Lisa Taddeo

THREE WOMEN

Это невыдуманная история. За восемь лет я провела тысячи часов с женщинами – героинями этой книги: я общалась с ними лично, разговаривала по телефону, писала им сообщения и электронные письма. Дважды я переезжала в другие города, к моим героиням, и жила там, чтобы проникнуться их повседневной жизнью и понять ее. Многие моменты, описанные в этой книге, были пережиты мной лично. Но, если приходилось рассказывать о событиях прошлого или о том, чему мне не довелось быть свидетелем, я полагалась на воспоминания женщин, их дневники и письма. Я разговаривала с их друзьями и родственниками, следила за их аккаунтами в социальных сетях. Но чаще основывалась на материалах из личных бесед с ними.

Я использовала судебные документы и статьи из местных газет, общалась с репортерами, судьями, адвокатами, следователями, коллегами и знакомыми – чтобы сопоставить по времени и подтвердить события. Почти все цитаты взяты из юридических документов, электронных и обычных писем, стенограмм и интервью с тремя женщинами и другими персонажами книги. Единственное исключение – это сообщения и письма, которые уже недоступны. В таких случаях приходилось довольствоваться рассказами о них из разных источников.

Мой выбор этих трех женщин основывался на актуальности и остроте их историй, а также на цепочке событий, произошедших в прошлом и повлиявших на их дальнейшую жизнь. Я беседовала только с теми, кто был готов бесповоротно раскрыть мне свои истории под запись. В процессе работы несколько женщин испугались предельной откровенности, которой я добивалась, и отказались от участия в проекте. У других героев в этом тексте нет собственного голоса, потому что эти истории принадлежат тому, кому принадлежат, – трем женщинам. Но я решила защитить и тех, чьи голоса не слышны: я изменила почти все имена, места действия и характерные детали в двух историях, которые пока еще не стали публичными: имена тех, кто не играл никакой общественной роли, а также тех, кто в то время был несовершеннолетним.

Я убеждена, что эти истории донесут до людей жизненно важную вещь: правду о женщине и ее желаниях. Конечно, речь идет о трех конкретных женщинах, о трех отдельно взятых и изложенных в письменном виде судьбах. Истории бывают разные. Но эти истории – их.

Когда моя мама была молодой, каждое утро по дороге на работу ее преследовал мужчина. Он придерживался расстояния в пару шагов позади нее и мастурбировал. У мамы было всего пять классов образования и приданое, состоявшее из потрепанных кухонных полотенец, но она была очень красивой. Как только я думаю о ней, сразу представляю себе эту красоту. Волосы у нее были цвета шоколада из Тирольских Альп. Она всегда делала одну и ту же прическу – взбитые короткие кудри. Кожа у нее была не оливковой, как у всех родственников, а какого-то необычного оттенка, цвета бледно-розового недорогого золота. Карие глаза смотрели на мир с игривым сарказмом.

Она работала кассиром в магазине фруктов и овощей в центре Болоньи, на улице Сан-Феличе, проходившей через модный квартал. На этой улице располагались обувные и ювелирные магазины, парфюмерные салоны, табачные лавки и роскошные бутики одежды для женщин, которым не нужно было работать. Мама проходила мимо всего этого великолепия каждый день, утром и вечером. Она любовалась витринами: изысканной обувью из нежной кожи, сверкающими ожерельями.

Но прежде чем войти в этот торговый квартал, ей нужно было выйти из квартиры, спуститься по узким улочкам мимо кузнечной мастерской и козлиной бойни. В переулках воняло мочой и застоявшейся тухлой водой, которая скапливалась меж камней. Вот на этих улицах ее и преследовал тот мужчина.

Когда он впервые ее увидел? Думаю, в магазине. Красивая женщина в окружении роскошных свежих фруктов и овощей – посреди груд каштанов и сочных персиков, спелого инжира, белоснежных головок фенхеля, брокколи, гроздей томатов, на которых еще сохранилась огородная пыль, пирамид блестящих фиолетовых баклажанов, мелкой, очень сладкой клубники, блестящих вишен, винограда, хурмы… В этом же магазине торговали крупами, хлебом, таралли, фризелле, багетами, медными мисками и плитками шоколада для кулинарии.

Мужчине было за шестьдесят: лысеющий, с крупным носом и седой щетиной на впалых щеках. На голове бейсболка, как и у других стариков, которые с тросточками выходят на улицу для ежедневной прогулки.

Затем ему удалось проследить ее путь до дома, потому что, когда одним ранним майским утром мама открыла тяжелую дверь своего дома и вышла из мрака на яркий свет (в Италии почти во всех домах очень темные коридоры, свет там включается и выключается по таймеру, чтобы сократить расходы, а солнце не проникает сквозь толстые, холодные каменные стены), ее поджидал старик, которого она никогда не видела.

Он улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ. А потом она пошла на работу, слегка размахивая недорогой сумочкой, в юбочке до середины икры. Мамины ноги даже в почтенном возрасте были поразительно женственными. Могу представить, что творилось в голове этого мужчины, когда он увидел ноги моей матери и пошел за ней. Мы веками жили под мужскими взглядами, и теперь гетеросексуальные женщины часто смотрят на других женщин так же, как это всегда делали мужчины.

Она, вероятно, чувствовала его присутствие, пересекая кварталы, проходя мимо торговца оливками, мимо винной лавки, где продавали портвейны и хересы. Но старик не просто шел за ней. Сворачивая за угол, мама боковым зрением уловила движение. В такой час на мощеных мостовых было пусто – еще только занимался рассвет. Мама повернулась и увидела, что из брюк мужчины торчит пенис, длинный, тонкий, твердый. Мужчина энергично наяривал рукой вверх-вниз, не отрывая взгляда от мамы. Он смотрел на нее так пристально, что могло показаться, что все происходящее ниже пояса управляется каким-то посторонним разумом.

В тот момент мама испугалась, но позже, за годы, прошедшие с того майского утра, ее страх поблек и превратился в сардоническое развлечение. За месяцы преследований этот человек появлялся возле ее дома несколько раз в неделю, а потом стал провожать ее от магазина до дома. На пике этих странных отношений он следовал за ней дважды в день.

Мама уже умерла, и я не могу спросить, как же она позволяла такое изо дня в день. Но я спросила мнение старшего брата, почему она ничего не сделала и никому ничего не сказала.

Дело было в Италии в шестидесятые годы. Полицейский просто ответил бы: «Ma lascialo perdere, e un povero vecchio. E una meraviglia che ha il cazzo duro a sua età» («Брось, это просто бедный старик. Удивительно, что в таком возрасте у него еще стоит»).

Мама позволяла этому мужчине мастурбировать, глядя на ее тело и лицо, прямо на улице, по пути на работу и обратно. Она была не из тех женщин, кому такое доставляет удовольствие. Но наверняка я не знаю. Мама никогда не говорила о своих желаниях. О том, что ее заводит, а что вызывает отвращение. Иногда казалось, что у нее вовсе нет собственных желаний. Что ее сексуальность – это лесная тропинка, никем не проторенная, которую можно угадать только по примятой высокой траве. А примял эту траву мой отец.

Отец любил женщин по-особому, и они считали его очаровательным. Он был доктором. Если медсестры ему нравились, он называл их «сладенькими», а если нет – «милочками». И он очень любил мою мать. Его влечение к ней было настолько очевидно, что мне даже неловко об этом вспоминать.

Хотя у меня не было повода спрашивать отца о его желании, в очевидной силе этого чувства, в силе мужского вожделения было нечто такое, что меня завораживало. Мужчины не просто хотели. Им это было необходимо. Мужчина, который каждый день преследовал мою маму, нуждался в этом. Президенты лишаются славы ради минета. Мужчина готов поставить на кон всю свою жизнь ради мгновенного наслаждения. Я не верю в то, будто у могущественных мужчин мира сего настолько мизерное эго, что они не способны понять: об их похождениях может стать известно всему свету. Я думаю, что просто их желание в тот момент настолько сильно, что все остальное – семья, дом, карьера – меркнет и превращается в каплю, холоднее и прозрачнее спермы. Превращается в ничто.

Начиная писать эту книгу, книгу о человеческом желании, я думала, что это будут истории о мужчинах. О жажде страстей. О том, как мужчины готовы перевернуть империю ради девушки, сидящей перед ними на коленях. И я начала разговаривать с мужчинами: философом из Лос-Анджелеса, учителем из Нью-Джерси, политиком из Вашингтона. Их истории поразили меня. Я пристрастилась к их рассказам, как человек может пристраститься к одному и тому же блюду из меню китайского ресторана.

История философа, красивого мужчины средних лет, началась с жалобы – жена больше не хотела с ним спать. Да и он больше не пылал к ней страстью: с годами ее привлекательность в его глазах поблекла. Позже он стал одержим татуированной массажисткой, к которой обратился по поводу боли в спине. Ранним утром он прислал мне сообщение: «Она говорит, что хочет сбежать со мной на Биг Сур». Когда мы с ним встретились в кофейне, он пылко описывал мне бедра этой массажистки. Его страсть не выглядела достойной, особенно учитывая непоправимые потери, которые он понес бы в браке. Скорее казалась поверхностной.

Мужские истории стали неумолимо бледнеть. В некоторых случаях было долгое ухаживание, иногда ухаживание, граничащее со сватовством. Но чаще всего истории заканчивались ослепляющим пульсированием оргазма. Однако если на заключительных вспышках заканчивалась и мужская прыть, то, на мой взгляд, женская зачастую только пробуждалась. В восприятии женщины намного сложнее выглядели те же самые события, и красота любовного акта могла обернуться насилием. В этом отношении именно женские чувства отражают то, как выглядят в Америке страстное желание и душевные порывы.

Конечно, женское желание могло быть таким же напористым, как и мужское. И все же, если желание было движущей силой на пути к определенному финалу, если оно было осознанным, мой интерес ослабевал. Но истории, в которых страсть не поддавалась контролю, где объект желания будто диктовал рассказчику саму историю, – именно здесь обнаруживала я и истинное величие, и страдание. Была в них беспомощность и тщетность, как во вращении педалей велосипеда назад, были в них боль, и агония, и даже уход в мир иной.

Этим утром ты собираешься как воин, который готовится к сражению. Твоя боевая раскраска – макияж. Отрешенный дымчатый взгляд из-под густых ресниц. Темно-розовые румяна, губная помада естественного цвета. Твои длинные волосы слегка подкручены, чтобы казаться более объемными. Ты научилась делать прическу и макияж самостоятельно. Ты стоишь перед зеркалами, а в комнате гремит Linkin Park и Led Zeppelin. Ты – одна из тех девушек, которые инстинктивно понимают, как пользоваться косметикой и аксессуарами, как орудовать заколками-невидимками, чтобы они исчезли в прическе.

Ты надеваешь туфли на танкетке, легинсы и топ с рукавом-кимоно. Ты хочешь, чтобы он понимал: перед ним больше не ребенок. Тебе уже двадцать три.

Конечно, тебе хочется, чтобы он по-прежнему тебя желал, чтобы пожалел о том, что потерял. Тебе хочется, чтобы, сидя за ужином, он вспоминал твои танцующие бедра.

Шесть лет назад ты была изящней, и он любил твои маленькие ручки. Тогда его пальцы танцевали внутри тебя. Многое изменилось. Твой отец умер – в августе он вскрыл себе вены на местном кладбище. Ты рассказывала ему об отце, о проблемах с родителями. О том, как один разыскивает другого по барам, чтобы вытащить его оттуда. Оба были алкоголиками, но отец пил сильнее. Ты чувствуешь, что он мог бы понять, что звук дождя, который колотится о землю над могилой отца, причиняет тебе боль. Ах, как там сыро… тебе мерещится, что отец недоумевает, почему ты оставила его в холодном черном ящике… Разве смерть не затмевает того, что происходит в зале суда? Разве смерть не затмевает весь этот бред, всех этих копов и адвокатов? Разве не осталось на свете такого места, где вы все еще вместе, только вы вдвоем?

Ты едешь в суд округа Касс вместе с братом Дэвидом. По дороге ты выкуриваешь несколько сигарет. От тебя исходит запах чистого тела и геля для душа вперемешку с ароматом духов и сигаретным дымом. Он терпеть не мог, когда ты курила, поэтому ты обманывала, уверяя его, что курят родители, а табачный дым просто въелся в твои волосы и ткань твоих кофточек. В католической церкви ты даже поклялась бросить курить – ради него. Он заслуживал всего того, что ты могла ему дать, даже того, чего ты давать не хотела бы…

Ты могла бы сделать так, что он не появился бы тут сегодня – даже несмотря на то, что он, как утверждают адвокаты, имеет право быть здесь. В глубине души тебе хочется, чтобы он появился. Ты понимаешь, что и в полицию ты пошла именно для того, чтобы снова увидеть его лицо. Потому что (и большинство согласятся с этим), когда любовник уходит, отказывается видеть тебя, бросает на произвол судьбы свою зубную щетку и хорошие ботинки, не отвечает на электронные письма, покупает себе новые хорошие ботинки, потому что это намного выгодней, чем снова угодить в мышеловку под названием «ее непреходящая боль», – тогда кажется, что тебе заморозили внутренние органы. Становится так холодно, что нечем дышать. Шесть лет он не появлялся. Но сегодня он придет, и на судебные разбирательства тоже явится, так что совершенно ясно: ты делаешь это только ради возможности увидеть его еще шесть раз. Такая идея покажется нелепой всем, кто не знает: человек может уничтожить другого одним лишь своим исчезновением.

Ты беспокоишься, что все еще хочешь его. Наверное, его жена переживает. Ты представляешь себе, как она, рассеянно играя дома с детьми, все время смотрит на часы.

Ты паркуешь машину и выкуриваешь еще одну сигарету, прежде чем войти внутрь. На улице довольно холодно, но в такую погоду приятно курить. Иногда кажется, что Фарго – просто начало всех начал. Серебристые грузовики со свистом проносятся по трассе. У них есть пункт назначения, координаты, к которым следует стремиться. Красивее и свободнее грузовиков только поезда. Ты делаешь глубокий вдох, и холодный воздух наполняет легкие.

Ты приходишь в зал первой. Слава богу. Здесь только ты, Дэвид, прокурор Джон и его помощник Пол. Мысленно ты называешь их по имени – и обращаешься к ним так же. Им кажется, что ты нарушаешь субординацию. Они не представляют твои интересы: они представляют штат Северная Дакота. Не думай, что прокуроры – твоя защита. Они – твоя тень, это больше похоже на правду.

Входит судебный репортер.

А потом входит Он. Со своим адвокатом, скользким типом по имени Хой.

Он садится напротив тебя. На нем та же одежда, в какой он обычно ходил в школу. Рубашка на пуговках, галстук, слаксы. Странно. Ты ожидала, что он придет в костюме. Хотя бы в чем-то более элегантном и солидном. Но его внешний вид вдруг делает его до боли знакомым. Ты задумываешься, не ошибалась ли ты все эти годы. Его молчание ты принимаешь за безразличие, но, быть может, он, как и ты, погружен в потусторонний страх. Говорят, у него родился третий ребенок. Мысленно ты представляешь качели, румянец на щеках его жены и новую жизнь, которая в ней зародилась, в то время как ты дрожала, сидя в ледяной ванне самоуничижения. Ты отяжелела, твой макияж отяжелел, стал более густым и многослойным. Но, может быть, все эти годы он тоже умирал от тоски по тебе. Как поэт, обрекал себя на десятилетия страданий. Качели заржавели. Ограничения среднего класса стали забором его тюрьмы. А жена – надсмотрщиком. А дети – да! – они всему причиной: ради них он предпочел жить без тебя и быть несчастным.

На мгновение тебе хочется дотянуться до него маленькими руками, которые он так любил… Любит ли он их до сих пор? Куда уходит любовь рук, когда все умирает? Тебе хочется взять его лицо в ладони и сказать: «Черт, прости меня, что я тебя предаю. Мне было ужасно больно, и я разозлилась – ведь ты украл у меня несколько лет жизни! Все, что ты делал, было неправильно. А теперь я здесь. Посмотри на меня. Я нанесла боевую раскраску, но под ней мне страшно, я напугана, я устала. Я хочу тебя, я люблю тебя. Я набрала три килограмма. Меня несколько раз исключали из колледжа. Мой отец только что покончил с собой. Я принимаю все эти таблетки, загляни в мою сумку – чертова куча таблеток. Я – девочка с горстью таблеток, как старуха. Я должна встречаться с парнями, от которых пахнет травкой, но вместо этого я полностью сжилась со своей ролью жертвы. Я писала тебе. Ты ни разу не ответил».

Ты уже почти тянешься к нему. Тебе безумно хочется сказать, что тебе жаль, хочется умолять его, чтобы он позаботился о тебе. Никто не может позаботиться о тебе так, как он, ты это знаешь. Никто не умеет слушать так, как он. Слушать часами. Как отец, как муж, как учитель, как лучший друг. Он отрывает свой взгляд от стола и смотрит в упор на тебя. У него холодные, черные, мертвые глаза. Небольшие агаты, суровые и блестящие. Старше, чем ты запомнила. Ты вообще не помнишь таких глаз. Раньше они были наполнены любовью и вожделением. Он забирал твой язык в рот и сосал его с такой страстью, словно хотел сделать своим.

Теперь он ненавидит тебя. Это ясно. Ты вытащила его сюда, вырвала из уютного дома, где его ждут трое детей и жена, которая последует за ним куда угодно. Ты вытащила его в эту чертову январскую слякоть, привела в эту мерзкую комнату и заставила тратить деньги и сбережения родителей на скользкого и неприятного адвоката. Ты зациклилась на том, чтобы разрушить его жизнь. Все, что он построил. Все электронные доски, которые он включает в классах в семь утра. Из-за тебя ему уже пришлось продать один дом и купить другой.

Сегодня в Северной Дакоте Аарон Нодель – учитель года. Во всем штате он считается лучшим в своем деле. И вот появляешься ты, убогая бродяжка, отродье алкашей, дитя самоубийцы, девица, которая и раньше была со взрослыми мужчинами и втягивала их в неприятности. Ты портила жизнь военным, оплоту Америки. И вот ты снова тут, грязная шлюха, чтобы погубить репутацию учителя года. Он презрительно фыркает. Ты чувствуешь яичный запах.

