Поскольку от Петьки Лютого не было слышно ни слуха ни духа, батька отправил к головному атаману Украины Симону Петлюре делегацию из двух человек: одного – говоруна, политика, теоретика, большого любителя украинского сала, второго – бойца, рубаку, георгиевского кавалера, готового за свободу «нэньки Украины» кого угодно развалить пополам своей саблей. Первый посланец был Всеволод Волин, второй – Алексей Чубенко.

Нашли посланцы хмурого настороженного Петлюру на станции Жмеринка, в роскошном вагоне, в каком, наверное, только самодержец российский и ездил. Дядя Волин восхищенно поцокал языком:

– Хорош катафалк!

Что такое катафалк, Чубенко не знал, поэтому на всякий случай решил промолчать.

Окружение Петлюры – полковники и генералы – были одеты роскошно, блистали всеми цветами радуги, как петухи, сам же Петлюра был наряжен более чем скромно: в глухой темный френч, застегнутый на все пуговицы, с отложным воротником, к клапану кармана был прицеплен золотой значок, какой именно, Волин так и не смог разглядеть.

Лицо у Петлюры было светлое, лоб высокий – сразу видно, журналист! Уловив в глазах Петлюры снисходительное выражение – так старшие обращаются к несмышленым младшим, – Волин на глазах превратился в этакого привередливого барина, – он умел это делать, – капризного, холеного, властного. Петлюра это засек, усмехнулся.

Адъютант Петлюры принес поднос с чаем, поставил его на стол. Подстаканники были новенькие, ни разу не использованные, серебряные, – это Волин отметил, подумал, что Петлюра все-таки придает их визиту значение.

После пятнадцатиминутного прощупывания друг друга «высокие договаривающиеся стороны», как принято отмечать в подобных случаях, пришли к выводу, что борьбу с генералом Деникиным, большим обидчиком Петлюры (Петлюра, например, с большим трудом занял Киев, а Деникин на следующий день вышиб его оттуда), и вообще всем белым движением надо вести совместными силами, для чего трэба заключить договор… А вот дальше начались разные «танцы-шманцы-обжиманцы»: Волин со своим напарником постарались нажать обеими ногами на душевные патриотические педали, как на педаль газа в автомобиле… Прав был Петлюра, когда смотрел на них как на бедных родственников: патриотические речи, не подкрепленные выразительным хрустом ассигнаций, выглядели смешными.

Впрочем, геополитический аспект был обговорен без особых хлопот: в случае победы Петлюра предоставляет Махновии возможность стать государством в государстве – в Махновии будет развиваться свободный советский строй, тот самый, который хотел батька, а вот по части «тебе – блин, мене – блин, вот тебе блин, а вот мене – блин» было хуже. Но тем не менее после долгих чаепитий Петлюра выделил батьке 125 тысяч патронов безвозмездно, а еще 575 тысяч продал за золото. Взял пятьдесят тысяч рублей – цену по тем временам вполне божескую.

Повстанческая батькина армия переходила в оперативное подчинение к петлюровцам. В порядке компенсации махновцы теперь могли пользоваться госпиталями в петлюровских тылах.

По части идеологических предпочтений разошлись резко: Петлюра горой стоял за буржуазный национализм, махновцы – за полную свободу без всяких государственных, националистических или буржуазных ограничений. И без всякого давления, естественно. И так пробовал велеречивый дядя Волин вбить в голову Петлюры светлые анархические идеи, и этак – все бесполезно: Петлюра твердо стоял на своем.

Договорились о том, что Петлюра и Махно встретятся лично и обо всем переговорят. На станции Умань.

Когда дядя Волин с напарником вернулись в батькин штаб и сообщили об этом Нестору Ивановичу, тот долго жевал губами:

– Есть у меня сведения о том, что Петлюра с большим почтением посматривает на Запад – буквально стоит навытяжку, и все эти разглагольствования насчет буржуазного национализма приведут в конце концов к требованию присоединить Украину к какой-нибудь Бельгии или к Америке в качестве какого там по счету штата… Сколько у Америки штатов?

– Не помню, – соврал дядя Волин. Он никогда и не знал, сколько в Америке штатов, а если бы и знал, то все разво не стал бы держать эту мелочь у себя в голове.

– Но тем не менее повидаться с Петлюрой надо, – сказал Махно. – Он нам помог с патронами… А как он насчет анархических идей?

– Настроен отрицательно.

– Всемирную анархию отвергает?

– Полностью.

– Ну и хрен с ним… – Батька махнул рукой, как показалось Волину, с облегчением. – Нам пассажиры не нужны. А то, что есть ценного у головного атамана, – надо взять. Например, патроны. – Махно усмехнулся. – Дальше, глядишь, возьмем что-нибудь еще…

Через некоторое время разведка донесла батьке, что Петлюра прицепил свой роскошный вагон к бронепоезду и двинулся в сторону Умани.

– Что ж, мне тоже пора, – сказал батька и прыгнул в тачанку.

По обе стороны его в тачанке, как два брата, стояли тупорылые станковые пулеметы. В ногах лежала «люська» с заправленной в лентоприемник длинной брезентовой лентой, набитой новенькими блестящими патронами – петлюровским даром.

Оглянувшись на охрану, сопровождавшую его на черных, один к одному, специально подобранных конях, – сопровождало батьку пятьдесят человек, – Махно подал команду:

– Вперед!

До Умани – путь неблизкий, лучше было бы проделать его на автомобиле, но Махно рассудил здраво: на дворе осень, и хотя сегодня светит солнце, припекает по-летнему жарко, а во дворе пахнет персиками, это ничего не значит – через двадцать минут на солнце может наползти серое водянистое облако, и роскошный персиковый дух в течение нескольких минут будет сменен запахом гнилых помидоров, автомобилю застрять в такую погоду ничего не стоит – в первой же луже и сядет, а тачанку, даже если она утонет вместе с оглоблями, лошадь обязательно вытянет.

Для подстраховки – мало ли что может случиться во время общения батьки с Петлюрой – в район Умани решили выдвинуть кавалерийскую бригаду, способную в течение десяти минут взять город в кольцо и зажать всех, кто будет находиться в нем, – ни один человек не останется без присмотра и не уйдет незамеченным.

Катил батька на тачанке, слушал цокот копыт и думал о Петлюре: конечно, и скользкий он тип, и программа его скользкая – направлена на увод Украины от братьев-славян и в первую очередь от России, но у Петлюры сейчас – деньги, сила, международные связи, совет министров с целым штатом ловких чиновников, а у Махно что? Ни денег, ни патронов, ни оружия, ни связей, ни контактов с Лондоном и Парижем – только черное бархатное знамя, расписанное серебром, да желание видеть Украину свободной. Многие из сподвижников Махно были против этой встречи… Штабные, например, вообще выступили с идеей убрать Петлюру – разрезать его очередью из «люськи» пополам и сбросить в овраг.

