© Марченко Д.В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Эта книга – алхимическая смесь из мемуаров, мифологии, манифеста, теории, видений и снов. Как и в мечтах, иногда необходимо искривлять время, совершать огромные скачки между событиями. Мне пришлось оставить некоторые истории в своей Книге теней, чтобы рассказать их в другой раз. Иногда некоторые персонажи из мифологии, знакомые тебе, могут принимать различные своеобразные формы. Все это вполне ожидаемо в книге, написанной ведьмой. Насколько нестандартными, оригинальными, алхимическими эти истории могут быть, настолько же они и правдивы.

«Ищи три звезды, которые создают Пояс Ориона». Я сощурилась от света звезд, ведя пальцем вдоль линии инструкций, которые я написала в Книге теней – книге, куда ведьмы вносят свои любимые заклинания. В одиночестве, на перекрестке, в самом сердце пустыни Мохаве, – мой призыв был адресован созвездию Ориона. В ночи я пропела: AŌTH ABRAŌTH BASYM ISAK SABAŌTH IAŌ[2].

Меня обжег горячий порыв ветра с приграничных к Мехико земель. Свечи в лампадках зашипели и погасли. Я сжала в руке страницы блокнота, опасаясь, что они исчезнут в призрачных кустарниках, окружавших меня со всех сторон. Я появилась в пустыне, чтобы исполнить Безрассудный обряд, таинственный кусочек церемониальной магии, в котором ты провозглашаешь себя богоподобной. Ты можешь воззвать к богине Изиде, чтобы она вошла в тебя, ты говоришь ее голосом: «Я та, что заставляет молнии сверкать, а гром – греметь, я та, чьи капли пота падают на землю дождем, чтобы зародилась жизнь».

Я была здесь, потому что не хотела, не могла больше играть по правилам, сохранявшим положение вещей такими, какие они есть. С меня довольно. Довольно поражений.

Безрассудный обряд должен был стать для меня последним в цикле магических посвящений, начавшихся с самого моего рождения. Босиком и практически голая; платье из стопроцентного хлопка, в которое я облачалась во время одиноких ритуалов, хватало меня за ноги, словно волки в ночи. Я стояла под сводом возвышающихся, словно башня, красных камней, теплых на ощупь. Каждый из них был возрастом в миллион лет и по-прежнему излучал среди ночи солнечное тепло.

Колючие поля прыгающих кактусов[3], сверкающие в свете звезд, создавали море вокруг меня, желая выскочить из него и проткнуть мои босые ноги своими шипами. Это были опасные земли. Гремучие змеи и койоты прятались в непроглядных ежевичных зарослях.

Но куда больше меня беспокоили местные обитатели – испорченные метамфетамином молодые люди, мачо на чудовищных внедорожниках с мощными двигателями, завывающих от жажды крови в просторах пустыни.

Как и большинство девушек и женщин, ведьмы знакомы с демонами мира мужчин. Они преследуют нас повсюду. Даже в дикой пустыне мы не можем быть наедине со своими ритуалами. Незваная тень насилия падает на нас, и для многих даже ее отголоска – жизни с предупреждениями о том, что надо быть осторожным, скопления маленьких и больших обид – достаточно, чтобы удерживать нас дома, «в безопасности» под покровительством патриархальных богов.

Всякий раз, как я видела свет фар, скользящий вдоль горизонта, или слышала низкое рычание мотоциклов, отражавшееся от стен каньона, я боролась с желанием убежать и спрятаться. Но плохие парни, которые считали себя властелинами мира, не могли разлучить меня с моей магией. Я была там из-за принципа. Из-за убеждения, что можно создать такой мир, в котором мне хотелось бы жить. Мир, в котором ведьмы увеличивают свои силы в пустыне. Мир, где женщина может петь гимны Богине, находясь за много километров от цивилизации, и не беспокоиться, что на нее нападут.

Поэтому я читала нараспев заклинания и орошала красную почву возлияниями. И старалась не думать о том, что мне никогда не доводилось использовать свою магию против мужчин, у которых, уверена, имелось оружие. Я всегда придерживалась правила делать те вещи, которые пугали меня.

Посвящение – это начало, ритуал прохождения, церемония, которая знаменует собой в каком-то роде продвижение вперед, во взросление или новую форму знания. Во время моей церемонии посвящения в колдовство на мой тринадцатый день рождения мы с мамой сидели с мотком красной нити, связывая вместе наши запястья, в кругу матерей и дочерей нашей общины. Названная Ритуалом роз из-за розовых палочек, которыми матери слегка касались наших свежих юных щек, церемония проводилась для девушек-ведьм моего ковена, которые посвящали свои жизни Богине и друг другу. Мерцали красные свечи, и дыхание детей наполняло комнату, подсвеченную мерцанием красных свечей и украшенную букетами роз и гирляндами папоротника.

Женщины и девочки согревали ее словно угольки; мы были здесь, чтобы отметить нашу кровь, эту силу жизни, бежавшую по венам обратно к началу всей жизни на земле, дорогу, несущую нас вперед, в неизвестное будущее, которое мы должны создать себе самостоятельно. В ту ночь мы распевали имена наших матерей-основательниц, с того самого начала во мгле истории, которого нам только удавалось достичь.

Когда мы наконец произнесли имя моей матери и затем мое, мы воспользовались ножницами в качестве атама[4] – церемониального ножа, – чтобы перерезать красную нить пуповины, связывавшую нас вместе. Теперь я была сама себе хозяйка, свободная женщина, вольная птица. Чтобы отпраздновать это, мы отправились на прогулку в заросший пригородный парк. Полнолуние превратило меня и моих подружек в силуэты, когда мы вприпрыжку, смеясь, бежали сквозь заросли.

Это было посвящение лишь на словах: я все так же оставалась девочкой. И моя жизнь была готова взорваться. С тех пор я познала, что куда более настоящий процесс инициации, чем формальная церемония, совершенная над тобой старшими, – это настоящий ритуал, который жизнь создает лишь для тебя.

Твоя жизнь посвящает тебя работе, которую только ты способна выполнить. Тебе необязательно быть рожденной матерью-ведьмой или же получить посвящение от высшей жрицы, чтобы стать ведьмой; достаточно уделять должное внимание тем урокам, которые Богиня преподает тебе с помощью твоего личного жизненного опыта, а затем восстать и начать действовать.

Более того, колдовство – не только для женщин. Оно и для мужчин, и для трансгендеров, и для волшебных существ, и для духов животных и всего сущего. Тебе не нужно обладать маткой и сталкиваться с менструацией, чтобы стать ведьмой. Ты можешь найти свою силу в том, кто ты есть. Однако я обращаюсь в этой книге к ведьме как к «ней», поскольку я женского пола, а еще потому, что эта книга – любовное письмо ко всем женщинам мира.

Если же ты не женщина, эта книга по-прежнему для тебя. Каждому избранному Богини здесь рады, даже тем, кто пришел «только спросить». В своей книге «Ритуалы и символы инициации» антрополог Мирча Элиаде говорит, что инициация полового созревания обычно начинается с акта разрыва. Дитя, разлученное с матерью. Персефона, которую утащили вниз, в царство теней. Жестокий процесс.

А в Древней Греции элевсинские таинства, ритуалы посвящения, выполнял буквально каждый. Посвященные клялись хранить тайну под страхом смерти, если вдруг они расскажут о полученном опыте.

В IV веке н. э. с севера пришли христианские захватчики. Они уничтожили храм в Элевсине, превратили остатки в прах и построили на развалинах свои церкви. Едва ли сохранились какие-то записи об элевсинских таинствах. Но мы знаем, что посвященные поклонялись Деметре, богине урожая, и Персефоне, ее незамужней дочери, которая была похищена владыкой подземного мира и вынуждена стать его «невестой». Готовы мы или нет, наши травмы тянут нас в преисподнюю, посвящая нас, часто против воли, в тайны секса и смерти, а порой, в итоге, если нам повезло, – в тайны перерождения. Но последнее возможно лишь в случае, если мы исхитримся сбежать из подземного мира. Стоит провалить этот обряд посвящения, и мы остаемся там, в ловушке, – не умершими тенями, раздавленными тяжестью храмов нашего тирана. Предоставленные самим себе, большинство девочек-подростков – уже прирожденные ведьмы, и я не была исключением.

Я играла в предсказания со сложенной бумагой и контактировала с духами с помощью доски для спиритических сеансов. Я позволяла духу Любовника владеть мной, когда зависала с друзьями. На вечеринках мы использовали ритмичные заклинания, чтобы поднимать друг друга к самому потолку одним только мизинцем. Мы носили кольца настроения, анкхи и пузырьки с кровью на шеях. Мир тогда был зачарованным местом для меня и моего маленького ковена девчонок-ведьм. Но, хотя моя мать и была ведьмой и я была посвящена в ведьмовство еще до того, как окончила первый год учебы в колледже, мне никогда не приходило в голову, что я тоже могу стать ведьмой. Что колдовство, возможно, будет моей профессией.

А в нашем мире, если в твою поддержку не создан благотворительный фонд, тебе придется получить профессию. Тебе необходимо работать. Это моральный долг и, судя буквально по всем взрослым из моей жизни, это означало, что ты будешь несчастлива. Восемь часов в день, пять дней в неделю, иногда даже больше, – и так, пока ты не выйдешь на пенсию, больная и измотанная. Именно к этому готовило меня начальное школьное образование, именно этого ждал от меня мир. И к тридцати годам я перепробовала чуть ли не все виды работы, которые может себе представить молодая девушка, и каждая так или иначе была ничтожной.

И все же, несмотря на это, я сопротивлялась установкам капиталистического мира мужчин. Моей конечной целью было избежать игры по неизменным правилам, которые так стремились лишить меня сил, оставить меня ничтожной и использовать мои с трудом накопленные ресурсы в свою пользу. Ты можешь сказать, что я хотела обмануть систему. Но всякий раз, когда мне казалось, что я нашла выход, я оказывалась в том же самом месте: в преисподней.

К тому моменту, как я появилась в пустыне, исполняя Безрассудный ритуал, была середина лета, я зарабатывала на жизнь в качестве ведьмы уже несколько лет и чувствовала себя куда более свободной и сильной, чем когда-либо.

В ближайшие месяцы после моего пустынного ритуала, всякий раз, как я настраивалась, я слышала Богиню, которая просила меня перестать прятаться в чулане и выйти в большую жизнь, выбить там место для нас, ведьм. Она говорила мне, что сейчас не время для того, чтобы дикой женщине зависеть от правил приличия. Это было время для того, чтобы мы начали действовать. Время для того, чтобы мы стремились вдохновлять других. Даже если мы боялись умереть или быть осмеянными. Даже если мы боялись, что это будет зря потраченное время, что мы проиграем, что нас будут осуждать или поймут неправильно. Ее милостью я обнаружила себя исполняющей ритуалы в музее искусств, дающей интервью газете «Лос-Анджелес таймс», спорящей о политике с учеными мужами – консерваторами на канале «Фокс-ньюз».

После этих выступлений, вперемешку с угрозами изнасиловать и обезглавить меня, приходили сотни писем от людей, благодарных мне за то, что указала им путь к колдовству. Читая лекции в университетах, я видела, как студенты, особенно молодые девушки, буквально выстраивались в ряд, с голодными глазами, сияющие, сжимающие свои блокноты, спрашивающие, как они могут начать практиковаться дома. Ведьмовство – это акт исцеления и акт сопротивления. Объявляя себя ведьмой, практикующей магию, ты имеешь все, что нужно, для провозглашения себя влиятельной, могущественной. Сама жизнь совершает над нами обряд посвящения в соответствии с нашими личными жизненными историями. Наши истории ведут нас к успеху в этом мире.

Каждое посвящение лишает нас чего-то и вместе с тем преподносит нам подарок. Если мы хотим познать себя полностью, мы обязаны подарить его миру. Я пишу эту книгу, потому что я знаю тебя, дорогая ведьма, я вижу тебя, где бы ты ни была, тянущая, словно одержимая демонами лошадь, сбрую, в которую тебя запряг патриархальный мир. Мы союзники, мы храним друг друга. И я надеюсь, что эта книга поможет тебе, так же как и твое существование, – даже знание о том, что ты существуешь, помогает мне двигаться вперед, раскрывать свой мир, делая его священным. Я вижу тебя в окружении камней, ищущего удовольствия дикого зверя с вытатуированным на всю грудь противостоянием этому миру. Я вижу тебя, обращенную лицом к луне, с ладонями, полными цветов пустыни. Ты – неприрученное существо, босоногое и соскальзывающее в транс. Вплетающее голос дикой местности в свои песни. Семена, сыплющиеся сквозь твои пальцы, восстановят землю. Твои обряды – акты любви и удовольствия. Ты – посвященная Богине Любви, даже если пока не знаешь об этом. Воспрянь духом, милая ведьма, потому что к концу этой книги ты будешь посвященной.

