Греки называли пытку ἀνάγκαι. ἀναγαῖος значит «необходимый» или «неизбежный». Пытку воспринимают и принимают как судьбу или природный закон (ἀνάγκη). Здесь перед нами общество, санкционирующее физическое насилие как целесообразное средство. Это общество крови, которое следует отличать от современного общества, как общества души. Конфликты в нем разрешаются непосредственным применением насилия, то есть молниеносным ударом. Вместе с тем внешнее насилие облегчает душу, поскольку оно экстернализирует страдание. Душа не хоронит себя в мучительном разговоре с самой собой. Современное насилие выступает в психизированной, психологизированной, интернализированной форме. Оно обретает интрапсихические формы. Разрушительные энергии перестают получать непосредственную аффективную разрядку, теперь они психически пере-рабатываются.

Греческая мифология перенасыщена кровью и расчлененными телами. Для богов насилие является вполне самопонятным, естественным средством достижения целей и проведения своей воли. Вот как бог северных ветров Борей оправдывает свое насилие: «Бог был долго лишен любезной ему Орифии, просьбам пока предпочесть не желал применение силы. Но, как ни в чем не успел, надеясь на мягкость, в ужасный гнев пришел, что и так чрезмерно свойствен Борею. “И поделом! – он сказал. – Для чего отложил я оружье, ярость и силы свои, и гнев, и лихие угрозы. К просьбам прибег для чего, когда не пристали мне просьбы? Сила под стать мне”»². Кроме того, античная Греция была культурой возбуждения. Сильные аффекты, которые ей свойственны, принимают насильственные формы. Вепрь, убивающий прекрасного юношу Адониса своими клыками, воплощает насилие, внутренне присущее культуре возбуждения и аффекта. После смерти Адониса вепрь по преданию рассказывает: своими «любвеобильными зубами» (ἐρωτικοὺς ὀδόντας) он хотел вовсе не поранить, а всего лишь поцеловать. Именно из-за этого парадокса погибнет культура аффекта и влечения.

На досовременной стадии[14] насилие присутствует повсюду, оно повседневно, оно на виду. Оно является важной составной частью общественного праксиса и коммуникации. Поэтому его не просто практикуют, но и выставляют напоказ. Власть господина проявляется в смертоносных актах насилия, в кровопролитии. Театр жестокости, который разыгрывает свои представления на открытых площадях, который инсценирует собственную силу и господство. Насилие и его театральная инсценировка является здесь существенным признаком отправления власти и господства.

Munera означает у древних римлян обязательства перед народом. Munus – это еще и подарок, который ожидают от того, кто занимает должность. Одним из таких подарков-munera был munus gladiatorium – гладиаторское состязание. Собственно, состязание гладиаторов образует лишь часть munus gladiatorium. Гораздо более жестокими, чем гладиаторские бои, были предшествовавшие им полуденные казни. Наряду с demnatio ad gladium (смерть от меча) и demnatio ad flammas (смерть от огня) применялась и казнь damnatio ad bestias – с участием животных. Преступника живьем бросали на съедение голодным диким животным. Munus gladiatorium не является массовым развлечением в чистом виде – таким, которое призвано удовлетворять агрессивные влечения массы. Важнее присущее ему политическое значение. В театре жестокости власть суверена разыгрывает себя как власть меча. Поэтому munus gladiatorium является важной составной частью культа кесаря. Помпезная инсценировка смертоносного насилия обнаруживает власть и господство господина. Господство использует символику крови. Грубое насилие функционирует как отличительный знак власти. Тут насилие не прячется. Оно на виду и манифестировано. Ему чужд всякий стыд. Оно здесь не является ни немым, ни голым, оно красноречиво и многозначительно. Как в архаический период, так и в античности инсценировка насилия является неотъемлемой, даже центральной частью общественной коммуникации.

В модерне грубое насилие не только на политической сцене, но и практически на всех остальных социальных уровнях постепенно лишается легитимации. Лишается оно и своих лобных мест. Казни отныне совершаются только в закрытых и недоступных публике местах. Убийство перестает быть зрелищем. Выражением этого топологического преобразования становится и концентрационный лагерь. Он перестает быть сценой, на которой разыгрывается насильственный акт убийства, поскольку он располагается не в центре, а на окраине города. Подмостки кровожадного насилия, по которым можно узнать общество суверенитета, уступают место бескровной газовой камере, к которой не прикованы взгляды публики. Насилие избегает пышных инсценировок и стыдливо прячется. Его становится только больше – просто его перестают выставлять на всеобщее обозрение. Оно старается не привлекать внимания. Оно совершается как безъязыкое, немое уничтожение. Die Muselmänner[15]– это жертвы уже ставшего стыдливым насилия – насилия, которое именно из-за своей стыдливости воспринимается как преступление и которое само себя отрицает. Утратив легитимный характер, смертоносное насилие суверена покидает открытость публичного места. Лагерь – это не-место. Этим он отличается от тюрьмы, которая все еще относится к месту.

Окончание досовременного общества суверенитета как общества крови отмечен топологическим преобразованием насилия. Насилие перестает быть частью политической и общественной коммуникации. Оно отступает в субкоммуникативные, подкожные, капиллярные и внутри-душевные пространства. Оно смещается, из видимого переходя в невидимое, из физического – в психическое, из воинственности – в медийность, из фронтального – в виральное, переставая быть прямым и становясь более осторожным. Не конфронтация, а контаминация, не открытое нападение, а незаметное заражение – таков отныне присущий ему способ действия. Сегодня эта структурная перемена насилия постепенно становится главной его чертой. Даже терроризм не фокусирует свои деструктивные силы фронтально, а вирально рассеивает их, действуя незаметно. Даже кибервойна – война XXI века – действует вирально. Виральность полностью лишает насилие видимости и публичной открытости. Сам преступник делает себя невидимым. Цифровые вирусы, которые скорее заражают, чем нападают, практически не оставляют следов, которые могли бы однозначно указать на преступника. И тем не менее вирусное насилие есть насилие негативности. Ему по-прежнему свойственна биполярность преступника и жертвы, хорошего и плохого или друга и врага.

Психическая интернализация составляет одно из центральных топологических смещений насилия в современную эпоху. Насилие обретает форму внутри-душевного конфликта. Деструктивное напряжение вынашивают внутри, вместо того чтобы дать ему разрядиться вовне. Линия фронта отныне проходит не снаружи, а внутри Я: «Таким образом, культура одолевает опасные агрессивные наклонности индивидуума за счет того, что она его ослабляет, разоружает и приставляет к нему надзирателя – внутреннюю инстанцию, которая напоминает оккупационные власти в занятом городе»⁴ (перевод мой. – С. М.). Фрейд считает, что такой внутрипсихической инстанцией надзора является совесть. Она оказывается местом инверсии насилия: «Мы даже высказали крамольную мысль, что возникновение нашей совести объясняется тем, что агрессия направляется внутрь»⁵ (перевод мой. – С. М.). Агрессия против других превращается в агрессию против самого себя. Угрызения совести становятся тем сильнее и навязчивее, чем больше человек воздерживается от агрессии в адрес других людей ⁶.

Техника господства тоже пользуется интернализацией насилия. Она старается сделать так, чтобы послушный субъект усвоил господствующую инстанцию, сделав ее частью своего нутра, частью самого себя. Тем самым насилие отправляется с меньшим расточительством. Символическое насилие тоже пользуется автоматизмом привычки. Оно причисляет себя к очевидностям, к привычным моделям восприятия и поведения. Насилие поэтому также натурализуется. Без переизбытка, свойственного физическому, воинственному насилию, оно хлопочет, чтобы наличные отношения господства не перестали существовать. Схожим образом и дисциплинарная техника пользуется психической интернализацией принуждения. Тонкими, точными вмешательствами проникает оно в нервные пути и мышечные ткани субъекта, воздействуя на них орто- и нейропедически принуждениями и императивами. Массивное насилие декапитации или обезглавливания, играющее основную роль в обществе суверенитета, замещается насилием постепенной, подкожной деформации.

Продукт позднего модерна – производительный субъект – не подчиняется никому. Мы здесь, собственно, имеем дело уже не с тем субъектом, которому внутренне присуще находиться в подчиненном положении (subject to, sujet à). Он обретает позитивность, освобождает себя ради некоторого проекта. Превращение субъекта в проект еще не ведет к исчезновению насилия. На место принуждения со стороны другого приходит самопринуждение, которое выдает себя за свободу. Это развитие тесно связано с капиталистическими производственными отношениями. Начиная с определенного уровня производства самоэксплуатация становится существенно эффективнее, гораздо производительнее, чем эксплуатация со стороны другого, поскольку самоэксплуатация сопровождается чувством свободы. Общество производительности есть общество самоэксплуатации. Производительный субъект эксплуатирует самого себя вплоть до полного выгорания (burnout). При этом развивается аутоагрессия, которая нередко обостряется настолько, что доводит до насилия по отношению к самому себе, до самоубийства. Проект оборачивается проектилем[16], которым производительный субъект целится в самого себя.

Неискоренимость насилия вынуждает Фрейда ввести в качестве допущения влечение к смерти, порождающее деструктивные импульсы. Они циркулируют до тех пор, пока не получат разрядки на объекте. Рене Жирар, напротив, пытается обойти такое гипостазирование насилия, объясняя последнее «миметическим соперничеством». Оно возникает из-за того, что человеку свойственно желать того же, чего желает другой. Человек хочет обладать именно тем, чем хочет обладать другой человек. Поэтому «мимесис присвоения» порождает насильственный конфликт. Два желания, направленные на один и тот же объект, мешают друг другу. Из этого Жирар заключает, что мимесис неизбежно ведет к конфликту . Он видит в «миметическом соперничестве» главный источник межчеловеческого насилия. Запрет на подражательство, который он находит во многих культурах, оказывается превентивной мерой, поскольку «каждое миметическое воспроизводство влечет за собой также и насилие»⁷⁸.

Однако предложенное Жираром понятие «миметическое соперничество» не ухватывает сущности насилия. Этимологически слово rivale – «соперник» – отсылает к использованию потока воды (rivus). Человек хочет воды не потому, что другие тоже хотят воды. К насильственным действиям прибегают в борьбе за те вещи, ценность которых не возникает благодаря миметическому желанию, но присуща им внутренне. Речь идет о вещах, которые удовлетворяют первичные потребности. Еще одним слабым местом миметической теории Жирара являются деньги. Я хочу денег не потому, что другие хотят денег. Ценность им сообщает не только миметическое желание. Деньги – это особый объект, поскольку он сам есть ценность. Мимесис, разумеется, представляет собой одну из главных форм человеческого поведения. Без него невозможна никакая социализация. Однако он отсылает прежде всего к символическому, например к речевым или поведенческим моделям, так что он не обязательно влечет за собой насильственный конфликт.

Жирар и месть объясняет мимесисом. Он называет смертоносную спираль насилия по мотивам мести «миметическим кризисом»: «На стадии кровной мести человек постоянно вынужден сталкиваться с одним и тем же действием – с убийством, которое совершается одинаковым способом и по схожим мотивам в подражание предшествующему акту убийства, и такое подражательство разрастается все дальше <…>. Насилие как цепная реакция – это высшее проявление и совершенная форма мимесиса»⁹. Насильственная спираль убийств не объясняется тем, что люди друг другу подражают¹⁰. Мимесис не проясняет насильственную спираль кровной мести. В архаических практиках мести речь идет об убийстве как таковом, а не о подражании убийству. Убийство обладает внутренней ценностью. Архаическая экономика насилия управляется не миметическим, а капиталистическим принципом. Чем больше насилия совершает человек, тем больше власти у него появляется. Совершаемое над другими насилие приумножает шансы самому пережить смерть. Человек одолевает смерть тем, что убивает сам. Человек убивает, веря, что тем самым он сможет превзойти своей силой саму смерть. Эта архаическая экономия насилия сохраняется еще в период античности. Ахиллес мстит за смерть своего друга Патрокла, убивая направо и налево. Смерти предаются не только враги. После принесения над трупом клятвы отмщения они закалывают возле погребального костра Патрокла немало скота: овец, коз и свиней. Речь идет, очевидно, об убийстве как таковом ¹¹. Мимесис тут не играет никакой роли.

Насилие было первым религиозным опытом. Всесокрушающее насилие природы и смертоносные повадки хищников непременно должны были действовать на первобытного человека травматически, вызывали в нем ужас и восхищение, так что он персонифицировал их в богах и превознес как сверхчеловеческую истину. Первая реакция на насилие – его экстернализация. Архаической культуре неизвестно то «природное насилие», чью внутреннюю природную причину человек в точности знает, а потому и не боится. А потому и внутренне присущее обществу насилие последовательно истолковывается как следствие того насилия, которое вторгается в общество извне. Болезнь и смерть являются как раз не внутри-телесными событиями. Они в гораздо большей степени объясняются внешними насильственными действиями. Всякая смерть является насильственной. Не бывает ни «естественной» смерти, ни «естественного» насилия.

Архаическая религия – это комплекс взаимодействий с экстернализированным и освященным насилием. Жертвоприношение является одной из самых важных форм такого взаимодействия. Ацтеки даже вели ритуальные войны с целью добыть пленников, которые затем использовались для жертвоприношений кровожадным богам войны. Военными кампаниями руководили жрецы, так что сама война представляла собой своего рода литургию. Как война, так и массовое убийство являются здесь религиозными ритуалами. В архаической культуре насилие представляет собой главный медиум религиозной коммуникации. Люди коммуницируют с богом насилия в медиуме насилия. При этом отношение к насилию, воспринимаемому как божественное, оказывается совершенно особым. Оно не может быть сведено к защите или предотвращению, как на том настаивает Жирар: «В этих обществах бе́ды, к которым может привести насилие, так велики, а средства против них так ненадежны, что на первый план выходит профилактика. А область профилактики – это прежде всего область религии. Религиозная профилактика может принимать насильственный характер»¹². Из сказанного следует, что религиозное действие состоит в первую очередь в том, чтобы насилие усмирить и воспрепятствовать его высвобождению, и притом посредством насилия. Любое насилие внутри общества становится жертвой, приносимой ради примирения, и через убийство жертвы насилие отводится за пределы общества: «Жертвоприношение пытается устранить раздоры, соперничество, зависть, ссоры между собратьями, восстанавливает в коллективе гармонию, усиливает социальное единство»¹³. Жертва функционирует как громоотвод. Небольшая хитрость, и насилие направляется на эрзац-объект¹⁴.

Жирар снова и снова подчеркивает, что сущность религии исчерпывается профилактикой насилия ¹⁵. Бесспорно, профилактика насилия является одной из функций жертвы, однако религиозность нельзя сводить только к этому ¹⁶. Насилие как религиозный праксис является не только реактивным и превентивным, оно также является активным и продуктивным. Если некоторое общество идентифицирует себя с каким-нибудь богом насилия или войны, оно и само ведет себя агрессивно и насильственно. Именно поэтому у ацтеков войны ведутся во имя насильственного бога войны. Они активно производят насилие. Насилие возвышает и воодушевляет. Ницше пишет: «Народ, который еще верит в самого себя, имеет также и своего собственного Бога. <…> Его самоудовлетворенность, его чувство власти отражается для него в существе, которое можно за это благодарить <…>. Какой смысл в божестве, которое не знает ни гнева, ни мести, ни зависти, ни насмешки, ни хитрости, ни насилия? Которому, быть может, никогда не были знакомы приводящие в восхищение ardeurs победы и уничтожения?»¹⁷ Бесчисленные черепа, украшавшие ацтекские храмы, говорят вовсе не на языке профилактики насилия, а на языке активного производства насилия. Черепа принесенных в жертву, нанизанные на деревянные конструкции, накапливаются и функционируют как капитал. Насилие через убийство вселяет чувство роста, силы, мощи и наконец – бессмертия. Архаическое общество по отношению к насилию ведет себя не только иммунологически-превентивно ¹⁸, но и капиталистически.

В архаическом мире каждая смерть понимается как следствие причиняемого извне насилия. От этого смертоносного насилия, которое приходит извне, человек пытается защититься тем, что противопоставляет ему другое насилие. Человек защищается от насилия тем, что он сам активно творит насилие. Человек убивает, чтобы самому не быть убитым. Убийство защищает от убийства. Чем больше насилия он творит, чем чаще он убивает, тем неуязвимее себя ощущает. Насилие функционирует как танато-техника, нацеленная на выживание перед лицом грозящей смерти.

Отправление насилия увеличивает чувство власти. Больше насилия значит больше власти. В архаической культуре власть еще не представляет собой отношения господства. Власть не порождает ни господина, ни раба. Скорее она гипостазируется до сверхъестественной, безличностной субстанции, которую человек может заполучить, накопить, но может и утратить. Мана – так называют уроженцы Маркизских островов эту таинственную субстанцию власти, которая от убитых переходит к победителям и которую храбрый воин может в значительной степени заполучить себе: «Предполагалось, что тело воина содержало в себе ману всех, кого он умертвил. <…> С каждым убийством, которое ему удалось совершить, росла и мана его копья. <…> Чтобы суметь сделать его ману непосредственной частью своего тела, он поедал саму его плоть; и чтобы этот прирост маны был при нем в бою, он приделывал к своему боевому костюму какую-нибудь оставшуюся от поверженного врага часть тела – кость, высушенную руку, иногда даже целиком череп»¹⁹.

Насилие как сверхъестественный и безличный инструмент власти позволяет в совершенно ином свете взглянуть на кровную месть. Она тогда оказывается не расплатой, которую должно понести лицо, ответственное за убийство. Никакое лицо здесь не призывается к ответственности. Она не помещает преступника в контекст вины. Архаическая кровная месть внесудебна и не направленна, и уже этим столь чтима. Смерть, постигшая одного из членов группы, ослабляет всю группу. Потому группа должна в свою очередь совершить убийство, чтобы компенсировать причиненный ей убыток чувства власти. Не важно, кого убивают, важно лишь, что убивают. Каждая, в том числе естественная, смерть нажимает на спусковой крючок мести. Поэтому человек убивает без разбора. Каждый убитый производит прибавочную власть. Именно эта, лишенная всякой рациональной логики магическая экономия насилия делает кровную месть столь разрушительной. Случается даже, что мстящий разит не только членов той группы, к которой принадлежит убийца, но и всех непричастных – всех, кому не посчастливилось оказаться у него на пути. Только убийство способно возместить тот убыток власти, который был причинен смертью.

Архаическая форма власти действует непосредственно как магическая субстанция. Власть как субстанция лишь позднее развивается до власти как иерархического отношения. По причине своей непосредственности субстанциальная власть не может служить основанием господству, поскольку последнее является сложным образованием – продуктом опосредования и рефлексии. Архаическое общество не обнаруживает ярко выраженной иерархической структуры, которая необходима для господства. Поэтому и вождь является не властителем в собственном смысле, а всего лишь медиумом: «Изо рта вождя вылетают не те слова, которые санкционируют отношения приказания-повиновения, но те слова, из которых складывается речь общества о самом себе – речь, через которую оно сплачивает само себя»²⁰. Обладание маной – отличительная черта вождя – не делает из него богоподобного суверена. Гораздо вернее, что он вынужден постоянно считаться с тем, что его убьют ровно в тот момент, когда он свою ману утратит²¹.

Наказание рационализирует месть и предотвращает ее лавинообразное расползание, из-за которого она становится столь разрушительной. В архаическом обществе единственно возможная реакция на насилие – ответное насилие. Между системой наказания и системой мести пролегает радикальная смена парадигмы. Система наказания делает из насилия деяние, которое вменяется лицу. Оно больше не является безличным событием, на которое нужно отвечать насилием. Будучи вырвано из контекста власти, оно попадает в контекст вины. Насилие делает меня не могущественным, а виновным. Наказание – это не ответное насилие, это не месть, которую за меня совершает государство. Объективный контекст вины придает ему видимость подсудности и направленности, а также разумности. Поэтому спираль насилия не раскручивается. Связанное с наказанием насилие порывает с внесудебным и ненаправленным характером архаической мести, из-за чего она была лишена всякого контроля. Судить и направленно применять насилие – эти действия обуславливают друг друга. Система наказания следует не логике мести, а логике опосредования, которая задана объективным правовым контекстом. Она в той степени предотвращает неконтролируемое распространение насилия, в которой она в противоположность системе мести опирается не на производство насилия, а на его предотвращение.

