© Сауле Л., текст, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

За неделю до своего исчезновения Фрейя стала являться мне. Однажды я заметила, как высокая светловолосая девушка вошла в салон красоты на Оксфорд-стрит. Повинуясь внутреннему зову, я последовала за ней, окликнула и спустя мгновение, увидев незнакомое лицо, поняла, что обозналась. Через пару дней я ехала с «ней» в автобусе и, сидя на три ряда позади, долго не решалась подойти ближе. Но через четыре остановки «она» вышла, и я увидела в окно, что снова ошиблась.

А потом Фрейя стала видеться мне так часто, что это превратилось в наваждение. Я встречала ее по нескольку раз за день, и всегда это оказывался лишь отголосок ее образа, намек на него. Лишь какая-то деталь облика очередной незнакомки напоминала мою подругу – тот же рост, наклон головы, но всегда было другое – инородное, невесомое, то, что не принадлежало Фрейе. Раз за разом я не могла заставить себя позвать ее по имени, только смотрела вслед, как смотрят люди в окна дома, который больше им не принадлежит: с обреченностью, осознанием, что прошлое не может вернуться вот так, когда ты к нему не готов, что оно должно остаться там, где ему самое место, – позади. И я слушала свое дыхание, этот шепот души, в котором тоска затмевала горечь, а надежда – разочарование, и в нем мне чудилось лишь два голоса.

Лондон легко отпускает, но с трудом принимает обратно. Каждый сотрудник каждого офиса в столице знает неписаные правила выживания в процветающей фирме: заводить полезные связи, решать задачи, за которые не берутся остальные, и – главное – всегда оставаться на виду, не отлучаться дольше чем на пару дней. В мире высокой конкуренции квалифицированного сотрудника можно найти в течение светового дня, здесь нет понятия «незаменимость». Каждый час в почтовый ящик падают резюме от сотен молодых и дерзких соискателей, которые считают, что их рабочие места по недоразумению заняты более старшими и, конечно, не столь расторопными «старичками».

Оглядываясь назад, я понимаю, что рискнула на длительный срок оставить кресло, занять которое стремилась без малого десять лет, включая годы учебы. Архитектурное бюро Labyrinth design не то место, которым размениваешься или куда устраиваешься, пока ищешь что-то посолиднее. Это и есть солидное место, причастностью к которому ты можешь по праву гордиться.

Ни у кого из коллег не вызвало удивления мое желание отправиться на остров Мэн. Средневековые замки, уникальная природа, сохранившая первозданный облик архитектура – созвездие этих фактов являлось весомой причиной, отводившей подозрение от истинной цели моей поездки. Я выстроила сложную цепочку подкрепляющих друг друга фикций, итогом которых, по моим лживым заверениям, являлось сотрудничество в IHBC [2]. Я объяснила, что им требовалась личная консультация на конфиденциальных условиях в связи с высоким статусом клиента. По приезде я планировала разочарованно заявить, что сделка сорвалась.

Мне казалось нелепым озвучивать истинную причину отъезда, я считала ее слишком личным делом, в которое не стоит посвящать посторонних. Что будет значить пропажа подруги для тех, кто привык оперировать иными категориями? Неужели чья-то жизнь важнее сроков реновации Саутуоркского моста? Как может чье-то исчезновение поставить под вопрос планы реставрации Королевского Шекспировского театра? Я вовсе не тешила себя надеждой, что кто-то из моих сослуживцев подставит дружеское плечо и поймет тревогу за подругу. Я работала с настоящими фанатами своего дела и безмерно уважала их за преданность профессии, в первую очередь потому, что разделяла их взгляды. Так что я понимала: мне придется остаться одной на выбранном пути, и это только наша с Фрейей история, и в тот самый момент, когда я решила вернуться на остров Мэн, чтобы разыскать следы Фрейи, я собственноручно поставила под вопрос будущее, столь ясно видевшееся на горизонте. Вместо этого я осознанно обернулась к прошлому. Не столь уж опрометчивый шаг, если верить учебникам. Консервация, по Колхасу [3], – построение нового на обломках старого, сохранение едва не утраченного.

О своем решении я рассказала лишь коллеге, с которым мы стали приятелями. «Почему именно ты?» – спросил Макс, в чьих глазах детская дружба имела статус отнюдь не священный и, разумеется, никак не могла привести к столь опрометчивому решению, каким ему виделась моя затея. «Ну ведь мы подруги», – ответила я, и сама устыдилась уверенности, с которой были произнесены эти слова.

Могла ли я все еще называться ее подругой? Молчание, повисшее между нами, напоминало пропасть, которая лишь углублялась и ширилась пропорционально времени и расстоянию. С каждым перевернутым листом календаря было все сложнее найти причину, по которой ты мог потревожить человека, с которым тебя когда-то связала судьба.

– Вы не общались целых десять лет! – Макс, кажется, не пытался скрыть недоумение. – И после этого ты едешь ее искать? Я не понимаю, Эмма, неужели среди ее близких не нашлось человека, который занялся бы поисками, что тебе приходится бросать работу и отправляться на этот холодный, продуваемый всеми ветрами остров? Или, погоди, погоди… Ты что, знаешь что-то такое, чего не знают остальные?

– Дело не в этом. – Я помедлила, раздумывая, стоит ли продолжать. – Я еду туда из-за ее волос. Дай мне объяснить, прежде чем ты сочтешь меня сумасшедшей. С начальной школы Фрейя носила длинные волосы. Она так любила их, что почти никому не позволяла трогать. Как-то раз она прорыдала неделю, когда какой-то старшеклассник прилепил ей на волосы жвачку и пришлось отрезать прядь. Но, странное дело, судя по всему, что-то все же случилось с ее волосами. – Я судорожно сглотнула. – Или же с ней.

– Что ты имеешь в виду?

– Сейчас, минутку, – отозвалась я, прижимая трубку к уху и посматривая на большие часы железнодорожного вокзала Паддингтон. – Через полчаса отправляется мой поезд.

Я поднялась, уступая столик в кафе двум подругам с одинаковыми чемоданами.

– Макс?

– Да, я слушаю, – отозвалась трубка. – Так что там с ее волосами?

– Волосы Фрейи, которыми восхищались все девочки в классе и взрослые… Эта чудесная золотая копна была найдена в пляжном домике на южной стороне острова. Связанные резинкой, грубо срезанные. Словно кто-то сделал это впопыхах или со злостью. И что бы ни говорили другие, я ни за что не поверю, что она совершила это по собственной воле.

– Откуда такая уверенность?

– Потому что он… – Я запнулась. – Потому что он любил их больше всего на свете.

Добравшись из Лондона до Ливерпуля на поезде, я остановилась и переночевала в гостинице, удобно расположенной в ста метрах от причала. Ранним утром я позавтракала в лобби и выпила крепкого кофе, а потом села на паром до Дугласа – столицы острова Мэн с населением чуть меньше тридцати тысяч человек. Города, где родились и выросли мы с Фрейей и где она исчезла четыре месяца назад. Мне предстояло почти трехчасовое путешествие по воде до пункта назначения – острова Мэн, оазиса, раскинувшегося посреди Ирландского моря между Великобританией и Ирландией.

Если смотреть с воздуха, то может показаться, что очертания острова напоминают голодную рыбину, распахнувшую пасть в поисках пищи. За тысячу лет прибрежные воды подточили его края, существенно сократив береговую линию, однако все жители знают Мэн таким, какой он сейчас.

Наравне с островами Гернси и Джерси, остров Мэн принадлежит Британской короне, однако он не входит и никогда не входил в состав Великобритании. В его владениях находится старейший в мире парламент – Тинвальд – тысячелетнее наследие скандинавских викингов. Но по большей части остров Мэн знаменит одной из самых выгодных в мире систем налогообложения, бесхвостыми кошками породы мэнкс, а еще чемпионатом Tourist Trophy [4] – самыми опасными в мире мотоциклетными гонками, которые проходят на острове ежегодно с мая по июнь и во время которых Фрейя бесследно исчезла.

Три часа в пути я провела, почти не глядя в иллюминатор на вспенивающийся морской простор, вместо этого я держала в руках фотографию Фрейи – открытое лицо, задумчивый взгляд. Все внимание забирало главное – волосы, неправдоподобно густой, шелковистый водопад, визитная карточка Фрейи, ловушка для солнечных лучей, яркий блик в ее образе. Волосы, которые полиция найдет спустя неделю после ее исчезновения. Я смотрела на фотографию так долго, что мужчина с соседнего кресла поинтересовался, не нужна ли мне помощь. Я отрицательно покачала головой: едва ли он мог помочь мне в том, что я планировала осуществить.

Исчезла, пропала, растворилась. Я сама не до конца понимала, что на самом деле означают эти слова. Ты рисуешь в воображении сотни картин, и все они так или иначе отражают действительность – человека, который занимается своими делами, живет где-то, пусть ты и не видишь его ежедневно. Но если человек пропадает, в голове будто образуется вакуум – ты больше не можешь представить себе ни мгновения чужой жизни и должен довольствоваться лишь фрагментами общего прошлого. Я пыталась нарисовать перед глазами привычный образ: смех, повадки, жесты, которые мне были так знакомы, наклон головы, мягкую руку, но под покровом прошлого они приобретали темные, зловещие очертания и ускользали при малейшей попытке пролить на них свет.

В первую ночь в доме, до того, как сон окутал меня, я захотела прикоснуться к детству. Это было нетрудно сделать. Все мои вещи остались нетронутыми. Отец не стал превращать комнату в склад старых вещей и перекрашивать стены, его любовь и тоска по дочери легко читалась в меланхоличном желании сохранить все как было.

Стоило мне расположиться на постели, скрестив ноги и разложив стопки подростковых сокровищ – папок с ворохом вырезок из журналов и газет, фотографий и писем, альбомов, тетрадей, – как комната вновь увеличилась в размерах, сомкнувшись надо мной плотным, точно брезентовым, куполом.

Я сразу узнала ее почерк. Фрейя писала иначе, ее буквы клонились в обратном направлении, словно она хотела сломать все правила чистописания, оттого казалось, что это занятие давалось ей с трудом. Однако это было не так. Фрейя наслаждалась процессом и, наклоняя влево буквы, будто наделяла каждую той же силой, которой обладала сама. Я взяла в руки пожелтевший обрывок и прочла:

«Скоро осень, и мне грустно. Солнца и так не хватает, почему же оно не приходит к нам почаще? Разве есть на свете люди, которые любят осень? Не могу таких представить. Если они и существуют, то только там, где не бывает холода. Там, где…»

На этом запись в дневнике Фрейи обрывалась. Мурашки пробежали по коже, когда я осознала, чем именно занималась. Я держала в руках не клочок бумаги с почерком Фрейи и ее мыслями, но живое свидетельство того, что моей подруги, человека, которого я когда-то хорошо знала, в моей жизни больше не существует. Что доказательством нашей дружбы является лишь этот обрывок дневника, один из десятков вырванных наугад фрагментов личных записей, которыми мы обменивались в знак безоговорочного доверия друг к другу. Вороша пожелтевшие папки с рыхлыми от влажности бумагами, я доставала все новые и новые приметы детства.

Она любила писать записки. В школе я то и дело находила обрывки, на которых Фрейя желала мне доброго утра или писала время и место встречи. В учебнике по биологии я могла найти закладку: «Столовая, 9:40», а в кармане куртки напоминание: «Не забудь тетрадь по истории!»

Тогда мир казался безбрежным, и мы знали, что нам найдется в нем место, только если мы шагнем вместе. Мы дали друг другу обещание откупорить и распить бутылку шампанского, когда обеим будет по тридцать лет. В пятнадцать казалось, что это будет еще нескоро, что мы успеем сполна насладиться всеми радостями жизни, выплатить долг обществу в виде чудесных детишек, идеального мужа и любимой работы. Но через четыре месяца мне стукнет тридцать, а у меня, кроме стабильной должности, не выполнен ни один из пунктов нашей с Фрейей договоренности. Разве могла я подумать, что накануне круглой даты, которую мы обе так ждали, я вернусь на остров, чтобы разыскать пропавшую подругу?

Мне хотелось вновь и вновь уноситься мыслями в прошлое. Все сложилось именно так, а не иначе, но я не могу жаловаться. Лондон принял меня, и я сумела стать своей в этом неприступном городе и даже назвать его домом. Я стала архитектором – профессия, которую я выбрала почти наугад, и тем не менее смогла преуспеть в ней. Только жизнь Фрейи текла незаметно для меня – все это время отмерялись точки судьбы, которая никак не пересекалась с моей. Она предпочла остаться, считая, что остров не сможет существовать без нее. Решила, что не сможет жить без обрывистого берега, на который с моря надвигается сверкающая гроза. Без ветра с его шумными порывами, промозглых зимних вечеров и живительных поцелуев редкого солнца. Она любила, распустив волосы, бродить по лугу среди диких фиалковых зарослей, добираться до самой кромки обрыва и глядеть на горизонт, вот только она не мечтала остаться на острове навсегда, в отличие от меня.

Причуды судьбы!

Я помню ее взгляд, когда она еще не поняла, что я покидаю Мэн, но уже почувствовала это. Она старалась скрыть свои чувства, но глаза всегда выдавали ее. Непонимание, разочарование, обида так легко читались в них, что это вызывало досаду и могло бы даже поколебать мою решимость. Если бы я смотрела в глаза Фрейе чуть дольше, то не уверена, как поступила бы, но я точно знала, что, задержи я взгляд, увидела бы страх.

И теперь я вернулась из-за фантома, который преследовал меня, неслышно взывая к воспоминаниям, с которыми я, казалось, давно распрощалась. Фрейя без предупреждения снова вошла в мою жизнь – молчаливый, настойчивый гость, жаждущий покончить с неопределенностью, дающий подсказки, которые я не в силах распознать. Десять лет я не находила причины, чтобы вновь увидеть дом, обнять отца, но Фрейя подтолкнула меня, не оставив выбора.

Она всегда знала, что будет лучше для нас обеих.

Завтра я поеду в школу. Хочу начать поиск оттуда, где после выпускного бала наши с ней дороги разошлись. Мне захотелось войти в знакомые двери, выпить лимонада в школьной столовой, бросить мяч в кольцо на спортивной площадке. Я никогда не спрашивала Фрейю, любила ли она спорт. Она никогда не говорила об этом, но ведь отношение к спорту – это отношение к самой жизни. Она садилась на лавочку и плотно шнуровала кроссовки, словно ей предстоял длинный, изнуряющий забег, а не соревнование одноклассников. Что она ощущала, когда проигрывала? Переполняло ли ее счастье, когда удавалось одержать победу?

Все это время, занятая размышлениями, я перебирала старые записи, как вдруг среди бумаг заметила белый конверт. Я вытащила его, не веря своим глазам, и повертела, ощущая вес. «Неужели, он все еще внутри?» – пронеслась в голове тревожная мысль. Да, ключ находился там, а ведь я была уверена, что выбросила его. Я открыла конверт. С бьющимся сердцем уставилась на ключ, не позволяя эмоциям опутать меня и увлечь в водоворот прошлого. Я сжала железное колечко в ладони, и в одно мгновение оно стало горячим и плавким, как будто, подержи я его чуть дольше, оно утечет сквозь пальцы.

Мысли не слушались меня. Они твердили: оглянись, Эмма. Быть может, тебе стоило быть чуть более чуткой, быть может, в тишине, окружавшей Фрейю, ты уловила бы важные слова, которые почему-то никогда не удавалось расслышать.

Но теперь я здесь, и готова внимать им. Я смотрела на ключ и надеялась, что их отголосок еще не стих. Что еще не слишком поздно.

Ранним утром, еще до того, как солнце окрасило небо желтовато-алыми бликами, мы с отцом пошли в гараж. Я беспрестанно зевала, поэтому прихватила с собой кофе для себя и отца, пока мы будем осматривать его любимчика – Norton Commando 75. Я собиралась взять его напрокат на все время пребывания на острове и, как ни странно, папу не пришлось уговаривать.

Я улыбнулась, обнаружив, что в обстановке его «убежища» ничего не поменялось. Все так же строились разноцветным парадом банки со смазочными материалами, верстак провисал под весом всевозможных инструментов, округлая бочка компрессора занимала все тот же угол, а сверлильный станок застыл где-то на полпути к очередному жестяному листу. Я узнала постеры на стене со старыми снимками мотогонок ТТ. На этом – поворот на Салби Бридж и толпа обесцвеченных временем зрителей за ограждением, замерших в ожидании смельчака, которому они будут кричать вслед. На этом – Джоуи Данлоп, дающий интервью восторженной толпе фанатов, тут – Джон Макгинесс, заложивший в поворот мощный спортивный байк, а вот Дейв Молинье в когда-то красной, а теперь поблекшей розовой кожанке. Если приглядеться, все еще можно увидеть, как переднее колесо его мотоцикла, оторвавшись от земли, вращается в воздухе.

– Хорошо, что ты уже выросла и тебе не нужно больше воровать ключи, – ухмыльнулся папа и, присев на корточки, принялся осматривать мотоцикл, который даже на неискушенный взгляд не нуждался в осмотре. Детали начищены до блеска, ни одного ржавого болта, кожа сиденья напитана воском, а ветровое стекло без единой царапины.

– По-моему, ты льешь в него эликсир молодости вместо бензина, – произнесла я. – Когда ты выезжал на нем в последний раз?

– Кажется, в тот день в небе кружила парочка птеродактилей. – Поднявшись, он оправил растянутый свитер и торжественно вручил мне ключ от зажигания. – Вчера я залил топливо, знал, что ты захочешь прокатиться. – Он похлопал рукой по прошитому суровой нитью сиденью. – Порадуй меня, скажи, что не забыла все, чему я тебя учил.

Я нахмурилась и посмотрела в его глаза, которые, на первый взгляд, остались прежними, но у меня защемило сердце, когда я прочла в них совсем не знакомые мне нотки тоски и жадной недоступности привычного удовольствия. Я не могла не понимать, что с возрастом отцу пришлось привыкнуть к новой реальности, в которой его тело утратило силу и способность чутко реагировать на приказы мозга. Наверняка в эту минуту он прокручивал в голове воспоминания, собранные за долгую жизнь под аккомпанемент мощных моторов. Таким людям, как мой отец, трудно забыть шум ветра, попавшего под забрало шлема, то, как легко стелется дорога под собранным твоими руками мотоциклом. Трудно поверить, что все это теперь позади.

– Не бойся за свое сокровище, – ободряюще сказала я.

Коснувшись моей руки на рукоятке газа, отец удовлетворенно кивнул. Он выглядел чуточку встревоженным, но встревоженным как любой отец, отправляющий ребенка в первую поездку на велосипеде. Интересно, помнит ли он, как круг за кругом я гоняла на тренировочном треке и испытывала его терпение, трогаясь так, что байк прыгал лягушкой. Как раз за разом рисовала восьмерки на асфальтовой площадке, не попадая в нарисованный трафарет, а он зорко следил, чтобы колеса точно проходили траекторию. Наверное, он до конца не верит, что я смогла взять от него все.

Я завела мотор. Послышалось урчание выхоленного двигателя, и в помещении запахло бензином. Отец поспешил толкнуть вверх подъемную дверь гаража, открывая выезд на дорогу, будто лакированную от смеси солнца и росы. Оставаясь у входа и глядя, как я выезжаю на улицу, он напоследок постучал себя по голове костяшками пальцев, наказывая, чтобы я не вздумала снимать шлем. Я постучала себя в ответ. Со стороны это наверняка выглядело забавно – парочка обезьянок, обменивающаяся тайными сигналами. Звук мотора разлился по сонному кварталу, и папа дал мне знак, чтобы я побыстрее уезжала, пока шум не перебудил всех соседей. В следующую минуту я сосредоточилась на переключении скоростей – счетчик азарта, верный друг, который будет теперь со мной.

Улицы пусты. Вдоль обочины – налитые влагой, несмотря на октябрь, кусты рейнутрии и папоротника. Ни машин, ни мотоциклов. Дорога, от которой местами шел пар, принадлежала только мне. Я бросила взгляд на наручные часы – семь тридцать утра вторника. Я успею повидаться с кем-то из бывших учителей еще до того, как начнется первый урок. Крутанув ручку газа, я жадно впитывала звук набирающего мощность мотора и, подавшись вперед, отдалась дороге.

Я с неохотой снимала шлем на стоянке возле школы. Откинув подножку мотоцикла и повесив шлем на ручку, я поняла, что жажда скорости еще не удовлетворена. Руки в перчатках гудели, приглашая сделать еще круг, к тому же погода обещала быть просто прекрасной – солнце поднималось, набирая силу, а прохладный ветерок охлаждал кожу.

Здание не изменилось с момента выпускного вечера – несколько двухэтажных корпусов из красного кирпича, крытых белесой от многолетнего воздействия ветра и дождя черепицей. Вокруг сновали по-утреннему рассеянные школьники в куртках нараспашку с форменными нашивками. А может, тому была другая причина – близился экзит [6], и настроение учеников было соответствующим. Все их мысли уже витали далеко от школьной суеты, домашних заданий, и поэтому они оставались совершенно равнодушными к взрослой посетительнице, которая с ностальгией смотрела на них.

Я не встречалась ни с кем из бывших одноклассников и не была уверена, что вообще узнаю кого-то, даже если столкнусь лицом к лицу. Я предполагала, что пропустила как минимум девять ежегодных и столько же, если не больше, неформальных встреч средней школы Баллакермин, и точно знала, что эти сборища были шумными и веселыми. На острове не теряют связи с теми, кого обрел в качестве товарища или наставника, многолетняя дружба здесь – такая же чтимая традиция, как преданность однажды выбранной профессии. Я уже предвкушала немой укор со стороны учителей, которым было известно, что мы дружили с Фрейей с начальных классов вплоть до A-level [7], для которого Фрейя выбрала социологию, а я – экологию. И лишь понадеялась, что мне не придется объяснять смену профессии, но меня ждало препятствие другого рода. В мое отсутствие проходная Баллакермин обзавелась турникетом, реагирующим только на электронный ключ, которого у меня, разумеется, не было. Мимо, болтая, проходили школьники и, ловко взмахнув пластиковым прямоугольником, с легкостью оказывались внутри. Мне же пришлось прибегнуть к помощи бдительного охранника, который, вежливо выслушав мою просьбу, отказался выдать пропуск и попросил подождать.

Имя миссис Джилл я назвала наудачу, надеясь, что она все еще работает. И не ошиблась. Через пятнадцать минут учительница латинского шагала по коридору мне навстречу, не изменившаяся ни на день – все те же небрежно рассыпанные по плечам рыжие волосы, участливая улыбка и широкий шаг.

Мне показалось, что она не узнала меня, и на мгновение я растерялась. Я была уверена, что и сама вовсе не изменилась – мне удалось сохранить природную худощавость и оставить без изменений прическу – темные, подстриженные до плеч, волосы. Однако время беспощадно к памяти людей, чьи дни состоят из вереницы сменяющих друг друга подростков, которые к тому же быстро растут и меняются. Миссис Джилл, очевидно, сообразила, что перед ней одна из ее выпускниц, но тщетно силилась вспомнить, кто именно. Я поспешила ей на помощь.

– Здравствуйте, миссис Джилл, я Эмма Фостер. Подруга Фрейи Купер. Мы учились у вас десять лет назад.

