольких известных либералов, разъяснявших, что мятеж организован внешними силами и может привести к распаду Болгарии, и вовсе обескуражило политически активную общественность.

Начались митинги. Военные засомневались.

Отказался от присяги элитный Плевенский полк, затем в уже присягнувшем Варненском полку офицерский совет отстранил и взял под арест поддержавшего переворот командира, а в Пловдиве, куда уже прибыл Стамболов, события в Софии и вовсе изначально приняли в штыки. Комбриг Сава Муткуров, назначенный спикером на пост главкома, срочно созвал румелийские гарнизоны, то есть большую часть войск, потому что турецкое направление считалось важнейшим, а Стамболов потребовал от Софии «под страхом смерти в 24 часа сдать власть и подчиниться главнокомандующему болгарскими войсками подполковнику Муткурову».

РОКИРОВОЧКА

Естественно, София попыталась как-то договориться с Пловдивом, дав полномочия для переговоров новому военному министру — срочно вернувшемуся из заграничной командировки майору Олимпию Панову, но тщетно. В отличие от «клятвопреступника» Петра Груева, с ним, непосредственно к событиям отношения не имевшим, Стамболов и Муткуров общаться не отказались. Но ни об «абдикации[21] Баттенберга навечно», ни о «парламентской республике» они не собирались даже слушать, поскольку «политические затеи незаконных властей рассмотрению не подлежат», предлагая обсудить вопрос о том, кто может рассчитывать на амнистию, а кому дадут 24 часа на бегство из страны.

После провала переговоров, в ночь с 23 на 24 августа, от присяги правительству митрополита Климента начали отказываться и гарнизоны северной Болгарии, беря под арест офицеров-«русофилов», даже очень авторитетных, вроде командира Сливенской бригады майора Аврама Гудзева. Фактически за «Вместе с Россией, не глядя ни на что!» твердо стояли только военные училища, гарнизон Шумена, да еще Струмский пехотный и 1-й артиллерийский полки, занявшие позиции и заявившие о готовности сражаться. Однако соотношение сил было настолько в пользу лоялистов, что в исходе «горячей фазы» никто не сомневался, и Олимпий Панов умолял главкома не доводить дело до гражданской войны, упирая на то, что «болгарский штык не должен колоть болгарина».

В такой ситуации всё зависело только от четко заявленной позиции «старших братьев», и Гатчина, наконец, разродилась. Явившись на заседание правительства, генеральный консул империи сообщил, что государь «не может одобрить переворота, даже идеалистического, осуждает опрометчивый шаг господ офицеров» и желал бы восстановления законного кабинета, с которым можно говорить всерьез, но готов «оказать русское гостеприимство всем искренним друзьям России».

В ответ на вопрос «а как же насчет гарантий помощи?», не будь которых, выступать не рискнули бы, дипломат ответил примерно в том смысле, что государь обещал стоять за спинами и хотел бы посмотреть, кто посмеет обидеть, — и стоит, и смотрит, а толковать его волю ни у кого нет права. Сразу после этого Петр Груев и другие лидеры путча подали в отставку, а владыка Климент уступил пост премьера вынырнувшему из схрона Петко Каравелову, сохранившему на посту военного министра Олимпия Панова — с одной стороны, чистой воды путчиста, но с другой — формально к свержению князя отношения не имевшего, зато уважаемого в среде военных.

Теперь, когда мнение Гатчины было, наконец, уважено, консул, одобрив «понимание болгарскими друзьями сложности момента», взял на себя функции посредника. Однако в Пловдиве ни о каких переговорах «на равных» не хотели и слушать. То есть в ответ на просьбу законного премьера «не предпринимать ничего, что могло бы ввергнуть страну в хаос гражданской войны или подвергнуть ее чьей-либо оккупации» спикер отказом не ответил, предложение создать «совместное правительство» как бы принял, но предложение учредить регентство и вынести вопрос о реставрации Александра I на рассмотрение внеочередной сессии Великого Народного собрания категорически отверг.

Выставленные же им встречные условия были совершенно неприемлемы. Фактически он требовал капитуляции, и 15 (27) августа Петко Каравелов телеграфировал в Пловдив: «Мы не согласны быть пустой частью составленного вами кабинета министров. Это наше последнее слово. Мы умываем руки и складываем с себя всю ответственность».

ПАТ

Теперь ход был за Стамболовым. 16 (28) августа он огласил состав нового «временного» правительства во главе с Василом Радославовым (что само по себе говорило о многом) и отдал войскам приказ идти на Софию, которая и была занята лоялистами через два дня. Боя не случилось: Олимпий Панов приказал Струмскому и 1-му артиллерийскому полкам «для избежания пролития болгарами болгарской крови» сложить оружие. Части, поддержавшие переворот, были выведены из столицы, а через неделю распущены. «Военные русофилы», не пожелавшие бежать (в частности, Петр Груев и Анастас Бендерев), пошли под арест, но большинство предпочло уйти за кордон.

В то же время, очень опасаясь, что Муткуров — пусть друг, компаньон и родственник, но себе на уме — «поступит, как генерал Барьос в Гуатемале», то есть создаст военную хунту, при которой спикер потеряет влияние, Стамболов, не предупреждая зятя, послал телеграмму князю, приглашая его «вернуться в верную ему Софию». А князь, получив предложение, согласился. Он, разумеется, вполне понимал, что в новой ситуации будет никем и ничем, но, насколько можно судить по документам, успел полюбить Болгарию (конечно, по-своему, но без притворства), — а ведь в будущем жизнь могла сложиться по-всякому. Да к тому же отречься, вернувшись, он мог всегда, а добровольное отречение от престола в его корпоративном понимании считалось куда более почетным, чем статус беженца, которого выгнали подданные.

Вместе с тем бодаться с дубом он уже не собирался и сразу же по прибытии в Рущук, только-только подтвердив (а куда деваться?) назначение Радославова главой правительства и огласив манифест о возложении на себя ответственности за судьбу «любезной» ему Болгарии, никого ни о чем не уведомляя, сразу же отправил государю телеграмму с уверением: «Россия даровала мне мою корону, и эту корону я готов вернуть ее монарху».

Ход, разумеется, умный: Гатчине давали понять, что непослушный вассал сделал правильные выводы и теперь, если империя сочтет нужным простить, будет послушным, а если не сочтет, так тому и быть. Однако Александр Александрович отходчивостью не отличался. «Я, — гласила ответная, от 20 августа (1 сентября) «молния», — воздержусь от всякого вмешательства в печальное положение дел, до которого доведена Болгария, пока Вы будете там оставаться. Вашему Высочеству предстоит решить, что Вам надлежит делать. Предоставляю себе судить о том, к чему обязывают меня чтимая мною память моего родителя, интересы России и мир на Востоке».

Это означало, что Александру I не оставляют иного выхода, кроме как окончательно уйти со сцены, о чем он 26 августа (7 сентября) и сообщил Стамболову, поставив того в совершенно идиотское положение. «Для этого человека, — говорил Стамболов (согласно мемуарам Симеона Радева), — мы подняли на ноги всю Болгарию... Брат против брата обнажил нож, и вот он принимает такое судьбоносное решение не спрашивая нас; бросает свою корону к ногам иноземного монарха и скрывает от нас?»

Несколько часов спикер пытался убедить, умолить, даже напугать князя, надеясь вынудить того изменить решение, но тщетно. 27 августа (8 сентября) Баттенберг, «с болью душевной» объявив об отречении «во имя восстановления добрых отношений болгар с Россией», подписал указ о создании Регентского совета в составе Стамболова и Муткурова, а также (прощальный реверанс государю) Каравелова и в тот же день покинул страну, не зная, что вернуться на болгарскую землю ему еще предстоит, — но в гробу.

Уход со сцены Александра I Баттенберга в столицах «концерта» оценили, естественно, по-разному. В Петербурге радовались одолению супостата. В Париже, сухо отметив: «Допрыгался», тему закрыли. В Стамбуле, точка зрения которого никого не волновала, злорадствовали на тему «при нас такого не случалось». В Берлине, где муры Шуры с «тетушкой Вики» беспокоили многих, «устранение пешки Баттенберга с балканской шахматной доски» весьма приветствовал Бисмарк.

В Вене событие сдержанно одобрили, но и только, ибо бывший князь считался «резким, нe управляемым», а теперь возникла проблема со сменщиком. Причем нормального кандидата у Вены не было, а отдавать Болгарию «старшему брату» из Берлина давила жаба. Возмутился «слишком серьезному успеху российской дипломатии» только Лондон, все схемы которого в одночасье рухнули. «Тетушка Вики» и вовсе заявила, что «жестокую грубость» в отношении «милого Сандро» считает «пощечиной».

Короче говоря, было ясно, что ничего не ясно, кроме, конечно, необходимости искать нового князя. А тут имелись сложности, ибо решение «концерта» толкований не подразумевало: кандидатура могла быть принята только с согласия всех заинтересованных сторон и (во всяком случае, официально) с «высокого соизволения» султана Порты как сюзерена княжества. Порта, правда, подтвердила бы любой выбор держав, да и державы так или иначе могли бы согласовать кандидата, но...

Но вопрос с Гатчиной оставался открытым, а предшествующие события вполне понятно указывали на необходимость прогнуться, — и Стамболов это прекрасно понимал, в одной из первых речей во всеуслышание заявив: «И тот день, когда наступит примирение с Россией, будет для меня радостным днем!». После этого Народное собрание единогласно приняло обращение к Александру III с просьбой «взять болгарский народ под защиту», а государь, «снисходя к мольбам болгарского народа», милостиво соизволил направить в Софию своего «особо полномочного представителя» — генерала Николая Каульбарса, брата бывшего военного министра Болгарии. И вот тут, чтобы разобраться в дальнейшем, перейдем с галопа в хлынцу[22].

На самом деле ни в «грубости», ни в «прямолинейности», ни в «недостатке такта», ни в чем-то еще, что приписывают Николаю Васильевичу болгарские, западные и русские историки, обвинять генерала нет никаких оснований. Как раз наоборот, он, известный ученый-географ, интеллектуал, был одним из лучших, опытнейших переговорщиков империи. Ему удавалось в высшей степени успешно решать такие сложные проблемы, как проведение демаркационных линий между враждующими балканскими государствами. Каульбарс хорошо знал Болгарию, и Болгария его хорошо знала, чтя доблесть, проявленную генералом под Горным Дубняком, Плевной и еще много где.

Таким образом, сам факт такого назначения был для Софии позитивным намеком, и никто из упрекающих «особо полномочного» эмиссара Гатчины ни разу не утверждает, что Николай Васильевич повышал голос или грубил.

Проблема заключалась в самой задаче, поставленной государем устно: «проверить искренность болгар в их желании примирения», а также в наличии совершенно точных инструкций, официальных и «секретных», определяющих линию поведения.

Насчет «секретных», впрочем, позже, — официальные же, изложенные в двух нотах, немедленно по прибытии были переданы Регентскому совету. Согласно первой ноте, от властей Болгарии требовалось совершить «три дружественных шага»: отменить военное положение, амнистировать участников переворота 9(21) августа и, главное, перенести выборы в Великое Народное собрание, намеченные на 30 сентября, на «неопределенный срок». Согласно ноте № 2, регентам надлежало подтвердить «безвозвратность» отречения Баттенберга и «безо всякой задержки прекратить преследования граждан, дружественных России».

СЛАВА НАЦИИ! СМЕРТЬ ВОРОГАМ!

В этих документах, составленных по высшему дипломатическому разряду, продумано было всё до буквы. Сама по себе резкость тона, свидетельствовавшая о намерении России единолично диктовать условия, фактически превратив Болгарию в протекторат, возмутила «концерт», тотчас заявивший протесты, однако регенты, вопреки общим ожиданиям, возражать не стали и ноты приняли, тем самым показав, что хотя на шею садиться не позволят, но готовы к самым широким уступкам.

Сверх того Стамболов согласился выполнить два условия ноты № 1: военное положение отменили, арестованных начали оформлять на выход под поручительство, а также одно из условий ноты № 2: прозвучало официальное заявление о том, что персона Баттенберга как возможного князя «ни сейчас, ни впредь» рассматриваться не будет. Но вот с «неопределенным сроком» перенесения выборов вышла заминка: «глубоко уважая пожелание государя императора», Регентский совет согласился перенести выборы на две недели, назначив их на 15(27) октября, но и только, пояснив, что вопрос для народа и государства настолько важен, что неопределенности не терпит.

А между тем как раз тут собака, как говорится, и порылась. Основанием для такого требования (о переносе выборов именно на неопределенный срок), как публично заявил Каульбарс, была «незаконность» самого Регентского совета, поскольку князь, не имея возможности выбора, не подобрал кандидатов сам, но всего лишь утвердил сложившееся без его воли и ведома положение вещей. А значит, «узурпаторам», настаивала Гатчина, следует подать в отставку, назначив (с учетом рекомендаций Каульбарса) новый состав Совета, и только тогда, под его руководством, проводить выборы.

С юридической точки зрения — безупречно, однако в жизни это означало, что Стамболову придется уйти с авансцены, куда, как он прекрасно понимал, ему уже никогда не позволят вернуться, а это для «болгарского Бисмарка», как его вскоре начали величать европейские СМИ, было совершенно неприемлемо. Вне власти он себя не мыслил, власть свою понимал как абсолютную, и уже успел сделать всё, чтобы так оно и было. Сава Муткуров, упустивший свой шанс стать «болгарским Барьосом», слепо подчинялся другу и родичу, голос же Каравелова равнялся нулю, ибо два всегда больше одного, — в связи с чем «бешеный Петко» вскоре подал в отставку, а его место занял некто Георгий Живков, послушный пудель «первого регента».

Таким образом, с точки зрения Стамболова, «неопределенный срок» был категорически невозможен даже в том случае (на такой вариант Каульбарс мог согласиться), если бы его Регентский совет оставался бы у власти. Для проведения не просто выборов, а выборов в нужном режиме были созданы все условия. Явно прорусская подкладка августовского переворота плюс вероятность потерять Румелию в случае его успеха шокировали многих, включая «умеренных русофилов», лозунг «Никогда больше!» стал популярен, и под эту сурдинку в стране откуда ни возьмись зазвучало: «България за себе си», то есть «Болгария для Болгарии».

Молодые люди в бараньих шапках, надвинутых на лоб, с шарфами на пол-лица рыскали по улицам, высматривая, подслушивая и хватая всех, кто проявлял сочувствие к перевороту или был известен активным «русофильством», избивая их затем дубинами и бросая на пустырях. Зачастую врывались и в дома — нужными адресами они располагали — и крушили всё. Поймать их полиция никак не могла, даже если оказывалась рядом, и хотя официально власть «ничего не знала», но все знали, что за хлопцами стоит лично премьер-министр Васил Радославов, не скрывавший, что, на его взгляд, «больных русофилией надо лечить обухом». Сам же Стамболов, якобы бывший не в курсе, в ответ на какой-то запрос четко ответил: «Мне об этом ничего не известно. Но я не принадлежу к числу фарисействующих политиков. Когда, согласно моему внутреннему убеждению, можно что-либо сделать для спасения Отечества, я делаю, хоть это и запрещено законом».

Такая методика работы с избирателями была весьма эффективна в смысле тактики: самые буйные становились очень тихи и осторожны. Но затягивать ее, разумеется, возможным не представлялось — а значит, ни откладывать выборы надолго, ни, как требовал Каульбарс, «прекратить преследования» не выходило.

Короче говоря, по всему получалось так, что Россия, избавившись от Баттенберга, получает «Баттенберга в квадрате» (ибо популярного и жесткого), вполне готового сотрудничать, но не беспрекословно, а на своих условиях, что государя категорически не устраивало. Ничьей в этой партии он не признавал, тем более что Стамболов не проявил готовности и беспрекословно принять (еще одно обязательное условие!) российского претендента на престол — Николая Дадиани, светлейшего князя Мингрельского. Хотя кандидатуру Гатчина подобрала по всем статьям идеальную.

Судите сами. Православный, древнейшего рода, уступивший, правда, императору право управления княжеством, но титулярно — монарх, европеец до мозга костей, любезен, блестяще образован (Сорбонна!), миллионер, лучший друг покойного наследника Николая Александровича и близкий друг государя, боготворившего старшего брата, герой Русско-турецкой войны, ходивший в сабельные рубки, да к тому же убежденный либерал с уклоном влево аж до легкого прудонизма[23] ... Казалось бы, персона безупречная. И тем не менее Стамболову она не подходила. Во-первых, как говорилось в его ближнем кругу, князь считался «слишком русским, чересчур русским, до кости русским»; во-вторых, Дадиани, будучи в родстве-свойстве-приятельстве со всеми аристократами России, не имел никаких родственных связей на Западе, то есть — никакой «многовекторности» и никакого «баланса». Так что претендент был оценен как «азиатский князек, европейскому обществу не подходящий; в Болгарии не годится даже в великие конюхи».

ХОМАНОВ — РУЙЛО!

В такой обстановке Каульбарс, ездивший по стране с агитацией за российского кандидата, видя, что народ взвинчен, а к серьезным людям, на которых он рассчитывал, сразу после его отъезда (наружка велась откровенно до наглости) являются хлопцы в масках, 29 сентября официально объявил неизбежные уже выборы незаконными, призвав болгар «осознать братские чувства России», а неофициально — вскрыл конверт с «секретными» инструкциями.

Его агенты встретились с авторитетными ветеранами войны, известными пророссийскими симпатиями, пригласили попить кофе молодых офицеров-«русофилов» из провинциальных гарнизонов, в перевороте не участвовавших (и, благо чины незначительны, под колпак охранки не попавших), и призвали их «послужить русскому делу». Никто, в принципе, не возражал, однако парни резонно отметили, что если уж у старших, аж Софию захвативших, не получилось, то у них и подавно не выйдет, поскольку ничего не подготовлено, да и ни сил нет, ни авторитета в войсках еще не набрали. «Ничего, — отвечали агенты, — вы только начните, а что будет дальше, сами увидите. Да и перед тем кое-что произойдет. Русское слово — твердое слово».

И действительно, 12(24) октября столицы «концерта» были уведомлены о том, что два клипера Черноморской эскадры уже следуют к болгарскому побережью «для исполнения задач, представляющих для интересов России особую важность». А на следующий день на рейде Варны встал клипер «Забияка», до отказа набитый морской пехотой, после чего Регентский совет принял решение перенести выборы на три дня.

Но и только. В ответ на обеспокоенные вопросы друзей и предупреждения Муткурова — дескать, нет полной уверенности, что армия станет стрелять по русским, — «первый регент», в порядке жеста доброй воли выпустив из тюрьмы всех участников августовского путча, ответил: «Этого достаточно. Будем сильными, и они не посмеют. Бьют только слабых». Он повторил то же самое 17(29) октября, когда на варненском рейде к «Забияке» присоединился (уже покруче) «Память Меркурия». На следующий день по всей Болгарии открылись избирательные участки.

Это был очень нервный день. Парни с дубинками дежурили на участках, расправляясь со всеми, хоть слегка похожими на «зрадников»[24]. На улицах, вопя речовки с проклятиями в адрес России и государя, бесновались хорошо организованные толпы, по ходу закидавшие помидорами здание российского представительства и спалившие имперский триколор. На ультимативное требование Каульбарса пресечь безобразия премьер Радославов ответил, что дела по фактам хулиганства уже возбуждены, но использовать силу против народа, реализующего свое право на митинги, правительство не вправе, а если Россия, никакого понятия о демократии не имеющая, этого не понимает, то ей же хуже.

Николаю Васильевичу оставалось только предупредить, что своих подданных болгары, конечно, могут тиранить как хотят, но первый же случай насилия над подданными России станет основанием для разрыва дипломатических отношений, и срочно запросить ответ царя, до какой степени может он располагать своими полномочиями. Ответа не было, что по умолчанию означало: «в полной мере», — и в нескольких городах начались демонстрации против регентов, а 22 октября (3 ноября) поднялся гарнизон Сливена и через два дня — гарнизон Бургаса.

Однако высадки, твердо обещанной романтичным летёхам[25] «доброжелателями», не имевшими полномочий обещать, не случилось: командующий эскадрой не получил «добро». Оба мятежа захлебнулись, практически не начавшись, волнения в Перуштице и Яворове свирепо подавили, а на изумленный запрос Каульбарса по поводу подкрепления Гатчина сообщила: «По моему мнению, это невозможно», пояснив (уже после Бургаса), что «Болгария, освобожденная по воле моего августейшего отца, не может никоим образом быть оккупирована русскими войсками».

Насколько можно понять, Александр Александрович режиссировал очередную «балканскую оперетку» всего лишь как жесткое предупреждение, — но, судя по всему, плохо понимал, с кем имеет дело. Теперь, когда слабость «военной оппозиции» стала очевидна, а высадка десанта, которого в Софии всё же опасались, так и не состоялась, авторитет «Давида, восставшего против Голиафа» стал непререкаем. Никаких заявлений по поводу «недружественных жестов» сделано не было, но 24 октября (5 ноября) в Пловдиве «неизвестные в масках» спокойно, на глазах у полиции избили сотрудника российского генерального консульства Небольсина.

Естественно, Николай Каульбарс потребовал объяснений, не получил их и 8 ноября вместе с персоналом агентства покинул страну. Напоследок он заявил, что «отныне российское правительство не находит возможным поддерживать сношения с болгарским правительством как с утратившим доверие России», на что «первый регент», холодно отметив, что в политике сложно иметь дело с истериками, уведомил непосредственно Гатчину, что «интересы России будут учтены и кандидатуру князя Мингрелии представят Собранию».

Слово он сдержал. Вопрос об избрании «православного черкеса» вынесли на обсуждение, но до голосования дело не дошло: то, что грузины никак не черкесы, многие депутаты не знали, но знали, что Николай Давидович — уроженец Кавказа, смугл и горбонос, то есть вылитый черкес, а всё, хоть сколько-то напоминающее о черкесах, в Болгарии вызывало совершенно конкретную реакцию, и вопрос улетел с повестки дня сам собой.

Вместе с тем на рассмотрение представили две не анонсированные ранее «европейские» кандидатуры, по всем признакам подходящие Гатчине: Александра, герцога Ольденбургского, близкого родственника Романовых, и Вальдемара Датского, родного племянника государя и брата принцессы Уэльской, к Берлину (а значит, и к Вене) относившегося весьма прохладно. Теперь всё было в воле государя: один его кивок — и вопрос был бы улажен устраивающим всех компромиссом.

Однако последствия отказа по тому кандидату, которого царь предлагал как единственного, а тем более «дерзкого» предложения своих кандидатур, с ним не согласованных, зная нрав государя, несложно было предсказать. Оба принца запросили мнение дяди, а затем, поблагодарив, отказались принять престол, предложенный «незаконным» Собранием, причем Вальдемар ссылался на запрет отца, уже зная, что избран князем Болгарии под именем Владимира II. А вслед за тем стало известно и об утверждении Александром Александровичем «заключительной ноты» Каульбарса.

Дипломатические отношения между Россией и Болгарией были разорваны.

По инициативе России — и надолго.

ВАРЯГ С ИНИЦИАТИВОЙ

И вот казалось бы: крохотная, очень отсталая страна, еще даже не совсем страна, а так, полуфабрикат, — а конфликт вокруг нее сдвинул слои воистину тектонические, из разряда тех, что откликаются на «Ау!» спустя много лет, но страшно. Хотя можно сказать, что первые трещины пошли сразу. «Линия Гирса», которой Александр Александрович так гордился, считая (и, в общем, правильно считая) «Союз Трех императоров» гарантией внешнеполитической стабильности России, рухнула.

Горшки в отношениях с Австро-Венгрией побились вдребезги, доверие к Рейху тоже поколебалось, ибо при всем том, что Бисмарк «высоко оценивал мудрость суверена в болгарском вопросе», никакой реальной поддержки Берлин восточному союзнику так и не оказал. Именно в это время в Гатчине впервые задумались о возможности сближения с Францией, а значит, в перспективе, и с Англией.

В Софии, впрочем, на такие высоты не воспаряли. Там были свои проблемы, аккурат по размерам Болгарии. Разрыв с Россией был фактически триумфом тех, кто экономически ориентировался на Вену и Берлин, хотя на уровне сознания это, естественно, оформлялось как «патриотизм», отрицавший примирение. И если самого Стамболова это в какой-то степени тревожило, то верхушка политикума в целом склонна была прислушиваться к мнению Васила Радославова, автора «дубинного террора».

Этот факт, к слову сказать, тоже тревожил «первого регента», и куда больше, чем разлад с империей. Однако главнейшей задачей повестки дня было как можно скорее подыскать монарха, поскольку без вершины карточный домик мог «поползти» и развалиться, тем паче что в условиях политического кризиса, когда некому было поставить подпись под документами высшего уровня, иностранные банки прикрыли кредиты, и приходилось повышать налоги, что не способствовало сохранению стабильности.

То есть «что делать в первую очередь?» было очевидно. Сложности начинались с «как?». Монархи все-таки на рынке не продаются и в канаве не валяются, а система европейской безопасности пусть не идеально, но функционировала, и формула «при полном согласии всех и с утверждением Портой» считалась незыблемой. А Россия — это понимали все — ни на кого ею не рекомендованного согласия не даст. Да и с Парижем и Лондоном тоже были сложности: «месье» не поддержали бы ничего хотя бы в малой степени выгодного Берлину, а «сэры» по-прежнему ставили на «милого Сандро», дожидаясь момента, когда он станет единственным вариантом. В связи с этим и в столицах «концерта», при всем их желании, рассчитывать на что-то путное не приходилось.

Ничего удивительного, что внутренняя политика превратилась в сплошной крик с переходом на выяснение отношений и выдвижением самых причудливых вариантов. Кто-то заикнулся о республике. Его высмеяли, пояснив, что партнеры не поймут — вплоть до интервенции. Сам «первый регент» через очень доверенных людей, в строгой тайне, закинул удочки в Стамбул, напомнив туркам старую (еще «доапрельских» времен) эмигрантскую идею «двуединой монархии». Типа, если Австро-Венгрия лучше просто Австрии, то почему не подумать о «Болгаро-Порте»?

«Подумать можно, — ответили турки, — но, увы, нереализуемо». Раньше надо было думать — желательно не задницей, а нынче поздно. Рыбка задом не плывет, и «концерт» никогда не допустит. А вот насчет того, что дружба лучше «недружбы», можно и поговорить, но не прямо сейчас, а когда решите свои дела дома, — и, к слову, лучшим свидетельством добрых намерений будет, если София перестанет будоражить досадную, всем мешающую проблему Македонии.

В итоге в декабре в Европу послали ходоков от парламента, самых «европейских» и уважаемых. Формально — для консультаций в основных столицах насчет вероятных путей разрешения «болгарского кризиса», но фактически (на авось) — в надежде все-таки получить рекомендации по основному вопросу. Стамболов считал это столь важным и срочным, что инструкции его, в дальнейшем всё более эмоциональные, даже не оформлялись в парламентские формулировки. Просто и открыто: «Хоть из дерева, хоть из камня, но чтобы князя ты мне нашел, дурного, горбатого, какого угодно, а то мы тут все перебьем друг друга».

Но всё тщетно... Разве что в Лондоне как бы невзначай помянули, что вот, мол, есть у нас на примете замечательный парень — зовут Александр, фамилия Баттенберг, по-болгарски свободно говорит, — если нравится, благоволите! Но такой вариант, особенно с учетом позиции Гатчины, пройти не мог никак, да и в Лондоне это понимали, в связи с чем чуть позже, уже в апреле, «тетушка Вики» посоветовала «милому Сандро» еще раз отречься от престола, уже официально и при нотариусе, что он и сделал.

В общем, единственным — хоть каким-то — результатом тура по Европе стало как бы случайное (но на деле хорошо организованное интересантом и его приятелями) знакомство софийских политиков с молодым и голодным, а потому готовым на всё австрийским поручиком Фердинандом Саксен-Кобург-Готским, сразу взявшим быка за рога: дескать, готов «взять на себя тяжкий труд ввести Болгарию в Европу» и лучше меня на свете просто никого нет. А что до рекомендаций, мол, так я сам по себе, ни от кого, но только скажите «да» — и всё будет: и «тетушка Вики» одобрит, и «дядюшка Вилли», и «дядюшка Францль», и кузена Сандро тоже беру на себя.

ЕСТЬ ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ...

На самом деле всё было не совсем так. Даже совсем не так. Был Ферди не без достоинств, всерьез увлекался науками, и знатен был Ферди заоблачно, в родстве состоя решительно со всей Европой. Вот только «вся Европа» — узенький, в общем-то, семейный круг — считала нагловатого, с детства трусоватого и жеманного парня, к тому же бисексуала, что тогда официально не поощрялось, уродом в семье. Так что сообщение его всем дядям и тетям сразу после встречи с ничего не обещавшими болгарами — «Мне сделали предложение, прошу благословить» — понимания не встретило.

«Нет и нет, — телеграфировала Вдова утром 16 декабря премьер-министру лорду Солсбери. — Фифи совсем не подходит, даже для болгар, слишком эксцентричен и женственен». Через сутки она уже просто потребовала: «Важно, чтобы стало широко известно, что я и мое семейство не имеем ничего общего с абсурдными претензиями этого моего глупого молодого кузена».

Примерно в том же духе, только короче, высказался и кайзер Вильгельм, сообщив Бисмарку, что молодой Ferkel (поросенок), видимо, уже не знает, где брать деньги, если охмуряет «балканских крестьян». А «гатчинский узник», видевший претендента-инициативника лишь однажды, на своей коронации, и с тех пор вообще за человека не считавший, отлил в бронзе: «Кандидатура столь же комичная, как и лицо. Кокотка с маникюром, прости Господи». И только Франц Иосиф в беседе с графом Кальноки буркнул нечто типа: передайте, что со службы отпущу, но на нашу поддержку, пока не покажет, что всё серьезно, пусть не рассчитывает.

Принц Фердинанд Саксен-Кобург-Готский

Впрочем, сам Ферди всё о себе знал и совершенно не стеснялся; в одном из писем, собранных им в книге «Советы сыну», всё сказано вполне откровенно: «Я был большим лгуном, фальшивее и лукавее всех, по этой причине смог перехитрить самых тонких спекулянтов и самые хитрые коронованные головы». Но тем не менее другого кандидата действительно не было и не предвиделось даже в намеке, и Стамболов приказал начать переговоры, потому что лодку уже несло.

Разумеется, ситуация позволяла «первому регенту» не особо оглядываться на законы, и он не оглядывался. Виновницей всех бед и невзгод определили Россию, «русофильские» газеты закрыли, «русофобским» — дали карт-бланш на всё. Памятники, правда, не крушили (не было их еще), но вспоминать о роли империи в войне за независимость хотя и не запрещалось, но настоятельно не рекомендовалось. Допустимо было писать и говорить об этом разве что вскользь, но лучше — о «победе болгар с некоторой помощью союзников».

Такие же указания дали учителям и священникам. Аппарат шерстили, увольняя всех, кто работал при «оккупантах». Армию по указанию военного министра Данаила Николаева, убежденного «баттенбержца», чистили со щелоком, отправляя в отставку уроженцев северных областей, кроме тех, за кого ручался лично кто-то из регентов или премьер. Вакансии заполняли румелийцами (боявшимися, что Пловдивщину сольют), македонцами (обиженными, что Македонию сдали) и вчерашними юнкерами, не имевшими вообще никаких связей с Россией.

Такие новации, ясное дело, нравились далеко не всем, как по идейным соображениям, так и в связи с крушением карьер. Однако никаких рычагов влияния у критиков регентства не осталось, а устные протесты властям были до лампочки. В этих условиях «выразителями мнения несогласных», даже не очень хорошо относившихся к «оккупантам», автоматически стали офицеры, после августовского фиаско эмигрировавшие в Румынию, где вскоре возник «Революционный комитет», возглавляемый «триумвиратом» — Петром Груевым, Радко Дмитриевым и Анастасом Бендеревым.

Особой программы не было, единственной целью заявлялось отстранение от власти регентов и особенно премьера Радославова, насчет которого общее мнение сводилось к тому, что «а если и совсем без следа сгинет собака, так оно и лучше». Каких-то серьезных связей с политиками, загнанными в подполье, тоже не было, о народе и говорить нечего: в городах большинство интересовавшихся политикой скакало под речевки, на селе крепко держали вожжи жандармы, — поэтому ставка вновь делалась на силовое решение. Разумеется, пытались учесть ошибки, не спешить, искать контакты, расширять сеть ячеек в войсках. При аккуратной поддержке русского посольства работа шла — с прицелом на апрель, к годовщине Апрельских событий — по всему северу и северо-востоку: в Свиштове, Тырнове, Силистре, Варне, Шумене.

Но и правительство груши не околачивало: информаторы МВД действовали по всей стране, особо контролируя настроения в армейской среде, — и когда 17 февраля (1 марта) в Силистре пришли за командиром гарнизона Христо Крыстевым, капитан, приказав подчиненным разоружить группу захвата, объявил о начале восстания. Большинство солдат, однако, не понимало, что происходит, из офицеров призыв поддержали 5-6 человек, не более, и капитана Крыстева без суда застрелили на берегу Дуная.

Слухи о событиях в Силистре, однако, просочились в мир, распространились, и «комитетчики», не видя иного выхода, переправились на болгарский берег, в Русе, где их позиции были намного сильнее. Действительно, здесь пошло лучше, чем в Силистре. Майора Атанаса Узунова, героя войны с сербами, с крохотными силами удержавшего Видин, солдаты уважали, подполковника Димитра Филова, командира 3-й пехотной бригады и соратника Христо Ботева, — тоже, даже еще больше, а Олимпий Панов, «победитель при Сливнице», появившийся в городе на рассвете 19 февраля (3 марта), вообще считался живой легендой. Так что около суток, по мере присоединения к восстанию мелких подразделений, казалось, что кашу можно сварить. Однако правительство, знавшее больше, чем заговорщики предполагали, к такому обороту было готово.

Премьер Радославов подписал давно уже заготовленный на такой случай указ. Офицеры-румелийцы, выступив перед личным составом, доведенным до нужной кондиции ежедневными «пятиминутками ненависти» насчет «неизбежного русского вторжения», сообщили солдатам, что «пришел час защитить и сберечь независимость Болгарии», — и Русе оказался в изоляции перед лицом многократно превосходящих сил карателей. Серия стычек, в одной из которых был тяжело ранен Димитр Филов, а затем тяжелый уличный бой показали, что шансов никаких. Мятежники начали бросать оружие и выдавать зачинщиков.

ГОСПОДА И ОФИЦЕРЫ

В итоге уйти на лодке на румынский берег обледеневшего Дуная удалось только раненым Радко Димитриеву и Анастасу Бендереву с несколькими солдатами. Остальные «комитетчики», офицеры гарнизона Русе и поддержавшие их «русофилы» попали в плен и пошли под военно-полевой суд, возглавленный прибывшим из Софии майором Рачо Петровым — одним из немногих в армии идейных «русофобов», получившим от военного министра четкий приказ: «Знамена изменивших присяге частей сжечь. Части расформировать. Суд в два-три часа. Всем офицерам без исключения — смертная казнь».

Это еще до подавления. А после — телеграмма-инструкция: «Относительно пленных поспешите с осуждением, утверждайте приговор и немедленно приводите в исполнение. Промедление смерти подобно. Осужденные сегодня должны быть расстреляны завтра же». С дополнением, что есть информация о скором вмешательстве России, и дозволением пощадить двух совсем молодых офицериков, а также поручика Боллмана как подданного империи. В отношении же остальных «никакие прошлые заслуги не являются основанием для смягчения», так что телеграммы от регентов можно было больше не ждать.

Именно таких указаний ожидал глава трибунала, и через два часа после того, как Олимпий Панов от имени всех подсудимых произнес последнее слово: «Не мы первые, не мы и последние уйдем в бессмертие во имя бессмертной идеи», утром 22 февраля (6 марта) восемь осужденных (капитана Крыстева осудили посмертно, а подполковник Филов скончался от ран накануне) были расстреляны, «показав при этом замечательное мужество». Так указано в официальном отчете о казни, а более подробно поведали позже присутствовавшие при экзекуции офицеры: «Первым встать перед строем попросился Тома Кырджиев ("апостол" Старой Загоры и Апреля), за миг до залпа сказав: "Не плачьте обо мне! Плачьте об Олимпии Панове, потому что и через столетие Болгария не родит такого сына!" Вторым, отказавшись, как и прочие, от повязки на глаза, вышел из ряда Атанас Узунов, громко объявив: "Умираю с глубоким убеждением, что боролся за свободу Отечества, любимого мною всем сердцем". "Я болгарин, — значит, я русский. Слава Болгарии, слава России!" — сказал Георгий Зеленогоров. Наконец, твердо и непоколебимо, получив позволение отдать последний приказ, скомандовал "Целься, пли!" Олимпий Панов. Все они погибли как герои».

Следует отметить, что во всем описанном не вполне ясна позиция лично Стамболова. В отличие от Муткурова, Радославова, Николаева и прочих «европейцев», он в эти дни молчал, и это понятно: с лидерами мятежа его связывало много такого, что не забывается, а с Пановым они и вовсе были назваными братьями, делившими кров и кусок хлеба в эмиграции. И тем не менее факт есть факт: пусть даже ни единого слова до тех пор, пока не стихло эхо залпов на берегу Дуная, из его уст не прозвучало, да и после того «первый регент» избегал плохо говорить о расстрелянных, своего права смягчать приговоры Стамболов не использовал, отдав ситуацию на усмотрение «радикальных русофобов». Скорее всего, в ситуации, когда любая слабость могла обернуться против еще не устоявшегося режима, просто сработал инстинкт политического самосохранения...

Олимпий Панов

Памятник на месте расстрела «русофилов» в Русе

Но уж итогами-то «стамболовисты», укрепляя позиции, воспользовались по полной программе. Теперь всё, возмущавшее оппонентов ранее, вспоминалось как эра милосердия. «Низы», правда, особо не трогали, но элиту чистили наждаком, заметая в «Черную джамию» — самую страшную тюрьму Болгарии — всех, кто хоть когда-либо, хотя бы в малой степени, дал основания подозревать себя в «русофильстве», вплоть до «батек» из окружения владыки Климента. Заодно гребли и «обиженных», которых вполне можно было купить, взяв на госслужбу, вроде известного публициста Димитра Ризова, критиковавшего всего лишь «деспотические» методы.

В зиндане оказался и Петко Каравелов, к офицерскому бунту ни с какой стороны не причастный и не столько «русофил», сколько «англоман», — но опасный как потенциальный лидер оппозиции. «Разрабатывать» его поручили майору Косте Панице, другу детства «первого регента», лидеру армейской «македонской группировки», ранее стороннику России, но теперь, поскольку помощи «северного ветра» Македонии ждать не приходилось, ярому ее врагу, назначенному главным прокурором. И Коста старался, а комплексов у него не было никаких. Бывшего премьера избивали сутками (позже врачи констатируют наличие «ссадин и гематом на руках, на всем лбу и ниже висков, перелома двух пальцев и ребра»), и спасло бедолагу только совместное (по настоянию консула Франции) вмешательство дипломатического корпуса. Любопытно, что иностранным журналистам, спросившим, правдивы ли слухи об истязаниях и пытках, еле живой узник ответил: «Нет. В моем Отечестве такие дела не творятся. Я просто несколько раз случайно упал».

Впрочем, довольно скоро, примерно через месяц, волна «чисток» схлынула. Убедившись, что общественность, всё уразумев, либо горячо одобряет, либо молчит, стараясь не собираться больше трех даже на крестины, регенты велели притормозить, и практически все терпилы были отпущены с пояснением типа «не извиняемся, вы как патриоты должны понять». Однако всем было ясно: с кризисом власти пора кончать, и указания Стамболова очередным ходокам в Европу стали уже почти истеричны: «Князя, князя! Неважно какого, дайте мне князя!».

САМОВЫДВИЖЕНЕЦ

Казалось бы, всё ясно: необходим князь. Любой. Какой есть. А был только Фердинанд, бивший копытом и заранее согласный на всё. Какие проблемы? И тем не менее, даром что «первый регент» торопил, переговорщики не спешили. Не могли решиться. Слишком уж что-то настораживало в родовитом молодом человеке, даже обаяние которого отдавало некоей гнильцой. И на то были причины.

Перечитав почти десяток книг и статей о будущем первом «царе болгар», я с удивлением отметил, что хорошо о нем, кроме явно «заряженных» журналистов его эпохи да еще плотнее «заряженных» авторов-агиографов периода декоммунизации (типа Гиорги Кокерова), не пишет никто. Даже те немногие, кому он не сделал зла, и даже те, кто делал на него ставку, не говоря уж об оппонентах, в отношении к нему брезгливы. И вовсе не потому, что Ферди (или, как называла его «тетушка Вики», «противный Фифи») жеманился, душился, пудрился и надувал губки, что в весьма традиционном тогда болгарском обществе казалось диким. Всё было куда глубже. «Свой народ, — писал позже российский дипломат князь Григорий Трубецкой, — Фердинанд не любит. Видимо, и никогда не любил. Он не стеснялся презрительно отзываться о нем, и мне лично пришлось слышать от него подобные отзывы... Болгары боялись его, никто не любил его». И люди чувствовали эту нелюбовь, невольно сравнивая нового претендента с Баттенбергом, который, при всех его недостатках, Болгарию полюбил и даже дневник писал по-болгарски. Фердинанд же язык подданных хотя и освоил, но на уровне чуть выше «твоя моя понимай», хотя языки давались ему легко.

Естественно, называть болгар «грязными» и «дурно пахнущими» Фифи позволял себе исключительно в узком кругу, в берлинах-венах-парижах, и начистоту заговорил только под старость, в изгнании, отводя душу в письмах сыну. «Болгарский народ морально не дорос, а физически просто достоин сожаления... Помни, мы благородная династия, нам чужда болгарская кровь и душа... У нас нет ничего общего с этой низкой расой», — писал он. Но и на первых встречах, когда претендент был приторно любезен (а притворяться он, «иезуит по природе и актер», как пишет тот же Трубецкой, умел), что-то смутное беспокоило очень многих.

Правда, ближайшие сторонники и поклонники вроде Добри Ганчева прозрели только под конец жизни («Царь Фердинанд много лгал [...]. Обманывал людей, обманывал Бога, в конце концов и сам себя обманул»), но жесткий и проницательный Стамболов сразу после встречи с Фифи, когда тот, наконец избранный, прибыл в Софию, сказал в узком кругу: «Берем, конечно, выбирать не приходится. Но Болгария для него лишь подсадная утка».

И, в общем, не ошибся: болезненно честолюбивый, Ферди рассматривал престол крохотного княжества всего лишь как трамплин к истинному величию, и не столько страны, сколько себя как ее монарха — «аристократа, волею судьбы вынужденного играть роль свинопаса», да еще как возможность пополнения собственного кошелька, где наконец завелись деньги, которых ему так не хватало на кутежи в Вене, Париже и Лондоне, где он, по его собственному признанию, «только и чувствовал себя человеком» (в связи с этим он, через несколько лет укрепившись на троне, старался умотать за кордон при любой оказии).

Хотя, справедливости ради, власть он тоже очень любил, в дела государства вникал, и подчас, если не зарывался, у него даже получалось. Но до этого было еще далеко, как и до предсмертного признания Стамболова: «Верю, болгарский народ простит все мои грехи. Но никогда не простит мне, что я возвел Кобурга на болгарский престол». А пока... Пока что, добившись в июне 1887 года долгожданного согласия ходоков, Фифи «в невероятном волнении ждал избрания», которое и состоялось на сессии Великого Народного собрания 25 июня (7 июля) того же года.

ИНКОГНИТО ИЗ БУДАПЕШТА

Ну как избрания... Сразу после того по Софии — маленькому городу, где все всех знали, пошли слухи о том, что роль парламента была «холуйской» и «всё дело было заранее решено». И даже тот самый Добри Ганчев, относившийся к Ферди очень хорошо, подтверждает: «Князь Фердинанд приехал в Болгарию отнюдь не с согласия большинства народа. Так сказать, он был навязан Стамболовым и небольшой частью интеллигенции, т. е. чиновничеством. В кофейнях, в салонах, для виду расхваливая, большинство смотрело на него как на временного гостя, прибывшего потому, что так повелел регент. Иные поговаривали и о взятках...».

И надо сказать, правильно поговаривали. Слухам, конечно, грош цена, однако нельзя не верить самому Фердинанду, в одном из «Писем сыну», когда скрывать было уже нечего и незачем, признававшемуся: «Тебе всё досталось на подносе. Ты не посвящен в хитрости, которые я использовал, чтобы ты нынче был тем, кто ты есть. Твоя бабушка, принцесса Клементина, была неисчерпаемым источником благородного лицемерия и царственного лукавства. Верно, мы потратили много денег, чтобы подкупить часть министров и влиятельных депутатов; целое состояние в несколько миллионов потратили на болгарскую корону, но что с того? Это всё равно были не наши деньги».

В самом деле, Вена и Будапешт, когда дело пошло всерьез, порадели своему человечку. Естественно, не напрямую, а при посредничестве надежного агента — банкира Филиппа Вальдапфеля, рекомендованного Ферди венгерским графом Зичи. «Расходы не представляют никаких проблем, — писал граф финансисту. — Убежден, что князь, реализовав свои амбиции, компенсирует Ваши расходы и усилия с монаршей щедростью. От себя же добавлю, что Вашу помощь в столь деликатном деле в Шенбрунне оценят и не забудут».

Впрочем, заняв престол, Фифи, с непривычки к достатку скуповатый, попытался «кинуть» посредника, и только угроза банкира сделать важные «раскрытия», способные «создать в Будапеште крупный скандал», подкрепленная копией рукописи «Купленный трон», заставила князя отдать Вальдапфелю комиссионные. Основную же сумму Кобург так «неизвестным друзьям» и не вернул, обязавшись «оказать важные услуги», когда власть будет вполне в его руках.

Это, однако, в скобках, для более полного понимания. Экспозиция, если угодно. Главное, что 2(14) августа 1887 года Болгария наконец обрела главу государства. Прибывший инкогнито (агенты царской охранки и наемные убийцы до такой степени волновали воображение избранника, что почти весь долгий путь он маялся от жары в мохнатом парике и «прятался, заперевшись на ключ, в качающемся купейном сортире») Фердинанд Саксен-Кобург-Готский принес клятву на верность Конституции как Фердинанд I, князь Болгарии.

В этот день, как вспоминают друзья, Стамболов «выпил много шампанского», пел песни — и был вполне вправе. Худо ли, бедно ли, опаснейший кризис хотя бы формально минул. Что бы там ни шипели еще остававшиеся злые языки вроде Ивана Вазова («Темный иностранец, тиранией начинает, позором кончит») и Константина Величкова («Ничто, кроме как агент Австро-Венгрии, избрание которого является предательством»), система власти наконец приобрела завершенность.

А поскольку завершилось и регентство, удалось на вполне законных основаниях, не дразня никаких гусей, отправить в отставку сделавшего свое дело, но самостоятельного и ставшего опасно активным Васила Радославова (после этого, правда, ушедшего в оппозицию и учредившего свою собственную, «под себя» партию, ну и хрен с ним).

Кто станет премьером, когда все формальности будут завершены, сомнений не было абсолютно ни у кого. Сюрпризов и не случилось: 1 сентября Его Высочество, даже не думая спорить, послушно выдало мандат на формирование кабинета Стефану Стамболову, и новый министр-президент, ни дня не умедлив, впрягся в работу.

ЧТО ДЕЛАТЬ?

А работы более чем хватало, ибо с избранием сразу возникли сложности: князь как бы и был, но исключительно «для внутреннего пользования», то есть князя, можно сказать, как бы и не было. Не будучи признан всеми гарантами Берлинского процесса, да еще и без утверждения султаном, он с точки зрения международного права оставался австрийским поручиком, авантюристом и наглым самозванцем, — и, соответственно, сама государственность страны, оказавшейся de jure[26] под непосредственным управлением султана, была не более чем фикцией.

При этом все понимали, что признания от «концерта» не дождаться, причем государь, сразу заявив «Ни-ког-да!», невольно подставился. «Nein!» — откликнулся Берлин, получивший возможность показать Гатчине, что радеет за ее интересы. «Non!» — отозвался Париж, в Болгарии вовсе не заинтересованный, радуясь случаю показать Александру III, что готов поддержать. Лондон же, теперь решивший, что Фифи уже не Фифи, а целый Фердинанд, с которым можно и поиграть, равно как и Вена, по факту державшая Ферди на поводке, объявили, что уж они-то «за», но только если согласна Порта.

А великий визирь Порты, чье мнение тоже положено было выслушать, и вовсе от имени султана сообщил, что возражений йок, но подпись Его Величество поставит только тогда, когда все гаранты договорятся, потому что в Берлинском трактате совершенно ясно прописано: «Князь болгарский будет свободно избран населением и утвержден Портою с согласия держав», и не иначе.

Таким образом, в ловушке оказалась не только Болгария, но, в связи с упрямым на грани мании царским «нет», также и Россия. Ранее, желая наказать Баттенберга, Гатчина требовала на основании Берлинского акта вернуть Восточную Румелию под власть Порты и была формально права. Но теперь, когда важнейший пункт насчет «свободного избрания» был соблюден, державы (к своему удовольствию) не могли дать султану «добро» на утверждение выбора, потому что султан боялся что-то делать без согласия России.

Как бы и красиво, вот только «концерт» получал широчайшее поле для «серых игр» с Софией, а Россия такой опции не имела. В итоге даже осторожнейший, панически боявшийся раздражать государя г-н Гирс, рапортуя Гатчине, назвал избрание Фердинанда и его ближайшие последствия «пощечиной для России», а сам Александр Александрович, ознакомившись, написал на первой странице доклада: «Какая отвратительная история!» — и запросил специалистов, что можно сделать в такой ситуации.

Царская воля — дело святое, специалисты не умедлили. Александр Нелидов, посол в Стамбуле, считавшийся лучшим экспертом империи по Балканам, предложил, высадив в Варне и Бургасе дивизию, занять страну, чтобы «удалить оттуда укрепившееся со времени филиппопольского переворота антирусское правительство, а равно и возвратить сам болгарский народ на путь правильного развития, с которого он был насильственно совлечен». Пояснения, как избежать при этом войны, заручившись поддержкой Парижа и Порты, прилагались.

Со своей стороны, Николай Гирс, глава МИД, убежденный «германофил», предложил изящный план смещения князя и замены его «временным управителем», генералом Казимиром Эрнротом, гарантируя, что сумеет убедить Бисмарка «ценою приемлемых уступок поддержать перемены к лучшему». Проект Нелидова по рассмотрении государь счел «излишне авантюрным», а проект Гирса в общем одобрил, велев передать в разработку, но ни до чего серьезного дело не дошло.

Не знаю почему, но, думаю, версия Рассела Дончева, полагающего, что «царь, считавший, что Болгария никуда не денется, проиграв войну нервов в 1886 году, морально иссяк и боялся связываться с упрямым премьером», все-таки чересчур экзотична. Хотя кто его знает, может, и так. Но, как бы там ни было, в итоге остановились на знаменитом: «Спешить некуда. Россия может обойтись без Болгарии, а вот Болгария без России никак. Пускай болгары вдоволь нахлебаются этих щей, авось поумнеют».

ВЕРТИКАЛЬ

С этого момента начался этап, вошедший в историю как «диктатура Стамболова» или просто «стамболовщина». Формально, конечно, премьер, которого князь теоретически мог отправить в отставку когда угодно, — это не всемогущий «первый регент», но при чуждом стране и не признанном державами главе государства, пока еще только присматривавшемся к ситуации, Стамболов вертел политикой и политикумом как хотел. Все рычаги были у него: слепо послушная тайная полиция, на содержание которой уходило до четверти бюджета, армия, руководимая верным Савой Муткуровым и готовыми на всё по первому свистку румелийцами, самая большая фракция парламента, избранная в условиях запрета на критику и оппозиционную деятельность, чиновники, кандидатуры которых сверху донизу утверждал лично премьер. И так далее.

Справедливости ради: в плане экономики кабинет Стамболова ставил правильные задачи и умело их решал, не глядя на обстоятельства. Вопреки протестам Порты, решениям Берлинской конференции и негодующему фырканью Гатчины, налаживались прямые связи со всеми, кто хотел, — в первую очередь, конечно, с «концертом». Поощрялось развитие национальной промышленности, строились дороги, а если инвесторы слишком уж зарывались, их национализировали, не глядя на цвет и размер.

Разумеется, приоритет отдавался Вене и (если что-то в Берлине кого-то интересовало) — Рейху. Даже не по субъективным причинам — просто расширялись старые, традиционные связи, которые с Россией пришлось бы налаживать с нуля, причем эта дорога была наглухо перекрыта. Российские фирмы, даже желавшие сотрудничать, шансов не имели. Взятки, «попилы», «откаты»? Были. И солидные. Но дело тем не менее делалось, и стамболовский избиратель был доволен, а на остальных Стамболову было плевать — во всяком случае, пока Вена не отказывает в инвестициях и кредитах.

Взамен премьер предлагал всё, кроме официальной политической зависимости, которой от него никто и не требовал, справедливо полагая «золотого осла» самым сильным оружием. Так что, когда пару лет спустя Франц Иосиф отмечал, что «вопреки русским критикам, предрекавшим Болгарии голод и хаос, в княжестве царит порядок и спокойствие» и что «отрадно видеть непрерывные успехи этой страны», он как кайзер Дунайской империи не лукавил. С его точки зрения, всё шло очень успешно, и в Вене, а затем и в Лондоне вскоре открылись представительства княжества, которое они формально не признавали, а на протесты Порты никто внимания не обращал. Впрочем, и на ворчание обиженной Гатчины отвечали в том смысле, что политически мы с вами, но экономика отдельно.

И тем не менее социальная база «стамболовщины» все-таки сужалась. Твердая рука — это, конечно, хорошо, но только тогда, когда нужно бороться с реальным хаосом, а если хаоса уже нет, но СМИ продолжают вопить о том, что «Стамболову нет альтернативы» и «Россия вот-вот начнет вторжение», это в какой-то момент всем, кроме полного силоса (или, если угодно, охлоса), начинает надоедать. Тем паче что мнение о том, будто бы с Россией как-то нехорошо вышло, крепло, а доходы, в связи с повышением налогов для усиления и без того огромного полицейского ведомства, тощали.

В связи со всем этим влияние «стамболовистов» понемногу слабело. Против них выступали уже не только загнанные под шконку и ушедшие в нелегальщину «реальные русофилы» сидящего в эмиграции Цанкова и «осторожные русофилы» Каравелова, Фердинанда не признававшие, но и еще вчера свои в доску камрады, желавшие сами порулить. В свободное плавание, сделавшись «легальной оппозицией», ушел, как мы уже упомянули, Васил Радославов, к нему присоединился Константин Стоилов, лидер бывших консерваторов, — и железному премьеру — даром, что аппарат и силовики были под полным его контролем — стало гораздо труднее сохранять ситуацию «князь княжит, но не правит». Тем паче что у самого князя на сей счет было совсем иное мнение.

БОРЬБА БЫЛА РАВНА...

Сложно сказать, насколько был умен Ферди, но в том, что хитер он был, как сотня лис, сомнений нет, и в том, что управлять хотел сам, тоже. По сути, политических расхождений у главы государства и главы кабинета не было. К России оба относились очень плохо (Фердинанд испытывал к ней «не имевшее отношения к политике чувство непреодолимой антипатии и известного страха»), и оба хотели видеть Болгарию сильной. Но вот мотивация, сколь могу судить, была разная: князь хотел величия своей страны как фундамента своего величия, а премьер просто хотел видеть страну великой и независимой.

Кроме того, огромную роль играл личностный фактор. Уже весной 1888 года — со дня прибытия Фифи в Софию и года не прошло — граф фон Буриян, посол Австро-Венгрии, докладывал кайзеру: «Ваш протеже чувствует отвращение к твердому и непреклонному характеру премьер-министра». Да и сам «протеже» в приватных беседах не скрывал, что «понимание есть, но приязни быть не может, ибо мы с ним — два деспота, восставшие друг против друга», жалуясь доверенным лицам на «саркастичное нахальство этого простолюдина, чем дальше, тем более желчное и унизительное», а много позже и заявив вполне откровенно: «Он всегда относился ко мне как к школьнику, держал себя со мной наставнически, словно я недолеток».

Надо сказать, основания для этого были. «Князь, — говорил Стамболов в узком кругу, — ноль, и всё, что он делает, не что другое, кроме как вереница нолей. Но это еще терпимо. К несчастью, он не хочет понять, что я цифра 1 перед этими нулями». Тем не менее Фердинанд прекрасно сознавал, что Стамболов, если ситуация пойдет на принцип, без него обойдется, а вот он без Стамболова — никак, и старался не обострять, но «придавать себе любезный вид», при этом сохраняя за собой «право на любые перемены в будущем, когда народ лучше узнает и полюбит» его (или, как минимум, до тех пор, пока весь «концерт» и Порта не узаконят его монарший статус). А поскольку тут всё зависело от России, хитрюга Фифи где-то через год после избрания начал прощупывать почву для торговли.

В начале 1889 года, как свидетельствует митрополит Методи (Кусевич), побывавший в империи по церковным делам, его перед отъездом пригласили к князю, и тот tete-a-tete попросил намекнуть серьезным людям в Петербурге, что если Россия пойдет навстречу, он «порвет сразу же и окончательно со Стамболовым и учтет мнение Его Величества по кандидатуре премьера». Впрочем, с иронией пишет владыка, и Стамболов, придя к нему на исповедь, «вместо того просил сообщить русским друзьям, что "если Россия возобновит отношения с Болгарией, омраченные известной персоной, он готов прогнать князя"».

Как ни странно, Гатчина откликнулась — и, как ни странно, на намеки Стамболова. Впрочем, с другой стороны, ничего странного: признание князя означало бы переход Рубикона, после чего Фердинанд получал бы свободу рук, а вот игра с премьером, без предоставления Болгарии преференций, открывала поле для маневра. Так что в октябре 1889 года, выбрав время, когда князь отдыхал в Европе, в Софию по пути в Белград заехал князь Долгорукий — посол в Сербии — и, встретившись с премьером, дал понять, что примирение с Болгарией «через посредничество министра-президента возможно, а через Его Высочество — нет». Стамболов, однако, обошелся с русским дипломатом почти по-хамски, а по возвращении Фердинанда обо всем ему рассказал, показав тем самым, что не намерен выгонять князя, ибо верен ему.

Год спустя, в октябре 1890 года, российский МИД вновь закинул удочку. В Софию приехал экс-дипломат и видный публицист Сергей Татищев, близкий, как говорят в таких случаях, «к определенным кругам», и очень серьезно, попросив о полном привате, обсудил со Стамболовым широкий круг вопросов. Однако же и на сей раз не сложилось: информация о встрече просочилась в прессу — судя по всему, с подачи Дворца. Начался крик, и тема умерла сама собой, причем мало кто сомневался в том, что информацию во Дворец слил сам же Стамболов.

На мой взгляд, это вполне вероятно. Если князь в случае успеха Стамболова не терял ровным счетом ничего — согласно Конституции его личность была «священна и неприкосновенна», то премьер, даже при самом удачном исходе, рисковал всем: «русофилы», возвращение которых к власти при таком раскладе было очень вероятно, никогда не простили бы ему террора. А кроме того, в этот период он явно утратил чувство реальности, пребывая в полной уверенности, что громадная власть, сосредоточенная в его руках, — навсегда, а поддержка с Запада дает Болгарии возможность развиваться и без России. В связи с этим — есть такие свидетельства — он явно получал удовольствие, издеваясь, как он любил говорить, над «русским мопсом и его холопами».

СТАМБУЛЬСКИЙ ФОРМАТ

Вместе с тем, даже поймав звезду, Стамболов оставался реальным и расчетливо азартным политиком, игравшим только на победу. Прекрасно понимая, что штыки — это хорошо, но только на штыках, как и на дубинках, не усидишь, он регулярно взбадривал ширнармассы страшилками про «русскую угрозу» и «русское вторжение вот-вот», как только «патриоты Болгарии забудут о самой страшной для Болгарии угрозе».

В этом смысле ни сам премьер, ни прикормленная им пресса не стеснялись вообще. Полиция десятками ловила «русских шпионов», всё признававших и каявшихся в обмен на условный срок. Время от времени обществу предъявляли «русских диверсантов» (вообще-то уголовников, но, оказывается, совершавших свои преступления «по приказу российского Генштаба»). Появились даже «ветераны Освободительной войны», утверждавшие, что Россия сознательно сдала туркам Плевну, чтобы затянуть войну и погубить как можно больше болгарских патриотов, а сам премьер в официальных выступлениях заявлял, что «только позиция России помешала державам в Берлине сохранить единство Великой Болгарии».

Возражать крайне не рекомендовалось: полиция и парни с дубинками были очень против. А те, кто всё же возражал, проведя две-три ночи в «Черной Джамии» и выйдя на свободу, охотно подтверждали: да, люди ходят на руках, на боках и на чем угодно. Что любопытно, сам премьер в такие версии ничуть не верил и близким людям, позволявшим себе сомнения насчет «не так же всё было», отвечал совершенно честно: «Не так. Но если мы не воспитаем новое поколение в этом духе, Болгария может потерять независимость и наше имя будет передано потомкам в укор».

Митрополит Тырновский Климент

И в этом он был последователен, не останавливаясь и перед тем, что в традиционном обществе, чтущем духовные скрепы, было совершенно не принято. Скажем, когда в конце 1888 года митрополит Климент и Синод официально отказались признать законность Фердинанда и, следовательно, поминать его имя в молитвах, по личному приказу премьера канцелярия владыки была опечатана, а «мятежным» иерархам приказали в 24 часа покинуть столицу.

Этим, к слову, тут же воспользовался князь, умолив своего «балканского Бисмарка» отменить «жестокий приказ», а самим «батям» дав знать, что, ежели вдруг опять что, в нем они всегда найдут защитника и покровителя. После этих событий Стамболов подал в отставку (в первый, но не последний раз), которую князь отклонил, а когда премьер заупрямился, буквально упросил того смягчиться. Сделав доброе дело «батям» и тем самым отыграв важное очко на будущее, хитрый Фифи прекрасно понимал, что без своего «Бисмарка» не продержится и недели и что, более того, никто, кроме «Бисмарка», не сможет добиться повышения статуса княжества.

Впрочем, это понимали все, даже ушедший в оппозицию честолюбец Радославов, нашедший с Фифи общий язык и теперь жестко критиковавший премьера за «умаление роли Его Высочества». Ведь в самом деле решить вопрос с законностью князя, а там, глядишь, и чего больше, мог только Стамболов, и он работал, разрабатывая самые причудливые проекты. В сущности, как мы уже знаем, «концерт», видя, что Болгария идет в Европу, готов был признать ее правителя, да и Порта готова была уступить совместной воле «концерта», но без признания России смысла в этом никакого не было.

И Стамболов пошел иным путем, сообщив в Стамбул, что если султан и дальше будет вести себя «неправильно», София объявит о полной независимости в одностороннем порядке, и тогда дело может обернуться войной, в итоге которой Порта потеряет Македонию. Авантюра? Безусловно, но с тонким расчетом. На территории «третьей сестрицы» было очень неспокойно, четы «непримиримых» вели вялую войну, в любой момент могущую разгореться в пламя, и все полевые командиры так или иначе ориентировались на Софию, посылавшую сепаратистам «гуманитарные конвои», — а следовательно, только от Софии зависело, полыхнет Македония или нет.

Шантаж, казалось, удался. В 1889-м Порта уже почти дозрела, но Абдул-Хамид II, не решаясь действовать в одиночку, попросил Гатчину смягчить позицию по Фердинанду, поскольку «в противном случае европейскому миру грозит беда». Однако Александр Нелидов, «самый влиятельный посол в Константинополе», категорически отказал, разъяснив султану, что, «угождая честолюбцам», лоббирующим Фердинанда в Болгарию, не стоит забывать, что «Россия есть самая близкая и мощная соседка Турции».

Именно так и сказал. И даже повторил. А затем, уже без металла в голосе, «дружески» добавил, что первая уступка шантажисту никогда не бывает последней, и если Стамбул исполнит требование Софии, дальше разговор пойдет о полной самостийности и в македонских землях, после чего заволнуются все соседи, и таким образом «небольшая уступочка» станет «толчком к окончательному и необратимому разложению Турции».

Поразмыслив, элиты Порты признали резоны русского посла и сделались неуступчивы, однако на сей случай у Стамболова был заготовлен «вариант Б». «Якши,[27] — сказала София, — не хотите — не настаиваем, но есть ведь вопросы, которые интересуют и нас, и вас, не так ли?» — «Так», — ответил Стамбул. И разговор пошел по-серьезному. Говорили о Македонии, которая, конечно, болгарская, но раз уж «концерт» хочет, чтобы она оставалась турецкой, что тут поделать, давайте договариваться о компромиссе, чтобы всем было хорошо.

«Давайте», — ответил Стамбул. И разговор стал конкретным — о тонкостях, деталях и нюансах, а также о том, что исторически две страны так связаны, что самой судьбой приговорены дружить. В связи с этим, было сказано, Болгарии есть смысл не раскачивать македонскую лодку, выступив гарантом прекращения сепаратизма, а Стамбул взамен пусть даст гарантии уважения прав македонских болгар, — ну, скажем, утвердив на четыре епархии вилайета болгарских епископов вместо традиционных греческих. Якши?

«Бик якши»[28], — ответил Стамбул, и слово стало обрастать делом. «Агентом» княжества в Порте был назначен немолодой врач Георги Вълкович, близкий друг «Бисмарка», убежденный «туркофил», резкий критик идеи «болгарского мира» и вообще сторонник двуединой «Болгаро-Порты». Начались спокойные, за чашкой кофе, переговоры обо всем, а в Софии резко заморозили все «македонские проекты», объяснив изменения недостатком средств и почтением к международному праву.

Забегая вперед, скажу, что идея оказалась перспективной: спустя не так много времени «агент» Порты в княжестве впервые официально попросил аудиенции у князя, а затем, после того, как Ферди был неофициально принят Францем Иосифом и — по-родственному — Вдовой, Стамболову разрешили «случайно» встретиться и поговорить с султаном, согласовав визит в Стамбул Фердинанда.

Правда, Гатчина, над которой при европейских дворах в связи с «грозным русским молчанием» на болгарскую тему уже смеялись в голос, устроила такой скандал, что напуганный Абдул-Хамид II встречу отменил, а перед Петербургом извинился. Но тем не менее у «Бисмарка» были все основания считать себя победителем, которого не судят. Однако соглашались с этим далеко не все, и выяснилось это даже раньше, чем болгарские епископы получили от султана заветные «бераты» на епархии...

ЕГО МУДРЫЙ ПЛАН

В 1888-м и 1889-м Стамболов был больше чем князем. Фифи только-только присматривался, щупал лед, проверяя, что можно, а что нельзя, но его пока что хорошо контролировали, а «русофилы», которых диктатор раньше боялся, теперь сами боялись пикнуть, зная, что народ не поймет, — и правильно делали. Мозги народу промыли качественно. Причем если массы обрабатывали крикливо, аляповато, нагнетая тему «Русские идут!», то с «чистой публикой» работали гораздо тоньше.

Эмигрантским статьям, рассуждающим о «братстве» и «моральном долге», журналисты, прирученные газетой «Свобода», принадлежащей другу и компаньону Стамболова Димитру Петкову, противопоставляли секретные документы, полученные из «источников, пожелавших остаться неизвестными», то есть слитые премьером. И получалось, что всё не так просто. Интеллигенция, прислушивавшаяся к голосам «из-за бугра», с изумлением узнавала, что долги, оказывается, вовсе не моральные, поскольку репарации, которые Порта аккуратно выплачивала России, на 100 процентов обеспечивались болгарскими деньгами: налогами с Восточной Румелии и выплатами княжества. Плюс к этому само княжество, согласно русско-болгарской конвенции, еще и выплачивало «оккупационный долг» (10 618 000 рублей) за «помощь в организации структур власти». Правда, в 1885-м выплаты заморозили (из-за ссоры с Гатчиной), но в итоге к 1902 году все 26 446 000 золотом (и туркам, и России), одолжив у «Банк де Пари», отдали до стотинки. Платили и еще какие-то «возмещения по векселям», деталей о которых я не знаю, однако, как бы там ни было, узнавая такие подробности, «латентные русофилы» не особо горели желанием возмещать еще и «моральные» долги.

Однако природа не терпит пустоты, и вскоре возникла новая проблема, первым звоночком которой стало «дело о военном заговоре», главным фигурантом которого абсолютно неожиданно для всех оказался майор Константин Паница.

Коста Паница

Разумеется, в те времена удивить политически активного болгарина было сложно, но такой поворот событий в самом деле был из ряда вон. Военный прокурор, взявший на себя самые грязные дела в 1887-м, лично пытавший в зиндане Петко Каравелова, самый бесшабашный из «живых легенд», ветеран всех войн, начиная с Апреля, друг детства Стамболова, полностью ему преданный, активный «русофоб» — и арестован за подготовку пророссийского переворота!

Люди не понимали, что происходит, а между тем ларчик открывался просто. Хотя переговоры с Портой велись в обстановке сугубой секретности, информация всё же просачивалась. Во всяком случае, скрыть от военных, что «военторг» для румелийцев прикрыт, а «отставников» отзывают, не было никакой возможности, да и Георги Вълкович, курировавший процесс, был известным «туркофилом», — и даже обрывки этой информации накаляли настроения тех, кто, казалось бы, телом и душой был предан премьеру. Слишком болезненным был «македонский вопрос», и не только для выходцев из Македонии, как Коста, но и для абсолютного большинства «политически мыслящих». В рамках формирующейся национальной психологии оставшаяся в рабстве «третья сестрица» была идолом из разряда «руками не трогать», да и помимо того у очень многих это болело. В том числе — и у Стамболова (как он сам говорил, «тяжко далась мне эта уступка»), однако добиться признания законности князя и дать старт процессу достижения полной независимости он считал самым важным.

Судя по всему, однако, ему самому было неловко, и потому, вопреки обычному равнодушию к «разговорчикам», диктатор пытался объяснять общественности мотивы своих действий. Не сам, конечно — не царское это дело, но в невероятно популярной «Свободе», озвучивавшей мнение «вся Болгария знала чье», время от времени появлялись материалы на эту тему. А потом грянула и редакционная статья «Неговият мъдър план»,[29] где всё расставлялось по полочкам: дескать, никто Македонию не сливал и сливать не намерен, но — вот беда! — в условиях кризиса брать на баланс нищую провинцию с разрушенной экономикой Софии просто не по карману, тем паче что четников там на все четыре области всего чуть-чуть, максимум полтысячи (вот, дескать, были бы обыватели Охрида, Битоля и Вардара сознательными, встали бы все как один — тогда куда денешься, пришлось бы, но ведь не встали же, — стало быть, им под турками нравится, а насильно мил не будешь). Ибо «не треба ние да ослободуваме ни еден народ; народите треба да се ослободат сами или да загинат»[30]. И вообще, незачем из-за какой-то Македонии бить горшки с «концертом», который, осердясь, может и в кредитах отказать.

Но, бравурно звучало в финале, ничего страшного: у премьера всё под контролем, с турками у нас в прошлом не только плохое было, мы с ними уже не враги, а партнеры, и переговоры идут об особом статусе, чему свидетельством уже почти достигнутая договоренность о замене греческих епископов болгарскими. Вот когда решим экономические проблемы и подготовимся получше, можно будет вернуться и к сути вопроса. А пока что ни-ни, поскольку нерушимость границ есть основа международного права.

СОБАКАМ — СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ!

На кого-то, особенно на «кофейных стратегов», за полночь обсуждавших острые публикации, действовало, — но далеко не на всех. Македонским четникам, прятавшимся в лесах и ущельях, прекращение подпитки боеприпасами и закрытие баз на «большой земле» совсем не понравилось, но еще больше не понравилось оно их болгарским кураторам — влиятельным единомышленникам вроде политика и публициста Димитра Ризова — и волонтерам, по стотинке собиравшим средства на «Второе Объединение». А еще, разумеется, это вызвало возмущение военных первого поколения, в сущности живших идеей «три сестры под одним кровом», и недовольство это усугублялось тем, что правительство, зная от осведомителей о «левых разговорчиках», начало повышать в звании не по выслуге и заслугам, а по принципу личной преданности.

Неудивительно, что «разговорчики» понемногу перерастали в «заговорчики», и совсем неудивительно, что во главе зреющего недовольства оказался как раз майор Паница, имевший македонские корни и ставший из «русофила» «русофобом» потому, что после «румелийского кризиса» понял: в «македонском вопросе» от России ждать нечего. Зато теперь, когда, как полагал Димитр Ризов, политическим оценкам которого Коста доверял, в Гатчине рады будут сделать гадость Стамболову на любом фронте, получалось, что приходится вернуться в «русофилы», — и Паница вернулся. Благо, был у него надежный человек, Порфирий Колобков — отставной поручик, занятый в оружейном бизнесе, а у г-на Колобкова, в свою очередь, имелись неплохие связи и в Генштабе русской армии, и в российской оборонке.

Предложение «вы нам 60 тысяч франков для "некоторых дел" и оружие для чет, а мы вам князя долой и премьера в отставку» на Севере выслушали, однако, поскольку представлял посредник лиц, решительно никому не известных, ответили неопределенно: дескать, идея нравится, а решать не нам, но мы обязательно доложим. А вот летом 1889 года, когда к делу подключились эмигранты экстра-класса, включая экс-премьера Драгана Цанкова, дело сдвинулось. Михаил Хитров, посол в Бухаресте, сообщил конспираторам, что пока что Россию интересует только переворот, на который 50 тысяч франков выделены, но через Италию, а официально империя, ежели что, остается в стороне.

На том и договорились, после чего занялись делом — очень активно, но настолько бестолково и открыто, что всевидящая контрразведка диктатора ничего не заметила, вероятно, потому лишь, что действия Паницы, вербовавшего соучастников «за рюмкой», совершенно явно, принять за что-то серьезное было невозможно. Так что, не реши подполковник Кисев, командующий столичным гарнизоном, сдать заговорщиков в обмен на третью звездочку, глядишь, что-то могло бы и получиться.

В январе 1890 года, за четыре дня до «часа X», Косту, а затем еще десятка два конспираторов — в основном военных — взяли под арест. Следствие пошло очень быстро, поскольку господа офицеры, включая лидера, в соответствии с тогдашними нормами чести, ни от чего не отпирались, избегая только называть имена тех, кто остался на свободе.

Да, возмущены сливом Македонии. Да, уверены, что слив заказан немцами. Да, считаем, что Россия одумалась. Да, готовили переворот. Нет, не по инициативе русских. Нет, убивать не собирались ни князя, ни премьера. Князя предполагалось выслать прочь, а диктатора снять с должности, да и всё, причем «как я могу хотеть смерти Стефана?» майор Паница говорил столь горячо, что никаких сомнений в его искренности ни у кого не возникало.

Поэтому появившуюся было идею устроить шумный процесс и показать всей Европе «страшный оскал России» тут же и погасили: учитывая, что все подсудимые в той или иной степени были «русофобами» и ни один из них на роль «попки» не годился, выносить на публику проблемы с Македонией было слишком опасно. Ну и... 9 апреля, по окончании следствия, дело было передано в закрытый трибунал во главе с полковником Ризо Петровым, осудившим на смерть Олимпия Панова и Атанаса Узунова, а прокурора назначили того же, кто на «суде в 2-3 часа» их обвинял.

По ходу, как ни старались, несмотря на признания обвиняемых, доказать так ничего и не смогли, поскольку реальных дел заговорщики совершить не смогли даже на уровне подготовки, а деньги им шли из Италии, куда приходили из Бразилии от какого-то шведа. И тем не менее в мае всем отвесили длинные сроки, а Панице — высшую меру, правда (кроме Петрова, все судьи уважали Косту) с рекомендацией князю заменить смерть пятнадцатью годами «зоны».

И что интересно, князь склонен был явить милосердие. На «балканского негодяя» Фифи было плевать, но о настроениях в обществе он знал, а общество о смерти Панова и Узунова, при всем различии взглядов, сожалело. Но если к «рущукскому делу» Ферди никак не был причастен, то расстрел еще одной «легенды Отечества» неизбежно стал бы лыком в строку, — а Его Высочеству вовсе не хотелось «разговорчиков» типа «иностранец убивает лучших сынов Болгарии».

НЕТ ЧЕЛОВЕКА, ЕСТЬ ПРОБЛЕМЫ

В общем, у Косты были все шансы уцелеть, если бы не Стамболов, занявший предельно жесткую позицию. Заявив, что «любое проявление снисхождения будет растолковано как слабость и страх», он заставил министров отклонить просьбу суда о помиловании (в стороне остался только глава МИД, изящно потерявший сознание), и 14 июня, за день до назначенного для исполнения приговора срока, в личной беседе пригрозил князю отставкой, если тот не утвердит приговор.

Естественно, Фифи уступил, но с изюминкой: задолго до рассвета он, никого не предупреждая, убыл в Вену «лечить нервы», оставив страну на «полное, со всеми правами суверена попечение г-на Стамболова, который всегда с умением и со знанием дела руководил государственными делами», то есть предоставив премьеру право и возможность самому решать, применить право помилования или нет. 15 июня Константин Паница, легенда Апреля и Сливницы, встал к стенке перед строем столичного гарнизона...

Многие биографы, описывая этот воистину шекспировский сюжет, задаются вопросом: неужели Стефану не было жалко Косту, старого друга, сделавшего очень много для Болгарии и лично для него, причем уже совершенно не опасного, поскольку в кутузке много не навоюешь? Точного ответа не дает никто, а чужая, тем паче давно отлетевшая душа — потемки. Думаю, в это время диктатор уже перестал мыслить человеческими категориями, оперируя исключительно соображениями государственной целесообразности.

Если отбросить эмоции, помилование Паницы переводило трагедию в фарс, а вот казнь государственного преступника, наоборот, придавала событию законченность, подчеркивала опасность ситуации плюс жесткую непримиримость властей, которые, если нужно, пойдут на всё, и к тому же подразумевала необходимость дальнейшей закрутки гаек и антироссийской истерии, то есть укрепляла личную власть премьера, без которого — в этом Стамболов был глубоко убежден — Болгария рухнет.

Кроме того, суровость наказания показывала «концерту», что признание князя стало необходимым, поскольку иначе внутренней стабильности в княжестве не бывать. А в отношениях с Портой она и вовсе была наилучшим доказательством, что София может быть по-настоящему надежным партнером Стамбулу, и если Стамбул это оценит по достоинству, то за Македонию султан может не волноваться: «Не треба ние да ослободуваме ни еден народ; народите треба да се ослободат сами или да загинат». Ну а если не оценит, что ж... София за всем уследить не может, а стало быть, возможны варианты.

Жестко, без намека на рефлексию, но, согласитесь, более чем политично — и все всё поняли. До признания князя дело, конечно, не дошло — Гатчина всё равно была против, а вот г-на Вълковича, личного эмиссара Стамболова, при султанском дворе начали принимать уже не просто вежливо, но с полной приязнью, как своего человека.

Были, разумеется, и побочные эффекты. Скажем, князинька, вернувшись из Вены, публично выразил сожаление о смерти Паницы, признавшись, что «как глава государства вынужден был проявить строгость, но оставил г-ну Стамболову возможность дать волю чувствам, помиловав несчастного героя», после чего опросы показали, что у ранее никому не интересной «куклы» появился какой-никакой, но рейтинг. А это было для диктатора если и не проблемой, то уж точно неприятным намеком на возможность появления таковой.

Однако куда более нехорошим, хотя и не таким броским, как эскапады Фифи, следствием интриги стало то, что македонские четники, потрясенные известиями из Софии, помозговав, пришли к совершенно четкому выводу: коль скоро в Софии их покровителям и побратимам, пытавшимся спасти «военторг», уже начали мазать лбы зеленкой, стало быть, пора вмешаться, тем паче что «кто виноват» и, главное, «что делать» вполне прояснилось...

ГОСПОДА НИКТО

Чтобы понять дальнейшее, следует заглянуть в недавно минувшее. После провала Кресненско-Разложского восстания, когда стало ясно, что вызволять «третью сестрицу» никто не будет, македонский Резистанс[31] никуда не делся, но его формы изменились. Крестьяне вернулись к своим полям, на всякий случай спрятав оружие, однако самые буйные остались в четах.

Жесткие это были ребята, упорные, последовательные, совершенно беспощадные и — учитывая естественный отбор — запредельно опасные, ибо при малейшем намеке на возможность колебания бойцов (лучших, отобранных из толп добровольцев после жесточайших проверок) выгоняли, а если возникали хотя бы минимальные подозрения, устраняли.

По первому времени четы были достаточно велики — по 30-40 стволов — и вели партизанскую войну, затем, сменив тактику, перевели большинство в «запас», и далее «мала дружина» — человек сто пятьдесят, не более — начала действовать мелкими группами, перейдя к террору и диверсиям. А поскольку война требует денег, занимались не только политикой, ибо денег всегда не хватает.

Мало-помалу, методом проб и ошибок, лет за пять сформировалась очень мощная, совершенно не боявшаяся крови ОПГ, загнавшая под шконку и обычный уголовный мир в городах, и дикую гайдучину в сельской местности и не брезговавшая ничем, что могло приносить доход. Ограбления, рэкет, «крышевание», контрабанда всего и вся, кроме разве что наркоты, которая тогда не котировалась, и т. п.

Но — и это важно, это доказано — в отличие от многих и многих «благородных разбойников», в карманах у ребят, кроме как на пропитание, ничего не оседало: как бы ни были добыты средства, всё уходило на «общее дело», а что до политики, так были они, в принципе, к высоким материям индифферентны, исповедуя три символа веры: «Мы болгары!», «Долой турецкую власть» и «Три сестры под одним кровом».

И всё. Мелкие разногласия, позже переросшие в крупные, пока что были не в счет, и, таким образом, светом в окошке для них была София, помогавшая чем могла. А одновременно — и Петербург, где их привечали и подкидывали некоторые суммы, поскольку империя, официально «сепаратизм» осуждая, втихую стремилась досадить Порте, — и потому четники первого поколения, простые парни, в большинстве своем «русофильствовали».

Вот такие вот хлопцы, обсудив ситуацию после казни Паницы, одного из главных их «побратимов» в княжестве, пришли к выводу, что со Стамболовым пора кончать. Без всяких отставок и прочих глупостей. Раз и навсегда. Радикально. Потому что...

Потому что убил «брата нашего Косту». Потому что «сливает Македонию» и закрыл «военторг», удовлетворившись какими-то уступками попам. Потому что «задружился с турками», отозвал «отставников» и сажает «волонтеров», самовольно едущих из Болгарии. А главное — потому что, ежели не станет Стефана, «немец сам сбежит из Болгарии, коли ему мила жизнь», и тогда князем станет то ли опять Баттенберг, в свое правление помогавший «общему делу», то ли кто-то, кого присоветует Россия.

Короче говоря, премьеру княжества выписали черную метку, — а эти ребята, если уж брались за что-то, не останавливались. К тому же, учитывая сложность задачи, за дело взялся лично Наум Тюфекчиев (позывной «Пиротехник») — куратор поставок оружия из России и «провиднык» боевых групп, объявленный в розыск Стамбулом, Веной и Белградом. Это, по сути, был человек-смерть, и в тандеме с Димитром Ризовым, заочно осужденным по «делу Паницы» (бывшим «русофобом-германофилом», из-за «македонского вопроса» сменившим вектор), они разработали план операции, который, по здравом размышлении, просто не мог не увенчаться успехом, да вот только человек лишь предполагает...

15(27) марта 1891 года, отследив выход Стамболова из кафе, боевая группа Пиротехника — сам Наум, два его брата, кто-то из друзей Паницы и Михаил Ставрев («Хальо», лучший ликвидатор чет) — расстреляла премьера из револьверов. Однако погиб (случайно) только министр финансов Христо Белчев, близкий друг диктатора, а сам Стефан, несмотря на пару попаданий, уцелел: спас заказанный незадолго до того в Вене латный жилет («Знал бы, — сетовал позже Наум, — бил бы в башку»).

В остальном всё прошло как по нотам. С места операции отошли спокойно, с одним легкораненым и на следующий день были уже за кордоном. Но вот раненый — Димитр Тюфекчиев (позывной «Денчо»), 18-летний брат Пиротехника — по глупой случайности все-таки попался, и входе допроса, поскольку парнишка упорно молчал, его, пытаясь разговорить и по ходу увлекшись, заживо сожгли паяльной лампой. После этого в канцелярию премьера пришло короткое письмо: «Сегати си моят личен длъжникъ. Чакайте. Наум»[32].

Стефан Стамболов — «способный государственник»

ODERINT, DUM METUANT[33]

Судя по биографии Стамболова, трусом он не был (но в разумной осторожности ему тоже не откажешь: в Старой Загоре исчез вовремя, и в Апреле исчез вовремя, и в войну тоже оказался при обозе). Однако, оказавшись в списке личных должников Тюфекчиева, встревожился бы кто угодно. А тут и потрясение от потери (Христо Белчев был не просто другом, но еще и «кнутом», державшим в кулаке парламентские фракции), да еще с поправкой на предшествующую потерю (весной 1891 года заболел и непонятно отчего, с подозрением на пищевое отравление, умер военный министр, верный Сава Муткуров). Так что масштаб и формат последствий соответствовали событию. Включился весь репрессивный аппарат, подчиненный лично премьеру, — огромный, вымуштрованный и абсолютно покорный. Мели всех. Под бокс. От «русофилов» и «македонистов» до карикатуристов. Кому-то, кого в списки занесли не сразу (как, например, великому Ивану Вазову), удалось бежать, кого-то — знакового, но совсем безобидного, посадили под домашний арест, но в целом перегибали, не боясь сломать.

Более восьмисот человек оказалось за решеткой. Почти два десятка погибли от пыток. Замели даже давно отошедшего от дел «воеводу Петко», в 1878-м подавившего «черкесский мятеж». С Пиротехником, да и вообще с македонцами, контактов у него не было — дед хайдучил в Родопах, но теоретически, учитывая авторитет, мог быть опасен. Поэтому после обыска, изъяв револьвер (подготовка к бунту!) и два русских ордена (работа на вражескую разведку!), старика 140 дней избивали в казематах варненской Ичкалы, требуя «признаний», а затем отправили в ссылку. Правда, идею экстрадировать в Порту, где на воеводе висели два смертных приговора, всё же похерили, побоявшись огласки, зато мэр Варны, стойкий «стамболовист», ограбил дом, забрав всё, что человек нажил.

В общем, ударили по квадратам, зацепив весь политикум, не вполне лояльный Стамболову. Пытались даже ударить по «княжьим людям» из «легальной оппозиции», но тут не срослось, зато на оппозиции «нелегальной» — не представленной в Народном собрании — оттоптались душевно. Арестовали даже совершенно ни к чему не причастного (алиби было железное) Петко Каравелова — на том основании, что случилось всё недалеко от его дома, а значит, он мог что-то знать.

Естественно, Екатерина, супруга экс-премьера, бросилась хлопотать, но ее грубо отшили. А когда активная дама и жены других знаковых персон обратились с воззванием к европейским послам — типа «не можем молчать!», их просто «закрыли» и быстро провели «следствие», — так что позже, когда на суде прокурор потребовал для ЧСИР[34] смертной казни за «государственную измену», послы, поскольку речь шла о «заговоре "русофилов" и сепаратистов», дипломатично молчали.

Не молчала только Турция. Вернее, Порта тоже делала вид, что не в курсе, но стамбульские СМИ разразились стенаниями по поводу «чудовищных репрессий», отставные османские генералы в интервью просили прощения у болгарского народа, который «не смогли защитить от прихода варварства», и это тормозило процесс. Никому не хотелось выглядеть «янычарами круче янычар», и жен политиков оправдали, а вот Петко Каравелов незнамо за что получил пять лет, Тодор Китанчев (лидер политического крыла македонских чет, тоже ни к чему не причастный) — три года и т. д.

И они, можно сказать, еще легко отделались. Четверо задержанных, известные в стране люди с «апрельским» прошлым, включая совершенно оторванного от жизни поэта Светослава Миларова, при минимуме мутных доказательств пошли на виселицу, и будь на Каравелова, которого премьер считал главным политическим противником, хоть что-то, он, безусловно, стал бы пятым. Во всяком случае, Стамболов воспринял «слишком мягкий» приговор как пощечину. Он был возмущен, он был напуган, он, требуя крови, крови и крови, устроил судьям выволочку, заявив: «Каравелова, душу заговора, вы приговариваете на какие-то пять лет, а его орудия — на смерть! Надо было, чтобы он поубивал нас всех, может, тогда бы мы научились, как надо защищать власть и государство».

НА КАЖДОМ КИЛОМЕТРЕ

Возможно, многочисленные ходатайства и отсутствие весомых улик сыграли бы роль, и волна репрессий пошла бы на спад, но 19 февраля 1892 года (следствие было еще в разгаре) в Стамбуле, у дверей «агентства», три исполнителя, включая Николу Тюфекчиева, еще одного брата Пиротехника, зарезали Георги Вълковича — старшего друга диктатора, посла и, по совместительству, главу резидентуры, очень успешно пресекавшего завоз бомб в княжество. Исполнители, оторвавшись от погони, бежали на российский корабль, куда явился консул империи с паспортами и сообщил туркам, что русские своих не сдают. Турки, естественно, ситуацию замяли, хлопцы уплыли в Одессу и где-то потерялись, но шансов на помилование у приговоренных в Софии, без разницы, виновны они или нет, после такого уже не было.

Короче говоря, жить в Болгарии стало неприятно. Экономический блок правительства, правда, работал исправно, средства шли и осваивались, много строили, еще больше благоустраивали, появилось собственное производство, — но даже всё это, составлявшее предмет гордости диктатора, имело оборотную сторону: быстрый развал традиционного общества порождал утрату крестьянами земли, рост обездоленных люмпенов, готовых продавать свой труд за полушку, и... В общем, всё в соответствии с «Капиталом» Маркса, которого диктатор считал «нудным теоретиком, ничего в политике не смыслящим».

А между тем Великий кризис 1891-1893 годов не обошел стороной и Болгарию. Производство падало, люди нищали, нарастали недоимки, понемногу начинались волнения. Стамболов же, гений «ручного режима», не нашел ничего лучше, кроме как применить средневековую тактику «драгонад», или, как он говорил, «экзекуций»; в регионы, не уплатившие налоги или позволявшие себе явное недовольство, направлялись на постой военные части, которые местное население обязано было содержать и кормить, пока солдаты «выбивают должок».

Ничего странного, что премьера начинали ненавидеть. И добро бы еще только в «низах», но нет — в «тихую оппозицию» диктатору начали понемногу уходить «приличные люди». Сперва осторожно, отпрашиваясь на лечение, потом — уже более открыто, поступая на службу к лидерам «легальной оппозиции». Кого-то шокировали его методы, кого-то он оскорбил в порыве гнева и не принес извинений, кому-то «нанес ущерб, не учтя интересы» (сам Стамболов не воровал, будучи богатым человеком, но сотрудникам жить давал, указав, сколько кому по чину).

Из мемуаров: «Я боялся. Он полностью доверял, мило беседовал, но я не узнавал того, кому мы так верили». И многие подтверждают: после расстрела Олимпия Панова, Косты Паницы, после смерти Муткурова, гибели Белчева и Вълковича, короче говоря, когда «ближний круг» сузился до предела, Стамболов, пережив тяжелейший стресс, чувствовал себя покинутым настолько, что пристрастился к обществу проституток. Он старался не подавать виду, был категоричен, как и раньше, но быстро прогрессировал внезапно свалившийся диабет, появились признаки нервного расстройства: тревожность, вспыльчивость, постоянная раздражительность. Без спецжилета и двух револьверов он уже не появлялся нигде, кроме княжеских покоев.

«Ранее безошибочные решения теперь всё чаще были опрометчивы, — вспоминает тот же современник. — Спокойствие смелого государственного деятеля сменилось отчаянием. [...] Нападки в газетах и анонимных письмах, упреки в братоубийстве, проклятия смутили его сильный дух. [...] Покушения, заговоры, сговоры и убийства мерещились ему повсюду. [...] В его окружении, на видных должностях, в бумагах на назначения вдруг появились новые люди, странные люди, ничтожества, невежи, иные — с дурной репутацией. Не слыша более дружеских возражений и упреков (ведь Петков слепо ему поклонялся), он, видя себя исполином среди них, стал самоуверенным, властным до цинизма, надменным по отношению к чужой воле, желаниям, мнениям».

Согласитесь, тяжелый случай. И тем не менее диктатор работал, добиваясь главной цели: признания законности князя «концертом» во имя окончательного утверждения государственности — законной, конституционной, династически гарантированной, с князем на престоле и собой у реального руля. Ибо, как сам он говорил в кулуарах, «есть Стамболов — существует и князь; не будет Стамболова — не будет и князя. Не болгары свергнут — русские выгонят, не русские выгонят — болгары свергнут».

Примерно то же, разве что учтивее, объяснял он и самому Фердинанду, в полной уверенности, что тот не станет возражать. А Фифи и не возражал. Он был очень политичен, этот Фифи, и предпочитал не говорить, а делать, но если уж делать, то наверняка.

Основная проблема диктатора заключалась в том, что система, выстроенная им, при кажущейся несокрушимости была очень зыбкой. Весь аппарат ниже очень узкого «ближнего круга» преданных лично ему людей, которых он считал равными, состоял из «винтиков» — слепо послушных исполнителей, не имеющих собственного мнения и в обмен на возможность делать мелкие гешефты (шалить крупно запрещалось) готовых на всё, но лишь до тех пор, пока Акела не промахнулся.

Сам он это прекрасно понимал, и позже, огрызаясь на обвинения в том, что его кадры — «бездари и тряпки», а префекты на местах — «"конокрады", которых давно надо было повесить или отправить на каторгу», мог сказать лишь одно: «Мне безразлично ваше мнение. Вы никто. Я признаю только один форум[35] — потомство».

До какого-то момента, правда, недостатки скрадывались идеально слаженной работой того самого «ближнего круга», курировавшего основные направления и тем самым «разгружавшего» и прикрывавшего Самого, но практически одномоментная потеря Белчева, Муткурова и Вълковича была невозместима, а других не было, и заменить их было некем. То есть профессионалы, разделяющие ориентацию на Запад, конечно, имелись, и премьер затыкал ими дырки в номенклатуре, но вот «стамболовистами» эти люди не были ни в какой степени: каждый имел свои амбиции, свои аппетиты, и создать новую «обойму» не получилось.

Михаил Савов, новый военный министр — очень послушный и лояльный, — в отличие от «суперсвоего» Савы боялся политики, и премьеру пришлось, кроме всего прочего, лично контролировать армию, а офицеров коробило вмешательство «штафирки»[36] в их корпоративные дела. Григорий Начевич — умнейшая голова, прекрасный дипломат и блестящий финансист с крутыми связями на венской бирже, являясь полным единомышленником премьера в смысле «русофобии» и полной неразборчивости в средствах, был, однако, себе на уме и гнул свою линию, за что в итоге был изгнан и ушел в «легальную оппозицию» к Радославову. Там же оказался и Димитр Данчев — лучший юрист Болгарии, превысивший «лимит на взятки» настолько, что диктатор всерьез собирался отдать его под суд за лихоимство.

В итоге «легальная оппозиция» стала еще и «объединенной», а Стамболов оказался на вершине пирамиды в полном одиночестве — всевластный, всемогущий, единый и неделимый, но практически без опоры. И все эти процессы тихо, без ненужных рывков отслеживал уже оперившийся князь.

В свое время, срочно разыскивая «хоть кривого, хоть горбатого», всесильный «первый регент», увидев единственное, что удалось найти, в восторг не пришел. Жеманный, завитой и припудренный молодой человек совершенно не соответствовал его представлениям о монархе, достойном Болгарии. Однако выбирать не приходилось, а кроме того, как думал тогда Стамболов, «Болгария для него ничто, но эта кукла, по крайней мере, не будет мешать».

Проблема, однако, заключалась в том, что «кукла» вовсе не хотела быть куклой. Фердинанд жаждал править, и если вел себя именно так, как хотелось диктатору, то лишь потому, что — редкий хитрюга! — не собирался с самого начала переть на рожон. Напротив, напоказ развлекаясь, при первом случае уезжая «отдохнуть» в Вену, Будапешт или Берлин, часами разбирая любимые ботанические коллекции, изготовляя чучела птиц и предаваясь увеселениям с белокурыми секретарями (против чего премьер совершенно не возражал), он понемногу, очень осторожно создавал свой собственный «дружеский кружок» — как говорили злые языки, «тайный кабинет», но на то ж они и злые.

«ИНКА! В КУСКО ОТДЫХАЯ, ВЕЙ ПЕТЛЮ ДЛЯ ОЛЬЯНТАЯ!»[37]

Ничего вызывающего, упаси Боже. Просто по родственным каналам — связи у него всё же были куда круче, чем у безродного «балканца», — пробивал кредиты и займы. Помогал крупным предпринимателям получать приятные заказы за рубежом, беря, разумеется, комиссионные, но прикрывая от налоговиков и при этом собирая на каждого досье с компроматиком. Приглашал лидеров «легальной оппозиции» на чашку чая и уважительно выслушивал их мнения, по итогам тоже пополняя досье.

Ну и, конечно (главнокомандующий же!), общался с военными, сочувственно кивая, когда они сетовали на засилье в армии румелийцев, перекрывших уроженцам «старого княжества» пути к карьерному росту. Типа, всё так, жаль, что помочь, сами понимаете, не в силах, но... Вот Вам, майор, часы на память, а Вам, подполковник, перстень. Так сказать, всё, что могу лично.

По ходу, на почве «русофобии», дружески сблизился с Рачо Петровым, за исполнение[38] «рущукских русофилов» и Паницы возвышенным в начальники Генштаба, но считавшим себя обойденным, ибо желал генеральских погон и пост военного министра. А в 1891-м, летом, по случаю четырехлетней годовщины царствования и вовсе, не спросивши премьера, отдал приказ о внеочередном повышении большой группы офицеров, что очень разозлило Стамболова, но рыбка ж задом не плывет.

Встречался с «македонистами», заверяя в том, что даже во сне не забывает «третью сестрицу», и жертвовал из рук в руки немалые суммы на «общее дело».

Князь Фердинанд в кабинете

Встречался с «русофилами», давая понять, что никогда не забудет, чем Болгария обязана России, и грустя по Олимпию Панову. Встречался с «баттенбержцами», показывая дружественную переписку с предшественником, о котором отзывался крайне тепло. Встречался с ходоками из провинции, вполне соглашаясь с тем, что стамболовские «экзекуции», по сути, чистейшей воды грабеж и «туреччина».

Не забывал и газетчиков. Например, «случайно» встретившись на пляже с редактором пловдивской «Балканска зора», угнетаемой премьером за «клевету на кабинет и князя», сообщил, что истинная демократия невозможна без свободы слова, и попросил диктатора, во избежание, не обижать, а себя критиковать побольше и покруче. После этого «неизвестные друзья» начали ежемесячно переводить редакции тысячу левов, а на полосах одного из двух основных рупоров оппозиции, наряду с «белыми пятнами» под грифом «Здесь должна была быть статья о Стамболове», валом пошли добрые карикатуры на Его Высочество: князь с птичками, князь с цветочками и т. д.

А в ноябре 1891 года князь и вовсе, «смиренно пригласив» на коктейль ненавидевших его епископов, объяснил, что очень уважает православие, но ведь священнослужители как никто должны понимать, что вера для того, кто думает о душе, не перчатки, ее так просто не поменяешь. Вслед за тем он попросил прощения за «глумления безбожного Стамболова» и пообещал, что «и впредь будет заступаться, хотя гарантировать ничего не может». Излишне говорить, что «бати» были польщены и с тех пор критика князя в храмах сошла на нет — потоки дегтя лились в основном на премьера. И втройне излишне говорить, что в обществе начались негромкие разговоры о «добром и справедливом» Фердинанде, как небо от земли отличающемся от «злого и несправедливого» Стамболова.

Видел ли всё это премьер? Не мог не видеть. Хотя и не всё: князь действовал предельно осторожно. Понимал ли Стамболов, насколько велика опасность? Скорее всего, понимал, но, видимо, недооценивал. Потом, в не очень далеком, но все-таки будущем, он, по словам известного журналиста Рихарда фон Маха, показав на портрет Фердинанда, скажет: «Этого человека я сам, сам, по своей глупости лично привел в Болгарию. Сюда [...] сюда, в это место должны ударить меня убийцы, когда придут меня убивать! Здесь — этот глупый мозг, который смог сделать такую глупость! [...] Избрание Фердинанда в князья Болгарии — самая большая ошибка, которую я сделал в своей жизни».

А пока что, как потом аккуратно выразился один из его друзей, «в некоторой степени потеряв душевное равновесие», но лично контролируя всё и вся, он, насколько можно судить, всерьез поверил в свою незаменимость. Тем паче что «Франкенштейн», изредка порыкивавший, всегда отступал, стоило Стефану пригрозить отставкой, в связи с чем официоз диктатора — популярнейшая «Свобода», не стесняясь никого, чеканила в бронзе то самое: «Нет альтернативы Стамболову. Есть Стамболов — есть князь, есть Болгария, нет Стамболова — нет ни князя, ни Болгарии».

Так что на всякие пустяки типа похорон Баттенберга (о чем позже) и шашней Его Высочества с «жалкими ничтожествами» премьер не обращал внимания. Его главной заботой, благо экономика не очень волновала, было во что бы то ни стало добиться утверждения статуса Болгарии как субъекта политики, в первую очередь признания законности Фердинанда, в связи с чем он требовал, чтобы суверен женился и завел наследника, тем самым основав династию. И вот тут начинались серьезные сложности.

ПЛОДИТЕСЬ И РАЗМНОЖАЙТЕСЬ

Учитывая амбиции и князя, и диктатора, невесту хотелось заполучить самой первой свежести, желательно из династий «концерта». Однако и Габсбурги, обычно на такое щедрые, и Гогенцоллерны, тоже располагавшие «парком» девиц на выданье, и даже лондонские Саксен-Кобург-Готские (даром, что ближайшая родня) намеки игнорировали. А когда «софийский холостяк» окончательно достал, мягко пояснили, что никак невозможно, ибо, во-первых, если и князь, то «для внутреннего пользования», а во-вторых, как изящно написала Вдова, «тонкий ценитель мужской красоты».

Однако, поскольку человек, какой ни есть, не должен быть один, предложили ровню: Марию-Луизу Пармскую, не очень красивую и не совсем молодую, но приятную девушку, дочь всего лишь мелкого герцога, да и то уже не владетельного, а в эмиграции, зато с примесью королевской крови бывших французских Бурбонов, в это время уже не слишком щепетильных, благо Вдова взамен посулила дать в долг плюс приданое.

Особо выбирать не приходилось, и Фердинанд согласился практически не глядя. Однако и тут возникла сложность. Потенциальная суженая очень хотела замуж, даже в Болгарию, но, как выяснилось, была фанатично религиозна и даже под угрозой прожить всю жизнь старой девой ставила условием робкого «да» право остаться доброй католичкой и детей воспитывать в духе filioque[39].

Мария-Луиза Пармская

Жених, тоже «добрый католик», в свое время, выклянчивая престол, был готов на всё, кроме перехода в православие, — и против таких намерений будущей жены совершенно не возражал, а вот глава 38 Тырновской Конституции возражала, и очень конкретно: супруга монарха и, главное, наследники должны были быть крещены по православному обряду. Нарушить это правило означало поссориться с Церковью, то есть с абсолютным большинством болгар, а что-то изменить казалось невозможным, — и князю, видимо, пришлось бы куковать с мальчиками и дальше, не стой у него за спиной Стамболов, слова «невозможно» в принципе не признававший.

Как Стефану удалось этого добиться — вопрос отдельный, но он этого добился. В декабре 1892 года Народное собрание приняло поправки в Основной закон, предоставив «первым представителям» правящего дома — князю, княгине и наследнику — право оставаться католиками в православном государстве. Правда, новеллу такого уровня должна была одобрить и высшая инстанция, Великое Народное собрание, где голосов, учитывая влияние церковной фракции, могло не хватить. Но этот вопрос Стамболов решил играючи, распустив ВНС и проведя выборы.

Учитывая важность темы, оглядки на избирательное законодательство не было вовсе, на дикие злоупотребления никто внимания не обратил, да и боялись, ибо диктатор, добиваясь своего, шел напролом, сметая всё. Крайний пример: когда 14 февраля 1893 года митрополит Климент, обожаемый всей Болгарией, был приглашен в Тырново отслужить молебен по случаю помолвки, но вместо этого возгласил с амвона призыв к народу «беречь отеческую веру православную от папской скверны», реакция Стамболова поразила всех. На следующий же день он приказал арестовать владыку и привлечь к уголовной ответственности «за его развратную и бунтарскую жизнь». Причем из протоколов допросов понятно, что под «развратом» следствие подразумевало сборники лирических стихов, опубликованных митрополитом до пострига, а под «бунтарством» (помимо «русофильства» и причастности к Августу-86, что еще как-то можно понять) — давнее-давнее участие в действиях чет против турок. Дело, понятно, кончилось ничем: князь поспешно заступился, но нервы владыке помотали изрядно, а «бати» приумолкли, затаив в душе удвоенную ненависть.

Впрочем, на «бородатых» премьер не обратил никакого внимания: атеистом он не был, но клириков уважал только в тех случаях, когда они ему не мешали. Его вполне удовлетворило, что 20 апреля 1893 года свадьба состоялась, а 27 мая Великое Народное собрание (выборы провели так, что подавляющее большинство по свистку премьера проголосовало бы за собственную кастрацию) утвердило новеллы, по общему мнению, «в Болгарии невозможные», получив взамен расширение полномочий с трех до пяти лет. А мимоходом, почти без обсуждений — ведь сам премьер предложил — урезали избирательное право, введя ценз, сократили число мандатов на следующие созывы и расширили полномочия кабинета в ущерб князю. Но князь «воле народа» не противоречил.

Князь ждал.

МЯГКАЯ СИЛА

Стамболов чуял недоброе, вот только имея дело с угрозой, которую нельзя было ни расстрелять, ни повесить, ни «закрыть» лет на пять, ни выдать туркам, похоже, не знал, что делать, хотя что-то и пытался. В «Свободе» чередой пошли оголтелые материалы о «предателях, продающих Болгарию за рубли» и «России, мечтающей о Задунайской губернии», а под конец лета под тюрьмой «Черная Джамия» в Софии заиграл духовой оркестр (как в 1887-м и 1891-м, когда грохотом меди заглушали крики истязаемых).

Однако теперь навести ужас не получилось — несколько арестованных «заговорщиков» были явно ни к чему не причастны, «легальная оппозиция» выступила с резким протестом. Интерес к происходящему проявил князь, и арестованных тихо-тихо выпустили, а «Свобода», резко став относительно вменяемой, вдруг заговорила в совсем несвойственных ей примирительно-умиротворительных тонах. Типа того, что да, возможно, перегибы и были, но ведь наша государственность только-только возродилась, мы начинали с нуля, нам нужно было развиваться быстро, а быстро — это значит с опорой на Запад. И «тут уж или-или», «убеждать дураков не было времени», «лес рубят — щепки летят», «история нас оправдает»...

И — не помогало. Вернее, играло не в те ворота, в которые хотелось бы премьеру. Общество элементарно устало бояться, политикум — вполне прозападный — устал стоять по стойке смирно, и (дико, но факт!) запрос в парламент об арестах «русофилов» подал не кто иной, как Григорий Начевич, пусть и «русофоб», но бывший единомышленник Стамболова, с которым можно было бы и договориться. А тот, огрызаясь, не нашел ничего лучшего, кроме как намекнуть, что оппонент сожительствует с дочерью, которую после смерти жены воспитывал в одиночестве, тем самым превратив политического противника в лютого, «до самыя смерти» врага.

Короче говоря, с каждым днем премьер оказывался всё в большей изоляции, чувствовал это и метался, изыскивая способы восстановить реноме «незаменимого руководителя», вплоть до самых причудливых. «Примерно в ноябре, при случайной встрече на улице, — свидетельствует Стоян Данев, впоследствии премьер-министр, — он спросил меня: "Как поживаете, русофилы?" — и добавил: "Впрочем, вы думаете, что одни только вы русофилы? Я вам докажу, что ошибаетесь". Мы улыбнулись». На мой взгляд, улыбнуться было чему: сама мысль о Стамболове-«русофиле» была штукой посильнее «Фауста» Гете.

А вот для Фердинанда год 1893-й оказался и удачлив, и добычлив. Пробив право княжеской семьи оставаться католиками, премьер не только укрепил положение Его Высочества, но и, как писал позже Павел Милюков, «сам того не желая, дал козырь для будущей торговли с русскими дипломатами, поставив самого себя в незавидное положение единственного препятствия на пути к примирению с Россией». Хотя, конечно, это стало ясно уже потом, а на тот момент в каком-то улучшении отношений никто и не сомневался. Но факт: популярность монарха в обществе росла.

Будучи формально почти куклой, он своим уважением ко всем оскорбленным и обиженным в сочетании с изящно оформленной, но отчетливой фрондой диктатору (вплоть до мягких намеков на то, что «признаться, нынешние отношения с Россией нельзя назвать здоровыми») являл собой альтернативу Стамболову, о котором в кулуарах поговаривали, что он близок к безумию. Ранее равнодушные к «импортному» Его Высочеству болгары начали присматриваться, обсуждать, возлагать надежды — сбыточные или нет, неважно. В общем, как пишет Добри Ганчев, «верили мы тогда, глупцы, что без Фердинанда Болгария потонет! Да простят нам грядущие поколения эти наши пакостные заблуждения!».

Да, «глупцы». Да, явка с повинной к «грядущим поколениям» — но это много позже, после двух Катастроф[40], когда постаревшим и помудревшим идеалистам многое виделось в совсем ином свете. А тогда, в 1893-м, всем хотелось верить в «доброго царя», тем паче что мудрая принцесса Клементина, обожаемая матушка монарха, не жалела денег на благотворительность, за что ее любили. И князь (написать «Фифи» уже и рука не поднимается) очень успешно отыгрывал очки в свою пользу, по мелочам выстраивая авторитет.

Скажем, умер в ноябре на операционном столе совсем еще молодой — всего тридцати шести лет от роду — Баттенберг, живший в изгнании мирной семейной жизнью, и Фердинанда это обрадовало, ибо у Лондона на предшественника по-прежнему имелись планы, да и Стамболов через посредников начал искать с Александром контакты. Однако радость свою он поверил только дневнику, да и то уклончиво, а официально заявил, что «первый князь Болгарии, мой родственник и друг, заслуживает найти вечный покой в болгарской земле», выписал тело, устроил в Софии пышные похороны — сам в первом ряду — и назначил солидную пенсию семье.

Это понравилось многим. Теперь, по прошествии лет, плохое забылось, а вот Александра в Пловдиве и Александра при Сливнице помнили, и неформальный рейтинг князя резко подскочил. Еще больше сыграли на имидж Его Высочества беременность княгини, живо волновавшая всех домохозяек княжества, и рождение ею 18(30) января 1894 года наследника — Бориса Клеменса Роберта Марии Пия Людвига Станислава Ксаверия, самим фактом своего появления на свет зафиксировавшего, что папаня — не перекати-поле, а основатель династии, навсегда связавший себя с Болгарией.

И вот теперь-то...

ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!

Через две недели после рождения первенца Фердинанд с семейством уехал в Австро-Венгрию, как всегда оставив Болгарию на премьера, однако на сей раз приказав военному министру более не докладывать Стамболову и кабинету о состоянии дел в армии, уведомляя об этом депешами только лично его. И практически сразу, как только поезд отошел от перрона, в парламенте начались «наезды» на диктатора, причем на сей раз «пешек» вперед не посылали: с самыми жесткими обвинениями выступали «тяжеловесы» типа Радославова и Стоилова.

А затем подключилась и пресса — да еще как! «Свободное слово» — главная оппозиционная газета Болгарии, популярностью не уступающая официозной «Свободе», — принялось методично радовать аудиторию первосортной «клубничкой» из разряда «интересно каждому». Началось с подробных интервью бывших узников, страдавших в «стамболовских застенках», с жутковатыми деталями про батоги, дыбы, иголки под ногти и паяльные лампы. Потом — лавиной, с копиями показаний — статьи о семидесяти семи «пострадавших», подавших в суд, — журналистское расследование о походах Стамболова по проституткам. Естественно, с пикантными деталями: «меня садистски мучил», «а меня, наоборот, требовал мучить его», «а мне, попользовав, не оплатил услуги», «а меня (бедолагу) соблазнил, вынудив идти по пути порока» и т. д. Всё это — с непременными комментариями «бать», сетовавших на порчу нравов в элитах. И наконец, вишенкой на тортик, вниманию общественности представили историю о «грязных штанах мадам Савовой».

Тут можно рассказывать долго, однако сведу к минимуму: под личным контролем Григория Начевича, прозванного за умения плести козни Вельзевулом, была организована изящная интрига со слабой на передок супругой военного министра, гулявшей налево, и с одним из министров, особо приближенным к бывшему премьеру. Всё было устроено так, что именно Стамболову оскорбленный супруг в конце концов послал вызов на дуэль, публично назвав «грязным сводником». Дуэль, правда, не состоялась (диктатор, сознавая, что генерал Савов его просто убьет, нашел предлог уклониться), однако газеты трепали эту историю изо дня в день. В итоге князь Фердинанд, на пару дней заехавший в Софию из Вены, «с удивлением» узнав обо всем, попросил Михаила Савова подать в отставку, ибо, при всем уважении, такая грязь «несовместима с честью мундира». На его место он назначил «и.о.», разумеется, Рачо Петрова, имевшего на то все права в качестве начальника Генштаба.

Затем Кобург — как «честный арбитр» — повидался с лидерами всех фракций, прося сделать всё, чтобы «не лить грязь дальше», но при этом мило ужасаясь «поразительными деталями» и неуклонно повторяя: «Во всяком случае, имейте в виду: когда мне надо будет менять правительство, я не воспользуюсь грязными штанами госпожи Савовой», — и опять уехал, порекомендовав напоследок Михаилу Савову, досадно уважаемому в войсках, на время покинуть страну, потому что («Но строго между нами, генерал!») премьер, «по вполне достоверным сведениям», заказал его убийство.

Разумеется, испуганный рогоносец прежде, чем отбыть в Париж, детально, без ссылок на князя, поведал обо всем прессе, а попытка Стамболова на страницах «Свободы» рассказать подробности интриги закончилась публикацией в «Свободном слове» княжеской телеграммы, где Фердинанд, выражая «полную моральную поддержку полковнику Савову», открыто назвал премьера «подлецом, способным на самые низкие поступки». И армия согласилась: да.

ГРАФИК НАТЯЖЕНИЯ ТВЕРДОГО ТЕЛА

Естественно, на княжескую телеграмму Стамболов, измученный «наездами», диабетом и скверными предчувствиями, отреагировал крайне резко, требуя у князя дать «добро» на роспуск «собрания клеветников» и новые выборы.

Но князь реакции как бы не замечал, получая удовольствие от Европы, а перед тем как все-таки возвратиться, нанес визит послу империи в Вене и долго беседовал с ним тет-а-тет, после чего на улице, лукаво улыбаясь, заявил слетевшимся на сенсацию журналистам: «No comments». Ну и...

Эта встреча, о которой премьеру тотчас телеграфировали, переполнила уже и так полную до краев чашу. 15(27) мая 1894 года Стамболов счел возможным не встретить вернувшегося из-за границы князя на перроне. Все пошли, а он — нет. Фердинанд, пожав плечами, мельком отметил, что, слава Богу, все, кто ему нужен, на месте, — и, не возвращаясь к вопросу, заговорил о делах. Сперва — со всеми, мило помянув о «приятной встрече с русским другом», затем — с военным министром отдельно. А на следующий день Стамболов, резко выразив протест против «вредных для Болгарии контактов», положил на стол прошение об отставке, шестнадцатое по счету.

Судя по всему, диктатор рассчитывал, что всё пройдет как в предыдущие разы, однако не срослось. Его Высочество, пожав плечами, завел речь о том, как хорошо было работать вместе и как светло он завидует премьеру, который может позволить себе уйти на отдых, тогда как ему, монарху, пахать на этой галере пожизненно. Совершенно не ожидавший такого Стамболов попытался дать задний ход, угрожая «самыми неопределенными последствиями», которые он — и только он — может предотвратить, перейдя в кресло спикера Народного собрания, и только в том случае, если новый кабинет будет составлен из народных представителей, то есть его марионеток.

«Хорошо, — ответил князь, — толковая идея, ее обязательно нужно обдумать». А назавтра с утра кто-то из «легальных оппозиционеров» внес на рассмотрение парламента запрос по фактам «насилий», творившихся в стране в предыдущие годы. В первую очередь, речь шла о «беззакониях», допущенных правительством при выборах в 1893-м, когда Великое Народное собрание созывалось для того, чтобы разрешить семье князя оставаться католиками, и когда Стамболова, в ручном режиме протолкнувшего «за», дружно возненавидело крестьянство и даже часть поклонников.

Сразу же после того на улицы Софии вышли люди, в том числе очень много студентов. Они митинговали 17 мая, ночь на 18 мая и следующий день до самого вечера, требуя: «Стефан — геть!». И было их очень много — спустя несколько дней лидеры «легальной оппозиции», естественно приложившие руку к организации протестов, признавались, что толпа оказалась на порядок больше, чем они рассчитывали. Но самое главное, основную часть «неучтенки» составляли «русофилы», которых даже в зачищенной до блеска столице оказалось значительно больше, чем можно было думать.

И вот теперь, посмотрев на реакцию столицы, Фердинанд 19(31) мая объявил об отставке Стамболова, «с рескриптом» — официальной благодарностью за «длительную верную службу под княжеским надзором, усилия по защите короны и поддержку чести и независимости Болгарии». На официальном «речекряке» того времени это означало, что премьер по-прежнему остается в обойме, и пока отставленный диктатор обдумывал ситуацию, князь объявил о создании нового кабинета во главе с Константином Стоиловым — умеренным «западником», слегка «македонистом», но ни в коем случае не «русофобом», очень не любившим Стефана — как «кровопийцу». Военным министром, естественно, стал «дворцовый куртизан» Рачо Петров, главой МИД — личный враг бывшего премьера Григорий Начевич, а министром внутренних дел — Васил Радославов, ненавидевший Стамболова еще с тех пор, как «первый регент» лишил его премьерского кресла.

Список нового кабинета, безусловно, готов был задолго до того, чего диктатор, знавший о сложных отношениях между оппонентами, видимо, не ожидал. Так что Стамболов впервые за многие годы оказался без рычагов влияния. Точнее, рычаг был — отлаженный аппарат, всем ему обязанный и сознающий, что с уходом премьера теряет всё, — и Стамболов, пусть и с опозданием, его рванул до отказа, но было поздно.

К изумлению диктатора и по свидетельству современников, «состояние общественного духа было близким к тому, какое мы видели разве что после Освобождения». Против нескольких тысяч крайне агрессивных демонстрантов, заполнивших центр Софии, вышло впятеро больше жителей столицы, и Рачо Петров, уже в долгожданном чине генерала, двинул «на защиту мирных обывателей» войска, успешно разогнавшие смутьянов. На сотни «телеграмм протеста» с мест, организованных «стамболовскими» префектами, никто не обратил внимания, а самих префектов во избежание неприятностей через пару дней «временно» заменили военными комендантами.

В то же время, однако, Стамболову передали высочайшую благодарность «за сдержанность» и предупредили, что в ближайшее время ему будет дана аудиенция «для более чем серьезного разговора о будущем Болгарии и его лично», — и в самом конце мая аудиенция состоялась. Вот только ничего серьезного князь не сказал, целых два часа показывая чучела птиц и гербарии, потчуя кофе и рассказывая свежие венские сплетни, а затем, пожав руку, сообщил, что больше не держит. Когда удивленный отставник вышел из дворца, его встретила орущая толпа, оплевав с ног до головы и под вопли «Долой тирана! Долой распутника!» забросав тухлыми яйцами и гнилыми помидорами.

Только теперь бывший диктатор, поняв наконец, что обратной дороги нет, и заявив единственному другу Димитру Петкову (позывной «Свирчо») нечто типа «мы его породили — мы его и убьем», поднял «Свободу» в штыки. Вот только очень скоро выяснилось, что штампованные мантры на тему «немец готов продать Болгарию за один кивок России» на публику как-то не очень работают: после семи лет разрыва с Россией в них мало кто верил, зато к голосам вышедших из тени «русофилов» большинство населения прислушивалось с интересом.

Оставалось только жать на другие клавиши, и в «Свободе» появились спокойные материалы о коррупции лидеров бывшей оппозиции и нынешнего кабинета, а также об «особенных интимных интересах Фердинанда». Это было уже куда интереснее, газету начали раскупать так, что пришлось увеличить тираж, и вскоре Карл фон Буриан, посланник Австро-Венгрии в Софии, сообщил руководству, что «обвинения в хищениях казенных денег, иных темных комбинациях новых министров и особенно в нарушениях христианской морали вновь подняли репутацию Стамболова. Князь теперь не только боится влияния "тирана" но и ненавидит его, но не знает, как удерживать этого буйного человека, поэтому готов охотно помочь его уничтожению».

АВАНСЫ И ДОЛГИ

Следует отметить, что «газетная война», очень опасная для нового кабинета (компромата у Стамболова было много), не приносила ожидаемых успехов из-за совершенно неожиданного поведения Фердинанда. В июле, почти сразу после отставки премьера, он дал интервью корреспондентам берлинских и венских газет, по ходу высоко оценивая международную роль России, а затем и Александру Амфитеатрову — самому, пожалуй, в то время уважаемому публицисту империи.

Болгарский суверен принял Александра Валентиновича предельно любезно, как при желании умел, очаровав скептического гостя: угостил, показал коллекции, уделил столько времени, сколько тот хотел, ответив на все, даже самые каверзные вопросы. А под конец открыто заявил: «Болгария не может существовать без России» и толсто намекнул, что именно ради «исправления трагической ошибки» устранил с авансцены «русофоба» Стамболова.

В отличие от прежних расплывчатых формулировок, это заявление было программным: князь предлагал России высшую цену за признание наконец себя законным монархом, без чего никто другой признать его не мог и без чего невозможно было заняться «македонским вопросом». Ранее это было просто немыслимо. «Россия никуда не денется, — отвечал на все вопросы князя премьер. — Придет время, когда дружба России сама упадет к нам в подол. Мы должны диктовать условия и не должны идти к ней просителями, потому что за это придется заплатить высокую цену. Даже если эта цена не очень высока для Вас, она будет слишком высокой для меня и для Болгарии».

При такой постановке вопроса говорить было не о чем, но только такая постановка вопроса и устраивала Стамболова, поскольку обеспечивала покорность князя. А вот теперь, когда Фердинанд — сам, без чьих-то советов, просто уловив социальный заказ, — объявил «новый курс», первое потрясение сменилось широчайшей общественной поддержкой.

По стране прокатилась волна «русофильских» митингов, и их — даром, что кабинет был насквозь «прозападный», — никто не разгонял. В результате о князе-католике с похвалой и симпатией заговорили даже самые отъявленные «русофилы» типа Ивана Вазова и владыки Климента, ранее и слышать о нем ничего не желавшие.

Несколько позже, после нежданной кончины Александра III, в Петербург ушла очень сочувственная телеграмма. Не факт, что Фердинанд так уж скорбел (о «потеплении» упрямый государь, хоть кол на голове теши, и слышать не желал), но сын — не отец. «Более всего, — писал князь Николаю Александровичу, — я желал бы, чтобы отношения между нашими странами отвечали глубоким чувствам, которыми с давних времен исполнены мысли и молитвы двух православных народов».

Зато Стамболову смерть ненавидевшего его государя была теперь совсем не на руку. Напротив, сознавая, что пока Александр III здравствует, Фердинанд будет висеть между небом и землей, он желал царю долгой жизни, ибо, как говорил он Петкову, «князь рано упивается своей подлостью. Он уязвим. Княжеский вопрос решится, когда умрем или я, или Александр III». И вот теперь царя не было, и бывшему диктатору оставалось только смотреть на «русофильские» демонстрации и печально констатировать: «Болгары неблагодарны. Я столько сделал для них, чтобы ввести их в круг просвещенных европейских народов, но они ценят какие-то старые, затхлые связи с азиатами».

А в июне 1895 года с брегов Невы пришло согласие на просьбу князя принять делегацию «русофилов» во главе с митрополитом Климентом. Приняли радушно, на самом высоком уровне, попросив владыку отслужить панихиду по Александру Александровичу, что он и сделал, по ходу возгласив о «позорной неблагодарности бывшего правительства» и высоко оценив «мудрую дальновидность» Фердинанда. После этого делегацию принял и Николай II. Настроенный поначалу весьма настороженно, он в итоге смягчился и сообщил, что препятствий для возобновления «древнего братства» нет. Однако поставил несколько условий: наследный принц должен стать православным, сотни болгарских эмигрантов должны вернуться на Родину, арестованных «русофилов» следует освободить из тюрем и все должны получить право участвовать в политическом процессе.

А тем временем в Одессе...

ИДЕАЛЫ И ИНТЕРЕСЫ

Если быть точным, не тем временем, а раньше — в январе 1895 года — два приятных господина, сойдя с корабля в одесском порту, наняли извозчика до Ришельевской и, доехав, постучали в дверь квартиры Наума Тюфекчиева, ничего не забывшего и не простившего (портрет младшего брата висел у него в спальне, и перед ним тлела неугасимая лампадка) и, более того, пополнившего счет «долгов» (список македонских активистов, выданных диктатором Порте и погибших в застенках, он носил у сердца). Попросили убрать револьвер, представились ничего не значащими именами и предложили серьезно поговорить, ибо есть о чем. А поскольку г-н Пиротехник, разумеется, не обязан верить невесть кому, предложили посмотреть рекомендательные письма.

Письма были серьезные. Лидеры македонских чет, которым Наум вполне доверял, сообщали, что предъявители сего представляют «некую персону из Софии, всей душой сочувствующую общему делу и не раз подтвердившую это на практике», так что им можно верить. И разговор состоялся, после чего Пиротехник на многое посмотрел с другой стороны. От имени «некоей персоны» нежданные гости передали ему папку с ключевыми материалами расследования убийства в Стамбуле д-ра Вълковича, причем не копии, а оригиналы, предложив прямо сейчас сжечь бумажки в камине и забыть о заочном приговоре к пятнадцати годам каторги как о неприятном сне.

Так он и сделал. Вслед за тем прозвучали пояснения: дескать, «некая персона» и министр иностранных дел г-н Начевич исхлопотали эти документы у султана с тем, чтобы судить г-на Тюфекчиева в Софии, но, к сожалению — сами же видите! — документы сгорели. Так что ни о каком шантаже речи нет, г-н Тюфекчиев и его люди перед законом чисты, и их будут очень рады видеть в Софии, где намечается интересная работа во имя «общего дела».

После такого поворота дел Наум, при всей профессиональной осторожности, вскоре появился в Софии, где с ним в одной из кофеен встретился лично министр, сперва от имени «некоей персоны» заверивший Пиротехника в полном сочувствии «общему делу», а затем сообщивший, что если он с побратимами отомстит за брата и при этом попадется, отсидеть придется максимум год, а что до гарантий — так ведь «общее дело» без взаимного доверия не сделаешь, а «третья сестрица» превыше всего. Так что пусть г-н Тюфекчиев подумает, посоветуется с близкими сотрудниками, а поскольку София — город дорогой, вот деньги, которых хватит на всё и, когда приедут соратники, на всех.

Нельзя сказать, что Стамболов был очень уж беспечен: уж о чем, о чем, а о безопасности своей персоны он всегда проявлял повышенную заботу, а воюя с князем не на жизнь, а на смерть, и вовсе повысил бдительность. В карманах — всегда по револьверу, бронежилет, цилиндр с металлическими полосками, всегда в сопровождении одного-двух дюжих телохранителей при тяжеленных тростях и опять же револьверах. Этого вполне хватало, чтобы привести в чувство желающих дать по морде, а их было много.

Однако в конце февраля 1895 года, лоб в лоб столкнувшись на улице с г-ном Тюфекчиевым, «учтиво приподнявшим котелок и с улыбкою подмигнувшим», Стефан, естественно, не обрадовался, а когда выяснилось, что время и место их прогулок одинаковы, а г-н Тюфекчиев (иногда один, иногда с друзьями) улыбается всё светлее и лучезарнее, и вовсе запаниковал. Во всяком случае, в беседе с другом и поклонником Рихардом фон Махом, спецкором «Франкфуртер Цайтунг», он «с очевидным беспокойством, оглядываясь по сторонам» сообщил, что убийцы Белчева появились в Софии, гуляют по столице совершенно беспрепятственно и есть основания предполагать, что гуляют именно по его душу. Несколько позже, 16(28) марта, экс-премьер передал фон Маху и еще нескольким иностранцам запечатанные конверты, пояснив, что там лежит текст под названием «Замышление о моем убийстве», из которого, ежели что, станет известно, кто виноват.

Друзья — и болгарские, и зарубежные, восприняв это вполне серьезно, в один голос посоветовали Стамболову покинуть страну, и в конце мая Стефан подал прошение о выдаче паспорта «для лечения диабета» в Рейхе. Однако просьбу не уважили, пояснив, что выезд за границу возможен только после завершения следствия по делам «о лишении чести семидесяти семи девиц» и «о клевете на личность князя».

Получив отказ, «самый ненавистный стране человек», как его называли в прессе, написал лично Фердинанду, в Карлсбад, «покорнейше прося» либо «разрешения выехать за границу для курса достойного лечения», либо чтобы князь «как защитник законов в Отечестве» обеспечил ему «защиту, на какую имеет право каждый его подданный», то есть предоставил государственную охрану, «отдав соответствующие распоряжения правительству или военному ведомству».

В письме перечислялись имена «террористов», преследующих его, их адреса и послужные списки, однако князь не удостоил его ответом, а в телеграмме премьеру Стоилову указал, что «опасности никакой нет, а вежливые поклоны на улице счесть угрозой может только слабоумный трус». Примерно в том же духе ответил Его Высочество и на ходатайство английского посланника, сэра Артура Николсона, указав, что «готов удовлетворить просьбу, если она исходит от Ее Величества или премьер-министра Великобритании», если же нет, то «есть свои веские причины до определенного времени держать Стамболова в Софии».

ИНОГО НЕ ДАНО

Светлым вечером 3 июля 1895 года Стамболов с единственным еще живым близким другом, Димитром Петковым — бывшим мэром столицы и владельцем «Свободы» — и здоровенным телохранителем, выйдя из «Юнион клуба», где состоялась беседа с иностранными корреспондентами, наняли открытую карету до дома экс-премьера. На половине пути раздались выстрелы, однако извозчик (его хорошо «подмазали») не погнал коней, как следовало бы, а остановился.

Соскочившего с козел телохранителя вырубили ударом по голове, однорукого Петкова просто отшвырнули, а Стамболов побежал по улице, но трое профи догнали его и, сбив с ног, начали рубить ятаганами, смазанными ядом. Двенадцать ударов в голову, одиннадцать — по рукам, которыми бывший диктатор пытался защищаться... Знай убийцы, что в этот душный день на жертве нет бронежилета, возможно, обошлось бы без экзотики: просто пристрелили бы. Но они не знали и решили действовать наверняка. А может быть, и хотели порубить, чтобы помучился...

Истекающего кровью раненого (правый глаз, выскочив из ямки, болтался на нерве, три пальца валялись в луже крови) отнесли домой, и срочно прибывший хирург, пытаясь спасти жизнь пациенту, ампутировал ему кисти рук и ввел противоядие, но спасти искромсанного диабетика было уже невозможно. Можно было слегка облегчить мучения, введя морфин, что и сделали. Стамболов успел отчетливо произнести: «Убийцы мои — Тюфекчиев и Хальо... Князь меня убил... Белчев, Белчев! Принц Кобург, принц Кобург...».

Потом дозу пришлось увеличить. У пациента сорвало веки, он не мог закрыть уцелевший глаз, и лицо ему приходилось накрывать марлей. Стонал страшно, поминал Косту Паницу, Олимпия Панова, еще кого-то. Впадая в бред, просил прощения. А потом началась агония, затянувшаяся почти на двое суток, и 6(18) июля — согласно врачебной записи, в 3 часа 35 минут — бывший некоронованный властитель Болгарии скончался.

Стамболов на смертном одре

Что до убийц, то главный ликвидатор, Михаил Ставрев (тот самый Хальо), успешно ушел за кордон, к четникам, а остальные даже не пытались бежать. В декабре их судили: одного из боевиков оправдали, Пиротехнику как организатору впаяли три года, но сидеть не пришлось, поскольку князь тотчас утвердил просьбу о помиловании, и в итоге отдуваться за всех пришлось извозчику, отбывшему «трёшку» от звонка до звонка. Сам же Наум, выйдя на свободу, закупил несколько тысяч винтовок, боеприпасы, палатки, медикаменты и успешно переправил их в Македонию. К слову сказать, лет через пять, попавшись на ликвидации какого-то депутата, Пиротехник получил «пятнашку», однако князь вновь его помиловал и амнистировал. Видимо, чем-то они друг другу были полезны.

Вы не поверите, но общественность о чем-то догадалась. Благо, имена убийц были перечислены в «Замышлении», а «режиссером» покойный прямо назвал Григория Начевича. И хотя очень многие ничуть не жалели, вплоть до рассуждений в духе «так ему и надо», а иные, потерявшие в годы террора близких, даже чокались, однако немало было и голосов, требовавших убийц к ответу, поскольку не стамболовские же времена на дворе, а «оттепель» и в правовом государстве такие вещи терпеть нельзя. Но Дворец молчал.

Естественно, возмущались и обожавшие «болгарского Бисмарка» западные корреспонденты, открыто намекавшие на причастность к преступлению Его Высочества. «Во Дворце утверждают, что никакого отношения к грязному делу не имеют, — писал во «Франкфуртер Цайтунг» Рихард фон Мах. — Почему же в таком случае не были удвоены меры безопасности, чтобы предотвратить убийство, о котором даже воробьи чирикали на городских крышах?!» Но Дворец молчал.

«Тяжкий груз ответственности лежит на тех, кто отказал Стамболову в праве покинуть страну и, удерживая его в Болгарии как заключенного, пренебрег необходимыми мерами, гарантирующими его безопасность», — вторили немецкому коллеге англичанин Джеймс Ваучер, влиятельный репортер «Таймс», и его соавтор Ллойд Флетчер. Но Дворец молчал.

И только когда «Свобода» открыто обвинила князя Фердинанда в «интеллектуальном участии в убийстве как главного инспиратора убийц», Его Высочество, лечившийся на водах, послал премьеру Константину Стоилову телеграмму, изволив заявить: «Прошу сообщить моим подданным, что все слухи, распространяемые врагами трона — клевета, однако я чувствую гордость, узнав, что меня причисляют к виновникам смерти кровожадного тирана».

«ОТТЕПЕЛЬ»

По сути, случилось то, во что никто не верил, кроме разве что мудрого Бисмарка, который еще в 1887-м, узнав о приглашении Фифи в Софию, сказал: «Кобург? Этот — прорвется». И действительно, чужак, мелкий немецкий принц, католик и бисексуал (фактически — мебель) уничтожил человека, державшего всю страну на ниточках, став одним из полюсов силы, набрав популярность и на какое-то время объединив разломанное надвое общество.

Вне его влияния остались разве что «стамболовисты», но от них, потрясенных скоростью падения «титана», серьезной оппозиции — во всяком случае, в первое время — ждать не приходилось. И это «первое время» князь использовал на все сто, прежде всего доверив создание коалиционного «правительства примирения» не кому-то из «русофобов», но и не «русофилу» — ибо забегать вперед было бы неразумно, а Константину Стоилову — политику опытному, умеренному, приятному Вене и притом ничем не скомпрометированному в глазах Петербурга. А главное — очень властному и не умеющему быть просто «первым среди равных».

Уже в начале июня 1894 года (кресло Стамболова еще не остыло) новый премьер начал создавать новую — Народную — партию, которая, по замыслу основателей, должна была объединить все «конструктивные силы». Объединить без всякой демагогии, вполне конкретно: ради «национального единства, недопущения политического террора и содействия укреплению на престоле династии князя Фердинанда».

Такой подход понравился многим. В оргкомитет новой партии, кроме бывших консерваторов — «умеренных русофилов», вошли и представители «русофилов неумеренных» (людей сидевшего в эмиграции Драгана Цанкова), и представители «радикалов» (людей отбывающего срок Петко Каравелова), и даже креатура Васила Радославова, по согласованию с Дворцом объявившего себя «крайне умеренным русофобом». Вне консенсуса остались только «стамболовисты», да еще неуютно оказалось жить Григорию Начевичу — «стойкому русофобу», недолгое время спустя подавшему в отставку, а затем и вовсе покинувшему «обезумевшую от "русофильства" страну».

Безусловно, учитывая специфику новой партии (согласно Уставу, никаких фракций, полное подчинение шефу с пожизненными полномочиями и куцыми, чисто совещательными функциями ЦК), она со временем не могла не войти в клинч с князем, который это прекрасно понимал, но в данный момент такой расклад был для него наилучшим. Считаясь всего лишь «честным арбитром» и напоказ не влезая в политические дрязги, он мог оставаться в стороне, спокойно, не подставляясь под критику, наблюдая, как народники, имевшие счеты со старым режимом, вычищают авгиевы конюшни.

И они вычищали-таки. Из государственного аппарата были изгнаны — с позором, поскольку компромата на всех хватало, — все чиновники, так или иначе связанные с диктатором, а после вполне предсказуемой победы на выборах в Народное собрание нового созыва кабинет сформировал и парламентскую комиссию по расследованию «преступной деятельности периода тирании». Правда, после гибели Стамболова работа комиссии как-то сама собой затихла, а затем ее расформировали, так никого к ответственности и не призвав, зато сразу же была объявлена «всеобщая амнистия» всем, кто был «незаконно репрессирован по политическим мотивам в позорные годы диктатуры».

Вышел на свободу еле живой Петко-воевода, чуть позже был освобожден Каравелов, получили амнистию сотни менее известных активистов, вернулся в страну и был восторженно встречен на вокзале Драган Цанков, — и всё это шло как бы своим чередом, никто ничего по негласному общему уговору не поминал. А лично князь ни в какой степени не лез в пикантный вопрос о перераспределении кресел и кормушек, зато постоянно вел консультации на тему «без России нам, болгарам, никак». На самом деле он имел в виду, конечно, что без России его никто законным не признает, но на фоне всего прочего министры — даже Радославов, который, впрочем, ел из княжьих рук, — не видели причин мешать высокой политике.

ПЕРЕЗАГРУЗКА

В итоге в феврале 1896 года в софийской церкви «Свети Крал», в максимально торжественной обстановке, под восторженные крики тысяч болгар и одобрительные взгляды церковных иерархов, состоялось православное крещение двухлетнего католика Бориса Тырновского — престолонаследника, крестным которого дал согласие стать сам император Николай Александрович, по такому случаю наградивший Фердинанда орденом Святого Владимира I степени. Сам князь в упоминаниях о России перешел на самые возвышенные тона: наиболее сдержанные из его высказываний были посвящены «оживляющим лучам восточной зари в противоположность мертвящему зною западного союза».

Решение о крещении сына в православие далось Фердинанду нелегко. Он был убежденный католик, а уж обожаемая матушка Клементина с супругою и вовсе приняли затею в штыки, на время покинув Болгарию; папа Лев XIII грозил мятежному князю отлучением, а кайзер Франц Иосиф — войной, но бывший «Фифи» умел скользить между капельками. Ни с кем не ругаясь, он просто делал то, что делал, — и через месяц посыльный из Стамбула вручил ему два долгожданных фирмана: признание князем Болгарии и назначение губернатором Восточной Румелии. А вслед за тем, 23 марта (4 апреля), Его Высочество прибыл в Петербург.

Визит был, конечно, не вполне официальный — официальные отношения всё еще не восстановились. Но гостю, исполнившему все желания государя, были рады везде. В свою очередь, и он, «России инстинктивно не доверявший и вне сознания ее боявшийся», вел себя выше всяких похвал. Был предельно вежлив, постоянно поминал «оживляющие лучи» и «мертвящий зной», поклонился праху Александра Александровича, да и вообще, как отметили ехидные газетчики, «хотя и католик, ломит шапку и крестится не только лишь близ православных церквей, но и на входе в театр».

В Софии всё это становилось известно мгновенно. «Свобода» Димитра Петкова, собиравшего под свои знамена остатки «твердых стамболовистов», перепечатывала статьи из русской прессы, вопия об «унижении болгарской чести», но особого недовольства в столице не наблюдалось. Церковь искренне поддерживала Его Высочество, народ внимал с удовольствием, да и в элитах все, кому положено, всё понимали правильно. Даже Радославов комментировал происходящее в том духе, что «сегодняшняя Россия не так бедна, как десять лет назад, там налицо финансовый бум, и враждовать глупо; источники финансирования следует реструктуризировать», а премьер в узком кругу рассуждал, что «ради устранения препятствий к решению македонского вопроса не грех и поунижаться».

В принципе, лучше всего ситуацию иллюстрирует пассаж из мемуаров Добри Ганчева, вспоминающего, как в ходе урока болгарского княгиня Мария-Луиза, в ответ на возмущение учителя «гадкой клеветой» на князя, лукаво спросила: «Вы уверены, что это не так?». А когда он сказал, что «уверен абсолютно», ответила «с обычной своей милой улыбкой: "Поверьте, это не насмешка, а голая истина" добавив: "Вы не знаете Фердинанда. Он умеет лгать лучше всех в Болгарии. Бедные, бедные русские...''».

Как бы то ни было, визит прошел более чем успешно, и вскоре Петербург объявил о восстановлении дипломатических отношений, признав, наконец, «с учетом согласия Его Величества султана», законность пребывания Фердинанда на болгарском престоле, после чего очень быстро последовали и признания всего «концерта». Долгая, мучительная для всех история вражды завершилась. Хотя, следует признать, окончание ее было в значительной мере условно. Слова Стамболова, сказанные им после отставки — «Мы не имели времени выкорчевать сорняки "русофильства", но посаженные нами зерна в новом поколении прорастут и вытеснят их», — имели под собой определенные основания. Чаши весов качались, и то, каким быть будущему, зависело от очень многих обстоятельств.

ВНЕПАРТИЙНЫЙ

Казалось бы, после возвращения из России — если не триумфального, то близко к тому — Фердинанду сам Бог велел заняться тем, о чем он мечтал: концентрацией власти «под себя». Ан нет. Князь вновь ушел в тень, предоставив народникам работать на благо государства. Только теперь он уже регулярно появлялся на публике с благодарностями правительству «за честное исполнение монарших указаний» или мягкой критикой за «неудачи, связанные с тем, что монаршие указания выполнялись нечетко». Реально же весь груз тянул кабинет Стоилова, в сущности продолжавший политику покойного диктатора, этакую «стамболовщину с человеческим лицом».

В экономике — тот же протекционизм, дававший результаты даже лучше прежних: теперь, получая кредиты не только от Вены, но и (льготные) от России, народники обеспечили экономический бум, куда более серьезный, нежели в абсолютно «венской» Сербии и полностью «лондонской» Греции. Во внешней политике — тот же принцип «Болгария прежде всего, Болгария целостная и суверенная», только уже в рамках «ласковое теля двух маток сосет» (с уклоном, однако, в сторону России, поскольку Вена во всем потакала рабски покорным ей сербским Обреновичам, а у болгар с сербами были свои счеты). И тоже — успешные результаты: не использовав шанс укусить Турцию в момент обострения «армянского вопроса» (1895-й) и не вмешавшись в греко-турецкую войну (1897-й), Стоилов добился важных уступок, о которых Стамболов только договорился в принципе: в три македонские епархии были наконец назначены болгарские епископы.

Налицо, с полного одобрения князя, неустанно напоминавшего, что именно он — инициатор, была и демократизация, но «стамболовщина», хоть и «с человеческим лицом», оставалась «стамболовщиной»: действовать иначе шефы, чьи партии были, в сущности, кланами без всякой опоры в «низах», просто еще не умели, а «низы» не умели им воспротивиться. Да и не знали пока, что могут. В результате даже при отсутствии массовых арестов, шельмований и пыток выборы превращались в экстрим-шоу. Запугивание конкурентов, «помощь» армии на «спорных» участках и компромат — всё это цвело и пахло, как всегда, но появлялись и «ноу-хау» типа тушения свечей при подсчете бюллетеней, уничтожения их сразу после подсчета и т.д. Да и политические убийства по-прежнему практиковались, хотя уже не в массовом порядке, а только когда без этого было вовсе уж никак.

И каждый раз, когда вспыхивали скандалы, на авансцену выходил князь, грустно замечая, что вот, мол, в политику не вмешиваюсь, только советую, но вы ж сами видите, что в итоге происходит. Но раз уж обществу это нравится, буду терпеть. И тут же вновь уходил за кулисы, подчеркнуто не вступая в конфликт с правительством, хотя основания были: народники, войдя в состояние «головокружения от успехов», вышли из-под контроля князя, выступая уже не за «укрепление власти монарха», а за «допустимо разумное участие Его Высочества в управлении», то есть, по сути, за возвращение к принципу «царствует, но не правит», что Фердинанда никак не устраивало.

Но Фердинанд молчал — аж до тех пор, пока общеевропейский экономический кризис не подкосил ранее несокрушимые позиции Стоилова. А вот когда «тощие годы» пришли, в один прекрасный день выяснилось: русские банки не могут предоставить ни льготные, ни обычные кредиты, и венские банки тоже не доверяют гарантиям Софии, ибо — смотрите, читайте! — располагают документальными свидетельствами «попилов» и «откатов», практикуемых кабинетом Стоилова.

Это, учитывая долгое, фактически без контроля пребывание народников у власти и «практицизм» большинства министров, вполне соответствовало истине. А поскольку деньги были очень нужны, Константин Стоилов решился взять заём на 290 миллионов левов у банка с не очень хорошей репутацией, да еще и на крайне невыгодных условиях, в связи с чем приложения к контракту были оформлены как «секретные». О них, в общем, никому не следовало знать, но в январе 1899 года копии внезапно появились в парламенте. Грянул невероятный скандал, завершившийся отставкой Стоилова.

Началась форменная чехарда. Лидеры народников рвали друг другу глотки со взаимными обвинениями в коррупции, единая партия распалась на несколько «обойм», поддерживающих своих шефов, а над схваткой голубем мира летал никого не поддерживающий и набирающий в связи с этим очки князь, насмешливо названный в «Times» «Фердинанд фон Рейтинг». Всех примиряя, всех успокаивая, он при этом щедро подбрасывал компроматик, которого у него оказалось очень много и который имелся на всех, в результате чего «парламентская война», вопреки миротворчеству Его Высочества, только разгоралась.

В ноябре пришлось проводить выборы, на которых убедительную победу (при помощи полиции) одержали сторонники Васила Радославова, министра внутренних дел в «переходном правительстве». На «специфику» этих выборов князь, несмотря на просьбы обиженных, внимания будто бы не обратил. А вот когда «радослависты», пытаясь как-то наполнить бюджет, ввели «особые налоги», приведшие к бунтам и расстрелам крестьян с многочисленными жертвами, но всё же заткнули дыры, Фердинанд грохнул кулаком по столу, заявив, что как гарант Конституции не может такого терпеть, тем паче что и выборы — о ужас! — были подтасованы.

«Ультразападники», верные вассалы Вены, «запятнавшие руки болгарской кровью», вылетели из седла надолго, кабинет по личной просьбе князя возглавил абсолютный бессребреник Петко Каравелов, лидер «умеренных русофилов», а вслед за ним — профессор Стоян Данев, преемник ушедшего на покой Драгана Цанкова на посту шефа «прогрессивных либералов» («русофилов неумеренных»). Влияние же князя усилилось многократно. «Личность Фердинанда, — писал, правда несколько позже, когда система была вполне отлажена, английский посол Джордж Бьюкенен, — так выдавалась над окружающими, нет нужды говорить об его министрах. Все они большей частью были игрушками, движения которых мягко управлялись его рукой».

ГРАНЬ ВЕКОВ

Пружина, до отказа зажатая Стамболовым и лишь слегка приотпущенная Стоиловым, в 1901-м развернулась со свистом. После «умеренных русофилов» Каравелова к власти, причем не только с подачи Фердинанда, но и с мандатом народа, полученным на выборах, пришли «русофилы безусловные». И эта рокировка имела под собою серьезные основания — уже не романтические, а вполне объективные.

Обрушение традиционного общества как следствие ускоренных экономических реформ привело к кризису «партий старого типа» — фактически не партий даже, а «клубов по интересам», объединявших всякого рода «образованщину», вещающую от имени бессловесного населения. Ибо население начало просыпаться. С возникновением хоть сколько-то серьезной промышленности, а следовательно, пролетариата, появились первые марксисты, создавшие в 1894-м Болгарскую рабочую социал-демократическую партию (БРСДП). Они теснейшим образом были связаны с российскими товарищами и так же, как они, практически одновременно раскололись чуть позже на «умеренных» и «радикалов» («тесняков»).

Однако если марксисты на тот момент — страна-то всё еще была чистой Анчурией[41] — особой опасности для «государственных людей» не представляли, то появление Болгарского земледельческого народного союза — «партии крестьянства» (что-то типа российских эсеров), возглавляемой совсем молодым, но крайне харизматичным Александром Стамболийским, заставило старую элиту завертеться. Опасность возникла просто потому, что новые люди, происходя из крестьян и тесно с крестьянами связанные, говорили вещи, близкие и понятные подавляющему большинству населения, и говорили предельно доходчиво.

Основной посыл: всякие рассуждения о «классах» — вредный бред. Частная собственность — «движущая сила труда и прогресса». Общество делится на сословия, каждое из которых вносит свою лепту в развитие страны. А в чем основа благосостояния и развития Болгарии? Правильно, в сельском хозяйстве. Следовательно, что нужно развивать? Верно, только те отрасли, которые связаны с сельским хозяйством, а остальное купим за кордоном. А кто создает «общественные блага»? Именно, крестьяне. Стало быть, землю — тем, кто ее обрабатывает, и поровну. Но чтобы маленькие хозяйства не нищали, надлежит развивать кооперативы. И главное: именно крестьянству следует доминировать над «гражданами» (всеми сословиями горожан), которых меньшинство.

Наивно? Да. Утопично? Да. Как и всякое народничество.

Но угроза всем прочим «сословиям» была очевидна, и этому нужно было что-то противопоставлять. Поэтому, если «русофобы» всех мастей прежде всего стремились к экономической модернизации, в рамках которой от России проку было мало (к тому же в бизнесе братьев нет), то «русофилы» в лице Данева видели главную внутреннюю задачу в перезагрузке системы управления, чтобы противопоставить новым тенденциям что-то новое и попытаться расколоть пугающее единство «новых людей». И первым, что приходило в голову, было именно усиление ориентации на Россию, которую абсолютное большинство крестьян, прислушивавшееся к мнению «бать» и не любившее «русофобов», сдиравших с деревни последнюю шкуру, по традиции уважало и считало «старшей сестрицей».

КУРС РУБЛЯ ОТНОСИТЕЛЬНО МАРКИ

Но было и кое-что еще, не менее, а возможно, и куда более важное. На рубеже веков размеренная, привычная жизнь, какой веками жили не тужили, вдруг заспешила. Мир менялся, старые конструкции рушились. «Концерт», несколько десятилетий пусть и с огрехами, однако все-таки гарантировавший некую стабильность послевоенного мира в Европе, неожиданно для простецов дал трещинки — пока еще очень мелкие, но с нехорошей тенденцией формирования двух равновеликих союзов.

Вена тянулась к Рейху, делясь влиянием на Стамбул, Россия, напротив, сближалась с Францией. Туманный Альбион не примыкал ни к кому, но немногим посвященным уже было понятно, что ростом влияния Берлина там очень недовольны. И на фоне всего этого Софии приходилось выбирать. А выбирать было, собственно, и не из чего.

Старые «русофобские» ставки на Австро-Венгрию, обусловленные в основном тем, что она имела возможность «подкинуть бабла», а Россия такой возможности не имела, требуя подчиняться «в благодарность за Освобождение», исчерпали себя. Став монополистом, Вена начала ставить непомерные и непосильные условия, да к тому же во внешней политике категорически полагала «македонский вопрос» решенным, а если и подлежащим какому-то уточнению, то только в пользу абсолютно ручных белградских Обреновичей плюс (в Добрудже) Румынии. Это Болгарии не подходило ни в каком варианте, и крах Стамболова, к слову сказать, случился не в последнюю очередь из-за диктаторского «чего изволите?» на сей счет. Россия же, побив горшки с Веной и совершенно не доверяя Обреновичам, придерживалась (хотя и не афишируя) того мнения, что основной «балканский вопрос» еще предстоит решать.

Кроме того, и Вена, и Берлин еще не дозрели до полноценного вывоза капиталов, их интересовал в основном вывоз товаров, что «новых болгар» совсем не устраивало. В связи с этим возникла необходимость диверсифицировать схемы получения кредитов и инвестиций и найти их на лучших условиях, нежели в обоих Рейхах. А такие условия мог предоставить только Париж, и ключик к калитке, ведущей туда, лежал в Петербурге, отношения которого с Францией уже были куда как хороши, а становились всё лучше. Да и сам Петербург, в отличие от не столь уж давних времен, мог уже предложить что-то кроме «я тебя породил...». Пусть немного, но все-таки не только «не потерплю!».

Так что, при всей искренности стремлений и убеждений профессора Данева, его «русофильство» — вне зависимости от субъективных соображений — было «русофильством нового образца», проистекающим не только из идеалов, но и из чистых интересов. И оно окупалось. После запредельно дружественного визита Фердинанда и Стояна Данева в Петербург в мае (июне) 1902 года и подписания там двусторонней «военной конвенции» о дружбе навек против Вены и Бухареста Россия пролоббировала в Париже огромный долгосрочный заём на более чем выгодных (никто на такое и не надеялся) условиях.

Таким образом, по итогам этой поездки правительство Данева получило возможность не только вырваться из непростого финансового кризиса, сверстав бюджет, выплатив проценты по венским долгам и развернув вспять инфляцию, но и на ближайшее время добиться полной стабилизации внутри страны, а следовательно, наконец-то заняться и решением вопроса, одинаково, пусть даже по разным соображениям, волнующего и князя, и абсолютное большинство его подданных. И вот теперь, думается, необходимо снова притормозить и оглянуться...

К началу XX века судьба «третьей сестрицы» в понимании среднего болгарина была уже даже не кровоточащей раной, а невыносимо свербящим гнойником. Исполни Порта свои обязательства по Берлинскому договору, ситуация, возможно, как-то смягчилась бы, но поскольку никто не напоминал, она ничего не исполнила и ни о какой обещанной автономии даже не заикалась, в связи с чем христианам Македонии жилось скверно.

И у Софии болело. Причем это ведь было не чье-то, не двоюродное, а свое собственное, ибо понятия «македонец» в этническом смысле тогда не было. Вообще. Как явления, чего, в общем, никто и не отрицал. Как писал Александр Амфитеатров, изъездивший в те времена Балканы вдоль и поперек, «говоря о тамошних славянах, и турки, и австрийцы, и наши представители, подразумеваем, главным образом, болгар, хотя, конечно, в некоторых районах и сербов».

То есть в основном жили в Македонии болгары, от «болгарских болгар» отличавшиеся только тем, что молились в церквях, подчиненных Стамбулу. Правда, на крайнем западе, у самой сербской границы, было какое-то количество сербов, а на юге, вокруг Солуни, болгарские села перемежались с селами греческими, но и только. Из такого положения дел

в Болгарии, с ее огромной и очень влиятельной македонской диаспорой, и исходили. Вполне соглашаясь с тем, что и сербы есть, и греки есть, и никто их ни обижать, ни гнать с болгарской земли не намерен.

Однако в Белграде, отталкиваясь от чеканной формулы знаменитого Ильи Гарашанина — «Население Македонии суть испорченные, но ещё не безнадежные сербы» — с такой постановкой вопроса не соглашались. И в Афинах, где уверяли, что «Население эгейской Македонии суть испорченные греки, которых ещё можно спасти» — тоже. А в самой Македонии ни с кем не соглашались албанцы, срочно осаженные там турками на постоянное жительство, чтобы разбавить ненадежный элемент надежным. И поскольку всем было понятно, что вопрос не решен, но всего лишь отложен, котел бурлил и кипел, и ни о каком примирении заинтересованных сторон не было, да и не могло быть и речи.

На первых порах, впрочем, по крайней мере не пахло кровью. То есть, пахло конечно — болгарские четы «непримиримых» атаковали албанские и турецкие села (понемногу задевая и сербов, и греков), албанцы и турки в ответ атаковали села болгарские (грекам и сербам при этом тоже доставалось, но сугубо по экономическим соображениям), греки и сербы тоже не оставались в долгу — но это была рутина. Хмурая повседневность, которую все, и власти, и население, воспринимали примерно как стихийное бедствие, подкидывая четам на бедность сущие крохи.

Старших братьев, в основном, интересовала «культурная пропаганда», запретить которую Стамбул — поскольку в этом был заинтересован «концерт» — не мог. И все балканские столицы активно работали в этом направлении, обосновывая свои «исключительные права» на «третью сестрицу» длинными списками летописных данных, историческими картами и данными «этнических опросов». Итоги которых (кроме болгарских, относительно объективных, ибо жульничать не было нужды) сосали из пальца до такой степени, что даже венские политики «не принимали всерьез».

Первой в этом смысле взяла старт австрийский сателлит Сербия, которую Порта, имея гарантии Вены, не опасалась, а скорее (в пику Болгарии — особенно при Баттенберге) подыгрывала: подписав с турками соответствующую конвенцию, Белград открыл консульства в Салониках, Скопле и Битоле — и понеслось. В Стамбуле сербский посол Новакович с позволения султана учредил «Общество сербо-македонцев», в самой Македонии при полной поддержке белградских властей и Константинопольской епархии открывались сербские школы, лектории, библиотеки, газеты. Даром (с бело-сине-красными чашками в придачу) раздавалась литература, доказывавшая, что Македония — «колыбель сербства» и «сербом быть почетно, а болгарином стыдно». Потому что «сербы воины, а болгары прислуга». И так далее. И следует сказать, на многих амбициозных, но слабо образованных крестьянских пацанов (смотрите очерк «Зовите меня Крcте», а в книге будет отдельная глава) это действовало.

Не менее яро (хотя не по всему краю, а только вдоль Эгейского побережья и чуть вглубь) «культурно пропагандировали» и «великогреки». В первую очередь, опираясь на константинопольских иереев, злившихся на болгарских конкурентов, однако и лекции про Александра Македонского, и красочные комиксы для неграмотных про «Великую Ромейскую империю» и «славное общее прошлое» тоже имели место. Несколько позже, однако (в связи с «критской резней», а потом и военным конфликтом), им турки покровительствовать перестали, зато (в обмен на полную лояльность Стамболова, даже выдававшего Порте четников) дали льготы болгарам.

Поблажки даже (правда, только церковные, в ущерб грекам), но этого хватило. У экзархии (автономной территориальной подструктуры Вселенского Патриархата) имелась широкая сеть приходских школ — обычных и воскресных, так что «культурная пропаганда» тоже пошла вовсю, а потом открылись еще и школьное попечительство (после чего началась подготовка местных кадров для обычных средних учебных заведений), и газеты. Естественно, всё это за счет болгарского бюджета. Правда, при Стамболове в рамках этой пропаганды существовал жесточайший запрет на «острые» темы, но после падения диктатуры он был снят.

Всё это внешне выглядело очень прогрессивно и даже куртуазно, но чем больше людей, получая образование, читало умные книги и начинало «мечтать о странном», тем явственнее в воздухе пахло порохом и по-настоящему большой кровью. И вот в такой, правду скажем, совсем непростой обстановке, 22 октября (5 ноября) 1893 года, когда Стамболов еще был в силе, хотя солнце его уже клонилось к закату, шесть интеллигентных молодых людей — учитель, еще один учитель, врач, библиотекарь, стряпчий и опять-таки учитель, собравшись в одной из салоникских кофеен, а затем продолжив разговор на дому, пришли к выводу, что ждать помощи от официальной Софии не стоит, а действовать вразнобой — только делу вредить и, стало быть, без организации уже никак.

ЕСТЬ ТАКАЯ ПАРТИЯ!

Не следует думать, что «салоникская шестерка», через год ставшая «восьмеркой», была сборищем тихих мечтателей. Жесткие были парни, решительные и без каких бы то ни было комплексов. Все с солидным опытом, все так или иначе связаны и с «дикими четами», и с «вольными стрелками» типа известного нам Пиротехника; все, готовясь к «учредительному съезду», много думали и советовались со старшими товарищами.

Так что всё было крайне конкретно. Задачи Македонской революционной организации[42] (позже — Болгарские македонско-одринские революционные комитеты, потом — Тайная македонско-одринская революционная организация — ТМОРО, а затем — Внутренняя македонско-одринская революционная организация — ВМОРО) определили быстро. Главные — две. Во-первых, борьба с белградским влиянием — «прежде чем сербская пропаганда усилится и раздробит народ», а во-вторых, «осуществление двадцать третьей статьи Берлинского договора», то есть реальная автономия — на уровне «Южной Румелии». Это сопровождалось общим признанием, что о непосредственном присоединении Македонии к Болгарии, как бы ни хотелось, говорить нельзя, ибо «это вызовет множество дополнительных осложнений из-за противодействия великих держав и амбиций соседних государств». А вот автономная Македония со временем, глядишь, или с Болгарией сольется, или, в крайнем случае, станет «связующим звеном федерации балканских народов». Метод решения предлагался один: вооруженное восстание. Один был и принцип: «Македония для македонцев».