Тело моей матери сопротивлялось желанию позволить мне прийти в этот мир, она знала, каким ужасным образом здесь обращаются с ведьмами. Тысячу лет назад моя мать отдалась бы в руки своих акушерок, воспевая гимны Гекате и крестив меня в ванне с полынью.

Десять тысяч лет тому назад я бы явилась в бытие прямо из болота, ведомая оленями, под серебряным сиянием убывающей луны. Но сейчас я пришла в этот мир в клинике при медицинском колледже возле Сакраменто, под светом флуоресцентных ламп, среди столпившихся в панике медиков-студентов, до сих пор воняющих пивом с предыдущего вечера. Они оказались не готовы к таким тяжелым родам. Всего лишь двадцатитрехлетнее, но уже прекрасно осведомленное о разрушающем влиянии материального мира, тело моей матери хотело сохранить меня внутри, где я была бы в безопасности. Шейка матки не расширялась, но я настаивала на появлении. Я требовала обретения свободы.

Я пиналась ногами и царапалась в ее водном мире, словно рептилия, до тех пор, пока пуповина не замоталась вокруг моей шеи. Я была перевернута в неправильную позицию. Когда воды у моей матери отошли, они оказались черными – я была готом куда больше, чем в подростковом возрасте. Моя мать помнит, как ее торопливо везли на каталке по коридору больницы. Мигающие лампы, трубка в руке. Молниеобразный зигзаг, показывавший мое сердцебиение, превратился в ровную линию. Минута, две, три, пять – мое сердце не билось. Богиня преисподней заявила свои права на меня как на свою собственность.

Я умерла, не родившись, я видела Ее лицо. У ведьм много богинь, и Геката главная над ними. Она – Хранительница перекрестков, она прорицательница, она знает тайны трав и умеет говорить с мертвыми. Поскольку она – Королева мертвых, она путешествует между мирами. Она стремительно передвигается по преисподней, рядом с ней черный пес. Она проникает в будущее, в прошлое, в тела, перемещаясь на крыльях ворона. Это была Геката, та, кого я увидела в утробе своей матери, борясь за свой первый вздох. Опыт смерти приводит тебя к колдовству. Богиня тянет тебя вниз, и там ты видишь ее лицо, и ты понимаешь, что не одинока в этом мире. Ты – дитя природы, и Она никогда тебя не покинет.

Моя мать тоже видела Гекату, в День матери, за пять лет до моего рождения, когда ей исполнилось восемнадцать. Она сплавлялась с друзьями по реке. Внезапно потеряв равновесие, она перевернулась, ее захватила бурлящая пена, и течение потащило ее вниз по реке, прочь от друзей, которые безуспешно пытались ее достать. Застряв между камней, она боролась, пытаясь всплыть, запаниковала, ударилась локтем об камень и сделала вдох. Вода заполнила ее легкие. Все вокруг словно замедлилось. Зеленый свет звал ее сквозь длинный спиральный тоннель. Когда она появилась там, Богиня была повсюду вокруг нее. Мама могла видеть на 360 градусов, во всех направлениях, лицо Богини: землю – яркую, сияющую! Неспешно плывя в атмосфере нашего мира, моя мать по-прежнему была собой, но вместе с тем как-то расширилась. Вскоре она увидела внизу группу людей, собравшихся вокруг бледной и безжизненной женщины, возле которой присел мужчина, колотя по ее ребрам. Моей матери было все равно. Мир вокруг нее сиял: живая, дышащая планета, омываемая светом.

При этом она опускалась все ниже и ниже, пока не очутилась нос к носу с бездыханным телом прямо под собой. Потом она почувствовала рывок. Словно на веревке, ее дернуло назад в тело, и первым ее чувством была ярость, что ее заставили вернуться. Она не хотела снова оказаться в человеческом царстве жестокости и предательства. Но вернуться была обязана: здесь еще оставались дела.

«Один – для печали, два на радость, три для девчонки, четыре – для парня» – мы с моей новообретенной сводной сестрой гадали на воронах, за которыми наблюдали через заднее стекло отцовского красного «Плимута». Долгие поездки по извилистым дорогам сквозь золото сельских земель, в машине, которая держалась буквально на спутанных проводах и скотче. Мы не знали, что эта считалочка была отрывком из оккультного знания тех, кто мог понимать «язык птиц». Пророки Древнего Рима устанавливали, когда спускать на воду корабли и выбирать своих предводителей, ориентируясь на направления полета воронов. Народ йоруба из юго-западной части Нигерии покрывал головы одеяниями, которые были украшены бусинами и нарисованными на них птицами, символизировавшими их предков, праматерей, что шептали им на ухо, давая их вождям указания. Одноглазый Один, нордический бог, мастер экстаза, поэт, прорицатель и странник между мирами, имел двух фамильяров – воронов Хугина и Мунина. Они сообщали ему новости мира и наделяли его мудростью и умением воевать. Птицы приносят послания богов. Мы с сестрой следили за птицами и шептали заклинания, но мы еще не знали, что означает «скорбь», ведь нам было всего по пять лет.

Моя сводная сестра была для меня в новинку. Мы встретились, когда мама отправила меня в Северную Калифорнию пожить полгода с отцом – она вступала в отношения и не хотела, чтобы я привязалась к новому человеку, если что-то вдруг пойдет не так. А поскольку отец упрашивал ее позволить ему чаще видеться со мной, я оказалась у него, в маленьком городке с виноградниками, называвшемся Лоди. Мой прапрадед выстроил наше небольшое бунгало на Эврика-авеню собственными руками, а умер, упав с крыши. «Эврика», – кричали золотоискатели, когда находили золото. «Эврика!» означает «я нашел!».

Я познакомилась с сестрой в первый же день в детском саду и полюбила ее с первого взгляда. Ее волосы оказались такими густыми и непослушными, что она не могла завязать их резинкой. У нее были большущие очки с толстыми стеклами, под стать ее волосам, и торчащие зубы, почти как мои. По характеру моя новая сестра была ведомой, послушной, но когда мальчик с вечными пятнами от «Кул-Эйда»[13] над верхней губой раскритиковал мою раскраску, в которой я заходила за линии, она закатила глаза и сказала: «Да она просто творческий человек». Она вздохнула, раздраженная его тупостью, а я решила, что буду любить ее всегда.

Мы познакомили ее одинокую мать с моим одиноким отцом во время поездки на роллердром. Там, под блеск диско-шара, серенады, состоящие из трескотни розовых толстых колесиков на кожаных коньках и песни Queen of hearts[14] Джуса Ньютона, играющей на повторе, и начался их роман. Их любовный пакт был подписан моей кровью. Я разрисовала кровавыми полосами деревянный вощеный пол, прежде чем сделать первый же круг по площадке. Показывая, как я умею щелкать пальцами и одновременно кататься на роликах, я окончила свой трюк в больнице с пятью швами на подбородке. Если воспринимать как знак свыше, это точно не было хорошим предзнаменованием. В итоге мои отец и мачеха развелись спустя десять лет.

Но поначалу у нас была не жизнь, а идиллия. Мой отец сочинял песни для меня и моей сестры о наших альтер-эго. Они назывались «Ласки-сестрички», и он играл их на старой акустической гитаре, пел нам, когда мы ели сэндвичи с тунцом и кормили хлебными шариками уток на озере. Утки шипели на нас и резко вскрикивали, а мы с сестрой в ответ взвизгивали и забирались на стол для пикника. И хотя мой отец громко хохотал, когда мы убегали в панике от огромных гусей с их непристойно свисающими с клюва красными штуками, я обожала его.

Он брал нас с собой навестить ранчо моей тетки в предгорье, которое кишело ужами и рогатыми жабами, а у самой тетки было целое сборище бездомных собак и маленьких котят. Мы смотрели «Звездный путь» и ели замороженный йогурт в «Медовом мишке» или проводили вечера в «Пицца-Гарден», болтая с Рэем, сморщенным старым барменом. Он кормил нас леденцами с привкусом рутбира[15], а мы пытались играть на музыкальных автоматах с красными пластиковыми кнопками. Вместе, как настоящая семья, мы ходили мыть золото на ближайший ручей, по большей части находили там пирит, или «золото дураков», покачивая маленькие формы для пирогов на воде и наблюдая, как дрожат на солнце яркие блики. Пирит часто встречался, хрупкий, ничего не значащий для большинства людей, поскольку не поддавался обработке, но было здорово видеть, как он блестит в наших кастрюльках. Большую часть золота добыли в горах давным-давно.

Но самыми драгоценными для нас стали обсидиановые наконечники стрел, брошенные там индейцами Мивоки. Однажды я даже нашла такой у нас на заднем дворе. Острые инструменты из камня, говорящие об умелых руках, о глубокой истории наших земель и о людях, живших там задолго до нашего появления. Предки по моей родовой линии всегда обманывали их, принуждали к чему-либо, убивали. Чтобы найти эти реликты, все, что нужно было сделать, – это просто поскрести по поверхности земли, и вот они, едва скрываемые искусственно насаженными виноградными лозами.

В Лоди пахло овсяными хлопьями с завода «Дженерал Миллз» на окраине: запах искреннего, полноценного детства, обогащенного витаминами и минералами. По выходным отец брал меня и мою новую сестру на рыбалку ловить окуня, или исследовать сталактиты и сталагмиты в Кричащих пещерах, или в поход в Большую рощу, где мы бродили в благоговейной тишине под тысячелетними секвойями, возвышавшимися на десятки метров над нашими головами.

Мы совершали прогулки вслепую, ощупывая волокнистую кору и нюхая острые, словно булавочки, сосновые иголки; слушали топот бурундуков, прыгающих среди веток. За исключением тех случаев, когда мой отец злился и проклинал всех посетителей парка за то, что они раскидывали повсюду памперсы, или дурацкие узлы, на которые мы завязали веревку, удерживавшую нашу лодку, или ругался на нас за то, что мы не могли вытащить байдарку из кузова грузовика. Когда мы появлялись на берегу реки, в шлепанцах и купальниках, отец – в спортивных шортах, с носками, натянутыми до самых колен, и сдвинутой на затылок кепкой, мы с сестрой молились про себя, чтобы там не оказалось ни одного ребенка. Иначе нам пришлось бы удерживать его от попыток наорать на «маменькиных сынков» за то, что они едва плыли по реке, вместо того чтобы мчаться по стремнинам, как «настоящий мужик», – это то, что он делал, будучи мальчишкой.

Мой отец стремился стать хорошим папой, быть для нас лучше и сделать больше, чем его отец сделал для него самого. Но его тоже преследовал патриархат, жесткие правила, диктовавшие, что человеку делать и на что он имеет право: на все. Отец знал, что ему, как главе семьи, положено обладать властью, но словно окунь, которого мы пытались поймать и никогда не могли, эта власть всегда выскальзывала из его рук.

Если бы только все вставали точно в строй: его жена, его дети, тявкающие собаки соседа, – было бы намного лучше для всех. Но, как бы он ни старался, ему никогда не удавалось подчинить окружающих своему авторитету и на этом успокоиться. Наша покорность всегда была временной. Он выходил с нами в магазин, где нам хотелось заглянуть в каждый отдел, а ему – чтобы мы маршировали строем по коридору, словно солдаты. Подписчик ежемесячной газеты «Скряга», раз в несколько недель он раскошеливался и вел нас в «Сиззлер», семейный ресторан «ешь-все-что-пожелаешь». Великодушный поступок для того, кто берег каждую копейку, но нам приходилось съедать по меньшей мере по три порции, чтобы это отбивало его затраты. Я была машиной по утилизации отходов и охотно съела бы пять порций, если бы он захотел, но моя сестра с трудом справлялась даже с одной. Нам всем приходилось сидеть там и ждать ее, а она осторожно отодвигала еду в сторону и ненароком роняла на пол куски, пока никто не видел. А затем получала шлепки за то, что развела грязь.

Мой отец желал возвращения в 1950-е, когда белые подростки его городка собирали виноград, а женщины не ныли непрерывно о том, что мужчины делают не так. «Я хочу, чтобы на моем надгробии было написано: “Никогда никому не целовал задницу”», – заявлял отец. Но он забыл, что никому не нравится целовать других в задницу. Никто в действительности никогда и не принимал чье-либо превосходство. Патриархальный мир изобрел оружие из-за того, что постоянно появлялся кто-нибудь, желающий бросить вызов его авторитету, а не потому, что все по природе были покорными. Люди, животные, природа – всегда боролись за свою свободу.