– Конечно, это ты! – Она энергично закивала, рассматривая мое лицо и словно проверяя в уме каждую его деталь на предмет подлинности.

Оставшись довольной осмотром, она наконец заключила меня в объятия, как мне показалось, довольно теплые, и произнесла:

– Вот только теперь я мисс Джилл. Обычно бывает наоборот, не так ли? – Она улыбнулась. – Но у развода есть и свои преимущества. Одно из них позволяет обратить время вспять. Зови меня Кэтрин, мне кажется, ты уже достаточно взрослая для этого. – Она подмигнула. – Пойдем наверх, я как раз собиралась пить чай.

Через несколько минут мы уже сидели в учительской на крошечном диванчике, перед которым на скорую руку был сервирован столик для чаепития.

– Кэтрин, – начала я, – спасибо, что согласились принять меня. Я давно не была на острове и, кажется, все позабыла… Есть причина, по которой я приехала из Лондона, и мне очень нужно поговорить об этом с вами.

– Да-да, разумеется, – откликнулась моя собеседница. – Дай-ка мне чашку. – Она потянулась за заварочным чайником и наполнила мою кружку.

– Спасибо, пахнет чудесно. – Я сделала глоток и почувствовала, как во рту загорчило от бодрящего цветочного букета.

– Fairy Bridge [8], ее любимый чай.

– Чей?

– Фрейи, – взглянула на меня мисс Джилл. – Должна быть причина, по которой молодая успешная женщина бросает дела в Лондоне и приезжает в родные края. Нечто из ряда вон выходящее. Что-то вроде исчезновения лучшей подруги.

Она присела на свое место.

– Вы правы. – Я взяла пачку чая, на секунду ощутив, как пахнуло на меня влажным ароматом леса. – Именно на «Мост фей» мы сбегали с уроков. – Я улыбнулась воспоминаниям. – Мы загадали там просто уйму всяких желаний, начиная от новых кроссовок до самого последнего…

– Н-да, нехорошая получилось история. – Мисс Джилл поудобнее уселась на диване, отчего он привычно скрипнул. – И я говорю сейчас не о ее пропаже. Разумеется, это трагедия, и мне жаль родителей Фрейи и брата, которые оказались перед лицом неопределенности. К сожалению, я так же, как и все остальные, понятия не имею, где она и что с ней приключилось, в этом я тебе не помощник. Тем не менее, Эмма, тебе нужно знать кое-что, прежде чем ты продолжишь искать подругу. Насколько я помню, ты уехала с острова сразу после выпуска?

– Да.

– И все это время вы с Фрейей не поддерживали никакой связи?

Увидев, что я отрицательно покачала головой, мисс Джилл поставила свою чашку на стол.

– Что ж, тогда, моя дорогая, тебя ждет довольно неприятный сюрприз.

Кэтрин Джилл бросила взгляд на наручные часы, вероятно, прикидывая время до начала урока, и, подвинув мне вазочку с печеньем, заговорила:

– Последний раз я видела Фрейю в тот день, когда ее уволили из школы. Это было около пяти лет назад, может, чуть меньше. Да, она работала тут же, где и училась, – подтвердила она, заметив мое удивление. – Хотя мне всегда казалось, что Фрейя не из тех, кто крепко прирастает к одному месту. Тем не менее она открыла в себе эту особенность. Неплохое преимущество, если живешь на острове, где привычка по определению сравнялась с инстинктом выживания. Ты, Эмма, молодая и энергичная девушка, с чего бы хоронить себя в отдалении от мира. Но для некоторых людей, представь себе, это в порядке вещей, их совсем не радует перспектива приживаться на новом месте. Им проще обрести счастье на удаленном от большой земли клочке суши, где жизнь хоть и скучна, но до чертиков стабильна!

Я следила за успехами Фрейи, когда она была моей ученицей. А ведь тогда мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе. Я только набиралась опыта, и сама боялась всех вас. – Кэтрин рассмеялась. – К каждому уроку готовилась, как к финальному экзамену, продумывала все до мелочей, только чтобы вам не было скучно. Но вы все равно легко могли сбить меня с толку. А вот Фрейя умела слушать и задавать правильные вопросы. Тихая и внимательная к мелочам девочка – мы, учителя, всегда таких замечаем и ориентируемся на них в работе. Она ведь была особенной, писала стихи… – Кэтрин запнулась. – Не очень хорошие, если уж начистоту… Но можно ли судить о чистоте воды, пока не узнаешь, откуда берет начало ее источник? Наверное, Фрейя нуждалась в том, чтобы ее внутренний мир был оценен по достоинству, а для этого, как известно, все средства хороши. Ведь что такое творчество? По большому счету лишь элегантный способ вытащить занозу из сердца, пусть даже это шип от прекрасной розы.

В общем, она была прилежна и умна, поэтому я так обрадовалась, когда она вернулась через несколько лет после выпуска. Оказалось, что все это время она усиленно готовилась к тому, чтобы стать учителем – окончила колледж, получила PGCE [9] и статус QTLS [10]. Фрейя жаждала поскорей приступить к работе, говорила, что ее переполняло одно-единственное желание: успеть изменить человека до того, как он окончательно повзрослеет. Занятно было услышать столь глубокую мотивацию от молодого учителя, однако она легла на душу руководству школы, и Фрейю взяли после пары собеседований и необходимых проверок.

Это был ее первый год после NQT [11], и поначалу ей доверили роль куратора-наставника, на ее плечах лежала проверка посещаемости, надзор за дисциплиной и психологическим состоянием школьников. Почти сразу она стала своей и в коллективе, и среди учеников. Благодаря все тому же умению слушать Фрейя легко располагала к себе людей любого возраста и социального слоя, находила нужные слова и для учителей старой закалки, и для учеников из неблагополучных семей, нуждавшихся в опеке.

Эта работа требует выносливости и терпения, и лучше не браться за нее, если не уверен в своих силах. Ежедневный мониторинг успеваемости – это лишь вершина айсберга, Фрейе легко удавалось держать показатель на необходимых девяносто семи – девяносто восьми процентах. Но ведь это не все, увы, не все. С учениками необходимо работать ежечасно, иногда приходится задержаться подольше. Многих нужно посещать дома, звонить в случае неявки и выслушивать упреки родителей в те моменты, когда не удалось обеспечить необходимую безопасность. Понимаешь, если ребенок пришел в школу, а спустя час его видели падающим с велосипеда на Пил-роуд – это прямая дорога к разбирательствам. Ребенок, находящийся в стенах школы, – это наша ответственность. О малейшем нарушении дисциплины, выходящем за рамки мелких шалостей, мы обязаны докладывать в соответствующие органы. Мы должны заметить, если даже за стенами школы ребенок испытывает стресс – в этом случае мы также уполномочены принять меры. И не забывай, что при всем этом нужно сохранить доверие своих подопечных!

Всю эту ответственность Фрейя несла с бесстрашием викинга. Ей удавалось вдохновлять ленивых учеников, сопровождать на конкурсы более успешных и оказывать поддержку наиболее незащищенным. И вот спустя несколько месяцев образцово-показательной работы Фрейе доверили вести естествознание у седьмого класса. Нагрузка оказалась чрезмерной даже для нее. Я помню, как часто она плакала от усталости, сидя здесь, на этом самом диване, тогда-то мы и приобрели с ней привычку пить чай и делиться наболевшим. Вся проблема в том, что не только она страдала от недосыпов и переработок – останови в коридоре любого учителя, и в ответ на вопрос: «Сколько ты спал на этой неделе?» – он лишь уточнит: «Стоя или сидя?»

Но несмотря на слезы и нагрузку в шестьдесят с лишним часов в неделю, Фрейя все же освоилась и к концу года уже курировала три класса и в одном вела уроки. Здесь ее и поджидала трудность, к которой она не была готова. Как я уже сказала, основная задача куратора – следить за учениками, соблюдая порядок опеки, и не допускать этических нарушений, несмотря на известный риск впустить кого-то в свое сердце глубже, чем это разрешено законом. Именно это и случилось с Фрейей.

Этот мальчик… Тревор Гилфорд. Бр-р… – Кэтрин брезгливо передернула плечами. – Этот мальчишка, так будет вернее. Было ли в нем что-то особенное? Я бы так не сказала. На мой взгляд, он точно такой же, как все подростки – шумный, неучтивый эгоцентрик, в общем-то обычный восемнадцатилетний школьник, если посмотреть.

– Восемнадцатилетний?

– Да, они сошлись за пару месяцев до его выпускного, два раза он оставался на второй год из-за сложностей с учебой. Но Фрейя что-то разглядела в нем. А может, это была его инициатива… В общем, никто не знает, когда у них все это началось. Тревор нуждался в особом надзоре, так как его родители на пособии, со всеми вытекающими последствиями, и Фрейя частенько наведывалась к ним. Обычно такие визиты длятся не дольше пяти-десяти минут. Этого времени вполне достаточно, чтобы убедиться, что ребенок хорошо питается, имеет условия для подготовки к экзаменам и не подвергается физическому или эмоциональному насилию. Расписание подобных визитов отдается на откуп самих кураторов, так как только им известно, как лучше организовать систему посещения, чтобы застать родителей или школьника дома. То есть, по сути, неважно, в какие дни или часы ты посещаешь ученика, важно лишь вовремя заносить необходимые данные в SIMS [12]. С этим проблем не было, Фрейя всегда была внимательна к деталям.

Но что-то пошло не так. Сначала по школе поползли слухи. Ученики шептались о том, что Тревора и Фрейю связывает нечто большее, чем формальное общение. Не знаю, кто был инициатором этих сплетен; если Тревор и сумел удержать язык за зубами, то кто-то из его ближайшего окружения мог оказаться чересчур проницательным. Фрейю и Тревора, по слухам, видели в ее машине на парковке, говорили, что они сидели там в обнимку, не обращая внимания на прохожих. Можно предположить, что то были лишь домыслы озабоченных подростков, учитывая внешность Фрейи. Но, к сожалению, правда оказалась куда суровее.

Учитель, покидающий стены школы, не перестает быть учителем в глазах своих учеников. И даже посещая их дома, он все еще остается наставником, обязанным сохранять невидимую дистанцию. Однако смена декораций может сыграть злую шутку с участниками подобной драмы. Фрейе на тот момент было что-то около двадцати пяти-шести, не замужем, молодая и привлекательная женщина, а он, пусть и старше сверстников, но, бог мой, он ведь был ее учеником! Лично я ни минуты не сомневаюсь в том, что именно Тревор растрепал всей школе о том, что случилось между ними. И я, как учитель, этому рада. Можно сколь угодно обвинять мальчишку в том, что он опорочил ее имя, но, будем откровенны, Тревор ни в чем не соврал. Возможно, он и не хотел, чтобы об этом узнала вся школа, но если он и доверил тайну одному из своих многочисленных друзей, то вскоре это уже перестало быть тайной.

Школьники воспринимают подобные происшествия иначе, чем взрослые. Для мальчишек – это повод для гордости, для девчонок – источник сплетен. Но для школы подобный инцидент – это кислота, которая способна разъесть безупречный фасад ее репутации. Когда Фрейю вызвали на разбирательство, она не стала ничего отрицать и поведала ошарашенным членам репутационной комиссии, что признает все обвинения. Комиссия дала ей шанс оправдаться – да-да, у нее была такая возможность! Но она не пожелала ею воспользоваться. Тогда как Тревор до определенного момента отрицал любые контакты со своим куратором, кроме формальных, – он сам перепугался того, как все завернулось! Вот только Фрейя была беспощадна к себе. Она закапывалась все глубже с каждой новой подробностью, с каждым новым признанием.

Когда Тревор наконец сознался, меня поразила его позиция. Для него, как он выразился, это был лишь «прикольный эксперимент», на который он пошел из любопытства. Да, не зря говорят, что молодые змеи – самые опасные. В силу неопытности они не могут рассчитать дозу своего яда и при укусе впрыскивают целиком весь запас. Я присутствовала на разбирательстве и могу сказать наверняка – Фрейя не испытывала ни капли сожаления о содеянном. Как ни взывали инспекторы из LEA [13] к нормам морали и совести, Фрейя осталась к ним глуха. На логичные доводы о нарушении этики и низменности подобной связи и на вопрос, как она вообще могла допустить связь с собственным учеником, она неизменно отвечала: «Спросите у моего тела». Уму непостижимо!

Не было сомнений в том, что за нарушение школьной дисциплинарной этики ее NQT будет аннулирован, как и все остальные достижения, которые дались ей с таким трудом. Но, казалось, она не вполне понимала последствия своих действий и яростно отстаивала право продолжать работу с детьми, потому что не могла представить, что из-за одного эпизода ей придется распрощаться с делом всей жизни. Она умоляла не отбирать у нее лицензию, но не могла не понимать, что надолго, если не навсегда, ей придется забыть о том, чтобы работать в школе. Пожалуй, только это и страшило ее, а вовсе не рука закона.

Этот вопрос нельзя было решить без привлечения родителей. В какой-то степени ей повезло. Родители Тревора далеки от эталона нравственности, отец мальчика не скрывал удовольствия, слушая о «подвигах» сына, и то и дело ободряюще хлопал его по плечу. А мать, не вынимая изо рта жвачку, сообщила, что ей будет достаточно приличной компенсации. Комиссия приняла их позицию во внимание и обязала Фрейю выплатить семье шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. «Я не какой-то там изверг, – заявила напоследок мать Тревора. – У дамочки хороший вкус, что ее, казнить теперь?»

В конечном итоге весь этот фарс закончился увольнением Фрейи, но волну уже было не остановить. Об инциденте написали в газетах, имени Фрейи там не было, но вскоре оно и без того стало известно всему городу. Его трепали на каждом углу, в любом пабе можно было услышать шуточки по этому поводу. Я хоть и осуждала тот выбор, который она сделала, но жалела ее. Конечно, она должна была сохранять трезвую голову и понимать, что для них все мы – лишь забава. Мужчины! Даже в восемнадцать они уже способны разрушить жизнь женщины. – На этой фразе мисс Джил задохнулась от возмущения. – Я звонила ей, просила о встрече, хотела поддержать, заверить, что жизнь не кончена, что все еще можно исправить. Но она не желала никого слушать, в том числе и меня. Стала избегать людей, и долгое время я о ней вообще ничего не слышала, не знала, чем она живет, чем занимается. К тому же на ней висел этот огромный, позорный долг! А потом она пропала. – Мисс Джилл отхлебнула чая и задумалась.

В эту секунду дверь распахнулась, и в учительскую стремительным шагом вошла молодая женщина. Я все еще оставалась под властью эмоционального пассажа мисс Джилл, поэтому мне пришлось сделать мысленное усилие, чтобы «вернуться» в комнату и осознать, что гостья, которая так неожиданно появилась, – не кто иная, как Соня Мэтьюз – любимая дочка Генри Мэтьюза, главы одной из самых влиятельных семей на острове.

Еще в старших классах Соню отличал цепкий ум и подчеркнутая женственность, но с годами эти качества явно перешли на новый уровень. Если бы в мире давали награду за совершенство, то она выглядела бы именно так: тонкая статуэтка, обернутая шелком, с отлитыми из черного обсидиана волосами и безупречной осанкой. Соне удалось сохранить аристократическую бледность, а свой фирменный надменный взгляд она с годами научилась искусно смягчать, как-то по-особому припуская веки, отчего казалось, что ей все немного наскучило.

С легкой улыбкой Соня взглянула на меня.

– Ты узнала Эмму? – обратилась к ней мисс Джилл.

– Разумеется. – Соня кивнула мне. – Как поживает твой отец?

– Я приехала из Лондона только вчера, и мы толком еще не успели пообщаться.

– Эмма приехала разыскать Фрейю.

– Очевидно. – Соня пожала плечами.

– Ты тоже здесь работаешь? – спросила я.

– Соня – глава стипендиального фонда, следит за успехами учеников, – с готовностью пояснила мисс Джилл. – Кажется, она единственная из всей школы, кого Фрейя не вычеркнула из своей жизни. Их можно даже назвать лучшими подругами, ведь так?

– Да, думаю, можно. – Соня снова пожала плечами, и ее слова глухо отозвались где-то в глубине моего сознания. – Подумать только, Эмма, как ты выжила в Лондоне? – Она обернулась ко мне с заинтересованной улыбкой.

– Поначалу старалась глубоко не дышать. – Я улыбнулась в ответ. – Ну а сейчас мне уже сложно представить себя где-либо еще.

– Понимаю. Ну и как тебе жизнь в столице?

– Неплохо, как мне кажется. Я работаю в архитектурном бюро. Чтобы выбраться домой, пришлось состряпать целую историю. По легенде, я договариваюсь о реставрации старинного особняка для влиятельного клиента.

– Так ты архитектор?

Я кивнула.

– И тебе пришлось придумать несуществующий проект, чтобы приехать домой? Забавно. – Соня было рассмеялась, но тут же смолкла, словно на сотню нежных колокольчиков набросили глухой покров. – Вся наша семья просто раздавлена пропажей Фрейи, – с печалью в голосе добавила она.

– Но почему? Разве она была вам так близка? – вырвалось у меня.

На долю секунды Соня оторопела. Ее губы тронула не то улыбка, не то ухмылка, но она растаяла так же молниеносно, как и появилась. Она шагнула мне навстречу, оказавшись так близко, что я смогла уловить требовательные нотки грейпфрута, источник которых, я была уверена, располагался аккурат за изящными мочками Сони.

– Что ты знаешь о своей подруге? – понизив голос, спросила она, глядя мне прямо в глаза.

– Не так уж много, если признаться, – ответила я.

– Я тоже, – неожиданно сникнув, пробормотала она и вновь отступила на шаг. – Кто вообще может похвастаться тем, что знает кого-то! Но согласись, Фрейя умеет удивлять… – Она замолчала, на мгновение погрузившись в свои мысли. Внезапно раздался звонок, и Соня вскинула голову, вмиг став похожей на какую-нибудь породистую лошадку. – Ну ладно. Лучше скажи, что ты делаешь завтра вечером. Может быть, сходим в «Сэндиc»? Мне кажется, нам точно есть о чем поболтать.

– «Сэндиc» еще работают?

– Не в среду вечером. Но я уверена, что для нас они сделают исключение. – Она подмигнула мне. – Тогда завтра в семь?

Я кивнула, а мисс Джилл едва не зааплодировала, словно ей только что удалось устроить удачное свидание.

– Замечательно! – радостно воскликнула она. – Я думаю, и Соне будет полезно пообщаться с кем-то вроде тебя, Эмма.

– Вроде меня?

– Ну да. С человеком из прошлого. Путешествия меняют людей, но ты, я теперь вижу, совсем не изменилась, и это любопытно, ведь это ты уехала с острова. А все мы, напротив, остались. И это нам, а не тебе, следовало остаться прежними!

Оседлав папин мотоцикл, я решила съездить на набережную, чтобы перекусить. Воздух уже понемногу набирался влагой – верный признак вечернего дождя, но солнце все еще просачивалось сквозь бегущие по небу тучи.

The Original Quids Inn – главный бар на Лок-променад – был немноголюден. Я без труда выбрала удобное местечко за большим столом у окна, чтобы смотреть на набережную, за которой простиралось серое, холодное на вид море.

Огромный экран на стене справа передавал футбольный матч. Пестрые картинки, сопровождаемые шумом стадиона, создавали ощущение кипящей в баре жизни. Но сейчас, в октябре, когда разъехались гости острова, в воздухе уже не витал привычный для подобных заведений пивной аромат, а телевизор выполнял роль обманки, вроде фальш-камина, у которого не удастся согреться, как ни старайся. Я бросила ключи от мотоцикла на стол и, хлебнув безалкогольного пива, принялась рассматривать улицу. Редкие машины проезжали мимо, а вереница столбов, венчавших набережную, уныло тянулась к небу в тщетной тоске по летним атрибутам: флагам и гирляндам.

Небольшой парк аттракционов, часть которого виднелась из моего окна, теперь был обесточен. Ларьки с мороженым и сладкой ватой – прикрыты глухой пластиковой оберткой. Лишь с мая по сентябрь гудела, освещая прибрежную зону и отражаясь в лужах, сверкающая электрическая какофония. Но с приходом осени стихали детские вопли, и парк линял под непрерывным дождем, будто под действием отравляющего раствора. Сейчас он едва ли напоминал волшебное место с созвездием звуков и мерцающих лампочек, которые так манили нас в детстве.

Фрейя любила этот парк. Смешно вспомнить, но из-за того, что работал он лишь летом, в детстве он казался ей передвижным. Я отчетливо помню, как она была убеждена в том, что парк уезжал на зимовку в какие-то другие места, хотя он никогда не покидал однажды выбранного расположения. Забавно… Я помню, как, став взрослее, Фрейя вдруг осознала это и с удивлением рассказала мне о своем открытии. Я тоже удивилась, но не ее наблюдению. «Конечно, он никуда не уезжал, глупышка! – сказала я. – Разве можно желать уехать отсюда?»

Я сделала еще глоток пива и пробежала взглядом набережную, насколько хватало глаз. С моего места не был виден морской терминал, но я знала, что если проехать дальше по дороге, то упрешься в небольшой участок кругового движения, расположенный прямо перед ним. Казалось, дорогу специально спроектировали для того, чтобы дать любому покидающему остров возможность передумать. В любой момент можно сделать удобный маневр и крутануться, не пересекая въездные ворота, не отрезая себе путь назад. Всегда оставалась возможность притвориться, что ты и не думал уезжать, а просто пробовал желание на вкус, ведь остров всегда готов принять обратно оступившихся, своих детей, сделавших однажды неправильный выбор. «Разве можно желать уехать отсюда?»

От размышлений меня отвлек звук отворяемой двери. В бар вошел молодой человек, чье лицо я не узнала, и потому вновь отвернулась к окну, отдавшись мыслям о прошлом, теперь уже разбавленным новыми подробностями жизни моей подруги. Ее жизни без меня. Она встречалась со своим учеником, дружила с Соней Мэтьюз, которая в старших классах подпускала к себе лишь узкий круг избранных. Что еще я узнаю о Фрейе и как долго ее детский образ останется неизменным?

Мои мысли прервал неуверенный оклик:

– Эмма? – Я удивленно повернулась. – Это и правда ты, – произнес парень и подошел ближе. Что-то очень теплое вдруг вспыхнуло у меня внутри, и я вскрикнула от удивления, узнав младшего брата Фрейи.

– Джошуа, это ты? Я ни за что бы тебя не узнала.

– А я тебя сразу узнал, – проговорил он, стараясь скрыть смущение.

– Бог мой, ты стал таким… мужественным! – Я вскочила со стула и, обняв его, отступила на шаг. – Тебе уже сколько?

– Двадцать семь, – рассмеялся он и расправил плечи, обтянутые кожаной мотоциклетной курткой.

– Двадцать семь, – прошептала я изумленно. – Когда мы виделись последний раз, тебе было…

– На десять лет меньше.

– Неудивительно, что я тебя не узнала! Но потрепать тебя я все еще могу, – засмеялась я и схватила его за щеки обеими руками. Ощущение оказалось совсем не тем, которого я ждала: под пальцами отзывались стальные скулы с упругой щетиной. Я поспешила убрать руки и в который раз осознала ту пропасть лет, что разделяла меня и всех, кого я когда-то так хорошо знала. – Прости, я так уставилась на тебя, это просто неприлично! Ты работаешь?

