В маленькой комнате на втором этаже было непривычно темно. Сквозь плотную ткань задёрнутых жалюзи впервые не проникала ни одна искра желтоватого света уличных фонарей. Прямо сейчас она показалась бы кощунственно светлой в серо-синих оттенках раннего утра. Слишком яркой для блуждавших теней и избыточно резкой для тишины, где увяз даже шелест дыхания. Только в дешёвых часах едва различимо шуршали чёрные стрелки, да где-то в подвале монотонно гудели старые трубы.

Неожиданно на прикроватном столике ярко вспыхнул экран телефона, а следом затрещала глухая вибрация. От этого звука, зацепившаяся за комнату ночь всколыхнулась и шарахнулась в сторону от источника света. Однако Рене, что вот уже час неподвижно сидела на краю кровати, даже не вздрогнула. Она протянула руку, выключила заходившийся нервной дрожью будильник и прикрыла саднившие от бессонной ночи глаза. Сегодня не будет весёлых песен по радио, не будет танцев у зеркала, задорных косичек, платьев в цветочек и «вишенок».

Будильник стих, но Рене не cмогла заставить себя подняться и продолжила смотреть в темноту. Липкую. Цепкую. Та подбиралась к босым ногам и бледным лодыжкам, прежде чем тонкая рука словно сама по себе резко взметнулась вверх и дёрнула за шнурок маленькой лампы. Электрический свет с треском ворвался в комнату. Что же, прятаться больше не выйдет.

Рене не могла точно сказать, как провела неделю с момента звонка из реанимации. Она жила, дышала, работала… Проходила назначенные тесты, слушала лекции и даже делала операции, но внутри была пустота. Будто в тот вечер вместе с профессором Хэмилтоном умерла и девчонка, что задорно морщила нос в ответ на безобидные шутки, окружала заботой своих пациентов и вслух читала наставнику присланные откуда-нибудь из Занзибара письма коллег. Теперь всё закончилось. Больше не было того человека, который за несколько лет стал роднее, чем вечно пропадавшие по командировкам родители. Рене осталась одна посреди чужой для себя страны, и ей впервые было так страшно.

Взгляд невольно метнулся к стене, где висело с десяток крошечных акварелей, что закрывали давно выгоревшие на солнце обои. Это была дурость или ребячество, но Рене хранила их с детства. Орхидея, гвоздика и мята, вереск, шиповник и мак… Кто-то чертил на стенах засечки, ну а она рисовала цветы и деревья тех стран, чьи названия едва разбирались на тусклых почтовых штемпелях. Письма родителей иногда шли месяцами… Разумеется, это было несерьёзно и глупо. Рене понимала и даже подумывала бросить бумагомарательство, но профессор убедил продолжать, и… она продолжала.

Но теперь всё это было бессмысленно. Больше не с кем говорить о пропорциях, сравнивать рисунок прожилок на лепестках с картой сосудов и спорить в тысячный раз об оттенках зелёного только лишь потому, что Рене не любила тёмных цветов. Серьёзно, она никогда не задумывалась, но даже одежду выбирала какую угодно, но лишь бы ярче, светлее да радостнее… А теперь её ждало чёрное платье.

Судорожно втянув воздух, Рене грубо потёрла шрам и стремительно встала с кровати. В ванной комнате она долго всматривалась в своё отражение, словно пыталась найти там причину умыться. Но вместо этого видела только пятнышки посеревших веснушек, покрасневшие от недосыпа глаза и воспалённую линию некрасиво сросшейся кожи, что прочертила левую щёку и потерялась за воротом простой белой футболки. Все эти годы шрам был причиной и лучшим напоминанием, почему Рене до сих пор не сдалась. Не подвёл он и теперь.

Чувствуя, как сводит от холода пальцы, Рене плеснула в лицо водой, а потом ещё и ещё, пока кожа не порозовела, и не заболели замёрзшие руки. Хватит! Хватит лить слёзы по тому, что больше никогда не случится. Она справится и доведёт до конца обучение. Иначе, ради чего всё это было?! Рене подняла голову и снова уставилась в зеркало. Она получит лицензию и станет хирургом, но сначала завершит одно дело.

Подойдя к лежавшему на кровати платью, Рене прикрыла глаза. Профессор никогда об этом не говорил, но она знала, что все эти годы ему хотелось лишь одного – изменить ночь той аварии. Забрать обратно слова, не совершать тех поступков… Колин Энгтан будет сегодня на похоронах, и Рене не упустит шанс объяснить этому упрямому гордецу, как дорожил им Чарльз Хэмилтон, как восхищался, любил… и как сожалел. Право слово, в смерти нет места старым обидам.

Кладбище Сен-Грегуар-де-Монморанси располагалось так близко к шоссе, что от летевшей оттуда этим дождливым утром водяной пыли не спасал ни ряд высоких деревьев, ни глубокое каменистое русло протекавшего неподалёку ручья. Морось была везде, а потому Рене казалось, она дышит ею, пропиталась вплоть до отсыревшего платья и промокших туфель. Под ногами противно чавкала трава, от небольшого котлована, покрытого специальной зелёной тканью, тянуло мокрой землёй и тем запахом безнадёги, что всегда витал в подобных местах. Смотреть в сторону стоявшего на опорах гроба не было сил. Рене поёжилась и чуть опустила край большого чёрного зонта, который прямо на выходе из часовни одолжила ей Энн. Собственный ярко-жёлтый был бы здесь неуместен. Впрочем, себя она чувствовала здесь тоже чужой. Лишней. Навязчивой даже на церемонии в церкви, где собралась добрая половина больницы и ещё десяток-другой пациентов. А теперь, когда на погребение осталось не более двадцати самых близких людей, ситуация стала чрезвычайно смущающей. И всё же Рене попросили остаться.

Не зная, что делать дальше, она остановилась чуть поодаль от большой группы, со стороны которой доносились тихие разговоры и деликатный смех. За исключением нескольких известных ещё по университету лиц, Рене не представляла, кто здесь остальные. Но мужчины и женщины были явно отлично знакомы друг с другом и любезно общались с оказавшейся в центре пожилой леди. Именно в ней Рене без труда узнала сестру профессора Хэмилтона. Будучи совсем невысокой, миссис Энгтан даже издали производила впечатление непростой личности. Забранные в замысловатый пучок тёмные волосы, почти всегда поджатые губы, скупые движения рук, массивные, но изысканные украшения, от которых веяло атмосферой кожаных кресел, дорогого янтарного виски и разговоров о высокой политике.

Поняв, что таращиться на незнакомую женщину весьма невежливо, Рене поспешила было отвернуться, но неожиданно встретилась с внимательным взглядом тёмных глаз и замерла. Миссис Энгтан смотрела едва заметно прищурившись, и ни капли не стеснялась собственного любопытства. На ум пришла неожиданная и оттого дурацкая мысль, что в отличие от сестры, у профессора Хэмилтона радужка была ярко-синяя. Так странно… Тем временем, осознав, что её заметили, Энгтан вежливо кивнула, и Рене ничего не оставалось, кроме как судорожно дёрнуть головой в ответ. Чёрт побери, всё это как-то слишком неловко. Сумев наконец перевести взгляд на валявшийся под ногами осколок надгробия, Рене медленно выдохнула и прикрыла глаза. Руки сами потянулись к зудевшему шраму, но в последний момент лишь заправили выбившиеся из косы кудрявые пряди. Нет уж! Если так пойдёт и дальше, Рене попросту раздерёт лицо до кровавых корост.

–Лоб, затылок, темя-два,

Клин, решётка, два виска,

Челюсть, скулы, нос, сошник… – забормотала она, чтобы успокоиться и выдержать паузу, прежде чем вновь поднять голову.

Когда, по мнению Рене, прошло достаточно времени, она осторожно глянула исподлобья, сощурилась и обвела взглядом равнодушную к ней толпу в поисках одного-единственного человека. В полутёмной церкви оказалось слишком людно, чтобы разглядеть всех собравшихся гостей, но теперь у неё появился шанс. И хотя Рене понятия не имела, как выглядел Колин Энгтан, отчего-то не сомневалась, что узнает его. А потому, заприметив только что появившегося рядом с миссис Энгтан столь похожего на неё молодого человека – невысокого, улыбчивого, с тёмными кудрявыми прядями – Рене резко выпрямилась. Кажется, нашла. Это он!

С нарастающим волнением Рене наблюдала, как этот мужчина то пожимал руки подошедшим коллегам Чарльза Хэмилтона, то что-то тихо говорил по-матерински улыбавшейся ему миссис Энгтан. И когда та ласково потрепала его по предплечью, последние сомнения развеялись. Рене решительно вцепилась в ручку тяжёлого зонта и двинулась вперёд.

–Нёбо, слёзы, подъязык,

Челюсть, раковины две,

И целый, мать твою, череп в голове…7 – бубнила она, а сама пробиралась меж ожидавших погребения людей и старалась не поскользнуться на мокрой траве. Пошатнувшись на очередном липком камне, Рене шумно зашипела: – Ну же, хватит строить из себя трепетную ромашку. Это просто надо сделать. Ничего сложного: подошла, поздоровалась и представилась. А дальше как-нибудь само… наверное…

Однако, когда со стороны входа на кладбище показалась фигура священника, а Энгтан с сыном направились к гробу, Рене страдальчески вздохнула и ускорила шаг. Вряд ли у них с Колином останется время поговорить до церемонии, но попытаться стоило. Как минимум, назвать себя и намекнуть, что было бы неплохо пообщаться после похорон за чашечкой чая. Да, такой исход казался весьма идеальным. А потому, упрямо наклонив голову, Рене постаралась как можно быстрее добраться до замершего к ней спиной мужчины.

Но когда его курчавая голова была уже в паре метров до вежливого покашливания, стоявшая рядом и опиравшаяся на крепкий локоть сына миссис Энгтан повернулась. Очевидно, она услышала вопиющий для этого степенного места слишком уж торопливый шум шагов, потому что удивлённо вскинула брови, а затем нахмурилась. Ну а Рене набрала в лёгкие побольше воздуха и зачастила по-английски:

– Кхм… я… Прошу простить меня за беспокойство, миссис Энгтан. Понимаю, моя просьба, возможно, прозвучит прямо сейчас неуместно. Но это действительно важно. Меня зовут Рене Роше, и мне очень нужно поговорить с вашим сыном.

Кислород закончился, и она уже собралась было вдохнуть новую порцию, но в этот момент тот самый кучерявый мужчина медленно повернулся. Он на мгновение растерянно мазнул взглядом по её ничем не примечательной фигурке, а затем вдруг цепко впился в лицо Рене такими же карими, как у матери, глазами. И было в их глубине нечто такое, отчего Роше резко запнулась, едва не закашлялась, а потом и вовсе дёрнулась, стоило ему растянуть чётко очерченный рот в снисходительной усмешке. Шрам словно обожгло изнутри, а рука сама собой взметнулась к щеке в попытке унять жжение.

Тем временем мужчина аккуратно отпустил руку миссис Энгтан, чтобы небрежным жестом поправить растрёпанные налетевшим ветром тёмные пряди. На запястье блеснули дорогие часы, и Рене вдруг подумала, что в отличие от племянника, профессор всегда выделялся удивительной скромностью. Здесь же всё, от дорогой ткани костюма и до булавки на шейном платке, кричало о вычурности и деньгах. Наверное, в этом не было ничего такого, но Рене инстинктивно сделала шаг назад, тогда как Колин Энгтан ступил вперёд. И не осталось сомнений, он встал именно так, чтобы без каких-либо помех в виде уродливого шрама полюбоваться на женское личико. Идеальный брезгливый интерес.

– Мне очень неловко вас беспокоить, – промямлила она и тут же дала себе мысленный подзатыльник, чтобы собрать разбегавшиеся мысли. Слова на неродном языке никак не хотели складываться в предложение. – Я…

Рене так и смогла поднять голову, потому что всем своим телом, каждой клеточкой, нервным окончанием и волоском она чувствовала на себе тяжёлый, приторный мужской взгляд, от которого замутило. И это оказалось слишком уж неожиданно. Пришлось срочно признать, Рене представляла Колина Энгтана совершенно иным. Более добропорядочным? Воспитанным? Ох… Рене вцепилась в зонт и упрямо продолжила:

– Мистер Энгтан. Я искала вас, чтобы обсудить одну проблему. Не уделите ли вы мне немного времени после церемонии?

Повисла неловкая пауза, а потом…

– Думаю, мистер Энгтан был бы бесконечно счастлив провести с вами целый вечер, ma douce mademoiselle Rocher8.

Французский этого человека был ужасен. Настолько отвратителен, что возникло ощущение, будто в рот Рене набили с десяток стручков ванили и заставили прожевать. Их сладкий запах никак не вязался с приторной горечью вкуса, но был в этом и плюс. Двусмысленное обращение в конце фразы и интонация, которая оказалась едва ли не тошнотворнее пристально следивших за Рене глаз, заставили её оторваться от созерцания почти потонувшей в траве обуви и встретиться взглядом со стоявшим напротив Энгтаном. Шрам вспыхнул болью, и в этот момент раздалось недовольное цоканье.

– Прошу, Жан, не здесь и не сейчас. – Лиллиан Энгтан скривилась и несильно шлёпнула зажатыми в ладони перчатками по локтю мужчины. Тот чуть скосил взгляд, но послушно отступил и с невинной улыбкой уставился в черноту своего зонта.

– Без проблем, – равнодушно отозвался он.

Миссис Энгтан недовольно покачала головой, а затем повернулась к Рене, которая отчаянно ничего не понимала. Вернее, она мгновенно осознала каждый нюанс своей фатальной оплошности, но до последнего отказывалась верить. Итак… Его звали Жан. Не Колин. Господи, как стыдно-то!

– Мисс Роше, рада с вами познакомиться. – Лиллиан Энгтан протянула руку, которую Рене пожала словно в каком-то сне. Боль в шраме немного улеглась, и соображать стало чуть легче. – Чарльз много рассказывал о вас. Сожалею, что в церкви нам так и не удалось с вами поговорить. Увы, мой сын не смог приехать, однако, я с радостью побеседую с вами после церемонии. Полагаю, мне известно, о чём пойдёт речь.

Женщина ласково улыбнулась, но в этот момент послышалось ехидное хмыканье:

– Наверняка, как и самому Колину. Потому и не явился.

– Жан!

– Простите, мадам. Я всего лишь выражаю всем известную мысль. – Мужчина зло улыбнулся и вновь посмотрел на ошарашенную Рене – хищно, но с налётом брезгливости. – Mon Dieu, у вас такой очаровательный румянец.

Она, конечно, была совсем не уверена в степени «очаровательности» собственных красных щёк. Уж скорее там полыхало слово «ПОЗОР». Но нашла в себе силы сконфуженно улыбнуться.

– Ради бога, извините. Я не думала…

– А уж как вы просите прощения… – протянул Жан, перебивая или же, что вероятнее, вовсе не слушая. – Музыка для ушей.

И снова на Рене обрушился взгляд перебродившей патоки, отчего возникло чувство, будто её не просто раздели, но уже поставили на колени. На виду у всех и прямо в грязную траву. И она почти ощутила прикосновение пальцев на своём подбородке, что повернули лицо «нормальной» стороной. Господи, как же стыдно и мерзко!

– Дюссо, ещё одно слово, и ты отправишься вон. Ваша с Колином студенческая дружба не даёт тебе право распускать язык, – неожиданно холодно процедила мисси Энгтан. Рене встрепенулась, а затем вдруг ощутила, как исчезла тошнота, липкость взгляда, духота фраз и докучливая боль в шраме. Она подняла голову и увидела, как мужчина пожал плечами, а потом отвернулся, будто ничего интересного здесь никогда не было. – Мы с вами поговорим позже, мисс Роше. А сейчас, думаю, вам лучше вернуться на своё место.

– Да-да, конечно. Простите, – пробормотала Рене, чувствуя в спокойной и ровной интонации намёк на приказ. Боже… как по-дурацки всё получилось. Она опустила взгляд и уже почти повернулась, когда почувствовала, что её осторожно схватили за руку.

– Не извиняйтесь. – Улыбка миссис Энгтан оказалась неожиданно деловой, почти протокольной. – Дождитесь меня, и мы поговорим.

Сумев лишь скованно кивнуть, Рене зашагала прочь и всю дорогу уговаривала себя не сорваться на бег.

Как прошло само погребение, она запомнила слабо. Рене витала в собственных нерадостных мыслях, плавилась по третьему кругу в чувстве стыда и очнулась только с первым стуком земли о деревянную крышку гроба. Этот глухой звук, раздавшийся одновременно с тихим голосом Пола Маккартни, всё же сорвал щеколду самообладания. Неделю назад Рене присутствовала на вскрытии, видела изношенное до смерти сердце, дряблость сосудов… «Учитель, вы переживали за нас так сильно, а мы не сумели помочь».

Рене покачала головой и, сама не понимая, забормотала знакомые слова песни, которую часто включал профессор Хэмилтон. Она шептала их и давилась слезами, пока медленно двигалась в очереди к уже опущенному гробу. Дойдя до затянутого в ткань провала, на секунду замерла, а потом опустилась на колени прямо в мокрую траву. Рене было плевать, насколько уместно выглядел этот жест со стороны. Смотрел ли кто-то, осуждал, удивлялся. Прямо сейчас она хоронила единственного близкого здесь человека и просто не знала, как будет без него дальше. Без шуток, острот, молчаливого подбадривания, знаний и почти отцовского участия в жизни, в общем-то, чужой для него девчонки.

– Это была длинная и извилистая дорога, профессор, – прошептала Рене и одеревеневшими пальцами взяла ком отсыревшей земли. – По ней вы шли со мной пять лет, а потом бросили так резко и неожиданно. Но я не обижаюсь. Вашим последним желанием было дать мне уверенности и сил, помочь раскрыть крылья и позволить самой опираться на ветер. Что же… оно сбылось. Теперь я могу полагаться только на себя, и обещаю, что не подведу. Мне лишь безумно жаль, что, видимо, без таких потерь я бы никогда не справилась. Простите меня, профессор. И покойтесь с миром.

Она замолчала, посмотрела на зажатую в руке землю, а потом резко поднялась и высыпала её в яму. И этот шелест падающих крупиц Рене никогда не забудет.

Сделав неловкий шаг назад, она споткнулась о чьи-то ноги, сумбурно извинилась и направилась прочь, вряд ли что-то видя перед глазами. А в голове всё вертелась и вертелась мелодия…

Последний сингл с последнего альбома провожал в последний путь преданного фаната. Это было символично и как-то правильно. По крайней мере, так искренне считала Рене. Она стояла около подобия оградки кладбища и пыталась отряхнуть от налипшей грязи колени, но, кажется, лишь размазала ту ещё больше. Слёз уже не было, только ощущение полного опустошения. Равнодушным взглядом Рене следила, как иссякла чёрная лента очереди. Как принимала очередные соболезнования Лиллиан Энгтан, и как заметно скучал под зонтом Жан Дюссо. После всей эмоциональной встряски, что произошла за последние полчаса, Рене уже не была уверена ни в его особенном взгляде, ни в своём отношении к случившемуся. Всё отошло куда-то вдаль и затёрлось бесконечной моросью дождя. Да, всё. Кроме застрявшего иглой в мозгу факта, что Колин Энгтан так и не приехал. Возможно, был действительно занят. А возможно, Рене следовало перестать оправдывать незнакомых людей.

Миссис Энгтан освободилась через полчаса, которые продрогшей и промокшей Рене показались доброй половиной вечности. Ёжась под налетавшими с залива ветрами, она прикрывалась от их порывов драматично трепетавшим зонтом и отчаянно упрашивала свой организм потерпеть ещё немного.

– Позволите? – Энгтан без капли стеснения взяла Рене под локоть. Видимо, несколько часов на ногах оказались слишком выматывающими для этой почтенной леди. Однако это ни на миллиметр не сгорбило прямую спину и не согнало с лица лёгкое выражение надменности. – Чуть дальше есть закусочная. Мне сказали, там можно согреться кофе, горячим poutine10 и спокойно поговорить.

Рене кивнула. Ей, в общем-то, было всё равно, где вести разговоры – здесь или за чуть липким столиком какой-нибудь бургерной. Она слишком устала и вымоталась за эту неделю, чтобы переживать. Даже хлюпающая в туфлях вода уже почти не волновала. Рене чуть скосила глаза на шедшую рядом Лиллиан Энгтан и попробовала её рассмотреть.

Вблизи теперь было отчётливо заметно и намеренно толстой линией подведённые глаза, и чрезмерно покрытую белой пудрой кожу, и картинно обкусанные губы под тёмно-вишнёвой помадой. Возможно, весь образ выглядел наигранно, но Рене не стала об этом задумываться. Вместо этого она вдруг спросила себя, было ли этой женщине неудобно и стыдно за поведение сына? Отпускал ли кто сегодня бестактные комментарии, или же все сделали вид, что Колина не существует? Наверное, так неправильно думать, но Рене было обидно за профессора Хэмилтона. Он до последнего мечтал объясниться и заслужить прощение, однако даже смерть ничего не исправила. Серьёзно, неужели Колин Энгтан так сильно его ненавидел? А, главное, почему?

Рене покачала головой. Это были опасные мысли. Так думать нельзя, если она всё ещё хотела помочь. Поэтому, чтобы хоть как-то отвлечься, Рене уставилась себе под ноги и принялась считать лужи, что вели до кафе. То находилось всего через несколько сотен метров от кладбища и встретило послеполуденным безлюдьем. Ланч уже закончился, а до вечернего пика ещё оставалась пара часов, потому в зале было полно свободных столиков. С расположившейся следом заправки едва заметно тянуло ароматом бензина, который странно мешался с запахом растительного масла и чеснока. По стенам были развешаны картины в духе американского pin-up и постеры с фотографиями деталей машин. Рене как раз с любопытством разглядывала одну из них, когда напротив с двумя стаканчиками кофе опустилась миссис Энгтан.

– Колину бы понравилось здесь, – хмыкнула она, посмотрев на снимок чьей-то огромной фары, и когда Рене удивлённо повернулась, пояснила: – Фастфуд, море горчицы и кетчупа, а ещё повсюду автомобили.

– Ясно, – скупо откликнулась Рене и перевела взгляд на свои пальцы, в которых крутила протянутый ей кофе. Дешёвая бодрость из утрированной крепости.

– Вы голодны? Можем заказать что-нибудь, – деликатно поинтересовалась Энгтан, чей тусклый блеск украшений и дорогое пальто смотрелись здесь инородно.

Рене не была точно уверена, да никогда бы и не подумала пересчитывать чужие канадские доллары, но чувствовала кожей это слегка выпяченное напоказ благополучие. Несмотря на уровень жизни сейчас, её детство прошло среди вот таких же людей – богатых, властных и всегда эгоистичных. Потому она не знала точно к добру ли эта их встреча. Что-то во всём облике сидевшей напротив женщины тревожило и вынуждало постоянно возвращаться мыслями к Женеве. Тем временем, не дождавшись ответа, Энгтан напомнила о себе:

– Рене? Раздумываете, как соблюсти приличия и при этом съесть огромный бургер? Не волнуйтесь, Колин приучил меня ко всему.

– Нет-нет, вовсе нет. К тому же, я не ем подобную… еду, – спохватилась Рене и покосилась на фотографию огромного poutine в закреплённом на столе держателе. От одного взгляда на жирный картофель она почувствовала, как нервно сжалась поджелудочная.

– Разумеется. Чарльз говорил, вы танцуете. – Миссис Энгтан сделала глоток, и, очевидно, только потрясающее воспитание и выпестованная странными пристрастиями сына сила воли не позволили ей тут же выплюнуть напиток обратно. Рене слегка улыбнулась.

– Танцевала.

Она машинально потянулась к шраму, но одёрнула себя. Это, конечно, не укрылось от взгляда Лиллиан Энгтан, однако та ничего не сказала. Лишь предприняла ещё одну смелую попытку распробовать кофейный концентрат, которая опять оказалась тщетной. Возникла пауза, во время которой Рене позволила себя хорошенько рассмотреть, пока сама пыталась собраться с мыслями. Но когда ей наконец показалось, что она нашла нужные слова, миссис Энгтан заговорила первой. И то ли это было простым совпадением, то ли всё читалось на лице Рене, но сидевшая напротив женщина сухо проговорила:

– Для меня не секрет, о чём вы хотели поговорить с моим сыном, мисс Роше. Тем не менее, ради вашего же блага прошу, не вмешивайтесь в это дело. История старая, вы многого не знаете.

– Теперь при всём желании не получится, – грустно улыбнулась Рене. – Такие разговоры требуют определённого времени, места и настроения. И мне отчего-то казалось, что именно сегодня ваш сын смог бы если не понять, то простить…

– Волнуетесь о душе?

– Всего лишь люблю справедливость, – отрицательно покачала головой Рене.

– И не выносите конфликты. Да-да, Чарльз как-то упоминал.

– Скорее, просто считаю их бессмысленными.

– Даже когда они помогают решить противоречия? – усмехнулась Энгтан.

– Туше. – Рене тихо рассмеялась и подняла руки. – Я действительно не люблю ссоры.

Миссис Энгтан чуть напряжённо улыбнулась в ответ и уставилась на свой стакан с кофе. Крутанув тот пару раз в тонких пальцах, она на секунду поджала губы, а затем с непонятным вызовом взглянула прямо в глаза Рене.

– Думаю, довольно очевидно, что мы здесь не ради обсуждения наших семейных дрязг.

– Это действительно не моё дело, – искренне согласилась она.

– У меня есть к вам пара вопросов, которые будет лучше задать без лишних свидетелей… —Откашлявшись, она неожиданно прохладно улыбнулась и спокойно закончила фразу: – Я хотела спросить, как он ушёл.

И Рене хотела бы найти в этой фразе хоть каплю сожаления или грусти, но всей своей кожей чувствовала, что бесполезно. Лиллиан Энгтан не грустила о своём брате. Она… она… Рене не могла сказать, что именно чувствовала сейчас Энгтан.

– Мисс Роше, – напомнила она о себе, когда пауза затянулась. – Я читала результаты вскрытия, у меня есть на руках эпикриз. Но только вы были с ним в последние минуты, прежде чем спасать стало некого. Так… как?

Рене закусила губу. В голове проносились тысячи слов, от формальных «спокойно» до бессмысленных «это было ужасно», однако ни одно из них не могло описать – КАК.

– Когда я пришла, профессор был уже без сознания, – пробормотала она наконец и замолчала, наткнувшись на жадный взгляд.

– А на операции?

Рене вдруг поняла, что не знает, чего на самом деле хотела эта женщина, а та чуть наклонилась вперёд и продолжила:

– У вас была совместная операция. Что-то случилось ещё там? Я знаю, после этого его никто не видел, но…

– Это неправда, – перебила Рене, а сидевшая напротив женщина вдруг жутковато улыбнулась. И неожиданно возникло ощущение, будто кто-то попался в ловушку. Рене? Мёртвый профессор? Проводивший вскрытие врач? Или кто-то ещё?

– Медсестра из вашего отделения сказала, он отправился в кабинет, где его и нашли.

– Верно, однако профессор был не один. По крайней мере, какое-то время. – Рене нервно сцепила и расцепила руки. Боже, как ей не хотелось признаваться, но и лгать не выходило. – К нему пришёл посетитель, и у них вышла нехорошая ссора, которую слышала Энн. Та самая медсестра, что общалась с вами.

– Почему же она не сказала?

– Думаю, не хотела волновать вас. А может, посчитала, что эти события не связаны между собой.

– А вы так не считаете?

Рене покачала головой.

– Я стараюсь не судить людей. Люди ругаются, люди мирятся. Такое происходит ежедневно…

– Но не всегда от этого кто-нибудь умирает, – резонно заметила миссис Энгтан.

– Да.

– Так всё же, что думаете именно вы? Говорят, вы талантливый врач.

Рене дёргано улыбнулась. Вот и всё… Ловушка была для неё.

– Я не могу дать вам нужный ответ, миссис Энгтан, потому что являлась предметом того самого спора.

– Поясните.

– Профессор Хэмилтон хотел отправить меня в Монреаль на стажировку. Чтобы заручиться согласием больницы, он организовал конференцию и… демонстрационную операцию. К сожалению, мне не удалось произвести достаточный эффект на нужного человека, о чём тот сообщил моему наставнику в весьма грубой форме.

Услышав последнее, Энгтан скептически хмыкнула и подняла тонкую светлую бровь.

– Любопытно. И как же звали этого привереду? Специалистов уровня моего брата считаное количество… – Однако, заметив виноватое выражение на лице Рене, прервалась, а затем досадливо цокнула. – Хотя бы, как он выглядел. Что, тоже нет?

– Высокий, темноволосый. Если честно, – Рене смущённо отвела взгляд, – его машина запомнилась нам куда больше.

Повисла короткая пауза, во время которой миссис Энгтан даже перестала вертеть в пальцах стаканчик с остывшим кофе, а затем вкрадчиво переспросила.

– Машина?

– Да. Такие всегда привлекают внимание, даже если в них ничего не понимаешь. К тому же её появление вышло слишком уж громким для нашего тихого городка. Разумеется, это вызвало у всех повышенное любопытство. Здесь, в Квебек-сити, таких и не сыскать… – пробормотала Рене, а потом задумчиво добавила. – Да и некуда на них ездить.

– Вот как. Значит, скандальный специалист – любитель громкой музыки, – словно обращаясь к самой себе, сказала Энгтан. И вновь тёмно-вишнёвые губы чуть жутковато растянулись.

– Я не говорила, но вы угадали. У нас даже стёкла дрожали.

– Вот как… – снова задумчиво произнесла женщина, а потом откинулась на спинку пластикового стула и поднесла к лицу руку.

Она осторожно провела по подбородку кончиками пальцев, потёрла переносицу, и Рене могла ошибаться, но, похоже, это была попытка скрыть выражение откровенного самодовольства. Неожиданно Лиллиан Энгтан вскинула взгляд и уставилась прямо в глаза не ожидавшей такого Рене, прежде чем откровенно фальшиво улыбнулась.

– Последний вопрос, мисс Роше, и я вас отпущу.

–Je vous écoute11, – тихо проговорила Рене, от внезапности сбиваясь на привычный французский.

– К кому именно на стажировку собирался отправить вас Чарльз?

Взгляд миссис Энгтан был неимоверно тяжёлым. Столь же плотным, как отсыревшая земля; как намокший под дождем плащ; как… Господи! Рене отчего-то нервно сглотнула, прежде чем произнести враз пересохшими губами шесть слов.

– К Колину Энгтану. К вашему сыну.

Рене сидела за столом в ординаторской и машинально раскачивала без того расшатанный стул. Вперёд-назад. Вперёд-назад. Её взгляд бездумно следил, как мерцал на экране портал для резидентов. Голубыми конвертами там светились пятнадцать заявок в больницы провинции, и по прошлому опыту Рене уже знала, что впереди её ждали изматывающие недели бесконечных интервью. На них тщательнейшим образом проверят её теоретические знания, зачитают CV и едва ли не по буквам разберут скопившиеся за десять лет публикации в научных журналах. А после всего останется только ждать и надеяться, что её не сошлют куда-нибудь на отшиб Тадуссака. Несмотря на полученный вид на жительство, Рене была чужой для этой страны. Она вздохнула и снова качнулась на стуле.

Спустя несколько дней после похорон, отделение нейрохирургии жило в привычном темпе, не в силах хотя бы на минутку остановиться и отдышаться. Кто-то куда-то спешил, кто-то что-то зубрил или же с криками обсуждал, наставники ругались на резидентов, резиденты спорили между собой – кто виноват и что стоило делать. Из динамиков то и дело доносилось привычное информирование про «код синий» где-нибудь в неотложке, после чего сразу слышался топот. Крутанувшись в кресле, Рене замерла и упёрлась взглядом в светло-зелёный костюм операционной сестры.

– Разговор может подождать до конца обеда? – вяло спросила Рене и кивнула в сторону почти нетронутого контейнера с едой, пока сама накручивала на палец прядь белокурых волос.

– Ты всё равно не ешь, – пожала плечами Энн.

– Жду, пока выветрится аромат твоих тюрингских колбасок.

– Вообще-то, франкфуртских! – возмутилась медсестра, а затем принюхалась и скривилась. – Фу! Что за дрянь?

– Цветная капуста с приправой из франкфуртских колбасок недельной давности, – всё так же равнодушно откликнулась Рене, но медсестра не слушала.

– Ты бы хоть кленовым сиропом её полила. Иначе же невозможно! Кошмарная гадость. – Она скривилась, вызвав ответный длинный вздох. Кажется, ждать до конца положенного обеденного перерыва Энни не собиралась.

– Что ты хотела?

Рене выпрямилась и наконец посмотрела на недовольно хмурившуюся рыжеволосую подругу. Та бросила последний скептический взгляд в сторону ни в чём неповинной еды, а затем демонстративно шлёпнула по столу объёмной папкой.

– Из университета прислали документы на подпись. Как я поняла, твоя резидентура в нашей больнице закончилась.

– Документы? – Рене непонимающе уставилась на внушительную стопку листов. – В смысле? Ещё не было ни одного интервью или хотя бы приглашения. Да и программа молчит.

Она махнула рукой в сторону по-прежнему равнодушно мелькавших голубых конвертов. Система подбора новой больницы начиналась только после всех собеседований, месяца эдак через два.

– Было или нет, молчит она или блажит, им из твоего университета виднее. Конверт прислали с курьером пятнадцать минут назад, так что, похоже, тебя куда-то срочно переводят.

Энн развела руками и присела рядом на краешек стола. Ну а Рене потянулась за первым листком, где обнаружила информационное письмо, обязывающее явиться к директору резидентуры Квебека. Ого!

– Странно, – задумчиво пробормотала она, а сама провела кончиком пальца по тиснённой золотом эмблеме кафедры медицины. – Тебе так не кажется?

Медсестра задумчиво почесала нос и поправила привычные хвостики.

– Ничего не происходит просто так, – наставительно начала она, а затем важно скрестила на груди руки. – И в такой поспешности с резидентурой я чувствую подкрадывающуюся удачу. Думаю, Роше, ты вытянула джокер.

– В прошлый раз твоё чутьё подвело, – тихо пробормотала Рене, посмотрев на свои «вишенки». Энн проследила за её взглядом и вздохнула.

– Чья-то аура оказалась сильнее твоего врачебного дара спасения, – так же негромко ответила медсестра, и обе они знали, кем был этот «кто-то». – Но для того ты и учишься, чтобы однажды его победить.

Рене посмотрела в голубые и чистые глаза Энни, а потом рассмеялась и покачала головой.

– Боже, не верю, что веду разговоры о потусторонних силах.

– Не надо, – отрезала подруга, и улыбка на лице Рене превратилась в вымученную. – Интуиция меня никогда не подводит. Профессор Хэмилтон умер, когда твоя смена закончилась, а значит, «вишенки» справились. Так что, поверь, тебя ждёт нечто грандиозное.

Ничего на это не ответив, Рене поднялась и захлопнула крышку контейнера. В глазах предательски защипало, но она спокойно убрала еду в холодильник и вернулась, чтобы сложить бумаги. Продолжать дискуссию на тему третьих сил, которые то и дело мерещились Энн, не было настроения. Однако стоило Рене схватить злополучную папку, как плеча осторожно коснулись.

– Нам тоже его не хватает, – прошептала Энни. – Как будет не хватать и тебя. Иди, Солнышко. Пришло время взойти в новом месте.

Рене порывисто обняла подругу и молча направилась прочь, возможно, в последний раз дарить заботу своим пациентам.

Глава резидентуры Джонатан Филдс вызывал у всех выпускников медицинских школ нервный трепет. Властный вершитель судеб. Почти кукловод, который дёргал за ниточки и собирал по всем уголкам огромной провинции самых перспективных врачей. Он помогал, консультировал и одним лишь скептическим взглядом мутных голубых глаз ставил слишком амбициозных юнцов. Филдс был избирателен. Проработав полвека в лучших больницах Америки и Канады, он с полуслова отличал будущую уникальность от штампованного среднего профессионала и вцеплялся своими мелкими, острыми зубами. Рене запомнила его, как высокого, скупого на слова человека, чей кабинет кардинально отличался от всего кампуса в целом и тревожил одним только видом. Здесь словно застыл девятнадцатый век. Красное дерево книжных шкафов, вишнёвого цвета огромный письменный стол, тёмно-красный ковёр и портьеры. Идеальное пристанище для готической сказочной нежити. Рене поёжилась, но переступила порог этого склепа.

Обычно комиссия для собеседования состояла из пяти человек, которые своими вопросами доводили до седых волос паникующих резидентов. Однако сегодня Рене не увидела никого, кроме Филдса. Она втянула густой запах сандала и ароматического воска для полировки дерева, а потом едва не чихнула. Господи, да кто же в третьем тысячелетии ещё пользуется настолько дремучей смесью!

В уши немедленно ударил треск старой пластинки и объёмный голос оперной дивы прошлого века.

– Добрый день, месье Филдс. – Рене прикрыла за собой дверь и замерла.

Нервно стиснув зубы, дабы те стучали не так громко, Рене зачем-то одёрнула белое вязаное платье и запоздало обеспокоилась, что выглядит несерьёзно. Не так, как следовало врачу её лет и опыта. Наверное… Ох!

Филдс тем временем тяжело поднялся во весь свой тощий и шестообразный рост, ленивым движением длинного пальца снял с пластинки иглу, и в кабинете стало тихо. Какое-то время директор возился с проигрывателем, прежде чем взял со стола стопку бумаг и приглашающе махнул на одно из кожаных кресел. Лишь чудом не споткнувшись о злополучный ковёр, Рене уселась, а затем вдруг поняла, что тонет. Нет, даже не так. Она почувствовала, как пожирается монстром на четырёх ножках и с двумя огромными подлокотниками, который не оставил ни единого шанса выбраться из его пасти без потери чести, достоинства и пары конечностей. Вцепившись в твёрдый край побелевшими пальцами, Рене огромным усилием сдвинулась на самый уголок и опасливо замерла. Освободившееся от её веса кресло издало отвратительный звук спущенного воздуха. Во имя всего святого! За что?! Рене почувствовала, как краснеет вместе со своими веснушками.

– Мадемуазель Роше, – кивнул Филдс и изящно опустился в заботливо подставленные лапы прирученного чудовища. Закинув ногу на ногу, директор департамента резидентуры соединил кончики узловатых пальцев и взглянул на лежавшие перед ним бумаги. – Не думал, что встретимся вновь, но печальные события решили по-своему.

Последовала формальная улыбка, которая на пергаментной коже этой административной реликвии наверняка означала высшую степень сочувствия, после чего его лицо приняло стандартное безразличное выражение.

– Я полагала, у нас состоится интервью, – осторожно заметила Рене и огляделась. Но нет, кабинет был по-прежнему пуст.

– За окном сентябрь, а все опросы прошли ещё в марте, – небрежно отмахнулся Филдс. – Но ваша ситуация требует немедленных решений, если вы, конечно, не готовы ждать до следующего года.

– Нет.

– Я так и думал. – Он отбил носком ботинка несколько тактов только что стихшей арии, пока вчитывался в документы, а Рене опять расправила невидимые складки на юбке. Она начала было перебирать кромку подола, но руки сами бросили вязаную ткань и потянулись к мерзенько зудевшему шраму. Заметив это, Филдс откашлялся и продолжил. – Скажите, мадемуазель Роше… Почему вы выбрали нейрохирургию?

– Это моя мечта. Я влюблена в человеческий организм, и работать с ним на таком уровне сравни вызову, – кротко ответила она и едва заметно улыбнулась в ответ на удивлённо вскинутые брови директора.

– Значит, любите решать сложные задачки. – Филдс нацепил очки, а затем неожиданно наклонился вперёд, отчего Рене нервно дёрнулась. – Я прав?

– В медицине не бывает простых задач… – она замялась.

– Верно-верно.

Филдс снова откинулся в кресле, задумчиво перебирая бумаги у себя на коленях. А Рене вдруг поняла, что это её досье. Каждый запротоколированный шаг, записанный ответ, пройденный тест и сделанная операция. Всё – от момента её поступления, до… Возможно, до сегодняшнего дня.

–Каков ваш уровень английского? – последовал неожиданный вопрос на языке британской короны.

–Учитывая, что мы во французской Канаде, то приемлемый, – немного резко откликнулась Рене, также меняя диалект, и тут же смутилась. – Простите, я нервничаю. Английский не мой родной язык, но профессор Хэмилтон называл его более, чем достаточным. Последние годы мы общались с ним по-английски.

– Что же, это прекрасно, – чему-то обрадовался Филдс.

Правда, радость эта выглядела весьма устрашающе на обтянутом кожей черепе, но Рене тут же стало стыдно за свои мысли. Директор же не виноват, что у неё слишком живое воображение, а слухи о персоне директора с каждым годом обрастают новыми, зловещими подробностями. Как его только не называли. И «ссохшийся вурдалак» среди них считалось самым приличным.

– Могу я узнать, почему вас заинтересовало моё владение вторым языком? В прошлое интервью у нас с вами были другие вопросы.

– Не только можете, но и должны. – Филдс острозубо улыбнулся. – На вас поступила заявка в системе. К сожалению, мой коллега никак не успевал приехать, чтобы поговорить с вами лично. А потому он доверил это мне.

Повисла тишина, во время которой директор с фальшивым участием смотрел на растерянную Рене, а та пыталась найти в его словах подвох.

– На вас положила глаз больница общего профиля в Монреале, – ровно произнёс Филдс. – Им нужен старший резидент…

– Но я перехожу лишь на пятый год обучения, а эту должность занимают исключительно выпускники, – торопливо перебила Рене, испуганная тем, что могла произойти досадная ошибка. Но осеклась, когда Филдс договорил:

– Вас ждут в отделении общей хирургии. А там, как известно, учатся на год меньше, чем у вас в неврологии.

«Вас ждут в отделении общей хирургии…»

– Что… простите? – Рене не верила. Это точно ошибка! Программа определённо дала где-то сбой!

– На вашей кандидатуре настаивали, несмотря на иной профиль специализации. И, боюсь, у вас нет вариантов.

– Подождите… Вы собеседуете меня для другой специальности?

– Совершенно верно, мисс Роше.

– Но разве это возможно?

Она ничего не понимала.

– Ваш случай, увы, не вписывается в стандартные протоколы, так что нам приходится… – Филдс взмахнул сушёной рукой в поисках ораторского вдохновения. – Нам приходится импровизировать.

Рене сглотнула, а затем в упор посмотрела в мутную синеву глаз.

– В стране перевелись нейрохирургические центры? Закончились специалисты? – тихо спросила она и облизнула сухие губы, одурев от собственной наглости. Никогда! Никогда в жизни Рене не позволяла себе такого тона, но сейчас не могла иначе. Она, чёрт побери, шла к своей мечте десять лет! – Я не понимаю. На каком основании! Даже неотложная помощь ближе к моей специализации, чем чьи-то аппендиксы или грыжи!

–Следите за своей речью, мисс Роше, – процедил Филдс, а затем снова перешёл на французский. – Чтобы не пожалеть.

Рене вздрогнула и сжалась в огромном кресле. Она была не готова к таким новостям.

– У меня слишком мало опыта в общей хирургии, и уж тем более для старшего резидента, – наконец спокойно проговорила Рене. – Это ответственность, к которой…

– К которой вы не готовы? Если знаете, когда будете, то сообщите, – с насмешкой закончил за неё Филдс. И снова эта отвратительная тишина с тяжёлым запахом сандала и воска. Наконец, Рене взяла себя в руки.

– Мистер Филдс, вы же понимаете, что вся моя практика проходила совершенно в иной области.

Директор зашуршал бумагами, поправил очки и принялся зачитывать.

– Шестьдесят часов на четвёртом курсе в отделении неотложной помощи, из которых вы оперировали суммарно двадцать семь. Три ротации во время резидентуры с отделением травматологии, что больше, чем у любого из ваших коллег. – Филдс остановился и стянул очки. – Мисс Роше, обозначу ситуацию более ясно. На данный момент мест нет. Все вакансии заняты ещё в апреле, и чудо, что нашлась хотя бы одна. Потому путей у вас немного: принять предложение или ждать до марта. Но сразу предупреждаю – вы теряете непрерывную практику, а значит, два года учёбы – врачам без лицензии запрещено выходить к операционному столу после такого перерыва. Так что, если вас и возьмут, то только резидентом второго года.

– Это всё равно, что начать заново. В обоих случаях, – прошептала Рене.

– Да. Только если в первом варианте вы получите лицензию уже в июне, то выбрав другой… – Филдс развёл руками. – Года через четыре.

– Но я уже отучилась столько же. Мне оставалось немного!

– Именно поэтому я взял на себя обязанность предложить вам сменить специальность. – Неожиданно Филдс прервался, потёр глаза и как-то совсем уж устало вздохнул. – Мисс Роше… Рене. Поверьте моему опыту – вы попадёте к лучшему из специалистов. Он в стране всего несколько лет, но уже стал легендой среди ургентной хирургии. Да, я понимаю, это обидно и горько заниматься не тем, к чему тянуло с самого начала. Но потом вы сможете пройти ускоренную программу по нейрохирургии, посетить какие угодно курсы… Mon Dieu, сделать абсолютно всё, но с лицензией на руках. С билетом в мир самостоятельной медицины. Возможно, я позволяю себе лишнее, но вы выпускница моего факультета. И я, моя гордость… Что там, весь Квебек и, уверен, профессор Хэмилтон не хотели бы терять такие руки, как у вас.

– И всё же, вы их отдаёте.

– Нет. Я дарю их Канаде, – негромко откликнулся Филдс, а затем протянул небольшой файл с документами. – Вот ваш договор. У вас есть буквально пара дней, чтобы с ним ознакомиться и принять решение.

Рене молчала и не шевелилась, не сводя взгляда с папки. Казалось, в ней крылся тот самый пресловутый пограничный шлагбаум; эдакая колючая проволока, за которой минное поле и десяток собак. Однако Рене протянула руку.

– Я шла к своей мечте десять лет. Осознанно и по очень личной причине, – тихо произнесла она, не забирая, но и не отпуская чёртовы документы. – Десять лет, которые, если я соглашусь, окажутся бесполезными.

– В медицине не бывает ничего бесполезного, – откликнулся Филдс, и впервые за всё это время Рене увидела в его глазах неподдельное сочувствие. – Как нет ничего лишнего, ненужного или неважного. Медицина – это тысяча мелочей, которые бог его ведает, когда пригодятся. Но в тот единственный нужный момент вы поблагодарите, что знали всё это. Вам двадцать три, вы непозволительно молоды, но зато впереди целая жизнь, чтобы выучить всё на свете.

Рене крепче ухватилась за документы, и руки сами потянули на себя файл. У неё не было ни одной причины не верить доктору Филдсу. Но почему-то Рене казалось, что она падает на дно знаменитого водопада Монморанси, где её ждали совершенно иная программа, чужой город и незнакомый наставник. Господи, будет чудом, если она не расшибётся.

Рене положила на колени бумаги и бросила взгляд на первый из документов. Что же… Согласно пригласительному письму, заведующий отделением общей хирургии доктор Энтони К. Ланг оказывал поистине фантастическую честь, принимая под крыло выпавшего из гнезда кукушонка Рене Роше, и был готов наделить великой мудростью под чутким руководством главного врача – Лиллиан Энгтан. Шумно втянув сандаловый воздух, Рене прикрыла глаза. Вот оно как. Спасательный круг для тонущего водолаза. Похоже, ей действительно следовало быть благодарной.

Как только за спиной захлопнулась тяжёлая дверь, в кармане Рене зазвонил телефон. Кашлянув пару раз, чтобы как можно скорее избавиться от душного дурмана красной комнаты, она не глядя нажала кнопку ответа и машинально пробормотала:

–Bonjour?

– Bonjour, ma petite cerise… 14

Голос Максимильена Роше принёс с собой ветер с французских гор и плеск женевского озера.

Дедушка звонил не так часто, как ему, наверное, хотелось бы. С его перегруженным расписанием всегда находились дела более срочные, первостепенные. Однако он первым поздравлял с праздниками, раз в месяц звонил в выходные, но… но на этом, пожалуй, всё. Да, их отношения давно были на том этапе, когда, закончив разговор месяц назад, они могли легко продолжить его в следующий раз. Но Рене всё равно хотелось бы слышать знакомый голос почаще. Они никогда не боялись показаться друг другу навязчивыми, для них не стояло проблемы часовых поясов. Единственной причиной – ни разу не озвученной, но отнюдь не тайной – было чувство вины, засевшее внутри господина Роше и за столько лет уже неискоренимое. Вины за неудачное родительство сына, за собственную вечную занятость, за Рене.

– Как ты? – Короткий вопрос вынудил вздрогнуть, а затем шумно втянуть осенний воздух с привкусом прелой листвы. – Грустно вздыхаешь.

Рене печально усмехнулась. Даже через десять лет и за тысячи миль дедушка по-прежнему знал, что с его Вишенкой что-то не так. Неожиданно она задумалась, – а поняли бы родители? – но в следующий момент покачала головой. У них всегда было слишком много забот.

– Я в норме, – ровно проговорила Рене. Ей не хотелось беспокоить дедушку понапрасну, потому что, какой в этом толк, если ничего не изменится? Ни в карьере, ни в жизни, ни в системе обучения Канады. Да и мертвецов этим она уж точно не воскресит. Так что Рене вздохнула и продолжила: – Было непростое утро, но ничего интерес…

– Ты в больнице? – перебил скупой на эмоции голос. Дедушка относился к тем людям, чьи фразы становились тем суше, чем сильнее внутри бурлило волнение. Рене улыбнулась.

– Никто из моих пациентов не умер, если ты об этом. По крайней мере, Энн бы сообщила. Я ездила в университет по учёбе. Надо было решить… один вопрос. – Улыбка из искренней незаметно перешла в вымученную, а потом и вовсе увяла. Да уж. Решила.

– Как прошли похороны?

Вопрос был невинным, но Рене почувствовала, что ей надо сесть. Эмоции наконец-то прорвались в ошеломлённый мозг, и руки начали подрагивать. А потому она подошла к ближайшей скамейке и опустилась на нагретое сентябрьским солнцем сиденье. И видимо, молчала так долго, что в динамике послышалось деликатное покашливание, а затем шелест бумаг.

– Рене? Я тебя отвлекаю?

– Нет, всё в порядке. Искала… – Рене прервалась, пытаясь подобрать слова, но потом не выдержала и тихо пробормотала: – Неважно. Знаешь, это оказалось слишком тяжело. Я… я не ожидала, что будет так.

– Тебе стоило позвонить мне, – мягко пожурил родной голос, и она усмехнулась.

– Чтобы ты выслушивал мои многочасовые всхлипы? – ласково спросила Рене.

– Если вдруг позабыла, то это я бинтовал тебе пальцы между выступлениями, пока ты лила безудержные слёзы в обиде на пачку, пуанты и паркет, – хмыкнул Максимильен Роше и тут же осёкся. Обычно он старался не напоминать о той жизни в Женеве, но слова улетели прежде, чем их успели поймать. Так что он снова откашлялся и нарочито небрежно закончил: – Вряд ли меня уже что-то испугает.

Несмотря на тон, в его голосе чувствовался лёгкий упрёк. Едва различимая обида на молчание и на то, что не разделила с ним свою боль. А ведь дедушка ждал именно этого. Потому что, несмотря на почти отеческую ревность к Хэмилтону, он был ему благодарен. Так что ей действительно следовало позвонить, и она даже не раз порывалась, но…

– Тебе нездоровится последние месяцы. Не хотела волновать. Если с тобой что-то случится… Я не смогу второй раз.

Она замолчала, снова вспомнив распростёртое тело, безликий голос из реанимации и стук влажной земли о крышку гроба. Mortuus est. Не-е-ет. Нет-нет-нет.

– Прошёл почти месяц, – после недолгой паузы негромко заметил Роше.

– Но легче не стало.

– И не будет, Вишенка. Люди приходят в нашу жизнь и уходят оттуда. Кто-то забирает кусочек побольше, кому-то ничего не достается, ну а есть те, с которыми уходит, кажется, вся душа.

– Если ты пытался таким своеобразным образом меня утешить, то вышло не очень, – фыркнула Рене, а сама отчаянно заморгала.

– Это всего лишь наблюдения старика. Дарить тебе утешение – это редкостный каламбур, милая.

Дедушка замолчал, послышался вздох и новый шорох бумаг, а в памяти Рене немедленно всплыли десятки моментов, когда вот так же, углубляясь в документы, Роше давал себе время обдумать решение. Сейчас он очень хотел помочь, но, кажется, понял, что девочка выросла и отныне ей придётся справляться самой. Так что шелест не смолкал ещё какое-то время, прежде чем дедушка откашлялся, а затем тихо заметил:

– Ты не нуждаешься в глупых словах, только в твёрдой земле под ногами, чтобы и дальше любить этот мир. Именно поэтому я ждал твоего звонка. Хотел помочь встать обратно, но ты, похоже, смогла сама. – Последовало новое неловкое покашливание. – Знаешь, на самом деле, я рад, что вы подружились с Чарльзом. Хоть он был тем ещё упрямым засранцем…

– Дедушка! – возмущённо перебила Рене, но Роше весело продолжил:

– Да-да, пусть мы каждый раз едва не дрались с ним на банкетах после конференций, однако учитель из него вышел отличный. Боюсь, второго такого тебе не найти. Впрочем, уверен, что со всем присущим ему занудством, Хэмилтон успел вложить в тебя минимум на две ученые степени…

– Кстати, – Рене попробовала встрять в монолог, но безрезультатно.