Попробовав на вкус горький плод преисподней, я вернулась с севера и узнала, что мама обручена с Бэлой, мрачным венгром первого поколения, с которым она познакомилась в кружке писателей. С черными как смоль волосами и густыми усами, высокий, с кожей оливкового цвета, он едва разговаривал, но обожал писать пьесы. Он жил словно дерево или камень, по большей части молча. Он был драматургом только по ночам и иногда на выходных. Все остальное время он определял количество угарного газа и других токсичных веществ для окружного отдела по контролю загрязнений воздуха.

Мой в-скором-времени-отчим ненавидел быть инженером, он всегда говорил, что стать им вынудили родители. Он редко разговаривал, но, когда такое случалось, это было все, что он произносил. Его родители-иммигранты заставили его сделать практичный выбор, и ежедневно он вяло, с горечью ими возмущался. И, чтобы им отомстить, он оставил их в сельской Пенсильвании с ее светлячками, деревянным домом, от которого пахло пирогами с картошкой, со своей сестрой, их дочерью – жалкой заменой сына. Одно из моих немногих воспоминаний о сестре Бэлы: она отказалась сесть на заднее сиденье машины вместе с ним, потому что тогда их ноги будут соприкасаться. Это же практически инцест!

Бэла переехал в Калифорнию, куда люди обычно едут в поисках себя. Миссия выполнена: он был Бэла и жил на Бэла-авеню. И оказалось, что он – тот, кто пишет пьесы по выходным, а затем страдает от сизифова труда всю неделю, чтобы угодить своим родителям, живущим за три тысячи километров.

К тому моменту, когда я вернулась от отца, мама уже перевезла все наши вещи из маленького приземистого жилища в дом Бэлы на Бэла-авеню. У Бэлы был деревянный дом, винного цвета, перед ним цвела японская мушмула, позади росло дерево авокадо, терраса выходила на поле перед моей новой начальной школой. Новая школа приводила меня в восторг, поскольку ее талисманом была пантера, а я обожала больших кошек за их красоту и свирепость. А моей маме нравился Бэла – спокойный, постоянный, который не бил ее и не насиловал меня. На самом деле он был добр ко мне. У него была хорошая работа, и он занимался творчеством: писал пьесы для местной радиостанции и разрешал мне в них участвовать. Он даже сочинял роли под меня, чтобы помочь мне научиться читать.

В подвале у Бэлы была столярная мастерская, где он занимался мелким ремонтом. Он сверлил, шлифовал и возился с проводами, в то время как я пряталась в коробке в темном углу и играла с держателем для бумажных полотенец, заставляя его цокать. «Эй! Там что, лошадь? Где она?» – он оборачивался и смотрел, а я хихикала в своей коробке, а потом начинала снова, и это длилось часами. Когда я вернулась от отца, Бэла взял нас с мамой на Октоберфест, где купил нам шляпы с обвисшими полями. У моей был прозрачный изумрудно-зеленый козырек, и мне нравилось смотреть сквозь него и представлять, что все остальные – пришельцы. Они ели колбаски и кислую капусту и делились со мной острой желтой горчицей, а я грызла свой корн-дог и смотрела влюбленными глазами на грудастых официанток в белых широких юбках и вышитых корсетах. По пути домой мы зашли в зоомагазин, и я получила целую чашку неоновых тетр для своего аквариума, новых посланников, которые присоединятся к моей Ирис. Они сверкали голубыми полосками, а я любовалась ими. Едва дыша и сидя неподвижно, я пристроила чашку между коленями и старалась не шевелиться всю дорогу домой. Но затем, только мы подготовили воду, чтобы выпустить моих новых друзей в аквариум, я слишком взволновалась и уронила чашку на ковер. Меня трясло от слез, когда я ползала по полу, стараясь вовремя спасти их, но они все умерли.

Той ночью я лежала в новой кровати, слушая шепот призраков моих рыбок. Радио включилось само собой. Я вылезла из постели, чтобы перебраться к маме в кровать, но, когда я зашла к ним, она выпроводила меня обратно в свою комнату. «Бэла не хочет, чтобы ты была с нами в кровати, милая. Он думает, что это неправильно. Я полежу здесь с тобой немного, хорошо?» – она обнимала меня и рассказывала истории, как всегда. Но, когда я заснула, она вернулась к себе в постель. Утром, открыв дверь, она обнаружила, что я сплю прямо на пороге, на полу, свернувшись калачиком, завернувшись в свое тигровое одеяло в качестве защиты. В течение нескольких лет она часто находила меня там. Мне и мизинцем нельзя было прикоснуться к их кровати. Бэле не нравилось даже то, что я заходила к ним в комнату. Когда спустя несколько лет родился мой брат, он спал с ними в постели постоянно, а я – на полу за их дверью, в изгнании.

Когда они только познакомились, мама работала гидом в Херст-Касл[19]. Я любила приходить с ней туда и плавать в бассейне, очерченном золотыми линиями, окруженном светлыми мраморными изваяниями – богами и героями Древнего Рима. Моя мать и Бэла поженились в Замке, перед статуей свирепой богини Сехмет с головой львицы, целительницы и воительницы, украденной из сокровищницы Египта. Сехмет председательствовала на церемонии: сама жестокость между двух финиковых пальм, одна ладонь раскрыта, другая сжата в кулак; ветер швырял золотые шарики грейпфрутов позади нее. Ее раскрытая ладонь символизировала времена мира и изобилия, а кулак приносил потопы, голод и разрушения. Согласно мифу, когда Сехмет сжала кулак, Нил наполнился кровью, словно прожилка железной руды, которая бежала сквозь молочно-белый мрамор статуи и сквозь сердце каждой ведьмы.

Когда мне было девять, мы переехали из Сан-Луис-Обиспо в Санта-Барбару, где Бэла мог зарабатывать больше, дом был бы более дорогим, хотя и ненамного лучше, а мои одноклассники стали бы еще более надменными снобами. Мои родители сказали, что в новом доме у меня будет бассейн. Когда мы смотрели дома, мне понравился один на внутренней стороне Холлистер-Авеню, где девчачья спальня была покрашена в сиреневый цвет, а над кроватью на стене был нарисован радужный единорог. Мне не заботил бассейн в доме, но сказать это значило показаться неблагодарной. Мне повезло, что у меня есть крыша над головой, более-менее собственная спальня (с единорогом или без него), и это все – куда больше, чем то, к чему имеют доступ люди, родившиеся даже сейчас. И все же тяжело, когда люди сдаются, отказываются от творческой жизни в пользу роскоши и бассейна, о котором ты не просила, но о котором они потом могут напоминать тебе с возмущением всю оставшуюся жизнь.

По правде говоря, окружной отдел по контролю загрязнений воздуха был лишь временным пристанищем для Бэлы. Пока он работал, моя мама сидела дома и писала Великий Американский Роман, а как только его продали бы, Бэла бросил бы свою работу, и мы уехали бы в Кембрию, на сосновое побережье Центральной Калифорнии, и жили бы богемной жизнью, полной эстетики, среди клубящегося тумана и спаривающихся бабочек-монархов. У нас появились бы хорошо выдрессированные собаки, и мы слушали бы койотов, и шум волн, и стук клавишей печатной машинки, листая истрепанную копию «Атне Ридер»[20] на нашем кофейном столике, покрытом патиной.

Но мы так и не попали в период Кембрии, в фантастическую эру свободы и изобилия, потому что оказались в ловушке наследия нашей семьи. Бэла всегда хотел стать драматургом, но отказался от мечты из-за бессвязного практицизма своих родителей-иммигрантов. Мой биологический отец тоже писал коротенькие рассказы, когда я была маленькой, и даже написал роман, но с годами приходил в уныние, так как он не смог добиться, чтобы роман опубликовали или хотя бы прочли. Формальные отписки, полученные от издательств в ответ вместе с возвратом манускрипта, глубоко обидели его. «Можно смело сказать, что они даже не читали», – разочарованно плевался он.

Мама также, на протяжении всей моей юности, уединялась в нашей маленькой задней комнатке, пощипывая брови и вздыхая, если я входила и мешала ей. У нее были тысячи страниц с заметками, битком набитые набросками блокноты – наметки для эпической исторической трилогии о падении культуры древних богов, которая так и не материализовалась. Я всегда чувствовала этот ужасный страх, что тоже никогда не буду способна закончить свои начинания, свои проекты, что мои творческие мечты также превратятся в серию выкидышей. Не так давно мама сказала мне, что, когда я была подростком, у нее был подписан контракт с «Биакон Пресс» на создание книги о наших традициях ведьмовства под названием «Вынужденные язычники». Я помню, что она говорила об этой книге, но я не знала, что у нее был реальный контракт. Оказывается, она так и не закончила трилогию. То она не была готова к этому, то ей требовалось больше времени. В итоге она забросила все к чертям.

Одно из предназначений магии – помочь нам освободиться от рабства кармы наших семей. У нас в семье было проклятие писательства, проклятие, которое мне в конце концов предназначалось разрушить. Желание писать и рассказывать растянуто по всей моей родословной, призрачный мицелий, расплодившийся в истории, обвившийся вокруг глоток моих предков, препятствующий нам окончить работы, высказаться, полностью реализовать стремления. Всегда что-то вставало на пути: дети, свадьбы, обиды, полиомиелит, недостаток уверенности. Наши дома были полны книг, но каким-то образом книги никогда не появлялись из-под наших пальцев.

Это было золотое лето. Когда я находилась не в школе и не на работе, я проводила дни в «Эспрессо Рома Кафе» на Стейт-стрит, с остальной молодежью. Мы сидели в кругу, рисуя в блокнотах, курили гвоздичные сигареты и писали короткие рассказы в стиле Джона Фанте[27] и Джека Керуака. В каменных стенах кафе, под графическими рисунками обнаженных тел, созданными местным художником, я встретила баристу, Даршака, и влюбилась в него. Он присаживался ко мне за стол, угощая бесплатной чашкой мокко или латте и иногда одним из недопеченных шоколадных круассанов. Даршак обожал слушать на полную громкость стереосистемы кафе Джона Колтрейна[28] и «Майнор Трит»[29]. Мы слушали их и, перекрикивая шум, обмениваясь впечатлениями о рассказах с уроков английского, которые вместе посещали в городском колледже. Спустя несколько месяцев свиданий мы с Даршаком съехались и стали жить в маленьком бунгало в виде плавучего домика, в комплексе апартаментов 1930-х годов под названием «Магнолия».

Магнолия, давшая имя комплексу, возвышалась на три яруса над маленьким сборищем домиков с садами, спроектированных фирмой «Крафтсман», и ее восковые белые бутоны опьяняли нас ароматом красоты и молодости. Еноты шныряли по траве сада, как морские чудовища по древней карте, а наше маленькое бунгало плыло сквозь зелено-голубые волны бамбука и утреннего сияния. Мы с Даршаком проводили дни, печатая рассказы на его трофее – старой печатной машинке «Роял». Он носил белую майку в рубчик, штаны цвета хаки и «конверсы», а я – «мартинсы» и купленные в благотворительном магазине на Стейт-стрит винтажные шорты и вельветовую рубашку сливового цвета, отороченную розовым сатином, Сидя на покрывале в саду, мы читали друг другу свои рассказы и ели зерновые багеты из «Дейли Брэд» с толстым слоем острого козьего сыра и дешевой черной икры, которая считалась нами вершиной морального разложения.

Родом из Тринидада, Даршак готовил карри из козлятины, когда я возвращалась домой из колледжа. Его длинные смуглые пальцы искусно нарезали морковь и лук прямо в чан с шипящим топленым маслом, пока мы слушали пластинку A Love Supreme Джона Колтрейна, а я читала ему наши любимые отрывки из Сэллинджера «Дорогой Эсме – с любовью и всякой мерзостью». Он тянулся ко мне, чтобы взять за руку, когда мы ездили на пляж на велосипедах по Олив-стрит, а шины давили спелые упавшие фрукты. Уходя на работу, он оставлял мне записки на коробках с едой в холодильнике, с напоминаниями, чтобы я грела обед, потому что знал о моей унаследованной от отца привычке есть холодную фасоль прямо из банки.

Поздно ночью мы занимались учебой и писали друг другу любовные записочки в «Хот-Спот», круглосуточном кафе. Оно располагалось так близко к океану, что можно было услышать шум волн, пробивавшийся даже сквозь грохот музыки, которой бариста развлекали себя в четыре часа утра. Морисси напевал: Please, please, please, let me, let me, let me get what I want. Lord knows it would be the first time[30]. Иногда мы совершали вылазки в горы в предрассветный час, в сгоревший грот замка Кнаппа[31] и наблюдали там, как молочно-голубое утро поглощало звезды. Мы надеялись, что дружелюбные пришельцы заберут нас в край молочных рек и медовых берегов, и не понимали, что уже находимся там.