Сам батька тоже не поленился, поручил двум Левкам – Голику и Задову – собрать сведения о Петлюре, справедливо рассудив, что о партнере по переговорам надо знать больше, чем он знает о себе сам. И уж во всяком случае – не меньше.

Симон Петлюра утверждал, что происходил из старого казачьего рода, на самом же деле с казаками его роднило только то, что отец Петлюры также крутил лошадям хвосты, как и безземельные казаки, – он был обычным извозчиком, денег домой почти не приносил, поэтому у Симона было нищее детство.

Когда Симон подрос, то поступил в Полтавскую духовную семинарию – ту самую, которую окончил поп Гапон, но очень быстро вылетел оттуда.

Стал преклоняться перед гетманом Мазепой, на его антирусских идеях и созрел: как и Мазепа, Петлюра считал, что Украина должна найти себе более выгодного царя, чем русский, поэтому Мазепа так и шарахался – от шведов к туркам, от поляков к французам, от немцев к англичанам, подсовывался под всех и всем заглядывал в рот: чего они скажут?

Движение Петлюры – так называемое Украинское националистическое – было рождено в Австрийской Галиции[2], Симоном Петлюрой занимались очень опытные наставники в городе Лемберге[3], они многому научили своего подопечного, и в первую очередь тому, как бить русских.

В 1905 году Петлюра переселился в Москву, работал в страховом обществе «Россия» кассиром. После выстрелов в Сараеве, когда Николай Второй объявил всеобщую мобилизацию, был призван в армию, но на фронт не поехал – устроился в тыловую часть, а затем – в «Союз земств и городов», где и протолкался всю войну.

Тыловое сидение не помешало ему возглавить Украинский фронтовой комитет и орать на митингах от имени тех, кто проливал в окопах кровь, – случалось, что скромный серенький Петлюра, изображая из себя матерого окопника, и рубаху на груди рвал, и кулаком в верх живота стучал. В семнадцатом году, в мае, Петлюру избрали во Всеукраинский войсковой комитет Центральной Рады, очень скоро он стал председателем этого комитета и пошел, пошел по ступенькам вверх – аж штаны в раздвиге затрещали. Через некоторое время получил пост военного министра УНР – Украинской народной республики, осенью восемнадцатого года стал главнокомандующим – головным атаманом – всеми войсками «нэзалежной»…

Карьеру сделал такую быструю, что шапка с головы запросто могла слететь. Хотя били Петлюру все кому не лень – и белые, и красные, и разные цветные, раскрашенные во все колера радуги – все, словом. Вот с таким человеком предстояло сотрудничать Нестору Махно.

А может, правы те, кто предлагал свернуть Петлюре, как петуху, голову набок и засунуть ее в суп?

Что ж, в этой идее также имелось кое-что привлекательное…

В конце концов, если они не сговорятся, батька постарается пристрелить Петлюру в его же собственном вагоне. Чтобы дурного духа на Украине было меньше.

Солнышко тем временем втянулось в вязкие серые облака, исчезло там, пространство вокруг загустело, слиплось, и сверху посыпался мелкий нудный дождь. Махно, чтобы не мокнуть, натянул на себя прорезиненный немецкий плащ, поднял капюшон, нахохлился по-вороньи, нос уткнул в воротник. Так под глухой шум дождя и въехал в Умань – небольшой чистый городок, радующий взор белизной мазанок.

Встретиться с Петлюрой договорились на железнодорожном вокзале, в роскошном царском вагоне…

Но Петлюры на станции не оказалось: бронепоезд срочно поднял пары и, дымя тяжело, вонюче, укатил в Христиновку – в последний момент Петлюра раздумал встречаться с батькой.

На что уж Махно был опытный, в жизни своей повидал всякие «сюжеты», но такого поворота он не ожидал!

Как выяснилось позже, Петлюра бежал даже не в Христиновку, а гораздо дальше – в Польшу, бросив на произвол судьбы свою армию и земляков своих – галичан.

Впрочем, из Польши местные власти его также скоро выдворили, и бывший семинарист покатился дальше – на Запад.

Через семь лет судьба догонит «головного атамана» и угостит его порцией свинца – Петлюру застрелит часовых дел мастер Шварцбард.

Перед тем как выстрелить, часовщик решил уточнить – Симон ли Васильевич Петлюра находится перед ним? Петлюра, словно бы вспомнив свое прошлое, напыжился, вздыбил по-молодецки грудь и, думая, что перед ним стоит обычный почитатель его имени, ответил утвердительно.

После этого прозвучали выстрелы – часовщик всадил в Петлюру всю обойму целиком…

По всем расчетам главкомюжа Фрунзе батька Махно не должен был выскочить из ловушки, которая была ему приготовлена, а он выскочил – ударил в стык между двумя дивизиями, когда одна бригада меняла на позициях другую, ударил сильно – только буденовки полетели в разные стороны, – проложил себе коридор и вскоре очутился в Конских Раздорах.

Конские Раздоры были не просто тыловым селом, это была узловая снабженческая точка: там собрались обозы пяти дивизий. Какого только добра не оказалось там: и новенькое обмундирование – свежие, пахнущие фабрикой комплекты, и пулеметы с винтовками, еще ни разу не опробованные в деле, с непрокаленными стрельбой стволами, хорошо смазанные, и патроны со снарядами, и провиант разный – мука, сахар, солонина – роскошная украинская свинина! Махно, когда ему доложили о богатой добыче, потер руки…

– Взять надо только самое необходимое, – сказал он. – Все не увезем. Излишки раздайте крестьянам.

Махновская армия нарядилась в новенькое красноармейское обмундирование, в островерхие буденовки и шинели, украшенные синими и бордовыми суконными стрелами – по роду войск.

Батька оглядел своих выстроившихся воинов, пробурчал, нахмурив брови:

– Фрунзе на вас нет!

Но по глазам его было видно: доволен, что хлопцы наконец-то посрывали с себя рванье и стали походить на людей. Сам батька довольствовался той одеждой, что у него имелась – гардероб свой не пополнял, носил теплую бекешу на бараньем меху и обычную крестьянскую папаху, помятую, уже потерявшую форму. Ни желтых, ни малиновых бархатных штанов у него уже не было, и красных сафьяновых сапог тоже не было – сапоги он носил обычные, солдатские…

А Фрунзе в это время распекал своих командиров, кричал в телефон, не выбирая выражений:

– Раззявы! Махно сидел так плотно в мешке, осталось только прихлопнуть его чем-нибудь тяжелым, и от батьки этого осталось бы мокрое место, а вы его упустили! Кто в этом виноват, а? Кто?