Широко распространенному мнению, что война в архаическом обществе является в первую очередь борьбой за выживание, которая возникает на почве дефицита жизненно важных благ, Пьер Кластр противопоставляет тезис, что в основе войны лежит исключительно агрессия. В отличие от Леви-Стросса, предложившего корреляции между войной и обменом, он кладет в основу войны только ей присущую разрушительную энергию, которая никак не зависит от торговли и обмена ²². Архаическое общество живет в сравнительной самодостаточности, так что ему нет нужды вступать в войну за редкие блага. Война служит лишь тому, чтобы защитить автономию и идентичность группы от посягательств со стороны других: «Для каждой локальной группы все остальные являются чужими: фигура чужака убеждает данную группу в том, что ее идентичность есть некое автономное “мы”. Что равнозначно пребыванию в перманентном состоянии войны <…>»²³. Перманентная война создает центробежную силу, благодаря которой появляется множественный мир, ведь она противодействует единству или объединению. Она препятствует образованию государства – в этом состоит самый главный и вместе с тем весьма спорный тезис Кластра. Он делает допущение, что архаическое общество осознанно отвергает государство, что оно перманентно ведет войны для того, чтобы тем самым воспрепятствовать образованию государства. Будучи «обществом против государства», архаическое общество представляет собой «общество войны». Кластр провоцирует: «Не будь врагов, их следовало бы выдумать»²⁴. Государство – это сложное властное образование. В его основе лежит представление о власти как об иерархическом отношении господства, каковым представлением, однако, архаическое общество не располагает по причине присущей ему структуры сознания ²⁵.

В модерне архаическая экономия насилия не исчезает. Гонка ядерных вооружений подчиняется именно архаической экономии насилия. Разрушительный потенциал накапливается подобно мане, дабы создать чувство власти и неуязвимости. На глубинно-психологическом уровне сохраняется архаическое верование, что накопленный потенциал убивать защищает от смерти. Чем больше насильственных смертей, тем меньше риска умереть самому – так это интерпретируется. Даже капиталистическая экономика обнаруживает удивительную близость архаической экономике насилия. Вместо крови она пускает поток денег. Между кровью и деньгами – сущностное родство. Капитал действует как современная мана. Чем больше его человек сосредотачивает в своих руках, тем более могущественным, неуязвимым, бессмертным он себя мнит. Сама этимология денег указывает на контекст культа и жертвоприношения. В связи с этим делается допущение, что деньги изначально были средством обмена, с помощью которого приобретали животных для жертвоприношений. Поэтому если у кого-то было много денег, это означало, что он имел множество жертвенных животных, которых он в любой момент мог заклать. Тем самым количеством доступного ему смертоносного насилия такой человек уподоблялся хищнику ²⁶. Деньги или капитал являются поэтому средством против смерти.

На глубинно-психологическом уровне капитализм тесно связан со смертью и со страхом смерти. В этом состоит его архаическое измерение. Истерия накопления и роста с одной стороны и страх смерти с другой обуславливают друг друга. Капитал можно рассматривать как свернутое время, ведь имея деньги, можно заставить работать на себя других. Бесконечный капитал создает иллюзию бесконечного времени. Накопление капитала работает против смерти, против абсолютной нехватки времени. Перед лицом краткости жизни человек накапливает капитал, как время.

Алхимия совершает трансмутацию неблагородных металлов в благородные. В первую очередь неблагородным считается свинец. Он принадлежит Сатурну – богу времени. В Средневековье он часто изображается в виде седой старухи с косой и песочными часами, которые символизируют безвозвратно прошедшее и смерть. Алхимическое превращение свинца в золото равносильно попытке магическим образом отменить время и прошлое, обретая бесконечность и бессмертие. Aurum potabile[17] – это обещание вечной юности. Преодоление смерти – это пища алхимического воображения, которая питает и капиталистическую экономику с ее истерией роста и накопления. С этой точки зрения фондовая биржа есть vas mirabile[18] современного капитализма.

Экономия спасения следует той же логике накопления. Для кальвинистов лишь экономический успех является certitudo salutis[19] – признаком того, что человек принадлежит к кругу избранных, что ему удастся избежать вечного проклятия. Бесконечное накопление (Erlös) равносильно спасению (Erlösung). Страх не быть спасенным тесно связан со страхом смерти и порождает присущее капитализму навязчивое стремление накапливать. Человек инвестирует в спасение и спекулирует на нем. Между архаической экономией маны, капиталистической экономией капитала и христианской экономией спасения существует аналогия. Все они представляют танатотехнику, которая служит тому, чтобы упразднить смерть, заговорить ее.

Капиталистическая экономия абсолютизирует переизбыток жизни. Она хлопочет не о хорошей жизни . Она подпитывается иллюзией, что больший капитал дает больше жизни, больше жизненной силы. Окоченевшее, строгое отделение жизни от смерти саму жизнь пронизывает жутким оцепенением. Забота о хорошей жизни уступает место истерии жизненного переизбытка. Сведе́ние жизни к биологическим, витальным процессам срывает с жизни покровы. Избыточная жизнь сама по себе непристойна. Из-за этого переизбытка жизнь лишается живости, которая гораздо сложнее, чем просто витальность или здоровье. Одержимость здоровьем возникает там, где жизнь стала голой как монета и лишилась всякого нарративного содержания. Перед лицом атомизации общества и эрозии социального остается лишь тело, принадлежащее Я, которое нужно любой ценой держать здоровым. Утрата идеальных ценностей приводит к тому, что наряду с выставочной ценностью требующего к себе внимания Я остается лишь ценность здоровья. Голая жизнь заставляет исчезнуть всякую телеологию, всякое ради-чего, ради которого человек мог бы быть здоровым. Здоровье замыкается на самом себе и опустошает само себя до целесообразности без цели.

Жизнь никогда не была столь преходящей, как сегодня. Ничто не может гарантировать длительность и наличие. Из-за нехватки бытия возникают неврозы. Гиперактивность и ускорение жизненного процесса – словно попытка компенсировать ту пустоту, которая является предвестником смерти. Общество, охваченное истерией выживания, есть общество живых мертвецов, которые не могут ни жить, ни умереть. Эту фатальную диалектику выживания осознает и Фрейд, завершая свое эссе «В духе времени о войне и смерти» изречением Si vis vitam, para mortem («Если хочешь сохранить жизнь, готовься к смерти»)²⁷²⁸. Поэтому нужно отвести смерти больше места в жизни, чтобы сама жизнь не закостенела, став неупокоенной жизнью: «Разве не было бы правильнее предоставить смерти то место, которое ей и полагается занимать в действительности и в мысли, а нашей бессознательной установке по отношению к смерти – установке, которую мы до сих пор так старательно подавляли, – позволить чуть больше проявиться? В этом, как кажется, нет ничего возвышенного, в некоторых отношениях такое действие выглядит как шаг назад, как регрессия, но у него тем не менее есть то преимущество, что благодаря ему мы в большей степени считаемся с действительностью, а жизнь снова становится для нас выносима»²⁹ (перевод мой. – С. М.).

Психический аппарат у Фрейда является системой негативности. Сверх-Я манифестируется как инстанция сурового приказания и запрета: «Сверх-Я сохраняет характер отца, и чем сильнее был эдипов комплекс, чем скорее (под воздействием авторитета, религии, обучения и круга чтения) происходит его вытеснение, тем строже Сверх-Я будет позднее господствовать над Я – либо как совесть, либо как бессознательное чувство вины»³⁰ (перевод мой. – С. М.). Сверх-Я проявляет себя в «категорическом императиве» с «непреклонностью и жестокостью повелевающего “ты должен”»³¹ (перевод мой. – С. М.), с присущим ему «характером сурового ограничения и жестокого запрета». Оно свирепствует над Я с «неистовой силой»³² (перевод мой. – С. М.). Его главный модальный глагол – «должен» – делает из Я послушного субъекта: «Как ребенок должен был слушаться своих родителей, так и Я подчиняется категорическому императиву Сверх-Я»³³ (перевод мой. – С. М.). Сверх-Я является интернализированной инстанцией господства, за которой стоит бог, суверен или отец. Это другой как он есть. Насилие здесь постольку является насилием негативности, поскольку оно исходит от другого. Оно проявляет себя как репрессия в контексте отношений господства.

Сопротивление, отрицание и вытеснение у Фрейда организуют психический аппарат как систему негативности. Он находится в состоянии перманентного антагонистического напряжения между влечением и вытеснением. Само бессознательное обязано своим присутствием вытеснению. Бессознательное и вытеснение по Фрейду «тесно взаимосвязаны»³⁴ (перевод мой. – С. М.). Вытесненная репрезентация влечения «разрастается впотьмах» и принимает «крайние формы выражения», которые к тому же обретают разрушительные черты. Симптомы истерии или невроза навязчивости позволяют сделать вывод о высоком содержании насилия, действующего внутри психического аппарата. Он напоминает поле боя, на котором разворачиваются такие действия, как взятие, бегство, отступление, маскировка, вторжение и инфильтрация. Я, Оно и Сверх-Я ведут себя в конечном счете как противоборствующие лагеря, образующие единую и отчетливую линию фронта. Да, конечно, при случае они заключают и перемирия, однако эти перемирия покоятся на очень неустойчивом балансе сил.

Фрейд последовательно придерживается схемы негативности при описании психических процессов. Поэтому он постоянно идет по следам другого, который ускользает от Я, пытающегося его присвоить. Выздоровление от психического заболевания состоит соответственно в том, что Я удается полностью присвоить Оно. Меланхолию он тоже возводит к другому, который гнездится внутри Я и тем самым его меняет. Как и горе, меланхолия начинается с отказа от любимого объекта. В противоположность горю и работе горя, которая отводит либидо от объекта утраты и тем самым получает возможность нагружать новый объект, при меланхолии объект интернализируется. По причине того, что энергия нагрузки слабая, объект как раз без труда оставляется, однако ставшее свободным либидо не нагружает никакого нового объекта. Скорее, оно вызывает нарциссическое отождествление с объектом:

«Сначала имел место выбор объекта, а либидо вступило в связь с определенным человеком; затем, под влиянием действительной болезни или в результате разочарования в любимом человеке, эта связь обрывается. В итоге мы имеем ненормальную ситуацию отведения либидо от объекта с последующим его смещением на новый объект <…>. Объектная нагрузка оказалась не столь устойчивой, она упраздняется, однако высвободившееся либидо не смещается на другой объект, а втягивается внутрь Я. Там либидо, однако, находит себе вполне конкретное применение, ведь оно служит идентификации Я с оставленным объектом. <…> Таким образом, <…> конфликт между Я и любимым человеком превращается в раздвоенность самого Я на критикующую часть и ту часть, которая образовалась в результате идентификации»³⁵. Оставленный объект, с которым Я состоит в амбивалентных отношениях, отчасти внедряется в Я, становясь его частью. Критика, адресованная покинутому объекту, а значит, и другому, тем самым превращается в самокритику. В действительности адресованные самому себе упреки и самоуничижение предназначены другому другому, который отныне является частью Я. Меланхолия ведет к расщеплению Я. Одна часть Я обращается против другой, критикует и принижает ее: «Поводом для меланхолии может послужить далеко не только само собой разумеющийся случай утраты по причине смерти, но также и все те ситуации болезни, унижения и разочарования, из-за которых в отношения либо привносится противоположность любви и ненависти, либо усиливается уже имеющаяся амбивалентность. <…> Если любовь к объекту <…> отступила в нарциссическую идентификацию, в таком случае на этот эрзац-объект обрушивается ненависть, которая его поносит, принижает, мучает и через его мучения удовлетворяет свой садизм»³⁶ (перевод мой. – С. М.). Отождествление с объектом превращает садизм в мазохизм. Окольным путем самонаказания и самоистязаний Я мстит исходному объекту.

Здесь не столь важен вопрос, правильно Фрейд понимает меланхолию или нет. Важна лишь сама его объяснительная модель. Меланхолия – болезненное и нарушенное отношение к самому себе. Фрейд понимает его как чуждое отношение, как отношение к другому. Насилие, которое меланхолик причиняет самому себе, является в той мере насилием негативности, в которой оно направлено на другого внутри Я. Другой у меня внутри – это формула негативности, которую фрейдовский психоанализ организует повсеместно.

У Фрейда психический аппарат – это репрессивный аппарат принуждения и господства, который действует через приказания и запреты, через принуждение и подавление. Он, в точности как дисциплинарное общество, утыкан стенами, барьерами, порогами, клетками, блокпостами. Фрейдовский психоанализ из-за этого возможен только в таких репрессивных обществах, как общество суверенитета или дисциплинарное общество – обществах, которые свою организацию основывают на негативности запрета и приказа. Сегодняшнее общество, однако, общество производительности, которое все больше и больше отказывается от негативности запрета и приказа и считает себя обществом свободы. Модальный глагол, соответствующий производительному обществу, – не фрейдовское «должен», а «можешь». Это преобразование общества влечет за собой переструктурирование души изнутри. Производительный субъект позднего модерна обладает совершенно иной психикой, нежели послушный субъект, к которому применим фрейдовский психоанализ. С точки зрения Фрейда, в психическом аппарате правят отрицание и вытеснение, страх перед совершением проступка. Я – это «состояние тревоги»³⁷ (перевод мой. – С. М.). Я испытывает тревогу перед большим другим. Производительный субъект позднего модерна не силен по части отрицания. Это субъект утверждения. Если бы бессознательное было связано исключительно с негативностью отрицания и вытеснения, тогда у современного производительного субъекта больше не было бы бессознательного. Мы бы имели постфрейдовское Я. Фрейдовское бессознательное не является вневременным образованием. Оно является продуктом негативности, которая в виде запрета и приказания господствует в дисциплинарном обществе, которое мы, однако, давно оставили позади.

Работа, которую совершает Я у Фрейда, состоит прежде всего в исполнении долга. Этим оно похоже на кантовского послушного субъекта. У Канта вместо Сверх-Я – совесть. Его моральный субъект также подвергается насилию: «Каждый человек имеет совесть, и он всегда ощущает в себе внутреннего судью, который наблюдает за ним, грозит ему и вообще внушает ему уважение (связанное со страхом), и эту силу, стоящую на страже законов в нем, не он сам (произвольно) себе создает, она коренится в его сущности»³⁸. И у Канта субъект расщеплен изнутри. Речь идет о приказании, которое отдает другой, который при этом является частью тебя самого: «Эти изначальные интеллектуальные и (так как они представление о долге) моральные задатки, названные совестью, отличаются тем, что, хотя дело совести есть дело человека, которое он ведет против самого себя, разум человека вынуждает его вести это дело как бы по повелению некоего другого лица»³⁹. На основании этого расщепления личности Кант говорит о «двойном Я» или о «двойственной личности»⁴⁰. Моральный субъект является одновременно судьей и обвиняемым.

Послушный субъект – субъект не удовольствия, а долга. Поэтому и кантовский субъект предается работе долга и подавляет свои «наклонности». При этом у Канта Бог – это «моральное существо, имеющее власть над всем», не только в качестве карающей и судящей инстанции, но и в качестве инстанции вознаграждающей. Моральный субъект, как субъект долга, подавляет как раз все приносящие удовольствие наклонности ради добродетели, однако моральный Бог вознаграждает его счастьем за болезненный труд. «Счастье распределяется в точной соразмерности с нравственностью»⁴¹. Моральный субъект, готовый терпеть боль из нравственных соображений, может быть полностью уверен в том, что будет вознагражден. Здесь не нужно бояться кризиса вознаграждения, ведь Бог не обманывает и на него можно положиться.

Производительный субъект позднего модерна не совершает никакой работы долга. Не послушание, закон и исполнение долга, но свобода, удовольствие и склонность – вот его максимы. От работы он ожидает прежде всего удовольствия. Не действует он и по воле другого. В гораздо большей степени он прислушивается лишь к самому себе. Ему приходится быть самому себе предпринимателем. Так он избавляется от негативности приказывающего другого. Такая свобода от другого, правда, не только эмансипирует и освобождает. Диалектика свободы развивает новые формы принуждения. Свобода от другого превращается в нарциссическое замыкание на себе, ответственное за самые разные психические нарушения, которыми страдает производительный субъект.

Отсутствующая связь с другим становится причиной кризиса вознаграждения. Вознаграждение как признание предполагает инстанцию другого, инстанцию третьего лица. Невозможно вознаграждать или признавать самого себя. У Канта инстанцией вознаграждения является Бог. Он вознаграждает и признает моральные достижения. Из-за нарушения структуры вознаграждения производительный субъект чувствует, что сделал недостаточно, что нужно делать больше. Отсутствие связей с другим является поэтому трансцендентальным условием возможности для наступления кризиса вознаграждения. Часть ответственности за это следует возложить на сегодняшние производственные отношения. Доведенная до конца работа как результат выполненного, завершенного труда больше невозможна. Производственные отношения сегодня препятствуют как раз самому завершению. Человек скорее работает в открытости. Не хватает форм завершенности, которые могли бы обозначить начало и конец.

Сенетт также объясняет кризис вознаграждения через нарциссическое нарушение и нехватку связей с другим: «Как расстройство личности нарциссизм – крайность, противоположная ярко выраженному себялюбию. Поглощенность собой производит не удовлетворение, а личностную травму; стирание грани между собой и другим значит, что ничего нового, ничего “другого” вообще не может проникнуть в самость; она впитывается и преобразуется до тех пор, пока вы, наконец, не начинаете видеть себя в другом, сама становясь в этот момент бессмысленной. <…> Нарцисс стремится не к переживаниям, а к Опыту. Постоянно ища выражения или отражения себя в Опыте. <…> Человек «тонет» в собственной самости»⁴². Новый опыт – это встреча с другим. И этот опыт преобразует. Пережитое же, напротив, продлевает Я – в другом, в мире. Поэтому пережитое стирает различия. Самолюбие еще и потому определяется негативностью, что оно отвергает и обесценивает другое в пользу своего. Свое противопоставлено другому. Тем самым поддерживается граница, отделяющая от другого. Кто любит самого себя, тот нарочито противопоставляет себя другому. При нарциссизме, напротив, эта отделяющая от другого граница размывается. Страдающий от нарциссического расстройства человек тонет в самом себе. Если связь с другим полностью утрачивается, у человека не возникает и никакого стабильного образа самого себя.

Сенетт справедливо связывает психические нарушения сегодняшнего индивидуума с нарциссизмом, извлекая из этого, однако, неверные выводы: «Постоянное повышение ожиданий, из-за чего поведение никогда не бывает удовлетворительным, – это западание “завершения”. Осознание достижения цели избегается, потому что опыт тогда оказался бы объективированным; он имел бы очертания и форму, и поэтому существовал бы независимо от личности. <…> Самость реальна, только если она непрерывна; а непрерывна она, только если вы осуществляете постоянное самоотрицание. Когда происходит завершение, опыт как бы отдаляется от самости, и поэтому человеку как будто грозит потеря. Таким образом, основное качество нарциссического импульса состоит в том, что он должен быть постоянным субъективным состоянием»^43. Согласно Сенетту, нарциссический индивид потому намеренно избегает достижения целей или доведения чего- нибудь до конца, что завершение дает появиться объективированному образу, который не зависит от самости, а значит, и ослабляет ее. В действительности же все наоборот. Как раз социально обусловленная неспособность объективно значимых, окончательных форм завершения загоняет субъекта в нарциссическое повторение самого себя, из-за которого ему не удается обрести никакого гештальта, никакого стабильного образа самого себя, никакого характера. Поэтому чувство достигнутой цели не «избегается» сознательно ради усиления чувства самого себя. Скорее, само чувство достижения цели никогда не возникает. Дело не в том, что нарциссический субъект не хочет прийти к завершению. Он теряет себя, распыляет себя в открытости. Нехватка форм завершения не в последнюю очередь обусловлена экономически, потому что открытость и незавершенность способствуют росту.