Некоторое время у нас все шло довольно гладко: Даршак практиковался в искусстве эспрессо в «Рома Кафе», а я меняла множество работ, от книжных магазинов до кафе, изучая философию и историю искусств в колледже и получая бесплатные журналы, когда наш панк-рок друг Джейми работал в ночную смену в «Кинко»[32]. «Бог мертв, – гласили мои журналы, цитируя Ницше. – Как мы собираемся существовать?» В тот момент, казалось, мы существовали вполне нормально и без бога. Когда я покинула родительский дом, я также отдалилась от ведьмовства и поклонения Богине, которые сопровождали мое взросление. Я хотела дистанцироваться от своей матери, которая в тот момент казалась жалкой. Я видела ее Богиню и ее печальное желание, которое никогда бы не исполнилось. Я же искала путь к смыслу жизни. Я хотела найти точку, в которой сходились воображение, приключения, разум и безопасность. Место, где я могла бы пить эти смешавшиеся воедино воды и стать проявлением себя, а не благосклонности богов, богинь или кого-то еще.

Вместо того чтобы создавать себя, после лунных групп моей мамы с другими матерями и женщинами в разводе, мне казалось предпочтительнее восстанавливаться с помощью Жан-Поля Сартра, Фридриха Ницше и Альбера Камю. Им удавалось жить, постоянно задавая экзистенциальные вопросы, и при этом быть прославленными нашей культурой. Женщины из группы Луны моей мамы были феминистками второго поколения, боровшимися за право на равную оплату труда, контроль над рождением и свободу от сексуального насилия. Но они по-прежнему оставались заточенными во власти ложной политики и жизни среднего класса, которая казалась мне обескровленной и депрессивной. Когда я оглядываюсь назад, мне тяжело поверить, что тогда мне хотелось быть на стороне мужчин – на стороне команды, обладавшей мощью и наилучшими идеями. Команды, создавшей «Госпожу Бовари» и Сикстинскую капеллу. В книге «101 проблема философии» была лишь одна глава, посвященная всем женщинам-философам в истории, она называлась «Философия заботы»[33]. Женщины, когда они могли отвлечься от своей одержимости любовниками и снабжения отпрысков молочными реками, создали философию заботы о сущем. О воспитании! Фу! Отвратительно. Однозначно далеко не так важно, как метод Сократа, логика Декарта или теория познания Иммануила Канта.

Я стала заявлять, что способность мыслить – исключительная черта людей, и говорить своей матери, что нет ни единого основания полагать, что когда-либо существовал матриархат. Мне хотелось оказаться за одним столом с Сартром. Но все философы, которых я изучала в школе, были белыми мужчинами, и стоило мне представить себя сидящей за столом вместе с ними, как я понимала, что меня они воспринимали бы не как равную и не как ученицу, но как забавное новшество: любовницу, служанку или жену, которую в конечном счете отправят в дамскую гостиную. Тогда я еще не знала о единомышленницах: Симоне де Бовуар, Симоне Вейль[34], Элен Сиксу[35], Одри Лорд[36].

Одновременно с моим пребыванием в континентальной философии я получала некое виноватое удовольствие, зависая в «Парадиз Фаунд», книжной нью-эйдж лавке на Анапаму-стрит, напротив библиотеки. Позвякивающие колокольчики, поющие чаши и хрустальные призмы отражали солнечный свет. Волшебные скульптуры. Что заманчиво в движении нью-эйдж, – то делает его также и уязвимым для критики. Философия нью-эйдж говорит, что перемены бывают мгновенными и простыми и что мы можем получить желаемое, просто охватывая его силой духа или произнося правильную мантру. Более широкий социальный контекст наших желаний редко принимается во внимание. Все в «Парадиз Фаунд» было индивидуальным, и ничего – политическим. Там были кристаллы и метафорические карты с животными; а сообщения, доставляемые богами и богинями с помощью домохозяек Среднего Запада, ангелов и ангельских существ, содержали важную информацию: у наших жизней есть предназначение, цель, мы находимся под защитой, все идет согласно плану, и ангельские существа присматривают за нами и придут нас спасти и предотвратить саморазрушение.

В то время как я наслаждалась идеей о том, что где-то существует сборище ангелов, охраняющих меня, мне также хотелось жить жизнью дерзких интеллектуальных приключений, отдавая должное абсурдному и одинокому состоянию человека при полной свободе. «Я бунтую, следовательно, я существую», – провозгласил Альбер Камю. «Да!» – ответила я. Не зная, как согласовать свое желание бунта с желанием быть защищенной и окруженной заботой, главным утешением для себя я нашла занятия танцами. Иными словами, я отыскала свое пристанище в своем собственном теле. Меня также успокаивали слова Ницше: «Мы должны считать потерянным каждый день, в который мы не танцевали». В танце вопросы бытия проходили через плоть, сквозь вес и дыхание, музыку и движения. Моя учительница танцев, Кей Фултон, чернокожая женщина в возрасте около сорока лет, с жизнерадостной улыбкой и пристрастием к ковбойским шляпам, всегда говорила нам мудрые слова о том, что нужно быть уверенными в себе, занимать свое место. «Почувствуйте ногами землю. Позвольте своему телу сказать «Я есть», – поучала она нас, и этим опровергала последователей Декарта, которые предпочитали бестелесный разум.

Инанна, Королева небес, шумерская богиня с волосами цвета воронова крыла, богиня магии и могущества, путешествует по преисподней, чтобы спасти своего возлюбленного Думузи. Это один из старейших мифов об обряде инициации в существующей истории. Инанна Мудрая появляется у врат ада, готовая к приключениям. Она идет туда по своей воле. Она спускается под землю, в историю, где хранятся все летописи, и рассказы оставляют в поверхности земли шрамы, как вода в камне. Ведя пальцами по стене, она чувствует запах разлагающихся листьев, шорох летучих мышей за камнями. Она слышит свою сестру, демона Эрешкигаль, беснующуюся глубоко под землей, в жаровне вулкана. Бывшая богиня всего мирского, под влиянием патриархального мира Эрешкигаль превратилась в тень Инанны, пониженная в должности. Уродливая, гниющая в своем дворце из зловонных могил, сидящая одиноко на троне между сталактитами, роняющими минеральное молоко в лужи кровавой глины.

Чтобы противостоять своей сестре-демонессе и спасти любимого, Инанна прошла через семь врат ада. Каждые врата требовали жертвоприношения. Первым был ее инкрустированный лазурью меч. Потом бронзовый щит. Хранители ворот забрали у нее золотые браслеты и окрашенные хной одежды. Они требовали ее серебряный пояс, медную корону, даже черный уголь, которым были подведены ее глаза. «Не спрашивай о путях преисподней», – приказывали ей хранители. Каждая вещь, забранная стражами, символизировала собой кусочек власти, которой обладала богиня, ее положения в жизни, ее могущества. Когда все было потеряно, Инанна попала в яму в центре ада, раздетая и беззащитная. Ее сестра превратила ее в кусок плоти, протухший и висящий на крюке в стене.

Тысячи лет историю Инанны рассказывают и пересказывают. Имя ее претерпело изменения сквозь века. В Ассирии Инанна стала смелой Иштар, несущей свет воительницей, требующей пройти сквозь врата смерти под угрозой «разбить их и выпустить мертвых на поверхность земли, если ее требования откажутся выполнять»[39]. В библейские времена Инанна стала Саломеей, исполняющей танец с семью покрывалами, чтобы получить голову Иоанна-Крестителя на блюде. В Греции, после триумфа патриархата, – Персефоной, богиней преисподней, невинной похищенной девушкой, которую насильно забрали под землю и превратили против ее воли в королеву. История спуска Богини в преисподнюю всегда отражает ценности времени и культуры, в которых про нее рассказывают. Всегда в этих рассказах происходит битва с властью, сексом, смертью и священным таинством регенерации.

Снова и снова наши богини отправляются в подземный мир. Опять и опять мы погружаемся в наши собственные жизни. Почему мы постоянно пересказываем эту историю? Преисподняя – это место, где мы противостоим травмированной, изгнанной части самих себя. Той составляющей, о которой мы забыли, которую спрятали или не хотим видеть. Мы противостоим монстрам наших культур, частям, требующим внимания и заботы. Мы спускаемся в преисподнюю восстановить целостность нашего рода, вытащить его из лап тех, кто отобрал его у нас. Иногда забирающие – это наши родственники, наша кровь, наша Эрешкигаль, мы сами.

В мифах Богиня страдает, но, поскольку она бессмертна, ей предстоит много приключений в будущем. Когда эти посвящения в преисподней происходят с нами, нет никакой гарантии, что они закончатся удачно, и правильный выбор пути редко когда четок и понятен. Богиня, которая дремлет в нас, знает дорогу, но наша человеческая часть может потеряться. Словно птицы во тьме пещеры, мы преследуем солнечные зайчики, думая, что это дневной свет – когда это лишь блики, отражающиеся от поверхности воды, а подземные реки ведут нас глубже в лабиринт, к раскрытым пастям монстров, живущих там.

В оккультизме есть сущность, известная под названием эгрегор, нечто похожее на ангела. Слово «эгрегор» имеет греческое происхождение и означает «наблюдатель». Спиритуалисты и теософы конца XIX – начала XX столетия назвали этих духов мысленными формами: энергетическими существами, созданными мощными мыслительными процессами людей и их эмоциями. Если обобщить, эгрегор – это дух группы. Эгрегоры могут возникать спонтанно из беснующейся толпы на футбольном матче, в политических гонках, на сборище в церкви или на концерте, а потом так же быстро рассеиваться. Но, если в них было влито достаточно энергии, они в итоге становятся бессмертными. Иисус – эгрегор, как и Мохаммед или Афродита, которые по-прежнему разговаривают с нами через наши сны или песни. Когда мы молимся эгрегорам, рисуем их изображения, пишем гимны в их честь, они обретают собственную жизнь.

Города имеют эгрегоры, они есть у домов; даже компания друзей может их создать. Ни отрицательный, ни положительный, эгрегор – это просто то, что есть, как вулкан или горностай. Ты можешь не хотеть делиться своей спальней с горностаем, но они предотвращают переполнение лесов крысами. У эгрегоров тоже есть свое предназначение – вместилище воздействий. Однажды созданные, эгрегоры имеют собственную повестку дня, и их не волнует, согласна ты с этим или нет. Чего они хотят? Того же, чего хочет Бог, того же, чего хочет дьявол. Того же, чего хотим все мы. Жить, жить, жить. Быть замеченными. Наблюдатели хотят, чтобы мы тоже их видели. Они хотят близости.

Одно из наиболее важных посвящений для любой ведьмы – научиться понимать, что близость – это синоним воздействия. Ей необходимо уметь выбирать, какое из воздействий она примет.

Феи начали свое существование как богини природы, стражи лесов, гор и девственных источников Старого Света. В языческие времена феи были местными воплощениями Богини-Матери, создательницы и разрушительницы. Как природа породила нас, воспитала и наделила всем необходимым, так же легко она могла и все забрать. Богиня была как и во фруктах с дерева, так и в почве могил, где покоятся как человеческие тела, так и семена новых деревьев. Когда христианство вторглось в Европу, его политикой стала демонизация волшебных духов. Под его влиянием древние богини лесов и весны были ослаблены и сделаны ничтожными, а иногда и злыми. Но они никогда не были уничтожены полностью. Феи обитали на спрятанных ото всех полянах и в воображении сельских жителей. Средневековая эпическая поэма The Faerie Queene[57] рассказывает историю о прекрасной женщине, которая снабжала героя целительными снадобьями и даровала ему волшебный меч, наделяя монархической властью. Но она несла и опасность. По некоторым версиям, она соблазнила короля и родила монстров, замаскированных под доблестных рыцарей или одаренных поэтов. Ее дети казались людьми, но в действительности являлись полукровками; с козлиными ногами, или торчащим, как клык кабана, зубом, или растущими на щеках клочьями шерсти.

В Италии fata означает «судьба», феи были потомками самих Судеб, как в случае с Фата Морганой. Во Франции фея называлась a fey – «фейри». Низложенные богини Европы являлись во многих обликах: Титания, Мелиор, Палатина, Мата Мари. Последняя – богиня басков, Леди морей, являвшаяся из пены морской на острых кораллах и бурых водорослях, освещенная луной. Титания, лесная нимфа, могла превратиться в зайца. Чтобы защитить своих лесных созданий, она дразнила охотников, которые видели, как ее носик дергается в листве, а затем устремлялась в темные чащи, которые, как сказал бы Карл Юнг, представляют собой коллективное бессознательное.

В средневековых сказках самыми известными феями были Мелюзина и Моргана ле Фэй. Как и ее потомок, Русалочка, Мелюзина была русалкой, которая хотела «находиться там, где люди», и тоже влюбилась. Она вышла замуж за принца. Но он нарушил их договор (феи – поклонницы договоров), когда подсматривал за ней в ванной. Он увидел, как ее сияющие ноги покрылись чешуей и превратились в хвост, извивавшийся, словно у змеи. Его предательство привело и его, и все его земли к краху.

