Берлин был взят и зачищен, как принято ныне говорить, – зачисткой занимался пограничный полк, носивший наименование Рижского, патрули в зеленых фуражках (впрочем, фуражки эти форменные были только у командиров групп) брали в первую очередь эсэсовцев, – эта организация была признана преступной, с каждым эсэсовцем в отдельности должен был разбираться суд, слишком уж много крови было на их руках.

Вопрос о том, чтобы из гусенка сварить душистый шулюм, уже не стоял… Не для этого он прошел путь от Сталинграда до Берлина, да и не обессилевший тощий гусенок это уже был, а настоящий важный, умный и знающий себе цену гусь.

Он уезжал вместе с Максимычем на родину пулеметчика, в Орловскую область, в переживший оккупацию колхоз, где землю весной сорок пятого года пахали, как знал Максимыч из письма жены на старом танке со снятой башней, а боронили на коровах – родных буренках, выживших, честно говоря, с трудом.

Из села, где жил Максимыч, немцы были выбиты очень скоро, так что позлодейничать им не удалось, пришлось прикрывать свои задницы фанерками, на которых удобно съезжать с гор и по крутым орловским холмам, перемахивая с одной вершины на другую на полустертой фанерке, драпать к своим. Благодаря скорым действиям Красной армии коровы и остались живы и теперь подменяли собою лошадей.

Хорошо, что хоть плуги не таскали, эта тяжелая работа досталась танку со спиленной башней… Вот туда и направлялся бывший гусенок, а ныне, повторюсь, настоящий гусь, уже большой, с красными лапами, зоркими петушиными глазами, крепким клювом и коротким, шустро и очень смешно подергивающимся хвостом.

Надо отдать должное Максимычу – он позвал старшину Сундеева, своего напарника Малофеева, себя хлопнул ладонью по груди, на которой серебряным звоном отозвались многочисленные медали, пулеметчик в этой компании был третьим, – и сказал следующее:

– Все мы в одинаковой степени опекали нашего сталинградца – кормили-поили его, спасали от разных любителей жареной гусятины, совали в укромное место во время артналетов и тем более – бомбежек… В общем, у гуся нашего судьба солдатская, он мог много раз погибнуть, но не погиб. Поэтому давайте поступим так: с кем гусь захочет пойти дальше, с тем пусть и идет.

– А как нам это определить?

– Очень просто. – Максимыч достал из кармана новеньких, выданных по случаю победы рубчиковых бриджей кусок мягкого хлеба, разломил его на три части, дал по куску Сундееву и Малофееву, один кусок взял себе. – Теперь образуем круг пошире и в центр его поставим гуся. К кому он пойдет за хлебом, с тем и уедет из Берлина.

– Интересно, – сказал Сундеев, – не думал, что ты такой изобретатель, все можешь точно рассчитать, как татарин на дореволюционном рынке в Гатчине, и свести концы с концами.

– Позови-ка нам повара, – попросил Максимыч своего напарника, – пусть заглянет к нам. – Пулеметчик похмыкал в кулак. – Насчет татарина в Гатчине до семнадцатого года ничего не знаю, но татары – народ даровитый, умный, да и в бою не подводит, это ты, Егорыч, должен знать по себе.

Пришел повар, стянул с головы колпак и, честно говоря, удивился несказанно:

– Вы чего, ребята, втроем не можете справиться с одной посудиной и пригласили четвертого? Ну вы и даете, господа-товарищи хорошие! Где бутылка-то?

Максимыч остановил его движением руки, объяснил, в чем дело, и велел встать в центр широкого круга. Повар подхватил гусенка, ласково погладил его, что-то произнес на ухо, дунул, еще раз погладил по голове, и гусенок, начавший было нервничать, быстро успокоился.

– Молодец, – сказал ему повар, поставил у своих ног и до команды старшины, избранного судьей, не отпускал, а когда Сундеев произнес «Вперед!», отнял руки от гусенка.

Тот, почувствовав свободу, присел, будто спортсмен, сжался, втянул в себя шею, – в общем, вел себя, как опытный физкультурник, который перед стартом обязательно группируется, – в следующий миг рванулся вперед.

Он громко топал лапами, заваливался то на один бок, то на другой, крякал что-то, подгоняя себя и стараясь как можно скорее добраться до одного человека, стоявшего перед ним с куском мягкого хлеба… Вид у него был такой, что не дай бог, Максимыч откажется от него, – тогда уж лучше голову под топор и в кастрюлю к капитану Щербатову. Лучше так.

Видать, в воздухе замаячила тень раненого любителя гусиного супа, капитан не мог успокоиться и в госпитале: на площадке, где собралось наше вече (совсем не новгородское), чтобы решить судьбу гусенка, неожиданно появился лейтенант Пустырев; засмеявшись, потер руки – настроение у него было хорошее.

– О чем толкуем, славяне? Думаете, не двинуться ли нам на Париж, как это хотели сделать русские казаки в восемнадцатом веке, разбив пруссаков у Кунерсдорфа и взяв Берлин? – Пустырев был человеком грамотным, знал кое-что из того, чего неплохо было бы знать и Сундееву с Максимычем. – Я сегодня у Щербатова был, так он интересовался здоровьем одного гражданина…

– Какого же? – неожиданно усмехнувшись в себя, сделав это довольно ехидно и открыто, спросил Сундеев. – Этого, что ль? – он показал пальцем на гусенка, который уже находился в руках у Максимыча.

– Этого.

– Передайте товарищу капитану – будет у него гусь. Достойный. Можем доставить двулапого, можем четырехлапого – пусть выбирает. Суп получится вкусный. А можем яблок подкинуть… Будет гусь с яблоками. А этот гусь… Этот гусь, считай, уже демобилизовался из армии, гражданский паспорт получил, скоро ему домой, на Большую землю…

– Где возьмете гуся, старшина? Гусь по нынешним временам – штука в Берлине редкая.

– Хозяйственная часть семьдесят девятого стрелкового корпуса, к которому приписан наш отдельный батальон, гарантирует: гусь будет, товарищ лейтенант!

– Ого, как высоко вы решили прыгнуть, старшина! Скажите, гусь точно будет? Не промахнетесь?

– Не промахнусь.

Ночь прошла спокойно. Три раза недалеко от стоянки возникала стрельба – били из пистолетов и автоматов, – но была стрельба недолгой, через несколько минут все стихало, один раз полицейская машина с железным воем пронеслась мимо и больше не возникала.

Была эта ночь, по оценке Джангула, не просто спокойной, а очень спокойной, почти безмятежной.

Едва из темноты начали проступать деревья, а первые птицы подавать свой голос, колонна, ревя моторами, перегазовывая, тронулась в путь.

Минут через двадцать машины уже пылили по безлюдной, хорошо накатанной дороге, кроме них в округе на многие десятки километров никого не было – ни машин, ни людей, ни зверей, все придавила прошедшая ночь, ну а если точнее – война, она и рождала могильную обстановку, а вместе с нею и тишину, от которой мурашики бежали по коже, рождали боль.

Когда пересекали границу, афганские сорбозы предусмотрительно отбежали от караульного помещения метров на двести – боялись автоматных очередей со стороны грузового каравана, Джангул, сидя в кабине своего МАЗа, брезгливо сплюнул в окно:

– Койоты!

Гужаев тоже засек трусливых охранников, – между прочим, в царандоевской форме, – даже разглядел их лица, но ничего не сказал, лишь покачал головой: не хотел бы он оказаться в бою в одном окопе с такими солдатами, – подведут, убегут, а если попытаешься задержать, толкнут под колесо бэтээра.

Солдаты еще долго держались на почтительном расстоянии от своего поста, – до тех пор, пока колонна не завернула за грузную, бабьим подолом накрывшую землю гору, и лишь потом поплелись к караульному помещению.