А вот насчет того, кто такой «македонец» и, следовательно, кому можно вступать в Организацию, а кому нет, разбирались дольше. Сперва сошлись на том, что принимать следует «любого болгарина, ничем себя не запятнавшего, который обещает быть полезным революционному освободительному движению», но чуть позднее (ради массовости) уточнили: «любого жителя Европейской Турции». Ну и, наконец, определили структуру: Центральный комитет — в Салониках, а от него сетью по всей Македонии, разделенной (как в свое время, накануне Апреля, Болгария) на революционные округа, — местные ревкомы, плюс Загранбюро в Софии для контактов с общественностью и сбора средств.

Как бы то ни было, Организация была настолько «за Болгарию» (да и отцов-основателей в княжестве знали не понаслышке), что София, где за «третью сестрицу» болел даже фактически по политическим причинам сливавший ее Стамболов, конспираторов поддерживала, и достаточно щедро, хотя, разумеется, и негласно. Такое положение дел сохранялось и при всех правительствах после ухода диктатора — при аккуратном непротивлении Фердинанда, к Македонии как таковой равнодушного, но мечтавшего о величии.

Правда, София при этом старалась взять Организацию под контроль, чтобы не нагнетала, а парни не собирались плясать ни под чью дудку, в связи с чем витала в воздухе некоторая взаимная настороженность, однако дело двигалось. В июне 1896 года Гоче Петров, шеф Загранбюро, побывал у самого премьера, а в июле в том же кабинете приняли Христо Матова — одного из лидеров подполья.

Внутренняя македонско-одринская революционная организация

По итогам бесед, прошедших в достаточно теплой обстановке, Константин Стоилов записал в дневнике: «Доверие вызывают в высокой степени [...] 5-10 тысяч ружей и около 100 тысяч левов не кажутся завышенными претензиями. [...] Убедительно аргументировано, революционная идея очень распространена в Македонии; сербская пропаганда не опасна, есть потребность в оружии [...] Как оказывать влияние? Необходимо поразмыслить».

Итогом размышлений стали контакты с Верховным Македонским комитетом, созданным уроженцами «третьей сестрицы», работавшими в Болгарии на пользу Организации, но с подачи Стоилова решившими действовать самостоятельно. Это, конечно, не понравилось «солунским», ориентация ВМК на Европу лидерам Организации — в основном «русофилам» — тоже по вкусу не пришлась, но коль скоро «комитетчики» болели за «общее дело» плюс были тесно связаны с армией, наметившиеся трения вскоре заглохли.

И поехали. Вскоре после того Комитет установил контакт с офицерскими обществами отставников, действовавших в том же направлении под руководством Ивана Цончева — одного из самых блестящих офицеров болгарской армии, близкого к самому князю, ничуть против общественной деятельности полковника не возражавшего. А деятельность была куда как бойкая: в 1897-м Цончев даже инкогнито съездил в Македонию — инспектировать четы.

ДОРОГИ, КОТОРЫЕ НАС ВЫБИРАЮТ

В итоге совместная работа пошла на славу: вынос из арсеналов и с армейских складов «списанного» оружия и «отстрелянных в ходе стрельб» боеприпасов стал нормой жизни, военное министерство выделяло и деньги, проводя их по статье «патриотическое воспитание крестьянской молодежи». Летом того же 1896 года Даме Груев, еще один лидер Организации, с помощью Бориса Сарафова, одного из людей Цонева, повидался с военным министром, обещавшим выделить «под свою личную ответственность» 200 винтовок «Martini».

Нашли ребята взаимопонимание и в русском консульстве, глава которого, запросив Петербург, принялся регулярно жертвовать на «пансионаты для глухонемых детей». А уж налаживать связи с греческими, албанскими и турецкими контрабандистами, готовыми за живой нал поставлять всё что угодно, не было и нужды, поскольку эти связи давно были налажены через четы и хлопцев Наума Тюфекчиева.

По сути, на этом этапе единственное серьезное расхождение у двух братских организаций было только по вопросам тактики. «Комитетчики» — в основном военные — полагали, что восстание нужно начинать как можно раньше, силами «групп освобождения» из-за границы, как в Болгарии в старые времена. А вот «солунские» стояли на том, что необходимо создавать подпольную армию, агитируя народ через церковно-приходские школы и активируя действиями мелких чет широкие массы, без участия которых восстание обречено на провал, ибо, как писал Гоце Делчев, «спасение Македонии — во внутреннем восстании. Кто думает иначе, тот лжет себе и другим».

Правда, мнение «штатских политиков» кадровых офицеров если и волновало, то очень мало. Средств для реализации своей линии без согласования с партнерами у них было вполне достаточно, а что касается возможных неудач, то, как честно признавал один из лидеров Комитета, «говоря прямо, на удачу своими лишь силами рассчитывать вряд ли стоит. Опыт Святого Апреля подтверждает, что большинство населения слишком осторожно и неподъемно. Тем не менее неудача способна сыграть не меньшую роль, потому что неизбежная и жестокая месть турок всем христианам подряд неизбежно вызовет в Европе такую же реакцию, какую в 1876 году вызвала печальная судьба Батака, а затем и вмешательство держав, которые принудят султана исполнить обещание автономии».

Остановить закрутившееся колесо, вернувшись к уютной «культурной пропаганде», было уже немыслимо, да никто этого и не желал. Под руководством Трайко Китчанова, бешено активного лидера из числа «умеренных русофилов», отмотавшего при Стамболове три года, Комитет и связанные с ним «военные братства» начали конкретную подготовку, набирая «отставников»-добровольцев и наводя контакты с воеводами чет, за полтора десятилетия партизанщины фактически превратившихся из гайдуков в «харамиев» (разбойников) с освободительным оттенком и щемивших главным образом богатых турок и албанцев. На призыв фартово-политические авторитеты откликнулись охотно и даже дали «клятву революционера»: не самовольничать, не грабить, не обижать мирных мусульман, платить за продукты и т. д., после чего им начали поставлять оружие.

В итоге к концу весны 1895 года сформировалось четыре дружины и несколько малых чет — всего, считая с македонцами, 800 стволов. И в июне первый отряд под названием «Струмицкая дружина» — 160 бойцов во главе с поручиком Петром Начевым, перейдя границу, двинулся к городу Струмице. Но не повезло. Шел дождь, дорога размокла, а потом у 26-летнего командира случился тяжелый сердечный приступ, и Петр застрелился, чтобы не стать обузой, после чего, выдержав несколько тяжелых стычек с турецкими войсками, 75 уцелевших дружинников вернулись в Болгарию, куда еще раньше отошла и дружина «Пирин», шедшая, да так и не дошедшая на помощь.

Еще причудливее получилось с самой многочисленной — 202 ствола — «Серской дружиной»: там с самого начала пошли конфликты «советников» с полевым командиром, старым и опытным гайдуком «дедом Стойо» (Костовым): воевать он желал, но правил знать не хотел, а потому, прогнав докучливых «офицериков», пошел в рейд без полномочий, действуя «старыми добрыми методами». Для начала он выжег большое помакское село Доспат, потом — еще пару турецких поселков, затем перебрался к городу Драма и почти взял его, но соблазнился сперва ограбить поместье богатого турка и погиб в стычке.

Правда, о гибели его властям стало известно не скоро (соратники, как полагалось, разрубили тело на мелкие кусочки и раскидали по оврагам), но поход сразу же сам собой свернулся. И только действия четвертой дружины — всего-то 46 бойцов под командованием подпоручика Бориса Сарафова, как сперва казалось, были успешны. Лаской и таской совершив чудо — заставив воевод не грабить, чтобы «дело оставалось чистым, патриотическим, политическим», этот командир почти без боя взял серьезный город Мелник, однако «харамии», в конце концов, не смогли сдерживать инстинкты, и несколько мирных греков пострадали вместе со своими лавками.

В итоге на пламенные призывы Сарафова «восстать и смести» не откликнулся никто. Абсолютно. Напротив, население, что мусульманское, что христианское, либо попряталось по подвалам, либо и вовсе рвануло из Мелника кто куда. В результате Сарафов, не понеся потерь (в дружине было только двое легкораненых), но осознав, что не выгорело и шансов никаких, приказал возвращаться в Болгарию.

ПАРТИЯ НОВОГО ТИПА

Исход «четнической акции» обескуражил заинтересованную общественность, никак не ожидавшую такого фиаско. А вот с холодной и циничной точки зрения государства авантюра была даже полезна: Порте показали, что Болгария может делать неформальные, но реальные гадости, России накануне «потепления» дали понять, что от Болгарии может быть прок, а лично Фердинанду, о котором вся София знала, что он акции симпатизировал, это принесло дополнительные очки. Но активисты и сочувствовавшие, мягко говоря, огорчились. Они были готовы ко многому, вплоть до моря крови, и заранее, под большим секретом («только Вам, друг мой, и только между нами»), сообщили корреспондентам европейских СМИ, что грядут сенсации и что скоро весь мир узнает о героях, — а герои, как выяснилось, чижика съели. Народ, как водится, оказался каким-то «не таким», не горящим страстью возложить себя на алтарь Отечества, а деятельность воспетых в сотнях статей «романтических воевод» и вовсе обрушила все идеалы, да еще и многое напортила, ибо турки, не будь дураки, отыграли «доспатский погром» по полной программе.

Прислали следователей, прислали журналистов, кого надо допросили, с кем надо провели интервью, всё сфотографировали, задокументировали, — а потом предъявили Европе. И картинка оказалась до такой степени некрасивая, что Трайко Китанчев, и без того потрясенный провалом своего хитрого плана, слег с инфарктом и уже не встал, а Комитет вступил в период длительного кризиса.

Ругались все. Что делать, не знал никто. Слабые духом, махнув рукой, и вовсе покидали ряды, разочарованные переходили в Организацию, полковник Цонев, утратив интерес к «затеям штатских», полностью сосредоточился на работе с «офицерскими братствами». Выкарабкаться из пропасти удалось только в 1899-м, когда у руля встал Борис Сарафов, сделавший Комитет автономной подструктурой ТМОРО и неофициально разделивший полномочия с ее заграничными представителями — Гоце Делчевым (фактическим военным лидером) и Гёрче Петровым (главным идеологом).

С этого момента все рычаги управления подпольем замкнулись на Салоники, и влияние Организации (особенно после очередного, в 1896-м, съезда) стало стремительно расти.

Естественно, основным пунктом повестки дня съезда 1896 года стало обсуждение недавней акции и подведение итогов. Почтили минутой молчания память двух «агентов», незадолго до того арестованных и умерших под пытками, так ничего и не сказав. Признали, что конспирация поставлена хорошо, а заодно приговорили к смерти всех, причастных к допросу погибших, и назначили исполнителей убийства.

Перейдя к главной теме, сошлись на том, что пример подан правильный, но никаких импровизаций впредь допускать нельзя — под страхом смерти. Также определили необходимость жесткого подчинения ревкомов Центру и невозможность их подчинения кому угодно другому — под страхом ее же. Уточнили: особо заслуженные деятели (типа Пиротехника) «вправе действовать самостоятельно, не уведомляя, если их действия не противоречат интересам Организации».

Определили приоритет: взять под контроль все «направления борьбы» и начать наконец формировать подпольную армию, а также «поскольку народ не проявляет готовности к борьбе, агитировать и готовить его всеми средствами, не исключая и принуждения». Постановили возложить эту задачу на «временные» четы, созданные незадолго до того «для наказания шпионов и других лиц, провинившихся перед Организацией, без различия их веры и народности, и сбора революционного налога». То есть фактически учредили тайную полицию, разделив ее на два отдела — «сыскной» (разведка) и «карательный» (исполнение приговоров).

За? Против? Воздержавшихся нет. Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!

МАЛЫЕ МЕЧИ СМЕТУТ ВСЁ ДОЧИСТА

С удовольствием рассказал бы о принципах устройства, методах подготовки личного состава и организации деятельности ВМОРО, но это, во-первых, тема частная, а во-вторых — необъятная. Скажу только, что ребятам из Солуни, двигаясь путем проб и ошибок, удалось создать нечто принципиально новое, чего раньше не было нигде и никогда. А именно — идеальную террористическую структуру, на примерах которой учились бойцы ИРА, ЭТА, УПА (эти украли даже флаг) и ЛЕХИ, а также усташи, латиноамериканские герильерос, «красные бригады» и т. д. В какой-то мере, пожалуй, этих парней можно сравнить с эсерами, но сравнение не очень: в отличие от российских боевиков, македонцы сумели избежать всякого контроля, не пропустить в руководство никаких провокаторов, не впутаться ни в какие ведомственные игры, и дисциплина у них была железная, а в смысле массовости и говорить не о чем.

Так что с 1896 года раскрутка македонско-одринской организации пошла очень обстоятельная, даже за рубежом. Ячейки Организации (с функциями распространения информации, сбора денег, разведки) появились в университетах Петербурга, Москвы, Киева, Казани и Одессы, причем при вполне благожелательной опеке спецслужб. «Цербер наш, добрейший и умнейший Федор Петрович, — вспоминает Христо (Кирилл) Баталов, — седой, видавший виды жандарм, порой по-свойски заходил на квартиру, вел душевные беседы за чаем с пирогами от супруги, которые неизменно приносил с собою, и хвалил наше желание постоять за правое дело, поминая, что за Россией не пропадет».

А по всей Македонии уже действовали небольшие, очень мобильные — пришли, сделали, разошлись по домам и снова мирные люди — «временные» четы плюс «курьеры» (нелегалы) из активистов Организации и доказавших свою надежность «харамиев». Сперва — только добровольцы из Болгарии, но со временем костяк оброс и местным мяском. Сколько их было, точно не ведомо — вероятно, от двух до трех десятков, но дело свое они знали. «Военный делегат» Гоце Делчев, гений подполья, наладил работу на совесть, особо указав ни в коем случае не вступать в конфликт с турецкими войсками. Только пропаганда, мелкие «эксы», замаскированные под чистую «уголовку», и казни «провинившихся» — в основном предателей, шпионов и «крыс», пытавшихся утаить часть общака.

Всё прочее каралось «порицанием», но экзекуции неизменно обставлялись так, что полиция дела закрывала за отсутствием факта преступления. Ибо внешне всё выглядело как самоубийство или несчастный случай (лошадь понесла, мосток обвалился, грибов поел, утонул по пьяни... да мало ли что с человеком может случиться). И до особого приказа — никаких стычек с турецкими властями.

Как ни странно, при очень небольшом опыте (новички учились буквально на ходу) конспирация с самого начала была почти идеальна: за почти два года, при активно раскручиваемой деятельности, — никаких «кротов» и никаких провалов. Так было аж до ранней весны 1898 года, когда, расследуя не совсем чисто исполненную ликвидацию турка-старосты в селе Виница, полиция, сумев разговорить нескольких что-то слышавших болгар, поймала кончик ниточки и размотала клубок, в итоге найдя склады оружия и — самое главное — выяснив, что Македония «покрыта сетью» подпольных комитетов.

Естественно, пошли серьезные розыски, многие «временные» угодили в застенки. И хотя признаний было очень мало (специальным подпунктом устава предусматривалось, что за болтуна отвечает семья), стало ясно, что подпольную армию следует перестраивать, — и весной 1898 года ЦК дал установку на формирование «регулярных» чет — постоянно действующих партизанских отрядов с функциями той же тайной полиции, состоящих из «нелегалов», которым было нечего терять, ибо перед властями они уже «засветились». Вслед за тем оформились и органы «подпольного правительства», исполнительные и судебные, не подчиняться которым было себе дороже. Впрочем, лучше, наверное, предоставить слово очевидцам, цитаты которых собраны в трудах российского историка Михаила Ямбаева...

ИЗ ПЕРВЫХ УСТ

«Все учителя народных школ, — отчитывался начальству Александр Ростковский, консул в Битоле, — суть революционеры до мозга костей и назначаются экзархатом по указке Комитета. [...] Комитеты не позволяют селянам обращаться к властям с жалобами, а заставляют прибегать к суду инсургентов для разбора взаимных претензий».

«Болгарский агент, — вторит консулу Александр Амфитеатров, — священник, учитель, комитаджий[43], четник — становится негласным правительством страны и как бы ее душой».

«Во всем здешнем округе, — дополняет Александр Гирс, консул в Салониках, — едва ли найдется селение, в котором не гнездилась бы чета повстанцев, которых жители обязаны полностью содержать. Личный состав этих чет селянам известен. Последние находятся с ними в постоянном общении и настолько подчиняются их влиянию и власти, что были случаи обращения, всегда успешного, крестьян к четникам за помощью в деле обнаружения виновных в разных преступлениях, обычных в сельской жизни — таких, как конокрадство, воровство. Селения обложены "натуральной и денежной повинностью" для заготовки разного рода запасов, но, следует отметить, подать эта весьма скромна и селяне платят ее охотно».

Впрочем, были, конечно, и такие, кто делиться не хотел, в основном из зажиточных горожан, но этот вопрос был проработан Комитетами досконально. «Подоходный налог» надлежало выплатить в три дня. При неуплате посылали еще одно письмо, удваивая первоначальную сумму. При повторной неуплате — третье уведомление, сумма опять удваивалась. А затем к «предателям» приходили, и тогда уже не спасали даже былые заслуги, и никакой статус, хотя бы и духовный сан, уже не помогал. Скажем, некоего отца Ставре, видного просветителя, не пожелавшего платить «патриотический взнос», пристрелили без разговоров, тем самым окончательно убедив население, что спокойно спать можно, только уплатив налоги.

На первых порах, учитывая, из кого в основном состояли «регуляры», палку даже перегибали, и сильно. «Следует заметить, — пишет тот же Ростковский, — что все меры, принимаемые в последнее время Комитетами, приносят скорее вред, нежели пользу болгарской идее. Не говоря уже о властях, которые стараются всеми силами поддержать другие национальные пропаганды во вред, но и сами богатые турки-землевладельцы заставляют своих крестьян отказываться от болгарской национальности и переходить на сторону сербов, которые считаются лояльными, а не такими революционерами.

Все эти обстоятельства заставляют поневоле простых крестьян избегать всяких сношений с болгарами и дружить с сербами, тем более что здешнее народонаселение до того развращено, что для него нет ничего священного — ни национальности, ни патриотизма, и потому, в отличие от революционеров, руководствуется исключительно личной выгодой. Раз им не выгодно быть болгарами, то отчего же не быть сербами. Число убийств всё увеличивается, и они остаются большей частью ненаказанными, т. к. ни один свидетель из боязни мести не решается давать показания против убийц».

«Нынешние македонские деятели, — пишет Александр Аркадьевич далее, — убивают всех тех (турки, арнауты, греки, болгары и пр.), кто так или иначе мешал или мешает революционному делу, не стесняются убивать чуть ли не в самой церкви, не признают для себя никаких авторитетов, а только ищут денег под предлогом необходимости вести агитацию. [...]

Следует отметить, лично они в огромном большинстве вполне бескорыстны и не тратят деньги на излишества для себя, но главным образом — на подкуп полиции и чиновников, что обеспечивает им безнаказанную свободу действий, но эти убийства становятся вредны. Так, например, убийство Абдурахмана-бея за то, что он покровительствовал сербской пропаганде, заставило десять сел Поречья признать себя сербскими из опасения, что албанцы будут мстить болгарам.

Конечно же, сербы действуют ничуть не лучше, но их активисты боятся болгар так же, как и арнауты, и потому сербского террора в крае сейчас нет. Болгарские же революционеры устраивают в горных селах склады оружия и агитируют население (порою под видом мусульман или греков) готовиться к тому, чтобы сбросить турецкое иго, злоупотребляя при этом именем России, каковая, по их словам, непременно поможет. Когда же недавно болгарский торговый агент хотел известить свое правительство о преступной деятельности Комитетов, ему дали знать, что если министерство в Софии и не сочувствует, то во всяком случае не осмелится что-либо предпринять против этих рьяных патриотов».

СПРИНТ НА ЗАДАННУЮ ТЕМУ

В общем, неспокойно было в Македонии на рубеже веков. К тому же активность Организации подтолкнула Белград и Афины на попытку создания альтернативных формирований: в северную Македонию начали проникать сербские четы, пытавшиеся (в союзе с албанцами) защищать сербские села, а на юге появились «андарты» — греческие отряды, разъяснявшие приморским болгарам, что они, в сущности, греки. Но... При первом же появлении «сил быстрого реагирования» ВМОРО оппоненты бежали за кордон — болгарских «террористов» (между прочим, официальное офицерское звание в «подпольной армии») боялись до истерики, и связываться с ними решались только турки, но от турок по приказу ЦК «террористы» уходили, не вступая в столкновения.

А между тем, после почти полутора лет полной симфонии, вновь начались терки Организации с Верховным Македонским комитетом. Насчет восстания как единственного средства обретения хотя бы автономии согласие было по-прежнему полное, как и насчет того, что самим в этом случае не победить, но восстание с последующей резней, как когда-то Апрель, должно заставить Европу и Россию вмешаться. Но вот относительно тактики и вопроса «кому рулить?» возник раскол. Если ЦК ТМОРО считало, что для успеха задуманного нужно готовиться как можно лучше, создавая реальную опору в массах, чтобы всё началось изнутри, и «умеренное» крыло «комитетчиков» во главе с Борисом Сафаровым его всецело поддерживало, то «радикалы» категорически настаивали на немедленном старте силами «внешних чет», как в 1895-м. Они мотивировали свою точку зрения тем, что все ошибки учтены, а тактика «позитивного террора» начинает отталкивать население и всё, что сделано, может пойти насмарку. «Знаете,— отвечали "внутренние", — исправляй — не исправляй, если население не готово, получится опять плохо, а население не готово». Что же до отталкивания, то «хомячки» («свинопасы») всё равно к «общему делу» не примкнут и против тоже не выступят, а подчинятся победителю. Так что прежде, чем начинать, нужно набрать и подготовить как можно больше «настоящих юнаков», однако до этого еще далеко.

В конце концов спор перешел в раздор. «Радикалы», возглавленные вернувшимся в активную жизнь генералом Цончевым, начали запускать в Македонию собственные четы, на что Организация крайне обиделась, и в «спорных» селах начались стычки — по счастью, не очень кровопролитные. Уладить дело миром никак не получалось, поскольку неофициально за «радикалами» стояли очень высокие люди. Софию тревожила излишняя самостоятельность Организации, там хотели бы видеть главной силой в «македонском вопросе» куда более управляемый Комитет, но болгарский премьер Данев, убежденный «русофил», считал необходимыми любые действия, которые так или иначе заставят турок исполнить обещание насчет автономии.

Разумеется, свои соображения были и у Фердинанда: князь опасался, что, если промедлить, Вена найдет способ добиться у Стамбула автономии, но в пользу своих ручных Обреновичей, и надеялся, что Петербург, которому такое на хрен на надо, восстание обязательно поддержит. После этого, если выгорит, вся слава, естественно, достанется князю, а если не получится, будет предлог убрать Данева, набравшего такое влияние, что посол Австро-Венгрии, мнение которого Его многовекторное Высочество весьма чтило, уже почти открыто говорил, что излишне пророссийский курс «плохо сбалансирован».

В такой обстановке остановить телегу возможности не было никакой, да и никому не было это надо, и ранней весной 1902 года, по мнению «радикалов», условия созрели. На праздновании 25-летнего юбилея обороны Шипки их лидеры дружески поговорили с членами представительной российской делегации, услышали, что Россия, в принципе, одобряет, но полномочий советовать пока нет, и перенесли старт на несколько месяцев. Однако работу не заморозили.

К концу июня «комитетские четы» перешли границу. В горах западной Македонии (в долине реки Струма) была проведена очень серьезная разъяснительная работа на тему «Русские придут!». Состоялись переговоры с ТМОРО, которой объяснили, что на поддержке не настаивают, готовы гибнуть отдельно, но междоусобица вредна всем, — и ЦК Организации, приняв во внимание, что в окученных Комитетом районах влияние «внутренних» всё равно не очень велико, согласился держать нейтралитет, если бойцы ВМК не полезут на их поляну. А в десятых числах июля к турецкой границе подтянулись войска.

Однако и на сей раз не случилось. Сербская разведка что-то разнюхала, испуганный Белград обратился к Вене. Вена сделала жесткий демарш, потребовав от Софии — и почему-то от Петербурга — «подтвердить отсутствие военных планов», и 15 июля Фердинанд через голову премьера телеграфировал военному министру: «Пусть остановятся. Сошлитесь на мое слово. Будет катастрофа», а Ивана Цончева со штабом восстания взяли под арест и вывезли из Софии. Однако вскоре он (то ли его уже несло, то ли кто-то очень невнимательно присматривал) бежал и 3 октября появился в Македонии, где за 10 дней до того командиры чет, не имея никаких указаний из Болгарии и устав ждать сигнала, сами дали сигнал.

Далее — ярко и грустно: полтора месяца стычек и серьезных боев, в одном из которых генерал Цончев получил тяжелое ранение, освобожденные от турок города Петрик, Мелник и Горна Джумая и очень много крови. Ибо пошло куда круче, чем в 1895-м, но пороху (вернее, решительных людей) всё равно не хватило. Турки подбрасывали силы, четники и местные активисты отбрасывали их, но подходили подкрепления, — и в конце концов, когда по требованию великих держав Болгария закрыла границу («Вы премьер-министр — Вы и решайте», — сказал князь Даневу), бои сошли на нет и начались расправы.

Резня, грабежи, насилие, убийства, аресты, сожженные дотла села — и беженцы, беженцы, беженцы, на которых как мухи налетали иностранные корреспонденты, хорошо «заряженные» македонской диаспорой. В этом смысле, как ни парадоксально, хитрый план генерала Цончева (или князя?) сработал: крик в европейских СМИ (в России — на уровне ультразвука, но и представители британской прессы, гадя Берлину с Веной, старались вовсю, причем некоторые, типа Джона Макдональда из «Times», — даже от души). Петербург предложил державам проект требований к Порте, Лондон поддержал, Вена и Берлин, убедившись, что документ вполне сбалансированный, присоединились.

А параллельно, после краха очередной затеи Комитета, ЦК ТМОРО, на свою территорию конкурентов, то есть «авантюристов», не пустившей, а потому практически не пострадавшей (и более того, укрепившейся за счет множества разочарованных «внешних»), констатировал, что Организация «как единственная отныне естественная революционная власть в Македонии» принимает на себя всю полноту ответственности за всё дальнейшее.

Четник ВМОРО

МЫ НЕ ДАДИМ ВТЯНУТЬ СЕБЯ В ВОЙНУ

Итак, учуяв реальный запашок паленого мясца, Европа встрепенулась и начала давать Стамбулу рекомендации. Первой, отдадим должное, сказала «цыц!» Россия. Резко осудив мятеж, вызванный «не угнетением славян, а деятельностью Комитетов, которые оказывают пагубное влияние возбуждением населения к восстанию против законной власти», Петербург жестко указал Порте на необходимость принять реальные меры по приведению края в порядок — в частности, «прекратить насилия и вымогательства местных чиновников, преобразовав местную полицию и жандармерию путем допуска в них христиан».

Лондон поддержал. Париж тоже. Берлин и Вена присоединились, и уже 12 декабря был издан соответствующий «ирадэ» (указ). Но это только подогрело обстановку. Албанские кланы, веками считавшие себя «юберменшами», сказали «йок», а предводители этих кланов — крюе — единогласно сообщили, что не позволят никакого равноправия, «даже и силою оружия». Начались запугивания, чему в Стамбуле, на словах категорически запрещая, не мешали, поскольку и сами реформ не хотели.

«Ко мне, — докладывал известный нам Александр Ростковский, — являются чуть ли не каждый день жители разных сел с жалобами на неистовства солдат, грабящих дома, насилующих женщин... Положение жителей отчаянное. С одной стороны, они страдают от посещения турецких солдат, уносящих с собой всё, что им попадается под руку, с другой стороны, бесчисленные революционные банды отнимают у жителей последние крохи».

По получении таких сообщений империя, в те годы пренебрегать своими рекомендациями не позволявшая никому, сделала «строгое внушение» Стамбулу, параллельно дав Софии и Белграду ряд «благожелательных советов», чтобы не пытались ловить рыбку в мутной воде, разъясняя, что не допустит никакой автономии. Ибо, как выразился тогда Владимир Ламсдорф, глава МИД, «нет македонцев, а есть конгломерат народностей и масса турок, и взрыв в этом районе способен воспламенить не только Балканы». В российском министерстве иностранных дел отчетливо сознавали, что такая автономия породит рознь, в которую так или иначе будут втянуты все балканские государства.

Вместо того в феврале 1903 года Петербург совместно с Веной предложили султану на подпись согласованный «Венский проект» реформ, теоретически способный внести в бурлящий котел какую-то толику умиротворения — в первую очередь, за счет замены албанских «полевых сторожей» (царьков и божков в селах) христианами. Кроме того, надлежало исправить дикую систему сбора налогов, при которой «сборщики податей разъезжают по стране с конвоем в 40-50 солдат, бьют страшно селян, домогаясь уплаты налогов, а их солдаты пьют, едят и кормят лошадей за счет деревни, так что все здешние села разорены и жители доведены до нищенства». Ну и «на десерт» — следовало амнистировать всех политических арестантов, в том числе недавних повстанцев.

Проекту сопутствовало резюме, отдельно оглашенное в Македонии: «Россия считает проведение данных реформ достаточным для того, чтобы в сложившихся обстоятельствах вполне обеспечить существенные улучшения быта христианского населения» и «твердым словом обещает, что доверившиеся ей христиане и [...] государства могут в дальнейшем с полной уверенностью [рассчитывать на] мощную защиту духовных и жизненных интересов христианского населения Османской империи со стороны российского правительства». Но при этом «Россия не пожертвует ни единой каплей крови своих сынов, ни самой малейшей долей достояния русского народа, если славянские государства решатся домогаться революционными и насильственными средствами изменения существующего строя Балканского полуострова». Типа, братушки, шантаж больше не пройдет. И, как окончательно пояснил «Вестник Европы», выражавший официальную точку зрения, «Россия ни в коем случае не повторит кровавой ошибки семидесятых годов и не даст себя вовлечь в войну под прикрытием коллективного вмешательства Европы в устройство балканских дел».

ГАРАНТЫ И ГАРАНТИИ

Короче говоря, поболтали, предложили, подписали, и на бумаге всё было очень красиво. Вот только овраги мешали. Взяв под козырек, Порта реально не делала ничего. Да и не могла. Да и не хотела, даже если думала, что хочет. Ибо никто в Стамбуле, будь он хоть из числа самых завзятых, самых восторженных либералов, не понимал, как вообще можно посягать на самые вековые устои.

«Турки прилагают все свои старания, — писал Александр Ростковский, — чтобы парализовать вводимые реформы». «Иначе и быть не может, — разъяснял на пальцах Виктор Теплов. — Этому противится весь внутренний гражданский строй жизни турок, основанный на Коране и шариате. При известном же отношении Корана к христианам турок самым искренним образом не может допустить предположения, что султан своим указом может на самом деле желать, чтобы неверный был сравнен в правах с мусульманином».

Это непонимание, клубящееся в самых глубинных слоях коллективного подсознания, от мозга визиря до бестолковки водоноса, приводило к тому, что реформы саботировали даже самые рьяные, самые исполнительные, ни о чем думать не склонные служаки. Например, в подзаконном акте о конкретных деталях новых принципов формирования полиции указывалось, что «лица, назначаемые на судебные, полицейские и жандармские места, будут выбираться из среды султанских подданных, заслуживающих уважения», и ни единым словом не поминалось о христианах, а это выхолащивало весь смысл Венской программы.

«Настоятельно прошу понять, — криком кричал в отчетах Виктор Федорович Теплов, — что подписать от турок можно требовать чего угодно, и они подпишут, но пока не будет сломлен мусульманский дух завоевателя, не допускающего равенства с завоеванным, до тех пор из этих требований не выйдет ничего, кроме праздных бумажных обещаний». Собственно, все люди, так или иначе знающие реалии края, выли в один голос, но в столицах верили официальным заявлениям мусульманского государства, которое — вновь повторюсь — без всякого злого умысла старалось, в первую очередь, успокоить правоверных (дескать, господами были, господами и останетесь), а заодно и показать «неверным», что реформы реформами, но добиваться назначения на госслужбу лучше не надо.

Даже широко распиаренную в стамбульской прессе «амнистию во имя примирения» провели только частично, выпустив на свободу «только тех, кто не занимал руководящих постов и не воевал против законных властей с оружием в руках», то есть в основном ЧСИР, да еще немногих сербов и греков, по каким-то причинам ввязавшихся в болгарское восстание. Дополнительно — это уже на уровне вполне сознательном — Стамбул вовсе не хотел настраивать против себя балканских мусульман, даже не турок (в основном потомков «отуреченных» славян), а албанцев, которых полвека сам же переселял в Старую Сербию (Косово) и Македонию, чтобы те поддерживали порядок.

Албанцы этим и занимались, причем очень успешно, взамен (как опять же писал Теплов) «пользуясь покровительством органов администрации и всячески эксплуатируя христиан, которые их боятся и ненавидят». И вот этот аспект проблемы, в упор не замечаемый Европой, а Россией если и замечаемый, то не очень оцененный, имел особое значение. Даже такие сторонние наблюдатели, как Герберт Вивиан — военный корреспондент «Times», вглубь не заглядывавший, — отмечали, что «здешние албанцы представляют собой турбулентный элемент, нетерпимый к своим соседям, они ни за что не поступятся своими вековыми привилегиями и не примут реформ, низводящих их на степень равенства с христианами, тем самым лишив части доходов». А уж профессионалы и просто люди «в теме» — те и вовсе рубили сплеча.

«Арнаут, — разъяснял в знаменитом романе "Русский консул” великий серб Вук Драшкович, — горец, кочевник, а пахарь — лишь поневоле. Когда у него кончается хлеб, он выходит на большую дорогу. Серб, столетиями крестьянствуя по Косову и Метохии, кормил и себя, и своего господина. Содержа бегов[44] и спахиев[45], потом и кровью завоевывал право жить по своим обычаям. Арнаут же давал бегу столько, сколько хотел, а часто турок и вовсе с него ничего не требовал. Арнаут не вносил денег ни на празднества, ни на строительство мечетей. Если же чувствовал голод, шел отнимать чужое; грабил сербов, забирая всё, что был в силах унести».

В полной мере поддерживал его уже не раз помянутый Виктор Машков, консул в Скопле, балканист высокого класса. «Вследствие поразительно быстрого, на наших глазах происходящего разжижения славянского элемента и замещения его арнаутским, Старую Сербию уже давно правильнее было бы называть Новой Албанией, — писал он. — Предоставленные самим себе арнауты повели дело так, что еще живущие между ними христиане стали их бесправными рабами. [...] Всякий самый негодный из арнаутов может невозбранно отобрать и дом, и имение, и скот, и дочь, и жену, и детей христианина.

Люди, почему-либо имеющие несчастие не понравиться тому или иному арнауту, а тем более осмеливающиеся протестовать против насилий, безжалостно исчезают с лица земли. Благодаря такому ужасному положению православное население Старой Сербии поразительно быстро редеет, и уже теперь эта исконно славянская земля остается славянской лишь по имени. Еще десять, много — два десятка лет такого режима — и христиане останутся лишь по городам.

Если кого-то арнауты в этих местах и опасаются, то разве лишь с недавних пор болгар, ответная чудовищная жестокость которых их обескураживает, и подчас выходит так, что местные, ранее ради пенсий из Белграда писавшие себя сербами, ради защиты объявляют себя болгарами, что совсем не трудно, ибо язык и вера одинаковы».

И — черточкой над «й» — тонкий и наблюдательный Александр Амфитеатров: «Если так продолжится и дальше и стамбульское правительство не стряхнет с себя преступной слабости и робости перед албанцами, то не пройдет и десяти лет, как в Старой Сербии не останется ни одного серба, — все будут либо перерезаны, либо вынуждены эмигрировать. И учредится там албанский вертеп, и будет там ад, и что из этого выйдет, одному Господу Богу известно. Разве что на кровавое поле явятся болгары со своими ножами и револьверами, и спор о принадлежности этой земли решится наконец, угаснув в море уже албанской крови».

РЕЗОЛЮЦИЯ ДОСТОИНСТВА

Ничего удивительного, что албанские крюе (в патриархальных кланах их мнение решало всё), не понимая, что происходит, в итоге приняли резолюцию о необходимости «во имя достоинства албанской нации создать местные баталионы, свободные от опеки государства» и помочь султану «избавиться от назойливых иностранных требований, оставшись в стороне и вне упреков», заодно и проредив «кожухов»[46]. А сказано — сделано.

1 марта 1903 года «великий сход» крюе в Пече постановил окончательно решить христианский вопрос (без разницы между сербами, греками и болгарами) и подробно уведомил Стамбул о том, что албанцы отныне будут делать, завершив многозначительно: «Если это наше уверение не будет принято, то мы придем ко дворцу султана. Если же наше уверение будет принято, обещаем, покончив с врагами Вашего Величества, наемниками России и Болгарии, на всё будущее время оставаться верными и послушными Вашими подданными». После чего, не медля, приступили.

Для начала всего за несколько дней вырезали вместе с семьями два-три десятка христиан, сербов и греков, для галочки всё же взятых на службу в жандармерию. Заодно перебили под сотню учителей, священников и «подозрительных» болгар. А 17 марта огромная (то ли три, то ли пять тысяч), неплохо вооруженная толпа албанцев осадила Митровицу, требуя изгнать оттуда русского консула, а из Приштины — сербского. «Их цель ясна и указана в резолюции, — сообщал консул Григорий Щербина. — Они намерены уничтожить славянский элемент или заставить покинуть его родные места. В этом их честь и их достоинство. Я не стану покидать город, как предложено, поскольку, надеюсь, авторитет России и ее консула помогут спасти хотя бы кого-то».

Поздним вечером албанцы пошли на штурм, и турецкому гарнизону пришлось отгонять их орудийным огнем, после чего крюе, потеряв до трехсот боевиков и отведя толпу, сообщили военным, что всё понимают, зла на служивых не держат, но «неверных» всё равно изведут. А на следующий день погиб тот самый Григорий Степанович Щербина, выехавший искать и спасать выживших. Виновный, не знавший, в кого стрелял, был по требованию Стамбула выдан крюе и по просьбе Николая II — «ибо не ведал, что творил, а также для усмирения воспаленных страстей» — вместо виселицы пошел на каторгу.

А через несколько месяцев близ Битоля погиб и Александр Аркадьевич Ростковский, причем убили его зверски и без причин, и на сей раз Николай Александрович просто приказал виновного, жандарма по имени Халим, повесить в 24 часа. И когда этого не сделали, в Босфор вошли броненосцы Черноморской эскадры, а из Петербурга пришла телеграмма, уведомляющая султана о том, что если Болгария и Сербия решат войти в Македонию и поделить ее, Россия встретит это с пониманием и, заняв Стамбул, выступит гарантом новых реалий.

«Винаги готов!»[47] — восторженно взвыла София, «Увек спремни!»[48] — откликнулся Белград. Однако еще и эхо не утихло, а Халим уже висел, после чего вопрос был закрыт. Но только этот. Все остальные проблемы накалялись из синего в белое, фактически в трех вилайетах шла вялотекущая гражданская война. И вот теперь, более или менее представляя себе, какая обстановочка сложилась в Македонии после начала «венского процесса», самое время вспомнить об Организации, которая, само собой, тоже в стороне от событий не сидела...

ПРОБЛЕМЫ ИНДЕЙЦЕВ

В принципе, сама идея реформ пришлась «революционерам» не по нраву, и это понятно: их idee fixe — автономия, где они (а кто ж еще?) будут строить прекрасный новый мир, — откладывалась на неопределенное будущее, а в настоящем им не оставалось места, так что умеренную позицию великих держав они рассматривали как «великое предательство». Однако, рассуждали лидеры, что получилось один раз, после мятежа в Горной Джумае, может пройти и по второму кругу, — если, конечно, «турецкими извергами будет пролито уже не озеро, но море невинной крови». А в мысли о том, что так и будет, их укрепляла обстановка в крае.

Иди реформы мягко, как предполагала Европа, скорее всего, и ЦК, и Комитет нажали бы на тормоза. Но как шли реформы, мы уже знаем, и в обстановке разгула албанских банд, когда, по оценкам Александра Ростковского, «сознание необходимости борьбы с турецкой властью проникло глубоко в массу христианского населения», люди их склада, тем более имея в строю уже более тридцати тысяч «сознательных активистов», просто не могли удержаться.

Так что в начале января 1903 года в Салониках прошел съезд Организации, постановивший начать летом новое — «мощнейшее» — восстание. Причем, как указывалось в итоговой резолюции, «цель борьбы не в том, чтобы нам победить Турцию, а в том, чтобы она не могла нас победить в подготовленных для массового выступления районах вокруг Битоля; чем продолжительнее борьба, тем вероятнее, что однажды европейские державы будут вынуждены вмешаться».

Секретом это, разумеется, не оставалось, русские консулы извещали Петербург, и там на братушек очень сердились. Петербург совместно с Веной активно работал над новым проектом реформ, и Вена ехидно заявляла, что, типа, нас они не любят, а вас любят, вот вы и убедите их не шалить. В итоге от Софии, где, естественно, тоже многое знали, с брегов Невы требовали принять меры, и София, вполне настроенная погреть руки над костром, но вовсе не желавшая пожара, действовала в соответствии с указаниями как могла. Но могла она мало.

Разумеется, спустя пару недель после Солунского съезда Комитет был запрещен. Его лидеров, в том числе генерала Цончева, с уважением изолировали, но многие, включая Бориса Сарафова, уйдя в подполье, приняли решение поддержать инициативы Организации. Поддержать не столько по любви, сколько потому, что альтернативы не имелось: оставшись в стороне, можно было лишиться всего с таким трудом наработанного влияния в Македонии, а так, тандемом, был шанс напомнить о себе. Да ко всему еще, пока «политики» сомневались и совещались, в условиях албанского террора и растущего озлобления христиан на местах складывались обстоятельства, никакому контролю не поддававшиеся.

«Неизвестно, как в Софии, — писал тот же Ростковский, — но здешние воеводы приобрели в настоящее время особое значение, и мнение их значит едва ли многим меньше мнения приезжих эмиссаров. На своих сходках, ни с кем не согласованных, они стали приходить к убеждению о необходимости ускорить события и подготовить к весне резню христиан путем возбуждения фанатизма мусульман. Лучшим средством для достижения этого взрыва называют последовательные убийства турок, которые, выведенные из терпения, накинутся на беззащитных христиан, что повлечет за собою, по мнению этих народолюбцев, вмешательство Европы в дела Македонии, для чего не распустили на зиму людей, как всегда, а предписали им энергично действовать».

И люди действовали. Население-то дошло до ручки, до того, что уже и греки, и даже сербы готовы были выступить заодно с болгарами, и на болгарских воевод смотрели с надеждой, — а эти люди любили уважение, высоких политических соображений просто не понимая, отчего и с Софией, и с Солунью советовались очень условно. Уставы, которым присягали, они чтили, однако, если им казалось, что какие-то действия противоречат уставу, но необходимы, редактировали уставные правила вовсю.

Какое-то время этот нюанс был цивилизованным людям непонятен, и Петербург подозревал Софию в саботаже и сговоре с «внешними». Однако весной 1903 года, обыскивая трупы погибших в стычках воевод, османские власти нашли варианты «регламента» (инструкций ЦК) для полевых командиров, очень отличавшиеся и друг от друга, и от официальной версии. Бумаги, предъявленные, как полагалось, для экспертизы русскому консулу Виктору Машкову, по итогам обстоятельного изучения были признаны подлинными.

В РАМКАХ РЕГЛАМЕНТА

«Один из документов, — докладывал Виктор Федорович Машков, — обязывает селян коллективно жаловаться консулам и властям на турецкие насилия, независимо от того, были ли таковые. [...] С удивительным цинизмом рекомендуют убивать бесполезных для идеи людей, обвиняя затем через подставных свидетелей в убийстве самих турок. Прямо предписано нарочно убивать вредных (доносчиков) и бесполезных (тех, кто не сочувствует революционному движению) христиан для того, чтобы можно было обвинить перед судебными властями местных чиновников. Притом указано заставлять двух христиан сообразно с законом свидетельствовать, что убийство совершено одним из перечисленных мучителей. [...]

Строго указав, что любой, действующий не по пунктам регламента, является криминальным преступником,

далее советуют набирать четы из "разбойников", компрометировавших себя убийствами, как представляющих собой наиболее надежный для критической минуты элемент. [...] Подробно указаны средства организации денежных поборов, говорится о смертных казнях провинившихся и просто неудобных людей. [...] Особою задачей поставлено вооружать население. [...] С самой зимы инсургентские банды смело обходят села и заставляют селян под угрозой смерти приобретать ружья и готовиться на весну к восстанию».

Сходно и в отчетах Александра Ростковского: «Болгарские Комитеты, недовольные проектом, прилагают все старания, чтобы помешать приведению его в исполнение. С этой целью они убеждают сельское население покупать ружья и присоединяться к бандам, угрожая в противном случае смертной казнью. В консульство постоянно являются депутаты сел за советом, что им делать — исполнять ли приказания инсургентов или нет. Выслушав от меня советы не принимать никакого участия в предполагаемом восстании, эти депутаты начинают просить меня защитить их от инсургентов, т. к. те угрожают убить того, кто не будет с ними. [...]

Комитеты, не делая различий, притягивают всех к своему делу, заставляя богатых помогать деньгами, а бедных вступать в банды. [...] В последние дни участились убийства, совершенные по приказанию Комитетов. Ежедневно до меня доходят сведения, что то в том, то в другом селе зарезаны сербы или мусульмане. Хотя болгары и уверяют, что они непричастны к убийству сербов и что это дело турецких рук, но я не доверяю их версии, т. к. всякий раз перед убийством сербов в село являлась одна из инсургентских банд и настаивала, чтобы селяне вооружились и примкнули к восставшим. Получив категорический отказ, банда удалялась, грозя ослушникам мщением. [...]

Всё население запугано бывшими расправами со шпионами, всё население знает, что, попав под суд инсургентов, спастись можно, лишь доказав им, что их действия противоречат регламенту. Но они не допускают нарушений, к тому же мало у кого из селян есть копия документа, и потому все молчат и не дают сведений ни греческому консулу, ни греческим митрополитам, помогавшим ранее туркам в преследовании болгар. [...] Так, не ограничиваясь убийствами, Комитеты велят селянам не платить никаких налогов, уверяя их, что по требованию России и Австрии эти сборы отменены».

Жутковато, конечно, но ничего удивительного. Воеводы, бывшие «харамии», сумели, порвав с гоп-стопом, вернуться на стартовые патриотические позиции и научились уважать букву инструкции, но работали как умели. Так что «внешним» приходилось принимать всё как есть, а «внутренние», в сущности, были всей душой «за». В итоге общак пополнялся, шпионы исчезли как факт, ружья закупали и завозили тысячами, патроны — караванами, слесари переквалифицировались в оружейников.

Уже в феврале 1903 года только кадровых боевиков в крае было не менее трех тысяч (при вдесятеро большем резерве), и предполагалось, что еще столько же придут из Болгарии. В болгарских гимназиях ученики под руководством опытных «террористов», принятых на работу по просьбе ЦК, учились стрелять. И обо всем этом русские дипломаты были полностью в курсе, поскольку от них «внутренние» ничего не скрывали, — напротив, надеялись на поддержку, заранее, ради более успешной вербовки, распространяя среди селян слухи о том, что на сей раз никакого прокола не будет, ибо Россия только ждет предлога, чтобы вмешаться и освободить христиан от турецкого ига.

Консулы, со своей стороны, имели совсем иные инструкции. На их однотипные донесения о том, что «революционеры имеют замысел продержаться 2-3 недели, после чего болгарское правительство под давлением общественного мнения принуждено будет двинуть войска на Македонию», и «тогда Сербия, в свою очередь, не пожелает допустить, чтобы одна Болгария была замешана. А раз Болгария и Сербия будут втянуты, великим державам поневоле придется заняться македонским вопросом», министр иностранных дел Владимир Ламсдорф отвечал всё более нервно.

В конце концов посол империи в Софии официально разъяснил всем заинтересованным лицам, что Россия «считает необходимым умиротворить до крайности возбужденные на Балканском полуострове страсти и создать определенное положение, при котором Россию не могли бы втянуть в войну ни стремящиеся к этому западные державы, ни рассчитывающие посредством восстания вынудить ее поддержку славянские народности», с дополнением: «В противном случае во избежание опасных осложнений императорское правительство вынуждено будет предоставить полную свободу репрессивным действиям турецких властей в видах подавления в самом зародыше революционных замыслов македонцев и примерного наказания главных зачинщиков восстания».

БОЕВЫЕ ОСЛЫ РЕВОЛЮЦИИ

Тревожиться у людей с Невы (и с Дуная, и со Шпрее, да и с Сены тоже) основания были: в потоке информации с мест проскальзывали и данные, чреватые очень громким скандалом. И ладно бы речь шла только о намерениях «взорвать динамитом некоторые правительственные учреждения, казармы, арсеналы, склады, железнодорожные станции, в особенности Салоникские, разрушить телеграфные линии и взорвать арсенал и другие постройки в Константинополе». Нет, всё было даже круче: «Если и это не вызовет вмешательства европейских держав в македонские дела, — писал министру военный атташе в Белграде, — то всё подготовлено, чтобы распространить в Турции и Европе чуму через заготовленные бациллы прививкой их крысам, ради отмщения Европе».

Это — про чумных крыс — было, правда, чистой дезой, как позже выяснилось, «по-приятельски» скормленной русскому разведчику неким сербским капитаном из окружения знаменитого «Аписа»[49], желавшего под сурдинку нагадить болгарам, но «внутренние» к тому времени имели уже такую репутацию, что поверили все и сразу, снизу и до самого верха — аж до м-ра Уэллса, написавшего по этому поводу рассказ. А доверчивый император Николай Александрович, прочитав выжимку из доклада, оставил на ней гневную пометку: «Людей, прибегающих к таким способам мести, следует уничтожать как собак».

Между тем фитилек дотлевал. Державы думали, как быть (в какой-то момент негласно обратились даже к некоему Луиджи Вагнеру, специалисту по решению «деликатных вопросов», однако тот, выяснив, что заказ будет на македонских воевод, отказался), а потом всё решилось само собой. 17-18 апреля группа «Матросы» — анархо-максималисты, старшеклассники болгарской гимназии в Салониках, не входившие в Организацию, но знакомые с ее активистами и даже ездившие в Софию для знакомства с Сарафовым, — решила обострить ситуацию.

К морю, кстати, «матросы» отношение имели примерно такое же, как морские свинки. «Мы пустили свою шаланду в бурное море борьбы, — возглашали они, — или победим, или утонем, пытаясь доплыть, третьего не дано». В народ они не верили, в успех восстания — тоже, а потому, дабы «меньшими жертвами предотвратить большие» и вынудить Европу вмешаться, устроили серию взрывов в Салониках.

Устроили с размахом, по всей науке. Руководимые отличниками по химии Володей Петровым и Димой Мечевым ребята пустили на воздух французское судно «Гвадалквивир», затем — несколько участков железной дороги, газопровод, водопровод, местное отделение Госбанка и, в довершение всего, нескольких тяжело навьюченных осликов на рынках. Откровенно говоря, в официальную версию верится мало: парни были храбрые, честные, но их было всего семеро, а тут — столько взрывчатки, такой отточенный профессионализм исполнения, такая согласованность...

Нигде не нашел подтверждения своим сомнениям, всюду пишут о группе «ничьих подростков», и всё же не могу избавиться от ощущения, что без «наставников в штатском» не обошлось. Во всяком случае, о том, что динамитом им помог Гоце Делчев, известно точно. Но как бы то ни было, из «матросов» не выжил почти никто: трое погибли, отстреливаясь, остальных осудили на смерть, но по малолетству выслали на юг Ливии, откуда живым вернулся только Паша Шатев, подорвавший судно.

После взрывов в городе, естественно, началась резня — при поддержке, кстати, не только привезенных албанцев, но и греков, и даже салоникских евреев, в принципе традиционно нейтральных, но тут озверевших, поскольку удар «длинноухих шахидов» пришелся как раз по рынкам в их квартале.

«В отличие от арнаутов, — вспоминал Георгиос Хаджитакис, очевидец, — при первых выстрелах со стороны болгар, норовивших отойти в безопасное место, зверские евреи шли на огонь с ножами, опережая греков, не считаясь с угрозою, и уже после того, когда мужчины-стрелки погибали, в беззащитные дома устремлялись башибузуки, оттесняя евреев в силу численного преимущества и нахальства». Резали два дня подряд, погибли сотни славян-христиан, несколько тысяч (ради профилактики) сели за решетку, а по всему краю — в Скопле, в Битоле, в городках поменьше — пошли погромы, стихийные, но исподволь аккуратно модерируемые властями.

«Глупые мальчики, — писал в "Новом времени" колумнист "Нестор" (Всеволод Сватковский), — натворили дел, разом зачеркнув все мудрствования убеленных сединами вершителей судеб. В данный момент все усилия турок направлены к очищению от болгар Македонии, и солунские события послужили прекрасным к этому предлогом. Разрешение македонского вопроса с турецкой точки зрения только одно — истребление недовольного большинства населения, и лучше, если руками напуганного меньшинства».

В сущности, ничья воля — ни Вены, ни Берлина, ни Лондона, ни, если брать выше, государя, ни тем паче «комитетчиков», ЦК или воевод — над ситуацией была не властна. Идея со взрывчатыми осликами, а потом и курами, пошла в народ, рыночные дни в городах стали совсем «веселыми». Аннушка уже разлила масло, и в мае на совещании под Софией был согласован и направлен на рассмотрение полевым командирам «Общий план и цель восстания», где самодеятельность воевод признавалась «политически правильной».

В остальном, по большому счету, ничего нового, чего не было бы известно: подчеркивалось, что без единства и «единого подчинения политической воле» ничего не выйдет, что Турцию своими силами не победить, а следовательно, вести следует только «малую войну», стянув силы к Битолю, — и, самое главное, чтобы Европа не открутилась от эффективного вмешательства, борьба должна быть насколько возможно более кровавой и как можно более длительной. Помозговав, воеводы сказали: «Да». Ну и...

СЛЫШИШЬ ЧЕКАННЫЙ ШАГ? ЭТО ИДУТ БАРБУДОС!

Бывает так, что один-единственный, никаким ЦРУ не просчитанный, ибо это невозможно, камешек, невесть откуда свалившись, ломает десятилетиями складывавшиеся конструкции, — и переворот в Белграде в ночь с 29 на 30 мая (с 11 на 12 июня) стал как раз таким камешком. В принципе, в нем не было ничего особенного: руководителей убивали всегда, всюду, и на Балканах тоже, но в данном случае вздрогнули все. Не от факта, а от исполнения, по поводу которого, думаю, лучше всех высказался хорошо известный нам Наум Тюфекчиев, в таких вопросах смысливший как мало кто.

«Одна пуля, две пули, если человек мешает. Два или три удара ятаганом, если мстишь. Бомба, если их больше трех. Да. Порядочные люди делают так. Это не предосудительно. Но тридцать человек, ночью, против двух спящих? Но шесть пуль и сорок ударов саблями для мальчишки? Но 63 удара саблями по беззащитному женскому телу? Но насиловать мертвую?! Но плясать над нагими изрубленными телами? Так порядочные люди не делают. Это сербы. Это их офицеры. Я болгарин. Я никогда не стану пить с ними ракию!» — сказал Пиротехник. И даже самые отмороженные воеводы, даже крюе шкиптаров[50] и «паханы» харамиев подтверждали: ракию, с этими — никогда!

Но ракия ракией, а политическое значение убийства было огромно и расклад меняло всерьез. О деталях еще никто ничего не знал, никаких заявлений еще не последовало, но всем было понятно, что на какое-то время Белград, возможное вмешательство которого могло спутать многие карты, выходит из Большой Игры. И Генеральный штаб в составе самых авторитетных лидеров Организации и Комитета 15 июля (по старому стилю) назначил дату выступления — 20 июля (2 августа), Ильин день.

Дальше — легче. Утвердив «генеральную цель» мероприятия («Македония для македонцев») и «генеральное воззвание» («Свобода или смерть!»), обсудили и подписали «Декларацию Внутренней организации к великим державам», содержавшую минимальные требования повстанцев: назначение губернаторами христианских эйялетов[51] христиан плюс создание международной комиссии для контроля за исполнением обещаний. В финале подчеркивалось, что «македонский народ будет бороться, пока не добьется своей цели».

А на Ильин день, строго по расписанию, занялось — везде, где предполагалось, без сбоев.

Безусловно, по военным меркам мероприятие было бессмысленным, что сразу же отметили и дипломаты, и эксперты европейских СМИ. При том что резерв Организации теперь был вдесятеро больше прежнего, одолеть Порту было невозможно, не говоря уж о катастрофической разнице в вооружении: если легкое стрелковое — примерно соответствовало, то крупповским орудиям турок инсургенты могли противопоставить разве что самодельные «черешневые пушки» образца Апреля-1876.

И да, сложно возражать Александру Амфитеатрову, всей душой сочувствовавшему македонцам, но всё же пытавшемуся их предостеречь, напоминая, что «революционным путем от турок самостоятельно добивались автономии и расширения прав только мусульмане; все автономии, права, льготы, которые имеют турецкие христиане, всегда были, есть и будут плодами давления Европы, а точнее сказать, сражавшейся за Европу, как верный, хоть и мало оцененный и часто впросак попадавший, меч ее, — России».

Но это лидеры ЦК и Комитета, как мы уже знаем, понимали изначально, признавая, что «даже самое большое и массовое восстание не может рассчитывать само завоевать свободу Македонии, а имеет целью принудить европейское общественное мнение и международную дипломатию разрешить македонский вопрос». Однако есть ощущение, что обреченным мятежом они планировали задействовать не только политические силы.

В какой-то степени предугадал это убитый албанцами за несколько месяцев до того консул Григорий Щербина, сказавший послу перед отъездом на место службы: «Я отправляюсь в Митровицу, и один только Бог знает, вернусь ли оттуда живым. Но если я там погибну, моя смерть вызовет важные последствия. Быть может, Бог, обратив внимание на несчастья христиан, изберет меня искупительной жертвой, дела примут тогда такой оборот, что можно будет сказать: "Finis Turciae"»[52].

"ПРИЗРАК" МЕШАЕТ ВСЕМ

В общем, примерно так и стало. Пути Божии, конечно, неисповедимы, но... Ничем иным не объяснить, что турки, всё заранее знавшие, готовившиеся подавлять, пригнавшие в край крупные регулярные силы со множеством орудий и толпы албанцев, в первые дни посыпались как карточный домик. Даже Хильми-паша, генеральный инспектор края, вопреки бодреньким реляциям стамбульских газет, признавал, что «события принимают размеры, угрожающие устоям государства», и подчеркивал, что подавляющее большинство мятежников «не иностранцы, проникающие из Болгарии, а почти сплошь уроженцы Македонии, и теперь действуют не маленькими четами, но "настоящими полками" в 600 и более человек каждый».

Такого раньше не бывало никогда. Как никогда не бывало раньше и того, чтобы к болгарам сотнями присоединялись сербы. Вот, правда, с греками пошло иначе. На второй же день восстания греческим консулам пришел из Афин совершенно секретный циркуляр, требовавший, чтобы местные эллины «не ограничивались воздержанием от всякого участия в бунте, но и оказывали всемерную помощь войскам султана, в частности указывая им на места отдыха террористов».

И указывали. В частности. Охотно помогали и в другом, о чем турки просили. А примерно через месяц, при одобрительном молчании властей, бывших как бы не в курсе, около двухсот молодых, хорошо вооруженных «великогреков», перейдя границу, записались добровольцами в турецкую армию «на правах башибузуков», принявшись вместе с албанцами зачищать болгарские села Солунщины и Адрианопольщины и действуя при этом не за страх, но за совесть.

В итоге, хотя бои там шли жестокие и поезда под откос летели только так, возгорание из искр настоящего пламени удалось предотвратить. «Предполагаю, что без ценной помощи греческих волонтеров, — доносил начальству Хильми-паша, — нам вряд ли удалось так оперативно покончить с бунтом на западе Румелии». И действительно, вклад греков в уничтожение «Странджанской республики», возникшей 19 августа, на праздник Преображения, и выстоявшей всего три недели, историки признают «неоценимым».

Впрочем, расширять второстепенные фронты, как бы удачно поначалу ни складывалось, Генеральный штаб не собирался: главные события, как и предполагалось, разворачивались вокруг Битоля, где действовали основные силы, и действовали очень успешно. Власть турок в горных районах рухнула, телеграфных линий и железнодорожных путей не стало вместе с блок-постами в селах, а гарнизоны небольших городков сидели тише воды и ниже травы, не отходя от пулеметов. Проколы у болгар если и случались, то лишь в случаях, когда мелкие воеводы на волне «головокружения от успехов» нарушали инструкции, затевая открытые бои с превосходящими силами.

21 июля (3 августа) в городе Крушево была даже провозглашена независимая республика — с самым настоящим парламентом (60 депутатов, по два десятка от каждой общины — болгарской, греческой и румынской) и Временным исполкомом (шесть министров — по два от каждой общины) во главе с «тесняком» (большевиком по российской аналогии) Николой Каревым. Он спустя три дня огласил Манифест с призывом «всем угнетенным, без различия народности и вероисповедания, встать под знамена борьбы с султанами, царями, королями, князьями и всеми угнетателями всех народов», утвержденный общим сходом боевиков и местных жителей.

И вот эта никем не предусмотренная инициатива — с красным знаменем, но без креста, даже безо льва, зато с рукопожатием — смутила всех. «Э?» — недоуменно прозвучало на берегах Невы, Дуная, Шпрее, Сены и Темзы. «Шо за дела?» — от своего и Софии имени запросил Крушево штаб, призраков коммунизма ни в каком виде не ожидавший. А Хильми-паша, получив с берегов Босфора строжайшие указания, приказал, временно приостановив активность на других участках, «направить в Крушево максимум наличных сил», — и 30 июля (13 августа) после ночного обстрела, сравнявшего город с землей, турки устранили недоразумение.

Первая социалистическая республика в мире сгинула, и война продолжилась в привычном режиме: исключительно за свободу с одной стороны и за территориальную целостность — с другой. А после 10 августа наступил очевидный перелом. С каждым днем у турок прибавлялось войск, техники, боеприпасов, и в связи с этим четам всё больше приходилось уходить от расширения действий в глухую оборону. Правда, очень успешную, с контратаками и минимумом потерь, но у всего, как известно, есть своя цена.

ВЕЗДЕ И ВСЮДУ

«Стычки ежедневны и неизменно удачны для инсургентов, — докладывал Николай Кохманский, сменивший в Битоле погибшего Александра Ростковского, — притом инсургенты, с увеличением турецких сил, стараются избегать открытых встреч и вступают в сражение, лишь когда застигнуты врасплох; в таких случаях их цель — скрыться в горы, не оказывая серьезного сопротивления войскам, что им и удается с тем же успехом. [...] Однако турки, разъяренные безрезультатностью стычек, в коих они подавляют противника своего численностью и вооружением, а также большими потерями, набрасываются на встречные христианские села, вымещая на них свои неудачи».

Что интересно, работали каратели по особой методике. Имея запрет на уничтожение мирных сел, каковыми считались все поселения, где было хотя бы 50 взрослых мужчин, они ночью открывали огонь около того или иного болгарского села, а затем, заявив, что это стреляли мятежники, вторгались в село, убивали мужское население, насиловали женщин, грабили дочиста и сжигали всё — не столько по злобе, сколько по точному, холодному расчету.

«Зверства эти, — сообщает Владимир Теплов, — превосходят всякое описание. Женщины повсюду насилуются, дети подвергаются той же участи. Но туркам мало и этих гнусностей. В деревне Эриклер 45 македонцев, прикованных друг к другу, изрублены на глазах их семей; 60 молодых женщин и девушек были отведены в гаремы». Но, как продолжает Владимир Александрович, «разум человеческий превосходит всякую гнусность. Хамид-бей, самый тонкий, самый интеллигентный турецкий офицер из всех, с кем я имел знакомство, получивший образование в Германии поклонник философии Канта, на мое возмущение ответствовал: "Мы понимаем, что революционеры подражают тактике бурских вождей, но и мы тоже будем подражать англичанам, то есть предавать огню христианские села, чтобы повстанцам негде было приютиться. Конечно, такие меры не в нашем, не в османском духе, но отчего же Вы отказываете нам в праве быть столь же варварами, сколь и англичане?"».

Как видите, честно, и никаких возможностей переломить ситуацию, особенно после неформального прибытия на Адрианопольщину греческих волонтеров, позволивших туркам перебросить под Битоль пополнения, не просматривалось. «Повсюду идет резня мирного населения, — обобщал данные западной, сочувствовавшей Порте прессы "Русский вестник", — на которое обрушивается гнев турецких войск и башибузуков, мстящих за свои неудачи по отношению к четам поголовною бойней христианских женщин и детей, осквернением церквей, вешанием православных священников едва ль не поголовно, а болгарских учителей — всех подряд».

Не перегиб ли? Нет, не похоже, потому что так говорили хором — что в России, что в Европе. Даже с поправкой на то, что газетчики во все времена не прочь что-то «замылить», а что-то сгустить, в данном случае преувеличения если и случались, то не часто. Некому было заказывать предвзятые статьи, да и Владимир Теплов, беспристрастность которого как свидетеля общепризнана, по итогам констатировал: «Возложенное на турецкие войска дело беспощадного разорения славянских земель было исполнено ими чисто, и цветущий доселе край был обращен в пустыню».

И тем не менее ни в августе, ни в сентябре бои не затухали; край горел, турки несли потери, но продолжаться вечно это не могло. 29 сентября (по старому стилю) Генеральный штаб восстания направил болгарскому правительству «Письмо № 534», требуя немедленного вооруженного вмешательства «в соответствии с известными нам и вам договоренностями». Представителей Организации во главе с Борисом Сарафовым немедленно принял новый премьер-министр Рачо Петров, сменивший ушедшего профессора Данева (у этой отставки своя важная подоплека, но об этом позже). Сам убежденный «македонист», он встретил гостей очень радушно и показал им ультиматумы Белграда, Афин и Бухареста, открытым текстом предупреждавших, что «при любом случае явного вмешательства Болгарии в дела Турции всеми силами поддержат Высокую Порту».

Удар был страшен. Сарафов, услышав всё это, «покачнулся, как от удара кинжалом». Стоит сказать, что премьер, предъявляя секретные документы, заранее попросил не пытаться его переубеждать, пояснив, что такова воля князя. После этого 2 октября штаб восстания официально объявил о прекращении борьбы и роспуске отрядов, возложив на воевод, которые не пожелают подчиниться, «полную ответственность за все последствия и за их личную судьбу». Большинство подчинилось, но около двух десятков особо буйных сражались еще более месяца, и окончательно стычки прекратились лишь в начале ноября.

«Во всей моей жизни, — записал в дневнике генерал Петров, — никогда, даже когда до долгу и личным убеждениям приходилось в трибунале приговаривать к смерти уважаемых мною людей, не было мне так тяжко и горестно, как во время того разговора. Македония погибала, от меня ждали помощи и не хотели понимать, что обстоятельства изменились, а между тем я ведь мог рассказать им далеко не всё». И это правда. Всего за несколько месяцев обстоятельства изменились, но далеко не всё можно было озвучить...

НОВОБЪЛГАРИИ НЕ БЫТЬ

И вновь, как после Апреля и Горной Джумаи, предположения инициаторов восстания в какой-то степени оправдались. Резня оказалась такой масштабной, что его величество обыватель всея Европы вздрогнул и возопил. К тому же турецкое сравнение македонцев с бурами как обоснование зверств, попав в СМИ, взбесило англичан. Общественное мнение вздыбилось. В Англии, Италии, Франции, даже в Японии и Эфиопии проводились митинги, благотворители собирали средства для помощи «Новоболгарии», волонтеры везли в «зону АТО» то необходимое, без чего не может жить и воевать человек.

По ходу, правда, делались и политические гешефты: кто-то что-то половинил, кто-то пользовался случаем нарастить популярность, а протестантские и католические миссионеры, волной хлынув на пепелища, агитировали болгар «порвать с восточной схизмой», обещая покровительство, — и, как писал в то время Владимир Теплов, «под влиянием турецких насилий, желая иметь себе заступников, крестьянское население целыми массами переходит в католичество».

Разумеется, помогала и Россия. Там тоже собирали деньги, формировали команды волонтеров, медиков и т.д., а о добровольцах, успевших повоевать за правое дело, и говорить излишне. Однако на высших политических уровнях всё оценивалось иначе. Вопреки мнению решительно всех экспертов, от консулов до ученых-балканистов и просто очевидцев, попавшему в прессу и вполне разделяемому общественностью, сводившемуся к тому, что «восстание питалось местными источниками, ибо сознание необходимости борьбы с турецкой властью проникло глубоко в массу христианского населения», официальный Петербург высказался в ином ключе. Дословно было сделано следующее заявление: «Единство Порты не ставится под сомнение, Македония является неотъемлемой ее частью. Главной причиной беспорядков и столь большой крови стала злоумышленная агитация Комитетов, которые возбуждают беспорядки и препятствуют проведению Его Величеством султаном реформ, предложенных в рамках "Венского процесса" и вполне устраивающих христианское население трех вилайетов». Для самых тупых последовало дополнительное разъяснение Владимира Дамсдорфа в середине августа: «Мы не скрываем своей глубокой озабоченности происходящими в Македонии событиями, но полагаем главной задачей предотвратить всякую возможность быть втянутыми в происходящую распрю каким-либо непосредственным активным действием. Все стремления наши должны быть направлены к достижению умиротворения на Балканском полуострове».

Холодно, цинично, без всякого внимания к желаниям повстанцев и пролитой крови. Вопреки многим предварительным договоренностям (устным, а потому ничего не значившим), но с внутренней логикой, полностью соответствующей моменту. Хотя, в принципе, еще за полгода до того на Неве не считали напрочь исключенным вариант разрешить Софии повоевать за «третью сестрицу», тем паче что в этом были едины практически все ни в чем другом не согласные секторы болгарского политикума: и «русофилы» премьер-министра Стояна Данева, и «русофобы» Димитра Петкова, политического наследника Стамболова, и даже насквозь «провенский» Васил Радославов, — ну и, безусловно, лично Его Высочество, болгар как таковых презиравший, но мечтавший быть великим, всенародно уважаемым и независимым правителем большого, доминирующего на Балканах государства.

Во многом именно этими соображениями (помимо того, что только Петербург мог лоббировать льготные парижские кредиты) объяснялся и «русофильский восторг» начала XX века: Австро-Венгрия хотела стабильности либо усиления роли послушных Обреновичей, а вот Россия, напротив, считала желательным набрать влияние в регионе, и логичнее всего добиться этого можно было, расшатав «балканский домик» по максимуму.

А при таких условиях почему не попытаться поиграть? Тем паче что в ответ на подписание Веной военной конвенции с румынами, зарившимися на весь север Болгарии и Варну, превратившей Бухарест в сателлита, Болгария подписала похожую, но равноправную конвенцию с Петербургом. Короче говоря, согласно мемуарам Джорджа Бьюкенена, британского представителя в Софии, «князь Фердинанд еще весной 1903 года всерьез предполагал вероятность войны с Турцией, рассчитывая на обширную помощь России».

КОТЕЛ С НЕПРИЯТНОСТЯМИ

Разумеется, в соседних с Болгарией «столичках» прекрасно понимали, что воссоединение «сестриц» будет означать появление в регионе вполне реального гегемона. Даже более чем реального. В начале 1903 года Александр Обренович, не утерпев, сделал кайзеру Австро-Венгрии интересное предложение: пока не поздно, создать против «болгарского милитаризма» коалицию «миролюбивых сил» в составе Сербии, Румынии и Порты (а можно и Черногории, князя Николу он обещал взять на себя). Естественно, всё это под крышей глубокоуважаемой Вены.

Мудрый Франц Иосиф, однако, идею белградского клиента отверг, заявив, что стремится к сохранению мира и спокойствия на Балканах. Поскольку, согласно конвенциям, он лишен права вмешаться, если и Россия не вмешается открыто (зато Россия, если турки нападут первыми или в разборки влезут румыны, напротив, имеет право вмешаться, — а без прямого вмешательства Дунайской империи болгары даже без России порвут коалицию, всю вместе и каждого в отдельности, как тузик грелку), то кончится всё не так, как хочет молодой друг, но совсем наоборот.

В такой позиции тоже была логика: в Вене не хотели ни сколько-нибудь значительных славянских успехов, способных поджечь Боснию и Герцеговину, на которые зарились Габсбурги, а то и Хорватию, ни — упаси Боже! — большой войны, в которой все шансы были бы у альянса Софии и Петербурга (ибо Берлин, без которого Вена всерьез биться уже побаивалась, был занят играми с Лондоном за раздел Африки, а за Софией и Петербургом маячил Париж с неограниченными кредитами и вечной готовностью чем угодно нагадить «проклятым бошам»). Да и просто хаоса под боком тоже не хотели.

А между тем хаос был более чем вероятен, потому что на низком старте стояли все местные авторитеты. Правда, Александр Обренович уже лежал в могиле, но в вопросе о Македонии «новая Сербия» была ничем не лучше «старой». Белград заверял Турцию, что в случае войны между Турцией и Болгарией Сербия останется нейтральной, а если болгары начнут одолевать, сербская армия (вместе с черногорской) ударит им в тыл.

О Греции и вовсе говорить не приходится: если помните, еще в августе Афины выступили на стороне карателей, а в конце лета направили державам ноту, предложив предоставить Порте полную свободу действий против болгарских инсургентов. «В противном случае, — сообщалось в ноте, — Греция в интересах восстановления мира в Македонии официально присоединится к Турции для совместного подавления восстания».

В общем, на изломе восстания, ранней осенью 1903 года, всё висело на волоске: достаточно было легкого тычка, и лавина сорвалась бы. В докладах аналитиков Главного управления Генштаба Российской империи, в донесениях агентов из Стамбула, Софии, Белграда указывалось, что новая вспышка более чем возможна, причем на случай, что такое произойдет, Турция подготовила всё, чтобы Европа не успела вмешаться.

Кое-что даже слили в СМИ, и «Русский вестник» время от времени раскрывал общественности «совершенно секретную» информацию о том, например, что «турецкие солдаты свободно пропускают четников, идущих из Болгарии, из чего можно заключить, что Турция поддерживает восстание для того, чтобы иметь предлог к избиению македонских христиан».

Турецкие и болгарские войска выдвинулись к границам. Порта официально объявила Софию «единственным подстрекателем и причиной всех бедствий». Вена потребовала объяснений. Фердинанд отправил в отставку «не справившегося» Стояна Данева и сформировал кабинет из чистой воды «русофобов-стамболовистов», тем самым успокоив австрийцев, не знавших, что смена кабинета согласована с русским посольством. В конце концов Николай Чарыков, посол в Белграде, известил государя, что «над Болгарией собирается гроза, которая должна будет разразиться, если из Болгарии снова начнутся действия, угрожающие миру в Македонии, однако нет никаких противопоказаний к общей оккупации Македонии. Сербия, ныне изменившая свое понимание политики, будет спокойна, так как Македония не достанется ни Австро-Венгрии, ни болгарам, а Македония будет спасена от Турции, но останется в ее составе, получив путем вмешательства извне вожделенную автономию; кроме того, чем больше участников международной оккупации, тем надежнее гарантия, что территория будет освобождена от оккупации. Не исключено и привлечение греков, и только Румынию, как я убежден, подпускать нельзя по причине ее вечной подлости и ненадежности».

Из газет того времени

МЫ ПОХОРОНЕНЫ ГДЕ-ТО ПОД ВАРНОЙ...

В принципе — и это следует отметить особо — такой вариант эксперты Генштаба Российской армии, да (по долгу службы) и МИД империи просчитывали еще после бойни в Горной Джумае, оценивая перспективы и «умиротворения», и «обострения» и склоняясь рекомендовать второй. Они предполагали и обосновывали, что налицо уникальная, едва ли повторимая ситуация, с высокой вероятностью позволяющая усилить позиции России на Балканах без серьезного риска. Именно поэтому Софии, в ответ на аккуратный зондаж, были даны «условные гарантии», после чего военное министерство Болгарии уже в марте 1903 года, задолго до Ильина дня, начало готовить мобилизацию.

Однако человек только предполагает. Цепь дальнейших событий смешала уже розданные карты. Прежде всего, конечно, многое поставил с ног на голову кровавый переворот в Белграде, в итоге которого Обреновичей навсегда вычеркнули из политики, а с их уже ставшей традиционной полной ориентацией на Вену и Берлин было покончено. К рулю пришли люди, безоглядно ориентировавшиеся на Россию («панслависты») и на агрессию («великосербы»), так что Петербургу пришлось срочно формировать новую «балканскую концепцию».

А это было непросто. Оттолкнуть протянутую руку, не предоставив «крышу» своему в доску Петру Карагеоргиевичу — нынешнему сербскому королю, — политически было невозможно. Однако этически вставал сложнейший вопрос о том, как красиво оформить противоречащую всем международным нормам и всем российским традициям дружбу с «цареубийцами», не потеряв лица (ну и, разумеется, о том, как следует теперь, когда в сфере влияния Российской империи, помимо Болгарии, неожиданно оказалась и враждебная ей Сербия, действовать, чтобы не обидеть ни Софию, ни Белград).

А кроме того — и это куда важнее — весной 1903 года исход противостояния в питерских коридорах власти по вопросу о «Желтороссии»[53] окончательно решился в пользу «безобразовской клики», как известно очень умело игравшей на слабостях главы государства и личной заинтересованности многих близких к нему лиц. Группа Куропаткина и Алексеева, пытавшаяся доказать, что «корейский план» — авантюра, и авантюра опасная, утратила влияние, и в апреле российское правительство, вопреки русско-китайской конвенции 1902 года, без всяких внятных объяснений отказалось выполнять обязательства по второму этапу вывода войск из Маньчжурии. Это — обойдемся без подробностей — сделало неизбежной войну с Японией плюс конфронтацию с Англией и США, так что закрыть «балканский вопрос», хотя бы на время, стало необходимым. Ну и закрыли — по принципу «Венскому процессу нет альтернативы». В октябре, когда искры на пожарищах еще тлели, в городке Мюрцштеге была оглашена австро-российская программа «второго этапа реформ» во имя «окончательной стабилизации положения в Македонии». Очень красивая программа: «внешний контроль» при губернаторе, полная амнистия, реорганизация жандармерии, новое административное деление края, новая система управления, «компенсации» пострадавшим и...

И лишь одно «но». Совершенно не учитывался тот факт, что даже «первый этап», очень мягкий и умеренный, реализовать удалось разве что в отчетах. Напротив, по умолчанию предполагалось, что он уже успешно осуществлен, и все попытки полевых командиров и политических активистов «Новоболгарии» объяснить, что это не так, властям империи угасали в войлочном нежелании слышать. То есть общественность-то слушала и очень сочувствовала, но вот военные молчали, стыдливо отводя глаза, а объяснения, да и то изредка, давали чиновники третьего-четвертого уровня из австрийского и турецкого отделов российского МИД. Даже не объяснения, а дежурные отмазки. Мирные переговоры вам обеспечили? Обеспечили. Гуманитарный конвой посылали? Посылали. А сверх того Россия вам ничего не обещала, стало быть, ничего не должна. Главное, чтобы прекратилось кровопролитие, а если хотите, можете действовать сами. Но тогда не обижайтесь, если турки изведут всех вас поголовно, ибо это их внутреннее дело и они вправе.

Разумеется, эти абсолютно правильные по форме ответы восприняли не все. Кому-то они показались издевательством. И начались «разговорчики в строю». Очень многие «внутренние» не смирились, полагая, что «победа украдена», и мечтали о продолжении банкета. Махонькая поначалу трещинка быстро расширялась. «Левые», как они себя называли, обвиняли всех: Петербург — «слил», София и лично Фердинанд — «сдали», «верховисты» из Комитета, согласные ждать на условиях Мюрцштега, — «продались». Винили и себя — в излишней доверчивости. Иные договаривались и до того, что раз Россия нам ничего не должна, значит и мы ей — тоже, и если Болгария от нас отрекается, значит хрен с ней, будем не болгарами, а «македонцами», и уж как-то, действительно, сами-сами.

Нельзя сказать, чтобы последний пункт был очень уж популярен, а вот насчет виноватых в стане «левых» спора не было. И масла в этот огонь бодро подливали социалисты, достойно себя проявившие в дни восстания и набравшие авторитета, а главное, имеющие простые и понятные объяснения на всякий сложный случай. «Вся беда в том, — излагали они, — что все эти князья, султаны, цари, кайзеры и прочая нечисть всегда заодно, на народы им плевать. Так что, товарищи, бороться нужно не за независимость, а за социальную революцию в мировом масштабе, и неважно, кто болгарин, кто серб, кто арнаут, кто грек, а кто и вовсе турок».

Нельзя сказать, что не шибко грамотные воеводы понимали всё: теория прибавочной стоимости была им до лампочки, с интернационализмом тоже возникали непонятки, далеко не всем пришлась по нраву и хула на частную собственность, — но трактовка, прямо указывающая, как определить врага и что нужно делать с врагом, нравилась, и ни к чему хорошему привести это не могло. Однако ничего поделать с тем, что вопрос уже решен и закрыт, «внутренние» не могли.

ПАРТИЯ ДЕЛА

На этом македонскую тему, собственно, можно прикрыть. После провала Илинденского восстания она становится второстепенной (как второстепенным, мало что решающим, хотя и громким фактором становится и ВМОРО). А нас интересует в основном Болгария, и даже не столько Болгария, сколько вопрос о том, почему отношения Болгарии с Россией сложились именно так, а не иначе. И тем не менее для полного понимания того, что нас интересует, многоточием в «македонском вопросе» ограничиться нельзя. Нужно поставить точку.

А чтобы поставить точку, следует прежде всего сказать, что итоги провала были страшны. Кропотливая работа многих лет рухнула в ноль, сеть ячеек рассыпалась. В боях погибло множество авторитетных лидеров, в том числе Гоце Делчев — «душа Организации», умевший смирять страсти и гасить амбиции. Пали и сотни лучших бойцов, курьеров, конспираторов. Тысячи активистов, разуверившись во всем — в первую очередь, в обещаниях руководства, навсегда соскочили с темы.

Короче говоря, пропало всё, — а главное, пропала вера. Державы, посочувствовав и подбросив «гуманитарку», от вмешательства отказались. Не помогла и София, при том что уж в ее-то поддержке не сомневался никто. Теперь же никто не сомневался в том, что «Фердинанд слил», и никто не хотел задуматься о том, почему случилось именно так и никак иначе.

Впрочем, вернее было бы сказать, что не сомневался никто из «внутренних», то есть полевых командиров. Политическое же руководство, сидевшее в Софии, кое-что соображая, предпочитало не рубить сплеча, ибо, если без эмоций, Фердинанд, очень хотевший решить проблему «третьей сестрицы» в свою пользу, в отличие от курбаши[54], умел просчитывать варианты.

В отличие от «революционеров», как отмечал Анатолий Неклюдов, посол в Софии, «желавших достичь всего и не согласных ни на какие уступки», Фердинанд был «склонен по характеру своему к более осторожному поступлению и согласен был бы на исполнение половины программы с тем, чтобы со временем осуществить и другую». «Болгары готовы пойти на больший риск в уверенности, что и при полной неудаче им не дадут пропасть как народу и государству, — писал Неклюдов. — Фердинанд, не будучи вовсе уверен в подобной "стихийной" устойчивости своего трона, гораздо менее склонен к риску и бесповоротным решениям».

То есть умница и хитрюга Фердинанд, сознавая, что поспешность нужна при ловле блох, а политика — искусство возможного, считал, что жить следует по средствам, и действовал соответственно. К тому же, имея очень широкие связи в Петербурге (а кое-кому в министерствах и доплачивая), князь располагал точной информацией о положении дел в Маньчжурии и сознавал, что в ситуации, когда включились личные интересы, на реальную помощь империи рассчитывать не приходится.

Да и появление на политической сцене Карагеоргиевичей, ушедших от Австро-Венгрии к России, вынуждало от конфронтации с Белградом переходить к некоему конструктиву, — так что в 1904-м по просьбе Петербурга был заключен секретный сербско-болгарский договор, и вопрос о разделе османских владений на Балканах оказался замороженным на уровне Мюрцштегского соглашения. Временно, конечно, — «никогда» никто не сказал, но...

Но в Организации, на уровне руководства, начался разброд, а вслед за тем и раскол на почве дискуссии на вечные темы: «кто виноват?», «что делать?» и «камо грядеши?», — и тут, как выяснилось, компромиссы исключались. «Внешние» — политики и теоретики — из кожи вон лезли, пытаясь разъяснить воеводам, что у Софии были веские основания не вмешаться в события, а винтовка решает не всё. Однако воеводы, заслуженные, но политически, мягко говоря, малограмотные и очень обиженные, искали «измену». А кто ищет, известное дело, всегда найдет.

В результате, поскольку в далекую Россию полевые командиры по привычке верили, все собаки повисли на «предателях-перерожденцах», «болгарских политиканах» и лично «немце Фердинанде, продавшем Македонию и нас за два мешка турецких золотых». Аргументы не работали, эмоции бурлили, соратники и побратимы, съевшие вместе не один пуд соли, закрывавшие, случалось, друг друга от пуль, смотрели друг на друга волками. И после полутора лет нарастания напряженности, на общем съезде Организации (в 1905-м, в Рильском монастыре, святом для каждого македонского болгарина месте), — прорвало.

ЛЕВЫЙ МАРШ

«Верховисты», политический авторитет которых доселе был непререкаем, предложив вполне здравую программу: опираясь на помощь Софии, готовить новое восстание, а до того, для вида признав «Мюрцштегский сговор», вести «малую войну», столкнулись не просто с непониманием. Все их предложения, не глядя на аргументы и факты, «левые» встречали «с яростным ожесточением, словно имея дело с турками».

Больше того, авторитетнейшие курбаши Яне Санданский и Христо Чернопеев, к тому времени путем жесточайшего «ночного террора» взявшие под полный контроль ячейки Организации в Сярском и Струмицком революционных округах, открыто заявили, что устали от политиков и намерены отныне жить своим умом. То есть, строго говоря, — умом своего главного идеолога, «тесняка» Димо Чернопеева, марксистские формулы которого они, конечно, до конца не понимали, но выбирали сердцем.

Если коротко, суть их взглядов была в следующем: никакого, хотя бы и на словах, признания «Мюрцштега», никакого сотрудничества с Софией, пока там монархия, да и потом, как говорится, будем посмотреть, а главная цель — автономная республика, пусть и в составе Турции, если Стамбулу хватит мозгов «признать македонских славян народом с особым литературным языком» и переформатировать Порту в федерацию. А что касается самой Организации, так баста! Никакого подчинения «сверху донизу», полная децентрализация и выборность на уровне «автономных революционных округов». И вообще: «Человек всегда должен бороться. Раб — за свободу, свободный — за совершенство!».

На более чем здравые замечания Бориса Сарафова и других патриархов движения, доказывавших, что, дескать, такой путь — это путь в никуда, а такие «реформы» превратят Организацию, скажем так, в «содружество независимых гопников» и «сделают невозможным даже само физическое выживание македонского народа», Санданский ответил открытым обвинением в «сливе восстания по заказу Софии», добавив, что за такое «семи смертей на каждого мало».

В итоге, видя такое дело, «правые» решили, чтобы вовсе не расколоть «общее дело», идти на уступки, и Организация по факту распалась на две плохо понимающие друг дружку группировки. Однако не помогло. Метастазы ушли слишком глубоко, и год спустя, окончательно отстреляв в зоне своего влияния всех несогласных и установив там режим типа перуанского «Сендеро люминосо»[55], Яне Санданский официально объявил о разрыве с Организацией и приговорил ее лидеров к смерти за «слив» Илинденского восстания. Те, правда, к истерикам привыкшие и по уши загруженные организацией «малой войны», вновь понемногу разгоравшейся в Македонии, на приговор внимания не обратили, сочтя его неумной шуткой. А зря: 28 ноября 1907 года «левые» боевики — в рамках, разумеется, «борьбы за совершенство» — расстреляли легендарных Бориса Сарафова и Ивана Гарванова, практически обезглавив «силовой блок» поколения отцов-основателей.

Шок был страшный: впервые за годы существования ВМОРО «брат поднял руку на брата», и в марте 1908-го «левые» были официально объявлены «раскольниками», а воевода Тане Николов, один из самых знаменитых боевиков Балкан, главком действующих чет и близкий друг Сарафова, поклялся отомстить за Бориса, «как только приговор мерзавцу будет вынесен законным судом Организации». Началась война, затянувшаяся на полтора десятка лет.

А между тем 10 июня 1908 года грянула Младотурецкая революция, на которую «правые» особого внимания не обратили (мол, турки есть турки, хоть молодые, хоть старые), зато «левые» приняли ее с восторгом. Санданский распустил чету, сложил оружие и объявил, что с революционной Турцией он воевать не будет, а будет строить «автономную

Македонию», и основал Народную федеративную партию (НФП), тесно связанную с социал-демократами и «турецки ми братьями».

«Внутренние правые», со своей стороны, пользуясь случаем и позволением, создали Союз болгарских конституционных клубов, но от братания с «серыми волками» категорически воздержались. А «внешние правые» приговорили Санданского к смерти за «братоубийства и измену общему делу», и 24 сентября 1908-го лично воевода Николов, имея на руках окончательную бумагу, расстрелял «изменника» в одном из салоникских отелей. Мишень, правда, выжила, потеряв двух суперменов из личной охраны, но первым, что сказал раненый, придя в себя, было: «Тане? Значит, всё. Рано или поздно меня убьют. Нет смысла прятаться, будем просто жить».

И он жил, неуклонно идя вперед путем, который раз и навсегда определил как правильный, и в апреле 1909-го, когда султан Абдул-Хамид II отстранил «младотурок» от власти, вместе с Христо Чернопеевым, ближайшим другом и единомышленником, вновь созвал чету для похода на Стамбул, в итоге которого с самодержавием в Порте было покончено навсегда.

МЫ УБИВАЕМ, НАС УБИВАЮТ...

Впрочем, конфетно-букетный период с Портой продлился недолго. В полной мере отыграв лозунг федерализма в качестве «морковки» для болгарских, греческих, сербских, армянских и арабских «осликов», «младотурки», укрепившись, дали задний ход и объявили, что Порта была, есть и останется унитарной. А кому не нравится — «чемодан — вокзал — София». Или Афины. Или Белград. Или — это для армян — куда угодно. Всем, кто не уедет: цыц. Вопросы есть?

У марксистов вопросов не было: по их мнению, какая угодно, но «революционная» Турция котировалась выше «застойно-реакционной» Болгарии, и Санданского они обрабатывали именно в таком ключе, а Яне им доверял. Ему такой разворот «борьбы за совершенство», конечно, не понравился, но, как вспоминали близкие друзья, «Яне просто не мог поверить в это. Раз за разом он уверял, больше себя, чем окружающих, что происходит нечто ошибочное, и ошибка будет исправлена, как только в Стамбуле поймут, что происходит».

А вот у многих других вопросы очень даже возникли, и ряды «левых» начали редеть. В декабре 1909-го покинул ряды НФП и перешел на нелегальное положение даже Христо Чернопеев, написав из подполья несколько гневных писем Санданскому, в которых призывал его «опомниться и прекратить преступное сотрудничество с "младотурками", уже показавшими свою гнилую суть». Однако Яне молчал, а турки взамен не закрывали его партию, и не закрыли даже в 1910-м, когда знаменитый Талаат-паша, проведя через меджлис отмену «Закона о содружествах», принятого в период эйфории, уже официально запретил «национальные клубы».

По всей территории Порты пошла волна разгонов, больше напоминавшая погромы, особо зверская в считавшейся особо опасной Македонии. В ходе так называемой «Разоружительной акции» население чмырили не слабее, чем в 1903-м; руководство Союза болгарских конституционных клубов без всяких ордеров вывезли в Малую Азию, разместив в зинданах; многих активистов, считавшихся «буйными», не глядя, кто амнистирован, а кто вообще отошел от дел, просто убили, без всяких поводов.

В ответ, естественно, опять началась стрельба. Появились четы — не только болгарские, но и сербские, и греческие, причем, в отличие от прежних времен, почти не враждующие. В конце концов, когда дошло уже и до запрета НФП, сообразив наконец, что всё как-то не так, ушел в «зеленку» даже Санданский. А дальше рассказывать, пожалуй, и не о чем...

То есть, конечно же, есть о чем, но не здесь. А пока, напоследок, достаточно сказать, что в итоге Организация, дробясь и перестреливаясь, фактически ушла из реальной политики в глубокую тень, всего за несколько лет выродившись в клан профессиональных киллеров, сотрудничавших с кем угодно, без всякой стратегии, и уже не очень понимавших, кого и зачем устраняют.

Из всех, чьи имена здесь упоминались, своей смертью не умер никто — в том числе и Яне Санданский, застреленный 21 апреля 1915 года, ни о чем до последнего дня не жалевший и вряд ли отдававший себе отчет в том, что именно благодаря ему — и, натурально, борьбе за совершенство — большинство населения как Македонии, так и (особенно) Болгарии стало воспринимать марксизм как нечто опасное, вредное и крайне нежелательное. Впрочем, это уже обочина, а нам с вами пора возвращаться в Софию.

Одним из побочных, но очень важных следствий захлебнувшегося в крови македонского кризиса стало отстранение от власти «русофильского» кабинета Стояна Данева, головой которого (в переносном, естественно, смысле) князь откупился от претензий Вены, изобразив полную непричастность к Илинденскому восстанию. Вслед за тем было сформировано новое правительство из «народных либералов» — крайних «русофобов» Димитра Петкова, ближайшего друга Стамболова (к слову, Димитр потерял руку под Плевной и получил взамен Георгиевский крест из рук самого императора Александра Николаевича).

Рокировка, однако, была, как всё в исполнении Фердинанда, с тройным дном: Петкова в ходе аудиенции четко предупредили, что никакого возрождения официальной «русофобии» Его Высочество терпеть не намерен, и неофициальной — тоже, так что, ежели он не согласен, другие найдутся. А на всякий случай Петкова не пропустили и в премьеры, назначив шефом МВД, возглавил же новый кабинет хорошо знакомый нам генерал Рачо Петров, палач «армейских русофилов» 1887 года, личный друг и «тень» князя, по всем пунктам разделявший мнение Его Высочества. В связи с этим — и вполне справедливо — середину 1903 года исследователи рассматривают как старт утверждения «личного режима» Фердинанда.

Князь Фердинанд

В скобках. Считаю необходимым принести извинения. Принимаясь за работу над темой, о личности Его Светлости я, разбираясь на тот момент в софийских нюансах начала XX века, имел мнение весьма отрицательное: холуй Вены, прислужник Берлина, жадный рвач, ограниченный и недальновидный авантюрист, зоологический «русофоб» и т. д. А сейчас обязан признать, что ошибся, и тот факт, что «тетушка Вики» фатоватого «Фифи» в грош не ставила, оба Вильгельма и Франц Иосиф при одном его имени морщились, а «кузен Сандро» из Гатчины вообще за человека не считал, меня не оправдывает.

Люди есть люди, и они, как и я, ошибались. Угадал, предсказав «молодому Ферди» успех, только Бисмарк — и таки да: спустя полтора десятка лет первый монарх из Дома Кобургов, действуя тихо-тихо, в конце концов проявил себя как интересная и сложная личность, истинный «бархатный диктатор в тени кулис», да еще и наделенный набором интеллектуальных качеств, на голову возвышавших его над местным политикумом (во всяком случае, все без исключения дипломаты, как российские, так и западные, сходились в том, что Фердинанд как арбитр играет главную роль в жизни государства и последнее слово в решении всех важных вопросов остается за ним).

По общему мнению, абсолютный эгоцентрик, более всего озабоченный упрочением своей власти и утверждением своей династии, Кобург был «и умен, и хитер, обладал талантами прирожденного, изворотливого дипломата, главными среди которых следует отметить дар предвидения, осторожность и благоразумие». Это были именно те качества, без которых «кукле», странной волею случая оказавшейся на престоле крайне сложной страны, где «импортного» князя всерьез никто не воспринимал, никогда не удалось бы укрепиться и стать высшим политическим арбитром, точку зрения которого принимали все противоборствующие фракции.

И это при том, что даже спустя несколько лет, на пике удач, когда воля Фердинанда и контроль его за софийским бомондом уже считались беспрекословными, Анатолий Неклюдов писал в Петербург: «Тот разлад, который всегда существовал между ним и управляемым им народом, та власть, тот престиж, то тонкое умение владеть людьми — словом, тот личный режим, который он так долго и с таким упорством создавал, не дают ему уверенности ни в личной безопасности, ни в будущности своей династии».

Думаю, именно это ощущение непрочности даже на пике взлета и заставляло немца и католика Фердинанда, болгар, в общем-то, презиравшего, стараться быть большим болгарином, чем сами болгары. Это означало необходимость твердо держать курс на решение самых больных задач, объединяющих «всю Болгарию»: воссоединение с «третьей сестрицей» и обретение полной независимости, — и, стало быть, ориентироваться на Россию, ибо иначе не получалось.

ПРАКТИКА ПОЛИТИЧЕСКОГО БИСЕКСУАЛИЗМА

Следует иметь в виду, что в начале XX века, в итоге естественных изменений реальности, многие термины, бывшие в употреблении ранее, формально оставшись в ходу, изменили смысл. «Партии», ранее бывшие просто клубами по интересам, объединявшимися вокруг «сильных шефов», понемногу утратили кавычки, сделавшись тем, чем партиям и надлежит быть: представителями тех или иных секторов общества, действующими в соответствии не столько с идеалами, сколько с интересами.

В результате получилось так, что бывшие «западники», тупо ориентировавшиеся на Вену, поскольку только у Вены, да еще у Берлина, могли занимать деньги на свои проекты, и «русофобствовавшие» в основном потому, что Россия лишних денег не имела (все разговоры про тиранию и демократию, в сущности, были ширмой), отстали от жизни — просто потому, что «немецким партнерам» нужна была стабильность на Балканах, что подразумевало отказ Софии от претензий на «третью сестрицу», а соглашаться с этим в условиях Болгарии означало терять популярность.

К тому же, как выяснилось, ни Вена, ни Берлин не могут предложить такие «вкусные» займы, как Париж, а какие угодно «плюшки» из Парижа невозможны без ходатайства Петербурга. В связи с этим «русофилы» нового поколения, типа Стояна Данева и пока еще неизвестного нам Александра Малинова, даже формально уйдя с капитанского мостика, оставались в фаворе, запросто ходили во Дворец и ничуть не теряли влияние на политику. Вот только теперь «романтическая любовь» к России подкреплялась еще и осознанной ставкой на формирующееся Сердечное согласие, то есть, по меткому выражению Любо Караклиева, «русофилы» «нашли баланс между велениями сердца, призывавшего к дружбе с русскими, и спокойным расчетом, велевшим быть антантофилами», что делало их «счастливыми людьми».

В постоянном ситуативном союзе с «прагматиками» — Народной партией Константина Стоилова, считавшими, что на хрен ту политику, а «доить нужно всех коров, которые дают молоко», это была серьезная сила, более чем убедительно перевешивавшая «русофобов», ко всему прочему еще и крепко ослабленных «министерскими процессами» 1901-1903 годов над чудовищно проворовавшимися членами кабинета Васила Радославова.

Между прочим, князь, по мнению большинства исследователей, сам же сливший компроматик в СМИ, после первых публикаций «с дрожью в голосе» заявил, что «никогда не верил в возможность коррупции в Болгарии, бесконечно доверял этим людям», и потребовал «самого серьезного следствия и наказания по всей строгости закона». Сидеть министрам, правда, не пришлось — Фердинанд сжалился. Но после этого и напуганные «радослависты», и счастливые возможностью порулить «стамболовцы» во всем поддерживали Его Высочество, не смея и слова пикнуть против.

В целом, сделав серию реверансов Австро-Венгрии назначением ее креатуры, князь вынудил «русофобов» действовать не в интересах Вены, а так, как считала нужным Россия (благо, в новых условиях ее рекомендации совпадали с интересами Болгарии), даже при том, что война с Японией и революция 1905 года, казалось бы, ослабили империю.

Столь неожиданная твердая верность Кобурга, считавшегося на Неве «персоной изменчивой и ненадежной», выглядела странно. Однако на прямой вопрос русского военного агента Стоян Данен вполне откровенно ответил, что, «конечно, царь прежде всего эгоист и ловкий политик, но в данном случае интересы его вполне совпадают с желаниями и вожделениями Болгарии и он вполне сознаёт, что от Австрии ему ожидать нечего». А будущий премьер Александр Малинов подтвердил: «Каков бы ни был наш Фердинанд, в деле обеспечения будущего болгар сохранять власть он может, только прочно стоя на почве славянских национальных помыслов».

В общем, довольны были все. Весной 1904 года, когда София договорилась со Стамбулом о возвращении в Македонию беженцев под гарантии полной неприкосновенности, обязавшись взамен запретить четам ВМОРО атаковать Порту с ее территории, и Вена, и Петербург, настаивавшие на соблюдении «Мюрцштега, которому нет альтернативы», одобрительно улыбнулись. Да и Турция была рада: при том что базы никто, вопреки договору, не разгонял и с болгарской территории на турецкую четы как шли раньше, так и шли, теперь, если они попадались, уничтожать их турки могли как уголовников, без оглядки на «международную общественность».

Чуть позже — уже в «секретном режиме», при русском посредничестве — болгары подписали и таможенный договор с сербами, тем самым серьезно ослабив традиционную взаимную неприязнь и сделав, как оценил это Николай Александрович, «значительное одолжение» России, примирение балканских союзников считавшей вопросом первоочередной необходимости. И Россия не осталась в долгу. Сперва она сама, затем — по просьбе государя — Франция, затем — по просьбе государя и Франции, да и чтобы не остаться внакладе, — Англия и, наконец, не имея возможности помешать, — Вена и Берлин, вопиюще нарушая условия Берлинского трактата, заключили с Софией новые торговые соглашения, тем самым, к бессильному возмущению Стамбула, подтвердив, что в глазах «великих сил» зависимость Болгарии от Порты имеет чисто формальный характер.

КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ БОЛГАРИЮ

А в целом, конечно, готовились к войне. Уроки македонского кризиса изучали тщательно, прорабатывая каждую деталь, и выводы сделали правильные, приняв решение увеличить расходы на модернизацию армии, не пущенной в дело осенью 1903 года в связи с тем, что для драки на два, а то и три фронта, как выяснилось, не хватало ни обученной живой силы, ни артиллерии. Так что экстренно, но не в ущерб качеству, наращивали и первое, и второе. Программу курировал лично Фердинанд — и дело шло. Кадровый костяк вырос с двадцати пяти до шестидесяти тысяч солдат и офицеров. Генеральный штаб разрабатывал планы будущей войны с Портой — как один на один, так и если турок поддержат румыны и греки, но исходя из возможного союза с Белградом.

Всё это, разумеется, требовало средств: расходы военного ведомства съедали до тридцати процентов бюджета (втрое больше, чем раньше), но деньги были. В эти годы, названные потом «золотой эпохой», страна развивалась, как писали европейские газеты, «удивительными темпами» по всем направлениям. Поэтому европейские инвесторы вкладывались в нее очень охотно, получая солидные дивиденды, которыми, правда, приходилось делиться (уж не знаю почему, но факт: «русофобы», что наследники Стамболова, что птенцы гнезда Радославова, были куда более склонны к «попилам» и «откатам», нежели «русофилы»).

Князь, сам деньги любивший, всё прекрасно знал, ничему не препятствовал и даже брал долю, но досье на министров неуклонно пополнял, и те, будучи в курсе, платили за снисходительность всё большей и большей покорностью. А когда кто-то позволил себе что-то не то в переговорах с Веной, грянул запрос в парламенте. Началась волна разоблачений, под раздачу попали многие ключевые министры. Даже Рачо Петров, уличенный в колоссальных взятках (даром, что кореш Самого), вынужден был подать в отставку и надолго уйти в глубокую тину, а перелицованное правительство возглавил давно об этом мечтавший Димитр Петков, обвинения в адрес которого, появившись, как-то сразу и заглохли. Как и почему, честно говоря, разобраться не смог. Но есть ощущение, что «Свирчо» (такой был у него литературный псевдоним), хотя и по уши замазанный в «черных» и «серых» схемах, был нужен Фердинанду для исполнения грязной работы нового типа: решения вопроса со стачками. Раньше-то забастовок в Болгарии почти не бывало, а теперь, в связи с экономическим бумом, ростом числа работяг и активизацией марксистов, они ширились, а Петков славился тяжелым характером, умением делать, если уж что-то решил, и неприязнью ко всем видам «безумствующего охлоса».

Лучше его в этом смысле был, пожалуй, только Радославов, готовый всегда и на всё, но возвышать Радославова, поскольку «министерское дело» еще не истерлось из памяти, возможным не представлялось. Правда, князь, как бы размышляя, повидался и с ним, но, скорее всего, лишь ради того, чтобы покруче подзавести Петкова. И Петков подзавелся. Ему нравилось быть премьером, нравилось крутить схемы, но — как истинному «народному либералу» — совершенно не нравилось, когда всякие «ватники» не выходят на работу, да еще и митингуют, шантажируя приличных людей.

Так что сразу по получении желанного мандата, показывая, что шутить не будет, как завещал великий Стамболов, «Свирчо» разгромил крупную стачку железнодорожников, поставив на их место солдат-транспортников, а затем повторил удачный опыт еще пару раз. Это, однако, в свою очередь, подзавело «улицу», а журналистские расследования о миллионах левов, бесследно сгинувших в коридорах власти, взвинчивали и креативный класс, — и в конце концов в январе 1907 года, на церемонии открытия Народного театра в Софии, несколько десятков студентов освистали Фердинанда, требуя «разогнать партию жуликов и воров».

В результате университет закрыли на полгода как «рассадник нигилизма», большинство замеченных шпиками студентов арестовали и забрили «на перевоспитание» в армию, а когда профессура заявила протест, «сильно умных» просто уволили. Заодно всякая критика «Его Светлости и его правительства» была объявлена государственным преступлением, караемым серьезными сроками каторги «без права переписки чаще раза в месяц» с конфискацией, а под сурдинку, не глядя на ориентацию, закрыли на неопределенный срок все «неудобные» СМИ.

После такого «наезда» протесты пошли вширь и вглубь. Отдать «банду Петкова под суд» не требовали только слепоглухонемые и умалишенные. Хотя как сказать: 11 марта некто Александр Петров, банковский клерк «со справкой», подкараулив премьер-министра на улице, застрелил «тирана» — во имя, как он потом сообщил на следствии, «спасения Болгарии, снятия запрета на газету "Балканска трибуна" и восстановления на службе», откуда его «несправедливо уволили по заказу Турции за какие-то растраты».

Убийцу, конечно, прогнали через медкомиссию, признали «ограниченно вменяемым, но отдававшим себе отчет» и повесили. Но кабинет «народных либералов» полностью потерял контроль над событиями, и в самом начале 1908 года князь Фердинанд, раз десять за несколько месяцев повторивший, что никак не может одобрить репрессии против студентов, поскольку «они же дети», поручил формировать правительство «русофилам». Но уже не профессору Даневу, возглавившему парламент, а юристу Александру Малинову, российскому подданному по праву рождения, умевшему мыслить реалистически.

Новый премьер обозначил концепцию так: «С Россией — тесная дружба, но на равных. С Францией — доброе сотрудничество.

С Англией — чем ближе, тем лучше. С Австро-Венгрией — помня, что от нее добра не жди. Германия, если сама захочет, мы рассмотрим. А от Турции, поскольку сосед, никуда не денемся, но пусть в Стамбуле знают, что Великой Болгарии — быть!» — и при полной поддержке Его Высочества объявил курс на «истинную демократию». И перешел от слов к делу.

Прежде всего он вернул из армии студентов, восстановил на работе профессоров и съездил в Петербург на смотрины, обговорив там многие важные вопросы. А затем, вернувшись, провел через Народное собрание серию законов, удовлетворивших основные требования рабочих и большинства других недовольных, решивших в итоге, что раз теперь власть с ними по-хорошему, так и они по-хорошему с властью. После того, поскольку «золотые годы» бума прекращаться не собирались, пришло наконец время всерьез и надолго заняться внешней политикой.

МЫ ОТКРЫТЫ ДЛЯ ЕВРОПЫ

Честно скажу, при работе над этой главой остатки волос вставали дыбом от тоскливого понимания, до какой степени все-таки ничто не ново под луной. Судите сами...

К 1908-му Болгария де-факто являлась суверенным государством. Ей удалось избавиться от «берлинского ярма»: от уплаты вассального налога она отказалась, найдя пустяковый, но юридически безупречный предлог, армию развивала, даже не думая сообщать султану, договоры заключала и дипломатические контакты завязывала без участия Порты и т.д. Но всё же формально независимой — в смысле, общепризнанной — она по-прежнему не была, и решение этого вопроса считалось приоритетным при всех кабинетах. Вот только до восстановления отношений с Россией об этом, учитывая позицию «немецкого блока» и полное равнодушие к теме всех прочих, не приходилось и мечтать. Но и когда отношения были возобновлены, всё оставалось очень непросто.

Естественно, Петербург этому предельно важному, способному резко изменить «балканский расклад» вопросу уделял пристальное внимание, благо Фердинанд начал теребить нервы Николаю II сразу после крещения своего наследника. Но намерения «вписываться» князь не проявлял — напротив, уже 5 июля 1897 года в письме Юрию Бахметеву, посланнику в Софии, граф Дамсдорф, тогда еще товарищ министра, выражал «полное несочувствие» идее провозглашения полной независимости, подчеркивая, что «уже было дано княжескому правительству дружеское предостережение против всяких стремлений к политике приключений, могущей создать препятствия делу умиротворения и невыгодно отразиться на истинных интересах княжества».

Тот же курс Владимир Николаевич Дамсдорф продолжал и позже, уже в ранге главы МИД, ставя «сохранение баланса» и «устойчивость партнерства с центральными державами» превыше всего даже после заключения в 1902-м военной конвенции, казалось бы сблизившей интересы империи и княжества по максимуму.

Ситуация начала меняться лишь в мае 1906 года, когда после смерти «германофила» Дамсдорфа министром иностранных дел стал Александр Извольский, считавший важнейшей своей задачей максимальное сближение с Англией и сумевший-таки пробить выгодный для России договор о разграничении сфер влияния. В отличие от предшественника, Александр Петрович насчет Вены иллюзий не имел и укрепить положение империи на Балканах стремился, однако торопить события опасался.

Конечно, имея в «мягком подбрюшье Европы» две прочные точки опоры (черногорских Негошей, фактически сидевших на содержании у империи, и сербских «цареубийц» Карагеоргиевичей, которым пути назад просто не было), привязать покрепче еще и сильную Болгарию означало бы сделать империю абсолютным гегемоном Балкан, причем так, что с точки зрения международного права никакая Вена не имела бы оснований и пискнуть. И разумеется, простейшим вариантом было бы поддержать инициативы болгарского князя.

Однако МИД России возглавляли не мальчики в коротких штанишках, а профессионалы. Они прекрасно сознавали, что любые попытки пересмотреть балканский статус-кво чреваты самыми серьезными осложнениями, а международное право только тогда международное право, когда подкреплено силой. Россия же, проиграв в Маньчжурии и только-только выползая из передряг 1905 года, ни материально, ни морально не готова была к открытому конфликту.

А между тем в случае «возникновения осложнений» в связи с провозглашением болгарской независимости Петербург, дав согласие, автоматически вынужден был бы либо встать в конфликте на сторону Болгарии, либо, как писал Александр Извольский, «разом потерять плоды вековых усилий, тем самым утратив роль великой державы, в которой и состоит сущность России».

«Таким образом, — открыто заявлял Александр Петрович, — сколь бы ни был естественен для нас такой поступок, мы сейчас не должны, мы не можем предпринимать ничего такого, что привело бы нас к вооруженному столкновению с кем бы то ни было. Россия, прежде всего, нуждается в мире, нуждается в восстановлении своих сил после внешних и внутренних потрясений последних лет».

А потому, добавлял он, «основные черты нашей политики остаются неизменными: Россия по-прежнему не ищет никаких территориальных приобретений или особых выгод на балканском полуострове. Мы стремимся лишь к улучшению судьбы христианского населения Турции, к мирному развитию балканских государств и к сохранению статус-кво».

Так что в ответ на постоянные напоминания насчет «а может быть, уже?» с берегов Невы в Софию шли указания типа: «следует напомнить Станчову [...] разговор с ним в Петербурге и самым решительным образом объяснить ему, что при настоящих обстоятельствах провозглашение Королевства не может встретить с нашей стороны поддержки. Он должен понять, что последствия опрометчивого решения лягут всецело на ответственность Болгарии».

И окончательный вердикт Извольского: «Таким образом, твердо стою на том, и таково же мнение государя, что главная необходимость для нас сейчас сохранять Балканы в нынешнем состоянии, потребовав от Вены такого же поведения в отношении Боснии и Герцеговины».

С ЦЕЛЬЮ ВЫРАБОТКИ МОДАЛЬНОСТИ

В общем-то, здраво и разумно, и Александру Извольскому, как известно, удалось даже добиться от Австро-Венгрии принципиального согласия на признание независимости Болгарии, да только вся проблема заключалась в том, что Вена, понимая, что Россия не хочет открытой войны, совершенно не собиралась соблюдать данное слово, а Фердинанд, в свою очередь, категорически не собирался ждать. Вернее, готов был и подождать, но не разрешения России, а удобного момента для признания королевства.

Да и вообще (по Неклюдову): «Всегда согласный на исполнение половины программы с тем, чтобы со временем осуществить другую, он не мог идти против болгар, желавших достичь всего, не согласных ни на какие уступки и готовых пойти на всякий риск в уверенности, что и при полной неудаче им не дадут пропасть как народу и государству». Так что в любой момент могло произойти всё что угодно, был бы повод, — а в поводах, учитывая позицию «всей Софии», недостатка не было. Скажем, 30 августа (11 сентября) 1908 года в Стамбуле случился ставший позже знаменитым «инцидент Гешова».

Пустяк, в общем-то, дело житейское: всего-навсего Ивана Гешова, болгарского посланника, не пригласили на прием по случаю дня рождения султана, вполне справедливо сославшись на то, что статус представителя вассального князя не соответствует уровню мероприятия. Однако болгарская сторона, давно уже бившая копытом, с восторгом уцепилась, по словам премьер-министра Малинова, за «чудесный повод поднять энергично вопрос о независимости».

Гешова отозвали, турецкого комиссара попросили покинуть Болгарию, и общий накал слегка охладила только убедительная просьба князя «не горячиться и немного подождать», встреченная без всякого удовольствия, — но всего через месяц тот же Александр Малинов признался: «Не будь я уверен, что Фердинанд ничего не знал, я подумал бы, что он знал всё заранее. Однако он не мог знать о том, что еще не случилось. Остается лишь поражаться тончайшему чутью этой породистой гончей».

И действительно, никто, в том числе и князь Болгарии, не мог быть осведомлен о предстоящей через пару дней и согласованной в строжайшем секрете встрече министров иностранных дел России и Австро-Венгрии, куда Извольский вез пакет предложений, сформулированных самим государем, а уж тем паче о том, чем всё кончится.

С точки зрения логики и правовых норм эти предложения — так называемый меморандум Извольского — были хороши со всех сторон. Имея прекрасные контакты с Парижем, добившись оздоровления отношений с Лондоном и покончив со сложностями на Дальнем Востоке, Россия получила возможность спокойно и взаимовыгодно решать «балканский вопрос», тем паче что приход к власти «младотурок» встревожил Европу и Порта перестала быть «бедным дитем», которое грех обижать, а интерес Вены к Боснии и Герцеговине, где уже 20 лет стояли ее войска, ни для кого не был секретом.

Так что оставалось всего лишь, дав согласие на аннексию, добиться от Франца Иосифа достойных компенсаций. И это казалось вполне возможным, поскольку Рейх, без которого Вена идти ва-банк боялась, как раз в этот момент по уши увяз в клинче с Францией за Марокко. Об этом 2-3 (15-16) сентября 1908 года и шла речь на встрече Александра Извольского с венским коллегой Алоизом фон Эренталем, состоявшейся в замке Бухлау.

Взаимопонимание установили быстро, ударили по рукам, устно договорившись, что Россия поддержит «приобретение» Боснии и Герцеговины, а Австро-Венгрия взамен одобрит открытие проливов для ВМФ России и других черноморских государств. Дополнительно поговорили о «возмещениях» Турции, Сербии, Болгарии и Черногории, но особого внимания этому вопросу — как второстепенному — не уделили. О независимости Болгарии, насколько можно судить по опубликованным документам, не помянули вовсе и никаких бумаг не подписали, договорившись всё оформить на международной конференции, готовить которую (от своего и коллеги Эренталя имени) Извольский немедленно и отправился.

И поначалу всё получалось. Германия и Италия не возражали, заявив, что будут требовать компенсаций и для себя. Франция согласилась, но только если согласится и Лондон, в целом, по оценке Александра Нелидова, проявив «полное безразличие». А вот в Лондоне, где российский министр никак не ожидал сложностей, поскольку почву для визита готовил лично государь по семейным каналам, как раз и случился облом: тамошние мудрецы, затеяв игру с «младотурками», сообщили Извольскому, что «такой шаг несвоевременен, и вообще невозможен без согласия Порты».

В итоге, как увидите чуть ниже, рухнула вся конструкция. «За гостеприимными беседами в Бухлау, — ехидничает в мемуарах

Владимир Коковцев, тогдашний министр финансов империи, — наш умница Извольский разыграл эпизод из басни Крылова "Ворона и лисица", и далеко не в роли Лисицы». Хуже того, получив телеграмму из Лондона, взвился сам Петр Столыпин, оскорбленный тем, что государь и глава МИД готовя «комбинацию», оставили его за бортом. И в общем, был прав: пройди всё гладко — и победителей не судят, но гладко не прошло — и Россия оказалась в идиотском положении, представ перед всем миром и общественным мнением внутри самой империи лохом и терпилой.

Исходя из создавшихся условий, Петр Аркадьевич предложил срочный план. Пусть всё самое худшее уже случилось, и тем не менее, по его мнению, многое можно еще было отыграть назад, используя недовольство Белграда и, естественно, Стамбула, а также подтянув Софию и создав «пакт» для общего противодействия аннексии, что притормозило бы активность Вены и резко улучшило бы отношения России с Турцией, дав возможность решить вопрос о проливах совершенно законным путем.

Карикатура 1908 г. на тему боснийского кризиса

ЛОХ — ЭТО СУДЬБА

По большому счету, такой разворот в самом деле мог резко усилить позиции Петербурга на любых переговорах, однако Николай II от окончательного решения уклонился, заявив, что «лично пристыдит [короля] Эдуарда за такое бесчестное поведение [главы МИД] Грея», и разрешив Извольскому продолжать «бухлауский процесс». По поводу Болгарии и ее проблем вскользь мелькнуло нечто вроде «пусть погодят, не до них пока», — и начались длинные, в общем бессмысленные переговоры с венскими чиновниками второго эшелона, в ходе которых Петербург, не имея никакой четкой линии, без толку терял время.

Зато в Вене времени не теряли. Спустя несколько дней после встречи в Бухлау (Александр Извольский еще не добрался не то что до Лондона, но даже и до Парижа) Фердинанда «весьма срочно, абсолютно конфиденциально» пригласили к кайзеру на «крайне доверительный разговор», в ходе которого князь — примчавшись, естественно, так быстро, как только мог, — выяснил, что Вена («Заметьте, мой друг, в отличие от России...»), в принципе, не против полной независимости Болгарии, даже «за», и, более того, готова «прикрыть», если турки начнут «наезжать». Но, сами понимаете, при условии раз, условии два и условии три...

«Ja, ja», — мгновенно откликнулся гость, и в следующие четыре дня, по воспоминаниям секретаря, «сутками не отпускал телеграфиста», переговариваясь с премьером Малиновым, а в СМИ (естественно, и турецких, и российских) публиковались отчеты о количестве уток, отстрелянных Его Высочеством в Альпах. Тем временем в Болгарии внезапно, неведомо с какой стати, началась забастовка служащих компании Восточных железных дорог — самой высокооплачиваемой и привилегированной прослойки населения, и 9(21) сентября правительство национализировало «болгарский» отрезок, тем самым вообще перечеркнув «Берлин».

Турки, естественно, возмутились, прислали комиссию для переговоров, и переговоры пошли, но ни шатко ни валко. А в ночь на 10(22) сентября правительство Болгарии встретилось с князем, вернувшимся из Вены на яхте «Хан Крум», и первым, что после дежурных приветствий сообщил Фердинанд, было: «Господа, завтра в 11 часов будет провозглашена независимость!». Как вспоминает один из министров, «это было ударом молнии, неповторимым, невероятным счастьем. В этот момент мы любили его так, как, казалось, невозможно любить живого человека».

Далее всё понеслось с курьерской скоростью: уже на следующий день прямо в поезде до Тырнова (к слову сказать, Извольский в этот момент как раз ехал в направлении Парижа) премьер-министр Александр Малинов набросал текст Манифеста, князь и министры подписали документ, и ровно в 11 часов утра, как и было сказано, в старой столице Болгарии прозвучало: «Всегда миролюбивый, Мой Народ сегодня жаждет культурного и экономического прогресса; в этом направлении ничего не должно препятствовать Болгарии; ничего не должно мешать ее процветанию. Таково желание Моего Народа, такова его воля — быть таким, каким он желает... Воодушевленный этим святым делом и чтобы удовлетворить государственные нужды и желание народа, с благословления Всевышнего провозглашаю воссоединенную Болгарию независимым Болгарским Царством. Вместе с моим народом глубоко верю, что этот Мой акт встретит одобрение Великих Сил и сочувствие всего просвещенного мира. Да здравствует свободная и независимая Болгария! Да здравствует Болгарский Народ!» — после чего в церкви во имя Сорока святых мучеников митрополит Тырновский венчал Фердинанда на царство.

Царь Фердинанд

А спустя два дня кайзер Австро-Венгрии — «в связи с никем неожиданными действиями Болгарии, вынуждающими нас восстановить равновесие» — подписал рескрипт об аннексии Боснии и Герцеговины, и Алоиз фон Эренталь, вопреки всем канонам, сообщил прессе, что «на встрече в Бухлау г-н Извольский дал согласие на аннексию, и мы, со своей стороны, готовы исполнить встречные обязательства, если конференция, о которой было договорено, соберется». Российский министр иностранных дел узнал об этом в столице прекрасной Франции, а известный нам афронт[56] в Лондоне островитяне официально объяснили как раз тем, что «боржоми» пить надо вовремя.

Со своей стороны, царь (уже царь!) Фердинанд и премьер Малинов, мгновенно признав аннексию (в конце концов, до Боснии и Герцеговины болгарам никогда не было дела), направили в Петербург послание, выдержанное в самых теплых, но категорических тонах.

«Болгария при всех обстоятельствах есть и останется верным другом России и никогда не пошла бы на такой шаг, будь от него хотя бы малейший ущерб российским интересам, — говорилось в нем. — Но поскольку ни малейшего ущерба российским интересам этот шаг не наносит, Болгария сочла возможным позаботиться о своих интересах сама, не видя смысла жертвовать удобнейшим моментом для исполнения вековой мечты болгарского народа».

В сущности, претензий к такой позиции быть не могло. Болгары всего лишь приняли за основу давешнее предупреждение Извольского о том, что «последствия опрометчивого решения лягут всецело на ответственность Болгарии», и взяли на себя эту ответственность, ни к чему Россию не обязывая. А вот австрийцы империю нагло обули, нагнув перед свершившимся фактом — и даже фактами, поскольку сразу после аннексии в Афинах сообщили, что «автономный вилайет» Крит отныне неотъемлемая часть Греции.

Россия, собственно, получила даже не нокдаун, а крайне болезненный пинок. Удар по темечку. Тем более обидный, что чудовищная выходка барона фон Эренталя в западных столицах никого ничуточки не шокировала — даже в дружественном Париже. Россия вела себя по правилам, в полной мере открыто, с доверием, но никто и не подумал поддержать. Напротив, над ней смеялись, на нее показывали пальцем. И жаловаться было некому. Оставалось только принять случившееся и срочно вырабатывать «новую линию», чтобы хоть как-то компенсировать провал.

ЛИЦО В ПОИСКАХ СПАСЕНИЯ

В сущности, Россия по итогам болтовни в Бухлау в третий раз, после 1839 и 1849 годов, наступила на грабли. И опять на австрийские, и опять с активным участием островитян. И щелкнуло сильно — звезды из глаз посыпались на всю Европу, а лихорадочные попытки изобразить хоть сколько-то приличный вид напоминали метания обезглавленной курицы.

Конечно, Извольский дал серию интервью, объяснив, что государь «глубоко озабочен», а лично он как глава МИД «весьма удивлен» позицией барона фон Эренталя, который, в общем-то, врет, поскольку империя готова была признать аннексию лишь при условии созыва международной конференции, скажем в Женеве, для обсуждения вопроса о компенсациях для Турции и балканских государств.

В таком ракурсе позиция России выглядела «бескорыстной и незаинтересованной», но поскольку при этом Извольский, помня о реакции Лондона, аккуратно молчал насчет проливов, он опять-таки говорил далеко не всю правду, и в результате вновь подставился. В Англии, где всё прекрасно знали, случился слив в СМИ совершенно секретных документов Форин-офис[57] о недавнем визите имперского министра на берега Темзы, после чего эффект выступления был полностью смазан.

А плюс к тому даже попытка протолкнуть беззубую, только ради престижа, конференцию в «женевском формате» кончилась пшиком. Англия и Франция в общем соглашались слегка подсластить партнеру пилюлю, поболтав ни о чем, но Австро-Венгрия от «русской инициативы» отказалась как от «бессмысленного фантазерства», объявив, что согласна только на «формальную санкцию», однако может обойтись и без нее. Рейх, понятно, поддержал, подчеркнув, что в данной ситуации претензии вправе предъявлять только Турция и только болгарам.

И Турция предъявила-таки. Провела частичную мобилизацию, стянув войска к границе с Болгарией, усилиями ЦК «младотурков» организовала бойкот болгарским товарам и заявила, что войны не хочет, однако своего не отдаст, а если «великие силы» всё же заставят, то на мировую пойдет только после выплаты сепаратистами огромной компенсации.

Болгария ответила взаимной мобилизацией, параллельно отпасовав в том плане, что войны тоже не боится, новый статус будет отстаивать до последней капли крови, в том числе и болгарской, но ни на пядь чужой земли пока что не претендует и тоже предпочитает ждать решения держав. А про компенсацию можно и поговорить, отчего ж нет.

Таким образом, вопрос, казавшийся самым острым, с повестки дня на какое-то время ушел, за то на авансцену вырвалась проблема куда круче. Поскольку в случае с Боснией и Герцеговиной речь шла о безусловных сербских землях, новый расклад не собирались признавать Сербия и Черногория. Уже 6 октября, то есть сразу (на Неве еще только осознавали масштаб плюхи), Белград и Цетинье объявили мобилизацию.

8 октября Рейх известил Вену, что «при всяком расширении конфликта шире зоны прямо заинтересованных держав» поддержка будет оказана, и венская «партия войны» во главе с Конрадом фон Хётцендорфом, начальником Генштаба, начала готовиться к «превентивному умиротворению» Карагеоргиевичей, а заодно, если рыпнутся, и Негошей.

Австро-венгерские войска начали сосредотачиваться на сербской границе. Всем, однако, было ясно, что в случае войны — а война явно назревала — Россия, даже очень того желая, не сможет не вступить в дело, просто чтобы не посыпаться, а там и Франция трудно предсказать, как поступит. И потому Вена сдерживала себя, оставаясь всё же в рамках дипломатии, а тем временем, оклемавшись, «питерские» начали предъявлять твердость.

В конце октября на заседании Совета министров империи было решено тянуть с признанием аннексии как можно дольше, желательно до бесконечности, добиваясь все-таки реальной конференции с пересмотром итогов случившегося. Также наконец приняли к исполнению проект Столыпина по организации «нешуточного давления на колбасников» и попытке создать «заинтересованную коалицию».

ОРЛА ДВУГЛАВОГО ЩИПАЛИ

Однако эта идея, еще с месяц назад перспективная, уже исчерпала себя. Болгария не видела смысла в войне, Турция не видела смысла в союзе с Болгарией, а сербы и черногорцы не видели смысла бороться за возвращение Боснии и Герцеговины в состав Порты. Да и жесткая позиция Берлина — при полном сознании того, что Россия вполне может, инициировав конфликт, отступить и заявить, что никто никому ничего не обещал, — остужала страсти.

А спустя еще пару месяцев произошел, как известно, и «микропереворот» в «младотурецком» руководстве. Сторонники игр с Лондоном и Петербургом сдали позиции, к власти прочно пришли сторонники стратегического союза с Веной и Берлином, мгновенно свернувшие переговоры с империей, зато быстро договорившиеся с Австро-Венгрией на предмет «пусть будет как будет, но дешево не возьмем».

Такой подход правительство Дунайской державы вполне устроил, комиссия по определению размера «отступных» была создана за два дня, а от Белграда и Цетинье потребовали признать аннексию уже на законных основаниях. Поскольку конфликт превратился в спор хозяйствующих субъектов, Сербия и Черногория в этом раскладе автоматически превращались в рейдеров, которых, ежели посмеют, будут бить по рукам оба Рейха.

Обстановочка утяжелилась. Князь Никола, еще накануне борзый как борз, дал понять, что сам он как-то не при делах, всё зависит от решения Белграда. А вот в Белграде, учитывая, кто решал дела за спиной короля Петра, тормозить, вопреки логике, не собирались. Напротив, в ближнем кругу Аписа вполне откровенно выражались в том смысле, что «надо бы Россию крепче подтолкнуть, а там Бог в обиду сербов не даст», и продолжали вооружаться.

Россию такая перспектива при полном мизере не устраивала совершенно. Однако и дальше стоять в позе «зю» было невозможно, в связи с чем Вене сделали предложение: уболтали, мы капитулируем, но только почетно, в обмен на согласие провести хоть какую-то конференцию, чтобы в прессе сообщили, что мероприятие созвано по нашей инициативе. А Париж и Лондон на это уже согласны.

Вена возражать не стала, и 2 марта (по новому стилю) 1909 года представители России, Франции, Великобритании, Италии и Германии предложили Белграду признать факт аннексии «во избежание самых нежелательных последствий». Однако сразу после официального сообщения о вручении властям Белграда «общего акта» Вена, Лондон, Берлин, Рим и Париж дали задний ход, уточнив, что «в дополнительных обсуждениях на конференциях любого масштаба необходимости нет», еще раз щелкнув по носу выполнивший свое обещание Петербург.

На Неве вновь пискнули, но рыбка задом не плывет. Оставалось только развязать еще один «узелок на память» и в строжайшей тайне сообщить сербам, что всё, оказывается, не так однозначно, после чего 10 марта Белград, не будучи посвящен в тонкости и решив, что Россию удалось-таки «подтолкнуть», заявил, что к «общему акту» прислушиваться не намерен.

А между тем всё было далеко не лучезарно. 17 марта, рассмотрев вопрос о возможности воевать, Совет министров империи констатировал, что к войне на два фронта Россия никак не готова и нужно тянуть время дальше, максимально заморозив ситуацию. Вот только командовал парадом совсем не Петербург, и перехватить утраченную инициативу никакой возможности не было. Упиваясь собственным величием, «питерские», извините за прямоту, просрали всё, включая авторитет государя.

22 марта граф Пурталес, посол Рейха в России, вручил коллеге Извольскому «предложения по разрешению кризиса» — фактически ультиматум, где предлагалось «дать немедленный четкий недвусмысленный ответ о согласии либо отказе признать аннексию», а также «прекратить дипломатическую поддержку агрессивных действий Белграда». Дополнительно прозвучало дружеское разъяснение, что отрицательный ответ будет рассматриваться как негласное науськивание на «согласованную позицию» и повлечет за собой нападение Австро-Венгрии на Сербию.

МЕДВЕДЬ ВАРЕНЫЙ ПОД БАЛКАНСКИМ СОУСОМ

Тянуть и мычать уже не получалось. Государь, наступив на горло собственной песне, спросил мнения нелюбимого, но умного премьера. Петр Аркадьевич категорически заявил, что «развязать войну — значит развязать силы революции», и на следующий день «дорогой Ники» телеграфировал «дорогому Вилли», что согласен безоговорочно принять «все справедливые германские требования», вслед за чем и Сербия, несколько дней поразмыслив, заявила о признании аннексии.

Николай II и кайзер Вильгельм

Это означало уже не просто провал, но абсолютное, невероятно болезненное фиаско, падение престижа с намеком на «а велика ли вообще держава?», и ехидные еврожурналисты не преминули посыпать соль на рану, наперебой защебетав о «дипломатической Цусиме». И было больно. Очень больно. Словами не передать, как больно. Именно в это время из уст государя прозвучало практически невозможное: «Тедди не вполне свободен в решениях, но Вилли, как он мог?».

И тем не менее жизнь продолжалась. Следовало перезагружать то, что осталось, и лепить конструкцию по новой, фактически с чистого листа. Причем если с Черногорией всё было ясно и с Сербией тоже, то с Болгарией ясно было далеко не всё. В отличие от Белграда и Цетинье, у Софии были варианты. К счастью, ума не валить с больной головы на здоровую всё же хватило. Резкие обвинения в адрес Фердинанда заглохли в связи с полным отсутствием оснований: как ни крути, к Боснии и Герцеговине «болгарский фокус» не имел никакого отношения. Разве что именно действия Фердинанда дали Вене основания «реагировать», но ведь Болгарии никто никогда не запрещал рискнуть, а больше она ничего и не требовала.

К тому же элементарно честный анализ случившегося показал, что виновных следует искать на Неве. Доходило до смешного: скажем, возник вопрос, почему Кобург теперь именно «царь», а не «король», как в Сербии и Румынии. Ответить на столь простой вопрос, чтобы понять, не вспылят ли сербы, не мог никто. Клеркам пришлось готовить справку, разъясняющую, что «Титул царя, свойственный болгарскому языку, есть "Царь болгарский", что значит "Царь болгар", а не "Царь Болгарии". Начиная с Петра, наследника Симеона, до прихода турок, [правители] носили этот титул, независимо от границ царства в разные времена».

Если кто не понял, объясняю: только в 1909-м на Неве сообразили, что не знают элементарных вещей, и заспешили разбираться, чтобы прикинуть уровень возможных притязаний Кобурга. Притом на то, что всё давно разъяснялось и в приватной, и в официальной переписке, пока петух не клюнул, никто не считал нужным обратить внимание. И хуже того, лишь теперь до «питерских» начало доходить, почему вообще с братушками всё пошло как-то не так, причем доходило отнюдь не из аналитических центров.

«Чудесный вечер провели с Хаджиевым, — писал в дневнике Евгений Ламзакис, чиновник МИД. — За сигарою, когда всё располагало к откровенности, позволил себе спросить, откуда ж в болгарах может быть недоброжелательство? "Ах, — ответствовал Апостол Мануйлович, большой и давний наш друг, еще при тиране за любовь к России подвергнутый пыткам, — что же за труд был вам сразу понять болгарскую душу? Мы, болгары, знаем свое место в этом мире, мы любим русских и государя, но мы не хотим, не согласимся, не можем быть масками comedia del arte[58]. Достаточно были ими и при турках. Уважение, интерес, учет потребностей, без команд свысока, и всё было бы лучше лучшего. А так, признаюсь, подчас даже и я, случалось, думал о России худо"».

Вот и всё. Ничего сложного. Просто неумение видеть в дружественной стране субъект, имеющий право, и обращение с нею как с объектом, этакой «тварью дрожащей», по гроб жизни обязанной. Да еще высокомерный, без понимания, основанный на «славянофильских сантиментах» взгляд старшего, опекающего младших и не спрашивающего их мнения. И только.

Теперь, однако, надувать губки, отпугивая Софию и оставляя ее без «русского участия и присмотра», было недопустимо. Это означало толкнуть ее на прямой союз пусть не с Веной, но Берлином или Лондоном, а между тем Болгария, по определению конфронтируя с Веной из-за Македонии, была незаменимым союзником на Балканах. Учитывая потенциал, в перспективе (если примирить ее с Белградом) София могла стать даже лидером союзников, при поддержке которых со временем открывалась возможность переиграть «Цусиму».

Дойдя наконец до какого-то понимания, Петербург, ни слова худого Фердинанду не сказав, еще до печального финала активно вписался в урегулирование вопроса о компенсациях, переговоры по которому к концу 1908 года зашли в тупик, к марту 1909 года вырулив ситуацию к «Финансовому соглашению», снявшему множество проблем. Согласно договору, Россия отказалась от сорока аннуитетов (ежегодных взносов) из семидесяти четырех, выплачиваемых Стамбулом по мирному договору 1878 года и конвенции 1882-го, а турки снимали все финансовые претензии к Болгарии, тем самым признавая ее независимость. Естественно, огромный (82 миллиона франков) долг не списывался, но с этого момента кредитором Софии стал Петербург.

Схему выплат разработали невероятно мягкую — аж на 75 лет, причем для погашения Россия предоставила Болгарии заем на более чем льготных, фактически совершенно необременительных условиях. Возможно, какую-то роль сыграл тут и брак вдового с 1899-го Фердинанда с 47-летней принцессой Элеонорой Рейсс, близкой к царскому двору, сделавший его своим человеком в семье Романовых. Однако главным соображением было то, что уж чем-чем, а «выкупными платежами» и возможностью льготных кредитов в будущем Третье Царство, при всем отвращении его к comedia del arte, будет привязано к России и уж точно никуда от нее не денется.

Но как бы там ни было, 19 апреля 1909-го болгаро-турецкий «Окончательный договор» был подписан, Болгария стала в полном смысле слова независимой, и уже 21 апреля Фердинанд получил поздравительную телеграмму от Николая II. Государь первым из глав государств — на два дня раньше Англии и Франции, на шесть дней раньше Италии и обоих Рейхов — исполнил этот приятный долг, на что в Софии, разумеется, обратили внимание и оценили.

THE GODFATHER[59]

Решительно никто из исследователей не спорит с тем, что в этот момент — бывает такое, но не часто — звезды для Болгарии складывались уникально. Стабильно наращивала темпы экономика, капиталы росли, бизнес как-то находил взаимопонимание с работягами, удивительно невысок — и по балканским, и по любым меркам — был уровень коррупции (как уже говорилось, «русофилы» Малинова в этом отношении были если и не ангелы, то, во всяком случае, аккуратны). Как следствие, в стране царил социальный мир, левые партии, «земледельцы» и марксисты, влияния почти не имели, а уж во внешней политике всё и вовсе было хрустально.

С Веной, не слишком довольной превращением княжества в царство, царь, имевший там свои каналы, как-то договорился, зато отношения с Петербургом вышли на качественно иной уровень. Новые принципы взаимоотношений — «питерские» наконец поняли, что помыкать братушками себе дороже, а не помыкать выгодно — привели к резкому росту симпатий к России (именно как к России, а не как к лоббисту французских займов) в софийском политикуме. Визит Кобурга и Александра Малинова на Неву в 1910-м прошел, как сказали бы много позже, «в братской, сердечной обстановке», и переговоры о заключении союзного договора прошли более чем успешно.

Фердинанд всем этим ловко и тонко пользовался. Немец и католик, болгар, напомню, в глубине души в грош не ставивший, он стал в это время безусловным национальным лидером в глазах «верхов», а на «верхах» — истинным Карабасом-Барабасом, держащим на ниточках всех кукол, вплоть до буратин. Его теперь поддерживали даже былые враги типа ярого «македониста» Димитра Ризова, когда-то отмотавшего два года «за обиду, нанесенную главе государства», но теперь ставшего ярым «царистом» и даже посланником в Италии, — и это лишь один из самых ярких примеров.

В такой обстановке Фердинанду было очень легко наращивать влияние, окончательно сводя на нет роль правительства, что он и делал. Изящно, тихо, незаметно, за рюмкой ликера, сигарой и беседами «о птичках» поссорив ключевых министров, он 29 марта 1911 года «с глубокой печалью» и благодарственным рескриптом отправил в отставку чересчур властного и авторитетного Малинова, сохранив с ним прекрасные личные отношения. Премьером стал банкир Иван Гешов, уважаемый технократ без амбиций, сформировавший кабинет по списку, «рекомендованному» Его Величеством.

В целом новое правительство было даже не «русофильским», а «прогрессистским», то есть «русофильским в квадрате»: каждое имя — подарок для империи. А лидер «прогрессистов», знакомый нам уже профессор Данев, с царской подачи стал главой Народного собрания. Люди в новом правительстве собрались очень покладистые, в большинстве к тому же не без мелких грешков, документики о которых были аккуратно подшиты в любимые «картонные папочки» хитрюги Фердинанда.

Таким образом, впервые с момента прибытия в Болгарию у бывшего «Фифи» появилось по-настоящему «его правительство», и управлял он «своими» министрами виртуозно, всех обаяя, на кого-то хмурясь, но прощая, кого-то ссоря, кого-то миря, всем всё разрешая, но с намеком, что вести себя надо хорошо, а не то вот папочка с завязочками — «пока у меня, ничего страшного, а вдруг журналисты украдут»?

В итоге, как писал Джордж Бьюкенен, будущий посол в Петербурге, «личность князя Фердинанда так выдавалась над окружающими, что я не считаю необходимым говорить о его министрах, с которыми мне приходилось иметь дело. Все они большей частью были игрушками, движения которых управлялись его рукой, музыкантами, повинующимися палочке дирижера».

Так оно и было. Это подтверждают все. Впрочем, и то правда, что партитура оркестру очень нравилась. Ибо пусть звучание пока еще было мягко, на уровне увертюры, но неуклонно набирали силу ударные и духовые. Проще говоря, дело шло к войне, которая была неизбежна, потому что ее хотели все. А кто не хотел, тому предстояло захотеть.

БЕГУЩИЙ ПО ЛЕЗВИЮ

На самом деле без войны было никак. Вся логика событий, начиная с Освобождения, завершалась многоточием, и это утомляло всех, причем даже не по причинам экономическим. То есть и по ним тоже: академик Евгений Тарле вообще утверждал, что всё дело в изобилии пахотной земли в Македонии (что чушь, ибо пахотной земли там с гулькин нос) и выходе к Эгейскому морю через Салоники, равно интересовавшем и болгар, и сербов (что правда).

Однако экономика экономикой, а «национальный вопрос», для Болгарии ставший национальной idee fixe, ибо в Македонии обитала треть болгарского парода, был куда актуальнее, и Фердинанд, по натуре склонный скорее к маневрам, нежели к резким шагам, в этом смысле даже при отсутствии у него желания вынужден был бы шагать в ногу. А у него к тому же было и желание или как минимум понимание, чего желает и требует от своего царя коллективное подсознательное, — а против коллективного подсознательного Его Величество не выступал никогда, отчего и преуспевал.

Так что десятки рапортов русского посольства, повествующих об «упорном давлении на царя и кабинет со стороны общества и военных кругов, пораженных преувеличенным национализмом и самообольщением», ничуть не нагнетали: именно так всё и было. Общественное мнение, «сгущаясь», стало мощным фактором, определявшим решения властей, и прогноз Анатолия Неклюдова — «в любом случае болгары пойдут напролом, увлекая за собой царя» — оказался точным.

В принципе, Фердинанд тоже хотел, чтобы его царство стало побольше и посильнее, — иное дело, что ему было «более по сердцу перенесение вопросов на почву дипломатических переговоров, к которым он чувствует себя гораздо более способным и призванным, нежели к рассечению гордиева узла мечом». Однако на сей раз уже многократно дававшая плоды умеренность входила в диссонанс с общим настроем: открытые обвинения царя в трусости перед турками и измене национальному делу заставляли его идти навстречу «вкоренившимся народным пониманиям».

Иначе говоря (вновь слово Анатолию Васильевичу Неклюдову), «для Фердинанда противиться войне значило бы отказаться от власти. Фердинанд боится пуще всего восстановить против себя болгарское офицерство, т. е. единственную силу, на которую он в течение двадцати пяти лет опирался, как на янычар, при том что эти янычары не питали к нему ни искреннего уважения, ни истинной преданности». И только жесткость, только решительность могли обеспечить царю и уважение, и преданность не только в кулуарах, но и на самом широком уровне.

К тому же: а почему нет? Разговоры о «международном праве», «взаимных болезненных уступках», «Берлинском акте, которому нет альтернативы» и Европе, которая не позволит, после самовольных и вполне удачных отмен их явочным порядком — от Воссоединения до Независимости, не говоря уж о шалости Вены с аннексией Боснии и Герцеговины, — уже никого ни в чем не убеждали. Особенно — после наглого до изумления нападения Италии на Турцию под предлогом «желания иметь колонии и близости Ливии к итальянскому побережью» и неожиданно быстрого поражения Порты.

Раз за разом убеждаясь, что можно всё — кто смел, тот и съел — и что турки слабы, балканские политики справедливо пришли к единственно логичному выводу: любой международный акт, по сути, является филькиной грамотой, если для желательного нарушения подобрать удачный момент и пригрозить Европе войной, если она откажется поддержать. А уж если пригрозить не вразнобой, но хором, так и вообще Европа прогнется, выразив глубокую озабоченность и, как самый максимум, предложив провести конференцию.

Хор же постепенно формировался. Греция, недавно позорно проигравшая войну с турками, хотела реванша. Черногория, алчущая выхода к морю, Сербия, обиженная на Австро-Венгрию за аннексию сербских земель, да еще и воспламененная «великосербской идеей» Болгария, ни на день не забывавшая о «третьей сестрице», были готовы рубить гордиев узел, — а в тени кулис маячила еще и Россия, пока не готовая к большой войне, но готовая на всё, чтобы взять реванш за «вторую Цусиму». Так что младшие партнеры Петербурга, зная это наверняка, взяли курс на то, чтобы, как выразился один из русских дипломатов, «заварить с крупной надеждой на успех балканскую кашу». И даже если какие-то сомнения еще были, они сошли на нет после появления венского проекта создания автономной Албании, включавшей в себя значительную часть Македонии.

Болгар, у которых «третья сестрица» была больным местом, и сербов, тоже зарившихся на албанское побережье, сама возможность обретения Албанией «расширенной» автономии буквально толкнула навстречу друг другу. И даже Никола Черногорский, порвавший все связи с Сербией после попытки «великосербов» силами террористов расшатать ситуацию в княжестве и подмять его под Белград, в такой ситуации счел возможным помириться с Карагеоргиевичами.

В общем, «балканский фитиль» уже почти дотлел. В Софии оркестру Кобурга аплодировали и партер, и ложи (в смысле, все партии — как правящие, так и оппозиционные). Свистела разве что галерка — социал-демократы («Болгарскому рабочему нечего делить с турецким рабочим!») и «земледельцы» («Болгарскому крестьянину нечего делить с турецким крестьянином!»), но к их свисту, в связи с экономическим ростом и социальной стабильностью, не прислушивался никто, в том числе сами рабочие и крестьяне.

Короче говоря, классическая шагреневая кожа, сжимающаяся с каждым днем. В апреле 1911 года по закрытым каналам в Софию пришло никем не ожидаемое предложение из Белграда «отложить споры и поговорить о полюбовном разделе сфер влияния в Македонии», отклоненное, однако, Александром Малиновым, в понимании которого вопрос о «третьей сестрице» никаким обсуждениям ни с кем не подлежал в принципе.

Однако после смены кабинета ситуация изменилась. 24 июля Великое Народное собрание, созванное по инициативе царя для внесения в Конституцию мелких поправок (типа «княжество, князь и княгиня» заменить словами «царство, царь и царица»), по предложению премьера Гешова поменяло текст 17-й статьи, отменив право парламента контролировать внешнюю политику и передав эту функцию правительству, а лично монарху предоставив право вести тайные и явные международные переговоры и заключать соглашения, вступающие в силу в момент подписания, без всяких ратификаций.

Смысл новеллы состоял не столько в усилении власти царя (хотя, конечно, и это тоже), сколько в присвоении Болгарией возможности самостоятельно и при необходимости тайно устраивать международные дела, что ранее было запрещено «великими силами». И с этого момента болгарская дипломатическая машина — далеко не все ее шестеренки, а только некоторые — завертелась в странном, до сих пор государственному аппарату незнакомом режиме.

Этнолингвистическая карта Балкан на 1910 г. и территориальные притязания различных государств на Македонию

ВАГОННЫЕ СПОРЫ

В самом начале сентября Ивана Гешова, отдыхавшего в Париже, внезапно посетил прибывший без предварительного согласования Димитр Ризов, посол Болгарии в Риме, без лишних проволочек предложивший возобновить действие «дружественного договора с Сербией», заключенного еще в 1904-м. Тон предложения был жесткий, напористый, почти приказной. Сомнения премьера, ответившего, что Белград «никогда не согласится с обязательным для нас условием целостности автономной Македонии», были отметены однозначным «а Вы всё же попробуйте», сопровождавшимся, как вспоминал позже Гешов, «неопределенной, но весьма многозначительной улыбкой».

В принципе, идея премьеру душу не грела. Он был сторонником наведения мостов со Стамбулом. «Меня долго занимала идея о прямом соглашении с "младотурками" и до, и после моего прихода к власти», — напишет он впоследствии. Но в тот момент «нечто в интонациях Ризова» заставило его пообещать, что он обговорит этот вопрос с Миловановичем. Спустя неделю, после первых итальянских залпов в Триполитании, «смысл загадочной улыбки Ризова стал намного понятнее».

А пока степенный банкир устанавливал контакты, Димитр Ризов, внезапно вынырнув в Белграде, сам вышел на Милована Миловановича, премьера Сербии, сторонника «оборонительного союза», сообщив, что нужно поговорить, поскольку нет таких вопросов, которые нельзя решить за чашкой хорошего кофе. Поговорили. После того, в конце сентября, в вагон к Гешову, возвращавшемуся из отпуска, подсели случайные попутчики — тот же Ризов с Димитром Станчовым, послом во Франции, — и сообщили, что Его Величество, отдыхающий совсем рядом, в своем венгерском имении, просит в гости.

Далее слово самому г-ну Гешову: «Прямо в купе, втроем, мы составили предварительный документ, названный "Pro memoria", который был представлен Фердинанду на аудиенции в вагоне между Одербергом и Веной, и царь, на вид крайне удивленный, прочитав черновик, сказал, что не мог о таком даже подумать, но доверяет моему политическому чутью».

Вы не поверите, но сразу после этого идея премьер-министра дружить с Портой куда-то делась («Я внезапно осмыслил накопившуюся информацию о негативных результатах политики "младотурок" и понял, что был неправ»), и 28 сентября Гешов уже в другом поезде, проездом через Сербию, «случайно столкнулся в вагоне с Миловановичем, любезно предложившим распить в его купе бутылку вина. [...] Ехали с ним три часа и всё обсуждали. Как собеседник он оказался весьма мил. [...] От нечего делать поболтали о том, каким образом можно было бы справедливо обустроить Балканы, если бы мы с сербами вдруг достигли согласия по спорным вопросам о границах.

"Раз уж мы тут занимаемся фантазиями в духе мистера Уэллса, — сказал Милованович, — не будем проводить никакой разграничительной линии теперь. Таким образом Вы не подвергнетесь в Болгарии упрекам в том, что согласились на предварительный раздел Македонии. Когда наступит момент и когда [...] вы получите львиную часть, никто не возразит против того, что маленькую часть Македонии русский император, под чьим покровительством и возвышенным чувством справедливости совершится это великое дело, отдаст Сербии.

О да! Если бы одновременно с ликвидацией Турции могло наступить и распадение Австро-Венгрии, разрешение очень упростилось бы: Сербия получила бы Боснию и Герцеговину, Румыния — Трансильванию, и мы не боялись бы румынского вмешательства в нашу войну с Турцией. Но, впрочем, будем реалистами, как мистер Уэллс..."». И далее они реалистически фантазировали исключительно о пунктах совершенно бесспорных: чисто сербские районы — под Белград, чисто болгарские — под Софию, а судьбу «спорных зон» по итогам войны решит Россия.

Этот случайный разговор изменил многое. Фердинанд продолжал молчать, но «кунктаторский»[60] курс Софии закончился. Встречи — всё еще секретные, в основном на уровне «консультаций с лицами, близкими к известным кругам», — перешли в постоянный режим, и хотя возможный «Балканский союз» обсуждался как «оборонительный», всем было понятно: болтовня насчет обороны — всего лишь дань приличиям.

Несколько позже, во второй половине ноября, побывав в Париже, король Петр Карагеоргиевич и Милованович выяснили, что республика «горячо одобряет идею блока балканских государств и в этом вполне солидарна с правительством Российской империи» и, более того, «готова употребить максимум влияния, чтобы убедить примкнуть к благородному делу защиты угнетаемых христиан и Грецию, а также оказать блоку дипломатическую и финансовую помощь. Но, естественно, в том и только в том случае, если выяснится, что угнетаемые "младотурками" балканские христиане в самом деле подвергаются опасности и нуждаются в защите».

А спустя несколько дней, в середине декабря, на турецком рынке около мечети в македонском городе Штип взорвался груженный динамитом ослик, вслед за чем последовала резня в христианских кварталах. Эхо грянуло громкое. Софийские СМИ благим матом вопили о «провокации турецких ультрас», белградские СМИ версию полностью поддерживали, СМИ России, а также Франции в версии ничуть не сомневались, а голоса стамбульской прессы и поддерживавших ее таблоидов Вены тонули в шуме евровозмущения. С этого момента переговоры, выйдя из тени, рванули в галоп.

СТУДНО ТУKOBO...[61]

Переговоры шли тяжко. Камень преткновения — спорные земли, где, помимо болгар, жило какое-то количество сербов. «Что возьмем, то наше», — говорили люди из Белграда. «Ни фига, все демаркации — только через русский арбитраж, — говорили люди из Софии. — Или вы не верите русским? Так тогда и скажите. Тем паче что слово Петербурга — единственное, что спасет и нас, и вас от общественного негодования, "крайне противоположного и трудно примиримого в этом вопросе"».

Этот момент был принципиален, и продвигать тему ринулся сам Ризов, воспринимаемый в Белграде как «человек, компетентный во всех вопросах». Правда, на «все вопросы» Ризов, щеголяя чистейшим сербским, отвечал, что отступать некуда и что «никогда больше Сербия не дождется другого болгарского правительства, более расположенного и годного для заключения такого соглашения», а по тому дело чести для Миловановича договориться с Болгарией, даже если это навлечет на него проклятия недальновидных соотечественников.

В итоге Милованович пообещал убедить коллег, короля и даже Аписа, что железо надо ковать, пока оно горячо, — и это ему в целом удалось, поскольку в Петербурге болгарскую точку зрения поддержали. Тоже, правда, не сразу, но не потому, что лавировали, а потому, что русские посланники, Николай Гартвиг и Анатолий Неклюдов, присматривавшие за ходом дискуссии, болея каждый за свою команду, забыли, чем вообще-то должны заниматься, дойдя до письменной перебранки.

Николай Генрихович — фанатичный «сербофил», в Белграде боготворимый, откровенно лоббировал Карагеоргиевичей. Анатолий Васильевич, вполне интегрировавшийся в софийский бомонд, страстно отстаивал интересы братушек. В итоге МИД лихорадило: оттуда шли то суровые рекомендации болгарам уступить требованиям сербов, то строгие указания сербам принять все пожелания болгар, — и несколько раз случалось так, что телеграммы приходили одновременно.

Впрочем, в итоге сориентировались, и противоречия отошли на второй план — слишком заманчив был приз. Хотя, конечно, затея была не без риска, поскольку внезапная, не согласованная с державами война, пойди она слишком удачно, могла спровоцировать вмешательство Вены и Берлина, а реорганизация и перевооружение армии Российской империи, хотя и шли полным ходом, еще не были завершены. Это очень волновало Петербург, требовавший ничего не начинать без согласований, но совершенно не тревожило балканских политиков.

«Прекрасно понимая, — указано в справке русского дипломата Сергея Урусова, — что Россия имеет здесь неистребимые великодержавные, исторические интересы, здешние политики учитывают то обстоятельство, что Россия от славянской политики никогда не сможет отказаться и не откажется и от защиты и поддержки своих славянских аванпостов на Балканах. Таким образом, Россия неизбежно будет вовлечена в войну, начатую помимо ее желания славянскими державами».

Логика тут была, и Россия мягко предупреждала подопечных, что «самовольное выступление» поддержано не будет, однако все опасения «на два хода вперед» отступали перед сознанием того, что «партия в длинную» может оказаться еще опаснее. Поскольку венская «партия войны» не подписывалась быть паинькой, она вполне могла воспользоваться как раз тем, что русские военные программы не завершены, даже если не будет никаких провокаций. Ибо Вена же...

А между тем, как указывал Анатолий Неклюдов, подписав соглашение о союзе, «сербо-болгарский альянс, сплотив воедино до полумиллиона штыков и притом великолепного войска, поставит несомненно серьезную преграду всяким замыслам оккупации или захвата с северо-западной стороны полуострова». К тому же на этапе переговоров казалось, что высокие договаривающиеся стороны способны мыслить не местечковыми категориями.

ПО ГАБАРЯМ! [62]

Будь у сторон время отмерить семь раз, кое-что потом пошло бы иначе. Но не терпелось резать, и 12-13 марта 1912 года между Болгарией и Сербией был заключен «Договор о дружбе и союзе» — на восемь лет, с секретным приложением и секретной же военной конвенцией, где прописывались конкретные нюансы возможных военных действий и раздела трофеев. Также предусматривалась помощь Софии «в случае опасности для нее со стороны Австро-Венгрии и союзных ей стран», то есть Румынии.

И это было совершенно удивительным успехом российских кураторов, учитывая особые связи Фердинанда с Веной и Берлином. Как ни странно, по Македонии договорились по-честному, сойдясь на том, что если «в спорных районах обе стороны удостоверятся в невозможности создания отдельной автономной области», то окончательное, не оспариваемое слово скажет государь.

Особенностью документа был очень мутно прописанный пункт о том, что считать «опасностью со стороны Турции», открывавший, в связи с пассажем «а также и внутренние беспорядки», самый широкий простор для толкований. Сергей Урусов в докладе министру указывал: «Заря болгаро-сербского соглашения не есть заря мира. Соглашение это рождено войной и рождено для войны». И таки да: верить, что Болгария будет дожидаться нападения австрийцев на Сербию, мог разве лишь ребенок; ей была нужна война с Турцией, и чем скорее, тем лучше.

Однако сам по себе пункт о готовности драться с Дунайской монархией принес блоку ощутимую пользу: получив копии текста соглашения, Лондон и Париж выразили полнейшее удовольствие, а французское правительство тотчас одобрило предоставление Болгарии льготного займа. Еще один более чем льготный (аж три миллиона рублей) заем плюс массу всякой всячины мгновенно предоставила Россия, а в Сербию пошли эшелоны с «мосинками»[63].

Теперь, когда дело было сделано и казалось беспроигрышным, к пакту поспешили присоседиться и ранее осторожничавшие. 29 мая Болгария — тут уже, конечно, без участия Петербурга, но при активной суете Лондона — подписала «Договор об оборонительном союзе» и «помощи другой стороне в случае нападения Порты» с Грецией. А затем, уже в сентябре, к Балканскому союзу, преодолев недоверие к Карагеоргиевичам, примкнул и Негош, причем в специфическом стиле Черногории, где монарх — уже, кстати, не князь, а с 1910 года целый король — по старинке вершил суд, сидя под дубом.

«Николу, — вспоминал Стоян Данев, — мы с Ризовым встретили в холле Хофбурга[64], где он отдыхал после беседы с кайзером, и этой встречей воспользовались. Для достижения цели одной беседы было достаточно. Черногорцы просили только помочь содержать их войско. Не было составлено никакого письменного акта, просто, договорившись, обнялись». Такая вот «народная дипломатия». Ну и, поскольку единого договора не заключали, естественным связующим центром альянса стала Болгария, тем паче что армия ее была примерно равна всем остальным, вместе взятым.

В целом создание Балканского блока, безусловно, было успехом России — в какой-то мере компенсацией «дипломатической Цусимы», поставившей крест на карьере Извольского, но именно в какой-то мере. Новый глава МИД Сергей Сазонов, родственник и близкий друг Петра Столыпина, еще в ранге товарища министра присматривавший за «героем Бухлау», сделал всё, что только было возможно, но в этой ситуации возможно было не так уж много.

«Россия, — писал много позже Сергей Дмитриевич, — не имела права не сделать ничего для облегчения достижения Сербией и Болгарией их целей. То, что союз был создан если не по почину русского правительства, то с его ведома и согласия, давало шанс на восстановление испорченного. Однако отсутствие времени не позволило создать условия для полного контроля над действиями союзников».

Так оно и было, и на Неве отдавали себе отчет в том, что «балканские друзья» имеют собственные цели, причем если Цетинье и Белград привязаны к Петербургу вполне надежно, то София теоретически способна взбрыкнуть. Однако, коль скоро вариантов не было, положились на тщательно прописанный сценарий событий, где, как казалось, было предусмотрено всё — в частности, и «пробитое» на случай «взбрыка» согласие Фердинанда сосредоточить войска на восточном, самом трудном, и южном, вспомогательном, направлениях, доверив освобождение Македонии сербским и черногорским войскам, что в какой-то мере гарантировало предсказуемость царя.

