Мера за меру

— «Исход», книга 21, стих 28 «Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват…»

— Да я его самого побью камнями! Лезть к боевому коню!

Читающий — невысокий, рано начавший лысеть дворянин в темном платье военного покроя — поднимает от книги кроткий взгляд и владелец боевого коня замолкает с коротким звуком, будто проворный лекарь выпустил из него несколько унций темной крови…

— «Но если вол бодлив был и вчера и третьего дня, и хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, а он убил мужчину или женщину, то вола побить камнями, и хозяина его предать смерти». Вот так вот.

— Да пусть…

— Дальше там еще хуже, потому что выкуп деньгами в этом случае положено брать только за раба или рабыню. По здешней логике из этого следует, — исследователь Ветхого Завета слегка пожимает плечами, — что если за убитого взяли деньги, значит он был рабом. Ущерб для чести — дело серьезное.

— Его не тем концом зачатый сопляк подошел к Мальчику сзади, получил копытом, упал и ударился головой! Ч… настоящее самоубийство, прости господи.

Не чертыхаться в присутствии полковника почти вошло в привычку. Полковник Оливье де Ла Ну был не просто нездешний, а настоящий иностранец, из Арморики, из тамошних схизматиков. Библию «на иголку», конечно, не знал — зачем такое военному человеку? — но читал и с собой возил, а к дьяволу и его приметам относился с суеверной серьезностью. Поэтому стол, за которым он сидел, был выскоблен до желтого цвета, пол в его комнатах подметали каждый божий день, а подчиненные запомнили, что грязь, божба и все такое прочее опасны хотя бы тем, что навлекают недовольство командира.

— В местных законах про рабов уже сто лет ничего нет, — тем временем, продолжил полковник, — но нам это не поможет, потому что Священное писание здесь читают все, и еретики, и добрые католики, а не читавшим разъяснят соседи.

Полковник пропускает очевидное. Здешние католики знают Священное писание из-за того, что его знают еретики. Сто лет назад кто бы вздумал следить за тем, чтобы добрые христиане читали что-то, кроме часослова? А вот как монах Вильгельм, да простит ему Господь все его многочисленные злые дела и всех введенных в заблуждение малых сих, провозгласил открывшуюся ему «истину», как пошла эта истина гулять по всему северу материка моровым поветрием, так Ромская церковь враз поняла, что ее стаду неплохо бы знать, во что оно верит. Дабы не стать легкой добычей льва рыкающего. Подумали и придумали умно: изучил Новый Завет и доказал это? Доля церковной десятины останется тебе. Изучил Ветхий? Скидка вдвое. Научил ребенка? Еще долю не платишь. Чем ближе к границам еретических государств, тем выше эта доля. А здесь граница, вот она, за лесом. Лес большой, но если пройти, откроется святая земля Франкония, Новый Иерусалим…

Граница рядом, земля бедная, десятина много значит. Неграмотные оба Завета с чужих слов учат, грамотные сами читают. Иначе кто бы про того вола бодливого знал и помнил?

— А если… просто предложить больше денег? — голос предлагающего не дрожит, но только чудом, потому что денег нет даже меньше, не то что в размерах, способных убедить человека, который только что потерял какого ни есть, а сына.

— Он не хочет денег. Он хочет, как он выразился, чтобы эта адская тварь более не имела возможности причинить страдания какому-нибудь еще любящему отцу… или матери, — в пересказе полковника страстное пожелание скорбящего отца стало пресным, как прошлогодняя солома, и не слишком проникновенным.

— Да чтоб его… ангелы в рай унесли! — вот тебе, полковник, и не божба, и не проклятие, а самое доброе благопожелание, а что достопочтенный, безутешный и благородный в намерениях Рихард, а вернее Ришар де Эренбург в сей час никуда, а тем более в рай, не собирался, так на то и приятный сюрприз. — Это он мстить мне хочет, да зуб неймет.

— А он полагает, — так же пресно продолжил де Ла Ну, — что вашим преступным небрежением уже погиб человек, здоровый и крепкий отрок, и с ним погибли все упования на утешение от сего отрока в старости, и то господин Ришар не требует вашей головы, а только убиения непосредственно повинного неразумного скота, вы же лишь в силу злонравия отказываетесь признать милосердие и кротость, стоящие за этим его малым требованием.

Коневладелец всплескивает руками. Руки у него в морщинах и шрамах, смуглое лицо в морщинах, складках и шрамах, плечи и предплечья обмотаны в несколько слоев цветной тканью, для важности.

— Мой конь, мой Мальчик, стоял не в конюшне, он стоял в деннике. Если бы кто-то из моих забыл запереть дверь, я бы сам с них шкуру содрал и старому Отье Ришару подарил, пусть делает, что хочет. Но сыночек его вошел и влез. Сзади! Чужой человек. Чего сыну землевладельца у арендаторов согласия спрашивать… Да у скота разумения больше, у Мальчика — в особенности…

У полковника де Ла Ну от этой истории уже болели зубы. Все в ней были по-своему правы. Крепкий здоровый отрок влез под копыта к боевому коню и погиб. Может, от удара копытом, а может, от удара головой о подвернувшийся камень. Отпечаток подковы на детском тельце все равно остался внушительный. Однако ж, отроку совершенно нечего было делать в том деннике, и если несчастье приключилось, то общим недосмотром. В иные времена, которые многие называли старыми и добрыми, все могло бы выйти куда хуже для хозяина коня — взял бы господин Отье Ришар де Эренбург, землевладелец, жизнь за жизнь, и никто бы ему слова поперек не молвил. А семью согнал бы с земли, и хорошо еще, если просто согнал бы, а не взял кого-то из домочадцев в работы в уплату за долги…

Времена, однако, стояли новые.

Его Величество Людовик, добрый наш король, к арендаторам был и вправду добр, а к приграничным особенно. В отличие от предшественников, которые руководствовались мнением, что крестьянам есть с чего смотреть во франконский лес, а значит на их лояльность полагаться нельзя, а вот помещикам от франконских порядков — одни потери и убыток, даже если жизнь сохранишь, а потому они аурелианской короне, благослови ее Господь, на севере прямая опора. Нынешний монарх главную угрозу себе видел не вовне а внутри, больших владетелей ненавидел, средних считал вздорной и опасной силой, а земледельцев, «свободных франков», их общины и городские советы — пока не силой, но орудием полезным.

Так что теперь община арендаторов земель господина де Эренбурга имела право судить Нигеллуса де Каве, хозяина боевого коня, своим судом. Право-то она имела, а воспользоваться им пожелала по местному обычаю, обратившись к всеми уважаемому, сведущему, а, главное, беспристрастному человеку. Местному обычаю было от силы лет тридцать, надуло его из Франконии же северным ветром. А в роли царя Соломона по общему согласию — и истца, и ответчика, и общины — оказался полковник де Ла Ну. Его согласия никто не спрашивал, разумеется.

Полковник не проклял все на свете, начиная с коня и заканчивая Его Величеством, потому как злоречивые, как известно, рая не наследуют, а рай это, знаете ли, такая вещь, что обидно было бы потерять его из-за такой ерунды как крепкое словцо, сказанное невовремя. А еще потому, что в приграничной войне доброе отношение по свою сторону границы стоило очень много. А еще потому, что армия была, пожалуй, единственным здесь институтом, который мог себе позволить искать в этом деле справедливое решение. Дальше к югу эту роль могла бы взять на себя церковь, но здесь франконская ересь отбрасывала тень даже на отношения между католиками. А еще потому, что де Эренбург — один из крупнейших землевладельцев в округе, Ришары — большая и важная старая семья, а жена де Каве, в свою очередь, сестра, кузина, сноха, крестная и так далее не менее трети тех арендаторов, что хорошо держат землю и еще не провалились в долговую кабалу. И если тяжущиеся перестанут тягаться в суде, а пойдут вспоминать, кто есть кто и кого кого когда обидел, распря может на годы проглотить весь край.

У Нигеллуса — на местный лад Нихеля — де Каве был один простой интерес: боевой конь именем Мальчик, а также меч и доспех, составляли его основные инструменты для обеспечения пропитания себе и семье. Попросту, Нихель де Каве был наемным воякой, и собственный обученный боевой конь, наполовину фризской крови, обеспечивал ему право требовать жалованье и долю в добыче втрое больше, чем без коня. Именно за счет его жалованья, получаемого в серебряной, а то и золотой монете, семейство де Каве балансировало на краю долговой ямы, но не скатывалось в нее. По этой же причине соседи, давно ухнувшие туда сами, чужака Нихеля недолюбливали. А вот жену его с ее многочисленной родней почему-то любили… В общем, подвел для себя итог де Ла Ну, для Нихеля убить коня — все равно, что для Отье Ришара перерезать всех своих овец, коров, свиней и птицу и засеять землю солью. И это денежные вопросы, самые простые — но важнее того вопросы чести.

И вопросы страха. Потому что для слишком многих землевладельцев арендаторы давно уже не свободные на их земле, не пехота местного ополчения, которой, в случае чего, прикрывать их владения, даже не подвластный люд, а возомнивший о себе источник дохода, быдло, которому только дай волю и оно подомнет все, как по ту сторону границы. А арендаторы смотрят на тех, кто уже стал долговым работником и чьим сыновьям, скорее всего, предстоит свалиться туда же, вспоминают времена манориального суда и думают, что не так уж плохо в свое время поступили в соседней Франконии, истребив две трети тамошних благородных. А еще арендаторы молят Бога за Его Величество, и желают ему надеть всем благородным в стране петлю на шею.

Полковник де Ла Ну подозревал, что вообще невозможно найти такое решение, которое в равной степени придется по сердцу — или не по сердцу — всем сторонам. Между тем, время шло, его осаждали и жалобщики, и их родня, и местный клир — Пти-Марше, где и случилось происшествие, как назло был «столицей» церковного деканата, объединения приходов, — и еще какие-то заинтересованные лица, и пора уже была назначать дату слушания.

Выходить на слушания без решения было нельзя. Первоначальная полусоломонова идея: назвать происшедшее неумышленным причинением вреда здоровью и назначить за ущерб несуразный штраф, который одним размером своим удовлетворит честь Ришаров, деньги на штраф — одолжить, де Каве нанять и услать подальше вместе с лошадью… хорошая была идея, но затонула при первом столкновении с действительностью.

Именно в этот неподходящий момент времени на де Ла Ну свалилась особа королевской крови.

Его Высочество принц Клавдий, племянник Его Величества, короля Людовика с утра пораньше отправил вперед слугу, чтобы сообщить, что соизволит прибыть к полудню. И соизволил. И прибыл. Именно к полудню. Верхом и в сопровождении двух человек свиты. На вид принцу было лет пятнадцать, он был высок, строен и замечательно хорош собой. Кони, упряжь, наряды и оружие тоже подобающие. Всесторонне правильный принц, хоть на календарь его рисуй.

До недавнего времени был и наследным принцем и — шепотом, про себя — возможно еще будет: собственный сын Его Величества слаб здоровьем. А на этом, кажется, можно воду возить, несмотря на все вредные для любого здоровья дворцовые… миазмы.

Полковник де Ла Ну в Орлеане, к огорчению своему, старался бывать редко. Когда был помоложе, хотел сделать карьеру, а это в его случае значило — искать покровителя. Покойный коннетабль благоволил молодому армориканцу, тем более, что де Ла Ну был человеком благодарным и сумел оказать патрону несколько серьезных услуг, помимо дел непосредственно военных, в которых он на судьбу не жаловался. А потом в столице принялись искать заговоры и в провинциях принялись искать заговоры, и высокие колосья пошли валиться один за другим, да как-то так нехорошо, что де Ла Ну и сам не понял, когда стал думать о столице как о скверном, опасном для себя месте. Еще до этого он выхлопотал для себя этот полк, на севере страны, на границе с Франконией, не слишком прославленный и не слишком доходный. Так что когда после смерти покровителя со столицей его стала связывать только тонкая ниточка приказов и донесений, де Ла Ну не слишком опечалился.

Теперь столица в очередной раз напомнила о себе. Будем надеяться, всего лишь с проверкой. Будем надеяться, ненадолго. Отец принца Клавдия был одним из тех высоких колосьев, а сам принц ходил у дяди в любимчиках и что все это значило полковник приграничной части и мелкий Соломон приграничного региона не знал — и рассчитывал не узнать.

Тем более, что узнавать было тоже опасно. Поскольку в Аурелии все было не как у людей, то и королевских династии в ней насчитывалось две. Царствующая и побочная — герцоги Валуа-Ангулемы. Принцы крови и «братья короля», но официально — бастарды, ведшие род от «сына любви» некого принца, впоследствии ставшего королем. Неофициально бастардами считалась та ветвь, что сейчас сидела на троне, потому что стоустая молва и сами Валуа-Ангулемы не уставали утверждать, что на любовнице принц женился раньше, чем вступил в брак с будущей королевой, а церковные законы не заходят так далеко, чтобы позволять двоеженство. Царствующий дом опровергал подлые слухи, но вяло и в полруки. Так оно тянулось до нынешнего короля.

Его Величество Людовик приказал казнить своего «брата» без суда, по обвинению в заговоре, вместе с женой, старшим сыном и большей частью близкой родни. Этому ужаснулись, но не удивились. Удивились, когда он пощадил младших детей. Такой был шанс покончить со злосчастным раздвоением династии — а теперь опять все по-новой: собственный сын короля, сын младшего брата короля, сыновья «брата» короля…

Один из этих почему-то не казненных сыновей, старший из уцелевших, оказался несколько надменным и слегка надутым, но в целом довольно обычным. Персона, несущая в жилах не простую, а волшебную кровь древней династии франкских королей может быть и еще более надменной, и вообще требовать, чтобы на каждом шагу ему стелили под ноги тканые шелком ковры, это никого не удивит. Так уж в Аурелии принято — кровь Хлодвига есть святая кровь. А вот на почтительно демонстрируемое ему расположение полка принц Клавдий реагировал несколько странно. Не то чтобы скучал. Но создавалось впечатление, что здешние места были ему знакомы, например, по детским годам. Он их узнавал, что ли.

Что ж, даже принцы крови заслуживают того, чтобы их усилия были замечены — особенно, если это усилия в правильном направлении. Так что за очередным поворотом, заметив еще один длинный, вбирающе-опознающий взгляд, де Ла Ну со всем вежеством поинтересовался, скольких его бывших сослуживцев и подчиненных Его Светлость изволил самолично опросить перед приездом сюда.

Принц медленно повернул голову, одарил самого де Ла Ну тем же взглядом, что и окрестное неудобье и ответил.

— Четверть сотни. — потом добавил, — И восемь с половиной купцов. Я хотел знать, где мне придется жить.

Де Ла Ну принял к сведению последнее заявление, но с подобающим ответом не нашелся, поэтому поинтересовался, была ли расспрошенная половина купца калекой. Теперь Клавдий уперся в полковника взглядом и так рассматривал, прежде чем соизволил слегка улыбнуться. Де Ла Ну пришел к выводу, что совершенно не рад гостю.

Не рад, несмотря на то, что визитер из принца получился близкий к совершенству. Он ехал, слушал, смотрел, явно понимал объяснения — чего, впрочем, следовало ожидать от молодого человека его возраста и положения — но предложений не делал, подать сюда противника не требовал, жалким состоянием окрестностей не возмущался, ни на что не жаловался, а если кого и задевал, то разве что вот этим взглядом сверху вниз, опять-таки, приличествующем высокой особе — хотя даже его дядя в прежние времена не позволял себе такой рассеянности.

— Я, — соизволила проронить за обедом высокая особа, — полностью удовлетворен. Я остаюсь.

— В какой роли, позвольте полюбопытствовать? — В отличие от гостя, де Ла Ну ни капли не был удовлетворен.

— А с какой бы вы порекомендовали мне начать изучение воинских наук? — церемонно вопросил принц в ответ.

— А каков, осмелюсь спросить, опыт Вашей Светлости? — начать изучать воинское дело в пятнадцать? Не поздно ли? Впрочем, Его Величество, вероятно, счел, что сначала следует выяснить, кому наследует этот молодой человек, своему отцу или все-таки самому Людовику. Выводы, которые следовали из этой леммы нравились де Ла Ну еще меньше самого гостя. Очень не хотелось прыгать и гадать, в какую из трех возможных сторон определился мнительный и пугливый аурелианский монарх.

И с какой стороны ни зайди, полковник Оливье де Ла Ну — не самый подходящий кандидат в менторы — ни должностью не вышел, ни годами. Род, может быть, и хорош, но не с высоты аурелианского правящего дома. Младший сын. Иностранец. Очень небольшие связи. И не той веры. Для всех здесь не той веры. Не сошлись некогда епархии Эйре, Британнии и Арморики во мнениях с Блаженным Августином, и так до сих пор отдельной общиной живут, не горюют. Для Ромской церкви — схизматики-пелагиане, для вильгельмиан — страшные еретики-человекопоклонники. Политической пользы принцу от такого менторства — никакой. Но и вреда — никакого. Слишком малая величина де Ла Ну, чтобы принести вред…

Так каков опыт?

— Никаков, — пожал плечами принц Клавдий, — меня научили обращаться с оружием, читать, считать и с грехом пополам разбираться в картах.

По правде говоря, большинство отпрысков вольных франков, выклянчивших у папаш коня и лейтенатский патент, являлось сюда с куда меньшим набором, частенько не умея прочесть ни Библию, ни карту. Но и щеки у них были несколько менее надутые, к тому же их папаши или покровители предварительно осведомлялись письменно, не соблаговолит ли полковник де Ла Ну принять юное сокровище на службу под своим началом. И о своем удовлетворении, как правило, сообщал молодой поросли он.

— Как я понимаю, патента у вас пока нет?

— И в ближайшее время не предвидится, — милостиво подтвердил принц.