– Ах, давно хотел сказать, что тебе пришла пора защищаться. Обсуди это со своим новым руководителем, и через пару лет вполне можно подать на рождественский стол двух подстреленных зайцев – лицензию и…

– Я ухожу из нейрохирургии. – Рене произнесла это быстро, но чётко, отчаянно желая прервать неудобный разговор о теперь уже несбыточных планах, и зажмурилась, когда на другом континенте наступила тревожная тишина.

Разумеется, новость следовало сообщить по-другому. Любыми иными словами, а не так, как только что поступили с самой Рене. Но факты сказаны, а мгновения, чтобы попробовать хоть как-то их объяснить, бездарно упущены. Так что теперь оставалось лишь вслушиваться в лёгкий треск помех, который всё длился… длился… и длился. Но когда где-то вдалеке три раза ударили башенные часы, в телефоне наконец прозвучал вопрос, и его тон заставил вздрогнуть. Иногда, за чувством заботы и воспоминаниями, Рене забывала какой властью обладал Максимильен Роше. Но такие мгновения напоминали об этом с отрезвляющей ясностью:

– Куда?

– Монреаль, – вздохнула она. – Общая хирургия.

– Это абсурд, – отрезал Роше. – На каких основаниях?

– Наша программа резидентуры предусматривает заполнение всех вакантных мест и…

– Они хотят сказать, что во второй по величине стране мира не нашлось ни одной свободной должности для нейрохирурга? Так?! – медленно и вкрадчиво перебил он, а Рене зажмурилась.

– Да.

– Ни одного местечка, чёрт возьми, для лучшей ученицы грёбаного Хэмилтона, на которого они там молятся всем континентом?

– Дело не в том, лучшая я или нет! Здесь все равны.

– Враньё! – раздался разгневанный вопль. – Я лично разберусь с этим. Министр здравоохранения задолжал мне парочку объяснений…

Динамик взорвался сухим надсадным кашлем, и Рене медленно выдохнула.

– Прошу тебя, не вмешивайся. Сейчас сентябрь, – принялась терпеливо объяснять она, как только в динамике утихли хрипы. – А подбор и ротация заканчиваются в марте, поэтому чудо, что мне вообще нашли место. Конечно, я могла подождать, но доктор Филдс сказал, главное – получить лицензию. Потом я уже смогу пройти нужную специализацию.

– Ну, разумеется, он так сказал… – устало отозвался Роше, а затем Рене услышала стук стеклянного стакана о деревянную столешницу. – Я понятия не имею, кто такой Филдс, не знаю о ваших программах и правилах, но обязательно это выясню.

– Не надо!

– Не перебивай! – глава Красного Креста резко оборвал попытку сопротивления. – Выясню хотя бы потому, что уверен в одном – тебя обманули. Нагло сыграли на твоей молодости и том, какая ты!

– Не оговаривай людей, которых сам признался, что не знаешь. – Рене почувствовала, как внутренности скручивает спазм отчаяния. Она не хотела ругаться! Не сейчас. Не с ним. Она нервно вцепилась в белокурую косу, перебирая волнистые пряди. – Меня позвала сестра профессора Хэмилтона. И это был акт доброты, а не подлости! Мы говорили с ней после похорон и…

– Ах, так там ещё эта ведьма! – едко протянул Роше. – Поди, и скандальный сынок её где-то рядом. Гнилая семейка.

– Дедушка, я прошу! Прошу, перестань, – взмолилась Рене. – Это семья моего учителя – плохая или нет, не нам судить. Да и никому из ныне живущих!

Максимильен Роше ничего не сказал на это.

– Куда тебя переводят? – последовал сухой вопрос, и стало очевидно, что он решил остаться при своём мнении. Однако его любви к Рене оказалось достаточно, дабы прекратить неприятный разговор.

– Больница общего профиля в Монреале, – после небольшой заминки отозвалась Рене, с трудом расшифровав аббревиатуру под эмблемой университета.

– Господи, а ведь ты действительно считаешь это «актом доброй воли», – зло хохотнул Роше.

– Люди проявили ко мне участие, почему я должна подозревать их в теориях всемирного заговора?

– Да потому что не представляешь, куда тебя ссылают! – попробовал опять закричать Роше, но вовремя остановился и продолжил уже намного спокойнее. – Общий профиль больницы – это горячая точка… передовая… эпицентр кризиса и напряжения. В таких местах врачи выгорают быстрее, чем успевают сказать «зашиваем».

– У меня нет других вариантов. Поэтому, пожалуйста, не надо никому звонить, ничего спрашивать, угрожать или, не дай бог, ставить условия. Об этом тут же узнают, а я не хочу сплетен. Мне это не нужно.

Последовала небольшая заминка, а потом в трубке прошелестел голос:

– Хорошо, ma petite cerise.

Рене вдруг подумала, что слишком слаба и малодушна. Кто-то другой на её месте наверняка бился бы до последнего, не побрезговал дёрнуть за все возможные ниточки, чтобы открыть дорогу к мечте. Но она не такая. С самого детства Рене убегала от скандалов и конфликтов, а ещё от тех людей и мест, что будили в ней недобрые и злые мысли. Каждая из них будто разрушала её изнутри, выкручивала руки и толкала под колени, вынуждая совершать ошибки, которым она не могла найти оправдания. Именно так случилось с Женевой, и так происходило прямо сейчас, когда всё вокруг напоминало о незнакомце на громком автомобиле. С каждым днём Рене всё отчётливее понимала, что готова возненавидеть его и тем самым провалиться в самоуничтожение. Наверное, именно это и стало причиной, почему она так легко смирилась с Монреалем. Ведь глупо обманываться, решение было принято ещё в жуткой комнате Филдса.

– Помни, ты всегда можешь вернуться домой, – проговорил дедушка, а потом со вздохом добавил: – Но ведь не станешь.

– Не стану, – с мягкой улыбкой ответила Рене. – Всё будет так, как есть. Я поеду в Монреаль, а там посмотрим.

Неделя прошла в лихорадочных сборах. Занеся после телефонного разговора подписанные документы, Рене получила в ответ холодную улыбку Филдса и срок в десять дней, чтобы закончить дела в текущей больнице. Слишком мало по меркам Энн, которая любезно помогла с упаковкой вещей, и слишком много для Рене, что рвалась прочь из ставшего враз тесным города. Она здесь задыхалась. Шагала по узким улочкам старой крепости и больше не смотрела на башенки «Шато-Фронтенак», проходила мимо больницы и стремилась как можно скорее оказаться внутри, чтобы в нервном ожидании отсчитывать часы до окончания смены.

Прощание с отделением тоже вышло каким-то скомканным и натянутым, словно Рене уже была не с ними, а на острове Монреаль. Ей пытались сочувствовать, кто-то громко жаловался на несправедливость системы, но она лишь улыбалась и пожимала плечами. Всё будет к лучшему.

– Герберу свою забери, – привычно проворчала Энн. Подруга стояла в раздевалке, прислонившись плечом к одному из шкафчиков, и с утрированным интересом наблюдала, как Рене запихивала в картонную коробку те самые тапочки с вишенками. – Это чудовище едва выживало, пока ты моталась по конференциям. А уж с твоим отъездом совсем подохнет. Жалко же.

– С ней просто надо разговаривать, – рассмеялась Рене. Вообще-то, она даже не думала забирать с собой старый цветок, что скривился от нелёгкой жизни среди вечно занятых врачей, но теперь засомневалась.

– Ещё песенки предложи спеть. – Медсестра закатила глаза, а потом фыркнула, заметив смущённый румянец Рене. – Господи, Роше. Ты точно диснеевская принцесса – сама доброта, кротость и зверюшки на заливистые триоли прибегают. Того и гляди, из-под хирургического костюма вылетит стая птичек. Я надеялась, что за четыре года успела вложить в тебя хоть пару граммов цинизма, но куда там!

– Читала одно исследование, в котором описывался положительный эффект… бесед, – буркнула Рене, а сама покраснела ещё сильнее.

– Где? В «Ведьмовском еженедельнике» или в «Актуальных проблемах современного принцессеведенья»? – Энн всплеснула руками. – Рене, это цветок. Просто дурацкий привередливый зелёный хмырь, который цветёт раз в десяток по особо значимым праздникам Британского Содружества. А значит, никогда!

– В прошлом месяце цвёл, – осторожно заметила Рене.

– Это всё твоя живая вода, или чем ты там его поливаешь.

– Так и быть, я оставлю тебе рецепт.

– Лучше уродца забери, – хмыкнула Энн. – Нет, я серьёзно. Погибнет же.

– Господи, да куда я его дену? – не выдержала Рене. Вынырнув из металлического шкафчика, она укоризненно посмотрела на подругу. – Моя новая квартира размером со спичечный коробок, если верить описанию и фотографиям. – Энн удивлённо подняла брови, и Рене со вздохом созналась: – На что хватило денег.

– Всё так плохо? – медсестра опустилась рядом на скамью.

– Ну… – Рене замялась. – Две тысячи красивых канадских долларов, чтобы сдать промежуточные тесты, столько же потратила на бесполезные заявки в системе, сам переезд…

– И оплата резидентуры, – тихо закончила Энн. – Дерьмово, Роше. Спросить о служебном жилье ты, конечно же, не подумала, а клянчить у своего великого и ужасного деда не хочешь. Даже не знаю, как ты там справишься без меня.

– Сначала поживу в той квартирке, а потом придумаю что-нибудь. Она не плохая, просто… – Рене споткнулась, подбирая слова, но Энн перебила.

– Просто отстойная.

Рене лишь вздохнула.

– Мне будет тебя не хватать, глупая ты добрячка, – сумбурно пробормотала подруга, а затем резко шагнула вперёд и до треска в рёбрах стиснула в объятиях.

Рене ничего не ответила, только шмыгнула носом и понадеялась, что это будут последние слёзы. Честное слово, всё не настолько уж плохо, чтобы лить их столь часто.

Ну а девятого дня, зажав в одной руке чемодан с самым необходимым, а другой подхватив горшок с ярко-жёлтой герберой, она сошла с поезда на Центральном вокзале. Толкучку, что царила в бесконечных подземных переходах огромного здания, куда один за другим прибывали составы, Рене преодолела почти без происшествий. Лишь пару раз заплутала в коридорах расположенного под землёй торгового центра, но кричащие крупным шрифтом указатели быстро вернули на правильный путь, который привёл на поверхность. Так что ровно в полдень она, вместе с деловито переговаривавшейся толпой, вывалилась под серое монреальское небо и упёрлась взглядом в такие же серые камни высоток.

Стеклянные и не очень, большие и пониже, стройные свечки и многоярусные монстры, чьи верхушки терялись в быстро пролетавших облаках, казалось, были повсюду. Неподалёку притиснулся какой-то собор с позеленевшей от времени крышей, впереди усердно сигналили скучавшие в пробке машины, а позади гудел старый порт Монреаля. И Рене, что стояла посреди этого великолепия цивилизации, отчаянно улыбалась. Она восхищённо вертела головой, вдыхала аромат кофе и выпечки из расположившегося через дорогу Старбакса и точно знала, что полюбит этот город, такой непохожий на тихий, старый Квебек.

Однако долго предаваться радости и умиротворению, конечно же, ей не дали. Получив заслуженный тычок в плечо от спешившего по делам мужчины в костюме, Рене наконец-то пришла в себя, потёрла надоедливо зудевший шрам и отступила к краю дороги. Найти телефон в кармане плаща отчего-то оказалось непросто. В какой-то момент даже почудилось, что тот остался на столике поезда и придётся вновь продираться сквозь встречный поток, чтобы попасть на подземную станцию, но скользкий проказник всё же нырнул во взмокшую от волнения ладонь.

Сверившись с картой, Рене тяжело вздохнула и поудобнее перехватила увесистый цветок. Если верить маршруту на карте, то где-то неподалёку находилась её больница, а вот дом… Она ещё раз уменьшила масштаб на экране телефона и поджала губы. Три пересадки и полтора часа в душных автобусах по пробкам, а ещё… А ещё так будет каждый день. Прикрыв глаза, Рене попыталась даже в этом найти хоть что-то хорошее: например, у неё будет возможность рассмотреть город. К тому же, потерпеть надо лишь год – до весны, когда она сдаст все экзамены и получит лицензию. А уж если совсем повезёт, то найдёт другое жильё.

Так что приободрённая натянуто-радостными мыслями, Рене уже было шагнула в сторону запримеченной автобусной остановки, как в следующий момент что-то больно ударило в бок, садануло по локтю и выбило злополучную герберу из рук. Горшок с хрустом упал на асфальт мостовой, а уши заложило от рокота мотора. В последний момент, прежде чем пошатнуться, Рене успела увидеть мелькнувшую впереди чёрную молнию мотоцикла, затем раздался визг тормозов, ну а она едва успела схватиться за фонарный столб.

– Вот же… – Сиплое ругательство лишь чудом не вырвалось изо рта, пока ладони сами ощупывали пострадавшие рёбра. Судя по всему, синяк обещал выйти ошеломительным. Тем временем взгляд упал на рассыпавшуюся землю и поломанные листья, отчего Рене тяжело простонала. – Вот же… И что мне теперь с тобой делать?

Цветок, естественно, не ответил, да и с чего бы вдруг. Всё ещё держась за пострадавший бок, она осторожно присела перед устроенным беспорядком и вздрогнула от неожиданности, когда заметила внезапно склонившуюся рядом чёрную фигуру. От неловкого движения Рене пошатнулась и непременно упала бы прямо в рассыпанную землю, но чья-то рука в перчатке оказалась быстрее, рывком схватив за плечо. Ох, господи… Похоже, к вечеру она вся покроется синяками. И всё же Рене промолчала. Растерянно моргнув, она уставилась сначала на возникшие прямо перед ней ботинки со странной подошвой, потом на обтянутые кожей мотоэкипировки колени и немного пугающие жёсткие ребра доспеха. А затем взгляд упал на затемнённое стекло такого же чёрного шлема, стоило мужчине – что было очевидно хотя бы из роста, не говоря уже о впившихся в несчастную руку пальцах – опуститься рядом на корточки. Раздался щелчок поднятого визора, и Рене совершенно неприлично, откровенно невоспитанно уставилась в тёмные глаза, что внимательно рассматривали её с головы до испачканного подола белого платья в цветочек. А то вполне успешно подметало собой пыль мостовой.

На какое-то мгновение ей подумалось, что у парня запущенная анемия, настолько бледным и восковидным показался открытый участок кожи. Словно он был одним из вампиров Джармуша. Но потом первый за это хмурое утро солнечный луч скользнул по улице и перебрался на лицо незнакомца, вспыхнув янтарным цветом радужки и тёмным лимбом, ну а Рене поняла, что ошиблась. Видимо, прошедшим летом этот гонщик просто ни разу не выходил в мир людей без своего защитного обмундирования. От этой мысли она улыбнулась, а незнакомец нахмурился, отчего заметные надбровные дуги нависли ещё сильнее над враз потемневшими глазами, откуда исчезло всё золото.

– Мисс, с вами всё в порядке? – вопрос прозвучал по-английски. И, похоже, её странная радость вызвала искреннее недоумение, потому что даже в приглушённом шлемом голосе слышалась обеспокоенность. – Дышать больно? Попробуйте покашлять. Мне нужно убедиться, что у вас…

– Всё хорошо, – перебила Рене, убрала бесконечно лезшие в глаза светлые пряди и улыбнулась ещё шире. – Рёбра целы.

Остаток дня Рене провела, бегая по этажам и «наслаждаясь» прелестями учебной бюрократии. Она знакомилась с новыми коллегами, составляла в голове примерную карту местности и с тревогой ждала вечера, когда придётся вернуться домой и напрямую столкнуться с последствиями. Прижатые дверью пальцы болели. Да что там! Они пульсировали и ныли в такт сердцебиению всякий раз, стоило подняться несколько пролётов по лестнице или влететь в закрывавшийся лифт. А любая попытка ими пошевелить вызывала горькое желание разреветься.

Вернувшись в кабинет Лиллиан Энгтан после неудавшегося разговора, Рене до конца интервью старательно прятала руку в складках плаща. Она знала, что пачкает его кровью, но отчаянно не хотела вопросов или (не приведи господи!) очередного конфликта. На сегодня хватило для всех унижений, и снова подставлять доктора Ланга под гнев главного врача было бы слишком жестоко. Однако по тому, как неловко Рене подхватила протянутую толстую папку, стало понятно, что притворщица из неё вышла аховая. Но Энгтан промолчала, только нахмурилась сильнее и отпустила с миром покорять дороги бумажной волокиты.

Во время этих вынужденных скитаний между отделениями Рене выяснила, что общая хирургия располагалась на восемнадцатом этаже, под самой крышей огромного длинного корпуса, а операционные, согласно стандартному плану больниц, на полуподземных уровнях. Это поначалу заставило недоумённо моргнуть, потом медленно прикинуть, сколько минут займёт путь наверх или вниз, а затем Рене длинно выдохнула. Похоже, бегать придётся много. А уж о ночных дежурствах и говорить нечего.

Там же в отделении, на самом верхнем этаже, Рене несколько раз сталкивалась с доктором Дюссо, который шёл будто бы по пятам: в коридоры, в кабинеты, ординаторскую… до лифтов, к чёрной лестнице и даже в небольшую лабораторию, куда её попросили занести по пути чьи-то отчёты. Впрочем, это своеобразное преследование натолкнуло Рене на странные мысли. Чем дольше она смотрела на доктора Дюссо, тем больше лучший друг доктора Ланга выглядел, как… сам доктор Ланг.

Она с удивлением поняла это, когда наткнулась взглядом на такую же чёрную рубашку, тёмные брюки и даже небрежно закатанные рукава. Всё в нём – от походки до манеры жестикулировать в точности повторяло привычки главы хирургии, но только не производило и доли того впечатления, какое оставлял после себя доктор Ланг. Уж это она почувствовала собственной кожей, потому что каждый раз, стоило им пересечься, Дюссо провожал её тем самым перебродившим взглядом. Это вызывало желание поскорее сбежать, а шрам взрывался такой острой болью, что, кажется, покраснел.

Разумеется, Дюссо видел покалеченные пальцы. Наверное, это стало первым, куда упал его взгляд, но он ничего не сказал. Только взглянул на часы, улыбнулся одной из медсестёр, и на том инцидент оказался исчерпан. Однако в конце дня, когда лифты для посетителей были переполнены уходившими со смены врачами, а Рене, прижатая двумя могучими ортопедами, почти висела на задней стенке кабины, произошёл самый отвратительный разговор, предметом которого стала она сама.

Они зашли в лифт двумя этажами ниже – Ланг на своём сегвее, который, видимо, всё же забрал из кабинета, и Дюссо. Между ними и Рене пролегла внушительная прослойка из человеческих тел, отчего эти двое точно её не заметили. Однако резко выделявшаяся на фоне французского говора английская речь не дали пропустить ни единого слова.

Глава хирургии был очень высок. Однако теперь, благодаря высоте сегвея, его голова и вовсе маячила где-то под потолком подобно чёрному воздушному шарику. В другой раз это показалось бы Рене презабавным, но сейчас отчего-то было не до смеха. Видимо, уже немного отёкшие пальцы напрочь отбили малейшее чувство юмора. Два врача явно продолжали начатый ранее разговор, пока Рене нервно стискивала папки с документами и мечтала очутиться где-нибудь в Гренландии.

– Твоей целью сегодня было устрашение ради абсолютного послушания, или ты действительно настолько не хочешь видеть девчонку в операционной? – раздался голос Дюссо.

– Настолько, – коротко отозвался Ланг.

– Жаль, – протянул Дюссо, а затем раздался театрально длинный вздох. – Она довольно милая. Видел бы ты, как сладко краснела на похоронах…

– Бог миловал, – процедил доктор Ланг и демонстративно достал телефон, но его друг, кажется, намёка не уловил. – Мне хватило вчерашнего.

– А что было вчера? – недоумённо поинтересовался Дюссо, но когда ответа не последовало, вернулся к очень интересной для него теме. – Нет, серьёзно. Такой симпатичный маленький ангелочек.

– Ага… – буркнул Ланг, который откровенно не слушал.

– Как думаешь, за её крылышки будет удобно подержаться в позе сзади?

– Ммм…

– Опять же, шрам маячить перед глазами не будет. От него что угодно упадёт…

– Шрам? – Впервые за всё это время глава отделения проявил хоть какой-то интерес к разговору, чем мгновенно воспользовался Дюссо.

– Только не говори, что уже забыл, – воскликнул он, но немедленно перешёл на громкий шёпот. – У неё же всё лицо порезано. Чик-чик. Плохо зашили, видимо. Мда. Такое полночи в кошмарах сниться будет. А вообще, могла бы чем-нибудь там замазать… Хэй! Ты действительно не помнишь?

– Не заметил, – отозвался главный хирург, снова потеряв всякий интерес к разговору.

Двери открылись и впустили новую порцию людей, отчего толпа перед Рене уплотнилась, а голоса двух врачей стали ближе.

– Как это можно не заметить?

– Молча.

– Интересно, что же такого она должна сделать, чтобы ты обратил на неё внимание?

Ответом стал ленивый поворот головы и недовольно сдвинутые брови. Очевидно, что доктора Ланга уже порядком утомила беседа, а потому в кабине наконец-то повисла тишина. Но ненадолго, ведь стоять и ничего не говорить больше пары секунд Дюссо, похоже, попросту не умел.

– Как думаешь, девчонка завтра придёт?

– Мне всё равно.

– А не боишься, что после таких эскапад она может подать на тебя в суд? Пальцы ты ей сильно отшиб. Я видел сегодня.

– Не подаст, – раздалось ленивое хмыканье, а потом Ланг равнодушно добавил: – Эта нет. И, если не дура, то уже пакует чемоданы, чтобы и дальше лить слёзы на могилке Хэмилтона.

– Ну, судя по бумагам на твоём столе, она подписала контракт, – ехидно заметил Дюссо. – Видел, когда занёс тебе снимки.

– Значит, всё-таки дура, – послышался разочарованный выдох, а следом намеренно громкое клацанье по экрану телефона.

– Смотрю, она тебя совсем не впечатлила.

– А тебя чересчур.

Кажется, разговор окончательно достал доктора Ланга, потому что он устало потёр глаза и нахмурился, вчитываясь в какое-то сообщение или письмо. В общем, в нечто такое, что могло бы избавить от дальнейших обсуждений. Однако…

– Ну, я бы так не сказал, но, возможно, ты прав… – Дюссо посмотрел на главу отделения, который явно уже не слушал. Теперь Ланг что-то быстро печатал, пока его коллега терпеливо ждал ответа. – Она тебе не нужна?

– Кто? – машинально отозвался глава отделения.

– Девчонка. Если нет, тогда ты не будешь против…

Похоже, Дюссо что-то изобразил, но последовал очередной раздражённый вздох, и пришлось замолчать. Слава богу! Рене нервно облизнула пересохшие губы. Однако в благословенной тишине им удалось проехать лишь пару этажей. Так что, когда Рене уже понадеялась на окончание этой неловкой беседы, со стороны замолчавших было мужчин донеслось новое:

– Но если нет, можем поделить…

– Господи! – процедил Ланг. – Ты можешь уже заткнуться? Я выразился достаточно ясно – мне плевать на Роше и…

Он явно собирался добавить что-то ещё, но вдруг тряхнул головой и запустил руку в волосы, словно у него внезапно заныли виски. Ну а потом кабину дёрнуло, двери лифта наконец-то открылись, и толпа радостно хлынула в общий холл первого этажа. Только Дюссо немного замешкался, пропуская сегвей, потому Рене услышала:

– Мисс Ромашка, вы проданы, – хохотнул он себе под нос и вышел следом за выкатившимся прочь Лангом.

Рене же осталась стоять в лифте, куда снова набивались люди. Она спохватилась в самый последний момент, когда кто-то уже потянулся к кнопке закрытия дверей. С извинениями растолкав недовольных пассажиров, Рене успела вывалиться в коридор, прежде чем за спиной захлопнулись створки. И это было ужасно. Всё было ужасно! Доктор Ланг не опроверг слова Дюссо о пальцах, правда, и не подтвердил. А это значит… значит… Что-то же это должно значить! Боже… Рене в замешательстве сжала папку сильнее и немедленно охнула от боли.

Взглянув на наливавшиеся синяками и чуть припухшие фаланги, где красовались неприятные ссадины, она поджала губы. Нет, скорее всего, он просто не стал спорить с другом. Ланг устал, у него, очевидно, разболелась голова. Да и разве может хоть один связанный клятвой врач намеренно пойти на такую жестокость? Нет! Рене упрямо нахмурилась и быстрее зашагала к выходу из больницы. Никто из них не сделает больно нарочно. Не унизит. Не предаст человеческое доверие. Потому что, зачем вообще становиться врачом, если внутри нет сострадания? Так что прочь любые подозрения от Энтони Ланга! Ни в коем случае нельзя сомневаться в человеке, пока он не докажет обратное. К тому же, шрам никогда раньше её не обманывал.

Рене раздражённо передёрнула плечами, а затем инстинктивно провела пальцами по тонкой полосе, что пересекала левую щёку и уходила дальше за ворот платья. Она слышала много обидных шуток в свой адрес, и эта не сказать, что её впечатлила. Но доктор Дюссо совершенно точно скрывал в себе нечто такое, отчего по спине пробегал холодок. В голову тут же лезли похороненные много лет назад воспоминания. Казалось, Рене успешно превратила их в новые цели ещё лет десять назад, но один липкий взгляд пробудил их опять. И что с этим делать, она не знала. Шрам никогда не врал. Так, значит ли это, что она может смело доверять Энтони Лангу, но должна бежать прочь от Дюссо? Хотя, куда деться из одного отделения? Бред… Рене хмыкнула, а потом с каким-то яростным облегчением принялась расцарапывать горевший на шее рубец.

На то, чтобы отстирать с плаща смазанные следы крови, ушёл целый вечер. Остальное же время Рене потратила на судорожное чтение протоколов будущих операций и борьбу со справочниками, которых неожиданно оказалось слишком много. Да, у неё было время на подготовку, но чудовищно мало, если раньше ты вскрывал мозги и спины, а не кишки или желчные пузыри. Вряд ли, конечно, будет сильно сложнее, но непривычнее точно. А уж волнительнее и подавно. Рене придётся прыгать выше головы самого доктора Ланга, потому что нечто менее гениальное его вряд ли устроит.

Так что в состоянии некого транса Рене сидела на продавленном диване, куталась в подаренный на прощание друзьями из нейрохирургии плед и шептала классификации ран, пока вчитывалась в предоперационные эпикризы. С закрытыми глазами она мысленно проходила через каждый этап предстоящих манипуляций, просчитывала возможные осложнения, а потом судорожно сверялась по справочникам топографической анатомии. Уже привычно и монотонно ныли отдавленные дверью пальцы, едва заметно на подоконнике колыхала листьями гербера, и Рене не заметила, как между доступом к двенадцатиперстной кишке и остановкой кровотечения провалилась в сон.

Ну а утро… утро началось со знакомого:

– Tu m'as promis… et je t'ai cru… 19

Голос In-Grid ворвался в дом, и Рене скатилась с дивана. Оступаясь и поскальзываясь на холодном полу, она пыталась выпутаться из пледа, но лишь придавила коленом поврежденную руку и взвыла от боли.

– Ах, ты ж… Зараза!

Старый динамик всё хрипло ехидничал, пока Рене пыталась оценить нанесённый ущерб. Основной отёк спал, но содранная кожа ещё влажно поблескивала в свете так и оставшейся включённой с вечера лампы. Хоть и болезненно, пальцы всё же сгибались, но не было ни привычной лёгкости, ни точности, а уж о том, чтобы оперировать в полную силу, можно и не мечтать. Чёрт! Вот же… чёрт. Рене медленно выдохнула, а потом перевела взгляд на разбросанные по полу и дивану учебники.

«Tu m'as promis! Tu m'as promis! Tu m'as promis!»– зачастил приёмник, чем вывел из состояния близкого к ступору. Подхватив злополучный плед, Рене поднялась и доковыляла до радио. Но, прежде чем выключить его, ещё раз размяла пальцы, помассировала чуть опухшие костяшки и машинально поморщилась от неприятных ощущений.

– последний раз пробубнила In-Grid, а потом щёлкнула кнопка выключения.

Крошечные часы, которые пока сиротливо стояли на довольно пошарпанном комоде и куда Рене бросила полусонный взгляд, бездушно сообщили, что она опаздывает. Причём, настолько, что придётся срочно учиться летать. Потому, коротко вскрикнув, Рене бросилась к неубранным накануне вещам, оттуда в ванную, и ей было совершенно плевать, что сейчас половина четвёртого утра. За открытыми жалюзи нервно мигал одинокий фонарь, с расположенных рядом трасс доносился гул проезжавших машин, а с первого этажа прилетел вопль:

– Эй, слышь! Ты там не охренела? – По воздуховоду разнёсся гневный стук.

– Простите. Мне очень жаль, – пробормотала Рене, даже не подумав, что её не услышат, и заскочила в душ.

Спустя рекордные десять минут, всё ещё с влажными кончиками заплетённых в косы волос она уже торопливо спускалась по лестнице и одновременно пыталась застегнуть невысохший до конца плащ. Похоже, система отопления в этом доме оказалась столь же убога, как лестница, ремонт и гостеприимность хозяина.

– Какого дьявола ты творишь? – Впереди раздался скрип двери и тяжёлые шаги Джона Смита, а потом его громоздкая фигура замаячила в конце коридора. – Четыре, мать твою, утра!

– Извините, я врач, – буркнула Рене первое попавшееся оправдание, даже не задумавшись об уместности, и пронеслась мимо оторопевшего механика. Хлопнув дверью, она растворилась в осеннем туманном утре.

В начале шестого ординаторская и примыкавшая к ней раздевалка ещё пока пустовали. Лишь кто-то из ночной смены устало вбивал в компьютер последние данные по своим пациентам, да глотал горячий кофе дежурный резидент. Легко найдя свой шкафчик, который располагался почти у самой двери, Рене сложила туда учебники, натянула халат и повесила на шею стетоскоп. С каким-то непонятным трепетом она взяла в руки новый бейдж, где красовалась её фотография, повертела в ноющих пальцах, а потом уверенным движением прикрепила к кармашку. Ну что же, самое время разочаровать доктора Ланга в своих умственных способностях, а потом постараться доказать обратное.

Так как своих больных у Рене пока не было, то и привычных утренних задач для неё не нашлось. День в этой больнице начинался рано, а потому она сидела в ординаторской в обнимку с планами двух будущих операций и осторожно разглядывала прибывавших врачей. Рене уже успела ознакомиться со списком своей бригады, но из знакомых имён нашла только доктора Ланга, и теперь гадала, кто из вошедших мог быть в команде. Однако, когда она уже подумывала, не пробежаться ли до отделения анестезиологии, чтобы успеть лично познакомиться с неким доктором Фюрстом, в их большую светлую комнату вкатил доктор Ланг, и стало тихо. Он мазнул взглядом по комнате, чуть задержался на Рене, а она почти услышала его тяжкий вздох.

Глава отделения был на сегвее и вновь одет в чёрное, точно представитель тех субкультур, что отращивают волосы, подводят глаза и слушают безумную музыку, больше напоминавшую распиливание железных кастрюль. По крайней мере, его татуировка наводила именно на эти крамольные мысли. Узор выглядывал из-под края закатанного до локтя рукава чёрной рубашки и сливался с ней в одну темноту. Интересно, доктор Ланг всегда-всегда ходит…так? Рене вдруг стало смешно. Она представила, как в чёрном хирургическом костюме, в чёрной шапочке на чёрных волосах, в чёрной маске, в чёрных перчатках и, конечно же, в чёрном драматично развевающемся халате наставник входит в ярко-белую операционную. О, да. Это было бы в его духе – всё так же лирично и очень патетично. Не сдержавшись, Рене тихо фыркнула, но тут же получила убийственный взгляд в свою сторону. Невольный наставник будто бы знал, какие скабрёзные мысли царили в её голове.

Тем временем доктор Ланг подкатил к одному из окон, за которым уже серел рассвет, и знакомым, удивительно лёгким для его роста движением запрыгнул на широкий подоконник. Не стесняясь, глава хирургии закинул ноги на подвернувшийся рядом стол и махнул рукой. В следующую же секунду каждый из находившихся в ординаторской настороженно замер, наступила тишина.

– Доброе утро, – негромко поздоровался Ланг. Его взгляд медленно скользнул по лицам присутствующих, а затем обратился к очень интересной дверной ручке. – Знаю, что отвлекаю вас от дел, но сегодня у нас будет небольшое собрание, прежде чем все приступят к выполнению своих обязанностей.

Он снова вздохнул, потёр двумя пальцами хмурый лоб и заговорил, теперь обращаясь к квадратным лампам дневного света, словно жившие там бактерии заслуживали большего внимания, чем люди:

– Надеялся, мне не придётся этого делать. Но увы, у нашего главного врача слишком неконтролируемая жажда деятельности. – Ланг вздохнул, а потом, так и не опустив головы, вскинул руку и безошибочно указал на Рене. – У нас новый старший резидент. По всем вопросам…

Донёсшийся из-за двери громкий голос прервал доктора Ланга на полуслове.

– Если ты настолько туп, то спустись двумя этажами ниже в педиатрию к бешеной Морéн и останься там навсегда. Возиться с детским говном – вот предел твоих возможностей!

Глава отделения поднял брови, словно оценивал озвученное предложение, осклабился, а затем молча уставился в окно в ожидании, когда можно будет продолжить. В следующий момент раздался хлопок, и в ординаторскую ввалился доктор Дюссо в сопровождении темнокожего парня. Тот был невысок, со сбившимся набок мятым халатом, и его лицо покрывали удивительно крупные капли пота. Рене озадаченно нахмурилась, потому что дышал он при этом так тяжело, что невольно захотелось ему посочувствовать. Похоже, беднягу отчитывали на протяжении минимум всех восемнадцати этажей, которые миновал лифт.

– Если тебе плевать какой иглой шить, так выбирай шило и моток бечёвки. Какая, мать твою, разница, – не унимался Дюссо. Он шагнул к стоявшей около входа вешалке, раздражённо закинул туда свой тёмно-серый плащ и наконец-то развернулся к остальным. Секундное замешательство и… – О-о-оу!

– Мы очень рады вам, доктор Дюссо, – протянул Ланг. – Мне неловко отвлекать вас от учебного процесса, но надо соблюсти формальности.

Он лениво махнул рукой, и взгляды вошедших немедленно уставились на напряжённую фигурку Рене. И если Дюссо смотрел со знакомой навязчивостью, то незнакомый молодой человек опасливо передёрнул плечами.

– Ланг, – тем временем кивнул хирург. – Прошу нас извинить. К сожалению, пациенты сами себя не вылечат. Правда, с помощью мистера Хулахупа…

– Холлапака, – едва слышно поправил всё ещё потевший несчастный.

– …они не сделают этого так же. Скорее уж Лазарь воскреснет и явится в нашу богадельню раздавать божественные щелбаны.

Дюссо рассмеялся, и тут же вокруг послышалось тихое солидарное фырканье. Все радостно зашептались, однако Рене заметила, как где-то на середине фразы Энтони Ланг снова уставился в окно. Он смотрел на просыпавшийся за стеклом город, словно тот интересовал его куда больше жизни собственного отделения. Будто там творилось нечто куда более интересное, чем новый день в стенах крупнейшей больницы. Абсурд! Рене едва сдержала раздражённое фырканье. При такой страсти к полному контролю, Ланг должен был знать каждый шаг своих подчинённых, каждый жест и читать в их глаза ещё не принятые решения.«В моей работе споры часто заканчиваются плачевно». Да-да. Именно так! Но, если дело не в равнодушии, тогда в чём?

Она бросила ещё один взгляд на замершую чёрную фигуру и вдруг ошарашенно поняла – доктору Лангу ошеломительно скучно. Святые небеса! Похоже, вся эта рутина казалась ему настолько унылой и утомительной, что даже рассвет над знакомым городом выглядел более притягательным. Больные, здоровые, интерны, резиденты, их проблемы, вопросы отделения – досадная, но предсказуемая нелепица. То, что случается каждый день без шанса на разнообразие. Он давно всё изучил, знал каждое слово или ещё не поставленный диагноз, а потому чертовски скучал. Почти смертельно. Это читалось в пустом взгляде, которым он снова скользнул по занявшему свой угол Холлапаку; по недрогнувшему лицу, стоило Дюссо намеренно встать за спиной Рене и демонстративно заглянуть в лежавшие на девичьих острых коленках бумаги. Даже когда в вырез джемпера устремился любопытный мужской взгляд, отчего захихикали все находившиеся рядом, Ланг остался уныло бесстрастен. И тогда Рене невольно задумалась – зачем он здесь? Что его держит в этих стенах, если один их вид вызывал у него приступ рвоты?

Рене потянулась потереть засаднивший шрам, а заодно поплотнее запахнуть полы халата, но неожиданно почувствовала чужое дыхание на своей шее.

– Доброе утро, мисс Роше, – прошелестел Жан Дюссо, и Рене едва сдержалась, чтобы не дёрнуться. – Как вам сегодня спалось?

– Так вот, по всем вопросам процедур и пациентов, – словно издалека донёсся голос доктора Ланга, когда Рене резко сдвинулась на самый край кресла, – обращайтесь к нашему новому старшему резиденту. Мисс Роше с удовольствием поможет…

Ланг неожиданно прервался, когда все взгляды дружно обратились к Рене. Он хмыкнул, заметив, как пристально рассматривали настороженно замершую фигурку, будто ждали первых аккордов гимна «Красного Креста», и лениво облокотился на подоконник. У Рене не осталось сомнений, что Ланг сделал это нарочно, однако она лишь медленно выдохнула и приветливо улыбнулась. Ничего, уже не впервой проходить через все эти прерванные разговоры и проглоченные в последний миг сомнительные шутки, будто она не врач, а выпускница теологического факультета; через политику, подхалимство и прочие безрадостные вещи. Она вздохнула.

– Да-да, до нас снизошло звёздное дитятко, – тем временем закатил глаза Ланг, которому опять стало скучно. – Будьте к ней снисходительнее, всё же новое рабочее место… А впрочем, не будьте.

Он размял плечи, словно хотел сбросить стянувшее их невидимое напряжение, ну а откуда-то слева раздалось женское хихиканье. Осторожно посмотрев в ту сторону, Рене заметила двух медсестёр. Они стояли рядом, точно две фигуры на шахматном поле – чёрное и белое; высокая белокурая и голубоглазая, и прислонившаяся к ней плечом – смуглая, тонкая, с гладко забранными тёмными волосами. Их взгляды внимательно изучали Рене, словно собирали анамнез личности или раскладывали на органы в учебной анатомичке. Вот шрам, вот ссадины на пальцах, вот выбившаяся из двух привычных косичек коварная белокурая прядь. Рене была уверена, что её весёленькая юбка в забавный горошек тоже подверглась анализу, и выводы этих двоих были не утешительны. Кажется, мисс Роше – редкостный фрик.

– Невежливо оставлять собеседника без ответа, – внезапно прошептал над ухом Дюссо, о чьём присутствии она уже успела позабыть и потому испуганно отшатнулась. Однако убежать ей не дали. Чужая рука незаметно для остальных скользнула по спине и с силой потянула назад за ворот джемпера.

– Отпустите, – прошипела Рене. Твёрдый шов больно впился в кожу, но она всё равно упрямо наклонилась вперёд, пытаясь избавиться от навязчивого контакта.

–Je vais te laisser partir. Mais d'abord, tu vas me répondre à une question. Dis-moi, tu dors nue ou?..21– неожиданно по-французски спросил Дюссо, и Рене позабыла, как дышать. Что?! Это же… Он не мог всерьёз спрашивать такое! Тем временем ворот окончательно впился в шею.

–Non, – торопливо прошептала она, и давление на шею чуть ослабло.

–Quel dommage. Veux-tu essayer?22

–Non!

– Моя дорогая мисс Роше, – до них донёсся ленивый голос Ланга. – Перестаньте уже витать в облаках своей славы и обратите внимание на страждущих вашего внимания.

Кажется, пока происходил короткий диалог с Дюссо, глава отделения успел рассказать о ней ещё несколько фактов, а также озвучить список дел на сегодня, завтра и весь следующий год. Потому что, подняв голову, Рене увидела группу потерянных интернов, из которых каких-то предстояло распределить по кураторам, а кого-то отправить в клинику. А ещё резиденты третьего года ждали своей очереди на практику по биопсиям, второго – на перевязки и прочие рутинные задачи, кто-то хотел отчитаться, слева уже тянули папки предоперационного эпикриза… Но вместо того, чтобы схватиться за всё сразу, Рене медленно перевела взгляд на Энтони Ланга и увидела скривившую большой рот едва заметную ухмылку. Наставник сидел, подперев рукой подбородок, и с явным наслаждением следил за происходившую у его ног вознёй. И неожиданно Рене поняла, что её бросили. Не просто оставили один на один с проблемами и задачами, но швырнули в толпу и любуются тем, как она тонет. Это такой метод обучения? Если да, то он очень жесток. Впрочем, от других Рене слышала, что бывает и хуже – крики, недовольство, взаимные жалобы в дирекцию резидентуры. Между некоторыми её однокурсниками и их наставниками шла едва ли не открытая война, она же просто привыкла к другому. Ничего. Всё можно вытерпеть. Это всего лишь на один год.

Так что, поджав губы, Рене повернулась к какому-то парнишке, что пихал прямо в руки стопку назначений и громко просил проверить дозы антибиотиков. Однако стоило ей только взяться за документы, как одновременно случилось две вещи: на колени прилетел чей-то стаканчик с горячим кофе, а над ухом раздался шепот:

–Réfléchis à ma proposition. Petite cerise.23

Больше она ничего не успела услышать. Вскочив на ноги, Рене попыталась зачем-то отряхнуться, чувствуя, как горит кожа в том месте, куда успел попасть кипяток.

– Ах, прошу прощения. Я та-а-ак неаккуратна, – протянул голосок совсем рядом.

Вскинув резко голову, Рене увидела уже знакомую смуглую девушку. Та улыбалась фальшивой улыбкой и протягивала неведомые бумаги:

– Ознакомься, Роше.

Документы перекочевали из рук в руки, и Рене собралась уже развернуться (в конце концов, нужно было срочно вернуться в раздевалку и переодеться!), но её аккуратно взяли под руку. А в следующий момент она смотрела в холодные голубые глаза и медленно пятилась назад, пока аккуратно подпиленные ногти всё глубже впивались в кожу.

– Что же ты, Клэр, надо быть осторожнее, – тихо протянула та самая светловолосая медсестра. Тонкие губы чуть изогнулись, напомнив хирургический разрез, а затем открылись, чтобы произнести: – Доктор Ланг наверняка будет переживать за шкурку своего ассистента.

– Этого? – так же негромко хмыкнула вторая, а потом смерила Рене взглядом, словно видела в ней соперницу. Боже! Чему? Шприцам и ланцетам? Тем временем, результат осмотра её явно удовлетворил. – Не думаю, Хел. Ставлю на две недели.

– Принимаю, – голубоглазая бросила быстрый взгляд в сторону безразличного к происходящему Энтони Ланга. – Вряд ли она задержится здесь дольше.

И с тихим смешком ногти наконец покинули кожу, а две подруги легко и незаметно удалились сквозь собравшуюся вокруг толпу. И никто не слышал этого короткого разговора. Ни одна душа не заметила или сделала вид, что не видела, потому что слишком громко общались между собой интерны, слишком заливисто смеялся кто-то в другом конце ординаторской. Даже Дюссо оказался внезапно занят собственным резидентом, отчитывая того за очередные неведомые грехи. А потому Рене стояла в полном одиночестве с неожиданным осознанием, что ей объявили войну. Не за какую-то провинность, слова или ошибки, а просто за факт существования здесь и сейчас. Возможно, чуть-чуть за фамилию. А ещё вероятнее из-за доктора Ланга, чьё поведение стало для остальных точкой отсчёта. Рене не знала почему так вышло, – да и что бы это дало? – однако, как всегда учил Максимильен Роше, гордо подняла голову и процедила:

– Увидим.

Слово и тон, каким оно было произнесено, жгли язык, но Рене спокойно повернулась к моментально затихшим студентам и приступила к своим новым обязанностям. Право слово, она не требовала любить себя. Всё, что ей было нужно, – возможность работать. И, если ради этого придётся целый год терпеть двух взбалмошных дурочек, ничего страшного. В конце концов, вряд ли они осмелятся сделать что-нибудь противозаконное.

Первая половина дня пролетела почти незаметно. Дел было так много, что Рене успела позабыть и о неприятных разговорах, и о странных намёках со стороны Дюссо. Как выяснилось, правая рука главы отделения пользовался здесь определённой славой, что, к стыду Рене, её совершенно не удивило. Думать так было, конечно, непозволительно, потому что вопреки слухам о зашкаливающем половом инстинкте и страсти к молодым медсестричкам Жан Дюссо считался здесь хорошим хирургом. Но Рене ничего не могла с собой поделать. Каждый раз, стоило ей заметить черноволосую кудрявую голову где-то в другом конце коридора, как шрам начинал мерзко чесаться, а ноги сами вели в ближайшую палату. Пустую, занятую, переполненную студентами – неважно. Рене любым способом старалась избежать встречи, и мысли, что так предстоит делать ещё восемь с хвостиком месяцев, совершенно не радовали. Как не радовал и резидент Дюссо.

Франс Холлапак, чья фамилия с лёгкого сволочизма всё того же Дюссо теперь звучала в голове исключительно стыдливым Хулахупом, оказался громким, грубым и немного странным. Бросив на Рене непонятный взгляд, он холодно поблагодарил за помощь с расчётом несчастных антибиотиков, а потом ещё долго оборачивался вслед. И если сначала Рене хотела поддержать его, шутливо поделиться, что сама только вчера вспоминала безусловно необходимые формулы, то теперь не знала, – а нужно ли. Зашуганный собственным наставником Франс никому не доверял, но предпочитал держаться безопасной компании Хелен и Клэр – медсестёр, что разыграли с утра не самую приятную сценку, и, похоже, имели некую власть в отделении. Правда, это не волновало Рене, которая больше переживала за Франса. Увы, она слишком хорошо знала к каким катастрофам мог привести страх задать вопрос, а в том, что Холлапак боялся наставника и самого Ланга, сомнений не оставалось. Однако, сейчас Рене не представляла, как подступиться к визгливо возмущавшемуся по любому поводу темнокожему резиденту, и размышляла об этом всё утро.

Прохладный голос автоинформирования, что бездушно сообщил о катастрофе, застиг Рене на выходе из основного здания. Она как раз готовилась к обычной плановой операции (настоящей рутине, от которой к концу года несложно и мхом порасти), когда над головой зазвучал сигнал:

–Доктор Ланг. Код синий. Первый этаж. Первый коридор. Комната один-двенадцать. Доктор Ланг. Код синий. Первый этаж. Первый коридор…

И так до бесконечности. Код синий – реанимация, критическая ситуация.

В этот же миг «тревожный» пейджер издал надсадный писк. «Мойся»,– гласил короткий приказ доктора Ланга. И стало очевидно, что местный любитель эпатажа вряд ли снизошёл бы до сообщения, не будь ситуация чертовский критической. А потому Рене бросилась в сторону скоростных лифтов.

До этого момента она ни разу не слышала, как приземляется на крышу большой вертолёт службы спасения, и теперь в замешательстве застыла на пару секунд. Гул от воздушных потоков так давил на уши, что хотелось зажать их руками. Старая больница и её изоляция не справлялись с движением ветра, что бился в огромном винте вертолёта. Стены мелко тряслись и, похоже, вибрировал даже пол. Однако, поджав губы, Рене побежала ещё быстрее, и в итоге едва не ввалилась в расположенную на другом конце коридора помывочную. Жёлтые хирургические тапочки в алую вишенку запутались в тёмной и мягкой ткани знакомого джемпера, который отчего-то валялся прямо на голом полу, а затем глазам Рене предстала напряжённая спина наставника.

Вопреки недавним размышлениям доктор Ланг не был одет в чёрную хирургичку. Наоборот, его костюм оказался настолько обычным, что Рене невольно замешкалась. Похоже, он просто взял тот из первого попавшегося автомата, которые стояли на каждом этаже этой больницы, и нацепил прямо здесь. Даже не удосужился зайти в раздевалку. И, наверное, хорошо, что Рене пришлось задержаться сначала из-за путаницы в коридорах, а затем из-за слишком медленной группки студентов. Судя по валявшейся повсюду одежде, Ланг очень спешил, однако во всём остальном он был аккуратен. Идеальная собранность. Рене даже смутилась, потому что её собственный вид вызывал куда больше вопросов растрепавшимися от беготни косами и развесёлыми тапочками, которые казались слишком уж легкомысленными рядом с прямой мужской спиной и тщательностью движений. Подойдя к раковине, она взялась за щётку и мыло.

– Двадцать один год. Мужчина. Доставлен почти через два часа после полученных травм, – неожиданно заговорил Ланг, а Рене невольно вздрогнула от звука его голоса. В пустом, выложенном кафелем помещении тот звучал гулко и низко, забираясь под хирургическую рубашку лёгким ознобом. – Множественные сочетанные переломы, проникающие ранения брюшной полости, обильная кровопотеря. Остальное по мелочи. Твои действия?

– Общий осмотр, сбор анамнеза. – Рене сосредоточенно скребла руки и при этом старалась не смотреть на то и дело мелькавшее сбоку татуированное предплечье доктора Ланга. Даже несмотря на покрывавшую его желтоватую пену, этот неведомый лабиринт линий будто манил.

– Три, два, один. Твой пациент умер на осмотре мочеполовой системы и попытке выведать, был ли гепатит у его бабушки, – всё так же монотонно откликнулся Ланг, а потом неожиданно резко мотнул из стороны в сторону головой, словно разминал затекшую шею.

Болела голова? Хм. Возможно. Наставник не был зол или разочарован, скорее, просто напряжён. Его длинные бледные пальцы двигались быстро, но с удивительной точностью робота, и столь же бездумно, как будто выполняли давно зашитую в электронные мозги программу. И кто знает, может, так оно и было.

Всё же не удержавшись, Рене скосила взгляд и посмотрела на нахмуренный профиль. На ум пришло слово «острый» – острый нос, острый подбородок, даже череп казался острым из-за сведённых на переносице контрастно тёмных бровей и сжатых до синевы губ. И вроде, Ланг был достаточно молод, но тяжёлый взгляд, которым хирург взглянул на Рене в ответ, припечатал к земле будто бы парой десятков лет разницы. А может, и больше. Смутившись, она уставилась на собственные руки и с чрезмерным усилием принялась скрести пальцы, стараясь игнорировать навязчивое жжение там, где была содрана кожа. Тем временем шум воды рядом стих.

– Ещё варианты?

Рене задумалась и оттого неудачно провела щёткой в месте вчерашнего удара. Обернувшийся на её шипение доктор Ланг ничего не сказал, только мазнул взглядом по ссадинам и синякам, а потом снова равнодушно отвернулся.

– Кто мой пациент? – наконец спросила она, поборов желание сжать измученные пальцы.

– Суицидник-летун, – раздалось в ответ хмыканье, и больше вопросов не осталось.

Перед глазами сами собой появились не только необходимые изображения, но даже строчки из учебников о видах и характере травм. Оторвав несколько бумажных полотенец, Ланг быстро продолжил:

– Третий этаж и решётка забора не самое удачное место для приземления. Впрочем, судя по состоянию этого идиота, для попытки свести счёты с жизнью оно не подходит так же.

Услышав вырвавшееся оскорбление, Рене поморщилась, но ничего не сказала. Это не её дело судить кого-то, и уж точно не ей читать нотации своему наставнику. В первый рабочий день. Господи, это будет очень тяжёлый год…

– Но почему вертолёт? – В свою очередь локтем выключив воду, Рене повернулась.

– Хотел спрыгнуть с высотки, но пролетел лишь парочку этажей, встретился с козырьком одного из окон и тут же приземлился на ограждение террасы двумя метрами ниже. Высота штырей около десяти сантиметров. Предварительный удар спас от разрывов, но не от внутренних повреждений. Говорю же, парень – редкостный идиот, – проговорил Ланг, пока методично промакивал руки салфетками. А потом на мгновение замер и добавил уже жёстче: – Готовься. Вряд ли ты когда-нибудь видела столько крови.

Полотенце отправилось в мусорное ведро, а Рене сглотнула.

– Ясно.