Совершенно ясно одно – ты должна перестать думать о нем. Немедленно. Если не сможешь, то никогда не выйдешь из этой комнаты. Ты ищешь предел своего сердца и, как это ни невероятно, находишь его. Потрясенно ты благодаришь себя и Бога. Часто ли ты чувствовала, что поступаешь правильно? Сегодня такой день. Может быть, единственный. Ты думала, что все еще хочешь трахаться с ним. Ты преследовала его в Сети – сегодня это даже не преследование: открываешь компьютер – и все обрушивается на тебя. Тебе не скрыться от угодливых статей в местных газетах. Фейсбук подсовывает тебе ссылку на магазин, где твой бывший любовник покупал перчатки. Свежие фотографии заставляют вздрагивать, тормошат в тебе былую страсть… Но теперь ты сидишь здесь – и ничего не чувствуешь. Ты видишь его плотно сжатый маленький рот. Его неидеальную кожу. Его губы больше не кажутся тебе чувственными: они сухие и тонкие. Он выглядит болезненно, словно целыми днями ел маффины, пил растворимый кофе и кока-колу и сидел в подвале, хмуро уставившись в стену.

Его адвокат Хой желает всем доброго утра. Он ужасен – дикие усы топорщатся во все стороны. Он заранее объявил журналистам, что его клиент прошел тест на детекторе лжи, хотя такое доказательство суд вряд ли примет.

Даже усы Хоя демонстрируют осуждение. Он из таких типов, которые дают тебе почувствовать себя необразованным плебеем, куском дерьма, с машиной, которая не заводится в морозное утро вроде сегодняшнего.

– Не могли бы вы назвать свое полное имя под запись? – говорит он.

Судебный репортер набрасывается на клавиатуру. Брат Дэвид дышит в унисон с тобой. Ты произносишь свое имя:

– Мэгги Мэй Уилкен, – и откидываешь назад длинные, продуманно уложенные волосы.

Первый раунд вопросов должен тебя успокоить и заставить расслабиться. Хой спрашивает про время, которое ты провела в штате Вашингтон со своей сестрой Мелией. Мелию и ее мужа Дейна, военного, ты навещала и на Гавайях, но Хой спрашивает про то время, когда они жили в Вашингтоне. Это было после Аарона. Потому что жизнь твоя делится таким образом. До Аарона и после Аарона. Ее можно было бы разделить на жизнь до самоубийства отца и после, но именно Аарон является главной вехой – если уж говорить честно.

Хой спрашивает о посещении сайта знакомств Plenty Of Fish. Ты и правда разместила там свою анкету, когда была в Вашингтоне. Но адвокат говорит так, словно ты продавала собственное тело за банку пива. Ты знаешь, что именно такие, как он, пишут законы, по которым ты обязана жить. Мужчины, которые говорят так, словно сайты знакомств – это рекламные объявления борделя. Словно ты – девушка, которая публикует свои фотографии в самом непристойном виде.

Ты действительно встречалась с несколькими парнями с этого сайта, но все они оказались жалкими неудачниками. Ты ни с кем из них не спала и за напитки заплатила сама. Было даже неловко. Но все это происходило до того, как люди стали размещать фотографии в Инстаграме, чтобы вызвать зависть. Это было раннее, медленно раскачивающееся время начала новой эпохи. Хой спрашивает про сайт, название которого не может произнести правильно.

– Что это? – уточняешь ты.

– Я не знаю, но вы-то бывали на этом сайте? – говорит он.

– Нет, я не знаю, что это такое.

«И ты это понимаешь, урод», – думаешь ты. Но в такой обстановке лучше не спорить. Наверняка жена и дети давно научились ему врать, чтобы избежать мучительных допросов, способных разрушить душу.

Он спрашивает о твоем конфликте с отцом. С твоим дорогим умершим отцом, который там, под глиной и дождем. Раньше вы часто ссорились, и ты говоришь об этом как есть.

– Из-за чего вы ссорились? – спрашивает Хой.

– Из-за чего угодно.

Ты ничего не утаиваешь, что бы это тебе ни сулило и что бы они о тебе ни подумали.

Он спрашивает о братьях и сестрах, о том, почему все они рано покинули отчий дом. Ты пока этого не знаешь, но твои слова могут быть использованы против тебя. Они выстраивают защиту на твоих собственных высказываниях. Они хотят показать, из какой ты нехорошей семьи. И какая ты распущенная. Сайты знакомств, дурная семья. Твои родители – обычные алкоголики, заделавшие детей по пьяни, а потом отправившие их на все четыре стороны, чтобы они принесли с собой проблемы в разные штаты. Ты живешь не в престижной западной части Фарго, как мистер Нодель, учитель года Северной Дакоты. Ты ютишься в неблагополучном районе, а он живет в привлекательном, благородного цвета доме, где имеется аккуратно свернутый шланг, из которого никогда не забывают поливать газон.

Все это время ты смотришь на него. И думаешь о том, что между вами было. Ты думаешь: «Если бы время замерло! Если можно было бы вернуться назад, где все было так просто, где все были живы. Где наши руки все еще дружили…»

Хой говорит:

– Вы сказали, что были близки с мистером Ноделем еще до первого года в старшей школе…

– Правильно, – подтверждаешь ты.

– Как это произошло? – спрашивает Хой.

Ты задумываешься, как ответить на этот вопрос. Ты мысленно закрываешь глаза. И сразу переносишься из черной смерти своего настоящего в райские просторы прошлого.

Лина знает, что пятнадцатилетние девочки делятся на два типа, и она относится к тем, кому нужно нечто большее, чем французские поцелуи. У себя в спальне она, закрывая глаза, представляет, что влюблена. Этого ей хочется больше всего. Она считает, что девчонки, которые говорят, что успешная карьера для них важнее любви, попросту врут. Внизу, на кухне, мама готовит мясной рулет. Лина его ненавидит. Она ненавидит этот запах. Весь дом пропитался мясным рулетом, и запах сохранится еще на несколько дней. И даже пыль на перилах – и та перемешается с этой бурой вонью.

На лбу у Лины вскочил прыщ, большой, кроваво-оранжевый. Сегодня пятница, пятница все-таки приятнее вторника. А если вторники чем-то и лучше пятниц, так это тем, что по вторникам никто никуда не выходит, впрочем, как и Лина. Сидят себе по своим трейлерам или модульным домам. Лина хотя бы живет в приличном доме. Кому-то всегда хуже, хотя всегда найдутся те, кому лучше.

Но эта пятница будет совсем другой. Лина еще этого не знает, но эта пятница навсегда изменит ее жизнь.

Несколько недель назад подруга Лины, Дженнифер, признанная красотка, начала встречаться с новым парнем, Родом. А Род – лучший приятель Эйдена. А Лина с ума сходит по Эйдену – так всегда и бывает: серые мышки влюбляются в самых популярных парней. Эйден сильный, привлекательный и впечатляюще молчаливый. Если уж скажет – как золота отвесит. Впрочем, влюбленность Лины – катастрофа среднего уровня. Ведь она почти его не видит. Они учатся в одном классе, но никогда не разговаривают. Он встречается с девчонками с пухлыми губами, большой грудью и с мягкими прямыми волосами. Он встречается только с крутыми девчонками.

Лина не страдает дисморфофобией. Не думайте, что она смотрит в зеркало и видит там уродца. Она видит себя в зеркале такой, какова она есть: вьющиеся светлые волосы до плеч, серо-голубые глаза и красноватая кожа с мелкими прыщиками вдоль линии роста волос. Она нормального роста, и тело ее вполне нормальное: бедра у нее не слишком широкие, а если пропустить ужин, то и живот будет вполне плоским. Но она не красавица. Если бы она, к примеру, неожиданно стала подружкой Эйдена, то вряд ли кто-нибудь из парней сказал бы: «О, Эйден обзавелся горячей цыпочкой».

А недавно она поняла, что в мире нет ничего более важного. Все остальное не важно. Или скорее все остальное станет важным, потому что если ты – «горячая цыпочка», у тебя появятся свобода и возможность сосредоточиться на всем остальном, а не только на себе. Ты – горячая цыпочка, поэтому тебе не нужно часами крутиться у зеркала, чтобы хорошо выглядеть. Не нужно пытаться заставлять кого-то влюбляться в тебя. Не нужно больше плакать – только если кто-то умер. Но тогда даже плакать ты будешь сексуально.

Как бы то ни было, она не горячая цыпочка. Более того, она не получает даже того внимания, которое получить легко. От парней, работающих в 7-Eleven или Tastee-Freez. От работяг со стройки, которые в полдень перекусывают на лавочках жареными пирожками, запивая крепким чаем в пластиковых стаканчиках. Даже они не задерживают на ней взгляд.

Но теперь, когда Дженнифер стала встречаться с Родом, у Лины появился шанс. Единственное, что радует Лину в дружбе Дженнифер с этим популярным бойфрендом, – это стратегия. А для разработки хорошей стратегии нужно на практике быть одержимой своей идеей.

За несколько недель Лина разузнала о нем все. «Знали бы парни, – со смехом говорила она Дженнифер, – что мы постоянно думаем о них!» Лина всегда честна в этих вопросах. Но Дженнифер не стала бы признаваться в подобном. Ей-то не нужно разузнавать все о парне, с которым она даже ни разу не говорила.

У Слоун Форд очень длинные, очень красивые каштановые волосы. Невероятно теплый оттенок коричневого. Но она их не красит.

Она очень худенькая. Хотя ей слегка за сорок, она выглядит как первокурсница. В спортивный зал она ходит гораздо чаще, чем обедает с другими мамочками. Она одновременно и похожа, и не похожа на женщину, о которой ходят сплетни. Она вроде кажется искренней, но и немного скрытной. Она часто говорит что-то вроде: «Меня увлекает политика служения». Для нее обычный ужин – это микрокосмос динамики отношений между людьми близкими и незнакомыми в условиях, когда одна сторона связана с другой определенным договором, по крайней мере на несколько часов.

В определенном свете Слоун может показаться настолько самоуверенной, что это пугает, и люди остерегаются общаться с ней. А в другие моменты она открыта и щедра и кажется настолько маленькой и хрупкой, что друзья стараются ни в коем случае не огорчить ее. Сочетание таких качеств поразительно – и это очень притягивает.

Слоун замужем за Ричардом. Ричард не так красив, как она. У них две дочери, яркие и энергичные, как их мать. Третий ребенок в семье – Лайла, дочь Ричарда от первого брака. В семье они вполне искусно друг с другом повязаны, но в этом ансамбле присутствует определенная дружеская дистанция, которая позволяет каждому члену семьи ощущать себя самостоятельной личностью.

Они живут в Ньюпорте, на берегу залива Наррангансетт, где изысканные георгианские особняки выстроились вдоль скалистого берега. Их дом стоит на оживленной, но очень красивой улице, где люди летом покупают свежую рыбу и лобстеров на рыбном рынке. У Ричарда и Слоун ресторан, расположенный в нескольких кварталах от берега, где в порту на легких волнах покачиваются яхты. Ричард – шеф-повар, а Слоун ведет зал. Она идеально справляется с этим делом – такие женщины свободно носят длинные, в пол, платья и не теряются в них.

Главное время года для них, как и для всех на острове, – это лето. Летом зарабатываются основные деньги, а зима – мертвый сезон. В январе и феврале местные жители запираются дома, проводят время с семьей, тратя летние заработки и питаясь заготовленными овощами и соусами.

В холодное время года жители больше времени уделяют своим детям, их школьной рутине, концертам и спорту.

Но Слоун не из тех, кто только и говорит о своих детях, – по крайней мере, она не идет путем тех женщин, график жизни которых вращается вокруг расписания их детей.

Когда Слоун поблизости нет, люди говорят о ней. Для маленького городка это очень необычно, что человек предпочитает проводить время в спортивном зале, а не за уличной болтовней над корзинками со свежей зеленью. Но это не единственный повод обсудить Слоун. В городе ходят слухи, что Слоун спит с другими мужчинами на глазах собственного мужа. Иногда она делает это вне дома или вообще на другом острове, записывает на видео и отправляет записи мужу. Если Слоун не с ним, то она пишет ему подробные сообщения, чтобы он знал, как и что происходит. А иногда она спит с парой.

Не сразу становится понятно, почему она действует именно так. Она живет в этом городе круглый год, что странно само по себе. Семьи приезжают сюда только летом, чтобы провести пару недель на море. Иногда они живут здесь все лето, чаще с детьми остается только мать, а отец семейства приезжает по выходным. Но жить здесь постоянно, всю зиму – это чистой воды безумие. Здесь даже нет торговых центров и больших магазинов, где можно бродить часами. Выезжая из дома, надо составлять списки покупок и дел, которые нужно сделать во внешнем мире.

Впервый же год учебы в старших классах Мэгги стала тетей. У нее появилась племянница Эмили. Мэгги страшно гордилась этим красивым и излучающим счастье ребенком. Но близость с малышкой порой ее пугала. Стоило ей отлучиться на пару минут, как ребенок начинал кричать. И в футбольной команде у Мэгги что-то не складывалось. Старый тренер ушел, его заменили два новых: мужчина и женщина. Новые тренеры, понаблюдав за ней, отправили ее в запас. Ее вызвали в учительскую. Она пришла. Тренеры стояли плечом к плечу. Ей сказали: «Послушай, мы решили отправить тебя в запас. У тебя прекрасное видение, но ты не умеешь отправлять мяч туда, куда нужно». Мэгги не понимала, справедливо ли это. А тем временем в команду приняли других игроков, в том числе и тех, кто только пришел в школу. Мэгги была расстроена и унижена.

Мэгги сдалась. Она всегда так поступала, сталкиваясь с трудностями. Когда кто-то критиковал ее, не давая себе труда при этом ободрить, что, мол, она не совсем безнадежна и бесполезна, – она все бросала и не пыталась исправиться. Она просто говорила: «Ну и черт с ним! Черт с ними со всеми!» Она бросала все, что любила. У нее не было советчиков, которые посоветовали бы ей расслабиться, встряхнуться и все обдумать. Например, начать играть в команде по-другому и доказать тренерам, что они ошибались. Ее отец был сильным, но слишком много пил. Когда его уволили оттуда, где он проработал всю жизнь, он пытался найти новую работу, но не знал, как это сделать.

Мэгги понимала, что новые тренеры считают ее нахальной выскочкой. Они думают, что она себя переоценивает. В Фарго не любят слишком самостоятельных, выбивающихся из общего ряда. Америке нужно, чтобы ты платил свои налоги. Мэгги повсюду мерещилась одна лишь несправедливость. Но все-таки были такие учителя, которые понимали, как с ней разговаривать. Мистер Нодель был таким. Есть люди, похожие на сверкающие экспрессы, стремительно несущиеся вперед, не сворачивающие в сторону. И она хотела быть такой же. Но иногда Мэгги напарывалась на острие собственных желаний. И лежала, израненная, а раскаиваться было слишком поздно и неуместно, да и не находилось никого, кто хотел бы ее спасти.

Дискуссионная женская группа собралась во врачебном офисе Лины. За смотровыми кабинетами располагалась просторная и красивая комната с большим овальным столом из красного дерева. За этим столом поздним ноябрьским вечером восемь женщин пили «Шардоне» из пластиковых стаканчиков и закусывали орешками кешью и пшеничными чипсами с острым хумусом. Женщины не были ровесницами – от тридцати до шестидесяти. Среди них была Эйприл, очень красивая учительница с пятилетним сыном Тристаном, и Кэти, которая несколько раз выходила замуж и обладала непреклонностью Долли Партон – вряд ли кому-нибудь удалось бы подчинить ее себе.

Женщины пришли к врачу за гормональными препаратами и ради похудения. И все они неуютно чувствовали себя в собственных телах. Они говорили, что это связано с покроем брюк, с тем, как ткань свисает с костей таза. Потеря веса создает пространство между нами и миром, а гормоны заполняют это пространство новыми потребностями или старыми, но прошедшими переоценку.

У Эйприл очень симпатичный бойфренд. Она показала его фотографию, и все согласились с тем, что он красив. После этого на Эйприл стали смотреть иначе. Ее осматривали с ног до головы. Эйприл рассказала, что они вместе уже несколько лет и очень счастливы.

– У меня было кое-что в прошлом, – с улыбкой сказала она, – и мать моего бойфренда это знает. Она никогда не позволит мне забыть об этом. Городок-то у нас маленький.

В прошлом у Эйприл уже было несколько партнеров, но с тех пор, как она переехала сюда, ее сексуальная жизнь просто забила ключом. Сначала смущенно, но потом, почувствовав поддержку группы, Эйприл более уверенно рассказала, что ее бойфренд постоянно боится стать рогоносцем. Когда они занимаются сексом, он просит ее рассказать о больших пенисах других мужчин в ее жизни.

Эйприл знает, что есть черта, которую нельзя переходить. Она не может рассказывать о том, что чей-то пенис был больше, чем у ее друга. Она знает, что не нужно называть имен, чтобы он не полез в фейсбук и не начал проверять, не общается ли она с ними. Она не рассказывала ему об итальянце Масси, с которым провела несколько фантастических недель в Сан-Себастьяне. Она не рассказывала, каково это – смотреть из окна серого каменного дома, когда Масси входит в нее сзади. Не рассказывала, потому что все еще тоскует по этому ощущению.

Лине тридцать два года. Она самая молодая в группе и единственная католичка. Порой от слов других женщин ей неловко, но бокал вина избавляет ее от этого чувства.

– А ты, дорогая? – спрашивает Кэти, мать-наседка. – Что происходит с тобой? Я чувствую, что тебе есть что рассказать нам.

– Да, – кивает Лина. – Это интересно. Я как раз переживаю серьезные перемены.

– Что за перемены, милая?

Медленно, но решительно Лина рассказывает о своем муже, Эде. Она три месяца ждала, чтобы он прикоснулся к ее телу. Просто прикоснулся. Когда Лина прочувствовала свое отчаяние в полной мере, она заговорила с Эдом уверенно и твердо.

– Как ты можешь называть себя мужем, – сказала она ему, – не давая жене того, что должно связывать нас друг с другом сильнее чего-либо другого?

Кэти закашлялась и покачала головой.

– А ты говорила ему, как это важно для тебя? – спросила Эйприл.

– Почти каждый день, – ответила Лина. – Я говорила ему… – Лина заплакала. – Я говорила, что всего лишь хочу поцелуев. Я хочу поцелуев больше всего на свете!

Женщины за столом опустили глаза и нервно взялись за свои стаканчики. Вино превратилось в микстуру от кашля. Женщины стали давать советы – тщетные. Как разжечь огонь. Лина сказала, что перепробовала абсолютно все.

Она надевала сексуальные трусики. Отправляла детей к бабушке с дедушкой. Была мила с ним целыми днями, пополняя его эмоциональный банк. Следила за речью. Старалась изо всех сил. Пила ледяную воду, а потом соблазнительно облизывала верхнюю губу кончиком языка.

Лина расстроилась – трудно рассказывать чужим людям о недостатках собственного мужа. Все пытаются найти способ изменить ситуацию, дают советы. Одна недавно разведенная женщина сказала, что порой не понимает, что лучше: жить с мужчиной, который тебя не любит, или вообще без мужчины. Когда есть деньги, все выглядит просто. Можно уйти, можно самостоятельно содержать детей, можно с уверенностью сказать: «Черт с ним, со всем этим дерьмом!»