— Значит, вы могли бы занимать место офицера для особых поручений при моем штабе. Увы, на жалованье я смогу вас зачислить не раньше Пасхи, а поручения эти таковы, что едва ли заинтересуют Ваше Высочество…

— Например? — слегка оживился надутый юноша. Скорее всего, уже собрался покарать наглеца за дерзость.

Де Ла Ну понимал, что рискует — и чем рискует, — но все же положение его было достаточно прочным, в полку он сидел крепко и границу прикрывал надежно, а вот принцев в Аурелии было целых три, если не четыре.

— Доставка моих приказов и писем, наведение порядка среди карт и донесений, забота о своевременном начале всех советов и тому подобные дела. У нас здесь скучное, глухое место, серьезные стычки с франконцами стали довольно редки, большей частью мы отстраиваемся, тренируем роты, разбираемся в местных земельных дрязгах… Его Величество ждет от нас, чтобы мы следили за соблюдением подписанного им мира и не допускали никакой инициативы, а также бдили за тем, чтобы ни землевладельцам, ни землепашцам не пришло в голову сменить подданство, а если они дерзнут — то чтобы их поползновения были своевременно подавлены. Проявить себя на воинской стезе и стяжать лавры полководца или просто смельчака здесь крайне затруднительно, тем более, что это противоречит тем весьма ясным приказам, которые дал нам Его Величество… Молодому человеку в ваши годы и в вашем положении это место решительно не подходит.

Принц чуть повернул голову и опять посмотрел на де Ла Ну как на часть пейзажа — отдаленную и чуть теряющуюся в тумане, но узнаваемую и, возможно, даже вызывающую некое приятство… связанными с ней воспоминаниями, например.

— Мне трудно представить себе более привлекательную должность для молодого человека в мои годы и моем положении. Если у вас нет иных возражений.

Что возражений — кроме государственной измены — здесь быть не может, было понятно само собой. Зато непонятно было все остальное. И непонятней всего, если подумать, эта сдержанность, медленная правильная речь, привычка охватывать взглядом улицу, комнату, собеседника. Де Ла Ну потом не мог сказать, что его толкнуло, видимо, все сразу.

— Простите, Ваша Светлость, могу ли я спросить, сколько вам лет?

— Двенадцать, — немедля отозвался принц. И добавил: — И девяносто два дня.

Здесь полковнику надлежало бы вскочить, раскинуть руки и воскликнуть: «Нет! Никогда! Решительно невозможно!» — после чего возвратить принца если не мамкам и нянькам, то хотя бы дядюшке — не королю, а единственному уцелевшему прямому родичу, епископу Дьеппскому, и прочим наставникам. Де Ла Ну только вздохнул и кивнул. Он предполагал, что наставники и прочие посланные если не дядюшкой-королем, то дядюшкой-епископом верные слуги появятся сами и довольно скоро. А до тех пор пусть мальчик поиграет в офицера. Ничему навредить он просто не успеет, а за ним присмотрят…

И если Господь послал вам пустыню, оглянитесь, скорее всего, он послал вам и манну. А если не послал, то, может быть, вам и не нужно здесь находиться.

— С завтрашнего дня, — кивнул де Ла Ну. — Сегодня вы еще Ваша Светлость и мой гость. И кстати, относительно завтрашнего дня, вернее, послезавтрашнего, потому что завтра воскресенье, а день воскресный здесь чтят как положено, у нас тут такая оказия…

Он рассказывал пока еще гостю про лошадь, земледельцев, землевладельцев, дверь денника, амбиции и судебные полномочия — принцу так или иначе полезно это знать — и думал, что решение, которое объявит особа священной крови, никто не рискнет оспаривать. Возможно, даже не захочет. И уж точно не увидит в нем урона для своей чести. Ибо участие принца — настолько высокая честь, что перекрывает все остальное с лихвой.

Лезть к принцу — пока еще высокому гостю — с наставлениями о том, что нужно сказать, не подобало. Де Ла Ну и не лез. Само по себе милостивое согласие принца рассудить дело — слухи об этом были запущены своевременно, сразу после обеда, — уже определяло, что несчастные тяжущиеся обязаны согласиться на любой вердикт. Даже если тем вердиктом им будет велено поголовно утопиться в ближайшем поливном пруду — что, по мнению уставшего от тяжбы и ее участников де Ла Ну было бы идеальным решением.

— В таком случае… — кажется Его Светлость был чем-то недоволен, — не лучше ли мне пробыть вашим гостем до понедельника, а точнее, до оглашения вердикта?

Конечно, лучше. А молодой принц не безнадежен и через несколько лет, может быть…

— Вы правы, конечно же, а я поторопился.

Вот все и складывается. Огласит решение, потом несколько дней поскучает, а там и опекуны подтянутся. Не могли же в столице надолго потерять принца крови, вдобавок, путешествовавшего открыто.

Своевременно запущенные слухи сработали. На деревенскую площадь перед красно-белой кирпичной церковью сбежались все, кто мог ходить. Стариков и младенцев притащили заботливые домочадцы. Съехались все обитатели отдаленных хуторов, которым успели сообщить о явлении взаправдашнего принца. Явились и соседи де Эренбурга, землевладельцы. Такой популярностью пыльная площадь деревни Пти-Марше не пользовалась никогда, даже в пасхальное воскресенье. Даже праздничные ярмарки не собирали столько окрестных жителей. И то верно — Пасха или ярмарка бывают каждый год (а ярмарки и чаще), а принца во плоти увидеть большинству и во всю земную жизнь вряд ли посчастливится.

Принц отнесся к делу, кажется, серьезней, чем следовало — странно, ведь заседать в суде ему наверняка случалось — и с пышностью его одежд не смог бы поспорить даже убор Божьей Матери Реймсской, прости Господи несчастных идолопоклонников, а суровость лица пристала бы Архангелу Михаилу, изгоняющему дьявола с небес. Муторное дело он выслушал с вниманием, опять же, несколько излишним, де Ла Ну казалось, что принц впитывает подробности всем существом, сосредоточившись только на этом… ну а стороны, по всей видимости, прокляли тот час, когда не пошли на мировую сразу, потому что когда племянник короля шаг за шагом вытаскивает из них порядок содержания лошадей, подробности местных брачных обычаев, семейные обстоятельства и черты распорядка дня, и все это голосом, не оставляющим сомнений, что повинны вы в прегрешениях тяжких и тягчайших, то мысль о бренности всего сущего и вреде раздоров приходит в голову сама и в кратчайший срок вытесняет все остальное.

Барабанный бой был почти излишним. Когда Его Высочество встал, площадь вздернуло на ноги как на ниточках.

— Рассмотрев предложенное мне дело, нахожу, что Нигеллус де Каве, называемый также Нихелем, проявил некоторую небрежность, ибо забыл, что является не владельцем земель, а вторичным пользователем и, соответственно, при прочих равных, обязан допускать владельца или его представителей ко всем участкам и помещениям, кроме жилых, и следить за тем, чтобы им не было вреда.

Де Эренбург выдохнул.

— Я также нахожу, что Отье Ришар де Эренбург, владелец, проявил некоторую небрежность, не научив своих домочадцев правильному порядку поведения в жилищах нижестоящих. Однако небрежность эта не того рода, вида и свойства, чтобы полностью уравновесить первую.

В обычных случаях, закон предписывает предать непосредственного убийцу, сиречь скота, смерти — буде он признан виновным на отдельном процесе. Однако, здесь требования закона встречаются с требованиями иного закона, запрещаюшими при каких бы то ни было обстоятельствах лишать ремесленника орудий его труда.

Меру и степень казуистики оценить мог, кажется, только де Ла Ну. Площадь впитывала слова как мука впитывает масло, кто-то хлопал себя по лбу, кто-то шипел «вот вам!», де Эренбурги раздраженно переглядывались, а хозяин Мальчика, кажется, ничуть не возражал, что его определили в ремесленное сословие.

— Поэтому Нигеллус де Каве, благородный житель округа, да выплатит штраф, размером в половину стоимости коня, каковую стоимость надлежит определить компетентным лицам округи, а разделить штраф следующим образом: треть отцу убитого, за ущерб его имени, треть — общине за нарушение порядка, треть церкви — в покаяние за невольно причиненную смерть. Кроме того, — принц возвысил голос, — надлежит ему возместить убыток роду Ришар де Эренбург, каковой род взаимным недоглядом лишился здоровой поросли. Для того надлежит ему отдать среднего своего сына, именем Ги, в сыновья отцу убитого, а Отье Ришару де Эренбургу надлежит принять мальчика как сына со всей честью… Я же, со своей стороны, — впервые улыбнулся Клавдий, — обещаю и клянусь не оставить Ги Ришара де Эренбурга своей милостью.

Площадь возликовала. Недовольных не было. Даже супруга де Каве, хоть и утирала слезы, не вопила о том, что у нее отнимают кровиночку. Понятное дело, они и мечтать не могли отдать свою кровиночку даже в услужение к Ришарам на подобающее место, а тут — сразу да в приемные сыновья. Да еще с полной гарантией, что приемный отец мальчишку не обидит, даже желая отыграться за потерю и отцовскую строптивость. Не дурак же он — единственному шансу на принцеву милость тумаки отвешивать. Впрочем, подумал де Ла Ну, Отье Ришар и так не стал бы загонять мальца в могилу, он не изверг; но есть же и другие члены семьи. Мудро придумано. Для отрока двенадцати лет, на год старше убитого — даже как-то слишком мудро. Все интересы учтены, все характеры и обстоятельства…

Пожалуй, эта округа впервые за века узрела, что такое королевская длань правосудия, хотя таковой среди принцевых инсигний не наблюдалось.

— Вот сейчас, — принц Клавдий улыбался как золотая и серебряная шитая Горгона на его груди, — ударит полуденный колокол и я перестану быть вашим гостем, полковник.

— В таком случае, — несколько дней можно и потерпеть, за сегодняшнее-то. — можете считать моим первым распоряжением приказ пойти и переодеться… но поскольку до полудня еще не менее шестой части часа, пусть это будет совет.

Преображение принца Клавдия в Клода, мальчишку при штабе, произошло как-то слишком уж гладко. Снявший почти все украшения, переодетый в добротное и менее яркое походное платье молодой человек если чем и отличался, так излишней осведомленностью и сообразительностью, а глаза мозолил лишь тем, что вел себя так, словно провел здесь не менее года. Он ничего не спрашивал и все знал. Где что лежит, каков из себя капитан такой-то и где искать по вечерам лейтенанта такого-то. Где старший писарь держит перья и где прячет ключ от сундучка с чернилами. В какую книгу записывают пришедшие письма. По мнению де Ла Ну, он просто подмечал, слышал и запоминал все, что происходило и говорилось при нем, а потому и не нуждался в уточнениях насчет самых простых и повторявшихся действий. У остальных офицеров это всеведение чаще получало какое-то суеверное толкование.

Священная кровь, не иначе.

А де Ла Ну забеспокоился и с каждым уместным действием нового подчиненного беспокоился все больше. Неправильность, лишняя — или отсутствующая — деталь, которая в поле означала присутствие врага, засаду, смертную опасность, была где-то здесь, прямо перед глазами, а увидеть ее не получалось.

Взорвалось все — беззвучно и беспламенно — ровно в четверг во второй час пополудни, когда де Ла Ну вдруг увидел, не просто так, а полностью, целиком увидел, как паренек берет предложенный ему ломоть горячего хлеба с орехами и откусывает небольшой кусок. Пережевывает, глотает, запивает жидким пивом из кружки… Тут полковнику и перекрыла обзор белая вспышка взрыва, озарение называется, хорошо, что сидел, а не стоял. Конечно, мальчик не хотел никого оскорбить, конечно, он не предполагал отравы, он просто привык есть так. Все. И держаться так. И смотреть так. И привычка все подмечать, такая полезная для вестового, она не для военной жизни, не от военной жизни завелась. И не от лишнего страха — он же не боится. Он просто так жил, там, у себя, в Орлеане.

Неделя шла за неделей, а за принцем не присылали. Сам он не высовывался даже в деревню к мессе, по общему мнению — пренебрегал здешней бедностью. По мнению де Ла Ну скорее не желал напоминать о себе. В полку еще удавалось поддерживать игру в «Клода-вестового», но местные землевладельцы и так слали Его Высочеству нижайшие поклоны и любезнейшие просьбы почтить их визитом. Крестьяне же выражали проезжавшему мимо них офицеру всяческое восхищение. Как не замедлили донести полковнику, благосклонностью крестьянок Клод пользовался напропалую — его любили бы и даром за молодость, городские привычки и за то, что все при нем, а щедрость и «волшебная кровь» усугубляли дело. При этом он почему-то никогда никуда не опаздывал и всегда был на месте и под рукой. То ли доносы преувеличивали, то ли священная кровь позволяла одновременно пребывать во многих местах.

К середине второго месяца де Ла Ну уже надеялся, что в Орлеане текущим положением вещей… удовлетворены. Может быть, не довольны, но удовлетворены. Принц далеко, под присмотром — и здесь ему вряд ли удастся приобрести заметных сторонников. Да и люди, желающие оказать ту или иную услугу возможному наследнику престола, будут вынуждены на время ограничить проявления своей преданности — в такой глуши даже письма и подарки очень заметны и громко кричат. Вызывают долгое эхо. Возможно, Его Светлость, когда забирался сюда, думал еще и об этом. Очень возможно, особенно, если привычке тщательно пробовать пищу Клод обязан не разумной осторожности, а горькому опыту.

Перед самым праздником Рождества Пресвятой Богородицы к полковнику де Ла Ну пожаловали люди короля — но вовсе не по душу принца. О пребывании принца в расположении полка они либо вовсе не знали, либо, скорее, удачно притворялись, что не знают — даже когда этот принц подвернулся им навстречу, его не почтили ни поклоном, ни приветствием. Кто же в здравом уме будет приветствовать вестового?

Привезли пакет, один из приехавших остался. Остальные уехали дальше, с такими же желтыми кожаными мешками. Этот порядок, тоже заведенный нынешним королем, де Ла Ну одобрял. Он значил, что никому на порубежье не нужно уступать никому, не приходится каждый раз мериться честью и статусом, можно спокойно делать свою часть дела, согласовывая все через королевских представителей. А вот дело, из-за которого взбудоражили всю границу, полковнику опять не нравилось.

Из королевского Арсенала сбежал мастер. Литейщик. С семьей. Раз мастер и литейщик, то конечно с семьей, разве допустят к оружейному делу неженатого? Королевский орудийный двор арсенальский — лучший от океана до Константинополя, и это не похвальба. Тем, кто там работает, хорошо платят, много позволяют, но и следят за ними строго — строже чем за стекольных дел мастерами в Венеции. А этот еще не просто сбежал, он веру сменил, в «истинное христианство» ударился и ждать его нужно здесь.

Причем, вероятнее всего — именно здесь, через здешние леса, а не южнее или севернее, франконцы попытаются вывести свою добычу. Основания так полагать у людей из королевского тайного сыска были и дело свое они знали, в этом де Ла Ну убедился после обстоятельной беседы с оставшимся. Гораздо хуже, что прибывший никак не соглашался довериться в этом деле солдатам де Ла Ну. Он настаивал на том, что еще через день прибудут его собственные люди, а местные должны служить только проводниками. И прикрытием, на случай, если франконцы не станут мириться с неудачей в таком важном деле.

Приезжий не понимал или понимал, но не желал учитывать, что чужаки на границе заметны, их даже вынюхивать не нужно. В неспокойное время — еще ничего. Сейчас? На той стороне будут знать через день-два, как ни прячься. Нет на границе крепостной стены высотой в тридцать три человеческих роста, чтоб через нее ничего видно не было. И не было никогда. Даже Адрианова Вала здесь нет, хотя не помешал бы. Все будут знать и все поймут.

Не то чтобы полковнику так уж хотелось преуспеть в поимке беглого мастера. Не то чтобы хотелось ему и оказаться перед франконскими пушками, которые отольет этот мастер…

Но менее всего ему хотелось быть виновным в провале, а именно он бы таковым и оказался, потому что люди короля виноватыми не бывают ни при каких обстоятельствах. Даже если скромные северные полковники охрипли, убеждая их, что тактика выбрана неверная и дело обречено на неуспех. В мечтах он мог воплотить самый замечательный и простой план: запереть человека из тайной стражи в подвале вместе со всей его компанией, самостоятельно поймать литейщика, выдать его пленным и отпустить всех с миром. Увы, и здесь, как в достопамятной тяжбе про коня, вопросы чести заслоняли вопросы выгоды и здравого смысла…

И никакие залетные принцы тут не в помощь, потому что, во-первых, принца тут уже нет, а во-вторых, тайная стража на то и тайная стража, чтобы не мешались вельможи в дела, где от них большей частью только вред.

Последнего полковник не стал вслух говорить при молодом человеке, зато произнес, как бы рассуждая сам с собой, при одном из сопровождающих лиц не-принца.

К вечеру полковника осенило. Он позвал гостя и изложил ему свои соображения — и, должно быть, сама Богородица была на стороне де Ла Ну, сотворив небольшое чудо, поскольку человек тайной стражи с соображениями согласился.

С ними согласился даже Клод — временно вновь Его Высочество принц Клавдий, хотя его согласия никто не спрашивал. Его просто известили устным приказом, что завтра в полк прибудет вызванный им из столицы отряд его личной гвардии, но так как в полку места на них нет, то расквартированы прибывшие будут в Пти-Марше. После чего Его Высочеству надлежит немедля приступить к исполнению своих обязанностей — обучению отряда, для чего разрешается привлекать более опытных офицеров.

Ну а людям менее наивным ничего объяснять не надо. Что тут объяснять: принцу здесь понравилось, принц остается на какое-то время — как же человеку его положения можно оказаться без подобающей свиты, даже если по армейскому обычаю он сейчас никто? Да и область приграничная, опасная. Сейчас, конечно, мир, но легко представить, что кто-нибудь с той стороны соблазнится ценной добычей. Костей же не соберем и зубов не сосчитаем. Лучше сразу показать, что Его Светлость под надежной охраной и меньше чем с армией за ним не ходи.