Истерия является типичным психическим заболеванием дисциплинарного общества – того общества, внутри которого возник и психоанализ. Психоанализ предполагает негативность вытеснения, запрета и отрицания, которые ведут к образованию бессознательного. Смещенные в бессознательное репрезентации влечений посредством «конверсии» выражают себя в виде телесных симптомов, которые однозначным образом маркируют личность. Истерики обнаруживают характерную морфу. Поэтому истерия допускает морфологию, и этим она отличается от депрессии.

Согласно Фрейду, «характер» представляет собой негативный феномен, так как без действующей в психическом аппарате цензуры он образоваться не может. Поэтому Фрейд и определяет его как «осадок прошлых объектных нагрузок»⁴⁴. Если Я обретает знание о тех объектных нагрузках, которые продолжают действовать в бессознательном, то оно либо мирится с ними, либо защищается от них посредством вытеснения. Характер содержит в себе историю вытеснения. Он выражает определенные отношения, в которых Я состоит с Оно и со Сверх-Я. В то время как истерик выражает характерную морфу, страдающий депрессией бесформен, а-морфен. Он является человеком без характера. Душа истерика подвержена внешнему принуждению, но именно из-за этого она в то же время упорядочивается и формируется. Психический аппарат, ставший депрессивным, свободен от негативности вытеснения и отрицания, однако его трудно обозреть, он неупорядочен и бесформен.

Фрейдовский психоанализ предполагает негативность вытеснения и отрицания. Бессознательное и вытеснение являются, как говорит Фрейд, «чрезвычайно взаимосвязанными». В этиологии психических заболеваний сегодняшнего дня – депрессии, выгорания, синдрома дефицита внимания и гиперактивности – процессы вытеснения и отрицания участия не принимают. Они гораздо больше указывают на избыток позитивности, то есть не на отрицание, а скорее на неспособность сказать «нет», не на не должен, а скорее на все могу. Поэтому психоанализ не дает к ним ключа. Депрессия – это не следствие репрессии, которая исходила бы от инстанций господства, подобных Сверх-Я. У страдающих депрессией нет и того «переноса», который мог бы дать косвенные сведения о вытесненном психическом содержании.

Сегодняшнее общество производительности с его идеей свободы и дерегулирования демонтирует массивные преграды и запреты, оставшиеся от дисциплинарного общества. Упразднение негативности должно подстегнуть производительность. Речь идет о повсеместном размывании границ и устранении преград, о всеобщем промискуитете, из которого не исходит никакой энергии вытеснения. Там, где разрядке влечений не препятствует какая-нибудь ограничительная сексуальная мораль, не возникает и тех параноидных бредовых представлений, которые были присущи Даниэлю Паулю Шреберу, случай которого Фрейд объясняет вытесненной гомосексуальностью. «Случай Шребера» – типичный случай того дисциплинарного общества XIX века, в котором безраздельно правил запрет на гомосексуальность и на сексуальное удовольствие.

К депрессии бессознательное не имеет никакого отношения. В психическом аппарате депрессивного субъекта производительности оно больше не играет главенствующей роли. Правда, нетрудно заметить, что Эренберг крепко за него держится, о чем говорят перекосы в аргументации: «Именно история депрессии помогла нам понять этот социальный и духовный поворот. Его неотвратимое приближение дает о себе знать в двух измерениях той изменчивости, через которую проходит субъект первой половины ХХ века: психическое освобождение и неустойчивая идентичность, личная инициатива и неспособность к действию. Оба этих измерения ясно указывают на ряд антропологических рисков, состоящих в том, что в психиатрии невротический конфликт выливается в характерную для депрессии недостаточность. Появившийся на этой почве индивид сталкивается с сообщениями, которые посылает неподвластное ему неизведанное – та несводимая часть, которую на Западе назвали бессознательным <…>»⁴⁵. Согласно Эренбергу, депрессия символизирует «неподвластное», «несводимое»⁴⁶. Она восходит к «столкновению неограниченных возможностей с неподвластным»⁴⁷. Поэтому депрессия, по его мнению, – это крах стремящегося быть инициативным субъекта при встрече с неподвластным. Неподвластное, несводимое или неизведанное – это, как и само бессознательное, фигуры негативности, которые перестали быть конститутивными для общества производительности с его переизбытком позитивности.

Фрейд понимает меланхолию как деструктивное отношение к тому другому, который посредством идентификации становится интернализированной частью меня самого. Тем самым изначальные конфликты с другим оказываются внутренними и преобразуются в конфликтное отношение с самим собой, что ведет к обеднению Я и аутоагрессии. Депрессивное заболевание сегодняшнего производительного субъекта, наоборот, не предполагает никакого конфликтного, амбивалентного отношения к другому как объекту утраты. К этой болезни другой как измерение не имеет отношения. Содействует появлению депрессии, к которой часто присоединяется выгорание, скорее перенапряженное, чрезмерно усилившееся, избыточное отношение к самому себе, которое приобретает поэтому деструктивные черты. Истощенный, депрессивный производительный субъект изнуряет себя сам. Он устал, он измучился, воюя с самим собой. Совершенно не умея выйти за пределы самого себя, быть снаружи, полагаться на другого и на мир, он вгрызается в самого себя и от этого – парадоксальным образом – выхолащивает и опустошает самого себя. Он изнашивает себя, словно хомяк, который все быстрее и быстрее крутит колесо.

Новые медиа- и коммуникативные технологии разрежают бытие к другому. Виртуальный мир беден, если смотреть с точки зрения другого и его сопротивляемости. В виртуальном пространстве Я может действовать практически без «принципа реальности», который здесь понимался бы как принцип другого и того сопротивления, которое он способен оказывать. В воображаемых пространствах виртуальности нарциссическое Я встречается прежде всего с самим собой. Виртуализация и цифровизация заставляют реальное все больше и больше исчезать – реальное, которое в первую очередь заметно благодаря тому, что оно сопротивляется и не поддается. Реальное – это остановка (Halt) в обоих смыслах слова. Оно является не только причиной прерывания или сопротивления, но и опорой (Rückhalt).

Современный производительный субъект, которому доступен переизбыток возможностей, не способен на интенсивную связь. При депрессии обрываются все связи, в том числе и связь с самим собой. Горе отличается от депрессии в первую очередь силой либидинальной связи с объектом. Депрессия же, напротив, лишена объекта, а потому имеет ненаправленный характер. Имеет смысл также отличать депрессию от меланхолии. Меланхолии предшествует опыт утраты. Поэтому она всегда стоит в некотором отношении, а именно в негативном отношении к отсутствующему. В то время как депрессия отрезана от любого отношения и обрывает любые связи. Депрессия не знает силы тяжести.

Горе возникает, когда объект с большой либидинальной нагрузкой оказывается утрачен. Тот, кто горюет, находится всецело при любимом другом. Я современного человека в основном пускает энергию либидо на себя самого. Оставшееся либидо распределяется между все возрастающим числом контактов и мимолетными отношениями, тем самым рассеиваясь. Нет совершенно ничего трудного в том, чтобы слабое либидо отвести от объекта, вернуть внутрь и тем самым получить возможность нагружать новые объекты. Не нужно совершать длительную и мучительную «работу горя». «Друзья» в социальных сетях выполняют прежде всего нарциссическую функцию повышения самооценки, поскольку они как потребители награждают своим вниманием Я, выставленное напоказ подобно товару.

Ален Эренберг исходит из простой количественной разницы между меланхолией и депрессией. Меланхолия, от которой веет элитарностью, сегодня обретает более демократическую форму депрессии: «Если меланхолия была признаком экстраординарного человека, то депрессия выражает популяризацию экстраординарности»⁴⁸. Депрессия – это «меланхолия плюс равенство, болезнь par excellence демократического человека». Правда, Эренберг помещает депрессию в ту эпоху, когда суверенный человек, чье пришествие предсказывал Ницше, стал массовой действительностью. Депрессивный человек поэтому – тот, кто «является продуктом своего собственного суверенитета», но у кого при этом не осталось сил стать хозяином самому себе. Он измотан постоянным «требованием проявлять инициативу». Из-за этой особой этиологии депрессии Эренберг впадает в противоречие, поскольку меланхолия, известная уже античности, не может быть осмыслена с позиций этого суверенитета, который является отличительной чертой современного индивидуума. Античный меланхолик ни в чем не похож на страдающего депрессией человека, у которого нет сил, чтобы «быть господином самому себе», который лишен «страсти быть собой». Меланхолия – вместе с истерией и горем – является феноменом негативности, в то время как депрессия имеет отношение к переизбытку позитивности. Но, быть может, нам удастся установить связь между депрессией и демократией? Согласно Карлу Шмитту, депрессия в той мере характерна для демократии, что она лишена завершающей силы решения. Совершаемое решением отрезающее[20] насилие не позволило бы затяжному конфликту даже начаться. С этой точки зрения депрессия характеризовала бы не «утрату связи с конфликтом», а недостаток связи с объективной инстанцией решения, которая создавала бы завершенные формы  и отказалась бы от инстанции вознаграждения.

Эренберг относит депрессию исключительно к психологии и патологии личности, не принимая в расчет экономический контекст. Выгорание, которое часто предшествует депрессии, отсылает не к тому суверенному индивиду, которому не хватает силы «быть хозяином самому себе». Выгорание является в гораздо большей степени патологическим следствием добровольной самоэксплуатации. Императив расширения, преображения и переизобретения самого себя, обратной стороной которого является депрессия, предполагает ассортимент продуктов, связанных с идентичностью. Чем чаще человек меняет свою идентичность, тем больше динамики привносится в производство. Индустриальное дисциплинарное общество подразумевает неизменную идентичность, в то время как постиндустриальное общество производительности нуждается в личностной гибкости, чтобы интенсифицировать производство.

Главный тезис Эренберга гласит: «Наступление депрессии зиждется на утрате связи с конфликтом, каковая связь лежит в основании понятия субъекта, каким оно существует с конца XIX века»⁴⁹⁵⁰ (перевод мой. – С. М.). Согласно Эренбергу, конфликт играет конструктивную роль. И личная, и общественная идентичность образуется из элементов, которые «взаимосвязаны через конфликт»⁵¹. В политической и частной жизни конфликт он считает нормативным ядром демократической культуры ⁵². Депрессия же маскирует то, с каким трудом из конфликта возникает связь. Таким образом, конфликт больше не дает единства личности.

Модель конфликта в классическом психоанализе используется повсеместно. Выздоровление состоит в том, что человек узнаёт, то есть, собственно говоря, поднимает до уровня осознания внутри-психический конфликт. Модель конфликта, однако, предполагает негативность вытеснения и отрицания. К тому же она едва ли применима к депрессии, при которой негативность отсутствует совершенно. Эренберг как раз и признаёт, что депрессия характеризуется отсутствием связи с конфликтом, но при этом он упорно продолжает придерживаться конфликтной модели. Согласно Эренбергу, в основе депрессии лежит скрытый конфликт, который из-за вызывающих зависимость антидепрессантов становится тем менее заметным. Конфликт перестает быть «надежным поводырем»: «Сбалансированная нехватка, стимулируемая апатия, регулируемая импульсивность, преодоленная компульсия делают зависимость оборотной стороной депрессии. С евангелием саморазвития в одной руке и культом производительности в другой конфликт никуда не исчезает, но он утрачивает однозначность и перестает быть надежным поводырем»⁵³. В действительности депрессия совершенно ускользает от модели конфликта, а значит, и от психоанализа. Эренберг пытается расширить границы применимости психоанализа.

«Деконфликтуализация», которую Эренберг связывает с депрессией, должна рассматриваться в ее взаимосвязи с общей позитивизацией общества, которая в свою очередь влечет его деидеологизацию. Общественно-политическая жизнь больше не определяется борьбой идеологий или классов, что и звучит-то сегодня архаически. Позитивизация общества, однако, не упраздняет насилия. Источником насилия оказывается не только негативность борьбы или конфликта, но и позитивность консенсуса. Тотальность капитала, который, как кажется, поглощает всё и вся, представляет собой насилие консенсуса.

Тот факт, что борьба сегодня идет не между группами, идеологиями или классами, но между индивидами, не является до такой степени решающим, как это представляется Эренбергу. Проблема не в индивидуальной конкуренции, а в ее замкнутости на самой себе, из-за которой она обостряется до абсолютной конкуренции. Производительный субъект конкурирует, собственно говоря, с самим собой и попадает в ситуацию деструктивного принуждения, состоящего в том, чтобы превзойти самого себя. Здесь производительность не ставится в отношение к другому. Дело не в том, чтобы превзойти другого или одержать над ним верх. Борьба становится замкнутостью на самом себе. Но попытка победить самого себя, превзойти самого себя заканчивается смертью. Конкуренция с самим собой смертельна и равносильна рискованной затее обогнать собственную тень.

При переходе от дисциплинарного общества к обществу производительности Сверх-Я обретает позитивную форму Идеала-Я. Сверх-Я является репрессивным. Оно в первую очередь озвучивает запреты. С «непреклонностью и жестокостью повелевающего “ты должен”», с присущим ему «характером сурового ограничения и жестокого запрета» Сверх-Я повелевает над Я. Производительный субъект делает набросок самого себя, сверяясь с Идеалом-Я, тогда как послушный субъект подчиняется Сверх-Я. Набрасывание и подчинение – два различных способа бытия. Из Сверх-Я исходит негативное принуждение. В противоположность этому Идеал-Я является источником позитивного принуждения. Негативность Сверх-Я ограничивает свободу Я. Само-набрасывание по Идеалу-Я, напротив, понимается как акт свободы. Однако, принимая во внимание недостижимость Идеала-Я, само Я воспринимает себя дефицитарно, как неудачника, осыпающего самого себя упреками. В зазоре между Я и Идеалом-Я развивается аутоагрессия ⁵⁴. Я борется с самим собой, ведет против себя войну. Общество позитивности, которое считает себя преодолевшим всякое внешнее принуждение, запутывается в разрушительном самопринуждении. Психические заболевания выгорания и депрессии – главные болезни XXI века – обнаруживают признаки аутоагрессии. Человек причиняет насилие самому себе и самого себя эксплуатирует. На смену извне причиненному насилию приходит само-продуцированное насилие, которое опаснее, поскольку его жертва тешит себя иллюзией свободы.

Макрофизическое насилие развивается в рамках напряженного отношения между Эго и Альтер, между другом и врагом, между внутренним и внешним. Конститутивным для него является негативность другого. Инфильтрация, инвазия или инфекция – формы его действия. Насилие проявляется здесь как вмешательство извне, которое меня настигает, одолевает и тем самым лишает свободы. Оно проникает в мое нутро без моего согласия. Правда, не всякое внешнее воздействие является насилием. В тот момент, когда я включаюсь в него по собственной воле и своим собственным действием, то есть когда я устанавливаю с ним отношение, оно перестает быть насилием. Я свободно встаю к нему в отношение. Я утверждаю его в качестве моего собственного внутреннего содержания. Там, где совершенно невозможно совершить такое внутреннее присвоение, оно остается для меня насилием. Тогда оно проникает в мое внутреннее и причиняет ему вред. Если насилие, несмотря на отсутствие внутреннего присвоения, все-таки инкорпорируется, тогда оно образует интроекцию, которая продолжает быть чем-то внешним для меня. Эта инкапсулированная травма остается насилием, потому что она не может быть в качестве темы взята в работу, проработана и снята.

Насилие возникает не только на межличностном уровне. Поэтому имеет смысл формализовать его до негативного напряженного отношения между внутренним и внешним, и тогда мы сумеем охватить и описать те макрофизические формы насилия, которые не удается втиснуть в конфликтное промежуточное пространство, отделяющее Эго от Альтер. Тогда насилие можно охарактеризовать как событие, которое преобладает, но не может быть интернализировано. Оно выворачивает внутреннее вовне, выставляя его внешнему, и это внешнее совершенно ускользает от внутренних смысловых структур с их упорядоченностью. Оно выражается в том, что внешнее лишает внутреннее его внутреннего характера. Внешнее образуется как благодаря другой системе смысла и порядка, так и благодаря тем силам, которые порядку как таковому противостоят. Если внутреннему не удается снова сделать так, что внешнее будет продолжением внутреннего, не удается сделать внешнее внутренним, тогда оно разламывается под натиском внешнего. Насилие – это разлом, который не допускает никакого посредничества, никакого примирения.

Если власть образует континуум из иерархических отношений, то насилие – причина разломов и обрывов. Зияние как устойчивый структурный признак насилия отличается от иерархии, которая конститутивна для власти. Иерархия есть различие, градиент внутри континуума, которая, в отличие от зияния, образует связи и отношения. Власть организуется всегда как структура власти. А вот структура насилия – это противоречие, поскольку насилие заставляет структуры трещать по швам. Отличительные признаки власти в том, что она соединяет и распоряжается. Отличительные признаки насилия в том, что оно разрывает и преступает. И власть, и насилие прибегают к технике сгибания. Власть сгибает другого, пока он не склонится, пока не начнет слушаться. Насилие сгибает другого, пока тот не сломается.

Насилие грабит свою жертву, лишая ее любой возможности действовать. Пространство для деятельности тем самым оказывается сведено к нулю. Насилие отрицает пространство. Этим оно тоже отличается от власти, которая все-таки оставляет какое-то пространство для действия. Власть не исключает полностью действие и свободу. Она пользуется свободой другого, в то время как насилие ее отрицает. Подвластные могут даже соотнестись с волей власть имущего. В упреждающем послушании он делает из моей воли свою. Моя воля просто позволяет его воле возникнуть. Поэтому не насилие и насильственное принуждение, а вождество и соблазнение имеют доступ к свободе другого.

Как насилие, так и власть суть стратегии нейтрализации непокорной свободы другого в обстоятельствах, когда сама его инаковость вызывает тревогу. Эго прикладывает силу, чтобы покорить Альтер. Альтер сдает свою инаковость, которая и была источником тревоги и угрозы для Эго. Применяя силу, Эго непрерывно продлевает само себя в Альтер. Поэтому власть – это способность превратить отношение к другому в отношение к самому себе, в самоотношение, то есть, оказываясь перед лицом другого, но при этом не принимая его во внимание, она остается при самой себе. Это постоянство самости снижает тревогу, которую вызывает инаковость другого. Власть – это антецедент[27]. Она минимизирует инаковость другого, но не полностью исключает Альтер. Альтер остается включенным в действия Эго. В противоположность власти насилие не является антецедентом. Оно уничтожает другого.

