© Поволяев В.Д., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Идти до Волги оставалось всего ничего, километров тридцать, наверное, – может быть, тридцать пять. Если бы у Тихонова была карта, он бы сориентировался с точностью до пятидесяти – ста метров, но карты у лейтенанта не было и вел он свою группу, выходившую из ловушки, подстроенной немцами, вслепую.

Места здешние Тихонов не знал, да и на юге России одно степное пространство похоже на другое, как две капли воды, а вместе они похожи на третье настолько, что различить их почти невозможно. Один березнячок, растущий где-нибудь на краю поля, мало чем отличается от второго, такого же, расположившегося в двух километрах, если двигаться к Волге, и от третьего, разместившегося в пяти километрах, и от четвертого, вставшего за оврагом в пятнадцати километрах… Таковы околоволжские пейзажи.

Везде, кругом те же – все те же! – невысокие, страдающие от жары стволы ив с плачущими, опускающимися до земли ветвями, муравьиные кучи с приглаженными, одеревяневшими от времени сорными макушками, сохлая отвердевшая трава – все было до боли знакомо с ранних лет.

Что под Астраханью, что под Сталинградом, что около Камышина, что на казахстанском куске, примыкающем к железной дороге, – все было едино, пейзаж оставался один и тот же.

В группе Тихонова на этот час насчитывалось пятнадцать человек, лейтенант собирал людей по пути, пока двигался, отступая от полевого аэродрома, на котором базировался авиационный полк. Четырех человек потерял по дороге – стычки с немцами хоть и были короткими, но яростными. Хорошо, что фрицы, торопившиеся к Сталинграду, – очень уж хотели они окружить этот город побыстрее и раздавить в своих клещах, – пока не преследовали их, иначе бы от группы ничего не осталось, легли бы все, в том числе и сам лейтенант.

А уже после Сталинграда немцы обязательно нацелятся на заволжские просторы, спят и видят они, как гусеницы их танков кромсают пахнущую чабрецом и полынью степь и гоняют по бескрайним просторам разную здешнюю живность.

У Тихонова, родившегося и жившего на великой реке, от этой мысли в горле возникало нехорошее свербение, словно бы туда насыпали песка и он, протестуя против недобрых дум, сжимал пальцы правой руки в красноречивую классическую фигуру… Кто не знает этой славной фигуры из трех пальцев? Таких людей на белом свете, наверное, нет. Может быть, только те, кто еще не родился?

В неглубокой балке, поросшей лещиной и тщедушным березняком, Тихонов объявил привал. Разнокалиберный служивый народ, пристрявший к лейтенанту при отступлении, ждать второй команды не стал, люди посбрасывали с себя винтовки, вещмешки и попадали на землю, в пожухлую траву. У-уф! Были и такие, кто не имел вещмешка – спалил в огне либо потерял, – такие постарались сгородить себе «сидор», очень простую штуку, которую можно сделать из любого куля или даже наволочки, приладив внизу, к углам веревку, а горловину затянув петлей.

«Сидор», как и вещмешок, – штука удобная и нужная, его очень удобно во время отдыха класть себе под голову, а после обеда сунуть остатки пайка, добытого у фрицев, на дно и сберечь до следующего обеда. Хорошо в «сидоре» и патроны носить, россыпью, чтобы потом набить ими пару-тройку обойм и почувствовать себя увереннее.

У самого Тихонова, хотя он и считался командиром, вещмешка не было – обходился «сидором», стачанным из куска портьеры, – и нормально чувствовал себя, не жаловался.

Привал еще не закончился, когда наверху, за краем балки, послышался многослойный гул моторов, перебиваемый лязганьем траков. Тихонов поспешно полез наверх, в лещинник, где находился часовой – сержант Стренадько – долговязый парень из города Сталино, лишь десять дней назад выписавшийся из госпиталя. Сержант старался отпустить себе висячие запорожские усы, но это, честно говоря, получалось у него не очень… Во-первых, усы, честно говоря, не хотели расти, а во-вторых, один ус у него был заметно темнее другого и это беспокоило сержанта. Неужели он на всю жизнь останется таким вот – несуразно разноусым, вызывающим улыбку?

– Что тут, Стренадько? – запыхавшись, проглатывая слова, поинтересовался лейтенант, с ходу растянулся на земле рядом с наблюдателем. Согнулся горбато, давя в себе кашель.

– Танки идут, – тонким, каким-то школярским голосом, – наверное, от напряжения, от того, что рядом находилась опасность, ответил Стренадько и добавил: – Немецкие, – ну как будто Тихонов сам не видел, что за танки пылят по нашей земле.

– Пехота есть?

– Танки идут без сопровождения.

Каждый танк выбрасывал в небо море пыли, – пыль поднималась густыми столбами, мелкая, как мука, рыжеватая, колонна плыла в этой пыли, словно в потоке воды, дышать было нечем. Тихонов приподнялся, прислушался: не трещат ли в танковом грохоте мотоциклетные моторы?

Звонкий стук мотоциклов не проклевывался сквозь гуд тяжелых двигателей, – не было его.

– К Сталинграду прут, гады, – проговорил Тихонов, мрачнея, поскреб ногтями сухо затрещавшую щетину на щеках. Хоть и имелся у него «сидор», а бритвы в нем не было (осталась на аэродроме в палатке БАО – батальона аэродромного обслуживания), – хотят обложить город, удавить его вместе с людьми и перекрыть Волгу…Чтобы нам бакинской нефти не перепадало больше ни капли.

Сержант не знал, что на это и сказать – лейтенант был и умнее и начитаннее его.

– Понятное дело, – пробормотал он смущенно.

Среди танков десятка три машин имели странную окраску – песочную, выжаренную солнцем, Тихонов понял: пришли из горячих мест, откуда-нибудь с юга Италии или, может быть, даже из самой Африки. Когда в полку в руки ему попадала центральная газета, он читал ее от заголовка до выходных данных, целиком, в том числе и африканские заметки, где мелькали «туземные» названия – Эль-Аламейн, Мерса-Матрух, Тобрук, Саллум – названия, от которых пахло кокосовыми орехами, раскаленным песком и беспощадным солнцем: немцы схватились в Африке с англичанами, бои шли с переменным успехом.

– Почему танки такие желтые? – не удержался от вопроса Стренадько. – Откуда они?

– Откуда-то из пустыни идут. Видишь – окрашены в цвет песка? Скорее всего – из Северной Африки.

– Эван, – Стренадько удивленно покачал головой и больше ничего не сказал.

Пополнение привезли на четырёх новеньких «зисах» – машинах завода имени Сталина, сработанных на скорую руку уже на Урале, а не в Москве, с пахнущими краской кабинами, с фарами, на которые были надеты колпаки с прорезями, чтобы ночью свет автомобилей не был виден с воздуха и машины не атаковывали немецкие самолёты, с кузовами, битком набитыми людьми в солдатской форме.

Часть прибывшего пополнения была уже потёрта фронтом, покарябана – побывала в боях, получила ранения и отвалялась своё в госпиталях, часть была вообще необмята – совсем зелёные новички… Конечно, командиры, приехавшие за пополнением и разобравшие его в несколько минут, гонялись в основном за «старичками» – опытные солдаты были очень нужны, на новичков поглядывали недружелюбно и брали их к себе неохотно – слишком уж много предстоит с ними мороки, им ещё надо объяснять, с какого бока подходить к винтовке, где у неё дуло с мушкой, а где приклад с железной пластиной упора, но даже и после подробных объяснений нельзя будет считать, что новички стали солдатами…

Вот когда повоюет иной парнишка месяц-полтора, пропитается порохом до самого копчика, тогда можно будет вносить его в разные списки и ставить на настоящее довольствие. Хотя на довольствие они попадают гораздо раньше, иногда даже до того, как появятся в части.

Старший лейтенант Горшков только подивился тому, как быстро растаял строй пополнения – очень уж подсуетились товарищи командиры, – с огорчение подумал о том, что надо было бы приехать минут на десять раньше, но не вышло, получилось то, что получилось, в строю пополнения осталось лишь человек пять хлипких прыщавых юнцов, один колченогий дедок с ходулями такими кривыми, что их можно использовать вместо циркуля, да приземистый человек с рысьими светлыми глазами и какой-то сожалеющей улыбкой, прочно приклеившейся к твёрдым жёстким губами.

Горшков озадаченно почесал затылок: брать было некого.

Водители «зисов» выстроили своих железных коней в рядок и отбыли колонной – так же, как и прибыли, рядком… Едва рокот автомобильных моторов стих, как стал слышен другой рокот – где-то за облаками ходил самолёт, судя по всему, с характерным собачьим «гау-гау-гау», но поскольку облака наползли плотные, ни одной дырки в них, пилот был слеп, как крот, его можно было не опасаться. Напрасно водители «зисов» поторопились… А с другой стороны, беспокоиться о собственной жизни никому не возбраняется. Горшков прошёлся вдоль жидкого строя оставшихся, по лицу его было хорошо видно, что он думает о сложившейся ситуации, о людях, тянущихся перед ним во «фрунт».

Впрочем, один из прибывших и не думал тянуться перед командиром – независимо поглядывал в сторону и что-то тихонько сплёвывал на землю, словно бы к губам у него прилип банный лист и он теперь скусывал его по частям.

Это был мужичок с плоским загорелым лицом и рысьими глазами.

Горшков остановился перед ним.

– Как тебя зовут?

Мужичок окинул старшего лейтенанта оценивающим взором, – с головы до ног прошёлся, – и ответил неторопливо, с достоинством:

– Мустафа.

– Где крещение порохом и дымом принимал, Мустафа?

– Под городом дедушки Калинина, в декабре сорок первого…

– Значит, под Калинином. А до этого где был?

Мустафа чуть приметно усмехнулся.

– В зоне.

– Сидел?

– Сидел.

– За что?

– Да так. Развлекался мало-помалу.

– Значит, серьёзно развлекался, иначе бы не посадили.

Старший лейтенант ещё раз окинул Мустафу взглядом, подумал о том, что в полку к этому человеку могут придраться, поскольку полк их, артиллерийский, считается элитным, да и вообще артиллеристы – это белая кость в армии, образованные люди, сливки, – тем не менее спросил Мустафу:

– Ординарцем ко мне пойдёшь?

– А возьмёте?

– Раз предлагаю – значит, возьму.

Мустафа поддел под лямку тощий «сидор», висевший у него на плече, и произнёс тихо и спокойно:

– Хоть и не привык я начальству сапоги чистить, но к вам пойду, – видимо, что-то сработало в нём, он оценил командира, стоявшего перед ним, и поверил ему.

– Я, Мустафа, начальник разведки артиллерийского полка и сапоги мне чистить необязательно, если надо, я их и сам могу почистить, но вот когда пойду на ту сторону фронта, с разведчиками, со мной надо идти обязательно.

У Мустафы, когда он услышал об этом, даже выражение глаз изменилось – то ли посветлели они больше обычного, то ли загорелись – заполыхали в них крохотные костерки, изменили взгляд, то ли произошло что-то ещё, прошло всего несколько мгновений, и перед Горшковым стоял уже другой человек.

– Разведку я уважаю, – проговорил Мустафа прежним тихим голосом.

– Тогда поехали, друг, – старший лейтенант махнул рукой, забирая бывшего зэка, расписался в ведомости у тщедушного горбоносого младшего политрука, отвечавшего за целостность пополнения, и пошёл к своей машине – полуторке с обломанными бортами – на неё во время бомбёжки рухнуло тяжёлое дерево, – по дороге спросил: – Чтобы быть полезным в разведке, делать что-нибудь умеешь?

Мустафа неопределённо приподнял одно плечо, почесался о него щекой и произнёс простодушно:

– Не знаю. Может, умею, а может, и нет.

– Ну, например? – Горшков остановился, испытующе посмотрел на Мустафу.

Тот также остановился, сунул руку за голенище и вытащил оттуда нож. Небольшой самодельный финский нож с цветной наборной ручкой и прочными алюминиевыми усиками. Лёгким движением послал нож вниз, себе под сапоги.

Нож всадился в землю по самые усики.

– Ну и что? – недоумённо спросил старший лейтенант. – В чём фокус?

