Двор чудес

Издательство Азбука®

Двор чудес

Сергею Алексеевичу

Попову-Одоевцеву

Памяти Гумилева

Мы прочли о смерти его. Плакали громко другие. Не сказала я ничего, И глаза мои были сухие. А ночью пришел он во сне Из гроба и мира иного ко мне, В черном старом своем пиджаке, С белой книгой в тонкой руке, И сказал мне: «Плакать не надо, Хорошо, что не плакали вы. В синем раю такая прохлада, И воздух тихий такой, И деревья шумят надо мной, Как деревья Летнего сада…»

1921

Баллада о толченом стекле

Корнею Чуковскому

Неправо о стекле те думают, Шувалов,

Которые стекло чтут ниже минералов.

Ломоносов

Солдат пришел к себе домой, Считает барыши. «Ну, будем сыты мы с тобой, И мы, и малыши. Семь тысяч! Целый капитал! Мне здорово везло — Сегодня в соль я подмешал Толченое стекло». Жена вскричала: «Боже мой! Убийца ты и зверь! Ведь это хуже, чем разбой, — Они помрут теперь». Солдат в ответ: «Мы все помрем, Я зла им не хочу. Сходи-ка в церковь вечерком, Поставь за них свечу». Поел и в чайную пошел, Что прежде звали «Рай». О коммунизме речь повел И пил советский чай. Прошло три дня, и стал солдат Невесел и молчит. Уж капиталу он не рад, Барыш не веселит. А в полночь сделалось черно Солдатское жилье. Стучало крыльями в окно, Слетаясь, воронье. По крыше скачут и кричат, Проснулась детвора, Жена вздыхала. Лишь солдат Спал крепко до утра. В то утро встал он позже всех, Был сумрачен и зол. Жена, замаливая грех, Стучала лбом о пол. «Ты б на денек, – сказал он ей, — Поехала в село. Мне надоело – сто чертей — Проклятое стекло!» Жена уехала, а он К окну с цигаркой сел. Вдруг слышит похоронный звон — Затрясся, побледнел. Семь кляч влачат по мостовой Дощатых семь гробов. В окно несется бабий вой И говор мужиков: «Кого хоронишь, Константин?» «Да Глашу вот, сестру. В четверг вернулась с имянин И померла к утру. У Никанора помер тесть, Клим помер и Фома, А что такая за болесть, Не приложу ума». Настала ночь. Взошла луна. Солдат ложится спать. Как гроб, тверда и холодна Двуспальная кровать. И вдруг… Иль это только сон? Вошел вороний поп. За ним огромных семь ворон Внесли стеклянный гроб, Вошли и встали по углам. Сгустилась сразу мгла. «Брысь, нечисть! В жизни не продам Проклятого стекла!» Но поздно. Замер стон у губ, Семь раз прокаркал поп, И семь ворон подняли труп И положили в гроб, И отнесли его в овраг, И бросили туда, В гнилую топь, в зловонный мрак — До Страшного суда.

1919

«Всегда всему я здесь была чужою…»

Всегда всему я здесь была чужою — Уж вечность без меня жила земля, Народы гибли, и цвели поля, Построили и разорили Трою. И жизнь мою мне не за что любить. Но мне милы ребяческие бредни — О, если б можно было вечно жить, Родиться первой, умереть последней: Сродниться с этим миром навсегда И вместе с ним исчезнуть без следа!

«Дрожит и стынет…»

Дрожит и стынет В твоей руке моя рука. Со мной отныне Твоя тоска. – О Мери! Мери! – Прощай, прощай, любимый мой! Открою двери, Уйду домой. В вечернем свете Левкои на твоем окне И губы эти Не видеть мне. И не услышу Над изголовьем голос твой, Когда на крышу Слетит покой. – О Мери! Мери! – Любимый мой, прощай, прощай! Несчастным двери Откроет рай.

Баллада об извозчике

К дому по Бассейной, шестьдесят, Подъезжает извозчик каждый день, Чтоб везти комиссара в комиссариат — Комиссару ходить лень. Извозчик уснул. Извозчик ждет. И лошадь спит и жует. И оба ждут. И оба спят — Пора комиссару в комиссариат! На подъезд выходит комиссар Зон, К извозчику быстро подходит он — Уже не молод. Еще не стар. На лице отвага. В глазах пожар — Вот каков собой комиссар. Он извозчика в бок и лошадь в бок И сразу в пролетку скок! Извозчик дернет вожжой, Извозчик крикнет: «Ну!» Лошадь ногу поднимет одну, Поставит на землю опять, Пролетка покатится вспять, Извозчик щелкнет кнутом, И двинутся в путь с трудом. В пять часов извозчик едет домой, Лошадь трусит усталой рысцой. Сейчас он в чайной чайку попьет, Лошадь сенца пока пожует. На дверях чайной засов И надпись: «Закрыто по случаю дров». Извозчик вздохнул: «Ишь, чертов стул!» Почесал затылок и снова вздохнул. Лошадь снова трусит усталой рысцой, Голодный извозчик едет домой. Наутро подъехал он в пасмурный день К дому по Бассейной, шестьдесят, Чтоб везти комиссара в комиссариат — Комиссару ходить лень. На подъезд выходит комиссар Зон, К извозчику быстро подходит он — Извозчика в бок и лошадь в бок И сразу в пролетку скок! Но извозчик не дернул вожжой, Не дернула лошадь ногой, Не крикнул извозчик: «Ну!», Не подняла лошадь ногу одну, Не щелкнул извозчик кнутом, Не двинулись в путь с трудом. Комиссар вскричал: «Что за черт! Лошадь мертва, извозчик мертв! На площадь Урицкого, пять, Теперь мне пешком придется бежать». Небесной дорогой голубой Идет извозчик и лошадь ведет с собой. Подходят они к райским вратам: «Апостол Петр! Отворите нам!» Раздался голос святого Петра: «А много вы сделали в жизни добра?» «Мы возили в комиссариат Каждый день комиссара туда и назад, Голодали мы тысячу триста семь дней — Сжальтесь над лошадью бедной моей! Тепло и сытно у вас в раю, Впустите меня и лошадь мою!» Апостол Петр отпер дверь, На лошадь взглянул: «Ишь, тощий зверь! Ну, так и быть – полезай!» И вошли они в Божий рай.

1921

«Ты заснул тревожным сном…»

Ты заснул тревожным сном. Вьется белый голубь под твоим окном, И шумит ветвистый кипарис зеленый В легкой тишине. Мой печальный, навсегда влюбленный, Ты с другой во сне. Ночь, мороз и колкий снег. По Неве замерзшей узких санок бег; С нею мчишься ты, с бледною и злою, К морю всё скорей. Но не бойся, милый, я с тобою В комнате твоей.

«За старой сосной зеленела скамья…»

За старой сосной зеленела скамья, Дорожки вели неизвестно куда, И детьми мы были – ты да я У голубого пруда. Ты тихо сказал: «Там за камнем – дракон С тремя головами, зеленый и злой. К обеду съедает девочку он, Но ты не бойся, ведь я с тобой». – Нет, там не дракон, там добрый медведь. У него медвежата и липовый мед, Он умеет плясать и любит реветь, С утра он нас в гости ждет. Я проснулась. Белое утро зимы, Белый, торжественный Петроград. И это сон, что дети мы, И сном оказался драконий сад. И я рада, что храброго мальчика нет, И не нужен мне добрый медведь. Чего мне желать? О чем мне жалеть, Если ты меня любишь и ты – поэт?

Октябрь 1921

Сон

…Остроконечные чернеют в небе крыши, Все спит кругом. Бегу опасливее серой мыши, Вот наконец твой дом. Я вбила гвоздь в твои ворота В полночный час. Дрожу. Страшна моя работа. Фонарь погас. Из дома вышел ты усталою п оходкой И подошел ко мне. Я притворилась девочкою кроткой, Припав к стене. Ты на меня взглянул, как будто я – прохожий, И вдруг узнал меня, Сказал: – Нехорошо людей во сне тревожить, Вам разве мало дня?

1919

Баллада о Роберте Пентегью

Возле церковной ограды дом, Живет в нем веселый могильщик Том С женой своей Нэнси и черным котом. Если звонят колокола — Новая к Богу душа отошла. Роет могилу веселый Том — Мертвому строит уютный дом. Кончив работу, идет он домой, Очень довольный своей судьбой — Могильное любит он ремесло. Быстро проходят зимние дни, Вот уже вечер, и солнце зашло. В сумерках зимних мелькнули огни, Словно сверканье церковных свечей. Том прошептал: «Господи, сохрани», — И меж могил зашагал скорей. Кто-то зовет его: «Том! Эй, Том!» В страхе он огляделся кругом — На свежей могиле уселись в ряд Девять котов, и глаза их горят. Том закричал: «Кто меня зовет?» «Я», – отвечает тигровый кот. Шляпу могильщик снимает свою — Никогда не мешает вежливым быть: «Чем, сэр, могу я вам служить?» «Скажите Роберту Пентегью, Что Молли Грей умерла! Не бойтесь – вам мы не желаем зла!» И с громким мяуканьем девять котов Исчезли между могильных крестов. Нэнси пряжу прядет и мужа ждет, Сонно в углу мурлычет кот. Том, вбегая, кричит жене: «Нэнси, Нэнси, что делать мне? Роберту Пентегью я должен сказать, Что Молли Грей кончила жизнь свою. Но кто такой Роберт Пентегью И где мне его отыскать?» Тут выскочил черный кот из угла И закричал: «Молли Грей умерла? Прощайте! Пусть Бог вам счастье пошлет!» И прыгнул – в камин горящий – кот. Динь-дон! Динь-динь-дон! Похоронный утром разнесся звон. Девять юношей в черных плащах Белый гроб несут на плечах. «Кого хоронят?» – Том спросил У Сэма, уборщика могил. «Никто не слыхал здесь прежде о ней, Зовется она Молли Грей, И юношей этих не знаю совсем», — Ответил Тому уборщик Сэм И плюнул с досады. А Том молчал. О котах он ни слова не сказал. Я слышала в детстве много раз Фантастический этот рассказ, И пленил он навеки душу мою — Ведь я тоже Роберт Пентегью — Прожила я так много кошачьих дней. Когда же умрет моя Молли Грей?

1920

«Облаками, как пушистой шалью…»

Облаками, как пушистой шалью, Зябкая укуталась луна. Эта осень началась печалью, И печалью кончится она. Осень – это время расставанья, Но никто не скажет мне: – Прости! Говорят чужие: – До свиданья! — И еще: – Счастливого пути! Только как счастливый путь найти?

1923

«Январская луна. Огромный снежный сад…»

Январская луна. Огромный снежный сад. Неслышно мчатся сани. И слово каждое, и каждый новый взгляд Тревожней и желанней. Как облака плывут! Как тихо под луной! Как грустно, дорогая! Вот этот снег, и ночь, и ветер над Невой Я вспомню, умирая.

«Он сказал: – Прощайте, дорогая…»

Он сказал: – Прощайте, дорогая! Я, должно быть, больше не приду. — По аллее я пошла, не зная В Летнем я саду или аду. Тихо. Пусто. Заперты ворота. Но зачем теперь идти домой? По аллее черной белый кто-то Бродит, спотыкаясь, как слепой. Вот подходит ближе. Стала рядом Статуя, сверкая при луне. На меня взглянула белым взглядом, Голосом глухим сказала мне: – Хочешь, поменяемся с тобою? Мраморное сердце не болит. Мраморной ты станешь, я – живою. Стань сюда. Возьми мой лук и щит. – Хорошо, – покорно я сказала, — Вот мое пальто и башмачки. — Статуя меня поцеловала, Я взглянула в белые зрачки, Губы шевелиться перестали, И в груди не слышу теплый стук. Я стою на белом пьедестале, Щит в руках, и за плечами лук. Кто же я? Диана иль Паллада? Белая в сиянии луны, Я теперь – и этому я рада — Видеть буду мраморные сны. Утро… С молоком проходят бабы, От осенних листьев ветер бур. Звон трамваев. Дождь косой и слабый. И такой обычный Петербург. Господи! И вдруг мне стало ясно — Я его не в силах разлюбить. Мраморною стала я напрасно — Мрамор будет дольше сердца жить. А она уходит, напевая, В рыжем клетчатом пальто моем. Я стою холодная, нагая Под осенним ветром и дождем.

1922

«С луны так сладостно и верно веет…»

С луны так сладостно и верно веет Великое предчувствие любви, Но верить счастию печаль не смеет — Печальных, Господи, благослови! В сияньи лунном пролетает птица, Благоуханно дышит резеда. Любовь до гроба может только сниться, Тебя я не увижу никогда. И все напрасно здесь, на этом свете, — Когда-нибудь найдешь ты мой портрет. – Кто это? – спросишь ты. Тебе ответят, Кто я была и что меня уж нет. Задумаешься ты и тихо скажешь: – Вот эту женщину я б мог любить. Я знаю, это будет. Знаю даже, Что долго будешь ты по мне грустить. И никогда другую не полюбишь.

Саламандра

С неба луна светила, Я тихо в постель легла, Подушку перекрестила И все четыре угла. Тепло и спокойно было в спальне, Давно стоял за дверьми сон, Но, когда надо мной наклонился он, Легкий и беспечальный, Саламандрой красной из моей груди Выскользнула моя душа. Я вскочила, от страха чуть дыша, Вскрикнула: «Погоди!» — И за ней побежала. Гулкий длинный коридор, По лестнице темной во двор, Мимо черного канала. На улицах было пусто совсем. Маленький город казался нем. Кой-где поблескивали фонари, Где-то часы пробили три. Саламандра бежала скорее, скорее, Город уже миновали мы, Садом бежали по узкой аллее Туда, где зеленые холмы. Сердце глухо и громко стучало, Я так боялась ее потерять. За Саламандрой я бежала — Она мне дороже, чем друг, чем мать. Холм высокий и серые кущи, Отсюда вся окрестность видна — Озеро и луг цветущий, В зеленом небе медовая луна, На лугу тритоны, лягушки и змеи, Веселые крики услышала я, И крики стали еще звончее, Когда к ним подошла она, Саламандра, огня краснее, Саламандра, душа моя. Занялась веселой игрою Толпа картавых лягушат И прыгала под луною, Саламандру мою тормоша. Какая милая у меня душа! Она носится, словно летая. Вот свернулась кольцом и ловит хвост, Вот во весь выпрямляется рост. Милая, смешная, Как я люблю ее, Боже мой! Внезапно луг огласился криком. Души помчались гурьбой В ужасе диком. Медленно выйдя на луг, крокодил Зубастую пасть разинул, Маленькую лягушку проглотил, Расправил зубчатую спину И оглянулся кругом. Странное, смутное было потом, Что-то холодное по мне пробежало. Я испугалась, я закричала: По мне карабкался тритон, Ища от врага защиты. Прыгнул в рот мой открытый Черный и мокрый тритон… Я проснулась. Солнце светило. Возле постели стояла сестра. «Который час?» – я спросила. «Одиннадцать, вставать пора. Вставай скорей, дорогая!» Я сказала: «Сегодня я злая, Не лезь. Надоела мне». Как болезнь, мучила тело Тяжелая мутная лень. Я поздно встала и надела Серое платье на каждый день. Отец с газетой сидел в столовой, Я не подошла его поцеловать: Он был какой-то чужой и новый. Я спросила его, где мать. «Мама с Ниной в церкви давно: Сегодня – Троица», – он ответил. Я сказала, глядя в окно: «Надоели мне праздники эти. Я никуда не пойду, Я буду читать в саду». Весело было в саду и тихо, Вокруг жасмина летала пчела, В гнезде на яйцах сидела грачиха, А я была беспокойна и зла. В сад пришел любимый мною, Тот, кого я ждала, И сказал мне: «Голубою Вы сегодня снилися мне. И вот я вижу вас такою, Какою я видел вас во сне. Ваши глаза как озера, Как лилии – руки. Скоро Вы мне дадите ответ?» Я вскричала: «Да вы эстет, Как я раньше не замечала? Эстет – это слишком мало!» И потом прибавила: «Нет». Он сказал: «Вы сердце разбили». «Сердце на то, чтоб его разбить, — Ответила я. – И вы говорили, Что высшее счастье несчастным быть». Он побледнел: «Прошу вас, не надо Смеяться надо мной!» И зашагал по дорожкам сада, А я вернулась домой. У мамы за чаем в гостиной Две старые дамы сидели в гостях И вели разговор бесконечно длинный О городских новостях. Мама скучала с воскресной улыбкой, Нина чай разливала за круглым столом И казалась особенно тонкой и гибкой В белом платье кружевном. У нее забавный испуганный вид, Словно зяблик она и сейчас улетит, Синие глаза и нежный рот, Она вечно твердит: «Я не смею!» — И ей только семнадцатый год. Я позвала ее с порога зала, Она прибежала ко мне сейчас, Я обняла ее и поцеловала — Никто не видел нас — Розовый рот, и тонкую шею, И веки испуганных глаз. Она прошептала: «Как я рада, Ты не сердишься больше, но идти мне надо». Я коснулась маленькой груди, Она испугалась: «Оставь, уйди!» Краснели пятна на белой шее, Рука моя стала смелее, Она убежала, вскрикнув слегка. Острая влюбленная тоска Сердце мое ущемила. Вечером я не крестила Ни подушки своей, ни углов, Мне не надо веселых снов, Не страшна мне темная сила. Спящим городом шла я во сне, Шаги мои быстры и гулки. Куда я иду? Как страшны мне Узкие, темные переулки. Растет и ширится испуг. Садом я иду, спеша, Ах, я вышла на луг, Где меня покинула душа. Да, это здесь. Вот и холм зеленый, Пролетел испуганный грач. Вдруг воздух, теплый и сонный, Жалобный прорезал плач, И тогда я ее увидала, Саламандру, душу мою, И тогда я на миг узнала Радость блаженных в раю. Она на холме сидела, Мордочку подняв к луне, Как огонь, ее сверкало тело, И она плакала по мне. Я проснулась еще печальней. Ночь… Далеко до утра. За стеной соседней спальной Сонно и ровно дышит сестра. Я бесшумно встала с постели, Я пробралась к сестре босиком. О любимом – о нем, о нем Двери жалобно заскрипели. Лампадка горела в углу… Но душа моя там, на лугу…

Поэт

Белым полем шла я ночью, И странник шел со мной. Он тихо сказал, качая Доброй, снежной головой: – На земле и на небе радость, Сегодня Рождество, Ты грустна оттого, что не знаешь, Сейчас ты увидишь его. И поэт прошел предо мною, Сердцу стало вдруг горячо. И тогда сказал мне странник: – Через правое взгляни плечо! Я взглянула. Он был печальный, Добрый был он, как в стихах своих. И в небе запели звезды, И ветер холодный стих. И опять сказал мне странник: – Через левое плечо взгляни! — Я взглянула. Поднялся ветер, И в небе погасли огни. А он стал злой и веселый, К нему подползла змея. Под тонкой рукой блеснула Зеленая чешуя. Год прошел и принес с собою Много добра и много зла, В дом пять на Преображенской Я походкой робкой вошла. Низкая комната. Мягкая мебель. Книги повсюду и теплая тишь — Вот сейчас выползет черепаха, Пролетит летучая мышь. Но все спокойно и просто, Только совсем особенный свет. У окна папиросу курит Не злой и не добрый поэт.