Дюжина солдат прибыла своевременно, все в новых шапках с лентами в цвет принца. Расквартировалась и существенно пополнила доходы всех трех местных виноторговцев, совершая возлияния во здравие Его Высочества. Де Ла Ну был вполне доволен. Принц… по крайней мере, не выражал негодование вслух. По мнению полковника, он попросту был рад, но не подавал виду. Все-таки какое-то разнообразие по сравнению с довольно обыденным и монотонным штабным существованием, да и более подобающее положение. Хотя если малолетний принц и имел соответствующие сословию и крови амбиции, то в расположении полка их тщательно скрывал.

Помнить, сколько ему лет, было тяжело. Здесь кровь предков сказывалась вполне — ни ростом, ни силой, ни чем иным Господь мальчика не обидел, наоборот. Только по всем законам крови этой положено было быть горячей. Да в эти годы она у всех горяча. Должна быть горяча. Полковник начал ловить себя на том, что здравая осторожность по отношению к королю окончательно сменяется сильной неприязнью. Неподобающее чувство. И опасное.

Справки он конечно навел. Негромко, но не особо скрываясь — кто бы не наводил, свались ему на голову такой подарочек? Быстро узнал: Его Светлость действительно был любимчиком Его Величества, со всем, что это за собой влекло. Несмотря на милость короля, а возможно и благодаря ей, за последние три года принц Клавдий трижды тяжело болел, впрочем, в этом возрасте трудно наверняка указать причины… Оправившись после очередного приступа Его Светлость внезапно попросил у Его Величества милостивого разрешения познакомиться с основами военного дела — и каким-то образом получил его.

Последнее было, если задуматься, самым странным событием из всех перечисленных.

— Это закон. «Эмендата» гласит: «В королевских походах должен участвовать каждый свободный мужчина, владеющий пятью мансами; а также тот, кто владеет четырьмя; и тот, кто владеет тремя». В качестве аллода я владею большим, — констатирует свободный человек. — А еще есть и бенефиции…

— Совершеннолетний мужчина? — интересуется слушатель. Он сидит, аккуратно положив подбородок на ладонь и может быть служить аллегорией доброжелательного любопытства.

— О совершеннолетии там ничего и нигде не сказано, но это не составляет затруднения, — удовлетворенно поясняет свободный человек. — Старые германские законы утверждают, что мальчик делается мужчиной, когда ему дарят боевое оружие. По этим меркам я стал совершеннолетним в пять. Это будет трудно оспорить, оружие мне дарил лично Его Величество. Франки, впрочем, переняли потом ромский обычай и стали считать совершеннолетие от первого бритья…

— Не очень сложно побриться при свидетелях…

— При семи свободнорожденных свидетелях, — дополняет свободный человек. — Я подумывал о дюжине, но потом решил, что это излишество и буквализм, не подобающие моему положению.

— Если можно предьявить вещественные доказательства.

— Я изыскал.

— Но, — беспокоится слушатель, — церковь считает возрастом брака дважды по семь лет, а значит срок совершеннолетия…

— Нерелевантно. В кодексе четко указано — несовершеннолетний не может быть наказан за нарушение королевского мира. И этот же закон назначает время ответственности за это преступление с двенадцати. Что и требовалось доказать.

— А Его Величество?

— А Его Величество ожидаемо… постановил, что человек, способный все это прочесть и не перепутать, несомненно, может служить в войсках.

Самого принца де Ла Ну не то чтобы опасался или недолюбливал, но весь этот набор странностей и несоответствий заставлял постоянно быть настороже. Перед ним был не обычный высокородный юнец с хорошими задатками, которые нужно тщательно шлифовать и направлять, чтобы раскрыть во всей красе замысел Господень, а нечто иное, не имеющее себе подобия в опыте де Ла Ну. Причем, по наблюдениям полковника, у всех прочих в полку таких затруднений не возникало. Они распоряжались Клодом, хвастались перед Клодом, искали расположения Клода, не замечали Клода, пили с ним, угощали его, менялись с ним украшениями… в общем, всем полком участвовали в мистерии «Принц под маской», и не видели никаких странностей, а все несоответствия сами себе объясняли положением, происхождением, кровью, дарованиями, милостью Божией и чем угодно еще. Де Ла Ну привык к тому, что люди не слишком наблюдательны, но мера и степень в данном случае его тоже настораживали.

Неделю дюжина «гвардейцев» с рассвета до заката маршировала по сжатым полям и стреляла по мишеням в лесах, а с заката до рассвета колобродила в Пти-Марше. Человек короля — при них, в роли сержанта; и Клод при них, в роли лейтенанта без патента. Может быть, кого-то эта компания и насторожила, но де Ла Ну не обнаруживал никаких следов этой тревоги.

Сначала подходящая семья обнаружилась в торговом обозе, идущем на север. Переселенцы с документами — у нас с Франконией мир… На них посмотрели издали, поняли — не то. Потом местные шептуны принесли немного пыли, песчинка здесь, песчинка там. Не то. Обычные кабальные, польстившиеся даже не на веру, а на возможность вырваться из зависимости, такие всегда бегут и почти всегда — с семьями. У кого-то получается, у многих, на самом деле. Потом, потом, потом…

— Я вам повторяю, капитан, это не они. Извольте слушать. — Это говорит не Клод, офицер без патента при штабе полка, это говорит племянник короля, и его — никуда не денешься — приходится слушать.

— Это не они. Это подмена или приманка или просто не те люди. Но в любом случае, мы их уже схватили и попались.

— Ваша Светлость, почему вы так уверены… — да мало ли что ему могло в голову ударить?

— Он не кашляет. Этот человек восемь лет проработал в Арсенале — и он не кашляет? У него ожоги от искр и почти нет ожогов от текучего металла. И вон то пятно над левым глазом, ему несколько месяцев, не больше. Это кузнец, может быть, хороший. Но не литейщик…

Полковник де Ла Ну не присутствовал при этом эпизоде. Ему просто рассказали, что молодой человек был исключительно убедителен — и он настоял на своем: франконцев, встречавших подставную семью, необходимо догнать и убить или взять в плен. Иначе они сообщат о том, что на месте встречи их подстерегала засада. И сделать это нужно немедленно, и сделать это нужно в приграничных лесах, пока еще они не успели подать сигналы своим. Выследить и уничтожить. Если все — и беглецы, и встречающие — пропадут бесследно, тому может быть шесть дюжин причин. Если франконцы доложат о засаде, эти шесть дюжин сократятся до одной.

— Я предпочту, — сказал принц, — чтобы мой дядя упрекал меня в излишнем рвении, а не в том, что я пренебрег его приказом и интересами страны.

«Не хотите прислушаться к голосу разума, так прислушайтесь к голосу страха». — сказал принц.

И они прислушались.

Прямо после короткой схватки, прямо после короткой перепалки, оставив с пленниками двоих легкораненых солдат и двоих здоровых с лишними припасами. Налегке — и наобум, без проводника, по горячему следу, по красному следу: среди франконцев тоже были раненые… Догнали почти на той стороне, а может быть и просто на той. Главное — еще в лесу, главное, гнали плотно. Самое главное — достали всех. Его Высочество никаких подвигов не совершил, просто не мешался под ногами, был уместен. А потом дал совет, которому предпочли последовать еще на стадии безличного, в воздух сказанного. Не дожидаясь падающей на плечи невидимой мантии и серии вежливых угроз. Предпочли, а потому, собравшись вместе, двинулись не на юг к Пти-Марше, а вдоль границы, к Сен-Кантену. Там город, там крепость. Там можно пленных спрятать и надежно запереть, чтобы вышло: не захвачены, не убиты. Исчезли.

Только сдав пленных командиру крепости, лейтенант-без-патента Валуа-Ангулем соизволил отправить в Пти-Марше гонца к полковнику де Ла Ну. К тому моменту уже никто не сомневался в том, кто на самом деле командует отрядом, и что командует им — по праву не старшинства, не опыта, но абсолютного и бесспорного превосходства.

Получив краткий отчет, де Ла Ну выругался так, словно никогда и не слыхал, что сквернословящие не наследуют рая. Увидев пред собою принца — или опять штабного мальчишку на посылках, — полковник мстительно приветствовал его коротким кивком и не задал ни одного вопроса до самого обеда.

А вот после обеда спросил. Вернее попросил младшего полувременного полуофицера сказать: где была совершена ошибка. Не первая, почти неизбежная, когда среди партии беглецов-кабальников обнаружился человек, совпадающий по всем приметам, а… более поздняя.

— Я должен был известить вас. — ответил Клод, очень отчетливо Клод, а не Клавдий. — Я обязан был известить вас, письменно. Еще четверть часа ничего бы не решили. И отправить второго гонца, когда мы сделали дело. У нас были лишние люди.

— Ну… — пожал плечами полковник. — С точки зрения военной вы не так уж и ошиблись. Интересы сохранения тайны позволяли пренебречь своевременным донесением.

— Это и была ошибка. Я рассуждал с военной точки зрения и только с военной. — Отрок жестоковыйный даже слегка покраснел. Неровно, пятнами.

— Следующий раз попытайтесь учесть разные интересы, — по возможности холодно сказал де Ла Ну. Его слегка знобило и он чувствовал себя непозволительно раздраженным и сентиментальным одновременно. Только сейчас он окончательно понял, что трое суток переживал не за себя и не ввиду королевского гнева, а за это невыносимое… творение Господне, сконфуженно тянувшее пиво из кружки так, что нос утопал в пене.

— Простите, — добавил он, — я неточно выразился. Не попытайтесь. Учитывайте. Это распоряжение старшего по званию.

Для всех, помимо Клода и полковника, история звучала так: юный командующий завел свой невеликий отряд в леса чуть дальше — увлекся охотой, натолкнулся там на отряд франконских нарушителей границы и дал ему бой. Ни о каких беглых кузнецах речи не шло. Солдаты тайной стражи прекрасно умели держать язык за зубами даже в пьяном виде.

Клод пожал некоторое количество восхищения, одобрения, нравоучений и легкой зависти; вынужден был закатить пирушку и щедро напоить приглашенных отличным вином из собственных запасов. Все это его, кажется, немного тяготило — но лишь самую малость. Юноша вообще был достаточно молчалив, не слишком дружелюбен и несколько мрачноват, что не отталкивало от него сослуживцев, но очерчивало определенную границу, которую никто не отваживался переступать.

Потом пришло письмо — обычное. Другой, куда менее опасный дядюшка принца, епископ, брат отца, благодарил за прием, оказанный молодому родичу, просил не оставлять его попечением и впредь, более чем прозрачно намекал, что отныне полковник де Ла Ну может обращаться к нему самому с просьбами… причем, с практически любыми просьбами, и не встретит отказа.

О письме прознали быстро, содержание его полковник и не думал скрывать — и не особенно удивился, заметив, что «младший офицер» стал напряжен и внимателен, как в первые дни. Потому что на самом деле, письмо означало «Берегитесь, вас заметили».

Предложением де Ла Ну, конечно же, воспользовался, как того требовали правила вежества. У него хватало молодой армориканской родни, которая начинала службу в его полку, но хватало и молодой родни, избравшей духовную стезю, так что полковник ответил епископу покорнейшей просьбой не оставить вниманием двух почтительных юнцов. Потом нашлась еще пара младших братьев у капитанов его полка, и, разумеется, полковник не отказался от щедрых выражений благодарности.

Если Дама Фортуна тащит тебя на свое колесо, выдернуть у нее как много больше перьев на выстилку гнезд — дело не только чести, но и тактики. Конечно, большая часть благодарности не устоит перед монаршим гневом… но пока что Его Величество, чего бы он ни хотел тайно (да еще хотел ли?), не собирался выражать эту волю прямо. А в маневренной войне на пересеченной местности фляга воды, мешок овса, вовремя поданный сигнал уже могут подарить победу — или жизнь на еще один день.

Гром грянул в первый день Адвента.

Посланник Зевца-Громовержца, легконогий Меркурий… то есть, королевский гонец, привез письмо Его Величества полковнику де Ла Ну. Исключительно польщенный такой нежданной честью полковник де Ла Ну оказал все необходимые почести и гонцу, и свитку с печатями, а потом вскрыл и обнаружил, что это — действительно письмо, не приказ, не повеление. Его королевское Величество Людовик, седьмой король сего имени, адресовался лично к шевалье полковнику де Ла Ну и благодарил его за верную службу, после чего сообщал, что не гневается на полковника за нарушение королевского мира, ибо имеет подробнейшие сведения о том, кто в этом нарушении повинен и желает еще до наступления Рождества видеть пред собой означенного виновника, дабы свершить справедливость.

Тон письма явным образом подсказывал, какого именно свойства будет эта справедливость, а формулировки убеждали де Ла Ну в том, что король не забыл принцевых доказательств своего совершеннолетия, и более того, почувствовал себя оскорбленным — и вот, припомнил при первом удобном случае.

Три против десяти поставил бы де Ла Ну на то, что ко времени возвращения принца Клавдия в столицу, все изменится. Нрав Его Величества был переменчив, а кроме того, Его Величество вряд ли забудет, что у него есть только один сын — и тот слаб здоровьем. Тем более, что здоровье это может резко ухудшиться, если кто-то из двоих следующих в линии наследования — принц Клавдий или принц Луи, — вдруг сойдет с круга. Десять к трем поставил бы де Ла Ну на то, что шлея, залетевшая под королевскую мантию, была особо кусача и ядовита, а потому Его Величество примется потакать своему нраву, не считаясь с доводами рассудка. И сто к одному поставил бы на то, что в самом лучшем случае все просто вернется на те круги, с которых королевский племянник уже сбежал при первой возможности, воспользовавшись бритвой и Салическим кодексом.

Сверх всего этого Оливье де Ла Ну помнил, что Господь не уважает азартные игры.

Полковник де Ла Ну пил в одиночестве, вопреки своему обыкновению, и пил куда больше, чем обычно, впрочем, извинением ему могла бы послужить скверная зябкая и промозглая погода, которая прямо-таки требовала горячего вина с пряностями и медом, и побольше. Пил и размышлял о том, готов ли лично он отдать своего офицера для особых поручений этой самой королевской шлее. В этот совершенно неподходщий момент к нему пожаловал — без спроса, вопреки обыкновению, и тут-то уж ничего не могло извинить нарушение субординации и полковых приличий — собственно офицер. Шансы шлеи стали стремительно расти.

Молодой человек поинтересовался письмом. Молодому человеку было отвечено, что все, что офицеру для поручений необходимо знать по службе, он узнает, своевременно… или своевременно. Содержимое личных писем начальства в список необходимого не входит в любом случае. Молодой человек чуть выпрямился, повел плечами, и… и не успел ничего сказать, поскольку ему сообщили с настырной винной педантичностью, что все, что было сказано раньше, было сказано подчиненному, а разговаривать на эти темы с принцем полковник де Ла Ну не станет. Он и с королем не станет. Тем более, что это вообще не его король. Арморикой, слава Богу, правит Ее Величество Жанна, а вернее регентский совет при Ее Величестве и… чужой король, который награждает за то, что стоит того, а главное — платит деньги вовремя, может рассчитывать на многое и еще на многое сверху, но есть вещи, которых он не покупал, этот король, потому что они никогда не продавались.

Молодой человек благоразумно ретировался, даже отвесив на пороге полноразмерный подобающий поклон.

Де Ла Ну допил кувшин вина и вместо следующего потребовал лучшей бумаги и лучших чернил. Будить писаря было долго; чернила и бумагу ему принес офицер для поручений — судя по качеству оных, из своих собственных запасов. Де Ла Ну поблагодарил — и услал офицера спать, после чего не поленился лично пройти до наружной двери и запереть ее изнутри на засов. Ставни и без того были закрыты по причине погоды. Совершив все эти предосторожности, полковник взялся за перо и принялся сочинять послание королю. Медлить было нельзя: гонец имел строжайшее распоряжение отбыть утром на рассвете, а полковник был уверен, что если король не получит ответ из рук гонца, то уже никакие чудеса не выбьют из него желание получить ответ из рук принца Клавдия, доставленного ко двору под стражей.

Вызванный гонец подтвердил подозрения. Не словами, конечно же, и не видом — вполне бодрым, несмотря на неурочное время, а запахом. Королевские гонцы, конечно, в сравнении, живут много получше иных прочих, но не родился еще тот курьер, который откажется выпить хорошего лузитанского, особенно в местах, где его почти ни за какие деньги не купишь. Конечно, пил и конечно, поминал здоровье Его Величества и Его Светлости, но сейчас опыт и ответственность погонят его спать. А сон будет крепким.

Гонец заботливо принял послание, проверил печати, обернул в какую-то рогожку и спрятал в сумку. Поклонился, скрывая зевок.

Полночь уже миновала, подумал де Ла Ну, посмотрел на небо — и увидел вместо непроглядной хмури мелкие, по-зимнему колючие звезды. Любоваться ими ему предстояло до рассвета.

Через полчаса или около того ветер пригнал тучу, из которой посыпались легкие снежинки. Полковник так удачно слился со стволом дерева, что и его этим зимним снегом изрядно припорошило, а поземка полностью слизала следы — так что сколько ни вглядывался во тьму двора один молодой человек, ничего подозрительного не заметил. Де Ла Ну поблагодарил того волка, с которого была содрана шкура, пошедшая на подкладку его сапог: он еще не успел окончательно замерзнуть.

Гонец особых мер предосторожности не принимал — переписка не секретная, да и любопытствующим откуда бы взяться? Так что добраться до почты мог любой желающий, согласный пройтись немного по ночному холоду.

Интересно, что молодой человек не стал посылать одного из своих сопровождающих. Не доверяет или, наоборот, доверяет и не хотел бы вмешивать. Так ли, иначе ли, жаль, что он пришел, но хорошо, что пришел сам и один. Теперь почти точно обойдется без шума.