Но, впрочем, весной 1912 года, обо всем договорившись «по понятиям», без камня за пазухой, и радуясь достигнутому, о таких нюансах не думали. Думали о другом. Как ни парадоксально, в военном смысле десятилетие процветания, когда даже самые «низы» жили сносно, средний класс — совсем не худо, а немалая часть общества и вообще весьма прилично, сыграло с Болгарией злую шутку. Если черногорцы готовы были воевать в любой момент, по принципу «шахиду одеться — только подпоясаться», а сербы после почти десяти лет накрутки идеями «Великой Сербии» в целом рыли землю копытом, ожидая только сигнала, то болгарские ширнармассы особо в драку не рвались. В отличие от наэлектризованных до синего звона элит, им и так было хорошо: «замирение» с Сербией, считавшейся врагом номер раз, всех обрадовало, воевать не хотел никто. Между тем к войне, которая, как все понимали, будет тяжелой, поскольку программа-максимум, гласившая «Даешь Византию!», по умолчанию считалась и программой-оптимум, любые сомнения следовало исключить, психологически мобилизовав общественность на войну до победного конца. В связи с этим, помимо естественных мер по приведению в готовность номер один армии, осуществлявшихся строго по плану и очень успешно, на полную катушку включилась мозгомойка.

И ПЕЙ КРУГ![65]

Газеты, журналы, дешевые брошюры, синематограф — вообще всё, кроме разве что не изобретенного еще телевидения, взывало к «справедливой войне», которая неизбежна, потому что Турция вот-вот атакует и вырежет всех, отдав уцелевших в рабство черкесам. Войну же, повествуя о Великой Болгарии, воспевали учителя, лекторы, творческие коллективы и слепые лирники, взятые на жалованье военным ведомством.

За работу взялись македонские землячества, братства офицеров и унтер-офицеров, приходские «бати», ветеранские организации, политики и журналисты, — то есть практически все. В стороне от нарастающего психоза, сохранив хотя бы здравость мысли, сумели остаться разве лишь считаные десятки убежденных «левых», да и те, поскольку речь шла о судьбе «третьей сестрицы», стеснялись идти «против воли народа».

Параллельно вышла из тени, 19 октября 1911 года объявив «всеобщую мобилизацию», ВМОРО. К этому времени она, под руководством «обновленного ЦК», возглавленного идейным и совершенно беспощадным боевиком Тодором Александровым, выйдя из многолетнего кризиса, объявила себя преемницей старой Организации, а все мелкие осколки, не признающие ее верховенства, — «уголовниками». И в целом это соответствовало истине.

Платформа у этих серьезных (в рядах остались классические фанатики) парней была предельно проста. Все разговоры о «македонском народе» — измена. Все, кто что-то на эту тему лопочет, — «предатели». Македония — это Болгария (в крайнем случае, субъект федерации). А единственное средство добиться свершения «общего дела» — война (и, таким образом, главная задача — любой ценой заставить царское правительство «обнажить нож»).

По турецкой территории вновь прокатилась волна взрывов — как правило, с последующими погромами. На всякий случай, чтобы определиться вполне, в начале 1912-го делегация «политического крыла» ЦК — несколько приличных господ — отправилась в Европу. Побывали в Париже, Лондоне, Вене, Петербурге, но вернулись с нерадостными выводами: «великие силы» желают на Балканах статус-кво, как и предупреждал Александрова его близкий друг Димитр Ризов — тот самый. После этого в действие привели «план Б»: мелкие, без крови и руин, теракты «дома», сопровождаемые заявлениями от имени «турецких подпольщиков»: дескать, берем на себя, прекратите задирать Турцию, унтерменши, а не то вообще отравим водопровод.

Грубо? Безусловно. Аляповато? Без сомнений. Но, учитывая, что большинство тогдашних болгар, особенно на селе, «университетов не кончали», действовало. Народ, которому ученые люди и «батьки» подтверждали, что турка таки озверела, зверел в отместку, и в конце концов обрабатываемое со всех сторон общество дошло до нужной кондиции.

«Замечается воинственное настроение почти во всех общественных кругах, — писал в дневнике Петр Абрашев, министр юстиции. — Грозный призрак войны уже не страшит даже самых боязливых. Все признают, что турки навязывают войну, и согласны, что правительство поступает правильно, готовясь к войне. [...] Наиболее яростны военные, "македонствующие", а также "стамболовисты", "радослависты" и "русофилы" из Демократической партии. Согласились, что надо поездить по Болгарии, чтобы непосредственно познакомиться с настроениями. Я объехал две трети округов и вернулся с ожогами от воинственного жара. "Ударим и покончим с этим", — говорили мне везде. Выходило, что населению надоело слушать о неизбежном нападении турок. Мирные и работящие люди хотят войны с Турцией не для чего другого, а чтобы "покончить с этим". Они смотрят на войну как на работу, которую нельзя не сделать. Этого уже нельзя остановить».

И вот в такой обстановке по приказу Тодора Александрова 18 июля (1 августа) в македонском городке Кочани, рядом с болгарской границей, опять рвануло, но очень сильно. В ответ толпа кинулась убивать христиан, и военные на сей раз не препятствовали, как это бывало обычно. В итоге погибли сразу «два зайца». Антитурецкие митинги в Болгарии стали повседневностью, а лозунг «Народ требует войны!», овладев массами, стал идеей. Но главное, что побоище в Кочани, где в «гражданские волнения» вмешалась армия, идеально подходило под определение «внутренние беспорядки в Порте», зафиксированное в союзном Договоре как безусловный casus belli.

На всякий случай 28 августа (по новому стилю) очередной ослик с погромом случился еще и в городке Дойран, но это уже стало просто бонусом, ничего особо не добавившим. За день до того премьер Гешов пригласил к себе Димитра Ризова и поручил ему «подготовить жесткий демарш, по-настоящему жесткий», а также («на худший случай») составить Манифест об объявлении войны. Ризов ответил «Есть!», однако заключительный этап подготовки пошел не совсем по сценарию.

Предполагалось, что в самом финале Россия проявит добрую волю, предложив себя в посредники, и Турция в чем-то пойдет навстречу, после чего вопрос решится без крови. А уж если турки и их покровители откажутся, то война будет оправдана в глазах общественности, и на дальнейшее Петербург закроет глаза — тогда, но не раньше. Но 4 октября на турецко-черногорской границе, куда стянулись толпы охочего повоевать люда, начались стычки, сперва мелкие, случайные, но за три дня, как ни пытались командиры прекратить бардак, перешедшие в тяжелые бои. И...

И 8 октября, в тот же день, когда Сергей Сазонов, прибыв в Берлин, торжественно заявил о готовности России «своим авторитетом обеспечить мир на Балканах», посланник Черногории в Порте явочным порядком обнулил российский демарш, официально сообщив главе турецкого МИД, что король Никола считает себя в состоянии войны с султаном Мехмедом, после чего покинул Стамбул, что смешало все красиво разложенные карты.

На следующий день регулярные войска Черногории вошли на территорию турецкой Албании и, в общем-то, суровый ультиматум с требованием «безотлагательно предоставить полную автономию трем македонским и адрианопольскому вилайетам, на 6-месячный переходный период назначив губернаторами представителей Бельгии или Швейцарии, а также сократив армейский контингент в Европе на 75 процентов», предъявленный Болгарией от имени блока 13 октября, равно как и отказ Порты этот ультиматум принять, напоминал издевательство. Процесс пошел.

УБЕЙ ТУРКА!

Нас не интересуют голые факты, нас интересуют причины и следствия. Правда всегда одна. Или две. Или больше. Но «türk gerçek»[66] в те дни не котировалась. Сербия встала как один «За српски истина!»[67]. Греция, понятно, «Ελληνικαγια την αληθεια!»[68]. А уж про Болгарию — «За българските истината!»[69] — и вообще можно не говорить. Манифест Фердинанда, умело и красиво разъяснивший причины войны, и без того уже всем понятные, массы встретили с энтузиазмом на грани экстаза. Мобилизация пошла темпами, предсказать которые не мог никто, добровольцы валили валом. Всего за две недели 70-тысячная кадровая армия увеличилась вшестеро, и это был далеко не предел.

А вот в Петербурге считали, что союзники, начав войну без согласования (в «случайное» поведение черногорцев, давшее старт событиям, на Неве не поверили, имея на то все основания: князь Никола, на правах близкого родственника, частенько чудил), поступили плохо. Не по русской правде, так сказать. Проект Сазонова, рассматривавшего Балканский союз как инструмент постепенного давления, улетел в корзину. Приходилось действовать по обстоятельствам, а этого на Неве не любили.

Зато на Шпрее «внезапность» обрадовала многих. Там считали, что правду определит только практика. «Зачем ждать такого момента, когда Россия будет готова? — писал кайзер. — Дошло до войны? Прекрасно. Пусть балканские государства себя покажут. Если они решительно побьют Турцию, значит они были правы и им подобает известная награда. Если их разобьют, они притихнут и долгое время будут сидеть смирно».

Действительность, однако, перевернула все прогнозы. Болгарская армия под формальным командованием лично Фердинанда («главный помощник» — генерал Михаил Савов, начальник штаба — генерал Иван Фичев), развивая наступление на восток, в считаные дни взяла мощную крепость Лозенград, вышла на подступы к Адрианополю, прорвала выстроенную немцами «линию Люлебургаз — Бунарсахир» и отбросила турок к фортам Чаталджи — последней внешней линии обороны Стамбула. На Южном фронте 7-я Рильская дивизия вместе с отрядами ВМОРО приближалась к Салоникам, куда маршировала и греческая Фессалийская армия, разгромившая турок при Яннице.

Еще одна греческая армия, Эпирская, осадила Янину. Флот Греции блокировал выход из Дарданелл и высадил десанты на острова. Сербы, разбив турок у Куманова, заняли Скопье, а затем, вместе с греками, Битоль, после чего турецкая Западная армия перестала существовать, а черногорцы и сербы в Албании, выйдя к Адриатике, осадили Шкодер. Масштаб блицкрига становился пугающим, война переходила в избиение младенцев.

«Катастрофа — не менее мукденской, — писал Эбинезер Смит, военный корреспондент "Times" и "Daily Chronicle”. — Три четверти артиллерийских орудий турок досталось болгарам. Болгары подпускали турок совсем близко, давали им начать рукопашную, затем быстро отступали, и пулеметы косили турок сотнями, тысячами. Отступление турок превратилось в беспорядочное бегство одурелых, голодных, измученных, обезумевших толп. Врачей мало. Перевязочных материалов нет. Припасов нет. Я был свидетелем многих военных походов, но такого ужасного бедствия, такого избиения массами голодных, истерзанных, измученных, беспомощных крестьян из Анатолии я никогда не воображал себе. И это лишь в местах, где я побывал. Однако мне сообщают, что на других фронтах обстановка такова же, если не хуже».

Первая Балканская война

Будни войны

Короче говоря, аналитикам Генштабов оставалось только разводить руками и бормотать что-то невнятное. Правда жизни свидетельствовала: Порту рвут как тузик грелку, и по всему получалось, что вот-вот разорвут окончательно. А это уже исключало благодушное наблюдение за событиями и заставляло «великие силы» быстро-быстро соображать, что делать, ибо время категорически отказывалось ждать.

«Македония потеряна так же, как и Санджак[70], — утратив всякое благодушие, блажил в конце октября Вильгельм II. — С целостностью Оттоманской империи в Европе покончено! Стамбул под угрозой. Если болгары будут преследовать турок, они смогут в течение 8-10 дней оказаться около Стамбула или в нем самом. [...] Турецкое господство в Европе разрушено. [...] Возможно, мы доживем до момента, когда Фердинанд I станет императором Византии? Или Верховным главой Балканского союза?!» В Вене согласно подвывали.

Однако и в Петербурге, казалось бы имевшем все поводы радоваться, ликовать не спешили. То есть успех блока, конечно, снял многие опасения, связанные с «а вдруг провалятся, тогда чё?», однако такой успех, какой получался, мог ненадлежащим образом перевести количество в качество. В конце концов, Стамбул и проливы нужны были России «русскими» — в крайнем случае «международными» по договору, но не болгарскими по праву меча. А такое вполне могло случиться — и что тогда? А тогда...

Ну что, как минимум — резня христиан, когда болгары приблизятся к Босфору, а значит — международное вмешательство и, стало быть, заморозка на хрен зна какой срок желательного решения вопроса о проливах. Допускать этого государь не намерен был ни в коем случае, и в Генштабе начали обдумывать вариант отправки флота для оккупации Стамбула, пока болгары еще далеко, или хотя бы для занятия Верхнего Босфора.

НАМ НУЖЕН СТАМБУЛ!

В этих условиях Порта стала искать способ спастись. 21 октября (3 ноября) турецкое правительство обратилось к державам, прося их принять на себя мирное посредничество, а 31 октября (13 ноября) царь Фердинанд получил телеграмму великого визиря Кямиль-паши с просьбой начать переговоры о перемирии и прелиминарном[71] мире.

По мнению большинства исследователей, это был самый благоприятный для Болгарии момент, когда войну можно было завершить на гребне славы и с максимумом успеха, — примерно как у Наполеона после Дрездена, когда ему, по инерции считая его непобедимым, предлагали многое. Однако Фердинанд, как и Наполеон, не считаясь с реальностью, отверг турецкое предложение и, вопреки обязательствам, даже не известил об этом союзников — и более того, Россию. Это было хуже чем преступление, это (и тут согласны практически все исследователи) была ошибка, но Фердинанда уже несло. Точнее, его несли. Правда, и на то были определенные основания: слишком удачно шла война, слишком неожиданно стало ясно, что фарт выпал редкостный, а значит, делить успех будет трудно. В такой ситуации многое, о чем договаривались, казалось ничтожным.

Хотелось большего. Об этом уже поговаривали в Белграде, и в Софии об этом знали, а зная, беспокоились — особенно те, кто поставил на карту всё. «Сделаем всё возможное, — писал Тодор Александров, ставший в это время одним из самых влиятельных идеологов страны, — чтобы не позволить болгарскому правительству подарить болгарские земли сербам и грекам и продолжать цепляться за какой-то там союз, меньше всего нужный нам, по крайней мере, на будущее».

Шеф ВМОРО был связан со многими, и «памятные записки» ЦК ВМОРО ежедневно ложились на стол премьеру Гешову и Его Величеству, при котором в статусе доверенного советника пребывал «автор войны» Димитр Ризов, пользовавшийся абсолютным доверием Фердинанда. «С самочувствием советника царя и доверенного лица правительства, — указывает Георгий Марков, — он категорически предрекал, что будет капитальной, непоправимой ошибкой, если балканские государства согласятся на перемирие, прежде чем победят Турцию полностью и окончательно».

Рекомендации его пугали радикализмом даже военных. Скажем, относительно Салоник он требовал, вопреки договору с Грецией, не оставлять вопрос на потом, а четко заявить, что Афины ничего не получат, даже если для этого придется воевать с греками. Да и вообще, от него «исходили самые разгоряченные предложения», вроде требований «поспешить взять Одрин, чтобы показать Петербургу, что этот город будет включен в пределы болгарского государства», хотя Адрианополь не входил даже в сан-стефанские границы и, следовательно, был бесспорно турецким.

И вишенкой на тортик — активная агитация за взятие Константинополя с бравурным рефреном: «Не бойтесь ничего, державы промолчат, им лишь бы не было войны, только предупредите Россию, что вступаете временно, чтобы окончательно разбить Турцию». Всё это, бурно транслируемое многочисленными агитаторами, действовало и на царя, и на солдат, начавших распевать национальный гимн в варианте: «Марш, марш, Цариград е наш!».

В сущности, это была ретрансляция мыслей ультрарадикального крыла ЦК ВМОРО, в свою очередь отражающего нервическое напряжение общества, и Фердинанд, издавна грезивший короной василевса, не брыкаясь, лег под глашатаев этих тенденций. В итоге 15 ноября на совещании генерал Савов, один из главных «ястребов», получив указание атаковать позиции у Чаталджи, но только в том случае, если есть надежда на успех, решил наступать, не уведомляя Совет министров, под предлогом, что это военная тайна.

Однако атака 17-18 ноября при недостатке тяжелой артиллерии и скверно налаженной связи с тылом провалилась, войска отошли на прежние позиции, да плюс ко всему в армии вспыхнула эпидемия холеры, — и только тогда Его Величество согласился на перемирие. Но уже не в статусе «непобедимого» — с немножко, но всё же ослабленными позициями. Утром 3 декабря пушки умолкли. Начались переговоры о возможности переговоров.

RONDO ALLA TURCA[72]

Решение Порты было крайне разумно. Турки понимали, что спасти их может только страх «великих сил» перед великой войной. Они знали, что Петербург боится за проливы и не слишком доверяет Кобургу, пыл которого, да и то слегка, охладили не советы России, а фиаско на Чаталджи. Знали, что Вена в истерике от выхода сербов к Адриатике и уже провела мобилизацию, а Берлин подстрекает ее, обещая помощь вплоть до «войны европейского масштаба». Знали и что Петербург, в свою очередь, просит Белград не очень зарываться, потому что пока еще рано.

Не знали в Порте, правда, что успехи балканцев возбудили Париж, еще недавно подчеркнуто отошедший в сторонку, а теперь требовавший от России (у Зайончковского приведена стенограмма беседы Мильерана с Игнатьевым) «не уступать давлению» и даже соглашавшийся предоставить внеочередные льготные займы на перевооружение. И английскую позицию тоже не вполне понимали, но...

Но это было, в сущности, неважно, ибо Россия, не решившись идти на риск, сумела-таки додавить сербов, и те «временно» отказались прорываться к морю, согласившись сесть за стол переговоров еще до того, как дал согласие Фердинанд. Идею посидеть и пообщаться поддержал и Лондон, в целом сочувствующий, конечно, блоку, но всегда готовый поработать арбитром.

В такой ситуации всё зависело только от Австро-Венгрии и Германии — точнее, от того, согласятся ли они говорить с сербами (и тогда большого пожара не будет) или предпочтут смахнуть Сербию с доски раз и навсегда (и тогда Европа полыхнет). Вена размышляла. Берлин «оставлял выбор за союзником». 2 декабря, когда уже было известно, что перемирию быть, но еще не ясно было, надолго ли, херр Бетман-Гольвег, канцлер Рейха, публично подтвердил, что его страна, в случае «нападения на Австро-Венгрию» (то есть если Вена решит воевать), в стороне не останется.

«При той нервности, — комментировал его речь французский посол в Вене, — до которой доведено здесь общественное мнение, всякая манифестация, даже мельчайшая, усиливает беспокойство; такое впечатление произвела и речь канцлера. Многие усматривают провокацию по адресу Антанты в том, что для канцлера, может быть, является лишь демонстрацией мощи его империи и выражением желания, чтобы ее престиж господствовал над ходом событий...» И резюме: «Многим австрийцам война, к которой здесь готовятся с лихорадочной поспешностью, к несчастью, кажется желанным выходом из нестерпимых болезней Габсбургской монархии, и ходят слухи, что на пост начальника Генштаба намерены вернуть Конрада фон Хётцендорфа, главу "военной партии", что само по себе говорит о плохих перспективах».

В общем, август 1914-го мог начаться в декабре 1912-го, и, скорее всего, так и сталось бы в условиях, вполне подходящих Берлину, но страсти охладило вмешательство до самого последнего момента загадочно молчавшей Англии. В ответ на выступление херра Бетмана сэр Эдуард Грей — министр иностранных дел Великобритании — дал понять, что Лондон, «возможно, не останется нейтральным», если «Германия поступит неосмотрительно, вынудив Францию защищать себя и свои интересы».

Это заявление произвело на Вильгельма впечатление, сравнимое с заявлением Дэвида Ллойд-Джорджа по поводу «прыжка "Пантеры"» в Марокко за три года до того. Связываться с Англией кайзер, ни России, ни Франции не опасавшийся даже вместе взятых, боялся, и после того как его брат Генрих, срочно смотавшись на Остров, получил четкие разъяснения, тон Берлина — а значит, сразу после того, и Вены — стал намного мягче.

Оказалось, что оба Рейха, в принципе, убежденные борцы за мирное сосуществование, и даже Турции порекомендуют быть «разумно уступчивой», но только при условии, что Сербия выхода к Адриатике не получит ни при каком варианте. Эта сущая мелочь была, разумеется, твердо обещана, и 16 декабря «приличные люди», собравшись в Лондоне, приступили к спокойной, взаимно уважительной дискуссии. Даже к двум.

ТЕ ЖЕ И БРАНЗУЛЕТКА[73]

Начали без отлагательств, в «параллельном режиме»: воюющие стороны обсуждали свои дела на основе схемы, предложенной «великими силами», передавая проекты согласованных пунктов «старшим», а «старшие» — министры иностранных дел шести держав, обсудив, решали — «да» или «нет». В случае единогласия они посылали «статьи» на утверждение своим правительствам, а если возникали сложности, возвращали бумаги «младшим» на доработку.

С самого начала исполнили обещание, данное сэрами Рейхам и требовавшей того же Италии: постановили Сербию к морю не пускать, создав автономную Албанию в составе Порты под совместным контролем держав. На вопрос сербов (возражать не посмевших, ибо Россия всё разъяснила), с какой стати албанцы должны на шару получить то, что оплачено сербской кровью, мягко ответили, что так надо, а про компенсации пусть поговорят с болгарами, у которых теперь земель будет столько, что сам Бог делиться велел. А что всё уже поделено в соответствующем договоре, так болгары должны войти в положение и внести в договор поправки.

Белград покосился на Петербург. Петербург, пожав плечами, тяжко вздохнул, и сербские делегаты, коснувшись этой грустной темы в беседе с болгарскими, увидели в ответ вежливый кукиш, после чего атмосфера братской сердечности сильно увяла. Взялись за турок. Победители, безрадостно признав, что Албании — быть, требовали взамен практически всё, что еще оставалось у Порты в Европе: сдачи Адрианополя болгарам, а островов Эгеиды — грекам, не замахиваясь разве лишь на сам Стамбул. Со своей стороны, Турция, на многое готовая, по этим вопросам не шла ни на какие уступки.

Примерно тогда же, после одного из заседаний, Сергея Сазонова попросил о встрече румынский посол по особым поручениям, тоскливо тусовавшийся около зала заседаний, куда его никто и не думал звать. Встретились в баре. Многократно поблагодарив за любезность, гордый потомок римлян уведомил Сергея Дмитриевича, что срок военной конвенции с Веной истек и продлевать его Румыния не намерена, так что теперь она уже не потенциальный противник, а потенциальный друг...

Но за всё надо платить. А вполне приемлемой ценой за дружбу была бы Южная Добруджа, на которую Румыния имеет полное право, поскольку не пользуется тем, что Болгария занята, и не бьет ей в спину, хотя могла бы. А если не вся Добруджа, так хотя бы город Силистра. И если София, которая сейчас всё равно станет намного богаче, проявит добрую волю, Бухарест готов даже подумать о союзе с Болгарией против Австрии, а если не проявит, так конвенция с Веной будет продлена, — и кстати, турки тоже просят помочь.

Недоуменный вопрос главы МИД «Как быть с тем, что в желаемом румынами регионе живут сплошь болгары?» г-н Радулеску парировал весьма изящно, пояснив, что «это вовсе не болгары, а оболгаренные румыны, которые будут счастливы вернуть себе свое старое лицо, а правительство Румынии им в этом охотно поможет».

Шантаж был классический («цыганский», как писал позже глава российского МИД). Но пришелся он очень не ко времени. Срок русско-болгарской конвенции тоже истекал, в связи с войной продление отложили на потом, и ситуация складывалась неприятная. В том, что Бухарест, получив отказ, ударит болгарам в спину, облегчив положение турок, после чего спрячется за спины Рейхов, Сергей Дмитриевич ничуть не сомневался. «Поступив иначе, румыны перестанут быть румынами», — сказал он в те дни своему секретарю. А допускать, чтобы румыны поступили так, как они задумали, никак не следовало. К тому же по личным каналам министр знал, что в Бухаресте и Софии оживились венские и берлинские дипломаты, щупая почву для сближения двух столиц на основе расклада «Добруджа — румынам, компенсация — за счет сербов и греков».

Оставалось только искать вменяемый компромисс, известив Софию и попросив обдумать вопрос без эмоций, поскольку ситуация нехороша, и заверив, что взамен, если болгары «взвесят всё», Петербург додавит турок до капитуляции и гарантирует поддержку в неизбежных спорах с сербами по Македонии, а равно и с греками по Беломорью[74].

Совсем без эмоций в Софии, конечно, не получилось, однако политики всё же попросили военных быть объективными, и военные объяснили, что от таких говнюков, какие сидят в Бухаресте, удара в спину вполне можно ждать, а в этом случае придется снимать войска с фронта. И хотя румын опустят жестоко, турки отобьют многое из уже потерянного, а сербы с греками займут кучу «бесспорно болгарского». Так что пусть г-н Гешов подумает об уступках: конечно, не всей Добруджи, но с Силистрой, ежели турок всё же добивать, видимо, придется расстаться. И г-н Гешов, запросив Его Величество, угрюмо сообщил г-ну Сазонову, что вопрос о Силистре можно обсуждать, но Болгария надеется, что столь болезненную уступку г-н Сазонов оценит по достоинству.

ЯРМАРКА ТЩЕСЛАВИЯ

И г-н Сазонов оценил. Турки, упрямо твердившие «Эдирне няш», были «с искренним огорчением» уведомлены, что ежели Порта «настаивает на продолжении кровопролития», Российская империя «не может гарантировать сохранение своего нейтралитета», — с намеком на то, что хотя русские войска на Кавказе движутся к границе исключительно в мирных целях, с турецкой стороны может случиться всякая провокация, а на всякую провокацию ответ будет только один.

Представители Порты бросились к сэру Эдуарду Грею, но услышали, что в кавказские терки Англия лезть не намерена. Бросились к французам — выслушали то же. Итальянцы вообще не поняли, о чем речь, австро-венгерская делегация заявила, что «Адрианополь — болгарский», мгновенно уведомив Софию о своей позиции и желании дружить, а люди из Берлина от контакта неожиданно уклонились, — и турецкая делегация, всё осознав, стала очень уступчива. Но...

Но через три дня, 23 января (по новому стилю) 1913 года, в Стамбуле случился военный переворот, организованный «младотурками» при активной помощи германского посольства, и новый премьер, Махмуд Шевкет-паша, заявил, что Порта не считает себя побежденной и требует начинать переговоры с нуля. В тот же день Теобальд Бетман-Гольвег, канцлер Рейха, выразив обеспокоенность «ничем не мотивированной концентрацией российских войск на кавказской границе», предупредил Петербург о том, что «любую военную активность России в Азии сочтет угрозой для мира в Европе».

Всё было понятно, и 29 января делегаты союзников вручили новому главе турецких переговорщиков ноту о прекращении «бессмысленных прений», а 3 февраля орудия заговорили вновь. Теперь у руля в Турции стояли серьезные, решительные люди, военные по профессии и призванию, и они хотели побеждать. Но всё равно не получалось, ибо пятисотлетняя ненависть к туркам, материализовавшись, обрела крайние формы.

Попытка наступления с Чаталджи на Адрианополь провалилась, причем в ходе боев болгары впервые в военной истории применили воздушные бомбардировки наступающего врага. Затем они сбросили в море высаженный в их тылу турецкий десант. И наконец, 26 марта, после решительного штурма с участием подошедших (правда, без просьбы) на помощь сербов, взяли Адрианополь, а греки тем временем заняли мощную крепость Янину, очистив от турок весь Эпир.

После этого уже ничто не препятствовало добиванию Порты, кроме, к сожалению, накапливавшегося взаимного недоверия союзников и, разумеется, давления извне. Румыния требовала Силистру прямо сейчас. Греция, заняв Салоники, откуда очень кстати для них ушла под Чаталджи болгарская дивизия, сообщила, что не намерена обсуждать с Болгарией, кому город принадлежит, ибо он греческий — и точка. А действия сербов в Македонии не позволяли сомневаться в том, что они — опять же вопреки договору — всерьез закрепляются не только в своей «бесспорной» зоне, но и в «спорной», и даже в «бесспорно болгарской».

Следует, впрочем, сказать, что сербы, в отличие от греков и румын, всё же мотивировали свои действия по-людски, ссылаясь на участие во взятии Адрианополя. Типа, болгары по договору должны были взять сами, а взяли при помощи сербов, помимо прочего взявших в плен турецкого командующего Шукри-пашу, — которого, к слову, на самом деле взяли в плен как раз болгары, в связи с чем сербам ответили «нет», и сербы ушли, но в обиде.

Впрочем, в смысле «хочу всё» первенство уверенно держала Болгария. Упоенный чередой успехов, Фердинанд сиял и звездился, то и дело поминая, что «и наш славный пращур Симеон, и наш славный пращур Калоян по праву именовались василевсами болгар и ромеев», не скрывая, что намерен завершить войну не иначе как императором «целокупной Болгарии». В подтверждение на Чаталджи уже шли свежие дивизии с тяжелой артиллерией, противопоставить которым туркам было нечего, и турки вновь запросили мира, однако болгары продолжали идти вперед. И тут уже всерьез встревожилась Россия.

Ничего странного. В отличие от Карагеоргиевичей и Николы, к Петербургу привязанных накрепко, София считала себя равноправным партнером, и в случае полной победы уже не стала бы слушать ничьих советов. Хуже того, она могла бы стать региональным гегемоном, диктующим политику Белграду и Афинам, то есть занять традиционную поляну России, а следовательно (чтобы играть с Россией на равных), протянуть руку Вене. Такая вероятность просчитывалась на раз, а если бы и не просчитывалась, о ней было кому напомнить.

«В случае полной победы, — предупреждал начальство Павел Демидов, посол в Афинах, — Болгария, силою противоречий с сербами и вражды с греками, сделается орудием в руках Австрии... [...] А вот в случае поражения или хотя бы ослабленной победы она обратит свои взоры к России. Сговорчивой она может быть только в силу необходимости [...] ее верность прямо пропорциональна ее неудачам и обратно пропорциональна ее успехам».

Послу вторил Николай, кронпринц Греции, писавший лично русскому тезке: «Если такое случится, мира не будет никогда. Болгария, став почти вдвое больше Греции, не уймется. Рано или поздно она сомнет Грецию и нападет на Сербию, или наоборот. [...] Я полностью уповаю на тебя, зная, что ты сделаешь всё возможное, чтобы защитить интересы нашей страны, отчасти ради самой Греции, но и величия России, а также в память дорогого папы».

О том же строчили в Петербург сербы, а румыны и вовсе заявили, что чем больше приберет под себя Болгария, тем больше они возьмут за нейтралитет, и ждать не намерены: срок — две недели. В итоге при личном участии государя, предупредившего, что болгары, сунувшись в Стамбул, увидят там российских моряков, Фердинанда удалось урезонить, но под честное слово, что Россия убедит Белград уйти из «бесспорно болгарской» зоны Македонии. И в полдень 16 апреля (по новому стилю) 1913 года Болгария заключила перемирие с Турцией, а 20 апреля перемирие подписали греки с сербами.

ПРИ ПОЛНОМ НЕПРОТИВЛЕНИИ СТОРОН

Вновь начались переговоры в Лондоне. В том же составе. Не было только черногорцев: король Никола, уверенный, что родственники из Петербурга в обиду не дадут, продолжал осаду Шкодера. Вена занервничала, однако Лондону удалось снять напряженность, и «великие силы» приказали Негошу уняться. Старый король, по словам Сазонова, «готовый разжечь пожар мировой войны, чтобы поджарить себе яичницу», ответил коротко и емко.

Узнав ответ, державы направили к побережью Черногории флот, чтобы припугнуть, однако Никола, вновь ответив в том же стиле, но еще краше, договорился с Эссадом-пашой, комендантом крепости и влиятельным албанским крюе, и тот сдал Шкодер черногорцам в обмен на признание себя королем Албании и обещание Николы помочь завоевать всё «королевство».

В итоге общими усилиями упрямца Негоша всё же уболтали, пообещав не обидеть, и 14 мая Шкодер перешел под международный контроль, — однако этот нюанс, в сущности, не был принципиален. Решались вопросы куда более важные, и решать их было крайне сложно, поскольку, как известно, берешь чужое и ненадолго, а отдаешь свое и навсегда.

Румыны, как было уговорено, получили Силистру, но обиделись, что не всю Южную Добруджу, однако болгары обиделись еще больше, и понять их, согласитесь, можно. Бухаресту было велено не мелькать. С Албанией как сферой интересов «великих сил» всё уже было решено, тут споров не было. На усмотрение «великих сил» оставили и судьбу Эгейских островов, и всем было ясно, что Лондон подыграет своим сателлитам, а Франция его поддержит в пику Италии. Естественно, ободрали как липку турок, из всей бывшей роскоши оставив Порте в Европе только Стамбул и побережье проливов.

Но истинным камнем преткновения на конференции стал вопрос о разделе Македонии. В юридическом плане позиция Софии была безупречна: она настаивала на строгом соблюдении условий договора 1912 года с Сербией, согласно которому долю от добычи следовало определять в соответствии со вкладом в общее дело и количеством жертв, и здесь у болгар были все преимущества, тем паче что ведь им ради общего дела пришлось пожертвовать Силистрой. Однако сербы и примкнувшие к ним греки возражали — без аргументов, просто потому, что жаба давила. А когда журналисты всё же загнали сербскую делегацию в тупик, кронпринц Александр честно сказал, что да, с юридической точки зрения из «бесспорно болгарской зоны» войскам его страны следует уйти, но Белград не намерен отдавать Софии «ни дюйма, ни лужи, ни камешка», ибо там, куда серб пришел, там Сербия, а если София не согласна, пусть попробует отнять силой.

В итоге переливание из пустого в порожнее достало всех, и 30 мая сэр Эдуард Грей, модератор конференции, заявил, что задача собравшихся — заключить мир с Турцией, которая ни против чего не возражает. Следовательно, кто готов, просим к столу: вот документ, вот перо, и покончим с этим. Что касается всего прочего, то это уже проблема победителей, которым, по мнению «великих сил», все споры должно решать мирно и полюбовно.

В общем, делитесь, господа, и размножайтесь. Желательно так, как договорились в 1912-м, под эгидой, а если понадобится, при арбитраже России, которой, выразил надежду Грей, все собравшиеся верят. Британия, во всяком случае, верит. Франция тоже. Точка. Кто не согласен, «пусть лучше покинут Лондон». Несогласные есть? Нет? All right[75]. Просим подписывать, банкет через час, всем спасибо.

АРШИНОМ ОБЩИМ НЕ ИЗМЕРИТЬ

То, что намного легче победить турок, чем поделить добычу по-братски, как положено славянам, тем паче православным, стало ясно еще до окончания войны (монархи совсем не зря не стали заранее чертить границы). Формально, в соответствии с имеющимся договором, все козыри были на руках у Болгарии, тем более что она, вынеся на себе большую часть ратных трудов, ни с того ни с сего потеряла часть земель — Силистру. Однако формальности мало кого волновали. В Белграде опасались, что София, многократно усилившись, не захочет воевать с Австро-Венгрией, как было прописано в том же договоре, а, наоборот, «задружит с нею».

Эти опасения были чисто гипотетическими, а вот основанное на них решение не отдавать болгарам земли, которые сами же признали болгарскими, — суровой практикой. В феврале Болгария отказалась жертвовать своими территориями, на которые сербы претендовали «по причине ее огромных успехов и в знак дружбы», и этот вполне естественный отказ в Сербии восприняли как подтверждение «готовящегося предательства», начав тайные переговоры с Грецией. Афины, со своей стороны, видя, что желаемых территорий на юге Албании не получат, тоже требовали «удовлетворения» от Болгарии, заняв Салоники и категорически отказавшись уходить на том основании, что в греко-болгарском договоре обсудить вопрос о разделе следовало после победы.

В итоге 1 июня (по новому стилю) был подписан тайный греко-сербский пакт о взаимопомощи «в защите законно приобретенных территорий от болгарского агрессора», а через сутки к «Союзу трех» (Черногория подразумевалась) по приглашению подписантов примкнула и Румыния, считавшая, что Болгария, отдав только Силистру, но без Южной Добруджи и Варны, «нанесла урон румынскому королевству и оскорбление румынской чести».

О такого рода настроениях союзников в Софии знали задолго до подписания Лондонского мира, когда переговоры еще шли в полный рост. Впоследствии в открытом письме, оригинал которого сохранился, Димитр Ризов детально рассказал о своей поездке в Белград по поручению премьера, просившего его убедить коллегу Пашича в том, что Болгария хочет только своего и вовсе не собирается вредить Сербии, а нарушать договоры нехорошо. По итогам поездки эмиссар, имевший в сербской столице массу связей на всех уровнях, да и сам бывший сторонником союза с Белградом, пришел к выводу, что «пить боржоми» уже поздно, поскольку ситуация стала необратимой.

«Даже по самым дружеским беседам, — указывает он, — было ясно, что "родные братья" намерены не уступать нам ничего из того, что по союзному договору причитается нам, даже если для этого потребуется воевать с нами. [...]

 В арбитраж России не верили, в "австрийском интересе" не сомневались. Лучшие перья проповедовали неожиданный захват Софии прямо сейчас, пока болгарские войска стоят в Чаталджи и Булаире. [...] В офицерских кругах заявляли, что если арбитраж России под любым предлогом отнимет у Сербии хоть клочок земли, хотя бы и населенный болгарами, следует прогнать Пашича и привести к власти людей, которые не подчинятся этому решению».

Итак, завершает Ризов, «выехав с уверенностью в возможности договориться, вернулся я с пониманием, что поведение Сербии предрешало и наш спор с Грецией — одно из двух: или Болгария уступит Греции и Сербии большую часть Македонии, или же будет воевать с ними. Отдавать болгар и болгарское, кровью политое, я не считал возможным и знал, что среди болгар я не один таков. Мне было ясно, что война неизбежна».

Справедливости ради, некоторые основания для истерики у сербов все-таки имелись. Отказавшись от мира в декабре, когда основные цели договора были достигнуты, и явно продемонстрировав желание выйти за пределы болгарских земель, усугубленное еще и затягиванием переговоров в Лондоне, София в самом деле дала повод подозревать себя в стремлении стать гегемоном полуострова. Заявления Фердинанда о «пращуре Симеоне и пращуре Калояне» лишь подлили масла в огонь, дав сербам повод вспомнить о «пращуре Стефане Душане», а грекам и вовсе о десятках разнообразных «пращуров».

А главное, не из пальца были высосаны и рассуждения об «австрийском интересе». Вена в самом деле суетилась, и было почему. Крах Порты очень сильно ударил по планам обоих Рейхов на грядущую Великую войну. Турция — прикормленный, повязанный, очень важный союзник — выпала из игры, на нее — как на противовес России — можно было не рассчитывать, а вот усиление Сербии означало, что в случае чего послать против нее придется намного больше сил, чем предполагали в Вене и Берлине. Поэтому главнейшей задачей Дунайской державы стало любой ценой оторвать от Сербии Болгарию, разбив мощный Балканский блок и создав противовес абсолютно пророссийскому Белграду. По словам Вильгельма II, «со славянами нужно обходиться по принципу "divide et impera"[76]. А тем более с Болгарией!». Так и работали.

Еще в разгар войны именно Вена — даже раньше Петербурга — заявила, что «Адрианополь, бесспорно, болгарский», Сербия «обязана в отношении Македонии соблюдать принцип "pacta sunt servanda"»[77], а претензии Румынии на Добруджу осудила как «необоснованные с точки зрения морали» — открыто, честно и весьма усладительно для болгарского слуха. Параллельно, правда, послы Рейхов в Бухаресте дали понять, что, конечно, одной Силистры мало, и если румыны потребуют все-таки всю Добруджу, «требование будет встречено с пониманием», но эти пояснения были даны негласно, и в Софии о них ничего не знали.

Из газет того времени

РОС-СИ-Я! РОС-СИ-Я!

Россия оказалась в цугцванге. Роль общепризнанного арбитра, которую Сергей Сазонов считал своим «важнейшим успехом», оказалась с червоточинкой. Сергей Дмитриевич еще весной это прекрасно понимал и уведомлял государя, что «истинная цель наших венских партнеров состоит в том, чтобы войти в сделку с Болгарией, тем самым одновременно разрушив единство блока балканских государств, обеспечив свои интересы в направлении к Салоникам и отторгнув Болгарию от тяготения к России». Но понимание факта мало облегчало выработку стратегии.

Как честный арбитр Петербург не мог не присудить болгарское болгарам, отказав сербам. Однако, с другой стороны, Фердинанд вечно смотрел на сторону, а «великосербы» были абсолютно верны, и такой честный арбитраж, ничего не гарантируя с болгарской стороны, мог пошатнуть верность сербскую, поскольку Апис с братвой сочли бы столь неуместную честность, лишающую Сербию не только выхода к морю, но и компенсаций за счет богатенького соседа, предательством (а как поступают в Белграде с «не попавшими в струю», все слишком хорошо знали). Так что мораль моралью, а приходилось вертеться.

Уже в конце апреля глава МИД России направил Николаю Гартвигу — русскому послу при сербском дворе — «весьма доверительное письмо», информирующее его, что при всем уважении к букве сербско-болгарского договора развитие событий вынуждает Россию строить балканскую стратегию не только «с точки зрения права», но и на основе «оценки, исходящей из принципа политической целесообразности», которая состоит в том, чтобы «всецело поддержать сербские пожелания», ибо такая поддержка есть основа «создания прочного заслона дальнейшему проникновению Австрии на Балканский полуостров».

В общем, вполне логично: в конце концов, создавая Балканский союз как противовес Вене, Россия вовсе не желала войны, и самодеятельность стран блока крепко ей подгадила. Правда, инициативу проявили вовсе не болгары, но какая уже разница — всё равно ситуации диктовала необходимость поддерживать Белград, хотя он и был неправ, просто потому, что Белград с Веной поладить не могли по определению, а вот София — на уровне царя — вполне способна была на любой пируэт, и данные о болгаро-австрийских контактах агентура Генштаба поставляла регулярно.

Тем не менее государь не считал возможным действовать, исходя только лишь из «бесчувственного расчета», и пытался, как-то сгладив конфликт, перевести нарастающий кризис в хоть сколько-то конструктивное русло.

«Императорское правительство, — указано в ноте на имя Ивана Гешова, поступившей в апреле же, — глубоко озабочено сведениями о чрезвычайном обострении вопроса о разграничении между Болгарией, Грецией и Сербией. Оно не хотело бы допускать и мысли о возможном братоубийственном столкновении между нынешними союзниками. [...]

Россия до сих пор делала всё для локализации событий и убережения Болгарии от нападения. Но в случае братоубийственного столкновения болгар с сербами и греками само наше общественное мнение откажется от Болгарии, и императорскому правительству останется только с болью в сердце быть безучастным зрителем гибели болгарского дела и ограничиться исключительно защитой русских интересов. [...] Обратившись к правительству Сербии с просьбой наложить некоторую узду на печать, разжигающую вражду, мы просили бы правительство Болгарии также позаботиться об этом».

Просьбы, однако, не помогали. Увещевания — тоже. Попытавшись поговорить с «союзничками», Фердинанд окончательно убедился, что они стоят на платформе «всё или ничего», отправил в отставку Ивана Гешова и назначил премьером профессора Данева — законченного, романтичного «русофила», считавшегося «любимчиком русских». В переводе на язык животного мира это означало, что София подставляет Петербургу незащищенное горло, полностью полагаясь на государеву честь, мудрость и дальновидность.

11 июня Кобург направил «великому другу и покровителю» личную телеграмму, в очередной раз подчеркивая, что «Болгария хочет правды, одной лишь правды, хочет, согласно условиям, занять свои законные земли и приступить к их благоустройству, с ужасом и отвращением отрекается от братоубийственной войны, но не может идти против единодушного возмущения народа Сербией, пытающейся отнять у Болгарии плоды ее побед». Царю вторил Стоян Данев, «нижайше умоляя о справедливости, только справедливости, которая есть суть России» и прося «поскорее начать заседания арбитража». «С радостью или со слезами мы примем любое решение!» — ответствовал он.

Но именно этого Петербург, дорожа имиджем, исполнить никак не мог. Сазонов ответил болгарам, что готов выступить в роли арбитра «не ранее чем союзники согласуют пункты, подлежащие арбитражу». А на случай если согласовать пункты сами союзники так и не смогут, лично государь предложил вывести процесс на конференцию всех «заинтересованных сторон» в Петербурге, мимоходом упомянув, что если Адрианополь, Скопле и половина Беломорья достанутся Болгарии, Битоль — Сербии, а Салоники — грекам, это, на его взгляд, будет «максимально удобным в нашей ситуации решением».

Меж строк читалось, что на такой вариант Белград и Афины могут (уж поверьте!) согласиться, а в качестве гарантии (в приложении) указывалось, что они уже согласны демобилизовать свои армии на три четверти, при условии что Болгария сделает то же самое, то есть если сама возможность войны будет технически обнулена.

РОССИЯ БЕЗМОЛВСТВУЕТ

Это, бесспорно, была дорога к компромиссу, но хреновому, с уступками вплоть до неприемлемых, поскольку сербы в Македонии и греки во Фракии уже помаленьку выгоняли прочь приехавших из Болгарии, согласно договору, учителей, землемеров, глав администраций, а заодно и священников, заменяя их своими. Поэтому, не возражая государю и принципиально соглашаясь, премьер Данев потребовал, чтобы сербы подтвердили, что уважают Пакт-1912 и, как там записано, установили в Македонии кондоминиум совместных гражданских администраций. Однако сербы от этого в общем здравого предложения отказались, и тогда на Неве замолчали.

Как вспоминает Анатолий Неклюдов, посольство получало до сотни коллективных писем в день, толпы молились об арбитраже у входа, Стоян Данев по нескольку раз в день спрашивал его, нет ли депеши, сам телеграфировал в Петербург, но ответ был один: «Государь изучает мнения экспертов». Россия, в которую подавляющее большинство болгар так верило, приняла решение варить медведя, дожидаясь, что София сама поймет, что рождена не для счастья.

А между тем невероятную активность развила, от себя и от имени Берлина, Вена. Посол и просто «агенты» встречались с министрами, военными, депутатами, но главное — с лидерами «либеральной» (то есть «русофобской») оппозиции. По их раскладам выходило, что Россия («сами ж видите!») «сливает» в пользу сербов, и если сесть за стол переговоров без предварительных согласований, давать которые Петербург не хочет, то арбитраж будет издевательством. Заболтают, запугают, и тогда уже никто не поможет. Так что, пока еще не поздно, следует понять: сильная Болгария нужна только Австро-Венгрии, которой с Софией делить нечего, — без всяких бла-бла про «братство», по строгому расчету, как противовес сербам.

Дословно: «Политическая логика предполагает дружбу, однако дружба несовместима с поддержкой болгарами направленных против Восточного Рейха аспираций». А потому, если София решит забирать свое, законное, указав Белграду его место и не ожидая, чем кончится мычание петербургских ягнят, Вена готова помочь и деньгами, и оружием — не на словах, а на деле, срочно подписав договор о военном сотрудничестве, а в случае войны создав в Албании четы, способные поджечь сербский тыл.

Параллельно, к слову сказать, в Белграде такие же «агенты» общались с лидерами только что появившейся «Черной руки»[78], от имени Вены сообщая, что Македония может стать неплохой компенсацией за Боснию и Герцеговину.

Собственно говоря, сербы для себя уже всё решили. К концу июня, обнаружив в своих покоях записку «Привет от Саши»[79], заклекотал по-ястребиному старый король, до тех пор ждавший решения Петербурга. Премьера Николу Пашича, пытавшегося как-то успокоить страсти, пресса шельмовала как «изменника Родины», вынудив в итоге притихнуть. Предполагая (и правильно предполагая), что Россия «телится» в их пользу, «великосербы» наглели. Во «временно занятых» землях началась насильственная, очень жестокая сербизация. Называющие себя сербами поощрялись, именовать себя македонцами не запрещалось, но за ответ «я — болгарин» били и выгоняли, приговаривая: «Чемодан — вокзал — София».

И всё это, естественно, накаляло общественность в Болгарии. Над Даневым, беспомощно умолявшим Россию сказать хоть что-то и не смевшим до того слово молвить («свыше двадцати заседаний Совета министров было потеряно в нескончаемых и бесплодных обсуждениях положения»), зло смеялись, как, впрочем, и над ежедневным русским «мы выражаем глубокую озабоченности». Молебны у посольства увяли, поток коллективных писем иссяк. Волны сочувствия к избитым и ограбленным за «я — болгарин» беженцам превращались в цунами. Если в сербских газетах болгар изображали «извергами хуже турок», поминая обиды XIV века, то сербов в болгарской прессе честили убийцами, овцекрадами и козолюбами в самом буквальном смысле. Интеллигенция захлебывалась слюнями на непрерывных митингах, царь спрятался, избегая что-то говорить, и в такой обстановке контроль над страной перехватывали те, кто ни в чем не сомневался.

«Внутренняя организация, — заявил в эти дни ЦК ВМОРО, — не признавая никаких спорных земель, но признавая, что в границах Македонии существуют только болгарские земли, должна заявить своевременно и категорически: если македонский вопрос не решится так, как она того желает, то она не прекратит революционную деятельность и в вихре борьбы не усомнится в том, чтобы использовать все имеющиеся в ее распоряжении средства, не обращая внимания ни на Женевские и ни на какие другие международные конвенции».

Именно Организация стала в это время штабом, хоть как-то контролирующим ситуацию, и Тодор Александров откровенно признавал: «Эта война — наша, так как именно события в Штипе, Кичево, Кочани, вызванные нами, дали к ней повод, явились первопричиной войны, начатой главным образом и прежде всего во имя освобождения македонского населения». И только так. И никаких сомнений. А для тех, у кого сомнения есть, утверждалось следующее: «Мы договорились с некоторыми военными, что если правительство попытается избежать войны, мы отсюда спровоцируем ее и заставим».

Война набухала как фурункул — бессмысленно и беспощадно. 8 июня (раз уж о Европе, все даты по новому стилю) Николай II предупредил Белград и Софию, что надо ждать, когда позовут «на стрелку», а кто занервничает без спросу, так он и будет виноват. Вопреки логике и справедливости, Россия тянула резину, как уже было сказано, не желая осложнений с сербами и ожидая, что болгары всё поймут и прогнутся под сербские хотелки как бы по собственной инициативе, не ставя Петербург в неловкое положение.

И в какой-то момент болгары, даже самые ориентированные «на Север», всё поняли, в том числе и то, что тянуть дальше невозможно. 15 июня генерал Савов, помощник главнокомандующего, доложил кабинету, что решение «демобилизация или война» следует принимать прямо сейчас, потому что «еще две недели, и речь сможет идти только о демобилизации». 22 июня состоялся Коронный Совет. Слушали: что делать? Постановили: «В соответствии с договором почтительно умолять государя об арбитраже в недельный срок».

На этот текст, непозволительно настойчивый («С великой болью в сердце подписывал я его», — писал профессор Данев), МИД России наконец изволил откликнуться. Сербии и Болгарии дали четыре дня на подготовку предложений. София отозвалась мгновенно: готовы к разумным уступкам, но на базе признания договора, то есть «своим поделимся, но принадлежащее нам по праву выклянчивать не будем». Откликнулся и Белград: готовы к разумным уступкам, но «на основании нынешнего положения», то есть «всё наше, что-то можем отдать, но ровно столько, сколько сочтем нужным».

Тем временем в Македонии начались перестрелки: сербские и греческие войска постреливали по болгарским позициям, провоцируя ответ. Процесс сербизации ускорялся, «уполномоченные» из Белграда закрывали болгарские школы и гнали болгарских «бать», — и не было никакой уверенности, что на переговорах в Петербурге ведомство Сазонова не будет подыгрывать сербам. Напротив, после телеграммы с согласием на «сербский» вариант старта стало ясно, что Белграду дан карт-бланш. И царь оказался в сложнейшей ситуации.

С одной стороны, на него давил Стоян Данев, твердя, что «Россия сурова, несправедлива, но другой России у нас нет», с другой — взвинченное общество требовало: «Всё или ничего!», «Война окончена! Да здравствует война!». И вообще, «Святото дѣло трѣбва да се доведе до край»[80], да и сам Фердинанд после серии невероятных побед уверовал в непобедимость своих войск. К тому же очень жестко щемили «македонисты»: делегация в составе Николы Генадиева («русофоб»), Димитра Ризова («русофил») и полковника Нерезова (нечто типа белградской «Черной руки») мягко предупредила монарха, что именно «предательство Македонии» плохо кончилось для Стамболова, а затем стало известно, что «предательства» не простит и ВМОРО.

К тому же совершенно нежданно поступило предложение из Вены: Дунайская держава предлагала («в случае, если Болгария предъявит свои законные права») помочь, и даже на основе официального договора, который и был подписан 26 июня. Правда, на следующий день прилетела телеграмма из Бухареста: дескать, обидите Сербию — немедленно будете иметь дело с нами. Но к этому всерьез не отнеслись, поскольку, выполнив просьбу России отдать Силистру, Болгария получила от России гарантии, что Бухарест больше в события вмешиваться не будет, и вполне логично было сделать вывод, что Петербург не захочет выглядеть треплом.

На всякий случай, уже зная мнение премьера («как в России скажут, так пусть и будет»), царь запросил мнения военных. Военные почти единодушно («почти» — потому что Иван Фичев, начальник Генштаба, общее мнение не разделял и подал в отставку) сообщили, что повоевать можно, только ни в коем случае не «На Афины! На Белград!», а исключительно чтобы «слегка вразумить» сербов, а заодно и греков — так сказать, «потеснить» их на местности.

«А сил хватит?» — спросил царь. «Так точно! — ответили генералы. — Потери велики, армия устала, но на святое дело хватит». «А если Румыния?» — спросил царь. «А что Румыния? — ответили генералы. — Мы свое дело сделаем за три дня, а ей для мобилизации нужна неделя, да и лезет она только тогда, когда нет шансов получить по зубам». «Спасибо, все свободны!» — заключил царь и, еще какое-то время подумав, поздно вечером 28 июня, не ставя в известность ни премьера, ни кого-то еще из министров, отдал Михаилу Савову устный приказ: начать «вытеснение наглецов» из «бесспорно болгарской» зоны. И...

29 июня 1913 года в три часа утра 4-я болгарская армия нанесла удар по линии разграничения с сербами в Македонии. Войну не объявляли. Сообщили, что ничего против сербов не имеют, а всего лишь намерены «помочь им исполнить союзный договор, который Белград не денонсировал, а следовательно, признаёт». И план был, отдадим должное, неплох.

Предполагалось двинуться на Салоники, но ни в коем случае их не занимать, отрезав греческую армию, справедливо оцененную как «ветошь», от сербов, а сербов вытеснить из «бесспорно болгарской» и, насколько получится, из «спорной» зоны силами мощной 4-й армии. Всё это должно было осуществляться при полной поддержке населения, в которой никто не сомневался, потому что ВМОРО брала это на себя. После этого планировалось, учредив органы местной власти, не посягать на «бесспорно сербское», но, заключив перемирие, ехать в Петербург договариваться на базе постулата «забрали свое, а большего не надо».

С вероятностью румынского вторжения считались, но, зная нравы Бухареста, сошлись на том, что первые же болгарские успехи сделают румын очень вежливыми, а если и нет, то ведь Австро-Венгрия их уже предупредила, а Россия — гарант уступки Силистры в обмен на прекращение разговоров о всей Добрудже — не захочет терять лицо и придержит амбиции «бранзулеток». И действительно, несмотря на грозное «немедленно» от 29 июня, Бухарест величественно молчал, высказав разве что «надежду на взаимное понимание необходимости взаимопонимания».

Однако дальше пошло не совсем так, как рассчитывали. Даже совсем не так. Греки и сербы, как выяснилось, очень неплохо подготовились, так что болгарское наступление провалилось. И хотя профессор Данев уже 1 июля распорядился прекратить боевые действия, было поздно: не обращая внимания на «сожаления» Софии и формально объявив войну Болгарии, бывшие союзнички перешли в контрнаступление, после чего, 3 июля, объявил мобилизацию и Бухарест.

Вторая Балканская война

МЫ БУДЕМ СТОЯТЬ ЗА ВАШИМИ СПИНАМИ!

Всё складывалось не очень хорошо, однако варианты были. Затребовав срочного вмешательства Вены, Фердинанд уполномочил премьера, «любимчика русских», убедить Россию, что «вытеснение» задумано только для соблюдения договора, а слово государя по-прежнему определит для Софии всё, лишь бы оно прозвучало конкретно и однозначно. Однако Александр Нелидов, как пишет он сам, «с искренней скорбью разъяснил милейшему Стояну Петровичу», что «никакого посредничества не будет», поскольку «войну эту государь считает предательской и изменнической» по отношению как к «союзникам, так и к России», в связи с чем «Россия вряд ли сочтет возможным убеждать Румынию», поскольку «Фердинанд должен быть строго наказан».

Слабые попытки Данева указывать на то, что войну с турками, которую Россия «не рекомендовала», начали все-таки не болгары, но черногорцы, к которым у Петербурга претензий нет, и на то, что «союзнички» заключили военный союз против Софии в день подписания Лондонского мира, когда еще никто ни о чем таком не думал, а Болгария просит только соблюдать договор, разбились о грустное молчание и сочувственную улыбку.

Сразу после такого афронта профессор Данев подал в отставку, которую царь не принял, поскольку к рулю в такой момент никто не рвался, и даже попытка доверить формирование кабинета Александру Малинову — «сильной руке» — ни к чему не привела. «Русофилы», всегда уверенные в том, что «Россия не сдаст», были раздавлены. Никто не знал, что делать, руки опустились у всех, дошло и до инфарктов.

И в этот момент царю пришло письмо. Лидеры «либералов» — Никола Генадиев (политический наследник Стамболова), Димитр Тончев (фанатичный «западник») и хорошо знакомый нам Васил Радославов — отборные, идейные «русофобы» со стажем, много лет сидевшие в глухой оппозиции и монотонно нывшие о «засилии русофилов» и «угодничестве перед Россией», ссылаясь на соглашение с Веной, достигнутое не без их участия, сообщали, что готовы «взять на себя груз ответственности», но только в том случае, если Его Величество признает ориентацию на Петербург ошибочной, «в полной мере положившись на надежную опеку Дунайской державы». И — никаких коалиций с «русофилами», которые уже подставили страну по полной.

Формулировки были крайне жестки, но вариантов не оставалось, и Васил Радославов получил мандат на формирование правительства «по своему усмотрению», то есть предельно «русофобского». Было сделано официальное заявление, что «нет другого спасения для Болгарии, кроме возвращения в Рим», что означало, если потребуется, и унию с католиками. Экзарха Иосифа, заявившего было протест, попросили убедить Петербург «не юлить», а если не может, не мельтешить под ногами. Правда, на случай, если Россия всё же смилуется, первым помощником главнокомандующего вместо лузера Савова стал на 146 процентов пророссийский генерал Радко Дмитриев.

В принципе, предложение «либералов» имело смысл. Если Петербург решил обидеться, то Вена, гарантировавшая несколько дней назад «стоять за спиной Софии и оказывать полную поддержку» в момент подписания обманывать не собиралась. Вопрос с румынами решался просто: помощь против любого вторжения в Болгарию извне соглашением предусматривалась сама собой, а насчет прочего имелись два варианта действий, оба вполне подходящие Софии. В случае, если болгары (а в это верили) будут побеждать, предполагалось просто препятствовать попыткам «питерских» вписаться в игру, вплоть до войны, если Россия решится. А если у болгар пойдет плохо (во что не верили), тогда, куда ж деваться, — удар в тыл сербам, опять-таки независимо от реакции России. Однако оба варианта предполагали возможность серьезной эскалации, а следовательно, консультации с Берлином, — а Берлин в ответ на информацию графа Берхтольда, главы МИД «восточного Рейха», ответил «nein».

Кайзер полностью принял аргументы Вены, но «чрезвычайный проект» перевооружений должен был дать эффект не ранее конца года, а декабрьское предупреждение Англии не располагало к авантюрам, тем более что, ввиду будущей Великой войны, которая считалась неизбежной, не хотелось совсем отталкивать Румынию, и без того склонявшуюся к Антанте в связи с обширными видами на Трансильванию.

Так что после прозвучавшего 5 июля вердикта кайзера «рассуждения графа Берхтольда считаю плохо проработанными, если не ошибочными» Вена дала отбой, о чем Франц Иосиф и уведомил Фердинанда телеграммой, завершавшейся словами: «Примите мое глубокое сожаление и полное сочувствие в столь трагической для Болгарии ситуации». И вот это уже означало полный крах. Теперь, когда «старший» Рейх умыл руки, велев «младшему» Рейху не вмешиваться, а Петербург решил «наказать» наглого Кобурга, на Болгарию кинулись все.

К 10 июля болгарские части, действовавшие против Сербии, отошли к старой границе, а глубокой ночью, в связи с разрешением «питерских», плюнув на договоренности с «венскими», румыны перешли Дунай. Спустя несколько часов Фердинанд объявил, что пусть берут Южную Добруджу, лишь бы ушли, однако гордые потомки римлян теперь хотели еще и Варну, в связи с чем начали разрушать мосты и железнодорожные линии. Правда, вели они себя очень осторожно, не углубляясь, поскольку отпор местной полиции наносил им, как сообщало в Бухарест командование, «неприемлемые потери».

Это в какой-то мере развязало болгарам руки, на Западный фронт двинулись подкрепления с «гарантированной» турецкой границы, — и тогда, 12 июля, в войну, в свою очередь, плюнув на все обязательства, вступили турки. Это само по себе было бы не так страшно, однако появление нового фронта воодушевило румын. 14 июля они двинулись на Софию, правда, по-прежнему осторожничая и даже при одиночных винтовочных выстрелах из канав останавливаясь, чтобы отработать опасные участки артиллерией.

УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

К 18 июля ситуация сложилась идиотская. Переформировавшись и бросив на произвол судьбы турецкую границу, болгары ломали ход войны в свою пользу. Генеральное наступление сербских войск захлебнулось у села Калиманцы на реке Брегалнице. В тот же день началось успешное наступление против основной (40 тысяч стволов) группировки греков, оказавшихся под угрозой окружения, что и случилось 30 июля. А турки, 23 июля взяв Адрианополь, к ярости Белграда и Афин, ожидавших от них куда большего, на том и остановились — с заявлением, что «свое взяли, чужого не надо».

В целом для болгар ничего еще не было потеряно, если бы не румыны. Пусть медленно, пусть пугливо, но они продвигались к Софии и 30 июля, заняв село Враждебна на подступах к болгарской столице, объявили, что «намерены предать город огню и мечу». В том, что «бранзулетки» слово сдержат, никто не сомневался, как и в том, что будь в городе хотя бы пара полков с несколькими батареями, проблемы бы не возникло, но защищать Софию, кроме женщин да гимназистов, было некому, а снимать войска с ближнего фронта означало пригласить в столицу сербов.

Короче говоря, не было ни времени, ни сил. «Это уже не война, — констатировал Фердинанд. — Это черт знает что!» В тот же день царь и Радославов приняли предложение перепуганного румынского короля Константина о заключении перемирия, которое незамедлительно было подписано в Бухаресте, после чего начались переговоры. И только тогда в Петербурге сообразили, что, скажем так, погорячились, потешив самолюбие, но сделав себе же хуже.

Об этом, затягивая ситуацию, никто не думал, а оно случилось. Симпатии софийского политикума к России — казалось бы, безразмерные — резко скукожились. Даже самые близкие, вплоть до «любимчика» Данева, уклонялись от встречи с послом, а «прагматики», готовые дружить с кем угодно, лишь бы польза была, поддержали «новый курс» Радославова.

«Если для России, как и прежде, важны только ее интересы, да еще интересы сербов, но не интересы Болгарии, — писал Тодор Александров, — то и нам, болгарам, нет смысла стелиться под нее. Обсуждения возможной автономии под австрийской эгидой или унии как способа сохранить македонских болгар под сербским и греческим игом, даже передачи некоторых районов Албании, — всё это происходит с нашего ведома и согласия, без оглядки на тех, на кого нельзя положиться».

Сознавая, что происходит, МИД империи заметался. Болгар хотели проучить, но не терять. Российская делегация на возобновившейся конференции в Лондоне и российские представители в Бухаресте начали «выдвигать инициативы», стремясь убедить Софию, что Петербург, в сущности, на ее стороне, но получалось это с минимальным успехом. Удалось разве что заставить румын отказаться от претензий на Варну, но во всем остальном мир, подписанный 10 августа, для «главной силы Балканского союза» был беспощадно унизителен.

Сербия получила «спорную» и почти всю «бесспорную» болгарскую зону в Македонии, «из жалости и по заступничеству России» оставив болгарам оскорбительно малую часть Пиринского края, и выросла вдвое, разбогатев на полтора миллиона душ. Греция округлилась в полтора раза, зато населения стало почти вдвое больше (половина — болгары), и утвердилась в Салониках, приобретя вдобавок длинный шмат побережья и порт Кавалла, на который даже не зарилась.

В вопросе разграничения территории с греками на стороне Софии вместе с Петербургом выступила и Вена, у которой были свои хитрые планы на потом, но «старший» Рейх, не желая окончательно оттолкнуть Бухарест, и Франция, ставившая на греков как на противовес Италии, передавили, и только заступничество Англии позволило болгарам удержать за собой кусочек Беломорья с маленьким портиком Дедеагач. Южная Добруджа с городами Туртукай и Балчик — самые плодородные земли страны — отошла румынам, причем Болгария обязалась срыть пограничные крепости и не строить новых.

А 29 сентября в Стамбуле был подписан договор и с турками. Из всей Восточной Фракии болгарам оставили «утешительный приз» — город Малко Тырново, на ультиматум же России, потребовавшей вернуть Адрианополь, «младотурки» ответили, что уступят, только если отнимут силой, и Петербург дал задний ход. Воевать не хотелось, да и партнеры бы не позволили. В конечном итоге Сергей Сазонов признал Вторую Балканскую «своей крупнейшей неудачей, от самых истоков до исхода», однако уходить в отставку не стал.

Для Болгарии же случившееся стало не просто трагедией, но, как вскоре раз и навсегда признали, национальной катастрофой. Позже — «Первой», но об этом еще никто не знал. Зато все знали, что страна, вынеся на себе главную тяжесть войны с турками, потеряв больше всех − 66 тысяч только убитыми (у сербов — 17 тысяч, у греков 14 тысяч, у черногорцев и вовсе 2,5 тысячи), была ограблена, потеряв даже часть своих земель, а получив крохи. И менее всего в трагедии были виноваты люди с оружием, сделавшие всё и даже больше, но подставленные какими-то закулисными барыгами.

Это оскорбляло неимоверно, а тысячи беженцев из Македонии, Фракии и Южной Добруджи, рассказывавшие страшные вещи о «разболгаривании», только подогревали гнев. Как совершенно справедливо указывает Роберт Крэмптон, «договор в Бухаресте, больше похожий на групповое изнасилование, породил среди болгар реваншистские настроения. И это имело под собой основания, так как расправа над оказавшимися в отчужденных территориях людьми, проявлявшими признаки связей с Болгарией или с болгарской культурой, была и со стороны сербов, и со стороны греков, и особенно со стороны румын беспощадно жестокой».

Медленно приходя в себя, общество пыталось делать первые выводы. «Не следует болгарам, — размышляло популярнейшее "Народне слово”, — таить обиды на Вену или Петербург. У "великих сил" свои Великие Замыслы, а нам нужно только запомнить это и впредь оказывать услуги только за плату, тем, кто предложит больше, с полной оплатой вперед. Не следует таить обиду на турок. Турки, в конце концов, всего лишь использовали возможность вернуть свое, как сделали бы и болгары, и к тому же повели себя благородно. Не следует таить обиду и на греков. Говоря по правде, с ними ведь не обговорили заранее, что кому принадлежит. Но каждый болгарин отныне поставит себе целью отмщение сербам — хитрым ворам и клятвопреступникам. А что до Румынии, то эту вошь в волосах человечества рано или поздно следует попросту раздавить».

С такой оценкой соглашались все, в том числе и Фердинанд, записавший в дневнике: «Скорбь, стыд, огорчение, всё потеряно, даже и честь не спасена». Позже, встретившись в Вене с испанским королем Альфонсом XIII, в ответ на участливый вопрос о самочувствии царь заявил: «Скверно. Больно за себя, больно за Болгарию. Да, я сделал ошибки и знаю, какие упреки мне последуют. Но болгары возьмут свое, и меня ничто не остановит. Мой час придет. Я отомщу. Подожгу Европу со всех четырех сторон». И он не шутил. Хотя в тот момент думать приходилось не о мести, а о том, как удержаться на престоле, и задача эта была далеко не проста.

Территориальные изменения в результате балканских войн 1912-1913 гг.

КАМО ГРЯДЕШИ?

Пришло время осознания. Страна бурлила. Из Македонии шли жуткие слухи о болгарских восстаниях — Тиквешском 15 июня и Охридско-Дебрском 9 сентября, подавленных сербами с черкесской жестокостью, — и нечем было помочь. Люди пытались понять, что случилось и почему такое могло случиться. Болгария, самая сильная в военном плане страна региона, идеально мотивированная, сплоченная общей для всех идеей, вытянувшая по факту на себе тяжелейшую войну, одержавшая совершенно невероятные победы, имевшая на руках безукоризненные юридические аргументы и дружеские гарантии сразу от двух «великих сил», оказалась в итоге униженной и обобранной. Кто виноват? Кто?! Кто, черт побери?!!

И не было ответа. Документы Балканского союза лежали под грифом «секретно», доступа к ним не имели даже депутаты Народного собрания, информации о планах и претензиях союзников не было никакой, обрывки инсайдов обсуждались на уровне «пикейных жилетов»[81], — все знали всё, и никто ничего не знал. «Анархия и смута... — грустно писал Стефан Бобчев, посол в Петербурге. — Каждый пытается доказать, что был во всем прав и правильно все видел, правильно говорил и правильно делал. Противник — это все другие, не "я" — он ошибся. И в этом поиске виновного, обнаружении его в противнике проходит наша жизнь».

И было действительно так. Профессиональные «русофобы», ухватив руль власти, торжествовали: «Ага, ага! Россия подставила, подыгрывала сербам, а мы ж говорили!». Однако профессиональные «русофилы», слегка придя в себя, парировали: «Да ну? Не Россия подставила и бросила, а как раз Австрия, а слушались бы Россию, имели бы сейчас пусть не всё, но как минимум Каваллу, Одрин и Скопье. Плюс Добруджа, пусть даже минус Силистра».

И все были правы. И никто не был виноват. Но вот в чем, как когда-то в дни Объединения, не было никаких разногласий, так это в том, что турки, конечно, вековой враг, но повели себя достойно, так что время ненависти, видимо, прошло, и пора начинать жизнь с чистого листа. Зато подлые сербы — враги навсегда, а румыны — вообще ходячая грязь. И смыслом жизни очень многих стало отмщение.

Разве что «народные партии» — социал-демократы (как и в России, «левые» и «правые») да «земледельцы», изначально стоявшие против войны, ибо «болгарскому труженику нечего делить с турецким, сербским, греческим и румынским тружеником», твердили, что рыба гниет с головы, а стало быть, систему надо менять. Вот только они в тот момент, хотя уже и вполне оформились, влияния имели мало, а «традиционные» партии, имевшие влияние гораздо большее, убеждали себя и разъясняли массам, что «проблема временная», «народ как никогда сплочен вокруг князя и правительства», а значит, новые попытки впереди и полное национальное объединение неизбежно.

Однако, как ни крути, система шаталась, ее нужно было срочно укреплять. И Фердинанд, ставший объектом острой критики как главный виновник «преступного безумия 16 июня», распустив нервничавшее сверх меры Народное собрание, предпочел временно покинуть страну «для лечения нервов», а оставшийся на хозяйстве Васил Радославов со товарищи начал готовить внеочередные выборы. Они состоялись в ноябре, но, к изумлению «государственных людей», дали совсем не те результаты, на которые они рассчитывали: половина избирателей, видя отличие реальной жизни от бодреньких заявлений официоза, проголосовали за «народные партии», которые в итоге увеличили свое представительство на порядок.

Для привыкших крутить политику в узком кругу профессионалов такой прорыв «безответственных радикалов» был подобен нокдауну. Официозу типа «Военна България» оставалось только рассуждать о «большой неожиданности для всей страны», удивляясь, каким это образом «против общих ожиданий правительство не получило большинства», и выражая опасения, что «народ, необразованный и темный, отвернулся от просвещенных лидеров и склонился к самым крайним, самым опасным и безответственным элементам». И, в общем, их можно было понять: народ не доверял мантрам «верхов», люди, потерявшие кто кров, а кто и родных на фронте, требовали назвать виновников поражения поименно.

Сразу же после выборов «народные партии», сами не ожидавшие такого успеха, начали ковать железо не отходя от кассы. Косяком пошли съезды, принимавшие жесткие резолюции: царя привлечь к ответственности, ограничить в правах, создать «чрезвычайную комиссию» для расследования «клубка коррупции» и прекратить навсегда все разговоры о реванше. «Земледельцы» же и примкнувшие к ним эсдеки всех видов и вовсе требовали полной люстрации и «немедленной, без отсрочек» отставки всех министров, так или иначе имевших отношение к войне, с назначением на их место «новых, ничем не запятнанных лиц, представляющих болгарское большинство», то есть крестьян. А это уже пахло бунтом.

ВЫБОРЫ, ВЫБОРЫ...

Впрочем, Васил Радославов, еще в 1900-м спокойно отдавший приказ стрелять на поражение в недовольных ростом налогов крестьян, умел гасить бунты в зародыше, да и «народные партии» пока еще ни к какому бунту не были готовы. Так что правительство держало ситуацию под контролем, и если кто паниковал по-настоящему, так только Фердинанд, посылавший из Вены доверенным лицам взвинченные телеграммы типа: «По сообщению этим вечером всех газет, в Болгарии вспыхнула революция, и Мое возвращение невозможно. Имею данные, что всё не вполне так, но не верю. Приказываю Вам немедленно сказать Мне правду».

В это время ему было по-настоящему худо. «Стал посмешищем, — признавался полубеглец в письме Димитру Тончеву, министру иностранных дел. — Не смею поднять глаза в Европе». Однако даже в отчаянии царь принимал меры, чтобы уцепиться хотя бы за солнечный лучик. После многочисленных просьб, несколько недель остававшихся без ответа, он получил наконец разрешение на аудиенцию у Франца Иосифа и сообщил в Софию: «Завтра, 14 ноября — страшный, всё решающий день! — решится моя судьба. Верую в лучшее и молюсь, но сообщите великому князю Тырновскому, что он должен приготовиться к своему новому сану».

Однако пронесло, хотя и с трудом. Судя по всему, сыграли роль беседы с венским послом сразу после войны, когда, как писал в отчете граф Тарновский, «в словах Его Величества чувствовалось озлобление против Сербии и Греции и желание взять реванш» и единственным путем, который он видел перед собой, был путь к союзу с Австро-Венгрией.

В ходе короткой беседы старый кайзер был «мрачен и хмур». Он холодно сообщил Кобургу, что «соучастие в позорном заговоре» против него и его государства «в союзе с подлыми людьми из Белграда омерзительно», но в итоге всё же на «отставке от престола» настаивать не стал, подытожив, что «на первый раз прощает, обиду, нанесенную Дому Габсбургов, постарается со временем забыть». «[Он] милостиво оставляет нас с тобою, сын мой, [в] списках славного 11-го гусарского полка. Таким образом, я возвращаюсь в Софию, а обо всем, что ты прочитал, прошу никому не говорить», — писал Фердинанд сыну.

На внешнем уровне прощение, пусть даже такое условное, Вены автоматически означало, что и Берлин будет снисходителен, — а это было уже что-то. Но Фердинанд не был бы Фердинандом, если бы клал яйца в одну корзину. Вскоре после возвращения, когда все более или менее устоялось, он после вручения верительных грамот Александром Савинским, новым послом империи, предложил дипломату осмотреть свои гербарии и за осмотром, в числе прочего, сказал: «За нами есть грехи, мы сделали массу ошибок, но из милостивых слов государя я вижу с благодарностью, что Россия все-таки смотрит на нас как на свое детище и готова нам простить наши заблуждения. Прошу передать государю, что он в своем великодушии не ошибется». Сам Александр Савинский комментировал эту встречу так: «Примирить его с сербами едва ли возможно, в этом он тверд. "Ma vengeance sera terrible"[82] — таковы его подлинные слова. Но главное, он говорит, и явственно так и думает, что двери в Австро-Венгрию закрыл плотно и на будущее перед Болгарией открыт лишь один путь — к союзу с Россией, [а] либеральный кабинет — всего лишь временное явление». Чуть позже Сергей Сазонов в докладе государю сделал окончательный вывод: «Изворотливый ум Фердинанда побуждает его лавировать между многочисленными затруднениями запутанного внутреннего положения и желанием заручиться, по возможности, благожелательным отношением России, не компрометируя отношений с Австрией, симпатиями с коей связано нынешнее правительство».

В целом правительству Радославова удалось купировать общенародное недовольство. Большинство «новых политиков» — горластых и пока еще принципиальных — плохо разбирались в правилах кулуарных интриг, их было не слишком сложно запутать в процедурных вопросах, в дрязгах о регламенте, в бесконечных спорах о персональном составе комитетов. Так что 31 декабря трагического 1913 года, день в день с истечением шестидесяти дней, предусмотренных Конституцией для полного формирования парламентских структур, царь подписал указ о роспуске новоизбранного парламента «как неспособного к действию», и выборы начались заново.

Васил Радославов

Однако опять получилось неловко: на сей раз «либералы» набрали еще меньше мандатов, а «народные партии», соответственно, окрепли: итог оказался 97:109 в их пользу, и ни на какие «коалиционные преференции» они категорически не соглашались. Удалось только повторить комбинацию, на сей раз не доведя дело даже до согласования кандидатур, и ровно через две недели Фердинанд подмахнул очередной указ про «в связи с недееспособностью», а очередные внеочередные, в марте 1914-го, выборы прошли уже с полной отработкой всех известных на тот момент технологий.

По стране разъезжали «агитаторы» ВМОРО, успешно убеждавшие кандидатов-«пацифистов» не отсвечивать, и обращаться в полицию было бессмысленно. А на «новых территориях» — в Западной Фракии и Пиринской Македонии, где еще действовало «особое положение» и агитация не разрешалась, те же «агитаторы», «грубо нарушая законы», разъясняли населению и многочисленным беженцам, что вот де правительство хочет спасти «третью сестрицу», а всякие смутьяны против...

И население голосовало за «либералов» поголовно — и даже сверх того, поскольку голоса считали под контролем хлопцев Тодора Александрова. В полном составе поддержали власть и турецкие деревни, получившие из Стамбула указания, кто хочет дружить с Турцией, а кто турок ненавидит. Естественно, несколько мандатов признали недействительными «по формальным причинам», отняв у оппозиции еще три голоса, и в Народном собрании сформировалось наконец нужное большинство.

Теперь, когда успокоили страну, пришло время как-то восстанавливать рухнувшую экономику. Нужны были кредиты, а кредиты в ситуации уже практически назревшей Великой войны означали и первый шаг к решению, на чью сторону встать. В первую очередь, правительство, как было заведено в последние годы, обратилось к Франции, всегда щедрой на льготные займы, но Париж, ни разу не отказывавший «русофилам», Радославову, разумеется, отказал, вежливо пояснив, что «есть сомнения в перспективах возврата», а Россия на сей раз «не готова дать гарантии», поскольку «доверие к лицам, ранее осужденным за финансовые преступления, невозможно».

Крыть было нечем: болгарский премьер в самом деле некогда был осужден вместе с большинством своего первого кабинета за совершенно бесстыжие хищения. Пришлось идти на поклон к Вене, всегда дравшей дикий процент, и — о чудо! — Вена, впервые не польстившись на вкусный гешефт, свела ходоков с руководством мощного (очень мощного!) германского банка «Дисконто гезельшафт» (структуры более чем интересной и, к слову, сыгравшей позже немалую роль в судьбе России), — и правление банка предложило Болгарии огромный, 500 миллионов франков золотом, кредит. Да какой! Всего под пять процентов годовых, на 50 лет, без всяких дополнительных комиссионных, а вместо «презренного металла» в счет процентов попросили всего лишь право построить железную дорогу и современный порт, очень нужные Болгарии, плюс разрешение помочь Болгарии в «правильной» эксплуатации угольных пластов на паритетных началах. Это было настолько выгодно, настолько не в правилах прижимистых немецких банкиров, и документы выглядели так чисто, что София согласилась тотчас, без размышлений, — однако в итоге практически вся болгарская экономика оказалась привязана к экономике Рейха, что, конечно же, политически ни к чему не обязывало, но сами понимаете...

А ТАМ МЫ БУДЕМ ПОСМОТРЕТЬ...

Тем временем обстановочка накалялась. Поймав звезду, «великосербы» решили, что теперь им сойдет с рук всё, и, еще не прожевав краденое, вновь сунулись в Албанию — княжество «под гарантией шести держав». Границы нового как бы государства определялись трудно, с драками на меже, и в октябре 1913 года, после очередного, особо лютого, мордобоя, Белград, проведя мобилизацию, занял север Албании с вожделенным выходом к морю, заявив, что забирает территорию «в качестве компенсации за уступленный Болгарии Пиринский край» и вернет ее только тогда, когда в Албании воцарится порядок, то есть, как все понимали, лет через 10-20, а возможно, и никогда.

Естественно, в Вене решили, что хватит, и Берлин на сей раз подтвердил: «Ja, ja, vorwärts!»[83] — после чего в Белград полетел ультиматум с требованием сгинуть на фиг в 48 часов, что было невозможно просто физически. Но «великосербы», как выяснилось, умели творить чудеса. Выслушав мнение Петербурга (дескать, парни, сейчас вы зарвались настолько, что даже мы не поддержим), они ухитрились исчезнуть из оккупированной зоны всего за сутки, вместе с пожитками — натурально, к великому огорчению Вены. «Август четырнадцатого» вновь не состоялся.

И тем не менее остановить колесо истории не может никто. Распад Балканского блока создал на полуострове принципиально новую конфигурацию, очень выгодную двум Рейхам, в связи с чем прочие «великие силы», формируя будущие коалиции, перелицовывали тришкин кафтан под себя. Это было совсем не просто, поскольку Греция отошла в сторонку, с разрешения Лондона торгуясь с Парижем и Римом и намекая, что немцы предлагают больше, а Румыния, ранее смотревшая в рот Вене, вслух, до неприличия прямолинейно подсчитывала, кто сколько заплатит за удовольствие.

Как бы в стороне от базара оставалась только выпавшая из колоды Болгария, униженная, но по-прежнему мощная и очень злая на всех. Но логика событий — невозможность примирения с сербами, ненависть к румынам и быстро теплеющие отношения с турками (в 1913-м, вопреки настойчивым требованиям сербов, не пошедшими на Пловдив и тесно связанными с Берлином) — подталкивала Софию к союзу с Рейхами. А это совершенно не устраивало Петербург, где понимали, что в случае серьезной свалки болгары с чувством полного удовлетворения вомнут Сербию в грязь.

Предотвратить такое развитие событий, добившись возвращения к рулю «русофилов», было главной задачей, решить которую предстояло Александру Савинскому, и он, в декабре 1913-го вручив верительные грамоты, сразу взял быка за рога, поставив во главу угла «необъяснимый и чисто болезненный страх» Фердинанда потерять престол. Кобург к тому времени подозревал, что Россия, затаив обиду за 1912-й именно на Болгарию, которая послушно ждала, а не на черногорцев, которые самовольно начали, и не на сербов, которые их поддержали, работает в этом направлении.

Мягко убеждая царя в том, что Петербург не может желать его свержения хотя бы потому, что свято чтит «божественное право монарха», Савинский пытался разъяснять, что главная угроза Дому Кобургов заключается «в попытках правительства навязать народу противную его сознанию немецкую политику». И поскольку, чего уж там, «некоторые обиды Его Величества на ряд действий России отчасти справедливы», Петербург, сожалея о недочетах, готов «несколько компенсировать», убедив державы для «нравственного удовлетворения» отдать Болгарии остров Самофракию и порт Родосто в Белом (Эгейском) море.

Идея — в сущности, неплохая, так как, лично вернув Болгарии хотя бы часть украденных «союзничками» земель, Фердинанд серьезно повысил бы свой рейтинг, — тем не менее провалилась на корню. Государь близко дружил с кронпринцем Николаем, и потому Сергей Сазонов велел Савинскому, лично придумавшему схему с островом и портом, «прекратить деятельность в данном направлении, чтобы не делать Греции лишнюю неприятность за наш счет».

Не рискну судить, насколько такое решение было правильным (в конце концов, министру приходилось связывать множество ниточек, и мне сто лет спустя оценивать его мотивы невместно), а вот отрицательный ответ на просьбу разрешить «затратить средства на приобретение расположения болгарской печати, а также видных болгарских партийцев, испытывающих симпатии к России», на мой взгляд, был явной ошибкой — не менее грубой, чем рекомендация «относиться к софийской суете спокойно», поскольку «в конце концов, мы гораздо более нужны Болгарии, чем она нам. Рано или поздно она это поймет, и тогда обращение ее к нам будет более искренно и плодотворно».

Петербург с настойчивостью законченного кретина наступал на всё те же грабли, и в итоге, имея все данные об активности посла, неосторожно обронившего однажды, что «зыбкая, невнятная позиция царя, в сущности, единственная причина розни между Болгарией и Россией», Фердинанд, великий мастер блефа, решив, что посол тоже блефует, обвинил Александра Савинского в двуличии и вмешательстве во внутренние дела, а также в подготовке покушения.

«Русский посланник, — писал он в раскаленном "Августе четырнадцатого" близкому другу в Вену, зная, что письмо попадет на стол кайзеру, — продолжает подлые операции против моей личности, использует разных болгарских и сербских анархистов с явной целью создать повторение "сараевского дела". Россия жестоко ошибается, так как с моей смертью она потеряет последнюю надежду на всякое влияние в Болгарии. Это вызывает определенное недоверие к позиции императора и укрепляет меня в мысли о дружественном вам нейтралитете».

Таким образом, играя с Болгарией по старым правилам, видя в ней только взбрыкнувший, но уже усмиренный объект манипуляций, «питерские» вновь просчитались. «Наказанная» Болгария и ее, как полагали на Неве, навеки запуганный царь прогибаться не собирались и определяться не спешили. София следила за событиями, намереваясь оставаться в стороне, пока не станет ясно, с кем быть, чтобы на сей раз выиграть.

ТАКАЯ-СЯКАЯ, СБЕЖАЛА ИЗ ДВОРЦА...

Давайте забежим вперед и ознакомимся с Высочайшим Манифестом от 5 октября 1915 года. Дословно и без купюр: «Коварно подготовляемая с самого начала войны и всё же казавшаяся невозможною измена Болгарии славянскому делу свершилась: болгарские войска напали на истекающую кровью в борьбе с сильнейшим врагом верную союзницу Нашу Сербию. Россия и союзные Нам державы предостерегали правительство Фердинанда Кобургского от этого рокового шага. Исполнение давних стремлений болгарского народа — присоединение Македонии — было обеспечено Болгарии иным, согласным с интересами славянства, путем. Но внушенные германцами тайные корыстные расчеты и братоубийственная вражда к сербам превозмогли. Единоверная нам Болгария, недавно еще освобожденная от турецкого рабства братскою любовью и кровью русского народа, открыто стала на сторону врагов Христовой веры, славянства, России. С горечью встретит русский народ предательство столь близкой ему до последних дней Болгарии и с тяжким сердцем обнажает против нее меч, предоставляя судьбу изменников славянства справедливой каре Божией».

Читаю и удивляюсь. Вернее, огорчаюсь. Ибо при всем понимании роли агитации и пропаганды, адресованной ширнармассам для объяснения, почему им надо шагать именно так, и никак иначе, не могу согласиться почти ни с чем. Всё было совсем не так, и в «верхах» не могли не понимать этого, а вспоминать про «интересы славянства», за два года до того позволив сербам и грекам нарушить договор, а затем мило закрыв глаза на шалости румын, было как-то некрасиво.

Желая видеть Болгарию в своем альянсе (а такое желание было), великий князь Николай Николаевич, главком русской армии, в самом начале войны указывал главе МИД Сергею Сазонову «на несомненную желательность [...] заключить при нынешних обстоятельствах военную конвенцию с Болгарией, участие которой неоценимо, если только это будет возможно с политической точки зрения». Следовало хотя бы предложить Софии что-то кроме красивых слов, потому что в словеса, по итогам Второй Балканской, там даже при большом желании уже мало кто верил. Общество, оскорбленное и униженное, требовало даже не реванша, но справедливости, и позиция Фердинанда, выраженная в Декларации 31 июля 1913 года словами «не побежденные, но преданные, мы свертываем знамена в ожидании лучших времен», в полной мере отражала чаяния как практически всех секторов «верха», так и большинства «низов». А сотни тысяч беженцев из Южной Добруджи, Фракии и Македонии дополнительно распаляли страсти, и неудача попыток вернуть свое по-хорошему, взывая к той же справедливости и тем самым «интересам славянства», окончательно расставляла точки над «ё», утверждая Болгарию в мысли, что все славяне, конечно, братья, но кто-то равнее других, и значит, отношения нужно строить без сантиментов.

Так что давайте оставим в стороне броские лозунги про «вероломство», «германофильство», «иуд» и т.д. и зазрим в корень. И всё сразу станет понятно. Болгарию рассматривали как очень мощный фактор, привлечь ее на свою сторону хотели обе коалиции. Для Антанты союз с Софией означал резкое усиление позиций Сербии и, следовательно, ослабление Вены, а значит, и давления «старшего» Рейха на Францию. Однако платить за столь важную услугу Антанте было практически нечем.

При том что претензии у болгар были ко всем четырем соседям, главным супостатом считалась Сербия, и разговоры о союзе были невозможны без пересмотра итогов Бухарестского мира, — но сербы о возвращении хотя бы части Македонии и слышать не желали, и щемить их, принявших и держащих первый удар, было невозможно. А стало быть, длинные, обстоятельные беседы шли впустую, и сваливать всё на «коварство и подлую сущность царя», как делал это Александр Савинский («вся политическая жизнь Болгарии, особенно внешняя политика, направляется царем; министры являются слепым орудием в его руках»), безусловно, удобно, но неправильно.

Позиция Фердинанда, в сущности, отражала общую волю, в том числе и «русофилов» — от «практиков» до «восторженных». О войне с Россией они и слышать не хотели — наоборот, обращения с призывами к союзничеству с ней подписывали сотни самых уважаемых лидеров общественного мнения типа Ивана Вазова, живого классика и «морального лидера нации», и авторитетных представителей Церкви. В адрес царя шли «письмо сорока», «письмо ста девяти» и т.д. Требовали «избегать союза с немцами» и «всею силою, вплоть до военной» поддерживать Россию, «которая единственно может способствовать Объединению». Но и в этих посланиях вопрос стоял предельно конкретно: любая помощь Сербии — лишь в том случае, если Карагеоргиевич «вернет бесчестно украденное сердце Родины нашей».

ВСЕМ НУЖЕН ПРОГРАММИСТ...

Короче говоря, тупик. Стенка. Ибо реально платить нечем. Перевести стрелки на греков и румын не получалось — Бухарест и Афины сохраняли нейтралитет, за них тоже шла борьба. А попытка чуть позже, когда в войну вступила Порта, заинтересовать Софию землями во Фракии, включая Адрианополь, сорвалась — и не потому, что болгары были так уж упрямы, а потому, что теперь считали по грошику, не веря в долг.

Во-первых, после масштабных миграций по итогам Второй Балканской в европейской Турции осталось не так уж много болгар, и турки, в отличие от «православных братьев» в Македонии и Добрудже, никого даже не думали «разболгаривать». Во-вторых, по итогам той же Второй Балканской отношение болгарской общественности к туркам, «проявившим высокое благородство», изменилось к лучшему, и с ними хотели дружить. А в-третьих, логика сюжета указывала: если Рейхи выиграют, «третья сестрица» от «благожелательно нейтральной» Софии никуда не денется, а если Рейхи проиграют, Восточную Фракию Болгария у побежденных возьмет сама (кроме, конечно, Стамбула).

«Ладно, пусть так», — покрутившись и выяснив, что ничего не выкрутят, подтвердили послы Антанты в нотах 26 ноября и 9 декабря, где уже не было речи о войне с турками, а Восточную Фракию гарантировали просто в обмен на согласие Фердинанда не вмешиваться. «Ладно», — согласилась София, и не более того, потому как, месье, сэры и братушки, «общественность воевать не хочет, но... Вот если бы Болгарии была дана сейчас Македония, то у всего народа явился бы новый подъем». Всё ясно? Ну и думайте.

Такая позиция объединяла абсолютное большинство. И никакие ratio[84] Парижа с Лондоном, и никакие emotio[85] Петербурга столкнуть телегу с места не могли, даже при том, что в целом общество болело за Россию. «Ко мне, — сообщал начальству Александр Савинский, — по нескольку раз в день поступали и поступают письменные и устные заявления учреждений, групп и отдельных лиц с выражением самых горячих чувств государю и России, с предложением услуг добровольцев. Я указал Радославову, что правительство систематически подавляет эти чувства и что таким образом он ведет политику вразрез с общественным мнением». Но...

Но даже офицеры, подававшие заявления о переходе на службу в русскую армию, «в приватных беседах признавались, что лично готовы умереть за русское дело, однако не хотели бы, чтобы Болгария вступала в войну, не получив гарантий возвращения сербами Македонии». А «народные партии», в общем России сочувствовавшие, и вовсе стояли за полный нейтралитет, исходя из старого тезиса Стамболийского, полагавшего, что «насколько вредно слепое германофильство, настолько вредно и слепое русофильство», то есть Россия — это хорошо, но не надо таскать для нее каштаны из огня, да еще в пользу Сербии.

И вообще, «самым справедливым решением Восточного вопроса [...] самым надежным средством умиротворения Балканского полуострова [...] самым необходимым условием для создания федерации, объединяющей всё балканское славянство, может быть только автономия Македонии», однако такое возможно «лишь при свержении народами трех ненужных династий, которые являются единственной помехой для объединения южных славян на демократических началах». Иными словами, опять-таки «да будут переговоры со всеми, хотя бы даже и с Сербией, но только на базе сохранения нейтралитета».

В общем, исполнить простое и ясное требование Софии — «Подтвердите вслух, что вернете наше, и мы — ваши» — страны Антанты, как ни нуждались в Болгарии, просто не могли. Однако и Болгария — прав Федор Нотович! — «стремилась возвратить себе все потерянные территории и готова была ориентировать свою внешнюю политику на любую великую державу или группировку, которая поможет ей осуществить свои требования». Позже это подтверждал в мемуарах и сам Радославов, признавая, что его личные «взгляды роли не играли. Если бы Сербия пожелала удовлетворить справедливые болгарские претензии в Македонии, позиция Болгарии приняла бы, невзирая на мои или чьи угодно симпатии, нежелательный для Австро-Венгрии оборот».

И следует отметить, что так и есть. Уже 29 июля, на самом старте событий, болгарский премьер — убежденный, хронический «русофоб» и «германофил» — на прямой вопрос Савинского ответил предельно прямо: «Прояви сербы благоразумие, я взял бы Македонию обеими руками, и положение их стало бы не безнадежным», а две недели спустя, формулируя инструкции для переговоров с Антантой, подтвердил: «Требуйте всю Македонию, и если сербы скажут "да", через восемь дней мы станем рядом с ними».

И тем не менее не сошлось. Плюсуя на бумаге армии Греции и Румынии, мудрые стратеги в Лондоне и Париже получали цифру в полтора раза больше, чем численность армии Болгарии, и приходили к выводу, что это круче. Жизнь, правда, показала позже, что всё совсем не так, но это позже, а пока что переговоры тянулись без смысла. Даже Россия, которой болгары делали «скидку», прося для начала просто публично признать, что договор 1912 года (который она, кстати, гарантировала) не был соблюден, от признания увильнула. Зато популярная, очень монархическая московская «Земщина» едко проехалась по поводу «наглого болгарского шантажа».

ОНА НЕ ТАНЦУЕТ!

В итоге к Рождеству 1914 года София пришла в состоянии, провозглашенном еще 1 августа Радославовым, разъяснившим смысл «строгого нейтралитета» предельно внятно: «Мы не являемся в данный момент чьими-либо агентами и будем продолжать политику, отвечающую болгарским интересам». То есть, как ехидно заметил мудрый Кольмар фон дер Гольц, смысл состоял в том, чтобы «в соответствии с общим балканским идеалом — получить, ничего не дав взамен», но с той оговоркой, что партнеры из Лондона, Парижа и Петербурга хотели того же, так что все были хороши, а Болгария получила все основания выяснить, что, собственно, готовы предложить за добрую услугу Рейхи.

И вот тут Поле Чудес распахивалось вовсю. Берлину и Вене пусть даже не союзная, но лояльная Болгария была необходима. Их скамейка запасных была очень коротка, а мощь болгарских войск под сомнение не ставилась, и удар их в спину (даже не говоря о сербах) грекам или румынам, если те решат вписаться за Антанту, был бы крайне желателен. Но даже в случае «благожелательного нейтралитета» через болгарскую территорию после захвата Сербии можно было установить прямое сухопутное сообщение с Турцией, а это само по себе дорогого стоило. И уж чего-чего, а Македонии ни Вильгельму, ни Францу Иосифу не было жаль — эта «Кемска волость» им не принадлежала и совершенно их не волновала, а отношение Софии к Белграду позволяло надеяться на самый благоприятный исход.

В конце концов, ведь уже 24 июля, только узнав о венском ультиматуме, Радославов, истово крестясь, воскликнул: «Счастье! Какое счастье для Болгарии! Всё вернем без всякой войны!». Да и Фердинанд тотчас послал в Вену депешу: «Счастлив, что высшие интересы моей страны совпадут с интересами Вашего Величества». А уже 2 августа премьер, выражая мнение царя, пригласил послов обоих Рейхов, предложив союз на всё тех же условиях: «Вся Македония — наша, и мы — ваши», вплоть до того, что если Румыния ляжет под Берлин, так хрен с Добруджей, пусть мамалыжники[86] живут спокойно.

Ясен пень, мгновенно раскрутил обороты и официоз, устами журналюг, с которых спросу нет, озвучивая помыслы политиков. Австро-Венгрию, «вставшую в защиту попранной сербскими бандитами справедливости и уничтожения общего врага», воспевали на все лады. 29 августа в газете «Воля» — трибуне «стамболовцев» — программно прозвучало: «Встав на сторону лютого врага, Россия стала непримиримым врагом Болгарии, она не только способствовала разгрому наших политических идеалов, но и впредь будет мешать их осуществлению». Спустя несколько дней тон чуть смягчился, но суть осталась прежней: «Не сердцем думать надо нам, но интересами потомства. Национальные интересы повелевают примыкать к противникам русской политики».

Откуда ни возьмись, из неформальных кружков офицеров македонского происхождения, по взглядам близких к сербской «Черной руке», возникла Военная лига, возглавленная фанатиком-«македонистом» Михаилом Савовым. Естественно, в хор, обрабатывая свою огромную группу поддержки, включился и ЦК ВМОРО. «Я готов есть русскую грязь, но если Россия стоит за воров, я подниму нож даже против России», — писал в то время Тодор Александров. И в общем, указывая в отчете Францу Иосифу, что «старые торговые связи, ненависть к Сербии и обида на Россию, укрепляемая тем, что Россия никогда не признает своей вины» являются лучшими союзниками Австро-Венгрии в Болгарии, граф Берхтольд, глава МИД Дунайской державы, был прав.

При такой симфонии взглядов вопрос с «третьей сестрицей» закрыли за пару часов. Предложили даже сколько-то сербских земель, но тут «софийские» отказались, улыбчиво пояснив, что земли готовы взять, если немцы решат вопрос с фауной. Такой расклад, да еще и с объяснением, что «война с Сербией ни в коем случае не означает войны с Россией», устраивал всех, включая «крайних русофилов». И всё же, даже при том, что и глава правительства, и его министры, и сам царь, и общество были настроены на возвращение Македонии в «лоно българской отчизны» немедленно, а порвать сербов очень хотелось всем, кроме «самых левых», Фердинанд и Радославов в самый последний момент решили не спешить с подписанием, проявив разумную осторожность.

Судите сами. С одной стороны, Самсонов и Ренненкампф уже проиграли Танненбергскую битву, и это вдохновляло. С другой стороны, Париж не пал, сербы держали фронт, и в связи с этим Румыния и Греция, казалось уже почти лежащие под Берлином, решили еще раз подумать. И это тормозило, ибо уйди они под Антанту, пришлось бы воевать на несколько фронтов, а такой радости, имея опыт 1913-го, в Софии не хотел никто. А с третьей стороны, осенью воевать раскачалась Порта, и это опять-таки вдохновляло.

Короче говоря, ждали чего-то надежного, солидного, чтобы принять верное, окончательное решение: или все-таки поддержать Рейхи, или дожать Антанту, или посидеть в сторонке. Поэтому решили поговорить еще, вернувшись к теме сербских земель. Ну как сербских... Просто вспомнили, что города Ниш, Пирот и Вране, ушедшие под Белград еще в 1878-м, по сути, хотя за 40 лет и «сербизированы», тоже болгарские, только тогда София права голоса не имела, а сейчас имеет. Так что «ладно, возьмем, даже с фауной — вернем беженцев, они быстро всю сербизацию назад отболгарят, а ВМОРО проследит, но давайте обсуждать без галопа. А пока (это уже в финале консультаций, в знак доброй воли), поскольку "благожелательный нейтралитет", будем спокойно пропускать в Стамбул германские эшелоны, в Сербию же, при всем "благожелательном нейтралитете", эшелоны с русским хлебом пропускать не будем. Ибо России мы не враги, но сербам блага не желаем. Пусть голодают. Как-то так. Но без суеты. Помыслим, посчитаем еще, а уж в новом году, даст Бог, и решим...»

КУНСТКАМЕРА

В 1915-й горящая Европа влетела, как изящно отметил Сергей Сазонов, с «тремя труппами актеров»: Triple alliance, Triple entente et Triple attente (Тройственный Союз, Тройственное Согласие и Тройственное выжидание). С Союзом и Согласием, полагаю, всё ясно, а выжидали Италия, Румыния и Болгария, «обреченные», по оценке того же главы имперского МИД, «не остаться в стороне, однако имеющие возможность до поры до времени выбирать».

При этом выбор Бухареста и Рима был в принципе ясен, вопрос заключался только в сроках, а вот Болгария, в общем-то ни к кому прочно не привязанная, придерживалась принципа «Tür ohne Luftzug» — «дверь без сквозняка», или, проще, «вращающихся дверей», то есть в то время, когда выходили одни потенциальные партнеры, сразу же входили другие. Удобное, в общем, положение, если в тебе нуждаются больше, чем нуждаешься ты, а в Болгарии, по всему выходило, чем дальше, тем больше нуждались и Согласие, и Союз.

Карикатура "Европа в 1915 году"

Продвижение русских войск в Галиции, упорное сопротивление сербов и концентрация британских войск в районе проливов крепко ухудшили положение Рейхов, а тем паче Порты, готовившейся к обороне. В связи с этим и так немалая заинтересованность Вены и Берлина как минимум в болгарском транзите выросла многократно, а у Фердинанда с Радославовым, понимавших друг друга с полуслова, возник простор для капризов, и они капризничали вовсю. Оба, конечно, тяготели в немецкую сторону, однако были предельно осторожны, инстинктивно чувствуя, что Антанта все-таки перспективнее.

Инструкции послам в Париже и Лондоне давали однотипные: «Уведомите, что Болгария не отказывается от своих исторических и этнографических прав и не скрывает этого: она не может без Македонии и Кавалы, Сере, Драмы и Добруджи, а также линии Энез—Мидье. Когда говорите, не забывайте подчеркивать: Болгария будет с теми, кто гарантирует ее права на них». То есть даже за нейтралитет от Согласия хотели больше, чем от Союза: совсем чуть-чуть «границ Сан-Стефано», то есть «Великой Болгарии» в полном объеме.

Сверх того, стеля соломку погуще, даже послали за пару дней до Рождества 1914 года одного из лидеров коалиции — «стамболовца» Николу Генадиева, имевшего неплохие связи не только в Вене, но и в Париже, и в Риме, на разведку в Европу: лично всё посмотреть, поговорить, пощупать и привезти впечатления. Параллельно, однако, вели и переговоры с Союзом, прося в качестве аванса — просто в знак хорошего отношения — денег, современного оружия, экипировки.

И немцы, морщась, давали. Много. Аж 150 миллионов марок. А куда денешься? Причем на самых льготных условиях, без нудных и обременительных обязательств, которые выставляла Антанта (тоже, в общем, готовая за безделие платить, но меньше и несколькими траншами), плюс бонус — «личные кредиты» на нужды правительства, с намеком, что отдавать не обязательно.

Взамен правительство Болгарии (ничего, упаси Боже, не обещая) «не знало и знать не хотело» о возникших у сербской границы тренировочных базах ВМРО (в связи с изменением вектора второе «О» — Одрин — из аббревиатуры куда-то делось), а также о поездке Александра Протогерова, видного лидера Организации, в Вену, где его приняли на уровне главы МИД, и о «малой войне», развернутой четами на территории Македонии, но только «сербской» (чтобы, если Бог даст, спровоцировать вторжение) и ни в коем случае не «греческой» (чтобы, упаси Боже, не сердить греков, с которыми Рейхи активно работали).

Кроме того, вновь открыли транзит, закрытый было по просьбе Лондона, и позволили представителям Союза «работать» с софийскими политиками и ведущими газетами. Впрочем, «личные контакты» и «спонсорская помощь» не возбранялись и Антанте, так что «тихие англичане», не отставая от конкурентов и даже опережая их, подкупали редакции, сформировав в итоге очень влиятельный пресс-пул и обзаведясь кругом конфидентов в коридорах власти; по большому счету, им удалось подсадить на дотации практически всю оппозицию и часть «не оппозиции».

Однако разговоры о большем — скажем, о союзе хотя бы в виде предоставления баз для «Royal Navy»[87], идущего к проливам, болгары стабильно сводили в ноль, после чего сливали дозу информации немцам и ждали, чем те перебьют ставку. Впрочем, справедливости ради, точно так же в тот момент вели себя все, еще стоящие в стороне.

МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ

Такая обстановка, безусловно, наэлектризовывала атмосферу. Кто из иностранцев какую структуру в Софии представляет, мало кто мог определить, поэтому «Штирлицами», на всякий случай, считались все. Начались казусы — чаще смешные, но подчас и страшные. Скажем, в ночь с 13 на 14 февраля в казино «Municipal», самом шикарном «VIP-клубе» Софии, где собрались сливки «патриотического» (читай «германофильского») бомонда, несколько бомб прервали благотворительный бал. Были жертвы — сын начальника Генштаба, дочь министра обороны и т.д. И сделано всё было так профессионально, без малейшей ниточки, что авторство спецслужб не предполагал только тупой, но кому и зачем это понадобилось, понять поначалу не мог никто.

Затем прогремело скандальное «дело де Клозье»: одна из купленных Рейхами газет опубликовала сенсационный материал о деятельности крупного французского торговца, покупавшего сколько угодно зерна и прочей еды, причем по цене сильно выше, чем на рынке, — с «откатами» заинтересованным лицам. Как оказалось, в итоге этой комбинации на крючок «Сюрте»[88] подсело множество лидеров оппозиции, в благодарность за доброе дело ставивших палки в колеса всем инициативам Радославова. Правительство, естественно, произвело аресты, но с этого момента начало дуть на воду, поскольку и само имело «откаты», но от немцев, и очень опасалось компромата.

И наконец, из непредвиденно затянувшегося европейского турне вернулся Никола Генадиев, с чем тоже был связан серьезный скандал, хотя и не ставший достоянием общественности, но потрясший политикум. И неудивительно: уехал человек убежденным «германофилом», а вернулся — кто бы мог подумать! — столь же убежденным фанатом Антанты. Помимо новостей из Рима о готовности Италии (и, вероятно, Румынии) поддержать Согласие, он привез из Европы твердое убеждение, что ряды союзников Лондона, Парижа и Петербурга будут расти, а у оси «Берлин — Вена — Стамбул» друзей нет, а значит, нет и перспектив. А стало быть, базар необходимо тормозить и объявлять войну Турции, взяв у Парижа и Лондона что дают, причем срочно, пока не взяты проливы, ибо кто не успел, тот опоздал. Либо, на самый худой конец, прекращать игры с Союзом и держать нейтралитет до упора — в надежде, что потом хоть как-то окупится.

Никола Генадиев

Учитывая степень влияния Генадиева, одного из столпов либеральной коалиции, такое переобувание грозило кабинету проблемами вплоть до досрочных выборов, и потому 5 марта на заседании правительства ему даже не позволили зачитать доклад, а затем и вовсе выставили из зала. Так что большинство министров вообще ничего не поняли.

В ответ Генадиев заявил, что раз так, то его фракция по вопросу о войне уходит в оппозицию, но вице-лидер «стамболовцев» Добри Петков, идейный «русофоб» и убежденный «германофил», обвинив шефа в «измене делу святого Стефана, получении взятки от французов и работе на Россию», расколол партию. А спустя несколько дней стало известно об аресте виновников взрыва в казино, и — надо же такому случиться! — вожак террористов оказался человеком из ближнего круга Генадиева, который тут же и был арестован как «шеф сети террористов».

На суде, правда, обвинение рассыпалось вдребезги, слепить его было попросту невозможно, но всех остальных осудили в закрытом режиме, скупо сообщив, что все признались в работе на «одну из воюющих держав». Двоих повесили, троих «закрыли» надолго, а оправданному политику тотчас предъявили новое обвинение — по «делу де Клозье». Однако и тут не срослось, после чего — был бы человек, а статья найдется! — из рукава вытащили какое-то старое, очень сомнительное дело о коррупции и предложили терпиле сделку.

Генадиев, правда, предпочел пойти в тюрьму, но «стамболовисты» с этого времени поддерживали все прихоти Радославова, твердо стоя на том, что «с гнусной Британией и подлой Россией покончено навсегда, будущее Болгарии — лишь в союзе с великой Германией». А когда полгода спустя выяснилось, что взрыв в казино был операцией спецслужб Порты, втемную разыгравших левацкую группу «Красные братья» (один из ее лидеров, Георгий Парталев — Исмаил-бей, был сотрудником турецкой разведки), информировать публику об этом не стали. Сидельцы так и остались сидеть, а организатора бадабума — Наума Тюфекчиева, хорошо памятного нам Пиротехника, — втихую пристрелили, и всё.

КРЫЛАТЫЕ КАЧЕЛИ

Ставки тем временем повышались. 2 апреля небольшая «группа штатских лиц» — 52 четы (около четырехсот стволов) ВМРО, 600 местных добровольцев и примерно 500 турецких аскеров в цивильном, по данным болгарской полиции «выдававшая себя за этнографическую экспедицию и выглядевшая совершенно безобидно, причем несколько были даже в очках», «случайно перейдя границу и испугавшись», устроила в сербском тылу форменное безобразие.

Взорвав стратегически важный железнодорожный мост, испуганные этнографы заняли город Валандово и еще два села, уничтожили в ходе боев 470 сербских солдат, взяв в плен еще 381, и объявили восторженно пляшущим обывателям, что с Сербией покончено, после чего с минимальными потерями ушли «неведомо куда», но все видели, что в сторону Болгарии. Догонять их сербы не стали: было и поздно, и бессмысленно, поскольку союзники строго-настрого запретили Белграду задирать соседей, что бы те ни делали, дабы не будить и так ворочающееся лихо.

В итоге дело кончилось протестами сербского, французского, британского и российского послов в Софии, на которые Радославов «с полной искренностью» ответил, что сам ничего не может понять, «склонен объяснить инцидент излишним потреблением экспедицией алкоголя и совершенно не представляет, откуда в Болгарии могут взяться турки». Послы как бы поверили, а премьер в привате устроил выволочку Коце Ципушеву, координатору ВМРО в регионе, указав, что «научную работу следует делать аккуратно, чтобы не ставить под сомнение нейтралитет Болгарии».

Как бы там ни было, главным результатом прогремевшего шоу стал категорический отказ Сербии, учинившей всем, кто восторженно плясал в Валандово, зверский террор, от дальнейших разговоров с союзниками о «партнерстве во имя мира» и уступке части бывшей «бесспорно болгарской зоны». И это весьма затруднило игры Антанты на предмет того, чтобы все-таки как-то подключить к Согласию нужную, но упрямую Софию, — чего в общем и добивались организаторы рейда.

А между тем Большая Игра продолжалась, и по всему выходило так, что Согласие пережимает. Сербы, пусть из последних сил, но держали фронт. Неудача австрийцев в Галиции была очевидна. На западе англичане и французы готовили наступление, по всем показателям обещавшее успех. Окончательно склонилась к союзу с Антантой долго выжидавшая Италия, да и в Греции, почти сделавшей выбор в пользу Берлина, на который молился король Константин, верх начали брать сторонники Антанты — «великогреки» во главе с премьером Венизелосом.

Вопрос о позиции Софии для Союза стал приоритетным, и 23 мая, в день объявления Италией войны Рейхам, послы Берлина и Вены дали Радославову то, что он давно требовал: декларацию о признании «бесспорно болгарской» и «спорной» зон Македонии «естественным владением Болгарского Царства». А 6 июня была подписана так называемая большая декларация, предусматривающая для болгар еще и «вознаграждение» за счет Греции и Румынии, если те примкнут к Антанте. И всё это — даже не за присоединение к Союзу, а всего лишь за «подтверждение неприсоединения» к Согласию. Ну и, по мелочи, Болгария получала еще 500 миллионов марок золотом в качестве «безвозвратного займа на первоочередные военные нужды».

Разумеется, усиливало нажим и Согласие, но, соответственно реалиям момента, с позиции силы. 29 мая три посла вручили Радославову пакет «окончательных пунктов», предлагавших покончить с изжившим себя нейтралитетом и «внести достойный вклад в дело общей победы», в обмен на (жестко и безусловно) всю европейскую Турцию, кроме Стамбула. Всё это дополнялось общими словами насчет «возможности обсуждения с правительствами Сербии, Греции и Румынии о возможности частичного исправления нынешних границ» (ну и, понятно, про деньги).

В общем, всё стало предельно конкретно: или синичка в руках, но сейчас, или журавль, но потом — и не факт, что будет. На требование всё же определить четкие границы того, чем могут поступиться сербы и греки, если София скажет «да» Антанте, ответа не последовало. Вернее, он последовал, но в форме «там поглядим», а это означало, что, скорее всего, сербы и греки не поступятся ничем. И вполне возможно, Болгария и Союз ударили бы по рукам — сам Радославов в мемуарах пишет, что, «обсудив с Фердинандом ситуацию, пришли к выводу, что маневрировать сложно, да и деньги из Берлина уже были переведены», но...

Но именно в этот момент случилось то, чего не ждал никто: военная и политическая удача резко развернулась в пользу Союза. На Восточном фронте войска двух Рейхов ударили по русским, быстро обнулив все достигнутые ими успехи и поставив империю в тяжелейшее положение. На Западном фронте, наоборот, тщательно подготовленное англо-французское наступление увязло в позиционных боях. Италия, вступив в войну, тотчас получила по зубам и запросила помощи, оказавшись обузой. Турки, вопреки ожиданиям, стояли в проливах твердо, срывая планы Дарданелльской операции. Даже в Афинах роялисты, ориентированные на «старший» Рейх, взяли верх над оппонентами.

И всё это подряд — на одну чашу весов, кроме разве лишь английских успехов в ничего не решавшей Месопотамии, без малейшего просвета для «демократий». А при таком раскладе, понятно, ни о какой «синице» речи уже быть не могло. Теперь от Болгарии, уже признанной было Антантой «делом второстепенным и мало что значащим», зависело многое, даже очень многое. Она вновь стала завидным призом, за который следовало бороться, не стоя за ценой, — и значение этого приза было столь велико, что события последующих месяцев вошли в историю Первой мировой как «Болгарское лето».

СЕРДЕЧНОЕ СОГЛАСИЕ

Нельзя не отметить, что к этому времени в Петербурге начали что-то понимать. Даже, в общем, не к этому времени, а раньше. Еще в феврале 1915-го, на гребне успехов, государь поднял вопрос о том, что отношение союзников к России, «несмотря на всю нынешнюю лесть», будет определяться способностью империи действовать самостоятельно, а не в качестве пристяжной, — и следовательно, целью России в войне является овладение проливами, что, как вспоминал адмирал Бубнов, исключило бы возможность обвести Россию вокруг пальца.

Далее он пишет: «Болгарский Бургас в этом отношении был пунктом ключевым, и Его Величеству удалось путем личного воздействия в переписке добиться, по его словам, от Фердинанда согласия на предоставление нам этого порта при сохранении в остальном нейтралитета, а впоследствии, возможно, и вступления вместе с нами в войну, но при единственном условии: публично подтвердить, что в конце концов болгарам будет возвращена Македония, хотя бы ее часть, ранее определенная как "бесспорная". На это, однако, Сербия своего согласия ни за что давать не хотела, закрывая глаза на то, что мы именно во имя ее спасения вступили в эту тяжелую для нас войну. Эта черная неблагодарность, угрожающая лишить нас не только возможности решить нашу национальную проблему, но даже выиграть войну, глубоко опечалила и поразила государя, заступничеству коего Сербия была обязана всем, и государь теперь искал возможности обойтись без Бургаса для решения Босфорского вопроса».

Больше того, несмотря на секретный характер консультаций, сербская сторона, вопреки просьбе сохранить тему в тайне, тотчас уведомила обо всем союзников, и союзники выразили Петербургу свое крайнее неудовольствие, с политической точки зрения вполне понятное. Англичан никак не устраивал русский рывок к проливам, на которые они целились сами, а Париж впадал в панику при одной лишь мысли о том, что внимание России будет отвлечено от помощи Западному фронту хотя бы одной дивизией. Но это политика, и Николай Александрович воспринял сие как должное, а вот поведением сербов огорчился всерьез, видимо впервые осознав, что белградский бомонд вопия о «славянском братстве», преследует, оказывается, свои, и вовсе не романтические, цели.

Летом, однако, ситуация крайне ухудшилась, и вопрос о привлечении Болгарии вновь встал на повестку дня. «Ничуть не преувеличивая, — писал великий князь Николай Николаевич, дядя императора, своему племяннику, — скажу, что дело худо [...] Если бы сейчас болгары встали на нашу сторону, тем самым создав опасность в тылу австрийцев, что вполне в их силах, мы могли бы восстановить положение. [...] Уверен, что ты можешь найти для этого средства, а я думаю, что даже признание нашей частичной неправоты в минувшем году и небольшие уступки сербов могли бы многое и ко многому решить».

Признав правоту очень неглупого дяди, государь отдал соответствующие распоряжения, и Сергей Сазонов предложил сербам подумать о «пересмотре судьбы бесспорно болгарской территории» в Македонии, а Лондону и Парижу «частично удовлетворить болгар, вернув им Кавалу, на которую ранее Греция и не выставляла претензий, получив ее скорее неожиданно для себя». Однако, выяснив мнение «старших», сербы вновь ответили категорическим отказом. И греки тоже: усиление позиции Петербурга никак не устраивало Лондон и Париж.

Ранее, в эпоху подготовки к войне и первых успехов, месье и сэры так или иначе учитывали мнение России, даже льстили, во многом идя навстречу, — но теперь, когда у империи пошла полоса неудач, ею — всё равно ж уже никуда не денется! — начали откровенно помыкать.

Это, в свою очередь, укрепляло софийский политикум во мнении, что полагаться на Россию уже нельзя, тем более что позиция Антанты по послевоенному обустройству Балкан, в рамках которого Болгарии в самом лучшем случае полагался только «фракийский огрызок», в Софии была хорошо известна. И вот тут, видимо, пришло время сказать нечто очень и очень важное...

ВЛАСТЬ И НАРОД

Уже после войны, привлекая к суду виновников обеих «национальных Катастроф», БЗНС[89] обвинил предшественников в попытке решать невыполнимые задачи, постановив: «Не за объединением путем договоров и войн вам надо было гнаться, а за автономией Македонии и Адрианополя». Возможно, оно и так. Даже более чем возможно, и Александр Малинов, которому спустя всего три года пришлось, как он записал в дневнике, «идти на Голгофу, искупая чужие грехи», был прав: действительно, в 1918-м всем было ясно, что «эта война была проиграна уже тогда, когда началась».

Но это в 1918-м, уже стоя на коленях. А на исходе «Болгарского лета» многое выглядело совсем не так. В конце концов, ведь и сам сэр Эдуард Грей, приложивший руку к организации Первой Катастрофы, признавал, что «порядок вещей после Второй Балканской войны был основан не на справедливости, а на силе. Он создавал непреодолимые сложности в будущем, и не болгарская сторона была тому причиной». Но это признание отнюдь не означало, что впредь сэры намерены поступать иначе, и тут их даже не упрекнешь: у Британии были свои интересы.

Так что, оставаясь нейтральной и далее, копя силы, сохраняя боеспособную армию, Болгария, безусловно, могла вступить в игру под самый финал, когда Согласие, уже истекающее кровью, было бы благодарно за любую помощь, — и на этом что-то частично выиграть. Хотя, конечно, выжидая, можно было дождаться и другого: того, что Антанта, обезумевшая от потерь и скверных перспектив, сделала с нейтральной Грецией (об этом позже). А ведь такое тоже могло случиться, и были определенные основания для опасений.

Но даже не ударяясь в сослагательное наклонение, даже приняв хитренькую, чисто крестьянскую правоту Александра Стамболийского, выраженную в словах «будем сидеть как мышки — скорее получим в компенсацию землицу, может, даже и до Вардара», нельзя не принять во внимание, что мелкий выигрыш означал бы проигрыш куда большего. И речь не о «Сан-Стефанской идее» — хрен бы с той «Великой Болгарией», а кое о чем куда более важном, поскольку оно и сейчас, век спустя, в совсем иных обстоятельствах, хотя бы и подсознательно, саднит душу каждого вменяемого болгарина.

Лучше всего, на мой взгляд, объяснил неизбежность случившегося историк Георгий Марков, как мало кто чувствовавший суть того времени и мотивы людей, живших тогда, от элит до простецов из глубинки: «Нейтралитет для Болгарии в Великой войне был временной остановкой перед тем, как сесть в поезд вырисовывающихся победителей. [...] Терзаемая свежими ранами, полученными во время своего недавнего крушения, Болгария не могла бы, скрестив руки, спокойно наблюдать за пожарами, разгоравшимися на полях сражений. Для нее нейтралитет был средством, а не самоцелью».

А вот этой самой целью, которую далеко не все могли четко сформулировать, но которую ощущало абсолютное большинство, было воссоединение народа, который рвали на части «великие силы», не обращая никакого внимания на то, что разрываемый кричит от боли и гнева. «Великим силам» на Балканах вполне подходила послушная мелочь, и лоскутная, управляемая Югославия, первые проекты которой уже лежали в сейфах, вполне вписывалась в эту канву. Но никак не «три сестры под одним кровом». Без разъяснений.

И в этом смысле, безусловно, не прав Александр Савинский, в своей «Записке по болгарскому вопросу» валивший всё на «глупый, некультурный, забитый болгарский народ, бывший веками в рабстве» и на «самую либеральную из европейских Конституций, с которой неумелые, малограмотные болгарские политики обращались, как дети с огнем», а также на царя, который «оставался тем, чем родился, — немцем, и к немцам тянулся».

Плохое объяснение. В конце концов, это государь был чистокровным немцем, а Фердинанд, если уж на то пошло, по маме Клементине — француз без малейшей примеси. Но не станем упрекать Александра Александровича — он, дипломат «ламсдорфской» школы, плохо знал Балканы. А вот Анатолий Неклюдов, зная хорошо, понимал, что «все болгарские политические деятели — вне различия партий — являлись верным отзвуком народных черт и народных вожделений, так что великая власть монарха была потому лишь велика, что царь, принимая решения, опирался не столько на партии, сколько на чаяния народа». Тем болгарская власть и была сильна.

Да, безусловно, и это подтверждает сам Радославов в мемуарах, «цель была соединиться. При большом недоверии к Британии, при неприязни к России, впитанной смолоду, мы могли бы обнажить меч против тех, кто был для нас идеалом. Но Антанта не оставляла нам этого выхода, а Россия, спохватившись, помочь не смогла, напротив, убедилась, что к ее мнению никто из "друзей", в том числе и сербы, прислушиваться уже не намерен».

БУБЕН ВЕРХНЕГО МИРА

Собственно, этим и объясняется всё дальнейшее. А чтобы было совсем уж понятно, позволив себе то, чего не позволял здесь ни разу, отклонюсь от уже случившихся фактов к чистым домыслам.

Сам по себе разрыв единого народа на части под внешним давлением есть явление нехорошее, но в мире, чего уж там, бывает всякое. И живя на два дома, терпят, и на три, случается, тоже. Даже порой не так уж худо живут. Но давайте представим себе сюжет фантастический, ни при каких вариантах невозможный, потому что такого не может быть. Даже не знаю...

Ну, положим, под боком у России, неважно где, какие-то вовсе уж продажные шкуры ради своих шкурных интересов и с подачи заинтересованного «дяди» начинают щемить русских. И не как-то «прилично», слегка ограничивая в правах, а по-взрослому, «дерусифицируя» огнем и мечом, убивая и бросая в застенки несогласных, запугивая робких и промывая мозги оголтелой пропагандой, превращая людей во что-то агрессивно-послушное, способное себя уважать только после отречения от собственного прошлого, принявшее какие-то корявые правила и признавшее Россию вековечным врагом.

Бред, конечно, не спорю. Но я ведь сказал, что буду сгущать по максимуму. И вот если допустить, что такой бред вдруг воплотился в реальность, излишне, видимо, говорить, что Москва не захочет, не сможет, не позволит себе остаться в стороне. Любая — вымотанная, обессиленная, коматозная — вмешается. Так или иначе, но на произвол судьбы не бросит, а если погибающие еще и зовут, то тем паче. А если Россия при всем этом такова, какова она есть сейчас — мощная, стабильная, вставшая с колен после тяжелых передряг, так о вероятных действиях ее, думаю, и упоминать не стоит.

Иначе, согласитесь, если бы нечто подобное случилось, не могло бы быть, потому что государство, не принимающее в такой ситуации мер, либо в агонии, либо вообще мыльный пузырь. И такой подход не одной лишь России свойственен. «Невозможно представить, — пишет Карло Лодовиччи, — Кавура спокойно наблюдающим за превращением итальянцев Калабрии в неких "неаполитанцев", чуждых Италии, как невозможно представить Бисмарка, покорно принявшего превращение баварцев или саксонцев по воле англичан в новый народ, чуждый германскому массиву». И он, видимо, прав.

Дело, если подумать, не в отторжении земель. В принципе ведь после Второй Балканской сам Тодор Александров, фанатик Объединения, писал, что «не так важно для нас подданство, как чтобы македонские болгары остались болгарами, духовно связанными с Болгарией». Но, наблюдая за процессами сербизации, романизации, эллинизации, осуществляемыми к тому же спешно, тупо, глумливо, жестоко, оставаться в стороне София не могла, тем паче что Белград, Афины и Бухарест, лихо выстраивая на не сербских, не греческих, не румынских территориях Велика Cpбиja, Ϻεγαλη 'Еλλας, România Mare,[90] считались в Европе вполне белыми и пушистыми, при том что Софии о таком и думать воспрещалось (а ведь «Велика България» отличалась от всех этих проектов разве что тем, что предусматривала соединять только болгарские, населенные болгарами земли).

Пренебречь этим, даже за очень мощный бакшиш, означало убить себя об стенку — политически, да и не только. Бесспорно, «сливки общества» из окружения Фердинанда, не продвигавшего людей, на которых не было компромата, как и сам царь, любили деньги настолько, что практически все ключевые министры кабинета Радославова, включая премьера, и большинство генералов не по разу побывали под следствием по подозрению в коррупции, а кое-кто даже и оттоптал зону. И тем не менее...

И тем не менее сводить их личные мотивы только к «неудивительно — все их совращали деньгами», как это сделал Джордж Бьюкенен, — значит либо ничего не понимать, либо как минимум намеренно упрощать. Ибо платили все (кроме разве что России), и Антанта готова была платить за смену вектора гораздо больше, а уж знаковым «германофилам» (в отличие от «русофилов» на мзду падким) и попросту много, — а позицию не меняли. Мучились, страдали, но стояли на своем: «Македония — наша, и мы — ваши».

Без вариантов. Ибо у того поколения, рожденного до Освобождения, воевавшего за страну и связанного с «третьей сестрицей» тысячами нитей, даже продажность имела границы. И так же как подкупом нельзя, вслед за Жаном Панафье, послом Франции, и Александром Савинским, объяснять общественные настроения, переть против которых элиты не смогли бы, даже если бы захотели, нельзя говорить и о том, что «несмотря на свою грубость, немцы нашли слабую сторону здоровой и практической болгарской натуры; они поняли, что мегаломания — уязвимое место болгар, и не упускают случая играть на этой слабой струне...». То есть, возможно, конечно, и «мегаломания», но ровно в той мере, в какой «мегаломания» — стремление Рейха собрать под свою крышу всех немцев или истерика «lа belle France»[91] насчет Эльзаса и Лотарингии. Особенно если иметь в виду то, что, учитывая фактор беженцев и фактор ВМРО, нейтралитет или союз с Антантой ценой отказа от Македонии в конечном итоге вполне могли вылиться во внутреннюю нестабильность, если не в гражданскую войну. А чтобы заставить народ забыть такие вещи, нужно ломать через колено даже не одно поколение, а два, если не три.

Так что, как верно констатировал спустя несколько лет после Великой войны граф Иштван фон Буриан, преемник Леопольда фон Берхтольда на посту министра иностранных дел в Вене, «если бы Болгария осталась нейтральной, ей пришлось бы отказаться от своей национальной программы, чего общество сделать не могло. Вопрос стоял только "с кем идти". Реальность сложилась так, что ей было суждено идти только с нами». Но, правда, летом 1915 года, вплоть до середины августа, реальность всё еще могла сложиться по-всякому.

И СУМРАЧНЫЙ ГЕРМАНСКИЙ ГЕНИЙ

Если не разбираться в деталях, безумно интересных, но лишних, наилучшим образом разъяснена ситуация июля-августа в мемуарах Джорджа Бьюкенена: «Несмотря на то, что в Софии и Белграде продолжались переговоры, с каждым уходящим днем наши планы становились всё более безнадежными. Позиция России во Второй Балканской войне не была забыта в первой столице, в то же время после падения Варшавы и Ковно дело союзников казалось проигранным. Король Фердинанд [...] был не таким человеком, чтобы связать себя с проигравшей стороной, тем более что Германия готова была заплатить ему двойную цену по сравнению с той, которую ему предлагали союзники за сотрудничество».

И это, отмечу, чистая правда. Пока Лондон с Парижем (мнение Петербурга уже серьезным не считалось) плели словесные кружева, в полном смысле слова навязывая свои условия, казалось бы, моське, Берлин делал реальное дело, всем своим видом показывая, что имеет дело со слоном — небольшим, но важным. И это неудивительно: руководство обоих Рейхов, прекрасно понимая, чем может кончиться затяжная война, которая и так уже затянулась, делало ставку на пусть запоздалый, но решительный удар и крайне нуждалось в помощи Софии.

«Болгария не заслуживает пренебрежения. Болгарская армия, несомненно, лучшая из местных. Без Болгарии мы не добьемся прорыва на Балканах, без Болгарии мы не сможем удержать Дарданелл», — категорически указывал в это время Ганс фон Вангенгейм, и то же самое, в унисон, писал Альфред фон Тирпиц. Поэтому в ходе переговоров — не о союзе даже, ни в коем случае, а всего лишь о нейтралитете — представители Рейхов соглашались на всё, сперва в рамках разумного (все земли, где говорят по-болгарски, хотя бы и на диалектах, должны быть болгарскими), а затем уже и вне рамок (берите столько Сербии, сколько сможете унести). При этом они еще и давили на Стамбул, требуя «частично компенсировать нарушение Лондонского мира», то есть отдать болгарам часть отбитого в 1913-м и на том окончательно закрыть все старые споры, открыв новую главу.

Идея была, что и говорить, красивая. К тому же хотя софийский политикум в период Второй Балканской и оценил умеренность Порты и отношение к туркам стало несколько лучше, назвать его хорошим не рискнул бы никто — разве что на фоне отношения к сербам и румынам. И это в «верхах», а для «низов» турки по-прежнему оставались турками. С другой стороны, и в Стамбуле болгарам не особо доверяли. Так что берлинским дипломатам пришлось проявить чудеса кнута и пряника; главный переговорщик Рейха по ходу дела даже погиб, но немцы — чудо чудное! — сочли за благо замять дело.

В итоге, впрочем, стороны все-таки сошлись, и партнеры в фесках, уныло кивнув, согласились отдать Болгарии несколько небольших, но очень важных участков Восточной Фракии — долину реки Марица, то есть все села, населенные славянами, аж до окраин Одрина, да еще и очень важную железную дорогу, — и всё это всего лишь за нейтралитет. Однако политики «старшего» Рейха смотрели не на один шаг вперед, а гораздо дальше, и примирение Порты с Болгарией было для них только лишь стартовой площадкой очередного этапа.

Естественно, воспользовались новым окном возможностей и в Софии. В конце июня, когда все нюансы конвенции с турками были проговорены и началась работа над документами, Радославов аккуратно слил некоторые детали в прессу, подчеркнув, что «главная тенденция внешней политики Болгарии не изменилась. В интересах Болгарии — сохранять нейтралитет, принятый согласно с желанием Тройственного Согласия. Может ли такое положение длиться бесконечно? Думаю, что нет, но...» — и дальше завел речь про условия, на которых вступление в войну возможно. «Болгарский народ единодушен в требовании Македонии — этой болгарской Эльзас-Лотарингии, писал он и очень четко добавлял: — Чтобы решиться на новую войну после того, как две уже стоили так дорого, Болгария должна знать, что она получит. Болгария в настоящее время ведет переговоры только с Четверным Согласием, а также с Турцией по вопросу о Фракийской железной дороге».

Таким образом, впервые за год из уст одного из болгарских лидеров высшего уровня прозвучало заявление о том, что «при некоторых условиях принципиальный нейтралитет перестанет быть безусловным принципом». Очень мягко, предельно сослагательно, но прозвучало. И это был явный намек Антанте на то, что ее хитрую игру в Софии понимают и обмануть себя не позволят.

В КРУГУ ДРУЗЕЙ НЕ ЩЕЛКАЙ КЛЮВОМ

С этого момента процесс большого торга вышел на новый уровень, и болгарам предлагали больше, чем кому бы то ни было, а они, принимая предложения, не связывали себя никакими окончательными обязательствами.

Больше того, спустя почти полтора месяца — в конце августа, когда соглашение с Турцией уже подготовили и подписание вот-вот должно было состояться, премьер, пригласив посла империи, сообщил ему, что «Порта делает шаг навстречу, по доброй воле восстанавливая справедливость», после чего, как вспоминает Савинский, «назвав эти уступки своей idee fixe, пояснил, что они сделаны за нейтралитет — только за нейтралитет, без всяких обязательств со стороны Болгарии [...] и выразил надежду, что страны Согласия отнесутся к этому мирному приобретению болгар с пониманием, а сам он не станет возражать, если я лично поставлю в известность других послов».

Ход, безусловно, филигранный, бивший сразу нескольких зайцев. Сливая информацию послам Антанты, Радославов показывал, что покупатель у него есть, и надежный, но еще не поздно поторговаться и получить желаемое за правильную цену. А сливая ее не напрямую, но через посла империи, он давал понять всем — и в первую очередь Петербургу, что, в отличие от Парижа и Лондона, даже сейчас считает Россию субъектом сюжета, не считаться с которым нельзя, тем самым пробуждая симпатии на Неве и успокаивая собственных «русофилов». Ну а что при этом не было сказано ни слова о том, что взамен за услугу посредникам обещано заключение конвенции и с Союзом, так ведь дипломатия, господа, дипломатия — об этом пока что никому не следовало знать.

Однако вместе с тем в августе произошла так называемая генеральская рокировка. С поста министра обороны убрали генерала Фичева, заменив его генералом Жековым, и смысл этой перестановки для всех, кто хоть как-то разбирался в пасьянсе, был совершенно ясен. Дело не в том, что один был большим «русофилом», чем другой (от «русофилов» верхушку армии полностью почистили, влиятельного генерала Иванова отправив в запас, а генерала Радко Дмитриева, пророссийского на 146 процентов, отправив послом в Петербург), а в разнице подходов к вопросу о войне.

Если Иван Фичев исходил из того, что «Антанта непобедима, потому что в ее составе Россия, которую невозможно победить», и потому был твердым сторонником «активного нейтралитета до конца», то Никола Жеков, бывший «русофил», навсегда ушибленный Берлинским конгрессом и Второй Балканской (в которой он по болезни не участвовал, в связи с чем не испортил себе репутацию), напротив, истово верил в неизбежную победу немцев. До какого-то момента к его мнению прислушивались, но умеренно, всего лишь принимая к сведению, однако после потрясшего всех летнего провала России, миф о непобедимости которой рухнул, по всему получалось, что он прав. И после того как Фичев, подтвердив в беседе с царем свою точку зрения, но не найдя монаршего понимания, подал в отставку (как и накануне Второй Балканской), Жеков получил портфель.

Никола Жеков

А тем временем с турецко-болгарской конвенцией дело продвигалось. Турки сомневались, не хотели, но высадка десанта на Галлиполи поставила точки над «ё». 6 сентября договор был подписан, и тем самым все разногласия между двумя странами были закрыты. Общий объем уступок, конечно, не шел ни в какое сравнение с первоначальными запросами Софии, но даже в усеченном виде пакт — а он не был секретен, и его тотчас распиарили — укреплял позиции болгарского правительства, поскольку, черт возьми, Радославов и Фердинанд показали себя «собирателями земель» и «вызволителями болгар». Причем обошлось без крови и без затрат, всего лишь обмен на отказ от вражды.

Однако никто (даже в Народном собрании и кабинете министров), кроме узенького круга посвященных, не знал о том, что в этот же день — ибо таково было условие — состоялось подписание и другого договора — о военном союзе между Болгарией и обоими Рейхами, на условиях, для Болгарии, мягко говоря, шикарных. О том, что София обязана воевать, речи не шло. Всё очень мягко, без императивов: «в случае, если...», «при известных обстоятельствах...» и т. д. Конкретно только «благожелательный нейтралитет», но этот статус был официально зафиксирован впервые. К этому прилагалась масса очень выгодных пунктов про «финансовую и материальную помощь», а на тот самый «случай», в котором «если», — вообще златые горы. Кроме Сербии, никакой войны ни с кем, кто не объявит войну Болгарии (читай: с Россией воевать не надо!). Но при этом — «вознаграждение» за счет Греции и Румынии, если они вступят в войну за Антанту, «хотя бы даже Болгарии не пришлось с ними воевать». «Спорная» и «бесспорная» зоны Македонии — однозначно, а до кучи еще и «вкусные» куски сербских земель в качестве бонуса, с совершенно четкой тенденцией на полное обнуление Сербии.

То есть в этом договоре было всё то, чего при всем желании не смогло бы дать Согласие. Даже уболтай оно Белград на передачу соседям всей Македонии, «великосербы» получили бы взамен что-то покруче, с выходом к Адриатике, а такое Фердинанду совсем не нравилось. Как вариант, он готов был делиться с Черногорией, отдавая всё, не доставшееся ему, Негошам, но Карагеоргиевичей считал необходимым зачеркнуть навсегда. В общем, как признавал позже профессор Данев, «в этом договоре решался скорее вопрос об исчезновении Сербии с карты Европы, чем о болгарском Объединении».

И вот тогда — ничто тайное в тех условиях не оставалось тайной надолго — Согласие наконец встрепенулось. 14 сентября в Софию пришло совместное предложение Франции и Англии о «готовности гарантировать» Болгарии возвращение Сербией всего, что Белград оттяпал по Бухарестскому миру. Но и только — а Рейхи предлагали гораздо больше.

Кроме того, обязательным условием Антанты являлось немедленное, без всяких «нейтралитетов», выступление против Турции. Наличие болгаро-турецкого пакта французов и англичан не волновало вовсе, и на принятие решения Софии были даны ровно сутки. В случае отказа или размышлений «хотя бы на минуту дольше» предложение аннулировалось. И даже при таком варианте не исключено (есть намек у Радославова), что болгары согласились бы, но документ не был подтвержден сербами, а на вопрос о том, в курсе ли Россия, Александр Савинский глубокомысленно пожал плечами. От России уже не зависело ничего.

Короче говоря, кидком не просто пахло — воняло за версту. Поверить на слово означало сделать необратимый шаг, а между тем немцы уже подтверждали, что им можно доверять. Хотя никто в Софии не сомневался, что турки будут тянуть с передачей земель по максимуму, а это даст дополнительный простор для затягивания партии, эмиссары «старшего» Рейха, буквально пиная чиновников Порты, заставили их сделать всё за неделю. И отступать было уже некуда. Как отметил Пауль Вейтц, официально корреспондент «Франкфуртер Цайтунг», а фактически глава резидентуры Рейха в Стамбуле, «Германия выиграла Болгарию, сделав то, что Антанта, обещая, не была в состоянии и не хотела сделать».

И тем не менее даже в середине сентября, когда, казалось бы, остановить бизона было невозможно, Игра продолжалась. В Народном собрании драли глотки, но скорее для порядка. Влияние депутатов практически сошло на нет, и Раймон Пуанкаре, президент Франции, по этому поводу ехидно заметил, что «пересматривают формулировки, вносят одно предложение за другим. Но чем дальше победа, тем беспомощнее дипломатия».

КТО НЕ УСПЕЛ, ТОТ ОПОЗДАЛ

У премьера требовали разъяснений. Радославов вилял. Упирал на то, что в договоре с турками о военном союзе нет ни слова (чистая правда), а договор с немцами к вступлению в войну не обязывает (тоже правда), категорически утверждая, что нейтралитет сохранится «при любых обстоятельствах». И вот это уже истине никак не соответствовало: чему быть, а чему не быть, решалось в очень узком кругу и не было привязано к букве соглашений.

Подставу чувствовали все: на улицах, в кафе, в салонах шли разговоры о возможной войне с Россией в союзе с турками, а это не нравилось абсолютному большинству. Появилось очередное открытое письмо мастеров культуры, по поводу соглашения с Портой взывавших: «Граждане! Болгария на краю бездны!». Текст мгновенно объявили «преступным», тираж изъяли, подписантов, вплоть до корифеев, начали щемить по-всякому. Газету, рискнувшую напечатать крамолу, закрыли «на неопределенный срок». Вслед за тем закрытия и аресты пошли волной, и остановить эту волну не представлялось возможным, как уже невозможно было и организовать отпор, тем паче что правительство, минуя Народное собрание (чего вообще-то не имело права делать), приняло поправки к Закону о военных преступлениях, вдвое расширив список расстрельных статей, и это напугало многих активистов.

В общем, Александр Малинов, официальный лидер «русофилов», ответив на намек посла Савинского, что, мол, надо бы что-то делать: «Раньше думать надо было, а теперь, после падения русских крепостей, уже поздно», был прав. В стране закон как бы и был, но его уже и не было, и никто — даже «стамболовцы» — не чувствовал себя в безопасности.

Позже Сергей Сазонов, подводя и тоги, заявил, что «болгарская оппозиция, благодаря своей неорганизованности, являлась слабым тростником, на который не могла опереться деятельность русской дипломатии». Да, именно так. Но с той поправкой, что «русская дипломатия», подчиняясь его же указаниям, ничего не делала для укрепления «русофилов». Совсем ничего, даже в плане работы со СМИ, прямо указывая Савинскому денег не тратить, потому что «и так никуда не денутся», и ограничиваться «вечерами дружбы» в посольстве.

Однако и теперь Радославов по указанию царя темнил, изо всех сил убеждая всех, кто слушал, что нейтралитету нет альтернативы, а уж сражаться плечом к плечу с турками или, спаси Боже, против русских тем более не придется. Ну хотя бы потому, что если даже придется драться с сербами, турок там не будет — они заняты в проливах, а что до России, так Болгария ни на кого нападать не обязана, а России — какой смысл, да и как технически, да и проблем выше крыши... Так что всё — слухи. Поверьте, господа, пустые слухи, не более. Естественно, объяснениям премьера не верили.

В конце августа шефы оппозиционных партий потребовали встречи с царем, и 17 сентября, когда тайные соглашения уже были подписаны, Фердинанд дал им аудиенцию. По свидетельствам участников, вел разговор царь, и вел жестко. Что интересно, о нейтралитете речи уже почти не шло, большинство требовало если уж воевать, то за Антанту, на что Фердинанд ласково сообщал каждому выступающему, сколько тот получил в свое время от де Клозье, и советовал заглянуть в УК. «Русофилам» в этом смысле было полегче — на них компромата не было, но Стоян Данев, сломленный 1913-м, невнятно лепетал и вытирал глаза, а Александра Малинова, говорившего в жестком тоне, царь просто «перестал слышать».

Но главным событием аудиенции стало выступление Александра Стамболийского. Твердо стоя на том, что нейтралитет священен, и не считаясь с этикетом, шеф несистемной оппозиции с крестьянской прямотой заявил в лицо Фердинанду, что сам, как известно, выше национальных чувств, но... «Это скорбно, но это факт»: чувство народа к России не исчезло, при том что «народ, пребывая в ужасном ощущении от последней войны, потерял веру в правительство». «И вера в Вас, Ваше Величество, тоже поколеблена и убита. В глазах народа после 16 июня 1913 года Вы потеряли реноме тонкого дипломата. Совершая эту ошибку, Вы рискуете лишиться не только короны, но и головы», — заявил Стамболийский.

Как сообщают очевидцы, включая личного секретаря, Фердинанд был «в бешенстве». Подобного он никому не прощал, а уж «вульгарному плебею», позволившему себе в 1913-м публично заявить: «Если в этой стране есть справедливость, Фердинанд должен быть повешен перед Народным собранием», не собирался прощать тем паче. Пока что, тем не менее, царь сдержал эмоции, ограничившись тихим «не жалейте мою голову, я стар. Подумайте о Вашей, которая молода», на чем аудиенция и завершилась. Но...

Вечером того же дня Александр Малинов получил извещение о «домашнем аресте без срока и права переписки». Одновременно был арестован, отдан под суд и, на основании закона о военных преступлениях, приговорен к смертной казни (позже замененной пожизненным заключением) Стамболийский, а 22 сентября царь подписал указ о всеобщей мобилизации.

ГРЕЧЕСКАЯ СМОКОВНИЦА

Казалось бы, всё было решено, но даже тогда никто, вплоть до царя и Радославова, не готов был поверить в неизбежность. Вернее, в том, что войне с Сербией — быть, сомнений уже не было, и общественное мнение против нее не возражало. На Белград были обижены все. А вот с Россией воевать мало кому хотелось, тем паче в союзе с турками.

И сколько бы ни объясняли газеты, что у турок достаточно своих дел в проливах, так что на Сербию они не пойдут, а между Болгарией и Россией лежит нейтральная Румыния, да и не до того сейчас Петербургу, очень многие все-таки опасались. Поэтому мобилизация шла (по оценкам русского Генштаба) хотя и быстро, но с осложнениями. Время от времени случались митинги — не столько против войны, сколько за Россию. Появились листовки с критикой в адрес властей и даже самого царя.

Всё это, безусловно, подавляли, и достаточно жестоко. Всего за 10 дней военно-полевые суды вынесли 1120 приговоров по делам об антивоенной пропаганде и нарушении дисциплины — в основном довольно мягких, но когда в 22-м полку, формировавшемся в избирательном округе осужденного на смерть, но еще не помилованного шефа БЗНС, начались волнения, слегка похожие на мятеж, их удавили в корне, поставив к стенке два десятка «провокаторов».

Параллельно в столицах пока еще невраждебных стран суетились послы, во исполнение инструкций из Софии пытаясь убедить правительства Англии, Франции и России, что в случае с Болгарией принцип casus foederis (объявление войны врагу союзника) применять не надо, поскольку Болгария не враг никому, даже Сербии, и готова выйти из войны, как только отвоюет свое.

В отношении Петербурга и вовсе пошли ва-банк: по указанию Фердинанда и вопреки мнению Радославова посол передал в МИД сообщение о готовности всё переиграть — при единственном условии: если Сербия подтвердит гарантии «старших» от 14 сентября или хотя бы Россия присоединится к этим гарантиям. Тогда мобилизация может быть свернута.

Ответа, однако, не последовало — после летнего разгрома русских войск никаких рычагов давления на сербское руководство у Петербурга уже не было. Тем не менее София по-прежнему пыталась тянуть и, возможно, тянула бы еще невесть сколько времени, если бы не события в соседней Греции, где ситуация, в течение года обостряясь, к концу сентября сложилась совершенно безумная.

Саму по себе Элладу с ее сомнительной армией серьезным фактором не считали ни Согласие, ни Союз, но вот ее геостратегическое положение — порты, острова, обеспечивавшие идеальные подходы к проливам, — представляло огромную ценность. И за эту ценность шла нешуточная борьба, расколовшая страну на два примерно равных непримиримых лагеря.

Король Константин, женатый на сестре кайзера Вильгельма, был убежденным сторонником Рейха и твердо стоял за нейтралитет. Офицерский корпус, крестьянство и прочие «консерваторы» его поддерживали, стоя на том, что «Греции своего достаточно» и не нужно влезать в авантюры. Это, кстати, как позже показала жизнь, было абсолютно верно.

А вот премьер-министр Элефтериос Венизелос, тесно связанный с Англией, опираясь на олигархов-судовладельцев, делал всё, чтобы втянуть Элладу в войну на стороне Антанты, а потом, после победы, создать на руинах Порты «Великую Грецию». И, поскольку Конституция у греков была куда менее либеральна, чем у болгар, передавить не получалось ни у того, ни у другого.

Но Венизелос, чувствуя за спиной поддержку сэров и месье, пошел в беспредел, ведя дело к войне без учета мнения короля, — и в конце концов сам, от имени правительства, пригласил в нейтральную страну войска Антанты, которые и высадились в Салониках 5 октября, в ответ на протест главы государства сообщив, что знать его не знают, а признают только премьера.

Всё это, конечно, пунктиром (в деталях ситуация глубже, но не буду уклоняться), но главное в этом для нас, что Фердинанд, скуповатый, но за информацию всегда плативший щедро, о развитии сюжета от своих информаторов в Афинах и Париже знал многое. И когда Согласие, высадив 150 тысяч англо-французских солдат, с места в карьер развернуло Салоникский фронт, а сверх того поступили данные о сербском плане нанесения превентивного удара, стало ясно, что медлить далее уже просто невозможно — дождаться удара с юга можно запросто. Это соображение сыграло не последнюю роль в объявлении мобилизации, начало которой Фердинанд откладывал с недели на неделю.

А далее всё уже шло само собой, силою вещей. 14 октября 1915 года София объявила войну Сербии — с указанием, что ни с кем больше воевать не хочет. Болгарские войска перешли сербскую границу, а утром 15 октября, на несколько дней опередив «собратьев во Антанте», Россия объявила войну Болгарии. Меньше чем неделю спустя суда Черноморского флота обстреляли Варну, не причинив особых разрушений, но расставив все точки над «ё».

ДИВАННЫЙ ПОЛК

И российская пресса взревела. Лучшие публицисты страны, все как один сплошь патриоты, вообще целый год, практически со старта военных действий, возмущались «ударом в спину со стороны Болгарии, ответившей черной неблагодарностью за Освобождение», то есть тем, что София осталась в стороне, а не сразу же вступила в войну на стороне империи, чтобы помочь «братской, славянской, православной, сделавшей ей столько добра Сербии и ее доброму старому королю».

«Болгарский "нейтралитет", — писали "Ведомости" в сентябре, — сшит белыми нитками. [...] И без мобилизации, без официального соглашения с Турцией очевидно болгарское предательство, игра в руку немецким родственникам царя Фердинанда. [...] Дальнейшие шаги болгарских предателей могут быть только в том направлении, что они либо врасплох нападут на злосчастную Сербию, либо пропустят австро-германские войска через свою территорию к Константинополю». А знаменитый Лев Тихомиров еще в августе отметил в дневнике: «Болгария вступила с Турцией в соглашение. И как знать — эти болгарские Иуды не ударят ли на нас открыто?».

Теперь же, подхватив официальную линию, заданную в Манифесте, ведущие патриотические публицисты и вовсе вошли в полную симфонию. Общим местом стало вспоминать давние, еще в 1888-м сказанные слова Дмитрия Иловайского о недопустимости «утверждения немецко-католической династии в православной славянской стране, освобожденной потоками русской крови». На все лады склоняли и МИД, как писал Дмитрий Бодиско, «подобно слепцу, прощелкавший Болгарию».

«Болгария — против России! — возмущалась консервативная "Земщина". — Против России, освободившей Болгарию из-под турецкого ига, создавшей на своих костях и крови ее независимость!.. Но этого мало, Болгария выступает против России в союзе с Турцией, которая в течение пяти веков держала ее в унизительном рабстве, насиловала ее женщин, оскверняла ее храмы!.. И это не злословие — это быль!» И так далее, с общим выводом: «Сколько оскорблений должно было испытать русское народное чувство, прежде чем истощилось долготерпение благодушного русского народа и он решился с горечью отвернуться от созданного им государства, которое своим освободителям и всему славянству отплатило черной неблагодарностью, коварством и изменой!».

И опять с упоминанием Иловайского: «Но кто же более виновен в создавшемся положении? Не наша ли дипломатия, допустившая отдачу Болгарии во власть принца Баттенбергского, а затем Кобургского... На что же рассчитывал князь Горчаков, соглашаясь освобожденных болгар от турецкого ига отдать под иго врагов славянства? Что же он думал, немецкие принцы будут защищать славян от порабощения их Австрией и Германией?». В итоге, констатировало издание, «свершилось то, что и должно было свершиться» и «мы же это подготовили по своей расхлябанности, вечно гоняясь за призраками и политическими утопиями».

Доставалось, короче, всем. И МИДу, который «всё прозевал и всё прохлопал», и «болгарофилам» типа Павла Милюкова, «более доверявшего коварной Болгарии, чем милой, кроткой Сербии», и болгарам в целом, которые «народ маленький и по территории, и по духу, но самолюбивый и одержимый манией величия, позволяют себе мечту о Царьграде, который был и есть принадлежность России». Доходило даже до эсхатологии: дескать, всему виной «отход Церкви Болгарской от Церкви Константинопольской», а то и «признаки старой ереси богумильства, что и доказали, предательски напав на невинную православную Сербию». И вообще, не относятся болгары «к семье славянской, но являются потомками гуннов, несколько в свое время ославяненных».

Иными словами, «предателей болгар» распинали оптом и в розницу, мельчайшие же попытки рассмотреть вопрос в «недоброжелательном к делу Согласия ракурсе» карались немедленно и строго. Скажем, размышлять о причинах случившегося, обращаться к истокам вопроса или, еще хуже, упоминать, что все-таки не Болгария объявила войну России, а совсем наоборот, и даже обмолвиться, что Фердинанд не вполне немец, а по маме Клементине — чистокровный француз, внук Луи-Филиппа, считалось дурным тоном. Зарвавшихся резко одергивали.

А когда влиятельный «Колокол» объективности ради позволил себе аккуратно указать, что «болгарское поведение объясняется не одними кознями Фердинанда. Македонию, бесспорную и спорную, желают получить и "австрофилы" и "русофилы" Болгарии; это требование народа болгарского. [...] После братоубийственной бойни 1913-го нам предстояло выбрать или Болгарию, или Сербию; здесь компромисса не найти — Австрия знала это. Дипломатия наша стала на сторону Белграда — то диктовали интересы России; с того момента Болгария выступила против нас, сначала тайно, ныне же и явно» (вполне адекватно, правда?), газету мгновенно подвергли такой обструкции, что редакция долго и униженно каялась.

В СКОБКАХ

В принципе, понятно. Война не предполагает объективных разбирательств, тут рефлексировать вредно. И тем не менее, думаю, нынче, сто лет спустя, есть смысл попытаться понять и другую сторону, — и можно предложить сделать это, основываясь не на трескучей публицистике, не на официозных статьях, не на политических декларациях, а на точке зрения человека, всей жизнью своей доказавшего, что в недостатке симпатий к России его упрекнуть просто невозможно.

I. Младенцем был я, а и ныне помню: в каморке нашей бедной, темной, скромной висел рисунок, выцветший за годы, как старая священная икона. Вверху его — роскошная корона, под ней — орел двуглавый, сильный, гордый. И мать моя в те времена нередко брала меня на руки, чтоб я, детка, увидел также лик, святой и старый. Она шептала нежно мне: «Сынок, ты дядю поцелуй, царя болгаров, целуй его, как деда своего». Я с детства полюбил его портрет. Когда ж я повзрослел на пару лет, мне тятя о царе давал ответ: что бедным людям он одна опора, что злого турка он прогонит скоро, что без него спасения нам нет. Когда же нас разгневанный тиран «собаками московскими» назвал, я правоту отца душой сознал. Я верил, что придет свобода к нам: известно, если кто-то где-то плачет, Москва ему на помощь тотчас скачет. II. И так я с детства ту святу идею и веру ту святу в душе лелею. Я — взрослый — жду, к возмездию готов, и весь народ болгарский свято ждет, когда могучий, добрый русский зов ночь злого рабства нашего прервет. Мы ждем его, как раб свободу ждет в последний страшный час своих мучений, как бедный Лазарь голос ждал спасенья во чреве темном гроба своего! Везде, везде, где слышен горький вздох, где слезы капают у вдов, где звон кандальный раздается, где кровь единоверцев льется, где мученик взывает к мести, где нечестивец дев бесчестит, где участь жалкая сирот, отцов удел — кровавый пот, где храмы с селами в руинах, где кости грудой на равнинах — при Тундже, Тимоке и Вите; повсюду, где народ забитый на север взор свой обращает, одна надежда всех питает; повсюду, где царит унынье, по всем болгарским селам, нивам одно лишь слово слышим ныне, и стон один, и зов: Россия! III. Россия! Как же нас, болгар, пленит святое, милое, родное имя это! Оно во мраке нам бывало светом, надеждой — в море злобы и обид! Когда бедняк всем миром был забыт, оно ему всегда напоминало: прекрасный свет болгарина хранит любви, что никогда не угасала. Как велика земля твоя, Россия, своею необъятной ширью, силой! Подобна ты самой небесной сини, с самой душою русскою сравнима! Ты не глуха к мольбам и стонам; мы знаем: в этот скорбный час восьми десятков миллионов сердца друзей волнуются за нас! IV. О, скоро, скоро долгожданный час: потоки крови нехристей прольются; пусть брат нам руку крепкую подаст — громами старые Балканы отзовутся! В Москве священной свою волю ясно озвучил Государь в кремлевской зале, а люди речь ту донесли до каждого, по всей России так пересказали: «Решил я, говорит, избавить от рабства братий наших днесь. Так царский долг повелевает, так требует России честь. Сперва я постараюсь миром святое дело то подвигнуть, а не получится — тогда пусть знают русского орла! Я, разумеется, надеюсь, что все готовы быть примером, как за великую идею ни крови не щадить, ни денег!». И от Камчатки до Эзеля, через леса, через моря, как будто буря пролетела, Россию сотрясло: «Ура!». V. Живи, Россия, в славе, в мощи! Трепещет мир, твой слыша глас, примчись, владычица полночи, приди скорей, приди сейчас! Болгария Россию кличет. Пришла пора, настал момент исполнить пращуров завет, твое предназначенье в мире! Не зря ты на слуху и славна и не имеешь себе равных. Не зря объемлешь полземли — народы, царства, океаны — без счета, горизонта и границ. Не зря доселе Бог хранит тебя от бед и вражьих армий. Не зря смогла ты сокрушить Мамая, Карла, Бонапарта; не зря умеешь ты страшить врага одной твоею картой; не зря зовем тебя святой и любим, по-сыновьи, сильно, и ждем, как Самого Мессию; не зря ты есть у нас, Россия! СКОБКИ ЗАКРЫВАЮТСЯ

Это стихотворение[92] 22 ноября 1876 года написал Иван Вазов, совсем еще молодой революционер и поэт, влюбленный в Россию, как сам он писал, «от первого вздоха своего», и любовь свою подтверждавший делом, не колеблясь и не шарахаясь. В годы «стамболовщины» он бесстрашно боролся против «тирана-русоненавистника», влезая во все «русофильские» затеи и с трудом спасшись в эмиграции. После краха диктатуры — активно восстанавливал связи между народами.

Даже когда ему что-то не нравилось — а по вопросу о Македонии ему не нравилось очень многое, он, уже в ранге «совести народной», по словам друга, д-ра Николы Шишманова, пояснял: "Je suis desoriente"[93]. Я всё больше убеждаюсь, что Россия не хочет сильной Болгарии. Душа исковеркана сомнениями и разочарованиями. Но у России не может быть злых намерений, возможно, я просто не понимаю».

Даже после Второй Балканской, «разорвавшей сердце», поэт ни словом не осудил никого, кроме «глупейших наших политиков, сербов-воров и подлых греков». Да и накануне Великой войны, многим рискуя, живой классик боролся до конца, подписывал открытые письма, требуя «встать рядом с Россией, если Сербия вернет краденое». А когда то, что он называл «худшим из худшего», всё же случилось, ушел в глухую «внутреннюю оппозицию». И...