1920

Три совета

Что будет, Господи, теперь? А сердце бьется глухо-глухо. Егоровна стучится в дверь, И отворяет ей старуха, Кивнула вещей головой И говорит: – Иди за мной! — Взъерошенная кошка Вскочила на окошко. Они уселись у огня. – Печалит что тебя, сударка? – Муж бросил для другой меня. Сапожник он, а я кухарка. С тех пор прошло уж десять лет, А для меня все счастья нет. Грызет меня досада: Вернуть его мне надо. – Ну, что же? Маленький разлад. Позволь-ка рублик для начала. — В стеклянный шар вперяя взгляд, Старуха быстро зашептала: – Я вижу треугольник, круг, Вот ты, а вот и твой супруг. Лишь не теряй терпенья, Вернется муж в Крещенье. И хорошо все будет вновь. Удачлива твоя планета: Узнаешь радость и любовь, Коль три исполнишь ты совета. Егоровна пришла домой. Кряхтит за печкой домовой, В углу горит лампадка, На сердце сладко-сладко. И вовсе ей не жаль рубля, Рубля для мужа мало, Вот пикового короля Она средь карт сыскала. Протяжно тикают часы, Топорщит таракан усы И прячется за гири, И бьют часы четыре. На карту дунула она И к маятнику прицепила, Чтоб муж, помаявшись без сна, Вернулся бы к жене постылой. Раскачивается король. – Ах, скоро муж узнает боль, И скуку, и тревогу. Найдет к жене дорогу. Но в этот день сгорел пирог, К жаркому не было салата, Клялась кухарка: – Видит Бог, Я, барыня, не виновата. — Сердита барыня с утра: – Вам отказать давно пора! — Кухарка шепчет, плача: – От карты неудача. Молящимися полон храм Архистратига Михаила. С тоской взглянув по сторонам, Егоровна свечу купила. Рождается небесный царь, Поют Рождественский тропарь Угрюмые монахи… Идет кухарка в страхе В притвор, где нарисован ад, И ставит вверх ногами свечку Тому, кто черен и рогат И грешников сажает в печку. Ему кладет земной поклон, Но к ней бегут со всех сторон: – Ах, ведьма, вон скорее! Не то дадим по шее. А время все идет-идет, Не зная промедленья. Отпраздновали Новый год, Настал канун Крещенья; Давно уж съедена кутья, Легла господская семья. В людской темно и жарко. Во двор спешит кухарка. Чернеет ночь, белеет снег, Крещенская крепчает стужа. Ночной проходит человек. Вот наконец и домик мужа. И потихоньку, словно вор, Прошла Егоровна во двор… К стене бревно приперто: Уж это дело черта. Егоровна, как будто зверь, По нем ползет все выше, выше. Внизу скрипит входная дверь. Егоровна дрожит на крыше. Но нет, повсюду тишина. И крикнула в трубу она: – Зачем жену оставил? Вернись к супруге, Павел! Ползет. Споткнулась о карниз, Не удержалась и с размаха На камни полетела вниз, Крича от боли и от страха. Она сломала три ребра. Ах! Не дожить ей до утра И не увидеть мужа! Все злей и злее стужа. Чу… Скрипнул снег. Еще. Шаги. Шаги всё ближе и слышнее. Кричит кухарка: – Помоги! Сюда, скорей. Я коченею. — Над ней склонился кто-то вдруг, Она глядит: пред ней супруг. – Ой! – И душа из тела Навеки улетела.

«Окрепли паруса. Отрадно кораблю…»

Окрепли паруса. Отрадно кораблю Плыть к золотому краю. Но для чего мне плыть, когда я так люблю, Люблю и умираю? – Нет, чувства этого любовью не зови. Еще лукавить рано. Еще живет рассказ о смерти и любви Изольды и Тристана.

«Под окном охрипшая ворона…»

Под окном охрипшая ворона Глухо каркнула. Взошла луна. Город спит. Ни шороха, ни звона. И не сплю теперь лишь я одна. И теперь тебе, я знаю, снится, Что ты в комнате своей сидишь, Смотрят со стены родные лица, И тебя оберегает тишь. Вот вхожу к тебе я рыжей кошкой, Мягкою, пушистою, большой. Вспрыгнула бесшумно на окошко, Зорко наблюдая за тобой. Как иголки, ранят злые взгляды Немигающих зеленых глаз, И ты знаешь – нет тебе пощады: Все окончится теперь, сейчас. Не уйти тебе от кошки рыжей — С рыжей женщиной ты был жесток. Вот я подползаю ближе, ближе, Вот сейчас я сделаю прыжок!

Отрывок

Ночь… Развалины… Море… Глубокая тишь… Дымный факел чуть видно горит… Бьется в стены большая летучая мышь И протяжно и глухо кричит: – Помоги! Помоги! С первым проблеском дня Полечу, над морями кружа. Стивен-Рой, разве мог не узнать ты меня? Разве я не твоя госпожа? Стивен-Рой, у тебя красный, пламенный рот. Поцелуй же меня, Стивен-Рой! Кровь рекой потечет, пламя замок сожжет, И навеки я буду с тобой. Но несется в ответ голос, слышный едва: – Нет, пред смертью не верю я лжи, Не такие глаза, не такие слова У прекрасной моей госпожи.

Баллада о том, почему испортились в Петрограде водопроводы

В контору Домкомбеда Является едок. «Зашел я вас проведать, Нельзя ли ордерок». «Вот, гражданин хороший, Вы распишитесь тут, А ордер на галоши Сейчас вам принесут». Он подписал сначала, Потом не стал читать, Но в памяти застряла Огромная печать. Идет гулять, погожий Похваливая день; Как вдруг кричит прохожий: «Вы потеряли тень». Едок в оцепененьи: «Ах! Буду я в аду: Коль человек без тени, То с чертом он в ладу». Сошлась народу сила, Глядит на едока, И ордер уронила Дрожащая рука! Бежит он что есть мочи, Торопится домой. С тех пор и дни и ночи Он бродит сам не свой. И дом родимый тошен, И с близкими разлад, А новые галоши Насмешливо блестят. Едок таит заботу, И молчалив, и тих, Как вдруг в одну субботу Его уносит тиф. Вдова лежит, рыдая, Не в силах слез унять. «Сходи в Комбед, родная, — Советует ей мать. — Возьми там разрешенье На гроб и три свечи, На вынос, погребенье — О всем похлопочи». Контора очень близко, Но заперт Домкомбед, И на дверях записка: «Приема в праздник нет». Но председатель Громан Живет в квартире два, И, может быть, он дома! К нему идет вдова. Как видно, председатель Был дома очень прост: Сидит в цветном халате, Расчесывает хвост. «Спасите! Злая сила! Рассыпься, сатана!» — И с воплем закрестила Нечистого она. Он стал белее снега; Разинув дико рот, Взревел и вдруг с разбега Вскочил в водопровод. Из крана пламя пышет, От грома дрогнул дом Весь от земли до крыши, И смолкло все кругом. Но с той поры на годы Нам не избыть беды: Хоть есть водопроводы, Но нет и нет воды.

Луна

Ночью, когда наступает тишь, К жабе прилетает летучая мышь. Говорит о том, что мертва луна, И о том, что ночь темна и длинна. Пресвятая Дева, помилуй нас! Добрый сон бежит от испуганных глаз, Оттого что ночь длинна и страшна. А дурного не надо сна. Далеко в темный лес заехал граф, Преследовал вепря он. Перед ним душистое море трав И старые сосны со всех сторон, А вепря запутался след. Уж луна с небес льет холодный свет — Граф обратно скачет на резвом коне Вдоль узких лесных дорог Туда, где звенит охотничий рог. Два зеленых глаза горят в вышине… Он взглянул и видит рысь на сосне, А за ней на небе круглая луна. Шкура рыси, как медь, красна. На него спокойно глядит она И кажется кошкой большой, Рыжей кошкой, совсем не злой. Тогда граф берет арбалет, И в голову рыси летит стрела: Рысь упала на землю. Лунный свет Вдруг погас. Настала черная мгла. Тишину прорезал в тот же миг Человеческий отчаянный крик: – Луна!.. Луна умерла! — И стало так тихо потом, Что слышно, как шепчутся лист с листом. Граф рыси нигде найти не мог, И, крестясь, он поехал своим путем Туда, где звенел охотничий рог. Но странный графу приснился сон В ту ночь, как с охоты вернулся он. Будто в спальне он и стоит у окна, Большая, круглая в небе луна… Кто-то тихо-тихо ступил на балкон (Так бесшумно ступать может только зверь) И к нему вошел сквозь закрытую дверь. И видит он: дева пред ним стоит Такой удивительной красоты, Что сердце графа громко стучит, Когда он спрашивает: – Кто ты? — Печально дева молчит в ответ, А косы ее красны, как медь. – Ты грустна? Позволь за тебя умереть! — И, пред ней на колени став, В любви клянется ей граф. В зеленых глазах мерцает свет, На щеках ее краска стыда. Она не сказала ни разу «нет», Хотя не сказала и «да». Она так прекрасна и так нежна, И так упоительно-покорна она: И впервые граф блаженство узнал, Целуя рот, что печален и ал. Слезы текли из зеленых глаз… И графу деву было мучительно жаль. Но желания наши сильнее нас, И прекрасна в любви печаль. Сон этот снился ему до утра, А когда проснулся он, Была подушка от слез мокра, И страшный он помнил сон. В герцогском замке, одна и грустна, Прелестная Виолетта сидит у окна, Смотрит в вечернюю синюю тьму, Песни поет и графа ждет… Ах, не едет он к ней почему? Прежде он был так нежен и мил, А теперь, наверно, ее разлюбил. Но вот проходит двенадцать дней — Виолетта графа видит из башни своей, И вниз спешит по ступеням она, Оттого что в графа она влюблена. Он в залу входит, и смутен он, Изысканно вежлив его поклон, Но поднять на нее он не смеет глаз. И смертельно бледнеет ее лицо. – Я давно уже, граф, не видела вас. — Виолетта встает, холодна и горда. – Наверно, другую любите вы. Тогда прощайте, граф, навсегда. Я отдаю вам ваше кольцо. — И чуть слышно вздохнула: – Увы! – Я люблю ту, – был графа ответ, — Прекрасней которой на свете нет. Но свободы моей не надо мне, Оттого что это было во сне. А вам, госпожа моя, я жизнь отдам И покорным слугою буду вам. — Виолетта подумала: «Бредит он, И это грешно влюбляться в сон. Когда я стану его женой, Узнает он верное счастье со мной». Граф от невесты едет домой Полночной тихой порой. За графом скачет его слуга. Дремучий лес сменяет луга… Но странно, что нет луны, хоть с небес Огромные звезды смотрят в лес. Два зеленых глаза горят в вышине. И видят они – рысь сидит на сосне, Шкура ее, как медь, красна. На графа спокойно глядит она И кажется кошкой большой, Рыжей кошкой, совсем не злой. Граф шпоры вонзает в коня: – Пресвятая Дева, помилуй меня! — Шепчет он, и мчится стрелой Конь его по тропинке лесной. А граф белей полотна И все повторяет: – Луна… луна… Тускло сверкает жабий взор, Жаба и мышь ведут разговор. – Если бы звезды съесть, Стало б еще темней. Жаль, что на небо никак не взлезть. У звезды, должно быть, вкус светляка, Головка так же жирна и мягка, Только еще вкусней. – Девять раз в лесу прокричала сова, Я понять не могу слова. Слушай, сталь звенит и льется кровь. Навсегда я с тобой, моя любовь. Нет, нет, ты – летучая мышь, И ты мне изменишь, и ты улетишь. Как сладко пахнет свежая кровь… Слушай, сова закричала вновь. В капелле ярко свечи горят, Виолетта и граф под венцом стоят. Да поможет им в жизни Бог! Виолетта – нежный, хрупкий цветок, Дрожит под белой своей фатой, И крестится трепетною рукой, И шепчет патеру: – Да. – Да, – громко граф повторяет за ней И мыслит: «Теперь навсегда!» Поет торжественно свадебный хор. Рассеянно граф поднимает взор И видит: вдали от гостей, Белой одежды своей белей, Стоит у колонны одна Грустная дева странного сна. И это не сон, и это не бред… Она живая, это она. Теперь Виолетта его жена. А там, у колонны, стоит она, Та, прекрасней которой на свете нет, И косы ее красны, как медь. Ах, лучше бы графу вчера умереть. Гнутся столы под тяжестью блюд, Гости смеются, едят и пьют, И все довольны, и весело всем. Один новобрачный грустен и нем. Подняв на графа взор голубой, Виолетта шепчет: – Любимый мой! — И во взоре от счастья блестит слеза, И она опускает глаза. Но в сердце графа смерть и ад. Он слов не находит в ответ, И на ту устремляет он страстный взгляд, Прекрасней которой на свете нет, На ту, что слишком поздно пришла. Она так печальна и так светла, И первого снега она белей. И видит граф, что рядом с ней Суровый, черный рыцарь сидит, Глаза его черной ночи черней, И на графа он мрачно глядит. Гости встают из-за стола. – Граф, я к матери пойду моей, Я с вами сегодня ехать должна И с ней расстаюсь на много дней. — И с улыбкой Виолетта от мужа ушла, И рядом с матерью села она. В зал входят жонглеры, певцы и шут, Сейчас представленье они начнут. Вдали от гостей сидит одна Грустная дева из странного сна. Граф к ней подходит. Низкий поклон. И руку ей предлагает он. И тихо с кресла она встает, Рука ее холодна как лед; Но по жилам графа пробежал огонь, Когда он тронул ее ладонь. Он говорит: – Я давно вас ждал, Но я думал, вы – только сон! — Она молчала, и он продолжал: – Здесь душно, выйдемте на балкон. — И они покинули праздничный зал. – Отчего вы не приходили ко мне, — Спрашивает граф, – как тогда, во сне? – Граф, я не понимаю вас, Я сегодня вас вижу в первый раз. – Но ваш рот, что печален и ал, Ваше нежное тело я уже целовал. — И в страхе шепчет она, задрожав: – Вы бредите, граф. Я маркиза de Saint-Arlatte, Вот там, у окна, стоит мой брат. — Граф обернулся и встретил взор Черных глаз, что глядели в упор, И черного рыцаря он увидал, И холод по телу его пробежал. Она говорила: – Далеко мой дом, Много дней и ночей плыть пришлось кораблю. — Он тихо сказал: – Я вас люблю! — И еще тише: – Дорогая, уйдем. — И вниз по ступеням, мимо окон, В темный сад ее уводит он. Луны нет на небе, хоть в тихий сад Звезды огромные глядят. И покорно с графом идет она, Грустная дева из странного сна. Он приводит ее на цветущий луг; На милом лице ее испуг, А косы ее красны, как медь. – Ты грустна? Позволь за тебя умереть! — Пред ней на колени став, О любви умоляет граф. В зеленых глазах мерцает свет, На щеках ее краска стыда, Она не сказала ни разу «нет», Хотя не сказала и «да». Но когда ее уст коснулся он, Она испустила чуть слышный стон. И стон этот сразу напомнил ему Рысь, и луну, и ночную тьму, И жадные пасти свежих могил… Но граф сейчас же о всем забыл, Оттого что так она нежна — И так упоительно-покорна она. Слезы текли из зеленых глаз, И графу деву было мучительно жаль. Но желания наши сильнее нас, И прекрасна в любви печаль. Вдруг с цветущего ложа встала она. – Милая, уходишь ты отчего? – Прощайте, граф, я идти должна. — И она ушла от него. Он умолял ее: – Вернись, вернись; Милая, нежная, без тебя я умру. — Меж низких кустов проскользнула рысь И спряталась в черную нору. Граф вернулся в праздничный зал, И всюду ее он искал, Ту, прекрасней которой на свете нет, И спрашивал всех, но был общий ответ: Девы такой никто не видал. И нигде он не мог ее найти. И тогда он решил: «Это был сон, Что приснился мне средь душистых трав. Пресвятая Дева, сон грешный прости!» И к Виолетте вернулся граф. Нежной улыбкой был встречен он; Виолетта сказала: – Я давно вас жду. Не было ли холодно вам в саду? К отъезду трубят рога, Уж дверцу кареты открыл слуга. Граф с молодой женой И пышной свитой едет домой. Вдруг черный рыцарь к нему подошел, И был он бледен, мрачен и зол. – Граф, два слова сказать вам надо мне, Но не при графине, вашей жене. — Он низкий Виолетте отвесил поклон, И в сторону быстро отходит он. – Виолетта, я к вам возвращусь сейчас. Простите, что ждать заставляю вас. — И к черному рыцарю граф идет. На графа смотрит с презреньем тот И говорит: – Вы забыли, граф, Что сестры рыцарей не для забав. – Маркиз, не надо напрасных слов, — Ответил граф, – идем, я готов! — И в сад идут они на зеленый луг. На луг, где графу явилась любовь, Неужели же здесь прольется кровь? Раздастся мечей лязг и стук? Огромные звезды смотрят в сад, Но странно, что нет луны. На сук высокой сосны Уселась рыжая рысь, И злобой горит зеленый взгляд. Вдруг черный рыцарь крикнул: – Молись! Сейчас твою душу примет ад! — Звон стали, короткий стон, И раненый граф на луг упал. И луг под ним стал влажен и ал. Склонились сосны со всех сторон… Так тихо стало кругом, Что слышно, как шепчется лист с листом. И граф простонал: – Луна… Луна умерла! – И умер сам… Рысь бесшумно подкралась к его ногам И лизала из раны теплую кровь, А на небе засияла вновь Большая, круглая луна. Жабе говорит летучая мышь: – Хорошо цепляться за выступ крыш И висеть вниз головой. Хочешь, полетим со мной! – Я нашла на кладбище человеческий зуб, — Ответила жаба, – там, где старый дуб. В полночь зарою его, тогда Станет отравой в колодцах вода, И много новых будет могил; А звон похоронный мне очень мил, И много жирных будет червей. Пойдем, помоги мне в работе моей! — И с жабой уходит летучая мышь. Ночь, только ночь, и ночная тишь. Пресвятая Дева, молитву услышь! Я лишилась покоя и сна, Оттого что ночь длинна и страшна, Оттого что мертва луна.