Через четыре часа Джангул, шедший во главе колонны, свернул с трассы в сторону – решил сделать традиционную остановку, минут на пятнадцать – двадцать, Джангул делал ее всегда. Затормозив и поставив машину так, чтобы можно было быстро покинуть место стоянки, он выпрыгнул из кабины, сделал одно приседание, потом второе, третье, пятое, седьмое, растер пальцами затекшую поясницу.

– Всем из кабин – на зарядку! – прокричал он как можно громче.

Раньше народ здешний не слышал о такой напасти, как зарядка, не дивился приседаниям и выкручиванию хребта из собственной задницы, но с приходом русских наступили новые времена, теперь афганские драйверы делают зарядку чаще русских водителей, поскольку поверили сомнительным утверждениям, что зарядка способна продлевать двуногим землянам жизнь. Джангул снова присел, с разбойной лихостью выбросил руки в стороны; казалось, что он сейчас пустится в пляс, но нет – не пустился, снова сделал несколько приседаний, похожих на молодецкие плясовые коленца.

Игорь тем временем оглядел запыленные, оглаженные временем и ветрами макушки гор, над которыми неподвижно висели крупные точки – парили орлы, высматривая внизу добычу; поймав нить движущегося воздуха, они могли часами передвигаться по ней, раскинув крепкие крылья, почти не шевеля ими.

Пустынны были горы. Кажется, ни наших людей не было в них, ни чужих… В тугих складках высокого рельефа, похожих на расстеленную по горбушкам ткань, не было никого и ничего, даже жизни не было, но нет, что-то настораживающее все-таки таилось в окрестностях, это Игорь ощущал шкурой своей, ноздрями, кончиками пальцев, – чувствовал, жизнь в горах этих есть, очень непростая, опасная жизнь… Игорь еще раз прошелся взглядом по ткани гор и неожиданно засек тусклый блеск полированного стекла, который, может быть, даже и родиться не успел, как вынужден был пропасть.

Это был блеск дальнобойного бинокля, чьи линзы на краткий миг поймали солнечный свет и тут же отпустили его, будто бы выплюнули.

Понятно было – за колонной следили. А раз следили, то значит, в любой миг могло произойти что-нибудь непредвиденное.

Он предупредил Джангула:

– За нами следят. В горах сидит наблюдатель.

– И пусть следят, – неожиданно легкомысленно среагировал Джангул. – Не впервые. Такое случалось и раньше.

Гужаев хорошо знал, что у Джангула биография, какой ни у кого нет, – достойна бойца спецназа, – он бывал везде: и в огне, в котором горел, но не сгорел, и в воде, где должен был утонуть, но не утонул, и в медных трубах, в которых должен был затеряться, пропасть, не выскочить, но он благополучно выскочил…

Перед тем как появиться в Афсовтре, Игорь изучил обстановку в этой конторе – по тем материалам, которые имелись у армейских разведчиков. Там имя Джангула упоминалось часто, личностью он был неординарной и, что опасно для его частых поездок в Пакистан, – очень известной.

Как-то он в одиночку совершил поездку за срочным грузом, укрепил в кузове тяжелый контейнер, цепями притянул его к бортам, чтобы не ездил, вообще не двигался ни в одну сторону, ни в другую, и отправился в обратную дорогу.

Подъезжая к Фарахроду – городку, раскинутому недалеко от Кандагара, Джангул вынужден был остановиться: перед ним замерла длинная цепь грузовиков с заглушенными моторами, машин было не менее сотни, – дорога дальше была закрыта. Слышалась плотная стрельба, над горами поднимались столбы дыма.

Джангул выпрыгнул из своего МАЗа, отплюнулся – по пути слишком много пыли набилось в рот, подошел к машине, стоявшей впереди. Спросил у шофера, лениво ковырявшегося в зубах горелой спичкой.

– Что случилось?

– Бой на дороге идет… Серьезный бой, – ответил тот, точным плевком сбил на землю ленивую осеннюю муху, крутившуюся около кабины. – Несколько банд объединились, оседлали дорогу, лупят всех подряд, никого не пропускают.

– Тьфу! – плюнул Джангул. Ситуация вырисовывалась, хуже не придумаешь… Хуже будет только горячая пулеметная струя. – Тьфу!

Пока он размышлял, да отплевывался, позади его МАЗа выстроилось не менее двадцати машин, – подъехали целой колонной, так же, как и все, заглушили моторы.

Стрельба впереди усилилась. Гулко ахали, визжали и вскрикивали минометы и душманские безоткатки – орудия, которые можно было, как казалось Джангулу, сколотить из обычной трубы, снятой с походного пуштунского самовара, трещали пулеметы, звук их был хорошо слышен, а вот у автоматов голос был слабенький, автоматов почти не было слышно.

Идти на прорыв бесполезно – бородатые стрелки превратят любую машину в одну большую дыру. Возвратиться назад и переждать худое время где-нибудь в городе, под прикрытием воинских частей – не уважать себя… Да потом, возвращаться вообще нельзя, это худая примета для всякого водителя, даже для такого, который умеет ездить не только по земле, но и по воздуху. Такой умелец может остаться в воздухе навсегда. Это как повезет.

В общем, выход оставался один – ждать.

На календаре стояло не самое простое время года – осень. И дождик холодный мог пролиться – тогда по раскисшей дороге вряд ли проедешь, и снег мог выпасть, а это еще хуже дождя, тут даже сам Аллах не поможет добраться до дома, и мороз может сковать все вокруг так, что мягкая земля не будет отличаться от камня – станет такая же твердая… Хоть отбойным молотком ее бери – не возьмешь.

Так под грохот близкой канонады прошли одни сутки. Ситуация не изменилась, дорога по-прежнему была блокирована. Джангул непрерывно ходил вокруг своей машины, чесал волосы под кепкой, прикидывая, каким образом можно вырваться из дорожного капкана и ничего придумать не мог. Как и сутки назад, оставалось одно – ждать.

За первыми сутками прошли вторые – такие же затяжные, длинные, – время совсем не двигалось, оно встревоженно зависло на месте, и у Джангула невольно начало болеть сердце, хотя раньше никогда не болело… А может, и болело, только он его не чувствовал.

Вот если бы оно молотилось изнутри о грудную клетку, задевало за костяшки и отзывалось на всякую мысль о нем горячей болью, тогда бы он знал, что такое сердце… Но до нынешнего дня не знал.

Если в первые сутки вынужденного простоя еще можно было в уголках карманов отыскать немного хлебных крошек, смешанных с табаком, то сейчас у Джангула уже не было ни хлебных крошек, ни табачных – вообще ничего не было, как не было и воды, ссохшийся рот, стоило только пошевелить языком, отзывался болью, словно бы живую ткань обдирали острой наждачной шкуркой…

Так в муках, в сосущих голодных болях прошел третий день.

Джангул видел, как иногда из кабины грузовика вываливался водитель и, слепо размахивая руками, бежал в сторону, мычал что-то немо: все болячки у шоферов полезли наружу, все выползло – вплоть до галлюцинаций и привидений, из ничего возникавших перед ними.

На четвертый день Джангул собрал водителей – в основном, тех, с кем раньше встречался на дорогах и немного знал, либо коротал время на вынужденных привалах.

– Я – Джангул, – произнес он сипло, запавшим внутрь голосом, в горло ему что-то попало, и он закашлялся.