Ни насилие, ни власть не могут оставить другого в его так-бытии. Они пытаются нейтрализовать инаковость другого. Любви тоже не хватает свободы, невозмутимости перед лицом другого. Хайдеггеру совершенно очевидно мерещится иная любовь, когда он дает следующее ее определение: «Пожалуй, самое глубокое толкование того, что такое любовь, мы находим у Августина, который говорит: am ovolo ut sis, – “Я люблю, то есть я хочу, чтобы возлюбленный был тем, что он есть”. Любовь – это позволение быть в глубоком смысле, которое взывает к сущности»¹¹⁸. Любовь есть «сокровеннейшая свобода одного по отношению к другому»¹¹⁹. Правда, интенциональный характер воления, volo, придает этой любви амбивалентный и двусмысленный характер. Вот как Арендт выражает свое оправданное сомнение: «Volo ut sis может означать, что я хочу, чтобы ты был тем, кто ты собственно есть, чтобы ты был своей сущностью – но в таком случае это не любовь, а властолюбие, которое под предлогом утверждения бытия другого даже из его сущности делает объект собственной воли»¹²⁰. Это прочтение близко еще одной формулировке Августина: Non enim amas in illo quod est; sed quod vis ut sit («Ты любишь в другом не то, что он есть, а то, чем ты хочешь, чтобы он был»)¹²¹. Не обязательно усматривать «властолюбие» в том, что я хочу, чтобы ты был так, как ты собственно есть. Однако такая любовь покоится прежде всего на великодушии того, кто господствует. Она возможна только в рамках иерархического отношения, например между богом и человеком или между отцом и сыном. К тому же она не совершенно свободна от власти. Асимметрия и вертикальность являются ее отличительными признаками. Вот как Августин описывает любовь отца к сыновьям: Puto quia, si amas filios tuos, vis illos esse; si autem illos non vis esse, non amas («Я разумею, что ты, когда любишь сыновей своих, хочешь, чтобы они были; если же не хочешь, чтобы они были, не любишь их»¹²²). Интенциональность volo переводит любовь в Я-режим. Она лишает любовь спокойного дружелюбия в отношении к другому. Другой освобождается к своему так как я есть именно там, где volo отступает. «Внутреннейшая» свобода к другому еще не является самой внешней свободой к другому, каковой можно было бы достичь лишь в дружелюбии. Как любовь, так и дружба все еще пребывают в Я-режиме. Так, и у Аристотеля друг понимается как «иной я сам» (allos autos)¹²³. «Чрезмерность в дружбе», по Аристотелю, сравнивается с любовью как «дружбой к самому себе»¹²⁴. Поэтому дружба не выходит за рамки Я-режима, в котором помимо любви находится и насилие. Ахиллес говорит Пентесилее: «Да, правда, силой любви я – твой; / Носить я буду вечно эти узы, / Но счастьем бранным ты мне отдана. / И это ты к моим ногам поверглась, / Когда в бою мы встретились, – не я»¹²⁵.

Власть – это среда действия. Она похожа на шлюз, с помощью которого действия направляются или ускоряются. Действия потому ускоряются, что подвластный незамедлительно принимает и исполняет решения власть имущего. Насилие, напротив, не является средой действий. Конечно, насилие может использоваться как средство, чтобы определенную цель достичь непосредственно и без околичностей, однако главным образом смысл его не в том, чтобы управлять действиями и оказывать на них влияние. Поскольку власть является средой действия, она может применяться конструктивно. Насилие же, напротив, само по себе деструктивно. Оно тогда является продуктивным или созидательным, когда его применяют для того, чтобы оно стало властью, учредило власть. Здесь насилие и власть действуют совместно как средство и цель. Вместе с тем насилие, которое обращено против бытия другого как такового, не преследует никаких внутримирных целей. Оно исчерпывается в акте уничтожения. Напротив, абсолютно деструктивная власть – это противоречие. У власти всегда имеется конструктивное ядро. Власть работает. Она организует и обрабатывает пространство своего действия за счет того, что создает нормы, структуры и институты, вписывает себя в символический порядок. В противоположность власти насилие не работает. Организация и управление не относятся к его существенным чертам. Потому оно деструктивно. Ницше увидел эту особую интенциональность власти, которая отличает ее от насилия: «Чувство власти вначале завоевывает, затем правит (организует) – оно управляет завоеванным ради своего сохранения и вдобавок сохраняет самого завоеванного»¹²⁶. Власть первоначально не является ни деструктивной, ни разрушительной. Наоборот, она «организует». Организовывать – значит связывать и посредничать. Подвластный впрягается в организованное властью пространство, и тем самым господство становится более устойчивым и длительным.

Сильное сопротивление, оказываемое власть имущему, свидетельствует о недостатке власти. Именно недостаточность власти заставляет власть имущего прибегать к насилию. Хватаясь за насилие, он совершает отчаянную попытку бессилие превратить в силу. Власть имущий, который по-настоящему силен, силой своей власти обязан вовсе не угрозам применить насилие. С помощью насилия, разумеется, можно принудительно создать власть, однако насильственно-принудительная власть остается хрупкой. Она легко рвется, и как раз по той причине, что насилие действует разрывающе. Ошибочно считать, будто власть покоится на насилии. Мы можем представить себе такие случаи насилия, которые не имеют ничего общего с властью: мотивированное ненавистью убийство другого – это насилие, которое исчерпывает себя в тот момент, когда бытие другого удается прекратить. Здесь нет нужды добиваться господства над другим. Если рассматривать насилие отдельно от власти, тогда его сущность остается неузнанной. И если рассматривать власть только с оглядкой на насилие, тогда от нас ускользает особая интенциональность власти.

Власть есть отношение, которое связывает друг с другом Эго и Альтер. Власть действует символически, то есть она связывает и сводит (sym-ballein)¹²⁷. Но власть может обрести и диаволическую форму. Диаволизация власти приводит к тому, что она начинает обнаруживать свои репрессивные и деструктивные, отделяющие и исключающие стороны. Если мы будем рассматривать власть исключительно в ее диаволическом аспекте, тогда от нас ускользнет ее символика, которая является всецело продуктивной. Напротив, насилие не является символической средой. Оно по самой своей сущности диаволично, то есть вносит раздор и разделяет (dia-ballein). Обладая символическим измерением, власть может создавать множество символов, благодаря которым она обретает красноречие и убедительность. Будучи диаволическим, насилие, напротив, бедно на символику, а значит, и на речь.

Расширение власти есть расширение пространства. Победа в войне ведет к расширению территорий. Власть есть ее охват. Она велика настолько, насколько далеко она простирается. Увеличение охвата происходит не только в территориальном плане, но также и в (меж)личностном. Властвующий прорастает сквозь подвластных, продлевая самого себя в них и через них. Величина астрального тела властителя определяется тем, насколько далеко простирается влияние его власти. Он сопротяжен пространству своего господства, то есть тому пространству, которое он оккупирует собой. Эта топология власти объясняет, почему тотальная утрата власти властителем является опытом утраты пространства. Властитель, тело которого было столь же обширным, как и подвластная ему территория, съеживается до своего крошечного смертного тельца.

В отличие от пространство-образующей власти насилие разрушает пространство и оставляет после себя пустоту. Оно опустошает и уничтожает внутреннее. Власть же, напротив, создает внутреннее и сгущает. Пространство власти есть также пространство речи. Поэтому оно насыщено символами, знаками и значениями. Кто хочет уничтожить пространство власти, тело власти, тот должен прежде всего лишить его речи. В «Эреке» Гартманна фон Ауэ с пленного Риттера Кадока, который воплощает собой куртуазный порядок власти и господства, великаны сдирают платье и кожу. Власть является формирующим принципом, в то время как насилие разрушает всякую форму. Власть создает распорядок, проводя различия и границы. Насилие, напротив, стирает всякие границы. Власть устанавливает меру. Насилие противодействует устанавливающей меру власти. Насилие безмерно. Стало быть, насильственны те вещи, которые превосходят установленную меру.

Насилию поэтому можно подвергнуть лишь того, кто выступает носителем внутреннего. Разломать камень – не насилие. Внутренним обладает не только личность, но и общности или системы. Им присуще ипсоцентричное стремление к себе, само-полагание. Насилие как деструктивное вмешательство извне разрушает внутреннее. Оно противодействует самополагающей самости. Именно поэтому насилие столь пугающе. Вместе с полаганием всегда дана возможность это полагание упразднить. В противоположность насилию власть не является пугающе-упраздняющей, поскольку она, наоборот, является полагающей. Непрерывность, внутренний и полагающий характер – определяющие черты властного события. Прерывность, упразднение внутреннего и отказ от полагания – это структурные признаки насилия. Как макрофизическое насилие, так и власть являются феноменами негативности. Конститутивным значением для них обладает антагонистическое напряжение между внутренним и внешним, между собственным и чуждым.

Вследствие позитивизации общества постепенно теряет значение и власть как социо-иммунологическая среда. Уже давно канула в прошлое та суверенная власть, которая проявляется как смертоносное, обезглавливающее насилие. Как политические, так и экономические организации сегодня все чаще демонтируют иерархические структуры. Власть более не представляет собой ведущей политической среды. Политическая деятельность постепенно утрачивает героический, драматический и идеологический характер, превращаясь в хозяйственную деятельность самых разных видов, препорученную экспертам и комиссиям. Постепенная позитивизация общества приводит к тому, что любая форма насилия – физическая ли, психическая ли – становится предосудительной. Однако это не значит, что насилию наступил конец, поскольку оно исходит не только от негативности другого, но и от избыточности, свойственной позитивности. Насилие позитивности является не привативным, а насыщающим, не исполнительным, а истощающим. Оно покоится не на исключении, а на изобилии. Оно выражается не репрессией, а депрессией.

Инфильтрация, инвазия и инфекция являются формами, в которых оперирует макрофизическое насилие. Все они предполагают ясное, иммунологически действенное отделение собственного от чуждого. По причине того, что ему не свойственна негативность, микрофизическое насилие обнаруживает совершенно иную топологическую и патологическую форму. Место инфекции занимает инфаркт. Макрофизическое насилие проявляется как экспрессивное, эксплозивное, эксплицитное, импульсивное и инвазивное. Микрофизическое насилие проявляется как имплицитное и имплозивное.

Макрофизическое насилие лишает субъекта внутреннего, поскольку оно вторгается в его внутреннее и уничтожает его. Внешнее разрушает внутреннее. Микрофизическое насилие лишает субъекта внутренности, поскольку оно рассеивает его чрезмерностью позитивного. Такие психические заболевания, как дефицит внимания и синдром гиперактивности, оказываются следствиями такого деструктивного рассеивания. Разрушение и рассеивание не тождественны. Рассеиванию не присуща негативность другого. Она объясняется избытком одинакового. Вещи, которые действуют рассеивающе, являются имманентными событиями внутреннего мира, которые навязываются восприятию. В противоположность макрофизическому насилию, которое является дизъюнктивным и эксклюзивным, микрофизическое насилие – аддитивно и инклюзивно. Кроме того, макрофизическое насилие уничтожает всякую возможность действия и активности. Его жертвы оказываются отброшены в радикальную пассивность. Деструктивность микрофизического насилия, напротив, проистекает из переизбытка активности, который выражается в гиперактивности.

Макрологика насилия придерживается иммунологической модели. Насилие идет от иммунологически другого, который вторгается в мое собственное и отрицает его. Таким образом, собственное уничтожается негативностью другого, если ему со своей стороны не удалось подвергнуть его отрицанию. Иммунологическая защита проявляет себя как отрицание отрицания. Собственное утверждает себя перед лицом другого в той мере, в которой оно отрицает его негативность. Негация негативности как иммунологическая формула порождает свободу. Однако сегодняшнее общество не несет на себе иммунологического отпечатка. Другой не вырабатывает столько негативного напряжения. Он теряет тот экзистенциальный вес, который способен вызвать сильную ответную иммунологическую реакцию. Враг, который по Шмитту был просто другим, сегодня приобретает позитивную форму конкурента. Всякая иммунная реакция – это реакция на инаковость. «Ад – это другие» Сартра мыслим только в иммунологическую эпоху. Сегодня инаковость все больше уступает место потребительскому разнообразию, которое не вызывает никакого иммунологического ответа. У него нет жала чужеродности, которым оно могло бы вызвать сильную иммунологическую защитную реакцию. Чужак обретает позитивную форму экзотического другого, который в противоположность иммунологическому другому не запускает никакой иммунной реакции. В противоположность макрологике насилия, его микрологика не придерживается иммуннологической модели. Микрологика насилия – это логика одинакового.

Повсеместный промискуитет сегодняшнего общества и отсутствие иммунологического другого обуславливают друг друга. Promiscuus означает «смешанный». Промискуитет предполагает отсутствие иммунологической реакции на другого. Также и гибридность, которая вообще характерна для современного образа жизни, является диаметральной противоположностью иммунитета. Иммунологическая гиперестезия исключает любую гибридность. Глобализация ускоряет снижение иммунологического порога, поскольку сильная иммунная реакция на другого блокирует процесс глобализации, который есть процесс – и даже эксцесс – расторможенности и преодоления всяких границ. Насилие позитивности развивается в лишенном негативности пространстве одинакового. Отсутствующая негативность влечет буйное разрастание позитивного, которое в силу своей имманентности не наталкивается ни на какое сопротивление со стороны иммунитета. Оно является террором одинакового.

Ситуация, в которой происходит насильственный акт, зачастую имеет своим источником систему, систематическое устройство, куда она встроена. Поэтому явные, выраженные формы насилия восходят к имплицитным структурам, которые учреждают и стабилизируют властный порядок, но которые, однако, как таковые не даны явно. Так и теория «структурного насилия» Галтунга зиждется на предположении, что насилие опосредовано структурой[28]. Встроенные в социальную систему структуры сохраняют и поддерживают несправедливость. Они предписывают неравенство на уровне властных отношений и, как следствие, неравенство жизненных возможностей, однако при этом не выставляют этот свой характер на всеобщее обозрение ¹²⁸. По причине их невидимости жертвы насилия правящей системы не могут непосредственно осознать себя жертвами. Этим объясняется эффективность таких структур.

Галтунг берет за основу своих размышлений весьма обширное понятие насилия: «Насилие имеется тогда, когда люди оказываются под действием чего-то, что делает их актуальную самореализацию на соматическом и духовном уровне у́же, чем доступная им потенциальная самореализация»¹²⁹. Соответственно, для структурного насилия существенна негативность лишения, которая препятствует справедливому распределению ресурсов и шансов. Такое понятие насилия является слишком общим, и поэтому оно не ухватывает того, что на деле составляет насилие, то есть того, что отличает насилие от других негативных общественных ситуаций. Тот факт, что дети рабочего класса имеют меньше шансов получить образование, чем дети высших классов, является не насилием, а несправедливостью. Если насилием называть любую присущую обществу негативность, тогда профиль этого понятия вовсе сотрется.

Прежде всего, понятие насилия у Галтунга не ухватывает разницы между властью и насилием. Потому он объясняет насилие иерархиями и ранговыми порядками, на которых основаны отношения власти и господства. Угнетаемые оказываются «бессильны, потому что структура отнимает у них возможность создать организованные формы власти и направить их действие против “topdogs”[29]»¹³⁰. Социальные структуры не дают сопротивлению даже возникнуть. Тем самым господство – именно эту, более корректную формулировку мы должны предложить – тоже должно было бы осуществляться ненасильственно. Структурное насилие не является насилием в узком смысле. Гораздо вернее видеть в нем технику господства. Оно делает возможной особую форму господства, которая гораздо эффективнее, нежели господство, основанное на насилии.

У Бурдье тоже «символическое насилие» внутренне присуще социальной системе. Оно вписано в габитус, понимаемый как такая модель восприятия и поведения, которая принимается и воспроизводится безо всяких вопросов. Люди признают и поддерживают отношения господства, поскольку они в силу привычки делают те вещи, которые делать подобает. Уже повседневность является утверждением существующих отношений господства. Символическое насилие поддерживает господство, совершенно не прибегая к физическому насилию. Согласие с господством тут неосознанно, оно похоже на рефлекс, оно дорефлексивно. При символическом насилии понимание того, что есть, и согласие с тем, что господствует, – это одно и то же. Оно потому так хорошо цементирует отношения господства, что придает им вид квази-природы, чего-то фактического, некоего так-оно-обстоит, которое никто не ставит под вопрос.

Но и Бурдье не проводит ясного различия между властью и насилием. Он употребляет эти слова почти как синонимы: «Всякая власть обладает символическим измерением: она должна получить от подвластных согласие в той или иной форме, однако это не то согласие, которое покоится на свободном решении и осознании, а то, которое покоится на непосредственном и дорефлексивном подчинении социализированных тел»¹³¹. Несмотря на близость насилия и власти, между ними есть структурная разница. Как раз благодаря символическому измерению власти господство осуществляется ненасильственно. Чем более дорефлексивное согласие символически порождает господство, тем меньше нужды в открытом насилии. Если же, напротив, у господства нет этого символического посредника, который превращает его в габитус и автоматизм, тогда ему самому приходится поддерживать себя с помощью громоздких инструментов насилия и принуждения.

Как структурное, так и символическое насилие предполагают контекст господства, иерархически-антагонистические отношения между классами. Оба эти вида насилия совершаются господствующими классами над классами угнетенными, власть имущими над подчиненными, topdogs над underdogs. Здесь предельно ясно различие между преступниками и жертвами. Здесь эксплуатация есть эксплуатация со стороны другого. Из-за этого символически-структурное насилие превращается в насилие негативности. Его жертвы оказываются беззащитны перед внешним принуждением. Это принуждение даже интериоризуется, однако оно тем не менее остается чужеродным принуждением.

То, что Жижек называет «объективным насилием», едва ли отличается от символически-структурного насилия. Жижек и сам говорит об «общественно-символическом насилии», которое идеологию превращает в естественную данность – данность, с которой всякий соглашается еще до всякого сознательного решения: «То же относится и к насилию. Социально-символическое насилие в чистом виде проявляется в своей противоположности как самопроизвольность среды, в которой мы живем, как воздух, которым мы дышим»¹³². Оно обнаруживает «более тонкие формы принуждения, которые поддерживают отношения господства и эксплуатации»¹³³. Здесь речь идет о насилии, которое имманентно системе и предшествует явному акту насилия, но которое при этом как таковое невидимо. Оно является насилием негативности, которое господствующие классы совершают над классами угнетенными. Оно возникает «в социальных условиях глобального капитализма» и создает «исключенных и лишних людей – от бездомных до безработных»¹³⁴. Согласно аргументации Жижека, homines sacri Агамбена представляли бы жертву этого имманентного системе насилия. По поводу всплеска насилия в Новом Орлеане он пишет: «Власти Соединенных Штатов, этого всемирного полицейского, стремящегося предупредить появление угроз миру, свободе и демократии во всем мире, утратили контроль над частью самой метрополии: за пару дней город скатился к дикости грабежей, убийств и изнасилований, он стал городом мертвых и умирающих, постапокалиптической зоной, по которой бродили те, кого Джорджио Агамбен называет Homines sacri – люди, исключенные из гражданского порядка»¹³⁵.

В своей теории насилия Жижек придерживается модели негативности. Его теория возводит стену исключения и сегрегации: «Фундаментальное разделение проходит между теми, кто входит в сферу (относительного) экономического процветания, и теми, кто из нее исключен»¹³⁶. Жертвами такого насилия являются не только homines sacri, которые находятся вне сферы благосостояния и влачат жалкое существование, но и определенные группы населения, например меньшинства или безработные. Согласно Жижеку, западная общественная система осуществляет «чудовищное давление», которое вынуждает женщин «в нашем либеральном обществе» «во имя сохранения конкурентоспособности на рынке сексуальности подвергать себя таким про- цедурам, как пластические операции, косметическое имплантирование, инъекции ботокса»¹³⁷. Поэтому, согласно Жижеку, различие между западным обществом, в котором женщины по своему свободному решению подвергают себя пытке косметических операций, и каким-нибудь африканским племенем, в котором женщины подвергают себя болезненной процедуре обрезания клитора, не столь уж и большое.

