– Если ты нажмешь на кнопку, хомяк в клетке умрет.

– Я понял. – Первокурсник кивнул. Он был конопатый, полноватый и очень старательный.

– Нажимай.

Мальчик посмотрел на нее в замешательстве, мигнул длинными светлыми ресницами и нажал на красную кнопку. Сквозь стенки клетки отлично было видно, как небольшой коричневый хомяк дернулся, повалился на спину и замер.

– Зачем ты нажал кнопку? – сдерживая себя, спросила Сашка.

– Потому что вы так сказали, – удивился первокурсник. – Вы же педагог, я делаю, что вы скажете…

Сашка демонстративно посмотрела на часы:

– Занятие окончено. На следующий раз отработаете упражнения четыре, пять и шесть на странице восемь.

– Но, Александра Игоревна… Я не могу эти упражнения. И никто не может… не понимает. Ни первое, ни второе, ни…

– Я педагог, – напомнила Сашка. – Вы делаете, что я скажу. Через «не могу».

Он хотел еще спорить, но посмотрел на Сашку и сразу сдался. Он был огорчен и разочарован, обижен – но не напуган, конечно. Записал номера в блокноте, попрощался и вышел; ничего он не отработает на следующий раз. Будет глазами хлопать.

Сашка открыла клетку. Вытащила дохлого хомяка. Положила на преподавательский стол.

Уперлась ладонями в край столешницы. Присвоила себе стол, а потом и остывающее тело. Хомяк задрожал; Сашка завершила метаморфозу, отделила от себя чужую материю, отошла от стола и уставилась в окно, где желтели молодые, недавно высаженные тонкие липы.

За ее спиной хрипло, торопливо задышали. Сашка обернулась. Второкурсница, бледная, как разбавленное молоко, сидела на столе и глядела несчастными глазами.

– Что ты поняла? – спросила Сашка.

– Мне не понравилось, – пролепетала второкурсница.

– Я не спросила, понравилось или нет. Что. Ты. Поняла сейчас?

– Александра Игоревна… Я не понимаю задания. Я не понимаю, чего вы от меня хотите. – Она чуть не плакала. – Быть хомяком неприятно, умирать еще хуже…

– Ты помнишь, как на первом курсе я давала тебе такое же задание?

– Д-да…

– И ты нажала кнопку?

– Но вы ведь сказали, что надо нажать…

– Занятие окончено, домашку прочитаешь в электронном дневнике. До четверга.

Пряча глаза, второкурсница попрощалась и вышла – поначалу никак не могла пройти в дверь, полминуты возилась, устанавливая дверной проем таким образом, чтобы в него можно было протиснуться. Сашка отошла к окну, облокотилась о свежевыкрашенный подоконник, открыла форточку и закурила.

Теперь она была той самой, всех раздражающей, что курила где попало и заставляла окружающих глотать дым. Ей не смели сделать замечание. Она могла закурить на занятии, на заседании кафедры, да где угодно. Стоило ей задуматься – и сигаретный дым складывался в туманность, в систему галактик, начинал опасно мерцать, и Сашке приходилось брать себя в руки, чтобы не порушить гравитацию на институтском кампусе.

Она преподавала как тьютор – только индивидуально и только в случае крайней необходимости. Хомячий тест был ее проклятым изобретением.

Абитуриенты получают приказы о зачислении кто по e-mail, кто в жестяной почтовый ящик и приезжают. Возможности отказаться нет ни у кого, но не потому, что они за кого-то боятся. Приказ автоматически лишает их воли; нет страха, нет зла и выбора нет. Фарит Коженников что-то ей втолковывал, но кто же верит Фариту. Тем более что теперь Фарита не существует, и это сделала Сашка.

В который раз – по привычке – она подошла к белой доске, подобрала с пола упавший зеленый маркер. Провела линию – горизонт; мигнула, вспоминая что-то давнее, в тот момент не очень приятное, а теперь, как она понимала, – единственно ценное.

Вот начальный импульс – Пароль прозвучал, новый мир открылся. Формируются галактики, на периферии зажигается Солнце, на третьей планете делится первая клетка…

Сашка уронила маркер, не доведя линию до конца.

– Очередной провальный набор, Александра Игоревна, – сказала Адель. – Первый курс начнет сыпаться уже на зимнем зачете. Те, что перешли на второй, немного сильнее, но половина не сможет восстановиться после деконструкции. Да кто из них вообще сумеет сдать экзамен на третьем году обучения?!

Голос Адели звучал бархатным контральто. Чем хуже шли дела на кафедре, тем тоньше становились ее духи и совершенней косметика, а где Адель берет элегантные пиджаки, костюмы, дизайнерские сумки и обувь – Сашка и думать не желала.

– Они неспособны на усилие, – продолжала Адель. – Вареные макароны, а не студенты. Ноль мотивации, как ни пляши перед ними, как ни пытайся увлечь…

– А на физкультуре они отлично успевают, – вставил Дима, сидевший прямо на столе, нога на ногу. – Есть ребята-разрядники, есть один кандидат в мастера… Я хотел бы вернуться к вопросу о бассейне.

Сашка посмотрела на него – и ничего не сказала. Дима стушевался:

– Нет, я понимаю, что не ко времени, но мы же говорили в конце прошлого семестра…

Сашка молча закурила. Дима сморщил нос и замолчал – табачный дым был ему, как спортсмену, противен и возмутителен.

– Грамматический состав не сбалансирован, – снова заговорила Адель. – Исчезающе мало глаголов… И это глаголы в условном наклонении! Редко в изъявительном! В повелительном – ни одного!

– Речь вырождается, грамматическая структура беднеет, – негромко сказал Портнов. Он, в отличие от прочих, никогда не менялся – его джинсы, свитер и очки в тонкой оправе оставались такими же, как Сашка запомнила их на первом курсе. Тем тяжелее ей было смотреть, как меняется Портнов изнутри; нет, он держался, он сопротивлялся упрощению Речи, но иногда застревал, глядя в пространство, как второкурсник во время упражнения, и Сашка видела: еще одна глыба смыслов откололась, распалась тупым мычанием и перестала существовать.

– Нам придется их жестко отсеивать. – Адель постучала по столу, будто призывая к порядку на лекции. – Пусть останется одна группа… пусть хоть десять человек, но таких, кто сможет освоить учебную программу!

– Они не смогут, – тихо сказала Сашка. Облако дыма опасно замерцало, принимая форму плоской спирали с темным облаком в центре. Сашка махнула рукой, разгоняя нарождающуюся проекцию.

На кафедре сделалось тихо. В подвальном помещении не было окон, сюда не доносилось ни чириканье воробьев, ни звук машин, проезжающих по улице Сакко и Ванцетти. Только еле слышно гудел старый кондиционер.

– Тот мир, который я… открыла, – Сашка поморщилась, так неточно и фальшиво звучали человеческие слова, когда надо было описывать процессы истинной Речи, – имеет встроенный… дефект. Да, мир существует… и даже неплохо, многим нравится… он даже как-то развивается… Но Речь не обманешь. Олег Борисович прав, мы все видим, что творится с грамматической структурой…

– Какая неожиданность, – невинно заметил Дима.

– У нас будет новый набор. – Сашка затушила сигарету. – С вашими разрядниками вам придется распрощаться, Дмитрий Дмитриевич, потому что набор будет прошлым летом, три месяца назад.

– Это бег по кругу. – Портнов взялся протирать очки краем свитера. – Студенты – порождения своей реальности, вам просто не из кого выбирать. Новый набор ничего не решит.

– Решит, если я проведу грамматическую реформу, – сказала Сашка.

Адель уставилась на Сашку, как на витрину. Дима покачнулся и чуть не упал со стола. Портнов прищурился:

– Вернете обратно буквы «ер» и «ять»?

Как хорошо, что у меня есть Портнов, подумала Сашка. Даже такой усталый, раненый, распадающийся изнутри.

Дима раскачивал ногами в белых кроссовках, будто загипнотизированный их движением. Мотались петли ярко-желтых шнурков.

– Дмитрий Дмитриевич, – сказала Сашка. – Сядьте, пожалуйста, как положено. Вы на заседании кафедры, а не в подворотне.

– Есть прекрасный бассейн местного спортивного общества. – Он неохотно перебрался на стул. – Чтобы получить там часы для студентов – не нужно даже денег, просто административное решение.

– И какую реформу вы нам предлагаете? – Портнов вернул очки на нос.

– Я не предлагаю, – сказала Сашка. – Это моя воля.

В половине первого ночи у нее закончились сигареты. В двенадцать сорок пришел Портнов и принес ей новую пачку.

– Ты слишком много куришь, – сказал с осуждением и сам прикурил от зажигалки, которую она ему поднесла.

– Ну хоть что-то у меня получается на отлично, – отозвалась Сашка.

В ее кабинете, находившемся на подземном этаже, тоже не было окон. Во власти Сашки было открыть здесь створку хоть на улицу Сакко и Ванцетти, хоть на Монмартр, хоть в космос. Она не утруждала себя – нигде не было того, что она искала.

– У тебя все получается. – Портнов уселся на стул верхом. – Ты убийца реальности. Все идет, как ты задумала.

– Нет, – сказала Сашка. – Мира, каким вы его видите, не существует. Каким вы его воображаете – не существует и в помине.

Так говорил когда-то Портнов на первом занятии по специальности в группе «А». Когда первокурсница Самохина стояла у доски с завязанными глазами и таращилась в темноту. Сейчас она вернула ему должок.

Он оценил, ухмыльнулся:

– Мир существует, Самохина, каким ты его создала. Когда книга дошла до читателей, поздно переписывать текст.

– Спасибо за сигареты, – сказала Сашка. – Я отдам, честное слово.

Она поднялась на крыльцо между двумя каменными львами – морды их стерлись от частых прикосновений, но правый казался грустным, а левый насмешливым, даже веселым. Львы глядели вверх, в небо, где зимой взойдет созвездие Ориона. Сашка держалась за свою мансарду как за место силы, хотя, конечно, могла бы жить… точнее, существовать и функционировать где угодно.

В комнате пахло холодным сигаретным дымом. Антикварный стол-конторка был завален карандашными набросками, и десятки альбомных листов на кнопках и стикерах покрывали стены, будто в кино о полицейском участке. Это были Сашкины автопортреты, все разные: те на первый взгляд неотличимы от фотографий, другие похожи на детские рисунки, а третьи не то злобные карикатуры, не то мясницкие схемы разделки туши. Вперемешку лепились картинки, не имеющие ничего общего с изображением человека: то идеально симметричные, то бесформенные, с лаконичной закорючкой в центре листа или с единственной точкой, где острие карандаша насквозь пробило бумагу.

Приближалось осеннее утро. Сашка открыла дверь крохотного балкона, увитого желтым виноградом, посмотрела в небо – в ту самую точку, куда смотрели каменные львы…

Провернулись созвездия, поднялся Орион. Покрылись снегом тротуары и крыши, и пришел февраль. Сашка вдохнула морозный воздух и снова посмотрела на небо; резко посветлело, наступило утро, виноград зазеленел густой сетью. Наступил конец июня.

Старые часы в комнате пробили семь. Сашке вспомнились другие часы, в другом доме, в иных обстоятельствах, но она до времени заперла воспоминание. Приняла горячий душ, разогрела бутерброд в микроволновке, сварила кофе. Выкурила две сигареты подряд – из пачки Портнова. Надо купить и вернуть ему пачку, но рядом с институтом сигареты не продаются.

В белом льняном костюме, в сандалиях на плоской подошве Сашка вышла из дома. Орали воробьи в липах. У входа в институт, у тротуара, стояла пара автобусов с табличкой «Специальный заказ».

Сашка вошла в вестибюль, кивнула вахтеру и тут же проследовала в институтский двор. Тут, между общагой и основным зданием, толпились студенты, только что переведенные на второй курс. С цветными рюкзаками, сумками, кто-то с гитарой – вчерашние первокурсники ехали на практику.

Они топтались на месте или стояли неподвижно. Они хмурились или рассеянно улыбались. То и дело трогали уши, щеки, носы, будто желая убедиться, что все части тела на месте. Иногда касались друг друга, не желая подбодрить или привлечь внимание – а все затем же, чтобы убедиться, что мир и предметы вокруг материальны.

Сашка видела их изнутри – с носами на затылке, с глазами на животе, с разрушенными привязанностями, причинно-следственными связями, вывернутой логикой. Естественный деструктивный этап, который проходит любой студент в первые годы обучения. Если они будут прилежно учиться, то соберут себя заново и сквозь человеческую оболочку проглянет Слово…

Сашка пошла от одного к другому, вглядываясь в лица. Кто-то смотрел сквозь нее, кто-то неуверенно улыбался. Сашка стиснула зубы: почти все они были застывшие изнутри, без динамики. Каждый – будто зародыш в золотом яйце, оцепеневший или уже дохлый. Это тот курс, о котором Адель говорила, что он «сильнее»?! Если с первого сентября они не начнут заниматься в полную силу – в полную, а не как в прошлом году! – они останутся калеками, сойдут с ума, провалят зачет, умрут…

Сашка едва удержалась, от того, чтобы отменить практику одним распоряжением и загнать студентов обратно в аудиторию. Все должно идти своим чередом, сегодня двадцать шестое июня. Адель закончила проверять явку по списку, махнула рукой, и студенты вереницей через подворотню потащились на улицу, к автобусам. Впереди широким шагом выступал Дима в спортивном костюме, с сеткой волейбольных мячей на плече, что-то говорил девушкам, и девушки смеялись…

– Я уезжаю, – сказала Сашка в ответ на вопросительный взгляд Адели. – К первому сентября у нас будет новый набор и новая мотивация.

Адель кивнула, всем видом показывая, что желает Сашке удачи, хотя и не верит в успех.

Сашка почти не помнила Торпу летом. Вечно так получалось, что лучшие месяцы она проводила где-то в другом месте. От летней Торпы осталось единственное воспоминание – липовый цвет, душистые цветы и листья, из которых так здорово заваривать чай осенью и зимой.

Теперь старые липы засохли и вместо них росли тонкие, молодые. Липовый цвет очень рано облетел этим летом, только кое-где еще вились пчелы.

Сашка пешком дошла до самого старого района, больше похожего на поселок, чем на город. Замедлила шаг перед одним из домов – над забором возвышалась огромная елка, на самой ее верхушке болталась ниточка мишуры – серебристый «дождик» не заметили или не смогли дотянуться, убирая украшения после Нового года. Во дворе грохотал мяч о забор и вопили дети: они съехались на каникулы к дедушке и бабушке. Младшей внучке было года четыре, а старшим в конце августа исполнится восемнадцать.

Она остановилась и посмотрела сквозь забор. Близнецы переживали тот период жизни, когда особенно хочется отличаться друг от друга: один полуголый, в линялых плавках, другой – в аккуратных джинсах и тенниске. Один на повышенных тонах объяснял двоюродной младшей сестре, что во время броска нельзя переступать линию, другой сидел в беседке, с планшетом на коленях, с кислой миной на лице – как будто младшие родственники, к которым парень относил и брата, докучали ему целую вечность и уже истощили терпение.

Мальчики были похожи на Ярослава Григорьева, как две точнейшие проекции: тот случай, когда отцовство написано на лбу безо всякой генетической экспертизы. Разумеется, у них имелись живые мама, папа, бабушки и дедушки, тетя и дядя, двоюродные брат и сестра, и эта шумная компания была, возможно, лучшим, что удалось создать Сашке в новом мире, где Пароль прозвучал.

Оба умны и талантливы, оба немного инфантильны. Вчера еще школьники, оба уже зачислены, один на первый курс политехнического университета, другой – на биофак. Оба мечтают будущим летом поехать куда-нибудь по отдельности, своей компанией, и уж точно не гостить в Торпе, где все мило и привычно, но до чертиков надоело, а ведь они уже взрослые; и еще кое-что роднит их. Внутри каждого, если присмотреться, есть отблеск, подобный запаху горячей канифоли. И звон, как от капли спирта на языке. Оба потенциальные Слова, орудия Речи. Их можно бы оставить в покое, тогда они останутся людьми, проживут свою жизнь и никогда не узнают правду об Институте. Так рассуждала Сашка ровно год назад, стоя у этого забора и глядя на этих мальчишек. Тогда она сказала себе – слишком рано, год у них еще есть…

Теперь было, пожалуй, слишком поздно.

Речь не терпит упрощения. Если институт в Торпе не выдаст новое поколение сильных, подготовленных выпускников – мир онемеет и перестанет существовать. И Сашка, создавшая этот добрый, умирающий мир, навеки повиснет в пустоте и одиночестве. И поделом же убийце реальности…

Она зашагала дальше – как раз в тот момент, когда с крыльца послышался веселый голос Антона Павловича:

– Обедать! Борщ, котлеты, ви-ишня! Ну-ка, руки мыть!

Сашка отошла на пару кварталов, опустилась на скамейку, белую от тополиного пуха, и закурила. Вытащила блокнот из полотняной сумки. Нарисовала, не отрывая руки, автопортрет – спираль раскрывающейся галактики и тень самолета, проходящего на фоне ядра. Крылатый силуэт, не имеющий ничего общего с авиастроением и вообще с материей; Сашка задумалась – и почувствовала, что рядом на скамейке кто-то сидит.

– Привет, – сказала, не поворачивая головы.

– Ты звала меня? – спросил он тихо.

Сашка покосилась; летнее солнце отражалось в его непроницаемо-черных очках. А в остальном он был такой, как прежде. Разве что старше.

– Я звала… – Сашка запнулась. – Ты очень на меня обижаешься?

– Нет. – Он запрокинул голову, в стеклах очков отразились ветки тополей и летящий пух. – Ты победила по-честному. Теперь не знаешь, что делать со своей победой.

– Я действующий Пароль, – сказала Сашка очень сухо. – Я разберусь. Может быть, не сразу.

– Ты разберешься. – Он снял очки и посмотрел на нее прямо. Глаза были совершенно человеческие, усталые и такие родные, что Сашка вздрогнула.

– Где он? – тихо спросил сидящий рядом.

– Он счастлив в семье, у него…

– Ты поняла, о чем я спросил.

Сашка, помедлив, протянула ему лист из блокнота. Он снова надел очки, отвел руку с рисунком от лица, как дальнозоркий. Разглядывал минуту, потом перевел взгляд на Сашку.

– Это исходная проекция. – Сашка прочистила охрипшее горло. – Отправная точка, где я прозвучала. Мир построен на идее, что самолеты никогда не падают. Но…

– Но жить – значит быть уязвимым, – процитировал ее собеседник когда-то сказанные слова.

– Теперь гармония рушится, – сказала Сашка. – Я это сделала. Я выбила имя Страха из несущей конструкции и не заменила ничем. Я рассчитывала, что Любовь как идея удержит общую структуру, но… Оказалось, что в мире без страха недостаточно и любви.

Ее собеседник снова посмотрел на рисунок – тень самолета, проходящего над ядром галактики:

– Ты рассчитываешь до него добраться?

– Там осталась часть меня, – сказала Сашка. – Осколок. Я должна его вернуть.

Прошла очень длинная минута.

– Я помогу тебе, – сказал сидящий рядом. – Можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, – выдохнула она и закашлялась. Сигаретный дым, смешавшись с летящим пухом, попытался снова сложиться в галактику – но Сашка махнула рукой, отогнала пух, затушила сигарету. – Спасибо, Костя.

Пока Сашка варила кофе, он молча вымыл пепельницы и вынес мусорное ведро, хотя она не просила. Сашка невольно оглядела комнату его глазами; да, она давно не наводила здесь порядок. Впрочем, еще вчера был октябрь, а сегодня июнь; движение времени вспять портит вещи, нагромождает мусор, оставляет войлок пыли на столешницах и половицах. У Кости тоже были периоды в жизни, когда внутри и снаружи громоздился лежалый хлам…

А потом она посмотрела его глазами еще раз, внимательнее. Костя, оказывается, помнил эту комнату однажды в январе – когда стояла новогодняя елка, горел огонь в маленьком камине, когда Сашка и Костя были здесь счастливы – одну ночь, несколько часов накануне экзамена, где за провал положена участь хуже смерти…

– Мне всегда казалось, что мир устроен по-дурацки, – сказала Саша, с усилием отвлекаясь от ненужных мыслей. – Пока я сама не взялась его обустраивать. Мне казалось, что будет этичный синтез водорода, беззлобное формирование галактик, славные вулканы, веселые амебы, искренний Мезозой и ласковое Средневековье и так далее. Великая Речь, думала я, зазвучит по-другому, но все так же совершенно. Я думала… – Она ненадолго замолчала, сдвинула брови. – Понимаешь, все миллиарды лет – это один слог, Костя. Один младенческий писк. Точка, продавленная карандашным грифелем. А настоящее время, история, развитие – здесь, в Торпе. И настоящий смысл тоже здесь.

Костя молчал, ожидая, когда она продолжит.

– Я увлекала их радостью творчества, – сказала Сашка. – Будила любопытство. Переводила учебный процесс в игру. Они любили друг друга, любили весь мир… и они ломались.

– Ты хочешь сказать, что знаешь, в чем ошиблась? – деликатно уточнил Костя.

– Я не ошиблась, я сделала что хотела. Но Пароль – такая же часть Речи, как имя предмета, союз или предлог. Я источник сущего, но я шестеренка в общем механизме.

Сашка закурила. Выдохнула дым, и еле различимая спираль Вселенной поплыла по комнате.

– Я могу изъявить материю в любом виде, – сказала Сашка. – Но Речь я не могу изъявить, я могу ее только построить заново. Садись пей кофе, а то ведь остынет…

– Оттуда сквозит, – с легким беспокойством сказал Костя, разглядывая спираль из сигаретного дыма.

– Брось, это просто картинка. – Сашка махнула рукой, рассеивая призрак галактики. – Садись.

Костя молча уселся за стол, но к чашке не прикоснулся. Сашка посмотрела сквозь стекло на вьющийся виноград. Костя ждал.

– Великой Речи нужны новые Слова, – начала Сашка глубоким, тусклым, немолодым голосом. – Но человек, даже одаренный, не способен стать Словом ради добра, красоты, любви, стремления к познанию и шоколадного ассорти в подарок. Я любила своих студентов, я предлагала им пряники на любой вкус… Теперь я хочу изъявить для них кнут.

– И отказаться от своей главной цели? Мир без… Фарита и того, что он несет с собой?

– Не отказаться. – Сашка взяла чашку с остывшим кофе, рука дрогнула. – Фарита здесь больше не будет. Но я должна сохранить Речь, выстроить для нее новый баланс… А значит, найти баланс внутри себя.

Она запнулась. Костя потянулся через стол, накрыл ладонями ее руки:

– Ты хочешь спасти Речь – или вернуть своего пилота?

– Это одно и то же, – сказала Сашка и осторожно высвободилась.

Валя стеснялся своего имени. Это было глупо, тем более что назвали его в честь отца, и отец всегда очень обижался, когда маленький Валя представлялся новым знакомым как Витя.

– Так зовут девочек, – говорил Валя в свое оправдание.

– Я девочка, по-твоему?! – возмущался отец.

– Ты уже большой, – с горечью напоминал Валя. – Над тобой не будут смеяться.

– Скажи мне, кто над тобой смеется, и я с ним разберусь!

– Никто. – И Валя отворачивался, чтобы спрятать лицо. Слезы у него в детстве набегали по любому поводу.

– Валик, – наедине говорила ему мама. – Ты можешь всем говорить, что ты – Валентин, это имя происходит из Древнего Рима, означает «сильный», «здоровый», «крепкий»…

Он кивал, чтобы не обидеть ее. Все детство до школы он провел в бесконечных болезнях, носил очки – у него было минус пять, по физкультуре имел тройку из жалости. К имени «Валик» в исполнении мамы он привык, даже полюбил, но потом узнал, что валик – это такая штука из поролона, чтобы красить стены. Или жуткий персонаж мультика про музыкальную шкатулку. Но сказать это маме он не мог, конечно.

Отец ворчал, что мама балует единственного сына. Из-за Вали, его постоянных болезней и споров о воспитании родители чуть не разошлись, но отец был порядочным человеком. Правда, из прежней семьи он ушел, но там была «такая ситуация». Такая ситуация, говорил он подросшему Вале, и тот верил.

Когда-то у Вали была сестра, дочь мамы от первого брака, Валя ее не помнил. Девушку звали Саша, она поступила в какой-то провинциальный институт и однажды пропала. Ее портрет с пометкой «Помогите найти» встречался Вале много лет – будто сам по себе появлялся на досках объявлений, в компьютерной рекламе, на столбах…

– Она ужасно ревновала, когда мы с твоей мамой поженились, – говорил по секрету отец, и его голос делался желчным. – И сбежала, сперва в этот дурацкий институт, а потом и вовсе перестала выходить на связь.

И добавлял вполголоса:

– Свинья.

– Может, с ней что-то случилось? – неуверенно предполагал Валя.

– Что могло случиться?! Молодая здоровая девчонка. Может быть, когда-нибудь еще объявится. Хотя на месте мамы я бы ее не простил…

Валя часто думал о пропавшей сестре, когда ему было лет тринадцать-четырнадцать. Одно из объявлений, хорошо сохранившееся, он забрал себе и прятал от мамы в ящике стола. Иногда, когда Валя долго смотрел на лицо незнакомой Саши, у него начинала кружиться голова и приходило чувство, которого он раньше не знал. Мурашки по коже, слишком быстрый пульс и мало воздуха, будто ком в груди.

В старшей школе он почти забыл о сестре и выбросил старое объявление. Все его одноклассники встречались с девчонками, и Валя тоже делал вид, что у него кто-то есть. Пошел к окулисту и подобрал контактные линзы. Записался в спортзал, стал пить протеиновые коктейли, но, глядя в зеркало, видел в незнакомом подростке всего лишь себя. Маменькиного сыночка Валечку.

На выпускном вечере он танцевал один, но то и дело хватался за телефон, утыкался в экран, притворяясь, что ему кто-то пишет и надо срочно ответить. Едва стало можно – потихоньку ушел домой.

Было двадцать шестое июня. От школы до дома пешком – пятнадцать минут, а прежде, опаздывая на уроки, Валя и за десять прибегал. Теперь некуда было торопиться. Он шел по летней улице, где было людно, как в воскресный полдень: стайками шатались подростки, держались за руки влюбленные, собаки выгуливали хозяев, и только Валя, кажется, был совсем один, но одиночество не тяготило его. Впереди взрослая жизнь, и хотя факультет медицинской техники, куда его ненавязчиво сосватал отец, Вале вовсе не нравился – зато с ним были уверенность студента, гордость, что прошел по баллам, и уже там, в студенческой жизни, он точно с кем-то познакомится…

Девушка стояла у входа в магазин, лицом к освещенной витрине. Светлые брюки и куртка, гладко уложенные волосы. Валя задержал взгляд на ее спине, прямой как струна, и сам тут же перестал сутулиться. Заговорить с ней? Валя сроду такого не делал, но сейчас – сейчас на нем хороший костюм, линзы, остатки куража. Да и ведь она тоже почему-то стоит в одиночестве. Кого-то ждет?

Девушка обернулась, почувствовав его взгляд. Валя споткнулся на ровном месте; она вовсе не была его ровесницей. Ей можно было дать и двадцать, и сорок, но самое страшное – она кого-то напоминала ему так сильно, что мурашки пошли по коже и запрыгало сердце.

Девушка повернулась, шагнула в сторону, и вот уже никого нет у витрины, будто Вале все померещилось.

Он отпер дверь своим ключом, стараясь, чтобы замок не щелкнул слишком громко – родители, конечно, уже спали. Завтра они летели на море отдыхать, впервые вдвоем, он еле их уговорил. Точнее, маму: отец-то сам понимал, что сын уже взрослый и оставить «одного дома» на две недели – нормально.

Завтра, ближе к вечеру, они войдут в теплое море. Валя обещал звонить и писать каждый день и докладывать, что ел, где гулял, не простудился ли и как настроение.

Он оставил сумку с аттестатом в прихожей на полке. Посмотрел на часы – полпервого; не такое уж событие этот выпускной. Это раньше люди с ума сходили уже в сентябре, собирая деньги, заказывая рестораны и катера, в то время как выпускники только и мечтали, как бы поскорее разбежаться и забыть физиономии друг друга. Или так было не у всех? Или Валя по натуре одиночка?

Скоро университет, и вот там-то Валя найдет свою компанию. Хорошо, что на занятия ездить недалеко и жить он будет дома. Слово «общежитие» было для мамы пугалом, кошмаром…

На кухне горел свет. Мама стояла у окна в наушниках, смотрела фотографии на планшете, и Валя успел увидеть через ее плечо: солнце, море, молодая мама в купальнике, рядом девочка лет шестнадцати или семнадцати, такая, как Валя сейчас. Мама тяжело вздохнула; Валя потихоньку вышел и вошел снова, так, чтобы она наверняка увидела его отражение в оконном стекле.

Мама быстро обернулась. Погасила экран планшета:

– Так рано?!

– Все успел, – сказал Валя с улыбкой. – Аттестат получил, речь сказал, поел, потанцевал, от водки в туалете отказался. Лучше завтра провожу вас, помогу с чемоданами.

Мама крепко обняла его. Крепче обычного.

– Ты обещаешь быть осторожным? Переходить улицу только на зеленый свет?

«Тревожное расстройство» – так называлась ее болезнь. Она видела опасности там, где любому человеку и мысли не придет их искать. За сборами в отпуск мама, наверное, забыла принять таблетку.

– Я обещаю, – сказал Валя с чистым сердцем. – Со мной ничего не может случиться.

И вспомнил девушку с фотографии. Где-то сейчас она жила, наверное, своей жизнью и думать не думала, что мама из-за нее переживает. Отомстила, значит, за нового мужа, нового сына, новую жизнь…

И снова холодок прошел у него по спине.

После обеда восьмилетний Антошка начал проситься на речку: «Это лето или нет? Это каникулы – или тюрьма?!» Его сестра, маленькая Лора, радостно подхватила, копируя брата: «Или тюрьма-а?!» Дед засобирался, снял с веревки полотенца, вытащил удочки из сарая. Бабушка категорически заявила, что сначала измеряем давление – и только потом куда-то идем.

Экзамена дед не выдержал. «По жаре под солнцем, – сказала бабушка, – я с таким давлением никуда не пущу». А сама она недавно подвернула ногу, тащиться через всю Торпу не могла и пообещала полить Антошку и Лору из шланга, и пусть купаются в надувном игрушечном бассейне.

Лорка готова была зареветь, и тут Пашку будто шилом ткнули в неназываемое место.

– Я с ними пойду, – сказал он бабушке. – Заодно и сам искупаюсь.

Бабушка не сразу нашлась что сказать. Паша и Артур были в ее глазах немногим взрослее Антошки и Лоры. Но ведь братья уже окончили школу…

– Нет, – неуверенно сказала бабушка. Лора почувствовала слабину и заревела в голос.

– А что с ними может случиться? – подал голос дед. – Дорогу Пашка знает…

– Только в том случае, – нашлась бабушка, – если вместе с Артуром. Вот если вдвоем их поведете – тогда пускай.

Артур сидел в кресле-качалке в саду, слушал свои подкасты. Когда с него сняли наушники и объяснили, в чем дело, он сморщился, как старая слива:

– По такой жаре куда-то таскаться?!

– На речку же! – Антошка прыгал вокруг, уже собрав все необходимое – резиновый мяч и маску с трубкой для ныряния. – Купаться! Ты что, дурак, не хочешь купаться в речке?!

– Артурище, – ласково сказала бабушка. – Ну пожалуйста.

Через несколько минут они уже шагали по улицам, пустым в это время дня, то в гору, то под гору, по сухой глине, асфальту и гравию, а Лора и Антошка бегали кругами и срывали одуванчики с обочин. Маска с трубкой болталась у Антошки на шее.

Много раз потом Пашка вспоминал этот день. Как будто воздух, прогретый, по-особенному струился над землей. И сквозь одну реальность просвечивала другая. В какой-то момент он даже испугался: а вдруг ему «голову напекло», от чего предостерегала бабушка?

– Какой странный город эта Торпа, – сказал он вслух, потому что не мог молчать больше. – Вот в нашем районе – деревня же настоящая. А в центре… эти дома… Ты никогда не думал, а где у них градообразующее предприятие?

Пашка всегда мыслил системно, по крайней мере старался, он был технарь по выбору профессии. Но летом, в Торпе, на жаре и за бабушкиным столом Пашка тупел, конечно.

– Не «эта Торпа», – назидательно сказал Артур, – а «наша Торпа», раз уж наши предки здесь жили веками.

Они прошли мимо автобусной остановки – пустой – и зашагали по длинной, мощенной булыжником улице Сакко и Ванцетти.

– А будь у нас велики – доехали бы за двадцать минут, – сказал Пашка, поудобнее пристраивая рюкзак и удочки на плече.

– А будь у нас велики, – отозвался Артур, – ты бы сломал колесо вот на этом камне, а я на том…

Артур был очень практичен. Выбирал лучшие тарифы для телефона, читал и слушал только полезные книги, предсказывал последствия абсолютно всех действий. Пашка не сомневался, что Артур станет выдающимся биологом и синтезирует моментальное средство от всех болезней – и ни сопли, ни кашель больше не страшны будут человечеству.

На улице Сакко и Ванцетти липы росли вперемешку: старые, толстые, дававшие тень, и юные, едва принявшиеся, тонкие. Некоторые юниоры так и засохли и стояли среди лета будто скелетики, привязанные к деревянным кольям. Зато те, кому удалось выжить, еще местами цвели.

– Лора, назад! – кричал Пашка. – Не убегай далеко!

Он молча принял на себя обязанности воспитателя в этом походе. Артур на такое не подписывался, он пошел просто затем, чтобы не огорчать бабушку. Но мелкие, двоюродные, на улице слушались лучше, чем дома, и Пашка недоумевал: а почему они раньше не ходили на реку вместе? Зачем было тащить деда или бабушку? Можно пойти завтра, прямо с утра, пока не настанет жара…

Компания поравнялась с фасадом самого странного, наверное, в Торпе здания – с Институтом специальных технологий. Высокие двери были наглухо закрыты. Казалось, здание брошено, внутри давно никого нет.

– Вот тебе градообразующее предприятие, – сказал Артур.

– Разве они еще работают? – Пашка рассеянно поймал мяч и бросил обратно Лоре. Рюкзак опять сполз с плеча, пришлось поправить лямку.

– Говорят, да. – Артур наконец-то помог ему, взяв из рук удочки. – Просто сейчас каникулы. А соседи говорят, там наркотой торгуют, учат непонятно чему. Но каждый год – толпы новых абитуриентов…

– Интересно, кем надо быть, – пробормотал Пашка, – чтобы захотеть тут учиться.

– Мало ли. Кого больше никуда не взяли…

Улица Сакко и Ванцетти сменилась улицей Мира, совсем коротенькой. Впереди уже качались камыши, пахло рекой, и Пашке пришлось взять Лору за руку, чтобы не убежала вперед. На маленьком пляже, окруженном осокой, никого не было, только следы от позавчерашнего дождя. Торпа, конечно, глушь, подумал Пашка, но в этом есть своя прелесть.

«Только на мелководье», – предупреждала бабушка. Но река так обмелела к середине лета, что глубокое место еще попробуй найди; Лора сбросила сарафан, осталась в детском розовом купальнике и плюхнулась в воду, и за ней плюхнулся Антошка, едва успев скинуть шорты.

Пашка вспомнил, как они с братом тут плескались малышами. Каждое лето, каждое лето – в Торпу, и со временем надоедает. Но до чего же уютно, спокойно, привычно…

Старый лодочный причал рассохся, и давно тут не было ни одной лодки. Ниже по течению в зарослях камышей виднелись деревянные мостки, и на них кто-то стоял. Рыбак в брезентовой куртке с капюшоном по такой-то жаре. Повернул голову, поглядел на Пашку. Мелькнули блики в темных очках. Наверное, он был недоволен, что малышня пугает ему рыбу. Хотя от пляжа до мостков было шагов сто, не меньше.

– Давай, может, тоже что-то половим? – спохватился Артур. – Зря, что ли, тащили дурацкие удочки?

– Я буду следить за малыми, – твердо сказал Пашка. – А ты иди, если хочешь.

Артур распутал удочки, и через несколько минут Пашка увидел его силуэт на горбатом мосту через реку. Артур не вытащит ни рыбешки, ему просто нравится смотреть на поплавок, это Пашка усвоил давным-давно.

Лора и Антошка играли в мяч по пояс в воде и о чем-то спорили. Пашка пропускал их болтовню мимо ушей. Снял футболку, шорты, остался в плавках. Все вокруг запахло кремом от загара: бабушка не пощадила его, отпуская на реку, и вымазала, как бутерброд. Малышей и Артура тоже.

– Умею! – кричала Лора. – Умею плавать! Вот смотри!

И туча брызг взлетела среди зарослей осоки. Лора не то чтобы плыла, но явно держалась на воде, иногда тайком отталкиваясь от близкого дна руками…

Пашка огляделся: рыбак с мостков исчез. Решил попытать счастья в другом месте? Серый деревянный забор, давно не знавший краски, отбрасывал короткую тень на траву. На заборе обнаружилось граффити по трафарету из баллончика: «Мир не такой, как ты думаешь».

Пашка хмыкнул. Самоуверенность местного Бэнкси развеселила его. Он поднял с песка обломок кирпича – кто знает, как эта штука оказалась здесь? – и написал внизу: «А какой?»

Лора с визгом выскочила из воды, с обиженным ревом побежала к Пашке:

– Он меня щекотит! А я умею плавать, только он меня топит!

– Никакого баловства на речке! – твердо заявил Пашка. – Можно нахлебаться воды, съесть микроб и получить понос! Давай-ка вытрем тебе моську полотенцем…

На заборе больше не было ни граффити, ни Пашкиного вопроса. Только строчка зеленым маркером: «Скоро узнаешь».

Родители всегда приезжали в аэропорт заранее – из-за маминого тревожного расстройства она боялась опоздать. Вот и сегодня: поднялись спозаранку, проверили все вещи по списку, дождались такси. Посидели перед дорожкой и вышли с чемоданами, Валя катил самый тяжелый.

Знакомая дорога показалась ему значительной и торжественной, будто не в аэропорт они ехали, а на космодром. Наверное, дело в том, что на этот раз они улетали, а он оставался. Было в этом что-то от первобытной инициации; подумав об этом, Валя еле удержал смех. Родители бы не поняли, отчего он хохочет, а мама, как всегда перед дорогой, была немного взвинчена.

Когда сдали чемоданы и прошли все формальности, настроение у Вали поменялось: ему вдруг сделалось грустно. Захотелось быть маленьким, поехать на море и прыгать в волнах рядом с мамой. Но – родители помахали ему из-за ограждения и зашагали, обнявшись, и скрылись в толпе. Их отпуск – и новый медовый месяц – начался. А Валя побрел к выходу.

Много раз потом он вспоминал этот день. Навстречу, к стойкам регистрации, шли компании молодых людей, парни с девушками, семьи с детьми – все с разноцветными чемоданами и рюкзаками, все в предвкушении радости, ни одного грустного или хотя бы равнодушного лица не было во всем большом здании аэровокзала. Валя на секунду почувствовал себя чужаком непонятно почему. Они летят отдыхать, а он остается? Да ведь он сам себе хозяин, может поехать в лес на велике, пойти в кино и в аквапарк, или спать до полудня, или смотреть сериалы…

Он остановился напротив огромного, во всю стену, табло посадок и вылетов. Здесь были тысячи направлений: и Сингапур, и Амстердам, и Тиват, и Рим, и Одесса, и Сан-Франциско, и Симферополь. Какой большой у нас мир, подумал Валя. В детстве он мечтал быть пилотом и каждый день летать через моря и океаны, а закончилось все факультетом медицинской техники. Впрочем, у Вали полно времени, он может поступить потом куда-нибудь еще.

В строчке рейса, летящего в Тиват, мигнуло обозначение статуса. «Вовремя» сменилось на «Вылетел». Валя не поверил своим глазам: так рано?! Родители собирались куковать в зале полтора часа, не меньше…

Строчка опять мигнула. Вместо «Вылетел» появилось «Неопределенно». Такого слова нет и не было в лексиконе расписания полетов.

Люди вокруг шли по своим делам. Катились чемоданы. Бегали дети с рюкзачками за спиной. Строчка снова мигнула; «Мир не такой, как ты думаешь», – прочитал Валя и с облегчением понял, что хакеры сломали табло. Сейчас все начнут смеяться, фотографировать на телефоны, хотя работникам аэропорта, конечно, не до смеха…

Изображение на табло сменилось. Красные строчки побежали напротив каждого рейса: «Потерпел катастрофу. Выживших нет».

Пашка смочил свою кепку в реке и напялил на голову. Не хватало еще, чтобы начали мерещиться надписи на заборах.

Лора и Антошка теперь играли порознь, но напоказ, молча хвастаясь друг перед другом своими умениями. Антошка в маске с трубкой нырял на мелководье, поднимая муть и вытаскивая со дна ракушки. Лора навалилась грудью на мяч и теперь плавала, с трудом удерживая равновесие, колотя по воде ногами. Пашка, не снимая кепки, зашел в воду по колено и неожиданно замерз, хотя по-прежнему была жара, висели стрекозы над редкими кувшинками и солнце еле-еле склонялось к западу.

– Выходите греться! – позвал он детей, отступая обратно на сухую песчаную кромку.

– Мы не замерзли!

– Выходите, кому говорю!

Не слушаются.

– Все расскажу бабушке, и вас больше на речку не пустят!

– А мы сами убежим! – Это Антошка. Совсем раздухарился, как бабушка говорит – «вожжа под хвост попала».

Пашка не стал больше командовать, пусть делают что хотят. Вытащил сухое полотенце из рюкзака, укутался, будто плащом. Отчего так холодно, уж не заболел ли он? Рыбак в темных очках появился снова, теперь он стоял совсем близко, на ветхом лодочном причале. И когда только успел подойти?

Резкое движение удочки – и большая рыбина взлетела без крыльев и забилась на траве. Рыбак легко снял ее с крючка, бросил в жестяное ведро. Глянул на Пашку – в темных очках отразились блики – и улыбнулся, будто гордясь уловом. Неторопливо намотал на крючок густое тесто, закинул еще раз с театральным эффектом; новый рывок подбросил в небо следующую рыбешку, как будто там, под водой, они стояли в очередь за приманкой.

Артур с удочкой и сеткой торопливо шел от моста – созерцать неподвижный поплавок, конечно, медитативно, но, когда по соседству так здорово клюет, трудно соблюсти хладнокровие. Артур явно собирался нарушить рыбацкие приличия и встать рядом с удачливым коллегой, для этого он даже остановился на минуту и сбросил кеды и закатал до колена джинсы – а шорты он не носил даже в такую жару…

– Не слушаются, – пожаловался Пашка.

– Да что им сделается, – философски отозвался Артур.

Он аккуратно поставил кеды рядом с рюкзаком, в тень деревянного забора. «Мира, каким вы его представляете, не существует» – было написано на досках столь яркими баллончиками, что Артур вдруг забеспокоился:

– Тут, по ходу, тусовались придурки из института… Слушай, а вдруг в песке шприцы… или битое стекло?!

Он посмотрел на свои босые ноги.

Пашка вытер полотенцем лоб, секунду назад сухой, а теперь покрытый испариной. Обреченно подумал, что все-таки схватил грипп последи лета и бабушка теперь залечит его до смерти липовым отваром.

– Нет тут никакого стекла, – пробормотал, справляясь с дрожью. – Мы всегда сюда ходим.

Рыбак вытащил еще одну рыбину, такую здоровенную красноперку, что Артур забыл о своих опасениях и, подхватив снасти, зашагал к лодочному причалу.

– Я вам не помешаю? – услышал Пашка. Артур был очень вежливым мальчиком.

Рыбак кивнул, не снимая очков:

– Можете становиться прямо здесь. Я уже сматываю удочки…

Он с усилием поднял свое ведро и выплеснул в реку. С десяток рыбешек разного калибра блеснули чешуей, удирая в разные стороны. Вот оно что – экологичная спортивная рыбалка; Пашка подумал, что ничего глупее нет, рыба все равно погибнет, поврежденная крючком. Ну, или ее сожрет другая рыба, воспользовавшись моментом…

– Мира, каким вы его представляете, не существует, – негромко сказал рыбак, и Артур с облегчением рассмеялся:

– А, так это вы тут муралы рисуете?

Пашка посмотрел на забор; яркой надписи больше не было, вместо нее чернел лаконичный округлый знак, нарисованный, похоже, мазутом. У Пашки возникло чувство, что изображение знакомо ему. И что оно объемное и немного движется, будто отражается в воде.

– У меня температура, – сказал он слабым голосом. – Артур…

Он увидел лицо брата; тот стоял с удочкой в одной руке и пустой железной сеткой в другой, глядя туда же, что и Пашка.

– Что за фигня? – Голос Артура стал хриплым и совершенно чужим.

– Мальчики, – рыбак аккуратно сматывал свою удочку, – а где ваша сестра?

Антошка мок в воде, глубоко опустив голову в маске, выставив на поверхность попу в цветастых плавках и белые от холода пятки. Когда Артур и Пашка подскочили с двух сторон, он захлебнулся и закашлялся, сразу налившись кровью:

– Что? Да тут… Да вот она тут… была только что…

Струилась обмелевшая река. Шелестел камыш. На песке валялись Лорин сарафан и сандалики. У противоположного берега покачивался, прибитый течением, красный резиновый мяч. Пашке показалось, что он читает книгу и хочет перестать, но не может ни закрыть глаза, ни перевернуть страницу.

– У меня к вам разговор, ребята, – сказал рыболов в темных очках, незаметно оказавшись очень близко.

– Лора! – закричал Артур, не слушая его. Схватил Антошку за голые мокрые плечи, затряс так, что слетела маска. – Где она?!

Антошка надрывно кашлял.

– Лора! Лора-а! – Артур кинулся в воду, не снимая ни одежды, ни даже часов, поплыл через реку, к мячу, опуская голову в мутную воду, то ныряя, то выпрыгивая, вслепую шаря по дну. Антошка замер на берегу, оцепенев, обхватив себя тонкими загорелыми руками.

– Интересно, – задумчиво сказал человек в черных очках. – Вот как это работает… Он ничего не знает об утонувших детях, такого понятия нет в его мире. А реакция совершенно естественная… Славно, славно…

Пашке казалось, что он увяз в бетоне. Невозможно было ни шагнуть, ни выговорить слова, ни послать этого психа по адресу, откуда не возвращаются.

– А ты? – Человек в черных очках посмотрел на Пашку. – Ты хочешь вернуть девочку?

Прошла длинная секунда. Артур нырял и выныривал, Антоша на берегу дрожал мелкой дрожью, у дальнего берега ходили водовороты – там в самом деле было глубоко.

– Сколько? – прошептал Пашка. У него появилась ужасная, болезненная надежда. Раньше никогда его не шантажировали, но шантаж был частью реальности, а не кошмара.

– Нисколько. – Человек в очках улыбнулся со странным выражением, в иных обстоятельствах Пашка сказал бы, что это сочувствие. – Возьми.

Он протянул ладонь с маленькой золотой монетой. Пашка узнал округлый знак на реверсе.

– Мир не такой, как ты думаешь, – тихо сказал рыбак. – Самолеты падают, и дети тонут. Понимаешь?

– Неправда, – сказал Пашка.

– Возьми монету и проглоти, как таблетку. Это не страшно.

– Не буду!

– Я не хочу делать тебе больно, – сказал бывший рыбак. – Ни тебе, ни брату. Но времени нет.

Пашка смотрел на блики, отражавшиеся в темных очках.

– Давай. Как глотают лекарство. А то ведь твой брат сейчас ее найдет и откачать не получится, она слишком долго пролежала на дне…

Пашка протянул руку, почувствовал тяжесть, чрезмерную для мелкой денежки. Прямо с ладони проглотил, с первого раза. Монета царапнула горло, но больше он почти ничего не почувствовал. И подумал: вот бы это был сон, вот бы сейчас проснуться…

– Тра-та-та за Пашу! – послышался веселый голос Лоры. – Тра-та-та за Антошку!

Пашка моргнул. Лора в розовом купальнике, с растрепанными мокрыми волосами стояла у старого забора – давно не крашенного, гладкого – и колотила ладонью по чистым серым доскам.

– Не нашли! Не нашли! А я в камышах сидела!

Пашка закричал, срывая горло, и кинулся к ней. Схватил под мышки, поднял над землей…

– Ай! – она возмутилась. – Я уже тебя застукала, я выиграла, отпусти!

Пашка поставил ее на траву, перегнул через колено и впервые в жизни отшлепал по мокрому купальнику.

Валя купил в автомате какой-то шипучки и выпил залпом, не чувствуя вкуса. Опомнился, когда пустая жестянка стукнула о дно мусорного контейнера. Кажется, это был энергетический напиток с кофеином, очень некстати. Вале сейчас подошел бы мятный чай с валерьянкой.

Почему он увидел на табло то, чего там не было и не могло быть? Вот же, все в порядке, самолет с родителями вылетел по расписанию, уже сегодня вечером они войдут в теплое море. Там сосны, песок и мелкая галька, родители будут вдвоем впервые за много лет. Мама избавится от тревожного расстройства, вернутся оба загорелые, веселые, счастливые…

Если это хакеры – почему никто в зале не увидел страшное табло? Не заметил, не вскрикнул, не показал пальцем? Ведь сотня человек одновременно на него смотрела, а увидел только Валя. Что с ним не так?

Буйная фантазия? Откуда? Провожая родителей, он только немного грустил. Но не боялся. Откуда это… отвратительное, болезненное видение? Как будто мир, в котором он родился и вырос, добрый безопасный мир, приподнял благостную маску и показал такую жуткую харю, что взрослый парень испугался чуть не до мокрых штанов?

Валя решил, что больше думать об этом не будет. Вернется домой, приберет после поспешного раннего завтрака и завалится на диван с планшетом…

…Повернув ключ в двери, уже почувствовав запах дома, в полушаге от привычного спокойного мира он ощутил и услышал, что в пустой квартире кто-то есть.

– Ты. Не имел права. Поднимать руку на ребенка!

Лора, по дороге домой притихшая было, снова разревелась горше прежнего.

– Бабушка, мы чуть с ума не сошли, – тихо сказал Артур. Он давно не вступался за Пашку, а теперь готов был встать за брата горой – очень бледный, с играющими желваками, с волосами, так и торчащими дыбом. – Если бы я был там рядом на берегу, я вообще бы ее убил.

– Ну что ты говоришь, – грустно сказал дедушка, обнимая Лору, гладя ее по голове.

– Следить надо было. – Бабушкины губы едва разжимались, когда она говорила, и стягивались в нитку во время каждой паузы. – Не спускать с нее глаз! Ты обещал мне, Павел!

И, мягко перехватив Лору из дедушкиных рук, она повела ее в дом, по дороге что-то негромко приговаривая. На пороге обернулась, поманила за собой непривычно тихого, смирного Антошу. Пашка, Артур и дедушка остались во дворе, где от старой елки уже лежала тень до самых ворот.

Пашка инстинктивно прижимал ладонь к животу. Ему казалось, что золотая монета, которую он не по своей воле сожрал, живет внутри собственной опасной жизнью. Он гнал от себя дурацкие мысли, ясно же, что никакой монеты он не глотал, у него случилось временное помрачение рассудка, тепловой удар. Но бабушке он этого не расскажет – выйдет так, что он врет, оправдываясь.

– Он всего три раза ее шлепнул, – так же тихо сказал Артур. – Она нас очень напугала.

– Она ребенок, – сказал дедушка тусклым усталым голосом. – Она думала, что играет… А чего вы испугались, кстати?

Артур и Пашка переглянулись, мысленно адресуя друг другу тот же вопрос. Пелена жаркого дня наконец-то упала, оба осознали себя дураками, одурманенными слишком ярким солнцем.

– Она могла, конечно, глотнуть воды и закашляться, – мягко продолжал дедушка, – или наступить на острый камень… Вы бы тогда сразу ей помогли… Но она решила поиграть в прятки. Подыграли бы девочке, поискали и нашли ее в этих камышах…

Артур и Пашка подумали одновременно, что пора ехать домой. Летняя Торпа хороша, конечно, но лишь до определенного предела.

Пашка, опустив голову, прошел в дом. На кухне бабушка кормила Лору, уже переодетую в сухое, вареньем из земляники, тем самым, которое полагалось открывать только на Новый год.

– Прости меня, Лора, – сказал Пашка официально-покаянным голосом. – Прости, бабушка. Мы с Артуром, наверное, завтра уедем…

Бабушка посмотрела с сожалением, которое через секунду должно было смениться сочувствием. Покачала головой, вздохнула; в этот момент монета в животе у Пашки превратилась в раскаленный сюрикен.

Охнув, он метнулся к туалету – дверь была заперта, внутри всхлипывал Антошка. Пашка выскочил из дома, обогнул угол, забежал в заросли крапивы, которую давно пора было косить…

Упал на четвереньки в приступе тошноты, и монета вылетела из него и заблестела, как пойманная золотая рыбка. И не успел Пашка обрадоваться чудесному освобождению, как приступ повторился и еще четыре монеты полетели в траву.

Первым побуждением Вали было отшатнуться, прикрыть дверь и немедленно звонить в полицию. Но он испугался, что станет посмешищем – а вдруг в квартире соседка, которой родители на время отъезда всегда отдавали ключи? А вдруг она что-то перепутала и зашла полить вазоны? А он тут с полицией… Это же позор, еще и отругают за ложный вызов!

– Тетя Оля, это вы? – как можно доброжелательнее крикнул он в дверной проем.

– Это я, – отозвался женский голос, чужой – и до мурашек знакомый, как прикосновение ледяной ладони к горячему лбу. – Иди сюда, Валик, и дверь запри.

Она произнесла имя, которым звала его только мать. Как игрушка на веревочке, Валя пошел на кухню на этот голос; женщина сидела у стола, на котором семья, торопясь, оставила тарелки после завтрака. Теперь столешница была чисто вымыта, а незваная гостья пила чай из любимой маминой чашки.

– А вы… – удивленно начал Валя и вдруг запнулся.

Он ее узнал. Ну конечно же. Конечно, теперь все понятно, вот только откуда у нее ключи? От той же соседки?!

– Ты решила вернуться? – сказал он, тремя словами пытаясь обвинить, продемонстрировать независимость и напомнить все-таки об их родстве.

– Да, я твоя сестра, но обращаться будешь ко мне на «вы». – Гостья вытащила сигарету. – И звать по имени-отчеству: «Александра Игоревна».

– У нас не курят! – Валя повысил голос.

Гостья невозмутимо щелкнула зажигалкой, затянулась красиво, как в старых фильмах.

– Ты, конечно, меня не помнишь. Как я катала тебя в коляске. И как ты лежал тут на столе, новорожденный, без сознания, а я по глупости чуть не угробила тебя…

Валя вспомнил. Хотя это было невозможно. Он вспомнил холод, белый потолок над собой, вот это самое лицо – только моложе и с совершенно другим выражением – любопытства, жадной власти, как у девочки, вскрывающей куклу… И ужасное чувство, будто из него, Вали, вытягивают жизнь, разум, личность… хотя какая там у младенца личность…

– Прости, я не хотела. – Она курила, наблюдая за ним. – Чудо, что мне удалось тебя починить тогда. Мне помогли. Сама бы я не справилась.

Валя вдохнул дым и закашлялся.

– Ты следишь за рейсом? – Она буднично вытащила из кармана смартфон. – Сколько еще осталось быть в пути нашей маме и твоему отцу? Вот счастливые, летят на теплое море, а?

– Уходите, пожалуйста, – прошептал Валя.

– Помнишь, что ты видел в аэропорту на табло? – Она улыбнулась. – Мир не такой, как ты думаешь. Миллионы людей никогда об этом не узнают. Но ты уже знаешь, Валик.

– Я позвоню маме и все расскажу. – Он сжал кулаки. – И я позвоню отцу, он…

– Если самолет долетит, – сказала она просто.

У него помутилось перед глазами, но почти сразу на место обморочной беспомощности явилась злость. Даже не так: ярость.

– Пошла вон, – сказал он, выпрямляясь и стараясь казаться выше ростом. – Пока я не вышвырнул тебя за шкирку!

– Вот хорошо, – сказала она, с интересом его разглядывая. – Это правильная, здоровая реакция, ты меня радуешь, Валик… Как жаль, что совсем нет времени. Я обошлась бы с тобой мягче.

И она ушла, оставив на блюдце смятую, еще дымящуюся сигарету.

Бабушка выходила звать Пашку и говорила, что больше не сердится на него, что бывает всякое, надо пережить и идти дальше. Выходила Лора, вовсе не такая благостная, но правильно мотивированная дедушкой. Приносила тарелку с овощным рагу и чашку мятного чая. Пашка есть и пить отказался, так и сидел у крапивных зарослей за домом, скрестив ноги, будто больная птица в гнезде.

Пять золотых монет были зажаты в его кулаке, их не надо было еще раз разглядывать, чтобы вспомнить округлый знак на реверсе. Номиналом монеты были «ноль». Объяснить то, что сегодня случилось на берегу, галлюцинациями или гипнозом становилось с каждой секундой невозможнее.

Приходил дедушка, принес одеяло. Пашка поблагодарил, но к одеялу не притронулся.

Потом пришел Артур. Обнял за плечи (а таких нежностей он давно себе не позволял) и предложил термометр – старый, ртутный, бабушкин. Пашка просидел десять минут с термометром под мышкой, и результат оказался тридцать шесть и шесть. Артур сказал не очень уверенно, что есть такие грибы, если на них незаметно наступишь – разлетаются споры и вызывают видения, он видел такое в каком-то сериале. Пашка был готов показать ему монеты, но удержался. Слабым голосом попросил оставить его в покое на пару минут – сейчас он вернется в дом, поужинает и ляжет спать, и завтра все будет нормально.

Артур ушел и почти сразу вернулся. Пашка уже почти заговорил с ним, когда вдруг понял, что это не Артур. Блеснули огоньки, отражаясь в стеклах чернейших очков – это почти в полной-то темноте! Человек сел рядом с Пашкой, как только что сидел брат.

– Все мы через это проходили. И не через такое, а гораздо хуже. Сколько монет?

Пашка, будто в страшном сне, разжал ладонь. Пять золотых кругляшек оставили на коже отпечатки – так судорожно он сжимал их.

– Отлично. – Его собеседник явно обрадовался. – Очень хорошо, сохрани. Положи в какой-нибудь носок, только смотри не потеряй! Завтра я буду работать с твоим братом, а ты поддержи его. Вдвоем вам будет легче.

– Завтра, – Пашка еле разлепил губы, – мы оба уедем первой же электричкой из Торпы.

– Нет. – Человек в темных очках отстранился, с сожалением покачал головой. – Вы останетесь. Вы оба на крючке, будете дергаться – будет больно. Кстати, меня зовут Константин Фаритович… но можно просто Костя.

Ближе к полуночи она стукнулась в кабинет к Портнову. Молча поставила на стол блок хороших сигарет, запечатанный.

– Спасибо, – сказал он после крохотной паузы. – Не знаю, смогу ли я чем-нибудь тебе отдарить.

– Реформа началась, – сказала Сашка. – К первому сентября наберутся две группы на первый курс. Мы вернем Речи потерянные орудия. И в этом наборе, Олег Борисович, у нас будет Глагол в повелительном наклонении.

Портнов очень внимательно на нее посмотрел. Аккуратно вскрыл сигаретную упаковку.

– Генетические связи ничего не решают, иначе у нас половина студентов состояла бы в родстве.

– Генетика ни при чем. Когда мой брат был младенцем и валялся на столе, будто выпотрошенный… – Сашка содрогнулась. – Когда я дозвонилась Фариту, а тот – Николаю Валерьевичу… Когда я там, на кухне, пыталась вернуть в него человека, а родители тем временем ломились в дверь… Я оставила в маленьком Валечке – в его структуре – информационный фрагмент себя. Проекцию. Маячок.

Открыв поутру глаза, Валя точно знал, что будет сейчас делать. Не завтракая, он отправится в торговый центр, где продается что угодно. Потом найдет в интернете слесарные услуги, установку дверей или что-то в этом роде. Так, чтобы к вечеру замок в двери был другой. И пусть она попробует снова явиться.

Дверь, к счастью, запиралась на задвижку изнутри, так что ночью Валя мог спать спокойно. Но не желал, уходя из дома, представлять себе, как здесь хозяйничает чужая, неприятная, незваная сестра.

Родителям он решил пока ничего не говорить. Они совершенно точно сорвутся из отпуска – мама не сможет отдыхать у моря, когда ее Сашенька вернулась. Видела бы мама эту Сашеньку…

…И тут он услышал голоса на кухне. Подскочил, как на батуте, покрылся мурашками, уверился на долгую секунду, что забыл на ночь задвинуть щеколду на двери. Но задвинул же и проверил! Этого не может быть, никто не мог… или он еще спит?!

– Валик, – весело позвала мама, – ты поедешь нас провожать или нет?

В трусах и майке, босиком, он бросился на кухню – и чуть не споткнулся в коридоре о собранные чемоданы. Мама и отец заканчивали торопливый завтрак, одна тарелка на столе была накрыта крышкой – горячие бутерброды для Вали ждали его и не должны были остыть.

– Что с тобой? – всполошилась мама, когда увидела его лицо.

– Кошмар, – ответил он хрипло. – Плохой сон.

– Что снилось? – Отец посмотрел сочувственно.

– Не помню, – выдавил Валя. – Какое сегодня число?

– Здрасте. – Мама развела руками. – Двадцать седьмое, какое же еще? Ты забыл, на какой день у нас билеты?

Родители всегда приезжали в аэропорт заранее – из-за маминого тревожного расстройства она всегда боялась опоздать.

Знакомая дорога показалась Вале длинной и тягостной. Все силы он тратил на то, чтобы родители ничего не заподозрили. К счастью, те были заняты собой: мама пыталась вспомнить, что из критически важных вещей они позабыли. Отец шутил, пытаясь развеять ее тревогу – все равно что гасил огонь керосином.

Наконец сдали чемоданы и прошли все формальности. Валя в последний момент чуть не схватил маму за руку, умоляя остаться и никуда не лететь. Сам испугался этого детсадовского порыва. Вот был бы стыд-то.