– Мы знаем тебя, Джангул, – проговорил один из шоферов, сгорбленный седой человек с темным, изрезанным морщинами лицом, – и меня ты должен помнить, Джангул…

– Все может быть, – неопределенно отозвался Джангул: честно говоря, водителя этого он не помнил, да и вообще их очень много попадалось на трассах, работавших в самых разных конторах…

– Лет пять назад мы вместе доставили в Хайратон целый поезд горючего, помнишь? Ты тогда возглавил колонну из сорока бензовозов… Во был рейс! – седой вздернул большой палец правой руки, потряс им в воздухе, потом вздернул вверх и левую руку с воинственно откляченным большим пальцем. – Во!

Джангул помнил тот бросок из Кабула в Хайратон и обратно. В Хайратоне тогда закончился бензин, даже для машин «скорой помощи» не могли найти ни капли горючего. Наступал праздник иди курбон – один из главных в мусульманском мире, так что в Хайратон надо было идти обязательно – ради Аллаха. Джангул тогда, как и сейчас, собрал водителей, выступил с короткой речью.

– По пути могут быть засады, – сказал он, – могут быть мины… Все может быть! Но не идти в Хайратон нам нельзя. Я пойду первым, вы за мной, договорились?

И они пошли.

– Мы тогда под огнем четыреста пятьдесят километров отмахали и вернулись в Кабул, не потеряв ни одной машины, – слово «отмахали» седой водитель у кого-то позаимствовал, скорее всего, у русских, ни в дари, ни в пушту такого слова не было. – Тридцать шесть часов потратили на поездку туда и обратно.

– Да-а, трудное было время, – Джангул улыбнулся широко, по-мальчишески открыто – приятно было встретить человека из жаркого прошлого, теперь он вспомнил этого водителя: боевой товарищ, на которого можно положиться – не подведет. Хайратон они тогда не бросили в беде, обеспечили бензином… Без горючего город сделался неподвижным, даже бандиты побросали свои дырявые бурдахайки и пересели на ослов.

– Пробились же мы тогда, Джангул, а? Выстояли?

– Пробились. Выстояли, – подтвердил Джангул. – И сейчас пробьемся.

– Нужно пробиться, – водитель помял рукой темное, словно бы закопченное лицо. На всякий случай сообщил Джангулу: – Меня Мирзомомадом зовут.

– Точно, точно! Ты – Мирзомомад! – Джангул положил руку на плечо водителя, тряхнул, – жест был благодарным. – Тогда мы ведь все до единого прошли четыре с половиной сотни километров, никто не остался на дороге, никого не бросили.

– Все вернулись в Кабул, это правда. Двое раненых только было.

– Трое, – поправил Джангул. – Сейчас я предлагаю повторить то, что было, – прорваться. Согласен?

– С тобой? С тобой, рафик, согласен куда угодно, даже в преисподнюю, – заявил Мирзомомад, засмеялся легко, совсем не по-стариковски, – поскольку знаю – мы и оттуда выскочим целыми и невредимыми.

От смеха этого Джангулу даже легче сделалось, голодная слабость, сковавшая его, отступила, она словно бы сползла с тела.

– Нам, повторяю, придется прорываться. – Джангул сжал руки в кулаки. – В противном случае мы все здесь ляжем, и кости наши кучкой сложат в общей яме, которую и могилой-то назвать будет трудно.

Двести одиннадцать человек проголосовали за то, чтобы прорываться, – несмотря ни на что, в том числе и на стрельбу из минометов и безоткаток (нашли, кого пугать и чем пугать), лишь тринадцать шоферов, у которых, похоже, с собой был продуктовый запас либо они умели питаться ржавыми гайками и запивать их отработанным автолом, – проголосовали против.

– Я пойду первым, – сказал Джангул, привычно сжал руки в кулаки, – остальные – за мной. Очень важно – держать дистанцию. Если меня подобьют – не останавливайтесь, проходите мимо.

– Но ты же погибнешь, Джангул.

– Значит, такая у меня судьба… Тут ничего не поделаешь.

Эти слова Джангул произнес без всякой рисовки, очень просто, – понимал опытный водитель, что он зависит от матушки удачи, от того, орлом она побалует его или выпадет решка, – все в ее руках.

– Тот, кто почувствует, что не проскочит, также может вернуться – ругать не будем… На этом – все! – Джангул громкими шлепками отряхнул руки, вытер ладони о комбинезон.

Горы, за которыми шел бой, были низкими, пыльными, кудрявые, свитые в жгут мучнистые столбы поднимались до самых облаков, окрашивали их подбой в мучнистый цвет, Джангул задержал в себе дыхание, прикинул возможности и свои собственные и своего грузовика, отер ладонью лицо и утопил ногой педаль газа по самую репку.

Главное, чтобы не было глубоких воронок… Впрочем, такие остаются в земле только от артиллерийских снарядов, воронки от мин обычно бывают мелкие, от безоткаток и гранат – такие же; а за три дня томительного ожидания Джангул ни разу не услышал звука артиллерийского выстрела… Не дойти до людей они не могли: бой-то, превратившийся в противостояние, идет совсем рядом.

Грузовик ревел, как танк, готов был взвиться в воздух, словно тяжелый болид, исковерканная, в выковыринах, земля нервно дергалась под колесами; едва Джангул сделал первый поворот, пластаясь между двумя каменными горбами, как по машине прошлась громкая свинцовая струя, продырявила металлический кузов.

Джангул слышал, как пули, пробив борт МАЗа, всадились в железный контейнер, загромыхали громко, но дыр наделать не смогли.

Машину подкинуло, Джангул ударился головой о потолок кабины, обтянутый простроченным винилом, наполненным поролоном, до крови прикусил себе язык – минная выковырина, попавшая под колеса, сыграла роль трамплина, и МАЗ взвился в воздух. Вместе с контейнером.

Опасный был полет, хотя и короткий. Вторая очередь лишь взбила пыль на дороге позади грузовика – пулеметчик не успел развернуть свою неуклюжую машинку.

Через минуту Джангул уже прошил ревущее, начиненное пулями пространство насквозь, влетел в каменные ворота, втягивающие в себя дорогу, свернул вправо и очутился на безопасной площадке. Загнал МАЗ на обочину, рукавом рубахи стер пот со лба.

За спиной, в пространстве, которое он только что одолел, ярилось пламя, от взрывов тряслась земля, сипло взлаивали минометы.

Джангул оглядел себя – нет ли где крови? Или дырок с обожженными краями? Нет, крови не было, и дырок не было. А вот в МАЗе дырки были.

Мимо него проскочила вторая машина, резко затормозила впереди, метрах в пятнадцати от джангуловского грузовика. Джангул выпрыгнул из кабины. Левое переднее колесо у машины, вставшей впереди, дымилось – в него попало несколько раскаленных пуль, способных спалить не только колеса, но и огромный грузовик. В остальном все было нормально (или вроде бы нормально), но все равно машину надо было осмотреть детально, кроме внешних повреждений могут быть повреждения внутренние.

Дважды Джангул обошел свой МАЗ кругом, потом остановился, горестно качая головой: количество пулевых пробоин, которые получил его грузовик, счету не поддавалось. На самом же Джангуле – ни царапины, только шишка на темени. Тросы, которые держали контейнер, не дававшие контейнеру вылететь из кузова, были целы, ни один не лопнул.

Все, кто участвовал в том прорыве, остались живы… Несмотря на то, что воздух был плотно набит свинцом, лишь два человека были ранены и все. С той поры имя Джангула знали во всех шоферских углах Афганистана, произносили его с уважением – имя это водители развезли на своих колесах по всей земле. А Афганистан – страна большая, народа в ней много, всех не перечислить.

Сам Джангул потом долго вспоминал те голодные, какие-то спертые от того, что не было не только воды и еды, но и воздуха, – воздуха тоже не было, его съедал дым стрельбы и разрывов, – три дня, проведенные под Фарахродом.

Непростая была пора.

