Я всегда чего-то боялся.

Однако – прошу простить, если кажется, будто я пытаюсь выставить себя в лучшем, нежели на самом деле есть, свете, – несмотря на невыносимые страдания, которые может причинить подобная черта характера, я никогда не находил в ней повода для стыда или сожаления. Я обнаружил, что даже самые лучшие из нас не способны не выказывать толику страха и неуверенности, или даже откровенной паники. Если хочешь прожить хоть один день без самых разных тревог – нужно вести себя предельно по-свински, известное дело; но ведь есть люди настолько смелые, что готовы сами себе нарисовать мишень на лбу и начать махать руками, как бы призывая: «Ну-ка, взгляните все на меня! Смотрите, что умею! Ну же, спускайте всех собак!»

Очевидно, в тех, кто всеми силами держится за место под солнцем и не видит в том, чтобы стать выше стада, никакой добродетели, есть что-то свинское – такие люди никогда не учинят себе неудобств, а всяческих страхов и испытаний будут старательно избегать. Да что уж там, в каждом это свинское начало есть – от человека к человеку меняется лишь его концентрация.

В компании, где я работал долгое время, самую чистую породу свиней представляли семь человек, которых я встречал по еженедельному графику в конференц-зале. Меня повысили – несколько неохотно, но по фактическим заслугам, – до поста начальника подразделения, одного из бесчисленных во владении компании, и нынешнее мое положение требовало, чтобы я вместе с шестью другими мне подобными наносил визит седьмому, ставшему нашим боссом в силу того, что в нем-то от свиньи было куда больше, чем во всех нас.

Во время встречи с моими коллегами Дэйв, чей разум не был зациклен, как мой, на аналогии со свиньями, назвал мое еженедельное окружение Семью Гномами.

– Извини, Дэйв, – уточнил я, – тогда я, получается, Белоснежка?

– Нет, Фрэнк, – сказала Лиза, – ты будешь принцем… как его там?..

– Принц, – подала голос Луиза.

– В смысле? – Лиза уставилась на Луизу.

– Принц – и этим все сказано. В крайнем случае Прекрасный принц. Ты что, даже мультик не видела?

Шутка придала лицу Лизы обиженное выражение. Ей оно удалось на славу.

– Эй, я пошутила, – оправдалась Луиза, которую нелегко было обмануть ложными или преувеличенными выпадами. Лиза сразу пришла в хорошее настроение.

– Все верно! Прекрасный принц! – прощебетала она.

– Спасибо за разъяснение, Лиза, – сказал я, но тут встряла Кристина.

– Обычно мы говорим хорошие вещи о Фрэнке за его спиной. Но ничего, ты здесь всего неделю, – сообщила она.

– Извините, если это прозвучало так, будто я пыталась набрать очки или что-то в этом роде, – сказала Лиза, на этот раз она звучала очень искренне. – Отдел, где я работала…

– Ты там больше не работаешь, – сказал я. – Теперь ты здесь. И все здесь работали в других отделах компании…

– Кроме тебя, Фрэнк, – добавил Алоиз. – Ты здесь был всегда.

– Твоя правда, – признал я.

После встречи с моим персоналом я сразу же перешел к другой – на которой я был более чем когда-либо полон решимости повести себя как свинья. У меня была новая идея, которую я хотел представить коллегам на рассмотрение – что, конечно же, требовало куда больше храбрости, нежели свинства, – но с момента моей реабилитации в глазах коллег уже прошло немало времени, и я с досадой ощущал, что моя профпригодность вновь оказывается под вопросом.

В этом парадокс постоянного страха: в то время как муки дурного предчувствия и самосознания позволяют представить себя существом, сотканным из более тонких материй, чем большинство, определенный уровень такого стресса неизбежно ведет к тому, что ты начинаешь пресмыкаться перед заверениями и одобрением свиней или, если угодно, гномов – действующих как проводники страха, от которого они сами, по-видимому, не страдают. И как хорошо они умеют контролировать этот страх, поворачивая его в вашу сторону по своему желанию и заставляя его ужасный поток течь ровно столько, чтобы заставить вас бежать к ним и сбивчиво клясться в собственном свинстве, надеясь доказать, что вы еще большая свинья, или гном поменьше, чем они сами! Ведь только так можно облегчить этот самый острый и пагубный симптом – беспокойство, спровоцированное другими людьми и тем, что они могут сделать с вами, коллективно или по отдельности.

Трагично то, что никак не выходит справиться с этим страхом, позволяющим верить в себя как в чуть лучший образец человека в сравнении с окружением. По прошествии определенного срока, после некоторого беспокойства так и представляешь себя запертым в маленькую комнату незнамо где, опоенным сильнодействующими седативными и всерьез подумывающим о том, чтобы убить себя (или кого-то еще, кто знает). Так что я был прямо-таки поглощен этой моей новой идеей, особым свинским проектом по увеличению дохода моей свинской компании. Я жаждал получить гнусавое «добро» от моих грязных приятелей, стать поводом для шепелявых пересудов – восторженных, конечно, – семи гномов.

Излишне говорить, что я был дьявольски напуган.

Как обычно, в комнату для совещаний, где предстояло встретиться с Ричардом, топ-менеджером, и шестеркой других руководителей подразделений, пришел я первым. Данное помещение располагалось не в отремонтированной части здания, где велась бо́льшая часть дел компании, а там, где еще сохранялся с времен до Великой Депрессии стиль 1920-х годов – я так и не понял, под какие нужды оно отводилось прежде, такое непомерно просторное, располагающее к лоску костюмов и громким бизнес-переговорам. Ряды витиеватых бра, через равные промежутки торчащих из текстур выцветших и замысловато-узорчатых обоев, отслоившихся кое-где от стены, изо всех сил пытались полностью осветить комнату: едва можно было разглядеть осыпавшуюся лепнину, втиснутую между верхними краями стен и затененным потолком.

Стол, за которым я и остальные собрались, казалось, был телепортирован из какого-нибудь банкетного зала прошлого века. Огромные кожаные кресла, в которых мы взаправду казались гномами, с годами стали скрипучими, как старые половицы, – в таких не поерзать даже без опаски привлечь к себе внимание. Вдоль одной стены был ряд больших окон – с балдахинами, но без занавесок. Мне нравилось смотреть в эти окна, можно было увидеть реку и красивый вид на другие старые офисные здания.

Однако как раз в то утро густой весенний туман держался достаточно долго, чтобы скрыть извивы реки и превратить остальные здания в центре города в призраки самих себя; видны были только самые близкие, отбрасывавшие в туман огни, напоминающие странные башни маяков. Я был благодарен дряхлеющим памятникам города за то, что предоставляли мне – конечно, не в первый раз, – успокаивающую перспективу, которую может дать только образ вырождения и упадка.

Вскоре, однако, прибыли остальные, заняли свои места и опустили свои огромные кружки с кофе и бутылочки с водой на всю исцарапанную поверхность стола. Я никогда не переставал удивляться, как во время этих встреч, всегда длившихся менее часа, потребляли они такое невероятное количество кофе, воды, фруктовых соков и прочего. Что до меня, то перед каждым еженедельным собранием я старался помногу не пить, чтобы лишний раз не отвлекаться от работы, выбегая из конференц-зала в поисках туалета.

Тем не менее ни у кого из остальных, как бы тщательно я ни искал явные признаки стресса, не было ни малейшей проблемы в этой области. Менее всех, казалось, страдал Ричард от подобных телесных домогательств, потому что каждый раз он появлялся не только с самой большой кофейной кружкой, но также и с огромным термосом, из которого он по крайней мере дважды наполнял свою большущую бочкообразную емкость, на которой красовался логотип компании. Просто наблюдать за тем, как эти люди глоток за глотком уговаривают различные жидкости, было все равно что смотреть на ряд писсуаров. Как-то раз я даже заподозрил, что эти люди втайне носят подгузники и свободно справляют нужду за разговорами о бюджетах и зарплатах, скорости выхода на рынок и аутсорсинге.

Не поймите превратно, все эти раздумья говорят лишь о том, что мои товарищи по бизнесу и наш босс Ричард представлялись для меня загадкой во всех смыслах. Мне они казались фантастическими существами, более чем достойными сказочного определения «семь гномов», хотя происхождение прозвища было более очевидным и банальным. И это вовсе не означало, подчеркну, что между Чихуном, Ворчуном, Соней и прочими славными трудолюбивыми ребятами, вкалывающими на алмазной шахте, и теми семью людьми, что собрались со мной за одним столом, было хоть что-то общее.

Мои коллеги-надзиратели, а с ними и Ричард, не входили ни в число приятных, ни в число трудолюбивых людей. Однако – я отнюдь не шучу, – их звали Барри, Гарри, Перри, Мэри, Кэрри, Шерри и, конечно же, Ричард, которого, как я слышал, называли «Умник». Происхождение прозвища служило предметом горячих пересудов, поводом для кулуарных анекдотов – но уж точно не роднило Рика с Умником из сказки о Белоснежке.

В какой-то момент Ричард наигранно откашлялся – раздражающим звуком призывая собрание к порядку. «Гномовья» болтовня стихла, все взгляды обратились ко главе стола, к единственному из нас, чье кресло не казалось непропорциональным телу. Но вся соль в том, что по части комплекции Ричард мог заткнуть за пояс любого завсегдатая магазинов одежды для крупнотелых. Он не был тучен, напротив – подтянут, ладно скроен, спортивен даже: этакий вышедший в тираж бейсболист или игрок в американский футбол, до средних лет сохранивший хорошую физическую форму. Глядя на него, с легкостью можно было представить стенд с золочеными кубками, маячащий за широкими плечами.

– Ну что ж, начнем, – пророкотал Ричард, человек-гора, уставившись на лежащий на столе лист бумаги с повесткой созыва. – Итак, начнем с тебя, Домино. О новой продукции…

Для протокола: меня зовут не Домино, а ДоминИо, с двумя «и».

Для более дотошного протокола: я уже не раз поправлял Ричарда – как публично, так и в частном порядке – относительно правильного звучания моей фамилии.

Я так и не смог выяснить, в чем причина его упорства. То ли ему настолько нет до меня дела, то ли Ричард просто не дурак поиздеваться. Его озорное коверканье моего имени всегда пробивало окружающих на смешки, и он не мог это не подмечать.

Словно играя в покер, я поспешно раздал коллегам конспект своего проекта на двух листах – выжимку из гораздо более объемного документа. Я набрал его с широкими полями и крупным шрифтом, чтобы аппарат руководителей среднего звена смог всё быстро переварить. Пока они читали, переходя почти одновременно с первой страницы на вторую, я старался не смотреть на них. Когда Ричард закончил знакомство, он отложил документ и уставился на него, как на миску с хлопьями, в которой, как ему показалось, он заметил что-то несъедобное… или как на русло реки, в мелководье которой, сквозь прозрачные воды, виден блестящий самородок.

– Прости, Фрэнк, – сказал он, – но не уверен, что правильно ухватил суть.

Я выпрямился, насколько мог, в своем гигантском кресле.

– На последней встрече ты сказал, что отдел по разработке новой продукции кинул клич, что бывает довольно-таки редко, и им теперь можно предлагать свои идеи. Ну вот я и предложил. Идею. Для нового продукта. Или даже для целой линейки новых продуктов.

– Это я ухватил, спасибо. Просто… как мне кажется, все это как-то… далековато от того, чем мы обычно занимаемся.

– Отчасти так и есть… вернее, так может показаться на первый взгляд. Понимаю, что определенные сомнения могут возникнуть. Вот почему я и решил поднять этот вопрос на встрече. Я бы счел ценными любые отклики, которые могут быть у кого-либо, прежде чем провести полновесную презентацию продукта.

– То есть это даже не весь материал? – уточнил Ричард.

– Да, кое-что еще припасено, – сказал я.

– Ну и ну. Интересно. Как ты только время нашел? Все остальные разгребали завалы в этом месяце – причем такие, что, не ровен час, всю контору засыплет.

– Проект сделан в свободное от работы время, если тебя это заботит, – парировал я.

– Моя единственная забота, – ответил Ричард, медленно оглядывая всех остальных членов руководства за столом, – я бы даже сказал – моя главная забота… так вот, главная моя забота заключается в том, что идея нового продукта, которую ты предлагаешь, не особо бьется с тем, чем мы здесь все занимаемся. Не пойми превратно, меня вполне устраивает смелость, новаторство и все такое, но это… черт возьми, что это такое вообще?

– А что там невыполнимого? – кинулся я на защиту детища. – У нас есть рабочие, есть ноу-хау и производственные линии. Осталось только запустить процесс!

– Ты прав, – признал Ричард. – Но что-то я сомневаюсь… У кого-нибудь еще есть какие-нибудь мысли по этому поводу?

– Это не наш масштаб, – сказал Перри.

– Определенно не наш, – поддакнул Гарри.

– Не уверена, что у нас есть персонал, необходимый для того, чтобы взяться за что-то подобное, – резюмировала Мэри.

– У меня все меньше людей берутся за новые проекты, – посетовала Кэрри.

– Согласно моим расчетам… – начал Барри, мгновенно растеряв все внимание нашей ограниченной аудитории. В какой-то момент в своем наполовину состоящем из жаргона монологе бизнес-аналитика он употребил термин «информационные вампиры» – который, сдается мне, был неологизмом его собственного изобретения. В конечном счете, конечно, он встал на сторону Ричарда, придя к выводу, что моя идея, в которую, как объяснил Барри, были встроены по крайней мере два, возможно – два с половиной, «аспекта», «не рассчитана на рычаги воздействия» и, увы, «не является ориентированной на клиента».

По обыкновению, Шерри не знала, что добавить к перечню критических замечаний, высказанных остальными, но, по крайней мере, она придумала фразу «сделай это быстрее, сделай это лучше, дешевле», что в данном случае могло означать отсутствие близости меж моим предложением и этим трехглавым идеалом.

К этому моменту я уже корчился в скрипучих недрах своего кресла, тряс головой в легком приступе ужаса и формировал в уме словечки, которые отказывались складываться в связные предложения. Затем, на короткое мгновение, словечки застыли, будто бетоном залитые – и посыпались из меня каменной крошкой:

– Вообще-то наша компания производит только то, что уже и так производила ранее, – другими словами, перевыпускает раз за разом продукт двадцатилетней давности.

– Это называется «стабильность», Фрэнк. Благодаря такому подходу у нас хорошая рентабельность – вот уже много лет.

– И что, так будет всегда?

– Послушай, – сказал Ричард, – мне нравятся все эти новые идеи, мозговые штурмы – я открыт для любых инициатив. Но сейчас, рассказывая о своем проекте мне и всем нам, ты будто о каком-то благословении просишь. Дела так просто не делаются, понимаешь ведь? Как насчет того, чтобы не рваться с места в карьер? Дай нам всем немного времени, чтобы все обдумать, – мы непременно вернемся к вопросу позже. Что скажешь?

– Добро, – сказал я, уверенный, что никто ни к чему возвращаться не будет.

– Прекрасно. – Ричард расцвел. – А теперь – к следующему пункту повестки дня…

И до конца встречи я старался не выдавать своих внутренних терзаний. Более того, я изо всех сил старался отвлечься от навязчивой мысли о том, что на мне схлопнулся капкан: что бы я ни предложил коллегии теперь, это будет отвергнуто; любой проект, который я подготовлю и положу на этот стол, зачахнет, как растение в горшке, которое не поливали слишком долго.

За окнами старинного конференц-зала туман медленно рассеивался, снова открывая обзор на реку и городской пейзаж, где мой разум блуждал среди сцен умиротворяющего упадка.

Страх, настоянный на неудаче, – гремучая смесь. Слишком увлеченный тем, что я считал гениальной новаторской идеей, своим «особым проектом», я никогда серьезно не задумывался о том, могли ли люди, чье одобрение я ценю больше всего, отвергнуть меня. Это был просчет, несомненно, огромных размеров. Оставшуюся часть утра я не мог ничего сделать, кроме как ругать себя за то, что дал этакого масштабного маху. Подумать только, я, руководитель своего подразделения, так оплошал на глазах у остальной верховодящей стаи – в их глазах я теперь не ровня им; не волк, а так, овца в плохо сидящей шкуре, пятно плесени, по форме напоминающее человека на том месте, где некогда был человек. «Ты слишком тяжело это воспринимаешь», – утешило одно из тех вторичных «я», которые имплантированы в каждого из нас и которые в таких случаях появляются на сцене, чтобы сыпать идиотскими клише, упражняясь в знании набивших оскомину народных мудростей. «По большому счету…», – начал было мудрый внутренний голос, но тут же я мысленно удавил его обеими руками, потому что:

а) нет никакого «большого счета»;

б) если бы он был, мы бы ни черта в нем не понимали и не значили, что печально;

в) сама идея «большого счета» – это что-то край-

не печальное и темное.

Когда Галилей представил свои выводы совету директоров Ватикана, он, по крайней мере, позаботился о том, чтобы вооружиться фактами, подтверждающими свою неудачную попытку разобраться с теми, кто поддерживал у масс неверное представление о «большом счете». Он принял опрометчивое решение поделиться тем, что знал, не с теми людьми – но, по крайней мере, он знал, что прав.

Я не имел ни малейшего представления о том, сколько стоит мой проект; ценность его заключалась исключительно в суждениях окружающих меня людей, особенно Ричарда. Для меня не имело значения даже то, что в маловероятном случае его принятия в высших сферах компании, он может принести реальную прибыль. Важно было только показать, что я мечусь ровно в ту же сторону, куда и все остальные кабанчики. Но меня слишком легко раскусили, ведь метался я неискренне, и копытца мои цокали далеко не в ногу с коллегами. А ведь я так усердно пытался это скрыть на собрании в то хмурое утро!

Если и существовал выход из подобной ситуации, то лишь один: просто последовать примеру Галилея и отказаться от своей нелепой идеи, своего особого плана. Как я вообще до чего-то подобного додумался? Ума не приложу. Я ведь прекрасно знал, чем подобает человеку на моей должности заниматься, – моя работа в компании не связана с какими-либо инновациями или проявлениями гениальности. С сего момента стоило одернуть себя, а если и проявлять инициативу, то лишь тогда, когда мне прикажут (а мне никогда никто не станет приказывать). Нужно говорить и делать лишь то, что от меня ждут. Ничего другого.

Мои мысли бегали по кругу, драматические отречения громоздились на плаксивые клятвы, и я даже не заметил, как массивная фигура Ричарда нарисовалась у меня в дверях.

– Есть минутка, Фрэнк? – спросил он.

– Конечно, – ответил я. Было видно, впрочем, что ему мое приглашение не требуется на самом деле – он просто взял и вошел, не слушая особо, что я скажу. Он помахал у меня перед носом парой листков – аннотацией моего проекта, представленной на собрании, – и заговорил:

– Итак, послушай меня. Во-первых, я не собираюсь ставить подпись в защиту этого твоего проекта или как-либо его продвигать. Во-вторых – не думай, что я плохиш, которого хлебом не корми – дай чью-нибудь лебединую песню запороть. Я отправлю твой проект в отдел разработок. Без особой помпы, без шума – просто перешлю им на почту, в текучке. А там уж пусть креативщики решают. Только будь добр, сократи эту простыню до половины страницы, максимум – до одной. Пришли мне, а уж я передам по адресу. Сможешь?

– Да, конечно. Спасибо тебе большущее, Ричард. – Я ответил ему спокойно, но это не так-то легко далось – абсурдное облегчение захлестнуло меня с головой. Я был спасен. Пускай горькие думы всего несколько мгновений назад отзывались эхом в затхлом мраке моей душонки – теперь меня переполняла благодарность. Уж не за такую ли прозорливость в вопросе решения проблем Ричард стал зваться Умником? Тут ведь поди сообрази, как с парнем-инициативщиком вроде меня сладить.

– Посмотрим, может, обсудим все еще разок на следующем собрании, – продолжал увещевать меня наш главный гном. – Сверим, так сказать, перспективы – что думаешь?

– Было бы чудесно.

– Вот и отлично. – Ричард явно собрался уходить, но вдруг встал как вкопанный и обернулся ко мне. – Слушай, Фрэнк… – произнес он каким-то непривычно низким голосом.

– Что такое?

– Может, вместе с писулькой для креативщиков пришлешь мне проект целиком?

– Я не соврал, когда сказал на собрании, что это почти целиком «домашняя работа», – на голубом глазу сказал я. – Так что у меня почти все лежит дома. Кое-что даже от руки написано. Я оцифрую, приведу все в порядок – и тогда уж отправлю, если ты не против. – Я нашелся с ответом для Ричарда без малейшего промедления, и все же он в какой-то едва ли измеримый отрезок секунды нахмурился и бросил на меня тяжелый, как гранит, взгляд.

– Конечно, – сказал он.

Когда вышел Ричард, я подождал, пока не почувствую себя в безопасности, и рухнул на столешницу лбом. «Знает», – подумалось мне. Знает, гад, что я лгу. В нижнем ящичке стола у меня хранился весь мой проект целиком – и распечатка где-то на пятидесяти листах, и электронная версия, записанная на диск. Я отпер замок, чтобы убедиться, что ничего из хранилища не пропало. Ничего, взаправду – хотя, по какой-то бредовой причине именно этого я и боялся. Я дотронулся до диска, несколько раз пролистал страницы. Все на месте. Задвинув ящичек, я снова его открыл – и еще несколько раз потягал его туда-сюда, прежде чем все-таки закрыть, запереть и спрятать ключ назад в бумажник.

Чего я все еще не мог понять, так это причины моей лжи. Она родилась из чистого инстинкта, не имея под собой никакой рациональной основы. У меня ведь не было причин опасаться, что Ричард украдет мой проект и присвоит себе все заслуги. Конечно, поступать так ему не впервой, но за все эти годы никакое предательство со стороны как начальства, так и коллег, меня ни разу не обескураживало. Учитывая, что в компании я не стремился достичь более престижных должностей, чем нынешняя, с какой стати мне мешать ходить вокруг да около, взаимодействуя с моим непосредственным начальником?

Я ведь никуда не стремился, не хотел забраться по карьерной лестнице выше. Меня устраивал рабочий статус-кво – лишь бы оставили в покое; сохранению спокойствия были подчинены все мои действия на рабочем месте. Вот почему сотрудники с такими же, как у меня, установками рано или поздно оседали в моем отделе, когда открывались какие-либо вакансии. Мы были труппой блаженных паразитов, самодовольных лодырей, неудачников, преисполненных самодостаточностью. Наша жизнь протекала за рамками корпоративных социальных дрязг. Мы делали свое дело – и делали хорошо, не хуже остальных сотрудников – если не лучше. Возвращаясь домой, мы посвящали себя семьям, садоводству, рисованию или простому безделью. Чего бы мы ни пытались добиться в этом ненадежном и, по правде говоря, несчастном мире, это лежало вне сферы интересов компании.

Вообще, ничто не мешало мне отправить проект целиком по почте завтра – и пускай Ричард его хоть съест. Никакой ошибки я не совершил. Но факт оставался фактом: он понял, что я его обманул, и последствия этого мне было сложно представить.

Прошло три дня. Каждое утро я просыпался от бессмысленных или пугающих снов и говорил себе: «Уж сегодня-то я отправлю Ричарду проектную документацию». К концу дня я, ничего так и не отправив, твердил: «Уж завтра-то я не забуду все отправить».

Почему я, собственно, медлил? С какой стати ступал на кривую дорожку, вопиюще игнорируя просьбу высшего начальства? Предварительный ответ на этот вопрос медленно доходил до меня в течение этих трех дней. И все началось с той еженедельной встречи, на которой я почувствовал, что на меня напали все они, а не только Ричард. У него была просто самая большая и самая отвратительная голова – из тела дракона на длинных извилистых шеях торчали еще шесть штук, окружая бесформенную главную морду твари, с налитыми кровью глазами и смрадным дыханием (Ричард действительно порой страдал от плохого запаха изо рта, что портило весь его лощеный образ). За эти три дня несколько, казалось бы, малозначимых эпизодов подтвердили мою теорию семи против одного. Допускаю, что злонамеренности хотя бы в некоторых из них могло и не быть, и это я раздул из этих мух столь скверных слонов. Перечислю их здесь в хронологическом порядке, и начнем мы с…

Через несколько часов после собрания в тот понедельник я прошел через приемную, устеленную мягким ковровым покрытием. Здешний приглушенный свет и дорогая мебель, надо думать, одновременно поражала и пугала тех, кто видел приемную впервые, – ребят, приходящих на собеседование, дельцов, ожидающих, когда их вызовет их корпоративный партнер, доставщиков пиццы.

Среди мебели был рояль, к которому ни один сотрудник никогда не прикасался… кроме Перри. Нередко, особенно во время обеда, можно было видеть, как он приближается, удаляется, зависает у рояля или даже играет на нем. К счастью для всех присутствующих – не слишком долго, но всегда одно и то же. Репертуар Перри, судя по тому, что я слышал, состоял только из серии аккордовых последовательностей в джазовом стиле, которые он выбивал неуклюже и неистово, неизменно перемежая несколькими звонкими рефренами на более высоких нотах.

Эта деятельность была лишь одной из многих деталей имиджа джазофила, который Перри пытался выстроить вокруг себя на показ другим, – правда, бессистемно пытался, я бы даже сказал, нерешительно. Ну не клеился к нему весь этот джаз – и Перри хватало ума это понять. Однако, по неизвестно каким загадочным причинам, он настаивал на этой дурной игре, подбирал к своей личине реквизит, подгонял под нее жесты, скрывал лицо за маской. Помимо игры на пианино и небольшого разговора о последних компакт-дисках, которые он купил, наиболее очевидным элементом джазофильской маскировки Перри были очки в толстой оправе со светонепроницаемыми красноватыми линзами – такие же, как у крутых джазовых музыкантов на обложках хитовых альбомов пятидесятых годов. У меня тоже на носу очки (нормального современного стиля) с линзами слегка янтарного цвета, которые, однако, я выбрал по совету окулиста. Стоит сказать, я никогда не встречал офтальмолога или дантиста, который не был бы адвокатом дьявола, – что уж тогда говорить о терапевтах и мозгососах, горделиво величаемых психиатрами. Окулист объяснил – затенение поможет моим больным глазам лучше переносить флуоресцентные лампы офиса и к-к-компьютеры (ненавижу это слово, с языка не слазит).

Итак, как уже сказано, в понедельник я шел через приемную. Моя цель была на том же этаже, где меня ждала встреча, связанная с какой-то рутинной деятельностью. Пианино стояло так, что Перри, лабая свой неуклюжий джаз, стоял ко мне спиной, пока я проходил мимо него, держа язык за зубами – незачем было разоряться на приветствие или как-то еще мешать самовыражению гения.

Тем не менее, как раз перед тем, как я оказался вне его досягаемости, я увидел, как голова Перри повернулась ко мне. Конечно, в тот момент я не мог притормозить и точнее засвидетельствовать его взгляд, злобный и угрожающий, да еще и очки этого парня ловили мягкий свет, идущий от утыканной лампами регистрационной стойки. Повернувшись ко мне лицом, Перри завершил свое музыкальное выступление не парочкой звонких терций на верхних октавах, а диссонирующим ударом по клавишам в нижнем регистре. Уродливый отзвук резких нот преследовал меня, пока я сворачивал за угол и шел по длинному холлу, освещенному мощным неоновым светом.

Вот она, в конце коридора, менее чем в метре от открытой двери в конференц-зал, на секунду застывшая в позе, в которой я уже видел ее раньше. Я назвал это «позой перед вхождением», и она длилась долю секунды, в течение которой Мэри, казалось, напрягалась даже больше, чем обычно, будто пыталась прийти в себя и консолидироваться умственно и физически, прежде чем влиться в обсуждение. Мэри было за пятьдесят, и она всегда ходила при полном косметическом «параде» – от остроконечных туфель до завивки. Если чем-то можно было прихорошиться, она этим обзаводилась. Видя ее в «позе перед вхождением», – вернее, когда она не разговаривала, не строчила протоколы заседаний и не двигалась особо, – можно было легко спутать ее с манекеном, даже с расстояния в несколько шагов.

Не повернув ко мне головы – стоило ли ждать такого от манекена? – она скрылась в комнате для совещаний. Я, держа малую дистанцию, вошел следом.

На этом собрании, еще одном еженедельном совещании – на этот раз посвященном производственным графикам, – Мэри нашла предлог, чтобы капризно ввернуть:

– Отдел Фрэнка не смог уложиться в сроки.

Вот же стерва. Могла бы и сказать почему – причина-то ей хорошо известна.

– Мы в процессе тестирования нового программного обеспечения, – объяснил я тем присутствующим, кто еще не знал, почему в моем отделе произошло временное падение производительности. По дурному обыкновению последние два слова застряли в горле – и вышли слегка надломленными.

– Конечно, мы все понимаем, – протянула Мэри, делая пометки в папке на пружинке и даже не глядя на меня, будто я тут просто дурака валял, стремясь выгородить себя и кучку подведомственных мне лодырей.

Таким образом, ущерб, даже если он был полностью ограничен словами, не фактами, был нанесен. Еще как нанесен.

Больше встреч между мной и Семеркой в тот день не было (давайте впредь называть их так и оставим гномов в покое). Насколько я понимаю, сказки и легенды, мифологии всех времен и мест есть не что иное, как гноящиеся останки мира, который, к худу или к добру, мертв давным-давно. Человеческая жизнь – это не поиски, не одиссея и не всякая прочая чепуха, которой нас пичкают с младых ногтей вплоть до самой смерти. «Ну что ж, пусть будет так», как сказал бы Ричард и многие другие представители его бесстрашной натуры.

Следующая встреча имела место утром следующего дня, вторника, когда я поднял глаза и на пороге своего кабинета увидел…

– Не найдется почтовых марок? – спросила она. – Мне нужно немедленно запросить платеж по кредитной карте по почте.

Кэрри (худосочная, с птичьим клювом, стрижка под ежик, как у морского пехотинца) прервала меня в пылу дискуссии с Луизой о вышеупомянутом программном обеспечении, которое тестировали мои сотрудники.

– Да, где-то есть, – ответил я, думая, с чего вдруг Кэрри тягает у меня марки. Если у кого-то в отделе они заканчиваются, обычно-то как раз все обращаются к ней. Ответ я узнал, роясь в ящиках стола – он прозвучал из уст самой Кэрри:

– Мои все украли. Целый лист! Стянули прямо с рабочего места. Придется начать их прятать – все ведь знают, где я их храню.

– Вот, держи, – сказал я, поворачиваясь на стуле и протягивая ей помятый конверт с несколькими оставшимися марками. В то же мгновение я увидел, как Кэрри взяла что-то с полки, прибитой над моим столом.

– Эй, а это что? – вопросила она укоризненно.

– Что это? – тупо повторил я, таращась на набор марок в руке у Кэрри. Луиза, будучи меж двух огней, осторожно пыталась стать невидимой, не отрывая взгляда от абстрактного пятна на ковре.

– Кэрри, я не знаю, кто их мне подкинул, – сказал я.

– О, конечно, Фрэнк, – фыркнула Кэрри, развернулась и пошла прочь.

– Луиза, ты видела эти марки, когда вошла? – спросил я.

Поступившись мантией-невидимкой, та ответила:

– Ох, Фрэнк, я даже и не знаю… Может, конечно, кто-то тайком их подсунул, но…

– Думаешь, я свистнул у Кэрри эти сраные бумажки?

– Нет-нет, что ты, что ты, – затараторила Луиза так быстро, что ее слова почти что перекрыли мои. – Как ты можешь задавать мне такой вопрос?

– Извини, – сказал я.

– Извинения приняты. Я знаю, что тебе ни к чему сраные бумажки Кэрри, но…

– Но ситуация все еще щекотливая, – закончил за нее я.

– Именно, – без задней мысли поддакнула Луиза.