– Да, в «Нолане», продаю колеса, шлемы и всякое такое. А у тебя теперь лондонский акцент.

– О нет, правда? – воскликнула я.

– Да, чистая правда, – передразнил он, и мы засмеялись.

– Я тоже работаю в отличном месте, кажется, я и мечтать не могла о чем-то большем. Иногда это даже пугает.

– Ты все-таки приехала, – прервал меня Джош, и я замолчала, не сумев так быстро собраться с мыслями и переключиться. Он смотрел на меня тем же детским бесхитростным взглядом, который я хорошо помнила и от которого в эту минуту сжалось сердце.

Я набрала в легкие побольше воздуха.

– Прости меня, Джош, мне следовало приехать раньше. Мне стыдно, что я не сделала этого сразу, как только все произошло. Я знаю, что была нужна вам, но… так уж вышло.

Он нахмурился, как от сильной боли, и я поняла, что предыдущие реплики имели лишь одну подоплеку, это был просто фон, и, говоря разное, мы думали об одном и том же. Призрак Фрейи стоял между нами, и все, что происходило здесь, на острове, так или иначе связано с ней.

– В Лондоне время идет совсем по-другому, – забормотала я. – Мне казалось, вот я сдам проект – и приеду. Но потом случилось повышение, потом эта конференция в Италии, все время я думала: вот сейчас сяду и закажу билет. Но постоянно что-то мешало. А когда я осознала, что прошло уже четыре месяца… Я ждала слишком долго, я знаю, но время так быстро летит!

– Не могу согласиться. – Он с грустью покачал головой. – Время не летит. Оно течет очень медленно. Особенно здесь. Жизнь после заката существует. Я знаю точно.

– Пожалуйста, прости меня.

Экран на стене зашумел, какой-то футболист забил гол.

– Я знал, что ты вернешься, – тихо сказал Джош, не глядя на меня. – Только не думал, что моей сестре для этого придется исчезнуть. – С этими словами он поднялся и показал движением головы, чтобы я следовала за ним.

Мы сели на мотоциклы и друг за другом поехали по дороге. Я не спросила, куда мы направляемся, по большому счету мне было все равно. Встреча с Джошуа слишком растревожила меня, и я была рада любой прогулке, способной вернуть мои мысли в строй.

Погода портилась, небо опустилось ниже, и облака заволокли горизонт. Я пожалела, что не поддела теплый свитер под мотоциклетную куртку или хотя бы не выпила в баре кружку горячего чая. Мы вырулили на Променейд и покатили вдоль внутреннего залива по Южной набережной. По правую сторону качались на якорях пришвартованные яхты – целый ряд чьих-то дорогих, любимых игрушек. Я старалась следить за дорогой, но все же не могла не смотреть по сторонам, угадывая знакомую местность и подмечая изменения. На меня пахнуло пристанью – затхлой водой и промокшей древесиной, взгляду открылись старые доки, где нашли временное пристанище отбуксированные яхты, поднятые из воды, – обездвиженные красавицы, которым требовался ремонт или покраска или их владелец уехал на зимнее время с острова.

Мы миновали мост и под звук моторов поехали по Каслтаун-роуд, с аккуратно высаженными вдоль дороги деревьями, напоминающими зеленый туннель. Я подняла забрало шлема, чтобы вдохнуть чистый воздух, и жадно дышала, открыв лицо прохладному ветру, сливаясь с дорогой, плавно входя в повороты с мягкими «ловушками», оставшимися с мотогонок, и старалась не терять из виду мотоцикл Джоша, который на длинных участках, подсвистывая, устремлялся вперед к горизонту.

Через двадцать минут, миновав Мост Фей и деревню Балласалла, мы въехали в Силвердейл Глен, в котором я последний раз была лет двадцать назад. Мы остановились на живописной площадке у кафетерия, и как только замолкли двигатели, нас окутала бархатная тишина, нарушаемая лишь шумом водопада где-то вдали. Озеро дышало умиротворением, его поверхность отсвечивала всеми оттенками осени, на которой, среди упавших с деревьев листьев, проступали матово-серые осколки неба. Разноцветные плоскодонки с негромким плеском толкались вдоль берега, а на отдыхающем кверху брюхом катамаране важно восседала какая-то птица.

Кафетерий был почти пуст, лишь одна супружеская пара в ленивой задумчивости разглядывала водную гладь и пила чай со сконами [14]. Мы выбрали лодку, уселись по разные стороны – я на носу, Джош на веслах – и, проплыв пару десятков метров, остановились в полнейшей тиши, окруженные прозрачной водой.

– В мире полно красивых мест, но почему-то мне совсем не хочется их увидеть, – сказал Джош, глядя, как кольца вокруг лодки расходятся все шире и, успокоившись, тают.

– Нет ничего зазорного в том, чтобы любить свой дом, – задумчиво произнесла я. – Фрейя тоже любила остров. Но при этом умела воображать далекие места, оказываться там, где только пожелает, просто закрыв глаза. – Я закатала рукав куртки и опустила руку в воду. – Расскажи мне все, что знаешь.

Джош молчал. Он явно прокручивал в голове болезненные события и, быть может, не хотел их проговаривать. В детстве он был довольно скрытным и больше любил слушать, чем говорить. Я лишь надеялась, что время изменило эту привычку.

Он сжал губы, а я мысленно поторопила его, одолеваемая желанием услышать все как можно скорее. И вот слова набрали силу и хлынули из Джоша, мне показалось, что своим вопросом я просто сняла заслонку, преграждающую поток страданий, которые он держал в себе.

– Я никогда не забуду этот июнь. Все должно было быть как всегда. Остров готовился к чемпионату. Местные, как обычно, ремонтировали фасады, засаживали палисадники цветочной рассадой, отмывали бордюры у дороги, чтобы, когда на остров хлынет толпа, все блестело как новенькое. В «Нолане» наняли дополнительную смену сотрудников, ожидая за месяц распродать годовой запас шин и аксессуаров. Меня назначили главным по новичкам, потому что я уже мог натаскать парней. Техстанции бурлили, не лучшее время, чтобы отдать на починку свой мотоцикл. – Он усмехнулся. – Заберешь в лучшем случае осенью.

Короче, мозги любого мэнца были заняты только одним – подготовкой к чемпионату. За неделю до гонок участники начали обкатывать трассу, дорогу закрывали для тренировок рано утром на пару часов. Фотографы уже дежурили на Глен-Хелен, по всему острову выставили заграждения и ловушки, паб Creg NY Baa, кажется, раньше всех продал места на трибуны.

Жителей трясло от возбуждения, никто не говорил ни о чем другом, я слышал, что продажа складных стульев побила все рекорды. Expedia [15] по запросу «Остров Мэн» не выдавала ни одной свободной комнаты для брони. Все хотели быть там, увидеть, как очередной несчастный не впишется в поворот…

– Но зато впишет свое имя в историю, – мрачно добавила я.

– Именно. Каждый раз одно и то же – мы молимся, чтобы никто не разбился, но год за годом это происходит, и нам остается надеяться, что то была единственная смерть. Иногда мне кажется, что было плохой идеей сделать старт и финиш на кладбище [16].

Паромы ходили без остановки до Ливерпуля и обратно, туда пустыми, обратно – забитыми людьми и мотоциклами. Участники еще раньше прибыли на остров, мы с отцом не пропустили ни одного прогона, каждое утро, отложив все дела, шли смотреть на заезды. И казалось, все идет по плану: монашки, как обычно, угощали зрителей кексами у церкви Святого Ниниана, тренировки шли по расписанию, и погода не подвела: каждый день, вплоть до Безумного воскресенья [17], солнце стояло там, где ему полагается, – над нашими головами, прогревая и высушивая асфальт. Все должно было быть хорошо. Но в день открытия чемпионата с утра небо заволокло тучами. Все надеялись, что этим и ограничится, но за час до старта с неба полилась вода – нескончаемые холодные потоки, словно вмиг наступила осень. Дождь спутал все планы, надо было видеть лица зрителей, когда им пришлось плестись обратно с нераспакованными пакетами с сэндвичами. Топить разочарование отправились в паб, всем было ясно, что открытие придется перенести на следующий день, да и то без всяких гарантий. Съемочные группы попрятались в автобусы, стоянки перед трибуной опустели, навесы с сувенирами закрыли. Многие разъехались по домам, прекрасно понимая, что ни один смельчак не рискнул бы развить скорость до трехсот километров на дороге, так щедро политой водой.

Да, этот июнь всех разочаровал. Из десяти дней чемпионата лишь два дня светило солнце. Два жалких дня, в которые можно было услышать рев моторов и в которые дорога была достаточно сухой, чтобы резина могла сцепиться с ней. Все остальные дни были туманными и дождливыми, дорога просто не успевала высохнуть.

Но в тот первый день, во вторник, солнце слепило так, что глазам было больно смотреть на небо. Весь остров очнулся от сна, ведь хорошая погода означала, что чемпионат наконец-то стартует. Мы так радовались этому прозрачному воздуху, который в случае чего позволил бы вертолетам добраться до пострадавших, чтобы оказать помощь. Все называли его «тот вторник», или просто «вторник», и каждый знал, что имел в виду другой. Но этот день я не забуду по другой причине – в этот день я узнал, что моя сестра пропала.

Как я уже сказал, все только приезжали, и никто не уезжал с острова. Никто, кроме нескольких семей, включая Мэтьюзов, которые на дух не переносят подобную суету. Так вот Мэтьюзы уплыли, а Фрейя осталась.

– Погоди, – перебила я, – не понимаю, какое отношение имеет Фрейя к Мэтьюзам?

– Какое отношение? – Джош сдвинул брови. – Она была замужем за их сыном.

– О чем ты говоришь? – выдохнула я.

– Боюсь, что так. Леонард Мэтьюз – любимый наследник яхтовой империи Мэтьюз и по совместительству муж моей сестры.

– Но ведь я виделась с Соней всего пару часов назад. Она даже не упомянула о том, что ее брат и Фрейя были женаты. – Я задумалась. – В таком случае, я не понимаю, почему они не перевернули остров вверх дном! Для этого у них есть все возможности.

Говоря о возможностях, я не преувеличила. Эта семья была действительно выдающейся, и дело не только в родословной: насколько я помнила, в роду у Мэтьюзов были и лорды, и губернаторы, и димстеры [18] – кто-то из них даже стоял у истоков создания акта о соломинке [19]. Но, на мой взгляд, сила этой семьи заключалась в том, как ее нынешний глава построил свою империю. Эта история была известна едва ли не каждому жителю острова и, сказать по правде, вызывала у местных скорее восхищение и гордость, нежели неприязнь. Любопытным фактом в ней является то, как Генри Мэтьюз распорядился своим родословным капиталом – деньгами, которые получает каждый рожденный в семье по праву ношения фамилии Мэтьюз.

Он начал свой бизнес с того, что выкупил заброшенную судоверфь в порту Рамси – крупный, но пришедший в негодность павильон, стоявший на пирсе в тинистой заводи, где в мутной воде плавали лягушки. В то время, в начале семидесятых, его компания Matthews Shipyard занималась ремонтом моторных лодок и оказанием всевозможных услуг, связанных с выходом в море, затем постепенно переключилась на продажу старых яхт. Но на этом Генри Мэтьюз не остановился. Кроме выдающейся родословной по наследству он, вероятно, получил и амбиции, потому что вскоре Генри перешел на собственное производство моторных лодок для спортивной рыбалки и стальных яхт для дальних расстояний, а уже в конце девяностых прославился тем, что спустил на воду яхту, которая смогла побить рекорд скорости. Это достижение сделало имя Генри Мэтьюзу, и с середины девяностых до, полагаю, сегодняшнего дня компания только продолжает расти.

Именно поэтому я так удивилась, услышав, что Фрейя могла сделать выбор в пользу Лео – которому отнюдь не достались выдающиеся черты его отца.

– А полиция общалась с родителями Сони и Лео?

– Да, конечно. Но толку от этого мало, как я уже сказал, за пару дней до исчезновения Фрейи отец и мать семейства вместе с Соней отчалили на яхте к берегам Сан-Мало. Они предоставили морскую карту и кипу подтверждающей документации, так что с ними все чисто. На острове оставался только Лео, но в тот день он восседал в ВИП-ложе на открытии соревнований, а после отправился на грандиозную вечеринку по этому поводу, тому есть множество свидетелей. А дальше все они просто постарались замять это на высоком уровне, чтобы ни один осколок штукатурки не упал с безупречного фасада.

– Продолжай.

– Так вот, в тот день, как уже сказал, я не видел сестру. Мама была дома, пекла печенье, чтобы позже раздавать зрителям. Она хотела привлечь и Фрейю, но та не ответила на телефонный звонок. Мы с отцом, естественно, из-за открытия чемпионата были заняты. То есть тогда, во вторник, мы вообще не сразу поняли, что произошло. В обед мама снова позвонила Фрейе, та все еще не брала трубку. К шести вечера мама сделала не меньше десяти звонков, но все без толку. К тому времени заезды кончились, и мы с отцом вернулись домой. Фрейя так и не объявлялась. Когда позвонили Лео, он сказал, что не помнит, когда виделся с ней в последний раз, и из-за количества выпитого не был способен внятно ответить, где его жена. Кажется, он даже не понял, что дело серьезно.

– Так Фрейя пропала во вторник?

– Никто не может сказать наверняка. Когда стали опрашивать друзей и слуг, они тоже не могли вспомнить, видели ли ее накануне. Мы встречались с ней за четыре дня до этого, она не показалась мне чем-то встревоженной. Мы пообедали в городе в закусочной, а потом разъехались по домам. Из-за чемпионата я не звонил ей несколько дней, и, если бы не мама, я не знаю, когда бы Лео вообще забил тревогу.

– Ты хочешь сказать, что никто не знает точного дня ее исчезновения?

– Боюсь, что так.

– Но как это возможно, Джош? – сокрушенно покачала я головой. – Я могу понять, что ты не знал о ее перемещениях, но ее муж, Лео, неужели он не заметил того, что его жена исчезла?

– У моей сестры и Лео были разные спальни. В последнее время они мало общались, полагаю, что у них испортились отношения.

– Неудивительно. – хмыкнула я. – Что еще тебе известно об этом деле?

– Оно квалифицировано как исчезновение. Подозреваемых в нем нет, так как нет следов похищения или убийства.

– И все-таки, я не могу понять, почему Соня ничего мне не сказала. Она была совершенно спокойна, учитывая, что пропала ее подруга и жена брата.

– Думаешь, Лео вел себя лучше? Я хотел пообщаться с ним, спросить, может, они поссорились накануне или еще что. Но к нему теперь не подобраться. Если раньше я мог навещать Фрейю и ему приходилось быть со мной вежливым, то теперь у него есть все причины, чтобы этого не делать.

– Думаешь, он что-то недоговаривает?

– Я знаю только, что неделю спустя он уже закатывал на своей яхте вечеринки с друзьями.

– Я не удивлена. Он всегда казался мне зацикленным на себе, а Фрейя даже не смотрела в его сторону. Не могу представить их вместе, Джош! Должна быть причина, по которой она могла изменить своим принципам, своему вкусу, наконец.

– Ну почему же, он довольно привлекателен, к тому же собственная яхта прибавит шарма любому подлецу.

– А что насчет волос, найденных в пляжном домике? Они и вправду принадлежат Фрейе?

– Да.

– Кто мог сделать это?

– Допускаю, что и сама Фрейя. Ведь она же написала записку, это точно ее почерк. Но я все никак не могу понять, для чего она оставила их в домике. Это не дает мне покоя. – Джош выглядел растерянным.

– Возможно, мне известна причина… Мне нужно время, чтобы во всем разобраться.

– Теперь, когда ты здесь, у тебя его много.

– Надеюсь, – кивнула я. – Очень на это надеюсь.

Любопытно, почему предметы из детства имеют свойство крепко отпечатываться в памяти. Я отлично помню любимую чашку, точнее рисунок, которым она была украшена, – голубой кит с высоким фонтаном, брызжущим из спины. Впадинки между ребрами – более темные мазки акварели, нанесенные фабричным художником. Круглые глаза, словно вишня, скатившаяся на край блюдца, брюхо, похожее на растянутую гармошку. Все эти мелкие детали стоят передо мной, словно я только что поставила кружку на стол. Но при этом я не смогла бы описать узор тарелок, которые стоят в моем буфете, хотя всего пару лет назад потратила на их выбор несколько часов. Почему-то с годами вещи становятся как будто условными, ненастоящими.

На свое восемнадцатилетие Фрейя подарила мне ключ. Точнее, это выглядело скорее как обмен подарками, потому что сначала я вручила ей набор для приготовления домашнего шоколада, а после она с улыбкой протянула мне белый конверт. Внутри нашелся ключ, форму которого я могу спустя годы с легкостью воспроизвести в уме: цилиндр с колечком на конце и неровный заборчик зубьев латуни. «Родители подарили мне пляжный домик, – сказала Фрейя с радостью в голосе. – Но я не хочу пользоваться им в одиночку. Приходи туда, когда захочешь, только, пожалуйста, не оставляй внутри мокрые полотенца».

Я хорошо помню, какие грандиозные планы мы строили на голубой домик, стоявший на песочном пляже в окружении утесов. Как воображали уединенные посиделки у костра на закате, вечеринки с друзьями после полуночи и нежные свидания с кем-то особенным за закрытой дверцей. Это была мечта, которая стала явью. Не каждый подросток мог похвастаться даже собственной комнатой, а у нас на двоих было собственное убежище, превращавшее нас во взрослых, державшее на безопасном расстоянии весь остальной мир.

Я понимаю, что родители Фрейи хотели порадовать ее и, наверное, им это удалось. Вот только теперь, десять лет спустя, оставленные в этом домике волосы и записка с моим именем выглядели не столь радужно. По правде сказать, выглядели эти послания просто пугающе. И тем не менее они казались мне логичными. Но логичными лишь в том случае, если бы Фрейя действительно хотела что-то сказать мне, указать на нечто, известное нам обеим. Как бы то ни было, я чувствовала, что должна оказаться там лично, быть может, при осмотре упустили какую-то важную деталь, которую смогу понять лишь я, возможно, мне удастся найти подсказку. Что-то вроде тайного знака, ведь сама по себе записка с моим именем указывала на меня, но кроме этого больше ничего не сообщала.

Я знала, что так будет. Чувствовала, что мне не стоило приезжать на остров. Прошлое должно оставаться позади, но настойчивость, с которой я преследовала ускользающий призрак моей подруги, все больше напоминала одержимость. Пустота, оставшаяся после ее исчезновения, только ширилась, заполняя каждую клеточку тела, словно, исчезнув, Фрейя нашла способ воплотиться, тонко вибрируя на некой тревожной, до того дремлющей частоте сознания.

Я ощущала странное сопряжение с зовом, который вечерами, когда я оставалась одна, звучал у меня в голове, – не голос даже, а шепот, иногда он надолго стихал, но даже его редкого звучания мне было достаточно, чтобы знать, что я ищу.

Поиск мой не имел формы, я понимала, что прошлое играет на моей стороне и что Фрейя, даже если бы захотела, не сумела бы по-настоящему укрыться от меня, ведь ее присутствие столь неизбывно, что я почти не ощущала утраты. Она дышала рядом со мной, шагала тенью, возносилась немым созерцающим облаком над моей спящей оболочкой, следя, чтобы я не сбилась с курса, не смотрела вперед слишком долго. Будучи далеко от меня, она казалась мне ближе, чем когда бы то ни было, ближе, чем много лет назад. Быть может, для Фрейи единственная возможность достучаться до кого-то из небытия – раздвинуть пределы прошлого, пробудить те отголоски значимого, что однажды составляли ее мир.

И в то же время я понимала, что мой приезд дал повод для размышлений многим. Люди в целом довольно равнодушны к перипетиям чужой жизни, но лишь до той поры, пока дремлет их любопытство и пока их собственный покой не будет потревожен. Я не думала, что Соня Мэтьюз действительно хочет увидеться со мной, все ее претензии на вежливость не могли обмануть меня ни в школе, ни тем более сейчас. Тем не менее оказалось, что она была довольно решительно настроена пообщаться, несмотря ни на что. Я не знала, чего больше в ее желании увидеться – интереса к моей жизни вдали от острова, желания помочь в поиске или обыкновенной скуки, но была готова выяснить это.

Я вышла из дома и бросила взгляд в конец улицы, где она сбегала вниз, к укрытой сумерками долине. Осень окончательно обосновалась на острове, приметы засыпающей природы все ярче прорисовывались в прозрачном воздухе. Вечер наступал теперь раньше, и солнце, так нежно светившее летом, казалось усталым. После полудня, почти не дав света и тепла, оно переваливало за горизонт и расслаивалось в небе на тусклые белесые нити. На остров надвигалась зима, и ее ранние признаки были все ощутимее: вечерами, как сейчас, улица покрывалась инеем, растения все реже отзывались на шорох ветра, оцепенев, они застыли в предчувствии будущих холодов.

Мне было шестнадцать, ему – двадцать три, молодой мотогонщик в списках тренировочных заездов. Среди спортсменов, заполонивших Каслтаун, с его вереницей технических станций и мотоциклетных сервисов, Дилан выделялся безупречной посадкой черного кожаного костюма, молчаливостью и какой-то затаенной мрачностью, сразу обращавшей на себя внимание. И дело не в бледности, которая ему даже шла и на фоне которой его темные глаза смотрелись по-особому дико. Нет, его лицо запомнилось мне тем, что в нем совершенно отсутствовала радость, словно ему была чужда улыбка и любые проявления человеческой теплоты. Лоб, на который то и дело спадала черная прядь, пересекала вертикальная морщина, так не вязавшаяся с молодостью, казалось, что голова его полна тяжелых, мучительных мыслей.

Прошлое – слишком надежное укрытие, чтобы я могла ясно различить его голос за неукротимым шумом жизни. Фрейя ускользает от меня, когда я пытаюсь идти по ее следам, чьи-то голоса затмевают тихий зов моей подруги, но он никогда не замолкает насовсем. Подобно феям из старинных сказаний, что охраняли остров от глаз чужаков и окутывали туманом прибрежные камни, надежно упрятывая свое жилище, Фрейя скрывается за тенями прошлого, не желая выступить мне навстречу. Нет нужды бежать по ее следу. Он исчез. Остались те, с кем пересекался ее путь: места, которые помнят ее шаги, и люди, которые забыли о ней, как только канули в безвременье последние отголоски ее облика.

Дом семьи Купер стоял на углу улицы. Его выкрашенный в лазоревый фасад венчала покрытая мелкой паутинкой трещин керамическая табличка с номером дома. Боковая стена имела одно, по старинным традициям еще залитое, а не вставленное, стекло, забранное изнутри пожелтевшим от времени кружевом. С помощью латунного кольца я постучала в дверь, разглядывая прошитую нитями мха старую черепицу, спускавшуюся почти до верхней перекладины входной двери.

Дверь открыл Джош, на лице – смесь радости и грусти, сочетание эмоций, вызванных моим появлением, но омраченных его причиной. Мы обнялись, и Джош повел меня в гостиную, где усадил на старинный, но вполне сохранившийся диван. Стену справа украшала декоративная фарфоровая тарелка с репродукцией «Мужчины в золотом шлеме» Рембрандта. Я очнулась от звука приближающихся шагов, и через пару секунд в комнату вошла мать Фрейи, неся в руках поднос с чашками и заварным чайником.