И вот даже Вазов — Вазов!!! — 9 февраля 1916 года, узнав от приятеля, что «русская эскадра разбомбила Балчик и была затем обстреляна с наших самолетов, а русский торпедоносец напоролся на наши мины близ Варны и затонул», откликнулся: «И поделом! Что они ищут возле наших берегов?».

Иван Вазов

Несколько месяцев спустя, когда русские войска, спасая румын, вторглись в Добруджу, столкнулись с болгарами при Тутракане и были отброшены, старый поэт, как свидетельствует тот же Шишманов, «пришел в восторг [...] Обычное его русофильство изменилось. Он по-прежнему мягок к России, но теперь с возмущением говорит о каких-то "извергах" с пораженческой психологией, которые и поныне, в битве с румынами, желают поражения Болгарии, но их выведет ни чистую воду».

А 11 ноября в крайне «русофильской» (насколько это возможно было во время войны) газете «Мир» выходит стихотворение «К русским солдатам», датированное 7 сентября, с подзаголовком «Написано при первом появлении русских в Добрудже в качестве румынских союзников»:

О русские, о братушки славянские, Зачем вы тут? Зачем вы, россияне, Идете на поля войны балканские Немилыми, незваными гостями? Мы вами восхищаемся: цветами Вас встретим и слезами умиленья... Но вы, ожесточенные сердцами, Зовете нас на грозные сраженья! Мы снова бы обняли вас, как братьев — Сердечно, горячо, как встарь случалось, Но в вашем взоре наблюдаем ярость... Как распахнуть вам братские объятия? О русские! — давно ли я вас славил За подвиг ваш и героизм чудесный? Не ваш ли образ я примером ставил Себе в душе и пел свои вам песни? Вы некогда под знаменем Христовым Сражались, ради лучшей нашей доли, Избавили от тяжкой нас неволи... Зачем? Чтобы опутать игом новым? И всё же — мы не ненавидим вас, Еще жива любовь к вам у народа, Но также обожаем мы свободу — Ее мы любим больше в сотню раз. За этого кумира край наш бьется Упорно — и с чужими, и с родными. Ни перед кем болгарин не согнется, Ярма опять на шею не накинет! Мне брата жаль, что ныне угнетен! От всей души желаю русским братьям Такой свободы, как у нас, чтоб за нее Хотелось гордо жить и умирать вам!

Это, повторяюсь, Иван Вазов — уважаемая даже врагами «живая, чистая душа, не признающая фальши, жившая единой думой о болгарско-русском единстве». Это поэт, ни разу в жизни, в отличие от многих, ни о чем не просивший ни русского консула, ни русского посла, ни русского государя и ни разу в жизни не позволивший себе публичных высказываний в «русофобском» духе. А если спросите, почему я, прервав рассказ о войне, уклонился в эту сторону, так ведь каждый пишет, как он слышит, — вот и всё. А война... Что ж, война уже идет. Куда она, подлая, денется...

О самой войне детально не будем. Всё известно. Всё понятно. Всё — по крайней мере, с высоты минувшей сотни лет — предсказуемо. Вступление Болгарии в Игру, безусловно, сорвало многие планы Антанты. В ходе осенней кампании 1915 года болгарские войска взломали оборону сербов, разорвали их связь с Салониками, разгромив под Криволаком мощную англо-французскую группировку, — и Сербия рухнула. Правда, вовсе уничтожить ее армию не получилось: прорвав немецкие заслоны, остатки сербских частей вышли на побережье и эвакуировались на Корфу, а затем — и в Салоники, но Балканы отныне были практически под полным контролем Союза.

Действия болгарских войск Берлин оценил так высоко, что «старший» Рейх даже поддержал Софию в споре с Веной о будущем разделе трофеев, дошедшем до вполне серьезной угрозы Фердинанда дать союзнику по ушам, — и Вена смирилась. «Третья сестрица» вернулась в лоно, и ее начали обустраивать. В принципе, процесс проходил достаточно мягко, ибо в репрессиях не было особой нужды: большинство славян Македонии, оскорбленное сербизацией, приветствовало Воссоединение, а многие и записывались добровольцами, чтобы сражаться против «сербизаторов».

Впрочем, в «бесспорно сербской» зоне случались и эксцессы: поскольку (принцип бумеранга, ёптыть) там начали укреплять «болгарский дух», не считаясь с местными особенностями, кое-где началась малая война. Однако здравомыслящие политики в Софии (типа того же Александра Малинова) требовали «не уподобляться сербам и уважать права явно неболгарской части населения Македонии — по меньшей мере турок и греков». Там, где к рекомендациям прислушивались, проблем не было.

В 1916-м полоса удач продолжилась. Болгары по-прежнему сковывали значительные силы Согласия, снимая многие проблемы Берлина, а Вену и вовсе практически спасая. Греция, фактически изнасилованная «союзниками», вступив все-таки в войну, вскоре получила все основания пожалеть, а уж Румынии, в августе решившей, что дело беспроигрышное, пришлось еще хуже: ее удар в незащищенную спину болгар во время Второй Балканской не забыл и не простил никто — просто порвали, даже несмотря на помощь России. Причем... Как отмечает А. Б. Асташов, наблюдалось «крайнее ожесточение, с которым дрался этот противник. Хотя предполагалось, что болгары не будут сражаться с русскими, они дрались отчаянно, тогда как румыны при первом столкновении бежали». «Немногие болгарские пленные укоряли нас за помощь румынам, — писал в своем дневнике поручик Сквозницкий, — заявляя, что никогда не подняли бы руку на русских, но "цыганских союзников" будут бить. [...] Следует отметить, однако, к нашим пленным болгары добры, но с румынами по-балкански жестоки, как не бывали и с сербами».

В целом после взятия Тутракана, а чуть позже — всей Добруджи под контролем болгарских войск оказался весь «Сан-Стефанский идеал», и теперь, если по уму, самое время было выходить из войны. Но обратной дороги не было. Только тогда, как вспоминал профессор Данев, «к обществу и к военным пришло полное осознание, что война не такова, какие бывали раньше, что у больших альянсов есть плюсы, но есть и минусы, что победы болгарского оружия, сами по себе важные, не могут, однако, привести к почетному миру без успеха армий всего Союза».

В сущности, дорога побед вела в пропасть. Но тогда этого еще никто не знал, а поскольку Болгария показала, что с ней нельзя не считаться, Лондон и Париж упорно пытались как-то вбить клин между Софией и как минимум Берлином, поскольку в Вене и особенно в Будапеште к началу 1917-го уже кое-кто подумывал о сепаратных переговорах. Впрочем, все попытки внести раздор были впустую. Успехи первых полутора лет войны не то чтобы превратили софийских сторонников Антанты и «русофилов» в поклонников Рейхов, но сильно поумерили их пыл, переведя эмоции в чисто моральную плоскость. В конце концов, Македония была возвращена, немалая часть Фракии — тоже, как и Южная Добруджа, — об этом мечтали все, и в итоге все партии, кроме «тесняков», пусть и ненавидя Радославова, единодушно голосовали за военные кредиты.

Так что даже осенью 1917-го, при том что в стране уже было голодно и в селах выли тысячи вдов, премьер, рассказывая германским СМИ, как народ его поддерживает, подчеркивал: «Даже если бы сменилось правительство и оппозиция, которая ранее была настроена "русофильски", пришла к власти, она всё же не изменила бы эту политику — прежде всего, не изменила бы союзу с Германией. Во имя национальных интересов она не могла бы сделать подобное. [...] Сегодня оппозиции правительству не существует в том, что касается национального объединения». И действительно, крошечные группы эмигрантов, сидевшие на британских грантах в Швейцарии и прочих закоулках, никакой опоры внутри страны не имели.

Объединение «трех сестриц»

ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ

В такой ситуации у России, которую сэры и месье уже воспринимали на уровне «подай-принеси», появлялись шансы укрепить свое положение в рамках Согласия. При том что расчеты на «славянское братство» себя не оправдали, «моральное русофильство» в болгарском обществе всё же оставалось важным фактором, и этот фактор пытались использовать постоянно. Скажем, генерал Сарайль, командующий Салоникским фронтом, выпросил у Петербурга вспомогательный корпус — не столько для военных нужд (сил хватало), сколько потому, что, как говорили ему штабные аналитики, появление русских солдат окажет сильное моральное воздействие на противника. Ибо Македония все-таки не Добруджа, и такой ненависти, как к румынам, ни к грекам, ни к французам, ни к англичанам болгары не испытывали, а уж к братушкам — тем более. И когда корпус прибыл, русские части были тотчас перемешаны с сербскими. Правда, болгары — война есть война — стреляли туда, откуда стреляли по ним, без разбора, но всё же задумка частично удалась: на участках фронта, где звучала русская речь, ожесточение болгарских солдат было гораздо ниже. И кстати, несколько позже, когда фронт стабилизировался, первые братания Великой войны начались именно под Салониками — как раз там, где русским противостояли болгары.

До этого, однако, было еще далеко, а пока что Петербург, понимая, что сама по себе отправка корпуса по первому требованию рейтинга не повышает, пытался прикинуть, нельзя ли «устроить революцию» в Софии по своим каналам, поставив в случае успеха «старших партнеров» перед фактом. Типа, русские в Софии, болгары в Альянсе, русские с болгарами — в Стамбуле, и... И, почитай, всё отыграно: позиции не хуже, чем в 1914-м, когда Россию считали «несокрушимым паровым катком», а то, глядишь, и куда круче.

Естественно, первым делом запросили специалистов — Савинского и Неклюдова. Оба сошлись на том, что использовать внутренние сложности в принципе можно, если, как говорил Неклюдов, «найти возможность изгнания или иной способ устранения» Фердинанда, который «есть мотор и главная причина войны, препятствующая ее прекращению в нынешнем формате». То есть, как формулировал это Савинский, предлагался путь «внутренней революции».

То есть предлагался путч. Но, правда, чтобы не ставить под сомнение принцип монархии, русские дипломаты рекомендовали «не подавать вида нашего вмешательства, а только осторожно вселить в умы болгар, что не только лично король, но и вся его династия не внушают нам доверие». При этом интронизация кронпринца Бориса считалась нежелательной, поскольку, по Савинскому, «неизбежно повторится история Милана и Александра,[94] и Фердинанд явится опять, но в новой роли, злым гением Болгарии, а безвольный молодой король — его послушным орудием».

Как ни парадоксально, «принцип монархии», то есть наследование престола, никого в «оплоте монархизма» не волновал. «Всякий иностранный принц, — писал Савинский, — не только из ныне дружественных нам Домов, но даже из нашего Царствующего Дома, хоть бы и великий князь, а тем более основатель национальной династии, сделавшись болгарским королем, будет неизбежно, силою вещей, стараться увеличить территорию и мощь своей новой страны. И чем ближе он будет к нам, чем вернее нам, тем нам будет труднее противиться. Поэтому было бы практичнее всего способствовать будущему временному правительству превратиться в республиканское или федеральное. При страшной склонности болгар к политиканству такое правительство на многие годы занялось бы своими склоками, и таким образом одна из наших задач на Балканах — воспрепятствовать созданию слишком сильных государств — была бы достигнута».

Согласитесь, очень честно и прямо. Не менее, чем в «Записке» некоего Неёлова по «сербскому вопросу», где рекомендовалось учитывать, что после победы «ныне кровно близкий нам Дом Карагеоргиевичей, очистив себя участием в войне от позора 1903 года в глазах Европы, вряд ли будет по-прежнему вполне бескорыстно верен России, и в этой связи следует продумывать меры для его будущего обуздания».

Иными словами, к середине второго года Великой войны розовая пелена с глаз «питерских» упала, и они начали понимать, что «искренние чувства» Белграда, по сути, мало чем отличаются от «холодной неблагодарности» Софии. Просто-напросто «великосербам» — в сущности, изгоям Европы — в 1914-м было некуда деваться, но не затягивай Петербург с арбитражем в 1913-м в угоду Карагеоргиевичам и под кукование негошских «ночных кукушек»[95], вполне вероятно, что в 1915-м армии Николы Жекова вместе с братушками маршировали бы к проливам, на соединение с сэрами.

Впрочем, понимание это, а равно и попытки действовать, остались чисто на уровне прожектов. Героической — тут не поспоришь — борьбой с Австро-Венгрией «великосербы» честно заработали Македонию, это не обсуждалось, а следовательно, даже если бы каким-то чудом России удалось бы замутить в Софии переворот, устранив Фердинанда, смены курса все равно не получилось бы. Принять, а тем паче реализовать идею сепаратного мира ценой отказа от «третьей сестрицы» (а тут вариантов не предвиделось) было некому, в связи с чем, вне зависимости от отношения к Радославову, Рейхам и Порте, не было и «пацифистов». А те, что были, отбывали пожизненное.

В РАМКАХ ВОЗМОЖНОГО

А между тем события на Салоникском фронте перешли в стадию глухой позиционной войны со всеми ее сомнительными прелестями, и разговоры о мире всё явственнее звучали в кулуарах всех стран-участниц. Но решали, естественно, «старшие», а они решать были не настроены. И хотя трудно было всем, «младшим» было куда хуже. Болгария, вроде бы всех победив и добившись своего, выдыхалась.

Кризис, инфляция, спекуляция, реквизиции, продовольствие по карточкам, 880 тысяч мобилизованных (1/5 населения), похоронки — всё это не радовало. В «верхах» начинали задумываться насчет «потом», и это «потом» даже в случае победы, в которой после Февраля, а тем паче Октября в России перестали сомневаться, уже не казалось совсем уж радужным.

«Отношения между союзниками показывают наше будущее... — итожил позже профессор Данев, совсем не радовавшийся отказу от нейтралитета. — Особый режим в Северной Добрудже, остановка наших войск перед Салониками, вопрос о границе по Марице — всё это свидетельствует, что о подлинном Объединении речи быть не могло. Роль статиста, которую Болгария играла на Брест-Литовской конференции, показывает, каково было бы наше международное положение под сенью великой Германии. Во время войны Болгария эксплуатировалась бессовестным образом, и это доказывает, что ей предстояло играть одну-единственную роль — роль германской колонии».

А пока «верхи» думали о высоком, «низы» переставали понимать происходящее. Щелкая вшей в окопах, звереющая от безделья армия, решившая все проблемы, ради которых шла «на штык», задавалась ненужными вопросами. По словам Дэвида Ллойд Джорджа, «непобедимый болгарский крестьянин в конце концов окончательно понял, что все лишения и опасности переносятся им во имя господства тевтонов, а не во имя сохранения и расширения Болгарии. [...] Это укрепляющееся убеждение охлаждало ранее неугасимый боевой пыл болгарской армии. Она всё более и более утрачивала желание подвергаться опасности и лишениям бесконечной и бесцельной для нее войны».

Ну и, понятно, разговорчики в строю, дезертирство (уже не единичные, высмеиваемые и осуждаемые случаи, как раньше, а массовое), даже волнения с последующими трибуналами, штрафбатами и расформированиями. Так что когда Антанта решила все-таки оживить Салоникский фронт, болгарское командование восприняло это как подарок судьбы.

Будни войны

Бой за никому не нужный, в общем-то, холм Яребично 28-30 мая 1918 года, когда 49-й пехотный полк под шквальным огнем тяжелых французских калибров двое суток отражал атаки трех греческих дивизий и в конце концов лег почти в полном составе, по мнению военных историков, «был бесполезен со стратегической точки зрения, но оправдан в высшем смысле. Армия обрела новых героев, память которых взывала к отмщению, обрела веру в себя и духовно окрепла».

Зато в софийских кулуарах всё было совсем не слава Богу. Министры нервничали, подавали в отставку, правительство раскололось и... «Радославов, — вспоминает один из членов кабинета, — так долго заблуждался насчет дружеского расположения к нему царя Фердинанда, считая, что стал незаменимым, что никоим образом не допускал даже мысли, что будет сменен [...] и мне сказал, что он опять образует следующий кабинет. Однако он ошибался». И действительно, вопреки всем ожиданиям царский мандат получил — кто бы мог подумать! — Александр Малинов, лидер тех, кого раньше называли «русофилами».

Это означало, что Фердинанд, лично всё еще веря в непобедимость Рейха, решил все-таки щупать почву на крайний случай. Естественно, «с позиции силы» — не на предмет сепаратного мира любой ценой (Болгария далеко не была побеждена, и для Малинова «македонский вопрос» был не менее принципиален, чем для Радославова!), а насчет возможности «мира сильных», то есть без победителей и побежденных, с компромиссами и уступками, исходя из того, что Вена, сознавая, что «младший» Рейх вот-вот поползет по швам, тоже искала варианты.

В общем, не без логики, да только с запозданием. Если еще в начале 1918 года в столицах Согласия считалось возможным Австро-Венгрию, обкорнав, все-таки сохранить, то летом там пришли к выводу, что «лоскутную империю» лучше порвать на национальные лоскуты, с которыми будет проще. И для Болгарии, поскольку сама по себе она для Антанты проблемы не представляла, оставался только один выход: сепаратный мир любой ценой, не глядя на присутствие в стране частей рейхсвера, с переходом на англо-французскую сторону и ударом по немцам, чего бы это ни стоило. Но такой вариант был невозможен: для болгарских элит, да и народа, как бы он ни устал, слово «Македония», а для болгарских военных слово «честь» не были пустыми звуками.

МЯТЕЖ

А между тем, пусть это еще не все понимали, the end[96] приближался. 14 сентября пополненные, свежие, прекрасно подготовленные войска Антанты начали наступление из Салоник. Ситуация складывалась по всем статьям не в пользу болгар, но Никола Жеков, предвидя такой вариант, за две недели до того подготовил план фланговых контрударов в районе Добро Поле, где, по его расчетам, прорыв в случае наступления всё же должен был случиться.

Будь он на месте, вполне вероятно, наступление противника провалилось бы. Однако за неделю до того, 8 сентября, командующий, три года подряд не знавший поражений, был отправлен в венский госпиталь в связи с приступом острой сердечной недостаточности, а его помощник, генерал Тодор Тодоров, слишком привык быть вторым. Досконально и успешно реализовав наработки Жекова, далее он запутался, не понимая, что делать, и к вечеру 15 сентября небольшой и не очень опасный тактический прорыв неприятеля начал расширяться.

Болгары отступали, огрызались, цеплялись за высоты, переходили в контратаки, но, не имея боеприпасов, которые почему-то не подвозили, снова вынуждены были отступать, а войска Антанты успешно преследовали их, применяя кавалерию и авиацию. К 20 сентября прорыв превратился в «распахнутые ворота» шириной до сорока пяти километров и на 40 километров в глубину, — и, ясное дело, вдребезги разлетелись надежды Александра Малинова, человека с бесспорной репутацией «латентного антантофила», спасти то, что еще можно было спасти. Ведь с такой прорехой в обороне возможная переговорная позиция была на порядки хуже, чем если бы этого не случилось.

Теперь Софии оставалось только, отказавшись от «единой позиции» с Веной (тоже желавшей спрыгнуть, отдав по минимуму), попробовать опереться на декларации самой же Антанты — вернее, на заявление Вудро Вильсона об урегулировании территориальных споров на Балканах по этническому принципу на основе плебисцита. А между тем греки и французы — вернее, индокитайцы, алжирцы и сенегальцы под французскими флагами — сформированным маршем двигались к Софии, и тормозить их было нечем.

Генерал Никола Жеков, рванувшийся было из Вены спасать положение, дальше ворот не пошел, свалившись с очередным приступом. Фридрих фон Шольц, командующий «группой Шольца», которого болгары считали «своим», просчитав возможность удержать ситуацию и не найдя вариантов, позволяющих защитить столицу (даже со спешно прибывшей из Крыма дивизией Рейтера), поздно вечером 22 сентября, вопреки истерике Фердинанда, отдал войскам приказ отступать к старой сербско-болгарской границе — на соединение с частями других фронтов.

Хоть насколько-то вменяемое отступление болгарских частей в районе прорыва сменилось паникой. Подразделения рассыпались, бежали, бросая обозы, госпитали, артиллерию, в плен сдались около девяноста тысяч солдат. Несколько еще недавно отборных дивизий всего за несколько часов превратились в сотни больших и малых групп растерянных и очень злых людей, рвавших на части крохотные отряды мальчишек-юнкеров, посланных из Софии «останавливать, не стесняясь в средствах».

При этом имело место и нечто, с логикой бегства никак не сообразующееся. Дезертирство, конечно, порождало мародерство, и всё же некоторая часть солдат стихийно старалась восстановить порядок, не разбегаясь по домам. Не все, конечно, но многие. Сами собой возникали «комитеты», на митингах из массы крикунов выделялись лидеры, имевшие какой-то партийный опыт, — и 24 сентября стихия наконец обрела вектор.

Заняв город Кюстендил — штаб-квартиру болгарской армии, восставшие (с этого момента их можно называть так) начали пресекать грабежи, после чего под лозунгом «Смерть виновникам Катастрофы!» общим числом (правда, с разных фронтов) до тридцати тысяч бойцов двинулись на Софию. Вслед за Кюстендилом под их контролем оказался и серьезный город Радомир, где грабежей уже практически не случилось — патрули стреляли на поражение. До столицы было уже близко...

ЖЕЛЕЗНЫЙ ПОТОК

В принципе, обстановочка, учитывая, что о событиях, происходивших в это время в России, все знали, складывалась классически революционная. Телеграфисты стучали, информация о происходящем растекалась по стране, в гарнизонах начались волнения, в столице надежных сил, почитай, не было вовсе — около пятисот солдат-македонцев, готовых стоять до конца, да полстолька пацанов из военных училищ погоды не делали. И стало страшно.

Однако и «упорядоченная» часть мятежников не слишком понимала, что делать. «Земледельцы» из числа военных, взяв «комитеты» под контроль, бестолково орали друг на друга, а вот «тесняков», теоретически способных толкнуть «человека с ружьем» на что-то серьезное, было совсем мало. К тому же столичное руководство, очень внимательно относившееся к «российскому примеру», определило события как нечто типа 6 июля в Москве и приняло решение не вмешиваться, чтобы не помогать, так сказать, «эсерам».

А между тем Александр Малинов, светлая голова, даром не терял ни минуты. 25 сентября, не обращая уже особого внимания на Фердинанда, с которым, как все понимали, всё кончено, он приказал министру финансов Андрею Ляпчеву, человеку с безупречной репутацией и безусловному «антантофилу», готовиться ехать в Салоники и добиваться «перемирия любой ценой». А сам, под свою ответственность освободив из тюрьмы Александра Стамболийского, буквально за руку привел его к царю, начавшему соображать, что ситуация не из тех, когда можно ставить условия.

Встреча, естественно, прошла совсем не «в теплой, дружественной атмосфере», а на высоких тонах и без традиционного показа гербариев, и всё же шеф БЗНС согласился попытаться успокоить войска, поставив условия: тотчас начать переговоры с Антантой («Сделано!» — сказал Малинов) и освободить всех политзаключенных (что также было обещано сделать).

На том и поладили. Направили в Салоники запрос о переговорах. Ляпчев начал собирать команду из знаковых персон, имеющих связи в Париже, убедив заодно присоединиться к делегации и Доминика Мерфи — консула официально с Болгарией не воевавших США, а Стамболийский в компании группы лиц, считавшихся «близкими к народу», отбыл в только что занятый восставшими Радомир.

Встретили их там тепло — и самого Стамболийского, и его ближайшего соратника, Райко Даскалова, крестьяне в шинелях знали и уважали. Генерал Сава Савов, военный министр, был популярен, да и Никола Сакаров, лидер «широких эсдеков» (меньшевиков), считался своим парнем. Так что сошлись на том, что время позднее, пусть гости поужинают, отдохнут, а завтра с утра и поговорят с войсками.

Ну и поговорили. Как выяснилось, немалая часть служивых хочет только домой и готова спокойно разойтись, если власти обеспечат им транспорт и питание, что военным министром тотчас было обещано. А насчет всего прочего говорили, что нужно ехать в Кюстендил, где и солдат больше, и «комитет» главнее. Что поделаешь, поехали в Кюстендил, куда и добрались рано утром 27 сентября, выяснив, что делегация Ляпчева уже отбыла в Салоники, зато город переполнен визжащими от счастья солдатами из избирательного округа Стамболийского.

А затем пришла телеграмма от Райко Даскалова, оставшегося в Радомире: дескать, город наш, а я объявил Болгарию республикой, в связи с чем прошу любимого шефа поддержать инициативу, поскольку, имея в двух городах более пятнадцати тысяч бойцов, попросту глупо не воспользоваться случаем. И вообще, сообщал Райко, «пусть шеф думает, а я пока что, на всякий случай, уже отстучал в Софию, что "Панду геть", а кто не с нами, тот против нас, — и, ежели что, пусть пеняют на себя».

Такая самодеятельность добавила в сюжет безумия, и тем не менее Стамболийский, в беседе с царем признавший, что «главное сейчас — не погрузить страну в хаос по печальному примеру России», подумав около получаса, согласился. Не знаю, прав ли Андрей Ляпчев, утверждавший, что у шефа БЗНС были какие-то «особые связи» с Антантой. Вроде бы человек только вышел из тюрьмы и просто по времени не смог бы их наладить, так что — сомнительно. Однако...

Однако факт: вопреки всем договоренностям, фактически ударив в спину делегации, плетущей сложные интриги в Салониках, около полудня 27 сентября шеф БЗНС под бурные аплодисменты огромной солдатской толпы заявил, что монархии кирдык и, соответственно, Болгария — республика, лично он — президент, а Даскалов, как сержант запаса, — главнокомандующий. Во все концы страны полетели телеграммы с сообщением об упразднении монархии и требованием подчиниться новому «правительству».

Откликаться, естественно, никто не спешил, и «дуумвират», обстоятельно обсудив проблему, пришел к выводу, что нужно делить работу. 28 сентября «президент» поехал в Софию добиваться признания, а «главнокомандующий» тем временем двинул войска из Радомира на город Перник, который вскоре спокойно занял — не без эксцессов с мирным населением, но на это особого внимания уже никто не обращал.

А вот у Стамболийского дела пошли хуже. Прибыв в столицу, он обнаружил, что никакой паники нет, правительственные здания охраняют «зольдаты» генерала Рейтера и предельно взвинченные отряды активистов ВМРО, а кабинет вообще не желает знать, почему «войска невозможно было успокоить». Самопровозглашенного «президента» с ходу обвинили в государственной измене; как только он покинул Дом Правительства, был издан приказ о его аресте, после чего Стамболийскому пришлось прятаться и ни один из политиков говорить с ним не хотел.

Не сложилось и с «тесняками», заявившими, что они «не намерены влезать в борьбу двух буржуазных группировок», и с «широкими» — idee fixe БЗНС насчет «диктатуры деревни» работягам совсем не нравилась. Да и вообще, столичных жителей пугали слухи о мародерстве в «республиканских» городах и селах, тем более что аккурат в момент приезда «президента» выяснилось, что это вовсе не слухи: один из эшелонов с «постановившими не воевать» солдатами, доехав до Софии, решил не разъезжаться по домам, а воспользоваться случаем и пограбить город; в итоге «свободное волеизъявление революционных солдатских масс» пришлось подавлять артиллерией с немалыми жертвами.

После такого рассчитывать на хоть какую-то поддержку населения уже не приходилось, и «главнокомандующий», временно взяв на себя обязанности невесть куда девшегося «президента», двинул войска из Перника на Софию, глубокой ночью с 28 на 29 сентября заняв большое село Владай — всего в пятнадцати километрах от столицы.

Там республиканцы остановились, чтобы отдохнуть после нелегкого перехода. И зря, потому что счет шел в полном смысле слова не на дни, а на часы, если не на минуты. К столице, которую еще накануне, в общем-то, некому было защищать, форсированным маршем шли немцы и роты генерала Александра Протогерова — македонцы, готовые стрелять во всё, что движется, если оно выступает против войны до победы или смерти.

Перехватить их на подступах, порознь, мятежники то ли не смогли, то ли не додумались, и в результате к утру силы сторон в какой-то мере уравнялись: у республиканцев — то ли восемь, то ли все 12 тысяч штыков при двенадцати пулеметах, у роялистов — живой силы втрое, если не вчетверо меньше (но с кавалерией 200 юнкеров), столько же пулеметов, сколько у противника, и притом еще восемь легких артиллерийских орудий, которых не было у людей Даскалова (свои пушки они в основном побросали при бегстве, а те, которые были, просто поленились тащить, считая, что София падет и так).

Александр Стамболийский

ДАВАЙ, ДО СВИДАНЬЯ!

А вот не пала. 29 сентября, ровно в 9.00, «главнокомандующий» послал правительству ультиматум, предлагая сдать власть не позже трех часов пополудни, и когда указанный срок пришел, а ответа не последовало, приказал атаковать. Однако бой — тяжелый, но для республиканцев в целом успешный — затянулся до темноты, в колоннах было много раненых, а восстание в Софии, на которое очень надеялись, никак не спешило начаться, — и уже в глубокой тьме Райко Даскалов, раненный осколком, приказал отложить окончание штурма до рассвета.

«Главнокомандующий» был в корне неправ. Ранним-ранним утром, когда республиканцы еще только просыпались, гарнизон сделал вылазку, и организовать оборону не получилось. Осаждающие откатились на несколько километров, с большими потерями, около двух-трех тысяч, и, решив, что с них стрельбы хватит, просто разбежались кто куда. Потом, правда, удалось переформироваться и пойти на второй штурм, но на сей раз ничего не вышло: защитники города отбились и перешли в контрнаступление, не позволяя республиканцам прийти в себя.

Два дня спустя, 2 октября, пал Радомир, и восстание рассеялось подобно туману, оставив по себе примерно 450 убитых с обеих сторон и, как водится, какое-то количество расстрелянных (но не слишком большое — «применять обширные репрессалии» строго запрещалось приказом правительства). Раненый Даскалов бежал в Салоники, где французы приняли его так радушно, что в официальное обвинение в государственной измене поверили все, а «президент» забился в нору поглубже и сидел там тише мышки, никак не отсвечивая.

Однако победа роялистов мало что решала. Всё решалось в Салониках, а там, как ни странно, разгром республиканцев правительству зачли в плюс: ситуация в России совершенно не радовала Согласие, тем паче что, в отличие от России, здесь началось без всякого их участия. Поэтому, при том что бедняге Ляпчеву (стремившемуся, отдадим должное, сохранять достоинство) пришлось тяжко, условия перемирия оказались неожиданно щадящими. Всем было ясно, что София капитулирует, однако термин «капитуляция» в тексте отсутствовал, и вообще документ регулировал чисто военные вопросы.

А так всё предельно мягко: вплоть до «окончательного мирного договора» — никакой формальной оккупации, никаких репараций. Не предусматривалось даже вывода болгарских войск с тех территорий сопредельных государств, где они находились, и ввода на территорию Болгарии «вооруженных сил соседних стран», что довело сербов, греков и румын до белого каления. А что касается формы правления, вполне четко заявили, что «никакой республики, но лично Фердинанд крайне нежелателен».

По сути, Андрей Ляпчев добился максимум возможного при максимум неблагоприятных условиях — пусть и «до окончательного подписания». А что до «никакого Фердинанда», так в Софии и без того не было никого, кто собирался бороться за сохранение на престоле лузера. Напротив, все — в первую очередь переобувавшиеся на ходу «германофилы» — дружно признали, что страну погубил «актер с сомнительными дарованиями, авантюрист и эксцентрик без соответствующего воспитания и с безграничным эгоизмом», а стало быть, лучшего козла отпущения не найти.

Так что когда 3 октября Александр Малинов, посетив тоскливо ждущего решения своей участи царя, положил ему на стол акт об отречении, сказав нечто типа «ставь подпись — и брысь!», Фердинанд не промедлил ни секунды. Тем же вечером, коротко попрощавшись с сыном, он отбыл в Германию, куда на следующий день бежал и бывший премьер. Как свидетельствует Петр Пешев, бессменный alter ego[97] Радославова, «никто искренне не сожалел о том, что он освободил трон. [...] Даже наиболее преданные, верные, самые обласканные им если не злорадствовали и не злословили, то с равнодушием отнеслись к свалившемуся на него несчастью».

Впрочем, формально долгое царствование первого Кобурга завершилось лишь на следующий день, 4 октября 1918 года, когда в газетах появилось официальное сообщение об отъезде монарха и венчании на царство его сына Бориса — по общему мнению, «молодого, отважного, честного, чрезвычайно интеллигентного, но по характеру не особенно решительного и не вполне уверенного, что действительно хочет быть царем».

РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН

Казалось бы, самое страшное позади. Разумеется, предстояли еще переговоры и «окончательный мир», но условия Салоникского договора внушали надежду на не самый худший исход, и верить хотелось в хорошее. В конце концов, Фердинанд с его капризами, авторитарными замашками, интриганством стал прошлым, а глядя на молодого царя, в хорошее верилось.

Борис Саксен-Кобург-Готский

И не без оснований. Ведь это был уже не заезжий гастролер, так и оставшийся чужим стране, которой правил 30 лет, а полная ему противоположность: «бабушкин внучек» — скорее француз, нежели немец, считавший себя болгарином, богобоязненный, православный. Отца, державшего его в ежовых рукавицах, уважал бесконечно, но юность свою вспоминал с содроганием, называя «тюрьмой». Любознательный, как папа, полиглот, как папа (албанский выучил на спор за три месяца), любящий физический труд (диплом машиниста!) и нравившийся всем родственникам в Европе, включая крёстного — уже расстрелянного к тому времени Николая II.

Нравился Борис и простым людям, с которыми не чурался общаться на улице, и «армейским» (в военной школе, где он учился на общих основаниях, сокурсники считали его «отличным, верным другом»). Народ знал, что наследник участвовал во всех папиных войнах и не бегал с передовой, хотя еще после Первой Балканской стал убежденным пацифистом. Его считали очень порядочным. Когда после Второй Балканской друзья-военные намекнули, что фиаско Фердинанда лишило того права на власть и дорога к трону открыта, Борис отказался резко и безусловно: «Я не держусь за власть, если монарх уйдет, я уйду вместе с ним».

Иное дело, что молодой царь был без опыта, да еще и совсем один (брат и сестры, которых наследник очень любил, уехали с Фердинандом), и потому с самого начала искал людей порядочных и компетентных. Это, кстати, было не так уж и сложно: поскольку Фердинанд не возвышал политиков, на которых не было компромата, а компромат, так уж вышло, был в основном на либералов-«германофилов», сыну достаточно было всего лишь возвышать тех, кого не возвышал отец, типа того же Александра Малинова. А уж им предстояло решать, как обустроить Болгарию.

А задачка была та еще. Мир изменился. Старые «филии» и «фобии» сгинули за неимением что «филить» и что «фобить». Старый либерализм с ориентацией на Рейхи стал бранным словом, Россия надолго сошла с доски, а Париж и Лондон смотрели на Софию как на тушу для разделки. Но прежде всего следовало как-то привести в порядок страну, и Малинов, собрав вокруг себя порядочных, ничем не запятнанных людей из бывших «русофилов» (своих демократов и дружественных народников), взялся за работу, стараясь «успокоить возмущенную общественную совесть».

И это получилось вполне успешно: первый же указ — о долгожданной демобилизации — вызвал шквал положительных эмоций, и дальше уже было ясно, куда идти. А чтобы идти было легче, в правительство — впервые в истории — пригласили «левых», то есть «земледельцев», «широких социалистов» (для удобства будем именовать их меньшевиками) и радикалов (что-то вроде «левых эсеров»). Раньше особого влияния у них не было, но теперь, когда всё стало плохо, они, это самое «плохо», в котором не были замешаны, ожесточенно критикуя, набирали очки, — и значит, пренебрегать ими не стоило.

Смысл такой широкой коалиции разъяснять не требовалось: власть предлагала сотрудничество всему населению, чтобы все могли так или иначе участвовать в наведении порядка, и это всем понравилось — кроме, конечно, «тесняков» (для удобства впредь будем именовать их коммунистами), никаких коалиций и компромиссов с «эксплуататорами» не признававших. Но их влияние пока что было исчезающе малым, и новая коалиция (хотя Александру Малинову вскоре пришлось уйти в отставку, сдав пост народнику Теодору Теодорову) понемногу продолжала налаживать жизнь и «успокаивать возмущенную общественную совесть», в том числе посредством амнистии всем «политическим» и обещаний наказать всех, кто наживался на войне. Намерения были хороши, обещания правильны, люди, их дававшие, искренни, — и всё бы ладно, да только денег не было, а словами сыт не будешь. И население ворчало.

А между тем — спасибо амнистии! — на волю вышло множество активистов, имевших свои — и далеко не взвешенные — взгляды на цели и средства, типа того же Стамболийского. Они, понимая, что сила их именно в недовольстве людей, требовали немедленных выборов в Народное собрание, справедливо нажимая на то, что сидят там в большинстве жулики и воры, а кто не жулик и не вор, у того всё равно сроки мандата давно истекли. Да и вообще, как разъясняли вчерашние сидельцы растерянному населению, особенно вчерашним фронтовикам, все эти «правые» уже дорулили до ручки — пусть теперь дадут порулить тем, кто знает, что нужно народу, потому что, как прямо писала газета «Радикал», «мы живем в такое время, когда ничто не мешает нам двинуться по пути общественного обновления».

БЕЗУМЬЕ СИЛЬНЫХ ТРЕБУЕТ НАДЗОРА

И «правые» отступали. Крыть-то было нечем. Они и в самом деле, пусть и без восторга (а иногда, на пике успехов, и с восторгом), голосовали за военные кредиты, они так или иначе были причастны к последствиям, а сейчас не могли сделать так, чтобы всё сразу стало хорошо. Вот и теряли позиции, находя общий язык с критиками только насчет коммунистов, на всех углах вопивших о «классовой борьбе по примеру Советской России».

Такого поворота событий не хотел никто, и поскольку коммунисты бросали «алчный взгляд на село, откуда ждут легионы Красной армии, чего рабочий класс не может и не хочет им обеспечить», все «здравомыслящие» не спешили рвать друг другу глотки, сообща борясь за сельский электорат. Он, самый многочисленный и относительно сытый, в ближайшем будущем многое определял, и перед «кормильцами» заискивали, не жалея красивых слов.

А поскольку к красивым словам типа «Братья, будьте выше эгоистических расчетов!» крестьянин не прислушивался, в какой-то момент из уст «правых» и меньшевиков зазвучало «Делиться надо!», в ответ на что тот же хитрый крестьянин плевался и отворачивался. Делиться хлебушком, баранинкой и овощами, тем паче когда они были в цене, «бай Ганю» не желал. И на этом стремительно делал политический капитал Александр Стамболийский, за годы размышлений успевший оформить свои взгляды в труд, озаглавленный «Принципы Болгарского земледельческого народного союза», в котором каждый тезис был человеку «от земли» предельно близок и абсолютно понятен.

Кратко и доходчиво, простым, нарочито грубоватым языком там утверждалось, что всякие рассуждения о «классах» — вредный бред. Частная собственность — «движущая сила труда и прогресса». Общество делится на сословия, каждое из которых вносит свою лепту в развитие страны. Основные сословия — «кормящие» (то есть крестьяне) и «производящие» (то есть рабочие). Остальные — «военные», «образованные», «развлекающие» — сугубо вспомогательные. Теперь вопросы...

Чей вклад важнее, кого численно больше, тот имеет право на власть. А кого в Болгарии больше всех? Ага, крестьян.

А в чем основа благосостояния и развития Болгарии? Правильно, в сельском хозяйстве. Следовательно, что нужно развивать? Верно, только те отрасли, которые связаны с сельским хозяйством, а остальное купим за кордоном. А кто создает «общественные блага»? Именно, крестьяне! Стало быть, земля — тем, кто ее обрабатывает, и поровну. Но чтобы маленькие хозяйства не нищали, надлежит развивать кооперативы.

Значит, главное состоит в том, что именно крестьянству следует доминировать над «городскими сословиями», которые в меньшинстве и которых оно кормит. И никаких партий, которые забалтывают мозги честному человеку, а сами воруют и устраивают на «вкусные» места детишек. Хотя на данном этапе можно временно союзничать с попутчиками из тех, кто «чтит труд», но это пока. А вообще всё проще некуда: «земледельцы» должны воедино встать на защиту «собственных попранных интересов. [...] Земледельческая Болгария должна сомкнуть свои ряды, хорошо организоваться и настроиться на настоящую политическую жизнь, глубоко осознав свою роль и ответственность за будущее страны». За этим следовало четкое разъяснение: чем шире сеть ячеек — «дружб» — и чем скорее они станут «организованной политической силой», превратившись в «неусыпных стражей, контролеров и реформаторов», тем скорее наступит счастье.

Всем всё, надеюсь, понятно? Да. Именно. Народничество. Передержанное — на стадии перехода в корпоративизм (еще не придуманный уже живущими, но пока что не ворвавшимися в большую политику Дуче и д-ром Салазаром), но отражающее интересы села, с прямым (хотя сам Стамболийский о таком, наверное, и не думал) выводом о «войне деревни против города» как необходимом этапе для построения общества социальной справедливости. В самом полном и окончательном виде — привет Пол Поту, но с поправкой на «ты, кавказец, попляши, может, и отсыплем хлебушка»[98].

Ничего странного, что село, еще не слишком расслоившееся, очень традиционное, тянулось к Стамболийскому, а сам он, чувствуя это и просматривая отчеты с мест о росте числа «дружб», не скрывал, что, имея уже 77 тысяч человек актива, «не боится власти», готов попробовать править страной и уверен, что всё у него получится — и «крестьянская революция через выборы», и потом тоже. И будет это как минимум не хуже, чем у «государственников старой школы», ибо «из-за безумия, бесчестия и трусости демократов Болгария сегодня распята на кресте». О том, что как раз демократы вытащили страну из войны, крестьянский вождь предпочитал не упоминать, справедливо полагая, что если повторить обвинение сто раз, в него поверят-таки.

Очень скоро — месяца за три — БЗНС лег под шефа полностью. Менее резкие деятели, вплоть до самых авторитетных, отсеялись, и Стамболийский продолжал наращивать силы. Впрочем, и прочие «левые» укреплялись. Меньшевики (14 тысяч против пяти тысяч всего четыре года назад), как и положено меньшевикам, заверяли массы в том, что «буржуазные партии не пригодны для управления», править должны «представители рабочих, крестьян и прислуги» и «только республика облегчит путь к демократии и социализму», но (меньшевики же!) эта цель должна достигаться «исключительно мирными средствами». Примерно в ту же дуду дудели и радикалы, выступавшие, так сказать, за всё хорошее против всего плохого. «Мы не обрисовали для себя некий определенный строй — идеал, к которому нужно было бы стремиться, как это сделали социалисты, — провозглашали они. — [...] Но мы всегда готовы наряду с ними поддержать всё то, что в данный момент является самым лучшим, самым разумным для защиты экономически слабых, для достижения социальной справедливости».

И только коммунисты (25 тысяч активистов — впятеро больше, чем до войны) в упор ни с кем не хотели дружить. Да и с ними дружить не хотел никто, потому что их цели — диктатура пролетариата, социалистическая революция, Советская Социалистическая Республика, Балканская Социалистическая Федеративная Советская Республика и т. д., включая ликвидацию частной собственности на землю, — никого, кроме вовсе уж «низов» да романтичных интеллектуалов, в хозяйственной Болгарии не увлекали.

РОЗЕНКРАНЦ И ГИЛЬДЕНСТЕРН МЕРТВЫ

А дело шло к выборам, и страсти зашкаливали. Не митинговал только ленивый. «Левые», слегка грызясь между собой, дружно провоцировали беспорядки, вслед за тем требуя «убрать кровавую власть», которая всё еще не сделала жизнь сказкой. Несчастный Теодор Теодоров, политик аккуратный и категорически не склонный к демагогии, тасовал кабинет, и кабинет «левел» на глазах. А когда «полевело» и МВД, митинги, которые перестали ограничивать, вообще стали нормой жизни.

«Государственных людей», понимавших, к чему всё идет, это пугало; демократы Малинова криком кричали, что «"левые" расстались с мыслью захватить власть снизу; они вовлекают народ в еще одно несчастье — изменение общественного строя. И это происходит в то время, когда Болгария не является полноправным хозяином своей судьбы, когда враги хотят стереть болгарское племя с политической карты». Но их голоса оставались голосами вопиющих в пустыне...

Разве что коммунистов с их простым как мыло «Класс против класса!» по-прежнему опасались все, обвиняя в «насаждении анархии ради революции во что бы то ни стало», и обвиняя не без причин: митинги и стачки, которые проводила БКП, неизменно завершались масштабным мордобоем, а то и схватками с силовиками, нередко и с пальбой — в полном соответствии с предвыборным сценарием «чем хуже, тем лучше».

Но как бы то ни было, выборы были нужны. В Париже завершалась подготовка конференции на предмет «окончательного мира», и «великим силам» следовало предъявить новый парламент, никак войной не запятнанный, чтобы попытаться выговорить условия помягче. Поэтому выборы состоялись — впервые со дня объявления независимости по-настоящему демократично. Если раньше монарх утверждал правительство, а оно «делало» выборы под себя, то теперь реально высказался народ. И когда подсчет голосов был окончен, выяснилось, что Болгария «покраснела».

Впрочем, «покраснение» было разных оттенков. «Земледельцы» взяли 28 процентов голосов избирателей и 83 мандата, коммунисты — 18 процентов голосов и 47 мандатов, меньшевики — 13 процентов голосов и 38 мандатов, а всего, считая радикалов, «левица» получила 63 процента голосов и 176 мандатов. «Старые» партии фактически улетели на обочину, а право формировать кабинет царь Борис, естественно, поручил Стамболийскому.

Однако «чисто левого» правительства, появления которого — кто с надеждой, кто с опаской, кто с ужасом — ждали все, не получилось. Однопартийный кабинет не вытанцовывался никак, капелька радикалов в счет не шла, коммунистам никто ничего не предлагал, да они и сами не собирались, а вот с меньшевиками общий язык нашли бы, да они чересчур много запросили, и не сладилось.

Тогда Стамболийский обратился к «правым» аутсайдерам, которые не устояли (в конце концов, шеф БЗНС ведь был за частную собственность), и слепил-таки коалицию. Впрочем, партнеры в этом странном монстрике не значили ничего, сидя на третьих ролях, а рулили — «земледельцы», к связи с чем меньшевики, крайне обиженные «сожжением мостов» (ведь мог же и пару лишних портфелей отслюнить!), публично заявили, что «БЗНС впрягся в колесницу буржуазии», и как марксисты марксистам предложили БКП мутить воду вместе.

По стране пошли волны совместных стачек — как тематических («Руки прочь от Советской России!»), так и «сознательно дестабилизационных», до такой степени агрессивных, что в результате вокруг правительства сплотились все, вплоть до тех, кто на дух идеи премьера не воспринимал. В итоге протесты понемногу пошли на спад, и Стамболийский сделал вывод, что вся надежда «приличных людей» всех сословий, как бы они к нему ни относились, только на него, — а значит, можно готовить однопартийную диктатуру.

И был-таки прав. «Кормящее сословие» концентрировалось под его крылом, «производящее» — металось и грызлось, а «услужающие» рухнули в полосу кризиса, но все при этом боялись крови и хаоса. Так что условия для перестройки общества по единственно верным «Принципам Болгарского земледельческого народного союза» складывались идеально. Но для начала следовало поставить точку в войне. Болгарскую делегацию ждали в Каноссе. Извините, в Париже.

ПОСЛЕДНЕЕ ТАНГО В ПАРИЖЕ

26 июля 1919 года, по приглашению — или, точнее, по повестке — болгарская делегация во главе с Теодором Теодоровым прибыла в Париж и сразу же, прямо с перрона, была отвезена в предместье Нёйи-сюр-Сен, где для нее был приготовлен Château de Madrid — шикарный замок с роскошным парком. Но, как сразу сообщили встречающие, без права выхода и контактов с прессой. Фактически болгары оказались на положении пленников, разве что с правом переписки.

Мадридский замок (Château de Madrid) в 1919 г.

«Я снова в тюрьме, — писал Стамболийский, уже почти-почти премьер, ближайшему другу Райко Даскалову. — [...] Вывозят на автомобиле, тоже под стражей. Могу поверить, что перлюстрируют[99] и письма. Смотрят искоса... По всему видно, что нас жестоко окромсают».

И это оглушало, ибо не ждали. До сих пор, понимая, конечно, что хорошего мало, оснований грызть локти всё же не видели: Салоникское перемирие, достаточно щадящее, вселило надежду на лучшее, да и в «пункты Вильсона» верили свято, убеждая себя в том, что «границы на Балканах будут определены по этническому принципу, возможно, путем проведения плебисцитов». Тем более и Штаты в лице своего консула ободряли и обещали помочь.

Однако теперь розовые очки быстро выцветали, и смысл поблажки в Салониках становился очевиден даже таким оптимистам, как убежденный «франкофил» Теодоров, имевший в элитах Парижа массу друзей, а в Софии прозванный Месье. Тогда, в сентябре 1918-го, не растаптывая еще способную месяц-другой сражаться Болгарию, политики Антанты тем самым намекали Вене и Стамбулу, что им пока что есть смысл кинуть Рейх, и тогда наказание будет мягче, — а теперь, когда все слоники давно уже стояли на полочках, можно было не стесняться.

И не стесняться начали очень быстро. Как только Австро-Венгрия и Турция клюнули на «болгарский крючок», побежденных начали рвать, и Болгария в этом смысле исключением не стала. Румыны, проигравшие всё и сдавшиеся еще в 1917-м, ухитрились за день до окончания войны вновь вступить в войну и теперь требовали за это Южную Добруджу. Франция, которую они старательно везде вылизывали, милостиво кивнула, и болгарам пришлось уйти оттуда еще до всяких «окончательных договоров». В связи с этим, собственно, ушел и Малинов, переложив на плечи Месье тяжелейший крест. И Теодоров потащил его, цепляясь даже не за соломинку, а за солнечный лучик на воде. А ведь одной Румынией беда не ограничивалась.

Сербия — вернее, с 1 декабря 1918 года уже Королевство сербов, хорватов и словенцев (КСХС) — в сознании своих прав и заслуг целилась покончить с «вечным врагом», раз и навсегда решив вопрос с Македонией (а еще лучше и не только с Македонией) самым радикальным образом, в идеале просто присоединив Болгарию. И хотя у Софии появился мощный лоббист — Томаш Масарик, президент Чехословакии и «любимчик всея Антанты», готовый замолвить словечко, — шансов было предельно мало.

Ну и, конечно, суетилась Эллада с ее запредельно «великогреческим» премьером, чуть ли не поноску носившим за Ллойд Джорджем. И вот в таких непростых условиях, не имея возможности даже участвовать в обсуждении своей судьбы и не понимая, зачем вообще ее вызвали так рано, болгарская делегация сидела взаперти почти два месяца — аж до 19 сентября, когда ей привезли проект окончательного договора, сообщили: «Вот чистовик» — и дали 25 дней для ответа.

ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ

К слову сказать, такая организация процесса удивляла не только болгар, но и всех наблюдавших за конференцией. Ибо ничего подобного в европейской военно-дипломатической практике ранее не бывало. Во всех предыдущих случаях, то есть сотни лет подряд, побежденные, как бы ни был страшен разгром, по итогам садились за стол с победителями и обсуждали свою судьбу.

Теперь же судьбу побежденных императивно решали победители и их сателлиты, что, кстати, как ни странно, особенно потрясло американцев. «Не сразу стало ясно, — писал Саймон Бейкер, официальный биограф Вудро Вильсона, такого подхода не одобрявшего, — что это решение было результатом безграничной победы союзников над врагом и ненависти, взращенной в них небывало жестокой войной. Мир, по их мнению, следовало диктовать».

Болгарская делегация в Нёйи

И потому проект, выданный на ознакомление болгарам, был страшен, причем даже не из-за «великих сил». Они-то, покуражившись, возможно, в чем-то и пошли бы навстречу, но и Лондон, и Париж уже мыслили категориями будущего, выстраивая конфигурации зон «европейского влияния». Поделились по понятиям: французам — Белград и Бухарест, сэрам — Афины. В такой ситуации заокеанский идеалист Вильсон, к тому же уже не очень хорошо себя чувствовавший, мог забавляться со своими «четырнадцатью пунктами» сколько угодно; его любимые плебисциты прописывались только в тех случаях, когда итог с полной несомненностью прогнозировался в чью надо пользу.

В общем, конечно, играли роль и жажда мести за выбитое поколение, и желание «очистить дочиста» побежденных, компенсировав затраты, и полная озверелость общественного мнения, — но главное, за счет проигравших «великие силы» выдавали бонусы своим будущим марионеткам, а с их стороны пощады ждать не приходилось. Ни при каких вариантах.

Скажем, Румыния. Оставить Южную Добруджу болгарам, чтобы «не делать в Европе новый Эльзас-Лотарингию», требовал Вашингтон. И Рим тоже. Румынскому премьеру Йону Братиану в Нёйи не симпатизировал решительно никто; Ллойд Джордж в кулуарах ласково называл его «разбойником, выжидающим удобного случая, чтобы что-то стащить», а Клемансо и вовсе честил «жуликом». А тактичный, до мозга костей профранцузский «месье» Теодоров нравился решительно всем. И тем не менее, указывает Никольсон, «почти всеобщая антипатия, которую вызывал гость из Румынии, не помешала конференции посчитаться с претензиями страны, которую он представлял. Румыния получила "всё и даже больше, чем всё" отнюдь не из-за персональных симпатий».

То есть всё очень по-деловому. Типа, румыны, конечно, шарлатаны. Но они худо-бедно остановили большевиков в Бессарабии, помогли справиться с Красной Венгрией и готовы работать в этом направлении дальше, ибо боятся за себя. В Болгарии же «красные» побеждают на выборах, и очень может быть так, что румынская армия скоро понадобится. А стало быть, их нужно поощрять. Dixi.[100]

То же и с сербами. Правда, поскольку речь шла не о Македонии (тут всё было ясно), а о существовании самой Болгарии, которую Белград просил уполовинить в свою пользу, хотелки все-таки — спасибо США — слегка укоротили, урезонив тем, что КСХС и так отвалили цельную Хорватию с выходом к морю. Но кое-что у болгар всё же отрезали, не глядя на стихийные траурные демонстрации в отторгаемых областях, на тысячи коллективных писем, молящих о пощаде, на сотни тысяч беженцев, потянувшихся через границу. Клемансо всё это не волновало.

А если не волновало Клемансо, с какой стати должно было волновать Ллойд Джорджа, вокруг которого прыгал Элефтериос Венизелос, персона куда приятнее пресловутого Братиану? Греческому премьеру хотелось получить Фракию, и его совершенно не трогал тот факт, что подавляющее большинство тамошнего населения составляли не греки, а болгары (с чем, собственно, никто не спорил, и даже афинские политики, до конференции говорившие, что во Фракии живут только «болгароязычные эллины», вынуждены были признать: да, погорячились, но... Но за что мы кровь проливали, сэр?!).

Сэр кивал, и тщетно Теодоров просил плебисцита, напоминая, что «границы Болгарии установлены историей, этнографией и международными актами», и умоляя: «Если они оспариваются, пусть соответствующие части населения сами выскажутся о своем будущем. Мы склонимся перед их вотумом без упреков и без огорчения». И тщетно делегация США напоминала о «четырнадцати пунктах». Венизелос плебисцитов не хотел, а того, чего не хотел премьер Греции, не хотел и сэр Дэвид.

В качестве компромисса предложили размен населением: болгары — в Болгарию, греки из Болгарии, если захотят, — в Грецию. Но «с полной ликвидацией всего, что могло связывать репатриантов с бывшей Родиной, — в первую очередь, недвижимости». По сути, речь шла о зачистке болгарской земли от болгар, чтобы сделать землю греческой, и это было так вопиюще несправедливо, что американцы, которым всё это не нравилось, пригрозили прервать конференцию, после чего беспредел слегка притих.

Однако именно слегка. Еще до подписания договора, что само по себе нарушало все мыслимые нормы международного права, Софии приказали вывести войска из «своей» Фракии и ввели туда... нет, не греческий, а франко-английский оккупационный контингент — «для обеспечения порядка». При этом, согласно статье 48 проекта, Болгария «отказывалась от всех прав и правооснований» на «все свои территории, откуда на момент подписания мирного договора выведены ее войска», — правда, с оговоркой «до решения Союзной комиссии», но через год в Сан-Ремо Союзная комиссия при «особом мнении США» отдала Фракию грекам, пообещав «гарантировать Болгарии свободу экономического выхода к Эгейскому морю». Но потом про обещание как-то забыли. И ничего.

ИМПЛЕМЕНТАЦИЯ

На самом деле всё это выглядело предельно некрасиво. «Болгарию четвертовали с циничной, самодовольной и показной откровенностью, под огорченные возгласы американцев и злорадное хихиканье румын», — оценил происходящее корреспондент «The New Yorker». И вряд ли стоит слишком уж винить Теодора Теодорова в том, что он — сильный, волевой человек, прекрасный полемист и оратор, юрист сорбоннского разлива, в конце концов, получив 19 сентября право говорить, надломился.

«Мы сами попрали достоинство своего народа и не только не облегчили свое положение, а, напротив, упали в глазах всех до того, что нас сочли заслужившими свою участь. Так унизительно не вел себя никакой другой побежденный народ, а ведь наша делегация шла не против пулеметного огня», — горько оценил его речь генерал Никола Жеков. Но, в сущности, никакой пулеметный огонь по убойности не сравнится с цинизмом политиков, не внимающих никаким доводам, если они противоречат уже принятым решениям.

Да, глава болгарской делегации признавал всё, во всем, чего требовали, каялся и только просил, если можно, не совсем добивать его страну, пытаясь хоть в самой малой мере показать «великим силам», что «Болгария небезнадежна». Но, судя по всему, альтернативы просто не было. Любое повышение голоса, любое проявление достоинства рассматривалось как отягчающее обстоятельство, а вот полная покорность могла дать какой-то эффект.

И действительно, сообщение об аресте 4 ноября «виновников войны» — министров Радославова — и суде над ними слегка смягчило «великие силы». Чуть позже сэры, месье и янки буквально вынудили правительство КСХС подписать акт «О распространении прав национальных меньшинств на территории Македонии», — но, впрочем, в мемуарах Ллойд Джорджа «жестокие притеснении македонских болгар» названы «наиболее трагическим примером нарушения Белградом договора».

А в остальном — предсказуемо. Болгарии запрещалось иметь регулярную армию, ее следовало заменить вольнонаемной, общим числом (с жандармерией) не более тридцати трех тысяч человек, заодно «сократив до минимума» военные школы и количество курсантов. Ну и, конечно, «money, money, money»[101]: 2 миллиарда 250 миллионов золотых франков в течение тридцати семи лет плюс 5 процентов годовых; «репарации» Греции, Румынии и КСХС — скот, уголь, овощи, табак — и, главное, режим наибольшего благоприятствования «всем британским, французским и итальянским компаниям, которые пожелают внести свой вклад в дело послевоенной реконструкции».

Напоследок, чисто для красоты и дабы себя уважать, конференция (в лице Клемансо) признала возражения Болгарии «весьма значимыми, убедительными и обоснованными», занеся признание в протокол. Точка. 27 ноября в Нёйи-сюр-Сен наконец прозвучало неизбежное: «Главу делегации Царства Болгарского прошу к столу для подписания мирного договора!».

И тут у Месье сдали нервы. «Не буду», — сказал он, и лично я его понимаю. Но не подписать похабную бумагу означало вернуть страну в состояние войны с Антантой, что было немыслимо. «Вы обязаны», — мягко сказал Клемансо, на что Теодоров откликнулся: «Обязанность главы делегации вести переговоры, подписывать документ — прерогатива премьер-министра, а мой кабинет с 6 октября в отставке. Но мой преемник присутствует здесь». И все взгляды скрестились на Стамболийском.

«Словно морозная игла, — записал позже шеф БЗНС, — пронзила мою душу. Мне следовало скрепить своей подписью результаты чужой политики, против которой я боролся и из-за которой страдал. Разве я когда-нибудь думал, что останусь живым, что выйду из тюрьмы и собственноручно именно я, самый непримиримый критик политики Фердинанда и Радославова, буду пожинать ее плоды?! Но в тот же самый момент вдруг на душе стало как-то особенно светло, и я с полным спокойствием и твердостью поставил подпись под страшным договором. Этот светлый луч возник из моей глубокой веры в торжество правды и справедливости!»

По свидетельству очевидца, «этот последний акт драмы вершился в полном, гнетущем молчании, на целых 25 минут прервавшем оживленный гул, ранее царивший в зале. Всем было неловко, я заметил, что даже сам Клемансо, отвернувшись, с показным интересом изучает какой-то гобелен», а Стамболийский, поставив подпись на всех экземплярах, «одним движением пальцев сломал золотое перо, предложенное ему французским премьером». Так, во всяком случае, пишут его поклонники, а так это или не так, не знаю. Но точно известно: перо было демонстративно отброшено, «и этот жест никто ни единым словом не осудил». Победители могли позволить себе великодушие...

«ОРАНЖЕВЫЕ»

Возвращение из Парижа было страшным. «Не спрашивайте ни о чем. Мы мертвы», — ответил встречающим Теодор Теодоров. Но, как бы то ни было, война окончилась, а жизнь продолжалась, — и в этой новой жизни Месье уже никакой роли не играл. Дирижировал Стамболийский, первой задачей своей считавший приведение оркестра к унисону, что само по себе было делом не из простых. Ободранная, растерянная, обнищавшая страна бурлила, и чем гаже (пусть и по самым объективным причинам) становилась реальность, тем активнее откликались массы на призывы коммунистов начать всё с чистого листа. А поскольку коммунистов поддерживали обиженные на нового премьера меньшевики, улица кипела всё сильнее.

Уже 24 декабря — новое правительство только осваивалось в кабинетах — профсоюзы, полностью контролируемые социал-демократами обоих видов, начали забастовку, вошедшую в историю как Великая Транспортная стачка. Как водится, началось в столице. Демонстрации, митинги, лозунги — впрочем, не очень агрессивные, с требованиями по большей части экономическими, вполне обоснованными и даже исполнимыми...

Однако «земледельцы», поскольку во главе событий стояли их главные политические конкуренты, никаких компромиссов не хотели. Правительство объявило военное положение, на улицах появились патрули, а главное — «сопаджии» (дубинщики или боевики), крепкие парни с палицами и «помаранчовыми» повязками на рукавах. Это были отряды «Оранжевой гвардии», подготовленные к возвращению шефа из Парижа хозяйственным Райко Даскаловым.

Молодые люмпены, набранные из вчерашних крестьян, неприкаянно осевших в предместьях столицы, при полном непротивлении полиции атаковали митингующих, разбивали головы, ломали руки и вообще вели себя по-хозяйски. Организаторов и особо засветившихся горлопанов начали хватать. В ответ стачка расширилась, перекинулась на другие города, и 27 декабря в стране остановился весь транспорт, замерли почта и телеграф, замолчали телефоны.

Опустели рынки. Зазвучали новые требования: военное положение отменить, арестованных отпустить, боевиков убрать на фиг. Не то... у самих дубины найдутся. На несколько дней улицы болгарских городов стали ареной побоища: придя в себя после первых погромов, «красные» дали «оранжевым» такой отпор, что спасать «гвардейцев» пришлось войскам. 3 января по призыву Стамболийского «Наших бьют!» в Софию и другие города двинулись толпы крестьян с топорами, вилами, косами и прочим инвентарем. Их встречали объятиями, немедленно записывали в «Оранжевую гвардию» и бросали на подавление, объяснив, что «с городскими захребетниками можно не стесняться».

Такого ни коммунисты, ни тем паче меньшевики не ждали и готовы к такому не были. А тут еще очень кстати неизвестно кто не очень сильно взорвал железнодорожный мост под Софией, и этот эксцесс окончательно развязал правительству руки. Все бастующие старше восемнадцати лет были мобилизованы и приставлены к работе под угрозой расстрела, сотни крикунов пошли под арест, беспощадно расправлялись и с семьями, выгоняя их на мороз из государственных общежитий.

К 17 февраля, не понимая, что делать дальше, лидеры забастовочного комитета разругались, меньшевики дали отбой, вслед за ними, видя, что делать нечего, дали отмашку и коммунисты. Но в ходе разбора полетов ЦК БКП, дабы партия не оставалась мальчиком для битья, принял решение о создании «Военной Организации» — боевого крыла партии.

В итоге «земледельцы» выиграли вчистую. Самый опасный политический противник был подавлен и временно деморализован, боевики опробованы в деле, напуганные событиями «традиционные партии» забились в норку, а самое главное — агитаторам БЗНС удалось сплотить село, от имени которого они выступали, против города, которому они не верили.

Самое время было объявлять внеочередные выборы, и Стамболийский не упустил шанс. Как положено истинному демократу, он пустил в ход всё, наработанное предшественниками, начиная со Стамболова, — все формы официального влияния плюс, как изящно пишут его поклонники, «традиционный для болгарской политической культуры набор средств и приемов, в большинстве своем не вписывавшихся в конституционные рамки».

Тут, правда, встал вопрос о Конституции, святой для болгарского общества, но какая Конституция, если такие раки пошли? Премьер топнул ногой, и Народное собрание послушно приняло поправки к закону о выборах, по букве ничего как бы и не нарушающие, но по духу ставящие соответствующие положения Основного закона с ног на голову. Было введено просто-напросто обязательное, под страхом тюрьмы, голосование, но с правом голосовать на дому или «делегировать» свой бюллетень «доверенным лицам». И...

В целом, как потом жаловались меньшевики, «нынешний руководитель партии, имеющей в руках все рычаги власти, воспользовался этой властью без зазрения совести так, как никто не пользовался ею в нашей политической истории. [...] Пригнал к урнам некое "стадо", наименее развитые в политическом отношении категории населения — всех несознательных, инородцев, зависимых от власти, часто даже через своих людей голосуя вместо пригнанных».

И таки да: 28 марта, после месячной мозгомойки и головоломки, с помощью «доверенных лиц», приносивших на участки тяжелые кипы бюллетеней, «делегированных» парням с оранжевыми лентами баями ганю и бабами вангами в сельской глубинке, проголосовали 82,2 процента электората (в то время как на предыдущих, августовских выборах — всего 57,5 процента). И голосование это было очень правильным: БЗНС набрал 349 тысяч голосов, взяв 110 мандатов.

По старым болгарским меркам — просто невероятно много, но в понимании Стамболийского с товарищами — досадно мало. Ведь хотя меньшевиков задавили, выбросив с девятью мандатами в политический хвост, второе место — 184 тысячи голосов и 50 мандатов — заняла битая, загнанная в полуподполье, почти не имевшая возможности агитировать за себя БКП. И это при том, что ненавистный БЗНС со всеми его «оранжевыми» мордоворотами, видя в нем заслон против большевиков, поддержали и многие «правые».

Изменение границ по итогам Нёйиского мирного договора

РАЗОМ НАС БАГАТО![102]

Такая конфигурация — мощная фракция коммунистов плюс резкий взлет (24 мандата!) вроде бы уже вовсе растоптанных непримиримых демократов с их опасными идеями насчет национального единства, строгого конституционализма и «законности без экспериментов» — ни Стамболийского, ни тем паче активно подкручивавшего его Даскалова никак не устраивала. Лепить коалицию при полной несовместимости взглядов и персоналий было попросту невозможно.

Но, как известно, нет таких крепостей, которые не могли бы взять дорвавшиеся до руля сторонники «народной власти». С кем-то поговорили в кулуарах, кому-то что-то пообещали, кого-то навестили на дому, посетовав, что времена страшные, преступность велика, а детки малые, так что... И на первом же заседании новоизбранного Народного собрания, сразу после избрания «правильного» (исключительно из «земледельцев») бюро, выяснилось, что 13 мандатов «получены с помощью незаконных махинаций».

«О ужас!» — вскричало бюро. «Ганьба!»[103] — вскричали комиссии, возглавляемые представителями БЗНС. И вследствие общего возмущения из парламента вылетели девять коммунистов и три демократа, а заодно и никому уже не нужный, но слишком часто ноющий о «моральных ценностях» престарелый Стоян Данев, якобы «обошедший кандидата от БЗНС с помощью подкупа избирателей» в одном из самых интеллигентных и зажиточных округов Софии, где профессор избирался уже 20 лет.

Апелляции, конечно, были поданы, но судьи тоже люди, у них жены, а жены боятся парней с дубинками, так что сами понимаете... Не мы такие, жизнь такая. «Ничего, мы справились, — смеялся шеф БЗНС. — Вместе нас много!» Отныне ему, главе не какого-то коалиционного, но «гомогенного», то есть без примеси «земледельческого», кабинета не мешало ничто.

И он публично заявил, что намерен «продолжать политику восстановления авторитета власти», наряду с «выполнением тяжелых условий мирного договора» проводя «глубокие социальные реформы в духе времени», призванные «окончательно оздоровить и укрепить болгарский государственный организм». Иными словами, Стамболийский собирался продвигать «крестьянскую революцию» — благо, что все нужные законы уже были написаны, и хотя с «Принципами» они никак не согласовывались, вполне могли согласоваться, если их соответствующим образом толковать.

Вот, например, закон о конфискации нечестно нажитых в войну богатств. Хороший закон, нужный, никто не спорит. Но поскольку всех ворюг сразу не накажешь, сперва пойдут те, кто не совсем понял ситуацию, а кто понял, с теми можно и обождать. И закон о сокращении раздутого аппарата тоже хорош — чиновников развелось слишком много. Но ведь кого выгонять, а кого оставлять на зарплате — исключительно дело властей. Никто не спорит? То-то. И опять же, реформа судов назрела, и льготы неимущим надо вводить, и село ограждать от эксплуатации, и еще куча бумаг, которые, сами понимаете, как дышло. Так шта... Вопросы есть?

Вопросов в основном не было. Что происходит, в полной мере понимали еще не все, но понимание понемногу приходило, и остаться на улице в разгар кризиса не хотел никто. Общественность притихла, однако проблем у победителей меньше не стало. При всех своих особенностях они, как и подобает революционерам первого поколения, стремились не воровать, но реально менять основы, — а с этим были проблемы. Мало того что после перекройки границ тяжкой головной болью стала проблема беженцев, число которых зашкалило за шесть процентов населения и пристроить которых было некуда, поскольку денег не хватало, деньги и вовсе неоткуда было брать.

В официально оккупированной стране высшей контрольной властью была Межсоюзная комиссия (делегаты Великобритании, Франции и Италии), представлявшая Репарационную комиссию. И хотя во внутреннюю политику она не лезла, контроль над всеми отраслями экономики был в ее компетенции, и чтобы с «режимом наибольшего благоприятствования» западным фирмам сбоев не случалось, комиссары бдили жестко. При этом они совершенно не думали об экономике какой-то там Болгарии — об инфляции и т.д. В страну стремительно вползали иностранные банки, ссудный процент летел к зениту, Европа открыто вела ситуацию к превращению страны в «табачную фабрику свободного мира», вкладывая деньги только в табак и скупая табак по ценам, которые сама же монопольно предлагала.

В результате крестьянин, волоча на себе основное бремя неизбежно растущих налогов и не получая от государства ни помощи, ни даже защиты, зверел, — и в этом медленном, но неуклонном озверении заключалась сила «земледельцев», противостоять которой на данном этапе не мог никто. Просто-напросто образованные «дети» выполняли неявный, на уровне коллективного подсознательного сформировавшийся заказ «отцов». Всё — на основе «Принципов». Никаких «либерализмов». Никаких «социализмов». Только «третий путь» — путь «вернувшего себе чувство достоинства» труженика на своей земле, свободно, но с ограничениями дарующего права всем, кто не кормит.

РЕВОЛЮЦИЯ ДОСТОИНСТВА

Строить свою Страну Оз, подмяв парламент, начали сразу. Уже в конце мая приняли закон о трудовой повинности; это была личная идея Стамболийского, определенная им как «основа обновительской политики». Суть, если отжать воду, проще пареной репы: обязательная трудовая повинность всех мужчин старше двадцати (на год) и женщин, кроме мусульманок, старше шестнадцати (на полгода), вне зависимости от состояния, образования и рода занятий. Кто не отбыл, поражен в правах, не имеет права выезда.

Формально это было сделано для «скорейшего преодоления разрухи», с важной оговоркой: «в первую очередь, на селе». Фактически же — было бесплатным батрачеством на крестьянских участках. В партийных инструкциях — разъяснение: «а также в целях перевоспитания в здоровой крестьянской среде». Отсюда и методика: казармы, четкая структура (отделы, ядра, четы, дружины, задруги), маршировки. И два часа после работы — изучение «Принципов». Плюс везде «слушатели», следящие за «разговорчиками».

Тут, правда, напряглись «великие силы». Сами по себе идеи Стамболийского, коль скоро он на дух не переносил «общественной собственности» и нещадно щемил коммунистов, их не волновали, но вот явная милитаризация общества, пусть и на трудовой лад, пугала соседей Болгарии, опасавшихся возрождения болгарской армии. А поскольку неприятности на Балканах победителям были совершенно не нужны, «крестьянского царя» одернули, и он слегка сдал назад: срок сократили, «соплякам и слюнтяям» назначили сумму «откупа», а профессуру, юристов и прочую «гнилую интеллигенцию» от обязаловки освободили вообще, при условии что они «не станут осуждать новые установления».

А новые установления, появляясь, шокировали многих. Ибо речь шла хоть и не об отмене (это ни-ни!), но пересмотре самого понятия «частная собственность», которое должно было совпадать «с требованиями достоинства и свободы человека в соответствии с его вкладом в копилку потребностей общества». Частная собственность, будучи «справедливо выравнена», должна была составить материальную основу «истинной демократии достоинства».

Перераспределять предполагалось «тотально, тремя тропами»: «между личностями» (тут мягко: пусть богатые слегка поделятся), «между сословиями» (а то ведь «услужающие» слишком зажрались), но главное — «между городом и селом», что предполагало перевод крестьянства в статус «главного сословия» и, следовательно, гегемона (экономического, а на основе этого — и политического). Иными словами, «дети» целились выполнить самое главное, пусть и не сформулированное требование «отцов».

И грянул шквал законодательных инициатив, тотчас превращавшихся в законы. В первую очередь был принят закон «О трудовой земельной собственности», то есть об изъятии «необрабатываемых излишков земли» в пользу государства, с почти нулевой компенсацией по довоенным ценам и формально «для справедливого наделения беженцев». Разъяснений, понятно, никаких, но всем всё ясно: изымали землю запустевшую или купленную у обедневших крестьян «впрок».

Сразу вслед за тем — закон об аграрной реформе. Теперь уже без всяких ограничений: все, кто продал свою землю, получали ее назад — по тем же символическим ценам. А у кого своей земли не было или ее было мало, могли легко и крайне дешево купить в рассрочку, но без права продавать, дарить или закладывать кому-то, кроме государства. Иными словами, «вечная аренда» без отягощения.

А далее — налоговая реформа, в рамках которой налоги с «кормящего сословия» уменьшались в несколько раз, зато налоги с «услужающих» (закупочных фирм) повышались кратно. Ну и дальше — мелочи, типа закона «Об отчуждении зданий в пользу государства или местного самоуправления», предусматривавшего изъятие недвижимости, кроме построек, где живут сами хозяева, и построек, которые хозяев кормят (но не кафе и не отелей — те подлежали изъятию). Компенсации? Безусловно. Но опять же по довоенным расценкам.

С Конституцией, 67-я статья которой гласила, что «права на собственность — неприкосновенны», а любое (статья 68) изъятие собственности «ради пользы государства или общества» возможно лишь при обязательной «справедливой и предварительной компенсации с согласия владельца», такие новеллы не согласовывались никоим образом. Да и сам БЗНС, официально именовавший себя «сословной организацией, выражающей интересы крестьянского сословия», по сути, в соответствии со статьей 57, где утверждалось, что «граждане Болгарии равны в правах все. Деление на сословия в Болгарии не допускается», был антиконституционен, а стало быть, незаконен, но...

Но все эти бумажные мелочи и Стамболийскому, и Даскалову, и прочей элите «земледельцев», уже чуявшей сладкий запах ничем не ограниченной власти, были глубоко и от всей души до лампочки. Прочно зажав в кулаке запуганное Народное собрание, они уже не особо скрывали, что ведут дело к «Революции Достоинства» — к «улучшению» (а по факту — закланию) Тырновской Конституции, самой священной коровы болгарского общества. А заодно — и к ликвидации монархии как «высшего арбитра»; для начала предполагалось лишить царя полномочий главнокомандующего, права назначать военного министра и вообще влияния на армию, под тем благовидным предлогом, что «монархия — виновник войны, и ее следует превратить в блестящий символ, чтобы впредь такого не повторилось».

Проблема оставалась лишь одна: чтобы делать такие резкие пируэты, нужно было иметь точку опоры более прочную, чем митинги. И правительство издало указ о формировании «общественных комиссий», задачей которых стал «контроль над действиями местных властей ради предотвращения волокиты и коррупции путем гражданского протеста и воздействия вплоть до гражданского ареста». При крайне широкой трактовке понятий «протест и воздействие вплоть до...» дела, в случае чего, возбуждались только в отношении городских комиссаров, а для сельских «гражданских активистов» всегда находились смягчающие обстоятельства. Эти абсолютно неконституционные структуры вскоре стали органами параллельной власти. А власть пахнет вкусно, и...

И на запах потянулись уловившие ветер крестьяне, вступая в «дружбы» целыми селами. К весне 1923-го партбилетами БЗНС обзавелись свыше трехсот тысяч человек, а чтобы «кормящих» никто не обижал, в каждом селе имелся отряд «Оранжевой гвардии», вооруженный уже далеко не только топорами и вилами и готовый в любой момент, если родная партия позовет, идти в Софию на помощь «сопаджиям» Даскалова.

Эта «гражданская поддержка», помноженная на твердое большинство в Народном собрании и гарантию победы на любых выборах, вдохновляла шефа БЗНС максимально ускорять темп. Но всем остальным, кроме мало что смыслящих «кормящих», происходящее нравилось всё меньше, и вечер стремительно переставал быть томным.

СЛИШКОМ МНОГО EGO

Возможно, будь Александр Стамболийский человеком иного склада, многое далее пошло бы иначе. Но он был таков, каков был, — сибарит с манией величия, и ничто человеческое ни ему, ни его окружению чуждо не было. Так что сама логика событий несла его к установлению диктатуры, имеющей еще и тот плюс, что при диктатуре, если диктатор — ты, можно свободно вознаграждать себя за годы страданий во имя народа. Поэтому вожди зажимали гайки.

С оппозицией не считались вообще, разве что давали покричать с трибуны, но если кто-то из «тухлых тилихэнтов» позволял себе лишнее, его просто снимали и выносили — и это было в порядке вещей. Однако понемногу и партию превращали в набор винтиков. Специальные «Правила» резко ограничили права функционеров, напрямую подчинив их руководству: партийный суд, назначаемый ЦК, решал дела «в свете интересов шефа», а депутаты фракции обязаны были не только голосовать, как велят, но и выступать по заданным шпаргалкам.

Такое, разумеется, пришлось по нраву не всем, даже в руководстве. Многие предпочли бы красиво и лояльно сотрудничать с «социально близкими» партиями, но авторитет шефа давил любое несогласие. А помимо прочего, партия, от раза к разу всё красивее «делая» выборы и держа в руках все нити, постепенно подменяла собой государство. С 1921 года ЦК самостийно менял кабинеты, поручая шефу формировать новые и не обращаясь к царю даже pro forma[104].

Бориса явочным порядком лишили всех прав и почти изолировали, а сам он, сознательно (очень по-отцовски) уклоняясь от конфликтов, тем не менее болезненно воспринимал положение «безмолвного соучастника художеств правительства», мнением монарха подчеркнуто пренебрегавшего, тем паче что премьер любил под настроение чесать эго, хамя Его Величеству.

В сущности, если подходить к вопросу без учета субъективного фактора, политическая логика в сюжете была. Характерное для Болгарии отставание изрядно традиционного общественного сознания от либеральнейшей, лучшей в Европе Конституции неизбежно влекло явление на авансцене «сильных рук», модерировавших ход развития. Таков был Стамболов, таков был, с поправками на методы, и Фердинанд.

А вот Борис, при всех задатках, в тот момент был еще слаб, неопытен, да и люди, которых он понимал, слетели с мостика, а наладить контакт с «земледельцами» невозможно было просто потому, что царь считал их «опасными авантюристами», а они царя — «ненужной помехой». И действуй «земледельцы» хотя бы вполовину так эффективно, как, черт побери, умели когда-то действовать Стамболов или первый Кобург, вполне вероятно, мало-помалу их единовластие было бы признано обществом. Но ничего у них, как ни старались, не получалось. Красивые экономические прожекты, пусть и составленные неглупыми людьми, вяли на корню — Репарационная комиссия слишком крепко сидела на болгарских финансах. Попытки приподнять свой престиж за счет хотя бы внешней политики тоже заканчивались пшиком: при всем том, что Стамболийского в Европе терпели, ибо он был против большевиков, его, со всеми этими идеями «третьего пути», тем не менее считали «парвеню и казусом», не особо привечая. А если всё же принимали, то с неуклонным напоминанием: Болгария — страна побежденная и, стало быть, должна знать свое место, — полноценные отношения с ней возможны только тогда, когда все победители, от мала до велика, ее простят, и никаких компромиссов быть не может.

В итоге чередой шли провалы. Попытка как-то добиться выхода к Белому (Эгейскому) морю (ведь обещали же хотя бы «экономический» выход, то есть льготы в портах) не удалась. Хлопоты о предоставлении болгарам Западной (бывшей болгарской) Фракии хотя бы в качестве культурной автономии закончились ничем. Визиты в Геную (1922-й) и Локарно (1922-1923-й), заранее поданные официозом как «прорыв дипломатической блокады», что называется, лучше бы не состоялись: к болгарам там отнеслись с таким подчеркнутым пренебрежением, что Стамболийский, человек тучный, слег на неделю.

Единственным лучиком в полном мраке было потепление отношений с Югославией (будем уж называть ее так): в 1920-м Белград аккуратно намекнул, что готов подумать о восстановлении дипломатических отношений в полном объеме, и «крестьянский царь» пошел на контакт мгновенно, но...

Нет, нельзя сказать, что это было ошибкой. Шанс упускать в самом деле не следовало — регулярную армию, согласно миру в Нёйи, сокращали, а на наемную не хватало денег, и ситуация на границах не радовала. Но потепление отношений с «великосербами» было чревато. Не с точки зрения недовольства в БЗНС — к национальному вопросу «земледельцы» относились спокойно, а сам Стамболийский и вовсе полагал себя «югославом» (в смысле «южным славянином»). И даже не с точки зрения неизбежной критики со стороны оппозиции (на нее он плевать хотел). Дело в том, что такую новость очень серьезно, с недобрым интересом встретила Организация.

ТЕ ЖЕ И ФЕДЕРАЛЫ

Мы давно не говорили про ВМРО, и не без причин. На фоне событий судьбоносных, связанных с битвой «великих сил», она затерялась, завертелась в смерчах войн, став одной из пешек на Большой Доске. Но буря улеглась, и по ее итогам оказалось, что «македонский вопрос» по-прежнему кровоточит — особенно в землях, захваченных Белградом, где процесс сербизации шел на всех парах. Опасно было называть себя не только болгарином, но и (такое раньше не возбранялось) македонцем. В крайнем случае допускалось «южносерб», но просто «серб» — еще лучше.

Никаких болгарских (македонских) названий. Никаких болгарских (македонских) газет, а тем паче книг. Никакого болгарского (македонского) языка в школах и присутствиях. О партиях и речи не было. Имена и фамилии переписывались на сербский манер, и хотя какой-нибудь Петр Иванов, в принципе, мог отстоять свое право не превращаться в Петара Йовановича, смельчака заносили в полицейские списки как потенциально неблагонадежного, А ребенка своего он уже Петром назвать не мог — Церковь получила список допустимых имен для крещения «в сербском варианте».

В общем, труба звала, и Организация восстала из пепла. Ее делегаты — из тех, кто с револьвером по горам не бегал, съездили в Версаль попросить у победителей справедливости, но тщетно, и постаревшим «людям дела» пришлось вновь седлать своих Росинантов[105] (благо, молодые, очень обиженные на весь мир санчо пансы, для которых старики были легендой, вились вокруг ветеранов роем).

Восстанавливались трудно, болезненно. Структуры практически исчезли, а строить — это вам не ломать. Впрочем, эту историю, саму по себе очень интересную, но не к месту, оставим в стороне и ограничимся тем, что в 1920-м Организация, не считая всякой мелочи с «особым подходом», разделилась на два лагеря: «автономисты» (ВМРО) и «федералисты» (МФРО).

Сторонники «федерации», во главе с легендарным Тодором Паницей и рядом других живых мифов (их еще называли «левыми»), полагали, что бороться следует за «независимую Македонию в составе будущих Федеративных Балкан», и считали, что такая федерация рано или поздно возникнет. До тех же пор, говорили их лидеры, не следует лезть на рожон, а следует как-то сотрудничать с властями тех государств, куда занесла судьба. И в этом их взгляды совпадали с позицией первых македонских коммунистов.

Однако в полностью завершенном виде такой курс вел к признанию того, что македонцы все-таки «не совсем болгары». И даже слабый намек на этот вывод делал их врагами «правых» — не менее легендарных Тодора Александрова и Александра Протогерова, твердо, как и раньше, уверенных в том, что «Македония це Болгария», объединение с которой неизбежно. Ибо «кто за Вардаром скажет "Я не македонец", режь тому язык, кто скажет "Я не болгарин", режь тому голову». И точка. А пока суд да дело, нужно создавать автономию в составе Болгарского Царства — в Пиринском крае — и присоединять к ней остальные земли «третьей сестрицы», параллельно по максимуму мешая соседям проводить сербизацию. Ну и, соответственно (как встарь, против турок), — рейды через границу.

Тодор Александров

Такая разница взглядов, естественно, влекла за собой идейные споры, и лидеры ожесточенно дискутировали.

Но поскольку аксакалы были людьми предельно конкретными, каждый с биографией и безмерным ego, и главным аргументом в идеологической борьбе считали количество стволов, а главное, поскольку за словами стоял вполне деловой вопрос, кто какую территорию будет контролировать, в полевых условиях перепалки зачастую переходили в перестрелки с «двухсотыми» и «трехсотыми»[106].

Несложно понять, что обе заинтересованные столицы старались в этой мутной воде ловить золотую рыбку, и что ставку делали на «федералистов», надеюсь, тоже очевидно. Белград, тративший огромные деньги на содержание в Македонии «сил правопорядка» (четыре дивизии и 15 тысяч жандармов, не считая «великосербских» боевиков), в общем не возражал против того, чтобы македонцы (не болгары же, это главное!) были отдельным народом в составе единого «южнославянского королевства», и даже подкидывал «федералистам» средства на «борьбу с болгарскими бандитами».

Ровно то же делала и София: команда Стамболийского считала себя «в узком смысле болгарами, в широком — югославами», хотела сблизиться с Белградом и, что тоже важно, боялась «автономистов», традиционно связанных со «старыми партиями» и военной кастой царства. Так что споры в кафешках понемногу изжили себя, пришло время более убедительных доводов...

ПО ДОЛИНАМ И ПО ВЗГОРЬЯМ

Поздней весной 1922-го мосты были сожжены. Получив согласие ЦК БЗНС на фактическое установление своей власти в Пиринском крае в обмен на «успокоение ситуации» и контроль над границей, контролировать которую официальными средствами у Софии не хватало сил, «федералисты» заняли несколько городков края и начали отстреливать представителей ВМРО — как на болгарской, так и (при полной благожелательности Белграда) на югославской территории.

Ответ не замедлил. 22 августа Тодор Александров, заручившись полной (хотя, конечно, негласной) поддержкой всех оппозиционных партий Болгарии и всех «войсковых братств», подписал «Циркуляр № 333». Пиринский край был объявлен «государством в государстве»; Македония по ту сторону — «оккупированной зоной»; и там и там учреждалась сеть «полицейских и судебных органов, а также представительства налоговой службы». Особым пунктом «всем вооруженным силам Организации» предписывалось «уничтожать предателей, продавших болгар Македонии сербскому врагу».

И началось. По-крупному. 16 октября более тысячи «автономистов» заняли город Неврокоп, причем местный гарнизон, вопреки приказам из Софии, сопротивления не оказал, за пару часов до начала акции уйдя в горы «на учения». Действовали быстро и четко. Собрали митинг (население поддержало), сожгли «земледельческий» клуб, дома и магазины активистов БЗНС, а когда к городу, подчиняясь истерическим воплям правительства, все-таки подошли войска, ушли, дружелюбно попрощавшись с офицерами, обязанными их остановить, но вместо того отдававшими отступающим честь.

Скандал был страшенный. Официоз вопил о «пэрэмоге»[107] и «полном уничтожении бандитов», но над этой версией в маленькой Болгарии, где все всё знали, смеялись в голос, тем паче что в Пиринский край вполне открыто (а как скроешь?) поехала парламентская делегация с заданием найти «полностью уничтоженных» и попросить их больше так не делать.

А параллельно — Стамболийский был с гонором — «федералистам» и «оранжевым гвардейцам» пошло указание действовать как можно активнее, и в течение нескольких недель в «нехорошей зоне» погибло несколько авторитетных воевод, подчинявшихся Тодору Александрову. Тот, разумеется, рассердился — и 4 декабря «регуляры» ВМРО, нарастив количество за счет местного «запаса», захватили Кюстендил, оплот «федералистов» Пиринского края.

Далее всё по науке. Администрацию — под арест, назначили коменданта, на высотах вокруг города установили пулеметные точки. Гарнизон, достаточно сильный, вновь не сделал ни выстрела; на учения, правда, не ушел, но, согласно рапорту коменданта, бойцы «страдали болезнью, вызванной принятой накануне недоброкачественной пищей».

На сей раз гуманности не случилось: публично, под аплодисменты собравшихся с цветами жителей, расстреляли восемь «предателей», особо активно обижавших население, сколько-то выпороли и запугали до полусмерти. А правительство опять громко пукнуло: поскольку спешно свезенные «оранжевые» бойцы, в иных случаях очень крутые, атаковать упрямо не спешили, просить «полностью уничтоженных» уйти из города поехал аж военный министр — и убедил-таки, но с большим трудом и очень, очень не даром.

Чья власть после таких воспитательных мероприятий установилась в крае, думаю, понятно, и у сторонников правительства начался тихий час. Впрочем, они вели себя хорошо, а потому их особо и не трогали. В основном добивали мечущиеся по горам, по долам четы «федералистов», а кроме того ходили за речку, атакуя югославские гарнизоны, блок-пост и «новые поселки», где Белград расселял сербов, ветеранов войны, в качестве, как сказали бы поляки, «осадников».

Народ был не слабый, совсем не без оружия и не без навыков обращения с ним, но помогало мало: скажем, в январе 1923 года небольшой отряд «автономистов» после пяти часов боя (потери 25:3 в пользу нападавших) занял «новый поселок» Кадифаково и прочитал населению лекцию о вреде проживания в чужом доме. В ответ сербские власти устроили «репрессалию», выборочно расстреляв в окрестных селах 50 болгар из так называемого предположительного списка. После чего...

Впрочем, думаю, и так понятно. А потом, в марте, после очень долгих и сложных переговоров сбылась-таки мечта Стамболийского: в Нише подписали первое после войны полноценное соглашение с Югославией по пограничным вопросам, согласно которому стороны взаимно обязались уничтожать «бандитов». И Тодор Александров, по всем воспоминаниям крайне немногословный, узнав, прокомментировал новость кратко: «Не хотел верить, но эти люди всё же предатели. Ладно...».

Нам с вами, дорогие друзья, не надо рассказывать, что такое времена перемен. Но времена, как известно, не выбирают. А начало прошлого века было не менее переломным, чем начало века нынешнего. Вековечно привычный мир рухнул, империи распадались, короны валялись на мостовых, возникали новые государства, кто был ничем, становился всем, — и возникали вопросы. Кто виноват? Что делать? Кто такие «друзья народа»? Как они воюют против социал-демократов? Куда идти? Что такое демократия и всегда ли она хороша? Что такое диктатура и всегда ли это плохо? Можно ли совместить, а если можно, то как — в привычном парламенте или нужно искать иные пути?

Эти темы обсуждали и выводы немедленно стремились опробовать на практике везде, далеко не только в Болгарии. Но в Болгарии всё это проходило очень ярко, и первый вариант ответа — крестьянская утопия, предложенная «земледельцами», — не устроил никого. Вообще. Кроме разве что самых наивных крестьян, однако именно что самых наивных. Все остальные общественные силы, причем полярные по отношению друг к другу, idee fixe Стамболийского отвергали с порога, и вполне естественно, что сразу после создания «гомогенного» кабинета все партии демонстративно отказались от какого угодно сотрудничества, — но, конечно, каждая на свой манер.

Если коммунисты и спрятавшиеся за них меньшевики гордо сидели в своих зонах влияния, копя силы и тренируя актив Боевой организации, то «старые» партии, кроме разве что демократов, имевших свой твердый электорат, понимая, что теперича не то, что давеча, пытались взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке. Правда, получалось не очень: долго ругались, между лидерами накопилось слишком много проблем, да и в наполеоны, как водится, глядели решительно все. А время шло, «земледельцы» наглели, что-то делать было необходимо, и в конце концов...

В самом начале осени 1921 года, собравшись в престижнейшем ресторане столичного «Юнион-клуба», сливки «беспартийного» софийского общества — элита делового мира, профессура, известные военачальники, выгнанные в запас, «золотые перья», мастера культуры, несколько друзей Тодора Александрова и прочий бомонд, обсудив положение, пришли к выводу, что так жить нельзя.

А раз нельзя, объявили о создании общественного комитета «Народный сговор» («Народное согласие»). Председателем единогласно избрали отставного дипломата Александра Грекова — 37-летнего юриста высокого класса и редактора газеты «Слово», самого популярного издания страны, а цель обозначили как борьбу за «восстановление престижа государственной власти» и «сопротивление всякому домогательству в целях ее использования в узко сословных и узко классовых интересах».

Далее начали думать, а поскольку умы были отборные, итог серии мозговых штурмов подвели достаточно быстро. Общая идея: государство как механизм «сохранения и благополучия всего народа» должно «стоять над всеми и во имя всех, выше партий и классов», в связи с чем провозглашался отказ от многопартийности как «средства самовыражения личных амбиций» и от «старых» партий, «бессильных и прогнивших», с созданием вместо них одной «компетентной, общесословной и общеклассовой партии».

Задача была поставлена следующая: «идейное объединение интеллигенции, доныне работавшей в родственных по составу и идеям болгарских политических партиях» во имя «закрепления духовного единства нации», «пробуждения и сплочения народной энергии» и ориентации народа на «разумное и полезное совместное творчество на принципах социальной пользы и справедливости». По ходу дела, как положительный пример, поминали популярного итальянского политика Бенито Муссолини, которого один из учредителей комитета неплохо знал и характеризовал как человека «с новыми, несколько парадоксальными, но необычными идеями», а также как лидера, «способного сплотить общество».

Ближе к Рождеству наладили связи и с армейскими кругами — Военной лигой, объединявшей офицеров действительной службы, и Союзом офицеров запаса, — положением дел в стране крайне недовольными. Основания для недовольства у них, отметим, были. «Земледельцы» вообще считали военных «ненужным сословием» и «виновниками войны», в связи с чем, выкинув кадровых вояк из армии, определили им пенсии ниже прожиточного минимума, — и этого само по себе хватало для ненависти, но...

Но кроме того, болгарское офицерство с момента Освобождения являлось особой, уважаемой, замкнутой и привилегированной кастой, — и теперь эта каста была унижена, оскорблена за себя, за страну, которую, как оно полагало, «предали и отдали на растерзание политики», и за армию, превращенную в «стадо наемного сброда». Да и замена военной доктрины 1903 года, носившей название «Усилия по национальному объединению», новой — «Оборона по всем азимутам» — профессионалам, привыкшим наступать, царапала душу до крови.

Заседание в «Юнион-клубе»

КЛЕВЕТНИК И ОЧЕРНИТЕЛЬ

Судя по мемуарам участников событий, контакту с эмиссарами «Народного сговора» военные оппозиционеры очень обрадовались. Люди дела, они попросту не знали, что делать, не имели никакой сколько-нибудь конструктивной или хотя бы внятной политической программы, но очень хотели покончить с бардаком и восстановить свой статус. Разве что совсем немногие, самые продвинутые, видели себя в качестве той самой надпартийной, надклассовой силы, озабоченной возрождением Отечества, о которой шла речь в документах «общественного комитета», но очень-очень смутно.

Вся эта тихая, кулуарная работа, проводимая как бы исподволь, аккуратно — за рюмкой коньяка на дому, за обедом в престижном ресторане, за празднованием выигрыша на бегах, — поначалу ускользала из поля зрения «слушателей» правительства. Они были просто не вхожи туда, где велись эти разговоры, да и уровень тех, кто эти разговоры вел, был им не по зубам. И тем не менее очень скоро ЦК БЗНС стал ощущать неудобства. В лучших газетах страны начали появляться солидные журналистские расследования — ни в коей мере не политические, но от того их героям было не легче.

Первый прогремевший цикл — «Чорбаджия» — был посвящен не кому иному, как самому шефу. Никола Петков, знаменитый «разгребатель грязи», когда-то своими очерками посадивший несколько особо приближенных к Фердинанду министров, детально и обстоятельно рисовал портрет премьера, оказавшегося на поверку вовсе не таким уж «бескорыстным борцом за дело людей труда», каким рисовал его официоз и каким представляли крестьяне. Крупные траты, невесть откуда появлявшиеся деньги, роскошь, бабы (в консервативно православной стране это считалось за грех), чревоугодие в Великий пост, опять деньги, опять бабы — по три зараз, липкие ниточки, тянувшиеся к старому грязному «делу де Клозье»... Фу. Всё это расходилось по стране, невесть как оказывалось в глухих деревнях, обсуждалось в кофейнях, и «слушатели» доносили, что рейтинг «нашего Саши» покачнулся.

Посадить писаку было невозможно: премьер все-таки не был венценосной особой. Можно было, конечно, подать в суд, но Стамболийский запретил своим юристам об этом даже думать, вместо того пожаловавшись своему приятелю и бывшему сокамернику, некоему Антону Дрынкину (погоняло «Дрын»), которого он пристроил в мэры. А тот, огорчившись, пожаловался авторитетному человеку Иосифу Любенову (погоняло «Черкес»), лично от себя (разумеется, лично от себя!) попросив унять пачкуна, что тот и сделал.

Палкой. Да так, что несчастный не выжил, а убийца сбежал из страны, оставив записку, что мстил журналисту за поруганную любовь.

Но жизнь легче не стала. В газетах — том же «Слове» и прочих, не менее респектабельных, — журналистские расследования шли цугом, без конца и края, портя жизнь то одному, то другому бонзе из высшей «земледельческой» элиты, причем авторы теперь писали под псевдонимами, а попытки подавать иски кончались так скверно, что вскоре их вообще перестали подавать.

Особенно досаждал глашатаям «третьего пути» Александр Греков — блестящий публицист и притом не какой-то щелкопер на гонораре, а представитель элиты высшего уровня, к которому прислушивались и за рубежом — в Париже, Стокгольме и Берне, где он, в бытность свою послом, завел немало полезных знакомств.

Его материалы о коррупции в правительстве, торговле инсайдами, махинациях, «попилах» и «откатах», регулярно появляясь в солидных французских и швейцарских СМИ, утверждали промышленные и банковские круги Европы, и так настороженно относящиеся к софийским «экспериментаторам», во мнении, что с этими людьми дела вести нельзя. И это не просто мешало, а очень и очень.

В конце концов шеф встал на дыбы. «Предателя, лжепатриота и антиболгарского элемента» заклеймил в официозных «Земеделски флаг» и «Победе» лично Райко Даскалов, но ответ «элемента» был сродни пощечине: «Не этому человеку учить меня или кого угодно патриотизму. Если Даскалов готов публично обсудить свою роль в крушении фронта, ставшем причиной Катастрофы, или свою причастность к "делу де Клозье", или некоторые вопросы, связанные с французской разведкой, — я готов». От дебатов министр внутренних дел и «правая рука кардинала» Стамболийского почему-то отказался, а вечером 21 мая 1922 года Александра Грекова убили.

НЕЗАМЕНИМЫХ НЕ СУЩЕСТВУЕТ

София обмерла. В принципе, политические убийства для Болгарии были в порядке вещей: то македонцы разбирались, то недавно появившиеся анархисты постреливали. Но акулы пера, что бы они ни писали, в тогдашней Болгарии пользовались негласным, но безусловным иммунитетом: даже такие эксцессы, как с Николой Петковым, осуждались безоговорочно, а тут... Тут случай был совершенно особый, не говоря уж о том, что убитый не был ни министром, ни депутатом, ни воеводой (а о «Народном сговоре» мало кто знал) и по статусу и рождению (сын одного из отцов-основателей страны) относился к тому слою high society,[108] покушаться на который считалось неприличным.

К тому же, помимо прочего, в этом деле присутствовал целый набор странных деталей. Были погашены именно там, где надо, уличные фонари. Было сделано два крайне профессиональных выстрела — в сердце и контрольный в голову. Не менее профессиональным был и отход убийцы, причем «оранжевая» охрана, стоявшая совсем рядом, у домов двух министров, не только не попыталась стрелявшего задержать, но и вообще под присягой подтвердила, что «ничего не заметила». А через день выяснилось, что из кабинета следователя, ведущего дело, «странным образом» пропали и немногие улики, собранные на месте преступления.

Ничего удивительного, что, читая в газете «Звезда» некролог со словами: «Вся София знает, кто заказчик, только полиция г-на Даскалова ничего не знает», «вся София» понимающе кивала. И еще один некролог — в «Слове», от друзей и сотрудников, где провозглашалось, что «убийство Грекова — акт правительственного террора с целью уничтожить свободную мысль и загнать в подполье критику», тоже вызвал всеобщее понимание. Но власти надменно молчали, и только после того, как «объективного расследования» потребовали оккупационные власти, всё выяснилось.

Ну как выяснилось... Просто 11 июня в редакции всех серьезных газет пришло никем не подписанное письмо, авторы которого, представляясь анархистами, брали убийство на себя. Дескать, Греков возглавлял Ассоциацию экспортеров табака, жестоко эксплуатировал пролетариат, за что и наказан, и так будет с каждым. В Софии в это не поверил решительно никто, и ни одна из активно стрелявших в то время групп авторство письма не подтвердила. Даже БКП высказалась в том духе, что кто бы ни грохнул эксплуататора, всё равно хорошо, но почерк не анархистов, и расследование, проведенное по своим каналам людьми из ВМРО, указывало на то же.

Стоит сказать, что анархисты за свои дела отвечали, пиарили себя предельно охотно и, когда месяца через полтора пристрелили директора фирмы «Ориент табак» и начальника городской тюрьмы, гордо сообщили об этом Urbi et Orbi[109]. После того МВД, руководимое Райко Даскаловым, сделало заявление, что теперь-то, поскольку убитый директор дружил с Грековым, уж точно сомнений нет, и закрыло дело.

И примерно тогда же, почти без прений, «Народный сговор» избрал нового председателя. В отличие от предшественника, избранник был не ярок и не публичен. Интеллектуал, ученый-экономист с легким уклоном в социализм, хороший, хотя несколько вспыльчивый лектор, в обществе известный в основном тем, что в войну состоял в болгаро-немецкой «Дирекции общественного регулирования», а после войны оказался единственным ее функционером, не укравшим ни стотинки. Короче говоря, не трибун, а спокойная рабочая лошадка. Но комитет решил, что достоин, и профессор Александр Цанков, поблагодарив за доверие, впрягся в ярмо.

УМНЫЕ НАМ НЕ НАДОБНЫ

Следует отметить, что верхушка БЗНС сознавала неустойчивость своего положения. В отличие от крестьян, на которых сыпался дождь льгот, их лучшие представители понимали (ибо видели), что реального обеспечения этим льготам нет. Оккупированная страна не имела возможности спорить с Репарационной комиссией, а Репарационная комиссия действовала в интересах западных банков и фирм, требовавших превращения Болгарии в табачную плантацию Европы.

При этом перейти на табак решительно везде было невозможно просто по климатическим и земельным обстоятельствам, а спонсировать что-то другое Европа не хотела, и других источников инвестиций не было. И даже — с победителем ведь не спорят! — приведя сельское хозяйство к монокультуре, нельзя было извлечь из этого пользу для болгарской экономики, потому что закупочные цены назначал синдикат покупателей, а не как хотелось бы «земледельцам» — свободный собственник на свободной земле.

В результате бюджет трещал по швам, что рано или поздно не мог не ощутить в своем хозяйстве среднестатистический «бай Ганю» — то самое большинство населения, на котором держался режим. А если учесть, что все эти детали внятно и доступно растолковывали сельскому населению «гости из города» — коммунисты и демократы, то для тревоги и вовсе складывались совсем нешуточные основания.

И первая ласточка чирикнула достаточно скоро: после 1921 года, когда БЗНС почивал на лаврах, пришел февраль 1922-го, а с ним и выборы в сельские общинные советы, на которые Стамболийский и его ближний круг возлагали очень серьезные надежды. Однако эти чаяния не сбылись.

Вопреки ожиданиям, на местном уровне, особенно в «не табачных», неперспективных районах, где уровень жизни был ниже, а коммунисты сильнее, сделать результат не получилось. Процесс подсчета слишком плотно контролировали, а при попытке подключить «оранжевых» с дубинками начинали стрелять на поражение юные, абсолютно беспощадные анархисты, на которых БКП реального влияния не имела, и храбрые «гвардейцы» из опасных мест бежали.

В итоге, со всеми фокусами, БЗНС вместо трех четвертей набрал чуть больше половины голосов, на втором месте уверенно шли коммунисты, а за ними — в зажиточных селах — демократы. И это более всего напрягало, поскольку означало, что наиболее здравомыслящий «бай Ганю», отойдя от эйфории, начал выбирать не сердцем, а мозгами.

Допускать такого ни в коем случае не следовало, а вот как-то найти общий язык хоть с кем-то из «городских», напротив, следовало обязательно, потому что — Стамболийский своим «практическим умом» сие прекрасно понимал — в городах опоры у «земледельцев» не было вообще, и всякие разговорчики, критиканство, молодежные кружки, которым совершенно не нравились самодовольные парубки с дубинами на улицах, при всем том, что слово нематериально, создавали нехороший фон.

Да и «великие силы» требовали поскорее устанавливать нормальные правила мирной жизни, в рамках которой цензура и военное положение как-то не смотрелись. Так что в конце концов, покряхтев и поругавшись на высшем уровне, где полного единства тоже не было, «лучшие люди страны» в марте отменили самые одиозные меры, которые долго старались не отменять. Но вместе с тем, здраво не доверяя «городским», приняли меры иные.

В соответствии с «приложениями» к Закону о народном просвещении, старшеклассникам, студентам, школьным учителям и преподавателям вузов под страхом отчисления или увольнения категорически запрещалось так или иначе заниматься политикой — во всех видах и без всяких оговорок. Приняли и новую редакцию абсолютно европейского, у Сорбонны списанного «Свода университетских правил», постановив, что все профессора и приват-доценты, хоть как-то занимающиеся политикой, лишаются жалованья (и пусть кормятся из партийной кассы), а все политизированные студенты (с оговоркой: кроме «молодежного крыла» БЗНС) лишаются права по окончании учебы работать в госструктурах.

Естественно, Университет (в Болгарии почти такая же священная корова, как Конституция), расценив наезд как посягательство на его автономию, послал «кормящее сословие» далеко и запредельно внятно. «Народный сговор» бил в колокола, общественность встала на дыбы, правительство оплевывали ежедневно, а вдобавок ко всему в события цигель-цигель включилось «просвещенное общечеловечество». Самые известные ученые, философы и властители дум Старого Мира резко осудили, пресса возвысила голос, Сорбонна, Кембридж, Оксфорд, Саламанка приняли резолюции «в поддержку», как бы сами собой возникли тучные «фонды зарплат», с резким протестом выступила дюжина правительств, — и выяснилось, что «крестьянским мессиям» не так уж пофиг всё, что дальше милой завалинки. Новеллу отозвали, и всем стало ясно, что чирикнула уже вторая ласточка.

ЧТОБЫ ЗНАЛ, ГОВНО, КОМУ КЛАНЯТЬСЯ...

Между тем межпартийные консультации, проводившиеся в сугубо камерной обстановке, при модерации интеллигентных, всеми уважаемых и в политике никак не запятнанных авторитетов, дали всходы. Как только стало понятно, что «земледельцы» с Университетом обломались, лидеры «старых» и «новых» партий — от демократов до меньшевиков — подписали протокол о создании «Конституционного блока» (КБ). Произошло это 6 июля 1922 года. Объединялись не навсегда, ясен пень, — только до решения общей для всех задачи: «восстановить попранную Конституцию путем организации мирных акций протеста».

По первому времени это событие «Александра Великого» не очень обеспокоило — не первый год крутясь в болгарской политике, он прекрасно знал нравы «тилихэнции» и ничуть не сомневался, что шарик лопнет через неделю-другую. Но недели шли, а лидеры КБ не только не разбегались, но даже и не спорили, их акции и агитационные мероприятия проходили на диво слаженно, их пресса работала в унисон, и по всему выходило так, что все ниточки происходящего держит в щепоти некая невидимая, но очень сильная и умелая рука.

И когда в прессе появились объявления о том, что 17 сентября «Конституционный блок» собирается созвать в Тырново всеобщий слет своих сторонников «в защиту Конституции и против сословного диктата», а от «слушателей» поступила информация, что соберется, скорее всего, не один десяток тысяч диссидентов, нервы у шефа дрогнули. Райко Даскалов, министр внутренних дел и командующий «оранжевой гвардией», получил указание «сделать хоть что-нибудь», а этому человеку растолковывать намеки не было никакой нужды. Он всё схватывал на лету. И...

17 сентября, когда ведущий митинга в Тырнове объявил о начале мероприятия, на собравшихся со всех сторон бросились сотни сельских хлопцев в стильных оранжевых шляпах, очень злых и под сильным хмельком. Охрану из студентов и отставных офицеров смяли сразу, при полном невмешательстве куда-то девшейся полиции. Били всех — дубинками, молотками, кнутами, бутылками, ногами, без поправок на пол и возраст, калеча и всячески измываясь. Лидеров же «Конституционного блока»...

Впрочем, фотографию вы видите сами, и на нее больно смотреть. Пожилых, уважаемых, достойных людей, тянувших на себе болгарскую политику четверть века, «оранжевая» гопота, потоптав, но не до смерти (было особое указание), поставила на колени, обоссала и взяла под «гражданский арест». После этого, отняв и разбив очки, почему-то больше всего раздражавшие активистов, ножницами для стрижки овец с гыгыканьем покромсали «дармоедам и подстрекателям» бороды и только потом, отвезя на вокзал, сдали полиции, которая увезла «предателей» в Софию.

На следующий день официозные СМИ сообщили всея Болгарии, что в Тырнове «совершена чудовищная провокация». С подробностями: дескать, «несколько тысяч nьяных городских бездельников, подстрекаемых бывшими министрами, обворовавшими народ и втянувшими Болгарию в две трагические войны, а теперь пытающимися свергнуть народную власть, напали на мирную крестьянскую молодежь, проводившую фольклорный фестиваль». Но полиция справилась, «анижедети» в безопасности, а негодяи (в списке числились все министры предыдущих правительств) будут примерно и жестоко наказаны.

Цинизм случившегося был очевиден всем, кроме разве что коммунистов, которых никто не трогал: их партийная пресса отреагировала на инфоповод ехидными фельетонами на тему «ворон ворону глаз клюет». А так возмутились все, даже представители Антанты, но их мнением на сей раз пренебрегли, заверив, правда, что «глубоко озабочены, но полиция во всем скрупулезно разберется». Вместе с тем властям было совершенно понятно, что после такого не «закрыть» «негодяев» просто нельзя, потому что теперь вокруг них начнут собираться уже не тысячи, но десятки тысяч.

Однако — как именно «закрыть»? Судить за «подстрекательство к беспорядкам»? Учитывая связи «бывших» в Европе, это даже не смешно. За злоупотребления и коррупцию? Хорошо бы, да вот беда: среди «старых» партий (об этом уже говорилось) лихоимствовали в основном «германофилы», и «земледельцы» в этом смысле тоже отличились (тот же Райко Даскалов сидел за взятки), а вот лидеры «Конституционного блока» — бывшие «русофилы» и «антантофилы» — в этом плане были чище слезы. Почему не знаю, но именно так. И что делать?

Но за что судить все-таки нашли. 15 ноября лично шеф объявил референдум по вопросу о «виновности всех предыдущих правительств в национальных Катастрофах», то есть в поражениях Болгарии во Второй Балканской и Великой войнах, а 19 ноября референдум уже и провели, по итогам — 60 процентов голосов — взяв «виновников» под арест. Бежать за границу успели немногие.

И начались суды, причем обвинение — лучшие юристы Райко Даскалова — не особо заморачивалось здравым смыслом. Ну да, Иван Гошев руководил кабинетом во время славной и победной Первой Балканской, а потом ушел в отставку. Ну да, профессор Данев не был уведомлен Фердинандом о начале войны, а когда узнал, велел немедленно прекращать. Ну да, Александр Малинов всю Великую войну просидел в оппозиции, а став премьером, тотчас начал переговоры о перемирии с Антантой. И что? Всё равно — «виновники двух Катастроф». Шеф сказал: «хорек» — значит, хорек. И ша. 

«Гражданский арест» лидеров «Конституционного блока»

ДЕТСКАЯ БОЛЕЗНЬ ЛЕВИЗНЫ В ОРАНЖИЗМЕ

И в этот момент ранее монолитное руководство БЗНС дало трещину. Не роковую, еле заметную, но всё же. Появились «правые». Не те «правые», которые протестовали против «гомогенного» правительства, а новые, но с теми же опасениями. Дескать, это уже перебор, так нельзя, надо бы нажать на тормоза, как-то умерить аппетиты, по-честному разделив власть хоть с теми же меньшевиками, а еще лучше — и с кем-то из «умеренных правых». Ну да, чем-то придется поступиться, но зато ситуацию стабилизируем — и, кстати, представители Репарационной комиссии тоже так считают.

В общем, здраво. Умеренно, аккуратно, солидно и перспективно. Вот только совершенно без учета специфики времени и личностного фактора. Стамболийский, ярко выраженный харизматик с очевидным «комплексом мессии» и святой верой в безошибочность своей сверхидеи (в общем-то, в этом смысле клон Муссолини, да и не только Муссолини), ни о каком «разделе власти» даже в намеке слышать не хотел. В его понимании к рулю он пришел на срок, необходимый для «завершения своей миссии», то есть навсегда.

Но поскольку шеф, будучи неглуп, понимал зыбкость своей позиции, союзников он всё же искал, — и если шаг вправо» в его понимании был исключен, то о шаге «влево» можно было подумать, тем паче что «левое» крыло в БЗНС, и противовес «правому», тоже сформировалось и глашатаем его выступал Райко Даскалов — человек, которому шеф не просто очень доверял, но считал его «самым надежным и бескомпромиссным» из всех своих соратников.

Судя по всему, так и было, с поправкой разве лишь на то, что бывший «главнокомандующий» Солдатского восстания 1918 года, помимо прочего, не видел берегов и не имел никаких комплексов, зато власть любил безмерно — больше, чем деньги, которые тоже очень любил, и, возможно, даже больше, чем сам шеф. Тот факт, что в Болгарии всё еще существует «гнилая демократия», он полагал «дурацкой ошибкой», всякого рода дебаты — «пустым трепом», а идеал видел в «оранжевом терроре» (ага, по образцу «красного террора» большевиков, которых уважал бесконечно). Своим кумиром Даскалов считал Феликса Дзержинского, мечтал о формировании Красного Креста — копии ВЧК — ради построения «государства нового типа», основанного на диктатуре «передового сословия», которым, конечно, являлось в его понимании крестьянство (впрочем, он не видел худа в том, чтобы привлечь пролетариат в качестве попутчика и «воспитуемого союзника»). Исходя из этого, политик уже в 1921-м установил неформальные отношения с коммунистами, а через них — и с Москвой, на уровне как Коминтерна, так и ГПУ.

Идеи свои он от шефа не скрывал, даже настаивал на их скорейшем воплощении в жизнь и, более того, даже подталкивал Стамболийского, тяготевшего скорее к Европе, время от времени организуя как бы покушения то на себя, то на кого-то из близких соратников шефа и вслед за тем сообщая о «страшном заговоре», который без «оранжевого террора» не подавить.

Вот только в сфере шоу Даскалов всё же был не профи, а кустарем (профи водились только в ВМРО «автономистов», да еще среди анархистов, а эти ребята были заклятыми врагами БЗНС и лично Даскалова). Поэтому «акты террора» сводились к фарсу. То бомба не взрывается (хотя в истории ВМРО такого не случалось), то «террорист», стреляя в упор, промахивается (что в исполнении людей Александрова вообще было невозможно), то еще что-то. А в результате шеф — человек, повторюсь, неглупый и евроориентированный — на все призывы неизменно отвечал чем-то в духе «уймись, дурак!».

К декабрю, однако, ситуация изменилась. Безусловно, в понимании Стамболийского, сословный подход возведшего в абсолют, коммунисты с их классовым подходом были такими же конкурентами (а значит, врагами — иначе шеф не мыслил), как и «автономисты» с их национальными заморочками. Но если без союзников — никак, то, может быть, всё же есть смысл как-то поговорить с Москвой, чтобы Москва наставила на путь истинный БКП? Разумеется, очень аккуратно. В конце концов, ведь нашла же Советская Россия общий язык с националистами Ататюрка. В общем, Райко, спроси...

Ну и спросили. Неофициально. По линии Коминтерна. Как социально близкие. Ответ был мутноват, но обнадеживал. Типа, вас, товарищи, с вашими «сословиями», «диктатурой крестьянства» и прочей мататой, конечно, сильно заносит, Маркса читать надо или там товарища Троцкого... Но, с другой стороны... Крестьяне, конечно, тоже трудящиеся, а «диктатура трудящихся», хотя и хрен знает что, но все-таки лучше, чем ничего. Так что дерзайте, наши товарищи мешать не будут. А там посмотрим: ежели пойдете верным путем, поддержим, и по партийной линии, и по государственной.

Параллельно, правда, пошло распоряжение и коммунистам: сидите тихо, как сидели, ни во что не вмешивайтесь, но имейте в виду: у вас там вполне возможна «гражданская война между двумя отрядами буржуазии», так что, на всякий случай, готовьте вооруженное восстание. И будьте готовы взять власть, когда «два отряда» порвут друг друга.

Но не раньше. «С коммунистическим приветом!» И 19 декабря, сразу по ознакомлении с посланием, руководство БКП откликнулось: «Есть!».

Однако ни шеф, ни Даскалов об этом, разумеется, ничего не знали, а потому, получив ответ из РСФСР, в тот же (ирония судьбы!) день, 19 декабря, сообщили бюро ЦК — самым доверенным и проверенным, что игра в демократию себя изжила и «крестьянская революция в опасности». Так что вот тезисы новой программы: БЗНС «идет на взятие полной власти не как партия, но как единственный авангард "кормящего сословия" и союзного ему мастерового люда».

КОМЕДИЯ ОСОБОГО РЕЖИМА

Прочь политику, даешь экстрим! София. 4 февраля 1923 года. Национальный театр. Роскошный концерт с участием всего бомонда. Антракт. Место № 8, девятый ряд, почти впритык к правительственной ложе. Молодой человек с хлыщеватыми усиками встает и достает из-под пиджака пакет. Женщина истерически визжит: «Бомба-а-а-а!» — а усатый хлыщ тем временем бросает пакет в ложу, но не ранее чем все министры ее покидают.

Взрыв громкий, но не сильный: винты и болты, которыми традиционно набита «одринка», поражают только стены ложи и там застревают — в зале пострадавших нет. Бомбист с револьвером спокойно, мимо полиции и пожарных, идет к выходу, и поджидающее авто уносит его в ночь.

Реакция Стамболийского вальяжна: «Я прощаю злодея!». Реакция единственного как-то пострадавшего министра: «Этот мерзавец подумал, сколько стоит мой смокинг?». Из всех VIP-персон всерьез взволнован только царь, прибежавший из монаршей ложи, однако премьер, покровительственно похлопывая Его Величество по плечу, небрежно роняет что-то типа «спасибо, дружище, но кому быть повешенным, тот не утонет».

Наутро СМИ наперебой излагают версии. Вариант официоза, естественно: «Македонские террористы посягали ни жизнь мессии болгарских трудящихся!». Вариант оппозиции, столь же естественно: «Дешевый водевиль! Очередная провокация». Коммунисты комментируют с тихим ехидством типа «чума на оба ваши дома». А Райко Даскалов, глава МВД, подписывает распоряжение довооружить «оранжевую гвардию» и усилить патрулирование улиц «гражданскими активистами».

С этого места, пожалуй, подробнее. Можно, конечно, обойтись и без деталей, но слишком уж «вкусно», да и не так всё просто. Детали на сегодняшний день известны в нюансах, и, прежде всего, отметим, что террорист, бывший анархист Асен Даскалов (однофамилец министра), действительно был боевиком ВМРО — и даже любимчиком «Старого» — Тодора Александрова, которого подкупил «страстью своего желания» войти в ряды Организации (стремясь доказать свою преданность «общему делу», он, хотя никто его об этом не просил, произнес клятву, держа руку над свечой, пока не запахло жареным мясом).

Так вот, по самой распространенной версии (автор ее — Константин Муравиев, будущий премьер, а тогда всего лишь племянник Стамболийского, — излагал всё якобы со слов дяди), в январе Старый наконец подписал смертный приговор премьеру и главе МВД, поручив исполнение Асену, «лучшему стрелку ВМРО и бесшабашному авантюристу». Однако Асен, сказав «Есть!», пошел к другу юности Норису Бумбарову, тоже экс-анархисту, а ныне видному «земледельцу» (плюс агенту советского ГПУ), и поведал обо всем, заявив, что шел в ВМРО убивать сербов, а не болгарских премьеров, тем паче таких великих, в связи с чем одну попытку уже продинамил, и Старый поверил, но второй раз не поверит, а кому он не верит, тому режет глотку. И что делать?

«Ага, — сказал Бумбаров, — поехали». И очень скоро Асен пересказывал свою историю в кабинете главы МВД, который, выслушав, крепко пожал ему руку, заявил, что всё будет в порядке, и, спросив, где террорист остановился, попрощался. А на следующий день арестовывать террориста в отель «Берлин» пришел патруль — и так громко орал «Где Асен?», что Асен сбежал тут же и явился опять к Бумбарову, который и передал ему приказ министра: «Бомбу бросать. Но великий человек не должен умереть. Он уцелеет и будет нам благодарен!».

Спустя несколько дней произошло то, что нам уже известно: Асен явился в театр с нанятой актрисой, задачей которой было устроить истерику, а увез его с места событий всё тот же Борис Бумбаров. Более того, когда инспектор Йордан Вишеградский, лучший детектив Софии, подчинявшийся лично премьеру, задержал подозреваемого и доставил в участок, явилась пара «оранжевых» и увела Асена с собой «по самым важнейшим причинам государственного характера». После этого «особо опасный преступник» исчез с концами, и найти его не могли, решив в итоге, что бедолагу жуют раки в Ядране. И ошиблись: на самом деле парень отсиживался в усадьбе некоего Александра Ботева, друга Райко Даскалова и экс-министра земледелия, изгнанного за совсем уж неприличные взятки. Грохнули Асена много позже, при интересных обстоятельствах и вовсе не по приказу Старого, но это уже к делу не относится. Здесь же осталось добавить, что, как стало известно позже, приговор премьеру и его «серому кардиналу» суд Организации и в самом деле вынес, но 3 марта, через месяц после «жестокого аттентата»[110], а объявившегося позже Асена Старый и словом не попрекнул. Как-то так...

РУКОВОДЯЩАЯ И НАПРАВЛЯЮЩАЯ

Впрочем, так или не так, а версии на тему «кто заказал?» ходили разные, порой и причудливые, — и уже 8 февраля шеф срочно собрал «малый конгресс» (пленум) БЗНС, где выступил с речью. Собравшимся было сообщено, что «атака в театре — лишь одно из длинной цепи преступлений, к счастью предотвращенных. Террористы, потерявшие своих политических руководителей, объявили открытую войну трудовому народу Болгарии, а всякая революция лишь тогда имеет право на существование, если она имеет силу защищаться», в связи с чем была озвучена просьба поддержать программу «взятия всей полноты власти мирным путем». Мирным — потому что «славный пример Советской России» не позволят повторить «великие силы», принимающие только то, что решено путем всеобщего голосования. «Так что за работу, друзья!» Все высказавшие сомнения положили партбилеты. Скидку сделали только для пятерых из десяти министров, не проявивших должного восторга: их тут же отправили в отставку, но исключать из партии все-таки не стали.

Спустя две недели, 23 февраля, Стамболийский поставил на голосование «премьерскую инициативу» — поправки к Закону о выборах, вводящие полную «мажоритарку»[111] и определяющие, что отныне считать бюллетени будут не в комиссиях, а (чтобы террористы не мешали) в местных «оранжевых» штабах, — и после принятия поправок единоличным решением распустил Народное собрание. Вернее, по его приказу фракция «земледельцев» — больше половины состава — сложила мандаты, и парламент оказался распущен автоматически. А на наивные замечания о цинизме и «грязных политических играх» ответ был величаво прост: «История меня оправдает».

Правда, в интервью корреспондентам ручной «Победы» Стамболийский был менее лаконичен, пояснив, что новому составу парламента предстоит принять решение о созыве Великого Народного собрания, которое, если сочтет нужным, примет изменения Конституции «в соответствии с нуждами и пожеланиями трудового народа» и в целях «обеспечения конституционных гарантий народовластия» — в частности, «справедливого передела частной собственности с полным признанием ее священного характера как основного принципа и организации ее на трудовых началах».

И 22 апреля состоялись выборы. Ну как выборы... Формально как бы да, и даже на участках, заполненных «оранжевыми» агитаторами с дубинами, особых эксцессов не наблюдалось, однако потом эти же агитаторы увозили мешки в свои штабы — подсчитывать, а уж там начинались чудеса. В итоге БЗНС набрал около пятидесяти трех процентов голосов, но — спасибо «мажоритарке»! — получил в парламенте 212 мест из двухсот сорока двух (87 процентов), при семнадцати мандатах у коммунистов и пятнадцати — у «Конституционного блока».

Теперь, когда можно было уже особо не стесняться, официозные газеты начали публикацию планов правительства. Дескать, выборы в ВНС — не позже начала 1924-го, а возможно, и раньше. Проект изменений в Конституцию, можно сказать, готов — более того, «по данным из достоверных источников», написан лично шефом, на базе «Принципов», так что сессия надолго не затянется.

Детали? Детали, конечно, большой секрет, но (только тсс-с!) очень не исключено, что намечается первый в мире «сословный парламент», о двух палатах — экономической и социально-политической, а глава правительства будет ответственен не перед главой государства и не перед парламентом, а только перед съездом БЗНС.

Царь? Царь останется (не надо нервировать Европу), но от внешней политики будет отстранен и от внутренней тоже: все его письменные акты будут обретать силу только после визы соответствующего министра. И, разумеется, полное лишение «военных» полномочий. Да и вообще, армию тоже следует «перестраивать в соответствии с потребностями времени», вычистив от пережитков милитаризма. На Болгарию никто не собирается нападать, а ежели что и надобно для борьбы с террористами, так «вооруженный народ непобедим».

Услышав и прочитав такое, общественность квакнула. В первую очередь — коммунисты, которым Райко Даскалов от имени шефа обещал совсем иное соотношение. Однако требовать ответа было уже не у кого: сразу после выборов, выслушав очередное предложение учредить наконец Красный Крест и начать «благодетельный террор», премьер, уже начавший опасаться влияния друга Райко на «оранжевую гвардию», снял Даскалова с должности министра МВД и, от греха подальше, услал его послом в Прагу, что было очень почетно и важно, но сами понимаете.

Естественно, «более чем возмущенный таким воистину румынским шулерством», как оценил случившееся Васил Коларов, ЦК БКП объявил, что БЗНС, который они считали, как ни крути, «представителем трудящихся», оказывается, «превратился в фашистскую партию, против которой приложимы все способы борьбы». Однако последнее слово оставалось за Коминтерном, а Коминтерн ответа не давал. А когда ответил, выяснилось: в Москве под «двумя отрядами буржуазии» подразумевали два крыла БЗНС и предлагали подождать, пока «стамболийцы» схватятся с «даскаловцами». Болгарским реалиям такой подход не соответствовал ни в какой степени, но принцип демократического централизма споров не предполагает, и коммунисты приутихли. Что же до «Конституционного блока», то он, порванный репрессиями в клочья, даже не пищал, однако к нему, лишившемуся лидеров, никто с вопросами и не обращался.

Да и «Народный сговор» отошел в тень. Силою вещей авангардом «правого» подполья стала Военная лига, лидеры которой — отставные, но очень уважаемые в войсках подполковники Никола Рачев, Кимон Георгиев и Дамян Велчев — за истекший год серьезно укрепили авторитет организации, подтянув кружки помельче и, по ходу, установив контакт с Русско-болгарским комитетом, то есть с осевшими в Софии офицерами Врангеля. А поскольку объединяла Лига в основном мелочь (за что была прозвана капитанским союзом), на роль свадебного генерала пригласили генерал-майора Ивана Вылкова, героя войны, но лично, как считалось, человека без претензий.

ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!

Как ни парадоксально, с этой стороны Стамболийский, политических интриг боявшийся страшно и рубивший их на корню, опасности не видел. Знал, конечно, что в армии его не любят, но относился к этому свысока. Он и сам кадровых военных активно не любил, рассматривая как «профессиональных убийц» и «милитаристов, втянувших Болгарию в две Катастрофы», да еще и как «дармоедов», которые зря сидят на шее трудового народа, потому что для охраны границ, присмотра за порядком, а если надо, то и отпора врагу, более чем достаточно хорошо вооруженного «крестьянского ополчения».

Соответственно и поступал: публично одергивал вояк, не упуская случая «поставить на место», требовал «оранжеветь или идти в грузчики», свел до минимума пенсии, клеймил в речах; ссылаясь на пункт Нейиского мира о сокращении штатов, пачками увольнял всех неугодных и «подозрительных», зато выдвигал и продвигал послушных, умевших льстить, есть начальство глазами и тянуться в струнку. А уж тем, кто мог, хоть ночью разбуди, отбарабанить пару отрывков из «Принципов», и вовсе был зеленый свет в карьере.

А между тем болгарский офицерский корпус, включая сопливых юнкеров, был воспитан в предельно кастовом духе, исповедуя свою внутреннюю систему ценностей, имея свою символику и свой пантеон и очень хорошо сознавая свои заслуги в совсем недавнем Освобождении, Воссоединении и всех войнах. Это была очень сплоченная каста — типа, если угодно, чилийской армии образца 1973-го. И она, по воле Антанты став не призывной, а «маленькой профессиональной», очень быстро внедряла свои понятия в мозги новобранцам-контрактникам.

Всего этого «Александр Великий», в армии ни дня не служивший, в упор не понимал и, хотя Даскалов, опыт имевший и дослужившийся аж до фельдфебеля, пытался объяснять, понимать не хотел. Армию он полагал «послушным механизмом», к тому же «сломанным позором поражения», и свято верил в принцип единоначалия, не зная, как презирают в казармах его (окрасивших себя, как сказал бы красноречивый Виталий Кличко, в тот цвет, в который окрасили) выдвиженцев, зато пребывая в уверенности, что если уж кто-то ушел в запас или в отставку, то, можно считать, умер.

Нет, если уж совсем точно, то какого-то выступления военных шеф не исключал и в узком кругу мог обронить что-то типа «у нас не Португалия» — в том смысле, что поддержка «кормящего сословия» решает всё. А многотысячные шествия «оранжевой гвардии», браво бряцавшей «партийным» оружием, и вовсе убедили «великого человека» в том, что ежели вдруг «сапоги посмеют», то ничего страшного, поскольку «крестьянство встанет как один и сомнет». И вообще: «Нас никто не снесет. Мы — надолго. Минимум 20 лет — наши!».

А между тем Лига сосредотачивалась. Ее ячейки были уже в каждом городе, в каждом гарнизоне, каждом военном училище и каждой казарме, где солдатики с удовольствием слушали офицеров, вне службы превращавшихся в добрых товарищей и объяснявших служивым, что они теперь не крестьяне, а «соль нации». В конце апреля, через пару дней после выборов, Центр Лиги принял план устранения «сословного режима». Старт, прикинув, назначили на одну (конкретнее — по обстоятельствам) из суббот конца мая — начала июня, исходя из того, что пятница — базарный день и вечером по традиции «оранжевые» бухают с приехавшими в город земляками.

Сложности оставались с политическими вопросами. В этих материях господа офицеры не смыслили ни уха ни рыла, но все «приличные» партийцы сидели, а консультанты из «Народного сговора», как и положено тонким интеллектуалам и успешным бизнесменам, в политику не рвались, зато объяснили воякам, что ни о каком «военном правительстве» даже речи быть не может, потому что Болгария и так осуждена «великими силами» за «милитаризм и агрессивность», и, следовательно, перед Европой, когда дело будет сделано, следует предстать «демократами», покончившими с диктатурой.

Спорить с умными людьми военные не стали, но в ответ заявили, что раз так, на посту «гражданского премьера» хотели бы видеть профессора Цанкова, который им симпатичен, и Александр Цанков, как пишет он сам, «хотя и без всякого удовольствия», ибо представлял себе, во что ввязывается, дал согласие. После этого оставалось только договориться с царем, без формального одобрения которого задуманное не было бы признано Европой ни в коем случае, — и Его Величество аккуратно поставили в известность, а в конце мая (когда дата — 9 июня — окончательно определилась) Борис — запросто, как он любил, гуляя в зоопарке, случайно встретился с Иваном Вылковым, которого хорошо знал.

Генерал был по-военному прям, царь (в конце концов, сын своего отца) — византийски уклончив. Он признал, что «крысиный король» назойлив, глуповат, хамоват. Он не отрицал, что «сословные идейки погубят Болгарию». Он не скрыл, что чувствует себя «хозяином посудной лавки, в которую ворвался душевнобольной слон». И вообще как бы не возражал. По стоило беседе перейти на конкретику, хмурился, качал головой, поминал демократию и святость выборов. Однако в итоге, так и не переубедив собеседника, картинно воздел руки к небу, подытожив: «Боже, спаси нашу бедную Болгарию!» — и выразив твердую надежду на то, что г-ну Стамболийскому, «каков бы он ни был», в любом случае не причинят вреда. «Слово чести, Ваше Величество, — ответил Вылков. — Заверяю, ни один болгарский солдат не посягнет на жизнь и здравие премьер-министра Болгарии». И попрощались.

Иван Вылков

БРИЛЛИАНТЫ ДЛЯ ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА

В архивах Софийского Дворца (они сохранились полностью) имеется запись, сделанная вечером 7 июня 1923 года, в четверг, и фиксирующая, что Его Величество распорядился перенести намеченную на следующий день «встречу с русскими офицерами» с пятницы на понедельник, потому что планы изменились и в пятницу он будет занят.

Извещение послали, встречу перенесли, и рано утром Его Величество вместе с сестрами, княжнами Евдокией и Надеждой, отправился в деревеньку под Пазарджиком чисто по-дружески навестить своего премьера, убывшего в отпуск. А пока царственная семья едет, давайте-ка вернемся несколько назад, к тем самым «русским офицерам», поскольку есть нюансы, без понимания которых в общем раскладе хрен разберешься.

Думаю, все уже поняли, что имеются в виду офицеры армии Врангеля, тогда еще не распущенной, а переправленной Антантою на «временные базы» — в частности, и балканские. Было их в общем несколько десятков тысяч душ, и приняли их в славянских государствах приветливо, хотя и по-разному: если в Югославии — с распростертыми объятиями на уровне и государства, и общества, то в Болгарии получилось сложнее.

В целом-то, даром что совсем еще недавно воевали, обид на Россию болгары не держали, относились тепло: скажем, в 1921-м, когда в Поволжье грянул голод, зерно и деньги собирали и «левые», и «правые». Тут разногласий не наблюдалось. А вот в смысле политики простоты не было. В принципе, общественность беженцам была рада, приняла как своих. И Стамболийский, большевиков и собственных коммунистов опасавшийся (тем паче по просьбе «великих сил»), тоже помогал с обустройством.

А вот «слева», понятно, радости не было. В Москве, здраво опасавшейся очередных неприятностей со стороны ВСЮР[112], да и на Болгарию имевшей определенные планы, ситуацию считали неприятной, и Москва засыпала Софию нотами, а БКП как секция Коминтерна, которым, к слову, формально рулил тогда ее лидер Васил Коларов, получила совершенно конкретные указания. И начались митинги под лозунгами «Офицеров — в Белград, рядовых — домой!», плюс масла в огонь подлила Генуя, где «великие силы» решили задобрить большевиков и объявили о прекращении поддержки белогвардейцев, порекомендовав Софии и Белграду сделать то же самое.

В Белграде на рекомендацию внимания не обратили, а вот Стамболийский оказался в ситуации, мягко говоря, не простой. Лично он против «белых офицеров» ничего не имел, но давили на него со всех сторон. В Москве за «правильное понимание» обещали пряник. БКП за «солидарность трудящихся» обещала вести себя прилично. «Левое» крыло собственной партии, крутя шашни с Коминтерном, требовало дружить с коммунистами, потому что без них никакой «диктатуры крестьянства» не получится, да и...

Да и люди, увы, есть люди. Во все времена и на всех широтах. При том что коррупция в болгарском обществе никого не удивляла, а отсидевшие и вновь вернувшиеся в коридоры власти министры были не редкостью, «земледельцы», дорвавшись до власти, побили все рекорды, тем паче что оппозиции, способной придраться и отстранить их, в стране, как мы знаем, не было. А поскольку всё, что можно «верхам», можно и «низам», на лапу брали все — чем больше, тем лучше. Спустя пару лет, по итогам работы специальной комиссии, был опубликован отчет «О злоупотреблениях и преступлениях земледельческого правительства в отношении контингентов Русской армии в 1922-м», раскрывающий механизм подкупа агентами Коминтерна чиновников всех уровней, готовых помочь в решении «врангелевского» вопроса, с перечислением статей УК, под которые эти действия подпадали.

Естественно, в Москве публикацию объявили «злостной клеветой», естественно, ЦК БКП (к тому времени уже нелегальной) от всего отказался, но документы, как ни крути, были опубликованы подлинные, имена назывались громкие, а суммы фигурировали, по меркам нищей поствоенной Болгарии, астрономические. Ничего удивительного, что сам шеф, регулярно получая информацию в совершенно конкретном ключе, ей доверял, тем паче что она не очень противоречила его взглядам, а теплые связи «русских офицеров» со «старыми лидерами» и отставными вояками бесили.

ПАРОЛЬ НЕ НУЖЕН

В общем, 17 марта 1922 года коммунисты потребовали от правительства «помочь вернуться в Россию русским рабочим и крестьянам, солдатам и казакам, которых террором и насилием задерживают в разбитой армии», а спустя две недели, 30 марта, на огромном митинге БЗНС в Софии неожиданно появились коммунисты с лозунгами в поддержку Стамболийского. Москва уже совершенно откровенно предлагала шефу тактический союз в обмен на «совместную организацию народного негодования против разрушительного присутствия Врангеля, соглядатая и стражника, приставленного Антантой». И «Александр Великий», аккурат в то время задумавший окончательную расправу с «правыми», решил, что игра стоит свеч.

4 мая 1922-го полиция обыскала этаж отеля «Континенталь» — помещение кутеповской контрразведки — и арестовала ее сотрудников. Одновременно по всей стране прокатилась волна однотипных, совершенно немотивированных арестов и задержаний. Офицеров и солдат хватали на улицах, в кафе, на квартирах, без всякого смысла («Арестовывают кого попало», — докладывал комкору генерал Витковский), волокли в участки, избивали, унижали — и отпускали, изредка выразив сожаление («Ошибочка вышла!»), а чаще просто пинком.

Следует отметить, огромную роль в вызволении арестованных играли депутаты от «старых» партий, активисты офицерских братств, банкиры, журналисты, духовенство,просто представители софийской элиты, почти поголовно записавшейся в Русско-болгарское общество. Они приходили в полицию с прессой и адвокатами, и жандармы уступали, боясь связываться с важными господами. Однако на смену одним забирали других, и было совершенно ясно, что где-то на самом верху дана отмашка раскручивать сценарий до упора.

«Уверен, — писал в эти дни Александр Кутепов спецпредставителю Врангеля генералу Шатилову, — что подобные действия являются следствием давления коммунистов и имеют иногда явно провокационную цель — вызвать нас на резкий отпор со всеми его последствиями», с чем Шатилов отнюдь не спорил, напротив, в докладе Петру Николаевичу подчеркивал, что «здешние власти своей воли в событиях не имеют. [...] Нет сомнения, что вдохновителей этой борьбы следует искать в Москве, и нет сомнения, что пик провокаций впереди».

И действительно, утром 11 мая жандармы, явившись в тырновскую штаб-квартиру Кутепова, позволили себе дать волю рукам, после чего на шум, как писал позже командующий корпусом, «сбежались офицеры, в том числе некоторые нервно настроенные чины с винтовками и пулеметом, принудив своей массой жандармерию прекратить свои насильственные действия».

Худшего, благодаря выдержке Александра Павловича, не случилось, конфликт погасили в зародыше, однако Кутепов был вызван для объяснений в Софию. При этом лично генерал Топалджиков, «пооранжевевший» начальник болгарского Генштаба, трижды дал гарантию возвращения комкора к своему корпусу, однако слова не сдержал. Кутепова задержали и, холодно игнорируя протесты «всей Софии», выслали. Последним распоряжением его, уже на перроне, было «во что бы то ни стало сохранять всяческое спокойствие и не допускать отнюдь никаких выступлений».

Приказ войска выполняли досконально, и тем не менее аресты участились, а 16 мая в «Работническом вестнике», одной из газет БКП, появилась сенсация-люкс — два документа, как значилось в редакционной врезке, «обнаруженные при обыске в "Континентале"» и «пересланные в редакцию анонимными друзьями трудящихся всего мира».

Публикация была, что называется, «бомбажной». Первый материал — «приказ Врангеля за № 260 от 9 апреля 1922 года» — уличал «золотопогонников» в организации «заговора с целью превращения Болгарии в русскую губернию» (вернее, в намерении в случае войны с Югославией оказать Белграду помощь в захвате страны пребывания в обмен на создание на половине ее территории «русской армейской автономии»). Вторая публикация — якобы черновик письма полковника Самохвалова, начальника контрразведки, на имя того же Врангеля, содержавший оскорбления в адрес лично Стамболийского.

На следующий же день Петр Николаевич Врангель в гневной телеграмме шефу опроверг клевету, указав, что «русская армия в ответ на дальнейшие унижения готова использовать свое право на самозащиту». Разумеется, официоз тотчас истолковал это как «объявление войны» и «ультиматум», а ведомство Райко Даскалова объявило телеграмму «доказательством умышлений русских эмигрантов против болгарского "кормящего сословия"».

Ситуация раскалилась до синего звона, однако неожиданно для всех несколько помягчела после появления «открытого письма» генерала Шатилова на имя Николы Топалджикова. Очень спокойно, без эмоций Павел Николаевич просил болгарского генерала «как солдата и человека чести, изучавшего воинскую науку в России» публично ответить на три очень простых вопроса.

Во-первых, знает ли коллега хоть одну армию мира, где командующий отдает приказы командирам полков через голову их непосредственного начальника; во-вторых, возможен ли вообще такой приказ без «пароля» — кодового слова в грифе; и в-третьих, допускает ли коллега, что командующий может не разбираться в структуре собственной армии? А если ответ на все вопросы «нет», то как может объяснить коллега, что «приказ за № 260», без всякого пароля, адресован именно командирам полков, а также несуществующим в русской армии «инспекторам военных училищ»?

Трудно сказать, что ответил бы Топалджиков, занимай он по-прежнему пост начальника Генштаба, но к этому времени он уже был отставлен (шефу не нравились «розовые слюни» генерала, страдавшего из-за высылки Кутепова вопреки его гарантиям), и теперь ответы были однозначны: «нет», «нет» и «нет». А объяснить, дескать, могу только тем, что какие-то штатские кретины, не имея никакого представления о субординации, слепили на колене фальшивку, стремясь «воздействовать на незрелые обывательские умы».

ПРИКАЗАНО ВЫЖИТЬ

После такого ответа многим стало крайне неловко. Стамболийский, говорят, матерно изругал Даскалова, и вопрос с «приказом» замяли, выведя на первый план «письмо Самохвалова» — то самое, про «тупого борова, фанфарона, сосущего у французов втайне от англичан, у англичан — втайне от французов и у большевиков — втайне от всех». Тут, правда, тоже за версту несло фальшивкой — и, кстати, позже этот факт, о котором говорила «вся София», подтвердился документально.

В скобках. Схему провокации выяснила специальная комиссия. Как оказалось, «письмо» по приказу министра МВД и изготовил некто Станчо Трифонов, специалист по подделке документов, кормившийся при уже известном нам Антоне Дрынкине, бывшем уголовнике, а ныне мэре Софии. А два советских «крота» — генерал Комиссаров и мичман Чайкин — подложили бумажку в кабинет полковника Самохвалова, и во время обыска тот же Трифонов, официальный представитель МВД, ее «обнаружил», затем передав копию «представителям демократической прессы».

Детали эти, однако, выяснились потом, а пока что тема раскручивалась, требования Самохвалова о проведении графологической экспертизы никто во внимание не принимал и «меры по предотвращению заговора» — обыски, изъятия, аресты, высылка из столицы старших офицеров — продолжались. Одновременно, согласно указанию главы МВД и под одобрительное урчание коммунистов, вслед за Кутеповым выслали два десятка наиболее авторитетных «белых» командиров. Русские подразделения разоружали, расселяли малыми партиями по селам, определяя бывших солдат батраками в хозяйства «оранжевых гвардейцев», но разрешив, впрочем, и создавать рабочие артели, а вообще рекомендуя подумать о возращении в Россию, где «простого человека никто не обидит». Собственно, речь шла о расформировании, на чем и настаивали эмиссары Коминтерна.

И вдруг — резко стало легче. С «верхов» подули новые ветры: основная часть «ограничений» была отменена, аресты и обыски прекратились, дробление частей — тоже. Перестали изымать и оружие, кое-что даже возвратили. В силе остался только жесткий запрет на появление в публичных местах при погонах и прочих знаках различия, но ордена, медали и нашивки дозволили. С какой стати, сказать затрудняюсь, но, скажем, греческий исследователь Стефанос Делянис, изучив неопубликованные архивные документы, склонен полагать, что главную роль в «оттепели» сыграли опасения Стамболийского в связи с невероятной активностью, проявленной Даскаловым.

Не то чтобы премьер опасался своего верного Личарду[113] — нет. Но все-таки рост самостоятельного влияния главы МВД его беспокоил, что в конце концов, как мы уже знаем, завершилось переводом на другую работу. А главное, то ли тончайшим нюхом политика, то ли кондовым сельским чутьем, «великий человек» уловил, что сеет-то он, а вот урожаи пожнут, пожалуй, в основном коммунисты, что его никак не устраивало, в связи с чем и дал задний ход. Однако в сентябре грянуло по новой, и в этот раз вышло даже жестче, чем в мае.

На сей раз, правда, не без некоторых оснований. Готовя свой «великий слет» в Тырнове, лидеры «Конституционного блока» слишком часто и тепло вспоминали о своей дружбе с русскими, что привлекало дополнительных сторонников, — а между тем как раз в районе Тырнова располагались крупные лагеря «врангелевцев», и правительство, тщательно организуя «Тырновский погром», решило перестраховаться.

За неделю до событий русским запретили появляться в Тырнове после 20.00. Затем — вообще велели до 19 сентября не вертеться в радиусе сорока верст от города. И наконец, на всякий случай под арестом без каких-либо оснований оказалась новая верхушка русского командования, включая генерала Виктора Витковского — преемника Кутепова на должности комкора.

Затем, уже после побоища, провели дознание на предмет того, кто из задержанных дружил с «государственными преступниками», и в середине октября большую часть командования депортировали в Белград, в связи с чем командование приняли капитаны и подполковники, на аккуратное прощупывание их настроений представителями Военной лиги отвечавшие в том смысле, что «терпеть невмоготу, но раз командующий приказал терпеть, значит потерпим... [...] Что до возможностей будущего, то не наше дело вмешиваться во внутренние дела Болгарии, разве что законная власть Болгарии в будущем попросит помощи в борьбе с большевиками».

Впрочем, мы, кажется, чересчур углубились и совсем забыли о царе Борисе, 8 июня отправившемся погостить в усадьбу премьера. А Его Величество провел этот день просто замечательно. Ел вместе с сестрами сочную дыню, барашка, пил молодое белое вино, напропалую сыпал комплименты смущенной хозяйке и объяснял довольному хозяину, с каким интересом штудирует «Принципы» и как горд возможностью стать первым в Европе «крестьянским царем», войдя в историю рядом с самим Александром Стамболийским. После того он, ближе к вечеру, распрощался и убыл в Софию, планируя читать про Шерлока Холмса как минимум до трех-четырех утра и, разумеется, совершенно ничего не зная о том, что в это самое время происходит в центре Софии, на квартире у генерала Ивана Русева.

В СОФИИ ИДЕТ ДОЖДЬ

Ровно в три часа ночи 9 июня штаб заговорщиков отдал приказ начинать, и всего за несколько часов курсанты военных училищ и части столичного гарнизона, воодушевленные призывами командиров «спасти Отечество», взяли Софию под полный контроль. «Оранжевые» при первых выстрелах, а то и просто заслышав топот сапог, разбегались, не оказывая практически никакого сопротивления. Уже к четырем часам пополудни в дом генерала Русева, где располагался штаб и находился новый премьер-министр, пришло сообщение: «Операция завершена успешно, София наша, шпицкоманды[114] отправились в провинцию».

Собравшиеся аплодировали, обнимались, кричали «Да здравствует Болгария!», однако профессор Цанков напомнил, что сделана еще даже не половина дела и необходимо немедленно публиковать обращение к народу, а главное, идти к Его Величеству, без подписи которого все собравшиеся, как ни верти, государственные преступники.

Первая задача решалась без проблем: редакторы крупнейших газет крутились тут же, типографии были готовы. А вот с царем получилось сложнее. Мудрый Борис, услышав первые выстрелы, уехал гулять, и (как вспоминал позже Цанков) делегация ждала его целых четыре часа, а затем еще четыре часа, до глубокой ночи, уговаривала подписать указ об отставке Стамболийского и назначении нового кабинета.

Царь, внимательно слушая, технично валял ваньку. Он хмурил брови, качал головой, прикуривал папиросу от папиросы, резко говорил, что «не может и не хочет быть участником конспирации», возмущался «вмешательством военных в политический процесс». В какой-то момент дошло до того, что его возмущение показалось не наигранным и (как опять-таки вспоминает Цанков) визитеры «почти пришли к выводу, что следует, как договорено на крайний случай, изготовить указ с подписью без его ведома. Но, слава Богу, до этого не дошло».

Действительно, около пяти утра 10 июня — за окном уже рассвело вовсю — из французского посольства сообщили, что «Франция надеется на соблюдение новым правительством Болгарии всех ранее заключенных договоренностей», и сразу после этого Борис, тяжко вздохнув, перекрестившись и произнеся «Боже, помоги нам! Боже, пошли удачу нашему многострадальному Отечеству!», подписал предложенные акты, утвердив новым премьером Александра Цанкова, а военным министром — полковника Вылкова, главу Военной лиги. А София уже кипела...

Естественно, ночная пальба и погромы в офисах БЗНС испугали людей, но Декларация нового правительства — «Всё ради возвращения демократии, прекращения сословной диктатуры и во имя Конституции!» — звучала очень красиво и заманчиво, а главное, кроме «земледельцев», которые достали своим хамством и «оранжевыми» акциями, военные не обижали никого, включая коммунистов. Им только «временно» запретили издавать газеты, пояснив, что это не из-за марксизма, а из-за связей с БЗНС, а уж меньшевикам и вовсе предложили подумать о сотрудничестве. К тому же было сообщено о полном признании случившегося «великими силами».

Так что уже через день лидер эсдеков Яков Сакызов, отвечая на запрос австрийских камрадов, сообщал: «Переворот полностью удался. Все "земледельческие" лидеры под арестом, население оказывает полное доверие коалиционному правительству. Среди населения городов и, в основном, сел царит всеобщая радость. Переворот означает разрыв с прежней политикой. Правительство ориентируется "влево". Социал-демократия поддерживает новый кабинет, чтобы поддерживать и укреплять "левое" направление. Продолжающееся кое-где сопротивление минимально и вскоре будет полностью подавлено».

Он не ошибся. Всего за несколько дней волнения, начавшиеся в разных районах страны, были подавлены. При том что «оранжевая гвардия» была неплохо вооружена, в том числе и пулеметами, хорошо обучена и знала, что делать в таких случаях, небольшие, очень мобильные «шпицкоманды» — конные и на авто, а особенно четы македонцев Тодора Александрова давили очаги сопротивления в зародыше, и давили предельно жестко. И это было в какой-то мере объяснимо: три года подряд «оранжевые» не упускали ни одного случая обидеть и унизить военных, хотя, конечно, оправдывать их ни в коем случае не считаю возможным.

За пару недель убили шесть бывших министров, пару десятков депутатов, в стычках погибло множество «гвардейцев». Число арестованных и осужденных исчислялось многими сотнями, а возможно, и тысячами. Но искры не разгорались. Что-то более или менее серьезное наметилось было в Плевене, где молодой коммунист Асен Халачев, не дожидаясь решения ЦК, призвал товарищей к оружию и вместе с «оранжевыми», в тех краях очень «левыми», загнал путчистов в казармы. Однако он поспешил. Подумав сутки, руководство БКП, смертельно обиженное на шефа за недавний кидок, фактически выбросивший партию из политики, постановило, что «в конфликте двух групп буржуазии, городской и сельской» следует соблюдать нейтралитет. Так что после циркуляра Тодора Луканова «красные» ушли с улиц, в связи с чем «оранжевые» разбежались, а торопыжка Халачев оказался в тюрьме, где его и забили сапогами насмерть.

Впрочем, такая судьба ожидала многих. Вслед за «шпицкомандами», шуток не понимавшими, и четами «автономистов», шуток не понимавшими категорически, начали работу полевые суды, не церемонившиеся на законных основаниях, и к исходу июня последней точкой сопротивления остались окрестности села Килифарево, где драка налилась не оранжевым и даже не красным, а, скажем так, густо-прегусто-багряным.

СПЕКТАКЛЬ НАЗЫВАЛСЯ «ПУТЧ»

Собственно, мелочь. Но характерная. По сути, село Килифарево было «красным», а «красные» села путчисты не трогали, но тут случился какой-то сбой: заезжая «шпицкоманда» разогнала муниципальный совет и объявила всех мужчин мобилизованными. Мужики, однако, мобилизовываться не пожелали, и на поверхность выскочил совсем молоденький паренек по имени Георгий Попов, лидер местной ячейки анархистов, взвинтивший народ добела: было решено объединять всех «левых», созывать соседей и воевать.

Подняли несколько сел, создали армию (около трехсот бойцов), а также Реввоенсовет и Ревком, после чего захватили целый город Дряново. В итоге, конечно, после тяжелейших двухдневных боев проиграли, но пара десятков самых упрямых ушла в горы, начав «Килифаревскую войну», при полной поддержке местных затянувшуюся на долгие полтора года.

Малюсенькая, конечно, войнушка: численность четы колебалась (для крупных акций) в пределах 10-25 бойцов, командование было коллегиальное, поскольку все всех знали (что, к слову, исключало возможность предательства), — но крови новым властям ребята попортили изрядно. При этом они не подчинялись никому, «кроме чести и совести». Даже коммунистам, которых в принципе уважали, ответили в том духе, что демократический централизм «угнетает свободную личность» и сотрудничать можно, а стоять навытяжку не будем.

Так, сами по себе, и воевали, не прекратив даже после разгрома Сентябрьского восстания (о чем позже), на ходу учась «македонским» методикам, беспощадно и всё более умело. И гибель «морального лидера», Георгия Попова (застрелился 31 января 1924 года), ребят только обозлила, так что добили последние «тройки» только к маю 1925-го, бросив на уничтожение 3 тысячи карателей.

Впрочем, эта яркая частность только подчеркивала полный, для многих неожиданный провал «оранжевых». За ними, как ни крути, стояло большинство населения, в полном смысле слова молящегося на своего «мессию», и «мессия» имел основания надеяться на то, что паства, придя в себя, «встанет и сметет». Именно поэтому поимка экс-премьера рассматривалась военными, в этот момент сосредоточившими в своих руках всю реальную власть, как задача первейшей важности.

Все остальные, способные нагадить победителям, были мертвы или за решеткой, убежать за границу удалось не многим, за кордоном был и Райко Даскалов, считавшийся еще более опасным, чем шеф, ибо, не имея харизмы, был прекрасным орговиком. А вот Сам, в момент переворота находившийся вне столицы, оставался для новых властей страшилкой, тем паче что и в самом деле начал принимать меры. Силы имелись: его усадьбу под Пазарджиком охраняло несколько бронемашин с пулеметами и до четырехсот отборных «гвардейцев», а окрестности — земляки всё же — были насквозь «оранжевые».

Так что сразу по получении информации о путче, 10 июня, Стамболийский во главе вполне внушительного, до двух тысяч стволов, отряда двинулся на Пазарджик — небольшой, но все-таки город, заняв который можно было созывать сторонников. Однако на подступах отряд был разгромлен, и «мессия» с братом решили пробираться в Кричим, загородный дворец царя, который — в это «мессия» твердо верил — его спрячет и защитит.

Беда в том, что идти оказалось трудно: местность была холмистая, с густым кустарником, а шеф — очень толстый, да еще заблудились, потеряв дорогу. И в итоге какой-то пастух (не знаю, при каких обстоятельствах) сдал беглеца с братом военным. После этого началось нечто загадочное — можно сказать, триллер с элементами хоррора.

Если кратко, ситуация из тех, о которых известно так много, что неизвестно ничего. Свидетелей масса, всех цветов и размеров, но и в интервью, и в мемуарах, и через 20 лет на суде (правда, на суде обвиняемые говорили по шпаргалке) все обвиняли всех, обеляя себя.

Царь, никого ни в чем не обвиняя, просто скорбел об «отличном парне, опередившем время» и жестко, но не называя имен, критиковал «тех, кто навеки опозорил себя». Профессор Цанков валил на генерала Вылкова и намекал на соучастие царя, утверждая, что «был глубоко потрясен». Генерал Вылков валил на профессора Цанкова, офицеров, «нарушивших приказ», и македонцев. Офицеры, частично признавая вину, тоже валили самое гадкое на ВМРО. Тодор Александров категорически отрицал причастность ВМРО, признавая, что «отдельные лица могли действовать на свой страх и риск», но обвиняя «нескольких офицеров, допустивших это». И только «отдельные лица» ничего ни на кого не валили, потому что к тому времени все были мертвы. Но...

КАПИТАНСКАЯ ТОЧКА

Если отжать воду, в сухом остатке получается следующее. Утром 10 июня генерал Вылков отправил в помощь полковнику Славейкову, разыскивающему экс-премьера, чтобы «арестовать и отправить поездом в Софию», своего доверенного человека, капитана Ивана Харлакова, в присутствии премьера Цанкова дав ему (возможно, но не факт, потому что это прозвучало на суде) некие «устные инструкции» и подчеркнув, что «рука болгарского солдата не должна принести ни малейшего вреда арестанту», поскольку царю дано слово чести.

Капитану повезло: изловил беглеца именно он, как положено сдав с рук на руки Славейкову как командующему операцией и взяв с полковника расписку: дескать, государственный преступник доставлен целым и невредимым. И вот тут триллер кончается. Начинается самый хоррор. Даже, наверное, хард — уровня три креста.

Поезд ожидался утром, но перед рассветом 14 июня Харлаков и еще два капитана плюс поручик, не извещая (возможно) полковника, забрали задержанного и увезли в его же собственную усадьбу, где квартировала участвовавшая в поисках чета македонцев, передав воеводе, некоему Величко Велянову, «громадному, безусловно идейному, но совершенно безграмотному крестьянину с очень тихим, очень глухим голосом и своеобразным чувством юмора».

Дальше было значительно хуже расстрела на месте. Судом ВМРО премьеру, наладившему контакт с Белградом и преследовавшему «автономистов», был вынесен смертный приговор за «предательство», а предателей Организация, за почти полвека войны со всем миром в смысле методов окончательно одичавшая, карала страшно: скажем, некий провокатор, имевший ранее какие-то заслуги, получив право выбрать себе смерть из представленного списка вариантов, попросил сварить себя заживо, потому что всё остальное счел еще более мучительным.

Плюс к тому у воеводы имелись с «великим человеком» личные счеты: из-за закрытия границы в 1922-м сербские жандармы арестовали семью «Чичо Вельо»[115], и его отец, а также двое детей умерли в зиндане. Так что «продажного предателя», снюхавшегося с «белградскими свиньями», как потом шутил Велянов, «и покарали, как свинью», или как когда-то, примерно за то же самое, «диктатора» Стамболова, только не впопыхах, на улице, а с комфортом и творческим поиском.