Мустафа молча извлёк нож из земли, снова взмахнул им, и лезвие вошло точно в прежний след, в прорезь, оставленную первым ударом, миллиметр в миллиметр. Горшков хмыкнул непроизвольно: а ведь действительно в этом что-то есть… Мустафа тем временем снова выдернул нож из земли и опять вогнал нож в старую щель – в третий раз не нарушил прорезь ни на миллиметр. Предложил:

– Может, попробуете, товарищ старший лейтенант?

– А ведь ей-ей, хрен повторишь? – сомневающимся тоном проговорил Горшков, покачал головой, словно бы осуждая себя за что-то, потом нагнулся, вытащил нож из земли, скребнул пальцем по лезвию. – И не жалко тебе, Мустафа, такой острый нож тупить?

– Я его наточу, это дело недолгое.

Горшков задержал в себе дыхание, будто перед показной стрельбой на учениях, примерился, внёс небольшую поправку, глядя на кончик острия прищуренным глазом, и метнул нож в прорезь, оставленную Мустафой. Крякнул досадливо – нож всадился в землю по самую рукоятку сантиметрах в семи от прорези.

– Тьфу! – сплюнул себе под ноги старший лейтенант. – Наваждение какое-то. Такое простое дело, а мимо почему-то.

Мустафа вежливо рассмеялся.

– Да не наваждение, товарищ старший лейтенант, а тренировка.

Старший лейтенант почувствовал, что он начинает заводиться.

– Дай-ка, попробую ещё разок, – сказал он, берясь за рукоять ножа.

– Попыток – не пыток, – коряво, искажённой пословицей, отозвался на это Мустафа.

Вытащив нож, Горшков несколько мгновений держал его в руке, словно проверял на тяжесть, либо искал центр, точно разделяющий черенок с лезвием, поморщился озадаченно, ухватился за нож поудобнее и снова послал его в землю. Опять мимо – до прорези не дотянул сантиметра три.

– Ну-ка, попробуй снова ты, – сказал старший лейтенант, протянул нож Мустафе.

Тот понимающе наклонил голову, ловко перехватил нож и без всяких примерок, без прицеливания, отправил его в землю, в след, оставленный последним броском старшего лейтенанта, затем нагнулся, вытащил финку – движения были отлаженными, точными и, не останавливаясь ни на секунду, сильно и ловко кинул нож себе под сапоги. Только комочки влажной земли брызнули в разные стороны.

Лезвие точно вошло в старый разрез, оставшийся после ударов Мустафы.

– Ловко! – удивлённо произнёс старший лейтенант. – Простая вроде бы вещь, а семь потов надо пролить, прежде чем получится что-то путное…

– Больше, товарищ командир, – серьёзным, даже чуточку опечаленным, а может быть, обиженным тоном проговорил Мустафа, – не семь потов, и не семнадцать, и даже не семьдесят… Для этого надо посидеть в лагере.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – недовольно дёрнул головой старший лейтенант. – Лучше не надо… Это нам, пардоньте, совсем ни к чему.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – повторил Мустафа плевки старшего лейтенанта. – Я имел в виду совсем не это.

– А в дерево со скольких метров попадаешь? – спросил Горшков.

– Ну-у… Если нож с тяжёлым лезвием, утяжелённым ртутью или свинцом, могу даже с двадцати метров попасть.

– А больше?

– Больше – вряд ли.

– Ну-ка, попробуем…

– Не верите? – Мустафа улыбнулся, блеснув чистыми, на удивление молодыми крепкими зубами. – Ваше право. Я бы тоже, наверное, не поверил.

Полуторка старшего лейтенанта стояла под вялой, с обломанными сучьями берёзой. Ствол дерева был сильно посечён осколками. Горшков показал пальцем на берёзу:

– Попробуем?

– Попыток – не пыток, – привычно произнёс в ответ Мустафа.

Старший лейтенант подошёл к березе и стал шагами измерять пространство. Отмерив пятнадцать шагов, остановился.

– Ну, Мустафа, сколько метров ещё отматывать?

– Давайте, товарищ командир, как и договорились, остановимся на двадцати.

– Двадцать так двадцать, – произнёс Горшков согласно, отсчитал ещё пять метров и провёл носком сапога на земле черту. – Есть двадцатка. Вот риска.

Мустафа, ловко подкидывая нож и ловя его на ходу – каждый раз нож оказывался наборной ручкой в ладони, приблизился к риске, встал около неё и несколько мгновений стоял молча, вглядываясь в изувеченный ствол и вслепую подкидывая и ловя нож.

Потом, поймав его в очередной раз, сильно взмахнул рукой.

В воздухе раздался свист. Нож нёсся, как пуля, он почти не был виден, достиг берёзового ствола и всадился в него.

Горшков не выдержал, похлопал в ладони, лицо старшего лейтенанта сделалось весёлым, открытым, будто он что-то выиграл в карты.

– Браво, Мустафа!

Мустафа, никак не реагируя на восторги старшего лейтенанта, прошёл к берёзе, выдернул из ствола нож.

– Ехать пора, товарищ командир, – произнёс он негромко.

– Счас поедем. Доберёмся до части, там нас ждёт обед.

– Пообедать и тут можно. У меня есть полбуханки хлеба и банка немецкой консервированной колбасы.

– Я тоже не пустой, но первое мы с тобой вряд ли сумеем сгородить. А я хочу первого отведать, супа какого-нибудь. На сухомятке мы с тобой ещё насидимся, когда в разведку пойдём… – Горшков оглянулся на полуторку. В кабине спал, положив голову на руль, водитель. – Да и шофёр – едок не промах, имеет изнеженное брюхо, вряд ли согласится на сухомятку. Ладно, поехали, друг Мустафа…

– Как скажете, товарищ старший лейтенант, так и будет.

Мустафа прыгнул в кузов, Горшков уселся рядом с шофёром, длинноносым унылым парнем с висячим пыльным чубом, закрывавшим с одной стороны глаз едва ли не целиком, шофёр зевнул, откинул чупрынь в сторону и завёл мотор.

Дорога была изрыта воронками, скорость не наберёшь даже самую малую – колёса обязательно унесёт на ближайшее дерево, поэтому шофёр ожесточённо тряс чубом и матерился, объезжая воронки и короткими бросками продвигаясь вперёд.

Неожиданно он нажал на тормоз и остановил машину, чуть не уткнувшись лицом в ветровое стекло. Сморщился болезненно, будто в него угодила пуля.

– Господи, – прошептал он неверяще, – Вовка Макаров… Неужели это ты? – Шофёр всхлипнул зажато, тоненько, словно бы в нём что-то отказало – взяла и оборвалась внутри нужная мышца и жизнь сразу сделалась бессмысленной.

Впереди, между двумя голыми, напрочь очищенными от веток и сучьев деревьями, стоял старенький грузовик и медленно догорал. Задние колеса у грузовика были оторваны, проломленным кузовом автомобиль опустился в свежую, источавшую едкий дым воронку.

– Вовка! – горестно взвыл водитель и выскочил из кабины.

Старший лейтенант выскочил следом.

Собственно, кузова у грузовика уже не было, вместо днища зияла большая дыра. Снаряд, прилетевший издалека, умудрился выбрать себе цель и точно угодил в неё, проломил кузов грузовика и взорвался в земле.

От шофёра после таких попаданий обычно остаётся одна оболочка – кожа с переломанными костями. Да бурые пятна на потолке кабины.

Водитель полуторки обежал раскуроченный грузовик кругом, простонал на ходу:

– Володька… За что же тебе такое наказание?

Кабина светилась от частых дыр, в наполовину сбритой осколками крыше серело недоброе тусклое небо. То, что осталось от неведомого водителя Володьки, было обычной окровавленной кучей тряпья, сверху накрытой помятой пилоткой-маломеркой.

– Мака-аров! – взвыл водитель полуторки громко, затряс головой, сыпя вокруг себя слёзы.

Старший лейтенант обошёл грузовик следом за водителем полуторки, удручённо почесал пальцем затылок: на спасение у шофёра не было ни одного шанса.

– Что же ты, земеля, – водитель полуторки вновь обрызгал пространство слезами, – как же ты промахнулся?

– А что он мог сделать? – спросил Горшков. – Отпихнуть от себя снаряд ногой?

Водитель полуторки повыл ещё немного и умолк, начал деловито суетиться, выламывать из разбитых бортов куски дерева, потом остановился и тупо, как-то остервенело поглядел на старшего лейтенанта.

– Надо бы Володьку в часть отвезти, товарищ командир, похоронить там.

– Да от него ничего не осталось. Один воздух с тряпками.

– Что делать, что делать…

– Похоронить здесь, на обочине дороги, рядом с машиной, чего же. Лопата есть?

– Есть.

– Доставай. – Горшков оглянулся на полуторку, призывно махнул рукой: – Слезай, Мустафа, предстоят земляные работы.

Мустафа легко перелетел через борт, при приземлении смачно бултыхнул разбитыми сапогами. Заглянул в кабину грузовика.

– Не повезло парню.

Водитель полуторки отошёл в сторону, отмерил лопатой прямоугольник могилы.

– Одно хорошо: земля сухая, песка в ней много, – с хакеньем вогнал лезвие под густой травяной куст, с хрустом подрезал корни, – лежать в земле приятно.

Старший лейтенант подивился: какое значение имеет сейчас эта ерунда? Приятно лежать, неприятно… Тьфу! Главное, что Володьки этого уже нет. Нету! И не будет никогда. Горшков почувствовал, что у него сами по себе раздражённо задёргались уголки рта. Водитель полуторки выдохся быстро, воткнул лопату в землю и ухватился обеими руками за поясницу.

– Охо-хо-о… Ноет, проклятая, – пожаловался он старшему лейтенанту, лицо его стало плаксивым. – Пуля засела в прошлом году, так её и не вытащили.

Старший лейтенант перехватил лопату, примерился, но копать ему не дал Мустафа.

– Не царское это дело, товарищ командир. Дайте-ка!

Работал Мустафа сноровисто, ловко, только земля отлетала в сторону непрерывно, не прошло и получаса, как могила была вырыта.

Водитель полуторки, увидев это, захныкал вновь, хныканье быстро перешло в хриплый, забитый мокротой вой.

– Воло-одька!

– Мустафа, обыщи разбитый грузовик, может, какое-нибудь полотно найдётся? – не обращая внимания на вой водителя, приказал старший лейтенант. – Неудобно хоронить человека без какой-либо домовины.

Мустафа понимающе кивнул.

– В кабине посмотри, под сидением. Наверняка у шофёра была подстилка… Когда он забирался под грузовик чего-нибудь отремонтировать, то, как пить дать, подстилал что-то под себя…

Под сидением действительно нашлась пропахшая бензином, в пятнах мазута, в нескольких местах проткнутая осколками подстилка. В неё и завернули то, что осталось от неведомого Володьки Макарова.

Водитель полуторки вновь не сумел сдержать себя, заплакал, затряс плечами, потом заревел в голос – у Горшкова даже сдавило горло.

– Тихо ты! – рявкнул он на водителя. Тот подёргал плечами ещё немного и умолк. – Лучше дощечку какую-нибудь найди – на могиле надо надпись оставить.

Размякший, будто разварившийся, враз сделавшийся рыхлым водитель полуторки, слепо шаря пальцами по воздуху, пошёл к своей машине.

Несмотря на размякшесть и то, что он вроде бы ничего не соображал, водитель довольно быстро отыскал чистую, аккуратно, без заусенцев, обрезанную фанерку, притащил её к старшему лейтенанту.

– Вот.

Могила к этой поре уже была закопана, Мустафа деликатно обшлёпывал её лопатой, лепя аккуратный земляной холмик. Горшков расстегнул свою полевую сумку. Там, в отделении для ручек-самописок, у него гнездились два толстых карандаша – трофейные, чёрный и красный.

Старший лейтенант выдернул красный карандаш. Нарисовал наверху на фанерке звёздочку – обозначил, что здесь похоронен военный человек.

– Как, говоришь, фамилия твоего земели была? Макаров?

– Так точно, Макаров, – горестно кивнул водитель полуторки. – Володька.

– А отчество его как?

Лицо водителя сделалось недоумённым.

– Отчества не знаю. Ведь мы же никогда не обращались друг к другу отчеству… Только по именам. Эх, Володька!