Именно по этой причине Кэрри сделала Луизу свидетельницей этой сцены. Поэтому она могла сказать: «Мои марки пропали… и я нашла их у Фрэнка. Если не верите, спросите Луизу, она там была». А что еще могла сказать Луиза, кроме как: «Да, я была там и видела, как Кэрри нашла на полке Фрэнка лист с марками». Конечно, она могла бы и смолчать, но мне бы все равно нашли что вменить в вину. Что-нибудь такое, о чем, засвидетельствуй это Луиза, не вышло бы промолчать; что-нибудь посерьезнее, повесомее. Короче говоря, Кэрри сфабриковала ложное обвинение, от которого в Трибунале Сплетен я не смог бы защитить себя даже при отсутствии конкретных улик.

Противоположностью наглой тактике Кэрри были бойкие подрывные действия…

«Любезный и загадочный» – только такие слова и идут при виде этого типа на ум. Он всегда был безукоризненно элегантен и, говоря с кем-либо, излучал ауру вежливости и услужливости; он всегда был готов «приложить руку» к тому, что нужно было сделать, всегда был готов «закончить» что-то, когда бы его ни попросили… но никогда, ни разу он по-настоящему этого не делал.

В результате меня не слишком беспокоило, что Гарри не отвечал на мои сообщения (те, кто брал трубку и звонил на его добавочный номер, никогда не ожидали, что заговорят с ним всерьез). Волноваться я начал только тогда, когда сравнил рутинное игнорирование Гарри всех моих обращений с нехарактерным судьбоносным невниманием Ричарда к моим делам, продолжавшимся до конца недели, тогда как в нормальных условиях мой начальник не упустил бы ни единого шанса подкрасться сзади и вкрадчиво осведомиться, как идут дела.

Но когда дело доходило до вопросов, связанных с Гарри, я во многом не мог быть по-настоящему уверен. Гарри мог далеко пойти, ему явно светило большое будущее – но реальным кандидатом на то, чтобы делать все «лучше, быстрее», но уж точно не «дешевле», был…

Он был фаворитом среди потенциальных наследников на место Ричарда, на случай, когда по тем или иным причинам бывший знаменитый квотербек (или питчер с рекордной статистикой, или черт знает кто еще) попрощается с нашим подразделением, с компанией или с миром. Очевидно, этот Барри просто проезжал мимо нашего отдела на пути к креслу начальника; он пришел в компанию с репутацией человека, обладающего высокоразвитыми организаторскими способностями, и смог продемонстрировать их, приняв на себя прорву полномочий. Еще до появления у нас его все хвалили – и за широкой спиной, и в округлое лицо, – за большой ум и за аномальный талант «улаживать вопросы», навязывать правила и выбивать отчетность из самых непокорных корпоративных фактотумов.

До меня как-то донесся слух, будто имелась конкретная причина, по которой талант Барри восхваляли все и вся, – просто чтобы его поскорее уже перевели в другой ничего не подозревающий отдел, которому требовались «вливание энтузиазма» и необычайные силы одаренной барриной головушки. Так родилась легенда о Барри Мозге, Барри Организаторе и, увы, Барри Реорганизаторе. Каждый раз, когда он отваживался заходить в неизведанный уголок компании, у него при себе имелся карт-бланш на перерисовку всех карт и графиков, переформулирование процессов и процедур, которые всегда, казалось, работали хорошо… пока не пришел этот дурень. Потому что на самом деле, энергично шагая от одной роли в компании к другой, он не оставлял после себя ничего, кроме раздрая и хаоса.

Со своего шестка я мог видеть, как ему удалось прослыть человеком сверхразвитого организаторского таланта. Барри проявлял нетерпимость к малейшей неорганизованности окружающих, пускал в дело свой язык во всю прыть, с ходу понимал графики и диаграммы, которые для всех остальных (из-за их сверхопределенной сложности) были загадочными, и держался тщательно сфабрикованной репутации человека, оспаривающего квалификацию всякого, кто смел оспаривать его.

Тем не менее, было время, когда я действительно мог сопереживать этому человеку, явной жертве того же клинического расстройства (обсессивно-компульсивного), которое поразило меня, хотя я, вместо того чтобы раздувать его на всеобщее обозрение, изо всех сил старался скрыть свою манию, потенциально могущую нанести ущерб моей репутации. Но век эмпатии закончился в среду той недели, когда я пришел на работу раньше обычного. Меня совсем не удивило, что Барри – уже на месте в такую-то рань, но внутренняя тревога сработала, когда я увидел, как он, как всегда быстрым, слегка комичным для человека его роста шагом, движется к моему столу.

– Барри, – сказал я вместо приветствия.

– Фрэнк, – отозвался он голосом, искаженным эффектом Доплера.

И вот, через мгновение после того как я занял свой пост, чтобы начать дневную работу, я прямо-таки отпрянул от стола, как будто на меня прыгнул дикий зверь. В числе особенностей моей нервозной натуры не значилось стремление к организованности, но мое рабочее место почему-то было… в идеальном порядке. Едва ли какая-нибудь сердобольная тетка-уборщица впала в приступ мирского безумия, завидев мой хлам. Кратко пробежав по другим столам глазами, я понял, что только мои завалы и удостоились разбора.

Окей, сообщение получено. «Барри тут шарился», значилось в нем, как если бы оно было выведено мелом на доске. Так? Мне ведь нечего скрывать… но потом одержимость взяла верх, и я буквально с головой нырнул в ящик, где лежал мой драгоценный проект инновации. Мой особый план. Стоя на четвереньках, я буравил темный фасад ящичка из металла взглядом. Я хотел взять отпечатки пальцев, с лупой выискать малейшие признаки кражи со взломом, проверить с помощью микрометра, не взломали ли замок неизвестные руки. Конечно, ничто из этого не уменьшило бы мою тревогу, и в конце концов, все еще на четвереньках, я схватил ручку ящика и сильно дернул ее. Тот остался заперт, чего бы ему это ни стоило. Наверное, ничего и не стоило, в самом-то деле – его ведь можно было без особого труда взломать, опустошить и снова запереть.

Я вытряхнул бумажник из заднего кармана, поспешно схватил ключ и открыл ящик. Он по-прежнему содержал все, что было раньше, и все же мне хотелось выяснить наверняка – не пробежались ли чьи-то пытливые пальцы по бумажкам, не присвоили ли что-нибудь, не нарушен ли порядок. Кроме проектной документации лежала там еще и папка с фото городских пейзажей – эти снимки я делал годами. Дома у меня было много других таких же папок, полных пустых переулков и заброшенных домов, церквей с заколоченными дверями и окнами, фотографий оставленной сельской библиотеки – внутри все поломано, и книги, все в плесени, разбросаны по грязному полу. Самой ценной для меня была серия снимков, сделанных мной в месте, где имелся покосившийся дорожный знак, но больше не было улицы, заслуживающей названия – просто несколько куч мусора вдоль дорожки да пара-тройка утративших вид руин по обеим обочинам.

Для невооруженного глаза все в ящике моего стола выглядело в порядке, но все же оставалась возможность, что Барри открыл ящик за некоторое время до моего прихода на работу утром, сделал ксерокопию печатной версии моего проекта, скопировал электронную версию документа, а затем стер оригинал – всё с кропотливой точностью, которая присуща лишь точно такому же, как я, одержимому маньяку.

– Что ты делаешь? – вопросил из-за спины голос Барри-детектива, Барри-шпиона.

Я захлопнул ящик, слишком напуганный, чтобы понять, что рискую выдать себя.

– Да вот что-то вынул из кармана, и монетка следом выпала. Под стол закатилась вот. – Просто «монетка»? Слишком расплывчато для Барри-проныры. Требуется уточнение. – Четвертак это был. Ты меня искал?

– Да нет, – сказал Барри расслабленно, что ему не подходило. Потом ушел, обычной для себя летящей походкой.

Барри-дружок, Барри-Движок.

Изящно болтает, чеканит шажок.

Я снова открыл ящик и проверил его содержимое, прикоснувшись к диску (чертовы компьютеры!) и пролистав пятьдесят страниц распечатанного документа. Затем я запер его. Затем я открыл ящик… и в течение дня повторял этот ритуал столько раз, сколько полагал нужным. Лучше бы прямо в то утро я собрал вещи и убрался восвояси. Но пришлось мне ждать, пока рабочий день кончится. Потому что, как назло, мне нужно было закончить один небольшой проект и передать его…

Остаток дня я оставался как можно ближе к своему столу. Я не ходил в туалет, даже на обед в «Метро» не вышел, хотя ценил это ежедневное отдохновение – по сути, побег от коллег, – и не почитал его за навязший в зубах ритуал. Однако настал момент сдачи работы для Шерри. Крайний срок – два часа дня.

Я подумал, что, может быть, удастся заманить Шерри ко мне в кабинет, а не самому тащить бумажки на другой конец этажа. Однако она не отвечала ни на сообщения, которые я оставлял ей на телефоне, ни на электронные, будь они неладны, письма.

Когда час настал, я постарался решить задачу как можно быстрее. Скорым шагом на манер Барри я добрался до кабинета Шерри, который находился рядом с дверью, ведущей за пределы офиса компании – в коридор, где все еще можно было увидеть здание в стиле эпохи до Великой депрессии и насладиться потрескавшимися стенами, пыльной лепниной, тусклым светом свисающих на цепях люстр и странными тенями, гуляющими вверх и вниз в скрипучих лестничных колодцах.

Однако, подойдя к двери Шерри, я понял, что сдача работы пройдет не так гладко, как я смел надеяться.

– Шер? – окликнул я.

– Не мог бы ты подождать секундочку? – ответила она, очень занятая тем, что что-то доставала из своей сумочки. Конечно, две параллельные задачи были ей не под силу – либо бумажки забрать, либо личные дела закруглить, на большее оперативной памяти не хватало.

Ранее в этом документе я заявлял, что не могу выделить из Семи Гномов ни одного приятного человека. Что ж, технически я слукавил; Шерри можно было назвать «приятной» – но с одной серьезной оговоркой. Физически она была привлекательна, но точно не в такой мере, чтобы записать ее в жуткие красавицы. «Краше среднего» – это точно, многие оценят; и если кто-то считает, что я здесь увековечиваю какой-то произвольный или искаженный образ мира, меня вполне устраивает – желаю всем всего наилучшего во взаимодействиях с социумом. Оговорка, на которую я ссылался выше, такова: если вам случилось пересечь комнату, на другой стороне которой стояла Шерри, то вы сталкивались с…

Даже не могу дать этому внятного названия – какая-то чуждая тварь, обитающая в теле привлекательной женщины, инопланетянка с какой-нибудь больной планеты или существо низкого эволюционного уровня, которое каким-то странным образом внедрилось в человеческое существо на какой-то стадии его развития, в результате чего получилась эта эрзац-Шерри. Шерри-Нечто.

Если бы она всегда держала глаза и рот закрытыми, Шерри было бы легко принять за привлекательную человеческую женщину. Но стоило ей заговорить, стоило устремить на кого-нибудь взгляд – и все, уродливая суть Медузы Горгоны рвалась наружу (хотя никакого реального смысла в этой мифологической ассоциации нет). Часто случалось, что дуализм, который Шерри олицетворяла, вызывал грандиозный диссонанс у тех, кто имел с ней дело. Все, кто велись на красивую обертку, в итоге горько плевались, а то и начинали ненавидеть себя за то, что просто позволили себе кратковременное влечение к этой чуждой сущности. И в тот момент, когда я стоял у ее стола, Шерри отвела от меня взгляд, и я уже забыл, как звучали те несколько слов, которые она произнесла.

Итак, я стоял и наблюдал, как она роется в поисках чего-то в своей сумочке, и чем глубже она закапывалась, тем больше ерзала на стуле, отчего ее и без того короткое платье в облипку собиралось в складку, подтягиваясь все выше и выше к ягодицам. Я наблюдал за этим маленьким эротическим спектаклем с каменным лицом, пока дверь, ведущая в холл, не отворилась и кто-то не проскользнул внутрь. Оказалось, это Бетти – персона из числа вице-президентуры компании. Я понял, что это Бетти, потому что, оторвав взгляд от голых колен Шерри, я заметил, что в ее правой руке было зажато маленькое зеркальце, в которое она смотрела, как Бетти наблюдает за тем, как я наблюдаю за ней. Затем Шерри хихикнула и обернулась.

– Привет, Бетти! – процедила она.

– Привет, Шерри, – сказала Бетти.

Она не поздоровалась со мной, увидев, как я смотрю на Шерри, и явно подумав обо мне что-то не то. Скривив в мой адрес презрительную мину, она прошествовала дальше по своим делам.

– Так что ты принес мне, Фрэнк? – спросила Шерри.

Не говоря ни слова, я швырнул папку с проектом на ее стол и впервые с утра зашел в туалет.

Настала пятница. Вот уже четыре дня я не общался с Ричардом. Формальности ради я решил попросить кого-нибудь из отдела новых разработок подтвердить или опровергнуть, что Ричард препоручил им сокращенную версию двухстраничного предложения, которое я показал Семерке в первый день той недели.

Как и ожидалось: никакой записи о предложении с моей подписью в отделе не было. Как и ожидалось: отдел больше не рассматривал входящие предложения, и для них была в новинку сама идея о том, что кто-то в нашей компании способен что-то предложить.

Как и ожидалось: что касается цели и функций, то подразделение «Новые продукты» было для меня таким же загадочным, как и любое другое подразделение компании.

Непредвиденный фактор: вся деятельность по инновациям была «заморожена» до тех пор, пока не начнется скорая «реструктуризация» компании и последняя не «перенесет» свою штаб-квартиру (скорее всего, в красивый небоскреб, отгроханный в пригороде там, где раньше росли деревья, – спасаясь от упадка района, который содержал нас уже более двух десятков лет).

Хотя только что упомянутые изменения в компании были для меня в новинку, ни одно из них не подкреплялось реальными причинами. Так было более или менее всегда во всех случаях известной «важности» в той конкретной рабочей среде, – а может быть, и во всех других. Нередко на горизонте намечалось обещание катаклизмов или новой светлой эпохи. И все это приходило и уходило – вне зависимости от истинной сути и от того, что ты себе там напридумывал. Как буря, которая проходит, пока ты спишь, и оставляет после себя лишь пару луж и горстку веточек, разбросанных по земле, – единственное указание на то, что она взаправду была.

В общем, эпохальных перемен в истории компании не было – даже тех, о которых принято говорить, что они «запоздали». Былой драматизм не оставляет следов, так сказать. Дни идут, годы копятся, смысла все меньше, о толковом наполнении и вовсе говорить не приходится. В конце концов, оглянувшись со смертного одра на весь проделанный труд, только и хочется, что взвыть: «А в чем вообще был смысл?». В этом отношении общество спектакля неизменно разочаровывает – первый акт захватывает дух, второй отмечен парой-тройкой увлекательных сцен, а потом начинается кошмар драматурга, в котором актеры опускают или забывают свои реплики, реквизит из рук вон плох, большая часть публики покидает зал во время антракта. Если кто-то и сулит интересный поворот в будущем, весь интерес к нему растрачен по дороге, задолго до наступления этого самого поворота, и само это наступление – пустяк, очень скоро забывающийся.

Но информации, слитой мне отделом инноваций, более чем хватало, чтобы сыскать повод проведать знакомого, который, как и я, работал в компании (да, в той клоаке, которую я до сих пор описывал в таких мрачных тонах, у меня имелась пара друзей). Я набрал его добавочный номер, и на другом конце линии ответил реальный человек.

– Привет, Фрэнк, – сказал я. Вдобавок к тому, что у нас было одно и то же имя, мы оба являлись «бессменными», как метко выразился один из моих подопечных, на своих постах.

– Фрэнк, привет.

– Ты занят во время обеда?

– Хоть раз бывал?

Конечно, он был свободен. Как правило, Фрэнк занимался своими делами. Каким-то образом в течение всей… так сказать, «карьеры»… ему удавалось оставаться на более низкой корпоративной ступеньке, чем я. Этого хватало, чтобы заслужить мое глубочайшее уважение. Он также многое знал о компании и людях, до которых мне обычно никакого дела не было. С таким человеком стоило поделиться взглядом на события этой чокнутой недели, да и мне хотелось задать моему тезке один ну очень уж животрепещущий вопрос.

Я прождал снаружи несколько минут, и вот Фрэнк появился из-за вращающихся по оси дверей старого здания, нацепив на нос темные очки и закурив.

– К старому месту? – спросил он.

– Есть идеи получше? – в тон ему откликнулся я.

Он лишь ухмыльнулся в ответ, и следующие километра полтора мы шли, пробиваясь через привычную толпу менеджеров и случайных прохожих. Фрэнк выкуривал сигарету за сигаретой, глядя вниз на тротуар. Я же попеременно глядел то вбок, на бары и витрины магазинчиков со всякой дешевой всячиной, то ввысь, на монументы прошлого, которых по мере удаления от конторы становилось все меньше и меньше.

Закусочная «Metro Diner» располагалась сразу за окраиной центра города. Когда мы вошли, я бросил взгляд на прилавок, за которым стояла Лилиан Хейс, владелица и менеджер заведения вот уж тридцать лет как. Я поймал ее взгляд, улыбнулся, и она поприветствовала меня быстрым кивком. Затем мы с Фрэнком уселись за стол в конце комнаты. Все в этом местечке было какое-то вневременное, пропитанное духом прошлого, и именно поэтому я стал здесь завсегдатаем – а еще снимал у Лилиан крохотную квартирку над здешней кухней за очень скромную помесячную арендную плату.

Мы сделали свои заказы, и я рассказал Фрэнку о реструктуризации компании, что вызвало у него лишь пожатие плечами на фоне выражения глубокого безразличия на лице. Затем я рассказал ему о переезде – который заинтересовал его только с практической точки зрения, в вопросе времени в пути на работу и обратно.

– И это все новости? – спросил Фрэнк.

– Не совсем, – ответил я.

– А что еще? Кто-то умер?

– Нет, – сказал я.

– А, тогда… ты увольняешься? Поздравляю, дружище.

– Нет, Фрэнк, я не собираюсь уходить из компании.

– Что же еще? – недоуменно спросил он.

– Я хотел задать тебе один вопрос, – произнес я с нарочитой серьезностью, которую Фрэнк так же нарочито проигнорировал.

– Ага, валяй.

– Фрэнк, почему Ричарда все называют «Умником»?

Мой тезка улыбнулся и отодвинул тарелку; медленно поднес сигарету к лицу.

– За такие инсайдерские сведения полагается бесплатный обед.

– Как скажешь.

– Ты что, и впрямь не в курсе? Раз до тебя дошло это прозвище, не могла не дойти причина.

– Не в курсе, правда. Я даже не уверен точно, где его впервые услышал. Может, ухом зацепился в какой-то тусовке. А может, это ложное воспоминание, поди разбери. Но у меня такое чувство, будто кого попало об этом лучше не спрашивать.

– Тут ты прав. Нарвешься на стукача – и тебе покажут на выход.

– Да, я понимаю, что были люди, которых уволили по той или иной причине потому, что Ричард так захотел. В вопросах офисной политики этот тип и впрямь умен.

– О да. Но «умник» в его случае – лишь ловкая игра слов. Ричард не умничает – он уминает.

– Как это – «уминает»?

– На счету Ричарда не менее трех самоубийств – двух женщин и одного парня. Вот все и сошлись на том, что он их всех умял. Я не могу поверить, что ты этого не знаешь.

– Ну, Фрэнк… я просто все время прячу голову в песок. Там, внизу, так хорошо.

– Я в курсе. Глупее будешь – дольше проживешь, – откликнулся тезка. – Но когда дело касается Ричарда, такой подход только вредит. Я знал семью парня, который покончил с собой. Он прямо написал в записке – «в моей смерти прошу винить такого-то». Но никто не смог подкопаться. В смысле, с юридической стороны. Одна из женщин, наложивших на себя руки, никакой записки не оставила, но там и без нее было легко сложить два и два. Да и слухи ходили, будто у нее с Ричардом были шашни. Это было еще тогда, когда он работал в… в каком-то другом подразделении, до того, как его перебросили к нам. Не помню точно.

– И не нужно. А что со второй мадам?

Фрэнк помолчал, затягиваясь.

– Там вообще пушка. Все случилось за пару месяцев до того, как ты начал работать в компании. Эта цыпочка – скорее мадмуазель, чем мадам, – перерезала себе вены прямо в кабинете Ричарда. Она умерла, грохнувшись грудью ему на стол. Все кругом было прямо-таки залито ее кровью.

– И поэтому он – «Умник»?

– Не поверишь, но – да. До того небольшого инцидента парень был в очереди на пост генерального директора. Он должен был руководить компанией давным-давно. Кто знает, кем бы он сейчас был? Определенно не главой нашего подразделения «Дырка в жопе», да и те два суицида его не подмочили бы, – думаю, боссы, умеющие доводить подчиненных до крайностей, нужны везде. Но мертвая девица прямо в твоем офисе… да, это как-то слишком подозрительно.

– Ну дела. Кстати, нам пора назад, – сказал я, взглянув на часы.

На выходе я помахал Лилиан на прощание, и она ответила мне тем же.

– Фрэнк, я надеюсь, ты спросил меня о Ричарде не потому, что у тебя с ним какие-то проблемы, – сказал Фрэнк, когда мы возвращались к зданию.

В то время я не мог ни подтвердить, ни опровергнуть его слова.

Есть люди, которые утверждают, что не помнят, что им снилось, которые никогда не знали, каково это – просыпаться с криком, или в полусумасшедшем состоянии, или даже просто дрожащим от лютого страха. Это не обязательно люди с низким уровнем эмпатии, или счастливые люди, или люди с чахлым воображением. Они лишь сохранили невинность на всю жизнь – одному Богу ведомо как, – ни разу не испытав того ужаса, который иногда возникает у ребят, для которых кровать – это лестница, уводящая во мрак неведомых миров, облик которых может варьироваться от абсурдно-мультяшного до шокирующего. Те, кому не снятся сны, просто не осознают, как им повезло. Хотел бы я быть на них похожим.

На выходных я пытался выкинуть работу из головы, как

Что ж, отлично!

Но в тот понедельник у меня не было возможности услышать эти слова от Ричарда. Когда я вошел в зал, где мы с Семеркой встречались по еженедельному графику, где мы сидели на иссохших кожаных креслах вокруг исцарапанного банкетного стола, и наши маленькие голоса монотонно гудели в большом полутемном помещении, обставленном в викторианском (или готическом?) стиле, я увидел, что собрание уже идет.

– А вот и наш опоздалец, – прогремел Ричард, когда я затворил за собой тяжелую, с замысловатой резьбой, дверь. – Рад, что вы добрались до нас, мистер Домино.

Я взглянул на часы, которые, как я помнил, всегда имел привычку сверять. Я не опоздал на встречу.

– Мне никто не сказал, что собрание было перенесено, – сказал я, подходя к своему месту, пока все молча смотрели на меня.

– Значит, это мы все пришли раньше положенного? – задал Ричард риторический (и неискренний) вопрос. – Когда приходит летнее время, я всегда путаюсь.

– Я уверена, мы пришли как надо, – ввернула Шерри без особой необходимости.

– Короче говоря, собрание и впрямь перенесли, – подытожил Ричард, возвращаясь к своему обычному властному тону. – Мы всех извещали, Домино.

– Я читаю всю входящую почту. Там нет ничего про…

– На самом деле, Ричард, – встряла Кэрри, – я не хотела, чтобы кто-то опоздал из-за того, что пропустил сообщение. Поэтому я обошла кабинеты и лично предупредила всех. И Фрэнка – тоже!

Было логично, что именно Кэрри, та, что подставила невинных, обвиняя их в краже своих дурацких марок, позаботилась о том, чтобы я опоздал на встречу. Вступать с ней в полемику было бессмысленно; она лучше умела лгать, чем я – говорить правду. Однако в тот момент у меня были другие заботы. Больше всего я боялся, что Семерка организовала тайную встречу раньше официальной. Что теперь я уже не мог узнать, что было на повестке дня первого собрания.

– Ладно, мое терпение кончилось, – сказал Ричард, как бы упрекая меня. – Мы уже и так потеряли достаточно времени. Перейдем к делу. Я позабочусь о том, чтобы Фрэнка обо всем проинформировали позже.

Прошел целый час, прежде чем собрание закончилось. К тому времени все Гномы опустошили свои двухлитровые бутылки с водой, глянцевые пакеты с фруктовым соком и кружки, наполненные кофе, чаем или чем-то еще (при этом я все еще чувствовал, как давит на мочевой единственная чашка кофе, которую я выпил на завтрак в закусочной «Метро»). Даже Ричард перевернул свой большой термос вверх дном и помахал им над чашкой, чтобы поймать несколько упрямых капель, оставшихся на дне. Я никогда не видел, чтобы он так делал, и мне стало интересно, как долго остальные собирались, прежде чем я пришел. Как и стоило ожидать, никто не упомянул мою идею нового продукта, мой спецпроект. Это дело превратилось в шахматную партию, где участвовали только Ричард и я.

После собрания прочие шесть гномов собрали свои папки, чашки, бутылки и кейсы и вышли из зала в полной тишине, оставив Ричарда и меня сидеть на некотором расстоянии друг от друга за длинным банкетным столом. Пока я с нетерпением ждал «информацию», Ричард возился с какими-то бумагами и делал записи в своем дневнике (вернее, дневниках – именно так, во множественном числе). В искусстве мучительных оттягов он был хорош до дрожи, с ним любое ожидание грозило перейти в вечность. Но вот он резко собрал все бумаги в аккуратную стопку, захлопнул два блокнота и уставился на меня. Я катал по столу карандаш, пытаясь казаться спокойным и непринужденным, даже скучающим. Но эту игру на публику я сам и запорол – потому что, как только Ричард дал знак, что готов к разговору, я мгновенно прекратил свои пальчиковые игры и резко повернулся, чтобы посмотреть в лицо мужчине во главе стола.

– Ситуация такая, Фрэнк, – были его первые слова. – В компании планируются кое-какие перестановки. Барри покидает нашу маленькую группу, будет теперь координировать комиссию, которая разрабатывает предложение о корпоративном обновлении, которого мы все так ждали. Он лично попросил присоединить тебя к его команде. Она собрана лишь на время, но работать в ней предстоит плотно. Ты, Барри, еще кое-кто, – к середине лета проект должен быть вами полностью подготовлен. Распоряжение пришло прямо сверху. Большое начальство хочет утвердить курс перемен к концу года.

– Могу ли я узнать, зачем нам вообще меняться?

– Сам же знаешь. Все как всегда – чтобы меньше вкладывать, быстрее продавать… что там еще за причины. – Ричард делился своим искренним цинизмом с глазу на глаз, дабы создать ложное впечатление, будто он действительно на моей стороне. – Но на твоем месте я бы не стал задавать такие вопросы при других членах комитета. Просто ориентируйся на пример Барри. Он в таких делах собаку съел.

– А как здесь будут обстоять дела, пока мы с Барри работаем полный рабочий день в комитете?

– Мэри будет ежедневно курировать отделение Барри, а также свое собственное. А Кэрри возьмет себе под крыло твоих людей. Она прекрасно знает, что вы тестируете новое программное обеспечение. Однако это временная мера. Полагаю, что все пройдет гладко. А ты как думаешь?

– Аналогично, – подтвердил я, воздерживаясь от намеков на милитаристский стиль управления Кэрри, быстро развивающийся психоз и ее натуру сущей дьяволицы.

Несколько следующих месяцев я просидел в комитете Барри, пытаясь расшифровать логику идей о том, как реорганизовать компанию сверху донизу, и без энтузиазма одобрял последовательность новых редакций того, что он называл «общей схемой» – штуковиной, даже на ранних этапах похожей на карту ада Данте, только еще более запутанной и сатанинской.

Барри раздавал новые версии схемы остальным членам комитета почти ежедневно. Каждая из них содержала какую-то бесконечно малую модификацию или дополнение к предыдущей, пока страницы, описывающие его детище реструктуризации, не стали почти черными от квадратиков, заполненных крошечными буквами, со стрелочками, идущими вверх, вниз и вбок на другие квадратики, заполненные крошечными буквами. Ни разу я так и не смог прочесть хоть одно слово – по крайней мере, я предполагал, что это были слова, – образованное этими крошечными буквами, которые становились все мельче и мельче по мере того, как квадратиков становилось все больше, а стрелки ветвились по всем сторонам. Наконец, подошел крайний срок, когда комитет должен был передать свое предложение власть имущим, чьи офисы занимали двадцатый (или двадцать первый?) этаж здания эпохи до Великой депрессии, где располагалась компания… пока не пришло время переехать в пригород, подальше от налогов в центре города. Теперь я мог бы вернуться к своей старой работе в качестве руководителя маленького сонного отдела – так ведь?

Не так – потому что пока Кэрри заменяла меня, двое из моих бывших подчиненных были переведены в другое подразделение, двое – в другой филиал, и еще двое уволились.

Не так, ведь Кэрри поручила своим сотрудникам, которых она называла «моя личная армия», выполнять всю работу, которую ранее выполняли мои сотрудники.

Барри тоже не вернулся управлять своим старым отделом, но для него именно так все и должно было сложиться. Ему требовалось начать второй этап реструктуризации всей компании, и его сотрудники присоединились к «личной армии» Кэрри. Два не полностью укомплектованных отдела теперь выполняли работу трех, где сотрудников прежде хватало, – и если бы я только обратил более пристальное внимание на диаграммы Барри, то смог бы заметить, что это слияние «рабочих ячеек» было шагом, запланированным уже давно.

Все не так – ибо мне досталась новая роль в кукольном спектакле компании; Ричард теперь дергал за нитки четырьмя хирургически ловкими пальцами своих огромных дланей в ежовых рукавицах.

В конце лета я занял крохотный рабочий уголок, прежде принадлежавший Барри, на солидном расстоянии от того места, что было моим всего несколько месяцев назад. Теперь моими коллегами оказались временные сотрудники, стажеры из учебных заведений, щедро одаренные способностью проводить каждый рабочий день, держа глаза на расстоянии фута от ослепляющего экрана к_ _ _ _ _ _ _ра (ненавижу это слово и не буду им пользоваться). Их пальцы постоянно делали туц-туц-туц по клавиатуре, и на столе рядом с ними высились стопки бумаг, никогда не становившиеся меньше.

В тех редких случаях, когда – если не в туалете, то в коридоре – я сталкивался с кем-либо из Семерки, меня неизменно приветствовали милейшей улыбкой и мучительнейшим вопросом «как дела».

– Все путем, – отвечал я, но мое неулыбчивое лицо и мертвый тон голоса выдавали меня перед гномами, стоявшими за праведность, корпоративный закон и Умника Ричарда. Время от времени мой бывший начальник все еще присылал мне сообщения с просьбами предоставить информацию об идее нового продукта и намекал, что, возможно, компания собирается пойти на более рискованные шаги. Всерьез ли он писал эти письма? Пожалуй что да. Хотел ли он использовать мою идею, мой особый труд, чтобы скомпрометировать мое положение в компании еще больше, чем сейчас, – или имелась совсем другая причина поддерживать со мной связь по этому поводу? Если б я знал. Но одно мне было известно точно – если бы я дал Ричарду то, что он требовал с меня, я бы плохо кончил. Он никогда, никогда не увидит полную документацию по моему проекту, потому что теперь все в очень надежном месте спрятано. И отказ Ричарду в том, чего он хотел, принес мне мизерное удовлетворение, которое, каким бы пустяковым ни было, облегчило все, что я выстрадал от близости к несносной Семерке.

Но что меня до сих пор держало тут? Почему я не ушел из компании? Почему я не сделал ни одной из десяти с лишним вещей, о которых думал годами?

В то время ответ на эти вопросы мог быть только один. Умник умял и меня. Кстати, я хоть раз упомянул, что страдаю от обсессивно-компульсивного расстройства?