Тень двигалась по двору очень уверенно, словно Клод видел в темноте как сова, и совершенно беззвучно, на зависть той сове. Но вот читать в темноте он все-таки не мог, а к себе идти отчего-то не пожелал. Де Ла Ну не возражал. Его вполне устраивало, что юноша прошмыгнул в стойла и там, в предбаннике, запалил тоненькую свечу. Его еще более устраивало, что возясь с трудом и огнивом, похититель чужих писем на время перестал оглядываться и прислушиваться. Теперь полковника от скверного подчиненного отделяла только тонкая дощатая дверь с достаточно крупными щелями, а сам он был виден как на ладони, освещенный огнем свечи.

Горбоносый профиль этот, в переменчивом плеске пламени, был достоин всяческих комплиментов и сочетал отроческую нежность с обещанием стать суровым ликом достойного мужа. Де Ла Ну еще раз отметил, что принц хорош, как юноша Давид, и сложен на редкость пропорционально — а потом с удовольствием заметил, как юный Давид зевает над серединой письма, и растирает глаза мокрой варежкой, на которой уже растаяли снежинки. Мгновение торжества бодрило и согревало не хуже горячего вина или крепкого кофе.

Он очень постарался. Он был тщателен, медлителен и уныл. Полуночный счет овец в сравнении казлся живым и очень непредсказуемым занятием. Из письма следовало, что вот есть полк, которым милостью короля, командует господин де Ла Ну, а это граница, которая частью своей хранится полком, который… а это молодой человек, чьим порывам вполне подобает охладиться, а самому ему остепениться, для чего более чем пригодится — мысль была упакована в нужное количество оборотов, обстоятельств и, конечно же, ошибок. Наивный армориканец, хороший военный, но человек простой и скучный, пишет по латыни, как дома учили, так что Его Величество, если не заснет, в двух или трех местах еще и посмеется.

Если же свести все длинное, монотонное, занудное и зубодробительно почтительное письмо к паре фраз, то получилось бы что-то вроде «Какой-то негодяй осмелился сообщить Вашему Величеству негодные сведения, ибо у меня, полковника де Ла Ну, офицеры без патента не шкодничают, не самовольничают и королевский мир не нарушают. Все действия, которые осуществлялись тут совместно с тайной стражей Вашего Величества, производились мною, по моей воле и вине, а если непосредственно осуществляли их некоторые подчиненные, так на то и подчинены они мне, как я — Вам, чтобы только проводить Вашу неоспоримую волю».

Распахнуть дверь, тихо. Войти, бысто и тихо же. Перехватить руку, ту, что со свечой. Сказать:

— Если вы зальете бумагу воском, я не стану ее переписывать заново.

Оценить лицо, выражение, позу, то, что вторую руку перехватывать не пришлось. Добавить к оценке отсутствие шума.

Слегка утопить в ней предыдущее разочарование: мальчику все-таки те двенадцать, что ему есть, а не пятнадцать, на которые он выглядит. И людей, которым он мог доверять безоглядно, он потерял, когда ему было… семь? Восемь? Дети в этом возрасте быстро забывают и быстро учатся.

— Я не буду говорить вам о том, что свободному совершеннолетнему мужчине вашей крови и вашего титула не подобает читать чужие письма, поскольку мы с вами прекрасно понимаем, что вам и приходилось, и впредь придется делать это. Такова жизнь. Я не буду говорить вам о том, что свободному совершеннолетнему мужчине вашей крови и вашего титула имеет смысл доверять людям. Смысла в этом для вас нет, и вы знаете об этом куда больше меня. Таковы ваши обстоятельства. Я скажу вам нечто противоположное… — полковник лишь мгновение колебался с выбором обращения, но не определился и остановился на промежуточном: — юноша. Вам, со всей вашей кровью, титулом, положением и обстоятельствами срочно необходимо научиться более заботиться о себе. И научиться без споров и возражений принимать чужие преданность и верность, а также желание сложить за вас голову. Чего, обратите внимание, я не делал и надеюсь впредь избежать такой надобности.

Молодой человек застыл столбом, если бы конечно на свете бывали столбы, так легко и непринужденно меняющие цвет — да еще частями. Даже при свече нетрудно разобрать: вот тут он красный, вот тут синюшно-бледный, а вот тут в цвет спелой шелковицы ушел. Вредная для двора особенность.

— Как я понимаю, — пояснил полковник, отпуская руку, — вы выбрали мою скромную особу не только за… общую удаленность от столицы и плохую проходимость здешних дорог, но и потому, что составили себе некоторое мнение о том, чему от меня можно с пользой научиться. Так делайте же выводы из собственных выводов.

Радужный столб молчал — если иные юнцы в минуту переживаний делались суетливы и говорливы, то этот обычно умолкал, надувался и даже не мигал. Приносить искренние извинения принц явно не умел, неискренние — не хотел, и вообще все это ему необходимо было обдумать, что и читалось на — в кои-то веки — лишившемся обычной непроницаемости лице.

— Идите спать, — буркнул де Ла Ну. — Нет, погодите… сначала запечатайте письмо как было и верните на место. Не как сейчас, а как было до того.

И удовлетворенно ухмыльнулся про себя: ключ от наружной двери он прятал в рукаве, так что нахалу предстояло повозиться в поисках запасного, потом проникнуть в кабинет, потом добраться до шкатулки с воском и печатями, выбрать нужные, не зажигая огня…

Но оказалось, что ключ у нахала был. Свой. Что наводило на дополнительные мысли. Тем не менее, со шкатулкой и печатями он провозился достаточно долго, чтобы порадовать сердце любого педагога.

Утром гонец уехал, а офицер для поручений за весь следуюший день даже и не зевнул. Что им, молодым.

Дальнейшее можно было считать местью в стиле полковника де Ла Ну. Объявив юному офицеру, что хватит уже бездарно тратить время, полковник сообщил также ему и свидетелям, что намеревается снискать в этом мире славу наставника будущего коннетабля. Будущего коннетабля он осчастливил тем, что простому офицеру позволительно быть несведушим дураком — а вот великому полководцу необходимо знать о военном деле все. То есть, именно все. И начиная не со сражений прошлого, а с трудов кузнеца, шорника, кашевара и плотника, полкового лекаря и фуражира, без которых война, как известно, не делается.

Будущий коннетабль и великий полководец приступил к изучению азов воинского дела с энтузиазмом. Через некоторое время полковник начал ощущать объектом мести уже себя. Нет, прилежный ученик не делал ничего дурного. Он просто был старателен, дотошен, вездесущ и неутомим. Он удивительно быстро и удивительно глубоко разбирался в предмете изучения, после чего начинал обнаруживать недостатки, злоупотребления и глупости.

Кто ведет учет расходам, почему в трех местах и почему одинарной записью, а не двойной… для начальства можно и ординарной, но мы-то сами должны знать? Мы знаем? Откуда? Мы точно знаем? Проверим? Добрые христиане не заключают пари? Добрые христиане не клянутся и не играют на деньги, мы и не станем клясться, слово наше будет да и нет. Так проверим?

Откуда берем фураж? Кому сдаются в аренду армейские земли? Кто и зачем перенес кузницу от реки? Кому мы продаем навоз… как это никому?

Злоупотреблений, к чести полковника, выявилось мало. Глупости, невнимания, небрежения — немного и не слишком значительных, но у будущего коннетабля обнаружились еще и задатки менялы. Он все складывал и переводил в монету, и получалось, что по капле, по ручейку из личного дохода полковника де Ла Ну утекает целое озерцо. Конечно же, так утекает у всех, и в этом-то полку дела ведутся куда рачительнее, чем у других — но… вот оно, озерцо. Непроданный навоз. Не сданный под выпас луг. Кожи, закупленные у ближайшего землевладельца… не очень хорошие кожи по стандартной цене, в то время, как его сосед просит меньше, а товар поставляет получше. Не заселенные вовремя рыбой пруды. Не тот участок под порубку…

Юнец всерьез вознамерился превзойти де Ла Ну в занудстве и дотошности. И превзошел.

В нескольких случаях, впрочем, его пришлось отзывать в сторону и объяснять, что рыба лучше себя чувствует, если поверхность пруда затянута ряской. Рыбе так спокойней, она веселей плодится, и рачительный рыболов от такого подхода только выиграет. А мы ведь не рыболовы и от настроений рыбы зависим куда больше… Вон тот невыгодно сданный участок земли дополнительно оплачивается хорошим отношением. Каким? Если бы вы были расквартированы в приграничном районе, вам было бы интересно, кто ходит на вильгельмианские радения не открыто, а тайно? Кто возит через границу не только вино и ткани, но и оружие?

Подобные взаимосвязи будущий коннетабль понимал еще лучше, должно быть, благодаря домашнему и придворному опыту, и быстро научился сам их выявлять и использовать. К Великому посту число паутинок, связывавших полк с Пти-Марше и окрестными хуторами, увеличилось едва не вдвое. Это отразилось как на офицерском столе, так и на числе сплетен, которыми стремились поделиться с полковником, в том числе и через Клода.

Сплетни были на три четверти корыстными и на семь восьмых отражали местные дрязги, но любой человек, которому приходилось командовать людьми, знает, что местные дрязги — это помесь золотоносного русла с полосой предстенных ловушек. Если правильно засесть с решетом — останешься в прибытке, если не выяснишь заранее, где у врага ямы и колышки, подохнешь и других погубишь.

Среди прочих слухов и сплетен донесли полковнику, что старший сын семьи Ламбен, Жан собрался подписать договор с королевскими вербовщиками. По мнению де Ла Ну, решение это было весьма правильным: парень крепкий, здоровый и сообразительный, такому молодцу самое место в армии Его Величества, а ковыряться в земле могут его младшие менее видные братья. Да и поправить дела, получив выкуп из казны, семье Ламбен не мешало бы, ибо, сколько они ни трудились, только обрушивали края долговой ямы, и землевладелец еше год назад грозился изгнать их с арендуемого участка, и едва согласился подождать прихода вербовщиков на следующую Пасху. Господин Отье Ришар де Эренбург вообще был терпелив к должникам.

Тем же образом полковник узнал, что участок, арендуемый семьей Ламбен, собирается выкупить у господина Ришара крестьянская община Пти-Марше, таким образом выровняв свою границу вдоль по ручью — но покупать землю, обремененную долгом и неуспешным семейством они не хотели. Ришар брал 12 серебряных денье и две мины овса в год за пожилое и по 4 денье за каждый взятый в аренду арпан земли, а община — на полденье с арпана меньше и овес ей был без надобности, потому уход Жана в армию решал сразу множество проблем.

Так что господин полковник в который раз ничуть не удивился, когда в один прекрасный — почти закончившийся — жалобный день ему в ноги упало разноцветное пятно. Внутри пятна находилась Мари Оно, проживавшая за две канавы от Ламбенов, а общее впечатление дрожащей разноцветной массы создавал ее лучший, буквально пасхальный, наряд в пять цветных слоев, спасибо, что в зеленый ни здесь, ни в этой части Франконии хорошо красить не умеют, а привозные неконтрабандные ткани дороги. Спасибо, что не умеют, и спасибо, что верхнее платье не в полоску — в глазах рябило и без того.

Сначала не удивился, а выслушав начало, стал уже удивляться.

Оказывается, господин Отье Ришар, утратив всякий стыд и совесть, сживал со своей земли семейство Ламбен не за долги, терпеть которые не стал бы ни один рачительный землевладелец, не чтобы освободить участок и продать его общине, а потому, что в сатанинской злобе и похоти вознамерился и вовсе погубить несчастных землепашцев, извести их и избавиться, и все ради того, чтобы взять в свой дом в услужение собственно девицу Мари Оно, невесту Жана Ламбена. Разумеется, с грязными намерениями. Да и вообще господин Ришар практикует такое каждый год…

Полковник рассмотрел сквозь пеструю рябь девицу Мари и обнаружил, что жалобщица представляет собой хорошенькую голубоглазую блондинку, белокожую и с румянцем во всю щеку. Некоторую чумазость искупало пышное и плотное сложение — вполне во вкусе местных землепашцев, да и кого повыше. Де Ла Ну и сам не отказался бы от такой служанки, особенно если переодеть ее в будничное платье.

Но каждый год?

Ну не каждый, признается девица Мари, если к себе забирать, а с землей все время так. Если на ком долг, говорит, что выбросит с земли голыми, а не хотите, давайте рекрутов, а если своих нет, давайте, что есть, а бывает, что при жизни отца на детей кабалу пишут, а община молчит, потому что с ними делятся, а вербовщики тоже молчат, им-то все равно, лишь бы рекрут не сбежал, а куда он сбежит, если семья его здесь?

О злоупотреблениях при наборе рекрутов полковник, конечно, знал. Вербовщикам дано было право выплачивать землевладельцам от имени Его Величества долги, лежавшие на рекрутах-арендаторах. При выкупе рекрутов долги, разумеется, возрастали до верхнего предела, а разницу вербовщики и землевладельцы делили между собой. Так же мошенничали с суммой долга на рекруте и общины, владевшие землей, и монастыри, и вообще все, кто мог. Такое положение вещей всех устраивало — и даже Его Величество если и знал о происходящем, то не принимал никаких мер, а просто установил сумму, выше которой казна расщедриваться не собиралась.

Пройти дотошный отбор и попасть в королевские рекруты считалось делом почетным. И все недоимки с семьи снял, и через три года будешь получать жалованье монетой, а оружие, шапку и сапоги получишь прямо сразу, да и повоевать, добыть кое-чего удастся. Опять же, у королевских солдат мясо в котле дважды в неделю, а каши и похлебки — каждый день от пуза…

Но то, что излагала девица Оно, более напоминало работорговлю, и не могло обрадовать полковника де Ла Ну.

C кем такое стряслось? Девица вываливала имена так быстро, что полковник едва успевал запоминать. Получалось много. А почему никто не жаловался? Да как-то… верно, и не думали, что можно. Давно ведь так делается, еще до господина полковника, еще до всего. А раньше ведь хуже было. И денег не платили, и отсрочки не давали — сразу с земли гнали, чтобы с новым арендатором повыгодней ряд заключить, и если хотели девушку взять, брали да и все, а если семья из должников, так оно даже за милость считалось. На что ж теперь жаловаться? Это она пошла, потому что ей без Жана никуда, а его угонят, а вернется когда еще, и если вернется, на нее не посмотрит.

Выслушав все это, полковник накрепко задумался. Девицу он отправил домой без каких-либо определенных обещаний — местным арендаторам палец в рот положи, откусят и руку, и голову, — а сам принялся уточнять сведения. Для начала о самой Мари Оно. Семейство было небогатое. Землю арендовало только под дом и огород. Сестра Мари, горбатая Жанна, слыла отличной прядильщицей овечьей шерсти, сама Мари работала на огороде и брала стирку в господском доме. Еще в семье имелся отец, слегший после тяжелой лихорадки, и незамужняя тетка матери, подслеповатая и глуховатая старуха лет пятидесяти. Поговаривали, что вся семья погрязла во франконской ереси. Красотку Мари называли вертихвосткой. Противоречия в этих утверждениях не видели. В общем, вполне почтенное по местным меркам было семейство.

Во-вторых, Мари Оно последние несколько месяцев «ходила» с ламбеновским Жаном и зайти у них могло далеко, что не смущало здесь даже еретиков, потому что это благородным господам важно знать, чей ребенок, а на земле важнее — легко ли рожает, много ли, хорош ли приплод. В-третьих, последние дни Жан ходил боком и смотрел странно. А в-четвертых, господин де Эренбург действительно решил, что его восстановившееся в количестве семейство нуждается в дополнительной прислуге.

Все это де Ла Ну счел достаточно достоверным. Оставалось только поинтересоваться у кого-то из семьи Ламбен, что они-то обо всем этом думают. Хотя что уж они могут думать? По всей Аурелии задолжавших сгоняли и хорошо еще, если позволяли продать новым арендаторам хоть часть орудий труда. Чаще все, что было в доме, попросту отбирали в уплату долга. Земля и года не стояла без обработки. На место согнанной семьи быстро находилась другая. Изгнанные шли в батраки или просто пополняли ряды нищих бродяг. На севере они еще и пытались бежать во Франконию. В обязанности де Ла Ну входило ловить беглецов, но к этой части своей службы он относился крайне нерадиво. Нерадивостью его не попрекали: поставь котел на слишком большой огонь, закрой его слишком крепкой крышкой — и хорошо, если получишь только мятеж.

Прежде чем говорить с Ламбенами, полковник послал офицера для поручений проверить список, составленный со слов Мари. И совсем задумался. Список подтвердился, можно сказать, весь. У этого двое сыновей в рекрутах, а землю купила община, у того дочери уехали в город в прислугу, а денег домой что-то не шлют, у этих, не арендаторов, владельцев наследственных, заложенную землю с согласия общины выкупили, большей частью в уплату долга, самих выбросили. На новом месте младшего сына в армию забрали.

Выяснилось даже, почему господин Ришар вдруг испытал потребность в продаже земельного участка. После того, как принц Клавдий публично пообещал не оставить милостью новообретенного приемного сына Отье Ришара, а потом еще и подтвердил, что будет рад видеть мальчишку в своей свите, приемного отца одолели новые амбиции. Взыскующий лучшего для своих чад господин де Эренбург решил отправить второго из собственных сыновей в Орлеанский университет, изучать теологию — явно и несомненно надеясь, что далее при помощи принца и принцева дядюшки выхлопочет ученому богослову неплохой приход поблизости, и это только начало. Для этого похвального плана требовалось наличное золото: часть платы за обучение можно было вносить всяким товаром, но часть — непременно в монете.

По мнению де Ла Ну, любое хозяйство Аурелии, хоть мелкое, хоть огромное, задыхалось без достаточного количества денег в обращении. Расчеты здесь уже начали вести в серебре, но даже оговоренную стоимость аренды выплачивали обычно урожаем, скотом или работой.