Это сейчас машины самых разных контор, не только Афсотра вольно разъезжают по всему Афганистану, а тогда в дальнюю дорогу пускались только самые отчаянные.

Кстати, в той поездке у Джангула был с собой пистолет – купил на барахолке для подарка, – очень красивая подделка под испанскую марку, склепанная в Пакистане на чьей-то мастеровитой коленке, позже Джангул решил, что пистолет в кабине грузовика может обернуться бедой и некоторое время не возил с собой оружия… А нужна ему и его людям беда?

Совсем не нужна. Да и все эти красивые пакистанские изделия на практике гроша ломаного не стоили – стволы у них были кривые, а после двух-трех выстрелов вообще текли, делались мягкими.

Настоящая сталь для пистолетного или автоматного ствола может быть толково закалена только на заводе – солидном оружейном производстве…

К тяжелым грузовикам привыкать непросто. Круг руля иногда может вообще вывернуть руки из плечевых гнезд, машина, как норовистый, очень сильный конь способна сама перескочить через кювет и унестись в чистое поле, либо полезть на лысую с облупленными краями гору, из-под ног выскользнут педали и потом их вряд ли поймаешь ступнями, мотор готов бывает заглохнуть в самую неподходящую минуту…

Грузовики любят, чтобы их, как малых детей, уговаривали, капризничают, куксятся, обижаются, но иногда все-таки прислушиваются к водителям, – в конце концов, должны же они все-таки кому-то подчиняться.

В кузове у Игоря Гужаева стоял контейнер, который на ходу скрипел, норовил навалиться сзади на кабину, смять ее, – особенно, когда колонна увеличивала скорость или поднималась на перевал, – поэтому Игорь первым делом полез в кузов проверить тросы – чего они скрипят, иногда даже поют, потом прерывают пение нехорошими дедовским стонами, затем откашливаются и снова начинают петь и скрипеть.

Тросы были в порядке, Игорь думал, что контейнер должен был обязательно сместиться после двух ударов по колесам, но он стоял на месте, не сместился ни на сантиметр, ни на полсантиметра, о чем свидетельствовали метки, сделанные мелом по углам контейнера.

Успокоившись, отметив про себя, что сейчас хоть одна недобрая боль перестанет терзать душу, Гужаев спрыгнул вниз, довольно хлопнул кулаком по борту МАЗа, в следующий миг поймал себя на мысли, что с оружием он чувствовал бы себя в несколько раз увереннее, чем без оружия, – нет того зажатого, какого-то ущербного состояния, которое часто возникает у всякого безоружного человека… Особенно в минуту опасности.

А с другой стороны, у того, кто носит военную форму и нормально подготовлен, даже голый кулак может оказаться серьезным оружием…

– А я новый фокус придумал, – неожиданно прозвучал за спиной сипловатый мальчишеский голос. Игорь обернулся – к нему неслышно подошел Хасан: при весе, который не больше веса мухи, у любого человека, не только у Хасана, походка будет бесшумной, и вообще таких ребятишек, как этот парень, хорошо посылать в разведку.

– Эх, Хасан, Хасан, – Гужаев с внезапно подкатившей грустью потрепал юного водителя по голове, – устроить бы тебя на учебу – большим бы артистом стал… Проклятая война, если б не она, – он не договорил, закашлялся. Бухнув несколько раз в кулак, отер изнанкой ладони рот. – Ну, давай, показывай, чего у тебя новенького?

– Ничего особенного, но… – Хасан качнул головой в одну сторону, потом в другую и неожиданно достал из кармана горящую, попыхивающую горьким дымом сигарету, сунул ее в губы, затянулся. Выдохнув, сплюнул, показал Гужаеву сигарету, из которой только что пускал дым, хотел ее вновь сунуть в рот, но не смог – на ее месте красовалась другая сигарета, также горящая… Откуда она взялась, каким образом Хасан ее запалил и когда, Гужаев не засек. Вот фокусник! Хоть и малый, но удалый.

На лице Хасана нарисовалось удивление, жидкие бесцветные брови подскочили и сложились смешным домиком, но в следующий момент сигарета, находившаяся у него в губах, исчезла… Гужаев и этот момент не засек – Хасан действовал не как фокусник, а как колдун. Только колдуны способны замыливать глаз человека, умеют демонстрировать такие фокусы.

Послышался призывный зычный голос Джангула:

– Народ, по машинам!

Через пять минут колонна уже месила дорогу колесами, взбивая мелкую клейкую пыль.

«Надо бы в штабе полка поговорить с нашим замполитом – неплохо было бы отправить Хасана в Советский Союз учиться, – думал Игорь, крутя обеими руками тяжелый неповоротливый руль. – Будет дипломированным фокусником. Не по сигаретной части, а по какой-нибудь другой… Укрепляющей здоровье, но не разрушающей его».

Навстречу на предельной скорости неслась расхристанная, с рваным пологом, тревожно бьющемся на ходу, бурдахайка, хлопала крыльями. Ветровое стекло у бурдахайки было разбито, в пустом проеме, как в проломе, бледнело скуластое лицо водителя, наряженного в мятую индийскую чалму.

На ходу, не сбрасывая газа, индус высунулся в проем и замахал одной рукой, будто хотел погасить космическую скорость своей трескучей машиненки, но испуганная бурдахайка только прибавила ходу, затрещала и задымила сильнее и вскоре скрылась за хвостом грузовой колонны.

О чем хотел предупредить всполошенный водитель проворной машиненки, было непонятно… А с другой стороны, почему непонятно? Очень даже понятно – впереди опасность.

Колонна скорости не сбросила, не притормозила, как шла на пределе возможностей, так и продолжала идти, моторы ревели, из выхлопных труб вылетал дым, перемешанный с искрами, грохотали колеса и железные сочленения рам и кузовов, над автомобилями высокими столбами взметывалась пыль.

Дорога в горах часто бывает непредсказуема, просчитать все ее повороты и спуски, форсирования сухих речных русел, засады «прохоров» и обычных любителей поживиться невозможно, шоферу приходится быть готовым ко всему и в первую очередь – к свинцовому огню. Из-за любого камня, покрытого пылью, может внезапно высунуться ствол ручного пулемета…

Так о чем же предупреждал их всклокоченный водитель бурдахайки? Один поворот прошли – нормально, ничего опасного не обнаружилось, второй поворот прошли – также нормально, прошли и третий поворот… Но едва колонна вкатилась на ровную, рыжую от осенней ржави и пыли долину, как с ближайшей вершинки, неровно обколотой сверху, плеснулась зеленоватая светящаяся струя… Вот и все, началось.

Пулеметчик целил в головную машину, которую вел Джангул, но не учел скорости грузовика, очередь попала в пустоту – в движущееся пространство, разделяющее два идущих грузовика, в данном разе первую и вторую машины, взбила высокий сноп пыли, третья машина также прошла без помех, пули лишь прошили воздух, – опытный шофер третьей машины чуть притормозил, потом резко нажал на педаль газа и этой нехитрой штуки хватило, чтобы пули всадились в землю, не потревожив металла, а вот четвертому МАЗу очередь попала в кузов, превратила один борт в решето.

МАЗ, окрашенный в небесно-синий цвет, даже взвыл от боли, отплюнулся черным вонючим дымом, какой обычно бывает рожден плохим бензином, рванулся вперед, уходя от смертельной опасности и через несколько мигов оказался вне зоны огня.

Машина, которую вел Гужаев, прошла без помех – повезло, без потерь проскочили еще два грузовика, а вот следующая машина пострадала – свинец снес половину кабины.

Этот коварный пулемет не был единственным в засаде – через пятьдесят метров колонну ожидал еще один пулемет, – хорошо, что не тяжелый, прошивающий насквозь и автомобиль, и контейнер с грузом, кромсающий людей, а облегченный, ручной, из которого можно было стрелять, как из винтовки, чуть ли не навскидку.