Родители помахали ему из-за ограждения и зашагали, обнявшись, и скрылись в толпе. Их отпуск – и новый медовый месяц – начался. А Валя остался стоять, будто приклеенный к блестящему полу.

Навстречу, к стойкам регистрации, шли компании молодых людей, парни с девушками, семьи с детьми – все с разноцветными чемоданами и рюкзаками, все в предвкушении радости, ни одного грустного или хотя бы равнодушного лица не было во всем большом здании аэровокзала. Валя вдруг осознал впервые в жизни, что все они уязвимы, и, стремясь к радости, рискуют жизнью, поднимаясь высоко в небо в тесной алюминиевой трубке, где столько сложных приборов, что хоть один когда-нибудь обязательно откажет…

У меня тревожное расстройство, подумал он, сжимая зубы. Это как у мамы, только хуже. Но мама знает, что нездорова, принимает таблетки. Она знает, что ее страхи – выдумка… Отражение химических процессов в мозгу. Их надо регулировать, а значит, врачи, лекарства… Психотерапевты…

Он стоял, боясь двинуться с места. Боясь пройти мимо табло и уж конечно не желая возвращаться домой. Он все еще надеялся, что это может быть сон. Он придет домой, а там пусто, никого нет. Чтобы проверить это, нужно…

– Валик, – послышалось у него за спиной.

Он дернулся, но не обернулся.

– Давай поговорим, – сказала его сестра. – Я тебе не враг. Честное слово.

– Мы, конечно, уедем, – еле слышно шептал в темноте Артур. – Но лучше через пару дней. Свяжемся с мамой. Подготовим дедушку и ба. Ты не думай, он тебя не получит, этот маньяк. Я буду рядом.

– Ты разве не чувствуешь, что нельзя ждать?!

Артур вздохнул: он чувствовал. Они с Пашкой прожили долгую жизнь на двоих, почти восемнадцать лет, и в этой жизни было всякое. И по разным классам их разводили, чтобы разделить, и сводили снова, чтобы помирить, и врачи говорили, что это сиамские близнецы, только не физически, а ментально, и хорошо бы отправить их в разные города, чтобы нормально оформились личности. И когда они наконец переросли трудные времена, признали границы друг друга и сознательно отказались от болезненной связи – случился жаркий день на речке и все вернулось.

Артур сопротивлялся, да. Он долго верил, что Пашка заболел, и честно принес ему термометр. Но теперь, после Пашкиного рассказа в темноте, никаких сомнений не осталось: в их жизнь залезло непонятное, потустороннее, и надо сперва уносить ноги, а уже потом гадать, что это.

Пашка ворочался на диване, Артур – на раскладушке рядом. Дом спал или притворялся. Капала лекарство на дно стакана бабушка, гладил ее плечо дедушка, всхлипывала во сне Лора, отлично понимая, что стала причиной больших неприятностей. Дрых без задних ног Антошка, не замечая речного песка на подушке и в постели.

– Это Торпа, – снова зашептал Пашка. – Помнишь… в детстве мы придумывали… что это особенный город… что в нем есть большая черная ратуша, и особняк со львами, и еще много всяких штук… Что здесь живет что-то или кто-то, чего больше нет нигде. Мы уедем из Торпы, и… всё. Не вернемся.

– А бабушка с дедушкой? – после паузы спросил Артур.

– Их оно не тронет… не трогает. Они местные.

– А Лора с Антохой?!

Пашка думал об этом. Ох, как же хорошо и тщательно он об этом думал.

– Если нас тут не будет, оно их не тронет тоже. Но если мы останемся… нас будут ими шантажировать. А увезти их сами мы не можем, теть Ира с дядь Ромой нас убьют…

Еще секунду было тихо.

– Ты вещи собрал? – Голос Артура дрогнул. План становился реальностью.

– Да… что успел. Что забудем – не страшно, бабушка с дедушкой привезут или вышлют. Первая электричка в шесть… В райцентре пересядем на поезд.

– На один билет? – Артур улыбнулся в темноте.

Это был трюк, который они много раз проделывали: и экзамены, бывало, сдавали друг за друга. И на поезд один заходил с билетом, а другой прибегал перед отправлением: «Я за пирожками метнулся, чуть не опоздал! Вы же меня помните?» И ехали потом по очереди, один на спальном месте, другой на багажной полке…

– Посмотрим, – неуверенно сказал Пашка и вдруг понял, что они с Артуром поменялись ролями: прежде все придумывал и планировал брат. – Все-таки долго ехать.

Они снова прислушались к дому. Кажется, бабушка с дедушкой кое-как улеглись и, наверное, успокоились. А двоюродные брат с сестрой, пережив приключения, уже видели сны, и это были неплохие, спокойные сны…

– Давай не будем ждать утра, – тихо сказал Пашка.

«Дедушка, ба, простите, что мы сбежали. Вы не волнуйтесь, мы уже взрослые. Маме пока не звоните, мы, когда приедем, сами ей все расскажем. Спасибо за чудесные каникулы. Будем ждать вас в гости. Артур, Паша».

Фразу про чудесные каникулы вписал Артур. Пашка хотел написать «ваши оладьи самые вкусные в мире», но Артур так посмотрел, что Пашка молча развел руками. Не время для шуточек.

От дома до центра быстрым шагом дошли за полчаса. Почему-то были уверены, что на центральную площадь Торпы даже среди ночи можно вызвать такси по мобильному приложению. «Водителей поблизости нет», – отвечал им экран телефона, а первый автобус должен был отправиться на вокзал в полшестого утра. Пашка и Артур оказались в этот час на остановке одни, и даже окна в домах почти не светились. Фонари горели вполнакала.

Половина третьего ночи. Потом без четверти три.

– Пошли пешком, – сказал Пашка. – К шести как раз дойдем. Или по дороге поймаем попутку… Смотри, какие звезды. Это будет крутая прогулка.

Артур кивнул, поднял со скамейки свой рюкзак, закинул на спину. Пашка почувствовал странную радость – будто они вместе идут в школу, снова в прежнюю, снова в один класс, к неудовольствию учителей и психологов…

У обоих были мощные фонарики, но использовать решили один – экономить батарейки. За первые полчаса вышли из города, и только две машины попались им на этом пути. Обе – встречные, ни одна не остановилась.

– Надо подумать, что мы скажем маме, – нарушил молчание Артур. На тихой дороге под звездным небом идея панически бежать из Торпы вовсе не казалась такой очевидной. – И пусть ма не говорит отцу, пусть дождется из рейса.

– И что мы скажем бабушке, когда позвоним. – Пашка посветил фонариком далеко вперед. Прямо за городом колосилось поле, и в свете фонаря по нему ходили волны.

– Красиво, – сказал Артур. – Мы скажем, что… говорю же, надо подумать.

И они пошли дальше, и шли еще около часа, пока издалека не донесся странный звук. Поначалу такой тихий, что они не сразу поняли, что это. Гул, стрекот, шелест, скрип. Но уже через пару минут из-за холма вынырнула цепь огней. Странные механизмы с вращающимися челюстями, с близко посаженными яркими фарами шли через поле косой шеренгой.

– Комбайны! – удивился Пашка. – Ночью!

Фонарик сделался не нужен. Пашка и Артур увидели на дороге свет – и свои длинные черные тени впереди, через секунду поняли, что фары бьют прямо в спину, еще через полсекунды отскочили к обочине, пропуская колонну пустых грузовиков-зерновозов.

– И вот так мы оказались в самом центре ночных сельхозработ, – желчно пробормотал Артур.

– Прут, как слепые. – Пашка закашлялся от пыли. – Не видят, что ли, живых пешеходов?

Цепь огней в поле приближалась, будто комбайны не собирались делать разницы между колосьями и людьми.

– Они же не поедут по дороге, – растерянно сказал Пашка. – Чисто технически…

– Чисто технически тут пешеходы ночью не ходят, – отозвался Артур. – А уборка зерновых ночью – обычная практика в некоторых регионах…

Конечно, у него всегда была пятерка по биологии.

Пашку накрыло будто липкой сетью:

– Он сказал… Что мы не уедем из Торпы… Даже если захотим.

– Он не начальник сельхозкооператива, – сурово отозвался Артур. – Он не распоряжается комбайнами. Это совпадение.

– Артур, – взмолился Пашка, чувствуя, как заливается потом спина. – Пойдем скорее, пожалуйста. Ты же сам сказал, это всего лишь комбайнеры, они убирают пшеницу…

– Это рожь.

– Ну и тем более! Надо идти, мы больше чем полдороги прошли!

Строй комбайнов был совсем близко, правофланговый задевал обочину вертящейся челюстью. Фары превращали ночь в день; Артур оттащил зазевавшегося Пашку подальше, и огромное, окутанное облаком дыма механическое чудовище пролязгало мимо. В окне мелькнул силуэт человека, вскинувшего руку в очень неприличном жесте.

– Все они видят, – пробормотал Пашка. – Пошли!

Они переждали зерновозку, идущую вслед за комбайном, протерли глаза от пыли и мельчайшей соломы и, прикрывая лица рукавами, стараясь поменьше дышать, побежали бегом. Звук моторов отдалился, снова сделалось темно, Артур и Пашка перешли на шаг. Поле справа было выкошено и казалось растерянным, поле слева все так же покачивало тяжелыми колосьями, будто насмехаясь.

– Артур, – сказал Пашка, чтобы только не молчать на ходу. – А как ты думаешь, новые колосья знают, что случилось со старыми? У них есть генетическая память?

– Ага, – пробормотал Артур. – Они передают опыт из поколения в поколение. Пишут об этом книги и слагают песни…

Пашка коротко рассмеялся. Впереди уже виднелась лесополоса на краю поля.

– Если они просто растут, – продолжал Пашка, – и думают, что ничего плохого не случится… А что может быть плохого? Разве что засуха, но сейчас есть разные средства, поливальные машины…

Артур остановился:

– Кстати, о поливальных машинах. Мне нужно поссать.

– Посветить тебе? – предложил Пашка.

– Да пошел ты! Иди вперед, я догоню.

И Пашка пошел, подсвечивая фонариком неровную пыльную дорогу, то и дело поправляя лямку рюкзака, стараясь думать о простом и приятном – например, что за девчонки будут в учебной группе. Обычно на его специальность набирали только парней, но в последние годы, говорят, девчонок стало не в пример больше и они крутые… Раньше Пашка стеснялся знакомиться. Два раза так бывало, что за него знакомился Артур, а Пашка приходил потом на свидание. Но все равно тогда ничего не вышло…

– Эй, ты где там?

Он повернул луч фонарика на дорогу позади. Дорога просматривалась метров на двести, Артура не было. Покачивалась неубранная пшеница… то есть рожь.

– Придурок, – сказал Пашка. – Ты решил как Лора? В прятки поиграть? Сейчас?

Вдалеке послышался знакомый рокот. Показались огни – звено комбайнов возвращалось теперь с другой стороны поля.

– Артур! – Пашка закричал. – Выходи, где ты?!

Он добежал до места, где оставил брата. Кинулся в море колосьев, прошивая стебли лучом фонарика, надеясь вот-вот натолкнуться на сидящего (лежащего?!) человека. Не нашел ни следов Артура, ни его рюкзака. Вокруг уже было светло от набегающих фар. Челюсти комбайнов подсекали, скручивали стебли и вытряхивали зерно, казалось, все поле пришло в движение – горит огнями, рычит моторами. Колосьям, привыкшим за свою короткую жизнь, что все в мире происходит легко и размеренно, было так же страшно, как Пашке теперь. Мир не такой, как ты думаешь, колосок…

Комбайны шли со скоростью электрички. Пашка еле успел выскочить на дорогу и с нее убежать на сжатую часть поля, где стерня пыталась проколоть ноги даже сквозь подошвы кроссовок. Ближайшее чудовище прошло там, где Пашка только что стоял, и вместе с соломой и пылью невысоко подбросило в воздух округлый темный предмет.

Рюкзак Артура.

Пашка сел на землю, глухой, почти слепой, потому что фары отдалялись, а фонарь он, кажется, потерял.

Обе части поля, разделенные дорогой, остались теперь голыми, выбритыми, только кое-где, далеко друг от друга, стояли чудом выжившие колоски – в таком же шоке, как Пашка сейчас. Комбайны затихли, исчезли, будто их не бывало. Зато начало светлеть небо – очень чистое, без единого облачка. Бледнели звезды. Пашка поднялся; он не уйдет отсюда, пока не отыщет брата. То, что от него осталось.

Главное, что предстояло Сашке в этом разговоре, – избавиться от сочувствия к маленькому Вале. Сочувствие – яд, жалеть мальчика сейчас – значит дольше его мучить.

– Мы присядем вот здесь, на скамейку, и поговорим…

Сашка видела его насквозь: снаружи холодец повседневности, чуть глубже глина заурядности, мягкость, уступчивость, инфантильный конформизм – и золотой отсвет из глубины, там, где под обыденностью спит несказанное Слово. Сокровище внутри и мусор, облепивший снаружи, – Сашке захотелось препарировать мальчика на месте, прямо сейчас, чтобы вернуть Речи гармонию. Валя почуял ее внутреннее движение – и сжался, замкнулся в себе, отделяясь, прячась от действительности.

– Ты думал, что мир безопасен и добр. Это правда. Он таким и задуман. Но за его доброту кто-то должен расплачиваться…

Сашка сделала паузу. Мальчик не поднимал глаз и вряд ли слышал ее.

– Потом ты поймешь, что я права и то, что я делаю, – ради сохранения реальности, какой ее знает большинство людей. Ты поймешь, как устроен мир на самом деле и какое место ты в нем занимаешь. И все будет очень хорошо. Но сейчас, Валя, тебе придется просто делать то, что я скажу.

– Вы мне никто, Александра Игоревна. – Он поднял бледное, сосредоточенное лицо с играющими желваками. – Я все расскажу маме.

Он сопротивляется, подумала Сашка. Даже сейчас, когда она сломала его представление о мире и серьезно его напугала, он сопротивляется. Надежда есть.

– Шанин Валентин Валентинович, – сказала она официальным голосом. – Учитывая ваши предыдущие достижения, вы зачислены в Институт специальных технологий в виде исключения без экзаменов. Первого сентября вы должны быть в городе Торпа, улица Сакко и Ванцетти, двенадцать.

Он посмотрел ей прямо в глаза – услышав знакомое название.

– Торпа?!

– Очень славный маленький город.

– Мама не отпустит меня в Торпу, – сказал он с нервным смешком. – Это совершенно… исключено.

– Видишь ли, – Сашка вздохнула. – Она и моя мама тоже, поэтому я не допущу, чтобы с ней случилось что-то по-настоящему серьезное…

– Что… случилось, какое серьезное?! – Он дернулся.

– …Но меня в свое время она отпустила в Торпу. Хотя очень не хотела. Так сложились обстоятельства. Понимаешь?

– Зачем я вам нужен? – спросил он шепотом. Сашка услышала в его вопросе свои собственные интонации. Давным-давно. Перед лицом Фарита Коженникова.

Она задумалась: может быть, попытаться ему объяснить? Невозможно, нет. Он не готов. Все равно что чеканить монету из куска глинозема.

– У тебя есть два месяца лета, – сказала она. – Отдыхай, гуляй, купайся. Ничего не говори родителям, вообще никому ничего не говори. Сделать так, чтобы мама отпустила тебя в Торпу, – моя забота.

– Не отпустит! – сказал он убежденно. – Ни она, ни отец!

Сашка грустно улыбнулась.

Пашка двумя руками поднял с земли рюкзак Артура. Все вокруг было рассветно-серое, в воздухе висела соломенная пыль, но ни капельки крови Пашка не мог разглядеть, сколько ни мигал воспаленными веками.

– Это неправда! – сказал он в пространство. – Это сон! Скажи, что это сон?!

– Не сон, – послышалось у него за спиной. Пашка выронил рюкзак и обернулся, готовый драться, готовый голыми руками убить того упыря, порождение жуткого города Торпы…

И увидел себя будто в зеркале – серого, страшного, с огромными глазами, с черными губами, как нитка. И только через секунду понял, что видит не отражение, а брата.

– Пошли, – сказал Артур незнакомым, глухим голосом, не то сорванным, не то просто больным. – Скорее.

– Где ты был?!

– Хватит. Скорее. Идем обратно.

Артур подхватил свой рюкзак, бросился назад по дороге, усыпанной соломой, – и вдруг споткнулся. Упал на колени, закашлялся, и в пыль покатились мелкие золотые монеты.

В это утро и бабушка, и дедушка, и Лора с Антошей проснулись поздно – немудрено, сказались приключения вчерашнего дня. Пашка с Артуром успели вернуться в дом, подобрать и уничтожить записку, кое-как спрятать следы своих похождений и залечь в постель раньше, чем их побег разоблачили.

Солнце поднялось высоко и било в окна.

– Слушай… – начал Пашка, когда ворочаться стало невмоготу, а с кухни доносились уже голоса и звяканье ложек о чашки.

– Не спрашивай, – прошептал Артур.

– Я думал…

– Ничего не буду рассказывать. Нам отсюда не сбежать, и я не сумасшедший. И он не маньяк. – Артур перевернулся лицом вниз и натянул на голову одеяло.

– Может быть, – снова заговорил Пашка, – нам… спросить, чего он от нас хочет?

Артур молчал так долго, что Пашка уже подумал, что брат не ответит.

– Он хочет, – послышалось из-под одеяла, – сегодня он хочет… чтобы мы пошли в супермаркет «Старт» и украли упаковку конфет. Шоколадных. Одну…

Пашка засмеялся. Это был судорожный, дурацкий, нервный смех, но Артур подскочил и сорвал одеяло с головы:

– Тебе смешно?!

Пашка заткнулся, будто ему зажали рот. У Артура на скулах горели красные пятна, а глаза были мокрые и совершенно больные.

– Привет, Валик! Мы долетели, устроились, тут такая красота! Ты обедал? Ужинал? Как дела?

Валя сразу понял по звуку ее голоса, что она устала в дороге и успела соскучиться, но тревога ее, кажется, улеглась. Он ждал этого звонка. Он к нему готовился; он оказался не готов.

– Все хорошо, – сказал он хрипловато, но бодро.

– Что с голосом, ты простудился?!

– Нет, все нормально. – Валя прочистил горло. – Присылайте фотки, я хочу посмотреть.

Тут же полетели фотографии: сосны у прибоя, мелкая галька, яхты в отдалении, мама и отец, обнявшись, снимают себя на фоне гостиницы, моря, на фоне пляжа…

Сейчас он им расскажет. И они все бросят, сорвутся с места, поменяют билеты, прилетят – мама с надеждой, а папа в растерянности и недоумении… Мама спросит: где она? Где моя Саша?! А как, как Валя сможет предъявить им Александру Игоревну, если незваная сестра осталась в аэропорту и квартира, когда он вернулся, была нетронута и пуста?

– Классные фотки, – сказал он, тщательно следя за голосом. – Ну, отдыхайте.

На ночь он задвинул засов, включил сериал, зная, что не уснет, и все равно задремал где-то в половине второго. В полседьмого проснулся, вскочил, поспешил на кухню…

Чемоданов в прихожей не было. Стол, небрежно прибранный накануне, оставался пустым. Телефон показывал сегодняшнее число – двадцать восьмое июня.

– Так нормально же все, – прошептал Валя. – Все нормально… У меня тревожное расстройство. Все хорошо, просто отлично…

И он засмеялся и хохотал до тех пор, пока не сунул голову под струю холодной воды в ванной, и забыл при этом снять очки, и они чуть не разбились.

Сашка вернулась домой ранним вечером, когда еще не стемнело. Поставила в вазу букет ромашек. Разожгла камин – среди лета. Открыла окно и закурила.

Костя появился почти сразу, деликатно стукнул в дверь.

– Входи, – сказала Сашка. – Не заперто.

Он поставил на стол бумажный пакет из незнакомого кафе:

– Китайская еда. Из новых. Я не пробовал, говорят, хорошо.

– Спасибо. – Сашка выпустила дым за окно.

– Оба перспективные, ты была права. – Костя налил воду в чайник, включил, нашел в шкафу заварку и чашки. Сашка наблюдала отстраненно – он имел полное право распоряжаться у нее в мансарде, как дома. Миллиарды лет назад она однажды ему это позволила.

– Давай поедим. – Он расставлял, по очереди извлекая из пакета, пластиковые и картонные упаковки с закусками, соусами, какой-то замысловатой снедью. – Мы же белковые существа в том числе. Можем себе позволить.

– Мне выдать им справку о зачислении? – Сашке очень захотелось, чтобы он просто кивнул.

– Рановато. – Костя заваривал чай. – У них есть особенность: они отражают друг друга. Как пара зеркал. Или планеты, связанные гравитацией. Вертятся друг вокруг друга, не могут разорвать связь – и не могут слиться. Очень интересно.

– Зачем их дальше мучить, если они готовы? – Сашка докурила и потушила окурок.

– Ты меня попросила о помощи. – Костя уселся за стол, распечатал упаковку с закуской. – А я очень ответственный… Саша, с точки зрения грамматики – кем эти мальчики тебе приходятся?

– Об их грамматической принадлежности говорить пока рано, – сказала Сашка. – Но интересный случай, ты прав.

– Кто я такой, чтобы задавать вопросы Паролю, – пробормотал Костя. Это значило: «Ты можешь не отвечать, но я запомню».

– Они мне сыновья, разумеется грамматически. – Сашка разнервничалась и закурила по новой. – Биологически – чужие, у них другие папа и мама… И ты это прекрасно знаешь, но все равно спрашиваешь.

– Слушай, – сказал Костя серьезно, – ты все время вот столько куришь?

– …И в каждом из этих пацанов – фрагмент, отражение, проекция, которые мне дороги и которые мне очень нужны.

– Если нужны – тем более нельзя щадить. – Костя снял очки таким знакомым Сашке движением, что она вздрогнула. – Первого сентября они придут в актовый зал вместе с другими. Твоя ответственность – научить их. Моя – сделать так, чтобы они старались изо всех сил.

Весь день Пашка с Артуром притворялись больными, что было совершенно не сложно – они просто спали, только изредка разлепляя глаза. Бабушка встревожилась, хотела даже звонить знакомому врачу, они едва удержали ее. Сделали вид, что приободрились, наконец-то поднялись и оделись, съели оладьи со сметаной, в самом деле очень вкусные.

Лора и Антоша весь день слонялись по двору, постоянно и беспричинно ссорясь. Как только Артур и Пашка вышли на кухню – малыши прибежали, будто внезапно проголодавшись, и завели каждый свой разговор: Лора хвасталась, что поймала жука, вот он, в коробочке, вечером Лора его отпустит. Антоша, никогда не любивший читать, притащил книжку Жюля Верна из дедушкиной библиотеки и попытался втянуть Артура в дискуссию о литературе. Оба, хоть и маленькие, чувствовали, что происходит нечто странное, что двоюродных братьев хотят у них забрать, уже почти забрали, но, если отвлечь их жуком, например, – Артур и Паша забудут плохое, вернутся в обычную жизнь и останутся.

Супермаркет «Старт» в центре Торпы заканчивал работу в десять вечера. Артур, повидавший вчера нечто такое, чего Пашке видеть не довелось, начал собираться, когда солнце стояло еще высоко:

– Ба, ничего не надо купить? Мы прогуляемся в центр, можем зайти в магазин…

Прежде таких добровольных предложений от Артура никто не слышал. Бабушка задумалась, зато дедушка обрадовался:

– Как же не надо? Я позавчера, когда ездил, забыл лимоны купить, а в нашей бакалее их нет… Давай-ка я денег дам, возьмите что-то еще для мелких, печенье к чаю, конфеты…

У Артура дернулась щека, но заметил это только Пашка – Артур вовремя опустил голову.

– Возьмите нас! – выкрикнул Антоша, но Артур только взглянул на него – и тот будто язык проглотил. Чего испугался?

– Мы быстро, – сказал Пашка, за локоть вытаскивая Артура из кухни. Ему показалось, что они с братом отмечены невидимым клеймом, накрыты зыбкой пленкой нереальности и это заразно, может зацепить и ранить тех, кто рядом, кто ни в чем не виноват.

Хотя в чем они с Артуром виноваты?!

Был мирный, летний, обыкновенный вечер. Артур удачно выбрал время – самый людный час в местном супермаркете. Дети болтали ногами, восседая на продуктовых тележках, их матери переговаривались о сроке годности упаковок. Расхаживала молодая пара, заполняя тележку пивом и чипсами, нарезками колбасы и сыра, бумажными полотенцами и прочей ерундой, необходимой для вечеринки.

Пашка вошел первым. Прошелся вдоль стоек с пустой корзиной в руках, стараясь не коситься на камеры – а супермаркет, как солидная точка, был оборудован видеонаблюдением, да еще толстый охранник стоял у двери, поглядывая на посетителей.

Никогда в жизни Пашка ничего не воровал, даже мысли такой не возникало. Но вот Артур… в те несколько месяцев, когда братьев активно пытались разлучить, двенадцатилетний Артур связался с компанией совершенно посторонних ребят чуть постарше. И вот у них воровство из супермаркетов было спортом.

Они таскали конфеты и чипсы, футболки и наушники, один раз обчистили кассу у торговки цветами в маленьком павильоне. А потом Артура поймали – именно его, а не старших опытных приятелей.

Никто, кроме Пашки, не знал до конца, чего стоили Артуру чужие пальцы на запястье, обвинение «Вор!» и разбирательства в полицейском участке. Но главное – чего ему стоило потом выражение глаз отца, который спешно вернулся из рейса. Это было не осуждение и не гнев, а детское недоумение – его сын? Ворует?!

Толпа психологов – опять! – была вызвана на помощь. Артур в эти дни потерял себя, перестал быть собой, и поддержать его мог только Пашка – поделиться своей идентичностью, как аквалангисту с пустым баллоном дают подышать из чужого.

После того как случай удалось замять, братьев снова отправили в один класс, и это было единственным возможным утешением. Прошло шесть лет, они окончили школу; Артур научился даже смеяться над той историей, но человек в темных очках знал, оказывается, его болевые точки.

Откуда?

Стоп, сказал себе Пашка. Это травма Артура, а не моя. Я другой, я справлюсь, для меня это ерунда. Подумаешь, конфеты.

Прямо под камерой он взял со стойки три лимона, рядом упаковку овсяного печенья и на соседней полке пачку шоколадных конфет. Сложил все в корзину. Заплатил на кассе, взял чек. Направился к выходу, перед самой рамкой с охранником хлопнул себя по лбу и с видом забывчивого растяпы вернулся в зал.

В углу у дальних полок уже стоял, укрытый по ноздри капюшоном худи, Артур. Дождавшись, пока молодая пара с переполненной тележкой на секунду загородит их от камеры, Пашка уронил конфеты в спортивную сумку у Артура на боку. Рука дрогнула, пачка упала на пол, проходившие мимо покупатели повернули головы.

– Палевно, – прошептал Артур.

– Уйдем? – быстро предложил Пашка.

Артур замотал головой. Он готов был продолжать миссию любой ценой. Пашка снова с ужасом подумал, что же такое показал ему на поле человек в темных очках.

– Просто иди, ты ни в чем не виноват, – сказал Пашка. – Эти конфеты оплачены. Иди спокойно.

Артур еще ниже опустил голову, надвинул капюшон и пошел на выход. «Выпрями спину! – чуть не крикнул ему вслед Пашка. – Ты же шагаешь, как с плаката «Берегитесь воров!».

Вот Артур поравнялся с охранником и неловким жестом придержал сумку, будто нарочно, на самом деле от страха. Вот охранник заинтересовался, повернул голову, открыл рот…

Артур прошел сквозь рамку. Рамка не пискнула. Артур зашагал скорее, явно ожидая каждую секунду, что его окликнут…

Охранник передумал и вернулся на место.

Нервно улыбаясь, Пашка подошел к стойке с конфетами, взял такую же упаковку, бросил в корзину к лимонам и печенью. Потом шагнул в рамку, и она заорала так, что все, кто был в магазине, вздрогнули и повернули головы. Замигали синие и красные огни, будто Пашка ограбил банк на многие миллионы. Охранник был тут как тут:

– Сумку предъявляем…

– У меня нет сумки. – Пашка показал пластиковую корзину. – А вот чек: лимоны, печенье, конфеты…

– Мила, у тебя опять что-то не пробилось! – крикнул охранник девушке на кассе.

– В чеке все есть! – прокричала она в ответ. – Штрихкод не размагнитился, это в техподдержку…

– Я пошел? – тихо спросил Пашка. Охранник, теряя интерес, махнул ему рукой, веля не создавать толчеи…

Артур ждал в сквере напротив. В уголке его рта подсыхала капелька крови, в кулаке правой руки он сжимал что-то мертвой хваткой. Пашка улыбнулся, хлопнул его по плечу:

– Вот и всё. Я надеюсь, теперь он от нас отстанет и мы…

Его настиг приступ кашля, горло вывернулось наизнанку, и золотые монеты покатились по кирпичной дорожке.

– Сколько?

Человек в черных очках перехватил их на обратном пути, когда солнце отражалось в окнах красным закатом, обещавшим назавтра ветер. Просто шагнул наперерез, хотя секунду назад на дороге вроде бы никого не было.

– Шесть на двоих, – с вызовом ответил Пашка. – У меня три, у Артура три.

И вытащил руку из кармана. Монеты на ладони казались страшно тяжелыми. Человек в темных очках скользнул по ним взглядом:

– У тебя четыре, у Артура две. Мало, мало, плохо, ребята. – Он не упрекал и не ругался. Просто был раздосадован, как тренер, чья команда продула.

– Мы все сделали. – Пашка протянул ему коробку с конфетами.

– Ешьте сами, мне не надо. – Человек в очках бледно улыбнулся.

– А что вам надо? – от отчаяния Пашка сделался смелым. – Что еще?!

– Напомни, как меня зовут? – Человек в очках улыбнулся шире. – Я представлялся.

Пашка молчал. Он помнил, что какое-то имя прозвучало, вполне человеческое, но только Пашка в тот момент ничего не мог ни расслышать, ни запомнить…

– Меня зовут Константин Фаритович. – Его собеседник посерьезнел. – И я вижу, что нет смысла давать вам задания на двоих. Неэффективно. Будете работать врозь.

Голоса толпы психологов, когда-то имевших дело с Артуром и Пашкой, прозвучали эхом в этих его словах: «Врозь… Отдельно… Врозь…»

И, прежде чем Пашка сообразил, что тут можно ответить, Константин Фаритович поманил пальцем Артура. И тот подошел, будто под гипнозом.

Человек в очках небрежно склонился к его уху и прошептал фразу – не длинную, но и не короткую.

– Просто сделай, – сказал примирительно. – И потом все будет хорошо… Ну, идите домой, вас уже заждались.

И Константин Фаритович пропал, моментально завернув за угол соседского забора, будто его и не было. Артур остался на месте. Его длинная тень лежала на мостовой, сливаясь с тенями молодых каштанов у обочины.

– Что он тебе сказал? – Пашка, неловко придерживая пакет с покупками, подошел ближе…

И увидел лицо Артура.

Валя купил в аптеке баночку с капсулами – корень валерианы, лекарство для спокойствия. Он не отказался бы от таблеток, которыми лечила тревожное расстройство мама, но те были только по рецепту, и упаковку мама увезла с собой.

Труднее всего было просыпаться по утрам. Всякий раз Валя прислушивался к тишине пустой квартиры, пытаясь понять: вот эти шаги – они под окном или в соседней комнате? Вот этот скрип двери – он у соседей или в родительской спальне?

Он исправно звонил маме каждый день. Находил в себе силы казаться спокойным. И то – мама почти сразу начала что-то подозревать, но списала напряжение в его голосе просто на новый опыт: никогда раньше Валя не оставался дома один.

– Ты не ленишься варить кашу на завтрак? Хлопья каждый день – это не выход! Ты покупаешь фрукты? Почему бы тебе не позвонить кому-то из одноклассников и не сходить в кино?

Ее забота, привычная, чуть хлопотливая, успокаивала Валю не хуже валерианового корня. Пусть только они вернутся, говорил себе Валя, и я все им расскажу. И, когда мама увидит свою Сашу… А она ее обязательно увидит… И заставит варить кашу и покупать фрукты…

Дальше Валина фантазия не шла, он начинал смеяться, и ему становилось легче. Пусть они только вернутся – осталось чуть больше недели; он убирал в квартире, катался в парке на велосипеде, в пятницу даже съездил на пляж, где, сидя в тени под выгоревшим тентом, смотрел на девчонок, его ровесниц, которые прыгали в воду с жестяного понтона. Их микроскопические купальники, намокнув, сделались почти прозрачными; Валя решил приехать на пляж и в субботу тоже.

С утра, как обычно, он позвонил маме – и телефон не отвечал. Это было очень странно, но еще не пугающе: в конце концов, она могла уронить телефон в море. Тогда он перезвонил отцу. Отец отозвался, и голос у него был такой, что Валя похолодел.

– Не могу сейчас говорить, – сказал папа. – Позже.

– Мама здорова?! – выкрикнул Валя.

– Здорова, – сказал отец тяжелым, как камень, голосом. – Все здоровы. Потом поговорим.

Валя закружил по комнате, будто пойманная в банку муха. Александра Игоревна сказала: «Это и моя мама тоже, и я не допущу, чтобы с ней случилось что-то по-настоящему серьезное». А «несерьезное» – это как?!

Он не поехал ни на какой пляж, он не выходил из дома, хотя на улице был замечательный июльский день. Он то и дело проверял, заряжен ли телефон, и в порядке ли связь, и нет ли пропущенных звонков. Он даже в туалет ходил с телефоном; так прошло три часа, и наконец-то мама перезвонила.

– Валик, – сказала она очень тихим, прозрачным голосом. – Мы с твоим отцом прилетим завтра. Удалось поменять билеты.

– Но что случилось?! – выдохнул Валя. В интонации, с которой она произнесла «с твоим отцом», ему померещилось что-то невозможное, как дыра в небе.

– Потом, – сказала она коротко, будто обрезая струну. – Встречать нас не надо.

Конечно, Валя нашел в Сети единственный рейс из Тивата на завтрашний день. И конечно, он поехал в аэропорт.

Рейс задерживался на три часа. Сжав зубы, Валя сидел напротив табло прилета. Это была его долгая, личная борьба с Александрой Игоревной. Заслезились глаза – но Валя не отрывал взгляд от строчек. Он ждал каждую секунду, что или табло сломается, или Александра явится собственной персоной. Но вместо этого позвонила мама.

Они уже вернулись. Рейс был не из Тивата, из Дубровника и прибыл рано утром. Мама не понимала, зачем Валя поехал в аэропорт, хотя его ясно просили подождать дома.

Валя взял такси – дурацкая растрата, но он не мог ждать автобуса или электрички. Такси застряло в пробке. Когда Валя переступил порог, в квартире пахло сердечными каплями. Купальники и летние принадлежности были свалены на диване в гостиной, а в спальне отец заново паковал свои вещи – рубашки, брюки, костюмы, туфли.

– Наконец-то, – сказала мама.

Она стояла у окна кухни спиной ко всем и даже не обернулась, когда вошел Валя.

– Мама, что случилось?!

– Валентин, объясни, – сказала мама и ушла в ванную.

Отец медленно поднялся, бросил взгляд на дверь, которая закрылась за мамой. Посмотрел на Валю и сразу же опустил глаза:

– Твоя мама выгоняет меня из дома.

Его слова прозвучали для Вали полной бессмыслицей. Шум дождя в водосточной трубе логичнее и умнее.

– Я полагал, – монотонно продолжал его папа, прячась за простые действия, укладывая туфли в полиэтиленовый пакет, – она позволит мне хотя бы объяснить… объясниться… это ведь не то, что она подумала. Это ошибка с моей стороны, я признаю… но я… но мы… взрослые же люди! Это помутнение, единственный случай, а мы ведь много лет вместе… Нас объединяет жизнь, сын… а она даже не хочет слушать…

– Папа, – сказал Валя сухими губами. – Вы оба… сошли с ума?!

И будто солнце поднялось у него в голове. Не от радости, нет. От полной ясности, что здесь происходит.

– Погоди. – Он выставил перед собой ладони, будто желая задержать движение отца, пусть не возится пока с этими туфлями. – Я все объясню. Сейчас.

Он попятился из спальни, бросился к двери в ванную, застучал ладонью по гладкому дереву:

– Мама! Здесь была Саша! Александра Игоревна! Твоя дочь! Послушай, это она все подстроила!

Дверь открылась. Мама стояла на пороге, и Валя только сейчас осознал, сколько ей лет.

Отец уехал на такси, забрав с собой единственный чемодан.

– Не беспокойся, – говорила мама со странной улыбкой. – Не пропадет. Когда он бросил свою первую семью с двумя мальчишками, не пропал же…

– Мама, она меняет время. Она может сделать так, что один и тот же день повторяется. Все, что происходит, – неправда. Папа тебя любит. Даже если был там какой-то курортный роман…

Он сказал и покраснел. До чего же пошлые слова получились.

– Валик, – мама выкатила на ладонь таблетку из пузырька, – я прекрасно тебя понимаю. Это защитная реакция. В семнадцать лет ты фантазируешь, будто тебе восемь…

– Мама!

– …Но все пройдет. Страсти улягутся. Ты уже взрослый, вы с папой будете встречаться, когда сами захотите, где-то на нейтральной территории. Может быть, он познакомит тебя со своей новой семьей…

– Да нет у него новой семьи! И не будет!

– Она молода и красива, – задумчиво сказала мама. – Такой и я когда-то была. Когда он явился передо мной на берегу моря, на закате. И я влюбилась настолько, что закрыла глаза на то, что он женат… и позволила ему уйти из семьи… И перестала заботиться о дочери… Это карма, Валечка.

– Мама, ты меня не слышишь, что ли?! Александра вернулась! И она…

– Если бы Саша вернулась, – мама, похоже, в самом деле слышала сейчас только голоса в своей голове, – она первым делом подняла бы трубку…

Мама указала на телефон в прихожей. Когда Валя родился, аппарат уже был старый, но в трубке до сих пор жил гудок. И на табличке из прозрачного пластика было записано несколько номеров. Один из них мама всегда обновляла – восстанавливала черным фломастером стершиеся цифры.

– …И позвонила бы мне, вот и все. Но ты сейчас все выдумываешь, чтобы отвлечь меня и себя…

Мама запила таблетку водой, подошла и обняла Валю почти насильно:

– Мне тоже очень грустно. Я тоже поначалу не хотела верить. Но в жизни все бывает, это жизнь… До конца каникул еще полно времени, давай поедем с тобой куда-нибудь? У моей коллеги отличная дача, и она сейчас пустая стоит, там чудесное место… Озеро, лес…

Валя должен был сказать ей о Торпе, и одно это слово извлекло бы маму из глухого отрицания, похожего на истерическую глухоту. Но Валя понимал, что именно сейчас это слово добьет ее и таблетками дело не кончится.

Сашка сидела на скамейке в знакомом дворе, обросшем старыми тополями. Видела, как Валентин грузил свой чемодан в такси. Валентин был подарком судьбы Сашкиной маме. Валентин был мамина вторая молодость, подлинная и последняя любовь.

Судьбу-дарительницу звали Фарит Коженников.

– Спасибо, Фарит, – сказала Сашка тому, кто уже не мог ее услышать. – Это была отличная идея. Увидишь, как я заново ее использую.

Артур отдал Пашке сумку с продуктами. Ничего объяснять не стал. Сообщил, что должен пройтись и побыть один.

– Что он тебе сказал? Ну мне-то ты можешь…

– Не могу.

– А что будет, если ты его не послушаешь?!

Артур посмотрел с такой мукой, что Пашка заткнулся.

Потом они разошлись: Пашка побрел домой, Артур свернул в одну из улочек и пропал из виду. Пашка несколько раз останавливался, оглядывался, спрашивал себя: а правильно ли он поступает? Не должен ли догнать брата, и остаться с ним, и просто быть рядом, что бы ни случилось? Что было бы честнее по отношению к Артуру – выполнить его просьбу? Или не слушать его, наплевать – и попытаться защитить его? Но там, на поле с комбайнами, Пашка уже его «защитил»…

Он выбросил краденые конфеты в урну по дороге. Остальное принес домой. Лора и Антошка набросились на сладости, бабушка еле уговорила их отложить полкоробки на завтра. И ее, и деда интересовало в первую очередь, где Артур.

– Он встретил знакомого, – соврал Пашка. – Они решили немного пройтись. Давно не виделись.

– Знакомого? – Дед справедливо не поверил. – Может… знакомую?

Пашка поразился, как обыденность достраивает сама себя, будто кристалл соли или простая снежинка. Бабушка и дедушка знали, что приятелей в Торпе у Артура и Пашки не водилось – не так много тут летом молодежи, да и не похожи местные на «дачников». Но перед глазами у бабушки и деда тут же сложилась картинка: встретил девушку, напросился проводить домой. Погода отличная, вечер теплый, пусть погуляют.

Пашке показалось, что бабушка и дед создают вокруг себя поле уверенности и спокойствия, неразрушимого быта и счастливой предопределенности. Пашке захотелось спрятаться в этом поле, но он боялся пробить в нем дыру. Он с его новыми знаниями об устройстве мира мог быть опасен для уютного старого дома.

Поэтому он вышел во двор. Пахло увядающей зеленью – дед выкосил крапиву, жгучие побеги бессильно валялись теперь на зеленой стерне. Открылся путь к турнику у дальнего забора. Турник был такой старый, что Пашка помнил, как не мог допрыгнуть до перекладины, скачи не скачи. Теперь достаточно было чуть-чуть приподняться на цыпочки.

Он подтянулся раз, другой, третий, пятый. Спрыгнул и размялся, прошелся по скошенной крапиве. И еще раз подошел к турнику и стал подтягиваться уже без счета, просто потому, что мышечное усилие помогало справиться с тревогой.

Пашкина футболка прилипла к спине, а небо совсем потемнело, когда на улице послышались шаги Артура. Пашка узнал их, хотя это были очень необычные шаги.

Артур открыл калитку, вошел, пошатнувшись. Раньше Пашка никогда не видел брата пьяным. А в таком состоянии не мог даже представить. Артур едва держался на ногах, на футболке у него налипла плохо оттертая блевотина и еще какая-то дрянь. Казалось, прежде чем вернуться домой, он долго валялся в канаве. А запах – запах даже на расстоянии выворачивал Пашке ноздри.

– Подожди, – сказал он быстро. – Давай-ка на задний двор. Я тебе вынесу умыться, переодеться…

Артур помотал головой, потерял равновесие и чуть не упал. Очень решительно, контролируя каждый шаг, пошел к крыльцу, и надо же так случиться – на крыльцо из дома как раз вышла бабушка.

Падал свет из окон на веранду. Дотягивался луч от уличного фонаря. Бабушка всплеснула руками, стоя на верхней ступеньке крыльца. Артур, стоя на нижней, был почти одного с ней роста.

– Бедный ты мальчик, – сказала бабушка ласково. – Вы с ней поссорились? Она тебя обидела? Девчонки бывают очень вредные. Я впервые почувствовала себя свекровью, когда твоему папе было два года… Давай, всё уже, умывайся, я приготовлю лекарство…

Пашка, стоя в тени, видел, как Артур раскачивается, перемещает вес тела с ноги на ногу, будто готовясь к прыжку с трамплина. Или еще к чему-то готовясь. Глаза у него были стеклянные, но не от алкоголя. Кажется, в эту секунду Артур жалел, что недостаточно пьян.

– Артур! – предостерегающе крикнул Пашка и не успел. Его брат издал короткий звук, будто задыхаясь, и ударил бабушку по лицу так, что ее голова мотнулась назад.

Артур тут же бросился к полуоткрытой калитке. Выскочил на улицу и пропал, а Пашка потратил еще секунду, чтобы справиться с параличом. Потом уже метнулся к бабушке.

Левой рукой она держалась за перила крыльца. Правой ощупывала лицо: губы в крови, льющейся из носа и прибывающей все скорее.

– Деда! – закричал Пашка в отчаянии.

Дедушка тут же выскочил на крыльцо. Подхватил бабушку, поддержал:

– Что случилось?!

Пашка не мог объяснить. Бабушка тоже – она, кажется, была в шоке. Дедушка потащил ее в дом, и там сразу же испуганно завопили Антошка и Лора…

Пашка мог, по крайней мере, рассчитывать, что дед окажет бабушке первую помощь. Оставаться с ними рядом, отвечать на вопросы, что-то объяснять – нет, Пашка был не в силах. Перед глазами у него стояло лицо Артура – каким оно было, когда тот получил очередное задание от человека в темных очках. После того, что видел Артур на ржаном поле, он не мог не исполнить поручения, вот и исполнил. Что теперь?

Валин телефон позвонил, когда мама уже спала в опустевшей супружеской спальне, приняв целую батарею таблеток. Сначала из больницы пытались дозвониться ей, но мама отключила трубку.

– Да, я его сын, – сказал Валя, отвечая на звонок, и почувствовал, как поднимаются дыбом волосы. – А что?!

Через минуту мама проснулась. Через пять – уже одевалась, путаясь в рукавах и штанинах. Действие таблеток смело будто метлой. А возможно, за несколько часов она успела увидеть сны, растянувшие для нее время на несколько суток.

Через тридцать минут они сидели в такси, еще через полчаса оказались в приемном покое больницы. Валя поразился, до чего четко, властно и твердо его мама умеет добиваться цели, когда все вокруг кажется безнадежным.

Сам не понимая как, он оказался один в коридоре, где туда-сюда на каталках возили стариков – древних, сморщенных, но пока еще живых. Это естественно, сказал Валя своему страху. Люди смертны. Доживешь лет до ста – и отдавайся в руки медперсоналу, который станет катать тебя на каталках, будет немного забавно, но, в общем, уже все равно…

Но отец-то – слишком молод для таких приключений?!

Мама вышла из дверей реанимационного блока другим человеком. Валя поразился, как накануне мог увидеть ее старухой: она выглядела сейчас моложе, чем на детских Валиных фотографиях.

– Ему лучше. Врачи отличные, завтра с утра переведут в палату. Ты поезжай домой, я останусь здесь.

И, поймав его взгляд, она откинула волосы со лба:

– Валик, я… В общем, надо просто уметь прощать. Особенно если кого-то любишь.

Пашка нашел брата ровно там, где ожидал найти. Как если бы Артур был Северным полюсом, а Пашка – стрелкой компаса.

Берег речки. Скорчившаяся фигура на песке под мостом. Судорожно сжатый кулак. Стеклянные глаза.

– Сколько? – тихо спросил Пашка. Артур дернулся, но на Пашке не было темных очков, и со второго взгляда брат его узнал. Посмотрел на свой кулак – и не смог разжать руку.

– Мир, конечно, не такой, как мы думаем. – Пашка уселся рядом. – Но у тебя есть я, и я знаю, что происходит. А у меня есть ты… Нас двое, а он один.

Артур не смог с первого раза разлепить губы. Покачал головой:

– Я слышал, как ты меня звал. Комбайны шумели. Я слышал. Меня затащило внутрь… он пришел и остановил время. И немного отмотал назад, чтобы я из фарша стал снова собой… но мне кажется, что я до сих пор фарш. Размолотый, сломанный. Лучше бы я остался там.

Он поднялся, шатаясь, выбрался из-под моста и швырнул что-то в реку – золотые брызги разлетелись в свете далекого фонаря на самом краю улицы Мира. Разошлись круги по воде.

Костя пришел на рассвете, когда Сашка стояла на мосту над обмелевшей рекой, смотрела на водомерок, сновавших у берега, на стаи мальков у самой поверхности, на круги, расходившиеся по воде от игрищ рыбы побольше. Квакали лягушки, был самый прохладный час жарких июльских суток – и все равно очень тепло. Сашкин летний пиджак висел на рассохшихся перилах.

– Хороший клев, – сказал Костя, глядя на воду. – Взять бы удочку.

– Руки по локоть в вонючей чешуе, а червяки извиваются на крючках. – Сашка ухмыльнулась. – Романтика.

– Я никогда не ловлю на червя, – серьезно отозвался Костя. – Мне кажется это садизмом. Я ловлю на тесто… и потом всех выпускаю.

Сашка посмотрела сквозь воду. На песчаном дне, слегка подернутые илом, лежали мелкие золотые монеты с округлым знаком на реверсе. Всего одиннадцать.

– Ты сломал мальчишку, – сказала Сашка. – Артура. Зачем ты так?

– Затем, что ты меня призвала, – сухо отозвался Костя. – Затем, что ты чего-то хочешь от этих близнецов. Или нет?!

От его внезапной ярости прошелся ветер по зарослям рогоза и подернулась рябью вода.

– Я знаю, что ты видишь, когда на них смотришь, – говорил Костя. – Я знаю, кого ты видишь. Но они никто, пока ты их не выучишь и они не прозвучат. А учиться по-доброму они не станут. Нет Фарита – мне придется все делать за него… и мне будет легче без твоих упреков.

Рыбки брызнули кто куда. Им не понравилось, что происходит на мосту. Мелкая волна забилась о песчаный берег.

– Я знаю, как тебе важны эти близнецы! – Костя сжал тонкие пальцы на перилах. – И я постарался – специально для тебя – создать динамическое равновесие! Я не сломал Артура, я его… надломил. А Павла оставил свободнее. И у них будет разность потенциалов, понимаешь? Один отличник, второй разгильдяй, один фаталист, другой бунтарь… Сашка, я же старался! Даже Фарит не сделал бы лучше!

– Не поминай, – сквозь зубы сказала Сашка.

– Ты права. – Он вдруг ослабел и понурился. – Местоимение не называет по имени… того, кто был замещен. Только обозначает. Вот как я.

Сашка вздохнула и обняла его одной рукой за плечи, не отрывая взгляд от воды. Костя так поразился, что замер, будто мышь под взглядом василиска.

– Я тебе очень благодарна, – шепотом сказала Сашка. – Я все понимаю. Просто никак не могу привыкнуть.

– За миллионы лет?!

– Да хоть за миллиарды.

Мальки вернулись на отмель. Из рогоза выплыли две светло-коричневые утки и принялись щипать у берега траву.

Бабушка перестала различать Артура и Пашу.

Уж она-то различала их прекрасно еще в те времена, когда даже отец с этим путался. Когда братья ходили в одинаковых комбинезонах и говорили между собой на языке, только им понятном, бабушка никогда не ошибалась, как если бы у близнецов были метки на лбу.

После того что случилось вечером на крыльце, у нее будто пелена упала на глаза. Бабушка смотрела на братьев одинаково, избегала называть по именам, зная, что точно перепутает. Никакие извинения, разъяснения не помогли, конечно. Почему Артур был пьян, что ему привиделось, почему он сделал что сделал – не имело значения. Все изменилось. Сам воздух в доме стал другим.

Дедушка много раз давал понять, что братьям пора уезжать из Торпы. Дедушка не знал, кто такой Константин Фаритович, а Пашка с Артуром не могли ему объяснить.

– Это закончится, – шепотом говорил Пашка всякий раз, когда, прошатавшись целый день по городу, прокравшись в свою комнату за полночь, без ужина, они наконец-то укладывались спать. – Это не может бесконечно длиться. Скоро сентябрь… Мы не можем не уехать, у нас ведь учеба…

Академическое расписание представлялось ему всесильным – наверное, так древние землепашцы видели смену времен года.

– В детстве мы придумывали, – Артур кутался в одеяло, – что Торпа – особенный город. И, если хочешь от него избавиться, надо просто сбежать…

– Да.

– Нет, Паш. В том-то и дело… нет. Торпа – это просто его логово. А так – он везде.

Из одиннадцати монет, которые Артур в порыве отчаяния швырнул в реку, наутро удалось найти только девять. Артур, как на работу, каждый день ходил на затянувшийся ряской пляж и продолжал искать – надеялся, что нащупает в песке пропавшее золото, избежит наказания за растрату. Пашка с удивлением понимал, что Артур не только боится, но и напряженно ждет, когда снова явится Константин Фаритович.

И он пришел.

Моросил дождь, приближалась осень. Пашка с Артуром ели пирожки под навесом остановки – той самой, от которой ходил автобус на железнодорожную станцию. И никого, кроме них, в этот час на остановке не было – утренний рейс давно ушел, до вечернего оставалось пять часов…

– Здравствуйте, ребята.

Артур поперхнулся своим пирожком и закашлялся. Константин Фаритович несильно хлопнул его по спине, Артур дернулся, но кашлять перестал.

– Поздравляю. – Константин Фаритович благожелательно улыбнулся. – Вы оба зачислены на первый курс уважаемого учебного заведения. Будете учиться вместе, в одной группе, вы же сами хотели.

Пашка проглотил одним махом все, что осталось от его пирожка, и механически вытер руки о штаны. Константин Фаритович знал, что Артур и Пашка зачислены еще весной – Пашка в политех, Артур на биофак… «В одной группе»?!

– Артур, ты потерял две монеты, – так же спокойно продолжал Константин Фаритович, – но ничего страшного, в целом вы оба набрали проходной балл. Где находится Институт специальных технологий, вы ведь знаете?

– Нет, – быстро сказал Пашка.

– То есть как «нет»? Вы же мимо него ходили сто раз по улице Сакко и Ванцетти!

– Мы не будем там учиться! Мы туда не поступали! Артур, скажи?!

Артур сидел с улыбкой на губах – как будто тот факт, что ему только что простили две потерянные монеты, перевесил для него все остальные новости.

– Артур уже прекрасно все понял, – мягко сказал Константин Фаритович. – И ты тоже понял, Паша. Жить с бабушкой и дедушкой вам больше не придется, в институте прекрасное общежитие, столовая, библиотека – бери да учись. Заселиться можете когда угодно начиная с завтрашнего дня, но первого сентября быть с утра на занятиях – обязательно. Монеты, которые собрали за время абитуры, сдадите в учебную часть, когда будете регистрироваться, ладно?

Померещилось Пашке или нет – но Артур вздохнул с облегчением.

В середине августа Сашка стояла у забора, знакомого до крохотной детали древесного рисунка на досках, до последней шляпки гвоздя. Кусты сирени скрывали ее, хотя нарочно она не пряталась. За забором, в беседке, разговаривали отец и сын.

Ярослав Григорьев вернулся из долгой командировки. Новости, которые ждали его дома, повергли пилота в шок. Теперь он советовался с отцом, который был свидетелем последних событий.

Сашка смотрела на них через щели в заборе, сквозь ветки кустов, сквозь прорехи в реальности. Мужчина, чье лицо она знала до мельчайшей черты, был Ярославом Григорьевым – но не был им. Бледная тень; в мире, созданном Сашкой, не падают самолеты, а значит, нет и людей, способных предотвратить катастрофу.

Антон Павлович за последние недели сильно сдал. Он винил себя в том, что случилось с близнецами. Те были непростыми детьми и сложными подростками, но в последние пару лет выправились, повзрослели, дед с бабушкой не могли на них нарадоваться. И вот этим летом… сначала Паша будто с цепи сорвался. Но в то, что сотворил Артур, вообще невозможно поверить!

– С ними что-то произошло, – говорил Антон Павлович, и от тревоги в его голосе у Сашки сжималось сердце. – Я не могу понять… Что-то неладное. Я поначалу злился, я их отталкивал… не смог разобраться. Как бы с ними по-хорошему поговорить…

Он был проницательный, чуткий, и он любил Артура и Пашу.

– Я заберу обоих, – тяжело сказал Ярослав. – Поговорить?! Мы и так слишком долго с ними возились! Психологи, няньки… Они будут учиться куда поступили – или пойдут в армию!

– Мы останемся в Торпе, – услышала Сашка голос и не сразу поняла, кому он принадлежит. А потом увидела Артура – тот подошел незаметно и стоял теперь рядом с беседкой. Сухая еловая иголка упала сверху и запуталась у него в волосах.

– Нет, – уронил Ярослав. – Пока я отец, я решаю. Собирайтесь, мы уезжаем.

Сашка мигнула. Мужчина в беседке был похож на Ярослава точь-в-точь, но это была проекция, искаженная миром-без-страха. Настоящий пилот Григорьев понял бы, в чем дело; настоящий бы почувствовал, вслед за Антоном Павловичем, что с сыновьями что-то происходит, что это не фокусы и не глупые капризы…

Костя переложил тяжелую работу на мальчишек, подумала Сашка, и с трудом преодолела раздражение. Мысль, что Костя ревнует и нарочно издевается над близнецами Григорьевыми, была идиотской, и не просто человеческой – инфантильной. Но вот факт: Артуру сейчас придется доказать отцу, что их с братом лучше оставить в покое.

А как он будет доказывать?

Артур молча вошел в беседку. Взял стакан воды, стоявший на столе, и выплеснул Ярославу в лицо.

В начале августа подтвердилось место в реабилитационной клинике в Индии, в наисовременнейшем медицинском центре. История папиной болезни оказалась редчайшей, и врачи надеялись получить новые знания, а папу полностью вылечить. Он слишком молод, чтобы переживать сердечные приступы, – сердечные в медицинском смысле, говорила мама и лукаво улыбалась. Она простила мужа, осознав, как сильно тот переживает свою ошибку. Мама по-детски радовалась своему благородству. Папа был полностью растворен в ней. Это был их третий медовый месяц, и очень счастливый, несмотря ни на что.

Валя больше не упоминал имя Александры. Не говорил о ее возвращении. Несколько раз видел ее в толпе – и всегда потом сознавал, через секунду, что это другая женщина. Валя был как лягушка, которую очень медленно варят, и, когда стало понятно, что мама полетит в Индию с папой и будет там жить и работать на своей работе удаленно, а лечение вместе с реабилитацией займет самое меньшее полгода, – к этому моменту Валя не способен был сопротивляться.

События складывались, будто камни в пирамиде, поставленные один на другой. Если бы не внезапный «курортный роман», не ярость и ревность, не торопливый разрыв, не сердечный приступ, не реанимация, не чувство вины, наконец, если бы совершенно неожиданный, невероятный медицинский центр в Индии, на который папу вывели его же коллеги, – если бы все это не сложилось так точно по времени и по силе эмоций, разве оставила бы мама Валю одного на полгода?! Она и на две недели его еле-еле отпускала!

Разумеется, мама договорилась со своей родственницей тетей Ниной, что та переедет и будет жить с Валей в одной квартире, готовить еду, присматривать за мальчиком. Валя не удивился, когда за пару дней до переезда тетя Нина сломала ногу в трех местах. Несчастная женщина стала случайной и невинной жертвой, оказавшись на пути между Валей и городом Торпой.

Мама ужасно огорчилась, но откладывать полет в клинику было никак невозможно. Тогда Валя, не желая затягивать ее мучения, собрался с духом:

– Мама, ну что ты переживаешь? Обедать я стану в столовой при университете, кашу сварить на завтрак умею… И я ведь целыми днями буду на учебе, а дома только спать. И соседка тетя Оля сразу нажалуется тебе, если я устрою слишком шумную тусовку!

– Как быстро ты повзрослел, – сказала мама и отвернулась, чтобы спрятать слезы.

Отца везли на посадку в самолет в инвалидном кресле. Мама обещала, что, когда они вернутся из клиники, он будет бегать и танцевать. Всю заботу, сколько у нее было, мама изливала теперь на отца, как если бы он был ее любимым ребенком. А Валя? Мальчик вырос.

«Сделать так, чтобы мама отпустила тебя в Торпу, – моя забота», – сказала Александра Игоревна. Валя был почти уверен, что, вернувшись из аэропорта, застанет сестру там же, на кухне. Но в квартире было пусто.

Валя сел за стол на кухне и заплакал. Оказывается, заставить родителей предать любимого сына проще простого.

Первого сентября было жарко с самого утра, и только цвет неба напоминал об осени. Молодые липы стояли без единого желтого листка – те из них, что выжили. Сухих деревьев не осталось, накануне городские службы их выкопали и пустили на щепки.

Сашка вошла в здание Института через главный вход, и вахтер в стеклянной будке старомодно ей поклонился. Второкурсники толпились перед табло с расписанием – хромые, косые, дерганые, разобранные на части, но не это беспокоило Сашку: студенты в начале второго курса обычно так и выглядят. Но проекции Слов, заключенных в человеческом теле, не развивались, замерли, застыли, и летняя практика не помогла.

У входа на широкую лестницу, ведущую на второй этаж, говорила по телефону преподавательница английского, учившая еще Сашку. Приветливо помахала рукой, не прерывая разговора. У этой женщины имелись две особенности: никто не мог запомнить, как ее зовут, хотя имя было самое обыкновенное. И она не менялась с возрастом, сколько бы лет или десятилетий ни проходило за окружной дорогой Торпы. По-английски она говорила с ужасным акцентом, но это особенностью не считалось.

Сашка кивнула ей в ответ.

Третьекурсники стояли в глубине коридора, у лестницы, ведущей вниз. Девятнадцать человек из двадцати пяти, набранных в позапрошлом году.

– Доброе утро, ребята. Поздравляю с началом нового учебного года.

Они пробормотали приветствия. Существительные, прилагательные, предлоги. Один Глагол в условном наклонении, светловолосый парень, который на мгновение напомнил Сашке Егора.

– Мы все будем напряженно работать в этом семестре, – сказала Сашка. – И, конечно, подойдем к сессии подготовленными.

Все глядели с каменными лицами, только светловолосый грустно улыбнулся. Шесть их прежних однокурсников и однокурсниц, с кем сидели рядом в аудитории, делили комнату в общаге, курили, бывало, одну сигарету по кругу, с кем целовались и даже спали, – шесть человек за два года куда-то делись, и все вроде бы по естественным причинам. Что может быть естественнее, чем пропасть без вести в городе Торпа? Или даже быть исключенным за неуспеваемость, уехать домой, оставив все вещи в общаге, и навсегда исчезнуть из виду – ни адреса, ни телефона, ни родственников?

Они не чувствуют страха, подумала Сашка. Только тупую покорность. Они уже не люди, но вряд ли когда-нибудь станут Словами, и я не смогу их научить – ни я, ни Портнов, ни Адель, даже Стерх не смог бы, наверное, потому, что нарушены тонкие настройки Речи. Институт специальных технологий перестал готовить специалистов – как если бы фабрика, выпускавшая когда-то драгоценные вазы, поставила на поток битое стекло.