Кузина Мелюзины, Моргана ле Фэй, наиболее значимой фигурой выступала в легендах об Артуре. Ассоциируемая с обеими: Морриган с вороньей головой, богиней-воительницей кельтской Ирландии, и Леди Озера, с волосами до самой талии, мечом в руках, обитавшей в болоте. Она пробиралась сквозь заросли болотного тростника на лодке, задрапированной сотканными вручную коврами, при мерцании фонариков и капающих воском свечей, плывя к Острову Яблонь, также известному как Авалон.

Обе, и Моргана ле Фэй, и Мелюзина, явились с Авалона. Чтобы попасть туда, нужно войти в пещеру. Королевство фей было подземным царством десяти тысяч женщин, местом вечного лета, где всегда цвели цветы. Названная также Землей Сияющих, географически это сеть секретных озер, мерцающих сфер, хрустальных замков и гор из драгоценностей. В Земле Сияющих драгоценности всегда добываются гномами, которые любят свою работу. В мире фей неприятного труда не существует. Феи дразнят своих любовников обещаниями положить конец их тяжелой работе. Они способны превратить в золото даже солому. Они могут создать сложные кожаные туфельки, просто дотронувшись до своей шляпки. Позволь себе быть соблазненным, – напевают они проникновенно. Засни в их волшебном круге, и ты проснешься на одной из бесконечных вечеринок, где будешь исступленно танцевать. Пока однажды не поймешь, что не знаешь, как вернуться домой. Но тогда уже зачем тебе возвращаться? Может быть, поэтому Летние земли – синоним слова «могила». Авалон, земля бесконечной красоты и свободы, становится намного менее красивым и свободным, как только ты осознаешь, что никогда его не покинешь.

Духи ли природы или соблазняющие демоны, феи оказали сильное влияние на воображение Запада. Традиция ведьм Западного побережья, Провозглашение, которая наиболее ощутимо из всех повлияла на мою мать, уходит корнями к Фейри, иногда называемой Фери, практике слепого поэта и шамана Виктора Андерсона. Основанная в Сан-Франциско, ведьмовская традиция Фейри – религия природы. Ее обряды требуют от посвященного призвать духов стихий, гномов земли, водяных ундин, сильфов, летающих на ветре, словно пушинка одуванчика, саламандр, извивающихся в костре.

Феи не только вдохновляют нас; они по-прежнему существуют. Давным-давно они смешались со смертными, их гены до сих пор путешествуют по нашим родословным. Некоторые из нас унаследовали лишь малую часть: щель между зубами, остроконечные уши, искривленный палец. Но иногда рецессивные гены феи проявляются в чистом виде, и самая настоящая фея появляется между ног смертной женщины.

У меня есть клиентка, которую я очень люблю. У нее розовая спальня, целый домашний зоопарк, и она занимается откровенным, яростным искусством, танцуя обнаженной и открыто ненавидя чертового Марлона Брандо. Она часто пишет мне, спрашивая, что значат те или иные вещи и события. Что означает, например, когда она постоянно видит одинаковые числа, например 11–11–11? А если парень, в которого она влюблена, приходит в футболке с единорогом, а она только что говорила о единорогах? Означает ли раскат грома, который прозвучал в момент их расставания, что она сделала правильный выбор? Или это было неправильно? «Сейчас очень важный момент в твоей жизни, – обычно отвечаю я ей. – Ты получила магическую поддержку. Будь осторожна. И не спеши».

Смысл знаков обусловлен контекстом и содержанием. Разумеется, мы хотим, чтобы знаки, данные нам, означали, что мы получим все, чего желаем, что мы все делаем верно. Но, несмотря на то что наши духи-союзники действительно посылают нам сообщения, обычно они говорят что-нибудь вроде: «Осмотрись, удели внимание, учитывай нюансы».

Если парень, в которого ты влюблена, приходит на вечеринку в футболке с единорогом, ты правильно сделаешь, если напомнишь себе, что единороги неуловимы, уклончивы, зачастую темпераментны и трудны. Кто-то говорит, что только девственница может приручить единорога, а кто-то заявляет, что это вообще вымышленные создания. Его футболка с единорогом – признак того, что что-то в твоей жизни касательно этой личности является существенным, знаковым. Но я бы не стала сразу же придумывать имена вашим будущим детям.

Все вокруг нас непрерывно общается, поет о своей истории, своем создании, желаниях и опыте. Вселенная состоит из информации. Знаки появляются тогда, когда из общего гула Вселенной мы выделяем один определенный голос, серенаду Духа, и начинаем обращать на него внимание. И тогда эти знаки что-то значат. Но если мы их игнорируем, их смысл пропадает: деревья падают в лесу, никем не замеченные. Если бы я пренебрегла своим сном про Амстердам и решила остаться в Сан-Франциско или переехать в Нью-Йорк, мой сон ничего бы не значил более. Я бы просто забыла обо всем этом. Если мы отказываемся признавать знаки, тогда они пропадают.

Чаще всего мы ищем их, когда испытываем чувство неопределенности, когда нам не хватает уверенности в том, что мы принимаем верное решение, или когда нам чего-то хочется, но мы не уверены, что можем этого достичь. Если у нас есть все, чего мы желаем, мы прекращаем обращать внимание на эти сообщения. При чтении карт Таро люди часто продолжают тянуть карты до тех пор, пока не получат сообщение, которое они хотят услышать. Но в истолковании посланий в том виде, в котором они приходят к нам, а не так, как мы хотели бы их слышать, и заключается смысл предсказаний. Когда мы интерпретируем полученные знаки, мы становимся оракулами, – а когда мы уверены в том, что это знаки, и поступаем соответственно им, мы становимся ведьмами.

Принцесса Диана умерла за несколько дней до того, как я приехала. Англия была в трауре. Принц Гарри и принц Уильям торжественно шли позади похоронной машины своей матери, пробираясь сквозь улицы, по колено усыпанные цветами. Цветы вздымались горами вдоль дороги. Слой цветов по пояс был перед воротами дворца. В тот момент я сама выглядела как Диана, с короткострижеными и выкрашенными в блонд волосами. Люди подходили ко мне прямо на улицах, рыдая, предлагая потрепанные букеты. Я ассоциировалась у них с их горем. С принцессой Дианой. Мне очень нравилось, как она сказала: «Мне нравится быть свободным духом. Некоторые не любят это, но такова я». В детстве у меня был бумажный набор, состоявший из куклы-принцессы и всех ее одеяний: меховой шубки, строгих блуз с накрахмаленными воротничками, короны, подвенечного платья. Смерть принцессы Дианы была сигналом, по крайней мере для некоторых из нас, что миф о принцессе – спасенной принцем и затем живущей даже счастливее, чем прежде, – закончился. Никто не собирался прийти и спасти нас. Патриархальный мир пытался внушить нам миф о принцессе, и теперь мы смогли увидеть, где он заканчивался: в огне.

Однажды у меня был демон-любовник. Они часто возникают перед тем, когда ведьма готова войти в свою полную силу. Народная шотландская баллада рассказывает наиболее скверную версию истории о любовнике-демоне: женщина бросила своего мужа и ребенка ради своего любимого и уплыла с ним за моря на корабле. Она думала, что она и ее возлюбленный-моряк теперь будут навсегда вместе, станут жить на острове, полном лилий и золота. Но ее любовник оказался Сатаной, и он забрал ее в черные, темные горы ада, где она должна страдать вечно. В литературе, когда появляется демон-любовник, мир героини всегда переворачивается вверх дном. Все, что она считала явью, оказывается ложью. Обнаружив себя обманутой, она приходит к выводу, что не может больше полагаться даже на собственный опыт, суждения и восприятие мира.

Демоны-любовники не новы. Некоторые оккультные традиции называют их incubi, демоны мужского пола, которые давят, словно тяжелый камень, на грудь спящей женщины, завлекая ее совершать акты прелюбодеяния. Инкубы существуют во многих историях о привидениях по всему миру. Голодные, блуждающие в ночи духи лесов Амазонки; оборотни, принимающие любой облик, с крыльями летучей мыши, живущие на Островах пряностей (Молуккские острова) Занзибара; в любом случае, они приходят, чтобы соблазнить жертву и разрушить ее мир. В шумерском «Эпосе о Гильгамеше» герой, давший свое имя произведению, был порождением смертной женщины и ее демона-любовника Лилу, духа ночи, который блуждал в пустошах в виде отвратительной черной птицы. В 1948 году Ширли Джексон написала короткий рассказ о демоне-любовнике, так же как и Элизабет Боуэн в 1945-м, – мрачные произведения, охваченные тревогой и отчаянием, застывшие в спертом воздухе безумных городов с разбитыми дымоходами, разбомбленными постройками и холодными лучами фонарей. В таких рассказах демон всегда приходит к женщинам, чтобы наказать их каким-либо образом. К женщинам одиноким, к тем, кто желает уйти из предыдущих отношений, или к тем, которые не ждали своего партнера, сколько им было положено. К женщинам, которые не находятся под покровительственной защитой влиятельного патриархата. В литературе истории о демонах-любовниках часто тематически вращаются вокруг состояния беспокойства относительно роли женщин в обществе: подразумевается, что их страстное стремление к свободе не должно взять верх над обязательствами своего пола. Антропологи считают, что история о демоне была создана, чтобы скрыть беременности, возникавшие в результате инцеста. Даже Дракула был демоном-любовником, загипнотизировавшим Мину Харкер и забравшим у нее ее партнера. Демон-любовник – это дьявол собственной персоной.

В целом ведьмы не верят в дьявола. В виде чистого зла дьявол – это изобретение христиан, у языческих богов куда больше нюансов и оттенков. Божества, которые сложны и неоднозначны в языческом мире, – необязательно злы, у них просто есть определенные задания, которые противоположны нашим, или иногда, крайне редко, являются антагонистическими самой жизненной силе.

В классической версии колоды Таро Райдер-Уэйт-Смит Дьявол – обманчивый персонаж, тень около ворот. Он – страж, с которым тебе предстоит сразиться, прежде чем ты добьешься крупного достижения. Дьявол – это зло, если ты поддаешься страху, который он генерирует, но он становится Люцифером, несущим свет, мудрым змеем, когда, совладав с ним, ты осознаешь собственную мощь, понимаешь, что у тебя есть выбор и что ты не зависишь ни от чьей милости. В большинстве версий Таро Дьявол изображен как божество Бафомет, гермафродит с крыльями, с грудью женщины, мускулами мужчины и головой козла, и латинские слова solve и coagula написаны на его предплечьях. Solve означает «растворять, разрушать, разрывать на части», а coagula – «объединять, сводить вместе, делать целым».

Предположительно, когда-то ему поклонялись рыцари тамплиеры. На многих колодах Таро карта Дьявола изображает Бафомета, сидящего на вершине пирамиды, с перевернутой пентаграммой, украшающей его лоб. Под ним находится парочка, которая появляется перед этим в священном слиянии на карте Любовников, а теперь скована цепями. Иногда под ним изображены полчища людей – все скованы, связаны каким-нибудь образом, обмануты или вынуждены действовать против собственной воли, собственных интересов в пользу самого дьявола.

Я всегда переживала, что потерплю неудачу в своем Возвращении Сатурна. Словно это был экзамен: сдам его и войду во взрослую жизнь или провалю и останусь еще на год… или десятилетие. Сатурн – это планета, с которой каждый из нас должен бороться, чтобы войти во взрослую жизнь. Каждый получает Возвращение Сатурна, для каждого оно начинается где-то в возрасте от двадцати восьми до тридцати лет, когда Сатурн, планета кармы, жестоких уроков и границ, совершает полный оборот вокруг Солнца и ступает на порог знака, в котором находился на момент твоего рождения. Чтобы пройти полностью сквозь знак рождения, Сатурну необходимо два с половиной года. И во время этого периода, как утверждает теория астрологии, Сатурн – великий надсмотрщик – позволяет тебе выяснить, находишься ты на верном пути в своей жизни или нет. И если ты выбрала неправильный путь, все начинает разваливаться на части. Твои отношения рушатся. Ты принимаешься болеть. Ты прекращаешь учебу, или работу, или что-либо еще, к чему ты была очень привязана, и решаешь переехать и начать сначала. И прочие события, подобные этим. Многие люди характеризуют свое Возвращение Сатурна как болезненное. Сатурн буквально допрашивает: «Ты уверена, что это – именно то, что ты хочешь сделать со своей драгоценной, мимолетной жизнью?» И зачастую ответ «нет».