Виноватых, как всегда, не было, и Фрунзе приказам по фронту назначил специальную комиссию для разбора случившегося.

– Тех, кто провинился, – под трибунал! – такую накачку дал он председателю комиссии – члену Реввоенсовета Четвертой армии Грюнштейну. – Приговоры – вплоть до расстрела!

Окружающий народ давно не видел главкомюжа сорвавшимся – обычно сдержанный, волевой, он редко выходил из себя. А тут вышел.

Батьку снова попробовали зажать – на этот раз силами Первой конной армии под командой Буденного, и вновь из этой попытки ничего не получилось. Махно обвел простодушного командарма-один вокруг пальца, как мальчишку.

Поскольку обмундирование у батьки было новое, с иголочки, красноармейское, Махно и решил этим фактом воспользоваться. Нашел красное знамя, нацепил его на древко и строем, под музыку «Интернационала» двинулся на буденновскую бригаду, оказавшуюся у него на пути. Командир бригады кинулся звонить Буденному:

– Семен Михайлович, на нашем участке фронта никаких махновцев нет. Выходит какая-то крупная часть под красным знаменем…

– Раз красное знамя – значит, свои, – резонно решил Буденный. – Вполне возможно, что они и прикончили Махно. – Повысил голос: – Своих – пропустить! Если они голодны – накормить и напоить!

Командир бригады некоторое время слушал, как над позициями гремит «Интернационал», лицо у него было торжественным, вдохновленным, потом он выпрыгнул из окопа и двинулся навстречу ровному, четко отбивающему шаг строю красноармейцев.

Прошло несколько мгновений, и из-за строя вылетела лава – также в красноармейских шинелях и под кумачовым стягом, – с лихим Алексеем Марченко во главе, конники начали вытягивать из ножен шашки…

В следующую секунду командир буденновской бригады был развален пополам – только фонтан крови брызнул во все стороны, да неверящий стон повис над окопами, в которых расположились спешившиеся буденновцы.

Узнав о том, как была разгромлена прославленная бригада – гордость Первой конной армии, Фрунзе долго сидел молча, словно бы впав в некое болезненное онемение, потом приказал соединить его с Буденным.

Старый рубака только ахал и охал, но ничего не мог сказать в свое оправдание.

– Если еще раз такое случится – пойдете под трибунал, – пригрозил Фрунзе Буденному.

Тот крякнул от досады и умолк.

– Черт знает что происходит! – ругался Фрунзе. – Врангеля из Крыма выперли за две недели, даже духа его не осталось, а за этим летучим разбойником гоняемся полтора месяца и никак не можем прихлопнуть. Вот напасть! Призрак, а не человек.

Бывали дни, когда красная конница плотно садилась на хвост махновцам, обкладывала их с флангов, подбиралась к голове, прицеливалась к глотке, стремилась загнать в ловушку, но махновцы у всех на глазах, на полном скаку проваливались в какую-нибудь балку, уходили вниз и растворялись, словно бы их и не было.

Красные командиры недоуменно переглядывались:

– Куда же этот гад подевался? Вот нечистая сила!

Махно был неуловим. Но людей у него становилось все меньше и меньше – красные махновцев в плен не брали, рубили беспощадно, ни одного человека не оставляя в живых. Махновцы платили красным тем же.

Все чаще и чаще батька уклонялся от прямых стычек, обходил стороной крупные населенные пункты, отдыхал, лишь оторвавшись от красных, в каких-нибудь затуманенных логах или рощах, выставив по всему периметру пикеты. Сколько времени будет продолжаться отдых, никто никогда не знал – в любую минуту могли затрещать выстрелы… У Махно гноилась незалеченная нога, грудь батькину разваливал тяжелый хриплый кашель.

– Эх, доля, доля… – вздыхал он.

Первая конная не отпускала махновцев – сидела на хвосте, будто привязанная гиря, никакие уловки не помогали отвязаться, – а Махно так хотелось рвануть вперед и раствориться в пространстве, в воздухе, нырнуть под землю, затаиться там… Не давала покоя и бригада Максима Примакова, теребила его каждый день. И 14-я дивизия Александра Пархоменко. И Буденный, и Примаков, и Пархоменко были опытными бойцами и очень толковыми командирами.

Батька решил по льду форсировать Днепр и уйти на правую его сторону, менее примятую войной, менее исстрадавшуюся.

Переправа заняла целый день двадцать второго декабря.

Очутившись на Правобережье, первый налет Махно совершил на тихий малоприметный городок Новоукраинку.

Для захвата города батька использовал проверенную тактику – велел развернуть над походной колонной красное знамя. Форма на его подопечных красовалась прежняя, красноармейская, так что никто в городке, где стоял хорошо вооруженный, испытанный в боях полк, даже не усомнился в том, что пришли не красноармейцы – все считали, что пришла одна из буденновских частей.

Василий Куриленко стянул с головы папаху, заменил ее островерхим суконным шлемом с пришитой к нему красной звездой и нанес визит к городскому военкому.

Назвался командиром полка. Откинув бурку, показал орден Красного Знамени, привинченный к шинели. Фамилию выдумывать не стал – назвал свою.

Орден произвел впечатление. Военком, привстав на стуле, также назвался.

– Преследуем махновцев, переправившихся на этот берег Днепра, – сказал ему Куриленко. – Нам нужен корм для коней и тачанки взамен сломавшихся.

– Корм я вам найду, есть у меня запас, – военком засветился довольной улыбкой, – с тачанками хуже… Но и тут помогу.

– Нам много не надо. Сотню, полторы.

– Максимум, что я смогу обеспечить вам – пятьдесят.

– Ну хотя бы пятьдесят, – сдался, не стал настаивать Куриленко.

Через полчаса махновцы окружили казарму красноармейского полка и открыли пулеметный огонь по окнам.

Через несколько минут полк сдался. Командира и комиссара полка расстреляли перед строем – сделали это показательно, – потом расстреляли несколько членов партии.

Тех, кто захотел вступить в ряды махновцев, приняли, остальных отпустили. Федор Щусь, постаревший, с седыми прядями в висках, обычно молчаливый, – на этот раз взвился:

– Нас они не жалеют, ставят к стенке сотнями, мы же их милуем! За какие, спрашивается, такие заслуги? Более того – расстреливают не только нас – стали расстреливать тех, кто нам сочувствует… Я бы, батька, весь плененный полк пустил под пулеметы.

Губы у Махно задергались, он отрицательно затряс головой:

– Нет, нет и еще раз нет! Все равно всех нас не перестреляют, мы же уподобляться палачам не будем.