А ведь где-то там, за стеной времени в пятнадцать лет, приступают сейчас к занятиям четвертый и пятый курсы. Слабые, служебные, ординарные части Речи, кто-то получит свой троечный диплом, а кто-то срежется, и Сашка не сможет им помочь. Вся ее надежда – на этих, новых, что сидят сейчас в актовом зале…

И как только она об этом подумала – в зале включилась запись Gaudeamus. До вестибюля хор доносился приглушенно, но третьекурсники вздрогнули. Вспомнили, наверное, как два года назад стояли на посвящении в студенты, понятия не имея, что их ждет, но исполненные самых дурных предчувствий.

Сейчас где-то там, в зале, слушали гимн братья Григорьевы. Сашка старалась не думать о них, но это было все равно что не думать о белой обезьяне. Истекали последние секунды, вот-вот случится то, ради чего она проводит время здесь, перед конной статуей…

За ее спиной распахнулась парадная дверь.

– Молодой человек, – строго заговорил вахтер, – вы куда?

– В Институт, – послышался голос Вали хрипло и с вызовом, будто мальчик спрашивал, кто крайний в очереди на плаху.

Сашка обернулась. Валя ее узнал – и инстинктивно попятился.

– Садись.

Кажется, его неприятно поразило, что в ее кабинете нет окон. Впрочем, он готов был ко всему, хоть к подземелью с цепями; чемодан на колесиках стоял у его ног, слишком маленький, чтобы вместить все вещи на три сезона. Собираясь, он не думал о будущем.

– Ты опоздал, – напомнила Сашка, когда он уселся на краешек стула. – Ты пропустил посвящение в студенты. В чем дело?

– Я перепутал автобус из аэропорта. – Он снял очки и начал протирать стекла краем джинсовой рубашки. Сашке некстати вспомнился Фарит.

– Здесь никто не будет тебя жалеть только потому, что ты мой брат.

Он пожал плечами, показывая, что ему все равно. Свой шаг в пропасть он уже сделал – после того как обнаружил, что на факультете медицинского оборудования нет такого студента, более того, даже абитуриента такого не было. После того как связался наконец с мамой и понял, что та не рада его звонку: у них с папой было время очень важного визита к очень ценному доктору. Когда мама написала потом сообщение и попросила общаться письменно: связь в медицинском центре не очень хорошая, но все остальное – просто отличное. Врачи обещают, что скоро папа будет бегать, танцевать, плавать…

И тогда Валя впервые в жизни устроил подростковый бунт. Он собрал чемодан и сел в самолет, билет на который взяла ему Сашка. На самом деле она брала ему билеты на каждый день начиная с двадцатого августа, но Валя дотянул до последнего: прилетел тридцать первого ближе к полуночи, ночевал на скамейке в аэропорту, перепутал автобус, утром опоздал…

– Можно спросить? – Он снова надел очки.

– Да. – Сашка удивилась, но и внутренне напряглась.

– Моя мама… Мне всю жизнь казалось, что она меня… опекает, даже слишком… Я чувствовал всегда, что она рядом… То, что она отказалась от меня, – это… колдовство? Или она просто от меня отказалась?

– «Колдовство» мы оставляем Андерсену и братьям Гримм, – сказала Сашка. – А люди ведут себя по-разному в разных ситуациях…

И добавила про себя: «Капитан Очевидность».

– Она не отказалась и не перестала тебя любить. Мама знает, что ты учишься на факультете медицинского оборудования, что тебе все нравится, а живешь ты дома. Твоя мама находится в информационном пузыре, где у тебя все хорошо и все идет по плану. Это комфортная, добрая реальность.

Валя, похоже, медленно соображал после бессонной ночи. Или ему трудно давалось осознание, что его подростковый бунт остался незамеченным, как падение метеорита при ярком солнце. И он к тому же не мог решить: радует его это? Огорчает?

– Поверь мне, было бы гораздо хуже, если бы она продолжала тебя контролировать и держать под юбкой. – Сашка вспомнила братьев Григорьевых. – Сейчас мы пойдем в учебную часть, ты отдашь документы, получишь ордер в общежитие и карточку для столовой и библиотеки. И сразу на первую пару. А потом уже, после занятий, пойдешь поселяться. Сам виноват – надо было раньше приезжать!

– А что такое Торпа? – Он сидел не двигаясь.

– Это место, где ты получишь ответы на все вопросы, – мягко сказала Сашка. – Если будешь хорошо учиться и стараться изо всех сил.

Остановившись у двери первой аудитории и услышав внутри спокойный голос Портнова, Сашка на миг испытала робость, как будто опоздавшая студентка – это она. И ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы постучать.

– Да, – сказал за дверью Портнов.

Он сидел на преподавательском месте – серый свитер, очки в тонкой оправе, светлые волосы, собранные в хвост на затылке. Смотрел на Сашку, как смотрел бы на опоздавшую студентку – с жестоким интересом. Это длилось долю секунды…

– Встали. – Портнов поднялся из-за стола.

Первокурсники вслед за ним оторвались от стульев, неохотно, будто удивляясь здешним казарменным порядкам, но уже догадываясь, что ослушаться – себе дороже.

– Александра Игоревна Самохина – ректор нашего Института, – негромко сказал Портнов. – К тому же она дама. Я прошу вставать всякий раз, когда ей зачем-то понадобится прервать наше занятие.

Портнов был верен себе. Сашку рассмешила его язвительность, но смеяться было бы непедагогично, поэтому она с непроницаемым лицом поманила Валю, приглашая войти.

– Олег Борисович, – сказала Сашка, – первокурсник Шанин Валентин опоздал к началу занятий.

Она дождалась, пока Портнов кивнет, и только тогда посмотрела на класс. Двенадцать человек, группа «А», стояли спиной к освещенному окну, и в аудитории было просторно: комната была рассчитана на два десятка студентов. Братья Григорьевы занимали последний стол слева – тот, где когда-то любила сидеть сама Сашка.

Двенадцать силуэтов в солнечном свете из окна. Двенадцать едва различимых, глубоко утопленных искр. Каждая из них может вырасти в Слово и прозвучать, стать частью Речи и возродить ее. А может не вырасти.

Если бы я могла взять консервный нож и вытащить из вас ваше Слово, подумала Сашка. Я бы потрошила вас похуже, чем потрошила в юности младенца Валечку, питаясь его информацией, как личинка нектаром. Но Слово нельзя вырезать из человека ножом, оно в процессе сдохнет. Слово можно только вырастить, шаг за шагом, вдох за выдохом. И мы будем его растить, а вы будете сопротивляться и орать, и хорошо, если так. Хуже, если вы сломаетесь сразу и Слово, избравшее вас своей проекцией, никогда не прозвучит.

– Садитесь, – сказала Сашка вслух. – Удачного занятия… И, конечно, поздравляю всех с началом учебного года.

– Ваше место в первом ряду, юноша. – Уже выходя из аудитории, она услышала за спиной голос Портнова. – И радуйтесь, что за время переклички мы не дошли еще до буквы «Ш»!

На день рождения, двадцать восьмого августа, Пашка купил две бутылки пива к обычным пирожкам. Продавщица спросила паспорт, поздравила Пашку с восемнадцатилетием и зарделась. Она была совсем молодая, с ямочками на щеках. Может быть, у нее мелькнула в этот момент безумная мысль – а вдруг именинник позовет ее в компанию, где сегодня будут праздновать. В этой Торпе совершенно некуда ходить и не с кем знакомиться…

Пашка вежливо поблагодарил, сложил покупки в пакет и вернулся в общежитие. Там они с Артуром вдвоем уселись к письменному столу, сбили крышки о край столешницы, оставив неприглядные царапины… Впрочем, не они первые – этот стол выглядел так, будто его бобры обкусали. Выпив из горлышка полбутылки пива, Пашка спросил:

– Они ведь знают нас… столько же, сколько мы сами себя знаем. Почему они так быстро поверили, что мы – говно?

– Потому что мы вели себя как говно, – ровным голосом отозвался Артур. – То есть я, конечно, всех дерьмее, но ты тоже отметился. Правильно, пусть лучше так. Или ты хочешь, чтобы…

Он оборвал себя и сделал еще глоток. Пашка подумал с тревогой, что Артур носит в себе постоянный ад, и если он, Пашка, способен отвлечься и даже найти в их новом статусе кое-какие плюсы – Артур живет в мире, где какая угодно беда может случиться в любой момент. Более того – Артур эти беды придумывает и множит внутри своей головы.

– Давай решать проблемы по мере их поступления, – отозвался Пашка любимой фразой мамы. Артур криво улыбнулся: он тоже в какой-то мере читал Пашкины мысли и знал, что Пашка сейчас поставил ему диагноз «Тревожное расстройство».

– Помнишь, – сказал Артур, – ты говорил, что бабушку с дедушкой оно не тронет, потому что… они местные? Так вот… оно мне объяснило, что, пока мы с ними рядом, ба с дедом в опасности. Папа и мама тоже. Мне гораздо легче получить от папы по морде и лучше быть говном, чем… чем если с ними что-то случится. Я…

Он снова замолчал, съежился, и Пашка понял, о чем он думает. О бабушке, конечно.

Пашка положил руку Артуру на плечо:

– Давай играть, что это был я. Если бы оно приказало мне… я бы тоже так сделал. Мог же это быть я?!

Артур улыбнулся, едва-едва, но Пашка почувствовал, что брату стало легче.

– Включим телефоны, – со вздохом сказал Пашка. – Пусть поздравляют.

Телефоны они включали раз в сутки, чтобы написать маме сообщение: «Живы-здоровы». Мама за две недели ответила только однажды: «Совесть не проснулась?»

Теперь, когда оба телефона вошли в сеть, почти сразу прилетели два одинаковых письма: «С днем рождения. Вы не хотите ни о чем поговорить?»

– Они ждут, что мы скоро вернемся. – Пашку немного мутило от пива.

– А если мы не вернемся, что они сделают?

– Приедут сюда. – Пашка поперхнулся пирожком с капустой, который в тот момент жевал.

– И тогда будет твоя очередь, – умоляюще сказал Артур. Таких интонаций Пашка сроду от него не слышал. – Ты же не будешь заставлять – опять меня?!

Пашка почувствовал холодный пот на спине под футболкой. Нет, бить маму он не будет и Артуру не позволит. Если Пашке Константин Фаритович внушает ужас, то Артура он просто парализует одним своим именем. И дело Пашки, если понадобится, встать между этими двумя и защитить брата…

Пашка вспомнил надувной детский мяч, прибитый течением к высокому берегу. Простой сигнал, что смерть есть, она рядом и может явиться, не спрашивая паспорт.

Потом общежитие внезапно, за пару дней, перестало быть пустым. Сперва вернулись второкурсники, и, столкнувшись с ними впервые в коридоре, Пашка почувствовал себя так, будто проглотил дикобраза. Дело не в том, что они хромали, косили, дергались, заикались, – люди бывают разные, в том числе студенты. Но было в них что-то пугающее – выражение глаз. Они говорили: «Привет», «А, ты на первый курс», «Ой, а вы близнецы, да?». Но Пашка чувствовал, непонятно как, что перед ним не совсем люди – как если бы инопланетяне носили маски с человеческими лицами и повторяли картонные фразы, думая, что никто их поэтому не раскроет.

– Арчи, – сказал в тот день Пашка, обращаясь к брату именем, которое давно осталось в их детских играх. – В столовой нам жрать не стоит. По ходу, тут действительно торчки, и неизвестно, что им добавляют в суп.

– Нет, – ответил Артур, помолчав. – «Торчки» – это лапша для сторонних ушей. Чтобы люди в Торпе говорили: «В Институте нарки». И так себе все объясняли.

– Тогда что с ними?!

– Давай спросим? – предложил Артур.

Пашка нервно засмеялся.

Потом появились третьекурсники – Пашка нарочно их дожидался, выглядывал в окно первого этажа, забранное фигурной решеткой. И первым увидел группу людей с чемоданами – они почему-то приехали все вместе. Кто-то прихрамывал, кто-то страдал от нервного тика, но глаза у них были, насколько Пашка мог судить, человеческие.

В день прибытия третьекурсники собрались в кухне второго этажа, и Пашка, набравшись смелости, подошел к ним. Девять парней, десять девушек. И они не желали говорить.

– Все сам узнаешь, – повторяли они как заведенные.

– Второй курс – это особый набор, да? Их набирали… нездоровых?

– Все сам узнаешь.

Тогда Пашка собрался с духом и задал свой главный вопрос:

– Кто такой Константин Фаритович?

Они пожали плечами:

– Без понятия. А кто это?

И Пашка под большим впечатлением вернулся к Артуру.

– Все сами узнаем, – сказал брат, и Пашке послышалось в его голосе эхо тусклых голосов третьекурсников.

Первокурсники появились в общежитии последними, тридцать первого августа. В комнате номер восемь, по соседству на первом этаже, поселились три девушки – одна из них, с коротко стриженными черными волосами, поразила Пашку цветом глаз, нереально синих. Пашка посчитал это хорошим знаком и подстерег соседок в коридоре:

– Девчонки, а вы знаете Константина Фаритовича?

Это оказалась худшая фраза для знакомства: синеглазая поглядела с ужасом и омерзением, ее соседки сделали вид, что ничего не слышали, и все поспешно удалились в свою комнату. Пашка услышал, как щелкнула защелка.

Удивительно, но ему сделалось спокойнее: будто он нащупал если не логику в событиях, то хотя бы закономерность. Увидел океан в капле воды: все первокурсники знакомы с Константином Фаритовичем. Все второкурсники физически ущербны. Все третьекурсники замкнуты в себе, но Константина Фаритовича не знают. Остальное прояснится первого сентября.

И первое сентября наступило.

Валя не спал всю ночь, отупел, и ему сделалось легче принимать реальность. В учебной части его сфотографировали и тут же выдали студенческий билет. С этого момента Валя постановил себе думать, что все происходит по плану.

Массивное здание Института, учебная часть с ее извечным бюрократическим устройством, табло с расписанием занятий будто ввели его в транс: ровно тем же самым он занимался бы сейчас на факультете медицинского оборудования. Из рутины выпадала, пожалуй, конная статуя в вестибюле; она была не просто огромной – она была неуместной и странной. Кто сидел на бронзовой лошади – может быть, основатель города Торпы? Старинный попечитель Института? Тогда почему не видно его лица?

Валя очень скоро перестал об этом думать. Он выяснил, что Александра Игоревна, оказывается, здешний ректор; как мама могла не знать? К счастью, Валя не спал всю ночь и все сложные вопросы решил отложить на потом.

Оказавшись в первом ряду, затылком ко всем остальным, Валя не мог толком разглядеть однокурсников. У него за спиной переговаривались вполголоса – все были уже знакомы и наперегонки шутили, сражаясь за популярность. Какая-та девчонка часто смеялась тоненьким нервным смехом. А вдруг я ни с кем здесь не подружусь, отрешенно подумал Валя. Опоздал, как дурак… Не надел линзы, перепутал очки, нацепил старые, в дурацкой оправе… Вот почему она смеется, может быть, надо мной?!

Преподаватель невозмутимо закончил перекличку, и Валя почувствовал к нему что-то вроде доверия – тот тоже был очкарик, флегматичный, спокойный, сразу видно – опытный. Все так же невозмутимо он велел всем записать в тетрадь свое имя – «Олег Борисович Портнов». А потом он оторвался от бумажного журнала, оглядел студентов поверх стекол, и в небольшой аудитории сделалось ощутимо холоднее. Девушка с тонким голосом нервно засмеялась опять…

– Журавлева, – тихо сказал преподаватель и одной интонацией отрубил и этот смех, и все голоса на полчаса вперед. Первокурсники будто онемели – всем расхотелось услышать свою фамилию, произнесенную таким тоном. Бедная девчонка, подумал Валя, она ведь ничего не сделала, а он прихлопнул ее, будто муху кнутом… Журавлева? Кто это?

Круглые часы над дверью подергивали секундной стрелкой. Портнов говорил о честной старательной учебе, об усилиях, которые надо прилагать каждый день, и о зимней сессии, которая ближе, чем сейчас кажется. Под звук его речи – при мертвой тишине в аудитории – Валю стало клонить в сон…

– Шанин!

Вале показалось, что его ткнули раскаленной кочергой. Он вскочил, не сразу сообразив, кто он и где находится. Двумя руками поправил очки…

– Не спать, – сухо сказал Портнов. – Возьмите книги. Раздайте всем по одному экземпляру.

Валя начал действовать раньше, чем успел сообразить, что от него требуется. Поднял с преподавательского стола стопку новых, пахнущих типографской краской учебников и даже не разглядел как следует, что там написано на обложке. Ему казалось, что он спит – и так, во сне, раскладывает учебники по светлым деревянным столешницам.

– Открыли книги. Страница три, параграф один. Внимательно читаем, не пропускаем ни строчки.

Валя начал читать и тут же убедился, что все еще спит. Как это иногда бывает во сне, строчки складываются в совершенную белиберду, от которой болит голова и начинают чесаться уши. Он всерьез задумался, как бы поскорее проснуться, но тут за спиной у него завозились, зашептались и, наконец, чей-то голос заявил громко, смело и даже с иронией:

– А вы, случайно, не заметили, что во всех учебниках типографский брак?

– Брак у вас в другом месте, Григорьев Пэ. – Портнов посмотрел поверх очков, и Валя мельком обрадовался, что взгляд предназначен не ему. – Читайте. Старательно. И запомните, группа «А»: все проблемы с успеваемостью я буду решать с вашим куратором.

В аудитории снова сделалось тихо.

Антон Павлович сидел в беседке один. Снаружи, прислоненная к деревянной балюстраде, стояла метелка. Антон Павлович вышел, чтобы подмести дорожки во дворе, – но то ли ослабел, то ли просто задумался.

На крыльце валялся розовый детский велосипед. Во всем квартале было тихо, только возилась белка на верхушке огромной елки. Пыталась ободрать остатки забытой новогодней мишуры.

Сашка помнила двор до последней елочной иголки и дом – до последней царапины и гвоздя. Но дом ее тоже помнил. И в прежней реальности, и в нынешней дом был отражением единой идеи: место, куда возвращаются. Пространство, которое можно и нужно защищать, даже вытаскивая из пламени.

– Добрый день, – громко сказала Сашка и без спроса открыла калитку. – Доставка! Григорьев Антон Павлович?

Дом стоял по-прежнему, но невидимая червоточина шла по фасаду. Там, где отпечаталась безусловная любовь, теперь клубились сомнение, и разочарование, и вера в зло.

– Доставка, – повторила Сашка. – Примите, пожалуйста.

На ней был форменный жилет малинового цвета, кепка с невнятным логотипом и короб-рюкзак на плече.

– Здравствуйте. – Антон Павлович подскочил, вывалившись из раздумий, и постарался быть приветливым. – Но… разве в Торпе есть доставка?

Он даже протер глаза, чтобы убедиться, что Сашка в малиновом жилете ему не померещилась.

– Я же здесь, – сказала она с улыбкой. – Откуда бы я взялась, если бы доставки не было?

– Но я не заказывал…

– Кто-то другой заказал. – Сашка выгрузила из короба два пакета и длинную картонную упаковку. – Наверное, в подарок.

– Но… кто же? – Антон Павлович остановился напротив, с подозрением глядя на пакеты – и на Сашку. Посмотрел второй раз, чуть прищурился; зрение у него начинало сдавать. А может быть, он вспомнил Сашку, но не мог понять, откуда ее знает?

– Аноним, – сказала Сашка со значением. – Но это кто-то, желающий вам добра. Будьте здоровы!

Уходя, она испугалась, что отец Ярослава так и не прикоснется к пакету, что он не любитель таинственных подарков. Но любопытство оказалось сильнее: оглянувшись за калиткой, Сашка увидела, как Антон Павлович приоткрывает упаковку – ту самую, из картона…

– Антон, кто приходил? – послышалось с крыльца.

Сашка ускорила шаг. Сейчас он почувствует запах. А еще через секунду почувствует радость. Астры, свежие астры были в картоне, а мороженое и фрукты – в пакетах. Старшие Григорьевы всегда отмечали Первое сентября, ведь бабушка много лет была учительницей…

Костя возник рядом, будто сопровождал ее всю дорогу от супермаркета.

– Самохина, ты ведь усложняешь мне жизнь, – сказал укоризненно. – Если старики поверят, что подарки прислали Артур и Паша, если захотят встретиться, если захотят выцарапать детей из злобной секты…

– Я рассчитываю риски, не волнуйся. Но пусть хоть старикам будет чуть легче. Их-то мы учить не собираемся…

– Интересно, каково это, – сказал Костя после паузы. – Всю жизнь прожить в Торпе и ничего не знать про Институт. Не знать правды, я имею в виду.

– Они чувствуют. – Сашка вздохнула. – Это как… тень на краю зрения, на которую нельзя посмотреть прямо и которая никогда не исчезает. Вряд ли это приятно. Но люди ко всему привыкают.

– А помнишь, как мы в первый раз сюда приехали? – спросил Костя задумчиво.

– Еще бы! – Сашка засмеялась. – Помню, ты тащил мой чемодан…

Редкие прохожие глазели на Сашкин малиновый жилет и кепку с невнятным логотипом.

– Я видел твоего брата, – сказал Костя.

– И что?

– Он так… не похож на тебя. Даже странно.

– Шанин!

Валя подскочил. Неужели он заснул посреди пары?! Пахло пылью, резиной, кожей – запах спортзала. Валя нащупал в кармане очки, надел; ни стола, ни книги не было. Был гимнастический мат и рядом гора таких же, сложенных один на другой, защищающих Валю от постороннего взгляда…

Защищавших. Теперь укрытие перестало быть тайным: напротив стоял человек в спортивном костюме, со свистком на шее, и трикотажная куртка облегала рельефные мышцы на широких плечах. Валя всегда мечтал о таких мускулах.

Физкультура, вспомнил Валя. На второй паре была физра. А этот, назвавший его фамилию, – всего лишь физрук, совсем молодой, почти ровесник. Валя забыл, как его зовут. Сан Саныч?

– Простите, я отключился, – честно сказал Валя. – Я всю ночь…

– Плохо, – проронил физрук, и Валя обмер, вдруг осознав, что в самом деле всё плохо. Он в Торпе. Он забыл об этом, расслабился и уснул.

За окнами уже склонялось солнце. Сколько же Валя проспал? Полдня, или неделю, или он сейчас посмотрит в зеркало – и увидит себя стариком?! Торпа – город, где пропадают люди…

– Вы опоздали, – негромко заговорил физрук. – Вы прогуляли английский и философию. Скверное начало учебного года.

– Но я…

– Сто приседаний, – сказал физрук. – Сто отжиманий от пола. И пятьдесят кругов вокруг двора. На первый раз.

Пашка долго не верил, что увидит вечер этого дня. Но вот вечер почти наступил.

Они сидели на скамейке во дворе перед общагой, здание Института виделось с этого ракурса совсем иначе, чем с фасада. Первый этаж казался основанием средневекового замка, второй – корпусом мануфактуры из красного кирпича, третий был похож на пряничный домик, а четвертый – на старый дровяной сарай. Из окон общаги грохотала музыка, кто-то истерически смеялся, кто-то ругался, падала мебель.

– Бухают, – с еле слышным отвращением сказал Артур. – Хорошо, что у нас отдельная комната.

– Кто это? – Пашка посмотрел через двор. – Это парень с нашего курса? Опоздавший?

Очкарик выполз из здания Института, и казалось, что он сейчас рухнет – подогнутся трясущиеся колени. Следом вышел Дим Димыч, физрук, который за одно занятие так влюбил в себя первокурсниц, что те массово записались на кружок настольного тенниса.

Но с очкариком, похоже, физрук не собирался быть милым. Он что-то сказал и круговым движением обвел двор, будто рисуя в воздухе букву «О». Очкарик побежал – то есть сперва поковылял, потом прибавил шагу, дыша ртом, спотыкаясь. Никаких кроссовок на нем не было – кожаные туфли, из одежды – джинсы и футболка.

– Он опоздал, а потом прогулял английский и философию, – сказал Пашка. – По ходу, у них тут дисциплинарные методы как в дремучем штрафбате.

Очкарик пробежал мимо близнецов, не глядя на них. На бегу снял запотевшие очки и сунул в карман. Обежал двор один раз – и зашел на второй круг. Физрук стоял, привалившись плечом к старой липе в центре двора, и задумчиво провожал его взглядом.

– А если дать ему в морду? – вдруг спросил Пашка.

– Очкарику? Ему не хватит еще?

– Физруку. – Пашка оскалился и встал. – Он-то здесь просто пешка, вроде училки по английскому. Я надеюсь, Константин Фаритович не будет против…

– Будет против, – послышалось за его спиной. Пашка обернулся: человек в темных очках стоял у забора, где секунду назад никого не было.

– Ребята, не связывайтесь с этой штукой, – тихо сказал Константин Фаритович. – Даже я не стал бы с ним связываться. С Физруком. Мир не такой, как вы видите, ежу ведь понятно. Вам еще нет?

Бегущий упал. Физрук неторопливо подошел и сказал несколько слов. Парень с трудом поднялся и побежал снова, спотыкаясь, и капли влаги срывались с его подбородка.

Что случилось бы, если Валя сказал бы: «Нет»? Не стал ни отжиматься, ни бегать? Что бы с ним сделали – отчитали? Выгнали из этого… Института? Почему проклятый физкультурник имел над ним такую власть?

Валя чувствовал себя овцой на веревке. Куском теплого пластилина, который раскатывают скалкой. И еще накатывали гадкие воспоминания: а почему он не возмутился, когда в пятом классе учительница отругала его за чужую вину? Почему он покорно согласился идти на факультет медицинской техники? И потом так же легко поехал в Торпу?!

«Валя у нас неконфликтный», – говорила мама, и это звучало как похвала. С родителями он тоже не спорил. Не смог убедить маму, что Александра Игоревна реальна. Не попытался сказать им, как жутко отпускать их на полгода, даже не подал виду… Пластилин.

Он пришел в себя в комнате с умывальниками, с кафельными стенами. Он пил из-под крана, и холодная вода стекала по лицу.

Могло быть хуже. Это ведь Торпа.

– Он нарушил дисциплину в мое время, на моем занятии.

Дима подтягивался на турнике, голый до пояса, движение его мышц гипнотизировало, как ветреный закат или костер на снегу. Сашка стояла в трех шагах, и воздух над полом у ее ног опасно закручивался в смерчи. Да, Физрук сумел ее уязвить – в первый же день, первого сентября.

– Это Глагол в повелительном наклонении. – Сашка удержала ярость. – Его надо вытаскивать из покорности, а не вбивать в нее!

– Он пока не глагол. – Дима спрыгнул с турника и взял со стойки полотенце. – Пока что это просто твой брат. Которого ты сама сюда привела. Без экзаменов. Без мотивации. Бояться за тех, кого любишь, – какой кошмар, возмутительный жестокий мир. Но если мальчика вдруг разлюбили те, кому он доверял с рождения, – о да, он будет у тебя учиться. Прямо бегом. Прыгать выше головы. Умора.

Сашке не хотелось смотреть ему в глаза, не хотелось видеть структуру, никогда не бывшую человеком, существующую затем, чтобы отсекать от Речи негодные, бракованные морфемы. Этот устойчивее и проще Портнова. Но и он начинает разрушаться изнутри. Вопрос времени.

– Миллионы лет, – сказала Сашка сквозь зубы, – я искала студентов, способных на сверхусилие без страха.

– Ты могла бы искать молекулу хлора, который на самом деле водород.

– Почему ты не хочешь мне помочь? Хотя бы из чувства самосохранения?

– Потому что я инструмент, – сказал он с нехорошим сожалением. – Но не твой, а Речи. Которую ты убиваешь. Я не могу тебе помочь, но и помешать, к сожалению, тоже.

– Ты не можешь мне помешать, – согласилась Сашка. – И, кстати, никогда не мог. Мой брат получит освобождение от физкультуры официально. Если хочешь существовать – держись от него подальше.

Дима накинул на плечи полотенце, провел ладонью по лбу. Ни дать ни взять молодой физрук, бывший спортсмен-борец, прервавший карьеру после травмы.

– Да, я хочу существовать… хотел бы. Но ты рассудила иначе, это твой выбор, убийца реальности. Я думал, все случится быстро, но ты не ищешь легких путей, твое время – Космос, тебе нужна долгая агония. Будь по-твоему, Пароль…

Сашка знала по опыту, что верить ему нельзя. Поверь на секунду – и вот ты не видишь надежды и сдаешься. А к Сашке больше никто не придет на помощь, никто не протянет руку, не принесет в последний момент важную новость, которая все изменит…

– Я договорюсь насчет бассейна, – сказала Сашка. – Дважды в неделю по два часа вас устроит, Дмитрий Дмитриевич?

– Всегда тебя ценил, Самохина, – отозвался он после паузы. – Но это ничего не меняет.

В половине одиннадцатого общежитие кое-как угомонилось. Первокурсники, утомленные впечатлениями и перебравшие алкоголя, упали и заснули, а второкурсники…

– Мы не спросили, почему второкурсники такие все… подбитые, – вспомнил Пашка. – А собирались же…

Артур не ответил. Он читал учебник. Третий час подряд он читал учебник, пот выступал у него на лбу. Артур выходил, чтобы умыться, кружил по комнате, тер виски – и снова и снова возвращался к первой странице.

Пашка открывал эту книгу трижды. Всякий раз на второй странице его начинало тошнить, и Пашка брал тайм-аут.

– Наверное, у них был целевой набор в прошлом году, – предположил Пашка. – Они взяли студентов… с особыми потребностями.

И снова поразился: как ловко обыденность достраивает сама себя. И натягиваются нормальные объяснения на вполне безумные факты.

– Ты бы поучился. – Артур говорил, переводя дыхание на каждом слове. – Ты слышал, что он сказал? Что проблемы с успеваемостью будет решать с куратором!

– Никаких проблем с успеваемостью. – Пашка повалился на свою кровать, забросил на спинку ноги в кроссовках. – В чем проблема? Не выучил наизусть шесть строчек ахинеи? В крайнем случае я нарисую такую шпаргалку, что никакой препод…

В дверь постучали. Артур и Пашка вздрогнули и посмотрели друг на друга – заметил ли другой, что я испугался?!

Дверь приоткрылась. На пороге стоял очкарик с темно-зеленым чемоданом на колесиках, со свернутым матрасом под мышкой.

– Меня прислала комендантша, – сказал, еле шевеля губами. – Сказала, я здесь буду жить, в комнате номер шесть.

– Здесь только два места, – тяжело сказал Артур. – Иди к комендантше, пусть даст другую комнату.

– Она уже ушла, – пробормотал очкарик. – Поздно…

– Посмотри вокруг. – Артур обвел комнату рукой. – Где ты видишь здесь третью кровать?!

Очкарик послушно огляделся. Третью кровать Артур и Пашка разобрали давным-давно и спрятали за шкаф.

– Ну ладно, – сказал очкарик, помолчав. – Спокойной ночи.

Он вышел и закрыл дверь. Пашка бешено посмотрел на Артура, тот прижал палец к губам:

– Это не наша проблема… Пашка, ну не ври себе хотя бы. Какая шпаргалка, ты о чем? Ты знаешь, кто наш куратор?!

– Успокойся, – мягко сказал Пашка. – Все уже случилось. Мы студенты? Студенты. В Торпе? В Торпе. А до зачета я что-нибудь придумаю…

Он вышел в коридор. На кухне горел свет, и там еще кто-то пил и пел жалобным голосом под фальшивую гитару. Очкарик сидел на полу, рядом со своим чемоданом, привалившись к свернутому матрасу, и, кажется, дремал.

– Тебя как зовут? – спросил Пашка.

Валя научился различать их сразу: у одного на лице были старые синяки, будто парня избили, но с тех пор прошло много дней. Он казался старше своих лет и был очень рационален: в комнате мало места. Зачем здесь третий? Наверняка есть еще куда поселиться.

Второй был добрее – может быть, потому, что его не били?

– Мы же однокурсники, – говорил он, по частям вытаскивая из-за шкафа разобранную кровать. – Должны держаться друг друга. Ну-ка, Валя, помоги мне…

Первый, не говоря ни слова, уселся на скрипучий стул перед маленьким письменным столом, где горела настольная лампа и лежал раскрытый учебник.

– Меня зовут Пашка, – говорил второй, ловко устанавливая спинки кровати, пока Валя держал сетку.

– Я хотел бы попросить, – сказал Валя, – звать меня… полным именем. Без всяких… сокращений. Просто Валентин.

– Понятно. – Пашка кивнул. – Ты знаешь, кто такой Константин Фаритович?

– Нет. – Валя секунду подумал и повторил с чистой совестью: – Не знаю.

Тот, что читал учебник, обернулся. Пашка прищурился, посмотрел с интересом:

– А как ты сюда попал?

– Это долгая история, – честно признался Валя. – Я сейчас не могу…

Братья переглянулись. У Вали возникло чувство, что они обмениваются информацией – без слов. Без жестов. Как два прибора с удаленным доступом.

– Меня зовут Артур, – сказал тот, кто не хотел пускать Валю на порог. – Девчонок не водить, в комнате не свинячить.

И он склонился над книгой, зажав ладонями уши.

Сашка стояла на балконе, глядя вверх. Ночное небо меняло цвет: оранжевый, малиновый, опаловый, жемчужно-белый, изумрудный, фиолетовый, синий. Сашка вдыхала спектры, была ими, чувствовала на корне языка, и эта игра – вселенская информация, которую считывают человеческие нервные окончания, – помогала ей настроиться и собраться.

Отсчет пошел. Истинная Речь получит новые Слова – или распадется.

Сашка мигнула. Небо снова сделалось темным, и проявились силуэты островерхих крыш. На секунду ей померещилось, что напротив сидит, свернув большие крылья, человек с пепельными волосами до плеч, сидит и ждет ее…

– Мне вас очень не хватает, Николай Валерьевич, – сказала Сашка.

Человеческая оболочка Стерха была давно не нужна ему, она осталась далеко в прошлом – в прошлом варианте Вселенной. Но Сашка – удивительное дело… Сашка по нему тосковала. Она жалела, что Стерх больше никогда не сядет напротив, не коснется подбородком длинных сплетенных пальцев, не скажет: «Что же вы, Сашенька…»

Фрагмент информации, когда-то называвшийся его именем, растворился в колоссальном потоке смыслов. Она могла бы возродить физическую оболочку, которую он носил как пиджак или плащ. Она могла бы воссоздать Стерха во плоти, в комнате рядом или на крыше соседнего дома.

Она не делала этого из уважения.

Сентябрьский вечер был тихим и теплым. Каменные львы глядели в небо, но в сентябре Орион восходит поздно – ближе к утру.

– Григорьев Артур.

– Здесь.

– Григорьев Павел.

– Да…

– Данилова Ева.

– Есть.

– Журавлева Стефания.

– Я…

У Вали болели все мышцы. Он еле дотащился до аудитории номер один, а особенно больно было садиться и вставать. Да, крепатура случалась с ним и раньше, после лыжного похода или пляжного волейбола на пикнике, с коллегами отца. Но та боль не шла ни в какое сравнение с этой новой, заработанной первого сентября.

– Климченко Эрвин.

– Я.

– Макарова Антонина.

– Есть.

– Микоян Самвел.

– Есть.

Вчерашний день вспоминался обрывками: вот учебная часть, студенческий билет. И сразу – спортзал, мышцы не слушаются, но физрук стоит рядом и держит Валю будто на поводке: «Шестьдесят восемь, шестьдесят девять… Это не засчитано, ты локти не согнул…»

– …Шанин Валентин!

Последовала пауза, на протяжении которой Валя молча удивлялся: так быстро закончилась перекличка? Или имеется в виду кто-то другой?

– Есть, – промямлил он наконец.

– Индивидуальные занятия сегодня с часу дня, аудитория тридцать восемь. Расписание составит Григорьев Артур…

Никто не ответил. Валя осторожно поглядел через плечо – Артур сидел за последним столом, ближе к проходу, и зажившие следы побоев на его лице виднелись явственнее, чем вчера.

– Григорьев А, ты меня понял? – снова заговорил Портнов. – Ты староста!

– Хорошо, – равнодушно сказал Артур.

Портнов глянул на него поверх очков, еле слышно хмыкнул, оглядел аудиторию.

– Достали учебники. Страница три, параграф один. У вас последний шанс подготовиться к индивидуальным, и лучше бы вам его использовать.

В перерыве между двумя занятиями путь ему преградила Александра Игоревна:

– Идем со мной.

– У меня физкультура, – уныло возразил Валя. – Если я опоздаю…

– Ты освобожден. – Александра уже уходила по коридору. – На физру с этого дня ходить не будешь, преподаватель в курсе.

– Правда?! – Валя не успел скрыть радость. Александра глянула на него через плечо, но ничего не сказала.

Они спустились в подвал, где среди прочих странных помещений был ее кабинет. Валя с каждым шагом чувствовал, как стихает боль, как легче становится на душе, как отдаляется перспектива стоять в общем строю перед физруком, бегать кроссы, отжиматься… и запоминать его имя, как его там. Все-таки не Сан Саныч. Да не все ли равно? Он даже развеселился, он даже прыгал со ступеньки на ступеньку…

В кабинете ему опять сделалось зябко и неуютно. Александра Игоревна уселась за письменный стол, вытащила сигареты и закурила. Было страшновато смотреть, как она курит, хотя табачный дым уже не казался Вале таким противным.

– Прочитал параграф? – спросила она отрывисто. Поглядела на Валю, и тому показалось, что его разглядывают на просвет, как тонкий древесный лист. – Не дочитал, – продолжала Александра Игоревна без малейшей паузы. – Последний абзац не выучил.

Она открыла ящик стола, вытащила конверт:

– Вот деньги. Иди в зоомагазин, это недалеко от центра, на улице Труда, семь. Купи хомяка.

– Хо… мяка?! – Валя был уверен, что уже разучился удивляться. – Какого?

– Любого! Какой тебе понравится. – Она выдохнула, как паровоз, и Вале на секунду показалось, что дым сложился в плоскую спираль с красными и синими искрами. Александра махнула рукой – иллюзия развеялась. – До магазина пешком двадцать минут, – продолжала она по-деловому, – обратно двадцать, и на покупку хомяка десять минут. Ровно через пятьдесят минут жду тебя в аудитории тридцать восемь. Время пошло.

Тридцать восьмая была аудиторией Портнова. Располагалась она в полуподвале, найти ее по номеру было невозможно, поэтому почти все первокурсники хоть раз в жизни опаздывали на индивидуальные и получали за это жестокий выговор.

Валя не опоздал – наверное, повезло спросить у кого-то дорогу. В руках у него была стеклянная банка без крышки. На дне банки, устланном соломой, сидел крупный, пушистый, карамельного цвета хомяк.

– Молодец, – сказала Сашка и указала на канцелярский стол, куда Портнов водружал пепельницу во время занятий. Сейчас там стояла клетка: решетка, оргстекло, металлический голый пол. Большая красная кнопка на выносной панели.

– Давай его сюда, – приказала Сашка.

Валя, похоже, никогда не водился с хомяками. Взять зверя рукой он боялся, вытряхнуть из банки как ветошь – жалел. Наконец он обмотал руку краем летней куртки и осторожно, как мог, высадил хомяка в клетку вместе с парой крохотных какашек.

– Ты сам его выбирал? – спросила Сашка.

Валя кивнул. Смотрел настороженно. Возможно, он подумал в эту минуту, что в Институте среди прочего учат животноводству.

– Если ты нажмешь на эту кнопку, – Сашка показала, – хомяк в клетке умрет.

У Вали расширились зрачки. Нет, он и раньше сознавал, что находится в Торпе, что здесь творятся странные и страшные вещи, – но дальше штрафных отжиманий и приседаний его фантазия пока не шла.

– Нажимай, – сказала Сашка и посмотрела насквозь.

Она видела его и прежде – сокровище внутри, мусор снаружи, но хуже всего пленка безволия, которая сделалась толще за последние недели. Не страх – беспомощность, оцепенение перед неотвратимым. И сейчас, когда она отдала приказ, мембрана покорности стиснула Валю, будто парня живьем закатали в огромный презерватив.

Это еще не конец, подумала Сашка, и у нее запершило в горле. Он будет учиться, и я сниму с него эту дрянь, обдеру, как негодную кожу. С каждым убитым хомяком мне будет труднее и труднее, мне противно будет смотреть на мальчишку, но в конце концов я выверну его наизнанку и добуду Глагол, который мне так нужен…

Он оттягивал неизбежное. Все та же вялая нерешительность.

– Кнопку, – приказала Сашка.

Валя снова чуял, что его разглядывают на просвет, но теперь не как листок – а как глыбу льда под палящим солнцем. Он чувствовал, что тает, становится мягким, гуттаперчевым. Что его рука сама тянется к кнопке – наверняка с хомяком ничего не случится, это блеф. А если и сдохнет – что такое один хомяк? Маленький, пушистый, напуганный…

Глыба льда поднялась изнутри и встала поперек горла.

– Кнопку! – Давление снаружи сделалось непереносимым.

Он не мог произнести ни слова, рот наполнился слюной, будто ядом. И Валя, сам того не ожидая, вдруг плюнул в Александру Игоревну через всю аудиторию, но не попал, конечно.

Плевок упал на пол. Растекся лужицей влаги и слизи. При виде его Валю стошнило, он закашлялся, и маленькие желтые монеты, вырываясь из его горла, застучали по толстому линолеуму. Я схожу с ума, подумал Валя, и его колени подогнулись.

Он увидел свои ладони, упирающиеся в пол. Услышал шуршащий, глуховатый звук: монеты катились, отражая свет бледных потолочных ламп.

– Стоп, – сказала Александра Игоревна. Монеты завертелись на ребре и почти сразу повалились – будто по команде «замри».

Сашка нащупала в сумке маленький термос. Неизвестно зачем она взяла его с собой утром, то есть теперь понятно зачем.

– Выпей.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы отличить дружеское предложение от приказа. И тогда он послушался – взял двумя руками пластиковую чашку-колпачок и стал пить теплый сладкий чай, с каждым глотком все больше сознавая свою жажду.

Она налила ему вторую чашку.

Ну и опасным же созданием я была на втором курсе, думала отстраненно. Если бы они знали… Впрочем, они знали. И Портнов, и Стерх. И Дима, который тоже все знал, конечно, и… Сашка сейчас понимала Физрука больше, чем когда-либо в жизни.

И ведь это только тень меня, думала Сашка, только зародыш, он и первый-то параграф модуля не дочитал. Я правильно сделала, думала Сашка, когда послала его в магазин покупать настоящего хомяка. Чистый результат. Чистейший. Он отказался, он посмел отказаться.

Тяжесть, лежавшая на ней миллионы лет, впервые сделалась легче. Сашка едва удерживалась, чтобы не улыбаться, как идиотка. Хотя вряд ли Валя заметил бы, слишком был потрясен.

Он допил вторую чашку. В термосе оставалось еще немного – на дне. Монеты так и валялись по всей аудитории, Сашка не считала их, да и не было потребности в счете. Не меньше пяти десятков, а ведь у него человеческое горло, нёбо, язык…

Пять минут оставалось до занятий Портнова. Сашка, мысленно извинившись, чуть-чуть отодвинула время назад.

Хомяк сидел в клетке, смотрел черными блестящими глазами, будто понимая в этот момент свою важность.

– Что со мной? – еле слышно выговорил Валя.

– Ничего страшного. Самое плохое мы уже проехали.

Она потрепала Валю по плечу и подумала: потом ты узнаешь, что я соврала тебе, а еще потом ты простишь мне эту ложь. Потому что мы оба выживем, нам есть за что бороться.

– Здесь, в Институте, мы работаем с идеями, проекциями, информационными конструкциями, – продолжала она приветливо, будто объясняя брату-дошкольнику, откуда берутся тучи на небе. – Монеты – отражение внутренних процессов, это символы, токены, фишки… Несказанные слова, в конце концов… Валик!

Он вздрогнул и сфокусировал расплывшийся было взгляд. Сашка вытащила хомяка из клетки – тот казался невесомым в ладони – и вернула в банку. Вложила в руки Вале:

– Вот хомяк, он от тебя полностью зависит. Ты вернешься в магазин, купишь домашнюю клетку с колесом, поилку, корм, все, что надо. Заодно расспросишь, как ухаживать за хомяками. Время есть, но не опаздывай на индивидуальные к Олегу Борисовичу. Он не терпит опозданий.

– А зачем это все? – спросил он, глядя, как хомяк пытается зарыться в остатки соломы на дне.

– Ну как – зачем? – Она сделала вид, что не поняла вопроса. – Ты его купил? Купил. Теперь его никто не накормит, кроме тебя. Шевелись, Валя.

Без стука открылась дверь, вошел Портнов. Не удивился ни при виде Сашки, ни Вали, ни тем более хомяка. И только золотые монеты, раскатившиеся по комнате, заставили его чуть приподнять бровь.

– Простите, Олег Борисович, – быстро сказала Сашка. – Мы уже закончили. Аудитория в полном вашем распоряжении.

Артур пошел по пути наименьшего сопротивления: взял в деканате список курса и расписал индивидуальные в алфавитном порядке. Себя поставил первым, Пашку вторым, а очкарика последним. Пашке оставалось только бродить в коридоре пятнадцать минут, а за дверью с номером «38» было тихо: будто Артур, войдя в аудиторию, тут же утонул в вате.

С другой стороны, а что должно быть слышно? Портнов же не вокалом собирался с ним заниматься?

– Тридцать восьмая здесь? – спросили за спиной громко, резко, почему-то с угрозой.

Пашка обернулся. Девушка стояла в пяти шагах, прижимая к груди Текстовый модуль, и глядела исподлобья стальными, синими глазами.

Ева Данилова, Пашка отлично запомнил ее имя. Коротко стриженные волосы топорщились, будто иголки ежа, и сама она казалась угловатой и странной, будто наспех вытесанной из дерева.

– Вот эта. – Пашка кивнул на обитую дерматином дверь. – У тебя есть еще время, ты третья в списке, после меня.

В коридоре было пусто, двое стояли рядом, глядя в разные стороны, и молчание становилось все больше натянутым.

– Он будет спрашивать наизусть? – тихо спросила девчонка. – Я ничего не запомнила. Почти.

– Да никто не запомнил, – признался Пашка. – Я, например, и не пытался учить.

– А ты не боишься? – тихо спросила Ева. Даже ее волосы, торчащие, как у ежика, поникли на макушке.

– Нечего бояться, – сказал Пашка твердо. – Посмотри на меня. Я не боюсь.

Секунду они настороженно молчали. Потом лицо Евы расслабилось, белые щеки чуть порозовели:

– Ты Павел или Артур?

– Павел, – сказал Пашка, немного сбитый с толку. – А что?

Ева улыбнулась.

Пашка много читал в классической литературе, что улыбка преображает, меняет, показывает истинную сущность и все такое. Никогда он не думал, что увидит наяву, как деревянное лицо становится живым, как глаза из стальных возвращают цвет и становятся ярко-синими.

Распахнулась дверь аудитории. Вышел Артур, удивленный и растерянный, но впервые-впервые за много недель Пашка увидел на его лице хоть что-то, похожее на умиротворение.

И, подхваченный куражом, Пашка подмигнул Еве:

– Вот видишь! У Артура все получилось, ну и чего нам бояться?!

Сашка не любила входить в четырнадцатую аудиторию, слишком много воспоминаний было связано с этим местом. Поэтому Адель, когда ей не хотелось встречаться с Сашкой, просто не спускалась с четвертого этажа, вот как сегодня. Шли занятия у второкурсников, дверь открывалась и закрывалась, Адель не прерывалась ни на секунду.

Сашка остановилась на лестничной площадке: витражное окно в конце коридора пропускало солнечные лучи. Стены и пол были окрашены бирюзовым, опаловым, изумрудным цветом. Второкурсники бродили, как привидения, по скрипучему коридору: кто в наушниках, кто с повязкой на глазах, кто ползком, пытаясь кончиками пальцев прочитать что-то в узоре рассохшихся паркетин.

Человеческие оболочки сидели на них криво, будто не по росту сшитые костюмы, тяжелые, дырявые, нечистые. Новые структуры – будущие Слова – внутри задыхались, потому что каналы, по которым должна была поступать живительная информация, были блокированы или не сформировались. Сашке сделалось физически больно смотреть на них.

Студенты шарахнулись с ее пути.

Окно четырнадцатой аудитории выходило на Сакко и Ванцетти, в него вливался запах осени, но не мог перебить шлейф замечательных, терпких, тонких духов Адели. «Попрошу у нее пробник». Входя в эту аудиторию, Сашка думала всегда одно и то же – о духа́х. Чтобы не думать о Стерхе.

Перед Аделью сидела студентка, смотрела остановившимися глазами, слезы текли по лицу и капали с подбородка. Задачник, вторая ступень, был открыт на странице двадцать, и бумага покоробилась от влаги, прежней и нынешней. Студентка мучилась оттого, что внутри нее крохотная, едва зародившаяся проекция пыталась сформироваться в Слово, но у студентки не было воли, чтобы пройти необходимый путь. Бесплодная попытка. Гарантированный провал на зимней сессии.

Адель посмотрела на Сашку – устало. Она не желала видеть в аудитории посторонних, особенно Сашку, особенно сейчас. Сашка перевела взгляд на девушку, и это был упрек: Адель как педагог не справлялась.

– Попробуйте сами, – брюзгливо сказала Адель. – Они ленивы и бездарны. В мире, который вы создали, студентов учить невозможно!

В тридцать восьмой аудитории воняло табачным дымом.

– Давно, давно я не видел приличных студентов, – задумчиво проговорил Портнов, разглядывая Пашку. – Твой брат меня приятно удивил. Надеюсь, ты тоже хорошо позанимался? Вы ведь одинаковые?

– Не одинаковые, – сухо отозвался Пашка. – И я не занимался. Мне противно.

Портнов изогнул рот уголками вниз, будто Пашка был невестой и только что отказался от свадьбы. Пашка пожал плечами – делайте, мол, что хотите, но мышки ежиками не станут. В этой тесной прокуренной комнате Пашка чувствовал скованность – но не страх. «Я не боюсь», – только что сказал он Еве и в ту минуту не врал.

Портнов встал, затушил сигарету. Лениво потянулся. В аудитории неуловимо что-то изменилось, и Пашка вдруг похолодел.

Две недели до начала занятий он работал противовесом для Артура – Артура, поселившегося в аду своих наведенных кошмаров. Две недели Пашка создавал для брата подобие прежнего мира, где спокойно, уютно, безопасно. Теперь, увидев, как небрежно потягивается Портнов, Пашка понял, что прежний мир окончательно рухнул.

– Смотри сюда. – Портнов поднял руку, на указательном пальце появился перстень, которого раньше не было. Да и не вязалась бижутерия ни со свитером, ни с джинсами, ни с манерой Портнова говорить и держаться. Розовый камень… оникс? Маленькая Лора от камушков в восторге…

Розовый свет сменился фиолетовым, резанул по глазам. Пашка перестал дышать и шевелиться.

Прошел час. Прошел день. Прошел год. Пашка был заключен внутри камня. Крохотный фрагмент земной коры, когда-то спекшийся в потоке первобытной лавы, просуществует еще несколько тысячелетий. С Пашкой внутри, живым и осознающим себя каждую секунду…

Зазвенело в ушах, будто в одночасье лопнули сто оконных стекол. Пашка стоял посреди аудитории, часы на стене за спиной Портнова перевели минутную стрелку на два деления вперед, а в каком году, в каком веке – часы определения не давали.

– В первый и последний раз, – сообщил Портнов, – я не стану писать докладную. Еще раз придешь неподготовленным – будешь разбираться с Константином Фаритовичем.

Пашка ничего не почувствовал при звуке этого имени. Он все еще был пленником, год просидевшим в камне.

– И вот тогда тебе действительно будет «противно», – сказал Портнов. – На следующее занятие отработаешь параграфы один и два, бери пример с брата. Иди!

В дверях Пашка столкнулся с Евой. Она увидела его лицо, а он увидел, как расширяются в ужасе ее зрачки, вытесняя радужку, оставляя только узкое синее колечко.

Затмение, подумал Пашка.

Второкурсницу звали Алиса.

Сашка чувствовала себя как человек, перед которым ребенок умирает от жажды рядом с кувшином чистой воды. И напоить ребенка из своих рук невозможно, можно лишь убедить взять воду и напиться, указать, где кувшин, подтолкнуть к усилию. Оно ведь того стоит. Вот кувшин. Надо понять, как его взять.

– Алиса, давай еще раз.

– Александра Игоревна, я не могу делать эти упражнения. Я просто не могу!

С чего я возомнила себя великим педагогом, горько подумала Сашка. Даже Стерх ошибался, даже он.

– Ты проучилась целый год. Ты два раза сдала зачет, а значит, кое-что умеешь. Эти упражнения просто чуть-чуть труднее… Соберись.

Раньше девчонка считала, что самый жуткий палач на свете – Портнов. Потом его роль перешла к Адели Викторовне. И вот теперь Сашка сделалась главным, беспощадным, неумолимым злом.

– Александра Игоревна, я попробую завтра…

– Глубокий вдох, Алиса. Закрывай глаза. Давай вернемся к началу учебника: «Вообразите две сферы одинакового диаметра. Мысленно совместите их центры таким образом, чтобы сферы не имели общих точек».

Алиса уставилась в пустоту, ее глаза остекленели, и Сашка поняла, что опять ничего не выйдет. Девчонка не пытается, ее воля парализована. А новое Слово, которое зародилось внутри, умирает, будто ребенок от жажды в шаге от кувшина с водой. Ну давай же, ты ведь сдавала зачеты, как-то же зарабатывала свои тройки…

У девчонки задергались глаза под веками. Началось развитие, пока что хаотичное, но все более уверенное. Тот ребенок, которого видела внутренним взглядом Сашка, почти случайно догадался, что кувшин рядом, и протянул руку. Все хорошо, мысленно взмолилась Сашка, у тебя почти получилось, заканчивай!

Девчонка испугалась, отступила, потеряла логику упражнения. Воображаемый кувшин посреди раскаленной пустыни треснул и раскололся.

Пушистый хомяк, которого Валя отказался убивать, за полчаса сделался его лучшим другом. Хомяк был нормален посреди безумной Торпы, и он был напуган, подобно Вале, и он, как справедливо заметила Александра Игоревна, полностью зависел от нового хозяина.

Маленьких клеток в продаже не было, Валя купил большую, к ней поилку, кормушку, колесо, туалет и наполнители. И минеральный камень, так сказали в магазине. «Тебе будет у меня хорошо, парень», – бормотал Валя, хотя уже не помнил точно, кого ему продали, мальчика или девочку. Кажется, все-таки парня.

Обустраивая питомца, Валя снова забыл, что он в Торпе. И только тяжелые шаги в коридоре и звук ключа в дверной скважине вернули его к действительности.

Валя успел подумать, что близнецы, возможно, выставят его из комнаты вместе с хомяком. Он даже придумал, что сказать им, когда они обнаружат нового соседа. Он даже открыл рот…

Близнецы не заметили ни Вали, ни хомяка. Они вообще вокруг ничего не видели.

Пашка, обычно спокойный и приветливый, теперь был серым, как тряпка из мешковины, и держался за стену, чтобы не упасть. Артур усадил его на кровать, сбегал на кухню, принес воды. Пашка пил, обливая футболку. Артур что-то говорил ему, очень тихо, Валя не мог разобрать ни слова, ему показалось даже, что близнецы говорят на своем, никому не понятном языке.

– А что случилось? – рискнул спросить Валя.

– Не пропусти свое время, – сквозь зубы отозвался Артур. – Индивидуальные…

Только теперь Валя осознал и вспомнил, что Артур учил много часов, Пашка открывал книгу три раза по пять минут, а он, Валя, прочитал всего две строчки на утренних занятиях Портнова. И если Портнов каким-то образом наказал Пашку за лень – Вале достанется больше.

Он почти не опоздал. Ну, секунд на тридцать. Портнов занимался тем, что выкладывал на столе узор из золотых кругляшек. Валя сразу узнал монеты и остановился, едва сумев выдавить «здрасте».

– Садись. – Портнов, не глядя, указал ему на стул. – Модуль с собой?

Валя не сразу понял, что Портнов говорит об учебнике. Да, модуль был с собой – по дороге Валя пытался на ходу что-то прочитать, натыкался на людей и стены и один раз немножко упал.

– Открывай страницу три, параграф один. Читай медленно, вдумчиво, молча.

Учебник был совсем новый. Книга-предатель всем своим видом показывала, на каком месте и сколько раз ее открывали.

– У меня плохое зрение, – сказал Валя, пытаясь отсрочить неотвратимое.

– Одолжить мои очки? Поверх твоих?

Валя позавидовал хомяку. Сидит теперь в клетке, жует свой корм, и никто на него на смотрит поверх узких стекол, а взгляд у Портнова такой, будто плетка в руках…

«Параграф 1». Валя прочитал это слово пять раз подряд, прежде чем опустить глаза – и поползти по строчке, будто по колючей проволоке.

Абракадабра. Но по мере того как глаза продирались сквозь бессмысленные строчки, в ушах нарастал грохот, а в голове боль – что-то менялось и в комнате, и внутри самого Вали. Он вдруг увидел, как на странице проступает узор, выложенный Портновым на столе из золотых монет.

Он перевернул страницу. Узор переметнулся и сюда. Валя читал, заставляя себя не шевелить губами. Узор разгорелся очень ярко, а потом начал меркнуть, и Валя вдруг понял, что не может мигнуть. Не может перестать читать. Глаза горят, будто засыпанные песком, а он читает, читает…

Он еще раз перевернул страницу, и все поле его зрения залилось красным. Последний абзац. Тот, что надо было выучить на память.

– Стоп, – сказал Портнов. Совсем как недавно Александра Игоревна. Валя понял, что может закрыть глаза, и тут же это сделал и пожелал так сидеть, зажмурившись навеки.

– Вот так надо работать. – В темноте Валя услышал, как щелкает зажигалка, и почуял носом запах сигарет, на удивление не противный, а даже приятный запах. – Вот так каждый день. Ты понял?

Валя чуть-чуть приоткрыл глаза. На столе перед Портновым высилась груда монет, как в кино про средневековых менял.

Портнов поймал его взгляд:

– Мой тебе совет, пойди к Александре Игоревне и попроси отменить освобождение от физры.

– У меня слабое здоровье, – тихо, но очень твердо ответил Валя.

– Вот и надо его поддерживать физкультурой и спортом. Александра Игоревна хочет иметь на тебя монополию, оно и понятно. Но предмет Дмитрия Дмитриевича необходим тебе – именно тебе.

Валя вспомнил, как звали физрука. Дим Димыч. Ну и пошлость.

– Это решает Александра Игоревна. – Валя сам поразился своей находчивости.

Портнов прищурился, разглядывая его сквозь сигаретный дым, и к Вале на секунду вернулось ощущение, что его изучают на просвет – насквозь…

– Олег Борисович. – Валя, кажется, впервые обратился к нему по имени. – Эта клетка для хомяков… с кнопкой. Она правда убивает или это муляж?

– Убивает. – Портнов затянулся.

– Ей нравятся дохлые хомяки?

– Ей не нравятся покорные студенты. Она ищет баланс между безволием и страхом, готовностью исполнить любой приказ и способностью на сверхусилие… Ты не поймешь ни слова, даже если мне придет в голову тебе что-то объяснять.

Посмотрим, подумал Валя, а вслух сказал:

– А что вы сделали с Григорьевым Пэ?

Портнов затушил сигарету.

– Ты ведь незнаком с Константином Фаритовичем?

– Нет, – сказал Валя и вспомнил, что Пашка спрашивал его о том же.

– Я дал мотивацию Григорьеву Пэ, – сказал Портнов, – не обращаясь с докладной к его куратору. Пожалел.

– Пожалели?!

– Ну, нет, конечно. – Портнов подавил зевок. – Когда говоришь с первокурсниками, приходится вписываться в их представления о мире. Я никого не жалею, нет такой опции. Но Павел разумный юноша, он меня понял.

Валя прикусил язык. Он чуть было не спросил, почему Портнов не обошелся с ним, Валей, точно так же, как с Пашей Григорьевым.

– Потому что вы разные и у вас разное предназначение, – негромко сказал Портнов.

Валя поперхнулся.

– Но и вы меня поняли, Шанин, – сказал Портнов другим тоном, и Валя невольно втянул голову в плечи. – Идите работать.

Вале всего только и требовалось, что пройти по коридору, пересечь вестибюль и вырваться под небо через черный ход – во двор. А если он юркнет сейчас в общежитие, никакая Александра Игоревна сегодня ему не грозит и разговора о физкультуре не будет.

И вот, когда между Валей и его временной свободой оставалось каких-то пятьдесят шагов, он увидел Александру. Та беседовала с темноволосой женщиной в деловом костюме, идеальной, совершенной; вчера, когда Валя узнал, что эта дама преподает на втором курсе, он мысленно пожалел, что нельзя Портнова обменять на нее.

Теперь он изменил траекторию так, чтобы оказаться за постаментом конного памятника и подождать в укромном месте, пока женщины закончат беседу и уйдут по своим делам, ведь не станут же они вечно торчать в вестибюле? Бронзовый жеребец нависал над ним со всеми анатомическими подробностями, и Валя снова подумал: а зачем эта статуя здесь, что она означает? Чем только не украшают себя старинные университеты, но эта статуя не была украшением. Что-то тревожное было в ней, давящее…

– …Побеседуем в четырнадцатой, – услышал он голос Александры. – Не решать же такие вещи на ходу… Шанин!

Она, оказывается, успела заметить Валю, хотя стояла к нему спиной. Валя вышел из-за постамента с невинным видом, неосознанно копируя повадки своего хомяка.

Красивая преподавательница уже шла по лестнице вверх, каблуки ступали по мрамору ровно, юбка-карандаш облегала бедра. Валя невольно задержал на ней взгляд. У него дрогнули ноздри – за уходящей стелился почти различимый глазом шлейф нежных и терпких духов.