Правда, по версии Харлакова, он увез пленника потому, что «были опасения, что его отобьют», и, доставив, он потребовал «не причинять вреда, но Велянов не послушался, а воспрепятствовать ему оказалось невозможно», но лично мне как-то не верится. Впрочем, неважно. А подробностей не ждите, скажу лишь, что сперва, для разогрева, отрезали «75 кусочков, включая уши, а поскольку изменник отказался их жевать, мерзавца пришлось хорошенько помучить». Перед основной частью решили отдохнуть, а когда вернулись, выяснилось, что «великий человек» истек кровью, успев кровью же написать на стене пару букв и дату. После чего воевода, «сплюнув, сказал: "Свинья легко отделалась”» и приказал отрезать покойнику голову, которую Харлаков якобы увез в Софию. «Якобы» потому, что даже на суде, где всё было предрешено и говорил капитан то, что велели, кому конкретно был передан «подарочек», так и не прозвучало.

Как бы то ни было, угроза «оранжевого» реванша увяла. Правда, еще гулял на воле опасный и очень деятельный Райко Даскалов, после первых же известий о путче энергично приступивший к организации Резистанса, однако всего два месяца спустя, 26 августа, в спокойной Праге «серого кардинала БЗНС» окликнул посланец Тодора Александрова, и «земледельческий» вопрос был решен окончательно.

Впрочем, к тому времени у нового правительства — «людей 9 июня», как они себя уже называли, — на повестке дня стояло очень много других проблем, не менее, если не более серьезных, и решать их следовало как можно скорее.

Место смерти Александра Стамболийского

ПРАВОФЛАНГОВЫЕ

Прежде всего, вопрос: а что же, собственно, случилось в Болгарии 9 июня 1923 года? Первый ответ, данный ЦК БКП — «фашистский переворот», — хотя позже и был подхвачен прессой, но, к сожалению, никаким ответом не является по той простой причине, что влечет за собой необходимость разбираться в терминах, и тут выясняется, что неувязочек масса...

Скажем, на режим Муссолини, который, собственно, и есть фашизм, новая власть ни на первом своем этапе, ни позже, заматерев, не походила ни в коей степени. И с более поздними режимами Франко или Антонеску разница огромна, а уж с д-ром Салазаром, незлым тихим словом подмявшим военных так, что они на сорок лет притихли, д-ра Цанкова и вовсе не сравнить. И уж тем паче это не было похоже на более поздний режим Рейха, который, как известно, уравняли с фашизмом, чтобы не трепать всуе святое слово «социализм» (а равно и «национализм», который в понимании марксистов бывает не только буржуазный и, стало быть, не всегда плох).

Впрочем, об этом можно говорить долго. Тема необъятна, как Черное море. А здесь важно отметить лишь то, что на самом деле никакого фашизма в Болгарии не случилось. Случился, правда, первый в Европе (если не считать Венгрии, где это стало следствием интервенции и гражданской войны) «правый» переворот, в перспективе ведущий к установлению одного из многих авторитарных режимов, как из рога изобилия высыпавшихся на Старый Континент в первой половине прошлого века, типологически схожих, но в деталях очень различных (для понимания же этих различий, прямых и косвенных их составляющих нужен труд еще не одного поколения историков, политологов, социологов, юристов, а также социальных психологов, да и специалисты по исторической антропологии, думаю, не помешают).

Впрочем, ладно. Отметим факт: власть оказалась в руках у военщины. При том что чин чином сформировали красивое коалиционное правительство — «Народный сговор», «старые» партии, даже меньшевиков позвали, правда не выделив портфеля, реально рулили генералы и полковники. Как бы сам собою возник абсолютно неизвестный науке зверь по имени Конвент — неформальный клуб военных (министров, депутатов и просто армейских чинов), поставивший дело так, что правительство не могло принять ни одного важного решения «без одобрения своего рода высшей инстанции». Та, правда, чаще одобряла, чем нет.

Но и только. Что делать дальше, многозвездные тупо не понимали. В конце концов, в этом деле они были первыми — до похода Пилсудского на Варшаву и «революции чести» Примо де Риверы оставалось еще несколько лет, и без интеллектуалов из «Народного сговора» обойтись не могли. А те, как и предполагалось до путча, настаивали на создании единой «монопартии», призванной отражать «взгляды и чаяния всего общества».

Вот только сформулировать новую идеологию никак не могли, и списать было не у кого. Разве что идеи Муссолини нравились, но болгарскому обществу, переворот принявшему в принципе спокойно, они не подходили, и даже сам Александр Цанков, «отец идеи», в выступлениях перед народом громя «сословную» идеологию, распинался исключительно о «демократии», в которую, похоже, на тот момент и сам верил.

Поэтому, стремясь слепить будущее большинство в будущем Народном собрании, работали с политикумом. Кого-то убалтывали, кого-то пугали, и 10 августа 1923 года возникла-таки «единая партия» — «Демократический сговор», куда вошли все «приличные», кроме меньшевиков, но и они одобрили. Разве что БКП не позвали. Правда, надолго слепить «единство» не получилось, и в конце концов, когда отстоялось, возникла всего лишь еще одна «обычная правая» партия, но зато легально при власти и с опорой на военных, разговорчиков в строю активно не одобрявших.

НАШЕ ДЕЛО ЛЕВОЕ

Единственными оставшимися вне строя оказались коммунисты. То есть они, как уже сказано, обозвали переворот фашистским, но на том как-то и затихло. Благо, их никто не обижал. «Красные» муниципалитеты, при условии лояльности, не распускали. Даже в Плевене, где актив БКП вписался за «земледельцев», кроме вписавшихся, пострадавших не было. В результате ни одна коммунистическая газета в Европе не оценила болгарские события как поражение БКП, а это очень смягчало страсти.

Сила-то, безусловно, имелась: 25 тысяч партийцев, еще 30 тысяч в «красных» профсоюзах, мощная Боевая организация, — но руководство не особо желало обострений. Да и не умело обострять. Оно было докой в работе с профсоюзами, могло подготовить обстоятельную стачку, прекрасно поставило агитацию, толково боролось за правильность теории, за что, кстати, тов. Ленин болгарских камрадов обожал. А вот к баррикадам не тяготело, опираясь на абсолютно несокрушимый авторитет «Дедушки» — Димитра Благоева, завещавшего варить кашу на медленном огне (да и, чего уж там, зная, какими методами подавили попытку в Венгрии, побаиваясь).

Поэтому сошлись на том, что «речь идет о борьбе за власть между городской и сельской буржуазией, в ходе которой правительство БЗНС, противопоставив себя массам, не получило их поддержки, и классовых интересов пролетариата она не затрагивает». А стало быть — полный нейтралитет. Плюс законные требования к новым властям: «вернуть парламентский режим, провести выборы в Народное собрание» и т.д. Примерно те же выводы сделал Васил Коларов, нелегально прибывший в Варну из Москвы, чтобы «организовать массы для участия в гражданской войне, вплоть до сотрудничества со Стамболийским».

Никаких предпосылок для восстания, как писал он в ИККИ[116] 25 июня, нет, в стране всё спокойно, правительство принято большинством и полностью держит вожжи, «уже не испытывая нужды в исключительных мерах военного характера; политические свободы не ограничены, все партии, включая и коммунистическую, имеют возможность созывать политические собрания, коалиционное право рабочих и служащих не затронуто, только для печати существует некоторая цензура, мотивированная требованиями международного положения страны». Да и вообще, «временное правительство не объявляет войны коммунистам, и все арестованные во время переворота коммунисты и рабочие выпускаются из тюрем; будет предано суду, вероятно, только незначительное число коммунистов». Вывод: нейтралитет — правильно. И вопросы: а может ли БКП победить? А не будет ли интервенции? А что лучше: выступить и проиграть или ждать?

Но в Коминтерне считали иначе. Там аккурат в это время «детская болезнь левизны» дошла до критического уровня — в том, что «общие предпосылки для социалистического переворота в Германии созрели» и «политическая линия должна строиться в расчете на крупные мировые потрясения», сомневаться было попросту опасно. Так что линию болгарских товарищей на мирную борьбу за «восстановление конституционных свобод» и «правосудие, а не классовую месть» мгновенно расценили как «отход от пролетарского дела под фактически неклассовыми лозунгами».

Все соображения о том, что людям на месте лучше видно, все сомнения и вопросы Коларова отметались с ходу. «Балканы являются перспективным очагом мировой революции, — витийствовал Карл Радек 23 июня на расширенном заседании ИККИ. — Каждая массовая партия обязана рисковать и бороться даже под страхом поражения. Даже если она будет разбита [...] она покажет трудящимся массам, что является центром борьбы, вокруг которого они могут объединиться».

С ним полностью соглашался и всемогущий Григорий Зиновьев, пророчествуя, что «негативные уроки болгарского опыта приведут к повторению болгарских ошибок», и вообще, «Рурские события означают скорый приход всеевропейской революции! Необходимо изменить психологию наших партий, пробудить в них волю к власти... [...] Следует понять, что историческое назначение нашего класса в том, чтобы завоевать политическую власть и взять судьбу мира в свои руки».

Короче говоря, московские товарищи пришли к выводу, что товарищи на местах, вступив на скользкую дорожку ревизионизма, дезориентируют готовые восстать массы, и с такой идеей вышли на Совнарком, где тов. Троцкий, в Рурские события тоже веривший, пошел другу Григорию навстречу, а прочие товарищи возражать не стали. И в июле — в связи с гибелью одного из сотрудников советского торгпредства в Плевене, где бедолага вмешался в уличные бои (при том, что София за этот трагический инцидент уже официально извинилась), — СССР разорвал дипломатические отношения с Болгарией.

Теперь стесняться было нечего. Выпустили особое — напрямую, через голову ЦК БКП — «Воззвание к рабочим и крестьянам Болгарии» с призывом не ждать указаний от «слабых и нерешительных руководителей, но самостоятельно подниматься на борьбу против правительства, совершившего белогвардейский переворот». И в Вену, Бухарест, Софию легально и нелегально поехали агенты Коминтерна, что в те годы было покруче всякого ГПУ, — опытные, теоретически подкованные, абсолютно бесстрашные, многие с длиннющим стажем дореволюционных конспираций. Тягаться с ними болгарским коммунистам было не по плечу и не по чину.

«Здесь, — отчитывался самый видный из них, Николай Милютин, — с коммунистической партией дела у нас, по-видимому, очень плохи. ЦК партии и лично Кабакчиев упорствуют на своей оппортунистической позиции. [...] Сплошное примиренчество, курс на создание парламентской оппозиции белогвардейскому правительству, фактически отказ от захвата власти. Вопрос о захвате власти игнорируется под разными предлогами».

Но вместе с тем говорилось, что «время еще не упущено. Революционное движение в стране есть. Сознательные, готовые к битве товарищи есть, особенно среди военного крыла. Правительство крайне непрочно... [...] При таких условиях переворот и образование рабоче-крестьянского правительства возможны».

НАДО, ГАНЮ, НАДО...

В итоге кураторы все-таки передавили. Колеблющихся интеллигентов просто оттеснили в кювет, с какого-то момента встречи и переговоры шли уже не с членами ЦК, а с лидерами практически автономной Боевой организации — бывшими военными, прошедшими Великую войну и войну в Венгрии, а те полностью соглашались с Москвой, что бить надо прямо сейчас.

Правда, вовсе без мнения признанных политических лидеров было никак, но этот вопрос тов. Зиновьев решил достаточно быстро: вскоре свою точку зрения резко изменил, отказавшись от «примиренчества», авторитетный и очень опытный Васил Коларов — в понимании рядовых партийцев фигура никак не меньше, а то и крупнее «оппортуниста» Христо Кабакчиева.

Объяснять причину такого поворота шеф болгарской секции Коминтерна не стал, разве что позже, уже под конец года, обмолвился, что-де «есть документы, которые будут опубликованы только после мировой революции, до тех пор их нельзя обнародовать». А поскольку один в поле не воин, в напарники ему дали еще одного надежного товарища — молодого, но многим известного Георгия Димитрова, тоже только что «примиренца», но тоже после личной беседы с Григорием Евсеевичем решившего, что ничего важнее восстания для БКП нет и быть не может. Этот и на документы не ссылался, просто переобулся на ходу; в практически агиографической литературе, посвященной его персоне, смена курса объясняется «острым умом, принявшим единственно правильное решение», но лично мне сдается, что не шибко грамотный и, по оценке Коларова, «склонный к простым решениям и управляемый» профсоюзный лидер просто учуял реальную возможность впрыгнуть в лифт, уносящий на самые верха.

Впрочем, надо сказать, был у лидеров Коминтерна и козырь, позволяющий ломать упорство осторожных. Агенты ГПУ в Праге, внимательно следившие за деятельностью Райко Даскалова, очень успешно организовывавшего Резистанс, сообщили, что у него появились и деньги, и оружие, и связь с «земледельческим» подпольем в Болгарии. Факт подтвердило и советское полпредство в Вене: дескать, эмиссары БЗНС предлагают «тесное сотрудничество с коммунистами и коалиционное правительство после свержения монархии».

А кроме того, вышли на связь с Москвой и македонцы — в обоих вариантах (и «федералисты» — давно уже «левые», и «автономисты»), предлагая дружить и намекая, что очень скоро «третья сестрица» полыхнет. Зная болгарские порядки и характер македонцев, мало кто сомневался, что так оно и будет, и получалось, что промедление смерти подобно, потому что если БЗНС и четники начнут сами, а БКП останется в стороне или примкнет позже, то и тортик поделят без нее, в крайнем случае кинув малюсенький ломтик.

То есть давили с умом, упирая на то, что если коммунисты прощелкают клювом, то останутся на обочине, а вот если начнут сами, перехватив инициативу и предложив массам свои лозунги, да еще и сформируют свое руководство событиями, тогда «земледельцам» и «македонцам», наоборот, придется довольствоваться ролью союзников, как когда-то в России «левым эсерам» при большевиках.

В ситуации, когда в партийных ячейках чесали репы, кому верить, Христо или Василу, а в Боевой организации упирали на то, что люди рвутся в бой и лучше возглавить, чем допустить самовольный взрыв, упираться рогом тов. Кабакчиеву и другим «умеренным» товарищам становилось всё тяжелее, — и 17 августа ЦК наконец капитулировал.

Как там и что происходило, неведомо даже профессионалам (никаких документов этого заседания не сохранилось, участники позже путались в показаниях), но факт есть факт: все предыдущие решения дезавуировались. Главной задачей БКП было названо «вооруженное восстание, борьба до конца против правительства Цанкова, в рядах единого фронта с БЗНС, с соцпартией и с другими организациями рабочих и мелкособственнических масс вплоть до создания рабоче-крестьянского правительства».

Назад хода не было. Агенты Коминтерна, с чувством исполненного долга отрапортовав ИККИ, что дело сделано, вместе с товарищами из Боевой организации приступили к практической деятельности, и даже тот факт, что 26 августа в Праге убили Райко Даскалова, после чего всё созданное им рухнуло, никакой роли уже не играл. Больше того, это дало Москве основания считать, что теперь, раз союзничек вылетел, значит и делиться ни с кем не надо, а чего ж лучше? Так что, как значится в справочниках, «около 1 сентября в исполком пришло письмо Кабакчиева с докладом о завершении первого этапа мобилизации», и после этого всякая связь с ЦК БКП прервалась аж до начала октября.

ТРЕВОЖНЫЙ МЕСЯЦ ВЕРЕСЕНЬ[117]

Насколько фашистским в тот момент был «фашистский» режим, можно судить по тому, как готовилось восстание, — а готовил его ЦК БКП, избалованный легальностью, до наивности открыто. В прессе валом шли статьи Димитрова о том, что и как делать, с кем дружить и когда начинать. Все «пикейные жилеты» Софии, рассуждая о «лихорадочных приготовлениях коммунистов и дружбашей», с полной точностью называли адреса, пароли и явки, — и в конце концов правительство всё-таки почесалось. 12 сентября 1923 года лидеры партии и многие активисты были задержаны «до выяснения», партийные клубы закрыты, издание некоторых газет приостановлено.

Всё, однако, делалось деликатно, с оглядкой на «не дай Бог, Европа в диктатуре упрекнет». Так что, поскольку «примиренцы», даже не думавшие прятаться, сели на нары, у руля оказались «левые», заранее ушедшие в подполье. И когда 14 сентября в Южной Болгарии, где позиции коммунистов никогда не были сильны, земляки Стамболийского стихийно взбунтовались, остатки ЦК БКП решили дать старт, тем паче что власти, проводя репрессии, закрывали в основном «земледельцев», а стало быть, у коммунистов появилась реальная возможность перехватить руководство.

Лопнуло в ночь с 19 на 20 сентября — в центре страны. Начались уже не стычки, как на юге, а вполне реальные бои, со штурмами городов, применением артиллерии, отступающими армейскими частями и прочими симптомами успеха, после чего восстание перекинулось на северо-запад, в самые бедные, а стало быть, и самые «красные» районы. Там огонек превратился в настоящее пламя, и 21 сентября туда, в занятый повстанцами город Фердинанд, отправились руководить на месте весьма воодушевленные тов. Коларов и тов. Димитров.

Запала, однако, хватило ненадолго. Несколько дней наступали, брали в плен небольшие отряды «белогвардейцев», ревкомы в «освобожденных районах» наводили «революционный порядок» с мобилизацией «сочувствующих» и реквизициями для военных нужд, с указанием на то, что «любая задержка с выполнением приказа является предательством революции», за что виновным грозило «отвечать перед революционным судом», — короче, всё как положено. Но к 25 сентября подтянулись каратели, и стало тяжко. А поддержки не было, и, самое главное, совершенно не отозвались рабочие, на восстание которых строился основной расчет.

В принципе, оно и понятно. Восстание-то, по сути, было не «красным», а «красновато-оранжевым» (то есть крестьянским, которое не случилось в июне, потому что селяне тяжелы на подъем), да еще и в самых бедных районах страны. В районах побогаче бывшие «оранжевые гвардейцы», видя, что всё не так страшно, предпочитали выжидать. Так что коммунисты, вопреки всем легендами и мифам, в сущности, оседлали чужую лошадь, — а при таком раскладе не побеждают.

Сентябрьское восстание 1923 г. в Болгарии

И ладно бы противником была только армия, хотя и это серьезно. Однако подключились и безотказные, совершенно беспощадные четы «автономистов». Да еще и врангелевцы, которые 9 июня «не вмешивались во внутренние дела», но теперь, когда «попросили законные власти», идеально к ним относившиеся, в стороне от борьбы с «красными», естественно, не остались. Так что 26 сентября — вот ведь усмешка Судьбы: аккурат в день, когда в Москве собралась «болгарская комиссия»! — отряды повстанцев, избежавшие окружения, во главе с Коларовым и Димитровым уже тянулись к югославской границе, которую и перешли 27 сентября. А правительство приступило к «нормализации».

Вообще, надо сказать, для «фашистского режима» эти девять дней стали подарком. Самых буйных устранили «в рабочем порядке» — даже без полевых судов (это само собой) постреляли и повесили с соблюдением формальностей. Но самый смак даже не в этом. Всё обернулось еще лучше. До сих пор режим и хотел бы быть страшным, да как-то не получалось: общество приняло переворот спокойно, даже с некоторым удовольствием, но тут же начало выступать в том духе, что мавр сделал свое дело и может уходить, передав вожжи «приличным», профессиональным кучерам. По всем этим причинам у «фашистов» и их «Демократического сговора» особых надежд на выборы не имелось, в связи с чем наиболее резкие военные — типа легендарного Николы Жекова — начали шуршать о новом перевороте, а прищучить эту вполне лояльную оппозицию никакой возможности не было, поскольку вся она при первом намеке на хоть что-то бежала жаловаться в западные посольства. Зато теперь, после сентябрьской встряски (только «двухсотых» с обеих сторон как минимум 7 тысяч), общественность, никаких встрясок не желавшая, свой режим зауважала. Ибо не смешались же, защитили.

И «фашисты» изо всех сил подтверждали, что впредь ничего подобного допускать не намерены. Под арест — правда, обычный, без издевательств — пошло примерно 10 тысяч душ, еще около трех тысяч человек бежали за границу. Мимоходом же, с помощью Тодора Александрова, подчищали и «диссидентов» — как «слева», так и «справа». Скажем, экс-премьера Николу Генадиева, идейно своего в доску, но требовавшего, чтобы военные ушли с мостика, пристрелили на улице. Ну и в итоге выборы все-таки выиграли, причем вполне честно и прозрачно, после чего арестованных, но к событиям непричастных или причастных, но не очень, начали понемногу выпускать.

ТРЯСТИ НАДО!

А между тем исполком Коминтерна ничуть не унывал. На всех собраниях, если речь заходила о сентябрьском провале, Григорий Зиновьев, романтик Мирового Пожара, заливистой птичкой пел про «ничто не кончено», пророча новые волны народного гнева в Германии, Болгарии и везде-везде, и некому было его одернуть, так что, обсудив события, приняли решение и дальше гнуть ту же линию ввиду «все-таки начала новой волны международной революции». «Ну да, провал, и что? Зато не потеряли лицо, возглавили, завоевали доверие масс. А раз доверие завоевано — значит новое восстание неизбежно». Ну и...

Появилось «Открытое письмо к болгарским рабочим и крестьянам», подписанное, естественно, Коларовым и Димитровым, объявившими себя (даром, что сидят за кордоном) «новыми вождями болгарских коммунистов». На что реальные вожди — и выпущенные, и еще сидящие, естественно, отреагировали крайне нервно, потребовав, чтобы эмигранты, втравившие партию в такие неприятности, не забывались и помнили, что их дело — представлять БКП за границей, а за «самозванчество» можно и партбилет положить.

В сущности, правы были товарищи. Какую-то роль, как водится, играли, конечно, и амбиции, но главное — Сентябрь показал, что народ, который зовут к топору, никакого топора не хочет, а следовательно, нужно все-таки, как завещал великий Благоев, варить кашу медленно. Благо, хотя партия и запрещена, БЗНС-то не запрещен и не возражает против включения «красных» в избирательные списки. Так что идите на фиг со своей «детской болезнью левизны», дорогие товарищи, а мы пойдем другим путем.

И таки пошли. В общем списке, с вполне нормальной программой и главным требованием: «Цанков должен уйти, ибо незаконен». И собрали на выборах (вместе с союзниками) около трехсот тысяч голосов, получив в итоге почти два десятка мандатов. Хотя профессор Цанков (то есть и военные), как мы уже знаем, в итоге успеха «Демократического сговора» как «защитник демократии» остался при кресле, и уже вполне законно.

Однако ругались с Коминтерном далеко не все. Выжившие в ходе событий «левые» в ЦК и местных организациях ничего не простили, и им решение далекого ИККИ грело душу. «Легальщину» они рассматривали как «гнусное предательство памяти павших», признавать себя проигравшими даже не думали и настаивали на подготовке нового восстания, которое уж точно всё сметет.

А поскольку, в отличие от «примиренцев», это были люди дела, вполне конкретные и решительные, да еще и опирающиеся на поддержку Москвы, ЦК ушел «влево» так круто, что оппозиции, почитай, не осталось. Ведомство тов. Зиновьева с удовольствием констатировало, что «курс на продолжение революции болгарские товарищи поддерживают», при этом вполне одобрив идею союза со всеми, кто готов союзничать, то есть с «левицей» БЗНС и македонцами, тем паче что в начале 1923-го появились принципиально новые, внушающие нежданный оптимизм нюансы.

С «земледельцами»-то неясностей не было. После тяжелейшего июньского удара они плыли. Новое руководство забилось в норку, соглашаясь на всё, что дают, лишь бы не трогали, зато «зарубежные» грезили реваншем, каждый кто как. «Правые» льнули к Праге и (особенно) к Белграду, где поначалу «людей 9 июня», тесно связанных с «автономистами», дико боялись и готовы были сделать Югославию базой для любых «гусанос»[118]. «Левые», как и раньше, делали ставку на Москву и союз с «красными».

В начале августа, еще до восстания, «неистовый Райко» даже повидался и успешно перетер тему с Коларовым и Димитровым, — и хотя он вскоре погиб, контакты продолжались, расширялись и углублялись. В ноябре, в очередной раз повидавшись с «оранжевыми», Димитров докладывал Коларову, что потенциальные камрады готовы «предпринять вооруженную акцию в марте будущего года, использовав для этого и болгарских эмигрантов в Югославии, власти которой на интервенцию не пойдут, но согласны, чтобы Сербия стала базой акции и для этого дают 30 тысяч винтовок, 200 пулеметов, 30 орудий и 2-3 самолета». Правда, дают не даром, в связи с чем «оранжевые» просят «сделать заем у русских, за который потом, после победы, расплатится новое болгарское правительство».

Предложение в Москве изучили, просимой сумме удивились и потребовали политических гарантий, после чего, хотя и со скрипом, выделили. Уже в марте 1924 года на встрече в Москве «оранжевые» и «красные» подписали соглашение о совместной подготовке нового восстания «весной, как только фашистские власти ввяжутся в войну», согласовав, конечно, и схему дележа портфелей. В том, что война уже практически на пороге, ни у кого, включая тов. Зиновьева, сомнений не было, и, в общем-то, всё показывало, что вероятность велика. Но человек, известное дело, только предполагает...

Какое влияние оказывал на политику и политиков Болгарии «македонский вопрос», надеюсь, напоминать не надо, — и Тодор Александров, «некоронованный царь» Пиринского края, оказав неоценимые услуги новому правительству как в июне, так и в сентябре, имел все основания рассчитывать на взаимность, тем паче что абсолютное большинство военных, мнение которых теперь значило всё, были его давнишними друзьями, полностью разделявшими святой для Старого принцип: «Македония — автономия Болгарии, македонцы — болгары». Тут у вождя «автономистов» колебаний не случалось. Любой перевод темы в какое угодно иное русло автоматически делал врагами даже ближайших друзей, а враги Тодора, то есть «предатели», долго не жили.

Так что, полностью поддержав Цанкова со товарищи, Организация ничуть не сомневалась, что теперь-то уж, когда Стамболийский получил свое, охотников мириться с Белградом не будет. И ошибалась. Вне зависимости от того, чего хотели и что думали военные (а хотели и думали они ровно то же, что и Старый), новое правительство, как и «оранжевые», оставалось заложником решений, принятых «великими силами», и просто не могло ни официально поддерживать малую войну, ни тем паче поднимать вопрос о пусть автономной, но болгарской Македонии.

Македония была обречена стать если не сербской, то «македонской», и проживающих там болгар приговорили если не к сербизации, то уж точно к македонизации. Обжалованию этот вердикт не подлежал, и ни одна власть в Софии не могла бодаться с этим дубом. Как не могла, желая сохранить поддержку Лондона и Парижа, и не реагировать на монотонные ноты Белграда, требующего «убрать с границы разбойников, вторгающихся на югославскую территорию с целью грабить и убивать население». Хотя бы формально. Но уж поддерживать Старого — никак.

А Старому, которому, привлекая Организацию к сотрудничеству, путчисты обещали совсем другое, такой поворот событий был более чем неприятен. Получалось, что его люди резали «оранжевых» и стреляли по всему, по чему просили стрелять старые друзья, сыграли за болвана в чужой игре и получили на выходе только уважение и чуть-чуть большую свободу рук, — но ни стотинкой больше. Такое ЦК ВМРО никак не подходило. Это, конечно, не означало ссору с Софией — Александров и его младший напарник по ЦК, генерал Александр Протогеров, всё понимали правильно, однако это вовсе не означало, что «автономисты» перестанут бороться с Судьбой.

Не те были люди — и спустя всего пару недель после путча, как только профессор Цанков и друзья из Конвента с глубоким сожалением объяснили Старому, что против лома нет приема, Тодор счел, что, коль скоро все обязательства выполнены, теперь можно действовать, не советуясь ни с кем, — и в июле его полномочные представители (естественно, в глубочайшей тайне, под чужими именами) оказались в СССР, где их приняли более чем радушно. На всех уровнях: в Коминтерне — тов. Радек и сам тов. Зиновьев; от СНК — нарком иностранных дел Георгий Чичерин; от ОГПУ — глава Иностранного отдела Михаил Трилиссер.

И никого не волновало, что гости, мягко говоря, не очарованы марксизмом, — база для сближения интересов всё равно была. ИККИ как раз в это время выдвинул идею «автономной Македонии в составе равноправных республик Балканской федерации», а старый и мудрый Тодор, понимая, что мечта об «автономии в составе Болгарии» неосуществима, проявил интерес. Какой там будет та автономия: советской ли, социалистической ли или еще какой-то, его на данном этапе тревожило мало. Всё это он считал вопросом торга и согласований — главное, что автономная.

Первый словесный пинг-понг показал, что какое-то понимание намечается, и стороны расстались, уговорившись продолжить в сентябре. Однако в сентябре не случилось. В сентябре люди Старого по просьбе военных, посуливших «все-таки обдумать известный вопрос», помогали щемить «красных». Но в конце декабря, когда выяснилось, что известный вопрос, как ни обдумывай, нерешаем, в Москву пришло письмо. А там от имени ЦК ВМРО был представлен «Проект соглашения между ВМРО и Российской советской республикой» с указанием приемлемой цели возможного сотрудничества: «Объединение Македонии, расколотой между Болгарией, Сербией и Грецией [...] в одну политическую единицу, которая впоследствии станет равноправным членом Балканской федерации или, по крайней мере, на первом этапе — Югославянской федерации», ради чего Организация «готова работать совместно с другими революционными организациями на Балканах в пользу федерирования балканских государств в их этнических границах».

Ничего сверх, всего лишь аккуратное рамочное соглашение без обязательств на отдаленное будущее, но Коминтерн, по ситуации запамятовав о «невинной крови героев Сентября» и о тесной дружбе главы Организации с «фашистами», с огромным интересом изучил бумагу и сообщил, что заинтересован в продолжении переговоров. Тов. Зиновьеву принципиально было новое восстание, подтверждающее правильность его теоретических выкладок, и в эту строку ложилось любое лыко, вне зависимости от того, чего оно хотело и на кого в данный момент ориентировалось. В конце концов, еще Ильич говорил: главное — ввязаться в драку, а там посмотрим...

ОПАСНЫЕ СВЯЗИ

Ставки в игре с ВМРО были в самом деле очень высоки. После того как 3 марта 1924 года, заигрывая с Белградом, премьер Цанков велел арестовать десяток стратегов Организации, лидер «автономистов», всё понимая и не обижаясь, тем не менее начал свою игру, не консультируясь по всем поводам с софийскими друзьями. А для Коминтерна даже ситуативный союз с Организацией, имевшей свои базы, свою территорию, свои финансы, свою армию с высокомотивированным резервом, выглядел очень заманчиво. Но и себя Москва ценила достаточно высоко, поэтому свои условия на уровне ОГПУ, НКИД[119] и Коминтерна обсуждала долго.

При этом болгарские товарищи требовали, чтобы Александров в обмен на помощь открыто поддержал все инициативы БКП, то есть чтобы была признана возможность каких-то примирений с сербами и греками, хотя бы на уровне их компартий, а кроме того, были порваны многолетние связи с военными в Софии, чего Старый сделать просто не мог, да и не хотел. Какие-то взаимные услуги — пожалуйста. Прочное сотрудничество, да еще с элементом подчинения, тем паче против Софии, — никогда. В связи с этим тов. Димитров, тов. Коларов и прочие ультимативно настаивали на том, чтобы «не оказывать моральной и материальной поддержки крылу автономистской организации, возглавляемому Тодором Александровым, но предоставить помощь революционной оппозиции этой организации».

Однако Москва, знавшая, что делать с птичкой, если у птички увяз хотя бы коготок, истериками пренебрегала. Она смягчала позиции, шла навстречу, в конце концов практически засекретив ход переговоров от болгарских товарищей, но вместе с тем предполагала, «не разрывая связи с Тодором Александровым, поддерживать тайные связи с оппозицией и оказывать ей тайно моральную и материальную поддержку», то есть потихоньку рыла для неудобно упрямого Старого яму в его собственном доме.

В скобках. Следует понять, что Организация — кровавая, жестокая, превратившаяся за десятилетия в нечто типа мафии, с похожей структурой и внутренними правилами, тем не менее не была вождистской. Почти абсолютная власть Старого была все-таки властью авторитета: руководство и считалось, и реально (как с самого начала повелось) оставалось коллегиальным. При том что воеводы были властны и в жизни, и в смерти, окончательные решения по ключевым вопросам все-таки принимались на съезде.

А между съездами рулил, судил и определял цели ЦК — бессменный (полномочия постоянно подтверждались) триумвират в составе самого Александрова, много раз уже упомянутого генерала Александра Протогерова и Петра Чаулева (тоже дяди с большим авторитетом), принимавший решения большинством. А люди это были разные, и если последнее слово всегда было за Старым, кредо которого заключалось в том, что «македонцы — болгары», а всё остальное вторично, то лишь потому, что Протогеров никогда ни в чем Тодору не противоречил.

Зато у Петра Чаулева возражения бывали. Он считался «левым», тесно контачил с «красными» (есть информация, что даже работал на ГПУ), общался с «федералистами» и вообще не видел ничего страшного в том, что болгары Македонии будут считаться просто «македонцами». И поддержка на «низах» у него была неслабая. Многие полевые командиры — цари и боги в своих зонах Пиринского края — тяготились догматизмом Старого и засилием ЦК, водили дружбу и с «левыми», и с «федералистами», и даже с югославскими коммунистами, как и Чаулев считая возможным «широкое сотрудничество». Так что с кем работать, минуя Тодора, у Коминтерна очень даже было.

Александр Протогеров (слева) и Тодор Александров

МЫШЕЛОВКА

Вот в такой ситуации 6 мая 1924 года делегация ВМРО — Протогеров, Чаулев и еще кое-кто рангом пониже, имея полномочия от Александрова подписать и за него, «но проверив каждое слово», подмахнули знаменитый «Венский Манифест», дав согласие «во имя независимой и самостоятельной державы» сотрудничать «со всеми революционными партиями и организациями балканских народов». Ага, именно «со всеми», в том числе и с «федералистами», и с сербами, — и при этом, по категорическому настоянию партнеров, в тексте не было ни слова о недопустимости сербизации болгар Македонии, на чем твердо стоял Александров, а упоминалось лишь о некоем «македонском народе» как «самостоятельной политической единице на Балканах, ныне разделенном тремя державами».

Как удалось Чаулеву убедить Протогерова подмахнуть документ, признавший Болгарию одним из оккупантов и фактически дезавуировавший основные принципы Организации, понять сложно. Но когда текст документа — естественно, строго-настрого секретного — дошел до Старого, тот заявил, что подобного не подписал бы никогда, категорически запретил публикацию и потребовал переписать. Однако поскольку ничего другого ни «федералисты», ни югославские «красные», ни «красные» болгары подписывать бы не стали, ни о какой ревизии текста не могло быть и речи, и 19 июня Политбюро ЦК РКП(б) постановило «обострить момент» и «Декларацию македонских "автономистов" опубликовать за их подписью», что 15 июня и сделали, не предупредив Александрова.

Скандал грянул неимоверный. Одним махом Старого подставили и перед беззаветно верившим в «болгарское дело» низовым составом Организации, впервые усомнившимся в его честности, и перед военными друзьями в Софии, жестко спросившими его, с какой стати он красит себя в те цвета, в которые красит, и почему они узнают об этом из газет. А такого Старый не прощал.

Ответ последовал мгновенно: после тяжелой беседы с глазу на глаз Александр Протогеров отказался от своей подписи, и 2 августа появился «циркуляр ЦК №771», четко расставивший слоников по полочкам. «Мы отрицаем любые федерации, — говорилось в нем. — Независимая Болгария есть государство всех болгар, в том числе ныне оккупированных греками, сербами и румынами... [...] ВМРО — национальная организация, объединяющая всех македонцев, вне зависимости от партий, убеждений, национальностей, религии. ВМРО не может связывать себя ни с какими коммунистическими призывами, манифестами и т. д. [...] Мы считаем необходимым скорейшее проведение съезда, на котором будет дана оценка всему случившемуся и приняты решения по кадровым вопросам».

Иными словами, Старый принял решение чистить Организацию, вскрывая все накопившиеся нарывы и разбираясь с персоналиями, позволяющими себе «предательские» игры, в том числе и на уровне местных курбаши[120]. А как разбирается Тодор с «предателями», все прекрасно знали, поскольку разбираться с «предателями» учились именно у него. Просчитать дальнейшее, думаю, несложно...

Не проводить съезд, объявленный большинством триумвирата (Чаулев категорически возражал), не было возможности, и его назначили на 1 сентября. Однако по пути, утром 31 августа, во время короткой остановки Тодор Александров был убит людьми полевого командира Алеко Василева, «хозяина» городка, где предстояло проводить мероприятие. Ехавший с ним Протогеров уцелел, что позже дало основания подозревать его в причастности к «аттентату», однако никаких улик не было, и суд Организации генерала не только оправдал, но и оставил в ЦК.

Но это потом. Пока же съезд, естественно, отложили, а примчавшимся на место событий близким покойного ласково пояснили, что по Старому, конечно, скорбят, но как вышло, так вышло, и теперь, когда он не давит своим авторитетом, решения будут приниматься демократично — на основе «Венского Манифеста», потому что большинство серьезных людей возражений не имеет. Так что, пацаны, решайте, с кем быть и что делать.

Алеко Василев — огромный, жутковатый на вид мужик — вел себя по-хозяйски, Александр Протогеров — то ли соучастник, то ли пленник — мычал что-то невнятное, и совершенно ясно было одно: в Организации случился «левый» переворот, который большинство «стариков» то ли поддерживает, то ли готово принять, потому что железная хватка Александрова многим надоела.

Фактически пацанам — Ванче (Иванушке) Михайлову (позывной «Скромный»), любимому ученику покойного, и прочим — предлагали заткнуться и жить или сказать слово против и лечь рядом с наставником. Выбрали они, естественно, первое, поплакали над гробом и уехали с миром, — и вот тут организаторы переворота допустили более чем серьезную ошибку. Ибо Иванушка, ранее просто тень учителя, оказался совсем не тем человеком, которого можно было отпускать.

Ванче Михайлов

ДИКАЯ ОХОТА КОРОЛЯ СТРАХА

О событиях, последовавших за отъездом «пацанов», можно писать тома, и тома эти, даже изложенные максимально сухо, будут интереснее всякого Дюма, но нет времени, да и неуместно. Достаточно сказать, что всего за десять дней — в глубочайшей тайне, что само по себе представляется невероятным, — Скромный, не имея на тот момент никакого самостоятельного влияния, сумел невесть какими путями выяснить, что реально произошло, пообщаться с военным министром, всемогущим генералом Вылковым, убедив его одобрить свой план действий, перетереть тему со всеми активистами Организации среднего и нижнего уровня, лично выйти на воевод «диких», никому кроме ЦК не подчинявшихся чет и организовать контрпереворот.

Как вспоминали позже те, с кем он говорил, вопрос ставился предельно четко: «Вы хотите быть болгарами или теми, кем вам прикажут быть?» — и, что самое интересное, ни один не побежал доносить. Был у парня какой-то особый нюх на людей. В итоге 12 сентября на встрече в Горной Джумае, где предстояло обсудить случившееся и выбрать новое руководство, в холле снятого под мероприятие отеля «Лондон» Иванушка и его нукеры[121], не понеся потерь (еще одно чудо!), перебили всех лидеров «левых» и «федералистов», вместе с телохранителями. А затем резня перекинулась в Софию и затянулась аж на два месяца.

Естественно, приговоренные пытались как-то отбиваться, прятаться, но тщетно. Мстители находили всех и не щадили никого, вплоть до непричастных, но в перспективе опасных. Убивали и просто, и с изысками: скажем, знаменитый Тодор Паница, лидер «левых», некогда правая рука Яне Санданского, пал от руки приличной девушки Менчи, влюбленной в Иванушку, обещавшего жениться, если она докажет верность Организации (и сдержавшего слово). Добрались и до Петра Чаулева, успевшего унести ноги аж в Рим, пояснив исполнение коротко и четко: «Убит не ради мести, но чтобы все знали: закон, гласящий: "Предателям — смерть!”, настигнет везде».

«Федералистов», можно сказать, стерли в порошок, «левых» проредили на две трети. Всего, как считается, погибло до двухсот активистов высшего уровня, выжил только Александр Протогеров, насчет которого были сомнения. Его — как символ старого поколения — даже переизбрали в ЦК, куда, ясное дело, вошел и Ванче, который, тяжко пережив гибель учителя, сделал по итогам событий три вывода: первый — «стреляй авансом», второй — «кто не друг, тот враг», и третий — «никогда не верить коммунистам». Этими аксиомами он впредь руководствовался неукоснительно и, приняв их за основу, начал перестраивать Организацию, как он писал, на «новом фундаменте, соответствующем новым временам».

На этом с ВМРО пока что простимся (вернуться еще будет случай) и отметим, что и ЦК БКП, и Коминтерн, никак такого поворота не ожидавшие, крепко огорчились. Рыбка, казалось бы уже крепенько севшая на крючок, сорвалась, и теперь с ней говорить было не о чем, а это ломало многие планы. Инициаторов публикации Манифеста критиковали, обвиняли в политической недальновидности, приняли даже отдельную покаянную резолюцию: дескать, поспешили, «ошибочно требовали от Александрова исполнения условий, которых он исполнить не мог», и вообще, не предвидели, что «основная часть актива ВМРО отравлена цансковской (?! — Авт.) агитацией».

На всякий случай попробовали было связаться с новым ЦК, но перепуганный Протогеров от встречи уклонился, а Скромный, выслушав ходоков, сказал «нет», добавив, что разговор первый и последний, а следующих переговорщиков просто убьет. Таким образом, «македонская» линия в готовящемся восстании сошла на нет, но это вовсе не значило, что вопрос снят с повестки дня. Работа продолжалась.

Правда, ЦК РКП(б), взвесив ситуацию, просил слегка сбавить обороты, но тов. Зиновьев требовал, настаивал, убеждал, что восстания лишними не бывают, и в конечном итоге Москва сказала: ладно. Восстание — это в самом деле всегда хорошо. Если болгарские товарищи уверены в своих силах — пусть. А СССР «ввиду общего положения вещей» может только выделить деньги, — но, правда, много. И ЦК БКП отреагировал: а ничего больше и не надо. Когда есть деньги, нет невозможного.

Александр Цанков

НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

А теперь давайте всё же разберемся, что такое «цанковщина» и насколько она — по крайней мере, на тот момент — была фашизмом. Итак, Александр Цанков, сорока четырех лет от роду. Профессор-экономист с опытом практической работы в Дирекции общественного регулирования. Общепризнанно честный человек, один из очень немногих по итогам послевоенного аудита не угодивших под суд.

Очень решительный и, если надо, жестокий, не боявшийся брать на себя ответственность за что угодно, если считал это нужным. Симпатизируя идеям Муссолини, тем не менее фанатично почитал Конституцию и парламентский строй, хотя и считал, что интересы народа должна отражать массовая «всенародная» партия, подавляющая авторитетом все остальные «рудименты ушедшей эпохи». То есть в политическом смысле вполне нормальный «правый».

Зато в экономическом — значительно «правее» (или, наоборот, «левее» — сразу и не разберешься). Сам он, объясняя свои взгляды, говорил, что «свободный рынок разоряет мелкого и среднего собственника, поэтому буржуазность должна быть немного социалистической, а государственное регулирование подавляет частную инициативу, поэтому социализм должен быть немного буржуазным».

В связи с этим он считал вредными для «большинства народа», с одной стороны, коммунистов, а с другой стороны — «дармоедов-бюрократов» и олигархическую верхушку бизнеса, банкиров и табачных монополистов, а панацею видел в «сочетании коллективных усилий и помощи производителю со стороны государства, при обязательном уважении к частной собственности, кооперации и национальным традициям».

В этом ключе и работал, причем эффективно, поставив во главу угла идею «дискриминации капитала» — повышение трудовых доходов за счет прогрессивного увеличения налогов на доход от получаемой прибыли — и всего за три-четыре месяца добившись резкого роста экономических показателей, а значит, и уровня жизни. По личной инициативе премьера приняли и закон «О профессиональном обучении», по которому рабочая молодежь, не имевшая среднего образования, могла бесплатно учиться в рабочее время, с сохранением зарплаты в полном объеме.

Ничего удивительного, что общество, почувствовав реальное облегчение, быстро простило новому премьеру и «нетрадиционный» приход к власти, и «досадные эксцессы» в ходе Сентябрьских событий. Вот только «дуче» из него получиться не мог никак — в силу вздорного характера, отсутствия харизмы, а также и по причине (при весьма вспыльчивом характере и умении, решив что-то, идти до конца) изрядного слабоволия.

Он, собственно, и в своем-то наспех склеенном «Демократическом сговоре» не был признанным лидером: при том что против идеи «сильной и авторитетной государственной власти» не возражал никто, значительная часть фракции — бывший актив «старых» партий — во главе с опытным и очень уважаемым Андреем Ляпчевым не хотела никаких «монопартий», твердо стояла на приоритете «невидимой руки рынка» и категорически не одобряла диктата военных.

А вот Цанков, напротив, военных очень одобрял, считал гарантией проведения своего курса в жизнь и, судя по всему, старался стать своим в их кругу. Вот только оседлать вояк и заставить их скакать туда, куда ему угодно, как чуть позже сделал это его португальский alter ego Антониу ди Оливейра Салазар, тоже экономист и тоже профессор, у премьера Болгарии не получалось. В сущности, весь срок своего пребывания у власти профессор Цанков был в основном ширмой военного режима, за своего штафирку так и не признавшего, но полностью доверявшего ему в области экономики.

В целом при таком раскладе и «фашизм» получался какой-то не слишком убедительный. Не ушедшим в эмиграцию «земледельцам», всех своим «третьим путем» и «сословной демократией» доставшим, показав в июне кузькину мать, позволили спокойно существовать и даже участвовать в выборах. Давали шанс даже коммунистам, оставшимся вне событий Сентября, поставив единственное условие: не рваться к власти через насилие и работать на благо Болгарии, а не по инструкциям какого-то Коминтерна. Многих посаженных «примиренцев» выпустили, пару раз обращались через прессу к «левым»: дескать, видите же, не поддерживают вас массы, вот и не раскачивайте лодку.

НЕТ МИРА ПОД ОЛИВАМИ

Однако этих «давайте жить дружно» никто из адресатов не хотел слышать. С самого начала 1924-го страну лихорадило, и вовсе не из-за проблем с базисом. У базиса как раз понемногу росли доходы, понижались налоги, возвращалось чувство уверенности, и никаких великих потрясений базис не желал. А вот надстройка желала бури. Проигравшие в Сентябре мечтали о реванше, подгоняя реальность под свое видение.

Мелкие группы повстанцев постреливали повсюду, на тропе войны стояла неуловимая Килифаревская чета, в столице вовсю резвилась анархистская группа «Герои ночи», объявившая себя «авангардом сопротивления фашистскому правительству Цанкова», и далеко не только она. Кто-то погибал, кто-то появлялся. Перестрелки, экспроприации, убийства полицейских агентов, покушения на «антинародных» политиков стали нормой жизни, никого уже особо не удивляя, — и всё это были только вершки, а корешки уходили куда глубже, к нелегальным коммунистам и, следовательно, за кордон.

Естественно, власти пытались принимать какие-то меры. В январе приняли закон «О защите государства», запретив «все общественные, экономические и политические организации, прибегающие для достижения своих целей к преступным действиям, вооруженным и террористическим актам и насилию», после чего, уже в апреле, когда стало ясно, что одного закона мало, в судебном порядке запретили БКП и породненные с нею структуры.

Но от этого стало только хуже. Теперь, когда все «слишком здравомыслящие» отошли в сторону, «непримиримые» провели нелегальную конференцию на горе Витоша, и новый состав ЦК в основном состоял из персонажей, для которых знаменитая фраза Коларова — «Пройдя через огонь, мы стали смелыми до безрассудства. Бомба, яд, расстрел — вот наша новая психология, это ли левизна? Это — требование революции» — была далеко не фразой, но руководством к действию.

Глядя на ситуацию с почти вековой высоты, трудно избавиться от ощущения, что наблюдаешь за процессом прогрессирующей шизофрении. По всем показателям никакой революционной ситуации не было и в помине, правительство откровенно протягивало руку, предлагая спокойно участвовать в политической борьбе, «примиренцы» обеих расцветок, оставшиеся в Болгарии, расценивали это предложение как «разумное и здравое», да и внешние факторы не располагали к спринту: смерть Владимира Ильича, дав старт борьбе за влияние в элитах РКП(б), оттеснила на второй план все прочие интриги, и Москва почти открытым текстом рекомендовала подождать.

А потом потребовала этого и вовсе открыто, да еще и на уровне выше некуда — за подписями Дзержинского, Фрунзе и Троцкого: «До укрепления партии на железных дорогах, на почте и телеграфе, в армии и в деревне партия не может ставить себе вооруженного восстания в качестве неотложной практической задачи текущей осенью, желательно посвятить этот год подготовке, оттянув выступление примерно до весны». Не смея спорить с таким ареопагом, болгарские товарищи смиренно соглашались: дескать, да, понимаем, чем чреваты последствия нового поражения, и поэтому «авантюры не сделаем и без достаточной и всесторонней подготовки призыва массам к восстанию не отправим».

Но в узком кругу в выражениях не стеснялись, продолжая в том же духе, благо в этом их вполне поддерживало ведомство тов. Зиновьева — как по идейным соображениям (шеф, с головой ушедший в партийные интриги, о своем любимом детище не забыл), так и по вполне земным причинам. Фонды-то под «неизбежную революцию на Балканах» были выделены, структуры — целая сеть НВО (нелегальных вооруженных организаций) — созданы, снабжение их оружием и обучение людей налажены, а фонды нужно осваивать, да и структуры имеют тенденцию разбухать.

Так что агенты Коминтерна (а их в Болгарию проникли десятки) и ОГПУ (эти парни тоже выбили фонды) раскручивали ситуацию по максимуму, взвинчивая и без того раскаленных добела нелегалов и бомбя Москву рапортами типа: «Революционный кризис очевиден, большая часть населения только насилием удерживается от открытого вооруженного выступления против правительства». И у Москвы не было ни оснований не верить, ни времени проверять. Там читали донесения и выделяли дополнительные средства.

Возможно (но только возможно), «красные» всё же остановились бы, оглянулись, оценили ситуацию, но в том же направлении работали и «оранжевые» — из тех, что не смирились с потерей власти. Их лидеры, тоже осевшие за кордоном (главным образом «левые», из людей покойного Райко Даскалова), нашли полнейшую поддержку в Белграде, боявшемся «болгарских милитаристов», тесно связанных с ВМРО, и получили уверения, что, ежели что, Югославия поможет, а в придачу к уверениям и много оружия.

В самой же Болгарии оставалось достаточно верных памяти «мессии» людей, чтобы быстро развернуть сеть подпольных ячеек покруче «красной». Против сотрудничества они не возражали, даже наоборот, первыми шли навстречу, и уже в начале лета так называемый Акционный комитет Единого Фронта принял совместную программу. Вкратце: «путем вооруженного восстания вырвать власть из рук капитала» и «решительное столкновение быстро приближается». Были, правда, разногласия по поводу «а что потом?»: в победе никто не сомневался, но «земледельцы», естественно, мечтали вернуться на олимп, а с коммунистами готовы были только слегка поделиться, коммунисты же ни на что, кроме диктатуры пролетариата, поначалу не соглашались.

Вопрос о том, каким быть «народному правительству» — «рабоче-крестьянским» или «крестьянско-рабочим», ясное дело, был принципиален, но тут козыри были на руках у «оранжевых»: они стояли на том, что «освобождение народа — дело самого народа», а БЗНС как партия большинства как раз и является «истинно народной» и к тому же, в отличие от запрещенной БКП, вполне легальной. А стало быть, именно ей и следует быть «объединяющим звеном единого трудового фронта».

МАКСИМАЛЬНОЕ УСКОРЕНИЕ

Короче говоря, обе стороны хотели действовать, обе понимали, что поодиночке ничего не выйдет, и очень хотели договориться, но раз за разом упирались в тупик. Однако помог случай. В августе (болгарская полиция дело знала) провалилась сеть поставок оружия в Болгарию по линии Коминтерна, в руках властей оказались несколько крупных арсеналов и масса любопытной документации, и свой успех правительство отыграло по полной программе.

По приглашению Цанкова в Болгарию примчались корреспонденты ведущих СМИ Европы; военные атташе Франции, Англии, Италии и стран помельче посетили выставку изъятого оружия, обстоятельно его изучили и выяснили, что стволы произведены в СССР, власти которого, усиленно налаживая международные контакты, на всех уровнях неуклонно отрицали какую угодно причастность к «экспорту революции». К тому же итогом эксцесса стало официальное предупреждение «великих сил», что в случае «коммунистического мятежа в Болгарии» они «примут все меры для защиты своих граждан в этой стране и принуждения подстрекателей к миру», чего Москва никак не хотела.

В результате ЦК РКП(б) — случай в те времена редчайший — прикрикнул на тов. Зиновьева, и «русский транзит» на время увял, а «оранжевые», чьи арсеналы были в безопасности, получили еще один аргумент в дискуссии, — и «красным» оставалось только принять их условия в расчете на то, что, как писал тов. Димитрову тов. Коларов, «поскольку они нас шантажируют, мы можем обещать всё, но не обязаны исполнять свои обещания, если в ходе решительных действий сумеем перехватить инициативу».

После этого что-то наконец начало получаться — благо, Белград, исправно подсылая новые партии оружия, твердо пообещал «неофициально помочь в ликвидации режима Цанкова», не требуя за это никакой компенсации, а БКП после фиаско с контрабандой уже не упорствовала, согласившись на «долевое участие» в будущем коалиционном правительстве. Правда, на высшем уровне в конце концов всё же разругались — никто никому не верил, а гарантий дать никто не мог. Но внутри страны к дрязгам «зарубежных» прислушивались, так сказать, по остаточному принципу.

Низовой состав ячеек обоих цветов хотел драться, и это объединяло прочнее всяких меморандумов — и тут тоже преимущество было за «земледельцами». Их подполье было куда многочисленнее, связи намного шире, с ними, в отличие от «красных», не отказывались иметь дело и «лояльная оппозиция», и знаменитый генерал Никола Жеков, тоже задумавший переворот, — однако свой джокер имели и коммунисты. Вся подготовка «оранжевых» базировалась на поставках оружия Белградом и югославском вторжении, а «красные», имея деньги, храбро рассчитывали на собственные силы. И это неожиданно оказалось очень к месту.

К концу 1924 года вдруг выяснилось, что Белград помогать передумал. Не без оснований: там узнали, что оружие перетекает к коммунистам, и решили не будить лихо, тем паче что междоусобица в рядах ВМРО смягчила ситуацию, а Цанков публично заявил, что Болгария желает только мира, в связи с чем руководство «земледельцев» дало отбой — в полной уверенности, что партийные «низы» подчинятся. И ошиблось. Подготовленный, вооруженный и настроенный на драку актив, несмотря на приказ, в подавляющем большинстве ушел под «красных», влившись в ряды их Военной организации. А это, учитывая некоторые нюансы, полностью меняло расклад.

ОВОД

Осенью 1924-го, оценивая рост рядов и прикидывая варианты, лидеры «красных» с удовлетворением фиксировали, что, кажется, идея замутить по-крупному наливается плотью. О «росте военной мощи» с полной уверенностью рапортовали в ИККИ, тов. Зиновьев, лучась удовлетворением, докладывал о том же на заседаниях ЦК РКП(б). ЦК РКП(б), более или менее решивший вопросы, связанные с уходом Ильича, соглашаясь, что таки да, получается, выделял новые суммы, и желательность восстания «чем скорее, тем лучше» уже мало кто в Москве оспаривал.

«Итак, — писал 18 ноября тов. Димитров тов. Коларову из Вены, — как видишь, дело идет таким образом, что мы действительно реально приближаемся к возможности восстания весной. Нужно усиленно использовать предстоящие три месяца — декабрь, январь и февраль — для быстрой и всесторонней подготовки, чтобы мы весной могли действительно приступить к действию».

Проблема заключалась только в том, что количество готовых к бою активистов все-таки исчислялось только лишь сотнями, а общество в целом никаких потрясений не желало. Но об этом в Москву не сообщали, предполагая, что изменить «картину социальных настроений» не так уж сложно: достаточно «серии дерзких выступлений, небольших, но внушающих тревогу, растормошить сонный покой обывателя, заставить его понять, что в борьбе труда с капиталом отсидеться в затхлом болоте не получится, так что каждому придется сделать выбор».

Исходя из таких соображений, оперативности ради, руководству Военной организации предоставили дополнительные средства и расширенные полномочия для «возбуждения в массах революционных настроений». Теоретически это вполне соответствовало задаче, однако на практике ни тов. Димитров в Вене, ни тов. Коларов в Москве, ни их соратники, сидевшие в софийском подполье, даже не представляли, что выпускают из бутылки.

На самом деле, ведя сложные кулуарные интриги, договариваясь, разрывая договоренности, согласовывая и пересогласовывая время выступления, партийные «верхи» в какой-то момент перестали учитывать фактор «низов», причем не тех «затхлых обывателей», которых намеревались «растормошить», а своих собственных соратников, уже «растормошенных» до белого каления. Плохо понимая суть происходящего наверху, подготовленные, идеологически заряженные боевики, в основном фронтовые офицеры, стремились к действию, переставая обращать внимание на то, кто из них «красный», а кто «оранжевый», и ориентируясь прежде всего на собственных лидеров.

В первую очередь — на начальника штаба Косту Янкова (позывной «Овод»), майора запаса, очень опытного, смелого и беззаветно самоуверенного, к тому же зятя уже ставшего мифом Дедушки — Димитра Благоева, отблеск святости которого лежал и на нем. Чистой воды «человек быстрого реагирования» и яркий харизматик, по духу нечто типа Че или Ульрики Майнхоф, харизматичный Коста, окруживший себя близкими по духу камрадами, был запредельно авторитетен, совершенно не уважал «болтунов» и быстро подтягивал к себе всех, кому не терпелось.

Военная организация как автономная единица росла невероятными темпами — из восьмисот активистов БКП в столице в «отдел» Янкова перешли более семисот. Управленческий аппарат «отдела» превысил аппарат ЦК, и в какой-то момент стало ясно, что контроль над «отделом» утерян, а поделать ничего уже нельзя. «Военные» пренебрегали даже рекомендациями Москвы, тем паче что тов. Зиновьев, сам придерживаясь сходных взглядов, давал рекомендации как раз не волноваться и «не мешать самоорганизации вооруженных отрядов партии».

Так что в какой-то момент, в полном соответствии с Уставом — путем голосования, руководство Военной организации сменило казначея, фактически взяв под контроль денежные потоки, и с этого момента действовало по собственному усмотрению, «говорунам» разве что отчитываясь по расходам, а иногда обходясь и без такой формальности.

ТОВАРИЩ МАУЗЕР

Коста Янков — герой войны, прекрасный журналист и душа любой компании — был ко всему прочему наделен еще и организационным талантом, и штаб себе подобрал соответствующий. Всего за пару месяцев «отдел», в принципе предназначенный охранять митинги, путем привлечения к сотрудничеству охочих до дела отставников и профи из ВМРО («федералистов», которых укрыли во время резни) развернул самую настоящую подпольную армию, разбитую на дисциплинированные, сидящие на окладе (3 тысячи левов в месяц на бойца) «шестерки», заодно подчинив себе и «оранжевые» ревкомы.

Учредили отряды связи, саперные и железнодорожные роты. Появилась разведка с агентурой везде, вплоть до Генштаба и Дворца, контрразведкой, «политической полицией» и «комиссией по исполнению наказаний» в отношении «предателей, болтунов и отступников от дела коммунизма». В сельской местности загуляли крохотные «красные» четы, «организовывая и пропагандируя» население, то есть налетая на села и устраивая террор против местных властей, в сущности совершенно аполитичных, — а уж если кто-то казался «отъявленным реакционером», так и вовсе.

Естественно, немалое внимание уделили столь перспективному направлению, как индивидуальный террор — в основном силами малюсеньких, тяготеющих к коммунистам, но дорожащих свободой анархистских групп. Работали тонко, просто выделяя деньги, а задачи даже не ставя — типа, стреляйте кого хотите, враги у нас общие. Разве что изредка просили обкатать в деле талантливую «красную» молодежь из боевой группы «Чека» (кстати сказать, именно тогда засияла звезда молодого Вылко Червенкова, и это имя я вам рекомендую запомнить).

Долго ли, коротко ли, но к Рождеству 1924-го в Болгарии активно действовали уже 17 отрядов общей численностью примерно в 600 человек, не считая анархистов, а «прогрессивная пресса» (Янков, сам акула пера, умел работать с коллегами) гремела и звенела, прославляя «юных борцов с кровавым режимом», соколов и буревестников. И к концу января напуганные «обыватели» громко зашелестели, а власти оказались в совершенно идиотской ситуации. Всем было понятно, что нужно что-то делать, кабинет заседал чуть ли не ежедневно, полицию и армию привели в состояние «экстренной готовности», составлялись «черные списки» вероятных нелегалов, заподозренных увольняли с госслужбы, на улице запретили собираться больше трех, — но всё без толку.

Хуже того, на Цанкова начались наезды в собственной фракции: люди Ляпчева требовали «покончить с безобразием законными методами или уйти в отставку, уступив место тем, кто сумеет договориться с лидерами общественного протеста», однако на предложение войти в правительство и показать себя в деле шарахались и вводить чрезвычайное положение отказывались. А «покидать мостик в бурю» профессор, как сам он вспоминал, считал недостойным, полагая своим долгом привести страну в порядок, опираясь на военных.

Но попытка намекнуть военному министру: «А не взять ли армии вожжи?» — встретила полное непонимание. То есть, в общем-то, против военного переворота Иван Вылков не возражал, да вот ответственности боялся, и к тому же популярность его в Военной лиге к тому времени упала (слишком покровительствовал подхалимам), и министр не без оснований подозревал, что, ежели «капитаны» возьмут власть, лично ему светит вылететь в кювет. Тем более что не раз уже упомянутый генерал Никола Жеков чуть ли не во всеуслышание рассуждал о том, что «только армия в союзе с ответственными политиками способна избавить страну от кучки авантюристов», и у Вылкова просто не хватало времени, купируя разговорчики в строю, еще чему-то уделять внимание.

Тем не менее что-то делать было надо, а поскольку царь от разговоров на эту тему категорически уклонялся, премьер, посовещавшись с военным министром и министром внутренних дел генералом Иваном Русевым (в это время их так и называли — «тройкой»), постановил: дальнейшее бездействие — «безответственно и преступно». А раз «возмущение оппозиции» погасить не получается, то есть смысл «рекрутировать гражданских активистов» — чтобы урезонили. Естественно, негласно, сугубо по личным каналам. Генерал связался с кем нужно — в первую очередь, с Иванушкой Михайловым, и вскоре в Софии стреляли уже не только «красные», но и по «красным», включая «сочувствующих» и просто слишком голосистых журналюг, и поймать стрелков, именуемых в СМИ «безответственными факторами», полиции никак не удавалось. А на селе начали формироваться «контрчеты» из добровольцев, семьи которых так или иначе пострадали от «революционной агитации».

Ничего удивительного в том, что контакты между членами ЦК свелись к минимуму, связи рвались, встречи становились всё реже. Постоянные прочесывания давали результат: явки анархистов проваливались, штурмы и аресты уже вызывали симпатии населения, требовавшего покончить с беспределом, и в конечном итоге 10 марта 1925 года Цанков провел через перепуганное пальбой с обеих сторон Народное собрание закон «Об изменениях в Законе о защите государства», каждая статья которого теперь завершалась словами «к смертной казни через повешение».

Вешать теперь предполагалось не только террористов, но и «пособников, в чем бы это пособничество ни заключалось», а также за «любое соучастие в деятельности запрещенных судом партийных организаций». Разве что для «лиц, предоставивших кров преступнику, не подозревая, что укрываемый может быть привлечен к ответственности по ЗЗД[122]» предусматривалось смягчение: «15 лет тюремного заключения, если суд сочтет это целесообразным». Особым подзаконным актом органам местной власти предписали «составить списки предположительных преступников или их возможных пособников».

Однако даже такие экстралегальные меры не дали должного эффекта. Вернее, дали, но не тот, на который рассчитывало правительство. В ответ на новые законы и контртеррор Коста Янков и его «отдел», с удовлетворением отметив, что страну всё же «раскачали», а значит, всё путем — движутся туда, куда и задумано, благодаря строжайшей конспирации даже потерь почти не неся, раскрутили такую волну «контрконтртеррора», что всё, происходившее раньше, казалось уже верхом гуманизма.

ВИЖУ ЦЕЛЬ, ВЕРЮ В СЕБЯ

И вот теперь-то «внутренний» ЦК, каким «левым» он ни был и как ни стремился к восстанию, испугался всерьез. Да и тов. Димитров с тов. Благоевым в своем уютном зарубежье начали соображать, что всё идет как-то не так. В изрядной мере утратив контроль за финансами и активом, руководство БКП перестало и управлять событиями, но плелось у них в хвосте, и даже если было о чем-то в курсе, то лишь потому, что Коста Янков, не отрицая вовсе партийную дисциплину, о некоторых планах докладывал (впрочем, не всем, а только тем, в чьей поддержке был уверен, никаких возражений, однако, даже от них не принимая).

В принципе, если уж на то пошло, пенять «старшим товарищам» и «вождям» следовало только на себя: ситуация была создана ими от макушки до копчика. И трудно не согласиться с профессором Риттой Гришиной, жестко пишущей о «кучке экзальтированных личностей, исходивших из требований как ультрареволюционной идеологии, так и заговорщической практики, к тому же связывавших свои планы, в том числе личные, с дипломатией и спецслужбами враждебных в то время Болгарии государств».

Так оно, видимо, и было, и думали они — естественно, не отдавая себе в этом отчета — «главным образом, о собствен ном приходе к власти, невзирая на цену». Однако в тот момент, плохо понимая, куда телега катится, лидеры впали в истерику. Косту попробовали сместить, но Военная организация бумажку с подписями просто проигнорировала. Попытались урезонить, ссылаясь на мнение Зарубежного Центра: дескать, тактика индивидуального террора и диверсий без всеобщего восстания обречена на провал, а восстание в существующих условиях невозможно. Коста отмахнулся: дескать, при всем уважении, что они там понимают в местной обстановке...

А предъявление данных, поступивших по линии ОГПУ, о «подготовке властями серьезной превентивной провокации, чтобы физически уничтожить весь состав подполья» практически с мольбой не поддаваться на провокации нaчальника Штаба только обрадовало: в своих силах он был более чем уверен, полагал, что как раз сам провоцирует, и, больше того, уже имел на такой случай тщательно разработанный план.

Единственное, на что он, безмерно уважая мнение Москвы, соглашался, — это подчиниться прямому указанию «Спасителя[123] нашего или Коминтерна», но Спаситель голоса не подавал, а в Коминтерне сами не знали, что лучше, по-прежнему склоняясь к тому, что восстания в любой форме никогда не бывают лишними. Лишь 12 апреля, после панического по форме и содержанию заявления Коларова, ЦК РКП(б) приказал тов. Зиновьеву принять во внимание «оценку ситуации вождями болгарского пролетариата», и только 15 апреля Президиум ИККИ обязал наконец БКП отказаться от курса на вооруженное восстание в ближайшее время.

Тем же постановлением лидерам Военной организации предписали немедленно покончить с практикой индивидуального террора, распустить четы, а главное, «по получении сего поступить в распоряжение ЦК БКП», то есть выйти из свободного полета. Далее как положено. В тот же день шифрованный документ под грифом «Строго секретно, чрезвычайно срочно» со спецкурьером убыл в Болгарию. Но было уже поздно.

НА БОЙ КРОВАВЫЙ, СВЯТОЙ И ПРАВЫЙ...

Разобраться в том, что случилось 16 апреля, в рамках ликбеза невозможно. Да и в десятках пухлых томов, при всем том, что авторы прорыли архивы до донышка, полного ответа по сей день не найти. Множество нюансиков остаются во мраке, и не уверен, что когда-нибудь всё прояснится. Но если говорить в общем, то начать, видимо, следует с того, что у Косты Янкова был план, и заключался он в том, что ежели как-то исхитриться и смахнуть с доски всю власть разом, то в неизбежной каше, имея отмобилизованную, вооруженную и повязанную кровью структуру, очень даже можно пройти в дамки.

А коль скоро «всех разом», стало быть, суть идеи сводилась к взрыву. И над этим работали лучшие умы. Сперва обсудили знаменитый «Юнион-Клуб», уже почти 35 лет — любимое прибежище «всей Софии» после трудов праведных. Там и свой человечек истопником работал, мог пособить. Но забраковали. Потому как клуб — он ведь клуб и есть: кто-то пришел, кто-то не пришел, у кого-то вообще другие интересы, а царь и премьер таких развлечений (Борис — по статусу, Цанков — по замкнутому характеру) и вовсе не любили. Да и человечка некстати уволили.

Прикинули насчет Народного собрания и тоже отмели. Хотя свой человечек, уборщик, имелся и там. Во-первых, по техническим причинам (охрана слишком «не своя»), а во-вторых, исходя из того, что грохнуть депутатов и министров, конечно, хорошо, но тогда останутся генералы, от которых хрен знает чего можно ждать. В итоге в декабре остановились на соборе Святой Недели — главном храме столицы, благо подвалы давно уже использовались Военной организацией как склады оружия, поскольку в храме свой человечек тоже имелся, был у митрополита на хорошем счету и, спасибо ему, помог.

Ну как спасибо... Поскольку денег у Военной организации было, как мы уже знаем, много — Коминтерн на любимую затею тов. Зиновьева не скупился, а Коста скупердяем не был и «попилов» не признавал, любую услугу (сама Цола Драгойчева[124] подтверждает!) щедро и без обмана оплачивая, полезные люди у него водились много где, и далеко не все — «красные». Но конкретный пономарь, некто Петр Задгорский, был как раз из «красных», хотя и неустойчивых (после Сентября из партии вышел), а кроме того, считая себя обойденным жизнью, мечтал о странном — типа хороших деньгах и большой карьере.

В связи с этим он и предложил товарищам сделать бадабум на своем рабочем месте, потребовав взамен 11 тысяч левов вперед, еще 14 тысяч потом и вывоза в СССР с устройством на работу в ОГПУ или какой-нибудь наркомат. Товарищи, обсудив идею, пришли к выводу, что самое то, задаток выделили, остальное пообещали, и Задгорский занялся делом, а Военная организация (плюс ЦК, поскольку ответственность такого уровня Янков брать на себя не хотел) начала обсуждать детали.

И тут, кстати, возникает интересность. Кабы затея выгорела, так оно бы еще куда ни шло — победителей не судят.

Но она не выгорела, а весь мир «фокусом» был настолько потрясен и шокирован, что сразу после того уцелевшие члены ЦК начали отмазываться: дескать, ничего не знали, всё делалось рукой «леваков» из Военной организации. А когда выяснилось, что все-таки тоже знали, изменили версию и начали валить всё на коллег, которым не повезло. Они, мол, да, поддерживали психованного Янкова, а мы — ни-ни. И на том, уже позже, историки социалистической Болгарии стояли до упора.

Но острее всего впоследствии стоял вопрос о том, насколько информированы были «зарубежные вожди», то есть тов. Димитров и тов. Коларов, а стало быть, и Москва. Официально, конечно, ни насколько, и не подкопаешься. Все документы, способные пролить свет, куда-то делись, а сами вожди признавали только, что имели сведения о некоей «великой идее», по претворении которой в жизнь успешное восстание станет неизбежным, но ни о чем конкретном даже не догадывались. И уже ничего не докажешь. Ответ знает только ветер...

Впрочем, Бог с ним. Главное, что ЦК, после арестов «полевевший» запредельно, принципиально не возражал, и оставалось только обсудить детали. Тут особо не спорили. Быстро пришли к тому, что собрать в храме всех, кого нужно, легче всего, если устроить панихиду по кому-то из людей, которых уважает вся элита страны, и военная, и гражданская. Исходя из такой аксиомы, определили кандидатуры на роль приманки: старого почтенного профессора Ивана Кулева и генерала Косту Георгиева, героя войны, политика и вообще знаковую персону.

Обсудили возможность вторжения югославских войск, пришли к выводу, что и такой вариант подходит, ибо против сербов вся страна сплотится. Возник, естественно, и вопрос насчет неизбежной гибели невинных людей, и тут даже поспорили, но точку поставил Иван Минков, заместитель начальника Штаба: «В гражданской войне побеждает тот, кто плюет на все правила гуманности и прочее дерьмо», после чего обсуждать было уже нечего. Все согласились: да, дерьмо — и работа пошла вовсю, по четкому плану и без всяких соплей.

А 26 марта, после того, как полиция вскрыла одну из явок, арестовав нескольких участников проекта, хоть и мало во что посвященных, однако знающих достаточно, чтобы провалить дело, если кто-то умный потянет за ниточки, темпы и вовсе ускорились. Акцию назначили на 16 апреля, жертвами, которых предстояло оформить за три дня до того, определили первый и второй номера списка (в итоге профессору повезло: у него были проблемы с сердцем и он сидел дома, а вот с генералом всё прошло как нельзя лучше).

По ходу, правда, случился сбой: несколько особо инициативных хлопцев, решив, что труп царя привлечет больше нужного люда, 13 апреля устроили покушение на Его Величество в заказнике Арабоконак, куда Борис поехал на охоту. Но всё было организовано так по-дурацки, что погибли только царский телохранитель и близкий друг монарха, профессор-энтомолог Димитр Илчев, а сам царь по стечению обстоятельств уцелел. Всем покушавшимся удалось уйти, и полиция на след не напала, так что ущерба плану нанесено не было.

ДО ОСНОВАНЬЯ, А ЗАТЕМ...

Вечером 15 апреля собрались в последний раз — обсудить всё окончательно, и выяснилось, что нервы железные все-таки не у всех. Кое-кто из членов ЦК, полностью разделявших позиции Косты и затею всей душой поддерживавших, внезапно проявил мелкобуржуазную слабость. Например, Петр Искров, боец из заслуженных, завел речь о том, что «погибнут женщины, дети, семьи, возможно, рабочих.

Против нас будет настроена часть масс. Кое-кого оскорбит уничтожение церкви. Даже многие товарищи будут возмущены. Такая акция похоронит цели партии».

Однако «твердокаменные» дали малодушным жесткий отпор. «Да, будет страшно, — ответил другой член ЦК, Тодор Павлов. — Да, в партии будет кризис. Но это нужно, и это должно быть сделано. [...] Они убивают наших женщин и наших детей, нам не нужно жалеть их. Мы пришли к такой позиции, и других вариантов я не вижу». И припечатал: «Мы сделаем это, а легальная оппозиция поведет решительную борьбу против правительства и свергнет его».

Любопытная, кстати, обмолвка. В той же мере, что и один из аргументов, приведенных Янковым в процессе убеждения ЦК в том, что без «великого дела» никак не обойтись: «...наша позиция проста. Мы дадим повод, поводом воспользуются разные люди, чтобы сбросить Цанкова, а мы уйдем в тень и выйдем потом, чтобы прогнать их и взять власть от имени рабочих и крестьян. Руководство Коминтерна, увидев результаты, будет довольно».

То есть не исключено, что была в проекте и некая подоплека, о которой «внутренние» товарищи знали, но «внешних» не посвящали, надеясь поставить перед фактом. Тут, правда, наверняка не известно вообще ничего, но болгарские исследователи не исключают, что был, помимо «красного», и еще один проект, задуманный демократами, не испытывавшими любви к Цанкову и его верному военному министру. Вспоминая в этой связи того же непобедимого и легендарного Николу Жекова, по взглядам очень «правого», но социалиста, хотя и с монархическим уклоном, вступившего к тому времени в БЗНС и совершенно не скрывавшего, что хотел бы стать «народным военным диктатором», вроде как в будущем Франко или Антонеску, могу допустить.

Есть и аргументы. В день трагедии генерал Жеков и сам в храм не пошел, и других отговаривал, а части софийского гарнизона, возглавляемые его поклонниками, в случае гибели правительства, безусловно, подчинились бы ему. А если бы еще и царь (которого, по ряду версий, Жеков тоже предупреждал) генеральскую инициативу одобрил, так тем более. Однако тпру. Тут мы уже углубляемся в совершенную конспирологию, но если в ней есть хотя бы малая доля правды, получается, что политическая наивность «левого» ЦК зашкаливала за все рамки, а Коминтерн по факту оплачивал советским золотом совсем не то, что планировал тов. Зиновьев.

Впрочем, Бог с ними, с ребусами. Нас интересуют факты, а факты суровы: по итогам совещания, уже за полночь, Петр Искров и Димитр Малев отозвали свое «да», на что Коста отреагировал философски: «И хер с ними, у нас и так большинство по этому вопросу, всё пройдет без огрехов» — и был отчасти прав. Прошло как ножом сквозь масло. Но с огрехами.

Во-первых, на панихиду не явился (то ли задержавшись на похоронах профессора Илчева, то ли и вправду что-то зная) царь. А во-вторых (можете, как Цанков, списать на прихоть Провидения), покойного так уважали, что народу пришло под завязку, и гроб пришлось отодвинуть от заминированной несущей колонны, где ему полагалось стоять, ближе к центру. В связи с этим ближе к центру сдвинулись и Цанков с министрами, так что в 15.23, когда грохнуло и обрушился купол, как раз они и уцелели. Не на 100 процентов (поранило почти всех), однако «двухсотых» не случилось.

Но в целом результаты впечатляли: не считая задетых чуть-чуть — 343 человека. Из них 134 погибли на месте, а еще 79 скончались потом, уже в больницах. Крепко досталось военным: 12 генералов с репутацией «легендарных», 15 полковников, 7 подполковников, 3 майора, 9 капитанов, — но и депутатский корпус, и элиту бизнеса, и духовенство проредило изрядно. А изюминкой на тортик — в полном составе целый класс лицея для девочек.

Собор Святой Недели после взрыва

К чести правительства, ни лица, ни силы духа не потерял никто. Еще не вполне ясно было, что случилось, еще курился дым, но раненный в голову Иван Вылков уже отдавал распоряжения стягивающимся к развалинам храма военным и полицейским, а профессор Цанков собрал ободранных, окровавленных и наскоро перевязанных министров на экстренное заседание.

Спустя пару часов в стране объявили военное положение, военному министру и министру внутренних дел предоставили особые полномочия, капитан Кочо Стоянов, звезда военной полиции, сформировал четыре «оперативных отряда» для проведения массовых арестов по «черным спискам», и, сверх того, на вопрос генерала Вылкова, согласен ли премьер на «привлечение к розыску гражданских активистов», Александр Цанков ответил однозначным «да», подтвердив разрешение подписью.

Сразу после этого, уже ночью, руководство Военной лиги, взбешенное «оскорблением памяти блестящего генерала и покушением на честь героического болгарского офицерства», было официально приглашено к сотрудничеству и уже утром, коротко посовещавшись, постановило «ликвидировать всех, причастных к акту взрыва», — а параллельно, после краткой беседы Вылкова с Ванче Михайловым, в столицу потянулись вызванные телеграммами-«молниями» лучшие люди ВМРО, типа «Чичо Вельо», пару лет назад заживо строгавшего «мессию».

ПОБОЧНЫЕ ЭФФЕКТЫ

Короче говоря, мух не ловили. А вот «красные», наоборот, впали в какой-то странный ступор. Попытки бодаться предпринимали только анархисты, и бодались аж до июля, пока не были перебиты. Военная же организация вдруг ушла в норы, при том что всё шло как бы по плану — на месте никого из исполнителей не взяли, ушли все. Затихли, вряд ли испугавшись, не те были парни — скорее, чего-то ожидая. Даже пономаря почему-то не ликвидировали сразу после акции, как намечалось, и на следующий день он, что-то заподозрив, сдался властям, в надежде на пощаду рассказав всё, что знал, — а знал он не всё, но много.

Аресты, уже идущие вовсю, стали адресными. 21 апреля на явке, дав свой последний бой, погиб Коста Янков. Через день та же судьба постигла Ивана Минкова. Правда, трем членам Штаба всё же удалось бежать в Югославию, но уже 26 апреля армия перекрыла границы. И начался ад. Или даже АД — именно так и никак иначе. Разъезжая по адресам, хватали всех, включая бывших «красных» и «оранжевых», ушедших из политики, излишне вольнодумных журналистов, просто болтунов, а частенько и вовсе попавших под горячую руку непричастных, ни в каких списках не значившихся.

Только по официальным данным, без всяких ордеров по всей стране — в Софии и в провинции — забрали 23 764 человека, и тем, кому выпало предстать перед военно-полевыми судами, штамповавшими приговоры «повесить» под копирку, еще повезло. У них, по крайней мере, был шанс. У других шанса не было. Самостийно возникшие «гражданские комиссии», к властям никакого отношения не имевшие и подчинявшиеся только Военной лиге, без намека на суд, вприглядочку, наскоро опросив, определяли: «отпустить» (редко), «передать властям» (в основном) или «ликвидировать», а далее — где как.

В полицейском управлении Софии «пособников» живыми заталкивали в топку, в армейских казармах — забивали ногами, в подвалах и гаражах — рубили лопатами и душили проволочными петлями, а тела сбрасывали во рвы, тщательно утаптывая землю. И всё. Согласно легенде (а правда или нет, не знаю), пришли даже за генералом Жековым, но тот, не смешавшись, резко скомандовал: «Кругом марш!» — и вояки, привыкшие ему поклоняться, не посмели ослушаться, а военный министр, к которому бывший командующий немедленно поехал, с извинениями заверил его, что произошла ошибка.

Но это история уникальная и, повторюсь, возможно, байка. Это еще не произошло обычных в таких случаях еврейских погромов. Несмотря на то что один из пойманных режиссеров акции, Марко Фридман, был как раз евреем, 60-тысячная община считалась настолько лояльной, а задержанный оказался такой «белой вороной», что лично Цанков предписал «не идиотничать, не искать еврейский заговор», и руководство Военной лиги, состоявшее далеко не из «юдофилов», с ним согласилось.

Первые сведения о судьбе «без вести пропавших» начали просачиваться только через 20 лет, и тогда же (правда, это старались не афишировать) выяснилось, что на «фашистскую военщину» всех собак не повесишь. Взрыв в соборе до такой степени потряс страну, что на помощь гражданским комиссиям пришла общественность. Ладно бы на «подозрительных» просто стучали — частенько случалось так, что обычный работяга — слесарь, печатник, пекарь, а не то и учитель, санитар или лавочник, возвращаясь с работы, обращал внимание на хрипы и крики, заглядывал туда, откуда они неслись, пугался, но, услышав пояснение: «Террористов кончаем. Хочешь помочь?» — вливался в команду.

Это вдохновляло, вселяло мысль о «народной воле» и давало импульс. Кстати, именно в эти дни, глядя на происходящее, сделал окончательный выбор и пошел служить в полицию молодой еще, только решавший, кто лучше — Маркс или все-таки Дуче, Никола Гешев, ученик самого Благоева, а в будущем величайший специалист XX века по политическому сыску, один из прототипов райновского[125] «Господина Никто», по методикам которого строились славные «Державна сигурность»[126] и «Stasi»[127]. Но это к слову, а если по делу, то, по подсчетам Георгия Маркова, который объективен, порубили-удавили 503 человека, включая почти всю «красноватую» интеллигенцию.

На таком фоне 1—11 мая почти незамеченным прошел суд над организаторами взрыва. Пятерых осудили заочно, но четверо из них погибли на той же неделе, двое получили длинные сроки, а троих публично повесили 27 мая, причем (всё запечатлено на пленку) Задгорский до конца визжал и отбивался, а Фридман, выкурив напоследок папироску и бросив городскому палачу, цыгану Яшару: «Ну что, цыганин, приходится работать?» — умер хладнокровно.

Главным же политическим итогом процесса стало оглашение найденных еще 4 апреля при обысках документов, где, в частности, значилось: «С 15 апреля все сотрудники Балканского центра БКП считаются мобилизованными. [...] Оружие раздавать в ночь с 15 на 16 апреля». Это, поскольку что такое Балканский центр, знали все, уже прямо било по Коминтерну, и Москва отреагировала мгновенно. ИККИ полностью отмежевался, ЦК БКП, ссылаясь на показания Фридмана, заявившего на суде, что «партия к затее Военной организации отношения не имеет», декларативно осудил теракт как «необдуманное действие, губительное для антифашистского движения», документы объявили «англо-фашистской фальсификацией», а Коларову с Димитровым велели «сделать ночь».

А между тем к началу лета террор начал вырождаться из жуткой, но насколько-то психологически оправданной методики в нечто иррациональное. Все, хоть как-то причастные к взрыву, уже исчезли, в июле растерли последних стрелков-анархистов, но всё равно мало что изменилось, разве что дым стал пожиже. И наконец, размах и форма репрессий, поначалу воспринятых «великими силами» с огорченно-брюзгливым пониманием, шокировали европейскую общественность.

В Париже, Берлине, Лондоне, даже Токио возникли Комитеты защиты жертв в Болгарии. Почуяв нечто нехорошее, напряглась и страна. «Добровольцы» ушли из гражданских комиссий, люди возмущались, а офицеры продолжали искать уже несуществующих ведьм. Им нравилась их «особая роль», и генералу Вылкову тоже нравилось военное положение, при котором он был фактическим хозяином страны и доказывал царю свою незаменимость, а ответственность за всё нес премьер, реального отношения к происходящему не имевший (ему о деталях даже не докладывали).

Хотя Цанкову при этом, как он признавался, «бывало не по себе», ему пришлось очень по душе, что военные наконец-то признали его своим; он им доверял, он был абсолютно уверен в необходимости закрыть тему террора раз и навсегда, не боялся подписывать самые спорные бумаги, и уже открыто звучащие разговоры о «вешателе» и «черном профессоре» его волновали мало. О политической репутации недавний преподаватель, не будучи политиком-профессионалом, совершенно не думал, считая ее делом даже не третьестепенным. А зря...

ШАГ ВПЕРЕД — ДВА ШАГА НАЗАД

И... Фашизм? Не-а. Вернее, в документах БКП и Коминтерна иначе как «фашистским» режим Цанкова не называли, но если объективно, то нет никаких оснований. Экономическая ситуация развивалась стабильно, нищих не было, доходы ширнармасс понемногу, но росли, и никто не желал никаких «зажимов гаек», тем паче что размах репрессий погнал маятник народных настроений в обратную сторону. Да и сам Цанков, имея очень четкую экономическую программу, в плане политики не совсем понимал, чего хотел, грезя в личном дневнике совместить «режим сильной руки» с «полной верностью Конституции с приоритетом национальной идеи и на принципах демократии».

В общем, при весьма развитом мнении о своем месте в истории, крикливый, раздражительный, мелочно обидчивый и совершенно не умеющий ладить с людьми профессор в «дуче» ну никак не годился. Равно как и генерал Иван Вылков, которого фактическое всесилие не столько радовало, сколько угнетало. Власть, влияние и почет он, конечно, любил, но, человек старого времени, тоже уважал Конституцию, боялся ответственности и более всего хотел оставаться военным министром и дальше, и чем ближе к царю, тем лучше. К тому же влияние его на военных, включая Военную лигу, к этому времени определялось только официальным постом: личный авторитет он полностью растерял.

Выдвинутый в свое время как свадебный генерал, своим для «капитанов» Вылков так и не стал, — напротив, увлеченный «высокой политикой», прослыл «предателем идей 9 июня», да еще и оторвался от масс, не слишком заботясь даже о насущных нуждах офицерского корпуса. В мемуарах членов Лиги этот момент проходит красной нитью: не интересовался мнением «людей с маленькими звездочками», считал их «только винтиками», съезд Лиги, как ни требовали, созывать не собирался, верша все дела единолично, через преданных ему любимчиков.

И притом никакой альтернативы ему «капитаны» выдвинуть не умели по причине полной девственности в вопросах теории. Думали, конечно, старались: скажем, авторитетный полковник Дамян Велчев поговаривал о том, что «республика, наверное, лучше монархии», а не менее уважаемый полковник запаса Кимон Георгиев, поклонник испанца Примо де Риверы, носился с идеей «элиты и толпы», но всё это были только разговорчики, и даже не в строю, а больше в офицерском собрании.

Короче говоря, никаких предпосылок для появления фашизма в стране не наблюдалось. Разве что Ванче Михайлов всерьез, с умом и расстановкой перестраивал ВМРО в организацию явно вождистского типа, но Скромный никогда и не думал замахиваться на власть в Болгарии, а по «македонскому вопросу» весь политикум придерживался, в принципе, тех же взглядов, что и он, так что револьверы не дымились.

А между тем ручное управление экономикой в обстановке, похожей на кризис системы управления, помноженное на отзвуки террора, злило людей на всех уровнях, мешало работать, компрометировало страну в глазах западных партнеров, переставших рассматривать Александра Цанкова как персону рукопожатную, и в такой ситуации раскол в элитах становился попросту неизбежным.

В обществе произошел раскол по новым линиям. Прежде бездействовавшая лояльная оппозиция стала требовать смены политического курса. Уже в конце июля газеты главной оппозиционной «старой» партии — демократов — писали: «Пусть нас злодейски убьют так называемые неподконтрольные (о, мы знаем, кому они неподконтрольны!) элементы, но молчать мы не будем! Положение нездоровое, военные ставят себя выше закона, налицо государство в государстве и даже над государством, правительство же стоит в стороне, подобно старому импотенту, поощряя политическую вендетту! Еще немного, и мы превратимся в Сербию!».

Более чем логично, что в таком раскладе положение премьера становилось всё более шатким. В «низах», при том что налоги понизились, а зарплаты слегка подросли, его именовали палачом и втихомолку, а то и вслух проклинали. В «верхах» дулись за авторитарный стиль руководства, а также на «социалистические замашки» и «налоговые фокусы», в результате которых табачные олигархи, элита элит национального бизнеса, несли убытки.

А в собственной партии в адрес лидера всё громче звучала критика со стороны «человека № 2» — Андрея Ляпчева, политика из «старых», группировка которого росла день ото дня. Но, что еще важнее, быстро нарастало влияние царя, казалось бы, ничего специально для этого не делавшего, подчеркнуто стоявшего в стороне от событий, но именно поэтому слывшего в обществе «независимым судьей» и «молодым мудрецом».

ТОЛЬКО БЫ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ...

Вообще говоря, Борис был истинным сыном своего отца. Он очень хорошо умел ждать, идеально находил общий язык с людьми, но, в отличие от Фердинанда, не задирал нос и не копил компромата. Простой, скромный, очень внимательный к людям, даже простым, чурающийся помпы, второй Кобург любил именовать себя «республиканским царем». Будучи профессиональным машинистом, он один раз в месяц водил поезда, входил в соответствующий профсоюз, исправно платил взносы с зарплаты и т.д. Но при этом он оставался элитарным — всё же кровь Бурбон-Орлеанов! — аристократом, импонировавшим крестьянской Болгарии от мала до велика.

С Цанковым не ладил, считал его «плебеем и хамом», мягко сочувствовал всем, кого оскорблял премьер. С «табачными королями» и вообще с крупным бизнесом, традиционно имевшим дела с Германией, наоборот, дружил, ограничительные меры премьера не одобрял, хваля «невидимую руку рынка». И вообще: мягкий консерватор, прекрасное реноме в офицерской среде (многие помнили его по общаге, да и на фронте кронпринц воевал честно, на передовой), а если учесть, что Его Величество был совсем не чужд реваншизму и (очень по секрету) мечте о «Великой Болгарии», ничего удивительного, что ему симпатизировали и македонцы.

Ну и тоже, наверное, важно: после двух покушений, страдая неврозами, Борис приблизил к себе некоего Любомира Лулчева, считавшегося ясновидящим и в Болгарии чтимого поныне. Насколько сей чудик видел ясно, трудно сказать, хотя предупреждение насчет «меж мартом и маем ты, царь, две смерти обманешь» — четко зафиксированный факт. В маленькой Болгарии отношение к Лулчеву было примерно как позже к бабе Ванге, только без всякого пиара сверху. И крестьянству, и богеме было приятно видеть, что к словам «святого Любо» прислушивается сам царь.

Излишне говорить, что ситуация в стране Борису не нравилась, как по нравственным и политическим, так и по чисто эстетическим причинам, — но главное, что он, как когда-то и Фердинанд, отнюдь не собирался вечно сидеть в тени. У него были свои взгляды, свои планы, свое мнение, он хотел не только царствовать, но и управлять, и силою вещей всё это сближало его со спикером правящей фракции, а «народный царь» в союзе с «народным аристократом» — это сила.

Андрей Ляпчев, политик с колоссальным стажем и безупречной репутацией как в Софии, так и в Европе, «мастер компромисса» и убежденный сторонник династии как «незыблемой основы государства», крепкий хозяйственник и опытный финансист, входивший в правление кучи крупных фирм, к тому же весьма либеральный в вопросах экономики, устраивал решительно всех, тем паче что после всех кризисов в Старом Свете всё очевиднее становились признаки стабилизации и в такое время эксперименты Цанкова, с точки зрения сильных мира сего, были явно не к месту.

Андрей Ляпчев

Для полного выхода на авансцену не хватало только реального контроля над армией, недостижимого без обуздания попробовавшей крови Лиги, но рецепт у Бориса имелся и на эту хворь. И главным «ингредиентом» стало сближение с генералом Вылковым, которому Его Величество дал несколько очень теплых аудиенций, поделившись тревогой и желанием «без шума, постепенно дезорганизовать Союз и распустить его». Неудивительно, что военный министр был вполне согласен, как и насчет того, что «г-ну Цанкову следовало бы отдохнуть, его пребывание на посту после известных событий компрометирует армию» и его, генерала, лично.

Очень точное получилось попадание. Из тогдашней переписки Вылкова понятно, что в то время он уже очень хотел как-то отмазаться от роли фактического организатора убийств, — а тут царь не просто намекнул, но открыто озвучил, что это можно сделать за счет премьера, которого генерал в глубине души презирал. А последний штрих в складывающуюся интригу добавил Петричский кризис.

Вспомним, что Болгария всё еще имела статус «побежденной и оккупированной». Ее права в военной сфере были жестко ограничены, с «наблюдения за недопущением новой милитаризации» кормились две комиссии Лиги Наций, и малейшие огрехи в этом направлении были очень чреваты. А вот соседи, Греция и Югославия, любимчики «великих сил», ничем не ограниченные, предельно внимательно отслеживали ситуацию, целясь при удобном случае украсть что плохо лежит. И 19 октября афинским политикам показалось, что случай подвернулся.

Воспользовавшись пустяковым инцидентом на границе, Афины довели не стоящую плевка ситуацию до крови, после чего 22 октября по приказу генерала Пангалоса — премьера, метящего в диктаторы, — стратиоты[128] перешли границу и заняли десяток сел Пиринского края, по ходу расстреляв и заколов полсотни безоружных крестьян, как-то проявивших недовольство, и, постреливая для острастки по вереницам беженцев, двинулись на Петрич. Оборону города держали всего две сотни солдат и полицейских, усиленные гражданами с военным опытом, и этого категорически не хватало.

Естественно, правительство в Софии собралось на экстренное расширенное заседание, в ходе которого Александр Цанков, объявив о создании Военного центра и назначив себя его главой, приказал срочно поднимать полки и идти на юг. Однако Андрей Ляпчев как лидер фракции «Демократического сговора» воспротивился, мягко указав на то, что г-н Цанков, при всем уважении, «пока еще не очень искушен в вопросах внешней политики», а потому не учел, что любое «милитарное действие» со стороны Болгарии автоматически будет расценено как агрессия, и в итоге Грецию «могут удовлетворить территориальными компенсациями». А если вмешается еще и Белград...

Так что, предложил г-н Ляпчев, пусть главой Военного центра будет военный министр, чья компетентность в таких вопросах безусловна. Цанков встал на дыбы. Пришлось запрашивать Дворец. Когда же Его Величество — как офицер — полностью согласился с мнением г-на Ляпчева, генерал Вылков, уже в роли «главкома», приказал армии стоять на месте, а петричскому гарнизону — «оказывать лишь символический отпор интервенции», а затем, срочно связавшись с Иванушкой Михайловым, сообщил ему, что «болгарская армия и народ Болгарии верит в героизм и мощь великой ВМРО».

И греки, полагавшие войти в Петрич с музыкой, пару часов спустя поняли, что жизнь не сказка. Спешно мобилизованные четы «автономистов» оказались везде, снайперы стреляли из-за каждого куста, взрывались козы, от колодезной воды стратиотов несло кровавым поносом, — а 26 октября, одолев за двое суток примерно 12 километров и добравшись до Петрича, греки узнали, что гарнизон за счет «неравнодушного македонского населения» вырос впятеро, посмотрели на черно-красные флаги, реявшие над окопами, и передумали брать город, ограничившись прицельными бомбежками с воздуха и артобстрелами.

Тем временем, откликаясь на жалобу Софии, на место событий прибыла комиссия Лиги Наций, весьма довольной похвальным поведением болгар, во всем (включая факты расправ с мирным населением) разобралась и велела агрессорам уйти откуда пришли, — что 29 октября греки, потерявшие только убитыми 119 военных, в том числе 46 офицеров (болгарские потери — 2 солдата, 11 четников и сестра милосердия), и сделали, позже выплатив Болгарии компенсацию — 30 миллионов левов.

ПРОФECCOР НАКРЫЛСЯ

Нетрудно понять, как взбодрила эта маленькая, но бесспорная победа всё еще угнетенную «нёйиским синдромом» и подавленную кровопролитиями страну. Авторитет Ивана Вылкова резко подпрыгнул и в обществе, и среди офицеров. Пресса, которой кто-то слил все подробности тайного заседания, на все лады расхваливала «стратегические таланты» генерала, «политическую зоркость» лидера фракции «Демократического сговора» и, разумеется, «мудрую позицию» Его Величества, параллельно без злобы, но едко критикуя премьера, сдуру чуть не втравившего страну в очередную Катастрофу.

Генералу, лидеру фракции и царю аплодировали. Над премьером смеялись. А 30 октября на приеме по случаю завершения кризиса Борис, изменив привычной своей манере «парить над всеми», за бокалом шампанского обронил, что «серьезно обеспокоен информацией о случаях насилия, которое власть, кажется, не в силах обуздать».

Тихо так сказал, мимоходом, но уже на следующий день, отчитываясь перед Народным собранием на тему событий под Петричем, военный министр внезапно заявил, что «авторитарный, скорее азиатский, нежели европейский, стиль управления, дискриминирующий права парламента» и «незаконные репрессии, как оказалось, одобренные лично г-ном Цанковым», информация о которых им только что получена, не позволяют ему оставаться в составе кабинета.

И грянул парламентский кризис, расколовший фракцию и правительство, причем попытки премьера усмирить бунт на корабле криком и стуком кулака по столу делали только хуже. Так что, в конечном счете убедившись, что пропало всё, «черный профессор» 3 января подал в отставку, которую Его Величество тут же принял, выразив «дорогому [...] г-ну Цанкову» искреннюю благодарность за самоотверженную службу Престолу и народу Болгарии и пожелав отдыхать как можно дольше — желательно в Швейцарии.

Профессор, впрочем, отказался, предпочтя (влияния хватало) перейти на пост спикера Народного собрания, а формировать кабинет царь, сутки подумав, поручил... Ага, д-ру Андрею Ляпчеву, немедленно предложившему портфель военного министра генералу Ивану Вылкову, принявшему предложение как «знак высокого доверия».

В первой премьерской речи новый глава правительства пообещал управлять «кротко и милосердно» и не соврал. Он вообще, судя по всему, был достойным человеком, да и «красная» угроза уже над душой не висела. Мельчайшие отголоски типа чет анархистов, еще пару лет прорывавшихся в страну из-за кордона, поддержки не находили, быстро обнулялись и в счет не шли. А стало быть, гуманизм перестал быть предметом роскоши.

Первой ласточкой «оттепели» стал закон «Об амнистии», принятый (при публичном одобрении царя) уже в феврале. Всё чаще выходили царские указы о помиловании осужденных военно-полевыми судами по закону «О защите государства». А главным борцом за то, чтобы таких указов стало больше, оказался генерал Вылков, дня не пропускавший без резкой критики «цанковщины» и горько сожалевший о том, что «еще много арестованных с давних пор и не преданных суду, вероятно из-за отсутствия достаточных улик их виновности, выбитых при бывшем премьере путем мучительных истязаний».

Выпуская часто, но понемногу, правительство сетовало на «всесилие полиции, обуздать которое никому не под силу» и в чем-то было право: спецслужбы в самом деле играли на своего рода «двоевластии» в правящей партии, сохраняя максимум влияния. Но, правда, и честно отрабатывая: им удавалось подчас даже казавшееся невозможным, типа добычи совершенно секретных, в двух экземплярах существовавших «особых» материалов Венского пленума БКП 1926 года, после чего стало ясно, что на ближайшие годы «красная» угроза снята.

После этого правительство выстрелило дуплетом. С одной стороны, провело «процесс ста восемнадцати» и «процесс тридцати семи» над активистами нелегальных БКП и комсомола, по итогам которых к смерти приговорили 30 подсудимых, но с «отсрочкой исполнения на три года с правом на помилование». С другой — обратилось «к болгарам, увлеченным теорией классовой борьбы, но не запятнавшим себя причастностью к терроризму и работой на иностранные силы», предложив «создать легальную партию, готовую бороться за победу идей г-д Маркса и Ленина парламентскими методами, на основе Конституции».

А поскольку от нелегалов с их постоянными призывами к «открытому и повсеместному наступлению, свержению фашистского режима и установлению диктатуры пролетариата» шарахались уже и самые упертые ленинцы, возникшая «Рабочая партия», быстро оформив все бумаги, мгновенно обросла мясцом и была допущена к парламентским выборам. Параллельно работали и с крайне «поправевшим» — ибо «левицу» почти поголовно перебили — БЗНС, тонко и умело приручая верхушку лозунгами вроде «Гражданский мир любой ценой!» и «Критикуйте нас из центра!».

В итоге в мае 1927-го вполне чисто избрали очень вменяемый парламент — как и прежний, с большинством «Демократического сговора», но отражающий интересы всего общества (кроме практически никого, за исключением Коминтерна и «зарубежных вождей», не представлявших нелегалов). А еще через три года, тесно сблокировавшись с меньшевиками, «земледельцы» окончательно стали обычными социал-демократами — правда, с сельской спецификой.

Со своей стороны, Ляпчев, никого не обижая и всем идя навстречу, жил по принципу «с партией приходят к власти, но на одной партии не усидишь». Тонко и умело играя на амбициях через публичные дискуссии и уважительные уступки, он раз за разом гасил все попытки объединения мелких партий во что-то, способное реально угрожать его партии и его правительству. В итоге к 1929-му он сосредоточил в своих руках максимально возможную власть и превратил оппозицию в декорацию с правом слова, но при этом, в отличие от Цанкова, был всеми уважаем, почитаем и даже любим. Хотя, разумеется, в люто обиженной нелегальной и московской прессе неизменно величался «главарем антинародного фашистского режима».

И СКОРО ВСЕМ БАБКАМ ДАДУТ ПО КОЗЕ

Итак, наступил золотой век... То есть, конечно, не золотой и не век, но жизнь, спасибо экономическому оживлению всемирного масштаба, как-то устаканилась, закупочные цены на табак выросли, появились средства, в экономике пошел рост, террористы куда-то делись, террор, соответственно, прекратился, и к рулю встали пожилые, приличные и ответственные профессионалы, за два десятка лет, прожитых при власти, заработавшие хорошую репутацию. А в таких условиях почему не жить?

Вот умный Андрей Ляпчев, понимая, что такая шара вечной не бывает, и пытался использовать уникально тучные годы, чтобы подготовиться к неизбежным тощим. Планы у него были грандиозные: сделать Болгарию если не самодостаточной, то, во всяком случае, не захолустьем, которым помыкают, а важным придатком, мнение которого учитывают. И во главу угла премьер поставил исполнение программы «Новая Болгария — XX век», вкратце сводившуюся к трем китам, весьма актуальным для всяческих болгарий и поныне: диверсификация, индустриализация, импортозамещение. Плюс одна черепаха: облегчение получения высшего образования для всех болгар, потому что чем образованнее население, тем лучше оно будет жить.

При этом, не страдая манией величия, новый лидер «Демократического сговора» резко осаживал всех, кто желал «ни от кого не зависеть», типа Цанкова, на пальцах объясняя им реальность. «Со Священным Синодом, царем Борисом и англичанами не ссорюсь никогда, — говорил он и растолковывал: — За Синодом — Бог; царь — гарант, что мы не перебьем друг друга; а Великобритания — владелец корпорации "Европа". Все остальные — служащие, разве лишь Франция — дорогая содержанка, и я хочу видеть нашу Болгарию в числе членов правления».

Такой подход, несложно понять, обеспечивал кабинету Ляпчева режим наибольшего благоприятствования в Лондоне, а значит, и везде. Лига Наций помогла ему получить два крупных, очень льготных займа, ставших, как пишет Димитр Косев, «необходимым глотком воздуха для оздоровления страны», а чуть позже даже добиться реального снижения удушающих страну выплат по репарациям, что означало важный шаг к «прощению».

Разумеется, вполне осязаемый «просперитет» (проще говоря, процветание) стимулировал интерес к политике бизнес-кругов, желавших подсесть на госзаказы и получить доступ к инвестиционным проектам, поэтому Ляпчев, прекрасно всё понимая, старался контролировать госпрограммы в «ручном режиме», поощряя полезное и отсекая явных «пиявок».

Есть ощущение, что в идеале ему виделось нечто типа знаменитых и куда более поздних южнокорейских «чеболей»[129], с помощью которых Пак Чжон Хи «превратил улитку в тигра». И точно так же как генерал Пак, решения по вопросам займов он, при всем уважении к парламентаризму, старался принимать лично, без обсуждений в комиссиях, где противники этой линии во главе с Цанковым навзрыд требовали прекратить «закабаление Болгарии иностранным капиталом», — как от души, так и по заказу «табачных королей», завязанных на Берлин и всякие инновации считавших «ненужной тратой денег», которые следовало бы вкладывать в табак, дабы сделать Болгарию монополистом этой культуры.

И надо сказать, первые пару лет удавалось всё, хотя, конечно, не без побочных эффектов. Щедрые вливания в строительство промышленных объектов, льготы, субсидии на сбыт, дотации на закупки сырья и прочее силою вещей рождали в промышленниках паразитизм, снижая волю к конкуренции, — а поскольку росло число чиновников, выделяющих средства и контролирующих их расходование, нормой жизни становились потоки глупых инструкций, личные интересы, «попилы» и «откаты» — сперва аккуратные, но чем дальше, тем наглее.

В перспективе это не могло не ударить по замыслам премьера, да и стабильность финансовых потоков полностью зависела от внешних факторов, что тоже никогда не здорово. Однако пока всё шло хорошо, проблемы в глаза не бросались, и царь с премьером, с полуслова понимавшие друг друга, имели возможность приводить в порядок расшатанные устои государства, — в первую очередь указав на место забывшимся военным.

РАБОТА У НАС ТАКАЯ

А проблему в самом деле следовало решать. Военная лига к тому времени уже не была монолитной, и Ляпчев, взойдя на мостик, мгновенно выполнил большую часть экономических требований офицерства, приручив тех, кто политикой не особо интересовался, так что многие, вспоминая резню, элементарно стыдились содеянного. Однако довольно много «маленьких звезд», желающих странного, по-прежнему тусовалось в «братствах», обсуждая всякие разности, военному мундиру не соответствующие.

Кто-то обличал «мерзость гнилого либерализма», кто-то увлекался экспериментами коллег в Латинской Америке, кто-то исследовал преимущества республики, кто-то твердил о необходимости построения «беспартийного государства, возглавляемого элитой людей чести». А иные поговаривали и о том, что в «красных» идеях тоже, если вдуматься, что-то есть, да и вообще, Запад — говно, а надо разворачиваться лицом к России, которая Западу противостоит.

Для этих ребят — и служивших в рядах, и отставников — «зажравшиеся, безыдейные» генералы авторитетами не были. Зато мнение неформальных лидеров — полковника Дамяна Велчева и полковника запаса, инвалида войны Кимона Георгиева — они ставили весьма высоко, в связи с чем выполнить волю монарха — «вернуть армию в казармы» — Ивану Вылкову с налета не удалось. Свой-то аппарат, вышколенный по струнке, и командование частей, лично отобранное, он держал под контролем достаточно прочно, а вот средний и низший состав, если слишком сильно и рывком надавить, мог и взбрыкнуть.

Дамян Велчев

Так что Лигу пришлось подрывать вдумчиво, не спеша, изнутри, кого-то аккуратно отправляя в запас, кого-то с кем-то ссоря, кого-то прикармливая повышениями, и окончательно закрыть тему попытались только в июле 1928-го, когда Вылков счел, что давно требуемый «капитанами» съезд проводить можно, ибо всё схвачено. И всё равно подстраховались на 146 процентов, продумав всё обстоятельнее, чем перед Второй Балканской. Мероприятие провели нелегально, в актовом зале военного министерства, оцепленного доверенными войсками и ощетинившегося пулеметами, нацеленными на парк, где собралось под две сотни вооруженных сторонников «военной оппозиции».

Вылков в ходе прений вел себя жестко и напористо, заряженные ораторы выступали в нужном ключе, и тем не менее задачу не решили. То есть большинство в итоге проголосовало правильно, постановив, что участие в политике несовместимо с пребыванием на действительной службе, тем самым если и не совсем распустив Лигу, то фактически кастрировав, но получив всяческие преференции лично для себя. Однако одно дело — протоколы и совсем другое — жизнь. Сразу же после завершения заседания недовольные «капитаны» в обстановке глубочайшей секретности начали думать о создании новой организации — Тайного военного союза (ТВС), дабы «вести борьбу против пагубной для Болгарии правящей системы подпольными средствами». Иными словами, одержав кажущуюся победу, правительство получило новый и очень опасный очаг оппозиции. Но, правда, только в перспективе, поскольку ни структуры, ни идеологии у сей фронды пока что не было и в помине и в офицерском корпусе фрондеров было немного.

Главное же — на случай, если отдельные «капитаны» решатся переть буром, правительство имело контрбур ВМРО, даже упоминание о котором отбивало у любого, будь он хоть трижды герой, желание шутить. А если у этого любого имелась еще и семья, так и тем паче. Потому что одно дело — впереди на белом коне, и совсем иное — привет на дому от Ванче Михайлова...

НАМ ВОЖДЯ НЕДОСТАВАЛО...

На самом деле у ВМРО были вполне приличные отношения и с Цанковым: и в Сентябре ему помогли, и после взрыва в соборе в стороне очень даже не остались, а он в ответ не лез во внутренние дела юго-запада, — но «черному профессору» Иванушка все-таки никогда не доверял до конца, ибо тот заигрывал с Белградом. Ляпчев, правда, тоже в рамках официального курса — куда ж денешься? — демонстрировал любовь в десны соседям, но тут было проще. Все-таки свой, македонец, пусть и чистоплюй; к тому же когда-то он избирался от Македонского округа, отобранного в 1913-м сербами.

Так что у него тоже болело, и с ним взаимопонимание было полным. Скромный честно отчислял часть налогов в бюджет и неукоснительно исполнял любую просьбу правительства, даже при том, что своих дел имел по уши: после резни конца августа — начала сентября 1924-го — убийства Старого и почти полного истребления «левицы» — Организацию трясло и корчило. Старое умирало, рождалось новое; ЦК, ранее всесильный, существовал только по инерции, и с каждым днем влияние уже немолодого и не очень решительного Александра Протогерова («Протопопа») сползало на нет.

Единственным, в чем сходились Протопоп и Скромный, было то, что Софии, если там не предают дело «третьей сестрицы», нужно помогать, — а по всем прочим пунктам согласия не было. Протогеров, символ и реликт старой эпохи, по-прежнему верил в какую-то внутрипартийную демократию, в возможность каждого иметь и отстаивать свое мнение, да и хотел, в общем-то, только покоя, почета и определенного политического влияния, в связи с чем к нему стягивались, клянясь в верности, самые разные группы и группочки.

Окрошка была еще та. Уцелевшие «федералисты», полагавшие, что Македония может состоять в составе кого угодно, уцелевшие «левые», пренебрегавшие национальным вопросом, и даже «предатели», готовые признать македонцев отдельным от болгар народом, — и всё это месиво объединяло одно: ненависть к Скромному, ковавшему из поддерживавшего его большинства организацию нового типа с принципиально новой идеологией.

Всё было предельно просто. Во-первых, «один вождь, один язык, один народ». Во-вторых, «македонцы — болгары». В-третьих, «мертвый серб не враг». В-четвертых, «"красные" за Тодора ответят». И наконец, «кто не друг, тот труп». В общем, «слава нации — смерть ворогам», прочее не в счет, это для отмазки. И чем дальше, тем больше планам Скромного мешал путавшийся под ногами старик Протогеров со своими заслугами, взглядами и кублом «изменников» в прихожей.

Ясно, что в такой обстановке рано или поздно кто-то должен был исчезнуть, но поскольку в среде «протогеровистов» постоянно царили разброд и шатание, а структура, создаваемая Иванушкой, работала как часы, утром 7 июля 1928 года не повезло Протогерову. В тот же день Скромный издал циркуляр, уведомивший всех, кого это касалось: героям слава, но демократия и теория классовой борьбы как «питательная среда измены» кончились. Никаких съездов, ЦК отныне назначает вождь, а кто не согласен, пусть уезжает в Бразилию. Старым камрадам можем купить билет.

Несогласных оказалось много, но основная часть ячеек Пиринского края и Софии встали на сторону Иванушки, — и лидеры оппозиции во главе с Перо Шандановым, тоже метившим в вожди, сознавая, что нового тура игры на выбивание не потянут, собравшись на курултай, решили защитить демократию в Организации одним ударом и всеми средствами. На югославской стороне границы (власти королевства знали, но показательно глядели в сторону) сформировали небольшую, но настоящую армию, включив туда всех, кто хотел, вплоть до эмигрантов-коммунистов, и вторглись в пределы «государства в государстве».

Такого еще не бывало, да и фактор внезапности обнадеживал. Однако позиции «автономистов» в их квазиавтономии, где даже членство в других партиях не поощрялось, были слишком прочны. Проиграв 25 июля весьма солидное, с применением артиллерии, полевое сражение, а 20 августа обломившись при втором подходе еще круче, демократы бежали обратно на югославскую территорию, подсчитали потери и, поплакав над гробами, изменили тактику.

Отныне, именуясь ВМРО (объединенной), они гадили супостату исподтишка, обслуживая кого угодно — сербов так сербов, Коминтерн так Коминтерн, а можно и СССР — и блокируясь со всем желающими: с болгарской «военной оппозицией», с чертом, с дьяволом, лишь бы деньги давали, ради достижения единственной, на уровне мании, цели: покончить с упырем Иванушкой. Впрочем, и Скромный, мало того что не оставался в долгу, играл на упреждение, всегда оставаясь в выигрыше.

Волны «ликвидаций» накатывали одна на другую, «знаковые» трупы поступали в морги конвейером, не очень уже интересуя прессу, кроме разве репортеров криминальной хроники, но чем дальше, тем яснее становилось: «Организация нового типа» победила, правительство и военное министерство полностью за нее, а она за них, и, ежели что, Ляпчеву достаточно только кивнуть. И хорошо еще, что Ляпчев не тот человек, чтобы так просто кивать. Так что оргкомитет ТВС делал вид, что его нет, а правительство, выгнав в запас самых буйных, вроде Дамяна Велчева, глубже не рыло...

Ванче Михайлов, Менча Кырничева и Марко Дошен на могиле Тодора Александрова

ЕСЛИ НЕ ЛЯПЧЕВ, ТО КОТ?

В общем, со всякого рода «нелегальщиной» царь Борис, Ляпчев и Вылков так или иначе справились. А вот на легальном уровне было сложно, и в родной партии — тоже. Даже, пожалуй, в партии в первую очередь. Слепленный с бору по сосенке «Демократический сговор» трещал. Грубо оскорбленный профессор Цанков, сколотив собственную фракцию, ни на секунду не прекращал кусать «гнилых и продажных либералов», заигрывал с военными на предмет «обаяния 9 июня», завел газету «Лыч», призывая бороться против «керенщины Ляпчева» всех, в том числе и рабочих — «цвет болгарской нации».

В редакционных статьях валом шли восторженные оценки опыта фашистов, «радикально, без отказа от норм демократии решивших» в Италии вопрос об отношениях государства и общества, призывы к «пробуждению национального духа», дискуссии на тему «как поступил бы Калоян[130], живи он в наше время?» и «Левски с нами!», а также пространные рассуждения о необходимости «нового национализма, приспособленного к задачам послевоенного времени».

Примерно в ту же дуду, только еще громче, дудело «Звено» — кружок интеллектуалов-индивидуалистов, косящих под Ницше; считая «черного профессора» слабаком, треплом и латентным либералом, они в то же время ненавидели Ляпчева за «раскол единой партии и возрождение антипатриотических сил», то есть «красных», пусть и в самых «розовых» тонах, и «оранжевых», пусть и правее правого. Ну и, естественно, понемногу оттягивали к себе разочаровавшихся в шефе «цанковцев».

Премьер, правда, купировал выпады. Тот же Цанков, когда его пригласили в правительство, пусть и на второстепенный пост, заявил, что «гнилой, продажный либерализм капитулировал», и закрыл «Лыч», но легче не стало, ибо его сторонники, окончательно убедившись, что уважаемый лидер таки «дезертир и капитулянт», всё плотнее связывались со «звенарями»[131]. Больше того, самый крутой из бывших «лычистов», полковник запаса Кимон Георгиев, вскоре и вовсе стал там одним из вождей. Это очень усилило кружок, поскольку среди «мыслителей» появился наконец человек не слова, но дела, тесно связанный с алчущими этого самого «дела» парнями из ветеранских организаций тина «Родна защита», заказывавших уличным оркестрам Giovinezza[132] в честь «дорогого Бенито».

Газета «Звена»

Безусловно, до какого-то времени, поскольку экономика развивалась стабильно и обществу в целом всё было по душе, Андрей Ляпчев мог позволить себе не обращать внимания на критиканов и не обращал. Однако имелись нюансы, пренебречь которыми при всем желании не получалось. Страну по-прежнему мучил «нёйиский синдром», люди, получив некоторую стабильность и даже доходец, вернулись к мыслям о высоком — в частности, и к теме «нас обобрали, обидели, мы такого не заслужили», то есть к вопросу о всё той же Македонии, а также и Добрудже.

И в этом смысле македонец Ляпчев, избиратели которого оказались «под игом», тоже страдал, пытаясь как-то убедить «великие силы» хотя бы соблюдать условия «похабного договора»: дать обещанный «экономический выход» к Белому (Эгейскому) морю, признать права болгарского меньшинства в Греции и прекратить сербизацию болгар за Вардаром. Но тщетно. Только репарации слегка снизили, а о прочем и слышать не хотели. Ни в европейских столицах, ни, соответственно, в марионеточной Лиге Наций. Зато и в столицах, и в Лиге Наций очень даже тревожились по поводу ВМРО, вовсю стрелявшей на югославской территории, в надежде хоть так запугать «сербизаторов», а главное, привлечь внимание держав к тому факту, что вопрос не закрыт.

Эффект был прямо противоположный: Организация быстро вырождалась в «корпорацию убийц», теряя всякое политическое лицо, что признавал и сам Иванушка. «Читаю про Ирландию, — не без тоски признавался он в письме кузену, — думаю о нас. Как политики мы, пожалуй, умерли, превратились в нож, нарезающий мясо для политиков, которые это мясо съедят, а нож выбросят. Плохо, плохо человеку быть ножом. Что же, видимо, такова наша судьба. Но без ножа мясо не нарежешь».

Согласитесь, честно. Вот только иметь дело с людьми, исповедовавшими такой подход, да еще и установившими тайные (но бывает ли в политике тайна?) контакты с нагло, поперек законным интересам традиционных «великих сил» возымевшим «балканский интерес» Римом, европейская дипломатия, естественно, не собиралась, полностью встав на сторону Белграда, которому, чего уж там, после разгрома «протогеровистов» было на что жаловаться.

Итого: Лондон и Париж начали давить на Софию, требуя принять меры против ВМРО, а следовательно, убрать на фиг Ивана Вылкова. Премьеру и царю этого совершенно не хотелось, они прикрывали генерала до упора, но исход был понятен. В начале 1929-го «третьему триумвиру» пришлось уйти, после чего стройная, выстроенная им под себя система контроля над армией в ходе ротации поползла по швам, и Тайный военный союз, за полгода успевший сформировать подпольную структуру, вновь начал аккуратную, вкрадчивую пропаганду в казармах и офицерских собраниях. А потом началась Великая Депрессия...

ЛЯПЧЕВ УЖЕ НЕ ТОРТ

Вернее, Великая Депрессия еще не началась, до «черной пятницы» оставалось время, но первые звоночки уже раздавались, и если странам большим и богатым пока что удавалось выруливать, то Болгария и ей подобные зашатались уже от далеких раскатов грома. Привычный поток инвестиций иссяк, многие проекты свернулись, борьба за госзаказы стала гораздо жестче и...

И в «Демократическом сговоре» появилась еще одна фракция, созданная не врагом типа Цанкова, а близким другом премьера — крупным бизнесменом Атанасом Буровым, от имени бизнес-элит требовавшим «не увлекаться пустыми прожектами, а сосредоточить внимание на реальном секторе производства», в смысле отдавать деньги «табачным королям» вроде крупнейшего промышленника Жака Асеова, заодно приплачивавшего и Цанкову (а также, до кучи, — и разношерстной «демократической оппозиции», клубившейся вокруг патриарха болгарской политики Александра Малинова, ратовавшего за полный отказ государства от управления экономикой, дабы «царь-рынок всё решил»).

В такой ситуации казавшаяся отлаженной на века вертикаль власти — всемогущая, пока денег было навалом, — начала давать сбои. Правящая партия превратилась в «трехглавого змия», головы которого грызли друг дружку, и Александр Цанков, констатируя «полное разъединение и в партии, и в кадрах, и среди партийных масс» и то, что «собрания не дают результатов, личные договоренности — тоже», пожалуй, даже преуменьшал.

А между тем обстановка как никогда требовала единства — по той вполне объективной причине, что ширнармассы, привыкшие к относительной сытости и добродушию властей, при первых же симптомах отощания и легкого ужесточения начали волноваться. Без всяких, разумеется, политических лозунгов, сугубая экономика, но ситуацией тотчас воспользовались... Нет, не «красные», их просто не было, да и слушать бы их никто не стал, а «оранжевые» всех оттенков. К «земледельцам», привычно (и не как когда-то, но вполне в рамках закона) талдычившим «о высоком праве труда», начали вновь прислушиваться и на селе, и в пригородах.

Да и «розовая» «Рабочая партия», почуяв ветерок, зашевелилась. Сама-то по себе она практически ничего из себя не представляла, руководство ее умирать за идею не собиралось ни при каких обстоятельствах, того, чтобы подкупать пономарей-камикадзе, в страшном сне не видя. И вообще, «рабочей» эта партия была в основном на бумаге, а состоять в ее рядах считалось модным, в частности, среди столичных мажоров, при случае любивших пободаться со столичной полицией; в «пролетарской» же среде ее агитаторы просто теряли дар речи. Однако в охмурении интеллигенции, скажем так, нижнего уровня и слегка образованной разночинной молодежи «розовенькие» были сильны, сливаться с социал-демократами им не позволяли амбиции, и какой-то дополнительный шорох от них тоже был.

В стороне от намечавшихся перемен (а перемены, в связи с выборами, в кризисной ситуации были очень вероятны] оставалась только нелегальная БКП — очень маленькая (в общем человек 600-700, в основном в провинции), загнанная в глухое подполье, почти снятая с довольствия Москвы (тов. Зиновьев вышел из доверия, а тов. Сталин сорить деньгами не любил, в связи с чем Коминтерн подкидывал совсем малую толику, даже меньше, чем «розовеньким»), но спаянная и предельно, на уровне ВМРО, фанатичная. «Розовенькие» на нее внимания не обращали, попытки нелегалов напомнить, кто хозяин, а кто ширмочка, игнорируя.

АРИЯ МОСКОВСКОГО ГОСТЯ

Тем не менее, поскольку ситуация становилась интересной, в Москве сочли нужным помочь сплотить ряды, и в 1931-м в Софию нелегально прибыл ревизор — тов. Трайчо Костов (позывной «Папуас»). По меркам зарубежья — вождь уровня Коларова и даже Димитрова, поскольку «Лейпциг» еще не прогремел и «товарищ Гошо» считался одним из равных.

Нелегальность эмиссара была скорее условной: он не имел отношения к терроризму (просто повезло: в 1923-м болел, а в 1924-м сел за самиздат, но вышел при Ляпчеве по амнистии и уехал «лечиться» официально), был во многих кругах рукопожатен, и вообще, с детства дружил с будущими видными чиновниками. Так что «органы», зная о его прибытии, мер не принимали, а всего лишь присматривали, сам же тов. Папуас ничего плохого не делал, а просто, сообщив куда следует, что «РКП[133] в идейном отношении слаба, а БКП полностью утратила связь с массами», постарался как-то исправить ситуацию и наладить задел на будущее.

Разъяснения его были вполне разумны: если к «розовеньким» массы не тянутся, а от «красных» шарахаются, следует изменить дискурс и (выдавая «красных» за «розовеньких» или беспартийных) выходить на выборы легальным «Блоком труда» — вместе с «левыми земледельцами», если удастся, хорошенько постаравшись, убедить их местные ячейки «порвать с БЗНС, с потрохами продавшимся буржуазии».

Звучало здраво: тов. Костов в таких делах толк знал, и там, куда двинулись «розовенькие», работавшие через середняцких сыновей, учащихся в столице, кое-что даже получалось. А вот у «красных», в подполье совсем закостеневших, с «разоблачением демократических иллюзий масс» случился полный облом: еще не привыкнув к новым реалиям, они, общаясь с пейзанами за жизнь, время от времени переходили на призывы к «кровавой борьбе с эксплуататорами», после чего массы, не забывшие ничего, их били, а кое-где, бывало и такое, сдавали в полицию.

Между тем выборы неуклонно приближались, и правящий тандем «Борис — Андрей» понимал, что ситуация опасна. Впрочем, Борис, как всегда, в сложной ситуации отошел в тень, предоставив искать варианты опытному и мудрому Андрею, и тот, прекрасно понимая, что «Демократический сговор» не в том состоянии, в котором мобилизуются, делал всё, что мог.

Шансы не казались нулевыми. В конце концов, на премьера работали лучшие эксперты страны, у него была вся необходимая информация, и «экзитполы» показывали, что «слева» правящей партии не угрожает никто (барьер был три процента, а «розовенькие», по всем прикидкам, больше двух с десятыми не набирали никак), и «справа» тоже опасаться нечего (фракции «Демократического сговора» идти на выборы отдельно права не имели, а «ультрас» и не собирались, ибо не имели партий), зато демократы стали реально опасны.

И это в самом деле было так — вся «старая» либерально-демократическая оппозиция, кряхтя и охая, сплотилась в «Народный блок», возглавленный Александром Малиновым, к которому ни у кого никогда никаких претензий не бывало. Туда же подтянулись и «земледельцы». Что этот тянитолкай не жилец, понимали все, но надолго никто и не рассчитывал, речь шла только о взятии власти, а там уж куда кривая вывезет.

Однако на короткой дистанции кривая могла вывезти далеко, и политтехнологи «Демократического сговора» нашли, как им казалось, прекрасное противоядие: «антинародное» правительство по доброй воле и без принуждения приняло «народные» поправки к Закону о выборах. Дескать, «мажоритарка» не дает возможности войти в парламент представителям «небольших секторов общества», а потому следует создать специальную «льготную квоту» для партий, которые преодолеют двухпроцентный барьер.

С профессиональной точки зрения комбинация филигранная: «Блок труда», не имевший никаких шансов набрать три процента, два набирал с запасом, а следовательно, в ситуации, когда решить дело могли и малые доли, оттягивал от «Народного блока» какое-то количество голосов. Однако красота не сработала, а вот Малинов с компанией сыграл как по нотам, взяв 21 июня 1931 года убедительное большинство, — и «Демократический сговор» стал оппозицией, а 31 мандат достался совершенно такого не ожидавшему «Блоку труда».

Несложно понять, что после этого крайне довольный тов. Папуас, ни о каких «льготных квотах» не поминая, отрапортовал в Москву о «прорыве фронта фашистской диктатуры» (так это и вошло в учебники), еще пару месяцев посидел в Софии, политически шлифуя новоиспеченных парламентариев, и улетел. Но обещал вернуться. А тянитолкай «Народного блока» приступил к реализации обещанной ширнармассам либеральной демократии в условиях первого в истории человечества всемирного экономического кризиса, еще плохо понимая, во что влип...

ПРОГНИЛО ЧТО-ТО В ДАТСКОМ КОРОЛЕВСТВЕ

Размышляя, почему Александр Малинов — опытнейший, успешнейший политик, не пасовавший за 25 лет в самых сложных случаях и бравший на себя ответственность за решения, могущие стоить головы, — подал в отставку спустя всего лишь несколько месяцев после триумфального прихода к власти, прихожу к выводу, что он, спрыгнув, поступил как реалист. Триумф, конечно, дело приятное, но строить обещанную избирателям либеральную демократию на базе свободного рынка в условиях мирового экономического землетрясения было просто невозможным.

Страна нуждалась в жестких регламентациях — уже даже не по ляпчевским, а по куда более жестким рецептам, а «Народный блок» всерьез собирался «расширять демократию» и «эффективно помогать экономически слабым слоям населения», причем если демократы-«малиновцы» еще как-то соотносили желаемое с возможным, то «оранжевые» союзнички, пусть даже теперь совсем не радикальные, толкали в спину. Их было элементарно больше, и оттолкнуть их означало развалить коалицию, чего никто не хотел, понимая, что второй раз триумфа не случится.

Поэтому преемник Малинова, прекрасный политик и опытный юрист Никола Мушанов, всё сознавая («Спасая никчемных, мы толкаем в пропасть страну»), вынужден был идти на поводу у горластых партнеров, а те изо всех сил старались нравиться селу, совершенно не волнуясь насчет того, что гробят город. В итоге сиюминутно разорение крестьян как-то сдерживали, но фурункул зеленкой не лечат. Деньги, которых было катастрофически мало, летели в бездонную пропасть, о жестких мерах «земледельцы» не хотели и слышать, а лидера, способного подкрутить гайки, в «Народном блоке» без Малинова не появилось (д-р Мушанов был толков, порядочен, надежен, но, увы, не для таких времен).

Единственное, чего более или менее добились, — это стабильная продажа сельхозпродукции за кордон, для чего, однако, пришлось сместить привычные акценты: раньше табак и прочее покупали «великие силы», а теперь (поскольку они сократили закупки) начали переориентироваться на Берлин, где соглашались покупать всё — правда, по невысоким ценам. И это само по себе означало многое. До сих пор любой намек на восстановление контактов с Германией считался шагом «вправо», и с берегов Сены, и с берегов Темзы тотчас летел строгий окрик, — однако сейчас выхода не было.

Одна беда: и эти деньги в основном тоже шли на «поддержку крестьянства», то есть в никуда. И в конечном итоге попытка скрестить ежа с ужом кончилась так, как всегда кончаются такого рода попытки: уже к осени 1933-го коалиция фактически распалась. Заседания Народного собрания проходили в полупустом зале, решения (поскольку карточками тогда не голосовали, только лично) не принимались, законы зависали, Совет министров собирался, ругался и расходился.

Но помимо Народного собрания в Болгарии имелось еще и население, жившее всё хуже и начинавшее понимать, что от паралитика по имени «Демократия» толку не дождешься, а следовательно, всё пристальнее вертевшее головой по сторонам в поисках вариантов. Поскольку же «слева» на тот момент ничего не было, а что было, никого не вдохновляло (да и ничего нельзя было понять: «розовенькие» слушались «красных», у которых опять появились деньги, а «красные» ничтоже сумняшеся трактовали «Народный блок» как «открытую фашистскую диктатуру земледельцев»), коллективное око разворачивалось направо. А справа было-таки на что посмотреть и кого послушать...

«ТАК СЛАДОК МЕД, ЧТО, НАКОНЕЦ, ОН ГОРЕК. ИЗБЫТОК ВКУСА УБИВАЕТ ВКУС...»

В общем-то, время было такое. Многих вдохновлял уже не только опыт Муссолини, казавшийся весьма удачным, но и события в Германии, где под красно-белым флагом НСДАП объединялось всё больше народа, — и унизительные «путы Версаля» лопались друг за другом. Да и Венгрия, где «сильная рука» Миклоша Хорти как-то купировала кризис, показывала пример, и сообщения из далекой Португалии свидетельствовали, что д-р Антониу ди Оливейра Саласар нашел микстуру от кризиса в самый его разгар.

А с другой стороны, «левоватый» крен в Испании, где параллельно с раскачкой монархии стартовал и бардак, показывал, как не надо. Так что симпатии общества тихо-тихо определялись, литературу, подробно рассказывающую о «новых веяниях» в Италии и Германии, покупали охотно. В мае 1932 года появилась крохотная Национал-социалистическая болгарская рабочая партия (Heil![134]), в сентябре — Национальная фашистская задруга (Alala![135]), а весной 1933-го возник и Союз молодежных национальных легионов (некая попытка совместить и то и другое с «болгарской спецификой»), организованный популярным генералом Христо Луковым.

«Символ веры» «легионеров»

Правда, все эти кучки энтузиастов мало кого привлекали, но у каждой были газеты, каждая проводила митинги, раздавала листовки, вопила то, о чем обычно шушукались в кафе. Общая атмосфера формировалась, и тут, весь в белом, вышел на авансцену Александр Цанков, все эти годы не расстававшийся с мечтой вернуться к рулю и «сделать Болгарию сбалансированно счастливой». Порвав в мае 1932-го с мучительно разлагавшимся «Демократическим сговором», он создал собственную партию — «Народное социальное движение» (НСД) — и опубликовал брошюру «Наш путь» — по сути, программу движения к «общенародному государству» по «правой» колее.

Это была эклектика итальянских и германских инноваций, но при этом, что вообще было «черному профессору» свойственно, в политическом смысле — полный кавардак, а вот в плане экономики — много здравого, в основном своего, но в какой-то степени и почерпнутого у коллеги Салазара, за деятельностью которого Цанков внимательно следил и даже, говорят, платил какому-то бизнесмену бразильского происхождения за реферирование португальской прессы.

Общий смысл брошюры — обращение «ко всем трудолюбивым и ко всем обездоленным» болгарам. Для крестьян — «поставим город на службу селу» и список конкретных мер. Для рабочих — «освобождение от опеки безумных коммунистов с их уравниловкой» и «содействие со стороны общества и государства», а также «сотрудничество с работодателями через национальные рабочие синдикаты» (что, к слову, заинтересовало и предпринимателей). Для мелкого бизнеса — «опора на кооперативы» и «зря мы похоронили Стамболийского, от него мог быть прок». Для бизнеса покрупнее — «поддержка со стороны государства при условии полной прозрачности и согласованных с государством действий». Для всех вместе — «мы болгары, мы одна семья, у нас великое прошлое, одно на всех, и мы сумеем, взявшись за дело дружно, не посрамить великих предков». Для ВМРО — «своих не сдаем, чем можем, поможем». Для Церкви — «Православие превыше всего». По внешней политике — «дружим со всеми, но с Германией выгоднее, она платит больше и честнее». По внутреннему устройству — «пусть пока монархия как символ, но когда-нибудь, возможно, республика». Короче, всем бабам по мужику с бутылкой водки.

А поскольку, в отличие от элитарного «Звена» и корпоративного Тайного военного союза, Цанков делал ставку на работу с массами — через кооперативы, профсоюзы, клубы, библиотеки, где его газету «Слово» зачитывали до дыр, — ряды росли. Лавочники, интеллигенция, мастеровые, в немалой мере крестьяне... И, к обиженному изумлению «красных» и «розовеньких», множество рабочих. Плюс ряд суперолигархов, типа главного спонсора Жака Асеова — «сигаретного султана» Балкан, генерального представителя в Болгарии германских табачных концернов, причем в 1933-м его лицензию подтвердили и нацисты, даром что он был евреем и эсдеком.

Так что уже к весне 1933-го сложилась партия, равной которой в Болгарии еще не бывало: сильно за 150 тысяч активистов, со своей «социальной гвардией», созданной бывшим царским адъютантом Сирко Станчевым, — вполне боеспособной, да еще и связанной с куда более радикальными

«Легионами», навытяжку перед Цанковым не стоявшими, но, ежели что, готовыми подсобить.

Ну и... наконец-то фашизм? Опять не-а. Похоже, конечно, но всего лишь одна из его разновидностей, и не самая жесткая. Тем паче что когда речь заходила о национальных проблемах, «черный профессор», всяко хваля идеи Гитлера в целом, не упускал случая указать, что, в частности, по «еврейскому вопросу» с г-ном Гитлером (который не Бог все-таки, а человек) согласиться никак не может, поскольку высших и низших рас не бывает, все люди одинаковы, с одинаковыми правами, а социальная роль евреев в Болгарии «никогда не противоречила интересам болгар».

Неудивительно, что правоверные наци из помянутой уже НСБРП «черного профессора» терпеть не могли, в том числе и по лютой зависти. Их-то программа была дословно списана с программы германских камрадов периода до «ночи длинных ножей», со всеми ее прибамбасами. «Никто в Европе не изучил национал-социализм так глубоко и вдумчиво, как я», — писал Христо Кунчев, кандидат в фюреры, — и всё равно народ к ним не шел, а к Цанкову тек потоком. И национал-социалисты, убеждаясь, что их такие красивые лозунги — «Долой двадцать еврейских партий!», «Даешь национальную диктатуру!», «Смерть демократии!» — в Болгарии не работают, злились.

И правоверные «фа» итальянского разлива тоже злились: евреи им, в общем, были до фени, но «водач»[136] при всей жесткости принципов безоговорочно признавал Тырновскую Конституцию и веровал в принципы демократии вкупе с политическими свободами, включая свободу мнений. В связи с этим движение все-таки не дотягивало до «настоящей партии». Четкой программы не было (только речи лидера, которые каждый понимал, как хотел), четкого устава тоже (никак не могли договориться), да и сам профессор, при огромном к нему уважении «низов», в «верхах» безусловным вождем не считался. Мешали самодурство, капризность, самодовольство, полное отсутствие харизмы и, при том что в дискуссиях был силен, полное косноязычие перед толпой.

Так что «губкой», способной впитать в себя всё сколько-то похожее на фашизм, «Народное социальное движение», пусть и массовое, пусть и агрессивное, так и не стало. Больше того, наиболее последовательные активисты искали чего-то более последовательного, и логика сюжета вела их в «Звено», где уже забили поляну бывшие «цанковцы», не простившие профессору давешнего компромисса с Ляпчевым.

СО МНОЙ ПОЙДЕТ ЛИШЬ ТОТ, КТО САМ ЗАХОЧЕТ...

Следует отметить, что «Звено» было уже не просто клубом гуманитариев-индивидуалистов, с цитатами из Ницше рассуждающих о том, кто тварь дрожащая, а кто право имеет. Оттеснив отцов-основателей на роль чистых идеологов, единоличным руководителем организации стал Кимон Георгиев — человек без комплексов и рефлексов. Герой войны, потерявший глаз, один из учредителей Военной лиги и режиссеров «революции 9 июня», побывавший и в правлении «Демократического сговора», и в правительстве Ляпчева, он как был, так и остался убежденным фанатом «надпартийной власти», но к описываемому времени уже имел стройную систему взглядов.

Кимон Георгиев

Отнюдь не «сапог», интеллектуал, с карандашом в руках проштудировавший модное «Восстание масс» Ортеги-и-Гассета и считавший своим кумиром Примо де Риверу (за что и был прозван «Идальго»), отставной подполковник делил людей (как писал Дмитрий Донцов, о котором он, впрочем, ничего не знал) на «казаков» и «свинопасов», или, как он сам говорил, на меньшинство — «национальную аристократию Духа» и большинство — «чернь, которую элиты должны опекать, но держать в узде, пополняя свои ряды лучшими из нее, поскольку Дух не глупая корона и не передается по наследству».

В общем, как сказали бы сейчас, меритократия[137], в приверженности которой его окончательно укрепили поездка в Рим и личная встреча с Муссолини. Однако вместе с тем и привели к грустному выводу: дескать, в Болгарии «черни» куда больше, чем в Италии, хотя это вовсе не значит, что нужно опускать руки. Мысля такими категориями, ни о какой массовой поддержке Георгиев даже не думал — напротив, полагая, что захват власти — «священное дело избранных», которые найдут способ воспитать «чернь», рассматривал как «мозговой центр» «Звено», в плане конкретного действия ставя на Тайный военный союз, с лидером которого, полковником Дамяном Велчевым, был в самых лучших отношениях и взаимопонимании.

Ну как взаимо... В принципе, в эмпиреи высокой теории глава ТВС, персона совершенно непубличная, не воспарял, будучи человеком очень конкретным, и взгляды у него были вполне земные, без всяких испанских философий. Храбрый, заслуженный, но больно ушибленный войной, он был убежден в том, что любого вида союз с Германией до добра не доведет, а вот союз с Францией, напротив, обеспечит победу в любом конфликте.

Соответственно, Кобургов, по прихоти которых, как он считал, страна ввязалась в Катастрофу, Велчев терпеть не мог, видя спасение от любых прихотей в республике, которая сможет поладить с соседями. Зато, будучи панславистом и латентным «русофилом», не сомневался в том, что нужно потеснее сближаться с СССР, «который, как ни назови, всё равно Россия», и Югославией, «с которой делить нечего», а если подружиться, глядишь, что-нибудь со временем и вернет.

Из этого он делал вывод, что «македонский вопрос» пора закрывать: что с возу упало, то пропало; жалко, конечно, но ничего не поделаешь — как Франция решила, так и будет. А стало быть, следует кончать с ВМРО, поскольку пока Иванушка, в Пиринском крае царь и бог, поплевывая на бессильную Софию, а заодно на Париж, ведет хитрые самостоятельные игры с Римом, Берлином и хорватскими усташами[138], толку не будет.

Не очень типичная для болгарского офицера тех времен позиция. Вернее, очень нетипичная. Однако Кимон с этим вполне соглашался, исходя из того, что Болгария и так чуть не погибла ради «третьей сестрицы», и если за Вардаром так и не случилось всеобщего восстания, следовательно, тамошние предпочитают не умереть болгарами, а жить македонцами или даже сербами. Ну и хрен с ними, раз так. Вот ежели сами-сами, масштабно, вот тогда... Может быть. Если сочтем нужным. А пока — «свинопасы».

В общем, при всем личностном несходстве Велчев и Георгиев стратегических разногласий не имели, а главное, оба были убеждены, что «кризис нравственности страшнее всех прочих кризисов», что «за сорока двумя партийными флагами совсем не виден трехцветный болгарский флаг» и что никто, кроме армии, не способен «поставить точку на разврате политической партизанщины и государственного паразитизма, порожденных издыхающей демократией».

Знало ли правительство обо всем этом? О Цанкове, разумеется, знало — он на всех углах вопил о скором «приходе НСД к власти мирным путем» — и как-то, в меру слабых сил, отслеживало. О нехороших настроениях в армии тоже данные поступали, и осенью 1933 года в гарнизонах десятка городов прошли аресты, а затем и суды, по итогам которых из двухсот привлеченных 54 заговорщика приговорили к смерти (правда, как к тому времени повелось, приговор не исполнили). Вот только к ТВС пострадавшие никакого отношения не имели и даже между собой связаны не были. Так, члены мелких автономных кружков самых разных взглядов — от «красных» и «оранжевых» до «черных» и «коричневых», в основном только формирующихся.

В структуре же Велчева конспирация была поставлена так четко, что чужие о ее ячейках просто ничего не знали, хотя они существовали во всех подразделениях и у каждого из восьмисот девятнадцати активистов был свой актив из трех-четырех, а то и десяти унтеров и рядовых. Да и кое с кем из знаковых генералов — совсем без них, учитывая кастовые нюансы, не срасталось — аккуратно поговорили, получив уклончиво-приемлемое: «Ну если царь сочтет нужным...». Так что в ноябре, обговорив все детали, Кимон, Дамян и их окружение пришли к выводу, что подготовка в принципе завершена и самое время спасать Отечество.

В БРАТСКОЙ, СЕРДЕЧНОЙ ОБСТАНОВКЕ...

Итак, люди готовились. Причем Цанков и его движение — вполне открыто, изо дня в день проводя митинги, демонстрации, встречи с общественностью и совершенно не скрывая, что намерены повторить ноу-хау Дуче с «походом на Рим». Назначили и дату — 20 мая, день открытия съезда НСД в Софии, принять участие в котором предложили всем сочувствующим, объяснив, что обычный съезд — хорошо, а «народное вече» — гораздо лучше.

Правительство, естественно, об этом знало, но, пребывая в состоянии полураспада, ничего конкретного поделать не могло, ограничиваясь беседами с «черным профессором», который в ответ заверял, что «ни в коем случае не допустит никаких нарушений закона». На левом фланге тоже никто особо не рыпался: «розовенькие» обреченно молчали, а нелегалы по-прежнему стояли на том, что «передовой отряд фашистской контрреволюции в стране» — БЗНС, а меньшевики (социал-демократы) — «верные лакеи фашистской буржуазии». С ними «левые», исходя из таких оценок, и боролись как могли, на НСД внимания не обращая, а про военную оппозицию, насколько можно понять, даже не ведая, зато пребывая в полной уверенности, что «пролетарские массы вот-вот революционизируются» и скоро ка-а-а-ак встанут, в связи с чем время от времени выпускали листовки и даже проводили какие-то митинги, но их мало кто слушал, а смельчаков «закрывали» надолго.

Зато «Звено» и военные шевелились в глубокой мгле, стараясь предусмотреть всё, чтобы потом не ругаться. Предвидя возможные осложнения с парнями Иванушки, привлекли к сотрудничеству остатки «протогеровистов», пообещав Перо Шанданову, что после событий хозяином Пиринского края станет он. Согласовали и утрясли последние детали, ибо имелись расхождения: например, «за республику», как оказалось, болели считаные единицы, да и то на невысоком уровне. В основном же — как, скажем, авторитетный генерал Петр Златев — ратовали «за Бога, царя и Отечество».

Да и вообще, старшие по чину делать полный массаракш[139] не рвались, полагая достаточным просто отстранить старых партийных лидеров и вывести к рулю «третье поколение» — молодых и ничем не замазанных активистов «приличных» партий. Кимон и лидеры «Звена», напротив, твердо стояли на том, что «великий перелом должны делать великие люди», то есть номенклатура «Звена», и их поддерживало «восторженное» крыло ТВС в лице Велчева.

Правительство — а какие-то смутные слухи до него все-таки доходили — пыталось на этом сыграть, в начале мая назначив на пост военного министра генерала Атанаса Ватева, одного из основателей Лиги, после чего умеренные начали размышлять, а надо ли вообще устраивать бучу. Но парадоксальным образом это только ускорило ход событий, поскольку на место руководителя ТВС пришел (по статусу) Дамян, а он ни в чем не сомневался. К тому же и ждать съезда «цанковцев» было никак не с руки: десятки тысяч злых активистов в Софии, да еще и отряды «социальной гвардии», могли сорвать все планы. Это убедило даже самых осторожных. Ну и...

Ближе к сумеркам 18 мая приступили. Премьеру, правда, кто-то за пару часов до «момента истины» донес, но г-н Мушанов махнул рукой — типа, сколько раз уже предупреждали — и повез почетного гостя, мэра Парижа, слушать «Аиду». А между тем офицеры уже завершали обрабатывать и без того уже вполне готовый столичный гарнизон, генералы заваривали кофе покрепче, собираясь не спать, а ждать слова Дворца, боевики «протогеровистов» заряжали револьверы... И ровно в полночь вечер начал удаваться, а к утру 19 мая удался в полной мере — в отличие от 9 июня, без единого выстрела и совершенно без крови.

Царя сразу предупредили, что «национальная революция» не по его душу, но сидеть надо тихо, и Его Величество не рыпался, выжидая, тем более что Георгиев с ходу заявил, что к царям почтения не имеет, и если Борис против, то придется отречься. Позже, правда, из воспоминаний майора Петра Хаджииванова, активного путчиста, стало известно, что Велчев и вовсе считал правильным убить монарха вместе с семьей, как в 1903-м в Белграде, для чего подготовил несколько групп македонцев Шанданова, но кто-то из генералов, предвидя такой вариант, отдал нужные распоряжения, и душегубы во Дворец не прорвались.

А утром стало уже и не нужно: Борис III, царь болгар, беспрекословно вручил Кимону Георгиеву мандат на формирование «беспартийного, национального» кабинета, призванного, как пояснялось в заранее подготовленной Декларации, «вырвать нацию из лап морального кризиса, глубокого разложения и анархии, положить конец которым в состоянии только армия».

Итак, случилось. Неожиданно и для «хижин», и для «дворцов», и даже для крупного бизнеса, ибо спонсоров при подготовке не искали. Никто и пикнуть не успел, а потом и не посмел. Общее впечатление лучше всего, пожалуй, выразили меньшевики, заявив: «Мы печально примиряемся с создавшимся фактическим положением, охваченные чувством глубокой горечи». Примерно в том же духе высказались и «земледельцы», и прочие. А «розовенькие» и вовсе пискнуть не смели.

Какую-то активность проявили разве что «красные», вынырнув из подполья с призывами «Даешь диктатуру пролетариата!», но их небольшие демонстрации разогнали в два счета, «закрыв» активистов. Разогнали, впрочем, и демонстрации нациков, вышедших было в поддержку, хотя их лидеров «закрывать» не стали, просто набили морды в участках, пояснив, что при рецидиве будет хуже. Новая власть с самого начала показывала, что ни в какой массовой поддержке, какого бы цвета ни были флаги, не нуждается, а быдло должно сидеть по стойлам и ждать.

Впрочем, вскоре, снизойдя до пояснений, выпустили декларацию, объявив о начале «новой эры», в которую всем будет хорошо. Крестьянам — «самая широкая поддержка»: дешевые кредиты, низкие цены на товары, гарантия сбыта и прочее.

Рабочим — «облегчение безработицы путем организации общественных работ и покровительства труда». А в целом — примерно то, что обещал Цанков, только профессор подкреплял экономические пункты разъяснениями, идеологи же «Звена» обходились длинными цитатами из модных философов.

Подбивая итог: цель — «национальное возрождение», а средство — «сильное правительство, состоящее из доверяющих друг другу специалистов и компетентных людей». То есть (о чем, правда, вслух не говорилось) — та самая «власть избранных», о которой мечтали на заседаниях «Звена». А на всякий случай, чтобы «избранные» не особо о себе мнили, 30 мая появилась абсолютно неконституционная Дирекция общественного обновления, подчиняющаяся только премьеру и назначаемая им лично, со штатом контролеров, имевших право надзирать за всеми ведомствами, кроме армейских структур.

С этого момента г-н Георгиев лично отвечал за «перестройку духовной жизни страны на благо нации и государству», «работу на повышение престижа нации путем обеспечения духовной жизни за рубежом» и «сплочение граждан в идеологически единую группу». Ну и сплачивал — для начала приостановив действие Конституции, распустив Народное собрание, сформировав правительство из «людей высшего порядка», отменив местное самоуправление и уволив со службы всех чиновников выше делопроизводителя, а также старших офицеров, которым ТВС не доверял.

Далее занялись экономикой. Установили госмонополии на спирт, нефть, соль и, главное, табак, что с точки зрения финансовой было, по мнению специалистов, невыгодно, зато подрывало позиции НСД, поскольку Жак Асеов, главный спонсор Цанкова, услышав от самого Георгиева, что «роль евреев в торговле главным богатством страны может не понравиться некоторым патриотам», всё понял и от греха подальше уехал в Швейцарию.

Ввели «самодостаточную» цензуру всего, что буквами, вплоть до табличек в зоопарке, замкнули на столицу регионы и начали править с помощью указов, не согласованных с царем, то есть фактически филькиных грамот, ибо, согласно 47-й статье Конституции, на которую ссылались, правительство могло издавать указы только в случае внешней или внутренней опасности, грозящей государству, а ничего подобного и в помине не было. Впрочем, такие мелочи «героев 19 мая» совершенно не заботили.

Профсоюзы разогнали, учредив новые — «национальные», но реально ни на что не способные. Партии запретили, «приличных» политиков, казавшихся опасными, включая Цанкова, посадили под арест или выслали в провинцию. Почти в полном составе похватали «красных» нелегалов, устроили показательные суды с однотипными приговорами: если не каторга, то петля.

Реально, правда, повесили только юного Йордана Лютибродского, затеявшего стрелять в полицию, — но и это внушило. К слову, спустя много лет в идиотской ситуации оказались коммунисты. Вынужденные в 1945-м объяснять, почему они тесно сотрудничают с Георгиевым, они (устами Вылко Червенкова) выдали нетленное: «Во всяком случае, у нас нет сомнения в бескорыстности субъективных намерений авторов переворота 19 мая 1934 года, хотя в чем-то они объективно погорячились».

Ну что, наконец-то фашизм? Где-то так, чего уж. Но опять не совсем. При том что фраза «нас вдохновляет пример г-на Муссолини» звучала открыто и гордо, ни у «яйцеголовых»[140] из «Звена», ни у их партнеров из уже не тайной, а во всех правах восстановленной Военной лиги не было ни грамма фанатизма и абсолютно никаких уклонов в мистику. Не было вождя с неизбежным культом — сам Георгиев считал себя первым среди равных. Не было даже намека на желание строить партию или искать массовую опору, но само собой подразумевалось, что «чернь» должна внимать и выполнять на раз-два всё необходимое для построения «новой системы общественных отношений».

Вот и всё. И если исполняли на совесть, не пеняя на изыски вроде «задержек на работе» без дополнительной оплаты, никто никого не репрессировал, а разговорчики, ворчание и анекдоты, в отличие от митингов и листовок, не карались. «Вопрос крови» тоже не стоял совершенно. Говоришь по-болгарски, считаешь себя болгарином — ну и славно. А новую элиту предполагалось создавать иными средствами: из ста «полных» средних школ оставили только 27, и учеников планировалось набирать по итогам серьезного конкурса, но не по предметам, а по «простым, но сложным тестам на сообразительность», разработанным «Звеном». Действительно, тесты продуманы были так, чтобы «даже неграмотный, но талантливый ребенок из нищей семьи имел преимущество перед хорошо готовым, но менее талантливым». Согласно замыслу, по достижении десяти лет таких детей следовало забирать из семей и увозить в специальные интернаты — своего рода «инкубаторы» для будущих «высших вождей нации».

И, наконец, внешняя политика... Хотя, пожалуй, нет, о ней чуть позже. А пока...

НЕ БРАТ ТЫ МНЕ...

Если помните, покончить с ВМРО входило в планы тандема лидеров «19 мая», так что нет ничего удивительного в том, что 14-й пункт Декларации гласил: «восстановить авторитет государственной власти на всей территории страны». А сказано — сделано. Спустя пару дней Пиринский край был разделен на два округа, включенных в состав соседних областей, а Вооруженные силы получили приказ «провести изъятие оружия у населения, за исключением, в отдельных случаях, охотничьего».

Ни о чем подобном в Болгарии, где Организация, при всей своей мрачной славе, считалась неприкосновенной, ранее никто и подумать не мог. И просчитать последствия не мог никто. «Тандем» очень опасался, что Иванушка уйдет в подполье, приказав бойцам сопротивляться, а то и хуже, объявит «охоту на предателей» в столице, но Скромный (или «Радко», как он теперь себя называл) никуда из своей софийской квартиры не делся. Наоборот...

«Есть у нас, братья, закон: никогда не стрелять в болгарскую армию, — указано в его циркуляре, обращенном к четам. — Болгарская армия, какой бы приказ ни исполняла, не может быть врагом. Ни одной пули против тех, кто служит Болгарии». Приказ «водача» обсуждению не подлежал. Гарнизоны городков и горных баз — около пяти тысяч «регуляров» — сдавали оружие. Рядовых, проверив, отпускали, сколько-то известных воевод задержали до выяснения.

На всякий случай, согласно приказу из Софии, гласившему: «всех македонцев — под строгий контроль», проводили обыски, в ходе которых оружия, включая артиллерию, изъяли «больше, чем у албанской армии». Однако помимо того на основании еще одного приказа — «О конфискации собственности нелегальных организаций» — в прах разносили заводики, клубы и библиотеки. Намертво перекрыли границу. 14 июня для примера расстреляли чету, вернувшуюся из-за Вардара и сдавшуюся, положив на месте шестерых четников, за что стрелявшие получили награду от военного министерства.

Всё это понятно. Как бы то ни было, авторитет восстановили, а чистыми руками такие дела не делаются. И активное участие в процессе парней Перо Шанданова, ненавидевших Ванче и «автономистов», а потому уподоблявшихся янычарам, тоже понятно: армия не хотела совсем уж пачкать руки. И увольнение активистов Организации, самых легальных и пушистых, с государственной и муниципальной службы, объяснимо: типа, лучше перебдеть, чем недобдеть. И даже шквал грязи, по сигналу запущенный в болгарских СМИ (дескать, наркоторговцы, в одном Петриче «десять опиумных фабрик», что позже не подтвердилось), тоже укладывается в канву, ибо надо же как-то убедить общество, что хорошие парни гоняют плохих парней из «темного царства».

С этим ладно. И даже с тем, что такую «автономию де-факто» с ее методами, «попилом» налогов, да еще и самостоятельной внешней политикой никакое государство не потерпит, спорить не стану. Но... Но с первых же дней «восстановления конституционного порядка» — вернее, сразу после разоружения — началось нечто, в понимание не укладывающееся.

Молодые, ничего в ситуации не понимающие солдатики, уроженцы севера и северо-запада страны, данные в распоряжение «инспекторам» из числа «шанданистов», исполняя наизусть зазубренные инструкции, начали изымать из хат портреты Гоце Делчева, Тодора Александрова и других легендарных героев края. С хамством, с издевками, если не отдавали добром — с побоями. Особым приказом были строго-настрого запрещены красно-черные флаги: за красно-черную ленту, а подчас и за одежду «македонских» цветов, штрафовали. Под запрет попало и само слово «Македония». Недоумевающим разъясняли: вы — болгары, а Македония — за Вардаром, и македонцы живут там, так что если кому не нравится — «чемодан — телега — Скопье».

В Софию с мест шли горькие, негодующие, изумленные письма; адресанты сообщали, что «не порядок наводят солдаты, но, как сербы и греки, искореняют болгарское в македонцах, а македонское — в болгарах». Иванушку, которому верили, как Богу, просили разобраться и принять меры, а он, видя, что новые власти по живому отрывают от Болгарии «третью сестрицу», уже не в силах был ничего сделать — кроме войны на уничтожение, которой он не хотел.

Оставалось лишь отдать приказ «всем, кто готов продолжать борьбу» покинуть страну и собираться в Риме, а 7 сентября, после подписания премьером ордера на арест руководства ВМРО за «антиболгарскую деятельность, международный терроризм и вмешательство во внутренние дела Югославии» уйти в подполье, а три дня спустя и за кордон, в Турцию. С ВМРО было покончено. Саму Организацию не запретили, но представляли ее отныне «шанданисты», к которым у сербских властей претензий не было.

И тут возникает вопрос. Ну ладно, фашизм или не фашизм — вопрос спорный. Во всяком случае, ультраавторитаризм, тут сомнений нет. Но вот ведь странность: позиционируя себя как «национал-элиту», Георгиев, Делчев и т.д. ломали основу основ болгарского самосознания, ибо принцип «трех сестриц» до того не ставился под сомнение. Даже те, кто по каким-то политическим резонам готов был признать, что под одним кровом «сестрицам» не жить, были тверды в том, что «пусть под сербами, пусть суверенные, но македонцы — болгары», а вот «люди 19 мая» — ёпрст! — ломали аксиому через колено, с кровью. Почему? Нужно понять. Не поняв, очень скоро уткнемся в тупик...

ВМРО ЗАЧИЩАЕТ ДИСК

Начну с вопроса: а почему, собственно, Иванушка так легко сдался? Явно же не из страха — бояться он просто не умел, за идею его парни умирали легко, а нанести удар по верхушке «людей 19 мая» было вполне в его силах. Разгадка же на самом деле проста. Фашизм или не фашизм, но была у нового режима весьма пикантная подоплека.

Судите сами. Если уж пример Муссолини так вдохновляет, а коммунистов щемишь, логичнее всего ориентироваться на Рим. Или, как вариант, на Берлин. Логично же. Тем паче что Кимон не скрывал преклонения перед дуче и уважения к фюреру, а многие члены «Звена» и военные напрямую восхищались Гитлером. Ан нет. Приоритетами в первые же дни были объявлены «курс на сближение с Францией, родиной демократии» и «восстановление дипломатических отношений с СССР», плюс «братство с Югославией».

Как бы странно. Но на самом деле — очень даже закономерно. Суть в том, что Франция считалась самой реальной силой на континенте и полновластной «хозяйкой Балкан» — разве что Греция с сэрами в пополаме на тот момент вела очень серьезную наступательную политику, стремясь полностью исключить возможность германского реванша.

Это не очень нравилось Лондону, имевшему несколько иные планы, но островитяне до поры молчали, а Луи Барту, министр иностранных дел и «сильная рука» Франции, упорно выстраивал «систему коллективной безопасности», подразумевавшую союз с СССР, а в рамках Балкан — максимальное усиление Югославии как центра задуманной месье Луи «Малой Антанты».