Жажда мести часто занимает много времени у человека со средней эмоциональной устойчивостью. У меня же она отняла практически все. Она сметала любые другие мысли, зарождавшиеся по пути, любые фантазии или эмоции, угрожавшие вернуть меня к тому, чем я был прежде; любые воспоминания о том, кем или чем я когда-либо был. Теперь по ночам и выходным мощности моего мозга были заняты тем, что генерировали уродливые образы жестокого воздаяния. В ослепительном свете никогда не заходящего солнца, алым безумным глазом взиравшего с болезненно-голубого неба, кровавые реки текли по улицам, заливали целые здания, опрокидывали мир тормашками кверху.

Но я всегда был слабым человеком – и, это я точно уже упоминал, я всегда боялся. Так что – ничего страшного, ничего не случится. Буду стоять спокойно, щипать травку, до тех пор пока… пока получится. До тех пор пока…

Как-то вечером я засобирался домой – снял бейдж, выключил к_ _ _ _ _ _ _р, закрыл ящики стола. И, как добросовестный обсессивно-компульсивный человек, по привычке я оставил на стопке входящих документов листик, на котором значилось «НЕСДЕЛАННАЯ РАБОТА» на тот случай, если какой-нибудь сотрудник клининга вдруг решит, что я, неряха, захламил стол мусором (на который эта куча реально походила). Излишне говорить, что ни один другой мой коллега никогда не принимал подобных мер предосторожности. С другой стороны, если бы я этого не сделал – не уберег бы и тот минимум спокойствия, что у меня еще оставался.

Однако, явившись на работу на следующий день, я обнаружил, что вся эта куча данных, подлежащих обработке, испарилась, будто ни одной бумажки не бывало. Я сообщил о пропаже своему начальству – которое, как ни странно, ничуть не было заинтересовано в розыске.

– Единственное, что меня беспокоит, Фрэнк, – сказал этот мальчик, который еще год назад даже не слышал о компании, в которой теперь занимал должность руководителя, – так это ваша общая продуктивность. Как в этом отделе, так и во всей компании. Во-первых, вы наименее продуктивный сотрудник среди нас. Я попросил отдел кадров переслать ваш профайл для просмотра – если хотите знать правду, там мало лестных слов. Даже оставим в стороне тот факт, что – по крайней мере, по оценке вашего бывшего менеджера, – вы никогда не проявляли большого командного духа. Есть записи и о кражах у коллег, о том, что вы неспособны управлять своим отделом на руководящей должности, не брали на себя большой ответственности, работая в комитете по реструктуризации… упоминаются также сексуальные домогательства, общее апокалиптич… апатетическое… ленивое отношение к труду. Проблемы есть буквально во всем. Я старался не беспокоить вас слишком сильно, потому что знаю, как долго вы работаете в компании. Но в последнее время вы – просто мертвый груз. Это так называемое исчезновение вашей работы… это просто возмутительно. Кому-то придется приложить сумасшедшие усилия, чтобы восстановить эти данные. Если это – намеренный акт саботажа с вашей стороны, к чему я склоняюсь…

Поболтав в том же духе еще некоторое время, мой придурок-руководитель заявил, что для всех станет существенным облегчением, если я уволюсь. Что я немедленно и сделал. Я не хотел этого, правда; видит Бог, не хотел. Но другого выбора не было. Я знал, кто стоит за этим делом, и у меня не было ни единого шанса выдюжить против него.

Перед тем как я прибрался на своем столе – что было не так уж и важно, поскольку единственными личными вещами, которые я хранил на работе, были несколько упаковок печенья, – и перед тем как я подал прошение об увольнении (почему «прошение»? Почему не заявление, не извещение, на худой конец), я зашел в мужской туалет и просто постоял перед большим зеркалом, изучая внешний вид того, кто смотрел на меня в ответ.

Он был среднего роста и телосложения, среднего веса, среднего возраста; волосы – ни длинные, ни короткие. Он был чисто выбрит. Он носил очки – стеклышки имели легкий янтарный оттенок. Глаза у него были карие.

– Что ж, отлично, – бросил я отражению в зеркале, повернулся и вышел.

Магазины дешевой одежды, магазины дешевой электроники, бары, парикмахерские, ломбарды, оружейные лавки… оружейные… оружейные.

Оружейная лавка попадалась мне каждый день по пути на работу; идя домой, я тоже проходил мимо ее дверей. Совсем небольшой магазин – можно было подумать, что он так и не открылся. У меня не было причин наведываться туда прежде, но сейчас я зашел внутрь широким и твердым шагом, будто постоянный клиент. Оглядевшись, я понял, что волнуюсь – совсем как в детстве, когда я ходил в универмаг неподалеку от дома полюбоваться на все эти дорогие модельки автомобилей в красочных коробках, роботов на батарейках, водяные пистолеты, игрушечные автоматы, стреляющие очередями из пенопластовых пулек.

– Что-нибудь присмотрели? – спросил возникший из-за спины бородатый человечек, почти карлик. Я, наверное, не ответил ему, потому что он повторил вопрос. Затем он сказал:

– Сэр, вы хотите купить огнестрельное оружие?

– Да, сэр, – решительно ответил я. – Это верно.

– Для самообороны? – уточнил продавец.

– Не только, – откликнулся я. – Моя цель, так сказать, двойственная. Самооборона – это, конечно, проблема. Видите ли, район, где я живу, уже не так безопасен, как раньше.

– Понимаю, – прокомментировал бородатый мужчина, который, казалось, потерял дюйм или два в росте с тех пор, как впервые попался мне на глаза.

– Но есть еще кое-что. В этом году я решил пораньше определиться с подарками на Рождество. В этом году кое-кому из моих друзей – семерым, если быть точным, – я хотел бы подарить, как вы говорите, кое-что для самообороны.

– У меня тоже была такая идея.

– В самом деле? – удивился я, замечая, что гном из оружейного магазина определенно уменьшился еще на пару дюймов. – Но, должен признать, я не очень хорошо разбираюсь в марках, характеристиках… Вижу, у вас тут внушительный арсенал.

– Лучший в этом районе.

– Замечательно. Тогда давайте посмотрим. Может, что-нибудь посоветуете?

Карлик снова стал невидимым. Потом я сообразил, что он всего лишь наклонился, сунувшись в разделявшую нас стеклянную витрину. Когда он выпрямился – сделавшись точно не выше, чем прежде, может даже, слегка пониже, – в его тщедушных ручонках, на вид абсурдно огромный, покоился внушительного вида пистолет.

– Держите, – протянул он пушку мне.

Я взял оружие, взвесил в руке.

– Это «Глок».

– А, такие часто в фильмах бывают, – сказал я, искренне пораженный прекрасным чувством, которое испытывал, держа пистолет в руке. Я навел его на стену, заглянул в ствол – слезы чуть не выступили у меня на глазах, пока карлик говорил об оружии, восхваляя его надежность… точность… вместительный магазин!

– Решено. Я возьму два – один для себя, один моему другу Барри. А что еще у вас тут имеется?

Карлик засуетился. Теперь он был так близко к земле, что мне пришлось перегнуться через прилавок, чтобы увидеть его. Он показал мне «Рюгеры» и «Маузеры», «Браунинги» и «Смиты», «Беретты»… и наконец, «Файрстар».

– Компактный, малый вес. Он помещается в кармане, как будто его и нет. Обойма вмещает семь патронов.

– Семь, – повторил я и через мгновение записал его в список покупок для Шерри. – В дамскую сумочку отлично уместится, правда ведь?

– Думаю, да. Если не совсем мизерная сумочка – определенно.

Показав мне другие марки и модели, от которых, ощутив себя экспертом, я решил отказаться, карлик принес мне тактический УСП [1].

– Сорок пятый калибр, автоматический. Пятидюймовый ствол обеспечивает крутую точность стрельбы. Настоящее оружие спецназа. Если хотите вооружить личную армию – эта штука как нельзя кстати.

– Личную армию, вы сказали? – повторил я удивленно.

Карлик кивнул.

– Найдется парочка таких на складе?

Карлик кивнул еще раз, хвала его крохотной башке.

В моем арсенале осталось две свободных позиции. И я точно знал, чем их займу.

– Они называются «Ботинок дяди Майка», – объяснил миниатюрный продавец. – Их можно поместить в кобуру на лодыжке. Как раз под ваш запрос.

– И у вас в наличии кобуры такого типа? – уточнил я.

– Я точно смогу раздобыть их к тому времени, как будут оформлены юридические документы на этот товар.

– Они бывают черного цвета?

– Могу уточнить. Для всего остального кобуры понадобятся?

– О да. И пожалуйста, одна из них пусть будет сработана под леворукого стрелка. Мой дружище Перри – он, знаете ли, левша.

В копилку моих нетривиальных черт умещалась вот какая: я амбидекстр, то есть свободно владею как правой, так и левой рукой. Кинематографический образ мстителя, разящего с двух рук по-македонски, внезапно ярко вспыхнул в моем мозгу.

– Кобуры важны по соображениям безопасности, – пропищал голосок из теней на полу. – У меня еще есть такие, чтобы можно было пристегнуть к ремню…

– Вы читаете мои мысли, старина, – сказал я, бросая свою кредитную карточку на стойку и начиная заполнять регистрационные формы. – Кстати, возможно, поблизости есть какое-нибудь стрельбище, где я мог бы получить некоторые инструкции по правильному обращению с огнестрельным оружием?

Оказалось, есть. Итак, график был составлен. Я мог бы забрать оружие в пятницу, а затем – потратить некоторое время на отработку своей техники владения оружием. К утру понедельника я был бы готов.

Когда я заполнял последнюю бумажку, то случайно бросил взгляд на другую секцию прилавка, где был разложен блестящий набор походных ножей. Один особенно привлек мое внимание.

– Тринадцатидюймовый походный нож «Охотник на оленей», – сообщил мне гном.

– Превосходно, – выдохнул я, изо всех сил стараясь не разрыдаться от благодарности за великолепие этого орудия. Сталь холодной ковки… рукоятка из термостойкого полимера и широкий кровосток… отменные баллистические свойства.

– Ваши финансы сегодня держат непростой удар, – сказал маленький бородатый тип, наконец-то вернувшийся к своему прежнему росту.

– О, все в порядке, – ответил я, потянувшись за сумкой с моим новым «Охотником на оленей», защищенным кожаными ножнами. «Уже вскоре я сделаю последний взнос вампирам, которые ссудили мне этот кусок пластика», – подумал я, выходя из оружейного магазина на солнце яркого октябрьского дня. Впереди меня ждал целый день, и я не мог терять времени даром.

Решив не обедать, я отправился прямо в единственную приличную сеть магазинов одежды, у которой все еще был филиал в центре города. На табличке у входа отмечалось, что компания была основана в тот же день, когда юная Мэри Шелли опубликовала первое издание романа «Франкенштейн» (1818). Счастливое совпадение, ведь я подыскивал образ темный и страшный.

Я купил легкое и свободное пальто (цвет: черный), водолазку, сделанную в основном из итальянской мериносовой шерсти (цвет: черный), пару черных джинсов, которые сносно сидели поверх черных армейских ботинок и давали достаточно места, чтобы припрятать пистолеты, названные в честь старого доброго дядюшки Майка (в черных кобурах, само собой). Из магазина я вышел уже в новой одежке, бросив старую в примерочной. Коробку из-под ботинок я выбрасывать не стал – она пригодилась мне, когда я пошел в банк, чтобы закрыть свой счет.

– Могу ли я спросить, почему вы решили отказаться от наших услуг? – спросил меня человек в сером костюме, к которому меня направил кассир. Он восседал за письменным столом в углу большого сводчатого атриума банка.

– Потому что я вас презираю, – ответил я, глядя ему прямо в глаза, спрятавшиеся за очками в черепаховой оправе.

– Прошу прощения?..

– Вы все правильно услышали. Пусть лучше они у меня в трусах хранятся, чем в этом банке, где будут служить интересам этой гнилой конторы.

Банкир довольно раздраженно достал из верхнего ящика стола три бумаги, попросил меня их заполнить. Две он оставил себе, третью мне пришлось отнести к кассиру, который меня к нему направил.

– Должен предупредить, – сообщил тот, – что мы больше не несем ответственности за сохранность ваших средств. Вы можете оставаться в помещении банка сколько угодно, но знайте, что наши охранники больше не будут охранять обналиченный актив. – Когда я встал, чтобы подойти к окну кассы и сложить все деньги в коробку из-под обуви, мужчина добавил: – Нам искренне понравилось обслуживать вас, и мы надеемся делать это снова в будущем. – Похоже, человеческая цивилизация устроена так, что типы вроде этого могут делать едкие замечания и оставаться безнаказанными. Им это сходило с рук на протяжении тысячелетий – и так будет продолжаться до скончания века.

После того как банковский счет был опустошен, я забрал коробку домой и плотно заклеил ее упаковочной лентой. Затем я написал поверх нее маркером: «Для Лилиан Хейс. Спасибо», поставил свою подпись и дату того дня. Коробка встала на рабочий стол, между компьютером и принтером.

Да: несмотря на неприятие офисной техники и регулярные проклятия в ее адрес, я и сам располагал оной. Сказав Ричарду, что работал над идеей-инновацией дома, я ничуть не солгал – разве что выдумал какой-то там рукописный черновик.

Нет: я не собирался набрасываться на компьютер с топором или бейсбольной битой.

Да: я собирался наброситься на него с топором или битой, но в свое время.

А пока он мне еще пригодится. Прежде чем сделать то, что я собирался сделать, я должен был подготовить объяснительную. Когда все закончится, никаким допросам меня подвергать не станут. Но кое-какие недомолвки все же необходимо прояснить.

Итак, недомолвка первая: сошел ли я с ума?

На эту тему, наверное, впору исписать немало страниц. Сегодня мне все это кажется смешным, но в то время я был довольно сильно обеспокоен тем, чтобы по итогам меня не сочли просто чокнутым. Одиночка, фотографировавший руины в свободное время; уродец, уставший сам от себя; офисный планктон, не выдержавший давления среды – до такой степени, что в конце концов потерял самообладание, как и многие другие до него; все это и многое другое могло заставить какого-нибудь мирского мудреца из полиции или толпы многозначительно протянуть – «эх, время сейчас такое…». И вот этого мне СОВЕРШЕННО ТОЧНО НЕ ХОТЕЛОСЬ. Как будто есть что-то особенное во времени и месте, где некое тело случайно оказывается в движении. Должно быть, я и впрямь чокнулся, если думал, что смогу отклонить это обвинение хорошо подготовленной объяснительной!

Недомолвка вторая. Я – само зло?

В течение стольких лет, прокручивая перед мысленным взором крошечные буквы, которыми написаны бесконечные страницы истории… или созерцая какое-нибудь великое (или не особо великое) злодеяние, о коем сообщалось в вечерних новостях, я всегда говорил себе: «Лучше быть казненным, чем палачом». Я знал, что только с помощью хитроумных рассуждений смогу оправдать переход от этой позиции кабинетной нравственной прямоты к горе изрешеченных пулями трупов, даже если венчать эту гору будет мой собственный.

Много-много текста, целый ворох страниц, – вот сколько нужно, чтобы объяснить хоть как-то такую драматическую инверсию.

Недомолвка третья: нет ли здесь определенных противоречий?

Ни при каких обстоятельствах на свете я бы не попался на уловки человека, который делает широкий и чрезмерный жест и при этом утверждает, что может оправдаться. В конце концов, какие преступления совершила Семерка, чтобы заслужить такой приговор, и кто я такой, чтобы выносить его с такой строгостью… и в такой манере? Словом, хотите вы этого или нет, но в этих делах нет правил; есть только импульсы, применение силы и подходящее место и время (мотив, средство и повод – недальновидным языком закона).

Вопрос: есть ли другие методы разрешения проблемы, менее кровопролитные?

Ответ: если и есть, мой обсессивно-компульсивный мозг до них не додумался.

Вопрос: разве я не могу получить профессиональную помощь, чтобы справиться со своей манией?

Ответ: я принимал самые разные лекарства – каких-либо заметных улучшений после них не последовало, если не принимать за таковые постоянные боли в животе; подвергался самым разнообразным методам лечения – и они были не эффективнее тех же лекарств, но хотя бы не сказались негативно на моей пищеварительной системе.

Вопрос (повторный): неужели нет иных методов разрешения проблемы?

Ответ: если бы они были, я бы их воплотил. Итог подсказывает, что их нет.

Над этими бесполезно-отвлекающими вопросами я раздумывал, пока прогуливался в тот день в последний раз – до канцелярского магазина. Мне определенно стоило запастись бумагой, чтобы составить надлежащее заявление, окончательно расставляющее все по местам… мое заявление об уходе из рода человеческого.

На кассе моя кредитная карта наконец испустила дух; выйдя из магазина, я выбросил ее в первую же мусорку. Потом мне пришло в голову, что и другие бумаги, накопившиеся в кошельке за эти годы, мне тоже не пригодятся больше, поэтому я выбросил весь этот хлам вместе с кошельком, потрепанным старым другом из заднего кармана. Освобожденный от путаницы формализованной идентичности, я буквально взлетел, как большая черная ворона на октябрьском закате, и отправился домой.

Несмотря на это, в голове у меня вихрем крутились мысли, меня терзали сомнения, какую форму придать моему итоговому заявлению и как его изложить. Я подозревал, что вопрос все еще остается открытым, что я не учел какой-то аспект дела, неясный, но крайне важный – скрытую деталь, с которой я все еще не мог столкнуться, с которой, возможно, не сталкивался ни один человеческий мозг.

Конечно, простой ответ на все, что я хотел сделать, крылся в том, что я чувствовал себя в ловушке лабиринта страданий, и единственный образ действий, подсказанный моими интуитивными способностями простого смертного, заключался в том, чтобы прострелить себе выход наружу. Единственный по-настоящему верный (читай, безвозвратный) способ.

Однако все эти умственные упражнения резко прекратились, когда я понял, что из-за своего рассеянного состояния я оставил свои покупки в магазине канцелярских товаров – за считанные минуты до закрытия. Развернувшись, я побежал назад. Но случилось нечто такое, из-за чего цели я так и не достиг и желанные пачки бумаги так и не получил.

Когда это произошло: я не знаю.

Где это произошло: я не знаю.

Что это было: я могу это сказать.

Но это был самый громкий звук, который я когда-либо слышал в своей жизни.

Была только тьма, струящаяся подобно бездонной чёрной реке, не имеющая берегов, беспредельная и беспокойная, текущая сама по себе, без цели и направления. Была только тьма, плывущая во тьме.

Затем что-то всколыхнулось в этой тёмной, бездонной и беспредельной реке, нечто бесформенное, эмбриональное закружилось во мраке. Оно не имело глаз, как не имела их сама тьма, не имело ни мыслей, ни чувств – только несущаяся, как после недавней взбучки, темнота. Это было нечто живое, нечто беспокойное и обитающее во мраке, что неуклонно неслось вперёд, подобно чёрному потоку. Но даже не имея глаз, мыслей или ощущений, оно двигалось к границе со светом… и прорвалось наружу.

Я всегда боялся темноты. Теперь она осадила меня – злое, зловещее присутствие без формы и имени. Она проникла в меня и стала течь во мне, да так, что я, парализованный ужасом, не сообразил даже, где открыть клапан, чтобы слить эту мерзость из себя. Однако постепенно я начал отдаляться от этой безымянной тьмы, злого и зловещего присутствия, которое встречается лишь в самых страшных кошмарах. Погасшие очертания мира снова предстали перед моими глазами, будто освещенные далекой луной. Мысли и ощущения, которые требуются любому сознающему себя существу, вернулись. Показалось, будто я целый век провел без сознания или во сне. И, как обычно бывает во снах, мне почудилось, будто бы я не терял сознания ни на мгновение.

Снаружи – ночь, а я – в своей съемной квартире над закусочной Лилиан (как я сюда попал и где был до того, как тьма ослепила мой разум?). Одно было ясно – я перестал быть жильцом окружающего меня пространства, как прежде. Я переходил из комнаты в комнату – но без помощи человеческой формы, без нужды в ней. (Как такое могло случиться? Что стало с моим телом?). Требовалось лишь небольшое усилие воли, чтобы оторвать меня от земли и воспарить, как паутинка на ветру, к потолку. Я мог видеть лунный свет, сочащийся сквозь старые шторы на окне рядом со столом.

И не только свет. Каким-то образом теперь я мог видеть сквозь занавески и оконное стекло головокружительный лабиринт комнат, коридоров, улиц и переулков; мой разум метался в тысяче направлений, пока я насильно его не осадил. После этого упражнения я весь обратился в слух – всего на мгновение, – и внял бессвязному хору голосов, которые тут же и заглушил, прежде чем погрязнуть в их бессмысленном бормотании.

Эта фаза до одури похожего на сон опыта, полного пугающих вещей, вопросов и загадок, вовсе не была сном, и я знал это. Но всякий ответ стал уклончивым и ускользал в туманные области, где мой разум не мог уследить за ним. Если бы я попытался проникнуть туда – угодил бы в ловушку тупика, заполненного густыми тенями, которые я стал называть «темными пятнами», где черная река текла бурляще и вязко. Эти темные пятна были для меня источником страха и разочарования. Они намекали на присутствие игрока-анонима в игре, чьи правила я только начал постигать.

От меня никуда не делся обсессивно-компульсивный синдром – то есть хотя бы в этом отношении я не изменился. Мне не нравилось это подозрительное присутствие чьего-то контроля в моей бытности. Тайные встречи проходили без моего ведома… меня могли признать виновным в преступлении, которого я не совершал… мною помыкали, меня кто-то унижал… моя компетентность – под вопросом, к моим воззваниям – глухи… какие-то идиоты насильно выдворили меня из организации, которой я верой и правдой служил так много лет. С такой-то подхалимской работы, и все равно – вытурили.

Если работать – то до конца! Если трудиться – то до последнего!

Теперь вражеские лица занимали весь объем моих мыслей. Таково было последнее мое желание, мой особый план – увидеть их кричащими, окровавленными, бездыханными у моих ног. О, как хорошо я его помнил! Но как мне претворить это желание в жизнь, если теперь я даже лист бумаги в руке не мог удержать? Бумага, бумага – почему это слово на мгновение отозвалось эхом в моей голове, а затем исчезло и умерло, раздавленное между черных пятен? Ладно, важней другой вопрос – как мне теперь стрелять из УСП, слать пулю за пулей из мощного «Глока»? Вися перед зеркалом в ванной, я даже не мог увидеть собственное лицо. У меня больше никогда не будет возможности сделать так, чтобы последнее, что мои враги-свиньи увидели в день бойни, – этот гневный лик.

Но случилось вот что. Механизм моей смертоносной ярости раскрутил шестерни, возжег топливо в ядовитые пары, стал метать искры направо и налево – метал и метал… и вскоре зеркало передо мной вспыхнуло, объятое неестественным пламенем. Вот я, в самом центре этой адской ауры. Вот мое лицо, искаженное ненавистью. Вот мои глаза, мечущие молнии из-под линз. Вот он, весь я – черный, без единого просвета. В левой руке я сжимал походный нож «Охотник на оленей»; подняв лезвие, я мягко прижал его к щеке – и черная радость от ощущения боли почти заставила меня потерять сознание.

После этого первого проявления я позволил теням вернуться, чтобы поглотить меня. Теперь я был в состоянии контролировать свою сущность. Чуть позже я научился управлять силой зрения и слуха. Были и другие вещи – неслыханные и чудесные силы и способности, которые мне вскоре предстояло в себе открыть.

Пока мой труд не завершен; я только приступил к работе.

Два детектива по расследованию убийств – один черный, один белый, оба в сером – покинули лифт старого офисного здания в центре города и вошли в приемную компании, которая была старейшим и самым богатым арендатором здания. Они заметили тусклый свет и роскошную мебель (там был даже рояль), но совсем не испугались. Оба бывали в старом здании много раз за эти годы.

Детектив Белофф сказал детективу Черноффу в лифте:

– Раньше на первом этаже здесь был киоск. Веришь или нет, в нем продавали лучшее шоколадное мороженое из всех, мною еденых. Когда мы жили в городе, меня родители к нему водили…

– Давным-давно, – прокомментировал детектив Чернофф.

– Ага, были времена, – протянул сентиментально Белофф,

Из приемной их проводили на двадцатый (или же на двадцать первый?) этаж, где их встречала и ждала еще одна секретарша и помощник по административным вопросам. Марта Линдстром, как гласила медная табличка на ее столе, сопроводила расследующих убийства детективов в кабинет генерального директора компании. Тот, конечно, не имел за душой никаких полезных сведений, могущих помочь продвинуть дело, но хотя бы давал карт-бланш передвигаться по офисам компании под руководством женщины, вызванной из отдела кадров Мартой. Когда следователи начали спускаться по лестнице, которая, словно позвоночник, пронизывала десять этажей офисного здания компании, Марта Линдстром – сотрудник высочайшей эффективности, – уже говорила по телефону, инструктируя кого-то выяснить, «где и когда» похороны и как заказать традиционную композицию из цветов (каковую компания всегда отправляла по случаю кончины сотрудника).

В отделе кадров следователи попросили ознакомиться с досье покойного, а также с досье лиц, которые тесно сотрудничали с оным, наряду с досье всех сотрудников, которые недавно покинули компанию с «пятном» на репутации. Ранее в тот же день детективы, к своему удовлетворению, определили, что друзья и члены семьи покойного не подпадают под официальные подозрения. Осмотр рабочего места жертвы – лишь один этап в довольно-таки обкатанном процессе. Мужчины делали заметки, основываясь на сведениях из личных дел сотрудников, вынесенных им на изучение.

– Может, поковыряем этого Фрэнка Доминио? Поговорим с его начальником сперва, – предложил детектив Чернофф.

– Можно, – согласился напарник Белофф. – Его личное дело не совсем соответствует представлению об идеальном сотруднике. Вынужденная отставка порой не на шутку людей из колеи выбивает.

– Говоришь так, будто что-то такое на собственной шкуре испытал.

– Считай что так.

– Нужно на весь свет обозлиться, чтобы учинить такое, – сказал детектив Чернофф, сгибая картонную папку с личным делом и пряча ее в карман пальто.

– Это уж от человека зависит. Иным и повода не давай…

Молодой начальник, с которым побеседовали детективы, не сумел добавить ничего интересного к досье Фрэнка Доминио – или сделал вид, что добавлять нечего. Под эгидой перспективного профессионала мистер Доминио проработал всего ничего – а потом подал заявление об отставке.

– Лучше поговорите с кем-то, кто проработал с Домино подольше моего, – извинился начальник. – Я-то в компании этой числюсь от силы год.

– Я думал, его фамилия – «Доминио», – заметил детектив Чернофф.

– А я разве как-то иначе сказал? – лживо захлопало глазами юное дарование.

– Вы сказали «Домино», – подтвердил детектив Белофф.

– Ну, я не нарочно, – вдруг раскаялся перспективный профессионал. – И что же этот Фрэнк такого натворил?

– Спасибо, что уделили нам время, мистер Дичь, – сказал детектив Чернофф.

– Моя фамилия – Титч. Тэ, и, снова тэ…

– Уверен, мой коллега – не нарочно, – оборвал тираду детектив Белофф.

Следователи покинули кабинет и отправились по следующему намеченному адресу – самому многообещающему.

– Двенадцатый этаж… какой-то там Ричард, – сказал детектив Белофф, заглядывая в свои записи.

– Может, сходим отольем сперва?

– Как раз собирался предложить то же самое.

В мужском туалете, который располагался за пределами служебных помещений, где сохранилась большая часть оригинальной сантехники времен постройки здания до Великой депрессии, детективы справили малую нужду в окружении массивных мраморных стен, тяжелых деревянных дверей, выходящих на просторные туалетные кабинки, и глубоких фарфоровых раковин с отдельными вентилями для горячей и холодной воды. Первым застегнув молнию, детектив Чернофф подошел к раковине и потянул на себя обе ручки, подставив ладони под единственный кран. Но вода не пошла – только громкий стонущий звук восстал из труб и заставил чашу раковины мелко дрожать. Детектив отступил на шаг, его коллега молча наблюдал за ситуацией. В конечном счете из металлического крана с гусиным горлышком вытекло немного густой маслянистой жидкости, цветом и запахом до одури схожей с загрязненной сточной водой.

– Здание старое! – прокричал детектив Белофф, перекрывая грохот труб внутри стен, который к этому времени перешел в звериное рычание.

– Да, – согласился детектив Чернофф, осторожно заворачивая оба вентиля, возвращая уборную в прежнюю атмосферу тягостной тишины.

– Пошли, – сказал детектив Белофф. – Нам пора уже переговорить с тем парнем – по поводу убийства.

Когда они прибыли в офис Ричарда, было очевидно – он уже ждал их. Он встал из-за стола и энергично пожал руки детективам, представился, закрыл дверь; пригласил двух своих посетителей сесть на стулья, стоявшие перед его столом, а затем вернулся к собственному стулу за ним.

– Ужасные новости, – выслушав их, произнес Ричард, качая головой. – Поверить в это не могу. Но почему об этом не объявили ни газеты, ни телевидение?

– Тело нашли только сегодня утром, – объяснил детектив Белофф. – Журналистам мы сразу докладываться не стали – уж больно странные оказались обстоятельства смерти мистера Стаковски.

– Странные? В каком смысле?

– Судя по тем документам, которые нам предоставили, вы были непосредственным начальником мистера Стаковски в течение нескольких лет, – сказал детектив Чернофф. – Мы надеялись, что вы или кто-то другой, кто более тесно сотрудничал с жертвой, сможете помочь нам так, раз уж больше никто из опрошенных не смог.

– Я не понимаю… – протянул Ричард.

Детектив Чернофф достал несколько фотографий и протянул их через стол Ричарду.

– Вот что было заснято на месте преступления. И это еще никто из СМИ не видел.

Ричард просмотрел фотографии, не меняя выражения лица – что, должно быть, было трудно даже для него, учитывая, что на них запечатлели.

– Машина мистера Стаковски была найдена двумя офицерами, патрулировавшими территорию вокруг заброшенного склада, который вы видите на фотографиях. Учитывая, что это был относительно дорогой автомобиль и в хорошем состоянии, они проверили по номерным знакам, не было ли заявлено об угоне…

– И что нашли? – спросил Ричард.

– Ничего, – ответил детектив Белофф, поморщившись.

Затем офицеры осмотрели склад. Почти сразу же они наткнулись на жертву, привязанную к старому офисному стулу и прижатую к стене, изображенной на фотографиях.

– Похоже, у него что-то не в порядке с руками, – заметил Ричард.

– Это не руки, – сказал детектив Белофф. – Ну, в смысле, не настоящие. Они взяты от манекена – причем, это две левые. Кто-то чертовски сильный отрезал мистеру Стаковски кисти рук – мы все еще ищем их, – и каким-то образом прикрепил концы его запястий к этим, э-э, искусственным конечностям.

– Совершенно очевидно, что убийца не пытался скрыть свою работу, – продолжал детектив Чернофф. – Он очень хотел, чтобы тело было найдено в таком состоянии и именно на этом месте – нетронутым. Вы видите надпись на стене прямо над головой жертвы?

– Да, – сказал Ричард.

– Буквы, – сказал детектив Белофф, – насколько можем судить, были выжжены прямо на стене, – возможно, ацетиленовой горелкой. Можете разобрать, что там написано?

– Ну, вижу «М», «О»… что-то вроде «Мой труп не закопан»? Что за чушь.

– Мой труд не завершен, – поправил детектив Чернофф. – И все это – заглавными буквами. Надпись очень четкая, если присмотреться повнимательнее.

– Да, теперь вижу, – признал Ричард. – Но я все еще не понимаю, почему вы решили, что я могу пролить какой-то свет на данное… гм, злодеяние.

– Мы понадеялись, что вы поймете смысл и надписи, и такого надругательства над телом, – сказал детектив Белофф. – Или, может, узнаете почерк – что маловероятно.

– Ну, все, что написано заглавными буквами, для меня выглядит одинаково, – бросил Ричард, складывая фотографии в аккуратную стопку и кладя их на свой стол, на некотором расстоянии. – Нет, извините, но все это для меня ничего не значит.