«Нет, я не буду знаменита…»

Нет, я не буду знаменита, Меня не увенчает слава, Я – как на сан архимандрита — На это не имею права. Ни Гумилев, ни злая пресса Не назовут меня талантом. Я маленькая поэтесса С огромным бантом.

1918

«– Скажите, вам приятно жить…»

– Скажите, вам приятно жить? – О да! Конечно, даже очень! Мне с жизнью весело дружить, Союз наш неразрывно прочен И благостен. За годом год Кошачьей поступью идет По звеньям той цепи златой, И дуб зеленый надо мной Широкошумною листвой, Золотовейной тишиной Лирно-лирически поет. Все сладкозвучней, все нежней.

1919

«А ко мне в полуночном сне…»

А ко мне в полуночном сне Прилетала рыжая сестра, И со мной пробыла до утра, И в подарок оставила мне Уголек своего костра, Чтобы помнила я о сестре, Чтобы косы стали мои Красны, как медь, Чтобы мне, как и ей, сгореть На костре.

1919

«Вьется вихрем вдохновенье…»

Н. Гумилеву

Вьется вихрем вдохновенье По груди моей и по рукам, По лицу, по волосам, По цветущим рифмами строкам: Я исчезла. Я – стихотворенье, Посвященное Вам.

1919

«Скрипнула зловеще половица…»

Скрипнула зловеще половица, Двери распахнулись на балкон. Это сон, тебе все это снится, Это только скверный сон. Вот вхожу я рыжей кошкой В комнату твою звенящей тишиной, Впрыгнула бесшумно на окошко, Зорко наблюдая за тобой. Как иголки, колют злые взгляды Немигающих кошачьих глаз — Нет прощения и нет пощады, Все окончится теперь, сейчас. Легким воздухом ночной прохлады Подыши еще в последний раз. Не уйти тебе от кошки рыжей — (Если б ты от сна очнуться мог!..) Вот я подползаю ближе, ближе, Вот сейчас я сделаю прыжок!..

1921

«В городе не знаешь даже, что зима…»

В городе не знаешь даже, что зима, В городе большие мрачные дома, И живут в домах расчетливые люди, Вечно беспокоясь: что-то завтра будет? А в лесу морозно, солнечно и тихо, Выйдет на прогулку круглая ежиха, На снегу блестящем колыхнется тень, Из еловой чащи выглянет олень, Вьется грациозно рыжая лисица И поводит носом – чем бы поживиться? Звери ищут корма, нá небо глядят На морозно-райский, розовый закат, И в глазах их мысли ясные, простые, И совсем небесные, и совсем земные.

1921

«Любовь. Как изучать ее законы…»

Г. И.

Любовь. Как изучать ее законы? О чудо из чудес – счастливый брак! Бывают изумительные жены — Бывают и бывали – это так. Да, это непреложный факт. Вот Пенелопа или Андромаха, Покорные и мужу, и судьбе… Но я скажу без гордости и страха, Без преувеличенья о себе: Я строю замки на песке сыпучем, Слова любви пишу я на воде, Но если даже улетишь ты к тучам, И там – ни на луне, ни на звезде — Ни в мире том, что называют лучшим, — Такой жены ты не найдешь нигде.

1922

«Летят на юг соловьи…»

Г. И.

Летят на юг соловьи Дорогой певучей и дальной. Улыбаются губы твои, Но сердце мое печально. Откуда печаль моя, Хотя бы лишь на мгновенье? Ведь мне улыбка твоя Как соловьиное пенье.

1922

«Луна. Новогодняя ночь…»

Луна. Новогодняя ночь. Ворона сидит на окне. – Ворона, прошу вас убраться прочь И не возвращаться ко мне! — Ворона зловещее каркнула «Кра!» И, стукнув клювом в окно, В сиянии лунном исчезла, но Теперь не уснуть до утра. А время идет. И вот настает Тысяча девятьсот Двадцать первый год. – Не жди от него добра!..

1920

«Я знаю…»

Я знаю, Что в море плавают большие рыбы, Спокойно плавниками шевеля, И в девственных лесах бредут стадами Столетние слоны на водопой, И пестрые летают попугаи, Гортанным криком воздух наполняя. И где-то там, на севере, медведи Глядят на белое сиянье ночи, И глупые моржи заводят пляски, А в городах спешат, толкаясь, люди, И трудятся, и проклинают труд — У всякого своя любовь и злоба И собственная горькая судьба. И в небе над усталою землею Огромные стоят в молчаньи звезды И обещают каждому, кто хочет, Спокойствие и исполненье снов.

1923

«Сияет дорога райская…»

Сияет дорога райская, Сияет небесный сад, Гуляют святые угодники, На райские розы глядят. Идет Иван Иванович В люстриновом пиджаке, С ним рядом Марья Филипповна С французской книжкой в руке. Прищурясь на солнце райское, С улыбкой она говорит: – Ты помнишь, у нас в Кургановке Такой же прелестный вид. И пахнет совсем по-нашему Черемухой и резедой. — Сорвав золотое яблоко, Кивает он головой. – Да, все как у нас в Кургановке, Манюрочка, ручку дай, Подумать, мы в Бога не верили, А вот и попали в рай.

1923

Баллада о площади Виллет

Роману Гулю

Ложатся добрые в кровать, Жену целуя перед сном, А злые будут ревновать Под занавешенным окном. А злые будут воровать — Не может злой не делать зла. А злые будут убивать Прохожего из-за угла. И окровавленной полой Нож осторожно вытрет злой. А в спальне доброго луна Глядит, бледна и зелена, И злые снятся сны ему Про гильотину и тюрьму. Он просыпается крича, Отталкивая палача. А злой сидит в кафе ночном Над рюмкой терпкого вина, И засыпает легким сном, Хотя ему и не до сна. Во сне ему двенадцать лет, Он в школу весело бежит. И там, на площади Виллет, Никто убитый не лежит.

1923

Контрапункт

«Я сегодня с утра весела…»

Я сегодня с утра весела, Улыбаются мне зеркала, Олеандры кивают в окно. Этот мир восхитителен… Но Если б не было в мире зеркал, Мир намного скучнее бы стал. Если б не было в мире стихов, Больше было бы слез и грехов, И была бы, пожалуй, грустней Невралгических этих дней Кошки-мышкина беготня — Если б не было в мире меня.

1950

«По набережной ночью мы идем…»

По набережной ночью мы идем. Как хорошо – идем, молчим вдвоем. И видим Сену, дерево, собор И облака… А этот разговор На завтра мы отложим, на потом, На послезавтра… На когда умрем.

«Все, о чем душа просила…»

Все, о чем душа просила, Что она любила тут… Время зимний день разбило На бессмыслицу минут, На бессмыслицу разлуки, На бессмыслицу «прости». …Но не могут эти руки От бессмертия спасти…

1950

«На дорожке мертвый лист…»

На дорожке мертвый лист Зашуршал в тоске певучей. Хочется ему кружиться, С первым снегом подружиться, Снег так молод и пушист. Неба зимнего созвучья, Крыши и сухие сучья Покрывает на вершок Серебристый порошок. Говорю на всякий случай: – Память, ты меня не мучай. Все на свете хорошо, Хорошо и будет лучше…

1950

«Ночь глубока. Далеко до зари…»

Ночь глубока. Далеко до зари. Тускло вдали горят фонари. Я потеряла входные ключи, Дверь не откроют: стучи не стучи. В дом незнакомый вхожу, не звоня, Сколько здесь комнат пустых, без огня, Сколько цветов, сколько зеркал, Словно аквариум, светится зал. Сквозь кружевную штору окна Скользкой медузой смотрит луна. …Это мне снится. Это во сне. Я поклонилась скользкой луне, Я заглянула во все зеркала. Я утонула. Я умерла…

1950

«К луне протягивая руки…»

К луне протягивая руки, Она стояла у окна. Зеленым купоросом скуки Светила ей в лицо луна. Осенний ветер выл и лаял В самоубийственной тоске, И, как мороженое, таял Измены вкус на языке.

1950

«Сквозь музыку и радость встречи…»

Сквозь музыку и радость встречи — Банально-бальный разговор, Твои сияющие плечи, Твой романтично-лживый взор. Какою нежной и покорной Ты притворяешься теперь! Над суетою жизни вздорной Ты раскрываешь веер черный, Как в церковь открывают дверь.

«В этот вечер парижский, взволнованно-синий…»

В этот вечер парижский, взволнованно-синий, Чтобы встречи дождаться и время убить, От витрины к витрине в большом магазине — Помодней, подешевле, получше купить. С неудачной любовью… Другой не бывает — У красивых, жестоких и праздных, как ты. В зеркалах электрический свет расцветает Фантастически-нежно, как ночью цветы. И зачем накупаешь ты шарфы и шляпки, Кружева и перчатки? Конечно, тебе Не помогут ничем эти модные тряпки В гениально-бессмысленной женской судьбе.

«– В этом мире любила ли что-нибудь ты…»

– В этом мире любила ли что-нибудь ты?.. – Ты, должно быть, смеешься! Конечно любила. – Что? – Постой. Дай подумать! Духи, и цветы, И еще зеркала… Остальное забыла.

1950

«Все снится мне прибой…»

Все снится мне прибой И крылья белых птиц, Волшебно-голубой Весенний Биарриц. И как обрывок сна, Случайной встречи вздор, Холодный, как волна, Влюбленный синий взор.

«Над водой луна уснула…»

Над водой луна уснула, Светляки горят в траве, Здесь когда-то утонула Я с венком на голове. …За Днепром белеет Киев, У Днепра поет русалка. Блеск идет от чешуи… Может быть, меня ей жалко — У нее глаза такие Голубые, как мои.

1950

«В такие вот вечера…»

Но кто такой Роберт Пентегью

И где мне его отыскать?

«Баллада о Роберте Пентегью» И. О.

В такие вот вечера Цветут на столе георгины, А в окнах заката парча. Сегодня мои именины (Не завтра и не вчера). Поздравлять приходили трое, И каждый подарок принес: Первый – стихи о Трое, Второй – пакет папирос. А третий мне поклонился: – Я вам луну подарю, Подарок такой не снился Египетскому царю… (Ни Роберту Пентегью).

1950

«В легкой лодке на шумной реке…»

В легкой лодке на шумной реке Пела девушка в пестром платке. Перегнувшись за борт от тоски, Разрывала письмо на клочки. А потом, словно с лодки весло, Соскользнула на темное дно. Стало тихо и стало светло, Будто в рай распахнулось окно.

1950

«Потомись еще немножко…»

Потомись еще немножко В этой скуке кружевной. На высокой крыше кошка Голосит в тиши ночной. Тянется она к огромной, Влажной мартовской луне. По-кошачьи я бездомна, По-кошачьи тошно мне.

1950

«Я помню только всего…»

Я помню только всего Вечер дождливого дня, Я провожала его, Поцеловал он меня. Дрожало пламя свечи, Я плакала от любви. – На лестнице не стучи, Горничной не зови! Прощай… Для тебя, о тебе, До гроба, везде и всегда… По водосточной трубе Шумно бежала вода. Ему я глядела вслед, На низком сидя окне… …Мне было пятнадцать лет, И это приснилось мне…

«Каждый дом меня как будто знает…»

Каждый дом меня как будто знает. Окна так приветливо глядят. Вот тот крайний чуть ли не кивает, Чуть ли не кричит мне: «Как я рад! Здравствуйте. Что вас давно не видно? Не ходили вы четыре дня. А я весь облез, мне так обидно, Хоть бы вы покрасили меня». Две усталые худые клячи Катафалк потрепанный везут. Кланяюсь. Желаю им удачи. Да какая уж удача тут! Медленно встает луна большая, Так по-петербургски голуба, И спешат прохожие, не зная, До чего трагична их судьба.

«– Теперь уж скоро мы приедем…»

– Теперь уж скоро мы приедем, Над белой дачей вспыхнет флаг. И всем соседкам и соседям, И всем лисицам и медведям Известен будет каждый шаг. Безвыездно на белой даче Мы проживем за годом год. Не будем рады мы удаче, Да ведь она и не придет. Но ты не слушаешь, ты плачешь, По-детски открывая рот…

«Как неподвижна в зеркале луна…»

Как неподвижна в зеркале луна, Как будто в зеркало вросла она. А под луной печальное лицо, На пальце обручальное кольцо. В гостиной плачет младшая сестра: От этой свадьбы ей не ждать добра. – О чем ты, Ася? Отчего не спишь? – Ах, Зоя, увези меня в Париж! За окнами осенний сад дрожит, На чердаке крысиный яд лежит. Игру разыгрывают две сестры, Но ни одной не выиграть игры. На свадьбе пировали, пили мед, Он тек и тек, не попадая в рот. Год жизни Зоиной. Последний год.

«Облокотясь на бархат ложи…»

Облокотясь на бархат ложи, Закутанная в шелк и газ, Она, в изнеможеньи дрожи, Со сцены не сводила глаз. На сцене пели, танцевали Ее любовь, ее судьбу, Мечты и свечи оплывали, Бесцельно жизнь неслась в трубу, Пока блаженный сумрак сцены Не озарил пожар сердец И призрак счастья… Но измены Простить нельзя. Всему конец. Нравоучительно, как в басне, Любовь кончается бедой… – Гори, гори, звезда, и гасни Над театральной ерундой!

«В руках жасминовый букет…»

В руках жасминовый букет, И взгляд невинно-удивленный, И волосы, как лунный свет, Косым пробором разделенный. Сквозь тюлевый туман фаты Девическое восхищенье… Но неужели это ты, А не твое изображенье На полотне за гранью лет, В поблекшем золоте багета, Воображаемый портрет, «Банальная мечта поэта»?

«Летала, летала ворона…»

Летала, летала ворона. Долетела до широкого Дона, А в Дону кровавая вода — Не идут на водопой стада, И в лесу кукует не кукушка, А грохочет зенитная пушка. Через Дон наводят мосты, И звенят топоры и пилы, Зеленеют братские могилы, На могилах – безымянные кресты… А вороне какое дело — Вильнула хвостом и домой улетела.

«Угли краснели в камине…»

Угли краснели в камине, В комнате стало темно… Все это было в Берлине, Все это было давно. И никогда я не знала, Что у него за дела, Сам он рассказывал мало, Спрашивать я не могла. Вечно любовь и тревога… Страшно мне? Нет, ничего. Ночью просила я Бога, Чтоб не убили его. И, уезжая кататься В автомобиле одна, Я не могла улыбаться Встречным друзьям из окна.