Под это дело прощались все шероховатости типа отмены в Югославии всякой демократии и установления личной диктатуры короля Александра. Да, в общем, и превращение Королевства сербов, хорватов и словенцев в Югославию — унитарное государство южных славян — отражало один из пунктов «проекта Барту», подразумевавшего, в идеале, поглощение Белградом упрямой соседки. Соседка, правда, брыкалась, в феврале 1934-го не подписав Балканский акт, — но, судя по всему, именно после этого события 19 мая стали неизбежны, и уничтожение ВМРО — в первую очередь.

Вот только Иванушка, запрещая своим оказывать сопротивление, уже знал, что все эти потуги напрасны, да и не мог не знать, потому что в Большой Игре, затеянной теми, кому активность Барту не нравилась, был далеко не статистом. Хотя, конечно, и не заказчиком. Его ответный удар обрушил всю пирамиду. После «Марсельского аттентата» 9 октября, осуществленного Владо Димитровым (Черноземским) — лучшим терминатором Организации, жившим, по воспоминаниям знавших его, «ради смерти за Македонию», замыслы месье Луи — вместе сего гибелью — ушли в песок. Слишком многим они не нравились — и ВМРО, и усташи, которых люди Иванушки обучали, в числе этих многих стояли в самом низу пирамиды. И на Абвер Рейха, считающийся продюсером, всё не свалишь — слишком уж торчат британские уши, да и родные, французские (судя по обстоятельствам смерти легкораненого Барту) — тоже: в Париже мира в Европе хотели далеко не все. И таки да: сразу после ухода со сцены Барту интерес la belle France к балканским интригам сильно угас, зато Лондон и Берлин заметно оживились, а «великих людей» в Софии событие и вовсе ударило молнией.

Шок был такой, что даже ручная, послушная ВМРО Перо Шанданова торопливо от греха подальше самораспустилась. Иванушку заочно приговорили к смертной казни через повешение, чем он, в сознании бесспорного выигрыша, надменно пренебрег, но сути всё это не меняло. После Марселя твердой стены за спиной Кимона не стало. Отныне Париж не то чтобы вовсе не интересовался Болгарией, а интересовался ей по остаточному принципу, уже не суля стоять за спиной, а в рамках бессмертного «сами-сами». Ибо Барту мертв, а из живых никто никому ничего не обещал.

Убийство Луи Барту

ПОЛКОВНИКАМ НИКТО НЕ ПИШЕТ

А между тем правительство шаталось и само по себе, хотя Георгиев, упоенный своим сияющим величием, понимать этого не хотел и потому был обречен. В отличие от д-ра Салазара, «софиократа», ставившего на умных профессионалов, практиков со степенями, близких ему по взглядам, майор запаса, как и всё «Звено», ставил на «людей Духа», принципиально и последовательно плюя на массы, — а массам, как их ни презирай, нужно регулярно льстить. Иначе возненавидят.

Вот и возненавидели — очень быстро и все сразу. Не только «цанковцы», люто оскорбленные разгоном ВМРО и восстановлением связей с «империей зла», не только оставшиеся не у дел «приличные» политики, включая почти полных единомышленников, и не только «левые» всех оттенков (это как раз естественно), — премьера-«меритократа» терпеть не мог и крупный бизнес (за то, что собирал на длинные совещания и, никого не слушая, объяснял, как правильно делать деньги), и даже, казалось бы, родственные по тому самому «Духу» организации — причем не только микроскопическая НСБРП, оскорбленная тем, что Георгиев, уважая дуче, в грош не ставит любимого фюрера, именуя г-на Гитлера «плебеем» и «позером», но и активные парни из «Легионов», работать с которыми вроде бы сам Бог велел.

Эти парни, правда, аккурат в это время тоже меняли любовь к Муссолини на более перспективную любовь к Гитлеру, который принял и обласкал их руководство, посулив деньжат, если впишут в программу «еврейский вопрос», но при минимальном желании контакты можно было наладить, — да вот желания не было. Всё по той же причине: «меритократия» считала быдлом и их, вызывая у парней, всерьез стремившихся увязать «элитарный» национализм с «народным» социализмом, «хотя бы даже и ценой ущемления прав небольшой этнической общины», едва ли не рвоту.

В связи с этим они открыто (остальные боялись) выступали против «выскочки», требовали вернуть власть царю, а Георгиев потерял шанс заручиться поддержкой их лидеров — легендарного Николы Жекова (он особо и наци-то не был, но ему нравился ореол полубога) и почти столь же легендарного героя войны, генерала Христо Лукова. А между тем их поддержка была бы очень кстати, потому что в армейских кругах всё тоже складывалось не сказать что в пользу «великого человека».

Оно и понятно. «Люди Духа» полагали, что теперь, сделав свое дело, «сапоги» (Кимон и Дамян не в счет, они «великие») должны сидеть в прихожей. А «сапоги» при лампасах с таким подходом не соглашались, и отставной майор Георгиев был им не указ. Как, впрочем, и отставной полковник Велчев, которого к тому же подозревали в работе на сербов, что в понимании большинства офицеров равнялось каиновой печати (опять же, республиканец, хотя и присягал Его Величеству, который к армии уважителен и часто встречается с главой Лиги, генералом Петром Златевым).

Так что в конце концов протолкнуть Дамяна на пост военного министра Кимону так и не удалось. Хуже того, в ноябре на съезде Лиги выяснилось, что поддержки в офицерском корпусе у премьера нет: армия дала понять, что считает его всего лишь «звенарём», а тон задают «умеренные» типа Крума Колева и Радослава Календерова, более всего жаждавших портфелей.

Естественно, Георгиев отказал. Естественно, актив Лиги обиделся и вскоре, в середине января, потребовал убрать министров от «Звена» к черту. А если нет, мол, уберем сами. И добились своего. 22 января генерал Златев, побывав на аудиенции у Бориса, вернулся с бумагой о роспуске правительства и поблагодарил разъяренного премьера за то, что он «нашел в себе мужество подать в отставку, дав армии возможность взять на себя всю полноту ответственности за судьбу Болгарии».

Далее пошли рокировки. В первую очередь, как положено, Декларация: никакой республики, верность Конституции и монархии как «единственной государственной форме, соответствующей исторической жизни болгарского народа». Всех представителей «Звена» — на воздух, вместе с назначенцами сверху донизу. Премьер — генерал Златев, сохранивший за собой и военный портфель, министр внутренних дел — полковник Колев. И далее по списку, а туда, где нужны специалисты, пригласили пару технократов.

При этом, однако, сказали и «цыц», изолировав (в прекрасных условиях) самых буйных, включая Кимона и «черного профессора». Ну и, конечно, выгнали Велчева из штаба Лиги, параллельно выкинули в отставку костяк его сторонников и загнали в «санитарный лагерь» македонцев Перо Шанданова, вроде бы в доску своих, начав проверку, а не агенты ли они Белграда. И таки выяснилось, что многие, видимо, да. Это, собственно, и раньше было известно, но при Кимоне считалось мелочью, а теперь не одобрялось.

В остальном — без перемен. Конституцию не разморозили, «дело 19 мая» поклялись продолжать, но «в постоянном контакте с главнокомандующим», то есть царем, при Кимоне превратившимся в декорацию. Страной, как и раньше, управляли в ручном режиме, издавая указы, но, главным образом, либо по мелочам, либо смягчая перегибы эпохи «Звена».

Ну и поскольку интерес Парижа к проблемам Софии, как мы знаем, подугас, понемногу переформатировали и внешние приоритеты. Послали несколько «экономических» делегаций в Германию, задружились с очень прогитлеровской Польшей, наладили связь с Будапештом, весьма не ладившим с Белградом, — но, правда, и с Югославией не порвали, хотя отношения из теплых стали просто корректными.

А между тем Лигу шатало и корежило. Став наконец источником власти, господа офицеры ссорились. Внешне всё, конечно, выглядело благопристойно. «Левые», близкие к Велчеву, стояли за «ускорение», но уже без «Звена», а с кем-то другим, хотя бы и с «красными». «Правые», в том числе Златев (а также Христо Луков, вождь «Легионов»), откровенно тянулись к царю. «Умеренные», как обычно, хотели чинов и звезд. И всем без исключения нравилось руководить.

Но вот беда: руководить чем-то, кроме воинских частей, никто не умел, а потому начались переговоры с активом «старых» партий на тему «нужны технократы», на что «приличные» единодушно отвечали в том духе, что в обслугу не пойдут. А царь, время от времени приглашая «приличных» на беседу, вполне соглашался с тем, что «армии следовало бы вернуться в казармы», поощряя несогласие сотрудничать с военными и советуя подождать.

ЗВЕЗДОПАД

В такой ситуации к началу апреля, как ни брыкался Златев, с согласия Лиги решено было всё же назначить гражданского премьера, чтобы хоть кто-то занимался хозяйством. Но кого? Проблема. «Звенаря» сами не хотели, «приличные» хором отказывались. Обратились за помощью к царю, и тот рекомендовал Андрея Тошева, очень пожилого, очень уважаемого дипломата, совсем аполитичного, да еще и своего бывшего учителя.

Эта кандидатура — в качестве временной — подошла всем. Сам г-н Тошев не возражал, и 21 апреля Петр Златев покинул пост. А в новом кабинете, наряду с тремя генералами «старого поколения», были уже и «цанковист», и демократ (аж бывший премьер Мушанов). Оба, конечно, в статусе беспартийных, но уже далеко не на вторых ролях, и когда Георгий Марков именует это событие «царским контрпереворотом», с ним сложно не согласиться.

Формально военные не потеряли ничего — более того, г-н Тошев заявил о «скорейшей подготовке новой Конституции на основе идей 19 мая», но реальное влияние их мгновенно упало. Руководству Лиги такое, естественно, не поправилось, однако устроить путч не срослось: генералитет почти хором сказал «Ша!», а 3 мая, несмотря на истерику Штаба и главного «лигиста», генерала Найденова, срочный съезд Лиги заявил о верности монарху.

Спустя месяц внезапно (по мнению медиков, чего-то не того поев) умер Виктор Найденов, а Дамян Велчев, получив повестку к следователю, дабы поговорить о его связях с сербами, сбежал в Белград — и это вовсе выбило Лигу из колеи. Правда, очередной начштаба, Владимир Заимов, еще искал контакты с недовольными «партийцами» — в первую очередь, «оранжевыми», жутко обиженными, что остались в кювете, — но не нашел. Все боялись.

Между тем из рядов летели в запас самые лютые активисты Лиги, как «левые», так и «умеренные». В фавор вошли явные монархисты, и в начале осени радикалы, во главе с генералом Данчевым, возглавлявшим «левое» крыло в отсутствие Дамяна, пришли к выводу, что пора повторять 19 мая, но уже без прежних ошибок, с реальными расстрелами.

Однако в конце сентября, когда всё было уже почти готово, Христо Данчев (опять же, по мнению врачей, поев чего-то не того) скоропостижно скончался, а поскольку авторитета майоров на переворот не хватало, срочно вызвали Дамяна. Но... Утром 1 октября, перейдя границу, Велчев попался. В тот же день, сразу после введения военного положения, начались аресты с допросами. И выяснилось, что очень многие подозрения вовсе не высосаны из пальца.

Как считают болгарские исследователи, именно в это время в полную силу засияла звезда Николы Гешева, о котором мы уже вскользь упоминали. Будучи обычным инспектором Управления «А» — политической контрразведки, он, получив задание просто присмотреть за Лигой, по собственной инициативе развернул такую интенсивную работу, что в итоге правительство знало всё о каждом вздохе каждого «лигиста», в связи с чем задуманный «левый переворот» был обречен с самого начала.

Этот успех вынес инспектора на высоты — на пост заместителя начальника, а вскоре и начальника Управления, где ему со временем предстояло стать мифом XX века, — но это потом... А пока Лига была совершенно деморализована, и не только арестами, но и прояснявшимися деталями. К тому же из армии вылетели не только все хотя бы в какой-то степени причастные к перевороту или связанные с Дамяном, но и просто «чересчур политизированные», типа Владимира Заимова, и военные фактически перестали быть реальной силой.

23 ноября Андрей Тошев с видимым облегчением подал в отставку, и царь, уже ни с кем не советуясь, поручил формировать «переходное правительство специалистов» Георгию Кьосеиванову, опытному дипломату и царедворцу, заявившему, что будет за всё хорошее против всего плохого во имя «объединения всех здоровых национальных сил», но насчет Конституции (хоть Тырновской, хоть какой-то новой) не помянувшему ни словом.

Георгий Кьосеиванов и царь Борис

Военным министром, по личной просьбе Его Величества, — как «идеальный офицер, чуждый склок» — стал генерал Христо Луков, национальный герой, монархист и «водач» «Легионов», к истеричной Лиге, одним из основателей которой был он сам, относившийся с презрением. А в ноябре начался «процесс двадцати семи», в ходе которого, как ни старались адвокаты, вскрылось, в частности, что события 19 мая случились «под давлением иностранных государств — прежде всего Франции и Югославии» и не без участия «тихих англичан». Об этом, естественно, вслух не говорили, но кое-что в СМИ сливали. В частности — сведения о контактах «оранжевых» с Драже Михайловичем (тем самым, но тогда еще мало кому известным военным атташе) насчет включения Болгарии в Югославию. А также (как доказал Костадин Бонев) — о планах устранения царской семьи по схеме белградского Майского переворота 1903 года, чтобы Карагеоргиевич принял выморочное наследство без осложнений.

По итогам уже в феврале 1936-го семерых из двадцати семи оправдали, остальных признали виновными. Дамян и некий майор получили «вышку», но по традиции царь заменил расстрел пожизненным, заодно помиловав с заменой расстрела каторгой и двух экс-министров, полковников Крума Колева и Радослава Календерова, тоже готовивших путч, но без завязок на зарубежье, а просто чтобы вернуться на мостик.

Так что когда 3 марта военный министр издал циркуляр о полном запрете офицерам участвовать в политике, то есть об окончательном уничтожении Лиги, никто даже не пискнул. И вот теперь-то на авансцену в скромном офицерском мундире слегка шаркающей кавалерийской походкой вышел истинный хозяин страны — Его Величество Борис III Саксен-Кобург-Готский, царь болгар, а вместе с ним — то, что в определенной среде исследователей принято называть монархо-фашизмом...

ГАРАНТ СТАБИЛЬНОСТИ

И опять. И снова. «Монархо-фашистская диктатура». А почему? Вернее, с «монархо» всё в порядке. Был царь, абсолютно законный, действовавший в рамках конституционных полномочий, ни к каким путчам не причастный (сам, можно сказать, претерпел), а что старался набрать влияния — так ведь любой законный глава государства к максимуму влияния стремится, и пока не нарушает закон, никто ему лыко в строку не поставит. А что по взглядам не «левак», так ведь царю и не положено.

Зато опять проблема с «фашизмом». Снова не получается. Фашисты-то были, спору нет: то же цанковское НСД ничуть не скрывало ни «итальянских» истоков, ни симпатий к Рейху (правда, без загибов по «еврейскому вопросу»).

Но фашисты были и во Франции, и в Англии, где никакого монархо-фашизма не случилось, — да и к власти НСД, как и все прочие партии фашистского толка, никакого отношения не имело. А если кого-то из людей «черного профессора» и приглашали порулить, то с условием сложить партбилет и работать не на идею, а на государство.

Были в Болгарии, к слову сказать, и классические наци. Например, «Легионы», убедившись, что гранты Берлина круче, чем римские, взяли на вооружение идеи фюрера и начали выпускать литературу по «расовому» вопросу, — однако так уныло и без огонька, что германским спонсорам пришлось потратиться на создание альтернативного «боевого отряда нации» — «Ратников», и уж они-то, пройдя курсы политпросвета в Рейхе, не подвели. Да только ни «легионеры», ни «ратники» никакого особого влияния в обществе не имели, о чем более чем внятно говорили и тиражи их газет, и неубедительно малочисленные шествия, и почти полная пассивность в смысле реальных действий. Были драки на улицах, была однажды (!) попытка устроить погром еврейских магазинов, но и всё. А так... Ни массовой «ультраправой» партии у власти, ни «ультраправого» правительства, ни обязательной идеологии, ни харизматического вождя. К тому же на тот момент почти вся Восточная Европа, включая Балтию, была еще авторитарнее, но ни в Парижах, ни в Лондонах, ни в иных «демократиях» почти никого из авторитариев, вплоть до д-ра Салазара и генерала Метаксаса, фашистами не обзывают.

Впрочем, ладно. Речь о Борисе. 40-летний умный и выдержанный человек, аристократ до мозга костей, истинный сын своего отца, гениально умевший ждать нужного времени, а дождавшись, использовать момент по полной... Разве что, в отличие от Фердинанда, любившего Болгарию как источник возможности любить себя по максимуму, Кобург-младший любил именно Болгарию — или, по крайней мере, считал себя ответственным за страну, причем страну предельно сложную. Сам он по этому поводу говорил: «Мое положение довольно странно. Мои генералы — "германофилы", дипломаты — "англофилы", царица — "итальянофилка", народ настроен "русофильски". Только один я — "болгарофил"».

Судя по всему, второй Кобург не кокетничал — благо, устраненный военный режим, зачистив поляну от хаоса бесчисленных партий, создал Его Величеству весьма удобные условия для «игры за всех», и он вел свою политику ни под кого не стелясь, но охотно прислушиваясь ко мнению партий, официально распущенных, однако неофициально разрешенных к употреблению, причем в полном наборе: от «правых» всех цветов и размеров (фашистов-«цанковцев», демократов-рыночников, либералов и разного оттенка «оранжевых») до «левых» (как меньшевиков, так и «Рабочей партии», то есть легального крыла коммунистов).

Разве что сама БКП по-прежнему сидела в подполье, но если нелегал переходил в легальное крыло, его уже никто не трогал. И когда в страну вновь, аж на полгода, прибыл тов. Папуас — Трайчо Костов, направленный Коминтерном как организатор работы в новой обстановке, его тоже никто не тронул, поскольку он учил работать легально. Да еще окончательно добили ВМРО, теперь добравшись и до «объединенной», тесно связанной с коммунистами, выписав лидерам длинные сроки, — но тут никто возражать не стал, ибо смычка «красной идеи» с «активным действием» пугала большинство населения.

Так что, кроме нелегалов, никто царя «фашистом» не обзывал. Хотя восстановления Тырновской Конституции и возвращения к приятной кормушке хотела решительно вся оппозиция — и летом 1936 года «большая пятерка», лидеры самых влиятельных партий, подали царю адрес, требуя вернуть демократию, на что Борис отреагировал в своей манере. Всех принял, со всеми согласился, всем разъяснил сложности текущего момента, подчеркнув, что сам ведет дело тем курсом, который им нравится, но нужно время... И реорганизовал кабинет, введя туда двух протеже «черного профессора», намекавшего, что не знает, сможет ли удержать своих поклонников от акций протеста.

ПАРТИЯ ДЕЛА

Самое интересное, что царь сдержал слово. Главной задачей «второго кабинета» Кьосеиванова официально стала разработка нового Закона о выборах и проведение выборов в Народное собрание, причем не просто так, а с предоставлением полного набора условий: свободы слова, собраний, печати и т.д. При этом, однако, эксперты МВД внимательно следили за ситуацией, доведя в итоге до сведения начальства, что речи о местных проблемах население слушает охотно, а когда ораторы затягивают насчет демократии и Конституции, люди начинают расходиться.

После этого Борис сообщил общественности, что правительство ну просто никак не может подготовить такой серьезный документ в такие короткие сроки, вывел «цанковских» министров за скобки (вполне спокойно, поскольку акции протеста не были подготовлены), — и к работе приступил третий по счету, опять «беспартийный» кабинет всё того же Кьосеиванова, начавший наконец заниматься совершенно расхристанной экономикой. Максимальный упор делался на сотрудничество с Рейхом — и даже не из каких-то особых симпатий к фюреру (г-н Кьосеиванов был «англофилом»), а потому что связи были традиционные, немцы, в отличие от всех прочих, покупали всё, что Болгария производила, да еще и готовы были инвестировать средства.

Естественно, в перспективе это не могло не разродиться политическими последствиями, но пока что речь шла исключительно о восстановлении хозяйства — и чертовски успешном. В связи с этим решительно никто не возражал — и «третий кабинет», выполняя обещание царя, разработал новый избирательный закон, но — не всё сразу! — только для местных выборов. Вполне демократичный, однако не без оговорок: избирают все мужчины плюс замужние женщины, имеющие детей, но к участию в выборах в качестве кандидатов допускаются только местные, только самовыдвиженцы старше тридцати лет, с минимум неполным средним образованием, «непричастные к терроризму» и не разделяющие «коммунистических и анархических идей».

По итогам партийцы, взявшиеся за дело круто, к своему удивлению, пролетели: в муниципалитеты народ выбрал в основном односельчан, знавших реалии и обещавших выполнимое. И это обидело всех, но главным образом, конечно, Александра Цанкова, решившего попытаться надавить на Его Величество, — благо, военный министр Христо Луков и парни из его «Легионов» к профессору относились с симпатией, а эмиссары из Берлина, заглядывавшие на огонек, заверяли, что фюрер поддержит.

Грянул кризис. Луков потребовал «пойти навстречу общественности», Кьосеиванов подал прошение об отставке, царь отставку не принял, вместо того опять реорганизовав правительство, а генерал Луков на посту остался, однако получил крайне жесткое указание на то, что все-таки служит не в вермахте. «Старому-новому» же премьеру велели ускорить работу над Законом о выборах, проект которого к осени 1937-го наконец-то опубликовали.

Проект, правда, не очень понравился партийцам, особенно Цанкову, и на улицах начались легионерские беспорядки, которые генерал Луков, как он пояснял, «не мог унять», — но Его Величество, вежливо поинтересовавшись, не шантаж ли это, в очередной раз перетасовал кабинет, и на сей раз в новом списке национального героя уже не значилось. А на следующий день его и вовсе уволили в запас, и немецкие друзья, к изумлению Цанкова, даже не подумали вступиться, а «Легион», потеряв официальную поддержку, стал куда спокойнее, тем паче что самых беспокойных полиция просто била.

Далее подготовка к таким желанным и долгожданным выборам пошла полным ходом, причем в ходе кампании «беспартийное» правительство боролось с «партийной» оппозицией, выставив своих кандидатов «от народа» и программу «новой демократии» — декларацию «дисциплинированной свободы, базирующейся на идее социальной солидарности» и «ответственности депутатов не перед партиями, а перед избирателями» с правом отзыва, если ими недовольны.

Такого в Болгарии еще не бывало, а результаты удивили даже царя с премьером. Без особых подтасовок в новом Народном собрании оказалось 97 депутатов от «партии власти» и всего 63 человека от «партийцев» (включая 5 «легальных» коммунистов), причем даже это меньшинство оказалось рассеянным и раздробленным, поскольку во время выборов скончался старенький Александр Малинов, единственный реальный кандидат в лидеры намечавшегося «Оппозиционного блока».

Соответственно, прекратились и разговоры о восстановлении Конституции. Она никуда не делась, просто осталась приостановленной, а депутаты большинством голосов придали законность всем изданным «после 19 мая» указам, которые просил утвердить премьер. В частности, абсолютно демократическим путем Его Величество получил право назначать министров и распускать парламент, если господам депутатам не понравятся его законодательные инициативы.

BEPTИКАЛЬ УПРАВЛЯЕМОЙ ДЕМОКРАТИИ

Отныне всё стало ясно и просто. Местные власти работали в рамках полномочий и отвечали только перед избирателями. В их деятельность власть не вмешивалась. Перед избирателями отвечали и беспартийные парламентарии: если петицию против них подписывало больше избирателей, чем проголосовало «за», премьер, как правило, лишал потерявшего доверие мандата (правда, такое случилось всего два-три раза). В случае если петиция была направлена против партийного депутата, его судьбу должна была решать фракция. Министры назначались царем по согласованию с премьером, а отставлялись, при необходимости, решением царя. Кроме того, монарх полностью взял под контроль промышленность, после чего порядка и там стало значительно больше.

Оппозиция же измельчала окончательно, полностью признав монарха единственным лидером страны, имеющим какое-то видение, куда идти, и даже нелегальная БКП, опекаемая прибывшим в страну в третий раз, уже насовсем, тов. Папуасом, временно взяла курс на «отказ от вооруженного восстания и установление связей со всеми антифашистскими силами».

Иными словами, вовсю заработал «ручной режим», в общем — если надолго — бесперспективный, но в первые годы дававший вполне реальный, устраивавший общество результат, и царь получил возможность заняться самым актуальным вопросом тогдашней повестки дня — определением места страны в определявшемся предвоенном раскладе.

Это было тем более актуально на фоне того, что в Софии набирала популярность упоминавшаяся выше молодежная полуконспиративная организация «Ратники», на которую сделал ставку Рейх. Эти ребята, в большинстве своем студенты и старшеклассники, лидеры которых прошли курсы идеологической подготовки в Берлине, молились на фюрера, полностью разделяли его расовые взгляды, требовали открытого союза с Рейхом, активно протестовали против «половинчатых мер» царя и позволяли себе зарываться, копируя стиль ранних «коричневых».

В связи с этим в 1938-м, вскоре после выборов, их официально разогнали, взяв штурмом несколько «командных пунктов». Лидера, некоего профессора Кантарджиева, временно «закрыли», а сотням рядовых боевиков устроили «полосатую жизнь» в рабочем порядке. А когда уже после начала Второй мировой «ратники», ушедшие в полуподполье, дали о себе знать, учинив 20 сентября погром еврейских магазинов в Софии — кальку с «Хрустальной ночи» в Рейхе, правительство, с подачи царя (даром, что влияние Берлина на страну было очень высоко), отреагировало быстро и жестко.

Борис, ведя сложную игру с Берлином, в порядке демонстрации симпатий позволял «коричневым» многое, но в рамках дозволенного и ни стотинкой больше. Так что доморощенные штурмовики фактически оказались вне закона, и хотя относились к ним мягче, чем к «красным» нелегалам, но всё относительно: увольнения со службы, исключение из школ и институтов, мобилизация на трудовую повинность очень многим не понравились, и далее столь броских акций, как 20 сентября, уже не случалось. Предпосылок не было. Ни на селе, ни в городе.

Как объяснял разочарованному фюреру эмиссар, ответственный за работу с болгарскими поклонниками НСДАП, «выросший вместе с греками, турками и цыганами, обыкновенный болгарин не понимает смысла борьбы против евреев. Тем более что и расовая проблема ему, человеку диковатому и отсталому, по природе непонятна». Так оно и было. Да и вообще, болгарское общество в тот момент занимали совсем иные проблемы.

ЗИМА БЛИЗКО

Войны боялись все, сознавая, что она неизбежна. Европа уже знала, что такое Великая война, а уж Болгария — и вовсе до мозга костей. Простецы старались на эту тему не думать, но политики думали, в связи с чем подавляющее большинство мыслящих подданных Бориса III, кроме самых радикальных молодых отморозков из «легионеров» и «ратников», считали необходимым в грядущих событиях сохранять нейтралитет.

Царь не был исключением. Он вообще-то, побывав в свое время на передовой, давно стал пацифистом, а с точки зрения политики был пацифистом вдвойне, ибо понимал, что зернышку меж жерновов не уцелеть. Хотя, с другой стороны, как никто и осознавал, что в складывающейся ситуации рано или поздно выбирать всё равно придется, и когда этот момент наступит, выбор будет не в пользу «великих сил», а в пользу Германии.

Это, конечно, уже была не та Германия, которую он любил, родство с которой ощущал, и тем не менее, при всей известной в обществе брезгливости к нацизму и тщательно скрываемой — лично к Гитлеру, второй Кобург ясно понимал: само геополитическое положение его небольшого царства не позволит ему оставаться в стороне, и даже если не захочет, всё равно заставят.

К тому же приходилось учитывать общественное мнение, а над его обработкой Рейх потрудился на совесть. Еще в 1938-м немцы начали спонсировать журнал «Родина», руководимый известными историками Борисом Йоцовым и будущим премьером Богданом Филовым, которому заодно финансировали раскопки и организовывали публикации за рубежом; на всю катушку пахала «Немецко-болгарская культурная лига» — официальная «крыша» «Kriegsorganisation Bulgarien», одного из представительств Абвера, и т.д. Интеллектуалов приручали, и приручали намертво.

О прозе жизни и вовсе говорить нечего. Болгарская экономика была самым тесным образом — по факту неразрывно — связана с экономикой Рейха. Пусть и по самым объективным причинам — Берлин покупал всё, а СССР и «демократии» болгарским экспортом почему-то не интересовались, но тем не менее. Пусть стеснительно, пусть нежелательно, но как есть — так есть, и ничего не поделаешь.

Единственным вариантом оставалось как можно дольше вилять и лавировать, уклоняясь от конкретного выбора, оказывая обеим сторонам мелкие услуги, и ждать — в надежде, что пронесет. Или, если угодно, держать паузу, доказывая сторонам будущего конфликта, что толку от Болгарии в битве гигантов чуть, зато, оставшись нейтральной, она сможет принести много пользы, — тем самым как минимум повышая ставки.

Иными словами, перед Борисом стояла задача, максимально оттянув «момент истины» (а в идеале избежав этого момента), использовать ситуацию для ревизии Нёйиского договора, то есть для восстановления разорванной страны. Ладно, без Македонии. Но уж точно вернуть Южную Добруджу, похабно оттяпанную в 1913-м румынами, а если получится, то и Западную Фракию — выход к Беломорью, — откромсанную греками по итогам Первой мировой.

Карикатура, изображающая процесс присоединения европейских стран к союзу с Рейхом

Эти вопросы за истекшие годы София никогда не снимала с повестки дня, постоянно вынося на рассмотрение Лиги Наций, но была предельно осторожна, неизменно подчеркивая, что просит только справедливости и только мирными средствами. Неизменным был и отказ: Лондон и Париж, создав Версальскую систему, ни о какой ее ревизии и слышать не хотели, не говоря уж о том, что Болгария была для них ничем, а вот Югославия (для Франции) и Греция (для Англии) — ручными и полезными.

Равным образом ничем не мог, да и не хотел помочь СССР. Кремлю на «Версаль» было плевать, он и сам от него немало пострадал, но, ориентируясь в то время на «демократии», тоже ни о каких ревизиях слышать не хотел и Болгарией не интересовался, после восстановления отношений рассматривая ее как удобный «наблюдательный пункт» на Балканах и ничего больше.

Куда сильнее советское правительство интересовала Турция, традиционно хорошие отношения с которой обеспечивали интересы Москвы в зоне проливов, — и в этом направлении Москва работала активно. С Софией же, в сущности, до начала 1939 года поддерживались отношения разве что формальные, на всякий случай и безо всякого развития.

А вот потом обстановка начала меняться. В Анкаре, где уже не было Ататюрка, его наследники, после долгих размышлений, сделали выбор в пользу Лондона, что никак не устраивало Москву, и за кремлевской стеной, где в Балканах были более чем заинтересованы, а в нерушимость

Конвенции Монтрё[141] не особо верили, возник интерес. Пока еще не первоочередной — главные матчи игрались с «великими силами», но реальный и от месяца к месяцу растущий.

Так что НКИД оживился. Из газет исчезли колкости в адрес болгарских политиков, несимпатичных БКП, в Софию пошли сигналы о «великом единстве славянских народов», и когда в начале августа в Москву, впервые в истории, прибыла представительная болгарская парламентская делегация, ее встретили по первому разряду, предельно пышно и тепло, сразу взяв быка за рога: хотим военного союза и базу в Бургасе, а еще лучше — в Бургасе и Варне.

В ответ, имея четкие инструкции, болгары были откровенны: мы очень зависим от Германии, но боимся войны, поэтому, ежели что, будем изо всех сил хранить нейтралитет. Но, с другой стороны, Рейх — единственная великая держава, не заинтересованная в сохранении «версальских» границ, и потому связь с ним нас весьма интересует. Вот если бы СССР...

Намек Вячеслав Михайлович[142] и Иосиф Виссарионович, разумеется, поняли, однако в начале августа возможность союза с «демократиями» еще не вполне развеялась, так что ответили расплывчато. Типа, Рейх нам враг, его друзья — наши враги, болгарам придется определиться, и «если кто-то в Софии думает открыть дорогу на Стамбул немцам и итальянцам, то пусть знает, что натолкнется на решительное противодействие Советского Союза». Но в то же время мягко поддержали в том, что Нёйиский договор не догма и очень несправедлив. А спустя всего три недели херр Риббентроп прилетел в Москву, и всё изменилось...

НЕВЕСТА С ПРИДАНЫМ

Пакт. А за пактом — крах Польши. А за крахом Польши — большой советско-германский договор. Это была уже не мюнхенская сделка в узком кругу — это была самая настоящая, глобальная ревизия «Версаля», — и главное, две державы, для Болгарии ключевые, внезапно перестали быть врагами, что само по себе давало шанс на сближение с обеими без риска кого-то обидеть (кроме, конечно, «великих сил», но от них София и так ничего доброго не ждала).

В Софии, как писали в Берлин немецкие дипломаты, пакт Молотова-Риббентропа был воспринят восторженно, аж до плясок на улице. «Теперь, — захлебывался от восторга "русофил" Никола Антонов, посол Болгарии в СССР, — наши отношения еще более улучшатся, ибо если раньше было некоторое недоверие, то теперь его уже быть не может». И сам премьер Кьосеиванов подводил итог: «Заключение германо-советского пакта убедило прежних противников "шагания в ногу" с Германией в правильности политики болгарского правительства. Вся страна восприняла пакт с радостью и большим облегчением».

Резко, рывком началась дружба. В Болгарию хлынули ранее запрещенные советские газеты и книги, советские фильмы собирали аншлаги, советское стало модным, ранее нередкие разговоры об «ужасах коммунизма» гасли на корню, «легионеры» попрятались, провокаторов били на улицах. Легальные «красные», рвя на ветошь «англосаксонских плутократов», переходили границы настолько, что по требованию послов пришлось лишить мандатов несколько депутатов Народного собрания.

Буквально за два-три месяца советское влияние в Софии если и не достигло уровня немецкого, то сильно приблизилось к нему, что изрядно обеспокоило посольство Рейха. Но из Берлина пришло указание не дергаться: советско-германский медовый месяц был в разгаре, и щемить велели только сэров. Больше того, фашисты в знак любезности закрыли программы поддержки своих сторонников в Софии, после чего «цанковцы» быстро покатились под откос, растерянные «ратники», пометавшись, легли под полицию, а «легионеры», если кто не сделал того же, ушли в глухую оппозицию монархии.

Сэры же в самом деле засуетились. И месье тоже. Допрыгавшись со своим издевательством над СССР до пакта, теперь, в разгар «странной войны», они уже понимали, что перегнули палку, и спешно пытались как-то развернуть Болгарию к себе — в рамках, скажем, «Балканского нейтрального блока», ради «совместной защиты нейтралитета от нападения с севера». Однако всё это — на условиях «уважения к установленным границам», а при таком подходе реального разговора быть просто не могло.

«Ревизионистская Болгария, — докладывали тов. Молотову эксперты НКИД, — оказалась вдруг в центре всеобщего внимания, за ней заметно стали ухаживать». «Болгария никогда не пользовалась таким вниманием со стороны всех стран, каким она пользуется сейчас», — подтверждал Никола Антонов. А премьер Кьосиванов в те дни записал в дневнике: «Как всегда! Стоило у бедной сиротки, которую каждый старался обидеть, появиться двум сильным родственникам, как все обидчики тут же бегут признаваться в любви!».

Вот только ни цветы, ни букеты уже не помогали. «Приличные» политики, готовые лоббировать роман с Парижем и Лондоном, потеряли всякое влияние; премьер-«англофил» разводил руками, поясняя, что даром только дуры под венец идут; «левые» вопили: «Навеки с Россией!»; «правые» голосили: «Deutschland über alles!»,[143] — и в итоге попытки «демократий» чего-то добиться ушли в свисток, зато Рейх ничего кроме нейтралитета не требовал, разве что развивать торговлю, против чего никто и не возражал, а Москва и более того...

«Имейте в виду, — инструктировал тов. Молотов тов. Потемкина, посла в Болгарии, — что в истории Стамбул брался всегда с суши. [...] Нам необходимо, чтобы Болгария включилась в общий фронт миролюбивых стран. [...] Следовательно, необходимо ставить вопрос о переуступке болгарам Южной Добруджи».

Это было уже очень серьезно. «Теперь, — рассуждал в беседе с премьером Борис, — для русских Болгария возрастет в цене» — и был прав. СССР, потеряв надежду на союз с Турцией и опасаясь сэров, но никак не херров (борьба «против фашизма» и «против агрессора» утратила актуальность), давал понять, что готов на многое, однако и хотел многого. Вернее, всё того же: договора о взаимопомощи и базах, то есть, по сути, проливов. И потому Советская Россия была на диво пушиста — в частности, предложив в январе заключить выгоднейший торговый договор, о котором Болгария, страдавшая от германского засилья, могла только мечтать.

ЛАСКОВОЕ ТЕЛЯ

В общем, по итогам 1939 года стало ясно: осторожная тактика царя, игравшего на два дружественных фронта, но без обязывающих подписей, дала какие-то всходы, но вот привычное окружение в новых условиях терялось. Тот же Кьосеиванов, опытный и надежный, просто не умел работать в ситуации, когда мнение посла Великобритании не значило ничего.

Систему пора было переформатировать, и январские выборы в Народное собрание 1940 года дали для этого все основания. Список, утвержденный Его Величеством, не просто одержал победу: «партия власти» взяла 140 мандатов из 160. Причина успеха проста: против партийных болтунов власть выдвигала людей дела — бизнесменов, чиновников, юристов, известных на участках, хорошо себя зарекомендовавших и предлагавших избирателям не расплывчатые золотые горы, а дела вполне конкретные. Типа, сделаю то-то, тогда-то, а если не сделаю, сами знаете, можете меня отозвать.

Вот отсюда и 140. И еще десять — у «легальных» коммунистов, и еще пять — у «левых оранжевых» (потому что «за СССР»). После этого Борис отпустил в отставку «по состоянию здоровья» Андрея Кьосеиванова и назначил премьером известного археолога, профессора Богдана Филова, ранее политикой не интересовавшегося, но решившего «окунуться в грязь» по личной просьбе царя.

К слову сказать, выбор не был случаен. С одной стороны, профессор был сыном Димитра Филова — одного из вождей «офицерского восстания» 1887 года в Силистре, а это не могло не понравиться Москве, но, с другой стороны (о чем в Москве, поскольку в политике он ранее не мелькал, не знали), он очень не любил Россию, то есть и СССР, ибо в 1887-м русская агентура подбила «русофилов» восстать, а потом оказалось, что это была всего лишь «операция давления» на Регентский совет, в результате чего Богдан вырос без отца. Эта кандидатура не могла не понравиться Берлину, где трагедия семьи Филовых была известна, поскольку Богдан учился и долго работал в Германии.

Но это к слову, для понимания. Главное, что отныне царь принял на себя ответственность за всё — просто потому, что больше никто не решался. И сразу же приступил к делу, начав кампанию по возвращению Южной Добруджи. Благо, Румыния, в отличие от Греции, отнявшей Западную Фракию, виляла между Берлином, Лондоном и Парижем, в итоге осточертев всем. Да и разгром Франции вывел ее из игры, облегчив задачу.

Имея в активе благожелательное отношение к этому вопросу Москвы (что не было секретом для Берлина), царь с полным основанием предполагал, что фюрер не позволит тов. Сталину опередить себя, пожав плоды, — и был прав. Как раз в этот момент Москва отжимала у Бухареста Бессарабию и Северную Буковину, и Рейху, 1 июня отказавшему румынам в помощи (Берлин и желал бы помочь, но не хотел злить Москву), было совершенно ясно: как только «восстановление справедливости» станет фактом, СССР потребует у Бухареста восстановить еще одну справедливость, вернув Болгарии украденное в 1913-м.

И это не было биномом Ньютона. «Теперь, когда румынский вопрос поднят Россией снова, — писал в Госдеп м-р Джон Эрл, посол США, — претензии болгар по поводу Добруджи будут рассмотрены, поскольку они столь справедливы, что даже и дьявольский суд не мог бы их отвергнуть. Изумляюсь англичанам, столько лет не желавшим рассматривать эти аргументы, а в итоге проигравшим всё». Вторил ему британский коллега, Джордж Ренделл: «Болгария бесспорно получит Добруджу. Вопрос лишь в том, от кого она ее получит... Но явно не от нас. Жаль, что мы, связанные капризами Франции, не помогли Болгарии два года (назад). Сделай мы так, она бы сейчас была нашей».

Короче говоря, «подарочек Москвы» рассматривался как неизбежность. Но такое развитие сюжета, писал Риббентроп, «будет равно перевороту». И Гитлер решил играть на опережение. Дальнейшее известно: 28 июня Бухарест поднял руки. Спустя пять дней возвращение отнятых румынами в 1913-м земель завершилось, а 15 июля (в недрах НКИД как раз доводили до ума обращение «По вопросу отношений Румынии и Болгарии») фюрер в личном письме королю Каролю «со всей настоятельностью» посоветовал «поскорее договориться с Болгарией [...] на разумной основе».

Летом 1940-го «совет» из Берлина был приказом, упираться румыны не посмели, — а на прямой вопрос болгарского посла: «В чьей сфере влияния находится Болгария?» — Гитлер пояснил, что «все договоренности Рейха с Советами относятся только к Прибалтике и Бессарабии». Таким ответом София осталась крайне довольна: к этому моменту царь более всего боялся, что «русские в их стремлении к Дарданеллам готовят нам такую же роль, как Эстонии относительно портов на Балтике», а озвученная Гитлером позиция означала, что отдавать Болгарию немцы не намерены и, следовательно, повторять «румынский фокус» Москва не будет.

Собственно, ничего этого Борис и не скрывал. «"Наша страна очень мала, — сказал он мне, — докладывал в июле советский посол в Софии после очередного разговора о военном союзе и базах, — а все большие государства стоят вокруг с микроскопами, высматривая уязвимые места. Так и с другими маленькими странами, но если Эстония и ее соседи вполне созрели для советизации, то у нас предпосылок нет, не правда ли?" Я ушел от ответа, и царь тотчас обратил всё в шутку».

Но всё кончается. После месяца нервотрепки, 7 сентября, в Крайове подписали договор, и Южная Добруджа, подловато утащенная румынами в 1913-м, вернулась домой. Ликование, судя по мемуарам, было невероятное: под столами, перепив ракии, валялись даже нелегалы. На специальной сессии Народного собрания премьер выразил «теплую благодарность дружественным Италии и Германии», забыв, однако, упомянуть СССР. Разумеется, в Москве на это обратили внимание, но София тотчас официально извинилась: дескать, «Германия действовала открыто, а СССР по дипломатическим каналам, и мы не были уверены, что этот нюанс может стать всеобщим достоянием. Однако Болгария никаких обязательств Рейху не дала и действовать в ущерб интересам СССР не станет», — и Кремль сменил гнев на милость.

В общем, Борис имел все основания пить шампанское. Без всякой войны, исключительно мирными средствами, при полном согласии всех враждующих сторон одну из «кровоточащих ран Болгарии» удалось залечить, при этом не поссорившись с «демократиями» и ухитрившись сохранить позитивный баланс в отношениях с Москвой и Берлином. Лично для него это означало совершенно невиданный взлет популярности и практически ничем не ограниченную власть. Можно было позволить себе даже амнистировать и выпустить на свободу политических заключенных, в том числе опасных и непримиримых военных заговорщиков типа Дамяна Велчева, отбывавших пожизненное. Но остановить мгновение, как бы оно ни было прекрасно, человеку не дано, и воодушевление, охватившее всю страну, от Дворца до последнего хутора, вскоре сменилось озабоченностью...

Народная поддержка царя Бориса

БОЛТ С ЛЕВОЙ РЕЗЬБОЙ

С первых недель осени — в унисон небыстрому, но стабильному расхождению интересов Рейха и СССР, ставших главными игроками на балканской доске, — удобный и уютный люфт возможностей для Софии начал сужаться. Все понимали, что царь хитрит, никто не осуждал маленькое государство за попытку выгадать побольше времени, и тем не менее, как указывал Михай Арноти, венгерский посол, «руководители болгарской внешней политики попали в очень сложную ситуацию в связи со своей позицией лавирования. Одна за другой великие державы хотят услышать от них определенное выражение позиций. [...] Чрезмерная хитрость, которую, впрочем, нетрудно понять, привела их к этой неприятной ситуации. Всем хотелось бы быть со всеми в одинаково хороших отношениях, чтобы обеспечить себе помощь всех при реализации своих территориальных притязаний, но удержаться в таком положении нельзя. Момент принятия нелегких решений близок».

И в самом деле: после подписания 21 сентября Тройственного пакта, определившего позиции стран Оси, фюрер потребовал от союзников срочно определяться. И если «ja», то «ja». 20 ноября прилетело «Igen!»[144] из Будапешта, через три дня — «Da!» из Бухареста, на следующее утро — «Апо!»[145] из Братиславы, и только София, получив предложение 16 октября, «мучительно размышляла», крайне раздражая Гитлера, для которого согласие Бориса стало бы важным козырем в сложнейших ноябрьских переговорах о разделе зон влияния, при успешном завершении исключившем бы столкновение двух держав.

Однако такого козыря, как ни давили из Берлина, царь на руки фюреру не сдал, и в результате в ответ на прямое предложение Риббентропа о подключении к Тройственному пакту 25 ноября последовало: в целом подумать можно, только не о подключении к «тройке», а о партнерстве с нею, но при обязательном условии: «Болгария — главный вопрос переговоров — должна быть, по договоренности с Германией и Италией, отнесена к сфере интересов СССР, как это сделано Германией и Италией в отношении Румынии, с вводом советских войск в Болгарию».

Логика, в принципе, прозрачна и очевидна. Контроль над проливами в Москве считали альфой и омегой своей черноморской политики, Турцию рассматривали как максимально вероятного потенциального противника и в связи с этим от Болгарии отказаться не могли. Однако в той же — если не большей — мере поступиться Болгарией не мог и Рейх: по итогам Первой мировой вывод «никаких Салоникских фронтов!» был для командования вермахта, да и для фюрера, аксиомой.

Так что неожиданно провальный для дружественной Италии исход первого этапа войны с греками, учитывая перспективу высадки британского экспедиционного корпуса, означал безусловное вмешательство Берлина в события. Старт операции «Marita» был дан, и теперь открутиться от роли транзитера сосредоточенных в Румынии германских войск, направлявшихся на север Греции, шанса у Софии не оставалось.

16 ноября царя срочно вызвали в Берлин, где приняли на высшем уровне, с почетом, но дали понять, что никакие возражения никого не интересуют, а спрашивают согласия только из большого уважения. При несогласии войдут без спроса. Если же Его Величество столь сильно опасается, что СССР, обидевшись на присоединение к Тройственному пакту, атакует Болгарию, так пусть имеет в виду: пока нет подписи, на поддержку Рейха рассчитывать не стоит.

Проявив чудеса изворотливости, Борису и на сей раз удалось получить время на размышления. Вернувшись в Софию, он пригласил к себе Николу Мушанова, лидера «англофильской оппозиции», которого глубоко уважал, и сообщил ему, что «это уже явный шантаж. Вырваться из клещей, в которые меня зажал Гитлер, можно было дав согласие, но оставив открытым вопрос о дате. А кроме того, судите сами, можем ли мы пренебречь германскими гарантиями, глядя на происходящее в Эстонии, не говоря уж о Финляндии? Если вы, мой друг, видите хоть самую малую возможность другого выхода, я внимательно слушаю».

Мушанов, однако, ничего подсказать не смог, но поделился результатами бесед с м-ром Ренделлом, послом Великобритании, просившим передать царю, что помочь ничем не может, однако уверен, что Болгария, допустив вермахт на свою территорию, «неизбежно станет театром боевых действий», а Лондон в этом случае не гарантирует ей после войны «ни территориальную целостность, ни, возможно, даже независимость».

ПОПЫТКА НЕ ПЫТКА

В чужую душу не заглянешь. Но если всё же попытаться, Борису не позавидуешь. Практически все мемуаристы сходятся в том, что он ставил перед собой три задачи: уберечь свою страну от войны, вернуть как можно больше утраченных болгарских земель (в идеале «третью сестрицу» тоже) и не допустить раскрутки в Болгарии «прибалтийского» варианта, который, в случае появления на ее территории баз РККА, считал неизбежным.

При этом абсолютное большинство офицерского корпуса твердо стояло за союз с Рейхом (хотя и соглашалось, что лучше бы без войны), практически весь крупный бизнес, завязанный на Рейх, с этим вполне соглашался, а об «ультраправой» оппозиции («легионеры», «ратники», национал-социалисты, ветеранские клубы) и вообще говорить не приходится. И союз с Рейхом, который требовал только права прохода через Болгарию, взамен обещая вернуть всё, что отняли «демократии», казался вполне солидным и перспективным, в отличие от англосаксонских вариантов: дескать (как советовал Джордж Ренделл), если немцы войдут без спроса, дайте по ним хоть один артиллерийский залп, и...

И что? Да ничего. Вас тогда, конечно, оккупируют, но рано или поздно мы вас освободим, и тогда по итогам войны у вас ничего не отнимут. Хотя, конечно, ничего и не дадут. «А где гарантия, что вы выиграете?» И — молчание. В таком варианте, разумеется, с представителями Лондона (а затем и Вашингтона) говорить было не о чем, да и незачем, и правительство закрывало глаза на то, что хлынувшая в страну волна немецких «бизнесменов» и «туристов», формально не имея разрешения, готовит аэродромы к появлению самолетов Люфтваффе.

Однако такой расклад совсем не нравился Москве, и Москва усиливала нажим. «Если Болгария нуждается в какой-либо гарантии, СССР готов такую гарантию дать, — чеканил тов. Молотов. — При этом нынешний внутренний режим и государственный строй Болгарии должен остаться таким, как он есть и как этого хочет сама Болгария». Однако ни Борис, ни премьер, ни прогерманские круги, ни «англофилы» Кремлю не верили, отвечая в том духе, что «Болгария, не чувствуя себя в опасности, не нуждается в гарантиях», а стало быть, никакой пакт не нужен — во всяком случае, Софии.

Но у Москвы было иное мнение, и 25 ноября в Болгарию прилетела птица высшего полета — Аркадий Соболев, генеральный секретарь НКИД, — с миссией столь секретной, что даже болгарский посол в СССР узнал о ней лишь постфактум, а узнав, сообщил руководству: «Они хотели Вас застать врасплох и боялись, как бы их не опередил Гитлер. [...] У меня создалось впечатление, что они готовы на всё, лишь бы подписать с нами пакт».

И действительно, предложения тов. Соболева были роскошны. «Поддержка национальных устремлений Болгарии не только в Восточной, но и в Западной Фракии», «все виды помощи в случае любой угрозы» и «любая помощь деньгами, продовольствием, вооружением и сырьем в объемах, указанных болгарской стороной». А за всё это всего-то навсего «оказать помощь СССР в случае возникновения реальной угрозы его интересам в районе проливов».

Хотя, если конкретнее, то, как пишет в мемуарах со слов мужа царица Иоанна, обозначена была «русская морская база в Бургасе». И если да, то (пункт 12) «со стороны СССР отпадут возражения против присоединения Болгарии к известному пакту трех держав. Вполне вероятно, что и Советский Союз в этом случае присоединится к Тройственному пакту».

Естественно, ответ вновь был однозначно отрицательным. Деликатно, с реверансами, комплиментами и расшаркиваниями, но все-таки. В очень осторожной форме, с привычной ссылкой на страх перед Рейхом, но на сей раз с добавлением и нового аргумента: «Подписание подобного пакта, как всем понятно, направленного против Турции, усиливает опасность войны. Болгария всегда страдала, когда ее подозревали в том, что она является орудием России, и сегодня это будет воспринято именно так обеими воюющими сторонами, к которым, при первом упоминании о базах, присоединится и Анкара. Если же подписания не будет, то не будет и опасностей, а значит, не нужно и гарантий».

Вполне здраво, согласитесь. Но в Кремле такой вариант исключали, и 25 ноября откуда следует раздался звонок в Загранбюро ЦК БКП, лично тов. Димитрову, а когда генсек Коминтерна примчался в «инстанцию», «инстанция» сообщила ему, что Болгарии предложен союз, «и если болгары не примут это наше предложение, они попадут целиком в лапы немцев и итальянцев и тогда погибнут. Нужно, чтобы это предложение знали в широких болгарских кругах». Вопросы есть? Да, денег будет столько, сколько нужно. Еще вопросы? Хорошо. Исполняйте.

КОМСОМОЛ ОТВЕТИЛ «ЕСТЬ!»

И рвануло. Нелегалы, подключив «легалов» и сочувствующих, развернули работу так, что (сейчас, читая, диву даешься: без всяких ТВ и интернетов!) в считаные дни подняли на уши всю страну. Личное пожелание «инстанции» обязывало, и в операции задействовали всех, даже сидящих и отбывающих ссылку, и более того, самые ценные кадры, с огромным трудом внедренные на серьезные должности.

Листовки с обращением ЦК БКП, вкратце излагающим содержание сверхсекретного документа, наводнили столицу и провинцию до самых до окраин, листы для сбора подписей лежали даже под столовыми приборами в элитарнейшем «Юнион-клубе». Аршинные граффити «Даешь пакт с СССР! Даешь союз с Советской Россией!» красовались везде, вплоть до околотков, моргов и «легионерских» клубов; их можно было увидеть и в школах, в университете.

На заводских трубах, флагштоках управ и маковках церквей реяли алые флаги с серпом и молотом. На полную катушку заиграло «русофильство»: петиции подписывали и заможные[146] селяне, и монахи, идею пролетарской революции по статусу не воспринимавшие. Тысячи коллективных писем, десятки рабочих, студенческих, школьных делегаций, являвшихся в казенные присутствия, вплоть до канцелярии Его Величества. И это всего лишь за два дня. Согласитесь, впечатляет...

В целом, по подсчетам «друзей», в акцию включилось 23 процента населения страны (по мнению «врагов» — около шести процентов, что, согласитесь, тоже немало) — и размах «спонтанной народной кампании» произвел впечатление на всех, вплоть до далекой грозной «инстанции». Но... Но вот ведь беда, сам собой вылез на повестку дня неприятный вопрос.

На «меморандуме Соболева» стоял гриф «Строго секретно» с указанием пятерых посвященных, и если его содержание оказалось в мельчайших деталях известно софийским нелегалам, болгарским властям оставалось только предположить, что информацию слил кто-то из этой пятерки. А кто конкретно — то ли тов. Сталин, то ли тов. Молотов, то ли тов. Берия, а может, и тов. Соболев, уже не так важно. Важно, что доказательство вмешательства СССР во внутренние дела Болгарии было налицо, и это не только напугало Софию, но и крайне рассердило Берлин, что никак не входило в планы Москвы.

«Инстанция» поморщилась, тов. Молотов глубокой ночью 28 ноября вызвал генерального секретаря Коминтерна тов. Димитрова и устроил ему изрядный втык, пояснив, что нужна была только «ограниченная устная кампания самого широкого идейного охвата» и что пусть герой Лейпцига думает, как исправить то, что натворил, как можно скорее, а то Лаврентий Павлович сильно нервничает.

По итогам беседы, по воспоминаниям Ивана Старчева, «позволив себе на несколько часов расслабиться», тов. Димитров сделал с тов. Костовым то, что с ним самим сделал Вячеслав Михайлович, но в горячей балканской манере; тов. Костов закошмарил подчиненных, и акция пошла уже в относительно приличном формате — «не на классовой, а на общенациональной и государственной почве», с постоянной оглядкой, с комплиментами демократии, правительству и лично Его Величеству и с упором на привлечение «полезных идиотов» типа «левых оранжевых», «звенарей» и меньшевиков.

Честно говоря, не могу поверить, что в Москве всерьез надеялись таким макаром заставить царя и правительство изменить свое решение, тем паче что аккурат в эти дни раскручивался нажим Кремля на Хельсинки, отчего в Софии «балтийского варианта» боялись уже до дрожи. Скорее всего, предполагали продемонстрировать Борису (а заодно и фюреру) степень влияния нелегалов на население и уровень симпатий населения к Советскому Союзу.

И это, безусловно, удалось, а Его Величество получил дополнительный козырь для игры с Берлином на предмет «хочу, да не могу». Однако, с другой стороны, с этого момента царь, колебавшийся и опасавшийся играть ва-банк, начал куда серьезнее относиться к гарантиям Берлина — единственной силы, способной не допустить «советизации и большевизации» Болгарии. Исходя из этого, монарх распорядился намекнуть Рейху, что готов говорить реально, — и 24 декабря по предложению премьер-министра Народное собрание сделало фюреру приятное, начав рассматривать в комиссиях закон «О защите нации».

Агитационная листовка за пакт с СССР

ОБРАТНОЙ ДОРОГИ НЕТ

К Рождеству 1940 года пространство для маневра сузилось до последнего предела. Гитлер уже не просто торопил. Окончательно расставшись с идеей приручить Турцию (маршал Инёню твердо поставил на Лондон), не имея никаких иллюзий насчет Югославии (принц-регент Павел доверия не внушал), потеряв надежду поладить с Метаксасом, врагом любимого дуче, фюрер в балканской игре мог рассчитывать лишь на Румынию. А Румыния, хотя и граничила с СССР, но от проливов и Эгейского моря находилась далеко.

Следовательно, пришло время прикрикнуть. Прикрикнули. 1 января 1941-го Богдан Филов выехал в Вену объясняться. «С их точки зрения, мы должны войти как можно быстрее, но с нашей — следует дождаться удобного для нас момента», — записал премьер царские инструкции, однако теперь позиция германских партнеров была куда более жесткой, нежели раньше.

«Пока у русских остается надежда получить что-то в Болгарии, они не оставят болгар в покое, — инструктировал фюрер Риббентропа, — поэтому их следует поставить перед фактом. [...] Им следует это понять. Если Болгария вступит в Тройственный пакт, Россия автоматически уберет свои руки, если же будет и дальше увиливать, у нас не останется оснований видеть в ней надежного друга. Так и скажите».

Так 4 января, встретив гостя на вокзале в Зальцбурге, Риббентроп и сказал, после чего фюрер дал болгарскому премьеру аудиенцию, «полностью, — как пишет Густав Шик, — очаровав и подчинив профессора своей воле». Так это или не так, сказать сложно: о том, что именно после этой встречи «здравая "германофилия" Филова сменилась яростным пронацистским фанатизмом», пишут многие, но и сама по себе аргументация Гитлера звучала вполне убедительно.

В отличие от Риббентропа, заверявшего, что опасаться вообще нечего, фюрер признал, что всё понимает и согласен: со стороны СССР в самом деле можно ожидать всякого. Но тут же и обстоятельно разложил, почему опасаться не следует: «После Финляндии у Сталина поубавилось спеси, и ему вовсе не нужно, чтобы конфликт расширился на всю протяженность германо-русской границы. Наши связи с Румынией его тоже не обрадовали, но мы сделали то, что сделали, и он отступил. Поверьте, какую-то опасность представляет сейчас только подстрекательская работа русских внутри вашей страны. Однако чем быстрее вы бросите жребий, тем меньше русские смогут прибегать к подобным методам». И сразу вслед за тем, предугадывая возможные возражения, дополнил: да, безусловно, ежели что, Болгария получит (но только если попросит) любую военную помощь. И да, безусловно, ни о каком участии Болгарии в военных действиях речи нет, вермахту нужен только коридор, чтобы «покончить с этим позором — греками». И да, можете даже не спрашивать, г-н Филов: несправедливо отнятый у вашей страны участок побережья будет вам возвращен. Вероятно, с компенсацией. Это даже не обсуждается. Что же до Македонии, так тут вопросы есть. Подумать можно, но всё зависит от Белграда, и вообще, сперва нужно победить, и «тогда многие вопросы будут урегулированы».

Но тут, согласно записям Риббентропа, «голос его из дружеского сделался звенящим и даже надтреснутым», и он повелел передать царю прямо и дословно: «Независимо от желания или нежелания Болгарии, фюрер не повторит ошибки кайзера и не позволит англичанам открыть фронт на Балканах». И гвоздь в крышку: «Германия не позволит себя дурачить». Это уже было прямее некуда: или масса пряников, или палкой по лбу. Об этом Филов, вернувшись, и уведомил царя, подчеркнув, что «воля фюрера и уверенность его в своих силах поразительны».

Согласно записям в дневнике премьера, Борис нервничал, сомневался, заявил даже, что «предпочтет отказаться от престола или броситься в объятия России, пусть это и означает большевизацию Болгарии». Но в итоге признал: вариантов не осталось, «большевизация» не поможет хотя бы потому, что Москва далеко и не готова, а немцы уже в Румынии, отречение же «будет поступком труса, желающего спасти одного себя».

На том и сошлись. Премьер получил задание готовить заседание кабинета, однако, уже прощаясь, царь попросил «найти все-таки возможность потянуть хотя бы месяц, хотя бы несколько недель», дав разрешение, «если иного выхода совершенно не осталось, использовать известный вопрос. Учитывая особенности наших германских партнеров, это может их отвлечь».

ТЕРПЕНИЕ И ТРУД

Действительно, если что-то еще и могло отвлечь Берлин от «давай-давай, быстрей-быстрей», так это «особый вопрос» — в списке возможных шагов он стоял на первом месте. «Расовая проблема» для Гитлера была принципиальна, и толстые намеки на желательность «приведения болгарского законодательства в соответствие с германским» поступали регулярно. Есть ли в стране предпосылки, никого не интересовало, — а предпосылок не было.

В отличие от соседей, Румынии и Греции, в Болгарии эта тема мало кого волновала, примерно как у сербов или турок. Так уж вышло, что евреи там не занимали сколько-то завидных социальных ниш, в политику, как правило, не лезли, а если лезли, то исключительно лояльно, в журналистике были консервативнее некуда, арендаторством вообще не пахло, Церковь относилась спокойно, так что почвы для юдофобии не находилось.

Пропаганда групп, сидящих на грантах ведомства Гиммлера, в этом плане плодов не давала даже в крайне ориентированных на Рейх секторах элиты. «Черный профессор», например, при всем почтении к фюреру считал юдофобов «больными людьми», генерал Дуков, националист и «германофил» запредельный, на вопросы по поводу отвечал в том духе, что «ну да, ужасно, ужасно... но вот, помню, был у меня в роте сержант Рабинович, так он под Кюстендилом...» и т.д.

Разделяли взгляды берлинских идеологов в «верхах» считаные единицы типа Петра Габровского, главы МВД и лидера «ратников». Он, кстати, был сыном одного из основателей болгарской социал-демократии, так что вырос идейным в этом смысле до уровня фанатизма, — как и его верный Личарда Александр Белев, потомок гарибальдийца (что интересно, живи он сейчас, по маме имел бы полное право на репатриацию в Израиль). Ну и пять-шесть сотен расово озабоченных рангом пониже на всю страну.

Зато против даже шуток на эту тему, стоило им только зазвучать, вставала на дыбы масса влиятельного люда. Синод, например, еще осенью, после первого вброса, в полном составе подписал декларацию протеста, к духовенству присоединились Союз врачей, Союз юристов, профсоюзы, «красные», все оттенки «оранжевых» и все сорта демократов, а виднейшие мастера культуры и вовсе разродились открытым письмом, гласившим, что «такой закон неприемлем» и что «не должно быть закона, порабощающего хотя бы часть болгарских подданных, в противном случае в историю Отечества будет вписана черная страница».

Собственно, и сам царь такой подход разделял. Правда, как всегда, молчал, отслеживая ситуацию, зато царица Йоанна прилюдно называла юдофобские веяния «позором», и царские сестры, Евдокия и Надежда, ее поддерживали. Так что долгое время тема висела в воздухе. А вот теперь, когда пришло время, г-н Габровский получил наконец возможность внести в Народное собрание соответствующий законопроект, после чего начались громкие дебаты, и в самом деле обратившие на себя внимание Берлина.

Лучшее, на мой взгляд, пояснение ситуации дано Димитром Пешевым, близким другом царя и вице-спикером, поставившим вопрос на голосование: «Глупость и гнусность закона была очевидна. [...] Но я, как и многие, был твердо убежден, что нужно сделать приятное Гитлеру, чтобы выиграть время. [...] Никто не мог представить себе, что эти меры превратятся в постоянные, а тем более что будет попытка повторить то, что происходило в Германии. [...] И я был убежден, что как всегда в Болгарии здравый смысл народа внесет коррективы». Учитывая, что это слова человека, в чью честь посажено дерево на Аллее Праведников в Иерусалиме, сомневаться в искренности не приходится. И действительно, здравый смысл не подвел. В первом чтении текст, тупо скопированный с «нюрнбергских» законов, провалился.

Пошли поправки. Сам проект стал частью общего закона «О защите нации», запрещавшего «тайные и международные организации» (то есть масонов и Коминтерн), подразумевавшего «особые» налоги, запрет на владение землей, участие в политике, замену службы по призыву «трудовой повинностью», — ну и, разумеется, желтую звезду на одежде евреев, символ для немецких кураторов важнейший.

Но появилась важная оговорка: «кроме ранее принявших православие», выхолостившая ключевой для фюрера расовый аспект. Затем еще одна: «граждане еврейского происхождения», почти 50 тысяч душ, в отличие от евреев Рейха остались гражданами, — правда, пораженными в правах (как «негры» в нынешних странах Балтии), но тоже с уточнениями.

Уволенный в рамках запрета на работу в госучреждениях врач из евреев мог завести частную практику, юрист терял право вести дела, но мог консультировать, в университетах ввели «еврейскую квоту», не отменив право поступать. Священники как крестили желающих, так и крестили, оформляя справки задним числом. Судьбы офицеров и вовсе оставлялись на усмотрение командования, которое, учитывая кастовость болгарской армии, действовало по Герингу, само определяя, кто в штабе еврей.

Да и проверять, кто с кем живет, нет ли евреев среди членов семьи, вопреки закону, никто не рвался.

Короче, ситуация напоминала нынешнюю, когда в странах-холуях чисто отмазки ради принимают спущенные из Брюсселя «указивки». Петр Габровский, энтузиаст «окончательного решения», злился, жаловался премьеру; тот, выражая полное понимание, отмахивался, — в общем, закон около полутора лет оставался если не филькиной грамотой, то около того. Невероятные по меркам Рейха послабления сути не меняли: по словам вполне фашиста Спиро Станчева, «в обществе о том [законе] старались не поминать, как о сифилисе».

В итоге наладить работу так называемого Комитета по еврейским делам не получалось. Были проблемы с кадрами: набирать в штат юных идеалистов с опытом битья морд и стекол г-н Белев, глава Комитета, естественно, не хотел, а публика почище, отрабатывая жалованье, по секрету занималась саботажем. К примеру (правда, позже, о чем будет подробно), некая Лиляна Паница, секретарша Белева, которой тот полностью доверял, втихую сливала «приличным» политикам типа Цанкова информацию о планах шефа, те сообщали приятелям-евреям, и планы тухли на корню.

Единственным реальным итогом закона на первом этапе стали повышенные налоги, конфискация некоторых видов имущества, стайки юных придурков, пристававших к людям на улице, и «трудовые лагеря» (полгода в год для мужчин от восемнадцати до пятидесяти пяти, кроме имевших высшее образование и студентов), где, как вспоминают пострадавшие, «еды хватало, но низкого качества», а «среди надзирателей, запасных офицеров и унтер-офицеров, в общем всячески стремившихся облегчать нашу участь, случались и форменные скоты». В конце концов, пару месяцев спустя закон забуксовал, и Габровский отправил Белева в Рейх на курсы повышения квалификации.

РУБИКОН

Впрочем, это было позже. Пока же, 20 января, после восьми часов ожесточенного спора Совет министров «в принципе» одобрил решение о присоединении Болгарии к Оси, а 22 января в Софию пришел ответ из Анкары с согласием обсудить возможность заключения Декларации о ненападении.

И только после этого Борис подписал принятый наконец Народным собранием закон об «известном вопросе», по воспоминаниям княгини Евдокии, чуть ли не со слезами убеждавшей брата не делать этого, ответив: «Евреи, по крайней мере, обеспечили мне почти три недели. Посмотрим, сколько времени подарят турки».

Турки подарили еще 24 дня (Декларация была подписана лишь 17 февраля), и даже после того царь тянул время, требуя от Берлина денег, оружия, еще каких-то дополнительных гарантий, но это уже были последние судороги. Во всяком случае, в Москве понимали, что «битва за Софию» проиграна.

Так что когда тов. Димитров — еще 13 января — спросил «инстанцию», следует ли «ужесточать борьбу», Иосиф Виссарионович ответил, что бороться всегда хорошо, но «партия должна действовать не как помощник Советского Союза, который не может не принять решения болгарских властей, а выступать от своего имени, чтобы избежать провокаций».

Параллельно, несколько раз встретившись с сэром Джорджем Ренделлом, царь упирал на то, что воевать ни с кем не намерен, но пусть в Лондоне подумают, что бы делали на его месте, будь на Острове 6 миллионов населения, а на месте Ла-Манша — река Дунай. Впрочем, если Лондон готов гарантировать немедленное прибытие в Болгарию экспедиционного корпуса, «достаточного для сдерживания немецкой группировки», то... Ах, Лондон не готов? Sorry[147].

В том же духе работала и пресса — кроме, понятно, «красной», но «красных» агитаторов щемили и пресекали. Впрочем, относительно вегетариански: даже знаковому деятелю Николе Вапцарову, арестованному впервые в феврале, согласно страшному ЗЗГ[148], впаяли ссылку в живописную местность, где он, «опасный государственный преступник», должен был ежедневно отмечаться в околотке и не имел права говорить по телефону. И...

И наконец случилось. 1 марта передовые части вермахта перешли Дунай, а на следующий день через территорию Болгарии в идеальном порядке, не нарушая даже правил дорожного движения, маршировала транзитом — на север Греции — вся 680-тысячная группировка Листа.

По радио непрерывно повторялось: это не война, это не война, это не война, никакой оккупации, никакой оккупации, никакой оккупации, Болгария ни с кем не воюет, ни с кем не воюет, и с Грецией тоже, а возвращение отнятой греческими оккупантами Фракии неизбежно, но мирным путем, во исполнение чаяний болгарского народа. Македонию, поскольку Югославия держала нейтралитет, размышляя, не поминали ни словом.

В тот же день в Кремле побывал граф фон Шуленбург, сообщивший «инстанции», что «английские притязания и меры по вмешательству в Греции вынуждают правительство Рейха незамедлительно принять меры безопасности и делают необходимой переброску германских войск на болгарскую территорию». Спустя несколько часов пришло заявление и из Софии: «Германское правительство просило согласия болгарского правительства на вступление немецких войск в Болгарию, заявив, что эта мера является временной и имеет своей целью сохранение мира на Балканах. Германское правительство не поставило никаких условий, противоречащих болгарской миролюбивой политике. [...] Надеемся, что это будет правильно понято и что эта мера не ухудшит отношений между Болгарией и СССР».

Реакция Кремля последовала мгновенно: «признавая право дружественных Германии и Болгарии на принятие мер, обеспечивающих интересы их безопасности», советское правительство выразило «глубокую озабоченность» и надежду на то, что «меры, принятые Германией и Болгарией, не будут связаны с нарушением интересов безопасности СССР». И разумеется, из Берлина и Софии мгновенно донеслось эхо: нет, ни в коем случае не будут.

Резко отреагировал только Остров: несмотря на заявление о том, что «происходящее ни в коем случае не следует рассматривать как повод для ухудшения отношений с Великобританией», 5 марта Соединенное Королевство закрыло посольство в Софии. Правда, как свидетельствуют документы из британских архивов, рассекреченных в 1991-м, в ходе последней аудиенции м-р Ренделл «наедине, оговорив отсутствие премьер-министра, обсудил с царем возможность в дальнейшем прямых консультаций по вопросам двусторонних отношений в случае изменения ситуации на Балканах», и что-то было согласовано, но в Берлине об этом, разумеется, не узнали...

Гитлеровские войска на улицах Болгарии

Итак, союз с Рейхом стал фактом — и, надо сказать, вполне понятным народу, который, скорее, не понял бы союза с греками, сербами и их патронами, не принесшими Болгарии ничего, кроме унижения и боли, тогда как от Германии болгары, напротив, зла не видели. Гитлер — это, конечно, нехорошо, но об этом тогда, до всех освенцимов и лидице, никто еще ничего точно не знал. Знали только, а чуть позже и убедились, что Борису удалось сделать почти невозможное, примерно как Франко, не превратившись в покорного сателлита даже в моментах общественно принципиальных, типа «еврейского вопроса» или участия в военных действиях.

И действительно, не было никакого видимого подчинения, по крайней мере политического. Немцы пришли, прошли и ушли, оставшиеся две-три тысячи солдат технического обеспечения погоды не делали, глаза никому не мозолили, а если где-то и появлялись, вели себя более чем прилично. При этом над посольством СССР — почти рядом с амбасадой[149] Рейха — по-прежнему развевался алый стяг, над посольством США — звездно-полосатый, а что касается «Юнион Джека»[150], газеты и радио день за днем твердили: войны с Великобританией никто не хочет, и если м-р Ренделл вернется, встретим вином и цветами.

Правда, ужесточился режим управления: арестовывать начали чаще, отпускать — реже, появились лагеря для «неблагонадежных» и очень неприятные поправки в УК, — но поначалу без всяких признаков «охоты на ведьм». Вообще, для принятия этих мер были реальные основания: вовсю резвились английские и югославские спецслужбы, имевшие в Софии неплохую агентуру среди «правых оранжевых» (и это не говоря об оживлении «красных»). В начале апреля случилась даже попытка переворота, никем, впрочем, не поддержанного и потому выглядевшего скорее фарсом. Особых репрессий после него, несмотря на сложное время, не последовало, и лидер неудавшегося путча, д-р Димитр Михов Димитров, ака[151] «Гемето», успешно (и говорят, не без ведома, если не с помощью Дворца) убежал в Турцию. Вскоре он объявился в Каире, где, под крылышком MI-6, создал Национальный комитет «Свободная и независимая Болгария» с сетью радиостанций, вещавших на Болгарию о том, что «режим Филова» (царя не трогали) надо менять на «правительство единения и спасения», с Рейхом рвать, с сэрами дружить. А британские самолеты время от времени разбрасывали над болгарскими городами и листовки — впрочем, имевшие примерно тот же эффект, что и речи «легальной оппозиции» в парламенте, то есть практически нулевой.

А между тем 6 апреля началась «Десятидневная война» — оккупация вермахтом Югославии, и уже 8 апреля в занятом немцами Скопье собрался всеобщий курултай уцелевших огрызков ВМРО всех направлений, загнанных сербами в глубокое подполье. Участвовали в собрании и коммунисты, учредившие Болгарский акционный комитет, а на следующий день прибыли эмиссары аж из Софии. Вопрос на повестке дня стоял один: что теперь?

Немецкие солдаты на Балканах

Ответы варьировались. Представители Иванушки, только-только прибывшего из Рима в Загреб — столицу отныне «независимой» Хорватии, предлагали независимость Македонии в качестве «второй Болгарии» под прямым протекторатом Рейха. Кто-то стоял за автономию в составе царства. Кто-то — за воссоединение без оговорок. Немцы, приглашенные в качестве почетных гостей, пожимали плечами, давая понять, что как решите, так тому и быть — мол, мы тут люди временные и в политику не лезем. «Необходимо проверить настроения, — записал 11 апреля Филов, — а для этого послать делегацию. Но пусть заявят, что нас устроит только воссоединение».

В итоге чаша весов склонилась в сторону Софии. Решили воссоединяться, при полном одобрении абсолютного большинства населения края — кроме, понятно, сербских чиновников и «осадников». Иванушка на такое решение ответил, что лично не согласен, на царя за 1934-й по-прежнему зол, а потому не вернется. Зато лидер «красных», Методи Шаторов (позывной «Шарло»), к лютому возмущению руководства Коммунистической партии Югославии (КПЮ), объявил о переходе Компартии Македонии в состав БКП, — и тут пошли всякие интересности, о которых, однако, поговорим позже.

А пока что, 19 апреля, 5-я болгарская армия, восторженно приветствуемая населением, вошла на территорию «третьей сестрицы» и отнятых сербами западных окраин, а на следующий день 2-я армия заняла Западную Фракию и Беломорье, еще 13 апреля объявленные Берлином «насильственно отторгнутыми от Болгарии и подлежащими возвращению».

Тут, однако, всё было совсем не так просто, как в Македонии. Вернее, были и цветы, и слезы радости, и вино, но после «размена населением» — вернее, серии депортаций — болгар оказалось хотя и больше, но уже не намного. Эллины, естественно, расценили случившееся как оккупацию, и уже 28 сентября в округе Драма по призыву греческих коммунистов случилось восстание, — продержавшееся, не считая зачисток, менее суток, но ожесточенное.

«БОРИС НАШ ЦАРЬ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ БОРИС!»

22 апреля в Вене определилась судьба Македонии. Запад ее, с массой албанского населения, передавался «под опеку Его Величества Виктора-Эммануила, короля Италии и Албании, императора Эфиопии», а всё остальное признавалось «зоной болгарских интересов», с оговоркой: «в соответствии с мнением населения», — и поскольку мнение населения уже прозвучало, Берлин «безусловно признал волю народа».

Правда, с Римом у Софии возникли сложности: Болгария объявила себя еще и «покровителем и гарантом интересов болгарского населения итальянской зоны влияния», оставив за собой право «в будущем вернуться к справедливому решению этого вопроса», против чего Берлин, несмотря на неудовольствие дуче, тоже возражать не стал, но велел вернуться только после войны.

24 апреля добили последние нюансы. По соглашению Клодиус—Попова Рейх получил эксклюзивное право разрабатывать рудные месторождения Македонии, а Болгария обязалась оплатить долги «бывшей Македонской бановины бывшей Югославии» немцам и признала «ограниченный суверенитет своих военных властей в Македонии до полного окончания военных действий», то есть права военной юрисдикции Германии на «освобожденных территориях».

В этот момент политика и царя, мгновенно (отнюдь не официозом) названного Освободителем и Воссоединителем, и его правительства была очень популярна. И удивляться тут нечему. Не сделав ни одного выстрела ни по грекам, ни по югославам, не пролив ни капли крови, сохранив вменяемый уровень жизни, Болгария закрыла все болезненные проблемы, не только вернув утраченное в 1913-м и 1919-м, но и (без оккупации, по просьбе населения!) приняв наконец «третью сестрицу» под родимый кров, а ко всему прочему еще и добившись от Берлина гарантий неучастия в войне.

Причем с точки зрения международного права всё выглядело безукоризненно. Лондон и Вашингтон, разумеется, «второе Воссоединение» не признали, но их позиция (лечь под немецкие танки, «положившись на великодушие Англии и Америки») выглядела, мягко говоря, циничной, а вот позиция царя («Болгария твердо придерживается политики мира, но положение на Балканах от нее не зависит»), наоборот, — здравой и убедительной. Да и Москва, мнение которой для многих в Софии означало многое, получив официальное заявление с формулировкой «руководствуясь польским прецедентом 1939 года...», в середине мая «аргументы болгарского правительства приняла к сведению».

Так что всё было просто замечательно — по крайней мере, на тот момент. Общие снизу доверху настроения лучше всего переданы одним из тогдашних депутатов, спустя несколько лет давшего интервью немецкому журналисту Отто Брегхольцу: «Все мы находились в состоянии опьянения от мысли, что с нами впервые в истории поступили по справедливости, которой мы давно безуспешно добивались. Правда, иногда в нас шевелилось что-то вроде нечистой совести, поскольку мы не завоевали или захватили наши новые земли, а получили их в качестве подарка, что-то вроде тревожного чувства, что однажды прекрасный сон обернется жестоким пробуждением. Но в принципе все мы, от крайних националистов до коммунистов, были довольны результатами, которые нам принес "новый порядок" Гитлера на Балканах, а что касается возможного поражения Рейха, хотя об этом вслух не говорилось, все были уверены, что Его Величество на этот случай имеет контакты с англичанами».

ША, УЖЕ НИКТО НИКУДА НЕ ИДЕТ...

Но наступило 22 июня, и эйфория начала рассеиваться. В войну Рейха с СССР не верили до последнего дня. То есть в «верхах», конечно, многое знали и понимали, но для общества в целом случившееся стало ударом, и очень неприятным. Первоначальные успехи гитлеровцев многих обескуражили, и «лояльная оппозиция» растерялась.

Кто-то сделал вид, что он «в домике», кто-то осторожно поддержал власти, но в основном тему внешней политики свернули и начали критиковать проколы правительства во внутренних вопросах, что не особо поощрялось, но и не запрещалось. Разве что «красные» (10 депутатов) поспешили к трибуне с призывом «не допустить использования своей земли и своих Вооруженных сил для разбойнических целей германского фашизма», но в начале июля их просто лишили мандатов как «провокаторов», а затем, на всякий случай, и «закрыли».

Но это в «верхах». С «низами» было сложнее. «Как в Софии, так и в провинции, — докладывал руководству Никола Гешев, шеф Управления "А", — эта весть[152] воспринята населением как неожиданность и встречена с унынием». Филов, ознакомившись с докладом, уже 24 июня встревоженно занес в дневник: «Это реальность. [...] Наш народ, особенно крестьянские массы, питает наилучшие чувства к русскому народу. [...] Есть убеждение, что многомиллионный русский народ с его необъятной территорией непобедим. [...] Следует признать, что Его Величество был прав...».

Что подразумевается под «прав», в доступном мне отрывке (цитирую по публикации профессора Л. Валиевой) не сказано, но по контексту можно догадаться: несмотря на ошеломляющие успехи вермахта на Восточном фронте в первые месяцы войны, о вступлении в войну в Софии никто даже не заикался.

В целом, чуть забегая вперед, можно сказать, что «соучастие» Болгарии, прозванной «своенравным недосоюзником», в действиях Рейха свелось к поставке консервов, кож и дубленок (в порядке взаиморасчетов), полицейским функциям в ряде районов Сербии (по просьбе правительства Недича) и отправке в район боевых действий санитарного поезда, который, курсируя под флагом нейтральной страны от Ленинграда до Крыма, оказывал помощь всем, кто нуждался.

Даже в декабре, под сильнейшим нажимом Гитлера объявив «символическую» войну Соединенному Королевству и США, насчет СССР Борис, несмотря на все настояния Филова и других «гитлерофилов», уперся так прочно, что фюрер дал задний ход, заявив, что «этот балканский князек так ославянился, что, видимо, уже забыл, что когда-то был немцем».

Единственное что, в какой-то момент всколыхнулись нацики: генерал Луков объявил «всеобщий смотр» «легионеров», готовых ехать на Восточный фронт, однако из почти девяти тысяч откликнувшихся на призыв юнцов записываться, когда дошло до дела, пришли всего 711, из которых половину развернули как несовершеннолетних, велев сперва школу закончить. В конечном итоге добровольцев оказалось менее сотни, и пробираться на фронт им пришлось своими силами, поскольку вождь «Легионов», устав иметь дело с делегациями возмущенных родителей, инициативу свернул.

А так дипломатические отношения с СССР остались в полном объеме, по просьбе Кремля именно болгарское, а не шведское, как хотел Берлин, посольство в Москве представляло интересы Германии, торговые договоры действовали, и даже советские фильмы в клубе при посольстве по-прежнему крутили для всех желающих. Правда, «желающих» ведомство Гешева отслеживало, но в этом не было ничего нового, тем более что основную часть «сочувствующих» (включая множество нелегалов) взяли под колпак еще по итогам «Соболевской акции», а теперь «интернировали» в административном порядке, — и в общем, следует признать, не без определенных оснований...

КОГДА ПРИКАЗ НАМ ДАСТ ТОВАРИЩ СТАЛИН...

Смущало ли что-то болгарскую общественность и «маленького болгарина» в 1941-м? В целом не очень, и эту позицию наиболее четко выразил демократический журналист и политик Данаил Крапчев в беседе с советским атташе по культуре: «Мы друзья СССР. Но если Советский Союз делает общее дело с ультракапиталистической Англией и ультракапиталистической Америкой, а раньше делал общее дело с гитлеровской Германией, почему нам во имя наших национальных интересов не принять сотрудничества с гитлеровской Германией, которая обещает нам помочь, при том что Англия и Америка ничего не обещают? Это вовсе не означает отрицания демократии».

А вот кто сразу заявил о необходимости немедленно начинать «национально-освободительную борьбу против фашизма», так это «красные» — в лице зарубежного тов. Димитрова, от имени возглавляемого им Загранбюро ЦК БКП и с полного одобрения возглавляемого им же Коминтерна. Собственно, заявление было сделано еще 6 марта, но тогда старшие товарищи его осадили: дескать, не время, — а вот после 22 июня, ясное дело, не осаживал никто.

Так что сперва ЦК «Рабочей партии» (легальной, но уже прочно оседланной нелегалами) выступил на эту тему в парламенте и прессе, а 24 июня Загранбюро под руководством тов. Димитрова приняло решение стартовать, и Коминтерн под руководством тов. Димитрова это решение тотчас поддержал, заодно создав Военную комиссию и утвердив программу действий: пропаганда, саботаж, терракты и формирование партизанских отрядов.

Были ли для всей этой роскоши какие-то предпосылки? Какие-то, видимо, были. «Среди беднейших крестьянских масс и среди обедневших слоев интеллигенции, — докладывал германский военный атташе в октябре 1941-го, — всегда наблюдались некоторые симпатии к коммунистам. Однако теперь к этому добавилось то обстоятельство, что даже в кругах, не зараженных вирусом коммунизма, в нынешней войне против Советской России усматривают борьбу на уничтожение русского народа, с которым болгарский народ издавна тесно связан, и коммунисты, очевидно, намерены этот фактор использовать».

Верно подмечено. Намеревались, да. Поскольку если партийному активу, в основном молодым и очень молодым романтикам революции типа вдохновенного поэта-боевика Николы Вапцарова, смерть за идеалы казалась смыслом жизни, а подпольные люди постарше, вроде Антона Иванова, не мыслили жизни без активных действий, то немолодые, крепко и со всех, что важно, сторон этой самой жизнью тертые калачи, осевшие в Москве, на многое смотрели иначе.

Что они говорили и писали, не важно. Важно, что прекрасно понимали: речь идет не о национально-освободительной борьбе — Болгарии, в отличие от Сербии и Греции, за полным отсутствием оккупантов не от кого было «национально освобождаться», а о войне за свержение режима, то есть о смене власти и, следовательно, о ее взятии. А поскольку массовой опоры (это они тоже понимали) у них не было и не предвиделось, стало быть, речь шла об устранении всей «старой» элиты, вне зависимости от взглядов и деятельности, как «фашистской», дабы поставить массы перед фактом.

С другой стороны, поскольку сами по себе «красные» массовой поддержки не имели и на сей предмет (во всяком случае, «зарубежные») не обольщались, необходимо было искать поддержку тех самых элит, которые впоследствии следовало «обнулять», — и потому тов. Димитров постоянно повторял: «Привлекать всех. Ни о какой пролетарской диктатуре, ни [о] какой советской власти, ни [о] каком социализме в разговорах о союзе ни слова. Это задача следующего этапа», вновь и вновь поясняя: деталей «попутчикам» не раскрывать, но начинать обязательно надо — и поскорее, чтобы забить место лидера.

А не получалось. Несколько самых отвязных, а потому не самых влиятельных «левых оранжевых» и меньшевиков погоды не делали, тем паче что признавались ими только легальные формы сопротивления; «лояльные» же вообще не дергались, ибо не могли, не умели, да и «красным» не доверяли. Вернее, боялись: как пояснял тот же Данаил Крапчев, «нет большего блага для человека, чем личная свобода. Она есть цель сама по себе. Без нее человек как рыба на суше. Поэтому диктатура, кто бы ее ни проповедовал, есть мракобесие. Любая партия власти, вводящая диктатуру, может арестовать своих политических противников, избавиться от конкурентов. Это тирания».

Сразу и безусловно откликнулись на призыв только «звенари» и бывшие «лигисты» из кружка Дамяна Велчева, к тому времени освобожденного по амнистии. Эти темой демократии голову себе никогда не морочили, стадо считали нужным пасти и готовы были вписаться во что угодно, лишь бы с пальбой, но считали всякую партизанщину и пропаганду чепухой на постном масле. Имея некоторую поддержку в армии, они полагали нужным сосредоточиться и ударить по штабам, перерезав всех «фашистов» вплоть до царя, — и что важно, многим радикальным нелегалам (а нерадикальных среди нелегалов и не было) идея «раз-два — и в дамки» нравилась.

ТАЙФУНЫ С ЛАСКОВЫМИ ИМЕНАМИ

Тов. Димитрову, впрочем, «раз-два» тоже нравилось, но он, прожив в Москве всю вторую половину четвертого десятилетия XX века, знал, чем может кончиться проявление «левацкого авантюризма». А потому, не рискуя что-то решать сам, сообщил обо всем «инстанции», спросив: «Что делать?». Получив ответ: «Сейчас никакого восстания. Рабочих разгромят. Сейчас мы не можем оказать никакой помощи. Попытка поднять восстание будет провокацией», он 5 августа строго-настрого наказал софийским товарищам, Антону Иванову и Папуасу: «Пришли к выводу — никакого восстания. Разгромят. Предупредите людей Велчева, что попытка поднять восстание будет провокацией». Но...

Но был нюанс. Реально всенародная вспышка «русофильства» во время «Соболевской акции» дала «инстанции» основания рассматривать сообщения тов. Димитрова о «массовой готовности к борьбе» как нечто серьезное, и на «действия в ограниченном масштабе» согласие было дано. Более того, для организации костяка будущего восстания решили направить в Болгарию надежных и подготовленных товарищей из числа эмигрантов — «железных людей» с длинными партийными стажами, могучим конспиративным прошлым и опытом войны в Испании, типа Цвятко Радойнова, полковника РККА и штатного сотрудника разведки.

Тут, правда, от Коминтерна просили только составлять списки, а всё остальное с болгарскими товарищами не согласовывали. Они на это очень обижались, но наедине с собой, сосредоточившись на том, что позволили, то есть на работе — с помощью людей Велчева — в армии, создании боевых групп (городское подполье: саботаж, поджоги, порча железнодорожных путей, нападения на подвернувшихся немецких солдат, уничтожение складов — особенно с дубленками, коих немцы требовали много, ибо уже обожглись на русской зиме) и первых партизанских чет в горных районах, крохотных и, по отсутствию оружия и опыта, не очень активных.

В целом в 1941-м такими силами удалось устроить 69 пакостей властям и немцам, а в 1942-м — аж полторы тысячи, но всё это, в сравнении с Югославией и Грецией, выглядело неубедительно: на уровне «склад поджег, солдата подрезал», хотя в отчетах записывалось как великие победы. «Инстанция» в них не столько верила, сколько делала вид, что верит, справедливо полагая, что тяжело в учении — легко в бою.

Куда большее внимание уделялось работе с агентурой спецслужб, о которой Загранбюро ничего не знало, и слава Богу: идейные «русофилы», завербованные задолго до войны — генералы Владимир Заимов (позывной «Азорский») и Никифор Никифоров («Журин»), профессор Александр Леев («Боевой»), изобретатель Элефтер Арнаудов («Аллюр»), Янко Неев («Микадо»), дипломат в ранге чрезвычайного и полномочного посла, крупный банкир Александр Георгиев («Риголетто») и другие, — были слишком большой ценностью.

Ну и, конечно, поскольку «инстанция» одобрила, по линии Генштаба РККА пошли первые группы «политэмигрантов». Сперва — морем, с подводных лодок, а потом, уже осенью, — с самолетов. Вот только результат получился, скажем так, не вполне хороший. То ли по чьему-то головотяпству, то ли в результате каких-то ведомственных трений (готовили-то заброску одновременно и ГРУ, и НКВД, да еще с Коминтерном на подхвате) организовано всё было из рук вон плохо: у людей не было не то что нормальной связи или точных инструкций, но даже гражданской одежды. «Подводники» и «парашютисты» шли практически вслепую, а полиция, как выяснилось, была начеку. Это вообще, кстати сказать, загадка, которую лично мне разгадать не по силам, хотя на эту тему написаны десятки томов. Читая о болгарском Сопротивлении, трудно избавиться от мысли, что Никола Гешев в самом деле знал о подполье очень многое, если не всё и, зная, держал под контролем всю его деятельность аж до середины 1943-го, что-то пресекая, а чему-то по неким своим соображениям позволяя случиться.

Он вообще очень странная фигура, этот гений вербовки, докладывавший лично царю, минуя министра, любивший шутить на тему «и через 50 лет я буду управлять Болгарией», а в конце войны то ли упавший в бетономешалку в Пловдиве, то ли утонувший в Варне, то ли взорвавшийся в Старой Загоре, но, в любом случае, с отсутствием тела для опознания. То есть он неведомо куда делся вместе со своей знаменитой «картотекой», часть которой непонятным образом вроде бы оказалась в Москве.

Но это отдельная тема, углубляться в которую сейчас незачем. Главное, что его люди встречали «гостей» на месте высадки, прочесывали побережье и леса аккурат вовремя, да и население, явлению с неба особо не радуясь, частенько выдавало «террористов», тем паче что за них полагалась солидная награда.

АХ, КАК СЛАВНО МЫ УМРЕМ!

В итоге из пятидесяти шести «эмигрантов» в живых и на свободе к лету 1942 года осталось только семеро: 18 погибли в стычках, трое, попав в безвыходную ситуацию, застрелились, а 28 взяли и «закрыли» сразу же по прибытии или вскоре после того. Однако и чудом уцелевшие, добравшись до своих и с трудом доказав свои полномочия, ничего понять не могли.

Трудно без дрожи в сердце читать, скажем, крики души Цвятко Радойнова — уже главы Центральной военной комиссии при ЦК БРП, адресованные тов. Судоплатову[153]: «К кому следует обратиться за помощью? Какие каналы связи? Где брать оружие? Кто руководит нашей работой и что мы должны делать? Нам необходимы инструкции».

Инструкций, однако, не было. Выяснив, что желаемое не совпадает с реальностью, «инстанция», осенью и зимой 1941 года загруженная до предела, интерес к теме временно утратила. Так что когда 17 сентября посол Иван Стаменов попытался заявить тов. Молотову, что нехорошо засылать в дружественную страну диверсантов, Вячеслав Михайлович ответствовал в том духе, что всё это неправда, а «парашютисты», скорее всего, засланы «с провокационной целью гитлеровской Германией».

В общем, тяжко было подполью, и не могло оно работать эффективно, хотя и старалось. Жгли, взрывали, постреливали на горных тропах, а люди Гешева вскрывали по десятку-полтора ячеек в месяц, и при малейшем намеке на участие в боевых акциях смертные приговоры выносились без комплексов.

Весной 1942-го полностью разгромили ЦК БРП(к) вместе с Военной комиссией, перехватав практически всех нелегалов первого эшелона. 26 июня, после «Процесса парашютистов», к стенке встали 18 человек, включая Цвятко Радойнова, кричавших за миг до залпа: «Да здравствует Болгария! Да здравствует Советский Союз и победа над фашизмом!».

2 июля в Пловдиве прокричали тоже самое еще несколько лидеров, а 24 июля по итогам так называемого Большого процесса расстреляли еще шесть вождей, в том числе Антона Иванова — «человека № 1» и Николу Вапцарова — «душу партии». В тот же день, кстати, отказавшись от повязки на глаза, сам скомандовал взводу «Пли!» и был расстрелян и Владимир Заимов, арестованный в общем случайно и вопреки личной просьбе царя (однокашника по военному училищу) отказавшийся «просто одуматься».

Следует отметить, что некоторых осужденных можно было спасти: адвокаты хотели строить защиту на том, что «подсудимые прибыли в качестве разведчиков против Германии, а не для борьбы против Болгарии, поэтому их, в силу наличия нормальных отношений с СССР, следует рассматривать как военнопленных на территории Болгарии и до окончания германо-советской войны, не выдавая немцам, интернировать», и подполье запросило Москву, готова ли она на это пойти. Однако Москва от «выдачи адвокатам удостоверений, свидетельствующих, что обвиняемые являются советскими гражданами» отказалась «по политическим соображениям высшего порядка», порекомендовав Димитрову впредь такими глупостями не докучать.

В итоге из всего руководства, авторитетом не уступавшего «зарубежным», уцелел только Трайчо Костов — тов. Папуас, помилованный царем по просьбе — вот уж действительно не имей сто рублей... — школьного друга Станислава Балана, секретаря Его Величества, подкрепленной ходатайством еще одного школьного друга — Николы Гешева. Получил он, правда, пожизненное, по тогдашним болгарским правилам означавшее максимум червонец, и выпал из активной жизни.

С этого момента руководить действиями чет стали уцелевшие полевые командиры, а обезглавленным городским подпольем — «молодая гвардия» в лице Тодора Живкова, Антона Югова и прочих, что (есть и такое мнение) по каким-то причинам очень устраивало шефа Управления «А». Но это вилами по воде писано, а если говорить наверняка, смена состава уж точно устраивала Загранбюро, ставшее, в связи с исчезновением «человека № 1» и его команды, источником истины, с которым не спорят — ни по каким вопросам, даже по самым деликатным, вроде македонского...

ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ

В последний раз возвращаемся к «третьей сестрице». То есть и дальше что-то будем упоминать, но уже мельком. А сейчас отметим, что в Македонии — в отличие от Фракии и Беломорья, где болгар и греков было примерно поровну, — разгорелась форменная гражданская война.

Судя по всем воспоминаниям (в том числе и сербов, очень на это сердитых, но не отрицающих), Воссоединение «запомнилось атмосферой праздника». Это, наверное, можно сравнить, с воодушевлением начала «Русской весны», тем паче что административные функции София предпочитала доверять местным элитам. Но были и проблемы, как объективные (всё же время военное), так и субъективные. Сербское меньшинство, особенно «осадники», нервничало — и в общем не без оснований: при прежней власти они имели все преференции, вели себя соответственно, и обид на сербов накопилось достаточно (хотя отдельные случаи насилия вплоть до самосуда всё же оставались единичными эксцессами).

Так что, при том что Военную комиссию ЦК КПЮ по Македонии создали еще в мае 1941-го, первая акция случилась только 11 октября в городе Прилепе. Да и то — как сказать... Если официальная югославская (а ныне и македонская) историография описывает «нападение партизан на полицейский участок», то в документах зафиксированы только перерезанные телефонные провода и порезанный до смерти болгарский солдат из местных.

Впрочем, и дальнейшее не убеждало. Три отряда, с грехом пополам созданные в 1941-1942 годах (в общем с тридцать душ), существовали в основном для статистики. Если Сербия, Босния с Герцеговиной и Черногория полыхали, за Вардаром уходить в горы никто не спешил: из четырехсот сорока девяти диссидентов, погибших в стычках за все три года «оккупации», на болгарскую зону приходится всего 52 человека, а остальные 397 — в итальянской зоне: итальянцев, в отличие от немцев, считали оккупантами, тем паче что они делали ставку на албанцев.

Именно там, в районе Тетово, возникли в 1943-м, после выхода Италии из войны, первые в Македонии «партизанские территории», освобожденные, к слову сказать, не местными, а сербскими отрядами. Местные же парни предпочитали идти по повестке в «оккупационный» контингент, в основном из местных уроженцев и состоявший. «Сегодня, — рассказывает профессор Веселин Трайков, уроженец Скопье, — нас называют "фашистскими оккупантами". Хороши же оккупанты, крещенные в Скопье, призванные в Скопье, служившие в Скопье, носившие цветы прадедам на кладбище в Скопье и ночевавшие, если командиры отпускали, дома, с родителями, братьями и сестрами».

Отметим, кстати, что делались попытки привлечь к сотрудничеству и Иванушку Михайлова, осевшего в Загребе и упорно стоявшего на том, что «Македония — болгарская, но сама по себе». В 1942-м отменили смертный приговор, пригласили в Софию пообщаться с Борисом, намекнув, что хотели бы видеть Скромного губернатором Македонии, но, к удивлению приглашавших, «водач» категорически отказался от встречи с «Царем-Разъединителем», добавив: «Пока Кимон с Дамяном не на каторге, мне в Софии делать нечего».

В Берлине, однако, лидера «автономистов» ценили. Несмотря на то что Иванушка отказался помогать с депортацией евреев, пояснив: «Мои люди не хорваты, они евреинов отпускать будут», Гитлер называл его человеком почти своего уровня, считая, что рано или поздно он понадобится, — и после выхода Италии из войны время пришло.

В августе 1943-го на встрече с Борисом фюрер сообщил царю, что «следует создать Великую Македонию, включающую бывшую итальянскую зону и часть Албании. Естественно, в составе Болгарии, вроде протектората Богемия в Рейхе», указав, что такой вариант Иванушке подходит. Его Величество возражать не стал, признав: «Из Ванче может получиться мудрый державник», — но вскоре по некоторым обстоятельствам инициатива заглохла.

А теперь, вопреки обыкновению рассматривать судьбы людей через события, а не наоборот, поговорим о судьбе одного человека. Очень уж показательна и актуальна эта судьба для понимания того, что было, что будет и чем сердце успокоится, — и далеко не только на Балканах середины прошлого века.

ПОКОЛЕНИЕ М

Методи Шаторов родился в турецкой еще Македонии, в 1898-м. Запомним дату: она, как мы увидим, очень важна. Дальше всё как у многих неравнодушных ребят. Всей душой принял идею автономной болгарской Македонии; в 1919-м, после передачи Македонии сербам, эмигрировал в Софию; вступил в БКП, дрался в дни Сентября. В 1925-м стал членом ВМРО — так называемой объединенной (на марксистской платформе). С 1928 года — член ЦК БКП; сидел, сбежал в СССР, работал в Загранбюро, потом нелегал в Болгарии, потом — в Испании.

Методи Шаторов

В 1934-м, когда Коминтерн, полагая, что Балканам не нужны «гегемоны», а нужна Балканская Федерация, решил, что македонцы все-таки не болгары, а отдельный народ, которому нужна своя Компартия, в рамках партийной дисциплины принял это решение, с которым был не согласен, и поехал в Югославию создавать и возглавлять ЦК Коммунистической партии Македонии (КПМ). По личному авторитету в рядах КПЮ считался примерно на уровне Милована Джиласа и Иосипа Броз Тито.

Резко выступал против сербизации македонских болгар, по ходу придя к выводу, что и македонизация в версии Тито по сути является разболгариванием, в связи с чем открыто заявил, что Македония должна выйти из состава Югославии. Это само по себе противоречило линии Коминтерна (то есть Москвы), но поскольку своего лидера поддержало большинство ячеек «Вардарской бановины», тему предпочли замылить без оргвыводов, пообещав когда-нибудь рассмотреть.

В апреле 1941-го, после краха Югославии и появления Акционных комитетов, агитировавших за Воссоединение, Шаторов (или, как его называли, тов. Шарло) данную линию поддержал и вышел на связь с руководством болгарских коммунистов, сообщив, что Компартия Македонии считает себя македонским отделением БРП. Безусловно, Тито был в бешенстве, однако подавляющее большинство местных коммунистов сказало «да», поскольку, как и основная часть населения, по-прежнему считало себя болгарами, и Коминтерн решил промолчать.

Однако после 22 июня всё изменилось. Тито потребовал признать Шаторова предателем, началось противостояние, причем на стороне Шаторова выступили все местные комитеты. Последнее слово было за Коминтерном, и Коминтерн, то есть тов. Димитров (естественно, с одобрения старших товарищей), решив уважить старого друга Иосипа, постановил: Компартия Македонии остается в составе КПЮ, а ее члены должны «отказаться от великоболгарского шовинизма», после чего тов. Шарло был исключен из КПЮ и уехал в Пловдив.

Дальнейшая судьба его для нас не очень важна. Важно, что думали на сей счет лидеры КПМ, поддержавшие в споре Тито. Сам-то Тито — полухорват-полусловенец — ясен пень, стоял на том, что «Старый болгарин» (еще один позывной тов. Шарло) — «контрреволюционер» и «враг сербского и македонского народа». И его, Тито, «проконсул по Македонии», Светозар Вукманович-Темпо, варяг из Черногории, поддакивал, клеймя «злодейскую фракционную деятельность Шарло», из-за которой «низовые партийные организации развалились».

Но это понятно: оба они к Македонии никакого отношения не имели и, претендуя на власть во всей партии, а потом и во всей Югославии, сепаратистов не любили. А вот что не совсем понятно, так это позиция «местных товарищей» на уровне ЦК, — и тут не побоюсь длинных цитат.

Лазар Колишевский: «Вместо того чтобы призывать добровольцев защищать страну [...] Шарло занялся созданием национального фронта для борьбы с великосербским режимом вне зависимости от того, кто его [Шаторова] поддерживал: "ванчомихайловцы", тайные фашисты или простые "сербофобы". Он не видел ничего, кроме слепой борьбы с великосербским режимом».

Цветко Узуновский: «Теория Шарло о том, что болгарские фашисты не были оккупантами, открыто отрицает существование македонцев как отдельного народа. В его великоболгарской душе Македония означает только провинцию Болгарии, где живут именно болгары, а не македонцы, у которых свои национальные различия и чувства. Отсюда ясно, почему он призвал македонцев перейти под фашистскую власть и бороться с ней в рамках "единой Болгарии", а не гнать болгарских оккупантов с нашей земли».

Вера Ацева: «С политической точки зрения проблема в том, что в глубине души Шаторов не убил в себе болгарина. Он говорит не о Болгарии, а о болгарской Македонии и болгарских македонцах, а это еще хуже. Он отрицает всю работу, которую мы с таким трудом проделали над собой».

Для понимания достаточно. Для полной ясности следует добавить, что и Лазар Панев Колишев (1914 г.р.), и Цветко Николов Узунов (1916 г.р.), и уже тем паче Вера Иванова Ацева (1919 г.р.) были тогда совсем молоденькие. Тов. Шарло тоже был далеко не стар, но все-таки уже на пятом десятке, и взрослел в эпоху, когда понятие «македонец» было синонимом слова «болгарин» в той же степени, что и «румелиец» или «добруджанец», и обозначало различие чисто по месту рождения.

К слову, сельские болгары в своем болгарстве не сомневались никогда (недаром же местные ячейки горой встали за Шаторова), а вот партийные македонские звезды первой величины, вчерашние подростки с некоторым образованием, взрослели в обстановке, когда мозги промывали со всех сторон. И если грубое «великосербие» вызывало у ребят отторжение, то мантра «Македонцы — не болгары», в исполнении хоть «красных», хоть «федералистов», работала.

Другому просто не учили, и Болгария после 1934 года по политическим причинам уже не вмешивалась, а ВМРО «автономистов» уже фактически не существовала. Отсюда и мнение: «Сегодня мы должны бороться против убеждения людей, которые всё еще не разрушили великоболгарские иллюзии, продолжая распространять различные антимакедонские стереотипы о нашем языке, нашей нации и фальсифицировать нашу историю, мешая нам убить в себе болгарина».

При таком подходе, понятно, Шаторов с его «Македония це Болгария» в глазах юных борцов мало чем отличался от Иванушки Михайлова, стоявшего на том, что «Македония це Македония, но македонцы — болгары». Однако до поры до времени все эти документы предназначались для внутреннего пользования, для «исполинов духа», а от простого народа тщательно скрывались. Обывателям полагалось знать только, что Македония, особенная и своеобычная, достойна лучшей участи, нежели быть просто провинцией царства.

Под эту сурдинку коммунистам, упорно воздерживавшимся от категорических заявлений про «после войны», удалось привлечь к сотрудничеству Методи Андонова-Ченто, очень авторитетного демократа и активиста борьбы с «великосербами», даже приговоренного к смертной казни за защиту права болгар говорить по-болгарски, но помилованного.

С царскими властями он, впрочем, тоже не поладил, ибо считал, что Македония для Софии будет «всего лишь придатком». Югославские коммунисты заверили его в том, что «вторая Болгария» — их идеал, после установления контактов с ними он угодил в лагерь, а спустя два года, бежав, по личной просьбе Тито включился в работу «на благо будущей независимой болгарской Македонии».

Во многом благодаря его усилиям 2 августа 1944 года в монастыре Прохор Пчинский близ города Куманово (тоже экс-итальянская зона — на территорию царства партизаны по-настоящему заходить опасались) состоялся съезд Антифашистского собрания по народному освобождению Македонии (АСНОМ). Итог: провозглашено «независимое демократическое государство самостоятельной македонской нации с самостоятельным македонским языком» и создана Народно-освободительная армия Македонии (НОАМ) — на базе подходящих из Боснии частей Народно-освободительной армии Югославии (НОАЮ).

В этот момент, когда сэры окончательно поставили на Тито, а с севера шла Советская армия, в Берлине вновь вспомнили об Иванушке. «Виделся с Михайловым, — сообщал руководству Шелленберг. — Долго говорили. Пришли к выводу, что ситуация безнадежна, но, на мой взгляд, если кто-то способен хотя бы частично сделать то, что нам нужно, то это он», — и 1 сентября Гитлер приказал провозгласить независимую Македонию во главе с Михайловым. Однако Скромный ответил, что не может решить, не побывав на месте.

Утром 3 сентября «водач» прилетел из Загреба в Софию, а спустя два дня был уже в Скопье, где, переговорив со старыми и новыми знакомыми — всеми, кто по тем или иным причинам не хотел прихода сербов или «красных», категорически отказался от предложения, назвав провозглашение независимости «преступной ошибкой». Более подробно он пояснил свои мотивы в письмах близким друзьям, Анте Павеличу и кардиналу Анджело Ронкалли. «Люди, если я позову, готовы пойти на этот шаг, — писал он, — но хватит Македонии быть орудием в чужих руках и нести бессмысленные жертвы».

Такого афронта в Рейхе не ждали. Как записал Риббентроп, «фюрер пришел в ярость», но делать было нечего. Правда, запасной кандидат — Спиро Китанчев, мэр Скопье, — 8 сентября, вопреки запрету Иванушки, объявил-таки независимую Республику Македония, но не смог собрать никакой группы поддержки, — а на следующий день в Софии случился переворот, и несостоявшийся глава несостоявшегося государства убыл в Болгарию. А 13 сентября в Скопье вошли подразделения НОАМ, в рядах которой почти не было македонцев...

ЛЮДИ, ГОДЫ, ЖИЗНЬ...

Вот и всё. Почти. Дальше — пунктиром. Независимость Македонии в составе Федеративной Югославии, как известно, оказалась пшиком. С этого момента называть себя болгарином стало равносильно самоубийству. Сербом — можно. Албанцем — можно. Македонцем — замечательно. Югославом — еще лучше. Но за «болгарина» — как минимум застенки и лагерь. И это в хорошие времена, а поначалу за «шаторовщину», не говоря уж о «ванчемихайловщине», просто мазали лоб зеленкой. Оптом.

Впрочем... «Инсинуации о каком-то "геноциде болгар в Македонии" не выдерживают критики. Согласно архивным данным, до 1980 года по соответствующим статьям осуждены 144003 преступника, из них к высшей мере наказания — менее двадцати двух тысяч, чья причастность к террористической деятельности доказана судом». Таково мнение историков СФРЮ, и этого достаточно. А потом на полную катушку «включились башни»[154]: радио, телевидение, пресса, кино, театр, детский сад, школа, спортивные секции, футбольные клубы, и...

И несколько слов о судьбах.

Лазар Колишевский (фамилия при рождении — Колишев) сделал блестящую карьеру и был прозван титушкой, то есть маленьким Тито. Возглавлял Социалистическую республику Македония аж до 1980 года, сурово и последовательно боролся с «шаторовщиной». Умер в 2000-м, окруженный всеобщим почтением на уровне поклонения.

Цветко Узуновский (фамилия при рождении — Узунов) работал в МВД, а затем и уровнем намного выше, жестко боролся с «шаторовщиной» и умер в 1994-м, опять-таки окруженный всеобщим почтением.

Вера Ацева тоже сделала карьеру и тоже была ярой противницей «шаторовщины», но, поругавшись с «титушкой» Колишевским, слетела с Олимпа. Работала в Белграде на приличных, но небольших должностях и умерла в 2006-м в Скопье, в ранге весьма уважаемой персоны.

Методи Шаторов стал одним из лидеров болгарского «красного» подполья, помогал Антону Иванову, после его гибели руководил акциями в Софии. Чудом избежал ареста, ушел «в поля», командовал четами Пазарджикской партизанской зоны и 12 сентября 1944 года погиб при очень загадочных обстоятельствах: то ли от пули карателя, то ли от пули в затылок, пущенной киллером, присланным Тито. В Болгарии считается национальным героем, в Югославии, а ныне в Македонии — естественно, предателем.

Фото из «анкетного листа» Методи Шаторова

Методи Андонов-Ченто, пытаясь отстоять принципы, заявленные в Прохоре Пчинском, был в 1946-м объявлен «буржуазным македонским националистом и сепаратистом», получил 11 лет каторги, отсидел почти десять и, выйдя как неизлечимо больной, умер от рака желудка, пережив, однако, большинство «некоммунистических» делегатов первого съезда АСНОМ, расстрелянных в 1949-м за «великоболгарский национализм» и «македонский сепаратизм».

Еще раньше — в 1946 году — умер в тюрьме Спиро Китанчев. Выданный новыми властями Болгарии югославам, он предстал перед судом по обвинению в «коллаборационизме, великоболгарском национализме и македонском сепаратизме», признал вину по второму и третьему пунктам, но категорически отказался признать первый, получил высшую меру, замененную двадцатью годами каторги, но, не отбыв и года, умер от туберкулеза и побоев.

Что до Иванушки, то он вместе с Менчей, женой-соратником, из Скопье уехал в Вену. Затем, когда Тито официально потребовал выдачи, почему-то не задержанный англичанами, перебрался под крыло Франко, а в 1948-м с помощью кардинала Ронкалли, будущего папы Иоанна XXIII, осел в Риме. Там он и умер аж осенью 1990-го, слегка не дотянув до ста, занимаясь мемуарами и мало интересуясь политикой (хотя в моменты обострений болгаро-югославских отношений неизменно выступал на стороне Софии).

«Всё, что мы делали: всё добро и всё зло, все мудрые шаги и все ошибки, — сказал в последнем интервью этот сухопарый старик с цепкими, очень молодыми глазами цвета зимнего неба, — сделано во имя болгарского народа Македонии, и мы проиграли. Мне жаль болгар, продавших себя за чечевичную похлебку, но я скоро умру, и не мне их судить. Сильным быть трудно».

Иван Михайлов во время одного из последних интервью

ОДИН ЗА ВСЕХ

1942-й выдался в Болгарии на редкость спокойным. Не то чтобы совсем безмятежным — в горах бродили люди с оружием, в городах время от времени что-то загоралось, но в принципе позитивный баланс царь удерживал. Много позже княгиня Евдокия, сестра и лучший друг Бориса, вспоминала слова брата после беседы с м-ром Ренделлом накануне разрыва отношений: «Англичанин советует мне сделать хотя бы один выстрел, а затем покинуть страну, укрывшись в Лондоне. Это проще всего, но что будет с Болгарией?».

Иными словами, Его Величество не хотел войны. Реально не хотел: Вторая Балканская и Первая мировая, в ходе которых он не отсиживался в тылу, сделали его, как и многих его ровесников из «потерянного поколения», убежденным пацифистом. И уберечь страну от очередного кровопускания ему, что ни говори, удалось, а «функции по поддержанию порядка» в сопредельных районах Сербии и Греции не были ни кровавы, ни обременительны. В 1942-м большего Берлин и не требовал, удовлетворяясь тем, что болгарская армия перекрывает границу тогда еще считавшейся опасной Турции.

На удивление мягкой для гитлеровского сателлита была и внутренняя политика. Лютая идиосинкразия второго Кобурга к «красным», насколько можно судить, диктовалась, главным образом, страхом перед их методами: как вспоминают многие знавшие его близко, включая сестер и жену, он не раз говорил, что «сам в чем-то разделяет мысли Маркса и работал бы с коммунистами так же спокойно, как и с их кузенами социал-демократами, будь они у нас такими, как на Западе».

Нельзя, конечно, мазать жизнь лаком: насилия хватало — и сажали, и расстреливали, однако строго в рамках закона, с адвокатами и прениями, мятежников и диверсантов, уличенных в причастности к «терроризму». В этом смысле интересно, что после войны, уже в ходе работы Народных судов, судивших в основном «по справедливости и внутреннему убеждению», военного судью Анастаса Пантева, приговорившего к смерти большинство руководителей подполья, посмертно оправдали, указав, что «все его действия не выходили за рамки законности, без злоупотреблений».

Да и по трактовке в Болгарии еврейской темы, для Берлина принципиальной, можно судить о многом. Уже давно действовал Закон о защите нации, уже дважды побывал в Рейхе и вернулся во всеоружии знаний Александр Белев, уже не формальностью (с августа 1942 года) стал его Комитет по еврейским делам (КЕД), — но телега буксовала. Причем даже по мелочам: фабрикант, которому заказали «желтые звезды», плюнув на эскиз спецов из КЕД, самовольно производил крохотные элегантные значки, и даже их за первый год было изготовлено всего 20 процентов от заказа, потому что полагалось продавать, а не покупали.

А после того как 16 июня в ответ на поздравление Еврейского общества по поводу дня рождения наследника из Дворца пришла теплая благодарственная телеграмма, расставившая по полочкам, что к чему, Петр Габровский, глава МВД и большой энтузиаст «окончательного решения», вообще начал напрямую жаловаться в посольство Рейха на «саботаж определенных лиц». Посольство, естественно, обращалось с протестами: лично херр Бекерле, чрезвычайный и полномочный посол, беспокоил по «известному поводу» Берлин, однако в столице Рейха записки на эту тему попадали в долгий ящик. Фюрера, по уши занятого Восточным фронтом, тревожить мелочами не решались, а без его указаний ведомство Гиммлера принимать решительные шаги, когда дело касалось глав союзных государств, не считало возможным.

Поэтому до поры копили досье царских высказываний об «абсурдных теориях» и «тоталитарных методах», время от времени давая Борису понять, что недовольны, и мелко гадя его второй сестре Надежде, герцогине Вюртембергской, и ее мужу. А кроме того — и это уже важно — готовили материалы для доклада о необходимости «усилить руководство Болгарии идейно родственными национал-социализму кадрами», в связи с чем Отто Вагнер, торговый атташе посольства Рейха в Болгарии, получил дополнительные инструкции.

ИГРА ПРЕСТОЛА

Казалось бы, при чем тут торговый атташе? Ни при чем. Абсолютно. Но вот как «д-р Делиус», шеф «Бюро д-ра Делиуса» — референтуры «Ост» Абвера на Балканах — майор Вагнер (он же «д-р Фрай», он же «Куно», он же «Кара») распоряжение Берлина принял к исполнению.

Правда, если судить по немногим сохранившимся донесениям, — без удовольствия, поскольку и без того был загружен работой с вполне реальной агентурой МI-6 (именно его усилиями британская разведывательная сеть, очень мощная и разветвленная, была в 1942-м срезана под корень), но приказы не обсуждаются. К тому же работа с «Национальными легионами» и лично генерал Христо Луков всё равно и до всяких дополнительных инструкций входили в его компетенцию.

В скобках. Следует понять, что отношение Рейха к сателлитам было сугубо прагматичным. Вне «красного» и «желтого» вопросов фюрера (а следовательно, и весь аппарат по всем направлениям) не интересовал цвет кошки, если она ловила мышей, — и потому «полные единомышленники» («лапуасы» в Финляндии, «железногвардейцы» в Румынии, «салашисты» в Венгрии), рассчитывая на приход к власти с помощью друзей из Берлина, раз за разом разбивали лбы. Кое-кто даже и насмерть. И всё это просто потому, что Рейху нужны были не «идейные», а надежные, способные контролировать ситуацию, опираясь на максимальную общественную поддержку, — такие, как Антонеску, Хорти или царь Борис.

Вместе с тем кандидатов в «местные фюрерки» старались на всякий случай (типа Венгрии-1944) приберегать. И в этом смысле близкий идейно (разве что «ратники» были ближе, но там серьезных фигур не было, да и царь их приручил намертво) и не боящийся войны генерал Луков с собственной «национальной иконой» в лице престарелого генерала Жекова и отмороженными юными боевиками Рейх очень интересовал. Не столько даже как возможный «фюрер», сколько как потенциальный глава правительства, подчиняющегося не царю, а напрямую Берлину. Не то чтобы Филов, верный идеалам Рейха по самое не могу, не устраивал, однако Филов был «царским» до мозга костей, а царя в Берлине считали «хитрым, неискренним и своенравным». Христо же Луков, имея о себе мнение круче туч, монархию ни во что не ставил, и разговоры о желательности смены премьера в окружении если еще не самого фюрера, то его приближенных звучали, — и во Дворце, зная это, волновались, о чем премьер более чем откровенно писал в своем дневнике.

Первые записи на эту тему появляются еще в августе, вскоре после протеста херра Бекерле по вопросу о «телеграмме евреев». Бориса очень тревожило неизменное участие Лукова в мероприятиях амбасады Рейха, выезды генерала на охоту с послом и подозрительно частые пирушки на генеральской квартире с одним и тем же кругом приглашенных типа помянутого выше военного судьи Пантева, так что с какого-то момента о «проблеме Лукова и "легионеров"» царь «упоминал чаще, чем об угрозе со стороны большевиков».

Основания для тревоги, видимо, имелись. «Получил аудиенцию, — отмечает 9 декабря премьер. — Царь крайне недоволен речью Лукова против правительства в присутствии Жекова. Ссылаясь на информацию, получаемую от отца, он предполагает, что немцы, приглашая Лукова и Пантева в Берлин, намерены устроить "смотрины" на случай, если им захочется сменить кабинет на более отвечающий их планам. Позиция его абсолютно тверда: если немцы пойдут на такой шаг, он не останется в Болгарии и не будет играть "позорную роль кукольного датского короля". Обсудив, пришли к выводу, что следует принять меры, возможно, для начала переговорив с Дочевым...»

Решение, к слову сказать, очень в духе Бориса, унаследовавшего от отца уникальное умение работать с людьми, только, в отличие от Фердинанда, душевно и дружелюбно, обаяя без нажима. В самом деле, Иван Дочев (позывной «Фюрер»), реальный основатель «Легионов», оттесненный генералом от руководства, убежденный монархист и к тому же в минимальной для нацика степени больной на «известную тему», был куда популярнее Лукова в провинции, и сыграть на его обидах при правильном подходе сложности не представляло.

Неудивительно, что «случайно заполучив» отчеты Управления «Б» (работа с «ультраправыми») о причастности «национального героя» к ряду «попилов», Дочев-Фюрер молчать не стал. После этого в рядах «легионеров» пошел разброд, встревоживший даже посла Бекерле, под Рождество 1942 года сообщившего в Берлин, что «на данный момент влияние “Воина" [т.е. Лукова] сохраняется только в столице, в студенческих кругах, что серьезно осложняет работу», Филов же после очередной аудиенции поверил дневнику: «По мнению царя, на месяц или два с этой стороны какой-то опасности ждать не стоит, но головная боль осталась...».

ЧТОБ НЕ ПРОПАСТЬ ПООДИНОЧКЕ

Справедливости ради: в благостном для «маленького болгарина» 1942-м голова болела не только у Его Величества. Коммунистам тоже нездоровилось. Провал «подводников», «парашютистов» и верхушки подполья и неубедительная, мягко говоря, активность крохотных чет до такой степени не соответствовали пышным гарантиям Загранбюро «инстанции», что «инстанция» нашла время рассердиться.

Тов. Димитрову, тов. Коларову и прочим почтенным «зарубежным» товарищам сделали втык и велели расширять влияние в массах, то есть, как положено, строить Отечественный Фронт по образцу Югославии, Греции, Франции и других нормальных оккупированных стран, дабы «сплотить и возглавить». Ну и велено — сделано: 17 июля радио «Христо Ботев» передало на Болгарию программу, скопированную с уже имеющихся образцов: даешь разрыв с Рейхом, союз с СССР и Западом, свержение правительства Филова, восстановление Конституции и формирование национального правительства, пользующегося доверием народа, плюс созыв Великого Народного собрания, чтобы оно определило «будущую форму правления в Болгарии». И никаких социализмов — исключительно народная демократия. И всё бы хорошо, но...

Программа Отечественного Фронта

Но Болгария-то не была оккупирована. И если в странах, взятых за образец, такие программы и такие фронты возникали силою вещей, снизу, по ходу общей работы, когда не до расцветки партбилетов, потому что дело одно на всех, то тут идею переписали и спустили сверху, даже не задумавшись, что для «объединения всех антигитлеровских сил» предпосылок нет. В результате из всех, кому предложили сплачиваться (а предлагали всем-всем-всем), присоединились только всегда на всё готовые «звенари» Кимона Георгиева. Да еще проявил интерес уважаемый человек Никола Петков, и.о. лидера «правых земледельцев», которым всё равно терять было нечего, поскольку их лидер, д-р Гемето, сидел в Каире у англичан, и сами они тоже сидели, если не в парламенте, то в ссылке.

Прочие, ознакомившись с документом (благо, ничего противозаконного в факте консультаций не было), сказали, что всё приемлемо, но легальные методы надежнее, а кроме того, хотя коммунисты мягко стелют, веры им нет. Уперлись даже меньшевики, прислушавшись к мнению авторитетного Сотира Янева, некогда друга СССР, после пары поездок туда почему-то решившего, что Рейх лучше. А ехидный журналист Данаил Крапчев, о котором мы уже упоминали, тонко сострил, что «г-ну Петкову стоит подумать, какой костюм надеть, когда нынешние друзья поведут его вешать».

В общем, не получилось. Правда, в Коминтерне и Загранбюро об этом и слышать не хотели, так что «инстанции» сообщили, что всё в полном порядке — Отечественный Фронт, как указано, создан, но на места послали строжайшее распоряжение: исправлять ситуацию. Вот как хотите, так и исправляйте. А поскольку на местах, после гибели или ареста почти всех опытных руководителей, вопросы решал либо резкий молодняк, либо еще более резкие полевые командиры, исправлять решили кардинально.

Нет, разумеется, индивидуальный террор (если речь шла не о провокаторах, которых уничтожали в рабочем порядке) партией был давно, еще после взрыва в соборе, надолго сделавшего ее изгоем, осужден как «левое сектантство». Но... Цитата: «Безусловно, террор как основная форма борьбы недопустим. Однако искоренение одиозных персон было необходимо для предотвращения войны с Советским Союзом, к которой они вели страну, а с другой стороны, исполнение приговора именем народа должно было напугать других фашистов».

В общем, если нельзя, но надо, значит можно. От имени народа, при том что народу 6 миллионов, в партии максимум 6 тысяч, а приговор выносят шесть человек. Но это, сами понимаете, пустяки, дело житейское, — и в конце 1942-го по распоряжению Эмиля Маркова, политкомиссара Центральной военной комиссии, в Софии на базе ячейки Славчо Радомирского, самой эффективной подпольной боевой группы, была сформирована «ликвидационная чета», под конец года получившая окончательный список на исполнение.

Список не длинный. Полтора десятка имен. Несколько видных политиков — в частности, Александр Цанков (понятно) и Сотир Янев («клевещет на СССР и убеждает социал-демократов не верить коммунистам»); несколько журналистов, «чьи ядовитые перья, — пояснила позже Цола Драгойчева, — изображали партию как сборище террористов, стремящихся к диктатуре, а Отечественный Фронт — как попытку волка натянуть овечью шкуру». Отдельной же графой — Христо Луков, с которого 13 февраля 1943 года и начали отстрел. И тут возникают вопросы...

«ЧЕРНЫЕ АНГЕЛЫ»

На самом деле, сопоставляя события зимы и начала весны 1943-го, ощущаешь привкус некоей фантасмагории. Прежде всего, сразу же после покушения «красные» от акции открестились (дескать, не мы), и это понятно. А Москва разразилась специальным заявлением, обвинив в убийстве генерала власти Болгарии. И это тоже понятно: чтобы сразу снять подозрения с себя. Но вместе с тем и странно. Убивали тогда много и многих, а на дворе 1943-й, Сталинград, у Кремля масса дел — и вдруг среди этой круговерти у МИД СССР (ладно бы у Коминтерна!) находится время дать оценку мелкому, в общем, событию в маленькой, ничего принципиально не решающей стране.

Зачем? Нет ответа. Но Филов заносит в дневник: «Москва обвиняет в убийстве Лукова правительство, и, к сожалению, эту точку зрения разделяют "легионеры"». Вскоре на улице валят сотрудника полиции Александра Златкова, и невесть откуда возникает слух, что власти «зачистили» убийцу генерала, причем эту версию подхватывают и «приличные» политики как от «партии власти» (Александр Цанков), так и от «лояльной оппозиции» (Никола Мушанов). В итоге «Легионы» распадаются на кучу враждующих фракций, самая большая из которых — сторонники Ивана Дочева — заявляет, что отныне «не верит правительству, а верит только царю».

Данная версия стала основной и продержалась несколько лет. Потом, разумеется, когда стало можно, признали: и о мотивах говорили открыто, и даже фильмы снимали, и документы подполья публиковали. Вот как, скажем, пишет пламенная Цола Драгойчева: «Луков — горячий сторонник Гитлера, заклятый враг большевистской России». Митка Грабчева: «Луков — сторонник ужесточения режима... [...] Он может с подачи немцев стать "болгарским фюрером"». Методи Шаторов: «Эта сволочь, возможно, готовит бойню болгарского народа. Она должна быть ликвидирована прежде, чем станет премьер-министром...». Вроде бы ясно. Всё логично.

Ан нет. Подпольщики, конечно, многого могли не знать, но в Москве-то от агентуры, которой была напичкана страна на всех уровнях, прекрасно знали, что планы д-ра Делиуса на Лукова в этот момент рухнули в связи с неладами в «Легионах». Да и вероятность взлета генерала разведка рассматривала как минимальную, ибо такое возвышение было чревато уходом царя и, следовательно, обрушением всей системы власти, что Берлину было бы совсем не на руку. И что Луков, преклоняясь перед Рейхом, все-таки с середины декабря 1942 года категорически выступал против вступления в войну с СССР («Глядя на происходящее с румынами в Сталинграде, я как военный никогда не поддержу отправку наших юношей на убой»), тоже секретом не было.

Таким образом, очень похоже, что «добро» на ликвидацию — без чего подполье действовать не посмело бы — имело целью не устранение генерала как такового, а нечто иное, более важное. И в этом смысле очень интересен дальнейший ход событий. «Черные ангелы» — именно так было принято называть в Болгарии «ликвидационную чету» Радомирского — Луковым, разумеется, не ограничились, а пошли дальше по списку, от цели к цели. Но...

Но при том что аж до мая им всё удавалось без потерь, среди жертв не было никого реально влияющего на политику. Вычеркивали имена сплошь громкие, но ничего не решающие. Ни «черного профессора» не было среди них, ни кого-то сопоставимого. Отставники, журналисты, оппозиционеры и несколько крупных полицейских чинов, но не простых, а чем-то мешавших Николе Гешеву, — после чего вдруг резко удача от «ликвидаторов» отвернулась, начались провалы, и когда в июле при крайне странных обстоятельствах погиб Эмиль Марков, куратор волны террора, их деятельность сошла на нет.

И еще нюанс. Еще в феврале, через пару дней после убийства Лукова, ЦК БРП издал директиву «О перерастании вооруженной борьбы в ее высшую форму — восстание» и формировании на базе партизанских отрядов Народно-освободительной повстанческой армии (НОПА), приказав подполью «заняться наращиванием сил». И это при том, что ничего, вплоть до оружия, готово не было. Директива (формально — секретная) тотчас какими-то путями попала к Гешеву, а от него — к царю, который, показав ее херру Бекерле, далее стабильно снабжал посла информацией о росте численности чет, в самом деле всего за месяц разбухших втрое — с семисот человек до почти двух тысяч.

И что? Да как бы и ничего. Если не знать, что как раз в конце 1942-го, незадолго до начала описанных событий, Берлин впервые намекнул Софии, что в связи с событиями на Волге «болгарский нейтралитет в войне с Советами себя изжил», после чего напоминания на эту тему пошли с регулярностью примерно раз в неделю, и херр Бекерле был настойчив, требуя пояснить, почему нет. А вот начиная с марта в его докладах появились иные нотки: дескать, в Болгарии террор, «красный бандитизм» разрастается, так что армия, не занятая полицейскими функциями в Сербии и Греции, нужна дома, и в данное время — царь прав — вопрос о вступлении в войну лучше не поднимать.

ДЕВУШКА И СМЕРТЬ

Вот поневоле и задумываешься. Конспирология, конечно, грех, но... Как ни крути, выходит, что «Черные ангелы» своей пальбой, нацеленной на кого угодно, кроме нужных царю политиков, и подпольный ЦК, своей странной директивой пославший в горы сотни бойцов без оружия и подготовки, да и Москва, без которой всего этого не было бы, объективно (не считая профита Гешева, избавившегося от пары конкурентов) играли на руку Его Величеству. Во всяком случае, аргументы для спора с Берлином Борис получил годные. А как, почему, что с чем связано, понять если и можно, то разве лишь имея доступ к очень закрытым архивам.

Тем не менее неуступчивость, весьма огорчавшую фюрера, необходимо было как-то компенсировать, и ничего лучше, чем однажды уже прекрасно сработавший «особый вопрос», найти было невозможно. Уж что-что, а еврейская тема отвлекала руководство Рейха на раз, а уж после конференции в Ванзее — тем паче, и на этом София играла.

С конца августа 1942-го активно заработал ранее существовавший практически на бумаге Комитет по еврейским делам, реализуя вторую часть Закона о защите нации. В «старой Болгарии» — правда, относительно вегетариански — ввели комендантский час, конфисковали приемники, пишущие машинки, строже стало с «желтыми звездами»: нарушителей били на улицах стайки «ратников» («легионеры» в основном брезговали). И так далее, но и всё.

Зато на «территориях» (во Фракии и Македонии), где евреи после Воссоединения, согласно Закону о защите нации, не получили гражданства, энтузиасты отрывались по максимуму. Общественности всё это в общем не нравилось, но общественность и не осведомляли: «особым вопросом» занимался триумвират (премьер, министр внутренних дел и комиссар по еврейским вопросам), не подотчетный ни парламенту, ни правительству в целом.

Царю формально отчитываться полагалось, однако, как записал 26 августа 1942-го Филов, «Его Величество категорически потребовал не беспокоить его сообщениями на "эту мерзкую тему"». Равным образом — это уже из мемуаров Александра Цанкова — «не полагалось говорить об этом в обществе. Если у кого-то из знакомых возникали проблемы, министры и депутаты, конечно, помогали, но в общем все мы, подобно страусам, прятали головы в песок».

Хотя, следует отметить, случались и забавные казусы. Скажем, 15 октября посол Адольф Хайнц Бекерле уведомил премьера о желании Берлина «получить рабочую силу в количестве 20 тысяч экземпляров для работы на Восточных территориях». Запрос был строго секретен, посвящены всего пять человек (сам посол, триумвират и Борис), однако уже 20 октября болгарское радио из Каира сообщило о переговорах во всех деталях, и затею пришлось отложить.

В записях Филова об этом — включая беседу с послом Швейцарии — говорится с нескрываемым раздражением, и более всего премьера волнует, кто же слил. В себе он уверен, а потому грешит на всех остальных, от «болтуна Габровского» до посла, разве лишь по поводу царя аккуратно упоминая, что «Его Величество отдавать евреев считает нежелательным, поскольку в Болгарии не хватает рабочих рук для дорожного строительства».

Впрочем, в рамках решения вопроса на «территориях» согласие или несогласие болгарской стороны было чистой формальностью. Они, конечно, входили в состав царства, но, поскольку до окончания войны высшей властью во Фракии и Македонии оставались представители Рейха, «да» или «нет» Софии ничего не решало. А коль скоро со стороны триумвирата ни о каком «нет» не могло быть и речи, у Теодора Даннекера, представителя Эйхмана, прилетевшего в Болгарию в конце января 1943-го, проблем не возникло.

Уже 2 февраля херр Бекерле и Петр Габровский подписали «генеральное соглашение», а 22 февраля Даннекер и Белев поставили подписи под «ведомственным договором», уточнившим детали. При этом, поскольку «македонских и фракийских контингентов» (12 тысяч душ) не хватало, Белев, в порядке любезности, лично вычеркнул из документа досадное уточнение, тем самым обязавшись «покрыть недостачу за счет ресурсов самого царства».

Эту оговорку, однако, министр внутренних дел, докладывая 24 февраля Совету министров, одобрение которого формально требовалось, скрыл, говоря только о Фракии и Македонии, с упором на то, что «евреи, не граждане Болгарии, принадлежат германским властям по праву завоевания и вывозятся для принудительных работ, а после войны будут высланы из Европы».

Именно такова была официальная версия, а поскольку в то время никто ничего большего не знал, господа министры, покряхтев, соглашение утвердили, оговорив полную секретность. Но в этом, хотя никто о том пока что не знал, уже не было никакого смысла. Инфа вылетела. И если насчет «октябрьской» утечки всё вилами по воде писано (а по здравом размышлении подозревать приходится царя), то с «февральской» всё ясно в деталях. Источник — 28-летняя Лиляна Паница, личный секретарь и любовница Александра Белева, перепечатывавшая набело текст «ведомственного договора». Естественно, она не была «юдофилкой», иначе бы «Саша», на эту тему хворый, не имел бы с ней дел, — но даже ей намечавшаяся акция показалась перебором, так что в конце февраля Лиляна сообщила о предстоящих неприятностях отцу своей школьной подруги, национальность которой не мешала секретарше дружить с нею с первого класса.

СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!

Естественно, отец, шишка в общине не последняя, воспринял информацию очень серьезно, передал по цепочке, новость разошлась по «еврейской Болгарии», и перепуганные люди забили во все колокола. Однако намеченным к депортации с «территорий» помочь уже ничто не могло. Они успели, правда, прорваться на прием к епископу Бителя, и владыка пообещал им «сделать всё, что в его силах», но от него ничего не зависело.

На рассвете 11 марта заранее подтянутые силы полиции под руководством некоего Ивана Захариева, уполномоченного делегата КЕД, приступили к «изъятиям», свозя задержанных в Скопье, на государственный табачный склад «Монополь», наскоро оборудованный под пересыльный пункт. И надо сказать, скрупулезно, с немецкой пунктуальностью расписанная по минутам операция шла все-таки не без сбоев: привлечь местное население, как ни пытались, не получилось.

Мэр Китанчев, сказавшись больным, на несколько дней выпал из жизни. Загребский сиделец Иванушка Михайлов, на помощь которого рассчитывали, как мы уже знаем, отказался, объяснив другу Анте, что «евреи — часть македонского народа, находящаяся под покровительством болгар», и поглавник Хорватии, пожав плечами, сообщил в Берлин, что «Михайлов очень упрям, если будет указание арестовать его или выслать, я прикажу это сделать, но заставить его делать то, что не в его принципах, нельзя». Да и простые люди, кого могли, прятали.

Но тем не менее в течение нескольких дней подавляющее большинство македонских евреев оказалось в «Монополе», а во Фракии всё прошло еще глаже. Разве что, по итогам фильтрации, выпустили 167 иностранцев (по требованию консулов Турции, Италии, Португалии и Венгрии), 31 гражданина Болгарии да еще 67 «дефицитных» врачей и фармацевтов с семьями. Для остальных пути назад уже не было.

А вот в «старой Болгарии» споткнулись. Община Кюстендила, согласно документу намеченного для акции в числе первых, кинулась к своему депутату Петру Михалеву. Тот поговорил с полицейским начальством, выяснил, что распоряжение о депортации и в самом деле получено, и, взяв с собой троих уважаемых людей, поехал в Софию, к вице-спикеру Димитру Пешеву, о котором мы, если помните, уже упоминали. Тот, рано утром 9 марта приняв и выслушав ходоков, «понял, что закрывать глаза на происходящее», в частности, и по его вине, если хочет себя уважать, «больше не вправе».

Далее всё пошло очень быстро. Вице-спикер обзвонил влиятельных депутатов, в которых не сомневался (первым сказал «да» Александр Цанков), быстро набросали обращение к парламенту, и «черный профессор» поехал собирать подписи, а остальные направились в МВД, где сообщили министру, что, если он не отменит операцию, немедленно предадут всё огласке.

Министр перезвонил премьеру, но и крик Филова не возымел действия. Дело дошло до Дворца, и в 20.00, за три часа до «времени Ч», Петр Габровский, перезвонив во все города страны, приказал «временно заморозить» операцию «в связи с особыми обстоятельствами».

Ни раньше, ни позже нигде в Европе того времени ничего подобного не случалось. Но устное распоряжение о «временной заморозке» само по себе мало что значило, а письменного не было, и в лагеря под Пловдивом явочным порядком всё же свозили людей. Всё только начиналось...

Отправка македонских евреев в лагерь

КАК ДВА РАЗЛИЧНЫХ ПОЛЮСА...

Вообще, вся эта история напоминает добротный триллер, и дело, по сути, даже не в евреях. Евреи, как всегда, только повод. Лоб в лоб столкнулись два мировоззрения, два понимания человечности, и политические взгляды здесь уже роли не играли: среди подписантов «меморандума Пешева» оказались персонажи, на которых по меркам антифашизма негде было пробы ставить, типа «черного профессора» и шефа его боевиков Спиро Станчева. 17 марта под протестом было уже 43 подписи.

19 марта письмо передали премьеру, в ярости назвавшему документ «большой демонстрацией, которая не останется без последствий». 20 марта на заседании кабинета Филов потребовал аннулировать мандаты всех подписавших и запросил Дворец о разрешении, однако ответ пришел в стиле «разбирайтесь сами». И наконец, несмотря на категорический запрет премьер-министра рассматривать письмо на заседании фракции, 23 марта рассмотрение состоялось, превратившись в длинный, крайне некрасивый скандал.

По сути, вопрос стоял уже о легитимности режима Филова, и 24 марта, на совместном заседании парламента и правительства, премьер заявил, что кабинет не намерен обсуждать «безумную записку», по ходу обвинив вице-спикера в «корыстных мотивах», то есть в получении взятки. Это был уже сильный перебор: абсолютную порядочность «законника» Пешева признавали все, вплоть до политических врагов (типа Дамяна Велчева, которого он, убежденный монархист, в свое время увел из-под расстрела за попытку путча), — и сам Филов в дневнике выразил сожаление в связи с тем, что, «дав волю нервам, стал смешон».

Но суть конфликта, вышедшего на уровень парламентского кризиса, сознавали все: несогласие с политикой правительства по «особому вопросу» означало и несогласие с дальнейшим пребыванием Филова у власти, а следовательно, и с проводимым им курсом. А это уже взвинчивало ставки до предела. В итоге после предъявленного премьером требования к подписантам встать и лично озвучить свою позицию 13 депутатов от «партии власти» отозвали свои подписи («черный профессор» с соратниками остались при своем мнении), а Пешеву большинством голосов вынесли порицание и предложили тихо подать в отставку.

Он отказался. 26 марта состоялось голосование о смещении, но неудачно. 27 марта всё повторилось, однако 30 марта, по итогам очередного голосования, нужное количество голосов все-таки было набрано, и вице-спикера убрали с поста, отказав в праве сказать последнее слово.

Тут, кстати, возникает интересный нюанс. Димитр Пешев, помимо кристальной человеческой репутации и безупречного адвокатского послужного списка, имел еще одну особенность биографии: в годы войны он служил вместе с царем, побывал с ним в нескольких переделках и с тех пор близко дружил. Более того, в свое время он ухаживал за княгиней Евдокией — сестрой и наперсницей Бориса, и хотя чувство это было платоническим (Ее Высочество любила другого политика, Ивана Багрянова, и там дело почти дошло до брака, сорванного из-за упрямства папы Фердинанда), «поклонялся ей беззаветно, восторженно, истинно по-рыцарски».

Но мог ли царь вовсе ничего не знать об инициативе своего близкого друга? И мог ли Пешев так упереться, знай он, что царь категорически против? Ответов нет. Однако на размышления наводит. Впрочем, это теория. На практике же раскаленные до синего звона баталии в Народном собрании сыграли роль спущенного триггера. Пешев еще не покинул кресло вице-спикера, а эстафетную палочку уже подхватила Церковь.

Стефан, митрополит Софийский, публично заявив: «Я укрою всех евреев в церквях и монастырях, но не выдам их на расправу», направил Филову резкое письмо, требуя «не позорить Болгарию», и еще одно письмо адресовал лично царю («Давайте не делать мерзостей, за которые когда-нибудь нашему добродушному народу придется испытать стыд, а может быть, и другие невзгоды»), завершив клятвой на Евангелии удалиться от мира, если «бесстыдство продолжится».

В унисон главе Синода выступили все остальные митрополиты. Особенно жестко — Кирилл, митрополит Пловдивский, впоследствии Патриарх, который в письме к Филову заявил, что «с крестом в руках пойдет на смерть в Польше впереди конвоя с евреями», и с амвона призвал монарха «явить Богом врученную власть и пресечь козни диавола», указав, что «в противном случае скажут свое грозное слово народ и духовенство».

Княгини Евдокия и Надежда

Митрополит Пловдивский Кирилл

Сверх того, пригласив к себе делегацию еврейской голытьбы (богатых евреев в Пловдиве практически не водилось), митрополит объявил: «Я предоставляю вам свой дом. Посмотрим, удастся ли им выдворить вас оттуда». По меркам тогдашней Болгарии это, сколько бы ни бесились «ратники» Габровского, было более чем серьезно, — а с учетом того, что православный клир поддержали и католики, и протестанты, и эзотерическое «Белое братство» «пророка» Петра Дынова, так и серьезнее некуда.

ТРУДЫ И ДНИ

Не отставали и миряне: легальные и нелегальные, «звенари» и все сорта «земледельцев», коммунисты и меньшевики, остатки ВМРО, просто известные общественные деятели, профсоюзы, Союз писателей, Лекарский союз, спортивные клубы, часть ветеранских обществ. По радио союзников из Каира негодовали люди д-ра Гемето, по радио из Москвы гремели тов. Димитров и тов. Коларов, «серьезную озабоченность» выразили послы Швеции, Швейцарии и Испании, а советский посол Александр Лаврищев, попросив аудиенции премьера, и вовсе заявил Филову, что, «по мнению правительства СССР, такой шаг сделает Болгарию прямой соучастницей гитлеровских преступлений».

Странно вели себя даже «легионеры». Вместо того чтобы внятно поддержать депортацию, чего, по логике, следовало ждать, Иван Дочев невнятно мычал нечто типа «оно бы, конечно, да, но если хорошенько подумать, то скорее нет — и вообще, как Его Величество скажет». Работать нормально в такой нервной обстановке триумвират, ясное дело, не мог, и 18-19 марта эшелоны из Скопье ушли полупустыми: ни один еврей, интернированный в «старой Болгарии», в Треблинку не поехал.

Вопрос становился принципиальным. Берлин неистовствовал. Херр Бекерле, побывав 4 апреля у Бориса, докладывал Риббентропу: «Царь юлит и виляет. Прочел мне лекцию, долго объяснял разницу между западными евреями и восточными, которые, по его словам, "в расовом отношении скорее турки или, возможно, греки". Позволил себе указать, что "Болгария не продукт Рейха, как Хорватия или Словакия". Готов выслать большевистские элементы, общим числом 67 экземпляров. Остальные 25 тысяч намерен собрать в концентрационных лагерях, потому что есть необходимость строить дороги.

Я не удовлетворился таким заявлением царя и сказал, что, на наш взгляд, самое радикальное решение является единственным реальным решением еврейского вопроса, получив рекомендацию еще раз всё обсудить с Филовым. Считаю целесообразным оказать прямое воздействие не по линии МИД[155]».

Судя по всему, требуемое воздействие было оказано. Наверняка сыграли роль и успехи вермахта под Харьковом. 15 апреля царь выступил перед Священным Синодом с речью, которая, по словам митрополита Неофита Видинского, была «самой неудачной из всех речей», которые он от него слышал. «Возможно, сам не веря себе, он напомнил о предательстве Иуды, — отметил владыка, — и выразил удивление позицией клира, после чего, ни на минуту не задержавшись, отбыл».

Этого, однако, было достаточно, чтобы триумвират почувствовал себя уверенно и Габровский с Белевым, при активном участии Даннекера и Филова, засучили рукава, не обращая внимания на «суету отдельных гражданских лиц», создавших Комитет защиты евреев во главе со старенькой, но в полном уме Екатериной Каравеловой, вдовой уже ставшего легендой Петко. У них была задача, и они ее решали, понемногу свозя улов под Пловдив, в рамках «большой акции», финиш которой был намечен на 30 сентября.

К середине мая всё, в принципе, было готово. Сконцентрировали силы — спецотряды полиции, активисты «ратников» и «бранников» (примерно то же, и в чем разница, даже затрудняюсь объяснить), охочие до дела оболтусы из «луковских легионеров». Составили адресные списки, 19 мая радио Берлина запустило передачу о том, что «очистка Болгарии» не за горами, а в типографию поступил заказ: отпечатать 20 тысяч повесток о явке на сборные пункты в течение трех дней.

Поскольку операция считалась «весьма секретной», заказ исполнялся под надзором полиции, однако кому-то из типографских рабочих удалось вынести пробный экземпляр и передать его приятелю-коммунисту, мгновенно уведомившему товарищей.

Дальше ясно: 20 мая, за сутки до начала «трехдневного срока», софийские улицы усеяли листовки-обращения. К евреям — «Никуда не идите!» и к болгарам — «Не позвольте властям опозорить Болгарию!». И вновь, сообразив, что ее таки реально имеют в виду, вздыбилась общественность. Опубликовала совместный резкий протест вся «лояльная», «почти лояльная» и «как бы лояльная» оппозиция, от «приличных» Николы Мушанова и Николы Петкова до «отмороженных» Кимона Георгиева и Дамяна Велчева.

Искали Габровского и Белева, но они ушли в тину, так что требовать отмены акции было не у кого. Царь 23 мая, накануне истечения «трех дней», почувствовав себя плохо, уехал на дачу, не успев получить очередное увещевание митрополита Стефана, вновь напоминавшего, что «за свои действия человек отвечает перед Богом». Филов, правда, владыку принял — не мог не принять, но посоветовал не лезть в политику, во избежание неприятностей. И...

А ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ — СУДЬБА...

24 мая, в день святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, выступив рано утром перед толпой прихожан со словами: «Я обращаюсь к правящим кругам с просьбой прекратить политику дискриминации и преследований и прокляну тех, кто намерен творить зло», Софийский митрополит был задержан и «закрыт» — «за подстрекательство».

Однако ситуация уже вышла из-под контроля. На улицу вышли многие тысячи горожан, — совершенно невозможные по масштабам Болгарии толпы: рабочие, студенты, коммунисты во главе с секретарем горкома Тодором Живковым, всякая городская мелкота, монахи. Множество евреев, смяв заслоны, прорвались на центральную площадь, и началось то, что в газетах мягко назвали «беспорядками».

Взять ситуацию под контроль людям Белева, правда, удалось, но после долгой и тяжкой драки с применением спецсредств. Полиция арестовала более четырехсот человек, лидеры еврейской общины спрятались в доме митрополита, а между тем во Дворец явилась новая делегация, во главе с Екатериной Каравеловой, Димитром Пешевым и Иваном Багряновым, тепло встреченная княгиней Евдокией, а также маршалом двора Георгием Ханджиевым, отцом Чезаре — духовником царицы Иоанны, крайне расстроенной происходящим, и царским «ясновидцем» Любомиром Лулчевым (своего рода тогдашней «бабой Вангой»).

Никаких споров не было. Все друг друга понимали, все считали, что царю пора вмешаться, и 25 мая, вернувшись во Дворец, Борис пригласил Филова на беседу, после которой премьер записал в дневнике: «Его Величество полностью отменил меры, принятые против евреев. Что скажет Берлин?!».

Попытка Адольфа Бекерле давить завершилась неприятным открытием: царь больше не вилял, а был прям как доска: «Евреи моей страны — ее подданные, и всякое посягательство на их свободу мы воспримем как оскорбление болгарам. Прошу сообщить в Берлин, что разговор о "Плане А" исчерпан. Г-н Филов получил указание взять за основу "План Б". Всего наилучшего».

Дальнейшие обсуждения исключались. Решительно все, знавшие Бориса, подтверждают: мягкий, уклончивый и не любивший спорить, он, приняв решение, становился тверже и упрямее отца, переупрямить которого не удавалось никому и никогда. «Отпустив посла, — вспоминает царица, — муж долго играл с Симеоном и выглядел крайне усталым, но я редко видела на его лице такое спокойное и умиротворенное выражение».

Ситуация иссякла. Софийские евреи в рамках «Плана Б» получили распоряжение уехать из города — с глаз херра Бекерле долой, лагерь под Пловдивом опустел, трудоспособных евреев-мужчин, как и было сказано, определили на стройки, сотню арестованных демонстрантов «за хулиганство и сопротивление полиции» «закрыли» в лагере, но ни о каких депортациях речи уже не было. Даннекер, чертыхаясь, убыл, Белев тяжко запил, а митрополит Стефан, подводя итоги, сообщил покидающим его дом лидерам общины: «Мы с вами можем гордиться своим царем». И есть ощущение, что таки да.

Ну и всё. Добавить можно разве лишь то, что спустя год с небольшим большинство действующих лиц этой драмы попали под каток. Не так, так этак. Адольфа Бекерле взяли в плен советские солдаты, в 1951-м он получил «четвертак», через четыре года был передан ФРГ «для отбывания наказания» и вскоре оказался на свободе, но в 1966-м вновь попал под суд и, не будь болен, мог бы сесть на восемь лет, а так не сел. Зато Теодор Даннекер, опознанный союзниками в Италии и опасаясь неприятностей, застрелился.

Что до болгар, то многих, чьи имена были упомянуты, включая 20 подписантов «меморандума Пешева», расстреляли как «пособников фашизма» и «ярых монархистов», заодно с Богданом Филовым и Петром Габровским (Александра Белева, пытавшегося бежать, при поимке забили ногами). Самому Пешеву по ходатайству еврейской общины удалось выжить: он получил 15 лет, отсидел около года и умер спустя много лет в нищете. Диляну Паницу отдали под суд за работу в ведомстве Белева, но — тоже вступилась община — оправдали, однако в ходе допросов так поломали, что она вскоре скончалась.

Владыка Стефан, не поладив с новыми властями на предмет разного понимания гуманности, был смещен и умер под домашним арестом. Княгиню Евдокию и царицу Иоанну, помотав нервы, отпустили с миром. Сегодня в Израиле им, как и царю Борису, установлены памятники, а Димитру Пешеву вдобавок посвящено отдельное дерево на Аллее Праведников, — а шествие 24 мая, которым болгары по праву гордятся, более сорока лет считалось исключительной заслугой «красных» и лично тов. Живкова, как известно, скончавшегося, как и владыка Стефан, под домашним арестом.

А в целом, как бы то ни было, к настоящему моменту умерли все.

Между тем события развивались в нехорошем для Рейха ключе, и Курское сражение, развернувшееся почти впритык к падению дуче, не радовало тех, кто сделал ставку на Берлин. Тем, кому терять было нечего, оставалось надеяться, а менее привязанные к фюреру искали варианты.

Естественно, в Софии оживилась «лояльная оппозиция». Никакого подполья, разумеется, и вообще всё строго в рамках закона, но самый смелый «конституционалист», Никола Мушанов, загремел с трибуны яростной медью и начал открытые консультации со всеми, кто не любил «партию власти», но при этом опасался «красной» угрозы. На его просьбу об аудиенции Дворец, к возмущению премьера, отказом не ответил, уточнив только, что «Его Величество до сентября не имеет времени».

Оживилась и оппозиция «не совсем лояльная», то есть не лояльная, но и не подпольная. В самом начале августа ее лидеры, включая «звенарей» и «оранжевых» Николы Петкова — членов Отечественного Фронта, передали Борису коллективное письмо, призвав главу государства правильно оценить реальность и нормализовать отношения с противниками Рейха, выйдя из «символической войны» с Англией и США.

При этом, однако, «красным» подписать не предложили, и БРП обиделась. Ибо получалось, что ни ее, ни Отечественный Фронт всерьез не воспринимают даже как бы союзники и есть опасность остаться на бобах, поскольку на самом деле Фронт, поданный «инстанции» как великое достижение, представлял только саму БРП. И узнай «инстанция», что ее дурачат, последствия могли оказаться крайне нежелательными. Поэтому из Москвы пришли раздраженные инструкции, и нелегалы принялись наверстывать. А не наверстывалось. Ни одна партия на очередной призыв не отозвалась.

Пришлось хитрить. Уговорили примкнуть «очень левого» меньшевика Григора Чешмеджиева, никак своей партией ни на что не уполномоченного, и философа-индивидуалиста Димо Касазова, сменившего к тому времени десяток ориентаций, после чего 10 августа объявили о рождении Национального комитета Отечественного Фронта, якобы с участием меньшевиков и широкой общественности.

Для доклада в Москву инсценировочка на первое время сошла, там похвалили, однако реальной деятельности, не считая пары воззваний, дублирующих воззвания коммунистов, естественно, не было никакой. Просто фасад — исключительно для «инстанции» и для англосаксов, чтобы СССР было на что ссылаться.

А вообще, изучая сюжет, поневоле приходишь к выводу: единственным человеком в Болгарии лета 1943-го, более или менее представлявшим себе, что делать и куда идти, был Его Величество. Никаких записей, никаких протоколов, но... Как писал Джошуа Кемпбелл, «в конце июля англичане в Каире представили д-ру Димитрову ("Гемето") некоего Шоламана Сулейманлы, турецкого коммивояжера, за неделю до того побывавшего в Софии. Спустя два дня д-р Димитров в очередном выступлении по радио, упомянув судьбу евреев Болгарии, высказал мнение, что болгарская монархия "имеет перспективы, а лично Бориса не следует полностью отождествлять с кликой Филова"».

Учитывая, что ранее д-р Гемето критиковал царя крайне резко, факт, согласитесь, любопытный. А еще через несколько дней, 4 августа (опять забавно), Его Величество встретился с послом Швейцарии, явившимся в компании экс-премьера Георгия Кьосеиванова. Детали беседы никому не известны, но тот факт, что Кьосеиванов — убежденный «англофил», до упора стоявший против Тройственного пакта, знала вся София. Пресса мгновенно задалась вопросом: а не намечается ли крутой разворот?

Ничего удивительного в том, что Берлин встревожился. 9 августа херр Бекерле передал царю срочный вызов в Вольфшанце — «для серьезного разговора». 14 и 15 августа состоялись две беседы. Согласно сухому протоколу, Гитлер требовал взять под контроль итальянскую зону, Борис не возражал. А вот послать войска на Восточный фронт и вернуться к вопросу депортации — категорически нет.

Прочее известно по мемуарам: фюрер нервничал, повышал голос, царь заламывал руки, краснел, бледнел, плакал от огорчения, но стоял на своем. На том и расстались. А 23 августа, после короткого отдыха на даче, Борис, в принципе никогда серьезно не болевший, внезапно почувствовал себя скверно, и доверенный врач, д-р Рудольф Шейц, диагностировал серьезный сердечный приступ.

Более суток всё хранилось в глубокой тайне, даже от царицы, затем состояние ухудшилось, и в газетах появилась сухая сводка. 27 августа больному стало несколько лучше, на следующий день, с утра, еще лучше, а в 16 часов 22 минуты, придя в себя и попросив воды, Борис III, второй царь болгар из Дома Кобургов, неожиданно скончался.

БЕЗ ЦАРЯ ВО ГЛАВЕ

Естественно, сразу же пошли слухи об отравлении. Лондон обвинял немцев, Берлин, разумеется, англичан, приводя в пример схожую смерть премьер-министра Греции Метаксаса. В Болгарии те, кто верил слухам (а верило большинство), склонялись к английской версии, потому что она была логична, — и эта версия прижилась (хотя сейчас, насколько мне известно, исследователи склоняются к тому, что все-таки имел место обширный инфаркт с осложнениями, что, учитывая уровень многолетней нервотрепки, тоже вполне логично).

Конкретнее сказать трудно. Хотя сам Борис, есть такое ощущение, подсознательно вел себя именно к такому финалу. Умный человек, он видел, куда всё катится, и почти отчаянное «наше представление окончено, скоро занавес», сказанное за пару дней до смерти брату Кириллу, говорит о многом, как и сообщение Филова о словах царя на аэродроме: «По чести, профессор, я даже хотел повстречать вражеский самолет и погибнуть».

Да и вообще, вне зависимости от того, было отравление или нет, Стефан Груев, лучший биограф Бориса, на базе бесед с людьми, близко знавшими Его Величество, делает вывод, что «он вел себя как человек, искавший смерти», вплоть до того, что, уже чувствуя тяжесть в груди, карабкался на скалы, бегал и качал пресс «на пределе своих физических возможностей». Иными словами, может быть, и в самом деле налицо «пассивное самоубийство». Хотя, с другой стороны, царица Иоанна свидетельствует: «Муж, видя мое беспокойство, старался следить за своим здоровьем, поклявшись мне, что будет жить вопреки всему, ради меня, Симеона и Марии-Луизы». Нечто подобное вспоминала и княгиня Евдокия. А точного ответа, думаю, нет.

Царь Борис с семьей

Но как бы там ни было, человека не стало — и стало понятно, что Болгария всё же любила Его Величество. Официальные церемонии — само собой, но к царскому гробу трое суток напролет шли плачущие люди со всех концов страны, никем не организованные, по собственному желанию, минимум 370 тысяч человек. Такое не подделаешь. Однако если «низы» просто плакали, жалея царя, жалея себя и не зная, что теперь будет, то у «верхов» головы болели куда более конкретно.