– Всё, обрёл твой Володька на этой земле вечную хату. – Горшков косо всадил в землю фанерку, постучал сверху камнем, вгоняя её поглубже, и поднялся на ноги. – Прощай, друг! Поехали!

Водитель полуторки забрался в кабину, положил руки на руль и поморщился плаксиво: пальцы у него плясали на эбонитовом круге – так расстроился…

– Я не смогу вести машину, – сипло выдавил он из себя.

Горшков, уже усевшийся рядом, молча выпрыгнул из кабины, обошёл полуторку.

Водитель послушно уступил ему руль, старший лейтенант тронул полуторку с места, пригнулся, заглядывая под козырёк кабины: что там наверху, в небе, нет ли «мессеров»?

Небо по-прежнему было серым, плотным, ни одного светлого прогала: погода была нелётной. Впрочем, впереди, на дороге поднялся столбик пыли, проворно побежал в сторону… Родился ветер. Если он устоит, если облака и тяжёлое небо не раздавят его, то ветер может справиться с этой обморочной затишью и разгонит наволочь. Вот тогда и жди стервятников с крестами, которые начнут поливать дороги свинцом и бросать бомбы.

А пока их можно не бояться.

Довелось мне как-то на крохотном, в три спичечных коробки величиною, катерке, возвращаться в августе из низовьев Волги в Астрахань, и вот что я тогда услышал от шкипера катерка – веселого малого с шальным лицом, одетого в краснополосую, видно привезенную из-за кордона, тельняшку. Эту историю я сейчас и расскажу.

В Астрахань мы возвращались по одной из волжских проток. Протоки здесь называют банками. Есть Главный банк, по нему ходят суда крупные, солидные, вежливые – если в дороге такое судно встретится, обязательно голос подаст, поприветствует. Есть Чистый банк, есть Никитинский, Кулагин, Рыбный, Васильевский банки и многие другие – почти все судоходные. Вода тут сильная, – как принято говорить, всклень, – она полно стоит в берегах, кое-где даже к домам подходит, к самым порогам.

В ериках – многочисленных рукавах, на спокойных водных пятаках в эту тихую августовскую пору цветет лотос. Цветы огромные, примерно в два кулака величиной, листья с добрую сковороду – так и охота лотос сорвать, а рвать запрещено: за каждый сорванный цветок выкладывай красненькую – штраф размером в десять рублей. Кое-где между цветами торчат зрелые маковки, коричнево-черные, с гладкими прочными боками, очень похожие на чугунные кастрюльки, зауженные книзу. Семя лотоса собирают и едят, хотя оно и не очень вкусное – похоже на сладковатую мороженую картошку.

Кругом играет рыба. Из воды выбрыкивают, словно отлитые из хорошей качественной бронзы, сазаны, гулко шлепаются обратно, норовят носами попасть в отблеск солнца. Медленно проплывают мимо и остаются позади кундраки – островки; травы, в которых осенью любят пастись прилетные утки.

Тихо, спокойно кругом, но довольно неспокойные истории случаются там в эту пору…

В общем, обо всем по порядку…

Гон вел Набат.

Голос Набата отличался от других голосов, хотя в гоне участвовали всего три собаки – лай у Набата низкий, переливчатый, с медным отзвоном, был слышен далеко-далеко; Орлик, напарник его, тявкал хрипло, отрывисто, будто невыспавшийся командир на учениях, на ходу часто отдыхал – берег голос, делал паузы, хотя на звере Орлик умел сидеть прочно, рычал, хватал кабана за твердый шерстистый зад, следом за Орликом обычно шла Пальма. Пальма всегда ходит последней – дрожит, жмется, одна, без Набата или без Орлика, на зверя она никогда не кидается. И не потому, что Пальма труслива, нет – у нее все время щенки: как только у Пальмы появляется потомство, она тут же заряжается новым, одних детишек Пальма кормит, облизывает, воспитывает, а других уже носит в себе.

Страх за детей принадлежит не к страху, а к разряду совсем другому, поэтому Пальму никто не считал трусливой. Охота для нее – такое же удовольствие, как и для нас. Удовольствие, но не дело, промельк, приятная прореха между делами. Пользы от Пальмы в общем-то никакой, а все же, если ее нет, то гон получается неполный, чего-то в нем не хватает. Голос у Пальмы – бабий, тонкий, с острым подвывом, одышливый – на бегу у нее что-то перехватывает, дыхание пропадает, и Пальма часто захлебывается в своем лае.

Но все-таки главный заводила, закоперщик в тройке – Набат, без него хорошей охоты никогда не получится. И голос его – это голос вожака, лидера. Орлик вести гон так, как ведет Набат, не умеет, для него на охоте нет главного и нет второстепенного, для него все главное и все второстепенное. Он может поднять лося, погнать его, по дороге спугнуть с лежки кабана, увлечься им, потом кинуться в сторону за лисой, азартно облаять ее, увязнуть в снегу, ободрать себе брюхо о мерзлые сучья, прыгнуть на косулю, оказавшуюся рядом, забыть о лосе, о кабане, о лисе и о собственном кровоточащем животе, замерев с поджатым хвостом перед следом крупного волка, заинтересоваться рябчиками и уж потом, минут через двадцать, снова вспомнить о лосе и броситься на его поиски.

В результате пес почти всегда остается без сил. Он настолько бывает загнан, что до дома его потом несут на руках матерящиеся охотники, сбрасывают на подворье, как мешок, – но это позже, а пока те, кто построптивее, позлее, поздоровее, сами занимаются «собачьим делом» – теряя шарфы и шапки, на ходу выхаркивая слюну, гоняются за лосем, пробуют нащупать в снегу кабана, а он, хитрец, в двух метрах будет лежать, ни за что не поднимется, даже морду не повернет, если нет собаки, – знает, что за корму его хватать зубами никто не станет, да потом мало ли народу шляется по лесу… Ну и плевать, что с железными пукалками! Может, это люди грибы ищут – в снегу, а найдя, отстреливают из кривых ижевских стволов. В общем, охотники, если берут с собою Орлика, чаще всего остаются без добычи.

И совсем другое дело, когда на охоте бывает Набат. Набат, конечно, тоже может по ходу снять лису или косулю, но он никогда не даст увести в сторону от главной добычи – даже если ему случайно залепят пулю в лоб, он все равно останется телом на основном следу, вдоль него.

Конечно, он может прыгнуть в сторону за каким-нибудь косоглазым хамом, вздумавшим пересечь дорожку перед самыми его ноздрями, может сделать маленький крюк за лисой, от страху обмокрившей свой роскошный зад вонькой влагой, испугать ее так, что лиса покинет не только этот лес и район – покинет здешнюю область, но не более. Набат никогда не упускает из виду главную цель. Не было еще такого.

Набата любили. В лесных пиршествах, когда из свежего мяса готовили суп-шурпу, а на деревянных штырях, выструганных из веток, жарили крупно нарезанную печенку, Набату всегда доставался самый первый кусок, ему первому давали воды, чтобы пес пополнил запас в выпаренном обезвоженном организме, он первым получал телогрейку – в мороз взопревшая потная собака может, как и человек, погибнуть от простуды.

После Набата наступала очередь Орлика, а потом уж Пальмы – несмотря на то, что даму положено пропускать вперед, увы, – с этим не очень-то знающие этикет и реверансы деревенские охотники не считались и каждому воздавали по содеянному.

Итак, Набат вел гон.

Голос его прошил насквозь редкий березнячок, в котором зверья сроду не водилось – если только дуриком застревал лось пожевать нежной белоатласной кожицы с березок, но и то пугался недалекого шоссе и собственной незащищенности, среди хилых голых стволиков он выглядел паровозом, которого не только жаканом, можно взять даже кирпичом, умахивал в надежный дубовый лес, – затем голос победной песней обозначился на бугре, где стояло двое наших охотников, но, видать, Набату не удалось вывести кабанов на ружья – клыкастые издали почуяли запах горелых стволов, наддали и стремительными хрюкающими утюгами прошли метрах в двухстах от людей – в лесу это расстояние бесконечно велико, никакая пуля не одолеет, – и утонул в тесном, с густыми сросшимися кронами сосняке.

– Неужели потерял? – забеспокоился Владимир Федорович, мой напарник. Вернее, это я был его напарником. Владимир Федорович – местный житель, а я для здешних земель – седьмая вода на киселе, родственник из тех, о коих даже не вспоминают, родные места мои западнее, километрах в ста пятидесяти, в Волынском (ныне Становлянском) районе.

Раздавив унтами сырую заснеженную кочку, Владимир Федорович приподнялся на цыпочках, обнажил из-под ушанки ухо. Было тихо. Ни победной песни Набата, ни хрипа Орлика, ни тявканья Пальмы.

– Потерял, – огорченно проговорил Владимир Федорович и вздохнул, – что с возу упало, то пропало. Теперь не объявится, пока снова кабанов не поднимет. Я знаю Набата. Снег виноват – глубокий. Кабан по нему как торпеда идет, а собака вязнет.

Мы стояли на середине просеки, прорубленной лесниками из противопожарных, наверное, целей – в прошлом году в округе горели леса, а в позапрошлом, жарком, чадном – полыхали так, что пришлось вызывать подмогу даже из Москвы, – одним концом просека уходила на бугор и скрывалась за ним – до конца она не была прорублена и увязала в терновых и ореховых зарослях опушки, другим краем смыкалась с оврагом.

– Пройду чуть вверх, посмотрю, что там, – сказал Владимир Федорович.

– А я – вниз, потом сойдемся в этой же точке. Годится?

Я почему-то не рисковал далеко отрываться от Владимира Федоровича – чужой лес, чужие звери, чужой снег, чужие нравы, – внутри возникал холодок, кожа сама чувствовала невнятную опасность; впрочем, на кабаньей охоте это бывает всегда, кабан – не лось, с вепрем шутки плохи. Сколько случаев было, когда кабан выпрастывал охотнику кишки наружу – человек даже «а» выкрикнуть не успевал, когда в живот ему всаживались два острых клыка; лось наносил смертельный удар копытом – ноги у него много сильнее лошадиных, а с низкой мохнатой ветки сверху прыгала рысь, впивалась зубами в шею. Лес – это лес.

Незнакомый лес всегда бывает таинственен, угрюм, в нем все мешает – скользкие подгнившие стволы, распространяющие ядовитый запах, валежины и старые прелые коренья, едва прикрытые снегом, под снегом непременно оказываются ледяные наросты, узлы, каменья, на которых человек спотыкается, падает – часто навзничь, спиной, затылком о каменно-твердый лед, острые сучья целят в глаза и стоит чуть ослабить внимание, как мир сразу обретает нехороший красный цвет, и дорога из чащи бывает уже одна – в больницу. Поэтому на незнакомой охоте, как в разведке – всегда лучше быть вдвоем. Это очень важно – ощущать плечо, дыхание, тепло другого человека. Да и в случае, если с ходу не убьешь кабана, а только ранишь, и в стволах уже не будет патронов – чтобы перезарядить ружье времени никогда не бывает, этих мгновений не хватает вечно, – напарник добьет лютого вепря.

Раненый кабан – самое опасное животное в лесу, он бывает беспощаден, всегда норовит кровью оплатить кровь, ума и коварства, когда он подбит, у него всегда больше, чем у человека.

Поскрипывая новыми, привезенными сыном с Севера унтами – скрипела жесткая кожа, прошитая навощенной дратвой, хотя казалось, что скрипит снег, но мокрый снег издавал чавкающие раздражающие звуки, а этот скрип был сухой, – Владимир Федорович пошел вверх, я на пятках, выжимая холодную жижку, заскользил по просеке вниз, к оврагу. Через полминуты Владимир Федорович остановился, прислушался: не подадут ли собаки голос? Нет, собаки молчали. Гон прервался.

Если вверху, на той серединной точке, где мы находились, не было никаких запахов – все сдувал в сторону ветер, гладко облизывая бугор, по которому была прорублена просека, то внизу уже пахло лежалой землей, грибами, старой, пошедшей плесенью листвой – пахло апрелем, ожившей сыростью, настоящей весной, и этот милый щекотный дух вызывал невольное щемление, тревогу – пробуждение всегда, как и сон, тревожит душу.

Собственно, даже тревожит не сон и не утреннее просыпанье, а переход из одного состояния в другое.