Но этой малой силы хватило, чтобы отправить к «верхним людям» паренька, украшавшего жизнь шоферов своими фокусами, а иногда, если было настроение – и клоунскими выходками, артистическими сценками, цирковыми номерами. Хасан сидел в кабине на месте отдыхающего шофера, справа, пуля угодила ему точно в висок, оставив небольшой, совершенно лишенный крови след. Умер Хасан мгновенно.

Кроме Хасана пострадали еще два человека – водитель-хозареец Абдул и пуштун из племени мандузи Хаджи, который решил пересесть с коня на автомобиль и занялся освоением нового дела. Впрочем, он водил грузовики и раньше, но нерегулярно, поэтому в колонне числился стажером и старался на лету познать некие профессиональные вещи, которые могли бы пригодиться ему в любой дороге.

У Хаджи пуля прострелила щеку, просекла насквозь рот, выкрошила три зуба и вышла через другую щеку, едва не зацепив второго водителя, сидевшего за рулем… Абдул же был ранен в плечо.

Шурави, ходившие с колонной в разведку, Селим Каримов, Альберт Карышев и Игорь Гужаев не пострадали – пули не тронули их. Игорь даже перекрестился, пожевал губами, будто шептал молитву. Проехав от места засады километра четыре, остановились – надо было перевязать раненых…

Хасана нельзя было узнать, – и без того маленький, он сделался еще меньше, словно бы смерть забрала с собой часть его тела, вместе с духом украла и плоть, лишив паренька части мышц, костей, выпив кровь, оставив в основном только оболочку.

А вот лицо, несмотря на пулю, застрявшую в голову, не изменилось, только вот, – странное дело, – постарело, словно бы Хасану исполнилось уже лет сорок – сорок пять, а может, даже и пятьдесят. Гужаев еще не встречал таких убитых – не было на его памяти людей, которые после смерти старели бы ровно вдвое, из мальчишек за какую-то четверть часа превращались в полустариков.

Несколько минут постояли над Хасаном молча. Джангул удрученно покачал головой, затем проговорил со вздохом:

– Хасана похороним на перевале, на шоферском кладбище… Как считаете?

Большинство водителей, столпившихся около Джангула, зашевелились, согласно закивали, заговорили тихо, почти неслышно…

У мусульман, по их вере, покойников положено хоронить в день смерти, до захода солнца, где бы человек ни умер, потому Джангул об этом и объявил.

Были, наверное, и исключения из правил, но о них Гужаев не слышал и касались они, судя по всему, только пророков и великих людей, простой народ обходился без этих излишеств…

Хасана уложили в кузов его грузовика, чтобы по дороге он попрощался с дорогой, источавшей красную пыль, с землей здешней и горами, с глубокими прорезями ущелий, с орлами, чертящими в небе плавные дуги, высматривавшими внизу какую-нибудь живность, но добычи на земле становилось все меньше и меньше, – зверье, распуганное войной, ушло в Иран, в Индию, в Пакистан, и вряд ли оно уже вернется назад. Но орлы, несмотря ни на что, держались этих мест, не улетали. Видать, для них в отличие от остальных любителей вольной жизни родина была родиной, она у всякого живого существа – одна.

Через четыре часа колонна выстроилась на дороге, крутыми петлями карабкавшейся на перевал, часть колонны перекатилась даже через перевал, поскольку всем машинам не хватало места. Наверху, на самой макушке, через которую тяжело переваливалась трасса, имелась удобная земляная площадка, ровная, как обеденный стол на Зеленом рынке в Кабуле, на ней и разместилось шоферское кладбище. Могил здесь было три, каждая отмечена ровным высоким шестом. Два шеста были украшены небольшими красными флажками, третий шест обвивала зеленая лента – здесь покоился безымянный водитель душманской «бурдахайки».

В ушах тоскливо посвистывал ветер, принесшийся откуда-то снизу, из ущелья, затянутого предвечерней тенью. Хасана завернули в чистый мешок, сплетенный из крупных нитей, снизу, на ноги, натянули еще один мешок, посередине перевязали зеленой лентой, потом обмотали еще одной лентой – красной, это было свидетельством того, что в жизни своей Хасан, пока мог дышать, радоваться, работать, поддерживал народную власть, друзей своих шурави, желал землякам своим доброй и долгой жизни, обязательно сытной, но судьба распорядилась так, что жизнь Хасана была оборвана едва ли не в самом начале.

– Смерть таких людей, как наш Хасан, подобна закату солнца, – проговорил Джангул негромко, провел себя ладонью по непокрытой голове, – когда они умирают, в природе сразу становится темно. Спи с миром, дорогой товарищ, и пусть тебе на твоей вечной стоянке будет спокойно и снятся только добрые сны.

Рядом с Хасаном в могилу положили две пачки сигарет – вдруг покойному захочется покурить на том свете или фокусы его покажутся интересными «верхним людям».

Через полтора часа колонна Афсотра двинулась дальше…

Солнце, неторопливо ползущее по небу, начало потихоньку скатываться вниз, к неровной линии горизонта.

Важно было до заката не только похоронить Хасана, но и достичь постоялого двора, охраняемого афганской милицией. Там ведь, ежели что, у царандоя и пулемет найдется, яркой трассирующей струей раздвинет опасную ночную черноту, отшвырнет «прохоров» куда подальше – по ту строну гор, уже спрятавшихся в вечернем сумраке, но здорово ощущающихся, сквозь пространство чувствовалась их гнетущая мощь, она давила на все живое и прежде всего – на людей.

К воротам постоялого двора колонна подкатила уже в ночной черноте, при свете фар. Давящая тишина свидетельствовала о том, что у воюющего люда, у душманов то есть, было время отдыха и подготовки к грядущим злодеяниям, – сегодняшней ночью они разойдутся и во всю ширь своих черных душ покажут гиндукушским хребтам, что такое «кузькина мать» на здешних наречиях, начиная от дари, кончая языком, на котором говорят белуджи.

У Джангула, хотя он и просил не брать с собою в дорогу оружия, в машине имелась скрытая схронка, которую не сумел обнаружить ни один «прохор», в ней лежал пистолет… На всякий случай, – не для участия в бою, а чтобы покончить с собой и не даться врагу живым.

С другой стороны, один пистолет – это не оружие, много им не навоюешь… Впрочем, как показалось Гужаеву, в других машинах также имелись тайники и народ готов был в случае необходимости достать стволы. Во всяком случае, лица водителей были серьезными. Не знали они, что у ловкого человека, умеющего драться, даже простая спичка, зажатая в ладони, может оказаться опаснее пистолета: кулак, «утяжеленный» такой спичкой, делается твердым, как камень, голову сносит легко, как тыкву с грядки.

– До рассвета – отдых, – объявил Джангул водителям. Голос у него был усталый, лицо осунулось, постарело, покрылось морщинами – выработал человек свой дневной ресурс, даже на дне ничего не осталось, выпил чашу до основания – дно сухое.

– Ложитесь, Джангул, – предложил Игорь, – если надо подежурить, я подежурю… Душманы к нам не пролезут, не беспокойтесь.

Джангул согласно покивал головой и закрыл глаза, он уснул, не успев опустить голову на подушку… Некоторое время держался прямо, кренясь то в одну сторону, то в другую, потом спиной хлопнулся на кровать.

Можно было только представить себе, какие нагрузки выдерживал Джангул. Спал он в одежде, да, собственно, в дороге водители вообще с себя одежду не снимали. Гужаев смотрел на него несколько минут молча, потом прикрыл тонким солдатским одеялом, такие одеяла выдавали здесь всем клиентам без исключения, – и вышел из комнаты.