По Жижеку, «объективное насилие» печется о сохранении отношений господства и эксплуатации. Эксплуатация здесь – это эксплуатация со стороны другого. Жижек обходит стороной то системное насилие, которое имеет место и вне господства и которое затрагивает не просто часть, а все общество. Так, западное общество производительности обнаруживает принуждение, которому подвергаются отнюдь не только женщины или представители рабочего класса, но все без исключения члены. Вопреки предположению Жижека, косметическим операциям подвергают себя сегодня не только женщины, но и мужчины, стремясь выдержать конкуренцию на рынке. Принудительное совершенствование собственного тела – требование, которое адресовано всем без различия. Оно порождает не только ботоксных, силиконовых или пластических зомби, но также мускулистых, анаболических фитнес-зомби. Обществу меритократии как обществу допинга неизвестны классовые или половые различия. Как topdogs, так и underdogs оказываются под диктатом меритократии и стремления улучшить себя. Выгорание грозит всем без исключения членам общества. Сегодня все, как кажется, превратились в зомби под действием призывов к эффективности и здоровому образу жизни. Жертвами этого системного насилия оказываются не homines sacri как изгои, но тот самый включенный в систему производительный субъект, который как суверен и предприниматель никому не подчиняется и в этом смысле является свободным, но который в то же время является homo sacer самому себе. Системное насилие действует не за счет исключения. Скорее, оно делает всех включенными – и даже заключенными – системы, вынуждающей эксплуатировать самого себя.

«Символическое насилие» Бурдье, как и «структурное насилие» Галтунга, отличается от того системного насилия, жертвами которого являются все без исключения участники общественной системы и которое поэтому не требует для своего расцвета никакого классового антагонизма, никаких иерархических отношений между верхами и низами. Оно возникает безо всякой вражды и господства. Его субъект – не наделенная властью личность и не господствующий класс, а сама система. Поэтому в ней не найти такого фактического субъекта, на которого можно было бы возложить ответственность за угнетение или эксплуатацию.

Системное насилие как насилие позитивности совершенно лишено негативности воспрепятствования, отказа, запрета, исключения или лишения. Оно проявляется как чрезмерность и переизбыток, как эксцесс, как изобилие и истощение, как излишек производства, коммуникации и информации. По причине его позитивности, собственно, в нем и не замечают насилия. К насилию ведет не только недостаток, но также избыток, не только негативность недозволенности, но также и позитивность всемогущества.

На избыток одинакового, на чрезмерность позитивности сегодняшний человек все чаще отвечает психической абреакцией. Доходит до психической булимии. Она не является иммунологическим ответом на негативность, потому как на избыток одинакового иммунная система нисколько не реагирует. Поэтому насилие позитивности, быть может, – губительнее, чем насилие негативности. Усугубляющиеся неврологические нарушения вроде депрессии и выгорания являются красноречивыми признаками отвержения и отрицания того, что господствует. Здесь теряется различие между эксплуатирующим и эксплуатируемым. От выгорания страдают не только underdogs, но и topdogs. Жертва – это и сообщник системы. Ее не отличить от преступника, ратующего за бесперебойную работу системы. Насилие замыкается на самом себе в том смысле, что человек для самого себя оказывается эксплуататором, будучи одновременно и преступником, и жертвой.

Центральный тезис фукольдианской теории власти гласит: начиная с XVII века власть проявляется не в виде смертоносной власти суверена, а в виде дисциплинарной власти и биовласти. Власть суверена, как и власть меча, – смертельная угроза. Она достигает своего пика в «привилегии завладеть жизнью для того, чтобы ее уничтожить»¹³⁸. Дисциплинарная власть, наоборот, работает на «побуждение, усиление, контроль, надзор, умножение и организацию сил, которые она себе подчиняет». Она нацелена скорее на то, чтобы «силы производить, заставлять их расти и их упорядочивать, нежели на то, чтобы ставить им заслон, заставлять их покориться или их разрушать»¹³⁹. Она представляет не сосредоточенную в руках суверена власть причинять смерть, но власть жизни, «высшим делом которой отныне является уже, быть может, не убивать, но инвестировать жизнь от края до края»¹⁴⁰. Старая смертоносная власть, в которой проявляется суверенитет, уступает место «управлению телами» и «расчетливому заведованию жизнью»¹⁴¹. Перестав истязать тела, дисциплинарная власть встраивает тела в систему приказов и запретов.

Суверенная власть в отличие от дисциплинарной не способна проникнуть в потайные уголки тела и души, чтобы там развернуть свою деятельность. Понятие «микрофизики власти» у Фуко описывает те властные процедуры, которые производят нормы и привычки, а не боль или смерть, и которые скорее «квалифицируют, измеряют, оценивают, иерархизируют, нежели демонстрируют себя во всем своем смертоносном блеске»¹⁴². Она «производит распределения [послушных подданных] относительно нормы». Она является нормализующей властью, и в качестве таковой скрывается и выдает себя за общество. Нормализующее общество является «историческим производным некой технологии власти, центрированной на жизни». Такая технология власти изобретает «население» и выступает в качестве «биовласти»: «размножение, рождаемость и смертность, уровень здоровья, продолжительность жизни, долголетие – вместе со всеми условиями, от которых может зависеть варьирование этих процессов; попечение о них осуществляется посредством целой серии вмешательств и регулирующих способов контроля – настоящая биополитика народонаселения»¹⁴³.

Субъект смертоносной власти четко определен. Он является приближенным к Богу сувереном. Но кем является субъект дисциплинарной и биовласти? Кто господствует? Является ли власть над жизнью или биовласть вообще властью в собственном смысле? Промышленный прогресс ¹⁴⁴ требует как телесной, так и душевной дисциплины, дабы привести их в соответствие требованиям машинного и промышленного производства, но эта дисциплинарная техника, пронизывающая всю жизнь, не совпадает с техникой власти и господства. В действительности Фуко описывает не новую форму власти, а новую форму общества, именно дисциплинарного общества, которое, однако, как таковое не представляет собой ни форму власти, ни форму господства. Поэтому суверенную власть и дисциплинарную технику нельзя сравнивать напрямую с точки зрения власти и экономики. Дисциплинарная техника не является непосредственным выражением власти и господства, она является повседневной общественной практикой. Потому принуждению со стороны дисциплинарного общества подвергаются не только подвластные, но и все члены, все классы общества – как господа, так и рабы. Биополитика как таковая тоже не является властью-политикой. Ни «подгонка накопления людей к накоплению капитала», ни «сочленение роста человеческих групп с экспансией производительных сил»¹⁴⁵ не являются генуинными практиками власти и господства.

Современная власть диффузна или рассеянна, она постепенно перестает быть самой собой ¹⁴⁶. Ясно, что именно это подталкивает Фуко определять власть «не-субъективно», то есть чисто структурно, – как «множественность отношений силы», которые «имманентны той области, где они осуществляются»¹⁴⁷. Он пытается помыслить власть не как «всеобщую систему господства», которая «осуществляется одним элементом над другим, господства, результаты действия которого через ряд последовательных ответвлений пронизывали бы все социальное тело»¹⁴⁸. Однако совершенно невозможно мыслить власть вне любых отношений господства, вне всяких иерархических соподчинений. Далее, власть с необходимостью предполагает субъективность, субъективную интенциональность. Этим она отличается от сил или от баланса сил. Фуко представляется некоторое бессубъектное властное отношение: «Отношения власти являются одновременно и интенциональными, и несубъектными»¹⁴⁹. Бессубъектная интенциональность – это противоречие. Лишь позднее Фуко признает слабость своей чисто структуралистской концепции власти и снова вводит субъективность внутрь властных отношений: «Власть может быть лишь тем, что “один” совершает над “другим”. Власть существует лишь в действии, даже и тогда, когда она для того, чтобы вписаться в рассеянное поле возможностей, опирается на постоянство структуры»¹⁵⁰. Власть создает устойчивые структуры, чтобы себя стабилизировать, закрепиться в рассеянном поле возможностей. Но она к ним не восходит. Они просто образуют ее среду.

Фуко указывает на то, что никогда войны не были столь кровавыми, как с начала XIX века. Ужасающее смертоносное насилие с таким размахом и цинизмом перешагнуло все границы именно потому, что оно «выдает себя за дополнение к власти, которая позитивным образом осуществляется над жизнью, которая берется ею управлять, ее усиливать и умножать, осуществлять педантичный контроль над ней и ее регулирование в целом»¹⁵¹. Войны отныне ведутся не во имя суверена, которого нужно защищать, но «во имя всех», то есть «народа» (population) или «населения» (habitants): «Именно в качестве управляющих жизнью и выживанием, телами и родом стольким режимам удалось развязать столько войн, заставляя убивать столько людей. <…> Принцип “мочь убивать, чтобы мочь жить”, на который опиралась тактика сражений, стал стратегическим принципом отношений между государствами. Однако отныне на кону стоит не юридическое существование суверена, а биологическое существование народонаселения»¹⁵². Войны, которые ведутся от имени «нации» или «народа», «во имя всех», высвобождают гораздо более смертоносное насилие, чем войны, которые велись от имени суверена. Однако это направленное против других народов смертоносное насилие не является внутренне присущим «позитивной власти над жизнью», чьим телосом является как раз «постоянное увеличение жизни».

Фуко, очевидно, недостает чутья, чтобы обнаружить насилие. Поэтому он и пытку рассматривает лишь с оглядкой на производство истины ¹⁵³ и не обращает внимания на внутренне присущую ей экономию насилия и удовольствия. От него ускользает то насилие, которое лежит в основе суицида. Он указывает на то, что самоубийство, «которое прежде считалось преступлением, поскольку было способом присвоить себе право на смерть, отправлять которое мог лишь суверен», в «обществе, где политическая власть как раз только что взяла на себя задачу заведовать жизнью», становится предметом социологического анализа. Самоубийство при этом он понимает как естественное событие, которое столь «регулярно и постоянно», что ему не полагается уделять какого-то особого внимания ¹⁵⁴. Поэтому он и не занимается быстрым ростом подобного насилия, которому в так называемом дисциплинарном обществе человек подвергает самого себя. Оно указывает как раз на те имманентные структуры насилия, которые Фуко не замечает.

Во введении к «Homo sacer» Агамбен говорит о «любопытном обстоятельстве», состоящем в том, что «свои исследования Фуко так и не удосужился проверить на материале современной биополитики как таковой, примером которой служат концентрационный лагерь и структуры больших тоталитарных государств ХХ века»¹⁵⁵. Агамбен объясняет это «примечательное обстоятельство» преждевременной кончиной Фуко. Смерть помешала Фуко извлечь все следствия из понятия биополитики, отыскав верное направление, в котором можно было бы углубить исследования. Агамбен не принимает к сведению, что фукольдианская теория биополитики устроена так, что она не в состоянии понять смертоносное насилие лагеря. В рамках его теории тюрьма и лагерь не отличаются друг от друга. Тюрьма – конститутивный элемент, место дисциплинарного общества. Напротив, лагерь является не-местом. Фукольдианской биополитике, которая нацелена на «управление телами» и «расчетливое заведование жизнью», не доступен лагерь, понимаемый как задворки. Смертоносное насилие в лагере противоположно биополитической экономии, состоящей в «постоянном увеличении жизни».

Книга Фуко «Надзирать и наказывать» оканчивается следующими словами: «В этом центральном и централизованном человечестве, результате и инструменте сложных отношений власти, в телах и силах, подчиненных многочисленным механизмам заключения, в объектах дискурсов, которые сами являются элементами этой стратегии, мы должны слышать далекий гул сражения»¹⁵⁶. Фуколь-дианское дисциплинарное общество, образованное тюрьмами, госпиталями, рабочими домами, казармами и фабриками, не отражает сегодняшнего общества. Ему на смену уже давно пришло общество, образованное стеклянными офисными башнями, торговыми центрами, фитнес-центрами, студиями для йоги и косметическими клиниками. Общество XXI века – не дисциплинарное, а производительное общество. Высокие стены дисциплинарного общества стали архаикой. Они напоминают об обществе негативности, которое определялось предписанием и запретом.

Послушный субъект подчиняется эксплуатирующей его инстанции господства. «Рас-творение» (Abschöpfung), которое, если верить Фуко, свойственно суверенной власти, является эксплуатацией со стороны другого. В противоположность послушному субъекту, производительный субъект свободен, потому что он никому не подчиняется. Не должен, а можешь – вот основа его психической конституции. Он стал господином самому себе. Не запреты и предписания, но свобода и инициатива определяют его существование. Императив производительности превращает свободу в принуждение. Вместо эксплуатации со стороны другого – эксплуатация, которой я подвергаю себя сам. Производительный субъект эксплуатирует себя сам до тех пор, пока не рухнет в изнеможении. Здесь насилие и свобода сливаются в одно. Насилие тем самым замыкается на себе. Эксплуатирующий становится эксплуатируемым. Преступник – жертвой. Выгорание есть патологическое проявление этой парадоксальной свободы.

Насилие позитивности поэтому более коварно, нежели насилие негативности, ведь оно выдает себя за свободу. «Далекий гул сражений» не умолкает. Но речь идет о совершенно особом сражении – сражении, где нет господ и врагов. Человек ведет войну с самим собой, причиняет насилие самому себе. Отныне насилие исходит не из мест заключения, свойственных дисциплинарному обществу, а из души производительного субъекта. Парадоксальным образом современная форма заключения называется свободой. Она похожа на трудовой лагерь, где человек выступает одновременно в роли заключенного и надзирателя.

Досовременное общество суверенитета характеризуется обезглавливающим насилием. Кровь – его медиум. Современное дисциплинарное общество является обществом негативности. В нем главенствующую роль играет дисциплинарное принуждение, в частности – принуждение «социальной ортопедии». Характерная для него форма насилия – это насилие деформации. Ни обезглавливание, ни деформация недостаточны для описания общества производительности позднего модерна. В таком обществе господствует насилие позитивности, из-за которого свобода и принуждение становятся неразличимы. Его патологическим выражением становится депрессия.

Религия – это система негативности. С ее предписаниями, запретами и ритуалами она препятствует распространению позитивного. Она создает ясно очерченные знаки и ясно отграниченные пространства, пронизанные высоким семантическим и атмосферным напряжением. Таким образом она поддерживает энтропию общественной системы на очень низком уровне. Оргия освобождения, дерегулирования, стирания границ и уничтожения ритуалов, которая продолжается и по сей день, действует в противоположном направлении, массово демонтируя негативность. Демонтаж негативности создает избыток позитивности, всеобщий промискуитет, эксцесс подвижности, потребления, коммуникации, информации и продукции.

Разбухание позитивного становится причиной закупорки и ожирения путей, по которым осуществляется циркуляция, что ведет к инфаркту системы. Начиная с определенного момента информация перестает быть информативной, производство – производящим, а коммуникация – коммуникативной. Все разрастается и размножается, утрачивая всякую целесообразность, всякое предназначение, оказываясь за пределами экономики полезности. Бодрийяр пишет: «Есть одно ужасающее последствие непрерывного созидания позитивного. Если негативное порождает кризис и критику, то позитивное, возвеличенное до уровня гиперболы, порождает катастрофу в силу невозможности выделить кризис и критику даже в гомеопатических дозах. Любая структура, которая преследует, изгоняет, заклинает свои негативные элементы, подвергается риску катастрофы ввиду полного возвращения к прежнему состоянию, подобно тому, как биологическое тело, которое изгоняет зародышей бацилл, паразитов и иных биологических врагов, избавившись от них, подвергается риску рака и метастазов, иначе говоря, риску возникновения позитивного, пожирающего свои собственные клетки, или же вирусному риску, проявляющемуся в угрозе быть пожранным своими собственными антителами, оставшимися теперь без применения. Все, что извергает из себя проклятую сторону своей сути, подписывает себе смертный приговор. В этом и состоит теорема о проклятой стороне вещей»¹⁵⁷. Бодрийяр опрометчиво придерживается здесь расхожей схемы вытеснения и возвращения вытесненного. Исключение другого или какой-то отвергаемой части приводит к появлению другой инаковости. Принимается в качестве предпосылки, что асептическое пространство позитивности, из которого исключается любая негативность другого, становится причиной возникновения новых форм виральности, новой патологии: «Кто живет одним и тем же, тот и умрет от того же самого. Отсутствие инаковости секретирует ту неуловимую, абсолютную инаковость, каковой является вирус. <…> Призрак тождественного нанес новый удар. За всякой навязанной схожестью, за любой экстрадицией различий <…> кроется опасность инцестуозной вирулентности, дьявольской инаковости <…>. Принцип зла возвращается в новых формах»¹⁵⁸. Этой новой патологии инцестуозной вирулентности, как говорит далее Бодрийяр, медицина не смогла разглядеть, поскольку к раку и СПИДу она отнеслась как к рядовым заболеваниям, в то время как они относятся к заболеваниям, появившимся благодаря триумфу профилактики. Он считает, что эти заболевания возникли из-за исчезновения болезней, уничтожения патогенных форм и поэтому они не поддаются лечению прежними методами. Мы имеем дело с «патологией 3-го типа, недоступной всей фармакопее предшествующей эпохи»¹⁵⁹.

По крайней мере в этом пункте теория вирулентности Бодрийяра перестает быть строгой с точки зрения аргументации, поскольку вирус иммунодефицита не отличается радикальным образом от других вирусов. Как и любой другой вирус, этот вирус указывает на негативность другого. Поэтому в принципе можно победить этот вирус при помощи антител. Выздоровление означает отрицание отрицания на иммунологическом уровне. Летальность рака вызвана не аутоимунностью, при которой организм, как предполагает Бодрийяр, разрушается своими собственными, «безработными» антителами. Клетки рака – это мои собственные клетки, которые мутировали в другого и поэтому заставляют иммунитет защищаться. Компьютерные вирусы также предполагают негативность, которая противостоит программе-антивирусу. Виральное насилие, исходящее от СПИДа, рака или компьютерных вирусов, тоже является насилием негативности. Но современная эпоха не является вирусной. Ее главные заболевания – не вирусные или бактериальные инфекции, а психические нарушения, например выгорание, гиперактивность или депрессия, которые следует объяснять не виральной негативностью, но переизбытком позитивности, насилием позитивности.

Бодрийяр не принимает патологии позитивного, потому что он повсюду придерживается иммунологической модели: «И вовсе не случайно так остро встает вопрос об иммунитете, антителах, прививках, пересадке и отторжении. На стадии скудости мы стремимся все поглощать и усваивать. На стадии же избытка встает проблема отторжения и отбрасывания. Всеобщая коммуникация и перенасыщение информацией представляют угрозу для защитных свойств человеческого организма»¹⁶⁰. Эксцесс перепроизводства, сверхпроизводительности, сверхпотребления, сверхкоммуникации и сверхинформированности представляют угрозу не для иммунной системы, а для системы нервно-психической. Патология позитивного не имеет никакого отношения к иммунной системе. Иммунитет не реагирует на ожирение системы. Жир может постепенно выводиться, но он не может быть исторгнут. По причине своей позитивности одинаковое не приводит к образованию антител. Нет смысла укреплять защиту перед лицом насилия, источником которого является одинаковое. Они могут защитить лишь от иного. Кроме того, следует отличать иммунологическое и не-иммунологическое отторжение. Отвращение является иммунологической реакцией в той степени, в которой оно вызвано иным. Избыток одинакового является причиной рвоты, но рвота – не защитная реакция иммунитета, а пищеварительно-психическая абреакция.

В интервью газете «Шпигель» Бодрийяр обращает внимание на то, что война изменила форму: «Больше нет фронтов и демаркационных линий, враг проник в самое сердце культуры, которая с ним борется. Это, если угодно, четвертая мировая война: на этот раз ее участниками являются не народы, государства, системы и идеологии <…>»¹⁶¹. Бодрийяр не согласен с тем, что новая мировая война обходится сегодня вообще без врагов, которых нужно «побороть». Скорее, речь идет о том, что человек ведет войну с самим собой. По причине того, что негативность врага отсутствует, война становится самореферентной. Разрушается тот, кто разрушает. Получает удары тот, кто бьет. Кто выигрывает, тот в то же время проигрывает. Претендуя на мир, эта война не является ни видимой, ни публичной. Речь идет о такой войне, в которой не может быть победителей. Эта война без врага окончится не победой одной из сторон, а только глобальным крушением, глобальным выгоранием. Перегрев всей системы приводит к имплозивному схлопыванию. Здесь действует имплозивное насилие. Оно отличается от эксплозивного насилия, которое в качестве империалистического насилия или насилия классической войны расширяется вовне и завоевывает новые пространства. Эксплозивное насилие – это давление, направленное вовне. При имплозивном насилии внешнее отсутствует и давление направляется внутрь. Во внутреннем оно становится причиной разрушительного напряжения и давления, которое ведет к обширному инфаркту системы. Климатические и иные катастрофы окружающей среды тоже указывают на перегрев системы. Выгорание производительного субъекта – патологический признак, указывающий на риск системной имплозии.