– Не туда смотришь, – с ухмылкой сказала Александра. Валя покраснел и от этого еще больше смутился. Александра, не обращая внимания на его чувства, подошла ближе и снова посмотрела насквозь, и Валя моментально и думать забыл о духах и бедрах.

– Отлично, – мягко сказала Александра. – Что ты собирался мне сказать?

– Я?!

Александра и не думала ему помогать. Ждала.

– Олег Борисович… – наконец-то выдавил Валя, – не согласен с вашим решением. Но решаете все равно вы, я же правильно понимаю? За вами последнее слово?

– Ты интриган. – Она усмехнулась. – Так с чем не согласен Олег Борисович?

– С моим освобождением от физкультуры. – Валя поглядел наивно, снова подражая хомяку. – Но вам же виднее.

– Кое-что изменилось, – серьезно сказала Александра. – Олег Борисович прав, ты снова будешь ходить на физру.

У Вали сами собой заныли все мышцы, которые утром почему-то перестали болеть. Александра кивнула ему и пошла по лестнице вверх. Ее туфли на невысоком каблуке ступали мягко и хищно. Валя почему-то подумал, что она идет как ищейка по следу – по шлейфу тонких духов.

– Мы такого прежде никогда не практиковали! – Адель считала долгом перечить Сашке во всем, даже когда была полностью с ней согласна. Этот разговор занял бы минуту – но продолжался уже полчаса, и Сашка начинала раздражаться.

– Вы ничего не знаете о прежде, – процедила Сашка и посмотрела на дверь. – Тем более о никогда. Выбирайте слова аккуратнее, мы, кажется, давно не первокурсницы…

Под ее взглядом дверь открылась, и вошел Костя. Лампы дневного света отражались в его темных очках:

– Добрый вечер.

Адель немедленно указала ему на стул рядом с собой – так, чтобы они вдвоем помещались напротив Сашки. Будто взяла Костю в свою команду.

Сашка смотрела на них – два местоимения, занявшие чужое место так ловко, что ткань Речи приняла их без единой помарки; Костя был функциональной тенью Фарита Коженникова – так нож гильотины, падая, становится проекцией закона всемирного тяготения. Адель была обречена на вечное соперничество со Стерхом. Который для Сашки был здесь, хотя его личность давно слилась с массивом вселенской информации.

– Самохина, – сказал Костя, – не кури хотя бы пять минут.

Он беспокоился не о себе и не об Адели, чьи прекрасные духи потерпели поражение в схватке с табачным дымом. Костя сознательно возвращал ее в мир, где Сашка человек и ей надо беспокоиться о физическом здоровье; удивительно, что его забота не раздражала ее. Ну, почти никогда.

Сашка затушила сигарету и спокойно повторила Косте то, что только что высказала Адели. Повторенье – мать ученья.

– Технически сложно, – сказал Костя. – Но будет твоя воля, Пароль, я сделаю.

– Ладно, – кивнула Адель, будто от ее согласия здесь что-то зависело. – У меня единственная просьба: Александра Игоревна, не вмешивайтесь в учебный процесс. Дайте мне возможность спокойно работать.

– Сколько угодно, – сказала Сашка. – Костя, спасибо. Какой прогноз на завтра? Ага, проливной дождь, он поможет им настроиться на нужный лад… Кстати, Адель Викторовна. Оценивать готовность будем по самому отстающему студенту. Пока последний не выполнит задание – все останутся в кольце.

Показалось Сашке – или у Адели дернулся ее аккуратно подкрашенный глаз?

– Спасибо за разговор, – сказала Сашка небрежно. – Костя, зайдешь ко мне?

Они вдвоем вышли в скрипучий коридор, и непонятно что подтолкнуло Сашку к витражному окну. Давно стемнело, горели фонари, метались желтеющие листья – как всегда…

И человек стоял напротив, на Сакко и Ванцетти. И смотрел на здание Института. Сашке на мгновение показалось, что это ее «подсадили на кольцо», что это для нее повторяются события, когда миллионы лет назад она так же увидела Ярослава, вопросительно, тревожно глядящего на окна…

– Подожди, – сказала она Косте.

– Здравствуйте, Ярослав Антонович.

В свете фонарей он казался старше своих лет, и выражение лица было чужим, и Сашка этому порадовалась. Это не ее пилот. Это тень, проекция очень храброго человека на мир, где страха нет… или не было до сих пор.

– Меня зовут Александра Игоревна Самохина, я ректор Института специальных технологий. Вы ищете сыновей?

– Вы ректор, – сказал Григорьев, удивленно разглядывая ее, и фонарь на Сакко и Ванцетти то прятался за ветку липы, то снова выглядывал, будто кокетничая. – Вероятно, у меня разговор… к кому-то из администрации.

– Вероятно, ко мне, – сказала Сашка. – Наш Институт – учебное заведение с многолетними традициями, отличный старт успешной жизни для молодых людей. У вас есть вопросы?

– Я подал заявление в прокуратуру, – сказал Григорьев. – Я считаю ваш Институт наркопритоном и буду настаивать на принудительном тестировании моих сыновей… и лечении от наркозависимости, если диагноз подтвердится.

– Интересно вы воспитали ваших сыновей. – Сашка улыбнулась. – Это правда, что Артур дал пощечину своей бабушке?

Григорьев попятился. Сашка отвела глаза, не желая сейчас смотреть на него. Все-таки он был похож на настоящего Ярослава. Немного. Но похож. Ей не хотелось видеть его размазанным по брусчатке.

– Вы правда думаете, что наркотики… даже если бы они здесь были… могли бы заставить ваших сыновей отказаться от семьи? Или вы что-то упустили? О чем вы думали, когда били сына по лицу, а он не сопротивлялся? И даже не уворачивался? Вы думали, теперь-то он вас опять полюбит?

– Это не ваше… – Григорьев потерял голос.

Сашка продолжала:

– Сколько времени вы провели с сыновьями за все их детство – учитывая ваши командировки? Признайтесь, вы ведь превышали допустимое время рабочих смен. И авиакомпания закрывала глаза. Я понимаю, лучше взлетать в закат, а на рассвете идти на глиссаде, чем возиться с двумя сопляками, которые и разговаривать до трех лет толком не могли…

Я сейчас хуже Фарита, подумала Сашка, глядя не на Григорьева, а на его тень на булыжнике старой улицы. Интересное место мой мир: страха, казалось бы, нет… Смерть настолько дряхла, что никого не пугает. Но чувство вины, которое сейчас его накрыло… Которым я его накрыла, это в самом деле похоже на смерть или все-таки плацебо?

– Это не ваше дело, и вы ничего не знаете. – Он еще пытался бороться.

– Ярослав Антонович, – сказала Сашка мягко. – Если вы хотите когда-нибудь снова увидеть ваших сыновей… Слушайте меня. Уезжайте из Торпы!

Фонарь в ветках липы погас.

В семь часов вечера во всем общежитии хлопали двери. На кухне стряпали и пили, воняло горелой едой, звенели бутылки.

В комнате номер шесть светили три настольные лампы. Пашка горбился над книгой, то закрывая ладонями лицо, то снова глядя на страницу с абракадаброй, и тогда строчки сами по себе начинали ползти влево – не то как маленькие уходящие поезда, не то как выводок змеенышей. Пашка вздыхал так, что и камень бы, наверное, разжалобился. Камень. Но не Портнов.

Я подставил Еву, думал Пашка. Я сказал, что здесь нечего бояться. Я хотел ее успокоить… Знать бы, как прошли для нее индивидуальные. Пойти бы сейчас, расспросить, разузнать…

– Читай, – сказал Артур, на секунду оторвавшись от книги. – Пашка. Послушай меня. Я лучше знаю.

– Да уж. – Очкарик обрадовался возможности вступить в разговор.

– Тебя не спрашивают, – отрезал Артур, и очкарик явно обиделся.

– Я лучше знаю, – продолжал Артур, понизив голос, игнорируя очкарика. – Ты подумай о дедушке, о бабушке…

Очкарик насторожился. Хотел о чем-то спросить, но из гордости промолчал. Хомяк в клетке сидел, забившись в домик: хомяку на сегодня хватило впечатлений.

Пашка вздохнул. Воспоминание о неприятном сегодняшнем опыте, который подарил ему Портнов, за несколько часов выцвело, сгладилось, и Пашка, умом понимая правоту Артура, все-таки начал уже внутреннюю торговлю: а может, хватит? Почитал, и достаточно? Выучить наизусть эти красные строчки ни у кого на курсе не получается, даже Артур помнит только начало, он сам говорил…

В дверь постучали. Очкарик вскочил: он поймал наконец-то повод, чтобы оторваться от параграфа и хоть с кем-то завести разговор. Артур обернулся к двери, а Пашка снова вздохнул и склонился над книгой…

– Извините, а можно Павла?

Пашка дернулся и чуть не свалился со стула. В шаге за дверью стояла Ева, ее синие глаза казались очень яркими даже в полумраке, короткие жесткие волосы весело топорщились на макушке. Она не была похожа на сломленную, напуганную девочку – наоборот, в ее взгляде был вызов: да, шатаюсь по чужим комнатам, а что?

– Павла? – переспросил очкарик у двери, кажется немного разочарованный. Через плечо покосился на Пашку…

– Привет, Ева. – Артур поднялся из-за стола. – У меня там пирожки в холодильнике, если не сожрали еще. Проверим?

Он вышел в коридор, и послышался голос Евы, насмешливый и легкий, не то что днем: «Ты мне здорово помог сегодня… Но видок у тебя был неважный, когда ты оттуда выходил… Точно в порядке? Он меня даже похвалил, представляешь? Я думала, у него язык не поворачивается кого-то хвалить…»

Что-то любезно ответил Артур, и голоса отдалились. Сосед по комнате не отрываясь смотрел на Пашку, и свет трех настольных ламп отражался в очках.

– Она что, не видит разницы?! Вы же совсем не одинаковые!

Не видит, подумал Пашка с досадой. И тут же рассмеялся, удивляя соседа по комнате.

Увести сейчас девчонку – это так по-артуровски. Как в старые добрые времена, когда Артур брал на себя первое свидание, а потом уже выпускал Пашку, и девчонки принимали его как давнего знакомого, и Пашка меньше стеснялся. Правда, потом у них все равно ничего не клеилось, но Артур говорил: «Ты должен вести социальную жизнь…»

Ладно, Пашка почитает проклятый учебник хотя бы для вида, сегодня так надо. Он прочитает и сдаст проклятому Портнову его проклятый параграф. А завтра – завтра он снова встретится с Евой и снова заставит ее улыбаться. Анекдоты, что ли, повспоминать смешные?

Он одернул себя: анекдоты потом! Не для этого Артур взялся сегодня развлекать Еву; Пашка склонился над учебником, отвратительно-бессмысленные знаки полезли ему в глаза, болью отдались в ушах, но Пашка читал, читал…

«…Снял очки. Вытер слезы. Тихонько позвал: «Мать…» Бабушка, будто того и ожидая, выскочила на порог. Увидела Пашку и Артура. Попятилась.

– Бабушка, – хрипло заговорил Артур. – Мы… я тебя очень люблю. Пожалуйста…

Бабушка шагнула с крыльца, споткнулась и чуть не упала. Артур бросился вперед и подхватил ее, и она обняла его и повисла у него на плечах:

– Артурище…

Она никогда их не путала, ни…»

Буквы исчезли. Картинка, осветившаяся за рядом строк, погасла. Пашка вскочил, пугая очкарика и хомяка…

…И бросился на кухню, чтобы все рассказать Артуру. Но уже в дверях комнаты споткнулся и застрял: что он расскажет? Что у него было видение?!

– Что случилось? – тихо спросил очкарик.

Пашка помотал головой, давая понять, что ничего объяснить не может. Вернулся за стол, снова открыл параграф номер один на странице три, и настроение у него поменялось.

Видение? А если нет?!

Что еще умеет эта дурацкая книжка?

В ожидании Сашки Костя подрезал виноград у нее на балконе. Сашка никогда не занималась садовничеством, а между тем виноград разросся, лез в комнату, затенял окно, а кое-где, наоборот, засохшие стебли висели на живых лозах, как давние преступления на чьей-нибудь совести, и драматически портили картину.

Костя срезал засохшее, высвобождал живое, укреплял на резной балюстраде балкона. Сашка залюбовалась, так ловко это у него получалось. После встречи с тенью Ярослава у нее был спазм в горле, надо было помолчать и продышаться.

Костя закончил работу. Взял со стола свои черные очки.

– Виноград вроде не декоративный. Тут съедобное должно быть.

– Теневая сторона, – сказала Сашка. – Не успевают созреть.

– Рано говорить о чем-то, – невпопад ответил Костя. – Самое начало занятий…

– А я не собираюсь говорить.

Она обняла его. В ее власти сейчас было отрезать любую информацию, кроме этого прикосновения, запаха его кожи и виноградных листьев, отбросить и забыть все, и Ярослава Григорьева, и Фарита Коженникова. Изъявить любовь и заполнить любовью мир. И он хотел это – длинную секунду он надеялся, как тогда, на первом курсе.

Она разжала руки. Костя сразу отступил, понимая, что момент прошел и ничего больше не повторится.

Валя просыпался много раз за ночь: сначала хомяк решил опробовать новое колесо и оно загрохотало, как средневековая телега, везущая приговоренного на казнь. Артур застонал во сне и накрыл голову подушкой. Пашка сидел за учебником с таким видом, будто перед ним был увлекательнейший на свете детектив и нельзя было прерваться ни на минуту. Хомяк бежал.

Валя пометался над клеткой, вспоминая все, что ему говорили в зоомагазине. Ничего полезного не вспомнил. Нашел на подоконнике деревянную прищепку, оставшуюся от предыдущих жильцов, улучил момент и блокировал колесо. Грохот прекратился. Хомяк, возможно, разочаровался. Глупое животное, у него ведь есть пожизненное освобождение от физкультуры, сидел бы себе в домике и дрых. А Валя чудом получил привилегию – и так же внезапно ее потерял, и завтра придется вместе со всеми тащиться в спортзал…

Он заснул моментально и через несколько часов снова проснулся в холодном поту: ему приснилось, что мама пытается дозвониться домой, и соседям, и в учебную часть университета, и сотрудникам отца, и всем знакомым, пытаясь выяснить, куда девался сын. Валя вытащил телефон, о котором забыл почти на двое суток. В череде сообщений последнее было – от мамы…

…Отправленное четыре часа назад.

Валя прочитал длинное, подробное письмо. Мама описывала детали быта (прекрасно организованного) и схемы лечения-реабилитации для папы. Прислала фотографии. Отец в самом деле выглядел гораздо лучше, сидел в саду с попугаями, улыбался. Мама в письме благодарила Валю, что тот подробно рассказал о первых днях на факультете медицинской техники – так здорово описал и преподавателей, и товарищей, и даже девушек. И прекрасно, что соседка тетя Оля согласилась готовить ему домашнюю еду. Валя, конечно, взрослый и самостоятельный, он сам бы мог, но ведь он очень занят. Раньше студентов так не нагружали, а ведь это лучшие годы, надо еще отдыхать. Не хочет ли Валя пойти в кино в воскресенье, может быть, пригласить новых друзей?

Валя отмотал цепочку сообщений назад и нашел письма, отправленные маме с его телефона. На секунду засомневался: а не сам ли он их писал? Очень похоже – стиль его, шутки его… Будто реальность раздвоилась, будто на самом деле есть другой Валя, который учится сейчас на первом курсе, в родном городе, изучает химию, физику и основы здравоохранения, а соседка готовит ему домашнюю еду…

Он думал, что больше не уснет. Но стоило опустить голову на подушку, как Валя провалился в далекий весенний день, где ему было лет восемь, и они с папой пускали по лужам кораблики, и начинался дождь, ливень, готовый смыть остатки снега…

…Дождь колотил в окно, а форточка была приоткрыта, и Валя проснулся как раз вовремя, чтобы предотвратить потоп. Пашка спал, сидя за столом, лицом на страницах открытого учебника, и грохот дождя не будил его. Постель Артура пустовала. Валя запер форточку, взял тряпку из-под входной двери и вытер лужи, успевшие набежать на линолеум под окном.

Поглядел сквозь залитое водой стекло. Снаружи, на газоне у самого общежития, тесной группой стояли под дождем какие-то люди… девушки. И нет, не стояли. Они пинали кого-то, лежащего на земле.

– Эй, вы!

Стоило Вале выскочить под дождь, как очки сразу же запотели. Девчонки? Толпой?! Что за дичь такая? Не имело значения, кто с кем пил чай вчера на кухне и что потом произошло, главное, что Артура опять жестоко бьют, да что он такого мог сделать?!

– Эй, вы что творите?!

Они наконец-то услышали его и обернулись. Ни одного знакомого лица… так ему показалось в первую минуту, а потом он понял, что перед ним второкурсницы. Еще позавчера они все были странными калеками, а теперь казались игроками женской гандбольной команды – тем более что мокрые футболки и тренировочные штаны облегали тела, почти ничего не скрывая. Здоровенные, крепкие девушки стояли перед Валей, и глаза у них если и помутились, то только от злости.

А на растоптанной траве у их ног валялся не Артур. И вообще не парень. Это была тоже девчонка, она лежала, съежившись и прикрывая голову, и сквозь прорехи на модных джинсах проглядывали колени в ссадинах и синяках.

– Вы… что?!

Валя даже не подумал, что сейчас достанется и ему. Мир, конечно, не такой, каким кажется, но озверевшие девчонки, избивающие однокурсницу?!

Странно, но его потрясение обернулось холодным душем для тех, кого даже проливной дождь не мог привести в чувство. Глаза у девчонок прояснились. Они обменялись взглядами, непонятными для Вали.

– Пошел вон, очкарик, – неуверенно сказала одна, очень смуглая, с волосами, собранными в хвост. Дождевая вода текла у нее по лицу, впрочем, как у всех, и оттого казалось, что все плачут.

– Хватит, – осадила ее другая, рыжая, с потемневшими прядями, липнущими ко лбу. – Не поможет. Идем…

И первой пошла ко входу в общежитие, а за ней потянулись другие, не обращая внимания ни на Валю, ни на девчонку на траве. Валина майка к тому времени была полностью мокрой, и будь он культуристом – мог бы предстать в выигрышном свете.

– Как ты? – Он склонился над лежащей девчонкой. – Они ушли. Поднимайся. Простудишься.

Она лежала, ничего не слушая, под дождем, закрыв лицо руками.

Пашка проснулся оттого, что проклятый хомяк что-то уронил в своей клетке. А может, это порыв ветра загрохотал жестью? Пашка с трудом разогнулся, потирая след от книжного переплета на щеке, – и все вспомнил.

Смысл в этой книге. Смысл, за которым Пашка охотился всю ночь. Кусочек нормальной жизни, где были Артур и Пашка, и дед с бабушкой простили их, и все плохое было стерто, будто ластиком. Может, просто фантазия? Мечта? Но Пашка помнил почти дословно текст, что сам собой прочитался в книге. К кому с этим идти? К Портнову?!

Открылась дверь. Вошел Артур с полотенцем на плечах, очень озадаченный, хмурый. Потом вошла девчонка, Пашка мельком видел ее раньше. Она была вся мокрая, перепачканная землей и травой, будто упала в лужу. И за ней вошел Валентин, тоже мокрый, с очками в руках.

– Ты со второго курса? – Пашка не удивился и не стал даже здороваться. – Скажи, а что вы читаете в этом… Текстовом модуле? Я там вчера увидел слова… смысл! Как будто я внутри, в книге, и это происходит на самом деле! Ты же на втором курсе, ты должна знать!

– Паш, – тихо сказал Валентин. – Ее избили только что. Свои же однокурсницы.

Пашка присмотрелся. Да, и кто в этой комнате очкарик? У девчонки был подбит глаз и отекал с каждой секундой все больше. Кровь на губах и под носом. Ссадина на скуле. Как он сказал – свои же однокурсницы?!

– У нее может быть сотрясение, – дрогнувшим голосом продолжал Валентин. – Надо звонить в «скорую».

– Нет сотрясения, – тихо сказала девчонка.

Валентин сбросил вещи со своего стула и предложил ей сесть. Она сперва нащупала стул руками, будто слепая, потом осторожно уселась – боком, и стало видно, что одно плечо у нее выше другого и позвоночник странно перекошен. Уголок рта подергивался, а левый глаз немного косил.

– Да что же они с тобой сделали, – пробормотал потрясенный очкарик.

– Это не они, – все так же тихо, отрешенно сказала девушка. – Это Текстовые модули на первом курсе. Вот эти, что вы читаете.

В комнате сделалось тихо, только дождь все так же барабанил по стеклу да хомяк пытался раскачать заблокированное колесо. Пашка, не веря, кинул взгляд на свой учебник – и снова на гостью.

– Эти книжки меняют людей изнутри, – продолжала она ясным, ровным голосом. – Если хорошо учиться, потом становишься нормальным… внешне. Говорят, мы учились плохо.

– Я видел в душевой твоих однокурсников, – подал голос Артур. – Они еще вчера были… калеки, а сегодня… изменились.

– Потому что «сегодня»…

Девчонка вдруг разрыдалась так, что всем в комнате стало неловко. Валентин заметался, снял с вешалки полотенце:

– Алиса… Ну что ты… Пожалуйста…

– Сегодня, – прошептала сквозь слезы девчонка, которую звали, оказывается, Алиса, – для нас все время – сегодня. Один день повторяется. Я уже не помню, сколько раз. Мои однокурсники… Они за это время… справились. Смогли пройти деструкцию… собраться заново. Но никого не выпустят из кольца, пока работу не закончат все. Я последняя.

Адель исхудала, побледнела, заметно устала, тонкий макияж не мог скрыть припухлости под глазами.

– Отсев неизбежен. Если не отчислить ее сейчас, она все равно провалится на зимней сессии.

– Для начала признайте, – сказала Сашка, – что в мире, который я создала, студентов учить возможно.

– Признаю после экзамена, – отрезала Адель. – А еще лучше – после выпускного. А пока подпишите приказ об отчислении Алисы Остаповой и позвольте мне дальше заниматься своей работой!

– Такая подпись, – сказала Сашка, – станет свидетельством вашей педагогической непригодности.

– Александра Игоревна, – Адель слащаво улыбнулась, – вы сами с ней работали. Не помню прогресса после этого занятия.

– Я видела, как она почти справилась, и…

– Мне поставить ей «почти» в зачетку? – Адель прервала ее, грубо нарушив субординацию. Осознала это, поморщилась, заговорила снова, тоном ниже: – Результаты нынешнего второго курса можно считать безусловным успехом. Оказавшись в команде, где всех судят по последнему, они тянули друг друга и подгоняли друг друга. Но теперь всё. У этой девушки был шанс, она его упусти…

Сашка вышла за пределы человеческого тела. За пределы здания, за пределы Торпы. Увидела сверху земную поверхность, леса, реки, города – будто с борта самолета. Потом отодвинулась дальше, увидела планету на орбите желтого карлика, отодвинулась еще дальше. Оглянулась вокруг…

Смыслы изнашивались. Звезды гасли, исчезая сразу и в прошлом, и в будущем, и во всех потоках вероятности. Как будто со всех сторон наступала вода и гасила костры. Вместо развернутых многомерных конструкций возникали сперва простые фразы, потом бессвязные междометия, потом…

Сашка открыла глаза.

– …ла, – закончила свою реплику Адель. И сразу насторожилась: – Александра Игоревна… Всё в порядке?!

– Не всё, – медленно сказала Сашка. – Думаю, вы правы. Студенты второго курса должны выйти из кольца и учиться дальше. Эта девочка навсегда останется в сегодняшнем дне.

Первой парой была физкультура.

– У меня ведь освобождение, – сказал Валя близнецам.

Артур и Пашка понятия не имели, что вчера Александра Игоревна это освобождение отменила. И оба вздохнули с облегчением: как Валя прежде взял опеку над хомяком, так теперь – над полузнакомой избитой девушкой, которая говорит невероятные, тревожные вещи и которой вроде бы никто не обязан, – но если бросить ее сейчас в одиночестве, почувствуешь себя сволочью.

А Валя не бросит в одиночестве. У него есть привилегия – свободная пара.

И близнецы ушли на занятия. Как только за ними закрылась дверь, Валя пережил приступ страха: как он объяснит Александре Игоревне свой прогул? Чем придется за него расплачиваться?

Он сбегал на кухню за льдом для Алисы и по дороге точно восстановил в памяти слова Александры: «Ты снова будешь ходить на физру». Да, но она не назвала конкретной даты! Так он ей и скажет. И послушно будет ходить на физру – но только не сегодня…

Алиса стояла над клеткой и смотрела, как хомяк грызет свой корм. Вода с ее рваных джинсов собиралась лужами на линолеуме.

– Это твой хомяк?

– Да. – Валя протянул ей полиэтиленовый пакет со льдом. – А что?

Она о чем-то хотела спросить. О чем-то неприятном. Валя понял, что не хочет этого вопроса – и Алиса тоже не хочет, но вот уже открывает рот…

– Я его в зоомагазине купил, – быстро сказал Валя.

Она сразу передумала спрашивать. Ей почему-то сделалось легче, она даже попробовала улыбнуться.

– Ты приложи лед, – тараторил Валя. – Я однажды с велика так грохнулся… В травмпункте долго расспрашивали, кто мне вмазал по морде… Но вот чистая правда – с велика о скамейку. Лед – классное средство!

Алиса послушно, очень осторожно приложила лед к заплывшему глазу.

– Завтра с утра синяка не будет. А потом они, наверное, меня снова побьют. Это бесполезно, они и сами понимают. Так, злость сорвать…

– Слушай, – осторожно начал Валя, – а почему твои однокурсники тебе не помогут? Вместо того, чтобы мстить? Им же будет лучше.

– Они пытались. – Алиса отвернулась. – По-всякому. Ты думаешь, меня первую решили бить? Мы как только друг над другом не издевались… Все равно новый день наступает – и все сначала. Для всех вокруг это новый день, и только мы…

Она содрогнулась. Устало покачала головой:

– Нет, помогать пытались тоже. Те, кто первый сумел… пройти упражнения. Объясняли, рисовали что-то, на пальцах показывали. Но это невозможно…

– Давай я попробую, – выпалил Валя. – Что там невозможного?

Алиса вздохнула, будто удивляясь его глупости:

– Ну, вот простенькое. Первое упражнение из самого первого задачника. «Вообразите сферу, внешняя поверхность которой красная, а внутренняя белая. Не нарушая целостности, мысленно деформируйте сферу таким образом, чтобы внешняя поверхность оказалась внутри, а внутренняя – снаружи».

Валя задумался. Помолчал минуту. Алиса отстраненно смотрела в окно.

– Я так ненавижу дождь, – сказала тихо. – Он всегда.

– А тебе не кажется, что твои однокурсники… тупо врут? – тихо спросил Валя. – Я тоже сейчас могу сказать, что я эту сферу деформировал. Мысленно. Кто проверит?

– Ты первый курс, – по тому, как Алиса это сказала, Валя понял, что в глубине души она все-таки надеялась, как на чудо, что он сможет ей помочь. – Ты просто… ничего еще не знаешь.

– Знаю, – сказал Валя и вспомнил монеты, раскатившиеся по аудитории Портнова. – Слушай, а… преподаватели, они просто стоят и смотрят? Они же должны учить, они должны объяснять, а не…

Он запнулся. Алиса держала у лица пакет со льдом.

– Мы плохо учились на первом курсе. Я, наверное, хуже всех. Все случилось потому, что мы мало старались. Будет тебе наука – учись хорошо…

Валя некстати вспомнил, что прогуливает физкультуру, и по спине у него побежали противные мурашки.

Отправляясь в Торпу на каникулы (когда это было? сто лет назад?), Артур и Пашка не взяли, конечно, костюмов для спортзала, и ходить на физкультуру в Институте им пришлось в том, что досталось по скидке в местных «Спорттоварах». Артур взял черную футболку, Пашка – красную, а штаны и кеды пришлось купить одинаковые.

– Ее родители дантисты, – шепотом говорил Артур в раздевалке, завязывая шнурок. – Хотела быть педиатром… то есть родители хотели, а она не очень-то сопротивлялась. Но не прошла по баллам в медицинский. Как сюда попала – не говори с ней. Любимая музыка – готический рок…

– Какой? – глупо переспросил Пашка.

– Спроси, она обожает это обсуждать.

– Зачем ты мне…

– Это же ты вчера с ней пил чай на кухне. Забыл?

– Артур, – сказал Пашка после паузы. – Я хотел с тобой… поговорить. Я вчера читал Текстовый модуль…

Артур выслушал его и нахмурился. Пашка пожалел, что затеял этот разговор.

– Ты все придумал, – сказал Артур грустно. – Мне тоже что-то такое снится. Не огорчайся, Паш, но это просто… ты устал.

– Алиса сказала, что модуль меняет людей изнутри.

– Откуда какому-то модулю знать о наших бабушке и дедушке?!

Пашка сник. Все расспросы и поиски потеряли смысл, Артур был прав, а Пашка себя обманывал.

У выхода из раздевалки их ждала Ева, и выглядела она, надо сказать, прекрасно: синие глаза сияли, как у кинозвезды под сотнями фотовспышек, и даже макияж, неуместный в дождливое утро, не портил ее. Она шагнула навстречу, улыбаясь все с тем же веселым вызовом – жду, мол, а что такого, – и вдруг растерялась. Пашка увидел, как заметались ее глаза – перед ней стояли одинаковые ребята, один в черной футболке, другой в красной.

– Догоняй, Павел, – громко сказал Пашка Артуру. Тот посмотрел непонимающе. Пашка хлопнул его по плечу и пошел в спортзал, а за спиной с явным облегчением заговорила Ева:

– Привет, Пабло, ну и ливень с утра, мы с девчонками пришли под скатертью вместо зонта! Слушай, я в школе физру ненавидела, а тут, по ходу, это будет мой любимый предмет… прикольно, да?

– Построились, – сказал Дим Димыч с такой интонацией, с какой предлагают бесплатное мороженое на детских праздниках.

Артур и Пашка оказались в начале строя, как в начале списка – на этот раз по росту. Артур то и дело косился на Пашку с укоризной. Она же тебе нравится, говорил взгляд. Я же все устроил лучшим образом. Я старался ради тебя, а ты нас обоих поставил в идиотское положение!

Пашка злился на себя: Артур прав. Не надо было устраивать эту игру, не время и не место. Ева все узнает и подумает еще, что над ней нарочно поиздевались…

– Я вас поздравляю, – Дим Димыч поднял руки, как древний жрец, встречающий солнце, – с будущей недели у нас бассейн! Новый, отличный, современный, я сам себе завидую! Позаботьтесь, чтобы у всех были плавки, купальники, полотенца, шлепанцы, девушкам купальные шапочки…

Девушки начали обниматься прямо в строю, будто им не шапочки предложили, а короны принцесс.

– Сегодня я хотел позаниматься на воздухе, – продолжал Дим Димыч, – но из-за дождя останемся в зале. Хорошо, что у нас маленькая группа, идеальная для двух волейбольных команд… А где Шанин?

Он оглядел строй, будто ожидая, что очкарик спрятался у кого-то за спиной.

– У него освобождение, – сказал Пашка. И удивился – отчего это физрук забыл?

– Со вчерашнего дня у него нет освобождения, – сказал Дим Димыч огорченно. – Ну да ладно. Направо! Бегом марш! Григорьев, ты направляющий!

Пашка отметил, что физрук не назвал Артура по имени. Все знал, все видел, не захотел огорчать влюбленную Еву? Странно представить, что Дим Димыч, такой простой, добрый, деликатный… Как этот самый человек мог гонять очкарика, будто фельдфебель? Или в этом Институте два физрука и они близнецы?!

Уже на бегу Пашка подумал: очкарик сознательно, ради избитой девчонки, прогулял физкультуру. Он представляет, что ему за это будет? Или нет?

Валя проводил Алису в комнату на втором этаже. Обеих ее соседок, к счастью, не было дома.

– Я хотела переселиться, – говорила Алиса, переодеваясь за дверцей шкафа, пока Валя честно стоял спиной и таращился на дождь. – В общаге же есть места… Я перетаскивала вещи… Но просыпалась все равно здесь… Пока девчонки тоже не умели делать упражнения, мы были подруги, обнимались, плакали вместе. А потом у них получилось, у меня нет. Знаешь, я пыталась не спать по ночам, поймать этот… момент, когда начинается то же самое утро. Но все равно на рассвете опять все сначала…

На письменном столе у окна Валя увидел учебник «Упражнения, вторая ступень». Потертая, нетолстая книжка. Валя взял ее и открыл не задумываясь, и первое, что заметил, – страницы покоробились во многих местах, как если бы книгу читали под дождем, а потом просушили.

Не абракадабра, как в модуле. Просто задачи под номерами, убористым шрифтом, много, много задач: «Возьмите сферу, мысленно поместите ее в четырехмерное пространство, доведите число измерений до пяти, а потом сократите до двух…» Да ведь это слезы, подумал Валя. Над этим задачником плакали много и часто.

– Ты все равно ничего не поймешь, – сказала Алиса за его спиной.

Валя обернулся; Алиса стояла перед ним, с подбитым глазом и расцарапанной щекой, в сухих, целых джинсах и трикотажной куртке с ярким принтом из полузнакомого мультика.

– Мне надо идти. У меня индивидуальные в одиннадцать. Всегда. До самой смерти… у меня индивидуальные в одиннадцать.

Оказалось, что Алисин зонт взял кто-то из однокурсниц. «Это всегда так, – сказала Алиса. – Они всегда берут мой зонт». Валя сбегал к себе в комнату и отыскал в чемодане свой – почти новый.

– Жалко, что больше мы не встретимся, – невпопад сказала Алиса.

– Почему?!

– Когда сегодняшний день опять начнется, они будут бить меня в другом месте… наверное. Ты не увидишь. Ничего не узнаешь. Будешь заниматься своими делами.

– Подожди, – сказал Валя. – Но я-то не заперт в «сегодня»! Завтра у меня будет завтра!

Они остановились под жестяным козырьком, нависающим над входом в общежитие. С козырька сплошным потоком лилась вода.

– Может, и заперт. – Алиса грустно улыбнулась. – Но просто этого не помнишь. Каждый раз просыпаешься и думаешь, что это новый день наступил.

Валя почувствовал воду в ботинках. Ледяную, ледяную воду; Алиса увидела его реакцию и тут же пожалела о своих словах:

– Нет, конечно, у тебя не так. У тебя все будет по-другому. Ты учись хорошо. Мне говорили: ты сможешь, только учись…

– Пошли, – хрипло сказал Валя.

Расстояние от общаги до бокового входа в Институт они преодолели бегом – Алиса с зонтом, Валя под капюшоном. В вестибюле перед дверью была разложена толстая резиновая дорожка, уже пропитавшаяся водой. Уборщица разъезжала на большом полотере, затирая мокрые следы на паркете и мраморе, и ей было совершенно все равно, чему и как тут учат студентов.

Алиса вернула Вале его зонт и поплелась, будто приговоренная, по ступенькам вверх, прихрамывая и низко опустив голову. Глядя ей вслед, Вале захотелось видеть Александру Игоревну и сию секунду высказать ей в глаза все, что он думает об Институте и его методах; и Александра не заставила себя ждать – возникла почти на том же месте, что и вчера, у постамента конной статуи, будто вышла из-под лошадиного брюха.

– Ты надел линзы?

Валя мигнул. Странный вопрос. Да, сегодня он вынул из сумки контейнер и впервые в Торпе надел свои линзы. Потому что очки запотевают в такую погоду.

В линзах он видел немного по-другому. Подробнее. Или нет? Кажется, Александра Игоревна изменилась. Эти морщины у нее на переносице появились сегодня? Или раньше он просто их не замечал?

– Ты прогулял физру, – прохладно сообщила Александра.

– Не прогулял. – Он выдал заготовленную фразу. – Вы сказали, что я буду снова ходить на физкультуру. Я и буду на нее ходить, но…

– …Я не назвала точной даты, – оборвала она с отвращением. – Ты сообразительный мальчик, но со мной не надо играть. Сегодня тебе плохо придется, Валик.

Звук домашнего имени на ее губах сработал как спусковой крючок. Только что его трясло от холода – теперь сделалось жарко.

– В Торпе, – сказал он сквозь зубы, – никому не бывает хорошо. Вы не педагоги. Вы банда садистов. Вы никого и ничему не можете научить!

Выражение ее глаз чуть-чуть изменилось.

– Может быть, мир устроен не так, как мне кажется, – продолжал Валя, – но и не так, как кажется вам!

Похоже, ему удалось удивить ее.

– Мама никогда вас не любила, – выпалил Валя и почувствовал, как нагретый воздух дрожит перед лицом. – Вас вообще никто никогда не любил!

– Зайди к Дмитрию Дмитриевичу, – после очень короткой паузы сказала Александра. – Сейчас.

Минуту назад Сашка разговаривала с Физруком. Дождь хлестал в большие окна спортзала, загороженные изнутри решетками. Дима собирал волейбольные мячи, раскатившиеся по углам, затерявшиеся под скамейками, бросал через весь зал, неизменно попадая в большую круглую корзину.

– Тебе не понравится, что я скажу.

– Мне никогда не нравится, что ты говоришь, – отозвалась Сашка.

– Насколько я могу судить, близнецы…

Он сделал паузу, провоцируя ее эмоции. Эмоции пришли, но Сашка никак их не выказала.

– …Близнецы устроены так, чтобы поглощать друг друга. Выживет только один. Второй по ходу учебы будет демонтирован, разобран на запчасти и укрепит собой лидера. Сейчас ты можешь принимать решение, кто из них будет орудием Речи, а кто станет удобрением. Во время экзамена ты перестанешь чем-то управлять, все решит случай… или Великая Речь.

– Ты столько чуши наплел мне за время нашего знакомства, – выговорила Сашка, – что я не стану принимать это близко к сердцу.

– Как хочешь. – Он бросил в корзину последний мяч. – Надо же, льет с утра просто ужасно.

Потоки воды омывали окна снаружи. Чистые, как горный водопад. Торпа давно перестала быть промышленным городом.

А ведь он в первый раз дал мне понять, что у моих усилий может быть результат, подумала Сашка. До сих пор Физрук был уверен, что я затягиваю агонию. И ничего не выйдет. Что я по-прежнему убийца реальности. Что-то изменилось?

– Что изменилось? – спросила она вслух.

– Кстати, – сказал Физрук. – Уж сегодня ты позволишь мне сделать с твоим братом то, что я посчитаю нужным?

Путь по лестнице вверх дался Вале нелегко – он даже остановился два раза. Он не мог договориться сам с собой: что стало бы сейчас настоящим бунтом?

Уйти в общежитие, покормить хомяка и лечь спать? Но он ведь сегодня уже прогулял одну пару. Ставки должны повышаться.

Уехать из Торпы? На этой мысли Валя споткнулся о ступеньку и чуть не упал. Да, это был бы настоящий бунт. Но что, если потом он проснется в общаге, этим же самым утром, где девчонки под дождем будут бить Алису?

Вот же дурак: разговаривал с Александрой Игоревной и не сказал самого главного. Не сформулировал, не выложил в лицо. Проклятые слова: когда разговариваешь сам с собой, получается остро, хлестко, красноречиво. А когда посмотришь ей в глаза, вылетают невнятные ругательства, и все.

Хлюпая мокрыми ботинками, Валя прошел мимо раздевалок – в женской переговаривались, в мужской в основном молчали. В зале было пусто, чисто, ни души, и Валя подумал: а если сейчас просто уйти и сказать Александре Игоревне, что этого… Дмитрия Дмитриевича нет на месте?

– Тебя не узнать, – послышался знакомый голос из-за спины. – Линзы надел?

Физрук стоял на пороге тренерской комнаты. Мило улыбался, обнажив белые зубы, играя ямочками на щеках.

– Кеды есть? Кроссовки? Чешки хотя бы?

Валя помотал головой.

– Тогда босиком, – сказал Физрук. – Разувайся.

– Не буду, – сказал Валя, и ему не понравилось, как прозвучал его голос. Недостаточно твердо. Недостаточно уверенно. Тогда он улыбнулся, почти так же широко, как до того Физрук, и выдал спокойно, с ноткой иронии:

– У меня занятия через… шесть минут. Я же не пойду к Олегу Борисовичу босиком, правда?

Физрук что-то пробормотал себе под нос. Валя почувствовал мгновенное неудобство – будто мокрые ботинки в самом деле стали его тяготить.

Физрук взял волейбольный мяч из корзины. Мяч был отличный, Валя вспомнил, как они с отцом и его коллегами играли в волейбол – на пикнике, и как отец гордился, что у Вали получаются сильные и точные подачи…

Физрук подкинул мяч левой рукой и легко ударил правой. Мяч полетел через зал – и замер над горой гимнастических матов. Валя моргнул; мяч висел в воздухе. За окном висел дождь. Замерла пленка воды, бегущей по стеклам.

– Двести приседаний, – сказал Физрук. – Двести отжиманий от пола. Отработаешь – пойдешь на занятия к Олегу Борисовичу, через шесть минут.

Валя стоял, оцепенев. Во всем зале двигался только Физрук – он прохаживался, на ходу разминая плечи, потягиваясь, поднимаясь на носки и снова опускаясь на пятки. Кроссовки у него были белые, как нетронутый снег на далекой горной вершине.

– А я же думал, вы человек, – тихо и укоризненно сказал Валя. – Просто… лицемерный.

– А я лицемерный не-человек, – рассеянно отозвался Физрук. – Ни с кем на курсе не обсуждай меня, пожалуйста. Им это еще рано.

– А мне уже поздно? – Валя почувствовал себя ужасно обиженным. Как маленький ребенок. Он столько сил потратил на свой бунт, но бунтовать против такой Торпы…

– Если тебе нужна уступка, – сказал Физрук, – то вот она: можешь не снимать ботинки. И можешь сам выбирать, с отжиманий начать или с приседаний.

Сашка могла умыть руки и поручить Адели самостоятельно разбираться с Алисой Остаповой. Следовало так и сделать, у Сашки множество других забот: Речь разрушается. Реальность съеживается, как шкурка в огне. Но раз Сашка приняла людоедское решение – ей его и выполнять.

Алиса останется во временном кольце – одна. Однокурсники будут жить дальше, листать календарь, интересоваться прогнозом погоды на завтра. Когда-то Сашка болталась в кольце времени, но даже там, внутри, оставался смысл. Это не была тюрьма – это был тренажер. Преподаватели добивались результатов – и добились. Была надежда вырваться – и Сашка вырвалась.

Алиса останется проживать свой единственный день среди людей, не имеющих понятия о временной петле. Уверенных, что завтра будет завтра. Алиса сможет сесть в самолет, уехать на поезде или даже прыгнуть с крыши, но утром проснется в общаге и две соседки по комнате заведут все тот же повторяющийся разговор. И никакого смысла не будет в этой карусели. И никакого выхода.

Сашка поднялась на четвертый этаж.

Алиса, ожидая одиннадцати, маялась в коридоре. Ее избили сегодня утром, половина лица отекла, глаз закрылся. По крайней мере, подумала Сашка, бить ее больше не будут – не станет причины. Она потеряется в прошлом, сперва научится притворяться, а потом сойдет с ума…

Адель сидела за преподавательским столом, запах ее духов был теплее и мягче в этот дождливый день.

– Адель Викторовна, – сказала Сашка, – вы свободны на ближайшие двадцать минут. Я сама позанимаюсь с этой девушкой.

Впервые в жизни Адель не стала спорить. Встала, подхватила сумку, кивнула, не глядя Сашке в глаза:

– Спасибо.

Сашка автоматически отметила, что Адель сентиментальна. При всей своей показной жесткости. Адель понимает, что не отчислить Алису сейчас – невозможно. Но пусть это сделает Сашка.

…Двадцать пять. Двадцать шесть. Двадцать семь. Валя начал с приседаний; в прошлый раз он добрался до ста, и то мышцы чуть не лопнули. В этот раз ему не вытянуть и пятидесяти.

– Поменяй вектор воли, – говорил Физрук, расхаживая по залу, а мяч все так же висел в воздухе, и дождь все так же висел за окном, и было страшно тихо – только шаги по деревянному покрытию зала, только голос, спокойный и даже приятельский. – Направь свою волю на действие. А не на сопротивление.

Валя скрипнул зубами. Разогнул колени – двадцать девять…

– Смысл – это проекция воли на область ее применения. Отыщи правильный вектор, и твои действия наполнятся смыслом.

«Я не могу» – эти слова заполняли его рот и мешали дышать. Слова были будто кляп, и Валя откуда-то знал, что никогда их не произнесет.

Тридцать! Тридцать один! Вообразите сферу, внешняя поверхность которой красная, а внутренняя белая…

И сфера вдруг открылась его глазам. Она висела в воздухе, как мяч, но находилась вовсе не в спортзале. Валя мог отлично ее видеть – насквозь. Внутренняя поверхность белая… А снаружи она красная, как закатное солнце…

«Не нарушая целостности, мысленно деформируйте сферу таким образом, чтобы внешняя поверхность оказалась внутри, а внутренняя – снаружи».

Семьдесят пять. Восемьдесят. Валя не чувствовал ног. Там, где были его колени, бедра, голени, теперь помещалась боль, будто Валю окунули в кипящее олово. Зато перед глазами у него по-прежнему висела сфера – совершенная, как пропуск в прекрасный мир. И у Вали была власть над этой штукой.

И он мысленно вывернул сферу, не повредив ее нежной тонкой оболочки. Это было как глоток воды после длинной жажды, как первый весенний день после долгой и душной зимы. Сфера сделалась похожей на луну – белая, а солнце светило внутри.

Вале показалось, что он был парализован всю жизнь, а теперь встал и пошел. Но и эта странная сфера радовалась вместе с ним – пульсируя, она изменила очертания, разделилась, бросая вызов, и Валя почувствовал сладкую жуть – неужели и такое возможно?!

– Алиса, я знаю, что вам трудно. Но мне тоже нелегко, поверьте. Если все ваши однокурсники смогли пройти этот курс упражнений, то и вы тоже можете. Почему, как вы считаете, у вас не получается?

– Я плохо училась на первом курсе, – повторила девчонка, будто раскаяние могло спасти ее.

– Но ведь теперь у вас было время, много времени, и вы честно старались. Почему не выходит?

– Я бездарная…

Алиса вдруг выпрямила спину и поглядела на Сашку, осененная идеей:

– Я бездарная! Отчислите меня из Института!

Сашка отвела глаза, чтобы не видеть ее надежды.

– Пробуем еще раз, – сказала вслух. И добавила про себя: «В последний».

Девчонка съежилась. Ее надежда ушла, остались беспомощность, усталость и боль в избитом теле. А Сашке снова привиделось, как там, внутри, умирает от жажды ребенок над кувшином, полным свежей воды.

…Сто восемнадцать. Валя сам не понимал, как его мышцы еще могут сокращаться. Но была несомненная, точнейшая связь между физическим усилием, мышечной болью и картинами, которые ему открывались.

Вот перед ним две сферы. Вот они, не деформируясь, просачиваются в точку, заданную на плоскости. Вот большая помещается внутри малой, их объемы не изменились. Эти сферы нельзя нарисовать или смоделировать, их можно только увидеть внутренним зрением. Сто шестьдесят один…

…Почему Алиса отталкивает от себя эти упражнения, это же ключ, это смысл, это свобода и удовольствие! Надо просто почувствовать вектор… направить волю на действие, а не…

Воспоминание об Алисе выкинуло Валю из измененного пространства. На счете «сто девяносто восемь» он упал и ноги отнялись.

Девчонка дернулась, как от удара током. Внутри нее, там, где болталось в первобытном бульоне непрозвучавшее Слово, вдруг сдвинулись слои и пласты, поменялись оси координат. Фрагменты информации потянулись друг к другу и встали на место, будто части вправленного сустава. Умирающий от жажды, оглушенный слепой ребенок дотянулся до кувшина, коснулся губами горлышка и стал пить, утоляя жажду, получая глоток, еще, еще…

Алиса сидела с закрытыми глазами, и веки подрагивали. В системе открылся забитый прежде, заваленный информационный канал, и девчонка получала теперь цепочки смыслов вне человеческого опыта.

Сашка откинулась на спинку стула и замерла, не смея пошевелиться.

Волейбольный мяч шлепнулся на гору гимнастических матов. Дождь загрохотал по козырькам снаружи, полились потоки воды. Валя застонал и сел на полу. Белые кроссовки Физрука, казалось, светились в дождевом полумраке.

Валя взялся за голову. Чувство было такое, что он чуть не прыгнул с очень высокой крыши. Или прыгнул? Или потерял нечто очень ценное и не может даже вспомнить… или, наоборот, что-то нашел?!

– Сто девяносто восемь, – сказал Физрук. – Еще два. И пойдешь на занятия к Олегу Борисовичу.

Валя встал, почти не чувствуя ног. Изобразил два приседания, нарушая все правила, – просто дернулся пару раз, еле-еле сгибая колени. Физрук не стал придираться. До начала пары с Портновым оставалось две с половиной минуты.

– Я… видел…

– Я знаю, что ты видел. – Физрук кивнул. – Я уже миллион лет не встречал студента, способного просто сделать то, что ему говорят… За тобой остаются отжимания, сдашь в другой день. Не беспокойся, я ничего не забываю.

Странный звук пронесся по зданию института снизу, из вестибюля. Валя вздрогнул: это был многоголосый вой…

Вой радости, такой, что кровь в жилах стынет.

– Сели, группа «А», и открыли книги. Шанин, вас тоже касается. Второй курс будет сегодня шуметь, им это позволено в честь исключительного события… А вас я прошу тренировать ухо на слово «зачет». И не нарываться на меры, через которые пришлось пройти второму курсу.

Ева, усаживаясь на свое место, оглянулась. Пашка мысленно взмолился: ну узнай же, наконец! С кем ты встретилась перед занятием? С кем пила чай на кухне? Но Ева мигнула тонко подкрашенными ресницами и снова обернулась к доске.

Разочарование придало Пашке храбрости, и он поднял руку.

– Да, Григорьев? – спросил Портнов таким голосом, что любой здравомыслящий студент тут же бы ответил: «Ничего, извините».

– Олег Борисович, – Пашка на всякий случай подсмотрел в тетрадь, чтобы наверняка не ошибиться с именем-отчеством, – а в Текстовом модуле можно прочитать какое-то… типа… – Он запнулся. – Что-то вроде… ну… будто кусок из…

Он снова запнулся, понимая, что сформулировать не может. Снаружи, за стенами аудитории, стихал гомон, хлопала входная дверь – похоже, второкурсников отпустили пораньше.

Группа «А», вывернув шеи, глядела теперь на Пашку, и только Ева упрямо показывала ежистый затылок.

Портнов сдвинул очки на кончик носа. Пашка подобрался. Портнов смотрел на него с огромным интересом – как на пойманную экзотическую бабочку.

– На индивидуальных, – сказал он наконец, – мы с вами об этом поговорим… Группа «А», параграф второй, за работу.

Вечером в общаге едва не обвалился потолок. Второкурсники праздновали выход из круга времени и наступление следующего дня. Алиса сидела во главе стола, и те же девчонки, что утром били ее ногами, теперь тащили ей бутерброды и выпивку, но когда Валя через двадцать минут заглянул на кухню – Алисы за столом уже не было.

Он поднялся в ее комнату на втором этаже. Дверь болталась, незапертая. Алиса лежала на своей кровати лицом вниз.

– Это я, – прошептал Валя с порога, не решаясь ни войти без приглашения, ни потихоньку убраться восвояси. – Спишь?

За окном шел дождь и горел фонарь, и казалось, по всей комнате ползают капли. В полутьме Алиса пошевелилась, встала, подошла к Вале и затащила его в комнату. Поцеловала в губы и так, не прерывая поцелуя, начала снимать с себя блузку и расстегивать лифчик.

Не то она насмотрелась кино. Не то у нее были до Вали десятки парней. Не то она сошла с ума от всех своих испытаний. Валя был слишком неопытен, чтобы понять, что прячется за ее диким напором. В его жизни так много случилось сегодня, он хотел поговорить о сфере, снаружи красной, а внутри белой…

Но невозможно разговаривать, когда у тебя во рту чужой язык!

Валя вырвался, кажется, даже оттолкнул ее. Кажется, даже грубо.

– Я хочу быть человеком, понимаешь? – хрипло сказала Алиса. – Мне страшно вот так, понимаешь?!

Валя испугался, что она снова на него набросится, но Алиса махнула рукой и отвернулась:

– Всё. Уходи.

– Бросим монету? – странным, виноватым голосом предложил Артур. И вытащил из кармана обыкновенную монетку, не золотую, просто мелочь.

В общежитии тряслись полы и звенели окна. Второй курс, кажется, поголовно сошел с ума. Первокурсники частью спрятались, а частью растворились в безумной тусовке.

– Это же не настоящее свидание, – быстро сказал Артур, оценивая Пашкину реакцию. – Это… в кафе посидеть по-дружески. Ну что ты так смотришь? Ладно, иди сам, я пошутил. Иди. – И Артур тяжело опустился на свою кровать.

– Да нет, – пробормотал Пашка. – Ты не так понял.

– Все я правильно понял. Я в тот раз, вечером, думал, что просто поболтаю с ней, пока ты учишься. А она… – Артур сокрушенно покачал головой. – Я не прав, она же к тебе пришла, тебя позвала… Иди, она ждет. Она же не виновата…

– …Что нас двое?

Пашка тут же прикусил язык. Ну вот, лишь бы ляпнуть.

Ему вспомнился выпускной в детском саду. Верстальщик, готовивший альбом, решил, что одного мальчика по ошибке сфотографировали дважды, и фото Пашки выкинул, оставив на странице альбома только Артура. Пашка почти не расстроился, но вот мама ужасно огорчилась. Ужасно…

– Слушай, – сказал Пашка быстро, желая поскорее проехать неприятный момент. – Иди к ней и признайся, как тебя зовут. И посмотри, что она скажет. Может быть, она скажет – ура, я так и думала, как хорошо, что ты Артур…

– Но она же влюбилась в тебя!

– А может, в тебя? Когда вы пили чай на кухне? Может, именно ты ей нужен, просто она не знает?

Артур секунду обдумывал его слова, решал и сомневался. Второкурсники за стеной нестройно орали под музыку.

– Ты уверен? – наконец спросил Артур.

– Иди, – отозвался Пашка. – Она врать не станет – если что-то не понравится, может и по морде выписать. Так что будь готов…

Артур просиял. Пашка давно уже не видел его таким веселым, таким свободным; крепко пожав Пашке руку, Артур быстро натянул лучший свитер, накинул куртку и вышел в грохот и пение общаги, и Пашка остался в комнате один. Горела лампа на столе, под лампой лежал Текстовый модуль, и возился в клетке хомяк.

Что скажет Ева, когда Артур признается в розыгрыше? Да какая ей разница, подумал Пашка с неожиданным раздражением. Она ведь все равно не различает нас, как тот верстальщик!

Пашка открыл параграф номер два. Он уже брался за него, но малодушно отложил на вечер. И вот опять – читать невозможно, лязг непроизносимых строчек сплетается с грохотом и визгом за стеной, и непонятно, что…

«…Снял очки. Вытер слезы. Тихонько позвал: «Мать…» Бабушка, будто того и ожидая, выскочила на порог, на ней было домашнее синее платье и кухонный передник.

Она увидела Пашку и Артура. Попятилась.

– Бабушка, – хрипло заговорил Артур. – Мы тебя любим. Мы оба любим тебя, и дедушку, и папу, и маму. Прости нас, пожалуйста.

Бабушка шагнула с крыльца, споткнулась и чуть не упала. Артур бросился вперед и подхватил ее, и она обняла его и повисла у него на плечах:

– Артурище…

Она никогда их не путала, никогда, с рождения, кто угодно мог перепутать, но бабушка…»

Пашка открыл глаза.

Прошло два часа – так утверждал электронный будильник. Где-то в общаге еще рокотала музыка, тихо, басовито, утробно. Ни единого разборчивого слова не было в параграфе номер два, только абракадабра.

В полночь второкурсники, высыпав во двор, тянули руки к небу и орали в экстазе, как безумные заклинатели погоды:

– Дождь прекратился! Больше нет дождя!

Одновременно вернулись Артур и Валентин. Очкарик без очков казался другим человеком, и был очень задумчив, и молча принялся кормить хомяка. Ботинки его совсем промокли – видно, долго бродил где-то по лужам.

– Я так и не признался ей, – сказал Артур. – Сидели болтали, хорошо на душе, люди кругом… Потом поцеловались в подворотне…

Очкарик быстро посмотрел на него – будто хотел о чем-то спросить, но удержался.

– Паш, ну что же теперь делать, – с болью в голосе сказал Артур. – Теперь она точно твоя. Я уже не признаюсь. Не смогу.

Пашка чувствовал себя странно раздвоенным. Целоваться с Евой после того, как та целовалась с Артуром… Ну, допустим, Ева-то уверена, что это был он, Пашка. Допустим, Ева сейчас в своей комнате, совсем рядом, и можно постучать к ней в дверь, и она наверняка выйдет, а в общаге тихо и темно. Но… какое это имеет значение, если в книжке с нечитаемым текстом повторяется и повторяется фрагмент, где бабушка с дедушкой их простили?

– Ты чего? – Артур подумал, что Пашка ревнует.

– Ничего. – Пашка проглотил свои объяснения, как пригоршню горьких таблеток. – Давай спать.

Дождь прекратился в полночь, и почти сразу вышла луна. Топился камин: ужасно сыро было этим вечером и по-осеннему холодно, и очень кстати, потому что Сашке нужен был огонь. Много часов она рисовала свои автопортреты – и получались они объемными и подвижными и норовили вытечь с листа бумаги, и тогда Сашка жгла их в камине.

Великая Речь менялась, уступая грамматической реформе. В мир без страха Сашка запустила страх, дозированный, точный, чтобы вернуть студентам способность вырастать в Слова. Но дозированный страх норовит сбежать, как молоко с конфорки, и смрадом горелой органики испоганить Сашке весь ее замысел.

Она решилась оставить девочку Алису во временной петле навсегда. Такие решения не проходят бесследно – и Сашка изменилась. Вот он, след метаморфозы.

В изъявительном наклонении девушка Алиса выжила… пока. Если бы Валя не установил с ней эмоциональную связь, не запустил процесс, не показал, как делать упражнения, – инстинктивно, сам не понимая, что происходит… В условном наклонении – «если бы» – Алиса навсегда осталась во вчерашнем дне.

Из-под Сашкиного карандаша выходила картинка, похожая на пачкотню детсадовца, но четырехмерная, с уклоном в пятое измерение. Легонько треснуло стекло в балконной двери. Не закончив работу, Сашка опустила листок в камин.

Фарит был прав… во многом, но кое в чем ошибался. Если бы он был прав во всем, от Сашки не осталось бы сейчас ни воспоминания, ни буквы, ни молекулы, а самолеты бы падали, дети тонули, люди убивали друг друга миллионами…

Может быть, это и есть единственно возможная реальность?

Легко постучали в дверь. Костя никогда не входил без стука.

– Привет, – сказала Сашка. Она даже не стала скрывать свою радость; ей надо было с кем-то поговорить – не с Физруком, не с Аделью и даже не с Портновым, который, конечно, все понимает, но человеком никогда не был.

Костя перешагнул порог, в руках у него были пакеты с логотипом ресторана. Не из Торпы, насколько Сашка могла судить.

– Палтус, – сказал Костя. – Очень вкусный. Будешь?

– Спасибо, – сказала Сашка, имея в виду, конечно, не рыбу. Поворошила пепел в камине, чтобы последний лист бумаги хорошо и полностью прогорел. – Я тут занимаюсь… разбором полетов.

И она начала говорить, а он слушал. Наверняка он знал все или почти все, но Сашке важно было выговориться – сформулировать и заново пережить важные вещи.

– …Та часть меня, осколок, проекция, которую я оставила Валечке, развивается быстрее, чем позволяет материя. Валя – химера, внутри обыкновенного мальчика формируется Слово необычной силы. И я теперь не знаю, за что хвататься раньше – стабилизировать Валю или спасать близнецов.

– Спасать?

– Я не собираюсь жертвовать одним ради другого. Я не для того создавала наш мир.

– А для чего? – мягко спросил Костя. Нет, он не издевался. Он помогал ей, и она была благодарна.

– Я убийца реальности. – Сашка вымыла руки, села за стол и разорвала теплую упаковочную фольгу, будто иллюстрируя, как свирепо она расправилась с прежним миром. – Убийца той реальности, где близнецы могли пожрать друг друга прямо в чреве матери. Многоплодная беременность? Ресурс ограничен, выживет сильнейший…

– Что конкретно тебе нужно от близнецов Григорьевых? – Костя уселся напротив. Тянулась ночь, догорал камин, небо снаружи было уже почти ясное, и луна светила в полную силу.

– Мне нужно, чтобы они направили меня… туда.

Сашке привиделся свет в черноте и тень самолета – вне пространства, вне времени.

– «Туда», – повторил Костя задумчиво. – Тебе нужно наречие направления, Самохина. Сильное, сильное наречие.

Сашка поднялась и подкинула полено в камин. Огонь сперва притих, будто обалдев от щедрой подачки, а потом залопотал с удовольствием и охватил сухую деревяшку.

– Ты думаешь, я этого не понимаю? – спросила Сашка, глядя на огонь.

Костя смутился:

– Извини, Пароль.

Сашка грустно улыбнулась:

– Мне страшно смотреть на себя в зеркало, Костя. Я знаю, что делаю и что еще придется сделать. Сегодня мой брат заявил мне, что мама меня не любила и никто не любил…

– Он хотел тебя укусить, – мягко сказал Костя. – От страха. А твоя мама и сейчас тебя любит.

– Нет. – Сашка покачала головой. – То была другая история, другое время, другая девочка. А ты… меня любил?

– Ты прекрасно знаешь, – Костя улыбнулся. – Все, что было когда-то моей жизнью, и все мое грамматическое существование… отражает тебя, заполнено и сформировано тобой и было бы совершенно другим, если бы мы не встретились.

Сашка посмотрела внутрь себя. Костя был прав, и она знала это раньше. Никак не оценивала, просто знала.

– Следующим ходом я должна попросить у тебя прощения, – пробормотала себе под нос.