Мюриэл Купер сумела с годами сберечь фигуру, однако время наложило отпечаток и на эту когда-то неутомимую, а сейчас уже, по-видимому, вышедшую на пенсию женщину. Мюриэл всегда отличала порывистость и пылкость характера, она была одной из тех женщин, кто никогда не откажется зайти в бар и редко покинет его после одного-двух бокалов. Когда-то она работала инструктором по вождению, и однажды ее ученик, в третий раз вернувшийся сдавать экзамен на права, учуял запах алкоголя и вызвал полицию. С его стороны это была месть за несданные экзамены, для Мюриэл это означало потерю работы. Но она не отчаялась. Обосновавшись дома, развила кипучую деятельность, в которой главная роль отводилась Фрейе.

Оставшись без работы и с кучей свободного времени, женщина решила направить весь свой пыл на открытие собственного бизнеса. Кажется, она перепробовала все идеи, что только приходили ей в голову: театр на колесах, продажа украшений с Дальнего Востока, плетение из бисера. Она пыталась стать сомелье и дизайнером одежды, водителем автобуса и писателем. Однако ни одна из ее задумок не увенчалась в конечном итоге успехом. И скорее от отчаяния, чем из искреннего побуждения, она принялась за воспитание дочери. Первым делом она запретила Фрейе даже думать о профессии учителя, которой та грезила с ранних лет. Долгие годы проработав инструктором, Мюриэл пришла к выводу, что это неблагодарное дело, не приносящее ничего, кроме разочарования, и эту неприязнь она не считала нужным скрывать. Спасением для Фрейи ей виделось лишь творчество, любое проявление которого она боготворила, будучи пылкой и артистичной натурой. Только его она всячески поощряла, освободив Фрейю от домашних обязанностей лишь для того, чтобы та могла беспрепятственно писать стихи. Вдобавок к этому с потерей работы у Мюриэл открылась и неуемная тяга к контролю, она желала быть в курсе всего, что происходит в жизни дочери, и часто доходила в этом до абсурда. Однажды Фрейя задержалась в библиотеке, и за это время ее мать успела дозвониться до охранника школы и заставила его обыскать все здание. Когда ему наконец-таки удалось найти пропавшую, он раздраженно заявил перепуганной Фрейе: «Немедленно позвони матери, она думает, что ты мертва!»

И теперь Мюриэл, очевидно растерявшая привычный боевой дух, спокойно расставляла приборы для чаепития.

– Не думала, что все так сложится, – сказала она, присаживаясь на кресло напротив.

– Я приехала для того, чтобы поддержать вас, миссис Купер.

Мюриэл, потянувшись ко мне, взяла меня за плечо.

– Ты на нее совсем не похожа, особенно теперь, когда выросла. Фрейя была красавицей, она лучилась жизнью, и ничто не могло погасить это пламя. До сегодняшнего дня. Наверное, ты хочешь узнать, почему тебе пришлось приехать, ведь все мы здесь и должны были справиться сами? – Мюриэл сделала глоток из чашки с тонкими краями. – Дети вырастают. Думала ли я, что моя дочь перестанет слушать советов и примется отмахиваться от них, посчитав, что я желаю ей зла. «Я на твоей стороне», – не уставала повторять ей я, но она на все имела собственное мнение. Если мы и сошлись в чем-то, так это в выборе мужа. Лео – ее выигрышный лотерейный билет, хотя не уверена, что она была способна оценить собственную удачу. Мэтьюзы были первыми, кто откликнулся на наш призыв о помощи, они потратили немало средств на поиск Фрейи. Мередит, мать Лео и Сони, была так добра, что предложила мне пожить у них некоторое время, я до сих пор жалею, что отказалась. Теперь-то уж все изменилось, – со вздохом подытожила она.

– Я знаю, что поиски не дали результатов, но для меня это в какой-то степени и есть доказательство. Кажется, версия о том, что ваша дочь уехала по собственной воле, так или иначе читается между строк. Когда вы видели Фрейю в последний раз, миссис Купер?

– Мы редко с ней встречались, не совру, если скажу, что она избегала меня. Последняя наша встреча окончилась ссорой. Мы тогда здорово с ней повздорили. – Она помассировала виски. – Это дело сугубо семейное и до неприличия бытовое. Но своим исчезновением Фрейя сняла все запреты с тех, кто тревожится о ее благополучии, и, думаю, я могу поделиться с тобой, ведь ты была ей подругой. Предметом нашей ссоры стал пляжный домик, который мы с отцом подарили ей на совершеннолетие. Ты помнишь, как она обрадовалась, получив его, да и мы с мужем были счастливы оттого, что сумели сделать такой дальновидный подарок.

– Да, разумеется.

– Когда мы купили его, а было это, если не ошибаюсь, в восемьдесят девятом, никто и подумать не мог, что это какая-то ценность. На них и спроса-то не было, домиками для переодевания мало кто пользовался, и это воспринималось скорее причудой, нежели необходимостью: на пляж приезжали уже одетыми для купания либо переодевались за натянутым полотенцем, жизнь тогда была проще и практичнее. Какой толк в домиках – налог заплати, ухаживай за ним круглый год, барбекю не приготовишь, отопление не проведешь и пользуешься три месяца в году – не очень-то выгодное приобретение. Люди просто не понимали, зачем отдавать несколько сотен за сарай, который может снести хороший удар ветра. Нас уговорил Уэсли, наш сосед, тогда он только начинал работать с недвижимостью и практиковался на продаже неочевидных объектов, таких как этот домик. Мы считали, что делаем ему одолжение… – Она усмехнулась. – Мы с мужем решили, что домик сослужит хорошую службу – можно будет ездить на пляж всей семьей и весело проводить время. Несколько лет так оно и было, но когда Фрейя и Джош подросли, необходимость в такого рода вылазках постепенно пропала, у детей появился собственный досуг, муж увлекся картографией, и сидеть на одном месте ему стало скучно. Поэтому мы решили переписать домик на Фрейю, справедливо полагая, что если не сразу, то в будущем она уж точно оценит подарок.

– Я уверена, так оно и было.

– Еще бы! – Щеки Мюриэл вспыхнули. – Как я выяснила позже, само появление этих построек на острове было эдаким пробелом в законодательстве, экспериментом, участниками которого нам посчастливилось стать. Подобные домики размещали на пляжах всего два года, а когда земля закончилась, завершилась и их установка. Разрешения заморозились, очередь из желающих, которых к тому времени уже набралось немало, распалась. Многих это вывело из себя, и люди принялись давить на местное руководство, чтобы они либо раздали домики всем желающим, либо снесли уже существующие. Остров просто раскололся на две части – одни нас ненавидели, другие завидовали, но кто мог знать, покупая домик в восемьдесят девятом, что спустя тридцать лет он будет стоить целое состояние. В год, когда мы переписали его на дочь, цена его была около одиннадцати-двенадцати тысяч. А сегодня сколько он стоит, Джош? – приподняв брови, обратилась Мюриэл к сыну.

– Пятьдесят шесть тысяч.

– Полсотни тысяч за кабинку для переодевания? – присвистнула я. – Это немало.

– Это еще мягко сказано. Мне казалось, что Фрейя и без меня понимает, что нужно ценить то, что имеешь, но в последние годы она практически не бывала там, и мне приходилось прибираться, проветривать и обрабатывать древесину от насекомых. Когда в школе произошел тот инцидент и суд обязал Фрейю выплатить компенсацию, мы разумно рассудили, что она может продать домик и выплатить долг, благо в покупателях недостатка не было. Мы считали это дело решенным, я и подумать не могла, что дочь поступит иначе. Оказалось, что она и не думала продавать его! Какие только доводы я ни приводила, пытаясь убедить ее в том, что это стало бы лучшим решением, она была неприступна.

– Как, в таком случае, она планировала выплатить компенсацию?

– Она сказала, что домик – ее собственность и она вправе распоряжаться им по своему усмотрению, – фыркнула Мюриэл. – Уверила меня, что найдет другую возможность заплатить, любую другую возможность, если быть точнее.

– Именно так она сказала?

– Да.

– Вы знаете, в какой момент в домике появились волосы Фрейи и записка от нее?

– Я бываю там раз в месяц, а то и в два, к счастью, у меня есть дела поважнее уборки чужой собственности. Так что точного дня я назвать не могу.

– А вам не показалось, что в домике бывал кто-то еще? Может, заметили чужие вещи или какие-то изменения, например, мебель стояла иначе, словом, что-нибудь, что выбивалось бы из привычной обстановки?

– Ничего такого. Когда я приходила в последний раз, там было все как обычно.

– Могу я задать вам один деликатный вопрос, миссис Купер?

– Конечно.

– Если вдруг окажется, что Фрейи больше нет в живых, кому по наследству переходит ее собственность?

– Ты хочешь знать, кто будет владеть домиком на пляже, если моя дочь погибла? Я справлялась об этом в суде. Мне ответили, что в случае пропажи человека его собственность может перейти во владение опекуна по имуществу. Для этого требуется подать заявление.

– И кто может его подать?

– Любой из близких родственников. Джош и отец отказались это делать, таким образом, я должна снова решать все проблемы. – Она устало прикрыла глаза. – Если решение будет положительным, то я смогу распоряжаться имуществом Фрейи, в том числе и домиком, из-за которого мы так спорили.

– А что с долгом, Фрейе удалось его выплатить?

– В конечном итоге его погасил Лео, ее муж, – ответила Мюриэл, и по голосу я так и не сумела определить, как она относится к этому факту.

Утром, до того, как встал отец, я позвонила Джошу.

– Мне нужно встретиться с Лео, – сказала я, сидя на кухне и ожидая, пока вскипит вода в чайнике. – Я не верю в эту любовь, в неожиданно вспыхнувшую искорку, что бы там ни говорила Соня. Я знаю свою подругу, и даже если отбросить тот факт, что Лео был не в ее вкусе – в конце концов, вкусы меняются, я уверена: она не стала бы сближаться с Соней. Я думаю, что этим двоим от Фрейи было что-то нужно.

– Ты даже не допускаешь мысли, что моя сестра просто им нравилась?

– Я не это имела в виду, – вспыхнула я.

– Ладно, я понял, – тут же смягчился Джош. – Вечером ты сможешь с ним увидеться, с условием, что захочешь сопроводить меня.

– Куда?

– Лео не только любитель суперъяхт и вечеринок, он еще и заядлый игрок в покер. Сегодня на вилле «Марина» проходит открытие чемпионата по техасскому холдему, и он обязательно будет там. Лео очень азартен, до одержимости. Способен играть несколько часов, не вставая из-за стола даже для того, чтобы сходить в туалет.

– Ты тоже играешь в покер? – удивилась я.

– Последние пару лет. Не знаю, станет ли он говорить с нами, разве что если выиграет.

– Мне достаточно будет увидеть его.

– Тогда я внесу тебя в список гостей, начало в восемь.

Она носила светлые волосы. Девушка с портрета, набитого чернилами у Дилана на ребрах – там, где кровь бежит быстрее и громче слышен стук его сердца.

Когда он выходил из душа и вода стекала по крепкому телу, я различала в сумраке комнаты неясное пятно на боку, напоминавшее незажившую рану. Оно тревожило и в то же время успокаивало меня: незабвенность этого портрета, само его наличие гарантировало мою неприкосновенность. Она в прошлом, я же – здесь, лежу рядом и могу гладить прохладную кожу возлюбленного. Как и она, я улыбалась, но не одной и той же улыбкой, а тысячей разных. Мне было хорошо в настоящем, тогда как ей приходилось оставаться в тени, хранить одну эмоцию, навсегда застывшую на красивом лице.

Какое-то время мы могли сосуществовать.

Но постепенно меня стало волновать неусыпное внимание незнакомых глаз, следящих за каждым движением, что-то смутно-тревожное проступало в овале чужого образа. Она улыбалась под тонким шелком покрывал, под слоем одежды, в темноте или на свету, на дороге – везде, где я не могла быть рядом, трепетала та, которая была до меня. Всегда на одном, однажды определенном для нее месте. На своем месте.

Всегда рядом.

С ним.

Как-то раз Дилан уснул, забросив руку за голову, и я тронула темнеющий участок с левой стороны тела, ожидая почувствовать теплый воск кожи, выпуклость губ, рассыпчатость прядей. Я думала, что смогу пробежаться по тонкому профилю, узнать ее мысли. Но все было плоско, бесплотно, не отдавало тепла, не поднималось над поверхностью кожи, не существовало. Правдоподобный мираж, соперничающий с плотским миром, теснение пор, грозное бессилие. Она не существовала.

Я успокоилась, но лишь на какие-то дни, а может, часы. А потом снова приходила ночь, и снова мы лежали рядом, и он держал свою тайну у сердца, а я нежно царапала ее в бессильной муке, в тщете наваждения.

Я не знаю, когда меня коснулась догадка, что есть связь между сумрачностью его мыслей и округлостью обелиска, что он хранил на коже. Наверное, счастье так ясно читалось на лице незнакомки, что оно виделось мне сожалением о чем-то безвозвратно утраченном, отголоском каких-то светлых времен, какой-то неутомимой радости, никогда не принадлежавшей мне. Это таинство померкшего света могло принадлежать лишь двоим – чем дальше, тем яснее я чувствовала торжественную тишину этого портрета, и она обнажала мою уязвимость еще больше, звучала громче любых слов.

Я страшилась своих мыслей, у меня не было на них разрешения. Но все же я позволила себе вопрос. Мне не нужно было знать ее имя. Я не хотела слышать то, кем она была, но я должна была знать, кем она являлась для него теперь, кем для него осталась. Глаза Дилана потемнели. Он молчал так долго, что я расплакалась. Тогда он сжалился, прижал к себе и не держал, но держался за меня, жалея не меня в душившей ревности, но себя в холодном оцепенении, сокрушаясь над руинами воспоминаний.

Она погибла весной. Четыре года назад. Она была «номером два» на сиденье его мотоцикла. Верной спутницей на вечной его дороге. Его лучезарным ангелом, смелым и горделивым. Она сплетала пальцы с его, обнимала шею, ласкала губы. Покрывала поцелуями, запечатлевая сладость, смягчая мышцы, направляя мысли. Болтала до утра, танцевала как огонь, любила до истомы.

«Остановись, – хотела шепнуть я. – Мне невыносимо слышать, как ты, словно в бреду, повторяешь ее имя. Посмотри на меня, я рядом, я та, кого ты выбрал. Ты целовал меня, говорил со мной. Изучай мое тело, мои мысли, а ей оставь осколок своего сердца, пусть смотрится в него, если хочет. Ее свет там, а наш – здесь, зачем тревожить память ваших далеких дней? Есть только ты и я, отвернись от тяжести потери, выйди на свет из тюрьмы, куда заключило тебя однажды заболевшее сердце. Смотри, как тянутся мои руки, сломай их, если боишься, что они заставят тебя замолчать. Ты мой, навек мой, не отводи глаз, не гляди поверх моей головы, там больше никого нет».

Но я молчала, не смея еще сильней тревожить его.

Он знал, что мне придется впустить ту, что была когда-то на моем месте. Что я слишком слаба, чтобы выдержать напор ее превосходства. Она побеждала перевесом дней, удачей первенства, мне нечего было противопоставить ей. Я была в проигрыше уже только тем, что пришла после. После того, как Дилан познал любовь, как сердце его научилось дышать восторгом, после того, как он изведал голод и сытость любви. Он не нуждался в открытиях, больше не жаждал искушений, он уже видел солнце в его зените, испытал величайшее из чувств. Я опоздала. Мне оставались лишь кем-то другим оставленные следы, ведущие к милому сердцу. Лишь по ним я могла двигаться, входить в уже отворенные когда-то двери, обретать уже однажды выпущенное на волю.

Что мне оставалось? Глядя на портрет, представлять ее истлевшей, остылой, убаюканной вечностью? Мне не казалось это избавлением. Она осталась позади, но будущность ее была определена – нет спора на земле, который она не сумела бы выиграть в могильном своем превосходстве. Нет красоты, способной затмить совершенство ее навечно молодого лица. Коварство мертвых! Впусти их в свой мир, и станешь их пленником. Неслышным смехом будет литься их снисхождение. Всемогущество мертвых! Бдительное, ревностное, терпеливое. У них отняли все, чем они дорожили, платить за это придется тем, кто пришел на их место.

У меня не было иной радости, как нести его боль, поникшее оружие, истерзанную кольчугу, способную пропустить любой яд. Он был болен потерей и искал лекарство, обнаружив в музыке земное утешение. Не во мне, но в музыке, этом величайшем из чудес. Только в эти минуты тоска отступала, и он прекращал быть похожим на пса, что грызет кость, годную лишь на то, чтобы больнее ранить пасть. Ловить ноты, укладывать их в ряд, забывая питаться, не отличая приступ страха от приступа вдохновения, – все это составляло его мир, в котором он отвел мне укромный угол.

Только его редкие, исступленные ласки и поддерживали во мне жизнь. Но ими обрывалось наше единство. Наступал вечер, и я отправлялась прочь, из его дома – в свой, где жили слишком беззаботно. И там прекращала существовать. Ночь растворяла меня, в ней я была одна. Дремота замещала мне беззаботный сон, а лихорадочное веселье маскировало тоску. Я не могла выстроить мир, в котором не было бы его, и я скреблась в дверь, чтобы узнать, где берет начало боль, где она перерождается в ноты, в полотна звуков и где погибает. Но это была запретная территория и запретная трансформация. Никому не дозволялось смотреть как он, словно раненый зверь, излечивает сам себя. Дилан уходил от меня в свою ночь, музыку, в себя, а я ждала утра, дня, новой ночи, изнемогая от непрекращающегося голода обладания.

И новая встреча возрождала меня.

Но снова золотые волосы.

И снова отголосок страсти, снова та, что жила в нем до меня.

Я не сумела бы заменить ее. Что я могла предложить? Свою молодость, непорочность, я не знала, могло ли это стать замещением, а Дилан никогда не благодарил. Он принимал мои дары и, утешившись ими, продолжал поиск, закрывал за мной дверь, запираясь для надежности изнутри, доверяя себя музыке, мучительной страсти и тоске.

За одну только улыбку я готова была терпеть его отчуждение, за один лишь нежный взгляд и скудную ласку. Но душой его правила грусть, он был ее пленником, неотделимый от своего трудного мира и его оков. На нем темнела печать вечно печальной луны, неслышной скорби, и отметина эта порабощала его. Он мог бы существовать в своем изгнании и без меня, своего верного спутника, но меня неотвратимо утягивало вслед. Я не осмеливалась проявляться в его жизни по-настоящему, всегда лишь частью обнажая себя, понемногу знакомя с собой: я повесила свою фотографию в его комнате и смотрела, как она белеет в желтизне стен. Зажигала свечи и замечала, что они только сгорают быстрее, когда на них никто не смотрит.

Я боялась осознать себя временным утешением. Заплатой, что только прикроет рану, но не исцелит ее до конца. Я трудилась над тем, чтобы эта мысль никогда не родилась в его сознании, молилась, чтобы никогда он не взглянул на меня мимолетным взглядом, не решил сравнить. Я не была уверена, что смогу победить в этой схватке. Страх потерять его перевешивал страх исчезнуть. Неважной стала я, мои желания. Был только Дилан, только темный мир его скорби, его потеря. Словно углекислая отрава, она делала воздух непригодным для дыхания: напитав когда-то чужие сердца, он попал ко мне уже отработанным.

Но что, если он найдет ту, кто справится, кто затмит ушедший образ? Что, если однажды кто-то взглянет на него через плечо, роняя легкую улыбку, что, если Дилан, приглядевшись, узнает утраченный блик далеких глаз, забытое золото волос? Что, если случайным вечером он вдруг обретет веселость, что, если румянец заиграет на его щеках? Что, если все позабытое вдруг вернется, расцветет в новом облике… Что станет тогда со мной?

Я не решалась рассказать Фрейе о своих опасениях. Я боялась их обозначать. Считала, что они сами себя не знают и что крепнут в тот самый момент, когда из недр души рождаются на свет слова. Но я рассказала ей об аварии и оборвавшейся вмиг юной жизни. О том, как счастье, едва родившись, погасло без предупреждения и осталась тишина полей, зеленый мраморный отлив и тяжесть хмурого неба. О том, что его мир перевернулся, отсчитав до десяти, и умерло обозримое, мнимо вечное.

«У меня есть любовь», – повторяла я, как будто утверждалась в том, что у меня есть рот, чтобы не умереть от жажды, и ноздри, чтобы впускать кислород. У меня все равно всего вдвое больше, чем у него. Он не умер тогда, не умрет и теперь. Он остался жив на предательской дороге, на изломе памяти, исковеркавшей две судьбы. Он сам позабыл себя, и мне потребуется множество зеркал, чтобы напомнить ему все, что он утратил на пути ко мне.

Я благодарила Фрейю за то, что она верила мне, каждому слову, что срывалось с дрожащих губ, каждому порыву, которому я торопилась следовать, она признавала право на его существование. Глубоко внутри она, как и я, знала, что любовь принимает разные формы и тот, кто не сумеет распознать ее, будет жестоко наказан. Открывая ей свой мир, я извлекала все застоявшееся, огрубевшее, и чувства становились тоньше, прозрачнее. Они становились легче. Слушая, Фрейя освобождала меня.

В отношениях с Диланом я хотела видеть себя со стороны. Я нуждалась в человеке, который своим присутствием доказывал бы, что я существую, что существует наша любовь, что я не выдумала своего возлюбленного, что он на самом деле принадлежит мне. Мне нужен был человек, глазам которого я могла доверять как своим. Некто, способный заметить больше, чем простой наблюдатель, придать увиденному – ценность. Запечатлеть.

Иногда мне кажется, что если бы Фрейя не стала частью нашей с Диланом пары, не явилась бы смущенным свидетелем наших поцелуев, объятий, если бы не обрамляла тихим смехом наши встречи, не наполняла словами мгновения тишины, то они и не воплотились бы до конца, не обрели бы ту ценность, что была им свойственна. Как будто была и заслуга Фрейи в том, что память сохранила эти трепетные фрагменты нашего союза, уберегла их от забвения. Спустя годы я все еще вижу нас с Диланом как будто со стороны, как если бы точка обзора была где-то сбоку, и эта картинка всегда чуть смазана, словно ее наблюдают украдкой, иногда она чем-то сокрыта, ветвью ли дерева, спинкой кресла… И мне радостно, что я вижу нас такими. Тогда и теперь все это кажется мне настоящим.

К тому времени моя сила иссякла, любовь истощила меня. Я мечтала испытать освобождение, так часто виделась мне во снах свобода – а наяву лишь вина была моим спутником. Вина за то, что не любила музыку так же сильно, как любил ее он. Мое израненное сердце кричало, что музыка – это вечный язык любви, следовало использовать его, мы бы наверняка сказали друг другу больше, и наши узы никогда не разорвались бы. Но моя немота вытолкнула меня из его мира.

В глубине рощи, к юго-западу от Дугласа, перекинулся через речку «Мост фей». Изогнувшись над водой, подобно древней пекторали, сложенный из плоского, растрескавшегося камня и покрытый изумрудными подпалинами мха, смахивающими на бархатистую кожу, не знавшую солнца, он почти врос в землю. Вокруг раскинулись заросли, по большей части папоротниковые, из-за близости воды растения непривычно тяжелы, их налитые влагой ветви покорно, словно преданные слуги, стелются по камням. Река в этом месте не шире полутора метров и вовсе не глубока, ее легко перепрыгнуть, если не боишься поскользнуться на зализанных дождями камнях и расшибить голову в кровь. Прутья деревьев оплетают нависшую кромку моста, маскируя ее листьями и молодыми побегами, запутывая взгляд случайного свидетеля.