– Что ж, возможно, вы могли бы обсудить это – как можно более осторожно, – с кем-нибудь из коллег мистера Стаковски, – сказал один из детективов отдела убийств, когда оба встали со своих мест. – Посмотрим, смогут ли они что-нибудь рассказать. Но только фото, где видна надпись. Сами понимаете, мы бы хотели, чтобы все остальное не попало в СМИ как можно дольше. Так долго, как только получится.

Затем детектив Чернофф собрал снимки и убрал их в конверт из плотной бумаги. Детектив Белофф оставил на столе Ричарда визитку с номером телефона и электронной почтой, по которой можно было связаться с детективами из отдела расследования убийств. Ричард начал открывать дверь перед двумя мужчинами, но затем снова захлопнул ее.

– Позвольте спросить, – сказал он, – вы так и не уточнили, что стало причиной смерти, – я полагаю, все дело в руках? Сильное кровотечение и все такое…

Детектив Белофф улыбнулся и сказал:

– Вердикт по этому случаю еще не вынесен. Скорее всего, все дело в руках.

– Скорее всего, – повторил детектив Чернофф.

Всего на мгновение Ричард застыл как вкопанный. Он знал, что они лгут ему, но все, что мог сделать – выразить свою искреннюю надежду на то, что они скоро поймают убийцу, добавив почти шепотом:

– Перри в этой компании многие любили.

– Уверен, так оно и было, – сказал детектив Чернофф, небрежно пролистав несколько страниц в своем блокноте. Затем, почти спохватившись, он присовокупил: – А этот парень Доминио – насколько я понимаю, он был не из самых популярных людей здесь?

– Прошу прощения? – переспросил Ричард-Сама-Невинность.

– Фрэнк Доминио, – пояснил детектив Белофф, уточняя, о ком идет речь.

– Ах да, – ответил Ричард без намека в голосе на то, что ему что-либо известно о мистере Доминио.

– Мы понимаем, что он был не совсем образцовым сотрудником, – сказал детектив Чернофф. – Мистер Титч сказал, что вы – тот, с кем можно переговорить об этом парне. Он вчера уволился из компании?

– Я этого не знал, – сказал Ричард. – Но, как вы уже знаете, он не был кандидатом в работники месяца. Правда, какое-то время он ходил моим подчиненным… ну, сами знаете, не все способны оставить по себе яркий след. На моих глазах много народу сперва пришло, затем ушло.

– И Доминио – просто еще один ушедший? – осведомился детектив Чернофф.

– Насколько мне известно – да, – ответил мой старый босс.

На глазах Ричарда физиономии представителей закона окаменели, превращаясь в две полные недоверия маски. Скажи мне, Ричард, каково было стоять там, когда эти детективы, Белофф и Чернофф, выходили из твоего офиса, зная наверняка, что ты солгал? Ты наврал, Ричард, – не обычному коллеге по офису, а паре детективов из отдела убийств.

Кто знает, насколько ты был уверен, что им известна твоя ложь. Хороши́ ощущения?

Я всегда чувствовал спонтанный прилив любви и восхищения к людям, которых видел только издалека. Вот что я чувствовал к детективам Белоффу и Черноффу, когда шпионил за ними из удаленной обсерватории своей квартиры, настраивая их голоса и образы на свои личные радиоволны, держась на призрачном расстоянии от глаз и ушей этих двух ветеранов уголовного розыска. Они казались очень хорошими в своем деле, порядочными и флегматичными – как и подобает людям их возраста, по работе вынужденным глазеть на всякие мерзости (например, на мертвого Перри Стаковски) и знающим, что можно говорить (и что нельзя) людям (или свиньям), с которыми им приходится иметь дело ежедневно.

Но как я наслаждался воспоминанием о шоколадном мороженом, которое детектив Белофф любил, продаваемом в киоске в здании, где я когда-то работал. Не говоря уж о том, как детектив Чернофф подколол супервайзера Титча, когда этот кретин сознательно ошибся в моей фамилии. Но одна костяшка Домино не могла помочь детективам, этим достойным восхищения и народной любви парням. Они были призваны проанализировать события с тысячи различных точек зрения, прежде чем объявить дело, которое все еще находилось в зачаточном состоянии, нераскрытым.

Самой прекрасной деталью лично для меня сделался ледяной взор Ричарда, заметно подавленного и разочарованного тем, что Чернофф и Белофф так бессовестно соврали ему, утверждая, что на данный момент причина смерти Стаковски неизвестна. Слаще этакой отместки могло быть лишь шоколадное мороженое из детства детектива Белоффа. Конечно, было бы невозможно, да и нежелательно раскрывать причудливую правду об этом аспекте дела. Кроме того, Ричард принял бы детективов за лжецов или сумасшедших.

На фотографиях, которые они показали Ричарду, голова Перри неловко запрокинута назад в классической позе трупа. Любой мог видеть, что он все еще был в джазофильских очках. А чего не видно – так это того, что красноватые светонепроницаемые линзы почти полностью исчезли. На месте преступления от них осталось совсем немного – маленький клинышек в левой «глазнице» толстой черной оправы.

Лишь во время вскрытия, которое я наблюдал «лично», патологоанатом обнаружил острые, истертые в порошок осколки линз Перри в разных местах его тела. Разорвавшаяся красноватая шрапнель порвала вены и артерии, застряла во внутренних стенках кишечника, собралась в маленькую твердую штучку – стеклянную «малинку» – в аорте.

– Я не понимаю. Как эта вещь попала сюда? – спросил патологоанатом. – Как будто кто-то ввел ее нарочно.

Считайте, так оно и есть, доктор. Осколок красноватой линзы я специально оставил в очках Перри, чтобы было с чем сравнить стеклянную крошку, изодравшую его изнутри, стоило только ей попасть в кровоток. Красному – красное; мне это показалось логичным. Но, повторяю, я – сумасшедший, монстр, бесчеловечное зло, не имеющее веских причин делать то, что я делаю.

Вы могли бы подумать (и вы, вероятно, думаете), что тот, кто больше не был частью мира живых, мог бы выйти за пределы своей земной ярости и принять точку зрения, весьма отстраненную от игр, которые когда-то пригвоздили его тело к миру. В действительности, однако, нельзя было с уверенностью установить, что меня уже нет в живых. Конечно, я не «жил» в обычном смысле этого слова – например, мне больше не требовалось есть, пить и спать, – но мое существование сохраняло определенно материальный аспект.

Наверняка Перри посчитал меня реальной угрозой, едва увидел в зеркале заднего вида машины, на которой уехал той ночью из джаз-клуба «Стрейт Эхед»; когда я поднес лезвие походного ножа «Охотник на оленей» к его горлу. Перри начал молить, хныкать, и я приказал ему вполне спокойным тоном вести свою маленькую джазофильскую повозку в конкретное местечко.

А потом я покинул заброшенный склад. Один, хотя заходил туда с Перри на пару – из того же входа, которым пробрался в день исследования заброшенного здания и находки рук манекена и костюмных перчаток комического персонажа. Я вытер кровь Перри с ножа о правую штанину черных джинсов, попутно с досадой отметив, что в ранний утренний час было темнее, чем следовало бы, из-за перехода на летнее время.

Действительно, после казни Перри будто бы стало гораздо темнее, чем должно быть, даже учитывая тот временной промежуток, что ежегодно на несколько месяцев «выпадал» из часового пояса, в котором я жил. Когда я проходил в лунном свете по пустынному полю у складской громады, мне вдруг показалось, что за чернильной чернотой неба скрывается что-то еще более темное – созвездие черных дыр, какие-то звезды в негативе, кружащиеся надо мной. Возможно, только я и мог их видеть. Но хотя в моем восприятии этот черный цвет описывал некое отдаленное созвездие в галактике, я знал, самым сокровенным своим чувством ощущал – чернота эта связана с недавно уловленным мною присутствием в моей игре еще одного игрока, наводящего страх.

Пока я шел домой, черные звезды скрылись, а насылаемый их лучами ужас почти выветрился.

Однако даже рассвет не смог стереть эти пятна космической гари из поля моего зрения; небо так и осталось грязным после этих звезд. Местные прогнозы погоды, которые, используя новые способности наблюдателя, я смог проверить и перепроверить несколько раз, не упоминали о подобном явлении. Каким-то образом я знал, что эти темные небесные тела незримы для живых.

Но я все еще не верил, что умер. Мои сомнения не были связаны только с тем, что я никогда не верил в загробную жизнь – я всегда был готов признать свою неправоту, если бы мне предоставили достаточно доказательств. Но мне их никогда не предоставляли, как бы сильно я ни рассчитывал на них глубоко в душе. В газетах не было ни одного некролога, даже самым мелким почерком, о смерти Фрэнсиса Винсента Доминио. Мое имя не звучало ни в одном из официальных документов, которые я проверял мимоходом. Так что следовало заключить, что я не умер – хотя, конечно, я больше не принадлежал к числу живых.

Эта ситуация могла обернуться для меня большой проблемой, если бы я не был так поглощен другими делами. Мне еще предстояло закончить специальные проекты. Я также знал, что детективы Белофф и Чернофф вскоре будут копаться в информации, полученной обо мне, паршивой уволенной овце, в компании, где Стаковски работал, пока не умер. Им не составит труда сложить два и два, ведь в офисе я много лет кряду находился в тесном контакте с безвинно убиенным.

Вскоре Чернофф и Белофф расспросят Лилиан о жильце квартиры над закусочной «Метро». Прежде чем это случится, нужно привести в порядок некоторые свои дела.

– Эй, болван.

Голос принадлежал Ричарду, а допрашиваемым был супервайзер Титч.

– Что ты им сказал? – спросил Ричард.

– Ничего, – ответил Титч тоном ребенка, пытающегося скрыть шалость.

– Ты назвал его Домино?

– Да, а что такого?

На лице Ричарда вдруг появилось спокойное лукавое выражение. Он будто подумал: «Реально, что такого», – когда прислонился к столешнице стола Титча и самодовольно скрестил руки на груди, отчитывая себя за чрезмерно эмоциональную реакцию. Некоторые люди просто обладают обсессивно-компульсивной натурой. Но у Ричарда была всего лишь естественная склонность к закулисной осторожности, к сверхбдительности, служащей делу эгоистичной хитрости.

– Эй, я их никому не показывал, если ты об этом беспокоишься.

Произнеся эти слова, Титч выдвинул нижний ящик стола. Внутри была стопка бумаг, поверх которой лежала желтая страница блокнота со словами, написанными моей рукой:

НЕСДЕЛАННАЯ РАБОТА.

– Твою ж мать, – процедил сквозь зубы Ричард, пнув ящик ногой, чтоб тот закрылся. Потом он спешно нагнулся к нему, приоткрыл и достал блокнотную заметку; скомкал ее в правой руке и спешно упрятал в карман полосатых брюк. – Теперь избавься от остального, долбоеб.

– Я не знал, что это надо сделать, – захлопал глазами Титч-Сама-Наивность.

– Твое незнание когда-нибудь скверно скажется на карьере, сынок.

– Ладно…

– В штанах прохладно, – ругнулся Ричард.

– Я… я вас понял, сэр. Я все это уберу.

– Хорошо. И вообще ни с кем не говори об этом Домино.

– Понял, сэр, – ответил Титч с легкой усмешкой. Неразумно с его стороны – ему уже готовилось теплое местечко в черном списке Ричарда, как и мне в свое время. Интересно, чем бедняга поплатится в итоге?

В тот же день Ричард созвал экстренное «ланч-собрание» Семерки… ну, то есть уже Шестерки. В данный момент мне точно не нужно было отвлекаться, так как у меня каждый час был на счету (черт бы побрал этот переход на летнее время!); приходилось делить свое внимание между текущей работой в квартире и сценой во время ланча в компании.

Шерри открыла крышку пластиковой миски, наполненной овощами, нарезанными дольками, – и вдруг застыла, точно статуя.

– Я забыла принести что-нибудь выпить, – захныкала она, сидя во главе стола, слева от Ричарда.

Все, что он захватил с собой на собрание, – дополнительный термос с кофе. Он сделал глоток прямо из горлышка, свинтив металлическую крышку, а затем подвинул его Шерри, которая недоверчиво посмотрела на него, как будто это был экзотический артефакт, прежде ни разу не виданный.

– Вот, держи, – сказал Ричард, поставив крышку термоса перед Шерри, которая, судя по всему, нашла ее не более знакомой с виду. – Используй как стакан.

– Но… – начала было возражать она.

– Знаю, знаю, – перебил Ричард с отеческими мудростью и пониманием. Затем он запустил руку в сумочку Шерри, лежавшую на полу между ними, порылся внутри и достал миниатюрную бутылочку водки. Он небрежно провел рукой по ноге коллеги, прежде чем поднести ей эту емкость карликового размера. – Не стесняйся, все давно знают.

Шерри, боязливо вжимая голову в плечи, плеснула бесцветного напитка в крышку, после чего наскоро упрятала доказательства своего алкоголизма обратно в сумочку. Водку она разбавила кофе, неловко управляясь с блестящим металлическим термосом Ричарда.

Барри достал первый из сегодняшних гамбургеров из пакета, лежащего на банкетном столе; но его взгляд был прикован к тому, что Кэрри отправляла в рот, цепляя одноразовой вилкой с пластиковой тарелочки.

– На что пялишься? – спросила Кэрри с набитым ртом.

– Пытаюсь понять, что ты ешь.

– Что бог послал.

– А, – выдал Барри с сомнением в голосе.

Дальше за столом Мэри сидела перед картонной тарелкой – квадратной и неглубокой – с приготовленным в микроволновке обедом. Шведские фрикадельки и лапша в соусе были ее любимыми блюдами, хотя иногда она изменяла привычке со стейком Солсбери, политым грибным соусом, и макаронами с сыром.

Гарри не ел, отмахнувшись от предложения Барри съесть гамбургер.

– У меня их много, – сказал Барри.

– Я в этом не сомневаюсь, спасибо, – сказал непроницаемый Гарри.

Обеденный час пробил и в закусочной «Metro Diner», которая была битком набита людьми. Я нигде не видел двух детективов из отдела убийств. Однако я знал, что они уже проверили все операции по моему расчетному счету, прежде чем я его закрыл: траты в оружейной лавке, в магазине одежды… в канцелярском? (Купил ли я в тот вечер бумагу? За нее я должен был расплатиться наличными из коробки.) Но хотя мой мозг не припоминал никаких других расходов, я не мог отделаться от ощущения, будто среди замаскированных этими неясными клочками воспоминаний подробностей оставалось еще что-то… что-то, в сравнении с бумагой куда более важное. Что бы это ни было, я знал: копы скоро постучатся в мою дверь, и лучше бы Лилиан проведать мою квартиру до их прихода. А пока пусть в ход пойдет бейсбольная бита, некогда – мой единственный инструмент так называемой «самообороны». Ухватив ее покрепче, я встал перед монитором своего компьютера – как если бы это был ненавистный питчер неприятельской команды. Замах, удар – и…

Должен признаться, что разоблачения, обрушившиеся на мои дальновидное зрение и слух во время обеда Шестерки, послужили не только зерном гнева, но и облегчением. Не то чтобы они оказались большими свиньями, чем я себе представлял. Куда уж больше.

Однако я всегда представлял их себе как стадо этаких гадаринских свиней [2], которые передвигаются несколько бессистемно, руководствуясь низменным животным инстинктом, что отличает зверя от человека. Видя в них лишь зверей, я и воздать им планировал форменным зверством – примитивной бойней.

Но я ошибался.

Выяснилось, что у них были и планы, и стратегия, и цель. Они оказались кликой сущих монстров, дьявольской сектой, макиавеллистским банд-формированием с Ричардом в роли главаря, командующего горсткой подручных.

Да, приятно было окончательно разочароваться в этих людях. Все недвусмысленные подозрения о Семерке, сократившейся моими стараниями до Шестерки, подтвердились. Не люди – отбросы. Фантазии о насилии, которым предавался мой разум, распаленный яркими эмоциями ОКРщика, подразумевали расправу над реально плохими ребятами, у которых нимбы над головами не висели. Карусель Страха, Ненависти, Унижения и уймы других беспечных неоседланных лошадок моего личного апокалипсиса крутилась не просто так.

И тем не менее все это были фантазии.

Даже когда гневный мой порыв оформился в конкретные подготовительные меры, покинув подпол с подавленными желаниями, Судный День Доминио так и не наступил. Дождь из пуль не пролился на грешников утром понедельника, как я планировал. Да и где гарантии, что я взаправду решился бы на такой серьезный шаг? Отложенная (по причинам, не только не зависящим от меня, но все еще неясным для моего ума, как бы я ни старался определить их местонахождение) месть отъехала в туманную перспективу, план претерпел кардинальные изменения.

Но давайте сделаем шаг назад.

Фрэнк Доминио был человеком с гипертрофированным воображением и коротким фитилем, никто этого не отрицал; но его всегда сдерживали страхи и внутренние демоны. Домино, с другой стороны, зарекомендовал себя не только полным психом – он, похоже, и сам принадлежал к классу демонов. У этих двоих было много схожих качеств. Среди них – стремление приступить к работе над проектом, хотя бы для того, чтобы как можно скорее покончить с ним. И вместе эти двое открыли счет. Был Перри Стаковски; нет больше Перри Стаковски. Стих джаз в устах приемника.

Расправа над Перри («никчемным торчком», как припечатал его Гарри) оказалась более эффективным средством терапии, чем любое лекарство или сеанс психиатра. Именно в этом заключалась проблема – я был настолько удовлетворен работой, проделанной над Перри Стаковски, что боялся: а ну как не хватит воли покрыть остальные пункты в списке? И к чему все приведет? Что станет с онтологической аномалией, заменившей мне тело и душу, когда труд по-настоящему будет близок к завершению?

Темные созвездия, разбросанные по небу в последние часы той ночи, наряду с пятнами сажи, появившимися на следующий день, когда солнце взошло с опозданием на час, не показались мне добрыми предзнаменованиями того, что меня ожидало, как только я осуществлю все свои планы, внесу предписанные мне штрихи в так называемую «большую картину вещей». Вот почему подслушанная встреча Шестерки за ланчем принесла мне так много облегчения (и вдвое больше восторга). Игра продолжалась. О том, что произойдет по итогу со мной, можно было пока не думать.

Единственный ужас, который при мне остался, не имел ничего общего с «семейкой» Ричарда, с их грязными мультяшными махинациями и звериными рожами, упрятанными за респектабельный человеческий фасад. Нет, проблема крылась отнюдь не в них. Если что-то и пугало, то лишь наивность, с каковой я до поры прятал горячую голову в холодный песок. Ведь, строго говоря, Шестерка не была уникальным злокачественным образованием. Никакой огневой мощи не хватило бы, чтобы уничтожить саму суть – явление, лежащее у всех Шестерок этого мира в основе. Явление, процветающее за закрытыми дверями – да и, пожалуй, родившееся как раз одновременно с изобретением дверей, или в ту пору, когда первые гоминиды собрались вместе на «деловую встречу».

Короче говоря: благими намерениями выложена дорога в ад, а половой акт, хоть сам по себе и приятная штука, способен впустить в мир лютый кошмар вроде того же Ричарда.

Еще короче: Ричардом можно и не родиться, но довольно легко им стать.

К-о-р-о-ч-е: нет ангелов иных, кроме Ангелов Смерти, и только с ними мне по пути.

Чтобы хоть сколько-нибудь эффективно функционировать в этом мире, люди – все, без исключения, – вынуждены принять на веру ряд абсурдных предположений. Главное из них – гипотеза о том, что ваш дух пребывает в более-менее здоровом теле и осуществляет деятельность в пределах незыблемой реальности. Так, пропащая алкоголичка вроде Шерри Мерсер может объяснить любые сбои в своем психосенсорном аппарате «отходняками» от возлияний, с каковыми она относительно хорошо справлялась в прошлом – и имела право считать, что так же хорошо будет справляться в будущем. Ситуация в ее случае худо-бедно переломилась вскоре после встречи за обедом. Так уж получилось, что после нее всей ее хваленой ментально-метафизической стабильности пришел конец.

– Все в порядке, Шерри? – спросила одна из ее коллег, когда они обсуждали какие-то незначительные вопросы в кабинете.

– Конечно, – ответила Шерри. – Но давай-ка к этому вопросу завтра утром вернемся. Ты ведь не против?

– Конечно, только за, – откликнулась молодая женщина, поднимаясь со стула. Шерри открыла дверь и вывела ее из кабинета. Затем – снова заперлась одна; ее рука дрожала, сжимая до белизны в пальцах дверной рычажок со своей стороны.

Благодаря реструктуризации компании, проведенной Барри, Шерри была назначена на недавно учрежденную должность, при которой полагался небольшой личный кабинет. И если прежде отдельная комната была для нее роскошью и удобством, позволяющим пить на рабочем месте в спокойной, деловой обстановке, то нынешняя выделенная ей каморка могла с тем же успехом располагаться глубоко в сердце Ада (средневекового, замечу, а не стильной современной вариации).

Закрыв дверь кабинета, Шерри закрыла глаза. Затем, с сомнением, повернула голову к той части стены, которая была на мгновение скрыта, когда она открыла дверь. Ее ресницы медленно приподнялись, взгляд остановился на точке, где сходились стена и пол офиса.

Вот, опять. Оно всегда было там. Оно не пропало, как надеялась Шерри.

Ей удалось привлечь внимание той молодой женщины к этому участку стены. «Там какой-то жук сидит, или мне кажется?» – спросила Шерри, тыча пальцем в нужное место. Но коллега ничего необычного не заметила. Конечно, и сама Шерри не смогла бы ничего там увидеть еще несколько часов назад.

А теперь – видела, и с этим надо было что-то делать.

За дверью кабинета Шерри появилась еще одна дверь. Это был маленький, темный и уродливый портал размером с карлика, который выпирал из стены, будто короста. Его поверхность была грубой и неровной – скорее вылепленная из глины, чем вырезанная из дерева. Однако сквозь нее, казалось, пробегали замысловатые прожилки, спиралью взвитые через многочисленные борозды и канавки двери и скручивавшиеся в грубые скругленные узлы.

Шерри старалась не слишком пристально вглядываться в плотные узоры на двери, в которых она уже видела множество маленьких рожиц и частей лиц, каждое из которых было столь же перекошенным и уродливым, как и сама дверь. Но на этот раз она опустилась на корточки так, что оказалась глазами на одном уровне с верхним краем двери. Так близко к галлюцинации ей еще не приходилось бывать – да и она бы не осмелилась. Словно пытаясь проверить природу этого феномена – будь то реальность или фантом, – она поднесла палец с заостренным ногтем очень близко к узлу, готовясь сделать несколько быстрых нажатий. Вот тогда-то и начались неприятности. Потому что, как только она прикоснулась к двери, ее ноготь застрял там, пойманный, как муха, во что-то похожее на плотно сплетенную паутину – не на дерево и даже не на глину. Когда она потянула руку на себя, то обнаружила, что палец погрузился еще глубже – и вскоре застрял по самую кутикулу.

Естественно, она могла бы попросить помощи у целого легиона офисных работников по соседству… и, возможно, сделав так, сумела бы вернуться к нормальной жизни. Стоило проверить такую лакомую гипотезу – я и сам не смог бы предсказать исход. Но Шерри не была бы Шерри, если бы мысль о том, что ее застанут в такой нелепой (или даже, страшно сказать, фривольной) позе – на карачках, в задравшейся от усилия кверху короткой блузке, с пальцем, прилепившимся к чему-то, что никто, кроме нее не видит, – не привела ее в ужас.

Внезапно кто-то трижды постучал по дереву.

Но этот стук доносился от моей двери – не от двери Шерри.

На лестничной клетке у моей каморки стояли детектив Чернофф и Белофф – я видел их сквозь щель в занавесках, закрывавших маленькое окошко в двери, и они, хоть и глядели внутрь, меня не видели. Возможно, у этих ребят имелся ордер на обыск, и они решили найти мой походный нож «Охотник на оленей», вполне могущий проходить на судебном процессе как смертельное оружие, которым отхерачили руки Перри Стаковски. Не следя дотошно за работой этих двух компетентных сыщиков, я не знал, чего и ожидать.

Во всяком случае, полагаю, даже если бы они ворвались ко мне в дом, с ордером или без оного, они не нашли бы нож, который неизвестно по какой причине я пронес с собой в то тревожное полуматериальное состояние, в котором ныне пребывал. Нож обретал зримую форму только тогда, когда ее принимал я сам, – и, подобно моим черным одеждам и очкам с янтарными линзами, растворялся в воздухе или проходил сквозь предметы, ежели на то у меня имелось желание. Что может быть гротескнее, чем одежда, гуляющая сама по себе, увенчанная парой окуляров? Или восьмидюймовый нож, сам по себе летающий по улице? Короче говоря, я был готов к любой инициативе со стороны двух детективов – инициативе, о которой мои силы не позволяли узнать. Несмотря на чудеса, на которые я был способен, я все еще, казалось, был связан определенными правилами, как и все в этом дерьмовом мире – будь то животное или растение, существо минеральное, парообразное, человеческое или сверхчеловеческое. Всякий каприз воображения – и тот вынужден играть по правилам. Все наше бытие извечно подчинено ограничениям, налагаемым внутренними либо внешними силами, – нет никаких исключений или отступлений, несмотря на некоторые поразительные трансмутации, расширяющие горизонты свобод.

Взгляните, например, на то, что я, трансмутант, смог сделать с Шерри, чей палец сейчас все глубже и глубже увязает в уродливой двери. Это – моя идея, мой проект, на эту казнь я вполне могу оформить авторское право. Но как же я выявил лимиты способностей, данных мне? До этого ведь я никогда не проворачивал ничего подобного. Изначально все, чего я хотел – разрядить «Глок-17», ну или «Файрстар», в людей, потихоньку доводивших меня до ручки, упорно оскорбляя мое простое человеческое достоинство. Но какая сила в итоге должна была сдвинуть палец на спусковом крючке того или иного пистолета? Как я полагал, мой мозг просто отдаст один-единственный четкий приказ: эй, палец, на старт – внимание – пли! Но мозг ведь тоже получает приказы от тела, функционируя как его часть. Кроме того, и мое тело, и мой мозг (как неотъемлемая часть тела) реагировали на давление, оказываемое на них другими телами и мозгами – той же Семеркой, их совокупным мозгом и телом, если можно так выразиться… не говоря уже о различных других давлениях, какие создавали объекты и события без человеческого тела или человеческого мозга – погодные условия, переход на летнее время, насекомые, в общем, весь нечеловеческий мир.

Но как же так вышло, что все эти тела и мозги, в том числе и мой, вместе с огромным числом других нечеловеческих факторов, вроде тараканов, заполонивших мою квартиру, умудрялись согласовываться так, чтобы заставить мой палец нажать на спусковой крючок «Глока» или «Файрстара» и положить конец бесполезному мозгу и привлекательному телу Шерри Мерсер? Как возможно совершить такой или любой иной подвиг в этом пустынном мире? Какова была точная иерархия и где брал начало этот хаос в череде исторических, ни много ни мало, явлений, включавших в себя, среди прочего, это мое неудержимое желание купить пистолеты и охотничий нож, а впоследствии – идею создания уродливой маленькой дверцы, которую способны открыть только я и Шерри?

Вопросы, вопросы… а где ответ? Не ждите его.

И вопросов больше не задавайте.

Единственное, что важно – сохранять концентрацию и продолжать деятельность до тех пор, пока все следы Шерри не будут окончательно стерты, как в случае с Перри.

По приказу Ричарда Титч отправился проверить Шерри. Рабочий день только что закончился, и этаж, на котором располагался ее офис, был тихим и пустым, за исключением нескольких уборщиков, которые бродили между столами, опорожняя мусорные корзины сотрудников и вполсилы пылесося. Титч легонько постучался к Шерри и проверил, не следит ли кто-нибудь за ним поблизости; затем он проскользнул внутрь и закрыл дверь.

– Срань господня, – вырвалось у него вслух.

Свет на потолке в кабинете без окон все еще горел, но стал тусклее, вспыхивая, как стробоскоп. Эту деталь я добавил для создания атмосферы, и по той же причине разбросал все в беспорядке, как будто по кабинету прошел миниатюрный ураган: опрокинутые полки, наискосок прислоненный к стене письменный стол, содержимое картотечных шкафчиков и ящичков усеивает пол. Шерри нигде не было видно, но среди вещей на полу покоилась ее сумочка. Титч увидел ее с другого конца комнаты – с оторванным плечевым ремешком и потрескавшейся обшивкой из кожзама. Сумочка напоминала футбольный мяч, который дворовые пацаны порвали в ходе слишком ожесточенной игры.

Пробираясь сквозь обломки, Титч заметил что-то блестящее на земле, сверкающее в такт с потолочной лампой и оживляющее пейзаж. Он наклонился, чтобы поднять предмет, который, очевидно, был маленьким зеркалом, вместе с остальным содержимым, выпавшим из сумочки Шерри. Свет и тень быстро пробегали по отражающей поверхности зеркала. Сначала Титч ничего не увидел, но более пристальный взгляд показал ему – в зеркале также было лицо… не его лицо. Но и не лицо Шерри, раз уж на то пошло. Это было лицо твари, из которой экстрагировали почти все признаки человечности, оставив только животную суть. И, казалось, Тварь раззявила в крике нечто вроде рта, полного острых вроде-бы-зубов – и этими вроде-бы-зубами она, кажется, пыталась прогрызть себе путь из зеркала наружу.

Внезапно Титч инстинктивно швырнул зеркало на пол. Затем он начал топтать его, давить пяткой, превращая в груду острых и блестящих осколков, которые он расшвырял ногами по всем углам комнаты – так, чтобы от напугавшего его образа не осталось и следа. Больше всего в память ему запали глаза – жуткие, обезумевшие, словно бы все еще на него устремленные.

В окружении мерцающих теней кабинета – среди покосившейся мебели, с осколками кривого зеркала, еще блестевшими среди остального мусора, – Титч чувствовал себя очень потерянным. Но он сразу пришел в себя, когда посреди хаоса, поглотившего кабинет Шерри Мерсер, зазвонил телефон. Титч огляделся, пытаясь найти источник безумной трели, такой непохожей на дружелюбное щебетание, к которому его приучили современные офисные телефоны. В конце концов он отыскал телефон, спрятанный под горой папок, разбросанных по полу.

– Алло? – осторожно произнес он в трубку.

– Титч? – спросил голос в телефоне.

– Да, это я, – приободрился Титч.

– Где Шерри?

– Э… я не знаю, Ричард. Ее здесь нет, что-то произошло. Похоже, кто-то обыскал ее кабинет и… ее сумочка тут, но… может, лучше самому посмотреть.

– Хорошо, успокойся.

– Но я спокоен, – запротестовал Титч.

– Что-то по голосу непохоже.

– Ну, я просто…

– Послушай меня, Титч. Я задаю тебе вопрос, а ты отвечаешь только «да» или «нет». Помимо состояния кабинета Шерри и того факта, что ее сумочка все еще там…

– От нее мало что осталось. Кто-то должен…

– Не перебивай. Помимо всего этого – ты видел или слышал что-нибудь еще? Что-то, что ты бы назвал необычным?

– Да, – послушно, в предписанной бинарной манере, ответил Титч. – Я кое-что видел.

– Хорошо. Отлично. Итак, второй вопрос – и снова «да» или «нет». Ты именно видел что-то странное, или просто почувствовал…

– Ричард, тут какая-то чертовщина, – перебил его Титч. – Безумное дерьмо.

– Понял. Хорошо.

– Что хорошего в сумасшедшем дерьме? – почти воинственно спросил супервайзер.

– Хорошо, что ты ответил мне честно. Теперь я хочу, чтобы ты поехал домой. Прямо сейчас, понял? Утром будет собрание, и я хочу, чтобы ты тоже присутствовал. А пока веди себя тише воды, ниже травы. По силам тебе такое поручение?