– Тьфу! – отплюнулся Щусь.

– Тех, кто не идет с нами, остается в городе, раздеть до гимнастерок, – приказал Махно. – Без теплой одежды они не вояки. А пока их оденут, пока достанут шинели с шапками, мы уже будем о-го-го где. Телеграфные и телефонные аппараты, имеющиеся в Новоукраинке, разбить. – Лицо у Махно дернулось: жалко было крушить дорогую технику, но делать было нечего – собственная жизнь дороже. – Все до единого!

Важно было, чтобы никто из городка не мог позвонить, не мог отбить телеграмму с сообщением о том, куда ушел Махно со своим войском.

Когда тут появятся красные, батька будет уже далеко.

Первой в Новоукраинку с гиканьем и песнями ворвалась дивизия Пархоменко. Полурастерзанный, с всклокоченными волосами военком подковылял к нему на согнутых ногах:

– Товарищ Пархоменко!

С комдивом он был знаком лично – тот полгода назад выступал у них на курсах краскомов с докладом.

Пархоменко приподнялся в седле:

– Ну!

– Махновцы ушли отсюда два часа назад.

– Куда направились?

– В сторону Песчаного Брода.

– Далеко не уйдут…

Дивизия Пархоменко, не останавливаясь, миновала городок и исчезла в заснеженной степи. От Новоукраинки до Песчаного Брода было всего девятнадцать километров.

– Никуда от нас таракан этот, Махно, не денется, – несколько раз повторил Пархоменко, сидя в седле, будто памятник. Мощное тело его источало силу.

Когда до Песчаного Брода оставалось пять километров, Пархоменко выслал вперед разведку. В степи, на открытом пространстве, мело, снег свивался в тугие жесткие кудри, взметывался вверх, заползал коням в разгоряченные ноздри, замерзал там.

– Коней берегите! – передал по колонне Пархоменко. – Как бы у них в ноздрях не образовались ледяные пробки – смотрите за этим внимательно. Иначе погубим коней!

Через сорок минут вернулись разведчики.

– Махно в селе, – доложили они, – расположился на отдых.

– Это хорошо! – взбодрился Пархоменко, приподнялся в седле, словно бы хотел окинуть взглядом свою длинную, опоясавшую степь серой лентой колонну, – всю колонну окинуть взглядом было невозможно, слишком далеко она растянулась, – и Пархоменко дал команду рассыпаться в лаву. – Мы живо этому таракану свернем голову.

Возможность утереть нос прославленному Буденному и не менее прославленному Примакову грела душу комдива – он покажет этим воякам, где раки зимуют… Вот разговоров-то будет, когда он приведет Махно, будто вошь на аркане, в штаб фронта.

Лава двинулась на Песчаный Брод.

Небо потемнело, сделалось горестным, опустилось низко, слилось с землей. Лава, с хрустом разгребая снег, шла на село.

Махно в это время сидел в хате священника. Галина Кузьменко перевязывала ему ногу. Она все эти месяцы находилась рядом с мужем, не слезала с тачанки. Махно тихонько постанывал – из ноги шла кровь, было больно.

– Отлежаться бы тебе где-нибудь в глухом месте, – глухо ворчала Галина, – поваляться недельки две, и ты быстро придешь в себя… Но нет, не дают супостаты отлежаться…

– И не дадут, – таким же ворчливым тоном ответил Махно, поймал себя на том, что голос у него сделался похож на голос жены, недовольно поморщился. – Потуже затягивай, Галя, потуже.

В дверь раздался резкий стук.

Махно не выдержал, застонал.

Вошел Лева Задов.

– Батька, красные!

Махно застонал:

– Проворонили!

– Ничего не проворонили. Засекли их разведку, но не стали уничтожать.

Галина поспешно затянула на бинте узел.

– По коням! – скомандовал Махно.

Когда Пархоменко вошел в Песчаный Брод, махновцев здесь уже не было.

– Это не солдаты, а призраки, – изумленно проговорил Пархоменко. – Ну, Махно, ну, Махно… Встретиться бы с тобою! – Комдив сжал пальцы в огромный волосатый кулак. – Я бы живо из тебя всю дурь выдавил!

Не думал, не гадал знаменитый герой Гражданской войны Пархоменко что слова обладают вещей силой…

В начале января 1921 года Алексей Марченко с разведсотней отправился в село Бучки – к Махно поступили сведения, что там находится штаб 14-й кавалерийской дивизии – той самой, которой командовал Пархоменко.

Соваться в Бучки без предварительного прощупывания Марченко не стал – мало ли кто там может оказаться, – поэтому решил перехватить кого-нибудь из сельских жителей, узнать, кто находится в селе, чем дышит, а уж потом и самому нагрянуть в населенный пункт, с топотом пронестись по главной улице… Около леска, совсем недалеко от околицы, столкнулся с группой всадников.

Марченко сжался, пригнулся к луке седла, дернул шашку за рукоять и тут же опустил ее обратно.

Металлический стук шашки засек всадник, ехавший впереди отряда, вскинулся в стременах во весь свой гигантский рост:

– Кто такие?

Марченко также приподнялся на стременах, произнес зычно, хорошо поставленным командирским голосом:

– Дежурный разъезд Восьмой дивизии червонных казаков.

– Я – командир Четырнадцатой дивизии Пархоменко, – произнес богатырь, поднимаясь в стременах еще выше.

В то же мгновение Марченко стремительно, будто коршун, кинулся на него, на лету выхватил маузер, ударил Пархоменко рукоятью по голове. Комдив от неожиданности только ахнул, вскинул руку, защищаясь от второго удара.

Через полминуты Пархоменко и его спутники были скручены. Со всех посдирали командирские сумки, выгребли документы. Пленников, будто кули, погрузили на седла и погнали лошадей назад, к батьке.

Марченко радовался:

– Вот так добыча!

Обрадовался и Махно, азартно хлопнул Марченко по плечу:

– Молодец! Не ожидал, что так лихо проведешь разведку.

– Главное не то, как проведена разведка, главное – результат.

– Верно, – подтвердил батька и велел, чтобы ввели комдива Пархоменко.

Пархоменко вошел. Лоб у него был рассечен от залысины до виска, по косой, рваный след вспух, несколько капель крови скатились на щеку и застыли там неестественными угольно-черными пятнами. Исподлобья глянул на Махно.

Тот не выдержал, приподнялся на стуле и поклонился шутовски:

– Наше вашим, давай спляшем.

Пархоменко не ответил. Махно повысил голос:

– Чего не отвечаете на приветствие, Александр Яковлевич?

– Я вообще не отвечаю на издевательства.