Не знаю, когда его возвели, наверняка не меньше пары сотен лет назад. Еще мой дедушка упоминал о мосте как о древней святыне, требующей почтительного обращения, не забывая напоследок приложить палец к губам. «Вздумаешь показать кому-нибудь туда дорогу, феи тебя накажут!» Он был уверен, что дети должны бояться в жизни как минимум трех (любых) вещей, но в моем представлении феи в этот список не включались. Я не находила ничего страшного в чудных созданиях с маленькими крылышками, которым только и нужно, что озорничать и брызгаться водой.

Но местные жутко суеверны в этом отношении: в конце двадцатого века они вздумали построить еще один мост взамен старому. Не потому, что планировали снести оригинал, а чтобы отвадить от него все нарастающий поток приезжих. Это помогло, и поток хлынул по новому адресу. Туристы без устали вкладывали в еще не забитые мхом щели моста все новые сентиментальные записки и фотографии с пожеланиями скорейшего чуда. И когда чудо происходило, они благодарили фей, а когда нет – забывали о своих пожеланиях.

Говорят, феи показываются лишь тем, кто умеет улыбаться, они терпеть не могут угрюмых гостей, так и норовят ущипнуть таких за нос, а потом станут с издевкой хихикать вслед. Но все это несерьезно, можно и не обращать внимания. А вот чего феи точно не переносят, так это пренебрежения. «Привет, феи», – это обязательное приветствие, без которого они могут отомстить за непочтительность. Не знаю, каким образом, наверное, больше никогда не покажутся на глаза. Вероятно, разувериться в чуде кажется феям самым страшным наказанием.

Мало кто из приезжих знает дорогу к настоящему «Мосту фей».

Но я знаю. И Фрейя тоже.

Настойчивый звонок и требовательный голос Сони выдернули меня из размышлений. Я пообещала, что буду на месте через двадцать минут, и, запрыгнув на мотоцикл, устремилась в сторону Сент-Маркс.

Я припарковала мотоцикл на небольшом пятачке у широких ворот из деревянных балок, за которыми открывался просторный двор, засыпанный гравием. Уединенную тишину конюшен нарушало лишь отрывистое ржание с дальней стороны двора. Я направилась к одноэтажному, сложенному из старого камня зданию с денниками, перед которым располагались огороженные площадки с утрамбованным белым песком. На одной из них переминалась с ноги на ногу вороная лошадь с неистово переливающейся шерстью. Ее черные внимательные глаза были обращены к полям, прохладным ковром лежавшим за ровно подстриженной изгородью. Редкие неторопливые движения были наполнены такой грацией, что я остановилась, не в силах отвести взгляда от длинных волн гривы, ног, состоявших из одних только мышц, горделивой осанки. Хвост лошади, шелковистый и заботливо расчесанный, ниспадал каскадом, как мягкий хлыст, распущенный на тончайшие волокна. Редкие вспышки пара вырывались из тонких ноздрей, вокруг морды блестели прозрачные капли измороси. Словно под гипнозом я протянула руку, желая прикоснуться к шелковистой скуле, когда вкрадчивый голос позади заставил меня замереть.

– Не вздумай.

Я обернулась. Это была Соня, уже одетая для выездки – светлые бриджи, приталенный пиджачок, черная жокейка с ремешком под подбородком, короткий хлыст под мышкой.

– Это не лучшая идея, поверь. – Соня подмигнула. – Если она дернет головой, то повредит морду об ограждение. Ты не представляешь, во сколько может обойтись одна такая царапина.

– Прости, я не подумала, – сказала я, отступив на шаг.

– Английская чистокровная. Трудно представить кого-то более пропорционального, не правда ли? – Она с любовью окинула взглядом животное. – Чтобы получить породу такой чистоты, заводчикам потребовалось не одно столетие, но когда знаешь, чего хочешь достигнуть, время не проблема.

– Чего же они хотели?

– Совершенства, разумеется. – Она пожала плечами. – У чистокровных пород сердце и легкие больше, чем у любой другой лошади. Они особенные, потому что способны выдержать то, от чего другие умрут. В этом их сила и слабость. Когда осознаешь, на что способен, можно не рассчитать силы. Поэтому они нуждаются в нас, хоть и не подозревают об этом, – в людях, которые могут обуздать эту силу, направить ее. – Соня заткнула за пояс хлыст и подошла ближе. Лошадь потянулась мордой вперед.

– По-моему, она ждет лакомства.

– Лакомства? Кажется, кто-то провел детство в Home of rest [28], – с насмешкой в голосе произнесла Соня. – Ее имя Эсмеральда. Но мы зовем ее Эсме. Ей четыре года. Это редкая масть, мы долго охотились за ней, отец отвалил целое состояние только за возможность принять участие в торгах и чуть не упустил ее, но теперь она наша. Многие заводчики мечтают получить жеребенка из этого прекрасного брюха. – Она протянула руку через ограду и коснулась живота Эсмеральды. – В следующем году мы будем сводить ее с жеребцом-производителем из Эссекса, думаю, если все пройдет гладко, мы получим прекрасный экземпляр.

– В ней чувствуется характер. Если открыть ворота, наверняка умчалась бы отсюда как ветер.

Соня строго взглянула на меня.

– И через неделю ее копыта бы растрескались, шерсть повисла клочьями, а сухожилия лопнули бы от перенапряжения. Она прекрасна ровно до той поры, пока находится в неволе. Природа губительна для деликатных созданий, подобных этому, и она точно так же побеждает их, как и человек, только делает это в более уродливой форме и гораздо быстрее. Вскоре эта красавица превратилась бы в посмешище, и ты не удостоила бы ее своим взглядом. Дикари никому не интересны. – Она задумчиво улыбнулась. – Но мне кажется, Эсме догадывается об этом. Я уверена, что она из тех, кто знает себе цену. Поистине – выведенная в совершенстве [29].

– Кажется, ты действительно любишь то, чем занимаешься.

– Обычно я никому не позволяю присутствовать при подготовке Эсме, но ты – особый случай. Ты близкая подруга Фрейи, а когда-то это была ее любимая лошадь. Она приходила иногда только лишь полюбоваться на нее, хоть и понимала, что никогда не сможет оседлать.

– Почему?

– Это позволено только мне. – Соня весело прищелкнула языком, кажется, сегодня у нее было отличное настроение. – Ну и объездчикам, конечно. Постой здесь, я надену седло.

Соня отворила калитку и подошла к Эсмеральде. Взяв лошадь под уздцы, она повела ее в конюшню, и обе фигуры скрылись в темноте прохода. Через несколько минут я услышала, как Соня крикнула мне, чтобы я обошла здание. Пройдя по утоптанному газону с мягкой травой, я вышла на просторную поляну, в центре которой располагался тренировочный полигон. Часть площадки была засыпана песком, пара десятков разнокалиберных препятствий для отработки прыжков установлены по периметру. В самом центре – нечто, напоминающее арену с сотней остроконечных следов на песке, задняя часть площадки была оснащена внушительного вида зеркалом длиной не меньше пяти метров.

Эсмеральду уже снарядили для выездки. На ее спине виднелось изящно отделанное седло и упряжь, на мой неопытный взгляд, стоившие целое состояние.

– Мне нужно тренироваться каждый день, скоро Бадминтон [30]. Ты не представляешь, как много значит для отца это состязание.

– Ты много стараешься.

– Много – означает то же, что и недостаточно. Четыре буквы, которым ты должен соответствовать, и если не способен понять истинный смысл каждой, то лучше не садиться в седло.

– Четыре буквы?

– ПДТЭ. Послушание. Дисциплина. Точность. Элегантность. В таких выступлениях лошадь и наездник – единое целое, ошибка одного ведет к провалу обоих. Представь себе лошадь, у которой на спине вырос всадник. Вот так это должно выглядеть. Если ты смотришься как наездник, ты уже провалился. Если кто-то заметит, как командуешь лошадью, – провалился. Если лошадь возьмет над тобой верх, можешь забыть о победе. Твои мышцы – ее мышцы. Ее сердце бьется в твоей груди, твоя кровь течет в ее венах. Ты когда-нибудь чувствовала чужое сердце в своей груди?

Я промолчала. Она сочла это за согласие.

– Тогда ты знаешь, как это мучительно и в то же время прекрасно. Растворение в другом похоже на обретение нового тела взамен старого, это своего рода перерождение. Выступление на скачках – возможность умереть на несколько минут и возродиться в чужом теле. – Она помедлила и добавила: – Ну либо просто умереть.

– Хочется верить, что нет.

– Сегодня будем закреплять пиаффе, – переключившись, крикнула мне Соня и, вставив ногу в стремя, вспорхнула в седло, словно не имела никакого веса. – Старайся не подходить слишком близко.

Я кивнула и отошла на несколько шагов, только для того, чтобы в полной мере осознать, как удивительно гармонично и легко Соня смотрелась в седле и какой скрытой силой она обладала. Сама я ездила верхом всего пару раз за всю жизнь, предпочитая железного коня настоящему – за уверенность посадки и надежность. Лошади в моих глазах были совершенно непредсказуемы, но, глядя на Соню, я понимала, что уверенная рука, сноровка и годы тренировок способны свести любые риски к минимуму. Соня пустила лошадь легкой рысью, чтобы у той разогрелись мышцы, а я провожала взглядом слившиеся в одну фигуры, двигавшиеся по кругу. Влажные брызги песка летели прочь из-под копыт при каждом касании, и казалось, Соня слилась с лошадью, а на смену привычной жеманности и кокетливости вдруг пришла удивительная собранность. Она читалась в повороте головы, гордой осанке, в перчатке, обтягивающей ее тонкую кисть и державшей длинный хлыст.

– Что такое пиаффе? – крикнула я, шагая то вперед, то назад и отходя на безопасное расстояние всякий раз при приближении лошади, наблюдая, как слаженно двигается пара наездницы и животного.

– Увидишь, – крикнула на ходу Соня, прорысив мимо. Ее бедра, обтянутые бриджами, уходили в высокие сапоги, выпачканные песком. Глухие удары копыт становились все динамичнее, голова Эсме вытянулась вперед, и я заметила, что ей приходилось прилагать теперь больше усилий, чтобы вписываться в отведенный круг.

Эсмеральда уже основательно разогрелась и была в полном подчинении Сони, это не вызывало сомнений, и я могла только гадать о количестве дней, затраченных на достижение такой гармонии, этого восхитительного слияния. Со стороны казалось, что Эсме двигается по собственной воле и ничто не толкает ее к действиям, но при более пристальном взгляде становилось ясно, что Соня, словно искусный чревовещатель, отдает едва слышные команды и почти незаметными движениями ног заставляет лошадь скакать в заведенном ритме.

Вдруг Эсме застыла, словно оцепенев. Коротко отфыркиваясь, она опустила голову, при этом ее шея округлилась, выражая покорность, все мышцы животного пришли в напряжение, шерсть засверкала перламутром. Соня крепко держала повод, сохраняя натянутое положение. Я решила, что сейчас она пустит Эсме в галоп, но случилось ровно противоположное: оставаясь на месте, Эсмеральда принялась поочередно подбрасывать копыта, слегка подгибая их в воздухе, отчего возникало ощущение, что она делает паузу перед следующим движением, обдумывает его, только чтобы снова с силой ударить в песок. А потом лошадь принялась двигаться ритмичными и в то же время мягкими движениями, похожими на подпрыгивание, с невероятной для животного грацией. Соня внимательно следила за каждым шагом через огромное зеркало, которое отражало не только лошадь, арену, но и деревья, небо и стаю птиц, пролетающих в вышине.

Это был невероятный танец, исполняемый с достоинством и безупречной грацией, вызывающий волнение и восторг, но в то же время было что-то жалкое в этом зрелище, в том, как свободное животное проявляло несвойственную ему кротость, демонстрировало подчинение человеку и покорность.

– Фрейя разочаровала вас, не так ли? – крикнула я, и от неожиданности Соня дернулась и на секунду потеряла контроль над Эсме. Та, до этого безупречно исполняя команды, моментально почувствовала перемену в поведении хозяйки и, сбившись с ритма, растерянно остановилась, очевидно решив, что допустила ошибку, и теперь не знала, с какой ноги начать.

– О чем ты говоришь? – выкрикнула Соня, возвращая Эсме в утерянную позицию.

– Она оказалась не тем человеком, что вы ожидали. Лео ясно дал это понять, когда сказал, что Фрейя была меркантильной, что ее поступками двигал только расчет. Но я думаю, Лео ошибается: не она использовала вас, а вы ее. Только я пока не знаю, для чего.

– Использовали? – повторила Соня на изумленном выдохе. Она вцепилась в повод и натянула его так, что Эсме пришлось задрать голову. – Фрейя была моей подругой, – голос ее набирал силу, – она могла иметь все, чего бы только ни пожелала. Взамен мы ждали от нее лишь уважения, не такая уж большая цена за то, чтобы вернуть утерянную репутацию. Но я ошиблась в ней. Мы все ошиблись, но от этого я не перестала любить ее. Спокойно! – вдруг крикнула Соня, но Эсмеральда, вместо того чтобы послушаться, прижала уши и принялась топтаться на месте.

Соня издала два громких окрика, прижав колени к бокам Эсмеральды. Та яростно завертела головой, хвост заметался из стороны в сторону, глаза лихорадочно заблестели.

– Оставь в покое лошадь, она ни в чем не виновата!

Соня не отвечала. Охваченная внутренним напряжением, она теперь вела борьбу с Эсме, которая не знала, как ей реагировать на команды наездницы. Она напрягла все тело и, изогнувшись в странную боковую стойку, принялась подпрыгивать, словно в ее боку торчало копье, которое она хотела сбросить. Странно, но даже в этих чудаковатых, неслаженных движениях мне виделась грация и красота.

Бедняжка Эсме все больше поддавалась смятению, казалось, что она совершенно потеряла ориентиры площадки, и то скакала боком, то вдруг успокаивалась, принимая привычную стойку, но через секунду ее тело вновь пронзала внутренняя тревога, и она принималась крутиться на месте.

– Отойди! – закричала Соня, когда я оказалась в опасной близости.

Я не послушалась. Эсме попятилась, припадая на задние ноги, словно готовясь вот-вот упасть. Соне удалось удержаться в седле: подавшись вперед, она прижалась к напряженной шее.

– Ты не понимаешь, что делаешь, – крикнула Соня. – Отойди сейчас же! – Оглаживающим движением она старалась успокоить Эсме, но та лишь испуганно скалила зубы.

Огромное зеркало отражало странную картину: прекрасную всадницу на взбешенной лошади и мою настойчивую фигуру, не отступившую ни на шаг. Все произошло слишком быстро, чтобы я могла отреагировать, и в то же время достаточно медленно, чтобы этот момент отпечатался в моей памяти в мельчайших подробностях. Эсме, до предела чуткая и раздраженная, окончательно перестала реагировать на приказы, и в этой молчаливой борьбе мышц человека и животного она могла победить лишь одним способом. Напряжение, которое она успела накопить, требовало выхода: по всему ее телу бежали волны, готовые стряхнуть наездника.

За несколько секунд до падения Соня подпрыгнула, ее бедра оторвались от седла и зависли в воздухе. В то же самое мгновение Эсме, ощутив вкус победы, изменила положение, и Соня приземлилась не в седло, а на его край, отчего равновесие, которое она с таким усилием старалась удержать, было окончательно нарушено. Перевесившись на одну сторону, Соня сделала последнюю попытку удержаться и ухватилась за шею Эсме, но беспомощно заскользила руками: вспотевшая шерсть и резкие движения не позволили Соне остаться в этом положении. Потеряв опору, Соня упала на землю на левое бедро, а потом по инерции сделала оборот вокруг себя и осталась лежать, все еще не выпуская поводья из рук. Я не услышала ни звука удара, ни вскрика, однако эта безмолвная борьба показалась мне оглушительной.

В то же мгновение я почувствовала за спиной чье-то присутствие. Я обернулась и увидела за оградой арены седовласого мужчину. Он стоял, заложив руки в карманы, и молча наблюдал за тем, как Соня пытается подняться после падения. Скорее чутьем, нежели сознанием, я поняла, что человеком, не сводившим с нас глаз, был отец Сони и Лео – Генри Мэтьюз.

Первым моим побуждением было броситься к Соне и помочь ей подняться, я не могла не понимать, что причиной ее падения была только я. Я не только не следовала базовой технике безопасности, но почти сознательно спровоцировала Соню, чтобы увидеть, как она буквально низвергается со своего пьедестала, теряет спесь и годами отполированный лоск, принявший форму второй кожи, но у меня было оправдание – мне нужны были настоящие эмоции, ради Фрейи я должна была узнать, из чего состоит Соня, на что она способна.

Я сделала шаг вперед, намереваясь помочь Соне подняться, но она выбросила вверх руку в перепачканной перчатке, давая понять, что не нуждается в помощи. «Вот откуда у нее этот странный жест», – подумала я и остановилась. Надо отдать Соне должное: она умела вставать с таким же достоинством, как и держаться в седле. Оказавшись на ногах, она отряхнулась, а затем принялась оглаживать дрожащую Эсмеральду, которая окончательно успокоилась, только сбросив наездницу. Генри Мэтьюз, напротив, не двинулся с места – сложив руки на груди, он оценивающе наблюдал за дочерью, и я задалась вопросом, почему он не посчитал нужным несколькими минутами раньше хоть как-то обозначить свое присутствие и теперь даже не пытался помочь.

Я заметила, что Соня хромает, по-видимому, она повредила ногу и, несмотря на ее отказ, я все же подставила плечо, на которое она оперлась. Теперь уже и Генри Мэтьюз приблизился к нам и, взяв Эсме под уздцы, молча оглядел Соню. Убедившись, что она более-менее в порядке, повернулся ко мне.

– Она должна думать, что работает, только чтобы остаться в живых. Только так можно заставить другого исполнять команды.

Я нахмурилась, осознав, что Генри Мэтьюз все это время был свидетелем нашего разговора, и помедлила с ответом, в то же время без стеснения разглядывая его. Мне показалось, что это был человек, перед которым не стоило играть никакую роль.

– Не знаю, кого конкретно вы имеете в виду. Но вижу, что власть для вас не пустой звук, – отрезала я, не желая вступать в дискуссию сейчас, когда Соне требовалась моя поддержка.

– Не нужно помогать, – жестко, почти безапелляционно произнес он, не глядя на меня. – Это не первое ее падение и далеко не последнее. – Он обратился к дочери: – Ты проверила лошадь, прежде чем уходить с арены?

– Да, папа, – тихо отозвалась Соня незнакомым мне голосом и сняла руку с моего плеча. – Я в порядке, нога не сильно повреждена, – эти слова уже предназначались мне.

Я послушно отпустила Соню и бросила неодобрительный взгляд на Генри Мэтьюза, отмечая, что это был зрелый и статный мужчина, от которого исходили сила и могущество. Светлые глаза смотрели прямо и не казались ни оценивающими, ни любопытными, это были глаза человека, повидавшего так много, что ничто, казалось, уже не способно было удивить или расстроить их обладателя.

– Прости, кажется, это моя вина, – с чувством проговорила я Соне, пока мы шли в сторону конюшен.

– Не выдумывай. – Она беспечно махнула рукой, чуть припадая на левую ногу. – В конце концов, если не готов поцеловать землю, нечего лезть на небеса.

– Он всегда такой? – спросила я, когда мы вошли в помещение. Я обернулась и увидела, как отец Сони, присев на корточки, осматривал Эсмеральду, казалось, позабыв о нашем существовании.

– Нет, обычно он столько не болтает, – попыталась пошутить Соня. – Ты побудешь еще? – спросила она, присев на невысокую лавку у стены. Я кивнула и бросила взгляд в сторону прохода, по обеим сторонам от которого располагались стойла. В воздухе витал приятный аромат сухого сена и воска. – Мне не хочется, чтобы у тебя осталось неприятное впечатление от визита. – Она облокотилась на стену и, пошевелив ногой, вскрикнула. – Я не затем позвала тебя сюда. Мне хотелось, чтобы мы поболтали, но почему-то у нас все никак не складывается. Черт, щиколотка, – пробормотала она. – Кажется, все же растянула. – Она поморщилась. – Потяни. – Она выставила ногу, чтобы я стянула с нее высокий сапог.

– Хочешь, я посмотрю?

– Сейчас придет папа и посмотрит.

– Хорошо, как скажешь.

– Я же не дура.

– Прости?

– Наш разговор про Фрейю. Я же понимаю, что она много для тебя значит и ты хочешь найти виновного. – Она потерла ступню. – Я не могу судить тебя, на твоем месте я бы душу вытрясла из каждого, кто встретился бы мне на пути, но все же я хочу облегчить твою задачу. Поверь, что никто из моей семьи не замешан в этом: ни я, ни брат, ни родители.

– Мне не хочется подозревать ни вас, ни кого бы то ни было.

– Просто Фрейя была жутко невезучей, – произнесла Соня, вытянув ногу вдоль лавки. – Не знаю другого человека, которому не везло бы так, как ей: судьба послала ей то, о чем она мечтала, работу, о которой она грезила, но, словно в насмешку, приплюсовала препятствие – искушение, которое невозможно побороть и которое вышвырнуло ее на обочину жизни. Потом она вышла замуж за прекрасного человека, который готов был выполнить каждый ее каприз и требовал всего лишь уважать его интересы и проявлять уважение к членам семьи. Но она умудрилась разрушить то ценное, что могла бы приумножить. Я понимаю, что на этом острове от одиночества у людей порой сносит крышу, но, бог мой, Эмма, мы же должны стараться! Мы должны делать вид, что нам интересно, понимаешь? А иначе какой во всем этом смысл?

Снаружи прогремел гром, и я вздрогнула, бросив опасливый взгляд в сторону прохода, заметив, что небо заволокли тяжелые грозовые тучи. Воздух в одно мгновение сгустился и отяжелел, снаружи потемнело, а свет, разлитый внутри помещения, напротив, стал ярче.

– Гром – еще не обещание грозы, – услышали мы мужской голос, и в проеме появился Генри Мэтьюз, он вел за собой Эсмеральду. Заметив Соню, лежащую на лавке, он оценил обстановку: стянутый сапог, на лице дочери – досада, повисшее в воздухе напряжение, сероватая мгла, подступающая снаружи, яркий блик светильника на стене. Вокруг него кружит пара мотыльков, для них свет – не препятствие. Они не знают, что о свет можно удариться.

Заведя Эсме в стойло, Генри подошел к нам, присел рядом с дочерью и, положив ногу Сони себе на колено, ощупал ее опытным движением, вероятно, в эту минуту рисуя в воображении соцветие упругих мышц, пролегающих у Сони под кожей, и нежных сухожилий, походивших на нити без жемчуга.

– Эсме сегодня не в форме.

– Я же говорила, она умеет предчувствовать грозу, – отозвалась Соня.

– Я заметил несколько сбоев. Сейчас проходка выглядит так, как будто лошадь неопытна, так не пойдет, ты должна научить ее доверять себе, даже когда ошибаешься.