– Думаю, да, – без тени убеждения сказал Титч.

– Ну что ж, – заключил Ричард. – И еще кое-что…

Но связь внезапно оборвалась. Титч попытался перезвонить, но телефон разрядился. Он спрятал его в карман и уже намеревался было идти к лифту, исполняя поручение босса, но тут ему на глаза попала надпись на двери кабинета. Слова были выгравированы на дереве стройными заглавными буквами, довольно глубокими канавками; прежде их не было, этих слов…

ТРУД НЕ ЗАВЕРШЕН

Титч толкнул дверь плечом и распахнул ее, будто бы малейшее промедление могло деморализовать его до такой степени, что он навсегда остался бы запертым внутри офиса – где его обрекут вечно таращиться на эти три слова. Но за дверью оказалась еще одна, такая же – и на ней написано было…

ТРУД НЕ ЗАВЕРШЕН

А за его спиной все та же мерцающая лампа освещала темную стену.

Вслушиваясь в успокаивающий гул пылесосов – совсем рядом, открой дверь и сразу увидишь, как работяги толкают их по ковру, от стола к столу! – Титч распахивал дверь за дверью, не забывая звать на помощь. Но никто не мог его услышать, потому что, сам того не заметив, здание компании он давно покинул – и находился совершенно в другом месте теперь. И все же он продолжал просить о помощи… распахивая дверь за дверью, дверь за дверью. И этот сизифов труд все никак не завершался и не завершался…

Какое-то время спустя я и сам потерял его за тысячей никуда не ведущих дверей.

ПАМЯТКА

КОМУ: Тебе

ОТ КОГО: Меня

ДАТА: Вечер четверга

ТЕМА: Эта тьма

В то пятничное утро детективы из отдела убийств дежурили в своей машине без опознавательных знаков на улице, где располагался посещенный мной оружейный магазин. Он открывался в десять утра, но парни прибыли на полчаса раньше. Сейчас они заняты были тем, что пили кофе и апатично глазели на все, что попадало в их поле зрения. Я же, на их заднем сиденье совершенно невидимый, подумал: «Неужто, по-вашему, я достаточно глуп, чтобы вернуться сюда и забрать свой заказ? Парни, вы – либо слишком щепетильные, либо крайне недалекие люди».

Но вот сказанное детективом Белоффом поставило меня на место:

– Ты же знаешь, что это просто пустая трата времени, не так ли?

– Конечно, – ответил детектив Чернофф. – Зуб даю, он не объявится.

– Знаешь, почему лейтенант приказал установить наблюдение, не так ли?

– Ага. Не похоже, что это в первый раз.

– Не в первый раз – полный облом.

– Ну ничего. Вот, съешь рогалик, – сказал детектив Чернофф, доставая бумажный пакет. Детектив Белофф взял угощение и вгрызся в него разъяренным псом. – Но нам бы сейчас, конечно, в другом месте быть. Надо допросить руководство компании. Неважно, в присутствии адвокатов или без.

– Лейтенант на такое добро не даст.

– Потому что ему сказали – не давать на такое добро. Знаешь, сколько людей из этой конторы вдруг перестало выходить на работу?

– Я знаю. Хотел бы поговорить с теми, кто еще остался, – сказал детектив Белофф с набитым ртом, упорно работая мощной челюстью. – Они ведь единственные, кто знает что происходит. Мне не нравится, когда люди говорят мне, что я не должен пытаться выяснить, что происходит на самом деле.

– Это большая компания, влиятельная. Сам понимаешь. То, что сейчас происходит, может дурно сказаться на их репутации.

– Одно дело – чья-то там репутация, другое – наши прямые обязанности.

– Твоя правда, Белофф.

– Люди должны знать, что за дерьмо в этом городе творится.

– Я бы и сам хотел быть в курсе. Но что тут поделаешь…

– Особо – ничего.

– Еще рогалик хочешь?

Детектив Белофф махнул на выпечку рукой и продолжил безучастно таращить глаза за лобовое стекло машины без опознавательных знаков.

– Итак, – сказал Ричард своим подчиненным, собравшимся в обычном месте встречи. Он уже пытался связаться с Титчем – звонил ему на домашний и на рабочий, – но похоже, его не смутило исчезновение молодого супервайзера. Да и что он мог сказать о его участи – или о судьбе пустых стульев, некогда занимаемых Шерри и Гарри? Давай, Ричард, выдай им на блюдечке все, что знаешь о причастности Домино к твоей игре! Расскажи заодно и мне, потаенному слушателю, что тебе известно. Я, как и детектив Белофф, хотел бы понять, что происходит.

Мэри и Кэрри сидели слева и справа от Ричарда, в то время как Барри расположился в дальнем конце стола.

– Почему бы тебе не придвинуться поближе, Барри, дружище? – спросил Ричард.

Прикрыв рот рукой, Мэри прошептала:

– От нашего здоровяка скверно пахнет. Мне кажется, он заболел.

– Мне, э-э, и здесь хорошо, – оправдался Барри. На том вопрос был исчерпан.

– Итак, каков наш дальнейший план, Рич? – спросила самоуверенная Кэрри.

Ричард уставился на нее, как на говорящую чихуахуа. Что-то собачье в ней и впрямь прослеживалось.

– Тебе, наверное, следует отнестись к этой ситуации серьезнее, – тихо заметил он.

– Я совершенно не боюсь Фрэнка. Вот даже хочется, чтобы этот говнюк попробовал напасть на меня! Я во всеоружии, – заявила Кэрри и выразительно похлопала по небольшой вещице в кармане спортивной куртки, которую носила с футболкой, джинсами и кедами для бега чуть ли не на ежедневной основе.

– Мне бы твою удаль, – кисло протянула Мэри. – Я могу спросить, что стало с Гарри и Шерри? Есть вообще смысл говорить о них?

– Смысла нет, Мэри, – отрезал Ричард деловито и категорично. – А как насчет тебя, Барри? Есть у тебя какие-то вопросы или опасения? Только давай сразу по существу.

Барри тупо смотрел перед собой, ни на чем, похоже, не фокусируясь, – как пациент психиатрической клиники после лоботомии. Наконец он шмыгнул носом – прозвучало это скорее как хрюк, – и неловким движением почесал подмышку. У него сегодня явно имелись какие-то трудности с концентрацией. Ваш покорный слуга – то есть я, – мог авторитетно заявить, что этот Барри мало походил на Барри-умницу, Барри Светлую Голову из не столь давнего прошлого.

– Зачем мы вообще сегодня собрались? – спросила Мэри. Пот градом катился по ее лицу, портя макияж. – Все наши наметки на будущее… все это коту под хвост, так ведь?

– Сдаваться рано, – осадил ее Ричард. – Главное – соблюдать приличия. Нам всем здесь нечего стыдиться. И нечего скрывать.

– Да ладно тебе, – сказала Кэрри. – Фрэнк расправляется с нами по очереди только потому, что мы слишком его задавили. Мы сами подбросили дров в этот костер.

– Никакого насилия мы, заметь, к нему не применили, – сказал Ричард. – Нам просто нужен был его проект.

– И как только мы это получим – что сделаем? Ты же у нас Умник, Ричард. Мы знаем, что за этим прозвищем стоит.

Ричард вздохнул с выражением бесконечной скуки на лице.

– Кто-нибудь здесь собирается поддержать Кэрри в ее обвинениях?

Мэри прикусила нижнюю губу, запачкав верхние зубы слоем губной помады. Барри продолжал чесаться и хрюкать. Я все еще хотел, чтобы Ричард рассказал им все, что знал о Домино, но уже было ясно – не бывать тому. Весь смысл этой встречи заключался в том, чтобы свести ущерб к минимуму для Ричарда. И он, как и я, знал – гайки пока не закручены до конца. Нынешняя ситуация – цветочки; ягодки все еще впереди.

Склонность к гротеску отнюдь не являлась врожденной или долгоживущей чертой моей личности. Скорее, я развил ее в период времени, охватываемый данным документом – моим окончательным заявлением всему миру.

В ту пятницу – последнюю пятницу октября – склонность вызрела до состояния, не будет преувеличением сказать, нужды. Я алчно жаждал неслыханных ужасов и безумств самого болезненного, лихорадочного рода – казней, прописанных в кошмарных снах того насквозь неправильного толка, ускользающих от понимания и выветривающихся из памяти почти сразу после пробуждения.

Позвольте мне показать вам, всем вам, что я сделал в тот день. Все началось с…

Учитывая, что именно этот шаркун выступал главным орудием Ричарда в миссии по выдворению меня из компании, я рассматривал Барри, а не Перри, на роль первой жертвы. Однако здравый смысл все же взял верх над слепой жаждой мести, и я предпочел сначала попрактиковаться на Мистере Джазофиле – чье устранение в сопоставлении с проделанной впоследствии работой теперь казалось делом до ужаса плевым. Ныне я достиг пика своих чудовищных сил. Тем не менее Барри с самого начала оставался для меня сайд-проектом. Его тугодумие и исходящая от тела крепкая вонь на встрече в пятницу служили лишь поверхностными признаками того, что эта свинка была готова к выбросу на рынок.

Барри ушел из офиса задолго до обеда. Он больше не чувствовал себя комфортно в таком структурированном – исправленном, перестроенном – окружении. Все, чего он хотел, – вернуться в свой кирпичный дом (у этого поросенка не было дома из соломы или глины), где все представлялось именно таким, каковым ему нравилось.

Когда он вел свою машину по извилистым городским улицам – он больше не был способен справляться с высокими скоростями и не обладал быстротой мышления, нужной для маневрирования на скоростной магистрали, – единственными мыслями в его голове оставались думы о доме. Дом, если описывать его с минимумом грязных подробностей, неслабо так походил на самый натуральный хлев. Образы дома, заполнявшие звериный ум Барри сверху донизу, жидкой грязью скользили по его распрямившимся извилинам – его способность мыслить словами и понятиями почти полностью атрофировалась. И грязь уже не казалась чем-то противным – наоборот, в ней хотелось побарахтаться подольше, взять ее в обе руки и равномерно размазать по телу; и пусть само тело при этом производит грязь – так даже лучше. Кирпичное бунгало Барри было настоящим раем для свиней, и он едва мог дождаться, когда снимет свою человеческую одежду и будет валять дряблую обнаженную плоть в помоях, фыркая и повизгивая.

Но разум Барри еще не был настолько ослаблен интеллектуально, чтобы он не смог сделать несколько остановок у витрин пары-тройки заведений быстрого питания по дороге домой и заполнить переднее и заднее сиденья своей машины пакетами с бургерами, тако и хрустящей жареной курочкой. Именно на своей последней остановке, у бара-гриль, Барри уловил запах чего-то еще, что привлекло его внимание… и это было не что-то, что хотелось бы съесть.

Случилось так, что дорога домой провела Барри мимо ярмарочных площадей штата, где сейчас в самом разгаре была осенняя выставка – ряд киосков, ломящихся от корн-догов и сахарной ваты, амфитеатр, наполнявший воздух музыкой кантри, выставка хозяйственной техники… скотный двор. Для Барри – и для меня, что уж там, – настал поистине счастливый день. Недолго думая, или даже ни разу не задумавшись, Барри загнал машину на парковку ярмарочной площади и, наскоро закусив, окунулся в праздник. Он следовал за манящим, всепоглощающим запахом и в своих слепых поисках растворился в толпе… канув навсегда.

Единственным намеком на то, что могло случиться с Барри Эдвинсом, стала статья, появившаяся на следующий день в ведущей городской газете и перепечатанная различными листовками в провинции. Факты были таковы:

– одна женщина сообщила копам, следившим за порядком на ярмарке, о присутствии обнаженного мужчины, пытающегося спариться с премиальной свиньей на выставке скота;

– когда копы пришли на выставку, от этого голого и отвратительного мужчины не осталось и следа – свинью, впрочем, и впрямь изнасиловали, вот только сделало это другое животное, упитанный хрячок отменной породы;

– не нашлось никого, кто претендовал бы на право собственности на хрячка, и старый фермер указал, что гениталии животного, хотя и довольно маленькие, все еще целы, – что противоречит премиальным стандартам, принятым на выставке;

– получив от полиции (в обмен на владение этим прекрасным образцом) разрешение, старый фермер немедленно кастрировал хрячка и пообещал, что в будущем тот попадет на «толковую скотобойню».

В ознаменование такого поворота событий я направил на компьютер Ричарда – увы! – электронное сообщение с уже привычной припиской-темой ТРУД НЕ ЗАВЕРШЕН. Но мне было отказано в удовольствии увидеть, что Ричард прочитал это сообщение. Более того, мне показалось, что я вообще утратил способность определять его местонахождение. Это не могло не испугать меня, ибо было только одно место, где он мог спрятаться от моего взгляда. Ричард каким-то образом угодил в область тьмы, но я не мог точно сказать, почему и как это произошло. Разве мне не всегда давали свободу действий прежде? «Неважно, – утешил я себя, – есть и другая работа, которую нужно сделать». А вот и она…

Беспорядок, обнаруженный уборщиками в офисе Шерри Мерсер, убедил Мэри как можно меньше времени проводить на том этаже… да и в целом в здании компании. Сейчас она шла по тротуарам центра на высоких каблуках – с намерением пообедать в любимом месте: там наверняка было людно, а среди людей она чувствовала бы себя, в конце концов, в большей безопасности.

Однако (не по счастливой случайности, но по моей воле) Мэри прошла мимо места назначения и продолжила идти к окраине делового района города, мимо злачных местечек и многих некогда любимых мною заброшенных зданий. Опьяненный жаждой крови, я вел свою ничего не подозревающую жертву все дальше и дальше, в запутанный лабиринт не самых благополучных улиц, какой-то частью души надеясь, что в этих местах подыщется какой-нибудь более приземленный в сравнении со мной хищник, который охотно выполнил бы мою работу за меня. Но халтурить в войне с Гномами было нельзя, и поэтому стараниями моими Мэри очутилась в Музее Зловещей Долины.

Этот номинальный «музей» располагался в квартале заброшенных домов недалеко от железнодорожной эстакады и через дорогу от свалки старых диванов и кресел, сдутых шин, просроченных автомобильных аптечек и любых других предметов с истекшим сроком годности, которые только идут на ум. Экспонаты музея всецело состояли из старых кукол и манекенов или различных их частей. Эти поддельные пластиковые люди населяли как внутренние помещения каждого заброшенного дома, так и их передние дворы. За любым окном, часто разбитым вдребезги, в домах вдоль этого участка улицы можно было увидеть целого манекена – иногда одетого или частично одетого, а иногда и голого, – или хотя бы часть манекена, например, предплечье и кисть, удерживаемые на месте при помощи клея, лески или бог знает чего. В одном окне был виден манекен, подвешенный за шею, будто на виселице, в еще одном – только кукольная голова в ярком парике, болтающаяся на конце жесткой проволоки.

Не меньше их, этих поддельных пластиковых людей, было на деревянных верандах и ступеньках, ведущих к тем верандам, и парочку можно было даже обнаружить в открытых канализационных люках у нескольких оставленных жильцами жилищ. Наибольший, как по мне, интерес представляли куклы и манекены, усаженные на старые стулья или диваны, взятые со свалки через дорогу. Куклы криво сидели на стульях, неизменно слишком для них больших, в то время как манекены лежали в скрюченных позах на диванах без подушек. Никто никогда не ставил себе в заслугу создание этого «музея», обретшего скромную славу как в местных изданиях, так и в общенациональных художественных журналах. И никого ответственного за его создание так и не нашли; многие энтузиасты пытались расширить экспозицию, заполнив дома и дворы еще большим количеством кукол и манекенов, заменяя тех, что были слишком повреждены вандалами или стихией.

Итак, Мэри Дреллер, выйдя из офиса на ланч, направилась в район Музея Зловещей Долины. Никто в компании не заметил, что она не выключила свой компьютер, – на самом деле, предполагалось, что, подобно Барри Эдвинсу, в ту пятницу она ушла с работы чуть пораньше. Только через несколько часов, поздно вечером, муж сообщил о ее исчезновении в полицию. Полиция, конечно, больше Мэри так и не нашла, но я скажу вам – кем бы вы ни были, кем бы ни воображали себя, – кто ее нашел и где.

Через пару часов после захода солнца по летнему времени двое бездомных мужчин, пьяных и невменяемых, прошли мимо Музея Зловещей Долины. Им этот район был хорошо знаком, и причудливость здешних экспозиций никогда не казалась им чем-то из ряда вон. Мужики задержались перед домом, из слухового окна которого высовывалась кукольная голова, и устроились – один справа, другой слева, – на трухлявом диванчике у тротуара. Между ними грациозно восседал, за исключением откинутой на спинку головы, полностью одетый манекен. Из всех манекенов, которые эти бедные бездомные парни видели, этот, пожалуй, сильнее прочих походил на свой человеческий прообраз.

– Должно быть, новый, – заметил первый бродяга.

– Ага, – поддакнул второй. – А рожа-то какая стремная.

Какими бы пьяными и злыми парни ни были, от них не ускользнуло то, что у нового экспоната музея имелся изъян: на лице пластиковой женщины не читалось привычного для всех манекенов нейтрального или дружелюбного выражения. Напротив, ее пластмассовые черты искажал дикий ужас – будто когда-то она была человеком, а потом нечто, застигшее ее в миг паники, некая Медуза Горгона современности, взглянуло на нее и мигом обратило в пластик.

– Бьюсь об заклад, всю эту одежку можно толкнуть в комиссионный, – сказал первый бродяга, водя грязными руками вверх и вниз по телу манекена. – Тут даже колготки есть.

– Давай разденем ее, – предложил ему товарищ.

Взявшись за дело, парни с удивлением обнаружили, что на манекене имелось даже нижнее белье. Первый бродяга заговорил с куклой, называя ее «Дейзи», а затем к этой игре присоединился второй. Одно повлекло за собой другое, и, полностью раздев фальшивую даму, парни уложили ее поперек дивана и стали делать вид, что сношают ее. В ту ночь над Музеем сияла полная луна, а бродяги, очевидно, были в настроении чуть-чуть пошалить. Объектом их вожделения был всего лишь манекен, хотя в сумерках пластиковая женщина могла сойти за живую – как оно и было с Мэри в течение многих лет.

Но вот один из бродяг внезапно спрыгнул с манекена и, спотыкаясь, попятился назад со спущенными до лодыжек штанами.

– Ее глаза, – прохрипел он. – Она… она посмотрела на меня.

Второй подтянул портки и, подойдя к созданию на трухлявом диване без подушек, громко и тонко вскрикнул:

– Господи!

Столкнув манекен на тротуар, бездомные принялись топтаться на пластиковом лице и бить по телу обрезком металлической трубы, подобранным поблизости. То, что нашлось внутри манекена, шокировало их даже больше, чем перекошенное выражение лица и глаза, обращенные к их собственным. Пластиковое тело содержало в себе анатомически точный набор внутренних органов – тоже, похоже, сделанных из синтетических материалов. Будь эти парни не под мухой, они наверняка нашли бы способ успокоить себя – предположили бы, например, что куклу выбросил медицинский колледж, где ее пользовали как наглядное пособие для обучающихся… более того, медколледж неподалеку, в нескольких километрах от Музея, взаправду имелся. Но сейчас, обуянные пьяным страхом, они только и могли, что обрушивать на искусственное тело удар за ударом, чаще всего – на голову, покуда от этой зловещей подделки не осталась лишь разметанная груда обломков. Сбегая с улицы Музея, они не озаботились даже тем, чтобы забрать одежду пластмассовой женщины, за которую планировали выручить в комиссионной лавке немного денег.

Казнь Мэри, хотя и оставляла желать лучшего с точки зрения оригинальности (я уже использовал манекен, когда избавлялся от Перри Стаковски), имела большой успех; однако я не получил удовольствия от учинения столь гротескной расправы, и виной тому были мои постоянные безуспешные попытки найти Ричарда. С самого начала я хотел, чтобы он был последним из Семи, кто испытает мой гнев. Теперь я уже начал опасаться, что возможность реализовать мой план до конца безвозвратно утеряна. Образ Умника, гнома в больших белых перчатках, стал тревожить мой, прямо скажем, и без того напрочь растревоженный разум. Я послал весточки через голосовую почту на его домашний и мобильный телефоны, но Ричард, как я чувствовал, не получал моих сообщений. Отвлекись, посоветовал я себе.

Я установил, где она находится, далеко за полночь. Она припарковала машину перед заведением, которое, к большому удивлению, обслуживало клиентов с садомазохистскими наклонностями.

Злачное место, без каких-либо вывесок, рекламирующих название или специфику, находилось в районе складов недалеко от реки и занимало все помещения ветхого старого здания, которое я когда-то счел бы заброшенным и вполне подходящим для фотосессий или медитаций. Красные отблески в окнах создавали единственный свет – фонарей тут не было, и небо, насколько я мог видеть, полнилось лишь тьмою черных звезд, затемнявших прочие, нормальные светила над головой. Но после боя, который я запланировал с Кэрри, это небо должно омрачиться еще больше.

Несмотря на БДСМ-специфику клуба, в его декоре не было ничего от темницы – да и, пожалуй, вообще ничего, что отличало бы его как обитель боли и унижения. Несколько бумажных тыкв и черепов были развешаны над утлым баром в преддверии предстоящего Дня Всех Святых, хотя во всем остальном он напоминал старомодный салун. Совсем как в компании, где я когда-то работал, владелец этого заведения придерживался стандартного бизнес-принципа предлагать своим клиентам как можно меньше (горстка столов и стульев, несколько шатких табуреток вдоль стойки бара) за максимальную плату (заоблачный прайс за один лишь вход, возмутительные ценники на спиртные напитки). Даже эта простенькая фетишильня, прибежище сексуальных девиантов и изгоев, соответствовала повседневным принципам дикого капитализма и всячески стремилась к фискальному идеалу. Впрочем, ни корпоративные, ни даже материальные отношения больше не касались меня.

По крайней мере, так я говорил себе, хотя и не мог видеть всю картину целиком; ведь где-то во тьме той октябрьской ночи Ричард все еще прятался от меня в каком-то темном уголке. И в уголке том я не мог его найти с той же легкостью, с какой выследил Кэрри. Но мне он был необходим – только избавившись от него, я мог претендовать на завершение трудов и упокоение, растворение во тьме. Я продолжал верить, что мои расчеты верны; что процентная ставка на основную сумму убытков, которые мне было дозволено причинить, оставалась фиксированной. На моем расчетном счете существования пока еще достаточно средств, чтобы завершить начатую работу – никто из Семерых Гномов (и даже я) никогда не встретит новый рассвет; никто из нас не вернет шестьдесят минут, украденных весенним переходом на летнее время. Да, их обещали компенсировать в течение суток или около того, но… что есть час… день… год или десять лет? На плохие поступки время есть всегда. И в этой сказке о Семи Гномах нет персонажей недостаточно взрослых физически или духовно, чтобы судьба нашла для них оправдание.

И Кэрри Кинг – не исключение.

Она только что вошла в дверь, держа в одной руке кожаную сумку, которая не была обычной дамской. Облаченная в свой обычный наряд, она с важным видом направилась в дальний конец бара и наклонилась, чтобы спросить бармена:

– Бак уже здесь?

– Ждет вас внизу, – ответил бармен, бросая Кэрри ключ с брелоком в виде красного мини-диска.

Кэрри немедленно направилась к занавешенной двери, выходящей на лестницу вниз, к коридору с комнатами, расположенными будто в каком-то подземном мотеле… и к тому же, очень дешевом мотеле. Явно зная, как все здесь устроено, она уверенно прошагала к весьма конкретной двери – и прошмыгнула за нее.

По ту сторону ее ждала маленькая пустая комнатушка, залитая тем кричаще-алым светом, что освещал бар наверху и весь коридор внизу. В сумраке одного из углов комнаты невысокий, дряблый мужчина стоял на коленях с опущенной головой, как будто молясь. Он даже не поднял глаз, когда Кэрри вошла в комнату и захлопнула за собой дверь. Он не шелохнулся, когда гостья бросила свою кожаную сумку на пол и сняла спортивную куртку, обнажив две худые руки, выглядывающие из футболки без рукавов.

– Привет, Бак, – сказала она мужчине в углу, и даже тогда он на нее не посмотрел. – Я принесла для тебя кое-что особенное на этот вечер.

«Бак», как я уже знал из предыдущих исследований (я всегда скрупулезен в своей работе), – сокращение от псевдонима «Человек-Мусорный бак». Так его называла и Кэрри, и многие другие БДСМщики, тусовавшиеся в этом заведении.

Но прежде чем Кэрри смогла начать пользоваться этим живым сосудом, набив его тем особым сортом субпродуктов, который принесла с собой этим вечером, она поняла, что что-то не так: Бак, казалось, застыл, как статуя. Ни одно из привычных слов поклонения и покорности, которые Кэрри привыкла слышать на этом этапе ритуала, не было произнесено невысоким, дряблым и обнаженным мужчиной. Она прошла по полу и отвесила несколько пощечин наотмашь по одутловатому лицу Бака. Но ответа от фигуры, все еще стоявшей в позе безмолвной молитвы, не последовало.

Затем дверь открылась, и я вошел в комнату – при всем своем черном параде, да еще и в кожаной маске на лице, с прорезью для рта, отороченной молнией-застежкой.

– Дружок-пирожок, ты ошибся дверью, – раздраженно рявкнула Кэрри. – Кружок кожевенного ремесла – дальше по коридору.

Постояв немного, бессловесный и недвижимый, изучая Кэрри через пару отверстий для глаз с толстыми, почти хирургическими швами вокруг них, я пошарил рукой в кармане пальто и, выудив нераспечатанную коробочку с марками, бросил ее бывшей коллеге под ноги. В ту секунду, когда она поняла, что это, и потянулась к своей спортивной куртке, я сорвался с места, точно спринтер, и прижал ее к стене, стараясь давить не слишком сильно. Она не успела достать оружие, зато я успел перехватить и инициативу, и ее руку.

Оказалось, Кэрри таскала при себе «Глок».

Пистолет сидел в руке как родной, когда я снял его с предохранителя и направил дуло в голову Кэрри. Она прильнула спиной к стене из шлакоблоков, словно будучи перед расстрельной командой. Именно так я изначально представлял себе свою работу. Именно так все и прошло бы – не будь… бумажной волокиты? Мне порядком надоело, что кругом, куда ни глянь – сплошь бумажные изделия: луны из бумаги, тарелки из бумаги, все такое забумаженное, что в прямом, что в переносном смысле. С другой стороны, все могло бы пройти куда проще, быстрее и гораздо менее гротескно для всех заинтересованных сторон, если бы дела шли по бумаге, то есть по плану. Даже сейчас я не был свободен от искушения разрядить полную обойму в голову Кэрри и убраться восвояси. Но я успел составить на нее совершенно другой план, вот незадача. Как уж было не раз сказано, я – скрупулезный тип.

– Ты знаешь, почему его называют Мусорный Бак? – спросил я у Кэрри.

– Иди на хер. Лучше сразу застрели меня.

– Так знаешь или нет? Отвечай. – Я погрозил ей стволом.

– Он притворяется мусорным баком. Он ест… он жрет все, что кладешь ему в рот. Прожевывает, проглатывает – и просит добавки.

– Сделай мне одолжение, подвинься поближе к мистеру Баку, – велел я, направляя ее к парализованной фигуре в углу. – Еще поближе, Кэрри. Вставай плотно напротив – будто хочешь забраться ему на закорки. Вот, так – достаточно близко.

– Достаточно близко для чего? – спросила она приятно дрогнувшим голосом.

И тут ее тело, согласно моему плану, стало проваливаться в тело Мусорного Бака, сливаться с ним. И Кэрри стала сопротивляться. Она даже закричала. Но клуб извращенцев, помешанных на боли и унижении, – не то место, где крики воспримут всерьез, ясное дело. Кроме того, у двери была хорошая звукоизоляция – и я ее за собой запер. Я продолжил свой разговор с Кэрри, перехватив инициативу, уйдя в монолог, – поскольку она очень быстро погружалась в дряблую плоть мужчины, и ужас лишил ее дара речи.

– Ты права насчет Бака. Он действительно ест все, что ты положишь ему в рот. Но это еще не все. Он – не просто мусорка, Кэрри. Чего ты никогда не знала о нем – так это того, что у него тоже, как и у тебя, есть тайная жизнь. И она не связана с работой здесь – это тайная тайная жизнь. Ночью он – Человек-Мусорное Ведро, знакомый и понятный, не особо любимый, но полезный хотя бы в качестве отдушины. Но в еще более темной ночи своей души Бак… ну, тут просто не подобрать деликатных слов… в общем, он каннибал. И скоро ты станешь с ним единым целым – твой мозг будет скрыт внутри его мозга, нервная система интегрируется в его систему, твои желания станут связаны с его желаниями. Но, к сожалению, тебе будет отказано в контроле. Ты будешь существовать внутри него на правах своеобразного разумного паразита. Этакого ленточного червя с мозгом человека – но ему от тебя будет существенно меньше беспокойства, чем от глиста. Да что там, беспокоить ты его никак не будешь, совсем. Думаю, ты понимаешь, что его гастрономические привычки не изменятся – и есть тебе придется то же, что ест он. Тебе ли не знать, как неразборчив этот парень! Но также предстоит тебе познать и совершенно новые вкусы. Он ведь не один такой, наш Бак, у него целый круг единомышленников, и в основном они жрут бездомных, которых никто никогда не хватится. Но изредка и им перепадает мясо посвежей. Знаешь, как каннибалы, жившие на островах на юге Тихого океана, называли людей? На их языке «человек» – что-то вроде «еда, способная болтать». Кто-то ест, чтобы жить, а Бак и такие, как он, живут, чтобы есть. Я знаю, ты совсем не такая, но теперь – будешь такой, покуда Бак жив. И знай одно: он уже обговорил со своими товарищами-каннибалами планы на тот день, когда он будет слишком мертв, чтобы жрать. Такой у их кружка обычай – жертвовать тело на общий стол. В конце жизни, посвященной еде, они не хотят ничего, кроме как стать едой для других форм жизни. Довольно одухотворенный выбор, не находишь? Так великий круг Бытия замыкается, и все в таком духе. Естественно, тот день, когда наш Мусорный Бак умрет, не станет для тебя последним – ты намного моложе его и, учитывая твою анорексию, пребываешь в несравнимо лучшей форме. Думаю, маленький паразит на какое-то время переживет хозяина, хоть и не скажу наверняка, на какое именно. Ты еще слышишь меня, Кэрри? Как-то ты быстро в него проваливаешься. Будто тебе не терпится попасть внутрь.

Да, Кэрри уже не было. Сейчас и меня здесь не будет.

– Просыпайся, Бак, дружище, – сказал я мужчине в углу прямо перед уходом.

Оставив Кэрри и Бака в БДСМ-притоне, я отправил боссу Ричарду свое последнее послание всеми доступными средствами связи: написал ТРУД НЕ ЗАВЕРШЕН шариковым дезодорантом на зеркале в его ванной, заставил собаку во дворе возле его дома упорно пролаивать эти же три слова (или нечто, звучащее отдаленно похоже), даже сделал своего рода телепатическое внушение (с самого начала этой одиозной саги я, впрочем, понимал, что внушения – не моя сильная сторона). Однако даже на этот раз мне не удалось призвать его на расстоянии. И я все еще не мог точно определить его местоположение на внутреннем радаре.

Теперь улицы под моим домом были настолько темны от пролитой крови, что я не мог больше по ним ходить. Даже когда я пользовался призрачными кратчайшими путями – средством перемещения, которое, как мне казалось, я в последнее время усовершенствовал, – обнаружилось, что мой внутренний навигатор вышел из строя. Знакомые пути прошлого казались мне неузнаваемыми, больше напоминающими тупики, – будто я пытался пройти лабиринт, который приводил меня не туда, куда мне хотелось, а туда, куда лабиринт хотел, чтобы я пошел. И когда я наконец достиг того, что казалось дорогой к свободе, я обнаружил, что все еще не вышел из лабиринта, а угодил точнехонько в его центр. Тем «центром» был старый конференц-зал в здании компании – этакая ось мира, где обитал Минотавр по имени Ричард.