– У тебя будет одна попытка доказать, что ты не безнадежна, – холодно бросил Ланг, а затем посмотрел на неё в упор. И Рене захотелось скрыться. Просто утечь в канализацию следом за мыльной водой, чтобы хоть на время избавиться от взгляда лютого презрения, которым её одарили с ног до головы.

Желтоватые глаза главы отделения задержались на выбившихся из прически кудрявых прядках, посмотрели на чуть скособоченный костюм, а потом долго гипнотизировали проклятые «вишенки», чтобы в следующий момент взметнуться вверх. И господи, столько насмешки Рене ещё никогда не видела.

– Роше, мне плевать, делала ли ты это раньше, страшно тебе или нет. Плевать, даже если ты сейчас пробьёшь пол головой. Вчера ты не поняла мои слова, так я повторю их снова: проваливай. А нет, то ты знаешь правила…

– Никаких споров, – едва слышно произнесла Рене. Ланг же немного помолчал, прежде чем неожиданно насмешливо протянул:

– А ты, оказывается, послушная.

Боже… Боже-боже-боже. Они знакомы всего сутки, а ей уже хотелось кричать от собственного бессилия. Но вместо этого Рене лишь скованно улыбнулась. Что бы ни случилось, она не поддастся на чужие эмоции, не станет отвечать раздражением на откровенную злость. И, видимо, поняв это, Ланг снова хмыкнул, а затем внезапно толкнул локтем коробку со стерильным пластырем в сторону Рене и отвернулся, чтобы плечом открыть дверь в операционную.

– Почему мы? – Вопрос вырвался сам. Рене не хотела его задавать, боясь выдать собственный страх. Однако, заметив, что доктор Ланг остановился, пояснила: – В скорой достаточно прекрасных врачей. Но в итоге именно мы бросаем нашего пациента и мчимся к другому. Почему?

Долгие мгновения он не смотрел в её сторону, не поворачивал головы, гипнотизируя дверные петли, а потом неожиданно улыбнулся. И его профиль с нечеловеческим оскалом выглядел совершенно безумно.

– Потому что это весело.

Хлопок двери заглушил вырвавшийся у Рене судорожный вздох.

Операционная в главной больнице Монреаля почти ничем не отличалась от всех виденных ранее. Возможно, чуть больше. Возможно, чуть современнее. Однако, когда Рене проскользнула внутрь прохладного помещения, то не заметила всего этого. Её поразила бурлившая толпа, которая о чём-то шумно переговаривалась. Люди находились в постоянном движении и даже толкались. Только Ланг с уже знакомой белокурой операционной медсестрой стояли около негатоскопа, о чём-то тихо переговариваясь, ну и ссутулившийся на стуле около большой модульной анестезиологической системы мужчина в шапочке с логотипом «Звёздных Войн» невозмутимо насвистывал весёленькую мелодию. В общем, атмосфера настолько контрастировала со спокойствием и деликатностью, к которым в Квебеке привыкла Рене, что она растерялась. Но в следующий момент на неё надели халат, руки скользнули в перчатки, и она повернулась к подошедшему наставнику.

– Твоё дело только кровотечения. Поняла? – приглушённый маской голос звучал торопливо, но удивительно бодро. Ни следа привычной скуки.

– Да, сэр.

Дождавшись ответа, Ланг хотел уже было отвернуться, однако неожиданно как-то странно взглянул на Рене, и маска на его лице колыхнулась. Он будто принюхивался к чему-то, затем оглянулся проверить, заметили ли что-нибудь остальные, но персонал был занят своими делами. Нахмурившись, Ланг кивнул и отошёл, чтобы в последний раз свериться с качеством и расположением травм. Ну а Рене услышала:

– Всегда приятно, когда в операционной появляется новое лицо. – Повернув голову, она увидела первую за сегодня искреннюю улыбку, когда весёлые морщинки собрались около голубых глаз, а бледно-рыжие брови забавно дёрнулись. Маска могла скрывать половину лица, но этим Рене было не обмануть. – Доктор Фюрст. А вы, судя по записям, доктор Роше. Верно?

– Да, сэр.

– В ваших хирургических балахонах и родственников-то не узнаешь. Жаль, что приходится начинать профессиональное знакомство в такой сумбурной обстановке. Кстати, отличный выбор обуви.

Он махнул рукой на жёлтые тапочки, а затем повернулся к пациенту, чтобы проверить значения на манометрах. Неровно пищали сердечные ритмы, на мониторе рисовались дёрганые зубцы. Во рту пересохло от волнения, но Рене всё же тихо поблагодарила за простое человеческое участие:

– Спасибо.

– Ну же, пошевеливаемся. Иначе неудачник, в конце концов, отправится на небеса, а я пока ещё не давал на это своего согласия, – донёсся до них раздражённый голос доктора Ланга, и помещение на мгновение взорвалось хаотическим движением, а потом резко затихло.

За годы учёбы Рене видела много разных операций, работала с разными хирургами, в разных отделениях, и в каждом из них всегда были свои любимые особенности. Например, детские врачи продолжали разговаривать со своими маленькими пациентами даже во время наркоза, словно те могли слышать их мягкие успокаивающие голоса. Сосудистые хирурги вечно кричали, злились и ругались на качество шовного материала. Ортопеды пересказывали любимые хоккейные матчи, нейрохирурги – последнюю партию в гольф. Онкологи обсуждали скандалы симпозиума по микробиологии, а кардиологи новые винные бары. Здесь же, в этом гулком коробе с ярким светом бестеневых ламп, не было ничего. Ни шуток, ни смешков, даже команды отдавались шёпотом или попросту взглядом, потому что… Рене встала около пациента и посмотрела в глаза наставника. Потому что доктор Ланг, как оказалось, обладал удивительной особенностью к тренировке своего персонала. Почти дрессуре. Его окружала такая завеса уникальности и абсолютной власти, что каждый из присутствующих невольно пытался ему соответствовать. Никаких споров. Это уж точно.

Ланга боялись. Не так, как страшатся сильных мира сего, но для большинства его разочарование было даже похуже уголовного срока. Ибо работать в команде главы отделения считалось здесь вершиной если не карьеры, то способностей точно. Даже смелая в ординаторской Хелен теперь молчала и с неожиданной готовностью ловила каждый взгляд, вздох или намёк на жест, чтобы предугадать команду своего кумира. Ланг царил здесь подобно Господу Богу и с тем же упрямством, которое едва не граничило с гордыней, пускал в святая святых операционного театра только достойнейших. Рене достались кровотечения. Что же, очевидно, она пока не достойна. Кто-то сказал бы: «Как унизительно!» – Но она молча взялась за аспиратор и приготовилась очищать операционное поле. Разводить споры над телом больного – худшее, что можно придумать. И, похоже, Энтони Ланг прекрасно донёс до остальных эту истину, ибо никто из его команды даже не подумал открыть рот.

Как всегда, накатило волнение и вспороло шрам надоедливым зудом. Дёрнув плечом, Рене попыталась было избавиться от этого ощущения, но оно противной занозой засело под маской и никак не хотело прекращаться. Находившийся позади доктор Фюрст, видимо, заметил нервное движение, потому что внезапно Рене услышала шёпот на странном французском.

–N'aie pas peur, Lang te soutiendra24.

Она вовсе не была уверена в подобной широте души своего наставника, но благодарно кивнула. Ложь во спасение нервной системы оказалась как нельзя кстати.

– Начало операции десять двадцать шесть, – тем временем негромко произнёс доктор Ланг. – Идём со срединной лапаротомии, а затем спускаемся вниз. И ради бога! Никакого французского!

Последняя фраза, очевидно, была сказана специально для них, потому что позади Рене раздался вздох:

– Твоя франкофобия уже утомила. Мы всё-таки в Канаде…

В операционной стало испуганно тихо. Только доктор Фюрст под испепеляющим взглядом Ланга принялся напевать мелодию, в которой Рене с удивлением узнала исковерканный «Rammstein», а потом анестезиолог отвернулся, чтобы дать тихие указания медсестре.

– Ах да. Даю добро. Начинайте, – весело откликнулся он, погрузившись в показания своей чудо-машины. – И помни, Тони. Это французская Канада!

Послышалось знакомое характерное хмыканье.

– Поверь, ты никогда не дашь позабыть, куда меня занесло, – со смешком проговорил Ланг, а потом громко добавил: – Эй, кто-нибудь! Включите, пожалуйста, музыку. От фальши доктора Фюрста у пациента падает давление.

Намёк был понят мгновенно, и в распростёртого на столе мужчину полились новые пакеты плазмы да вазопрессоры, ну а из колонок громыхнуло знаменательное:

Первый надрез нашёл своё место от мечевидного отростка до пупка, откуда немедленно хлынула кровь.

Её было так много – уже тёмной, свернувшейся, – что Рене едва успевала осушать среди ошмётков кишечника доступное для обзора пространство.

Похоже, собрать этого человека заново будет действительно чудом.

То, что доктор Ланг откровенно наслаждался критической ситуацией, стало ясно уже на двадцатой минуте операции. Выверенные жесты были картинно красивы, шутки изящны, а ловкость, с которой он сшивал ткани просто блестящей. Его плескавшееся через край эго купалось во всеобщем напряжении и тревожности. Похоже, Ланг оживал в такой обстановке, черпал в ней силы и находил смысл влачить существование дальше, пробираясь меж унылых операций до очередного экстремального случая. Но самое безумное для Рене было в другом. Она никак не могла перестать сравнивать, ибо одновременно видела и не видела разницу между Чарльзом Хэмилтоном и Энтони Лангом. И если профессор, очевидно, приобрёл свою ловкость с годами практики и тысячами операций, то Ланг будто уже родился с подобным талантом и идеальным чутьём, – для своего мастерства он был почти кощунственно молод. При этом манера и жесты у двух хирургов оказались настолько похожи, что за следующие пару часов Рене почти уверовала в переселение душ.

Что сказать, подобное осознание чужой одарённости заражало опасным энтузиазмом, тем самым адреналином всемогущества. И, наверное, именно из-за этого Рене сделала то, за что её следовало бы выгнать с программы резидентуры прямо в ту же секунду, хотя она даже не поняла, как это случилось.

Всё шло хорошо, даже дрожавшие от напряжения отбитые пальцы почти не мешали – Рене лишь сильнее обычного стискивала инструмент. Негромко звучали команды, размеренно впрыскивались в лёгкие газы, а потом вдруг раздался отвратительный писк кардиомонитора. Ни один врач никогда не привыкнет к той внезапности, с которой порой наступает критическая ситуация. Вот и Рене, вздрогнув от неожиданности, посмотрела в операционное поле и внезапно поняла, что кровь повсюду: сочится из только что закрытых сосудов, выплёскивается прямо из тканей. Там, где ещё секунду назад было сухо, теперь наступил полный хаос.

– Я сам, – раздался резкий голос доктора Ланга, и Рене подняла руки, дав доступ.

То, что это разрыв аневризмы она поняла сразу, как и то, что времени у них почти нет. Зная, сколько крови уже потерял пациент, счёт шёл хорошо, если на пару десятков мгновений. Однако секундная стрелка в больших настенных часах уже описала полкруга, а проклятая аорта под искромсанными кишками не находилась. И Рене понятия не имела, как её собственное сердце не дрогнуло в панике, когда на мгновение она поймала взгляд доктора Ланга. Тот был пустой, словно где-то в другой реальности Ланг смотрел не глазами, а ощущениями сквозь нитрил тонких перчаток. А потом случилось и вовсе невероятное, когда Рене будто прозрела сама. Она видела в своей голове, как длинные пальцы медленно заскользили по темневшим от крови тканям в поиске той самой дыры, что утягивала на дно их пациента. Не касаясь, она чувствовала ладонями тепло лежавшего на столе тела, пока руки доктора Ланга медленно продвигались верх и чуть вправо. А в следующий миг Рене едва не вскрикнула от удивления. Она её видела! Точно видела, пускай и не своими глазами! Там! Чуть левее срединной линии, мимо которой скользнул указательный палец! Ланг ошибся лишь на миллиметр, но Рене знала точно – аорта там. Лежала, смещённая падением и множественными манипуляциями, которые уже перенёс пациент.

Чарльз Хэмилтон называл это инстинктом и, наверное, был как всегда прав, потому что назвать свой порыв как-то иначе Рене вряд ли смогла бы даже через десяток лет. А потому не задумываясь и без предупреждения она молча нырнула рукой в растянутую фиксаторами рану, на мгновение ощутила тепло чужих рук, прежде чем встретилась с совершенно бешеным взглядом доктора Ланга, а потом резко пережала аорту.

– Вот здесь, – тихо сказала Рене. – Сместилась.

Ну а в следующий миг пальцы едва не разжались, когда Рене с удивлением услышала свистящий шёпот:

– Пошла вон. – Она подняла растерянный взгляд, и Ланг проорал: – Я сказал вон!

В общей комнате отдыха в этот час было пусто. Никто не смотрел хоккейный матч, не пил кофе, а от автомата с шоколадками и печеньем не доносился качественный французский мат с лёгким налетом квебекских особенностей. Здесь была только Рене. Она сидела в самом дальнем углу за стареньким компьютером, вертела в руках стаканчик с кофе и бездумно пялилась в экран монитора. Плакать уже не хотелось. Да и какой в этом толк, если во всём она виновата сама? Так опозориться в первый же день. Браво, Рене! Больница этого не забудет, а уж доктор Ланг и подавно. Это же надо настолько увлечься! Но на неё словно что-то нашло. Все эти ощущения, которые принадлежали не ей, взгляды, эмоции. Даже потом, Рене была собой и кем-то другим одновременно, и эта злость… Так странно.

Беззвучно хмыкнув, она снова крутанула полупустой стаканчик. Говорят, такое случается, когда мозг для экономии пропускает целые звенья в цепи своих выводов и сообщает телу сразу итог. Интересно, что дало сбой? Зрительный центр? А может быть, весь таламус… Да к чёрту! Какая уже разница? Теперь, увы, это больше не её забота. Рене раздражённо толкнула клавиатуру и покачала головой.

Смириться с потерей мечты пока не получалось, но это же не оправдание собственной безалаберности. Верно? Разумеется, Ланг справился бы со всем сам. Не тогда, так парой секунд позже, потому что уже потянулся в направлении злосчастной аорты. Рене почувствовала движение его рук, но оказалась на секунду быстрее. Однако, что бы случилось, не найди она аневризму сама? М-м-м? Ответ очевиден – бездарно потраченное время, пациент на грани комы, а дальше разбор операции перед всем отделением или, что ещё хуже, обсуждение у главного врача. Рене передёрнула плечами и опять нервно схватила стаканчик с кофе.

На самом деле, можно было долго гадать о вероятностях, но в итоге оставался один неоспоримо позорный факт – Рене выгнал из операционной сам Энтони Ланг. И это навсегда останется пятном на её репутации и записью в личном деле. Такое не забывается и наверняка оставит след на карьере, если та вообще состоится. А в этом Рене была теперь совсем не уверена. Вздохнув, она перевела взгляд на экран, где светилась голубыми полями очередная стандартная форма заявки. Последняя на сегодня. Она должна отправиться в резидентуру Оттавы или куда-то ещё – Рене не запоминала. Какая разница, верно?

Если честно, решение сбежать вышло малодушным даже по меркам самой мисс Роше. Но она уже делала так, а потому проторенная однажды дорожка вновь показалась слишком заманчивой и удивительно лёгкой. Всегда проще уйти, чем разбираться с последствиями. Рене знала об этом не понаслышке и сегодня, едва выбежав из помывочной, без сожалений потратила последние полторы тысячи долларов, чтобы отправить запросы на перевод во все провинции огромной Канады. И только когда синим конвертом мигнуло последнее письмо, Рене вдруг поняла, что в этот раз сдалась ещё до того, как попыталась бороться.

«Вы гневливый самодур, чей успех лишь результат везения…»– вспыхнул в мозгу отзвук недавней ссоры, и из груди вырвался стон. Уронив голову на руки, а потом вовсе прижавшись лбом к прохладной столешнице, Рене уставилась на собственные колени. Иногда она искренне не понимала, почему ей не досталось ни хитрости дедушки, ни сдержанности матери, ни тактичности отца. Даже талантами Рене блистала постольку-поскольку, будучи в своих глазах скорее заучкой, чем виртуозом, что бы ни писали в своих бумажках газетчики. Право слово, кукушонок в гнезде поколений Роше. Ну вот что стоило сегодня умно промолчать и оставить при себе попранную справедливость?

Нет, доктор Ланг, конечно же, не был святым. Смешно сказать, однако даже Рене вряд ли могла бы назвать его хорошим человеком. Но считать талант везением… Сложно оскорбить гения как-то сильнее. Она ведь видела, что это не так. Знала и всё равно сказала отвратительную ложь, от которой хотелось залить себе в рот антисептик, а потом хорошенько прополоскать его с хлоркой. Удар вышел низким. А ведь доктор Ланг был честен. Груб, конечно, но хотя бы не скрывал своего отношения и своих ожиданий. Считал избалованной неумехой, но при этом пустил на сложнейшую операцию не просто наблюдателем, но одним из участников. Дал шанс, который она… Рене вздохнула. Который она в своей заносчивости предпочла проигнорировать, словно на неё нашло какое-то помутнение. Она была сама не своя. Что вообще на неё нашло? Почему?

Неожиданно выпрямившись, Рене нахмурилась, помедлила пару мгновений, а потом решительно схватила компьютерную мышку. Если уж обвинять себя в несдержанности и вранье, то с полным набором неопровержимых фактов о собственной низости. Так что, щёлкнув на открывшемся сайте больницы по иконке хирургического отделения, Рене затаила дыхание и зажмурила один глаз, пока вторым следила, как открывалась страница.

Фотография Энтони Ланга занимала добрую треть экрана и, казалось, что даже пиксели на изображении светились с укоризной и лёгким налётом усталости. Видимо, снимок сделали очень давно, потому что волосы у электронной версии главы отделения были тогда подлиннее, черты лица мягче, а кожа не напоминала собой снега Юкона. Пролистнув страничку вверх и вниз, Рене всё же промотала к дате рождения и присвистнула – действительно молод. Немного полюбовавшись на красивые цифры, она мысленно поздравила Ланга с прошедшим недавно днём рождения и вернулась к истории его образовательных подвигов. А тех оказалось немало. Сначала всё шло, как обычно: школа, спокойная учёба в калифорнийском университете (значит, не зря ей померещился акцент побережья), Хопкинс по хирургии. Но с резидентуры в биографии доктора Ланга начиналась удивительная канитель. Неожиданно оборвав обучение на третьем году, он вдруг подался на Ближний Восток, прошёл стажировку в неизвестном Рене госпитале, а затем очутился в Канаде. Именно здесь Ланг взял программы по травматологии, потом ещё и ещё… Чёрт! Рене ошарашенно хмыкнула. Очень много травматологии! Затем шла спинальная хирургия, а после целый список достижений помельче, где из последнего – лицензия врача скорой помощи. Господи! Зачем ему столько?

Где-то в глубине мозга колыхнулась бледная мысль, что Ланг будто что-то искал. В себе или себя – кто бы знал. Иначе зачем так резко обрывать перспективную жизнь при самом Хопкинсе и бежать из страны? Рене нахмурилась, но крючок догадки соскользнул, когда взгляд зацепился за списки статей, наград и публикаций научных работ. Отзывов от пациентов, увы, не нашлось, но это не удивительно. Вряд ли Лангу было хоть какое-то дело до бренных тел, как только те покидали пределы операционной.

В общем, даже из столь сухого обзора Рене сделала вполне очевидный и предсказуемый вывод – одним везением её наставник явно не обошёлся. Бывший наставник. Наверняка уже бывший, как иначе. Снова застонав, она распласталась на прохладной поверхности стола, но тут же вскрикнула от неожиданности, когда взгляд упёрся в карман чьего-то халата. Рене дёрнулась так резко, что пришлось ухватиться за стену, дабы не сверзиться с шаткого стула.

– Ради бога, осторожнее, – воскликнул внезапно появившийся незнакомец и хотел было подхватить Рене за локоть, но она уже вернула стул на все четыре ножки.

– Всё в порядке. Я просто не ожидала. – Рене наконец-то подняла голову и встретилась со знакомым взглядом голубых глаз. – О, чёрт. Доктор Фюрст.

Она сама не поняла, зачем попыталась вскочить. Видимо, так требовало вбитое в подкорку воспитание. Однако поскольку сегодня всё шло наперекосяк, то болтавшийся стетоскоп зацепился за стол, затем больно врезался в шею, и Рене зашипела. Фюрст же шагнул навстречу и попытался помочь, но не рассчитал и неловким взмахом руки сбил стакан с недопитым кофе. Тот, конечно же, полетел на пол и по пути расплескал противную растворимую жижу на стол, тумбы и ковровое покрытие, прежде чем описал торжественный полукруг вокруг жёлтых тапочек. Следом за спиной всё-таки рухнул с грохотом стул, больно оцарапал Рене лодыжку своим торчавшим кривым колесом, и наконец в комнате наступила тишина. Она длилась недолго, прежде чем последняя на сегодня капля нелепых разочарований всё же упала в копилку терпения, и Рене шумно втянула воздух. А в следующий миг доктор Роше уже прятала в ладонях лицо, желая скрыть дурацкие слёзы.

– Хэй-хэй! – тихо и взволнованно пробормотал доктор Фюрст, чьи некогда аккуратно зачёсанные рыжие волосы теперь торчали во все стороны. – Что за трагедия? Ну, подумаешь, кофе. Да кто вообще пьёт местное пойло? Медсёстры вечно таскают к себе получше, а нам подбрасывают дешёвый суррогат. Хотите, я куплю вам новый, доктор Роше?

Она отрицательно замотала головой, а сама попыталась незаметно вытереть дурацкие слёзы, но те никак не унимались. Ох, день позора не мог стать позорнее. Это же надо, разреветься перед незнакомым человеком. Повисла небольшая пауза, пока растерянный анестезиолог, видимо, срочно придумывал, чем успокоить плачущую девчонку, а потом раздался хлопок двери.

– Алан! – последовал удивлённый и растерянный вздох. – Я послала тебя поговорить, а не доводить нашу новую коллегу до слёз!

– Честное слово, это не я, – поднял руки доктор Фюрст, а затем запустил обе пятерни в волосы и со вздохом добавил: – Полагаю, дело в Ланге. Он сегодня в режиме задницы.

– А когда-то бывало иначе? – последовало хмыканье, и наконец проморгавшаяся Рене увидела приближавшуюся к ним темноволосую девушку. Настолько невысокую, что издалека та сошла бы за подростка. Её яркий хирургический костюм в свете ламп пестрел мультяшными героями, пара игрушек торчали из кармана халата, а трубки стетоскопа прятались в тряпичном теле жирафа.

Она осторожно пробиралась между креслами и низкими столиками, держа в одной руке подставку с двумя стаканчиками с кофейным напитком, а в другой – тарелку с большим куском сахарного пирога. Тот был щедро покрыт кленовым сиропом, отчего на дне блюдца скопилось целое янтарное озеро. Аккуратно поставив на стол свою ношу, девушка носком резинового ботинка отпихнула под кресло пустой стакан и вместо приветствия протянула коробку с сухими салфетками. Рене благодарно кивнула.

– Доктор Роше, это Роузи, – тем временем представил их друг другу Фюрст. На миловидном круглом личике тут же появилась улыбка, а щёчки украсили очаровательные ямочки. И хотя подруга доктора Фюрста могла показаться сущим воплощением доброты, Рене видела мерцавший в раскосых глазах огонёк чистой дьявольщины, когда те подслеповато щурились из-за стёкол больших круглых очков. – Она ассистент анестезиолога в неонатологии, а ещё прекрасно готовит.

– Ох, перестань, – отмахнулась Роузи, а потом уселась рядом на край стола и покачала головой. – Не понимаю, как вообще можно работать с Лангом. Он же невыносим! О, как ему повезло, что последние полгода даже носа своего длинного к нам не кажет. А то я бы живо укоротила авторитет нашей звезды. Дверью.

Рене замерла и настороженно уставилась в карие глаза Роузи, а та невозмутимо отхлебнула кофе.

– Слухи в нашей больнице распространяются удивительно резво, – вздохнул Фюрст и осторожно прислонился к краю соседнего стола. Покосившись на ароматно пахнувший пирог, анестезиолог принюхался и уже было потянулся к тарелке, но получил ощутимый пинок под колено.

– Это не для вас, доктор Алан Фюрст.

Роузи кивнула в сторону Рене, и та наконец поняла. До вымотанного переживаниями мозга всё же дошло, что разговоры, шуточки и даже пирог были своеобразным актом поддержки. Некой попыткой утешить. Удивительное дело, но двое совершенно незнакомых людей пришли успокоить напортачившего старшего резидента и принесли еду мира. От осознания такой человечности где-то в груди стало тепло. И пусть в привычную ещё с Женевы диету не вписывались ни сладости, ни ароматная выпечка, Рене была благодарна. Так что, торопливо подвинув к Фюрсту тарелку, она проговорила:

– Всё в порядке, я не голодна.

– Не удивительно, – зло хохотнула Роузи. – От Ланга не только аппетит пропадёт, но и желание жить. Редкостный обм…

– Роузи! – возмущённо воскликнул доктор Фюрст. – Твоя мстительность не знает границ!

– А твоя наивность пределов адекватности, – оскорбилась та.

– Не стоит оскорблять людей только потому, что когда-то они совершили глупость…

– Не стоит, – согласно кивнула Роузи, а потом ехидно заметила: – Только вот Ланг – чванливая сука вне зависимости от того, сколько раз ты пытался доказать мне обратное. Поверь, у этого мертвеца из хирургии аргументация получше твоей. Ёмче. Категоричнее.

– О боже… – простонал Фюрст, а медсестра взглянула на зазвонивший телефон.

– Рискнёшь спорить? – хмыкнула она, и глава анестезиологии недовольно поджал губы, однако затем резко выдохнул и покачал головой.

– Это бессмысленно. Но, пожалуйста, не настраивай против него новых коллег. Доктору Роше предстоит год совместной работы, и было бы некрасиво…

– Вот ещё! – перебила своим фырканьем Роузи, а потом с усталым вздохом сбросила вызов. – Я не настраиваю. Он со всем прекрасно справился сам. Верно?

Задорный взгляд полетел в сторону растерянной Рене, но в ответ она лишь нервно улыбнулась. Была ли в ней злость на доктора Ланга? Нет. Разумеется, нет. Исключительно на себя. Тем временем Алан Фюрст удостоился очередного шутливого тычка в бок, наказа не съесть за разговорами весь пирог, и Роузи легко спрыгнула со стола на пол.

– Мне пора на дежурство, но мы обязательно встретимся позже. И не грусти из-за этой навозной мухи, Роше. Он этого не достоин.

– Рене, – поправила она, чем заслужила коварную ухмылку.

Больше ничего не сказав, малышка Роузи махнула рукой и выпорхнула из комнаты.

– Простите за это, – вздохнул доктор Фюрст после того, как тихо хлопнула дверь. – Сводит с Энтони давние счеты.

– Он её оскорбил?

– Нет, – с неловким смешком ответил анестезиолог, а затем вдруг слегка покраснел и опять попытался пригладить волосы. – Роузи тогда только пришла к нам. В тот месяц один из хирургов Ланга решил устроить соревнование, кто сможет раскрутить на свидание больше медсестёр моложе… кхм… тридцати. Открыли целый тотализатор. В общем, когда дело дошло до Роузи, она хорошенько приложила шутника электрошоком, пригрозила судом, а потом устроила Лангу такую взбучку за попустительство… – Фюрст хмыкнул с каким-то неожиданно гордым самодовольством. – Орали долго и с тех пор не общаются, при встрече же делают вид, что незнакомы.

Рене медленно открыла рот, потом закрыла и выдохнула.

– Кажется, я даже знаю, о ком идёт речь.

Фюрст кивнул, а потом засунул руки в карманы халата.

– Почему Дюссо до сих пор не заинтересовался отдел по рабочей этике? – спросила она, вспомнив подслушанный вчера разговор. – Если он может позволить себе грубость, это должно быть наказано.

– Всё не заходит настолько далеко, – торопливо прервал возможные домыслы Фюрст, и Рене медленно кивнула. – Да, его шутки весьма убоги, но в целом он безобиден. Статус любимого врачебного трофея самой Лиллиан Энгтан накладывает отпечаток, к тому же они с Лангом друзья ещё с университетской скамьи. Вернее, Энтони позволяет так думать.

Он на секунду замялся, и Рене вздохнула, за что получила брошенный в свою сторону весёлый взгляд и веское хмыканье.

– Однако его кумир так себя не ведёт, – пробормотала она.

– Значит, вы успели заметить, – протянул анестезиолог. Теперь он смотрел с долей непонятного уважения, пока машинально крутил тарелку с пирогом.

– Это было сложно пропустить. Но вы не подумайте, будто я люблю сплетничать или злословить, просто…

Её прервал тихий смешок. Доктор Фюрст закатил глаза, а потом скрестил на груди руки.

– Ради бога, вам работать с этими людьми. А потому нет ничего зазорного узнать о них немного больше, – с улыбкой ответил он, но затем веселье слишком быстро улетучилось. Откашлявшись, анестезиолог договорил: – Разумеется, флирт случается. Мы проводим в этих стенах по сто с лишним часов в неделю, бок о бок с коллегами и пациентами, с которыми делим переживания, волнения, победы и горести. А потому романтические привязанности – обычное дело. В конце концов, здесь мы бываем чаще, чем дома. Но в защиту доктора Ланга скажу, что при всём своем хамстве он никогда не позволит себе или другим неприемлемой грубости.

На это замечание Рене лишь ковырнула носочком «вишенок» жёсткий ворс ковра и грустно хмыкнула, что не укрылось от Фюрста. Он убрал пылинку с белого блюдца, а затем продолжил.

– На самом деле, Энтони не так плох, как может показаться с первого или даже с пятого раза. На нём лежит ответственность за крупнейшее отделение, которое круглые сутки должно быть готово к любой непредвиденной ситуации. Согласитесь, доктор Роше, это непросто, когда работаешь в главной больнице провинции. Так что не глупо ли ожидать от человека с таким графиком и эмоциональной нагрузкой безграничной любви к каждому из попавших на операционный стол. Как и для многих, хирургия давно стала для Ланга конвейером, где среди грязной руды он ищет для себя чистый камень. Интересный случай. Чашку крепчайшего кофе посреди бесконечного утомительного дежурства.

– Ему скучно, – тихо проговорила Рене, и доктор Фюрст лишь кивнул.

– Очень. За это его и не любят. Не скажу, конечно, что он не шёл к этому целенаправленно. Но когда появился здесь впервые, то его назначение на такую ответственную должность вызвало массу недовольства и недоумения. Где же видано, чтобы парнишка, которому едва стукнуло тридцать, стал главой отделения.

– С каких пор возраст является мерилом опыта?

– Людям не объяснить всего, – вздохнул Фюрст и снова покосился на пирог. Заметив этот взгляд, Рене поближе подвинула к нему тарелку.

– Но вы относитесь к нему иначе, чем остальные. Почему? – Вопрос получился бестактный, но Фюрст вызывал у Рене какое-то инстинктивное чувство доверия. Возможно, из-за милой, чуть нервной привычки поправлять волосы до идеального вида. Или же потому, что в нём она узнавала отражение собственных мыслей и взглядов. Тем временем он негромко рассмеялся, а затем покачал головой.

– Пять лет назад я уже входил в совет управления и видел историю Ланга. А как главный анестезиолог присутствую на всех его операциях. Так что у меня было достаточно времени, чтобы сделать правильные выводы. И уж поверьте мне, такую специализацию в травматологии вряд ли кто проходил.

– Я прочитала, что он был на Ближнем Востоке. Служил? – спросила Рене, озарённая внезапной догадкой. В голове будто сложилась мозаика. Точные движения, совершенная безэмоциональность, приказной тон, вышколенная до испуганной икоты команда. Действительно, под обстрелом много не поспоришь.

– Да. – Фюрст качнул ногой, бросил ещё один взгляд на пирог, а потом с обречённым вздохом достал, к удивлению Рене, инсулиновую шприц-ручку и взялся за тарелку. Договаривал глава анестезиологии уже с неприлично набитым ртом. – Рванул в зону боевых действий прямо посреди резидентуры, помотался под миномётным огнём несколько лет, закончил там обучение и вернулся. Военные попытались было засекретить часть его биографии, но Канаде на это плевать. При острой нехватке хирургов, здесь рады всем. Тем более таких, как Ланг, вообще единицы на всё Содружество.

Рене помолчала, прежде чем посмотреть в голубые глаза своего неожиданного собеседника и спросить:

– К чему эти рассказы? Хотите, чтобы меня окончательно заела совесть? Я знаю, сегодня что была неправа …

– Вы оба неправы, – хмыкнул Фюрст, с довольным видом подъедая пирог.

– Я солгала.

– Как и он.

– Не думаю.

– А стоит.

– Но… – Рене растерянно прервалась, когда неожиданно раздалось невоспитанное фырканье, а потом отчего-то развеселившийся анестезиолог воскликнул:

– Бога ради, это же очевидно. Назвать ученицу Хэмилтона заносчивой дрянью можно только из-за очень большой ревности!

– В смысле? – недоумённо вскинула брови Рене, и Фюрст замер с ложкой во рту. – Ревности к чему?

Она прищурилась, наблюдая, как глава анестезиологии резко проглотил едва ли прожёванный кусок. Но потом Фюрст невозмутимо пожал плечами и легкомысленно произнес:

– Чарльз Хэмилтон был гением, и это неоспоримый факт. Полагаю, Энтони просто не хотел, чтобы их сравнивали.

Рене обречённо потёрла лоб и опустилась рядом на соседний стол, поставив ноги на кривые колёсики всё ещё валявшегося на полу кресла.

– Именно это я и делала. Сравнивала.

– И каков оказался вывод? – с неприкрытым интересом спросил Фюрст, пока без стеснения собирал пальцем последние крошки с тарелки.

– Энтони Ланг победил с разгромным счётом, – вздохнула Рене, а потом неожиданно добавила: – Он выгнал меня. Да вы и сами слышали.

– И? – Фюрст развернулся, чтобы с любопытством уставиться на неё. – Что решили с этим делать, доктор Роше?

– Ну, я отправила заявления во все больницы. Буду надеяться, что кто-нибудь найдёт для меня местечко. А пока вернусь в Квебек…

Она осеклась, когда увидела неожиданно нахмурившиеся рыжие брови и сердитый взгляд.

– Внучка великого Максимильена Роше, ученица самого Чарльза Хэмилтона сдалась после первой осечки? – прохладно проговорил Фюрст. – Где же знаменитая семейная гордость?

– Я – не моё имя, – раздражённо отозвалась Рене. – Семья не имеет никакого отношения к моим поступкам, решениям и взглядам на жизнь! Равно как и мой бывший учитель. Это мои достижения или провалы, и только я решаю…

Громкий смех Фюрста оборвал пламенную речь о независимости. Запрокинув голову, он заходился в искреннем хохоте, отчего рассыпал вокруг ещё остававшиеся на тарелке крошки, и совершенно не замечал направленного на него недоумённого взгляда. А Рене не понимала, что происходит. Наконец, немного успокоившись, глава анестезиологии вытер тыльной стороной ладони заслезившиеся глаза и, по-прежнему посмеиваясь, пробормотал.

– Господи, не думал, что снова это услышу, – он ещё раз фыркнул, а потом постарался договорить. – Ну, надо же. Слово в слово, даже интонация та же.

– Я не понимаю, – напомнила о своём присутствии Рене.

Фюрст отставил опустевшее блюдо, скрестил на груди руки и вытянул длинные ноги с острыми коленками, что торчали даже сквозь широкие хирургические штаны. Затем он почему-то мечтательно улыбнулся.

– Есть у меня один знакомый, который давным-давно произнёс точно такую же речь. Даже удивительно, насколько вы похожи и при том совершенно разные.

– Полагаю, ваш друг знал, о чём говорил.

– Безусловно. Но, увы. Он не мой друг, хотя я бы этого очень хотел. Впрочем, такая мелочь не меняет факта, что его слова я вряд ли когда-нибудь забуду.

– Потому что он смог? Смог переступить через имя? – с каким-то внутренним волнением спросила Рене. Она не знала, о ком говорил Фюрст, но уже чувствовала уважение к тому незнакомцу.

– Да. И потому я хочу попросить подумать ещё раз, прежде чем уйти. – Он кивнул в сторону монотонно гудевшего компьютера, намекая на поданные заявки, а потом неловко замялся, но всё же обратился к ней по имени: – Рене… Я понимаю, доктор Ланг не самый приятный человек. У него дурной характер и раздувшееся эго, отвратительные привычки и сомнительный юмор. Но при этом такое чувство ответственности, что уже граничит с патологией. И если он взял себе ассистента, то доведёт обучение до конца.

– Но он не брал. Ему меня навязали. Доктор Энгтан просто поставила перед фактом, пригрозив увольнением и потерей лицензии, – покачала головой Рене.

– Всё равно, что пугать заключённого свободой, – фыркнул себе под нос Фюрст. – Дело вовсе не в этом…

– Разве? Мы познакомились сутки назад. С чего бы ему ещё заниматься благотворительностью, если не по принуждению. Ведь он даже не видел, как я оперирую, – хмыкнула было Рене, но немедленно замолчала и смутилась, когда заметила устремлённый в свою сторону взгляд. – Что-то не так?

– Не видел? Вы уверены? – протянул Фюрст и нахмурился, стоило Рене уверенно кивнуть. Однако затем он поджал тонкие бледные губы, отряхнул крошки с коленей и медленно поднялся, задумчиво покручивая в пальцах шприц-ручку. – Что же, тогда Ланг, очевидно, нашёл иную парочку хороших причин, чтобы оставить вас.

– Но…

– Мне надо идти, – неожиданно заторопился глава анестезиологии, и Рене растерянно моргнула, когда он нервно поправил болтавшийся на шее стетоскоп, а затем нарочито тщательно откашлялся. – Подумайте над тем, что я рассказал.

Подумать? Вообще-то, работа была не единственной проблемой. Рене даже не знала может ли вернуться в квартиру, или раздражённый утренним шумом мистер Смит уже вышвырнул все её вещи. Право слово, случись так, и этот день стал бы самым знаменательным в жизни. Так что она лишь хмыкнула.

– Ради чего? Вы настолько уверены, что он меня не выгонит? Мне казалось, доктор Ланг был предельно конкретен в своих желаниях.

– Уже начало пятого вечера. – Фюрст демонстративно взглянул на часы. – Энтони уехал. А на моём столе директора больничной резидентской программы так и не появилось приказа о вашем увольнении.

Что?! Рене ошалело дёрнулась, затем закашлялась, а потом вовсе едва не свалилась со стола, когда нервно дрогнула упиравшаяся в кривое колесо нога. Стол директора программы? Вот чёрт! Рене зажала рукой рот. Это значит… О-о-о.

– Спасибо, – едва слышно выдала она в попытке совладать с собственными эмоциями. – Спасибо…

– Не стоит. Просто решил, что этот факт сможет поднять вам настроение, доктор Роше.

– Рене, – напомнила она совершенно бездумно, на что Фюрст едва заметно улыбнулся и вежливо склонился.

– В стенах этой больницы исключительно доктор, мисс. Кстати, вашего летуна перевели в интенсивную, состояние тяжёлое, но выкарабкается. Остальные операции прошли штатно. Их выполнила дежурная бригада.

– Почему не доктор Ланг? – встрепенулась она, но главный анестезиолог лишь пожал плечами.

– Что происходит в голове Энтони Ланга, не всегда знает даже сам Энтони Ланг, – философски протянул он. А затем махнул рукой и направился к выходу, оставив Рене с ворохом сомнений и мыслей, среди которых главной была – возвращаться ли.

К большому облегчению Рене, когда она уже затемно вернулась домой, её вещи не валялись по всей улице, а ключ подходил к дверному замку. Джон Смит если и заметил возвращение шумной квартирантки, то никак не отреагировал. Хотя, скорее, попросту не услышал. Ор его телевизора доносился даже на другой конец их тупика, где у центра реабилитации бывших заключённых толпилась группа сомнительных прохожих. Так что Рене беспрепятственно прокралась на второй этаж и устало закрыла за собой хлипкую, почти картонную дверь. Торопливо полив поникшую без внимания герберу, она нырнула в холодную постель и попыталась расслабить уставшие ноги.

За последние несколько часов рабочего дня она так и не сумела решить, что же ей делать наутро. Вместо этого, Рене зачем-то прошла парочку тестов, провела ряд биопсий, а затем спустилась в скорую, где целый час возилась с прибывшими пациентами. Возникало лёгкое чувство брошенности. Привыкнув за последние годы к постоянному вниманию профессора Хэмилтона, она теперь растерянно бродила по затихшим перед ночной сменой коридорам и едва не бросала с горя монетку. Вернуться или сбежать? Проявить невиданную для неё настойчивость или привычно уйти от конфликта? На этом мысли окончательно застопорились. Но последнее, о чём подумала Рене до того, как перевернуться на другой бок, что работать с доктором Лангом было интересно. А значит…

Утро началось с привычной суматохи.

Негромко веселился переехавший прямо к кровати приёмник, ну а за окном было привычно темно. И хоть потрёпанный жизнью зелёный торшер едва разгонял полумрак, Рене свет не требовался. По крайней мере, перечень мышц голеностопа она могла зачитать даже в коме, а потом показать на собственных изуродованных балетом ногах. Плёвое дело! Так что лежавший на комоде справочник по анатомии в данный момент служил лишь отличным противоскользящим упором во время растяжки и ни на что более не годился.

– вещал приёмник. Рене хмыкнула. Да уж, она бы посмотрела на веселившегося ночь напролёт врача, который затем полз на сорокачасовое дежурство. Дрожащие руки, слипающиеся глаза, отходящий от алкогольных возлияний и полный неадекватных решений мозг. Рене фыркнула и сменила ногу, заодно пролистав соседний справочник на пару глав вперёд. Бог знает, что может понадобиться с таким количеством отданных ей на попечение студентов. Лучше быть готовой ко всему.

Поговаривают, что крупные больницы никогда не спят. Что вечная круговерть, когда непременно что-то случается, никогда не заканчивается. Однако Рене знала, что это не так. Всегда есть такой час, когда не слышно ни шагов, ни разговоров, ни даже далёких сирен машин скорой помощи. Только шорох промышленной вентиляции и равномерный писк аппаратов. Всё затихает, чтобы, как только стрелка часов минует волшебную цифру, вновь взорваться звуками голосов, грохотом и бесконечными трелями телефонов.

В это утро Рене застала именно эту благодатную тишину. Тускло светили через одну коридорные лампы, где-то в маленькой комнатке спал дежурный на эту ночь врач, и даже в ординаторской было ещё темно. Ступив в раздевалку, Рене щёлкнула выключателем, сделала пару шагов и ошарашенно замерла. Она растерянно уставилась на свой исписанный сверху донизу шкафчик, а потом медленно осела на удачно оказавшуюся поблизости скамейку.

На этом надписи не заканчивались. Их было много, отчего они теснились по всей поверхности металлической дверцы, наползали друг на друга, спутывались словами и цеплялись буквами. Чёрный маркер покрывал каждый миллиметр поверхности так густо, что где-то смазался, и прочитать торопливо нацарапанные пожелания оказалось невозможно. Впрочем, уж об этом Рене не жалела точно. Она поднялась, медленно подошла к шкафчику и провела коротким ногтем по одной из фраз, оставив после себя тонкую чистую полосу.

Вот как. Рене поджала губы и посмотрела себе под ноги. Вот как…

Было даже забавно, что в царстве жизни, – в том месте, где она ценилась, как ничто другое, – кто-то хотел эту самую жизнь отнять. Не убить, но сделать настолько невыносимой, чтобы Рене захотела отсюда уйти. Хмыкнув, она повернула кодовый замок и резко распахнула дверцу. Глупо отрицать, но некоторым людям просто необходимо кого-нибудь ненавидеть. Оставалось только понять – кому.

Накинув халат, она прислушалась к нараставшему гулу ожившего отделения и аккуратно закрыла шкафчик. В тот момент, когда первый коллега вошёл в раздевалку, Рене защёлкнула замок на исписанной дверце и направилась прочь. Она не будет стирать обидные фразочки. Не будет признаваться в том, что те хоть как-то задели или расстроили. Вместо этого, Рене уверенно направилась по коридору к огромной доске с расписанием.

Остановившись напротив своеобразного календаря, куда записывали пациентов, операции и имена ответственных хирургов, Рене чуть прищурилась. Она точно знала, что ещё вчера вечером, несмотря на скандал, её фамилия встречалась там минимум семь раз. Однако теперь вместо этого там красовались лишь смазанные полосы, которые подчёркивали одинокую надпись«Ланг». Ланг, Ланг, Ланг. И ни одной Роше.

Рене медленно выдохнула и почувствовала, как от волнения сжался желудок. Наверное, это ошибка или розыгрыш тех шутников, кто испортил ни в чём неповинный шкафчик. Ведь, если доктор Ланг её не уволил, значит, действительно планировал довести обучение до конца. Ну правда, не будет же он противоречить сам себе? И, ещё раз бросив на расписание недоверчивый взгляд, Рене развернулась и уверенно направилась в конец длинного коридора, где в глухом тупике находился кабинет Ланга. Только вот она оказалась закрыта, а сам глава отделения, по словам не очень общительной дежурной сестры, даже не появлялся. Это было странно, но не критично. Первая операция начиналась лишь через полтора часа, так что Рене решила заняться студентами в надежде перехватить наставника до того, как придётся спускаться в помывочную.

Но ни отчёты резидентов, ни вопросы коллег не могли прогнать чувство напряжённого ожидания. Рене казалось, что с другого конца коридора вот-вот раздастся голос с эхом далеких волн, но оттуда лишь непрерывно доносился перезвон больничных лифтов. Он вынуждал постоянно оглядываться и отвлекаться, так что работа двигалась медленно. Однако, когда стрелка в часах подобралась к началу девятого, Рене не выдержала и отбросила последние два дневника чьих-то пункций. К чёрту.

Добежав до заступивших на дежурство сестёр, она попробовала было расспросить их о докторе Ланге, но никто не знал, куда пропал главный хирург. Его не было. Ни в кабинете, ни в отделении, ни в готовой операционной, из которой позвонил злой доктор Фюрст. Он что-то кричал в трубку, но растерянная Рене даже не знала, что делать – в каком пыльном углу огромной больницы искать не маленькую такую пропажу.

Ланг исчез.

Наконец, спустя ещё полчаса безрезультатных поисков по лабораториям и залам для конференций, уже порядком взволнованная Рене отправила часть студентов дежурить в скорую, а сама решила попытать счастья у Лиллиан Энгтан. Однако стоило ей нажать кнопку вызова лифта, как навстречу из немедленно распахнувшихся дверей шагнул Жан Дюссо. И не успев вовремя отшатнуться, она оказалась схвачена под локоть, а потом вовсе прижата к стене. Совсем рядом с головой тут же упёрлась в стену мужская рука, а в шрам больно впилась одна из металлических пуговиц с рукава мокрого от капель пальто.

– Куда-то спешим?

Они стояли в конце коридора, где их было не слышно, но отлично видно каждому, кто решил бы прогуляться по делам отделения. Прислонившаяся к стене Рене, и замерший рядом Дюссо. Двое, на первый взгляд, мирно разговаривавших коллег, но… Широкая ладонь ловко и незаметно скользнула под белый халат и удобно устроилась на тонкой девичьей талии, отчего Рене в испуге застыла. Распахнув глаза, она оцепенела и невидяще вперилась в чёрную ткань, покуда боялась вдохнуть запах намокшей шерсти и осенней листвы. Похоже… Так страшно похоже, но нужно забыть! Немедленно! Выкинуть из памяти и сосредоточиться!

– Мне надо найти доктора Ланга. Пожалуйста, отпустите меня, – пробормотала Рене, запинаясь на каждом слове. Собрав в кулак волю, она попробовала дёрнуться из цепкой хватки, но не смогла. Свою добычу Дюссо держал крепко. Дерьмо…

– Не раньше, чем ты меня поцелуешь, – хохотнул он тем временем и демонстративно подставил гладко выбритую щеку, от которой несло слишком сладким гелем. Рене поморщилась, а затем вовсе отвернулась, чтобы тут же рассерженно зашипеть и вновь попытаться выбраться из псевдообъятий.

К ужасу Рене, на них смотрели. Ещё минуту назад в коридоре было удивительно пусто, а сейчас, кажется, будто здесь собралось всё отделение. Студенты, не успевшие уйти в скорую, персонал и даже какие-то пациенты пялились в сторону парочки и с наслаждением ждали, что будет дальше. Господи, как унизительно.

– Я скорее расцарапаю вам лицо, – наконец процедила она, поворачиваясь обратно.

– О, любишь поагрессивнее, – мурлыкнул Дюссо, а затем неожиданно откинул голову и демонстративно поправил свои упавшие на лоб волнистые волосы. Послышался свист и чей-то злорадный смех, а Рене едва не заорала от полоснувшей через всё лицо боли, когда мужские пальцы как бы невзначай коснулись её руки. – С радостью, только не здесь. Скажем, у меня в кабинете через… десять минут.

Рене на секунду затаила дыхание, словно раздумывала над этим откровенно неприличным предложением, а потом медленно подняла голову, посмотрела в мутные тёмные глаза и заговорила:

– Доктор Дюссо, хочу заверить, что в моём контракте не предусмотрено ни удовлетворение ваших желаний, ни чьих-либо ещё. Как не было условия смиренно сносить домогательства. А потому повторяю последний раз – отпустите меня!

Рене едва не захлебывалась собственной смелостью. Продано, Дюссо? Как бы не так! Она не товар на блошином рынке, чтобы за неё можно было назначать грошовую цену или вовсе отдать даром. Да, Рене терпеть не могла конфликты, но эта небольшая победа над самой собой окрыляла.

– А ещё не думаю, что доктор Ланг будет счастлив, застав за компрометирующим занятием собственного резидента.

Акцент на принадлежности совсем другому мужчине вышел немного двусмысленным, но, похоже, попал в цель. Ибо Дюссо нахмурился и чуть отступил, а она почувствовала, как разжались стиснувшие талию пальцы. На этом шоу следовало бы немедленно остановить, но опьянённая успехом Рене решила поставить ещё точку и только потом поняла, как сглупила. Вытерев влажную из-за мокрого пальто щёку, которую немедленно засаднило, она презрительно бросила:

– Потому что для него работа гораздо выше тупого удовлетворения собственных инстинктов.

То, что фраза прозвучала совсем по-детски, Рене осознала ещё до того, как заржал Дюссо. Ну а когда его раздражающе громкий хохот разнёсся по всему коридору, окончательно в этом убедилась. Идиотка… Рене почувствовала, как щёки залил стыдливый румянец, а запал на отпор улетучился вместе с воздухом из сжавшихся лёгких. Господи! Куда она опять полезла? Ей бы молчать. Заткнуться и просто уйти, оставив Дюссо решать вопросы собственной репутации перед толпой. Подумаешь, показалось, что она не здесь и не сейчас. Не в первый раз… Но мозги-то на месте. Ну вот зачем она приплела Ланга? Ей давно не четырнадцать. Вполне способна сама написать жалобу в отдел по рабочей этике.

И всё же ухмылявшийся Дюссо явно считал иначе. Махнув рукой на толпу, он осклабился и негромко, растягивая каждое слово, проговорил:

– А ты, смотрю, за два дня уже разобралась кто есть кто. Так? Наш маленький гений. И всё-таки позволь дать тебе небольшой совет. Если хочешь узнать кого-то получше, посмотри на него не только в свете бестеневых ламп и ореоле собственной славы. – Дюссо подмигнул, но увидев растерянный взгляд, тихо добавил: – Прогуляйся на первый этаж, не пожалеешь.

С этими словами он отвернулся и довольный собой направился в сторону немедленно засуетившегося отделения. Ну а Рене сначала раздражённо хлопнула по кнопке вызова лифта, а потом вдруг почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Слова чёртова Дюссо наконец-то проникли в мозг и породили там самую настоящую панику. На первом этаже монреальской больницы располагалось отделение неотложной помощи. А что, если… что, если с доктором Лангом что-то случилось? Рене почувствовала, как от волнения разом онемели пальцы. Что, если… Однако додумать ворох паникующих мыслей было не суждено.

– Не надо ругаться с ним, Роше, – раздался позади напряжённый голос, и Рене вздрогнула от неожиданности.

Обернувшись, она встретилась взглядом с резидентом Дюссо и непонимающе нахмурилась. Парень же постоянно оглядывался на руководителя, словно опасался, что получит взбучку за разговоры с неугодной коллегой, и неловко переминался с ноги на ногу.

– С кем?

– С доктором Дюссо, – донёсся шёпот.

– Я и не собиралась, – немного резко откликнулась Рене и снова с силой надавила на кнопку. Ну же! Пошевеливайся, глупая машина!

– Мне так не показалось. – Франс снова обернулся и вытер рукавом халата выступившую на лбу испарину. – Ты ещё пока не знаешь, но коллективом здесь заправляет именно он.