– Да, папа.

– Ты вернулась на остров? – Он кивнул мне. Этот вопрос прозвучал риторически.

– Да, но я здесь, только пока не закончу то, ради чего приехала. – Я не хотела раскрывать свои планы этому человеку.

– Эмма приехала разыскать Фрейю. Но я уже сказала ей, что это безнадежное занятие.

– Ты не можешь знать этого наверняка. Вполне вероятно, Эмме и повезет. – Он аккуратно положил ногу Сони на лавку и поднялся.

Снаружи еще раз грохнуло. Я не к месту вспомнила, что раскаты могут быть слышны на расстоянии до десяти миль, вполне вероятно, что гроза разворачивается не над нашими головами, а где-то над Фокcдейлом или вообще на другой стороне острова, прямо над развалинами замка Пил.

– Мне, наверное, лучше поехать, прежде чем непогода окончательно разыграется, – с сомнением проговорила я, опасливо косясь в проход на верхушки деревьев, растревоженные поднявшимся ветром. Холод неба проступил теперь ярче, подчеркнув контраст согревающего света, разлитого внутри: мы словно находились на безопасном участке, посреди развертывающейся бури. Я поежилась, ощутив, как стелется по утоптанной земле мертвенное дыхание осенних сумерек, я и забыла, как рано и стремительно на острове наступает вечер. Я бросила взгляд на часы. Без четверти четыре, мне действительно лучше уехать прямо сейчас, пока небо не разверзлось могучими потоками. Я решительно поднялась.

Только сейчас я заметила, что на стенах висят фотографии, сделанные на чемпионатах по конкуру, – Соня на Эсмеральде верхом, гибкая, сосредоточенная, всем видом нацеленная лишь на победу, Соня получает награду, Соня рядом с отцом дает интервью прессе.

– Наверное, тебе лучше выпить таблетку? – неуверенно предложила я. – Если хочешь, я останусь еще, в конце концов могу попросить отца, чтобы он забрал меня на машине.

– Нет-нет, езжай, все в порядке. – Я заметила, что на лбу ее проступили капельки пота. – Мне кажется, я слегка перенервничала, сейчас полежу немного, и мне станет легче.

– Значит, вы приехали разыскать подругу, – обратился ко мне Генри Мэтьюз, шагнув навстречу и с интересом разглядывая мое лицо. – Мне любопытно, почему вы думаете, что вам удастся это сделать?

– В первую очередь, потому, что я единственная, кому спустя четыре месяца все еще есть до этого дело. Кажется, все решили, что это какая-то выходка с ее стороны либо несчастный случай, которому не нашлось подтверждения.

– Вас проводить? – произнес Генри и протянул руку, словно подталкивая меня к выходу.

– Я позвоню, – кивнула я Соне и вышла из комнаты в сумрачный коридор конюшни, Генри пошел следом за мной. В нос ударил запах сырой земли и приближающейся грозы. Нужно торопиться, пока небеса не разверзлись прямо над головой и не залили дорогу так, что невозможно будет проехать.

На улице почти стемнело, трава казалась сиреневой, небо вдалеке, там, где клонилось к закату солнце, бликовало разрядами, холмы скрылись в наступающей мгле, и, казалось, пространство исчезало прямо за краем поля. Площадка для тренировок была, разумеется, пуста, одиноко белели посреди песка препятствия, наши шаги отзывались хрустом гравия. Кусты зашевелились, потревоженные порывами ветра, вывернулись наизнанку и заблестели белесыми монетками листья.

Я остановилась и услышала, как позади меня остановились мужские шаги. Я обернулась.

– Я уловил ваш интерес, – проговорил Генри, понизив голос, хотя в этом не было нужды, Соня все равно бы его не услышала, вокруг шумела листва. – Этот интерес отчетливо читается в ваших словах, но я хотел бы узнать о другом. Там, в конюшне, я спросил не о том, почему вы ищете ее, а о том, почему вы думаете, что вам удастся ее найти.

– Потому что больше моей подруге не на кого надеяться. – Я шагнула назад, в мягкое пространство влажного травяного ковра. – Я же сказала.

– Что, если она в лучшем месте?

– Хотите сказать, Фрейя мертва? – Я отшатнулась.

– Иногда говорят, что смерть – это лишь наступление ночи. Но если ночь никогда не наступает, в таком случае можно быть спокойным, не так ли?

– Что вы сказали?

Он не ответил. А затем с любопытным прищуром посмотрел на меня.

– Ты меня не помнишь, – приподняв подбородок, произнес он. На этот раз это точно не был вопрос.

Я недоуменно покачала головой. Снова гром, слишком близко, его удар я почувствовала физически, меня прошило сотрясанием воздуха, и внутри отозвалась боль.

– А я тебя хорошо запомнил. В твоих глазах я увидел то, чем всегда дорожил в себе самом. Решительность. Когда ты пришла в Палату ключей с тем проектом, ты была так юна и так серьезна, что я удивился. Девочки твоего возраста обычно заняты мыслями о парнях и отношениях, но ты казалась другой. Ты видела больше, чем твои сверстники. Ты удивила меня.

– Теперь я вспомнила, – сдержанно произнесла я. – Впрочем, это все уже неважно.

– Странно. В тот день после твоего доклада я долго думал о том, что ты предложила, но тогда мне показалось это утопией, ты хотела слишком многого, правительство не согласилось бы выделить такие средства на спасение острова.

– На спасение дома.

– Ты права. Это наш дом. Мне потребовались годы, чтобы понять, что на самом деле происходит. Я был слеп, занимал место, не выполняя возложенные на меня обязательства. Ты заставила меня посмотреть на все иначе.

– Теперь поздно об этом говорить.

– Почему ты не довела начатое до конца? – разгоряченным шепотом произнес он. – Почему отказалась от того, что было тебе так дорого? Что произошло, Эмма? В твоем голосе было столько силы, что, приди ты еще раз, я бы не устоял, никто бы не устоял перед твоим напором.

– Я здесь не за этим. Я приехала найти свою подругу, потому что она нуждается во мне.

– Что ж, я рад этому. – Он сбавил обороты и примирительно склонил голову. – Острову нужны такие люди, как ты. Останься здесь, как когда-то намеревалась, делай то, что не закончила.

– Я же говорю: слишком поздно.

Он вздохнул.

– Ты знаешь, что в прошлом году мы потеряли мельницу? Ей было семь веков. И вот что интересно, никто даже не пытался спасти ее. Вода подходила все ближе, пока камень за камнем она не превратилась в горку руин.

– По крайней мере в ней никто не жил.

– Ты права.

Я смотрела на него: сильный мужчина, который построил себя сам. Он знает больше, чем кажется, я чувствовала это, я почти знала.

– Фрейя говорила о тебе, о том, что когда-то ты оставила ее, уехала с острова. Странно. Глядя на тебя тогда, в Палате ключей, я не подумал бы, что когда-нибудь ты решишься на это.

– Я должна была.

– Нет, никто не должен уезжать с острова, если не хочет.

– Я хотела.

– Quocunque Jeceris Stabit – как ни бросай, будем стоять.

Мне показалось, что я услышала стон. Среди дрожащей пустоты он прорезал воздух, так и застыв там же, где брал свое начало.

– Что ж, удачи тебе в поиске, Эмма, – произнес Генри Мэтьюз. – Возьми мою визитку, если передумаешь. – Он протянул мне карточку и, развернувшись, зашагал обратно в конюшню.

На какое-то мгновение небеса затихли, собираясь разразиться очередным залпом. И тогда я ощутила, как внутри меня берут начало слова, которые родились лишь для того, чтобы заполнить пустоту. Не для того, чтобы быть произнесенными. Пока нет.

Момент прогрузился, проступил яснее, но он все еще не кажется мне настоящим. Шум ветвей, падающие капли мешают мне, нет, не мешают, они берегут меня.

В руках покалывает. Что-то оживает во мне, что-то близкое, похожее на штормовой отголосок. Я вдруг поняла, что узнаю эти ледяные капли, шум ветра, это холодное равнодушное нечто, зовущееся дождем. Оно бьет по лицу, стекает по щекам кипящими струями. Я не чувствую влаги и качаю головой, бесстрашно обращаясь к небу, ощущая, как во мне что-то нарождается.

Безопасное становится опасным.

Прозрачность, проницаемость печали.

Осознание, которое ждет. Откровение.

День, который я забыла, напомнил о себе.

Грохот дождя заговорил на мертвом языке, но я понимала его.

Небо раскололось, и с высоты, будто с горы, хлынул непрерывный поток осенней, холодной воды.

Вокруг повисла мгла, и в то же мгновение ночь настигла меня.

Я думала, что это просто домик. Яркий и невинный домик, который проявляется на фотографии спустя два десятилетия, и все равно ты будешь смотреть и улыбаться, вспоминая моменты, которые когда-то раздражали: обгоревшие плечи, песок, от которого невозможно до конца отряхнуться, непросушенный воздух, всегда пахнущий кремом для загара и никогда – после. Он и был таким – сама невинность. До того, как его сущность стала чем-то большим. До того, как она наполнилась хрипом шестирукого чудища, запутавшегося в собственных конечностях. До того, как стал принадлежать не только ей, но и кому-то еще. Крохотный островок солнечного дня, пожелавший стать домом прожорливой ночи.

Фрейя писала стихи. Смысл их я не всегда улавливала, но всегда слушала с удовольствием. Не могу сказать, так как не знаю наверняка, что у Фрейи был поэтический дар, но ей удавалось складывать непослушные на первый взгляд слова в гармонию, ее чтение на самом деле радовало слух, наделяло остротой восприятия.

Как-то раз ее мама предложила ей принять участие в отборочном этапе поэтического конкурса шотландской писательской федерации, финалисты которого должны были отправиться в Шотландию, чтобы побороться за приз в десять тысяч фунтов. У конкурса не было ни возрастных, ни тематических ограничений – действительно демократичный взгляд на творчество. Поэзия давала шанс каждому: новичку, любителю и профессионалу. К тому времени я прослушала несколько десятков стихотворений Фрейи и была уверена, что ее талант позволит ей если не победить, то точно занять призовое место.

Фрейя не сразу согласилась на предложение матери, разрываясь между природной застенчивостью и желанием поделиться творчеством. Не думаю, что ее привлек приз, когда она все же решилась принять участие, Фрейю наверняка больше интересовало то, как воспримет широкая публика ее творчество, никогда не выходившее за пределы школьных вечеров с одноклассниками в качестве зрителей.

Поначалу Фрейя не разделяла энтузиазм матери, но с приближением заветной даты ее уверенность постепенно крепла. Наконец мы составили заявку и отправили организаторам. В тот вечерний час после школы, когда закат стелется по нижней кромке неба, я приходила домой к Фрейе и мы с ее матерью выбирали стихотворение, с которым она выступит. Я не слишком разбиралась в поэзии, моим ориентиром служила наблюдательность: разглядывая лицо Фрейи в сгущающихся сумерках, я видела, как чтение одних произведений вызывает у нее раздражение, другие же навевали на нее печаль. Несколько дней спустя мы выбрали стихотворение, в котором Фрейя размышляла о роли природы в творчестве человека. Нам казалось, что подобное произведение будет оценено по достоинству, по крайней мере, на мой неискушенный взгляд, оно соответствовало стихотворным канонам, и я была почти уверена, что с ним Фрейя способна пройти отборочный тур.

К шести часам темным ноябрьским вечером мы прибыли на виллу «Марина», в малый зал, где проходил отборочный этап конкурса. Зал был почти полон – люди воспользовались возможностью выбраться из дома и скрасить осенние будни, все с нетерпением ожидали представления. За полчаса до начала мы с Фрейей разделились: она пошла за кулисы, а я села недалеко от сцены, в паре кресел от ее матери.

Фрейя шла под номером двенадцать. Я чуть не подпрыгивала от нетерпения, ожидая, когда она покажется в бархатном платье с белым воротничком и в ободке, придерживающем тяжелые волосы. И вот наконец она вышла, щурясь от яркого света, – сосредоточенная и взволнованная, и подошла к микрофону.

С первых строк я поняла: что-то не так. Я не узнавала слова, которые произносила моя подруга, и в первое мгновение решила, что произошла какая-то путаница, и Фрейе по ошибке достался листок с чужим произведением. Но она продолжала декламировать, не отрывая глаз от белого листа, дрожащего в тонких пальцах, и голос ее, поначалу несмелый, набирал силу, становясь громче и настойчивее. В ту минуту с холодеющим сердцем я осознала, что это не было ошибкой, это действительно было стихотворение Фрейи, которое она в последний момент поменяла втайне от нас.

Но что это было за стихотворение! До того момента я не слышала ничего более вульгарного, чем слова, в идеальной ритмике слетавшие с губ моей подруги. Это не был тот возвышенный стих о природе, который так понравился всем троим и на который мы возлагали такие надежды, в то же время в нем было отображено все самое животное, что только может жить в человеке. Пропитанные вожделением рифмы летели со сцены прямо на головы оцепеневших зрителей, пытающихся соотнести нежную фигурку Фрейи со словами, которые она произносила, но сама она, казалось, не замечала производимого эффекта. Краска стыда залила мое лицо, ничем подобным Фрейя никогда со мной не делилась. Я боялась повернуть голову вправо и посмотреть туда, где сидела Мюриэл, мне казалось, что если я встречусь с ней взглядом, то она вскочит с места и бросится на меня за то, что я не смогла уберечь Фрейю от позора, позволила ей выйти на сцену.

Тем временем слова, как нескончаемая пытка, продолжали литься со сцены, расползаться по залу и, казалось, от них не было спасения – не осталось ничего, что они бы не испачкали. Против воли они проникали внутрь каждого, погружая в сознание того, кто их создал. Мне вдруг стало ясно, отчего Фрейя так сильно переживала перед выступлением: очевидно, она задумала провернуть это втайне от нас и вела двойную игру, но чего она хотела добиться? «Неужели истинная поэзия – это лишь скрытая от других изнанка души? – думала я. – Неужели это и есть то, ради чего стоит страдать?»

Вокруг меня бежал мрачный шепот, публика, еще недавно доброжелательная, недоуменно перешептывалась, но Фрейя спокойно завершила выступление, и когда я наконец осмелилась поднять голову и посмотреть на нее вновь, то успела заметить торжество на ее лице. А потом она повернулась и зашагала за кулисы – складки нарядного платья и пряди золотистых волос упрямо колыхались в такт ее шагу. Та, вслед которой не раздалось ни одного хлопка, не убегала в смущении, но шагала ровно и уверенно.

Еще несколько минут гомон в зале не утихал, а я продолжала сидеть, оцепенев от непонимания. Я вдруг вспомнила о Мюриэл и бросила испуганный взгляд в ее сторону. Лишь дрожание губ выдавало эмоции матери Фрейи, и мне не хотелось даже представлять, что она испытывала в эту минуту, ловя на себе осуждающие взгляды зрителей. Кажется, именно тогда я подумала, что если бы Фрейя хотела отомстить матери за все нанесенные ею обиды, то без сомнения, она не смогла бы выбрать для этого лучшего способа.

Вечер выдался пасмурный, туман тяжелым облаком навис над городом, словно ночь уже наступила, хотя часы показывали без четверти пять. Я взяла машину отца и отправилась на встречу с Джошем. На набережной дул пронизывающий ветер, море шумело, бросая на берег замасленные волны, а голодные чайки, раздраженно крича, старались разглядеть через туман и брызги воды рыбу. Я припарковала автомобиль так, чтобы смотреть не на унылый морской пейзаж, а на уютные фасады прибрежных отелей с приветливым теплым освещением, и вошла в магазин за десять минут до его закрытия.

Джош нашелся в подсобке, куда меня проводил улыбчивый сотрудник. Я заметила полки, заставленные товарами, а на стене – фотогалерею лучших работников месяца. Сам Джош сидел за столом и заполнял какие-то бумаги. Увидев меня, он вскочил и предложил мне кофе, от которого я не смогла отказаться.

– Спасибо, что заехала. Я нашел кое-что, подумал, тебе это пригодится, – сказал он, когда удостоверился, что я сделала два глотка и похвалила вкус приготовленного им напитка. Он вытащил из-под стола рюкзак, а оттуда – три тетради.

– Это то, что осталось в доме. Возможно, какие-то записи она увезла с собой, когда переехала. Я посмотрел даты, она писала это, когда училась в школе. Может, будет полезно.

– Спасибо, думаю, мне стоит взглянуть.

Тетради пахли бумажной пылью. Края пожелтели от времени, но выглядело это так, словно кто-то хотел поджечь бумагу, но так и не решился. Я взяла одну, наскоро пролистала – там нашлись стихи, аккуратно выведенные фирменным почерком с наклоном влево, и несколько картинок, выполненных от руки. Я увидела несколько знакомых строк – шутливая поэма про почтальона Пэта [31], которую Фрейя сочинила, когда нам было лет по девять. Она изобразила его с наплечной сумкой и в форменной фуражке – в руках письмо, которое он несет к дому номер восемнадцать. Я улыбнулась.

– Ты знал, что она бросила писать стихи еще в школе? Она неудачно выступила на поэтическом конкурсе, наверное, ты помнишь эту историю, тогда она зачитала стихотворение… – Я помедлила. – В котором мужчина занимается страстной любовью с женщиной. Возможно, сейчас на это посмотрели бы иначе, но тогда это произвело не лучший эффект, хотя даже теперь я не уверена, что восприняла смысл правильно. В таком возрасте многие вещи кажутся не тем, чем являются. Сама не пойму, почему я вообще вспомнила об этом, возможно потому, что именно в тот вечер я поняла, что совсем не знаю подругу. В тот вечер, когда Фрейя стояла на сцене, кроме волнения за нее, у меня возникло странное чувство. Это сложно описать словами, как будто я не вполне доросла до нее… Словно я еще не получила тот опыт, который помог бы сложить картину воедино. Я жалею, что не говорила с ней об этом больше, но мне всегда казалось, что она не доверяла мне так, как я ей. Но как вообще можно соревноваться в количестве секретов, не выдав ни одного из них?

Я принялась листать тетрадь: сплошные романтические грезы подростка, невинные наблюдения, зарисовки.

– Чьи это пометки, Джош? – спросила я, заметив, что многие из стихотворений грубо исчерканы красной пастой. Почерк явно не Фрейи, буквы стоят ровно, их грубая сила очевидна даже с первого взгляда.

Он пожал плечами.

Пролистав одну тетрадь, я принялась за другую.

– Ты ищешь то стихотворение?

Я захлопнула тетрадь и посмотрела на него. Нужно привыкнуть к этой мысли: брат Фрейи вырос, он поймет все, что я скажу, от него не нужно ничего скрывать, потому что он переживает так же, как и я, даже намного глубже, чем я. Это у меня пропала подруга детства, но он потерял сестру, а это гораздо больнее.

– Я предполагаю, что Фрейя давно шла к своему исчезновению, – наконец произнесла я.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне нужно найти то стихотворение, потому что в нем описана встреча, которая произошла гораздо позже. В ней были детали, которые могла знать только она и … – Я помедлила. – Мне кажется, она знала, что это случится с ней, та встреча между мужчиной и женщиной, и сама сцена была написана так, словно Фрейя предчувствовала, что проживет ее спустя несколько лет.

Дверь открылась, и в комнату вошел коллега Джоша, долговязый мужчина с белоснежной шевелюрой, и с удивлением уставился на меня. Он перевел взгляд на Джоша и на кружки в наших руках, потом подошел к кофемашине, и на несколько минут комната наполнилась грохотом перемалываемых зерен. Наконец процедура приготовления завершилась, и, напоследок окинув нас двоих многозначительным взглядом и ухмыльнувшись, он молча удалился.

– Ты говоришь о Дилане?

– Ты знаешь его?

– Ну да. Фрейя съехалась с ним, как только ей исполнилось восемнадцать. Родителям она сказала, что решила уйти из дома и жить отдельно, придумала, что делит дом с двумя подругами, поэтому не хочет, чтобы ее беспокоили. Но мне сказала правду. Сказала, что переезжает к парню по имени Дилан. А ты знала его?

Я кивнула.

– Я восхищался им. Настоящий дикарь. Я хотел быть похожим на него.

– Ты должен гордиться тем, что этого не случилось.

– Он и разбился только потому, что ничего не боялся.

Комната вдруг качнулась, сердце ударилось о грудную решетку и отскочило к спине, как старый, ненужный мяч.

– Что ты сказал?

Джош бросил взгляд вправо, на стену, увенчанную вереницей фотографий, – рефлекторное, почти неосознанное движение, которое я не должна была заметить. Но я заметила и посмотрела. А потом замерла. Только теперь я увидела, что люди, изображенные на снимках, одеты в мотоциклетную форму и что в углу каждой фотографии белеют годы жизни.

Глаза Дилана смотрели на меня со стены, они пригвоздили меня к месту, заставили кровь загустеть. Дыхание вмиг стало горячим, а губы сухими. Я боялась сделать вдох, не смела подойти к глазам, что смотрели на меня, страшась того, что прочту в них, и того, что они способны во мне всколыхнуть. Опасалась услышать свой протяжный крик, рвавшийся из груди, и в нем будет не разобрать слов, хотя их так много и они способны поглотить пространство, разрушить все вокруг.

Но я зря опасалась. Из моего сердца лилась только тишина, и я понимала, что должна нарушить ее, ведь агония будет длиться столько, сколько длится это бездонное, всепоглощающее безмолвие. В то же время я не могла не осознавать, что не имею на это права: Дилан не принадлежал мне в эту минуту, больше нет.

И тогда я осмелела, сделала шаг вперед. А потом еще два. Я подошла так близко, что лицо Дилана стало таять перед глазами, смягчая смертельную остроту. Хотя, возможно, это был порыв, который требовал от меня одного – прижаться губами к незабвенному образу и стечь по нему опаленным каскадом боли, пропотеть сквозь стекло, влиться в тонкую, матовую кожу с сизой пульсирующей венкой наперерез лба. Или достаточно просто смотреть в эти пронзающие сердце глаза в ореоле грустных, совсем не мужских ресниц.

Он здесь совсем мальчишка, лучится озорством! Наверное, он победил, потому что улыбается, просто и легко, словно это ему ничего не стоит. В глазах столько радости – как я могла думать, что он не умеет улыбаться?

Я повела пальцем вдоль носа, под глаз и за ухо, привычным движением как будто убирая растрепанную прядь волос. «Откликнись на это движение, – бесшумно произнесла я, – ответь на зов ладони, склони голову в порыве неистовой нежности, которую еще помнят мои пальцы». Но он остался недвижим. Недвижим его взгляд, недвижима жилка над бровью, неподвижна улыбка. Он застывший, неживой, он не ответит.

– Эмма?

Джош достал из кармана платок и протянул его мне. Запах мыла, такой чистый, невинный. У меня не было сил утереть слезы, и Джош сделал это за меня.

– Ты знала его, – это не был вопрос, и все же это был вопрос, родившийся в неведении. Джош еще не понял. Он решил, что я была Дилану дальней знакомой или что-то в этом роде.

Я постаралась улыбнуться. Словно сделала переворот в пространстве, а потом вынырнула обратно и протянула Джошу руку, позволяя удержать меня на одном месте, чтобы меня не унес поток воспоминаний, чтобы доказать ему, себе, что я еще способна говорить.