Согласно той генеалогии врага, которую выстраивает Бодрийяр, на первой стадии врагом является волк. Он – «внешний враг, который нападает и от которого защищаются, возводя защитные укрепления и стены»¹⁶². На следующих стадиях генеалогии враг постепенно утрачивает силу и видимость. Он мельчает и становится менее заметным. На второй стадии он становится крысой, которая живет в подполье и потому требует иной защитной стратегии. Стены и заборы против нее не действуют. Только «гигиена» или «техника чистоты» способны защитить от исходящей от нее опасности. После третьей стадии – стадии жука – враг наконец обретает виральную форму: «Четвертая стадия – это вирусы <…>. От вирусов гораздо труднее защищаться, поскольку они проникают в самое сердце системы»¹⁶³. Здесь появляется «призрачный враг, распространяющийся по всей планете, проникающий всюду, как вирус, возникающий в каждом промежутке власти»¹⁶⁴. Паническая реакция на вспышки сибирской язвы, согласно Бодрийяру, отражает морфологические и топологические изменения в природе вражды и насилия. Спящие вирусные клетки, которые приспосабливаются к жизни внутри системы, действуют против нее, стоит им лишь активироваться. В самом внутреннем они образуют очаг внешнего. Они нападают на систему как на внешнюю по отношению к ним силу. Преступник и жертва в данном случае четко разделены. «Вирусное насилие», кроме того, пронизано антагонистическим напряжением. Оно представляет собой насилие негативности. Террорист как враг является для системы иммунологическим другим, который в систему проникает и начинает ее разрушать.

Бодрийяр тотализирует вирусное насилие терроризма как нынешнюю образцовую форму насилия. Исламский терроризм лишь одна из разновидностей. Сегодня мы становимся свидетелями «террора против террора», террор сингулярности против террора глобализации, со своей стороны покоящейся на «чудовищном насилии». Терроризм – «повсюду», «в каждом из нас». Он воспользуется кем угодно – «всякий из нас невыявленный виновник». Он «ощутим везде, он просвечивает в каждой форме насилия, будь то человеческое насилие или насилие несчастного случая и катастрофы»¹⁶⁵. Глобальная «гомогенизирующая и разлагающая власть» создаёт «повсюду гетерогенные силы, – не просто разные, но антагонистические»¹⁶⁶. Бодрийяр призывает противостоять насилию глобализации, противопоставляя ему «радикальную сингулярность, событие сингулярности». Он возвещает «бунт сингулярности»¹⁶⁷ (перевод мой. – С. М.). Как и Антонио Негри, Бодрийяр впадает в постмодернистскую романтику сингулярностей. В противоположность тому, что он утверждает, сегодня не наблюдается антагонизма между глобальным и сингулярным. Сегодняшнее общество, в котором заметны признаки постепенной эрозии социального, скорее уж производит изолированные Эго, которые могут образовать лишь слабые связи друг с другом и обнаруживают себя в условиях острой конкуренции. Они не являются теми сингулярностями, которые совместно смогли бы противостоять глобальному. Скорее, они попутчики, соучастники и вместе с тем жертвы глобализации. Они мелкие предприниматели, между которыми если и возможны отношения, то лишь в виде непрочной деловой связи. Сегодня и исламский терроризм утрачивает свой некогда столь грозный характер. Гораздо более опасным, чем террор другого, оказывается имманентный террор. От него невозможно по-настоящему защититься по той причине, что отсутствует негативность.

Бодрийяр ошибочно характеризует насилие глобализации как виральное насилие. В своем эссе «Насилие глобализации» он пишет: «Это виральное насилие – насилие сетевое и виртуальное. Насилие мягкого уничтожения, генетическое и коммуникативное насилие; насилие консенсуса и форсированной интеракции <…>. Такое насилие вирально в смысле, что оно действует не в лоб, а за счет заражения, за счет цепной реакции и за счет устранения иммунологических защит»¹⁶⁸ (перевод мой. – С. М.). Глобальная коммуникация есть коммуникация постиммунологическая. Как раз по причине того, что иммунологическая негативность отсутствует, дело доходит до избытка коммуникации. Возникший из-за этого массив коммуникации становится причиной роста энтропии внутри системы. Заражение – это новая форма коммуникации. Оно не является смысловой коммуникацией, поскольку возникает вследствие аффективных интенсивностей и импульсов. Вопреки предположению Бодрийяра ей не свойственна негативность вирального.

Имя сегодняшнего темпорального кризиса – не ускорение. Ускорение само по себе не деструктивно. Ускоренное деление клеток в течение какого-то времени вполне может иметь смысл – до тех пор, пока оно подчиняется экономии всего организма. Выходя за отведенные ему рамки и становясь самодовлеющим, оно обретает диаволическую форму. Ускоренное деление перестает быть делением, становясь уродливым наростом. Ускорение в собственном смысле подразумевает целенаправленно протекающий процесс. То, что сегодня воспринимается как ускорение, в действительности есть резкий скачок энтропии, из-за которого вещи начинают роиться и размножаться, образуя плотную и удушливую массу.

Вероятно, бациллы разрушают свою жизненную среду не потому, что у них есть такое намерение, а на том основании, что им случилось впасть в эксцесс роста. Они не замечают той вышестоящей инстанции, которой они обязаны жизнью и которая позволяет им выживать. В афористической форме Шницлер нащупывает родство между бациллами и людьми: «И теперь разве мы не можем представить, что и само человечество является заболеванием какого-нибудь высшего, для нас в его целом непостижимого организма, внутри которого человечество находит условие, необходимость и смысл своего существования, и что оно этот организм стремится разрушить и в конце концов чем больше оно развивается, тем вернее оно его разрушает – точно так же, как бациллы разрушают “больного” индивида! Если бы это предположение оказалось недалеко от истины, все же от этого наша способность представления ничего бы не получила, потому как наш дух способен постичь лишь нижестоящее и никогда – вышестоящее; только то, что стоит ниже нас самих, до известной степени осознается нами, а более высокое всегда для нас лишь предмет догадок. В этом смысле, пожалуй, можно взглянуть на историю человечества как на историю вечной борьбы с божественным, которое несмотря на все оказываемое им сопротивление постепенно и неумолимо уничтожается человечеством <…>»¹⁶⁹. В свете разрушительных эксцессов роста фрейдовский тезис об инстинкте смерти выглядит более правдоподобно. Силы, которые на первый взгляд поддерживают прогресс и сохраняют жизнь, – как, например, гиперактивность производительного общества позднего модерна, – оказываются, согласно этому тезису, разрушительными импульсами, истоком которых является влечение к смерти и которые в конце концов приводят к смертельному краху, к выгоранию системы в целом.

Лозунг прозрачности (транспарентности) доминирует в дискурсе сегодняшнего общества. Речь идет о всеохватном процессе, даже о смене парадигмы, которая уводит нас далеко за пределы вопросов демократии, справедливости и истины. Всюду навязываемая прозрачность говорит о том, что данная общественная констелляция находится во власти избыточной позитивности, а тем самым все больше упраздняет негативность. Упразднение порогов, различий и границ ведет к распуханию и ожирению путей общественной циркуляции. Диктат транспарентности поэтому невозможно мыслить отдельно от феноменов гиперкоммуникации, гиперинформации и гипервидимости.

Негативность недоступного задает топологию священного. Священные пространства являются пространствами эксклюзивными, полностью отделенными и отграниченными от внешнего. Пороги оберегают такое пространство от профанации. Религиозный опыт есть пороговый опыт, опыт чего-то совершенно иного. Прозрачное общество, как общество позитивности, напротив, уничтожает любые пороги, любой пороговый опыт, поскольку оно все уравнивает. Трансцендентность совершенно иного уступает место прозрачности одинакового. Пороги затрудняют обзор, который сегодня перешел всякие границы, превратившись в гипервидимость. Они также противодействуют всеобщему промискуитету и всеобщей проницаемости, которые составляют прозрачное общество.

Если системе не удается совпасть с самой собой, то есть стать прозрачной для себя самой, то причиной тому служит несоизмеримая инаковость. Самопрозрачность, однако, не для всякой системы является телосом. Для многих систем именно непрозрачность составляет условие их возможности. В вопросах веры вопрос о прозрачности не ставится. Этим вера отличается от системы знания, чьим телосом является самопрозрачность. То же и с доверием: для него конститутивна негативность не-знания. Если имеется уверенность, то доверие не нужно, поскольку оно является промежуточным состоянием между знанием и незнанием. Далее, несовместимы друг с другом мышление и тотальная прозрачность. Полная прозрачность доводит мышление до позитивности арифметического расчета. В противоположность расчету мышление проходит через переживания, которые трансформируют само мышление, то есть позволяют ему стать другим: «Встретиться на опыте с чем-нибудь, будь то вещь, человек или бог, можно, если оно с нами случается, если оно нам встречается, нас превосходит, нас переворачивает и преображает»¹⁷⁰ (перевод мой. – С. М.). Дух, который изначально обозначает возбужденность или задетость чувством, никогда не бывает полностью прозрачным. Прозрачность для самого себя не может быть источником беспокойства или задетости. В основе требования постоянной прозрачности лежит идея мира и человека, свободных от любых форм негативности. Полностью прозрачна только машина. Прозрачной коммуникацией была бы коммуникация машин, на каковую человек не способен. Принуждение к тотальной прозрачности нивелирует самого человека до функционального элемента системы. В этом со- стоит насилие прозрачности. Непременной составляющей целостной личности являются известная недоступность и непроницаемость. Полная и избыточная освещенность личности – это насилие. Как говорит Петер Хандке: «Я живу тем, что другие обо мне не знают»¹⁷¹.

Прозрачность не следует считать следствием того дружеского света, который дает проявиться теперешнему в его теперь, кому угодно в его как-угодности, то есть другому в его несоизмеримой инаковости. Всеобщая политика прозрачности скорее состоит в том, чтобы от инаковости целиком и полностью избавиться, заставив все выйти на свет одинакового. Транспарентность достигается именно устранением другого. Насилие транспарентности в конце концов выражается в нивелировании другого до одинакового, в устранении инаковости. Оно является уравнивающим. Политика транспарентности – это диктатура одинакового.

Императив прозрачности ускоряет коммуникацию за счет устранения любой негативности, при которой неизбежно выжидание, приостановки, колебания. Коммуникация там достигает максимальной быстроты, где одинаковое отвечает одинаковому, где запускается цепная реакция одинаковости. Инаковость, напротив, ее приостанавливает. Прозрачная речь – речь механическая и функциональная, двусмысленность ей не свойственна. Диктат прозрачности уничтожает все туманное, неясное, сложное. Расчет – более прозрачная процедура, нежели рассказ. Сложение прозрачнее изложения. В отличие от рассказов, цифры, как известно, не пахнут. Прозрачность и само время лишает аромата. Прозрачное время есть время без аромата, время без события, время без нарратива, время без сцены. Как только время лишается нарративного свойства, оно разбивается на множество следующих друг за другом точечных, атомизированных моментов настоящего. Сама память непрозрачна для себя в той мере, в которой она в противоположность хранилищу, работающему по принципу простого добавления, обнаруживает нарративную структуру. По причине своей историчности и нарративности хранимые памятью следы являются предметом беспрестанной реорганизации и переписывания ¹⁷². В то время как накопленные данные всегда остают- ся одинаковыми.

Политика как таковая – это стратегическая деятельность. Поэтому ее конститутивная черта ― секретность. Этим она отличается от просто административного управления и распоряжения, которые суть всего лишь работа (Arbeit). Политическое действие – это не работа. Открытость всех без исключения намерений делает невозможной игру, ведь она тоже является стратегической деятельностью. Там, где невозможна стратегия, есть статистические опросы. «Постулат публичности», согласно Карлу Шмитту, имеет своим специфическим противником «представление, что любой политике присущи Arcana, политико-технические тайны, которые на деле так же необходимы абсолютизму, как коммерческие и производственные тайны необходимы для хозяйственной жизни, основанной на частной собственности и конкуренции»¹⁷³. Без этой секретности политика вырождается до театрократии, которая не обходится без подмостков и зрителей: «XVIII веку еще достало самоуверенности и аристократического понятия тайного. В обществе, у которого больше нет такого мужества, не будет больше и Arcana, иерархии, тайной дипломатии и вообще никакой политики, потому что всякая большая политика предполагает Arcanum. Все будет происходить перед кулисами (перед полным партером Папагено)»¹⁷⁴. У Шмитта политика насилия – это тайная политика. Чем более политической является некоторая деятельность, тем больше секретности она вокруг себя создает. Поэтому Шмитт требует от политики больше «мужества перед тайной»¹⁷⁵. Власть – соответственно господство – и прозрачность несовместимы. Шмиттовская идея суверенитета предполагает абсолютную негативность. Суверен – это тот, кто принимает решение в чрезвычайной ситуации. Чрезвычайная ситуация, при наступлении которой оказывается подвешен весь правовой порядок, – это ситуация абсолютной непрозрачности.

Императив прозрачности упраздняет любую дистанцию и всякую сдержанность. Прозрачность означает полную близость и недистанцированность, полный промискуитет и полную проницаемость, полную незащищенность и выставленность напоказ. Прозрачность – это также обнаженность и непристойность денег, которые все со всем делают сравнимым, уничтожая несоизмеримость и взаимонепроницаемость вещей. Непристойным является такой мир, где все может быть выражено через цену и где все должно приносить прибыль. Более того, общество прозрачности является обществом, в котором всё выставлено напоказ. В этом выставленном напоказ обществе каждый субъект является для себя рекламным объектом. Все оценивается по своей выставочной стоимости. Все, чье бытие состоит не в выставленности напоказ, а в здесь-бытии (Da-Sein), утрачивает свою культурную ценность. Показное общество является порнографическим обществом. Все вывернуто наружу, все раскрыто, все оголено и раздето, все предъявлено как экспонат. Выставленное напоказ лицо – лицо, лишенное «ауры взгляда»,¹⁷⁶ – уплощается до face. Face – это товарная форма лица. Эксцесс выставленности напоказ каждого делает товаром, который «безо всякой таинственности подлежит непосредственному потреблению». Тотальная выставленность напоказ, развязное показывание – непристойны. Гипервидимость – непристойна. Вещи исчезают не в темноте, но в световой передержке и в гипервидимости: «Если взглянуть более общо, то видимые вещи исчезают не в темноте и не в молчании: они испаряются в том, что виднее самого видимого – в непристойности»¹⁷⁷.

Полное исчезновение границ и порогов порнографично. Непристойными являются и гладкие, непрерывные потоки гиперинформации и гипер-коммуникации, которым совершенно неизвестна негативность сокрытого, недоступного и запретного. Непристойным является принуждение абсолютно все предавать коммуникации и видимости. Коммуникация безо всякой сценографии – это порнография. На сексуальном уровне непристойность означает «утрату сценической иллюзии желания ради выставления напоказ тел и их непосредственного промискуитета»¹⁷⁸.

Для современного общества прозрачности характерно, что в нем порнографическая выставленность напоказ и паноптический контроль переходят друг в друга. Сеть – этот электронный паноптикум – подпитывается вуайеризмом и эксгибиционизмом. Общество контроля обретает свою завершенную форму там, где его субъект обнажается не под принуждением извне, но из потребности, которую он порождает в себе сам, то есть там, где тревога от того, что придется обнажить частную и интимную сферу своей жизни, уступает место потребности бесстыдно выставить ее напоказ. Кроме того, производительное общество там достигает максимальной эффективности, где свобода и само-эксплуатация совпадают. А теперь совпадают само-высвечивание и само-эксплуатация.

Принудительная прозрачность является в конце концов не этическим и не политическим, но экономическим императивом. Высвечивание есть эксплуатация. Коммуникация – это коммерция. Кто полностью просвечен, того легко подвергнуть эксплуатации. Засветка личности максимизирует экономическую эффективность. Прозрачный клиент – это новый обитатель, homo sacer экономического паноптикума. Паноптикум потребительского и производительного общества отличается от паноптикума дисциплинарного общества тем, что ему не нужны оковы, стены и закрытые пространства. Теперь все общество, весь земной шар образует паноптикум. «Гугл» и социальные сети вроде facebook[30] являются цифровыми паноптикумами спецслужб. Уже запросы в поисковиках и создаваемые профили делают человека объектом слежки и контроля. Анализ следов, которые человек оставляет после себя в Сети, позволяет сделать его гораздо прозрачнее, чем он есть для самого себя. В Сети ничего не забывается и ничего не вытесняется. В противоположность паноптикуму дисциплинарного общества паноптический контроль совершается не за счет изолирования и заключения, но, напротив, за счет подключения к Сети. Сегодня надзор – это не посягательство на свободу. Скорее, свобода и контроль смешиваются между собой. И потому человек по собственной воле подставляет себя паноптическому взгляду. Прозрачный user – и жертва, и преступник. Все старательно заняты созданием сетевого паноптикума. Свободная коммуникация и паноптический контроль срастаются друг с другом до неразличимости.

Язык – это медиум коммуникации. Как и всякий медиум, он может иметь как символическое, так и диаволическое выражение. Поэтому имеет смысл исходить из двух функциональных способов бытия языка, а именно: из символики и из диаволики. Тот, кто считает консенсус сущностью языка, упускает из виду диаволику языка . Тот же, кто в противоположность этому слишком сильно сближает язык и насилие, тот упускает его символическое, коммуникативное измерение¹⁷⁹¹⁸⁰. Symballein означает «связывать». Благодаря символике язык является связывающим, то есть коммуникативным. Вместе с symbolon, однако, в то же время полагается и diabolon. Diabalein означает «разделять» или «ссорить». Из-за своей диаволики язык не только связывает, но и сеет раздор, язык может ранить. Символика составляет конструктивную, коммуникативную сторону языка. Диаволика, напротив, составляет его деструктивное свойство.

Позитивизация общества затрагивает в том числе и язык, создавая совершенно новую форму языкового насилия. Всякий язык насилия, основанный на диффамации, дискредитации, разжаловании, дезавуировании, представляет собой насилие негативности ¹⁸¹. Отрицается при этом другой. Насилие строится по иммунологической схеме друга и врага. Новое языковое насилие не негативно, а позитивно. Оно направлено не против другого. Скорее, оно исходит от массы одинакового, от набравшего массу позитивного.

Сверхкоммуникация сегодняшнего общества приводит к тому, что язык и коммуникация засоряются спамом. Из-за нее коммуникация и информация становятся массовыми и при этом перестают быть информативными и коммуникативными. Имеется в виду не только спам в узком смысле, который постепенно засоряет коммуникацию, но также и та масса коммуникативных обменов, которая возникает благодаря практикам микроблогинга ¹⁸². Латинское выражение communicare означает «делать что-то совместно», «давать или владеть чем-то вместе». Коммуникация – это акт, который создает общность. Начиная с определенного момента она, однако, перестает быть коммуникативной и становится лишь кумулятивной. Информация является информативной, потому что она придает форму. В определенный момент и сама информация перестает быть ин-формативной и становится лишь де-формативной. Она лишает формы.