Заглянул в балок, в котором остановился Карышев, – Альберт отключился быстро, он уже азартно посвистывал носом, на верхнем этаже его койки спал Селим, тоже похрапывал сладко, судя по лицу его – видел добрый сон, физиономия расплылась в улыбке… Намотались ребята здорово, «задние ноги» у них просто отнялись.

Проверив напарников, Гужаев успокоился и вернулся на свое место, к свалившемуся в глубокий сон Джангулу.

По справедливости, сны на войне не должны быть военными – только мирными: должны сниться сюжеты и лики с малой родины, милые сердцу пейзажи и люди, но так почему-то не получалось, на войне снилась война… И дома, если сержант останется жив, также будет сниться война.

Через десять минут, едва забывшись, Гужаев увидел во сне ребят своих, увидел даже самого себя – он сидел впереди на бронетранспортере, на стальной реснице, поднятой над смотровым окошком справа от водителя и внимательно наблюдал за дорогой.

До их бэтээра по дороге прошла бээмпэшка – машина гусеничная, серьезная, как танк, и следы от нее остались как от танка, только поуже размером, – Игорь сейчас эти следы и считывал.

Если попадется место, где колючий след гусеницы БМП будет стерт, надо немедленно стучать кулаком или ладонью по корпусу машины – подать сигнал механику-водителю: «Стоп!»

В восьмидесяти процентах из ста под смазанным следом будет находиться мина. Очень скоро Игорь увидел, что след бээмпэшки пересекает полоса, будто неведомое существо попыталось направить стальную машину в кювет, либо еще дальше – к глубокому гибельному ущелью; в полуметре от первой полосы землю взрыхлила вторая полоса, более приметная, словно бы проделанная коровьим рогом.

Приподнявшись на реснице, Игорь с силой хлопнул ладонью по металлу бронетранспортера:

– Сто-ой!

Ему показалось, что механик-водитель бэтээра не услышал его, и тогда Игорь дробно и гулко замолотил по броне кулаком:

– Стоп-стоп-стоп!

Бронетранспортер остановился, окутался облаком густой мучнистой пыли. Игорь ткнул ладонью в полосы, грубо наложенные на гусеничный след БМП:

– Видишь, какой бык своими копытами землю вспахал.

За спиной у Гужаева на броне сидел сапер по фамилии Зимин – специалист опытный, хотя на погонах у него краснела всего одна лычка – ефрейтор. По справедливости, такой сапер должен иметь звание не меньше старшины. Гужаев повернулся к нему:

– Юра, проверь, что за возюканье нарисовано на гусеничном следе?

Зимин спрыгнул с машины, достал щуп, потыкал им в землю, обследовал коровьи шрамы, ничего не нашел и молча развел руки в стороны: чисто, мол.

Игорь поскреб пальцами затылок: не может быть, чтобы ничего не было, «прохоры» вообще-то стараются минировать все, даже пуговицы на одежде и галоши, забытые в кустах – вдруг за них шурави схватятся? Ради интереса хотя бы… А?

– А электроника чего говорит? – поинтересовался Гужаев, и Зимин послушно обследовал бээмпэшный след «саперным ружьем», покачал отрицательно головой: нету ничего!

– Значит, можно двигаться дальше?

– Можно, – уверенно ответил Зимин.

Американцы поставляют в Афганистан самое разное оружие, множество мин, причем мины и собственного производства, и чужого, изготовленные в других странах, дружественных к Штатам и враждебных к Советскому Союзу, естественно.

Американцы создали «клеймор» – осколочную мину направленного действия, технологию передали пакистанцам, и те сейчас шлепают эти «клейморы» на конвейере тысячами, каждая мина выплевывает в пространство по семьсот осколков. Произвели американские любители свободы и отравленную гранату, также милосердием не отличающуюся – с осколками, обработанными смесью ртути с хромом, запечатанными в пластик, теперь «прохоры», похрюкивая от удовольствия, сотнями развешивают этих красавиц на проволоке растяжек, затем располагаются неподалеку на привал в ожидании результатов своей трудовой деятельности.

Каждая отравленная граната – это тысяча осколков, и кто-нибудь, даже из самих «прохоров», хотя бы один осколок, да подцепит обязательно, это закон.

Попадались на дорогах и старые английские мины Мк-7, самые мощные из всех, которыми заокеанские благодетели вооружали «прохоров». Три месяца назад на такой мине подорвался бронетранспортер, на котором шел командир мото-маневренной группы Сергей Наумович, старший лейтенант.

Колеса у бэтээра отстригло, будто ножницами, запасной скат, который был привязан к броне тремя автоматными ремнями, очень прочными, улетел в никуда вместе с обрывками ремней, людей расшвыряло в разные стороны…

Серьезная мина Мк-7. Весит без малого четырнадцать килограммов, тротила в ней – две трети веса. Большой ложкой будешь есть – все не съешь.

Эх, мины, мины… Гужаев раньше много занимался ими, пока его не перевели в разведку, в маневренную группу, которую по прописанным обязанностям приравняли к штурмовой.

Не забыть никогда и «тээску» – итальянскую мину ТС-6,1, опасную, коварную, снабженную таймером. Корпус у нее пластмассовый и вообще все пластмассовое, из металла отштампован лишь боек, больше ничего. Найти такую мину может только собака, да еще опытный сапер с щупом, больше никто. Ни одна, самая чувствительная и мудрая электроника не берет «тээску» – просто не видит ее, не ощущает, не слышит и вообще считает зловредную итальянскую мину выходицей из иных миров, не имеющей никакой плоти.

Для тонкой электроники так оно и есть, а для чуткой собаки, для Найды или Рекса, – нет.

Из «тээсок» получались великолепные пластмассовые абажуры, каждый офицер, воевавший в Афганистане, считал своей почетной обязанностью привезти такой абажур для домашнего торшера, – такой торшер создавал в квартире уют и светился очень тепло, с приветливой нежностью.

Знали бы люди, которые потом где-нибудь в Златоусте или в Элисте, в Вологде либо в Минске будут восхищаться таким торшером и делать комплименты хозяину, чего стоит эта домашняя приветливость и вообще, на чем замешаны современные эстетические вкусы… Впрочем, все зависит от хозяина, от того, как он себя поведет.

Мины эти, все до одной, перебрал в своем коротком чутком сне Гужаев, он шевелился, стонал, разбрасывал в разные стороны затекающие руки, но, несмотря на чуткость, на то, что слух его ловил все звуки без исключения, даже очень малые, ни разу не проснулся.

Американская мина М-19 будет помощнее английской, но на дорогах встречается нечасто, американцы эту мину почему-то берегут, попадается она ныне все реже и реже.

Есть мины примитивные, пакистанские, которые могут бронетранспортер раскупорить, как розу, хотя слеплены они из голого тротила, запечатанного в пластмассу, взрывателем у такого заряда обычно бывает другая мина, противопехотная, небольшая…

Рядом «прохоры» часто ставят еще несколько мелких мин, иногда вообще громоздят их друг на дружку, этого добра не жалеют, строят «композицию» в расчете на сапера: он ведь обязательно будет топтаться вокруг мины, изучать ее и на одну из мин как пить дать наступит… В результате – взрыв. Пятка на ноге сапера будет отломлена, останутся только вялые окровавленные пальцы.

Сапер, конечно, выживет, отлежит свое в госпитале, но пара костылей, либо инвалидная коляска будут обеспечены ему до самой гробовой доски.

Это закон…

Зимин еще раз потыкал железным щупом в след, в полосы-выковырины и разрешающе махнул рукой: вперед, мол, господа-славяне!

Во сне Игорь даже услышал, как мягко захрустела спекшаяся от солнца пыль под его кроссовками.