Лина зарыдала еще громче.

– У меня нет собственных денег! – всхлипывала она.

– Ну, ну, – успокаивающе произнесла Кэти. – Половина его денег – твоя, и ты это знаешь. Более того, в штате Индиана…

Лина подняла глаза.

– Да, это правда, – пробормотала она. – Но…

– Но что, дорогая? – Кэти придвинулась к Лине, взяла ее за руку и подсунула ей салфетку.

– Я уже ушла, и мы живем раздельно…

– Отлично! Ты уже на полпути, детка!

– Да, но… Это расставание, а не развод, поэтому он по-прежнему оплачивает мою медицинскую страховку…

– Он обязан это делать! – воскликнула Кэти. – Ты можешь завтра развестись с этим мужчиной и сохранить свою страховку! И получить половину дома и всего прочего!

– Но у меня двое детей…

– Они и его дети тоже!

– Да, но…

Лина огляделась вокруг, пытаясь понять, кому можно доверять, но уже слишком поздно. Она уже зашла слишком далеко. Все можно делать правильно и неправильно. А в Индиане уходить от мужа неправильно. Лина скомкала мокрую салфетку и посмотрела на Кэти:

– У меня был роман.

Наступила мертвая тишина, как перед решающим ударом в гольфе. В этой тишине было видно, как над головами женщин возникали пузыри с репликами:

«Вот ведь, мелкая шлюха!»

«Не могу поверить, что я ее жалела!»

«Я ей завидую!»

«Интересно, кто это?»

«Да кем она себя возомнила!»

«Не такая уж она и симпатичная».

«Интересно, как он выглядит?»

«А я-то думала, она католичка…»

«Надеюсь, это не мой муж!»

«У меня тоже был роман».

«Мой муж мне изменяет!»

«Я влюблена в своего физиотерапевта».

Первой тишину нарушила Кэти. Словно запевая фольклорную песню, она сказала:

– Ну хорошо, детка. Расскажи нам. Расскажи нам все.

Лина моргнула. В глубине души она понимала, что ее откровенность может повредить и ей, и ее отношениям. Но ей так страшно хотелось поговорить о любимом мужчине, что Лина уже не могла остановиться. Она сделала глоток вина.

И назвала его имя вслух.

– Эйден, – сказала она. – Его зовут Эйден, и он любовь всей моей жизни.

Она рассказала, что они влюбились еще в старших классах. И начали встречаться. Не просто встречаться. Уже в школе они стали любовниками. Они по-настоящему любили друг друга. Однажды он написал ей записку, и это было чудесно. Она хранила эту записку много лет, но потом ее нашла мать и выбросила. Их свело само небо. Но их любовь была обречена с самого начала. Как история Ромео и Джульетты. С ужасным и прекрасным финалом. Но Лина до сих пор постоянно думает об Эйдене.

Бутылка «Шардоне» пошла по кругу. Женщины пили вино, позабыв о домашних делах и неприготовленном ужине. Они наклонились вперед, чтобы лучше слышать греховную исповедь Лины.

– Я хочу рассказать вам о нем, – сказала Лина.

Эйден высокий, с квадратным подбородком и кобальтово-синими глазами. У него резкие черты лица, словно у вернувшегося с войны солдата. Когда он не с Линой, он думает о ней. Когда он не с Линой, он занимается строительством и ремонтом собственного дома, чтобы повысить его стоимость, продать и оставить позади жизнь, которая была одной сплошной ошибкой. Женщина, на которой он женат, его не любит. Можно сказать, она изменяет ему. Она встречается с парнями, переписывается со своим бывшим. Но она не отпускает Эйдена, потому что он много работает и оплачивает ее дорогой маникюр и дорогие платья из магазина Forever 21. Она шутит, что магазин следовало бы назвать Forever 34: красотки за тридцать в этих платьях появляются в барах и знакомятся с мужчинами, потягивая коктейли «Блю Айленд» туманной индианской зимой.

Иногда Эйден работает на стройплощадке и слушает музыку с какой-нибудь местной станции. Радио потрескивает, но он слышит ее. Это приятно, когда ты влюблен или готов влюбиться. И тогда каждая песня рассказывает о том человеке. Забавно, как это получается.

– Он хороший человек, – сказала Лина. – Он совершил ошибку, но все хорошие люди совершают ошибки. Хорошие люди небезупречны. В Америке не хватает настоящих мужчин – я говорю не об усатых ковбоях Мальборо, которые рвут зубами сырое мясо. Я говорю о настоящих мужчинах, которые уважают женщин, придерживают им двери, много работают и зарабатывают деньги и честно рассказывают, как это сделали. Они интересны, чем бы ни занимались и где бы ни жили. Просто интересны. У них есть истории, услышав которые понимаешь, что ты всю жизнь знаешь этого человека. А есть истории, о которых ни за что не узнаешь, даже если будешь родным братом. Когда такие мужчины, как Эйден, рассказывают историю, они делают это не для того, чтобы хорошо выглядеть в твоих глазах. Они хотят, чтобы ты узнала это, даже если для этого приходится вытягивать из них слова. Порой за столом оказывается женщина, которая начинает упрашивать рассказать о себе. Есть то, что по-настоящему отличает хороших мужчин от всех остальных: настоящие мужчины – парни из лесов Мэна, и суровых районов Филадельфии, и ржаво-красных полей южной Индианы – любят женщин и секс. Какими бы сильными они ни были, их можно соблазнить хорошей киской…

Лина не любила употреблять это слово, но оно означало гораздо больше, чем сам его смысл. Но ведь есть другие мужчины, и их гораздо больше. И стоит им затащить женщину в спальню, они становятся грубыми и просят о том, о чем не должны просить, и уходят рано утром. С ними неприятно сидеть в баре или за обедом. Они никогда не сделают ничего для женщины, только для себя, потому что в них нет истинно мужской любви к женщине, которая живет только в сердцах мужчин, похожих на Эйдена Харта.

Эйден.

Женщины все больше наклонялись вперед: так скользят по столу тарелки во время землетрясения. Одни охватили головы руками, другие нервно грызли орешки.

– О боже, – прошептала Кэти. – Похоже, это настоящий мужчина и настоящая любовь…

– А как все кончилось? – спросил кто-то, потому что обычно женщины больше интересуются развязкой, чем началом.

Лина понимала, что некоторые женщины, вроде ее матери и сестры, только тогда искренне интересуются другими женщинами, когда те испытывали боль, какую они сами уже испытали, но сумели преодолеть.

– Как все кончилось, – тихо повторила Лина. – Плохо кончилось…

Кто-то из женщин ахнул. Кэти положила ладонь на руку Лины.

– До Эйдена дошли слухи, – сказала Лина, – что я за ночь переспала с тремя парнями. Но на самом деле один из них подсыпал что-то мне в бокал и они изнасиловали меня один за другим. Я даже не пыталась рассказать ему правду. Честно говоря, я и не знала этой правды много лет. Мы оба были слишком упрямы. Это оказалось сильнее нас. Мы не смогли преодолеть того, что произошло, хотя все это было ложью. Мы были молоды. И мы были упрямы. Это оказалось для нас слишком тяжело.

– Такие вещи, – произнесла Эйприл, – всегда оставляют след.

– Ясен хрен, – отозвалась Лина.

Женщины вздрогнули от грубого выражения.

– Кроме того, – продолжала Лина, – меня никогда больше никуда не приглашали. Меня не пригласили на выпускной, не приглашали на свидания, в кино, боулинг… Никуда. И дело не в Эйдене. Со мной никто не хотел иметь дела.

Она понимает, все тогда были детьми и теперь, наверное, изменились.

– Больше это меня не беспокоит. Я не подцепила болезни, не забеременела. Все выросли. Все стали другими людьми.

Она немного успокоилась.

– Честно говоря, – сказала Лина, – я сказала бы, что ситуация, которая породила мое эмоциональное одиночество, стала окончательным подтверждением того, что я – шлюха. Но я ведь даже ничего не сделала. Я даже ничего не поняла. И вот то, чего я не поняла и почти не запомнила, полностью изменило мою чертову жизнь.

– О боже, дорогая, – прошептала Кэти, поглаживая Лину по руке.

– Все нормально, – отозвалась Лина. – Все нормально. Теперь, когда я увидела его снова, я почувствовала, что это не важно. Теперь есть шанс.

– Интересно, – сказала женщина, которая спрашивала, как все закончилось, – а как ты его нашла?

– Это он нашел меня. В фейсбуке.

– Фейсбук! – воскликнула Эйприл. – Если бы не фейсбук, у меня не было бы сына!

Эйприл возобновила знакомство со школьным бойфрендом в социальной сети, они встретились – и как-то ночью зачали Тристана.

– Правда? – спросила Лина, давая понять, что она все еще рассказывает свою историю.

– И как все получилось, дорогая? – спросила Кэти.

– Эйден женат, у него есть дочь и приемная дочь. Они живут в Кловерленде, на окраине Терре-Хот. У них кирпичный дом в стиле ранчо рядом с автозаправкой Дунканс-Маркет, я никогда не была там. Их дом стоит на длинной и широкой дороге. Их дом раз в пять меньше, чем мой. У стены гаража стоят лопаты для расчистки снега.

– Но ведь он женат, – сказала одна из женщин. – И ты тоже замужем.

– Я рассталась с мужем, – спокойно ответила Лина.

Она оглядела всех женщин, одну за другой. Она смотрела им прямо в глаза. Подбородок у нее напрягся.

– Я знаю, что он женат, – произнесла она.

Мэгги с трепетом вошла в класс риторики и дискуссий. В первый день после каникул она пропустила все уроки, кроме этого. Утром она узнала, что накануне совершенно неожиданно умер ее двоюродный брат. Мэгги была потрясена до глубины души, но этот урок она пропустить не могла. Она не могла не видеть его. Только это и помогло бы ей справиться. Она надела желтую футболку умершего брата и темные брюки Университета Миннесоты. Ей действительно хотелось пойти в школу.

Она уже давно не видела учителя, но между ними все изменилось. Она не знала точно: может быть, это происходит только в ее голове? Но и в телефоне тоже. Она не представляла, как он поведет себя с ней, не отдалится ли. Она чувствовала, как в ожидании замерло сердце. Мэгги нашла свое место, села и наконец посмотрела на него. И все сразу стало идеально!

Он потрясающе смотрел на нее!

Он сумел нормализовать ситуацию, но искра между ними сохранилась. Трудно было понять, что именно он сделал, но Мэгги все поняла. Он улыбался ей так же, как всем остальным, но по-особому наклоняя голову, словно говоря: «Вот это я, а это ты».

Он поставил диск – фильм «Большие спорщики». Мэгги посоветовала ему этот фильм годом раньше.

Она не могла сосредоточить взгляд на экране. Она чувствовала, что он постоянно на нее смотрит. Когда их взгляды встречались, он усмехался. Ему было вполне комфортно. «Он настоящий мужчина», – думала она. Божественно чуткий, безумно чувственный… И пусть его одеколон был из супермаркета, но по обаянию он не уступал настоящей кинозвезде. Он смотрел на экран, опершись на край стола, положив ладони на стол – так часто стоят молодые учителя-мужчины. «Черт, – думала она, – не поставил ли он этот фильм, чтобы спокойно смотреть на меня, чтобы мы могли обмениваться мыслями в темноте?» Она чувствовала, как его глаза исследуют ее тело, любуются ее волосами и ключицами – она еще школьница, но тело ее уже изменилось. Весь урок щеки у нее горели, словно она стояла возле открытой духовки. Она улыбалась ему в ответ удивленно, словно губы ее сами растягивались в улыбку. Мэгги несколько раз пыталась сдержаться, стиснув губы и моргая.

Первый из множества удивительных моментов случился в воскресенье. В будущем она станет вспоминать его как их первое свидание.

После того первого раза, когда они с мужем привели в свою спальню другого человека, Слоун задумалась над своими желаниями. В тот момент она ощущала не просто сексуальное возбуждение. Ее очаровали моменты нежности и любви – между ней и мужем, между ней и другой женщиной. Она ощущала теплоту, даже когда смотрела, как ее муж занимается любовью с другой, – за исключением, конечно, нескольких моментов, когда она чувствовала, что умирает.

Но было ли это нормально? Разве такое могло нравиться? Слоун не могла поделиться своими чувствами. Возможно, те, кому она не могла ничего рассказать, искусственно подавляли свои чувства, а она была здоровым человеком. Но ни в одной из прочитанных ею книг и ни в одном телевизионном шоу или фильме о подобном образе жизни не говорилось. Наверное, она все же ненормальная. Наверное, где-то и когда-то произошел слом, а может быть, она даже пострадала от чего-то ужасного. Она вспоминала подробности своего детства, влияние своих родителей.

Автозаправка в Мурсвилле закрывалась на ночь, но по кредитке можно было заправиться на автоматической колонке. Когда Эйден в тот вечер ушел из отеля, Лина подумала, что никогда больше не увидит его. Каждый раз, когда они встречались, ей казалось, что это последний раз, и каждый раз она страдала. И хотя ей следовало быть довольной собой, она чувствовала, что медленно и тихо умирает.

Они сидели в ее машине – она была больше и новее. Он был невероятно красив, и она не могла представить, что когда-нибудь наступит время, когда ей не будет дела до того, кто еще смотрит на него. Она набралась смелости расспросить о его жене, фотографии которой видела в фейсбуке. Лина была уверена, что его жена гораздо красивее ее. Или была красивее до рождения дочери. Потом она располнела, но все еще была очень горячей штучкой.

В зеленом свете лампочек автозаправки Лина рассказала Эйдену про Эда. Про то, что собирается уйти из дома – или заставить мужа уйти. Она дала понять, что готова сделать это хоть завтра, если Эйден захочет. Она надеялась рассказами о нелюбви к мужу заставить Эйдена сказать то же о своей жене. У Лины снова была менструация, поэтому она расстегнула ему брюки и занялась оральным сексом. Впервые она довела минет до завершения. С Эдом ей удавалось лишь начать, но ему это не нравилось, и он всегда поднимал ее и переходил к обычному сексу.

С Эйденом она не стала останавливаться. Ей хотелось, чтобы ему было хорошо. Впервые в жизни она поняла, что значит заниматься любовью орально.

– Это лучшая вещь на свете! – сказала она. – Господи, как же это хорошо!

И ему понравилось. Она чувствовала, что ему нравится.

– Проклятье, женщина, – прошептал он, – ты меня с ума сведешь! Черт, Лина! Трахай меня! Трахай! Проклятье!

Ее не смущало слово «трахай», но слово «проклятье» резало ей слух. И все же она решила забыть об этом и просто наслаждаться моментом, жить им, ощущать его пенис в своем рту. Какое восхитительное чувство – доставлять удовольствие мужчине, который стал для нее всем!

И тут он кончил. Вкус его был дивным. Она пробовала лишь двух парней, и они были совсем не такими. Кислыми. У одного был вкус лежалого салата. С ними ей повторять это не захотелось. Но, как только он кончил, она ощутила дикую боль. Эйден не заметил, потому что сразу же стал застегивать молнию.

– Можешь идти, – грубо сказала она.

Он остановился и обхватил ее лицо ладонями. Он сказал, что это не просто секс, что для него это серьезно. Он сказал ей все эти чудесные, замечательные слова. Они впервые разговаривали как взрослые. Он не был пьян. Он говорил с ней! Вся боль мгновенно исчезла, как тогда в отеле. Потом она расскажет подруге, что впервые боль исчезла сразу же и бесследно.

О, как же она скучала по таким прикосновениям и любви! Как ей этого не хватало!

Она скучала по большим членам! В ее жизни их было не слишком много. Она росла католичкой и оставалась католичкой. Она была не из тех людей, которые подшучивают над религией, но все же она прекрасно осознавала свои потребности.

Эйден рассказывал, что постоянно работает. Он делает это для своих девочек – одной год, а другой четыре.

Лине было трудно подобрать слова в ответ. Он всегда был таким молчаливым, но сейчас разговорился, а когда молчаливые люди начинают говорить, их слушает весь мир.

А потом он сказал:

– Миссис Пэрриш, нам надо перестать вот так вот встречаться и обжиматься.

Ей захотелось убить его, выпустить ему кишки. За то, что он назвал ее фамилией мужа, миссис Пэрриш. За то, что заставил почувствовать себя полным ничтожеством, принадлежащим другому мужчине.

– Эйден, я бы не назвала то, что мы делаем, словом «обжиматься».

Он улыбнулся:

– Полагаю, ты права, малыш.

– Эйден?

– Да, малыш? Послушай, я не хотел тебя обидеть.

Лина знала, как переводятся сказанные им слова: «Я хочу заниматься с тобой сексом, но я тебя не люблю». На каком-то уровне Лина все понимала, но не могла до конца в это поверить.

Он полез в ее сумку за сигаретами – Лина не курила, но сигареты у нее были. И тогда он нашел ее клоназепам.

– Что это? – спросил он, держа флакон, как человек, который пьет, но таблеток не принимает.

– Это мое успокоительное, – смущенно ответила она, не сказав, что таблетки понадобились ей из-за него.

Вжизни Мэгги воцарился полный мрак. Она никому ничего не рассказала. Да она и не могла рассказать. Всю боль она держала в себе, превратившись в длинный и холодный кусок обсидиана в форме собственного тела. Смерть казалась ей единственным выходом, единственным путем к свободе.

Даже если бы она могла кому-то рассказать, никто не понял бы ее. Потому что разрыв такого масштаба другие могли бы воспринять как освобождение, как бегство из тюрьмы отношений, из такой одержимости партнером, которая не давала возможности наслаждаться даже бездумной организацией домашней стирки. Но все было не так.

Тюрьмой для Мэгги стал окружающий мир. Тюрьма эта была велика, и она могла пойти, куда ей захочется. Она могла полететь в Мексику, спать на песке и трахаться с кем угодно. Она могла выиграть в лотерею или забеременеть. Но она ничего этого не хотела. Ей всего лишь нужно было снова оказаться в холодном подвале, под пледом – место, где ей быть больше никогда не позволят.

Она не спрашивала, почему все решает только он. Она поняла, что отныне у нее нет голоса.

Когда он отключился, ее вырвало в туалете. Ее рвало желчью. Она стояла на коленях на холодной плитке, и снег за окном уже не казался красивым. Она сказала матери, что заболела, и весь день валялась в своей комнате.

Проблема была в том, что именно он был человеком, которому она могла все рассказать. Теперь ей нужно было найти того, кому можно довериться. Сэмми? Она не знала всех внутренних проблем Мэгги. Родители? У них собственные демоны, и только он помогал ей справиться с этой ситуацией. Он помог ей перерасти их. Братья и сестры? У них собственные дети, свои страхи и трудности. Они жили очень далеко, а когда она звонила им, их постоянно отвлекали дети и им вечно нужно было кого-то откуда-то забирать. Кто-то еще в Северной Дакоте? Знакомые были милы, но близоруки и невнимательны. Они не могли ей помочь, потому что не любили ее по-настоящему.