– Но… – Рене даже на секунду забыла, что спешила, и недоумённо уставилась на вновь занервничавшего от её непонятливости парня.

– Да не перебивай же, зануда, – торопливо зашептал Франс. – Ты с пафосом кричала имя Ланга, но наш гениальный глава витает в своих хирургических высотах. И пока он с восторгом складывает мозаику из органов какого-нибудь смертника, именно Дюссо может взять тебя в оборот. Так что, если не хочешь весь год маяться с расписанием и вспарывать гнойники на задницах стариков, будь с ним повежливее.

– И сносить, как ты, все оскорбления? – едко спросила Рене, а потом смущённо добавила: – Извини.

– Да, если потребуется, – последовал серьёзный кивок. Похоже, Франс не заметил прозвучавшей насмешки и говорил, искренне желая помочь. – Неважно, чей ты резидент, Роше. Пойми. Ради непонятно кого Ланг не изменит своего отношения. Он даже не знает, как тебя зовут! Поэтому не ссорься с Дюссо, если хочешь сохранить за собой тёпленькое местечко. К тому же, твоего наставника здесь не любят. Как, похоже, и тебя. Я видел твой шкафчик. Миленькие граффити.

Пропустив мимо ушей последние фразы, Рене зацепилась за другое –Ланга здесь не любят…Уже второй человек открыто сказал ей об этом. И снова неясная тревога скрутила живот. А что, если случай с ней лишь начало большой провокации? Рене на мгновение замерла, а потом резко тряхнула головой. Ну уж нет! Подобные мысли сродни теориям про пришельцев, чипы и прочую чушь. Но всё-таки Рене ещё раз остервенело вдавила равнодушную кнопку вызова лифта и наконец услышала шум подъехавшей кабины.

– Ты хотя бы меня слушала, Роше? – зашипел в спину Франс, снова обильно потея. Видимо, от волнения. Но Рене заскочила в лифт, повернулась к нему лицом и ослепительно улыбнулась.

– Да. Спасибо большое за все предупреждения. Но я уверена, что доктор Ланг – отличный наставник и руководитель, – выпалила она скороговоркой.

Последнее, что услышала Рене прежде, чем двери закрылись, стал безнадёжный стон:

– Блаженная…

В отделении неотложной помощи было шумно. Проталкиваясь между людьми, каталками и ящиками с медикаментами, Рене торопливо двигалась мимо смотровых и с каждой пустой или заполненной совсем не теми людьми комнатой чувствовала, как сильнее колотится сердце. Ланга нигде не было. Дойдя до конца коридора, она остановилась и растерянно заозиралась по сторонам. И что теперь делать? Вызывать спасателей? Но, куда… Монреаль – огромный город, где улиц точно связей в молекуле ДНК. А что, если Ланг опять кого-то сбил или, ещё хуже, попал в аварию сам? Тогда надо срочно звать парамедиков и искать… Но где? Господи! Рене почувствовала, как от волнения онемели кончики пальцев. Следовало успокоиться и, быть может, ещё раз пройтись по отделению скорой. Вдруг она не заметила! Пропустила. Рене беспомощно уставилась на мерцающие индикаторы вызовов в палаты, не зная, куда направиться дальше, и тут за спиной раздался окрик.

– Эй, новенькая! Как тебя там? – Рене резко оглянулась, отчего в шее хрустнула парочка позвонков, и увидела позади себя дородную медсестру из неотложки. Та поправила стойку с капельницей и хмыкнула: – Не своего главного ищете?

Какого именно «главного» можно было не уточнять, ведь стандартный цвет формы хирургического отделения выдавал Рене с головой.

– Доктор Ланг здесь?

– А где ж ему ещё быть, – хохотнула медсестра над очевидными нотками надежды. – За ширмой, в «отстойнике».

Рене на мгновение замерла, а потом вымученно прикрыла глаза.

«Отстойником» звали пять простых коек, отделённых друг от друга плотными жёлтыми шторами. Туда периодически привозили бездомных с различной степенью переохлаждения, везунчиков с лёгкими вывихами и… пьяных. Что в этом месте забыл глава хирургии было неясно, но нехорошее предчувствие сдавило лёгкие, отчего каждый шаг отзывался болью где-то меж рёбер. Однако, остановившись напротив своеобразного входа в отсек, Рене резко выдохнула, а потом решительно отодвинула занавеску. Ноги уже хотели было шагнуть вперёд, но мозг немедленно приказал стоять, а затем вовсе велел бежать прочь. И Рене попятилась.

Господи… Да быть не может! Она тряхнула головой и с силой зажмурилась. У неё, наверное, обман зрения или помутнение рассудка на почве волнений. Но, моргнув один раз, затем второй, Рене поняла, что не бредит.

Доктор Ланг действительно находился в «отстойнике». В том виде, в каком она никогда не должна была его видеть. И от свалившегося на неё зрелища Рене почувствовала, как в груди зашевелилось бешенство. Отчаянное, горькое, наполненное разочарованием, никому не нужным пережитым страхом и накатившей усталостью. Но, поджав отчего-то задрожавшие губы, она шагнула в отсек.

Осень в Канаде по праву считалась самым подходящим временем года, чтобы навсегда влюбиться в эту страну. К октябрю яркость листвы достигала своего апогея и вспыхивала посреди каменных улиц на красных сахарных клёнах. Тогда же заканчивались затяжные дожди, и чистое небо сливалось с трепещущими на ветру флагами. Белые лилии и белые облака, синее поле и синее небо. Осень пахла прогретой брусчаткой, ладаном из десятков церквей, а ещё медовой поливкой с горячего бэйгла. Однако всё это – красоты старого Монреаля, деловая суета подземного города и даже домашняя круговерть – проходило где-то вдали от Рене.

Две недели, что последовали за великим исходом из пропахшего рвотой «отстойника», обернулись настоящим кошмаром. Ланг исполнил угрозу и не пускал Рене на операции, вместо этого устроив «позорные чтения» того самого справочника. Теперь каждое утро по мановению его бледной руки Рене вставала посреди ординаторской и зачитывала никому не нужные главы. Это было до слёз унизительно, но никто не стал возражать. И уж, тем более, ни один из коллег не попытался вступиться за резидента. Зачем? Да, доктора Энтони Ланга здесь действительно не любили, но она, кажется, умудрилась выйти на новый уровень неприязни. К тому же само поведение главы отделения лишь дало шутникам свободу для издевательств, чем те и воспользовались. Именно потому на двери её шкафчика появилась грубая надпись «ШЛЮХА», а внутри Рене каждый день находила записки. Их содержание, хоть она их и не читала, было каждому очевидно.

Ну а Ланг будто не понимал, как Рене нужна практика. Он забрал у неё всё: дежурства, исследования, операции, а вместо этого выдал три ящика чьих-то старых болезней и заставил сделать конспект каждого случая. Это были сотни пыльных страниц, которые она листала часами. Восхитительная коллекция чужих промахов и найденных к ним решений, над которыми Рене размышляла не одну бессонную ночь. Но это было не то! И чем ближе становились отчётные тесты, на которые предстояло ещё найти где-то денег, тем больше Рене понимала, что её ждало отчисление. Ибо где это видано, чтобы стажёр последнего года проводил сутки над никому не нужной бумагой. Нет, порой там встречались любопытные ситуации, и тогда, подперев кулаком голову, Рене допоздна с интересом читала, анализировала чьи-то ошибки, восхищалась или ужасалась вердиктам. Но, на самом деле, ей хотелось другого. Быть там, по другую сторону пространства и времени, когда решались все эти восхитительные, нестандартные случаи. Однако вместо этого Рене штудировала старые документы, потому что, то ли из вредности, то ли из мести, Ланг постоянно устраивал допрос по прочитанному.

В первые дни она не обратила на это внимания. Слишком уж хотелось исчезнуть из переполненной комнаты и раствориться где-нибудь в коридорах. Однако вдруг посреди абзаца о технике обработки операционного поля, глава отделения поднял голову, пристально посмотрел на споткнувшуюся от неожиданности на полуслове Рене и задал вопрос. Внезапный. Неуместный. То ли об инсулиновых дозах, то ли о контроле боли. Она от волнения не запомнила. Однако он спрашивал ещё и ещё, пока не добился нужного ему ответа, а после просто кивнул и без объяснений вновь уставился в свой телефон.

Зачем ему это нужно, Рене не представляла. Но на следующее утро всё повторилось, а потом и на следующее после следующего. В общем, Ланг спрашивал её постоянно. О видах швов, о грыжах, стенозах, которые упоминались в выданных документах, и, конечно же, о проклятых расслоённых аневризмах. Кажется, этот диагноз Ланг особенно невзлюбил и мучил им настолько часто, что Рене вызубрила его наизусть.

– Тактика хирурга при высокой непроходимости желчных протоков? – монотонно вещал он посреди её речи о технике мытье рук, и Рене опускала учебник.

– Насколько высокой?

– Как Аппалачи, – тянул мерзко Ланг, не отвлекаясь от телефона. – Или вы, мисс Роше, имели ввиду что-то другое?

По ординаторской тут же проходила волна лебезящих смешков, но один брошенный взгляд, и в комнате вновь становилось убийственно тихо. Рене знала, что своё молчание коллеги потом компенсируют злыми взглядами и разговорами в коридорах. В конце концов, она не раз слышала нарочито громкие обсуждения её платьев в «детский цветочек», «глупых вишенок» и, конечно же, шрама. Знал ли об этом Ланг? Возможно. Но продолжал спрашивать, а она отвечала. На этот и сотню других таких же внезапных вопросов. Поясняла, показывала, рисовала и один раз даже поспорила. Проиграла, конечно, – аргументацию и опыт доктора Ланга мог опровергнуть только конченый клинический идиот, но хотя бы попробовала.

Ценил ли её старания Ланг? Господи, разумеется, нет. Но день за днём Рене убеждала себя потерпеть. Во время позорных утренних чтений, или когда спала всего по четыре часа; когда тайком помогала студентам; когда дни напролёт разминала зудевшие пальцы; или когда каждое утро приходила чуть раньше, чтобы заварить крепкий кофе. Именно его обязательно наливал себе доктор Ланг, прежде чем отправиться в операционные, куда с риском быть пойманной тайком сбегала Рене, чтобы смотреть… смотреть… смотреть на работу наставника.

Так прошла неделя. Потом ещё одна… А затем ещё несколько дней, прежде чем та самая тёмненькая медсестра из педиатрии поймала её в больничном кафетерии. Рене сидела за заваленным бумагами столом и, позабыв обо всём, вчитывалась в очередной исторический эпикриз. Заковыристый. Едва ли этичный. В стоявшем рядом контейнере остывали разогретые, но так и нетронутые овощи, а стаканчик с невкусным кофе шатался на самом краю, готовый в любой момент рухнуть. Шумно усевшаяся на соседний стул Роузи Морен с опаской взглянула на творившийся перед Рене хаос.

– Я не понимаю, как ты до сих пор ходишь, – пробормотала она, а затем осторожно отодвинула в сторону разбросанные по столу документы и поставила тарелку с вяленым мясом. Хорошенько сдобрив его горчицей, Роузи отломила кусочек от сдобной булочки и заметила: – Ты скоро сама станешь морковкой – пожелтеешь и отрастишь на макушке зелень.

– М-м-м, – невнятно откликнулась Рене и перевернула очередную страницу.

– Эй, ты меня вообще слышишь? – С громким шлепком ладонь приземлилась на белые листы.

– Слишком много жиров вредят твоим сосудам, – проворчала Рене, пока осторожно вынимала из-под пятерни пострадавший листок.

– Всё с тобой ясно. – Раздался вздох.

Понаблюдав какое-то время, как Рене делала пометки в лежавшем рядом блокноте, Роузи демонстративно взяла нож, медленно разрезала травмированную булочку и потом долго укладывала туда пять кусков мяса. Но даже это осталось бы незамеченным, не полети по сторонам горчичные капли, которые пачкали не только руки медсестры, но ещё стол, бумаги и даже стоявший в отдалении стул. Поняв, что поработать не выйдет, Рене подняла взгляд, ну а только и ждавшая этого Роузи широко открыла рот и смачно впилась зубами в получившийся сэндвич. Теперь соус остервенело капал уже на тарелку.

– Я замолвлю за тебя словечко перед доктором Лангом, когда ты попадёшь к нему с некротическим панкреатитом, – усмехнулась Рене и пододвинула к себе контейнер с домашней едой. Не сказать, что ей не хотелось бы так же впиться в какой-нибудь вредный гамбургер, но привычка и отсутствие денег резко портили аппетит.

– Кфтати о Ванге. – Титаническим усилием проглотив едва ли пережёванный кусок, Роузи вытерла салфеткой рот и подозрительно взглянула на Рене. – Алан мне тут вчера шепнул за кофе, что тебя нет в операционной. У вас всё хорошо?

– Ты спрашиваешь так, будто у нас отношения, а не рабочий контракт, – хмыкнула Рене, а сама нервно стиснула ручку.

– Ну, – Роузи махнула самодельным сэндвичем, и новые капли горчицы полетели на стол. – Отношения между хирургом и его ассистентом почти как тантрический секс. Вы должны проникнуться друг другом настолько, чтобы чувствовать в себе мысли другого, слышать без слов, подхватывать на полпути каждый жест, вздох, взгляд, а в конце рухнуть, обнявшись, в экстазе обоюдного удовлетворения.

– Роузи! – вскрикнула ошарашенная Рене, боясь коснуться горящих щёк. – Господи, можно потише?

– От проделанной работы, я имею в виду, – как ни в чём не бывало ангельским голосом закончила язва. – Так, что у вас там случилось? Не поделили скальпель? Подрались за зажим?

– Я думала, доктор Фюрст тебе рассказал, – осторожно заметила Рене, а сама нервно оглянулась. Но в кафетерии неожиданно стало пусто, только какая-то парочка распивала кофе в противоположном углу.

– Мы редко видимся в последнее время. – И, возможно, Рене показалось, но в голосе маленькой медсестры мелькнула грусть. – Твой Ланг и шагу ступить не даёт. Похоже, решил прооперировать всех страждущих на год вперед.

Ох, ну разумеется.«Любые жертвы, лишь бы щёлкнуть по носу своего резидента», – пискнул противный голосок, но тут же издох под упавшей на него чугунной совестью. Это неправда. Карательных мер и без того хватало. Скорее, Ланга тоже заставили – за сорванные операции, за разбитый дефибриллятор, за вредность, хамство и ещё кучу неведомых вещей. Только в сказках зло всегда абсолютно и безнаказанно, но в реальном мире даже у дьявола болела бы голова, а по утрам случались приступы меланхолии. А потому Рене покачала головой.

– Не думаю, что он этому рад.

– Ланг вообще никогда не бывает рад, – фыркнула Роузи, пока примерялась, как бы укусить румяную булочку. – Это же кладбище неврастении, а сам он чемпион по плеванию ядом в длину. Надо бы поискать его имя в книге рекордов.

– Почему он так не любит французский? – неожиданно задумчиво спросила Рене и услышала судорожный кашель напротив. Всё же победившая сэндвич Роузи попыталась одновременно прожевать очередной гигантский кусок и деликатно рассмеяться, не разбрызгав повсюду остатки горчичного соуса, но проиграла. Так что теперь она заходилась истерическим хохотом, пока сама едва не задыхалась от застрявшего в горле комка из хлеба и мяса. Скрестив на груди руки, Рене откинулась на спинку стула и протянула: – Тебе помочь или…

Быстро взметнувшаяся ладонью вверх рука дала понять, что на том конце стола ситуация проходила штатно и не требовала вмешательства бригады из неотложки. Ну и славно. Наконец Роузи шумно простонала, ещё раз кашлянула и хитро взглянула поверх своих больших очков.

– Да он же ни слова на французском не знает! – она хихикнула, а потом неожиданно подмигнула. – Потому что действительно не любит французов, из принципа или так хочет насолить доктору Энгтан, кто же его поймёт. Он приехал к нам из Америки и заведомо считает себя выше всех остальных. То же мне, принц голубых кровей. Сноб и упырь. Видела его двухколёсную зверюгу? Адовы колесницы нервно полируют за углом свои диски.

Рене неопределённо покачала головой, а Роузи презрительно скривилась и отложила булочку, к которой вдруг потеряла аппетит.

– Он общается с доктором Фюрстом по-немецки. И вряд ли здесь дело в его вредности или зазнайстве, – резонно заметила Рене, но сидевшая напротив медсестра резко стала серьёзной.

– Это другое, – негромко заметила Роузи, а потом замялась. – Я точно не знаю причин, но… Кажется, это произошло после того, как Ланг впервые сильно напился. Он находился в ужасном состоянии, буянил, едва не разнёс приёмное отделение и остановился, только когда Алан на него наорал. Уж не знаю, что здесь сработало больше – забористая саксонская ругань или удар в челюсть, но Ланг успокоился. С тех пор, если кто-то из них переходит на немецкую речь, это красный флаг опасности.

Рене задумчиво повертела в руках вилку. Интересно, а тогда в «отстойнике» тоже была опасность? От кого или от чего? Она не знала, о чём говорили мужчины, но свою фамилию уловила так чётко, словно… Словно доктора Ланга напугало её присутствие. Бред какой-то. Рене бездумно потёрла рукой шрам и бросила взгляд на отложенную в сторону историю болезни некой Эвелин Хром.

– Так, что там у вас с Лангом произошло? – Роузи вспомнила о теме изначальной беседы.

– Я без разрешения влезла в ход его операции… – Рене прервало короткое оханье, и она вымученно улыбнулась. – За что сейчас расплачиваюсь. Доктор Ланг вычеркнул меня из расписания.

А ещё заставил зачитывать унизительный справочник, но об этом она предпочла промолчать. Не все кресты должны быть поставлены на гору, не все столь любимые Лангом терновые венцы надеты и окроплены кровью. Потому что иногда даже для Рене груз свалившихся неприятностей становился слишком тяжёл. Можно терпеть насмешки, можно вынести всё что угодно, если после минусов найдётся хотя бы один крошечный плюс. И тогда можно двигаться дальше, улыбкой отвечать на провокации и знать, что обязательно справишься. Увы, но в последние месяцы плюсов в жизни Рене Роше почти не встречалось. Не помогла даже очередная открытка родителей. Посмотрев на неё, Рене впервые захотела сорвать все акварели и выкинуть прочь. Но ведь она так не сделает, верно? А потому рисовать ей и дальше цветок за цветком и верить, что однажды мама испечёт на день рождения пирог, а отец расскажет о путешествиях в дальние страны. Ведь у них за все эти годы наверняка скопилось так много интересных историй!..

– …а потом припереть его к стенке, прижать к горлу стойку для капельниц и потребовать: жизнь или операционная! – Голос и смех Роузи ворвались в вереницу совсем других мыслей, и Рене встрепенулась.

– Что? – Вопрос вырвался сам. Господи, кажется, она опрометчиво пропустила грандиозный план по завоеванию вселенной и установлению в ней нового порядка. Но Роузи не обиделась. Стянув очки, она принялась методично натирать без того идеально блестевшие стекла.

– С Лангом надо говорить на его языке, – задумчиво произнесла она, а потом посмотрела на свет: не осталось ли пятен.

– Накричать и выгнать прочь? – попыталась отшутиться Рене, но веселья в голосе было так мало, что Роузи скептически скривилась.

– Ты уже пробовала, и всё закончилось твоим отстранением. Нужно что-то другое. – Она покачала головой, а затем неожиданно нацепила обратно огромные круглые линзы и хлопнула рукой по столу. – Нам нужен эффект неожиданности. Так застать врасплох, чтобы он не смог уйти от разговора.

– Я уже пыталась, – начала было Рене, но её перебили.

– Не то. Поймай его в коридоре, на виду у всех, чтобы эта большеротая лягушка не смогла отвертеться.

Рене неуверенно заглянула в горевшие огнём возмездия глаза Роузи. Похоже, медсестра из неонатологии готова была больницу перевернуть вверх ногами, лишь бы восторжествовала её личная справедливость.

– Я не уверена, что…

– Господи, Рене! – всплеснула руками Роузи. – Просто поговори с ним. Ланг не настолько хам, чтобы послать тебя в присутствии кого-то ещё.

Следовало признать, слова медсестры звучали разумно. Ну, по крайней мере, насколько это было возможно в дикой и странной ситуации, которая сложилась между Рене и её наставником. А потому, поняв, что жертва сдалась, Роузи решила поставить последнюю точку.

– Тебе нужна практика, а не эти бумажки.

С этим спорить было действительно невозможно. Рене закрыла контейнер с нетронутым обедом, собрала документы и уже собралась было встать, когда услышала вопрос.

– Падафди! – рот Роузи вновь был набит сэндвичем. – Аван пвосил увнать, как у тевя дева с тефтами. Фкоро отчёт.

– Было бы лучше, не потрать я все деньги на дурацкие заявки, – злясь на саму себя произнесла Рене. Она поджала губы и, поймав недоумённый взгляд Роузи, почувствовала, как краснеют уши, шея и даже затылок. – У меня осталось слишком мало до зарплаты, а потом мне надо будет заплатить за аренду, учёбу и ещё штраф.

– Какой штраф? – Похоже, Роузи окончательно запуталась.

– За дефибриллятор, – со вздохом тоскливо откликнулась Рене.

– Вот мудила! – воскликнула медсестра, но тут же сбавила тон, как только на них начали оглядываться. Отложив сэндвич на тарелку, она перегнулась через стол и зло прошипела: – Ланг совсем обнаглел. Ты не виновата, что он буянил. А разбитый аппарат прямое следствие его сучизма.

– Но разбила-то я, – протянула Рене и прищурилась. Показалось или… Так и не поняв, померещилась ли ей высокая фигура доктора Ланга, которая мелькнула за приоткрытой дверью в кафетерий, она договорила: – Хорошо, что всё застраховано, и мне не придётся выплачивать полную стоимость.

– Действительно. Чудеса благородства от Ланга – перекинуть ответственность на ассистента и отойти в сторону. Блестяще! – Роузи скривилась, а затем постучала ногтями по столешнице. – Сколько тебе нужно на тесты?

Рене встрепенулась, наконец-то оторвав взгляд от двери, и сердито поджала губы.

– Неважно. Я сдам весной, когда будет вторая попытка. – Ох, и она очень надеялась, что доучится до этого времени.

– Рене, – с нажимом проговорила Роузи и нахмурилась. – Ты же знаешь, что к этому времени у тебя будут совсем иные заботы. Лицензия и экзамены. Так, сколько?

– Около полутора тысяч… – Раздался тихий свист. – Не бери в голову, это только мои проблемы.

– Я поговорю с Аланом, и мы что-нибудь придумаем… Цыц! – Роузи вскинула палец, только заметив открытый для возражений рот. – Твой упырь идёт.

– Он не мой упырь! И вообще не такой, – гневно прошипела Рене, когда увидела приближавшуюся к ним высокую неизменно чёрную фигуру, в чьих бледных руках дымился чёрный стаканчик с таким же чернющим кофе.

Интересно, это такой стиль или просто лень подбирать гардероб? А, впрочем, неважно. Дав себе мысленный подзатыльник, Рене поспешила собрать бумаги. Вряд ли наставник будет доволен тем, что она прохлаждается. И откуда только взялся? Рене поджала губы. Оставалось надеяться, что Ланг ничего не услышал.

– Что б ты, Ланг, споткнулся и обварил себе яйца, – тем временем ядовито и на весь кафетерий поздоровалась Роузи. Рене замерла и распахнула от шока глаза. Что?!

Глава хирургии чуть замедлил шаг, а потом и вовсе остановился около их столика. Аккуратно взяв безусловно горячий стаканчик в другую руку, он с высоты своего телебашенного роста бросил взгляд на растерянную Рене, потом посмотрел на Роузи, а затем уставился на недоеденный сэндвич. Лицо Ланга исказила улыбка, больше похожая на спазм.

– Как всегда очаровательна, Морен. Смотрю, даже соус выбираешь под цвет детского дерьма? Какая похвальная любовь к работе.

– Как всегда чертовски наблюдателен. Слава богу, я действительно люблю именно работу, а не онанирую каждое утро на себя в зеркале. Ах, погоди! Вампиры же не отражаются. Какая досада, похоже, у тебя спермотоксикоз, – наигранно сочувственно воскликнула медсестра, затем осклабилась и намеренно смачно впилась белыми зубами в булку. – Пваваливай отсфюда.

Если честно, Рене очень хотелось забиться как можно глубже под землю, чтобы даже краем уха не слышать этот разговор. Но, к сожалению, полы в старой больнице были надёжны, а под кафетерием находился всего лишь один этаж, так что бежать было некуда. Разве что в отделение, но и там её догнали бы воспоминания в лице крайне раздражённого Ланга. Рене почувствовала, как её лицо вспыхнуло, а белокурые волосы задымились от стыда. Тем временем наставник неожиданно шумно поставил стаканчик на столик и склонился прямо к невозмутимо жующей Роузи.

– Не ругайся со мной, Морен, – негромко проговорил он, и от его тона у Рене по спине побежали мурашки. – Потому что однажды я могу и не прийти к вам на помощь.

– В твоём отделении много хороших хирургов, – фыркнула ни капли не испугавшаяся Роузи. Но Ланг тонко улыбнулся, а затем резко выпрямился.

– Хороших – да. Лучших… – он демонстративно задумался, – всего двое. Так что подумай хорошенько, прежде чем что-то мне говорить.

С этими словами он подхватил кофе, ещё раз мазнул взглядом по донельзя обескураженной Рене и отправился прочь.

–Pauvre type! Fous-le-camp!30– крикнула ему вслед Роузи.

– Прекрати, пожалуйста! – шёпотом взмолилась Рене. – Не надо провоцировать конфликт.

Медсестра ещё какое-то время сверлила удалявшуюся от них прямую спину, а потом передёрнула плечами.

– У-у-у! Упыряка! – протянула она. – Не понимаю, как Фюрст его терпит. И про кого второго он говорил? Уж не про Дюссо точно. Та ещё посредственность с изумительным самомнением. Вот ведь два дружка под стать друг другу…

Если честно, Рене было всё равно сколько там в отделении отличных, хороших или никчёмных хирургов. Кто из них умеет прямо держать скальпель, а кто каждый раз роняет инструменты на пол. Прямо сейчас её волновала исключительно собственная карьера. Эгоистично? Возможно. Но за эти недели она слишком устала. Но когда Рене уже собралась попрощаться, её перебил разнёсшийся по всему кафетерию вопль.

– РЕ-НЕ!

Она зажмурилась. Чёрт… Как не вовремя! Сидевшие за столиками врачи и посетители испуганно оглянулись.

– РЕ-Е-НЕ! Господи, я тебя еле нашел!

Что же, голос замершего в дверях Франса разбудил бы и коматозного. Сколько шансов, что едва покинувший кафетерий доктор Ланг его не услышал? Близко к нулю…

– О нет, – простонала Рене и торопливо подхватила разложенные на столе бумаги. Опыт прошлых дней показал, что парень может кричать долго и упорно, пока не добьётся своего.

– Это дурачок Дюссо? – тем временем с любопытством спросила Роузи, а затем задумчиво облизала перепачканный палец. – Да ты святая, раз помогаешь ему. Он-то тебя живо в пропасть столкнёт, когда поймёт, что попался.

– Рене, выручай! Помоги с пункцией! – Франс, наконец, пробрался через лабиринт столиков и бросился навстречу к своей жертве.

– Если ты планировал воспользоваться помощью тайно, то у тебя не вышло, – резонно заметила Морен, а Франс, кажется, только сейчас заметил окружавших его людей и вытер выступившую на тёмном лбу испарину.

– Ой…

Роузи закатила глаза, но Рене ничего не ответила, только пожала плечами. Что толку? Это был уже пятый или шестой раз за последние дни, когда резидент Дюссо звал на помощь, чем рисковал подставить обоих. И сейчас Рене очень надеялась, что доктор Ланг ушёл достаточно далеко и не слышал озвученной просьбы.

– Лучше молчи, – сказала она непонятно кому. То ли уже готовой съехидничать Роузи, то ли слишком громкому резиденту. Рене торопливо схватила его за руку и поспешила к выходу из кафетерия, когда в спину прилетело развесёлое:

– Найди его и поговори.

Ах! Если бы всё было так легко…

На самом деле, отыскать доктора Ланга считалось самой простой задачей. Он либо просиживал часы в своём кабинете, либо целыми сутками не вылезал из операционной. Так что в худшем случае с ним можно было разминуться лишь по пути из одной локации в другую. Ну а Рене, каким-то неведомым даже для себя образом, всегда точно могла сказать, где именно находился её наставник. Они приходили вместе и уходили, кажется, тоже. Даже в течение дня у неё то и дело возникало ощущение, что доктор Ланг где-то поблизости. Он мог заглянуть в ординаторскую или пересекался с Рене в коридоре, а то и вовсе будто намеренно сталкивался при входе в больницу. Его футуристичный чёрно-красный мотоцикл неизменно парковался у главного входа в тот самый момент, когда она торопливо шагала со своей остановки. И потому у Рене была тысяча и одна возможность разглядеть во всех ракурсах шедшие по корпусу надписи«KTM»и«Duke». Оставалось, правда, неясным, что означали эти загадочные буквы. Название фирмы? Марка инопланетного монстра? Или же подтверждение, что у Ланга эго размером с герцогский титул в«Королевстве Талантливых Монстров»? На этой мысли Рене всегда фыркала. Увы, но на принца с чёрным конём наставник никак не тянул, хотя отрицать очевидный талант было глупо.

Вообще, у неё было много возможностей убедиться в его одарённости. С пачкой эпикризов и блокнотом подмышкой она прокрадывалась в смотровую комнату над операционной всякий раз, когда появлялась минутка, и, приоткрыв рот, следила за каждым жестом доктора Ланга. Как плавно двигались руки, при этом ни разу не потеряв точности; как скупо, но ёмко звучали команды; как спокоен оставался сам Ланг, даже если вокруг творился апокалипсис кода 6631. Он брался за случаи, которые другие хирурги, согласно требованиям профессиональной этики и уместности, назвали бы безнадёжными. И где-то через неделю Рене начало казаться, что глава хирургии на самом деле едва ли не всемогущ. Теперь она понимала ту уверенность и апломб, с которым он привык действовать в операционной. Поистине, Ланг мог собрать людей по кусочкам, а потом заставить жить вопреки всякой статистике.

И чем дольше Рене на это смотрела, тем сильнее становилась тревога, потому что никогда раньше ей не приходилось работать с чем-то подобным. Центр травматологии первого уровня – это не изысканные упражнения в красоте швов на периферических нервах, а литры крови, осколки костей и постоянный шум вертолётов. Максимильен Роше оказался, как всегда, прав – в больнице общего профиля крупнейшего города действительно стояло бесконечное пекло. И выжить под давлением такой ответственности могли только те, кто получал кайф и ловил эндорфины от каждого удачного случая. Подобно доктору Лангу, который, кажется, жил ради этого.

Рене не знала, замечал ли наставник её присутствие в смотровой над операционными комнатами. Ланг ни разу об этом не говорил, хотя попадись она, наверняка устроил бы взбучку. Но иногда поднимал голову, словно знал, что там, наверху кто-то есть. Этим он привлекал и без того сосредоточенное только на нём внимание, а потом демонстративно медленно делал надрезы, нарочито громко диктовал медсестре перечень травм и находок, комментировал едва ли не каждое действие. А Рене не могла оторваться от его рук. Они притягивали, как тянул вниз вид усталого Ланга. И потому она всегда дожидалась конца, тех скучных и рутинных моментов, с которых обычно сбегали студенты. Для них там уже не было ничего интересного, а для Рене открывалась изнанка тяжёлой работы. В такие минуты наставник точно не подозревал, что за ним наблюдают, и после особо изнурительных операций долго стоял, прислонившись к холодной стене. Он запрокидывал голову, прикрывал глаза, и Рене видела, как вьются около бледной шеи тёмные влажные волосы. А ещё чувствовала постоянно раздиравшую его лоб мигрень.

Очевидно, Лангу было непросто, и ей хотелось стучать от бессилия в проклятое звуконепроницаемое стекло и кричать, что пора перестать дуться. Что она нужна ему там, внизу. Что у неё обязательно всё получится. И пусть она умела не так много, но хотела учиться! У него! Однако Ланг оставался по-прежнему неумолим: позорные чтения, истории болезней и полное игнорирование любых просьб. Но однажды всё подходит к концу, а потому к третьей неделе даже у Рене сдохло терпение.

Приближалось время обеда, когда она торопливо шла из архива по небольшой парковке между корпусами больницы. В полдень здесь всегда было пусто. Утренние пациенты уже выписаны, а вечерний трафик ещё только ждал своего часа. Так что внимание Рене привлекло даже не странное, хаотическое движение на полупустой площадке, а раздиравшая перепонки громкая музыка. От неё вибрировал асфальт и подрагивали пластиковые крышки расположенных неподалеку мусорных баков. Вывернув из-за угла, Рене наконец смогла разобрать несколько слов.

Вопль разнёсся по площадке, и Рене застыла, на секунду зажмурившись. Ну, да. Конечно. Кто же ещё мог это быть… Синяя Тойота, распахнутые настежь двери и двое мужчин, в которых без труда узнавались глава хирургии и его лучший друг.

Пожалуй, было немного странно, что для своей очередной эпатажной выходки Энтони Ланг не выбрал что-нибудь с «Чёрного альбома» или культовую «Back in Black». Но громыхавшая музыка вполне подходила представшей картине. А там было на что посмотреть. Уже только один вид почти двухметрового Ланга, который пытался сложиться в маленькую беленькую машинку, по виду напоминавшую кукольный кар, стоил быть запечатлен на веки вечные. Рядом рассекал проложенную между припаркованными машинами трассу Дюссо и едва не задевал бамперы при особо остром вираже.

Наконец Ланг справился со своими конечностями, и маленький белоснежный болид рванул вперёд под залихватский свист Дюссо. Безусловно, Рене следовало немедленно отсюда уйти, но по какой-то совершенно непонятной причине она, наоборот, остановилась. У неё будто случился панический паралич, когда на лице Ланга появилась улыбка. Настоящая, а не та, что походила на нервный тик или искажённую постоянными болями судорогу. И в голове Рене вспыхнул огонёк: надо прямо сейчас подойти и спросить, воспользоваться хорошим настроением и выцарапать себе доступ в операционные. Но искорка мелькнула и ушла, немедленно остановленная совестью. Подглядывать за наставником ещё хуже, чем трогать его же татуировку. Верх невоспитанности. Так что Рене оглянулась, чтобы найти другой путь в больницу, но…

Два маленьких кара носились между большими машинами и оставляли на нагретом солнцем асфальте чёрные следы от покрышек. Конечно, это было противозаконно. И, вероятно, совсем небезопасно, но прямо сейчас это не волновало даже Рене. Прислонившись плечом к стене, она поплотнее запахнула белый халат и усмехнулась. По всем правилам нужно было срочно остановить этот произвол, сообщить главному врачу или напрямую президенту больницы, но отчего-то не хотелось. Рене просто наблюдала за двумя юркими белыми пятнами, чувствовала, как греет спину ещё тёплое осеннее солнце, и едва заметно улыбалась.

Свою ошибку она поняла несколькими минутами позже, когда под вопль:«Дай бензина, дай огня, дай мне то, что я хочу… Хэй!»– Дюссо затормозил напротив Рене и легко выбрался из кара. Испуганно вздрогнув, она перевела взгляд на растёкшееся в прогорклой улыбке лицо хирурга и сделала шаг назад. Но тут, следом за другом, резко затормозил на своём мини-болиде Ланг, после чего откинулся на сиденье и скрестил на груди руки. Взгляд Рене вновь зацепился за татуировку. Господи, да сколько можно на неё пялиться? Но перестать смотреть оказалось намного труднее, чем мысленно отвешивать себе тумаки. Ведь своей чёрной одеждой и видневшейся за ней белой кожей, чёрными волосами и слишком крупными, но острыми чертами Ланг приковывал к себе намного больше внимания, чем казавшийся просто грязным пятном такой же «чёрный» Дюссо. Он будил неясное чувство тревоги, даже когда просто находился где-то поблизости. И было немного забавно, что, признавая его очевидный талант, люди едва не плевали в чёрную спину, стоило той появиться в другом конце коридора. Другое дело Дюссо! Но сегодня пародийность особенно била в глаза.

– Резидент Роше, – тем временем протянул Энтони Ланг, и Рене вздёрнула голову. – В который раз поражаюсь, каким же потрясающим чувством неуместности вы обладаете. Вот это действительно удивительный талант.

Увы, вся магия чёрно-белого образа рассеялась, стоило главе хирургии открыть свой не маленький рот. Рене тихонько вздохнула. Виски тут же кольнуло, дав понять, что у наставника опять начинала болеть голова. Как и вчера в операционной, как и два дня назад, неделю и, наверное, месяц. Рене даже не могла понять, откуда ей это известно.

– Извините, я не хотела и уже ухожу, – пробормотала она, а потом отлепилась от стены, однако Дюссо незаметно преградил ей дорогу.

– Энтони, ты слишком жесток к своему резиденту, – укоризненно проговорил он.

Хирург медленно поднял руку и заправил Рене за ухо выбившуюся из косы прядь золотившихся на солнце волос. При этом нечаянно (а может, и намеренно) его ладонь скользнула чуть ниже и очертила подушечками пальцев стыдливо торчавшую из-за ворота платья ключицу. И тогда, не выдержав, Рене шарахнулась в сторону, налетела на каменную стену и лишь чудом сдержала порыв схватиться за вспыхнувший шрам. Тонкие губы Дюссо разошлись, хищно обнажив зубы.

– Посмотри, как ты её запугал. Разве можно так обращаться с женщиной? Ну же, Ланг, где твое обаяние?

– В стенах больницы врач – существо бесполое, – откликнулся наставник, пока сам возился с настройками своего кара. Судя по всему, порыв веселья был бездарно потрачен, и опять неизбежно наваливалась привычная скука. – Что тебе нужно, Роше? Если опять пришла умолять пустить тебя в операционную, то мой ответ прежний – нет.

– Нет? – влез удивлённый Дюссо и перевёл взгляд на покрасневшую Рене. Однако его интерес остался без ответа, потому что она закусила губу, вскинула голову и звонко спросила:

– Но почему? Потому что я один раз ошиблась?

– Потому что ты бездарна, – фыркнул Ланг, снова поморщился и неожиданно легко выбрался из машинки.

Рене сделала несколько торопливых шагов вперёд и остановилась прямо перед наставником, глядя в скучающие карие глаза с таким вызовом, который никогда в себе не подозревала. И почти физически ощутила, как у главы хирургии свело спазмом голову. Да что же такое?

– А на основании чего вы судите? По единственной операции, к которой я была не готова? – тихо спросила она.

– По тому, что ты считаешь, будто тебя здесь должны о чём-то предупреждать, – презрительно протянул Ланг. – Извини, Роше, но я не шаман и не могу спрогнозировать аварии, оползни или человеческую глупость. Это хирургия, а не будка предсказаний. Не умеешь быстро думать – пошла вон. Не можешь взять себя в руки и действовать – пошла вон. Тебя здесь никто не держит. И я же просил не пользоваться духами в рабочую смену!

Зарычал Ланг и наклонился прямо к её лицу, едва не ткнувшись носом прямо в лоб, а Рене захотелось зажать уши. Это стало последней каплей для чаши многодневного терпения. По поверхности пошли волны, и она почувствовала, как внутри взрывается злость. Одновременно с этим собственные виски вспыхнули отвратительной болью. Право слово, уже не смешно. Кажется, её эмпатия вышла на новый уровень невменяемости.

«Дай бензина, дай огня, дай мне то, что я хочу!»– разнеслось по парковке и впилось в страдающий мозг.

– Эй-эй! – снова попытался вмешаться Дюссо, но его опять не услышали, потому что Рене всё же сорвалась на крик. Непривычный. Жалкий. Но от того безмерно отчаянный.

– Нет никаких духов! Нет! Вы действительно считаете меня идиоткой? Что будто бы я не знаю, как примеси могут спровоцировать дыхательную недостаточность? Вы посмеялись надо мной – хорошо, я поняла свою оплошность и сполна искупила вину! Но в чём причина сейчас? В чём я опять виновата?!

– Смените тон, мисс Роше, – холодно бросил Ланг, крылья его носа трепетали, но Рене упрямо качнулась вперед.

– Сэр, я… Послушайте меня наконец, – настойчиво проговорила она, а сама не сводила взгляда с прищурившихся золотистых глаз.

– У вас ровно одна секунда на оправдания.

– Никогда! Я никогда не пользуюсь ни туалетной водой, ни чем-то ещё. Я оперирую уже пять лет, знаю соблюдаю правила и…

Рене прервалась, когда Ланг резко отстранился и взглянул с таким откровенным сомнением, словно ему сказали, что на Луне живёт колония крокодилов. У Рене опять получилось брякнуть что-то не то? Господи! Как же надоело разбираться в этом кавардаке! Однако, восприняв молчание как маленькую победу, она уже набрала в легкие побольше воздуха, но её остановило ощущение чужой руки на собственной талии.

Тёплая ладонь скользнула по спине, провела кончиками пальцев по позвоночнику, а затем прекрасно устроилась в районе бедра. И Рене показалось, что воздух резко стал твёрдым. Она попробовала шевельнуться, но смогла лишь поднять перепуганный взгляд на доктора Ланга. О боже! Дюссо же не станет распускать руки прилюдно? Однако наставник оказался слишком занят собственными мыслями и не заметил, что творилось прямо под его чуть кривым носом. Так что Рене попыталась осторожно отстраниться сама, но пальцы Дюссо тут же впились в бок. Повеяло гнилью из расположенной неподалёку мусорки.

На самом деле, Рене следовало закричать. Открыть рот и высказать всё, что скопилось на душе, но вместо этого она сжалась. Даже спустя десять лет мозг всё ещё помнил. А потому она просто смотрела. Отчаянно вглядывалась в сосредоточенный профиль единственного человека, который мог остановить это безумие, и мысленно заорала, услышав:

– Если тебе настолько не нужен ассистент, отдай его мне. Думаю, я смогу найти применение мисс Роше. И даже в операционной.

От вопиющей несправедливости навернулись злые слёзы, но Рене сморгнула и потому успела увидеть, как медленно повернулся в их сторону Ланг. Их взгляды встретились.

«Дай бензина, дай огня, дай мне то, что я хочу, да-а-а!»– твердил Хэтфилд.

– Не жадничай, Энтони.

Она понятия не имела, что прочитал в её глазах Ланг, который, конечно, не мог видеть, как ловко утонула в складках приталенного халата мужская ладонь! Но лениво усмехнувшись, он едва заметно скривился, когда в очередной раз в черепе резанула мигрень, а потом просто отвернулся и направился прочь. Лишь через пять шагов до застывшей в панике Рене донёсся его скучающий голос:

– Нет.

И она было облегчённо выдохнула, но в следующий миг за коротким отказом пришло продолжение.

– И не советую даже думать об этом. Единственное, что ты приобретёшь, так это Великое Око Саурона у себя за спиной. Оно будет неотрывно следить за тобой из великого женевского Барад-Дура, звонить по ночам и требовать непонятно чего. Увы, старое чудище совершенно не понимает, что его кольцо, которое тебе зачем-то всучили, не несёт ничего кроме проблем. Поверь, тебе не нужна такая морока. А потому отпусти уже мисс Роше. Пусть идёт с миром читать бумажки.

Выслушивать подобные сентенции было унизительно. Настолько, что Рене зажмурилась и почувствовала, как задрожали почти зажившие пальцы. Вот всегда с Лангом так, шаг вперёд и десять назад. Но, чёрт возьми, дедушка! Она же просила…

– Да ладно тебе, – заржал Дюссо, явно впечатлившись сравнением с Тёмным Властелином. – Кольцо – переходящий приз. Тебе не нужен, так я подберу эту прелесть…

– Я сказал: нет! – неожиданно повернувшись рявкнул Ланг. И возможно, Рене показалось, но в его неожиданно расширившихся на ярком солнце зрачках вдруг вспыхнули те самые отблески горящего бензина.Дай огня! Хватка на талии исчезла, когда Дюссо невольно отступил. Ланг же брезгливо закончил: – Надеюсь, я выразился достаточно ясно? А вы, мисс Роше, займитесь делом и перестаньте докучать своими невыполнимыми просьбами.

И всё действительно сгорело. Её попытки докричаться, намёки Дюссо, даже решимость хоть как-то бороться дальше. Потому что Ланг дал понять – его игрушка останется только его и только игрушкой. Куда уж откровеннее, верно? Так что, поджав губы, Рене торопливо направилась прочь.

– И повтори к завтрашнему утру главу про этику, – раздался вслед надменный голос, но она даже не оглянулась. Только ускорила шаг, ощущая, как в душе растекается полное опустошение.

Рене не любила конфликты. Терпеть не могла вытягивающие душу споры, но с Лангом не выходило иначе. Достало! Неожиданно виски снова прострелило болью, и Рене споткнулась.

– Господи, да выпей ты уже ибупрофен. Быть может, подобреешь, – процедила она едва слышно, а потом не сдержалась и схватилась за голову. Видит бог, эманации мигрени доктора Ланга чувствовал, наверное, каждый в этой больнице.

Остаток дня прошёл в полном взаимном игнорировании. Рене старательно не замечала доктора Ланга, ну а доктор Ланг… не замечал вообще никого. Его мучила настолько жесточайшая головная боль, что к шести часам вечера пришлось спрятаться от неё в раздевалке. Здесь было темно и совершенно безлюдно. Только ярко-оранжевые лучи закатного солнца проникали через слегка приоткрытую дверь. Но Рене не беспокоило отсутствие света. На самом деле, она могла даже ослепнуть, руки всё равно продолжили бы свои аккуратные и точные движения. Они будто обладали собственным разумом, с привычной сноровкой и точностью повторяя заученный раз и навсегда порядок. Перехлёст, фиксация, положение супинации… Твёрдая шовная нить ловко мелькала меж пальцев. Поднырнуть, схватить, провернуть, избегая скользящей петли, снова перехватить и сделать новый виток. А потом всё по новой: перехлёст, фиксация…

Скрип двери вспорол сосредоточенную тишину, и Рене вздрогнула. Нить дёрнулась, соскользнула с указательного пальца, а изо рта вырвалось:

– Дьявол!

– Ты льстишь, но мне нравится, – раздался голос Роузи, а Рене заморгала. Она выходила из состояния концентрации, точно разбуженная посреди дня сипуха, и теперь щурилась на ярко освещённый солнцем проём. – Что ты делаешь?

– Вяжу узлы, – пожав плечами откликнулась Рене и потёрла предплечьем глаза.

Медсестра прошла в глубь комнаты, а затем щёлкнула выключателем. Видимо, интимный полумрак раздевалки не подходил для крутившихся в голове медсестры коварнейших планов. А в том, что иные там не водятся, Рене уже убедилась.«Поговори с ним!»Ну, она и поговорила. Тем временем привычно загудели лампы дневного света, а Роузи ахнула.

– Это что ещё за дерьмо? – удивлённо проговорила она, и пришлось повернуть голову, чтобы понять, о чём была речь. Ах… Ну да.

– Шкафчики, – лаконично отозвалась Рене, а затем вернулась к своему занятию. Итак, перехлёст…

– Уж про это я как-нибудь догадалась сама, – едко откликнулась Роузи, но в её голосе всё равно проскользнули ошарашенные нотки. – Откуда здесь пещерная живопись?!

Она подошла поближе, поскребла ногтем одну из надписей, а потом обернулась и внимательно посмотрела на демонстративно сосредоточившуюся на своем занятии Рене. Вопросов, чей именно это шкафчик не возникло. Как-то замысловато прищёлкнув языком, Роузи внимательно оглядела царивший на скамье перед Рене хаос и осторожно взяла одно из увядших соцветий. Его лепестки сначала неаккуратно порвали, а потом скрупулёзно зашили, превратив в аккуратный лоскут… чего-то. Повертев в руках шедевр кройки и шитья, Морен машинально поправила очки и положила цветок на место.

– Что это?

– Гибискус, – ровно откликнулась Рене. – Нашла его в холле. Какой-то ребёнок оборвал лепестки, а я решила, что это отличная возможность потренироваться. Никогда не шила ничего подобного, но по ощущениям похоже на сосуды. Неплохая практика.

В ответ раздалась многозначительная тишина. Роузи молчала так долго, что Рене невольно прервалась и отложила зажатый между коленями тренажер.

– Слушай, не считай меня сумасшедшей, просто мне нужно как-то тренироваться. А раз доктор Ланг напрочь отказывается пускать меня в операционную, то приходится искать другие способы.

Морен перевела многозначительный взгляд на шкафчик, а потом дунула на цветы. Те покачнулись, но уже начинавшие вянуть бутоны прилипли к скамейке.

– Как я понимаю, разговор не задался.

– Мне недвусмысленно указали на моё место и потребовали больше «не докучать с невыполнимыми просьбами».

– А у вас здесь весело, я смотрю, – процедила Роузи. – Просто целое варьете из клоунов и шутников. Одни пишут душещипательные послания, другой целенаправленно издевается, а ты сидишь и шьёшь цветочки, точно бедная сиротка.

– Я не бедная сиротка!

– Да ну? – медсестра повернулась и ткнула указательным пальцем в исписанную дверцу шкафчика. Аккурат в мольбу поскорее сдохнуть. – Ты ведь знаешь, кто это сделал. Подозреваешь, но не пойдёшь ни к доктору Энгтан, ни к Лангу. А почему?

– Потому что я не хочу разбирательств, прилюдного обсуждения и знаю, что потом всё выйдет на новый, более жестокий уровень.

– Как бы не так, дорогуша. Ты трусишь. Позволяешь подстилке Клэр и ревнивой идиотке Хелен безнаказанно веселиться за твой счёт.

– Нет, – Рене вздохнула и подняла голову, посмотрев в сердитые глаза Роузи. – Они не хотят мне зла по-настоящему, просто дурачатся. К тому же, я ничего не докажу, ведь здесь нет камер, только выставлю себя истеричкой. А моё положение слишком шаткое, чтобы испытывать терпение доктора Ланга. К тому же, мне кажется, он знает…

– И ничего не сделал? Вот… чёрная гадюка! Рене, это ненормально. И такое отношение с твоей стороны тоже ненормально!

– Я знаю. – Она осторожно улыбнулась. Морен убеждала, словно говорила с душевнобольной. И кто знает, быть может, в её глазах Рене казалась именно такой. – Но у меня есть только два варианта. Либо бросить всё прямо сейчас и непонятно на что жить до весны, когда будет новый набор. Либо потерпеть восемь месяцев и получить лицензию. Да, разумеется, без помощи доктора Ланга мне не стать таким же виртуозом, как он, но я нашла подработку недалеко от дома в центре реабилитации… Там ничего сложного, но хоть не потеряю базовый навык.

– Не тянет на травматологию первого уровня, – резонно вклинилась Роузи.

– Я сдам экзамены, – Рене нахмурилась. – Даже если он запретит мне подходить к операционной до самого мая. Мне нужно всего лишь немного практики.

– Упыряка Ланг, может, и запретит, – неожиданно задумчиво протянула медсестра, а потом хитро улыбнулась. – Но я знаю того, кто чихал на это. Идём. У меня есть идея!

В черноволосой голове маленькой медсестры всегда роились «идеи». Как ускорить поставки ампициллина, где достать необходимое оборудование и что делать, если всё очень плохо. Именно последнее доставляло Роузи Морен наибольшее удовольствие, а значит, массу проблем доктору Фюрсту. Тот неизменно играл роль буфера для самых невероятных планов и знал, как вовремя остановить поток поистине фантастических предложений. За это он потом отдувался неделей обиженного молчания, но затем опять случалась «проблема», которая требовала реализации очередной «идеи», и всё начиналось по новой. Так что Рене не удивилась, когда её привели в полуподвальный бар. Это прокуренное и едва освещённое место, как никакое другое, идеально подходило для разработки тайных операций и чудовищных провокаций.

«Безумный Шляпник» располагался на самой окраине деловой части города, где Монреаль потихоньку сбавлял обороты. Узкая мостовая была сплошь отдана во власть разных кафе, но именно этот бар выделялся своей атмосферой. Дымный и тёплый, со старым музыкальным автоматом и парочкой древних пинболов, весь освещённый жёлтыми лампами. Здесь можно было поболтать за кружкой канадского пива, выпить хитрый коктейль и, конечно, отведать неизменныйpoutine. Но чуть дальше, чем добротные деревянные столики, в нишах под светом неожиданных подвесных канделябров стояли столы для американского пула. Их алое сукно горело яркими пятнами даже в таком полумраке.

Алан Фюрст нашелся в самом тёмном углу около стойки с разномастными киями. Он придирчиво выбирал себе компаньона на вечер из двух самых бледных и рыжих, видимо, чувствуя в них родство душ, и обернулся, когда услышал шаги.

– Ал, нам нужна твоя помощь, – не удосужившись поздороваться, Роузи бросила сумку на одно из кожаных кресел и потянулась за самым маленьким кием.