– Напрасно, напрасно, Александр Яковлевич. – В голосе Махно появились зловещие нотки. – Гребуете, выходит?

Махно слово «брезгуете» заменил простонародным «гребуете», сделал это специально. Пархоменко вновь промолчал. Махно придал своему лицу брезгливое выражение.

– Как вы думаете, Александр Яковлевич, что мы с вами сделаем?

– Расстреляете. Что вы еще можете сделать? Вы – специалисты только по одному делу.

– Ну, вы тоже особой гуманностью не отличаетесь… – Верхняя губа у батьки привычно наползла на нижнюю, он подвигал ею из стороны в сторону. – Чего молчишь, Пархоменко?

– С врагами мы поступаем, как с врагами.

– Ну, я никогда вам врагом не был. У меня даже орден Красного Знамени имеется. А эти ордена, как известно, советская власть за красивые глаза не давала.

– Ошибки насчет орденов тоже случались. Несмотря на то что власть наша – народная. Народ, как видите, тоже может ошибаться.

Махно не нашел что ответить и, заполняя паузу, засмеялся.

Вместе с Пархоменко в батькины руки угодили командующий группой войск Богенгард, командир соседней дивизии Сушкин, начальник штаба дивизии Мурзин, военком Беляков, начальник связи Сергеев – такой список дошел до наших дней.

Допросить всех не удалось. Задов, молча стоявший у окна и наблюдавший за допросом, неожиданно встревоженно нагнулся, глянул в подслеповатое оконце. Едва он это сделал, как на улице раздалась частая винтовочная стрельба.

– Что там? – спросил Махно.

– Красные наступают, – спокойно ответил Задов.

Махно поморщился, повел головой из стороны в сторону, будто ему воротник жал на горло.

– И тут красные. Куда голову ни повернешь – всюду красные…

В горницу заглянул Белаш:

– Пора уходить! Долго мы не продержимся.

Батька глянул на легендарного Пархоменко. Лицо у того посветлело, словно бы перед ним забрезжила своим обманчивым светом свобода, усы начали обрадованно подрагивать. Махно хмыкнул и похлопал ладонью по кобуре маузера.

– Никто тебе, брат Пархоменко, не поможет. Встретиться со своими не удастся.

– Я это знаю, – спокойным, чуть подрагивающим голосом отозвался Пархоменко. Держался он с завидным хладнокровием. – Но ты ведь, Нестор Иванович, от моих ребят тоже не уйдешь.

Махно насупился, челюсти поспешно задвигались из стороны в сторону. Он воскликнул неожиданно нервно:

– Как знать, как знать! У меня это еще вилами на воде пишут, а у тебя уже все – твои вилы утонули.

– Не уйдешь, – спокойно и многозначительно пообещал Пархоменко.

В полевой сумке Пархоменко нашли письмо, присланное ему старшим братом-анархистом, которого Махно знал лично. В глазах батьки мелькнул неподдельный интерес. Он протянул руку:

– Ну-ка, ну-ка, дайте-ка мне это занимательное письмецо!

– Ничего занимательного в нем нет, батька, – сказал Лева Задов.

– А это, друг мой, мне решать, а не тебе, занимательное, письмо или нет… – нравоучительным тоном произнес Махно, прочитал письмо и отшвырнул его в сторону. – Ты прав, Лева, ничего особенного. Хотя в прошлом старший Пархоменко был великим анархистом. Перед ним шляпу снимал даже Кропоткин.

Стрельба за окнами усилилась. В горницу вновь заглянул Белаш.

– Надо уходить! – обеспокоенно проговорил он, но Махно в его сторону даже не повернулся, будто и не слышал начальника штаба.

– Где сейчас находится твой старший брат? – с нажимом спросил он у Пархоменко.

– Не знаю, – произнес тот спокойно и потрогал кончиками пальцев взбухший на виске шов.

– А я знаю, – неожиданно заявил Махно. – На Тамбовщине он сейчас находится. Бьет там краснюков. То есть – вас. – Батька приподнял лист бумаги, лежащий перед ним. – Вот так-то, Александр Яковлевич, – в тоне его послышались издевательские нотки.

Голос его потонул в дружном винтовочном залпе, грохнувшем под самыми окнами. Махно бросил бумагу на стол и поднялся.

– Пора, – произнес он.

– А с арестованными что будем делать? – спросил Лева Задов.

– Как что? В расход.

– У вас вроде бы такая душевная беседа была…

– Беседа беседой, а дело делом. Дело трепотни не любит.

Московский писатель Сергей Семанов долгое время находился в переписке с Галиной Андреевной Кузьменко – буквально до последних дней ее жизни. Она многое рассказала ему о своем муже, о том, как они жили во Франции.

Однажды он получил от нее следующее письмо:

«Мы жили тогда в пригороде Парижа Венсене в маленькой меблированной квартирке, состоящей из одной небольшой комнаты с кухней. Семья наша состояла из трех человек: меня, мужа и одиннадцатилетней дочери. Осень 1933 г. Я безработная, муж довольно тяжело болен, дочь ходила в школу. Муж болел туберкулезом легких еще со времени заключения в Бутырской тюрьме в Москве, где он отбывал каторгу, закованный по рукам и ногам, где провел девять лет и откуда его как политического заключенного освободила революция. Из тюрьмы он вышел без одного легкого, и теперь изнемогало и второе его легкое, также пораженное туберкулезом. Кроме того, его мучил последние пару лет и туберкулез костей. Были поражены два ребра, на которых постоянно образовывались большие болезненные шишки, наполненные гноем. Еще беспокоила его незаживающая рана на ноге, простреленной в одном из боев разрывной пулей. На эту ногу он хромал. Из раны время от времени выходили осколки разрывной пули.

Однажды в русской газете “Последние новости” я прочла объявление, что в один русский детский пансион-интернат требуются работницы. Я пошла по указанному адресу и устроилась на работу в качестве прачки в пансион для русских девочек в Кенси, а муж, больной, остался один дома. По воскресеньям я его изредка навещала. Часто навещали его многие товарищи. Зимой ему стало хуже, и приблизительно в марте месяце 1934 года мы его поместили в один из французских госпиталей в Париже.

По воскресеньям я часто навещала его в госпитале. Здесь я встречалась с многочисленными его товарищами, как русскими, так и французами. Часто бывал у мужа один эмигрант из бывших белогвардейцев из войск Юденича, некто Яков Филиппович Карабань. А познакомились мы с ним, живя в одном отеле на одном этаже в Венсене. Он частенько заходил к нам, подолгу беседовал с мужем и был всегда желанным гостем.

Несмотря на пребывание в госпитале, здоровье мужа не улучшалось. В июне месяце врачи решили сделать операцию – удалить два пораженных туберкулезом ребра.