– Зимин! – позвал Гужаев сапера, повторил зов, отметив про себя, что слышимость во сне на этот раз была никудышняя, звук двоился, потом позвал снова: – Юра!

Ответа не услышал – сапер словно бы растворился в пространстве, в следующий миг перед Гужаевым уже ничего не было, ни гусеничного следа, ни утопающего в рыжем дрожащем мареве простора, ни белесых строчек узких, длинных, словно бы присыпанных слабой копотью облаков. Гужаев словно бы провалился в глубокий туманный колодец – ничего не слышно тут и не видно ничего…

За стенами дощаника проскрипели ботинки двух дришей – солдат патруля, скрип обуви был разбавлен их разговором, говорили о каком-то Файзулле, перебежавшем на сторону «прохоров»… Видать, купили парня высокими гонорарами – ведь за убитого солдата-шурави сто тысяч афгани, за полковника – восемьсот тысяч, и это – огромная сумма, за пилота сшибленного вертолета живого или мертвого – миллион… Но платят хозяева только когда увидят, что уничтожен именно полковник или предъявлено обгоревшее тело второго пилота «Ми-8» в чине старшего лейтенанта. Впрочем, как «прохоры» добывают доказательства и что это за доказательства, Гужаев не знал. Хотя кое-что слышал…

Но к делу нынешнему это не имеет никакого отношения.

Кстати, на людей гражданских эта такса тоже распространяется. За убитого журналиста, человека сугубо мирного, неведомый кассир отслюнявливает, например, двести пятьдесят тысяч афгани.

В общем, расценки, как на рынке где-нибудь в Пешаваре или в крупном американском супермаркете, каких немало в столице Пакистана, и по многим позициям существуют скидки. Даже за украденный у советского солдата вещмешок рассчитываются афонями.

Эх, дриши, дриши! Видать, от тех храбрых солдат, которые когда-то лупили в хвост и в гриву английские экспедиционные корпуса, а также брили шею самому великому Киплингу, не осталось ничего, только пыль времени, да память… Для кого-то эта память была добрая, для кого-то – очень недобрая. Впрочем, история и время все расставят по своим местам.

Говор дришей затих, скрип ботинок также угас, будто опустился в воду – патруль двинулся проверять глухие места постоялого двора, в которых могла завестись какая-нибудь опасная нечисть, минут через пятнадцать голоса послышались вновь – нечисти в темных углах не оказалось, и дриши возвращались на исходную позицию.

Говорили громко, даже очень громко для ночного часа, дриши старались голосами своими поддерживать в себе боевой дух, жестикулировали, десантными ботинками с высокими бортами подбивали на дорожке голыши и комки спекшейся земли.

А Гужаев еще никак не мог отойти от затяжного сна, в котором видел завешенное маревом пространство, мины и дороги, даже в ключицах что-то тупо покалывало, рождало в голове тоскливые мысли, вспоминал себя, пору, когда был еще совсем необтертым солдатиком, не отличавшим деревянную фуру от стальной полевой пушки, а пистолет от поварешки и не узнавал самого себя.

Мины были бедой и для Джангула, это его роднило с разведчиками, делало близким к заботам этих умелых неразговорчивых ребят, поэтому, когда утром, в еще нерассеявшейся предрассветной темноте, он столкнулся с Гужаевым, то спросил, улыбаясь:

– Чего видел во сне?

Тот ответил, совершенно не задумываясь о том, что видел:

– Мины!

Джангул даже вздрогнул от этого ответа – он тоже видел мины, вот ведь как, покрывался холодной сыпью и стирал со лба острекающе холодный пот, – мины для грузовиков Афсотра были страшнее очередей двухствольных ДШК, ковра автоматных пуль и какой-нибудь дурной лихорадки, приносящейся с красными пылевыми метелями из Индии либо из глухого пакистанского захолустья, где водится не только опасная лихорадка, но и кое-что еще… Покачав головой удивленно, Джангул проговорил тихо, горьким просевшим шепотом:

– Я шесть раз подрывался на минах… Представляешь, шурави?

Шурави представлял. Более того, он подумал, что вряд ли в сороковой армии найдется солдат, который перенес бы шесть подрывов.

С другой стороны, все может быть, жизнь вообще способна преподносить такие сюжеты, которые ни один мудрец не сумеет выдумать. Были случаи, когда неопытный солдатик попадал под ковровый огонь, рядом с ним с тяжелым сопением шлепалась мина и не взрывалась, а когда солдатик уже решил встать с земли, около него падала еще одна мина… Она должна была превратить его в обычную рубленую котлету и сдобрить мелкой красной пылью, но мина, поворочавшись немного, поскрипев суставами, затихала, не взорвавшись. Такое тоже случалось, – в итоге ошалелый солдатик убегал в свой окоп. Гужаев об этом помнил, это было, было, это явь.

Случалось, что иной солдатик после подрыва бронетранспортера на мине улетал вместе с запасным колесом метров на тридцать от места подрыва, и хоть бы хны. Приземлялся – ни одной царапины. А должен был бы приземлиться рваный мешок, набитый переломанными костями. Кому как повезет – у каждого своя судьба.

– Через двадцать минут выезжаем, – сказал Джангул.

– Я понял, – Гужаев, подобно вежливому восточному человеку, неторопливо поклонился Джангулу. Все правильно. Во-первых, Джангул – начальник, во-вторых, он старше по возрасту.

Перед отправкой колонны из маленького служебного домика вышла женщина с метлой, у нее были светлые волосы и светлые глаза, за женщиной выкатился мальчишка лет четырех, на ходу хватающийся за мамин подол… Женщина ни на афганку, ни на пакистанку не была похожа.

– Мама, мама, ты куда? – неожиданно захныкал пацаненок на чистом русском языке, чем несказанно удивил Игоря. – Я есть хочу.

– Погоди, сейчас приберемся малость и поедим. Не то башкан придет, увидит, что двор не подметен, ругаться будет.

– Ма-а! – начал канючить мальчишка.

Откуда здесь русские люди, с какого порога спрыгнули, как угодили в афганскую неволю? Слово «башкан», насколько знал Гужаев, – турецкое, значит, появление в этих мрачных горах русских каким-то образом связано с Турцией.

В последние годы в Союзе появилось много афганцев, люди эти успешно учились, приобретали инженерные специальности, надеялись, что они вернутся жить в мирную страну… Но годы проскакивали быстро, война затягивалась, и афганцы, строя планы на будущее, подбирали себе в России невест.

В России ведь не то, что в Афганистане, непомерный калым за невесту не надо платить, невесты в России бесплатные.

А чтобы невесты не колебались, не ждали, когда кончится война, их подбивали разными посулами, обещали золотые горы и врали, врали напропалую. Иной житель Герата или Джелалабада впаривал в девичьи мозги, что его семье принадлежат два завода либо банк с сетью прачечных, разбросанных по всему городу, или же что-то еще, очень ценное, – например, полтора десятка заправочных станций, супермаркет, строительная фирма, точка в автосервисе, зубоврачебная клиника, на личном счету в банке – несколько сотен миллионов афгани, он даже не знает, куда их девать; в горах – охотничий дом, персиковый сад и террасные хлебные поля. Урожаи знаменитой твердой пшеницы – очень высокие.

И наши простушки на эти крючки попадались одна за другой, хотя раскусить всякого голосистого петуха, способного красиво кукарекать, раскусить было очень несложно. А ведь если суженый – миллионер, то за невестой он как пить дать отправится совсем в другое место, учиться поедет не в Москву, в институт мелиорации, а в Сорбонну либо в Кембридж, невесту же, кстати, искать будет не в Союзе, а у себя дома, – возьмет холеную красавицу афганку и будет очень доволен…

Русскую в дом не приведет по одной, очень веской причине, которую ныне учитывают в своих планах все знатные люди Афганистана. Недавно был опубликован проект новой конституции Демократической Республики Афганистан. В проекте этом записано, что президентом страны может быть избран человек в возрасте от сорока лет и выше, родители которого – коренные афганцы, и только они. Ни полукровок, ни четвертькровок, ни просто инородцев не должно быть совсем.