Мнение де Ла Ну, к сожалению, ничего не решало — а законы природы, к не меньшему сожалению, продолжали действовать вне зависимости от того, обращают на них внимание или нет. Землевладельцам нужны были деньги, королю нужны были деньги, крестьянам тоже нужны были деньги, а денег было мало, деньги были дороги. И ради денег совершались поступки… на которые, впрочем, люди, бывало, шли и ради других выгод, и просто по злобе, но нужда в монете и ее нехватка словно усиливали все это, как протрава усиливает цвет.

Торговля рекрутами и в меньшей степени прислугой была важна еще и этим. Она приносила деньги туда, где их раньше не было.

И еще, если присмотреться, источником денег были войска, стоящие в округе — в дни мира, скорее, мелким ручейком, но дороги деньги, дороги. А солдатам платят немного, но все-таки платят.

Полковник покрутил еще в голове мысленную монетку, проследил, на какую сторону упадет, вызвал офицера для поручений и сказал: с начала осени, кто у нас кому за что платил, от штрафов до подарков девушкам, все, все, что можно, узнайте мне.

В первый день юноша вернулся с отчетом поздно и весьма сконфуженным. Кратко изложил историю движения монет по Пти-Марше и окрестностям, не скрывая того факта, что за последние месяцы больше половины звонкой наличности вытекло из его собственных рук: подарки местным девицам за приятно проведенное время и кое-какие покупки. Офицера явно озадачило не то, сколько серебра он потихоньку растратил — считать деньги он умел, — а последствия, выразившиеся в разнообразных сварах, ссорах, драках, кражах и даже одном убийстве с поджогом. Наличествовали и две нарушенные помолвки, одна грозила обернуться судом: в обоих случаях семьи невест, получивших от Клода по паре монет «на приданое», решили, что прежние женихи для них недостаточно хороши.

Де Ла Ну даже и сам удивился тому, сколько бед натворил златой телец. Была, конечно, и некоторая польза — выплаченные долги, купленные обновки, инструменты и скот, приглашенные лекаря и то самое приданое. Но возьмись слепое Правосудие взвешивать добро и зло, по мнению полковника, зло бы перевесило. Благодетеля девиц и щедрого подателя на бедность это, кажется, тоже сильно смутило. Смущение, как водится, выражалось в нарочитой бесстрастности изложения.

За смущением следующим слоем стояло беспокойство: молодой человек знал, что деньги дороги, но не предполагал, что они настолько дороги. В почти два с половиной раза дороже, чем у него в Нормандии. Со столицей сравнивать бессмысленно. Он хотел бы просить разрешения написать дяде — епископу Дьеппскому — и еще некоторым людям и, не разглашая существа проблемы, поинтересоваться, сколько весит в их краях какая монета, и прямо, и в том, что на нее можно купить… конечно, с учетом местных особенностей. Потому что если господин полковник прав в своих предположениях, это лучше бы выяснить быстро.

Господин полковник поинтересовался, а как офицер для поручений представляет себе его полковничьи предположения. И получил ответ, немедленный и понятный.

— Вы предполагаете, что через 10–15 лет здесь будет Франкония.

— Предполагаю… — задумчиво протянул де Ла Ну, ощущая, что он и впрямь предполагает — и, возможно, уже не один год. Просто он не называл вещи своими именами, так внятно и так четко, даже наедине с собой. А потом добавил: — Его Величество, как я понимаю, тоже предполагает… в своей высшей мудрости.

— Из Орлеана плохо видно, — изрек юноша. — Теперь я могу ощутить, насколько плохо. То, что здесь уже сделали, оттянет переход ненадолго. А, может быть, и приблизит. Будь общины придавлены больше, у них не так быстро бы накопилось горючее для бунта.

И то верно, восстают не там, где живется хуже всего, восстают там, где есть еще силы и есть, куда падать.

Хотят ли в столице войны?

Полковник знал, что в случае бунта его положение крайне невыгодно. Неси он ту же службу на внутренних землях Аурелии, все было бы во сто крат проще: защищай мелкого землевладельца и арендатора от алчности крупных помещиков. На границе же интересы политики Его Величества требовали и защищать бедных от богатых, и не позволять тем же бедным ни убежать во Франконию, ни привести Франконию сюда. Одновременно опираться на крупных землевладельцев в конфликте — и их же ущемлять… полком следовало бы командовать бродячему комедианту, умеющему стоять на голове на веревке и жонглировать при помощи ног.

А королевского наместника, который мог бы — и должен был — заняться этим, на границе не было сколько? Шесть лет с походом. Ни наместника, ни наместников. Его Величеству не нравились большие вельможи, сильные роды и должности с особыми полномочиями, а господину коннетаблю не нравилось, что наместники вмешиваются в его дела, и очень было трудно отыскать среди наместников того, кто не подумывал, что в королевстве слишком мало наследственных должностей… и почему бы не исправить положение здесь и сейчас?

Так или иначе, а все письма, цифры, жалобы, уголовные дела и армейские рапорты попадают теперь прямо в королевскую канцелярию — и там не встречаются. Как краска. Почему в Альбе и Арморике зеленый — дешевый ходовой цвет, а в Аурелии редок и плох? Да потому что чаны с желтой и синей краской стоят в Аурелии в разных помещениях, а чаще — в разных кварталах. Разные мастера занимаются этими цветами, разные лицензии на них дают. И самый быстрый способ получить хороший зеленый: смешать желтый с синим — не откроешь даже случайно. А когда откроют другие — запретишь способ как опасный для цеха и противный вере. Потом прибежит какая-нибудь Мари Оно с жалобой…

— Я не наместник, не меняла, не пастырь… я, че… Господь меня помилуй, офицер! Я не хочу во всем этом разбираться! Я хочу воевать! — грохнул кружкой по столу де Ла Ну. Кружка была пустая и деревянная, а полковник — весьма предусмотрительным человеком.

Клод смерил его долгим, насмешливым и сочувствующим взглядом. Второй раз в одни силки он попадать не собирался.

— Напишите, кому хотели, — сказал наконец де Ла Ну, окончательно предавшись греху уныния. — И я еще напишу.

И возблагодарил про себя Бога за то, что он, в великой милости своей, обращает к добру даже не самые лучшие людские намерения. Не приглянись де Эренбургу свежая девица, не пожелай он спровадить ее жениха куда подальше, не прийди Мари Оно, а скорее ее разумной сестре, в голову, что вместо того, чтобы искать денег на выкуп Жану, нужно пожаловаться полковнику на беззаконие, потому что полковник с принцем крови за спиной может и поссориться с де Эренбургом, если захочет… сколько бы они еще не видели того, что лежало прямо перед глазами?

На третий день офицер для поручений вернулся поздно и по уши перемазанный глиной и грязью, и не успев даже привести себя в подобающий вид, пожелал сообщить важные сведения. Все-таки от его неумеренных щедрот была и польза. Так, ему удалось вернуть к свету истинной веры целое семейство мельника, почти впавшее в ересь. Теперь мельник с чадами и домочадцами из ереси наполовину выпал — то есть, Ромскую церковь по-прежнему честил на чем свет стоит, но «доброму принцу» пересказывал все, что слышал на вильгельмианских радениях, которые на его же мельнице и происходили.

— После Пасхи будет бунт, — заявил юноша.

Полковнику не надо было спрашивать, почему после Пасхи: не только вербовщики придут в Пти-Марше, но и королевские сборщики податей — в дома землевладельцев. Господа уже напоминают арендаторам о том, сколько на них накопилось долга; и на этот раз не намекают даже, а прямо сообщают, что знают, у кого сколько денег за душой — и ускользнуть от выплат не удастся.

В другие годы подумали бы, а сейчас… есть живые деньги, которые не хочется отдавать, деньги, просвет, который возьмет и закроется. И опять нужно будет отдавать — сына в войска, дочку в «прислугу», знаем мы, какая в городах прислуга, особенно для таких, себя — в зависимость. Деньги и то, что в округе — принц. Может, помилует, добрый ведь, молодой и до девушек охочий, и Ришарам чужого сынка подсуропил не от любви же к тутошним господам. Но если и по-плохому обернется, не страшно — захватить и с такой добычей кому хочешь, тому и ставь условия, хоть королю, хоть франконцам.

Полковник слушал и думал, что «тутошние господа» здесь живут не первый год и если мельник не решил заработать еще немного на ложном слухе — все люди бывают дураками время от времени — то недели не пройдет и потянутся местные к полковнику с подарками и выражениями дружбы. И горе собственным информаторам де Ла Ну, если они будут выжидать слишком долго.

Полковник некоторое время смотрел, как его офицер для поручений крутит в руках деревянную поделку, простенькую головоломку из трех колечек, а потом спросил:

— Ваш мельник боится?

— Очень, — кивнул Клод. — Я думаю, что он нашел бы способ рассказать вам, даже если бы я не ездил мимо его дома.

Господа потянулись — как и в прошлом, и позапрошлом году; но на этот раз подарки были куда щедрее, просьбы — настоятельнее, а гости тревожнее. Они тоже не дремали, у них тоже были свои люди среди мельников и огородников. Они тоже оказывались меж двух огней: с одной стороны растревоженный улей обозленных крестьян, с другой — королевский гнев. В полку образовалась не только суета от бесконечных визитов, ужинов в честь гостей и их щедрости, но и определенное изобилие. Аппетитные окорока и копченая дичь отправлялись в погреба в ожидании Пасхи, вина шли на стол, фураж лошадям, пиво солдатам… де Ла Ну все это раздражало и беспокоило. Еще больше его беспокоили доносы и донесения.

Обо всем важном и неважном уже было отписано королю в срочном секретном послании. Полковник, впрочем, сомневался, что письмо его попадет к Его Величеству прямо и срочно, минуя канцелярию и кучу придворных чиновников. Он не надеялся на своевременную помощь из Орлеана, а просто хотел отвести королевский гнев от себя и подчиненных: рапорты были, были поданы заранее, были достаточно обстоятельны — а если ответ не пришел или приказ запоздал, то не обессудьте, без опоры на вашу мудрость пользуемся своей глупостью, как умеем.

Легче ему не делалось. Королевский гнев, по правде говоря, волновал полковника де Ла Ну в последнюю очередь.

Грядущее кровопролитие и способы его предотвратить — куда больше. Де Ла Ну родился не вчера и знал, что подавить бунт надежней, чем не довести до бунта. Предотвращенное сегодня вернется завтра, а выплеснувшееся и раздавленное может не воскреснуть или хотя бы заснет на поколение. Было бы надежней, не сиди они на границе. Было бы надежней, не содержи каждый землевладелец отряд всадников по чину и чести. Было бы надежней, если бы можно было положиться на соседей. Было бы надежней, если знать, куда и когда бить.

Было бы проще, не будь у части арендаторов под порогом прикопано по монете. Было бы проще, не будь в каждом втором доме по франконскому еретику…

— Мы — храбрые вояки Его Величества! — заявил де Ла Ну приунывшим подчиненным за очередным ужином. — Сколько можно сидеть без дела?!

Подчиненные не слишком воодушевились. Одно дело — война по ту сторону леса, с добычей и весельем, правильная война за истинну веру; другое — крестьянский бунт на собственной земле. И разгуляться негде, и добычи не светит, и честь весьма сомнительная.

Пожалуй, из всех офицеров слегка оживился и взбодрился только Клод, да и то полковнику это оживление не слишком понравилось. Ни любопытства, ни азарта, ни даже здоровой злости — скорее уж, нетерпеливое отвращение, как перед меркой горького лекарства, которое надо проглотить поскорее, а лекарь все тянет и тянет, отмеряяя капли.

— Ну что ж… — сказал в Лазареву субботу полковник де Ла Ну офицеру для поручений. — Мы готовы. Кажется, в этом году дело будет серьезное.

Насколько серьезное — он не предполагал и не загадывал, потому что на самом деле о крестьянских бунтах был только наслышан, но сам не участвовал ни в одном подавлении. В Пти-Марше и окрестностях все время командования де Ла Ну дело обходилось отрядами, которые придавались сборщикам податей, и десятком плетей, всыпанных зачинщикам всяческих безобразий прямо на месте.

Клод только пожал плечами. Он и сам не меньше прочих участвовал в подготовке — разведывал, расспрашивал, намекал, запугивал и предупреждал; готовил оружие и припасы; выбирал хорошие места для засад и атак. Этому он учился так же быстро и хорошо, как и всему прочему. Даже как бы случайно наехал на очередное молитвенное радение на лесной поляне, распугал участников и приволок на веревке живого франконца с той стороны. Под предлогом поиска других франконцев городок, прилегающие деревни и хутора хорошенько перетрясли — но никого и ничего достаточно подозрительного не нашли. Полдесятка противившихся поискам отправились в подвал под управой Пти-Марше, но никого не выдали.

Участвовать-то участвовал, но чем дальше, тем чаще казалось де Ла Ну, что Клод — или принц Клавдий — пребывает в расположении полка только телом. Тело за минувшие полгода еще выросло и окрепло. Душа юноши, кажется, витала в неведомых далях. Насупленный серьезный отрок по-прежнему оставался усердным, вездесущим и дотошным, вот только глаза у него стали тусклые, как дешевые стекляшки.

А полковнику все чаще хотелось продать свой патент да хоть кому угодно, лишь бы по сходной цене, и отправиться искать военного счастья в Рому или Арелат. Верней, обычно ему этого хотелось не реже раза в неделю, а примерно раз в месяц он говорил себе, что, в конце концов, он не житель страны и подданный короля, он приехал сюда за удачей и деньгами и уже убедился, что большой удачи ему здесь не видать, а малую, умеренную, можно поискать и в других местах, а, если потребуется, то и неустойку заплатить, есть чем — и убраться. Войны нет, все остальное контракт позволяет. Он повторял это себе и успокаивался, и все оставалось по-прежнему. Но не сейчас. Конечно, он оценил золотой шанс, тот самый золотой шанс, о котором мечтал любой младший сын, он оценил то разнообразие возможностей, которое давало ему присутствие принца Клавдия, даже лучше чем хотел бы. Но внутри ничего не менялось, до последнего дня. Сейчас кто-то внутри кричал, что нужно бросать все и выдираться отсюда, иначе… Иначе что?

Звякнул крючок, на который были закрыты ставни изнутри. Звякнул достаточно тихо, просто де Ла Ну не спал. На всякий случай он сунул руку под подушку. Пальцы сомкнулись на рукояти кинжала, подкрепляя уверенность. Темная фигура ловко и уверенно скользнула в тесный оконный проем.

Де Ла Ну откатился к стене, уступая гостю половину постели.

— Вас с этакими манерами когда-нибудь зарежут по ошибке, — проворчал он. — Вино и свечи на столе. Устраивайтесь и излагайте.

Гость предпочел устраиваться, не зажигая свечей. Кувшин с остатками вина и кружки он резво нашел в свете неполной луны.

— Господин полковник… я хотел спросить, почему вы не довели до конца жалобу Мари Оно?

— Боже мой, — вздохнул де Ла Ну. — Вы лазаете в окна по ночам ради прекрасной огородницы? Вступиться за нее вы можете и сами.

— Господин полковник… — совсем тихо сказал незваный гость. Де Ла Ну как-то догадался, что говорить ему трудно, и чувствует он себя крайне неловко. Догадаться было непросто: развалившийся с кружкой в руках юнец выглядел, как и полагается принцу крови — свободно, словно в собственных владениях.

— Да бог бы с ней, с Мари Оно. Это только капля в море. Конечно, я завтра намекну Ришару, что он перегибает палку… но вы же таких Мари можете назвать два десятка.

— Мари Оно собирается замуж за Жана Ламбена, а Жан собирается в армию.

— Куда ему деваться? Я ему завтра предложу взять ссуду в полку… — зевнул де Ла Ну так, что едва не вывернул челюсть. Вот досада, с вечера его грызла бессонница, а теперь захотелось спать. И вдруг его осенило. — Так. А ну выкладывайте. Все и немедленно.

— Жан Ламбен, — с некоторым напряжением произнесла тень, — собирается в армию, потому что хочет в армию. Посмотреть мир или хотя бы юг, заработать денег и купить своей земли. Жан Ламбен не хочет жениться и особенно — на Мари Оно. Он ее боится, вернее, опасается. Жить с ней всю жизнь, Господи упаси — купит и продаст. Господин Ришар де Эренбург силу не применял и с общиной не сговаривался. Ламбены под общину сами согласны идти. Мари он приглядел в служанки не без задней мысли, она бойкая, в доме пригодится, но не для себя, а просто чтобы была. Еще про него никто не говорит, чтобы он кого-то принуждал. Самой Мари Оно три месяца назад я заплатил две серебряных в виде утреннего дара.

— Переплатили, — хмыкнул де Ла Ну. — Так… а что же она, имея деньги… Экая ухватистая девица — и помощи просить, и деньги сохранить.

— А Жанна Оно известна не только как отличная пряха, но и ведьма. То есть, по характеру. — Гость, кажется, тихо рассмеялся. — Ее даже несмотря на умение писать и золотые руки замуж не берут. А еще она через раз читает проповеди на радениях.

— Баба?..

— По франконскому обычаю — и этим тоже не все довольны.

— Так… И давно вы все это разведали?

— Я начал все проверять, когда вы меня спросили про деньги. Дольше всего было с Ришаром, ему мог ударить бес в ребро.

— И ничего мне не сказали?

— Я пытался… направить вас в эту сторону.

Сон ушел, тепло ушло, все было понятно дневным пониманием, до тошноты. Мальчик, конечно, не виноват. Мальчик вырос в Орлеане у Его Величества под крылом. Мальчик не успел научиться за месяцы здесь, потому что не знал, что ему нужно чему-то учиться.

— Хорошо, что мы в неравном положении. — сказал де Ла Ну.

— Я знаю, что я…

— За кого, — рявкнул полковник, не вставая, и с удовольствием услышал, как от его голоса дрогнула слюда в окне, стукнулась о раму дверь, — за кого вы меня принимаете?! За длинноволосого франка?