– Добрый вечер, Рене. – Доктор Фюрст был, по обыкновению, вежлив и аккуратно повесил два женских плаща, прежде чем повернуться к маленькой провокаторше. – Кофе, Роузи?

– Боюсь, надо нечто покрепче. Роше, будешь что-нибудь?

Рене отрицательно покачала головой и расположилась в одном из кресел. Не знай она, что эти двое всего лишь друзья, то уже придумала бы для них пять красивых историй знакомства, целую сотню забавных моментов и ворох нежностей. Веселая, вечно в движении Роузи и спокойный, пожалуй, порой излишне философски настроенный Фюрст. Они так дополняли друг друга, что их подчёркнуто осторожная дружба без грана даже мимолетного флирта казалась чем-то неправильным. Хотя порой Рене мерещились случайно брошенные ими взгляды, и тогда сердце начинало биться чуть-чуть торопливее. Да, без сомнений, между Роузи и доктором Фюрстом постоянно витало нечто такое же сладкое, как пирог, и надёжное, как сам главный реаниматолог. Но… ни один из них не делал тот самый шаг, который мог подтолкнуть их вперёд или испортить всё навсегда.

Тем временем Роузи натёрла мелом кончик кия и поудобнее перехватила турник.

– У меня есть гениальнейший план, – возвестила она и сделала глоток принесённого Аланом пунша. – Поскольку Чёрная Моль не берет Рене на операции, я хочу, чтобы она провела свою. Личную. Как ведущий хирург. И показала бы этому облезлому крокодилу, что его зубки не настолько остры.

С этими словами Роузи гордо вскинула кий, а потом лёгким движением загнала первый шар в лузу. Ну а вокруг бильярдного стола повисла недоумённая тишина. Наконец доктор Фюрст осторожно откашлялся.

– Рене не имеет права оперировать без присутствия наставника. Это запрещено правилами, её могут за это выгнать с программы, – попытался он вернуть подругу на грешную землю несправедливой реальности. Однако Роузи поморщилась и сделала ещё один глоток.

– Если ты, Ал, думаешь, что я это не предусмотрела, то ошибаешься. Мы его обязательно позовём, но… уже после того, как все начнётся.

Морен многозначительно повела бровями, а Фюрст вздохнул и бросил взгляд на растерянную Рене. Ну а та ничего не понимала. Провести? Операцию? Самой?! Назло Лангу и вопреки его воле? Господи, она же не самоубийца… Но в груди уже завозился червячок амбиций. Он развернул своё скользкое тельце, разинул пасть и нагло цапнул за язык.

– Все операции согласовываются у главного врача, – медленно произнесла Рене, чувствуя, как от предвкушения кольнуло в районе солнечного сплетения. О боже! Своя операция!

– Именно! – ещё один победный вопль и очередной отправленный в лузу шар. – Энгтан тебе не откажет. Душой клянусь, она едва потолок не пробила от счастья, когда ты согласилась на эту работу, наша маленькая знаменитость!

Рене скептически хмыкнула. Будто бы у неё был хоть какой-нибудь выбор.

– Для операции нужна команда. Не думаю, что найдутся те, кто согласится подставляться перед Энтони, – задумчиво проговорил Фюрст, а потом отхлебнул свой остывший чай.

– А вот для этого у нас есть ты. – Роузи повернулась и уставилась на закашлявшегося от неожиданности мужчину. – Ради Рене таких не будет, но твоё присутствие гарантирует высший класс.

Алан неожиданно зарделся и потупился, перекидывая кий из руки в руку.

– Я не уверен, – медленно начал он, но Морен его перебила.

– Послушайте меня. Это единственный шанс для Рене попасть в операционную и доказать этому гомункулу-переростку, что не он один такой гениальный. Ал, ты же сам мне говорил, она была хороша тогда! И даже специально смотрел записи с операций…

– Что? – удивлённая Рене перевела взгляд на ещё сильнее покрасневшего Фюрста.

– Извини, – пробормотал он и взлохматил прилизанные рыжие волосы. – Но мне и вправду было интересно случайно ты тогда справилась или нет.

– И каков же вердикт? – нервно хохотнула она.

– Энтони неправ, – коротко ответил Фюрст.

– Спасибо, – хмыкнула Рене, но тут анестезиолог продолжил, и его голос звучал удивительно серьезно.

– Он не понимает, что ученики вроде тебя прославляют своих наставников гораздо быстрее, чем миллион проделанных операций.

Рене почувствовала, как вспыхнули щёки и уши, а потому резко отвернулась.

– О боже, хватит устраивать здесь соревнования на пятьдесят оттенков алого, – заворчала Роузи. – Меня кто-нибудь вообще слушал?

Доктор Фюрст откашлялся, а в его пальцах замелькала шприц-ручка с инсулином. То, что глава анестезиологии диабетик было известно, кажется, всем, кроме него самого. Ибо Рене не находила иных причин, почему он так часто забывал о времени очередной дозы или необходимости строгой диеты.

– Думаю, я смогу уговорить парочку хирургов из ортопедии помочь нам. Им, в целом, плевать что пришивать – руки к ногам или ноги к рукам. С операционными сёстрами проблем не возникнет, если ты согласишься мне ассистировать. – Он бросил вопросительный взгляд на Роузи, и та фыркнула.

– Разве я могу пропустить это шоу?

Фюрст нервно ухмыльнулся в ответ и пустился перечислять, кого ещё стоит позвать. Ну а Рене молчала и всё больше мрачнела. Эйфория, которую вызвало неожиданное заявление Роузи, развеялась так же быстро, как и пришла.

– Это слишком рискованно, – здравый рассудок наконец победил амбициозность и вступил в диалог. – Что, если я не справлюсь? Мы рискуем жизнью пациента, но так нельзя. Я недоучка, которая…

– Которая уже проводила собственные операции.

– Одну!

– Рене, когда-нибудь всё равно придётся это сделать опять. Так, чем этот шанс хуже любого другого? – Фюрст смотрел на неё совершенно серьёзно. – Да, ты можешь ещё чего-то не знать, но уже достаточно опытна. К тому же, у тебя будет время подготовиться.

– Как минимум, шьёшь ты потрясающе, – хмыкнула Морен.

– План Роузи, очевидно, скандален, – вздохнул Алан. – Но она, сама того не понимая, права в одном – пока ты не докажешь Энтони, что можешь, не рассчитывай на его интерес. Мне не хочется признавать, но это и правда хороший способ.

– Но…

– Всё решено, Роше. – Роузи стукнула кием об пол. – Я включаю победную музыку.

С этими словами Морен потянулась к старому автомату и ткнула наугад в первую попавшуюся клавишу. Проигрыватель заскрежетал, щёлкнул, а затем под улюлюканье довольной вечерней публики по залу разнеслись знакомые звуки. Рене осторожно улыбнулась и поймала ободряющий взгляд… подруги? Пожалуй, да. Если кто-нибудь из них выживет после такой эскапады, то они явно смогут считаться друзьями. Тем временем доктор Фюрст сверился с занесённым в телефон расписанием.

– Как тебе операция у пациента с высокой непроходимостью желчных протоков? – не поднимая головы спросил он, и Рене улыбнулась. Она перевела взгляд на алое сукно стола и чуть ехидно протянула:

– Высокой, как Аппалачи?

Их взгляды встретились, и, без сомнений, анестезиолог уже слышал эту фразу однажды.

–Ты – королева танцев!– мимо протанцевала развесёлая Роузи в компании с печёным картофелем. Ну а Фюрст хмыкнул и покачал головой.

– Вроде того, – тихо откликнулся он. Рене усмехнулась.

Вечер, когда был разработан грандиозный план, закончился сумбурными танцами и излишне громкими тостами повеселевшей Роузи. Она отплясывала с кием в руках, пока Рене всё больше мрачнела, а Алан Фюрст нервно теребил в своих бледных веснушчатых пальцах несчастный мелок. Но затем главный анестезиолог поджал губы и нарочито громко откашлялся. Похоже, в его голове друг Роузи Морен всё-таки смог договориться с директором резидентуры и найти приемлемые аргументы, ну а вот Рене… Рене до сих пор считала затею неправильной. В отношении доктора Ланга это слишком походило на некрасивое предательство.

Следующие два дня прошли в мучительных размышлениях. Рене успела тридцать раз поспорить с собой, ещё с дюжину проклясть юношеские амбиции и наконец к утру понедельника решила, что идея – полный кошмар. Об этом она собиралась сообщить поджидавшей её в холле Морен, но та пробормотала что-то вроде «тебя ждут» и почти насильно втолкнула в кабинет главного врача. Так что неожиданно для себя, не успев даже снять несерьёзное пальто лимонного цвета, Рене предстала перед совершенно не удивлённой такому вторжению Лиллиан Энгтан, которая только смерила растерянную девушку внимательным взглядом и преспокойно вернулась к бумагам. Видимо, когда в твоей больнице работает чуднóй Энтони Ланг, то привыкаешь к любым человеческим странностям, даже к самым невероятным.

В кабинете доктора Энгтан было светло. Ровно так же, как в тот памятный день, когда Рене почти распрощалась с несчастными пальцами. Обстановка без единой тени по-прежнему лишала малейшей возможности спрятаться, а слегка желтоватые стены вызывали ассоциации с пятнами от бестеневых ламп. Поймав взгляд главного врача, Рене невольно поджала пальцы на ногах, а затем попыталась расслабиться. Ладно. Это просто надо сделать. Шрам противненько зазудел, но Рене мысленно на него шикнула и улыбнулась.

На самом деле, она понятия не имела, о чём будет говорить, но тут доктор Энгтан подняла голову. Их взгляды встретились, и всё случилось само.

– О, вижу, вам передали, что я просила зайти, – проговорила она, когда, повинуясь взмаху изящной руки, Рене заняла предложенное бежевое кресло.

– Нет, я не…

– Как ваши успехи, доктор Роше? – не дожидаясь ответа спросила Энгтан. Очевидно, ей было интересно другое.

– Думаю, об этом следует узнать у доктора Ланга. Я не обладаю такими компетенциями, чтобы…

– Если честно, я переживала, что всё будет плохо. Но отчет Энтони оказался весьма впечатляющим, – Энгтан вновь перебила, и голос её звучал удивительно самодовольно. – О нём я и хотела поговорить.

Рене же недоуменно моргнула, потом ещё раз, а затем почувствовала, как внутри что-то онемело от страха. О нет! О чёрт! Как она могла позабыть, что наставники тоже отчитываются о своих резидентах. С профессором Хэмилтоном это была пустая формальность, но доктор Ланг наверняка подошел к делу с душой. Как ко всему, что, похоже, касалось Рене Роше. Что там сказала доктор Энгтан? Весьма впечатляющий? Интересно, какой именно пункт показался ей столь неординарным? Часовые чтения базовых лекций? Или курс по выводу из запоя? А может, беспрецедентное нарушение субординации? Ни одного выговора за все десять лет адской учёбы, а сейчас… Рене стиснула зубы. И зачем она только согласилась на дурацкий план Роузи? Лучше бы её молча уволили!

– Могу я узнать почему? – всё же тихо спросила Рене.

– Доктор Ланг весьма сложный и привередливый человек, – сообщила давным-давно протухшую новость доктор Энгтан. – За последние два года он уволил шестнадцать ассистентов с пометкой о полной… кхм, назовем это профессиональной непригодностью.

– По одному ассистенту в каждые полтора месяца. Что же, тогда, у меня осталось два дня, если доктор Ланг не планирует портить статистику.

– Мисс Роше, он прекрасно понимает, что в вас бурлит молодость. Но, право слово, талант и успех легко компенсируют незначительный недостаток возраста, – сладко протянула Энгтан. – Поверьте, вам не о чем переживать.

– Я не уверена… – начала было Рене, но сегодня её не хотели слушать.

– Никто не думал вас осуждать за тот случай в операционной. Доктор Ланг подтвердил, что вы осознали ошибку, а всему виной лишь молодость и исключительное чутьё, которое нельзя недооценивать. Полагаю, комиссия будет в восторге.

Вызванное тоном и словами облегчение оказалось столь же мимолётным, как первый октябрьский снег. Понимание навалилось резко и неожиданно. Чутьё? Осознание ошибки? Что? Это же какую чушь наплёл в отчете Энтони Ланг, раз комиссия будет в восторге? Главный хирург повредился рассудком на почве беспробудного пьянства? Перед глазами всплыло перекошенное от бешенства лицо наставника, с которым тот вышвырнул её из операционной, и Рене передёрнуло.

– Но…

– Так же ваш наставник отметил успехи в теоретической подготовке и выразил искреннюю надежду на дальнейшее усердие.

Ах, нет. Всё в порядке. Вот и ядовитый сарказм, от которого невинная, на первый взгляд, фраза отдавала в ушах знаменитой ланговской издёвкой. Искренняя надежда на дальнейшее усердие. И чутьё, которое нельзя недооценивать, а то вдруг полоумная Роше опять ринется под руки. Восхитительно.

– Доктор Ланг действительно подходит к моему обучению весьма основательно.

– Не сомневаюсь. Он понимает, что так резко сменить специализацию и темп работы весьма непросто.

Рене едва сдержалась, чтобы горько не рассмеяться. Ей было бы нормально, снизойди Ланг до адекватного наставничества. На третьем курсе она год отработала в скорой, а также регулярно дежурила в неотложке всё время резидентуры. Рене видела всякое. Несравнимо с доктором Лангом, конечно, но она была достаточно грамотным специалистом. Но, увы, не для главы отделения, который явно хотел продолжения её ежеутренних пыток и страданий над историями болезней. Тем временем Лиллиан Энгтан неожиданно нацепила на нос очки и в упор посмотрела на Рене.

– На прошлой неделе у меня состоялся разговор с директором резидентской программы моей больницы. Доктор Фюрст заметил, что по учебному плану у вас начинается практика самостоятельных операций.

– Да, но…

– Разумеется, лишь базовый курс, однако потом можно взять дополнительные часы. Они дадут лишние баллы, которые понадобятся, если захотите пройти специализацию по травматологии или неотложной помощи. Полагаю, вы уже обсуждали со своим наставником что-то подобное.

Рене нервно переплела пальцы, но тут же их расцепила и смяла край платья. Обсуждали ли они? Ах, если бы!

– Нет, он ещё ничего мне не говорил, – наконец ровно произнесла Рене. Что же, отчасти это была правда.

– Неужели? – фальшиво улыбнулась главный врач и даже не попыталась изобразить удивление. А Рене вдруг стало отчаянно интересно, что же именно рассказал ей Фюрст.

– Да, как вы заметили, он уделяет большое внимание теоретической подготовке.

– Очень жаль, – протянула Энгтан, а потом холодно усмехнулась. – Но, увы, я не могу ждать, пока он проверит вас на знание латинского алфавита. Доктор Фюрст как раз занёс мне документы нескольких пациентов вашего отделения, которых предполагается направить на операцию. Думаю, мы можем выбрать кого-то из этого списка.

Рене втянула носом воздух и попыталась справиться с волнением. Вот оно! Тем временем Энгтан взяла из стопки верхнюю папку и раскрыла, вчитываясь в короткий эпикриз.

– Как насчёт миссис… эм… Джеркис? Непроходимость желчных протоков. Кхм. Несложная, но весьма искусная операция. Она идеально покажет ваше мастерство перед комиссией. Что скажете?

– Я была бы очень благодарна, окажи мне больница подобную…

– Ну вот и отлично! – Энгтан вновь не сочла нужным дослушать. – Тогда забирайте несчастную и готовьте к операции, пока ей не стало совсем худо. Даю разрешение. – Она начеркала размашистую подпись и протянула Рене документы. – Мой главный хирург ненавидит подобные унылые случаи, так что вряд ли будет в обиде, если его избавят от подобной глупости.

– Спасибо…

– Пустое, – отмахнулась главный врач, а потом откинулась на спинку кресла. – У меня есть свои причины поскорее начать вашу практику.

– Простите?

Уже успевшая снять очки доктор Энгтан посмотрела исподлобья и плотоядно улыбнулась.

– Полноте, мисс Роше. Вы должны понимать, что представляете собой исключительно репутационный интерес. Эдакая редкая добыча, за которой мне пришлось изрядно поохотиться.

Она замолчала, явно ожидая какого-то комментария, но Рене была слишком ошарашена. Тогда Энгтан продолжила:

– Наша врачебная школа – конвейер, – сказала она и заглянула в глаза неподвижно сидевшей Рене с такой алчностью, что та едва не отшатнулась. – Мы штампуем специалистов, точно солдатиков на заводе цветных пластмасс. Без брака или погрешностей. Но в них нет ни одной особенности. Понимаете? Скучная однотипность. Тогда как вы, мисс Роше, целая шкатулка сокровищ. Внучка Максимильена Роше, ученица самого Хэмилтона, которая настолько юна, что это почти скандал! Вам уготовано восхитительное будущее. И где? В моей больнице!

На лице главного врача растеклось самодовольство. А Рене едва не задохнулась от количества незаслуженных комплиментов и ещё более неуместных оскорблений. Однако Лиллиан Энгтан не унималась. Кажется, она уже слышала завистливые поздравления от приятелей из министерства и совета директоров.

– Мы сделаем репортаж. Напишите мне статью о том случае с аневризмой, и ваши фотографии украсят ноябрьский выпуск больничного ревью. Слышите? Нельзя упускать возможность, как можно громче представить ваше имя в медицинском террариуме. Когда я предложила вам место, то сомневалась, получится ли. Но отчёт вашего наставника оказался даже лучше, чем я ожидала. Мой брат не потерял хватки и взял себе лучшее. Ну а теперь вы мой трофей. Так что, идите, доктор Роше. Мы будем с нетерпением наблюдать за вашими успехами.

Энгтан победно улыбнулась, а Рене прикусила язык. Десять лет. Целая декада адского труда, личных успехов и достижений, чтобы в секунду понять – ничего не изменилось. Стереотипы и ожидания, которые окружали её с первых дней, по-прежнему бредут по соседству. И неважно, где она находилась: в Женеве или в Канаде. Пожалуй, даже на дрейфующем острове Сейбл она не смогла бы скрыться от предубеждения, что Рене набор медалей и грамот, а не живой человек. Пять выигранных грантов, два досрочных диплома, статьи, операции, даже один репортаж по местному телевидению. Одногруппники смотрели на неё точно на монстра и, наверное, мечтали вскрыть Рене Роше мозг, чтобы пересчитать все извилины. Три года учебы у Чарльза Хэмилтона стали эдакой передышкой, отчего она было решила, что всё закончилось, но… видимо, нет. Это с ней навсегда.

В животе что-то сжалось, и Рене отвела взгляд, не в силах вынести ощущения статуэтки на полке заслуг. Однако Энгтан была не права. Профессор выбрал её вовсе не за успехи маленького вундеркинда, не ради собственной славы учителя, а потому, что ему была близка она сама. Просто Рене, со своей немного наивной мечтой, с точными пальцами и тонной усердия вперемешку с терпением. После стольких лет предрассудков он стал единственным, кто не считал свою ученицу кем-то особенным и… Ах, нет. Был ещё Энтони Ланг, только совсем по иным причинам.

Рене вздохнула. Наверное, это надо просто принять и смириться?

– Благодарю, – её ответ вряд ли походил на вежливый, но на большее Рене была не способна. Перехватив поудобнее папку, она поднялась и уже направилась к выходу, когда её догнал навязчиво бодрый голос.

– Не забудьте про статью, доктор Роше. Ваш успех должны запомнить надолго.

Рене сжала зубы. Запомнить? Кому она нужна? Впрочем, какая разница? Если Энгтан хотела себе ручную пародию на гения, бога ради! Если за это дадут возможность, наконец, оперировать, то Рене готова побыть собачкой на выставке особо редких пород, собрать медали и по команде очаровательно скалиться. Всё что угодно, лишь бы получить лицензию и сбежать! Умчаться прочь от циничности, алчности и эго двух главных людей, что почти погребли под собой здание огромной больницы. Честное слово, Лиллиан Энгтан ничем не уступала своему дурному хирургу. Пожалуй, они были даже похожи – мелочны, предвзяты и себялюбивы. Но ничего, Рене потерпит и это. Самое главное, у неё теперь есть разрешение, которое не сможет отменить даже сам Энтони Ланг.

С этой мыслью, возможно, чуть резче, чем следовало, Рене толкнула дверные створки и едва не врезалась в поджидавшую в нетерпении Роузи.

– Ну? – медсестра задала единственный вопрос.

– Передай мою благодарность Алану, – бросила Рене, в груди которой клокотали непривычные чувства – дикая смесь раздражения, упрямства и впервые задетой гордости. – Надо связаться с операционными, назначить день и предупредить пациента.

– Я займусь этим, – кивнула Роузи, и глаза за стёклами круглых очков опасно сузились. – Ну, держись, жук-трупоед!

В зябкой тишине комнаты щелчок включившегося радио показался слишком уж громким. Ёжась от холода, Рене высвободила руку из-под тонкого одеяла и устало взглянула в окно, где меж давно проржавевшими крышами едва зеленел холодный рассвет. Что же, утро «того самого» дня наступило, но вставать не хотелось.

Тихо, но весело тренькал старый приёмник, когда под окнами что-то громыхнуло, заглушив песню, а затем раздался скрип распахнутой двери и гневный вопль мистера Смита:

– Ах ты, чёрная задница, ну-ка вылезай из моего мусорного бака!

Последовал гулкий удар о контейнер, неразборчивый мат, и всё стихло. Ещё пару секунд Рене прислушивалась к звукам, но затем вздохнула и села. Пора.

В спальне было холодно. Отопление в этом доме оказалось столь же дерьмовым, как стены, лестница, система канализации и рамы на окнах. Последние вообще стали для Рене настоящим кошмаром, ведь вместо того, чтобы приглушать уличный шум, они, казалось, увеличивали его вдвое. Правда, с тех пор как она всё же устроилась в расположенный неподалеку центр реабилитации для бывших заключённых, проблема со сном исчезла. Ведь, если не спишь, не о чем и страдать. Верно? А после целого дня в больнице и вечерних часов, потраченных на зашивание грязных ран на не менее грязных головах, сил хватало только в полусне приготовить на завтра обед и упасть в кровать, едва успев принять теплый душ. Так что утренняя разминка оставалась единственной возможностью проснуться, ну и согреться.

Через пятнадцать минут Рене лихорадочно металась по квартире и то хваталась за любимое жёлтое платье, то запихивала в сумку протоколы предстоящей операции, которые накануне вызубрила почти наизусть. Руки не дрожали. Она вообще была удивительно спокойна. Лишь внутри раздувался огонь обиженной гордости, который в последние несколько дней с становился только сильнее, стоило лишь столкнуться на парковке с доктором Лангом. А он ухмылялся развесёлым платьям своего резидента и демонстративно приглашал в ординаторскую, где наливал себе кофе, устраивался на излюбленном подоконнике и чередовал созерцание рассвета с «надеждой на дальнейшее усердие». Кажется, его безмерно веселило лицезрение чужих унижений.

Увы, но сегодня доктору Лангу придётся как-то иначе развлекать почтенную публику в ординаторской. А потому воодушевлённая Рене подмигнула шевелившей на сквозняке лепестками гербере, хлопнула дверью, и по узкому коридору с пузырившимися обоями разнёсся уверенный стук маленьких каблучков.

В палату своей пациентки она вошла в начале восьмого, оставив за спиной удивлённые взгляды Хелен и Клэр. Рене не сомневалась, что об её вопиющем поведении будет немедленно доложено главному ужасу отделения, но лишь улыбнулась и демонстративно аккуратно закрыла замок на исписанном шкафчике. Накинув на шею свой стетоскоп вишнёвого цвета, она искренне пожелала хорошего дня двум подружкам и вышла из раздевалки. Рене прекрасно понимала, что оставалось не больше четверти часа, прежде чем её хватятся. А потом ещё двадцать минут до того, как в помывочную ворвётся разгневанный Ланг. Так что она торопилась.

– Доброе утро, миссис Джеркис.

Рене улыбнулась и подхватила висевший на спинке больничной кровати планшет. Ногой она привычно подвинула табурет, на который тут же уселась, после чего повернулась к лежавшей на кровати пожилой женщине. И первым, что бросилось в глаза, были малинового цвета аккуратно уложенные волосы. Рене на секунду даже зажмурилась от их яркости, прежде чем взяла себя в руки. Ну надо же…

– Меня зовут доктор Роше, и на сегодня я ваш хирург. Как настроение?

Ответом стал пристальный, чуть прищуренный взгляд серых глаз, а потом едва тронувшая тонкие, уже по-старчески бледные губы улыбка.

– Намного лучше, – скупо ответила миссис Джеркис, и голова цвета фуксии склонилась вправо. – Особенно, когда не приходится прямо с утра лицезреть эту бледную мокрицу.

Рене удивлённо моргнула, оторвала взгляд от записей ночной смены и непонимающе посмотрела на свою пациентку.

– Простите, мэм?

– Доктор Ланг способен вогнать в депрессию одним только своим видом. Ну а в моём возрасте чёрный цвет слишком напоминает о скорых похоронах. Вы же, смотрю, предпочитаете что-то поживее. – Миссис Джеркис махнула чуть дрожавшей в треморе рукой на неизменные жёлтые «вишенки» и приподняла левую бровь. О господи! Тоже малиновую. Вышло очень многозначительно.

– Да, я люблю яркие цвета, – искренне ответила Рене, а потом отложила планшет и с интересом посмотрела на свою пациентку.

– Вы похожи на солнце. Вам говорили об этом? – неожиданно задала совершенно бестактный вопрос миссис Джеркис, а затем аккуратно расправила на коленях складки голубого одеяла и сцепила тонкие пальцы. – Да, без сомнений. Из тех птичек, чьё чириканье заставляет просыпаться в хорошем настроении.

– Надеюсь, это не намёк на мою легкомысленность, мэм, – немного удивлённо протянула Рене.

– Отнюдь. Но, знаете, я только и слышу от местной молодёжи, будто их жизнь одна серость. Полоса потемнее, а потом посветлее… – Миссис Джеркис посмотрела на стандартный подвесной потолок, а затем всплеснула руками. – Бог мой, этим детям едва за тридцать, а они уже ведут себя хуже брюзгливых стариков, которые погрязли в жалости или Альцгеймере! Древние старцы с юношеским пушком над губой. Смехотворный пафос! Где радость жизни? Где ощущение молодости? Одно себялюбие и никакого чувства ответственности. – Она нахмурилась, а потом оглядела Рене внимательным взглядом. – Ну а вы, как я посмотрю, находитесь в удивительной гармонии с собой и миром.

– Мы знакомы всего пару минут, – осторожно заметила Рене.

– И что?

– Мне кажется, этого недостаточно для…

– Кажется! – фыркнула миссис Джеркис перебивая. – А кому-то кажется, что ходить задом наперёд – это нормально. Поверьте, эгоизм настолько деструктивен, что его видно сразу. Если сомневаетесь, посмотрите на доктора Ланга. Вот уж кто давно рухнул со всех пьедесталов, а ведь подавал такие надежды.

– Вы знакомы? – удивилась Рене.

– Да, – хмыкнула миссис Джеркис. – Он оперировал у моего мужа острый аппендицит пару лет назад.

– И что слу…

– Разумеется, Джон выжил. Этот брюзга дожил до восьмидесяти и проживет ещё столько же! – Поправив и без того идеальную причёску, отчего блеск волос словно стал сильнее, миссис Джеркис продолжила: – По статистике у доктора Ланга самая низкая смертность, поэтому в этот раз я специально выбрала его. Но, бога ради, ещё никогда я не была так разочарована.

– Но почему? Доктор Ланг действительно лучший хирург…

– Да не в этом дело, милочка! – Рене снова прервали, но она терпеливо улыбнулась. Иногда пациентам просто нужно дать выговориться, позволить выплеснуть волнение и скопившийся страх. Операции пугали многих. – Чтобы разрезать кого-то не надо иметь в себе много человечности, достаточно лишь умеренно ненавидеть людей. А доктор Ланг весьма сильно нас всех недолюбливает. Знаете, что он сказал мне в нашу вторую встречу?

– Что же? – Рене вновь постаралась сдержать улыбку, уже догадавшись, какой ворох сарказма свалился на голову впечатлительной старушки.

– Что в следующий раз мне стоит выкраситься в цвета канадского флага с огромным кленовым листом на макушке!C'était terrible impoli!34– Лиловые брови сошлись на переносице, а Рене пришлось закусить губу. На то, чтобы не рассмеяться, ушли последние силы. И она ни капли не сомневалась, что Ланг отлично повеселился, пока выводил из себя почтенную леди. Право слово, ну что за несносный мужчина? Впрочем, у неё самой начинало рябить в глазах от яркости мельтешившей картины.

– О, я думаю, доктор хотел сделать вам комплимент.

– Как бы не так! Он мерзкий, грубый мальчишка! – звонкий недовольный голос разнёсся по палате, и Рене едва не прыснула снова. Назвать так почти сорокалетнего высоченного хирурга могла только дама весьма почтенного возраста. Потому что уж если кого и стоило здесь обвинять в недостатке взрослости, так вовсе не его. Так что Рене спросила:

– Вас не беспокоит мой возраст?

– А должен? – Женщина вскинула брови, отчего стала похожа на одну из подружек Барби, когда тем исполнится семьдесят. Что же, Рене определённо нравилось такое отношение к старости. Вряд ли она вдохновится этим, когда придёт её время, но настрой миссис Джеркис вызывал искреннее уважение.

– На вашем месте многие бы насторожились.

– Чтобы очутиться на моём месте, надо ещё суметь столько прожить, – Розовые кудри шевельнулись, будто ехидные змеи. – А что до возраста, то здесь всего два варианта. Либо вы недоучка, и тогда моя страховая отсудит у вас и больницы всё до последнего доллара. Либо отличнейший образец таланта, о чём говорит ваше резюме из уст милого доктора Фюрста. Какой воспитанный юноша! Так что, полагаю, мне будет чем похвастаться перед знакомыми старухами лет через пять, когда вы прославитесь. Как видите, я в любом случае в выигрыше.

– Действительно, – рассмеялась Рене, а миссис Джеркис ласково похлопала её по руке.

– Не волнуйтесь, милочка. Я уже предвкушаю зависть старых кошёлок, когда мы встретимся за партией в бридж. А теперь, похоже, пришло время рассказать, как именно меня будут вскрывать? Доктор Фюрст уже ознакомил меня с рисками анестезии. Мальчик думал, я из пугливых. Нонсенс! Джеркисы ничего не боятся со времён первых колонистов! – Она поудобнее устроилась на кровати, а потом педантично поправила укладку. На морщинистом предплечье мелькнула маленькая татуировка в виде сердечка. Оу… – Право слово, с вашим приходом даже боли стали меньше. Вы, случаем, не волшебница?

Рене демонстративно оглянулась, а потом заговорщицки прошептала:

– Я просто слишком люблю людей. Но, пожалуйста, не говорите об этом доктору Лангу. Это оскорбит его траур по чужому веселью.

– Не волнуйтесь. Я давно поняла, что он спас столько жизней исключительно из чувства мести. Дабы не мучиться в одиночестве, если никого не останется.

Искренний смех довольной миссис Джеркис разнёсся по палате, а Рене стянула с шеи стетоскоп и приступила к осмотру. Господи, как же она соскучилась по работе!

В помывочной было удивительно людно. То и дело где-то хлопали двери, раздавалась приглушённая ругань и сердитое ворчание. Похоже, ночная смена приводила в порядок одну из операционных, в которой ужасно не вовремя треснул прибор оксигенации. Рене успела мельком заметить заляпанные кровью стены и потолок, перемазанных измученных медсестёр, в чьи спины едва не полетел скальпель взбешённого хирурга, а потом большие двери с треском закрылись. Кажется, в операционной сегодня дежурил Дюссо. Рене поджала губы и повернулась к раковине, а потом медленно втянула воздух.

Здесь пахло кровью. Наравне с витавшими в воздухе ароматами мыла и антисептиков, это, наверное, был самый привычный вкус остроты и металла, что всегда оставался на языке даже под слоем хирургической маски. Рене помнила, как оказалась в операционной впервые. Ей было шестнадцать, рядом стояла толпа куда более взрослых одногруппников вперемешку с медсёстрами, а впереди лежал распростёртый на столе пациент.

Тогда он показался Рене украшенным к празднику тортом, где вместо свечей торчали провода и дренажи. В глаза бил направленный свет от бестеневых ламп, которые помощник, словно цирковой акробат, старался как можно быстрее повернуть под удобным для хирурга углом. И сначала ей показалось, что в помещении слишком ярко. Это потом, уже очутившись в главных ролях за столом, она поняла, что освещения всегда не хватало. Что обязательно находился такой уголок, где селился контрастный мрак, который скрывал под собой неудачно лёгшую артерию или случайно задетый сосуд. Профессор называл операцию танцем. Танго на тканях, нервах или костях, где партнёром зачастую бывал сам пациент. Тот вёл свою партию неумело, наступал сам себе на ноги. Но это было неважно. Всё можно исправить: вывести линию шага, нагнать темп, перекрыть огрехи ошибочных поз, пока на мониторах бьются ровные показатели.

Однако в сегодняшней операции не было ничего выдающегося или хотя бы особенного. Обычные будни плановой хирургии. В общем, именно та рутина, которую так ненавидел доктор Ланг. А потому, когда он чёрным смерчем пронёсся по коридору и ногой распахнул автоматическую дверь, Рене лишь удивлённо приподняла бровь и ни на секунду не прервала дотошного оттирания левой руки. Господи, сколько экспрессии ради чьего-то желчного пузыря! Тем временем створки испуганно громыхнули, а принц драмы бросился отвоёвывать своё королевство.

– Выйди отсюда!

Тяжёлый, почти военный шаг доктора Ланга прокатился по комнате, зазвенел стенками сухожарового шкафа и замер эхом где-то под потолком. Находившиеся в двух операционных люди недоумённо уставились в смотровые окошки, ну а Рене даже не оборачиваясь почувствовала испепеляющий взгляд. Еще немного и её позвоночник воспламенится.

–Non, – ровно ответила она и наклонилась, чтобы смыть мыльную пену. Вновь послышалась ровная поступь, что стихла прямо у неё за спиной, а затем на Рене повеяло ледяной мятой.

– Ты нарочно испытываешь моё терпение на прочность или думаешь, что всё сойдёт с рук? – прошептали ей в ухо. – Собралась оперировать в гордом одиночестве? Тебя распнут на слушаниях!

Наставник определенно был в бешенстве и наверняка мечтал свернуть её шею. Действительно, услышать, что тебя вызывают в операционную, куда ты не собирался, – половина беды. Но узнать в этом каверзу собственного резидента, которого ищет едва ли не всё отделение, подлость совсем иного порядка. Рене нарушила отданный приказ, отчего лишь чудом и невероятной силой воли самого Энтони Ланга полетела в ближайшую стену. Она слышала, как хрустнули длинные пальцы, как сбилось дыхание, и как рвануло в злой ритм его сердце, но лишь передёрнула плечами и потянулась за новой порцией мыла. Ну уж нет! Запугать больше не выйдет.

–Je fais mon travail35…

– Которую я запретил тебе делать! – не выдержав, заорал Ланг, который то ли соизволил запомнить несколько слов на французском, то ли понял смысл лишь по одной интонации. – Уходи.

Рене взглянула на их отражения в висевшем над мойкой зеркале и твёрдо произнесла:

–Non.

– Прошу тебя по-хорошему, уйди сейчас и не испытывай моего терпения. Обещаю, что не сообщу в комиссию о твоём поведении.

–Non, – она мотнула головой, а потом хмыкнула. Боже, какие жертвы! Просто ржавое благородство в человеческом обличии.

– Значит, я выкину тебя отсюда за шкирку! – вновь не выдержал Ланг. И в этот же момент дверь в операционную распахнулась, а в комнату хлынули звуки приставучего гитарного рифа.

«Гром! Гром!»– ритмично вторила увековеченная на виниле толпа.

– Доктор Роше, мы готовы, – в музыкальном хаосе голос Роузи прозвучал совершенно невозмутимо, и Ланг стремительно развернулся.

– Ну, разумеется, – едко протянул он, скрестив на груди руки. – Как же могло обойтись без тебя, Морен. Что, всё же надоело нянчить маленьких засранцев? И кого ещё Роше пригласила поассистировать на операции? Местного уборщика?

Однако Роузи ничего не ответила, только равнодушно скользнула взглядом по взбешённому хирургу, задержалась на разметавшихся для большего драматизма чёрных волосах, а потом вопросительно посмотрела на Рене. Из операционной тем временем прилетело визгливое:

Рене не успела понять, какие именно эмоции пронеслись на лице доктора Ланга, когда он наконец разобрал текст донёсшейся песни. Их оказалось слишком много, чтобы сосредоточенная на своих руках она успела прочитать в зеркальном отражении хотя бы одну. Однако Ланг побледнел, сжал в тонкую линию губы и на секунду прикрыл глаза. Жест показался странным, но прямо сейчас Рене плевала на все загадки взбалмошной личности. Схватив полотенце, она повернулась к замершему наставнику, и пришлось хорошенько задрать голову, чтобы поймать взгляд неожиданно усталых карих глаз. Те упрямо смотрели на неё, кажется, целую вечность, прежде чем доктор Ланг медленно выдохнул.

–Non, – кротко повторила Рене уже в который раз за сегодня, а потом брызнула в лицо ошарашенного мужчины водой с кончиков пальцев.

Хирург инстинктивно дёрнулся, но тут же замер. По высокой скуле скользнула одна из капель, а быстрый, едва ли не нервный взгляд метнулся в сторону дверей в бокс, прежде чем снова вернулся к Рене. И тогда Ланг, кажется, понял. Осознал со всей ошеломительной ясностью – она никуда не уйдёт. Останется здесь и будет бороться за свою операцию до конца. За эту, за следующую, за ещё сотню других. И в этот же миг что-то вокруг изменилось. Разбилось или наоборот собралось в какой-то образ, – никто из присутствующих не понял – но мир будто оттаял. Рене глубоко вдохнула полный свежести воздух и едва заметно улыбнулась. Кажется, заработали дополнительные вытяжки.

– Ты знаешь, что у Джеркис ожирение второй степени, и есть риск осложнений на сердце? – внезапно тихо спросил Ланг. Его глаза внимательно изучали безмятежно стоявшую напротив Рене.

–Oui, – невозмутимо откликнулась она, промакивая руки.

– И крупные конкременты в желчном с возможной эмпиемой36.

–Oui. – Точным броском Рене отправила в мусорное ведро комок влажной салфетки и сделала шаг назад, держа руки перед собой на уровне груди.

– Ты была у неё, – наконец-то озвучил очевидное Ланг, а потом потер ладонями впалые глаза и немного беспомощно опустил руки по бокам своего длинного белёсо-чёрного тела. Знакомо темнела татуировка, но Рене не отводила взгляда от его напряжённого лица и лишь укоризненно поджала губы. Конечно была! Как же иначе?

–Oui!

– А ещё специально бесишь меня своим французским?

– Рене! Пора, – донёсся окрик доктора Фюрста.

Глава отделения хирургии скривился, а затем вымученно закатил глаза и беззлобно шепнул:

–Verdammter Verräter!37

Что же, вот и всё. Заговор раскрыт, и главный Брут обнаружен. Однако вместо того, чтобы разразиться очередным потоком угроз, Энтони Ланг сделал несколько шагов в сторону, встал за спиной озадаченной Рене, а затем протянул правую руку и совершенно неожиданно, абсолютно непредсказуемо, невероятно деликатно подхватил выбившуюся из-под хирургической шапочки тонкую прядку светлых волос. Он подцепил её указательным пальцем, а потом, едва коснувшись кожи лба, спрятал за стандартной мутной зеленью ткани. Отступив, Ланг из-под полуприкрытых век следил, как осенняя краснота заливает мочки ушей доктора Роше.

Итак, наглая эскапада возымела действие. Собравшийся вечером совет заговорщиков постановил: Капитан Скальпель повержен. И хотя Рене переживала, что своими действиями подставила доктора Фюрста, тот философски отнёсся к тяжёлому разговору с коллегой. Ланг отчаянно брызгал лечебным ядом, однако у главного анестезиолога был, похоже, иммунитет. Об инциденте, что произошёл потом в кабинете, Рене не стала рассказывать. Ланг повёл себя неожиданно благородно заслужил хотя бы капельку уважения и день без оскорблений от Роузи. Подсчитав перед сном, сколько она задолжала доктору Лангу, уже следующим утром Рене предстала под его покрасневшие очи.

Глава отделения пытался налить себе кофе, который засыпали утром в машинку медсёстры, но электроника не поддавалась. Осторожно отстранив от потрёпанной техники чуть подрагивавшие руки начальника, Рене вытряхнула пережаренные зёрна в ведро, достала из ящика упаковку нормального кофе и насыпала в машинку свежую партию. После этого она уверенно нажала кнопку нужной программы и повернулась к наставнику. А тот следил из-под полуопущенных век и, похоже, старался дышать внутрь себя, чтобы скрыть откровенный аромат перегара. Тем не менее Рене мужественно вдохнула поглубже и коротко произнесла:

– Я верну вам всю сумму с зарплаты.

По недолгому размышлению именно такое решение показалось наиболее разумным. Рене не привыкла зависеть от чьего-нибудь покровительства и уж точно не желала менять свои принципы. Потому она взвешивала каждое слово, наверное, по минуте, прежде чем нашла показавшейся идеальной формулировку. Коротко, ясно и с чётко ограниченными сроками, в первую очередь, для себя. В конце концов, она может чуть подзатянуть платёж за резидентуру, потому что быть обязанной доктору Лангу казалось совершенно неправильным.

Однако наставник посмотрел на неё так, будто не понимал самой сути сказанной фразы. Видимо, похмелье весьма специфически сказывалось на его способности к аудиальному восприятию. Так что Рене всучила ему долгожданный напиток, дождалась, пока Ланг сделает глоток и повторила:

– Вы не обязаны были платить за меня. К сожалению, я не могу рассчитаться с вами прямо сейчас, однако через три недели я верну всё до последнего цента. Под двадцать процентов, если вас это устроит.

И снова ответом ей стало молчание да новый глоток. Рене стояла под абсолютно нечитаемым взглядом Энтони Ланга и понятия не имела, о чём теперь говорить. Поблагодарить? Да, разумеется, но лучше, пожалуй, чуть позже. Возмутиться по поводу трат на неугодного резидента? Весьма поздно, ведь тест она всё же прошла. И сделала это блестяще. Намекнуть, что не стоило? Но тем самым был риск оскорбить самого благодетеля… Боже! Слишком сложно! И как дедушка справлялся с сотнями таких же вот случаев? Рене медленно вздохнула и открыла рот, чтобы извиниться и сбежать куда подальше, но тут Ланг заговорил.

– О чём ты, Роше?

Фраза прозвучала немного невнятно. Видимо, не весь алкоголь ещё выветрился из тёмной головы их начальника. Впрочем, Рене оказалась настолько удивлена самой формулировкой вопроса, что не заметила. Она, словно глупая совушка, хлопала клювиком, пока Лангу это не надоело. Сделав ещё один глоток, он нахмурился и пробормотал:

– Так значит, это ты в последнее время готовишь кофе.

Рене нервно передёрнула плечами и пробормотала.

– Варит его машинка. Я же просто купила нормальные зёрна. Ничего более…

– То-то я смотрю, что мне больше не хочется промыть себе желудок и принять антацид, – словно не услышав её, продолжил Ланг. Он ещё раз пригубил крепчайшее из возможных творений местного монстра эспрессо, а потом уселся на край стола. – Ты странная, Роше.

Она подождала развития мысли, но того не последовало. Поэтому Рене нервно сцепила пальцы и качнулась на мысках, попытавшись подобрать хоть что-нибудь уместное, но отчаялась и расстроенно покачала головой.

– Это самое мягкое определение в мою сторону из всех, что я слышала, – негромко проговорила она, а затем криво усмехнулась.

– И как же тебя называли? – Ланг поднёс стаканчик к губам, но так и не сделал глоток. Только смотрел на Рене поверх полупрозрачных клубов пара, словно дьявол на допросе души.

– Не важно, – пробормотала она. – Давайте вернёмся к разговору.

И вновь это испытывающее на прочность нервы молчание. Прямо сейчас Рене понятия не имела, о чём думал Энтони Ланг. Наконец, он закончил одни только ему ведомые наблюдения, поставил рядом с собой стаканчик и помассировал виски.

– Зачем ты купила кофе?

– Потому что прошлый отвратительно пах! Доктор Ланг, давайте поговорим о тесте, – терпеливо откликнулась Рене, но её нагло проигнорировали.

– Да? – хирург удивлённо поднял чёрную бровь. – Забавно. Никогда не замечал…

– Сэр! Пожалуйста! – не выдержала она, и Ланг наконец-то услышал. Он легко спрыгнул на пол, подхватил злополучный стаканчик и повернулся к замершему резиденту.

– Роше. Я понятия не имею, о каких деньгах ты говоришь…

– Но!

– Не перебивай меня! – рявкнул он, и Рене мгновенно подавилась готовыми сорваться объяснениями. – Если тебя так волнует этот вопрос, то я не оплачивал тестов, экзаменов или счетов в парикмахерской ни для Рене Роше, ни для кого-либо ещё. Ясно?

Рене оставалось лишь ошарашенно кивнуть. Убедившись, что его услышали верно, Ланг развернулся и направился прочь из ординаторской. Ну а она медленно выдохнула. Не оплачивал? Быть не может!

Однако чуть позже, когда в обеденный перерыв Рене забежала к доктору Фюрсту, то замученный анестезиолог подтвердил – глава отделения действительно здесь ни при чём. Повертев в руках распечатку платёжки из банка, Рене уселась на высокий лабораторный стул и устало потёрла лицо.

– Я не понимаю, зачем ему это нужно. – Она поскребла ногтем чёрные буквы «Колин Энгтан», словно за ними, как в лотерее, мог скрываться приз в виде небездушного Энтони К. Ланга, а потом опять уставилась в чашку с несладким чаем.

– В память о профессоре Хэмилтоне? – предположил Фюрст. Он сидел, уперевшись затылком в подголовник своего большого офисного кресла, и, похоже, страдал. – Господи, сдается мне, у нас подтекает какой-то из наркозных аппаратов. Череп просто раскалывается!

– Не подходит, – откликнулась Рене и поднялась со своего места. Сделав несколько шагов, она положила ладони на голову встрепенувшегося анестезиолога, а потом резко, но осторожно наклонила в сторону. Послышался хруст и облегчённый вздох. – Насколько мне известно, они не общались более пяти лет. И нет, с аппаратами всё в порядке.

– Тогда, быть может, это своего рода меценатство? Он наверняка слышал о тебе от матери…

– Доктор Энгтан была так же в недоумении, – заметила Рене и уже отвернулась, когда вдруг замерла, озарённая одной мыслью. – Доктор Фюрст… а вы знакомы с Колином Энгтаном?

Послышался грохот, и подскочившая от испуга Рене увидела, как главный анестезиолог торопливо поднимал с пола огромную жестяную вазу – подарок от какой-то ассоциации. Фюрст придирчиво осмотрел помятый бок, вздохнул и бросил в сторону двери непонятный тоскливый взгляд.

– Сэр? – напомнила о себе Рене.

– Эм, да… виделись пару раз, – почему-то неловко замялся он и вцепился в пострадавшую вазу, будто та была его единственной опорой в жизни.

– И как он? – с искренним интересом спросила Рене. Она развернулась к неловко поёрзавшему в своём кресле Фюрсту, а потом и вовсе уселась напротив.

– Ничего такой… нормальный, – пришёл совершенно пространный ответ. – Не без чудес, конечно. Но хирурги все немного странные… Да, впрочем, кому я это говорю.

– А где он сейчас работает? – не унималась Рене. И с удивлением заметила, как покраснели уши анестезиолога.

– В Монреале, насколько мне известно, – наконец, выдавил он и стиснул вазу так, что на той образовались новые вмятины. Заметив это, Фюрст быстро вернул бедный предмет обратно на стол, а затем откашлялся. Его явно что-то беспокоило, но занятая своими размышлениями Рене отмахнулась.

– Незадолго до своей смерти профессор Хэмилтон пытался договориться с доктором Энгтаном о практике для меня, – медленно произнесла она, а Фюрст удивлённо вскинул голову, прислушиваясь. – Устроил показательную операцию, хотел продемонстрировать мои умения… Но Энгтан не приехал. Вместо него был другой.

– Кто? – чуть сипло переспросил Фюрст, а потом снова откашлялся. Теперь уже по-настоящему.

– Не знаю, – Рене пожала плечами. – Я не видела его толком. Но он следил за операцией, а потом у них с профессором вышла некрасивая ссора… Дальше вы знаете.

Она поджала губы и отвернулась. Вспоминать тот день оказалось всё ещё больно. Ах, будь Рене чуть лучше, сноровистее, умнее, возможно, тогда бы ничего не случилось.

– Думаю, какими бы мотивами ни руководствовался Энгтан, тебе не стоит ломать над этим голову, – после небольших раздумий проговорил Фюрст. Он хмурился и явно казался чем-то недовольным, но усмехнулся, когда услышал ответ.

– Я хотела его поблагодарить.

– Поверь мне, твои успехи он оценит гораздо выше простых слов.

– Как доктор Ланг, – хмыкнула позабавленная Рене, а Фюрст натянуто улыбнулся.

На этом разговор резко прервался, чему главный анестезиолог, похоже, был рад. По крайней мере, его лицо озарилось такой радостной улыбкой при виде вошедших студентов, что Рене поспешила попрощаться и убраться из кабинета.

С тех пор прошло две недели, за которые Рене поняла, что не ошиблась. Для Энтони Ланга дела действительно были важнее. Решив, что наглость – скрытая добродетель его неугомонного резидента, он теперь ни на шаг не отходил от Рене. Отчего в голову закралась крамольная мысль, что с самого первого дня следовало плюнуть на все запреты и вломиться в операционную.

Как бы то ни было, отныне каждое утро начиналось с обхода. Потом следовал неизбежный отчёт перед наставником о пациентах, студентах и, конечно же, об изученном материале. Ланг спрашивал обо всём: от техники сбора анамнеза до выбора игл; от видов повязок до типа антибиотиков. Он не щадил, не скупился на язвительные комментарии, иногда даже срывался на крик, но при этом учил и, в целом, оставался доволен. Об этом говорила ухмылка, с которой он легко запрыгивал на сегвей и растворялся в коридорах больницы. Да, «позорные чтения», к вящему неудовольствию Ланга и тихой радости остальных, пришлось отменить, но он всё равно нашёл, как усложнить Рене жизнь.

Наставник требовал знать наизусть протоколы, но при этом импровизировать, быть готовой сорваться на срочную операцию или же часами корпеть над стопками тестов, что он приносил для неё в ординаторскую. Рене старалась всё структурировать, собирала по темам и даже обклеила шкафчик листочками с записями, но информации становилось лишь больше и больше. Рене приходилось оставаться после работы, чтобы управиться со всеми заданиями. И из-за того, сколько времени они с Лангом проводили в больнице, её то и дело посещали неуместные мысли.

Например, она не знала, отдыхал ли когда-нибудь Ланг. Он постоянно был где-то поблизости: контролировал отделение, оперировал, возился с бумагами. После рабочего дня Рене неизбежно наталкивалась на его байк, а с утра первым делом замечала тот на парковке. Казалось, будто глава отделения прирос к этим палатам и коридорам, довольствуясь сном на коротком диване в своём кабинете или койкой в комнате дежурного резидента. Но, поделившись этими мыслями с Роузи, Рене услышала вполне ожидаемое:

– Чёртов нетопырь.

Однако вряд ли Ланг спал под потолком. Во-первых, его не выдержала бы ни одна из конструкций, а во-вторых… Однако думать, что «во-вторых» наставнику милее больничные стены как-то совсем не хотелось. Слишком уж от этой мысли веяло тоской и депрессией, потому что даже со своим диким графиком Рене находила в обыденности что-то приятное. Например, развесила наконец свои акварели, пристроила на подоконник герберу, а ещё даже нашла пару-тройку приятелей среди пациентов центра реабилитации. Старик Джон, малыш Клоп и огромный и смуглый Чуб-Чоб из рода гуронов два раза в неделю скрашивали вечера, когда рассказывали байки у неё в кабинете. В общем, жизнь вроде бы шла своим чередом, однако была одна мелочь, что никак не отпускала Рене.

Это началось почти сразу, и только усиливалось каждый раз, стоило оказаться за операционным столом. Рене смотрела на Ланга, он не смотрел на неё, а между ними была… Глухота. Плотная внутренняя тишина, которую не нарушали ни звучавшая из динамиков громкая музыка, ни команды наставника.

– вместе с Rammstein каждый день бесновалось его огромное эго, но Рене не могла ни почувствовать, ни понять мыслей Ланга. После того странного мига две недели назад, когда они будто стали одной движущей силой, эта ватная тишина казалась неправильной. Наставник был глух, словно тюрьма Алькатрас, и Рене отчаянно не хотела себе признаваться, что это её беспокоит. Однако день ото дня на душе становилось тревожнее.