Где-то в стороне раздавался дробный стук – поползень расклевывал на сосне старую шишку, другой поползень – наперсник, занимался корой древнего дерева, выискивая куколок и древоточцев, было еще слышно, как поверху, путаясь в макушках, перепрыгивая с кроны на крону, гуляет ветер.

Показалось, что где-то далеко щелкнула крупная ветка – щелчок был громкий, словно выстрел, не гниленький, мягкий, с каким ломается хворост и всякое древесное мелкотье, а… – в общем, так ветка может переломиться только под тяжелой ногой лося, либо хряка-перестарка. Я напрягся – на охоте, кажется, слышать могут даже поры, корни волос, кончики обнаженных пальцев, застывших на спусковом крючке ружья, – натянуты каждая жилочка, каждый нерв, – может, за треском ветки я услышу собак, Набата, Орлика, Пальму? Нет, все те же звуки просыпающегося леса и запах – сильный, бередящий, словно шампанское, запах весны, переворачивающий все внутри, тревожный, слезный и радостный одновременно, неповторимый и совершенно чужой для января.

Разве может январь пахнуть весной?

Я прошел по просеке еще ниже, свернул чуть в сторону, под обваленный край оврага, из которого высовывались смахивающие на щупальца корни – крепкие, отмытые до восковой желтизны, и на сероватой, испачканной землей полоске снега увидел свежие кабаньи следы, много следов – прошло не менее четырех голов: крупные, решительные, принадлежали главе семейства и его дородной супруге, помельче, но тоже внушительные – детям, уже подросшим, набравшим силу и готовым жить самостоятельно.

Кабанья семья прошла буквально только что – след еще дымился, от него пахло мочой и потом. Совсем рядом раздался треск, я резко вскинул ружье, беря на прицел кусты – следом за семьей мог идти какой-нибудь незадачливый и злой одиночка с покусанным задом. За изорванную кровоточащую корму он непременно постарается рассчитаться.

Но из кустов вылетел не разбойник-одиночка, а Набат, перемахнул через валежину, приземлился в снеговой пятак, как в озеро – в стороны только брызги полетели, лапы Набата разъехались, крупная желтобровая голова гулко хлопнулась о грудь; было видно, что Набат устал: кабанья семья водила его по оврагам и логам, где хряк уверенно пробивал в рыхлой каше след, а собака увязала, обдиралась до крови, набивала себе пасть землей и снегом. Набат молчал – не видя кабаньего стада, он почему-то не подавал голос. И может быть, исходя из правил гона, поступал верно… Не знаю, впрочем. Орлика и Пальмы не было видно.

– Что же ты, Набат?

Не надо мне было говорить это. Набат вздрогнул и посмотрел на меня так обиженно, укоризненно, что… в общем, даже у человека не может быть такого красноречивого взгляда, – надломленная усталая фигура с неуклюжими лапами, которыми Набат, казалось, не управлял – лапы двигались сами по себе, туловище само по себе, голова тряслась тоже сама по себе, плыла по воздуху, ободранный мокрый хвост сам по себе тащился сзади, перечеркивая слабую расплывчатую тень – пес находился на пределе возможностей, еще немного, и он свалится на землю.

– Устал, Набат? – спросил я, хотя спрашивать ничего не нужно было – разве и так не видно? И я сам должен быть бы здесь не сейчас, а раньше, хотя бы пятью минутами раньше – кабанья семья точно бы вышла на меня. А с другой стороны – глава-секач унюхал бы меня и постарался увести стадо в сторону. Нет, тут быть уверенным нельзя ни в чем.

В следующий миг в Набате что-то оттаяло, взгляд потеплел, он вильнул неуправляемым хвостом, с лету одолел край просеки и словно бы обрел второе дыхание – может, в эту минуту так оно и было, – сделал второй прыжок, перемахнул через канаву и исчез в кустах.

Я не вытерпел, побежал наверх к Владимиру Федоровичу – кабанья семья увела гон в сторону, здесь мы ничего больше не выстоим. А время идет – охотничье время… Скоро день сгустится, набрякнет вконец влагой, из оврагов и низин выползут тени, задавят свет, сольются с небом – тогда уже станет не до охоты. Пробежав метров двадцать в гору и почувствовав, что сердце колюче колотится уже в самой глотке, я остановился, глянул вниз – не покажутся ли Орлик с Пальмой?

Увы, не показались. Либо они безнадежно отстали, либо вывернулись из шкур и выдохлись окончательно.

Метров через пятьдесят я увидел Владимира Федоровича: он стоял на краю просеки, спиной ко мне, привалившись к раскидистому грустному дубу, глубоко изрезанному морщинами, держа наизготове свою тульскую вертикалку. Что-то он видел в плотном, исчерканном белыми березовыми полосами лесу, что-то засекал, – стойка была настороженно-боевой. Но стрелять Владимиру Федоровичу не пришлось: в лесу он так ничего и не высмотрел, а сзади него, всего шагах в двадцати, на просеку вымахнули четыре серые шерстистые тени, похожие на призраки: впереди шла длиннорылая страшноватая свинья, рассекала телом воздух – видать, хряк, проведя семью по заснеженным низинам, где надо было прокладывать дорогу, уступил место, когда снега стало меньше, сам ушел назад, потому что уже почувствовал настигающего Набата и понимал – с собакой придется схватиться, в центре двигались дети – вполне созревшие, упитанные, злые.

Тени появились на просеке бесшумно, Владимир Федорович не увидел и не услышал их, он даже не почувствовал стада, хотя охота и война развивают в человеке всякое чутье безмерно, я сунулся было вперед с криком, но крик застрял у меня в глотке, его не знаю чем загнало назад – то ли ветром, то ли снегом, то ли воздухом, – когда справился с собою, кабаньей семьи на просеке уже не было.

Стрелять я не мог – на выстреле стоял Владимир Федорович, как, впрочем, и он не мог стрелять со своей стороны – под пули вместе с кабанами попадал и я. Досада вспухла комком в груди, ободрала нутро до крови, обварила жаром голову, грудь, сердце – чего же это мы?

Секунд через пятнадцать на просеку вылетел Набат, крупной рыжеватой птицей перемахнул через закраину – он почти набрал упущенное, сейчас сядет хряку на зад – и верно, через минуту раздался его ликующий громкий лай: кабанья семья вела его теперь по плотному небольшому лесу, в который так пристально вглядывался Владимир Федорович.

В овраге на лай Набата эхом отозвались еще два голоса – хриплый и писклявый: собачья стая собиралась в кучу.

По просеке, сокращая дорогу, вверх пошли Орлик и Пальма, догнали Набата. Некоторое время собаки петляли по лесу, потом сбились в одном месте – лай их словно бы зафиксировался, перестал перемещаться.

– Бежим туда! – скомандовал мне Владимир Федорович.

Легко сказать – бежим! Хорошо, что лесные пятаки здесь небольшие – рощицы аккуратные, обведены со всех сторон полями, украшают землю, будто женские глаза. Один лесок отделен от другого полем и это на руку охотникам – по свежим следам всегда можно понять, что за зверь вошел в лес и устроился на дневку, сколько этого зверя – засечь следы входа, поискать следы выхода и если их нет, смело пускать собак, а самому становиться на номер: охота на крупного зверя – это коллективная охота.

Пробежали немного – провалились в рыхлый, понизу сочащийся талой водой снег по пояс, дальше еще больше – по грудь. А собаки лаяли – ликующе, громко, дружно. Даже Пальма, и та осмелела, хватала кабана за что придется, захлебывалась, истерично и радостно взвизгивала.

– Прочно держат! – послушав собак, отметил Владимир Федорович, выбираясь из снежного плена – развернулся на сто восемьдесят градусов, отработал назад – мы попали в яму, возможно, старую воронку от немецкой бомбы.

– Прочно, однако, держат, – еще раз подтвердил Владимир Федорович, сбил с унтов снежную кашу и с клацаньем захлопнул ствол ружья, ставя в боевое, для стрельбы, положение.

Ну все-таки молодец – усталый, с разъезжающимися лапами, загнанный Набат – отколол от стада самого секача, изорвал ему в клочья штаны, и хряк, длиннорылый, с опасными желтоватыми клыками, способный одним поддавком располосовать гончего пса от носа до хвоста, вышел из себя, разъярился, развернулся на ходу, но пока он разворачивался, проворный Набат снова оказался сзади, вырвал из штанов секача клок жесткого проволочного волоса вместе с мясом. Секач взревел от боли и злости, перекрутился на копытах, боднул клыками Набата, но не почувствовал, что попал – на клыки насадился воздух, Набат в это время снова всадил в мясистый зад свои зубы.

Мать увела стадо, хряк остался один, налился злобой – стадо было в безопасности, погоня задержалась на нем самом, не может быть, чтобы он не отбился от собак – и кто против него-то, тьфу, заморенный несерьезный кобелишко с желтыми нервными глазами и такими же бровками; резко взвившись в воздух, секач развернулся, будто мастер-спортсмен, опустился на собаку, придавив ее всем телом, проткнув острыми клыками, втиснул в землю и заурчал от сладостной злобы, дернул головой, окончательно вминая собаку в корневища, поглубже, под палые листья, и тут же почувствовал, что в зад ему снова впились ненавистные зубы…

Он ведь уничтожил собаку, расплющил, разнес на несколько частей, раздробил кости, а собака оказалась жива – выходит, давил он не самого Набата, а лишь тень его – Набат оказался хитрее и проворнее старого умного секача.

Секач сделал еще одну попытку убрать собаку, стремительно протаранил пространство телом, смял Набата – сердце у кабана радостно екнуло: на этот раз попал! – в глотке родился торжествующий хрип, секач подкинул худое собачье тело вместе с земляной кочкой – прошлогодним муравейником, поймал на клыки, еще раз подкинул, прошелся копытами по дергающемуся ненавистному телу, втаптывая в земляную плоть – наконец-то, наконец-то!

Но сзади в секача снова вцепилась собака. Секач слезно охнул и от неожиданности сел. А Набату только того и надо – посадить кабана на задницу. Сидя, хряк снова попытался поддеть пса, пырнул его клыками – на клыки снова насадился воздух.

Тут подоспели еще две собаки – послабее и потрусливее, – устроили вокруг секача карусель. Хрипя, отбиваясь от них, секач задом заполз под глубокий выворотень – гроза когда-то опрокинула большую тяжелую сосну, выдранные из земли корни задрались на несколько метров вверх, образовалась черная холодная яма. Брызгая слюной, сбривая клыками щупальца корней, хряк отбивался от собак, выжидал удобный момент, чтобы вынестись наружу, смять всю свору разом, искромсать и уйти к стаду, которое, он знал, послушно дожидается его, прислушивается ко всему, что происходит на этой поляне.

Увидев нас, собаки отступили от выворотня – научены были – освободили место для выстрелов, секач забеспокоился, по-волчьи щелкнул клыками, которые растут у него снизу и сверху, тесно, впритык, маленькие нижние затачивают огромные верхние – клыки всегда остры и, если ими нельзя бриться – используя старое литературное сравнение, то резать ткань, фанеру, бумагу, дерево можно с успехом, я не успел еще ничего по-настоящему сообразить, как Владимир Федорович вскинул свою вертикалку и, почти не целясь, выстрелил из нижнего ствола.

Круглая свинцовая пуля с треском высадила хряку правый клык, сделав пасть черной и пустой, выкрошила зубы и застряла в глотке. Ошеломленный хряк взревел грозно, выметнулся, будто танк, из-под выворотня, смял несколько хилых, дрожаще-мокрых ломких кустиков, приподнялся над землей, целя в человека, и это было его ошибкой – он обнажил низ шеи, обычно защищенный тяжелой, костистой, которую не всегда берет жакан, мордой, показал разъем груди и получил вторую пулю из верхнего ствола.

Пуля встряхнула его целиком, с гудом прошила тело до хребта и сплющилась, врезавшись в прочные позвонки, зашипела, выбивая из пасти пар, секач медленно, будто человек, перевернулся, стригнул воздух копытами, снес еще несколько хилых кустов неведомой лесной растительности, с кровью выбил из себя остатки воздуха и совсем рядом с собою увидел поугрюмевшего, переставшего лаять Набата. Из последних сил, захлебываясь кровью, секач перевернулся еще раз через спину, вскопал уцелевшим клыком землю, вывернул на поверхность окаменевшую чурку и попытался снести, сбрить с поверхности ненавистного пса, словно сорную былку, но Набат даже не пошевелился, хотя секач взрыхлил землю всего в пятнадцати сантиметрах от него – пес не боялся кабана, как не боялся и многого другого.