За дверью заворошились, буркнули что-то, опять зашуршали, замолкли. Если господину полковнику понадобится слуга, он позовет по имени. А если господину полковнику вольно на кого-то орать среди ночи, то это его дела.

— Так из вас никакого коннетабля не получится, — уже тихо, но еще жестко продолжил полковник. — Только придворный льстец. Что вы тут ходили с глазами снулой рыбы? Боялись задеть мою честь? А теперь вдруг бояться перестали, что ли? Интересно знать, почему!

Теперь на его постели сидел не владетельный вельможа, принц крови, а нечто несчастное — куча одежды, встрепанные отросшие пряди, освещенный луной нос на темном лице. Мокрый филин, да и только. И из этого вороха перьев с удивительным достоинством прозвучало:

— Я не перестал. Я стал больше бояться, что вы так и не заметите и мы упустим время. Я не хотел задевать вашу честь, тем более, что мы в дважды неравном положении, как вы сказали… Но у вас есть долг, и он есть у меня. Я не собирался навязывать вам свое общество после того, как решится дело, — закончил принц Клавдий, явный и несомненный.

Недели три он тут болтался, ожидая, что я сам догадаюсь, сообразил де Ла Ну. Прийти и сказать «господин полковник, вы у себя под носом не видите больших неприятностей» он не мог — только подсовывать сведения и ждать, пока я сложу смальту в мозаику. А потом все-таки пересилило осознание своего долга не передо мной и не перед королем, а перед Господом.

Полковнику было отчасти лестно, что его общество и расположение оказались на одной чаше весов — и куда приятнее, что перевесила другая. Он ощущал счастливое удовлетворение наставника… и нестерпимое желание хорошенько поколотить воспитанника за то, что слишком долго решался на правильный выбор. Потом эти противоречивые чувства сплавились в единое — благоговение. И страх: ему предстояло выпустить в мир что-то особенное. Этот мальчик был слишком непохож на спесивых франкских вельмож и на жадных длинноволосых королей. Он был… слишком хорош для Орлеана. Жить ему, однако, придется в Орлеане.

Каким он мог бы стать королем, подумал де Ла Ну.

А сказал совсем другое.

— Я не франк и не потомок франков. Мне обидно, что я второй раз не заметил троянского коня под собственным носом, но то, что вы сказали мне об этом, не роняет моей чести. В следующий раз не ждите так долго, вообще не ждите. А сейчас рассказывайте, что еще вы нашли и поняли. Нас хотели предупредить? Мари? Ее сестра? Кто-то, кто не хотел бунта? Наверное, нет, это слишком сложно. Проще предположить, что это Господь опять творил добро из того, что есть. Из жадности, похоти, честолюбия и страха. Видно, дороги Ему эти места.

Де Ла Ну ждал ответа, думал над загадкой, а какой-то дальней, третьей частью себя понимал, почему ему последние несколько недель так хотелось бросить все и сбежать. Не из-за бунта, не из-за войны. Пока не поздно. У него уже есть ученик, которого он не заводил, не хотел, не собирался, не намеревался заводить. Ему не нужна земля, на которой он не рождался, которой не владеет и не будет владеть. Чужое, гнусно устроенное место.

Полковник постучал кулаком в стену:

— Кола, вина! И лампу! И доску для подсчетов! И что там от ужина осталось — давай сюда! — повернулся к Клоду. — Вот, вашими трудами мы ровно до Prima провозимся и на праздничной службе будем зевать.

Вербное воскресенье — праздник вхождения Господа Нашего в Иерусалим на земле, предвещающий, в свою очередь, вхождение Сына Человеческого, а с Ним и сынов и дочерей человеческих, в Иерусалим на небе. Смысл в смысле, образ в образе. Праздник, есть символ, тень и часть существа праздника большего. А где часть, там и все целое… зачем только Ромской церкви все эти статуи и предметы, будто в Книге и в мире вокруг них мало слов, вещей и событий, в которых верующему просто увидеть Бога? Если он хочет Его увидеть, а тому, кто не хочет, никакие идолы не помогут.

Но даже самый глухой и темный идолопоклонник и самый фанатичный иконоборец понимают: в такой день ссориться грех. И даже рознь и несогласие обнаруживать грех. Всем без различия явлено было милосердие Божие — всем без различия это милосердие и праздновать. А то милосердие вещь такая, не отпустишь должникам своим, так и тебе потом не хватит.

Поэтому на службе в Вербное Воскресенье в церкви Пти-Марше застать можно было всех, кто мог сюда доехать или дойти.

Некоторые, конечно, явились не столько отстоять службу, сколько поглазеть — в первую очередь на принца, во вторую — на полковника, в третью — на офицеров полка и землевладельцев со всеми домочадцами.

Господина Отье Ришара де Ла Ну расспросил еще до первого антифона — надо понимать, испортил почтенному землевладельцу весь праздник: уж больно тот шипел и едва только не плевался.

— Я эту козу драную согласился в услужение взять только ради парнишки Ламбенов! Прицепилась, говорит, этакая пиявица, куда ж она, матери нет, отец обезножел… А она? Ей-Богу, велю ей всыпать розог!..

— Не божитесь, — нахмурился де Ла Ну. — А с пиявицей мы сами разберемся, без розог.

Пиявица в пестром праздничном наряде маячила в толпе под ручку с Ламбеном. Полковник уже знал, что она намеревается опять броситься ему в ноги — на этот раз требовать законного брака с якобы совратившим ее Жаном.

Якобы совративший ее Жан — немногим выше девицы Оно, зато раза в полтора шире в плечах и руки годны железо гнуть, понятно сразу, чем привлек и хищную Мари, и вербовщиков — смотрел по сторонам, будто мечтал или даже молился, чтобы открылась в стене дыра, а за ней оказались хоть те самые вербовщики, хоть земля-под-холмом, хоть даже франконцы. Праздничный синий колпак с тесьмой смял бы до неспасаемости, если бы обо что-то не кололся каждый раз, когда пытался сжать кулаки. От Мари, однако, не отходил. Может быть считал, что в самом деле совратил, а может думал, что хуже будет. Не отходил, а на святого Лаврентия на жаровне — прямо перед собой — глядел даже и с завистью.

По левую руку от будущего родича держалась горбатая Жанна. Не особенно и горбатая, так, перекошенная. Но личико у пряхи-грамотейки было с кулачок и такое злющее, что делалось ясно, отчего она со всеми своими полезными в доме умениями никому не сдалась: такую рожу на закате увидишь — и Господу душу отдашь с перепугу…

Девица Мари пестрым кулем повалилась на колени перед полковником — не отпуская запястья жениха, — и заголосила так, что толпа разом поворотилась к ней. Просила ожидаемого: заступиться за нее, обесчещенную коварным Жаном девицу. Полковник с омерзением отнял сапог, который девица норовила обнять свободной рукой, и оглянулся — Клод затерялся в толпе. Заминка грозила испортить весь замысел.

Потом за спиной у него ахнули, кто-то взвизгнул, кто-то свистнул. Полковник повернул голову и узрел торжественный выезд. Нарядная лошадь в шелковом чепраке, нарядный всадник в алом плаще — когда только успел, спрашивается?.. Даже у мальчишки, который хворостиной разгонял толпу перед конем, на шапке алело что-то яркое.

Вот это — не пестрое. Пестрое — дешево, выцветает под солнцем, линяет после первой стирки, а после второй становится светло-коричневым или грязно-серым с дополнительным оттенком. Но видно это и раньше. А когда краска впиталась в ткань до глубины волокна, когда ничем, кроме разве что крови, не вытеснить полуночно-синий, огненно-алый, тяжелый, масляный золотой, это не пестрота. Это власть. И это истина, ибо уже неизменна.

Даже те, кто говорит, что истина только в слове, все равно поддаются ей, когда она приходит цветом — такими сотворил людей Господь.

А из уст истины и власти тем временем раздается:

— Обесчестил и девичества лишил? Тогда запишите, что требую я перед общиной Пти-Марше и знатными людьми края, чтобы девица Мари, дочь Карла, именуемая Марикен, именем Оно, возвратила мне полновесную необрезанную серебряную монету тулузской чеканки, числом две, полученные от меня в дар за невинность.

У полковника аж глаза разбежались — столько примечательных картин нарисовалось вокруг. Вот Жанна Оно, словно громом пораженная, смотрит на сестрицу — того гляди в волосы вцепится. Вот будущий рекрут Ламбен, красный, как вареная свекла в полдень, с облегчением отдирает от себя цепкую руку Мари. Вот мальчишка, держащий поводья коня, выкликает на всю площадь: «А у ней две невинности-то!». Вот толпа соображает, и лица начинают кривиться от смеха, сначала сдерживаемого, а потом и вольного.

Вот сама дважды невинная Мари, все еще стоя на коленях, таращит глаза и хлопает обмякшим ртом.

Здесь, пожалуй, все. Здесь остается только следить за развитием событий. Потому что сегодня в доме семьи Оно будет большой скандал.

Скандал этот может многое прояснить — а кое-что уже прояснил. Мари — орудие, вот он крик: «Это все твои советы, ведьма горбатая!», но сестре она врала. «Замолчи, дура, люди вокруг!»

Господин де Эренбург довольно кивает и гудящим голосом объясняет, что он-то… Зла в том, чтобы взять в дом нечинную девицу, а хоть бы и для себя, он не видит, спровадить ее жениха подальше — мог бы, и тоже зла бы в этом не увидел, девиц на свете много, другую себе найдет где ни то, но ложным обвинением был обижен. А полковнику теперь — благодарен и половина черной кошки, пробежавшей с прошлого суда, теперь побелела до лилейного. Если девица Жанна хотела ссоры между военными и местной кликой, добилась она обратного.

Братья Жана Ламбена были не чета старшему: один кривой, один хромой. В рекруты не годились. А вот поднимать хай умели отлично. Так что с самого утра, спозаранку, господин полковник узнал, что старший и любимый брат Жан, выполняя поручение господина полковника, ушел ночью в лес по следам ведьмы — и не вернулся, и это не к добру, потому что ведьма Жанна как раз вернулась, и до утра в доме семейства Оно стоял дым коромыслом — там дрались, плакали, били горшки, старую тетку и вовсе выставили из дому…

Жану сбегать было не с чего, в семействе Оно ему, вытаскивавшему из дорожной грязи груженые телеги, никто повредить не мог. В лесу, однако, могло приключиться всякое даже и с опытным человеком, на то и лес. Особенно, ежели опытный человек подвыпил на радостях, что жениться не придется. В Великий пост — грех, и аукнуться могло. Говорить все это говорили, а искать искали. Нашли. Недалеко совсем лежал, в нескольких шагах от де эренбурговской как раз лесорубной прогалины, и невезение тут было ни при чем. Разве что в том смысле, что наткнуться ночью на три болта — большое невезение.

Над телом убитого де Ла Ну обнаружил, что его офицер для поручений может быть и страшен. По-взрослому, по-настоящему, без мальчишества. Тяжелая, свинцово-серая злоба на юном лице наводила жуть; и он молчал. Не выражал гнев, не грозил никому карами.

Именно Клоду принадлежала идея сделать Жана соглядатаем, а благодарный рекрут был готов ради избавителей и не на такие подвиги… но, кажется, они все в очередной раз недооценили опасность.

— Франконский арбалет, — протянул сержант. — Гляди-ка, метки…

Полковник услышал распоряжение вполголоса, и только после того — вопросительный взгляд. Он повидал много глаз, слепых от ярости. Долговязый подросток смотрел иначе. Черные от ненависти глаза, кажется, были всевидящими. Де Ла Ну кивком подтвердил приказ и махнул рукой: распоряжайтесь, сейчас не до чинов и церемоний. Он без слов знал, куда Клод отправил солдат: за девицами Оно, и так же четко знал, что сейчас они двинутся по следу.

Покойный Ламбен ходить по лесу умел как самая обычная деревенщина, не опасался и не стерегся, так что пройти по его следам труда не составляло.

Они быстро вышли к недавно оставленному лагерю. Сержант разворошил кострище. Под слоем влажного от росы пепла еще теплились угли.

— Как подстрелили — тут же и снялись…

— Сколько их? — полковник не знал, он ли спросил, или его… воспитанник. Его король.

— Шестеро, — подумав и поковыряв землю, ответил сержант. — Или семеро. Здоровые все бугаи, как на подбор.

Юноша скрипнул зубами. Да уж, паршиво вышло, подумал де Ла Ну. Мы-то думали, что тут какой-нибудь проповедник. Отправили парня на верную смерть. С голыми руками против семерых вооруженных франконцев. Вот и послужил Его Величеству Жан Ламбен, упокой Господь его душу…

Потом полковника пробрал холодок. Шестеро или семеро отборных солдат. По эту сторону границы. На обжитой стоянке, где их навещала Жанна-ведьма.

— Куда они ушли?

Сержант показал на тропу, которая вела на юг. Получалось, что отряд отправился в Пти-Марше? Не слишком ли дерзко даже для франконцев, знающих, что их укроют во многих домах?..

— На мельницу, — сказал Клод, и полковник не сразу понял, что это и ответ на его вопрос, и команда.

— Cтойте.

Применять что-либо, кроме голоса, полковнику не пришлось. Даже кричать не пришлось. Люди застыли как игроки в «медузу». Сержант и еще двое были рады застыть. Молодцы, отметить потом.

— Эти люди знают свое дело, — сказал полковник очень просто и очень скучно. — Эти люди знают свое дело, и они сняли беднягу Жана ночью, с расстояния в пару десятков шагов посреди леса, рядом с которым он вырос, да так, что закричать он не успел. И они бросили тело рядом с прогалиной, оставили след сюда, оставили след дальше. Судя по болтам, у них по меньшей мере два хороших арбалетчика… А на деле их наверняка больше, потому что наши северные соседи души не чают в этом виде оружия.

Офицер для особых поручений — снова офицер для особых поручений — благодарно кивнул. Потом кивнул еще раз…

— Прошу прощения, господин полковник. И еще раз прошу прощения, но засаду они устраивали на вас.

Прав. Прав-прав-прав, сказала птица на пустой ветке на третьем дереве справа, грач. Прав, потому что это франконцы и им очевидно — такая особа, как принц крови, адель из аделей, даже если ей взбредет в голову служить в войсках, даже если ей вздумается поохотиться на врага, никогда не остается одна. А уж слугам и военным хватит ума особу на мельницу не пустить, чтобы головой за нее потом не отвечать.

Де Ла Ну считал, что и его голова — слишком богатая добыча для франконского отряда. Поэтому на мельницу отправится рота солдат под командованием вот этого усатого сержанта, Марсей его прозвание, ибо он урожденный марселец. Опытный вояка, двадцать лет на северной границе. Сам все прекрасно понимает.

Сержант действительно понимал — и прежде чем отправиться на дальнюю мельницу, не чинясь, попросил у полковника и Клода… плащи. Мол, приметные. Не успел еще де Ла Ну набрать воздуха в грудь, чтобы спросить, на кого же у сержанта Марсея хватит глупости надеть те плащи, как полковнику хором объяснили: на чучела. Потому что к мельнице ведет хорошая торная дорога, телеги проходят. А вокруг деревья, ельник там, снизошел сержант до объяснения, а еще к мельнице можно по берегу через луг, низинка там…

Де Ла Ну согласился с тем, что дорога через ельник — отличное место для неглупой засады, с тем, что мельницу нужно обходить через низинку, а плащи на чучелах отличный обманный ход. Добавил:

— Лошадей попортят — ты у меня до Страшного Суда не расплатишься…

Угроза была страшной, сержант сглотнул, кивнул и засобирался.

— Уж не на той ли мельнице вы сегодня ночевали? — зачем-то спросил де Ла Ну и потер лоб. Он был совершенно уверен, что Клод ночевал в полку, за стенкой от него самого, но за юношей водилось всякое, а вездесущесть и вовсе была у него в обычае.

— Я туда заезжал и вернулся уже после заката.

А я даже не заметил, что он вечером отлучался, подумал полковник. И если я не заметил, то и многие не заметили тоже. Поди теперь разбери, на кого именно засада — если она там, конечно, вообще есть, — и по чью душу франконцы шли на мельницу поутру. Очень уж близко к Пти-Марше стояли эти ребята, опасно близко, вот, Ламбен на них напоролся, кто-то еще мог. Не совсем же без цели они тут куковали?

— А туда ехали через земли Эренбургов?

Клод кивнул. Да, ехал не таясь. Значит, не приходится гадать, кто рассказал об этом франконцам.

— Девица Жанна и ее сестра, но особенно Жанна. — сказал полковник. — И если мы с вами думаем правильно, то у нас по округе еще будут шляться стрелки, двое или трое.

— Чучела? — спросил Клод.

— Чучела могут помочь, а могут не помочь, если нам не повезло и это понимающие люди. Вы везучий человек?

Офицер для поручений чуть выпрямился, повел головой.

— Чрезвычайно везучий. — сказал принц Клавдий. — Так вы говорите, Жанна?

— Я говорю Жанна, — повторил полковник. — Даже если у нее от начала не было такого намерения, в чем я сомневаюсь, ей пришлось как-то оправдываться за вчерашний конфуз. Впрочем, нет смысла гадать, нужно спрашивать.

Девиц Оно уже притащили к штабу. Выглядели обе паршиво, но синяки и ссадины у обоих были не очень свежие. Надо понимать, любящие сестрички вчера неоднократно передрались.

Де Ла Ну уставился на ревущую Мари и задравшую нос-пуговицу к небу Жанну в легком недоумении. Допросить лазутчика с пристрастием ему бы труда не составило. Дело неприятное, но знакомое каждому человеку войны. Но две бабы? Не доводилось заниматься таким судом и таким следствием, чтобы допрашивать женщин силой — сначала не случалось, а потом не по чину стало. И что? Высечь их, приказать поколотить или что там еще делают с длиннохвостым юбочным племенем? Или начать с расспросов?