«Серебряной ночью средь шумного бала…»

Серебряной ночью средь шумного бала, Серебряной ночью на шумном балу, Ты веер в волненьи к груди прижимала, Предчувствуя встречу к добру или злу. Средь шумного бала серебряной ночью Из музыки, роз и бокалов до дна, Как там на Кавказе когда-то, как в Сочи, Волшебно и нежно возникла весна. Серебряной ночью средь шумного бала Кружилась весна на зеркальном полу, И вот эмигрантской печали не стало, И вот полудетское счастье сначала, Как в громе мазурки на первом балу, Как там на Кавказе когда-то, как в Сочи, Средь шумного бала серебряной ночью…

«Далеко за арктическим кругом…»

Далеко за арктическим кругом, Распластав поудобней хвосты, Рассуждали тюлени друг с другом, Называя друг друга на «ты». Согласились разумно тюлени: Жизнь спокойна, сытна, весела И полна восхитительной лени, Много холода, мало тепла, Ни надежд, ни пустых сожалений. Жизнь от века такою была… А про ландыши, вешнее таянье, Исступленное счастье, отчаянье Сумасшедшая чайка врала, Перед тем как на льду умерла.

1950

«За окном сухие ветки…»

За окном сухие ветки, Ощущенье белки в клетке. Может быть, я, как и все, Просто белка в колесе? И тогда мечтать не вправе Я о баснословной славе? Слава все равно придет, Не сейчас, так через год.

1950

«Клочья света, обрывки тепла…»

Клочья света, обрывки тепла, Золоченой листвы фалбала, Сад в муаровой шумной одежде Легкомысленно верит надежде, Что не будет от осени зла, Что она, как весна, весела. Вспоминаю, насколько я прежде Рассудительней, старше была И насколько печальней жила.

1950

«Банальнее банального…»

Банальнее банального, Печальнее печального, Умильнее умильного Под гром оркестра бального, А дальше – право сильного, Без разговора дальнего. А там – совсем банальщина, Шампанское, цыганщина. Банальнее банального «Прости» свистка вокзального, Печальнее печального В купе вагона спального, В ночи с огнями встречными, С цветами подвенечными, Железа бормотание: «В Ис-панию, в Ис-панию»…

«В белом дыму паровоза…»

В белом дыму паровоза, Возле вагонных колес, Были улыбки и розы, Не было правды и слез. Так в этот час расставанья, В час умиранья души Он говорил: «До свиданья, Ведь ненадолго. Пиши…» Сердце царапают кошки. Все утешенья – вранье. …Белый платочек в окошке Делает дело свое.

«Прощанье на вокзале…»

Прощанье на вокзале, Прощальные цветы. На «вы» или на «ты»?.. – Зачем вы не сказали? Ведь я простить могла, Ведь я не помню зла… – Не надо расставаться, Двенадцать, нет – тринадцать Минут еще осталось, И можно все решить… – Мне больно. Я устала, И времени так мало, Так трудно говорить… Широкая перчатка, Дорожное пальто. …В Берлине пересадка… Ах, это всё не то! Осталось восемь, семь… И нет минут совсем, И все же надо жить… Свисток. И говор шведский… Навек твой профиль детский, Навек твой детский рот… …А поезд уж идет.

«Из счастия не вышло ничего…»

Из счастия не вышло ничего — Мы елки не зажгли под Рождество, Не встретили мы вместе Новый год, На лыжах мы не бегали. И вот На счастии поставить надо крест… Как театрально суетлив отъезд! Опять разлука. О, в который раз Мужские слезы из холодных глаз! В который раз «навеки», «навсегда»! Слова как ветер, слезы как вода. – Так до весны, не забывай… – Свисток. Летает голубем в руке платок. Все кончено. И все же надо жить. Сесть у окна. На столик положить Свой похоронно-свадебный букет. …Ни прошлого, ни будущего нет…

«Не дни, не часы, а столетья…»

Не дни, не часы, а столетья В разлуке, дотла сгорев… И вот наконец Венеция, Дворцы и Крылатый лев. Стеклянные воды канала, Голубизна голубей. Ты плакала: «Мне этого мало. Убей меня лучше. Убей!..» Казалось, что даже и смертью — Ничем уж тебе не помочь Не в первую, нет, а в третью Венецианскую ночь… – Послушай, поедем в Венецию!..

«Весной в лесу таинственном…»

Весной в лесу таинственном Булонском, восхитительном… О, этот день таинственный, Блаженный, светлый, длительный. Трубит труба победная, Труба автомобильная. Весна такая бледная, Бессильная, холодная, А платье очень бедное (На медные гроши), И сумочка немодная, Чулки не хороши, И даже шляпка – пыльная. В Лоншане скачут лошади, Конечно – страшно нравится, До одури, до зависти… О, только бы прославиться, Чтобы на круглой площади Мне памятник стоял! – Но разве можно выиграть? – Попробуй. Ведь игра. Теперь как раз пора Побить удачу козырем, С победой по пути, И в дом над белым озером Хозяйкою войти. Женою? Нет, вдовою, С влюбленностью, с тоскою (Пока шумит гроза), И слабою рукою Закрыть ему глаза…

«Все на земле кончается…»

Все на земле кончается, Теряется, находится… Волна с волной встречается, Волна с волной расходится… На мачте флаг качается, А в трюме крысы водятся. Растрепанная, шумная Душа по горю треплется, Высоко в небе теплится Звезда зелено-думная. Бессонница… Несносица… Соленый бром… Истерика… Тоски разноголосица. Ни отдыха, ни сна. А сердце в омут просится… – Привет тебе, Америка, Чужая сторона! — Но если в волны броситься, Не доплывешь до берега И не достанешь дна…

«Под лампой электрической…»

Под лампой электрической, С улыбкой истерической, В подушку головой. По полю, под луной Летит стрелой лисица… Нет, это только снится. Нет, это скверный сон — И казино, и Ницца, И лунный Пантеон. И все ж она гордится Богатством, и собой, И горькою судьбой. Она такая странная, Прелестная и пьяная, И – вдребезги стакан… – Вы из далеких стран? Вам хочется любить? Вам хочется пожить На маленькой земле В печали и тепле?..

«В аллеях бродят сумерки…»

В аллеях бродят сумерки Тоскливо, будто умер кто-то. Жасмин под ветром ежится, И сыпятся цветы. Опять мелькает рожица Несбыточной мечты. Как за решеткой пленница, Горит звезда-изменница, И в радиоприемнике Любовь зовет и пенится. Истасканное, пошлое Хрипит чужое прошлое, Любви мешая петь — Про встречи и разлуки: – О, перестань хрипеть! Про плечи, губы, руки, О сладостном грехе И прочей чепухе. Но зябнущее сердце Уже попалось в сеть. О, только бы согреться, Согреться и сгореть.

«Было счастье подвенечное…»

Было счастье подвенечное, Было платье бесконечное, Шлейф, как Млечный Путь. Звезды, розы и приветствия И классически – Венеция. Все причины и все следствия, Вся земная суть. С океанскою безбрежностью, С восхищеньем, с нежной ревностью, С праздничною повседневностью Ночи до утра… Это все вчера, А теперь пора Днями жить, а не ночами, Стать портретом в пышной раме, От тоски и от удушья Научиться равнодушью, Одиночеству вдвоем. Принимать, вести свой дом. Быть женою экономной, Томной, скромной, вероломной… Вся земная суть, Вся земная жуть.

Баллада о Гумилеве

На пустынной Преображенской Снег кружился и ветер выл. К Гумилеву я постучала, Гумилев мне двери открыл. В кабинете топилась печка, За окном становилось темней. Он сказал: «Напишите балладу Обо мне и жизни моей. Это, право, прекрасная тема». Но, смеясь, я ответила: «Нет! Как о вас написать балладу? Ведь вы не герой, а поэт». Он не спорил. Но огорченье Промелькнуло в глазах его. Это было в вечер морозный В Петербурге, на Рождество. Я о нем вспоминаю все чаще, Все печальнее с каждым днем, И теперь я пишу балладу Для него и о нем: Плыл Гумилев по Босфору В Африку, страну чудес, Думал о древних героях Под широким шатром небес. Обрываясь, падали звезды Тонкой нитью огня, И каждой звезде говорил он: «Сделай героем меня!» Словно в аду, в пустыне Полгода жил Гумилев, Сражался он с дикарями, Охотился на львов. Со смертью не раз он встречался В пустыне под небом чужим; Когда он домой возвратился, Друзья потешались над ним: «А, Николай Степаныч, Ну как веселились вы там? И как поживают жираф и Друг ваш гиппопотам?» Во фраке, немного смущенный, Вошел он в сияющий зал И даме в парижском платье Руку поцеловал: «Я вам посвящу поэму, Я вам расскажу про Нил, Я вам подарю леопарда, Которого сам убил». Веял холодом страусовый веер, Гумилев не нравился ей: «Я стихов не люблю. На что мне шкуры диких зверей?» Когда войну объявили, Гумилев ушел воевать. Ушел и оставил в Царском Сына, жену и мать. Средь храбрых он был храбрейшим, И, может быть, оттого Вражеские снаряды И пули щадили его. Но приятели косо смотрели На Георгиевские кресты: «Гумилеву их дать – умора!» И насмешка кривила рты. «Солдатские. По эскадрону. Кресты такие не в счет. Известно, он дружбу с начальством По пьяному делу ведет!..» …Раз незадолго до смерти Сказал он уверенно: «Да! В любви, на войне и в картах Я буду счастлив всегда. Ни на море, ни на суше Для меня опасности нет!» И был он очень несчастен, Как несчастен каждый поэт. Потом поставили к стенке И расстреляли его. И нет на его могиле Ни креста, ни холма. Ничего. Но любимые им серафимы За его прилетели душой, И звезды в небе пели: …Слава тебе, герой!..

1923

Стихи, написанные во время болезни

«Мне казалось всегда, что писатель…»

Мне казалось всегда, что писатель Очень нужен на этой земле И что я для Вас, мой читатель, Как тепло, как еда на столе. Но какое Вам, в сущности, дело До того, что я стать хотела Другом Вашим, опорой в борьбе, Утешеньем в горькой судьбе. Вот пишу я черным по белому, По щемяще до слез сожалелому, Без утайки и без прикрас, Откровенно, как в смертный час, — Обо всем, что я не сумела, Как горела душа и болела, Как томилась и как всецело — Вами, с Вами, о Вас, для Вас.

«Помурлычь, Серокошка-Краля…»

Помурлычь, Серокошка-Краля, Уложив на макушке ушки, Помурлычь на моей подушке, Отгони болезнь и печали. С каждым вздохом глотаю бритву, Ненавижу Блеза Паскаля За его дурную «молитву Об использовании болезни». Что болезни еще бесполезней И бессмысленнее страданья? «До свиданья, ночь! До свиданья!» Как шальные, кричат петухи. В этот час таинственно-ранний, В час томительных воспоминаний Заклинаю страданье: – Исчезни! И чтоб мне простились грехи, Превращая болезнь в стихи.

1949

«– Вам надо уехать в Египет…»

– Вам надо уехать в Египет — Вам вреден Париж весной, Вам это совсем не по силам. – Ах, доктор, старик смешной! За окнами дождик сыплет С упрямою косизной, Как скучно лежать больной! …А ласточки в теплом Египте, В шуршаньи стотысячекрылом, С мечтою на каждом крыле, На север готовы лететь, И Нил плодотворным илом Разлился на целую треть. – О, любите меня, любите, Удержите меня на земле, О, любите меня, любите, Помешайте мне умереть!

1949

«Вот палач отрубил мне голову…»

Вот палач отрубил мне голову, И она лежит на земле. И ни золотом, и ни оловом… Кончен спор о добре и зле. И теперь уже, плачь не плачь, Не пришьет головы палач. Посмотри, какая красивая — Косы черные как смоль. А была гордячка спесивая, Презирала бедность и боль. Только как же?.. позволь, позволь!.. Если это моя голова, Как могла я остаться жива? И откуда черные косы И глаза лукаво-раскосые? И какая же я гордячка? Вьются вихри. Несется конница, Пол вздымает морская качка, В лоб стучится, в сознанье ломится Балаболка – ведьма – бессонница. – Надоела! Которую ночь. Убирайся отсюда прочь!.. Убирайся! Все это бред — Уголек, залетевший из ада, Лепесток из райского сада — Никакой головы здесь нет. Никакой головы. Ничего. Беспощадно метет метелка, Полнолунным светом звеня, Выметая в пространство меня. Дверь распахнута в праздничный зал, Сколько там позолоты и шелка, И гостей, и цветов, и зеркал! В зеркалах отражается елка, Оттого что всегда Рождество — Вечный праздник на Божьем свете. В хороводе кружатся дети. Кто же я? Одна из детей? Снова детство — Как скучно!.. А если Я одна из старушек-гостей, Прапрабабушка в шелковом кресле?.. – Замолчи, замолчи, балаболка! Замолчи, не трещи без умолка! Ты же видишь прекрасно: я – елка. Я вот эта елка зеленая, Блеском свечек своих ослепленная. Как волшебно… Как больно… Огонь!..

1949

«Над зеленой высокой осокой скамья…»

Над зеленой высокой осокой скамья, Как в усадьбе, как в детстве, с колоннами дом. Возвращается ветер на круги своя, В суету суеты, осторожно, с трудом… Возвращается ветер кругами назад, На пустыню библейских акрид и цикад, На гору Арарат, где шумит виноград Иудейски картаво. На Тигр и Евфрат. Возвращается ветер, пространством звеня, На крещенский парад, на родной Петроград, Возвращается вихрем, кругами огня… – Ветер, ветер, куда ты уносишь меня?..

«Подушка, тетрадь, чернила…»

Подушка, тетрадь, чернила, Жасмин и солнце в окне. Ленора, Сольвейг, Людмила, Русалка на лунном дне. …О том, как жизнь я любила, Как весело было мне. О том, что моя тоска Тяжелее морского песка.

«Фотография, книжная полка…»

Фотография, книжная полка И болезни моей протокол, Одеяло, сбитое с толка, Улеглось на холодный пол, Но в пуховой подушке иголка, И в груди отдается укол… …Тень охотника проскользнула За косматою тенью льва, Ледяная звезда блеснула Сквозь оконные кружева… Я спросила у книжной полки: – Как зовут звезду?.. – Орион. …Тени пальцев тенью иголки Вышивают счастливый сон…

«Я все понимаю и слышу…»

Я все понимаю и слышу Не хуже, чем кто другой: Вот падает снег на крышу, Бубенчик поет под дугой — И мчатся узкие санки Вдоль царственно белой Невы… …Потом я жила на Званке В гнезде у вдовой совы. О том, что было когда-то, Мне лучше не помнить совсем — Глазастых собак, и солдата, И дочек. Их было семь. Ах, дочки мои – цветочки В сияющем райском саду. (…А вдруг они тоже в аду?..) Довольно! Дошла я до точки В беспамятстве и бреду И дальше – нет – не пойду!

«В окнах светится крест аптеки…»

В окнах светится крест аптеки, Цвет зеленый – надежды цвет, Мой пушистый зеленый плед. Закрываю, как ставни, веки. Может быть, это счастье навеки, А совсем не жар и не бред. Разбиваются чайки о снасти, Разбиваются лодки о льды, Разбиваются души о счастье, Как бы ни были души горды. Расцветают крестами сады, Далеко до зеленой звезды… Как мне душно. Дайте воды!..

«Прилетают голуби поштучно…»

Прилетают голуби поштучно И воркуют на окне гурьбой. Как в Венеции, воркуют звучно, Утешительно, наперебой. – Ах, мои дружочки-голубочки, До чего же вы народ смешной!.. — В голове рифмованные строчки, Как адриатический прибой… День закончился благополучно, Словно точкой, круглою луной, Удивительно, что мне не скучно, Даже весело лежать одной.

«…Горит над пустыней звезда…»

…Горит над пустыней звезда, Верблюды, волхвы, цари, Их тысяча двадцать три, И каждый принес мне подарок За прежние все года… – Гитара, звени, говори О счастии навсегда!.. …Звезда как осколок льда… Звезда как свечной огарок, И вдруг погасла звезда!.. …Пушистость зеленого пледа — И нет бутафории бреда, Шампанского, влажных роз, Египетских папирос, Влюбленных глаз визави… Но все продолжает гитара Обрывками счастья и жара Разгульно звенеть в крови…

«Началось. И теперь опять…»

Началось. И теперь опять Дважды два не четыре, а пять. По ковру прокатился страх И с размаха о стенку – трах! Так, что искры посыпались вдруг Из моих протянутых рук. Все вокруг двоится, троится, В зеркалах отражаются лица, И не знаю я, сколько их, Этих собственных лиц моих. На сосну уселась лисица, Под сосной ворона стоит. Со щитом? На щите? Нет, щит На вратах Цареграда прибит. Как в лесу сиротливо и сыро, До чего можжевельник сердит! Бог послал мне кусочек сыра, Нет, совсем не мне, а вороне, Злой вороне в железной короне, Значит, ей, а не мне повезло. Но, лишившись царского трона, Трижды каркнула злая ворона Пролетающей тройке назло. Кучер гикнул. Взметнулись кони. – Берегись! Сторонись, посторонний! — Сном и снегом глаза занесло. Соловьиная трель телефона Вдруг защелкала звонко: – Алло? Сразу все в порядок пришло. Нереальность скользнула на дно, В глубину зеркального лона, Там, где рифмы коралловый риф, Там, где ритмов прилив и отлив, Там, где ей и лежать суждено. Легкий месяц сияет в эфире, Уводя облаками на юг. Лампа светит уютней и шире, Образуя спасательный круг. И теперь, как повсюду в мире, В эмигрантской полуквартире Дважды два не пять, а четыре. Значит, кончено. Спать пора. Спите, спите – без снов – до утра!