В один момент она даже подумала, что дело в недоверии к ней. В конце концов, Ланг привык оперировать с лучшими. Так что Рене решила тайком попробовать поработать с кем-то другим, набраться опыта и… Боже, она сама не знала зачем! Но попытка закончилась весьма мерзким выговором, а ещё чуть не порванными связками, когда её грубо вытащили за руку прямиком из помывочной. Доктор Ланг оказался удивительным жадиной. Тогда же у них состоялась ещё одна ссора.

Разгневанный наставник раздувал свои ноздри и зачем-то опять настоятельно убеждал сменить шампунь или крем, а может, и вовсе целые куски кожи. Рене же терпеливо молчала, прежде чем поставила перед фактом, что вот уже месяц её средства вовсе без запаха. На этом чудной спор зашёл в тупик, и оставшийся день они провели картинно друг на друга надувшись. Роузи, которая в итоге наложила повязку на пострадавшую кисть всё той же злополучной левой руки, сухо заметила:

– На самом деле, не припомню за ним такого. – Она хмурилась за большими линзами очков, пока сноровисто наматывала эластичный бинт. – Кричал, выгонял, увольнял. Но чтобы травмировать…

– Не думаю, что он специально, – немного горько хохотнула Рене и попробовала пошевелить пальцами. Вышло не очень.

– Знаешь, Ланг точно когда-нибудь тебя прибьёт. Вот так же невзначай воткнёт в сердце скальпель, а потом ещё удивится отчего же ты сдохла, – резко откликнулась Роузи и тщательно закрепила конец бинта скобами. – Растяжение небольшое, но пару дней придётся походить так.

– Спасибо.

Рене улыбнулась, хотя на душе было погано. Высказанная прямодушной подругой мысль не была откровением. Ещё месяц назад она сама думала точно так же. А теперь к прочим вопросам добавился новый – почему доктор Ланг так её ненавидел? Терпел, но при том совершенно не выносил. Уж это Рене чувствовала удивительно точно.

Однако следующим утром, когда наставник одарил вновь повреждённую руку своим хмурым взглядом, это стало для Рене неожиданностью, равно как ворчливо-ультимативное приглашение посмотреть все до одной операции. Их в тот день было удивительно много. Извинялся ли таким образом Ланг или был пристыжен доктором Фюрстом, осталось не ясным. Но с каждым выкриком «Солнце!»43в тот день Рене хотелось вырвать чёртов проигрыватель из сети, а затем вышвырнуть прочь. Это был даже не намёк, а громкий вопль, что в голове гениального Ланга творились бури, пострашнее ураганов Ньюфаундленда. Но Рене не представляла, чем может помочь. Только ловила отголоски мигреней и в нетерпении ждала, когда же в их жизнях, наконец, взойдёт солнце. Потому то хоть и поднималось над горизонтом изо дня в день, но ничего не меняло.

Свой день рождения Рене ждала с трепетом. Получив накануне из рук беспризорников коробку конфет, которую те всё же купили, а не украли, она была с миром отпущена печь праздничный торт. Три шоколадных коржа оказались готовы к полуночи, к двум часам ночи Рене расправилась с кремом и, проложив каждый слой сахарной вишней, наконец-то отправилась спать.

Ну а в шесть утра, переступив порог ординаторской, она на мгновение решила, что перепутала этажи или вовсе ушла не в тот корпус. Рене медленно стянула пальто цвета лимонного пирога и настороженно огляделась. Две скромные растяжки с поздравлениями пересекали полупустую ординаторскую и пошловато сверкали буквами под порывами сквозняка из вентиляции. Рене нахмурилась, однако знакомые лица студентов развеяли порождённые сонным мозгом сомнения. Улыбнувшись, она прошла в комнату и осторожно водрузила на стол коробку с тортом.

– С днём рождения, доктор Роше, – пробормотал один из резидентов и едва не сверзился с шаткого стула. Рене поспешила ему помочь.

Через пару минут ординаторская наполнилась полусонной ночной сменой, а следом ворвалась дневная бригада. Коллеги располагались кто в креслах, кто на подоконниках или за ноутбуками в ожидании утреннего отчёта перед главой отделения. Некоторые смущённо бормотали скомканные поздравления, другие просто кивали или вовсе спешили убраться прочь. В воздухе витала неловкость, которая всех тяготила. Она оседала чуть кислым привкусом на сахарной вишне, и её так хотелось стереть.

Рене огляделась и ощутила, как многие то и дело поглядывали на один из столов, где стоял праздничный торт. Их тянуло подойти и поговорить о текущих делах, пожаловаться на свои личные незадачи или вовсе обсудить последний матч. Они бросали напряжённые взгляды, прислушивались к редким шёпоткам разговоров, но невидимое присутствие доктора Ланга вынуждало нервно молчать. А он словно был в каждой вещи, следил за ними из глазка видеокамеры, экрана смартфона или из телевизора, что круглосуточно гудел обзором очередного хоккейного матча.

В отличие от Квебека здесь было не принято шутить или – упаси боже! – смеяться. Сюда приходили делать работу не люди, но механизмы. Серая бездушная масса. И посреди этого Рене ощущала, как задыхается. В ней было слишком много энергии и жизнелюбия, чтобы молча вскрывать чьи-то органы, а потом хладнокровно забыть и перейти к новому пациенту. А потому она выждала ещё минуту, прежде чем упрямо тряхнула головой. Ну уж нет! В конце концов, ей сегодня двадцать четыре. Когда же ещё такому случиться?

Легко скользнув в сторону музыкального центра, который пылился здесь, наверное, со времён войн колонистов, Рене встала на цыпочки и включила радио. Послышался бодрый голос диктора с окончанием прогноза погоды, а потом она сделала громче.

С десяток голов одновременно повернулись к Рене.

– У меня сегодня день рождения, – улыбнулась она. – Кто-нибудь хочет кусочек торта?

– согласилась Гага.

По комнате немедленно пробежали сдавленные смешки, прогудел чей-то протяжный зевок, и это словно прорвало плотину из опасений. Бодро зашумела кофеварка под нестройных хор поздравлений, а первыми в очередь за шоколадным тортом выстроилась кучка всегда голодных студентов. Кто же из них откажется от еды перед началом сложного дня? И в комнате разом стало шумно, почти тепло, когда из-за крыш небоскрёбов блеснуло утреннее солнце. Парочка особо наглых хирургов воспользовались своим авторитетом, чтобы протиснуться поближе к столу и своровать особо приглянувшиеся вишенки. Их они смаковали за кофе, пока обсуждали с Рене её пациентов, нахваливали технику и желали дальнейших успехов, а сами незаметно отстукивали подошвами ботинок в такт старавшейся Гаги.

Похоже, эту песенку здесь знали все. В отделении общей хирургии вообще сложно было найти слишком взрослых или откровенно пожилых врачей. Любой из пришедших сюда прекрасно понимал, что рано или поздно ему придётся выбрать узкую специальность и уже там сверкать сединами мудрости. Выдержать безумное напряжение вкупе с чудовищным графиком могли только бездушные машины искусственной вентиляции лёгких или…

Когда дверь с грохотом ударилась о стену, Гага как раз допевала свой хит.

– надрывалось её поп-величество, пока король Тлена и Мрака обводил взглядом свои вышедшие из-под контроля владения.

Ланг был бледен. Бел настолько, что у Рене возникли опасения, не собрался ли главный хирург прямо здесь хлопнуться в обморок. Однако вместо этого он сделал шаг и, едва разжимая губы, процедил:

– Это что?

–Oh-oh-oh-oh-oh,– ответила ему Гага. –Caught in a bad romance44.

То, что доктор Ланг постоянно вляпывался в те самые «плохие романы», здесь знали все. Но только трое не нашли в себе сил для веселья, когда столкнулись с неожиданной двусмысленностью песни. Покрасневшая Клэр, донельзя смущённая Рене и сам главный хирург. В благодарение всех богов Хелен сегодня отсутствовала. Остальные же бросали на главного врача развесёлые взгляды.

– Я спросил – что это? – снова донёсся до них тихий голос, который перекрыл затихавшую песню. Стало тревожно. Словно лёгкий мороз пробежал по помещению.

Тем временем, так и не дождавшись ответа, Ланг протянул трупного цвета руку, выключил радио, а затем уставился на Рене. И она лишь чудом не отшатнулась, когда на неё рухнул целый сонм чужих эмоций. Злых. Гадких. Липких. После двухнедельной тишины их количество просто ошеломляло. Открыв было рот, чтобы попытаться вздохнуть, Рене поняла, что не может и закашлялась. В ушах зазвенело, но тут, словно сквозь толстую плёнку, долетел чей-то голос.

– Сэр, это же просто…

– Молчать!

От крика дрогнули стёкла, и толпа хлынула в стороны, оставив Рене в одиночестве. Она же не могла ни отвернуться, ни убежать. Оставалось только смотреть, как медленно приближалось лицо доктора Ланга. Он чуть склонил голову набок, словно изучал перед собой особо мерзко разложившийся орган, а затем оскалился.

– Тебе, похоже, нечем заняться? – протянул он. – Я это исправлю. После аварии в холодильнике ждут вскрытия десять трупов. Ночная смена сегодня явно обленилась, но с ними я разберусь позже. А что касается тебя, то, полагаю, там найдётся куча поводов для веселья. Задача ясна?

– Но… – Вообще-то на сегодня у Рене было запланировано два семинара, а потом лекция для резидентов. А ещё целый ворох задач, осмотров…

– Отчёт по каждому положишь в конце дня мне на стол, – закончил Ланг, словно не слышал. А Рене подняла на него ошарашенный взгляд. Десять вскрытий, с описанием травм… с протоколом! Да скорее солнце погаснет, чем она успеет закончить. Но, когда Рене уже собралась возмутиться, Ланг отвернулся и направился прочь, бросив ленивое: – По местам. Праздник окончен.

Дверь закрылась с подобающим грохотом, после чего в ординаторской воцарилась ошарашенная тишина. Она длилась и длилась, прежде чем раздался голос одной из медсестер.

– Не парься, Роше. Лучше с трупами, чем с Лангом, – хохотнула она и поправила стетоскоп на пышной груди. – Те хотя бы молчат.

Послышались смешки, кто-то предложил демонстративно наплевать на приказ и пойти сразу к доктору Энгтан, другие советовали написать жалобу, третьи злорадно молчали. А Рене вдруг ужаснулась. Она посмотрела на этих возбуждённо переговаривавшихся людей и вдруг поняла, что прямо сейчас их объединила не дружба или общее дело, не высокие цели, не интересы и даже не помощь другим, а обычная ненависть к одному человеку. Яркая и горящая, как насмешливый взгляд Клэр, которым та её одарила. Им всем что-то было нужно от Ланга. Руки и голова, когда они срочно звали его в свои операционные, мужское внимание или просто банальный щит, чтобы каждый день нести за них ответственность перед целой больницей. Это его люди. За все их решения он отвечал своей репутацией и лицензией, но в благодарность получал лишь шепотки за спиной да пять литров презрения. Ровно столько, чтобы хватило заполнить вены в теле доктора Ланга.

– Надо извиниться. Некрасиво вышло, – пробормотала Рене неожиданно для всех и под удивлёнными взглядами резко замолчавших коллег отрезала кусок торта.

– Да ты что, Роше, – фыркнул Франс. Он вынырнул из самого дальнего угла, куда забился при появлении главы отделения, и теперь жадно смотрел на блестевшие сахарной вишней шоколадные коржи. – Ланг не достоин этого лакомства. Примчался, словно его черти принесли, накричал, а теперь ты ещё будешь извиняться?

– Ну, кто-то же должен, – ответила Рене чуть резче, чем следовало. А затем подхватила тарелку.

До кабинета доктора Ланга она почти летела, однако, чем ближе становилась заветная дверь, тем медленнее делался шаг. Даже за несколько метров Рене услышала разгневанные голоса. Ругались двое – мужчина и женщина. И если в рваных, коротких фразах очевидно узнавался главный хирург, то визгливый тон доктора Энгтан заставил Рене остановиться. Она не хотела подслушивать. Совесть настойчиво твердила развернуться и отойти, встать около стола дежурной медсестры и просто подождать, но тут из кабинета неожиданно громыхнула музыка.

Рене понятия не имела, каким чудом смогла удержать тарелку в дрогнувших руках.«Mutter! Mutter!»– рычал Линдеманн, пока она пыталась успокоить испуганно зашедшееся сердце. И когда ей показалось, что получилось, грохот мелодии сменился едва слышным напевом, дверь распахнулась, и из кабинета стремительно вышла злая Лиллиан Энгтан.

– Я распущу целое отделение, если такое вновь повторится! – холодно бросила она вслед под жалостливое пение Тилля. – Ты можешь говорить, что угодно. Но пока нет доказательств, все твои обвинения полная чушь. В конце концов, не тебе спорить с назначением Дюссо. В отличие от тебя, его врачебная репутация безупречна!

Энгтан прервалась, не в силах перекричать вновь заоравшую музыку, но стоило той стихнуть, как из глубины кабинета долетело едкое:

–Um Gotteswillen! Mach' du doch, was du willst45.

И снова:

Лицо главного врача исказилось в презрительной гримасе, прежде чем Энгтан тяжело развернулась и направилась прочь. Однако, заметив смущённо замершего в коридоре старшего резидента, остановилась, презрительно взглянула на заплетённые вокруг головы Рене косы, а потом произнесла:

– Я ждала от вас статью ещё на прошлой неделе, доктор Роше.

– Прошу прощения. – Рене растерянно моргнула. – Не думала, что мы оговаривали конкретные сроки.

– Так вы предлагаете потерпеть ещё вечность? – фыркнула Энгтан.

– Нет-нет, – торопливо покачала она головой.

– Даю вам время до конца месяца. Надеюсь, теперь сроки стали для вас реальнее? – Дождавшись ответного торопливого кивка глава больницы уже собралась было пойти дальше, но вдруг заметила тарелку и удивлённо приподняла нарисованные тонкие брови. – Сегодня какой-то праздник?

Рене посмотрела на хвостик украшавшей верхний корж вишенки и отрицательно покачала головой, отчего несколько несносных волнистых прядей выбились из косы и защекотали щеки.

– Это просто торт, мэм, – тихо отозвалась она.

А доктор Энгтан, не снизойдя до ответа, медленно направилась прочь. Рене же снова посмотрела в сторону кабинета.

Доносившаяся оттуда мелодия даже у не понимавшей ни слова Рене вызвал отчего-то острое желание перерезать себе горло. Но она лишь тряхнула головой, осторожно нажала на вечно заедавшую ручку и…

Её не услышали. Громкость музыки оказалась такой оглушительной, что сидевший за столом Ланг даже не дёрнулся от скрипа двери. Вместо этого глава отделения ещё ниже склонился над разбросанными по столу папками с историями болезней и медленно потёр основанием ладони высокий лоб. Тёмные волосы в обычном беспорядке упали на глаза, но он, похоже, этого не заметил.

Тринадцать шагов до злополучного стола дались Рене так тяжело, словно к каждой ноге привязали по огромному якорю. Они не давали идти, грозили вывернуть голени, но мозг отдал команду двигаться. И Рене двигалась. Упрямо переставляя ноги, она шла вперёд, а потом осторожно поставила на край тёмной столешницы тарелку. Этим движением Рене наконец-то привлекла внимание Ланга. Он заметно вздрогнул, а потом, даже не оглянувшись, одним слепым взмахом смёл торт прямиком в стоявшее рядом ведро.

– Убери эту дрянь!.. – прорычал было хирург, но неожиданно замолчал. Рене видела, как затрепетали крылья большого носа, а затем Ланг медленно повернул голову и поднял нечитаемый взгляд. – Роше? Что ты…

Он чуть отстранился от стола и вдруг заметил рассыпавшийся торт. Шоколадные коржи контрастно темнели посреди скомканных белых бумаг.

– Прошу прощения, – прошептала Рене и отступила. Ну а Ланг поджал до синевы губы, пока пялился на проклятый торт.

– Роше… – И снова без продолжения. Действительно, а что тут скажешь.

В последний раз мазнув взглядом по мусорной корзине, Рене посмотрела на наставника, который, кажется, окончательно понял, кто перед ним. Он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но Рене торопливо отвернулась и устремилась прочь. Только около двери неожиданно споткнулась и, вцепившись в опять заклинившую ручку, неожиданно произнесла:

– Знаете… Если вы были не голодны, то могли бы просто об этом сказать.

На этом любое желание говорить окончательно сдохло. И когда ответа так и не последовало, Рене юркнула за порог. Однако прежде, чем за спиной мягко стукнула дверь, она успела услышать запоздалое и немного тоскливое:

– Рене…

Это был первый раз, когда Энтони Ланг произнёс её имя, и в груди вдруг стало так больно, что она ускорила шаг. Почти побежала. Ладно, ей давно надо было привыкнуть к подобным выходкам. В конце концов, характер у главы отделения и правда ужасный. Отвратительный. Настоящий хам. Но ничто раньше так не трогало Рене. Именно развалившиеся на дне мусорного ведра дурацкие коржи неожиданно пробудили настолько едкое чувство обиды, что захотелось кричать. Завизжать от бессилия хоть как-то поладить с этим нечеловеком. Может, Роузи права, и он в самом деле нетопырь? Чушь…

Господи, сколько дурацкой девчачьей драмы. Подумаешь! Это лишь торт. Но… Рене судорожно вздохнула. Нет. Не всего лишь. И, вбежав в полупустую ординаторскую, она метнулась к столу, где стояли остатки, а потом с полубезумным рычанием сгребла их все в полиэтиленовый пакет. Под ошарашенными взглядами коллег Рене с остервенением утрамбовала тот в мусорный бак, прежде чем выпрямилась и обернулась.

Ланг стоял у неё за спиной. Видимо, шёл следом или же примчался на крыльях очередного выговора. Бог его знает. Прямо сейчас было плевать и на поджатые бледные губы, и на тревожный взгляд, которым он проводил в последний путь куски треклятого торта, и даже на попытку остановить. Резко выдернув руку из хватки прохладных пальцев, Рене передёрнула плечами и вышла из ординаторской, где прямо у входа поймала мнущегося Холлапака.

– Если кому-то понадоблюсь, то я в секционной, – процедила она и быстро зашагала в сторону лифтов, перед этим едва не налетев на выставленное в коридор оборудование. В некоторых палатах отделения начинался мелкий рутинный ремонт…

В большом светлом зале танатологического корпуса было прохладно. Тихо шумевший в вентиляции воздух чуть сладковато пах кровью и дезинфицирующими средствами, а ещё чем-то неуловимым, присущим исключительно этому месту. Возможно, так ощущалась смерть. Или спокойствие. Здесь никто никуда не спешил. Однако для Рене, что находилась в этих стенах уже много часов, все ароматы давно слились в один монолит и существенно отдавали усталостью. Казалось, смесь запахов пропитала не только тёмно-синий халат, но ещё пластиковый фартук, волосы и даже кожу. Пальцы уже немели на инструментах, и приходилось чередовать вскрытия записями в журнал, чтобы хоть немного передохнуть. Где-то с утра и до полудня Рене помогали студенты, но потом они унеслись по учебным делам, и старший резидент осталась в компании дежурного патологоанатома. А у того нашлось немало своих дел, так что в секционной Рене теперь трудилась одна.

Несколько раз зачем-то заглядывал Ланг, но близко не подходил и, слава богу, за руки не хватал. Рене видела его напряжённое лицо, чувствовала исходившую смутную тревогу, но лишь отворачивалась и с нарочитым усердием принималась показывать любопытным студентам особенности вскрытия. Не думать. Не чувствовать. Не откликаться на мысленный зов, который наверняка ей почудился. Перед глазами стоял выброшенный торт, а в спину упирался выжидающий взгляд. Злость и обида прошли. Растворились в череде тел, а потом вовсе утекли в водосток, и лишь иногда напоминали о себе шорохом накрывавшей покойников ткани.

Рене не хотела даже гадать, что мог искать здесь глава хирургии. Однако из болтовни разговорчивых стажёров ей стало ясно одно – ночью халатность бригады Дюссо создала целый ворох проблем для отделения. А значит, проблемы для Ланга. И всё же она не обернулась, когда услышала негромкое:

– Рене… Мы можем поговорить?

Нет, она не могла. Её ждал десяток изувеченных трупов, так что никаких душещипательных разговоров. В конце концов, не он сам отправил её сюда. Поэтому Рене с трудом, но молча перетащила на специальную каталку мёртвое тело, поправила белое полотно и направилась в холодильник. Когда она вернулась обратно, Ланг уже ушёл.

Последнее вскрытие Рене закончила ближе к полуночи. Спать хотелось безумно, а телефон разрядился ещё где-то в полдень, оборвав разговор с дедушкой на полуслове. Так что оставалось только надеяться, что всеведущая Роузи прознала про «вечеринку» в морге и не ждала сегодня вечером в клубе. Они собирались отпраздновать её день рождения, но, видимо, теперь в другой раз. Подумаешь… Ничего страшного. У них впереди целых полгода.

Устало усевшись на скамейку в пахнущей свежей краской и пустой из-за ремонта раздевалке, Рене стянула с себя стетоскоп и невидяще уставилась на витую чёрную«L». Подарок дедушки прошлый день рождения. Вишнёвого цвета трубка, несколько сменных насадок и ещё целый ворох дополнительных вещей, которые вряд ли ей когда-нибудь пригодятся. Максимильен Роше всегда дарил что-то полезное – одних только пуантов в своё время хватило бы выложить радугу. А родители… Рене усмехнулась, но затем покачала головой. Забавно, она даже забыла, как звучали их голоса. За десять лет вне дома те стёрлись из памяти, как размылись бы лица, не падай то и дело взгляд на детские фотографии. Иногда Рене казалось, что она вообще всё придумала. Женеву, маму с неизменным пучком, отца с морщинкой между бровей, их квартиру в центре старого города. Но шрам каждый раз ставил точку в таких рассуждениях. Было. Всё действительно было. И проклятая Женева, и балетная школа, и даже квартира. Только вот родители всегда оставались чем-то мутным, неясным. Сколько Рене себя помнила, они всегда были где-то, но только не с ней.

Неожиданно свет в раздевалке мигнул и погас, а шрам мгновенно вспыхнул полосой боли. Удивлённо подняв голову, Рене оглянулась в сторону приоткрытой двери, за которой виднелся заставленный шкафами и старыми аппаратами коридор, и вдруг увидела, что та закрывалась. Словно шутя, потёртая деревяшка скрипнула петлями, и Рене не понимала сама, почему, коротко вскрикнув, бросилась вперёд, чтобы не дать захлопнуться двери. Но полоска света становилась всё уже, а уставшие ноги никак не хотели бежать быстрее и спотыкались о попадавшиеся на пути скамьи. В мозгу стучала одна мысль – успеть! Добежать прежде, чем закроется дверь и случится что-то плохое. Рене не знала, почему так решила, просто почувствовала и едва не завыла.

– Нет! Нет-нет-нет! – закричала она, когда последняя полоска света исчезла, и стало совершенно темно. Заколотив по двери, Рене нащупала ручку, но та почему-то не поддалась. – Да господи! Откройте!

Ей никто не ответил. Только тихо щёлкнул замок, а затем с другой стороны послышался шум. И вот тогда Рене поняла, что это ловушка. Спланированная заранее провокация, как исписанный шкафчик и угрозы, как приставания Дюссо и миллион других мелочей, которые так хотелось оправдать случайностями. Боже, но за что? Она ничего им не сделала! Совсем ничего! Почему они с ней так поступили?! Рене со всей силы замолотила кулаками в равнодушную дверь, а сама не понимала, что выкрикнула вслух главный вопрос – за что? ЗА ЧТО! Руки уже болели, когда она в полной темноте по памяти метнулась к выключателю, только чтобы в отчаянии щёлкнуть бесполезной кнопкой. Ничего. Ни света. Ни выхода. И спасения тоже не будет.

От осознания полной беспомощности неожиданно стало так страшно, что Рене завизжала. Ударив по двери в последний раз, она ринулась в сторону душевых в надежде найти там окно, позвать хоть кого-нибудь. Так что ноги вновь спотыкались о тяжёлые скамьи и к утру наверняка покроются чудовищными синяками, но Рене не замечала. Всё, что её волновало, – невидимая дверь в конце длинного, уставленного шкафчиками помещения. Сердце колотилось в груди, словно безумное, распахнутые глаза вглядывались в черноту. И когда руки сомкнулись на прохладной ручке, Рене по-детски зажмурилась. Она надавила один раз, другой, подёргала в стороны и с тихим всхлипом сползла по стене на пол. Закрыто. Они заперли её в даже без шанса сходить в туалет! Одну! В окружении воспоминаний о такой же холодной и пустой темноте, за которой прятались её кошмары десятилетней давности. С отчаянным рыком поднявшись, Рене бросилась обратно. Но мозг сдавал. Без опоры на зрение он не видел границ, не чувствовал направления. Пару раз она больно налетела лбом на железные шкафы, оцарапалась о торчавшие петли, но ещё оставался шанс достучаться и докричаться хоть до кого-нибудь. Ведь это самое большое отделение, здесь всегда кто-то есть… да!

Только никто не приходил.

Рене не знала, сколько времени колотила в запертую дверь, когда всё же до неё добралась. Она орала, визжала, ревела, а потом прислонилась саднившей щекой к холодному кафелю, которым была облицована раздевалка, и медленно съехала вниз по стене. Колени больно стукнулись о бетонный пол, но Рене не заметила. У неё слишком давно не было панических атак, и теперь каждое ощущение казалось острее. Ощутимо подташнивало, содранное горло болело, а руки тряслись. Приоткрыв рот, Рене истерично пыталась вдохнуть враз ставший каменным воздух, но гортань сдавило, будто удавкой. Сердце уже не просто рвалось в ошалевшем ритме, оно готовилось проломить грудную клетку и взорваться сотней кровавых ошмётков.

На какой-то момент Рене показалось, что она сейчас либо умрёт, либо сойдёт с ума, и что к утру её найдут с размозжённым о стены черепом. Ведь только так она могла остановить сочившиеся в мозг галлюцинации. Рене мерещилось, будто её трогают те самые руки… будто на глазах снова повязка… будто в следующий миг ту наконец-то сорвут, и она увидит… Она снова хотела ослепнуть. Чтобы ей всё же вырезали глаза, а не оставили отвратительный шрам, который сейчас разрывался от боли. Хотелось содрать с лица кожу, запустить ногти в тонкую неровную полосу. Тело трясло, пока Рене ковыряла ногтями давно заживший рубец. Этого нельзя было делать. Целый день в секционной, а значит, на коже миллиарды трупных бактерий… но руки не слушались. Рене скулила от собственной слабости, пока в один миг просто не выдержала и не рухнула лицом на ледяной пол. Её хотели всего лишь унизить, но вышло лучше. Она опустошена самой собой и своими воспоминаниями. Ей холодно и очень… очень страшно.

Через несколько часов начал болеть низ живота, а на коже выступила испарина. Рене человек. Со своими потребностями душевными и физиологическими, над которыми этой ночью кто-то решил надругаться. Но она будет терпеть. Да, в абсолютной темноте чувство времени давно потерялось. Оно исказилось и будто вообще никуда не двигалось, так что Рене не знала, прошёл час или целая вечность. Однако, когда за дверью неожиданно послышался скрежет, грохот, а потом чья-то глухая брань, она напряглась. Некто подёргал за ручку, ещё раз грязно выругался, а потом дверь с треском распахнулась и повисла на одной петле, выбитая сильным ударом ноги.

– Да что за дерьмо здесь происходит? – ничего не понимал Франс Холлапак. – В проходе аппаратура, рубильники спалены так, что не включишь, а здесь вообще всё на замок. У нас ремонт или переезд, чёрт возьми?

Он прервался, когда налетел на лежавшую прямо у входа Рене. Послышалась новая ругать, а потом в глаза ударил яркий свет телефонного фонарика.

– Что… Роше? А какого хрена ты здесь валяешься? – возмутился Франс. – И что с твоим лицом? Ты чего…

Неожиданно парень замолчал, а потом поднял голову и недоумённо обвёл взглядом помещение.

– Открой душевые, – прошептала она вместо ответа.

– Чё? – парень ошалело уставился на всё ещё не двигавшуюся Рене, а потом неожиданно отшатнулся. – Господи! Они… они…

Кажется, он всё понял.

– Дверь, Франс. Пожалуйста.

Не говоря больше ни слова, Холлапак направился в другой конец раздевалки, где так же ногой напрочь вынес весь проём. Вернувшись обратно, он хотел было помочь Рене подняться, но она справилась сама. Впрочем, Франс всё равно шёл рядом и нервно хрустел костяшками. Он остановился только у выломанного прохода и смущённо протянул телефон с горевшим фонариком.

– Спасибо, – прошептала Рене, а потом спросила не оборачиваясь. – Сколько времени?

– Начало пятого. Вырвался, вот, с дежурства на пару минут …

Значит, она провела здесь всего четыре часа. Мало, но ей хватило. В Женеве она прожила так неделю.

Когда Рене вышла из уборной, в раздевалке по-прежнему было темно. Франс нашёлся там же, где она его и оставила, – около входа. Он тревожно оглядел бредущую к своему шкафчику девушку, а потом откашлялся и забормотал, словно боялся, что их услышат:

– Это нельзя оставлять так, слышишь? Надо сообщить главному врачу. На Ланга можешь даже не надеяться. Ему плевать. Но Энгтан должна… – парень неожиданно замолчал. Теперь он с удивлением наблюдал, как Рене накинула халат, а затем вынула дюжину папок. – Ты куда?!

– Доктор Ланг ждёт отчёт, – пробормотала она.

– Сдурела? Какой нахрен Ланг?! Какие нахрен отчёты?! Рене, тебя заперли две полоумные суки, а ты идёшь, будто ничего не было?

– Мне надо…

– Да ты посмотри на себя! – Он схватил её за руку, чтобы остановить или заставить одуматься, но Рене взвизгнула.

– Не трогай! Не прикасайся! – Она отступила к выломанной двери, держа перед собой отчёты, словно это могло остановить Холлапака. Однако тот неожиданно зло усмехнулся и покачал головой.

– А, впрочем, иди. Пусть он посмотрит, кого трахает каждый вторник и четверг.

Рене дёрнула головой, не поняв, была это шпилька в её сторону, или же Франс говорил о Клэр, но потом отвернулась и зашагала прочь. Однако, чем дальше она шла по заставленному аппаратурой коридору, тем сильнее уплывала реальность. Стены удлинялись, словно спагетти, и, казалось, им не будет конца. Но вот перед глазами появилась знакомая дверь, красноречивая надпись «Док. Энтони К. Ланг» и Рене остановилась.

Главы отделения, конечно же, ещё не было. Поэтому она прислонилась сначала к стене, но затем сползла на пол и поджала под себя ноги. Хотелось сдохнуть. Рене понятия не имела, почему рвалась именно сюда. Но засевший внутри узел страха начал потихоньку распутываться, когда из-под двери едва слышно повеяло мятой. И она дышала ей, пытаясь заставить себя успокоиться, но ничего не работало. Тёмные пятна перед глазами становились больше и больше, пока не заполнили собой всё. Но, прежде чем сознание начало проваливаться в пугающую темноту, Рене ощутила, как некто схватил её за запястье. Веки по очереди насильно приоткрыли, а затем чья-то рука осторожно коснулась лица. И последнее, что услышала Рене перед обмороком, был голос:

– Я нашел её. Фюрст…Ihr Gesicht ist voll Blut.48

А потом запах мяты заполнил весь мир.

Опавшая листва была склизкой и пахла настолько пряно, что хотелось спрятаться от этого навязчивого аромата. Рене старательно закрывала рукавом нос, но терпкий воздух всё равно проникал в лёгкие. Он забивался в поры, дурманил мозг, вынуждал слезиться глаза, отчего то и дело нападал чих. От куртки тоже ярко несло осенью, а ещё канифолью и тальком. Спустя столько дней на зубах всё ещё ощущалась эта мелкая пыль, что покрывала каждый сантиметр балетного класса: зеркала, технику, фортепиано с чуть отколовшимся тёмным лаком, даже лампы на потолке казались тусклыми из-за налёта. Это был хороший запах. Привычный. Родной. Аромат спокойствия, танца и музыки. И потому на его фоне так нагло кричала гнилая листва. Она была какой-то неправильной: не весёлым шуршащим ковром на мощённых булыжником улочках, не разноцветной кроной округлых кустов около школы, а знаком тлена и разложения. Рене поёжилась и подтянула поближе колени в попытке поймать ускользавший флёр тальковой пыли.

«Здесь» всегда царил холод. Иногда становилось немного теплее, но в основном нос щекотало от льдинок, что замерли в зябком туманном воздухе. Рене давно не чувствовала ног, а пальцы на руках тут же ломило, стоило высунуть их из рукава. Ноябрь же… Чего она хотела? Тяжёлый вздох вырвался в черноту воздуха. «Здесь» было темно. Не видно ни краешка неба, ни лучика света из хорошенько заколоченных окон. Но лучше уж мрак, чем когда приходили те люди с двумя ручными фонариками. В такие минуты Рене отчаянно хотела ослепнуть, снова очутиться в ледяной темноте, чтобы не видеть. Но её не спрашивали. Впрочем, смотреть тоже не заставляли, но она не находила совести отвернуться, сделать вид, что этот кошмар творился не с ними.

Неожиданно где-то справа послышался шорох, и Рене встрепенулась, на ощупь подползая к свернувшемуся в уголке телу. Хотелось пить, но ещё больше есть и, может быть, того горячего шоколада, который ей иногда разрешали.

– Эй, малышка. Ты как? Совсем замерзла?

Голос Виктории дрожал. И хотя распухшие губы не слушались, а выбитые зубы портили дикцию, подруга всё равно постаралась добавить в слова толику лживой бодрости. Рене улыбнулась сквозь слёзы.

Виктория… Она была старше года на три или четыре. Высокая, лёгкая, вся такая воздушная. С гладким пучком блестящих чёрных волос, которые теперь превратились в сплошной ком из листьев, крови и прочего мусора. Уже балерина, чьи прыжки приводили в восторг их балетного тренера. Через месяц Вик должна была открывать рождественский сезон. А теперь Рене сомневалась, сможет ли та когда-нибудь встать, ведь вчера… Или это случилось два дня назад? Чёрт, в темноте у Рене совсем заблудилось чувство времени! Но какая уже разница, если теперь она знала, как хрустят кости. Звонко и влажно, с диким пронзительным криком и испуганным всхлипом. С каким треском рвётся прочная ткань, как глухо врезается в челюсть кулак, как… Как орёт от беспомощности девочка, которую молча насилуют.

Они никогда не были особо близки. Просто дом, где жила Вик, располагался чуть дальше, чем квартира доктора Роше. А потому казалось вполне очевидно уходить вместе после занятий. Как и в тот раз, как в тысячу… миллион других. Но почему всё случилось именно так и тогда? Рене не знала. Наверное, где-то в парке до сих пор валялись их балетные пачки. А может, их нашли или спрятали. Она помнила только втоптанный в землю ярко-жёлтый фатин, походивший на грязное солнце. И этот круг стал последним, что видела Рене, прежде чем очутилась в ледяной темноте. С тех пор её окружали лишь звуки.

– Они скоро придут, – неожиданно произнесла Виктория.

Раздался шорох неловкой попытки пошевелиться, и мгновенно к аромату перепрелой листвы добавился едкий запах мочи и кала. Обычно он доносился из самого дальнего угла их подвала, но с прошлого дня или ночи ещё и от одежды Виктории. Но никто из них не поморщился. Уже нет. Они люди, и если их физиология единственное, что им осталось, так тому и быть. Рене нащупала тонкую ледяную руку подруги, переплела их покрытые коростами пальцы, а потом легонько сжала. Осторожно, чтобы не повредить выбитые от удара камнями суставы. Что ещё она могла сделать? Ничего. И это бессилие сводило с ума. Рене закусила губу и в отчаянии зажмурилась, когда внутри вновь начало разевать ядовитую пасть чувство стыда. Осознание собственной ничтожности разъедало изнутри, вызывало боль в животе и было ужасно. Всё было ужасно. Даже Рене. Глупая, ленивая, беспечная дура, которая совсем ничего не умела. Дочь врачей! Внучка самого Максимильена Роше! А что толку, если она не могла даже понять, как остановить чёртову кровь или вернуть на место сустав! Бездарность… Боже, какая она бездарность.

Неожиданно справа послышался хриплый вдох, и Рене встрепенулась. Она пододвинулась ближе и постаралась обнять нелепо завалившуюся набок Викторию, но та болезненно дёрнулась.

– Я не хочу… Не хочу, чтобы они приходили, – начала было Рене, но подруга едва ощутимо стиснула руку.

– А я хочу, – тихо, но твёрдо ответила она. – Они отвлекутся на меня, как и всегда, а ты попробуешь сбежать…

Рене едва не расхохоталась. Отчаянно и навзрыд. Какой это был по счёту план? Пятый или пятнадцатый? В первые дни они придумывали их постоянно, искали утешение в несбыточных фантазиях, лишь бы хоть на секунду забыть об этом подвале.

– Не мели чушь, – наконец выдохнула Рене.

– Нет, ты послушай, – торопливо зашептала Виктория. – Их всегда двое. Сначала снимают на камеру тебя, потом меня и всё… что после. Я наблюдала за ними, они не ждут от нас подвоха. Думают, раз мы ничего не жрём, то и сопротивляться не можем. Идиоты.

Раздался сухой, злой смешок.

– Вик…

– Мы балерины. Выносливее их всех… – она снова забормотала. – Тебе надо бежать. Я их отвлеку – буду драться, кусаться.

– Это бред, – покачала головой Рене. – А если там будет кто-то ещё? К тому же, предлагаешь бросить тебя здесь? Тогда идиотка именно ты!

– Я долго думала, – медленно произнесла Виктория, а потом вдруг замолчала. Рене же вздрогнула от интонации, с которой было сказано такое простейшее утверждение.

«Я долго думала». Так говорят принявшее решение люди; те, кто знают итог. И прямо сейчас«я долго думала» определённо значило«я пыталась принять факт своей смерти… и я приняла». Но Рене не собиралась соглашаться с этим. Нет-нет-нет! Она было дёрнулась, однако Виктория заговорила снова.

– Даже если не сможешь, если снова поймают – тебя не тронут. Ты нужна им…

Темнота озарилась полыхнувшими в глазах Рене искрами. Её не тронут! И захотелось орать. Не тронут! Может, проще самой разбить себе голову? НЕ ТРОНУТ! Разумеется! Она знала об этом, и именно потому находиться здесь с каждым часом становилось невыносимее. Ведь именно её, пока живую и целую, регулярно показывали взволнованному дедушке. Именно её, нетронутую, ставили позади Виктории, дабы наглядно продемонстрировать упрямому Максимильену Роше,чтос ней могут сделать. Это Рене была целью, а не Виктория, чьи родители наверняка сбились с ног в поисках дочери. Но так не будет вечно. Да, пока Рене – ценный приз. Главный трофей и причина, по которой они обе оказались здесь. Но это не значило, что она готова мириться с ролью товара!

– Нет!

– Ты ребёнок, – терпеливо уговаривала Виктория.

– Мне четырнадцать! – И эхо отразилось от каменных стен, откуда до сих пор едва ощутимо тянуло цементом.

– Ты ребёнок, – с нажимом повторила подруга. – Твоё место в классе, а не на этом полу. Я сделаю, что собиралась. Но только тебе решать, насколько напрасной выйдет моя попытка.

– Это нечестно, – всхлипнула Рене и прижалась замёрзшим носом к теплой шее Виктории. Запах крови давно не пугал.

– Да и жизнь не игра в триктрак… – прошептала та и попробовала было пошевелиться, но содрогнулась, видимо, от боли, а потом затихла.

– Я приведу помощь, – неожиданно упрямо произнесла Рене и громко шмыгнула. – И всё будет хорошо.

– Конечно, – послышался успокаивающий голос. – Конечно, будет…

Но хорошо так никогда и не стало. Рене не знала, в какой момент дурацкий, такой отчаянный план пошёл наперекосяк. Когда ей неожиданно завязали глаза? Или когда ошеломлённая приставленным к горлу чем-то холодным она растерялась? Забилась в панике, пока впереди Виктория неожиданно выла так страшно, как никогда прежде. Этот крик оказался ни на что не похож. Рене даже не заметила, в какой момент собственная одежда отправилась на пол или куда-то ещё. Она не знала. Ничего не знала. Потерялась в пространстве, лишённая зрения. У неё остался только слух и ощущения чужих рук на собственном теле. В этой хватке Рене билась точно безумная. Она пыталась кусаться, пиналась, визжала, пока к животу прижималось нагретое лезвие. Тонкой кожей Рене чувствовала его острый конец, что то и дело колол куда-то в пупок. А потом ноги внезапно споткнулись о куртку, – или то были джинсы? – и она рухнула вниз. Туда, где воняла листва. Где было скользко от гнили и влаги. От плеча до самого лба полоснуло чем-то горячим, словно её приложили прутом, а потом в глаза брызнул свет. Тусклый, немного фальшивый. Но даже его было достаточно, чтобы на мгновение зажмуриться, а потом увидеть. И, господи, лучше бы Рене умерла. Лучше бы она ослепла…

Вик лежала на холодном полу, словно просто устала. Раскинув руки и чуть кривые от перелома ноги в разные стороны, она часто моргала и пялилась в потолок. Тихо. Молча. Только грудная клетка рвано дёргалась вверх, а потом едва опускалась. И проследив за этим движением, Рене заметила что-то ещё. Оно казалось таким инородным, будто на Викторию вывалили килограмм сырой кровяной колбасы или сарделек. Зачем? Что происходит?.. А потом Рене вдруг поняла. Оглушённым от голода и паники мозгом добралась до финишной ленты своих размышлений, которые хоть и заняли не больше секунды, но в тот момент показались длиной в целую жизнь. И вот тогда она закричала. Завизжала, почувствовав сзади возню. Кто-то раздвинул ей бёдра, кто-то уже просунул под тело ладонь, но всё это мгновенно стало неважно. Рене не представляла, сколько их было. Один или два? Её не волновало число. Только проклятый нож, что до сих пор маячил перед лицом. Она даже не поняла, как умудрилась схватить чью-то руку, – на левый глаз со лба капала кровь – осознание нахлынуло, когда пальцы сомкнулись на рукояти. А потом был резкий рывок, который никто не ожидал от истощённой мелкой девчонки, и…

– Сдохни! – Неестественно вывернутая кисть едва не переломилась от чрезмерных усилий. – СДОХНИ! Сдохни-сдохни-сдохни!

Нож скользнул в тело с трудом, споткнулся о рёбра, чуть застрял, но после двинулся дальше. А потом обратно и снова вперёд. Рене не знала, где у рухнувшего на неё чудовища сердце. Да и было ли то вообще. Но, с трудом перевернувшись, всаживала острое лезвие сначала в грудь, а потом в спину, пока сама почти задыхалась от запаха крови, пота и животного страха. Рене трясло словно в припадке, но она боялась выпустить нож и продолжала вонзать, пока в один момент не смогла вытащить. Пальцы соскользнули с мокрой рукояти, от тяжести придавившего её тела трудно было дышать, голова нещадно кружилась. Однако губы заклинанием всё повторяли заветное:«Сдохни!»Сдохни-сдохни-сдохни…

А потом вдруг вновь стало темно. Привычно… спокойно. Наверное, они остались одни, и Виктория снова жива… Рене поглубже вдохнула вдруг наполнившийся свежестью воздух, такой знакомый и мятный. Руку дёрнуло болью, отчего глаза попытались открыться, но уткнулись лишь в знакомую черноту. Однако та вдруг пошевелилась, сдвинулась немного в сторону и прошептала:

– Время спать без кошмаров…

Звук проникал осторожно и будто издалека, постепенно заполнив пространство в совершенно пустой голове. Монотонная мелодия клавиш и гул басов сливались в волны, которые убаюкивали, но спать не хотелось. А потому Рене открыла глаза. Она мазнула взглядом по комнате, а потом резко зажмурилась.

– Поздно, я всё видел, – пробормотал Ланг, последовал шорох бумажного пакета, и по комнате полетел аромат острых крылышек.

Вздохнув, Рене мужественно подняла тяжёлые веки, а затем попробовала проморгаться. Первый и последний вывод, который сделал мозг после того, как прозрели глаза, оказался неутешительным. Она лежала в кабинете доктора Ланга, пока сам хозяин с удобством развалился в кресле напротив. Закинув ногу на ногу, он лениво покачивал чудовищно длинной ступнёй в такт всё ещё качавшей на своих волнах мелодии и задумчиво обгладывал одно из крылышек. На свою гостью Ланг не глядел, поскольку внимательно вчитывался в лежавший на колене документ, но её попытка быстро осмотреть себя не осталась незамеченной. Звук отлепившейся от кожаного дивана щеки перекрыл своим звоном песню, которая набирала тревожные обороты. Раздалось хмыканье, Рене покраснела.

На самом деле вид у старшего резидента был самым обычным и не стоил такого внимания. Синий хирургический костюм оказался на месте, стетоскоп покоился на низком журнальном столике вместе с целой плеядой ручек, магнитных карточек и прочего рабочего мусора, а жёлтая с вишенками обувь аккуратно стояла на полу рядом с диваном. Рене вздохнула, попробовала сесть и лишь в последний момент успела подхватить соскользнувшую с плеч тяжёлую чёрную куртку поистине невероятных размеров. Та, видимо, всё это время исполняла роль одеяла.

Взгляд Рене снова метнулся к главе отделения. А тот тем временем уже закончил обгладывать последнее крыло, после чего метко швырнул его в пустой бумажный пакет. Следом туда отправились остатки других костей, красно-белая полосатая коробка, и в длинных пальцах наконец оказалась жирная салфетка. Вытерев руки, Ланг поднял с пола огромный молочный коктейль и демонстративно поправил трубочку. Глаза Рене расширились.

– Фу! Какая гадость!

Ответа, естественно, не последовало. Вместо этого Ланг откинулся на спинку кресла, а затем молча уставился на своего мгновенно смутившегося резидента. И под этим взглядом стало настолько неуютно, что Рене внезапно почувствовала себя обнажённой и инстинктивно попыталась закутаться в куртку. Она нервно вцепилась в кожаные рукава и только потому заметила на своей руке развесёлый пластырь.

– Что за… – удивлённо пробормотала было она, а потом застыла и нервно сглотнула.

Воспоминания нахлынули так резко, что перед глазами заплясали цветные мушки. Они продолжали своё мельтешение, даже когда Рене подняла на доктора Ланга испуганный взгляд и заметила, как пристально он следил за её реакцией. Неотрывно, кажется, с полным пониманием случившегося несколькими часами ранее. Руки сами потянулись к вспыхнувшему ноющей болью лицу, но тут же отдёрнулись так резко, что куртка снова свалилась. Рене медленно перевела взгляд на единственное окно, где догорали остатки заката, а потом решительно свесила с дивана ноги, торопливо надела «вишенки» и встала.

– Может, обсудим?

Вопрос пока был лишь приглашением к беседе и настиг в двух шагах от журнального столика. Схватив стетоскоп, Рене вздрогнула и увидела, как широкая тёмная бровь вопросительно поползла вверх. Нет уж! Рене стремительно направилась прочь из кабинета. Тело плохо слушалось после долгого, неестественного сна под галоперидолом, а потому, когда под ноги рухнуло одно-единственное слово, она споткнулась.

– Стоять, – лениво бросил Ланг, не поворачивая головы, и она остановилась. Замерла на середине шага, ибо не родился ещё тот человек, который мог бы сопротивляться этим приказам.

Рене осторожно выдохнула. В стеклянном отражении одного из переполненных шкафов она видела, как невозмутимо сомкнулись на соломинке коктейля губы Ланга, как дёрнулся пару раз кадык, а веки блаженно зажмурились. Глава отделения непозволительно долго наслаждался напитком, прежде чем наигранно ласково произнёс:

– Полагаю, ты хочешь сесть.

На самом деле Рене желала совершенно иного: убежать, скрыться, забиться в самую глухую нору, где получится отлежаться и понять, что делать дальше. Но ноги сами понесли обратно к дивану. Неловко плюхнувшись на жёсткую подушку, она сложила на коленях руки, переплела мелко дрожавшие пальцы и уставилась в пол. А ещё через секунду дёрнулась, когда на плечи легла тяжёлая куртка. Такая большая, что Рене в ней почти утонула.

– Всё хорошо. Это лишь я, – так же негромко и доверительно проговорил Ланг, а затем ласково добавил: – Тебя ещё знобит.

Странно, Рене даже не поняла, в какой момент наставник встал с кресла и оказался рядом. Вот он расслабленно отстукивал пальцами в такт кружившей сознание песни, а теперь бумаги безжалостно отброшены на пол, полупустой стакан валяется на боку, а на ковер оттуда падают молочные капли. Один, два… двенадцать? Рене будто выпадала из реальности. Она ловила её кусками, чтобы попытаться сложить из них непрерывное полотно, но то никак не хотело выглядеть однородным.

– Посмотри на меня.

Новый приказ, отчего череп словно сдавило, а потом по телу разлилось лёгкое чувство эйфории. Рене медленно подняла заворожённый взгляд, и это стало ошибкой. Она будто рухнула в золото глаз, как ныряют в воду с обрыва, – та сомкнулась над головой, и вокруг стало тихо. Ничего, кроме голоса, за которым хотелось идти и которому хотелось бы подчиняться. Вдох-выдох – шептало пространство ей на ухо. А Рене даже не дышала сама, за неё это словно делал кто-то другой, когда медленно поднимал и опускал грудную клетку.

– Пожалуйста, расскажи мне, что произошло, – мягкий голос окутывал. Он уносил по таким же волнам, как и постепенно затихавшая вдалеке музыка. Мягкий, такой дружелюбный, что хотелось им укрыться и раствориться в его звучании. Он просил, подталкивал впустить в себя, чтобы она больше никогда не осталась один на один с кошмаром. И нашёптывал он так сладко: – Позволь тебе помочь. Я чувствую, как ты боишься, но здесь нет никого, кроме нас. Только безопасность…

Рене слышала о таком. Когда-то давно, ещё в начале обучения, столкнулась на кафедре психиатрии с одним старым профессором. Тогда она снисходительно улыбнулась рассуждениям о гипнозе с его внушением и подчинением, даже стала подопытной на одной из лекций. Безуспешно, конечно. Но сейчас всё происходило совершенно иначе. Она чувствовала, как нежно обнимают невидимые руки чужой воли. Ощущала их мягкие, ненавязчивые, но уверенные движения. А перед глазами всё так же искрило яркое золото, словно солнечный зайчик в чашке горячего чая.

– Поделись со мной, Рене.

Луч устремился вниз, согревая озябшие руки, и она потянулась к нему, чтобы рассказать. Желание выплеснуть желчь своей истории было так сильно и казалось столь правильным, что Рене ни о чем не думала. Ни о том, откуда пришёл этот голос, ни почему так жаждет ему доверять.

– Я хочу, чтобы ты рассказала…

И она уже разлепила пересохшие губы, но неожиданно произнесла нечто совершенно иное:

– Нет.

– Нет? – Казалось, неведомый голос был чуть недоволен отказом, но после короткой паузы снова вернулся к ласковому убеждению. – Тебе нужно кому-то довериться. Прямо сейчас…

– Нет! – на этот раз Рене сказала это достаточно чётко.

Звук собственного голоса вспорол уютный кокон, и она будто прозрела. Исчезло золото и солнечные лучи, тишина наполнилась звуками новой песни, когда Рене медленно вдохнула сухой воздух комнаты. Сама. Своей волей. Уже без опаски сфокусировавшись на карих глазах доктора Ланга, она с вежливой улыбкой проговорила:

– На этом сеанс можно считать законченным. Продлевать не буду. Спасибо.

С неожиданным интересом Рене наблюдала, как плотно сжались бледные губы, как мгновенно изрезали морщинки кожу около глаз, стоило тем едва заметно прищуриться. И только сейчас она поняла – Ланг расположился перед ней на коленях. Видимо, чтобы быть на одном уровне, но даже так ему пришлось сильно сгорбиться. Рене бросила быстрый взгляд вниз и осторожно высвободила пальцы из больших, немного шершавых ладоней. Отчего-то мелькнула мысль, что главному хирургу следовало поберечь руки и не пренебрегать перчатками за рулём мотоцикла. Но та немедленно испарилась, когда Ланг чуть дёрнул уголком рта, а затем потянулся к ней, словно опять хотел поправить вечно непослушные кудрявые волосы. Пальцами он действительно перебрал несколько белокурых прядей, заправил парочку завитков у виска за ухо и вдруг впился в затылок. Рене почувствовала, как жёсткой хваткой сдавило голову, а потом её дёрнуло вперёд.

– В моем вокабулярии не находится слов, чтобы передать, насколько ты меня бесишь, – прошипел он Рене прямо в лицо. – Ну почему – объясни мне! – почему тебе всегда надо сделать по-своему?

– Я… – от неожиданности она растерялась.