Десять лет я избегала возможности снова всмотреться в эти глаза, строила хрупкое равновесие, возводила стену за стеной. И вот в одно мгновение моя крепость рухнула, я оказалась беззащитна перед темным призраком прошлого. Я забрала руку из вспотевших от волнения ладоней Джоша, пока он смотрел на меня в молчаливом ожидании. Он пока не может знать о том, что грусть всегда прозрачна. Достаточно того, что об этом знаю я.

– Джош? – тихо проговорила я, возвращая платок. – Отвези меня на могилу Дилана.

Тысяча лет качнулась тяжелым маятником, и холод окончательно отступил. На Острове наступила вечная весна, ее ослепительное цветение ничто уже не могло остановить. Там, где простиралась когда-то неприступная белая мгла, теперь разгоралось горячее, живое солнце. Его лучи проникали сквозь пронизанную искристыми льдинками почву, добирались до потаенных, спящих ростков и окостеневших семян, пробуждая их. И они поднялись, повинуясь заложенному в них бурному импульсу, врожденной силе и могучей, неукротимой жажде жизни, потянулись ввысь и, не встречая больше препятствий, вышли из земли, беззащитные, но намеренные выстоять и никогда больше не сдаваться под натиском врага.

Остров задышал в полную силу, налились его почвы, долины заколосились высокими побегами, зашумела листва, выступили из-под земли могучие корни, на верхушках деревьев выстреливали свежие ветви, опушенные тугими золотистыми почками. Листья раскрылись, простираясь к долгожданному свету, жадно испивая капли росы, распускались навстречу полету насекомых бушующие луговые цветы.

И когда первые люди, вооруженные каменными орудиями, луками и молотами для защиты от многочисленных врагов, приплыли сюда из соседних земель в поисках новых мест обитания, увидели широкую береговую линию, отвесные горные выступы и зеленые шапки вершин, то им показалось, что Остров ждал их, первых поселенцев, человеческих существ, чье единственное чаяние заключалось в том, чтобы выжить. Их инстинкты подсказали им, что плодородность этих земель сумеет прокормить их самих и их потомство, что в глубине Острова найдутся и озеро, и бушующая река, в которой толкается рыба, и деревья со множеством сочных плодов. И тогда люди, которым открылась эта новая, не обжитая никем земля, выдохнули: путь их был окончен, они нашли новый дом и теперь могли назвать его своим.

Они не страшились Острова, как страшились раньше мест, из которых пришли, грозное дыхание голода, следовавшего за ними по пятам, теперь отступило, им не грозил и холод, убивший их соплеменников. Эта земля не желала им смерти, она приютила их, доверилась иноземцам, ведь она и сама устала от долгих битв и желала лишь одного – бережного ухода и новых ориентиров. И люди приняли ее дары и расселились по всему острову, не переставая благодарить за щедрость.

Они возвели жилища из камней и глины и стали возделывать землю, ходить на охоту и плодиться, перестали носить меховые шкуры, спасавшие от вечного холода. Постепенно радость от пения птиц, шелеста ветвей и ровного небесного тепла согрела их загрубевшую кожу. И пусть не умели они еще удивляться и не знали восхищения, но, видя красоту, с готовностью принимали ее за сытость, а радость, зревшую внутри, – за добрую усталость и, не способные пока благодарить, они могли лишь преданно исполнять возложенные на себя обязанности. Все угрозы, к которым привыкли люди: ненасытные хищники, поджидающие в засаде, хитрые птицы, не падавшие оземь после первого удара из пращи, скупые деревья, не дающие плодов, гнилостная почва, не откликающаяся на зов безжизненного солнца, – все эти страдания остались позади.

Теперь люди впервые за долгие столетия не ложились спать голодными, их дети не умирали в первые часы после рождения, женщины впервые смогли обрасти мягким жирком, потому что теперь они были подле очага и пища их не оскудевала. Реки кормили их, море делилось запасами, небо чернело стаями птиц, земля плодоносила. Теперь, засыпая, они знали, что, проснувшись, не увидят конечности потемневшими от убийственной ночной стужи, и когда сошла короста, защищавшая от мороза, их кожа стала светлее. Постепенно, сами того не осознавая, они привыкли к новым горизонтам, от которых больше не шло беды, впервые за долгое время они могли умирать не в мучениях, а от того, что время их пришло. И потекли столетия, и новые люди рождались на Острове, а старые отходили с улыбками на устах, потому что Остров научил этих людей чувствовать.

Шумели деревья, чертя невидимые линии на фоне предгрозового неба, мы с Джошем шагали вдоль вереницы каменных надгробий.

– Как долго вы были вместе? – спросил Джош, глядя себе под ноги.

– Я и Дилан? Пару месяцев. Я никогда не обладала им, если ты об этом. Он позволял мне считать его своим, но по большому счету никому не хотел принадлежать. Его одиночество было опасно для него самого, оно, как яд, отравляло его душу. И все же я шла за ним. Он называл меня «моя девочка». Ни одна женщина не сумеет противостоять этим словам.

Джош молчал. Ему эта история наверняка казалась лишь прихотью отвергнутого сердца, и он вряд ли смог бы понять ее, ведь он видел ситуацию с другой, даже не с оборотной, а скорее – с безветренной стороны. Для него Дилан был парнем его сестры, трагически погибшим приятелем, позабытый фрагмент биографии, смазанный тенью пролетевших лет, печальный, но по большей мере ничего не значащий.

– Ты поэтому уехала? С Острова. Потому что Фрейя и Дилан…

– Я стала лишней.

– Ты ведь так не думаешь.

– Я просто приняла все, что случилось, потому что не нашла в себе сил сопротивляться. Сейчас, когда я осмелела настолько, чтобы оглянуться, я понимаю, что все было предрешено. Я стала лишь проводником, стыкующим элементом, благодаря которому эти двое встретились. Это – моя функция. И больше ничего.

– А еще говорят, что треугольник – самая устойчивая фигура.

– Это если его стороны равны. Но правда в том, Джош, что, когда три стороны оказываются равны, между ними всегда образовывается пустота. – Я помолчала. – Я хочу знать. Расскажи мне все, что тебе известно.

И он рассказал.

Про переезд Фрейи. Про счастье, растянувшееся на сладостно-тягучие месяцы, про светлые углы нового дома и добрых соседей с приторными улыбками, о табличке «Добро пожаловать» над входом и стопоре для двери в форме собаки. О семейном ужине на Рождество и солнечных лучах, проникавших через окно в туманный день, о крашенных в абрикос стенах крохотной комнаты с пока пустой кроваткой, о балконе с видом на бухту и кудрявых позолоченных облаках, о крике чаек на закате, о тихом прибое, что вечерами ласкает слух, о покое, о счастье.

Перед моими глазами бежали дни чужой радости: руки Дилана, мастерящие беседку на заднем дворе, Фрейя, поливающая цветы в садике под окном, запах яблочного пирога, обжитое, уравненное, тихое семейное счастье. Чья-то находка, чье-то везение, незамысловатая жизнь.

Соня неудачно упала. От разрыва связку спасла лишь случайность. Если бы она весила на пять кило больше, все закончилось бы куда плачевнее. Врачи прописали ей постельный режим, о чем она сообщила по телефону, когда я позвонила, ощущая долю вины за произошедшее. Вина же и заставила меня пообещать Соне, что я приеду навестить ее.

Через час я уже подъезжала к дому семьи Мэтьюз – возвышающемуся на холме особняку палладианской архитектуры. Погода стояла не по-осеннему теплая. Под ласкающий слух шорох гравия я въехала на подъездную площадку и припарковала мотоцикл под раскидистым драконовым деревом у каменного забора. Я направилась ко входу, по пути прикидывая, во сколько могла обойтись покупка и содержание этого прекрасного образца архитектуры с его безупречной симметрией и перспективой – отсюда, с холма, вид на остров был потрясающим. По самым скромным подсчетам, у меня получалось восьмизначное число.

Над входом и по периметру дома я заметила несколько камер наружного наблюдения, но дверной звонок отсутствовал. «Здесь точно знают, кого ждут», – подумала я, прежде чем услышала щелчок. На удивление компактная дверь светлого дерева отворилась, и передо мной предстала мать Сони и Лео, Мередит Мэтьюз – это было очевидно по безупречно сидящему джемперу из тончайшей ангоры и плавности манер, которым невозможно обучить. Чтобы воспитать джентльмена, требуется пять поколений. Интересно, сколько требуется джентльменов, чтобы вырастить одну леди?

– Добрый день, миссис Мэтьюз, – произнесла я, стараясь выдержать изучающий взгляд серых глаз.

– Рада видеть тебя, Эмма. – Она сдержанно, но приветливо кивнула. – Соня сказала, что ты приедешь. Проходи. – Она посторонилась, пропуская меня в просторный холл, пол которого был выложен громадными мраморными плитами с орнаментом.

– Хочешь чего-нибудь выпить или, может быть, перекусить? – Стук ее каблуков отражался от высокого свода и терялся в анфиладах комнат на втором этаже.

– О нет, благодарю, я только заехала проведать Соню, я как раз была с ней, когда это случилось.

– Досадное упущение, ведь ей нужно готовиться к соревнованиям. – Миссис Мэтьюз в растерянности развела руками. – Я поднималась к ней пять минут назад, кажется, она уснула, наверное, обезболивающее подействовало.

– Ах вот как, тогда я заеду в другой раз… Надеюсь, с ней все будет в порядке. – Я шагнула назад, но миссис Мэтьюз придержала меня за локоть.

– Ну что ты, я не могу отпустить тебя просто так. Зайди ненадолго, можем расположиться на террасе, оттуда открывается такой вид на остров, что ты не поверишь глазам!

Я нерешительно кивнула и двинулась следом за хозяйкой дома в светлую столовую, в центре которой располагался эллипсовидный стол с длинной этажеркой, заполненной цветами. Пройдя ее, мы вышли наружу и оказались на просторной открытой веранде, с которой вниз сбегал зеленый холм.

– Соня говорила, что ты вернулась из Лондона, чтобы разыскать Фрейю. Если даже ты решила все бросить и приехать, то наверняка сможешь понять, что чувствовали все мы. – Она жестом указала мне на мягкое кресло, куда я села, подставляя лицо легкому бризу, летящему с берега.

– И как вы это объяснили?

– Что, прости?

– Какое нашли для себя объяснение? Вы должны были сделать это, все же пропала ваша невестка.

Она окинула меня удивленным взглядом, а затем отвернулась и посмотрела вдаль.

– С первого дня появления Фрейи в нашем доме я относилась к ней наравне с остальными детьми и сразу дала им понять, что не потерплю от них неподобающего к ней отношения. Но мои опасения были напрасны, Фрейя вошла в семью легко, как будто всегда являлась ее частью. Я тоже человек, кое-какого опыта нет и у меня, поэтому роль свекрови, которая мне досталась, я осваивала впервые. Но она мне понравилась. Породниться с чужим человеком – совсем не то, что познакомиться с дальним родственником, но, думаю, я справилась, по крайней мере, считаю, что сделала все, чтобы Фрейя чувствовала себя комфортно.

– Например, подарили ей место в семейном склепе?

– У всех членов семьи есть там место. Смерть – это ведь не какой-то там сюрприз, если вы меня понимаете. – Она неопределенно махнула кистью с тонким золотым браслетом.

– По мне, так это скорее похоже на предупреждение.

– На предупреждение? – Она изумленно подняла бровь.

– Лео сказал, что Фрейе от него нужны были лишь деньги.

– Деньги не важны.

– Что тогда?

– Вижу, мне не удастся отделаться светскими беседами. – Миссис Мэтьюз вздохнула. – У тебя есть дети, Эмма?

– Нет.

– Что ж, когда-нибудь они у тебя появятся. – Она потянулась к графину и разлила лимонад по бокалам. Взяла свой и, не сделав ни глотка, поставила на место. – Лео мечтал о детях, мой сын ждал первенца так, словно ничего важнее быть просто не могло. Планировал, как тот пойдет в школу, а затем в колледж, мечтал играть с ним в конное поло, когда он подрастет… Но ребенка все не было. Его не было в первые месяцы после брака, и это закономерно, но даже спустя год Фрейя отсекала любые разговоры на эту тему, а потом и Лео перестал мечтать, словно никогда и не думал о наследнике. Я не могла понять, что происходит, ведь оба с таким энтузиазмом вступили в брак, но спустя год или полтора они хоть и продолжали общаться, все же разъехались по разным спальням. Лео не признавался, что жалеет о браке, но я знаю, что он думал именно так. Я приглядывалась к Фрейе еще до замужества и успела понять, что она была без ума от детей и даже профессию выбрала исходя из всепоглощающей к ним любви. Тем досаднее было узнать, что она была не до конца честна с нами, играя определенную роль до замужества и после заключения брака. Ты думаешь, что Лео скрытен и не делится подробностями личной жизни, но это вполне в его духе, он не привык распространяться о том, что его тревожит. Однако если бы ты спросила его напрямую, он наверняка бы ответил, что Фрейя обманула его ожидания. Нет, не так, она не просто его подвела. Фрейя скрыла кое-что очень важное от всех нас.

– Что же?

– Она была бесплодна. Мне неприятно об этом говорить, но Фрейя не могла иметь детей. И эта проблема, насколько я поняла, с ней довольно давно. Пойми меня правильно, я не виню ее в неспособности продолжить род, но она огорчила всех нас тем, что не сказала об этом раньше, не предупредила Лео о том, что в этом браке он не сможет стать отцом.

– Как вы об этом узнали?

– Спросила ее напрямую. Точнее, предложила сделать осмотр в клинике, у репродуктолога. Она ответила положительно, и когда узнала о результате, повела себя так, что стало очевидно: для нее это далеко не новость. Синдром Ашермана. Спаечный процесс. Ее матка склонна к рубцеванию и не способна выносить плод. Весьма неприятная вещь и в большинстве случаев излечима, но, к сожалению, – не в случае Фрейи. Я сделала для себя очевидный вывод: Фрейя подыгрывала Лео в желании иметь детей, заранее зная, что этого никогда не случится. Мы приняли ее в семью, но, как только вскрылась правда о ее здоровье, Фрейя переменилась, она стала вспыльчивой, раздражительной, с ней невозможно стало поговорить, она огрызалась и постоянно твердила, что мы желаем ей зла, хотим избавиться от нее.

– Но если Лео, как вы говорите, любил ее, то должен был принять ее даже с такой особенностью, разве нет?

– И Лео, и Соня были к ней очень добры, даже после того, как все стало известно. Хотя, возможно, мы просто надеялись, что все изменится, человеческое тело порой преподносит сюрпризы. Но после посещения других специалистов стало ясно – детей в этом браке не будет.

Я замолчала, пытаясь осмыслить услышанное. Если Фрейя не могла иметь детей, а для Лео это был очень важный фактор, насколько велика вероятность, что он причинил ей вред за то, что она скрыла от него правду? Мог ли он так разозлиться, чтобы намеренно или случайно навредить своей жене?

Я не успела додумать эту мысль, потому что услышала, как дверь на террасу приоткрылась, и в проеме возникла Соня в шелковой пижаме, расшитой серебряными звездами. Очевидно, она только проснулась: на щеке виднелись две глубокие складки, оставшиеся от подушки. Припадая на одну ногу, она прошла мимо нас, словно мы были частью ее сна, и, не говоря ни слова, налила лимонада из графина.

– Такая ты мне нравишься больше, – хмыкнула Мередит. – Если бы я знала, что эти таблетки так на тебя подействуют, купила бы с запасом.

Соня угрюмо взглянула на мать, а потом на меня, глотнула лимонада и плюхнулась в кресло так тяжело, словно прожила целую жизнь.

– Это мы убили Фрейю, – тихо произнесла она, и я услышала, как кусочек льда в ее стакане с резким звуком раскололся надвое.

Я вздрогнула. Мередит ошарашенно уставилась на дочь, в глазах ее плескался неподдельный ужас.

– Соня, что ты такое говоришь?

– Мы слишком много от нее хотели. Разве не так, мама? Давай не притворяться перед Эммой, кажется, она классная девчонка и не заслуживает очевидного вранья. Мы набросились на Фрейю, потому что нам всем было от нее что-то нужно. Каждому свое, разумеется. Но нельзя требовать от человека того, что он не может дать. Ожидания, которые ты не можешь оправдать, больно ранят, – проговорила она, – очень больно.

– Ты же не всерьез, – произнесла я утвердительно.

Она неопределенно качнула головой, словно находилась под гипнозом.

– Разумеется, нет. Никто ее и пальцем не тронул. Но убить можно и без этого, не так ли?

Соня повернулась ко мне и припала подбородком на сложенные перед лицом ладони. Темные глаза ее казались усталыми, а лицо без макияжа чуть удивленным.

– Мама думает, что поняла о Фрейе все, – пробормотала она, глядя как будто сквозь меня. – Она считает, что взяла ее под свое крыло, как и всех нас, так она реализует свой материнский инстинкт. Только он развился у нее на три десятилетия позже, чем было нужно. – Она хмыкнула. – Но все это неважно, я хочу сказать, неважно, что говорит мама, важно то, что при этом ощущала Фрейя. Она ведь была другой и не нуждалась в опеке, как мы. Она никому не позволила бы командовать собой, указывать, что ей делать, кем быть. Она умела не бояться правды, хоть со стороны так и не казалось.

– Не бояться правды?

Соня хмуро посмотрела на меня, и внезапно кривая ухмылка пробежала по ее губам.

– Когда тебе плохо, а другие говорят, что хорошо, это неправда. Простая истина, но для того, чтобы понять ее, нужно спросить себя: зачем этим людям лгать? Какая у них цель? – Она ухмыльнулась горячечной улыбкой и снова посмотрела на меня с каким-то совершенно нетипичным и жалким выражением лица. – Мы убили ее. Не буквально, конечно, но мы запросили слишком большую цену за собственное благополучие. Она просто не смогла бы с нами рассчитаться.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знала, что особи земляных ос никогда не видят собственного потомства? Они зарывают свои личинки в землю и кладут рядом с ними несколько полумертвых насекомых, чтобы, когда личинки проснутся, им было чем поживиться. Мне кажется, этот метод воспитания – именно то, к чему всегда стремились в этом доме. Нас вырастили ленивыми. И в то же время мы самые трудолюбивые дети на всем земном шаре. – Она с горечью хмыкнула. – Никто из нас никогда не бывал голоден. Тем не менее нами правит голод свободы. Наша кровь течет лишь вполсилы, только чтобы поддерживать жизнь. Вот почему так сложно смотреть на того, кто не боится собственных желаний, не правда ли, мама? – Мередит в ответ смерила дочь свирепым взглядом. – Фрейя не могла иметь детей, и мама права, она много лет знала об этом и ни с кем не делилась своей тайной.

В ответ я нахмурилась.

– Да, она знала, – продолжала Соня. – Что с того, что она не сказала об этом ни тебе, мама, ни Лео? Она не определяла себя с этой точки зрения. – Соня бросила на меня красноречивый взгляд. – Гораздо важнее для Фрейи то, что она умела вставать там, где другой остался бы лежать. Ты знаешь о той связи с Тревором, ее учеником, так вот, имей в виду, что Фрейя никогда не жалела о ней. Ты спрашиваешь, как мы могли дружить после того, что случилось в школе, после того, как я, по твоим словам, опозорила ее той записью с конкурса, а я спрошу тебя, как это могло стать препятствием, ведь Фрейя не жалела о том выступлении. И закрылась она от всех не потому, что перестала доверять миру. Это мир перестал доверять ей. Что с того, что она влюбилась в неподходящего человека, большое дело! Фрейя была деморализована, у нее не осталось ни друзей, ни подруг, вокруг нее выросла стена из холодного равнодушия и вежливости – два наших самых мощных оружия, которые были наведены на одну цель. Уж лучше бы ей говорили правду в лицо. Но для подобного нужно быть иначе воспитанным, если ты меня понимаешь. Все, что она хотела от Тревора, судя по ее словам, заключалось в желании пробудить свое тело от спячки. Она верила, что Тревор, а точнее его молодость, сможет помочь ей избавиться от болезни, что его юность и сила излечат ее. Только лишь поэтому она завела с ним роман – потому что верила: он сможет подарить ей малыша. Она не хотела смиряться с тем, что тело так жестоко ее предало. К сожалению, как ты уже знаешь, ее ожидания оказались напрасны. Тревор не только не помог ей, но и опозорил на весь город.

– Я думала, что она любила его.

– Только не Тревора. – Соня усмехнулась.

– О ком ты говоришь? – пробормотала я.

Мередит Мэтьюз не отрывала пристального взгляда от дочери.

– О Дилане, разумеется, – буднично произнесла Соня и зевнула, не заметив, как я вздрогнула, словно меня обдало могильным холодом.

Неужели Фрейя рассказала ей обо всем? Я почувствовала, как в груди стал медленно растекаться болезненно-ядовитый жар. Я не могла поверить, что с губ Сони действительно слетело это имя, наше с Фрейей заклинание, оберег, поделенное на двоих. Оторопев, я смотрела на Соню, ожидая новых откровений, но мысли ее летали где-то далеко, было очевидно, что она не знакома с Диланом лично и не знала о моей роли в этой истории. Для нее это был просто «дилан» – вот так, имя нарицательное, просто парень, которого любила ее подруга и которому не повезло трагически погибнуть.

– Она жила с Диланом и, кажется, любила его даже слишком сильно. Однако она все же как-то сумела подняться после его смерти. Я и говорю: Фрейя всех нас заткнула бы за пояс! Я бы так не смогла. Если бы я потеряла Лео, я бы просто перестала что-либо чувствовать и мне было бы совершенно все равно, что станет со мной дальше.

– Что, прости? – вернулась я к реальности.

– Я говорю, что не смогла бы вернуться к жизни, если бы потеряла Лео. – Язык у Сони сильно заплетался, похоже, таблетки все еще действовали.

– Куда тебе стоит вернуться, так это в свою комнату, – ледяным голосом проговорила Мередит и резко поднялась со своего места. Она протянула руку к дочери, намереваясь помочь ей встать, но Соня развязно отмахнулась, даже не удостоив мать взглядом.

– Все думают, что я без ума от лошадей. Что я торчу там от зари до ночи, потому что жить не могу без очередного кубка. Что мне нравятся хруст ключицы, сотрясение мозга и сломанные ребра. Да, Эмма, лошади и всадники смотрятся красиво только на фотографиях. Когда летишь мордой вниз, зрелище так себе. Впрочем, ты и так это видела. – Соня припала на руки и шумно вздохнула. – Просто моя мама не выносит правды, понимаешь? И никогда не выносила. Вся правда, что устраивает ее, должна быть такой же чистой, как этот дом. Знаешь, что она сказала, когда я была маленькой? «Взросление – это в том числе умение отказаться от игрушек, дорогая». Мне было шесть лет.

– Эмма, не слушай, это все таблетки, – пробормотала Мередит. Тем временем Соня, пошатываясь, подошла к краю террасы, а потом, опасно покачнувшись, сделала оборот на голых пятках и посмотрела на нас, напоминая маленькую девочку, которая хочет противостоять взрослым, но заранее знает, что ей не выстоять в этой борьбе.

– Я говорю о том, что, когда Фрейя пропала, вместе с ней пропала и наша связь. Она предала всех нас, но не мне судить ее. Да, мы хотели, чтобы она родила, но она сама решила, что ей нет здесь места.

Соня едва держалась на ногах.