И ничего странного. Нежданно-негаданно на страну обрушился кризис власти. На царе, любившем находиться как бы в сторонке от суеты (этого никто не отрицал), держалось если не всё, то почти. Законный, опытный, авторитетный, имевший множество никому кроме него не известных связей по горизонтали и вертикали, игравший сразу на нескольких досках, он знал и мог многое.

То, что контакты с Лондоном у него были, сомнению не подлежит. Были ли с Москвой — неизвестно, но, имея в виду «фактор Багрянова» (о чем позже), тоже не исключено. А теперь, потеряв опору, «партия власти» зашаталась. Зато «лояльная», да и «как бы лояльная» оппозиции зашевелились. Всерьез бодаться с Борисом силенок не хватало, а с Филовым — почему нет?

Тем не менее система власти работала. Царем, естественно, сразу же объявили законного наследника — шестилетнего кронпринца Симеона. Временным регентом, строго в рамках полномочий, стал премьер, взяв в напарники (так полагалось) министра финансов Добри Божилова — уважаемого, ответственного и абсолютно послушного технократа.

Далее полагалось срочно созвать Великое Народное собрание для обсуждения вопроса о постоянном регентстве, однако Филов поступил иначе. В сложившейся ситуации вопрос власти был лично для него вопросом свободы, а то и жизни, — и, понимая это, 9 сентября он вынес вопрос на рассмотрение обычного Народного собрания, предложив кандидатуры князя Кирилла — младшего брата покойного царя, бывшего военного министра — генерала Николы Михова, одного из митрополитов и себя любимого.

Князь Кирилл

Большинство, не глядя на протесты оппозиции, привычно поддакнуло, и с этого момента Богдан Филов стал фактически неограниченным правителем Болгарии. Впрочем, стоит сказать, что князь Кирилл, бывший плейбой и прекрасный агроном, в политике не разбирался совсем, не интересовался ею и авторитета не имел, генерал Михов на всё смотрел глазами экс-премьера, а митрополит и вовсе, с неделю подумав, от выдвижения на пост отказался.

С точки зрения строгой законности, комбинация, безусловно, являлась государственным переворотом, о чем вполне справедливо голосила оппозиция, но, с другой стороны, затягивать кризис власти не было никакого резона, а люди все были известные, предсказуемые, так что протесты звучали не особо громко. И видимых перемен в политике не произошло — ошиблись и предрекавшие резкий разворот (такое мог позволить себе покойный царь, но никак не Филов, связанный с Берлином по рукам и ногам), и пророчившие ужесточение линии.

В принципе, судя по всему, была сперва у первого регента мысль «ужесточить», и пост премьера он предполагал либо оставить за Петром Габровским, временно — по статусу — возглавившим кабинет, либо предложить Александру Цанкову. Однако, как позже выяснилось, против этой идеи категорически выступил князь Кирилл, заявив: «Или я, или они», и Филов, в собственном Кобурге нуждавшийся, уступил. Главу МВД формально считавшегося «и. о.», сменил всё тот же Добри Божилов.

Больше того, здраво рассудив, что теперь вся ответственность на нем, первый регент попытался подкрасить фасад (прежде всего — в связи с «недопустимыми перегибами, скомпрометировавшими страну»), вообще отправив в отставку Габровского и уволив Александра Белева, то есть фактически упразднив Комитет по еврейским делам, а затем, отклонив предложение Александра Цанкова, считавшего, что «режим слаб, потому что лишен идеологии», поднять на щит лозунг «Верность за верность!», то есть окончательно лечь под Рейх, официально приняв на вооружение идеи «национал-социализма с человеческим лицом» вплоть до отправки войск на Восточный фронт.

По сути, конечно, «черный профессор» был прав: судьба Филова, и не только его, прямо зависела от судьбы Рейха. Но, видимо, первый регент еще на что-то рассчитывал, пытаясь через Берн и Анкару искать контакты с UK[156] и подавая сигналы типа разрешения выселенным евреям возвращаться в столицу «на срок до недели» по личным делам. Впрочем, англосаксы на изящные реверансы не обратили никакого внимания.

СКАЗКА О ТРОЙКЕ

Однако если кризис управления разрулили, то политический кризис углублялся. По сути, теперь «партию власти» — чиновничью вертикаль и связанный с Рейхом бизнес — полностью поддерживала только сама «партия власти». Даже князь Кирилл отказывался лететь к фюреру на смотрины, предпочитая заниматься любимой агрономией, а искать связь с массами через «черного профессора» Филов боялся: ему очень нравилось рулить, а характер Цанкова был всем известен, вторым он быть не хотел и не умел. Да и популярность цанковского НСД среди уличных масс сильно растерялась.

А вот «лояльные» активизировались сверх всякой меры. Если еще в начале августа беседовать с Николой Мушановым соглашались не все, и один на один, с оглядкой, то теперь солидные люди, безбоязненно собираясь в кафе, в голос рассуждали на тему «как использовать кризис во благо демократии?», не стесняясь даже вслух говорить, что идеальный вариант — высадка англосаксов на Балканах, на тот момент казавшаяся вполне вероятной.

1 сентября — тело Бориса еще не предали земле, а Филов считался «временным» — появилась «Декларация десяти», подписанная восьмеркой самых известных «системных» партийцев плюс «фронтистами» Кимоном Георгиевым и Николой Петковым, вновь не посоветовавшимися с «красными», которым опять ничего не предложили. И руководство БРП, как нелегальное, так и зарубежное, опять запсиховало не на шутку, обвиняя всех в «измене идеалам».

И вот теперь конфигурация определилась.

Есть «партия власти». Она сильна. Она реально контролирует страну. Но ее существование зависит от существования Рейха, а если Рейх падет, единственное, что может хоть как-то гарантировать хотя бы частичное сохранение системы, — это приход англосаксов.

Есть Национальный комитет Отечественного Фронта, то есть БРП. Она сама по себе — почти нуль (сколько-то сотен или даже пара тысяч боевиков в горах не в счет). Но за ней Загранбюро, а за ним — Москва. И хотя лозунги (5 сентября) выдвинуты лучше некуда: «Всенародная борьба за выборы подлинно народно-демократического правительства!», всем понятно, что это значит.

Есть «Десятка», подписавшая декларацию. В плане общественной поддержки — потенциально сильнее всех. Рейх ненавидит. Прихода к рулю «красных» не хочет, потому что не верит в идеалы марксизма-ленинизма и потому что боится диктатуры. Соответственно, не хочет и боится великих потрясений и желает убедить «партию власти», пока не поздно, сдаваться англосаксам, которые «защитят от Советов».

И есть, поскольку в победу Рейха серьезные люди уже не верят, ровно два варианта: либо разрыв с Германией и восстановление Тырновской Конституции, либо полный массаракш и этюд в багровых тонах, — и чему быть, зависит от решения «Десятки», с кем быть.

Ничего удивительного, что с «лояльными» заигрывали и те, и другие. Но Филов пытался действовать с позиции силы. С одной стороны, демонстрируя понимание невозможности поладить с СССР, он санкционировал казнь советских разведчиков, которых держал про запас царь (14 октября расстреляли Элефтера Арнаудова — Аллюра с соратниками, 22 ноября — Александра Пеева — Боевого), с другой — заменил расстрел пожизненным заключением нескольким агентам MI-6.

Однако условием премьера было включить в процесс и себя как представителя «готовой к переговорам» стороны, а это было крайне сложно — и по объективным, и по субъективным причинам. «Красные» же, по указанию «зарубежных», соглашались на всё, чтобы, если английский десант на Балканах все-таки высадится, не остаться вовсе в стороне от пирога, — но с ними говорить опасались, не скрывая, что видят в них всего лишь ретрансляторов мнения извне, с которыми договариваться бессмысленно.

Долго подобное продолжаться не могло, и к Рождеству «зарубежные» велели «нелегальным» плюнуть на чистоплюев, отказаться от сотрудничества с «пособниками фашизма» и идти своим путем. Сказано — сделано, и с этого момента противостояние пошло уже не только по линии «власть — оппозиция», но и между «левым» и «правым» крыльями Сопротивления.

При этом если «Десятка» продолжала плести интриги в кулуарах, то БРП погнала в поля новых людей, объявив курс на «массовизацию восстания». И неважно, что условий не было: ни обученных кадров, ни припасов, ни оружия, ни баз. Главное — ввязаться. А что фашисты в таких условиях громят отряд за отрядом, так ничего страшного. Кровь рождает кровь, и чем больше крови, тем больше мстителей.

В начале октября в инструкции партизанам (кого надо бить) к «фашистам» добавилось «и фашистские пособники», а это уже выводило кровопролитие на куда более высокий уровень, и в конце октября правительство распорядилось пленных партизан и «ятаков» (их пособников) расстреливать на месте. По сути, в стране вместо прежних «казаков-разбойников» началась пусть и вялотекущая, но полноценная гражданская война. А плюс к тому...

Вдобавок ко всем радостям на аккуратные намеки первого регента (что Божилов кукла, понимали все) наконец ответили и англосаксы. Очень конкретно, весомо, грубо и предельно зримо: в январе 1944-го британская авиация впервые крепко побомбила Софию, Бургас и Пловдив...

НЕ НАДО ГОЛОВУ ТЕРЯТЬ...

Бывает так: всё вроде бы хорошо, спокойно, а что-то уже изменилось, и обратной дороги нет, — и все это чувствуют, но сформулировать никто то ли еще не может, то ли не решается. Вот и в Болгарии начало 1944 года было, на первый взгляд, вполне обычным. Разве что со снабжением стало хуже (Рейх, согласно договору, выкачивал ресурсы по максимуму), цены поднялись, а зарплаты остались на том же уровне, но в целом всё было терпимо. И в то же время — нет.

Уже первые январские бомбежки, относительно умеренные, напугали людей до дрожи; в феврале авиаторы с «Юнион Джеком» на фюзеляжах уже не стеснялись, а в марте и вовсе гасили по жилым районам Софии. Это напрягало. Панические шепотки растекались по домам, по кофейням, по кухням. И партизанщина в горах, в январе еще относительно умеренная и не слишком кровавая, тоже разрасталась.

При том что созданная сразу после Рождества жандармерия — что-то типа отборных отрядов спецназа — работала довольно успешно, погасить очажки не удавалось. Более того, в первые дни года ЦК БРП выпустил «Циркуляр № 2», где впервые говорилось о взятии власти. Это, правда, была чистой воды местная инициатива, поскольку связи с Москвой в тот момент не было, и когда связь как-то наладилась, на зарубежных вождей обрушился вал вопросов.

Правильно ли решили? Есть ли надежда, что поможете? А то у нас готового актива до семи тысяч и с десяток тысяч резерва, а оружия нет даже для трех тысяч бойцов, что уже в горах. Зато возник контакт с сэрами, через Тито, они, тоже через Тито, готовы давать оружие, так можно ли брать? И главное: «Можно ли уже пропагандировать Ваше имя как руководителя болгарского народа?».

Тов. Димитров откликнулся мгновенно, даже немного испуганно, и это несложно понять: в ожидании открытия второго фронта Москва стремилась быть пушистее лисички, демократичнее Джефферсона, и даже намеки на какую-то советскую экспансию в «красном» режиме ей были совершенно не нужны.

Поэтому в Софию прилетела грозная директива: ни в коем случае никаких разговоров о взятии власти! Дескать, я — только лидер партии! Не смейте отпугивать союзников, помните: мы боремся «за народную демократическую власть Отечественного Фронта. Никаких заявлений и действий, создающих ложное впечатление, будто речь идет о советизации Болгарии». Как поняли? Прием.

Товарищи поняли. И приняли к сведению. Но вновь подчеркнули, что хотелось бы помощи. А то ведь имеется 26 отрядов, 2320 бойцов, а вооружены, дай Бог, половина. «Хорошо, — откликнулась Москва. — Сами пока технически не можем, но берите у тов. Тито. И неважно, что английское, с паршивой овцы хоть шерсти клок. А в целом — так держать!»

Так и держали — в полном соответствии с инструкцией, шустро сменив красные знамена на трехцветные, а звезды — на львов, чтобы никто не думал, будто бы в отрядах только коммунисты и сочувствующие (как оно и было), а думали, что это бойцы Отечественного Фронта. Но это обертка, для общего марафета.

Конфетка же заключалась в той самой «новой линии», автором которой считается некто Лев Главинчев, член Центральной военной комиссии при ЦК БРП и человек с интересной биографией. Некогда четник ВМРО, сперва друг Иванушки Михайлова, а потом, после ухода «влево», — лютый враг, он, помимо борьбы за счастье народное, промышлял грабежами на большой дороге, сидел в тюрьме за убийство любовницы, но бежал и стал нелегалом.

Большой был затейник и выдумщик, — и если ранее война в горах, как уже говорилось, шла на уровне «казаков-разбойников», то с осени 1943-го всё пошло всерьез, по схеме «кто не с нами, тот против нас», и у мирного населения в зонах боевых действий не оставалось выбора. Или в «ятаки», активно поддерживающие боевиков, или в «пособники фашистов» со всеми вытекающими.

Справиться с такой напастью правительству Божилова, возглавляй его реально Божилов, было бы не по плечу. Но Добри Божилов, прекрасный финансист и функционер, в своем кабинете решал только вопросы экономики. Всё остальное курировали лично первый регент и военные, а они комплексов не имели никаких.

С октября 1943-го партизан в плен не брали, с ноября — не брали в плен и «ятаков»: поджигали дома, арестовывали и увозили в Софию семьи. Примерно в январе возникла мода резать головы. Правда, не очень понятно, кто эту веселую методу придумал (фотографий с партизанами, гордо предъявляющими трофеи, тоже достаточно), но что власти за головы «бандитов» платили и улов выставляли на обозрение в селах — факт.

Впрочем, факт и то, что зрелище это огорчало не всех: зуб на боевиков с их «новой линией» у многих ранее аполитичных крестьян вырос изрядный. Причем зверства и жестокости — пусть об этом прямо и не говорилось — устраивали обе стороны, надеявшиеся методом «чем хуже, тем лучше» активнее включить в борьбу местное население.

ЦУГЦВАНГ В ЦЕЙТНОТЕ

И таки получалось. В апреле, когда Москва выразила желание увидеть хотя бы две-три «свободные зоны» по примеру югославских — пусть маленькие, но реальные, ЦК БРП провел новую мобилизацию, сформировав из молодняка более или менее крупные и — спасибо тов. Тито — неплохо вооруженные соединения, пышно названные Первой и Второй Софийскими бригадами и начавшие захватывать горные села и уничтожать «пособников фашизма» (подчас вместе с семьями и при поддержке на западе страны югославов, а на юге — греков). Однако правительство 28 апреля ответило «Указом № 30», подключив к АТО армию, и обе бригады к середине мая были разгромлены.

Вот только проблема заключалась вовсе не в «красных дьяволятах». С ними так или иначе справлялись, и особой опасности они не представляли. Проблема была в том, что все сколько-то думающие люди чем дальше, тем больше сознавали: поезд идет куда-то не туда. За разговорчики в Болгарии не сажали, и в кафешках об этом говорили открыто. «Вражьи голоса» в Болгарии не глушили (вернее, глушили, но хреново), и тем для бесед добавлялось. А бомбежки добавляли в дискуссии очень много перца.

Судя по дневнику, в это время начал паниковать и сам Филов. Ему на стол минимум раз в месяц — с января по май — ложились ноты из советского посольства с требованиями «соблюдать реальный нейтралитет»: не ремонтировать суда Kriegsmarine[157], закрыть для вермахта порты, железные дороги и аэродромы, — а он не мог этого сделать, даже просто потому, что в стране скопилось уже под тридцать тысяч немецких солдат.

И пойти ва-банк, плюнув на всё и объявив войну СССР, как убеждал «черный профессор», упирая на то, что «семь бед — один ответ», первый регент тоже не мог. Ибо это означало послать болгарские войска не только в Сербию и Фессалию, но и на Восточный фронт (причем столько, сколько потребует фюрер), оставшись один на один с партизанами, и не только своими (это бы еще ладно), но и с армией Тито, и с ЭЛАС[158].

Вот Филов и метался. По сути, полностью — по принципу «об этом я подумаю завтра» — его поддерживали уже только генералы и «ультраправые», а в элитах база сужалась. О желательности «как-то сбалансировать ситуацию» поговаривали даже «болгарские немцы» типа видного политика Александра Станишева, одного из крупнейших европейских хирургов, ничуть не гитлеровца, но обожествлявшего Германию в любом виде и очень уважаемого в посольстве Рейха.

А «приличный» партийный люд, уже абсолютно ничего не опасаясь, откровенно требовал «переориентации», — и после очередной, по-настоящему страшной, бомбардировки Софии политикум единым фронтом предъявил первому регенту ультиматум: назначить премьером Ивана Багрянова.

КОРОТКИЕ ВСТРЕЧИ

Кандидатура всплыла неспроста. Очень богатый землевладелец, некогда адъютант Бориса, из ближайших друзей его юности — времен, когда царь был совсем один и страдал от деспотизма Стамболийского. Почти муж княгини Евдокии, не ставший совсем мужем только потому, что папа не считал «лапотника» партией, достойной правнучки Луи-Филиппа, заявив, что «пусть лучше останется старой девой», и княгиня убоялась отцовского проклятия, хотя брат был «за».

Политикой интересовался, но не болел ею, много лет в Софию не наезжал, зализывая сердечные раны. Потом, по просьбе царя, стал министром земледелия в первом кабинете Филова. Был популярен и в городе, и на селе. Не считался ни «германофилом», ни «англофилом», ни «русофилом», но склонялся всё же больше к Лондону. Поэтому, считая излишнее сближение с Рейхом делом пагубным, был с премьером на ножах и, когда прозвучало «или он, или я», опять уехал в имение.

Вновь добровольный изгнанник появился в столице в 1943-м, когда пришлось идти к Евдокии по «еврейскому вопросу», который Багрянов считал одной из трех «страшных ошибок», наряду с подписанием Тройственного пакта и «символической войны» с англосаксами. Нанося визиты старым знакомым, показывал им написанную «в Болдине»[159] программу вывода Болгарии из кризиса под названием «Вопросы теории развития человечества», повидался с царем (в ежедневнике Бориса есть подчеркнутая красным карандашом запись: «Виделся с Иваном, говорили очень откровенно» и в скобках знак вопроса).

Правда, тогда, после новой истерики Филова и ясно выраженного «Пфуй!» херра Бекерле, царскому приятелю пришлось опять покинуть столицу, но теперь значительная часть элит потребовала его вновь. И хотя первому регенту персоналия была поперек души, в этот момент он, глава шатающегося государства, уже не видел в нем конкурента, зато видел человека, способного решить вопросы, которые сам он решить не мог. Так что предложение было сделано, и Багрянов дал согласие. На свою голову, кстати, — но ведь он не был ясновидцем.

Впрочем, обычной проницательности у него хватало. Выслушав предложение, он взял несколько дней на размышление, чтобы проконсультироваться, — и, в частности, по «закону трех рукопожатий» (во «всей Софии» все знали всех) вышел на некоего д-ра Минчо Нейчева — приличного человека, связанного с Добри Терпешевым, командующим НОПА, — и поделился с ним своим видением ситуации.

Вкратце: его кабинет, если будет сформирован, поставит своей главной целью выход Болгарии из войны, вывод немецких войск и объявление полного нейтралитета; боевые действия против партизан прекратятся, будет объявлена амнистия. Это для начала, а если Отечественный Фронт делегирует своих людей в правительство, так и совсем хорошо. Остальное потом, в рабочем порядке.

Д-р Нейчев выслушал, задал вопросы, покивал, откланялся, связался с кем следует, и 29 мая состоялась еще одна встреча — с еще одним приличным человеком, д-ром Иваном Пашовым, и его спутником «Петром», неофициальным представителем посольства СССР.

В ходе этой беседы, узнав, что командование НОПА и ЦК БРП в принципе не возражают, а «г-н X» (то есть Александр Лаврищев, советский посол) в курсе, Багрянов сделал еще шаг навстречу: предложил направить двух доверенных людей, чьи кандидатуры одобрят партнеры, в Стамбул для прямых переговоров с Георгием Димитровым и представителями советского правительства, чтобы «согласовать программу совместных действий между Красной армией и болгарскими войсками в период, когда Красная армия выйдет к Дунаю».

Тезисы потенциального премьера собеседники слушали внимательно. «Петр» молчал, д-р Пашов заверил, что всё очень интересно, перспективно и будет передано куда следует с пожеланием учесть, но быстрого ответа не гарантирует, — и на том попрощались.

Естественно, информация о встрече, как и обычно бывало со всем, к чему имели хоть какое-то отношение «красные», в тот же день дошла до Николы Гешева. Но почему-то, как и сообщению о контакте с д-ром Нейчевым, ходу ей начальник Управления «А» не дал, предпочтя придержать (позже донесения обнаружили в его сейфе), — а через день, 31 мая, Иван Багрянов сообщил первому регенту, что готов приступить к формированию кабинета.

СЛОВО КОММУНИСТА

Читая «Болгарскую гильотину» — интересную книгу Поли Мешковой и Диню Шарланова о работе так называемых Народных судов, ценную не столько авторским мнением, сколько богатейшим набором документов, раз за разом недоумеваю: почему Иван Багрянов взвалил на себя этот крест?

Непонятно. В момент прихода к власти он был чист в чьих угодно глазах. Даже коммунисты, годами составлявшие списки всех, кто их хотя бы раз, даже словом или карикатуркой, обидел, претензий не высказывали, поскольку ни к еврейской теме, ни к «символической войне» он никакого отношения не имел, а из-за Тройственного пакта вообще ушел из политики.

А вот дав согласие Филову «попытаться что-то сделать», он влип в политику по самые уши, безысходно. И безнадежно. Ибо его дискурс — примирившись с США и Лондоном, вывести Болгарию из войны, не подставляясь под удар Рейха и не ссорясь с СССР, но оставив Москву по максимуму вне игры, — был хорош в 1943-м, при Борисе (скорее всего, мыслившем также), но не в 1944-м при Филове.

Больше того, даже став премьером, Багрянов не сумел создать полностью «свой» кабинет. Ключевые посты оставил за собой первый регент, требовавший, чтобы их заняли «немецкие люди». Иван сумел добиться лишь назначения на пост министра МВД знаменитого врача Александра Станишева, а в МИД — бывшего военного, дипломата Пырвана Драганова, специально отозванного из Мадрида. Очень прогерманские, они по крайней мере были разумны, вменяемы и не из колоды Филова. В итоге кабинет изначально обещал стать неким тянитолкаем, в работе которого каждый шаг вперед нужно будет делать с уступками и компромиссами на два шага назад.

Единственный логичный вывод: человек, понимая всё это (а не понимать не мог), был реальным патриотом и не сумел заставить себя отказаться от почти невыполнимой задачи, потому что вопрос стоял о судьбе Болгарии, а это для него, видимо, перекрывало все личные соображения.

Иван Багрянов

Как бы то ни было, новый кабинет начал работу, и главным теперь было получить ответ от «красных». Вернее, поскольку нелегалы уже дали согласие «в целом», подтверждение их согласия «зарубежными», то есть «инстанцией», потому что всерьез независимость тов. Димитрова и тов. Коларова серьезные люди не воспринимали.

И вот тут случился облом. Разумеется, полученную в ходе консультаций информацию нелегалы немедленно перегнали на Север, где тов. Димитров тотчас уведомил обо всем и тов. Молотова, и саму «инстанцию». Однако реакция оказалась совсем не той, какая ожидалась. Прозвучало категорическое «Нет!», и уже 5 июня тов. Димитров по радио назвал правительство Багрянова «всего лишь инструментом более гибкого сотрудничества с Рейхом».

По внутренним же каналам ЦК и полевые командиры получили жестокий разнос и указание: не поддаваться на «бред» правительства, которое нужно свергать, держа курс на полный приход к власти Отечественного Фронта. Но, правда, рекомендовалось прямо сразу контакты не рвать, а «в тактических целях» общаться и тянуть время.

Отдам должное, рекомендация была логична: временное общение могло принести «красным» пользу, поскольку Багрянов, ожидая ответа, времени не терял, а держал слово. Убедив проф. Станишева в том, что предлагаемый им ход — наилучший в наихудшей ситуации, он 14 июня, преодолев сопротивление генералов и «твердых филовцев», сумел пробить согласие кабинета на отмену «Указа №30», выключив из АТО армию, а 26 июня добился и отмены распоряжения о расстрелах на месте, заодно заморозив исполнение смертных приговоров. Сверх того, глава МВД, уже по собственной инициативе, предложил оставить за партизанами «их» зоны и объявить полную амнистию, если они «прекратят враждебные вылазки».

Таким образом, со своей стороны премьер обещания выполнил с лихвой, — а вот ЦК и командование НОПА, имея «Низзя!» из Москвы, слово уже забрали назад. В ответ на резкое смягчение действий власти они, пользуясь случаем, расширили зону действий и ужесточили исполнение акций, а на требование премьера объяснить, что происходит, д-р Пашов, с которым он был на контакте, сконфуженно пояснил, что «ЦК не контролирует партизан, но будет благодарен за уступки в одностороннем порядке».

И ладно бы еще просто плевок в лицо. Реально все оппоненты Багрянова получили полное право обвинять премьера в «пустом прожектерстве», упирая на то, что с «красными» договариваться нельзя. А г-н Станишев вообще был оскорблен в лучших чувствах. Естественно, все «жесты доброй воли» были отменены, за дело взялись военные, и действия в зоне АТО, и раньше жестокие, приняли и вовсе инфернальный характер.

Впрочем, партизаны не оставались в долгу, а то и провоцировали. Их задача была проста и понятна: наводить максимальный шорох к подходу Красной армии, которая уже недалече, а за ценой стоять не надо, — и к августу резня в горах вышла в зенит.

ПУРПУРНЫЕ РОЗЫ КАИРА

Итак, на советском направлении замыслы Багрянова полностью провалились, и не по его вине. Однако оставался «англосаксонский фронт», и тут шансы были куда выше. Как ни прогермански был настроен глава МИД, он, повторюсь, не был оголтелым сторонником Рейха. Так что 21 июня (что «красные» обманывают, еще не было известно) премьер и Драганов встретились с одним из самых рьяных «англофилов» Софии — экс-спикером Стоилом Мошановым, попросив его съездить в Анкару и по-приятельски сообщить Джереми Хьюгсону, английскому послу в Турции, что с «красными» в принципе договорено и Болгария готова выйти из войны. Подумав, г-н Мошанов дал согласие, однако через пару дней стало ясно, что партизаны слова не сдержали, и затею решили отложить.

К идее вернулись через месяц, после покушения на фюрера, прибавившего дальновидным людям понимания, что как Рейх ни брыкайся, а Гитлер всё равно капут. На сей раз предложение конкретизировали: г-н Мошанов отвез в Анкару предложение заключить мир с USAUK «хотя бы и ценой капитуляции, а если необходимо, даже удара по частям вермахта в Болгарии». Сэры, выслушав ходока предельно внимательно, пообещали обдумать и дать ответ.

А тем временем в Софии бурно заволновалась «несистемная оппозиция», 6 августа совершенно открыто собравшись на Великий Хурал и приняв так называемую «Декларацию тринадцати» — всех «приличных» полулегальных партий плюс (четыре подписи из «чертовой дюжины», включая двух коммунистов] Отечественного Фронта. Требования: разрыв с Рейхом и восстановление конституционного режима. Ничего больше, и Багрянов намекает, что можно решать.

И вновь ломает игру Москва. В Кремле теперь совсем иные планы на балканском направлении: если еще за полгода до того, когда сэры планировали десант, на компромиссе с «буржуазными попутчиками» Кремль даже настаивал, то сейчас всё переиграно. ЦК опять получает втык, и нелегалы отзывают подписи, опубликовав документ под названием «Предупреждение» — по сути, хотя и в мягкой форме, всё то же «кто не с нами, тот против нас».

Тем не менее Багрянов и Драганов ведут свою линию. Найдя понимание у одного из регентов, князя Кирилла, и уже не обращая внимания на кровопролитие в горах (Генштаб премьера попросту «имеет это в виду»), они 15 августа официально заявляют, что «период близких контактов с Берлином прошел», а 17 августа на сессии парламента премьер предельно конкретно выступает за «ликвидацию во внешней политике всего, что не отвечает миролюбию нашего народа...».

Вообще-то свобода слова в Народном собрании была достаточно широка, но так откровенно, с полным попранием принятых по умолчанию правил, да еще из первых уст эта мысль прозвучала впервые за шесть лет. «Филовцы» пытались свистеть, Цанков, как вспоминают очевидцы, «вышел из себя и брызгал на трибуне слюной», — и тем не менее 22 августа депутаты приступили к обсуждению отмены «еврейских ограничений», по ходу восстановив на посту вице-спикера — опального Димитра Пешева, а вечером того же дня Стоил Мошанов выехал в Турцию.

Казалось бы, что-то получается. Эмиссара Софии в Анкаре приняли, посадили в самолет и отправили в Каир, к руководству. Однако там дела пошли плохо. Посланец, правда, пообщался и согласовал позиции с д-ром Димитровым (Гемето), официальным главой «проанглийской» эмиграции, но д-р Гемето ничего не решал, а сэры, несколько дней потянув, прервали переговоры, пояснив, что «к сожалению, г-н Мошанов как лицо, уполномоченное правительством, не является приемлемым для СССР».

И вот это был уже не просто облом, а всем обломам облом. «Когда я соглашался на предложение Багрянова, — пишет Стоил Мошанов в мемуарах, — мне и в голову не могло прийти, что мою миссию воспримут как недружественный акт в отношении СССР и сочтут нежелательной. Только в ходе последней встречи с Джексоном — 1 сентября — я, к сожалению слишком поздно, осознал, что англичане в прямых контактах не заинтересованы и, что касается Болгарии, переговоры по общему перемирию будут вестись в Москве...»

Таким образом, обрушился и второй опорный столб «доктрины Багрянова», и всё по той же причине. Если еще менее года назад Лондон стремился по итогам войны взять под себя Балканы целиком, то теперь, учитывая успехи СССР на Восточном фронте, союзники приняли решение пойти навстречу Москве, уже куда как ясно давшей понять, что она твердо намерена включить Болгарию в зону своих интересов (конечно, отторговав взамен более важные для себя регионы, в первую очередь — Грецию).

В итоге (поскольку, не глядя на просьбу Софии о «строжайшей тайне», союзники уведомляли Москву обо всем происходящем) 20 августа, еще до отъезда Мошанова в Анкару, тов. Димитров отправил ЦК инструкцию: впредь исходить из того, что Багрянов — враг. Ибо (такое прозвучало впервые, раньше писали только про Гитлера) «готов продать Болгарию международному капиталу». И строжайшее указание: никакого участия в «правительственных комбинациях», то есть никаких коалиций ни с кем, кто бы ни предлагал. Любой кабинет, составленный не по «красным» спискам, «является негативным явлением и должен быть свергнут силами НОПА».

В скобках. Насчет «сил НОПА» — это, конечно, для красоты. Не те были силы, чтобы кого-то свергать, и официальные цифры историков недалекого будущего — до тридцати тысяч бойцов плюс до двухсот тысяч «ятаков», видимо, все-таки надо делить на десять. Это совпадает с данными из записки Добри Терпешева: «три тысячи бойцов и примерно 20 тысяч сочувствующих» и подтверждается масштабами войны в горах, где самые грандиозные «бои» и «сражения» были всё равно малочисленными, а успехи сводились в основном к захвату сел, митингам там, сожжению архивов и расправам с «пособниками фашистов».

Но всё это чепуха. Агитация и пропаганда. А вся фишка в том, что реальная ставка делалась вовсе не на «силы НОПА», но на появление Красной армии, которую после 24 августа — переворота в Бухаресте и свержения Антонеску — ожидали со дня на день.

ОПОЗДАВШИЕ К ЛЕТУ

Всё стало понятно, и Багрянов всё понимал правильно. Он делал всё, что мог, и делал искренне (даже на суде это было признано), но его «крыша», князь Кирилл, против Филова был слаб, да и вообще на этой стадии спектакля Болгария была статистом без реплик. 24 августа в кабинет к премьеру открыто, без приглашения и уже без посредников, явилась делегация «красных», предложившая немедленно сдать власть Отечественному Фронту, тем самым «частично искупив вину перед народом».

Премьер ответил вопросом: в курсе ли господа-товарищи, что он просто не вправе это сделать, потому что правительство назначают регенты, а его указ на эту тему никому не указ? И — отказался. Но полиции, ввалившейся арестовывать «бандитов», велел идти прочь и в тот же день сообщил Филову, что правительство утратило контроль над ситуацией, а значит, нуждается в замене, — согласившись, правда, не подавать в отставку, пока не найдется кто-то достаточно безумный, чтобы сменить его на посту, а под конец беседы настоятельно посоветовав растерянному первому регенту просить у Берлина, если уж мнение Берлина так для него важно, разрешения на выход Болгарии из войны.

Вечером того же дня начались консультации со всеми подряд, — а пока «несистемные», никак того не ждавшие, осознавали происходящее, Иван Багрянов пытался еще как-то набирать очки. 26 августа правительство объявило о «строгом нейтралитете Болгарии», потребовав от Германии вывода войск; были отменены все «антиеврейские» указы. Выселенные получили право вернуться домой, им вернули полноценное гражданство.

Однако всё тщетно: в ответ ТАСС заявил, что «в нынешней обстановке советские руководящие круги считают объявление болгарским правительством нейтралитета страны совершенно недостаточным», а ЦК БРП издал «Циркуляр № 4» — приказ НОПА «повсеместно предпринять наступательные операции и установить власть ОФ везде, где это возможно» — и 29 августа сообщил тов. Димитрову о достижениях.

Коротко и ясно: «багряновцев» разоблачаем, от переговоров с «соглашателями» отказываемся, села берем, с офицерами работаем, и вообще всё прекрасно. Правда, «наши союзники стремятся стать министрами, они идут с нами, но оглядываются назад, так как боятся народных масс и возможной борьбы в будущем», но «в ожидании Красной армии они с нами и слушаются нас».

А между тем время густело. То ли 30, то ли 31 августа херр Бекерле был вызван в ставку Гитлера, где его, даже не выслушав доклад, уведомили о письме регентов, просивших разрешения на выход Болгарии из войны, и приказали организовать в Софии путч, указав, что лучшим кандидатом в фюреры считают Цанкова.

Цанков, однако, переговорив с парой генералов, в принципе не возражавших, пошел к Филову и обнаружил того в состоянии едва ли не прострации. Первый регент сам уже ни во что не верил и только спросил, каким образом г-н Цанков намерен воевать с Советами, а не услышав ответа, велел идти прочь и, если очень хочется, захватывать власть без ссылок на него.

Посмотрев на всё это, лучший кандидат в фюреры перезвонил людям в погонах, сообщив, что всё отменяется, а затем — херру Бекерле: дескать, предложение изучено, но поезд ушел. А параллельно, в ночь на 31 августа, Багрянов привел к регентам смелого «несистемщика» Константина Муравиева, лидера одной из «левовато-оранжевых» фракций БЗНС, готового сформировать кабинет на основе «национальной концентрации», то есть самой широкой коалиции.

Константин Муравиев

Следующие двое суток во «всей Софии» никто не спал. Уговаривали, шли на уступки, делили портфели, — и рано утром 2 сентября состав нового правительства был объявлен. Согласились «земледельцы», демократы и какие-то «народные прогрессисты» — разумеется, при полном отказе Отечественного Фронта, хотя тем предлагали в первую очередь. Сразу после передачи полномочий Иван Багрянов, облегченно вздохнув, уехал с семьей в имение, и в тот же день страну с разрешения фюрера покинул Александр Цанков.

Через две недели в Вене «черный профессор» создаст Болгарское правительство в изгнании, признанное Рейхом, Венгрией и другими, сформирует Болгарский корпус — 700 штыков, который еще успеет повоевать за фюрера, а после войны окажется в Аргентине, где и умрет в 1959-м. Богдану же Филову в ответ на просьбу о предоставлении убежища Берлин откажет, велев «быть на посту до конца, отражая вторжение гуннов» и присовокупив, что самовольный приезд будет расценен как «измена фюреру» со всеми вытекающими.

NO ONE PROMISED YOU ANYTHING...[160]

Если мотивы Ивана Багрянова, о которых шла речь в начале предыдущего очерка, как-то объясняются патриотизмом, то понять причины согласия на роль камикадзе Константина Муравиева и персон, решившихся войти в его кабинет (а персоны, все как одна, были тертые, с опытом), решительно невозможно. Уж кто-кто, а они ни к чему случившемуся в 1941 году никакого отношения не имели, и, более того, многие из них за активное несогласие успели посидеть в лагере. Недолго — по году, по полтора, но все-таки.

И просто желанием порулить тоже не объяснишь, потому что вокруг всё шаталось, а Красная армия уже была у Дуная.

Единственно вменяемая версия: Муравиев со товарищи еще надеялись как-то «спасти демократию», показав англосаксам, что совсем страну «красным» на воспитание отдавать не надо. В этом плане полная непричастность к фашизму могла сыграть на руку, и новый кабинет мгновенно предъявил Urbi et Orbi полную белизну и пушистость.

Уже 3 сентября разрешили все партии, одновременно запретив всё, что хоть как-то напоминало о фашизме, окончательно отменили все «антиеврейские» законы, расформировали жандармерию, объявили амнистию политическим заключенным и даже заявили, что виновные в прежней — неправильной — политической ориентации будут отданы под суд, а в Декларации от 4 сентября заявили, что отныне «правление будет истинно демократическим», а страна — «полностью и безусловно нейтральной», в связи с чем, господа немцы, go home[161]!

И всё как бы правильно, но всё же не так. Очень надеясь на «миссию в Каире» (Багрянов, естественно, рассказал), новые министры даже представить себе не могли, что Лондон и Вашингтон уже списали их со счетов, передав Иосифу Виссарионовичу. Пока еще в общих чертах, но неотвратимо, а всё остальное (75 процентов влияния СССР в Болгарии, зато 90 процентов влияния ПК в Греции) было официально конкретизировано чуть позже, на октябрьской встрече тов. Сталина с сэром Уинстоном. И поскольку София союзников перестала интересовать вовсе, Муравиев, еще на что-то надеявшийся, остался в полной изоляции.

Тем не менее минимальный шанс что-то выкрутить в свою пользу еще оставался, и дали его, как ни странно, немцы, после объявления о нейтралитете захватившие штабы трех болгарских дивизий и штаб болгарского корпуса в Нишка-Баня. Сразу по получении этой информации старый Никола Мушанов, зубр из зубров, потребовал немедленно капитулировать перед англосаксами, официально объявив Рейху войну и атаковав части вермахта на болгарской территории.

Ход вообще-то гроссмейстерский. Последуй Муравиев совету, процентовка, безусловно, не поменялась бы, зато партизаны, уже начавшие захватывать города поменьше, автоматически оказались бы «пронацистскими элементами». Да и свобода рук Москвы изрядно бы сузилась, поскольку с «антигитлеровским» кабинетом, хочешь не хочешь, пришлось бы говорить. Чтобы уразуметь всё это, премьеру понадобилось всего пару часов, и поздно вечером того же дня Акт об объявлении войны был вчерне набросан, но...

Но тут сказал слово военный министр Иван Маринов. Ничуть не возражая в принципе, он потребовал отложить официальный демарш на 72 часа, пояснив, что сил очень мало и нужно подтянуть части из Македонии. А в ответ на возражение Мушанова — дескать, какая разница: нам не победить надо, а показать, что мы на стороне коалиции! — заявил, что если его профессиональное мнение не учтут, он уходит в отставку и пусть ищут нового министра.

Мнение учли (военного министра Муравиеву и так пришлось искать с трудом), и вот это стало ошибкой, причем худшей, чем преступление. Несколько часов спустя, утром 5 сентября, СССР, заявив, что «реакция болгарского правительства на события в Нишка-Баня дает основания расценить происходящее как фактическую поддержку действий Германии», объявил Болгарии войну.

Спустя еще несколько часов, в первые минуты 6 сентября, София, осознав, как прокололась, разорвала дипломатические отношения с Рейхом, а 8 сентября, чуть позже полуночи, объявила Рейху войну, обратившись к СССР с просьбой о перемирии и приказав войскам не только не оказывать сопротивления Красной армии, но и «всеми средствами содействовать ей». Но было поздно.

К слову. Вопрос о мотивации генерала Маринова, сыгравшего, как определил болгарский историк Минчо Минчев, роль «троянского коня», ответа не имеет. В том смысле, что по сей день никаких документов на сей счет не обнаружено и вряд ли они уже появятся. Исходить остается лишь из того, что впоследствии Иван Маринов шел сквозь все передряги, а их было немало, даже не отряхиваясь, в полном почете и уважении.

Как, кстати, даже не отряхивался и некогда именовавшийся «фашистом» Кимон Георгиев, выходивший сухим из воды даже тогда, когда «красное» руководство Болгарии — уже братской республики — просило у Москвы санкции его прижать. И знаете, никому своего мнения не навязываю, но есть ощущение, что очень хорошо сработала советская военная разведка, далеко не всегда уведомлявшая о своих достижениях тов. Димитрова. Впрочем, это, как уже сказано, к слову. Вернемся к делу.

БЕГ

А дела у всех были свои. Кто-то, как брошенный хозяином Филов, тупо ждал своей участи, ничем уже не интересуясь. Кто-то, как генерал Михов, второй регент, бродил по запою. Кто-то стрелялся. Кто-то, вслед за «черным профессором», сообразившим, куда ветер дует, раньше всех, бежал — в Турцию, растворяясь в воздухе навсегда, или в Вену, примыкая к «правительству» Цанкова, как Иван Дочев, «фюрер» «Легионов» (кстати, своему надежному информатору организовал отход лично Никола Гешев).

Неведомо куда в эти дни исчез и сам Гешев, оставив по себе «восхитительную легенду» о суперполицейском, державшем под колпаком всё подполье и ни разу в жизни не взявшем «на лапу», и часть своей знаменитой «картотеки» — аккуратно разобранную, классифицированную, но очень небольшую. Основной массив информации тоже сгинул.

Ну как сгинул... Примерно как владелец, согласно официальной версии погибший 9 сентября одновременно в трех местах, при свидетелях, но, как уже говорилось, так, что тело опознать не удалось, а неофициально — умерший много лет спустя хрен поймешь где: то ли в Турции, то ли в Мюнхене, консультируя БНД, то ли за Ла-Маншем, консультируя MI-6, то ли за океаном, консультируя новорожденное CIA[162], а то ли и вовсе в Москве, консультантом Высшей школы КГБ.

Как бы то ни было, племянник Мануил утверждает, что открытки и посылки от дяди получал аж до 1984-го. Но это не проверишь, а вот что совершенно точно, так это что наработками, бережно оставленными шефом Управления «А», с высочайшей эффективностью пользовались и знаменитая, воспетая Богомилом Райновым «Държавна сигурность», и еще более знаменитое «Stasi». Впрочем, об этом тоже речь уже шла, но не грех и напомнить.

В общем, бежали многие. Но, справедливости ради, кто-то и не бежал, хотя и смысл был, и возможности. Александру Станишеву, например, «багряновскому» главе МВД и одному из лучших хирургов Европы, херр Бекерле как почетному доктору Гамбургского и Берлинского университетов предложил вылететь в Вену вместе с семьей, но он отказался, поблагодарив и сказав, что «не совершал никаких преступлений и считает, что его место в Болгарии».

Отказался и третий регент, князь Кирилл: «Здесь мой сад, здесь моя сестра, здесь мой племянник и могила брата, а болгарские князья не убегают от болгарского народа». И Пырван Драганов, «багряновский» глава МИД, тоже не счел нужным принять личное предложение Франко, очень ценившего его в годы работы в Мадриде, получить испанский паспорт и место в самолете: «Не могу представить себя испанцем и не вижу для себя опасности».

В общем, еще раз: у всех были дела, но кто-то торопился, а кто-то нет. Москва, например, не спешила. Решение о вводе войск в Болгарию, безусловно, было принято в середине августа (в мемуарах Жукова об этом сказано весьма прозрачно) и утверждено после весьма облегчившего жизнь переворота в Бухаресте, однако мотивы решения были не столько военные (хотя и это тоже), сколько политические.

Договоренности договоренностями, но в Кремле считали нужным показать союзникам, кто хозяин в Восточной Европе, — и в этом смысле заминка Муравиева (или, вернее, фокус генерала Маринова), безусловно, сыграла Кремлю на руку. Однако именно в силу политических причин, объявив войну, то есть расставив точки над «ё», Кремль, чьи танки уже пили воду из Дуная, велел командованию 3-го Украинского притормозить.

И очень мудро. Заключив с союзниками «джентльменское соглашение» о процентах, Иосиф Виссарионович, в знак любезности, подтвердил, что никакого вмешательства во внутренние дела других стран не будет. Поэтому прежде, чем переходить границу, важно было выждать, чтобы Отечественный Фронт так или иначе взял власть сам, без прямой поддержки извне.

В сложившейся ситуации с этой нехитрой задачей справился бы и дебильный школьник, а среди руководства нелегалов и НОПА народ был всякий, но дебильных школьников не водилось. К тому же 5 сентября, за пару часов до объявления Москвой войны, тов. Димитров детально проинформировал товарищей о том, что было и что будет, самым подробным образом объяснив, чем должно сердце успокоиться, — а предпосылки для этого были.

Люди ведь везде люди. Они чувствуют силу и стараются быть к ней поближе, так что к исходу августа численность партизанских отрядов — еще в июле примерно 3-4 тысячи — выросла втрое. Народ «левел» и «краснел» стремительным домкратом, чему крайне способствовал выход на свободу (где-то выпускали, где-то и сами уходили) политических заключенных, имевших инструкцию ЦК «немедленно создавать ячейки сочувствующих из доверенных людей и преобразовывать их в боевые отряды партии».

В этом смысле, кстати, очень интересны мемуары людей простых, ни в чем особо не искушенных, но подхваченных событиями. «Вернулся кум Антон, — вспоминает некто Атанас Попхаджиев, много позже майор милиции, а в те дни овчар, — собрал нас и сказал, что русские вот-вот будут, власти уже нет и нужно идти в Тырново, постоять за Отечественный Фронт. Потом, сказал, кто захочет, будет полицейским, кто захочет, учителем, а кто не пойдет, тот овчаром и останется. Вот все мы и пошли, кто с топором, кто с ножом, а там нам уже и винтовки дали. Много нас было, молодых...»

САМИ? САМИ!

Шли, впрочем, всякие. Молодежь, студенты, школьники, да и народ повзрослее тоже шел, и всякий фартовый люд, почуявший запах возможного хабара[163], а «красные» привечали всех, наскоро проводя курсы политпросвета. Дескать, буржуазная демократия простому народу не нужна, а стало быть, не кровати переставлять надо, а нужны настоящие перемены, чтобы счастье всем и никто не ушел обиженным, — и никто кроме Отечественного Фронта девочек лучше не поменяет.

Настоящей, чтобы сразу уж десятками тысяч, массовости, правда, не было, но сотни и тысячи тоже радовали, и партизаны, обрастая мясцом, обстоятельно выполняли указания, — благо, и дефицита оружия уже не было. В самом начале сентября (Багрянов еще только сдавал дела Муравиеву) с югославской территории, где под крылом тов. Тито ютились остатки нескольких разбитых отрядов НОПА, тов. Димитрова попросили «подкинуть железа», и тов. Димитров откликнулся через полчаса: «Приготовьтесь встречать самолеты. [...] С завтрашнего вечера три ночи подряд вам будут сбрасывать оружие и боеприпасы...».

И таки да: с неба полетели сотни тяжелых ящиков, содержимое которых люди тов. Тито, взяв долю, передали болгарам, после чего создать первое в НОПА по-настоящему похожее на что-то вроде армии подразделение — Первую Софийскую партизанскую дивизию (около тысячи человек) — было уже делом даже не техники. Так что 6-7 сентября флаги Отечественного Фронта вились уже над сотней с лишним сел и городов, включая Варну и Бургас. Без шума и пыли: правительство уже самоустранилось, население даже радовалось, полицейских, посмевших квакнуть, рвали на куски, а власти на местах в основном прятались, потому что их, поймав, сразу начинали наказывать.

Воззвание Красной армии к болгарскому народу

Вот теперь-то пришло, наконец, самое время перейти границу. По радио прозвучал дружелюбный призыв Федора Толбухина: «Красная армия не имеет намерения воевать с болгарским народом и его армией, так как она считает болгарский народ братским народом. У Красной армии одна задача: разбить немцев и ускорить срок наступления всеобщего мира» — и 8 сентября танки тронулись. Навстречу цветам, вину и хлебу-соли, поскольку жандармерия уже разбежалась, а войска, исполняя приказ военного министра, «оказывали всяческое содействие».

А поскольку планы Кремля были секретом для кого угодно, но не для нелегалов, в ночь на 9 сентября «красные» подпольщики Софии, руководимые и направляемые профессиональными переворотчиками Кимоном Георгиевым и Дамяном Велчевым, начали «революцию», с помощью армейских частей (генерал Маринов содействовал вовсю) к пяти часам утра взяв под контроль почту, телеграф, телефон и всё, что в таких случаях полагается. А также всех, включая Муравиева со всем кабинетом, — и в 6.00 г-н Георгиев, новый премьер-министр нового правительства, обрадовал Болгарию сообщением, что «всенародное восстание победило, власть перешла в руки Отечественного Фронта».

В нынешней Болгарии всю эту фантасмагорию именуют, естественно, оккупацией, но зря. Можно, конечно, сказать, что объявление Советским Союзом войны парализовало правительство и прикрыло переворот от теоретически возможного вмешательства извне, но и только. Советские войска просто ничего не успели «оккупировать», а власть «красные», как ни крути, взяли сами. Да и переворот, строго говоря, был не «красным».

Однако и «народным антифашистским восстанием», как принято было говорить в Болгарии до 1991 года, это событие тоже язык не поворачивается назвать, потому что формально действующее правительство ни с какого боку фашистским не было, а вот антифашистским, учитывая биографии министров и их действия, очень даже было. Опять же и народ в основном не восставал, а смотрел на действия активистов со стороны. Нейтрально смотрел, даже благожелательно, но отстраненно.

И под «военный переворот» (такое мнение тоже есть) подогнать не получается, поскольку страна и так уже наполовину принадлежала Отечественному Фронту, наполовину бултыхалась в безвластии, а поддержка генерала Маринова в столице полностью укладывалась в решение кабинета Муравиева об объявлении войны Рейху и «максимальном содействии» Красной армии вкупе с «антифашистскими протестами гражданского населения».

В общем, сложно всё. В рамки теории так вот, с кондачка, и не подгонишь. Хотя, думается, и не очень-то надо. По крайней мере, в данном случае. Для нас с вами сейчас главное, что «Новая история» завершена. Впереди — новейшая...

И...

И начали. Очень решительно и всерьез. Прежде всего, поменяли Регентский совет, назначив при маленьком царе новых смотрящих — одного коммуниста и двух «приличных», но послушных общественников. С матерью, обсудив, разлучать, правда, не стали, хотя мнения звучали всякие.

Затем начали «разрушать до основанья». Жандармов разогнали, полицию распустили, узников «старого режима», не глядя, кто за что сидит, выпустили. Создали Народную милицию из числа бывших партизан и дали ей неограниченные права по «предотвращению попыток фашизма поднять голову». А главное, сразу же сделали всё, чтобы война с Рейхом не осталась «символической», обозначив первым пунктом программы, озвученной 17 сентября, «войну до победы против гитлеровской Германии».

Началась массовая мобилизация добровольцев, и уже в первых числах октября 1-я Болгарская армия пошла в бой. «Многие солдаты и офицеры, — сообщали в штаб Толбухина люди в погонах, посланные контролировать войска, — не понимают освободительных целей войны Болгарии против Германии», и тем не менее в январе-феврале следующего года у реки Драва болгарские части все-таки отразили немецкое наступление, потеряв до трех тысяч душ убитыми.

Всего, к слову, болгар до окончания войны (включая Балатонскую операцию) пало около восьми тысяч, но политически их гибель была более чем оправдана: уже 28 октября союзники (не без заступничества СССР) подписали с Болгарией перемирие, и это означало, что Третьей Катастрофы, скорее всего, не случится. Конечно, вывод войск из Фракии и Македонии, конечно, согласие платить репарации и т.д., но в общем, как отметил вышедший из тюрьмы и ставший в отсутствие тов. Димитрова самым главным тов. Костов (Папуасом называть его больше не будем), условия были «благоприятные».

И хотя тов. Димитров из Москвы уточнил: «Сравнительно, конечно, благоприятные», с тем, что «за разбитую посуду нужно платить», не спорил никто. Не с чем было спорить. Да и не с кем. Оставалось только снижать цену, и София, вписавшись в войну на стороне очевидного победителя, как минимум улучшила позиции для переговоров об окончательном мире.

Внутри страны тем временем ломали «наследие тирании». С постыдным запретом партий тут же покончили, разрешив все входящие в Отечественный Фронт. Остальные запретили, оптом — как «недемократические». И начали искать себя в новых обстоятельствах, естественно ругаясь и перетягивая одеяло каждый на себя.

Всем партиям хотелось стать массовыми. Даже как бы элитарное «Звено», понимая, что время «одиноких гениев над жалкой толпой» минуло, гостеприимно открыло двери «всем лучшим людям страны, кому дорога демократия», силою вещей превращаясь в прибежище «приличных», потерявших привычные загончики. Примерно в ту же дуду дудели и меньшевики (будем теперь называть их эсдеками), приманивая кого угодно «из числа народной и антифашистской интеллигенции».

В партии эсдеков, правда, еще и ругались между собой: кто-то считал, что некто Чешмеджиев не имел права, не представляя партию — от себя, без согласований, участвовать в перевороте, но основная масса справедливо решила, что раз некто Чешмеджиев взял банк, стало быть, теперь он и есть партия (к слову сказать, одна на всю Болгарию требовавшая сразу строить социализм, но не тот, который в СССР, а «мирный, эволюционный, конституционный и демократический»).

Наращивали мясо и «земледельцы», и тоже бранясь до хрипа: один огрызок некогда могучего БЗНС вошел в Отечественный Фронт и сел на коня, второй, пойдя за Муравиевым, угодил в «фашисты», — но возвращать былое влияние в крестьянской стране, требуя вернуться к «аграризму» (крестьянской кооперативной республике на базе «сословной демократии»), склока не мешала, тем паче что возглавил «правильных оранжевых» вернувшийся из Каира д-р Гемето, репутация которого реяла выше гор. Хотя, конечно, плотные-плотные связи с сэрами в стране, на 75 процентов принадлежавшей СССР, ничего хорошего не сулили, однако об этом пока что никто не думал.

Реально же самой демократической — без ориентации на «лучших людей», без призывов к какому-то не всем понятному «социализму» прямо сейчас, без деления на «сословия» — оказалась, как ни странно, БРП, стоявшая за собственный «национальный путь к обществу социальной справедливости», то есть почти за то же, за что и эсдеки, но мягче, корректнее, постепеннее, общими усилиями. И, что важно, — без тупого подражания советской модели, справедливо считая, что «Большой скачок» глуп и опасен. Иными словами, они шли в русле дискурса, очень модного в то время, когда не только коммунисты и социалисты, но даже самые отпетые либералы заметно «розовели» — вплоть до Рузвельта, считавшего, как известно, что «мир идет к тому, чтобы быть после войны гораздо более социалистичным», и тов. Сталина, которому в тот момент (эйфория неизбежной победы была велика) конструкция «народной демократии» с участием традиционных политиков казалась вполне жизнеспособной и позитивной.

Вместе с тем, поскольку всем было ясно, что в главной силе именно «красные», их ряды всего за пару месяцев выросли в 20 раз, с тринадцати тысяч членов до двухсот пятидесяти тысяч. Ну, правда, качество подгуляло, но это пока что мало кого беспокоило: «партнеры» боролись за количество.

Демонстрация в поддержку Отечественного Фронта

ЕСЛИ С ДРУГОМ ВЫШЕЛ В ПУТЬ...

И вообще — боролись. Между собой — относительно корректно, ибо ж кругом враги, зато всех прочих оттирая в сторону руками и боками, потому что нефиг, сразу надо было в общак вписываться, а не когда припекло, на готовенькое.

Окончательный запрет всех «недемократических» (то есть «почти фашистских», а значит, «фашистских», потому что фашизм «почти» не бывает) партий закрепили в Декларации руководств партий Фронта 12 октября: ни одна партия, не пожелавшая войти в состав до 9 сентября, пусть и не надеется. Ни «радикалы», ни либералы, ни демократы, ни даже «не те оранжевые».

И неважно, что «боролись с режимом». Не так боролись, а стало быть — «своеобразные профашисты». В целом. Но если кто-то хочет индивидуально, милости просим — при условии доказанного участия в борьбе и (обязательно!) личного участия в «народном вооруженном восстании».

Естественно, такой подход многих неприятно удивил. Лидер «не тех оранжевых» Димитр Гичев даже явился к новому премьеру выяснять, с какой стати он, три года отбывший в лагере за антифашизм и даже уговаривавший Муравиева не делать глупости, теперь стал «фашистом», — но внятного ответа не получил. Не могли же ему прямо сказать, что раз парламента нет, а его роль играет Национальный комитет Отечественного Фронта (НК ОФ), то пускать к себе чужих нет никакого резона.

Но что интересно, «красные» тут оказались не крайними. Как раз БРП против «расширения» не особо возражала, зато демократы — и «звенарь» Кимон Георгиев, и эсдек Григор Чешмеджиев, и «земледелец» Никола Петков, что называется, уперлись рогом. Более того, они всячески противились расширению представительства в НК ОФ собственных партий, потому что в таком случае у руля появились бы дополнительные конкуренты, а на фига?

Склоки сверху перекидывались и к подножию пирамиды, где власть подминала под себя местные комитеты Фронта. То есть начальство-то назначала София (какие выборы — чай, не при «монархо-фашизме» живем!), но мнения комитетов тоже нельзя было не учитывать: люди-то боевые, вооруженные, а к тому же свои, «красные».

Да вот беда: это сердило «союзников», и они требовали «паритета», громко и обиженно указывая, что «налицо очень странное понимание руководящей роли партии, которое мы считаем крайне пакостным. В руках слабокультурных и неокрепших марксистов оно может легко выразиться в партийной тирании корыстолюбия и властолюбия, на чем мы, "земледельцы", уже больно обожглись во время нашего правления».

В общем, объективно: и народ у «красных» был не шибко культурный, и одеяло они откровенно тянули на себя, но тем не менее коммунисты на такие «враждебные выпады» обижались, хотя и признавали, что задирать нос нельзя, и старались объяснять это активистам на местах, тем паче что и Москва категорически запретила учинять что-то типа «Вся власть Советам!». Избегать подобного тов. Сталин обещал сэру Уинстону, а тов. Сталин слово держал, и комитетчиков пришлось уговаривать, растолковывая, что лозунг про власть Советов — неправильный, «левацкий», а начальству надо помогать.

Однако по сравнению с грызней за портфели всё это были цветочки. Там шило шло на мыло столь яростно, что Москва, желавшая видеть новый кабинет чем скорее, тем лучше, всерьез беспокоилась, и была права: когда слоников наконец расставили по полочкам, оказалось, что народное правительство, как грустно отметил «красный», но умный Добри Терпешев, «состоит не из лучших людей».

Впрочем, не будем судить строго: из шестнадцати министров только трое раньше имели дело с реальной политикой, да еще двое побывали депутатами — в статусе безнадежных «заднескамеечников». Теперь, дорвавшись до вершин и считая себя способными на великие дела, они рвались свершать, но не умели почти ничего. Правда, и погрязать в коррупции не собирались, но в столь непростые моменты этого, согласитесь, мало.

Впрочем, как-то работали. В основном — на «дальнейшее укрепление народной власти», в частности озаботившись увольнением «фашистских и профашистских элементов» из школ и вузов. Естественно, по инициативе «красных», но в этом «союзники» охотно шли партнерам навстречу.

Хотя уже звенели и первые звоночки. Скажем, д-р Гемето — человек откровенно британский — уже как глава БЗНС считал, что «коммунисты полезны, но в малых дозах», а «вторично спасти народ и государство должно земледельческое движение», то есть требовал возвращения к идеалам Александра Стамболийского с его мечтой о «крестьянской республике». Авторитет д-ра Гемето был огромен, поддержка — в крестьянской-то стране! — не меньше, а лозунги типа «Мир, хлеб, народовластие!» крайне раздражали ЦК БРП и Москву, поскольку могли стать для населения очень реальной альтернативой «красному проекту», тем паче что «каирский сиделец» вовсю наводил мосты с лихими вояками из «Звена», у которых тоже имелись претензии. А там уже рукой подать было до блока внутри Фронта и, значит, до вывода БРП на роль не героя-любовника, а резонера.

Конечно, при поддержке советского командования «красным» ничего не стоило бы удержать власть, но в имеющейся обстановке позволить себе потерять демократическую ширму они не могли, да и Москва напрямую запрещала. В итоге в конце ноября грянул кризис, и очень неприятный, потому что в центре скандала оказался Дамян Велчев, «автор сценария» 9 сентября и военный министр по квоте «Звена».

УТРО СТРЕЛЕЦКОЙ КАЗНИ

На самом деле — ничего неожиданного. Армия «красным» была нужна, но «красные» армии боялись. Вернее, боялись офицерского корпуса с его жестким корпоративным духом, в связи с чем, как только слегка укрепились, начали чистки, в конце октября выкинув из рядов 17 генералов, 45 полковников, а всего 746 человек, и наметив на увольнение еще 687 — почти треть «золотопогонников». Десятки «вычищенных» арестовали — естественно, как «фашистов», каковыми, впрочем, многие и были (а если и не были, то уж точно «красным» не сочувствовали).

Свято место, конечно, не бывает пусто. В осиротевшие роты и батальоны пришли партизанские воеводы с морем заслуг перед партией, но в основном без хотя бы среднего образования. Такая ретивость поначалу даже вызвала неудовольствие Москвы, понимавшей, что полуграмотные курбаши, дай им волю, накомандуют на фронте так, что пять Толбухиных исправлять замаются. Вполне вероятно, дело решили бы по-тихому, но Дамян Велчев терпеть не умел и не любил, зато интересы военной касты ставил превыше всего. Ну и...

Ну и издал приказ, в целях «сохранения боевого духа армии» запретив под каким угодно предлогом арестовывать военных, находящихся на фронте или вернувшихся оттуда. А через пару дней, 23 ноября, представил премьеру Георгиеву проект постановления об амнистии «всем военнослужащим, совершившим политические преступления перед народом, но участвовавшим в войне против фашистской Германии» с учетом «обстоятельств, в которых они действовали, как смягчающих вину».

В сущности, ничего страшного: предложение по факту означало, что офицерам, «виновным» перед бывшими партизанами (а «виновными» считались многие), будет дан шанс «искупить кровью». Это, естественно, повышало их лояльность к режиму, которому они не доверяли, — и Георгиев, сам птица того же полета, ясное дело, не возражал, министры-коммунисты — тоже. «Постановление № 4» обрело силу закона, после чего Велчев тут же издал секретный приказ по армии, давший офицерам право на сопротивление при попытке ареста.

Вот только теперь, после принятия постановления, возникла реальная возможность столкновения армии с Народной милицией, исполнявшей указания ЦК БРП, — и «зарубежные» отреагировали мгновенно, велев тов. Костову и Антону Югову, новому главе МВД, немедленно восстановить статус-кво, а если будут сложности, просить о помощи Союзную контрольную комиссию, то есть советское командование, которое не откажет.

Брыкаться в такой ситуации ни буйный Дамян, ни тем более дрессированный Кимон не решились. Напротив, они поспешили заверить тов. Бирюзова, что «военный министр не имел намерений выступить против коммунистов или осуществить переворот» и готов делать что велят. Костов же велел «усилить позиции коммунистов в армии», введя институт «помощников командиров» — или, если проще, политруков с расстрельными полномочиями.

А затем, играя на добивание, организовали кампанию по разоблачению «контрреволюционных элементов, проникших в армию», лично Велчева не шельмуя, зато обвинив опасного (ибо на его фоне ручной «фронтист» Чешмеджиев был никем и ничем) д-ра Гемето в «создании пораженческих настроений в офицерском корпусе, возможном замысле военного переворота и попытке разрушить единство Отечественного Фронта».

В итоге «Постановление № 4» отменили как политически ошибочное, а лично Дамяну разъяснили, что он вступил на скользкую дорожку, которая к хорошему не приведет. Когда же — очень кстати — в Софии и еще нескольких городах группы вооруженных офицеров попытались освободить арестованных коллег, попытку пресекли советские части, после чего тов. Костов, объявив об «опасности фашистской реставрации и "венгерского варианта"», от имени ЦК БРП заявил: «Каждый, кто попытается помешать Отечественному Фронту, кто будет строить заговоры против него, пусть не ждет пощады».

Итак, первый раунд «красные» выиграли. Не без труда, не вполне сами, но тем не менее. Однако умные люди в Москве, защитив своих протеже, но разобрав полеты, остались выводами весьма недовольны и сочли необходимым устроить небольшую, сугубо братскую порку.

«Коммунисты держат очень высокий тон, — посетовал 13 декабря тов. Сталин в беседе с тов. Димитровым. — "Звенари", как нам известно, поговаривают об уходе из правительства. Можем ли мы допустить это? Нет, допустить этого мы не вправе. В настоящий момент следует избегать правительственного кризиса. Мы далеко не так сильны, чтобы диктовать свою волю союзникам, особенно сейчас, накануне принципиально важных мероприятий...». После этого напуганный тов. Димитров немедленно телеграфировал тов. Костову: «Настоятельно советую, соблюдая твердость, впредь быть более умеренными, проявлять максимум гибкости по отношению к союзникам, избегать агрессии, не выносить напоказ руководящую роль коммунистов. В настоящий момент следует избегать правительственного кризиса. Мы далеко не так сильны, чтобы диктовать свою волю союзникам, особенно сейчас, накануне принципиально важных мероприятий».

И следует отметить, что таки да: мероприятия, накануне которых БРП не стоило диктовать свою волю союзникам, действительно были принципиально важны...

ПРАЗДНИК НА УЛИЦЕ

Из песни слова не выкинешь. А песня грустная. Велик соблазн обойтись десятком дежурных фраз, но нельзя. Раз уж взялся за гуж — куда денешься. Так что пойдем дальше — спокойно, аккуратно, как в прозекторской, с минимумом личных оценок и максимумом цитат.

Ab ovo[164]: любая насильственная смена власти кровава. В условиях гражданской войны — вдвойне. В условиях, когда сопротивляться победившей стороне не может никто, — втройне. А если к тому же все структуры рухнули и власть на местах олицетворяет человек с ружьем — вдесятеро. Так что не стоит удивляться тому, что сразу после 9 сентября полилась кровь. Даже не по приказу, но потому, что стало можно, а озверения накопилось с горкой.

Истоки понятны. Гражданская война, пусть вялотекущая, но в самых жестоких формах, создала все предпосылки. Желающих мстить было более чем достаточно, и если партизаны со стажем, по крайней мере, имели некие внятные мишени, то бойцы летнего — 1944 года — призыва отрывались по полной, просто сводя все счеты и вспоминая все обиды, вплоть до «неуда» в дневнике, злобы из-за девушки или отказа налить ракию в кредит. А многие еще и доказывали ретивостью надежность.

Ко всему прочему, психология нелегалов, по 10-20 лет просидевших в подполье, приобрела особый характер. Они ненавидели всех, кто их хоть как-то задел, вели скрупулезные списки оскорбителей, засчитывая всё, вплоть до карикатур, — и теперь, став солью земли, по этим же спискам отводили душу, начав с тех, кто даже не знал, что надо прятаться.

Так что в самую первую очередь «обнуляли» даже не «сатрапов тирана», а бедолаг типа слишком убедительного, однажды недобитого журналюги Данаила Крапчева, забитого ногами прямо на дому, и совершенно аполитичного, но ехидного шаржиста Райко Алексиева, позволявшего себе «в неподобающем виде» изображать тов. Димитрова. Этот бедняга, к слову, просто не верил, что ему грозит опасность, заявляя: «Я же не политик, я всего лишь шутник», и понял, как жестоко ошибался, только тогда, когда им занялся лично «главорез» Лев Главинчев.

Короче говоря, «в первые дни революции спонтанно, по собственной инициативе революционеров были зачищены наиболее злостные враги», оказавшиеся в руках коммунистов. Так 13 сентября, основываясь на информации из Софии, сообщил тов. Сталину тов. Димитров. Правда, с добавлением: «Но теперь за дело взялись правоохранительные органы. Министр юстиции работает над созданием национальных судов и следственных комиссий», но в этом он лукавил: расправы продолжались, и даже арест Народной милицией (в общем, теми же боевыми группами, только с мандатами) не гарантировал, что задержанного доведут дальше ближайшей канавы.

25 сентября тов. Димитров проинструктировал Софию: «Проект закона о Народном суде готов — это хорошо. Но пока он не принят, есть еще время для неявного искоренения наиболее вирулентных врагов нашими "внутренними тройками". Ускорьте темпы. Контрреволюцию следует обезглавить быстро и решительно». «Так точно!» — откликнулись товарищи, и в тот же день «Работническо дело» опубликовало статью «Отмщение» с призывом: «Стреляйте метко, режьте надежно!», после чего аж десять дней резня набирала обороты, и 1 октября тов. Димитрову поступил рапорт: «Трудимся успешно. Поскольку Народные суды начнут работать не раньше чем через неделю, революционная чистка продолжается».

Сколько народу, включая ни к чему не причастного, пострадало тогда, неведомо. По официальным данным, только «двухсотых» — свыше десяти тысяч, что (по официальным же данным, неофициальные трогать не будем) в сто раз больше «июньского террора» 1923 года, впятеро — «зачисток» при подавлении Сентябрьского восстания и в двадцать раз круче «цанковского разгула» после взрыва в соборе.

В какой-то момент такой расклад начал нервировать братьев во Отечественном Фронте. Пошли жалобы советскому командованию и в Москву, — и Москва, не желая подставляться под возмущение Лондона, нахмурилась, вынуждая тов. Димитрова извиняться и уточнять: «Некоторая неудовлетворенность наших союзников решительными мерами по ликвидации фашистских агентов принята к сведению. Надеюсь, в течение недели нам удастся начать чистку на законных основаниях, тщательно и с полным соблюдением формальностей. Однако еще несколько дней полностью успокоить народ не сможем».

А поскольку в неделю не уложились, праздник продолжался и после официального приказа милиции приводить арестованных живыми и воздержаться от «конфискаций имущества без расписки», в итоге затянувшись — правда, но нисходящей — месяца на два.

ЗАКОН ПО ВЫЗОВУ

И тем не менее все-таки по нисходящей. Просто потому, что или стихия — или государство, а к тому же еще и уголовники пользовались случаем. Так что 30 сентября правительство, по предложению Кимона и уже без «красных» проволочек, утвердило наконец закон «О Народном суде». Произошло это вопреки всякой Конституции, но ее — спасибо тому же Кимону — «заморозили» 10 лет назад и потом — спасибо Борису — так и не «разморозили». Да и не шокировало это никого, ибо такое уже проходили.

Была, скажем, «Третья палата» — особый суд времен Стамболийского, формально существовавший для того, чтобы «наказать политиканов», виновных в национальных Катастрофах 1913-го и 1918-го, но фактически — чтобы очистить политическое поле для «мессии» и «сословной республики». Вот вам и прецедент. Заметьте, «оранжевый», без всяких «красных» тонов.

Говоря откровенно, необходимость поскорее найти и выпороть козлов отпущения, задобрив победителей, признавалась всеми, включая даже некоторых терпил. Тут расхождений не было, «союзники» по Фронту всё прекрасно понимали, да и не испытывали они к большинству тех, кому предстояло претерпеть, особых симпатий.

«Правительство, — заявил 26 октября во время переговоров о перемирии глава МИД "звенарь" Петр Стайнов, — не ожидая вызова к вам сюда, где нам была бы указана линия поведения, по собственному почину приступило к наказанию тех, кто толкнул наше государство на преступление против человечества. Эти преступники, которых порицает весь народ, будут судимы судом народа. Могу вас уверить, что меч народной Фемиды на этот раз со всей тяжестью народного правосудия безжалостно поразит их».

Вот только был нюанс. Георгиев и другие «фронтисты» рассчитывали, что созданием трибунала очертят какие-то рамки, отделят овец от козлищ, а злаки от плевел и остановят волну беспредела, по максимуму возможного переведя неизбежное «в рамки законности и справедливости, избегая максимализма и “правового нигилизма"». По крайней мере, в их ведомственной и личной переписке речь идет только об этом. А вот «красные»...

Судя по документам (а телеграммы и протоколы сохранились), их волновал не столько сам процесс, сколько то, что процесс вышел из-под контроля. И даже не столько это, сколько явное неудовольствие по этому поводу Москвы. А Москва была-таки очень недовольна возможным отдалением протеже от масс, которые могли испугаться, и, что еще важнее, не желала позориться перед сэром Уинстоном и м-ром Рузвельтом, чьи послы выражали аккуратное недоумение.

После того как 6 декабря представитель д-ра Гемето пожаловался в Союзную контрольную комиссию на МВД, «поощряющее массовые перекосы при арестах» (дескать, «процесс бурной реакции освобожденного от фашистского гнета народа против своих угнетателей затянулся и перешел в хроническую форму»), тов. Димитрову настоятельно рекомендовали «ввести показательные акции в строгие рамки закона» и, самое главное, «в ультимативном тоне вовлечь в чистку союзников, проверив их в деле и исключив в дальнейшем попытки возложить какую-либо ответственность исключительно на коммунистов».

Впрочем, коммунистов ответственность не пугала. В отличие от союзников, они были честны, хотя бы сами с собой, чему свидетельством — инструкция по формированию коллегий, спущенная комитетам ОФ. Неважно, провозглашалось в ней, войдут ли туда юристы, рабочие или овчары, главное, чтобы это были «уважаемые и проверенные люди, испытанные антифашисты, боровшиеся или готовые бороться против фашизма до его полного искоренения, желательно из семей жертв режима».

«Огромную роль в борьбе против фашизма, — ориентировал ЦК тов. Костов, — сыграют наши Народные суды, которые уже начали свою работу и скоро вынесут справедливый, а это означает беспощадный, приговор всем гитлеровским агентам в нашей стране. [...] Народные судьи будут судить по совести и убеждению, не придерживаясь всевозможных процессуальных тонкостей буржуазных законов.

Поэтому наш Народный суд над фашистами будет иметь не только внутреннее, но и международное значение. После первого суда последуют другие процессы. [...] У нас есть все основания думать, что расправа с активными фашистскими агентами будет самой беспощадной...»

Нет, всё ясно, время и ситуация предрасполагали. И всё же, согласитесь, понятие о правосудии довольно изысканное. Больше того, когда всё уже было позади и сами судьи признали, что «имели место значительные ошибки», тов. Костов, соглашаясь, вносил уточнения: «Если мы ошиблись, то ошиблись при разработке закона, установив, что в каждый состав Народного суда должно быть включено много юристов. Опыт показывает, что многие наши юристы проявляют большую любовь к формальностям и мало подходят для возложенной на них работы. ЦК не может согласиться с утверждением, что правосудие — это соблюдение норм, а у понятия "фашизм" есть какие-то критерии, кроме нашего понимания. Особенно неправильно такое мнение в наше время».

Понятно, чего уж там. И что курировал работу судов Фронт, то есть коммунисты, легко сообразить — как в лице министра юстиции д-ра Минчо Нейчева (того самого, договаривавшегося с Багряновым о перемирии), так и (ведь и прокуроры, и большинство судей тоже были коммунистами) в лице ЦК: тов. Костова, тов. Югова, а также тов. Червенкова — красы и гордости молодого поколения «зарубежных», а по совместительству и зятя тов. Димитрова, уже вернувшегося в Софию в качестве «пока вождя».

Исполнение приговора Народного суда

НЕ УМЕЕШЬ — НАУЧИМ

Следует признать: не ленились. Пахали день и ночь. Постановили, что суды будут верховные (в столице, с широким пиаром) и местные (без особого освещения). Определились и с обвинениями: главные — захват власти, присоединение страны к Тройственному пакту (то есть агрессия против СССР), объявление войны UKUSA и, безусловно, «уничтожение революционеров».

Далее выяснили, кого судить. А именно — бывших регентов, министров и царских советников, депутатов парламента из бывшей «партии власти», а заодно из бывшей оппозиции, проявившей «соглашательство с фашизмом», участников депортации евреев. Плюс ко всему — прокуроров, судей, полицейских, ультрас («ратников» и «легионеров»), а также «военных преступников» (в самом широком толковании) и «фашистских агентов» (в толковании еще шире), «пропагандистов фашизма» (то есть журналистов идейно чуждой прессы) и «финансистов режима» (то есть банковских служащих рангом выше клерка). И вдобавок — по рекомендации советского командования — экспертов, давших заключения по Катыни и Виннице, всех участников борьбы с партизанами, «в чем бы это ни выражалось», и всех «лиц, выражавших симпатии Германии или неуважение к Советскому Союзу и вождям коммунизма».

При таком широком подходе, понятно, загребали, можно сказать, всех бюджетников, не имевших рекомендации парткома, а равно и единоличников — широким бреднем. И это настораживало, а пожалуй, и пугало даже тех, кому опасаться было нечего, в том числе самих выгодополучателей.

«Судить нужно, — записал в те дни Никола Петков, один из столпов Фронта, — без жалости. Но складывается ощущение, что готовят не суд над гитлеровскими агентами, а расправу с болгарской государственностью». Впрочем, на люди министр от БЗНС, блюдя обязательства перед «красными» союзниками, свои сомнения не выносил, полагаясь на «профессионализм юристов».

А юристы действительно были профессионалами — многолетняя практика плюс многолетний партийный стаж, в связи с чем назначенные обвинители, Георгий Петров и его зам Никола Гаврилов, будучи приглашены на заседание бюро ЦК, сразу заявили, что как члены партии выполнят любой приказ, но как юристы обязаны указать: пункты обвинения не продуманы. Ибо «захвата власти» по итогам свободных выборов быть не может в принципе, «объявления войны» при полном отсутствии военных действий — тоже, а что до Тройственного пакта, так ведь когда его подписывали, СССР мало того, что сам имел пакт с Рейхом, но даже не исключал возможности присоединения к Оси.

На этом, однако, товарищей юристов оборвали, строго указав, что юстиция юстицией, но некоторые темы в суде не следует затрагивать вообще, а если кто вякнет, сразу же лишать слова, — и разрешили продолжать, но в рамках регламента.

Далее, — продолжал и товарищи юристы, — степень вины у подсудимых разная. Скажем, князь Кирилл — «второстепенная фигура, безвольный вырожденец, к тому же не любил Гитлера». А маршал двора Георгий Ханджиев и вице-спикер Димитр Пешев вообще спасали евреев. А эзотерик-ясновидец Любомир Лулчев и вовсе пацифист, «славянофил», в политику не лез и заступался за осужденных, что и уцелевшие подпольщики подтверждают. И царский секретарь Станислав Балан — тоже. Ну и, помимо всего, непонятно, как быть с Иваном Багряновым, ибо он ничем себя не запятнал ни по одному из обвинений и честно пытался выйти из войны, а тем паче — с Муравиевым и его кабинетом, которые вообще антифашисты и объявили Рейху войну.

Чистоплюев внимательно выслушали и мягко, по-товарищески, попеняли на пережитки буржуазности в сознании. Возмущенного («Какая градация? Виновны все!») министра юстиции успокоили. И разъяснили всем ситуацию от и до, зачитав письмо тов. Димитрова: «Обвинение должно показать хищное лицо немецко-фашистского империализма и, следовательно, величие освободительной миссии Советского Союза, Красной армии и их союзников. Важнейшая задача — подчеркнуть, что русские вторично освободили Болгарию, доказать, что буржуазия есть оплот фашизма, а династия — коварный агент Германии».

Ясно? Отлично. Теперь конкретика. Регентов, министров Филова, а в придачу Божилова — «филовскую куклу» — и советников, раз уж до царя не добраться, — всех под корень. Оставить в живых — «царицу с ее мальчиком», которым вообще ничего не пришьешь, и, хрен с ней, княгиню Евдокию. Да еще Станислава Балана (тут тов. Костов как честный человек отдал должок однокласснику, спасшему его от расстрела два года назад). Но тогда уж никакой пощады ясновидцу, потому что двое помилованных — уже перегиб в сторону буржуазной мягкотелости.

Багрянов? Под корень, вместе со Станишевым и Драгановым. Пусть пеняют на себя, что генералы их не слушали. И вообще, меньше надо было крутить амуры с англичанами. Муравиев со товарищи? Хм. Ну да, антифашисты, и войну Рейху объявили бы, не прояви тов. Маринов смекалку. Всё так. Беда в том, что вопрос политический. Хотя...

Ладно, можно не стрелять. Чай не звери. Революция гуманна. Но и не оправдывать же. Пусть сидят, а по срокам будем посмотреть. Лучше пусть побольше — если что, потом можно скостить.

Аналогично и с депутатами: допустим, 70 процентов под корень — сами выбирайте кого, а остальные пусть живут.

Только, чур, «никто не должен быть оправдан. Соображения гуманности и сострадания не должны играть роли». Такова позиция тов. Димитрова. Всё ясно? Ну и славно. Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!

КОЗЛЫ ОТПУЩЕНИЯ

О дальнейшем — как можно короче, без ненужных изысков. 5 января из Москвы, выкачав всё, что те знали, досуха, вернули будущих подсудимых. Вернее, осужденных — о деталях будущего вердикта в партийных организациях под подписку осведомляли еще за месяц до 1 февраля, когда приговор по «Делу № 1» и «Делу № 2» был зачитан.

В общем, высшую меру получили регенты, включая князя Кирилла, 22 министра (двое заочно), 67 депутатов, 47 высших офицеров и восемь царских советников, причем было подчеркнуто, что «депутаты, избежавшие смертных приговоров, могут быть повторно привлечены к ответственности по тем же делам в своих избирательных округах, судимы и казнены».

В принципе, сидевшие на скамье подсудимых не были ангелами, многим ничего иного по совокупности и не светило (и поделом!), но тем не менее уникальной особенностью шоу можно признать тот факт, что никакие смягчающие или даже оправдывающие обстоятельства — а таковых у значительной части было в избытке — в отношении тех, кого решили «обнулять», не работали.

Добротная предварительная работа обусловила гладкость процесса: прокуроры пели соловьями, судьи не маялись сомнениями, адвокаты, с которыми перед тем очень внятно побеседовали, либо вообще отказались принимать дела, либо, по просьбе властей всё же согласившись, бубнили нечто невнятное.

Единственный сбой случился с Димитром Гешевым. С одной стороны, он как вице-спикер от «партии власти» подлежал высшей мере наказания, однако его роль в спасении евреев была общеизвестна, — и адвокат, представлявший общину, рвал и метал. А учитывая, что в списке обреченных значились практически все «заступники», получалось как-то неловко, — так что в конце концов после пары звонков куда надо и откуда следует, «вышак» заменили «полторасиком»[165]. А чтобы счет был ровным, вместо спасенного вписали некоего министра, ранее намеченного жить.

В целом, считая и эти, и дальнейшие процессы, через Народные суды прошли (официально — про неофициальные данные не будем) 11 122 человека. Оправдали 1516 (в провинции — на главных процессах оправданий не было), выпустили в связи с прекращением дел — 451, 1305 получили пожизненное, больше двух тысяч — различные сроки (правда, из тех, кто выжил в лагере, полностью не отсидел никто — выпускали, как правило, раньше). К стенке встали, не считая «заочных» и «посмертных», в общей сложности 2875 приговоренных.

Чтобы понять пропорцию, уместно указать, что до этого — в течение трех военных лет — «политические» смертные приговоры были исполнены в отношении трехсот пятидесяти семи «шпионов и террористов». А вообще из всей высшей государственной элиты (160 душ) уцелело 57 человек, причем примерно половина (вполне антифашисты, типа демократов Николы Мушанова и Атанаса Бурова или «оранжевого» Димитра Гичева) получили по году — просто так, чтобы под ногами не крутились, пока новые владельцы страны не проведут выборы.

Ну и, надо сказать, очень резонансным стал процесс по «Делу № 6», фигурантами которого определили «неудобных» гуманитариев: писателей, художников, журналистов, до революции так или иначе чем-то обижавших нелегалов или «зарубежное» руководство. При этом формулировки и памятливость поражали. Какому-то Димитру Павлову выписали «пятерку» за «скудоумие», а многажды помянутому Данаилу Крапчеву (посмертно) вспомнили, в частности, шуточку в адрес Николы Петкова насчет того, какой он галстук повяжет, когда новые друзья поведут его вешать, оценив хохму как «попытку внести раскол в ряды Отечественного Фронта».

Ну и — это уже параллельно — 10 марта разогнали вышедшую из подполья «Федерацию анархистов», осудив на 5-10 лет 87 из ста пяти делегатов, собравшихся на «восстановительную конференцию». Эти уж точно никаким боком к фашизму отношения не имели — наоборот, воевали с ним не хуже «красных», аж с 1923-го, теряли лучших людей, многие только-только вышли из застенков. Но...

Но анархисты никак не вписывались в объективную реальность, поскольку, осмотревшись, от каких угодно контактов с Фронтом отказались, вместо того затеяв «оппортунистическую и антипролетарскую идеологию» — в том плане, что агитировали «против всякого принуждения» и публично заявляли, что БРП «поощряет системное насилие и хочет установить диктатуру мракобесия». Терпеть такие наезды на себя народная демократическая власть, естественно, не могла, а с учетом того, что большинство «анархов» имели богатый опыт конспирации и террора, лучше всего было ребятам охолонуть с лопатой на воздухе — как «идеологически разоблаченным союзникам фашизма», в едином строю с ЧСИР и вражьём, отправленным в лагерь в административном порядке.

В ОЧЕРЕДЬ. СУКИНЫ ДЕТИ, В ОЧЕРЕДЬ!

Это, однако, было чуть позже и мало кого интересовало, кроме всерьез испуганной интеллигенции (ширнармассы в основном ликовали, чая скорых «алмазных закусочных»), да еще посла Швейцарии, к которому кидались семьи подсудимых за заступой. Однако и посол, разок попробовав подать голос, умолк, ограничившись «уведомлениями» в Лондон и Вашингтон. В Вашингтоне промолчали, а в Лондоне сэр Энтони Иден, еще не премьер, а глава МВД, ответствовал прямо и ясно: «Не вижу оснований вмешиваться. Болгария теперь свободная демократическая страна, и ее внутренние дела — дело ее властей».

Ну и, пожалуй, пара слов об исполнении, потому как очень уж колоритно. Прежде всего, только под завершение чтения приговора окончательно решилось, как конкретно мочить. На эту тему спорили до крика. «Импортный» тов. Червенков требовал вешать, чтобы отомстить за казнь «героев, взорвавших собор». Тов. Костов и тов. Югов — как местные — твердо стояли за расстрел. При этом Костов заявил: «Политически мы абсолютно правы, но по-человечески большинство не заслуживает мук удушья».

На том и сошлись. А поскольку, как положено, применить комендантский взвод, посоветовавшись, не рискнули (среди осужденных значилось слишком много любимых армией командиров), постановили: по очереди, в затылок, силами партийного и комсомольского актива, что и претворили в жизнь через несколько часов по окончании процесса, до рассвета 2 февраля 1945 года, для координации действий (грохнуть больше сотни человек не так легко, а навыков у молодежи не было) вызвав из провинции надежных, проверенных товарищей.

Всё остальное (сохранились воспоминания об этом некоего Цеко Алексиева, могильщика и единственного беспартийного свидетеля) прошло в общем без заминок, но с нюансами. Исполняемые в основном вели себя достойно (князь Кирилл, первый в очереди, и вовсе «вызывающе»), разве что Филов с Габровским плакали, — но, как выяснилось, в спешке забыли взять с собой прокурора и не пригласили священника. Вторая проблема решилась просто — приговоренным объяснили, что Бога нет; а вот над первой, поскольку присутствие прокурора требовалось по закону, пришлось задуматься.

В итоге прямо над воронкой от бомбы, определенной под братскую могилу, устроили партсобрание — с президиумом, определением регламента и прочими формальностями, не пожалев сорока минут. Лев Главинчев, ответственный за акцию, обрисовал молодежи политическую ситуацию, осветил основные задачи текущего момента, рассказал «об огромном доверии, оказанном партией», поставил вопрос на голосование, и было единогласно решено, что подписи исполнителей сойдут за подпись одного прокурора.

Затем тот же «главорез» выступил перед приговоренными, объяснив, что главная их вина в том, что «они не боролись за светлое коммунистическое будущее», но, хотя, конечно, «бывшим» не позавидуешь, всё равно им повезло, потому что могли и повесить. Говорил он «довольно долго, но когда, наверное в увлечении речью, призвал их "осознать ошибки и включиться в упорный труд на благо трудового народа", какой-то военный прервал его словами: "Вы тратите наше время, Левчо. Без формальностей"». И начали.

Но вот ведь беда: после первых выстрелов вспомнили, что врача тоже захватить не озаботились. Хоронить полуживых никому не хотелось — чай не звери, а ехать и разыскивать медика среди ночи не было времени, да и никто не знал, где искать идейно близкого лекаря, — и тут вспомнили, что среди собравшихся есть европейски знаменитый хирург, д-р Станишев. Спросили, не согласится ли профессор зафиксировать смерть всех прочих, профессор согласился и одно за другим, осматривая тело за телом, подписал медицинские заключения, после чего, последним, был расстрелян сам, оставшись без документа.

ЛУЧШЕ МЕНЬШЕ, ДА ЛУЧШЕ

Ну и хватит. А вместо эпилога к этой специфической теме позволю себе, пожалуй, цитату из доклада Георгия Петрова — главного обвинителя на главном процессе, уважаемого, прошу заметить, старого закала адвоката из «приличной» старозагорской семьи, успешно защищавшего единомышленников при «фашизме». Очень уж показательно...

«Кто-то скажет: что такое 2875 или 3 тысячи смертных приговоров рядом с огромными, в десятки тысяч, жертвами, которые наша славная "Рабочая партия" понесла в борьбе? Да, не так уж много. Но только недостаточно сознательный или недоразвитый член партии или сочувствующий может так ставить вопрос. Такие люди легкомысленно, вольно или невольно, отрицают и подрывают героическое историческое деяние Народного суда, одно из самых славных дел нашей партии.

Да, смертных приговоров не так много. Нарекания справедливы. Но давайте посмотрим на содержание этих 2857 смертных приговоров и не будем поверхностны. Посмотрим на качество. Осуждены три регента, таким образом, покончено с байкой о "народном царе" и заклеймена монархия. Осуждены все министры Филова, почти все министры Божилова и половина кабинета Багрянова, а также 67 человек депутатов фашистского XXV созыва.

Осужден весь аппарат кровавой фашистской полиции, сверху донизу, вся разведка, вся верхушка армии, весь Генштаб и все офицеры, которые не успели спрятаться на передовой... Таким образом, налицо почти полная кастрация кровавой фашистской власти, и это дает нам основание утверждать, что Народный суд в целом достойно выполнил задачу...»

И далее сравнения: в Румынии приговоры «постыдно мягкие» (и там возможны отклонения от коммунизма), в Венгрии — лучше, но там «мало» (и там, не дай Бог, дойдет до мятежа, который придется подавлять куда большей кровью), во Франции вообще «издевательство над ожиданиями французских коммунистов» (и это вполне может кончиться проигрышем коммунистами выборов), как и в Италии, где «всё прощено и перечеркнуто бессудным убийством Муссолини». А в Германии — «просто насмешка над реальным правосудием» (и вот увидите, она будет «смотреть в рот международному капиталу»). Даже братская Югославия, «будем честны, карает смертью только тех, кто сжигал населенные пункты, убивал гражданских лиц и пленных партизан. Да еще самых главных негодяев. Только их! Да и то с личного позволения тов. Тито. За всё остальное — малые сроки и мелкие штрафы. Не смешно ли?».

И на этом фоне: «наш суд — непревзойденный международный бриллиант, сияющий в драгоценном венце истории нашего героического народа. Благодаря тому, что сделано, никакие отступления от движения к коммунизму, никакие отклонения от пути дружбы с Советским Союзом невозможны. Нет сомнений, этот результат обусловлен главным образом решимостью нашей славной партии, которая приняла это решение и организовала процесс».

Вот так-то.

И ведь в очень многом, если не во всем — как в воду глядел.

Впрочем, вся эта теория ЦК БРП, «зарубежных» (пока еще) вождей, да и «инстанцию» волновала мало. Дело сделали, проблему закрыли, и на повестку дня вышли новые актуальные вопросы, и в первую очередь — вопрос о выборах в Народное собрание, избежать которых было нельзя, да и избегать не следовало. А тут были проблемы.

Невероятный размах активности «красных», тянувших под себя всё, до чего дотягивались, пугал союзников. Фронт заметно потрескивал, а распада коалиции допускать не следовало ни в коем случае: крутость крутостью, а самостоятельно идя на выборы, коммунисты, по всем прикидкам, взяли бы много, но никак не больше трети голосов. Это не устраивало Москву, не имевшую ни возможности, ни желания оказывать им силовую поддержку.

Поэтому в марте, в самый разгар работы Народных судов, пришлось проводить съезд комитетов ОФ и на съезде вести себя мудрее змия и ласковее котенка, — и получилось очень удачно, потому что в итоге союзники, всерьез боявшиеся «красной узурпации», купились. Даже руководство недоверчивого «Звена», упрямо не верившего в «искренность и прочность комбинации», с удовольствием отметило, что «съезд окончился неожиданно хорошо».

Вот только никогда не бывает так, чтобы хорошо было полностью, без единой задоринки. Если «Звено» удалось убедить, а эсдеки и так не особо брыкались, то с «земледельцами», без которых на выборы идти было бы безумием, оказалось куда сложнее. Настолько, что персональный вопрос о позиции легендарного д-ра Гемето завершился ордером и взятием его под домашний арест. Этого делать было нельзя, но и не сделать этого было невозможно, — и ситуация очень напрягала...

СМЕХ И СЛЕЗЫ

Как ни парадоксально, расстрельные процессы февраля 1945 года, чисто по-человечески шокировав многих, с политической точки зрения были большинством восприняты положительно. «Как бы то ни было, — рассуждал один из лидеров Фронта, ничуть не "красный", — поле расчищено для новых всходов». И действительно, полное уничтожение сформировавшихся за четверть века «обойм» вселяло надежду на то, чтобы постоять у руля, всем, кто при старом режиме, невзирая на былые заслуги и амбиции, безнадежно сидел в кювете.

В этом смысле Отечественный Фронт себя исчерпал, а потому значительная часть политиков стремилась уйти в одиночное плавание. В первую очередь, конечно, «земледельцы», лидер которых, д-р Гемето, всю войну просидевший в Каире под крылом англичан (и скорее всего, у них на подписке), не был связан с «красными» никакими обязательствами, зато был связан инструкциями Лондона, требовавшего позаботиться о том, чтобы Болгария не стала «совсем советской».

И он вполне мог. БЗНС в крестьянской стране был более чем серьезной силой, его личный авторитет в партии можно было назвать непререкаемым, и выйти на выборы, которые были неизбежны, самостоятельно (то есть при поддержке Лондона, но ведь и за БРП стояла Москва!) означало взять количество голосов, возможно, большее, чем улов Фронта. Тем более «красных» после осенних «вспышек народного гнева» многие боялись, и в противостоянии с ними можно было рассчитывать на поддержку эсдеков, далеко не все лидеры которых были такими же «левыми», как их представитель в НК ОФ и правительстве Григор Чешмеджиев.

Разумеется, тов. Костов, тов. Югов, тов. Червенков и прочие товарищи, включая московских, это понимали. А понимая, вели контригру. 25 января, по настоятельной просьбе тов. Костова, из ЦК эсдеков вычистили «ненадежных» (то есть слишком сильно друживших с «каирским сидельцем») во главе с Крыстьо Пастуховым, поставив в очередь и шефа, Косту Лулчева. Г-н Чешмеджиев, близкий друг обоих, возражать не стал — частично ради сохранения единства Фронта, в которое верил, а частично, видимо, по каким-то своим собственным мотивам.

После этого начали закреплять успех. 26 января вместо отмененного Закона о защите государства ввели Закон о защите народной власти, — те же яйца, но даже не в профиль, а просто в багровых тонах. А параллельно вынесли вопрос о «раскольниках в БЗНС» на рассмотрение Союзной контрольной комиссии, и генерал Бирюзов лично потребовал от д-ра Гемето подать в отставку. И хотя на конференции по этому поводу выяснилось, что люди смены руководства не хотят, сила солому ломит: с четвертой попытки новым шефом Земледельческого союза был избран Никола Петков, считавшийся в Москве «самым левым» и готовым стать «техническим партнером» БРП.

По ходу, впрочем, выяснилось, что есть и более «левые», и более готовые. Некто Александр Оббов, человек с заслугами, но без особого авторитета, бомбил советскую часть Союзной контрольной комиссии обещаниями сделать всё, что нужно, если вождем партии назначат именно его. Хоть прямо сейчас провести съезд и вычистить всех «геметовцев», хоть полностью лечь под БРП.

Плюс постоянное нытье в адрес Петкова: дескать, «лишен организаторских способностей, опыта партийной работы, четких политических принципов» и «не в состоянии быть надежным вождем Земледельческого союза». Истине это никак не соответствовало, в связи с чем настырному Об бову навстречу не шли. Но и не гнали, принимая, обласкивая и держа про запас, на всякий случай.

Тем не менее д-р Гемето, даже опальный и разжалованный, сохранял влияние и связи, в партии (особенно на селе) его слово было куда весомее слова Петкова, и это очень напрягало. Однако не было бы счастья, да несчастье помогло: в апреле под Кюстендилом появились первые «горяне» (то есть «лешие», потому что «гора» по-болгарски — «лес»).

С какой стати взялась за оружие эта первая, маленькая, слабосильная и за пару месяцев сведенная в ноль чета, сказать сложно — поводов, особенно в регионах, было более чем достаточно. Однако именно от Кюстендильской околии когда-то избирался в Народное собрание д-р Гемето, и «красные» были бы полными идиотами, если бы не перехватили пас.

Бывший лидер «земледельцев» тотчас получил обвинение в подготовке «антинародного и антисоветского заговора» и был взят под арест — правда, с учетом болезни, заслуг и репутации домашний. А вот г-ну Петкову тов. Костов 1 мая настоятельно посоветовал безотлагательно собирать конференцию и приводить БЗНС «в должный вид», очистив от «геметовщины».

Однако — вот ведь странность! — г-н Петков, вопреки ожиданиям, брать под козырек не стал. Он подтвердил верность Фронту, то есть союзу с «красными», и признал «раскольническую деятельность» д-ра Гемето ошибочной, однако «разоблачать» отказался, пояснив, что бывший вождь слишком уважаем в крестьянских массах, в связи с чем люди не поймут.

Георги Димитров-Гемето

А ДЕВОЧКА ПЛАЧЕТ...

В общем, зная дальнейшее, удивляться не стоит: Никола Петков, одним из первых вошедший в Отечественный Фронт при «фашизме», рассматривал себя и свою партию как союзников БРП, как партнеров, с которыми можно и нужно работать, но превращать БЗНС в марионетку, стоящую по стойке смирно перед коммунистами, вовсе не собирался.

Но это нам с вами, десятилетия спустя, всё понятно, а товарищи неприятно удивились. Через неделю, 7 мая, тов. Костов, ссылаясь на тов. Димитрова, в присутствии тов. Бирюзова повторил «дружескую просьбу» отмежеваться от доктора Гемето, без чего, как было сказано Петкову, «могут возникнуть сомнения в возможности» его «дальнейшего пребывания во главе Союза и в правительстве Отечественного Фронта».

Намек уже яснее ясного, но Никола Петков предпочел «не понять» и уже к вечеру узнал, что завтра утром начинается съезд БЗНС, созываемый тем самым Александром Оббовым, — и его, разумеется, зовут, поскольку он, как ни крути, глава партии. Естественно, Петков не пошел, решения съезда («Долой "геметовщину", на выборы только в составе ОФ!»), естественно, не поддержал, но МВД в лице тов. Югова тотчас признало новый ЦК владельцем партийного имущества, не глядя на мнение шефа, смещать которого никто и не подумал.

Короче, игры, игры, игры. А вот д-ру Гемето в такой ситуации было уже не до шуток. Что на дворе не «фашизм» и лоб зеленкой, в отличие от времен при царе, мажут запросто, ясно всем. 23 мая вождь «земледельцев» сбежал из-под домашнего ареста и спрятался у своей экс-секретарши Мары Рачевой, перешедшей «по наследству» к Петкову, и та, переодев шефа в дамское (пальто и шляпку), отвела его к Ли Моррису, шифровальщику британской миссии Союзной контрольной комиссии. А утром «тихие» англичане, полковник Бейли и лейтенант Макинтош, перевезли беглеца — и, видимо, коллегу — в резиденцию Мейнарда Барнса, представителя Госдепа в Союзной контрольной комиссии.

Теперь ему ничто не угрожало — разве что из БЗНС мгновенно исключили как «шпиона», а вот чересчур преданная секретарша, арестованная в тот же день, 28 мая уже стыла в морге. Официально — самоубилась, выпрыгнув из окна четвертого этажа во время допроса, но в донесении полковника Бейли в Лондон, со ссылкой на подкупленного прозектора, указано, что на теле в полном смысле слова не было живого места.

От деталей увольте. Поверьте, лишнее. Главное — sapienti sat[166]. Во всяком случае, бедную Мару еще только готовили к погребению, БЗНС еще только осмысливал намек, а срочно собравшие «съезд» эсдеки второго эшелона уже сместили упрямого лидера Косту Лулчева, заявив, что «не мыслят себя вне Отечественного Фронта», и тем самым показав, что в своей партии они самые sapientes.

Зато хамски изгнанный Лулчев, еще раньше изгнавший Крыстьо Пастухова, и даже, казалось бы, в доску «красный», но начавший что-то понимать Григор Чешмеджиев, которого о «съезде» даже не предупредили, 10 июня, после утверждения Закона о выборах, созвали альтернативный съезд и учредили еще одну БРСДП — «объединенную» и готовую «работать со всеми, но не быть чьим-то сателлитом».

В итоге вопрос «to be, or not to be?»[167] для Фронта (то есть вопрос о том, сохранят ли «красные» власть и влияние) обострялся, и ЦК БРП пришлось показывать чудеса демократичности, заявив, что нет возражений против выделения шести-семи мандатов «идейно чуждой, но дружественной оппозиции», не входящей во Фронт, типа еле живых демократов.

Вариантов не оставалось: на носу было подписание мирного договора, а Трумэн, в отличие от Рузвельта, не считал Болгарию «советским призом»; он готов был признать только «представительное правительство, по итогам свободных выборов сформированное широкой коалицией демократических партий», — и в этом смысле как не опереться на «правильных», прозападных лузеров?

Идея вызвала ажиотаж. Бывшая «легальная оппозиция», учуяв шанс, зашевелилась вовсю, сколачивая союзы и блоки. Солидные, обстоятельные люди типа «неправильного земледельца» Димитра Гичева, старого зубра Николы Мушанова и такого же зубра Атанаса Бурова всячески приманивали всех, у кого был хоть какой-то авторитет.

В итоге, по мнению тов. Костова и прочих, сложились все предпосылки для «расширения кризиса», чистки правительства от ненадежных (Петкова, Чешмеджиева, а то и — вдруг получится? — «звенарей») и замены их мишурными «западниками» плюс куклами типа Оббова.

Запросили Москву. Москве, в лице тов. Молотова, понравилось. А вот в лице тов. Сталина, зрившего в корень, — не понравилось, и 10 июля тов. Димитров сообщил тов. Костову: «Наш "большой друг" категорически не согласен. Считает, что Оббов — пустышка, а за Петковым большинство. Обращает серьезное внимание на то, что еще не сделано необходимое для их разоблачения внутри страны и за ее пределами. Убежден, что отстранение Петкова и его товарищей представит их за границей как мучеников и людей, борющихся за свободы в стране. Настойчиво советует проявить осторожность. Вопреки моему разъяснению, "большой друг" твердо остался при своем мнении и еще раз подчеркнул свой совет».

Никола Петков

ЕВРОПА НАМ ПОМОЖЕТ!

Против «инстанции» не попрешь. Начали уговаривать Петкова, но тот, будучи в курсе мнения Штатов, уперся. Только собственный Союз, только самостоятельное участие в выборах, и, в случае победы, вопросов нет, готов оставить БРП три любых портфеля на выбор, кроме МВД. Точка.

Точнее, тупик. 19 июля Москва предписала «прекратить переговоры и допустить сепаратное участие группы Петкова в выборах», а 26 июля Петков, заручившись поддержкой министров-эсдеков, потребовал отсрочить выборы (чтобы крестьяне вернулись с полей) и провести их под контролем Союзной контрольной комиссии (чтобы без фокусов). Поскольку же генерал Бирюзов, назвав поступок «непатриотичным», отказался выносить вопрос на обсуждение в Комиссию, 31 июля взбунтовавшийся министр подал в отставку и начал лепить собственный блок.

Нельзя сказать, что «красные» такого не ожидали — домашняя заготовка на сей случай у них, конечно, имелась. Выразив возмущение «самодурством» шефа, ручная фракция БЗНС 5-6 августа провела съезд и, объявив, что действует от имени всей партии, с подачи тов. Костова определила в новые шефы наконец-то дождавшегося своего часа Александра Оббова.

И всё бы ладно, однако в ответ в отставку подали министры-эсдеки, и хотя их тут же заменили послушными, замена была явно неравноценна: новенькие на их фоне были никем. А «протестанты», присоединившись к Петкову, 15 августа озвучили общую избирательную программу — вполне нейтральную, но с обвинением БРП в нарушении демократических свобод.

Казалось бы, какие проблемы? Допускать кого-то к выборам или нет, решало правительство, а оно вполне могло принять меры. Выше его был только Бог — впрочем, и Комиссия тоже, а там обсуждение было бурным. Американцы не отрицали, что симпатизируют БЗНС, за которым большинство населения, но не отрицали и того что БРП — как лидер Сопротивления — одна из двух «самых главных» партий страны, а значит, имеет право на «повышенную квоту» в будущем кабинете. При этом, как считал м-р Роберт Барнс («партию» г-на Оббова, как и «партию» г-на Нейчева, он рассматривал как симулякры, не представляющие ни БЗНС, ни эсдеков), не допускать к выборам демократов тоже нельзя и запрещать свободу агитации очень неправильно. И вообще, Закон о выборах — «технология подтасовок», против чего советская сторона, конечно, возражала, но вяло.

Назовем кошку кошкой: если связи д-ра Гемето с Лондоном сомнений ни у кого не вызывали, то Николу Петкова в этом никто не обвинял. Во всяком случае, пока. И тем не менее играл он явно на лапу Западу, причем, видимо, по договоренности, поскольку в унисон ему, даже в тот же день, отмены выборов потребовал и м-р Барнс. «Правительство США не может не видеть фактов, говорящих о том, что элементы меньшинства, находящиеся у власти в Болгарии, в настоящее время прилагают усилия, применяя силу и запугивание, для воспрепятствования принятию эффективного участия в предстоящих выборах большой демократической группы контингента избирателей», — заявил он.

Это уже относилось не к Софии, но к Москве, всё прекрасно понявшей и ответившей более чем адекватно: сразу после спича м-ра Барнса генерал Бирюзов официально сообщил премьеру Георгиеву, что советское правительство намерено восстановить с Болгарией полноценные дипломатические отношения — в сепаратном режиме и не дожидаясь мирного договора.

Штаты, однако, подачу приняли и перепасовали симбионтам: спустя неделю о недопустимости «недемократического проведения выборов» заявили и сэры, — и тут не выдержали нервы у «звенарей». 22 августа представляющий их партию глава МИД дал брифинг, в ходе которого, «выражая собственное мнение», сообщил, что кабинет готов отсрочить выборы, если так решит Комиссия. Комбинация, бережно выстроенная «красными» и Москвой, рухнула. «Это скандальное, капитулянтское заявление, — записал в дневнике тов. Димитров, — неизбежно приведет к переносу выборов с 26 августа на другой, более поздний срок, и мы в ответе перед друзьями».

И как в воду глядел. Теперь, когда против изменения даты не выступал никто, кроме «симулякров» БРП, Москва не могла позволить БРП выглядеть своим симулякром. Единогласным решением Союзной контрольной комиссии выборы — всего за сутки до «часа X» — перенесли на ноябрь, и «вся София» встала на дыбы, справедливо расценив случившееся как поражение «красных».

Впрочем, сами «красные» такую оценку не разделяли и в панику не впадали. Отсрочка, в конце концов, ничего не определяла, а что касается тактики, мудрая «инстанция» советовала не брать дурное в голову, ибо «лучше легализовать оппозицию, чтобы держать ее в руках и присматривать, правильно ли она себя ведет, чем загонять ее в подполье». Так что тов. Костов уверенно ретранслировал: «Это не поражение. Это, конечно, отступление, и, очевидно, нам придется отступить не только по этому пункту, но мы, безусловно, победим».

РЕБЯТА, ДАВАЙТЕ ЖИТЬ ДРУЖНО...

Резкое изменение ситуации, разумеется, требовало новых оценок, а оценивать что бы то ни было без указаний «инстанции» новые владельцы Болгарии пока что не смели, в связи с чем тов. Костов и тов. Червенков кинулись в Москву, где 29 августа, в присутствии тов. Димитрова и тов. Коларова, встретились с тов. Сталиным. И услышали от него: «Зачем плакать? Вы заинтересованы в том, чтобы иметь оппозицию. [...] Оппозиция будет для вас кнутом, она принудит вас не распускаться, будет вас пришпоривать. [...] Вы сами признаёте, что кое в чем оппозиция права. Оппозиция иногда лучше замечает известное недовольство масс, нежели те, кто находится у власти». Ибо тов. Сталин был демократом — по крайней мере, в сорок пятом, когда еще верил в порядочность англосаксов.

Поговорили, разумеется, и о делах практических, получили кучу печенек, чтобы порадовать электорат, и, намертво запомнив последнее, уже на посошок сказанное: «Вы отложили выборы — это существенная уступка. Больше никаких уступок. Никакого изменения состава правительства», вернулись домой такими демократами, что самим страшно было.

Тов. Сталин и тов. Димитров

Назначили дату — 18 ноября. Притормозили злившее крестьян создание сельскохозяйственных кооперативов. Спешно разрешили многопартийность, не глядя, кто марксист, а кто не совсем. Легализовали себе — вернее, своим куклам — в ущерб реальную оппозицию: БЗНС Николы Петкова и «объединенных эсдеков» Косты Лулчева, щедро пригласив в ОФ всех желающих. Сделали реверанс Западу, «не заметив» выезда из американской миссии в Италию «врага народа» д-ра Гемето.

А к годовщине 9 сентября, взлетев в эмпиреи гуманизма, и вовсе освободили из лагерей и помиловали, восстановив во всех правах, под десяток тысяч осужденных Народными судами, включая даже таких «пособников фашизма», как министры Муравиева. Не самого, правда, Муравиева, но вышел на свободу и мгновенно воссоздал «Демократическую партию» старый Никола Мушанов, а Димитр Гичев, вождь «неправильных оранжевых», и вовсе тут же слил свою организацию с петковской, произнеся по сему поводу крамольную речь с призывом голосовать «за единый Земледельческий союз — опору и надежду болгарского народа».

Короче, с повеления «инстанции» — полное «ку». И американцам, не желавшим говорить о мирном договоре ни с кем, кроме «демократического правительства», и оппозиции, именовавшей себя лояльной, поскольку принципы Отечественного Фронта она тоже признавала и всего лишь не хотела, чтобы всем заправляли «красные», потому что самим охота. Но...

Как ни старались, как ни крутились, уперлись в стенку: тандем г-на Петкова и эсдека Лулчева уперся рогом, требуя еще раз отложить выборы, месяцев этак на шесть, поскольку отведенное время не позволяет раскрутить агитацию. Но главное — они потребовали создать на время выборов «техническое» правительство из беспартийных. Это было уже совсем чересчур, и правительство, памятуя указание «большого друга», сказало «нет», а «лояльная оппозиция» ответствовала, что на нет и суда нет, и если так, то пусть выбирают без нее, а потом сами доказывают свою легитимность м-ру Трумэну и м-ру Идену.

Короче, уперлись. А зря. Запад, конечно, был всей душой «за» и не раз уже это доказал, но делал всё аккуратно — так сказать, «в плепорцию»[168], памятуя про 75 процентов влияния СССР в Болгарии, однако неявно давая понять Москве, чтобы та не забывала про гарантии по Греции, а уж паче того не науськивала на плохое поведение «красных» в Италии или, упаси Боже, Франции.

В итоге «всенародный» бойкот, который даже не сумели толком распиарить, сыграл наоборот. Народ на выборы, от которых отвык и которым был рад, в основном явился, а поскольку явились те, кому Фронт нравился, он и победил, взяв 80 процентов голосов и честно поделив их между партиями: по 94 мандата — БРП и «ручным оранжевым», 31 мандат — «ручным эсдекам», 31 мандат — «Звену» и т.д.

Зато «лояльная оппозиция» осталась даже без парламентской трибуны, с которой могла бы давать о себе знать, что-то открыто и легально критикуя, что-то предлагая и вообще показывая, что она не миф. Теперь ей оставалось надеяться только на дядю Гарри и дядю Энтони.

И дяди вмешались. За недели, остававшиеся до начала работы Народного собрания нового, «демократического» созыва, они сделали очень многое, упирая на то, что если оппозиция, неважно почему, в выборах не участвовала, стало быть, результаты недействительны. А значит, сессия Народного собрания, даже если и начнется, будет просто шоу — и ни о каком мирном договоре не может быть и речи.

КОСА НА КАМЕНЬ

Формально претензии адресовали Софии, но всем было ясно, что софийские политики в этом спектакле исполняют роль скрипа дверей. А у Москвы на сей счет (Иосиф Виссарионович ничего не делал наполовину) была домашняя заготовка, — или, если угодно, «компромиссная формула», чтобы и овцы были насколько-то целы, и волки сыты, и самим внакладе не остаться.

Вкратце: никаких «реорганизаций правительства», никаких «новых выборов» и вообще никаких прогибов, потому что эти «лояльные», если присмотреться, на самом деле вовсе не лояльные и занимаются чистым шантажом. Приняли бы участие в выборах — имели бы свои законные мандаты, а кому быть министром, извините, решает большинство. Чай не фашизм.

Иными словами, вопрос «недискуссионный». Но всё же тов. Димитров, который уже был в Софии, просил передать: болгарские товарищи (при чем тут Москва?) согласны в качестве жеста доброй воли включить в кабинет двух «антинародных» министров. Не главные портфели, конечно, но по способностям. И лучше не Петкова и не Лулчева, потому что они персоны знаковые, а кого-то, кого они порекомендуют. ОК?

Оказалось, не ОК. Даже при том, что представители двух дядей советовали брать что дают, гордый г-н Петков — а вслед за ним, естественно, и г-н Лулчев — стоял на своем: несогласные мы, потому что «красные» подмяли под себя Фронт и строят диктатуру, а кончится всё это тем, что нас всех перевешают. Поэтому, дескать, пусть сдадут кому угодно МВД, распустят Народное собрание, проведут новые выборы — и вот тогда с нашей стороны возражений не будет.

Так ответили и м-ру Барнсу, и даже первому заместителю наркома иностранных дел СССР тов. Вышинскому, когда Андрей Януарьевич прибыл с личным предложением начальства «показать хотя бы способность работать в коалиции, на что коммунисты согласны», после чего эмиссар Кремля развел руками. Он, талантливейший переговорщик, умел делать очень многое (в рамках этой же поездки ему удалось разрулить совершенно аналогичную проблему в Румынии), но волшебником не был, и оставалось только признать, что «переупрямить заупрямившегося болгарина нельзя».

И тут бы, конечно, плюнуть на этих баранов и работать дальше — и пусть нудят хоть до опупения, но Запад продолжал настаивать, а мирный договор был позарез нужен, так что Москва («мы в ответе за тех, кого приручили») продолжала пытаться. В итоге правительству пришлось — очевидный шаг навстречу г-ну Петкову — самораспуститься и начать тему с чистого листа.

С тем же, однако, результатом. Роспуска правительства г-дам Петкову и Лулчеву было мало. Они стояли на том же, что и раньше: роспуск парламента — раз; «технический кабинет», который проведет новые выборы, — два; «красных» прочь из МВД и Минюста — три, а еще полная амнистия всем политзаключенным, — и только тогда были готовы идти навстречу.

И всё бы ладно, но при таких условиях никакого резона идти навстречу не было «красным», и в этом Москва была с ними солидарна, так что позицию тов. Сталина — «Да пусть ваша оппозиция катится к черту! Пусть хоть сдохнет. Николе Петкову не стоит думать, что СССР и Америка ради него начнут войну...» — лично я понимаю и разделяю. Но, правда, на официальном уровне всё было корректно.

«Димитрову. Сообщаю от "большого друга", — информировал тов. Молотов 28 марта. — Ввиду очередного отказа, вопреки решению трех министров, советуем: 1) полностью игнорировать, не вести с ней больше никаких переговоров; 2) предпринять ряд умело организованных мер, чтобы задушить оппозицию; 3) дать Барнсу понять путем прозрачных намеков в печати, что болгары считают его виновником провала решений московского совещания по Болгарии».

Иными словами, терпение лопнуло. При всем демократизме «инстанции», при всем желании ее в тот момент строить послевоенный мир на условиях «доброжелательного паритета и взаимного уважения», соглашаться на условия, выдвигаемые даже не Западом, а какими-то балканскими мегаломанами, закусившими удила вплоть до неподчинения собственным спонсорам, в понимании Кремля было просто невозможно. Оставалось только показать оппозиции, чего она со своими амбициями реально стоит.

Впрочем, слишком спешить не стали. Некоторые блюда, как известно, едят холодными, а дел накопилось по горло. Поэтому истериками в «нехорошей» прессе пока что просто пренебрегли, начав формировать правительство, без которого никак, и управились быстро, премьером снова определив проверенного г-на Георгиева, а всё остальное поделив примерно так, как было раньше.

Ну и развернули законотворчество. Прежде всего, согласились, что нужно созывать Великое Народное собрание, чтобы решить вопрос о новой Конституции, поскольку старая, Тырновская, уже не торт. Затем сделали приятное народу, постановив конфисковывать «собственность, нажитую спекуляцией, включая скупку для перепродажи»; это для Болгарии, где крестьянство традиционно стонало от диктата перекупщиков, само по себе повышало популярность и ОФ, и «красных» настолько, что под сурдинку многое не замечалось.

ВАРИАНТ «Б»

Казалось бы, ничего слишком. 17 февраля легко, без обсуждений, проскочил закон «О защите народной власти» — по сути, калька с отмененного «фашистского» закона «О защите государства». Но ведь в интересах народа! Затем, 19 февраля, на празднике в военном училище Дамян Велчев, проговорив дежурные мантры о «слиянии офицеров царской армии с новыми, народными кадрами», дал слово тов. Димитрову, гражданину уже не СССР, а опять Болгарии и лидеру «красной» фракции, — и тот, взойдя на трибуну, толкнул речь.

«Армия, — заявил человек-легенда, — может стать народной только тогда, когда откажется от старого понимания так называемой чести, от старых национальных идеалов вроде "три сестры под одним кровом". Каждый офицер должен, конечно с товарищеской помощью политруков, воспитать себя в правильном политическом ключе, а кто не пожелает, да будет изгнан, не глядя на ордена за какие-то действительные или мнимые заслуги в прошлом».

И ведь опять-таки, всё честно. Вождь «красных» всего лишь объяснил курсантам, чего теперь будет требовать государство от армии. Вот только в общественном сознании болгар армия была своего рода священной коровой, и ее принципы считались неприкосновенными. Так что реакцию несложно было предсказать, и на следующий день в газете «Свободный народ» — легальном издании легальных «объединенных эсдеков» — появился материал «Наше войско», а затем и еще один — «Не искушайте меня, лицемеры», оба за подписью Крыстьо Пастухова — старейшего, очень уважаемого социал-демократа.

Статьи били наотмашь. Автор в прах разносил «невежественных комиссаров и "народных генералов", тупо разрушающих единую, высокомотивированную, дисциплинированную и отважную армию, ничем не опорочившую себя в глазах мира» и прямо обвинял тов. Димитрова в намерении поставить армию «под контроль, сделав орудием партийной диктатуры». Без всяких враждебных вылазок. Корректно. Хотя и крайне жестко, — но г-н Пастухов отзывался о тов. Димитрове отрицательно еще с 1919-го, когда тот, не вовремя выпив, провалил стачку.

На следующий день после публикации второй статьи безпека повязала Крыстьо Пастухова, мимоходом закрыв газету. Поначалу — без каких-либо объяснений, отмолчавшись даже на возмущенный вопль британских лейбористов, очень г-на Пастухова уважавших, и личное обращение Клемента Эттли, главы МИД Великобритании, с требованием освободить арестованного, «свободно высказавшего свое мнение».

По меркам тогдашнего времени такое поведение болгарских властей было хамством, а с учетом того, что мирный договор всё еще не был подписан, — хамством, близким к суициду, и Лондон возмущенно потребовал вмешательства Москвы. Но 5 марта в заокеанском городе Фултон толкнул свою знаменитую речь сэр Уинстон Черчилль, и всё изменилось.

Еще никто не говорил о Cold War[169], мир только пытался осмыслить услышанное, но уже 7 марта Кремль обвинил USAUK во «вмешательстве во внутренние дела Болгарии и стремлении настроить так называемую оппозицию против законного правительства». А тов. Димитров, эхом, резко осадил м-ра Эттли: «г-н Пастухов является не лидером социал-демократов, но членом раскольнической группировки и арестован правильно». Всё остальное, прекрасный сэр, узнаете в ходе процесса.

А менее месяца спустя, 5 апреля, когда стало ясно, что Фултонская речь не частность, но начало чего-то принципиально нового, тов. Димитров опять-таки назвал кошку кошкой: «Народ не может дольше терпеть, чтобы кто бы то ни было мешал укреплению демократических порядков в стране, восстановлению народного хозяйства, удовлетворению насущных потребностей населения, благоприятному урегулированию международного положения Болгарии и заключению справедливого и достойного мира». То есть, короче, если враг не сдается, его уничтожают.

Заявление об «антинародном» характере оппозиционных сил, порожденное Фултонской речью, дало старт многим процессам, а также недоумениям и тревогам. Будет ли война? На что настраиваться, если будет? И еще масса вопросов, на которые 5-9 июня, во время визита болгарской партийной делегации в Москву, тов. Сталин дал исчерпывающие ответы.

Нет, войны, скорее всего, не будет, бояться не следует; Штаты и Лондон топырят пальцы, но ежели что-то вдруг, то Красная армия вас, товарищи, в обиду не даст. Однако, поскольку всё не так, как раньше, и действовать необходимо жестко. Прежде всего, никаких амуров с оппозицией. Баста. Она — вот и тов. Абакумов подтверждает — сидит на грантах англосаксов, которые теперь явный враг, а с агентами врага не миндальничают.

То же самое с «лешими», то есть горянами. Они наверняка — вот и тов. Абакумов подтверждает — связаны с оппозицией. И неважно, что их мало, — важно, что они есть и они с оружием, а вооруженного врага быть не должно. И невооруженного, но готового, ежели что, взяться за оружие — тоже, так что, раз уж Народные суды почистили далеко не всех, придется поработать.

А кроме того, следует иметь в виду, что теперь и с союзниками по Фронту следует держать ухо востро. Кимон, конечно, вне подозрений — вот и тов. Абакумов подтверждает, однако «звенари» в целом не наши люди, и хватит им держать ключевые портфели — в первую очередь, Министерство обороны, тем более что этот ваш Дамян Велчев, при всех заслугах, тип мутный.

Впрочем, мы тут в курсе, что вы уже принимаете меры, и мы эти меры одобряем. Новый Закон о печати — хорош: пресса — очень даже оружие, и выбить ее из рук врагов народа крайне важно. Постановление об усилении борьбы с любыми враждебными явлениями — еще лучше. Не опасных врагов не бывает, а не опасен только тот враг, который обезврежен. Но в первую очередь следует решить «особый вопрос». Надеюсь, этим уже занимаются? Прекрасно. Одним вопросом меньше.

Действительно, «особый вопрос» решали. Как раз в эти дни, пока тов. Димитров был в Москве, в Болгарии, в Пиринском крае, под руководством знакомого уже нам Льва Главинчева, который в Софии уже сделал всё, что мог, напропалую хвастаясь сувенирами с места расстрелов, шла охота на членов ВМРО — в основном, конечно, людей Иванушки.

Меньше чем за неделю арестовали более пятисот активистов и лидеров, не глядя, кто по-прежнему в теме, а кто отошел от дел. Кого-то экстрадировали в Югославию, на верную смерть, кого-то отправили в СИЗО, допрашивать и судить, кого-то, рангом помельче, — в лагерь, в административном порядке, а десятка два самых знаковых просто «обнулили» при задержании, официально — «при попытке к бегству» или «активном сопротивлении».

Почему? Разумеется, в частности, и потому, что «автономисты» с «красными», мягко сказать, не дружили — а значит, были опасны. Не опасен же, как верно отметила «инстанция», только тот враг, который обезврежен. Но это в частности, истинные же причины крылись намного глубже.

Очень быстро возрождалась давняя идея Балканской Федерации. Некогда очень актуальная, позже она была похерена, но теперь обстоятельства изменились. Реанимировать ее считал делом нужным и полезным не только тов. Тито, грезивший стать «красным императором Балкан», но и сам тов. Сталин, а тов. Сталину тов. Димитров не возражал никогда. В общем-то, не видел он причин возражать и старому другу Иосипу, поскольку «великоболгарский шовинизм» со всеми его «тремя сестрицами» считал делом вредным и для коммуниста постыдным, а Иванушку, пусть даже сгинувшего, но, черт побери, живого, ненавидел и побаивался. Даже, скорее, боялся. В связи с этим сразу после 9 сентября Димитров начал выдворять беженцев, пытавшихся найти убежище в Болгарии, откуда, как они полагали, выдачи нет.

Больше того, не только не осудил, но и не заметил «Кровавое Рождество», когда в Скопье шли массовые расстрелы болгарских солдат македонского происхождения, не желавших вливаться в ряды НОАЮ, и титовский проконсул Светозар Вукманович — «Темпо», который, как вспоминает чудом уцелевший очевидец Васил Василов, будущий профессор-историк, лично дырявил «фашистам» головы, приговаривая: «Хочешь Болгарию? Вот тебе!».

Вообще, насколько можно судить, о своем одобрении плана тов. Тито — «Только Балканская Федерация гарантирует братство балканских стран» — Кремль уведомил тов. Димитрова еще летом 1944-го, порекомендовав начать с признания болгар Пиринского края македонцами и предоставления им «культурной автономии». Тов. Димитров, разумеется, согласился, а в сентябре София на всех парах рванула навстречу Белграду: встретившись после долгой разлуки с другом Иосипом, будущий «красный царь» подтвердил, что всем сердцем разделяет федеративный план и даже готов на большее.

ОТДАЙ СЕСТРУ ДЯДЕ...

Позже, правда, оказалось, что не готов. Точнее, готов, но не совсем, потому что уже не приймак[171] в чужом дому, а сам себе хозяин. В конце декабря на встрече с Эдвардом Карделем в Софии тов. Димитров, подтвердив договоренности, сообщил, что, по мнению ЦК, против которого в одиночку не попрет, не стоит отдавать югославам Пиринский край до того, как будет образована Федерация. И притом Болгария должна войти в нее не по белградской формуле «одна из семи», а в режиме «шесть плюс одна», то есть все-таки на конфедеративных началах.

Тов. Тито такой вариант, конечно, понравился меньше, но тов. Сталин счел его справедливым. На том — окончательно уже в Москве, в январе, — и поладили, решив завершить к апрелю. Однако MI-6 сработала на славу: появление на Балканах «красной империи», полностью (в тот момент ничего иного никто не предполагал) подчиненной Кремлю, Лондон категорически не устраивало (в том числе по причине полной непредсказуемости в таком раскладе развития греческого сюжета), и англичанам удалось сломать «экспресс-план».

Но если спринт не получился, никто ж не мешает поспешать медленно. И поспешали. В югославской Македонии разболгаривание вообще летело стремительным домкратом, а кто не желал правильно понять установку, жалуясь в Софию или даже — если статус позволял — в Москву, тот, невзирая на послужной список, улетал за решетку. Если не дальше — как легендарный, но слишком настырный Павел Шатев, один из «салоникских матросов» 1903-го, тело которого в один прекрасный день нашли на одной из битольских свалок.

В Пиринском крае, конечно, таких задвигов не было. Там просто начали раскручивать пропаганду. Но жестко и напористо, выдвигая на ключевые посты тех, кто всерьез полагал, что «сестрицы-то сестрицы, да двоюродные», получая гранты от югославов еще с королевских времен. И сообщения о творящихся там делах очень нехорошим эхом откликались в Софии — естественно, не в «красных» кругах, где слово свыше принимали как истину, а в оппозиционных.

Иначе и быть не могло. Безусловно, люди были напуганы тем, как легко новая власть списывает в расход всех, кого считает врагами, но, прожив жизнь при «фашизме» царя Бориса, еще не научились бояться взахлеб, от души и с постоянной оглядкой — во всяком случае, настолько, чтобы по свистку признать «трех сестриц» разлученными навсегда. А потому ворчали, а кое-кто и кричал. Особенно, конечно, выходцы из Македонии, издавна в столице очень влиятельные.

«Допустим, — писал в "Свободном слове" тот же Крыстьо Пастухов, пусть сто раз социал-демократ, но и македонец до мозга костей, — судьба Македонии за Вардаром жить в разделении с Болгарией. Допустим даже, что ее судьба подчиняться сербам. Трудно объяснить, при чем тут социализм или хотя бы просто марксизм, однако допустим. Но с какой стати “объединение македонского народа" должно состояться только за счет Болгарии? С какой стати "будущее мирное развитие Болгарии в тесном сотрудничестве с братской Югославией" должно быть оплачено частью болгарской земли и судьбой части болгарского народа, которую заставят не быть болгарами?»

Его непонимание разделяли многие, и старый, знаменитый, очень уважаемый марксист силою вещей становился рупором и лидером всех непонятливых, вплоть до бывших «автономистов», марксизма в принципе не переносивших на дух. А это раздражало многих, и в первую очередь тов. Тито, прямо ставившего перед Москвой вопрос о невозможности «интенсификации» процесса до тех пор, пока в Болгарии «имеют серьезное влияние чуждые коммунизму партии». Вот в Албании, дескать, их нет — и мы готовы сливаться прямо сейчас, а в Болгарии могут быть последствия, и об этом тов. Димитрову стоило бы подумать.

Логику тов. Тито в Кремле понимали и принимали. Правда, до марта 1946-го — с известными оговорками, но после Фултонской речи оговорки сняли, поскольку основной задачей момента стало формирование на Балканах единой мощной силы, способной, ежели что, сдерживать англосаксов, а то и помочь греческим товарищам в их нелегкой борьбе.

А коль скоро так, то чем скорее, тем лучше, и если болгары Пиринского края настолько политически незрелы, что не хотят обретать «македонское сознание», значит их нужно переубедить. В конце концов, разъяснял тов. Сталин на встрече с югославами и болгарами в Москве, «совершенно неважно, что население не имеет македонского сознания. Когда мы создавали Советскую Белоруссию, там тоже не было никакого белорусского сознания. Но мы крепко поработали, и выяснилось, что белорусский народ существует. Не говоря уже про Украину...».

Так что всё проще простого. Держать курс на «культурную автономию как важнейший фактор ускоренного формирования македонского национального сознания с целью скорейшего объединения Македонии в составе федеративной Югославии», а для этого «активно популяризировать в Пиринском крае македонский язык, культуру и историю Македонии, всеми средствами подавляя эксцессы великоболгарского шовинизма и всякую агитацию в этом духе. Проявлять в этом вопросе колебания преступно, за дело должны взяться самые надежные люди».

МЕРЫ ПРЕСЕЧЕНИЯ

Вот поэтому — Лев Главинчев (ака «Главорез»). Бывший «автономист», изгнанный Иванушкой за уголовщину, возненавидевший всех и вся, ушедший к «красным» и ставший лютым ненавистником ВМРО и фанатиком Федерации по лекалам тов. Тито. Друг тов. Димитрова и кум тов. Югова. Человек, как говорили, без души, истреблявший бывших соратников с каким-то болезненным удовольствием («Левчо лично убил 226 македонских фашистов» — это слова его брата Павла на похоронах), но с еще большим наслаждением выдававший их Белграду.

Он, как уже было сказано, курировал зачистки, и он же — как «бывший, но раскаявшийся» — стал главным свидетелем обвинения на августовском процессе, где уцелевших активистов ВМРО судили за «создание террористических групп для захвата власти», в итоге двоих поставив к стенке, двоих «закрыв» пожизненно, а трем десяткам отвалив по 10-20 лет. Излишне говорить, что от «террористов» ниточки неизбежно потянулись к тем, кто в своих статьях и речах осуждал «пиринскую инициативу» по предоставлению автономии, то есть к оппозиции, с которой, как указал тов. Сталин, «впредь никаких амуров».

Впрочем, за оппозицию, как мы уже знаем, взялись раньше, сразу после Фултона. И первым делом, разумеется, заочно занялись успевшим сбежать д-ром Гемето и очно — его ближним кругом, связи которого с «международным капиталом» были очевидны, в связи с чем ничего не приходилось подтасовывать — достаточно было только правильно толковать.

Тут, правда, тоже имелись сложности. Чтобы подогнать под «дезертирство и пораженчество во время Отечественной войны болгарского народа» факт бегства д-ра Гемето в Каир, где он возглавил комитет «Свободная Болгария», а под «сотрудничество с фашизмом» — откровенную ориентацию на англосаксов, следовало очень постараться.

Но, как известно, нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики, — и постарались. «Укрывательство от Народного суда врагов народа» и «клевета на «органы», якобы убившие Мару Рачеву» были доказаны безусловно, — и после процесса, завершившегося в конце июня, бывший шеф БЗНС заочно получил пожизненное, десять его соратников — от десяти до двадцати лет, а пятеро давших «правильные» показания — по полгода с освобождением в зале суда.

«Постарались» и с Крыстьо Пастуховым, которого — в связи с критикой новых порядков в армии — обвиняли в «подрывной деятельности в войсках путем клеветы на военное руководство страны в целях снижения ее обороноспособности и боевого духа солдат». Шить «великоболгарский шовинизм» в связи со статьями о Пиринском крае, подумав, всё же не стали — вопрос был слишком деликатен, не хотелось лишний раз будоражить неосведомленные массы. В итоге, как ни старался прокурор и как ни стояли навытяжку судьи, выжать из УК, даже на основании новых законов, удалось всего пять лет «строгача».

Могло быть и меньше, но по ходу процесса добавилось обвинение в «антигосударственной клевете»; на вопрос: «Признаёте ли вы, что пользовались поддержкой иностранных партий?» — 72-летний ветеран, начинавший еще с «Дядо» Благоевым (нет чтобы смолчать!), ответил: «Да, мы получали поддержку от братских партий. Но никогда не сидели у них на содержании, как БРП, никогда не исполняли их указаний и ничего на их деньги не взрывали». Вот прямо так, вслух и при людях. А за такое, согласитесь, меньше «пятерки» выписывать было бы просто стыдно.

Так что Дедушка поехал на зону, откуда так и не вышел: три года спустя, 25 августа 1949 года, его задушил некий Антон Попантонов — уголовник, отбывавший пожизненное. Официально — «защищая свою честь» (старый эсдек якобы пытался его изнасиловать), неофициально — по заказу Антона Югова, главы МВД. Документами эта версия не подтверждается, но, как бы то ни было, убийца вскоре был амнистирован и, если верить исследованию Бориса Борилова, поступил на службу в Народную милицию.

Тут, впрочем, вряд ли следует искать политику: скорее всего, кто-то кому-то просто хотел сделать приятное, — а что касается серьезных последствий, то прицепом за г-ном Пастуховым, тоже за «антигосударственную клевету» (в ходе освещения процесса), вскоре пошел главный редактор эсдековского «Свободного слова», получивший, правда, всего «двушку».

Затем под арестом (правда, ненадолго и без физического ущерба, но по той же статье) оказался главред главной «земледельческой» газеты. И наконец, 20 июня СМИ сообщили о раскрытии «фашистской организации "Первый легионерский центр"», связанной с «македонскими фашистами» и готовившей «фашистский переворот» с ведома и одобрения... Николы Петкова. Правда, на следующий день последовала поправка: в текст вкралась опечатка, г-ну Петкову наши извинения, имелся в виду ныне разоблаченный враг народа Пастухов, — но намек шефу БЗНС был более чем прозрачен. Хотя пока еще только намек: в г-не Петкове, как он ни докучал, пока что нуждались, и к тому же властям, в соответствии с рекомендациями «инстанции», предстояло решать иную, не менее, если не более актуальную задачу...

МНЕ БЫ САБЛЮ, ДА КОНЯ, ДА НА ЛИНИЮ ОГНЯ...

То, что наличие на ключевых постах в правительстве Болгарии «попутчиков» в условиях начинающейся Cold War раздражало и беспокоило Кремль, совсем еще недавно ничего против не имевший, понятно. Новые реалии требовали полной концентрации, без виляний, а доверять полностью Москва могла только «красным». И в первую очередь, это был вопрос о доверии армии, которая была лояльна, но, по традиции, только болгарскому руководству. Это, с точки зрения «инстанции», ни в какие ворота не лезло, ибо партия должна контролировать всё. Но болгарская армия, доставшаяся коммунистам от старого режима, скроенная по прусским лекалам, продолжала оставаться кастой, замкнутой в себе самой, со своим особым кодексом чести и своим особым корпоративным духом, в рамках которого были едины все кадровые служаки — от многозвездного генерала до унтера, в ранце которого лежали будущие звезды.

Взгляды при этом могли быть диаметрально противоположны — на крепость спайки сие ничуть не влияло: критериями оставались всё то же чувство единства, холодноватое презрение ко всем, кто не в форме, и приоритетная формула «За державу обидно!», без разделения на классы и сословия. Прочее варьировалось, и подчас причудливо, ибо, скажем, эволюция Кимона Георгиева, стартовавшего в качестве «фашиста», а к финишу пришедшего почти «красным», поражает.

Хотя... Если подумать, как начинал, так и кончил. В конце концов, его «фашизм» был редким, элитарным, основанным на праве Личности пасти стадо, и, как следует из воспоминаний близко знавшего его майора Ивана Груева, «в коммунистах Кимон нашел то, что искал всю жизнь: героев, стоящих над толпой и менявших мир по своей воле, без оглядки на любые препятствия. Думаю, бесповоротно связав себя с ними, он ощущал себя рыцарем, обретшим свой орден, пусть статут этого ордена ему и не был понятен».

Вот Дамян — иное. Тоже ницшеанец, но без теории. Авантюрист со смутными взглядами. Патриот, но не столько страны, сколько своих о ней представлений. Бескорыстный до одури, но падкий на почести до дрожи. Республиканец, но с бонапартистскими замашками, по психотипу изрядно напоминающий латиноамериканского каудильо средней руки, и не столько ищущий, кому служить, сколько обожающий командовать. Но, по крайней мере, в рамках того, в чем как-то разбирался, без порывов в Гении.

Политический дальтоник, выложил Болгарию советским войскам на блюдечке и представлял ее на Параде Победы, но ни Москва, ни большинство коммунистов ему никогда особо не доверяли (его назначение, как писал один из его будущих преемников Петр Данчевский, офицер РККА, «явилось вынужденным политическим компромиссом партии») — и правильно делали. Ибо, в отличие от друга Кимона, который, единожды поставив на красное, ставок уже не менял, военный министр при всех поворотах судьбы оставался прежде всего человеком касты. Доверяя людям своего круга, даже если идеологически они были в контрах, он не любил полуграмотных «народных генералов», крепко недолюбливал политруков и особенно — наглых парней из «Държавной сигурности» нового призыва. Их он презирал, иногда (о, эта воинская брезгливость!) прилюдно именуя месарями, то есть мясниками, и таласъми, то есть упырями, что еще хуже, потому что уж чего-чего, а презрения такие ребята не прощают.

А поскольку отчитывалась безпека, в первую очередь, перед Москвой, на ее отчетах Москва и строила выводы, докладывая «инстанции», а «инстанция», в свою очередь, давила на тов. Димитрова. Дескать, время, уважаемый Георгий Михайлович, дорогой Вы наш человечище, тяжкое, Трумэн гадит, а стало быть, армия должна быть абсолютно надежна, и потому «недостаточно решительные действия» категорически недопустимы.

Слегка смягчало ситуацию то, что Велчев — этого никто не отрицает — преклонялся перед личностью тов. Димитрова, считая того, независимо от окраса, тем самым юбер-меншем, служить которому он мечтал всегда, — и тов. Димитров, выживший в Москве 30-х и научившийся видеть людей насквозь, это знал. А потому прикрывал военного министра, даже при том, что «инстанции», культа личности не признававшей в принципе, такие сантименты не нравились.

Однако изменить логику событий человек не волен. Аккурат в эти дни в Белграде шел процесс над Драже Михайловичем, и в ходе судебных заседаний прозвучали показания о связи Драже с Дамяном, который якобы во время войны предлагал югославскому френду (они были неплохо знакомы) устроить «антифиловский» переворот в Софии в пользу сэров, которые лучше Советов. По тем временам такая информация была равна приговору. Пусть даже, как предполагают некоторые исследователи, вброс инспирировали белградские спецслужбы по приказу тов. Тито, желавшего видеть в Болгарии «цельное», без попутчиков-«звенарей», коммунистическое правительство, «инстанция» в таких случаях предпочитала рубить сплеча, при необходимости реабилитируя посмертно.

И хотя Велчев мгновенно выступил с жарким опровержением, триггер был спущен: уже 13 июня группа старших офицеров во главе с генералом Крумом Лекарским — не «красным», но около того — публично выступила с жестокой критикой в адрес министра по поводу политического флюгерства, «идейной всеядности» и наполеоновских замашек.

НО БЫЛ СОЛДАТ БУМАЖНЫЙ...

Правда, сам тов. Димитров, к которому Дамян тотчас кинулся на поклон, в отличие от московских товарищей, не волновался, ибо понимал мотивацию военного министра. Тот, профессиональный «превратаджи», то есть путчист, всегда готовый влезть в любую авантюру, уже устал от приключений, очень дорожил постом и готов был вилять хвостом не хуже Кимона, и после встречи, состоявшейся 17 июня, вождь записал в дневнике: «Велчев мне клялся в верности: "Я никогда не изменю!" Выглядел искренне. Стоит обдумать».

Однако, как ни велик был тов. Димитров в рамках «новой Болгарии», в таких вопросах его мнение не решало ничего. Зато те, чье мнение решало всё (вернее, те, кто поставлял информацию тому, чье мнение решало всё), рыли землю, доказывая, что «армейский вопрос» пора решать. И тут очень кстати подвернулся «Царь Крум».

Естественно, не древний болгарский царь, сделавший чашу из черепа василевса Никифора, а тайная военная организация. Мелкая, незначительная, зато реальная, так что и комар носа не подточит. Возникла она примерно в январе 1945-го, когда подполковник Антон Крыстев (личность не слишком крупная, но заслуженная и знаковая — из тех, кто ликвидировал Стамболийского), вернувшись с фронта, начал собирать единомышленников. Типа, не могу поступаться принципами и так жить нельзя. К ноябрю сколько-то собрал, и учредили тайную организацию.

Народ подобрался, как уклончиво пишут в нынешней Болгарии, «крайне консервативный», а прямо сказать — из самых мрачненьких: бывшие «ратники» и «бранники» из числа тех, кто самого Цанкова считал «гнилым демократом», сильно скорбевшие по фюреру. Были даже идейные «ультрарусофобы», настаивавшие, что болгары не славяне, а гунны. Но теперь, по необходимости, все они позиционировали себя как сторонники демократии (ясен пень, в англосаксонском варианте) и, кроме того, хотели, чтобы обязательно был царь.

При этом, насколько можно судить, в организационном плане они все как один бултыхались ниже нуля. Много и горячо трепались на тему «да освободи българския народ и държава от руското робство и комунистическия терор»[172], текст клятвы обсуждали два месяца, планов выстроили горы, включая покушения на «верхушку диктатуры», пароли и условные знаки продумали до мелочей, но реально всё ограничилось подметными письмами Георгиеву, Велчеву и прочим «предателям» с обвинениями в измене и угрозами про «ой, что будет», если те не уйдут в отставку.

Естественно, конспирация была на уровне плинтуса, сторонников вербовали под честное слово, секретные бумаги забывали в кафе, — и вели заговорщиков чуть ли не с первого их «заседания», а когда возникла вероятность, что какие-то энтузиасты могут уйти в леса, взяли. Улик (программы, уставы, протоколы заседаний, проекты приказов) обнаружилось море, да и сами подсудимые ничего не скрывали, так что всем выписали длинные сроки (а Крыстева — как организатора — и вовсе 5 сентября 1947-го повесили). И тем не менее...

Шум о кознях врагов, без которого никакая революция трех дней не проживет, конечно, дело святое, и процесс над настоящей, как ни крути, группой заговорщиков, завершившийся 15 августа, дал властям уникальную возможность разогнать волну — и власть этой возможности не упустила. Все имена, так или иначе прозвучавшие в ходе следствия, пошли в работу, и процесс еще не закончился, а уже шли аресты по делу еще одной «военно-оппозиционной организации».

Ну как организации... Не было там на самом деле организации — вообще никакой, даже на уровне крыстевской; скорее, это был кружок по интересам: несколько встреч, много пустой болтовни на тему «а вот если бы...» и «уж как встанем...». Но сами себя эти люди именовали «Нейтральными офицерами», a по новым меркам нейтралитет офицерства считался крамолой: офицер теперь обязан был быть или идейно близким, или в отставке и, очень желательно, в глуши.

Так что для употребления сгодилось, и шум насчет очередного «огромного антинародного заговора» получился изрядный. Хотя по итогам гора родила мышь: весь состав «тайной организации с фашистской идеологией» — 13 человек — в феврале 1947-го без особого шума осудили (на совсем не шуточные сроки) за «предательство в форме обсуждения возможности измены в случае войны». Но главное было не в этом...

Главное, что показания были пущены в дело задолго до суда, дав повод для других арестов, по делу якобы некоей Новой Военной лиги. «Якобы», потому что этот кружок, насколько можно понять, вообще даже и не оформился, а название ему придумало следствие. Документов никаких, улик никаких, разве что признание в бурчании за бокалом пива и общей неудовлетворенности жизнью.

Однако профессионалам было достаточно и этого. Безпека забросила невод и по принципу «кто шляпку украл, тот и тетку пришил» с бору по сосенке набрала аж 43 «преступника», большинство которых в октябре, даже с учетом тогдашней «законности», оправдали, но вычистили из рядов, а кое-кого, на всякий случай, поместили в «воспитательные лагеря». Однако среди ворчунов оказались (повезло!) некий полковник, давний друг Николы Петкова, и (крупно повезло!) еще один полковник, Станко Златев, адъютант Дамяна Велчева. Об этом куда положено отрапортовали немедленно.

WATERLOO

Вот тут «инстанция» зарычала на всю тайгу, и когда из Москвы поступили «точные указания», тов. Бирюзов и тов. Толбухин совместно разъяснили герою Лейпцигского процесса[173], что в его силах, а что нет. После этого началась спешная разработка законопроекта о новых принципах руководства армией, а также подготовка к грядущей чистке, и мало кто из посвященных сомневался в том, что на сей раз Велчеву меж капелек не проскользнуть.

В сущности, вопрос стоял уже не о должности, а о том, быть или не быть ему «врагом народа», с соответствующими оргвыводами, и самые понятливые друзья — в частности, щепетильный в делах чести Георгиев — активно хлопотали за «not to be». И не без успеха. «Спасают Дамяна, — записал тов. Димитров в дневнике 6 июля. — Думаю, правильно. Он может быть полезен...»

Действительно, Велчев еще мог быть полезен. И очень хотел. Сразу после беседы с вождем он подписал приказ об увольнении двухсот сорока пяти офицеров, которых раньше, как утверждали советские товарищи, покрывал, «за грубые фашистские проявления и в интересах службы». Спустя десять дней, когда два летчика перелетели в Италию, он первым предложил отдать под суд «за подстрекательство» весь летный состав полка и горячо одобрил законопроект «О руководстве и контроле за армией», на основании которого в отставку вылетели около двух тысяч офицеров, ничего не совершивших, но подозревавшихся в «фашистских, реставраторских, антинародных и антидемократических настроениях». И продолжал в том же духе, демонстрируя лояльность, к вящему удовольствию руководства, ибо ЦК БРП под этими приказами была желательна именно подпись популярного министра-«звенаря», чтобы никто не мог упрекнуть «красных» в том, что они выгоняют неугодных, чистя армию под себя.

Но это уже были судороги. Официально всё оставалось по-прежнему, но после 29 июля, когда в приемной Велчева арестовали его адъютанта, того самого Стояна Златева, в седле министра фактически сидел Крум Лекарский (кстати, лучший наездник болгарской армии). Дамян же с двумя верными заместителями находился на хорошо охраняемом «лечении», продолжая тем не менее подписывать присылаемые из офиса списки на увольнение, — 80 процентов от пяти тысяч кадрового состава. Подписывал он и прочие бумаги, требовавшие его санкции, типа приказа о выводе из подчинения министерству и передаче под личное командование премьера нескольких отборных частей, преобразованных в Пограничные войска, возглавленные полковником Львом Главинчевым. Так продолжалось аж до 25 сентября, после чего Велчев ушел в отставку «по состоянию здоровья», на следующий день, по тому же состоянию, вылетев в запас, а еще два дня спустя, по личной мольбе Кимона, улетев послом в уютную второстепенную Швейцарию.

В общем, можно сказать, свезло. Прошел-таки между капелек. Благо, полковник Златев очень ко времени погиб при попытке к бегству из СИЗО, якобы не успев дать показания на шефа. Или успев, но об этом решили не поминать, поладив на том, что место освободилось.

А свято место пусто не бывает. Какое-то время, пока наверху не определились, в ранге «и.о.» подписи ставил «красноватый» Крум Лекарский, а потом на смену ему пришел и прочно утвердился твердокаменно «красный», со стажем службы в РККА, Георгий Дамянов, без промедления приступивший к предписанному «инстанцией» и тов. Димитровым «переустройству армии и воспитанию в ней нового духа, новых идеалов и осознанию новых национальных задач» — с прямым подчинением военных главе правительства и обязательным для успешной карьеры членством в БРП.

Теперь Москва не рычала, а благосклонно мурлыкала. Болгарская армия, уже «переплавленная» в «народную», срочно и успешно перековывалась в «партийную». Таким образом, закрыв еще одну важнейшую проблему в списке указанных тов. Сталиным, можно было на время отвлечься от самых тяжких трудов и заняться всякими важными мелочами, которых накопилось более чем достаточно.

ПРОЗЕКТОР ПЕРЕСТРОЙКИ

Мелкие скучные детали давайте опускать, чтобы поскорее подойти к тому, что по-настоящему интересно. Детом 1946 года начали решать вопрос с монархией, и 15 сентября решили — путем референдума, посоветовавшись с народом, против чего не спорил никто, включая «лояльную оппозицию», поскольку на республику было настроено абсолютное большинство, а маленький царь и его испуганная мама никакой роли в политике не играли.

К слову, мелькала в то время идея поставить интересный опыт: как вспоминает Ирина Дуцкая-Бер, тов. Жданов в ее присутствии обронил однажды: «Если забрать мальчика с матерью, женщине создать все условия, а ее сына пропустить через пионерию, комсомол и потом вернуть в Болгарию...» — но это было сказано еще в 1945-м, до обострения, вскользь, да, возможно, и не очень всерьез. Хотя как сказать... В Кремле разного рода социальные эксперименты любили, могли попробовать.

Но, как бы то ни было, никаких иных упоминаний на эту тему нет, а по итогам референдума (96 процентов «за») Болгария стала народной республикой, гражданку же «Иоанну Савойскую с несовершеннолетними детьми», лишив гражданства, подобру-поздорову отпустили за границу — вместе с приближенными, к которым у властей претензий не было, и «гражданкой Евдокией Сакскобург», вымотанной до предела допросами, но все-таки живой. А на повестку дня встал вопрос о новой Конституции — и значит, о выборах в Великое Народное собрание.

Тут, конечно, начались терки. Англоязычные смотрящие в Союзной контрольной комиссии требовали «обеспечить условия для проведения действительно свободных выборов». Товарищи с Севера, напротив, рекомендовали идти, как всегда, вместе, единым списком, но на сей раз с бюллетенями разных цветов, чтобы выяснить, кто в составе ОФ чего реально стоит, и никакие вражьи голоса со стороны в расчет не принимать, поскольку СССР в обиду не даст.

Ну и не принимали. Зато «лояльная оппозиция» принимала. Повторять ошибку с бойкотом она не собиралась — напротив, готовилась к бою, создав «Федерацию сельского и городского труда» во главе с Николой Петковым, главным вождем борьбы против «однопартийного и коммунистического ОФ, за республику народовластия, основанную на свободе, равенстве, праве собственности и социальной справедливости».

В принципе, сравнивая программы, следует признать, что пункты оппозиции выглядели выигрышнее: у Фронта, главным образом, красивые, но отвлеченные слова, а у Федерации всё конкретно, всё в привязке к реалиям. Естественно, мир, порядок, законность, но, кроме того, и очень понятные населению предложения, типа «Долой перекупщиков!», «Земля — земледельцу!» и «Кооперация без принуждения!» (очень актуально для страны, где большинство — середняки, а кооперативы давно в обиходе).

Это действовало: огромный митинг в поддержку оппозиции 19 октября в Софии неприятно удивил «красных» и Москву, помимо прочего дав основания для сомнений некоторым «попутчикам» в рядах Фронта. Пришлось давать указания МВД «не обращать внимания на мелкие погрешности в ходе выборов, если они не препятствуют народному волеизъявлению, но жестоко пресекать любые попытки исказить волю большинства, поддерживающего ОФ», — и тов. Югов прекрасно всё понял. Но...

Но все-таки, несмотря на прекрасное понимание тов. Югова, в результате которого многие агитаторы за Федерацию оказались в больницах, а смотрящие от USAUK даже порекомендовали своим фаворитам, г-дам Петкову и Лулчеву, не участвовать в выборах, итог мероприятия, прошедшего 27 октября, оказался куда неприятнее, чем думалось. Конечно, Фронт победил, собрав голосов на 376 мандатов (в том числе «красные» — 275), но и Федерацию поддержали свыше 1,2 миллиона «несознательных граждан», что означало 99 мест в парламенте.

С учетом того, что ведомство тов. Югова в день выборов «не обращало внимания» и «жестоко пресекало» на всю катушку, обширно применяя Закон о трудовой мобилизации бездельников и бродяг, дающий МВД право кого угодно задерживать и отправлять на принудработы, это был успех поразительный и опасный, тем паче что бюллетени разных цветов в рамках единого списка сыграли свою роль: стало очевидно, что основной игрок — коммунисты, которых население справедливо считает реальной силой, а «попутчики», в общем, марионетки, с которыми можно не особо церемониться.

В чем-то, конечно, хорошо, ибо все слоники встали по полочкам. Но в чем-то и плохо, ибо далеко не все пролетевшие готовы были удовлетвориться синекурами, как Кимон, и хотели реального влияния, — и теперь, видя новый расклад, всерьез посматривали в сторону доказавшей свою силу оппозиции, не скрывая, что если обидят с портфелями, могут сменить ориентацию, создав сложности коварным «союзникам». И по сути, имели полное право. Вот только никто еще не понимал, что правила изменились...

СМЕНА ВЕХ

Собственно, изменились не правила. Изменился мир, и не по вине Москвы. Речь сэра Уинстона в Фултоне прозвучала не с бухты-барахты. Вместо Рузвельта, считавшего, что «человечество должно стать более социалистическим» (что совпадало с мнением тов. Сталина, полагавшего, что в условиях мирного сосуществования социализм победит во всем мире сам собой, силою вещей), в Овальном кабинете теперь сидел Трумэн, стремившийся к «сдерживанию» коммунизма — именно потому, что в условиях мирного сосуществования социализм имел все шансы, а это нравилось далеко не всем.

Гарри Трумэн

Соответственно, нарастали противоречия между великими державами, окончательно проявившиеся чуть позже, при обсуждении «германского вопроса», когда вполне разумная и справедливая позиция Москвы — «Германия единая и нейтральная» — мало того что встретила резкий отпор, но и повлекла за собой тяжелый, быстро прогрессирующий кризис в отношениях.

Наступление пошло резко, по всему фронту. Жестокий прессинг «красных» в Италии, разрыв социалистов с коммунистами в той же Италии и во Франции, после чего, совсем неожиданно для Кремля, «красных» выкинули из правительств этих стран, совершенно нелепый провал на выборах в сейм Финляндии плюс чудовищно грязный «кидок» в Греции, где «красным» отказали даже в «законных», согласованных в Ялте десяти процентах влияния, означали, что Cold War стала фактом. Провозглашенная в марте 1947-го «доктрина Трумэна» сей факт только официально зафиксировала.

Не реагировать на всё это мог бы разве что убежденный толстовец, а таковых в Кремле не водилось. Ответом Москвы на явный вызов стала смена стратегии там, где ее контроль был бесспорен. Если раньше лозунгом дня было «Мир — дружба — жвачка», а следовательно, и «взаимное сотрудничество всех демократических сил», то теперь, когда стенка шла на стенку, всякие вольности типа отказа от диктатуры пролетариата как непосредственной задачи дня и поиска новых путей перехода к обществам социалистического типа теряли актуальность, и концепция «национальных путей» летела в утиль.

Всё проще простого. Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, и «а la guerre comme a la guerre»[174]. Вы создаете блок — значит, и мы создаем блок. Вы щемите наших — значит, и мы избавляемся от внутреннего врага. И стало быть, не до изысков мирного времени. Есть наша, советская модель, она проверена, она подтвердила свою эффективность, и пусть у нее есть недостатки, на ее основе можно быстро сосредоточиться, а это главное. Уж не обессудьте, dear friends[175], сами виноваты: как вы с нами, так и мы с вами.

В Болгарии новая парадигма проявилась раньше, чем где бы то ни было. Сразу после выборов спикером Народного собрания, то есть как бы временным президентом, стал заслуженный, но уже совсем старый тов. Коларов, и против этого никто не возражал, но и подход к формированию правительства изменился коренным образом. Этот вопрос, не доверяя «софийским», решали на самом высоком из возможных уровней, о чем 4 ноября уведомил прилетевшего в Москву тов. Димитрова лично тов. Жданов.

Позиция «инстанции», ранее добродушная, теперь звенела сталью. «Все важные портфели должны быть в руках "Рабочей партии". При этом не следует, одержав победу, поднимать хвост и заражаться головокружением от успеха, думая, что можно обойтись без союзников — "земледельцев" и других. Это было бы глубоко неправильно». А вот что касается оппозиции, то в кабинете ей делать нечего. Значит, переговоры вести, но вести «таким образом, чтобы вынудить ее сорвать переговоры, и всю вину за срыв переговоров возложить на нее же».

Естественно, советы «большого друга» приняли, тем паче что и самим понравилось. Состав кабинета был утвержден. Половина портфелей (десять из двадцати, включая все основные) принадлежала коммунистам, а премьером, то есть главой всей исполнительной власти, стал наконец-то тов. Димитров.

К слову. Самое, видимо, время сказать пару слов о нем лично — как о человеке, а не о политике. На мой взгляд, дядька был неплохой — в той, разумеется, мере, в какой это вообще возможно в рамках его ремесла. По молодости — веселый, заводной. Умел работать с людьми, располагал к себе. Не то чтобы великий (миф возник, как упоминалось уже, после событий в Лейпциге, где он, бесспорно, проявил себя блестяще), но вполне достойный функционер, с милыми и очень понятными личными прибабахами, — из тех, что не в упрек, ибо, как говорится, «homo sum, humani nihil a me alienum puto»[176], а без греха только памятники. И в молодости мог, выпив лишнего, сорвать важную стачку (из-за чего на всю жизнь разругался с Крыстьо Пастуховым), и позже.

«Димитров, — улыбчиво вспоминает финская коммунистка Айно Куусинен, — работал в различных отделах Коминтерна, но всякий раз его приходилось смещать: его интересовали только выпивка и женщины. Когда возмущение и жалобы достигали предела, его куда-нибудь переводили. В Коминтерне попросту отказывались с ним работать, хотя любили. [...] Отто сказал мне, смеясь: "Никто не хочет связываться с Димитровым. Куда его деть? Лучше, наверное, отправить обратно на Балканы". И отправили. А потом уже уехал в Берлин».

Это на раннем этапе. Но и позже, уже в ранге легенды и главы Коминтерна, то есть формально — вождя всех коммунистов Земли, что-то сохранил. По вполне достоверным данным, пытался заступаться за иностранных коммунистов, арестованных в СССР, подавая в ЦК ВКП(б) и НКВД максимально лестные характеристики, и кому-то это даже помогло. Хотя и не очень многим, поскольку — в этом я, начитавшись документов, уверен — в отношениях коммунистических вождей межвоенного периода со спецслужбами их стран сам черт ногу сломит, так там всё было запущено.