Пальцы на секунду сжали сильнее, а потом исчезли, отчего Рене едва не опрокинулась на спинку дивана и только тогда поняла, что Ланг вполне мог бы проломить её череп. Не напрягаясь. На одном только бешенстве, потому что смотрел взглядом человека, дошедшего до всех пределов и немного дальше.

– Это моё дело, – скупо откликнулась Рене, хотя понимала, насколько по-детски прозвучало оправдание.

Видимо, главный хирург считал так же, потому что стремительно поднялся на ноги, собрал рассыпанные по полу бумаги, а потом, замерев на секунду, со всей силы пнул стакан с молочным коктейлем. Тот отлетел прочь, разбрызгивая повсюду своё содержимое. Потянуло ванилью.

– Скажи… Ты идиотка? – спросил Ланг, после того как затих учинённый им грохот. Повернувшись, он уставился на съёжившуюся под его же курткой Рене, которая совершенно иррационально пряталась там от испытывающего взгляда. – Мне просто интересно.

– Нет, – тихо вздохнула она, но Лангу был не нужен ответ. Помассировав начинавшие ныть виски, он устало прикрыл глаза.

– Поздно ночью бесследно исчезает один из моих сотрудников. Телефон не отвечает, его друзья утверждают, что договаривались о встрече, которая так и не состоялась. Дома никого нет, родных и близких в этом городе тоже…

Ланг на мгновение замолчал, чтобы медленно перевести дыхание и успокоиться, а она, кажется, услышала скрип зубов.

– Ты едва не довела до истерики Роузи. Эта полоумная сиамская кошка почти выцарапала мне глаза в уверенности, что я тебя наконец-то прибил. Не понимаю, как Фюрст её терпит. Но, чёрт побери! Я действительно сейчас близок именно к этому, потому что для своего распрекрасного обморока ты выбрала порогмоегокабинета, а теперь не считаешь нужным хоть что-нибудь объяснить! – Ланг всё же сорвался на крик, однако усилием железной воли успокоился, в один шаг оказался около дивана и сжавшейся на нем Рене, а потом опустился перед ней на корточки и заглянул в глаза. – Я не слепой, Роше. И не дурак. Ты была на грани нервного срыва, и случилось это в стенах грёбаной больницы!

– Неправда… – она сама не знала, что именно отрицает – проблемы с психикой или место. Но Ланг понял по-своему.

– Прекрати мне врать! – рявкнул он, а потом стремительно поднялся, запустил обе пятерни в волосы и тихо забормотал. – Ты в той же одежде, что и вчера. С той же прической. Даже ручки в кармане были в том же порядке…

Рене ошарашенно моргнула от столь неожиданного внимания к своей персоне, но застыла, стоило доктору Лангу снова заговорить.

– Будешь по-прежнему всё отрицать? – холодно бросил он, и захотелось зажать уши.

Ранки на лице мгновенно заныли, стоило вспомнить накрывший её в раздевалки постыдный ужас. Руки стиснули жёсткие полы тяжёлой куртки – целого убежища, – и Рене отвела взгляд. Возможно, упрямец прав, и стоило рассказать. Однако она не сомневалась, что, услышав лишь часть правды, Ланг не отстанет. Он пойдет до конца, по головам – чужим и её собственной – пока не доберётся до истины. Но хоть поступок насмешников предосудителен, она не могла и не хотела обсуждать свою историю ни с Лангом, ни с кем-либо ещё. Они друг другу никто, ничем не обязаны. Да и откуда всем было знать, какой хаос это принесло в её голову? Те, кто запер трижды проклятую раздевалку, не хотели такого. Верно? А потому, если Рене собиралась оставить прошлое в прошлом и не тащить на свет божий разложившиеся трупы женевской трагедии, она должна была встать и попытаться уйти.

– Как я уже говорила, это только моё дело. Мне очень неловко, что я доставила всем столько хлопот, но вы ошибаетесь. Это просто переутомление и ничего больше. Я закончила вскрытия далеко за полночь и, пока писала отчёты, заснула в комнате дежурного хирурга. А потом мне просто стало нехорошо. На этом всё – никаких тайн, драм и скелетов в кладовке уборщика.

– Засунь свою ложь кому-нибудь в задницу, но только не пытайся накормить ею меня, – медленно, едва ли не по словам процедил Ланг. А Рене небрежно пожала плечами, нарочито аккуратно повесила его куртку на спинку дивана и стиснула зубы. Она не боялась. У него не было доказательств, только беспочвенные подозрения, половина из которых наверняка придуманы взбалмошной Роузи.

– Как скажете, – ровно отозвалась Рене, а потом едва не подпрыгнула от неожиданного вопроса.

– Это произошло в моём отделении? – Подхватив позабытые бумаги, Ланг направился к столу, словно ничего не случилось.

– Нет, – соврала она. И увиденная в ответ улыбка ясно дала понять, что ей не поверили.

– Ты была здесь всю ночь?

– Нет. – Оскал Ланга становился всё страшнее и больше.

– И тебе совершенно нечего мне сообщить. – Последняя фраза прозвучала как утверждение, но упрямая Рене всё равно решила ответить:

– Нет.

В кабинете повисла тяжелая пауза, во время которой Энтони Ланг целенаправленно, миллиметр за миллиметром мысленно вскрывал голову своего ассистента. А когда закончил – заговорил, и от его слов Рене будто нырнула под первый лёд на реке святого Лаврентия. Раздался жалобный хруст треснувшей лжи, дыхание пресеклось, а сердце ошалело забилось.

– Я пришёл в секционную сразу после полуночи, через десять минут, как получил звонок от Фюрста. Но единственный, кого мне удалось там отыскать, оказался сонный патологоанатом. Сей чудесный человек поведал занимательную историю, как после целого дня работы, ты покинула его чертоги всего лишь каких-то тридцать минут назад. – Нарисованная на почти синюшном лице Ланга улыбка больше походила на прорезь в бездушной маске. Он переложил пару листов, а потом тяжело опёрся кулаками о стол. – Вернувшись в закрытое из-за ремонта отделение, я пробрался в ординаторскую и понял, что тебя нет и там. Как не было ни в одной палате, скорой или, как ты утверждаешь, в комнате отдыха дежурной смены. Мы искали тебя везде. Прошли каждый маршрут из больницы до твоего дома и того проклятого бара. Обзвонили полицейские участки и приёмные отделения всех неотложек, но Рене Роше просто исчезла. Испарилась. Вышла из секционной и… Пуф!

Ланг взмахнул бледной рукой, словно изобразил взрыв.

– А теперь представь моё удивление, когда утром я нашёл тебя у двери кабинета всё в той же одежде, с расцарапанным лицом и вряд ли понимавшую, что происходит вокруг. Знаешь, о чём я подумал?

– Нет, – беззвучно, одними губами произнесла Рене.

– Нет… Конечно, нет, – выплюнул Ланг, а потом неожиданно ударил кулаком по столу. – Весь день, пока ты спала и любовалась расчудесными снами, я думал – где? Где, раздери тебя черти, ты пряталась или, вернее… Где тебя прятали?

Рене моргнула, и реальность в ту же секунду сделала перед глазами кульбит. Как символично. Темнота, холод и поиски. История прошла полный круг, чтобы вернуться в исходную точку. Рене стиснула зубы.

– Единственным местом, куда я не пошёл, была раздевалка. Единственное место, которое я лично закрыл на ключ ещё днём, чтобы вы там не перетравились от запаха краски! А теперь объясни мне… Как ты туда попала? Как?!

Ланг смотрел спокойно и прямо, без присущего ему раздражения, скуки или злого веселья. Он действительно хотел знать – да что там! – имел вескую причину добиться объяснений, почему в эту ночь ему пришлось мотаться по городу, а потом целый день просидеть возле спящей неадекватной девчонки. И Рене понимала, что должна рассказать; чувствовала, как двигалась челюсть, но не смогла. Прошлое умерло в прошлом, а трупы не ходят и не говорят. Так что ни слова не слетело с потрескавшихся губ, но Ланг её понял. Почувствовал или же догадался – бог его знает. Однако он как-то по-особенному хмыкнул и уткнулся взглядом в бумаги, которые до этого бездумно перебирал. С неожиданным содроганием Рене узнала в них свои ночные отчёты.

– Я могу идти? – шёпотом спросила она.

– Можешь, Роше. – Ланг вздохнул. – Можешь идти и врать этой ненормальной из педиатрии, Фюрсту, кому-нибудь ещё, где и как ты провела эту ночь. Надеюсь, у них не возникнет столько вопросов.

Сарказм оседал на языке жгучей перечной мятой, отчего захотелось промыть рот водой. Но глава отделения имел право на такой тон.

– Вчера вы назвали меня по имени, – зачем-то заметила Рене и мгновенно прикусила язык. Ну, что за дурость? Нашла время!

– Вчера ты от меня ничего не скрывала, – резонно откликнулся Ланг и уселся в большое чёрное кресло, с которым то же мгновение слился.

Ну а Рене, немного помедлив, коротко кивнула и направилась к двери, но надавив на вечно заедавшую ручку, замерла и рискнула спросить.

– Сэр, я… что-нибудь говорила во сне?

– Нет, – пришел лживый ответ. И стало понятно, что Ланг уже обо всем догадался.

Следующее утро выдалось хмурым, прямо как отражение в зеркале. Рене с сомнением разглядывала внушительные синяки под глазами, слушая одну за другой тоскливые песни по радио. Похоже, у диджея тоже выдалась не лучшая ночка. Сутки прошли, но лучше не стало. Рене мрачно посмотрела на воспалившийся шрам, провела пальцем по маленьким гнойничкам, что скопились, точно планеты на Млечном Пути, а затем прикрыла саднившие от бессонницы веки. Что же, надо признать, она выглядела отвратительно. Разодранная кожа горела, глаза покраснели, а общая бледность приблизилась к ланговскому эталону. От пудры пришлось отказаться, потому что та была несовместима с мазями, которые выдала разозлённая Роузи.

Вчерашний разговор с Фюрстом был сложным. Каждый из них понимал, что Рене врала напропалую, но анестезиолог оказался слишком тактичен для откровенных вопросов. Да – уснула. Да – в комнате дежурного резидента. Нет – они попросту разминулись с доктором Лангом, а телефон – вот удивление! – предательски сел. Ну а лицо – банальное следствие нарушения техники безопасности. Четырнадцать часов в секционной кому угодно уничтожат не только легкие, но и любой кожный покров. Так что ей очень жаль, как всё вышло. И это, пожалуй, оказалось единственным честным признанием. На душе было чертовски паршиво.

В ординаторскую Рене влетела аккурат перед стремительным и привычно устрашающим появлением доктора Ланга. В отделении пахло свежей краской и чистотой. Оборудование вернулось на свои места, и теперь ничто не напоминало ни о ремонте, ни о той ночи. Успев обменяться кивком головы с нервным Франсом, Рене наткнулась на тяжёлый взгляд посетившего их собрание доктора Дюссо и проскользнула в глубину комнаты. Подальше от чужих глаз. Ссадины на лице неимоверно чесались, но она постаралась не думать о них, а также о том недоумении, что читалось в глазах коллег. К счастью, с расспросами к ней не лезли.

Устроившись поудобнее на твёрдом стуле, Рене огляделась и заметила Хелен. Медсестра восседала на подоконнике позади одного из ведущих хирургов, заразительно смеялась над его шутками и, очевидно, была совершенно уверена в своей безнаказанности. Что, впрочем, не удивительно. Ведь доказательств у Рене не было. К счастью, это понял и Франс, который бросал в сторону медсестры опасливые взгляды, но неожиданно мудро молчал. Надо же…

Впрочем, все чаяния и ожидания Рене рассыпались в прах, стоило доктору Лангу верхом на сегвее заложить лихой вираж по переполненной ординаторской. Сделав почётный круг, он остановился в центре комнаты, а затем легко и ловко, словно не было в нём двухметрового роста, вскочил на один из столов, подхватил стоявший рядом стул и водрузил наверх. Усевшись на импровизированный трон, глава отделения закатал рукава и носком ботинка столкнул на пол стаканчик с разномастной канцелярией. Этим он привлёк внимание последних галдевших коллег. Они уставились на Ланга, Ланг уставился в ответ, и в ординаторской воцарилась тишина.

– Странные дела творятся в нашем королевстве, – после внушительной паузы неторопливо произнёс он с интонацией, достойной театральных подмостков.

Рене поёжилась и отвела взгляд. Видит бог, в Энтони Ланге умер прекрасный актёр. Яркий. Запоминающийся.

– Десять смертей за одну ночь, две выбитые двери за другую. Какая… поразительная работоспособность там, где нужно. Не боитесь, что правление больницы задастся вопросом о компетентности всего отделения? М-м-м… Что скажете, доктор Дюссо?

Рене украдкой посмотрела в сторону хирурга и увидела, как сжались в кулаки его руки. Неуклюже поёрзав, она нервно выдохнула, а потом уставилась на собственные колени. Ситуация была… неловкой. Какие бы отношения ни связывали этих двоих, прямо сейчас глава отделения требовал объяснений. Но тех, конечно же, не последовало. И Рене знала почему. Когда в пять утра идёт твоя восьмая по счёту операция, тебе не до раздумий или хирургических тонкостей.

– Скажу, что в тех условиях я сделал всё возможное, – процедил тем временем Дюссо. А Ланг вопросительно поднял брови, словно ожидал продолжения, и нехорошо усмехнулся, когда того не последовало.

– Надеюсь, этическая комиссия удовлетворится таким же всеобъемлющим объяснением, – протянул он, а потом неожиданно повернул голову и мгновенно нашёл в разномастной толпе новую жертву. – Мистер Холлапак…

Привыкший к постоянному коверканью фамилии Франс сначала даже не понял, что удостоился внимания самого Энтони Ланга. Он нервно сглотнул и зачем-то оглянулся. Рене же закатила глаза. Бога ради, да не съедят его прямо здесь! Однако резидент, видимо, считал иначе.

– Да? – проблеял Франс.

– Скажите, вы заметили прошлым утром что-нибудь необычное?

Вопрос звучал невинно, но у Рене ёкнуло сердце. Она метнула на Франса испуганный взгляд и неожиданно увидела в ответ такой же растерянный. Холлапак знал, что если выдаст Хелен, то придётся рассказать и о Рене. А потому она в отчаянии качнула головой.«Молчи! Ради всего святого – молчи!»Но Франс уже отвернулся и теперь смотрел себе под ноги.

Не было сомнений, что глава отделения догадался. Длинные пальцы Ланга скользнули по едва изогнутым в улыбке губам, пока сам он гипнотизировал взглядом Хелен. А та боялась поднять голову и посмотреть в глаза своей жертве. Трусиха! Но сегодня Рене была этому рада. Всё что угодно, лишь бы память о мёртвой Виктории так и осталась лежать под женевской могильной плитой. Прошлое прошло! Хватит! Остановитесь!

– Так, что же? – Ланг решил прервать необычную пантомиму. Рене зажмурилась.

– Нет, сэр.

Она в изумлении подняла голову и уставилась на вспотевшего Холлапака. Тот старался казаться беспечным, даже откинулся на спинку кресла и скрестил на груди руки, невольно повторив позу пребывавшего в злом веселье Ланга, но взгляд выдавал панику.

– Вот как? – цокнул языком главный хирург. – Значит, это не вы выбили обе двери?

– Я, – пришел ответ. – Мне нужно было переодеться, но какой-то дурак закрыл раздевалку. А в пять утра искать ключ оказалось накладно. Ремонт. Бардак…

– Действительно. – Теперь Ланг выглядел откровенно увлечённым беседой. Он опёрся локтями на колени, чуть подался вперёд, а после фальшиво участливо поинтересовался: – Но что же случилось с душевыми?

Франс дёрнулся и почти бросил взгляд в сторону Рене, но вовремя удержался.

– Сэр! Мне безумно хотелось отлить. – На потном лице появилась улыбка святого мученика. – Боялся не утерпеть.

Раздалось приглушенное хихиканье, а Ланг хмыкнул. Он какое-то время взглядом препарировал Франса, но потом фыркнул своим мыслям, неожиданно махнул рукой и вздохнул.

– Бог с вами, Холлапак. Их всё равно надо было менять. Считайте, что оказали больнице неоценимую помощь по демонтажу старых дверей. – Ланг было замолчал и уже повернулся в сторону окна, когда словно невзначай договорил: – Только прошу вас, в следующий раз не терпите так долго. Это вредно для здоровья.

О чьём здоровье шла речь можно было не уточнять. Рене осторожно втянула воздух, не в силах поверить, что гроза миновала, а потом облегчённо прикрыла глаза и без зазрения совести прослушала дальнейшее обсуждение рабочих вопросов. Она едва дождалась окончания планёрки, прежде чем сорвалась с места. Итак, Ланг всё понял, но… отступил. Не стал давить, требовать объяснений или наказывать за враньё. Чёрт возьми, простил даже двери. И Рене была ему благодарна. До совершенно неуместной улыбки на саднившем лице, до искрившихся глаз, до засевшего в груди солнца. А потому, стоило Лангу закончить собрание, как она ринулась прямо к нему. Но сначала путь ей преградили студенты, которые требовали каких-то заданий, подписей или журналов, а затем резиденты. Так что, когда рядом остался лишь Франс, глава отделения уже давно скрылся в лабиринте больничных коридоров.

– Спасибо, – пробормотала Рене, едва ли не впервые не находя нужных слов.

– Благодарить не за что, – Холлапак пожал плечами, а потом бросил странную фразу. – Предательство бывает разным на вкус.

Рене недоумённо взглянула на парня, но тот уже направился прочь.

– Кстати, – крикнул он не оборачиваясь. – Сейчас начнётся заседание этической комиссии. Ну, это если вдруг решишь кое-кого отыскать.

Наверное, Рене никогда не бежала так быстро. Уж точно не пролетала восемь этажей на одном ударе сердца. Не считала ступени, не скатывалась по перилам и, разумеется, не врывалась с грохотом в пустой коридор. Но когда за спиной наконец-то хлопнула долгожданная белая дверь, Рене остановилась и почему-то смутилась. В груди жгло, во рту пересохло, однако она столь упрямо всматривалась в полумрак, что перед глазами поплыли цветные круги.

Впрочем, нужды изучать пустой коридор не было. Ланг нашёлся мгновенно. И не заметить высокую фигуру, что темнела вдалеке полутёмного помещения, было практически невозможно. Его чернота, как всегда, оказалась чернее.

– Ты так спешишь, будто опаздываешь на свидание, – раздалось знакомое хмыканье, а Рене широко улыбнулась. Лучше! Это было гораздо лучше всех тех неловких встреч, что хоть когда-либо приключались в её жизни. Жёлтые тапочки гулко застучали по бетонному полу, пока она торопливо шагала в сторону прислонившегося к стене мужчины.

Энтони Ланг был собран, пожалуй, напряжён. Об этом говорила чрезмерно прямая спина, уже привычно поджатые губы и лёгкий прищур, с которым он наблюдал за спешившей к нему девушкой. Но когда Рене остановилась напротив, взгляд потемневших до махагони глаз оказался слишком… встревоженным? Или чуть удивлённым? Разобраться в переливах этого цвета она бы никогда не смогла и, разумеется, напридумывала всякого… Но всё равно встала почти до неприличия близко, чтобы сказать такое важное для себя:

– Спасибо.

Но Ланг ничего не ответил, только чуть сдвинулся в сторону, чтобы под светом далекой лампы рассмотреть обращённое к нему лицо. Его внимательный взгляд напряжённо изучал появившиеся на шраме воспаления, и с каждой новой находкой высокий лоб хмурился всё сильнее. Неожиданно Ланг поднял руку и едва ощутимо коснулся её подбородка, окончательно открыв левую щеку желтоватым лучам. Ну а Рене не сопротивлялась, только смежила веки, когда он провел по самой длинной из всех царапин. Кожу немедленно засаднило, и она чуть поморщилась, отчего ощущение прохладных пальцев мгновенно исчезло. Рене больше никто не держал, но это показалось настолько неправильным, что тело само неосознанно качнулось вперёд. Лоб неловко ткнулся в костяшки мужских рук, а затем голову накрыла большая ладонь.

– Всё-таки загноились. Я обработал их, пока ты спала. Но, видимо, прошло слишком много времени, – донеслось тихое бормотание и лёгкий вздох, когда пальцы скользнули по виску и устремились дальше по шее. Туда, где прятался шрам, словно Ланг знал, насколько ей больно. Швы и ткань хирургической робы отчаянно натирали раздражённую кожу.

И в этот момент Рене отчётливо поняла, что расскажет. Даже если придётся вколоть зелье правды, посадить себя на электрический стул или вновь запереть в раздевалке. Она поделится с ним. Потому что поступить иначе было бы не по-дружески. А в том, что каким-то неведомым образом Энтони Ланг стал ей ближе, чем Фюрст или Роузи, она не сомневалась. За один только день, ночь и сегодняшнее утро.

Неожиданно глава отделения отступил и принялся копаться в карманах своих чёрных джинсов, пока с тихим звоном не извлёк некий предмет, что блеснул в тусклом свете.

– Говорят, у тебя недавно был день рождения, – как ни в чём не бывало заметил Ланг, а сам с силой сжал правую ладонь.

– Да, – в тон откликнулась Рене. – Позавчера. Жаль, вы не успели попробовать торт. Из того, что я знаю, угощение пришлось бы вам по вкусу. Много приторного шоколада, жирный крем и кислые ягоды. Идеально для тренировки вашей поджелудочной.

Ланг усмехнулся и покачал головой.

– Действительно, весьма прискорбно. Но, надеюсь, у меня ещё будет шанс заработать хронический панкреатит?

– Я подумаю, – задорно улыбнулась Рене и отвела взгляд, а потом удивлённо вздрогнула, когда перед глазами что-то сверкнуло.

– Держи.

На раскрытой ладони, сплошь усеянной мелкими шрамами, лежал ключ. Обычный такой, один из тех, что подходят к сотням замков. Но внимание привлекло вовсе не это. Следом за ним, на цепочке из семи звеньев расположился цветок, увидев который, Рене ошеломлённо застыла. Она медленно перевела взгляд на брелок, а потом вздрогнула, когда послышался голос. Ланг понял её замешательство по-своему и поспешил объяснить.

– Это ключ от моего кабинета. Когда в следующий раз надумаешь полежать в обмороке, то не стоит располагаться около порога. Продует.

Он усмехнулся, но Рене всё никак не могла оторваться от залитых в прозрачный куб розовых лепестков, и молчание опасно затягивалось. Только когда протянутая рука напряжённо дрогнула, она спохватилась и вцепилась в мягко блестевший ключ. Брелок был откровенно дешёвым, какие миллионами штампуют трудолюбивые китайцы, но прямо сейчас дороже него в этом мире ничего не было.

– Почему вишня? – выпалила она вопрос, который со стороны наверняка выглядел глупо. Поняла это Рене по тому, как вытянулась от неожиданности лицо Энтони Ланга.

– Какая вишня? Где? – Он действительно не понимал.

– На брелоке. Бутон вишнёвого дерева. – Докопаться до правды казалось жизненно важным, хотя Рене не могла взять в толк – почему.

– Да? Если честно, понятия не имею. Взял первый попавшийся в сувенирном автомате внизу. В меру девчачий, для такой особы, как ты, – пожал плечами Ланг, а у неё внутри неожиданно что-то сжалось. Словно она ждала иного, но обидно ошиблась. Право слово, глупости какие!

– Ясно. – Непонятная горечь всё же прорезалась в голосе, отчего Ланг поднял на неё удивлённый взгляд. И Рене поспешила добавить: – Спасибо.

– К тому же так будет проще с отчётами, – проговорил он, а сам задумчивым взглядом уставился куда-то ей за спину. В конце коридора хлопнула дверь, и Ланг оглянулся. – Мне надо идти.

– Слушание? – похолодев, спросила Рене.

– Да, – пришёл короткий ответ.

А она стиснула руки, когда вновь ощутила непонятное желание прикоснуться, или чтобы коснулись её. Рене не понимала, что происходит, но сделала шаг вслед отвернувшемуся Лангу, словно не хотела с ним расставаться. И когда он неожиданно повернулся, то в последний момент успел подхватить врезавшееся в него тело. Ланг смотрел очень внимательно, словно тщательно думал стоило ли говорить, прежде чем всё же решился.

– Задай тебе комиссия вопрос: кто виноват, что десять человек погибли, не дождавшись помощи? Как бы ты ответила? – Рене почувствовала большие ладони, которые тревожно стиснули предплечья.

– Я… я не знаю, – растерялась она, но Ланг покачал головой.

– Мне нужно кое-что понять. Рене, я изучил твои отчёты, проанализировал каждую строчку. Но сама ты видела гораздо больше, чем можно было бы описать. – Он вновь поджал губы и вдруг отпустил, а Рене невольно потёрла руки.

– Тогда… я сказала бы, что доктор Дюссо действовал согласно установленным протоколам, – после секунды раздумий твёрдо произнесла она, а потом с грустной усмешкой добавила. – Ему просто не повезло. Даже вызови он помощь, оперировать всё равно было бы негде. В ту ночь больница работала на износ, и службе спасения следовало это учесть. Доктор Дюссо не виноват. Здесь вообще нет чьей-либо вины. Таково оказалось стечение обстоятельств.

Рене замолчала и вдруг почувствовала, как отпускает скопившееся где-то в голове напряжение. Не её. Чужое. Однако ощущение было настолько ярким, что она поражённо выдохнула.

– Значит, это не было попыткой меня подставить, – медленно произнёс Ланг и покачал головой, когда заметил уставившийся на него испуганный взгляд. Зло оскалившись, он тихо процедил: – В этом гадюшнике ты единственная, кому я мог доверить вскрытия без риска получить в спину десяток ножей.

С этими словами он развернулся и стремительно направился в сторону открывшейся двери, откуда на пол падала тонкая полоса электрического света. Рене же нащупала рукой спасительно устойчивую стену, а потом вовсе уткнулась лбом в покрытые стандартной краской твёрдые камни.

Гадюшник.

Значит, в тот день с дурацким тортом ей не показалось. Все те люди из ординаторской действительно пошли бы на любое безумие, любую подлость ради удовлетворения собственной мстительности. И Ланг отвечал им взаимностью. Господи, он не доверял даже Дюссо! Странно, что со всей своей эмпатией, Рене не заметила этого раньше. Ведь всё так очевидно. И тот случай в «отстойнике» наверняка не был первым, когда на помощь приходил Алан Фюрст, а не пятьдесят человек хирургического отделения или номинальный лучший друг.

Но тогда возникал другой вопрос. Что, чёрт возьми, доктор Ланг сделал с собой, раз быть нелюдимым одиночкой показалось ему справедливым и верным? Рене покачала головой. Она не понимала его. Старательно складывала мозаику поступков, действий и слов, но картина не собиралась. Словно детали не подходили друг к другу и образовывали некрасивые мелкие дыры. Так бывает, если смешать элементы от двух разных пазлов. Она фыркнула. Какой бред! Разве что у доктора Ланга диссоциативное расстройство, а это совсем уже за гранью научной фантастики.

Она покачала головой, оттолкнулась от стены и побрела обратно на восемнадцатый этаж.

Хотя отданный ключ символизировал высшую степень доверия, Рене старалась ей не злоупотреблять. Она не знала, закончились ли сексуальные приключения доктора Ланга в рабочее время, так что забегала в заведомо пустой кабинет лишь утром и вечером. Там Рене оставляла на подпись отчёт и забирала задания на день, а ещё иногда нужные справочники. Чем закончились слушания, стало известно лишь через несколько дней, от доктора Фюрста. Сам Ланг молчал. Зато Роузи, прознав про неожиданную рабочую близость подруги с ужасом отделения, нудно просила впустить её в кабинет и дать хоть глазком посмотреть на пристанище «чёрной жужелицы». Но Рене бережно хранила в душе случайно брошенную фразу о доверии. Вряд ли Ланг говорил это всерьёз двадцатилетней девчонке, но иногда можно и помечтать. Верно?

В общем, следующие несколько дней после случая с раздевалкой, о котором ни Франс, ни Роузи, ни даже Ланг предпочли не напоминать, прошли в обычных заботах. Разве что Дюссо всё чаще появлялся где-то поблизости, но прошедшее слушание явно поумерило его пыл. Или же дело было в главе отделения, который также неизменно оказывался рядом. У Рене даже возникло идиотское чувство, будто за ней устроена слежка. Но она быстро выкинула подобные мысли из головы, потому что иначе можно было додуматься до паранойи.

Однако Рене то и дело замечала непонятную собранность доктора Ланга. Будто тот готовился в любой момент… К чему? Она не знала. Вновь поймать на призраках прошлого? Отправить на освидетельствование к психиатру? Ох! Да ладно! У главы огромного отделения наверняка есть миллион других важных дел помимо какой-то девчонки. Но, когда через неделю Рене зашла в раздевалку вместе с возмущённо тараторившей Роузи, она почему-то насторожилась. Что-то было не так.

Если честно, всё это время Рене старательно избегала этого места, но ей нужен был шкафчик. Она сомневалась, что доктор Ланг будет рад найти в своём кабинете россыпь резинок для волос, помаду или опасного зверя по кличке «расчёска», который давно рассорился с вечно растрёпанной шевелюрой хирурга. Так что выхода не было. Вздохнув, Рене стянула халат.

– Ты так и не стёрла это дерьмо, – тихо заметила Роузи и кивнула в сторону надписей.

Рене равнодушно пожала плечами. Она сама давно привыкла к украшению в виде своеобразных граффити, которые уже не замечала. Это было даже забавно. Кто-то украшал шкафчик наклейками, а у неё – настенная живопись. Надо бы попросить автограф у Хелен, тем более, та как раз вошла в раздевалку. Рене потёрла ещё не зажившие на лице ранки и снова пожала плечами.

– Серьёзно, это уголовно наказуемый моббинг. Если поймать того, кто сделал…

– Здесь нет камер, – напомнила она, а маленькая медсестра презрительно фыркнула.

– Ланг знает? – Роузи отошла в сторону, чтобы рассмотреть новые двери.

– О надписях? Скорее всего.

– Нет, о том, что это твой шкафчик. – Она повернулась и скрестила на груди руки. Мимо них протиснулась группа студентов. – Как глава отделения он должен…

– Ничего! – резко оборвала подругу Рене, а потом добавила тише: – Он ничего мне не должен. Я не маленькая девочка и смогу разобраться сама.

– Ну да, – скептично пробормотала Роузи и поправила большие очки. – Уже разобралась один раз…

Это была странная ситуация, в которой каждый из них знал о произошедшем, но упорно делал вид, будто ничего не случилось. Даже двери вернулись на своё место уже на следующий день и оказались похожи на старые. Так что Рене предпочла проигнорировать шпильку и потянулась к замку. Она ввела код, круглая ручка тихо щёлкнула, и в этот же момент за спиной хлопнула входная дверь, заставив взметнуться от сквозняка волосы. А затем перед глазами всё сделалось огненно-рыжим.

Рене не поняла, что случилось. Она дёрнула на себя дверцу, и в лицо раскалёнными пулями полетели комья горящей бумаги, руки обожгло чудовищной болью, а в ушах зазвенел собственный крик. В голове мелькнула ошалелая мысль, чтоонисожгли все конспекты, а затем тело дёрнуло в сторону.

Дальше всё завертелось сломанным калейдоскопом: над ухом кто-то испуганно повторял её имя, потянуло палёными волосами и тлеющей тканью. Послышался грохот огнетушителя, шипение пены, и Рене со всей силы зажмурилась. Она плотно смежила веки и сквозь собственный страх, через шум криков услышала тихий злой голос, который осел на языке жжёной мятой.

– Уведи её в скорую. Живо. Передай: термические ожоги рук и, возможно, лица, а ещё пусть проверят под одеждой… и дыхательные пути. Чёрт знает, что за смесь эти дуры использовали. И дай ей успокоительное, – последнее Ланг добавил совсем тихо, и Рене открыла глаза.

Первое, что она увидела, была знакомая чернота рубашки, затем взгляд зацепился за блестящую пуговицу – конечно же, чёрную – и серебряный клип перьевой ручки. Надо же… Рене моргнула и ощутила спиной холод от кафельной стены. Видимо, Ланг успел оттащить её в сторону до того, как она вспыхнула, точно свечка. Губы задрожали, но она упрямо их закусила и медленно перевела дыхание.

– Да, сэр, – тем временем согласилась на удивление покладистая Роузи и осторожно позвала: – Рене?

Решение пришло само. В тот момент, когда она медленно подняла голову и встретилась взглядом с доктором Лангом. В этот же миг, прежде чем он отвернулся, Рене протащило по кочкам уже знакомых махагониевых глаз и утопило в целом вулкане бешенства. А там обещало сгореть абсолютно всё. Отделение, целый этаж, даже больница… Бушующее внутри Ланга пламя было опасно. Рене могла бы поклясться, что прямо сейчас глава отделения мог бы убить. А потому она тихо, но твёрдо произнесла:

– Нет.

– Я не хочу, чтобы ты это слышала. Уходи. Тебе нужна помощь.

В голосе почудился едва сдерживаемый треск огня, от которого отшатнулась даже привыкшая ко всему Роузи. Однако Рене не шелохнулась, только вглядывалась в наполненные злостью глаза да считала красные всполохи, прежде чем снова это почувствовала. То самое невероятное ощущение, когда внезапно рухнули стены, а мир стал в сотни раз ярче. Она будто смотрела чужими глазами и вздрогнула, стоило Лангу уставиться на тонкие руки. Все в красных пятнах до самых локтей.

Господи, разумеется, ей надо бы в скорую! Но…

– Нет.

– Рене!

– Я. Никуда. Не пойду.

Энтони Ланг бросил последний взгляд на обожжённые кисти, со свистом вытолкнул воздух сквозь плотно сжатые зубы и на мгновение прикрыл глаза. Внутренний спор вышел кратким и продуктивным. Большие руки крепко подхватили Рене за талию и настойчиво усадили на ближайшую скамью, после чего Ланг повернулся к замершей неподалёку Роузи. Ему хватило одного только кивка в сторону двери, чтобы медсестра мгновенно поняла молчаливый приказ и скрылась в коридоре. Где-то вдалеке загремели железные ящики с лекарствами. Убедившись, что проблемная подопечная не собирается падать в обморок или, не дай бог, продолжать спор, Ланг обратил внимание на притихших врачей.

По раздевалке пробежала волна, когда под взглядом главы отделения каждый из присутствующих невольно отшатнулся, но затем стало тихо. Настолько, что было слышно, как из пострадавшего шкафчика капала на пол вода. Рене перевела взгляд на чёрное от копоти нутро, где ярким пятном по-прежнему желтели остатки пальто, и в отчаянии стиснула пальцы. Вопреки любому здравому смыслу было жалко не руки, одежду или милые сердцу мелочи, а те самые конспекты – тетради, листы, выписки из протоколов операций. Она скорбела о знаниях, которые достались ей потом и, пора сказать прямо, собственной кровью. Неожиданно на плечо легла тяжёлая ладонь, и Рене вздрогнула. Вскинув голову, она встретилась взглядом с доктором Лангом и молча кивнула. Всё в порядке. Она в порядке.

Касание почти сразу исчезло, хотя ощущение теплоты в том месте осталось. Это было странно, и притом удивительно обнадеживающе. Тем временем глава отделения легко перешагнул два ряда скамеек и оказался около грустного шкафчика. За спиной опять хлопнула дверь, и пробежавшим по раздевалке сквозняком притянуло запахи мокрой бумаги, обуглившейся краски и горелого пластика, а Рене вдруг поняла, что вот так оно и вспыхнуло. Поток воздуха, обратная тяга и человеческая глупость – её или кого-то другого – неважно.

Неожиданно тишину раздевалки прорезал душераздирающий скрип, когда Ланг двумя пальцами толкнул отсыревшую металлическую створку. Она качнулась, вернулась назад под раздиравшие барабанные перепонки скрежет и визг, а затем ещё раз… и снова. Ланг качал её долго, пока некоторые не зажали уши руками, но большинство даже не шевельнулось.

Наконец, убедившись, что всё внимание приковано только к нему, глава отделения прикрыл дверцу, отчего та издала совсем уж мучительный вой, и задумчиво уставился на чёрные надписи. Вопреки огню и химической пене те не потускнели. Даже не стёрлись! Ланг изучал их внимательно, словно это был дивный образец искусства. Рене же вдруг ощутила, как правой руки коснулось что-то холодное, а потом в другую ладонь ткнулся пакет с сухим льдом. Шёпотом велев прижать его поплотнее, рядом уселась Роузи и приступила к осмотру. А Ланг заговорил.

– Мистер Холлапак, будьте так добры, выключите свет, – произнёс он, не отрывая задумчивого взгляда от одного из обгоревших листков. Но тут лампы резко погасли, по комнате пробежал ропот, а Рене непонимающе дёрнулась. Роузи схватила её под локоть, и в этот же момент тепло в месте давно разорванного прикосновения на плече усилилось, а вспыхнувшая искра паники потухла.

В раздевалке стало темно. Прямо, как той ночью, когда Рене осталась один на один со своими кошмарами. Ни света от экрана смартфона, ни блика пейджера, только незрячая чернота и тяжёлая поступь, которая нарушала воцарившуюся тишину. Ланг неторопливо двигался по раздевалке, и казалось, что ему не нужен ни свет, ни ориентиры, когда чёрным аспидом его высокое, гибкое тело скользило меж замерших жертв. Рене не сомневалась, что он видел каждое искажённое страхом лицо, каждый тревожный взгляд. Ланг опутывал, завораживал монотонным шелестом ткани, ровным дыханием и, конечно же, голосом, в чьей гипнотической власти она больше не сомневалась.

– Я хочу рассказать вам одну историю, – донёсся почти шёпот… вздох самой темноты, и Рене закрыла глаза. – Давным-давно, в маленькой деревушке жил на свете старик. Никто не знал, откуда он взялся. Просто однажды пришёл он в селенье да занял пустой дом на отшибе, где коротал последние дни своей старости. Поговаривали, он был кузнецом. Что руки его ценились отсюда и до самых гор. И не было ему равных. Быть может, и врали. Или же нет. Кто теперь разберёт?

Глава отделения неожиданно прервался, и Рене открыла глаза. Чернота вокруг стала гуще, и только лёгкое дуновение воздуха выдавало, где теперь Ланг. Неожиданно послышался хриплый вздох, неровная поступь чужих шагов, а потом вновь стало тихо. Был только голос.

– Время шло. Старик день ото дня становился слабее, но всё так же смотрел в синее небо синими, как то самое небо, глазами. А те не выгорели и под тысячью увиденных ими солнц. И вот однажды замер старик на ступенях своего дома, взглянул в очередной раз на небосклон, да так и остался сидеть на крыльце до самого вечера. С тех пор он выходил каждое утро и возвращался лишь затемно, когда старые глаза слезились уже от усталости. Долго следили за ним жители той деревушки и удивлялись, ведь на любой их вопрос – что он там видит? – старик отвечал только одно. Каждый день он твердил, что смотрит в синее небо и на жёлтое солнце, любуется белым пером облаков.

Голос вновь оборвался, но теперь всё тело Рене напряглось в ожидании непонятно чего. То ли развязки, то ли страшного продолжения.

– Сначала над ним потешались, – негромко продолжил Ланг, который неожиданно оказался совсем рядом. И она почувствовала, как шевельнулась, не выдержав, Роузи, но тут же снова застыла. – Старика просили не городить чушь и откровенно смеялись. Но чем больше проходило дней, тем сильнее становилось людское непонимание. Как можно увидеть синее небо и жёлтое солнце, если на землю падает снег, льёт мерзкий дождь или вовсе весь мир поглотил серый туман? Но старик лишь улыбался и просил посмотреть на это прекрасное небо. Люди начали злиться. Они называли его обманщиком; пустили сплетни, что он совсем сумасшедший. И тогда нашёлся один, кто взялся доказать, что не бывает неба над тьмой облаков; что нельзя разглядеть то, чего нет. Схватил он охотничий нож да выколол синеву глаз с лица старика. А тот лишь улыбнулся, задрал голову вверх и вновь уставился на лазурное небо, где вставало ярко-жёлтое солнце. Потому что среди всех этих зрячих даже пустые глазницы видели больше, ибо нельзя ослепить уже однажды слепого.

Ланг наконец замолчал, но Рене всё ещё не могла даже вздохнуть. Тишина стала абсолютной, и потому прозвучавший в ней смешок заставил всех вздрогнуть.

– Быть во главе толпы так воодушевляет. Да, Хелен? Ты воображаешься себя едва ли не гласом Господним… Этакой Жанной Д’Арк. Даже оружие нашла себе под стать.

– Я не понима… – начала было стоявшая где-то слева медсестра, но её немедленно перебило змеиное шипение.

– Ложь!

– Нет!

– Сколько вас было? Десять или больше? Я сумел опознать семерых в этих замечательных надписях на шкафчике, и среди них нашёлся даже один предатель. Да, мистер Холлапак?

Рене вздрогнула. Что? Франс? Не может быть! Он её спас, не выдал на планёрке и предупредил о Дюссо… Господи, а ему-то что она сделала? Рядом рассерженной лесной кошкой заворчала Роузи. Наверняка подруга уже выпускала клыки, чтобы впиться в шею темнокожего резидента, но Ланг успел первым. Рене услышала шорох ткани, чей-то всхлип и вкрадчивый голос:

– Ты так жалок, мистер-шмистер Хулахуп, и воняешь паникой, точно дерьмом, каким и являешься. Это же ты выдал им код от шкафчика, да? Увидел его в тот самый день, когда так боялся обмочиться.

– Н-нет, сэр… я н-не…

– Ложь… – От яростного шипения вздрогнула даже Роузи. – Чем тебя пугали? А, главное, кто?

Ланг замолчал, а в следующий миг дверь в раздевалку стремительно распахнулась, и в комнату ввалились громко хихикавшие Дюссо и Клэр. Похоже, подруга Хелен не стала долго переживать о потере любовника и успела завести себе нового. Она смачно поцеловала ведущего хирурга в губы, после чего наконец заметила нечто неладное и недоумённо отстранилась. Пара замерла напротив побледневшей до синевы Хелен, которую по всем законам дешёвой театральщины упёрлась полоса света из коридора. Она же осветила горелый шкафчик. Клэр метнула на него быстрый опасливый взгляд и, кажется, вздрогнула. Вид покрытого копотью нутра оказался весьма впечатляющим. Ланг тихо хмыкнул.

– О, а вот и нож. Такой же тупой и безмозглый, – едва слышно произнёс он, но в переполненной раздевалке его услышали все. Дюссо было дёрнулся, но быстро оценил обстановку и фальшиво улыбнулся.

– У нас репетиция вечеринки на Хэллоуин? – нарочито весело спросил он, оглядев напуганные лица присутствующих.

Дюссо корчил удивление, но Рене видела, как в кармане халата его рука сжалась в кулак. Неужели он тоже в этом участвовал? Захотелось спрятать лицо в ладонях и убежать. Теперь она понимала, почему Ланг так хотел отправить её прочь. Просто знать, что тебя ненавидят, не страшно. Но услышать самой – та вещь, с которой не так просто сразу смириться. Это как взять пистолет и выстрелить в человека, если раньше палил исключительно из рогатки по пустым банкам. Убивает. Рене прикрыла заслезившиеся от яркого света глаза, а затем отвернулась.

– Можно сказать и так. Сплачиваем коллектив. Укрепляем командный дух, – тем временем раздался из темноты ленивый голос, а тепло на плече неожиданно усилилось. Захотелось уткнуться лицом в знакомые твёрдые костяшки, но Рене ощутила лишь собственное плечо. Ланг же продолжил: – Хорошо, что вы соизволили почтить наше собрание своим присутствием. Без вас кое-чего не хватало.

– Мы были у пациента, – торопливо откликнулась Клэр, которая мгновенно всё поняла. Испуганный взгляд тёмных глаз скользнул по обгоревшим вещам, задержался на Рене, а потом остановился на Хелен.

– Разумеется, – протянул Ланг. И в одном его слове было такое количество яда, что Рене передёрнуло. Итак, время сказок закончилось, пришла пора платить за представление.

По-видимому, это же понял Дюссо, потому что немедленно отступил в сторону, бросив подружку. Глава отделения усмехнулся, но ничего не сказал, только перевёл взгляд на трёх оставшихся действующих лиц. Франс с блестевшим от пота лицом замер между Хелен и Клэр, а те остались стоять друг напротив друга и, похоже, очень хотели сбежать. Но тут позади них отзвучали сухие шаги, словно обратный отсчёт, и доктор Ланг, обогнув импровизированную сцену, небрежно прислонился к косяку распахнутой настежь двери. Он скрестил на груди руки и вытянул вперёд длинные ноги, чем окончательно отрезал путь к отступлению. И его профиль настолько контрастно смотрелся на фоне бледных больничных стен, словно то был провал в личный космос. Чёрное и белое. Монохром без серых оттенков, которые могли бы дать шанс двум заговорщицам и одной пешке. Но из того, что Рене поняла за последние дни, Энтони Ланг не признавал полумер ни в жизни, ни в работе, ни в каких-либо решениях. Он отсекал лишнее без раздумий и колебаний.

– Когда была подброшена зажигательная смесь? – спросил он обезличенно, но Клэр выдала себя сама.

– Это была не я…

– Дура. Господи, какая же дура, – прошелестел ласково голос. – Дюссо, надеюсь, ты не увлекся ей слишком сильно. Боюсь, идиотизм заразен.

Вышло грубо, а по мнению Рене, даже слишком. Внутри Ланга скапливалась едкая злость, и надо было бы прекратить набиравшее ход линчевание, но довольная Роузи остановила попытку.

– Нет-нет, – зашептала она. – Подожди. Я хочу насладиться.

Тем временем ведущий хирург хмыкнул, но промолчал.

– Скажи, Клэр, в какой момент из безобидной твари, что гадила мне по мелочам, ты превратилась в гадюку? Я закрывал глаза на периодическое воровство наркоты, на подмену рецептов, даже деньги специально оставлял на столе, чтобы тебе не пришлось шариться у меня по карманам. Ты была мелкой, но удобной дрянью. Шлюхой, которая с чего-то решила, будто стоит дороже оклада.

– Не смей меня оскорблять, Энтони! – процедила Клэр. Под взглядом собравшейся толпы её трясло мелкой дрожью от стыда и унижения, но она шагнула вперёд. Но Ланг лишь хохотнул.

– Уймись. Чего тебе не хватало? Приключений? Власти?

– Тебе ничего не доказать…

– Ты убийца, Клэр. Дерьмовая, как твоя душонка, но всё равно убийца. Из-за тебя сегодня мог погибнуть человек!

Рене заметила, как скривился Дюссо, и покачала головой. Неправильно. Так поступать было совершенно неправильно, но кто станет сейчас её слушать? Точно не Ланг. В конце концов, это его люди и его отделение. Порядок здесь он должен навести сам.

– Я знаю, что ты чувствуешь, – шепнул Ланг и вдруг резко шагнул к Клэр. Крылья его носа раздувались в предвкушении скорой расправы, и Рене почувствовала, как из самых дальних углов в груди собирается угольная чернота. Вязкая. Душная, точно забившая лёгкие сажа. – Ты боишься. От тебя разит страхом, как потом после случки. И правильно, потому что одно только слово, и твоей карьере наступит конец.

Сердце Рене едва не оборвалось, когда она увидела обезумевший взгляд повернувшейся к ней медсестры. А потом всё случилось так резко и сумбурно, что все растерялись.

– Это не я! – взвыла Клэр, бросаясь к Лангу. Она пыталась ухватить его за руки, но он лишь брезгливо скидывал цепкие пальцы. – Это была идея Хелен. Она велела стащить ключ… поджечь… запереть… Я не хотела! Не думала! Франс достал код, рассказал про бумажки. Я ничего не делала! Клянусь! Мне сказали, что надо лишь спалить её дурацкие конспекты и ничего больше… Это всё они! Я не хотела… даже не знала! Не понимала…

Клэр уже почти висела на Ланге, когда неожиданно пошевелилась Хелен и дёрнула подругу за руку, вынудив повернуться. Воздух взорвался хлопком пощёчины.

– Заткнись, идиотка! – рявкнула она, но добилась лишь того, что Клэр заголосила ещё громче.

– Тварь! Ненавижу тебя! Только и можешь завидовать каждому. Но я расскажу… Расскажу, как вы хотели подставить Роше. Заманивали на чужие операции, врали пациентам. О-о-о, я поведаю, как ты вскрывала шовные нити, как подделывала в картах назначения, как… Думаешь, я не поняла, почему ты позволила мне с ним трахаться? Да у тебя же кожа чешуей дракона покрывалась от ревности, стоило мне войти к нему в кабинет. – Клэр ткнула пальцем в ухмылявшегося Ланга, а тот скрестил на груди руки и откровенно наслаждался пьесой. – Хотела разом избавиться и от Роше, и от меня, да? Свалить вину на шлюху Клэр и вышвырнуть на улицу. Даже дурачка исполнителя нашла. А что в итоге?

Она прервалась, когда в переполненной комнате раздались одинокие неторопливые хлопки. Ланг аплодировал молча, старательно ударяя ладонью о ладонь в тишине, пока не решил, что с него хватит. Подойдя вплотную к настороженно замершей медсестре, он двумя пальцами взял её за подбородок, погладил покрасневшую после оплеухи щёку, нежно поцеловал в лоб и ласково произнёс:

– Иди отсюда с миром и никогда не возвращайся.

– Н-но, – не поняла она.

– Ты уволена, – всё так же мягко продолжил Ланг. – Без рекомендаций и с записью в деле. Забирай свои вещи, и чтобы к вечеру тебя здесь уже не было.

Раздался громкий всхлип, Клэр отшатнулась и бросила затравленный взгляд в сторону съёжившейся Рене, а потом бросилась прочь. Ланг демонстративно развёл руками.

– Вещи! Клэр! – крикнул он вслед, но ему не ответили. Тогда он повернулся к Франсу. – Мистер Хулахуп, вы же у нас мастер-взломщик. Прошу вас, освободите шкафчик коллеги. Полагаю, где здесь мусорное ведро, вам известно.

– Сэр, но я не знаю код! – попробовал было возразить растерянный Франс.

– Так узнайте, – раздражённо отозвался Ланг и повернулся к Хелен. – А мы пока продолжим.

– Ты ничего не докажешь, – быстро проговорила она. – Вопли Клэр – это проблема только самой Клэр. Но мне ты ничего не сделаешь. Я буду всё отрицать…

Ланг хмыкнул и теперь закружил вокруг неподвижно стоявшей Хелен. Шажок за шажком, он медленно обходил её, пока не оказался за спиной. Там главный хирург замер, а потом неожиданно положил руки на плечи вздрогнувшей медсестры. Она побледнела ещё сильнее, ну а Рене вдруг поняла, что хорошо, когда Ланг орёт, захлебываясь собственной желчью. И очень плохо, когда он вот так молчит, ибо за всю свою жизнь она не видела ничего более жуткого.

– Вот уже пять лет ты стоишь за моей спиной, – наконец тихо проговорил он. – Я тебя выдрессировал, сделал идеальным инструментом, который за всё это время не дал ни единой осечки. Вложил в тебя время, силы и знания. А теперь ты пытаешься пойти против меня. Почему?

Хелен ничего не ответила.

– Не скажешь? Неужели столько раз предавала меня, что не знаешь какой способ выбрать теперь? Совесть разбегается?

– Я не предавала, – чётко произнесла Хелен, но позади неё фыркнул Ланг.

– Нет?

– Нет.

– Тогда, в чём дело? – жёстко спросил он, и медсестра дернулась, оборачиваясь.

– Я не верю, что ты не понимаешь. Что не видишь сам, – забормотала она. – Тебя используют, Энтони! С каких пор ты превратился в мецената, который, как инкубатор, выращивает золотые яйца для Энгтан? В отделении полно талантливых хирургов… Но нет! Ты берешь её, хотя прекрасно знаешь, чем это закончится. Сделаешь своё дело и отправишься нахрен, потому что наш главный врач нашла себе другую игрушку. Новый флаг, чтобы ринуться с ним к спонсорам и хвастаться на конференциях, пока ты в очередной раз валяешься в своей блевотине. Тебе почти сорок! Ты уже не подходишь на роль гениального ребенка, которому скандально дали целое отделение. И, поверь, святая Роше будет первой, кто повернёт в твоей спине нож. Она и этот рыжий Фюрст! Тебя уничтожат. Предадут! И это буду не я, а твоя Роше. Возьмет от тебя всё и уничтожит.

То, как быстро умеет двигаться доктор Ланг, знали все. Но в этот раз его стремительное движение не смог уловить даже самый чувствительный глаз. И то ли дело было в осточертевшем полумраке, с которым главный хирург сливался своей одеждой, то ли такого просто никто не ожидал… Однако не успело стихнуть последнее слово, как Хелен оказалась прижата к стене. В её горло впивались бледные мужские пальцы, а ноги беспомощно болтались без шанса хотя бы носочком дотянуться до пола. Но ещё быстрее оказалась повисшая на напряжённом предплечье Рене. Она изо всех сил испуганно цеплялась за чёрную кофту и, хотя руки из-за ожогов уже щипало, пыталась отодрать сведённую судорогой ладонь от шеи захрипевшей Хелен.