После смертного приговора пришло наводнение библейского масштаба. Занятия в школе на неделю отменили. Мэгги заперлась в своей комнате и почти ничего не ела. Панические атаки еще более усилились. Часто паника охватывала ее во сне. Люди, которые говорят, что спать – это приятно, никогда не видели кошмаров. Сон, даже без сновидений, не дает осознать краткое облегчение боли. Это не приятное ощущение, а полное онемение. Это пробел во времени, пробел в боли.

Единственное, что давал ей сон, – это перезагрузку. Каждый раз, просыпаясь, Мэгги восстанавливала все события, снова и снова прокручивала в голове слова, сказанные любовью всей ее жизни. Все кончено. Все, что ты считала твоим, у тебя отобрали. Иди куда хочешь, но не в мои объятия.

И она не могла даже поговорить об этом. Потому что он был ее учителем.

Когда Лина писала Эйдену, то всегда представляла его дома. Она представляла, как вибрирует его телефон, а потом видела, как он наклоняется и видит, что это она. Вокруг него царит хаос. Жена моет посуду, дети бесятся за столом. Лина представляла, как его младшая пролила на пол целую банку томатного соуса. Соус из Сан-Франциско, где приятель Эйдена создал рок-группу и теперь живет на берегу океана. Лина знала, что Эйден никогда не был в Калифорнии. Жена кричит на дочку, не оборачиваясь, не прекращая мыть посуду. Фактически она кричит в грязное окно над раковиной, словно там кто-то есть, и это выглядит безумно. В фейсбуке другой приятель Эйдена только что обновил заставку – разместил свою фотографию с красивой пуэрториканкой на пляже под пальмами. Эйден никогда не был ни в Пуэрто-Рико, ни на Багамах. Лина чувствовала, что больше всего ему хочется, чтобы его обняли, чтобы им восхищались, ценили в нем что-то, что он сам ценил в себе. Лина знала, что он устал так жить – для всех, кроме себя, и уже не помнит, как оказался в такой ситуации. Наверное, он предложил Элли выйти за него, и она согласилась. Он не знал, что все покатится снежным комом. Он не знал, что ему придется стоять в глубоких ямах в земле дольше, чем лежать в постели, или сидеть на диване, или гулять по лесу. Он никогда не завидовал людям, у которых есть деньги. Он просто знал, что его жизнь будет такой. И даже еще тяжелее.

Но теперь у них снова есть река. Она надеялась, что для него это значит так же много, как и для нее. Мерцающий туман, голодные поцелуи. Иногда Лина чувствовала, что влюблена в реку так же сильно, как и в мужчину, с которым она здесь встречается.

Мэгги исполнилось двадцать. Прошло почти три года с окончания школы. Но она все еще не забыла Аарона. Такой мужчина – настоящий герой, особенно когда растешь среди парней с их мелкими принципами, поверхностными взглядами, любовью к порно и пустым разговорам. Мэгги каждый день думала об Аароне, о его теле, лице, словах. О чувстве защищенности, которое она испытывала в его объятиях.

Она поступила в университет Северной Дакоты – NDSU[3] на родине Бизонов, – где когда-то познакомились и полюбили друг друга Аарон и Мари Нодель. Но студенческие дни стали для нее мрачным временем. Даже ее соседку по комнате называли Вороном. В первом же семестре Мэгги установили испытательный срок, а во втором – отправили в академический отпуск.

Она уехала домой и полгода страдала в родном доме. Потом они вместе с Сэмми и Мелани сняли квартиру. Мэгги вернулась на работу в старое кафе. Всего она проработала там пять с половиной лет – в школе была кассиром, а потом доросла до официантки. Эта работа вселяла в нее ощущение спокойствия. Даже когда ей тошно было при мысли о сплошных двойных сменах в выходные, все же в такой работе было то постоянство, которое не позволяло ей слишком зацикливаться на себе.

На вечеринках Мэгги часто напивалась, а потом валялась на полу в чужих ванных и плакала о нем. Она спала с несколькими парнями. Она позволяла им переступать через себя. Во время секса она вспоминала Аарона, и ей приходилось останавливаться. В самый разгар она отрывалась от чужого тела и падала на меловые контуры собственной тени. Она часто чувствовала себя грязной и не хотела, чтобы к ней прикасались. Мэгги ненавидела романтические жесты – ей были отвратительны пары, которые гуляли, взявшись за руки. Объятия вызывали у нее отвращение. Она чувствовала себя использованной, как грязное белье. Мэгги даже к психотерапевту обратилась, и доктор Стоун выписал ей кучу таблеток.

Она снова вернулась домой, бросила работу в кафе и начала работать на благотворительной кухне – в Перкинсе, за рекой в Мурхеде. Перкинс – отстой, и жизнь – отстой. Она бросала учебу и снова восстанавливалась столько раз, что уже со счета сбилась. По утрам она долго валялась в постели. Солнце пробивалось сквозь тонкие жалюзи, и к полудню подушка становилась слишком жаркой.

Как-то в январе Мэгги в одиночку пила ром в своей комнате. Около полуночи ей вздумалось открыть электронную почту. Было 23:44. Она автоматически начала набирать его имя, и система услужливо заполнила электронный адрес. После разрыва она не писала ему почти год и сразу же попросила вернуть ей письма. Мэгги случайно отдала ему письма, которые он писал ей, когда она дала ему почитать «Новолуние» и книгу Неруды. Эти письма она распечатала и положила в книгу.

После разрыва она написала, чтобы он отправил ей все ее письма, если вдруг сохранил их. Если же нет (например, если он их просто выбросил), то она будет страшно зла. Впрочем, Мэгги не могла ненавидеть Аарона. Она возненавидела бы его, только если бы он ей не ответил. В ее письме чувствовалась боль, но в то же время какая-то игривость и даже надежда. Утром он написал, что может пересечься с ней во время ланча, в 11:30. Они встретились, и он признался, что действительно выбросил ее письма. Ей стало грустно и больно, но разозлиться не получилось. Она и рада была бы возненавидеть Аарона, но ничего не вышло.

А теперь она села за письмо, потому что кто-то говорил ей, что если постоянно думать о человеке, то и он будет думать о тебе. Такой сильный выброс энергии просто не может остаться без ответа.

«Я все время думаю, когда наступит время сказать… Прошло почти три года, а я все еще не знаю, когда наступит это время и наступит ли… Облегчи мою душу, Аарон, пожалуйста… Если я буду готова увидеться с тобой, почувствуешь ли и ты то же самое?»

Мэгги несколько минут смотрела на экран, ожидая, что придут самые нужные слова. Она напряженно вглядывалась в экран, но ничего так и не пришло.

В следующем году Мэгги, чтобы отвлечься от воспоминаний и не проводить все лето в Фарго, полетела в штат Вашингтон к своей сестре Мелии. Она пробыла там с августа до ноября. Ей хотелось исцелиться. Огромные ели подавляли ее: под их ветвями она чувствовала себя маленькой и слабой. Мэгги зарегистрировалась на сайте Plenty Of Fish и сходила на несколько свиданий, но ничего не вышло.

Она всю неделю ждала разговора с доктором Стоуном. Пила кофе латте. Играла с детьми. Ездила за продуктами. Любовалась красотами штата и думала, удастся ли ей когда-нибудь освободиться от боли настолько, чтобы снова воспринимать природу во всем ее великолепии.

Все знали, что у Мэгги депрессия, но никто не знал почему. Если бы они узнали, что это из-за мужчины, то посоветовали бы ей выбросить все из головы. Они качали бы головами и говорили, что горевать из-за разрыва четыре года глупо. А если бы они узнали, что парень, по которому она страдает, – это взрослый, женатый учитель, то практически все осудили бы ее. Особенно после Гавайев. Такую ошибку можно совершить только раз. Во второй раз ошибаются только шлюхи.

Как-то вечером после ужина Мелия уложила старших детей и принялась укачивать малыша, а Мэгги села к ее ноутбуку и зашла в фейсбук. От того, что она увидела в своей ленте, у нее закружилась голова. Новость пришла из ленты Алессандры Хименес. Эта девушка была на два года старше Мэгги и сейчас работала в школе. Невероятно, что всего несколько слов на экране могут выбить из тебя жизнь. Множество людей сердечно поздравляли Аарона Ноделя, которого назвали учителем года Северной Дакоты. Комментарии продолжали поступать один за другим. Радостные смайлики, радуги, восклицательные знаки.

Мэгги выскочила на улицу. Ей нечем было дышать. Она позвонила Сэмми в Фарго, и та сказала, что видела эту новость, но надеялась, что Мэгги ее не заметит.

Ни Сэмми, ни кто-то другой не могли понять, что Мэгги чувствовала в ту минуту. Ей казалось, что эта награда – величайшее оскорбление. Ей буквально швырнули в лицо тот факт, что в мире Аарона Ноделя она ничего не значит. Ее жизнь погублена, а он не просто продолжает жить своей жизнью, но еще и процветает. Он не сидит взаперти, тоскуя по ней, тоскуя по жизни, которой ему удалось коснуться лишь краешком. Все, что он говорил ей, было ложью. Он не страдал. Он делал лишь то, что хотел, и тогда, когда хотел. Он подобрал ее, потому что ему захотелось, и выбросил, насытившись, страшно далеко от дома.

Мэгги долго стояла в непроглядной темноте, глядя на огромные деревья, упиравшиеся в темное небо. Сама не заметив, она опустошила полпачки сигарет, закуривая одну за другой.

В Фарго ей стало еще хуже. Когда она просыпалась не слишком поздно, сразу отправлялась в душ, чтобы хоть немного встряхнуться и прийти в себя. Она одевалась и уже собиралась выходить из дома, но тут мрак отвратительной вонью вползал в ее комнату, и она никуда не выходила. Она садилась на постель, потом ложилась, а потом наступало время ужинать.

Слово «самоубийство» не приходило ей в голову. Те, кто действительно собирается покончить с собой, не думают про самоубийство. Они думают о том, как это сделать. Способ не означает смерть. Это всего лишь система событий, которая приведет к окончательному освобождению. Мэгги собиралась ночью повеситься на балке гаража. Она хотела заранее позвонить полицейским, чтобы они нашли ее раньше, чем родители.

Никто об этом не знал, кроме Сэмми. Точного плана Сэмми не знала, но она чувствовала, что подруга находится на грани. Она отвела Мэгги в приют для животных. Они выбрали ей кота, черного с рыжими подпалинами. Сэмми помогла оплатить взнос в фонд приюта. Мэгги назвала кота Раджа – на арабском языке это слово означает «надежда».

Как-то вечером Мэгги набрала номер Сэмми. Та вместе с друзьями по работе была в гостях у подруги.

– Мне фигово, – сказала Мэгги. Она сильно перебрала рома с колой.

Сэмми спросила, можно ли рассказать друзьям про Аарона. Можно ли рассказать страшную историю Мэгги. Наверное, это хорошая идея. Сэмми заслужила право рассказать – ведь она столько раз выслушивала истерики Мэгги из-за Аарона. Мэгги была пьяна. Скандальность собственной истории возбуждала и восхищала ее. И она сказала «да». Ей хотелось, чтобы ее история вышла в мир и вернулась с откликами.

Сэмми отложила телефон, чтобы Мэгги все слышала, и рассказала девушкам историю своей лучшей подруги. Она рассказывала все в мельчайших подробностях: про пальцы в классе, жену – инспектора по условному освобождению, кровь на подушке… Мэгги слушала и не могла поверить, что это рассказывают о ней.

Реакции были разными. Кто-то ахал, кто-то чертыхался.

– Послушай, я тебя даже не знаю, – произнес один голос, – но это чертовски грязная история. Этот парень – настоящий подонок.

Мэгги думала о балках в гараже, о своем отношении к еде и спиртному, о том, что она не могла даже любоваться елями в Вашингтоне, а ведь они были так ослепительно красивы. Она думала, как часто меняла белье, стремясь к такой чистоте, которая теперь уже невозможна.

– Ого, – сказал кто-то еще, – это прямо история из кино для Lifetime.

Девушки засмеялись, но не зло. Все они ненавидели его, а не ее. Она почувствовала себя защищенной, но абсолютно одинокой, потому что никто не мог дать ей такого чувства защищенности, как он, когда они были вместе. Мэгги знала, что девушки не могут никого защитить. Они бросят тебя в тот же момент, когда мужчина, который им понравится, выберет их, стряхнет на них волшебную пыль и превратит в принцесс, которым не пристало иметь дело с отребьем за стенами замка. В соседнем магазине продается футболка с надписью «По крайней мере, мы не одни».

– Точно Lifetime! Или Oxygen? Разве Lifetime теперь не так называется?

Мэгги была пьяна и возбуждена. Сэмми и ее подружки повесили трубку. Они будут создавать себе новые воспоминания. Они будут пить пиво из поцарапанных стаканов, которые пахнут яйцами. Стоит им войти в бар, где сверкают огни и гремит музыка, как они напрочь позабудут о тебе. Их будут волновать только собственная губная помада и парни. Страшная история Мэгги не для них. Она лишь для двоих – для нее самой и Аарона.

Он стал учителем года. Золотой мальчик штата. Мэгги чувствовала себя, как в тот день, когда в школе играли в баскетбол: он забрасывал мячи из-под кольца и приземлялся под радостные крики болельщиков, детей и жены, которая осталась бы с ним, даже если бы знала, что́ он говорил Мэгги.

Прошло два года с того дня, когда она писала ему в последний раз. Это было в январе. Мэгги казалось, что зима никогда не кончится. Она думала, бывает ли где-нибудь хорошая зима после того, как кончаются праздники. Наверное, только на Гавайях. Мэгги открыла ноутбук. Бледно-голубой свет осветил ее лицо. Ей хотелось, чтобы он опроверг слова девушек в телефоне. Ей хотелось, чтобы он сказал, что она не жертва, не глупая девчонка, которой он воспользовался по своему усмотрению. Ей хотелось, чтобы он помог ей доказать, что все эти девчонки ошибались. Они не понимали. Запретная любовь – это весело. В какой-то момент ты во всем уверена. Когда ты с ним, о вас никто не знает. Девчонки ревнуют или не понимают. Они встречаются с парнями, а ты – с мужчиной. А потом он не дает о себе знать дни, недели, годы. И ты рассказываешь девчонкам. Они задают тебе кучу вопросов и высказывают свое мнение, о котором ты не просила. Он недостаточно хорош для тебя. Он ничего не делает, чтобы доказать свою любовь. А их бойфренды и мужья выше всяческих похвал. И просто потому, что они вместе уже несколько лет, они меняют лампочки, зачинают детей. Ты понимаешь, что не могла бы быть ни с одним из этих слюнтяев. Тебе хочется рассказать им, но вместо этого ты начинаешь слушать.

Аарон ушел давным-давно. Он ест пиццу и чистит зубы зубной нитью без тебя. Однажды он дал тебе маленькую фигурку «Мыслителя», которую собирался использовать в классе в качестве приза. Другой ученик до тебя уже пытался привести фигурку в порядок, но результат был ужасным: он просто покрасил ее пульверизатором, не проработав ни одной детали. Аарон спросил, не можешь ли ты это исправить, может быть, как-то переделать. Ты трудилась над фигуркой целую неделю: снимала краску, устанавливала на постамент, красила поверх пошлого серебра натуральной бронзой. Он спрашивал, почему так долго. Это его почти раздражало. Но, когда работа была закончена, ты поняла, что он будет гордиться. Вручая ему эту фигурку, ты чувствовала себя роскошной. Словно круизный лайнер, ты проплывала по классу, держа в руках этого сильного, мускулистого мужчину. «Я закончила», – сказала ты. Его глаза вспыхнули тем светом, какой ты всегда надеялась увидеть в глазах человека, которому готова была посвятить всю жизнь.

«Надо же», – сказал он, вертя фигурку в руках и восхищаясь каждой деталью. И он смотрел на тебя, как греческие боги смотрели на смертных девушек и вдыхали в них божественный свет. Ты стала всем, что он видел в тебе. А потом было падение, и ты рухнула, как Икар. Ты думала, что это произошло из-за мойр, эриний и детей. И ты годами скиталась по земле, не могла любоваться природой, учиться, а могла лишь напиваться в своей комнате в родительском доме. А теперь он стал учителем года. А эринии предупреждали!

И теперь ты пишешь ему, чтобы доказать, что они ошибались. Ты хочешь, чтобы он сказал, что любил тебя тогда и любит сейчас. Учитель года – это фарс. После тебя он не любил Мари и не прикасался к ней. Каждый раз, поливая газон, он представлял, что струи воды – это его слезы. Он представлял тебя, как ты живешь на этой земле, как ласково тянутся к его постаревшим щиколоткам твои изящные юные руки.

А главное, ты пишешь ему, потому что хочешь, чтобы он не дал тебе разрушить его жизнь.

В стакане стало на четверть дюйма рома меньше. Ты представляешь, как маленький человечек машет тебе со дна стакана, поднимая большие пальцы вверх. Ты закрываешь глаза и нажимаешь «отправить». А потом переходишь в папку «Отправленные», чтобы увидеть письмо, посмотреть на его электронный адрес после того, как процесс завершен и ничего уже невозможно отменить.

«У меня есть вопросы, и я хочу получить на них ответы. Я выросла и по-новому взглянула на все, что случилось. И тебе лучше было бы доказать, что я ошибаюсь».

Иногда тебе безумно хочется, чтобы кто-то перезвонил тебе. Подтвердил, что ты существуешь. Тебе нужно разжечь огонь у входа в змеиную нору. Психиатр твердит тебе, что ты – жертва, а не брошенная любовница. Это понимают все, кроме тебя. Девчонки в телефоне Сэмми. Даже парни, с которыми ты встречалась. Поначалу они тебя боялись, а потом во время секса перестали даже разуваться.

На заре существования их ресторана Ричард и Слоун устроили новогоднюю вечеринку. В тот вечер на кухне работал Уэс, правая рука Ричарда, отличный шеф. Уэс был очень привлекателен: добрые темные глаза, кустистые брови, квадратный подбородок – все это делало его одновременно и опасным, и притягательным. Тогда у Уэса были романы сразу с двумя официантками, Дженни и Даниэлой, но обе не подозревали об этом. Кроме того, Уэс спал с одной из постоянных посетительниц ресторана. Как многие обаятельные мужчины, он умел вести себя так, что после его ухода все понимали: ждать продолжения нет смысла.

Слоун знала Уэса уже очень давно. Она никогда не воспринимала его в сексуальном плане, но в Новый год около полуночи произошло нечто необычное.