Гон кончился, и жизнь сделалась для Набата пресной, серой – а ведь остался еще в нем азарт, дыхание, желание, силы, можно пойти дальше за кабаньим стадом, отсечь всех по одному, в том числе и молодых «боцманят» – упитанных боровков, но люди почему-то не хотели этого. Набат задрал голову кверху, горестно обнажил зубы – он досадовал, злился на людей за то, что каждый раз они его обманывают, из охоты делают полуохоту.

И откуда Набату было знать, что у нас на руках имелось всего две лицензии – одна на кабана, другая на лося, что стрелять без лицензии нельзя и что конечно же мясо боровка мягче и слаще, чем жилистая плоть древнего сильного хряка, и боровка взять проще, чем брать умудренного жизнью секача, но охотников много, мясо хряка кое-что значит для кухни каждой семьи, а нежный легковесный боровок будет смолочен охотниками прямо у костра вместе с копытами, печенкой и сердцем. Под традиционную стопку и суп-шурпу. И тогда стрелки не принесут домой ничего, ну просто ни грамма кабанятины, а это не то чтобы не порядок, это маленький скандал и осложнения в доме перед следующей охотой.

Задрав морду, Набат завыл. Горестно, по-волчьи длинно, со слезой. Собаки опасливо шарахнулись от него. Секач дернулся в последний раз и затих, длинный уцелевший клык его, окрашенный кровью, вытекшей из почерневшей отшибленной губы, пусто щелкнул о нижний заточник, в пробитом булькающем нутре раздался затяжной печальный вздох – душа покинула тело, – больше секач не шевельнулся. Набат даже не покосился на него, грозное щелканье кабаньих клыков пропустил мимо, – только тут я отметил, что лобастая, с глубокой раздвоиной голова Набата похожа на волчью, и воет Набат по-волчьи, – пес высмотрел не небе черную, совсем невидимую днем, крохотную, как мушка, звездочку, зафиксировал ее и теперь пел ей песню.

– Замолчи! – прикрикнул на Набата Владимир Федорович, но пес и на него не обратил внимания, продолжал выть – видать, в его крови была волчья примесь, тогда Владимир Федорович вогнал в ствол патрон и, коротко ткнув ружьем воздух, выстрелил.

Набат перестал выть, напрягся с задранной мордой – казалось, он собирается подпрыгнуть, взлететь, пронестись над сомкнувшимися сосновыми кронами, раствориться в воздухе и укусить звезду, и очень жалеет, что это ему не удастся сделать.

– Нехорошо, когда собака воет по-волчьи, – сказал Владимир Федорович, – не к добру!

Он ткнул секача ногою в пах, в побитом кабаньем теле булькнула кровь, раздалось ворчание, и Владимир Федорович проворно отскочил в сторону – а вдруг хряк воспрянет духом, изловчится и попрет на него с единственным целым клыком? Торопливо вогнал в ствол патрон, отстреленный, картонный, застрявший в гнезде – подмок, видать, – не стал выковыривать, но хряк не шевельнулся – он был мертв.

– Однако людей надо скликать, делом заниматься: костер жечь, шурпу варить, насаживать на вертел печенку…

Стоял конец сентября. День был тихий, летний, теплый, из-под моторки выскакивали безбоязненно подпускавшие лодку к себе тяжелые, отъевшиеся утки – знали кряквы, что ружей у нас нет, только спиннинги, да и те уложены в нос бударки, чтобы не цеплялись своими блеснами и крючками за одежду во время движения по мутноватым, с быстрой, болотного цвета водой каналам, именуемых здесь ериками.

Ериками этими испещрена вся Нижняя Волга, и кто только в них не водится – и щуки такого веса, что вряд ли их возьмешь на руки – автомобильный кран нужен, и угрюмые, разбойного вида сомы, одно присутствие которых в воде нагоняет на человека мистический страх, и лещи с красноперкой, так и просящие, чтобы их подвялили к пиву, случается, что мимо простого, пахнущего тиной населения ериков проплывают дворяне-осетры, замкнутые, неприступные совершенно, в общение с «коллегами» не вступающие… Да какими коллегами могут быть осетру или севрюжине пучеглазый бычок либо толстобокая, с глуповатым взглядом вобла?

Они не то чтобы в одном гнезде не терлись друг о дружку шершавыми боками, они даже в одной воде не жили, поэтому осетр, остановившись на полминуты в каком-нибудь ерике и почмокав круглым чувствительным ртом, выуживал из ила жирного водяного червяка, следовал дальше по своим высоким делам, не глядя по сторонам. Загадочная рыба, вызывающая у бычков невольную оторопь…

Сом тоже часто вызывает оторопь. Острых зубов, как, допустим, у щуки, у него нет, есть только жесткие рабочие щетки, которыми сом перетирает любую еду, – перетереть может, наверное, даже кость и кусок железа, и получается у него это вроде бы неплохо, раз за сотни лет он не обзавелся другим жевательным механизмом. Летом сомы свободно выдаивают коров, когда те забираются в воду, чтобы малость охолонуться: присосется иной дядя к вымени и за один присест выдует из буренки целое ведро. Дело это для сома очень даже привычное. И вкусное…

Вытаскивать сома из воды, если он сядет на крючок, – штука трудноодолимая, в одиночку на берег не выволочь даже двадцатикилограммовую рыбу – сопротивляется так, что из воды только кряхтение доносится, хвост сом сгибает кочергой и цепляется этой кочергой за все, что попадается ему – за коряги, кочки, на которых растут водоросли, подводные кусты, камни, цепляется так прочно, что ловец язык на плечо вывалит, но сома с места не сдернет. Это все равно, что из глуби тянуть подводную лодку.

Пока идешь на бударке – длинной, похожей на разинский челн лодке, – от деревни Гандурино, где мы определились на постой, до Раскатов – заливного моря, словно бы специально созданного для жирующих щук, много чего – и много о чем – передумаешь.

По безмятежному синему небу тянется широкая грязная полоса – в Казахстане горят камыши, горят давно и сильно, дым оттуда ползет сюда, в Астраханскую область, словно бы что-то притягивает его к этой местности.

Иногда верхние потоки воздуха прижимают хвост к земле и тогда делается нечем дышать – кашляют даже куры и собаки, но потом ветер перестает давить, и едкая полоса снова взмывает в высь.

Но сегодня хвоста пока не было видно, вот ведь как. И ветра не было, от вчерашнего напора, нещадно трепавшего ветлы и буквально сдиравшего с мощных стволов ветки, осталось только неприятное воспоминание – воздух сегодня был стояч и упруг, в нем висели облачка вредной местной мошки, – похоже, вызвездилась редкостная тихая погода, которую мы ожидали уже несколько дней.

Хозяин наш казак Сашка, крутя круглой седой головой, похожей на остриженный кокосовый орех, держал скорость на пределе, выкрутив до упора рукоять газа.

Бударка прыгала с волны на волну, гулко шлепалась днищем о воду, – ответно щелкали зубы рыболовов, едва не вылетавших из лодки, но это не смущало хозяина. Скорость он не сбрасывал, щурил незамутненные голубые глаза да тщательно прикрывал пятнистой курткой ноги, чтобы не дуло под задницу, не то ведь известно, что за орган находится в цоколе здания, именуемого мужчиной, в самом низу… Очень важный, между прочим, орган.

Из широкого Гандуринского банка, по которому ходили пароходы, а в воде у берегов стояли коровы, спасающиеся от кусачей мошки, мы вскочили в небольшой мутный ерик, который вскоре здорово сузился, – левой рукой можно было достать до левого берега, правой – до правого – и привел нас к лотосовому полю.

Но казак Сашка и тут не сбавил хода, разрезал лотосовое поле, будто фруктовый пирог, вспугнул стаю уток, кормившуюся недозрелым чилимом – водяными орехами, и вновь вылетел на открытое пространство. Лихой, однако, был у нас лодочник.

Дорогу на Раскаты среди многочисленных ериков он мог найти вслепую, с закрытыми глазами – много раз бывал здесь. А уж сколько рыбы тут взял – это счету не поддается. Наверное, десяток грузовиков, затаренных с верхом, – это точно.

Воды в Волге было мало, обмелела река, температура летом в тени приближалась к пятидесяти, блеснить в обмелевших местах было сложно. На поверхность воды вылезала трава, почти каждый заброс оканчивался зацепом. С этим делом мы познакомились очень обстоятельно, когда прибыли на место.

У казака Сашки дело шло веселее – он тоже достал спиннинг и прицепил к леске блесну-лежечку, которая скользила по воде, как жук-плавунец, и совсем не спешила уйти на дно. Этих нескольких секунд хватало на то, чтобы ложечку успевала засечь щука и вцепиться в нее зубами.

Простая же блесна сразу опускалась на дно и оказывалась во власти травы. А блесна, обвешанная клочьями водорослей, испугает не только наглую щуку – испугает даже крокодила. Сколько мы ни бросали блесны в обмелевшие Раскаты – добывали лишь траву.

А хозяин наш действовал по-хозяйски: цеплял щуку за щукой и на нас не обращал внимания. Изредка лишь задерживал взмах своего спиннинга, чтобы кому-нибудь из нас дать возможность сделать свой заброс – в лодке было много народу, удобно было только тем, кто находился с краю. Впрочем, мы занимали лишь один край бударки – нос, на корме находился хозяин.

Наконец у Комелькова – черноокого, подвижного, привыкшего, чуть что, повышать голос, сидевшего на самом кончике носа, оставалось только свесить ноги – случилась поклевка. Рыба взяла блесну на лету, вынесшись из воды и поймав блестящее железо пастью, – насадилась сразу на все три крючка.

– Опля! – удовлетворенно вскрикнул Комельков и вскинул удилище. На леске болтался крупный окунь – красочный, с алыми перьями, широкими ровными полосами на желтовато-темном поле и глупо вытаращенными глазами – вроде бы и не железо он хотел сожрать, не на то целился, а оказалось – железо. Новенькое, невкусно пахнущее.

Комельков торжественно воскликнул:

– А окунек-то приличный! На полкило потянет.

Окунь действительно был знатный – под Москвой да в Тверской губернии, куда Комельков иногда ездил на рыбалку, такие окуни не водились, да и вообще рыбное Подмосковье постепенно вымирало – загаженное, вонючее, оно уже лишилось и карасей, и карпов, и лещей, которые в озерах плавали вверх брюхом, поскольку были заражены то ли солитером, то ли глистами, и щук уже не было видно в уловах рыбаков, скоро и окуней не будет.

Вместо этой дивной рыбы черную вонючую воду Подмосковья осваивает ротан – странное существо, лишь на рыбу похожее, но вообще-те это не рыба, а неведомо что, может быть, даже из космоса припрыгавшее к нам существо с плавниками… Ротан ест все: резину, пластмассу, тряпки, при случае может утолить голод парой железных ржавых гаек, пьет мазутные сливы, а отработанное автомобильное масло для него, что для иного гурмана шампанское «Абрау-Дюрсо».

Ротана не едят ни собаки, ни кошки, ни крысы, препятствий в размножении это космическое создание не встречает никаких, плодится широко и в ближайшем будущем, похоже, займет не только подмосковные водоемы.

– Молодец, дядя Сеня, – похвалил себя Комельков и, вальяжным движением распахнув рундук, кинул под крышку окуня. Подвел промежуточный счет, как в футболе: – Один-ноль.

Воздух быстро прогрелся, над широкой блестящей водой поднимались утки, со свистом рубили крыльями воздух. Было много чаек, бударку из глаз они не выпускали, покрикивали просяще и, когда казак Сашка, постукивая ногами по днищу лодки, вытаскивал из воды очередную щуку, орали хором:

– Дай рыбы, дай рыбы, дай рыбы!