Спамизация языка влечет гипертрофию Я, результатом чего становится коммуникативная пустота. Вместе с этим возникает посткартезианское обращение. Картезианское Я – все еще хрупкое образование. Ему предшествует радикальное сомнение. Такое Я рождается как неуверенное предположение: «Итак, отбросив все то, относительно чего мы можем каким-то образом сомневаться, и, более того, воображая все эти вещи ложными, мы с легкостью предполагаем, что никакого Бога нет и нет ни неба, ни каких-либо тел, что сами мы не имеем ни рук, ни ног, ни какого бы то ни было тела; однако не может быть, чтобы в силу всего этого мы, думающие таким образом, были ничем: ведь полагать, что мыслящая вещь в то самое время, как она мыслит, не существует, будет явным противоречием. А посему… я мыслю, следовательно, я существую»¹⁸³. Посткартезианское Я – уже не робкое допущение, но твердая реальность. Оно больше не осторожное заключение, но первичное основоположение. Посткартезианскому Я как раз не нужно отрицать другого, чтобы позиционировать самого себя. Этим оно отличается от присваиваемого картезианского субъекта, который полагает, определяет и размещает себя посредством отрицания другого, что позволяет ему обозначить свою границу, определить свою идентичность, очертить свою территорию, отграничивая себя от другого. Для посткартезианского, постиммунологического Я не действует формула Карла Шмитта: «Враг – это насущный вопрос о целостном образе меня самого». Согласно Шмитту, Я обязано своей идентичностью, своим «образом» другому как врагу, которого нужно подвергнуть негации. Посткартезианскому Я не свойственна негативность иммунологического отграничения, негативность иммунологической защиты.

По причине позитивности посткартезианского Я происходит полная инверсия картезианской формулы. В своей книге «Жизнь как потребление» Зигмунт Бауман все еще придерживается старой картезианской формулы: «Я хожу по магазинам, следовательно, я существую». Бауман, очевидно, не замечает уже давно свершившейся посткартезианской инверсии формулы. Картезианская формула «Я хожу по магазинам, следовательно, я существую» утратила значение. Правильнее сказать: «Я существую, следовательно, я хожу по магазинам. Я существую, следовательно, я мечтаю, чувствую, люблю, сомневаюсь, думаю. Sum, ergo cogito. Sum, ergo dubito. Sum, ergo credo, и т. д.». Здесь заметны присущие посткартезианскому Я-есть (Ich-Bin) избыточность и рекуррентность. В практиках вроде микроблогинга главенствующую роль играет гипертрофированное Я. Любые твиты в конце концов можно свести к Я-есть. Такое Я является постиммунологическим. И поэтому оно добивается в безграничном пространстве Сети внимания другого, вместо того чтобы от него защищаться или себя от него отграничивать.

Хайдеггер мог бы счесть язык посткартезианского Я постгерменевтическим языком без «послания». Хайдеггеровское «посольство» (Botengang) или «посол» (Botengänger) выступает из того скрытого керигматического пространства, которое отделено от избыточности и очевидности Я-есть. Язык посткартезианского Я-есть, напротив, лишен всякой сокрытости, всякой таинственности. В своей обнаженности этот язык оказывается постгерменевтическим. Герменевтическим по Хайдеггеру является то, что стоит «в отношении» к тому, что превосходит самореферентное Я-есть^184.

Со ссылкой на Левинаса часто утверждают, что уже сам факт того, что я говорю, является насилием ¹⁸⁵. Если я ухватываюсь за какое-нибудь слово, я тем самым отбираю слово у другого. Следовательно, Я само по себе насильственно. Такому Я Левинас противопоставляет бесконечную ответственность, которая превосходит то, «что могло или не могло мне встретиться перед лицом другого», то, «каким мог или не мог быть мой поступок, как если бы я был обречен на другого»¹⁸⁶. Она отдает меня на произвол другого, делая меня уязвимым. По Левинасу, без такой радикальной уязвимости перед лицом другого не мог бы образоваться «сгусток» Я. Другой является источником того «насилия», которое меня, как всегда уже обвиняемого (accusé), ставит в винительный падеж (accusatif)¹⁸⁷. Без такого насильственного склонения Я снова выпрямляется до несклоняемости именительного падежа, который есть насилие. Этика Левинаса в конце концов есть этика насилия.

Посткартезианское Я не является ни «уязвимым» перед лицом «другого», ни впутанным в отношения господства, как они выражаются, именительным и винительным падежами. И все-таки оно не свободно от принуждения. Оно по своей собственной воле подвергает себя принудительному выставлению напоказ. У Левинаса уязвимость перед другим, «ответственность» вырастает до «обнаженности, превосходящей наготу», при которой человек «избавляется даже от своей кожи»¹⁸⁸. Здесь мы сталкивается с этическим субъектом в эмпатическом смысле. Посткартезианское Я выступает, напротив, эстетическим субъектом, который выставляет себя напоказ вплоть до обнаженности, вплоть до порнографической наготы. Здесь речь идет об эксплуатации его выставочной стоимости. Для такого обнаженного, выставленного напоказ Я другой является зрителем и потребителем. У Левинаса Я еще определяет себя через негацию другого. Оно занимает место, которое прежде было занято другим. Напротив, посткартезианское Я не нуждается в негации другого, чтобы суметь себя позиционировать.

Сверхкоммуникация увеличивает энтропию коммуникативной системы. Она производит коммуникативный и языковой мусор. В своем эссе «Настоящее зло» Мишель Серр объясняет засорение и загрязнение мира яростным стремлением присваивать, которое восходит к анималистическим истокам. Животные присваивают территорию, маркируя ее резко пахнущими испражнениями. Люди плюют в суп, чтобы отбить у другого желание есть. Соловьи защищают территорию, пением отгоняя других птиц. Серр приводит две разновидности мусора. Твердый мусор – это материальные отбросы наподобие гигантских свалок, токсичных и промышленных отходов. Мягкий мусор же, напротив, имеет языковую, знаковую, коммуникативную природу. Из-за страсти к присвоению планета задыхается от мусора, от разрушительного цунами знаков: «Планета полностью покрыта отходами и рекламными щитами, засоренными озерами, заваленными пластиком океаническими впадинами, морями, замусоренными осколками, остатками и очистками… на каждой скале, на каждом листке, на каждом клочке земли – реклама; на каждой травинке – буквы <…>. Как собор из сказки, все тонет в цунами из знаков»¹⁸⁹.

Животные у Серра все еще картезианские в том смысле, что они, присваивая территорию, следуют иммунологической схеме. Своей пахучей уриной и калом, производимым шумом они защищаются от другого как от врага. Серр пишет: «Бедолага Декарт подтвердил наш звериный нрав»¹⁹⁰. Засорение и загрязнение мира сегодня идет дальше «картезианского» присвоения. В этом состоит посткартезаинское преображение. Посткартезианский мусор пахнет не так, как картезианские экскременты. Он принимает видимость красоты благодаря красивой, броской рекламе. Зловонный мусор Серра случается только там, где есть присущее животным стремление присвоить: «Мы увидим и услышим их – знаки, которые очень быстро становятся настолько же засранными и пачкающими, насколько и упомянутые выше экскременты, и которые своей неподатливой мягкостью продолжают древние жесты присвоения»¹⁹¹.

Засорение и загрязнение мира сегодня объясняется не только отграничением и присвоением в смысле территории. Оно совершается в лишенном границ, переставшем быть территорией пространстве. Сегодня цель – не захватить территорию, прогнав с нее другого, а завоевать внимание. Поэтому позитивизируется и сам мусор. Связанный с присвоением негативный мусор нацелен на то, чтобы своим зловонием и шумом защититься от другого. Он осуществляет территориальную демаркацию. В случае с позитивным мусором, напротив, задача состоит в том, чтобы привлечь внимание других. Этот мусор должен им понравиться. Определяющей чертой мусора в негативном смысле является эксклюзивность. Мусор в позитивном смысле стремится к инклюзивности. Он не вызывает отвращения. Наоборот, он должен нравиться и притягивать к себе. Сегодняшние посткартезианские соловьи чирикают не потому, что хотят прогнать остальных со своей территории. Они чирикают (twittern) для того, чтобы привлечь внимание.

Коммуникация создает близость. Однако расширение коммуникации не обязательно производит бо́льшую близость. Чрезмерная близость в определенный момент превращается в лишенную дистанции индифферентность. В этом состоит диалектика близости. Избыток близости полностью разрушает ту близость, которая была бы ближе, чем полное отсутствие расстояния. Речь идет о близости, которая иннервируется из дали. Но она растворяется в переизбытке позитивной близости. Разрастание позитивного, чрезмерность позитивности ведет к притуплению и рассеянности, даже к ороговению восприятия, которое становится неспособно улавливать неочевидные, медлительные, спокойные, сдержанные, утонченные вещи. Поэтому Серр пишет: «Буквы и картинки властно принуждают нас читать, в то время как вещи мира умоляют наши чувства придать им смысл. Последние просят; первые приказывают. Наши чувства создают смысл мира. Наши продукты уже имеют значение, которое тем проще воспринять, чем менее они искусны и чем больше они напоминают отходы. Картинки – нарисованный мусор; логос – написанный мусор; реклама – мимолетный мусор; рекламные ролики – мусорные остатки музыки. Эти простые и низкие знаки сами по себе наседают на восприятие и загораживают более сложный, сдержанный и молчаливый ландшафт, который зачастую исчезает по той причине, что его больше никто не видит, потому как именно восприятие есть то, что спасает вещи»¹⁹².

Серр возводит загрязнение мира к присущей картезианскому субъекту воле присваивать. Присвоения самого по себе, однако, недостаточно, чтобы прояснить ту избыточную коммуникацию и то перепроизводство, которые необъяснимы с точки зрения экономической рациональности. Даже животные в своем присвоении повинуются внутренней экономической необходимости. Своими экскрементами животное обеспечивает себе жизненно необходимое пространство. Сегодняшнее перепроизводство и избыточное накопление являются, напротив, трансэкономическими. Они оказываются по ту сторону потребительной стоимости и обрывают экономическую взаимосвязь средств и целей. Средства теперь не ограничены целью. Средство становится самодовлеющим и безмерным. Рост обретает диаволическую форму уродливого отростка или нароста. Все начинает разрастаться за пределы собственного предназначения, что ведет к ожирению и запорам в системе: «Произведено и накоплено столько вещей, что они просто не успеют сослужить свою службу <…>. Написано и распространено столько знаков и сообщений, что они никогда не будут прочитаны»¹⁹³. Избыточную коммуникацию тогда можно было бы рассматривать как непрерывную выдумку телеэкрана, которая компенсирует пустоту фокусировочного экрана, как «навязанный сценарий», который нехватку бытия пытается уравновесить за счет переизбытка позитивности.

Особый вид насилия – насилие позитивности – исходит от массива коммуникации, информации и знаков, который отныне действует не как средство просвещения и откровения, но именно как массив. Позитивная масса без сообщения рассеивает, притупляет и парализует. Тезис Маклюэна «Medium is the message» с небольшими поправками применим и в эпоху массовой позитивности: Medium is Mass-Age.

Насилие порождается не только сверх-кодированием с его жестким, репрессивным порядком, уничтожающим любое свободное пространство, но и безграничным декодированием и стиранием границ, из-за которого мир превращается в неконтролируемый поток событий, импульсов и интенсивностей. Кодирование само по себе не является насилием. Оно артикулирует, структурирует, формирует, упорядочивает и вербализует мир. Насилием является лишь тотальное сверх- и гиперкодирование. Бесспорно, до известной степени декодирование может избавить мир от стесненности принуждения и от судорог, поскольку оно противодействует репрессивному сверхкодированию. Но если оно достигает диаволической остроты, тогда оно само становится деструктивным. Делёз, поправ диалектику, приветствует безграничное декодирование как освобождение и затемняет всю связанную с этим диаволику. Именно карциноматозное разрастание, поражающее все органы и уничтожающее любую органическую дифференциацию, является диаволической формой декодирования и детерриторизации. Делёзианское «тело без органов», в котором органическое кодирование полностью упразднено, едва ли чем-то отличается от тела, изуродованного проросшими метастазами. Здесь всякая органическая артикуляция разрушена. Здесь снимается сущность. В диаволическом утрата сущности достигает еще большей остроты. Примером, которым Делёз иллюстрирует тело без органов, является «шизофренический стол», который скорее напоминает груду, чем стол, и который сопротивляется любым попыткам им воспользоваться. Постепенно на столешнице не остается ни одного свободного места, и она исчезает полностью. Ее «сжирает» остов. Язык тоже декодируется и утрачивает дифференциацию, превращаясь в нечленораздельный звуковой поток: «Машинам-органам тело без органов противопоставляет свою гладкую, мутную и тугую поверхность. Связанным, соединенным и срезаемым потокам – ток своих аморфных, недифференцированных жидкостей. Фонетическим словам – шепоты и крики, которые представляют собой нерасчлененные блоки»¹⁹⁴ (перевод мой. – С. М.). Делёзовская «ризома»¹⁹⁵ неконтролируемо разрастается: «Ризома не начинается и не заканчивается, она всегда посреди, между вещей, меж-бытие, интермеццо. Дерево – это преемственность, а ризома – это альянс, только альянс. Дерево навязывает глагол “быть”, а ризома соткана из конъюнкций “и… и… и…”. В этой конъюнкции достаточно силы, чтобы растрясти и искоренить глагол “быть”»¹⁹⁶. Насилие – это не только репрессивное «ни то ни другое» и вымогательское «или, или», но и бесконечное «и еще… и еще… и еще…». Ускоряющееся прибавление одинакового, переизбыток позитивности становится причиной насильственной абреакции, которая от иммунологической защиты отличается своей позитивностью. Психическая булимия не придерживается иммунной схемы, поскольку никакой иммунной реакции на и, а также на избыток быть не может. Не смертельная инфекция, а инфаркт является патологическим следствием насилия позитивности. Безграничное добавление позитивного стремится подорвать само бытие. Но оно приводит лишь к разрастанию бытийствующего (Seienden), что тоже является насилием.

«Шизик» (Schizo) – протагонист Делёза: «Что до шизика с его неуверенной и спотыкающейся походкой, с его миграциями и бродяжничеством, то он все глубже погружается в детерриторизацию на собственном теле без органов, бесконечно стремясь к декомпозиции социуса <…>. Он спутывает все коды, приносит декодированные потоки желания»¹⁹⁷ (перевод мой. – С. М.). Делёз идеализирует шизика, видя в нем бродягу Ленца: «Прогулка шизофреника – модель получше, чем лежащий на диване невротик. Чуть-чуть свежего воздуха, соотнестись с внешним. Взять к примеру прогулку Ленца, воссозданную Бюхнером. <…> Всё – машина. Небесные машины, звезды и радуга, альпийские машины, прикрепленные к машинам его собственного тела. Нескончаемый шум машин. <…> Он переживает природу не как природу, но как процесс производства. Нет больше ни человека, ни природы, есть лишь процесс, который производит их друг в друге и спаривает машины. Повсюду производящие и желающие машины, шизофренические машины <…>»¹⁹⁸ (перевод мой. – С. М.). Шизик способен «всегда встраивать фрагменты в новые фрагментации»¹⁹⁹. Ему внутренне присуще влечение к смерти. Поэтому Делёз ссылается на Арто: «Полное тело без органов представляет собой само непродуктивное, стерильное, непорожденное, непотребляемое. Антонен Арто впервые обнаружил его там, где оно находилось, бесформенное и безликое. Имя ему – инстинкт смерти, но и у смерти свой образец. Ведь желание хочет и этого тоже, хочет смерти <…>»²⁰⁰ (перевод мой. – С. М.). «Машинное влечение к смерти» приводит в движение желающие машины. Они ломают сами себя, и в итоге «их конструкция и начало их деструкции становятся неразличимы»²⁰¹ (перевод мой. – С. М.). Неразличимость конструкции и деструкции, производства и разрушения – ключевая черта шизофренических машин, сближающая их с капиталистическими машинами. Шизофреническое производство, совпадающее с разрушением, существенно не отличается от перешедшего все границы капиталистического производства. Сам Делёз констатирует сущностное родство между шизофренией и капитализмом: «Таким образом, раскодирование потоков, детерриторизация социуса формируют самую существенную тенденцию капитализма. Он не перестает приближаться к своему пределу, каковой есть предел в собственном смысле шизофренический. Он изо всех сил стремится произвести шизика как субъекта декодированных потоков на теле без органов <…>»²⁰² (перевод мой. – С. М.).

С точки зрения Делёза, капитализм развивает в себе не только шизофренические, но и параноидальные черты. Таким образом, он колеблется между детерриторизациями и ретерриторизациями. Делёз демонизирует лишь параноидальные ретерриторизации. К шизофреническим детерриторизациям он относится положительно. Так, в пику параноидальным ретерриторизациям он предлагает усилить шизофреническое размывание границ, «зайти еще дальше в рыночном движении, в движении декодирования и детерриторизации»²⁰³ (перевод мой. – С. М.). Шизофреническая детерриторизация ведет к ризоматическому разрастанию подобного, к распуханию позитивного. Насилие – это не только негативность экзекуции или эксклюзии, но и позитивность непомерности или эксцесса. Очевидно, что Делёз не замечает того насилия, которое покоится на переизбытке позитивного. Поэтому он и празднует декодирование и детерриторизацию, односторонне считая их освобождением. Позитивное насилие эксцесса – более коварное, нежели негативное насилие нехватки или лишения. Если нехватка в момент насыщения приходит к своему естественному концу, то эксцесс такого конечного пункта не имеет.

Делёз оправдывает шизофрению, освобождая ее от всякой диаволики. У него она постоянно романтизируется и идеализируется. Так, он говорит о «шизофрении, которая является общей и продуктивной, которая наконец-то стала радостной»²⁰⁴ (перевод мой. – С. М.). Шизофренические желающие машины сравниваются с машинами Тэнгли, детали которых соединены друг с другом безо всякой функциональной логики: «В ныне присущем нашим обществам режиме желающая машина допускается лишь как перверсия, то есть ей отводится место где-то с краю, на границе серьезного отношения к машине <…>. Но режим желающей машины является не обобщенной перверсией, а чем-то прямо противоположным: шизофренией, которая является общей и продуктивной, которая наконец-то стала радостной. Ведь о желающей машине следует сказать вслед за Тэнгли: “А truly joyous machine, be joyous I mean free”[32]»²⁰⁵ (перевод мой. – С. М.). Детерриторизованная система, чьи элементы, несмотря на полное отсутствие логических и функциональных взаимосвязей, коммуницируют друг с другом, так что joyous system[33] не обнаруживает шизофренических разрывов и расщеплений. Машины Тэнгли совершенно лишены функциональных и целесообразных связей и при этом образуют континуум, некое внутренне последовательное целое. Части такой машины прицепляются друг другу в своего рода непринужденной игре, в которой ничто не блокируется. И несмотря на это, они каким-то образом не распадаются. Их связь – это дружелюбие, которое создает близость без родства. Благодаря этой внутренней когерентности в их работе не случается перерывов или перебоев. Но подлинная шизофрения, напротив, ведет к нарушениям и блокировкам. Она сама является формой принуждения. Потому она не приносит ни «радости», ни «свободы».

Перед лицом негативности другого гегелевский дух вырабатывает параноидальный гипериммунитет, который запускает сверхкодирование и гипертерриторизацию. Но и альтернативная модель шизофренического декодирования и детерриторизации у Делёза тоже является деструктивной и диаволической. Освобожденная от негативности шизомашина порождает насилие позитивности. Она напоминает ядерный реактор, который вследствие вышедшей из-под контроля цепной реакции и перегрева сгорает (burn out). Не всякая негативность деструктивна. Нередко конструктивными оказываются такие формы негативности, как нерешительность, сдержанность, скука, ожидание или злость, которые находятся под угрозой исчезновения по причине постепенной позитивизации общества. Компьютер, очевидно, не колеблется. Отсутствующее у него измерение другого делает из него аутистскую вычислительную машину. Мышление в эмфатическом смысле всегда увязано с негативностью. Без негативности любое мышление оказывается не чем иным, как вычислением. Шизофреническое «и еще… и еще… и еще» лишено всякой негативности и ведет к массовой позитивности. Только негативность торможения создает такт, ритм и само время. Как параноидальный блок, так и шизофреническая расторможенность уничтожают время.