1950

Десять лет

Вот наша жизнь прошла,

А это не пройдет.

Георгий Иванов

«Ни спора с судьбой. Ни укора…»

Все чисто для чистого взора.

Н. Гумилев

Ни спора с судьбой. Ни укора. Жара и усталость. Бреду Одна вдоль чужого забора, Одна, как повсюду на свете. Закатные розы в саду, На небе закатная роза, И те огорченья, и эти В победно-лучистом свете Заката Апофеоза. И ветер в асфальтном чаду Вздыхает облаком сора: – Все чисто для чистого взора В земном и небесном аду.

«Я говорю слова простые эти…»

Я говорю слова простые эти, Сгорая откровенностью дотла: Мне кажется, нельзя на свете Счастливей быть, чем я была. Весельем и волненьем ожиданья Светился каждый новый день и час, Без сожалений, без воспоминаний, Без лишних фраз И без прикрас, Все было для меня всегда как в первый раз. Всегда ждала я торжества и чуда, Волхвов, Даров, Двугорбого верблюда, Луны, положенной на золотое блюдо, И, главное, читательской любви.

Одиночество

Одиночество мое,

одиночество твое,

Наше, ваше, их

одиночество.

И. О.

«В городском саду…»

В городском саду В теплом свете дня Лирою скользит Лебедь на пруду. – Я сейчас приду, Подожди меня. Возле тучки той, Как верблюд, горбатой. Я сейчас приду, Подожди меня И побудь со мной До заката.

«Сон без начала и конца…»

Сон без начала и конца, Сон в центре звездного кольца, Сон, раскаленный добела. В сияньи тонет голова, Сияньем кружатся слова. Из лука воина-стрельца Летит крылатая стрела, Летит и ранит Льва — Льва или Солнце? Стон львино-солнечной тоски, Сон раскололся на куски. Но нет. Сон цел. Осколки сна, как голубки, Влетают в круглое оконце Высокой тесной голубятни. И сон становится понятней, Насквозь, как море, голубой, И можно быть самой собой, Пока я сплю, пока сон цел, Пока божественный прицел Стрелу приводит прямо в цель, И Пана пьяная свирель Тревожит легконогих нимф (Пан здесь! О, встретиться бы с ним!), И пенное морское чудище Из скользких ритмов, хрупких рифм Коралловый возводит риф, Русалочий слагает миф. Не с Паном, нет, не с пенным чудищем, Не с человеком, не со зверем Всем огорченьям, всем потерям Наперекор Веду Я с небом разговор О будущем В раю.

«Сердце чужое (Ваше, читатель…»

Сердце чужое (Ваше, читатель? Ваше, мечтатель? Ваше, прохожий?) Бьется в груди моей Все разностопнее, все тяжелей Ночью, и днем, и даже во сне, Повторяя одно и то же, Непонятное мне. На стене, на полу, на окне — Серебристолунные блики, И звенит соловьиное пение Полнолунного наваждения. В зеркалах черномазые рожи И прелестные нежные лики Расплываются в лунной дрожи, Хоть они и мое отраженье, Все они на меня не похожи, А за ними, как фон, в зеркалах Рассыпается искрами страх. – Помогите мне! Помогите! Далеко на острове Крите Лабиринт, Минотавр кровожадный И ведущая нить Ариадны. Но найдутся другие нити, Те, что вас приведут ко мне, — Отыщите их, отыщите!

«Довольно вздор нести…»

Можно ли еще писать стихи

Всерьез?

И. О.

Вот елочка, а вот и белочка.

Георгий Иванов

Довольно вздор нести Про Терек и Дарьял — Из щепетильности Я жизень потерял. Но это до меня Уже Рембо сказал. Рембо сказал. Я повторила, Немного изменя. В чужих словах магическая сила, Чужое часто очень мило, И даже до чего Милее своего. Так вот – под Рождество Слова плечом к плечу, Скрипя, треща, звеня, Бегут, как на вокзал К отходу поезда. О, только бы успеть, О, только бы суметь Сказать То, Что Хочу! Совсем не то, что говорю всегда, Совсем иное. Да! Звонок последний, третий. Как много нужно слов, Недоговорок, строк и строф Пред тем, Как умереть – и Стать наконец (конец – венец) Навеки глух и нем, Не понятый никем. Постскриптум: Ум Зашел за разум, За горы чепухи, Рассыпался по фразам, Запрятался в стихи. Ошибок и неправильностей риф, И вдохновения отлив-прилив. Не спорю, правильно «жизнь», а не «жизень», Не «изменя», а «изменив», Но – извините, я капризен, Вернее – я капризна. Даже очень. Словарь мой ангельски-неточен, Мне нравятся созвучья лиро-лирные, Барокко-рококо-ампирные, Не значащие ничего. Мне нравятся неправильности речи, Они горят, как елочные свечи. А белка, елка, Рождество — Слова, что мне милей всего, Всех прочих слов на свете. Постскриптум просто так, Для разъясненья Читателей недоуменья, Его примите просто как Любви и преданности знак.

«В сквере женщина седая…»

В сквере женщина седая, Плоскогрудая, худая, Шарф дырявый теребя, Напевала про себя: – Месяц, друг печальный мой, Как мне хочется домой — В Петербург над царственной Невой! Беженка-изгнанница, Я устала кланяться И с протянутой рукой Подходить к чужим порогам, Слушать окрик: «С Богом, с Богом! Нищим тут Не подают!..» Милый месяц, я устала. Ах, напрасно убежала Я из собственной страны. Месяц, опустись пониже! Месяц, подойди поближе! Месяц, сжалься надо мной, Унеси меня домой! Так тихонько напевала Женщина в уснувшем сквере Ночью лунною в Париже.

«Как ты любила зеркала…»

Как ты любила зеркала Любовью непонятной с детства — Ты в руки зеркало брала, Не зная, как в него глядеться. Полуоткрыв от страха рот, Над зеркалом ты наклонялась И, как Нарцисс над гладью вод, Вдруг восхищенно улыбалась. Еще не зная, что себя, Свое ты видишь отраженье, Уже восторженно любя Души земное воплощенье.

«Над золотою полосой заката…»

Полнеба охватила мгла…

Тютчев

Над золотою полосой заката Таинственно и чудно за звездой звезда… …Да, я, конечно, я когда-то, В те баснословные года… Но в установленные роком сроки Все унесли сороки-белобоки — И молодость мою, и деньги – на хвосте. И все-таки сознаться мне пора, Нет, никогда, Ни в те года, Ни в те, ни в те, Счастливей, чем сейчас, Вот в этот золотой закатный час, Когда почти доиграна игра, Когда полнеба охватила мгла, Счастливей, чем сейчас, Я не была.

«Я живу день изо дня…»

Я живу день изо дня Океански одиноко И не знаю, отчего Нет ни одного Друга у меня. И казалось – что грустней, Безнадежней и темней Горестной моей судьбы? Ну а вот, поди, Бьется радостно в груди Сердце. Если б, если б да кабы Улететь бы мне в Америку, В Тегеран, на Арарат, В Индию, в Китай, и к Тереку, И в Москву, и в Петроград, Чтобы встретиться с тобой. Друг далекий, друг и брат, Где бы ни жил ты на свете, На одной со мной планете, Разве встрече ты не рад? Нашей встрече долгожданной, Нам обещанной с тобой Нашей общею судьбой? Ты читаешь строки эти, Ты в глаза мои глядишь, Сонно закрываешь веки — Остальное свет и тишь, Как в раю — навек, навеки.

«Этот дом совсем обыкновенный…»

Этот дом совсем обыкновенный. Он не маленький и не большой. В серый цвет окрашенные стены, Вывеска зеленая: «Портной». Внешности обманчивой не верю, Поднимаюсь во второй этаж, Знаю, спрятался за этой дверью Мир чудесный и почти не наш. На диване мы сидим в столовой. Георгины. Окна на восток. Бьют часы одиннадцать. И снова Раскрывается бесшумно потолок. И с небес по лестницам прозрачным Из благоуханной темноты Ангелы спешат к нам, новобрачным, Рассыпая звезды и цветы. Но ничто не кажется мне странным, Мы смеемся, пьем остывший чай, А потом по лестницам стеклянным Мы поднимемся за ангелами в рай.

«Я поздравленья к Рождеству…»

Я поздравленья к Рождеству Пишу за океан родным: «Париж Вам низкий шлет поклон!» Пишу, зачеркиваю, рву (Не те слова – банальный тон). А за окошком – белый дым, Морозный воздух, звездный звон… …Сквозь белый дым фонарь блестит, Сквозь белый дым душа летит — Сквозь белый дым, и звон, и сон… Все выше, выше, не дыша, Летит смущенная душа. Навстречу ей, по облакам, По райски хрупким лепесткам, Пугая лунных лягушат, Подруги легкие спешат: – Ты наконец вернулась к нам! Но длится встречи торжество Недолго – только миг один, Короткий миг — И нет его. Что это было? Ничего. И снова стол, и груда книг, Фонарь сквозь кружево гардин, Сон наяву — И поздравленья к Рождеству.

1924

Златая цепь

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом.

А. С. Пушкин

«Парапсихическое ощущенье…»

Парапсихическое ощущенье Реальной нереальности. И вот, Предчувствуя стихотворенье, Ко мне слетает вдохновенье, И ямбами мурлычет кот. Мой мудрый кот, мой кот ученый, Суть политических интриг И стихотворные законы Мой мудрый кот вполне постиг И в парапсихику проник — Она не для его персоны. Он потянулся, полусонный, Взмахнул хвостом, в окошко прыг! И побежал на Лукоморье.

1975

«Королевская мантия…»

Королевская мантия И корона рассыпались в прах… Надоели мне анти-я, Анти-я, что живут в зеркалах, И в стихах моих, и грехах, Ну, конечно, и в добрых делах, Тех, что я по ошибке творю. Лишь под утро, встречая зарю, Расцветающую за окном, Между полусознаньем и сном, Я не больше пяти минут Настоящая. А потом — Ничего не поделаешь тут — День идет своим чередом, Превращая меня в другую Иль, точнее, в многих других Анти-я, мне почти враждебных, Анти-я, обманно волшебных, Лженесносных – как много их! До чего же они, до чего же На меня совсем не похожи!

1975

«Тень пространства, времени тень…»

Ю. Терапиано

Тень пространства, времени тень, День сегодняшний, день вчерашний, Ну, конечно, и завтрашний день… Я живу в поднебесьи, на башне, Неуютно и тесно живу, Не во сне, а впрямь, наяву, Как во чреве кита Иона, Без комфорта и без телефона, Так, как жили во время оно, А не в атомные года. Прилетает ко мне иногда Ведьма с Брокена для развлеченья, Чтоб со мною писать стихи, От безудержного вдохновенья Превращать их в лесные мхи, В мухоморы и лопухи, В отголоски райского пенья — Те, что в памяти прозвучат У моих нерожденных внучат, Как надежда и как утешенье.

«Снег – серебряный порошок…»

Я. Н. Горбову

Снег – серебряный порошок — Щедро сыпят добрые тучи, До чего же мне хорошо, Никогда не бывало лучше!.. Твердо помню – теперь девятьсот Семьдесят пятый год — Год всемирного заката, До которого я когда-то И не думала, что доживу, Только это совсем негоже. Чепуха. Ни на что не похоже. Но со мной – не во сне – наяву Очень странное что-то творится, Будто время идет для меня Час от часу, день ото дня Не вперед, а назад, Будто я становлюсь моложе, А не старше, чем прежде была. Я смотрю из окна на сад — Всё в саду на праздничный лад По-весеннему веселится. Вот, слетев на обрубок ствола, Вдруг запела Синяя Птица, Круглоглазая, как сова, — Птица счастья из сказочной зоны: «Жизнь прошла. Безвозвратно прошла. Жизнь прошла, а молодость длится». И в ответ ей мой кот ученый, Мудрый кот лукоморный мой Замурлыкал: – Постой, постой. Дай подумать… Эти слова Ты когда-то давно написала, Но теперь лишь мне ясно стало, До чего ты была права.

1975

Антитеза

Довольно вздор нести Про ту страну, куда Макар, Кипя, как самовар, Телят, а не котят Гонял иль не гонял. Из щепетильности я жизень потерял. Но это до меня уже Рембо сказал. Рембо сказал, Я повторила — Чужое часто очень мило И даже – до чего! – милее своего. Так вот, под Рождество Слова – не знаю для чего — Бегут, как на вокзал К отходу поезда. Им Вифлеемская звезда Сквозь суть и муть Столетий и столетий Указывает верный путь, Ведущий прямо в никуда. Звонок последний, третий… Как много надо слов На этом свете, Предлогов, междометий, Недоговорок, строк и строф, Пред тем Как, повздыхав дней семь, Спросить свою судьбу — Задать ей напрямик вопрос-табу: – А жил я, собственно, зачем? — Не удостоясь от судьбы ответа, Отнюдь с ней не вступать в борьбу, Но все же, несмотря на это, Пустить себя в трубу: С улыбкою на лбу Уютно лечь в гробу, Став наконец и глух и нем, Исчезнуть насовсем — До перевоплощения, До следующего рождения В Египте? Индии? Иль Полинезии? Здесь у Поэзии, Рассчитывая на ее ко мне благоволение, Осмеливаюсь я просить прощения За мной в нее вводимое нововведение, За мой Постскриптум: Вижу, разум Зашел за ум, Без подготовки, разом, С размаху, наобум Рассыпался по фразам, По городским садам, Аэропланным базам И ординаторам, Повсюду – тут и там, — Пока под утро августа второго Не докатился вдруг до Пскова… Сомненье – мудрости основа. Поэтому-то я признать готова Моих неточностей прилив-отлив, Моих ошибок океанский риф И всякие там шуры-муры, Хотя в них не участвуют амуры. Особо подчеркнула я б Строку, где о нововведеньи речь, Сиречь Тот шестистопный ямб, Который — Подумать страшно – без цезуры! Засим я – ненавидя споры — Согласна: правильно «жизнь», а не «жизень», Не «насовсем», а «навсегда», — Но, извините, я капризен, Вернее, я капризна. Даже очень. Язык мой ангельски неточен, Акробатичен и порочен, Я сознаюсь в том без труда. Мне нравятся созвучья лиро-лирные, Барокко-рококо-ампирные, Не значащие ничего. Мне нравятся неправильности речи — Я ими щегольнуть не прочь — Они горят, как елочные свечи, Как обещания волшебной встречи В рождественскую ночь. Ах, Рождество… На этом «Ах…» И многоточии Кончается мое стихотворение — В порыве яростного вдохновения Парапсихического откровения, Написанное ретро-авангардно, Гиппопотамно-леопардно, К тому ж гиперреалистично — И не за совесть, а за страх. Не знаю, как кому, Что до меня – оно мне лично И по душе, и по уму И льстит тщеславью моему — Какой полет! Какой размах! Но знаю, авторы не вправе Себя превозносить и славить — Недопустимо! Неприлично! И можно многое еще в вину поставить Стихотворенью моему: Длинноты. Надо бы короче и Без синтаксических истерик, Без «открывания Америк», И гиперреализм здесь ни к чему. Да, я пишу не то – не так, Как, впрочем, и другие прочие Мне современные поэты. Они подспудно мной воспеты: То, что неясно и темно, Их славою освещено, Сияньем их озарено. Постскриптум лишь для разъяснения Читателей недоуменья — А может быть, и возмущения — Его принять прошу я как Любви и уваженья знак Ко всем, кто дышит в мире этом, И ко всему, что в нем растет. А главное – ко всем поэтам.

1975

«Я благодарна небу и судьбе…»

Я благодарна небу и судьбе За то, что я так много лет живу на свете, С надеждой ожидая завтра И не жалея о вчера. За то, что нежный, снежный вечер жизни Принес с собой мне лампу Аладдина, Ту лампу, что своим волшебным светом Рассеивает мрак, тоску и скуку И превращает будни в праздник, Очарование и торжество.

1974

«Ненароком…»

Ренэ Герра

Ненароком Скоком-боком По прямой и по кривой Время катится назад В Петербург и в Летний сад. Стало прошлое так близко, Тут оно – подать рукой, — И проходят предо мной Друг за другом, чередой, «Я», помянутые ниже: «Я – подросток», «Я – студистка» С бантом, в шубке меховой, «Я – невеста», «Я – жена» (Это, впрочем, уж в Париже), И, печальна и грустна, До прозрачности бледна, Молча в черное одета, Вот проходит «Я – вдова Знаменитого поэта»… Только было ли всё это? Или это лишь слова? Лишь игра теней и света? Хоть, бесспорно, жизнь прошла, Песня до конца допета, Я все та же, что была, — И во сне, и наяву С восхищением живу.

1961–1973

«Он мне полушутя писал из Ниццы…»

О том, что мы живем, о том, что мы умрем,

О том, как грустно все и как непоправимо.