Сатурн известен также как «солнце ночи». Но если Солнце большое, яркое и утверждающее жизнь, Сатурн – тусклый, бледный, холодный призрак, прокладывающий свой путь сквозь черные сферы космического пространства, мигая своим старческим белесым глазом, напоминая нам о том, как скоро мы исчезнем. Сатурн – старый человек, дедушка. В записях НАСА Сатурн звучит словно статическое напряжение, потрескивающее между высоковольтными проводами. Окольцованная ледяной пылью, шириной в шестьдесят пять тысяч километров, поверхность Сатурна – пустынные бесплодные земли, которые нам необходимо пересечь, чтобы добраться до зрелого возраста.

Средневековые астрологи называли Сатурн «Величайший Малефик», великое зло. В мифологии Сатурн изначально был Кроносом, Титаном, который пожирал своих детей. По другой версии, он был Хроносом, отцом времени. Женское воплощение Сатурна – уже знакомая нам, ведьмам, фигура – Геката, Хранительница перекрестков. Не имеет значения, каким образом огромный газовый гигант появляется перед нами; Сатурн – это планета инициации.

Что именно делает посвящения Сатурна такими болезненными? Это та часть, в которой они все связаны с нашей кармой. Наше Возвращение Сатурна – это пересмотр собственной жизни, и если в цепочке твоих выборов имеется какая-то закономерность, то самое время ее заметить. Но этот пересмотр касается не только твоей кармы, но также кармы твоего рода. Карма – это не просто последствия всех твоих деяний, это последствия действий и убеждений твоих предков. Карма – это сама ДНК.

Мое Возвращение Сатурна достигло своего зенита в Охае, в трейлере двойной ширины с обитыми деревянными панелями стенами и бежевым ковром. Ребенок-бумеранг, после дзен-монастыря и аспирантуры, я вернулась обратно к своей матери, когда Сатурн проходил знак Льва. Если ехать по Трассе 150 от Тихого Океана на восток, через горы Топатопа, мимо семейных ферм с нарисованными от руки изображениями мармелада и клубники на стенах, мимо домиков с клетчатыми занавесками на окнах кухни и козами во дворах, то можно добраться до маленького городка Охай. За предыдущие несколько лет я провела с матерью не так уж много времени. Она и тогда жила в трейлере, в эвкалиптовой роще, на нефтеносных песках Элвуд-Бич возле Санта-Барбары. Этот передвижной домик в трейлер-парке был единственным местом, которое она могла себе позволить, и то только потому, что ее заработок от административной работы в местном университете дополнялся поддержкой Пита, мужчины старше ее на двадцать лет, к которому я испытывала отвращение. Состоятельный представитель официальной организации бойскаутов из Санта-Фе, вышедший на пенсию, с длинными белыми волосами, собранными в хвост, он никогда не имел собственных детей и не мог понять, почему моя мама так усердно старалась наладить хорошие отношения между ним и мной, ее колючей, своенравной дочерью.

Моя мать была не единственной женщиной, которой Пит «помогал». Я думаю, маме он даже не нравился, хотя она очень старалась убедить себя в обратном. Когда я у нее спрашивала, что она в нем нашла, она всегда мне отвечала, что благодарна ему. Когда она только развелась, он предложил ей бесплатно пожить у него в его квартире в Лейшер[111], общине вышедших в отставку на Лонг-Бич, где, когда я была маленькой, жила моя прабабушка, у которой была лягушка-погремушка и мятные конфеты.

Позднее он оплатил неимоверно дорогую аренду за место в Элвуде для трейлера моей мамы.

Она так никогда и не оправилась окончательно после разводов, и ее мучил отрывистый и сухой кашель. Когда она спала, в одной из стен произошло короткое замыкание и начался пожар, от которого ей с трудом удалось спастись. После того как прибыли пожарные, обрызгав весь дом какой-то зеленой химией, она была слишком уставшей и в такой глубокой депрессии, что у нее не нашлось сил для уборки дома. Я приехала спустя несколько месяцев и обнаружила ее сидящей в зеленом химическом бассейне, желающей только одного – сбежать с этого острова кириархии. Всякий раз, как она кашляла, мне казалось, она вонзала мне в руку стрелу – настолько оказалось больно было это слышать. Я хотела, чтобы она заботилась о себе, но она отказывалась. Создавалось впечатление, что ей было все равно.

Ведьмы должны постоянно практиковаться в своем искусстве, даже если мы заняты, даже если подавлены. Когда ведьмы перестают практиковаться, они чахнут. Моя мать выглядела бледной и отекшей. Ее ведьмовская практика к тому времени приобрела скорее концептуальный характер. Она по-прежнему думала о Богине, читая книги типа «Древние зеркала женственности» Мерлин Стоун, но больше не пекла праздничный хлеб с кардамоном и не выполняла каждый месяц церемонии полнолуния со своей лунной группой.

Ее лучшая подруга и женщина из этой группы, Джинни, жила в трейлере напротив, через дорогу, но она тоже была слишком занята, работая постоянно на трех работах и обеспечивая двух требовательных сыновей. И она, и моя мать – обе слишком измучились, чтобы делать что-то еще, и могли лишь сидеть вместе на диване, сочувствуя друг другу.

Во время моего детства они вместе планировали ритуалы – моя мать их проводила, а Джинни организовывала. Они совершали церемониальные обряды в общественных парках и у изголовий умирающих друзей. Они читали друг другу предсказания по картам Таро и потягивали вино из красных стеклянных бокалов, дарили друг другу на день рождения небольшие фигурки богинь: улыбающуюся зеленую Гайю[112], наполненную внутри землей; доисторическую богиню из песчаника, толстую и развалившуюся в полулежащей позе, с рукой на бедре. «Да, да, да!» – радостно взвизгивали они, разворачивая подарки и расставляя их на своих алтарях.

У трейлера в Элвуде было застекленное крыльцо с обратной стороны, которое мы называли «солнечной комнатой». Солнечная комната Ночи. Она была напичкана до отказа ящиками с рождественскими гирляндами и тестами по правописанию, порванными сумками, набитыми тряпками, которые нужно было раздать. Коробками с моими вещами, старыми письмами и блокнотами, которые я попросила маму подержать у себя, пока жила в Лондоне, и коробками с записями для ее собственной книги о падении матриархата, которую она забросила много лет назад. Она многое хранила в этой комнате. Блендер, которому было уже больше тридцати лет – она получила его в качестве подарка на свадьбу, когда вышла замуж за моего отца. Он сломался во время первого же использования. Она таскала его с собой десятилетиями. Она жила с мыслью о том, что однажды каким-то образом его починит. Она находила комфорт и успокоение в размышлениях о том, что если она достаточно долго будет хранить эти сломанные вещи, то в один прекрасный момент, с помощью какой-то магии, она найдет способ починить их.

И хотя эта Солнечная комната Ночи действительно пропускала внутрь немного света, она всегда угнетала меня. В самом центре комнаты, зажатая между всеми этими коробками, стояла ванна. Пит, не знаю почему, настоял на том, чтобы она была у моей мамы. Ванна не использовалась и была наполнена болотной зеленой слизью, которая мгновенно брызнула мне в рот, когда я попыталась ее оттуда выкачать. Мама испытывала ко мне признательность за мое горячее желание бороться с этой скользкой гидрой – она хотела избавиться от ванны еще с того момента, когда они с Питом расстались. Но то оказалась единственная часть того мрачного, сатурновского балласта[113], хранившегося в комнате, к которой она разрешила мне прикоснуться. Моя реновация зашла слишком далеко, когда я выкинула ее травяные сборы, пока она была на работе.

В мои детские годы у мамы была маленькая комнатка, которую она называла своей «аптекой», наполненная стеклянными бутылочками с травами, порошками и настойками, – собранными и сделанными вручную. Она использовала их, чтобы изготавливать лечебные чаи и припарки. Она записывала в свою Книгу Теней, книгу, в которой ведьмы хранят заклинания, все целебные свойства растений: масло гвоздики облегчало зубную боль, дамиана была достаточно сладкой для восстанавливающих ванн и любовных заклинаний, белладонну можно использовать в качестве обезболивающего, но с величайшей предосторожностью: слишком много – и «ночная тень» превратится в яд. Но к тому времени, как мать дошла до своего трейлерного периода, ее аптека превратилась в Солнечную комнату Ночи и перестала быть востребованной. Аптечная ромашка превратилась в пыль, покрыв дно банки, словно застарелая горчица, валерьяна покрылась серой пушистой плесенью. С моей точки зрения, всякий раз, как мама проходила мимо этих мумифицированных медицинских останков, она укоряла себя за то, что она делала недостаточно, и за все, что она потеряла. Я воспринимала умершие лекарства как опасную форму кровопускания: пиявок, сосущих из нее уверенность, еще одно подтверждение тому, что она так и не стала той женщиной, которой хотела быть. Но, когда я выкинула это все, она пришла в ярость.

Словно, выбросив эти травы, я выкинула последний ее шанс на то, чтобы она возродила свое ведьмовство. Я понимала это, но не могла согласиться. Травы были старыми, в пыли, они были бесполезны. Когда тебе приходит карта Смерти в Таро, лучшая вещь, которую ты можешь сделать, – покончить со всем тем, за что ты держишься в этой жизни. Если ты не отпустишь это – оно медленно высосет из тебя всю энергию.

Возрождение будет невозможным. Моя мать сама научила меня этому. Но вместо того, чтобы видеть мое вторжение как помощь, она воспринимала его как насилие. Травы были продолжением ее тела, их корни уходили глубоко в ее землю, ее историю. Выбросить их без ее на то разрешения значило разрушить часть ее, нарушить ее границы. И все же я считала, что защищаю ее. Забавно, как защита и насилие часто могут быть двумя разными словами для обозначения одного и того же действия.

Тоннелеподобное пространство галереи было пустым, но я слышала толпу, собравшуюся за входной дверью. Внутри царила тишина, лишь мерцал аквариум света, исходившего от кинопроектора, расположенного на стене позади меня. По меньшей мере еще десять артистов должны выступить с тот вечер в Human Resources[130]. Все внутреннее пространство офиса на верхнем этаже заполняла известково-красная глина, слой которой доходил до щиколоток. Внизу, в главной галерее, съежилась я в коробке размером приблизительно с большой холодильник, – храм из картона, который я себе построила. День открытия я провела в этой галерее, повторно собирая все, что нужно, застилая полы вязаными коврами с геометрическими узорами цвета свеклы и индиго, одеялами из овечьих шкур и плюшевыми подушками. Через несколько мгновений куратор распахнет парадные двери напиравшей толпе зрителей, причастных к искусству: артистов, писателей, коллекционеров, университетских профессоров. В этом картонном храме должно состояться мое первое появление в роли оракула Лос-Анджелеса.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как я исполнила первый официальный ритуал со своими подругами. После той церемонии, состоявшейся на мое тридцатилетие, моя мама подарила мне свою Книгу Теней, и под ее руководством стартовало мое изучение заклинаний и ритуалов, которые она записывала там. Я достала все ее старые ведьмовские книги и начала тщательную ежедневную практику. Я брала уроки у целителей, старших ведьм и шаманов. Я дала клятву Богине, силе этой жизни во всей ее болезненной красоте и мощи, что я поставлю ее на первое место в своей жизни.

С момента моей церемонии на день рождения я проводила персональные ритуалы и семинары для маленьких групп. Но этот вечер в Human Resources должен стать первым разом, когда я буду выполнять магическое действо публично, перед людьми, которые не пытались активно помочь в моих стремлениях практиковать магию, людьми, которые не знали ничего о том, чем я занималась. Я заставила свое дыхание замедлиться, закрыв глаза и позволив зрению приспособиться к тусклому освещению, проникавшему внутрь через дюжины окошек размером в пару сантиментов, которые я вырезала в картонных стенах ножом для писем, сидя на лужайке позади своего дома. Мне потребовались дни, чтобы собрать маленькую кабинку оракула – конструкция шаталась и рассыпалась от порывов ветра, в то время как я упорно трудилась, помогая себе скотчем и мешками, наполненными песком, чтобы заставить ее стоять. Теперь она была реконструирована в помещении галереи, а я стояла на коленях внутри, позади алтаря, на котором располагались электрические свечи, погремушка, небольшая кучка косточек и прочие инструменты для прорицания. Вдыхая аромат эфирного масла ладана, нанесенного на ладони, я пыталась успокоить свои нервы и прислушаться к интуиции.