Расспросы пользы не принесли. Мари все также рыдала, всхлипывала и размазывала рукавом сопли. Клялась, что ничего не знает. Искать заступничества у полковника ее надоумила сестра. Про деньги она ничего не говорила, потому что знала, что Жанна отберет, а Мари эти деньги хотела после свадьбы пустить на обзаведение своим хозяйством. Или, если уж свадьбы в этот раз не случится, то взять на приданое. И в господском доме не без женихов…

— Жана убили. Ночью, в лесу, франконцы, — сообщил де Ла Ну. — И если я сей же момент не услышу, что они там делали, я велю вас выпороть.

После этого Мари, наверное, можно было отпускать. Если бы ее не держали за руки и за косы, она бы прямо тут и забилась в падучей. Не знала. И то ли и впрямь влюбилась, то ли хоть капля стыда в ней осталась, но рыдания были искренними — как и проклятия в адрес сестры, гадюки, змеюки, уродки и так далее, которая со своей ересью и спесью погубила и христианскую душу, и ее, Мари, будущее.

Жанна, судя по всему, тоже не знала — но огорчения ей это известие не доставило, а слезы ее высохли, она поджала губы-ниточки и опять уставилась в небеса. Мученица предо львами, да и только.

— Господин полковник… — офицер для поручений уже отченашей пять подошел и теперь смотрел на девиц Оно как портной на трудного клиента. — Я распорядился прикатить на задний двор бочку и натаскать воды, и кузнеца позвать.

— А почему не в колодец? — водой здесь даже злоречие лечат, хорошее дело — страха много, вреда мало, а если сознание потеряют, отливать легко.

— Долго вытаскивать, — пояснил Клод, — и мне говорили в столице, что вода от этого портится, люди потом болеют. Бочку не так жалко.

Полковник подавил желание обернуться. Что-то было у офицера в голосе, что наводило на нехорошие мысли. Предвкушение какое-то, привычное, старое. Не принцем Клавдием пахло здесь, а как бы не самим Его Величеством.

— А кузнеца зачем?

— С переносным горном и инструментами.

— Похоже, вы в этом понимаете побольше моего…

— Да, господин полковник, — вежливо сказали над ухом. Де Ла Ну подумал, что еще год, и голос звучать будет сверху.

Принц-офицер-племянник короля действительно понимал — и не ограничивался распоряжениями. Кузнец подавал раскаленные инструменты, солдаты держали, а расспрашивал и угрожал Клод самостоятельно — и самостоятельно же макал Жанну головой в бочку. Сугубого нарушения этикета и приличий никто, кажется, не замечал. Зато во всем остальном происходящее нагоняло легкую жуть даже на полковника. Девица Мари, которую Клод отчего-то не велел отпускать, давно уже валялась без чувств. Хотя, кажется, на самом деле допросчик только один раз прихватил Жанну раскаленными клещами, и то — за ухо. Обещал он куда больше.

И что-то во всем этом было противоестественное. Видно, не одному полковнику так казалось, потому что девица Жанна рванулась, поползла по земле с невнятным криком, а потом села и заплакала…

Офицер, которому этого не поручали, кивнул сержанту, мол, облей — и вторую тоже, пусть просыпается. А потом повернулся к командиру — спрашивайте, теперь можно.

Оказалось, можно.

Говорила она много и внятно — писец торопился, но успевал и не сбивался.

Франконцы пришли неделю назад. Кто указал им место в лесу, Жанна не знала. Сама она ходила к ним трижды. Это настоящие франконцы, солдаты, в доспехе. Как благородные господа, только там нет господ. Шестеро или семеро — ночью не разглядела. Они расспрашивали о Пти-Марше и окрестностях, и без Жанны были хорошо осведомлены о делах в округе. Провизию они то ли принесли с собой, то ли им еще кто-то носил, но не Жанна. Зачем именно они явились, она не знает. Говорили, что защитить арендаторов от поборов, помочь им побить мытарей — но сами сидели в лесу и не высовывались. Про то, что Его Высочество завел себе новую потаскуху на той самой мельнице, где собираются местные вильгельмиане, Жанна им, конечно, рассказала — и про собственные подозрения насчет мельника тоже.

Сама она ничего не спрашивала, лишнего знать не хотела, а нелишнее было и без того понятно: все эти слабоверы за должалый клин земли дрожат, за брюкву свою и репу, и отруби. Мятеж они задумали, как же. Вымогательство это, а не мятеж, и делу веры от него пользы нет. Сумеют с королем договориться — так все останется, почти как было. Не сумеют и разгонят их, тоже толку не будет, прибьют, оштрафуют… ну сбежит десяток, а вся округа на месте останется. Чтобы земля истинной веры пришла сюда или они подались туда, им под седалищем огонь нужен. И из принца, живого ли, мертвого ли, такой огонь получился бы, особенно, если бы в первые дни искать его стало некому…

В этот момент во двор вбежал сержант Марсей. Была у него такая манера, по делу либо бегать, либо скакать полевым галопом. Де Ла Ну только приподнял бровь и велел ему докладывать при всех.

Доклад был кратким и неприятным по сути. На мельнице и впрямь засело пятеро франконцев. Сражались они «чисто звери», и стоила эта схватка жизни семерым солдатам, а еще четверо были ранены достаточно серьезно. Мельницу по ходу дела подожгли — последнего выкуривали. А мельник что — да ничего мельник, нет уже того мельника, зарезали еще утром, и мельничиху, и вообще только детей пощадили, но заперли в погребе, а мельницу же…

…клинок звякнул о клинок у самой шеи Жанны Оно.

— Ее будут судить королевским судом, — спокойно сказал принц. — И повесят. После публичных признаний.

— К-королевский суд… обычно не судит мертвых. Мертвых этого звания. А девица Оно мертва. Я говорю… мертва. Приберите здесь, — кивает полковник тем, кто поближе. — Остальные могут идти.

Офицер для поручений убирает оружие.

— Я второй раз за сегодня поторопился, господин полковник. Вы опять правы, а девица Оно — мертва.

Он уже представил себе дело о покушении на принца крови и то, во что Его Величество превратит это дело. И все то, что перекошенная Жанна, не мученица и не героиня, наговорит, когда за нее возьмутся те, от кого молодой человек набрался таких странных привычек.

Мальчику все ясно — и это хорошо. Мальчик не хочет вредить округе больше, чем нужно — и это вдвойне хорошо. И пусть он думает, что причина — в расчете и политических последствиях, это правильно, так и нужно действовать, этому нужно учиться. Потому что, на самом-то деле это был его, полковничий, мельник, его мельница, его ребятишки и какая-то иудина дочь…

Иудину дочь полковник просто засунул все в ту же бочку — и своевременно не вытащил, держал за жидкую косу, пока та не обмякла. Мертвая Жанна не особо сопротивлялась, а потом и действительно стала мертвой.

При этом он что-то говорил; кажется, разумно и по делу:

— Пятерых дохлых франконцев Его Величеству хватит, чтобы засвидетельствовать нарушение перемирия. Распорядитесь их засолить и везти в Орлеан. У нас в окрестностях два хороших арбалетчика. Что-то мне подсказывает, что так просто с подпаленными хвостами они не уйдут. В Пти-Марше… надо объявить. Завтра. А пока пусть рота Марсея идет в трактир.

— Гос…

Кажется, сержант не поспевал за ним.

— Пропивать награду, поминать убитых, мельника, семью мельника и Жана Ламбена, ругать франконцев, черт их побери, это не ругательство, это пожелание, не вполне христианское, за что я потом попрошу прощения.

Понял. Поймал награду. Что ж, к вечеру новости доберутся достаточно далеко, к утру на настроениях в Пти-Марше можно будет жарить яичницу, а к субботе вскипит и округа, чем мы и воспользуемся. И хорошо, что нужно ждать, а то настроение неподходящее для Соломона.

Три десятка скоро и занятие не из особо благословенных, всего нахлебаешься, но как-то и не мешает, а тут попадется девица Оно — и сколько потом с Богом разговаривать не сможешь?

— А плащи? — бросил полковник вслед сержанту.

— Один спортили малость, — марселец с поклоном развел руками. — Две стрелы с двух сторон, а одной бы хватило… а потом поняли, ушли. Люди за ними сразу пошли, все как положено, господин полковник, не беспокойтесь. Если раньше не догонят, к ночи вернутся. А хорошо бы, конечно, с утра облаву…

— Будет и облава, — кивнул де Ла Ну. — C утра.

И облава, и все остальное.

Он заходит в дом, сам наливает себе воды — к нему в такие минуты стараются не подходить даже с чем положено, выучились. Даже офицер для поручений не двигается.

— Вам придется прятаться, — говорит полковник, — пока мы их не поймаем. На блесну они, видите, не идут, а на живца их ловить нам не по кошельку.

Мальчик кивает. Он на самом деле понимает такие вещи, что прекрасно, но отвратительно.

Полковник пьет воду, не чувствуя вкуса, вина ему сейчас… нельзя, будет хуже. Одну кружку, вторую, бочку бы выхлебал, право слово. Половину третьей он выливает на лицо.

— Вас кто учил?

— Его Величество счел необходимым лично проследить за тем, чтобы я составил полное представление обо всех сторонах жизни правителя.

— Сколько вам было, когда он вас туда поволок? — не спрашивать же, сколько прошло с тех пор, как родители принца Клавдия и часть его семьи побывала в королевских подвалах в ином качестве.

— Восемь лет и два месяца.

Меньше года, значит.

— Это он вас, что, пугал? — могло быть, если принц Клавдий в восемь хоть немного походил на принца Клавдия в тринадцать.

— Его Величество ответственно относится ко всему, что полагает своей обязанностью.

Де Ла Ну невольно примерился, куда нанести принцу оскорбление действием — и тот уловил что-то, пояснил:

— Он не пугал, он учил. Ему казалось правильным мое присутствие, но главным образом он меня учил. Читать необходимое, владеть оружием, толковать законы, понимать людей, беречь деньги. И этому. — офицер для поручений внимательно посмотрел на полковника и добавил. — Я учился.

— А Его Величество всех принцев так наставляет?

— Принц Карл еще мал, — пожал плечами юноша. — Принц Луи… хорош с лошадьми.

— Понятно…

На самом деле, при таком положении дел совсем непонятно, почему после рождения принца Карла — родного, кровного, позднего и очень любимого сына короля — Клода несколько раз неудачно травили, а не один раз удачно зарезали.

— Господин полковник, — тем временем спрашивает офицер для поручений, — вы считаете, что я поступил неверно, недолжно, не в соответствии с моим званием?

Это он не возмущение выражает, еще больше удивился полковник. Это он на самом деле интересуется. Моим мнением. И, кажется, готов воспринять любой ответ, и, может быть, даже руководствоваться им впредь.

Если доживу до дряхлой старости, буду внукам рассказывать, как я учил блюсти честь и достоинство самого короля Клавдия, первого сего имени. Или второго?..

— Нет, вы не совершили ничего неподобающего вашему званию и положению, — искренне и без труда ответил де Ла Ну. И замялся перед следующей фразой. — Вы… Вы ничем не погрешили ни против чего — даже против милосердия и умеренности. Поэтому все так и испугались.

— Я… не понимаю, господин полковник. — Кажется, впервые на лице, которое де Ла Ну привык видеть всегда строгим, настороженным и напряженным, отобразилось настоящее искреннее недоумение.

Полковник даже обрадовался такому зрелищу, слаб человек, что с него возьмешь… и похвалил себя. Раньше этот образец совершенства не позволил бы себе хлопать глазами и складывать губы в ошеломленное «О» даже перед командиром и наставником. Значит, все-таки обвыкся и начал доверять.

— Всякий человек испытывает смущение, трепет и благоговение при виде безупречности, ибо она атрибут не человека, а ангела небесного. Трепет и страх. Многие из ваших достоинств здесь считают естественными в силу вашего положения и происхождения, но некоторый избыток их… пугает. К тому же это опасно. Если люди привыкнут к тому, что с ними бок о бок служит архангел Михаил, архистратиг небесный, они будут полагаться на него и чудеса, а не на свой ум и меч.

Офицер для поручений чуть заметно повел глазами, кажется, проверяя наличие крыльев, набрал воздуха и задал еще один вопрос.

— Господин полковник, а кто учил вас?

— Чему? — поморщился де Ла Ну, вода помогла, но ему до утра тоже лучше бы не показываться на люди. Принц не в счет, он видал вещи много похуже.

— Всему… этому.

— Я четвертый сын в семье, — пожал плечами полковник, — по сторонам поглядывал. Но на самом деле, учиться тут нечему, это все умеют от рождения, как плавать. Только боятся и забывают.

Полковник де Ла Ну не хотел нынче вечером видеть гостей и подчиненных, явившихся не по делу. Всех, кто являлся с вопросами по поводу облавы, он принимал, выслушивал и отправлял с приказами. Остальные… остальные поужинают сами, сами сыграют в кости, сами почитают из Библии на сон грядущий. Сумеют себя занять, не маленькие. Посты, караулы, гонцы — на все это есть дежурные офицеры и понятное расписание, за соблюдением которого должен следить Клод, но у Клода нынче отпуск. В связи с особыми обстоятельствами. Ничего, найдется ему замена — как в целом полку не найтись?..

Полковник де Ла Ну не хотел отпускать от себя Клода. Тот, конечно, не улизнет ни на какую мельницу, он все понимает. Но мало ли что. Где-то там снаружи бродят два непойманных франконца. Полковник точно знал: не напакостив, они не уйдут. Это не франконская пехота — босоногие крестьяне с алебардами, перекованными из кос. Это опытные, крепкие и фанатичные бойцы, натасканные доводить дело до конца, даже ценой жизни. Принявших смерть за веру в раю встречают Святой Петр и монах Вильгельм…

Полковник де Ла Ну не хотел сидеть голодным и уже опился воды — а потому он заказал ужин в свою спальню, а слуга Клода приволок запечатанный бочонок вина из личных запасов.

Во всем, конечно, было виновато отличное лузитанское, которое пили неразбавленным.

Хорошее лузитанское, мельник, Жанна, осознание, что несколько лет морочил себе голову словами про несостоявшуюся карьеру и отсутствие корней. Архангел Михаил знает, что делалось в голове у принца Клода… подожди, когда «принц Клавдий» и «Клод» срослись в этакого кентавра? На первой трети бочонка или уже на половине?

Где-то там же неопытный дворцовый мальчик и опытный взрослый дурак решили, что мятеж нельзя давить. Нельзя. Мятежа не должно быть.

Де Ла Ну точно знал, что в одиночку он не додумался бы до того, что они надумали вдвоем. Ни за ночь, ни за неделю, ни за все вино юга. Еще он знал, что он не воплощал замыслы Клода. Зерно, упавшее на камень, не прорастет — а без зерна ничего не прорастет из самой лучшей почвы… и теперь даже под пыткой водой или железом не покажешь, кто кому был зерном и почвой.

И не исключено, что плаха им тоже достанется одна на двоих, если все пойдет под откос.

Поэтому оно не должно пойти.

Господин Отье Ришар де Эренбург приехал в гости неохотно. Еще неохотней он согласился на сопровождение. Все это уж слишком походило на арест. Господин полковник был вполне не прочь, чтобы походило, потому что облава пока ничего хорошего не принесла, а смерть де Эренбурга многих бы в округе разозлила и напугала.

Господин Ришар де Эренбург приехал в гости неохотно, но очень быстро — с принцами крови тяжело спорить, с принцами же крови, чьей милости нужно добиться, в таких вопросах не спорят вовсе.

Господин Ришар де Эренбург был заранее разогрет огнем честолюбия и готов к обработке. По существу, ему можно было бы просто приказать… но вот этого делать не стоило. Ввиду множества последствий, включая ту самую возможную плаху, на которую не хотелось попадать — и тащить туда же господина де Эренбурга.

— Его Величество, как вы прекрасно знаете, склонен прислушиваться к слабым голосам, нежели к громким. Еще он полагает, что владение землей — привилегия, налагающая определенные обязанности. Он отправил своего любимого племянника на север, потому что весьма озабочен тем, что происходит на границе с богомерзкой Франконией, откуда нам грозят не только ереси, но и войны. Не мне вам повторять, что владение землей в глазах Его Величества — привилегия. Которая может быть передана более достойным… — вещал полковник, все подливая и подливая в кубок гостя. — Пока что Его Величество хочет явить милость. Но если до него дойдут сведения о том, что здесь злоумышляли на королевскую кровь — господин де Эренбург, да здесь камня на камне не останется, быть сему месту пусту. А они, определенно, дойдут, если после Пасхи здесь случится бунт. А он, определенно, случится, если только не будет явлено милосердие. Сейчас ваши должники неприятно поражены открывшимся… но если вы решите общипать их, словно кур, они, чего доброго, могут подумать, что по ту сторону леса их ждет помощь.

И вы же понимаете, что война будет в любом случае. Ее желает Франкония и от нее не сможет отказаться Его Величество, храни его Господь. У нас есть доказательства тому, что перемирие нарушено — и эти доказательства уже следует в Орлеан, просаливаясь на ходу. У вас и тех, кто прислушивается к вам, есть выбор: заслужить королевскую милость… и не только королевскую, удовлетворив нужды Его Величества, или в очередной раз подтвердить мнение нашего короля о недальновидности большой и малой знати и стать именами в списке.

А война на умиротворенных землях — совсем другое дело. У плохого католика, вильгельмианского недоверка не грех отобрать и лошадей и зерно, и все, что в голову придет. То же касается и алчного владетеля, воплощения пороков, столь противных Его Величеству. Другое дело — кроткий, милосердный хозяин, рачительно и человеколюбиво ведущий управление. У него будут не отнимать, а закупать. Тем более, что за качество товаров могут поручиться и полковник, и Его Высочество…

Его Высочество в почти лучшем наряде сидел молча, не снисходил до такой сомнительной и еще не определившейся в своей лояльности персоны, как Отье Ришар де Эренбург. Говорил за него полковник.