Костя помотал головой. Губами снял с вилки белый, истекающий паром ломтик рыбы, прищурился от удовольствия, проглотил. Сашка смотрела, как аппетитно он трапезничает, и сама наконец начала понемногу есть – правда, не чувствуя вкуса.

– Можно тебя кое о чем спросить? – осторожно заговорил Костя.

Сашка насторожилась. Кивнула.

– Твоя любовь к твоему пилоту, – он чуть запнулся, – была сконструирована? Если да, то кем, тобой или… тем, кого мы договорились не поминать?

– Что такое верификация, Костя? – спросила Сашка после длинной паузы.

– Эмпирическое подтверждение теоретических положений науки путем «возвращения» к наглядному уровню познания, когда идеальный характер абстракций игнорируется и они отождествляются с наблюдаемыми объектами, – ответил он без удивления.

– Может быть, любовь к Ярославу и была когда-то кем-то сконструирована. Для решения неких грамматических задач. Но верификация моей любви – это самолет, который садится в грозу и остается цел, хотя должен был разбиться. И это мир, который я создала, и он существует… пока. И я сохраню его. Даже если придется измениться.

Четвертого сентября Ева постучала к ним в комнату со своей обычной хулиганской улыбкой и прической как у очень напуганного ежика. Артур не поднял головы от книги, зато Пашка встал и вышел в коридор.

К сожалению, у разговора оказались свидетели – соседки Евы по комнате и еще второкурсник, который тащил из кухни горячую кастрюлю в полотенце. Пашка не хотел бы сторонних ушей, но Ева сама, поддерживая имидж «отчаянной девчонки», положила ему руки на плечи и улыбнулась, словно наедине. Пашке ничего не стоило обнять ее в ответ – раз уж такие правила она устанавливает.

– Останемся друзьями, – сказал Пашка. Ева сперва не поняла, все еще улыбалась, глядела Пашке в глаза доверчиво, как веселый щенок. Ее соседки по комнате делали вид, что не могут справиться с дверным замком, а второкурсник чуть не выронил свою кастрюлю.

Тогда Пашка очень осторожно и очень решительно высвободился:

– Останемся друзьями. Так много учебы… нет времени ни на что.

И больше не стал на нее смотреть и не стал разговаривать, а ушел обратно в комнату и запер дверь на защелку. Артур больше не сидел над книгой, он стоял у окна, опершись кулаками на подоконник.

– Ну зачем?! – спросил он тихо, не глядя на Пашку. – Зачем – с ней – так?!

– Затем, что девчонок много, а брат у меня один, – сказал Пашка, чувствуя, как от этих слов накапливается горечь во рту.

С тех пор прошло полтора месяца, а они с Евой не сказали друг другу ни слова. Ни полслова.

В бассейне отражались лампы дневного света. Отблески разбивались в мелких волнах и складывались, как стекляшки в калейдоскопе. Валя видел их почему-то цветными.

Он сфокусировал взгляд, с новым любопытством разглядывая своих однокурсников. Свет ли в бассейне был тому виной, или брызги, или теплый пар, пробивавшийся из вентиляционных отдушин, – но Вале показалось, что в воде плещутся не люди, а тени… Тени чего?

Вале показалось, что он сейчас свалится в бассейн, но не так, как раньше – с брызгами и плеском. Что он сам сделается бассейном, не растворится в воде – но станет водой, присвоит эти блики и тогда уже поймет их природу, а для этого надо всего лишь мысленно деформировать четырехмерный объект, и…

Резкий свист, от которого уши закладывает.

– Валентин, все в порядке?

Опомнившись, Валя разглядел сперва свисток на цепочке, потом мощные грудные мышцы под футболкой, потом сообразил, что рядом стоит Физрук. А еще потом Валя увидел, что плеск и движение в бассейне остановились, что на него отовсюду смотрят, вопросительно и с беспокойством. Это были однокурсники, а никакие не тени, – худые и толстые, в силиконовых шапочках или с мокрыми короткими волосами, Эрвин рыжий, Самвел с полоской юношеских усов, Стефа в веснушках, Тоня Макарова, широкоплечая, как гребчиха, а всего двадцать четыре человека, потому что группы «А» и «Б» занимаются в бассейне вместе.

Валин взгляд упал на круглые часы на стене. С момента, когда он задумался, глядя на воду, прошло двадцать минут.

– Двадцать минут до конца занятия, работаем! – весело закричал Физрук, и голос его раскатился под сводами бассейна, огромного, будто вокзал. Снова потянулись пловцы по дорожкам и взлетел оранжевый мяч на площадке водного поло.

– Контроль, – негромко сказал Физрук Вале. – Вы уже слышали такое слово?

– Да, – пробормотал Валя, отводя взгляд от играющей, гипнотизирующей воды в бассейне.

– Проплывите хоть по-собачьи, – доверительно попросил Физрук. – Мы же не нормативы здесь сдаем. Нас интересует позитивный настрой и общее оздоровление!

Он говорил сейчас с Валей как с любым другим первокурсником – будто старший брат, не строгий, понимающий, заботливый. Не зря на курсе все так его любят…

Кроме разве что Вали. И близнецов Григорьевых, которые относятся к нему настороженно.

Вот они, близнецы, стоят у стенки бассейна, на мелком месте, где вода чуть выше пояса. Стоят и разговаривают, точнее, спорят, что редко бывает: Паша горячо убеждает, Артур то и дело хочет возразить, но Паша не дает ему вставить и слова, и Артур закипает все больше. Но Ева Данилова проплывает мимо неуклюжим кролем, разбрасывая брызги, и братья Григорьевы вдруг забывают свой спор – и смотрят на Еву, а она, низко опустив голову, смотрит на дно бассейна. «Вообразите четырехмерный объект, чьей проекцией является импульс…»

– Стоп, – тихо сказал Физрук. – Что я сейчас сказал, Валентин?

– Позитивный настрой и общее оздоровление, – пробормотал Валя и шагнул к лесенке, ведущей в воду. Физрук положил ладонь на его голое плечо – вполне естественным жестом тренера, но Валя вздрогнул.

– Вы должны чувствовать свое тело, – негромко сказал Физрук. – Когда оно начнет меняться – вы должны его контролировать, а не оно вас.

– Я контролирую.

– Нет. Вы сейчас вообще не понимаете, о чем я говорю. Вы растете как понятие, оставаясь при этом человеком…

Вале вспомнилась Алиса: «Я хочу быть человеком… Мне страшно вот так, понимаешь?!» И от этого воспоминания мороз продрал по голой коже.

– Пока вы материальны, – продолжал Физрук, – ваше тело должно работать и развиваться, как тело всякого юноши… И, кстати, оглянитесь вокруг. Вы популярны у девушек. Обратите внимание.

– Я?!

Алиса замерла за столиком в дальнем углу, уставившись перед собой стеклянными глазами. Валя подошел и сел рядом. Обед заканчивался, и повариха с раздатчицей нетерпеливо ждали, чтобы закрыть столовую до ужина.

Алиса мигнула. Посмотрела сперва на остывший бульон в тарелке перед собой, потом на Валю, будто пытаясь понять – не мерещится ли ей, не абстракция ли это прямиком из задачи?

– Все в порядке. – Он улыбнулся. – Упражнения?

– Да. – Она тронула ложкой бульон. – Остыло все. Ты обедал?

– Съел пару пирожков.

– Надо есть первое, – сообщила Алиса и покраснела. И начала хлебать взявшийся пленкой бульон, не поднимая глаз.

– Все нормально, – повторил Валя. – Я просто хотел спросить, как у тебя дела. Ты…

Валя запнулся. Он хотел спросить, удалось ли Алисе преодолеть свой страх, и чувствует ли она себя человеком, и не в обиде ли на Валю. И в идеале, конечно, попросить прощения за бестактность тогда, в комнате, и убедить Алису, что не думает о ней плохо, что все понимает, просто… как бы подобрать слова…

Он не выдавил больше ни звука, но этого и не потребовалось. Алиса вдруг заулыбалась, будто он удачно поздравил ее с днем рождения.

– Да отлично вообще! Я теперь вообще звезда на курсе! Адель Викторовна меня хвалит при всех! Ничего страшного нет в этих упражнениях и вообще в Институте, вот когда мы получим дипломы, нам все еще завидовать будут!

Она посерьезнела и вздохнула:

– Я тебя встречала почти каждый день. В холле, потом в общаге, потом как-то на улице. Ты стоял и… ну, как это бывает, когда человек смотрит и видит свою задачу. Я тебе говорила: «Привет», но ты не слышал.

– Я работал, – сказал Валя виновато. – Я у нас на курсе тоже вроде как… звезда. Портнов мне выдал задачник по программе второго и сказал, что, если я буду так же учиться, он мне поставит зачет автоматом.

– Ого. – Алиса посмотрела с уважением. – Слушай, про тебя вообще-то говорят, что ты… очень продвинутый. Не то чтобы я слушала разные сплетни…

И она покраснела больше. Валя невесть почему разволновался, будто речь шла вовсе не об успехах в учебе.

– А может, они возьмут и переведут тебя к нам на курс? – с надеждой спросила Алиса. – Экстерном?

Листопад начался, когда совсем стемнело – будто по команде, будто на заказ. Окраины Торпы были залиты темнотой, осенними чернилами, а сверху сияли звезды, как ошпаренные.

Листья кружились над водой, над мостом, в свете единственного здесь фонаря. Река стояла, полноводная после прежних дождей, и от пляжа осталась узкая полоска.

– Завтра, – сказал Пашка.

Артур грыз губы.

– Завтра будет яркое солнце, – продолжал Пашка. – И листья. Как в том тексте, который я читаю.

Артур готов был сдаться. Но не до конца, не совсем, что-то должно случиться, чтобы брат поддался наконец. Сколько в нем упрямства, в Артуре. И сколько страха.

– Мы пойдем утром, – сказал Пашка. – Выпьем чай, съедим по бублику…

Они уже шагали от реки обратно к городу, по улице Мира, потом по Сакко и Ванцетти. Листья кружились над брусчаткой. Здесь уже горели фонари, но и звезды не думали сдавать позиций.

– …И мы пойдем, Артур. Ты увидишь. Все случится само собой.

Артур поморщился, будто у него болели зубы. Вместе молча они вошли в арку-подворотню, ведущую с улицы на институтский двор, к общежитию. Вместе поднялись на крыльцо, вошли в коридор первого этажа…

– Ого-о, – удивленно протянул Пашка.

В коридоре толпился едва ли не весь первый курс и кое-кто со второго. Ева, зло прищурившись, перетаскивала через порог свои чемоданы и сумки, и ее синие глаза казались серо-стальными. Однокурсники, и среди них Валентин, попытались помочь ей, она шипела, как разъяренная кошка:

– Я сама! Уйдите!

Ее соседки, Стефа и Тоня, сидели в комнате, не показывались. Пашка остановился: самым разумным было сейчас вернуться во двор и подождать… Но здесь была Ева с ее смешным ежиком на голове, с нижней губой, прокушенной чуть ли не до крови, и с кучей вещей, как это всегда бывает при переезде.

Артур и Пашка подошли одновременно. В коридоре сделалось тесно, как в рейсовом автобусе.

– А что случилось? – тихо спросил Пашка. – Ты куда?

Ева на него даже не посмотрела.

На лестнице загрохотали колесики чемодана. Отдуваясь, появилась Алиса с багажом, быстро нашла кого-то взглядом – Валентина, бывшего очкарика:

– Привет! Ну что, мы соседи теперь, я к девчонкам переезжаю. Мы с Евой поменялись!

Стефа и Тоня, бывшие соседки Евы, которые и пальцем не пошевелили, чтобы ей помочь, теперь выскочили из комнаты, подхватили чемодан Алисы и ее рюкзак. Пашка видел, как Валентин, чуть замешкавшись, тоже пытается приложить руку, но Алиса, сияя, останавливает его:

– Подожди, у нас бардак! Уберем, тогда придешь! По-соседски!

И, уже закрывая дверь, она посмотрела на Валю лукаво и весело и хотела даже подмигнуть, но в последний момент застеснялась.

Ева, не глядя ни на кого, потащила свои пожитки по ступенькам вверх, как очень нагруженный муравей. У нее валилось из рук то одно, то другое, Ева возвращалась за потерянным – и продолжала путь…

…Валя догнал ее и перехватил ручку чемодана.

– Уйди, – сказала Ева сквозь зубы.

«Ты им обоим очень нравишься, – мог бы сказать Валя. – Но они не могут тебя поделить…»

И он чуть не брякнул нечто подобное. Просто догадался в последний момент захлопнуть рот.

А когда он вернулся в комнату – между близнецами что-то происходило. Как всегда в такие минуты, Валя почувствовал, что они разговаривают без звука, будто приборы с удаленным доступом. А потом Артур глубоко вздохнул, опустил голову и сказал: «Ладно».

Листья укрывали тротуары и скамейки, газоны, улицы, крыши. Листья плавали в редких лужах, похожие на кораблики, а иногда – на сморщенные ладошки, протянутые для подаяния. Среди желтых палисадников, березок и кленов частного сектора Торпы огромная елка была видна издалека.

«Текстовый модуль, – говорил Портнов, – посредник между вами и доступным на данном этапе архивом смыслов. Вам может явиться что угодно, включая фрагмент наиболее вероятного будущего…»

«Будущего?! – жадно спросил тогда Пашка. – Вероятного?!»

«Вы торопитесь, – сказал Портнов, – это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что вы начали учиться в сентябре, а не в декабре накануне сессии, как многие тут пытались, и всегда это печально заканчивалось. Плохо, потому что на первом курсе вы не готовы к осознанной работе с модулем. Не ждите от него предсказаний, это не попугай у гадалки».

«Но будущее, которое я прочитал, – наиболее вероятно?!»

Портнов вздохнул тогда и закурил. И Пашка полтора месяца – полтора! – пытался уговорить Артура.

«Почему мы должны ему верить? – огрызался брат. – Я вот сколько читаю эти параграфы – и ничего не вижу!»

«Но мне ты веришь или нет?!»

Когда они, пройдя через осеннюю Торпу, миновав центр, углубившись в частный сектор, повернули на знакомую улицу, Артур начал подволакивать ноги. Пашке и самому сделалось не по себе, но он взял брата за руку и повел вперед, как маленького.

Дедушка убирал листья во дворе, он слушал что-то в больших наушниках и неслышно подпевал – шевелились губы. Или не подпевал, а разговаривал с воображаемым собеседником?

Пашка открыл калитку, как тысячи раз открывал еще в детстве. Вошел во двор, ступил на дорожку и вдруг испугался, не посмел идти дальше. Артур сопел у него за спиной.

Дедушка обернулся. На секунду замер.

Потом медленно, усталым движением стянул наушники на шею. Его глаза за стеклами очков казались одного цвета с небом.

– Дедушка, мы очень любим бабушку и тебя, – сказал Пашка. – И папу с мамой. Прости нас, пожалуйста.

По воскресеньям в Институте работали столовая и библиотека. И если в столовой бодро звенели голоса и ложки, в библиотеке было тихо, пустынно и пыльно – все как Сашка любила.

Библиотекарша отлучилась, она вечно отлучалась «на минуточку», и не торчать же на месте ради пары приблудившихся студентов. На библиотекарском столе кроме коробки со старыми каталогами помещалась бронзовая статуэтка в виде совы, ловящей мышь. Шкафы стояли рядами, как во времена Сашкиного студенчества, и только один был закрыт стеклянными дверцами и заперт на ключ – шкаф с учебниками по специальности.

Портнов был уже здесь – сидел у окна, под выключенной настольной лампой, и смотрел в окно, на летящие листья.

– Реформа работает, – сказал вместо приветствия. – Первый курс учится как проклятый, Костя их держит в ежовых рукавицах, идет прогресс. По моим расчетам, зимнюю сессию сдадут все, хоть некоторые не с первого раза. О втором курсе тебе лучше говорить с Аделью, но в моем классе они справляются…

Он сделал длинную паузу. Сашка ждала, ей не привыкать было к его манере общения.

– …Но я хотел с тобой поговорить не об успехах, Самохина. – Портнов глянул на нее поверх очков. – Твой брат…

Сашка молчала. Чем меньше она будет спрашивать – тем больше он скажет.

– Ты смотришь на него через множество фильтров, – сказал Портнов. – Человеческих. Прежних. Мама, семья, младенец, как ты гуляла с коляской, как потом чуть не убила его и спасла. Ты видишь большого мальчика, примечательного только тем, что внутри у него – фрагмент тебя… Возможно, он был таким, когда ты его зачислила в Институт. Но, во-первых, дети взрослеют. А во-вторых… то, что у него внутри, агрессивно и непредсказуемо.

– Да, – сказала Сашка, чувствуя, как холодно сегодня в библиотеке. – Это была моя ошибка – тогда. Сейчас – это надежда.

– Хорошо, – кротко сказал Портнов. И замолчал, ожидая, что Сашка задаст вопрос.

– Близнецы? – Она приняла его игру.

– Григорьев А трудолюбив, но совершенно ординарен. Это, кстати, твой тип: ты поначалу тоже казалась успевающей за счет чугунной задницы.

– То есть он нас еще удивит? – осторожно спросила Сашка.

– Первый зачет он сдаст, если не… короче, скорее всего сдаст. Но вот Григорьев Пэ…

Он сделал паузу, Сашка терпеливо ждала.

– Самохина, – Портнов поморщился, будто наступив босой ногой на канцелярскую кнопку, – грамматически они тебе не сыновья, не обольщайся. Ты видишь в них отражение своего пилота. В каждом.

– Так что с Григорьевым Пэ? – сквозь зубы спросила Сашка. – Он плохо занимается?

– Он хорошо занимается, – признал Портнов. – Он научился ловить смыслы в модуле раньше всех. Но с тех пор он ловит и ловит единственный фрагмент, вариант будущего. И не желает видеть больше ничего. Он талантливый, но очень нестабильный, любой срыв для него может оказаться последним. Знаешь, кого он мне напоминает? Костю Коженникова, каким он был на первом курсе.

– А вы же Косте тогда не поставили зачет, – не удержалась Сашка.

– А для тебя до сих пор это важно? Ты помнишь, да?

Они замолчали. В библиотеке сам собой поскрипывал старый темный паркет.

– Если бы я могла их вылепить, как из глины, – еле слышно сказала Сашка. – Если бы я могла просто сказать им, чего хочу. Но они не поймут, запутаются, будет только хуже…

В библиотеке разом стало темнее – там, за окном, солнце зашло за тучу. Сашка насторожилась; что-то происходило важное, и она должна была стать этому свидетелем.

Она огляделась. Встала, метнулась к столу библиотекарши, взяла тяжелую статуэтку-сову. Подскочила к запертому шкафу с учебниками и одним ударом разбила стекло. Посыпались треугольные осколки.

– Так, – пробормотал Портнов.

Сашка безошибочно выхватила с полки Текстовый модуль, том первый. На страницах копошились смыслы, наслаивались и переплетались, как если бы текст бубнил миллионом голосов и от каждой фразы зависела чья-то жизнь. Простенький учебник для начинающих…

«…выронил метелку-веер с нанизавшимися кое-где желтыми ли…» – прочитала Сашка.

Дедушка выронил метелку-веер с нанизавшимися кое-где желтыми листьями. Снял очки. Пашка замер. С этого момента начинался текстовой фрагмент, который являлся ему из модуля, из разных параграфов, с разными деталями. Сейчас дедушка должен позвать ба…

– Артур, Паша, – сказал дедушка тихо и слабо, и голос его был похож на шелест листьев. – Это вы прислали астры на Первое сентября?

Пашка оглянулся на Артура. Тот ответил растерянным взглядом.

– Не важно, – пробормотал дедушка, опуская плечи. – Совершенно не важно… Но… бабушке нездоровится, она лежит. Я боюсь, что… дайте ей время. Дайте нам всем время… И… вы остаетесь там, в этом… Институте? Или…

Его глаза прояснились. Он посмотрел с надеждой.

– Мы же поступили, – быстро сказал Пашка. – Надо учиться. Так положено. Если поступил – надо учиться. Но мы можем приходить по воскресеньям…

– Не понимаю, – беспомощно сказал Антон Павлович. – За что вы так ненавидите своих родителей?

– Мы их любим! – почти закричал Пашка. – Просто, деда… мы совершеннолетние, и…

Дедушка опустил голову. Потом неуклюже поднял с земли упавшую метелку:

– Делайте что хотите. Только, я вас прошу, не тревожьте бабушку, ей может стать хуже… Или, – он запнулся, – или вам все равно, как она себя чувствует?

Пашке захотелось прийти в себя над открытой книгой, но книги не было. Была явь, осень, светило солнце, летели листья. Только все случилось не так, как должно быть, невозможно, нечестно, против правил.

Осколки стеклянной дверцы разлетелись по паркету. Библиотекарша, прибежавшая на звон, замерла у входа; статуэтка совы валялась на боку, и казалось, что у бронзовой мыши есть шанс ускользнуть.

Портнов не шевельнулся – по-прежнему сидел у окна, наклонив голову, будто к чему-то прислушиваясь. Сашка поставила книгу на полку, инстинктивно стараясь не двигаться, не топтаться по стеклу, не шуметь – Портнов погрузился в себя, и внутри его нечеловеческого, сложного мира шло одновременно множество процессов.

– Можно же было ключ взять, – укоризненно сказала библиотекарша. – Теперь стеклить заново…

И, поймав Сашкин взгляд, суетливо поправилась:

– Хотя это ваше дело, разумеется. Просто в воскресенье ремонтники не придут… А шкаф по инструкции должен быть заперт…

– Это не наречие, – пробормотал Портнов.

– Что?

– Это не наречие, Самохина. Мы, может быть, потом узнаем… если успеем… что это такое, но оно уже сейчас способно менять текущую реальность. Его брат вычитал вероятное будущее, очень-очень вероятное. А этот отменил. Исказил проекцию, свел вероятность в ноль. Ох, Саша, это не наречие, и оно наполнено страхом, Костя постарался…

– Костя делал то, что я велела, – сказала Сашка резиновыми губами.

Портнов прикрыл глаза, и Сашка поняла с ужасом, что в этот момент – в этот самый – он продолжает разрушаться изнутри и до краха Великой Речи остается всего несколько смысловых тактов.

Артур сидел на скамейке, заваленной желтыми листьями, и смотрел вниз, а Пашка бился над ним, как птица над разоренным гнездом.

Он так долго клялся брату, что все будет хорошо. Он столько раз обещал, что видел будущее: дедушка снимет очки и вытрет слезы радости. Бабушка назовет Артура детским именем. Цена Пашкиной клятве оказалась – мусор. Цена его надеждам – дерьмо.

– Это ничего не значит, – бормотал Пашка. – Надо дать им время. Это же правда, Артур, мы их любим, они не могут не чувствовать… И я тебя не обманывал, когда-нибудь так и будет, как я сказал… А может, если бабушка и вышла бы, она бы сразу простила… Просто она не вышла, а в другой раз…

– Привет, – послышался голос.

Пашка обернулся. Женщина появилась будто ниоткуда: светлый брючный костюм, прямые темные волосы и странный взгляд, который то чуть мутнел, то прояснялся, будто собираясь в точку прицела. Эта женщина когда-то привела в аудиторию растерянного опоздавшего Валю, и тогда Портнов представил ее как ректора… или ректоршу? Пашка много раз видел ее издалека, но никогда не смотрел в глаза вот так, лицом к лицу.

– Это я им прислала астры на Первое сентября, – размеренно, будто на лекции, сказала женщина.

Прошел легкий ветер и закрутил листья у Пашкиных ног. Артур поднял голову и мигнул, как на ярком свете после тени.

– Олег Борисович очень хвалил вас обоих, – спокойно продолжала женщина. – Набор этого года радует всех педагогов.

Она села на скамейку, аккуратно поддернув штанины брючного костюма.

– А зачем вы послали астры? – хрипло спросил Пашка. В том, что она говорит правду, он ни на секунду не усомнился.

– Я хотела порадовать ваших бабушку и дедушку, – отозвалась она, и опять Пашка не мог заподозрить ее в лукавстве. – И они были рады.

У Артура наконец-то прояснились глаза и сползла с лица застывшая маска горя. Пашка поймал себя на ревности: он так старался, чтобы вывести Артура хотя бы из ступора, он, брат. А чужая женщина пришла, сказала несколько слов – и вот, Артур готов улыбнуться…

Ему тут же стало стыдно. Если Артуру лучше – какая разница, кто ему помог?!

– А вы, мальчики, ради вашей любви наберитесь терпения, – сказала женщина. – Любовь иногда верифицируется таким способом… то есть я хотела сказать, что любовь принимает такие облики, что ее сложно опознать. Но мы-то с вами работаем с идеями, с проекциями, информационными системами. Мы должны видеть под материей смысл. Идею. Источник.

Пашка вдруг понял, почему Артур ей поверил. Это было будто звук далекой дудочки, огонек в окне, притягательный и домашний. Когда наконец-то падает груз с плеч, камень с души, можно просто слушать и доверять…

– Смысл в том, что мы повели себя с любимыми людьми, как говно? – Пашка стряхнул наваждение. – Что мы не живем свою жизнь, а читаем ваши Текстовые модули? И каждое утро проверяем, а наступил ли новый день или нас тоже заперли «в колечко»?!

– Нет. – Она еле-еле улыбнулась, отвечая на его взгляд, и Пашке снова померещился далекий огонь в темноте. – Понимаете, Павел, я ведь пробовала разные варианты. Я объясняла студентам заранее… Задолго до поступления объясняла им, чему будут учить, в чем миссия, в чем цель. Это были самые ужасные, провальные наборы. Потому что…

Она замолчала и погрустнела, будто продолжение речи было ей в тягость. Листья вокруг скамейки снова закрутились маленьким смерчем.

– Завтра, в понедельник, в восемь часов вечера, – сказала женщина по-деловому, и от этой интонации Пашка вспомнил ее имя: Александра Игоревна. – Индивидуальное занятие у меня в кабинете. Специально готовиться не нужно.

Валя с первого взгляда понял, что план близнецов провалился и примириться с родственниками не удалось. Зная, как много значил для Артура и Пашки этот поход, Валя испугался за них – но кроме разочарования и неизбежной депрессии братья принесли с собой еще что-то. Странно, но это была надежда. И особенно странно, что источником ее оказалась Александра Игоревна.

Вале бы насторожиться, расспросить, намекнуть, что от этой женщины ждать добра не приходится и подарков она не делает. Но Валю занимало в этот день совершенно другое, и, услышав, что у братьев индивидуальные назначены на восемь, он решился попросить их спасти его жизнь.

В конце своей сбивчивой речи он сделал очень, очень умоляющее лицо:

– Просто не возвращайтесь до девяти. Ну пожалуйста, пожалуйста…

– Ты, что ли, будильник поставишь? – удивился Пашка.

– Сначала он притащил хомяка… – скучным голосом начал Артур и вдруг замолчал. Может быть, вспомнил то утро, когда Валя привел Алису, избитую, к ним в комнату. Когда к человеку проявляешь сочувствие, пусть короткое, ни к чему не обязывающее, потом уже кажется, что этот человек тебе не чужой…

– Мы с Алисой просто посидим поговорим, – быстро сказал Валя. – Я сам приберу в комнате, вам же польза. А когда вы вернетесь – в девять, – мы уже будем пить чай на кухне…

Пашка и Артур переглянулись. Вале снова показалось, что они обмениваются неслышными сигналами.

На преподавательском столе стояла клетка. Хомяк, припав к металлическому полу, глядел сквозь прутья и стекло глазами-бусинками.

– Если вы нажмете на кнопку, – сказала Сашка, – хомяк в клетке умрет.

Артур посмотрел очень удивленно. За то короткое время, что они были знакомы лично, ей удалось вызвать в мальчике симпатию. Артур в первую секунду подумал, что это шутка, или ребус, или еще какая-нибудь игра.

– Но я же не буду нажимать на кнопку? – Он растерянно улыбнулся. – Зачем мне убивать хомяка?

– Это упражнение, – сказала Сашка. – Сейчас я объясню, в чем оно заключается. И вы, полностью информированный, его выполните, хорошо?

Артур перестал улыбаться. Посмотрел на хомяка: тот замер, будто в надежде, что если не двигаться – о нем все забудут.

– Я требую от первокурсников полного подчинения, – сказала Сашка, – без этого вы не сможете учиться. Но мне нужно от вас проявление вашей собственной воли, без этого вы тоже не сможете учиться. Противоречие? Нет, диалектика, так и происходит движение вперед… Сейчас я отдам вам приказ. Если вы его не исполните – я тут же напишу докладную Константину Фаритовичу.

Артур побледнел, но Сашка вдруг увидела в нем Ярослава. Настоящего. Того, кто сажает самолет в грозу, кто понимает несказанное, кто говорит: «Не бойся», когда все огни исчезли.

– …Выполнять приказ или нет, вы решите самостоятельно. – Она говорила медленно, осторожно, не веря своей удаче. – У вас есть выбор, вы свободны и можете не подчиняться…

Сашка запретила себе смотреть на него насквозь, ведь наблюдатель влияет на объект, а ей нужно было, чтобы Артур по своей воле принял решение.

– …Но докладную я точно напишу… В этом суть упражнения, понимаете?

Если он сейчас откажется убивать… не придется больше никем жертвовать. Мальчик станет прямой проекцией Ярослава как идеи бесстрашия и доверия и откроет для Сашки информационный канал. Тогда Сашка сможет внести исправление в основу Речи и тем вернуть себе целостность. Реальность восстановится во всей своей сложности, и у многих истинных Слов появятся другие значения.

– Выбор, – шепотом повторила Сашка. – Жмите на кнопку.

Пашка, припав на четыре короткие лапки, сидел в центре клетки. Слышал их голоса, будто через скверные наушники, видел лица как сквозь туман. В клетке неприятно пахло напуганным хомяком.

Ему казалось, что это он сам на месте Артура, что это он стоит сейчас у стола и смотрит на клетку. И чувствует на себе взгляд Александры Игоревны; Пашка понял, вжимаясь в пол клетки пушистым мягким животом: Константин Фаритович, воплощенный страх смерти, служит ей как сверло или отвертка. Большое зло, поселившееся в Торпе, центр паутины, которая опутывает здесь все, – Александра Игоревна, ректор.

– Кнопку, – послышался снаружи голос, черный, тягучий, как расплавленный битум. И Пашка, зажмурившись в клетке, молча закричал, не издавая ни звука: «Не нажимай! Посмотри внимательно – это же я! Не нажимай, Артур!»

Сашка усилием воли удержала себя от того, чтобы откатить время на минуту назад и не давить его таймером, пусть успеет собраться. И опять удержалась, чтобы не подсказать правильное решение. И в третий раз удержалась, чтобы не дать ему понять, кто на самом деле сидит сейчас в клетке.

Давай. Стань отражением твоего подлинного отца. Покажи мне Ярослава, как в зеркале. Дай мне доступ. Давай, Артур.

Артур шагнул вперед. Ткнул пальцем в кнопку, будто вызывая лифт. Сквозь стенки клетки отлично было видно, как хомяк дернулся, и повалился на спину, и раскинул коченеющие лапы.

Артур попятился. У него на лбу выступил пот.

Сашка на секунду прикрыла глаза. «Я не требую невозможного» – так говорил Фарит Коженников. А Сашка потребовала.

Артур сломлен. Он уже поднял руку на бабушку, он символически плюнул в лицо отцу… Судьба хомяка в этом ряду была предопределена. А Ярослава Григорьева – подлинного, которого Сашка увидела в его сыне несколько секунд назад, – здесь больше нет. В доступе отказано.

– Хорошо, – медленно сказала Сашка. – На индивидуальных занятиях Олег Борисович выдаст вам дополнительный сборник задач. Вам нужно удвоить усилия, Артур, чтобы оправдать надежды преподавателей. Вы свободны.

Он выпрямил спину, стараясь не глядеть на дохлого хомяка в клетке. Попрощался и вышел.

Ни о чем не думая, Сашка открыла крышку, вытащила хомяка, положила на преподавательский стол. Клетку убрала на пол. Уперлась ладонями в столешницу, присвоила себе стол и тело на нем. Вошла в метаморфозу, отделила от себя чужую материю и, завершив преобразование, повернулась к столу спиной. Прошла в проходе между столами и остановилась у окна.

Снова портилась погода. Накрапывал дождь, и носились листья над мостовой Сакко и Ванцетти. И закручивались в смерчи безо всякого Сашкиного участия.

У нее за спиной хрипло задышали. Сашка досчитала до двадцати и обернулась.

Павел Григорьев стоял, опираясь на столешницу, пошатываясь, глядя на Сашку из-под мокрой пряди, упавшей на глаза. В глазах была ненависть; Сашка вспомнила сцену в кабинете у Стерха – после возвращения с зимних каникул, после того как она узнала, что Захар срезался на экзамене. Тогда Сашка убила бы Стерха, если бы могла.

– Мы проиграли этот бой, – сказала Сашка. – Но не проиграли войну.

Он молчал, но смотрел так выразительно, что и слов не требовалось.

– Ты драматизируешь, – сказала Сашка. – Посмотри на меня, ты понятия не имеешь, что я сейчас потеряла. А ты потерял одну жизнь маленького хомяка. И твой брат ведь не знал, кого убивает.

Все так же молча он выпрямился, пошатнувшись, и зашагал к двери. Секунда – и дверь захлопнулась за его спиной.

Сашка еще постояла у окна, глядя на капли на стекле. Потом вернулась к преподавательскому столу, села и закурила.

Дверь в комнату была заперта на ножку стула, как на засов. Причем идея принадлежала Вале. Который никогда прежде не уединялся с девушкой в комнате общаги, но инженерную смекалку перенял от отца.

Он, которого одноклассницы не видели в упор, который не мог познакомиться с девушкой даже на чужом дне рождения, который на выпускном вечере танцевал в обнимку с телефоном, – он боялся показаться Алисе тюфяком, мямлей или даже чего похуже. Он боялся смутиться под ее бешеным напором.

В комнате было прибрано, вещи распиханы по шкафам, кровати близнецов укрыты одеялами. На тумбочке у Вали стояла маленькая орхидея в прозрачном пластиковом стакане.

– Это тебе. – Валя взял орхидею в обе руки и подумал, что это глупо, наверное. Но Алиса улыбнулась, у нее прояснились глаза:

– У вас тут прикольно жить, на первом этаже. Решетки на окнах… В нашей комнате тоже…

Валя недоуменно посмотрел на окно: шторы были плотно задернуты.

– Я их люблю, орхидеи. – Алиса взяла из его рук цветок. – Особенно такие, малиновые.

– Она белая, – сказал Валя и прикусил язык.

– У меня сдвинуто восприятие спектра, – без удивления призналась Алиса и поставила орхидею снова на тумбочку. – То, что мы видим, и то, что существует объективно, это разные же вещи. Эта орхидея малиновая. Ты видишь ее белой, а на самом деле она, может быть, вовсе не орхидея.

Завозился в клетке хомяк, будто пожелав вставить и свою реплику. Алиса смотрела на цветок так внимательно, словно выполняла мысленное упражнение. Валя понял, что ее напор, когда-то смутивший его, был истерической реакцией на пережитый шок.

– Я не люблю хомяков, – виновато сказала Алиса.

Валя положил ладони ей на плечи и почти силой усадил на кровать. Еще вчера, воображая себе это свидание, он покрывался испариной и чувствовал, как приливает кровь повсюду где надо и где не надо, до звона в ушах. А теперь сердце колотилось напрасно, кровь подевалась куда-то, и Валя чувствовал себя пустым и холодным, как серпентарий, откуда выпустили всех змей. Похоже, правду он сказал близнецам об этом свидании: «Мы посидим поговорим…»

Алиса, кажется, даже говорить не желала – сидела и смотрела в сторону. Валя досчитал до трех, собрался с силами и поцеловал ее в губы – как умел, целомудренно. Еле коснулся. Получился звук нежный и немного смешной, и, чтобы услышать его снова, Валя поцеловал еще – чуть касаясь, и на этот раз почувствовал вкус малины и соли. Малина – наверное, блеск для губ, а соль – это Алиса и есть, то, что существует объективно…

С покачнувшейся тумбочки полетела на пол орхидея. Сетка кровати всхлипнула, принимая двойной вес. Вкус соли вел его; не то океан, куда лезет новорожденная черепашка, не то засохшая ленточка пота на животе.

Алиса наконец-то и сама ощутила этот вкус. Валя не спешил – не опыт, только инстинкт подсказывал ему, что спешить не надо, что они оба должны почувствовать и мед, и соль на губах, и новый, дурманящий запах. Алиса обняла его и стала отвечать, не напористо, как раньше, а нежно, но с каждой секундой смелее. И Валя почуял, что их ритмы совпали и все теперь должно соединиться, как если бы две сферы, совмещенные в центре, пожелали восстановить общую площадь поверхности…

И, вспомнив упражнение, Валя присвоил Алису. Он стал Алисой, оставаясь при этом собой. В гормональном потоке, который нес его сейчас, он ничего не понял и не испугался, как если бы настоящий секс, о котором он раньше только читал и смотрел кино, и должен быть таким: ты чувствуешь партнера, ты и есть партнер.

Он узнал о ней все: что она теперь боится дождя. Что у нее болезненные месячные. Что она втайне мечтает сбежать из Института. Что единственная подруга была у нее в первом классе, а потом родители переехали в другой город и ни с кем не удалось больше так подружиться. Что она хочет замуж за Валю, пусть кто-то рядом будет не чужой…

И еще через четверть вздоха Валя увидел, что девушка Алиса со своими страхами и фантазиями – отражение чего-то большего и гораздо более важного. Потоки смыслов, слои, сочетания абстрактных образов, которые Валя не умел понять, но которые менял одним своим присутствием.

И вот тогда он испугался. И попытался оттолкнуть, исторгнуть из себя Алису, но они были единым целым, и, барахтаясь, Валя все глубже проваливался в зыбкие чужие конструкции. Сходя с ума от ужаса, он готов был вывернуться наизнанку…

В этот момент загрохотала дверь. Кто-то колотил в нее ногами. От ударов грянулся на пол стул, игравший роль засова, а хлипкая защелка задребезжала, подавая сигнал, что долго не продержится.

Валя заново почувствовал свое тело. Увидел комнату. Клетку с хомяком. Орхидею на полу. Увидел себя – штаны почему-то болтались на щиколотках, рубашку он расстегнул, но не снял, зато Алиса, совершенно голая, пыталась забиться под одеяло. Валя успел встретиться с ней глазами: она поняла, что произошло?! Похоже, что нет. Стук в дверь сработал, как стоп-кран, и теперь Алиса помнила только, что она голая в чужой постели и сейчас сюда ворвется, судя по грохоту, вооруженный отряд морали и нравственности.

– Занято! – рявкнул Валя и тут же истерически засмеялся. Вскочил, натягивая трусы и штаны. Ловко укрыл Алису одеялом – с головой. Защелка доживала последние секунды.

– Кто там? – Валя бережно поднял орхидею и водрузил обратно на тумбочку.

– Который час? – тихо и злобно спросили с той стороны двери. Валя глянул на часы…

– У нас еще минута, – сказал с достоинством. – Ты нарушаешь договор.

– Открывай!

– Артур, минута. И все.

– Я засек, – сказали из-за двери после паузы.

Валя склонился над постелью. Приподнял одеяло, погладил теплый затылок:

– Слушай… Было же классно, да?

Он боялся встретиться с ней взглядом. Не потому, что стеснялся или чувствовал себя виноватым. Боялся понять, что она все-таки осознала, что он с ней сделал…

Или чуть не сделал, содрогнувшись, подумал Валя. Я готов был ее разобрать, как ребенок игрушку. Притом, что я не понимал, как это все устроено…

– Отвернись, – прошептала Алиса.

Все повторялось – Валя снова отвернулся к окну, ожидая, пока она оденется. Разве что дождь не стучал по карнизам снаружи. Ох, как она боится простого дождя…

Не думать об этом, сказал себе Валя. Потом.

– Готово, – шепотом сказала Алиса.

Валя обернулся: она стояла, полностью одетая, немного лохматая, с орхидеей в руках. Одеяло было криво наброшено на постель.

Валя подошел к ней и поцеловал, едва коснувшись губ. Получился звук нежный и немного смешной. И по тому, как она смотрит и как улыбается, Валя понял: она не помнит, или не поняла, или не смогла считать информацию. Она, кажется, даже очень счастлива, несмотря на стук в дверь…

Дверь снова загрохотала, готовая слететь с петель.

– Время!

– Было классно, – прошептала Алиса.

Прохожие шарахались с его пути: Пашка шатался, и его то и дело тошнило. Золотые монеты вылетали в придорожную листву, поначалу он зачем-то подбирал их, потом опомнился и выбросил целую пригоршню, и они зазвенели и раскатились в темноте.

Дело не в тех считаных минутах, когда он был хомяком и был потом мертвым. Дело в том, что Пашка помнил лицо Артура над собой, лицо человека, склонившегося над хомячьей клеткой. Лицо, которое Пашка каждый день видел в зеркале и теперь не узнавал; все, чего тщетно добивалась толпа психологов в их детстве и отрочестве, осуществилось в один момент. Тонкие связи, тянувшиеся между братьями, живые нервы, которые рубили, резали и рвали и которые восстанавливались всякий раз, – теперь их выжгли, и Пашка боялся, что при встрече не узнает брата.

Круг по ближним улицам Торпы привел его в чувство. Решение пришло быстро, понятно, четко – Пашка даже сомневаться не стал ни секунды. Ему даже весело сделалось, он наконец-то остановился, вдохнул осенний воздух и понял, что не дышал с тех пор, как дедушка ушел в дом, не оборачиваясь, оставив валяться в листве свою метелку-веер.

Еще в коридоре он услышал взвинченные голоса. Стефа, соседка, осторожно выглядывала из двери своей комнаты:

– Слушай, Григорьев, твой брат тут такое устроил! Чуть дверь не выбил! Комендантшу хотели звать…

Стефа тоже не различала близнецов, но Пашка и не предъявлял к ней высоких требований.

В комнате горела единственная настольная лампа, пахло женскими духами и еще чем-то. Пашка чуть не потерял всю решимость, когда понял, что это запах напуганного хомяка.

– Выноси свою тварь куда хочешь. – Артур стоял спиной к двери и говорил холодно, веско, и было ясно по его позе и интонациям, что это не бытовой конфликт соседей. – Или уходи вместе с ним.

– Иначе что? – Валентин загораживал собой клетку с хомяком. – Это моя комната, тебе не нравится – уходи сам!

– Артур, – тихо позвал Пашка.

Брат обернулся. Настольная лампа оказалась прямо у него за спиной, поэтому Пашка видел только силуэт.

– Паша, – у Артура потеплел голос, – не обращай внимания, я сам разберусь, эта бесхвостая крыса у нас в комнате жить не будет… Как ты?

Пашка потянулся к выключателю – но в последнюю секунду передумал, не стал зажигать лампочку под потолком.

– Надо поговорить. – Брат протянул руку, как делал еще в детстве, предлагая уйти вместе, отдалиться от всех, побеседовать без чужих ушей. – Идем!

– Нет, – сказал Пашка и не позволил себя коснуться.

– Паша, – повторил Артур другим голосом, напряженно. – Я не ждал, что так будет, ты тоже. Я думал, она… нормальная… мягко стелет… Гладко объясняет, но это же бред! Она нас заставила… Но хомяки и так живут три года… или два!

Пашка вспомнил, как вчера он сам метался, пытаясь вывести Артура из ступора, и подбирал слова не всегда удачно. Артур тогда не поверил Пашке, а поверил Александре Игоревне, которая «мягко стелет». А теперь Пашка и хотел бы поверить Артуру – но не может забыть лицо, нависающее над клеткой.

Он вытащил из-под кровати свой чемодан, открыл шкаф, начал сбрасывать одежду, механически отмечая, где его вещи и где Артура.

– Ты чего? – заново изменившимся голосом заговорил Артур. – Ты куда?!

– Я уезжаю, – сказал Пашка. – Из Торпы.

Артур запнулся на полуслове. Пашка не смотрел на него – не хотел видеть лицо.

– Вас сегодня заставляли убить хомяков, – проговорил Валентин, не спрашивая, но будто размышляя вслух.

Пашка посмотрел бывшему очкарику в глаза, прикрытые невидимыми линзами.

– Меня тоже, – все так же задумчиво кивнул Валентин. – Раньше. Она велела мне купить хомяка в зоомагазине… вот этого. Я никуда его не выброшу и никому не отдам.

Артур потратил секунду, чтобы осознать смысл сказанного. Потом сел на кровать и двумя руками вцепился в волосы. Лица его Пашка по-прежнему не видел.

Он подошел к Артуру и опустился рядом, на пол. Ничего не смог сказать – как будто монеты, которые Пашка выбросил в осеннюю ночь, были словами, теперь навсегда потерянными.

Занятие секции по настольному теннису давно закончилось. Столы, разобранные на части, стояли в дальнем конце спортзала. Только потерянные целлулоидные мячики, как мыши, кое-где еще прятались под скамейками и в углах.

Физрук бродил по залу. Поднимал шарик, бросал о пол. Если шарик стучал звонко и отскакивал высоко – Дима складывал находку в карман. Если шарик скакал по-старчески, глухо и слабо, Дима давил его подошвой и бросал останки в мусорное ведро.

За этим можно наблюдать вечно, думала Сашка. Как за огнем, водой или преобразованием абстрактных понятий. Так ходит смерть и собирает свою жатву. Так Физрук тестирует негодные морфемы, чтобы вычистить бесследно из Речи.

– Сформулируй. – Физрук поднял с пола очередной обломок целлулоида.

– Зачем?

– А зачем ты пришла?

– Посмотреть на тебя, – процедила Сашка сквозь зубы.

Он поменял свое видимое обличье. Вместо мускулистого юного человека Сашка увидела необъятную, многомерную функцию, а в ней след разрушения, деструкции и распада.

– Посмотрела? – Он вернул себе человеческий облик.

– Дима, я не это имела в виду.

– Сформулируй тогда. Я все меньше понимаю намеки, Пароль.

Сашка закурила. Выдохнула дым; серое облако заполнило зал до потолка и сложилось в систему. Потоки смыслов, идеи и проекции, фрагменты бывшего и будущего переплелись, меняясь, переплавляя знаки распада в гармонию, а деструкцию – в развитие. Сашка залюбовалась своей работой; в центре ее, у абстрактной точки начала времен, кружила искра по заданной орбите.

Она любовалась бы и дольше, но, пока она делилась с Физруком своими планами, время стояло и стояло по всей Торпе, и скоро сделалось душно. Сашка выдохнула; распахнулась форточка под потолком, ворвался ветер с парой желтых листьев и разрушил проекцию.

– Посмотрел? – в тон Физруку спросила Сашка.

– Красивое, но ошибочное построение, – сообщил Физрук. – Ты исходишь из того, что твои замыслы сойдутся, не потеряв ни бита информации. Будь твои болванки готовыми Словами – я бы поаплодировал. Но они люди, Самохина. А значит, между тобой и целью лежит бесконечное множество неучтенных факторов. Вот сегодня ты разделила близнецов…

– Потому что я не хочу ни одного из них терять.

– Потому что ты ждешь от них невозможного! Ты правда сегодня подумала, что первокурсник с хомяком откроет тебе вход туда? Один? Из единственной точки доступа?

– Он проекция сильнейшей Идеи.

– Он человек прежде всего, инертный и слабый… Убери сигареты. Здесь храм физической культуры, здесь не курят.

– Портнов думает иначе. – Сашка сдержала раздражение.

– Олег Борисович никогда не является в спортзал, чтобы отравить его ядовитым дымом. – Физрук подобрал с пола желтый лист и выбросил обратно в форточку.

– Портнов уверен, что Григорьев А – мощное, ценное, возможно, многозначное слово. А Павел – наречие направления, одаренный, тонко чувствующий векторы…

– Они стали бы такими, возможно. Если бы успели выучиться. Против тебя играет Время, Самохина.

У Димы была уникальная способность сбивать ее с толку, ставить в тупик, называть вслух самые неприятные варианты событий. Сашка демонстративно вытащила новую сигарету из пачки:

– Мой брат делает потрясающие успехи. Он развивается быстрее всех.

– О да. – Физрук прислушался к звуку целлулоидного мячика, брошенного на пол. Мячик отскочил в сторону, Физрук одним прыжком догнал его и раздавил, будто крохотный череп. – Он рвется из материи, как это делала ты. Но Фарит Коженников сумел тебя удержать, а теперь Фарита нет. Кто удержит твоего брата?

– Я, – сказала Сашка.

Физрук покачал головой:

– Тогда удачи тебе… убийца реальности.

Сашка щелкнула зажигалкой и поняла, что ресурс ее израсходован, огонек не горит, только искры прыгают. И, присмотревшись к крохотному фейерверку, Сашка осознала: с Валей что-то происходит прямо сейчас. А может, уже случилось.

Валя вышел из комнаты, неся рюкзак с учебниками и клетку с хомяком. Хомяк грыз кусок яблока, будто не вокруг него кипели сегодня страсти. Братья Григорьевы остались наедине, между ними висело такое напряжение, что Валя решил подобру-поздорову убраться вместе с хомяком.

Пашка, конечно, никуда не уедет. Алиса рассказывала Вале по секрету, что на первом курсе каждый студент хоть раз, да собирает чемодан…

Вале захотелось видеть Алису – немедленно.

В соседской комнате разговаривали, шептались, то и дело приглушая голоса. Валя замедлил шаг. Остановился, будто собираясь постучать, но вместо этого прижал ухо к двери.

Трудно разобрать слова, но интонации как на ладони. Алиса болтает о сортах орхидей и как в тропиках они растут прямо на стволах деревьев. Девчонки не лезут с расспросами, ну до чего тактичные девчонки. Или им все ясно без слов и они теперь молча завидуют? Алиса смеется. Знала бы она, по какому краю сегодня прошлась… Впрочем, Валя сам не знает, по какому.

– Эй, ты подслушиваешь? Хочешь знать, как ей понравилось?

Однокурсники, Самвел и Эрвин, шагали по коридору с бутылками из-под лимонада, но под детскими этикетками плескался вовсе не лимонад, судя по их веселью. Удивительная штука эта общага, будто стены прозрачные.

– Не завидуйте, – сказал Валя. Обошел их и направился к выходу. Больше всего на свете ему хотелось сейчас пить джин-тоник и ржать.

В холле полузнакомый второкурсник тискал в углу за портьерой девушку, которую Валя узнал по коротким ежистым волосам, торчащим на макушке. Кажется, Ева наконец-то утешилась…

…Нет. Ее руки висели как плети, прикосновения второкурсника были ей неприятны, она не вырывалась только потому, что…

– Ева! – громко позвал Валя. Она будто ждала этого – дернулась и отшатнулась, и второкурсник не смог ее удержать.

Парень хотел что-то сказать Вале, и что-то очень обидное, но посмотрел на клетку с хомяком – и осекся. И Валя по одному взгляду понял, что этот второкурсник совершенно точно проходил «хомячий тест». И в тот раз он нажал на кнопку, нажал…

…Где Александра Игоревна берет хомяков? В зоомагазине? Неужели они так быстро размножаются?!

– Я совсем забыла, – сказала второкурснику Ева, – мне же надо… На завтрашние занятия… я же недоучила…

Она благодарно улыбнулась Вале и умчалась по коридору, а второкурсник посмотрел злобно, но ничего не решился сказать. Побрел обратно, волоча ноги.

Валя вышел в холодную влажную ночь. Сел на скамейку у входа в общагу, вытащил телефон. Отыскал визитку в кармане, ту, что давно хотел выбросить, как выкинул когда-то фото девушки со стенда «Пропал человек, помогите найти»…

Пошли гудки в трубке – и затрезвонил чужой телефон в двух шагах. Валя вздрогнул: Александра Игоревна стояла у входа в общежитие, и телефон звонил в ее руке.

В ее мансарде было уютно и даже мило, хотя и тесно. Валя был уверен, что ректорша Института может себе позволить особняк, каких полно в Торпе. Но здесь, конечно, было хорошо: настоящий камин, старинная мебель, балкон…

Александра Игоревна открыла балконную дверь, не испугавшись холодной осенней ночи. Закурила; Валя подвинулся ближе к камину. Клетка с хомяком стояла у его ног.

Все стены здесь были увешаны тетрадными, альбомными, блокнотными листками, большая часть покрыта каракулями, абстрактными узорами, и среди всей этой пачкотни выделялись черно-белые фото хозяйки дома. Валя присмотрелся – это были не фотографии, а карандашные рисунки, и они были подлиннее любого фотоснимка и смотрели живыми глазами – то остро-ледяными, то затененными, будто взгляд был обращен внутрь.

– Испугался? – тихо спросила Александра.

– Да, – пробормотал Валя. – Я… хочу знать, что случилось… со мной и с Алисой. И кто я… что я теперь такое.

Сашка смотрела на него сквозь сигаретный дым, а может быть, у пелены перед ее глазами было другое происхождение. Валя повзрослел до неузнаваемости с того июньского дня, когда они впервые говорили лицом к лицу. Он был похож на своего отца, немного – на Сашкину маму, но от Сашки в нем не было, кажется, ничего…

Кроме обломка, фрагмента, ставшего самоценным. Кроме тени Глагола в повелительном наклонении.

– Видишь ли, Валик, – в задумчивости она назвала его домашним именем, – на самом деле у нас с тобой все хорошо. Прямо-таки отлично. Ты отыскал в себе свободную волю, когда отказался убивать хомяка. Ты проявил огромный талант, когда в первые же дни научился работать с мысленными преобразованиями… Ты спрашивай. Я всегда отвечу и все объясню.

– Я не понимаю… – начал он неуверенно.

– Это естественно. Ты же учишься. Любая учеба начинается с «не понимаю».

– Я не убил хомяка, – сказал Валя. – Но Артур убил. Хотя не хотел. Теперь ему кажется, что он убил сам себя. Почему?

Сашка глубоко затянулась.

Артур убил Пашу, на тот момент пушистого и совершенно беззащитного. А ведь Паша и Артур долгое время считали себя одним человеком, и в каком-то смысле это так и есть…

Сегодня она их разделила. Не хирургически, скальпелем, – но топором, с плеча. Возможно, этим спасла. А быть может, и нет.

– Валя, – мягко сказала Сашка. – Когда ты отказался убивать хомяка, можешь сказать, что ты чувствовал при этом?

Он задумался. Поднес ладонь к горлу, будто вспоминая приступ тошноты. Помотал головой.

– Ты не можешь это описать, – вздохнула Сашка, – потому что не понял. Рано, рано…

– А зачем убивать хомяков? – спросил он со скрытым упреком.

– Потому что их не надо убивать, – призналась Сашка. – Я очень довольна тобой, Валя. Больше того, я тобой горжусь.

Она затушила сигарету и закрыла балкон.

– Нам с тобой надо решить теперь одну важную задачу. Научить тебя дисциплине. Внутренней. Это значит, все твои занятия будут проходить или в аудитории, или в библиотеке, или в моем кабинете под присмотром. Это значит, что на физкультуре ты занимаешься спортом и внимательно слушаешь Дмитрия Дмитриевича, в столовой ешь, на философии пишешь конспекты, на английском читаешь Шекспира, но не делаешь мысленно никаких упражнений! Иначе упражнения начнут делать тебя…

Он молчал, насупившись. Он очень быстро соображал, куда быстрее, чем Сашка в свое время. Впрочем, и время теперь совсем другое.

– Тебя начнет заносить, – сказала Сашка. – Ты почувствуешь себя всесильным. Ты увидишь мир в другой проекции.

– Каким он есть на самом деле?

– Нет. Наиболее точную модель, которую ты в состоянии осознать. Но это здорово отличается от того, к чему ты привык с детства. Это может напугать.

Он кивнул и сумел даже криво улыбнуться.

– Так вот, когда тебя начнет заносить, заваливать в иррациональный карман… Ты должен остановиться.

– Разве это можно остановить? – спросил он безнадежно. – Это… проклятье?

– Проклятье?! – Сашка поперхнулась. – Валя, это твое будущее. Это твой смысл, это цель, ты скоро сам поймешь. Это сделает тебя счастливым, а мир прекрасным. Но пока ты не готов, не понимаешь, не умеешь этим управлять. Давай шаг за шагом: сначала контроль. Ты меня слышишь?

Он снова кивнул, не поднимая головы; Сашка встретилась взглядом с одним из своих портретов на стене. На ее глазах изображение сделалось трехмерным, четырехмерным, многомерным…

Сашка зажмурилась. Подошла к Вале, села с ним рядом, очень близко, и обняла, как маленького.

Вспомнила запах младенческой макушки. Взрослый Валя пахнул совсем по-другому, но и этот запах показался Сашке родным. Весь он был здесь как на ладони, и Глагол был здесь, совершенное орудие Речи, надо только его вытянуть, вырастить, воспитать…

Не орудие, подумала Сашка яростно. Сейчас он личность, он мой брат и он заслуживает того, чтобы его любили.

– Ты мне очень нужен, Валечка, – сказала Сашка, не разжимая рук, прислушиваясь к быстрому стуку его сердца. – Если бы ты знал, как ты мне нужен. Я не могу тебе объяснить сразу всего, ты не поймешь или испугаешься. Просто знай, что все, что я делаю и буду делать, необходимо, без этого нельзя обойтись.

Сашка осторожно выпустила его, отошла, и он инстинктивно подвинулся еще ближе к камину, будто Сашкины объятия заставили его покрыться инеем.

– Так вот, о контроле, – заговорила Сашка другим тоном, буднично. – Я хочу тебя кое с кем познакомить…

Легонько стукнули в дверь, и вошел Костя. Он никогда не приходил с пустыми руками, и на этот раз при нем был картонный пакет, распространяющий запах выпечки, и портфель-чемодан для инструментов.

– Вот Константин Фаритович, – сказала Сашка Вале.

И поняла по взгляду: конечно, мальчик знает это имя.

Валя представлял Константина Фаритовича старым и безобразным. Теперь перед ним стоял мужчина лет тридцати, с бледным тонким лицом, наполовину закрытым непроницаемыми черными очками. В джинсах и коротком черном плаще. На улице Валя не обратил бы на него внимания, вот только эти очки…

– Привет, – сказал Константин Фаритович. – Можно просто Костя.

Валя посмотрел на Александру с немым вопросом: пару секунд назад эта женщина опять сумела его удивить. Он худо-бедно умел отделять лицемерие от настоящей нежности, сестринской и семейной. Он не был готов принять нежность от Александры Игоревны, но попытка была зачетная, Валя, оставшись, по сути, без родителей, мог бы и купиться…

И вот – человек в черных очках.

– В следующий раз, когда ты увидишь мир как систему смыслов, – мягко сказала Александра, – а другого человека – как сумму информационных потоков, ты должен сознательно остановиться и вернуться… назовем это состояние «нормальным», это привычный для тебя термин. Если ты не остановишься сам – тебе помогут. Но тогда будет считаться, что ты не справился, и ты получишь за это штрафные очки.

Валя снова перевел взгляд на Константина Фаритовича. От того пахло свежей выпечкой. «Неужели я на всю жизнь возненавижу запах булок?» – подумал Валя.

– Алиса очень к тебе привязана, – сказала Александра. Валя вздрогнул: Алиса при чем?!

Александра кивнула, довольная его сообразительностью:

– Каждый раз, когда ты проштрафишься, Алиса будет попадать во временное кольцо. Сперва на один день, потом на два, потом – на сколько ты накосячишь. Ничего страшного, но ей не понравится.

– Это нечестно, – хрипло сказал Валя. – Почему она, а не я?!

– Потому что это так работает. – Александра печально улыбнулась. – Все зависит от тебя. Будешь собранным, ответственным…

Она вдруг замолчала, как-то странно, будто ее оборвали, будто дернули откуда-то изнутри. Нахмурилась, молча разговаривая с кем-то невидимым. Вопросительно посмотрела на Константина Фаритовича.

– Секс, – сказал тот вполголоса. – Не требовать невозможного. Гормоны…

– А, да, – пробормотала Александра, будто кого-то цитируя, будто это имеет скрытый смысл и, может быть, даже смешно. – Они такие гиперсексуальные в этом возрасте…

Константин Фаритович криво улыбнулся – совсем по-человечески. Положил на обеденный стол картонный пакет с выпечкой, а свой чемоданчик – на конторку, поверх бумажных листов и набросков.

– Не трогайте Алису, – сказал Валя так твердо, как мог. – Не трогайте, вы и так ее изуродовали уже! Если надо… – его голос задрожал, – если надо, я к ней больше никогда не подойду! Я вообще… всю жизнь без секса. Подумаешь…

Константин Фаритович открыл чемоданчик. В руках его оказалось странное приспособление. Валя задержал на нем глаза…

– Не смотри, – тихо сказал Константин Фаритович. – Это вообще не страшно. Страшно, если ты будешь не готов и свалишься в иррациональный карман, вот это страшно, да. А так – задашь на курсе новую моду…

Константин Фаритович нажал ему на макушку, будто полицейский, пакующий преступника в машину, и легко усадил на стул перед камином. Валя чувствовал его руку у себя на голове; Константин Фаритович мог бы не держать его – Валя был парализован, как гусеница, которую черная оса сует в гнездо своим личинкам. К левому уху прикоснулось что-то, кольнуло и тут же отпустило.

– Не трогай грязными руками, – озабоченно сказал Константин Фаритович. – Должно все зажить моментально, но если будут осложнения – я оставлю тебе телефон. В зеркало посмотри сначала…

Константин Фаритович вытащил круглое зеркало из комода – кажется, он тут ориентировался как дома – и поднес Вале. Валя увидел собственное бледное лицо с кругами вокруг глаз и только потом – крохотную сережку в мочке уха. Кольцо из белого металла, без камней и украшений, в свежем проколе. Ни капельки крови, только мочка покраснела.