Вот и оказывались приехавшие сюда русские девчонки у разбитого корыта, с мужем, у которого не только бензоколонки, магазина или чего-нибудь еще, большего, не было – не было даже денег на обед…

Таким девчонкам доставалось больше всего – она могла стать женой не только какого-нибудь Ахмата или Хуссейна, вдохновенно вравшего про собственный завод, производящий бамперы и радиаторы для автомобилей по заказу Германии, но и женой всех его братьев, которых в любой афганской семье обычно насчитывалось очень много.

Одно дело, когда у русской девчонки один муж и совсем другое, когда бородатых молодцов, требующих ее тела, оказывается семь или восемь человек. Тут не только умоешься слезами, но и кинешься под танк, либо по-собачьи воя, убежишь на какую-нибудь гиндукушскую вершину.

Гужаеву хотелось поговорить с этой женщиной, спросить, не нужна ли помощь, но как это сделать? Расшифровываться нельзя, хотя он, в общем-то, и не очень зашифрован. Надежно шифруют только сотрудников политической либо стратегической разведки.

Мальчишка, цеплявшийся за подол своей матери, мешал ей махать метлой, сгребать в мешок пластмассовые пакеты и обертки и вообще предаваться скорбным мыслям. Лицо женщины было печально, уголки губ обиженно опущены, на лбу нарисовалась вертикальная складка.

– Ма-ам, я хочу есть, – настырно тянул сынишка. Был он темноволос, узок лицом, кожа на лбу и щеках имела смуглый оттенок, который часто путают с загаром, но это не загар. Маленькие руки тоже имели смуглый оттенок. – Ну, ма-ам!

Женщина неожиданно остановилась и, откинув метлу в сторону, задавленно всхлипнула.

Под эти горькие всхлипы колонна и выехала со двора.

Занимался новый день, уже и птицы проснулись в ближайших зарослях, на ветках деревьев, загалдели озабоченно, воздух посветлел, налился золотом, обрел праздничную торжественность; золотистой сделалась даже земля, – день обещал быть хорошим.

В Кабул колонна прибыла без приключений – на дороге не было ни пальбы, ни мин, ни групп «прохоров», демонстративно маячивших на взгорках, ни душманских бурдахаек, ощетинившихся стволами пулеметов. Бурдахайки на дороге были, пожалуй, опасны точно так же, как и мины. Но, видать, у «прохоров» сегодня был мирный день.

Едва Гужаев появился в жилом модуле, как около него возник дежурный – сержант с красной повязкой на рукаве и автоматом, небрежно повешенном через плечо.

– А автомат тебе для чего? – удивился Гужаев. – Раньше было положено иметь штык-нож в ножнах и этого достаточно.

– То было раньше. А вчера пришла указивка – на дежурство у тумбочки брать с собой автомат.

– Значит, где-то что-то случилось…

– Тебе велено в разведотдел явиться. Нигде ничего не начудил?

– Куда мне? – вяло отмахнулся Гужаев. – Уже вышел из этого возраста.

В разведотделе больше заинтересовались не сведениями, которые принято называть оперативными, а тем, что Гужаев доставил из Пакистана информацию о том, что Михайлов мертв и известно место его захоронения.

Майор Кудлин – человек с круглой и лысой, как арбуз, головой, очень подробно расспросил Игоря о могиле номер 64–15, о сержанте Моргуненко, попавшем в плен, об охранниках, выстроенных на базаре по хитрой формуле, нацеленной на то, чтобы в ловушку попали те, кто упорно ищет Михайлова… Понимали «прохоры» и их наставники, хорошо понимали, что шурави будут искать Михайлова до предела, до поры, пока не обнаружат его самого, живого или мертвого, либо достоверные следы его.

– Как вам, сержант, показался Моргуненко? – сухо, без особого интереса спросил Кудлин. – Вы откуда его знаете?

– Вместе лежали в госпитале, в одной палате.

– В каком госпитале, в здешнем или в Союзе?

– В здешнем. Мужик он нормальный, в плен попал, находясь без сознания. Не повезло.

– Зато в другом повезло – жив остался, – майор сделал у себя в блокноте пометку, посмотрел на кончик нарядной китайской ручки, на заостренное перо, к которому пристряла пылинка. – Сюда, к нам, на нашу сторону… он ничего не присылал? – неожиданно спросил Кудлин.

Игорь усмехнулся про себя – надо же, майор все-таки просек, что Моргуненко передал записку Гале Клевцовой, – и как же он просек, интересно, если Гужаев ему ничего не говорил? Как догадался?

– Присылал, – поколебавшись несколько мгновений, ответил Гужаев. – Записку.

– Что за записка? Чего в ней?

– Не знаю. Не читал, товарищ майор.

– Передал уже адресату?

– Пока нет.

– Давай-ка мы вместе посмотрим, вдруг среди строчек какие-нибудь блохи запрятаны? Чтобы потом ничего не вышло.

Гужаев выпрямился, движение было резким, словно бы к нему прикоснулся оголенный электрический провод.

– А удобно это, товарищ майор?

– В нашем деле неудобно только портянки поверх сапог наворачивать, да суп хлебать вилкой… Все остальное – для нашего же блага, сержант. Может быть, мы сделаем доброе дело для того же Моргуненко, когда прочитаем его записку. Как вы считаете, так это или не так, а?

Гужаев неопределенно приподнял одно плечо, глянул в сторону – смотреть в лицо майору не хотелось; майор это понял и повысил голос:

– А?

– Наверное, так, товарищ майор, – нехотя ответил Гужаев.

Кудлин прочитал записку, которую привез Игорь, сложил ее фронтовым треугольником, – как, собственно, она и была сложена, – протянул Игорю. Проговорил со вздохом, каким-то остывшим, севшим голосом, будто ему не хватало воздуха:

– Хорошее, честное письмо… Признание в любви… Й-эх, где мои семнадцать лет? А? Бывают ведь они только один раз в жизни.

Приглядевшись к майору, Гужаев неожиданно засек, что чем-то тот, несмотря на лысую, как молодая тыква, голову, похож на Высоцкого… Высоцкого той поры, когда актер был молод и снимался в фильме про альпинистов. Как же назывался тот фильм? «Высота»? Нет. «Трещина»? Нет. А название у того кино было очень простое. А! «Вертикаль»… Точно – «Вертикаль».

Гужаев хорошо понимал, о чем сейчас думает Кудлин, он бы и сам об этом думал, если бы был майором, – об операции, которая обязательно будет проведена… А как ее не проводить, если в приграничном пакистанском городе обнаружена могила Михайлова.

– Теперь я могу отдать записку девушке, которой она адресована? – внутренне морщась, спросил Игорь.

– Можете, сержант, – разом сделавшись вежливым и разгладив морщины на лице, ответил Кудлин. – Как вы думаете, Моргуненко захочет помочь нам?

– Обязательно захочет, – не колеблясь, ответил Гужаев. – Я за него ручаюсь.

– Смотрите, сержант, берете на себя серьезную ответственность.

Ох-хо-хо, ответственность на себя Гужаев брал в жизни столько раз, что потерял этому счет… Одним разом больше, одним меньше – это уже не играет никакой роли. Хотелось сказать майору: «Наваливайте побольше, постараюсь не свалиться с ног», – но он этого не сказал, майор ведь не поймет.