В конце июня однажды вечером я зашла к нему в госпиталь. Он был очень уставший, измученный и ослабевший. На мой вопрос: “Ну как?” – он ничего не ответил, только из глаз его покатились слезы. Я тоже заплакала. Говорить нам больше было не о чем… Я поняла, что ему тяжело, что жизненные силы покидают его, что он уже больше не жилец на этом свете. А через несколько дней ко мне на работу в Кенси приезжает на такси один товарищ Максим и говорит: “Собирайся, Галина, сейчас же едем в Париж. Нестор умирает”.

Я взяла дочь, спустилась к заведующей и заявила ей, что я сейчас с дочерью уезжаю в Париж, так как отец моей дочери и мой муж умирает. Мы сели в такси и поехали. Часов в пять вечера мы были уже в Париже, в госпитале. Муж лежал на постели бледный, с полузакрытыми глазами, с распухшими руками, отгороженный от остальных большой ширмой. У него было несколько товарищей, которым, несмотря на неурочный час, разрешили здесь присутствовать. Я его поцеловала в щеку. Он открыл глаза и, обращаясь к дочери, слабым голосом произнес:

– Оставайся, доченька, здоровой и счастливой!

Потом закрыл глаза и сказал:

– Извините меня, друзья, я очень устал, хочу уснуть.

Пришла дежурная сестра. Спросила его:

– Как чувствуете себя?

На что он ответил:

– Дайте ужин. Принесите кислородную подушку.

– Сейчас, – ответила сестра и принесла ему кислородную подушку.

С трудом, дрожащими руками, он вставил себе в рот трубочку кислородной подушки, и сестра попросила нас всех удалиться и прийти завтра утром.

На следующее утро, когда мы зашли в палату, увидели, что кровать, на которой лежал муж, пуста и ширмы у кровати не было. Один из соседей-больных сказал, что сегодня утром около шести часов муж перестал дышать. Пришла сестра, закрыла ему лицо простыней, и вскоре его вынесли в мертвецкую. Это было 6 июля 1934 года. Сестра сдала мне одежду мужа, его часы и прочие мелкие вещи, и мы пошли в мертвецкую. Здесь лежал покойник с восковым, очень спокойным лицом. На груди его сочилась рана после операции. Один из товарищей снял с лица мужа маску, и через пару дней мы его хоронили на кладбище Пер-ла-Шез. Тело его было сожжено в крематории, и урна с прахом замурована в стене».

К этому письму прибавить нечего. Как нечего и убавить – все стоит на своих местах…

Остается лишь ощущение горечи, чего-то незавершенного, печали. Всегда бывает печально, когда из жизни уходит человек. Особенно если человек этот приметный…

Никогда не думал Махно, что будет лежать под небом Парижа, мечтал, что могилой его станет вольная степь с ее ветрами, с серебряным ковылем, с крутым духом чернобыльника, от которого из груди готово выскочить сердце, с пением жаворонков – сладким и бесконечным, способным рождать в груди благодарные слезы.

Вместо этого – глухая кирпичная стена, деревья с высокой темной листвой, горластые, отяжелевшие до одури – дармовой-то еды навалом – вороны, под которыми не выдерживали и лопались сучья, могильные памятники с неродными надписями – русских и украинцев среди соседей по «вечному общежитию» очень мало, тихие ровные дорожки, тщательно заасфальтированные, очень аккуратные – то самое, чего на большинстве печальных кладбищ дома, на Украине, нет.

Многие знали, что батька до последнего дня своей непростой жизни вел дневник, в больнице тетрадь лежала у него под подушкой, как пистолет во время ночевок в каком-нибудь немецком колонистском имении; когда же он умер, то дневника этого под подушкой не оказалось. Он исчез.

То ли наши вездесущие агенты постарались, то ли сама Галина Андреевна, считавшая, что дневник может бросить на нее тень, спрятала его, то ли дядя Волин подсуетился, то ли еще кто-то – сейчас этого не узнать. Это – тайна. Хотя почитать дневник Нестора Ивановича было бы очень любопытно.

На последних снимках, сделанных в Париже, знаменитого атамана не узнать совершенно – это очень тихий, покорившийся своей судьбе человек с печальным взглядом и длинным шрамом, рассекшим его левую щеку от уха до подбородка.

Что за шрам, откуда он взялся?

В воспоминаниях русской парижанки И. Метт на этот счет есть следующее:

«На правой щеке[9] у Махно сохранился огромный шрам, спускавшийся до нижней губы, след от удара, нанесенного ему женой Галиной, пытавшейся убить его спящего. Случилось это в Польше, кажется, тогда она была влюблена в петлюровского офицера. В достоверности я не знаю, что явилось непосредственной причиной этого дикого поступка. Часто на людях жена пыталась скомпрометировать Махно, морально его унизить. Однажды, в моем присутствии, она сказала о ком-то: “Это настоящий генерал, не то что Нестор…” – явно желая подчеркнуть, что не считает мужа полководцем».

И далее – очень любопытное:

«В Париже Галина Кузьменко работала то домработницей, то кухаркой и считала, что судьба, предназначавшая ее для лучшей доли, очень к ней несправедлива. В 1926–1927 годах она обратилась к советскому правительству с просьбой о возвращении ее в Россию. Насколько мне известно, Москва отклонила эту просьбу. Я не думаю, что Махно был в состоянии простить ей это письмо. Скорее, их продолжающийся союз объяснялся взаимной слабостью и невозможностью разорвать отношения. После смерти мужа Галина Кузьменко стала женой Волина, и вместе они совершили прямую подлость: выкрали из-под подушки покойного его личный дневник. Эта уникальная рукопись так никогда и не увидела свет».

Выкрала Галина Андреевна вместе с дядей Волиным дневник великого анархиста и грешника, или не выкрала, сейчас это никто не может подтвердить, как и не может опровергнуть. Эту тайну, повторяю, не разгадать, она навсегда осталась в глубинах прошлого.

Далее Метт уточняет:

«Махно вел дневник на протяжении всего своего пребывания в эмиграции, записывая впечатления о товарищах, их деятельности и многое другое. Я знаю об этом достоверно, в 1932 году он сказал мне, что хотел бы знать мое мнение по поводу одного эпизода, свидетелем которого я была, желал бы удостовериться, что в своем дневнике все отразил точно».

Значит, дневник был – это факт, как факт и то, что он исчез.