– Я напишу твоей маме, что ты сделал пирсинг. – Александра разглядывала его, будто оценивая новое украшение. – Мама будет ворчать, но я напишу, пусть радуется, что ты проколол ухо, а не пупок или мошонку…

Константин Фаритович упаковал инструмент в свой чемоданчик. Валя, который видел и себя, и комнату будто со стороны, удивился: всего лишь маленький аппарат для пирсинга, а вид у чемодана такой, будто внутри оборудование для просторной камеры пыток. Или так и есть?! Чего-то же боятся его однокурсники…

– Кольцо у тебя в ухе будет защищать Алису, – сказала Александра Игоревна. – Потому что рано или поздно во время страстного секса ты снова увидишь в девочке систему смыслов, тебе захочется проанализировать, как устроена эта хитрая проекция, и забрать информацию себе. Сережка в ухе подаст тебе сигнал «стоп». Штрафных в этом случае не будет.

Константин Фаритович рассеянно кивнул и залепил мочку Валиного уха пластырем, и Валя опять даже дернуться не успел. Только увидел на секунду два своих отражения в стеклах темных очков.

– Но серьга в ухе работает только в сочетании с гормонами, – продолжала Александра. – Поэтому во всех других случаях, будь добр, контролируй сам. Если не справишься, штрафные будут, а Константин Фаритович не принимает извинений.

– Да рад бы принимать, – пробормотал человек в черных очках.

– Иди домой. – Александра улыбнулась Вале. – Хомяка оставь на время, я присмотрю за ним. Там, у тебя в комнате, хомяк сейчас будет… неуместен.

Артур загородил спиной дверь, руками уперся в дверные косяки:

– Я тебя не пущу. Ты ничего не знаешь!

– Знаю побольше тебя. – Пашка поправил на плече рюкзак. – Я здесь не останусь. И пусть попробуют меня остановить.

– Мы уже пытались сбежать, ты забыл?!

– Я больше не боюсь. – Пашка шагнул к двери. – Не хочешь идти со мной… пропусти.

Артур тяжело покачал головой:

– Нет. Я тебе расскажу, что будет. Во-первых, тебя вернут. Во-вторых, у деда с бабушкой сгорит дом. Дед в огне ослепнет, бабушка от горя сляжет. В-третьих…

– Ничего этого не случится! – выкрикнул Пашка. – Хватит бредить! Я пойду к отцу, все ему расскажу, он приедет и заберет тебя!

– Идиот! – Артур плотнее вжался спиной в запертую дверь. – Он не приедет… его самолет упадет вместе с пассажирами. Потом найдут обломки…

Он говорил так, будто уже видел это все, видел в мельчайших деталях. Горящие обломки отражались, кажется, в его глазах. И перед Пашкиным внутренним взглядом появилось даже то, о чем Артур не упомянул: обугленное поле, машины «скорой помощи» и грузовики. Растерянные, напуганные медики, которым нечего здесь делать. Эмблема авиакомпании на хвосте прогоревшего дотла самолета…

– Нет, – повторил Пашка и тряхнул головой, желая избавиться от наведенных Артуром кошмаров. Но тут же ему вспомнился надувной детский мяч у высокого берега – символ смерти, которая приходит ко всем, и приходит неожиданно. Мяч у берега, золотые монеты на траве, лицо Артура, склонившееся над клеткой. Мир не такой, опять не такой, мир поворачивается перед Пашкой разными гранями, и одна другой противнее…

Сказать Артуру, кто был хомяком? Не сказать? Что сделает Артур, когда узнает? Что сделает Пашка, если сможет промолчать?

– Я хотел… – хрипло начал Пашка, и в этот момент отлетела надломанная дверная защелка. Распахнулась дверь, Артур чуть не вывалился в коридор спиной вперед. Тот, кто стоял за дверью, едва успел отскочить.

Валентин. С рюкзаком, но без хомячьей клетки. Мочка его левого уха была залеплена пластырем. Покусал его, что ли, этот хомяк?!

– Ты все-таки решил прогуляться с вещами? – осторожно спросил Валентин, глядя на Пашкин чемодан.

Артур снова перегородил собой дверь:

– Я тебя не пущу!

– Отстань, – тяжело сказал Пашка. – Никуда я не уеду, я переселяюсь. В другую комнату. Видеть тебя больше не могу и слышать не могу твоего блеяния.

И он вышел, воспользовавшись тем, что Артур лишился и воли к драке, и дара речи.

– Ты же был там, да? Из-за чего они? Ты знаешь?

Алиса затащила его к себе в комнату, украшенную орхидеей, а там уже сидели и ждали Стефа и Тоня. Все моментально оценили Валину новую сережку. Алиса держала его за руку, и Вале становилось немного легче.

– Из-за чего они поругались? Даже подрались, ты видел? Может, из-за Евы?!

– Я не знаю, – соврал Валя.

– А где твой хомяк? Говорят, ты унес его? Обратно в магазин?

– Да так, на время отдал другу одному…

Валино вранье было написано у него на лбу, но девушки думали каждая о своем и не придавали значения.

– Не бойся, – сказал Валя Алисе. – Я с ними разберусь.

Она не поняла, что он имеет в виду, но улыбнулась в ответ:

– Я и не боюсь…

И несмело потрогала сережку в его незажившем ухе, и Валя не понял, чего в этом прикосновении больше: радости или боли.

– Итак, молодые люди, нам предстоит непростой разговор. – Сашка уселась бы на стул верхом, как это любил делать Фарит, но в исполнении дамы такая поза была неуместна. Поэтому она просто выпрямила спину, пододвинула к себе чистый альбом, взяла отточенный карандаш из канцелярского стакана и, не глядя, начала выводить на листе идеально правильные окружности – разного диаметра, но с общим центром.

Разговор происходил в ее подземном кабинете. Сашка с удовольствием встала бы и прошлась из угла в угол, но братья Григорьевы были хорошо воспитаны и сидеть в присутствии стоящей женщины им было бы некомфортно.

Впрочем, Павлу тоже хотелось встать, больше того, ему хотелось двигаться и драться. Покачиваясь на стуле, сжав кулаки, он бросал на Сашку такие взгляды, будто хотел убить ее на месте. По всем правилам хорошего воспитания, разумеется.

– Во-первых, насчет самовольного расселения в общежитии. Уже были такие примеры, комендантша закрыла глаза и получила за это выговор. Поэтому слушайте внимательно: вы, Павел, с вещами возвращаетесь в комнату номер шесть. Вы, Артур, переходите в двадцать восьмую, там живет один третьекурсник. Он хороший сосед.

Артур сидел оцепенев и в ответ на ее слова только кивнул.

Сашка посмотрела на лист бумаги у себя под карандашом. Примитивная гармония концентрических кругов нарушалась теперь, заплывала беспорядочными линиями, похожими на спутанные нитки. Рука двигалась будто отдельно от Сашки – она рисовала портрет изнутри, портрет мира, который меняется.

– Сейчас я кое-что сделаю. – Сашка серьезно посмотрела на братьев. – Вы же понимаете, что слово – это действие? Я скажу кое-что, и это изменит вас обоих. Приготовьтесь.

Она неторопливо поменяла затупившийся карандаш на другой, острый. Оба Григорьева смотрели на нее, только на нее – Артур перестал горбиться, а Павел – ерзать на стуле.

– Артур, Павел не сказал тебе правды о том дне, когда ты убил хомяка.

– Не говорите ему! – Павел встал. Отражение Слова внутри него сделалось ярче. Сашка прищурилась; эти двое нужны Речи. Нужны Сашке. Но как же сложно с этим работать. Невыносимо.

Ее карандаш уже готов был прорвать бумагу.

– Я скажу. Потому что Артур имеет право знать, потому что это необходимо вам обоим. Но вы лучше скажите ему сам, Павел.

Григорьев Пэ зашагал к двери не оглядываясь. Интересно, сколько раз уже он вот так уходил, гордо мотнув головой. Бунтарь, как сказал о нем Костя…

– Стоп, – тихо сказала Сашка. И он замер у самой двери. И, будто не веря себе, обернулся, посмотрел удивленно, не понимая, что за сила его удерживает.

– Неужели вы думаете, Григорьев, – устало сказала Сашка, – что в этом Институте кто-то может выйти за дверь, пока я ему не позволю?

Она с силой оторвала карандаш от бумаги, разжала пальцы. Лист был черным – совершенно черным, и только в центре сохранились незакрашенными три белые точки.

– Садитесь. – Сашка указала на стул. – Наш разговор не закончен.

Он подошел все с тем же удивленным видом. Уселся обратно. Как жаль, что я не могу тебе вот так же приказать учиться, подумала Сашка. Я не могу. Из покорного болвана, не взрослеющего, не преодолевающего себя, никогда не выйдет Слова…

– Артур, – Сашка аккуратно спрятала черный лист в пластиковую папку, – вы не убили хомяка. Хомяком был ваш брат, чью материальную форму я на короткое время изменила. Это действие не полезно для материи в целом, оно нарушает физические законы, но не грамматические. Поэтому можете считать, что хомяк жив, как жив ваш брат. А Павел не предал вас – просто ему нужно время, чтобы пережить травму.

Внутри у Артура шевельнулось отражение Слова. Сашка вцепилась в край стола: нет, это не Наречие, Портнов прав. Что же это такое? Какой огромный спектр… Точно не Глагол и не Имя предмета. Но что еще удивительнее – в нем снова затеплилось отражение Ярослава. Настоящего. Подлинного.

– С этого дня, – ровным голосом продолжала Сашка, – у вас назначаются дополнительные индивидуальные занятия. Со мной. Заниматься будем здесь, в кабинете, каждую среду и субботу. Я выдам вам необходимые учебные материалы. На каждом занятии, в восемнадцать ноль-ноль, я хочу видеть вас обоих…

– Старая сука, – проговорил Павел.

Артур дернулся, будто его ткнули оголенным проводом.

– Я знаю, кто ты. – Павел говорил, выплевывая слова. – Ты и есть Торпа. Ты проклятая тварь, дух этого места, я все видел. Ты послала астры, да?! Твой рот выговаривает слово «любовь»?! Сдохни!

И он шагнул к Сашкиному столу, а Артур без единого звука повис у него на плечах. И оба в этот момент были так сильны, что Сашка всерьез за них испугалась.

– Стоп, – повторила она вполголоса.

Артур выпустил брата и отступил от него. Павел стоял на одном колене посреди кабинета, и у него шла кровь носом. Сашка достала из сумки пакет бумажных салфеток, бросила метко – так, что пачка приземлилась прямо рядом с первыми каплями на паркете.

– Спокойно, – сказала она Артуру. – Никаких докладных на этот раз… Идите, Артур, переселяйтесь, переносите вещи в двадцать восьмую. Вам обоим полезно пожить отдельно, познакомиться с новыми людьми, получить другой опыт. А я договорюсь, чтобы Константин Фаритович вас не трогал. До зачета, разумеется.

Павел сидел на полу, роняя капли крови, не прикасаясь к бумажным салфеткам. Сашка дождалась, пока за Артуром закроется дверь.

– Ты все со временем поймешь, – сказала она Павлу. – Я обещаю. И он все поймет. Приходи на индивидуальные. Я постараюсь объяснить что смогу.

Он поднял глаза, сухие, ясные, бешеные:

– Я не стану к вам приходить. И делайте что хотите.

– Мне было восемнадцать лет, я приехала на каникулы к маме. Мы жили все в той же квартире, детская кроватка стояла в спальне мамы и Валентина, твоего отца, а вторая комната была по-прежнему моя… Я в ней выросла. Назавтра я должна была уехать обратно в Торпу и понятия не имела, что со мной дальше будет, вернусь ли я когда-нибудь, останусь ли человеком… Смотри, снег пошел. Тогда тоже был снег, только не декабрь, а февраль.

Горел огонь в камине, тяга вытаскивала дым вверх, в трубу, и его легчайший запах приходил сквозь приоткрытую форточку. Лучшие дрова березовые, это Валя узнал совсем недавно. За балконной дверью в самом деле шел снег – новогодний. Валил хлопьями. Валя сидел перед чашкой чая, перед блюдцем с апельсиновыми рогаликами и грел пальцы о сине-белый фарфор.

Теперь он понимал очень хорошо, почему она сбежала из дома. Не было никакой ревности, просто неловко признаваться маме, что ты уже почти не человек и вернуть все как было не получится. И не объяснишь ведь, никак не объяснишь…

– Что я скажу родителям, когда они вернутся? – Валя провел ладонью над паром, валящим из чашки. – Они ведь собирались приехать через полгода. Это уже в январе…

– Они задержатся в Индии, – сказала Александра, – и вернутся в июле. Не беспокойся. Они ничего плохого не подумают, только слова «Торпа» при них не произноси.

– Мне будет… странно с ними разговаривать. – Валя перевел взгляд на клетку с хомяком; похоже, о хомяке неплохо заботились, потому что шерсть на круглых боках так и блестела.

– Летом ты будешь дома всего-то неделю и потом поедешь на практику.

– Алиса рассказывала. – Валя кивнул. – Собирать вишни, сливы… яблоки… Полезно для учебы.

– Практика обычно приходится на период деконструкции. – Александра оценила его иронию. – Простое, спокойное, однообразное существование. На воздухе. Умеренные физические усилия, красота перед глазами, природа…

Валя насторожился. Александра не то чтобы врала сейчас – но скрывала что-то важное, может быть, важнейшее.

– Да. – Она ответила на его незаданный вопрос. – Наши планы могут измениться. Это зависит от… готовности.

– Чьей готовности?

– Многих, – отозвалась она уклончиво и указала на тарелку с рогаликами. – Попробуй.

– Я не очень люблю выпечку, спасибо.

– А может быть, именно это тебе понравится? Попробуй!

Валя принюхался: ничего общего с багетами Константина Фаритовича эти рогалики не имели. Запах апельсиновой цедры, корицы… что-то еще. Очень хочется вспомнить.

– А мама обновляет свой номер у нас дома, на телефоне, на такой… пластинке, – сказал он неожиданно для себя. – И никогда не меняет дверной замок. Чтобы если кто-то вернется – мог войти и сразу позвонить…

– Это ритуал, – грустно сказала Александра. – Она уже давно не ждет. И ты поймешь почему.

– Я уже понял. – Он взял с тарелки рогалик.

– Ты очень быстро взрослеешь, – сказала Александра задумчиво. – А ты не помнишь, как в детстве стащил с полки пузырек с таблетками и стал играть?

– Нет, – признался Валя и осторожно откусил жесткий уголок рогалика.

– Второй раз, когда ты наверняка мог погибнуть. – Александра смотрела на огонь. – То есть нет, наверное, не мог… Я теперь точно не знаю.

– Александра Игоревна, – сказал Валя. – Дети… они ведь не умирают?

– Зови меня «Саша». – Она отстранилась от камина, поправила волосы, собранные в хвост на затылке, как у Портнова. – И на «ты». Когда мы не в Институте, естественно.

– Мне так привычнее. – Валя отвел глаза. – Так… дети умирают или нет?

– Я родилась в мире, где дети умирали, – медленно сказала Александра. – И взрослые. И самолеты падали…

Валя зажмурился. На секунду. Даже теперь, спустя столько месяцев и столько открытий, ему было страшно вспомнить красное табло в аэропорту – «выживших нет»…

– Твоим родителям в тот день ничего не угрожало. – Александра читала его мысли. – Но только потому, что я установила законы мира, где самолеты не падают. Я так решила – и я это сделала.

Валя снова откусил рогалик и прислушался ко вкусу во рту. Что-то в нем было. Цедра, корица… Стук часов, приоткрытая форточка, занавеска на кухне…

– Вы… создатель нашего мира?

– Нет, – сказала она терпеливо. – Человеческая речь не приспособлена для таких объяснений. На младенческом языке невозможно сформулировать разницу между жирафом и прецедентным правом… Я Пароль. Тот, кто открывает реальность. Будто ключ. Но ключ не определяет законы комнаты, которую отпирает. А Пароль – да. До какой-то степени.

Валя жевал рогалик. Такой крохотный – и столько запаха и вкуса. Несколько зернышек творога, ваниль, горечь апельсиновой цедры…

– И вот, – продолжала Александра, – когда я, как мне казалось, избавила мир от страха… я совершила ошибку. Не надо было уничтожать понятия, стирать Слова из памяти истинной Речи. Надо было придать им другие значения, но я поняла это гораздо, гораздо позже. Понимаешь, нет мира «на самом деле». Есть мир, каким мы его готовы увидеть и принять.

Чем-то ее объяснения походили на разглагольствования Портнова, но Портнов говорил, кажется, только затем, чтобы студенты почувствовали себя дураками и лентяями. То, что рассказывала Александра, заставляло Валю внутренне обмирать, хотя понимал он еще меньше, чем на парах Олега Борисовича.

– Что значит «другие значения»?

– Вспомни себя, каким ты был до того дня, когда мы познакомились. Что для тебя означало «страх»?

– Неприятность, – сказал Валя после паузы. – Тетрадку забыл, будут ругать.

– А после нашей встречи?

Валя дрогнувшей рукой вытер пот со лба.

– Мне все еще трудно тебе объяснить. – Она понимающе кивнула. – Но, когда мы с тобой закончим наше дело, в мир вернется Страх как идея, а за ним вернется Выбор как идея. Направленное усилие во имя любви. То, что двигало тобой, когда ты не стал убивать хомяка.

– «Мы закончим»?!

Александра кивнула.

– Но я вовсе не любил этого хомяка, – сказал потрясенный Валя.

Хомяк в клетке, будто оскорбившись, ушел и спрятался в свой домик.

– И зачем нужен страх, – продолжал Валя, – я не понимаю, зачем нужен этот проклятый страх?!

– Чем скорее ты поймешь, тем будет лучше для нас обоих. – Александра повернула лицо к огню камина. – Тогда я смогу говорить с тобой на равных… почти. И от того, справишься ты или нет…

Она замолчала, и, следуя за ее взглядом, Валя тоже посмотрел в огонь.

Языки пламени замельтешили перед глазами, складываясь в абстрактные конструкции из упражнения. Валя задержал дыхание, будто ныряльщик, и вызвал перед глазами картинку: беспорядочное движение серых и черных точек, помехи, белый шум. Мигнул – и понял, что ослеп. Мигнул еще раз; зрение вернулось, в камине горели березовые дрова, и никаких больше потоков, смыслов и многомерных конструкций там не было.

Валя выдохнул и снова вытер мокрый лоб. Схватил с тарелки очередной рогалик и торопливо принялся жевать – не потому, что вдруг проголодался, а потому, что вкус возвращал к обыденности. С набитым ртом посмотрел на Александру и вдруг смутился: у нее было очень странное лицо. Никогда он не видел такого взгляда у нее: нежность. Гордость. Да что происходит?!

– Ты справишься, – сказала Александра так тихо, что потрескивание дров заглушало ее голос. – Ты… лучший студент, каких я видела, Валя.

И опять она не лукавила, и Валя даже немного испугался ее восхищения. Невольно потрогал мочку уха с серебряным кольцом; да уж, лучший студент. Они отлично подставили его, взяв в заложники Алису. Он ни разу не схватил штраф за два с половиной месяца; он довел до автоматизма упражнение контроля и научился применять его всякий раз, когда мир перед глазами начинал вот так валиться в систему абстракций.

Алиса не знала, что она заложница. Эта тайна привязала Валю к ней еще сильнее. Ему бешено хотелось секса, никакие занятия и упражнения не могли притупить это желание, а как назло, целую неделю после обретения Валей сережки им совершенно негде было встретиться наедине.

То, что для любви надо было искать место и прятаться, будоражило обоих. И вот, когда они наконец уединились и занялись чем хотели, – серебряное кольцо в Валином ухе раскалилось, будто уголь. Вопль боли и неожиданности совсем не был похож на крик страсти. Алиса испугалась.

В тот же вечер Валя нашел в подсобке кусачки и попытался вынуть сережку из мочки, но кольцо оказалось крепче титана. Валя в отчаянии готов был отрезать себе ухо, но тут в комнату постучала обеспокоенная Алиса и взялась успокаивать его так трогательно, что Валя расплакался.

Они опять заложили дверь ножкой стула и через несколько минут забыли обо всем. Никаких перерождений у Вали не было, никакие идеи и абстракции его больше не беспокоили. Он видел Алису, чуял Алису и очень любил Алису. Потом они задремали, обнявшись, летая в облаках. И только проснувшись и поглядев на часы, Валя спохватился и, не потрудившись снять с лица глупую счастливую улыбку, выглянул в коридор.

На стуле, вынесенном из чьей-то комнаты, у противоположной стены сидел Паша Григорьев и читал учебник философии…

– …Ты лучший, – повторила Александра, на этот раз, кажется, смутившись пафосом в своем голосе. – Я поговорю с комендантшей. Это, конечно, против правил, но я думаю, она закроет глаза и найдет для вас с Алисой комнату на двоих. Чтобы и вам не бегать, как мышам, и Григорьеву Пэ не мыкаться по кухням и подоконникам.

– Спасибо, – сказал Валя искренне. – Эти рогалики…

Он вдруг замер, снова изучая вкус и запах и чувствуя каждую крошку на губах. Апельсин, корица… тесто, масло, творог… еще повидло, кажется…

– Мамин рецепт на день рождения, – хрипло сказал Валя. – Когда я был маленький…

И он тут же увидел: стол, накрытый посреди кухни, кошка-часы переводит взгляд туда-сюда и постукивает хвостом на пружинке. Торт, свечи, рогалики на большом блюде, мама, совсем молодая, держит руку у папы на плече…

– Наконец-то ты распробовал, – тихо сказала Александра.

– Откуда вы знаете… откуда ты помнишь, Саша?!

– А я много чего помню. – Она улыбнулась, но только глазами. – Что было, чего не было… И что будет, я тоже, кажется, скоро вспомню.

На стенде вывесили расписание зимней сессии. Алиса бегала по холлу, кружилась в вальсе и пела на бегу:

– А мне специальность автоматом! А мне специальность автоматом! И введение в практику тоже!

Прежние ее соседки по комнате, рыжая и черноволосая, смотрели с раздражением и завистью; прозвенел звонок.

Пашка теперь сидел на первой парте, рядом с Валей. Артур остался за столом один, у окна, в последнем ряду. Первые дни Пашке очень трудно было не оборачиваться. Потом он привык… ну как привык. Как привыкает однорукий человек, что в ладоши теперь не хлопнуть.

Иногда Пашка думал – а ведь даже хорошо, что эта сволочь, ректорша, рассказала Артуру правду. Теперь между ними, по крайней мере, нет тайн и вранья. И дохлого хомяка, кстати, нет. Есть непреднамеренное убийство, есть лицо Артура, склонившегося над клеткой, – ну так что же, дело житейское…

На индивидуальные к Александре он, естественно, не ходил ни разу, и никто ему и слова не сказал. Правда, он немного удивился, когда узнал, что для Артура дополнительные занятия она тоже отменила; впрочем, Пашка постарался не думать об этом. Ему-то какое дело.

Артур жил теперь в комнате с третьекурсником по имени Игорь на втором этаже. Пашка несколько раз беседовал будто случайно с этим Игорем, тот был занят только учебой и элементарным поддержанием жизни вроде обеда, стирки белья и смены перегоревшей лампочки. «Материя ничего не значит», – говорил Игорь. «У нас в комнате тепло, сухо… скоро экзамен». И он вздыхал так безнадежно, что Пашка скоро перестал с ним общаться.

Артур стоял на физкультуре в самом конце строя и входил в спортивную раздевалку, когда Пашка из нее выходил. Первые дни весь курс азартно следил за их «размолвкой» или «ссорой», даже заключались пари, когда они помирятся и кто первым попросит прощения. Многие считали, братья разругались из-за Евы. И – случилось чудо – Ева наконец начала различать их.

Она безошибочно выбрала Артура. Она изучила его привычки и маршруты, она входила в кухню, когда Артур варил себе кофе, и предлагала «лишний» бутерброд. Тоня и Стефа исправно доносили все это до Пашки, пока тот не попросил избавить его от сплетен. Он просил вежливо, но убедительно, и Тоня и Стефа теперь его избегали.

Удивительно, но Валя ни о чем не спрашивал – то ли был настолько умен, то ли занят своей любовью.

Портнов задавал очень много. В середине семестра все, а не только отличник Шанин получили задачник с мысленными упражнениями. Болтовня, сплетни, пари прекратились сами собой. Девчонки все чаще рыдали по углам, парни сделались агрессивными, и, когда Эрвин и Самвел подрались в кухне, пришлось поменять половину посуды. Только Валя с его Алисой, казалось, не замечали ничего: все у них получалось, все они успевали. Пашка даже не злился, уступая им комнату на время, – ну видно же, что люди счастливы. Погода стояла хмурая, но почти без дождя, и Пашка часами бродил по Торпе – один. Заходил на реку, где на зеркальной поверхности плавали сухие листья. Он был как в тумане все эти недели, от самой середины октября, и все реже читал Текстовой модуль. Что там можно вычитать? Бессмыслицу либо вранье, причем второе значительно хуже…

– Григорьев Пэ, что я только что сказал?

– Что близится зачет, – отозвался Пашка не раздумывая. Портнов наверняка говорил нечто похожее, а нахальство – второе счастье.

– Выйдите к доске, – процедил Портнов.

В аудитории установилась мертвая тишина; Портнов очень редко кого-то вызывал, и обычно это плохо заканчивалось.

У Пашки слегка дернулось сердце, но в целом он пугаться не стал. Угрозы Портнова со временем превратились для него в жужжание назойливой мухи. Он неторопливо встал и вышел вперед, повернулся лицом к аудитории и первым делом увидел Артура в последнем ряду, у окна.

Артур смотрел с таким ужасом, что Пашке тоже сделалось не по себе. И еще – он впервые увидел, что Артур изменился; немудрено, что даже Ева стала их различать…

– Данилова, выйдите к доске, – сказал Портнов.

Будто мысли читает, недовольно подумал Пашка. И зачем я о ней вспомнил?

Ева прошлась по аудитории, будто по подиуму. Встала почти у самой двери и посмотрела поверх голов однокурсников. Короткие черные волосы торчком стояли на ее макушке, как перья на рыцарском шлеме.

– Эти двое, – сказал Портнов, – имеют серьезный шанс провалить зачет. Я имею в виду не «сдать со второго или третьего раза», а «провалить», то есть вовсе не сдать. Учитывая, что ваш набор проводился на основе грамматической реформы, что состав был изначально сильный, что в начале семестра ничего не предвещало… это катастрофа, первокурсники.

Артур встал со своего места и, уже стоя, поднял руку.

– В чем дело, Григорьев А? – Портнов кинул поверх стекол свой цепенящий, примораживающий взгляд. Артур постоял еще секунду – и молча сел. Низко опустил голову, Пашка видел теперь только его макушку. Портнов значительно молчал, давая осознать «катастрофу» всем присутствующим, и Пашка вспомнил, снова будто в тумане, что в последние несколько недель Портнов ругал его на индивидуальных. Но поскольку Портнов всех практически ругал, Пашка не придавал этому особенного значения.

– Олег Борисович, – заговорила Ева непривычно высоким, прерывающимся голосом, – я все сдам, я же обещала!

Пашка понял, что она готова разрыдаться перед всей группой и что он не может этого допустить и не допустит. Он подошел к Еве и впервые, может быть, с момента их знакомства взял за руку:

– Не принимай близко к сердцу. Это воспитательный момент, Олег Борисович хочет, чтобы мы побольше читали дурацкие модули, которые врут, и делали упражнения, которые…

– Заткнись! – выкрикнул Артур. – Тебе мало?! Замолчи!

Ева испуганно выдернула руку. Посмотрела на Пашку потрясенно, но плакать передумала.

– Ты все сдашь, – повторил Пашка, чувствуя, как его несет волна куража, и как воображаемый хомяк проламывает прутья клетки, и как смыкает зубы на горле «экспериментатора». – Не бойся!

Он обернулся к однокурсникам:

– У нас очень талантливый курс! Все так говорят! Александра Игоревна так говорит, правда, она врет почище модуля…

– При чем тут она?! – подал голос Валя. – Ты ничего не знаешь!

– А что, – продолжал Пашка, – если бы мы все вдруг бросили учиться и уехали из Торпы? Что, наш куратор достал бы сразу всех?!

– Идиот, – безнадежно простонал Артур.

– Тихо, – уронил Портнов, и тишина вернулась, только Артур тяжело дышал и посвистывал ветер в неплотно закрытой форточке. – Григорьев Пэ и Данилова, идите на место, все уже достаточно на вас насмотрелись… И наслушались…

Пашка пропустил Еву вперед. Та шагала уже не как на подиуме – как на плаху.

– Я сам во многом виноват, – не повышая голоса, говорил Портнов. – Я не писал докладных куратору, когда это следовало делать. Но теперь поздно, зачет назначен на второе января. Единственный студент в группе «А» получит зачет автоматом…

Он сделал паузу, дожидаясь, пока Пашка усядется на свой стул.

– …И это Валентин Шанин, – закончил Портнов. – Звонок… все свободны.

В холле, у самого выхода из аудитории номер один, Валю догнала Алиса и обняла, никого не стесняясь, потому что об их отношениях, конечно, знал весь Институт.

– А мне специальность автоматом…

– Мне тоже, – сказал Валя.

– Правда?! – Она запрыгала, как маленькая девочка. – Ура! А тогда ты мне поможешь с капустником? На Новый год будет концерт, вот на меня навесили… Поможешь, правда?

В десяти шагах перед ними, у подножия конной статуи, плотной толпой стояла группа «А», а в центре ее что-то происходило. Один парень тряс за плечи другого, по виду свою копию, и шепотом кричал ему в лицо – будто шипел. И тут же, окруженная однокурсницами, стояла девчонка с короткими волосами, и синие глаза ее казались затянутыми льдом.

– Что там у вас? – наконец-то обратила внимание Алиса.

– Портнов сказал, что двое провалят зачет, – ответил Валя. – Пашка и Ева.

– Н-нет. – Алиса изменилась в лице. – Но…

Валя несильно сжал ее руку, выпустил и подошел к однокурсникам.

– Да сдам я! – Пашка наконец-то освободился из рук брата. – Грабли свои убери! И я сдам, и Ева сдаст… А провалим – тоже невелика потеря…

– Я тебя убью, – очень внятно прошептал Артур.

– Впервой, что ли? – Пашка пожал плечами.

И тогда Валя увидел, как человек из бордово-красного становится серым за несколько секунд. Артур развернулся и пошел к выходу из здания, хотя до звонка оставалось всего ничего и следующей парой была философия. Пашка посмотрел ему вслед – Вале показалось, что он сейчас бросится догонять…

Но Пашка остался. Крепко взял Еву за руку. Оглядел встревоженные, любопытствующие, напуганные лица:

– Представление окончено. Забудьте.

Вечером Валя позвонил сестре. Он делал это редко, обычно она ему звонила. И хоть она и клялась, что он может приходить к ней в гости хоть каждый день и никто не узнает – Валя соблюдал приличия и не навязывался.

Хотя ему, честно говоря, очень нравилось у нее в мансарде. Там было спокойно и уютно по-домашнему, а главное – Саша много рассказывала о маме, о тех ее годах, которые Валя не помнил.

Он переспрашивал:

– В какой это было… грамматической реальности?

– В той, которая для меня стала самой первой. Но я не настолько самоуверенна, чтобы отсчитывать тексты, начиная с себя.

Потом Валя понял из ее оговорок, что существовала другая реальность, где у мамы не было мужа по имени Валентин. И не было сына. Была только Саша, которая не сбежала ни в какую Торпу. И Валя слушал эти рассказы, как, наверное, первобытные дети слушали разговоры старших вечером у костра, и мир, в котором Вали вовсе не было, не пугал его. Так, еще одна сказка, еще один текст.

И вот в тот день, когда Портнов объявил, что Паша и Ева валят сессию, Валя снова набрал ее номер.

У нее в комнате что-то изменилось, и Валя даже не сразу понял что. А потом сообразил – изменились рисунки на стенах, странные рисунки, от детских каракулей до изумительно точных портретов. Многие сделались темнее, будто приняв еще один слой карандашной штриховки. И от этого мансарда казалась почему-то меньше.

– Я знаю. – Саша стояла у конторки, перебирая листы бумаги. – Павел бросил учиться примерно с середины семестра. А Ева… была занята личными переживаниями. Но теперь все будет хорошо: они возьмутся за ум, подтянутся и сдадут со второго раза.

– Со второго?! – прошептал Валя. – А…

– Конечно, Олег Борисович приукрасил, чтобы их мотивировать. – Саша чуть улыбнулась, будто сообщая очень хорошие новости. – Они не завалят зачет. Просто обоим надо собраться – и повзрослеть.

– Но Артур говорит, что если Пашка не сдаст с первого раза, у их бабушки и дедушки сгорит дом. – Валя сглотнул. – Это… правда?

Саша кивнула. Простой жест, будничный, даже приветливый. Валя не поверил своим глазам.

– Нет, – сказал он беспомощно. – Нет… Тогда, получается, Артур будет наказан тоже, хотя он совсем не виноват?!

Александра на секунду замолчала – будто столь очевидная мысль никогда не приходила ей в голову.

– То, что почувствует Артур, – сказала она наконец, – станет мотивацией для Евы. Стимулом работать, чтобы это не повторилось.

Валя посмотрел на рисунки, заполонившие стену. Таким взглядом, наверное, смотрит рыба на крючке, увидев над собой днище рыбачьей лодки. Потемневшие рисунки, некоторые заштрихованные до черноты, где только три точки в центре, будто глаза и рот чудовища, остались белыми…

– Могло быть хуже, – мягко сказала Александра Игоревна. – И для Павла, и для Артура… И для Евы. Я уж не говорю об Алисе… Помнишь, мы обсуждали? Это необходимо, Валя. Для всех. Иначе нельзя.

Валя молчал. Вкус маминых рогаликов с апельсиновой цедрой забывался в эти секунды, но не на языке, а почему-то где-то в горле. Пока не забылся совсем.

Пашка услышал голоса, не доходя до калитки.

Да, все эти месяцы он проведывал бабушку с дедушкой каждую неделю. Нет, он никогда не показывался им на глаза, не говоря уж о том, чтобы заговорить. Но теперь во дворе, у беседки, шел разговор, и голос, очень похожий на Пашкин, почти кричал, умоляя, уговаривая:

– Дедушка, я ничего не могу сделать! Среди зимы… второго января… в ночь… уезжайте из Торпы, я вас прошу!

– Артур, – послышался растерянный голос в ответ, – я правильно понимаю… Ты угрожаешь поджечь наш дом?!

Пашка молча поразился, каким искаженным может быть обычный, бытовой, реалистический взгляд на вещи. Да, обыденность достраивает себя, как кристалл соли или снежинка, даже если это очень уродливый кристалл. Если уж дедушка может предположить такое…

Артур, наверное, в эту минуту подумал то же самое. Во всяком случае, речь у него на какое-то время отнялась. Пашка замер, притаившись за забором и кустами: он вовсе не собирался разговаривать сегодня с дедушкой, он не был готов. Он хотел посмотреть издали на дом, на елку, на круглое чердачное окошко, полузанесенное снегом…

– Я не могу объяснить, – хрипло сказал Артур.

– Мне звонить в полицию? – беспомощно спросил дедушка. – Говорить, что нам угрожают поджогом?!

– Нет! – выкрикнул Артур, и в голосе у него послышались слезы. – Дедушка, послушай…

Сейчас он скажет: «Все из-за него». Или: «Ему плевать на вас с бабушкой, ему плевать на всех, он мне больше не брат». Или еще что-нибудь, отчего дедушка схватится за сердце и осядет на ступеньках крыльца…

– Привет, – сказал Пашка, открывая калитку.

Дорожка, очищенная от снега, влажно блестела. Елка, наоборот, была живописно припорошена, и на нижних ветках лежала золотая мишура. Пашка вспомнил запах посылочного ящика, где в этом доме хранились елочные игрушки. Витые сосульки, шары и звезды дед не стал доставать, но мишуру – в знак того, что дом жив еще, – повесил.

Артур стоял по щиколотку в снегу рядом с дорожкой – в летних кроссовках. Дедушка возвышался перед ним на пороге, держал очки в руках и щурился, будто не решаясь поглядеть на Артура прямо. При звуке Пашкиного голоса оба обернулись.

– Привет, – повторил Пашка. – Дедушка, Артур имеет в виду, что в начале зимы по технике безопасности проверяют проводку, вызывают монтеров… И обязательно должны быть баллончики для тушения пожара. Это инструкция, ее распространили по всей Торпе.

«Что ты несешь?» – молча спросил Артур.

– Пожарная охрана, – продолжал Пашка громко, – нарочно перестраховывается, ведь в Торпе старый жилой фонд. Артур вовсе не имел в виду, что дом загорится. Просто надо все проверить. Чтобы быть уверенными. Исключить несчастный случай…

Снежинку, оказывается, можно пересобрать. И кристалл соли можно сложить заново. Пашка почувствовал, как дедушка пытается понять его речь, сопоставить с тем, что слышал только что от Артура, разрушить абсурд. И абсурд распадается, будто карточный домик. Ведь обыденность, нормальность всегда сильнее.

Мурашки побежали по спине. Пашка почувствовал, что сейчас он может зайти дальше, но окно возможностей у него – пара секунд.

Он подошел и взял Артура за руку повыше локтя:

– Дедушка, мы на днях свяжемся с папой и мамой. У нас действительно были проблемы с наркотиками. Стыдно признаться. Но теперь все будет хорошо. Мы в терапии.

Артур дернулся, пытаясь высвободиться, но Пашка держал крепко.

– Мы навсегда скажем наркотикам «нет», – произнес он, глядя деду в потускневшие больные глаза. – Есть хороший доктор. Нам потребуется еще время, конечно. Но прогноз очень благоприятный. Мы скоро вернемся к вам.

Глаза дедушки широко открылись. Просветлели. Пашка почувствовал кожей, как согревается над двором воздух.

– Вам… нужна помощь? – тихо спросил дедушка. – Все что угодно. Деньги… знакомства… зайдите в дом, пожалуйста. Мы…

За его спиной открылась дверь. Появилась бабушка, ниже ростом, чем прежде, укутанная поверх халата в белую пуховую шаль, будто елка, укрытая снегом.

Пашка перестал дышать. Бабушка посмотрела на него как в детстве, когда он приносил ей со двора букет одуванчиков. Потом перевела взгляд на Артура и заметно встревожилась:

– Артурище… ты же почти босой… в снегу?!

Артур задрожал, сдерживая слезы. Теперь уже точно – слезы. Пашка вдруг испугался, что очнется сейчас над книгой и все окажется фальшивым предсказанием Текстового модуля.

– Я о нем позабочусь, ба, – заговорил он громко и уверенно, чтобы или проснуться поскорее – или пусть это будет не сон. – Мы в терапии, в закрытом санатории, нам нельзя уходить надолго. Но скоро мы вернемся совсем. И… все будет хорошо, вы увидите. Дайте нам только время!

И, почти волоча Артура на себе, широко улыбаясь, пятясь, спотыкаясь, Пашка выбрался за калитку.

Доверие, привязанность, все нити, которые Сашка соткала между ними, как паучиха, – все теперь разрушалось. Сашка совершила ошибку из тех, что почти не прощаются. Она слишком погрузилась в свои темные проекции. «Сгорит дом?! – Это необходимо. Для всех. Иначе нельзя».

– Алиса попросила помочь с капустником под Новый год, – небрежно меняя тему, сказала Сашка. – Концерт должен быть смешным и веселым. Пародии, шуточные сценки… много музыки, танцев… Ты ей поможешь?

– Это необходимо? – спросил он с очень тяжелым, взрослым сарказмом. – Иначе нельзя?

– Как хочешь. – Сашка пожала плечами. – Можешь не помогать Алисе… Но можешь сделать кое-что другое. Если ты согласен, конечно.

Он смотрел на стену, увешанную ее рисунками. Убрать, сказала себе Сашка. Эти картинки – не для его взгляда. Она потеряла бдительность.

– …Если ты согласен помочь Павлу и Еве. Мы, когда были первокурсниками, друг другу помогали. Это не запрещено…

Секунда прошла, пока он услышал. Повернул голову. Взглядом проверил, что над ним не издеваются.

– Это может быть сложно, – сказала Сашка, – и нет гарантии, что все выйдет, но может и получиться, верно? Ты позанимаешься с Пашей и Евой, и они сдадут с первого раза. А я ради этого сниму с тебя запрет на внеклассные упражнения. Потому что я доверяю тебе, Валя. Договорились?

Он смотрел, все еще не веря. Доверие, привязанность, все нити, которые Сашка соткала между ними, – дрогнули, готовые ожить…

В этот момент зазвонил телефон, небрежно брошенный на конторке.

На обратном пути их застал снегопад.

– Что ты им наврал? – хрипло кричал Артур, то есть пытался кричать, но голос был сорван и дыхания не хватало. – Зачем ты все им наврал, какие наркотики! Какая терапия?! Они же поверили!

– Они всегда в это верили, – сказал Пашка. – Они живут в своей реальности, а мы – в своей. Если мы хотим, чтобы им было полегче, надо врать.

Рука Артура лежала у него на плечах. Со стороны казалось, что относительно трезвый студент тащит домой вдребезги пьяного товарища.

– Но мы же не можем к ним вернуться! Не можем сказать правду папе и маме, мы не можем исполнить, что ты наобещал!

– Пока что нам просто надо пережить второе января, – тяжело сказал Пашка.

Кураж, заставивший его врать дедушке, радость от встречи с бабушкой, осознание того, что она все-таки их простила, – все это делало Пашку неуязвимым примерно несколько кварталов. Потом он почувствовал, что страшно устал, и приметил скамейку у дороги.

Оба они уселись – повалились на скамейку, не стряхивая даже снега.

– Не бойся, – сказал Пашка. – Я что-то придумаю. Я сдам.

– В школе я мог бы сдать за тебя, – прошептал Артур.

Пашка обнял его за плечи.

Как будто разбитое соединилось снова. Не срослось, нет, но подошло так близко, что Пашка понял с огромным облегчением: не было лица, склонившегося над клеткой, и не было никакого хомяка, и все это – тревожный сон усталого человека в студенческом общежитии.

– Я поговорю с ним, – сказал Артур. – С… ну ты понял с кем. Попробую… объяснить. Почему ты не учился. У тебя же была причина. Может, он как-то…

Пашка оценил его мужество – идти на переговоры с человеком в черных очках, чьего имени Артур старался даже лишний раз не называть.

– С ним бесполезно говорить, – ответил он сквозь зубы. – Все решает эта сука, она заправляет всем. А я ей сказал в глаза, кто она такая и что я думаю о ней. Могу попробовать, конечно… На колени встать… Но она только ухмыльнется и скажет: «Это необходимо вам обоим»…

– Что же делать? – Артур начал дрожать. Его летние кроссовки были облеплены снегом. Ресницы слиплись сосульками.

– Первым делом надо тебя согреть. – Пашка вытащил свой телефон. – Я попробую вызвать машину, и…

Он не успел коснуться экрана. Поднимаясь по крутой улице, будто взлетая, появился белый «Ниссан», почти сливаясь со снегом, подсвечивая тусклыми фарами. Остановился напротив.

– Вопрос нужно решить до каникул, Адель Викторовна, – говорила Сашка, стоя на балконе, глядя на заснеженные крыши напротив и на вывеску магазинчика «Все для дома». – Иначе мне придется принять меры. На итоговом заседании кафедры поговорим подробнее. Всего хорошего!

Она закончила разговор, но не спешила возвращаться в мансарду. Заснеженная Торпа смотрела на нее глазами далеких окон. Доверчиво – будто Сашка была тем якорем, тем бортом, тем островом, где невозможен страх, но свобода все-таки возможна…

К счастью, выходя на балкон, она взяла с собой сигареты.

Глядя, как Константин Фаритович, весь в черном, выбирается из молочно-белой машины, Пашка подумал, что Портнов редкостная скотина. Сказал «не буду писать докладную», потом передумал и написал. И как раз сегодня, когда сбылось старое и доброе предсказание. Когда бабушка с дедушкой их простили…

Пашка поднялся со скамейки. Повернулся спиной к Артуру, лицом к Константину Фаритовичу. Встал между ними, еще не зная, что будет делать.

Человек в очках не спешил начинать разговор. Пашка вспомнил, что не видел его давно, с сентября. Забыл, как он выглядит. Расслабился. Взбунтовался…

Снег кружился в лучах габаритных огней.

– Когда я учился на первом курсе, – сказал Константин Фаритович, – я провалил зачет по специальности.

Пашка в самых смелых фантазиях не мог вообразить, что Константин Фаритович когда-то учился на первом курсе. Он молчал и тупо разглядывал два своих отражения в черных стеклах – два бледных черепообразных овала.

– Я не буду рассказывать, что случилось потом, – продолжал Константин Фаритович, и по его интонации сделалось ясно, что ничего хорошего не случилось. – Но у меня была однокурсница, которая помогла мне выучить и пересдать. Если ты, Паша, хочешь получить свой шанс – то вот он.

И он открыл пассажирскую дверцу белого «Ниссана».

Александра закончила свой разговор и спрятала трубку, но не уходила с балкона – курила. Хотя прежде всегда курила под крышей, не смущаясь присутствием Вали. Такое впечатление, что ей нужно было о чем-то в одиночестве подумать; Валя видел ее спину, затылок с небрежно заколотыми волосами, опущенные плечи, голую шею. Как ей не холодно, снег ведь идет…

В сумерках темнели черепичные крыши. Далекие флюгера. Если смотреть из определенной точки – Торпа очень красивый город.

Валя ждал, расхаживая по мансарде, от балконной двери к камину, потом к конторке, к стене, к обеденному столу. Пульсировала мочка уха с серебряным кольцом: Алиса больше не заложница. Алиса…

Валя ускорил шаг, он бы вскочил сейчас в хомячье колесо, чтобы справиться с волнением. Ему надо было быть в общаге прямо сейчас, но Александра курила и думала, а торопить ее Валя не решался.

Хомяк, будто услышав его мысли, вышел из домика и посмотрел сквозь решетку глазами-бусинками.

– Привет, коллега, – сказал ему Валя. – Как ты тут поживаешь? Вижу, что лучше многих…

Он остановился у стены с пришпиленными к ней альбомными и тетрадными листами. Его смутно тревожили эти рисунки. Особенно один, слева в углу, совершенно черный. Страшно представить, сколько на него извели карандашей и каково должно быть терпение – сидеть и водить, водить по бумаге грифелем, без цели, без системы… Или система есть, Валя просто ее не видит? В центре черного листа – три белые точки…

Его взгляд задержался на этих точках, будто приклеенный. Вот они дрогнули. Вот увеличились. Вот потянули его к себе, ослепили и тут же погасли, и Валя заморгал, пытаясь вернуть себе зрение, но в этот момент из полной черноты проступил – выпрыгнул, выступил – старинный город.

Еще угадывались направления улиц, еще видна была кое-где брусчатка под обломками, булыжная мостовая и мраморные тротуары. Осколки прекрасных домов стояли, будто гнилые зубы, и черепица рассыпалась по горам битого кирпича. На окраинах, куда достигал Валин взгляд, строения были перемолоты в крошку, ближе к центру сохраняли очертания, но тоже готовы были развалиться. И только в самом центре высилась ратуша, пока еще целая, с покосившимся острым шпилем.

Валя забился, но у него больше не было тела. Валя хотел закричать, но голосовых связок, разумеется, тоже не было и не было воздуха. Валя вспомнил, как укрываться защитным экраном, как заливать поле зрения помехами, белым шумом. Отрезать информацию! Спастись. Уйти.

Накатила новая слепота – на этот раз темнее и глубже. Валя почти поверил, что вырвался, – но чернота сменилась темно-кирпичной рябью, и Валя заново увидел город в развалинах и увидел, как на горизонте падает горный пик и оседает арочный мост, как подламываются его опоры, будто ножки мертвого паука.

Но это был не мост. И это был не город.

Сашка ворвалась в комнату, едва не высадив балконную дверь. Напрыгнула на него со спины, повисла на плечах, оттаскивая, будто ребенка от края пропасти. Валя был выше ее, тяжелее, уже не подросток – молодой мужчина. Когда зрительный контакт с «фрагментом» прервался – Сашка чудом сумела поддержать его, чтобы он не грохнулся навзничь и не сбил с подставки хомячью клетку.

Усадила на пол. Осторожно посмотрела насквозь. Мальчик, когда-то прозрачный для нее, как леденец, теперь был похож на воронку тайфуна; оставить его одного в этой комнате с готовыми и недописанными «фрагментами» было хуже, чем глупость. Стерх бы, наверное, за такое убил…

Стерх совершил в свое время ту же ошибку. Он не предполагал, что Сашка может считывать такую информацию. А она могла. И Валя, оказывается, может.

– Не трогайте Алису, – сказал он первым делом, когда к нему вернулась способность говорить. – Она ни в чем не виновата!

– Да, это я виновата, – спокойно отозвалась Сашка. – Эти объекты не для тебя. Тебе такое категорически рано.

Она сняла со стены «фрагмент». Скомкала, пачкая руки графитом, и опустила в камин. Добавила еще поленце и несколько капель средства для растопки. Камин осветился изнутри, но не тепло и празднично, а неприятно, будто сделавшись частью большого пожара.

– Алиса… – снова заговорил Валя.

– Все в порядке, я тебя ни в чем не обвиняю, тебя не за что штрафовать. – Она говорила мягко, монотонно, будто гипнотизируя. Наблюдала, как он выравнивает дыхание. Как в глаза возвращается осмысленное выражение.

– Что ты видел, Валя? – Она помогла ему подняться с пола и сесть на стул.

– Развалины, – сказал он и содрогнулся, вспоминая. – Город, похожий на…

– Похожий? – Сашка поднесла ему стакан воды.

– На… старый город, – проговорил он, нахмурившись, кажется честно пытаясь вспомнить… или что-то скрыть?

– И что с ним случилось? – расспрашивала она терпеливо. – Почему этот город разрушился?

– Я не понял, – сказал он и посмотрел умоляюще. – Мне… трудно об этом вспоминать. Страшно.

Сашка начала размеренным учительским тоном:

– Учебные материалы надо отрабатывать постепенно, шаг за шагом. На каждом этапе развития – свои приемы, пути, свои возможности. Нельзя браться за упражнения, к которым не готов…

Валя цеплялся за менторский голос, как утопающий за брошенную веревку. Сашка давно знала, как нужен студентам в Торпе скучный, нудный, изматывающий быт – нормальность. То, что спасает от сумасшествия.

Он слушал – и понемногу успокаивался. Сашка и сама перевела дыхание: мальчик сумел считать только верхний слой. Тончайший пласт смыслов. Визуализацию. Повезло…

– …Мы снова поговорим об этом после каникул, сейчас у тебя другая работа. Ты же помнишь, что надо помочь Паше и Еве?

– Да. – Лицо его прояснилось. – Спасибо, Саша. Я думал, ты мне за это… опять все запретишь.

– Валя, ты же не в рабстве, – сказала Сашка искренне. – Мы с тобой вместе делаем одно дело, мы союзники.

Он широко улыбнулся; Сашка не удержалась и обняла его. Вдохнула знакомый запах. Валя не стал напрягаться под ее руками, как раньше, – наоборот, расслабился и неуклюже обнял в ответ.

И только уже выходя, на пороге, обернулся и посмотрел на камин, где догорала заштрихованная бумага:

– Что это? На самом деле?

– Рано, – мягко сказала Сашка. – Наберись терпения.

Он бежал всю дорогу до общаги. Он бормотал и пел, и пар вылетал у него изо рта:

– Алиса… Алиса…

Прямо в холле Валю перехватил Артур, щеки его были красными, как у человека, вернувшегося с лыжной прогулки.

– Где тебя носит?! Время же идет!

– А вы уже знаете? – Валя не ожидал такого скорого развития событий.

– Знаем! – рявкнул Артур. – Нам сказали, представь себе!

– Время терпит, – сообщил Валя с достоинством. – Передай Паше и Еве – заниматься начинаем завтра. Что там на четвертой паре, английский? Прогуливаем, фиг с ним. Встречаемся после третьей.

– Завтра?! – Артур так удивился, будто Валя назначил отсрочку в столетие. – Почему не сегодня?

– Сегодня пусть читают модуль, – авторитетно сказал Валя. – Это методика. Пусть перечитают все параграфы, что пропустили. Абзацы красным – наизусть, я проверю.

– Быстро ты научился, – отступая, сказал Артур. – Пойдешь к Портнову в практиканты?

Валя прищурился:

– Если хочешь, чтобы твой брат и Ева сдали зачет – бери обоих, идите на кухню или куда хотите, и заставляй их читать модуль. Но чтобы наша комната была свободна.

– Ну ты и дрянь, оказывается, – пробормотал Артур.

Валя молча прошел мимо. У него не было времени для перебранки.

Он постучал в комнату девчонок условным стуком. Открыла Стефа, но не распахнула дверь – чуть высунула нос в узенькую щель:

– Привет. Алиса спит.

– С чего бы это. – Валя растерялся. – Она заболела?

– Нет, просто хочет спать. Сегодня был трудный день.

– А со мной она… поговорить… не хочет?

– Слушай, не будь придурком, – донесся из комнаты голос Тони. – У нее месячные. Ей нехорошо.

– Может, что-то надо? – Валя попятился от двери. – Принести там. Чая. Или в аптеку сгонять…

И тут же он вспомнил, что у Алисы были месячные две недели назад. И она либо правда заболела сейчас – либо просто врет, и второе вероятнее.

– Скажите ей, что я у себя. – Он повысил голос так, чтобы в комнате слышали абсолютно все. – И я один. И если она захочет просто прийти, поболтать – насчет новогоднего капустника, например… я буду ждать, короче.

Уже очень давно Валя не ночевал один в пустой комнате. Близнецы не появлялись. Хомяк спал в мансарде Александры, где на стене – рисунки, заштрихованные карандашным грифелем. И теперь, в полусне, Валя понимал, что на всех изображено одно и то же.

Каракули, завитки, узоры, точки. Фотографически точный портрет. На всех рисунках была Александра, но и что-то еще. Что-то такое огромное, что Валя не мог уснуть, не мог закрыть глаза от страха. А когда все-таки зажмуривался – видел развалины черного города.

Может быть, Алиса еще придет? В самом деле устала, потом отдохнула… Валя ждал в темноте и слушал. Шаги за дверью… чужие.

Сегодня утром он сказал Алисе, что вряд ли поможет ей с новогодним концертом. Могла ли она из-за этого так обидеться? Он ведь знал Алису, он видел ее насквозь, иногда ему хотелось, чтобы он поменьше ее знал… Не было у нее режиссерских амбиций. Не было желания подчинять кого-то во что бы то ни стало. Тогда что случилось, почему она не приходит, когда нужна очень-очень?!

Все уже всё знают. Отличник Шанин приставлен репетитором к однокурсникам, он научит их тому, с чем преподаватели не справились. Может быть, Алиса ревнует? К Еве? Но Ева, по общему негласному мнению, запала на Артура, а тот ее игнорирует…

Может быть, Алиса ревнует Валю… к Саше?! Безумная идея. Хотя все уже видят, что Валя – любимчик. А о том, что Александра Игоревна родная сестра студента Шанина, не знает ни одна собака в Институте… Разве что преподы, но они молчат.

Три часа ночи. Четыре. Валя понял, что Алиса не придет.

И, наконец решившись спать, перевернувшись на бок, он снова увидел под веками черный город в развалинах.

В четыре утра Пашка сидел на пустой кухне, завернувшись в одеяло. Окна были утеплены, но из щелей несло, как из Арктики, и снаружи шел снег.

Пашка читал Текстовой модуль, ступень два. От абракадабры в каждой строчке слезились глаза. Пашка то и дело отводил взгляд, закрывал книгу, зажав страницу пальцем, и гладил обложку.

Книга была права, это Пашка, балбес, не поверил. Книга всегда говорила правду, Пашка просто не мог ее верно прочитать. И бабушка на крыльце, и нежное детское имя Артурище, и то, что она снова их различает, а значит, простила… Книга твердила об этом много месяцев. А Пашка разуверился и перестал читать.

Теперь он чувствовал себя виноватым – перед книгой. И перед Артуром, и, конечно, перед бабушкой с дедушкой. И он в первый раз подумал: может быть, эта женщина, Александра Игоревна, хотела, как и книга, передать ему что-то важное? Может, она вовсе не желала ему зла, не из садизма посадила в хомячью клетку, просто смысл, для нее очевидный, от Пашки ускользнул?

Шел снег за окном и чуть слышно шелестела вода в отопительных трубах. Под действием модуля этот шелест казался Пашке то звуком водопада, то грохотом комбайнов на поле. Он щурился от яркого света, хотя в кухне было полутемно, и читал параграф за параграфом. Вот уже стали хлопать двери на этаже, вот кто-то сонный забрел на кухню с кастрюлей…

«…из пепла вышло семь иных образов. Первый из них сказал – имя мне было Гордыня, меня называют теперь Благородное достоинство. Другие говорили…»

Фраза оборвалась, едва начавшись. Пашка с разочарованием понял, что это не фрагмент будущего – это просто обрывок чужого смысла, к Пашке отношения не имеющего. На плите уже скворчала яичница, и жарила ее бледная сонная Стефа; вошел Валя, без линз, в очках, и по виду его Пашка понял: что-то опять случилось.

– Как себя чувствует Алиса? – спросил Валя у Стефы, которая перед этим делала вид, что вовсе его не замечает.

– Получше, – сказала Стефа, отводя глаза. – Она пойдет на первую пару.

– Увидимся, значит, – пробормотал Валя и вышел.

Валя бегом поднялся на четвертый этаж, но не успел: Алиса ускользнула и была уже в аудитории, среди однокурсников, и Валя не решился войти – тем более что до звонка оставалось две минуты и в конце коридора, в шлейфе прекрасных духов, показалась Адель Викторовна:

– Что вы тут делаете, Шанин?

– Уже, – мрачно отозвался Валя, и направился в спортзал, и, не успев переодеться, так и явился на занятие – в джинсах, носках и футболке. Физрук ничего не сказал, только посмотрел выразительно.

После третьей пары они собрались в общаге, в комнате номер шесть. Артур после короткого спора отправился все-таки на английский, чтобы не провоцировать англичанку.

Валя с удивлением обнаружил, что отлично понимает, как другие люди справляются с мысленными упражнениями. Не звук, не запах, не бегущая строка, не стук метронома – Валя чуял чужую работу, как слепой ощущает фактуру ткани, а глухой ловит вибрации всеми телесными полостями.

Валя молча пришел в восторг. Он, оказывается, очень боялся не справиться, не помочь, не суметь. А теперь задача показалась ему такой простой, что он еле сдерживался, чтобы не рассмеяться без причины.

И Ева, и Пашка лихо прошли первую часть учебника, они мысленно совмещали, разъединяли и выворачивали сферы. Валя даже не понял, а в чем проблема? Портнов к ним придирается или Валя сам по себе отличный педагог?!

Алиса об этом узнает, думал Валя. Все разъяснится, надо просто поговорить. Может, Валя чем-то ее обидел? Непонятные вещи надо обсуждать ртом, всегда говорила мама, но не всегда следовала собственной мудрости…

Воспоминание о маме заставило его погрустнеть. Полгода они не только не виделись, но и не говорили по телефону, это же ненормально… Чувствует ли мама эту фальшь, эту трещину между ними? И как себе объясняет?

– Поехали дальше, – сказал он, преодолевая непонятную тревогу. – Ева, ты первая…

Она начала серию упражнений – и сбилась на четвертом. Начала заново и сбилась на втором.

– Ты же все это делала по отдельности! – Валя начал раздражаться. – Они же тянутся сами по себе, переливаются одно в другое, это как, ну… ты видела рисунки Эшера?

Он тут же нашел в телефоне рисунки-ребусы, картинки-перевертыши и заставил Еву сначала посмотреть на них, а потом вернуться к упражнениям. Ева сбилась сразу же, не доведя первого до конца. Наверное, устала.

– Ты устала, – объявил Валя, делая вид, что держит все под контролем. – Отдохни… Паша, давай ты.

Через несколько секунд он в ужасе понял, что Пашка вообще не понимает, как сопрягать упражнения в цепи. Как если бы ребенка попросили нарисовать птицу – и тот по отдельности, в строчку, изобразил бы перо, клюв, коготь, куриное рагу…

– Так, – сказал Валя, стараясь казаться невозмутимым. – А что тебе Портнов говорил на индивидуальных?

– Не помню. – Пашка пожал плечами. – Ругался.

– Ну, ничего, – сказал Валя после паузы. – Я тебе сейчас объясню…

Впервые с того дня, как у него в ухе появилась сережка, и появился запрет на самостоятельные упражнения, и Алиса стала заложницей – впервые с того дня Валя сам, без преподавателя позволил себе войти в упражнение. Вот же как просто – абстракции развиваются, сменяют друг друга, текут; сейчас Пашка ухватит принцип – и сделает сам. Ведь с Алисой получилось отлично, хоть Валя тогда не осознавал…

При мысли об Алисе Валя сбился. Пашка смотрел исподлобья:

– Объясняй.

То есть он ничего не понял. Измененная реальность, в которую Валя входил с легкостью, для Пашки оставалась закрытой. Как и для Вали совсем недавно.

– Читай вслух условие, – сказал Валя, пытаясь выиграть немного времени на раздумья.

Пашка поиграл желваками, но спорить не стал:

– «Последовательно проделайте упражнения с первого по девятое, не допуская пауз и внутренних прерываний».

– Делай вот так, – сказал Валя уверенно. – Первое… А потом… сразу… второе. Понимаешь?

Пашка подышал, будто собираясь нырнуть, и вошел в первое упражнение, самое простое. Валя не видел, но чувствовал, как Пашка проходит одну мысленную метаморфозу за другой; первое упражнение закончилось, теперь надо было…

Пашка сорвался. Остановился. Поморщился. Поглядел на Валю:

– И что?

Ева сидела у стола, обхватив себя за плечи руками, тупо смотрела на страницу учебника, и Валя заметил: страница заметно коробилась, когда-то вымокшая и высушенная. Как в учебнике Алисы. Как, наверное, во всех учебниках, которые выдают здесь студентам: это слезы.

Валя думал. У него, наверное, пар готов был повалить из ушей, так он думал. День, когда Алиса вышла из кольца… Опять Алиса, да что это, повсюду она. День, когда Физрук остановил время, мяч замер в воздухе и застыл за окном дождь…

– Сейчас, – сказал Валя еще увереннее. – Я вам сейчас… подскажу.

Он встал посреди комнаты. Сколько там было приседаний, двести? Две тысячи?!