Слоун работала в зале, чувствуя себя рыбкой в аквариуме: она существовала ради толпы, прихорашивалась ради них, но при этом была самой собой, одинокой и недоступной. Она чувствовала себя стройной и красивой. Ей уже много лет не приходилось вызывать рвоту – она нашла более здоровые способы поддерживать нормальный вес. Впрочем, и эти способы тоже стали манией. Она много времени проводила в спортивном зале и очень мало ела. Она придумала удобные способы заниматься спортом в течение дня: разговаривая по телефону или убираясь после ужина, она выполняла микроупражнения для бедер, и это ей нравилось.

В какой-то момент к ней подошел Ричард.

– Ты должна это увидеть, – сказал он.

Она пошла за ним на кухню.

До полуночи оставалось пять минут. Дженни и Даниэла сновали по кухне, выискивая Уэса. Постоянная гостья ресторана, с которой он встречался, тоже пришла на кухню. Три женщины хотели в Новый год поцеловать одного мужчину, и сейчас они выискивали его за холодильниками.

– А где он? – шепнула Слоун на ухо Ричарда.

Ричард указал на морозильник. Слоун приоткрыла дверцу и увидела Уэса, прислонившегося к стенке, в окружении свисающих с потолка красных кусков мяса.

Уэс приложил палец к губам. Слоун сделала вид, что не верит собственным глазам. Он подмигнул. На губах его играла полуулыбка, хитрая и одновременно нежная. Слоун улыбнулась в ответ, закрыла дверцу и вернулась в зал. В полночь она поцеловала своего мужа. В зале раздались радостные крики, звон бокалов. Наступил Новый год.

Следующее сообщение от него пришло в четыре часа. Дети были дома. В это время Лина обычно разогревала ужин, загружала постиранное белье в сушку и протирала зеркала. Если она знала, что увидит его завтра, оставшаяся часть дня становилась для нее лучшей – она могла фантазировать о следующем вечере.

Но он никогда не назначал ей свиданий заранее. Он писал ей тогда, когда возникало желание. И это было жестоко и угнетающе. Желание Эйдена могло, как сейчас, возникнуть в четыре часа, когда дети были дома и присмотреть за ними было некому.

И никаких переговоров. С такими мужчинами невозможно идти на переговоры. Через два часа их желание исчезнет. Если Лина ответит недостаточно быстро, он просто уйдет в кладовку и удовлетворит свое желание среди мягких бюстгальтеров жены. Он выплеснет бледную струю спермы в коричневый пакет из «Мейсиз», оторвет влажный уголок и выбросит в мусорное ведро. И там этот мокрый комок пролежит целый день, пока Лина будет, как одержимая, думать и мечтать об Эйдене и до изнеможения заниматься гимнастикой, как это было в последние несколько недель.

Когда у Лины наступает просветление, она понимает, что он думает о ней только тогда, когда ему удобно, когда он пьян, когда ему скучно, когда в его жизни возникает идеальный шторм, когда он может с ней встретиться без труда, не рискуя быть увиденным, не создав себе проблем на работе и не потратив слишком много бензина. Но даже в таких ситуациях, если встретиться не удается, он не расстраивается. Даже тогда ему все равно. Это мучительно, но Лина уже смирилась.

Сейчас она готовила салат на кухне, резала помидоры. Сначала лезвие ножа прорезало тонкую кожуру, а потом впивалось в бархатистую сердцевину – и это напоминало секс. Сейчас Лине все напоминало секс. Во сне она видела, как стоит по колено в соленой воде, как целует Эйдена и занимается с ним сексом, как он слизывает устриц между ее ног, как они занимаются сексом на одеяле, расстеленном прямо в лесу, и потом в ее волосах остаются листья. Она думала, что ей надеть в следующий раз, представляла, как он коснется подола ее черного хлопкового платья, как поднимет его до бедер, как большой палец его пройдется по нижней кромке трусиков. Она мечтала о пылающих оранжевых закатах, хотя до этой влюбленности не обращала на закаты никакого внимания. До того как влюбилась снова.

Но, когда он пишет в четыре часа, все фантазии рушатся. Ей хочется плакать, думая, как чудесно все было бы, если бы он написал ей накануне или хотя бы утром. Как приятно было бы испытывать возбуждение и предвкушение без мучительной паники. Как было бы хорошо, если бы он думал о ней и давал ей время заранее побрить ноги.

Но он написал очень просто: «Какие планы?»

Сейчас он на работе, указывает рабочим, откуда вывозить землю. А может быть, в баре, в двух милях от их места, потягивает холодное пиво. А может быть, он сидит в туалете бара и набирает сообщение на телефоне.

Черт!

Лина знает, что его слова означают: «Я трахну тебя прямо сейчас, если ты успеешь добраться до места в отведенное время».

«Какие планы?»

«Я свободна на весь вечер».

«Река».

«Река, – повторила она. – Увидимся там».

Дети дома. Все знакомые женщины (а их немного), которые могли бы за ними присмотреть, заняты. Лина знает, что они заняты, потому что уже позвонила, написала и связалась в фейсбуке со всеми. Родители оставались с детьми вчера, и они обязательно назовут ее плохой матерью. Лина все же набрала их номер, но родителей не оказалось дома. Одна женщина все же перезвонила Лине. Лина ответила на голосовое сообщение, пообещала заплатить пятнадцать долларов в час. Для этого района это очень хорошие деньги. И женщина сказала, что присмотрит за детьми.

Лина в восторге. Она нашла женщину. Она заказала пиццу. Она подъехала к месту работы мужа, оставила «Бонневиль» там и забрала его машину. Ключи она оставила в «Бонневиле». К реке Лина поехала на большом внедорожнике мужа. Всю дорогу она переживала, что не успеет вовремя.

«Приеду чуть позже пяти, – написал Эйден. – Подожди».

«Что за черт! – подумала Лина. – Что я творю?!»

Ей страшно написать, как далеко она уже уехала, потому что он ответит: «Лучше не сегодня». От этих слов ее всегда мутит.

От всех лекарств, которые она принимает, ей постоянно кажется, что вот-вот случится сердечный приступ. А потом приходит сообщение от Эда. Он вечно пишет что-то дурацкое. Лине хочется послать его к черту. В жизни нет ничего хуже, чем ждать сообщения, а потом получить сообщение совсем от другого человека, не того, о котором так страстно мечтаешь.

«Я почти доехала», – ответила она Эйдену.

«Лучше отменим, малыш. Уже поздно».

«Нет, я уже почти на месте. Ну пожалуйста».

«Лучше отменим», – повторил он, и она почувствовала, как ее розовое сердце шлепнулось на сковороду, поджарилось с одной стороны, его перевернули и принялись жарить с другой стороны.

«Пожалуйста, я уже еду», – в отчаянии написала она. Одной рукой Лина держала руль, другой набирала сообщение, стараясь писать быстро и правильно.

«У реки слишком много народу», – ответил он.

До поворота на их дорогу Лине осталось всего пять минут. Ну, около пяти.

«Пожалуйста, – написала она. – Я почти доехала».

Он не отвечал довольно долго. На глаза Лины навернулись слезы. Она почти не видела дороги. Она пригласила няню, хотя это для нее слишком дорого, она заказала пиццу, она наврала мужу и детям. Она проехала сорок миль на двух машинах, причем одна из них в прокате с ограниченным количеством бесплатных миль. Она сделала то, чего делать не должна была. Лина поверить не могла, что все еще едет. Она не повернет назад. Он обязан встретиться с ней. И она начала молиться.

«Эйден? Пожалуйста!»

Ей страшно, что он почувствует в ее сообщениях мольбу. «Ну пожалуйста, пусть он приедет, – продолжает молиться она. – Пусть он приедет. Господи, ну пожалуйста! Ты дал мне так мало счастья! Я всего лишь хочу увидеть этого мужчину, еще один только вечер».

Если ей придется повернуть назад, если все это окажется впустую, она умрет. Она твердо в этом уверена.

И тут телефон звякнул.

«Приезжай в Best Western».

Этот отель по дороге, рядом с супермаркетом и автозаправкой.

Лина свернула с трассы как раз вовремя. Ее сердце и все, что находится ниже талии, отлично знает этот отель. Лина глянула на свое лицо в зеркало, поправила белье. Соски у нее отвердели. Ее била дрожь, но это было приятно.

Женщина в отеле сказала, что заплатить наличными нельзя, а использовать кредитные карты мужа, чтобы заняться сексом с Эйденом, Лина не могла.

Женщину за стойкой зовут Глорией. У нее гладкие темные волосы, ровная челка. Лина ненавидит всех, кто не хочет ей помочь. И сейчас ей показалось, что весь мир ополчился против ее счастья.

«Ты уже здесь? Пожалуйста, оставайся у реки. Я уже еду», – написала она Эйдену.

Она поехала на север к Смит-Вэлли. Пять минут – и поворот на запад, на дорогу к реке. Вот такой путь ведет к восьмому чуду света.

Лина заторопилась, восемьдесят, девяносто миль в час. Она доехала. Его машина уже стоит на месте. Она счастлива, ее буквально захлестнуло ощущение абсолютной эйфории. Врачи прописывают ей от депрессии лекарства, названий которых она не может произнести. Каждый раз она получает от них новый пакетик с таблетками. Если бы они только знали! Если бы они только знали, что лучшее лекарство – это мужчина, который приезжает туда, куда обещает. Вот что ей нужно, чтобы жить без боли.

На Лине черная рубашка, джинсы и кожаная куртка. Эйден приехал в рабочей одежде.

Он подошел к пассажирскому сиденью ее машины. Лина счастлива, но в то же время немного зла. Ей тяжело справляться с собой. Всю неделю она писала ему в фейсбук. Эйден открыл дверцу и сел в машину.

– Ты видел мои сообщения. Но не ответил.

– Я был очень занят, малыш.

– Но ты мог бы написать хоть словечко!

Оба замолчали.

– Ты любишь свою жену?

– Да, она нормальная…

Повисла новая пауза. Потом он взял ее за руку и погладил. Лину замутило.

Где-то прокричал петух, и Лина вспомнила о дедовской ферме. Она показывала Эйдену заставку на своем телефоне – фотография детей с ее бабушкой и дедом. Ей хотелось бы купить их ферму, но они наверняка оставят ферму ее родителям, а те ее тут же продадут.

Лина положила голову на плечо Эйдена, а он гладил ее по руке. Она протянула руку, погладила его по щеке с ямочкой. Больше всего она всегда боялась, что Эйден не испытывает к ней никаких чувств, что его интересует только секс. Но в такие моменты она знала, что он чýвствует. Что он ее любит.

Они перебрались на заднее сиденье и занялись сексом, не отрывая взгляда друг от друга. Она боялась показаться ему недостаточно красивой, но все равно смотрела на него. Как в последний раз в отеле. Только на этот раз она не упускала ни одной мелочи. Ей хотелось выжечь эти движения в своем мозгу, чтобы они согревали ее по ночам. Хотелось запомнить то, что нравилось ей больше всего: как он переворачивает ее, не выходя из нее, как удерживает так крепко, что она не может пошевелиться, как движется медленно и ритмично.

Как Эйден начинает двигаться резко и быстро, и порой член его выскальзывает из нее и утыкается в полоску кожи между вагиной и анусом. А иногда она начинает двигаться ему навстречу, чтобы не одному ему выполнять всю работу, и тогда он считает ее невероятно одаренной в сексе. А член у него такой огромный, что она чувствует себя рядом с ним не матерью двоих детей, а девственницей-подростком.

Как они лежат на полу машины, и она оседлывает его, упираясь руками в пол, а он удерживает ее за ягодицы. Она трахает его прямо на полу, поднимаясь и опускаясь, как краб или акробат, и локти ее направлены в ту же сторону, что и колени, словно она создана специально для этого движения.

Как он удерживает обе ее руки, опускаясь на нее.

Как он буквально съедает ее, словно кусок теплого вишневого пирога.

Как он выходит из нее и кончает прямо на волосы на ее лобке.

Как он после целует ее грудь и сосет соски. Как он вводит в нее пальцы, чтобы она могла кончить первый раз – или уже во второй.

Как он играет пальцами. Как они нежно и любовно движутся внутри ее.

Как он гладит ее повсюду, и проводит пальцами по вагине, и игриво проскальзывает внутрь, и выходит наружу, чтобы почувствовать ее под своими пальцами, а потом снова скользит внутрь.

Эд обычно просто гладил ее по руке и спрашивал: «Возбуждает?» Для него главным было спросить. А ей хотелось ответить: «Ты смеешься надо мной?! Повали меня, схвати, начни целовать! Будь же ты мужчиной, черт тебя побери!»

«Дело ведь не только во мне», – обычно говорил Эд.

«Но это то, чего я хочу», – обычно отвечала Лина. Разве она просила многого? Когда любишь кого-то, ему ведь нетрудно целовать тебя и заниматься с тобой любовью именно так, как тебе хочется.

Но черт с ним, с Эдом. Эд в прошлом. Эд умер.

Аарон Нодель, сжав в руке четки, идет на место для дачи показаний.

Его адвокат начинает прямой допрос. В суде сегодня тише, чем обычно. Хой задает диккенсовские вопросы – где Аарон родился, где живет. Аарон Нодель называет себя истинным уроженцем Северной Дакоты. При его словах сразу вспоминаются темные реки и длинные, плоские дороги. Он родился в Бьюле, в семье учителей. Отец умер, когда Аарону было семь лет, и мать вышла замуж повторно, за доктора. У Ноделя шесть родных братьев и сестер и еще сводные, с Маршалловых островов. В школе Нодель активно занимался спортом, был членом разных клубов. Школу он окончил в 1997 году и поступил в Университет Северной Дакоты, где изучал электротехнику, собираясь стать инженером. Но потом выбрал путь учителя. В зале суда то и дело возникает смех – так всегда посмеиваются над забавными рассказами приятного человека.

Учителем Нодель решил стать под влиянием родителей – в память об умершем отце, о котором слышал всегда столько хорошего. С Мари он начал встречаться уже на первом курсе университета. Их отношения продолжились и после выпуска. Аарон получил работу в католической школе Шэнли, где встретились и полюбили друг друга Арлена и Марк Уилкен. Допрос превращается в обычный разговор. Двое мужчин болтают о том, как один из них искал свое место в мире. Хой спрашивает, когда Аарон и Мари поженились.

– Так… м-да, я же под присягой, так что нужно уточнить… Да, точно, 26 июля 2003 года.

Смех слушателей.

Адвокат спрашивает о детях Аарона. Одному десять, другому восемь, третьему два. Большой разрыв между восьмилетним и двухлетним. Есть пары, у которых дети появляются с аккуратным интервалом в два года, а есть такие, кто руководствуется в этом деле наитием. Есть и те, кто начинает жить по графику, а третий ребенок появляется в силу каких-то серьезных причин.

Адвокат переходит к учительскому стилю Аарона. Он спрашивает, что Аарон говорит ученикам в первый день учебы.

– Я всегда говорю им самое главное: я не знаю, что происходит в их жизни. Но я знаю, что стены моего класса не могут вместить всю их жизнь. Я знаю, что в их жизни могут быть трудности, которые помешают тому, что я пытаюсь сделать, чего пытаюсь достичь вместе с ними. И если у кого-то возникнут такие трудности, они всегда могут рассказать мне, чтобы я их поддержал.

Адвокат спрашивает о том, как Аарон жил и работал в период предполагаемого преступления. Аарон рассказывает, как поднимался каждое утро, отвозил детей в детский сад, а потом ехал в школу. Он признается, что не всегда успевал в школу вовремя. Его раскаяние ощущается почти физически.

Хой элегантен и точен.

– Вы знали, сколько точно учеников должно находиться в вашем кабинете к восьми тридцати каждое утро?

– Не точное число, но какая именно группа учеников – да, я знал.

– Вы сформулировали лучше, чем я, – произносит Хой. – Благодарю вас.

Мэгги и прокуроры чувствуют, что, выходя из зала суда, люди будут думать: «Аарон Нодель очень точен и аккуратен. Он ничего не скрывает».

Хой спрашивает, с кем Аарон обычно обедал.

– К огорчению моих коллег-женщин, которые всегда считали, что мы держимся особняком, мы обычно обедали своим мужским коллективом: Шон Кринке, я и мистер Мерфи.

Прокуроры понимают, что происходит, что пытается доказать защита. Вот человек, который уважает границы в отношениях с противоположным полом. Ему не нужно обедать с дамами. У него есть любящая жена и трое детей. У них чистые кухонные полотенца, а в холодильнике всегда есть яйца. Возможно, это напоминает присяжным об их собственной упорядоченной жизни. А что, если любому из них придется провести тридцать пять лет в тюрьме, если какая-то Джейн Доу обвинит их в сексуальных отношениях с ней? А что, если она просто влюбится в него? И что, если этот присяжный окажется таким женатым парнем, этаким добрым самаритянином с принципами, детьми, домашним развлекательным центром и годами тщательно выстроенной жизни за плечами? Уплатить налоги вовремя, в апреле. Развесить рождественские украшения за день до того, как они появятся на домах соседей, и убрать на день раньше. Вежливые дети с аккуратно подстриженными ногтями. Пицца по вечерам. Прекрасный отец, умерший так рано. Профессиональный отчим. И не забывайте, еще и учитель года. Такой человек не мог делать подобное день за днем, чтобы когда-нибудь какая-то девица указала на него пальцем и заявила: «Этот мужчина ласкал меня в своем классе, занимался со мной оральным сексом в цокольном этаже своего дома, когда его дети спали наверху, а жена, которая никогда не покидала дома, уехала в командировку. Или отправилась с подругами в боулинг». Это просто невозможно. Господи, помоги этому человеку.

И о чем же учителя-мужчины разговаривали за своим мужским обедом?

– Отчасти это объяснялось тем, что мы… я не хотел бы… ну, у нас довольно большая школа. Пятнадцать учителей, и двенадцать из них – женщины. В такой ситуации трем парням не всегда хочется говорить о том, о чем они могли бы поговорить. Поэтому обычно мы болтали о фэнтези-футболе и обо всяких мужских делах.

Хой спрашивает, как проходил обычный день в школе. По минутам. Нодель говорит, что часть времени проводил за столом, когда кто-то из учеников подходил обсудить свои проблемы. Да, в школе есть кабинет психолога, и учителя порой отправляют учеников туда. Но иногда ученики хотят поговорить именно с Аароном Ноделем. Иногда им кажется, что именно он знает ответ.

Хой внимательно выслушивает ответ, из которого следует, что на предполагаемое изнасилование несовершеннолетней у Ноделя просто не было времени.

– Давайте поговорим о том, что привело нас в этот зал, – говорит он.

– Хорошо, – кивает Аарон.

– Перейдем к этим обвинениям. Когда вы впервые узнали, что кто-то выдвигает против вас обвинения?