Хозяин на них хоть и не обращал внимания, но лицо его принимало враждебное выражение, рот плотно сжимался, всем своим видом он говорил: «Дай вам одну рыбину, вы через неделю всю Волгу сожрете и не подавитесь – всех рыб, раков, нутрий, крыс, змей и ужей, птенцов-малявок, трясогузок, камышевок и снова будете просить: “Дай, дай, дай!”»

Следом за первым, картинно-полосатым красавцем Комельков выловил сразу двух окуней, одного за другим, – на легкую блестящую блесенку «блюфокс» – снова, в общем, клевали лишь окуни, а вот что касается щук, то зубастые шли только к казаку Сашке и шли, словно бы им было небезразлично, какой металл пробовать на зуб – безродную Сашкину плошку или благородный «блюфокс».

Впрочем, у казака тоже имелся в запасе «блюфокс», а щуки, которых он тягал, были все-таки полумерками – травянки со стандартным весом в килограмм, не более, настоящая же щука – это рыба пяти-шестикилограммовая, из тех, что «берешь в руки – маешь вешчь».

Но такие щуки с Раскатов уже ушли и до весны, до икрометания не появятся.

В чистой незамутненной воде ходили непуганые караси, громоздкие, как обеденные тарелки, бударку задумчиво оглядывали медлительные буффало – мясистые особы, завезенные, как тут считается, из Америки, суетилась разная мелочь типа красноперок и воблы – жизнь шла, от воды исходило тепло, что-то влекущее, хотелось сбросить с себя куртку и джинсы и опрокинуться через борт в воду, малость поплавать. Но казак Сашка предупредил суровым тоном:

– Если свалитесь за борт – до конца жизни будете кашлять, на лекарства денег не хватит. Это только на вид вода теплая…

Припекало.

По воздуху, прямо над нами, медленно, картинно извиваясь, проплывали длинные серебряные нити, совершенно невесомые, на некоторых с важным видом сидели наездники – камышовые пауки, управляли «летательными аппаратами», будто опытные пилоты.

Если паутина опускалась в воду, пауки не пропадали, не шли на дно кормить рыб – по воде они передвигались точно так же, как и по земле, не проваливались, добирались до ближайшей травяной кочки, из которой росли прямые жесткие стебли, одним махом забирались на макушку самого высокого стебля и с нее, как с аэродрома подскока, отправлялись дальше в путь по воздуху.

Комельков даже рот раскрыл от удивления – таких летающих пилотов он еще не встречал. Казак Сашка тем временем подцепил еще одну щуку. Бросив ее себе под задницу в рундук, он разлепил губы и дал совет третьему рыбаку, находившемуся в лодке, громоздкому, с широкими движениями, вкусно пахнущему куревом Кириллу Лобко:

– Смени блесну на «ковшик»… Нужна более широкая блесна.

Кирилл тоже пробовал взять щуку, но это у него пока не получалось.

За совет, конечно, спасибо, но блесен-«ковшиков» у него не было.

А над нами продолжала летать паутина с невесомыми пилотами, совсем недалеко, наполовину перекрывая огромное безмятежно-бирюзовое небо, была видна грязная полоса, как и вчера, она решила продвинуться на север, по направлению к Москве. Может быть, и доползет до нашей столицы. В Казахстане все не могли потушить горящие камыши.

Выудив двенадцатую или тринадцатую по счету щуку, казак Сашка решил преподнести клиентам познавательную лекцию об уникальности Волги.

– Рыбные запасы тут – тю-тю. А скоро вообще будет ай-лю-лю, – сказал он. – Я видел рыбака, который поймал судачка размером в полтора пальца и не стал отпускать его на волю. А ведь это был всего-навсего малек, а не судак.

– И что же вы сделали с этим гигантом мысли? – спросил Комельков.

– А чего я могу с ним сделать? Ничего. Я поплыл в одну сторону, он со своим судачком в другую.

Вообще-то казак Сашка, несмотря на серебряную крупу, обильно обсыпавшую его голову, мог сделать с «гигантом мысли» что угодно – ладони у него были больше сапога сорок седьмого размера – мог свернуть шею не только браконьеру, но и лошади вместе с телегой, характер имел, как он сам выражался, тихий, но недаром говорят, что в тихом омуте черти водятся…

– Жаль судачка, – сказал Комельков и со звоном разрезал воздух спиннингом – сделал очередной заброс, блесна удачно шлепнулась на воду и, как плоский голыш, которым «пекут блины», совершила несколько ловких низких прыжков.

– Раньше Волгу берегли, туристам была определена норма – пять килограммов рыбы в день и больше ни-ни. Выловил свои пять килограммов – и шагай, дорогой товарищ, до родной постельки – спать. А сейчас?

То, что происходило сейчас, мы видели и без рассказов казака Сашки. Максимум что – рыбу из реки только тракторными граблями не выгребали да динамит – боевое средство эпохи Гражданской войны не употребляли, а так в ход шло все. Осетров детям скоро будем показывать только на картинках, икру есть станем лишь искусственную, из кукурузы, либо из сои слепленную, – ничего другого не будет. Да и сейчас уже нет.

А вот ловить рыбу можно было сколько угодно – и пять килограммов, и пятнадцать, и двадцать пять, – бери сколько хочешь, никто даже взгляд не скосит в твою сторону, не придаст лицу суровое выражение.

Вот и пустеет Волга.

Казак Сашка всегда брал с собою удостоверение общественного рыбинспектора – жиденькие корочки, обтянутые солидным пластиком. В результате удостоверение выглядело настоящим удостоверением, а не бумажкой, снятой с гвоздя в нужнике. Надо полагать, что с такой ксивой он гонял браконьеров по здешним банкам, рукавам, протокам и ерикам, как сидоровых коз, – до прободной язвы в желудке.

А казак Сашка, жестко щуря свои беспощадные светлые глаза, внушал нам, что, кроме браконьеров, у волжской рыбы есть другие враги – маловодие, например, в частности, Сталинградская ГЭС (имелась в виду Волгоградская ГЭС, хозяин называл ее по старинке Сталинградской), которая часто закупоривала плотину и оставляла низовья без воды, чудовищная летняя жара, лютовавшая несколько сезонов подряд, промышленные сливы в реку, новые рыболовецкие правила, которые разрешали делать на Волге что угодно, и так далее.

Тон у казака Сашки был грозный, в нем поскрипывало железо, было понятно, что любому виновнику этих несчастий общественный рыбинспектор готов свернуть голову, как курице, отправить в суп.

Слушая казака, Кирилл Лобко думал о том, что, слава богу, есть еще люди, которые пекутся о Волге, болеют за нее, ночами не спят, покрываются язвами от забот и боязни за будущее великой реки, и таким человеком был хозяин бударки. Надо полагать, что ни одному браконьеру он не дает уйти, берет своей лодкой на абордаж все пиратские пироги до единой и тащит на буксире в рыбинспекцию. Если же «бракаш», – так здесь иногда величают браконьеров, – вздумает убежать, накидывает ему на голову темный мешок и связывает прочным синтетическим шнуром.

– А вот браконьеру, который покушается на осетра, я без всяких предупреждений отрезаю бестолковку этим вот ножом, – сурово произнес казак Сашка и достал из кармана большой нож, взметнул его над головой, показывая всему миру. – Чик – и головы нету.

И Комельков, и Лобко смотрели на казака с восхищением – пока есть такие люди, Волга не пропадет, ни одна севрюга с осетром не уйдут к браконьерам – защитный забор стоит плотный.

Отговорившись, казак Сашка задрал рукав пятнистой куртки и, прищурив один глаз, будто собирался стрелять из ружья, глянул на циферблат часов: наступало мертвое время, когда не клюют не то, чтобы щука, или окунь, или почтенный карась, – даже червяк лишний раз не откроет рот, чтобы съесть чего-нибудь, но пройдет два с половиной часа и рыбьему миру словно бы кто-то подаст команду, и щуки снова начнут заинтересованно смотреть на блесны.

– Ну, чего, домой поедем, перекусим там или ждать здесь будем?

– Поплывем домой, – сказал Комельков, – мне лекарство надо принять.

– Ага! – Казак Сашка покорно наклонил загорелое лицо, развернул бударку и покатил по тихой, без единой рябинки воде к ерику, ведущему в Гандуринский банк.

Площадь Раскатов была огромной, в нее впадало десятка полтора похожих друг на друга ериков, надо было найти нужный.

Через минуту казак Сашка затормозил, подняв бударкой высокий бурун вода. Под грядой сухо зашелестевшего своими листьями тростника стояли две длинные, сплетенные из прочной жилки верши, к одному из высохших стеблей был привязан обрывок яркого полиэтиленового пакета, чтобы издали можно было определить место, где стоят ловушки. Верши здесь еще зовут мордами.

Минуты полторы казак Сашка соображал, что это за верши, кому принадлежат – честно говоря, их надо было бы выдернуть из воды и закинуть куда подальше, но хозяин чего-то медлил, соображал, немо шевелил губами, вычисляя что-то, а потом произнес тоном, неожиданно важным:

– Это государственные морды, стоят здесь по закону…

Раз стоят «по закону», значит, трогать их нельзя. По соседству с вершами виднелась небольшая сеть, к концам которой были привязаны пустые пластмассовые бутылки. Отличные поплавки, эти бутылки! Медведя, если надо, способны удержать на плаву.

Сеть казак Сашка тоже не стал трогать – «государственная», вскинул гордо голову, словно бы хотел кому-то отдать честь, но кругом, кроме десятка кочек куги да стенки тростника, над которой бесстрашно летали астраханские пауки, никого не было, и он, опустившись на сиденье, дал газ.

На скорости влетел в узкий ерик, сдавленный лотосовым полем, над которым возвышался целый лес высоких сухих черенков, увенчанных широкими одеревяневшими головками, где дозревали крупные тяжелые зерна, в следующий миг скорость сбавил, – вспомнил казак Сашка, что по лотосовым полям кататься вообще запрещено, – они находятся под охраной, виновато потупил голову, кажется, он вообще готов был заглушить двигатель, но этого не сделал и на малом газу прошел запретную зону.

– Мы сюда еще вернемся? – сдернув с головы бейсболку с надписью какого-то американского университета и, подставив голову ласковому солнышку, поинтересовался Комельков.

Вместе с лучами солнца на лысой голове его оказались серебряные нити. На двух сидели небольшие, телесного цвета паучки. Обнаружив, что они совершили посадку на аэродроме, не обозначенном в их картах, паучки встревоженно забегали по лысине – видать, искали диспетчера или руководителя полетов, но не нашли. Один даже сунулся Комелькову в ухо, но тут же высунулся обратно и, видать, наследил в заросшей коротким волосом пещере…

Комельков ладонью сбросил его в воду. Следом в воду унесся и второй пилот.

– Вернемся? – повторил вопрос Комельков и встревоженно привстал в лодке: а вдруг хозяин не вернется в место, где наметился хороший окуневый клев?

– Обязательно, – небрежно бросил казак Сашка, – только не сегодня.

– А сегодня что?

– Сегодня будем ловить с берега. На удочку.

– Червячничать? – с отвращением сморщился Комельков. Удочке он предпочитал спиннинг, червяку – блесну и к немым фигурам, стынущим на берегу около своих снастей, относился презрительно. Чтобы не видеть их, он даже натягивал на глаза темные очки и отклячивал нижнюю губу, словно бы готовя ее для плевка.

Казак Сашка промолчал: слово «червячничать» в его языке отсутствовало, на лбу обозначилась вертикальная озадаченная морщина.

Ерики в этой части Волги одинаковые, похожи друг на друга, словно сняты по одной кальке – неширокие, с болотно-зеленоватой водой, густо поросшие тростником. Моторки среди тростниковых стенок носятся торопливыми челноками.

Ступить тут на берег невозможно – в тростнике можно легко увязнуть, порвать одежду и продырявить обувь, исцарапаться до крови и ни с чем вывалиться обратно. Вместе с продырявленными сапогами вынести с собою впечатление, что твердого берега здесь нет совсем – тростник тоже растет из воды.

Но берег есть, только находится он дальше, к нему надо проломиться сквозь тростник и мелкую застойную воду, в которой гниют коренья, дно черное, в осклизлых лохмотьях отставшей коры, по нему деловито снуют водяные крысы, змеи, ужи, – глаза надо держать востро, чтобы не наступить кому-нибудь на хвост.