А вот и слова о дочери Махно, Леночке:

«Махно страстно любил дочь. Я не знаю, какими стали их отношения в конце его жизни, но когда девочка была маленькой, Махно бесконечно возился с ней, баловал, хотя в раздражении, бывало, случалось, колотил ее, после чего чувствовал себя совершенно больным только от одной мысли, что смог поднять на нее руку. Нестор мечтал, чтобы дочь получила образование. После его смерти я видела ее только однажды, ей было семнадцать лет, она была очень похожа на Махно, но, кажется, мало что о нем знала и, думаю, не интересовалась его судьбой».

И далее:

«Что же касается отношений Махно с Волиным, я уверена, что он не только не любил, но и не уважал будущего мужа своей жены, считал его человеком недостойным и бесхарактерным. Махно много раз говорил мне, что на Украине Волин раболепствовал перед ним и никогда не осмеливался высказать свое личное мнение в присутствии “батьки”…»

Кто такая Метт? Судя по всему, ее звали Ириной. Одна из наших эмигранток, которую злой вал Гражданской войны уволок на запад Европы, одна из целого миллиона наших соотечественников, появившихся в двадцатые годы во Франции, и не больше. Кто она конкретно, определить не удалось. Слишком много воды утекло с той поры. Но в эмиграции она пребывала где-то очень недалеко от батьки, вполне возможно, что была соседкой по дому. В чем в чем, а в наблюдательности ей не откажешь.

Именно она перепечатывала воспоминания Махно на машинке. Махно писал очень старательно, мучительно, коряво – для него это был адский труд, гораздо более тяжелый, чем какой-нибудь затяжной бой, в котором надо разбить кавалерийский полк, или совершение акции возмездия в отношении какого-нибудь начальника уездной варты – штабс-капитана Мазухина или кого-то еще…

Перепечатывая материалы, она не раз обращала внимание, что «факты, представляющие исторический интерес, перемежаются с отрывками речей, произнесенных на митингах в первые месяцы революции. Эти тексты не отличались большой оригинальностью и не заслуживали того, чтобы цитировать их спустя годы. Да и вообще кто и как умудрился записать эти речи в 1917 году? В то время такие речи произносились на каждом углу. Я не преминула сказать Махно, что, хотя его воспоминания очень интересны, в такой манере писать книгу нельзя, нужно отбирать факты и документы, располагать их так, чтобы получилась единая дельная книга, а он к тому времени, написав уже две книги, все еще не подошел к “махновщине”, написанное было только прелюдией».

Метт, несомненно, дала батьке ценный совет, но Махно был верен себе – он словно бы вспоминал свое прошлое, наиболее запомнившиеся его моменты и переживал их вновь. Метт написала:

«Нестор внимательно выслушал меня и не подумал последовать моему совету. Конечно, я не отличалась большим дипломатическим талантом, я сказала ему: “Вы – великий солдат, но не писатель. Попросите кого-нибудь из ваших друзей, хотя бы Марию Гольдшмит, помочь вам написать воспоминания…” Махно никогда не простил мне этих слов. Быть может, в конце жизни он все-таки вспомнил о моем совете, так как, к несчастью, случилось именно то, что я и предполагала: книга о “махновщине” не была закончена. Один из друзей Махно, француз, предложил ему материальную помощь, чтобы он смог завершить свои воспоминания, но, увидев, что работа никогда не кончится, перестал давать Нестору деньги. Махно оказался вынужденным зарабатывать на жизнь, и его мемуары так и не были написаны. Последние годы он провел в ужасающей нищете, которая никак не располагала к писательству…»

Будучи человеком наблюдательным, Метт пыталась проанализировать так называемый феномен Махно. Вот что она написала по этому поводу:

«Когда я сама задаю себе вопрос, как случилось, что такой человек сумел достичь в свое время невероятной власти над людьми, я объясняю это тем, что в глубине души он всегда оставался истинным украинским крестьянином, но, кроме этого, был великим артистом, неузнаваемо перевоплощавшимся в присутствии толпы. В небольшой компании он с трудом мог объясниться, его привычка к громким речам в интимной обстановке казалась смешной и неуместной. Но стоило ему предстать перед большой аудиторией, как вы видели блестящего, красноречивого, уверенного в себе оратора. Однажды я присутствовала на публичном заседании, в Париже, где обсуждался вопрос об антисемитизме и “махновщине”. Меня глубоко поразила тогда удивительная сила перевоплощения, на которую оказался способен этот украинский крестьянин».

И вот следующее, очень точное наблюдение, сделанное этой женщиной, считавшей, что на Махно она смотрела «взглядом со стороны», но взгляд этот, несомненно, был острым и свежим:

«Была еще одна черта в характере Махно, которая, несомненно, являлась причиной его успеха среди народных масс – его невероятная смелость и отвага. Аршинов, несмотря на явно враждебное отношение к Махно, рассказывал, что тот прогуливался под пулями, как под дождем, Аршинов считал такого рода смелость психической аномалией».

Грустная штука: когда Махно перестал быть всесильным батькой, все прилипалы-теоретики отвернулись от него; более того, предали – дядя Волин, распушив по-павлиньи хвост, кинулся ухаживать за его женой, совершенно не страшась молвы и того, что здорово сдавший, исхудавший бывший батька, а ныне инвалид, может дать ему по морде, Аршинов-Марин, в годы гражданской войны уцелевший только потому, что Махно не отпускал его далеко от себя, теперь презрительно выпячивал нижнюю губу и на улице, проходя мимо батьки, даже не поворачивал головы в его сторону…

Да что Аршинов-Марин! Куда более близкий человек, свой же, гуляйпольский, Иван Лепетченко, даже после смерти батьки слал письма в Париж, зазывая бывшего командира Гуляй-Поля на борщ с чесночными пампушками, обещал каждый день ставить ему на стол по крынке свежей сметаны и подавать вареники со свежей вишней по первому же требованию, лишь бы батька приехал к нему… Чекистские начальники переправляли пространные цыдули Лепетченко за кордон, расставляли ловушки, рассчитывая ухватить Махно под микитки, батька размазывал кулаком слезы по исхудавшим щекам, но на соблазн так и не поддался, на Украину не поехал. Не заманили его…

Когда Махно умер, урну с его прахом захоронили, как мы уже знаем, на кладбище Пер-Лашез, в одной стене с восемнадцатью парижскими коммунарами, номер его захоронения – 3934. Надпись более чем скромная: «Нестор Махно». Больше ничего. Еще – портрет. Вдове его Галине Андреевне было в ту пору всего тридцать семь годков… Выглядела же она гораздо моложе своих лет.

Когда в Париж пришли немцы, то они поспешили арестовать ее вместе с дочерью и отправить в Германию на заводы. Рейху нужна была дешевая рабочая сила… Галину Андреевну перебрасывали с одного завода на другой, и так продолжалось до сорок пятого года.