Я вернулся в свою земную форму и распахнул дверь в зал. Мне он всегда казался тусклым, недоосвещенным, но темноту сродни той, что царила в нем тогда, я припомнить не мог. Однако мрак – не повод поступаться корпоративным этикетом. Поэтому я вежливо подошел к столу, по-деловому уселся за него и предельно формально воззрился на Ричарда, восседавшего за противоположным концом стола.

– Я рад, что мы наконец-то встретились, – сказал он.

– Не думаю, что в нашем случае могло быть иначе.

– Не могло, но ведь именно этого ты и хотел? Все остальное – до фонаря.

– Хорошо, что ты смирился с фактами.

– Ты говоришь так, потому что явился вершить кошмарные дела?

– Кошмарней некуда, – заверил я, но голосу моему не хватило желанной твердости.

– Разумеется. Все потому, что я тебя унизил. Да, ты явно ничему не научился. И это – после всего, через что ты прошел!

– С иллюзиями сложно расставаться. В конце концов, то, чему я научился, не имеет значения. Пока ты жив, я Домино, а не Доминио.

– Пока ты жив, дела обстоят не лучше.

– Пусть так. К слову, ты говорил, что знаешь – я не мертв.

– Потребовалось лишь провести небольшое расследование, чтобы это выяснить.

– Почему же реальным детективам оно оказалось не под силу?

– Потому что они не знали того, что знал я. Тебя с самого начала считали одним из подозреваемых в убийстве Перри. Кстати, пока не забыл, – зачем ты присобачил ему руки манекена? Как по мне, это полнейшая безвкусица.

– А мне показалось, сойдет. Какая разница? Ладно, в тот момент я не знал, как далеко я смогу зайти. А теперь скажи мне, о чем не знали сыщики.

– О том, что они считали само собой разумеющимся. Учитывая судьбу Перри, было очевидно решить, что ты – убийца, выбирающий своих жертв наугад. Откуда было им знать, что правда – иная? Когда они проверили покупки по твоей кредитной карте в день, когда ты… ушел в отставку, скажем так… они вполне разумно сосредоточились на твоем визите в оружейный магазин. Они не сочли важным, что ты позже купил несколько вещиц в лавке канцелярских товаров, хотя они спросили меня, считаю ли я это важным. Но я просто пожал плечами в ответ, изображая невинность.

Думаю, когда Ричард начал говорить о магазине канцтоваров, я посмотрел на него самым безучастным взглядом в мире. Я вспомнил, что купил ружья; вспомнил, как выбрал одежду. Я вспомнил, что в тот вечер вдруг оказался дома, охваченный великим смятением – диким страхом, проистекавшим из того, что я не понимал, живу я еще или уже умер. Я был так слаб, что не смог бы и лист бумаги поднять… и мысль о бумаге отозвалась в моих мыслях леденящим эхо.

– Понял теперь? Ты не помнишь, как покупал те пачки бумаги, – продолжил Ричард. – Забавно, как мозг порой удаляет определенные воспоминания.

– И что же ты, в отличие от меня, помнишь?

– Не так уж много. Но ты меня хотя бы слушаешь теперь – уже отлично. Слушающий да услышит, что же произошло с бедным маленьким Домино в тот день.

– Знаешь, не нужно мне ничего слушать, – сказал я, доставая из кармана походный нож и кладя его на стол.

– Ого. – Ричард присвистнул. – Вот это игрушка. Есть люди, которых я с превеликим удовольствием порезал бы на ремни этим ножиком. Думаешь, ты единственный, у кого есть неприятели? Дилемма не в том, соразмерно ли преступление наказанию, не так ли? Не для свиней вроде нас. Все упирается лишь в то, каким способом перестать испытывать боль… как передать ее, причинив кому-то другому. В темном мире мы живем, Фрэнк. Тьма – одна лишь она и окружает нас. И чье дело, если не наше, – знать, что творится в темноте?

Я хотел казаться спокойным и угрожающим. Я жаждал олицетворять безумие и гнев. Я хотел сделать с Ричардом то, что заставило бы солнце похолодеть от ужаса. И все же я не мог не следовать его сценарию.

– Знаешь, у меня были сомнения насчет того, кто я есть и кем стал. Но я не ожидал, что задамся однажды вопросом, кто же, черт возьми, ты такой.

– Я? – переспросил Ричард. – Обычный человек, как и ты. Ну, не совсем такой, как ты. Ты – живое чудо, хоть о том и не знаешь. Чудо медицины. Как я уже говорил, как только был установлен факт твоего визита в магазин канцелярских товаров, только и оставалось, что проверить в местных газетах, не произошло ли еще что-нибудь интересное поблизости в тот славный вечерочек.

Как только Ричард сказал это, оглушительный шум наполнил мою голову. Звук чего-то бьющегося и крошащегося (металла и костей?), чьи-то нескончаемые крики… и, само собой, шум ревущей черной реки.

– Это был автобус, Фрэнк. Последний рейс в тот день. Водитель полностью оправдан, если хочешь знать. Он сказал, ты «выбежал на дорогу, как большая черная птица». Многие очевидцы эти слова подтвердили. Тебя отделало до неузнаваемости – сложно было узнать в том, что от тебя осталось после того наезда, человека. При тебе даже документов не было – досадный промах.

– Значит, по итогу я мертв? – спросил я сам себя вслух.

– Очевидцы были уверены в этом. На все сто. Некоторые даже сказали, что не знают, какая участь хуже – увидеть свое тело настолько раздавленным и изуродованным, или же понять, что ты при этом все еще жив. Пусть в коме, но – жив! Я посещал тебя несколько раз. Уж извини, но смотреть было особо не на что – какая-то кривая кровавая мумия, груда бинтов, из которой по трубкам текут моча и кровь. Но что поразительно, так это мозговые волны, которые ты излучал во время ЭЭГ. До того, как я объявился, врачи думали, что само по себе это ни о чем не говорит, но когда дело касается моих интересов, я хоть самого черта переубедить готов. Я прикинулся специалистом, сказал, что уже имел дело со случаями вроде твоего. Видел бы ты их лица, когда монитор вдруг начал сам по себе ходить ходуном, будто его кто-то трясет! Тогда-то я и понял, что с тобой проблем не оберешься.

– Зачем же тогда ты заступился за меня?

– Странно слышать от тебя подобный вопрос. С тем же успехом могу спросить, как ты смог сделать то, что сделал, хотя подробности меня не интересуют. Помню, как дрожал голос Титча, когда он описывал погром в кабинете Шерри Мерсер, – надеюсь, никогда не увижу ничего подобного. Да и что с ним самим в итоге стало… Для меня было достаточно просто получать эти сообщения о том, что «труд не завершен», каждый раз, когда кто-то из группы, казалось, растворялся в воздухе – я-то знал, на что шел, когда нанимал тебя и всех остальных! Ты, Фрэнк, был самой ценной, самой черной овцой в стаде. Я это сразу в тебе увидел. Уж мне ли не знать, что всякий человек – зримая тьма, в которой клубятся мечты. Я ни в коем случае не утверждаю, что я особенный. Не нужно ничего большего, чем пара ясных глаз, чтобы увидеть, что заставляет мир вращаться. Я знал об этом с тех пор, как был ребенком. Была ли это моя вина, что мне нравилось вглядываться в тени, а потом они сами начинали вглядываться в меня в ответ? Что я мучил бездомных животных? В тот период моей жизни я так хотел стать врачом. Но когда я совал руки в тушки тех бедолаг, я никак не ожидал почувствовать то, что было там на самом деле. Только когда я стал старше, я понял: то, что ощущалось внутри них, есть и во мне… та же самая тьма, и больше ничего. Я думал о том, чтобы покончить с собой, но это был не мой путь. У него были другие планы на мою жизнь, и я мало что мог сделать, кроме как осуществить их. Такие, как я, командуют в этом мире, но мы не напрашивались на эту работу, поверь. Большую часть времени мы думаем, что составляем собственные планы, следуя заданиям, которые исходят от нашего собственного мозга… или «сверху»… почти никогда – снизу, за исключением, возможно, тех строго легендарных случаев, когда какой-нибудь бедолага думает, что заключил сделку с дьяволом. Что это за чушь собачья?! Я не ищу твоего сочувствия, Фрэнк, – я, в конце концов, не дурак. Я просто хочу, чтобы ты знал – у меня есть некоторое представление о том, чем ты занимался, не говоря уже о том, с чем столкнулся за последние несколько дней. То, что произошло с тобой, странно, но я не думаю, что это был несчастный случай. Большинство людей понятия не имеют, что происходит в этом мире. Но ты же знаешь, что ему нравится. Ему нравятся страх, волнение, конфликты и всяк другой подобный товар, размножаемый для торговцев подобным добром с феноменальной легкостью, покуда в сторонке праздные очевидцы наслаждаются видом витрины лавки пыток, предоставляемых жизнью. Хочу дать тебе понять, я тоже в курсе. Только и всего. И что же ты теперь предпримешь?

– В последнее время у меня очень хорошо получается придумывать судьбы похуже смерти. Как насчет новой выдумки? – изрек я, но сказанное прозвучало неубедительно даже для меня самого. Я все еще боялся, но уже не самого Ричарда, а того, что было внутри него, того, что использовало его и меня как услужливые инструменты для претворения наиболее порочных и зловещих деяний.

– Конечно, ты можешь делать со мной все, что захочешь, – откликнулся он. – Но что-то мне подсказывает, что ты с трудом добрался сюда, да и меня сейчас видишь как бы сквозь тусклое стекло. Как думаешь, после расправы надо мной не окажешься ли ты сам в темнице без дверей? Достигнешь ли следующего намеченного рубежа? Посмотри, куда тебя все эти треволнения завели. Уж со мной-то можешь быть честен. Я, знаешь, враг самообмана – он обрывается так рано…

Конечно, он был прав. И я не стал бы лгать ему. Какой в том смысл?

– Да, ты, похоже, прав, Ричард. Мой случай не был несчастным. Но жертв мне было отпущено только семеро…

– И ты уже убил семерых. Твой план не включал Титча, верно? Титч слишком мелкая сошка. Но смотри-ка, он отлично сыграл роль Джокера, в последний момент втиснутого мной в колоду. Теперь, если ты потратишь на меня последний луч света, который у тебя остался, ты никогда не доберешься туда, куда намереваешься попасть. Бедолага, тебе нужно сделать ужасный выбор. Уверен, ты бы очень хотел запустить руки в мрак моего нутра, предварительно всего меня располосовав. Я – главный злодей твоей истории, и мы оба это знаем. Я весь внутри полон отборной черной дряни. Но что мы можем с этим поделать? Мы просто картинки, нарисованные во тьме. Иди и спаси себя, Фрэнк, если спасение все еще что-то значит для тебя. Сказать по правде, я сыт всем этим по горло. Так что ты волен так поступить, как тебе вздумается.

Я подозревал, что эта речь Ричарда – лишь часть пьесы, поставленной, чтобы спасти свою шкуру. Я уверился в этом, когда он спросил меня:

– Кстати, куда делся тот документ с твоей идеей, твоим спецпроектом? Спрашиваю из чистого любопытства. Я, конечно, не ожидаю увидеть его когда-либо.

Положение, в котором я находился, бесило. Мне пришлось простить самую худшую из свиней. Я потерпел крах, а Ричард выскользнул сухим из черной воды.

– Послушай меня, большой босс. Следи за электронной почтой. Я пришлю тебе что-нибудь в ближайшее время. – Сказав это и убрав нож обратно в карман, я начал ползти по лей-линиям сквозь мрак. Эти стервы теперь могли привести меня только в одно место – в одну-единственную маленькую комнату.

Вот она, «кривая кровавая мумия», прямо передо мной.

Монитор контроля жизненных функций пока включен, демонстрирует беспокойные всплески мозговой активности, светится сверхъестественным светом. Только благодаря ему я и смог «мумию» разглядеть. Конечности замотанного в бинты человека были, похоже, до некоторой степени ампутированы. Трубки вились из забинтованной культи, которая когда-то была рукой, а также из повязки, указывающей на наличие головы. По катетеру, идущему из-под простыни, мерзкая жижа капала в пластиковый пакет, висевший рядом с кроватью.

На одной стене приемной, в конце тихого коридора, молодые медсестры повесили пробковую доску с приколотыми к ней газетными вырезками, касающимися пациента: тут и первый отчет о несчастном случае (в комплекте с рентгеновским исследованием), и вся подноготная судебного дознания водителя автобуса, и новость о том, что пострадавший все еще жив, несмотря на тяжелейшие травмы, полученные в аварии. Довершала это собрание горестей статья, взывающая ко всем, кто может предоставить полезную информацию для опознания неизвестного мужчины в коматозном состоянии. На некотором расстоянии от тела незнакомца была обнаружена пара поврежденных очков в стальной оправе, – возможно, его собственных, но линзы разбились, и диоптрии никто не смог установить. Да даже если и установили бы – что это знание могло дать?

Ты прав, Ричард. Это вовсе не совпадение. Едва взглянув на этот остаток человека, я наконец-то вспомнил, что со мной произошло.

Спеша обратно в магазин канцелярских товаров, чтобы забрать оставленные пачки бумаги, я был сосредоточен на Финальном Манифесте, который в конечном итоге должен был очернить эти пустые страницы при посредничестве моего домашнего принтера. Но до чего банальный, неубедительный и бессильный посыл вырисовывался в моих мыслях! Тема – избита, слова – вульгарны: «Они меня унизили», «Я купил ружье», «Я убил их всех». Тут какие подробности ни добавь, как красочно ни распиши, – все одно: тускло, серо, плохо. И я остро понимал это, подбегая к магазину канцтоваров перед закрытием. А еще я знал, что даже когда вернусь домой, мне не придет в голову иных, веских и разумных, слов. Секунду спустя меня уже тошнило при мысли о том, что я буду сидеть за компьютером, потеть и придумывать мучительные вариации на тему того, как подать себя не просто обиженным ничтожеством, а возвышенным мстителем. В словах «Они меня унизили», «Я купил ружье», «Я убил всех» не прочитывалось ничего, кроме самоуничижения, самонасмешки, самооговора. Любой, кто такое прочтет, подумает: «Каким бесполезным дерьмом был тот псих. И как же жалко этих семерых». Для меня не было бы спасения в том, чтобы сделать такое заявление, совершить такой поступок.

Но потом я увидел свое спасение, мчащееся по улице в виде автобуса, катящего в пригород. Я ускорил шаг. Я мчался навстречу единственному избавлению, которое, как я знал, было мне доступно. И я идеально рассчитал время.

Убивая себя, я чувствовал, что заодно убиваю и всех остальных, каждого плохого человека на этой земле. На мой взгляд, в тот момент с всяким свинством в этом кукольном спектакле с названием «жизнь» было покончено – когда автобус столкнулся со мной. Почти каждое самоубийство – это, в конце концов, предотвращенное убийство, или даже целая серия предотвращенных убийств. Ярость моя никогда не была так сильна, как в моменты, предшествовавшие встрече с приближающимся автобусом. Я собирался подписать свою декларацию, но не словами, а насильственным действием, которое могло и впрямь привлечь чье-то внимание, пусть даже всего на пару дней. Текст декларации был приблизительно следующий: «Всем заинтересованным – я, нижеподписавшийся, отказываюсь существовать как свинья в мире свиней, который был построен свиньями и принадлежит только свиньям. Нижеподписавшаяся свинья напичкана свиными амбициями, свиными проектами и, прежде всего, свиными страхами и навязчивыми идеями. Поэтому я отказываюсь от своей доли этого наследства в пользу моих наследников в свином королевстве».

Казалось бы, на этом всему конец. Я никогда не подозревал, что меня используют в дальнейшем. Не подозревал, что существует более грандиозный – не сказать, «высший», – порядок вещей. Ни на мгновение не допускал я мысли, что мной продолжат помыкать, вовлекут в заговор… что я стану инструментом еще больших манипуляций и конспираций, все это время оставаясь в неведении относительно того, что происходило на самом деле. А ведь именно правда о порядке вещей, как ни крути, должна была стать истинной темой моего прощального манифеста – я и сейчас пытаюсь отчаянно донести ее до кого бы то ни было, понимая, что от этого никто никогда не выиграет. Люди не знают и не могут смотреть в лицо тому, что происходит в этом мире, – сонму тайных кошмаров, от которых страдают миллионы каждый день. Людям не дано смириться с ужасным парадоксом, проистекающим из принуждения быть чем-то, что не знает, что оно такое, но думает, что знает. Чем-то, что на самом деле – крошечный атом тела Большой Черной Свиньи, барахтающейся в Великой Реке Тьмы. Рассветы и закаты, небоскребы и школы, дни рождения и похороны, летящие в космос ракеты и сотовые телефоны, нации и народности, законы природы и человечества, родные и близкие, и даже сами слова, которые я пишу… все это укоренено в микромире на огромной свиной туше. И весь этот документ, этот Ультимативный Манифест – всего лишь дневник событий, которым суждено оказаться на свалке невероятного. И это правильно. Эти инциденты, по сути, ничем не отличаются от любых других в мире – они происходили в определенной последовательности, были засвидетельствованы и задокументированы. Но, в конце концов, они не имеют ни значения, ни толка, ни смысловой нагрузки. По крайней мере, это не то значение, которое я (и вы, все вы) придаю всем этим пустым концепциям.

Все, что остается мне – коматознику, лежащему в затемненной больничной палате, – это покончить с тем, что скрывается под всеми этими бинтами. Уверен, мне будет дано это сделать. Мой труд наконец-то будет завершен. И все же, приложив все усилия, чтобы состряпать этот отчет, я не могу устоять перед нелепейшим искушением выплеснуть его на публику. Я сказал Ричарду, что отправлю ему кое-что на электронную почту, хотя это не будет документация по идее нового продукта, которую я уничтожил как в цифровом, так и в печатном виде. И какое бы расстройство этот текст ни принес детективам Черноффу и Белоффу, я перешлю копию и им – чтобы они сравнили отпечатки пальцев на рукоятке ножа, который я держу сейчас над своим телом, с теми, что найдутся в моей квартире… и дабы смогли кое-что узнать об ужасной и чудесной изнанке этого мира. В понедельник утром все принтеры компании будут извергать эти бесполезные страницы. Возможно, такой инцидент обретет дурную славу, которой так страстно желают избежать торговцы кривдой, распространители неактуальных данных, – ведь компания сейчас отчаянно борется за жизнь на корпоративной арене. А я в сей момент всего лишь борюсь за свою смерть. Смерть – это единственное, что имеет значение.

Я сожалею о том, что уничтожил семь человек, не больше, чем о том факте, что я никогда не верну тот потерянный час, который был отнят у меня шесть месяцев назад. Я не оправдываю свои поступки и не прошу прощения или отсрочки наказания за уничтоженные мной жизни.

Прикоснись к грезам многонациональной корпорации! Мы являемся организацией, насчитывающей более 100 тысяч человек, работающих полный рабочий день, и в настоящее время ищем людей, готовых обменять свою личную долю на долю в нашей общей мечте. Должности начального уровня теперь доступны для уверенных в себе людей, которые могут заглянуть за узкие рамки конечного результата в бездонное море возможностей. В настоящее время наше предприятие процветает на жестком глобальном рынке и живет успешной жизнью. Если вы целеустремленный, сосредоточенный человек, жаждущий быть частью чего-то несравнимо большего, – наши двери открыты для вас! Забудьте о неудачах и неприятии прошлого – присоединяйтесь к нам, и великие перемены к лучшему не заставят ждать.

Заря в тропическом лесу. Солнечный свет начинает пробиваться сквозь пышную зелень и появляется то тут, то там в виде сияющих лужиц на мягкой темной земле. Племя охотников-собирателей спит у неглубокого ручья. Камера перемещается с одного безумно спокойного лица на другое. Пока что в саундтреке не слышится никаких звуков – ни шороха в подлеске, ни журчания ленивых вод, ни звуков животных тропического леса. Наблюдая за спящим племенем, камера перемещается, чтобы взять крупный план одного охотника, чье лицо далеко не так безмятежно, как у соплеменников. Строго говоря, это даже не лицо дикаря, живущего в тропическом лесу, – хотя мужчина практически обнажен, а заостренная палка лежит неподалеку от его руки, кожа его бледна, а волосы аккуратно уложены. Черты лица этого чужака искажаются, как будто ему видится кошмар. Кажется, он разговаривает во сне, но звуковое сопровождение – все та же тишина. Наконец ее нарушает судорожный трезвон будильника. Охотник распахивает глаза, озирается в панике. По его бледной коже струится пот. Будильник продолжает звенеть.

Симпатичная темноволосая актриса в деловом костюме стоит среди лабиринта столов, говоря в камеру и воодушевленно жестикулируя. Сидящие за столами, похоже, не замечают ее присутствия. В конце видео актриса изящно скрещивает руки на груди, придает лицу суровое выражение и произносит корпоративный девиз, который послужил названием видео («Подумай еще раз»). Пока она продолжает смотреть в камеру, сцена вокруг нее начинает меняться: тени скользят по лабиринту столов, а лица всех сотрудников начинают разлагаться в ускоренном режиме, как будто их уничтожает сверхбыстрое течение проказы. Один за другим они встают из-за своих столов и корчатся в странной агонии, выплясывая танец смерти. Их конечности отваливаются, падают на пол; надвигающиеся тени укрывают их. Гниют носы и уши, губы оттягиваются, обнажая крошащиеся зубы, глазные яблоки усыхают в глазницах. Хорошенькая темноволосая актриса продолжает смотреть в камеру с суровым выражением лица.

Поскольку силы, действующие на современном рынке, становятся для нас все более призрачными и непостижимыми, мы должны каждую секунду каждого дня посвящать себя непрерывному стремлению к той расплывчатой и фантастической цели, которую мы все разделяем и в существовании которой некоторые из нас, ссылаясь на некое несовершенство памяти, сомневаются. И если кто-то думает, что, пока весь мир мчится к одной и той же недостижимой мечте, наши конкуренты не готовы зубами отгрызть себе гениталии, чтобы добраться до земли обетованной раньше нас и занять ее для себя… подумай еще раз, друг.

…И если бы я был полон решимости питаться исключительно мясом собственных подчиненных, не имея доступа к персоналу других выживших руководителей или любому другому персоналу в принципе, самой большой проблемой, которая могла бы возникнуть, было бы поддержание каждого из них в съедобном состоянии, а также регулирование моего потребления их мяса. Если встанет задача попытаться сохранить им жизнь, я вполне мог бы ограничиться употреблением только тех ресурсов их тел, что являются возобновляемыми – например, крови. Несмотря на это, я мечтаю об их подмышках и локтях… как мужских, так и женских. Я думаю, в эру каннибализма и выживания любой ценой наиболее морщинистые части человеческого тела – наиболее ценные и вкусные.

Зеленые двери лифта раздвигаются, являя мужчину в темном деловом костюме. Он стоит точно в центре кадра, и его волосы вымыты дорогим шампунем и хорошо уложены. В правой руке у него автоматический пистолет с никелированной рукояткой. Он прижимает оружие к боку, когда выходит из лифта и пружинисто шагает, минуя один ярко освещенный коридор за другим. По обе стороны от него – ряды кабинетов с открытыми дверями. В конце одного из коридоров мужчина останавливается перед закрытой дверью, достает из кармана пиджака ключ-карту и вставляет ее в узкий считыватель на косяке двери. Раздается тихий жужжащий звук, когда мужчина открывает дверь и заходит внутрь, оставляя ключ торчать в замке. За дверью его встречает лабиринт столов, за каждым из которых сидит сотрудник того или иного пола. Мужчина останавливается в центре лабиринта – тот теперь, кажется, вращается вокруг него, как карусель. Звуковое сопровождение – дисгармоничная музыка в резком темпе, с нарастающей громкостью. По достижении болезненного крещендо звучит одиночный выстрел, и саундтрек смолкает. Комната перестает вращаться. Мужчина лежит мертвый в лабиринте столов, из его раздробленного черепа на пол льется кровь. Позже коллеги этого человека расскажут, что в течение некоторого времени он жаловался, будто слышит едва слышные абсурдные сообщения на своем телефоне каждый раз, когда звонит в другой офис. Члены совета директоров компании лишь качают головами в толерантном сочувствии. На следующий день совет санкционирует финансирование установки новой телефонной системы.

Крупная суперкорпорация в процессе расширения своей собственности и рыночной базы открывает ограниченное количество вакансий для квалифицированной рабочей силы на внутренних и оффшорных площадках (реальных и виртуальных). Мы являемся одной из крупнейших законных мультимонополий на мировой арене, и наш корпоративный имидж любой профессионал способен принять с чистой совестью. Предпочтителен опыт работы в условиях сенсорной депривации. Знание распространенных в Сети запрещенных диалектов приветствуется. Стандартный соцпакет для тех, кто хочет выжить. Доисторические профи также рассматриваются к приему – при наличии биологической документации от агентства, осуществляющего их трансвременной переброс.

Незасеянное поле под серым древним небом. Камера медленно перемещается слева направо, показывая несколько людей в разных позах на переднем и заднем планах. Все они устало роют землю примитивными сельскохозяйственными приспособлениями. Они одеты в накидки, сшитые из шкур животных, изодранные в клочья и грязные. Длинные волосы и густые бороды трудящихся спутаны и кишат вшами. Камера делает паузу, панорамируя это глубоко угрюмое зрелище – посевной сезон в каменном веке.

Почти одновременно все земледельцы замирают, затем – один за другим поднимают взгляды от земли. То, что предстает их глазам, – зеленоватый светящийся купол, который теперь парит над полем и перекрывает весь его периметр. Людей охватывает паника: кто-то оседает на землю без сознания, кто-то пытается спастись бегством, кто-то умирает от шока, вызванного необъяснимым явлением, которое, учитывая их первобытные инстинкты, земледельцы воспринимают как непреодолимую угрозу. Лучи зеленоватого света начинают вырываться из разных точек купола, захватывая каждого из них и поднимая высоко над полем. Даже мертвые тела левитируют куполу навстречу, исчезая где-то внутри него. Поле опустевает, примитивные сельскохозяйственные орудия валяются брошенными на земле. Наложенный на эту сцену, появляется следующий титр:

В «Сети Кошмаров» мы не знаем своих имен, а наши лица – всего-навсего тени, дрейфующие в бесконечной черноте. Наши голоса превратились в тихий шепоток на ухо сумасшедшему. Мы – гордые отверженные, и у нас осталась одна лишь радость: наносить значительный ущерб тем, кто жрал наши мечты, и давиться собственными фобиями. Проще говоря, мы – ускорители апокалипсиса. Больше нечего спасать, если вообще что-то было… если вообще могло быть. Полные до краев горечи, мы только и желаем, что подойти к делу собственной гибели по-особому – с малым шиком, зато наделав шуму.

Основная сеть Центра безопасности указывает на то, что в подкубе 6-0-6, который расположен в нескольких сотнях километров ниже уровня земли, сложилась кризисная ситуация. Младший сотрудник службы безопасности объясняет своему начальнику, что в течение неопределенного периода времени «Сеть Кошмаров» поддерживала невыявленную связь со всеми ста пятьюдесятью профессионалами подкуба, передавая им изображения и данные других типов на их персональные компьютеры. Поспешная проверка мониторов показывает, что персонал в 6-0-6 находился в состоянии злокачественного сна по меньшей мере семьдесят два часа. Их полоса передачи была изменена таким образом, что визуальные и слуховые данные из подкуба 7-0-7 были заменены теми, что должны были исходить от 6-0-6. Система не была запрограммирована на выдачу предупреждения после обнаружения дублирования данных – эта оплошность, конечно, будет исправлена в будущем. А сейчас хорошо вооруженные силы безопасности спускаются в 6-0-6 с целью оценки и возможных мер по исправлению положения. То, что они там находят, заставляет иных новобранцев блевануть прямо в свои защитные шлемы. Весь куб разгромлен, повсюду вповалку лежат изуродованные трупы. Те профи, что все еще живы, творят бесчинства прямо на рабочих местах. Большинство из них обнажены и залиты кровью; кто-то накинул вырванную кишку себе на шею на манер ожерелья, кто-то обернул чью-то содранную кожу вокруг головы. Есть еще такие – и их много, – кто ест плоть мертвых и умирающих. Кровь и разные прочие органические жидкости, растекшись лужами, провоцируют короткие замыкания на рабочих станциях, то и дело убивая кого-нибудь из «дервишей». На экранах компьютеров, все еще остающихся в рабочем состоянии, появляется одно и то же сообщение, мигающими яркими буквами – «ПРИВЕТ ОТ СЕТИ КОШМАРОВ».

«Онейрикон» требует, чтобы подразделения по трудоустройству с автономным или полуавтономным программированием осуществляли надзор за бессознательной рабочей силой. Может быть санкционирован некоторый контакт с бессознательными лицами или их подобиями (визуальная десенсибилизация или нигилизация в ведомстве всех рекрутских подразделений, финансируемых «Онейриконом»). Помните – не бывает плохих снов, если все видят лишь один сон; не может быть преступников там, где действует лишь один закон. Искусственные сущности из «Сети Кошмаров», пытающиеся выдать себя за рекрутеров, будут обнаружены и перепрограммированы на существование в непреходящем состоянии галлюцинаторной агонии; не соблюдающие протокол рекруты – выявлены и милосердно удалены. Возможно повышение до статуса киберперсонажа на неполный/полный рабочий день (с соответствующими привилегиями и ограничениями) для всех квалифицированных сотрудников.

Сумерки в древнем пустынном краю. Все рабы собраны у огромной полукруглой платформы. За платформой на фоне гаснущего неба вырисовываются шпили и башни большого дворца. Перед платформой раскинулось море рабов в набедренных повязках, стоящих на коленях на песке пустыни, который с заходом солнца стал прохладным. Камера фокусируется на центральной части платформы, где несколько рабов привязаны к ряду отдельно стоящих колонн. Из верхушки каждой колонны исходит чистое, ровное пламя, обеспечивая щедрое освещение всей платформы и делая особый акцент на связанных телах рабов. По обе стороны помоста расположены сидящие фигуры королевской семьи, жрецов и первосвященниц, высокопоставленных офицеров и других знатных персон королевства. После того как солнце скрывается за далекими песчаными дюнами, оставляя десятки тысяч рабов в полной темноте, процесс, наконец, начинается. Главный палач и пара его помощников поднимаются на огромную платформу по лестнице справа. Камера следует за ними, когда они приближаются к пылающим столбам, где связанных рабов ожидает тщательно продуманная череда пыток, длящаяся всю ночь и увенчанная их одновременной смертью на рассвете. Но когда главный палач входит в центр платформы и оборачивается, чтобы взять зловещего вида инструмент, протянутый ему помощником, он вдруг застывает на месте – как статуя с распростертыми руками. В этот момент один из рабов, стоящий на коленях перед огромной аудиторией, поднимается на ноги и запрыгивает на платформу. Никто не делает ни шагу, чтобы остановить его. Раб подходит к пылающим столбам и всматривается в испуганные лица своих собратьев, которые предвкушают ночь агонии и, в конечном счете, смерть. Через некоторое время он просто пожимает плечами и отходит от них.