– Поэтому, Эмма, да, это мы убили ее, – громко сказала она. – После того, как мать и Лео поняли, что она не подарит им наследника, она для них умерла.

Злой рок невидим. Чаще всего он настолько абстрактен, так неспешно наступает, столь растянут во времени, что нет сил уловить его угрожающее дыхание, и когда оно настигает, сокрушающим ударом бьет по основанию, остается только держаться изо всех сил и надеяться, что удача, благоволившая тысячи лет, не отвернется и сейчас.

Мы сидим на лавке на холме Пил, отсюда прекрасный вид на город, внизу раскинулись дома, где-то там – люди. Вниз по холму – заросли утесника, мелкая россыпь желтых цветов, похожих на горсти крохотных тюльпанов, они источают приторный кокосовый аромат, который летит кверху. Солнца не видно, только его искры, переливаясь, превращаются в перламутровое летнее марево.

Фрейя совершенно пьяна. У ее ног, спрятавшись за ножкой скамейки, стоит наполовину пустая бутылка джина, бог знает какими трудами нами добытая, вокруг валяются пустые банки из-под газировки – их достать труда не составило.

Ее волосы растрепаны, как у любого пьяного. Она возбуждена, кажется, что ей предстоит опасный бой, и она накручивает себя, доводя до какого-то особого состояния, из которого потом будет не так просто выйти. Я чувствую, что в голове у нее – рой мыслей и что она не пытается остановить их, а лишь внимает, и, наверное, джин в этом не помогает, потому что она вдруг трясет головой. Выходит красиво, словно она ловит волосами солнечные лучи, но ей плевать на то, как она выглядит, она не отводит взгляд от своих пальцев. Это они интересуют ее, а вовсе не закат и городские постройки, раскинувшиеся внизу. Не подкова бухты или полоска пляжа. Она бормочет, и я слышу, что она считает пальцы, загибая их неловкими движениями, останавливается на цифре восемь и вздрагивает, прислушивается к чему-то внутри ее – тушь, разумеется, под глазами, лицо горит румянцем, пальцы опухли, хотя для этого рано.

– Нам положено иметь десять, – бормочет она и хватает мои руки, тоже начинает считать. Пересчитав пальцы, как будто успокаивается. – Тоже десять. Видишь, все правильно.

Я искоса наблюдаю за ее хаотичными движениями, стараясь не обращать внимания на громадного шмеля, который кружит над нашими головами. Наверное, его привлекла рубашка Фрейи – вся в мелкий оранжевый горох.

– Как думаешь, почему это первое, что они там считают? – спрашивает она.

– Что еще им считать? Две ноги и две руки легче заметить, чем пальцы. Их количество на глаз не определишь.

– Это неправильно, – шипит она на ладони, те в ответ сжимаются в кулак. – Разве младенец с четырьмя пальцами на руке не может появиться на свет?

– Наверное, может, – пожимаю я плечами. – Ты знала, что Матисс показывал гостям своей мастерской картины, на которых у натурщиц было четыре пальца?

– А пятый? – Фрейя не пытается изобразить заинтересованность, ей и вправду интересно.

– Того, кто задавал этот вопрос, больше в студию не приглашали.

– Разумеется. Это же Матисс, – соглашается она, но теперь интерес ее пропадает, а может, пары алкоголя начинают потихоньку выветриваться. Ее взгляд в расфокусе, волосы треплет ветер, гуляющий по вершине холма, он то скрывает от меня заплаканное, в неровных красных пятнах лицо, то вновь являет, – и я не могу решить, что из этого мне нравится больше. Фрейя снова тянется за бутылкой, протягивает мне, я отказываюсь, тогда она, задрав голову, пьет, словно утка, громкими, грубыми глотками. – Я слышала, что если хорошенько напиться, оно само пройдет.

– Не пройдет, – отвечаю я и размышляю, не вылить ли мне остатки джина в траву. Но тогда Фрейя разозлится, а у меня нет сил сопротивляться ей.

Я засунула руку в карман, ощупав бумагу. Моих пальцев коснулись буквы – мое имя, выбитое в один конец. Фрейя еще не знает. Если бы знала, швырнула бы мне в лицо бутылку. А может, разогналась бы и толкнула меня вниз, чтобы я покатилась, как заводная кукла, которая ей надоела.

– Ты уверена, что не ошиблась?

– Я купила три теста. Разве только они сговорились…

– Какой срок?

– Девять недель.

– Боже… – выдохнула я. – Почему ты не спохватилась раньше?

– С месячными у меня вечно какая-то неразбериха, так что…

Я сглатываю тихо, прежде чем задать вопрос, и не знаю, какой ответ меня устроит. Горло булькает, в нем застряла интонация, и вопрос получается бесцветным, почти безразличным.

– Дилан знает?

Фрейя мотает головой. Так долго, что мне кажется, она уже не может остановиться. Как будто она говорит «нет» не мне, а вороху внутренних вопросов. Нет, нет, нет, нет. Это не пьяный ритм, это отрицание, отрицание – и гнев. На кого. На что.

– Что будешь делать?

– Ты мне скажи.

– С чего вдруг?

– Это и твой ребенок тоже. Ну почти.

«Это что, шутка?» Я нахмуриваюсь и отворачиваюсь так, чтобы она видела только мой затылок. Кажется, она понимает, что переступила черту.

– Ну прости. У меня больше никого нет. Ты знаешь, будь мы в Лондоне, все можно было бы решить только так. – Она щелкает пальцами, звук получается глухой, совсем не звонкий. – Там девчонок с пятого класса учат, куда идти. А тут… Знаешь, что сказала мой терапевт? По закону ей придется сделать пометку о том, что я беременна, но она дала слово, что пометку об аборте делать не будет. Только напишет, что я теперь не беременна. У меня в медицинской карте будет стоять только две записи: была беременна и больше не беременна. Словно я пошутила. Как будто в этом все дело. Как будто дело в аборте.

– Ты права, дело не в нем. Не только в нем.

– Ты еще злишься на меня. На нас.

– Нет, все в порядке.

– Вижу, что злишься. Но ты имеешь право. Я бы тоже злилась. Я и злюсь. Только на себя. Мы обе злимся на меня. Даже здесь нам нравится одно и то же, представь себе.

– Почему ты не предохранялась. Бог мой, что может быть проще? – восклицаю я, словно еще можно что-то исправить или как будто мои слова могли бы обратить процесс вспять. Я чувствую, что, спросив об этом, как будто прибавляю в возрасте лет эдак двадцать. Она читает мои мысли и разводит руками.

– Какая теперь разница.

Мы молчим. Внизу в городе кипит жизнь, но в нашем воздухе теперь витает только этот глупый вопрос. И запах кокоса. И джина. И горечи. И правда, какая теперь разница. Я еще раз лезу в карман и снова трогаю билет, его уверенная шероховатость успокаивает меня. Он как будто придает мне силы пережить все это. Эти дни до отъезда. Я купила этот билет сегодня, как только узнала от Фрейи новость. Пошла на станцию, протянула деньги, и мне дали билет на паром, даже не спросив про обратный. Видимо, мое лицо и было ответом.

– Ты пойдешь со мной?

– Как хочешь. – Я пожала плечами.

– Хочу, конечно.

– Хорошо, я буду там, когда ты уснешь, и когда проснешься, тоже.

– Здорово. Потому что, когда я проснусь, я уже точно буду одна. Понимаешь? Туда – не одна, а обратно – одна. Я вернусь пустой. Но, наверное, так нельзя говорить, так думать о ребенке, ведь до него я не была пустой, с чего мне быть пустой после. Он просто побыл там немного, и все. Пожил пару недель, как будто снял комнату ненадолго и съехал. Ведь когда жильцы съезжают с квартиры, в ней все равно кто-то поселяется, только спустя время, но все же поселяется, понимаешь? Он вернется, когда придет время, ведь так? Скажи, Эмма, ведь он вернется?

– Не сомневайся, если уже все решила. Так будет только хуже.

– Я не решила. Я решаю.

– И не думай о нем так. О ребенке, я имею в виду. Не думай так, словно он обязан родиться.

– Я стараюсь. Но у меня не получается. Он ведь внутри. Как можно не думать о том, что у тебя внутри? – Она погладила плоский живот, и я проследила за ее рукой: это движение почему-то очень шло ей. К тому же у нее хорошо получалось изображать задумчивость: прищур глаз, эта печаль в уголках губ, она, кажется, даже не искала моего сочувствия. На ее стороне любовь – защита от любых нападок, непробиваемая броня, надетая на них двоих. Теперь уже троих.

Мне хотелось что-то сказать, но я ничего не ощущала. Хотя должна была. На худой конец, подумать о том, от кого мы планируем избавиться – девочки или мальчика. Кто понесет это наказание за беспечность – сын Дилана или его дочь.

– Ты скажешь ему?

– Врачиха сказала, что мне придется ехать в Ливерпуль для процедуры. Здесь это запрещено законом. Через полгода мне будет восемнадцать, но через полгода ребенок уже слишком разрастется.

– Где ты возьмешь деньги?

Фрейя стиснула зубы.

– Я немного скопила. Должно хватить. Не знаю, сколько это стоит, должно быть, целое состояние. Терапевт дала адрес и направление… Я бы взяла деньги у Дилана, но тогда мне придется объяснять, а я не смогу объяснить… – Она запнулась.

– Ты думаешь, он не будет рад?

– Это еще можно пережить. Но если он станет притворяться, что рад, я не смогу это вынести. Мне кажется, я надоела ему.

– Не нужно продолжать, – остановила ее я. – Пожалуйста.

– Не бойся, я не стану говорить, что он все еще тебя любит. Просто он такой сложный. Иногда закрывается от меня в комнате и не пускает несколько часов. Я пробовала стучаться, он не отвечает. Я не знаю, что он там делает, о чем думает, но явно не обо мне.

– Ты на нее похожа. Он говорил тебе?

– На кого?

– Неважно. Так ты хочешь оставить ребенка?

– Я не могу оставить его, Эмма! – выпалила она, из глаз брызнули слезы. – Я не могу стать матерью, только закончив школу. У меня столько планов! Ты же должна понимать, ведь у тебя этот проект, или что ты там задумала, представь себе, что тебе пришлось бы бросить его сейчас! Я не готова к такому. К тому же Дилан сказал, что мы можем переехать в Каслтаун, он бы тренировался, а я, не знаю, училась бы в колледже – господи, Эмма, мне же сначала нужно получить образование! Если я рожу сейчас, как смогу содержать ребенка?

– Ты должна сказать Дилану. Не сейчас, конечно, а когда остынешь, выспишься, когда точно решишь. Но что бы ты ни решила, ты должна сказать.

Щеки горели, и я прижала к ним горячие ладони. Облегчения не наступило, пальцы предательски дрожали. Фрейя снова глотнула из бутылки и убрала волосы за ухо. А потом что-то снова пришло ей в голову, и она вздрогнула всем телом.

– А что, если он будет мне сниться?

– Кто, Дилан?

– Нет, ребенок. – Она посмотрела на меня с ужасом. На прикушенной губе проступила капелька крови. – Я слышала, что они потом приходят во сне, ничего не говорят, только смотрят.

– Не говори ерунды.

– Мне говорили, что они даже растут во сне. Сначала ты видишь малыша, а потом он становится старше и продолжает приходить к тебе уже взрослым.

– Девять недель – это еще не ребенок. Ребенком его может сделать только время. Ты просто заберешь у него время. Не жизнь, а только время. Вот и все.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Это всего лишь ошибка. Не кори себя. Помнишь, как говорила миссис Джилл?

– Люби свою судьбу.

– Точно. – Я улыбнулась. Она улыбнулась в ответ и примирительно припала на мое плечо.

– Все закончится быстро, – сказала я и обняла ее. Острые плечи виновато задрожали у меня под пальцами.

– Правда?

– Правда.

Левая рука в моем кармане снова нащупала билет. Солнце село, и по ногам побежала прохлада. Я поежилась и, стараясь не потревожить Фрейю, которая, вымотавшись вконец, уснула на моих коленях, завела руку под лавку и вытащила из рюкзака теплую кофту на замке. Нацепила ее и застегнула ворот до самого подбородка.

«Все закончится быстро. Это правда. Но меня уже здесь не будет».

Через неделю Фрейя позвонила мне. В Ливерпуле ее ждали в небольшой частной клинике, специализирующейся на подростковых абортах. Они гарантировали анонимность, для проведения процедуры не требовалось ни присутствие родителей, ни их письменное заверение. Голос Фрейи звучал безжизненно, когда она пересказывала мне слова врача.

– …Она сказала, что я не буду одна в любом случае. Там много девочек, которые попали в такую же ситуацию. Дело там поставлено на поток. Возможно, я даже встречу кого-то с острова. Надеюсь, что нет. Я бы не хотела, чтобы вообще кто-то узнал. Мне еще никогда не было так страшно. Я ни разу не была под наркозом, вдруг я не проснусь? Надеюсь, они знают, что делают. Она сказала, что мне необязательно даже оставаться на ночь. Я сяду на утренний паром и до полудня уже буду в клинике. Они возьмут у меня анализы, потом я должна буду полежать в палате, чтобы настроиться. А через десять минут за мной придет медсестра, и меня увезут на каталке в операционную. Операция длится всего полчаса. А потом я еще немного полежу в палате и вечером уже буду в Дугласе. Никто даже не узнает, что мы там были. Скажу, что мы с тобой уехали на пляж, можем вернуться хоть ночью, никто и не поймет. Нужно поторопиться, я и так слишком затянула, мне кажется, тело уже стало меняться, оно какое-то другое, а может, мне кажется. Кожа пахнет так странно, как будто чужая. Все запахи просто отвратительны, мне хочется только молока, в жизни не пила так много молока, мне приходится покупать его и пить у магазина, чтобы мама не догадалась. Слава богу, меня хотя бы не тошнит по утрам, хоть говорят, на этом сроке уже начинает мутить. Терапевт сказала, можно будет сделать вакуумный аборт, это называется вакуум-аспирация, сказала, что это не настоящий аборт, наверное, хотела меня утешить, убедить, что все не по-настоящему. Я обрадовалась, но когда она узнала срок, сказала, что будет выскабливание. Это настоящая операция, но я справлюсь, просто усну, главное не бояться, ведь так? Она сказала, главное – это не сожалеть. Что, если я так решила, другого мнения не требуется. Даже не спросила, что решил мой парень, будто его вины в этом нет. Как думаешь, какой пол у моего ребенка? Почему-то я думаю, это девочка.

– Не знаю, – отвечаю я. «Не хочу знать», – думаю я.

– Похожая на меня. – Она шмыгает носом. – Маленькая Фрейя. Мне кажется, убивая ее, я убиваю себя. Разве я не должна радоваться этому ребенку, ведь это результат нашей с Диланом любви? Я надеюсь, что наш малыш смышленый, он поймет, что он просто пришел чуть раньше, чем положено. Но он вернется потом, ведь так? Я не могу перестать думать об этом. О том, что, если я забеременею вновь, это ведь будет уже другой ребенок. Не могу успокоиться, словно я запрещаю именно этому ребенку родиться, зато другого буду рада видеть. Разве это справедливо? Но я не могу стать мамой сейчас. Не хочу, чтобы на меня показывали пальцем, хочу поступить в колледж, ты знаешь, сколько экзаменов надо сдать, чтобы стать учителем? Женщины так несчастны, Эмма. По-моему, это Божье наказание. А потом я вдруг представляю нашу с Диланом жизнь, то, как мы воспитывали бы этого ребенка. Иногда мне кажется, что он бросит меня, если узнает, что я натворила, а потом я представляю, что мы втроем – и счастливы.

– Значит, ты все решила? – наконец вставляю я.

– В этом все дело. – Фрейя делает долгую паузу. Трубка шипит, я почти ничего не слышу, кроме дыхания, прерывистого и напряженного, как в ту ночь, когда горькая правда зависла в воздухе, когда я так явно ощущала излишность себя… – Я буду ждать тебя на пристани. Поплывем на пароме. Ты обещала мне, ты же помнишь? Без тебя я не смогу пройти через это.

«Ты уже смогла пройти через это без меня», – хочу сказать я, но в голосе Фрейи – надрывные нотки, она хочет вырвать у меня жалость, хочет, чтобы я сделала вид, что первой была она. Иногда люди ведут себя так, словно у них не было выбора. Когда на самом деле у них всего лишь нет силы воли.

– Я буду там, – говорю я.

– Отлично, – весело отвечает Фрейя. И добавляет, чуть помедлив, когда я уже готова повесить, точнее, швырнуть трубку: – Только… – произносит она, и я слышу что-то новое. Смущение? Стыд? Надежда?

– Да?

– Ты должна кое-что для меня сделать.

У вирусов до момента попадания в живой организм есть особое состояние – не жизнь и не смерть, но некое подобие сна в ожидании момента, когда можно очнуться и начать существование. Исчезновение человека напоминает такое состояние, нам неизвестно его местонахождение, и поэтому мы относим его в тот уголок восприятия, в котором присваиваем статус не живого и не мертвого. Фрейя зовет меня, с каждым днем все яснее ощущаю ее присутствие, меня преследует пугающее осознание ее неизбывности, словно с каждым новым откровением о прошлом ее голос звучит все громче.

За окном кружили и мягко опадали снежинки. На небе сквозь серые громады облаков проступили сияющие кристаллы звезд. В снежной пыли едва угадывались крыши соседних домов. Остров спит, укрытый первым снегом, и его дыхание до головокружения неслышно колышет землю.

Я драгоценный сосуд, который несет в себе правду. Я иду вперед по знакомым, но пустым и обезлюдевшим в этот час улицам, чутко прислушиваясь, как двигаются кроны деревьев, переливаясь всеми оттенками серого и лилового. Я должна огранить мое знание, насытиться им, чтобы оно прошло через меня, ожило, заговорило. Я должна прожить его и только потом смогу передать дальше. Мне нужно туда, где все это началось. Я нащупала в кармане ключ. Если верить Генри, и это вправду возвращение, то я должна вернуться туда.

Но время еще не пришло, я хочу побыть в этом царстве тишины, в которой мысли начинают прорастать.

До рассвета еще есть время.

Темные окна провожали меня. Засыпанная белым улица, запертые двери и пустая мостовая, одинокие фонари, отсчитывающие ход, – словно фрагмент сновидения. Ноги болели от ходьбы, но я не замечала призывов тела остановиться.

Улица пуста. Люди спят. Их не мучают призраки прошлого.

Десять лет. Десять лет я жила жизнью, поставленной на паузу, в ожидании чего? Одного дня? Одного раскаяния, одного объятия? Трискелион – треугольник, три ноги, три души, скрепленные причудливым изгибом, – убегающие и в то же время догоняющие друг друга, вечно рядом и вечно в недостижимости.

Фрейя. Светлый образ твой не покидает меня, твоя радость, твой смех, твоя горечь, твоя честность. Я была темнотой, но это твое светило обогревало мою жизнь. Ты умела любить и любила музыку не потому, что она украшает время. А потому, что ты сама – муза.

Ты там, откуда не доносятся звуки, – ни шороха, ни всплеска, упорхнула в будущее ли, в прошлое.

Я не рядом.

Я не рядом.

Это Джош. Последовал за мной в темноту.

Он выходит из машины и обнимает за плечи, пытаясь прощупать температуру, думает, что я замерзла, трогает лоб шероховатым движением пальцев. Я не могу ответить, хочу, чтобы он сам понял, куда я держу путь. И он догадался, считал в моих глазах. Понял, что дорога мне нужна, только чтобы она поскорее закончилась. Я сажусь в машину, ведомая его рукой, он везет меня туда, где есть ответы. Никакое ожидание не может длиться так долго, как жизнь.

Джош смотрит недоверчиво. Он считает иначе. Он требует поставить точку.

Движение автомобиля непрерывно, кажется, дорога не кончится, но и он, и дорога в конце концов честны. Мы на месте.

Море внизу. Идем туда, Джош, если хочешь узнать то, что знаю я.

Ступени настороженно принимают наши шаги, шум моря сливается с ними, и каменные уступы выдерживают нашу поступь. Пляж развертывается, словно в детских раскладных книжках. Край моря, замерзший песок, окостенелые деревья нависли над скалами, лунный свет бликует, волны накатывают на луну, мерцание. Сущность пляжа открывается. Вода, должно быть, ледяная. Если войти, через восемь минут будешь мертв. Восемь минут разделяет меня и отсутствие меня. Волны набрасываются на берег и дробятся.

Мне нужен ты, Джош, и твоя молчаливая робость, она придает сил. Ты принимаешь меня и думаешь, что это страх, но это нечто большее. Если я смогу, ты узнаешь, что это за чувство. Возможно, ты никогда не испытывал его прежде.

Дай мне руку. Какие сильные пальцы. Как хочется плакать, но я не стану ронять слезы, на этом берегу слишком много воды. Пойдем со мной к домику. Нет, мы не замерзнем, ведь со мной ты. Кажется, домик узнает меня. Дверь отворяется. Шаг в темноту. Нельзя вспугивать ночь и впутывать сюда свет, садись на этот промозглый, как сумерки, диван. Я сидела здесь однажды и смотрела в себя. А они были у моих ног. Как одно целое. Теперь их обоих нет. Теперь здесь только мы.

Спасибо всем, кто помог мне начать и закончить эту историю. Работа над ней заняла больше времени, чем я планировала, поэтому помощь, которую оказали мои друзья, поистине неоценима.

Алексей, мой муж и первый читатель рукописей. Спасибо тебе за то, что не устаешь хмурить брови, читая ту или иную главу. Так я точно знаю, что нужно исправить.

Инга, благодарю тебя за то, что с душой отзывалась на мои просьбы вспомнить, рассказать, поделиться. Я знаю, ты неравнодушна к творчеству, потому что оно всегда живет в твоем сердце.

Ольга М., ты была одной из первых, кто вдохновился этой историей еще на этапе синопсиса. Благодарю за то, что твое мощное писательское чутье помогло и мне увидеть ее под другим углом.

Инесса, позволь отблагодарить тебя за доброту и знания, которыми ты не устаешь делиться. Я восхищаюсь тем, сколь многими талантами ты обладаешь и как скромно при этом твое сердце.

Наташа, благодарю тебя за мудрость, опыт и безусловную любовь к моим историям. Ты вдохновляешь меня на работу.

Лера, спасибо за твою чуткость и негасимую веру в силу творчества. Ты научила меня не бояться правды и видеть мир в его красоте.

Анна, благодарю тебя за помощь в работе над книгой. Ты открыла мне новый взгляд на архитектуру. Спасибо тебе за это.

Мира, спасибо за то, что всегда рядом. Что своим присутствием заряжаешь пространство, пробуждая вдохновение, чувства и истории. Ты умеешь делиться силой и словами. Как писатель и как друг, я не устану ценить это.

Юля Гусева, мой гениальный редактор и друг. Спасибо за то, что делаете мир лучше. Каждый вновь созданный мир. Я преклоняюсь перед вашим талантом.

Спасибо острову Мэн за воздух, вспоивший мои мысли и идеи.

За вдохновение и ценные факты для этой книги я также благодарю Culture Vannin, фонд культурного наследия острова Мэн. Надеюсь, что когда-нибудь, подобно героине этого романа, мне удастся вновь туда вернуться.

От всего сердца благодарю будущих читателей этой книги. Надеюсь, она поможет вам услышать голос сердца и понять свое истинное предназначение.