– Это случилось четырнадцатого февраля, в День святого Валентина.

– Какого года?

– Две тысячи… Четырнадцать месяцев назад. Две тысячи четырнадцатого.

– И как вы об этом узнали?

Аарон рассказывает, что уроки закончились и в его класс вошел заместитель директора школы. Этот момент разделил его жизнь на «до» и «после». Заместитель директора, Грег, сказал:

– Привет, Аарон! Можем поговорить?

– Конечно, – ответил тот.

Грег отвел Аарона в соседнюю комнату. Казалось, Грег находился в прекрасном настроении. Аарон даже не подумал, что случилось что-то неприятное. Может быть, ему выделили премию?

Это было в Шайенне – Аарон перешел в другую школу в Западном Фарго, чтобы работать поближе к дому и преподавать в той школе, куда должны были поступить его дети.

– За столом я увидел миссис… о, доктора Фремстад, директора нашей школы. Присутствовал еще заместитель инспектора школьного округа. Он был очень серьезен. Помню, я сказал: «Все в порядке? Вы все такие серьезные». Я испугался, что кто-то умер и меня вызвали именно поэтому. Мне предложили сесть.

Аарону сказали, что никто не умер. Ему не сказали, в чем заключаются обвинения, сказали лишь, что сложилась такая ситуация. Его отправили в административный отпуск на шесть месяцев.

Когда этот период заканчивался, он чистил ковер пылесосом, и тут зазвонил телефон. Это была его сестра. Аарон увидел, что она звонила дважды, и догадался, в чем причина. Перезванивать сестре он не стал, а открыл на компьютере Форум Фарго. Тогда он и узнал, что его обвиняют… в этих преступлениях.

Хой спрашивает, пытался ли он получить текстовые сообщения, которыми обменивался с Мэгги Уилкен. Аарон говорит, что пытался. Он связался с компанией Sprint, но они не смогли ничем помочь. Эти сообщения были отправлены слишком давно.

Затем Хой спрашивает про Мэгги. Аарон с трудом припоминает, какие его курсы она посещала, когда только перешла в старшие классы. Но он помнит ее в выпускном классе. Он подтверждает, что они стали больше общаться после рождественских каникул, когда Мэгги переживала смерть своего кузена. Она рассказала, что провалила обязательный экзамен по алгебре. Она рассказала, что ее родители алкоголики и это для нее очень мучительно. Она часто ссорилась с ними из-за пьянства. А еще ее брат и отец вместе курили марихуану. Кроме этого у нее были обычные подростковые проблемы с друзьями, и школой, и с противоположным полом – этакая экзистенциальная тревога.

Затем адвокат и подзащитный переходят к довольно техническому обсуждению трудных учеников. В Западном Фарго и в Шайенне есть различные программы помощи таким детям: «Изменить мир – пять учеников» и «Реакция на вмешательство». Оба оперируют цифрами. Идея заключается в том, что 80 процентов учеников спокойно справляются с проблемами самостоятельно, но 20 процентам нужна дополнительная помощь. Всяким Мэгги и им подобным. Учителя решили выявить в каждом классе из двадцати пяти учеников пятерых, кому нужна такая дополнительная помощь. А потом они обсуждали индивидуальные стратегии на еженедельных совещаниях.

Хою явно наскучивает методичность учителя года. Он говорит:

– Нам необязательно погружаться в образовательную теорию.

Но Аарону есть что сказать. Наилучшей стратегии работы с такими детьми его научил учитель математики Дуэйн Броу. Броу называл эту стратегию «два к десяти». Выявив трудных учеников, нужно беседовать с ними после занятий каждый день в течение десяти дней, при этом уделять не меньше двух минут ежедневно. Цель, по словам Аарона, заключалась в том, чтобы обеспечить связь ученика с учителем и со школой в целом.

– И в чем с образовательной точки зрения важность связи между учеником и учителем?

– Почти все исследования сходятся в одном, – отвечает Аарон. – Когда ученик ощущает связь со школой, успеваемость стремительно улучшается. Те же, кто не ощущает такой связи, вполне могут бросить учебу.

Мэгги стала одним из пилотных учеников. Стратегия явно принесла плоды, потому что в январе Мэгги стала больше общаться с ним – не только после уроков, но и по телефону, и через текстовые сообщения. Цель была достигнута – и связь установлена. Аарон поясняет:

– Я не говорил ей, что это нормально. Но не говорил и обратного.

– Почему? – спрашивает Хой. – Такая активная переписка с ученицей и многочасовые телефонные разговоры в позднее время – не самая обычная практика.

Аарон говорит, что у него были лучшие намерения. Он хотел помочь девочке.

Хой, беря на себя роль адвоката дьявола, настаивает:

– Но все же… Что вы скажете об этих звонках?

Аарон говорит, что Мэгги Уилкен стала назойливой. Беседовать по телефону хотел не он, а она. Но ему казалось, что она может сорваться, так что он шел ей навстречу. Она была настоящим торнадо, но он надеялся замедлить ее срыв.

Хой спрашивает, о чем они говорили все это время. Сколько времени он вел психологические разговоры, а сколько уделяли обычным темам, вроде «какой твой любимый цвет?».

Аарон признается, что не помнит содержания большинства разговоров. Вспоминается ему только один: восьмого марта, сразу после полуночи. В этот день ему устроили праздник-сюрприз в ресторане. Он не помнит, позвонила ли она ему или отправила сообщение, но он ей перезвонил. Разговор шел о ее родителях, которые водили машину в пьяном состоянии.

Хой спрашивает о восьми звонках, которые длились больше часа, трех – более двух часов, причем в двух случаях звонил сам Аарон. Один разговор длился 240 минут. Аарон говорит, что у Мэгги сложилась экстренная ситуация. Ему не хотелось бы употреблять слово «экстренный», но ситуация была взрывоопасной. Речь шла о родителях, их алкоголизме, и Мэгги нужно было кому-то выговориться.

Он рассказывает, что однажды Мэгги серьезно поссорилась с отцом и сказала, что хочет уйти из дома. Это было в тот день, когда она застала брата и отца с марихуаной. Она почувствовала этот запах.

– Что вы пытались сделать этими звонками?

– Я… Не думаю, что я… Это очень деликатные ситуации… Мне не хотелось говорить ей: «Ты должна поступить так-то и так-то. Пойти туда-то и туда-то». Иногда я предлагал ей какие-то варианты. Когда мы говорили о том случае с марихуаной, я предложил ей то, о чем говорила моя жена: просто вызвать полицию. Я сказал ей об этом. Она на это не согласилась, но мы… Я по большей части слушал… Я хотел убедиться, что с ней все в порядке, потому что она никогда не думала о собственной безопасности… Но по большей части я слушал…

Короче говоря, у Мэгги были достаточно серьезные проблемы, и она нуждалась в большом внимании. Ей требовались многие часы телефонных разговоров – и притом не с лучшей подругой, а с учителем.

Аарон рассказывает, как все это повлияло на его семью. Все эти звонки. Конечно, он оставался прежним. Таким же замечательным отцом и мужем. Но он признается, что не всегда уделял домашним то внимание, какое должен был. В конце февраля он начал уставать. Ему хотелось сократить контакты, не отталкивая девушку полностью. Он начал говорить нечто вроде: «Может быть, стоит поговорить об этом в другое время. Если это не срочно, конечно». Он периодически игнорировал звонки и текстовые сообщения, чтобы намекнуть ей на это. Он заботился о своей ученице, но не собирался становиться ей отцом. Или кем-то еще.

– Кем же?

Байерс возражает, поскольку Аарон переходит в область предположений. Тогда Хой формулирует вопрос иначе:

– Не показалось ли вам в какой-то момент, что Мэгги Уилкен воспринимает ваши телефонные разговоры иначе, чем вы?

– Да, показалось, – отвечает Аарон.

Он рассказывает, как к нему подошел мистер Мерфи, до которого дошли слухи о неподобающих отношениях между ним и Мэгги. Поэтому Аарон решил поговорить с Мэгги во время перемены после урока Мерфи. Он сказал ей, что до него дошли слухи и он считает, что эти слухи распускает она. Мэгги все отрицала. Аарон сказал, что не верит ей. Впрочем, правда это или нет, но он больше не может общаться с ней вне класса.

Затем Хой предъявляет план дома Ноделя – Мэгги нарисовала этот план, чтобы доказать, что была внутри. Аарон говорит, что план неточен. Мэгги, как нежеланные вампиры из «Сумерек», не могла войти без приглашения, а ее никогда не приглашали. Защита утверждает, что Мэгги получила план дома из интернета, когда дом выставлялся на продажу.

Вопросы о сексуальных контактах Хой перемежает бытовыми вопросами об образе жизни. Все вопросы он задает спокойно и быстро, словно они совершенно одинаковы. Аарон отвечает на них так же.

Где вы встречались с друзьями? Какие игры вы смотрели? Вы просили Мэгги Уилкен забрать вас из ресторана? У вас были сексуальные контакты с Мэгги Уилкен? Она давала вам книгу «Сумерки»? Вы делали заметки в книге, которую она вам не давала?

Каждое «нет» звучит ясно и жестко. В каждом «нет» чувствуется уверенное и объемное «никогда».

Аарон вспоминает седьмое марта, субботу накануне его дня рождения. Тогда ему устроили небольшой и очень приятный праздник-сюрприз в ресторане. Чтобы заманить его туда, жена сказала: «Сходи, поиграй с друзьями в блек-джек. Ты же ничего не делаешь для себя! Пойди, развлекись немного».

Празднование длилось до половины первого ночи. Перед отъездом Аарон и Мари загрузили в машину воздушные шары для детей – дети остались дома с няней. Когда они ехали домой, поступил звонок от Мэгги Уилкен. Это было в 12.45. Кто-то из родителей, Аарон точно не помнит, кто именно, напился и собирался ехать за другим, тоже пьяным.

Ситуация с Уэсом разрешилась примерно так, как пуля в лоб могла бы разрешить проблему опухоли мозга. Его исчезновение из ее жизни было столь стремительным и безвозвратным, что она даже не почувствовала боли. А вскоре стало происходить нечто другое, не всегда позитивное, но напоминающее эволюцию.

Весной Слоун виделась с братом. Он приехал с женой и детьми. Отец приехал тоже. Слоун всегда гордилась тем, какой путь в этом мире выбрали мужчины ее жизни. Но на этот раз что-то изменилось.

Это называется поворотом червя. Говорят, что червь заворочался, когда кто-то, кто ранее терпел насилие, неожиданно решает, что с него достаточно, и стремится к мести.

Вутро вынесения вердикта одна из женщин-присяжных попала в больницу. Поначалу никто не знал деталей. Судья Стивен Маккаллоу собрал одиннадцать оставшихся присяжных и спросил:

– Готовы ли вы или же не готовы вынести вердикт по любому из пяти обвинений против Аарона Ноделя?

Журналистам судья объявляет, что все мы в руках Божьих – нет ничего необычного в том, что кто-то из присяжных во время рассмотрения дела попадает в больницу. Он обращается ко всем сторонам, чтобы узнать их мнение. Байерс требует объявить о пересмотре дела, так как присяжные не пришли к единодушному мнению. Мэгги говорит, что готова давать показания на новом рассмотрении. Хой просит этого не делать.

– Все потратили на это дело массу времени, сил, энергии и значительную часть собственной жизни, – говорит Хой. – Терпеть не могу объявлений о пересмотре, когда этого можно избежать.

Он зачитывает документ, в котором говорится, что по уголовному делу вердикт может выносить жюри, состоящее менее чем из двенадцати присяжных.

– Обвинению вердикт может не понравиться, но все старались рассматривать дело честно и справедливо. Присяжные потратили много времени и усилий на вынесение вердикта.

Байерс отказывается соглашаться с тем, чтобы вердикт по всем обвинениям выносило неполное жюри, поэтому судья предлагает объявить пересмотр по некоторым из них. Он приглашает одиннадцать присяжных и спрашивает, к какому решению они пришли до внезапной болезни двенадцатого из них. Присяжные пришли к единому вердикту по трем обвинениям – первому, второму и пятому.

Первое обвинение – это проникновение пальцев Аарона Ноделя в вульву Мэгги Уилкен в его классе. Этот процесс предположительно длился от пяти до десяти минут. Мэгги стояла к нему спиной, он обхватил ее руками за талию, и его пальцы проникали в нее спереди. Она рассказывала и о том, как он терся о ее спину. Все кончилось, когда кто-то попытался открыть дверь. Аарон отскочил, схватил что-то на столе и протянул ей какие-то материалы с прытью, достойной комедийного сериала.

Второе обвинение касалось аналогичного инцидента, когда Аарон притянул руку Мэгги к своему пенису прямо в классе. По словам Мэгги, он целовал ее, а потом притянул ее руку к груди и сказал: «Чувствуешь, как часто бьется мое сердце?» Потом он потянул другую руку к твердому выступу в брюках: «Чувствуешь, какой он твердый из-за тебя?» Это произошло у стола рядом со шкафами.

Пятое обвинение было почти таким же, но на этот раз все происходило в машине Мэгги. Мэгги забрала Аарона из ресторана, потому что он был слишком пьян, и подвезла его к его машине. Машину он оставил возле дома приятеля, чтобы не ехать в таком состоянии по оживленным улицам. По дороге он не раз залезал пальцами в ее брюки, и она чуть не врезалась в припаркованную машину.

Кто-то откашливается. Жизнь часто определяют люди, которые не имеют о ней никакого представления.

Слово берет председатель жюри. Мэгги сжимает в руках образок, доставшийся от отца.

– Мы единогласно признали Аарона Ноделя невиновным по первому, второму и пятому обвинениям.

Все смотрят на подсудимого. Все хотят знать, как он отреагирует на вердикт.

Конечно, на лице его облегчение. Но облегчение ли это хорошего человека, которого мучили без нужды? Или это облегчение виновного? Мир видит Аарона Ноделя таким, каким привыкли его видеть люди. Люди соглашаются видеть в нем то, что внушает им видеть тот, кого они уважают. В нем можно увидеть хитрое чудовище, настоящего педофила. Он умело влюбил в себя молоденькую девушку, умело приручил, то притягивая, то отдаляя ее от себя. И превратился в кентавра: наполовину женатый мужчина, наполовину бойфренд.

А можно увидеть в Аароне Ноделя хорошего человека, доведенного до крайности молодой девушкой. Никто из них не виноват, но обвиняемый точно не чудовище. Возможно, он даже пытался сдержаться, но она его принудила.

Есть и еще один взгляд на эти вещи: Аарон Нодель вообще ничего не делал, а Мэгги Уилкен – лгунья. Эти звонки были связаны с ее родителями и больше ни с чем. Почерк, который эксперт счел почерком Ноделя, не его. Наверняка Мэгги все написала сама, или заплатила кому-нибудь, или наняла кого-то, чтобы тот правильно вывел все округлости и написал нужное количество «м» в его «гмммм».

Вот перед вами мужчина, учитель с огромным эго. Он привлекателен, и ученицы подтверждают своим румянцем его привлекательность. Он начал переписку с Мэгги случайно, потому что она красива, умна и очарована им. Она слегка ребячлива, этакий сорванец в стиле Led Zeppelin и Trailer Park Boys, но у нее светлые волосы и очаровательные трусики под спортивными штанами. Началась переписка, как это всегда бывает, и Аарону Ноделю это нравилось, а потом разонравилось, а потом снова понравилось, а потом разонравилось вовсе. Он прочел «Сумерки», потому что ему было приятно думать, что кто-то считает его вампиром-любовником.

Он отступал, когда она наступала. А потом случались дни, когда он чувствовал, что она ускользает, а вместе с ней и его юность, и тогда он писал: «Я влюблен в тебя». На самом деле он писал: «Я влюблен в того, кто я сейчас. Пожалуйста, не уходи, потому что этот новый, свежий я умрет, если исчезнет твоя влюбленность в меня». Чтобы закрепить свою идеализацию, он пригласил ее в семейный дом, и это ему понравилось, но потом он себя возненавидел. Она слишком сильно влюбилась. Несколько месяцев он старался медленно положить этому конец, соскрести ее с сердца, как мозоль. А для этого ему нужно было вызвать жалость. Он должен был быть мужчиной, который не любит жену и которого не любит жена. Он должен был предстать мужчиной, который остается в семье ради детей. Но даже в этом процессе он порой оказывался в машине, ему становилось скучно, и, вместо того чтобы слушать радио или диск, он звонил девушке, рядом с которой чувствовал себя тем, кто не забывает вовремя заправить машину, не проигрывает в покер и не волнуется из-за ипотеки.

По первому, второму и пятому обвинениям его признали невиновным все, даже та присяжная, что попала в больницу. Два оставшихся обвинения – третье и четвертое – касались произошедшего в его доме, когда они позволили себе вольности. Они касались проникновения пальцев в вульву и контакта его губ с ее вульвой. По этим обвинениям вердикт не был вынесен. Говорили, что женщина, попавшая в больницу, была единственной, кто возражал против признания Ноделя невиновным по этим двум обвинениям. Обвинение могло потребовать пересмотра дела по всем пяти обвинениям или только по тем двум, где вердикт не был вынесен.

Судья говорит, что присяжная попала в больницу, потому что перестала узнавать членов семьи. Кроме того, она отказалась сдавать кровь на анализ. В последующие дни слухи распространились по всей больнице, об этом узнали в суде и за его стенами. Это узнал весь город. Говорили, что эта женщина во время выбора присяжных не сказала, что в прошлом подвергалась сексуальному насилию. Потом стало известно, что, когда ее забирали, она кричала помощникам шерифа, что должна защищать детей.

Судья Маккаллоу благодарит присяжных и освобождает их от обязанностей. Аарон поднимается. Он целует в щеку пожилую женщину. Мэгги не смотрит на него. Она просто не может. Она чувствует себя выпотрошенной. Ей отвратительно, что он держит четки теми же пальцами, что были в ней. Ей отвратительно, что он принес четки, чтобы победить ее с ее отцовским образком. Неожиданно она чувствует себя полной дурой. Как она могла верить, что эти записки выдадут его, что никто не сможет их проигнорировать! «Безусловно, как наша любовь!»

Поразительно: как только Лина перестает думать о нем, он это сразу же чувствует. Где-то на дорогах Индианы он чувствует, что поводья ослабели, и отправляет хмурый смайлик. Только она задремала в гостиничном номере, как ее разбудил вибросигнал телефона.

«Почему дуешься, Эйден? Что случилось?» – отвечает она почти мгновенно.

Как приятно было бы стать им. Какое приятное ощущение власти – чувствовать, что можно получить от нее все что угодно, просто нажав кнопку.

«Может, пришлешь мне фотку?» – пишет Эйден.