Метрах в пятнадцати-двадцати от кромки тростника можно обнаружить уже настоящий, твердый, густо заросший берег. Здесь растут не только буйный тростник, но и ивняк, кусты ежевики, какие-то изломанные деревца, похожие на карагач, а немного дальше, среди шелестящих тростниковых волн, уже возвышаются тяжелые, с широкими кряжистыми стволами ветлы.

Но не везде шумит сухое море – в некоторых местах над стеблями тростника взметывалась и садилась на узкие лезвистые листья саранча, тростник она объедала до ствола, до комля, ни одного пера-листка не оставляла – и перемещалась дальше… Раньше такого в здешних местах не было.

Впрочем, не только саранча – беда здешних плавней. Год за годом выпадает страшенное, очень жаркое лето, нынешнее, ушедшее, было особенным: горела земля, растекались, превращаясь в глиняный пепел, камни, огромные ветлы загорались неожиданно и к этим кострам нельзя было подойти на целых двадцать метров, заросли тростника, куги, камышей превращались в огненные валы и сгорали вместе с птичьими гнездами, зверьками, на свое несчастье построившими себе там жилье, змеями и даже рыбой, метавшей между кореньями растений икру.

На широких выгоревших полях ничего, кроме черного пеплового одеяла, не было, и долго еще не будет, из одеяла этого поднимались, вскидывали вверх обожженные, обугленные руки погибшие ветлы. Движение было молящим, рождало внутри горечь – всегда бывает так, когда видишь, как гибнет природа.

Говорят, что в минувшее лето температура в тени достигала пятидесятиградусной отметки (и даже выше, за пятьдесят), в воздухе можно было печь яйца, прямо на весу, так он был раскален, ну а яичница-глазунья легко жарилась на носах дюралевых моторок, даже без масла, вот ведь как, – кое-где даже такие эксперименты производили.

Яичница, по утверждению, свидетелей, получалась вкусная. Во всяком случае, под стопку водки пролетала соколом, как свист – только в тарелку накладывай… Желательно побольше. Такое хмельное и такое веселое лето и зажгло плавни, потушить их оказалось очень непросто.

В некоторых местах пламя сваливалось прямо в волжскую воду, и борьба «кто кого?» оказывалась, естественно, не в пользу пожара, огонь шипел, булькал, сопротивлялся и, в конце концов, пускал сизый вонючий дым. Все, «кердык» пожару.

А в Казахстане вон – огонь продолжал яриться до сих пор. Транзит дымового потока уже целых полтора месяца пролегал через Астраханскую область. Комельков поднял голову – полоса «транзита» была шириной не менее километра. Если не более: с земли ведь и не особо-то и определишь, прикидка может быть только приблизительной.

Выгоревшие берега по-прежнему были мертвы – ни одного живого шороха, рожденного зверьком, которых здесь всегда было много, ни одного птичьего голоса, – пусто кругом. Но нет, – вдруг послышался протяжный, какой-то зовущий рев коровы.

Странное дело – откуда здесь, в дельте Волги, раскинувшейся на добрых полсотни километров, могут взяться коровы? Если только коровы морские? Кирилл Лобко так же, как и Комельков, настороженно вскинул голову – и он удивился диковинному реву.

Значит, жалобное коровье мычанье не почудилось, и они оба, – дружно, в одном движении, – повернули головы в сторону казака Сашки.

Тот был спокоен, лицо его ничего не выражало, загорелая, в мелких белых отметинах рука крепко сжимала длинную рукоять руля, похожую на спортивную биту.

Коровий рев раздался снова, на этот раз он был сильнее, отчетливее, ближе к нам – неужели буренка по самое пузо всосалась в ил ерика и теперь зовет на помощь? Тут Кирилл неожиданно растянул губы в какой-то детской незащищенной улыбке и ткнул пальнем вверх.

За нашей бударкой увязалась чайка – большая, грудастая, прилетела в этот ерик с моря – в пенном следе лодки всегда всплывает рыба, можно поживиться, на что чайка и рассчитывала.

– Тьфу! – прокричал Комельков и отер ладонью лицо, потом, помотав головой, словно бы приходя в себя, приложил руку к груди: у него неожиданно зашлось сердце. – Надо же, как обычная чайка может реветь…

Справа по ходу мелькнул заросший травой неширокий рукав, – метров пять всего, ну, может быть, шесть. Рукав был перегорожен новенькой сетью, – китайской, явно, – на буроватой поверхности воды, бесстыдно красуясь, лежали яркие полосатые поплавки.

Поплавки были не просто яркие, они резали взгляд своим свистящим химическим цветом, сеть эту ранее еще не ставили, использовали ее в первый раз, браконьеры-«бракаши» под эту «премьеру», наверное, уже и выпивку приготовили, такие моменты они любят отмечать.

Казак Сашка мигом сбросил газ. Кирилл, чтобы не вылететь из лодки, уперся ногами в рундук – вовремя сориентировался и выставил перед собой ноги, обутые в парадные туфли, других туфлей на рыбалку он не взял, – еще чуть-чуть и большой неуклюжей птицей вымахнул бы за борт.

Лодка зарылась носом в воду и резко осела.

– Суки, – выругался казак Сашка, косясь на сеть, губы у него нервно задергались, – совсем совесть потеряли…

Он поспешно выкрутил рычаг, развернул лодку к сети, прижался к ней бортом. Губы у него не могли держаться на месте, ездили из стороны в сторону, он прижал к ним пальцы, – потом в бойцовском движении выкинул перед собой ладонь:

– Дайте ножик! – Свой нож доставать ему было не с руки.

Комельков, порывшись в кармане, протянул старый острый складень. Казак Сашка одним махом обрезал веревку, к которой был привязан груз, сетку ячеей зацепил за крюк, ввинченный в корпус бударки.

Дал газ. Лодка взревела мотором, потянула за собою сеть, с которой слетели сразу два поплавка, – заскользили по воде, будто раскрашенные жуки-плавунцы, – в следующий миг бударка едва не встала на-попа. Похоже, сеть имела не только груз, но и была привязана веревкой к кусту. Казак Сашка выругался и развернул лодку снова.

Движения у него были машинальными, словно бы раз и навсегда заученными, – они были прочно вживлены в его тело, он нашел еще один груз, привязанный к сетке, отсек коротким хлестким ударом складня, так же сноровисто и быстро перерезал веревку, притягивавшую сеть к кусту.

Глянул в одну сторону, в другую, цепко проколол глазами пространство, ничего тревожного не засек и начал выбирать сеть.

Хоть и недолго она стояла, а добычу постаралась зацепить. Первым показался крупный, килограмма три весом жерех, настолько плотно влезший в ячею сети, что едва не перехватил себя пополам и теперь беспомощно хлопал жабрами… Казак Сашка разрезал ячею ножом, вызволил сдавленного прочной жилкой жереха и бросил его в воду.

Жерех, будто бы не веря своему освобождению, перевернулся вверх брюхом, несколько мгновений стоял около бударки, жадно шевеля жаберными крышками, потом занял нормальное положение – пузом вниз, глянул сбоку на исчерканное летающей паутиной небо, хлопнул хвостом и был таков.

Следующим пленником оказался окунь – матерый, с бычьей головой и мутным от натуги взглядом, но казак Сашка не стал с ним возиться, отпластал складнем часть сети и забросил вместе с окунем в камыши – окунь был для него сорной рыбой, на которую он просто не хотел тратить время, поэтому обладатель бычьей головы и очутился среди сухих стеблей, словно певчая птица неведомого происхождения, раскрывал теперь жадно рот…

Потроша сеть, казак Сашка приподнимал по очереди локти и бросал взгляды то в одну сторону ерика, то в другую: он чего-то побаивался, уголки рта у него скорбно сползали вниз, словно бы он старался сжать губы посильнее, стискивая их так, что они плющили друг дружку, вид у хозяина нашего сразу делался угрюмым.

Понятно, чего он боялся: вдруг появятся владельцы сети, сотрясать впустую воздух они естественно, не будут, сразу схватятся за оружие. А стволы у таких людей всегда с собою, палить они могут во что угодно, даже в летающих пауков, и бударку пустить на дно могут, – сделают это очень легко и не поморщатся – людей же уложат рядом.

Но владельцев рыбацкого инвентаря не было – пили, наверное, где-нибудь водку или спали в кустах, облепленные мухами, – отдыхали и набирались сил.

Вдруг сеть в руках казака Сашки, подававшаяся до этой минуты плавно, забрызгала мелкой моросью, прыснувшей в разные стороны, будто мошкарой, похожей на сверкающее просо, – в ней сидела крупная рыба. «Жвака, а не рыба, – как любил говорить Комельков, – с двумя большими глазами и улыбающимся ртом».

Крепкое загорелое лицо казака Сашки неожиданно побледнело, – не только побледнело, а даже похудело, на лбу выступил пот. Мы еще ничего не поняли, а он уже все понял и знал, что за рыба сидит в сети.

Неведомо только было, как большая рыба очутилась в маленьком канале, соединяющем два ерика. Наверняка отклонилась от своего генерального курса, увлекшись сбором всяких донных червячков, букашек, рачков, сочных корешков, годных в пищу, – ничего другого эта большая древняя рыба не ест…

Движения казака Сашки сделались мягкими, осторожными, будто он находился в разведке и не имел права совершить что-нибудь привлекающее внимание, угловатое, резкое – не мог издать громкий звук, щелкнуть переломившимся сучком, кого-нибудь окликнуть или ударить по воде веслом.

Он едва ли не до крови закусил нижнюю губу. Теперь и мы поняли, что за рыба сидит в этой случайной сети.

Комельков подмигнул Кириллу Лобко: кто знает, а вдруг сегодня вечером мы будем есть черную икру, ведь мы ее лет сто уже не видели, не пробовали? Кирилл сделал суровое лицо и отрицательно покачал головой: ведь только полтора часа назад казак Сашка гордо хвастался тем, что имеет грозные корочки общественного рыбинспектора и никому не позволит грабить родную Волгу, так что мы ни ухи из нежной свежей осетрины, ни икры-пятиминутки не увидим, как собственных ушей, хозяин будет просто обязан выпустить пленницу на волю, – сделает это, даже если не хочет.

Лицо у казака Сашки преобразилось, стало одухотворенным, глаза посветлели еще больше, хотя в них на мгновение возник, но тут же исчез испуг. Сеть он выбирал из воды легко, почти невесомо, и, если ее натягивало очередное движение рыбы, желавшей свободы, он бормотал успокаивающе:

– Тихо, тихо, дурачина. Не покалечься, не помнись… Тихо, дурашка! – Казак Сашка щурился довольно, он мог быть удовлетворен тем, что через несколько минут совершит благородный поступок.

Ласковые слова казака могли убаюкать кого угодно, даже голодную акулу, убаюкали они и осетра: казак Сашка знал, что делал и что говорил – рыба не должна помяться в сети, иначе, отпущенная на волю, она не сможет метать икру, – рыба, слушая его, успокоилась.

Мелкими, едва уловимыми движениями казак Сашка подтаскивал к бударке сеть. Цветные полосатые поплавки дергались на воде, будто нарядные детские кораблики, завораживали взгляд.

Сидит в сети, конечно, икряной осетр, чтобы не повредить ценной рыбе чего-либо – плавник или костяную кольчугу, укреплявшую ей пояс по всей длине тела, – казак Сашка и ведет рыбину к борту бударки так медленно, по пяди мелкими шажками.

Солнце тем временем неожиданно раскрылось полностью, вернуло людям лето, сделалось жарко. Надо было бы снять с себя куртки, но и Комельков и Лобко боялись это сделать, боялись даже пошевелиться – вдруг от их неловких движений рыбе станет хуже, она испугается, рванется в сторону, сломает себе что-нибудь – всякое, словом, может стрястись.

Недалеко от бударки хлопнул хвостом по воде сом, оглушил какую-то рыбеху, – так себе «дядя» добывал еду, – и пока она не очухалась, проглотил ее целиком. Кажется, это был карась: среднего размера экземпляр, величиной с ладонь.

Вдруг верхний край сети, который тянул казак Сашка, напрягся, загудел, лицо Сашкино налилось свекольной краской, Кирилл приподнялся на скамейке:

– Помощь нужна?