По-человечески примерно так. А если всё же давать политическую оценку, то лучше всего сказать «сломанный». Очень больной. Редко улыбавшийся, а чтобы смеяться, так и еще реже. В Болгарии, где не появлялся 20 лет, по факту никакого влияния не имел бы, не будь он человеком-мифом, — но и будучи мифом, в отличие, скажем, от тов. Костова, он не имел собственных «рычагов», в сложных ситуациях прибегая к помощи тов. Сталина, которого не только бесконечно уважал, но и, похоже, дико боялся. И, судя по всему, страдал от подавленных амбиций, в связи с чем, по мнению многих (да и жизнью подтверждено), люто завидовал близкому другу Иосипу, в отличие от него не сидевшему в войну в Москве, а сделавшему себя «в полях» и потому куда более независимому. И не только завидовал, но, вырвавшись из золотой клетки, пытался подражать, во всем поддерживая, что со временем сыграло с ним злую шутку. Но это потом. Ну и хватит. Всё же не роман пишу.

КНИГА ЖАЛОБ И ПРЕДЛОЖЕНИЙ

Как бы то ни было, перелом состоялся. Это стало ясно по итогам формирования кабинета и серьезно обеспокоило «попутчиков», место знавших, на главные роли давно уже не претендовавших, но и совсем уж скрип дверей играть не хотевших, ибо ж не твари дрожащие.

Взыграло ретивое даже у, казалось бы, совсем прирученных и беспрекословных «звенарей». Ранее, имея, по крайней мере, «своего» премьера и несколько портфелей, они какое-то влияние на что-то оказывали, а теперь, оказавшись на обочине, испугались и действовали на нервы советским товарищам из Союзной контрольной комиссии. То ныли на тему «нам неясно, куда теперь идет Болгария», то нудели, вопрошая, не собирается ли БРП всех прогнать, одна остаться, то донимали сомнениями, нет ли «тенденции или подготовки к установлению диктатуры пролетариата в Болгарии».

Естественно, советские товарищи никаких подобных тенденций «не замечали», и успокоенные «звенари» исчезали до очередного обострения, — а вот с «земледельцами» такие фокусы не проходили. Даже Александр Оббов (надеюсь, помните такого), в свое время стелившийся ковриком под ноги коммунистам, полностью готовый к употреблению и на всех углах громивший «продавшегося врагам трудового крестьянства» Николу Петкова, повысил голос.

Ибо, блин, Болгария всё же крестьянская страна, а значит, БЗНС в статусе «чего изволите?» быть не может. На втором плане — пожалуйста, но наша корова — только наша корова. Сами доим. А потому — или «разграничение периметров» с БРП по-честному, или развод и девичья фамилия. В знак серьезности намерений Оббов выдвинул лозунг «На борьбу против коммунистической опасности и вмешательства БРП(к) в дела БЗНС!», предложив сотрудничество всем-всем-всем, включая ранее ненавистного Петкова, с которым, кстати, уже консультировались и самые обиженные «звенари».

Вот это напрягало. Со «звенарями» понятно — они были опасны раньше, связями с военными, а теперь, ежели что, кучку болтливой интеллигенции можно было и сбросить с корабля современности. А вот терять «земледельцев», усиливая борзевшего изо дня в день г-на Петкова, никак не следовало, тем паче что в недрах «красного» ЦК созрел проект реформ на селе, способных, по мнению Москвы, «резко подтолкнуть пролетаризацию деревни». И вполне возможно, так оно и было бы, но люди, лучше понимающие Болгарию, сознавали, что крестьяне будут новацией, мягко сказать, недовольны.

Ситуацию обсуждали — не раз и не два, даже не три, чуть ли не каждую неделю советовались с Севером. Но советы Севера, исходившего из своего опыта, оказывались не совсем в тему. То есть найти совсем послушного, лишь бы ценили, «земледельческого» вождя проблем не составляло, — напротив, точно так же, как недавно Оббов, противостоявший Петкову, пороги обивал некий Георгий Трайков, предлагая «красным» дружить против Оббова; но вот ведь проблема: в смысле влияния ни с кем из «правых» он, даже со товарищи, тягаться не мог.

К тому же наметились серьезные трения с Церковью, сразу по двум направлениям. Во-первых, экзарх Стефан (тот самый, который спасал евреев) категорически отказался призвать священников участвовать в политике — в смысле агитировать за новую власть. Выступать против тоже не призвал, вообще запретив какое-либо выражение мнений по «мирским» темам, однако правительство, учитывая высочайшее влияние Церкви в крестьянских массах, восприняло это как признак «происков англо-американских кругов». К тому же клир еще и осудил действия Народных судов и «гражданского актива» как «грех братоубийства», и это окончательно убедило власти в том, что англоамериканка гадит.

В такой ситуации у многих товарищей руки чесались жахнуть. Ибо «негласный реакционный блок в составе "лояльной оппозиции", "правого" крыла БЗНС и "Звена", а также лидеров старых буржуазных партий и части высшего клира» — это не цацки-пецки, это серьезно, и тут лучше перебдеть. Такого мнения придерживался тов. Костов, позиция которого для большинства старого актива определяла всё. С ним был согласен тов. Югов, освоившийся с ролью «железного наркома» настолько, что уже, как жаловалась жена, бил зеркала в собственной квартире, крича: «Попался, вражина!». И тов. Черненков, московский гость, дудел в ту же дуду.

Вот только товарищи с Севера осаживали. Они не отрицали, что в новых условиях только так рано или поздно придется действовать, но напоминали о мирном договоре, до подписания которого слишком рыпаться не стоит, и тов. Димитров их в этом полностью поддерживал.

Поэтому ограничились малым: начали закрывать «неправильные» СМИ. Сперва, еще в декабре, для примера ущемили оппозиционных, но утративших всякое влияние демократов, а затем, когда намек не поняли, — все сразу. Упаси Боже, не по «красному» хотению: просто ни один рабочий Объединенной государственной типографии не захотел набирать «вражеские статьи», критикующие народную власть и БРП.

Далее понятно. Оппозиционеры от «Федерации сельского и городского труда» пожаловались всем, кому могли, на то, что лишены возможности высказать свое мнение о Конституции, в связи с чем готовы сложить мандаты. Англоговорящие дяди из Комиссии заявили, что «если оппозиция покинет парламент, какие-либо разговоры о мирном договоре будут заморожены». Советский посол попросился на прием к премьеру, тов. Димитров пообещал «маневрировать таким образом [...] чтобы не довести дело до обсуждения болгарского вопроса в Совете безопасности», — и рабочие опять захотели печатать всё, что им присылают в законном порядке, но выборочно, если «без враждебных выпадов», а «красный» проект Конституции внезапно претерпел изменения и оказался «менее социалистичным».

На том и сладилось. Перенести «центральный фронт борьбы» из кулуаров и посольских кабинетов в парламент уже ничто не мешало...

ПОСЛЕ МИРА

А между тем переговоры о мире с заминками, с проволочками, но шли, и 10 февраля 1947 года мирный договор, вернувший Болгарию в строй суверенных государств, был подписан. Условия, конечно, легкими не назвать, но в такой нехорошей ситуации они были максимально позитивны. С условиями Нёйи не сравнить — небо и земля. В ряды «стран-победительниц», не глядя на заслуги у Балатона и Дравы, так и не приняли, оставили в числе наказуемых, но добивать не стали.

В пользу Греции, хотя и пытались, ничего не оттяпали, Южную Добруджу, как ни клянчила Румыния, отнимать не стали, репарации поначалу начислили страшные, но урезали аж в 22 раза, превратив в тяжелые, но посильные, — и всё это, из песни слова не выкинуть, благодаря очень активной поддержке СССР. А как только просохли подписи, уже 11 февраля, Лондон восстановил дипломатические отношения с Софией, для близиру[177] потребовав уважения к демократии.

А вот Вашингтон с этим решил не спешить, но это уже не пугало: все понимали, что еще сколько-то месяцев — и признают. Теперь, когда Болгария обрела полный суверенитет, советские войска должны были в течение девяноста дней покинуть ее территорию. Тот же срок отвели для завершения последних дел Союзной контрольной комиссии.

И это, конечно, радовало власти, но совершенно не радовало оппозицию, остающуюся совсем без «крыши», так что она, ранее действовавшая солидно и размеренно, засуетилась, перейдя на не совсем парламентские выражения, вплоть до требования к Комиссии, пока она еще в силе, запретить БРП как «фашистскую». Но это было уже актом отчаяния. У Лондона хватало забот в Греции, Палестине и Малайе, Вашингтон более всего волновала Германия, а какие-то терпилы из маленькой балканской страны, 75 процентов влияния на которую законно принадлежали Москве, Запад, при всей социальной близости, беспокоили даже не в третью очередь.

Никола Петков со товарищи всё это прекрасно понимали, подсознательно предчувствуя, что обречены, а потому пускаясь во все тяжкие. Впрочем, совсем уж капитулировать не собирались — в конце концов, фракция в парламенте, хоть и в меньшинстве, имелась мощная, спаянная, а навыков политической войны хватало, так что за свой вариант будущей Конституции готовы были бороться всерьез. Без особых надежд, конечно: согласно регламенту, принятому большинством, этим же большинством принимались и решения, что не оставляло оппозиции никакого шанса. Но всё же хоть что-то, а там, глядишь, у Запада, когда он увидит, как храбро борются его клиенты, вновь проснется интерес.

Вот Никола Петков и нагнетал. Сразу же заявив, что его фракция «не признает правительства, являющегося результатом выборов, проведенных в обстановке угроз, беззаконий, избиений, арестов и убийств, а не свободного волеизъявления болгарского народа», потребовал принятия закона «О правах меньшинства в Народном собрании» и «равномерного» расширения связей и с Западом, и с СССР. Но главное, он с первого же дня взялся за тему прав человека, вновь и вновь повторяя с трибуны, что «редко в истории человечества свобода прессы и право человека свободно выражать свое мнение имели столько фанатичных противников, открыто и тайно стремящихся их уничтожить, как это происходит сегодня», и больше того, «никогда раньше, даже в царские времена, тоталитарная идея о диктатуре не была столь тесно связана с насилием над человеческой мыслью и совестью».

Всё это, разумеется, в качестве увертюры к основному действу, то есть к представлению альтернативного проекта Конституции, который и был оглашен с трибуны 29 мая. Начав с разъяснений, почему проект Фронта не подходит (нет разделения властей, нет четких гарантий прав и свобод, в связи с чем налицо все условия для установления однопартийной диктатуры), лидер оппозиции особо отметил, что советская Конституция, основанная на принципе диктатуры пролетариата, не может служить образцом, а вот его политическая сила учла и предусмотрела всё. И подробно перечислил почему.

А помимо высокой политики в Народном собрании шла полемика по вопросу о «переустройстве кооперативов» (что-то типа коллективизации, но специфической). Совсем уж единоличников в Болгарии почти не было, крестьяне (в основном середняки, ибо латифундисты считались на сотни, а бедняки — на немногие тысячи) давно уже так или иначе скооперировались, и это вполне всех устраивало, кроме, конечно, «красных», желавших взять сельское хозяйство под контроль и создать «единую государственную кооперацию». Против этого крестьянство, естественно, возражало, а возражая, тянулось к Петкову.

Подписание мирного договора

НЕ МЕСТО ДЛЯ ДИСКУССИЙ...

Короче говоря, лидер «Федерации сельского и городского труда» бил наотмашь, по всем уязвимым точкам. Звучало логично, выглядело убедительно, на компромиссы идти Петков не собирался, и очень четко прорисовывалась перспектива затяжных дебатов, на которые рано или поздно обратят внимание Штаты. Допускать такое «красные» не имели ни малейшего желания, поскольку в смысле демократичности и прочих прав человека и гражданина альтернативный проект был куда лучше проработан. Ждать не то чтобы не хотелось — ждать запрещала Москва, требуя решать вопрос поскорее, — и ЦК дал отмашку раскручивать предназначенный на крайний случай вариант «Б», над которым работали около года.

28 мая, за сутки до того, как Петков поднялся на трибуну с текстом проекта, на стол тов. Димитрову лег доклад главы МВД. Тов. Югов уведомлял премьера, что в распоряжении безпеки имеется «серьезный обвинительный материал против г-на Петкова», в связи с чем ведомство, которым тов. Югов имеет честь руководить, ходатайствует о лишении Николы Димитрова Петкова «и ряда его коллег по фракции» депутатской неприкосновенности и выдаче разрешения на их арест.

Далее, как отмечает в своем исследовании Татьяна Волокитина, можно лишь догадываться, но, судя по всему, окончательное решение о судьбе оппозиции и лично ее не в меру голосистого шефа принималось 30 мая. Во всяком случае, вечером этого дня, сразу по окончании длиннейшего заседания Политбюро, тов. Костов вылетел в Москву, а 2 июня, получив телефонограмму из Кремля, тов. Кирсанов, посол СССР, попросил о встрече с тов. Димитровым и, конечно, немедленно был приглашен. О чем говорили, неведомо: протокола нет, так что остается судить по логике развития сюжета.

5 июня — на следующий день после того, как Сенат США наконец-то ратифицировал мирный договор, — спикер Васил Коларов, открыв очередное заседание, заявил, что должен донести до господ депутатов важнейшую информацию, и зачитал справку, якобы только утром присланную из МВД. (К слову, полная стенограмма этого заседания есть в Сети — правда, на болгарском, и впечатление производит, скажу я вам, весьма гадкое, словно бредешь сквозь какую-то удушливую серую зону.)

В общем, если коротко, то... Ровно за четыре месяца до того, тоже по запросу тов. Югова, парламент дал согласие на арест одного из оппозиционеров, некоего Петра Коева (близкого сотрудника Петкова), подозреваемого в связях с подпольной военной организацией «Нейтральные офицеры», о которой мы уже говорили (ага, те самые 13 человек, ничего кроме разговоров не предпринимавшие). И за истекшее с момента ареста время этот человек якобы дал подробные показания — в частности, признался в том, что в 1945-м некий полковник Стефан Аврамов, его школьный друг, попросив о встрече, рассказал о заговоре и поинтересовался, как отнесется г-н Петков к формированию военной секции своего БЗНС. Петков, однако, по словам Коева, категорически отказался, сообщил обо всем Дамяну Велчеву, тогда еще всесильному военному министру, и велел Коеву прекратить контакты с Аврамовым, о чем Аврамов, будучи арестован, рассказал следователю безпеки, и это стало причиной ареста Коева, который всё подтвердил.

Это основное. Далее пошли дополнительные детали — о контактах Петкова и «близких к нему людей» с «генералами и офицерами фашистской армии», «представителями англо-американской разведки», «ныне осужденными Димитровым-Гемето и Пастуховым», а также о «вражеской работе в форме написания статей, оскорбляющих народную власть» и т. д. Всё это резюмировалось следующим образом: собрано «исключительно много данных, которые бесспорно доказывают, что главным вдохновителем, организатором и руководителем шпионской сети и всех заговоров является народный представитель Никола Димитров Петков из г. Софии. Из всех этих данных видно, что Никола Д. Петков вместе с [...] нашел в среде реакционно настроенных офицеров лиц, с помощью которых готовился совершить государственный переворот против народной власти вооруженным путем».

Судя по ремаркам в стенограмме, сопровождалось чтение документа не только возмущенным шумом со скамей оппозиции, но и нервными шуточками, вызывавшими смех даже у «красных». Однако на самом деле всё было совсем не смешно, и это стало ясно, когда юридическая комиссия парламента, по закону обязанная разобраться в обвинениях, взяв 11 толстых папок на рассмотрение, всего через 25 минут вернулась с готовым вердиктом: «Преступления Петкова доказаны, рекомендуем лишить его мандата и дать согласие на арест».

Оставалась, правда, еще одна мелкая, но необходимая закорючка. Согласно регламенту, перед голосованием «преступник» имел право произнести речь в свою защиту, и это право — государство ж правовое, не царский фашизм (хотя при фашизме слово давали!) — ему предоставили. Однако нет ощущения, что кто-то слушал, и трудно удержаться от прямой цитаты из стенограммы — уж очень «вкусна»...

«В залата цари неописуем шум. Никола Петков продължава да държи с ръце трибуната и да вика на всички с всички сили: "Да жи-ве-е сво-бо-да-та! Да жи-ве-е сво-бо-да-та!". Народните представители от опозицията запяват: "Тоз, който падне в бой за свобода, той не умира...". Комунистическите депутати, заедно с тайните агенти се нахвърлят върху тях, започва ръкопашен бой. Милицията се впуща и отвлича Никола Петков».[178]

Вкратце для тех, кто не понял. У человека были законные 40 минут, он еще что-то говорил, что-то доказывал, кого-то обвинял, но его уже тащили с трибуны здоровенные парни, невесть откуда появившиеся в зале. А когда соратники попытались им помешать, в свалку полезли коммунисты, и началась драка, пресечь которую, и то не сразу, удалось только полусотне сотрудников милиции, как выяснилось, успевшей оцепить здание. После этого, кстати, был поставлен вопрос о лишении мандатов еще двадцати трех депутатов — не только «лиц, упомянутых в докладной записке», но и — «за нарушение регламента» — всех активных участников потасовки от оппозиции, за что спустя пару дней и проголосовали.

СВОЯ ИГРА

Первый акт сыграли. 11 июня тов. Димитров созвал Политбюро для обсуждения «деталей предстоящего процесса Н. Петкова», в соответствии с решением которого на следующий день с утра начали и всего за два дня завершили суд над злополучным Петром Коевым, юридически окончательно закрепив все данные им в ходе следствия показания. Однако были и уточнения: скажем, «но Петков категорически отказался» волшебным образом превратилось в «Петков дал указание создавать военную секцию, назначив меня куратором». А далее прозвучал приговор: двенадцать с половиной лет за «идейное руководство военно-фашистской организацией "Нейтральные офицеры"», и сделавший свое дело мавр уехал в лагерь, откуда вышел через десять лет, слегка не досидев по состоянию здоровья, полным инвалидом, и умер в нищете, всеми забытый.

Впрочем, отработанный винтик никого не волновал — ценность имели его «уточняющие показания». С ними можно было идти дальше. 16 июня на заседании Политбюро рассмотрели вопрос «о дальнейшей тактике в отношении оппозиции», постановив перейти в «идейно-политическое наступление», а на следующий день, 17 июня, перешли к подготовке основного решения.

Тут уже работали «узким составом»: тов. Димитров, Коларов, Югов, Костов и еще несколько товарищей (но они больше молчали, заранее согласные со всем, что решат старшие), плюс прибывшие из Москвы «советники». Не допустили даже тов. Червенкова. Затем собирались еще и еще — и наконец 19 июля премьер записал в дневнике: «Рассмотрели проект обвинительного акта в узком кругу с участием сов. товарищей. Пришли к единому мнению: можно начинать».

И началось. Бригады следователей пахали, сменяя друг дружку. Согласно документам (все они сохранились, исследованы и опубликованы академиком Мито Исусовым еще при «позднем Живкове»), работа шла почти исключительно в формате очных ставок, устраиваемых Петкову со всяким людом, но главным образом — с офицерами, как «нейтральными», так и из Новой Военной лиги (помните такую?), и даже из выжатых досуха воинов «Царя Крума» (а заодно подтянули и какую-то молодежь из «Первого легионерского центра»).

Шло с запинками. Кого-то подследственный не знал вообще, кого-то знал шапочно, с кем-то общался теснее, но давно. Схема была предельно проста: все как один подтверждали, что впутались в «конспирацию» под его влиянием, да вот беда — сам он всё отрицал, отказываясь подписывать протоколы до тех пор, пока не позволяли вписать «не согласен».

Естественно, на полную катушку включились и башни. В кулуарах — нежно, в индивидуальном режиме. Оппозиционеров приглашали по одному, поясняли смысл терминов «политическая целесообразность» и «логика исторического процесса», упирая на то, что против прогресса не попрешь, а жизнь одна, и семья прежде всего... Самых же упрямых мотивировали тем, что «личность — ничто, массы — всё», так что ежели они осудят лидера и перейдут во фракцию ОФ, то у Петкова будет больше шансов уцелеть. Некоторые соглашались.

С массами же — теми самыми, которые «всё», — работали проще. Человек, известное дело, слаб, а правильно организованная ложь всесильна. Вот, правда, всемогущего ТВ еще не было, но его роль играло радио, которому люди привыкли верить. О прессе и говорить не приходится. А уж о трудовых коллективах, где рулили ячейки БРП, тем паче: из восьми часов рабочего дня негласным указанием свыше было предписано «не менее полутора часов уделять собраниям и митингам, где трудящиеся могли бы открыто высказать свое мнение».

Результат, надеюсь, понятен. Всего месяц спустя массы — во всяком случае, городские — уже стояли на ушах, рыча: «Смерть Петкову!». И вот что особо интересно: в официальной «Краткой истории Болгарии», вышедшей при «развитом Живкове» и выдержавшей массу переизданий, в главе, где речь идет о первой половине 1947-го, четко сказано: «С декабря 1946-го по июнь 1947 года численность т. н. "БЗНС — Никола Петков" сократилась почти на 20 процентов», — и это правда, вот только почему-то не уточняется, что с января по май включительно ряды «петковцев» стабильно росли, и только после 5 июня, то есть после ареста шефа, начался стабильный отток.

Впрочем, Бог с ней, со статистикой. Главное, что в конце июля, после семи недель «ударной работы», вознагражденной сотней путевок в санаторий и десятком орденов, обвинительное заключение было готово и в соответствии с законом вручено так ни в чем и не признавшемуся обвиняемому Петкову и четырем во всем сознавшимся офицерам, его подельникам, — и 5 августа процесс пошел.

Никола Петков на суде

НЕ ОБРАЗУМЛЮСЬ, ВИНОВАТ!

Судили, не спеша, но и не торопясь, целых 11 дней. С помпой. По-крупному. Мир обратил внимание, а уж в маленькой Болгарии и вовсе все взгляды, кроме навечно прикипевших к репродуктору, скрестились на зале суда, и под сурдинку правительство успевало легчайше делать всякие дела, в иных обстоятельствах не столь уж непростые.

Скажем, разрушили часовню в парке бывшего дворца «Врана», ставшего дачей тов. Димитрова, и, вскрыв могилу, выкинули невесть куда останки Бориса. Зачем? Только им ведомо, а они не объясняли. К слову, позже, уже в 1990-м, при раскопках разоренной могилы нашлась потайная ниша, а там — герметически запаянный стеклянный сосуд с бальзамированным сердцем царя и приложенным к нему актом, заверенным врачами, проводившими вскрытие.

Согласитесь, причудливо тасуется колода. Но это к слову. Возвращаясь же к делу, отмечу: нередко встречающееся в антикоммунистической литературе сравнение с «Московскими процессами» в СССР едва ли уместно. В Советском Союзе, при всей очевидной режиссуре, безусловном наличии сценария вплоть до приговоров и политической подоплеке, у очень многих, если не у всех подсудимых, вчерашних «красных бояр» и «красных бонапартов», рыльца были очень реально в пушку, по многим параметрам подпадавшем под статьи. Этого можно было не замечать, но при необходимости, копнув всерьез, заметить было несложно. Здесь же, копай не копай, человек был всегда на виду, полностью чист, и проходи процесс не в Софии 1947 года, а, допустим, в Лейпциге 1933-го, ничего кроме оправдания ему бы не светило. Ибо пункты обвинительного заключения Петков отбивал играючи.

Сотрудничал ли с «британским шпионом Гемето»? Да. Более того, был его заместителем по партии. Участвовал в подготовке «антифиловского» переворота в 1941-м, чтобы предотвратить союз Болгарии с Гитлером, а затем, когда д-р Гемето бежал в Каир, остался на хозяйстве и как мог боролся с фашизмом тут, за что и угодил в лагерь. Свидетелей полно, даже в этом зале. Что же касается сотрудничества д-ра Гемето с сэрами, имеет смысл напомнить, что он, бежав в Каир, возглавил одно из крыльев антифашистского Резистанса — кстати, как и тов. Димитров в Москве, — и вернулся в Болгарию героем. А насчет «шпиона», дескать, ничего сказать не могу; знаю только, что он действительно ориентировался на UK — точно так же, как «красное» подполье ориентировалось на СССР. Да и не думаю, мол, что Москва порекомендовала бы меня ему на замену, считай она меня шпионом.

«Выступал ли при фашизме против БРП и Отечественного Фронта?» Нет. Напротив, первым, даже раньше эсдеков, поддержал Отечественный Фронт, когда все остальные шарахались от него, как от чумы, и сделал всё, чтобы под крыло Фронта, хотя он и «красный», стягивались все нормальные люди.

«Поддерживал ли, будучи министром, контакты с представителями враждебных государств — США и Великобритании? Передавал ли им какие-либо сведения, содержащие государственную тайну?» Да. Как министр был обязан и передавал — руководству Союзной контрольной комиссии, контролировавшей работу кабинета и включавшей как англичан и американцев, так и русских. Точно так же, как и все остальные министры, включая коммунистов.

«Информировал ли о положении дел в Болгарии какие-либо зарубежные партии, настроенные враждебно по отношению к коммунизму? Получал ли от них информационную и материальную помощь?» Да, как лидер партии, входящей в Социнтерн, информировал и получал. Точно так же, как руководство БРП, входящей в Коминтерн, информировало ВКП(б) и получало все виды помощи от нее. Но, в отличие от БРП, рекомендациям братских партий следовал или не следовал по ситуации, в интересах Болгарии, а не брал под козырек.

И дескать, да, безусловно, все инкриминируемые статьи в «Народно земеделско знаме» отражают мое видение ситуации; писал их, основываясь на принципе свободы мнения и слова, которые признают и коммунисты — или, по крайней мере, не говорят обратного.

Да, мол, убежден, что «большевизация» армии, насильственное подчинение кооперации государству и явно односторонняя внешняя ориентация БРП суть ступени на пути к установлению однопартийной идеологической диктатуры, то есть фашизма, причем не в игрушечном варианте покойного Его Величества, а в формате Рейха, а что сидите вы на советских штыках, без которых за ваши фокусы народ бы вас давно прогнал, это вы и без меня знаете.

Парировать всё это было нечем. Абсолютно. Но за эти вопросы суд и не особо цеплялся, даже старался микшировать их, тем более что все они, вплоть до «шпионажа в мирное время», тянули только на сроки, пускай и длинные. А вот «подготовка вооруженного государственного переворота» выводила прямо к эшафоту, и основной упор процесса был сделан именно на этот пункт — благо, показаний арестованные по делам о «военно-фашистских организациях» дали более чем достаточно, а в ходе допроса свидетелей всё подтвердилось.

БУДЕТ ВИСЕТЬ!

Что кроме слов? Ничего. По утверждению академика Мито Исусова, построчно изучившего стенограммы процесса и материалы архивов МВД, без единого аутентичного документа, — только слова, сказанные, безусловно, из-под палки, а то и из-под чего похуже. (При допросах я, конечно, не присутствовал, но одним из следователей был некто Мирчо Спасов, о котором еще будет идти речь, и это само по себе говорит о многом, да и о методах ведомства тов. Югова, как чуть позже увидите, есть много свидетельств.)

При этом следователи так увлеклись выбиванием показаний, что не докопались до единственной ниточки, способной сделать дело правдоподобным, — до контактов одного из друзей Петкова с горянами (о чем позже). Но особой нужды в правде и не было: «свидетельских показаний» хватало. Правда, притянуть контакты с «Царем Крумом» и «легионерами», как ни старались, всё же не получилось — какая угодно связь Петкова с «бранниками», «ратниками» и прочими нациками ни в какую логику не встраивалась, и эти обвинения, прозвучав в первые дни, в приговоре не упоминались вовсе. Однако всё остальное и учли, и вписали, и оценили должным образом, не обращая внимания на аргументы и доводы подсудимого и защиты.

Между прочим, защищать Петкова выразили желание лучшие адвокаты Европы и лучшие адвокаты Болгарии. Первых не допустили, вторым — «золотой пятерке», при фашизме успешно защищавшей в том числе «красных» и подчас вытаскивавшей из-под петли даже взятых с оружием террористов, — слова против не сказали. Допустили без вопросов, а через пару лет привлекли и посадили (но, правда, все дожили до освобождения).

Однако поделать все эти плеваки — все вместе и каждый в отдельности — не могли ничего, при том что по формальным признакам дело было выигрышным на 146 процентов. Их блестящие (без преувеличений) речи, всклень наполненные логикой, ссылками на законы, изящным юмором, просто никто не слушал. Вернее, слушала публика, ибо процесс был открытый, но и только.

16 августа, предоставив последнее слово подсудимым и услышав от Петкова: «Переворота я не готовил, но боролся против вас!» — суд удалился на совещание, а через час огласил приговор: Николе Петкову — смертная казнь через повешение, четверым военным, «с учетом раскаяния и искренней помощи следствию», 20, 20, 20 и 15 лет тюрьмы. И вновь, думаю, лучше по-болгарски, из протокола: «Когато председателят на съда обявява присъдата: "Никола Петков, в името на българския народ вие сте осъден на смърт чрез обесване!" — Петков скача от скамейката и крещи с всички сили: "Не, не в името на българския народ! Мен ме испращате на смърт по нареждане на вашите чужди господари, тези от Кремъл или от другаде!". Милиционерите се нахвърлят отново върху него и го извличат от залата».[179] А на следующий день все болгарские СМИ, от центральных газет до многотиражек, а также, разумеется, радио, сообщили о приговоре, однотипно прокомментировав для тугодумов: «Никакой пощады могильщику нашей национальной независимости Николе Петкову! Разгон оппозиционного "Земледельческого союза” — пристанища фашистов и спекулянтов!».

В сущности, к смертной казни приговорили не только лидера оппозиции, но и его партию. Однако если человек Никола Петков был еще жив и даже имел право на апелляцию, то есть хоть какой-то лучик надежды, то «БЗНС — Никола Петков» к этому времени уже казнили. Еще 26 августа, по указанию тов. Димитрова прямо из московской клиники и с одобрения «инстанции», Союз был распущен «без всякого смущения по поводу шумихи за рубежом». Имущество и архив партии конфисковали, фракцию лишили мандатов, активисты пошли за решетку. И шансов не было.

СИЛА ДЕЙСТВИЯ

А вот у Петкова шанс всё еще был, и ему об этом сообщили. Тот самый шанс, который он не использовал на суде: признать вину, подтвердить козни англосаксов и просить о помиловании. Это не было блефом. Что бы ни думали в Софии (скажем, лично тов. Костов почему-то очень хотел видеть Петкова висящим), последнее слово оставалось за «инстанцией», а «инстанция» была настроена мягко: «Логика политической целесообразности не должна вовсе отменять логику гуманизма».

Примерно так, в общем, полагал и тов. Димитров. Так что при условии признания и раскаяния осужденного, то есть после полной и окончательной политической дискредитации, его предполагали помиловать, заменив «шпагат» пожизненным, что в условиях Болгарии на деле означало примерно червонец.

Однако силою вещей всё пошло не так, как предполагалось. Письмо-то осужденный написал (если точно, то аж 10 писем самым влиятельным персонам, от которых зависела его судьба, включая посла СССР), но первые тексты явно никуда не годились.

Петков не скрывал, что не разделяет взгляды коммунистов, объяснял почему, называл имена тех, кто его поддерживал (один из «демократических регентов», экзарх Стефан, влиятельный министр от «Звена»), но категорически отрицал связь с военными заговорщиками и шпионаж. Хуже того, просил поверить, что у него никогда «не было намерения бороться против Отечественного фронта или БРП [...] а только против их ошибок и отхода от согласованной участниками программы действий».

Естественно, это было совсем не то, что нужно, и послания, одно за другим, оседали под грифом «Совершенно секретно», даже не доходя до в очередной раз лечившегося в Москве премьера. А между тем в мире раскручивалась нешуточная кампания в защиту осужденного — и на самых-самых верхах. Именно в эти дни Майкл Этридж, личный эмиссар Трумэна на Балканах, писал президенту: «Надеюсь, Вы приложите все возможные усилия, чтобы предотвратить экзекуцию. [...] Технически эта страна всё еще под контролем Союзной комиссии. [...] Сама наша репутация поставлена на карту, поскольку мы вдохновляли оппозицию в ее борьбе за свободу слова и печати», и «Честный Гарри» нашел время ответить лично: «Я очень высоко ценю мужество м-ра Петкова. Мы делаем всё, что в наших силах, чтобы не допустить его убийства».

18 августа генерал Робертсон и полковник Грин, представители USAUK в Комиссии, письменно попросили ее главу, генерала Черепанова, помочь с отменой акции, «которая по всем признакам представляет грубое нарушение принципов справедливости», но получили ответ: «Казус Петкова является чисто внутренним болгарским вопросом». Аналогично откликнулся на просьбу американского посла и Кремль. И как бы ни давили на Софию, тов. Димитров со товарищи стояли, пардон за каламбур, насмерть, игнорируя призывы, от кого бы они ни исходили, хоть от политиков, хоть от Папы Римского или «гениев эпохи» вроде Франсуа Мориака, хоть даже от защитника тов. Димитрова на Лейпцигском процессе.

Официальная позиция оставалась твердокаменной: наша поляна, что хотим, то и делаем, на том стояли и стоять будем. Хуже того, чем шире набухала кампания, тем жестче, при полном одобрении «инстанции», упиралась София, и это, в принципе, понимали все хоть сколько-то бывшие в теме.

«Говоря между нами, — писал в эти дни британский посол в Москве кому-то из шефов, — вмешавшись в дело столь активно и демонстративно, мы только затягиваем петлю на шее нашего протеже», и умница Стоил Мошанов, уже не раз нами упомянутый, тогда же записал в дневнике: «Боюсь, что новая политика США [...] вопиюще бестактно проводимая у нас Барнсом, принесет в итоге лишь непоправимое зло...».

В РАМКАХ МОДАЛЬНОСТЕЙ

Короче говоря, хлопотали, переписывались, формировали модальности. А между тем Никола Петков, воспринимаемый «на олимпах» как вопрос принципа, был всего лишь человеком — не из железа и не из бетона, пожилым, интеллигентным и совсем не баррикадного типа. То есть можно сказать, что баррикадного, но в «приличном» варианте, как и д-р Гемето.

Он, сын убитого Димитра Петкова (надеюсь, помните такого премьера и лучшего друга Стамболова?) и брат убитого Петко Петкова (надеюсь, помните такого депутата и злейшего врага Цанкова?), не хотел становиться черточкой между двумя датами на граните, он хотел жить, а его святая поначалу вера в то, что заступничество англосаксов поможет, с каждым днем ужималась, подобно бальзаковской шагреневой коже.

Крайнее неудовольствие сановных адресатов тоном и содержанием «лицемерных, половинчатых отписок» (то есть его первых покаянных писем, где он пытался что-то объяснять) ему передавали исправно, не скрывая вероятных последствий и даже (не знаю, верить ли) показывая фильмы с подробным воспроизведением процедуры повешения. А вслед за тем объясняли, что если еще что-то и может спасти, то только точное исполнение инструкций, присланных болящим тов. Димитровым: «Следует получить от Петкова собственноручно написанное и подписанное им письмо премьер-министру с полным признанием своей вины и раскаянием, с указанием при этом и на его связи с иностранными советниками. Следует также подчеркнуть его совместную антинародную деятельность с Лулчевым, т.е. что они действовали как объединенная оппозиция против народной власти. Письмо необходимо для публикации у нас и за границей как факсимиле, и при наличии этого письма мы можем позволить себе соблюсти известное условие».

Тон петковских писем от раза к разу делался всё более жалобным, покаянным, но получателям по-прежнему чего-то не хватало. Им нужно было, чтобы шло от сердца. «Очередное покаяние Петкова, — рапортовал тов. Костов вождю 13 сентября, — вновь никуда не годится. Оно откровенно несерьезно и никак не удовлетворительно. Сегодня намереваемся обсудить», и в тот же день, по итогам обсуждения, было решено приводить приговор в исполнение.

Правда, против «ненужной поспешности» вдруг высказался Васил Коларов. По натуре жестокий, без комплексов, он сомневался в этой ситуации насчет целесообразности «необратимых действий», упирая на то, что «некоторая спорность отдельных моментов может лишить Болгарию симпатий части широких демократических и антифашистских кругов, и не только у нас, но и за границей, что необходимо предвидеть и учесть».

В общем-то, не без резона. Вот только логика вовсю раскручивавшейся Cold War, предполагавшая беспощадную борьбу с Западом без оглядки на «возможных попутчиков», полностью зачеркивала аргументы тов. Коларова. И тов. Димитров — «не без сожаления, не без долгих раздумий», как записано у него в дневнике, — поддержал мнение софийских товарищей. 15 сентября он доложил свою точку зрения тов. Сталину и Молотову: «После того как англичане и американцы вмешались в это дело и предъявили категорическое требование отмены смертного приговора, вопрос получает особое значение. Затрагивается суверенитет Болгарии и дается возможность нового поощрения реакции в стране.

Если смертный приговор не будет исполнен, это будет расценено внутри страны и за границей как капитуляция перед внешним вмешательством и, несомненно, поощрит интервентов на новое вмешательство. Если же приговор будет исполнен, это послужит поводом для новой злостной кампании против Болгарии и оттолкнет от нас, хотя и временно, ряд людей за границей, которые относятся с симпатией к Болгарии. Большинство наших товарищей, выбирая в данном случае меньшее зло, считают, что приговор должен быть исполнен. [...] Взвешивая все плюсы и минусы, отбросив как несущественные все человеческие соображения, я лично полагаю, что для нас исполнение приговора принесет менее неприятные последствия, чем его неисполнение».

Оригинал письма опубликован с резолюцией тов. Поскребышева: «т[ов.] Ст[алин] не вполне доволен таким поворотом, но считает: т[ов.] Димитр[ов], пожалуй что, прав, т[ов.] Молотов такого же мнения и хотел сообщить т[ов.] Димитрову...», так что уже 17 сентября тов. Димитров, сообщая тов. Костову и Коларову свои соображения (в общем те же самые), подвел итог: «Именно сегодня мы обязаны дать наглядный твердый урок любому, кто пытается подорвать народную власть и вмешивается в наши внутренние дела. [...] Действуйте твердо с дальним государственным прицелом... [...] Приговор следует привести в исполнение, уже независимо от того, какие заявления сделал бы осужденный, однако перед тем следует добиться от него именно тех заявлений, которые нам настоятельно необходимы. Таково мнение и наших друзей».

НИЧЕГО ЛИЧНОГО

Это финиш. И не спрашивайте меня, как человек, по себе знающий, каково быть в шкуре Петкова (по Лейпцигу, черт побери, знающий!), мог такое писать. Главное, что смог. Не расслабился. Но приговоренный об этом, разумеется, не знал. Зато знал (вырезку из газеты показали) другое: США сообщили об установлении с Болгарией дипломатических отношений — значит, рассчитывать уже не на что, и казнь не состоится только при условии подписания им «именно тех заявлений», которые очень нужны властям (и от которых, как мы знаем, уже ничего не зависело). И...

Рано-рано утром 22 сентября, после встречи в тюрьме с кем-то очень важным — настолько важным, что не поверить его гарантиям было невозможно (вот только с кем конкретно, не смог установить даже академик Исусов), — Никола Петков написал-таки требуемый текст, собственноручно и в своем стиле, но, учитывая содержание, не исключено, что под диктовку. Ибо всё как надо, даже с перебором: и «полное признание» всей своей деятельности последних двух лет «полностью ошибочной», и раскаяние по поводу «соучастия в заговорах фашистской военщины», и «глубокое сожаление» в связи с тем, что «по глупости оказался орудием внутренней и международной реакции», и жалкая — хотя кто бросит камень в такой ситуации? — просьба о милосердии.

Спустя несколько часов, около полудня, тов. Костов сообщил в Москву: «Затруднения сняты. Кассация отклонена. Сегодня в полночь приговор исполнят. С утра собрания на предприятиях и в селах — резолюции одобрения. [...] Все судебные документы переведем на французский и английский языки и пошлем нашим посольствам за границей, в дружественную прессу, конечно, вместе с разоблачающим документом, который ты указывал непременно получить», и в ночь на 23 сентября (для любителей точных дат и мелких деталей: в 0.15) Никола Димитров Петков, не ждавший появления палачей «и поначалу, осознав, что происходит, впавший в состояние полной прострации, но в последние 10-15 минут внезапно обретший спокойствие и даже некоторое достоинство», был повешен во дворе софийского централа.

А на следующий день, как и обещал тов. Костов, начался ажиотаж. В полном соответствии с инструкцией — «не стесняться, держать не оборонительный, а наступательный тон, принять все меры для парирования злостной клеветнической кампании за границей и для разъяснения значения исполнения приговора внутри страны» — все СМИ страны пиарили «покаянное письмо врага народа Петкова».

По всей стране, от Благоевграда до Каварны и от Силистры до греческого кордона, катилась волна массовых истерик, тщательно подготовленных и одобрявших экзекуцию, причем, похоже, не по обязанности, а от души, поскольку подавалось всё так, что теперь, мол, когда «шпионы и диверсанты» устранены, жить будет лучше, жить будет веселей. А в придачу — как важнейшее — все основные общественные организации, все сколько-нибудь видные общественные деятели, все авторитетные «прорабы человеческих душ» и «мастера культуры» получили предложение «выразить в печати свое положительное отношение к данному вопросу», и от этого предложения невозможно было отказаться...

ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ

То есть, возможно, конечно, но, посчитав в уме цену, рисковали немногие. Спустя пару дней после казни за отказ «выразить положительное отношение» и активные протесты арестовали политического мастодонта Атанаса Бурова. Однако осудили его только в ноябре 1952-го, приговорив к двадцати годам за «клевету и иные действия, направленные на дискредитацию правительства в общении с иностранцами». Умер в 1954-м в тюрьме.

Тогда же и за то же загнали в глушь, дав койку в рабочем общежитии, а через некоторое время арестовали и дряхленького, но досадно уважаемого, а потому казавшегося опасным Николу Мушанова; в мае 1951-го, арестованный непонятно за что, он умер после двухсуточного допроса в кабинете тюремного врача. Кто-то говорит: «убили», кто-то — «инфаркт», но я верю вторым: 79 лет все-таки не юность.

Чуть позже, за то же плюс в порядке зачистки (официально — за «организацию банд, саботаж и распространение слухов»), арестовали «не тех земледельцев» и осудили на пожизненное «неправильного оранжевого» Димитра Гичева. Виновным он себя не признал ни на процессе, ни позже, хотя за признание и покаяние обещали помилование. Вышел в 1960-м.

До кучи, мимоходом, имея в планах организовать «большой военный процесс», отозвали из Швейцарии чрезвычайного и полномочного посла Велчева, имя которого мелькнуло в деле Петкова. Отказавшись возвращаться (хватило ума, к тому же есть версия, что друг Кимон о чем-то предупредил, организовав в подарок другу выезд дочки с зятем), он был лишен гражданства, нищенствовал, слегка сойдя с ума и шарахаясь эмиграции, ненавидевшей его как «коллаборациониста», пока не нашелся спонсор из бывших «звенарей». Умер 25 января 1954 года в Париже.

И в том же 1947-м, в октябре, арестовали, а годом позже осудили за «длительную, сознательную и многообразную контрреволюционную и антисоветскую деятельность» последнего «лояльного оппозиционера» Косту Лулчева вместе со всем ЦК эсдеков. Получив 15 лет, Лулчев отбыл в «одиночке» почти 12 и вышел на свободу в 1960-м, не сломавшись, но почти калекой.

В общем, к исходу 1947 года с «легальной оппозицией», а заодно и с пережитком старых времен — поколением «моральных авторитетов», покончили раз и, как тогда думали, навсегда. Мелочи, типа превращения ОФ в симулякр, именуемый «единой политической организацией всех демократических сил народа», самороспуск «попутчиков», включая «Звено» (Кимону Георгиеву как своему в доску и к тому же памятнику предоставили роскошную синекуру), слияние «правильных» эсдеков с БРП, были уже делом техники и решались в рабочем порядке.

Казавшееся невозможным оказалось вполне посильным. Страна, в максимально оскорбительной форме отказавшись от «плана Маршалла» (Кремль урчал от удовольствия), резко развернулась «на путь социализма», что 4 декабря и было зафиксировано новой, единогласно принятой «Димитровской Конституцией». И вывод в декабре 1947-го советских войск не изменил ситуации: «красные», не мытьем так катаньем, крепко-накрепко держали вожжи.

Но если победители думали (а они таки думали!), что теперь, когда звезда поймана и взнуздана, всё в порядке, они ошибались. Самое интересное еще даже не началось, и четы горян, после казни Петкова за пару месяцев выросшие в числе на порядок — с пятидесяти-шестидесяти бойцов до примерно пятисот-шестисот, превратившись из малой докуки в проблему, в списке грядущих сюрпризов были далеко не самым пикантным...

Следует ли жалеть Николу Петкова? По-человечески — да. Лично мне, например, жалко. Политически же его казнь всего лишь знаменовала окончательное утверждение правил, согласно которым человеческая жизнь сама по себе ничего не значила, а смерть была важна как символ — или, если угодно, как «месседж» партнеру. И не следует пенять на пресловутые «родимые пятна коммунизма» — необоснованные репрессии и фальсифицированные процессы. Анархисты Сакко и Ванцетти, в конце концов, тоже умерли в рамках политической целесообразности, а уж про коммунистку Этель Розенберг и говорить нечего, там всё совсем прозрачно.

Окончательно точки над «ё» в истории с Николой Петковым были расставлены сразу после экзекуции, в польском городке Шклярска-Поремба, где делегации девяти компартий официально констатировали раскол мира на два лагеря и, реорганизовав Коминтерн, учредили Коминформ — Информационное бюро коммунистических и рабочих партий, постановив в итоге строить социализм не по «национальным моделям», а по советскому образцу, «доказавшему способность максимально сконцентрировать потенциал масс в условиях противостояния».

Что интересно, болгарская делегация оказалась самой пушистой. На фоне гремящих военной медью выступлений тов. Жданова, Маленкова, Карделя, Берута и других, отрицавших любые компромиссы с «внешним и внутренним врагом», речь тов. Червенкова — по тезисам тов. Димитрова — звучала диссонансом. Естественно, набор мантр о «беспощадной борьбе» (как же без этого — вот и вражину повесили...) прозвучал, но куда мягче, с уже совсем утратившим актуальность нажимом на «национальный путь» к социализму. Но...

Но, вернувшись домой и 14 октября докладывая ЦК о поездке, тов. Червенков внезапно показал удивительный фокус. Вместо спокойного отчета с изложением тезисов своего доклада на встрече он внезапно заговорил от себя — совершенно не по чину, никого не предупредив и ни с кем, даже с тов. Димитровым, который опять лечился в Москве, не посоветовавшись, выставляя оценки и формулируя политические задачи.

Вкратце: работаем плохо, движемся медленно, надо усилить сопротивление экспансии американского империализма, решительно продолжить наступление против реакции в стране и внести принципиальные изменения в проект новой Конституции — «больше социализма». То есть, по большому счету, была проведена самовольная ревизия основных направлений политики партии, к тому же это был наезд на всех старших товарищей, вместе взятых.

По логике, за такое клали партбилет на стол (если не хуже) в два счета. Но Вылко Червенков, как пишет Димитр Драганов, обладал «завидно быстрой реакцией». Относительно молодой и крайне амбициозный эмигрант — известный, но из второразрядных, после возвращения крутившийся на заднем плане и всей карьерой обязанный свойству[180] с тов. Димитровым, он безумно хотел прорваться в первый ряд вождей и, уловив на встрече тенденцию, попер буром, напоказ «идентифицируя себя с новым радикальным курсом», в полном сознании, что если «старики» решат съесть, Москва прикроет.

Вылко Червенков

И выиграл. Старшие товарищи просто не могли открыто идти против генеральной линии, да еще не посоветовавшись с тов. Димитровым, поэтому они только выражали «несогласие с отдельными тезисами», зато ЦК в целом тов. Червенкова поддержал — по всем пунктам, включая те самые «отдельные»: «немедленную национализацию предприятий и решительное наступление на контрреволюционные силы». Был взят курс на обострение классовой борьбы, по старым лекалам и без всяких «национальных путей».

Нет-нет, я понимаю, все эти идейно-теоретические штучки намного скучнее всяких интриг и заговоров. Сплошная тягомотина. Спору нет. Извиняюсь и сочувствую. Но без разъяснения сей скукотищи очень сложно будет понять подоплеку как интриг, так и заговоров, которых впереди еще будет на все вкусы.

А чтобы не очень утомлять, буду краток. Как ни пытался тов. Димитров, видя, что все его личные планы и конструкции летят коту под хвост, тормозить линию тов. Червенкова, как бы ни рассуждал о «вредных заблуждениях», не содержащих «ни грамма марксизма», им с тов. Костовым было всё труднее, тем паче что тов. Коларов загадочно помалкивал, тов. Югов одобрительно кивал, а Москва склонялась совсем не на их сторону.

Оно и понятно. В ситуации, когда противостояние со Штатами обострялось чуть ли не по часам, тов. Сталину было не до высоких материй. Он требовал не «интеллектуальных изысков», а консолидации сил и на запросы Софии отвечал в том духе, что «если в стране налицо элементы гражданской войны, а партийные массы нового призыва требуют ужесточения курса, врага нужно бить».

И вот эту формулировку попросил бы запомнить. Да и сам еще напомню. Ибо нюанс с «новым призывом», который «требует», то есть с внезапно возникшей группой поддержки тов. Червенкова, не чувствуя которую за спиной, он вряд ли посмел бы идти ва-банк, принципиально важен. И очень непрост, в отличие от «элементов гражданской войны», с которыми всё, напротив, проще простого: всего и делов, что сила действия равна силе противодействия. А теперь с высот теории спустимся на земную твердь, к практике...

ТЕПЕРЬ ВЫ — ЧЕБУРАШКИ...

Вероятно, любезный мой читатель обратил внимание на то, что около двух лет «красным» удавалось всё. Укрепляли позиции, легко проводили любые законы, без проблем осуществляли «показательные акции», затыкали рты, щемили и загоняли под шконку союзников по Фронту, демонстративно мозжили оппозицию, вешали уважаемых людей — и всё как по маслу, без сучка, без задоринки. Даже удивительно. Хотя как сказать...

Обществу, встретившему 9 сентября в основном с радостью, как начало чего-то принципиально нового, многое вскоре разонравилось, но оно, ошеломленное резкостью новых властей и полным отсутствием у них комплексов, тупо молчало, пытаясь осмыслить происходящее.

Сколько-то десятков первых горян, ушедших в леса сразу после падения старого режима, спасая свою жизнь, или в 1946-м, так или иначе на что-то обиженных, проблемой не являлись, ибо не являлись тенденцией. Их было немного, они мало на что были способны, и с ними достаточно легко справлялась милиция. Но постепенно смутное недовольство превращалось в понимание, проникало вширь и вглубь, и вполне логично, что сначала это происходило там, где все недоумения раньше всего сплелись в один узел, — в Пиринском крае.

Собственно, о курсе на слияние Болгарии с Югославией в Балканскую Федерацию, инициированном тов. Тито при полной поддержке тов. Димитрова и с полного одобрения тов. Сталина, мы уже говорили. И о его причинах — тоже, равно как и о том, что идею «полного слияния», в связи с протестом Лондона, с которым у Москвы тогда был амур, в 1946-м заморозили, ограничившись «экспресс-македонизацией» болгарского юго-запада на предмет предоставления ему (для начала) «культурной автономии».

А тут уж, что называется, раззудись, плечо. Экстренно писали учебники и книги, придумывали историю, открывали театры, трудоустраивали учителей, командированных из Югославии. Провели перепись, по ходу которой остаться «болгарином» было можно, но сложно, особенно на бессловесном селе. В итоге «македонцами» стали 63 процента населения, но 96 процентов назвали родным языком болгарский.

И так вот шли дальше, этап за этапом, но Cold War вынуждала спешить, тем паче что Москва поторапливала: «Мы будем согласны, если Югославия проглотит Албанию!» — а София, учитывая влияние в Пиринском крае бывших членов «михайловской» ВМРО, которые никогда не бывали бывшими, даже и не прочь была сбросить проблему на соседей.

Были, конечно (об этом тоже упоминалось), и разногласия. Белградские товарищи хотели видеть Болгарию «одной из равноправных народных республик», подчиненных высшей власти в Белграде, а софийские товарищи, не желая вовсе уж терять самостоятельность — да и определенная предубежденность к сербам никуда не делась, хотели конфедерации. Но считалось, что это легко решится по ходу дела, в рабочем порядке, и 1 августа 1947 года стороны подписали соглашение в Бледе — первый документ, официально обрисовавший перспективы.

Серьезный документ, надо сказать: передача Пиринского края Белграду, взамен — отказ Белграда от «западных районов», которые он раньше считал сербскими, а теперь согласился считать болгарскими, а также создание таможенного союза в качестве «первого этапа объединения». Правда, отдавать край сразу София всё же отказалась, оговорив, что отдаст после вступления «на особых основаниях» в Югославскую Федерацию. Но это уже было формальностью: 7 августа 1947 года основные принципы будущего договора изложили публично.

И грянул гром. Причем и с Запада, и с Востока. Дело в том, что в Греции уже вовсю полыхала гражданская война, которую тов. Тито раскручивал изо всех сил, и в Лондоне обоснованно полагали, что за Белградом стоит Москва. В то, что СССР совершенно ни при чем, никто не верил, хотя это было именно так: на самом деле Кремль, пока что не имея Бомбы, обострения не хотел и пытался убедить тов. Захариадиса не устраивать бедлам не ко времени.

Равным образом не верили, что Москва не причастна к «бессрочному» (то есть по факту федеративному) югославско-болгарскому договору. Хотя тоже зря: сей финт был личной инициативой сверх меры рискового тов. Тито, убедившего тов. Димитрова, что с Кремлем обо всем договорился, но реально введшего болгарского лидера в заблуждение, ибо надеялся поставить советских товарищей перед фактом.

Такого тов. Сталин не прощал никому. Состоялся ряд тяжелых бесед. В итоге тов. Тито взял под козырек, но обиделся, тов. Димитров громко и униженно покаялся, заявив, что «не оценил и ошибся», а договор, подписанный все-таки 27 ноября в Евксинограде, заключили всего на 20 лет, несколько успокоив и англосаксов, и «больших друзей» из Москвы и показав им, что их указания юбер аллес[181]. В Кремле всё запомнили и уже не забывали, однако на Олимпе напряжение все-таки временно угасло. А вот на грешной земле, где македонизация раскручивалась на полную катушку, как раз наоборот, набухало, уже перекипая через край.

Тем, кто не помнит, напоминаю: в юго-западных регионах сторонников «македонизма» как такового было совсем не мало. Многие даже ничего не имели против независимой Македонии. Но при этом — «болгарской», этакой себе «второй Болгарии», почти-почти такой же, как первая, однако не совсем. И предельно мало было таких, кому нравилась македонская идея по версии Белграда, с упором на сербские корни.

Соответственно, и реакция на спешное внедрение «культурной автономии» оказалась весьма жесткой. Население злилось, в школах били приехавших из Скопье учителей, студенты протестовали против македонского языка. Власти же за сопротивление «генеральной линии» карали, и жестко.

О процессе над активистами ВМРО уже рассказывалось; стоит лишь отметить, что забирали и гнали в лагеря мелкий люд, на отдельный процесс не тянущий (в целом через административный арест на тот или иной срок прошло до сорока тысяч душ). А уважаемых старых воевод, даром что отошли от дел, просто убивали — на всякий случай, при «невыясненных обстоятельствах».

Всё это само по себе нагнетало напряжение, самые смелые шушкались и сбивались в кружки, начинавшие напоминать подполье, а потом, когда началась «реорганизация кооперативов», ударившая по карману практически всего населения крестьянского края, недовольство усилилось многократно. Зашевелились даже покладистые. И вот в такой ситуации — в начале марта 1947-го — в Софию, выяснить, что же все-таки происходит и чего ждать, поехал некий Герасим Тодоров.

БО КРАЩЕ ЗГИНУТИ ВОВКОМ, НIЖ ЖИТИ ПСОМ...[182]

О нем очень коротко. Не молодой и не старый: 36 лет. Потомственный член ВМРО, сторонник Иванушки — стало быть, «красным» не доверял по определению. В 1934-м, когда «автономистов» запретили, а «водач» не скомандовал «В ружье!», от политики отошел, работал лесничим, создал небольшой лесопильный кооператив. После войны вступил в «Звено», ни под какие процессы не попал, ибо по младости лет нигде не успел засветиться, но происходящее переживал остро и в болгарскую столицу как раз и отправился, чтобы пообщаться с видными «звенарями».

Однако с однопартийцами не сложилось: столичные «звенари», уже намертво запуганные «красными» союзниками, ходока бортовали, и Герасим в конце концов побрел искать разъяснений по адресу, данному старшим братом, — к старому, очень известному в Македонии журналисту Михаилу Думбалакову — бывшему четнику, близкому другу тогда еще живого и бывшего в силе Николы Петкова.

И тот разложил ему всё по полочкам, детально объяснив, что нужно делать. И больше того, решив, что парень серьезный, свел с приятелями из посольств UKUSA, подтвердившими, что в стране диктатура, мирным путем которую не столкнешь, и, стало быть, есть смысл воевать — вернее, хотя бы показать миру, что кто-то в Болгарии воюет, и тогда — не дрейфь, парень! — мир откликнется.

Всё правильно. Абсолютно не сомневаясь, что за уходом в горы Велухиотиса[183] и всеми дальнейшими событиями в Греции, включая формирование Демократической армии, стоит Москва, наплевавшая на свое же согласие с тем, что 90 процентов контроля над Грецией принадлежит англосаксам, Вашингтон и Лондон хотели показать Москве, что им, раз так, тоже плевать на 75 процентов контроля СССР над Болгарией.

Так что смастерить «своего Велухиотиса», а если повезет, то и свою Демократическую армию, в болгарских планинах[184] для парней из посольств означало серьезный скачок в карьере. И они старались. Хорошо старались: сюжет остался вне поля зрения безпеки, никак не сыграв на процессе Петкова. Но, как известно, с Петковым и так сделали всё, что нужно, а Герасим, вернувшись домой, 6 мая ушел в леса во главе маленькой, сам-три, четы, пышно названной «Шестым Пиринским полком».

И поехало. Первые же вылазки оказались успешны, население поддержало, люди в отряд пошли, и вскоре у Тодорова было уже 14 человек, потом 22, потом три десятка. Много или мало? Как сказать... «Красные» в 1943-м начинали партизанскую борьбу примерно так же, и на эффективности действий малое число бойцов никак не сказывалось. Как вспоминает Константин Кюлюмов, один из ответственных за «очищение края от уголовных элементов», «банда Герасима Тодорова удерживала территорию бывшей Санданской околии, большую часть сел того края, немалую часть Разлога и дальше, — короче, вся Пиринская планина! То была не только крупнейшая банда Болгарии, но и наиопаснейшая, ибо она, еще не успев разрастись, контролировала территорию, на которой почти что была ликвидирована народная власть».

При этом, зачищая «красную» власть на местах, Герасим не зверствовал, предпочитая ограничиваться предупреждениями, — но и этого хватало. После его визита оставаться при исполнении не рисковал никто. Даже с «чужаками», присланными из Югославии, он был относительно гуманен: например, некоего Петра Макеревского, активно работавшего на Белград, но по-человечески помогавшего его семье, не тронул, пояснив: «Убил бы тебя, потому что враг, но ты хороший человек, отдал свои ботинки племяннику моему, чтобы мог ходить в школу, за сестру перед милицией заступился. Живи, если так, но стыдись. Вы, коммунисты, лжецы. Видел я настоящих коммунистов, не согласен с ними, но уважаю. А вы не коммунисты».

А ряды росли, особенно после казни Николы Петкова, потрясшей многих. Присоединялись и недобитые «автономисты», и «оранжевые», и «звенари», и лично Михаил Думбалаков, ставший идеологом войны. Появилось даже несколько «красных» — не свеженьких, призыва 1944 года, а из ветеранов, не понимавших, что творит их партия, но недовольных. Были и классические «фашисты» — царские офицеры, чудом избежавшие ареста. Общий язык как-то находили все.

Так что к февралю «6-й Пиринский полк» вырос до сотни с лишним человек, разделившись на два «батальона», — а люди продолжали идти. И «ятаков» — пособников — тоже становилось всё больше. А в начале марта в далеком Мадриде некие англичане сообщили о событиях в его родных краях Ивану (Иванушкой пожилого, хорошо за полтинник, мужика назвать уже трудно) Михайлову, и тот засобирался в путь. «Я не собирался никого возглавлять, — писал он впоследствии, — я хотел просто быть там, где нужен, и помочь храброму мальчику. У меня было всего две руки, но обе они стреляли одинаково хорошо. И когда я сообщил об этом Менче, Менча ушла, а потом вернулась с собранным чемоданом и сказала: "Что бы с тобой ни случилось, Ванче, помни: я люблю тебя"».

Впрочем, с включением в сценарий «водача» ВМРО сэры затянули. Ясно почему — фигура слишком тяжелая, таких в дебюте не используют, но факт есть факт. Иван успел добраться только до Рима, а потом ехать стало некуда. События в Пиринском крае уже сильно волновали власть, помнившую, с чего начинала она сама, и 9 марта 1948 года началась операция «Олень». Более шести тысяч милиционеров и солдат блокировали большую часть Северного Пирина.

В условиях осадного положения и полной зачистки сел четники были изолированы от «ятаков» (с теми не церемонились, как при Филове, если не круче), рассеяны и разбиты. Немалой ценой со стороны властей — примерно то ли 300, то ли 400 «двухсотых», но все-таки. Из партизан погибли 42 бойца, в плен взяли столько же, вырваться удалось мало кому, сам Герасим, попав в окружение, подорвал себя гранатой, прихватив на тот свет четырех солдат, — и 4 апреля всё было кончено.

Из ста сорока человек арестованных под суд пошли 125. Из них 106 сели, 13 повесили, двоих расстреляли, — но спустя всего три недели после гибели «6-го Пиринского полка» из Греции в Болгарию прорвалась чета Борислава Атанасова, собиравшего за кордоном подкрепление, и война в планинах пошла по новой, хотя уже более не набрала такого размаха. И всё же...

И всё же дело партизан не пропало даром. Пусть ненадолго, всего на несколько месяцев, но внедрение в сельской глубинке «культурной автономии» забуксовало. Власти, опасаясь вовсе уж перегнуть палку, поручили кому следует разработать «смягченный вариант агитации и пропаганды», а спустя еще несколько месяцев — время было плотное, вбиравшее в месяцы то, на что обычно уходили годы, — все варианты, даже самые «смягченные», утратили актуальность.

ТЕЗКИ ДЛИННОЙ ВОЛИ

Всё дальнейшее настолько прямо проистекает из знаменитой «Первой социалистической», пусть и холодной, но войны, то есть конфликта между Москвой и Белградом, что обойтись без краткого экскурса просто невозможно.

В принципе, если вовсе уж сжимать досуха, столкнулись две Личности, по-разному видевшие мироустройство. Тов. Тито, безусловно, был «красным» до мозга костей и в смысле построения коммунизма во всем мире полностью признавал верховенство ВКП(б) и лично тов. Сталина. Но при этом он вовсе не считал себя чьим-то вассалом и вообще чем-либо кому-то обязанным в политическом плане как лидер независимого государства.

Его можно понять. Он был не слишком обязан Москве (НОАЮ встала сперва на местных ресурсах, потом продолжала деятельность с помощью сэров, а советские товарищи пришли уже под финал), и у него, полухорвата-полусловенца, отсутствовали сантименты типа «майка Русия». Тито, подобно тов. Димитрову, не рассматривал советский опыт как панацею, исповедуя принцип «Мы пойдем своим путем!», то есть реально веря в идею народной демократии. Только, в отличие от тов. Димитрова, не пройдя через сито московских чисток, он очень высоко ценил себя, кто бы ни давил.

Естественно, Кремлем такое не поощрялось. Уже в мае 1945-го, после заявления тов. Тито о том, что Югославия отныне «не будет являться предметом торгов и диспутов великих держав и сама будет определять свой путь и развитие», в Москве слегка насторожились, ибо ситуацию видели иначе. А уж потом и вовсе — прав Милан Ристович — «активность Белграда, проявившего себя в качестве ведущей силы на Балканах, вызывала опасения и в западных столицах, и в Москве».

Тем не менее легчайшее раздражение тов. Сталина довольно долго не перерастало во что-то серьезное. Строптивость молодого белградского товарища сердила его, насколько можно понять, как непослушание любимого сына, который рано или поздно перебесится и поймет, что папа плохого не подскажет, а потом и примет наследство.

Так что уже не раз упомянутую идею Балканской Федерации в Кремле достаточно долго и принимали, и одобряли, и даже подталкивали. Именно в варианте тов. Тито, советуя ему: «Вам надо проглотить Албанию — чем скорее, тем лучше». И всем было хорошо, ибо для тов. Тито это означало первый шаг к гегемонии на Балканах, а для тов. Сталина — решение уже тогда нехорошего «косовского вопроса». Хотя, в общем, не отвергали с порога и вариант тов. Димитрова, видевшего будущую Федерацию как результат «быстрой серии договоров», охватывающей «весь Балканский полуостров».

Тов. Сталин и тов. Тито

Проблема, однако, заключалась в том, что тов. Тито постоянно забывал советоваться с Москвой, а у Москвы были свои планы, во многом порожденные всё той же «необходимостью концентрации сил перед лицом врага». Тов. Сталина вполне устраивали небольшие федерации — ибо так легче мобилизоваться, но совершенно не устраивали «глобальные блоки», руководство которых при случае могло не послушаться указаний единого штаба. Пусть даже на возможность такого варианта пока что ничего не указывало, но лучше перебдеть.

И в начале 1948-го прилетел первый камушек. 17 января в «Правде» (то есть с высочайшего ведома) появилась статья тов. Димитрова: «Народы Болгарии, Югославии, Албании, Чехословакии, Польши, Венгрии, а возможно, и Греции сами решат, что создать». А уже 29 января та же «Правда» зарычала: «Мы опубликовали заявление тов. Димитрова, но это не значит, что мы разделяем его мнение. Напротив, мы считаем, что эти страны не требуют навязчивых и фантастических “федераций" и “конфедераций"».

Опубликовать, чтобы указать на ошибки, было вполне в стиле Кремля. Это была прелюдия к «товарищескому разговору», и в начале февраля тов. Тито и тов. Димитрова, в самом деле, пригласили в Москву. Однако если дрессированный тов. Димитров прибыл сам, то «строптивый сынок» из Белграда предпочел прислать двух самых доверенных лиц — Эдварда Карделя и Милована Джиласа, в мемуарах которого подробно изложены детали встречи 10 февраля, по ходу которой тов. Сталин и Молотов читали им, «как первоклассникам, лекцию о правильной ленинской политике в области межгосударственных отношений».

Реакция гостей оказалась предсказуемо разной. Выслушав нотацию насчет «недопустимости особых внешнеполитических линий без предварительных консультаций с СССР», тов. Димитров мгновенно признал «значительные ошибки относительно фантастических планов Восточно-Европейской федерации» и поклялся придерживаться «правильной линии». А вот белградский тандем, естественно, мог только заверить, что всё передадут тов. Тито, в том числе и новое требование Кремля: до всяких объединений с Албанией срочно создавать Федерацию — но с центром не в Белграде, а в Софии.

ЭТО СПАРТА!

Короче говоря, коса нашла на камень. Выслушав вернувшихся из Москвы посланцев, тов. Тито, прекрасно всё понявший, заявил, что у Югославии «нет никаких разногласий с братским СССР в области внешней политики», но быстрая федерация с Болгарией «в таком формате и на таких условиях напоминает троянского коня, поэтому данный вопрос следует отложить до полного согласования».

Сразу вслед за тем, справедливо расценив демарш как «демонстративный вызов», Москва заявила об отзыве всех советников и «приостановке» выделения финансовой помощи, на что тов. Тито отреагировал и вовсе возмутительно: «На нас оказывают экономическое давление. Мы должны ориентироваться на собственные силы», запретив впредь давать любую информацию советским специалистам.

Началась переписка «братских» ЦК. Поначалу довольно спокойная — Белград, следует признать, не хотел обострения и работал на полутонах, выражая готовность к компромиссу, — однако, поскольку Москва требовала ответа в стиле «да или нет?», быстро накаляющаяся. В марте тов. Сталин и тов. Молотов повысили градус, направив открытое письмо членам ЦК КПЮ, через голову их руководства, в котором фактически призвали «здоровые силы» выступить против Тито.

Естественно, тов. Тито отреагировал крайне жестко, а тов. Сталин в ответ потребовал вынести вопрос на срочное заседание Коминформа. И вновь — отказ, расцененный в Москве как «переход на путь раскола единого социалистического фронта стран народной демократии и Советского Союза». А это в переводе с партийного означало, что тов. Тито, возможно, уже «не товарищ», а следовательно, «вести беседу в кулуарах перестало быть целесообразным».

27-29 июня в Бухаресте, куда — очень серьезный намек! — срочно перенесли из Белграда штаб-квартиру Коминформа, приняли резолюцию «О положении в КПЮ». Кратко: в Югославии имеют место отождествление внешней политики СССР и стран капитала, непризнание теории классов и классовой борьбы, отказ от ликвидации кулачества и принижение роли пролетариата, переход на путь национализма, отход от марксизма-ленинизма и насаждение «позорного, чисто турецкого, террористического режима». Вывод: Югославия перерождается в «обычное буржуазное государство». Кто «за»? «Против» и воздержавшихся нет. Запишите в протокол.

И даже тогда тов. Тито не поздно еще было «разоружиться перед международным комдвижением». Можно было признать ошибки, посыпать голову пеплом, предложить какие-то шаги навстречу, — однако отщепенец Тито закусил удила. «Проблему взаимоотношений с Москвой, — заявил он, — легко можно было уладить конфиденциально, не вынося сор из избы, однако теперь, когда она стала достоянием остальных партий, мы не собираемся говорить в таком тоне и не позволим говорить в таком тоне с собой. Мы не позволяли этого ни туркам, ни гитлеровцам».

И вот теперь обратного хода не было. Никому. После некоторого ожидания (тов. Сталин всё же надеялся, что балканский упрямец образумится) «Правда» 8 сентября опубликовала редакционную статью «Куда ведет национализм группы Тито в Югославии», окончательно подытожившую: «группа Тито установила террористический режим, находится в состоянии войны со своей партией, вырождается в клику политических убийц».

Спустя год с лишним тезисы этой статьи легли в основу резолюции III заседания Коминформа — «Югославия во власти шпионов и убийц». Но это уже стало только оформлением факта. Первая Социалистическая (холодная, но не ставшая горячей лишь потому, что англосаксы, сообразив, что всё происходящее не блеф, срочно взяли отщепенца Тито «под крышу») началась.

На этом, видимо, спустимся с высоты птичьего полета и вернемся в Болгарию, вставшую по стойке смирно. Ей всё случившееся, как ни странно, принесло некоторые дивиденды: побочным эффектом отказа Москвы от всевозможных балканских «штабов» и «федераций» стало — уже 12 июля — решение «прекратить попытки покушения на болгарский суверенитет в Пиринском крае».

Излишне говорить, что в Софии, где взгляды тов. Димитрова по «македонскому вопросу», не осмеливаясь возражать, разделяли далеко не все, включая тов. Костова, многие были рады. Быстро перекрыли границу. Вовсю пошли «пресечение враждебной пропаганды различных эмиссаров» (учителей, книготорговцев и т.д.) и «ликвидация эксцессов так называемой македонизации» — разумеется, с непременным указанием на необходимость «выяснить, по чьей инициативе такое стало возможным».

Быстро, даже с извинениями, выпустили из лагерей посаженных за «великоболгарский шовинизм» (то есть за «Аз съм българин!»), населению позволили свободно определять, кто кем себя считает. Очень вовремя, следует сказать, ибо мозги за пару лет интенсивного промывания успели обработать серьезно: еще в 1956-м при опросе 178 862 крестьянина назвали себя македонцами, но уже через 10 лет македонцев (сознательных, без кавычек) оказалось всего 9632.

Думается, не особо преувеличу, сказав, что скандал в благородном семействе спас для Болгарии ее юго-запад, в рамках очередного социального эксперимента успешно уплывавший под крылышко Белграда, — но это, повторюсь, было побочным эффектом, о котором никто в тот момент не думал специально. Основным же пунктом повестки дня стал «поиск нежелательных элементов».

КАРАВАЙ, КАРАВАЙ, КОГО ХОЧЕШЬ, ВЫБИРАЙ!

И знаете, не надо говорить об «охоте на ведьм». Ведьмы тут ни при чем. И люди тоже. Население Кремля давно уже не оперировало такими категориями. Оно мыслило в философских масштабах, и в смысле политической логики равных ему на тот момент, скорее всего, в мире не было. А логика была проста, безупречна и беспощадна.

С точки зрения исторического материализма ясно, что сам по себе отщепенец Тито никто и ничто, но он отражает тенденцию. Конкретно говоря — «общую волю мелкобуржуазных, объективно реакционных слоев населения [заключающуюся в том, чтобы] избежать интенсивного развития общества в направлении социализма по советскому образцу». Как видите, ничего личного. Просто «объективно», и всё тут.

Кремль подчеркивал, что в этом, по сути, ничего плохого нет: мы и сами, мол, выступали за постепенный, «национальный» путь с учетом своеобразия ситуации в каждой конкретной стране, — но сейчас время военное, и ряды нужно сплотить по максимуму. И без малейшего потакания, ибо «соглашательство» — прямой путь к уходу из социалистического лагеря, то есть к дезертирству. А как карается дезертирство в военное время, всем известно.

Но очень важно: поскольку — еще раз! — отщепенец Тито олицетворяет тенденцию, стало быть, явление это не специфически югославское, но имеется (пусть хотя бы в зачаточной форме) во всех странах народной демократии, а значит, во всех коммунистических партиях, — и тенденцию следует вычищать везде. Начисто, чтобы не повторилось то, за чем недосмотрели в Белграде.

Иными словами, дали отмашку на выявление «титоистов». Везде. И в Варшаве, и в Будапеште, и в Праге, и в Бухаресте, и в Тиране, вообще панически боявшейся «югославской экспансии», — и, естественно, в Софии. С указанием: работать не по вершкам, а по корешкам, поскольку рыба гниет с головы и разгром низовых «обойм» ничего не даст, а вот розыск и ликвидация «потенциальных Тито», напротив, купируют угрозу.

Плюс дополнительная инструкция: искать «потенциальных» следует, скорее, среди тех, кто в войну работал «в полях», поскольку эмиграция была под присмотром и несколько надежнее. Но, правда, с оговоркой, что «в полях» — не основа для приговора, а «в эмиграции» — не гарантия, что не переродился. Так что, товарищи, подходите творчески, без формализма. Вопросы есть?

Вопросов не было. Благо, во всех столицах будущего Варшавского договора потенциальные подозреваемые нужного уровня считались по пальцам. В Софии, например, главным и бесспорным «титоистом», безусловно, был сам тов. Димитров, мало того что лично друживший с отщепенцем Тито, так еще и нагло продолжавший что-то лопотать о «национальном пути», а также уличенный в сохранении связей с Белградом.

Изрядно поломанный непростым жизненным опытом, он, конечно, ни с чем не спорил. Но и не клеймил. Даже в апреле 1948 года, как вспоминает Джилас, случайно встретившийся с Димитровым на вокзале (по пути в Прагу меняли паровозы), болгарский вождь украдкой пожал ему руку и шепнул что-то ободряющее. А в июне, в разгар совещания в Бухаресте, когда ораторы уже хором несли Югославию по кочкам, тов. Димитров пошел еще дальше, тепло поблагодарив отщепенца Тито за поздравление с Днем рождения.

Неудивительно, что в Будапешт, по просьбе Москвы, послали не самого вождя, а тов. Костова, который отщепенца Тито издавна терпеть не мог, в компании надежного до синего звона тов. Червенкова. И тем не менее объявить «отщепенцем и фашистом» тов. Димитрова, живую легенду коммунистического движения, было совершенно немыслимо, и сам тов. Сталин был категорически против, в связи с чем «кандидата» не тронули.

Не тронули и тов. Коларова, фигуру крупную, знаковую, но не слишком влиятельную, тем паче из эмигрантов, многократно проверенного, да плюс ко всему старого и очень больного, без реальной группы поддержки. И тов. Червенков не подходил на роль «паровозика»[185], ибо тоже из эмигрантов, причем крепко-накрепко связан с МВД и (очень важно!) все помнили, что именно он первым, без указаний, почуял и подхватил (еще в 1947-м, в Шклярска-Порембе) новые, еще и в Москве тогда недоформулированные тенденции.

В общем, эмигрантов вывели за скобки и начали сужать круги, выбирая из тех, кто в период войны не был в Москве, то есть мог поддаться чуждым влияниям. А таковых было еще меньше: не считая пары-тройки имен, известных, но всё же второстепенных, «на верхах» круче всех сияли тов. Югов и тов. Костов, причем на обоих имелась и кое-какая информация.

Еще в мае 1948-го тов. Петрушевский, главный военный советник в Болгарии, сообщал, что генерал Иван Кинов, начальник Генштаба, жаловался ему: дескать, «некоторые лица считают, что роль Советского Союза в деле освобождения Болгарии не так уж велика, что сами они сделали для своего освобождения очень много». Правда, как указывалось далее, «никакой организации, конечно, нет, есть только подобные настроения», но по контексту можно было понять, что речь идет о тов. Костове — заместителе премьера, тов. Югове — главе МВД и еще о паре министров чуть пониже рангом.

Не Бог весть что, конечно, но все-таки. К тому же на тов. Костова имелся дополнительный компроматик: еще в 1947-м он позволял себе выражать сожаление, что табак и розовое масло СССР закупает по ценам ниже, чем Запад, в связи с чем попытался засекретить важную экономическую информацию не только от Запада, но и от Москвы. Да еще и в беседе с самим тов. Сталиным что-то лопотал о тарифах (то есть о том, что хотелось бы самим определять цены на вывозимые в третьи страны товары). Естественно, Иосиф Виссарионович счел такой фокус недопустимым, запомнил и время от времени, вспоминая тов. Костова, ворчал что-то о «двойственности позиции», справедливо указывая, что именно с экономики начался конфликт с отщепенцем Тито.

Короче говоря, досье на бывшего тов. Папуаса имелось. Но, с другой стороны, знали в Кремле и то, что Трайчо — фанатичный, до последнего вздоха, поклонник лично тов. Сталина, а главное — убежденный враг белградского отступника. Без примеси. Почему, я, честно говоря, не разобрался. Были там и политика — категорическое нежелание «сливаться» с Белградом, ибо «Тито нас сожрет» (даже тов. Димитров не мог тов. Костова переубедить), и разногласия по Пиринскому краю, и много чего еще.

Но было, похоже, и что-то личное. Причем абсолютно взаимно: отщепенец Тито тов. Костова тоже терпеть не мог, считал главной помехой в деле охмурения Софии и постоянно вбрасывал что-то типа: «Вот в 1942-м весь ЦК расстреляли, и только ему пожизненное, — почему?» — с выводом: «У нас есть доказательства, что агенты известных капиталистических государств превратились в ряд функционеров некоторых коммунистических партий». Но это тоже играло на пользу Трайчо, поскольку любой вброс из Белграда в Москве теперь считали доказательством в защиту.

ЖАЛУЕТ ЦАРЬ...

Короче говоря, в Кремле сомневались, размышляли и, анализируя время от времени получаемые из Софии (от тов. Червенкова, которому негласно поручили заняться вопросом) «колоды», карту с Папуасом неизменно откладывали в сторону. Недалеко, чтобы, ежели что, недолго искать, но откладывали. Как и некоторые другие карты, типа, скажем, тов. Добри Терпешева, бывшего главкома НОПА, которому лично тов. Сталин почему-то верил. Зато чем дальше, тем больше интересовались картой тов. Югова.

Тут, правда, никаким «титоизмом» даже в намеке не пахло, и послушен он был на зависть аж самому тов. Червенкову, зато по остальным статьям подходил как нельзя лучше: «главорез» (мало кто любит, а многие ненавидят), амбициозен (в контрах с эмигрантами), а главное, туповат и, следовательно, легко заменим. В придачу же, поскольку «состав» за таким «паровозиком» потянуть было сложно, Кремль дал рекомендацию привлечь к ответственности некоего тов. Чанкова.

Однако тов. Червенков, как ни странно, раз за разом находил аргументы в пользу тов. Югова, с которым вообще-то не ладил, и тов. Чанкова тоже брал под защиту, зато персона тов. Костова, вопреки очевидной неохоте Кремля ее рассматривать, в «колодах» возникала вновь и вновь. В Софии явно не желали выводить Папуаса из-под удара.

Нельзя сказать, что такой опытный партийный волк, как Папуас, не насторожился. Он имел сеть информаторов во всех структурах и чуял, что ветер дует нехороший, но ничего конкретного выяснить, а значит, и предпринять не мог. А потом, 7 марта, в Москву самолетом отправили тов. Димитрова, накануне плохо себя почувствовавшего.

Потом уже начались слухи и сплетни: дескать, то ли тов. Вышинский «заманил в самолет и увез», то ли тов. Берия, «уезжая из Болгарии, насильно вывез», — а на самом деле всё куда прозаичнее: очень больной человек действительно почувствовал себя худо и поехал в Москву на внеплановый осмотр, как до того бывало нередко.

Правда, оттуда он уже не вернулся, однако оснований для какой-то конспирологии нет: в каком стационаре лежал, известно, диагнозы и процедуры не секрет, с кем встречался — тоже. И тем не менее факт есть факт: из активной деятельности человек-легенда выпал, а замещать его остался, разумеется, тов. Костов. Однако в тот же день, сразу после того, как самолет взлетел, состоялось заседание Политбюро, по ходу которого тов. Коларов, тов. Червенков, тов. Югов и еще кто-то «буквально набросились» на и.о. премьера, обвинив его непонятно в чем (протокола нет), выразив недоверие и поручив «временно» возглавить правительство тов. Червенкову.

Правила этой игры тов. Костов знал слишком хорошо и потому меры принял сразу — благо, не арестовали и даже от работы не отстранили, поручив какие-то мелкие дела.

В Москву — во все инстанции — и в госпиталь к тов. Димитрову пошли подробные, хорошо продуманные письма с просьбой вмешаться и детальными опровержениями всех «бесстыжих наветов».

Ответов адресант не дождался. Однако нельзя сказать, что Кремль не услышал. В архивах сохранились «записки» тов. Димитрова, ручавшегося за тов. Костова «как за себя». Вопрос, как пишет Олег Медников, дважды обсуждали тов. Сталин и тов. Молотов. И...

25 марта, накануне открытия пленума ЦК БКП[186], в Софию пришло «официальное мнение» с совершенно четким указанием: «Вопрос о поведении тов. Костова следует считать исчерпанным».

Вручали письма в экстраординарном режиме: не через секретариат, а группе адресатов, каждому копия под расписку. По сути это означало, что тов. Сталин принял решение (безусловно, с учетом позиции тов. Димитрова, получавшего в госпитале запросы и подробно отвечавшего). То есть, называя вещи своими именами, поступил приказ: отстаньте от него. С дополнением «для служебного пользования», советовавшим «подумать» над некими тов. Стефановым и тов. Чанковым, тоже достаточно крупными и «кажущимися подозрительными» картами в «колоде» БКП. И тем не менее...

Тем не менее мнение тов. Сталина учтено не было. Вопреки требованию, на пленуме письмо не зачитали (сослались потом на техническую погрешность, виновник которой, разумеется, был наказан), и начался пленум с вопроса о персональном деле тов. Костова и его «ярко выраженном националистическом уклоне». Правда, пока что терпилу всего лишь сместили с поста вице-премьера и вывели из Политбюро, но старт был дан, а рыбка задом не плывет.

Трайчо Костов

СВОБОДНАЯ СТАЯ

Теперь, после голосования, Кремль уже просто не мог настаивать на своем. Вернее, мог, но в таком варианте «отщепенцами» пришлось бы объявлять адресатов письма, то есть почти весь состав Политбюро ЦК БКП, а на это пойти было невозможно. Казалось бы, странно: почему все-таки, столкнувшись с таким непослушанием, Кремль не только спустил его на тормозах, но и включился в процесс, чуть позже даже прислав группу «специалистов»?

Если по логике, ответ только один. Скорее всего, тов. Сталину было в общем всё равно, кто кого в Софии повесит. Тов. Костов, в конце концов, не был вовсе уж непорочен, он все-таки допустил ряд просчетов, так что делать полную ставку на него не казалось целесообразным — а значит, не было и нужды вмешиваться сверх меры. При условии, разумеется, что на коне в итоге окажется человек, не способный повторить «фокус» Тито ни при каких вариантах.

Всё остальное тов. Сталин — всё же не хозяин, а просто старший товарищ — доверил младшим товарищам из Софии. А уж они постарались — каждый, конечно, по своим соображениям. Допустим, тов. Коларов, как выяснилось, устал сидеть в тени тов. Димитрова и теперь, когда тот на ладан дышал (даром, что и сам был примерно в таком же состоянии), таил амбиции хоть недолго побыть первым, в связи с чем рвал тов. Костова с молодым задором — благо, ненавидел люто.

К слову сказать, ненавидел по весьма веской причине. «Незадолго до того, — вспоминал позже тот самый тов. Чанков, которому свезло не стать козлом отпущения, — на одном из заседаний президиума V съезда БКП, распорядитель, беспокоясь за место для Костова, грубо указал Василу Коларову, что он должен знать, где ему садиться, прибавив при этом пословицу "Каждая лягушка должна знать свое болото". Коларов был очень трепетен к своему авторитету и такого не забывал, а в то время он уже смотрел на мир особенными глазами».

Так что тов. Червенкову, можно сказать, крупно повезло. Он должен был начать, но с удовольствием пропустил заслуженного маразматика вперед: соперника в полутрупе главный кандидат в грядущие вожди не видел и против того, чтобы дать рамолику[187] возможность отвести душу, не возражал, ибо очень уж удобная подвернулась ширма (спустя годы, когда товарищи начнут рвать уже его за убийство Костова, он будет валить всё на давно покойного тов. Коларова, «давлению которого, учитывая его авторитет, не мог противостоять»).

А вот, скажем, тов. Югову было всё равно, кого топить, лишь бы самому выскочить. Тов. Червенков, вернувшись из Москвы, поставил его — как главного исполнителя будущего действа — в известность и по секрету рассказал о том, что в списках кандидатов было и его (Югова) имя, однако друг прикрыл друга, так что теперь главе МВД придется постараться, чтобы оправдать доверие.

И только мнение тов. Димитрова не значило уже ровно ничего. Он был очень плох, здоровье ухудшалось с каждым днем, и всё, что он еще мог, — это отказать зятю в просьбе присоединиться к большинству, когда Червенков в начале июня посетил его в госпитале. Правда, какую-то бумажку, якобы из госпиталя, Вылко всё же на очередном пленуме зачитал, но фальшивка была столь очевидна, что о ней потом стеснялись даже вспоминать. А 2 июля тов. Димитров и вовсе умер, став безопасной легендой, и тело его, забальзамированное спецами из лаборатории Збарского, приехало в Софию, чтобы лечь в мавзолее.

Разумеется, позже ходили и активно распространялись — да и по сей день распространяются — «разоблачителями» всех расцветок слухи об отравлении, в 1990-м, когда тело выносили хоронить, даже как бы «подтвердившиеся»: в образцах волос нашли повышенную дозу ртути. Но слишком уж небольшую — примерно 1% раствора, что легко объясняется составом средств для бальзамирования. Так что, лично на мой взгляд, никто героя Лейпцига не травил. Человеку, как ни крути, было уже 67 с гаком, что, конечно, само по себе не фатально, но острая сердечная недостаточность II степени плюс куча болячек свидетельствуют сами за себя, не говоря уж о «тяжелом нервном истощении». Да и диабет, и цирроз — не подарки. Диабет подъедает сосудистое русло, цирроз разрушает печень, так что, принимая во внимание, что диагнозы ставили за несколько лет до смерти, когда что-то фальсифицировать не было никакой нужды, рискну высказать смелую мысль: вероятно, он умер своей смертью. Да простят меня конспирологи, но с пожилыми, очень больными мужчинами такое бывает.

Но вот что интересно. В отличие от «больших московских процессов», с которыми любят сравнивать суды над «титоистами», атака на тов. Костова раскручивалась не постепенно. Она была подобна лавине, обрушилась совсем нежданно. И, по логике, следовало бы предположить, что хоть кто-то из присутствующих, очень хорошо знавших тов. Папуаса по годам подполья, хотя бы сначала, не поняв еще, что происходит, как-то выступит в его защиту или, на худой конец, выскажет какие-то сомнения.

Ан нет. Рвать кинулись все. Кто-то, забегая вперед — об этом еще ни слова не прозвучало, объявлял отщепенца Костова «левосектантом, объединителем реакционных сил под знаменем американского империализма в борьбе против социализма». Кто-то упрекал кого-то, уже в чем-то обвинившего отщепенца, в том, что он, «в сущности, его единомышленник». А еще кто-то еще кого-то — в том, что «обвиняет для видимости, а знает гораздо больше — значит, лицемерит, то есть сочувствует мерзавцу». Вспоминали всё, до анекдотов и мелочей: и как будущий отщепенец, сидя в тюрьме, «не уважал товарищей», и как «сомневался в том, что простой честный рабочий может руководить заводом»...

Почему? Ведь еще ничего не было ясно — значит, опасаться за себя, во всяком случае в первые минуты, оснований не было. А тем не менее было так. Скорее всего, дело просто в том, что скорый уход тов. Димитрова просчитывался легко, как легко просчитывалось, что следующим вождем станет тов. Костов, имевший свое собственное окружение, — и следовательно, начнется перетряска кадров с потерей насиженных мест. Влияния у него бы хватило, да и дружил он далеко не со всеми, ибо характер имел тяжелый.

Зато выйди на первое место тов. Коларов, он бы менять ничего не стал, да и тов. Червенкова «тяжеловесы» серьезно не опасались. Ну и (будем думать о людях хорошо), возможно, большинство, будучи не в курсе настроений в высших сферах, поскольку полной информацией владели далеко не все, еще не догадывалось, что дело для тов. Папуаса может пахнуть не только падением с насиженного Олимпа.

ВСПОМНИТЬ ВСЁ

В общем, парадоксально, но факт: одергивать «чересчур увлекшихся критикой» ветеранов пришлось лично тов. Червенкову, потребовавшему «не сводить счеты, высказывать только те претензии, которым есть подтверждения», и в итоге обвинения получились неприятные, но, можно сказать, относительно умеренные. Чреватые, однако лучшие из всего, что могло бы прозвучать.

«Антисоветские проявления» (попытки утаить конфиденциальную экономическую информацию) — раз. «Нанесение ущерба репутации тов. Димитрова» (тов. Костов пару раз говорил на людях, что вождь слишком хвор, чтобы руководить) — два. Плюс с какой-то стати еще и «националистический уклон», то есть выступления против македонизации, которую Трайчо терпеть не мог, — без оглядки на то, что практика македонизации уже объявлена порочной.

В общем, как уже было сказано, по итогам пленума тов. Костов вылетел из Политбюро (и.о. первого секретаря стал тов. Червенков) и Совета министров (и.о. премьера стал мало что уже соображающий тов. Коларов) с указанием «обдумать услышанное и выступить с откровенной самокритикой». Однако партбилет не положил и — «в соответствии с некоторыми заслугами и квалификацией» — стал директором Национальной библиотеки, — но теперь его письма в Москву уходили в никуда. Москва готовила советников в помощь софийским товарищам, и ей было не до того.

И тем не менее тов. Червенков нервничал. Запущенный им проект «Папуас», как ни крути, стартовал вопреки советам «инстанции», и теперь малейший сбой мог оказаться пагубным для него лично. А между тем, при всех гарантиях, данных им Кремлю, сюжет не мог разворачиваться быстро.

Пленум пленумом, но в реальной жизни тов. Костов был слишком влиятельной фигурой, и его «обойма», включавшая в себя и лучших экономистов страны, и многих силовиков во всех структурах, и крупных аппаратчиков, и множество фанатов на местах, если чересчур поспешить, могла устроить неприятности. Во всяком случае, этого опасались.

А Москва торопила, напоминая, что в Будапеште процесс над «титоистом» Ласло Райком уже стартовал, а в Тиране «титоист» Коми Дзодзе вообще расстрелян еще 2 мая, — и требовала, раз уж взялся за гуж, результатов, не желая учитывать никаких объяснений, что отщепенец Дзодзе был совершенно реальным «титоистом», а на отщепенца Райка изначально имелось много качественного компромата, какой быстро не смастыришь.

И тов. Червенков рыл землю. В самом конце мая он еще раз слетал в Москву, посетил тов. Димитрова, так ничего от него и не добившись, но зато передал в Кремль окончательный список «банды Костова» с подробными разъяснениями. Несколько имен, правда, тов. Сталин вычеркнул, велев «не увлекаться», но в целом одобрил, высказав мнение, что надо все-таки работать оперативнее, — и 11 июня собрался очередной пленум, в ходе которого всё шло уже по очень хорошо отлаженному сценарию.

Первым опять ринулся тов. Коларов, с захлебом (говорить ему было уже трудно) сообщивший, что «не может быть никаких сомнений в том, что Костов близок к "титоизму". Он превратился в знаменосца международной реакции и примкнул к жалким остаткам разбитой монархо-фашистской клики. Сегодня его имя равнозначно всему, что враждебно [...] партии».

Затем выступил тов. Червенков, зачитав «записку Димитрова» (которая потом исчезла) и процитировав мнение тов. Сталина о Костове: «Похоже, нечистоплотен... Опасный человек». А тов. Югов, взяв слово, сообщил присутствующим, что отщепенец Костов не присутствует на пленуме, поскольку накануне арестован «органами» «с поличным».

Далее, надеюсь, понятно. За два месяца, истекшие с предыдущего толковища, всем всё успели объяснить, и теперь люди элементарно спасали свою шкуру, доказывая личную классово-партийную непримиримость. Они имели всё, за что так долго боролись, и не хотели всего лишиться, рискуя еще и семьями, — но еще страшнее для большинства было стать опальными предателями. Ведь из чьих-то уст уже прозвучало и было немедленно подхвачено обвинение в «левом сектантстве» — то есть, проще говоря, троцкизме, равнозначное смертному приговору.

И когда пленум, постановив (по предложению молодого секретаря софийского горкома Тодора Живкова, считавшегося креатурой тов. Червенкова) гнать отщепенца Костова и «его клику» из партии, закрылся, а в газетах (аж 20 июня, когда стало понятно, что бунта не будет) появилось короткое сообщение — «...за экономический саботаж и шпионаж в пользу империалистических держав», — продолжали в том же духе, стуча не тов. Югову и даже не тов. Червенкову, но аж советскому послу.

«После Чанкова была Драгойчева, — отчитывался 14 июля Михаил Бодров тов. Молотову, — тоже многое рассказала. В частности, заявила, что на протяжении всей своей работы в партии настороженно относилась к Трайчо Костову. В период подполья Костов всегда ослаблял бдительность коммунистов. Кроме того, были такие случаи, всего перечислено 11 пунктов, которые требуют, чтобы на них обратили внимание следователи, допрашивающие Костова».

Излишне говорить, что следователи обратили...

ЗОЛОТАЯ КНИГА СКАЗОК

Сценарий наметили богатый, с завитушками. Отщепенцу Костову и десяти его подельникам, «умело вкрадывавшимся в доверие к партии» как минимум с 1925 года, а то и раньше, предстояло признаться в «сотрудничестве до войны с троцкистами (Бела Куном и другими)», а также в «соучастии в "титоистском" заговоре с целью оторвать Болгарию от Советского Союза и передать ее империалистам через образование Южнославянского Союза, тем самым лишив ее национального суверенитета, территориальной целостности и независимости».

Каким образом? Ну, в первую очередь, «путем присоединения Пиринского края к югославской Македонии». И еще кое в чем предстояло признаться, но это уже по мелочам: скажем, в подготовке убийства тов. Димитрова, тов. Червенкова и тов. Сталина, в руководстве британской и американской резидентурами после войны и работе на ведомство Николы Гешева во время войны (за что Гешев — кстати, одноклассник и друг детства отщепенца, по версии следствия, и отмазал его от расстрела).

Этот последний пункт, однако, в обвинительном заключении не указали. Вернее, указали, но без упоминания о сгинувшем в нетях шефе Управления «А». Слишком уж деликатным оказался вопрос, и даже не потому, что «тайна» замены расстрела пожизненным тов. Папуасу никакой тайной не была. Все знали, и документ в архиве нашелся, что жизнь будущему отщепенцу вымолил у царя личный секретарь монарха Станислав Балан, еще один друг детства Костова, которого тот, в порядке ответной любезности, после войны тоже спас от расстрела.

Дело в том, что в работе на Николу Гешева в подполье все подозревали всех, и похоже, что не без оснований. Это, если возникали склоки, было общим обвинением. Да что там! Спустя много лет, когда репрессии давно закончились и были осуждены, некто Иван-Асен Георгиев, человек в теме, представитель Болгарии в ООН, заболтавшись с журналистами, неосторожно брякнул: «Дело прошлое, уже можно сказать, что в годы подполья Гешев знал о нас всё. Он внедрил к нам армию агентов-провокаторов. Мы обнаружили и уничтожили только двоих из его агентов. Где сегодня остальные? Не в руководстве ли партии и государства?».

Казалось бы, ну и что? Дело-то и в самом деле прошлое. Однако Георгиев был тут же отозван, арестован и, даром что с заслугами еще с царских времен, расстрелян «за шпионаж». И это при спокойном, не любившем крови и не проливавшем ее без крайней необходимости «Тато» Живкове. Ну, правда, и шпионаж был, но только за это (судя по судьбам других разоблаченных шпионов) в НРБ[188] просто сажали надолго. Так что не всё так просто, и тему из обвинительного заключения вычеркнули, заменив обтекаемым «на фашистскую полицию», едва ли спроста.

Как бы то ни было, на допросах отщепенец Костов сразу признал, что не без греха. Подтвердил, что «утаивал экономическую информацию от СССР», и согласился, что это «враждебный акт». Подтвердил, что вел «неправильные» разговоры о тов. Димитрове, клеветнически утверждая, что тот очень сильно болен и слишком часто улетает на лечение. «Национализм» в форме «критики политики македонизации Пиринского края» тоже признал, указав, однако, что эта политика уже осуждена ЦК БКП.

А вот насчет всего остального уперся и ничего не подписывал аж до октября. Даже когда все остальные — 10 подельников и примерно две сотни шедших по делу «прицепом» VIP-персон — раскололись, всё равно стоял в отказе мертво. Хотя били, и били страшно, и не только били. Мало того что один из следователей, Мирчо Спасов, о котором речь еще не раз зайдет, был парнем хватким на выдумки, но и дознаватели попроще, на изыски не гораздые, тоже не стеснялись.

И это не позднейшие выдумки «борцов с культом», отнюдь. Именно тогда один из следователей, по итогам процесса удостоившийся получить награду из рук самого тов. Червенкова, в ответ на похвалу щелкнул каблуками и отчеканил: «Рад стараться! Даже если Вас арестуют, я через три дня буду знать, с какого времени Вы работаете на англичан!» — на что тов. Червенков вовсе не рассердился, а рассмеялся и хлопнул ударника по плечу.

В октябре, под конец месяца, потеряв почти половину веса, наконец подписал признательные показания и главный отщепенец, после чего готовеньких обвиняемых начали готовить к процессу: подкармливать, подлечивать, то да се. По ходу дали всем, даже центральному герою, обещания, что если всё пройдет гладко, всем дадут солидные сроки, а потом, когда пена схлынет, потихоньку амнистируют и трудоустроят.

Не знаю, честно сказать, поверил ли в это отщепенец Костов, лично курировавший такую же методику с бедолагой Николой Петковым, — но, в конце концов, человеку всегда свойственно надеяться на лучшее, и здесь немаловажно то, что Трайчо, в отличие от «врага народа» Петкова, имел дело с товарищами, среди которых были и давние друзья. А о том, что примерно в эти же дни, будучи в Будапеште на заседании Коминформа, тов. Червенков, когда венгры похвастались раскрытием «крупного международного заговора англо-американских империалистов» и казнью отщепенца Ласло Райка, сообщил: «Это покажет и процесс Костова у нас» (при том, что еще и обвинительный акт готов не был), отщепенец Костов, конечно, не знал.

ЧАС БЫКА

В общем, 7 декабря — с огромным запозданием, Москва уже начинала беситься — процесс начался. Что интересно, за пару дней до старта по настоятельной просьбе Софии в Болгарию с личного разрешения тов. Сталина направили «секретный десант» — московский, киевский и минский полки МВД — «с целью оказания помощи в обеспечении государственной безопасности братской республики». Минчан — в Бургас, киевлян — в Варну, а москвичей, знамо дело, в Софию, поставив задачу: «с наступлением темноты и до рассвета брать под охрану ЦК БКП, Народное собрание, радиоцентр, политическую тюрьму, Совет министров, бани, дачу В. Червенкова и другие объекты, в том числе Дом правительства». Согласно мемуарам одного из офицеров, Дмитрия Медведева, секретность была высочайшего уровня: переодетые в болгарскую форму бойцы «службу несли молча», поскольку разговаривать по-русски запрещалось под угрозой трибунала.

То есть власти всё же боялись. Однако же оказалось, что боялись зря. Никаких ЧП за всё время «командировки» не случилось, зато, как вспоминает тот же Медведев, «запомнились огромные, каждый вечер до полуночи и позже заполняющие улицы толпы, кричащие: "Смерть Трайчо Костову!"».

Это, к слову сказать, в какой-то степени понятно: два-три месяца до процесса лекторы, агитаторы и СМИ во исполнение воли руководства разъясняли ширнармассам, что вина за все проблемы с «реконструкцией кооперации» и все «перегибы в наказательных акциях» лежит на ныне разоблаченном отщепенце, но теперь, когда его не будет, начнется настоящий, правильный коммунизм. А народ, он, сами знаете, подвержен...

В общем, суд шел спокойно, без эксцессов. Чин чином выступали свидетели — всего 51 человек. Разные. Бывшие товарищи, работавшие в экономических областях. Бывшие товарищи, работавшие с Югославией до того, как Тито стал «продажной девкой империализма». И бывшие товарищи, имевшие дело с продажей табака в СССР.

А также бывшие полицейские, оказывается, что-то слышавшие о некоем «агенте Папуасе». И бывшие офицеры, осужденные за «военно-фашистские» заговоры, стоившие жизни Николе Петкову (теперь они вспомнили, что и Петков, и «враг народа» д-р Гемето поддерживали конспиративные связи с отщепенцем Костовым). И бывший шеф царской разведки и контрразведки Андрей Праматаров, близкий друг Николы Гешева, приговоренный к смерти в 1945-м, но помилованный и амнистированный как ценный специалист (теперь он тоже подтвердил, что да-да-да). А еще эксперты аж шести комиссий — сплошь профессора-экономисты и банкиры, однозначно подтвердившие факты саботажа. И наконец, защитники, добавившие к обвинениям массу нюансов, но всё же, отдам должное, под конец спичей просившие для подзащитных какого-то смягчения.

Вопросы звучали, ответы следовали, перья скрипели, радио транслировало, массы ликовали, — и 12 декабря в Москву на имя «тов. Филиппова»[189] ушла шифрограмма: «Приговор будет вынесен в среду, 14 декабря. Костов будет приговорен к повешению. [...] Если есть поправки, требования или замечания, просьба об этом безотлагательно сообщить». Судя по всему, ни поправок, ни требований, ни замечаний не последовало.

Между тем как раз двенадцатого числа, в ходе допроса «главной фигуры», случился досадный сбой. Отвечая на вопросы судьи, отщепенец Костов сперва исправно подтверждал всё, что должен был подтвердить, однако когда прозвучал первый по-настоящему важный вопрос: «Что Вы можете сказать о событиях 1942 года?» — вместо того чтобы сообщить о своем участии в аресте группы Антона Иванова, надолго замолчал. А когда поторопили, ответил: «Нет, я не признаю себя виновным в том, что капитулировал перед фашистской полицией. Также не признаю, что был завербован английской секретной службой, и категорически отрицаю какие угодно обвинения в связях с кликой Тито.

Я не подтверждаю эти показания, сделанные во время предварительного следствия под жесточайшим физическим и моральным давлением».

Облом получился жестокий. Главному обвинителю даже стало плохо. Правда, вариант предусмотрели и на такой случай. Подсудимого немедля лишили слова, вывели, увезли откуда привезли, и процесс пошел правильным курсом, — однако от того, что 14 декабря предстояло выносить приговор, а перед тем предоставлять подсудимым последнее слово, деться было некуда.

Поэтому с отщепенцем Костовым плотно работали сутки, и тем не менее, получив слово, он задудел в ту же дуду: «Я никогда не сотрудничал с фашистским режимом, никогда не находился на службе английских шпионских служб, никогда не участвовал в заговорщических планах Тито и его клики и всегда испытывал к Советскому Союзу глубокое почтение».

Полный, согласитесь, беспредел. Естественно, опять прервали, дослушали остальных, удалились на совещание — и около трех пополудни «именем народа» огласили приговор: Трайчо Костову — смертная казнь через повешение, прочим разные сроки, самый маленький — 8 лет «крытки»[190]. Как вспоминал охранник Христо Бачваров, выслушав судью, отщепенец «встрепенулся, снял очки, протер их и упал навзничь». По приказу начальства «его вынесли в коридор, где сидел врач».

Трайчо Костов на суде

ЭРА МИЛОСЕРДИЯ

И тем не менее на такой ноте завершать было нельзя. Ни в коем случае. За такое, после признавшихся во всем Дзодзе и Райка, тов. Червенкову, и не только тов. Червенкову, могли выписать по ушам по полной. Собственно, при таком раскладе и приговор приводить в исполнение было невозможно, потому что получалось, что из героя коммунистического Сопротивления какие-то уроды выбили какие-то показания, а он всё опроверг и ушел чистым.

Согласитесь, так серьезные люди не играют. Поэтому начались суета, беготня, звонки, и через день, 16 декабря, к отщепенцу Костову пришел тов. Червенков. «Очень бледный, плохо выбритый и неспокойный, — вспоминает начальник тюрьмы, — он велел охране остаться за дверью, потребовал в камеру чай с печеньем и провел наедине с приговоренным более трех часов».

О чем они там за чашкой чая говорили, ныне не знает никто, а до 1980-го знал только тов. Червенков, на Апрельском пленуме 1956 года бивший себя в грудь и утверждавший: «Я дал Трайчо слово коммуниста, что если он исполнит каприз Сталина, выхлопочу помилование, но меня цинично обманули». Вполне возможно, нечто в этом роде и прозвучало, вот только неясно одно.

Опытнейший политик, отщепенец Костов прекрасно знал правила. Он, собственно, сам их и писал. Всего за два года до того он сам играл в такую же игру с Николой Петковым и не мог не понимать, что только глухой отказ в какой-то мере гарантирует ему жизнь. И тем не менее факт: из тюрьмы тов. Червенков вернулся с собственноручно написанным Трайчо и подписанным заявлением, факсимиле которого наутро появилось во всех СМИ. «Я признаю все обвинения, выдвинутые против меня судом, и подтверждаю целиком и полностью свои показания, сделанные во время предварительного следствия, — говорилось в нем. — Я искренне сожалею о своем возмутительном поведении, которое можно объяснить только крайним нервным напряжением, и прошу Вас [...] отменить вынесенный мне справедливый приговор и заменить его пожизненным строгим тюремным заключением».

Далее всё как по нотам. Разве что некоторые незначительные нюансы, возможно, апокрифичны. Якобы в 2.00 ночи, идя через мокро-снежный двор, отщепенец аккуратно обходил лужи, в ответ на недоуменный вопрос охранника пояснив: «Коммунист в любой ситуации должен оставаться чистым». И еще якобы (но это уже скорее правда, потому что Само Бакияте, тюремному палачу, не было никакого резона врать) отщепенец, худой и легкий, висел плохо, трепыхался, и его пришлось дернуть за ноги, «чтобы помочь, потому что жалко было».

Зато не «якобы», поскольку отражено в протоколе и жалобе начальника тюрьмы, известно то, что полковник Мирчо Спасов, смотрящий от МВД, выпустил всю обойму из автомата в еще слегка дрожащий труп, объяснив изумленным очевидцам: «Эту тварь так ненавижу, что удержаться не мог», а спустя 42 года, на допросе, внеся поправку: «Жалко было. Хотел, чтобы быстрее...».

Ну и... Спрашиваю себя: жаль ли мне Трайчо Костова — тов. Папуаса, одного из основателей БРП, одного из лидеров Сопротивления, секретаря ЦК БРП, ближайшего соратника тов. Димитрова, вице-премьера Болгарии, затем отщепенца, затем висельника и, наконец, через семь лет, «невинно репрессированного и посмертно реабилитированного честного коммуниста»? И не могу сказать, что да.

Вот Николу Петкова, прошедшего тем же путем с его активной помощью, — да, жаль. Петков жил по обычным, человеческим правилам и в политику тоже играл как человек. А тов. Костов, всю жизнь свою выстроив по канонам объективной политической целесообразности, по ним и умер, и нет в этом никакой трагедии. Достаточно разве что отметить, что по этим же самым канонам, в рамках объективной политической целесообразности, его исчезновение, оправдав затраты и сыграв свою роль, дало старт цепи не менее целесообразных событий. Всё строго в рамках исторического детерминизма...

КТО БЫЛ НИЧЕМ...

Самолет, как известно, можно удержать от взлета одним звонком, но если уж он взял разгон, цепляться, чтобы остановить, поздно. Легкость упразднения отщепенца Костова на самом деле была обусловлена более чем объективными факторами, порожденными «великой чисткой» 1944-1945 годов, полностью скосившей старую элиту и открывшей массу социальных лифтов, причем с коренным разрывом кадровой преемственности.

Старых политиков, силовиков, финансистов («чуждых» — сразу, «колеблющихся» — по мере движения вперед) убили и посадили пусть и не всех, но выбросили с парохода истории чохом. Такого не было ни в Чехословакии, ни в Румынии, ни в Албании (где, в общем, выкидывать было некого), ни в Югославии (Тито «бывшим», если без пятен, мирволил), ни даже в Венгрии. А это породило потребность в массовом призыве новых управленцев, полностью зависящих от нового руководства. В идеале, конечно, годились товарищи, проверенные в деле или, по крайней мере, как-то помогавшие проверенным в деле.

Но и первых («хребет партии»: партизаны, подпольщики, эмигранты), и вторых («надежная опора») было не так уж много (7,7 процента и 8,1 процента от числа партийцев соответственно), — и, следовательно, поскольку в партию-победительницу желающие валили валом, заполняя вакансии, ставку приходилось делать на «людей 10 сентября», то есть, как писал тов. Костов, на «молодых, преданных людей, пусть и не особенно подготовленных» (что, к слову, еще очень мягко сказано, учитывая, что 52 процента «новых красных» и читать-то не умели). Правда, полную безграмотность компенсировала полная же исполнительность, ставшая своего рода критерием. Типа, делает, что велят, без вопросов — «здоровый кадр», высказывает сомнения — «чужой».

Короче говоря, налицо была кадровая революция, в рамках которой партбилет БКП гарантировал старт карьеры, а разбирались, годен или нет, уже потом, по ходу дела. Желающих стать «городскими» — при портфелях, кабинетах или револьверах — было много. Но и, поскольку для создания, как указывал тов. Червенков, «действительно нового типа государственной организации» («на низах» и в среднем звене — в местных органах власти, судах, силовых структурах) кадров тоже нужно было много, желающих брали, и аппарат разбухал.

«При фашистском режиме, — писала газета "Свободен народ”, когда писать еще дозволялось, — на софийских перекрестках стояло по одному полицейскому. Теперь народная демократия, и их обыкновенно по два, а в некоторые часы и по паре на каждом углу. Их теперь в десять раз больше. Но разве в полицейщине заключается новая демократическая Болгария?»

Естественно, в такой ситуации неизбежна была грызня. Причем даже не такая, как в эмпиреях, где «зарубежные» вожди волками смотрели на «внутренних», а партизанские воеводы — на шефов подполья, — а куда более жестокая. Поскольку как бы много ни было вакансий, претендентов всё равно было больше, и заняв местечко, его приходилось удерживать, постоянно отбиваясь от желающих обвинить в «безграмотности» и спихнуть и параллельно подсиживая и обвиняя в «безграмотности» тех, кому свезло прорваться повыше — туда, где потеплее.

На реальную работу в такой ситуации ни времени, ни сил, ни даже желания не хватало, и в итоге дошло до того, что 31 января 1948 года Михаилу Бодрову, послу СССР, пришлось докладывать в Москву: «Успехи БРП(к) породили, особенно на местах, головокружение, излишнюю самоуверенность и беспечность. [...] Партия не сумела освоить организационно и идейно-политически такую огромную массу новых членов. [...] Состояние кадров таково, что коммунист подчас не только не в состоянии повлиять на беспартийного крестьянина, но зачастую и сам не понимает цели и задачи своей партии».

Естественно, Москву это сердило. Ей не нравилось, что «до 9 сентября 1944 года компартия была одной из самых популярных в народе. Сейчас ее больше всех ругают. Она находится в ссоре с народом», и еще больше не нравились «разговоры о том, что социалистическая система, применяемая в Советском Союзе, а теперь и в Болгарии, выгодна для государства, но не для трудящегося населения». Так что Кремль делал втыки, и чем дальше, тем более жесткие, — и София реагировала, причем не только потому, что Москва была недовольна, но и просто стремясь хоть как-то наладить управление государством и его экономикой.

Поэтому летом 1948-го решили «ослабить зажим». Прошли конференции, направленные на то, чтобы «выслушать мнение актива», и под присмотром столичных кураторов недовольные «впервые, хотя и в робкой форме» заговорили о запретном. Например, о «личном интересе в ущерб общественному и государственному», о «болезненном восприятии критики», о самодурстве, невежестве, показухе и прочих неприятных вещах, из-за которых в партию перестали идти рабочие и крестьяне, зато просачиваются бойкие болтуны из «бывших».

А выслушав «актив», об опасности «засорения партии чуждыми, карьеристскими и прочими нежелательными элементами» заговорили и «на верхах», ставя задачу «улучшить систему партийного обучения», — но, раз в ряды прокрались и черные кобели, которых добела не отмыть, речь шла и о чистках тоже. Сам тов. Димитров, добрый и мягкий, сравнил чистки с «надрезами по здоровому телу, чтобы без остатка удалить гниль». Ну и чистили. Сперва — от случая к случаю. Но уж когда грянула «трайчокостовщина», всем сразу стало понятно, кто виноват и что делать, — и на повестку дня встали поиски «врага с партийным билетом»...

ГЕНЕРАЛ И ЕГО АРМИЯ

А между тем 23 января 1950 года, совсем чуть-чуть пережив отщепенца Костова, почил в Бозе уже мало что под конец соображавший тов. Коларов, и премьером (с полного одобрения Москвы) стал секретарь ЦК тов. Червенков — как честно заслуживший. А позже, в ноябре, когда партия восстановила пост генерального секретаря, он превратился из «первого среди равных» в ясно солнышко.

Этому, конечно, не все были так уж рады: на низком старте, ожидая смерти тов. Коларова, стояли фигуры, в партийной иерархии куда более крупные, — но оспаривать волю Москвы не посмел никто. Однако и особо всерьез новую метлу не воспринимали. Ибо оснований не имелось. Ну стаж длинный — так у многих длиннее. Ну был когда-то славным боевиком, бегал, стрелял — так это когда было, да и много славных рядовых... Ну зять тов. Димитрова — так пусть в мавзолей цветы носит, и хватит с него.

Однако тов. Червенков вовсе не хотел быть свадебным генералом. Не слишком умный, бестактный, но хваткий, решительный, с огромным самомнением и напористый, он желал не царствовать, а править («Власть — сладкая отрава», — честно скажет он позже, по требованию Москвы каясь за содеянное), не собираясь никому уступать ни крошки. А рычаги имелись, и дело вовсе не только в Кремле, который, конечно, всемогущ, но далеко.

Дело в том, что цыпленок тоже хочет жить — и чем лучше, тем лучше. Люди, попав в струю, быстро понимали правила «танцев с волками», сбивались в стаи (или, если угодно, в «обоймы») — по принципу землячеств, или кто с кем в одном отряде воевал, или еще как-то — и предлагали себя кому-то из высших, кто сможет при случае, в обмен на верную службу, прикрыть и отстоять. А высшие, конечно, «обоймам» не отказывали, потому что чем больше за тобой людей на местах и в ведомствах, тем спокойнее спина, когда борешься с равными.

Однако был тут нюансик. «Внутренние», которые сидели в подполье или бегали в лесах, кадры знали хорошо и выбирали, что получше, в результате чего вернувшимся эмигрантам, тоже искавшим группы поддержки, оставался, скажем так, второй сорт: если даже и не «люди 10 сентября», то нечто второстепенное, малозначительное, пусть и с именами. Или, тоже вариант, — первостепенное, но не попавшее в первый ряд, а потому считающее себя обойденным. И...

И всё бы ничего. Эмигрантов, в конце концов, было не так много, причем тов. Димитров, будучи живой иконой, в собственной клиентуре не нуждался — его клиентами были все. А тов. Коларов, может быть, и нуждался, и хотел, но к тому времени уже было ясно, что цепляться за него неперспективно, потому что он памятник, да к тому же больной.

В общем, лучших людей в основном разобрали «внутренние». Самых-самых — в первую очередь, хозяйственников — взял под крыло тов. Костов, но и остальные «местные» внакладе не остались. А остался внакладе совершенно «никакой», как многим казалось, тов. Червенков, после возвращения посаженный руководить совершенно не интересной ему культурой.

Тем не менее за неимением гербовой бумаги пишут на простой. Если, конечно, руки тянутся к перу, — а у тов. Червенкова руки более чем тянулись, и постепенно к нему тоже стали тянуться люди. В основном — обиженные, считающие себя обойденными и готовые драться за лучшее место под солнцем, типа Цолы Драгойчевой — страшненькой, с несложившейся женской долей и прекрасной подпольной репутацией, но без всякого влияния партийной богини — или толкового генерала безпеки Руси Христозова — «красного Гешева», оскорбленного тем, что осел в замах у алкаша Югова. И так далее.

Цола Драгойчева

Но это «на верхах». А было ведь и среднее, и низшее звено. Всякие третьи секретари, мечтавшие стать вторыми, и вторые, грезившие кабинетами первых, а также мелкие подпольщики, уверенные, что были крупными, — и вот из этой-то бурлящей среды в какой-то момент выделился некто Тодор Живков. Не без заслуг, но в эпоху подполья мало чем примечательный, не очень грамотный, но хитрый и оборотистый, умевший, если нужно, находить общий язык с кем угодно, а главное, очень хотевший прорваться и понимавший, что если не тов. Червенков, то кот.

Вот он-то, тогда всего лишь кмет (мэр) Софии, попав на глаза и будучи приближен, тихо и активно работал в кругу себе подобных, вовлекая в круг влияния неформального шефа людей, считавших, что заслуживают лучшего. Упирал в основном на то, что неважно, кто там стоит за другими, — важно, что за тов. Червенковым стоит Москва; и после совещания в Шклярска-Порембе, где тогда еще неизвестный тов. Червенков, как мы помним, поставил на карту всё, предугадав волю Кремля, и выиграл, это стало чистой правдой. Падение же отщепенца Костова и вовсе резко поменяло расклад...

АЛМАЗНЫЙ ПАНЦИРЬ НЕ СПАСЕТ ТЕБЯ, О ВРАГ!

С точки зрения интересов «второй кадровой революции», задуманной тов. Червенковым, процесс по делу Костова создал идеальные условия. По ходу компромат появился на всех, с кем «заговорщики» хотя бы разок мельком говорили. Сам факт таких разговоров уже был компроматом, а в первую очередь под раздачу попадали Добри Тернешев — бывший главком НОПА и Антон Югов — глава МВД, уже тоже бывший, ибо, как только еще летом мелькнуло его имя, его, хотя и рвавшего отщепенца на тряпки, перевели на куда более высокую, но гораздо более слабую должность вице-премьера, сменив на Руси Христозова.

Жрать их тов. Червенков начал раньше, чем следовало бы (в самом начале января, когда тов. Коларов был еще относительно жив), обвинив в «недостатке пролетарской бдительности, слепоте в отношении предательской антисоветской деятельности Костова и его банды». То есть раз в годы войны терпели рядом с собой отщепенца, стало быть, тоже объективно отщепенцы.

И поднялся топор... Но вмешался тов. Сталин. К тов. Терпешеву он, похоже, испытывал симпатию — как Верховный главнокомандующий к Верховному главнокомандующему. К тов. Югову — вряд ли, но помнил, как яростно защищал тов. Югова тов. Червенков всего полгода назад, и понимал что к чему, в связи с чем велел не зарываться, тасуя чужую номенклатуру. В итоге оба отделались выговорами с понижением, — но не всем так же свезло. Так что...

Начало 1950 года лучше всего определяется словом «месиво», — и месили, задолго до председателя Мао, введшего в оборот эту формулировку, «по штабам», а не как в Москве, подбираясь к вершинам снизу. Именами особо злоупотреблять не буду, они всё равно ничего никому не скажут, но если у народа помельче еще был какой-то шанс выкрутиться, вовремя найдя подход к тов. Живкову, имевшему репутацию человека не кровожадного, и влиться под его поруку в «правильную обойму», то «ветераны» летели подобно увядшим листьям, освобождая место для «кристально чистых».

Забирали за всё хорошее. За «саботаж», за «трайчокостовщину», за «титоизм», за «гешевщину», за «осквернение высокого звания коммуниста». Последнее, к слову, иногда и по делу: например, Лев Главинчев, тот самый «главорез», палач ВМРО и софийского «2 февраля», с «вкусной» должности начальника пограничной стражи загремел в лагерь на придурочью должность «культпросветника» за доказанную контрабанду, изнасилования и прочие реальные шалости, которых даже не отрицал.

Но и другие, попавшие по политическим статьям, тоже не отрицали. А если и отрицали, то очень недолго, а потом во всем признавались, потому что в руках у Мирчо Спасова (ага!), близкого друга тов. Живкова, вовлеченного им в «червенковскую обойму», мужика крепко пьющего, но работящего и к тому же прошедшего годичный курс наук в Москве, что-то отрицать было и неразумно, и невозможно.

Тодор Живков

«Меня пытали фашисты, — рассказывал позже профессор Петр Кунин, фигура по меркам подполья крупнейшая. — Сильно пытали. Но с этим никакого сравнения». Это на уровне правительства. Досталось и силовикам. «Когда меня пытали при Филове, — бессмысленно просил помощи Стефан Богданов, шеф безпеки, арестованный вместе с заместителями, — это по сравнению с нынешними пытками было детским садом. И тогда мне придавала сил наша идея. А теперь я терплю без всякой вины, и меня обвиняют мои самые верные товарищи, всю жизнь бывшие рядом».

Натурально досталось и армейским. «Меня били так, как фашисты не били, — плакался шесть лет спустя обиженный генерал Петр Вранчев, ветеран со стажем и офицер РККА, себе на беду излишне потакавший царским офицерам. — А больнее всего, что били свои». И многие десятки попавших под раздачу мелких вождей с крупными заслугами подтверждают: «Фашисты били, но так, как били наши, описать невозможно».

В общем, всё шло как нельзя лучше. С помощью советских специалистов, имевших указание оказывать болгарским товарищам «методическую и иную поддержку», «недостойные», в том числе 13 членов ЦК, шесть членов Политбюро и 10 министров, покидали кабинеты, уступая место «достойным», — но и у советских специалистов, как оказалось, были виды на будущее. Они не собирались всю жизнь провести в заштатной Софии и потому старались по максимуму показать пославшим их, что умеют работать лучше, чем коллеги, оставшиеся в уютной Москве.

А кто ищет, тот найдет. Осенью 1950 года дошло до того, что главный советник безпеки, генерал Леонид Филатов, начал раскручивать дела на тов. Драгойчеву, тов. Христозова, тов. Живкова и лично на тов. Червенкова, — а заодно и опять на тов. Югова. Остановить его своими силами возможностей не имелось, но спас звонок в Москву: «Тов. Сталин, кто управляет Болгарией, я или Филатов?» — «Вы», — сколько-то подумав, ответила Москва. Тов. Филатова отозвали, а за подозреваемых велели ручаться головой, — и когда тов. Червенков, отдам должное, поручился, Кремль откликнулся чем-то типа «ладно, не ссы, пусть делом докажут...». И доказывали. Делом.

А САМОЕ СТРАШНОЕ, ЧТО МЫ ВРОЗЬ...

На время оставим дворцы и посмотрим на хижины. Нравилось ли «низам» происходящее? Разумеется, не всем. Но многие поначалу присматривались, брыкались же сразу лишь те, у кого выхода не было, кроме как сразу в горяне. Сперва — «бывшие», которым свезло уйти от раздачи (офицеры, полицейские, всякие «ратники-бранники»), потом — актив ВМРО, не принявший македонизацию в новой версии, и особо упоротые «правые оранжевые», обиженные за д-ра Гемето. Но их было мало (пять чет, в общем 173 души), и особой опасности власть ни в них, ни в крохотных подпольных организациях не видела, да и ликвидировала легко.

В 1947-м, после процесса Николы Петкова, народу в лесах стало побольше: 28 больших чет, множество мелких, 160 индивидуалов — всего под восемь сотен (побольше, кстати, чем «красных» партизан до 1943 года). В основном это были «земледельцы» под командованием профессиональных военных, и организации в городах появились посерьезнее, типа «Национального христианского креста» (три сотни человек с военным крылом под три десятка). Подключились Штаты, выделив деньги, в Афинах заработало радио «Горянин», представлявшее весь спектр эмиграции — своего рода штаб «второго Резистанса», вроде как Коминтерн для «красных» в недавнюю эпоху «Резистанса № 1».

Это способствовало. В Пиринском крае, если помните, и вовсе случилась полноценная guerrilla[191], давить которую пришлось с полным напряжением сил, однако в целом продвигалось не очень. Как правило, гуляли лихие люди — четы по 10-15-20 стволов — максимум по 7-8 месяцев, а потом кто-то погибал, кого-то вешали, кого-то сажали, и на том успокаивалось.

Правда, в 1949-м, когда вместо «кооперации по-новому» пошла национализация земли, вспыхнуло круче: весной 1950 года в рядах горян было 1520 бойцов, год спустя — уже 3130 (более двухсот чет — столько же, сколько у «красных» весной 1944-го, но разрозненные). Всего же, когда в 1956-м стихли последние выстрелы, статистика остановилась на семистах тридцати шести нелегальных организациях, включая боевые (более семи тысяч бойцов за десять лет), и это не считая примерно восьми тысяч активного резерва и пятидесяти тысяч — пассивного, то есть укрывавшего, снабжавшего информацией, кормившего, однако не присоединявшегося.

Почему «не присоединявшегося»? Отдельный вопрос. Важный. Интересный. Но ответ дам под финиш, а пока — только факты. После гибели Герасима Тодорова в Пиринском крае еще более года активничала чета Борислава Атанасова, свернувшая боевые действия после прекращения македонизации. Но главные события перенеслись в горные районы срединной Болгарии, где воевода одного из действовавших с 1944-го отрядов, «земледелец» и бывший полицейский Георгий Стоянов (позывной «Тарпана»), начал стягивать под себя разрозненные четы, формируя ядро повстанческой армии.

Сообщение об этом, переданное по радио «Горянин» в мае 1951 года, всколыхнуло людей, в край пошли добровольцы, но правительство среагировало оперативно: в Сливенские планины вошли до тринадцати тысяч солдат, установивших блокпосты и перекрывших дороги. Всех, не живущих в окрестных селах, задерживали до выяснения и отправляли в лагерь, а шесть тысяч военнослужащих начали прочесывать местность, утром 1 июня выйдя к лесному лагерю «тарпановцев», основным силам которых (106 бойцов) пришлось принять бой в соотношении 1:60, не говоря уж об артиллерии.

Тем не менее сражение продолжалось около полутора суток. В итоге правительственные войска, руководимые главой МВД в присутствии лично тов. Червенкова, наблюдавшего за баталией из БТР, одержали верх, но потеряли примерно 200 бойцов «двухсотыми». Партизан погибло 43 человека, однако командир, несмотря на 12 ранений, сумел вывести из кольца живых и вынести раненых. В плен попали и были расстреляны на месте двое, не способные идти.

Спустя месяц, приведя отряд в порядок, Георгий Стоянов вновь начал собирать «дикие» четы. Но теперь это было труднее: судьба перехваченных в мае-июне добровольцев напугала селян, и на сей раз отозвались совсем немногие, — а в декабре в одном из боев был ранен, схвачен, осужден и казнен считавшийся неуловимым Тарпана.

Правда, и после гибели лидера стычки в Сливенском крае не утихали: остатки «тарпановцев», объединив несколько малых чет (бойцов оказалось даже больше, чем было раньше — под 200 стволов), сражались еще около года, время от времени даже занимая села, но добиться чего-то более серьезного так и не смогли. Как, впрочем, и все остальные.

Но старались везде. И в Добрудже, где какое-то время власть Софии в селах существовала только от рассвета до заката, и в районе Русе — там и вовсе была сделана попытка повторить то, что не удалось Тарпане, и фактически по всей стране, не считая северо-запада. В том же Сливенском крае летом 1952 года группе парашютистов, подготовленных во Франции и Югославии, удалось аж на три дня занять село Раково и объявить его «столицей свободной Болгарии», но и там всё быстро захлебнулось.

И всё же, как бы там ни было, пусть даже повторить успех «красного» Сопротивления горяне не могли, «малая гражданская» выматывала страну, дестабилизируя обстановку. Уже в марте 1951 года, получив из Москвы «добро», власти заговорили о «возможности частичного взаимопонимания». Сам тов. Червенков 12 марта выступил против «перегибов во внутренней политике», посулив «лешим» златые горы и полную амнистию.

Параллельно, разумеется, работал и кнут. Появилось специальное «Подразделение XII», получившее в свое распоряжение две дивизии и две бригады ВВ; возникли «партийные отряды», отличиться в которых означало перепрыгнуть через ступень в карьере; вовсю заработала служба слухов и провокаций, лаской и таской выбивавшая из населения сведения, после чего военнослужащие ставили точки, чаще всего обходясь без суда.

В какой-то момент начался отток из лесов, однако, как оказалось, вышедших, вопреки обещаниям, «закрывали», и потому в конце 1952 года горы опять загремели не по-детски. Однако это уже не очень волновало Софию. У столицы появилась головная боль покруче.

КАКОГО БОРИСА-ЦАРЯ?!

К 1953-му экономика Болгарии, подергавшись туда-сюда, наконец «обрела прогрессивный вид». То есть государство полностью взяло ее под контроль и указывало, как жить, всему и всем, но в первую очередь, конечно, «сахарникам» и табачникам — становому хребту народного хозяйства — на две трети, а то и больше, формировавшим бюджет.

ДТМ — Государственная табачная монополия — «упорядочила процесс производства», и жизнь стала лучше, жизнь стала веселее, тем паче что за этим присматривали «народные профсоюзы», ласково курируемые сверху, а потому, ясен пень, куда более принципиальные, чем старые, эсдековские и анархистские, которые за ненадобностью разогнали, на всякий случай взяв под гласный надзор активистов.

Появились, конечно, и определенные трудности. Заработки стали меньше, нормы — больше, «буржуазные» санатории и всяческие льготы отменили в рамках борьбы с «рабочей аристократией», но СМИ доходчиво разъясняли, что эти объективные, сугубо временные осложнения спровоцированы американским империализмом, учинившим Cold War, так что надо потерпеть, а после перемоги всё будет куда лучше, чем при царском фашизме. А пока — что ж поделать...

А в начале апреля 1953 года, в связи с прекращением поставок табака во «вражескую» ФРГ, правительство решило уволить часть пловдивских рабочих. Но поскольку далеко не все рабочие были в полной мере сознательны и не все активисты «старых» профсоюзов сидели, пошли разговорчики.

Типа, неплохо бы вернуть старые льготы, профилактории и надбавки за вредность плюс «пятидневку» и право на забастовку. Как в древние времена, при царе Борисе.

Провокация, конечно, чистой воды, но ведь простой народ так наивен! И 20 апреля табачники отправили письмо тов. Червенкову, предупредив, что если власть не изменит планы, они на колени не встанут, а откажутся уходить с работы и будут митинговать. А сказано — сделано. Поздно вечером того же дня в стихийно возникшем штабе избрали забастовочный комитет во главе с недобитым анархистом Кирилом Джавезовым — 20 человек, включая двух «бать»[192], ксендза и очень авторитетного в городе пожилого ветерана-антифашиста Станьо Вутева, «красноватого» анарха и активного участника Сопротивления.

Власти, естественно, обиделись и выпустили на улицы усиленные патрули Народной милиции, взяв под охрану табачный склад «Томасян», где расположился комитет. В ответ на это 3 мая бастующие взяли склад штурмом, прогнали милицию и забаррикадировались, а милиция, в свою очередь, наглухо блокировала склад. И зря, ибо только подогрело.

Наутро по всему городу покатились «бабьи бунты», часть мужчин пошла к эпицентру событий, часть заняла еще несколько складов и заявила о полной поддержке требований и действий комитета. Стрельба в воздух никого не пугала, милиция медленно откатывалась, и в конце концов Станьо Вутев призвал многотысячную толпу идти в центр, к офису ДТМ.

А там уже ждали. Приехало очень много столичного начальства, включая тов. Югова, министра промышленности. Считалось, что его в Пловдиве уважают, и правильно считалось: он сам когда-то был местным табачником, его помнили как хорошего парня, возглавлявшего забастовки при царе, — однако тов. Югов со времен буйной молодости очень изменился, и его выступление, встреченное вначале овацией, завершилось свистом и камнями, один из которых попал.

Далее уже почти не слушали — даже считавшихся популярными деятелей. Очень большая толпа, видя, что ее пытаются баюкать, разогревалась; вместо жестких, но лояльных требований, касающихся качества жизни, начали проклинать «обманщиков-коммунистов» и кричать, что при «народном царе» было лучше. В ответ на такую крамолу милиция стала стрелять в воздух. Но люди не испугались, наоборот, начали наступать. Что делать, никто не знал, и тогда некто Иван Прымов, секретарь горкома, приказал: «Огонь!».

Права такого он, конечно, не имел, но такое право было у министра внутренних дел Георгия Цанкова, который тоже присутствовал, и поскольку тов. Цанков сделал вид, что ничего не видит, милиция, решив, что всё правильно, дала залп по первым рядам. Народ побежал. В основном по домам, но кое-кто — за двустволками. Несколько часов на улицах шла стрельба, завязывались драки, арестованных в участки свозили пачками, но примерно в 16.00 всё успокоилось.

По итогам особой крови не было. Три легкораненых милиционера (дробью только один), девять мертвых бузотеров, включая нескольких «комитетчиков» (Джавезова, Вутева и некую Керу Валеву, то ли забитую, то ли задушенную после ареста). Раненые считались десятками. «Закрыли» сотен пять, включая всех комитетчиков (двоим, правда, удалось уйти за кордон), членов их семей и засветившихся крикунов. Заодно притянули — как «подстрекателей» — пару стареньких, давно отошедших от дел демократов и дали им по 15 лет, разъяснив населению, что оно вообще-то всем довольно, но «буржуазные элементы» науськали.

Правда, по факту расстрела пришлось все-таки возбудить дело: Станьо Вутев числился в списках безупречных борцов с монархо-фашизмом, не попал под чистки, а таких людей убивать безнаказанно запрещалось. Однако дело закрыли, определив, что стрелявшие «действовали в соответствии с законом», со ссылкой на закон, позволявший открывать огонь по нарушителям границы, хотя близ Пловдива никаких границ нет и в помине.

Решительность мэра — на фоне паники столичных — впечатлила тов. Червенкова. Тов. Югову и тов. Цанкову это позже припомнили, зато тов. Прымов взлетел резко. Был идеально лоялен. Имея кличку «Экзекутор» (то есть палач), под суд после «демократизации» не попал, умер дома, при нотариусе и враче. Почему так, Бог весть, но его невестка Меглена Кунева нынче вице-премьер при Бойко Борисове, министр культуры (а была и еврокомиссаром). Младший сын — тоже шишка, а племянник — мэр родного села Экзекутора, крутой демократ — гордится тем, что сумел «разбить красную крепость».

Но всё это потом. А пока что, постреляв и посажав, власти всё же увольнения «заморозили», нормы оставили прежними и зарплату чуток повысили. Горян они в общем не опасались, а вот разжигать недовольство пролетариата, который, не приведи Бог, мог стакнуться и с «лешими», будучи марксистами, опасались изрядно. И правильно опасались. Ибо кто знает, как могло бы всё повернуться, взорвись Пловдив на месяц позже или успей Штако появиться месяцем раньше...

ПУТЬ МЕЧА

Знакомьтесь: Христо Несторов, позывной «Штако». Сельский паренек, анархист с пятнадцати лет, к семнадцати считался одним из самых известных «пистолетчиков», в июне 1923-го ушел в подполье и воевал с «людьми 9 июня». В Сентябре командовал одним из самых упорных отрядов, ушел за кордон, нелегально вернулся. В 1925-м действовал заодно с софийскими «героями ночи», чудом выжил, продолжал борьбу как «боевая единица сама в себе».

Затем вошел в суровую группу «Възел», попался, бежал, опять попался, опять бежал, успешно реализовал эксы[193] (по некоторым данным, в 1927-м по поручению друзей посетил в Париже нищенствовавшего Нестора Махно, вручив ему сколько-то денег на жизнь). В том же году, вернувшись, составил план похищения посла США в Софии и обмена его на Сакко и Ванцетти, но не сложилось, и Христо просто бросил бомбу в посольство Штатов. В знак осуждения и протеста.

Затем было еще немало интересного: арест в 1928-м, смертный приговор, замененный двенадцатью годами «крытки», которые отбыл от звонка до звонка. В 1940-м вышел на свободу и создал «красно-черную» чету, после удара Рейха по СССР превратившуюся в партизанский отряд. Действовал активно и успешно, с «красными» дружа, но подчиняться отказываясь.

В мае 1944 года, когда Красная армия уже приближалась, получил ультиматум: или сдаст отряд «красному» командиру, или «красные» уничтожат отряд и его «ятаков». Отряд сдал, несколько месяцев партизанил в одиночку, но с тех пор коммунистам не верил совсем и после 9 сентября вновь ушел за кордон.

Осел в Париже, внимательно следил за событиями на Родине, понемногу собрал группу молодых анархистов, бежавших из Болгарии и готовых бороться. У Штатов финансирования не искал по принципиальным соображениям, а вот от Белграда помощь принять согласился и 4 мая 1953 года вместе с друзьями — Милю Ивановым (позывной «Казак») и Дончо Караивановым (позывной «Махно») — высадился с парашютом в Родопах, близ города Павел-Баня. По некоторым данным, целились на Пловдив, где как раз назревали события.

Знал ли он о предстоящей забастовке наверняка, неведомо, — известно только, что с пловдивскими анархами, включая Станьо Вутева, связь у него была. Но в любом случае десант опоздал. Всё уже было кончено, и Христо, обдумав ситуацию, решил не возвращаться, а вспомнить молодость, начав войну с «новыми царями» своими силами. Хотя и сознавал, что один автомат, четыре пистолета и несколько гранат — не Бог весть какой арсенал. Впрочем, вскоре оружия стало больше: налеты на отделения милиции (без жертв: убивать Штако запрещал) были на редкость успешны.

Понемногу отряд креп, обрастал людьми, однако к «массовизации» Христо не стремился, принимая только тех, кому верил, вроде старого друга Тодора Полидова и Эмилии Караивановой («Жанны»), жены «Махно», великолепно стрелявшей по-македонски, с двух рук одновременно. Остальных отправлял по домам со словами «эту войну нам не выиграть, а вам незачем погибать», прося только о поддержке, — и поскольку Христо, хотя он и не был местным, крестьяне уважали за справедливость, сеть «ятаков» быстро росла.

Почти год власти ничего не могли поделать. Чета Несторова резала провода, перехватывала почту, пугала милицию, изымала из банков и раздавала крестьянам деньги, наладила связь с Парижем и Белградом, а также с мелкими отрядами горян по соседству (объединяться с ними не стала, потому что те воевали кто за царя, кто за демократию, а не за свободу). «Ятаки» четы по просьбе Христо ездили в города, разыскивая его старых друзей, — Штако надеялся повторить «Пловдив».

И когда стало ясно, что он задумал, София, не на шутку встревожившись, решила ставить точку любой ценой. Сил, как и при охоте на «тарпановцев», не пожалели. Не 13 тысяч, конечно, но ведь и у Штако бойцов было вдесятеро меньше. Возможность уйти была, и Христо приказал расходиться, однако сам решил «закончить свою войну здесь», — и 23 марта 1954 года, вместе с отказавшимися покинуть лагерь Казаком, «Махно» и «Жанной», вчетвером против тысячи принял бой.

Перестрелка продолжалась около восьми часов. Погибло девять солдат, 19 милиционеров, 12 «народных дружинников» и пять служебных собак, «трехсотых» оказалось сильно больше двух десятков, а ближе к вечеру Штако, расстреляв весь боезапас, подорвал себя двумя гранатами, забрав с собой еще четверых «красных», подошедших, чтобы принять капитуляцию.

Остальные — кому как карта легла. Казак, раненный в обе ноги, грудь и дважды в голову, попал в плен, на допросах пел революционные песни и позже был казнен, а вот «Махно» и «Жанна» Караивановы сумели прорвать кольцо, ушли, несколько месяцев скрывались у «ятаков», а потом, добравшись до границы, ушли в Югославию, а оттуда — во Францию.

Расследование власти, раздав героям награды «за успешно проведенную операцию», вели долго и тщательно. Арестовывали всех подряд, допрашивали, «подозрительных» засадили в лагерь, а восьмерых, включая брата и двух сестер Махно, осудили на сроки от пяти до пятнадцати лет с полной конфискацией. Правда, учитывая огромные заслуги подсудимых в борьбе с фашизмом, никого не казнили — как социально близких. Что любопытно, в современной Болгарии ни Христо, ни его людей не реабилитировали. Всех реабилитировали, а их — нет. Слишком «социально чуждые».

Тут, в общем, и сказке конец. Постреливали в горах еще года два, но уже отголосками, а там и затихло. А если спросите почему, так ведь тоже не бином. Никакое восстание такого рода не побеждает без помощи извне (и коммунисты бы в 1944-м не смогли, не приди на помощь Красная армия), «извне» же помогало балканским камикадзе по хорошо известному нынче принципу поддержки восстаний: лишь бы не сдохло. С учетом наличия Бомбы уже и у Советов, мировые державы сделали главную ставку на противостояние в Корее, подальше от Европы, а затем и учинили на какое-то время худой мир. Какая уж тут победа, тем паче без массовой поддержки.

А почему этой самой поддержки не было, пусть люди сами скажут. «Когда коммунисты воевали с фашистами, — вспоминает обычный человек Иван Иванов, — полсела нашего было в “ятаках". Но в партизаны мало кто шел, пока не стало понятно, что русские скоро будут. Вот тогда многие пошли. И когда горяне воевали с коммунистами, полсела было в "ятаках", потому что коммунисты оказались обманщиками. Помогали чем могли. Но в партизаны мало кто шел. Боялись. Мало их было. К тому же приезжали из города люди, звали на стройки, звали на завод, обещали даром обучать ремеслу, вот молодые и ехали в город, а в лес не шли».

Как видите, всё проще некуда. Однако совсем уж впустую всё описанное не прошло. Сперва, решив, что пойти на поблажки будет себе дешевле, слегка смягчил «линию» тов. Червенков, затем пришел тов. Живков со своим «добрым курсом» — и жизнь стала приемлемой, а затем и вовсе пошла на лад, так что, можно сказать, дело горян не пропало даром. Хотя, конечно, и ласковым то времечко, даже после смягчения, сложно назвать, — но времена не выбирают.

ДО СИНЕГО ЗВОНА

Как бы всё. Вот только не всё. Джинн вырвался из бутылки... Открытые дела нельзя было закрывать, чтобы не оказались «невинно осужденными» те, кого посадили, чтобы посадить, — следовательно, они крутились и превращались в обвинительные заключения, которые нужно было передавать в суд. Суду же не оставалось ничего иного, кроме как судить «изменников Родины», «врагов народной власти» и «пособников бандитов» по всей строгости, независимо от того, связаны ли они с горянами (такое бывало нередко), чьими-то разведками (случалось, но гораздо реже) или, неважно как, с уже осужденными отщепенцами (сплошь и рядом) или же ни с кем не связаны.

То есть суду просто не оставляли возможности судить по справедливости, а чтобы судить по закону, который постоянно ужесточался (ведь «органы» изо всех сил доказывали, что не зря хлеб едят, так что количество дел росло, а стало быть, «борьба углублялась»), приходилось просеивать состав, убирая «слюнтяев» и оставляя тех, кто готов приговаривать, исходя из «классовой и революционной целесообразности» (естественно, прислушиваясь к рекомендациям свыше).

А раз появлялись осужденные, появлялись и кандидаты на высылку из крупных городов и пограничных районов — члены семей, которые «не могли не знать». Причем просто высылка (а выслали почти 7 тысяч человек) считалась удачей, потому что можно было загудеть и в «Белене» — «воспитательно-трудовой лагерь особого режима», фантасмагорическое место, где (точно как в аду по Бернарду Шоу) в смысле условий был кошмар, зато общество — высшего класса: бывшие министры, депутаты, дипломаты, старшие офицеры, журналисты и прочий контингент «депутатской бригады».

Правда, сидел там всякий люд, но если в начале 1950 года, когда заведение начало работу, из четырех с половиной тысяч терпил «политических» было примерно половина, то спустя три с половиной года, при закрытии лавочки, из 1059 «нумеров» за чистую «уголовку» парилось только 187. Насколько можно судить по сохранившимся документам, в какой-то момент такая тенденция испугала самого тов. Червенкова, и после сложной интриги из МВД вылетел генерал Руси Христозов, его собственный выдвиженец, талантливо повесивший отщепенца Костова, но слишком крупная фигура, имевшая амбиции и способная начать собственную игру. Его, правда (поскольку хоть и мог, но не начал), не посадили, однако не вернули в разведку, где он был бы на своем месте, а перевели на хозяйственную работу.

Ведомство возглавил другой генерал — Георгий Цанков, тоже заслуженный, но знающий свое место товарищ, верный генсеку без лести (тем паче под надзором зама, Мирчо Спасова, уже тоже генерала, без лести верного тов. Живкову, без лести верному вождю, ибо во всем зависел от вождя). Теперь все материалы шли на просмотр, что позволяло тов. Червенкову не бояться — лично и за ближний круг. Но жернова продолжали крутиться. Число пожизненных приговоров за должностные преступления и к «вышке» за политику — измену, предательство, шпионаж, вредительство — перешло в галоп.

Слово тов. статистике: если в 1948-м суды вынесли 134 смертных приговора, то в 1949-м — 878, в 1950-м — 1328, в 1951-м — 1548. А в конце 1952 года генерал Цанков и вовсе внес предложение об «усилении воздействия на изменников Родины и членов их семей», что предполагало «вышку» и пожизненное для соучастников, которые «не могли не знать». Просто по логике, потому что никак не получалось остановить «углубление по мере продвижения».

10 февраля 1953 года в закон были внесены соответствующие изменения, что тут же испортило международный имидж Болгарии, поскольку болгарский УК оказался самым жестоким в мире. Введение новых норм осудили не только империалисты, но и — конечно, негласно — Москва, откуда донеслось что-то вроде знаменитого: «Уймись, дурак!»[194].

Впрочем, с Москвой поладили, договорившись, что применяться подобное будет «в максимально возмутительных случаях», а мнение империалистов София уже не учитывала, поскольку тут падать было некуда: после судебного процесса над бывшим переводчиком посольства США в Болгарии, обвинившего посла в шпионаже, дипломатические отношения со Штатами были разорваны.

И это ведь только враги — частично реальные, но в основном потянутые по делам бывших шефов. А никуда не делась и необходимость чистить партию от балласта, потому что даже в Политбюро понимали, что грязи налипло слишком много, и грязь не просто мешает, но еще и хрен знает с кем связана. Да и опора из вовсе уж грязи плохая.

Вот и пошли рубанком — как положено, поделив на категории. Выгоняли «пассивных», которые при партбилете, но ничего не делают (их, правда, не сажали). Выгоняли «отказников» — сельских товарищей, не согласных с линией партии, а стало быть, «подкулачников» (этих сажали, но выборочно). Выгоняли «замаскировавшихся», имевших какие-то пятна в биографии и скрывших их при вступлении (тут, понятно, село большинство). А судьбу «недостойных» решали по ситуации. Алкашей, очковтирателей, лежебок — на воздух, за взятки же или, упаси Боже, воровство лепили от «червонца» вверх. Ибо, к чести тогдашней БКП, такие вещи считались настолько недопустимыми, что даже лютым отщепенцам типа Костова шили всё, но не личную корысть, тем более что в это всё равно никто бы не поверил.

НАШЕ ДЕЛО

В общем, всего за год, до апреля 1951-го, партию облегчили на 20 процентов — на 100 тысяч — и постановили, что это хорошо. Даже с учетом издержек — подсиживания и сведения личных счетов, на что многие, особенно из «замаскировавшихся» и «недостойных», жаловались, — всё равно хорошо. Ибо заодно — по принципу «вместе работали — значит, не мог не знать» — еще раз почистили армию от «чуждых» и «соглашательских» элементов, в итоге окончательно сделав ее «народной», то есть партийной.

Заодно решили вопрос и с Церковью, с которой, учитывая ее огромный вес, шутить не следовало, а потому рубить по живому опасались. Слишком деликатного и за всех заступавшегося экзарха Стефана (если помните, спасавшего евреев) сместили, но, правда, не репрессировали, а просто отправили под надзор в родное село. И то, не сам ЦК сместил, а чин чином — решением Синода, которому объяснили, что без Стефана «батям» будет лучше, чем с ним.

А поскольку «бати» противиться не стали, новому экзарху Кириллу (тоже, если помните, спасавшему евреев) в обмен на правильную «линию» и «прогрессивную позицию» (аж до церковного запрета опальному Стефану вернуться в Софию) тоже пошли навстречу, оставив Церкви много храмов и монастырей с имуществом, земли, здравницы и т.д., а также всерьез (пять процессов подряд!) прижав «конкурентов» — пасторов («рука Америки») и ксендзов («рука Ватикана»). Плюс после восстановления Болгарской Патриархии Патриархом стал именно покладистый экзарх Кирилл.

Зато в хозяйственной сфере проявился негатив. Новые банкиры и «красные директора» в смысле образования имели, как правило, разве что дипломы тюремных университетов, но в теории были подкованы, в связи с чем никому не позволяли сомневаться в своей высочайшей квалификации.

Пока тов. Костов, еще не отщепенец, отвечал за экономику, ситуация в ней более или менее держалась на плаву (силами бывших промышленников и торговцев, которых он привечал, обласкивал и не давал в обиду), — но теперь, когда мерзавца повесили, а его советников посадили, народное хозяйство пошло вразнос. И всем было ясно, что виноваты «бывшие», в лютой злобе саботирующие указания нового начальства или вообще дающие ему неправильные рекомендации.

Терпеть такое, согласитесь, народная власть не могла, тем более что основная часть «бывших» училась в венах-бернах-берлинах-парижах, имела там связи и норовила работать с Европой. А стало быть, эти люди подрывали курс на углубление сотрудничества с СССР на том нелепом основании, что у Запада технологии лучше и платит Запад больше. Согласитесь, «трайчокостовщина» чистой воды, и наличие «разветвленного экономического заговора» ни у кого из высшего руководства не вызывало сомнений. Потому что если заговора нет, почему планы срываются? Ну и пошли процессы «вредителей» — более двухсот пятидесяти за два года, без удавок, но с серьезными сроками. Это сопровождалось честными разъяснениями народу, что виноваты в разрухе и падении уровня жизни вовсе не трудяги начальники, а «стая платных агентов международного капитала».

На всю эту катавасию Москва, таких инструкций не дававшая, смотрела с некоторым удивлением, но не без удовольствия. Во-первых, потому, что теперь именно СССР становился единственным импортером технологий и обученных кадров в Болгарию, а во-вторых, некоторое количество осужденных специалистов, имевших очень высокую квалификацию, было затребовано в Советский Союз (для отбывания срока «в особо строгих условиях») и, не доехав до Колымы, осело в «шарашках», где, если верить мемуарам, жилось относительно неплохо и уж всяко лучше, чем в «Белене».

И всё бы славно: «вредителей» устранили, студенты на Север поехали, — но отстраивать, организовывать, налаживать нужно было прямо сейчас, а у «красного директората», даром что никто уже не мешал, всё равно получалось «как всегда». Люди старались, не спали сутками, срывали горло на планерках, лично митинговали на стройках и даже не брезговали собственноручно рыть котлованы, — а с каменным цветком всё равно были проблемы, в какой-нибудь Чехословакии, Польше или Венгрии более или менее решаемые, но в совсем еще крестьянско-сырьевой Болгарии — никак.

Оставалось надеяться на «старшего брата». Причем по всем статьям: кредиты, оборудование, всяческая документация, еще раз кредиты, специалисты, опять кредиты и т.д. А поскольку Москва не отказывала, это становилось доброй традицией. «Они откровенно заявляют, — докладывал тов. Молотову тов. Бодров, посол в Софии, — что без наших ресурсов им не справиться с задачами, которые они хотят поставить в пятилетнем плане, и дают понять, что в этом случае моральная ответственность будет лежать на Советском Союзе».

К слову сказать, это было написано еще в сентябре 1948 года, когда экономикой рулил тов. Костов и ситуация не считалась критической. А в пятидесятые стал о еще забавнее. «Без вашей полной и постоянной помощи, — совершенно честно признавался тов. Бодрову тов. Червенков, — мы, конечно, погибнем от голода и холода. Разумеется, и в этом случае Болгария поймет, что на то есть какие-то важные причины, и останется верным другом СССР, но ведь если мы погибнем, в цепи братских стран возникнет брешь, а это облегчит путь врагам».

Это не было лукавством, это говорилось абсолютно искренне, и ясно, что при таком подходе отказать Москва просто не могла. Она давала всё, не требуя отдачи, а взамен София в ответ на любые, даже в самом сослагательном тоне высказанные и не очень обязательные пожелания в плане политики щелкала каблуками и тотчас начинала исполнять. И всем было удобно.

Однако репрессии репрессиями, а следовало как-то организовать систему управления, чтобы винтики крутились. А заодно и подумать о народе, для начала хотя бы в лице его лучших представителей, олицетворяющих народные массы, пришедшие наконец к народной власти. В конце концов, кадры, успешно прошедшие через выматывающую нервы эпоху поисков «врага с партийным билетом», были исполнительны, как хорошо смазанные револьверы, и нуждались в поощрении, тем паче что ведь и в самом деле пахали на износ.

Начали структурировать управленческую вертикаль. Поскольку не умели, а нужно было быстро и при этом ни советский, ни «монархо-фашистский» опыт не годились, пошли по принципу «новое есть хорошо забытое старое», взяв за основу традиции Порты. Ввели «кадровые списки», разделившие всех служащих, как партийных, так и государственных, на «категории», строжайше определив набор (негласный, конечно) льгот и привилегий, положенных каждой. Это (по замыслу, поскольку продвигать предполагалось соразмерно успехам) сулило принятым в «систему» — за смекалку, трудоспособность и умную инициативу — возможность быстрой и успешной карьеры, а стало быть, и благосостояния, но лишь при условии послушания и эффективных результатов. И в общем не сказать, что глупо, но...

Но жесткая замкнутость и негласность системы вопреки задумке порождали у чиновников чувство принадлежности к некоему клану, что, в свою очередь, вселяло в выдвиженцев, вчера еще обычных партийцев, ощущение избранности, такого себе превосходства перед товарищами, которых «олимпийцы» не сочли достойными. Не говоря уж о страхе разгневать «олимпийцев» и всё потерять, а также, естественно, готовности на всё, лишь бы хоть на шажок продвинуться к вершине. А продвинувшись, естественно, подтягивали родню и односельчан. И тут уже было не до опасных инициатив — тут важнее было ловить ветер.

СОЛНЦЕ ВЗОШЛО

И знаете... Давайте не судить строго. Представьте себя на месте этих «государственных людей первого призыва», зачастую почти неграмотных (или малограмотных), без профессии, без навыков работать с людьми, взлетевших внезапно (благодаря даже не партизанскому прошлому, а внезапному исчезновению людей более заслуженных), щедро наделенных «эго» и маявшихся комплексами...

На мой взгляд, не сломаться в новых условиях этим людям было куда сложнее, чем бегая под огнем жандармов или получая по зубам в царских застенках. Там, в конце концов, терять им было нечего, проигрывали они, в крайнем случае, всего лишь свою жизнь, которой цена была грош, зато в случае выигрыша (а ставка была на «зеро») срывали банк. А здесь фишка уже легла куда надо, выигрыш состоялся, и очень даже было что терять.

В стране, где уровень жизни колебался между бедностью и нищетой, льготы и привилегии согласно «кадровым спискам» обеспечивали всё, о чем даже не мечталось, и раз удержаться можно было только став очень послушным, очень мало кто пер буром, независимо от того, что думал. Исключения, конечно, случались, но редко, зато битва за место под солнцем очень быстро становилась смыслом новой жизни.

Подчас доходило до смешного — до чистой воды местничества, с подробным регламентом «правильной рассадки на приемах, мест на парадах, в сообщениях СМИ», вот только совсем не смешно. Ибо такие, казалось бы, мелочи определяли для нижестоящих, менее посвященных, реальный вес шефа в иерархии, а стоило нижестоящим усомниться, они становились менее лояльны, если вообще не начинали интриговать.

Побочным следствием такой схемы, ясное дело, стала быстро растущая закрытость «верхов» от «низов». Официально ведь новые руководители были всего лишь «первыми среди равных», просто лучше снабжавшимися, потому что ответственность выше (да они и сами поначалу так думали, и незачем было вселять в умы рядовых партийцев и прочего населения смуту). И...

И как ни странно, на самых «верхах», где всё это видели, процессу не радовались. «The Game of Thrones»[195] — это само собой, тут головы летят только так, но все-таки в софийских эмпиреях сидели люди идейные, всерьез мечтавшие строить государство всеобщего благоденствия, чтобы никто не ушел обиженным. И даже сам тов. Червенков — не в официальных докладах, а в кулуарах и на отдыхе — высказывался в том духе, что «порча человеческого материала» налицо и нужно принимать какие-то меры, «иначе социализма не построим».

Вот только ничего от тов. Червенкова уже не зависело. В Болгарии он мог всё, но при этом сам по себе не мог ничего. Взлетевший в зенит нахрапом, не очень умный, не умевший ни работать с людьми, ни привлекать их (его как бы личной «обоймой» фактически руководил спокойный и незаметный тов. Живков), этот вождь не мог оставаться сакральной фигурой, не имея собственного авторитета, — а в конкретной ситуации собственный авторитет он мог заработать, только сперва став сакральной фигурой, и никак иначе.

А тут уж, что называется, иного не дано — и начались агиография с иконографией. Чтобы всем было ясно, что тов. Червенков, в рамках Болгарии, гений всех времен и народов, альтернативы которому не может быть, потому что другого такого и быть не может, использовались все средства агитации и пропаганды. Ибо нет тов. Червенкову альтернативы, и если не тов. Червенков, то кто? Так же как и тов. Сталин в рамках СССР и всего мира (и по той же схеме).

Присвоение селам имени вождя. Портреты, бюсты везде. Рапорты тружеников «великому учителю и другу болгарского народа». Его доклады и статьи — конечно, «исторические», «вдохновенные» и «проливающие яркий свет». Диссертации типа «Значение выступления тов. Червенкова перед коллективом Завода им. тов. Червенкова для развития нового болгарского свиноводства». И так далее, вплоть до «ответов на письма трудящихся» от «корифея всех наук» по всем областям знаний.

Забавно? Как бы очень. Допустим, если тов. Сталин, или тов. Мао, или хотя бы тов. Димитров — это еще туда-сюда, а тут — Вылко... Но остановить это было невозможно, как самум[196]. Однажды вождь попытался чуть притормозить, но вылилось это в кампанию «Учиться скромности у тов. Червенкова!», — и если то, что мы называем культом личности Сталина (при том, что там личность однозначно была), формировалось лет двадцать, в Болгарии справились за два года. Или за три: позже Червенков самокритично признавал, что «не смог дать отпор этому постыдному явлению еще в 1949-м».

Но это позже. А в тот момент ему всё очень нравилось, и к 1952-му он, судя по многим свидетельствам, искренне во всё это поверил. Ибо втайне так о себе и думал. Впрочем, поскольку СМИ пахали неустанно, верили все. По крайней мере, желающих явно не верить в Болгарии не находилось, даже среди ветеранов из числа тех, кто, зная Вылко с юности, еще недавно ни в стотинку его не ставил.

В Москве, правда, слегка недоумевали. Сам Иосиф Виссарионович отмечал, что «"верный продолжатель дела Димитрова", пожалуй, отражает суть, но такие выражения, как "мудрый", "любимый", "родной", едва ли к месту. Стоило бы ограничиться разумным уровнем, как Ракоши»[197]. Но, судя по всему, в этом вопросе София, во всем остальном идеально послушная, остановиться просто не могла, и кремлевский горец не особо настаивал. В конце концов, чем бы дитя ни тешилось...