Г. Адамович

Он мне полушутя писал из Ниццы: «Живу как в глупом сне. Неладное мне снится. И ясно, что – пора, мой друг, пора! — Тебя уже заждались там! А вот не хочется… А вам?» Прозрачная медлительная ночь. И снова мне не спится оттого, Что я не сделала ему добра, Что не сумела я помочь Его томительному одиночеству. Мы были с ним близки и далеки. Так – я всегда звала его По имени и отчеству, А он меня «мадам». Ни разу не сказала я, о нет! – Жорж, дорогой, единственный, любимый, Чтобы утешить вас, я все отдам… …А за окном тоскует лунный свет О том, как грустно все и как непоправимо.

1973

«А если нет, а если да…»

Наталии Александровне Зербино

А если нет, а если да? И где, скажите, и когда — Сейчас, сегодня иль потом, В день Страшного суда? Луна таинственно блестит, Ночь дышит сном и колдовством, Лисица по полю бежит И заметает лапок след На аметистовом снегу Своим сияющим хвостом: И тихо-тихо все кругом, И лунный свет. И ни гугу… А вдруг пушистый лисий хвост — Он серебристо-черно-бур — Преобразится в легкий мост И я по нем перебегу Домой, в Россию, в Петербург, И там останусь навсегда. И что тогда? Нет или да?

1973

«Лунный блик и горсточка пыли…»

Лунный блик и горсточка пыли, Иль точней – уголек в золе. Все мы пишем, чтоб нас не забыли, Чтоб оставить след на земле. Но в конце двадцатого века Быть поэтом почти что грешно И, пожалуй, даже смешно — Этот склад авангардных затей, Эти поиски новых путей С белой палкой, как нищий-калека. «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…» Так теперь не напишет никто. Современники, братья-поэты, — Сколько ни было б нас, хоть сто, — Нет меж нас ни звезды, ни кометы, Все мы канем в медлительность Леты, На земле не оставив следа.

1973

«Я – поэт и вдова поэта…»

Я – поэт и вдова поэта. Это очень важно. За это Мне, наверно, простятся грехи И за то, что пишу я стихи, Те, что сводят людей с ума, Как с ума я схожу сама. Я – поэт и вдова поэта — Беззаконнейшая комета, У которой в поющей крови Мало шариков красных, но много любви, А свободы хоть отбавляй. Мой читатель, мой почитатель, Друг неверный, прощай, прощай! Да, прощай, а не до свиданья. Что мне слава и что почитанья, Что мне Англия или Китай? Я слагаю в стихи слова Так, что кругом идет голова, Как волчок, И, кружась меж рифмованных строк, Поднимаясь все выше и выше, Вот пробив головой потолок, Разбросав черепицы крыши, Превращаюсь я вдруг в сиянье, В крылья ласточки, в Древо познанья Мирового добра и зла, В длинноухую тень осла.

1972

«Я с юности всегда умела…»

Я во сне и наяву

С наслаждением живу.

И. О.

Я с юности всегда умела В улыбку и веселье превращать Отчаянье И в праздники — Безрадостные будни. И всем вокруг меня — И даже мне самой — Казалось, невозможно быть Счастливее меня. И долго на земле я так жила, Добра не делая, не помня зла, Гордясь собою и своим уменьем Во сне и наяву Жить с наслажденьем. И вот теперь, Оглядываясь, как с горы, На прошлое мое, Я вижу ясно, Что нет в нем дня, Нет даже часа, Который бы хотела Я заново, вторично пережить, И, значит, я всегда была несчастна. Ни в книгах, ни в людских сердцах Следа я не оставлю по себе. И значит, жизнь я прожила напрасно, И лучше бы мне вовсе не родиться. Да, это так, и это очень больно. И все-таки наперекор всему — Сама не понимая почему — Я продолжаю улыбаться И в праздник будни превращать.

1971

«Как этот летний вечер тих…»

Как этот летний вечер тих, Как нежно стелется и вьется Тень будущего здесь, у ног моих. Луна плывет по легким облакам, В ее магическом сияньи, Где будущее стало прошлым, А прошлое воркует голубком, Жасминовым кустом цветут, благоухая, Мои надежды и мечты — Те, что меня так горько обманули, Но обернулись все-таки победой, Восточной засияв звездой Над неудавшейся моей судьбой. – Но погоди, постой, постой! А как же я, а как же ты, Теперь, когда мы встретились с тобой Не в прошлом-будущем, А в настоящем? Не там когда-нибудь И не когда-то там, А здесь – сегодня и сейчас? О, неужели и для нас Еще не кончена игра И будут завтра и вчера — Дни лучезарные И ночи до утра На самом деле?..

1969

«В рассветный час метаморфоз…»

Г. И.

В рассветный час метаморфоз Шиповник, что здесь ночью рос, Орлицей в тучи улетел, И лепестки ширазских роз — Душистой прелести предел — Как рифмы, падают попарно На волны озера Локарно, Вернее, на Лаго Маджоре, Вдруг превратившееся в море. А я – не знаю я иль ты? — С междупланетной высоты, Волнуясь, мучась и любя, Твоими жадными глазами Гляжу, прищурясь, на себя, Как на портрет в зеркальной раме.

1968

«Я в руку камушек беру…»

Я в руку камушек беру И согреваю его своим дыханьем, И вот он исчезает, он превращается в змею, Свисающую с гибкой ветки ивы, В благоуханное дыханье сонных роз, В прозрачное очарованье Июльской лунной ночи и Ширококрылым вдохновеньем Перелетает океан, Чтоб звездной музыкой наполнить слух Мне незнакомого поэта. А я испуганно гляжу На узкую свою ладонь И начинаю Взволнованно, как в полусне, Ритмично повторять слова, Слова, что прозвучат В еще никем не созданных стихах, Преображая До дыр и вдрызг изношенную тему О жизни, смерти и любви.

1968

««Вращается Фортуны колесо»…»

Ренэ Герра

«Вращается Фортуны колесо», Но я не думаю об этом. Желанье стать простым предметом, Обожествленным Пикассо, Всю ночь тревожило меня, — Серебряною ложечкой звеня, Подсвечником иль утюгом — Перенестись на полотно Бессмертным красочным пятном. Хочу, чтоб было мне дано Мильоны стоить и в музее, Недели, годы и века, Пока течет «времен река», Мной восхищались ротозеи.

1967

«Луна качается на облаках…»

Луна качается на облаках, То умирая, то воскресая. Нет, я в жизни совсем другая, Чем в стихах. Так, скажите, с какой же стати Стану вам я, мой друг читатель, Под обманчивой луной Назначать свидание с собой?

1967

«Нежданно, хоть, пожалуй, зря…»

Ирине Сабуровой

Нежданно, хоть, пожалуй, зря, В ночь на восьмое октября Открылся мне и стал понятен Тот хрупкий параллельный мир, Где вздохи муз, и всплески лир, И много звездных пятен, Где все пути ведут к добру, Где жизнь похожа на игру, На зеркало в хрустальной раме, Где нет ни дерева, ни пня, Три тигры смотрят на меня Почтительно зелеными глазами.

Мюнхен, 1967

«Но была ли на самом деле…»

Г. И.

Но была ли на самом деле Эта встреча в Летнем саду В понедельник, на Вербной неделе, В девятьсот двадцать первом году? Я пришла не в четверть второго, Как условлено было, а в пять. Он с улыбкой сказал: – Гумилева Вы бы вряд ли заставили ждать. Я смутилась. Он поднял высоко, Чуть прищурившись, левую бровь. И ни жалобы, ни упрека. Я подумала: это любовь. Я сказала: – Я страшно жалею, Но я раньше прийти не могла. — Мне почудилось вдруг – на аллею Муза с цоколя плавно сошла. И бела, холодна и прекрасна, Величаво прошла мимо нас, И все стало до странности ясно В этот незабываемый час. Мы о будущем не говорили, Мы зашли в Казанский собор И потом в эстетическом стиле Мы болтали забавный вздор. А весна расцветала и пела, И теряли значенья слова, И так трогательно зеленела Меж торцов на Невском трава.

1964

«Дни лучезарней и короче…»

Г. И.

Дни лучезарней и короче, Полны тревогой звездной ночи, И снова наступает осень Золототканым торжеством. О, до чего же мир несносен В однообразии своем! Однообразье красоты, Однообразье безобразья, Однообразные черты Всех этих «я» и этих «ты», Однообразие веселья, Однообразие тоски, Круговращенье карусели, Взлет и падение качелей, Часы, минуты, дни, недели Горят, как ночью мотыльки, На белом пламени тоски, На черном пламени похмелья Воспоминаний.

1953–1963

«В чужой стране…»

Я во сне и наяву

С наслаждением живу.

И. О.

В чужой стране, В чужой семье, В чужом автомобиле… При чем тут я? Ну да, конечно, было, были И у меня Моя страна, Мой дом, Моя семья И собственный мой черный пудель Крак. Все это так. Зато потом, Когда февральский грянул гром — Разгром и крах, И беженское горе, и Моря – нет – океаны слез… И роковой вопрос: Зачем мы не остались дома? Давно наскучивший рассказ О нас, Раздавленных колесами истории. Не стоит вспоминать о том, Что было. Было да прошло И лопухом забвенья поросло… …Хрустальный воздух Пиреней. Все безрассудней, все нежней Вздыхает сердце. На высоте трехтысячеметровой — Где снег небесно-голубой — Жизнь кажется волшебно новой, Как в девятнадцать лет На берегах Невы. Орел бесшумно со скалы Взметнулся ввысь И полетел К Престолу Божьему, Должно быть. – Мгновение, остановись! Остановись и покатись Назад: В Россию, В юность, В Петроград! Крик сердца, До чего банальный крик, Лишенный волшебства И магии. Ведь знаю я, Что этот миг Не остановится И не покатится назад, И не вернутся мне Моя страна, Моя семья, Мой дом, Мой черный пудель Крак. Я не многострадальный Иов, Который после всех утрат Стал снова славен и богат — Славнее и богаче во сто крат. Не будет у меня, как у него, Ни сыновей, ни дочерей, Ни сказочных дворцов, Ни рощ оливковых, Ни аравийских скакунов, Верблюдов, коз, овечьих стад, Ни шелковых ковров, Ни слуг покорных, Ни драгоценностей библейских… Не будет ровно ничего И никого. Не будет даже канарейки, Герани на окне, Зеленой лейки — То, что доступно каждой швейке, Но недоступно мне. И все-таки наперекор всему, — Сама не понимая почему, — Наперекор безжалостной судьбе И одиночеству, По-прежнему во сне и наяву Я с наслаждением живу.

1962

«Ожиданье Страшного суда…»

Ожиданье Страшного суда? Страшный суд происходит всегда — Завтра, сегодня, вчера, С вечера и до утра. Дальше нечего ждать — Ни ангелов, ни чертей, Ни райских, ни адских затей. Дальше нет ничего. Дальше лишь торжество, Дальше лишь благодать Вечности и бессмертия. Все же поверьте, Ангелы и черти, Встретить хотела бы я вас Хоть мимоходом, случайно, на час, Хоть на минутку крылато-хвостатую.

1961

«Да, бесспорно, жизни начало…»

Да, бесспорно, жизни начало Много счастья мне обещало В Петербурге над синей Невой — То, о чем я с детства мечтала, Подарила судьба мне тогда, Подарила щедро, сполна, Не скупясь, не торгуясь: – На! Ты на это имеешь право. — Все мне было удача, забава, И звездой путеводной – судьба, Мимолетно коснулась слава Моего полудетского лба…

«Сияли фонари. Текла спокойно Сена…»

Что связывает нас, всех нас?

Взаимное непонимание.

Георгий Иванов

Сияли фонари. Текла спокойно Сена. Я не предчувствовала зла. И вдруг… Нет, это не любовная измена, Не африканской ревности недуг. Нет, это проще и больней во много раз. Я плачу. Слезы катятся из глаз: – Прощай – прощайте, мой последний друг. Сомкнулся навсегда порочный круг Обиды, одиночества и тьмы, И больше «я» и «вы» не составляем «мы». Взаимное непониманье, Смущенное пожатье рук. Прощенье это иль прощанье? Не все ль равно, ведь навсегда. Без обещанья: – До свиданья. Что делать мне теперь? Идти куда? О если б зло предчувствовать заране. Сократ когда-то говорил (Сократ? А может быть, Эсхил?): «Друзья мои, нет на земле друзей». И с этим надо помириться.

«Неволя ты, невольница…»

Неволя ты, невольница, Разлука ты, разлучница, Чужая сторона! Так еженощно мучиться У лунного окна. Царапается, колется Бесовская бессонница, Бесовская тоска. Хоть на луну завой, Хоть закричи совой, Взлети до потолка! Но нет, постой, постой, Постой и помолчи — «В муку все перемелется» (Не мýка, а мукá, Та, что нужна для хлеба) — Ты видишь там, в ночи, В апофеозе неба, Скрестились, как мечи, Победные лучи. За лунною оконницей, За городской околицей Несутся тучи конницей В июньском небе вскачь, В победоносном шелесте, В победоносной прелести Всех будущих удач. Играй зарю, трубач!

1961

«Волшебная, воздушная весна…»

Г. И.

Волшебная, воздушная весна. На глади золотисто-голубой Луна, Как лотос на воде. Звезда поет, звезда летит к звезде… Не все ли мне равно, весна или зима? О Господи, что делать мне с собой, Чтоб не сойти с ума? Совсем не то. Не то, не то И не о том. Тревожно спит усталый дом Кряхтящим стариковским сном. На вешалке висит пальто. Не помню где, Не помню кто Сравнил висящее на вешалке пальто С повешенным. Но надо быть слегка помешанным Для этакого вот сравненья. Ах, вспомнила. Ведь это я сама В моем стихотворении С названьем «Ночь в вагоне». В нем все качанье и движенье, В нем о кукушке и вороне, О фантастической погоне За призрачным оленем, В нем волны вдохновения с волнением, С тоской железнодорожной Смешаны. В нем о веронской пересадке И о моей потерянной перчатке — Ее искать придется мне Во тьме кромешной и огне В аду, Как предсказал мне критик и поэт. Но нет, Не ада я, а рая жду: Я твердо верю, что в раю Я родину найду свою, Что там, в раю, я буду дома. Я на земле всегда была изгнанницей, Бездомной босоножкой-странницей, Ходившей – весело – по мукам.

1961

««Островом стать может каждый!»…»

Островом может стать каждый.

Имп. Елизавета Австрийская

«Островом стать может каждый!» Это сказала однажды В час огорченья и гнева — Странствований королева — Елизавета Австрийская. «Островом стать может каждый…» Островом? Что это значит? Сердце вздыхает и плачет, Слезы по ветру летят И улетают назад Брызгами волн океанских На океанское дно. Знать никому не надо То, что судьбой суждено. …Нож. И смертельная рана… Стройность прекрасного тела, Нежная прелесть лица… Плана она не имела, Счастья найти не умела В долгих скитаньях своих, Вечно томимая жаждой Дальних, чужих горизонтов, Очень боялась конца. И умерла, не поняв, не заметив, Что умирает. Может ли каждый Островом стать? Вряд ли мне это удастся узнать — Вряд ли я островом стану.

1961

«За прозрачной, сквозной занавеской окна…»

И опять в романтическом Летнем саду,

В голубой белизне петербургского мая

По пустынным аллеям неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои обнимая.

Георгий Иванов

За прозрачной, сквозной занавеской окна Голубиной дорогой летит Голубая луна. Бьет двенадцать. Кругом все безрадостно спит. Я не сплю. Мне совсем не до сна. Завтра утром… Но как далеко до утра! Разве было вчера или позавчера, Будни, праздники, всякие там вечера, Дни и полдни С той самой поры, Как, не кончив игры, Словно камень с горы, Словно камень, упавший в колодец забвенья… Я не помню, не помню, и помнить не надо, И деревья чужого, французского сада Серебристой листвой в забытьи упоенья Легким отзвуком ангельски-райского пенья Широко шелестят под луной… – Ты вернулся. Ты снова со мной, Мы выходим из темного спящего дома И по набережной над Невой… Белой ночью, волшебной весной В тихий-тихий, таинственный час… Как мне все здесь до боли знакомо!.. Ты со мною – веселый, живой, Взлет бровей, очерченный четко Над мерцаньем насмешливых глаз. Летний сад. Кружевная решетка… Навсегда, неразлучно вдвоем Мы с тобою, обнявшись, идем По аллее Летнего сада. – Ты вернулся. Я страшно рада! Я не помню ни горя, ни зла, Я счастливой такой, как сейчас, Никогда еще не была. Все как будто бы в первый раз. Видишь, в небе звезда упала И за нею другая опять. Ничего я не пожелала — Больше нечего нам желать. Ты не веришь? Поверь мне, поверь, Навсегда все прекрасно теперь!.. Видишь, видишь, луна участливо Распахнула нам вечности дверь, Стелет ковриком Млечный путь. Но с тобой мне и вечности мало!.. Ах, я счастлива, счастлива, счастлива! Я устала, устала, устала! Спать! Скорее, скорее уснуть! Так уснуть, чтоб уже не проснуться…

1960

«Еще один окончен день…»

Еще один окончен день, Ненужный и неповторимый. Таинственно, как в сказках Гримма, Прозрачная ложится тень На дольней жизни дребедень: На книги, на постель, на двери, На бархатные лапки кошки, На огорченья и потери, На бледность вдовьего лица, На боль, которой нет конца. В незанавешенном окошке, Скользя по тучам, как ладья, Располагая рот к зевоте, Луна поет на светлой ноте: – А вот и вечер. Вот и я, Вот будет ночь, и вы уснете!..