– Не-ет, – с хрипом выдавил из себя казак Сашка, верхний край сети он удерживал с трудом.

Наконец сеть в его руках ослабла, испугавшаяся чего-то рыбина сдала, верхний край полотна провис, – провис этот казак Сашка ликвидировал быстро, подтянул снасть к бударке.

– Тихо, тихо, дурашка, – прохрипел он невнятно, разбирать слова было трудно, они у казака Сашки словно бы приклеивались к языку, не оторвать.

Вот к бударке подплыло что-то громоздкое, тяжелое, древнее, как зверь доисторической эпохи, опутанный ячеей китайской сети. Понятно было, еще почему казак Сашка так нежно уговаривал огромную, едва вмещавшуюся в проточный канал рыбину – силы у нее хватило бы не только на то, чтобы разорвать в клочья саму сеть, но и разнести по мелким кускам бударку, обратить ее в поплавки, которые стояли на сети.

Останется только разрисовать эти поплавки красками.

– Тихо, тихо… Ты аккуратненько веди себя, аккуратненько, – продолжал убаюкивать рыбину охрипшим шепотом казак Сашка, пробовал подыскать для нее нежные слова, – маленькая…

Ему оставалось сделать одно – осторожно располосовать сеть ножиком и освободить пленницу – плыви, дружок, мечи икру, выращивай мальков. Рыбина была большая, очень большая, просто огромная, ни Комельков, ни Лобко раньше таких не видели… Сейчас казак Сашка освободит ее. Жаль только, ни фотоаппарата, ни мобильного телефона с фотоглазом у рыбаков нет, – забыли впопыхах, – ничего не останется на память.

Сейчас рыбина прощально хлопнет хвостом по воде и, благодарная за спасение, тихо уйдет в глубину ерика. Скорее всего, уплывет на Раскаты, где есть много удобных теплых мест для икрометания. А может, уйдет и не на Раскаты – осетры знают Волгу лучше людей. Казак Сашка приподнял голову, впился глазами, сделавшимися цепкими, неприятными, в лицо Комелькова, потом перевел взгляд на лицо Кирилла.

Холодно сделалось от этого взгляда – еще несколько минут назад у казака Сашки не было таких глаз – взор его был чистым, безмятежным, с таким человеком можно ходить и в атаку, и в магазин за дефицитными продуктами, и к пьяному соседу, выкатившему во двор бидон самогонки, ругавшему на чем свет стоит участкового, оштрафовавшего его за нарушение общественного порядка и теперь предупреждавшему человечество: «Если кто приблизится ко мне, когда я буду пить, взорву посуду вместе со всеми избами, доками, кораблями и рекой. Бимбер у меня – девяносто градусов… Пока не выпью всю бочку – не подходите! Понятно?»

В нынешние времена вообще появилось много людей, недовольных своей жизнью, готовых взорвать не только свою родную деревню, но и всю область. Астраханскую. Вместе с Волгоградской…

Сейчас наши герои видели совсем другого казака Сашку. Его звали, может быть, и не Сашкой вовсе.

Откуда-то из-под себя, из-под задницы он выдернул топор и коротко, не целясь, но очень точно всадил обух в голову осетра, пробивая насквозь нежное хрящевое темя.

Осетр взвинтился в сети, задрал хвост, вытаскивая из воды застрявших в ячее нескольких рыбех – кажется, зазевавшихся подлещиков, но казак Сашка быстро успокоил его: нанес второй удар, такой же точный и резкий. Потом еще раз внимательно посмотрел на людей, сидевших в бударке, и приказным тоном объявил:

– Всем молчать! Ясно?

Казак Сашка подхватил осетра под плавники и, кряхтя, завалил в бударку. Из рундука выдернул кусок испятнанного чем-то темным брезента, накрыл рыбину. С брезгливостью глянул на сеть, – похоже, хотел бросить ее, но в следующий миг махнул рукой, залепил конец веревки за крюк и дал тихий газ.

Сеть покорно поползла за бударкой. Казак Сашка отволок ее метров на двадцать, больше не стал, прижался к стенке тростника и, поскольку сеть была легкая, почти невесомая, да и рыбы в ней уже не было, скомкал в неряшливую груду, украшенную остатками поплавков, и швырнул в тростник.

Казак Сашка, приподнимая локти как забрала, глянул в одну сторону, потом в другую и до отказа выкрутил рукоять газа.

Бударка захрипела от неожиданности возмущенно, высоко приподняла нос и за несколько секунд набрала хорошую скорость, понеслась по узкому мутному ерику, только жесткие тростниковые стебли стремительно заваливались назад. Лицо у Комелькова вытянулось, как при космической перегрузке, подбородок по-боксерски потяжелел, глаза сделались совсем прозрачными, какими-то невесомыми, будто Комельков разом выплакал все слезы, которые у него имелись…

От ерика, где осетр угодил в сеть, до деревни идти было минут сорок, не меньше, и эти сорок минут надо было еще прожить.

А жизнь вокруг текла, была полна разных красок и картинок, в ней все время что-то происходило. Вон изящно вытянулась похожая на современную скульптуру серая цапля, недоуменно косилась на бударку: и куда это человеки несутся сломя голову, так на скорости могут и конец свой найти, – нельзя плавать во всю мощь сильного японского мотора, лучше постоять на месте, подумать о смысле бытия и посмотреть, нет ли где лягушек? Лягушки в пойме перевелись совсем – их переловили деловые люди и отправила куда-то во Францию – очень там понравились астраханские кваквы. Уже давно не слышно их хоров – а пели они раньше заливисто, как курские соловьи. Вот и не стало еды у серых цапель…

Несколько чаек вывернули из-за огромной, похожей на раскидистей дуб ветлы, спикировали в пенный след бударки и, ничего не найдя в нем, мотнулись в сторону – недалеко по ерику шла другая бударка.

Под нос стремительно несущейся лодки неожиданно угодила замешкавшаяся змея – серая гадюка, почти невидимая в полупрозрачной воде ерика.

Бударка проехалась по ней, из-под кормы взметнулись три обрывка веревки – винт разрубил гадюку на три части, и все три обрывка не пошли на дно, поплыли в разные стороны, каждый сам по себе. Говорят, всякая змея, даже разделенная не на три, а на тридцать три части, не умирает до захода солнца, каждый обрывок живет самостоятельно и погибает лишь, когда красный шар заползет за горизонт и багряный воздух начнет быстро темнеть…

Казак Сашка привычно приподнял локоть правой руки, глянул из-под него в пространство, в глубину ерика – не гонится ли кто за ним?

За бударкой никто не гнался. Казак Сашка облегченно вытер ладонью лоб. В это же мгновение Кирилл Лобко поймал чей-то виноватый взгляд. Оглянулся – Комельков. Глаза маленькие, красные от ветра, слезятся, но не в слезах было дело, в выражении – глаза были виноватыми, опустошенными изнутри, и сам он готов был заплакать. От того заплакать, что невольно оказался свидетелем случившегося – это ведь повод… Повод для того, чтобы разувериться в себе самом, в рыбалке, в друзьях, в жизни.

Комельков был законопослушным гражданином, за границы, очерченные обществом, старался не выходить, и у него это получалось, он не нарушал законов, был честным.

Куда же казак Сашка денет осетра? Съест сам, отправит в Москву на продажу или продаст знакомым клиентам здесь?

Согнулся Комельков, словно бы кто-то двинул его кулаком под ребра.

Астрахань по всему периметру, на всех дорогах окружена постами, на которых проверяют легковушки (грузовики, к слову, тоже), если у кого-нибудь найдут осетрину или икру, то – суд и приговор, который мягким никак нельзя будет назвать. В Астрахани с этим делом строго.

Особенно много контрольно-пропускных пунктов поставлено на федеральной трассе, ведущей в Москву: можно сказать, через каждые полтора километра дорогу перегораживает полосатый шлагбаум либо жезл автоинспектора.

Самым страшным для браконьеров был контрольно-пропускной пункт, расположенный километрах в тридцати от города, где постоянно дежурил ученый кот Филимон.

Кот этот – непростой. Если он не обращает на остановленный автомобиль никакого внимания, – значит, автомобиль этот чистый, максимум, что он может везти из биопродуктов – сушеные коровьи кизяки или прокисший овечий сыр, но если кот делает заинтересованное «лицо», то настораживаются все: и милиционеры, и таможенники, и рыбинспекторы, которые тоже дежурят на постах. Заинтересованная физиономия Филимона означает, что дело пахнет керосином – есть контрабанда!

Начинается действие, которое в среде специалистов называется «просвечивание шмоном»: в автомобилях проверяют даже гайки на колесах, не говоря уже о клаксонах, где в круглую пипку можно засунуть банку запрещенной в законопослушном мире черной икры, или карбюраторах с бачками для обмыва ветровых стекол – туда можно поместить что угодно. И обязательно что-нибудь находят.

И осетрину, и севрюжатину, и икру разных способов приготовления: пробойную, слабосоленую, в аккуратной упаковке, паюсную, давленую, подсушенную и нарезанную кирпичиками для гурманов – всякую, словом…

Филимон в такие разы обязательно получает награду – свежую рыбу, как правило, живого подлещика, выловленного в недалекой протоке специальном бойцом.

Дагестанские контрабандисты, говорят, даже специально пустили шапку по кругу и собрали более миллиона рублей, чтобы на эти деньги нанять киллера, готового расправиться с котом.

Киллера не нашлось.

Тогда неугомонные добытчики икры пустили по кругу шапку во второй раз – не может быть, чтобы не нашелся молодец, способный угомонить кота, но и вторая попытка ничего не дала – не отыскался такой ловкий киллер. Кот Филимон живет и здравствует до сих пор…

Бударка продолжала стремительно нестись по воде. О том, что видели Комельков и Кирилл Лобко, думать не хотелось, а с другой стороны, надо было думать обязательно, если не думать, то скоро в Волге только одни змеи и будут водиться, – поэтому на душе и у Комелькова, и у Кирилла было темно, холодно и противно.

Что-то угодило туда, внутрь души, под самое сердце, – гадкое, скользкое, шевелится едва приметно, распускает щупальца, и, чтобы бороться с этой напастью, надо брать себя в руки…

Ближе к Гандурино на реке, почти у самой воды росли странные двухцветные деревья. Макушки у них были желтые, осенние – приготовились к увяданию, а низ – зеленый, свежий, будто никакую осень и не ожидающий.

Наверняка вода по стволам идет неравномерно, у деревьев не хватает силы дотянуть ее до верхних ветвей и ростков… Причем желтый цвет обрезан как по линейке, даже глаза покалывает от этой ровноты, а в мозгах возникают мысли о некоем колдовстве.

Причина была другая. Ночью уже выпадали холода, вплоть до заморозков, из низин, из степных мест на реку наползал туман, собирался у воды – река привлекала его своим теплом, – и полз по течению, цеплялся за деревья и тростники, отжимал тепло от воды вверх, делил воздушный простор на два фронта.

Внизу, где было прохладно, свежая зелень держалась долго, вверху, куда оттеснялось тепло, листья, согласно времени года, довольно быстро желтели, начинали сохнуть – там была осень.

Мелочь, конечно, ни на что в нашей жизни не влияющая, а глаз все-таки занимает, предупреждает о чем-то, может быть, – о лютой жаре, которая обязательно выдастся на будущий год и перекроет жару года нынешнего…

С ходу мы влетели в крохотную заводь, где стоял хозяйский причал, прикрутились веревками к бревенчатому настилу, и казак Сашка, озираясь по сторонам, начал разгружаться…

Вечером, собрав жильцов вместе и выставив большую бутыль с мутноватой крепкой жидкостью, которую гнал из ежевики, казак Сашка предупредил:

– О том, что видели, – никому, ни единому человеку, – он прижал к губам корявые, изрезанные снастями пальцы, – ни единого слова… Понятно?

На вопрос этот никто из сидевших за столом не ответил. Хотя ответить надо было. Но решили не портить себе рыбалку – осталось ведь совсем немного до конца, надо дотянуть.

Вдруг судак появится – ведь ни одного судака в этот раз гандуринские ловцы не видели, словно бы эта рыба вообще перевелась в Волге.

А может, так оно и есть? Ведь казак Сашка не дремлет…

На Раскаты больше не поехали.