Моя доморощенная кабинка оракула была репликой лос-анджелесского Сити-Холла, который в реальной жизни находился меньше чем в полутора километрах от меня – белого, цвета кости здания ар-деко из 1920-х, многоярусная башня которого насчитывала тридцать два этажа. В его помещениях городские власти – судьи, адвокаты, администрация, мэр – решали, кому отправиться в тюрьму, чьи дети получат пособие и оплату учебы, кому будет дан доступ к медицинскому обслуживанию, а чьи дома сравняются с землей, чтобы на их месте выросла скоростная трасса. Если забраться на самый верх и разглядывать улицы, оставшиеся внизу, в нескольких кварталах отсюда можно заметить неявные очертания Скид Роу[131]. Палатки и картонные дома, которые разрастались по ночам, покрытые тряпками и газетами, составляли отдельный город со своей собственной системой иерархии и социальных порядков. Каждое утро там проезжала патрульная машина, сигналя и требуя снести все эти конструкции, чтобы у туристов не складывалось неправильное впечатление, будто бы городские власти не беспокоятся о бездомных – сизифов труд, порученный деспотичными богами столицы. В Скид Роу нет естественных границ, очерчивающих зону для этих людей. Нет рек, пустынь, горных пределов, улицы проницаемы и поэтому легко пересекаемы. Технически люди, живущие там, могут уйти в любое время. Но невидимые стены поймали их в ловушку в периметре этих улиц: силы травм, зависимости, нищеты, превосходства белых, капитализма. Сама наша цивилизация рассказывает историю о том, что эти страдания – грустный, но неизбежный факт жизни, с которым ничего не поделаешь. О том, что всегда будут победители и побежденные. Мы сами себе говорим это, но это неправда. Мы можем изменить ход истории.

В тот вечер, когда я стала оракулом, я думала о городе как о живом организме, который общается сам с собой, непрерывно говорит о своих радостях и потребностях; организм изменяющийся, эволюционирующий, живущий и умирающий, но в то же время, по сути, бессмертный. Каждый из нас представляет собой клетку этого существа, каждая клетка принимает участие в процессе, исполняет свои задачи, сообщает о своей ценности. Моим планом на тот вечер было открыть себя голосу этого города и позволить ему говорить посредством меня. Позволить новым историям быть рассказанными.

«Открываемся», – выкрикнул куратор Брайан, направляясь к входной двери и позвякивая ключами. Я сидела внутри своей кабинки, представляя себе, как корни выходят из моего позвоночника и ползут в глубь просмоленной окаменелой земли подо мной, извиваясь между тектоническими плитами, а болтовня посетителей галереи, звук видеоинсталляции и шум машин, передвигавшихся снаружи, вздымаются вокруг меня волной.

Я слушала Королеву Ангелов, дух города Лос-Анджелеса, Дух этих земель, бывший здесь еще до рождения города, голоса поселенцев, голоса тонгва и чумашей, живших задолго до того, как прибыли первые европейцы, и живущих поныне, голоса саблезубых тигров и мастодонтов, которые существовали до появления людей. Дух этого города был эгрегором, созданным всеми существами, когда-либо ходившими по этой земле, теми, кто присоединил свою историю к этому подвижному, переменчивому зверю, распростершемуся вдоль того, что прежде было лесами, колючими зарослями и берегами рек, а до этого океаном, а еще раньше – звездной пылью. Я слушала Дух, Дух Земли, Анима Мунди, жизненную силу, струящуюся сквозь мир, вне истории и культур. И прежде чем первый мой посетитель подошел, встал на колени перед маленьким картонным храмом и заглянул внутрь, я обнаружила, что могу слышать, как Анима Мунди говорит.

Голос поначалу был низким, словно бурчание слона. Как только открылись двери галереи, люди выстроились в очередь к моему маленькому картонному Сити-Холлу. Один за другим, на коленях они забирались внутрь, чтобы получить консультацию оракула, протягивали мне свои руки, глядели на меня, а их глаза сияли. Тот факт, что им приходилось входить ко мне на коленях, важен. Чтобы попасть в ритуальное пространство, пространство между мирами, необходимо пересечь порог; даже если он едва различим, что-то должно произойти – что-то, что означает: случится нечто необычное. Изменение способа, которым передвигается наше тело в пространстве, может инициировать изменение состояния сознания.

Моим первым посетителем стала Лиз, девушка, которую я знала со времени учебы в бакалавриате четыре года назад. Мы не были близки, но провели много вечеров вместе, болтая на встречах, обсуждая курсовые задания или отпуская шуточки насчет похмелья. Она знала меня, но зашла в мой картонный храм с широко раскрытыми глазами, нерешительно, а перед этим стоя на пороге и царапая большим пальцем уплотнение на картоне, пока наконец не решила, что достаточно собралась с духом. Медленно, нервно она подползла ко мне по коврам, затем села, скрестив ноги, склонила голову и протянула мне руки ладонями вверх. Руки у нее были тонкими, шелковистыми. Я улыбнулась ей.

– Дух Города приветствует тебя. У тебя есть вопрос?

Я ощутила, как ее ладони стали влажными. Снаружи кто-то споткнулся, толкнув коробку, но Лиз оставалась неподвижной. Она наклонилась ближе.

– Несколько месяцев назад я пережила выкидыш, – прошептала она. – Смогу ли я когда-нибудь иметь детей?

На мгновение я застыла. Я не ожидала, что первый вопрос в этот вечер будет настолько личным. Лиз неподвижно ждала, ее глаза были наполнены слезами. Сквозь маленькие окошки, вырезанные в стенах, я видела очередь, которая протянулась вдоль всего зала и заканчивалась где-то на улице. Нетерпеливые люди наклонялись, заглядывали внутрь в попытках оценить, сколько еще им придется ждать. Я стряхнула с себя их настойчивость и заставила себя сфокусироваться, настраиваясь на тепло внутри моего маленького укрытия, ощущая воздух, касавшийся моей кожи, и трепетание дыхания между лопаток. Я чувствовала вес своего тела, опиравшийся на землю подо мной, мои корни расталкивали гравий внизу. «Слушай, – подумала я про себя. – Открой свое сердце и слушай». Изображение Императрицы из карт Таро вспыхнуло в моем мозгу. Я услышала шепот виноградных лоз, росших вокруг нас, шаги крадущихся леопардов и визгливые крики попугаев, перелетающих с ветки на ветку в зарослях Амазонки. Императрица – это джунгли, кишащие жизнью, это необузданная креативность, единственная полновластная мать, Императрица – это само плодородие. Я видела, как Императрица скользнула к Лиз и внутрь нее, с кончиков ее пальцев капала вода и сыпались цветы. Я слышала, как Императрица шепчет мне: «Твое тело – не враг тебе». Послание, которое я передала Лиз. Она признала, что с началом проблем относительно ее бесплодия она начала считать свое тело восставшим животным, которое она силой пыталась подчинить, животным, созданным, только чтобы спариваться, сидя в клетке. Она хотела вернуться в первозданность. У нее был избыток страсти, избыток фертильности, который должен быть реализован. Ей следовало распознать свое тело не как механизм для воспроизведения потомства, а как место страсти и удовольствия.

– Создай в своей жизни пространство для творчества, любых видов. Начни творить снова ради удовольствия, и тогда придут дети, – сказала я, видя ее в поле, окруженную щенками. Лиз взяла мои руки в свои, сжала их и прижалась лбом к моим пальцам.

– Спасибо, – прошептала она, пятясь обратно к арке входа, где ее слегка оттолкнул в сторону локтем следующий посетитель, ожидавший, когда можно будет заползти внутрь и увидеть оракула Лос-Анджелеса.

Каждому, кто входил, я была готова предоставить ответ на один вопрос. Я преследовала единственную цель: желание служить своему обществу. Быть на этой службе со всем, что у меня есть, внимательно всех слушать и пристально всматриваться в видения и картины, которые возникали, когда я прислушивалась, а затем опускать руки в воды подсознания, вылавливать и подносить просящим ту рыбу, которую я достала оттуда. Я хотела одарить каждого подарком. И хотя мои магические намерения были искренними, я боялась, что люди, которые посещали меня в моем маленьком храме, будут воспринимать меня отстраненно, словно объект искусства, словно прочие объекты инсталляции. Но этого не случилось.

Большинство просителей, обратившихся ко мне, хватали мои руки, настойчиво глядя в лицо широко раскрытыми глазами, и шептали: «Скажи мне, когда я влюблюсь?» или «Что будет с душой моего отца, он недавно умер?», а затем, с потными ладонями, кусая губы, ждали моего ответа. Когда открылась такая возможность, даже люди, знавшие меня лично и ни в чем не спрашивавшие моего мнения, жаждали получить пророческое послание.

Несколько человек, забравшись в мое святилище, немедленно скрещивали руки на груди, словно заявляя: «Я не верю во все эти штучки». Они ухмылялись, а затем спрашивали: «Что завтра будет у Дональда Дака на завтрак?» И хотя моя кабинка оракула находилась в галерее совместно с прочими выставочными экспонатами, люди немедленно интерпретировали меня или как «настоящий» канал для божественности, или как того, кто использует человеческую наивность и легковерность в целях личного обогащения. Я не могу вспомнить ни одного раза, чтобы мне довелось видеть кого-то, кто смотрел бы на выставочный экспонат в галерее или музее и говорил: «Я не верю во все эти штучки». Они могли говорить, что им не нравится этот конкретный экспонат, или что они не понимают ту картину, что это какой-то высокопарный трюк, элитный обман, но в таких ситуациях они все равно относились к этому как к искусству. Но сказать, что они в это не верят, означало бы перейти к философской позиции, которая применима лишь к единичным произведениям искусства: веришь ли ты в искусство как таковое? В моем случае вопрос, который поднимало мое произведение, звучал бы не как «Ты веришь в искусство?» а как «Ты веришь в магию?». Люди, которые верили, так жаждали ее, что, казалось, они схватят любой колдовской кусок хлеба, предложенный им, неважно, насколько черствым он окажется; люди же, не верившие в это, моментально скрещивали руки на груди и отказывались есть, даже не взглянув в меню. Когда дело доходит до магии, для меня это не столько вопрос веры, сколько вопрос ценности, значимости. Магия – это практика, а не система верований. И вместо того, чтобы спрашивать себя, верю ли я в это, я задаю себе вопрос: «Что я от этого получу? Имеет ли это для меня значение? Может ли это помочь?» Когда дело доходит до магии и колдовства, практически всегда мой ответ: «да».

Одна моя знакомая сказала мне, что во время открытия она ходила неподалеку, а люди подходили к ней и спрашивали: «А вы уже были у оракула Лос-Анджелеса? То, что она сказала мне, только что спасло мою жизнь». Я просидела в своей будке такое количество времени, что мой голос в конце концов стал хриплым, а огоньки электрических свечей начали мерцать и гаснуть. В итоге я была вынуждена завернуть людей назад и прекратить прием. Каким-то образом посещение оракула заставило эстетическую человеческую отстраненность исчезнуть. Они хотели отправиться вместе со мной в путешествие к неизведанному, они жаждали получить возможность, даже если на несколько мгновений, перед тем, как вернутся в свои роли преподавателей искусств, коммерческих директоров или бухгалтеров; они хотели войти в реальность, где все было возможно, где, может быть, даже саму реальность можно было околдовать.

Телу моей матери некомфортно, ее бедренные суставы ноют, сведенные судорогой. Мы путешествуем уже в течение пятнадцати часов, наши позвоночники искривлены под разными странными углами. При пересадке с одного рейса на другой в Копенгагене ей пришлось воспользоваться креслом-коляской, с которым нас встретили у самого выхода на посадку, иначе мы бы не добрались на противоположную сторону аэропорта вовремя. Ее ноги больше ее не слушаются, она пытается найти способ поставить их так, чтобы они не путались в наших сумках и их не зажало между сиденьями, но там едва ли есть свободное место. Самолет настолько укомплектован, что вполне мог бы оказаться военным.

– Ты нервничаешь? – спрашивает меня мама, в то время как я взбиваю подушку и ерзаю в кресле, пытаясь устроиться поудобнее для заключительного этапа нашего путешествия из аэропорта Лос-Анджелеса в греческие Афины.

– Ты о путешествии? – задаю я ей вопрос, и она кивает. Хотя не совсем понятно, что конкретно она имеет в виду на самом деле. Я уже несколько раз огрызалась ей в ответ во время нашей более чем тридцатичасовой поездки; и, мне кажется, она в действительности может спрашивать, не нервничаю ли я из-за такого количества времени, проведенного с ней. Три недели путешествий с кем угодно – это долгий срок, особенно если этот «кто угодно» – твоя мать.

– Мне кажется, я беспокоюсь обо всех остальных людях.

Она набрасывает одеяло себе на плечи. В самолете прохладно, можно почти увидеть собственное дыхание в воздухе.

– Да, я тоже, – бормочет она. – Меня беспокоит, что они могут обо мне подумать.

И хотя все женщины, с которыми мы должны встретиться во время путешествия, намереваются установить контакт с Богиней, ей по-прежнему не по себе от мысли о том, как они будут относиться к нам, если мы станем называть себя ведьмами. Когда она жила в Сан-Луис-Обиспо, рассказывала мама, после того, как они с отчимом расстались, она вела занятия и семинары Кубки для Королевы Небес, о женской духовности. Местная независимая газета начала писать о том, что она «называла себя ведьмой». Некоторым людям из ее общины это не понравилось. Они не хотели, чтобы странная, эксцентричная, иррациональная личность вела занятия для прихожан унитарной церкви или же говорила, что является ее представителем. Она чувствовала себя вытолкнутой, маргинализированной, словно ей нужно было скрываться.