Подойдя к главному палачу, раб оглядывает застывшую в ступоре фигуру с головы до ног. Пальцами правой руки он ощупывает широкий золотой шейный платок – аксессуар является символом должности палача. Время идет, но пыточных дел мастер по-прежнему недвижим. Теперь раб, кажется, слегка раздражен. Он убирает пальцы с шейного платка и тыльной стороной правой руки резко ударяет подобную статуе фигуру сбоку по голове. Только тогда палач снова приходит в движение, хватая предложенное орудие и продолжая действо с того места, на котором остановился. Прежде чем вернуться на свое место, раб оглядывается по сторонам, как бы проверяя, не нуждается ли кто-то еще в «поверке» – за исключением, само собой, жертв, привязанных к колоннам-факелам; они – единственные живые люди среди скопления «прописанных» ИИ-киберперсонажей без личности. Поняв, что все в порядке, раб присоединяется к своим товарищам – незаметно, так, что никто и не замечает его отсутствия, хотя они такие же живые существа из плоти и крови, как и он сам. После непродолжительной заминки наконец-то может начаться эта долгая ночь пыток и смертей, которой суждено закончиться банкетом из трупов замученных.

Вобрав в себя или уничтожив всех до единого конкурентов, «Онейрикон» начинает закономерно деградировать. Тогда его руководители вступают в сговор с целью создания ряда дочерних структур, способных обеспечить некоторую конкуренцию организации – тем самым вновь наделив руководителей низшего звена и другой персонал, конфликтующий меж собой, чувством цели и предотвратив полное вырождение. Большинство сотрудников «Онейрикона», миллиарды профи и еще большее число рекрутов, так долго пребывали в состоянии «мягкого сна», что, похоже, им уже не требуются какие-либо внешние стимулы, хотя это остается предметом споров среди ученых организации, славно поднаторевших в самообеспечении своих департаментов высосанными из пальца тайнами и вызовами.

Какое-то время сговор дает успешные всходы – ряд искусственных корпоративных образований неплохо зарекомендовал себя на рынке (на том, что от него осталось). Однако в конце концов они тоже поглощаются или разрушаются «Онейриконом». Неспособные смириться с перспективой окончательного застоя в организации, всегда существовавшей на принципах непрерывного роста и устойчивого развития, многие руководители добровольно подвергаются революционной операции на головном мозге, после чего – вступают в ряды «бессознательных профи». Другие переносятся в далекое прошлое, где становятся рабами общества, управляемого киберперсонажами, тем самым указав своему духу соперничества новые объекты сопротивления и «низкую точку вхождения», с которой возможно снова проложить себе путь к вершине. Остальные боссы проводят время, разыгрывая диковатые и чрезвычайно жестокие розыгрыши один над другим; по итогу, большинство либо гибнет, либо получает настолько серьезные повреждения, что больше не может функционировать ни на одном уровне организации.

Затем решение приходит будто само собой к одному из самых высокопоставленных умников – старожилу, выздоравливающему после серьезной процедуры замещения в собственной частной медицинской камере. На каком-то этапе выздоровления престарелого управленца заставляют прийти в себя и осознать, что его окружает, – ситуация, каковой не должно возникать при нормальном ходе таких процедур. Когда он полностью просыпается, то с удивлением и некоторым ужасом обнаруживает, что к его торсу пришита голова одного из бессознательных профи. Подобный произвол, по его мнению, превосходит даже самые дикие выходки, которые в последнее время нередки в «Онейриконе». Голова не выглядит живой, поэтому босс-старожил пугается, когда ее рот открывается и начинает выбрасывать длинную тонкую полоску бумаги – вроде тех, что исторгались из автоматов с тикерными лентами, сообщавших стоимость акций в двадцатом веке. С чувством псевдоностальгии управленец берет полоску и читает напечатанные на ней слова: «КАК НАСЧЕТ ТОГО, ЧТОБЫ ПОЗВОЛИТЬ СЕТИ КОШМАРОВ СЛЕГКА ПОШАЛИТЬ?»

Обладая новаторским видением и хитростью, присущей административным формам жизни на протяжении веков, старый управленец восклицает:

– Мы спасены!

Затем он испускает дух – потому что его тело, ассимилировав чужеродную ткань бессознательного профи, схлопотало непоправимый ущерб.

К счастью, сохранилась видеозапись всего инцидента.

«Онейрикон» всячески противится идее объединить усилия с «Сетью Кошмаров». Никто из выживших управленцев не отрицает, что концепция враждебного слияния с собственной антиорганизацией, с корпоративной точки зрения является рисковым делом. С другой стороны, допуск такого паразита в систему исключительно с целью оживления агрессивных импульсов, – так сказать, прививка, – кажется единственной альтернативой прогрессирующей атрофии и окончательному роспуску, с каковыми в противном случае столкнется организация. Поэтому решено (на самом высоком уровне), что весь персонал «Онейрикона» (любого уровня и статуса реальности и сознания) также будет работать в «Сети Кошмаров». Эта инициатива, по сути, превратит каждого в обоих лагерях этих давно конфликтующих компаний в перебежчика, двойного агента. В разосланном телепатическом коммюнике один из самых влиятельных управленцев предупреждает коллег: «Очевидно, что „Онейрикон“ не может выдать официально санкцию на наше так называемое слияние с „Сетью Кошмаров“, ибо единственной целью подобного соглашения является стратегия мотивации наших сотрудников, как реальных, так и виртуальных. Данная организация, безусловно, не намерена становиться кормушкой для перенаселенной сети тунеядцев-оперативников (а также их подобий), получающих легкую зарплату за каждый рапорт о шпионаже или контршпионаже, за каждый акт саботажа или противодействия оному, – независимо от того, пытаются ли они передать скомпрометированные инфопакеты по каналам „Онейрикона“ или доносить на собственные подобия в тех же самых целях».

Простыми словами, ни один агент ни в том, ни в другом лагере никогда не должен быть извещен о том, что их личное предательство – часть крупномасштабного совместного предприятия двух извечных врагов. В противном случае потенциальные злоупотребления и послабления с обеих сторон могут подорвать всю договоренность.

Таким образом, интеграция «Сети Кошмаров» в «Онейрикон» (как и обратная оной акция) должна осуществляться единовременно, самым скрытным образом, по рекруту за раз, пока не будет достигнуто идеальное сходство между двумя сущностями.

Этот процесс быстро завершается во всей «Сети Кошмаров», где индивидуальные и коллективные ценности выражаются словом «раздрай», никак не учитывают рациональных альтернатив и предлогов. Все в «Сети» – прирожденные саботажники, типы худшего сорта, склонные к саморазрушению, и в придачу они идут напролом – некоторые даже развивают у себя раздвоение личности, чтобы не единожды испытать чудовищный трепет от продажи собственных гнилых стремлений. Камера показывает толпу лиц, чьи глаза застилает поволока подстрекательства к мятежу и жажды тотального столпотворения. Ни для кого не удивительно, что реакция персонала «Онейрикон» идентична реакции их коллег из «Сети Кошмаров». Впоследствии наступает эпоха сложных, разрастающихся интриг и заговоров в рядах двойных агентов, чьи планы до того тесно сплетаются, что становятся практически неразличимыми. Даже руководство «Онейрикона», во многом теперь состоящее из двойных агентов «Сети Кошмаров», приветствует новый порядок и теряет всякое чувство личной идентичности в постоянно расширяющейся туманности слепых амбиций (которая обладает силой и импульсом, полностью зарождающимися в ней самой).

Через некоторое время никто не может быть уверен, на чьей стороне играет, верша тот или иной акт саботажа или поддержки. Больше нет двух различных конклавов в четко очерченном противостоянии – есть только великий хаос запутанных целей, бурлящий во тьме. Две змеи, сцепившись, едят друг друга с хвоста, тем самым осуществляя свои самые заветные мечты и худшие кошмары забвения. Похоже, наконец-то им удастся выйти из сомнительного бизнеса.

Обширная организация бредовых образов и импульсов ищет подпитки для своих разлагающихся систем. Рассмотрим все данные, включая зараженные инфодампы старой «Сети Кошмаров» и остаточные выгрузки дегенеративных профи и рекрутов (сознательных и бессознательных, а также снознательных). Ваша избыточная информация – тени, маски и подобия, дремлющие в архивированных инфопакетах, – могла бы быть использована для пополнения нашей голодной базы данных. Ни один образ не будет слишком отвратителен для нас; ни один импульс не покажется слишком слабым или порочным. Наша организация живет собственной жизнью, но без постоянного ввода дешевых данных мы не сможем конкурировать на нынешнем апокалиптическом рынке. Из туши разлагающегося мутанта да взойдут великие мечты; из лона опустившейся шлюхи да выползут наши новые надежды. Не дай же нам перевернуться кверху брюхом, пока черные пустые пространства галактики содрогаются от дьявольского смеха. Прикоснись к грезам многомерной, полуорганической декомпозиции…

Доктор Моро осматривает человека-волка, привязанного к операционному столу. Он усердно работал над ним, медленно и мучительно отсекал бедную тварь от ее звериных корней.

Сегодня доктор весь горит от любопытства. Он видит, как человек-волк наблюдает за хорошенькой ассистенткой Моро. Он пытается прочесть в этом взгляде истину – но не может. Значит, придется прибегнуть к эмпирическому тесту.

С показной небрежностью доктор Моро расстегивает ремни, стягивающие запястья и лодыжки человека-волка, и молча, на цыпочках покидает операционную. Несколько минут он топчется в коридоре, желая дать хищнику и жертве достаточно времени. Наконец, приоткрыв дверь, он заглядывает одним глазком внутрь.

Что ж, пора, думает он, и выходит к двум своим подчиненным: окаменевшей от ужаса помощнице и человеку-волку, преклонившему колени перед ней – будто безумный рыцарь у ног дамы в бедственном положении, которую нужно любой ценой спасти.

– Тупица! – восклицает доктор Моро и откидывает голову человека-волка на сорок пять градусов. – Нам еще предстоит пройти долгий путь с этим зверьем, – говорит он своей ассистентке. – Ради его же блага!

Достав из кармана халата маленький золотой ключик, доктор с обозленной миной идет к большому шкафу, где хранится много сильнодействующих лекарств и еще больше – инструментов вивисектора, причиняющих невообразимую боль.

Доктор Джекил вот уже почти неделю прозябает безвылазно в своей лаборатории на шумной лондонской улице в поисках формулы, которая навсегда уничтожит ненасытного Эдварда Хайда – или хотя бы низведет его до горстки безопасных химических реакций в джекилловом мозгу.

Однажды поздним воскресным утром доктор Джекил просыпается на полу и, к своему изумлению, обнаруживает лежащую рядом с ним скрюченную фигуру Хайда в полубессознательном состоянии.

Они оба немного не в себе. Первым находит силы подняться Джекил. Какое-то время они молча смотрят друг на друга. Доктор Джекилл чувствует, что свирепый Хайд теперь – нечто безобидное, почти ручное: без сомнения, разгульный образ жизни иссушил монстра.

– У меня есть все, что нужно, – говорит доктор Джекил, сжимая подбородок Хайда в одной руке и опорожняя ему в глотку фляжку с бесцветной жидкостью при помощи другой руки. Затем он отступает и наблюдает за тем, как Хайдом овладевают мучительные корчи, вызванные введенным в организм ядом.

Дворецкий Пул осторожно заглядывает в лабораторию.

– Доктор Джекилл, – извещает он, – здесь молодая женщина спрашивает мистера Хайда. Что ей сказать?

– Минутку, Пул, – отвечает доктор Джекилл, поправляя на шее помявшийся галстук и готовясь сообщить печальную новость о том, что Хайд преждевременно скончался из-за добровольного, несомненно, участия в научном эксперименте несколькими днями ранее. Но оно и неудивительно – этот пройдоха пил все, что попадалось под руку, и ничегошеньки не понимал в медицине!

Но прежде чем выйти к молодой гостье, доктор Джекил хочет осмотреть труп своего злобного близнеца. Бог ты мой, это несчастное создание практически бессмертно, думает он, таща тело Эдварда Хайда, все еще слегка дергающееся, к голодному жерлу вовсю работающей печи.

Виктор Франкенштейн погиб на борту корабля, застрявшего во льдах неподалеку от Северного полюса. Затем тело возвращают в родную Швейцарию, где, однако, его некому приветствовать. Все, кого он знал при жизни, умерли раньше него. Его брат Уильям, его друг Генри, его жена Элизабет и его отец Альфонс Франкенштейн, – все ушли, никого больше нет. Мелкий чиновник женевской государственной администрации предлагает передать еще очень хорошо сохранившийся труп Ингольштадтскому университету, где покойный зарекомендовал себя блестящим учеником.

Ганс Хоффманн, вундеркинд в области сравнительной анатомии из Университета Ингольштадта, проводит дома серию экспериментов. Он собрал корпус человека из разных купленных у черных копателей или украденных частей тела и почти уверен, что сможет его оживить. Для завершения проекта, который, насколько ему известно, первый в своем роде и сулит ему оглушительную славу, не хватает человеческого мозга. Он слышал, что тело бывшего студента хранится в морге медицинского факультета университета. Судя по всему, усопший был яркой, всесторонне образованной личностью. «Идеально подходит», – решает Ганс Хоффманн. Однажды ночью он вламывается в морг и разживается тем, что нужно.

– Каков красавец! – восклицает он в тот волнительный вечер, когда существо наконец открывает глаза. Вид искусственной твари безобразен до неприличия, так что, надо думать, Хоффманн иронизирует. Что бросается в глаза творцу, так это то, что детище оглядывается, как будто ожидая увидеть кого-то, кто в данный момент в помещении отсутствует.

– О, да ладно! – восклицает ученый. – Вижу, с тобой у меня проблемы начнутся с порога. Ты, верно, будешь вскоре умолять создать тебе пару, той же природы, что и ты сам? Ну что ж, смотри сюда, – говорит он, демонстрируя ему на медицинской тележке ворох внутренностей и распиленную голову девушки. – Я уже пытался – без особого усердия, что уж там, но сам пойми, создать женскую особь куда сложнее, да и опыта у меня с барышнями не так чтобы много…

Ганс Хоффманн не знает, поняло его существо или нет. Однако на лице у того крайне опустошенное выражение, – возможно, виной тому плохо сшитые лицевые мышцы. Монстр прохаживается по покоям творца, нечаянно что-то ломает, что-то опрокидывает. Наконец он хлопает дверью и выходит на улицы Ингольштадта. («Скатертью дорожка!» – кричит Ганс Хоффманн ему вслед.)

Но пока существо бродит во тьме в поисках лица, принадлежащего его далекому прошлому, оно не может знать, что единственный во всем мире собрат по несчастью, еще способный предложить ему утешение, нашел свой конец в яростном пламени средь ледяных полей полярной бесприютной пустоши.

Граф Дракула вспоминает, как испытывал непреодолимое влечение к Мине Харкер (урожденной Мюррей), жене лондонского агента по недвижимости. Ее муж продал ему усадьбу Карфакс – старый дом рядом с шумным учреждением для душевнобольных. Муки и стоны пациентов сильно тревожили графа, среди прочего искавшего душевного покоя. Пуще остальных его раздражал один пациент по фамилии Рэнфилд.

Однажды вечером Харкеры пригласили Дракулу к себе в гости, и Джонатан, первое лицо своей конторы, спросил его, нравится ли ему Карфакс с точки зрения местоположения, состояния здания и земли, да и в целом.

– О, эта архитектура, – ответил граф, не в силах отвести от Мины взгляд, – это сущая музыка в камне.

Граф Дракула происходит из знатного рода секлеров [5], потомков многих династий, людей гордых и воинственных. Он сражался за свою страну против вторгшихся турок. Он пережил войны, чуму, тяготы уединенного житья в Карпатах. Не один век кряду – пять их было, если не более, – он, подкрепленный сверхъестественной силой, вел жизнь вампира, ужаса ночи. Но вот девятнадцатый век подошел к концу – а там забрезжил и конец ставшей привычной жизни. «Почему же именно она?» – часто спрашивал граф у себя. «И какой в этом смысл?» – действительно, на что ему, дьяволу, умеющему обращать себя в летучую мышь, в волка, в дым, во что угодно… ему, изведавшему тайны как мертвых, так и самой смерти… на что ему она, теплокровная дичь в собственном соку? Бессмертное существо, он обрел несметные дары – но к чему это все пришло?

Душа Люси Вестенра была спасена, душе Ренфилда никогда не угрожала реальная опасность… но граф Дракула, один из истинных детей той тьмы, из которой рождается все сущее, не имеет души. Теперь у него вместо нее – ненасытная жажда, но он уже не волен ее утолить. «Почему она? Потому что другой такой нет». Теперь у него в распоряжении – лишь мучительная вечность, полная осознания того, что из-под осинового кола, которым дурни Харкер, Сьюард, Ван Хельсинг и иже с ними, пригвоздили его трепещущее сердце, никуда не сбежать. «Это она, она виновата». Но вот до слуха графа доносятся голоса – грубая речь деревенщин, забредших сюда крестьян.

– Сюда! – кричит один из них. – Давайте, сюда, в эту церкву, или что это за домище такой был! Вижу, тут есть, чем накормить этих треклятых псин. Хороши дела! Меня уже тошнит от их визга – конца-краю ему не видать!..

Согласно ритуалу, Человек-волк только что был

сражен серебряной пулей. Он пал от руки любившей его женщины – той, которую сам любил. Он оседает наземь, и толстый слой осенних листьев поглощает почти целиком вес его тела. Когда прибывает остальная часть охотничьего отряда, привлеченная выстрелами, женщина все еще целится в мертвого оборотня из револьвера, сжимая его обеими руками.

Высокий мужчина в твидовом спортивном пиджаке берет ее за руку.

– Не бойся, он больше не сможет причинить тебе боль, – говорит он ей. Но Человек-волк никогда ту женщину и пальцем не трогал. Никогда.

Лоуренс Тальбот – так звали оборотня в людской ипостаси. Ему было около сорока, он был безработным (но не лишенным перспектив) и холостым. Во время путешествия по Восточной Европе, прошедшего по большей части в лесах, он пережил нападение крупного волка. Врач обработал раны, оставленные клыками зверя, и Тальбот не придал тому эпизоду большого значения… но уже в следующем месяце полная луна, взошедшая за стрельчатыми окнами английского загородного дома, где он гостил, пролила свет на массу неприятных сюрпризов.

Тальбот любил дочь одного помещика и тайно намеревался жениться на ней. Но едва первое полнолуние открыло ему глаза на то, кем он стал, он понял, что его жизнь окончена. Он был убийцей, пусть и невольным. Перед очередным обращением он взял с опечаленной возлюбленной слово, что если с ним что-то случится, то его единственное желание – быть похороненным в мавзолее, стоящем на земле ее отца.

– Обещаю, – торжественно сказала она, не вняв, впрочем, ни серьезности слов, ни той торжественной интонации, с которой были они изречены.

Лоуренс Тальбот лишь хотел удостовериться, что после смерти будет близок с этой женщиной. Но представить себе не мог, что теперь, когда все кончено, сможет слышать свой голос – и голоса других, – не будучи, к сожалению, в состоянии кому-то что-то сказать.

– Разве мы не должны сейчас вырезать ему сердце? – спросил кто-то из охотников.

(Режьте, режьте. Он любил ее каждой частицей себя – и даже без сердца все равно ощущал бы ее присутствие, в те частые визиты, которые она, вне сомнений, наносила бы в мавзолей.)

– Нет, сердце ничего не значит, – говорит другой. – Я считаю, мы должны сразу всё тело сжечь, а потом развеять пепел.

– Да, ты прав, – говорит высокий. – Но что думаешь ты? – спрашивает он женщину. Та плачет:

– Не знаю. Не знаю! Какая уж разница… теперь!

(Какая разница?.. Но ведь… обещание…)

Ужас Музея восковых фигур прогуливается со своей новой пассией. И пусть его лик красив и благожелателен – еще бы, он ведь сам его придумал и создал, – в его обличии остается нечто отталкивающее и зловещее. «Респектабельная девушка никогда не стала бы встречаться с таким», – бормочет пожилая женщина, пересекшаяся на улице с парочкой.

Когда-то Ужас Музея восковых фигур был добрым и чутким художником, с большой самоотдачей создававшим красивые, небывало реалистичные изваяния – копии известных личностей былых времен и современности. Увы, преуспевающий мастер не мог освоить должным образом ведение финансовых дел – и поэтому деловой партнер сначала обобрал его до нитки, а потом, боясь разоблачения, и вовсе оставил умирать в подожженной мастерской. Восковые шедевры один за другим таяли на глазах у гибнущего творца.

Огонь изуродовал его, но Ужас спасся – и с того дня его разум помутился. Ныне он – демонический палач, садист, время от времени топящий молодых женщин в чанах с кипящим воском и продающий созданные из их обожженных тел фигуры дирекциям ничего не подозревающих музеев по всему миру. У его таланта есть почитатели, всерьез готовые признать это чудовище гением.

Ужас Музея восковых фигур вот-вот нажмет кнопку, которая отправит его новую подругу, находящуюся сейчас без сознания, в один из тех знаменитых бурлящих чанов. Но неожиданно в комнату врываются полицейские в штатском и останавливают его. И вот уже жертва освобождена, а маньяк загнан в угол, на самую верхотуру лестницы, обрывающейся над пышущим алчным жаром чаном.

Внезапно, в этот момент сильнейшего напряжения, Ужас Музея восковых фигур видит перед своим мысленным взором нежное и чуткое лицо. А теперь вспомни, вспомни, кем ты когда-то был! Но он почти ничего больше не помнит. Что он сам и эти люди делают на самом верху лестницы?..

– Извините, – обращается он к полицейским, – не могли бы вы мне сказать…

Но младший патрульный оказался скорым на расправу малым. Он производит один-единственный выстрел – и безумец, опрокидываясь за перила, летит вниз. Расплав в чане, поглощая тело, вздымается кверху языком сливочного цвета.

Тот полицейский, что постарше, наклоняется, чтобы посмотреть на бурлящую массу воска, и в редкий для себя момент глубокомыслия выдает:

– Если есть в мире справедливость, это чудовище будет кипеть там вечно. Оно убило по крайней мере пять красивых девушек!

Но в момент своей смерти счастливый Ужас Музея восковых фигур помнил лишь об одном: о великолепной Марии-Антуанетте, которую он закончил за несколько часов до этого (по крайней мере, так ему казалось) и которую, как он точно знал, ему никогда больше не увидеть.

Призрак Оперы – воистину гений. Прежде чем стать тем, кем стал, он был всего лишь посредственным композитором, которым воспользовался жадный пройдоха, украв его музыку. Призрак попытался отомстить злодею, но в итоге пострадал сам – его лицо сильно обгорело при взрыве химических реактивов. Тогда он перебрался в катакомбы под зданием оперного театра… и заодно стал гением.

В разгар концертного сезона Призрак похищает весьма посредственное сопрано – и неделями тренирует ее голос под резонирующими сводами парижской канализационной системы. Он говорит девушке петь от своего сердца, постукивая себя при этом по груди – как бы намекая, что он и сам певец от сердца, как своего, так и, может статься, чужого. Он дотошный и чуткий учитель – немного чересчур дотошный и назойливо чуткий, и порой от повторения вокальных гамм и штудирования запутанной теории музыки его ученица готова на стену лезть.

Однажды ей надоедают муки, которые причиняет ей этот мужчина, и в отчаянии, а также из любопытства, она срывает маску, скрывающую его отвратительное лицо. Закричав, она падает в обморок. Пока она без сознания, призрак пользуется возможностью, чтобы вернуть ее в верхний мир, в лоно оперного театра. Потому что она, сама еще о том не зная, стала великой певицей.

Когда девушка оправляется от страшного потрясения, дни, проведенные вместе с Призраком Оперы, кажутся ей не более чем смутным сном. В течение сезона она – главная дива, сила и зрелость ее партий повергают в восторг. Призрак слушает ее, таясь в пустой галерее рядом со сценой. Он безжалостно бьет себя в грудь – с удовлетворением и печалью, столь личной и глубокой, что такую не понять никому, кроме него самого.

В конце действа, пока звезда кланяется зрителям, Призрак замечает, что тяжелый мостик над сценой разболтался и вот-вот падет на прекрасную голову его воспитанницы. Он выскакивает на сцену, отталкивает ее – и погибает вместо нее. Кровь обильно заливает подмостки, глаза в прорезях маски закатываются.

– Кто же это был? – спрашивает кто-то девушку, которую Призрак Оперы научил так хорошо петь.

– Если бы я знала, – отвечает она, когда ее странный и жуткий ментор издает свой последний вздох.

Но в ее словах нет ни малейшего следа необъяснимого волнения, которое она в ту минуту испытывает. Только теперь ее сердце по-настоящему пробудилось для пения. Но она также понимает, что нет на земле музыки, достойной ее голоса, и в тот же вечер сердце, чудовищным образом отягощенное, велит ей броситься в воды Сены и поискать покоя на дне этой угрюмой реки.

Что и говорить, Призрак Оперы – гений.

Занавес!

Жизнь Эмили Сент-Обер была очень трудна. Будучи молодой девушкой, она застает смерть обоих родителей – матери, которая, как Эмили узнает, таковой ей не приходилась, и мудрого отца, которого она обожествляла. «О, моя Эмили, милая Эмили!» – безутешно рыдает ее жених Валанкур, когда грозный соперник Монтони насильно заточает ее в пусть слегка обветшавшем, но все еще величественном Удольфском замке.

Замок тот богат на секреты – черные ходы, секретные лестничные пролеты, не столь очевидные мотивы, сокрытые преступления, следы от пролитой крови неизвестных жертв и стенания, доносящиеся из тайных комнат. Все эти кошмары – таинство, покров тайны с отчетливым итальянским узором окутывает здесь и любовь, и ненависть, и месть.

В какой-то момент Эмили видит восковую фигуру мертвеца с изъеденным червями лицом и принимает ее за настоящее тело. Возможно, небезосновательно. В конце концов Валанкур все же спасает любимую, освобождает ее из замка, и вскоре – женится на ней. Но не все проблемы на том разрешаются.

Со стороны кажется, будто Эмили и Валанкур созданы друг для друга. Они вместе через многое прошли, но не озлобились при этом, не помешались от разлуки и боли, порок не запятнал их. Простые и приземленные натуры, они – все те же, невредимые.

Однако ночью Валанкур, мучаясь бессонницей, подслушивает, что Эмили шепчет во сне. Все ее слова – это таинства. После нескольких таких недель Валанкур выглядит очень измученным. Через несколько месяцев он, похоже, теряет рассудок и в один прекрасный день сбегает незнамо куда.

Без него Эмили сделалась затворницей. Чтобы чем-то занять себя, она повадилась писать стихи – небольшие, пронизанные неуловимой мыслью виньетки с названиями вроде «Ода тоске», «Ода нетопырю», «Ода ветрам», «Песнь закатных часов».

Иногда он не может удержаться от адресованного самой себе вопроса – а не были ли достоинства Валанкура обманом с самого начала? В конце концов он оказался не более прочен, чем старое полуразрушенное логово Монтони – то дикое, ужасное место.

Как же оно называлось?

Ах да… замок Удольфский.

Гувернантка пишет отчет о своем опыте в поместье Блай, где она ухаживала за двумя осиротевшими детьми, сестрой и братом – Флорой и Майлзом. Это дядя детей нанял ее после довольно поспешного собеседования в его резиденции на Харли-стрит. Однако несмотря на краткость и формальность встречи, гувернантка глубоко влюбилась в своего хозяина. По крайней мере, так показалось миссис Гроуз, экономке поместья, когда ее гувернантка ей об этом эпизоде рассказала.

Среди прочего гувернантка пишет о своем преклонении пред парой очаровательных детишек и о своей решимости посвятить себя телом и душой их воспитанию в надежде, что однажды мужчина с Харли-стрит заметит ее преданность. По крайней мере, это то, во что нас заставили поверить.

И вот рассказ гувернантки обращается к ужасам, творящимся в поместье Блай, – а именно, к зловещим событиям с участием призраков двух бывших слуг, мисс Джессел и Питера Квинта, которые, как подозревает гувернантка, хотят завладеть душами детей, тем самым увековечив через них нечестивый романтический союз, связавший их при жизни. Однако ситуация подается нам далеко не таким вот понятным образом. Поскольку стиль ее письма – расплывчатый, полный двусмысленностей, нередко трудно угадать, о чем же эта гувернантка хочет нам сообщить.

Она пишет, что во время своего пребывания в поместье Блай видела за своим окном и на высоких лестничных пролетах демонические фигуры Квинта и Джессел, притаившиеся в темноте. Иногда призраков можно увидеть парящими над безмятежными водами пруда – а таковой в обширных угодьях Блай тоже имеется. Но свой ужас от лицезрения призраков гувернантка, если верить ей, усмиряет – ведь она должна защитить детей любой ценой от этой дьявольщины. Ведь дети невинны; независимо от того, на какие поступки их могла толкнуть одержимость, их еще можно спасти и под ее неусыпным надзором возвратить в состояние чистоты. Поэтому гувернантка собирает вещи Флоры и отправляет девочку в Лондон – ибо «Блай ей больше не подходит». Теперь осталось только бросить вызов Майлзу по поводу некой страшной тайны. Мертвецы, однако, очень упрямы и редко отказываются от удовольствия неожиданно появляться в окнах и препятствовать раскрытию секретов.

В пасмурный день гувернантка навещает Майлза, и начинается допрос. Какое зло он совершил, спрашивает она, если какое-либо совершал в принципе? Дьявольский взгляд Квинта буравит их из-за стеклянных вставок в ведущих в комнату распашных дверях. Тут гувернантка бросается к Майлзу, чтобы не дать неупокоенной душе Квинта овладеть им без остатка. Между ней и Квинтом происходит борьба за участь ребенка – как можно судить по тому туманному описанию напряженной сцены, которое у нас есть. К сожалению, в разгар последовавшей борьбы, какой бы ни была ее конкретная природа, сердце Майлза перестает биться, и он умирает на руках девушки.

Так заканчивается рассказ об ужасных происшествиях, которые, судя по показаниям гувернантки, произошли в поместье Блай. Остается лишь один поворот винта, ставящий на место последний элемент рассказа, вроде бы никак не связанный с общей картиной. Итак, несмотря на то, что Майлз погиб под ее присмотром, гувернантка без труда смогла найти себе работу в другой семье. Можно задаться вопросом – неужели горе, пережитое ей уже в самом начале карьеры, не связало ее по рукам и ногам? Создается впечатление, что многие подробности дела остались где-то «за кадром», и читателям нужно самим разбираться, что на самом деле произошло. Почему бы и нет?

Потому что правда порой так порочна и непотребна, что без обиняков и увиливания ее и не поведать. Люди, расследовавшие смерть Майлза, похоже, сочли показания девушки почти бессмысленными – что, вероятно, и побудило их снять с нее возможные обвинения. Сказав в целом немало, гувернантка никогда не могла описать все то зло, в которое была вовлечена. По крайней мере, такое откровение помешало бы ей найти другую должность, аналогичную той, что она занимала в поместье Блай, где зарекомендовала себя надежным членом семьи и предстала перед всем миром в целом порядочной личностью – умственно и нравственно здоровым человеком, коего невозможно представить совершающим действия, способные привести к смерти ребенка. Рассмотреть дело с иной стороны оказалось для добропорядочных сыщиков неподъемной задачей. И пусть даже к словесному автопортрету гувернантки осталось так много вопросов – ну как тут заподозрить?.. нет, она не могла… ничего такого точно не было!..

На этом все и закончилось. Как свидетельствовала миссис Гроуз на слушаниях по делу о поместье Блай: «Безусловно, она была порядочной молодой леди – такой чуткой и внимательной к детям!»

Молодой учитель, который любит писать стихи в свободное время, возвращается домой в пансион, где занимает верхний этаж. Когда он поднимается по старой лестнице, к нему подбегает рыжеволосая девчушка, его ученица.

– Слышали про вампира, мистер Якоб? – спрашивает она, щурясь от яркого дневного света. Затем она описывает ему, что это за вампир и каковы, по слухам, деяния его.

– Конечно, я об этом слышал, – отвечает Якоб. – Увидимся завтра! – говорит он ей, давя сигарету подошвой – ему порой стыдно представать перед учениками курящим, зачем им такой плохой пример.