И он начал сгибать колени и вставать, как заводная игрушка. Ведь так и получилось когда-то с Алисой. Физическим усилием он откроет доступ Пашке и Еве в свое информационное пространство; он, наверное, выглядел смешным в этот момент. Но на их лицах не было ни капли веселья.

И Валя мысленно начал длинную цепочку упражнений. Он проделывал изменения с четырехмерными и пятимерными фигурами, снимал с них проекции, сопрягал с воображаемыми объектами и снова деформировал. Он молчал, и в комнате слышались только его сопение, тяжелое дыхание Пашки и прерывистое – Евы. Реальность дробилась, ломалась, из-под грубой материи проступали смыслы, становилось темнее, темнее…

И новые очертания проявились из темноты.

Валя увидел развалины черного города, как проекцию абсолютного и безжалостного и совершенно нечеловеческого. У него подвернулась нога, и он грохнулся на пол.

Пашка валялся поверх одеяла, закинув руки за голову. Батареи остывали, потрескивая. Плохо будет, если отключат отопление, а то вон как воет ветер снаружи…

Артур сидел на кровати. Чемодан и рюкзак стояли у его ног – Артур вернулся жить в прежнюю свою комнату номер шесть.

– Она издевается, – тихо сказал Пашка. – Надо мной, над тобой. Над очкариком. Дает надежду – и отбирает… Я не удивлюсь, если она завтра опять подкатится со сладкими речами. А потом опять – мордой в дерьмо.

– Но зачем ей это надо?!

– Знать бы. – Пашка помолчал. – Ты не знаешь, что с Алисой? За что она так поступает с Валькой?

– Алиса сумасшедшая, – пробормотал Артур. – После того кольца. Я бы и сам рехнулся.

Ветер ударил в форточку, желая заглянуть на огонек. Задребезжало хлипкое стекло.

– Я бы хотел спалить Институт, – сказал Пашка.

Артур быстро посмотрел на дверь. И, будто устыдившись своей трусости, опустил голову:

– Я тоже.

– Что, если мы сожжем Институт раньше, чем они доберутся до бабушки и дедушки?

– Я тебе завидую, – сказал Артур.

– В чем?!

– Ты свободен, – сказал Артур. – Почему-то… после всего. А я нет.

– Если я свободен, – пробормотал Пашка, – если… Давай зови Еву.

– Зачем?!

– Затем, что мы сдадим этот зачет. И зажарим шашлыки на развалинах Института.

Валя бродил по Торпе. Стемнело рано – и на улицах почти никого не было, только мелькали вдалеке припозднившиеся фары.

Ужасно задувал ветер. Валя затянул все шнурки на куртке, надвинул капюшон на глаза. Порадовался, что не надел линзы; очки хоть как-то защищали глаза, а что сквозь них почти ничего не было видно – так на что здесь смотреть?!

Интересно, какая погода сейчас в Индии? В Бангалоре, где папа с мамой?

Валя остановился напротив витрины. Многие магазины в центре еще работали – для кого? На огромном мониторе шла трансляция мировых новостей – космический полет, чемпионат мира по водному поло, фестиваль ледяных фигур… Повернувшись к ветру спиной, втянув голову в плечи, Валя смотрел на беззвучные кадры и не мог понять, что с ними не так.

Какая погода в Индии… А существует ли Индия на самом деле? Правда ли, что в Аргентине сейчас проходит чемпионат, а в Норвегии вырезают из льда пятиметровые фигуры? Что мешает этим кадрам на экране быть просто плоскими картинками?

Стоп-стоп, сказал себе Валя. Я переписываюсь с мамой, пока она в Индии. Допустим, мои письма фальшивые, их генерирует Александра. Но кто сказал, что письма мамы настоящие?!

Он сделал несколько шагов по направлению к Сакко и Ванцетти. Александра наверняка дома, и она разрешила ему приходить даже без приглашения. Ему прямо сейчас нужно задать ей несколько вопросов…

Валя остановился. Пришла очень страшная мысль: а что, если Саша ему просто врет? Во всем?

Саша, которая рассказывала, как познакомились его родители, и о молодых годах мамы. Александра Игоревна, которой он не доверял очень долго, а потом научился доверять так сильно, что разорвать доверие – значит разрушить мир. А нужно ли Вале знать, врет она или нет? Может быть, лучше не спрашивать?!

Он вернулся к витрине. «Вторые руки» – было написано на вывеске. «Винтажные игрушки, одежда, посуда, аксессуары. Радиодетали. Винил».

Прямо перед витриной стоял радиоприемник «Океан». Ровно такой же, как был когда-то у Валиного папы.

За дверью комнаты номер шесть кого-то звонко ударили и вскрикнула девушка. Валя остановился, чуть не врезавшись носом в дверную филенку.

Что-то пробормотал Пашка. В голосе не было ни агрессии, ни удивления. Валя, преодолев первый шок, решил, что должен вмешаться.

Дверь была незаперта. Горели все лампы. У стола сидела Ева перед открытым учебником, еще одна книга валялась на полу, а Пашка потирал щеку с быстро краснеющим отпечатком удара.

– Валентин, если вам не сложно, – сказал Артур очень вежливо, прямо-таки как лорд в замке, – вы бы не могли дать нам время и провести его где-нибудь снаружи? Мы тут к зачету готовимся, видите ли!

– Только не бей его больше, – растерянно попросила Ева.

– Лишь бы это сработало, – сказал Пашка, по-прежнему растирая щеку.

– Если бы это работало, – тихо сказала Валя, – нас лупили бы плетками с первого дня занятий. Как в средневековой школе.

– Так, Шанин, – сказал Артур, – ты хочешь еще поприседать здесь? Или все-таки дашь нам время?

Валино лицо сделалось горячим.

– Как хотите.

И вышел вместе со своим приемником.

На кухне в этот час было полно народу. Эрвин и Самвел разливали пиво на подоконнике, хрустели арахисом и чипсами, собрали вокруг себя компанию. Девчонки из группы «Б» готовились праздновать чей-то день рождения, расписывали открытку с пожеланиями. Стефа и Тоня разглядывали фотографии на телефоне.

– Что это у тебя? – спросил парень-второкурсник. – Приемник? Ух ты. Работает?

– Ага.

– А что ловит?

– Короткие от шестнадцати. Средние. Да все ловит… Хочешь послушать?

– Ну давай, – с сомнением сказал второкурсник.

Но тут его окликнули от окна, показали пластиковый стаканчик, и второкурсник отвлекся. Валя стоял, прижимая приемник к груди, и на полу вокруг его заснеженных ботинок растекались лужи.

Стефа и Тоня обе здесь. А значит, Алиса в комнате одна.

Под дверью лежала тусклая полоска света. Когда Валя постучал – свет исчез. Алиса не желала объясняться.

Валя сел на пол спиной к двери. Повернул голову по направлению к замочной скважине:

– Послушай. Меня волнует очень важная вещь. Вот ты с мамой говоришь по телефону?

Тишина. Кажется, Алиса перестала дышать и двигаться. Чтобы Валя поверил, что ее здесь нет.

– Я с мамой давно не говорил… Она не знает, что я в Торпе, представляешь? Она думает, я совсем в другом институте… Но дело не в этом. Ты помнишь, что такое солипсизм? На экзамене по философии будет такой вопрос… Солипсизм – это когда веришь, что, кроме твоего сознания, в мире ничего нет. А если есть, то все вокруг не такое, как тебе кажется, все искажено твоими чувствами… А помнишь, нам говорили в Институте почти такими же словами, что мир не такой, каким мы его представляем?

Тишина. Если Валя прислушается еще немного – услышит, как у нее колотится сердце.

– Сегодня я купил приемник, – шепотом сказал Валя. – Так вот, он ничего не ловит. Кроме пары радиостанций в Торпе, музыка, новости, погода. А вокруг – ничего. Белый шум. Может, это из-за циклона?

Он наконец-то услышал движение в комнате, шорох, дыхание. Ему показалось, что он слышит, как опускаются на пол босые ноги. Валя сам перестал дышать – но тут в коридоре показались Тоня и Стефа.

– Перестань ее караулить! – издали закричала Тоня.

– Отстань от нее! – гаркнула Стефа на все общежитие.

Валя поднялся с пола. На секунду задержался, вопросительно посмотрел на дверь – но в комнате снова было тихо.

Тогда он зашагал по коридору прочь, на ходу застегивая куртку, затягивая шнурки на капюшоне. Может быть, ночью, когда по прогнозу ветер стихнет, прием установится получше?

В ночном Институте тускло светились дежурные лампы. Только в аудитории номер один горел полный, яркий свет. Сашка стояла перед доской. Зеленый фломастер в ее руке был истрепан в хлам, и пластиковый корпус треснул.

На доске текли и разворачивались модели процессов, Сашка плела кружева из повторяющихся конструкций: Творение. Слово. Имя. И откуда-то постоянно лезло еще Время, хотя Сашка не желала, да и не могла включать его в схему. Времени быть не должно здесь, иначе задача становится невыполнимой…

Или она была невыполнима с самого начала?

Открылась дверь. Сашка не повернула головы. Взяла губку и методично, аккуратно стерла свои построения – а они подергивались под рукой и легонько трещали, будто не желая исчезать, цепляясь за жизнь.

– Даже простая схема не хочет аннигилироваться, – сказал Физрук за ее спиной. – Все хотят существовать.

– Я работаю над этим, – пробормотала Сашка.

– Твой брат…

– Да, я дала ему немного воли. Это полезно, чередовать запрет и разрешение. Так же поступал Стерх со мной.

– Твое задание ему не под силу. Ни Данилова, ни Григорьев Пэ не сдадут зачет с первого раза.

– Мне не нужно, чтобы они сдали, – холодно сказала Сашка. – Мне нужно, чтобы мой брат доверял мне и был под контролем.

И она смахнула с доски остатки негодной модели.

Подготовка к новогоднему концерту началась после того, как Адель Викторовна при всем курсе пообещала Алисе, что отзовет ее автоматический зачет и заставит сдавать на общих основаниях. Алиса, мотивированная таким образом, пошла по Институту, выпрашивая у всех подряд помощи и участия.

Только к Вале она не подошла ни разу.

Третьекурсники не стали ее даже слушать: им предстоял экзамен, они ждали его будто казни и даже, кажется, бросили учиться – утратили волю. Второкурсники увиливали под разными предлогами. Но тут на помощь Алисе пришли ее соседки по комнате, Тоня и Стефа, и оказались прямо-таки волшебными помощницами.

Их логика была проста: Портнов заранее объявил список жертв на будущем зачете, это Григорьев и Данилова, остальные могут немного развеяться в честь Нового года. Самвел и Эрвин, вечные затейники веселых безобразий, тоже решили участвовать. А когда в зал привезли и поставили большую настоящую елку – желающих выступать оказалось даже больше, чем Алиса могла надеяться.

По вечерам в зале играла музыка и полным ходом шли репетиции. Самвел и Эрвин незаметно перехватили инициативу, придумывая и отбирая номера, «чтобы посмешнее». Ожидались хулиганские куплеты, пародии, танцы парней в женских колготках, и Алиса только и могла, что упрашивать выкинуть из программы самые рискованные трюки: «Там же будут педагоги! А вдруг они разозлятся?!»

Комната, где Валя когда-то любил Алису, теперь не принадлежала ему. В любую свободную от занятий минуту там готовились к зачету Ева, Артур и Пашка. Валя предлагал им помощь несколько раз – они отказывались, когда вежливо, а когда и не очень, и Валя оставил их в покое.

Было видно за версту, как этим троим хорошо вместе. Наверное, у них получалось. Наверное, они больше не боялись провала, и черные волосы Евы стояли на макушке гордо, как идущие в бой мушкетеры. И она различала близнецов в любых ситуациях, со спины, на бегу: когда они играли в баскетбол в спортзале, Ева безошибочно командовала: «Пабло, пас!» или «Арти, мне!», хоть братья надевали теперь на физкультуру футболки одинакового цвета.

Валя отнес приемник обратно в магазин, но продавец не принял возврат, еще и посмеялся над Валей: «Надо было смотреть, что покупаешь!» Валя уверился, что приемник – дрянь, и оставил его на скамейке там же, у магазина секонд-хенда.

К одному из писем Александры, адресованному маме, Валя дописал постскриптум: «Мама, а какого цвета была куртка на мне, когда я тогда упал на катке?» И мама сразу же ответила: «Красная, с белочкой на кармане, твоя любимая. Я испугалась больше, чем ты, в травмпункте меня поругали: все дети падают, до свадьбы заживет, чего тут бояться?»

Валя долго сидел над планшетом, перечитывая это письмо. Могла ли Александра знать и помнить такие детали? Или это письмо в самом деле набирала на планшете мама, сидя в шезлонге на лужайке, пока папа занимается реабилитационной гимнастикой?

И ведь тут не написано: «Я скучаю, я тебя люблю». Но это сказано, это читается, слышны мамины интонации. Разве это не доказательство того, что письмо подлинное?

Валя бродил по улицам Торпы. Он выучил ее до последнего переулка. Он нарочно выматывал себя, чтобы за полночь уснуть без сновидений. Чтобы разрушенный черный город больше не тревожил его.

Портнов убрал луч света, бьющий в глаза, и спрятал перстень. Пашка замигал; в тридцать восьмой аудитории шло индивидуальное занятие – последнее в этом семестре.

– Если бы ты раньше спохватился, – пробормотал Портнов, и в его голосе Пашке послышалось сожаление.

– До зачета еще почти неделя, – сказал Пашка и потер щеку. – Я еще позанимаюсь.

– Кто тебе помогает? – Портнов закурил. – Брат?

– Ага.

– Скажи ему, бить эффективно только поначалу, и то не всегда.

– Он уже почти не бьет меня, – сказал Пашка. – Я понял… в принципе… как делать эти упражнения. Я отработаю… Олег Борисович, то, что напечатано в Текстовых модулях, – это и есть Речь?

– Нет. – Портнов взглянул на Пашку с легким снисхождением, как на милого, но слабоумного карапуза. – Речь как таковую вы начнете изучать на третьем курсе. Если, конечно, Институт к тому времени будет существовать.

– А что, – спросил обнадеженный Пашка, – есть вероятность, что до того времени студенты его сожгут?!

Портнов расхохотался. Пашка выпучил глаза: никогда раньше он такого не видел, не слышал и не мог вообразить.

Портнов снял очки и смахнул слезы, навернувшиеся на глаза:

– Прости, я становлюсь неадекватным…

Он снова закурил потухшую было сигарету. Пашка смутился.

– Много ты вычитал? – кротко спросил Портнов. – В Текстовом модуле?

– Один и тот же фрагмент, – признался Пашка. – Чушь какая-то.

– А конкретно?

– «Из пепла вышло семь иных образов. – Пашка запнулся, пытаясь вспомнить, сколько раз этот текст являлся ему в разных вариациях. – Первый из них сказал: имя мне было Гордыня, меня называют теперь Благородное Достоинство. Другие говорили то же, из Скупости явилась Бережливость, из Гнева – Живость, из Лености – Мечта поэтов и мудрецов…» Как-то так. «И Сладострастие на своей козе обратилось в красавицу, имя которой было Любовь».

Портнов выдохнул, выпуская дым:

– Кто из вас спит с Евой – ты или он?

– Никто не спит. – Пашка растерялся, он не ждал и не хотел этого вопроса. – Мы решили… решили все решить после второго числа.

– Разумно. – Портнов затянулся снова. – Увидимся на зачете.

Артур сдал английский за Пашку. Потом надел другой свитер – и явился сдавать уже за себя. Это было умно: если англичанка в первый раз ошиблась, расписавшись в Пашкиной зачетке, то зачетка Артура была законным документом в руках владельца и поднимать скандал англичанка не захотела. Поджала губы, осознав его обман, и все.

Валя сдавал зачет по английскому последним.

– Расскажите о рождественских и новогодних традициях, – велела преподавательница. Она говорила по-английски с ужасным акцентом, поэтому Валя без труда понимал ее.

– Лондон – столица Великобритании, – начал Валя, давая себе разгон. – Там популярно рождественское дерево.

Было двадцать девятое декабря. Завтра праздничный вечер, второго января – зачет по специальности.

Александра вышла ему навстречу в коридорах Института, будто случайно.

– Сдал английский?

В актовом зале шел генеральный прогон. Гремел тяжелый рок. Самвел и Эрвин, кажется, полностью захватили власть над будущим новогодним концертом.

– Я не могу им помочь. – Валя посмотрел Александре в глаза. – Я не справился.

– Ты уже помог им, – сказала она убежденно, – причем не только с учебой. У них получается, они верят в себя, они обязательно сдадут… Тогда почему ты такой потерянный в последнее время? Из-за Алисы?

Валя потратил секунду, чтобы выбрать меру откровенности. Он не был готов рассказывать ей о черном городе, который снится ему в кошмарах. О неисправном приемнике, о солипсизме, о настоящем устройстве мира. Побоялся выставить себя дураком.

– Не обижайся на нее, – сказала Александра очень серьезно. – На втором курсе учиться труднее, чем на первом. У нее могут быть причины, которых ты сейчас понять не можешь. Наберись терпения.

«Вот так всегда», – подумал Валя с горечью. Мама тоже любила говорить: «Наберись терпения»…

– Я пытался им дозвониться, – сказал Валя, не уточняя кому.

– Там связь плохая. – Александра, конечно, сразу все поняла. – Мама часто отключает телефон. Им так удобнее, понимаешь? Если ты дозвонишься, мама по голосу может понять, что ты в чем-то лукавишь. Потеряет сон, а приехать все равно не сможет. Валь, это именно тот случай, когда пора взрослеть.

– Я когда-нибудь еще их увижу? – Слова вырвались раньше, чем Валя успел удержать их.

Александра чуть отстранилась. Серьезное лицо ее сделалось теперь озабоченным.

– Ну-ка идем со мной.

Валя напрягся, как перед прыжком в холодную воду: не удержался все-таки. Ляпнул.

Они прошли вниз, в ее подземный кабинет. Александра выложила на стол пачку сигарет и зажигалку, но курить не стала. Прошлась по комнате, скупо обставленной канцелярской мебелью. Валя отстраненно подумал, что ее мансарда и кабинет в Институте словно принадлежат разным людям.

– Я забыла, что ты ребенок, – сказала Александра. – Снаружи взрослый. Но ты ребенок. Иногда ты чувствуешь себя одиноким и брошенным. Да еще и Новый год этот… мне тоже накануне всех этих праздников становится грустно.

Она открыла сумку, вытащила термос. Налила в кружку дымящийся, темный, густой чай:

– Выпей. Будешь рогалики? У меня есть с собой.

От первого же глотка Валя почувствовал, как разжимается спазм в груди, как согревается живот. Обычный чай, немного сахара, щепотка корицы. И еще что-то. Запах ее мансарды? Едва ощутимый дух березовых дров?

– Конечно, ты встретишься с родителями. – Она налила ему новую кружку. – Они увидят, как ты вырос, удивятся и обрадуются.

– А ты? – Он уже улыбался. – Ты не хочешь… встретиться с мамой?

– Я хочу, – сказала она задумчиво. – Смогу ли я… посмотрим. Все хорошо, Валя. Впереди много работы… Но мы ведь не боимся работы, правда?

В актовом зале врубили музыку так, что было слышно и в подвале, и на чердаке. В столовой ждали своего часа столы с закусками и лимонадом. Валя прекрасно знал, сколько напитков повеселее занесено в здание и распределено уже по тайникам – в туалетах, в гардеробе, даже в спортзале.

Он не собирался заходить в Институт в этот вечер. Но случилось так, что Валины ботинки, прекрасные кожаные ботинки, в которых он измерял шагами Торпу и в дождь, и в снег, именно тридцатого числа сочли возможным окончить службу. Обе подошвы треснули как по команде.

Артур, необычно веселый и общительный в эти дни, сразу понял, в чем дело, и одолжил Вале – ладно, подарил – свои новые утепленные резиновые сапоги. Которые по случаю хранились в раздевалке у спортзала.

И вот Валя, думая о своем, вошел в Институт с черного хода и застал как раз начало концерта – затряслись стены, и даже статуя всадника, кажется, дрогнула. Валя направился к лестнице – и увидел в полумраке, в пустом холле, одинокого человека у окна. Человек, наверное, думал, что его не видно за портьерой. А может, и вовсе ни о чем не думал. Человек плакал.

– Что ты?! – Валя забыл, что поклялся себе никогда не подходить к Алисе, если она первой к нему не подойдет.

Она помотала головой, не оборачиваясь, зажимая себе рот, чтобы не всхлипывать слишком громко.

– Они тебя не послушали, оставили свои пошлые шутки? Ну и что, всем плевать, это же Новый год! Знаешь, что такое карнавальные традиции? Это когда всем весь год очень трудно, а потом они бунтуют, глумятся, оскорбляют начальство, показывают голые задницы… и никто не вправе обидеться. Ну все нормально же! Слышишь, они ржут?!

Из зала, когда музыка чуть стихала, и правда доносились взрывы хохота.

Она наконец-то к нему обернулась. Валя никогда не видел людей накануне казни – но, наверное, у них на лицах такое вот выражение. Он даже попятился немного. Алиса смотрела ему прямо в глаза – как королева на эшафоте смотрела бы в глаза лордам, оглашающим приговор.

На ней была белая пушистая кофта на молнии, с воротником-стойкой под самые уши. Алиса взялась за язычок молнии – и рванула вниз, кофта разошлась. Алиса резким движением задрала трикотажную майку. Валя, испугавшись, на секунду отвел глаза, потом посмотрел…

На груди и животе Алисы не было кожи. Были заросли водорослей и морской губки, бурые, зеленые, желтые. Тончайшие ворсинки двигались, живя своей жизнью. Валя почувствовал тошноту.

– Ты понял, да? – прошептала Алиса. – Нравится? Ты на это хотел посмотреть? Адель Викторовна… – ее голос сорвался, – а, ладно… Получил, увидел, доволен?!

Она одернула майку и снова отвернулась к окну:

– Полюбовался? Вали отсюда… Ты можешь любить такое? Ты можешь вот с таким спать?!

Говоря, она пыталась застегнуть кофту, но никак не попадала в разъем молнии, в конце концов шепотом закричала:

– Да пошел уже! Что ты меня мучаешь?!

Валя развернул ее к себе лицом и поцеловал, едва коснувшись, и звук получился нежный – и немного смешной.

Стефа и Тоня наслаждались вниманием однокурсников, танцуя на сцене канкан.

– Не надо! – кричала Алиса, не заботясь, что ее могут услышать в коридорах общаги. – Тебя же вытошнит! Тебя уже тошнит, не ври! Убери свои лапы, тебе противно, я урод!

Где-то в актовом зале мигала огнями елка. С каменными лицами сидели в первых рядах преподаватели и администрация. Хохотал, повизгивая, зал.

Самвел и Эрвин разыгрывали комическую сценку, смеясь первыми над каждой своей шуткой. И снова гремела музыка. В комнате номер восемь были только Алиса и Валя.

И Валя присвоил Алису и стал Алисой, но по-другому, не как в первый раз. Тогда его чуть не потопило в море чужой информации – теперь он плыл в потоке, выделяя проекции и смыслы. Он увидел, как большая Идея вплетается в материю ее, но не везде чисто, не всегда верно, и гармония нарушается, и это поправимо.

Валя осознал, что хочет перемен, что способен к переменам, что существует ради того, чтобы все менять. И уснул очень крепко – секунд на тридцать.

Когда он открыл глаза, Алиса плакала, упираясь лбом в большое зеркало, встроенное в дверцу шкафа. В зеркале отражалась голая девушка, кожа ее была гладкой, фигура – точеной, по спутанным волосам, кажется, немного пробегали искры, но Алиса не обращала на это внимания:

– Я человек…

Капустник в Институте еще продолжался, хотя всем уже порядочно надоел, и самые нетерпеливые сбегали из зала – открывать алкогольные тайники. Александра Игоревна по-прежнему сидела в первом ряду, но скоро и она встанет, поблагодарит артистов и выйдет из зала.

– Валя, – всхлипывая, прошептала Алиса, – как это… Адель пыталась исправить… у нее не вышло… она сказала… что это надолго… спонтанная метаморфоза, может, это навсегда… ты снова сделал меня человеком? Как?!

– Ты растешь как понятие, – уклончиво сказал Валя, ему не хотелось объяснять сейчас Алисе, что человеком она никогда больше не будет. – Ты…

Он замер, разглядывая Алису в зеркале, потерял мысль и быстро нашелся:

– …Ты очень красивая. Я тебя…

Последнее слово он проглотил, надеясь, что она сама догадается. Алиса счастливо засмеялась сквозь слезы и тут же спросила:

– А ты куда? Девки еще не скоро вернутся!

– Мне надо… помочь ребятам. – Валя натянул джинсы и принялся застегивать рубашку. – Проверить, как они. Я обещал помочь.

– У тебя еще кто-то есть?! – Она посмотрела настороженно. Она уже забыла, что час назад не только не умела ревновать, но и жить дальше не очень-то собиралась.

– Только ты. – Валя натянул ботинки с треснувшими подошвами. – Завтра Новый год… Отпразднуем вместе.

Он бежал по Сакко и Ванцетти, и подошвы с каждым шагом грозили увязнуть в снегу и вовсе оторваться. Капустник в зале близится к концу, а потом начнется самое интересное – веселье, танцы, сладости, тайная выпивка; Александра Игоревна не задержится там. Ни преподам, ни администрации на этом празднике делать нечего.

Валя увидел знакомое крыльцо между двумя каменными львами – вход в дом с мансардой. Морды у львов были стерты от частых прикосновений, правый казался грустным, а левый – веселым, и у обоих на головах лежали шапки снега.

Валя опустился на каменную ступеньку. Совсем недавно он лежал в теплой постели с Алисой в обнимку и было жарко, даже горячо. А теперь он почувствовал холодный камень под собой, и лед в ботинках, и ветер под расстегнутой курткой.

Он вспомнил, как на жутком ветру пытался ловить радиосигналы и не мог найти. Только – Торпа, погода, скидки в торговом центре, незатейливая попса…

Он плотнее закутался в куртку. Сейчас придет Александра, и он спросит сразу обо всем. Ему не страшно показаться дураком. Он больше не примет половинчатых ответов.

…Но почему он, идиот, не пошел сразу в Институт и не перехватил ее там?! Дурацкая сентиментальность, ему казалось, что в мансарде Саша добрее, внимательнее, что дома – она его сестра, а в Институте – его ректор. Но он же замерзнет здесь на ступеньках! А если она не пойдет сразу домой, зайдет в кабинет к Портнову, например, или к себе, подумать, покурить, изрисовать альбомный лист слоем карандашного грифеля…

Валя подумал, что может подождать ее внутри. Там, за дверью, винтовая лестница, а вдоль стен – батареи парового отопления. Александра, конечно, удивится, но…

Он присвоил себе замок на двери. Чувство было неприятное, будто отрастает дополнительный сустав на руке, холодный, твердый, полупарализованный. Это просто материя, сказал себе Валя, простая, простейшая. Но это проекция великого Слова, которое преграждает вход и может открыть его по приказу…

Замок щелкнул. Валя стоял теперь перед дверью, левой рукой растирая правую: ладонь пульсировала фантомной болью, будто замок все еще был частью Валиного тела.

Он вошел. На лестнице автоматически загорелись лампочки. Толстые перила изгибались, как дека музыкального инструмента, ступеньки темного дерева круто поднимались вверх, по спирали.

Он вздохнул с облегчением и захлопнул входную дверь. Здесь было тепло и пахло, кажется, новогодней елкой… Неужели Александра наряжает елку?! Вот уж трудно представить… Валя уселся на нижнюю ступеньку, чувствуя, как согреваются ноги, как отступает из правой руки память об отпертом замке…

Если он отпер один – почему не отпереть другой? Почему не дождаться Александру прямо в комнате, там камин… И там елка, если верить запаху. Она много раз приглашала его в гости, она не рассердится.

Валя поднялся и пошел по лестнице вверх, по спирали, выше и выше. Мимо круглого окошка. И чем дальше он поднимался, тем неспокойнее делалось у него на душе: он все больше сознавал, что проникает в запретное. Как если бы тайком забрался в ратушу в центре разрушенного черного города…

Он чуть не скатился по ступенькам вниз, но узкая дверь мансарды была уже прямо перед ним и приглашающе горела лампочка над дверью.

Первым, что он увидел, была вовсе не елка. Голые стены; все рисунки исчезли. Белая штукатурка, кое-где выступающие декоративные кирпичи, кое-где обрывки двусторонней клейкой ленты. В мансарде стало просторнее и светлее, хотя горели только плоские лампочки, встроенные в потолок. Валя запоздало подумал, что Александра увидит свет еще на подходе, еще на улице. Может, и к лучшему? Он же не прячется?

Стена притягивала его взгляд. Как если бы все смыслы, когда-то размещенные тут, не пропали. Оставили отпечатки, тени, тревогу, вопросы.

Елка была тоже – маленькая, в вазоне, с тремя ярко-красными стеклянными шариками, подвешенными на канцелярских скрепках. Три красных блика на зеленом фоне показались Вале зловещими. Захотелось поскорее уйти; еще не поздно посидеть на лестнице. Еще не поздно вернуться в общагу. В конце концов, вопросы, которые он принес Александре, потерпят…

Или не потерпят?

Не думая, что он делает, а только повинуясь нарастающей тревоге, Валя подошел к конторке. Это был старинный письменный стол, за которым можно было работать и стоя, и сидя на высоком стуле. Маленькие аккуратные ящики с медными ручками занимали место слева, от столешницы до самого пола. Верхний был чуть приоткрыт.

Валя потянул ручку и с этого момента уже собой не владел. Будто огромный магнит включился и притянул стальную болванку; Валя открыл ящик полностью, тот вывалился на пол, и по чистым деревянным половицам рассыпались рукописные листы.

Они шевелились. Они рвались из плоскости в трехмерное и дальше в четырехмерное пространство. Они гудели, как пчелиный рой или как линия электропередачи. И сверху, будто прикрывая собой этот муравейник смыслов, будто защищая его, лежал черный лист с тремя белыми точками.

Первой не выдержала Ева. Она оборвала мысленное упражнение и закрыла лицо руками:

– Все. Не могу. Ничего не вижу.

Пашка чувствовал себя не лучше, но молчал. Артур мог ему и по морде засветить. А Еву он, скорее всего, начнет ласково уговаривать, положит руку на ее плечо, и Ева, чуть расслабившись, вернется к проклятым мысленным сферам и векторам…

Но Артур вдруг сказал:

– А давайте пойдем к ним и потанцуем? Может быть, это на пользу? Может, новые силы появятся?

И Ева так просияла, что Пашка пожалел, что это не его идея. Правда, если бы Пашка такое предложил, Артур бы стал орать, наверное, что нельзя терять ни минуты.

Ева убежала к себе – одеваться. Пашка аккуратно сложил книги на углу стола; раньше он не очень-то любил танцевать на всяких вечеринках. Теперь у него подошвы чесались, так хотелось плясать.

Они оделись не сговариваясь – в черные джинсы и светлые пиджаки с рукавами чуть ниже локтя, поверх футболок с одинаковыми мультяшными принтами. Посмотрели друг на друга; в этот вечер даже тот, кто хорошо умел различать братьев Григорьевых, мог бы запутаться и попасть впросак.

Вошла Ева, тоже в джинсах и огромном свитере на пять размеров больше. Она успела накрасить ресницы и губы и закрепить лаком ежик на макушке:

– Пабло, – сказала, безошибочно обращаясь к Пашке, – я твой учебник утащила вместо своего. Завтра поменяемся.

– Не время об учебниках, – серьезно отозвался Пашка. И подумал, как здорово было бы запустить руки под этот необъятный, грубо вязанный, но такой нежный свитер. Он будто создан для того, чтобы обниматься в уголке на вечеринке…

Артур подумал то же самое. Пашка заставил себя расслабиться и вспомнить: второе января. Пережить этот день – и все решится.

Они не стали брать куртки – просто рванули бегом через двор и в клубах пара ворвались в Институт с бокового входа. Стены были увешаны гирляндами, с потолка свисали бумажные снежинки, и перила лестницы, ведущей вверх, сверкали мишурой. Музыка слышалась из-под пола – в подвальном помещении, где столовая и малый холл, происходило сейчас все самое интересное.

А у стенда с расписанием, у входа в учебную часть, стоял человек в темном пальто, не студент, незнакомый. Пашка глянул без любопытства – но Артур вдруг споткнулся, будто ему поставили подножку, и чуть не упал.

Незнакомец повернул голову. Это был Константин Фаритович, почти неузнаваемый без темных очков, и Пашка, холодея, подумал, что худшей встречи накануне танцевальной вечеринки и представить невозможно.

Ева повисла на Пашкином локте. Пашка машинально отметил: она держится за меня. Не за Артура. Хотя с Артуром она, скорее всего, будет танцевать…

Ева, почти сразу опомнившись, выпустила его руку и утонула, как улитка, в своем необъятном свитере. А Пашка вдруг почувствовал кураж. Артур и Ева на него смотрят? Тем лучше.

Он зашагал через весь холл, и шелестели гирлянды у него над головой, и мигали цветные лампочки на разукрашенной вахтерской будке. Пашка остановился в нескольких шагах от Константина Фаритовича и посмотрел прямо в его карие, совершенно заурядные глаза:

– С наступающим.

– Тебя тоже, – отозвался Константин Фаритович. И, ничего больше не комментируя, снова поглядел на расписание – будто это он был студентом, будто это ему жизненно важно было что-то сдать с первого раза.

Уголки его рта опустились книзу. Взгляд показался обращенным внутрь. Если бы Пашка не знал, кто перед ним, – поверил бы, что это человек и что он горюет. И Пашка вдруг понял, неизвестно почему, – не перед расписанием он сейчас стоит, а перед гробовой плитой на братской могиле и не даты зачетов читает – а чьи-то имена.

Пашка отступил на шаг. Не потому, что боялся Константина Фаритовича. Здесь, в холле, сейчас присутствовало что-то еще, Константин Фаритович это видел и знал, а Пашка только чувствовал, но и от этого смутного ощущения мороз продирал по коже.

– В этот день, – заговорил Константин Фаритович, глядя прямо перед собой, – я вспоминаю всех, кто не дожил до выпускного и не смог стать частью Великой Речи. Многие были моими друзьями… близкими. Речь справедлива и гармонична, но дело не в том. Без Речи нет ничего.

Попса на нижнем этаже сменилась рок-н-роллом.

– Что с ними стало? – спросил Пашка, не успев придержать язык.

Константин Фаритович с сожалением покачал головой:

– Что бы ни стало, я не допущу, чтобы это случилось с вами. Поэтому… пощады не ждите.

Танцевали в малом холле напротив столовой, и было так темно, что люди путали не только Пашку с Артуром, а всех со всеми. От буйных танцев скоро устали, и диджей получил заказ на медляк.

Ева пошла танцевать с Артуром. Пашка устроился под стеной с пластиковым стаканом в руках, и пил из соломинки переслащенный компот с каплей водки, и думал о том, что услышал.

«Пощады не ждите». Никто давно и не ждет; Константин Фаритович когда-то был человеком, и он был студентом, и тоже учился на первом курсе. Он провалил зачет, не сдал с первого раза… да, он рассказывал. Теперь он орудие Речи, о которой все говорят, но никто, похоже, не видел. Зачем Речи нужны жертвы? Да еще такие?!

Может, Александра Игоревна и есть Великая Речь? Может, это эвфемизм такой или мафиозная кличка?

Ева с Артуром покачивались обнявшись. Больше всего на свете Пашке захотелось подойти и растащить их. Оторвать ладони Артура от ее талии, снять руки Евы с его шеи, напомнить условие, о котором они договорились: до второго числа не выбирать, не требовать, не жаловаться, не целоваться!

…А может быть, это капля водки в переслащенном компоте ударила ему в голову? Разве Пашка готов, чтобы кто-то встал между ним и Артуром? Девчонок много, а брат один…

Но и Ева одна, вот в чем беда; Пашке захотелось, чтобы второе января никогда не наступало. Он бросил в урну полупустой стакан с соломинкой и стал пробираться к выходу.

– Паша?!

Чья-то рука коснулась его плеча. Пашка вздрогнул: он слишком задумался, да и темно…

– Ты не видел Валю? Я его ищу…

Алиса. Надо же. Что случилось, ведь она послала Валю на хрен, не объясняя даже причины?!

– Он сказал, что пойдет вам помогать, – в тревоге продолжала Алиса. – Теперь вы здесь, я видела Артура с Евой… А Валя тоже здесь?

– Н-не знаю, – пробормотал Пашка. Мигающие огни то освещали растерянное лицо Алисы, то снова погружали в темноту.

– Если ты его увидишь – скажи, что я ищу его, ладно?

– Д-да…

Стихла музыка, оборвался медляк. Включился свет – повсюду, сколько его было здесь, в полуподземном помещении. Пашка на секунду зажмурился; такое впечатление, что кто-то всемогущий исполнил его тайное желание – Артур и Ева разорвали объятия, отпрянули друг от друга, щурясь, пытаясь понять, что происходит.

Послышались первые выкрики – удивленные и возмущенные. Пронзительный визг – звук фонящего микрофона – перекрыл голоса недовольных и заставил самых нервных зажать уши. Пашка увидел: на подиуме, где только что работал диджей, теперь стоял Валя Шанин, и глаза его казались полностью черными, а в уголке рта скопилась слюна.

– Сл се, – сказал он в микрофон. – Нам рут. Я дел. Весь ир… Прнтво разся. Нет ничего, кр Тр…

Никто не засмеялся. Невнятная речь, похожая на кривляние, прозвучала не смешно, а страшно. Так жутко, что толпа отпрянула от подиума и многие попятились к выходу.

– Доучился, – ясно сказал кто-то в наступившей тишине.

– Валя, – Алиса была единственной, кто решился подойти на несколько шагов, – что с тобой?!

Он замотал головой, будто отказываясь принять действительность:

– Речь! Ре-но-сти не! Тор-па!

– Он упился, – спокойно сказал Самвел. – У меня такое было у Вовки на днюхе. Преподам не говорите, просто давайте уведем в общагу…

И Валя Шанин, известный добродушием и выдержкой, швырнул в него тяжелым микрофоном.

Речь предала его. Не Великая истинная Речь, той было не до Вали, она рассыпалась в агонии. Собственная Валина человеческая речь отнялась, он мог только мычать и размахивать руками.

Он хотел сказать им, что видел только что. Что чувствовал и что пережил. Черный город в развалинах – и развалины Речи, нет никакой Индии, нет ни Сингапура, ни Млечного Пути, ничего нет за кольцевой дорогой проклятого города, ни реальности, ни идеи, ни материи. И ни у кого в этом зале больше нет близких, только у братьев Григорьевых, у которых бабка и дед живут в Торпе. Но и это ненадолго. Хаос подползает, Речь отнимается. Скоро погаснут все звезды, не будет ни света, ни тьмы, ни времени. А они празднуют Новый год, готовятся к сессии, танцуют медляк…

Никто не слышал его. Никто не понял его. Валя видел их изнутри – заготовки будущих Слов, которым не дано никогда прозвучать. И Александра знает это, она делает это, это ее предназначение – стать разрушителем грамматики, убийцей реальности.

Он швырнул микрофон. Захотел передать информацию напрямую, вломиться в электрические импульсы их маленьких мозгов. Он присвоил себе всех, кто был в этот момент в холле, – будто собрал в ладони пригоршню горошин…

Снова погас свет. Отчаянно закричала Алиса. Крик ударил Валю по глазам, по всей поверхности кожи. Теряя связи, рассыпая, как горох, чужие сознания, Валя утратил материальную форму и перелился в кирпичный свод. Стал системой коммуникаций огромного здания – трубы, муфты, тоннели, коллекторы, будто чугунные жвала и щупальца. Передернулся от отвращения, стал черепицей на крыше. Почуял липы на Сакко и Ванцетти, как продолжение своего тела. Почуял булыжную мостовую, как кожу, покрытую чешуей. Стал расти, разрастаться, впитывая улицу за улицей, квартал за кварталом, желая запереть под куполом и удержать от распада – или наоборот, помочь Хаосу, раздавить своей волей все, что осталось в мире упорядоченного. Зачем нужна Торпа, если, кроме нее, нет ничего?!

Он заплакал от отчаяния – и почти сразу увидел, как в черном небе открывается, будто на застежке-молнии, белый проем. И оттуда, с той стороны неба, бьет свет, и слепит, и притягивает. И как из проема валится черная тень, падает прямо на Валю и накрывает его целиком.

Приглашенный диджей сбежал, бросив свою аппаратуру. По малому холлу подвального этажа бродили студенты, буфетчица и повариха: те, кто не стал свидетелем происшествия, кто в это время мирно пил шампанское в туалете, или закусывал в столовой, или обнимался в коридорах за портьерой, в гардеробе под стойками.

Другие разбежались. Завтра, думал Пашка, все будут делать вид, что ничего не видели и не слышали. Шанин слетел с катушек по пьяни. Перепугал до полусмерти своих однокурсниц, и особенно Алису, которая вот уже полчаса рыдала не переставая. Ева увела ее в женский туалет, но рыдания слышались и оттуда, сквозь шум воды:

– Где… его… искать? Куда он… девался? А если его заберут менты? А если его за это накажут?!

Праздник был закончен сам собой, но это не мешало хозяйственным второкурсницам растаскивать из столовой пирожные и бутерброды, а их товарищам собирать из тайников остатки водки.

– Объявят теперь сухой закон, – с сожалением сказал один второкурсник. – Пойдут по комнатам, устроят шмон, такое уже было. Игорь рассказывал…

– Наше дело придумать, как бухло запрятать, – деловито отозвался его товарищ. – Я хочу посмотреть на Адель, которая придет шмонать нашу берлогу…

Оба заржали. Как будто ничего не случилось, как будто все в порядке вещей; интересно, только Пашка понимал совершенно точно, что Валя ничего не пил? Что с ним случилось… такое страшное и большое, что, возможно, он не доживет до выпускного? И Константин Фаритович, стоя у расписания в свой «поминальный день», вспомнит и Валю Шанина тоже?

Наконец вышли девчонки из уборной. Лицо Алисы было покрыто красными пятнами, губы искусаны, но глаза высохли. Ева казалась такой расстроенной, что Артур и Пашка одновременно потянулись к ней, чтобы обнять…

…И одновременно отступили, не глядя друг на друга.

– Меня теперь подсадят в кольцо, – безучастно сказала Алиса. – Навсегда.

– За что?! – одновременно закричали Артур и Пашка.

– За то, что Вале обещали, – все так же без эмоций продолжала Алиса. – За любой его… косяк… ошибку… наказывать меня. Он думал, я не знаю. А я знала все это время.

– Сегодня канун Нового года, мне очень жаль, что приходится проводить дисциплинарное собрание.

Сашка стояла на дощатой сцене, уходившей в темную глубину за ее спиной. В кулисах громоздился реквизит от вчерашнего капустника, под ногами тонким слоем лежали конфетти и затоптанные нитки серпантина. Мишура вдоль стен покачивалась от слабого сквозняка.

Первый курс и второй сидели в зале почти в полном составе. Третьекурсников Сашка разрешила не вызывать – через две недели им предстоял переводной экзамен и поздно было говорить о дисциплине. Портнов стоял в проходе справа, скрестив руки на груди. Физрук сидел на последнем ряду, Адель – в проходе слева на приставном стуле, и над головами студентов летел неуловимый запах цветочных духов, напоминающий о лете и свободе.

Сашка молчала, разглядывая их. Они думали, конечно, что так она их наказывает, заставляет нервничать, тянет паузу. Но Сашка просто смотрела.

Второкурсники на правах старших забились подальше, в задние ряды. Сашка видела их накануне практики, жалких, изуродованных, безвольных. Теперь все изменилось. Людоедским нечеловеческим методом, но получилось восстановить их, и теперь они уже отчасти Слова – пусть и мягкие, как черепа младенцев. Но уже запущены сложнейшие преобразовательные процессы. Грамматическая реформа дает себя знать.

Первый курс. Все отобраны лично Сашкой и завербованы Костей. Кто должен возродить Речь и служить ей. Если бы этот первый курс был сейчас хотя бы на третьем году обучения… Но проклятый Физрук опять был прав: «Против тебя играет Время».

Она выше подняла подбородок. Сослагательное наклонение, «если бы», противно ее природе, Сашка поддалась короткой слабости. Время – понятие грамматическое. Смысл – проекция воли на площадь ее применения.

– Я прошу вас, Олег Борисович. – Она кивнула Портнову. Спустилась со сцены и уселась в первом ряду, почти как вчера, когда самодеятельные артисты, ошалевшие от учебных нагрузок, несли со сцены наивную и пошлую ахинею. А в наши времена, подумала Сашка, капустники были по-настоящему смешными и музыку запускали классическую…

Портнов поправил очки и заговорил своим обычным, ровным, ледяным, цепенящим голосом. Он рассказывал, что казни случатся за глоток пива и за каплю водки. И что вводятся дежурства в общежитии, и вводится групповая ответственность соседей по комнате, по блоку и по этажу. Ему сначала не верили, потом пришли в ужас, потом затосковали; Сашка поймала взгляд Портнова, давая понять, что сказанного довольно.

Портнов сухо напомнил, что зачет по специальности у первого курса – второго января, у второго курса – пятого января. Дополнительно сдавать можно два раза, каждая пересдача – по договоренности с куратором. Одиннадцатого января, как обычно, второй курс сдает введение в практику, пересдача возможна дважды. Тринадцатого экзамен на третьем курсе, пересдачи нет… Впрочем, и третьекурсников в зале нет, они давно всё знают.

После этого Портнов обратился к Сашке – не хочет ли она что-нибудь добавить? Сашка ответила с места, что все сказано и все свободны. Счастливого Нового года.

Они стали расходиться – кто-то поспешно, желая поскорее сбежать. Кто-то нерешительно, будто надеясь еще что-то услышать. Адель ушла, ни с кем не прощаясь, Физрук кинул на Сашку длинный взгляд и тоже ушел. В пустом зале осталось несколько человек: Алиса в центре зала. По обе стороны от нее сидели братья Григорьевы, а за спиной, как телохранительница, – Ева Данилова с остатками стойкого макияжа на бледном лице.

Сашка посмотрела на Портнова. Тот кивнул и вышел, на ходу распечатывая сигаретную пачку. Сашка оперлась о край сцены и скрестила руки на груди.

Ева нервничала. Она жалела, что осталась в зале с близнецами и Алисой. Григорьев Пэ молчал с угрюмым вызовом. Григорьев А играл желваками. Алиса смотрела прямо перед собой, мимо Сашки, не концентрируя взгляда.

– Вопросы? – заговорила Сашка, нарушая тишину.

– Мы хотели бы знать, где Шанин Валентин, – сказал Артур, – Александра Игоревна.

– С ним все в порядке, – сказала Сашка. – Хотя дисциплинарных последствий не избежать…

Алиса закусила губу, по-прежнему глядя мимо.

– Мы все знаем, что он не пил, – проговорил сквозь зубы Григорьев Пэ.

– «Мы все знаем» будете говорить дружкам. – Сашка холодно улыбнулась. – И обращайтесь ко мне по имени-отчеству, если хотите продолжать разговор.

– Он не пил, – процедил Павел, и зрачки у него сделались как булавочные иголки. – Александра Игоревна. И мы не спрашиваем, в порядке ли он. Мы хотим знать, где он!

– Для человека, у которого послезавтра зачет, вы очень смелы, Павел, – сказала Сашка.

– Александра Игоревна, – очень вежливо и очень твердо заговорил Артур. – Валентин наш однокурсник. Мы жили в одной комнате почти полгода. Почему нам нельзя знать, что с ним случилось?!

– В нашем Институте, – сказала Сашка, – студентам рассказывают не все и не сразу.

И, больше не пускаясь в объяснения, она вышла из зала. Их взгляды торчали у нее в спине, как метательные ножи.

Она спустилась в административное крыло. Четырежды повернула ключ в замке, рука дрогнула. Раньше этот кабинет почти никогда не запирался.

Валя сидел за письменным столом, как она его оставила – с завязанными глазами, с карандашом в руках, над листом из альбома – тем, что от него осталось. Карандаш давно затупился и почти стерся, но Валя водил и водил по листу коротким огрызком, соединяя воображаемые точки.

Сашка заперла дверь. Включила вытяжку. Собрала и скомкала лоскуты бумаги. Набрала воды из кулера. Выдернула огрызок карандаша из Валиной руки, поднесла к его губам чашку с водой.

Он за секунду выпил до дна. Замер, будто автоматическая машина, которой отменили задачу.

Сашка потянулась, чтобы снять с него повязку, – и вдруг остановилась. Ей сделалось страшно увидеть черную пелену вместо глаз.

Она сжала зубы, преодолела страх и сдернула с его лица полоску ткани. Он зажмурился, как всякий человек, которому мешает яркий свет.

– Посмотри на меня! – велела Сашка.

Он закрыл лицо руками.

С момента, когда упавшая с неба тень накрыла его и обволокла собой, от Вали, как информационной системы, отвалилась какая-то важная внутренняя характеристика. И, поскольку это было Время как философская категория, Валя потерял представление о смене событий, последовательности и длительности процессов и объектов в их существовании, движении и развитии.

Пройдя через вереницу мучительных метаморфоз, он увидел себя со стороны – в системе знаков, три четверти которых были ему незнакомы. Потом его уши залепило тишиной, он видел тишину, чуял, ощущал на языке как острую горечь. Потом он впервые услышал звук – и это был поворот ключа в замке. Ключ; Валя вспомнил себя, и вспомнил свое имя, и осознал, что случилось.

А время, оказывается, уже вернулось. Звук имеет временные характеристики. Там, где нет времени, – тишина.

– …Я давно это п-понял. Просто не хотел верить. Я купил приемник… а он ничего не ловит. Не потому, что испорченный. Я смотрел изнутри… Там одни развалины. Речь разваливается. Мир разваливается. Почти развалился. А вы, Александра Игоревна, все это в-время посылали мне письма от мамы… А их нет! Ничего больше нет, только Торпа!

Он помнит маму, подумала Сашка, почти ликуя. Он не растаял в иррациональном кармане, как ложка соли в горячей воде. Не вывернулся наизнанку, не провалился в безвременье, он даже снова может говорить. Какое счастье, что Сашка смогла вернуть его. Стерх бы гордился.

– Вы… радуетесь?! – Он смотрел так, будто она издевалась над ним.

– Я радуюсь, что смогла тебя спасти, – сказала Сашка искренне. – Тебя ждала… очень плохая участь, Валя. Ты не мог не почувствовать.

– Зачем меня спасать, если все разваливается, уже развалилось? Или вы так и будете сидеть в Институте, в Торпе, калечить людей, издеваться, запугивать?!

– Все, что я делаю, – она выдохнула дым, – я делаю ради того, чтобы восстановить реальность во всей полноте. Речь. Материю. Информацию. Систему идей и проекций. Я надеялась, ты поймешь меня, Валик.

– Не называйте меня так! – Он рявкнул неожиданно низко, настоящим басом.

– Я называю тебя твоим именем. – Сашка снова затянулась. – Которое фиксирует тебя, как булавка фиксирует бабочку. Больше ты не вырвешься. Я давала тебе свободу, ты не сумел ею воспользоваться.

– Нет, сумел!

– То, что ты реализовал, – не свобода. Ты даже выбор не сделал. Ты пошел на поводу… своей природы, любопытства… каприза. У тебя ведь был шанс просто спросить меня.

– Вы бы соврали!

– Да, если бы сочла нужным. Я предупредила с самого начала: всего ты сразу не поймешь, нужно учиться, нужно расти над собой…

– Бла-бла-бла, – выдохнул он.

– Теперь ты хамишь. Потерял самообладание. Зачем мне Глагол в повелительном наклонении, который не повелевает собой?

– Я всегда был вашим орудием, – сказал он, будто впервые признавая, что Деда Мороза не существует.

– Орудием Речи. Как я. Как все мы.

Сигаретный дым сложился в плоскую спираль, и крохотная искра завертелась там, в проекции, у начала времен. Сашка раздраженно махнула рукой. Маленькая галактика исчезла.

– Речи больше нет. – Валя смотрел туда, где она была только что.

– Конечно, есть. Пока есть я. Но Речь в опасности, ты это видел.

– Я ведь вас видел тоже. – Его голос звучал очень по-взрослому, даже старчески. – Вы разрушаете мир. Вы источник этого… всего.

– Я убийца реальности. – Она кивнула. – Если бы ты слушал внимательно, что я тебе рассказывала в мансарде… ты бы понял, что я пытаюсь исправить свою ошибку и ради этого учу вас. И ради этого ты мне нужен… был нужен. Теперь уже не знаю.

– Я оказался негодным орудием? – Он оскалил зубы и вдруг напомнил Сашке хомяка, забившегося в угол клетки.

– Валя, – Сашка вздохнула, – ты хочешь, чтобы Алиса оказалась навечно в кольце времени? Судя по твоим действиям, ты этого добиваешься…

– Если вы, – начал он, глядя с такой ненавистью, что, казалось, сейчас ее волосы вспыхнут, – сделаете с Алисой… что-то… я останусь в том же кольце. С ней. Навсегда. Я сумею. Вы меня не остановите.

– Нет, остановлю, – сказала Сашка с сожалением. – Ты, возможно, еще не понял. Но в нашем мире я принимаю решения.

Он встал, оказавшись на полголовы выше, чем еще вчера:

– Так вы решили погасить звезды и свернуть пространство в точку? Или решили остановить это? Не видите противоречия?!

– Есть решения, – медленно сказала Сашка. – Есть последствия неверных решений. Я в свое время ошиблась. Ты тоже. Ты вломился ко мне в дом, залез в письменный стол, ты совершил грабеж со взломом, Валя.

Она замолчала, наблюдая, как он борется с собой и со страхом. Как тает его злость – и решимость.

– Ты поставил под сомнение мои планы. Ты предал мое доверие.

Легонько стукнули в дверь кабинета.

– Незаперто, – громко сказала Сашка.

Вошел Костя в коротком черном пальто, припорошенном снегом на плечах. Валя сделал шаг назад, потом руки, опустившиеся было, снова сжались в кулаки.

– Я не боюсь!

– Точно? – мягко спросила Сашка.

И наступила тишина, только дышала решетка под потолком, вытягивая сигаретный дым – остатки разрушенных галактик.

В десять часов вечера в общаге было непривычно тихо. Вчерашнего праздника хватило всем; маленькие группы собирались на кухнях, но многие остались в комнатах – праздновать с яблочным соком, консервами, бутербродами и крупно нарезанным луком.

Кое-где работали телевизоры, почти без звука. Пашка, Артур и Ева, посовещавшись, позвали к себе Алису. Она отказалась, но в начале одиннадцатого все-таки пришла.

В Торпе начались салюты – в отдалении, в центре. Самвел и Эрвин выпустили с десяток петард на улице Сакко и Ванцетти, но на этом веселье и кончилось. Тускло светились окна общаги, закрыто было кафе напротив, а сам Институт стоял темный и тихий.

Дедушка с бабушкой ждут, думал Пашка, нарезая вареную колбасу. Они нарядили маленькую елку в доме, накрыли стол и слушают, прислушиваются, ждут – мы придем. Они верят, что мы придем вот-вот. И мама с папой – он накануне вернулся из рейса – накрыли стол, и положили рядом свои телефоны, и ждут, что мы позвоним. Двух наших открыток им недостаточно…

После второго января, сказал себе Пашка. Осталось доработать три жалких упражнения. То есть не жалких, а… но три, а не тридцать! И вот, когда я сдам зачет и Ева, конечно, сдаст, ей всего два упражнения осталось…

Дальше его фантазия отказывалась идти. Будто была стена во времени между вторым января и остальным Пашкиным будущим.

– Давай позвоним родителям, – сказал Артур. – Просто голоса послушать.

Пашка покачал головой:

– Равновесие. Баланс. Боюсь нарушить. Вдруг они приедут. Вдруг станут расспрашивать…

Артур передернул плечами, будто его морозило. Ева раскладывала колбасу и сыр на бутерброды:

– Я своим пыталась дозвониться. Связь обрывается. Говорят, в Торпе авария на какой-то вышке. Хоть сообщение прошло, и то спасибо…

Алиса сидела на Валиной кровати, молчала. Пашка, вытерев руки полотенцем, подсел к ней:

– Слушай, Новый год. Как встретишь, так и проведешь. Давай успокаивайся, еще ничего не случилось, зачет еще впереди, у Вальки он автоматом…

Алиса подняла на него затуманенный взгляд. Пашка напрягся:

– Алиса? Какое сегодня число?!

– Тридцать первое, – сказала она шепотом.

– А завтра будет какое?

Алиса разрыдалась – слезы градом потекли по щекам, а лицо оставалось неподвижным и ни звука не слышалось, ни дыхания, ни всхлипа.

– Алиса, – в ужасе сказал Пашка. – Завтра первое января! Ты слышишь?!

Подскочила Ева, схватила Алису за плечи, начала трясти:

– Завтра первое! Первое января! Повтори! А вчера было тридцатое!

Артур зачем-то посмотрел на часы, и Пашка посмотрел вслед за ним. Без пяти одиннадцать. Что случится с Алисой, когда пробьет двенадцать? Карета превратится в тыкву, Алиса проснется сегодня утром, тридцать первого декабря?!

Открылась дверь. Пашка увидел сперва силуэт и напрягся: зачем незнакомый человек явился без стука?! Потом незнакомец вошел, свет упал ему на лицо, и Пашка увидел, что это Валя, но он изменился – кажется, стал выше ростом.

Пашка вскочил. Валя обвел взглядом комнату, увидел Алису, бросился к ней, чуть не опрокинув уставленный тарелками стол. Сел – упал – рядом, обнял ее:

– Ну что ты плачешь? Все хорошо…

– Она в кольце, – глухо сказал Артур. – Она в петле времени тридцать первого декабря.

– Нет. – Валя для верности помотал головой. – Она не в кольце и не будет, и с чего бы ей быть в кольце? Никогда больше, всё…

– Она знает, что за твои косяки ее накажут, – сказал Пашка. – А ты накосячил.

– Откуда… откуда знаешь? – Валя заглянул Алисе в заплаканные глаза. Она мотнула головой, то ли не умея, то ли не желая отвечать.

– Ничего не будет. – Валя провел ладонью по ее волосам. – Я… сдался, смирился. Можете считать, что я убил своего хомяка…

Все в комнате одновременно сделали вдох. Алиса уставилась на Валю с новым ужасом.

– Виртуально. – Валя через силу улыбнулся. – Информационно. В проекции. Короче, я ничего вам не расскажу, ничего не объясню, ничем не помогу, что бы ни случилось. Но для Алисы завтра будет первое января. Как для нас для всех… Давайте, что ли, встречать Новый год.

Сашка сидела за конторкой, водя карандашом по альбомному листу. Под ее рукой вырастало, шевелилось, складывалось многомерное изображение.

– Я принес морковки, – сказал Костя за ее спиной. – Для хомяка.

– Спасибо. – Сашка покосилась на клетку. – Покорми его, пожалуйста.

Хомяк не стал есть и убрался в свой домик. Сашка рисовала. Костя отставил тарелку с морковкой и подкинул в камин березовое полено:

– Ты спасла своего брата.

– Я его сломала. – Сашка водила карандашом по шероховатой кремовой бумаге. – Я сломала Глагол в повелительном наклонении.

– Иначе ты бы его не удержала, и он бы разрушил себя.

– Ну вот, теперь удержала. – Она выстраивала на бумаге тень, полутень, свет, блик, рефлекс.

– Но твой план остается… в силе? – спросил он очень тихо, очень осторожно, будто вынимая кирпич из самого основания высокой башни.

– Не знаю, – сказала Сашка. – Посмотри.

Она повернула к нему свой рисунок. Человеческое лицо, но может, и нет. Может, горящий муравейник. А может, стая птиц, влетающих в реактивную турбину.

– Это не ты, – быстро сказал Костя. – Это… твоя усталость. Беспокойство. Отдохни.

– Это я. – Сашка вернула рисунок на конторку. – Я изменилась как идея. Каждое решение меняло меня изнутри. И знаешь, чем я теперь отличаюсь от Фарита?

– Всем, – сказал Костя.

Сашка покачала головой:

– Фарит никогда не требовал невозможного, Костя. А я требую. И глядя вот на это, – она коснулась рисунка, – я спрашиваю себя… Может, я потребовала невозможного от истинной Речи?

Пашка лежал, глядя на солнечный луч на потолке, и улыбался, зная, что сон продолжается.

Пахло елкой и мандаринами. Еле слышно цокали часы в гостиной. Приглушенно звучали голоса. Рядом кто-то посапывал; Пашка повернул голову. Артур спал на своей раскладушке, на спине, раскинув руки, и по выражению его лица можно было поверить, что ему десять лет. И это зимние школьные каникулы. И дедушка уже смазал лыжи смолой и воском.

Пашка сел на диване. Это был не сон. Невозможно.

Артур проснулся под его взглядом, пошевелился, и хлипкая раскладушка чуть не рухнула. Секунду они смотрели друг на друга, потом Артур перевел взгляд на деревянный потолок – туда, где лежала полоска утреннего солнца.

…Они пришли вчера без пяти двенадцать, пробились сквозь метель. Позвонили в калитку, и бабушка с дедушкой открыли им дверь.

Они упали за новогодний стол, сооруженный не на двоих, а с запасом – на большую компанию. Чокнулись бокалами с шампанским, не заботясь о том, что полночь наступила уже минут пятнадцать назад. В подарок они принесли букет сосновых веток, наломанных по дороге, и бабушка бережно поставила их в самую красивую вазу.

Потом они вместе хохотали, вспоминали смешные случаи из детства, а дом обволакивал их звуками, запахами, теплом. В конце концов в гостиной стало так жарко, что бабушка принесла из кладовки целый ворох старых штанов и футболок. Артур и Пашка оделись как летом, и обоим показалось, что полгода в Торпе были сном. Им приснился Институт. В кошмаре.

Дедушка все хотел дозвониться родителям, но чудила связь. В конце концов просто написали сообщение-поздравление. И уже через час Артур и Пашка забрались в постели, Пашка на диване, Артур на раскладушке, как в детстве, как всегда. Как в жизни.