1920–1960

«У зеркального пруда…»

Звезды, звезды,

Откуда такая тоска?

А. Блок

У зеркального пруда Белая томится лилия. Кто занес ее сюда, В мировое одиночество? Адрес, возраст, имя, отчество и фамилия… Одиночество мое, одиночество твое, Наше, ваше, их одиночество. Вечер благостен и тих, В небе празднично-прозрачном Первая зажглась звезда, А за ней вторая, третья, Сотни, миллиарды звезд. Звезды – древнее пророчество, Музыка астрологическая И тоска, тоска магическая — «Звезды, звезды, откуда такая тоска?» Кто услышит, кто опишет Одиночество звезды, Одиночество мое, одиночество твое, Наше, ваше, их одиночество?..

1959

«Лепестками вечности…»

Г. И.

Лепестками вечности Вьются мотыльки, Холодком беспечности Тянет от реки. Квакают лягушки на Топком берегу. Вспоминаю Пушкина. Вспомнить не могу, Что, зачем и почему, С целию какой В роковой его судьбе. Ты о нем с тоской Бредил, умирая. Неужели ни ему, Ни ему и ни тебе, Не увидеть рая?

1958

«Уже не в Йере, а в Ганьи…»

Г. И.

Уже не в Йере, а в Ганьи Холодной западной весной В круговращеньи чепухи Не розы, пальмы, соловьи, А клены, жабы, лопухи — Свидетели тоски дневной, Участники ночной тоски. Но одиночества тиски… С какою пыткою, с какой Сравниться может одиночество? Сбылось извечное пророчество, Зловещая насмешка рока, до срока, Несправедливо и жестоко. Ведь жизни светлое начало Мне столько счастья обещало, А я теперь одна стою На скользком, гибельном краю обрыва. Нет в мире дружеской руки, Которая бы удержала В час огнедышащей тоски Меня от гибели – паденья. Томленье, головокружение Над страшной бездною. И вот Паденье это иль полет?.. В сумасводящем вдохновении Изнемогая, я пою — Так, как поет пред смертью лебедь, — Отчаянье, тоску мою. И ангел смерти в звездном небе Смущенно слушает меня.

1958

Портрет в рифмованной раме

«Я не только в стихах живу…»

Я не только в стихах живу, Я живу и впрямь, наяву, И меня нетрудно увидеть, Разглядеть, по статьям разобрать, Чтобы после другим рассказать Обо мне, какой я была В те года, что я здесь жила Вместе с вами На этой земле. Но конечно, как все очевидцы, Не запомните вы ничего. Вот я шлю вам привет из Ниццы И подарок на Рождество — Мой портрет в рифмованной раме — Сохраните на счастье его.

1950–1975

«И вот слова…»

И вот слова — Волнуясь и стыдясь — Ложатся, будто в первый раз, На белый лист бумаги, Образуя Волшебные узоры. Слова соединяются влюбленно, Как некогда в Раю Адам и Ева В блаженной первозданной чистоте. И музыка созвездий — Таинственно и чудно — Слова лишает будничного смысла И превращает их В стихи.

1975

«Я всегда была такой…»

Юрию Терапиано

Я всегда была такой: Ни с другими, ни с судьбой — Временами очень злой — Не вступала в пререкания — Это ведь напрасный труд. А в саду – прозрачный пруд, И живет в нем золотая рыбка, Та, что исполняет все желания. Да, я вижу – рыбка тут, Вот ее волшебный след В глубине жемчужно-зыбкой Лунною блеснул улыбкой. Наклоняясь над водой, С чувством радостной беспечности, Я прошу у рыбки золотой: – Рыбочка, дружочек мой, Дай дожить мне до ста лет И прибавь еще кусочек вечности!

1975

«Нет, я не нахожу свои стихи…»

Нет, я не нахожу свои стихи Прекрасными. Как далеки они от тех Стихов грядущих лет, Горящих звездами в моем воображении. Я не воздвигла памятник себе, И даже эмигрантской нищей славой Увенчана я не была… Я лишь беспомощно бросаю зерна На тернии сегодняшнего дня, Я только сею, Жать придут другие Те злаки, что произрастут из зерен, Посеянных моей рукой. И значит, все-таки Жила я не напрасно — Здесь, на земле, — Стараясь в звезды превратить Стихи.

1975

Стихи, сочиненные во сне

Пустыня. Двугорбый верблюд. И мы на верблюде вдвоем. И сфинкс в песчаной дали, И голос твой шепотком: – Пойми, я тебя люблю, Мы счастливы быть могли Тогда, и теперь, и потом. Но ты виновата кругом, Но ты виновата во всем!.. – О чем ты толкуешь тут? Я не виновата ни в чем — Во всем виноват верблюд. Отдать верблюда под суд!

1975

«Открытка – море и скала…»

Открытка – море и скала, И на скале три пеликана. И я подумала: Бодлер не прав, Поэт не альбатрос, а пеликан — Ведь отрывает он от сердца своего Куски, сочащиеся кровью, Звенящие живою болью, И превращает их в стихи, Кормя свои стихи собою, Как кормит пеликан своих птенцов Своею плотью. Мне это ясно стало, Так ясно, что себя я вдруг — На мимолетное мгновенье — Увидела зобастым пеликаном С широковейными крылами Средь моря, на скале. Со мною рядом Увидела я тоже пеликаном Вас, Игорь Чиннов, Вас, недавно Приславшего открытку эту мне. И тут же рядом, на скале, — Совсем как на открытке, — Сидел и третий пеликан, Точь-в-точь такой же, как мы с вами. Но не поэт, а птица пеликан.

1975

«В этом мире, враждебном поэтам…»

В этом мире, враждебном поэтам И, казалось, враждебном и мне, С каждым зверем, с каждым предметом Наяву и во сне Ощущаю я братство-сестричество, Неразрывное с миром родство, Но не знаю сама, отчего — Хоть и странно сознаться мне в этом — Мне роднее всего электричество. Я одна по аллее иду В черном, пышном, приморском саду, Искрометно, как смех истерический, Рассыпается свет электрический, Розовея, как роза на льду, — Нет, пожалуй, еще розовей, Как над розой поет соловей.

1950

«Об Офелии, о фее…»

Об Офелии, о фее Лира-Лир, о Лорелее И еще о той комете, Хвост раскинувшей по небу. И еще об этом лете, Что уходит на потребу Катастрофы бытия… Я… Но что такое я?.. До чего мудреный ребус! Мне не разгадать его Даже в ночь под Рождество. Но уже готов ответ Глубочайшего прозренья, Соломонова решенья — В этом и сомненья нет: «Я – строка стихотворенья, Посвященного судьбой — С уваженьем – мне самой». Вот я что! А я не знала, Даже не предполагала, И теперь горжусь собой!..

1975

«Птица-самолет. Светлая истома…»

Птица-самолет. Светлая истома, Сдвиг во времени-пространстве. Хоть гораздо лучше мне жилось бы дома, «Муза дальних странствий», Ты и мне знакома. Беззакатный день. Вечер длинный-длинный, И пропеллера голос лебединый. Звук звенит за звуком и за словом слово, Как в стихотвореньях Гумилева Из «Чужого Неба»…

1975

«Дождь шумит по грифельной крыше…»

Андрею Седых

Дождь шумит по грифельной крыше, Еле слышно скребутся мыши Там, внизу, этажом пониже, — Очень много мышей в Париже. Снова полночь. И снова бессонница, Снова смотрит в мое окно, За которым дождь и темно, — Ледяная потусторонница. Как мне грустно!.. Как весело мне!.. Я левкоем цвету на окне, Я стекаю дождем по стеклу, Колыхаюсь тенью в углу, Легким дымом моей папиросы Отвечаю на ваши вопросы — Те, что вы задаете во сне О вчерашнем и завтрашнем дне.

1950

«Средь меланхолических ветвей…»

Средь меланхолических ветвей Серебристо плещущей ольхи Вдохновенно, в совершенстве диком, Трелями исходит соловей Над шафранною китайской розой. Восхищаясь собственною позой, Тень играет дискобольным бликом, И роса на бархатные мхи Капает жемчужинами слез. Розы, розы!.. Слишком много роз, Слишком много красоты-печали. Было слово (было ли?) в начале, Слово без словесной шелухи? Мотыльками, крыльями стрекоз Над кустами розовых азалий За вопросом кружится вопрос, Ядовитее, чем купорос: – Можно ли еще писать стихи? Можно ли еще писать стихи Всерьез?..

1951

«На заре вернувшись с бала…»

Роману Гулю

На заре вернувшись с бала, Я усталая легла. В звездной пене, в лунных стружках, Застилая зеркала, Легкий сон на одеяло Наплывает из угла. От усталости в подушках Догорая вся дотла, До чего же я устала, До чего я весела! Если б жизнь начать сначала — Я такой бы не была: Никому бы я не стала Делать ни добра, ни зла. А была бы я лягушкой, Квакающей у пруда. Стынет темная вода, Над густой лесной опушкой Яркая горит звезда… Или в крапинку кукушкой, Что, усевшись на суку, День-деньской твердит ку-ку В средних числах сентября, Не пророча, а для смеху, Рыжим листьям на потеху. Но, средь звезд и снов скользя, Ясно вижу – стать нельзя Ни лягушкой, ни кукушкой. Что ж? Согласна я – изволь — Взять себе другую роль: Стать красавицей-пастушкой, Босоножкою-простушкой, На которой, хоть и зря, В сказке женится король.

1948

«Дни считать – напрасный труд…»

Дни считать – напрасный труд. Дни бегут, Часы летят, Превращаются в года. В тихий сад на сонный пруд Принесли топить котят. Глубока в пруду вода — Хоть котята не хотят, Как уж не утонешь тут? И кошачья та беда, Намяукавшись в эфире, В милосердном этом мире Исчезает без следа. Разве что блеснет звезда Светляком, осколком льда, Острым лезвием секиры Над безмолвием пруда. Мне ж до Страшного суда (Если будет Страшный суд) Погрешить еще дадут.

1948

«Сорок градусов в тени…»

Сорок градусов в тени. Душно каждому цветочку, Дурно каждому листочку. Только комары одни Да трескучие цикады Этакой жарище рады. Оборвать? Поставить точку, Потушить навек огни?.. Нет, поставлю многоточье. Будут и другие дни, И прохладней, и короче, Будут и другие ночи, Ну и прочее, и прочее — Все переживу воочью. Мне дышать не надоело, Хоть «печален наш удел». Жизнь – приятнейшее дело Изо всех приятных дел. Я во сне и наяву С наслаждением живу.

1957

«Гладью вышитый платок…»

Я. Н. Горбову

Гладью вышитый платок, Мной забытый на окне, Мной подаренный не мне, Мной потерянный во сне. Хореический прыжок В нереальность повседневности, Слез соленый кипяток Между строф и между строк — От влюбленности? Из ревности? В небе звезды и гроза, Небо – как его глаза. Беззаконие закона, Произвола благодать. Не понять, не разгадать — Осудить иль оправдать? Слишком тяжела корона Для курчавой головы. Окна настежь. Крик совы, На предсмертный стон похожий. Над каналами Венеции В розовом палаццо Дожей Призрачно сияют свечи, Отражаясь в зеркалах, И с трапеции – балкона Без приветствия-поклона В спальню тихо входит страх. – Дездемона, Дездемона, Прелести земной цветок, Где твой вышитый платок? Отблеск лунного опала. Обручальное кольцо Падает на одеяло. Как прозрачно, как устало, До чего невинным стало В мертвой прелести лицо. …Все, что сердцу было мило, Все, что здесь оно любило, Все, о чем оно просило, Все, чем мучилось оно, — Так недавно, так давно — Камнем кануло на дно… – Хорошо ли, Дездемона, Между звезд и молний спать Хрупкогорлой и влюбленной, С ним навеки разделенной, Даже в сновиденьях врозь? И тебе ли иль Офелии В грозно-громовом веселии Звездометной карусели Выпало кометой стать? Если б сердце не болело, Не металось вкривь и вкось, О себе и об Отелло Позабыть бы удалось. Как она про иву пела И рукою влажной, белой… Обе плакали и пели — Дездемона и Офелия — Перед тем как умереть От любовного похмелия… Нет, довольно. Хватит! Брось! Ничего мне здесь не мило, Ни о чем я не просила, Никого я не любила. Обо мне не надо петь, Не за что меня жалеть.

1956

«– За верность. За безумье тост…»

– За верность. За безумье тост. За мщенье!.. — Пенных кубков звон. Какой сквозной тревожный сон: Узорчатые рукава, «Дочь пекаря, сова… Слова, слова, слова…» Белеет мост. Блестит погост. О, вихри вздохов, волны слез! Известно все заранее: Средь звезд И роз Апофеоз Непонимания. Высокий королевский дом В туманной Дании. И королева с королем, И принц на первом плане. Прожечь вином, Залить огнем, Пронзить рапиры острием! Ни хмеля, ни похмелия, Цветы на память, на потом, Цветы на новоселие. Как тихо спит на дне речном, В русалочьей постели, Как сладко спит бессмертным сном Офелия.

1955

«Это молоточек-память…»

Это молоточек-память, Искромечущее пламя, Звездноплещущее знамя В суматохе голубой, Волн ликующий прибой, Струн гитарных перебой, Разговор сама с собой. То, что скользкой льдинкой тает, То, о чем сосед не знает, То, чем пенится корыто, То, о чем стучат копыта По торцовой мостовой В Петербурге над Невой, То, что пляшет шито-крыто Пляскою святого Витта В подсознании, на дне, Что потеряно во сне, То, что белой ниткой шито, То, что шито красным шелком, То, что рыщет серым волком, Крысою по книжным полкам, То, о чем не скажешь толком, То, чего не объяснить, То, на чем порвется нить Жизни. И стихов.

1953

«Не во мне, а там, вовне…»

Не во мне, а там, вовне, В сердце ночи, в глубине, Как на плоском дне колодца, Светлодумная луна. Лунный луч спиралью вьется, Скользкою эмалью льется, Образуя на стене Искрометного уродца. В сердце ночи у окна, Где стихи и тишина, Безысходно, точно встарь, Мутностеклый длинный-длинный Блоковский горит фонарь, И в его бессмертном свете В зеркалах и на паркете Рябь отчаянья видна. – Друг мой, незнакомый друг, На одной со мной планете, Очень мне «и ску и гру», Не с кем мне вести игру Без ухаба, без ушиба, Без азартного загиба, Некому: пожатье рук, Некому: – За все спасибо! – Здравствуй, здравствуй! – поутру. Вечером: – Спокойной ночи. Спи, закрывши звезды-очи, Спи до завтрашнего дня!.. Иль точнее и короче — Нет в лазури одиноче, Белопарусней меня!

1959

Ночь в вагоне

Ренэ Герра

У окна качается пальто, Как повешенный. Не о том. Совсем не то. Вместо имени – местоимение. Он? Оно? Растерянность, смятение С болью-солью смешаны. Дребезжанье, лязг и треск. За окном рога оленьи, Между рог оленьих крест Светится торжественно-неярко, Как ляпис-лазурная лампадка. До чего вагонно-гадко, До чего вагонно-жарко! Не забыть – в Вероне пересадка. На одной руке перчатка, А другая где? Потеряна? Все вперед бессмысленно расчислено, По квадратикам размерено, Прямо под откос — К беде. Не уснуть бы, не проспать, Ведь в Вероне… Треск колес, И вот опять Крест мелькает на лесной опушке. Надоедливый вопрос: – Есть ли у кукушки ушки, Больно ль ей на каменной подушке В перегаре папирос? А вороне? Надо помнить, что в Вероне Пересадка. Затекли колени. Лязг и звон. Прыжок олений Под ритмический уклон В железнодорожный сон. Если бы суметь спасти И другого, и себя, Если бы суметь уйти, Не ревнуя, не любя, Без предчувствий, без воспоминаний, Как идут на первое свиданье В празднично расцветший сад. В лунном свете блекнет повилика, В лунатичности серебряного блика Воскресает призрачно и дико Прошлое на новый лад. – Не оглядывайся, Эвридика, На тобой пройденный ад! Не оглядывайся! Не огляд… Провались поглубже, Эвридика, В белый беспредметный сон, В звон, скользящий под уклон. …Ты проснешься впотьмах, Ты проснешься в слезах, Ты проснешься в тоске С красной розой в руке, На железнодорожном диване — Ни надежд, ни воспоминаний, Ни прощально-приветных огней. …Лай собак, бегущих за оленем, Все заливчатее, все нежней, Все волшебней в воздухе весеннем, Все прозрачнее, все розовей, Словно трелями исходит соловей Или фавн играет на свирели, Нет, на флейте. И летят часы, летят недели Молньеносно, как с горы летели Сани В русский лунно-голубой сугроб… …Это там. А это тут На заумно-умном плане, На воздушном океане. – Херувимы, лейте, лейте, Исполняйте светлый труд, Лейте ужас с облаков В розами завитый гроб! Лейте, проливайте мимо, Лейте, лейте, херувимы, Как на розы Хирошимы, Райский ужас между слов!..