Ночью Якобу никак не удается уснуть. Он знает, что все эти байки о вампирах – та еще чушь, но в час полночный некоторые вещи, о которых обычно и не задумываешься, действуют тебе на нервы. Якоб встает с постели и открывает единственное окно в комнате. Как тих город в это время! Раньше он даже не замечал…

На следующий день сообщения о вампире подтверждаются несколькими честными и надежными людьми. Есть свидетельства очевидцев о человеке с окровавленным ртом, что парил по воздуху, высоко над домами. Также в то утро в гостиничном номере было найдено тело туриста, истекшего кровью из странных, непонятно как полученных ран. Мистер Якоб, как и многие другие, согласен с тем, что в последние несколько дней он чувствовал, что происходит что-то странное… нечто такое, что с ходу и в толк не взять.

Якоб не хочет рисковать сегодня вечером. Он сидит у единственного окна комнаты, час за часом, с большим распятием на коленях. Время от времени он отвлекается и засыпает, но каждый раз ему достаточно просто подумать о вампире, чтобы встряхнуться и прийти в себя.

Дни идут, а ситуация лишь ухудшается. Находят еще больше обескровленных тел. С тех пор как начался этот ужасный сезон смерти, Якоб не может нормально спать. Темнота за окном безумно нервирует; он слишком много курит… однажды кашлянув в ладонь на уроке грамматики, он с ужасом видит кровь.

Из-за врожденных ограничений человеческого волеизъявления мистер Якоб как-то ночью засыпает у окна. Может быть, ему просто снится этот странный звук – будто чьи-то когти скребут по стеклу, – но всё кажется до того реальным… «Нет!» – вскрикивает Якоб и вскакивает со стула, роняя распятие на пол. Его сильно трясет, как будто ледяной ветер ворвался в комнату и остудил каждую клеточку его тела. Но ветра нет. За окном все тихо и мертво.

На следующий день приходят хорошие новости. Новых жертв вампира нет, все снова в безопасности. Одним ясным ранним весенним утром Якоб впервые за несколько недель снова открывает окно. На улице дети радостно играют, поют беззаботные песенки… Вдруг он закрывает окно вновь и забивается в самый дальний угол своей маленькой комнатки.

Потому что Якоб вдруг осознает – нет ничего хуже ложного чувства безопасности. Ночь за ночью он ждет у окна, убежденный, что однажды вампир вернется… Но тот будто и не думает вновь открывать охоту на людей.

В конце лета никто из жильцов пансиона не удивляется, когда обнаруживается, что учитель Якоб потерял равновесие и выпал из окна на улицу. Он начал много пить, бедняга. Досадный казус… и как раз в тот момент, когда должен был начаться осенний семестр!

Сегодня вечером, куря сигарету и глядя в окно на туманный проспект, господин Андре де В. совершил необычайный подвиг, достойный всякого романтика и мечтателя. Едва ли сулящее любовную победу общение с настоящей женщиной, мадемуазель Лемье, упорно отвергающей его чувства, привело к тому, что одной силой своего воображения он создал ее двойника – идеальную и преданную подругу.

И вот она стоит в углу комнаты – мудрая, красивая и безмятежная; великолепная компаньонка своему творцу, безупречное воплощение невыразимо сложных качеств. Андре де В. улыбается ей – и она улыбается в ответ, безупречно отражая и вид, и степень чувств, заложенных в первоначальной улыбке. Этот и другие ему подобные, гораздо более смелые опыты существенно скрашивают Андре де В. жизнь в последнее время.

Вечером того же дня ему приходит письмо. Он наливает себе бренди, закуривает последнюю сигарету – он забыл пополнить свои запасы днем, – и взрезает конверт острым серебряным ножом для вскрытия писем. Читает:

Молодой человек с редкими усами восседает в большом кресле в самой укромной комнате своего большого дома, где провел всю свою жизнь в гордом уединении благодаря состоянию, нажитому его предками. Чтобы убить время, он довольствовался блужданием по здешним исполненным дремотной неги затененным залам. Однако сегодня вечером его душу бередят некоторые мысленные образы, с которыми он не привык сталкиваться: яркий свет, толпы народу, счастливый смех…

– Скажи мне, что думаешь, – произносит он вслух.

В комнату входит старый слуга, и юный хозяин смотрит, как он ставит на стол перед ним хрустальный стакан с тонкой гравировкой. Он не просил об этом подношении, но все же сделал несколько глотков – сугубо в знак вежливости по отношению к внимательному убеленному сединами дворецкому.

Слуга остается на месте, и юноша наблюдает за ним. Когда старик подается вперед, желая забрать пустой стакан, юноша улавливает исходящий откуда-то неприятный кислый дух. Ему вдруг становится отчего-то противным вид изможденного лица дворецкого.

– Думаю, сегодня меня ждет выход в свет, – говорит юноша, пружинисто вскакивая на ноги.

– И куда же вы пойдете? – тихо спрашивает слуга.

– Не твоего ума дело, – бросает в ответ хозяин.

– Куда же вы пойдете? – повторяет слуга с совершенно пустым выражением лица.

«Наглый старый дурак», – думает юноша, переходя в соседнюю комнату. Вот только соседняя комната идентична той, из которой он только что вышел – и перед ним в кресле сидит молодой человек с редкими усами в компании слуги. Двое смотрят на него так, как будто никогда не видели его раньше. Затем он возвращается в другую комнату и только сейчас вспоминает – в кратчайший миг просветления, – что это именно он попросил слугу принести ему яд, сулящий вечное обитание в этом аду мечтательных теней.

Конец восемнадцатого века. Уильям Б. вот-вот достигнет места назначения – салуна на набережной в Бостоне. Когда он проходит через узкий переулок, кто-то бросается на него сзади и душит, накидывая на шею кусок тонкой, но прочной веревки.

Перед тем как умереть, Уильям поднимает глаза – и видит луну поверх крыш домов и магазинов, выстроившихся вдоль переулка. Он знает, что ему не спастись, и поверить не может, насколько это все несправедливо – уйти из жизни столь молодым, так и не выпив в эту ночь, не воплотив ни одно из прекрасных мечтаний, которые и поддерживали его в этой жизни.

В свои последние минуты он удовлетворился бы и тем, что испустил бы крик, чуть облегчающий чисто физическую боль от удушения. Но подло наскочивший сзади убийца слишком туго затянул веревку, и ни один звук не вырывается из горла Уильяма Б. В ту же ночь стая голодных портовых крыс обгладывает тело, а чуть позже его находят местные проститутки.

Как известно, духи тех, кто умер насильственной смертью, мстительны. Они хорошо известны тем, что задерживаются в человеческом мире и блуждают по земле в поисках своих убийц. Предположим, однако, что дух не знает лица убийцы. Ему только и остается, что остаться на месте учиненного над ним при жизни насилия, блуждать по окрестностям в надежде уловить какую-нибудь сплетню, случайный след. Большего ему не дано.

Дух замыслил великолепную месть: исторгнуть свой кошмарный задушенный крик, ставший орудием сверхъестественной ярости и ужаса, в лицо своему убийце, сгубив его одним из худших способов, какие только можно вообразить. Но душителя нигде не сыскать. В конце концов количество прошедших с момента убийства лет превышает самую долгую человеческую жизнь, какую только можно вообразить. Нет сомнений, что убийца уже давно мертв. А сколько лет осталось духу, терзаемому неудовлетворенной жаждой мести!

В конце концов призрак поселяется в уединенном, но безмерно красивом доме, где безмятежно наблюдает, как сменяют друг друга поколения. Однако он никогда не перестает чувствовать вопль, зреющий внутри, – и отчаяние от того, что не найти ему человека, для которого этот чудовищной силы звук что-то значил бы.

У духа достаточно времени, чтобы подумать и удивиться, почему он никогда не встречал кого-то в подобном его собственному состоянии: хоть какое-то было бы утешение! Мысль о других призраках приходит и уходит вместе с приливами и отливами поколений – и никогда не задерживается надолго. Строго говоря, после последних мгновений ясности перед самой смертью мысли Уильяма Б. более должным образом не обретали четких форм.

К концу двадцатого века дух начинает каждую полночь посещать красивую и, по-видимому, одинокую девушку, живущую в хорошо сохранившемся старом доме, ставшем для него сродни тюрьме. Со временем она, похоже, влюбляется в Уильяма, составляющего ей компанию в наиболее темные и нестерпимо отчужденные от мира часы. Дух доволен своей судьбой, зная, что лишь сдавленный, плененный крик поддерживает его присутствие среди живых. Он может оставаться на земле и быть замеченным до тех пор, пока внутри него есть крик. Теперь он дорожит им как наилучшим в мире сокровищем.

Однажды ночью дух появляется, по обыкновению своему, рядом с ложем девушки и понимает, что ужасно заблуждался – она вовсе не одинока, и не так уж влюблена в него. И пусть в эту ночь она красивее, чем когда-либо… в постели рядом с ней кто-то лежит!

Для духа это одновременно и мука, и облегчение. Наконец-то у него есть причина издать свой ужасный крик, наконец-то это обретет смысл. Он уничтожит их обоих во сне…

– …Ты что-нибудь слышала? – сонно спрашивает мужчина девушку.

– Да, какой-то слабый звук, – отвечает она, не открывая глаз.

– Спи, спи, – шепчет он. – Все в порядке.

Это лишь отчасти правда. Ибо по прошествии многих лет дух Уильяма Б. с ужасом обнаруживает, что даже крик умер в нем своей собственной смертью и оставил его навек – совершенно незаметным за стеной, сложенной из вечности.

У Вильяма Вильсона есть тезка, идентичный ему по внешности и поведению – и не уступающий в проницательности. Они впервые столкнулись в школе-интернате для мальчиков доктора Брансби в Англии. Там однофамилец Вильсона постоянно подрывал его планы, оспаривал его статус первого среди равных и всячески усложнял ему жизнь. Раздраженный сверх человеческой меры, Вильям Вильсон однажды сбегает из интерната – ставя крест на академической карьере, но с тем и избавляясь от своего несносного двойника.

Однако позже однофамилец Вильсона вторгается в его жизнь в самые неподходящие моменты: чтобы помешать его развратным вечеринкам в Итоне, напоминая, что пьянство и блуд вредны для души; чтобы разоблачить его карточное шулерство в Оксфорде; и вообще, чтобы расстроить его гнусные дела в большинстве крупных городов Европы (включая даже, подумать только, Москву).

В конце концов между двумя Вильямами Вильсонами происходит дуэль на шпагах, и Вильсон номер один – оригинал, не двойник, – побеждает. Перед смертью окровавленный тезка заявляет, что Вильям только что убил не только себя, но и всякую надежду сделаться когда-либо уравновешенным и порядочным человеком. Конечно, Вильсон понимает, что его близнец был кругом прав, и вскоре после прискорбной дуэли садится писать историю своей жизни – в качестве извинения и, возможно, предупреждения для других.

Пока он пишет, в дверь стучат. Сначала Вильсон не удосуживается ответить (пиши, Вильям, пропащая душа, пиши), но стук настолько настойчив, что он наконец открывает. В дверях, мокрый от грозы и озаренный вспышками молний, стоит тезка Вильяма Вильсона, незнамо как воскресший из мертвых.

– Привет, я войду? – спрашивает он. Вильсон в изумлении отступает в сторонку – и пропускает двойника к себе. Он с трудом находит стул для своего гостя (дом был снят по дешевке и не очень-то хорошо меблирован), но в конце концов подает тому колченогий, не покрашенный даже табурет, который второй Вильсон проверяет на наличие заноз, прежде чем сесть.

– С тех пор как мы виделись в последний раз, я кое-что узнал, – начинает тезка Вильяма. – Ты, наверное, помнишь, что я всегда убеждал тебя изменить свои взгляды на жизнь? Так вот, теперь я понимаю, что мои усилия были совершенно бессмысленны. Ни я, ни ты, ни кто-либо другой не в силах что-либо изменить.

– Нет! – протестует Вильсон. – То проявлялась моя собственная гнусная воля – ничто другое не обрекало меня на муки!

– Боюсь, всё не так, – возражает измученный тезка Вильсона, качая окровавленной головой. – Дело не только в тебе, дело во всех. Ты всего лишь мелкая сошка, дружище. Не хочу показаться паникером, да вот только я тут недавно побывал в таких местах… повидал кое-что… поверь мне, там одни только извращения и есть. Трение и взаимопроникновение – вот и все принципы тамошних механизмов, возведенные в чертов абсолют.

– Я давно оставил надежду на рай, – тихо говорит Вильсон.

– Рай? Ха, забудь о рае, – бросает ему тезка. – Вот когда какой-нибудь законченный дурень Вильям Вильсон напортачит так, что мир разлетится в клочья, а потом эти клочья снова слипнутся и вся история начнется заново, – вот тогда и поговорим о рае. А пока, раз уж мы оба знаем, как обстоят дела, – могу я рассчитывать на примирение? Мы так хорошо понимаем один другого – кто еще может этаким похвастать? Может, мы с тобой даже…

Но Вильяму Вильсону до смерти надоели бредни двойника. Он и так уже вдоволь над ним поиздевался – довольно! Он хватает шпагу, набрасывается на тезку и буквально иссекает беднягу в лоскуты, крича при этом:

– Хочешь примирения? Вот тебе – примирение! Вот тебе!..

Когда с двойником покончено, он расчленяет тело и скармливает куски бродящим по округе собакам, искренне дивясь простому и понятному голоду бесприютных животных.

Увы, очень скоро Вильям Вильсон умирает от голода, – ибо, придя домой, открывает, что при мысли о содеянном не может перестать смеяться; и этот заливистый, злорадный смех не дает ему никакой передышки – ни поесть, ни глотнуть воды.

Леди Лигейя – женщина необычайной красоты: черные волосы, высокий лоб, ясные очи. Ее ум, помимо прочего, не ведает себе равных. Ее супруг, человек средней внешности и малых талантов, помогает ей в изучении оккультных наук, и временами ему кажется, что они с женой взаправду достигают чего-то запретного, потустороннего.

С самого первого дня их брак был отмечен определенными странностями. Например, Лигейя никогда не называла мужу девичьей фамилии – хотя он сам на том совершенно не настаивал. Когда неизвестная болезнь сводит госпожу Лигейю в гроб, бедный вдовец так и не преуспевает в понимании того, что же она в нем нашла. Он чувствует себя недостойным ее непостижимо сильной любви; твердит, что ничем ее не заслужил.

При жизни Лигейя часто говорила о желании победить смерть, вырвать из костлявых лап трофей неизбежной, казалось бы, победы над жизнью. Супруг всегда поддерживал ее начинания, хоть и мало что в них понимал. Будучи простым смертным во власти чувств, он после смерти жены начинает новую жизнь вместе с леди Ровеной Треванион из Тремейна, светловолосой голубоглазой женщиной из знатного английского рода. Однако вскоре после начала второго брака он отрешается от всего мира в комнате с причудливой обстановкой: в кошмарных цветах, с диковинной мебелью и со странными, исполненными тревожащих сюжетов гобеленами на стенах. Там он неосторожно ставит под угрозу свой рассудок при помощи наркотиков и странных снов. Его физическое здоровье не страдает, впрочем, – он в лучшей форме, чем когда-либо.

Леди Ровена в его присутствии то вдруг необъяснимо хворает, то снова оправляется – но в конце концов, став бледной истощенной тенью изначальной себя, умирает, забредя в один прекрасный день в фантасмагорическую келью мужа. Ее бездыханное тело покоится у его ног – но в этот момент он способен думать только о своей первой жене, о потерянной любви – Лигейе.

Странная комната, которую он обустроил для себя, идеально подходит для снов – и наш герой, зная это, отдает все силы Морфею; вся его воля устремлена, как поток, по руслу сна к образу первой жены, Лигейи. Чтобы быстрее отрешиться от чувств, он принимает неумеренное количество опиума. В то же время тело его второй жены, леди Ровены, по-видимому, демонстрирует невероятные признаки возвращения жизни – румянец на щеках, слабое биение сердца, – которые, однако, исчезают и вновь появляются через короткие промежутки времени. Так длится всю ночь – и процесс, наконец, увенчается мистическим воскрешением не леди Ровены, но леди Лигейи, которую их вдовец вернул к жизни во сне, предложив тело своей второй жены для приюта души первой.

Но воскрешение это иллюзорно. Леди Ровена не умерла; да и леди Лигейя не вполне жива. Несмотря на все усилия, во сне их муж не воссоздал ни одну из них, а лишь перенес себя из одного мира в другой. Упражнением своей воли он, наконец, заслужил любовь смуглой женщины, чьи волосы цвета воронова крыла развеваются, выбиваясь за клобук погребального савана. Волею этой проник он в то царство, из которого никто никогда не убегает и которое само по себе – источник всяческой воли. Теперь оба – извечные узники туманного фантазма, наполненного бесчисленными отголосками кровавострастного биения великого Божественного Сердца. Но что главней всего – у Лигейи вновь появился муж.

– О, Ровена, Ровена! – кричит он. Но никто не слышит его отныне, и менее всего – голубоглазая белокурая вдова.

Мужчине среднего роста и неприметной внешности только что удалось сбежать из Дома Ашеров – всего за несколько секунд до того, как тот провалился глубоко в мутные воды озера, на берегу которого до поры стоял незыблемо. Мужчина спешит под ближайшее дерево, ища убежища от сильной бури, провозвестившей катастрофу того вечера. Однако, укрывшись под сенью, он поднимает глаза – и замечает, что на дереве нет ни листочка. Его гибкие, резинистые ветви свободно полощутся на ветру, и даже корни, вздыбившиеся из земли, кажется, извиваются у ног беглеца, будто змеи.

Мужчина среднего роста и неприметной внешности провел несколько дней в доме Ашеров по приглашению друга и бывшего одноклассника Родерика, который вместе со своей сестрой-близняшкой Мэделин владел домом и изрядным количеством прилегающих земель, включая кладбищенскую. Родерик с первой же встречи произвел на своего друга детства впечатление беспросветно больного человека. Его дьявольски обостренный слух и шаткие нервы могли сносить только самые тихие звуки и самый тусклый свет. Он едва ли способен передвигаться без посторонней помощи.

Тем не менее двое друзей находят отдушину, развлекаясь чтением полузабытых трудов по оккультизму и тихой игрой причудливых мелодий на старой гитаре Родерика. Попутно Родерик пытается навязать товарищу несколько необычную теорию, овладевшую в последнее время его чувствительным умом, – теорию о его особой связи с домом Ашеров и с Мэделин. Но в то время друг Родерика еще мало что понимал из его слов.

Поначалу гостя угнетает запустение сельской местности, вид застойных вод озера, плачевное (если не сказать – опасное) состояние самого дома. Однако спустя какое-то время все это перестает задевать его восприятие с изначальной силой. Когда Родерик объявляет, что Мэделин умерла, он помогает скорбящему брату похоронить умершую родственницу, не задавая никаких вопросов (но этот румянец, румянец у нее на лице!). В дальнейшем быт дома Ашеров идет своим чередом.

Быт начнет рушиться, когда однажды вечером буря доведет Родерика до истерики. Гость попытается отвлечь его чтением вслух, но Родерик, будучи совершенно безутешен, возьмется утверждать, что их стараниями Мэделин заперта в фамильном склепе еще живая. Такое заявление пробирает его товарища до костей. Он ведь даже не подозревал, насколько сильное безумие овладело бедным Родериком!

Но что еще хуже, становится ясно, что Родерик говорил правду – когда его сестра, шатаясь, входит в комнату. Она падает ему на руки, и вскоре они уже оба оседают без чувств на пол. Мужчина среднего роста и неприметной внешности едва успевает выйти из дома, прежде чем его мрачные своды обваливаются наземь. Он смотрит на пустырь, где раньше стояло жилище Ашеров, а затем отворачивается, ища глазами убежище подальше от места ужасного негаданного крушения.

Но не успев сделать и шага, он понимает – больше нет места, куда он мог бы пойти, и не осталось никого, кто мог бы его принять. Колдовские книги, мрачные тени и ужасное преждевременное погребение бедной девушки – как он вообще умудрился вляпаться в это дело! Ашеры были естественным образом обречены на гибель наследственными причудами их семьи – а вот он пришел в этот дом и остался в нем по собственной воле. И по той же воле, не испытывая никаких сомнений, гость ныряет в стоячие мертвые воды озера – твердо намереваясь найти приютивших его и составить им добрую компанию в вечности.

Отщепенец поднимает взгляд, уставший от теней, и обводит им комнату, в которой, насколько ему известно, жил всегда. Он не помнит, кто он такой и как оказался в изоляции от остальных представителей своей расы, которые, как он уверен, должны существовать, – возможно, в том верхнем мире, который он отчетливо помнил, пусть даже и видел его лишь однажды, в незапамятную пору.

Как-то вечером Отщепенец, ведомый только сиянием луны, которую он никогда раньше не видел, выбирается из своего подземелья и отважно идет по ночной дороге, ища гостеприимный свет, в надежде на чей-нибудь добрый взгляд.

Он приходит к большому зданию, ярко освещенному изнутри. Он робко поглядывает на собравшихся на праздник гостей, чьи силуэты мелькают за окнами. Вскоре невыносимое желание влиться в эту шумную компанию пересиливает робость; не тревожась и не дивясь более, Отщепенец находит открытую дверь и пробирается внутрь.

Внутри здания – великолепного георгианского особняка – вскоре воцаряется паника. Одного взгляда на Отщепенца хватает любому, чтобы с диким криком обратиться в бегство. Совсем скоро он вновь остается один-одинешенек. «Что только что произошло?» – гадает он про себя, задаваясь этим вопросом снова и снова, блуждая по обезлюдевшим залам. «Что всех так напугало?» – спрашивает он у тишины и пустоты в сотый, а затем и в сто первый раз. «Это был ты, – находится с ответом зеркало, – всех распугал ты».

Теперь пришла очередь Отщепенца бежать от того, что ему было показано, – от этого ужасного отродья, напоминающего живой труп, чьи черты, изъеденные древней болезнью и выбеленные чернотой подземелий, все еще казались ему до боли знакомыми. Он ищет убежища в хаотичной реальности грез, где никто не замечает мертвых, а на уродливых не обращают внимания.

В конце концов, однако, ему надоедает это неспособное излечить, лишь калечащее самоотречение. С сердцем скорее расщепленным на атомы, нежели просто разбитым, он решает вернуться в глубокие недра, которые никогда не стоило покидать, и провести весь остаток жизни в родной беспросветной темени – в бездействии и беспамятстве. Проходит эон за эоном. Для Отщепенца все это время похоже на один долгий, муторный день. Для всего человечества оно – целая история с довольно-таки печальным концом.

По неизвестным причинам Отщепенец снова тащит свое одряхлевшее тело наверх. Прибывая измученным в надземное царство, он застает не тьму ночи и не дневной свет, а какую-то тягостную переходную фазу меж них. Солнце тоже, оказывается, одряхлело, его истонченные лучи пульсируют в молочных сумерках, и ничего живого кругом нет – причем нет, возможно, уже не первую тысячу лет. Отщепенец, дитя смерти, сумел пережить всех тех, в ком так отчаянно и безрассудно нуждался, и некому больше спасти его от пустоты в душе, укоренившейся, похоже, задолго до того, как человек обратил взгляд к звездам.

И некому больше на всей этой огромной обреченной планете испугаться Отщепенца; не услышать ему утешительных криков тех, в чьих глазах и сердцах он обрел определенную осязаемую индивидуальность, какой бы отвратительной та ни была. Без других он просто не может продолжать быть самим собой, Отщепенцем, ибо не от кого больше отщепляться. Столь чудовищная ирония судьбы навалилась на него невыносимой тяжестью.

В разгар этого откровения бесконечная неизъяснимая печаль заполняет Отщепенца – все его существо, ставшее, по сути, центром всего сущего на Земле. Его сердце сжимает самоубийственный спазм, и печаль превращается в огонь, во взрыв, разносящий его гнилой остов изнутри на бесчисленные частички. К несчастью, этот всплеск, призванный поставить точку в людской истории, высвобождает столь большой объем живой энергии, что далекое Солнце, вбирая ее, разгорается с новой силой, возвращая на Землю тепло и свет.

И все, что отщепилось от Отщепенца, разнесенное по всем закоулкам планеты, ныне отогревается этим теплом и тянется к свету, закладывая основу для новой жизни и новых празднеств. Вскоре в мир придут новые существа – те, кому всегда пребывать в неведении относительно собственного происхождения, и в ком зрелище холодной и непроницаемой поверхности зеркала всегда будет пробуждать глубокий, необъяснимый ужас.

В конце 1920-х годов профессор Френсис Вейланд Терстон вносит последние правки в рукопись, которая, по его замыслу, никогда не должна попасться на глаза никому другому, чтобы никто не страдал без необходимости так, как настрадался он в последний год или около того. Когда все готово, он просто сидит в тишине несколько мгновений в библиотеке своего бостонского дома – летний солнечный свет блуждает по дубовым стенам, – а затем срывается и плачет, как заблудшее дитя, большую часть дня. Только к вечеру он с грехом пополам приходит в себя.

Профессор Терстон – племянник Джорджа Гэммелла Энджелла, тоже профессора (в Университете Брауна, Провиденс, Род-Айленд), чьи исследования в области археологии и антропологии привели его (а впоследствии и Терстона) к некоторым тревожным выводам относительно происхождения и будущего человечества. Выводы эти даже в самых своих ничтожных аспектах способны перевернуть официальную историю с ног на голову.

Оба профессора обнаружили, что в мире без тени сомнения существуют свирепые секты, преуспевшие в странных ритуалах: выродившиеся эскимосы в Арктике, белая рвань в портовых городках Новой Англии, обозленные индейцы и мулаты в болотах Луизианы, совсем рядом с новоорлеанским Тулейнским университетом. Они также обнаружили, что основная цель этих сект заключается в том, чтобы ждать и приветствовать возвращение доисторических чудовищ, которые свергнут человеческую расу, заполонят землю и весь наш мир перекроят по собственным диким стандартам.

Эти существа настолько отвратительно бесчеловечны, насколько только можно себе представить, но не более того. С точки зрения обывателя, их природа – воплощенное зло и безумие, несмотря на то, что сами Великие Древние, как их называют почитатели, в высшей степени равнодушны к таким мирским оценочным категориям, а то и вовсе их не знают.

С самого начала времен они обладали определенной притягательностью для тех, кто был заинтересован в воцарении на Земле полного хаоса и беспорядка, то есть – в полном освобождении на всех мыслимых уровнях.

Поняв, что узнал слишком много, профессор Терстон предполагает, что его просто убьют, чтобы предотвратить утечку информации, – именно так поступили с его дядей и со многими другими искателями истины. Не видать ему публикации своей подробной статьи в научном журнале Американского археологического общества! Все, что он может ныне предпринять – ждать, ждать и ждать.

Однако по какой-то причине последователи Великих Древних не наносят роковой удар, и смерть больше не бросает на профессора Терстона длинную тень – по крайней мере, пока. Но это мало утешает, ибо отягощенный своими знаниями ученый – самая несчастная душа на земле. Он скорбит об утраченной мечте о хорошей жизни, и даже весеннее небо и летние цветы вызывают у него ужас. Простые ежедневные ритуалы он справляет неохотно, полагая их безрадостным условием выживания, и не более того.

После нескольких месяцев депрессии и душевного опустошения, по сравнению с которым любой глобальный апокалипсис кажется сущей благодатью, профессор решает вернуться к своей старой работе в университете. Не то чтобы он все еще верил в пустые лавры антропологии, которую когда-то так любил, – но, по крайней мере, ему будет чем себя занять, будет на что отвлечься. Тем не менее он все еще пребывает во власти тяжелейшего стресса, что не может не сказаться на его внешнем виде: некогда гордый ученый муж ныне смахивает на жалкого оборванца.

– Что с вами, профессор Терстон? – как-то раз спрашивает его одна из студенток, задержавшись после занятий. Профессор удивленно смотрит на девушку. Одного взгляда ему достаточно, чтобы понять – ее интерес искренен. «Ну и дела», – думает он. Конечно, он не может прямо выложить ей, что у него на душе, но все же они прогуливаются осенним днем по кампусу, болтая о том о сём. Вскоре они начинают тайно встречаться за пределами университета, а после выпускного – сочетаются браком на торжественной, но сдержанной церемонии.

Медовый месяц они проводят в причудливом городке Массачусетской Ривьеры. Дни текут до того безмятежно, что однажды, наблюдая вместе с юной супругой за тем, как над совершенно спокойным океаном заходит солнце, профессору Терстону почти что удается рационализировать свои ужасающие знания и вытравить их из памяти. В конце концов, говорит он себе, все еще существуют драгоценные человеческие чувства и красота (как этот славный приморский городок), созданная руками человека. Таким вещам хаос и забвение угрожали издревле – и, как ни крути, все когда-нибудь пройдет. Какая разница, когда – или для кого – мир будет безвозвратно утрачен?

Но профессор Терстон не в силах долго предаваться этим утешительным мыслям. Весь медовый месяц он делает снимки своей улыбающейся жены. Он очень любит ее, но от ее невинности горько на душе. Как долго он сможет скрывать ужасающую правду о мире, известную ему? Как долго нежной улыбке оставаться на ее губах, а не на двумерном фото?

Сколь долго он сам сможет еще протянуть с этой новой болью?

Вопросы терзают его день за днем, и профессор даже начинает бояться, что в какой-то момент они настолько отравят его брак, что придется его расторгнуть. Но последняя ночь медового месяца приносит ему неожиданное избавление.

Он просыпается в темноте от странного сна, который не может толком вспомнить. За окном спальни разносится странный гомон – такой, будто весь город не то разнузданно празднует, не то ужасно страдает. По стене спальни прогуливаются калейдоскопические разноцветные огни, колеблющиеся в странном ритме.

Жена профессора Терстона тоже не спит, и она говорит мужу:

– Новые короли явились ночью в избранный ими город. Они уже снились тебе?

Проходит минута молчания. Потом, наконец, профессор Терстон отвечает супруге протяжным, отрешенным воем безумца, загнанного в угол зверя. Ибо он тоже увидел этот созданный специально для него сон – и, будучи во власти бессознательного, неосознанно принял новый мировой порядок.

И теперь ничто не может навредить ему так, как прежде; ничто и никогда больше не причинит ему той боли, которую профессор так долго терпел. Невыносимая горечь, от коей он никогда не смог бы избавиться каким-либо иным путем, наконец-то оставила его.

Лавкрафт, последний великий писатель, работавший в жанре «сверхъестественного ужаса», только что умер от рака тонкой кишки в возрасте сорока шести лет в госпитале Провиденса, штат Род-Айленд. Он умер в одиночестве, и лик его в момент смерти ничего особо не выражал. На прикроватном столике остались несколько книг и исписанные от руки листки, целый ворох, – позднее утерянные, к великому огорчению исследователей, – где он фиксировал ощущения при умирании.

Две медсестры заходят в палату и первыми обнаруживают, что он скончался. Хотя они еще довольно молоды, им уже много раз приходилось видеть смерть, так что ни одна из них не встревожена. Они знают, что больше ничего нельзя сделать для ушедшего. Одна говорит:

– Отвори окно, здесь так душно.

– Сейчас, – откликается другая. На дворе – середина марта, и легкий свежий ветерок овевает палату.

– Что ж, это всё что мы можем для него сделать, – замечает первая сестра. Потом – спрашивает: – Ты помнишь, чтобы жена или кто-то ещё навещал его?

Другая качает головой и добавляет:

– Ты что, шутишь? Он совершенно не похож на счастливого семьянина. Ты только посмотри, до чего страшен!

Первая сестра утвердительно кивает. Она отпускает шутку по поводу покойного – и затем обе девушки, посмеиваясь, покидают палату.

Но несомненно, ни одна из них не заметила фантастическую и ужасающую вещь, произошедшую прямо у них под носом: в единственный мимолетный миг мертвый писатель едва заметно улыбнулся им вслед.