И вот теперь наступило утро.

Еле слышно приоткрылась дверь. Заглянула бабушка – одним глазом. Увидела, что братья не спят, приоткрыла дверь шире:

– Идите завтракать!

– Еще минуточку, ба, – заныл Артур, изображая себя пятилетнего, которого будят на рыбалку.

И бабушка засмеялась. И Пашка счастливо заржал.

Они доедали новогодние салаты, а потом мазали варенье на хлеб. Чуть остывший под утро дом нагревался снова – дедушка не жалел дров.

– А Ева, – сказала бабушка, когда разговор на минуту прервался, – так и дрыхнет. Голодная. Ее не будить?

Артур и Пашка посмотрели на двери гостевой комнаты, плотно прикрытые. Ева вчера упрямилась, не хотела идти среди ночи через всю Торпу, говорила: «Это же ваши родственники, не мои»…

А потом смеялась, слушая рассказы за столом, и помогала мыть посуду.

– Если голодная, – сказал Артур, – сама проснется. У нас свободный целый день, куда спешить?

Бабушка кивнула, не собираясь спорить:

– Еды полно осталось, вам с собой дадим… Какая хорошая девочка. У нее глазищи… говорят, такие у моей прабабки были. Синие. И очень добрые.

– Да, – Пашка и не думал, что простые бабушкины слова смогут его так порадовать, – она добрая. Иногда прикидывается ежом. Боится, что поранят. Защищается.

– Хорошая девочка… – повторила бабушка с улыбкой. – Артур, Пашенька. Вы ведь не наркоманы. Ни капельки. Я же вижу. Мы с дедом видим.

Пашка замер с открытым ртом, будто его, маленького, подловили на лжи. Сам виноват – слишком расслабился, влип в беззаботное детство. Он думал, что реальность, сотканная для деда с бабушкой, – не очень веселая, но с надеждой на хороший конец, – эта реальность держится до сих пор, как хорошая легенда для разведчика.

– …Я столько лет работала в педагогике. – Бабушка вздохнула. – У меня опыт. Вы понятия не имеете, что такое наркотики. И славно.

Сосновые ветки в хрустальной вазе исходили смолой, и большие шишки казались елочными игрушками.

– Паша, Артур, – сказала бабушка, – мы не знаем, почему вы сделали этот выбор. Но мы вас никогда не бросим.

Утром второго января Сашка выглянула в окно. Еще горели фонари, уже прекратился снег, в прорехах облаков едва светлело небо. Посреди улицы, напротив крыльца с каменными львами стоял человек, и заметить его можно было в основном по тени на снегу. Вместо шапки у него на голове лежал снег, и на плечах снег. Ни единого следа не было на снежной целине вокруг, ни человеческого, ни птичьего, ни отпечатка шин. Он стоял там от начала снегопада, фонарь оранжевого оттенка светил ему в спину, и тень лежала темно-синяя.

Сашка поверх пижамы набросила куртку. Сунула босые ноги в ботинки. Чуть не упала, сбегая по винтовой лестнице. Распахнула дверь на улицу. Каменные львы казались одетыми в белые снежные колпаки.

Валя был в сознании. Он не провалился в мысленные упражнения, не пытался стряхнуть свое тело, будто смирительную рубашку, не стал частью канализационного коллектора, не присвоил бесформенные лоскуты пространства. Он просто стоял.

Ей почему-то вспомнилось, как Лиза стреляла в Фарита Коженникова. Выстрелила в тень, надеясь убить того, кто ее отбрасывает. Или не надеясь, просто исполняя мечту.

– Я хочу забрать своего хомяка, – сказал Валя.

– Он замерзнет, пока донесешь. – Сашка только теперь почувствовала, как холодно снаружи.

– Я посажу его за пазуху. Он не замерзнет.

– Тогда идем, – сказала Сашка. – Я отдам его тебе наверху.

Она боялась, что Валя откажется, но он сделал шаг, другой. Посыпался снег с его непокрытой головы, с куртки. Комочки снега превратили гладкую целину в подобие лунной поверхности. Валя остановился, будто только сейчас сознавая, где и как провел последние несколько часов.

Она переоделась – надела домашние брюки и вязаный свитер. Валя кормил хомяка морковкой, которую позавчера принес Костя. О происхождении морковки Валя не знал, а хомяку было все равно.

– Я ничего им не сказал, – со стороны казалось, будто Валя обращается к хомяку.

– Я знаю. – Сашка вышла из-за ширмы, отделявшей ее «спальню» от «офиса». – Как они? Готовы к зачету?

– Готовы, – сказал он глухо. – Знать бы, зачем и кому нужен этот зачет…

– Нужен Речи. – Сашка встала у балконной двери, скрестив руки на груди. – Великой истинной Речи необходимы новые Слова, которыми Речь сможет оперировать.

– Паша и Артур были в гостях у бабушки с дедушкой, – быстро заговорил Валя. – Вместе с Евой. Они счастливы, понимаете? Они надеются жить дальше. Алиса надеется жить дальше. Она предложила… нам пожениться. Она думает окончить Институт… и жить как человек! А я ничего не сказал даже ей. – Он помолчал. – Наверное, к лучшему. Жить и не знать, что твоего мира больше нет и ты обречен.

– Возможно, ты прав. – Сашка кивнула.

Он посмотрел ей в глаза:

– И куда денутся все… люди? Которые живут в Торпе? Продавцы, полицейские… водители автобусов?!

– Куда деваются несказанные слова? Правила давно забытой игры? Куда девается свет, если выключить лампу?

– Вы так спокойно об этом говорите, – сказал он, будто преодолевая сильную боль. – Я подумал… что жить вместе с Алисой, повторяя один день, – не такая плохая идея.

– Если разрушена истинная Речь, – сказала Сашка, – времени тоже нет, как грамматического понятия. А значит, в кольце спастись никому нельзя.

Валя открыл клетку и взял хомяка в ладони. Прижал к груди, будто желая защитить.

– А вы? Что будет с вами? Вы тоже исчезнете?

– Нет, я останусь, – сказала Сашка. – Только я, в пустоте, вне массы и пространства, без материи, без идеи, без времени.

Он открыл рот, желая что-то сказать, – и закрыл его. Начал дрожать – заметно, не умея это скрыть. Хомяк завозился у него в ладонях, Валя неловким жестом выпустил его обратно в клетку.

– Ты принес мне свой страх, Валя? – мягко спросила Сашка.

– Я пришел за хомяком. – Он отвернулся.

– Мы так много говорили в этой комнате, – сказала Сашка. – Точнее, я говорила, а ты делал вид, что слушаешь.

– Я слушал.

– Тебе нравится моя мансарда?

Он кивнул, играя желваками.

– Эта комната. – Сашка улыбнулась, удивляя его. – Эта комната… Да. Это единственное место, где я все еще чувствую себя… прежней. Здесь я любила одного человека и спасала другого. Здесь ждала меня мама однажды, пока я была на занятиях. Здесь я поила тебя чаем с рогаликами… Здесь мой якорь, мой дом. Здесь я ставлю елку под Новый год.

– Это место исчезнет последним, когда разрушится реальность? – Ему захотелось уязвить ее.

– Реальность не разрушится, если я этого не допущу.

Вот зачем он на самом деле пришел. За надеждой. И это было ему особенно трудно, потому что поверить ей еще раз было для него пыткой.

– Но вы разрушитель, – сказал он, глядя Сашке в глаза. – Я видел.

– Я разрушаю и создаю, в этом нет противоречия, это диалектика, Валя. Если бы ты внимательно слушал, что я тебе здесь рассказывала…

– Я помню. – Он заговорил торопливо, будто боясь, что ему не дадут закончить. – Нельзя отменять большие Идеи, надо давать им новые Имена… Нельзя отменять страх, надо тащить его в жизнь, пусть будет как в Торпе… Пусть весь мир будет как Торпа, вот что вы хотите создать, это правда так?!

– Ты помнишь, что я говорила о выборе? – нарочито спокойно, медленно, на контрасте с его бешеным ритмом заговорила Сашка. – «Направленное усилие во имя любви». Помнишь?

– Но в вас нет любви, – сказал Валя. – Есть… огромные контейнеры с надписью «любовь», и они пусты. Декорация.

– Ты уже говорил мне что-то подобное. – У Сашки заныло сердце.

– Тогда я просто ляпнул… от злости. А теперь я видел. Когда насмотрелся ваших картинок и превратился в чудовище.

– Ну что же. – Сашка взяла с конторки пачку сигарет. – Ты многое повидал за время учебы, Валя. Но так ничего и не понял.

Ночь накануне зачета Пашка провел на кухне, и одно, последнее упражнение не давалось ему. Нужно было мысленно вывязать цепь абстрактных построений, но не от простого к сложному, а от сложного к элементарному. И Пашка сбивался. Сбивался. И ни разу, ни единого разу не довел цепь до конца.

Ева спала в своей комнате на втором этаже. Накануне вечером она торжественно поклялась, что к зачету готова.

И Алиса спала в комнате номер восемь. У нее завтра нет никаких зачетов, только консультации. Дрыхли Тоня и Стефа, положив под подушки сборники упражнений – веря, что это их поддержит перед лицом Портнова.

Валя ушел куда-то на целую ночь. Он и раньше так делал. Резиновые сапоги «на рыбьем меху», которые одолжил ему Артур, скоро развалятся, как развалились прежние ботинки.

Артур тоже спал. Ему снилось, наверное, лето, поплавок на воде и старая дедушкина лодка.

Шел пятый час – приближалось утро. Последнее упражнение не давалось. Пашка стал думать о бабушке и дедушке, о запахе их дома, о часах с огромным маятником, о деревянной лесенке, о чердаке, где можно найти печатную машинку, шахматы столетней давности и другие чудесные вещи. Но чем больше Пашка об этом думал – тем страшнее ему становилось.

Он видел огонь, который вырывается из круглого чердачного окошка. И ничего не мог поделать с этой ужасной фантазией.

– Здравствуйте, первокурсники, группа «А». Сегодня ваш первый зачет по специальности. В аудитории присутствуют почетные гости, мои коллеги – Александра Игоревна, ректор. Адель Викторовна, преподаватель, с которым вам предстоит работать на втором курсе. Дмитрий Дмитриевич, которого вы все прекрасно знаете.

Многим сегодня пришлось пересесть на другие места в аудитории. «Почетные гости» – когда Портнов назвал их так, в его голосе явно прозвучал сарказм, – заняли последний ряд у окна. Артур и Пашка оказались разделенными. Ева сидела за первым столом, рядом с Валей.

– Порядок зачета такой: я вызываю по одному, не по алфавиту, а как сочту нужным. Тянете вариант задания, – он указал на стол с разложенными бумажными листками, – получаете свое в зачетку и выметываетесь из помещения, чтобы не отбирать у нас воздух. Сосредоточьтесь, вспомните, чему успели научиться, не позорьте меня перед коллегами… Шанин!

Валя подскочил на своем месте. Первая его мысль была – он сейчас меня завалит на глазах у всех, и я… сделаю что-то ужасное. Может быть, убью Портнова, а может, признаюсь вслух, что я ее брат…

– Шанин Валентин, – Портнов развернул ведомость, – получает зачет автоматом по итогам занятий во время семестра. Шанин, с зачеткой – сюда…

Валя споткнулся о свой рюкзак в проходе.

– Вещи забирайте, – с отвращением сказал Портнов, проставляя в зачетке «пять». – Зачеты по специальности всегда дифференцированные, как вы помните, я надеюсь. Уходите отсюда, Шанин, готовьтесь к экзамену по философии… Макарова!

Валя пошел к двери на негнущихся ногах. У выхода обернулся, нашел взглядом Артура… нашел Пашку.

Тот улыбнулся в ответ, но улыбка была вымученная.

Пашка смотрел вслед Вале. Как бы он хотел выйти вслед за ним. Так мог бы смотреть приговоренный к казни, как его товарища – по жребию – отпускают…

Последнее упражнение так и не далось ни ночью, ни утром. Говорил Портнов почти на каждом занятии: «Учитесь. Потом не хватит дня, или часа, или минуты перед зачетом. Не теряйте времени».

Бабушка и дедушка наверняка уже позавтракали – они вставали рано. Может быть, дедушка собрался в свой шахматный клуб… по каким дням у них встречи с друзьями в библиотеке? А бабушка села вышивать. Она никогда в жизни не рукодельничала, но вот увлеклась и купила огромную лупу. И вот она вышивает, краем глаза смотрит сериал, а за окнами опять идет снег. Пашка, если обернется, тоже увидит его в окне – но он увидит и Александру Игоревну.

Он ничего не сказал Артуру. Соврал: я готов. И Артур вздохнул с облегчением и так хлопнул Пашку по плечу, что до сих пор чувствуется.

Тоня Макарова нервничала. Долго выбирала вариант задания. Наконец выбрала и, кажется, обрадовалась. Прочитала вслух задачу: «Последовательно выполните мысленные упражнения из раздела четыре, от номера пять до номера пятнадцать». С этим бы Пашка тоже справился.

Он чуть приободрился. Может быть, ему повезет и получится сдать без последнего упражнения? Не может же Портнов проверять всё, в группе тринадцать студентов, минус отличник Шанин, сколько может длиться зачет?

Тоня застыла с остановившимся взглядом, с выпученными глазами – пугающее зрелище. Если не знать, чем именно она сейчас занимается. Портнов смотрел без интереса – а скольких студентов он повидал, подумал Пашка. Десять тысяч? Миллион? Сколько из них провалились на первом же зачете?!

– Достаточно. – Портнов положил поверх ведомости свой перстень. – Зачетку на стол. Четыре.

Тоня не сразу пришла в себя. Захлопала глазами, заулыбалась – и вдруг заплакала крупными, как горошины, слезами.

– Идите, идите. – Портнов расписался в ее зачетке. – Журавлева!

Пашка переглянулся с Артуром. Они привыкли быть первыми в списке. Артур любил порядок, Пашка любил систему. Теперь все шло наперекосяк, и Артур ведь не знает, что Пашка недоработал одно упражнение.

…А если бабушка останется в доме одна, когда дом загорится?!

Не загорится, сказал себе Пашка и сплел пальцы так, что сделалось больно. Я сдам. Я сдам. Почему он так долго нас не вызывает? Хотя бы Артура… Вот он, сидит, нервничает…

Аудитория пустела. Пашка чувствовал за своей спиной «почетных гостей». Интересно, что здесь делает Физрук? Кажется, ему невыносимо скучно, он вертится на стуле, и стул скрипит. Адель – сегодня у нее зимние духи, очень холодные. А эта сука… которой он сказал в глаза все, что думает… она станет свидетельницей его провала.

Сашка смотрела, прищурившись, как они сдают. Интересно, что в студенчестве у нее не было такого опыта. Она получала свою зачетку с автоматической пятеркой и выходила, и неизвестно, что хуже: сидеть в аудитории и ждать, когда тебя позовут, или сидеть снаружи и ждать однокурсников: кто сдаст? Кто провалится?

Очень хороший набор. Цельный, крепкий. Сашка поработала, и Костя поработал, да и эти ребята поработали честно, отличный первый семестр. Вот уже три пятерки, три четверки, причем заслуженных, с перспективой. Группа «Б», по словам Портнова, не хуже.

…Интересно, как близнецам Григорьевым удается так одинаково стричься? И ведь они не подгадывают заранее. Интуиция? Привычка? Сашка смотрела им в затылки и знала, что ни один не обернется.

Почему, почему все-таки их двое? Будь у Ярослава один сын – Сашка отыскала бы проекцию, потерянный осколок, волшебное Слово… А эти будто перетекают один в другого. Дополняют и отрицают один другого. И Павел очень нервничает. Чует, что не готов?

– Данилова, – сказал Портнов.

И встала девочка в комбинезоне как у летчика, с короткими волосами, торчащими на макушке, будто иголки.

Пашка закусил указательный палец. То же самое, тем же движением сделал Артур, сидящий через проход.

Пусть она будет твоя, мысленно взмолился Пашка. Пусть она выберет тебя на веки вечные. Только пусть сейчас она пройдет через эти проклятые упражнения, пусть она сдаст зачет!

Ева остановилась спиной к доске, лицом к аудитории. Совсем недавно она стояла вот так же, будто на эшафоте, а рядом стоял Пашка, и Портнов сообщил всей группе, что эти двое обречены.

– Выбирайте. – Портнов перетасовал задания на столе.

Ева посмотрела на Артура. Потом на Пашку. Потом опять на Артура.

– Не этих выбирайте. – Портнов ухмыльнулся. – Задания, будьте любезны.

Артур и Пашка вдохнули одновременно. Одновременно встали, готовые драться. Ева стояла у стола, глаза казались огромными – слезы накатили, как линзы.

– Стоп, – тихо сказал женский голос за спиной. – Идет зачет. Дисциплина, пожалуйста.

Артур и Пашка вернулись на место, не глядя друг на друга. Пусть только сдаст, подумал Пашка и почувствовал – будто услышал, – как Артур подумал то же самое.

Плача, давясь слезами, Ева взяла первый попавшийся листок и прочитала условие. В комнате было так тихо, что шорох снега за окном казался ураганом.

Ева повернулась лицом к Портнову, спиной к аудитории. В ее черных волосах, поднявшихся дыбом, прыгнула и погасла электрическая искра.

Шли минуты. Портнов смотрел Еве в лицо поверх очков, вертел в пальцах свой перстень. Пашка не видел, что происходит, Артур тоже, только искры в ее волосах становились гуще, трещали, в комнате запахло озоном…

– Достаточно, – сказал Портнов. – Зачетку на стол.

Ева будто не понимала, о чем ее спрашивают.

– Пять. – Портнов расписался в ведомости. – Какие же вы предсказуемые, а… люди, люди… бьешься тут, бьешься, а они люди… Девушка, зачетка у вас в правой руке.

Ева разжала ладонь. Портнов поймал зачетку, готовую соскользнуть со столешницы на пол, открыл на нужной странице, расписался.

– Идите отсюда, готовьтесь к философии.

Ева пошла к выходу и налетела на дверной косяк. Отступила и вышла заново, с высоко поднятой головой. Пашка и Артур проводили ее глазами. Пашка спросил себя: а где же радость? Запаздывает. Наверное, потому, что Пашка не успел поверить.

У Евы «пять» на зачете.

– Микоян, – сказал Портнов. Пашка очнулся; из всей группы «А» в аудитории остались он, Артур, Самвел и Эрвин. Портнов что же, оставил братьев Григорьевых «на десерт»?!

Самвел устал от ожидания, был неуверен в себе, попросил заменить задание. Портнов поглядел на него поверх стекол, и Самвел чуть не расплакался, как Ева; у Пашки было недоброе предчувствие, но Самвел кое-как справился.

– Три, – сказал Портнов, расписываясь в зачетке. – Учитывая общественную работу в капустнике, который оказался таким же кислым, как название… Если не возьметесь за ум в начале будущего семестра, я напишу докладную куратору. Не стану ждать сессии. Я предупредил.

Самвел выбрел из аудитории, пошатываясь. Портнов смотрел в ведомость, выбирая следующую жертву. Пашка съежился: невозможно было ждать. Но и услышать свою фамилию сейчас – невыносимо.

– Климченко, – сказал Портнов, и Эрвин, вскакивая, чуть не опрокинул стул.

Валя сидел под статуей бронзового всадника, на постаменте, и ждал. Никогда раньше он не думал, что зачет автоматом – это такое мучение.

Один за другим однокурсники выходили из аудитории. Кидались друг другу в объятия. Тоня и Стефа то всхлипывали, то начинали неудержимо ржать.

Потом из двери странно, боком, выбралась Ева, вся в слезах. Однокурсники замерли; Ева держала в руках зачетку. Тоня подскочила первая, прочитала, что там написано:

– Пять!

Еву кинулись обнимать – даже те, кто не очень-то водился с ней, даже девчонки из группы «Б», которые напоказ ее игнорировали.

Валя чувствовал себя очень странно. Он как будто до сих пор стоял в оцепенении перед домом с мансардой и каменными львами у входа. Будто шел снег прямо здесь, ложился на плечи и на голову и был тяжелый, как мрамор. Валя смотрел на счастливых однокурсников, которые ничего не знали и радовались зачету. Мир казался им прежним, как будто там, за границами Торпы, по-прежнему шла жизнь и миллиарды людей занимались своим делом.

«Ты принес мне свой страх?» – спросила Александра Игоревна. Да, он пришел к ее дому, потому что ему было очень страшно ходить со своим знанием среди ничего не подозревающих людей. Но главное – он пришел за ответом. Он желал услышать от нее, что реальность на этот раз уцелеет…

Сидя сейчас на постаменте, Валя вспомнил – в деталях – все их прежние разговоры в мансарде. О мире, где умирают дети и падают самолеты. А мир вне страха, отчаяния и детской смерти не может существовать, он разрушается, и Хаос уже на пороге…

Пришла Алиса. Села рядом с Валей, прижалась теплым боком:

– Переживаешь за своих?

– Ева сдала, – рассеянно сказал Валя.

– Ура! – Алиса обняла его и поцеловала в ухо. – Это ты сделал! Ты ей помог!

– Ну нет. – Валя не был настроен обниматься, но отстранять ее сейчас значило обидеть. – Я как раз не сумел. Это Артур с Пашкой. Они как-то…

– А они уже сдали? – озабоченно спросила Алиса.

Открылась дверь аудитории. Валя напряженно привстал; вышел Эрвин, красный, как после бани:

– Ух ты… ну еж твою медь… Четыре!

Валя сел обратно, на край постамента. Близнецов Григорьевых, всегда открывавших список, Портнов оставил на самый финал зачета.

На десерт.

Аудитория опустела. Только Артур и Пашка сидели близко, но не рядом – через проход. Смотрели вперед, на доску над головой Портнова. Тот внимательно проглядывал ведомость, хотя выбор у него оставался только из двух имен.

– Итак, Григорьев… Павел. Прошу с зачеткой сюда.

По тому, как Паша встал, Сашка уверилась: недоучил. Недотянул. Был счастлив пару недель, когда сидел в одной комнате с Евой, и не чувствовал за это вины; утопил в своем счастье половину учебных стараний. Был самонадеян. Оттенял легкомыслием железную старательность Артура…

Сашка встретилась глазами с Портновым. Тот выше поднял узкие стекла очков, отгородился бликами – отражениями снежного окна. Портнов функция, его бесполезно умолять, если студент не готов – зачета не будет.

– Выбирайте задание, Григорьев, – сказал Портнов.

Адель и Физрук смотрели на Сашку. Это были разные взгляды, но Сашка предпочла бы сделаться сейчас невидимкой.

Пашка протянул руку и взял первый попавшийся листок. Не удивился. Это был тот самый номер, который он не отработал сегодня ночью. Не успел.

– «Последовательно выполните упражнения из раздела со звездочкой номер тридцать. От девяносто второго к седьмому».

Пашка посмотрел на Артура. Тот сидел, сплетя пальцы, глядя напряженно, но без паники. Сложное задание, да. Но сам Артур наверняка повторил его несколько раз…

Пашка перевел взгляд. Александра Игоревна сидела против света, и снег шел у нее за спиной. А лицо оставалось в тени.

– Можете начинать, – сказал Портнов.

Пашка вдохнул, выдохнул и мысленно воссоздал объект, полностью сочетающий свойства конуса и шара. Пошел по цепочке упражнений, как много раз делал сегодня ночью, заранее зная, где круг разорван, но истово надеясь, что, может быть, как раз сейчас разрыв удастся сшить…

Не удалось. Потеря концентрации, воображаемые фигуры тают, цепочка упражнений провисла и перестала существовать; первое, что увидел Пашка, вернувшись от абстракций в реальный мир, – глаза Артура. У него было почти такое лицо, как в тот день, когда Константин Фаритович приказал ему ударить бабушку.

Завозился на скрипучем стуле Физрук. Что-то негромко сказала Адель. Портнов посмотрел на часы:

– Ну давайте… еще пара минут у вас есть. Попробуйте заново.

– Запросто, – сказал Пашка хрипло, хотя должен был, обязан помолчать.

И, сжав зубы, обливаясь потом, он вообразил в неведомом чужом пространстве этот проклятый объект, сочетающий все свойства конуса и шара. И пошел по цепочке, заранее зная…

Картина перед его глазами – воображаемая, абстрактная картина – еле заметно изменилась. Будто пунктиром наметили дорожку. Будто кто-то выстраивал для Пашки задания – подсвечивая, какое действие выполнять следующим. Будто подали руку на крутом и скользком склоне. И Пашка прошел место, где сорвался в первый раз, и другое, где срывался ночью, и вошел на территорию упражнения, куда ни разу не добирался до сих пор.

Чужая поддержка вела его, то ослабевая, то снова усиливаясь, то пропадая вовсе. Но цепочка заданий была выстроена от сложного к простому, поэтому чем дальше – тем легче становилось Пашке справляться самому. И вот осталось самое плевое, элементарное – «Получившийся объект мысленно трансформируйте в точку»…

Если я сейчас сорвусь, я умру, подумал Пашка, открыл глаза и понял, что они и так открыты. Растерялся. Перед его взглядом в темноте таяла точка – одна. Последняя.

– Зачетку на стол, – сказал в темноте голос Портнова. – Эй, Григорьев! Если в следующем семестре вы не возьметесь за работу с первого же дня…

Что-то непривычное было в его голосе. Что-то кроме сварливости и холодного отвращения к студенческой лени. Пашка мигнул; аудитория медленно проступила из мути. «Почетные гости» сидели неподвижно, будто вырезанные из картона. Артур заметно подрагивал, опустив голову, вцепившись пальцами в волосы.

– Три, – сказал Портнов. – Это из-за того, что сбился вначале, так по технике – четыре с плюсом. Иди отсюда, с тобой все.

– Я сдал? – хрипло спросил Пашка.

– Сдал, – мрачно подтвердил Портнов. – Разгильдяй! Лентяй! Ступай учи философию!

– Артур, – позвал Пашка.

Брат поднял голову и посмотрел на него. Лицо Артура было мокрым не то от пота, не то от слез, глаза больные, воспаленные. Он так переживал за Пашку?!

Пашка улыбнулся, подбадривая. Он снова не почувствовал радости, хотя то, что случилось, было сродни чуду. Еще пару минут – и этот кошмар, именуемый «зачет», останется позади.

Пашка вышел, напоследок посмотрев через плечо на Александру Игоревну.

Закрылась дверь за Григорьевым Пэ. Когда в дверях он повернул голову и посмотрел на нее перед выходом – Сашка перестала дышать. Павел был точно, совершенно похож на Ярослава в этот момент. Смелый человек в мире, полном страха. Идеальная проекция того, кто сажает самолет в грозу.

Сашка закурила. Это был предел допустимого хамства – и даже недопустимого, – но она не могла удержаться. Портнов сидел, сгорбившись над ведомостью, играя желваками. Физрук осуждающе вздохнул. Адель повела плечами, будто у нее затекла спина:

– Вы считаете возможным ставить зачет в таких обстоятельствах?

– Объективно, – сухо отозвался Портнов, – он сдал.

– Но это же читерство!

Сашка глянула на Адель, та замолчала и отодвинулась, брезгливо разгоняя дым перед лицом.

– Григорьев А, – заговорил Портнов, разглядывая ведомость. – Кто научил вас входить в контакт с грамматической структурой другого… объекта? Это синтаксическая связь, программа четвертого курса. Кто вас научил?

Артур поднялся с места. Сашка видела его спину, но не лицо; не удержавшись, она встала и вышла к доске. Щелкнула выключателем, потому что зимний день за окном был уже слишком похож на сумерки. В новом электрическом свете посмотрела в лицо Артуру. Посмотрела насквозь. Затянулась своей сигаретой – свирепо, как боцман.

Адель демонстративно открыла форточку.

– Меня никто не учил, – тихо сказал Артур, пот высыхал у него на лице, оставляя соляные дорожки, стягивая кожу. – Я не знал, что такое возможно. Я хотел помочь ему, но не знал как. Я просто хотел помочь.

Портнов снял очки, с силой потер глаза. Посмотрел на Сашку:

– Что он такое?

– Он частица, – сказала Сашка. – Универсальная. С возможностью менять модусы.

Портнов беззвучно выругался.

– Отрицание, утверждение, побуждение, указание, – забормотала Адель, зачем-то загибая пальцы с нежно-лиловыми блестящими ногтями. – Усиление или смягчение требования… погодите-погодите. На каком он курсе?!

– Он научится, – сказала Сашка. – Сейчас он человек, но впереди у него длинная…

– У него впереди ничего нет, – отрезал Физрук. – Впрочем, ни у кого из нас тоже.

Потрескивали лампы дневного света, разгораясь ярче. Артур стоял посреди аудитории, сперва красный, потом бледный. Переводил взгляд с лица на лицо, пытался понять, о чем они говорят и что это для него означает.

– Олег Борисович, – сказала Сашка, – группа «Б» уже собралась и ждет. Давайте заканчивать.

– Григорьев А, – Портнов вернул очки на переносицу, – выбирайте задание. Хватит воровать наше время!

Артур вздрогнул. Сашка прочитала нехитрый трюк Портнова, как с Евой: несправедливо обиженный студент лучше работает.

– «Вообразите сферу, – прочитал Артур, – и последовательно преобразуйте ее таким образом, чтобы диаметр увеличился вдвое, а площадь поверхности осталась прежней…»

И он замер у преподавательского стола, спиной к доске.

Прошло десять минут, с тех пор как Пашка с зачеткой вышел из аудитории. Двадцать минут. Артур оставался внутри.

Группа «А» первого курса стояла перед дверью, неосознанно взявшись за руки. Ева сжимала Пашкину ладонь. Сейчас он выйдет, повторял себе Пашка. Сейчас он выйдет.

Группа «Б», чей зачет должен был начаться пару минут назад, расселась на полу вдоль стен, с учебниками на коленях, но никто не повторял упражнения. Все ждали, и в холле все чаще звучал громкий смех – знак того, что нервы на пределе.

Мало кто заметил, как открылась парадная дверь. Валя, который держался чуть в стороне от остальных, заметил; Константин Фаритович был одет легко, не по-зимнему. Пара снежинок таяли на его непокрытой голове. Пара комочков снега упали на коврик у входа. Безошибочно поймав Валин взгляд, он небрежно махнул рукой: как приветствие и как предостережение: «Не поднимай шума».

Валя подался ему навстречу, будто желая удержать, не пустить. Константин Фаритович чуть наклонил голову, приветливо – но так, что Валя замер на половине движения, и человек в черных очках прошел в административное крыло. Никто из первокурсников не обратил внимания – все смотрели на дверь аудитории номер один…

Артур не выходил. Никаких вменяемых объяснений Валя больше не мог для себя придумать.

Физрук обнаглел до того, что вынул почти опустевшую пачку из Сашкиной ладони. В аудитории была открыта уже не форточка – половина окна была распахнута, ветер заносил снег, и лужа растекалась под батареей.

– Самохина, – сказал Физрук, приблизив к ней человеческое лицо с совершенно нечеловеческими глазами, – не кури. Это не поможет!

Сашка затушила сигарету о снег на окне. Спрятала окурок в карман, пачкая светлый пиджак.

– Это ваш педагогический просчет, – выговаривала Адель Портнову. – Вы должны были предвидеть, что мальчик способен на синтаксическую связь… Конечно, теперь, когда он стал донором для брата, он выжат, как морковь…

– Как лимон, – механически поправил Портнов.

– Да все равно он ни на что не способен! Как вы могли не знать таких подробностей про своего студента?!

Она вымещала сейчас давние обиды, причем обиды на Сашку. Сашке она не могла отомстить, а вот Портнов на этот раз подставился.

– Давайте не будем тянуть, – вполуха слушая Адель, Портнов похлопал по столу в поисках авторучки. – Григорьев А, у вас пересдача тринадцатого числа.

Артур неподвижно стоял – спиной к доске, лицом к аудитории – и не понимал обращенных к нему слов.

– До тринадцатого никаких упражнений, – монотонно продолжал Портнов. – Не открывать учебник. Восстанавливаться.

– Нет, – пролепетал Артур.

– До тринадцатого января вы отдохнете, придете в себя, осознаете новый опыт и сдадите.

Портнов вышел из аудитории первым и объявил, что зачет группы «Б» начнется на пятнадцать минут позже. Первокурсники удивились, но не очень, ведь они учились первый год и не знали, что Портнов ни при каких обстоятельствах не меняет раз назначенное время. Сашка вышла второй; Артур оставался в аудитории. Сашке было трудно находиться рядом с ним, и утешений от нее он бы не принял.

Павел Григорьев стоял так близко, что Сашка почти налетела на него. Ухитрилась отвести взгляд и не посмотреть в глаза. Вслед за Портновым прошла в административное крыло, оставляя за спиной всеобщее недоумение, шок, сочувствие… но и любопытство, и толику злорадства. Так всегда бывает на первом курсе, когда кто-то срезался, но не ты.

Костя ждал в Сашкином кабинете, ходил туда-сюда, не снимая пальто. Коротко поздоровался с Портновым и обернулся к Сашке, будто заранее отвечая на жестокое обвинение:

– Я инструмент Речи. Ты сама меня позвала!

– Все правильно, – сказала Сашка. – Успокойся.

– Формально, – осторожно начал Портнов, – можно было бы учесть смягчающие обстоятельства. Я в самом деле должен был знать… предполагать… что Артур способен на синтаксическую связь. Экзаменовать его отдельно, в конце концов!

– Без его помощи провалился бы Павел, – устало сказала Сашка. – Так и так пересдача для Григорьевых.

– Ты сама… – снова начал Костя, но Сашка прервала его:

– Не заводи волынку, я знаю лучше тебя, кто ты и что должен делать! Ты местоимение, ты обязан реагировать, как это сделал бы Фарит…

Костю передернуло.

– Если я не могу ни в чем вас убедить, я пойду, – тихо сказал Портнов. – У меня еще группа «Б».

– Спасибо, Олег Борисович, – сказала Сашка. – Это очень сильный курс и отлично подготовленный. Я надеюсь, в группе «Б» пересдач не будет.

Портнов кивнул и вышел. Сашка дождалась, пока закроется дверь, и тяжело уселась за свой стол:

– Во мне точно не осталось любви? Ни капельки?

Костя сунул руки глубоко в карманы пальто, прошелся по кабинету. Остановился:

– Слушай, я все помню. А ты? Ты помнишь, как в первый раз изъявила любовь на листе бумаги? И сожгла потом в камине? И это была, кстати, наша с тобой любовь.

– Мне очень жаль, – сказала Сашка. – Если бы я тогда была умнее…

– Если бы я был умнее!

– Подростки, что с нас взять. – Сашка невесело засмеялась. – Много любви. Мало ума. Теперь наоборот.

– Но ты – ты ведь любишь своего пилота?!

– Его же нет, – тихо сказала Сашка. – Я люблю того, кого нет. Вымышленная любовь. Свет, который так долго идет от звезды, что рассеивается в ничто и нарушает закон сохранения энергии…

– Но ты любила его, Самохина! Доверяла ему! Ты собиралась его вернуть! Что изменилось?!

– Я, – сказала Сашка. – Я изменилась. Я так долго собирала свои осколки. Мучила людей, чтобы они прыгнули выше головы и стали настоящими Словами. Ради этого я врала им… Заставляла убивать хомяков… Иди, Костя. Займись делом. Надеюсь, это научит их дисциплине.

Ева плакала, обнимая Артура. В какой-то момент Пашка подумал: а что, если оставить их сейчас вдвоем? Просто отдать им комнату, пусть Ева сделает свой выбор… Но Артур твердо сказал: нет. Мы оба должны быть сегодня с бабушкой и дедушкой.

– Я иду с вами, – сказал Валя. И ответил на удивленный Пашкин взгляд: – Если нас будет трое… пусть еще попытаются его сжечь, этот дом.

По дороге они зашли в хозяйственный магазин и купили ручных огнетушителей, сколько могли унести. Дорогу в частном секторе чистили бульдозером, но небрежно. Идти приходилось, то и дело проваливаясь в снег по колено.

– Они говорили, что я частица, – хрипло начал Артур. – И что я слишком много могу для первого курса. И что я слишком мало могу. Они говорили при мне, будто я бревно. А я таким и был. Ничего не понял…

– Береги дыхание, – сказал Валя. – Нет смысла их слушать, они всегда врут.

– А ты ведь заступался за Александру. – Пашка поправил на плече здоровенный красный баллон.

– Она моя сестра. – Валя смотрел вниз.

Пашка чуть не выронил огнетушитель себе на ногу:

– Что?!

– Это ничего не значит. Я с ней познакомился, когда… короче, я с ней познакомился и приехал в Торпу.

Несколько минут они шли молча, и мягко скрипел под ногами снег.

– Ты никак не можешь с ней договориться? – с тоской спросил Артур.

– Никак. Она мягко стелет, – Валя грустно улыбнулся, – но жестко спать… Сейчас это не имеет значения, потому что… Нам долго еще идти?

– Два квартала. – Пашка запыхался. – Но в гору. Но уже близко.

Кажется, Валя хотел сказать что-то важное. Уже и дыхание выровнял, и рот открыл…

Передумал.

Бабушка всплеснула руками, стоя на пороге:

– Что это вы притащили, а?

– По инструкции, – отдуваясь, сказал Пашка. – Администрация Торпы просит всех соблюдать противопожарную безопасность.

– Но они же уродливые. – Бабушка с сожалением разглядывала огнетушители. – Давай снесем их в кладовку?

– Нет, бабушка, по инструкции их надо расставить в каждой комнате, – тихо сказал Артур. – Можно задрапировать… украсить чем-нибудь.

– Артурище, – бабушка внимательно к нему присмотрелась, – что с тобой?

У Артура дрогнуло лицо. Пашка испугался, что сейчас он себя выдаст, но Артур расхохотался весело и беззаботно, и Пашка поразился силе его воли. В следующую секунду Артур обнял бабушку, и она тоже засмеялась, а Пашка потащил огнетушители по ступенькам вверх.

День второго января приближался к концу. Уже садилось солнце – так рано.

Они поужинали яблочным пирогом и выпили чай. Они шепотом распределили обязанности, что кто будет делать, когда дом загорится. Они попытались выявить самые опасные зоны: проводка в гостиной? Чердак? Бабушка хотела зажечь витые свечи, как на праздник, но Пашка мягко уговорил ее этого не делать.

Чердак был забит пожароопасным хламом. Старые журналы, детская мебель, игрушки Лоры и Антошки и даже Артура и Пашки, старые, потрепанные игрушки. Медведи с милыми замурзанными мордами – их когда-то кормили кашей. Маленький велосипед и красный мяч; Пашка вздрогнул, натолкнувшись на него взглядом. Мяч почти не сдулся за полгода – с ним прямо сейчас можно было играть в воде.

– Это похоже на мир, – шепотом сказал Валя. – Ну… проекцию. Реальности.

– Фигня, – отрезал Пашка. – Если здесь и есть проекция… только наших сантиментов.

И страхов, добавил он про себя.

– Мы не должны все время торчать на чердаке, – напомнил Артур. Он постоянно принюхивался, как пожарный датчик в поисках дыма. – Давайте разойдемся по дому, как договаривались.

Им очень не хотелось расходиться. Они жались друг к другу; особенно грустным казался Валя. Жалел, что пошел вместе с братьями? Скучал по Алисе? Боялся мести своей ненормальной сестры?

– Пацаны, – сказал Артур, будто отвечая Пашкиным мыслям, – а если… мы затушим дом… что тогда сделает… он? Он нам это простит? Или нет?

– Для начала, – сказал Пашка, – мы затушим дом.

Он поднял с пола надувной красный мяч, сжал двумя руками, будто голову врага:

– Мы никогда больше не станем им подчиняться. Мы навсегда уедем из Торпы…

– Некуда ехать, – тихо сказал Валя.

Тучи разошлись. Каменные львы смотрели в то место в небе, где в феврале поднимется Орион, а пока он ниже за горизонтом, его наполовину заслоняют крыши. Сашка стояла на балконе, глядя на зубчатые края черепицы, на медные флюгера; ледяной ветер выдувал остатки дыма из ее легких.

Последняя пачка сигарет догорала в комнате, в камине.

Сделав еще один вдох, Сашка вышла из своего тела, поднялась над Торпой, поднялась над миром; старый город с ратушей на площади был разрушен, разрушены далекие мосты и горы и сама ратуша покосилась, грозя завалиться набок. Сашка умела видеть реальность, как ее видел Валя, человеческий ребенок, – развалинами. Или сеткой разноцветных эйдосов. Или чистой информацией, которую человеческий мозг ни воспринять, ни описать не в состоянии.

Она приняла решение сегодня вечером. Ей было легко – и ощутимо больно.

– …Но вот же их письма. – Артур протянул Вале свой телефон. – Немного… но вот! «С днем рождения», «Совесть не проснулась?», «Говорили с дедушкой, рады вашим новостям, может, вы напишете?». Последнее письмо позавчера, поздравление с Новым годом…

– Если Александра захочет, – сказал Валя, – вы сможете пообщаться с родителями, даже и с видео. Они будут говорить то, чего вы от них ждете, хотите или боитесь услышать. Но все, что за окружной Торпы, это… как сказать. Был такой рассказ, когда чувак получал письма от женщины, а она уже сто лет как умерла…

– А бабушка с дедушкой? – у Пашки дрогнул голос, и Валя увидел, что он уже поверил. Перестал мучить себя отрицанием – «не может быть».

– Они настоящие, – сказал Валя. – Я рад, что с ними познакомился.

– Но что с ними будет?!

– Может быть, – Вале не хотелось пересказывать, что сказала по этому поводу Александра, – может быть… как раз в Торпе все останется по-прежнему. Торпа – это…

– Логово этой твари, – прошептал Артур. – А все они, в Институте… ей служат.

– «Мир устроен не так, как вам представляется», – сказал Валя, будто плюясь горечью. – Сколько раз они нам это повторяли… Они превращают нас в таких, как они.

– С нами не пройдет, – угрюмо сообщил Пашка.

Артур снова принюхался. Валя прислушался; они сидели в маленькой комнате, где ночевали обычно близнецы. За стеной цокали большие часы – мирно, уютно. Давно перевалило за полночь, летом в этот час уже светает.

– Когда я поверил, что мои родители больше не любят меня, – сказал Валя, – я, наверное… на один шажок приблизился к тому, чего она от меня хочет. К орудию истинной Речи. Знать бы еще, что это…

– Когда я убил хомяка… – начал Артур, но Пашка положил ему руку на плечо:

– Проехали.

И они замолчали. Цокали часы. Молчала Торпа – маленькие города спят по ночам, а здесь, в частном секторе, и вовсе деревня.

– Если это случится не сегодня? – Артур наконец-то высказал вслух свое самое большое опасение. – Пересдача только тринадцатого… он дождется, пока мы отвернемся, устанем, уйдем…

– Мы не уйдем, – отрезал Пашка. – Мы будем защищать бабушку и дедушку. Если нам придется здесь сидеть до самого конца света, то мы…

Далекая пожарная сирена разнеслась в тишине, как вой в пещере с многократным эхом. Другая… третья.

Они вскочили – втроем. Крадучись и все-таки налетая на стулья, выбрались в гостиную. Дымом не пахло. Проводка не искрила. Два огромных огнетушителя стояли по сторонам елки, как бронированные деды морозы.

Взвыла сирена совсем рядом. Мелькнули фары на соседней улице – машина с цистерной неслась от маленького отделения окраинной пожарной охраны на другую сторону Торпы, через центр…

– Это не у нас? – неуверенно спросил Артур. – Нас… сбивают с толку, выманивают?!

– Я знаю, где это, – прошептал Валя. – Не может быть. Нет.

Каменные львы покрылись копотью. Черные снежинки валились сверху, и Сашке пришлось отойти подальше, тем более что пожарные загромоздили машинами улицу Сакко и Ванцетти. Сашка стояла, подняв голову, и смотрела, как языки пламени вырываются из балконной двери, увитой виноградом.

– Виноград жалко, – сказал Костя. Сашка не видела, как он подошел, но теперь он стоял рядом, чуть позади, будто не желая лишний раз попадаться на глаза.

Она вздохнула и оперлась на его руку:

– Жалко. Да.

Дом с мансардой горел, как свечка. Кроме Сашки, там много лет никто не жил; Мария Федоровна, хозяйка из позапрошлой грамматической реальности, давно переехала к внучке в центр. А может быть, никогда не рождалась.

Таял снег на крышах домов напротив. Беспокоились, метались соседи. Хозяева магазинчика «Товары для дома» закрывали витрину ставнями. Сашка знала, что до тех строений огонь не дотянется; заснеженная улица Сакко и Ванцетти за считаные секунды превратилась в грязную, закопченную, как если бы невесту вываляли в смоле и перьях. Черные ручьи бежали между булыжников, будто наступила последняя весна.

Пожарные с их тонкими струйками казались стайкой мальчишек, желающих затушить костер мочой. Сашку рассмешила эта мысль, и она не стала сдерживаться – рассмеялась вслух. На нее со страхом поглядели соседи – решили, что погорелица обезумела от горя…

Чем ниже становилось пламя – тем светлее делалось вокруг. Когда обрушилась черепичная крыша, искры стаей взлетели в серое, уже с оттенком синевы утреннее небо. Пожарные опустили свои брандспойты, будто признав бесполезность всех усилий. Вода пропитала сгоревшее здание, звучала тяжелыми каплями, как в апрельском лесу.

– Расходитесь, – командовал местный чиновник в распахнутом пальто поверх костюма с галстуком, с пятном сажи на курносом носу. «Начальство», – подумала Сашка. Прибежал спозаранку, третьего января, из постели вытащили. Напишут еще в местной газете…

Зеваки снимали на телефоны обгоревшие развалины. Сашка перевела дыхание, опираясь на Костин локоть, – и увидела этих троих.

Они бегом пересекли весь маленький город. Их куртки были распахнуты, лица раскраснелись, глаза слезились от ветра. Они все-таки не утерпели, сорвались, прибежали… чтобы посмотреть на остатки мансарды, чтобы увидеть Сашку рядом с Костей, чтобы попятиться в ужасе.

Первым пришел в себя Валя. Оценил скопление пожарных машин, сжал кулаки, пошел к Сашке, будто собираясь бить ее.

– Их дом сейчас сгорит? Потому что все машины здесь?!

За ним стояли близнецы: Паша с лихорадочным румянцем, Артур – бледнея на глазах.

– Неужели ты думаешь, – сказала Сашка тихо, – что такой пожар можно потушить из брандспойта? Или огнетушителя?

Костя молча стоял рядом. Валя был сейчас совершенно бесстрашен, Сашка видела в нем свое – хотя и странное – отражение, будто яркий свет из-под воды.

– Их дом не сгорит, – Сашка улыбнулась, – потому что сгорел мой.

«Эта комната, – сказала когда-то Александра Игоревна, – единственное место, где я чувствую себя… прежней. Здесь я любила одного человека и спасала другого. Здесь ждала меня мама однажды, пока я была на занятиях. Здесь я поила тебя чаем с рогаликами… Здесь мой якорь, мой дом. Здесь я ставлю елку под Новый год»…

– Вы… отдали свой дом… взамен? – спросил Валя, не успев подумать. Артур и Пашка приблизились на шаг, прислушиваясь и не понимая.

– Это просто старое здание, – рассеянно сказала Александра.

– Это была… проекция, – прошептал Валя. – Чего-то очень… большого. Это была…

Вышло солнце. Отразилось во флюгере дома напротив – нетронутом сажей силуэте из меди. Луч упал на лицо Александры Игоревны, проник в глаза, заставил прищуриться, и Валя, сам не зная как, на секунду увидел ее – насквозь.

Он зашатался и ослеп.

– Не делай так больше! – рявкнула Александра. – Ты не готов! Как мне научить тебя не лезть куда нельзя!

– Я прошу прощения, – сказал Валя, с трудом возвращая себе человеческое зрение. – Насчет любви.

– Любви? – Александра Игоревна мельком взглянула на дымящиеся, истекающие водой развалины.

– Саша, – сказал Валя, – если тебе нужно что-то, что у меня есть, пожалуйста, возьми.

Было уже светло и пожарные затягивали место происшествия желтыми лентами – от зевак. Лента соединяла каменных львов, как один на двоих поводок или галстук. Сашка чувствовала теплое дыхание Кости на своем левом ухе, на скуле, на виске.

Эти трое стояли перед ней, и Сашка только усилием воли удержалась от того, чтобы остановить в этот момент время. На миг, на полтакта. Просто чтобы посмотреть еще.

На Валю – как в зеркало. Когда, когда он успел так вырасти?! И на тех двоих, в каждом из которых отражался сейчас Ярослав. И оба отражались друг в друге. Система проекций, динамичная и очень красивая. Жаль, что никто, кроме Сашки, сейчас не мог ее оценить.

– Спасибо, Валя, – сказала Сашка. – Я очень ценю твое предложение. Но, понимаешь…

Вывеска на доме напротив затрещала, прервав ее слова. Первая буква «о» в надписи «Товары для дома», за ней последняя палочка в букве «ы» вывалились из строя и упали на грязную мостовую. Затем, после короткой паузы, упала буква «я».

Зеваки снова схватились за телефоны: «Это от жара… хорошо, что витрина не лопнула… Отойдите все!»

Пожарные заново принялись клеить желтые ленточки. Буква «а» покосилась, опасно покачиваясь.

– Что это? – спросил Артур. Это были первые его слова с момента, когда он увидел горящую мансарду.

– Верификация. – Сашка заставила себя улыбнуться. – Эмпирическое подтверждение теоретических положений науки путем возвращения к наглядному уровню познания.

Никто не нашелся что сказать. Костя крепче сжал Сашкин локоть.

– Это иллюстрация неких процессов, – пояснила Сашка. – Примитивная, наглядная. Как в детском мультике.

– Речь распадается, – прошептал Валя. – Но… Саша, ты обещала, что этого не допустишь! И…

Он запнулся, пораженный страшной мыслью:

– Это из-за меня? Я все разрушил, я испортил, я не справился?!

– Я не справилась. – Сашка вздохнула. – Мне нужны были три сформировавшихся Слова. А у меня есть три мальчика, которые многому научились, но остались людьми.

Она в последний раз посмотрела на пепелище:

– Идем, Костя…

– Стойте!

Григорьев Пэ преградил ей дорогу. У него остро, жестко блестели глаза – очень знакомым блеском. Сашке сделалось жарко от этого взгляда.

– Где вы тут видите «трех мальчиков»?! – спросил он в ярости, и на щеках перекатились желваки. – Вы снова врете? Манипулируете? Вы просто не хотите ничего менять, потому что вы убийца реальности?!

Сашка посмотрела в небо. Увидела звезды, которых никто на этой улице сейчас видеть не мог. Отвратительно, тревожно пахло дымом.

– Вы либо все исправите, – сказал Артур, – либо вы убийца.

Сашка остановила все-таки время, и буква «А» из вывески драматически замерла в падении, и замерли черные ручьи на булыжнике, и туча дыма высоко над улицей; если мир может быть устроен только по-людоедски, потому что исходная конструкция не предполагает других вариантов, – то уйти в небытие для такого мира благо и насущная необходимость.

Но Ярослав смотрел на нее. Живой. Юный, очень злой и растерянный. Глазами двух своих проекций. И Валя смотрел на нее. А его глазами смотрела мама. Сашка так давно о ней не вспоминала…

– Сейчас, – сказала Сашка, запуская ход времени заново, и буква «А» грохнулась на мостовую. – Сейчас… вам придется мне поверить. Даже не так – поверить в меня. После всего, что я с вами делала, сможете?

Кругом вертелись зеваки, хлюпала вода и хрустела сажа под ногами.

– Ключ от актового зала, – сказала Сашка дежурному вахтеру.

У нее был свой, но в сейфе, в кабинете, и не было времени спускаться в административное крыло.

Вахтер повиновался, хотя и с удивлением. Сашка взяла тяжелый ключ с большим деревянным брелоком, зашагала через холл; на секунду остановилась перед расписанием сессии. Проявились и пропали перед глазами многие имена, будто мемориальная плита.

Сашка прошла мимо бронзовой статуи. Отодвинула пыльную портьеру, прикрывающую дверь в зал. Отперла замок.

В зале, на последнем ряду с краю, сидел Физрук, скрестив на груди мускулистые руки. Валя, Артур и Паша, шедшие следом за Сашкой, от удивления остановились.

– На сегодня не назначено ни экзаменов, ни зачетов, – сказал Физрук.

– У нас консультация.

– Олег Борисович в курсе?

– Дмитрий Дмитриевич, – Сашка, не останавливаясь, поднялась на пустую сцену, – кого и как мне посвящать в свои планы – решаю только я.

– Я не могу помочь? – Физрук зачем-то коснулся свистка, висевшего у него, как всегда, на груди.

– Нет, – сказала Сашка с сожалением.

– Близнецы интерферируют. Возможны автоколебания.

– Я знаю! – Сашка повысила голос.

– Чем бы ни закончилось, – сказал Физрук после паузы, – я рад, что ты однажды прозвучала.

За Физруком закрылась дверь.

– Почему автоколебания? – тревожно спросил Артур. – И разве интерференция – это грамматический термин?!

Сашка оглядела зал: ничего не менялось тысячелетиями. Зал был центром Торпы. Неподвижной точкой, вокруг которой обращалось все. Ряды скрипучих кресел, тяжелые бархатные портьеры, окошко будки звукорежиссера. Над сценой, на ленте транспаранта, было который век написано: «Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus».

– Это не место, и это не время. Это нельзя описать и нельзя понять человеческим опытом. Но я создам для вас визуализацию, очень грубую. Вы увидите то, что может вообразить себе человек. Истинные процессы и события будут скрыты от вас.

– Как с вывеской… – хрипло начал Валя.

– Пожалуйста, – сказала Сашка без гнева. – С этой секунды молчите все, пока я не обращусь к вам напрямую.

Валя двумя ладонями зажал себе рот.

– Если вы перестанете существовать там, – снова заговорила Сашка, – вы не умрете. Вы просто не будете зачаты. Вас нельзя будет вспомнить, вас невозможно будет даже представить. Никогда.

Они не испугались. Более того – у них прояснились глаза, у всех троих. Они поверили в ее намерение.

– Павел, вы наречие, – сказала Сашка. – Наречие направления, означающее динамическое перемещение в сторону объекта или от него. Артур, вы спросили про интерференцию? Когда Павел укажет направление, которое вы субъективно оцените как верное, поддержите его своей синтаксической связью. Если он ошибется – подавите его, погасите волю.

– Как я могу знать, что правильно?!

– Вы частица, служебная часть речи, – сказала Сашка. – Вы определяете вероятность события или процесса. Если вы не сможете поддержать успешное решение… мы все потерпим неудачу. Да, вы ни разу не прозвучавшее Слово. Да, мы рискуем. Неужели вы думаете, что я идиотка, если с первого дня обучения не повела вас к началу времен?!

Они притихли. Сашка испугалась: очень человеческий срыв. Плохой, нервный срыв, Стерх бы не поверил, что его лучшая ученица на такое способна…

– Саша, – тихо сказал Валя, – все в порядке?

Сашка кивнула. Посмотрела с благодарностью:

– Валя. Ты Глагол в повелительном наклонении.

– Я часть тебя, – быстро сказал Валя.

– Нет. Ты часть себя. Но в какой-то момент мне не хватит… меня, моего потерянного фрагмента. И тогда от тебя мне потребуется действие. Повеление.

– Какое? – Вот теперь он испугался.

– Ты догадаешься, – сказала Сашка. – А теперь… Сделайте глубокий вдох, закройте глаза и задержите дыхание.

Сашка подняла руки ладонями вверх, и пепел от всех ее рисунков, автопортретов, каракулей, набросков, тактических планов – весь пепел, оставшийся в камине дома с мансардой, и пепел самого дома взлетел с ее рук, заполнил зал и сложился в модель умирающей Вселенной.

Он больше не мог не дышать, грудь резало, будто крышкой консервной банки. Пашка широко открыл рот, захлебываясь, – и почувствовал струю воздуха на лице.

Он увидел белый пластиковый потолок очень низко и решетку кондиционера над собой. Не думая, протянул руку и направил поток воздуха в сторону.

Пустое кресло слева, пустое кресло справа. Черный иллюминатор, в котором отражаются огни салона.

– Граждане пассажиры, – послышался знакомый голос в динамиках, – наше воздушное судно продолжает движение по заданному курсу. Туалеты открыты. Пожалуйста, используйте ремни безопасности, вернувшись на свое место…

– Папа, – выдохнул Артур совсем рядом. Щелкнул, отстегиваясь, ремень. Пашка повернул голову – Артур выползал в проход на четвереньках, тяжело дыша.

– Подожди! – закричал Валя, пытаясь отстегнуться. – Это не настоящий самолет!

– Там папа! – Артур, хватаясь за спинки пустых кресел, пошел по салону по направлению к кабине. – Папа, прости меня, я сейчас все расскажу…

– Граждане пассажиры, наш полет проходит по расписанию…

Ни одного пассажира не было на этом борту. Ни одного стюарда или стюардессы. Пашка догнал Артура перед самой кабиной, схватил за плечи:

– Это иллюзия. Визуализация. Здесь нет папы. Мы должны…

Артур рванул дверь кабины, и она открылась.

Плоский вихрь стоял за лобовыми стеклами, похожий на огромный распахнутый глаз. Самолет шел прямо в зрачок, в его центр, абсолютно черный. Приборы светились в полумраке. Кабина была пуста.

Пашка, а рядом с ним Артур остановились на пороге, глядя, будто загипнотизированные, на цветные скопления звезд, газовые облака, массивы энергии и материи, готовые уйти за горизонт событий. Это не просто виделось – это звучало, музыка проходила сквозь кожу и оставляла терпкий привкус на языке.

– Займите места, – сказала Александра и появилась у них за спинами, в белом летнем костюме, как когда-то Первого сентября. – Павел, на место пилота. Пристегнись.

– Но я не умею…

– Здесь нет самолета, здесь нет штурвала, здесь есть только ты, наречие направления. Артур, на место второго пилота. Пристегнись.

В нечеловеческой музыке начала времен щелкнули страховочные ремни. Сашка посмотрела на братьев Григорьевых и почти успокоилась. Ярослав был теперь близко, очень близко: тот, кто ведет самолет в грозу. Точка опоры.

– Валя, – шепотом сказала Сашка, – иди в салон, к аварийному выходу справа. Сядь и пристегнись.

– А ты?!

– Я поток частиц, понятийный активатор, я сумма галактик, Валя. Я могу и постоять во время турбулентности.

Братья Григорьевы сидели в креслах, завороженно глядя на картину перед лобовым стеклом – как воплощенное Ничто пожирает материю, энергию и время.

– Павел, ищите курс. – Сашка стояла в открытых дверях кабины. – Артур, оценивайте вероятность успеха.

Паша стиснул руки на штурвале. Самолет тряхнуло, как автобус на ухабе, раз, другой, третий.

– Вряд ли, – прошептал Артур.

Он сидел, выпрямив спину, не глядя на брата, но будучи с ним на прямой связи. Той связи, которую пытались порвать учителя и психологи и которую удалось разрушить только Сашке, – и связь восстановилась потом не на животном, биологическом, а на грамматическом уровне. Артур частица, он слепой штурман, он должен вывести Сашку вслед за интуицией и за отражением Ярослава, которое он носит в себе. А Павел должен направить его своей волей.

Снова изменился курс.

– Едва ли. – Артур шевелил губами. Он пытался сформулировать истинный Смысл, пользуясь при этом человеческим языком: все равно что рисовать ветреный закат мизинцем, вымазанным в зеленке. – Вряд ли…

Сашка насторожилась. Это все еще штурман – или растерянный первокурсник? Это пилот – или мальчишка, заблудившийся в темноте? Неуверенность переходит в автоколебание, они люди, подростки, они зависят друг от друга с той поры, как плавали в одном плодном пузыре…

– Вовсе не. – Артур терял голос, мог уже только сипеть. – Далеко не. Никак.

Самолет завалился на крыло, готовый уйти в штопор. Внутренняя обшивка кабины замерцала, как рыбья чешуя, подернулась знаками и символами. Сашка теряла власть над синтезированной моделью.

– Граждане пассажиры, – снова заговорил голос в динамиках, и он звучал теперь по-другому, тихо и очень властно. – Мы находимся в зоне турбулентности, но есть я. Я есть. Я здесь.

– Именно! – почти без звука закричал Артур. – Как раз! Прямо! Мы здесь! Папа!

Сашка не знала, что или кого Артур увидел в эту секунду, но и Пашка тоже это увидел и завопил невнятно и счастливо.

Пазлы сошлись. Событие, вероятность которого была так мала, что для нее даже чисел не существовало, – состоялось. Сашка добралась до точки старта – без массы, гравитации, объема, температуры, до точки первого младенческого писка без намека на Речь; шатаясь, цепляясь за спинки кресел, Сашка двинулась по салону к аварийному выходу, где, скорчившись в кресле, дожидался Валя.

– Долго… еще? – Он облизнул пересохшие губы.

– Сейчас. – Она отпирала аварийную дверь, одну защелку за другой.

– Но будет же разгерметизация… – прошептал Валя.

– Да, – согласилась Сашка. – Снаружи – абсолютный истинный Страх, и сейчас я его впущу…

– Не надо!

– …Я стану его частью, а он станет частью меня. Я не смогу преодолеть его, потому что он непреодолим по изначальному замыслу.

Последний замок на двери поддался.

– Я верну Речи ее страх, – прошептала Сашка, – но и еще кое-что. Направленное усилие во имя любви, например. Или веру, что хорошие тексты должны хорошо кончаться.

– А я?!

– А без тебя, – она улыбнулась, – я не справлюсь.

Аварийная дверь открылась.

Валя увидел зрачок вселенского глаза в обрамлении яркой, веселой, зеленой радужки – коллапсирующих галактик. Валя увидел лицо Александры – лицо маленькой девочки, смертельно напуганной. Парализованной ужасом. Неспособной двинуться с места.

Он был первокурсник и не мог прозвучать. Поэтому он просто взял ее за руку:

– Доверься.

И шагнул вперед, увлекая ее за собой, будто прыгая с парашютом, отлично зная, что парашюта нет.