У Лины и в самом деле есть целый альбом фотографий, приготовленных специально для него. Два дня назад в салоне загара она стояла обнаженной на ковре, покрытом коричневыми пятнами. Из двух соседних комнат просачивался зеленоватый свет установок. Она подняла свой дешевый телефон над головой и сфотографировала себя. Этот снимок она ему сейчас и отправляет, умоляя телефон не разрядиться, прежде чем придет ответ, и умоляя весь мир не звонить ей, разряжая батарею, потому что все, кроме Эйдена, не имеют сейчас для нее никакого значения.

«А что-нибудь поновее и погорячее?» – пишет Эйден.

Вот черт, думает она, но не может сдержать улыбки. Чем больше он от нее хочет, тем лучше. А чем он безразличнее, тем сильнее ей хочется произвести на него впечатление.

Она отправляет ему фотографию, где видно, как она постриглась.

«Сексуальное белье было бы лучше».

Она раздевается до черных кружевных трусиков и бюстика пуш-ап, который купила специально для него. Лина ложится на кровать, делает несколько снимков и отправляет Эйдену самый удачный.

Мобильник почти разрядился, но у нее есть iPod с солидным запасом батареи. Она может войти в мессенджер фейсбука и общаться через него. И она умоляет Эйдена переключиться. Ему это просто. Со своего телефона он может войти в фейсбук.

«Пожалуйста, перейди на фейсбук, – пишет Лина. – Мой телефон подыхает!»

Она не взяла с собой зарядное устройство. Сколько бы она ни готовилась к встрече с ним, вселенная всегда ухитряется что-то испортить. В последнюю минуту кому-то из детей требуется мягкая игрушка, отправленная в стирку. Или не хочет заводиться машина.

В постели она раздевается догола. Если она обнажится, он почувствует в воздухе вибрации ее наготы. Лина закрывает глаза и представляет, что Эйден в любую минуту может постучать в дверь ее номера 517. Она сняла номер просто на всякий случай. Она собиралась встретиться с подругой в этом районе, пообщаться и немного выпить, но подруга все отменила в последнюю минуту. Но Лина уже сняла номер, дети остались с Эдом, и она решила не отказываться от этого. Она сказала Эйдену, что заночует всего в десяти милях от его дома. Она знала, что он вряд ли приедет, но было так приятно спать поблизости от того места, где спал он.

«Пожалуйста, перейди в фейсбук», – повторяет она.

Но он не переходит и не пишет. Похоже, ему хватило ее фотографии. Лина пытается утешиться, думая, что ее фотография – последнее, на что он смотрит перед сном. Она снова пытается заснуть, но ей никак не удается. Она расстроена, что потратила такую кучу денег на номер в отеле – и все даром.

На острове есть замечательный рынок, где продают восхитительный салат, и горчицу, и другую зелень с местных ферм. Салат с лобстерами делают с огромными кусками мяса, больше чем с кулак.

В большом прохладном павильоне этого рынка Слоун неожиданно увидела женщину, рядом с которой почувствовала себя настоящим мусором. Она уже давно ее не встречала. Они не общались с той эсэмэски, которую женщина отправила ей год назад. Тогда Слоун получила ее как раз перед тем, как пойти на этот же рынок. И сейчас, в проходах между полками с продуктами, они обе застыли, словно увидели привидение.

На Дженни под зимней курткой были джинсы и майка для йоги. Такие женщины носят младенцев в слингах безо всяких усилий. Они могут привязать одного ребенка к спине, второго кормить грудью и одновременно готовить овсяное печенье. Дженни была красива особой местной красотой, которая сразу наводит на мысли про йогу на солнышке и ореховое молоко.

Обе женщины толкали перед собой тележки с продуктами. Слоун почувствовала себя смешной – с пакетами замороженной зелени и миндальным маслом.

– Можем мы поговорить? – громко спросила Дженни, словно спрашивала не в первый раз.

Может быть, Слоун, потерявшись в своих мыслях, поначалу не расслышала? Тугой шар в груди Слоун немного ослабел.

– Конечно, – ответила она. – Хочешь ко мне зайти?

Дженни кивнула. Они закончили собирать покупки. Слоун взяла кое-что из мелочей, чего не собиралась покупать. Орехи макадамия в шоколаде. Безглютеновые батончики из инжира. Дженни поехала вслед за ней. Они припарковались, и Дженни вышла из машины. Слоун открыла Дженни дверь.

– Подожди, – сказала она. – Я не хочу входить в твой дом.

Слоун стояла на крыльце, вся дрожа. Она поняла, что их дом пугает Дженни.

– Садись в мою машину, – предложила Слоун.

Дженни согласилась. Они сели, и Слоун завела двигатель, чтобы заработала печка. Теплый воздух согревал ноги, не лицо.

Какое-то время обе молчали. Слоун слышала ровный шум печки, свое дыхание, дыхание Дженни. Несколько недель ее беспокоило зрение дочери. Младшая родилась со стрептококком группы B – эту инфекцию она получила в утробе матери. У ребенка развился сепсис, который через неделю перешел в менингит. Доктор объяснил Слоун, что такие дети могут потерять слух или зрение, у них могут возникнуть трудности с обучением и серьезные неврологические проблемы. К счастью, внутривенные вливания антибиотиков помогли, и девочка вполне поправилась. Но в последние недели она стала жаловаться, что все расплывается перед глазами.

– Почему? – спросила Дженни, нарушая молчание.

Слоун сразу же покачала головой, словно знала, каким будет первый вопрос. Дженни повернулась и теперь смотрела прямо на нее.

– Я не понимала, – пробормотала Слоун. – Я до самого конца не знала, что ты не в курсе.

Дженни рассмеялась.

– Да ладно! Тебе было на меня наплевать!

– Это неправда!

Дженни продолжала смеяться. Слоун почувствовала, как ее заливает темнота. Она ощущала чистую ненависть, исходящую от этой женщины. Никогда еще она не чувствовала такой ненависти.

– Я не обязана быть здесь, – спокойно произнесла она. – Но я здесь. И веришь ты мне или нет, но я действительно до самого конца не догадывалась, что ты не знаешь. И…

Слоун не договорила. Как ужасно все было в конце, когда она еще два или три раза трахалась с партнером этой женщины, хотя уже понимала, что Дженни может ничего не знать. Она не могла сказать ей, что предлагала Уэсу пригласить и ее, а он лишь отмалчивался. Он отмалчивался, чтобы и дальше заниматься сексом со Слоун. Она не могла этого сказать. Она понимала, что для этой женщины лучше будет ненавидеть ее, чем отца своих детей.

– Почему ты, черт тебя побери, не пришла? – спросила Дженни. – Если ты так переживала, почему ты не пришла и не поговорила со мной?

Слоун вспомнила совет Ингрид: «Ричард должен положить этому конец. Пусть он сходит и все решит. Пусть он скажет, что это была его идея – ведь это действительно так. Ты этого заслуживаешь. И другая женщина тоже. Это его ответственность. Его и Уэса. Не твоя».

– Я должна была, – тихо произнесла она. – Ты права. Мне жаль, что я этого не сделала. Мне казалось, что лучше обо всем забыть.

– Ты так загадочно написала обо всем! Ты вела себя не как пойманная на месте преступления, а так, словно я сошла с ума!

– Прости меня, – повторила Слоун. – Я не знала, насколько ты в курсе. Я не хотела причинять тебе новую боль.

– Ты защищала Уэса. И себя.

– Богом клянусь, я пыталась защитить тебя!

Дженни покачала головой:

– Ты трахалась с отцом моих детей – и хотела защитить меня от этого? Ты так думаешь? Скажи мне наконец, что ты думала на самом деле. Я хочу услышать это от тебя.

Слоун почувствовала, что у нее дрожат губы. Она знала, ее слова прозвучат бредово: ведь тогда ей казалось, что она поступила правильно.

– Ты себе нравишься, верно? Ты с удовольствием смотришься на себя в зеркало. Ты себе нравишься.

Неожиданно Слоун осознала, что улыбается, несмотря ни на что. Она улыбалась над бессмысленностью этих слов. Слоун вспомнила, как несколько месяцев назад отправилась в Провиденс, чтобы заняться кое-какими делами и отдать в чистку ресторанные тенты. Потом у нее образовалось свободное время, и она остановилась возле кондитерской. Взгляд ее упал на миндальный круассан – самый восхитительный на свете. Круассан имел идеальную форму полумесяца. Миндальные хлопья на нем были хрустящими и хрупкими, цвета солнечных лучей. Она ненавидела себя за то, что захотела этот круассан, и еще больше ненавидела за эту ненависть. Она знала, что в мире есть женщины, как та, что сидит сейчас рядом с ней в машине, которые ужасно страдают или страшно недоедают. Поэтому ей всегда казалось, что она просто обязана добиться успеха, не растратить впустую свои возможности.

До тринадцати лет она была отличной наездницей, прекрасно каталась на коньках и лыжах, отлично пела и позировала для детских журналов. Она играла в хоккей и бегала кроссы. Она окончила одну из лучших частных школ страны. Но даже в том, что давалось ей относительно легко, ей приходилось постоянно оценивать себя. Она должна была быть правильной. В меру сексуальной, в меру надушенной. Не отказывать себе слишком во многом, но и не позволять себе слишком многого. Во всем нужна идеальная, золотая середина, иначе она превратится в призрак, станет толстой и брюзгливой.

Больше всего на свете Слоун хотела нравиться себе. Ей так хотелось в тот день зайти в кондитерскую и не думать о круассане, а просто съесть его. Она не хотела каждую минуту жизни думать о ненависти к себе. Если ей что-то не удавалось, даже самая мелочь, она сразу же ощущала собственную неполноценность. Ей исполнилось сорок два, она переживала очередные гормональные изменения. Даже само слово «гормоны» звучало неприятно, как «подгузники для взрослых». Она хотела сделать уколы ботокса, но не хотела хотеть этого. А если этого не сделать, придется ненавидеть эти морщины, эти признаки увядания. Как бы ей хотелось снова оказаться в школе! Но она думала лишь о том, сколько уколов нужно будет сделать вокруг глаз.

– Ты ошибаешься, Дженни, – сказала Слоун, вновь обретая силу в собственных несчастьях. – Могу лишь сказать, что я думала о тебе. И мне безумно тяжело от того, что ты испытываешь из-за меня, из-за того, что я сделала.

– Почему он?

Слоун не знала, как ответить. Ей хотелось кричать: «Какого черта ты хочешь от меня услышать? Что Уэс красив? Что у него великолепное тело? Что он прекрасно занимается сексом? Что он прекрасен во всем – добр, обаятелен, полезен? Что после того, чем мы занимались в постели, он может починить протекающий кран? Ты это хочешь услышать? Ты хочешь услышать то, что прекрасно знаешь и без меня?»

– Ты пытаешься причинить мне боль? – спросила Дженни. – Посмотри на себя. Ты же совершенно спокойна. Ты держишься так, словно тебе ни до чего нет дела.

Слоун понимала, о чем говорит Дженни. В первый год работы ресторана, когда Дженни работала официанткой, она сделала нечто такое, что причинило Слоун настоящую боль. Через несколько месяцев после открытия ресторана Слоун и Ричард изменили политику распределения смен. Теперь самые желанные смены – бранчи в выходные и ужины – более не принадлежали исключительно старшим официантам, а распределялись случайным образом. Жребием. Вытягиванием бумажек из шляпы. Об этом всех известили заранее. Но после первого же большого летнего банкета Дженни собрала всех официантов, и они обратились к Слоун. Они заявили, что новый порядок несправедлив, что они работают здесь дольше остальных и хотят, чтобы все было по-прежнему. Слоун было двадцать пять лет. Она чувствовала себя загнанным зверем. Но она твердо решила, что не уступит. Поэтому она очень спокойно ответила, что ценит их мнение и обсудит все с Ричардом. Политику распределения смен они не изменили. Слоун была очень зла на Дженни, на ее непрофессиональное поведение. Возможно, она злилась даже сильнее, чем ей казалось.

– Почему Уэс? – снова спросила Дженни уже совсем другим, почти умоляющим тоном.

Правда была готова сорваться с языка Слоун: «Потому что он крутой! И потому что мой муж велел мне трахаться с ним, понятно? А может быть, и потому, что ты когда-то причинила мне боль, заставила чувствовать себя маленькой и слабой. Но главное – я должна трахаться с теми, кого выбрал для меня муж!» Но она знала, что ничего этого не скажет. Она должна защитить Уэса и Ричарда. Она не знала почему, но чувствовала, что должна поступить именно так.

– Я не понимаю, Дженни.

– Чего ты не понимаешь, черт тебя побери? Почему ты вечно делаешь вид, что не понимаешь? Неужели тебе нравится быть роботом?!

Слоун была поражена тем, как удивительно ведет себя эта женщина, какая она настоящая. Ей всегда казалось, что сама она вечно играет в какие-то игры, но у Дженни была собственная боль, собственные вопросы. Она была сильной и внятной.

– Самое меньшее, что ты можешь сделать, – сказала Дженни, – это выложить все начистоту.

Слоун почувствовала, что Дженни говорит серьезно. Что она хочет узнать все детали. Но Слоун не могла рассказать ей обо всех фантазиях своего мужчины. Она прекрасно понимала, что ей повезло: она стала главной фантазией собственного мужа, хотя мужья многих женщин мечтают в ду́ше совсем не о них. Ричард постоянно твердил, что она – девушка из его мечтаний. Ему нравилось в ней все – длинные каштановые волосы, блестящие, шаловливые глаза, пухлые губы, стройная фигура. Слоун знала, что Ричард считает элегантным даже ее возраст и то, какой стала сейчас ее кожа.

– Послушай, – сказала она, – я понимаю, как все это выглядит со стороны. Если бы кто-то рассказал мне эту историю так, как видишь ее ты, я бы сочла себя ужасным человеком. Я не пытаюсь снять с себя ответственность. Но ты должна знать, что мне очень жаль. Все это тяжело на меня повлияло. Когда я узнала, что ты об этом не знаешь, мне нужно было сразу поговорить с тобой.

– Но ты этого не сделала, черт тебя побери!

– Я видела вас как-то на пароме – вы веселились. Ты казалась совершенно счастливой. Я подумала, что ты решила оставить все в прошлом. Я не хотела ворошить грязное белье…

– Оставить? Оставить?! Да ты нас просто уничтожила! Не было ни минуты, когда у меня не болело бы сердце! Я не могу даже взглянуть на него, чтобы не увидеть сразу же твое тело!

– Дженни, мне так жаль…

– Не смей! Не смей говорить, что тебе так жаль!

Слоун отшатнулась, словно от пощечины, и кивнула.

Наступила долгая, мрачная пауза.

– А знаешь, я тебе верю, – произнесла Дженни. – Верю, что тебе жаль, что ты раскаиваешься в том, что сделала. Скажу тебе честно: мне впервые не хочется убить тебя. Я часто представляла, как перерезаю тебе горло, когда ты спишь. И вот только сейчас мне этого не хочется.

Слоун подумала о детях в школе. Она чувствовала, что эта женщина могла бы убить ее прямо здесь, в машине. И она не стала бы сопротивляться в полную силу, потому что заслужила это.

– Но почему? – неожиданно зарыдала Дженни.

Лицо ее некрасиво скривилось. Рукой она уперлась в консоль, чтобы найти опору.

– Что, ну что, черт побери, в тебе не так?!

Слоун стало холодно, хотя печка работала. Она слышала, как Дженни говорит что-то о сестрах, о том, что женщины не должны делать гадости друг другу. И Слоун чувствовала себя комком пуха из сушилки. Она не могла сказать, что не она все это затеяла. Что это всегда была идея Ричарда и Уэса. Что это было не ее желание. Что она всего лишь служила желанию мужчин.

Она думала о собственных фантазиях. Ей хотелось поделиться с Дженни, но она знала, что это невозможно. В своих фантазиях Слоун видела себя у кухонной раковины. На ней фартук кремового цвета. Волосы собраны в конский хвост на затылке. Дети во что-то тихо играют за столом. Кухня залита приглушенным желтым светом. На ужин они только что съели жареную курицу. Золотистая корочка потрескалась, под ней скрывалось сочное мясо. А на гарнир она приготовила молодую картошку и мелкую морковку с местной фермы. Ресторан приносит доход. Не нужно ни о чем беспокоиться, ни за что платить. На кухне беспорядок – обычный после хорошего ужина. Муж смотрит на нее из другого угла комнаты. Как красиво его открытое, честное лицо! Ей знакомо это выражение. Муж поднимается из-за стола и несет ей тарелки. Движения его настолько вкрадчивы и соблазнительны, что она забывает о раковине. Взгляд его скользит по ее фигуре сверху вниз. Он улыбается. А потом открывает кран и начинает мыть посуду. И его не нужно просить.

Слоун не могла рассказать Дженни, что умеет заниматься оральным сексом на уровне олимпийской чемпионки, что умеет чувствовать дыхание мужчины и подстраивать свой рот и движения под его желания. Она знает, что надеть на любой ужин, может выбрать платье, которое одновременно будет и властным, и женственным, и летящим, и облегающим. Это простой рецепт – именно так нужно одеваться, чтобы получить желаемое. Дело не в сексуальности. Нужно быть сразу всем – и раньше, чем мужчина поймет, чего хочет.

Слоун не могла рассказать Дженни, как страстно желает ее собственный муж, потому что это была бы ужасная жестокость. Нет ничего более жестокого, чем сказать другой женщине, что тебя любят гораздо сильнее, чем ее. Слоун не могла рассказать, что каждое утро просыпается и идет в ванную чистить зубы. Она смотрит в зеркало – и это первая и самая важная оценка дня. Если ей кажется, что она выглядит плохо, она начинает ругать себя за то, что накануне слишком много выпила. «Ты уже не так молода, – говорит она своему отражению, – чтобы позволять себе такое. За стройность в твоем возрасте приходится платить – платить пустыми, запавшими глазами. Если бы ты не морила себя голодом так долго, то не потеряла бы щеки, идиотка!»

Ричард подходит сзади. Он знает, чем она занимается, и прерывает ее самобичевание. Если она держит в руке седой волос, он проводит пальцами по ее руке и говорит, что седина сексуальна. Он действительно так думает. Днем он надевает туфли, которые ей нравятся, и щеголяет в них. Он знает, что Слоун любит заниматься сексом днем больше, чем утром или ночью. Он полчаса лижет ее между ног, потому что только так она может кончить. И член у него достаточно твердый, чтобы трахнуть ее, пока она кончает. А пока кончает он, она должна рассказывать о том, как трахается с другими мужчинами. Ей это не особо нравится, но какая разница?

Она не может рассказать Дженни, что Ричард может быть полной задницей, но никогда не сделает ничего непростительного. Этот человек не будет врать, где провел вечер. Слоун не может рассказать Дженни, что в своих фантазиях Ричард видит не ее подруг и даже не порнозвезд. Он всегда, всегда мечтает о Слоун. Возможно, о Слоун с порнозвездой, но она присутствует в его фантазиях всегда. Она не может рассказать Дженни, что ей никогда не приходится беспокоиться о своем муже так, как сама Дженни волнуется о своем.