1954

«Ты говорил: – На вечную разлуку…»

Ты говорил: – На вечную разлуку. — Мою бесчувственную руку В последний, предпоследний раз… Слеза из потемневших глаз, Как синтетический алмаз… Твоя слеза, Моя слеза, Какие у тебя глаза? Такие же, как были? Ты все такой же милый? Не знаю, Если ты теперь Тихонько постучишься в дверь, — Узнаю? Не узнаю? В преображении потерь Ты стал горбатый, лысый, Ты стал хвостатой крысой, Ты стал крапивой иль грибом? А прядка над высоким лбом? А складка на высоком лбу? Но ты давным-давно в гробу — На солнечном погосте — И ты не ходишь в гости.

1958

«О жизни, что прошла давно…»

О жизни, что прошла давно, Бесследно канула на дно, Не надо громко говорить И продолжать соломкой пить Случайность, что зовут судьбой, Той, что связала нас с тобой. Моя судьба, Твоя судьба В пустыне неба голубой. О Господи, я так тиха, Я так слаба, Что до греха Недалеко. Я так изменчиво-нежна — Нежней, чем нежная весна, Изменчивее, чем волна. О Господи, я так честна, Что, веря в грех, Грешу легко. Я, может быть, грешнее всех. Но осуждающую фразу По ветру рассыпает смех: – Неправда. Нет! За столько лет Не согрешила я ни разу. Все это бред. Был лучезарным мой позор И осиянным. Победно-пламенный костер, Шелками вышитый узор Над океаном. В конце концов на этот вздор Поставим точку. А нашу дочку, Дочку нашу, Цветок-Наташу, Подарим мы Снегам зимы.

1953

«Отравлен воздух, горек хлеб…»

Владимиру Маркову

Отравлен воздух, горек хлеб — Мир нереален и нелеп, Но жизнь все слаще, все нежнее. …О Дон Кихоте, об Альдонце, Что притворялась Дульцинеей. Заходит кухонное солнце На фитиле жестяной лампы. В кастрюльке булькает картофель. Ни занавеса нет, ни рампы, И Хлебникова светлый профиль В пурпурном ящике-гробу. – Приветствую твою судьбу, «Земного шара Председатель»! Приветствую в тебе творца, Я твой читатель – почитатель — ница. Как «дева ветреной воды», Забыв озера и пруды, В себя дыхание забрав, До локтя закатав рукав, Я ложкой по столу стучу, Понять-постичь тебя хочу, Твои пиррихии, спондеи, От вдохновенья холодея, Заумный твой язык учу. Не до Альдонцы-Дульцинеи!

1957

«Ты видишь, как я весело живу…»

Ты видишь, как я весело живу У горлинкой воркующего моря, Как весело. О будущем не споря, Чужие сны я вижу наяву, Посыпанные едкой солью горя. В сомнамбулической подветренной тоске — Тоска? (А может быть, вернее, скука?) — Танцует босоножкой на песке Пеннорожденная разлучница-разлука, И кораблекрушения волна Выносит заумь гибели со дна. Беда-водоворот. Беда-победа. За мраморным плечом обломано крыло Чужого бреда. Да, как назло, Тебе не повезло. И все-таки не надо плакать, Леда! О чем печалиться? О чем, о чем Под леопардовой расцветкой пледа? Взгляни – звездой обманной у воды Блестит кусок слюды — Звезда песочная, звезда воспоминаний — Семирамидовы сады, Пласты слезо-серебряной руды Страданий. Ложится время дуновеньем пыли На праздничные льды Заморской были. Ну кто же спорит? Жили-были, То тускловато, то светло, На свадьбах пировали, ели-пили, И по усам текло… Но кончилось. Прошло, прошло, Забвением роскошно поросло… Все корабли отчалили, отплыли К пределам огнедышащей земли, На дно отчаянья навеки отошли. О, нежностью сводящая с ума Мимозоструйная весна-зима! Со дна всплывает лунная ундина В соленый, хрупкий лед девической любви. – Не прикасайся к сердцу. Не зови Сомнений песней лебединой! В самоубийственной крови Чужих страстей, чужого сна, Не слушая, не понимая Чужого маятника маяния, Я чутко сплю, не достигая Двойного дна Отчаяния.

1956

«Средиземноморский ад…»

Памяти поэта

Виктора Полякова[1]

Средиземноморский ад В стрекотании цикад. Пальмоносная гора Гумилевского «Шатра». Ни былинки ни одной, Ни веселого цветка — Концентрированный зной И такая же тоска. Броситься бы вниз с горы, Чтобы сразу – трах, и нету! Вдребезги! В тартарары! И пойди ищи по свету, Отчего и почему. Память вечная ему, Память вечная поэту! Так – не доиграв игры — Вдребезги! В тартарары! — Рассыпаются миры, Обрываются кометы, И стреляются поэты — От тоски. И от жары. Прожита всего лишь треть Или даже – меньше трети. Разве можно умереть В цвете лет, в июльском свете? Но томленье… Но усталость. Но презрительная жалость К современникам. И эти Складки у тяжелых век. Черный вечер. Белый ветер… Веером ложится снег. Вдоль навек замерзших рек Рысаков волшебный бег. В лунно-ледяной карете Гордая Царица Льдов, Покровительница вдов, — Хрупких, нежных, бессердечных, Безнадежно безупречных, Тех, что, не дождавшись встречи, Зажигают в церкви свечи И бесчувственной рукой Крестятся за упокой Всех, ушедших слишком рано… – Только как же?.. Погоди! Выстрел. Маленькая рана В левой стороне груди. Под раскидистою елью, Под зеленой тенью хвои, Упоительно шумящих Над усталой головой… В абажурно-лунной чаще, В шепотке страниц шуршащих Чище звезд и лиры слаще Луч струится голубой, Уводящий за собой — В первозданный мир стихов… – Погоди! Постой, постой! Было нелегко решиться Умудриться застрелиться В сквере на Трокадеро. И когда дано от Бога Золота и серебра Очень много, слишком много — Нет от этого добра. Тише, тише, помолчи — Каблучками не стучи, Воли не давай слезам! В черной воровской ночи «Все подобраны отмычки, Все подделаны ключи» К тюрьмам, сейфам, и сердцам, И к началам, и к концам. Грохот чичиковской брички, Возглас: «Отворись, Сезам!» Берег Сены. Берег Леты… …«Мы последние поэты»…

1958

«Золотой Люксембургский сад…»

Золотой Люксембургский сад. Золотой, золотой листопад, Силлабически листья шуршат… Мы идем, и по нашему следу, Удлиняясь, тени идут И таинственную беседу Шепотком золотистым ведут: – Я устала по саду метаться, Я устала на части ломаться, Становиться длинней и короче… – Не хочу я с тобой расставаться! Не расстанусь с тобой никогда! За твои ненаглядные очи, Все мои непроглядные ночи… Отвечай, ты согласна? Да? — Шелестит чуть слышно ответ: – Я с тобой не согласна. Нет! У теней нет очей и ночей, Тень как воздух, как дым, как ручей — Тень отчаянья, тень свечей… Я устала быть тенью ничьей. Ах, устала, устала я очень, Этот мир так порочно-непрочен!.. Золотой, золотой листопад, Силлабически листья шуршат… Бьют часы с расстановкою – семь. Потемнело. Пусто совсем. – До свиданья. Пора мне домой. В светлый дом, где пылают печки, Где томительно-звонкий покой Перемешан с гитарной тоской, Ну совсем как – подать рукой — На цыганской, на Черной речке.

1957

««Человек человеку бревно»…»

«Человек человеку бревно». Это Ремизов где-то давно Написал. И как правильно это. Равнодушье сживает со света Одиноких и плачущих. Но Для бродяги, глупца и поэта, У которых мозги набекрень, Одиночество – чушь, дребедень, Трын-трава. Им участье смешно, Им не надо привета-ответа. Вот окончился каторжный день, Полный муки и разного вздора. Не оставив и воспоминаний По себе. Серебристые лани, Запряженные в лунные сани, Под окном. Только где же окно? Где окно и оконная штора? Где же дверь? Так темно и черно, Так черно, что не видно ни зги. – Зазвени, зга! Сиянье зажги! Озари эту темь-черноту, Искрометно звеня на лету, Молньеносно метнись в высоту И обрушься пожаром на дом, Огнедышащим дымным столбом, Красным ужасом, черным стыдом Справедливейшего приговора! …Так погибли когда-то Содом И Гоморра.

1960

«Скользит слеза из-под усталых век…»

Скользит слеза из-под усталых век, Звенят монеты на церковном блюде… О чем бы ни молился человек, Он непременно молится о чуде: Чтоб дважды два вдруг оказалось пять, И розами вдруг расцвела солома, И чтоб к себе домой прийти опять, Хотя и нет ни у себя, ни дома. Чтоб из-под холмика с могильною травой Ты вышел вдруг веселый и живой.

«Верной дружбе глубокий поклон…»

Георгию Адамовичу

Верной дружбе глубокий поклон. Ожиданье. Вокзал. Тулон. Вот мы встретились. – Здравствуйте. Здрасте! — Эта встреча похожа на счастье, На левкои в чужом окне, На звезду, утонувшую в море, На звезду на песчаном дне. – Но постойте. А как же горе? Как же горе, что дома ждет? Как беда, что в неравном споре Победит и с ума сведет? Это пауза, это антракт, Оттого-то и бьется так, Всем надеждам несбывшимся в такт, Неразумное сердце мое. Полуявь. Полузабытье… Как вы молоды! Может ли быть, Чтобы старость играла в прятки, Налагала любовно заплатки На тоски и усталости складки, На бессонных ночей отпечатки, Будто не было их? Не видны. И не видно совсем седины В шелковисто-прямых волосах. Удивленье похоже на страх. Как же так? Через столько лет… Значит, правда – времени нет, И уводит девический след Башмачков остроносых назад, Прямо в прошлое, В Летний сад: По аллее мы с вами идем, По аллее Летнего сада. Ничего мне другого не надо: Дом Искусств. Литераторов Дом. Девятнадцать жасминовых лет, Гордость студии Гумилева Николая Степановича… – Но постойте, постойте. Нет! Это кажется так, сгоряча. Это выдумка. Это бред. Мы не в Летнем саду. Мы в Тулоне, Мы стоим на тютчевском склоне, Мы на тютчевской очереди Роковой – никого впереди. Осторожно из-за угла Наплывает лунная мгла. Ничего уже не случится. Жизнь прошла. Безвозвратно прошла. Жизнь прошла. А молодость длится. Ваша молодость. И моя.

1958

Разностопные ямбы

Ренэ Герра

Лазурный берег, берег Ниццы. Чужая жизнь. Чужие лица. Я сплю. Мне это только снится. До смерти так недалеко — Рукой Подать. Я погружаюсь глубоко — С какой сознательной тоской — В чудовищную благодать Дурного сна. Его бессмысленность ясна: На койке городской больницы Страдания апофеоз И унижения. Но розы, розы, сколько роз, И яркий голос соловья Для вдохновения Во сне. Я сплю – все это снится мне — Все это только скверный сон, Я сознаю, что я – не я, Я даже не «она», а «он» — И до чего мой сон нелеп! О, лучше б я оглох, ослеп — Я – нищий русский эмигрант! Из памяти всплывает Дант: «Круты ступени, горек хлеб Изгнания…» Так! Правильно! Но о моей беде, О пытке на больничной койке Дант не упомянул нигде: Такого наказания Нет даже в дантовском Аду. …Звезда поет. Звезда зовет звезду. «Вот счастие мое на тройке…» Ни тройки, ни кабацкой стойки, Ни прочей соловьиной лжи. Ты пригвожден к больничной койке, Так и лежи!.. А рядом енчит старичок. В загробность роковой скачок Ему дается тяжело. Ничто ему не помогло, Проиграна его игра, И он уже идет ко дну, Крестом и розою увенчан. И значит, стало на одну Жизнь опозоренную меньше. Пора о ней забыть! Пора! Как далеко до завтра… До утра… Таинственно белеют койки, Как будто окна на Неву. Мне странно, что такой я стойкий, И странно мне, Что я еще живу И что не я, а старичок В бессмертье совершил скачок В нелепом сне.

1958

«Я не могу простить себе…»

Я не могу простить себе, — Хотя другим я все простила, — Что в гибельной твоей судьбе Я ничего не изменила, Ничем тебе не помогла, От смерти не уберегла. Все, что твоя душа просила, Все то, что здесь она любила… Я не сумела. Не смогла. Как мало на земле тепла, Как много холода – и зла! Мне умирать как будто рано, Хотя и жить не для чего. Не для чего. Не для кого. Вокруг – безбрежность океана Отчаяния моего — Отчаяния торжество. И слезы – не вода и соль, А вдовьи слезы – кровь и боль. Мне очень страшно быть одной, Еще страшнее – быть с другими — В круговращеньи чепухи — Страшнее. И невыносимей. В прозрачной тишине ночной Звенят чуть слышно те стихи, Что ты пред смертью диктовал. Отчаянья девятый вал. Тьма. И в беспамятство провал — До завтрашнего дня.

1958

«Последнее траурное новоселье…»

Последнее траурное новоселье. Мне хочется музыки, света, тепла И чтоб отражали кругом зеркала Чужое веселье. И в вазе хрустальной надежда цвела Бессмертною розой, как прежде. Смешно о веселье. Грешно о надежде. В холодной, пустой, богадельческой келье Сварливая старческая тишина. И нет ни покоя, ни сна, И тянет тоскою из щелей окна, Из сада, где дождь и промозглая слякоть. – Не надо, не надо! Прошу вас не плакать.

1958

«Все было, было, бы…»

Мы играем не для денег,

А чтоб время провести.

А. Пушкин

Все было, было, бы… Лото под лампой, Старушки-богаделки, старцы-богадельцы — От жизни старостью, как театральной рампой. Вечернее лото – приятнейшее дельце, Пред тем как спать идти, с восьми до десяти. Ведь «не для денег, а чтоб время провести», Как черти в дурачки у Пушкина играли. Тэ-лэ трещит в почти безлюдном зале. Я в комнате своей у лунного окна. Дверь заперта на ключ. Одна, всегда одна С тех пор, как умер ты, – одна на целом свете. Пора, казалось бы, и мне ожесточиться, Стать язво-сплетницей, подслеповатой, злой, Лихой лотошницей, как богаделки эти. Луна сквозь облаков полупрозрачный слой, Как там, как над Невой, прелестно серебрится. – Луна, далекий друг, сестра моя луна… …Не то, что молодость спешит, летит стрелой И падает стремглав подстреленною птицей, А то, что молодость так бесконечно длится, Когда давно она мне больше не нужна.

1959

«Неправда, неправда, что прошлое мило…»

Неправда, неправда, что прошлое мило. Оно как открытая жадно могила — Мне страшно в него заглянуть. – Забудем, забудьте, забудь! По синим волнам океанится парус, Налейте вина и возьмите гитару. Давайте о завтра мечтать, Чтоб завтра казалось еще неизвестней, Еще невозможней, тревожней, прелестней, Чтоб завтра не стоило ждать. О, спойте скорей «Лебединую песню», И «Белой акации…», И «В том саду…», Хоть встретились мы не в саду, а в аду, В аду эмиграции. А парус белеет, навек одинокий, Скользя по волнам в байроническом сплине, В пучине стихов, от шампанского синей. – Прощайте, прощайте, пора! Прощайте, желаю вам счастья! Но разве так поздно? Нет, здравствуйте, здрасте! Уже не сегодня, еще не вчера, Еще далеко до утра! И значит, игра Продолжается.

1960

«Банальнее банального…»

Банальнее банального, Печальнее печального Сознанье – жизнь прошла. Ну что ж? Поговорим О подвигах, о славе — Троя, Рим… Вот дни мои и все мои дела: Как мало доброго. Как много зла! Не то я делала, не так жила, И ясно, что я лучше быть могла. От одиночества и от усталости Прилив горячей нежной жалости К себе и прочим тварям на земле, Как уголек, краснеющий в золе. Печаль, похожая на вдохновенье, И драгоценно каждое мгновенье, Когда уже отсчитаны они — На счетах звонких и магических, — Мои пустынные торжественные дни. Но раз в стихах лирических Нельзя без точки зрения И собственного мнения, Я признаюсь – банальнее банального, Сусальнее сусального Мне кажется высокий этот тон Раскаяния, просветления И старческого всепрощенья Предпохоронный звон, Полупоследний стон, Благословляющее – Ах! – Нет, старость мудрая, прости, С тобою мне не по пути Ни в жизни, ни в стихах До самой смерти!

1959

Ночь без сна

Ледяная луна в ледяной высоте Озаряет озябшие вязы и клены, И на снежной поляне четыре вороны, Как чернильные пятна на белом листе. Почему их четыре? Не три и не пять? Почему мне опять ничего не понять? Почему все меня до смешного тревожит И ничто на земле успокоить не может? Если б было ворон или пять, или три, Треугольник или пентагон Без затей и затрат Преудобно улегся бы в сон. Но четыре вороны – вороний квадрат, — Никуда не уляжется он. В черной душной ночи горят фонари, Далеко до луны, далеко до зари, Невозможно уснуть и немыслимо спать, Оттого что ворон-то четыре, А не три и не пять. И кругами, кругами все шире и шире Наплывает отчаяние.

1959