Победе Красной Армии она была рада: наконец-то нашлась сила, которая сломила голову этому чудовищу Гитлеру. Однажды к Галине Андреевне пришли двое, русский и немец, русский довольно дотошно расспрашивал ее то об одном, то о другом, то о третьем, по вопросам чувствовалось, что он многое знает из жизни русской эмиграции, но не все, выяснял, действительно ли она является вдовой Махно, когда же выяснил, то Галину Андреевну пригласили в комендатуру и там заперли в одной из комнат. Утром дали стопку бумаги, ручку и предложили написать все, что она знает об эмигрантах, особое внимание обратить на тех, кто работал против Советского Союза.

Галина Андреевна, сославшись, что со многими эмигрантами она вообще не знакома, отказалась это делать.

В результате она была помещена в лагерь, из лагеря угодила в поезд, который привез ее вместе с дочерью в Киев, там, прямо на перрон, подогнали «черный воронок», украшенный яркой надписью «Хлеб» и тремя нарисованными румяными батонами, и увезли в изолятор.

В начале декабря сорок пятого года ее вызвали к следователю и зачитали решение ОСО – особого совещания. Галину Андреевну на восемь лет отправляли в лагерь, Лену – на пять лет в ссылку.

Лагерь, в который попала Галина Андреевна, находился в Мордовии. Потом она рассказывала, чем там занималась: шила тапочки, клеила коробки. Поскольку находилась она в инвалидной команде, то особо тяжелую работу ей не поручали. Затем перевели на швейную фабрику чистить изделия, потом повысили – сделали контролером в закройном цехе.

Свои восемь лет она отсидела более чем «от звонка до звонка» – пересидела на целых девять месяцев и вышла на волю в День Победы, девятого мая 1954 года.

Она встретилась с Леной, вдвоем они сняли крохотный угол в казахстанском городе Джамбуле, много работали, зарабатывали мало, с трудом сводили концы с концами. Лена часто рассказывала матери про то, как она жила без нее, мать вспоминала о своей жизни в лагере, и обе они плакали.

Жизнь мяла Елену Нестеровну не меньше, чем ее мать. И если матери можно было что-то поставить в вину, то дочери – совершенно ничего, она стала жертвой своего времени.

В письме от двадцать пятого апреля 1950 года она писала матери (мелким-мелким почерком, явно сберегала дорогую тетрадочную бумагу, это была та пора, когда школьники, например, использовали вместо тетрадок старые выцветшие газеты), что последние два года у нее складывались следующим образом: в сорок восьмом году она поступила на один месяц работать буфетчицей в райпотребсоюз – там же, в Джамбульской области, на станции Луговая, куда была выслана, потом столовую закрыли, и она вновь оказалась без работы, потом заболела тифом и долго лежала в больнице, подкармливал ее незнакомый человек, сапожник… Когда она вышла из больницы, то узнала, что сапожник распродал ее вещи…

После больницы, в которой лечили, видать, кое-как, для отвода глаз, у дочери Махно было осложнение на печень и уши.

В октябре сорок восьмого года она поступила работать посудомойкой в железнодорожный ресторан. Работала сутки, двое отдыхала, в декабре была уволена, администратор, отводя глаза в сторону и подергивая нашлепкой прямоугольных, как у Берии, усов, сообщил ей, что произошло сокращение штатов. Елена Нестеровна поступила работать в ОРС – отдел рабочего снабжения, также посудомойкой, но в марте вновь была уволена. На руки ей даже никаких документов не выдали, показали лишь на дверь: иди, мол, и больше не приходи.

Осталась она на улице, раздетая, босая, без денег и еды. Хорошо, что одна сердобольная врачиха подобрала ее, определила к себе в дом нянчиться с маленькой дочкой. Там Елена Нестеровна продержалась до лета сорок девятого года.

В мае сорок девятого она поступила работать на сырзавод. Для начала на один месяц, а потом – как получится. Работа была тяжелая, вечером отнимались ноги и руки. Лена плакала от усталости, но держалась.

Ее оставили работать на сырзаводе, но через три месяца пришла новая беда: сырзавод разделили, и Лене Михненко пришлось вместе со скотом откочевать в горы за двадцать километров от станции. Это родило новые трудности – ей надо было регулярно появляться в Луговой и отмечаться у старого, энкавэдэшной еще закваски, майора. Слава богу, у того оказалась добрая душа: он позволил своей подопечной появляться на обязательный «доклад» через раз.

«Работала все лето, поступила в члены профсоюза, добилась трудовой книжки, – написала Елена Михненко матери. – К осени я уже искала себе работу каждый раз, как ездила со сливками[10], бегала по организациям, и мне в потребсоюзе обещали работу на официантку, я предупредила своего майора на отметках, что останусь без работы, потому что сезон молока кончается и всех увольняют. Майор обещал меня устроить. Работа была тяжелая на заводе, к осени я уволилась, потому что работа зимняя мне не по силам, хоть меня оставляли, но надо было перейти на хозяйственные работы, как – копать, мазать, белить, лед заготовлять, ледник копать, это не в моих силах, я и так летом еле выдержала, а в холод раздетой никак невозможно. Вот так я жила до октября 1949 г. В следующем письме дальше напишу. Пока крепко-крепко целую».

Свои письма Елена Несторовна подписывала вымышленным именем Люся – боялась, как бы чего не вышло. Пора-то ведь была лютая.

Письма свои Люся сочиняла с ошибками, ошибок было много – все-таки училась она не в российской, не в украинской школе, а в Париже. Галина же Андреевна была человеком грамотным – учительница! – и на эти ошибки явно обращала внимание.

Никто не знает, жалела она свою дочь или нет, – Галине Андреевне и самой было очень тяжело, временами Кузьменко даже забывала, кто она и что она…

Умерла Галина Андреевна Кузьменко двадцать третьего марта 1978 года в Джамбуле, там ее и похоронили на местном кладбище, а через одиннадцать с половиной лет она была реабилитирована.

Точно такое же постановление о реабилитации, датированное шестнадцатым января 1989 года, получила и дочь Махно Елена Нестеровна. Но, честно говоря, ей было уже все равно. Она устала от жизни. Глаза были потухшие – ничего в них живого, ни единой блестки, лицо – увядшее, старое.

Похоронили ее в одной могиле с матерью. Памятник на джамбульском кладбище стоит скромный, надпись гласят «Здесь покоятся жена батьки Махно – матушка Галина Андреевна и дочь Елена Несторовна».

На кладбище – тихо, по дорожкам бродят редкие люди, всматриваются в надгробия, изредка, случается, вскричит какая-нибудь взбалмошная птица и тут же умолкнет сконфуженно – и вновь делается тихо.

Печалью великой веет от этого кладбища, как, впрочем, и от всех остальных кладбищ…