А главное, Слоун не может рассказать Дженни о своей боли, потому что боль эта меньше, чем боль Дженни. И Дженни не виновата в своей боли, а Слоун в боли Дженни виновна. Слоун не может рассказать Дженни, что утром встает и смотрит из окна кухни, а список дел на день разворачивается перед ней, как рулон кинопленки. В такие минуты она думает: «Не забыть спрей от клещей, захватить сменную одежду, отвезти детей на фигурное катание, положить новую туалетную бумагу. Нужно купить молоко, лук, лимоны, заказать бумагу для принтера, поменять масло в машине и заказать собачий корм. А еще нужно сделать эпиляцию зоны бикини и приготовить пасту с тыквой и рикоттой. А еще нужно дождаться, когда наконец можно будет забрать эту чертову собаку, купить 60-ваттные лампочки для бара… А еще водка Grey Goose кончилась, нужно пополнить запас. Нужно вытащить одежду из сушилки, выдернуть черный волосок на подбородке, вымыть вторую машину до приезда родственников. Нужно закатить мусорные баки внутрь, установить новый разбрызгиватель на газоне, потрахаться с мужем и выгулять собаку, если она у нас наконец появится».

Слоун не может рассказать Дженни, что ее мужу в определенных вещах нельзя доверять. Она могла бы поручить ему половину дел из своего списка. Он – шеф-повар, поэтому день его начинается позже. Конечно, у него есть собственный список, но не такой длинный, как у Слоун. И его список не причиняет ему сердечной боли, как Слоун. Он не пылает оранжевым огнем. Предположим, она поручит ему сорок процентов – нет, лучше тридцать, а то он не справится. И из этих тридцати процентов он пошлет псу под хвост ровно половину. Он купит не тот собачий корм. Он забудет опрыскать спреем от клещей детскую одежду. Он купит коровье, а не миндальное молоко. Так что он, согласившись помогать Слоун, не выполнит и половины, но все равно будет страшно горд собой. Если Слоун скажет: «Спасибо, что купил собачий корм, только это не та марка, да и у нас все равно нет собаки», он расстроится, и что-то замерзнет внутри его уретры, моча и сперма превратятся в маленькую льдышку, и он будет злиться на себя. Поэтому Слоун не может этого сказать. Она вообще ничего не может сказать. Она может сказать только «спасибо», но даже и это неправильно, потому что «спасибо» означает, что Слоун не рассчитывала на его помощь, и хотя Ричард никогда не делает ничего по собственной инициативе, он всегда думает, что способен на это. Конечно, со временем он обязательно что-нибудь сделал бы. Например, если бы она умерла. Но Слоун не хочет пилить мужа. Есть женщины, которые стали идеальными бензопилами, но Слоун ненавидит звук собственного голоса, когда задает вопросы. Так в чем же фантазия? Да нет, ни в чем, ничего особенного. Да, конечно, фантазия есть. Ей хочется, чтобы Ричард сделал то, о чем она даже не догадывалась, что ей это нужно, – например, стер янтарные капли с сиденья в туалете, подготовил детскую одежду на следующее утро, убрал ножницы туда, где они должны лежать. Ей хочется, чтобы он сделал нечто такое, о чем Слоун еще и не задумалась. Невидимое служение, то самое, чего она требует от официантов в своем ресторане. Ей хочется, чтобы он расчистил место в ее мозгу, чтобы она могла испытать сексуальное возбуждение в бескрайнем мире, где не прокручивается бесконечный список дел, где не нужно ставить галочки возле каждого пункта, где этого списка даже не существует, потому что Ричард сделал все прежде, чем она подумала об этом. Он даже выгулял собаку! «Как смешно, – думает она. – С ума сойти! У нас даже собаки-то нет».

Но больше всего она хочет от мужа другого, и об этом совсем невозможно сказать Дженни. Больше всего она хочет, чтобы он сказал, что это была его вина. Что Слоун – не демоническая шлюха. Что ему нравится смотреть, как ее трахают другие мужчины. Что он выбрал Уэса по разным причинам, которые не имеют ничего общего с тем, что Слоун нравится, чего она хочет и что ей нужно. Неожиданно Слоун осознала, что Дженни ничего этого не поймет. Она все равно будет винить Слоун. Она…

– Я спрашиваю, что, черт побери, с тобой не так? – повторила Дженни.

Слоун вынырнула из своих мыслей и посмотрела на Дженни так же, как Дженни смотрела на нее. Неожиданно она поняла, что ее знают и понимают куда лучше, чем ей казалось.

– Ты же женщина, – словно выплюнула это слово Дженни. – И ты такое допустила.

Слоун почувствовала, что сиденье машины исчезает под ней.

– Ты же женщина, – повторила Дженни. – Разве ты не знаешь, что у тебя есть власть?

Мэгги и ее братья решили устроить демонстрацию протеста. Они сделали деревянные палки, прикрепили к ним таблички с надписями и вышли к школе Западного Фарго. Мэгги надела оранжевую вязаную шапочку. Длинные волосы рассыпались по плечам. На табличках было написано:

Люди из проезжавших машин кричали на них. Больше всего злились девушки, которые были младше Мэгги. Они сигналили и кричали из окон. Они кричали такое, от чего ее мутило, это невозможно повторить, потому что даже если тот, кто это сказал, не думает так о тебе, то он знает кого-то еще, кто именно таков.

– Мерзкая шлюха!

– Ты самая уродливая шлюха в мире! Вот почему ты так злишься!

– Брось этот плакат, или я надеру тебе задницу!

Одна машина с совсем молоденькими девушками принялась кружить вокруг нее, и Мэгги сфотографировала ее на телефон.

– Хочешь полицию вызвать, сука?

– Да, хочу!

В тот же день состоялась другая демонстрация. «Западный Фарго за Ноделя». Мэгги увидела это по телевизору. Демонстрацию организовали восемь сегодняшних учеников Аарона Ноделя. По большей части девушки. Девушки спортивные, с красивыми и соблазнительными фотографиями в фейсбуке. Они вышли в коротких шортах, красуясь загорелыми ногами. На их плакатах было написано совершенно другое:

Проезжавшие мимо водители тормозили и сигналили или ускорялись и кричали. Радость и солнечный свет. Мимо проехал семейный универсал Ноделей. Кто-то сделал снимок. Мари на пассажирском сиденье, волосы собраны в очень материнскую прическу, кожа сияет, совсем не так, как в суде, рот приоткрыт, словно она торжествующе кричит: «Дааа!» За ней сидит мальчик. Он поднял большой палец и выставил руку в окно. Маленький мальчик рядом с ним выглядит смущенным. За рулем Аарон, на коленях его маленькая белая собачка. На лице застыло слегка смущенное, но в то же время торжествующе гордое выражение – словно луч солнца на похоронах врага.

Местный журналист, который во время суда хранил нейтралитет, заявил:

– Если раньше вы этого не знали, то теперь знаете. Он катался по городу во время этой демонстрации протеста, посадив в машину жену и детей и держа на коленях собачку. И он улыбался.

Он одурачил практически всех, – добавил репортер.

Солнечным сентябрьским днем в Университете штата Северная Дакота «Бизоны» играли с «Боевыми ястребами». В тот же день проходил Вест-Фест, парад Западного Фарго, когда по главной улице проезжали платформы, спонсируемые местными компаниями, а участники парада разбрасывали конфеты детям, собравшимся на тротуарах.

Каждая платформа рекламировала какую-то компанию или фирму. Покупайте страховку у нас. Обедайте у нас. Члены Американского Легиона соперничали с членами Общества ветеранов иностранных войн. Компания Lauritsen Financial наняла маленьких девочек, которые кидали фруктовое мороженое прямо в собравшуюся толпу. Лакомства кидали, стараясь попасть в руки детям, но конфеты рассыпались по улице, и начинался настоящий бедлам. Стремительные девочки из команды по софтболу раскидывали чемпионские мячи 2015 года, подписанные всеми победительницами.

Один из мячей угодил прямо в лицо малыша. Тот расплакался. Блондинка-мать с кофейной кружкой в руке рассеянно сказала:

– Все пройдет, дорогой, обещаю…

Другая мать с тремя детьми в коляске ругалась с тем, что сидел посередине:

– Ты никогда не слушаешься! Ну почему ты, черт побери, никогда не слушаешься?!

Появилась платформа футбольной команды Западного Фарго – фрагмент футбольного поля с искусственным покрытием, украшенный воздушными шарами, и парни в футбольной форме, перебрасывающиеся мячами. За платформой шагали девушки из команды поддержки в черных легинсах и бело-зеленых футболках. Они радостно размахивали зелеными помпонами. Парни и девушки в сомалийских костюмах и в костюмах зверей раздавали купоны на подарочные карты в хозяйственный магазин «Ааронс» на 25 долларов. Бойскауты несли флаг, словно гроб. Жизнерадостные девушки в темных очках приплясывали в костюмах винограда и бананов. Элегантные спортивные машины медленно катили по проспекту. На тротуарах собрались зрители. Кто-то принес с собой складные стулья. Лысые головы блестели от солнцезащитного крема, как желтки в яичнице. Маленькие девочки вертели влажными после душа головами. Подростки уткнулись в свои телефоны. Родители Западного Фарго в фирменных университетских футболках пили пиво и воду, махали участникам парада, которые махали в ответ со своих платформ. Царила атмосфера дружного общества, достаточно маленького, чтобы все знали друг друга, но все же и достаточно большого, чтобы можно было комфортно сплетничать друг у друга за спиной.

Местная журналистка шепнула своему оператору, что на платформе управления образования Аарон Нодель. Этот факт никто не рекламировал из-за недавних событий, но у него было право на такую честь – ведь он стал учителем года. Новость, как в игре «испорченный телефон», быстро распространилась по толпе.

Вбольнице мама стала совершенно другим человеком. Это было нечто худшее, чем неадекватность. Хотя трудно представить себе что-то худшее для мамы, вся жизнь которой была чистой и прозрачной, как водка.

Но иногда она становилась собой, и я старалась уловить эти моменты. Мне хотелось говорить и слушать, но больше всего мне хотелось, чтобы она сказала, чего ей хочется. Я умоляла хоть о каком-нибудь желании.

– Хочешь, поедем в Римини? – спросила я.

Мама всегда любила этот маленький, уютный пляжный городок, хотя мне хотелось, чтобы она любила Тирренское побережье или Комо. Я спрашивала, чего ей хочется, о чем она мечтает, какую радость я могу ей доставить, и она просто ответила:

– Крылышки Буффало.

Я знала, что она говорит о крылышках из местного ресторана, где я когда-то работала официанткой и надевала колготки под накрахмаленные черные брюки. Заказывая, я радовалась, насколько это было возможно в моей ситуации. Забрала белую коробку в коричневом пакете. Хотя была весна, я включила в машине печку и положила пакет на консоль, чтобы крылышки не остыли. Мама терпеть не могла остывшую еду. Ей нравилось, когда еда обжигала язык.

Я вбежала в ее палату, как победительница. Маму недавно перевели в отделение онкологии, и новая палата была очень красивой – совсем не такой, как в родильном отделении. Когда маму положили в больницу, единственное свободное место было в родильном отделении. Она была единственной тихой и бледной среди розовощеких, потных, ликующих женщин.

– Я привезла! – объявила я. – Твои любимые!

Мама посмотрела на меня. Рядом с ее кроватью я оставила журналы People и итальянский Gente. Я подвинула телевизионный пульт поближе, чтобы она могла до него дотянуться. Но она ни к чему не прикоснулась. Мама просто лежала и смотрела в желтую стену.

– Ох, – произнесла она.

– Что ты хочешь сказать?

– Я не голодна…

– Хотя бы попробуй… Я нарежу их для тебя.

– Нет, – отказалась мама. – Ты же знаешь, я люблю поглодать косточки.

Но она уже не могла. Чтобы глодать косточки, нужен настоящий аппетит. Мама взяла крылышко и тут же уронила его.

Я разозлилась. Потому что ей ничего не хотелось. Потому что она даже не пыталась чего-то хотеть.

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

– Ты знаешь, где все лежит? – спросила мама.

Она имела в виду домашние ценности, разные мелочи, которые она припрятала от грабителей и хитроумных родственников.

– Да. Но я имела в виду другое.

– Я люблю тебя.

– Отлично.

Мама понимала мою злость. Она знала, что я винила ее во всем – не в болезни, а в том, что ей не было дела до своей болезни.

– Ты хочешь узнать что-то еще, – сказала она. – Я понимаю…

Акцент у нее стал слабее, чем раньше. Морфин делает речь невнятной, и теперь мама говорила, как все остальные.

Вошла самая симпатичная и добрая медсестра.

– Мммм… Куриные крылышки! – воскликнула она. – Вам повезло!

И для нее мама сделала то, чего не сделала для меня.

– У меня хорошая дочь, – сказала она, похлопав меня по руке.

Когда медсестра ушла, мама посмотрела на меня. Лицо у нее посерело. Она была похожа на себя прежнюю лишь вечерами, когда ей переливали чужую кровь. Тогда лицо ее розовело, и я видела женщину, которую знала всю свою жизнь. Которая неустанно убиралась в доме, каждую неделю полировала медные кастрюли, а в кинотеатрах шумно и безостановочно грызла семечки.

– Ты готова? – спросила мама.

– Да, – ответила я, наклонилась к ней и погладила по щеке. Щека все еще была теплой, но я знала, что это ненадолго.

– Не позволяй им видеть тебя счастливой, – прошептала мама.

– Кому?

– Никому, – раздраженно отозвалась она, словно я ее не поняла. И добавила: – Особенно женщинам.

– Я думала, что все наоборот. Нужно не позволять всяким ублюдкам втаптывать тебя в грязь.

– Неправильно. Они видят тебя в грязи. Они должны видеть тебя в грязи. Но если они поймут, что ты счастлива, то постараются уничтожить тебя.

– Но кто? – снова спросила я. – О чем ты говоришь? Это звучит глупо…

Я была еще молода. Отец мой умер всего несколько лет назад. Я еще не выходила в мир одна и не испытывала на себе его злости. Кроме того, во мне уживались два человека. Отец всегда говорил, что мне по силам все. Что важна только я сама. Мама же учила меня, что мы – всего лишь мухи. Все мы оказываемся в залах ожидания переполненных больниц. И каждого из нас отправляют в то отделение, где для нас найдется место.

Мамины глаза закрылись. Веки ее трепетали. Все происходило более драматично, чем должно было. И даже в тот момент, когда огонь ее жизни угасал, мама хотела, чтобы я поняла всю тяжесть ее жизни.

Спасибо тебе, Джексон. Я не до конца еще исчерпала запас твоей доброты, но собираюсь потратить на это дело остаток жизни. Спасибо моим родителям, которые дали мне много, очень много за то короткое время, когда мы были вместе. Спасибо Эве, которая спасла меня. Спасибо моему брату, который спас себя. Спасибо, Сидней: все, что ты сделал для меня, парит в небе, как горящие китайские фонарики. Спасибо вам, сестры мои, Эбони, Кейтлин, Джен, Беван, Карен, Бет, Дана, Ильда, Люсия, Кэролайн, Эмили, Кристина, Лора, Крисси, Дара, Зоя, Камилла, Рут и Шарлотта. И тебе спасибо, Эдди.

Огромную, безмерную благодарность хочу я высказать своему редактору Джофи Феррари-Адлер, который поверил в меня и терпеливо ждал. Спасибо за спокойную элегантность, с которой он настаивал, но не требовал. Спасибо лучшему в мире литературному агенту Джен Джоэл. Спасибо Джону Карпу – похвала такого человека способна в каждого вселить безмерную гордость.

Спасибо всем, кто сразу поверил в меня, спасибо редакторам, которым понравилась моя история. Спасибо вам, Дэвид Грейнджер и Тайлер Кэбот. Спасибо всем, кто, как они, составил свое мнение раньше остальных читателей. Спасибо моему кумиру, который при личном знакомстве оказался еще лучше, чем я себе представляла: спасибо вам, Адам Росс. Спасибо фантастическим художникам Лесли Эпстейн и Ха Цзин, которые щедро делились со мной своими знаниями и стали для меня чуткими и бескорыстными учителями. Спасибо Мэтту Андри, Джастину Гарсии и Кэтрин Коу, которые указали мне нужное направление. Спасибо за вашу мудрость и сердечность. Спасибо вам, Ник Пачелли и Сьюзен Геймер, за то, что вы все правильно поняли. Спасибо Майку Загеру за то, что посоветовал мне написать что-нибудь теплое, хотя я и не воспользовалась этим советом. Спасибо Мэтту Сьюмеллу за то, что наконец-то прочел то, что я написала. Спасибо Джордану Родмену за фиолетовый и черный цвета и за все, за что я еще не поблагодарила, но сожалею об этом. Спасибо Элисон Форнер за обложку – мне кажется, что она существовала всегда.

Я благодарна всем сотрудникам издательств Avid Reader Press, Simon & Schuster, ICM и Curtis Brown. Спасибо вам, Бен Лонен, Кэролайн Рейди, Мередит Виларелло, Джулиана Хобнер, Ник Вивас, Кэтрин Саммерхейз, Джейк Смит-Босанкет, Кэролайн Келли, Шерри Вассерман, Элиза Ривлин, Пол О’Халлоран, Аманда Малхолланд, Майк Кван, Пола Амендолара, Леора Бернстейн, Тереза Брумм, Лесли Коллинз, Крисси Феста, Чери Хикман, Алессандра Лакаваро, Трейси Нельсон, Даниэла Планкетт, Венди Шенин и мой любимый электронный адресат, Стю Смит.

Самая большая моя благодарность женщинам, о которых рассказано на этих страницах. Лина, Слоун, Мэгги и Арлена, я перед вами в неоплатном долгу. Только благодаря щедрости этих женщин появилась моя книга. Без них книги не было бы – и не было бы такой нужной нам всем человечности. Они – настоящие люди, каких нам сегодня так не хватает. Они беседовали со мной не ради какой-то выгоды. Просто им казалось, что их истории могут быть полезны другим. Я поражаюсь их цельности, смелости и надежде. Я уверена, что их истории пробуждают желание во всей его славе и жестокости. Это истории плоти и крови, любви и боли, рождения и смерти. В них соединилось все. Это и есть жизнь.

Лиза Таддео сотрудничает с журналами New York, Esquire, Elle, Glamour и многими другими. Ее статьи были напечатаны в сборниках «Лучшие статьи об американском спорте» и «Лучшие американские политические статьи». За свои рассказы она дважды была удостоена премии Пушкарта. Она живет в Коннектикуте с мужем и дочерью.