— И вы же понимаете, что нужды армии достаточно велики. Даже если вы согласитесь принимать уплату долгов товаром, конечно, по справедливой цене, то окажетесь в прибыли. А если не препятствовать арендаторам в продаже плодов своей земли, а, напротив, защищать их от несправедливости и произвола королевских закупщиков, то должники в свой черед смогут расплатиться не товаром, а монетой. Ведь всем известно, что королевские закупщики платят деньгами, а не долговыми расписками. Но это будет осенью — а нам бы пережить весну… и пережить ее можно, только вовремя проявив — да-да, именно кротость и милосердие. Для Его Величества нет лучшего доказательства твердости в истинной вере, чем такое дословное следование наиглавнейшей нашей молитве — et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostri…

— Господин де Ла Ну, — де Эренбург тянул слова, смотрел в сторону, — у альбийцев есть такой обычай: перед тем, как сказать важное, они говорят «в мои слова я не вкладывал оскорбления».

— Я знаю этот обычай, «и я их не услышал», дорогой сосед.

— Господин де Ла Ну, вы здесь чужой и, больше того, вы армориканец. У вас другие привычки, другие обычаи и другие беды. Я бывал на вашем побережье, ваша чернь бедна, независима и трудолюбива. Когда у вас там люди не смотрят в землю, это ничего не значит, они это из гордости делают. Когда они говорят, что не могут того или другого, они редко лгут. Здешние врут на каждом слове, а если осмелятся глядеть в глаза, они в шаге от убийства. Мы живем на этих землях от века. Еще при моем отце ближайший гарнизон был в Сен-Кантене и, случись что, сюда он не успел бы и за три дня. Мы жили здесь, и мы знаем, как жить здесь, чтобы выжить. Разве я требую больше, чем положено мне Богом и законом? Разве я Ирод? Вы знаете, самое худшее, что обо мне говорят — и то клевета. Но если я, если мы начнем давать поблажки, мы погибнем верней, чем от королевского гнева. Господин де Ла Ну, моего деда убили на той дороге, которой я приехал сюда. Мой младший брат пропал на охоте и виновных так и не нашли. С кем вы предлагаете мне заключить мир?

— С Богом, господин де Эренбург. И ради Него — с людьми. Говоря откровенно, вы прекрасно понимаете, что можно взыскать недоимки за прошлый год. За два года — только если урожай будет необыкновенно хорош. А за пять, за семь лет — невозможно. Вы ведете учет долгов для порядка, и чтоб иметь законные основания освободить свои земли, но новые арендаторы будут не лучше прежних, какие условия им ни назначай, и уж долги предшественников точно не выплатят, своих наделают. Так что прощение это не будет вам стоить ни мешка и ни монеты. Зато по осени это будут вполне весомые мешки и новенькие монеты. Я предлагаю вам угодить разом Господу, Его Величеству и людям по цене прошлогоднего снега. Позвольте долгам растаять.

— Это не цена прошлогоднего снега, господин де Ла Ну, это цена моего права и моего полновластия. То, чему позволили случиться один раз, завтра станет обычаем.

— Не думаете же вы, — напоказ обиделся полковник, — что я ослаб, размяк и умом помутился?! Никакое прощение не состоится, если все общины и вольные арендаторы добровольно, признавая вашу власть и общую веру, не выдадут всех смутьянов и подстрекателей, как засланных, так и собственных.

— Всех? — поднимает бровь де Эренбург.

— В наиразумнейших пределах. — соглашается полковник. — Но мы же говорим о власти и праве, а тут счет особый. Вы вкладываете в ладони сюзерена не тело, а всего лишь свои руки — и этого достаточно. Часть равна целому.

Переговоры и уговоры продолжались с обеда до ужина, с ужина до полуночи и с рассвета до отъезда господина де Эренбурга: гость спешил к утренней мессе и поднялся спозаранку.

Конечно же, он согласился. Бранился, ныл, оскорблялся, жаловался, торговался, тянул время — но согласился.

Теперь полковнику предстояло еще раз вкатить сизифов камень на вершину: договориться с общинами. Здесь помимо Клода в ипостаси длани Его Величества нужен был викарий здешнего деканата — так что две группы всадников отставали друг от друга лишь на четверть часа, не больше, и прекрасно были видны друг другу на большей части дороги.

Догнать не составило бы труда даже по нынешней распутице, но делать того не стоило — армия инструмент воли короля и арбитр, а не участник свалки, незачем присоединяться к одной из сторон даже в пустой видимости. А еще незачем рисковать де Эренбургом, раз облава пока не притащила улова…

Один из всадников, ехавший как раз между землевладельцем и кромкой леса обмяк в седле — и мгновением позже из седла полетел и сам де Эренбург. Двое сопровождавших ринулись к густым молодым елочкам, еще двое остались у раненых. Не спрашивая позволения у полковника, сержант что-то скомандовал, и собственный кортеж де Ла Ну резво разделился пополам — одни занялись стрелком или стрелками, другие подтянулись вплотную к де Ла Ну и Клоду. Велев им прикрывать принца, полковник пришпорил коня и помчался вперед, к первой компании. Едва ли у стрелков достаточно выдержки, чтобы остаться на прежней позиции, а если и так — надежда на кирасу и шлем.

Офицеру, сопровождавшему де Эренбурга, не повезло явно и окончательно. Сам землевладелец отделался болезненным, но неопасным ранением в плечо и нелегким испугом.

— Ну и зачем, спрашивается? — повесил риторический вопрос в чистом утреннем воздухе де Ла Ну.

— Так это… хоть порося пивом, — хмыкнул сержант.

— Какого порося? Какое пиво?! — рявкнул полковник.

— Да вот, есть у нас дома такой сказ. Гуляют в трактире толедские вояки, гуляют… на третий день один говорит: доны, а давайте напоим коня бордоским! — сержант отменно изобразил пьяного до зеленых чертей, но все еще надменного толедца. — Так пропили вчера коня, и бордоское допили, отвечает ему другой. Ну тогда, тогда… давайте хоть порося пивом напоим?!

Де Ла Ну смеялся до слез прямо посреди дороги, под недоуменным взглядом Клода и негодующим — раненого. Когда смех иссяк, вопросы тоже пропали. Опять перемудрил, посчитал на умного противника. Противник — пусть он трижды фанатик и знает свое дело, все-таки даже не офицер. Увидел важного человека и пальнул. Кто бы это ни был, от его смерти сумятицы только прибавится, правда? Действительно, хоть порося…

Тем более, что все богачи — враги и богопротивные мерзавцы, ибо когда Адам пахал, а Ева пряла, господ не было. И всегда можно говорить, что сделано это было для защиты бедняка от поборов.

— Вот видите… — прохрипел де Эренбург, — на этой же самой дороге.

Еще испуган, уже доволен, теперь его доля станет больше, за ущерб.

— Вижу, — кивает полковник. — Но этот болт не здесь ковали, а стрелявшего не здесь учили. Вы верный слуга короля, мой друг, поберегите себя.

Раненый кривится от боли, а ему еще добираться домой, лечиться. Не позавидуешь. Он будет беречь себя: удвоит охрану, начнет носить нагрудник, поостережется вызывать слишком уж черную злобу — и станет твердо придерживаться всех договоренностей… Он все понял, Отье Ришар де Эренбург. Арбалетов франконской работы и хороших стрелков по эту сторону границы больше, чем сразу подумаешь. И после этого утра никто не удивится, если де Эренбург не вернется из какой-нибудь поездки. Один раз уже пытались убить, ну и убили… Де Ла Ну не стал бы этого делать, не стал бы даже грозить, но ему и не нужно теперь.

Преследователи вернулись несколько часов спустя, с пустыми руками и относительно приятной вестью: упустили, но подранили. Несильно, кажется, в плечо, в левое — примерно как и господина Ришара.

— Мерой за меру, — хмыкнул полковник, и велел удвоить бдительность.

Он очень надеялся, что раненый франконец подохнет в лесу, попадется облаве или уберется домой. Надеялся, но не верил в такой исход. Разъезжать по округе в обществе принца было опасно. Сидеть в штабе, закрыв ставни и усилив караулы — бесполезно. Всех нужно было уговорить, запугать и умиротворить до Пасхи. Да и вообще, что за неприличие, полтора франконца, даже в здешних лесах, даже на здешних хуторах, где каждый второй их укроет, накормит и обо всем важном расскажет, не могут служить угрозой целому полку!..

Впрочем, даже в здешних лесах и хуторах были люди, достаточно осмотрительные и сделавшие разумные выводы из истории мельника. Поэтому одного из франконцев утром в пятницу привезли на телеге. Полковник приподнял охапку сена и поморщился. Тело напоминало кусок мяса, отбитый поваром перед жаркой.

— Это что же вы с ним делали? — полюбопытствовал он у хуторян.

— Маковой травой подпоили, а потом цепами… — гордо ответствовали те.

Ну, понятное дело, пахари. Живьем брать и страшно, и невыгодно — мало ли, что и на кого покажет на допросе франконец. Не случайно же он вышел к этому хутору и попросился на ночлег, и не побоялся принять питье?..

Но обмолоченное зерно молчит, а руки, одежда и снаряжение не сказали больше, чем де Ла Ну уже знал.

За всем этим провозились долго, с викарием поговорили уже вечером, впрочем, долго уговаривать не пришлось. Заночевали в Пти-Марше, спали спокойно, никто через крышу не лез и в ставни не стрелял. Красота.

Толпа у церкви накапливается медленно — и видно, что людям неловко, когда их много, что не любят они стоять тесно, не любят собираться, даже для службы, даже для новости. Что бы с ними сделалось, урони их в людское море Орлеана… а ведь есть же в мире и настоящие города — Ктесифон, Византий, Александрия. О них де Ла Ну только слышал и читал, но невесть с каких времен настоящий город представлялся ему таким — местом-страной, как старая Рома. Города варварских королей были слишком маленькими, даже если стояли на старом фундаменте. А деревни… Здесь тесно жить, мало земли, много людей, здесь тесно и голодно жить, Великий Голод выкосил много, но недостаточно, люди, как трава, поднялись снова и, может быть, скоро опять в ход пойдет коса. Здесь тесно жить, но когда округа собирается в деревню, становится видно, как их всех мало.

Видно, что все они вскормлены тощей, скудной землей. Королевским вербовщикам здесь не разгуляться. Слабые кости легко гнутся и ломаются. Много увечных, хотя последняя война обошла эти земли стороной. Зубы нехороши даже у зажиточных. И главное — голод, извечный спутник этих мест, не явный, до смерти, а наполовину скрытый скудной бедной трапезой. На излете весны это особо явно.

Нет, не радовала собравшаяся округа взор полковника де Ла Ну… радовала только его слух. Улей гудел любопытством, а не злобой.

Шум на Вербное Воскресенье, Мари Оно, Жанна, Жан Ламбен, мертвый, убийцы в лесу, пожар на мельнице, слух о прощении долгов, добрый принц. Не сегодня-завтра из этого сделают песню. Сначала перелицуют старую, вывернут, поменяют имена, нашьют заплаток, а потом и новую кто-нибудь напишет. Событий здесь тоже мало, и они такие же как люди — недокормленные, худосочные, с ломкими костями. Неоткуда им взяться, другим событиям — все известны, всё известно, предсказуемо. За настоящую новость и пива поставят, и хлеба дадут, и небо над головой ярче покажется.

А тут всему Пти-Марше историю отвешивают ломтем. Вот они и стоят — серо-зеленые, серо-синие, серо-коричневые, серо-серые — с вкраплениями настоящего цвета. Ждут. Сейчас священник сделает шаг вперед, блеснет на солнце церковным золотом, образом Царствия Небесного, начнет говорить…

Он все скажет. Ничего пока не пообещает — клятвы будут завтра, в праздник. Но выступит, как и подобает доброму пастырю, заступником и посредником. Представит интересы всех сторон. Но сначала объявит о том, что творилось в Пти-Марше и окрестностях всю пасхальную неделю. Так здесь принято.

Священник здешний не слишком солиден и не особо громкоголос, поэтому в помощь ему и служки, и два сержанта. Многоголосое эхо гуляет по площади, отражаясь… да поди пойми, от чего оно отражается. Может, мечется между каменной стеной церкви, ах, простите, деканатского собора Пти-Марше и твердыми лбами лучших арбалетчиков полка де Ла Ну? Полковник опять поправил сам себя: не твердыми лбами, а отполированными до блеска шлемами. Настроение все равно было слегка язвительное, и все-таки веселое, весеннее и праздничное. Лучшие арбалетчики не слышали поклепа, который в мыслях возводил на них полковник, стояли в две шеренги по краям площади.

— …дерзкие пришлецы… жестокое убийство невинного юноши… целую семью, не пощадив и малых детей… постигла Божия кара… не вынеся мук раскаяния, на допросе…

Потерявшая и жениха, и сестру Мари Оно стояла на краю площади, одиноко — никто к ней не приближался. Вот кому теперь не позавидуешь. Не простят, ни те, ни эти. Даже те, кто вчера был не прочь пройтись с ней по лесной дорожке, даже те, кто вчера разинув рот слушал, как ее сестра читает Писание. Надо ее в полк прибрать, что ли, завязал себе узелок полковник. А потом отправить в тот же Сен-Кантен, в прислуги или еще куда. Не лучшая жизнь, но жизнь.

Толпа пошла волной как накрахмаленная ткань, когда ее растягивают за углы, даже хруст раздался похожий — и ему отозвался знакомый стрелковый звук: арбалетчики не слушали речь, арбалетчики смотрели — и еще одним запаздывающим движением сомкнулись темные тусклые тона вокруг двух цветных пятен — принца и тех из местных землевладельцев, кто уже успел внять голосу разума и в знак этого явился на утреннюю службу.

Край толпы у главной улицы взрывается женским визгом и лошадиным ржанием.

— Бей, как увидишь, — командует за спиной сержант.

Кто-то кричит «пропустите», кто-то просто кричит, передний край толпы плещет на церковное крыльцо, пытается плеснуть, здоровенная тварь расталкивает людей боками, в проеме между телами кто-то цветной…

— Бей!

— Стой!

Здоровенная черная тварь с украшенной лентами гривой движется слишком плавно, чтобы представлять опасность. Командир арбалетчиков слишком быстро пугается. Толпа слишком медленно подается в стороны.

А стрела уже, может быть, сорвалась с ложа — и летит…

— Да это же Нихель! — вопит кто-то из сердца толпы.

Нихель де Каве. Собственной персоной на собственном боевом коне. Пожаловал к празднику домой — и не опоздал. А перед Нихелем на конском крупе, перекинутый через седло, болтается человек в сером плаще королевского гонца.

— Так что, господин полковник, это ваше добро? Смотрите и прибирайте! Господи помоги мне, антонов огонь здесь, что ли, гуляет? Что всех обуяло? Приедешь — лезут, уедешь — опять лезут. Только привяжешь — опять мертвяк! С той же ноги! Я именем своим клянусь, будь он чей ни чей брат и сват — я за него платить не буду!

В толпе брызгает смехом. Нашли время, место, а главное — повод.

— Ваш, — Господи помоги мне, я сейчас сам не справлюсь, — конь, убил королевского гонца?

— Этот ваш гонец, — ревет на всю площадь де Каве, — вор и дурак! Не мог чином у хозяина попросить? Я бы не дал, но он даже и не просил — а шмыг к Мальчику, и только б его видали, да конь-то ученый, а он, как назло, опять сзади! Верней, хотел-то сбоку, а Мальчик увернулся, а он не остановился. Я бегу, а он уже. Тут что хотите, но я за него платить не стану — он меня видел и как я бежал, видел.

— Это не королевский гонец, — говорят над ухом и немного сверху.

Да уж наверняка. Хотя королевским гонцам со срочными приказами дано право брать коней у любого встречного, и правом этим они широко злоупотребляют, делать такую глупость среди бела дня не станет ни один гонец. Себя пожалеет. Хотя Мальчик, конечно, фриз-полукровка и на нем не написано, что Нихель его пять лет учил как боевого коня. Фриз и фриз — вороной красавец, в самый раз для благородного господина… или королевского гонца.

— Проверьте ему левое плечо… — уже не над ухом, а в полный голос распоряжается Клод.

Это уже, скорее, ритуал — потому что и так ясно, что за гонец такой. Неясно пока только, под каким кустом искать тело настоящего гонца и сумку с посланиями. И…

— А на этот раз какого поросенка поили?

— Может быть, — задумчиво говорит Клод, — хотел поразить идолопоклонников перед лицом их идолов. Да, де Каве, за этого с вас не потребуют платы. Наоборот. Ваш конь оказал мне услугу, а вы только что оказали вторую, когда быстро привезли сюда тело.

Франконец встретил гонца на дороге и убил его, думает полковник. И решил, что это шанс. Но коня он, видно, убил тоже — или ранил — или не уследил с раненой рукой, а тот ускакал. Он взял верхнюю одежду, но чтобы приблизиться к принцу или ко мне в открытую ему нужен был конь и конь, не вызывающий подозрений. На крестьянской лошади гонец смотрелся бы странно, лошади тут мало отличаются от людей. Наверное, увидев Мальчика, франконец решил, что Господь благоволит его… миссии. С таким конем он мог даже попробовать оторваться от погони потом.

Полковник смеется. А вот не надо вовлекать Господа в убийство из-за угла. Он этого не любит.

— Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его… — это священник проснулся, надо же. Слегка запоздалое, но весьма уместное замечание.

— Хотя и в весьма странном виде, — в тон добавил Клод, и полковник едва не сел, где стоял: впервые на его памяти юноша соизволил явственным образом пошутить.

— Аминь, — быстро сказал коневладелец, понимая, что в этот раз платить не придется.

«Да будет так» по давней привычке перевел про себя полковник и подумал «а неплохо бы». И тут ему отчего-то показалось, что пасмурное весеннее небо не просто так капает вниз, а отзывается ему осторожным «ну допустим». Может быть, когда-нибудь оно скажет больше. «Может быть», согласилось небо. Может быть.