Хардт и Негри утверждают, что глобализация приводит к появлению двух противоборствующих сил. С одной стороны, возникает Империя, которая посредством постоянного контроля и перманентного конфликта учреждает децентрализованный, детерриторизованный капиталистический порядок господства. С другой стороны, глобализация приводит к появлению «множества», совокупности сингулярностей, которые коммуницируют и сотрудничают посредством сетей. Множество выступает против Империи изнутри самой Империи. Таким образом, Хардт и Негри предлагают новую версию классовой борьбы. Насилие, которое исходит от Империи, истолковывается как эксплуатация со стороны другого: «Массы являются реальной производительной силой нашего социального мира, тогда как Империя оказывается просто аппаратом захвата, существующим лишь за счет витальности масс. Империя – это, как сказал бы Маркс, паразитическая власть накопленного мертвого труда, озабоченная лишь тем, чтобы выжать побольше крови из труда живого».

Хардт и Негри уделяют недостаточно внимания политико-экономическим реалиям и конструируют свою теоретическую модель на исторически устаревших категориях вроде класса и классовой борьбы. Например, они определяют «массы» как класс: «В первом приближении масса есть совокупность всех, кто работает под господством капитала, а значит, она потенциально есть класс, который способен противостоять господству капитала»²⁰⁶²⁰⁷. Речь о классах получает смысл лишь изнутри плюрализма взаимодействующих и друг с другом конкурирующих классов. Масса, однако, с практической точки зрения есть единственный класс. К нему принадлежат буквально все, кто принимает участие в капиталистической системе. Поэтому ему не противостоит какой-то правящий класс, который нужно было бы низвергнуть. Империя не является правящим классом, эксплуатирующим пролетарскую массу. Скорее, масса пролетариев эксплуатирует себя сама. Негри и Хардт не признают этой самоэксплуатации. Дело как раз в том, что в Империи не правит никто. Она представляет саму капиталистическую систему – систему, которая охватывает собой все.

Как указывают сами Хардт и Негри, класс тогда и только тогда образует «коллективное целое», «когда он ведет общую борьбу»²⁰⁸. Существенной чертой класса является чувство принадлежности к нему, которое дает импульс для совместного действия. Но современному обществу сегодня свойственно как раз повсеместное исчезновение чувства принадлежности целому, исчезновение «мы». А политическая апатия и безразличие вместе с инфантилизацией общества делают совместное действие маловероятным. Глобальный мир населен не сингулярностями, которые решились совместно противостоять Империи, а изолированными Эго, которые ведут себя по отношению друг к другу антагонистически. Все, кто принимает участие в капиталистическом процессе производства, являются одновременно преступниками и жертвами. Там, где преступник оказывается жертвой, более невозможно никакое сопротивление. Хардт и Негри не обращают внимания на эту особую топологию глобализации.

Социальная власть возникает исключительно из общего действия, из «мы». Эгологизация и атомизация общества радикально сужают пространство совместного действия, тем самым препятствуя образованию силы, которая смогла бы по-настоящему поставить капиталистический порядок под вопрос. Socius уступает место solus. Не множество, а одиночество становится отличительным признаком сегодняшнего общественного устройства. Уединение не порождает власть. Эту важнейшую особенность общественного развития Хардт и Негри не принимают в расчет и пускаются в воображаемый дискурс ²⁰⁹, присягающий на верность романтически-коммунистической революции масс ²¹⁰. Отсутствие противостоящей власти поддерживает неолиберальный экономический порядок. Этот последний вырабатывает огромную энергию присвоения, которая поглощает все вокруг и все конвертирует в капиталистическую формулу.

После заката коммунизма у капитализма не остается ничего внешнего, ничего, что могло бы представлять для него угрозу. Даже исламский терроризм не является воплощением равного по силе противоборствующего лагеря, которого капиталистической системе действительно стоило бы опасаться. Капитализм способен его абсорбировать и преобразовать под действием энергии системы, придав ему стабильную форму. Мыслима была бы только системная имплозия в результате перегрева и чрезмерного ускорения. Это имплозивное насилие отличается от эксплозивного насилия, которое распространяется вовне, как, например, в случае с классической войной, захватывающей новые территории. Эксплозивное насилие производит давление, направленное вовне. При имплозивном насилии давление направлено вовнутрь, потому что внешнее отсутствует. Внутри оно становится источником напряжения и деформации, из-за которых система ломается изнутри.

Наблюдаемые по всему миру насильственные конфликты, которые при этом лишены всякой общности, Хардт и Негри произвольно истолковывают так, будто они являются войной против Империи. В действительности же речь идет о конфликтах, которые могут и не иметь отношения к неолиберализму. Конфликты, на которые ссылаются Хардт и Негри, – студенческие волнения на площади Тяньаньмэнь, беспорядки на расовой почве 1992 года в Лос-Анджелесе, интифада, восстание в Чьяпасе или забастовка работников железной дороги во Франции – не указывают ни на какую идеологическую общность, ни на какую общую цель. Хардт и Негри сами утверждают, что между членами одного и того же противоборствующего лагеря нет никакой коммуникации, что они говорят на разных языках, что у них нет общего противника ²¹¹, однако это не наводит их на мысль о том, что их собственный тезис несостоятелен. Как известно, без коммуникации не может возникнуть никакого совместного действия, а значит, не может появиться и противоборствующей силы. Хардт и Негри попросту приписывают им общее намерение, которого у них на деле нет. Отсутствие коммуникации, как можно догадаться из их текста, становится «новым видом коммуникации», «коммуникацией сингулярностей»²¹². Силы сопротивления не соединяются друг с другом «горизонтально», но каждая из них по отдельности направляется «по вертикали, прямо к виртуальному центру Империи»²¹³.

Аргументы Хардта и Негри идут вразрез с фактами. Фактически сегодняшнее общество затронуто повсеместным процессом распада социального, распадом всего совместного и общего. Оно заметно атомизируется и партикуляризируется. Вопреки этому фактически наблюдаемому развитию они утверждают, что существенной чертой сегодняшних производственных отношений является «кооперация, коммуникация и общность», что якобы ведет к кризису частной собственности: «Сам концепт частной собственности, понимаемый как исключительное право использовать некое благо и распоряжаться всем достоянием, проистекающим из владения этим благом, в новой ситуации становится все более бессмысленным»²¹⁴. Вопреки их тезису, сегодня общность разрушается все сильнее. Приватизация захватывает даже душу. Распад всего, вокруг чего могла бы сформироваться общность, существенно снижает вероятность совместного действия. Хардт и Негри переоценивают силу сопротивления капиталистической неолиберальной системы. С точки зрения своего устройства она определяется тем, что эксплуатируемых от эксплуататоров очень трудно отличить, что преступники и жертвы сливаются до неразличимости. Не образуется никакого однозначного против, никакого ясно очерченного фронта, который противопоставил бы друг другу два противоположных лагеря, силы или класса. Эту особую топологию насилия Хардт и Негри совершенно не замечают. Так, они утверждают: «Хотя эксплуатация и господство пока еще ощущаются непосредственно, плотью масс, они становятся столь аморфными, что не остается места, где можно было бы от них укрыться. И поскольку нет больше пространства, которое могло бы быть пронизано внешним, мы должны быть против повсюду»²¹⁵. Выходит, следует занять все места сразу и вопреки, однако остается неясным, чему мы должны оказывать сопротивление. Так фиктивная решимость масс исчезает в пустоте. Хардт и Негри очевидным образом не признают, что в Империи повстанцы очень быстро оказываются ее подельниками. Место насилия и эксплуатации больше не образует того, против чего следует бороться, поскольку каждый отныне эксплуатирует самого себя. Преступник является в то же время и жертвой. Эксплуатация со стороны другого становится самоэксплуатацией. Так появляется эксплуатация безо всякого господства, поскольку она совершается во имя свободы. Эта имманентность насилия приводит к тому, что исчезает любой противник, с которым можно было бороться напрямую.

Глобальная капиталистически-либеральная система, которую Хардт и Негри называют Империей, в действительности является тем внутримировым пространством конфликта, в котором человеческий род ведет войну против самого себя. Эта война тотальна, потому что она полностью совпадает с социальными отношениями и выдает себя за мир. «Далекий гул сражений» Фуко, который некогда доносился из недр дисциплинарных учреждений, сегодня становится основным тоном общества. Война проникает в душу каждого отдельного человека. Человек ведет войну не столько с другими, сколько с самим собой. Учитывая тотальность и имманентность войны, классическое противостояние, которое некогда позволило провести ясное разделение на внутреннее и внешнее, на друга и врага, на общество господ и общество рабов, сегодня обречено хвататься за пустоту.

Единственная возможность противодействовать Империи состояла бы в том, чтобы затормозить тот процесс, который она запускает, лишить его диаволического жала. Стратегия, которую предлагают Хардт и Негри, представляется проблематичной. Они придерживаются точки зрения, согласно которой процесс невозможно повернуть вспять, что это не имеет смысла, что его, напротив, следует ускорить и обострить. Поэтому они ссылаются на Делёза и Гваттари: «Делёз и Гваттари утверждали, что вместо сопротивления глобализации капитала нужно ускорить этот процесс. “Но какой из путей – революционный? – спрашивают они. – Где он: в выходе из мирового рынка? А может быть, лучше пойти в обратном направлении? Пойти еще дальше, то есть по пути рынка, по пути декодирования и детерриториализации?” Реально с Империей можно соперничать лишь на ее же уровне общности, продвигая предлагаемые ею процессы за пределы их нынешних ограничений»²¹⁶. Было бы фатальной ошибкой еще решительнее присоединиться к движению рынка и капитала. Мир и мировой рынок – не одно и то же. Превратить весь мир в рынок означало бы совершить над ним насилие. Это означало бы подвергнуть вытеснению и отрицанию все то, что не работает, не приносит прибыль, не является капиталом, не является эффективным и производительным. Истерия производства и производительности, гипертонус соревновательности становятся причиной всевозможных патологических явлений. Гипермобильность глобализации уравнивается со всеобщей мобилизацией, которая пытается выдать себя за умиротворение. Катастрофические последствия имела бы попытка те динамические процессы, которые сегодня правят в Империи, еще больше ускорить и обострить. В таком случае мы столкнемся с неминуемым выгоранием системы.

Чрезвычайная ситуация – та, в которой негативность достигает высшей степени, поскольку в ней все нормы приостанавливают свое действие. Она возникает в тот момент, когда внешнее вторгается внутрь системы и вся система оказывается поставлена под вопрос. Негативное напряжение между внутренним и внешним является конститутивным для возникновения чрезвычайной ситуации. Имманентность системы в такой ситуации вступает в конфронтацию с трансцендентностью угрожающего ей другого. Негативность совершенно иного вызывает судорогу и дрожь внутри системы. Возникновение чрезвычайной ситуации – это иммунологическая реакция системы на угрозу извне.

Суверен распоряжается абсолютной властью приостановить действие правового порядка. Он воплощает законодательное насилие, которое извне вступает в отношение с правовым порядком. Поэтому суверену не обязательно быть правым, чтобы устанавливать право. Приостанавливая действующий правовой порядок, чрезвычайное положение создает свободное от права пространство, внутри которого можно получить абсолютный доступ к каждому. Согласно Агамбену, человеческая жизнь политизируется только в том случае, если она вступает в отношение к власти суверена, то есть «только когда она оставлена на произвол (abbandono) безусловной власти над смертью»²¹⁷. Голая, хрупкая жизнь и власть суверена обуславливают друг друга: «В противоположность свойственной нам, современным людям, привычке ассоциировать сферу политики с такими понятиями, как права граждан, свободное волеизъявление и общественный договор, с точки зрения раскрываемой нами здесь природы суверенитета подлинным содержанием политики является лишь голая жизнь»²¹⁸. «Жизнь, обреченная на смерть», является «началом политического». «Прафеноменом политики» является изгнание, которое создает «голую жизнь homo sacer». Суверенитет и голая жизнь homo sacer располагаются на обоих дальних рубежах одного и того же порядка. Перед лицом суверена все люди потенциально являются homines sacri[34].

Энтузиазм вокруг предложенной Агамбеном теории суверенитета не является свидетельством в пользу того, что сегодня чрезвычайное положение грозит стать нормой, как утверждает Агамбен. Наоборот, он указывает на то, что мы теперь живем в обществе переизбытка позитивности, в котором больше невозможно чрезвычайное положение как таковое. Мы часто восхищаемся вещами, которые находятся на грани исчезновения ²¹⁹. Чрезвычайное положение есть ситуация негативности. Оно возможно лишь в случае вторжения другого или внешнего. Позитивизация общества сегодня тотализирует нормальное положение, чем лишает его всякой негативности и трансцендентности. Она тотализирует внутреннее пространство, в котором не осталось ничего внешнего. Террор исходит не только из трансцендентности суверенитета, но и из имманентности. Террор позитивности, возможно, фатальнее, нежели террор негативности, потому что он не приводит в действие иммунные защиты.

Общество суверенитета давно кануло в Лету. Сегодня никто не политизируется за счет «оставленности на произвол (abbandono) безусловной власти над смертью». Больше нет никакого внешнего, никакой трансцендентности, никакого суверенитета власти, в подчинении и распоряжении которой человек находился бы в качестве послушного субъекта. Сегодняшнее общество перестало быть обществом суверенитета. Мы живем в обществе производительности. Производительный субъект отличается от послушного тем, что он стал сувереном самому себе, что он свободен, будучи предпринимателем самому себе.

Производительный субъект свободен от внешних инстанций господства, которые могли бы его принудить к труду и подвергнуть эксплуатации. Он не подчиняется никому или подчиняется только себе. Упразднение внешней инстанции господства, правда, не означает исчезновения структуры принуждения. Свобода и принуждение начинают сливаться. Производительный субъект свободно вверяет себя принудительной максимизации производительности. Этим он эксплуатирует самого себя. Самоэксплуатация потому более эффективна, нежели эксплуатация со стороны другого, что она сопровождается обманчивым чувством свободы. Эксплуататор и эксплуатируемый в одном лице. Эксплуатация тут совершается без господства. В этом и состоит эффективность самоэксплуатации. Капиталистическая система переключается с эксплуатации со стороны другого на самоэксплуатацию, с должен на могу, и тем самым ей удается еще больше разогнаться. Из-за этой парадоксальной свободы производительный субъект оказывается в одно и то же время преступником и жертвой, господином и рабом. Свободу и насилие тут невозможно разделить. Производительный субъект, который выдает себя за суверена самому себе, за homo liber, оказывается homo sacer. Суверен производительного общества в то же время для самого себя оказывается homo sacer. В обществе производительности парадоксальным образом суверен и homo sacer порождают друг друга. Однако они суть одно лицо. В этом состоит отличие [нашей теории] от теории суверенитета Агамбена[35].

Агамбен придерживается схемы негативности. Поэтому преступник и жертва, суверен и homo sacer строго отделены друг от друга, в том числе топологически. Суверенитет и голая жизнь homo sacer располагаются «на обоих дальних рубежах одного и того же порядка». Чрезвычайное положение у Агамбена – это ситуация негативности. Homines sacri производительного общества живут в нормальном положении, доведенном до тотальности, каковое есть положение позитивности. Агамбен совершенно не понимает топологического преобразования насилия, вызванного превращением общества суверенитета в общество производительности. Насилие позитивности, которым характеризуется производительное общество, ускользает от иммунологической парадигмы негативности, которой последовательно придерживается Агамбен.

Muselmänner – так на сленге концлагеря назывались обессиленные, истощенные, погруженные в полную апатию узники. В качестве homines sacri тоталитарного общества они находятся у внешнего предела порядка, в не-месте. Производительные субъекты, как homines sacri позднего модерна, напротив, располагаются в срединном месте, в самом центре порядка. Трудовые лагеря больше не возводят на периферии обжитого места. Всякий производительный субъект несет лагерь в себе. Место и не-место здесь невозможно отличить друг от друга. Производительный субъект – это заключенный и надзиратель в одном лице. Он не способен защититься от насилия, поскольку оно исходит от него самого. Трудно отделаться от впечатления, что производительный субъект позднего модерна с его психическими заболеваниями – выгоранием или депрессией – сам оказывается Muselmann. История насилия оканчивается упомянутым совпадением преступника и жертвы, господина и раба, свободы и насилия.

Когда Агамбен замечает, что, вероятно, все мы являемся потенциальными homines sacri, он имеет в виду, что все мы объявлены сувереном вне закона и можем в любой момент быть преданы смерти. Этот диагноз, который Агамбен ставит обществу, противоречит всем элементам сегодняшнего общества, которое перестало быть обществом суверенитета. Объявление вне закона, которое из всех нас сегодня делает homines sacri, совершается вовсе не сувереном: в это положение нас ставит производительность. Производительный субъект, который воображает себя свободным, который, таким образом, в собственных глазах выглядит homo liber, сам себе сувереном, оказывается объявлен вне закона производительностью и самого себя превращает в Homo sacer. В обществе производительности суверен в то же самое время оказывается homo sacer самому себе.

Эренберговская теория депрессии упускает из виду системное насилие, внутренне присущее обществу производительности. Его анализ носит главным образом психологический, а не экономический или политический характер. Поэтому за психическими расстройствами производительного субъекта он не видит капиталистического отношения самоэксплуатации. Согласно Эренбергу, депрессию вызывает императив слушаться только самого себя. Депрессия является просто патологическим выражением неудачи, которую потерпела попытка современного человека стать самим собой. Эренберг уравнивает его с суверенным человеком Ницше, не замечая, что он одновременно является и сувереном, и homo sacer. Для Ницше такой человек был бы не сувереном, но последним человеком, который, будучи собственным рабом, подвергает себя эксплуатации.

Вопреки предположению Эренберга, суверенный человек Ницше в действительности является с культурно-критической точки зрения моделью, противоположной истощенному, депрессивному производительному субъекту. Это – человек досуга. Гиперактивный человек вызвал бы у Ницше отвращение. Сильная душа «спокойна», «ее движения медлительны», она «испытывает отвращение перед всем слишком суетливым». В «Так говорил Заратустра» Ницше пишет: «Все вы, для которых дорог суровый труд и все быстрое, новое, неизведанное, – вы чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя. Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, – и даже чтобы лениться!»²²⁰

Власть суверена, по Агамбену, создает сферу, в которой человек может умертвить, не совершив убийства. Священна (sacer) та жизнь, которая заключена внутри этой сферы суверенности. Священный характер жизни означает «изначально именно то, что жизнь оказывается подчинена смертоносной власти»²²¹. Производство голой жизни homo sacer является изначальным производящим действием суверенитета. Его жизнь потому голая, что она располагается за пределами правового порядка и тем самым может быть в любой момент отнята. Жизнь homo sacer в условиях производительного общества священна и обнажена по совершенно иным причинам. Она является голой, потому что, будучи лишена всякого трансцендентного значения, она оказывается сведена к витальной функции воспроизводства жизни, которую нужно максимизировать всеми доступными средствами. Производительное общество развивается по своей внутренней логике, становясь обществом допинга. Сведенная к голой витальной функции жизнь – это жизнь, которую во что бы то ни стало нужно сделать здоровой. Здоровье – новое божество ²²². Поэтому голая жизнь священна. Homines sacri производительного общества отличаются от таковых общества суверенитета тем, что они абсолютно бессмертны. Их жизнь уподобляется жизни живых мертвецов. Они слишком оживленные, чтобы умереть, но слишком мертвые, чтобы жить.