– Но если ты – публичная персона, люди всегда будут не согласны с тобой и будут тебя критиковать. Таким образом ты понимаешь, что идешь к успеху, – ответила я ей. – Чем более ты публична, тем большее количество людей будет готово тыкать в тебя пальцем.

– Да… или убить тебя, – она кивает, это соответствует ее убеждениям о том, что самое наихудшее, что может случиться, непременно произойдет.

– Я больше волнуюсь о том, что буду проводить все время с людьми, которых совершенно не знаю, и у меня не найдется времени для себя, – отвечаю я.

Я никогда не решилась бы на подобное путешествие в одиночестве, подобное даже не приходило мне в голову. Мне нравится неуклюже прокладывать свой путь по незнакомым местам, позволяя ветрам судьбы преобладать надо мной. Но я рада, что мама пригласила меня поехать с ней, мне хотелось стать к ней ближе. Я хочу попробовать открыться тому, каким образом все делает моя мать, хотя я не уверена, что я смогу делать так же.

– Думаешь, у нас когда-нибудь будет шанс сделать то, что мы хотим?

Моя мать бросает на меня быстрый взгляд. Я знаю, она обеспокоена тем, что я снова начну вести себя так, как вела, когда мне было семь лет, и мы поехали в Нью-Йорк. Мы вышли из автобуса, и я скрылась в толпе на Таймс-сквер, прежде чем она успела забрать наш багаж. Я ощущаю, как она борется с желанием напомнить мне об этом происшествии, она знает, как меня раздражают бесконечные пересказы историй о том, каким трудным ребенком я была. Она гладит меня по колену:

– Я уверена, у тебя еще будет шанс побродить по свету, милая.

Когда, во время моего Возвращения Сатурна, она и ее новый партнер Уилл сошлись, ей было около пятидесяти. Она не только влюбилась, но еще и после того, как они поженились, вернулась к учебе, стала лучшей в своей группе и выпустилась с двумя дипломами, бакалавра и магистра.

После этого она достала с полки книгу, которую писала все мое детство, и начала снова над ней работать. Это и есть причина нашей поездки на Крит: исследования. Ей нравится обсуждать со мной снова и снова все ключевые моменты сюжета книги. Это эпическая трилогия в жанре исторической фантастики, которая упорядочивает сопротивление женщин с момента Древнего мира и следует вплоть до финального триумфа патриархального мира. Цикл начинается в Египте, перемещается западнее, в Ливию, и оканчивается там, где и наше совместное путешествие, – на Крите, где минойская культура матерей держала последнюю линию обороны.

Мама достает из своей сумки рукопись, и ее настроение немедленно начинает улучшаться. Утомленность долгим перелетом испаряется на глазах. Она гладит пальцами свои записи, написанные красивым, почти музыкальным, почерком. Размышляя вслух, она говорит:

– Я все спрашиваю себя, почему мы позволили им? Именно на этот вопрос я пытаюсь найти ответ в своей книге.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы должны были предвидеть установление патриархата, – продолжает моя мама. – Почему мы с ним не боролись?

– Может быть, мы слишком сильно любили, – говорю я. – Они были нашими любимыми, нашими мужьями, нашими детьми. Может быть, мы не хотели бороться с ними.

– Ну, на самом деле мы боролись, – возражает она, собираясь напомнить мне об одной из своих любимых историй, про амазонок Ливии и Фригии, про кланы женщин-воительниц, лучниц, воевавших верхом на лошадях, из девственных лесов и пустынных бесплодных степей.

– Но все равно патриархат победил, – отвечаю я. – У него было больше оружия.

Бортпроводница подходит к нам, чтобы собрать пластиковые стаканчики, бутылки от воды и пустые упаковки из-под булочек, и сказать, чтобы мы приготовились к посадке. Афины, расстилающиеся под нами, шумно галдят, требуя внимания, белые и плотно набитые домами, промышленными складами, пристанями. В отдалении я вижу Парфенон.

Даже для такого проекта, как этот, который подразумевает бесконечные часы, проведенные в одиночестве, были необходимы тысячи рук, чтобы поддержать меня, рук, без которых я бы никогда не смогла завершить эту работу. Прежде всего, спасибо каждому в «Гранд Сентрал» за всю вашу работу, но в особенности Мэдди Колдуэлл, моему редактору. Мэдди, ты была рыцарем, пажом и волшебной феей-крестной – три в одном. Спасибо тебе большое за то, что держала страховочную веревку, когда я спускалась вниз и шарила в темноте. Ты придавала мне смелости. Спасибо за твою чувствительность, терпение и строгость. И большое спасибо моему агенту Адрианн Ранте Цурхеллен в «Фаундри». Благодарю тебя за то, что нашла меня, за то, что была такой неутомимой охотницей, и за то, что всегда знала, что и как делать. Твои профессионализм и устойчивость сделали процесс публикации намного проще и легче, чем я могла себе представить. Спасибо большое тебе и всей команде «Фаундри».

Что же касается моих личных благодарностей, я обязана начать, разумеется, со своей матери, первой ведьмы в моей жизни. Мама, благодарю тебя за твою выносливость, твое великолепие, твою доброту, твою нерушимую веру в меня и твою работу над нюансами ведьмовства. Спасибо тебе за то, что воодушевляла меня, за отсутствие цензуры, за то, что была постоянным источником знаний и вдохновения. И спасибо, Уилл, за то, что был таким отличным супругом для моей матери, за то, что научил меня, что значит служить, за всю твою доброту и чувство юмора. Я не знаю, что наша семья делала бы без тебя. Спасибо моему отцу и Линде за ваши великодушие, и любовь, и ваше желание воссоединить нас как семью. Спасибо тебе, папа, за то, что хочешь эту семью, даже если мы не всегда знаем, как это сделать идеально; спасибо тебе за попытки создать ее со мной. Я думаю, в итоге у нас все получится.

Спасибо, Конор, за твой радостный дух, интеллект и любовь. Спасибо, Ник, за твое любопытство и спокойствие. Я так признательна за то, что вы оба есть в моей жизни. Спасибо, Стивен и Ванесса, за то, что пришли. Спасибо, бабуля, за апельсиновые роллы, брауни и рассказы, спасибо, дедуля, за шоколадное молоко и тигров. Спасибо вам обоим за всю вашу заботу, я бы никогда не пережила свое детство без вас. Спасибо, тетя Сэнди, за постоянную готовность помочь. Спасибо, Стив, Ларри и Лэнс. Спасибо, тетя Тэмми и дядя Ларри. Спасибо, Дженнифер. Благодарю всю свою семью, которая дала мне бесконечную поддержку и определенно кучу всего, о чем можно поговорить.

Благодарю моих учителей: Нэнси Йокабатус, за то, что помогла мне пройти G.A.T.E. Я бы не справилась, если бы это не было ради тебя. Жана Клауса, за то, что пробудил во мне интерес к языкам и ремеслу. Вэл Риммер, за то, что заставила меня стремиться к высоким стандартам. Спасибо Нэнси Бьюкенен, Брюсу Бауману, Джону Вагнеру, Беренис Рейно и всем остальным моим учителям в Университете искусств Калифорнии, в особенности: Джанет Сарбейн, Доди Беллами, Джону Д’Агата, Джеймсу Беннингу, Сэму Дюранту, Тому Андерсену, Стиву Эриксону, Гэри Майерсу и Ребекке Бэрон. Райшин, Ходжин, Хогун и Дайдо из ZMM, спасибо вам.

Благодарю, доктор Мэрион Норт, за предоставление мне шанса. Франческа Лиа Блок, благодарю тебя за вдохновение, за мудрость и за открытую дверь для нас, книжных ведьм. Спасибо, Аманда Фоулджер, за духов, и спасибо, Роберт Аллен, за технические приемы. Благодарю за чтение, Лон Майло Дакетт. И спасибо, Джен Уитт, за твою героическую книжную торговлю.

Благодарю вас, мои друзья, коллеги и ковен: Джейд Чанг, за то, что всегда была моим мостиком над неспокойными водами, давай вечно плыть под серебряными парусами. Маргарет Уопплер, я так рада быть в этой жизни, где есть твой светлый дух. Лаурен Страсник, за твою преданность и бесконечную любовь. Милли Сандерс, за то, что я могла просто говорить, и говорить, и говорить с тобой обо всем. Нэнси Стелла Сото, мы справились! Я так люблю тебя! И благодарю тебя, Макс Маслански, за то, что ты веселый, шумный и блистательный. Навсегда признательна Кэролин Пеннипакер Риггс за твою любовь к магии и за то, что смогла объединить клан Strange Magic. Спасибо тебе, Сара Фейт Готтесдинер. Что бы я делала без тебя в своей жизни? Спасибо вам всем, наши слушатели Strange Magic, и ковену во всем мире; ваша поддержка была необходима, чтобы я собрала все свои силы и написала эту книгу. Спасибо, Мэри Лоури, за то, что всегда способствовала продвижению ведьмовства в мире. Благодарю вас, Майкл Массман, Стюарт Кримко, Даниэль Уалдман, Джоанна Вилмотт, Кира Рииконен, Никки Дарлинг, Акина Кокс, Брайан Гетник, Кристи Робертс Берковитц, Деб Клоуден Манн, Эдгар Фабиан Фрайас, Вера Бруннер Санг, Бриджит МакКаффери, Джессика Себаллос, Салима Аллен, Ашер Хартман, Кэрол Че, Кэрри Кук, Андриенн Вальзер, Ренейс Чарльз за бисквиты, Леа Гарца за цитирование Сапатистов, Мишель Гарсиа, София Лайонс, WCCW, София Луиза Ли, Клэр Андерсон, Парадокс Поллак, Джон Прекур (спасибо за вторжение в Сан-Франциско 90-х вместе со мной), Александра Грант, Зои Крошер, Джиллиан Спир, Джинни Харпер, Нэнси Сэлф, Киран Мато, Бенджамин Сиали, Скотт Джефферс, Билл Лэндуорси, Джордан Пресс, Кэролин Эллиот (ты заставила меня следовать правилу «либо все, либо ничего»).

Благодарю тебя, Ники Форд, за всю поддержку. Бет Пиккенс – о боже мой!!! Я бы ни за что это не сделала без твоей помощи. Спасибо вам, Присцилла Франк, Агата Френч, Люцианна Беллини, Дэвид Эллиотт, Кэрри МакЛаулин. Спасибо вам, ведьмы Commons и Джоанна Хедва. Мелани Гриффин, за великолепные семинары по травничеству. Мишель Ти, за организацию моего первого публичного чтения. Благодарю, Майкл М. Хьюджес, за все, что ты сделал в этом мире ради магии. Спасибо тебе, Лесли, за путешествия между мирами вместе со мной. Спасибо тебе, Габриэль Гарсиа, нашу совместную главу здесь пришлось вырезать, но на нее в любом случае потребовались бы целые тома; спасибо тебе за все твое ободрение и поддержку. Спасибо, Мэттью Хоук, я вижу тебя сквозь снег и улыбаюсь. Благодарю, Бенджамин Расселл, тебе пришлось слушать, как я плачу и жалуюсь, отрицаю закат и огрызаюсь так много раз, но ты всегда приходил с добротой, великодушием и лучшим чечевичным супом под этим солнцем. Спасибо за то, что разделил свой гений со мной. Огромное спасибо моим клиентам, у которых я многому научилась. Это такая честь для меня, что вы мне позволили войти в свои миры!

Каждый день я благодарю Богиню за то, что нам удается создавать вместе нашу магию. Спасибо тебе, Кэрол П. Крайст и женщинам сестринства Ариадны, вы – источник счастливого завершения моей книги. Спасибо вам, мои предки, те, которые жили правильно и с любовью. Спасибо вам, люди тонгва и чумаши, на ваших землях я выросла. Благодарю всех невоспетых тружеников, которые сделали мою жизнь возможной.

Благодарю тебя, Пифия. Благодарю тебя, Боудикка. Благодарю тебя, Сапфо. Спасибо вам, Музы. Спасибо тебе, Медуза. Благодарю Меркурий, Венеру и Юпитер. Благодарю тебя, Геката, спасибо, Ариадна, спасибо, Персефона. Благодарю тебя, Деметра. Благодарю тебя, Земля. Спасибо тебе, магия. Спасибо тебе, ведьмовство. Победа за Богиней! Спасибо вам, все мои духи, за то, что показывались каждый день, с настроением и милостью. Спасибо вам, все ведьмы за все времена, вы сделали эту работу возможной. Я, быть может, не знаю всех ваших имен, но я о вас не забыла.