– Не надо! – пробормотала Рене. – Отпустите её! Доктор Ланг, пожалуйста… Чёрт тебя возьми, Энтони, прекрати!

Имя звонким эхом прокатилось по комнате, и он наконец-то услышал. Рене видела, как чуть дрогнуло нижнее веко, а затем пальцы резко разжались. Задыхающаяся Хелен сползла по стене и обессиленно села на пол, ну а Рене торопливо опустилась перед ней на корточки и заглянула в глаза.

– Извиняйся, – выплюнул Ланг, пока разминал кисть, и раздражённо поморщился, заметив непонимающий взгляд медсестры. – Я сказал – извиняйся.

– Я… – Хелен откашлялась и посмотрела ему в глаза. – Я прошу прощения.

– Да не передо мной, дура! – Он вновь начинал злиться и, похоже, только Рене прямо сейчас мешала ему опять вцепиться в тонкую шею. – Перед ней. За свою тупость, стервозность и намеренную жестокость. Потому что причини ты ей вред исключительно из-за своей глупости, я бы простил. Но решение принимаю не мне. Так что извиняйся.

Хелен бросила затравленный взгляд в сторону Рене, но так и не смогла посмотреть прямо в глаза. Её бледную кожу тронул румянец стыда, потому что это было действительно унизительно. Будь они только втроем, ещё можно было бы попытаться уговорить или смягчить Энтони, но оспаривать его авторитет прямо перед подчинёнными недопустимо. Да он и не позволил бы. А потому Рене смиренно ждала нужных слов.

– Я… прошу прощения, – едва слышно произнесла Хелен, отчаянно надеясь, что этого будет достаточно. Но Ланг оказался ещё более жесток, чем кто-либо мог подумать. Он отошёл на несколько шагов, чтобы Хелен была видна всем в этой комнате, и громко попросил:

– Громче. Тебя ещё не все слышали.

По рядам пробежал ропот, но лёгкий поворот головы… нет, всего лишь чуть приподнятая бровь, и в раздевалке стало тихо.

– Громче, – потребовал он, и Хелен сдалась.

– Я прошу прощения, – чётко произнесла она.

– У кого? – издевался Ланг. – У пола? Посмотри ей в глаза, милая. И извинись как положено.

Рене метнула на него взгляд, полный негодования. Хватит! Этого уже более чем достаточно! Если он хотел продолжить унижения, то для подобных упражнений у него была вся жизнь впереди, но на сегодня предел достигнут. Однако Ланг проигнорировал безмолвную просьбу и посмотрел на стиснувшую руки Хелен. Наконец, та подняла на Рене взгляд и медленно проговорила:

– Я прошу прощения у Рене Роше…

– За… – подсказал Ланг своему идеальному инструменту, и тот, конечно, послушался.

– За свою тупость, стервозность и… жестокость, – стиснув зубы, договорила Хелен, и Рене не выдержала. Наклонившись так близко, как могла, она заговорила тихо, но твёрдо и впервые порадовалась, что Ланг не понимал по-французски.

–Tu ne dois pas49, – прошептала Рене, стараясь унять женевский акцент, и продолжила по-французски: –Не обязана следовать его указаниям. Извинения – это искренний порыв, иначе они бессмысленны. Я не держу на тебя зла. Не прощаю, но помнить не буду, и это я говорю тебе совершенно искренне. Однако, если однажды ты найдёшь в своей душе желание извиниться, то я с радостью всё прощу. А теперь, пожалуйста, хватит унижений.

Рене прервалась, с надеждой глядя на Хелен, но та молчала и упрямо смотрела в сторону. Из груди вырвался вздох сожаления. Что же… она попыталась. Ещё раз бросив взгляд на застывшую Хелен, Рене поднялась на ноги и отошла к стоявшей неподалеку Роузи.

– Весьма трогательно, – непонятно к чему заметил Ланг. Однако гнев его, похоже, поутих, так что он повернулся к своей медсестре и равнодушно договорил: – Ты останешься в больнице. На своей должности. Но помни… одна ошибка – и ты отправишься под суд; слово – и будет суд; не тот взгляд, вздох или моргание – суд. Ты запомнила?

– Да… – прошептала она.

– Тогда я велю подготовить стенд с твоим именем. Лучший работник заслуживает особого почёта. Поздравляю, следующие полгода этот приз твой, – мерзко протянул Ланг.

Он несколько раз ударил в ладоши, а потом отвернулся, потеряв всякий интерес к сидевшей на полу женщине.

– Есть ли среди присутствующих те, кто хочет возразить или оспорить мои сегодняшние решения? – громко спросил Ланг, но ответом была ожидаемая тишина. – Тогда, кворум вынес вердикт. А сейчас те, кого я назову, делают шаг к своим шкафчикам, собирают вещи и ПРОВАЛИВАЮТ из моего отделения.

– Идём, – раздался за спиной шёпот Роузи. – Больше ничего интересного уже не будет. Всё закончилось, однако нам по-прежнему надо разобраться с твоими руками.

И под звуки громко оглашаемых Лангом фамилий Роузи потянула Рене в коридор. Они не оглядывались, оставив позади себя Хелен, взмокшего от испуга Франса, скучавшего Дюссо и ещё семь человек, которых они больше никогда не увидят. По крайней мере, Рене очень на это надеялась.

На то, чтобы обработать ворох мелких ожогов, у дотошной Роузи ушло два часа. И всё это время она не замолкала, весьма эмоционально комментируя устроенный Лангом разнос. Рядом на стуле покачивался доктор Фюрст, который был уже в курсе произошедшего и пришёл рассказать последние новости. Однако тараторившая Роузи не давала вставить даже словечка. А потому он терпеливо ждал, пока стихнут восторги, а застрявший внутри медсестры шарик энтузиазма сдуется. Наконец, были наложены последние бинты, и Рене устало откинулась на спинку стула.

– Доктор Энгтан ждёт статью, – заметил Фюрст, стоило Роузи замолчать. Рене вздохнула.

– Значит, придётся показывать, что есть, – медленно проговорила она, а потом тихо спросила: – Что теперь будет?

– Ничего, – Фюрст вздохнул и ткнул пальцем в лежавший на столе стетоскоп. – Энтони в праве увольнять или принимать на работу всех, кроме двух своих ведущих хирургов. Официально Хелен операционная сестра, так что не подчиняется Лангу. Но все знают, что он работает только с ней.

– Ясно.

– На самом деле, неясно вообще ничего, – немного раздражённо откликнулся Фюрст, а потом встал и зашагал по тому самому «отстойнику», который некогда орошал своим желудочным соком доктор Ланг. Казалось, с того случая прошла целая вечность. – С Франсом будет разбираться Дюссо, это его компетенция. Но мистер Холлапак наименьшая из проблем. Он глуп, но не жесток. Беда в другом. Энтони не следовало оставлять возможный источник угрозы для всего отделения. Не дай бог, совет директоров узнает о произошедшем, плохо будет всем: тебе, Хелен, самому Лангу… С другой стороны, найти настолько вышколенную операционную сестру сложно. А для Энтони невозможно.

– Почему ты нам ничего не сказала? – неожиданно спросила Роузи. Она сердито взглянула на Рене, но та лишь пожала плечами.

– А что бы это изменило?

Ответ напрашивался сам – ничего. Слишком много нюансов, которые нужно было учесть. И чудо, если Ланг это сделал. Неожиданно раздался шорох, и перед глазами Рене появился нетканый мешок с эмблемой «Всемирной конференции анестезиологов». Подняв недоумённый взгляд, она увидела слегка покрасневшего и немного смущённого Фюрста.

– Забрал из шкафчика твои вещи. – Он неловко откашлялся в ответ на ласковую улыбку. – Но, боюсь, они непригодны для носки. Мокрые, в копоти… местами появились дыры. Впрочем, тебе лучше знать. Может быть, что-то удастся спасти. Жалко же выбрасывать…

Он совсем смутился и молча протянул пахнувший гарью пакет.

– Спасибо, – Рене усмехнулась, заглядывая внутрь. Любимое пальто цвета лимонного пирога основательно подгорело и отдавало запахом мокрой шерсти.

– Тебе есть в чём добраться до дома? – встрепенулась уже начинавшая клевать носом Роузи.

Время было позднее, и часы на стене показывали начало одиннадцатого вечера. Рене оглядела свой тонкий хирургический костюм и развела руками. Ну, хотя бы не голышом.

– Всё, что есть.

Взгляд Роузи был поразительно скептичен. Протянув руку, она подхватила огромный шерстяной кардиган, в который обычно куталась в скорой, и в этот же момент к ним заглянула дежурная медсестра.

– Господа, вы скоро? У меня клиенты приехали. Требуют освободить номера. – Она окинула взглядом нежданных оккупантов и притворно сердито нахмурилась.

– Уже уходим, – миролюбиво ответил Фюрст и подхватил остатки перевязочного материала.

Вывалившись в коридор, они остановились, а Роузи всё же всучила свою длинную кофту.

– Весьма уродливая, конечно, но очень теплая, – вздохнула она. – Тебе вызвать такси?

– Я сама, – отмахнулась Рене, накинула на плечи вязаное чучело и поудобнее перехватила пакет с вещами. – Идите. Доброй ночи.

– А ты? – Роузи зевнула так смачно, что челюсть тревожно хрустнула.

– Мне надо ещё кое-что сделать.

– Ненормальная, – откликнулась медсестра и вяло побрела в сторону выхода. Рене же направилась к лифтам.

Её ждало отделение на восемнадцатом этаже.

В этот час в ординаторской было пусто. Одиноко мерцал включенный кем-то монитор, бурчал телевизор, и только шаги Рене тихим шорохом разносились по комнате. Стукнув одним из ящиков стола, она достала исчерканные листы, перебрала их, выложив несколько очевидных черновиков, и длинно выдохнула. Тщательно забинтованные руки слушались плохо и начинали отвратительно ныть, но срок поджимал. Так что, подхватив будущую статью, Рене поспешила обратно. Она отчего-то не сомневалась, что Ланг ещё у себя. И вряд ли смогла бы объяснить, почему так в этом уверена, но… Она просто знала.

Из приоткрытой двери в кабинет на свеженький антистатический пол падала тусклая полоса жёлтого света. Та пересекала весь коридор, а затем взбиралась по стене, где резко обрывалась у информационного стенда с фотографиями врачей хирургического отделения. Семь пластиковых прямоугольников были пусты. Ого. Быстро… Ещё раз медленно выдохнув, Рене постаралась успокоиться и осторожно постучала.

– У тебя ключ от моего кабинета, но ты всё ещё чего-то боишься. Бога ради, я же не провожу запрещённые опыты над людьми, – донеслось до неё ворчание. Видимо, настроение главы отделения маршировало в такт с песней, потому что доносившаяся из кабинета негромкая музыка настойчиво зазывала присоединиться к чёрному (а какому же ещё) параду.

Рене широко улыбнулась. Всё-таки было в Энтони Ланге что-то такое, отчего она не могла на него злиться, даже если очень хотела. Некая лёгкость при вопиющей сложности натуры, что существовали в идеальном балансе: одно большое доброе дело на десять гадких помельче. Ланг был фанатиком. Громкий, резкий, импульсивный, он не ценил жизни, но мог наплевать даже на протокол, если знал, что это поможет его пациенту. Рене же была другой. Заучка с комплексом олимпийца – быстрее, выше, сильнее, затворница и… просто тихоня. Вздохнув, она поправила на плече сумку с вещами, толкнула створку и осторожно ступила в кабинет.

В комнате царил полумрак, и только тяжёлая лампа светила достаточно ярко, чтобы охватить привычный бардак. Ланг стоял, уперевшись в стол кулаками, и изучал один из документов. Однако, видимо, не найдя в нём ничего интересного, отбросил тот на пол к куче таких же и потянулся за следующим. Рене изумлённо оглядела учинённый главным хирургом бедлам, а потом недовольно поджала губы.

Здесь и так всегда было не прибрано, а сегодня уровень бардака взлетел до небес. Повсюду валялись эспандеры, которые Ланг то терял, то покупал новые, отчего за годы работы их скопилось на целый маленький магазин. На полу стопками лежали журналы и справочники по хирургии. Некоторые из них были разодраны, потому что когда Ланг интересовался какой-то статьей, то вырывал листы с корнем, а потом таскался с ними по всему отделению. И каждый повстречавшийся на пути неудачник обязан был ознакомиться с ехидным мнением главы отделения. Ещё были скомканные пустые пакеты из ближайшего ресторана фастфуда, а на ковре красовалось пятно от раздавленного две недели назад малинового пирожка. Его, разумеется, никто не подумал отчистить.

– Скачал несколько резюме, – так и не подняв взгляда, пробормотал доктор Ланг. – Надо искать замену.

– Я хотела поблагодарить вас, доктор Ланг, – сказала Рене и, стиснув в руках статью, медленно подошла к наставнику.

– Мне показалось, или не так давно мы перешли на имена? – не поднимая головы, поинтересовался он.

– Это было… случайно.

– Но мне понравилось. – Чёрная бровь многозначительно изогнулась, и доктор Ланг наконец-то посмотрел перед собой. – Нам с тобой предстоит потрудиться в ближайшие недели, пока не найдём замену. Так что было бы неплохо перестань ты уже тратить время на пустые формальности. Как думаешь, справишься?

– С чем? С потоком операций или именем? – чуть нервно поинтересовалась смущённая Рене.

– Со всем, – нагло улыбнулся он и выпрямился, скрестив на груди руки. Похоже, это была его любимая поза.

– Постараюсь. – Рене пожала было плечами, но тут к первой вопросительно изогнутой брови присоединилась вторая, и она сдалась. – Да… Энтони.

Язык чуть споткнулся на непривычном имени, Ланг хмыкнул, а затем вернулся к разложенным бумагам.

– Почему ты ещё не дома? – спросил он немного невнятно из-за зажатого между зубов карандаша, которым он до этого делал пометки в резюме заинтересовавших кандидатов.

– Хотела попросить вас… тебя, – немедленно исправилась Рене, когда заметила брошенный в свою сторону укоризненный взгляд. Ох, кажется, это будет тяжелее, чем она думала! – Посмотри, пожалуйста, статью.

– М-м-м, – отозвался Ланг, пока вчитывался в бумаги. – Положи на стол.

Рене недоверчиво взглянула на полностью заваленную документами столешницу и переступила с ноги на ногу. Наверное, имелся в виду журнальный колченогий уродец? Но тот оказался погребён под пустыми упаковками из-под пиццы.

– Господи! Давай уже сюда! – Ланг раздражённо выхватил статью, швырнул поверх перечёркнутого резюме и только потом заметил перебинтованные ладони. Внимательно изучив весьма печальное зрелище, он тяжело вздохнул, знакомо потёр переносицу, а потом задал явно риторический вопрос. – И почему всегда руки?

– Я бы тоже хотела знать, – откликнулась Рене со смешком, за что получила новый укоризненный взгляд. И только сейчас Ланг наконец-то увидел, в чём она стоит.

– Ты же собиралась домой, – осторожно заметил он, а потом недоверчиво уставился на потрёпанный жизнью шерстяной кардиган. В комплекте к чуднóму наряду шли жёлтые хирургические тапочки. Ланг откашлялся. – Рене, с утра на календаре был конец октября. Вряд ли за пятнадцать часов это как-нибудь изменилось.

– Больше не в чем, – равнодушно откликнулась она и дёрнула плечом, на котором висела сумка с вещами. – Одежда сгорела.

Энтони Ланг смотрел на неё целую минуту, прежде чем устало прикрыл глаза и с тихим смешком покачал головой.

– Господи! – пробормотал он. – За какие грехи ты была послана мне?

– Я… Пустяки, вызову такси.

Рене сделала шаг назад, тогда как Ланг чуть наклонился вперёд и саркастично поинтересовался:

– Чтобы потом опять страдать от нехватки денег на тесты?

– Я не страдала! Между прочим, если бы ты не разбил дефибриллятор…

– Стоимость которого я вернул тебе премией…

– Уже после того, как я всё сдала! – рассердилась было она, а потом внезапно нахмурилась. – Подожди, а откуда ты знаешь, что мне не хватало на тесты?

Энтони чуть выпрямился, словно сам задумался о причине своих столь глубоких познаний, но затем фыркнул.

– Прочитал на твоём опечаленном вселенской несправедливостью лице, пока ты благодарила меня за чужую благотворительность, – съехидничал он и махнул рукой. – Иди сюда.

– Что? Мне не двенадцать, чтобы переживать из-за такой глупости!

– Иди сюда, – с нажимом повторил Ланг, но вдруг сам вышел из-за стола, осмотрелся и направился к дивану. Под ошеломлённым взглядом Рене он чуть отодвинул тот в сторону, перегнулся через спинку и достал какую-то чёрную тряпку. Встряхнув её, Ланг поморщился от полетевших во все стороны клубов пыли и сунул в руки Рене то, что оказалось огромным мужским свитером. – Надевай.

– И не подумаю!

Рене возражала, скорее, от удивления, нежели из чувства протеста. Но наставник, видимо, решил не церемониться и сначала сдёрнул с плеч тяжёлую сумку, потом стянул уродливый кардиган, а затем ловко надел на растрёпанную голову своего вредного ассистента пахнувший задиванной затхлостью джемпер. Не удосужившись помощью в поисках рукавов, чья длина составляла не меньше русла реки Амазонки, он стремительным шагом направился к одному из шкафов. А там из третьего по счёту ящика достал скомканную кожаную куртку. Конечно же, чёрную. Конечно же, точную копию той, что висела на спинке его огромного кресла.

– И это.

– Могу я узнать, что происходит? – поинтересовалась Рене и едва успела подхватить куртку, которую Ланг небрежно бросил ей прямо в руки. Резинка с волос, по-видимому, потерялась где-то в чёрной дыре свитера, потому что предательские белокурые кудри немедленно наэлектризовались и встали взъерошенным полукругом, облепив лоб, щёки и нос.

– Можешь, но не стоит, – пришел лаконичный ответ, и Рене глубоко вздохнула.

– Доктор Ланг…

Никакой реакции, только продолжавшиеся поиски непонятно чего в одном из множества ящиков.

– Энтони!

Тишина.

– Ланг! Черти тебя раздери на миллиард клеток и собери заново в засохшее дерево!

Наглец на секунду замер, а потом повернул голову.

– А вот это было неплохо, – ухмыльнулся он.

– Объясни, что происходит, – устало попросила Рене, но вместо ответа неожиданно увидела прямо перед собой горевшие золотистым азартом глаза.

– Любишь мотоциклы?

– ЧТО?!

Щелчок выключателя оборвал зарождавшийся спор.

Надежда, что Ланг пошутил и внизу ждёт такси, умерла где-то между пятым и шестым этажом, когда он застегнул на куртке молнию. Не свою. На том балахоне, что висел на Рене. Она вообще смотрелась крайне нелепо в огромной чёрной хламиде, из-под которой торчали лохмотья свитера, в синих хирургических штанах и… неизменных жёлтых тапочках. Рукава были педантично закатаны самим Лангом, но это не помогло, потому что в остальном Рене попросту утонула. Она походила на грустного клоуна или тонконогого пингвина, который каким-то чудом оказался посреди Монреаля. Перед выходом Энтони нацепил на неё растянутый подшлемник, что пах мятой и уже привычной пылью, из которой, наверное, наполовину состоял сам доктор Ланг.

– Почему я не могу просто вызвать такси? – спросила запыхавшаяся Рене, торопливо семеня за размашистым шагом наставника.

Наверное, со стороны они напоминали статного Дон Кихота и его верного, но неуклюжего оруженосца, Тимона и Пумбу, Майка и Салли, Тома и Джерри, Винни-Пуха и Пятачка, Белоснежку и… На этом фантазия Рене закончилась, и она постаралась поглубже спрятаться в широкий ворот тяжёлой куртки. Впрочем, её все равно узнавали по «вишенкам». Однако к концу путешествия это уже не волновало Рене. Свитер «плохого мальчика» грел так замечательно, что, не успев добраться до выхода, она взмокла и стянула подшлемник, который сползал на глаза при каждом движении.

– Надень немедленно! – рявкнул Энтони.

– Вопрос про такси всё ещё актуален, – напомнила Рене, но со вздохом натянула этот кусок дырявой штанины обратно на голову.

– Господи, Роше! У тебя от самой себя зубы скукой не сводит? – пробормотал Энтони, пока натягивал свой чёрный носок с прорезью для глаз.

– Я просто не понимаю зачем, – она попыталась вразумить оглядывавшегося по сторонам Ланга. А тот, заметив ещё один припаркованный неподалеку мотоцикл, бесцеремонно схватил оттуда шлем и вручил растерянной Рене.

– На обратном пути верну, – пресёк он любые попытки возражений, а затем помог надеть что-то похожее ведро, сплошь усеянное дурацкими американскими звездами. Убедившись, что Рене способна видеть, Энтони наклонился к прорези для глаз, отчего их шлемы стукнулись друг о друга, и заговорщицки подмигнул. – Ответ на твой вопрос – потому что весело!

А дальше он легко уселся на чёрный, обнажённо торчавший нутром байк, помог забраться донельзя смущённой Рене, которая почувствовала себя неуклюжей, точно деревянный Пиноккио, и завёл мотоцикл.

– Ты когда-нибудь гоняла? – громко спросил он, стараясь перекричать набиравший обороты двигатель.

– Нет! – Рене покачала головой. – А разве мотосезон уже не закрыт?

– Для меня ещё нет, – хохотнул Энтони, затем бесцеремонно нащупал ладони Рене, обвил их вокруг своей талии и крикнул: – Держись крепче!

Двухколёсное чудище рвануло с места так быстро, словно ждало этого целый день. Оно пролетело по полупустой площадке, скатилось с горки парковки и с диким рёвом устремилось вглубь узких улочек старого Монреаля. Открыть зажмуренные от страха глаза Рене смогла, только через пару минут, когда шум вокруг сменился на ровный гул города. Она чувствовала, как наклонялся в разные стороны мотоцикл, стоило Лангу войти в один из поворотов, и оттого цеплялась ещё сильнее. Перед глазами замелькали разноцветные вспышки реклам да светофоров, и любопытная Рене рискнула оторваться от спасительно широкой спины, в которую уткнулась в самом начале.

За проведённые в Монреале два месяца она ещё ни разу не видела город глубокой ночью. Впрочем, и днём Рене бывала здесь редко, потому что большая часть пути до больницы проходила в метро. Так что обилие неоновых огней и улетавших в покрытое тучами небо высоток ошеломляло. Рене покрепче стиснула в руках края куртки Ланга и задрала голову вверх. Они как раз остановились на одном из светофоров, и даже сквозь шлем было слышно, как довольно урчит мотор чёрной зверюшки.

– Не замерзла? – донесся до Рене приглушённый маской вопрос, и она молча покачала головой.

За спиной Энтони было удивительно тепло. Его широкие плечи с упрямством крейсера рассекали рвущийся навстречу воздух, отчего позади образовалось пространство тишины и безопасности. И пусть давно всклокоченные волосы трепал ветер, прямо сейчас Рене было поразительно спокойно. А когда большая ладонь в чёрной перчатке ободряюще накрыла едва ли не до судороги сведённые пальцы, она наконец-то расслабилась и позволила себе просто полюбоваться ночным городом, шумом дороги и скоростью, которая опьяняла. Она свистела в ушах и заставляла слезиться глаза даже за щитком шлема; проникала под куртку, ныряла под свитер и обвивала напряжённое тело. Это было так непривычно, что, когда мотоцикл медленно подкатил к кирпичному домику с обвалившейся верандой, Рене отчаянно не хотела заканчивать их путешествие. Она готова была ехать так целую ночь, меняя километры на города, а блеск выглянувших на небе звезд на яркость солнца. Но их время подходило к концу.

Неуклюже спрыгнув с тяжёлого мотоцикла, Рене стянула шлем, пыльный и драный, но тёплый чулок, а затем замерла перед Лангом. Наверное, надо было что-то сказать. Но неожиданно накатила неловкость, и в памяти тут же всплыли моменты, от которых вспыхнули щёки. Фальшиво откашлявшись, Рене протянула шлем.

– Спасибо… – начала было она, но Энтони бесцеремонно перебил. Скептически оценив внешний вид тупика, где стояли покосившиеся здания и куда долетал шум двух автострад, он чуть прищурился и поднял защитное стекло.

– Это твой дом? – недоверчиво спросил Ланг, словно подозревал каменные стены в сговоре с целью обвала.

– На втором этаже, – пожала плечами Рене, а потом зачем-то стала оправдываться. – Выбирать не приходилось. Мне дали на переезд десять дней, так что я ухватилась за первое попавшееся, лишь бы не остаться жить на вокзале.

Она скованно улыбнулась и оглянулась на огромную жёлтую луну, что как раз вынырнула из-за крыши соседнего дома. Становилось холодно.

– Я думал, семья оплачивает тебе обучение…

– Нет, – немного резче, чем следовало, ответила Рене и вновь настойчиво протянула шлем. – Извини, мне пора. Спасибо, что довёз. Одежду я принесу тебе завтра, если не возражаешь.

– Можешь её выкинуть, – после недолгой паузы ответил Ланг и прервался, словно хотел сказать что-то ещё, но не стал. Лишь проследил, как она поднялась по лестнице, а потом неожиданно окликнул: – Рене…

Она обернулась, остановившись на верхней, самой шаткой ступеньке, и сощурилась от яркости фар. Из-за отбрасываемой шлемом тени Рене не видела глаза Энтони, но знала, что он смотрел прямо на неё.

– Да? – решила она прервать неловкое молчание.

– Завтра в девять первая операция. Будь готова.

То, что Ланг произнес совершенно не то, что собирался, Рене поняла сразу. Но с сухим щелчком захлопнулось защитное стекло, мотор взревел, а уже через пару секунд огни скрылись за поворотом. Вот чёрт! Рене спрятала лицо в перебинтованных ладонях и покачала головой. Она очень надеялась, что ещё не… Последнее слово было торопливо проглочено из-за испуга даже подумать о чём-то подобном. Время покажет.

Разумеется, прилежная Рене не выбросила отданную ей одежду. Наоборот, привела в порядок, избавилась от застарелого запаха пыли и убрала в шкаф «на всякий случай». На какой именно «всякий», и что это будет за «случай», она не знала сама, но решила не спорить с собственной интуицией. Потому куртка заняла своё место на вешалке, свитер – на полке, а подшлемник отправился в ящик к шарфам. Вряд ли Ланг будет спрашивать о судьбе старых вещей, так что нет нужды врать, будто той ночью она не куталась в ещё пахнувший пылью и ночным городом джемпер. В конце концов, за окном становилось всё холоднее, а тратить деньги на ненужное пока отопление не хотелось. Дело же в этом, верно?

Руки заживали, правда, делали это удручающе медленно. На следующее же утро после устроенного в отделении представления, Энтони бесцеремонно схватил Рене чуть выше локтя и пристально всмотрелся в покрытую пятнами ладонь. Они привычно столкнулись на парковке у главного входа. Рене протянула купленный для наставника стаканчик крепчайшего кофе, ну а Ланг… Не удосужившись поприветствовать или, не дай боже, по-плебейски поблагодарить, он уставился на повреждённую руку. Осторожно коснувшись подушечками ледяных пальцев влажных следов от волдырей, глава отделения выплюнул свой вердикт: «Пойдёт».

Впрочем, несмотря на старания Роузи, рукам приходилось непросто. За следующую неделю мыло и антисептики так и не дали ранам окончательно затянуться, потому что операции шли без перерыва. Гнойная хирургия, ургентная и, конечно же, травма… Мир для Рене слился в череду пациентов, потому что вместо трёх-четырёх стандартных манипуляций, доктор Ланг успевал проводить за день по десять полноценных вмешательств. Они сутками не выходили из оперблока, и Рене теперь всегда была рядом: от начала и до конца, с утра и до вечера, без шанса поесть или выпить воды, а ещё без надежд на выходной. Поначалу она лишь ассистировала, но постепенно Ланг начал всё чаще отступать в сторону, наблюдая, как учится его резидент.

Восполнить потерю семи хирургов было практически невозможно, но Энтони будто было всё нипочём. Его движения оставались так же точны, а решения взвешенны даже после целого рабочего дня, когда поздно вечером с пулей в желудке привозили очередного беднягу. Ланг спокойно вставал за стол и оперировал, отослав Рене домой отсыпаться.

После таких ночных смен она находила его в кабинете, куда глава отделения приползал где-то под утро и замертво падал на слишком короткий для его роста диван. Там он лежал без движения, вытянув длинные ноги да скрестив на груди руки, подобно усопшему. Схожесть с покойником добавляла и неизменная свежетрупная бледность. Сверху Энтони укрывался уже знакомой стёганой курткой, а под всклокоченной головой виднелся свёрнутый джемпер. Долго смотреть на этот кошмар Рене оказалась не в силах, а потому вскоре принесла клетчатый плед.

Собственный угол в логове великого и ужасного главы отделения Рене получила в первый же день после случая в раздевалке. Маленький стол, стул и целая полка с конспектами из личной библиотеки доктора Ланга, которую она отыскала во время попытки прибраться в этом царстве великого беспорядка. Энтони определённо был гением, а потому даже мусор разбрасывал весьма гениально. Попробовав один раз усмирить этот хаос, Рене нарвалась на злой взгляд. Их ссора вышла короткой, но ёмкой, восстановив статус-кво, – ей оставался собственный стол, а над всем остальным доктор Ланг властвовал единолично.

Однако каким бы роботом он не казался со стороны, Энтони тоже имел свои слабости. Спустя неделю упорной работы и ночёвок на узком диване его мигрени стали совершенно невыносимы. Они были настолько сильны, что иногда Рене хотелось отрубить себе голову, лишь бы не чувствовать доносившуюся издалека чужую монотонную боль. От неё сводило правый висок и казалось, что глаз подвешен на ниточке. И если в операционной ещё удавалось отрешиться от не своих ощущений и сосредоточиться на работе, то наедине с Лангом шансов не оставалось. В такие минуты реальность тёмными пятнами уплывала за горизонт и не возвращалась на место до самого вечера, пока Рене не уходила домой. Она пыталась не обращать внимания, старалась не смотреть, даже не думать, но в один из таких дней её терпению пришёл неизбежный конец.

Рене сидела за столом в кабинете и безуспешно пыталась решить очередной тест. Им с Лангом выпала роскошь в виде короткого перерыва, который неугомонный хирург решил потратить на подготовку измученного ассистента и… на обед. Так что Рене старательно пережёвывала отварную индейку, а Ланг шуршал упаковкой очередного фастфуда.

Сегодня в меню был ненавистныйpoutine. И, похоже, именно это квебекское блюдо особенно раздражало вкусовые рецепторы Ланга. Объяснить как-то иначе, почему он мог полить его ананасовым соусом, а под конец добавить баночку сальсы, Рене не могла. Вот и сегодня в качестве мести французскому блюду был выбран табаско и… яблочный джем?!

– Твои пристрастия в еде иногда пугают, – пробормотала Рене.

– А твой пациент уже дважды умер, – меланхолично откликнулся Энтони и обмакнул в острый соус выуженную из-под картошки жаренную в кляре креветку. – Ты так долго думаешь над ответом, что парниковые газы растопили все ледники, а человечество умерло от тоски по последнему мишке.

Он устало прикрыл глаза и откинул голову на спинку низкого кресла, где молча страдал уже пятнадцать минут. Сегодняшние боли были особо убийственны. Накричав по телефону на пять кандидатов, Ланг приполз в кабинет и едва не упал на пороге. Лишь чудом Рене успела дёрнуть его за рукав хирургической кофты, скорректировав траекторию прямо в полёте. Висок в очередной раз заломило, глаза резануло полосой яркого света, и она не выдержала.

– Обезболивающее? – сухо спросила Рене, пока ставила одну за другой галочки напротив нужных ответов. Ланг следил за ней из-под полуприкрытых век.

– Гильотина.

Отложив карандаш, Рене нахмурилась.

– Это началось после того, как ты вернулся с Ближнего Востока?

Она старалась говорить непринуждённо, но Энтони мгновенно собрался. Об этом говорили чуть поджатые губы, пальцы, стиснувшие подлокотник, и поверхностный вдох. Рене знала, что вопрос на редкость бестактен, почти неуместен, но также была уверена в своей правоте.

– Тебя это не касается, – ожидаемо оскалился Ланг, но она не собиралась так просто сдаваться. Подкатившись на стуле поближе к растёкшемуся в кресле огромному телу, Рене пристально посмотрела в глаза своего наставника.

– Я нейрохирург, если ты забыл.

– Ты недоучка, – фыркнул он и сделал вид, что новая креветка вкуснее предыдущей едва ли не вдвое. По крайней мере, изображённый им лживый аппетит должен был доказать именно это, однако Рене знала, что Ланг не голоден. Он просто запихивал себе в глотку высококалорийную пищу, чтобы протянуть до новой порции обезболивающего. А тех, похоже, становилось уже слишком много.

– Энтони, я нейрохирург, и мне известны симптомы, – мягко, но настойчиво проговорила она. – Это уже не просто головная боль, а медикаментозная мигрень.

– Откуда ты вообще знаешь? – он явно пытался уйти от ответа.

– Энтони.

Он какое-то время вглядывался в неё больными глазами, прежде чем смежил веки.

– Оторвать бы Фюрсту его длинный язык, – раздалось бормотание. Но потом послышался вздох, и Ланг признался: – До. В армии просто перешло в хронические боли. Там было не до лечения.

– Травма?

– Это очевидно, старший резидент Роше! – Энтони высокомерно хмыкнул, но она не обратила внимания. Раненый зверь всегда рычит громче.

Подъехав на стуле ещё ближе, Рене осторожно приподняла одно веко, затем второе, встретилась с раздражённым взглядом, а потом встала. В несколько шагов она обошла кресло и оказалась у Ланга за спиной.

– Что ты делаешь? – спросил он, и от Рене не укрылось, как напряглись огромные плечи. Но вместо ответа лишь положила ладошки на жёсткие мышцы шеи. – Какого чёрта!

– Тихо, – шепнула она, а сама скрупулезно исследовала каждый натянутый мускул. Рене осторожно провела пальцами вдоль шейных позвонков, скользнула чуть в сторону, но когда почти нащупала нужное место, Ланг дёрнулся.

– Роше! Пошла прочь…

Энтони попытался отмахнуться, но Рене не дала. И пусть в его голосе ясно слышался превосходно скрытый от остальных страх – от любого, кроме неё! – однако о причинах такого недоверия или, наоборот, чрезмерной доверчивости, она подумает позже. Потом, когда останется один на один с мыслями, неловкостью и, возможно, стыдом. Но сейчас Рене просто хотела помочь. А потому она мягко отвела шарившие где-то в воздухе большие руки и осторожно потянула за одну из чёрных прядок, понуждая Энтони запрокинуть голову. Их взгляды встретились, и Рене приложила палец к губам.

– Хоть пять минут подержи свой гениальный рот зашитым по Гейденгайну. Пожалуйста.

Она выразительно приподняла брови, а затем нахмурилась, когда в виске Энтони вновь завальсировала кувалда мигрени. Его глаза самопроизвольно закрылись, ну а Рене не стала больше тянуть. Осторожно проведя вдоль позвоночника, она размяла напряженные трапециевидные мышцы и мягко поднялась к основанию черепа. Пальцы опасно путались в густых волосах, но Рене старалась двигаться аккуратно, чтобы не дёрнуть. Её ладони провели от затылка до лба, ощутив каждый изгиб талантливой головы Ланга, прежде чем надавили в районе висков. А оттуда вверх, чуть оттянуть жёсткие пряди, что так и норовили выскользнуть из слишком маленьких рук. И снова к высокому лбу, где уже появились возрастные морщинки. Рано, доктор Ланг. Слишком рано для человека с такой бешеной энергией. Рене разгладила большими пальцами сведённые мышцы лица, провела по надбровным дугам и дальше, туда, где в затылке сосредоточилось напряжение.

Она не делала ничего необычного, простой массаж, но от горячей кожи приятно покалывало руки, а от волос всё сильнее тянуло той самой мятой. Дыхание Энтони становилось глубже, спокойнее с каждой секундой, покуда в узких ладонях растворялась мигрень. И когда Рене замерла, они ещё долго молча сидели, прежде чем Ланг осторожно пошевелился. А она знала, что должна отпустить. Выпутать пальцы из чёрных прядей, что перебирала, словно то были жемчужные нити в шкатулке сокровищ, но не могла. Не хотела.

Рене прислонилась лбом к дверце своего шкафчика, что отдавал лёгким запахом краски, и устало вздохнула. Её погорельца давно привели в порядок – отмыли, покрасили, сменили оплавившийся замок, так что теперь она могла смело им пользоваться. Вернувшись в злосчастную раздевалку на следующий день после ссоры, Рене помедлила ровно мгновение, прежде чем уверенно положила на одну из полок шкафчика свой стетоскоп. Для неё это была своеобразная точка. В головах коллег наверняка вертелись миллионы теорий, отчего же любимица Ланга вновь снизошла до простых смертных, но ей было плевать. Выбора всё равно не было.

После этого потянулись неизбежные дни, покуда Рене пыталась пройти одну за другой стадии принятия неизбежной реальности. Роузи и доктор Фюрст старались, конечно, разговорить. Медсестра не оставляла попыток подкупить вкуснейшим мясным пирогом, а анестезиолог тактичностью, но Рене всячески избегала бесед и делала вид, что всё хорошо. Да и что она могла бы сказать? Что Энтони Ланг оказался совсем не тем, кем хотелось бы его видеть? Так это проблема только Рене, а не кого-либо ещё, и уж точно не главы отделения. Она тихо фыркнула от глупого сравнения и оторвалась от чуть липкой дверцы. Прямо перед глазами вновь замаячили гладкие грани брелока, отчего Рене слишком поспешно схватила куртку и захлопнула шкафчик. Хватит страдать! Уже восемь вечера, а опаздывать в реабилитационный центр совсем не хотелось.

Ключ от кабинета главы отделения вернулся к ней сразу. Утром второго дня Рене просто нашла тот на стопке бумаг внутри закрытого шкафчика. Каким образом Ланг умудрился вскрыть кодовый замок – звал ли великого взломщика Франса или трудился сам – она не знала. Только всё смотрела на мягко светившийся будто бы изнутри дурацкий цветок, который нёс в себе совершенно очевидную просьбу вернуться. В любой момент. Когда возникнет такое желание, если возникнет вообще. Энтони ненавязчиво намекал, что будет ждать. И зайдет ли Рене за советом, за книгой, за подписью или ещё какой глупостью, а может, по очень важной причине – он будет рад. Впрочем… И Рене шарахнула ногой по дверце ни в чём не повинного шкафчика… Всё это могло оказаться очередной игрой непонятно во что. Подарки не передаривают? Ну так выкинул бы, да дело с концом. К чему столько трудов? Почему бы просто не поговорить? Но нет. Энтони Ланг предпочитает играть в молчанку, где будет выигрывать тур за туром.

Вот даже на операциях у них теперь тихо. Только бренчала невнятная музыка, покуда доктор Ланг держал рот на замке, будто и правда зашил хирургическим швом. Но под маской было не видно, а в коридорах они почти не встречались. Нет, он отдавал все положенные для него команды, но с той же вероятностью где-то под халатом у него мог быть вшит диктофон. Энтони не видел границ в своих чудачествах, так почему бы не придумать новое? И кто знает, возможно, случай со статьей тоже был шуткой, а Рене всё неправильно поняла. Она вообще, похоже, весьма глуповата…

Ткнув кнопку первого этажа, Рене привалилась к одной из хромированных стенок лифта и уставилась в маленькое зеркало, где кто-то выцарапал имя «Хелена». Чуть наклонившись вперёд, она вгляделась в синяки под глазами и попробовала скорчить рожицу. Вышло уродливо, но дежурства не красили. Никого. Полтора суток без сна, и вот Рене приблизилась к эталонной бледности Ланга, который, кстати, побелел ещё больше и, похоже, скоро начнёт отражать весь солнечный свет. Прямо как выпавший накануне первый снежок. Тот тут же растаял, но Рене успела полюбоваться на припорошённые крыши и вьющийся над городом белёсый след, что поднимался из труб отопления. Теперь погода снова менялась и принесла вместо ясных, но холодных дней тучи да теплый туман. От этого голова Энтони словно сошла с ума, и даже сквозь несколько этажей чувствовались эманации его восхитительных болей. Рене терпела, каждый раз нервно сжимала пальцы в кулак и отворачивалась, стоило Лангу пройти где-нибудь рядом.

Выйдя из переливавшейся огнями больницы в темноту зимнего вечера, она чуть прищурилась от ярких бликов на мокром асфальте и вздрогнула, когда за спиной послышался голос.

– Если хочешь, можешь взять завтра отгул.

Рене оглянулась и увидела прислонившегося к мотоциклу доктора Ланга. Странно, ей казалось, он ушёл почти час назад, но, видимо, коварные планы требовали срочных коварных решений, чтобы не потерять ни грамма коварности. Отвернувшись, Рене пожала плечами.

– У нас внезапно закончились пациенты? А как же семь плановых операций? – Она достала перчатки и поморщилась от налетевшего промозглого ветра. С горы Мон-Руаль тянуло холодом, а у подножия уже собирался туман.

– Сегодня нанял троих… Поэтому пришлось срочно переделывать расписание.

Ах, вот и причина для столь долгой задержки.

– Тогда не буду добавлять лишних хлопот. Мои смены останутся без изменений.

Рене замолчала, не зная, стоит ли попрощаться или можно уйти просто так. Их разговор, кажется, не подразумевал продолжения. Ах, о чём она. Его вообще не должно было случиться.

– Как твои руки?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что она на мгновение растерялась. Однако попытка непонятной заботы или лживого интереса вызвали лишь раздражение, которое подстегнула усталость. Хотелось вытянуть гудящие после дежурства ноги, закрыть воспалённые от яркого света бестеневых ламп глаза и наконец хоть немного вздремнуть, чтобы потом не клевать носом, пока будет перевязывать и зашивать головы беспризорников. Смешно, но даже эти бродяги, воры и хулиганы были честнее, чем весь из себя образованный, такой талантливый Энтони Ланг. Тряхнув головой, Рене на секунду прикрыла глаза. Усталость. В ней говорит усталость.

Видимо, молчание вышло слишком долгим, потому что Энтони тихо спросил:

– Рене?

Натянув перчатки, она хмыкнула:

– Мои руки по-прежнему мои.

Снова повисло молчание, и она знала, в чём дело. Тяжёлый шипастый обруч, который прямо сейчас сдавливал голову Ланга, ощущался так явно, что Рене поморщилась. И оставалось только гадать, сколько собственной гордости проглотил Энтони, прежде чем выдавил из себя эти несколько слов:

– Рене… ты не могла бы…

Разумеется, первым порывом было дернуться в сторону напряжённо замершего у мотоцикла мужчины, но мгновение прошло, и Рене сжала руку в кулак.

– Ах, так вот к чему был интерес.

– Нет!

– Не могла бы, – отрезала она. – Доктор Ланг, у вас есть Дюссо и горячо любимые таблетки.

– Мне казалось, мы перешли на имена.

– Мне тоже много чего казалось. Но воображение – опасная штука.

– Так и будешь передразниваться?

– Нет. – Она застегнула куртку. – Я ухожу.

– Могу тебя подвезти.

Господи! Ну что ему ещё надо? Рене непонимающе посмотрела на Энтони и упрямо поджала губы. Ну уж нет. Два раза на один и тот же крючок она не попадется.

– Спасибо, но с этим прекрасно справится обычный автобус. До свидания, доктор Ланг.

– Уже поздно.

– Восемь вечера, детское время.

– Рене, прекрати! – Кажется, он уже злился.

– Я ничего не начинала, чтобы было что прекращать, – жёстко откликнулась она и зашагала прочь, а вслед прилетел полустон-полувздох.

– Ты невыносима…

– Какое счастье, что вам больше не приходится это терпеть. Верно? – едко отозвалась она.

– Хватит! – прорычал Энтони, догоняя и хватая под локоть. – Хватит, чёрт тебя возьми!

– Нет, это вы остановитесь в своем эгоизме и непонятных манипуляциях.

Рене выдернула руку и повернулась к возвышавшемуся над ней Лангу. Она чувствовала, как разрывает его голову от предательской мигрени. Знала, что ему сейчас нельзя не только за руль, но и вообще шевелиться. Однако ткнула в затянутую чёрной кожаной тканью грудь, решив наконец-то договорить все до конца.

– Ради бога… – процедила она, – сделайте уже вид, что меня вовсе не существует. Прекратите преследовать, устраивать диверсии и нагло мною пользоваться. Я искренне уважаю вас как специалиста, но на этом стоит закончить, пока мы не перешли на выяснение чего-то более личного. Потому что хоть я и мешаюсь у вас под ногами, нам надо как-то дожить до мая. Так давайте постараемся сделать это с наименьшими потерями.

– Ты не мешаешься… – начал было Энтони, но затем надсадно расхохотался. А у Рене чуть не лопнула не своя голова. – Господи! Я всего лишь предложил подвезти тебя домой, а мы развили какую-то драму, которая не заслуживает…

Ланг осёкся, стоило ей поднять на него насмешливый взгляд. И бог знает, что именно было в глазах Энтони, – тёмное и такое тревожное – но Рене лишь холодно улыбнулась.

– А кто сказал, что я еду домой? – тихо спросила она. – К счастью, мой мир не вертится исключительно вокруг больницы или, господи упаси, лично вас. Хорошего вечера, доктор Ланг.

С этими словами Рене развернулась и направилась к остановке, прекрасно зная, что ни сейчас, ни часом позже, ни вечером или даже ночью Энтони не вернется домой. Он останется в своём кабинете, будет корчиться на крошечном диване и сходить с ума от мигрени, но даже не снизойдет до простых извинений. Ведь Ланг почему-то считал, что для него гораздо важнее дурная на мысли голова, чем душевный покой, и не хотел даже попытаться понять, как это связано.

– Идиот! – прошептала Рене, а затем вдруг по-детски шмыгнула носом. И идиотка. Господи, два дурака…

Центр Реабилитации для бывших заключённых представлял собой двухэтажное здание. Его кирпичная коробка находилась у самой реки, отчего ветра то и дело приносили в окно маленького кабинета вместе с ароматами сырости лёгкий оттенок гниющих болот. Здесь можно было найти временный ночлег, сменную одежду, что-то перекусить или получить помощь не только в виде бесплатной таблетки средненького обезболивающего. В будни посетителей обычно было немного, но сегодня здесь царила какофония звуков.

Стоило Рене войти, как на неё обрушились чьи-то крики и ругань, а следом раздался звон разбитого стекла. Бросившись вперёд, она успела заметить крадущегося вдоль стены Чуб-Чоба, в руках которого виднелся здоровый кирпич.

– Хэй! – шепотом одёрнула его Рене и сердито нахмурила брови, взглянув на оружие предков. – Это ещё что за новости?

– Клопа давят, – проскрипел невозмутимый гурон, а затем скосил свой тёмный глаз в сторону особо плотного скопления людей.

– Это не значит, что надо вести себя так же, – наставительно откликнулась Рене, но лишь фыркнула, когда заметила искреннее недоумение на лице большого индейца. Действительно, кому она говорит? Ребята выживали исключительно по законам каменных джунглей. Получил в голову камень? Отлично! Отправим в ответ два. Обидели своего? Держись, Монреаль, будет жарко! И всё же Рене осторожно забрала из лапищи Чуб-Чоба кирпич и спросила: – Что произошло?

– Точно не знаю. – Он поскрёб пальцами своё безволосое лицо. – Вроде Клоп опять обчистил лавку на углу. И приехали копы… А он сиганул сюда. Вот.

Чем-чем, а красноречием Чуб-Чоб не отличался. По сравнению со своими собратьями, которые могли, равно как многозначительно молчать, так и вести пространные беседы о смысле падающего за окном листка, он был краток и весьма прямолинеен. Так что Рене получила быструю и исчерпывающую историю. А потому, когда ворвалась в свой оккупированный кабинет, была готова ко всему.

Маленький светловолосый Клоп был сыном улицы. Для зажиточной и добропорядочной Канады, точно волдырь в самом неудобном месте, который портил не только внешний вид, но и мешал жить. Парнишка играл в переходах метро, летом – на площади Пляс-Руаль, подворовывал на городском рынке и, в общем-то, был безобиден. Он мог с ходу подобрать любую мелодию и обожал цукаты, которыми его то и дело подкармливала Рене. Клоп зачастую влипал в самые нелепые истории, а больше всего на свете ценил свой инструмент. Он утверждал, что гитара досталась ему от отца. Рене же знала – он её… спер. Украл у такого же бродяги и теперь вкладывал в свою «прелесть» каждый заработанный цент. Покупал новые струны, ремонтировал деку, ставил колки и… На этом месте Рене обычно сдавалась, а потом расстроенно качала головой, пока искала штаны или тёплую полудетскую куртку среди вещей, принесённых неравнодушными жителями. Клоп был худ, анемичен и невероятно талантлив.

Так что, только увидев парнишку, который скалился из угла и прятал за спину от наступавших полицейских видавшую виды гитару, Рене сложила на груди руки и, перекрывая шум собравшейся толпы, спросила по-французски:

–Могу я узнать, что здесь происходит?

Она медленно оглядела кабинет и вздохнула. Рене слишком устала, чтобы разбираться, но, похоже, кроме неё попросту некому.

–Господа, это медицинский кабинет, а не поле для лакросса. Пожалуйста, покиньте помещение и оставьте меня с пациентом, как того требует закон.

–Он арестован, мисс,– гаркнул один из полицейских. –За грабёж.

–Вот же придурок,– прошипел невесть как очутившийся за её спиной старик Джон. –Говорили ведь… Йэх…

Рене бросила взгляд на ободранные в кровь руки Клопа и покачала головой. А тот смотрел на неё с такой надеждой, словно она не меньше, чем премьер-министр страны, и прямо сейчас придумает новый закон. Но чудес не бывает. Не говоря больше ни слова, Рене протиснулась сквозь толпу и подошла к мальчишке. Схватив с ближайшего стола простейший перевязочный материал, она кинула на пол сумку и прямо в верхней одежде уселась перед Клопом.

– Зачем? – задала Рене простой вопрос, из принципа переходя на английский который любая канадская полиция старательно игнорировала. А иногда могла за него даже оштрафовать.

– Зачем прибежал сюда? – насупился парень, но послушно протянул руку, повиновавшись требовательному взгляду.

– Нет. Зачем грабил. – Она тщательно вымывала из мелких порезов осколки и какие-то щепки. – Тебе нечего было есть?

– Нет, – огрызнулся Клоп, а когда на раны попал антисептик, оскалился, словно детёныш канадской росомахи. Ох, малыш. – Мне нужны были струны…

– Ты издеваешься! – зашипела ошеломлённая Рене, и Клоп даже отшатнулся от неожиданности, обиженно заморгав. – Ради куска нейлона решил опять поиграться с законом? Мик, тебе сколько лет?

Он нахмурился, услышав свое настоящее имя, но Рене не обратила внимания.

– А что мне было делать? Нет струн – нет денег, а нет денег – нет струн. И дека расшаталась…

– Но не воровством же, – она в отчаянии вздохнула. С такой примитивной логикой спорить было почти невозможно. – Думаешь, ребята не помогли бы?

–Вы там долго ещё?– прервал их нетерпеливый полицейский.

–Сколько потребуется,– процедила Рене с женевским акцентом и снова вернулась к бинтам. – Насколько тебя теперь посадят?

– Месяца два или три, а потом исправительные работы. Точнее прокурор уже скажет, – вздохнул Клоп и машинально погладил потрёпанную гитару. – Вы присмотрите за ней?

– За кем? – недоумённо спросила Рене. Но вместо ответа мальчишка протянул ей инструмент.

– Эти, – кивок в сторону старика Джона и сердитого Чуб-Чоба, – даже за своими штанами уследить не могут. А уж о ней и подавно забудут.

Рене растерянно отстранилась.

– Пожалуйста? – Это была та самая полупросьба-полувопрос, отказать в которой она не могла. А потому оставалось только вздохнуть.

– Хорошо, – тихо проговорила Рене. И от увиденного в голубых глазах облегчения захотелось порвать на клочки этот несправедливый мир.

В свою крошечную квартирку на втором этаже она ввалилась уже после полуночи. Взглянув на электронный циферблат, Рене хмыкнула новому рекорду и медленно сползла на холодный пол. Сорок часов. Наверное, стоило засунуть свою гордость подальше и взять у Ланга отгул. Но кто бы мог подумать! Рене покачала головой, а затем ласково огладила бок аккуратно поставленной рядом гитары. Лучшие деньки той давно прошли, но струнная красавица по-прежнему звучала звонко и чисто. Рене опёрлась головой о стену и смежила веки. Следовало бы встать и почистить зубы, но сил уже не было. Полицейские ушли лишь полчаса назад, успев поговорить со всеми, кто ещё находился в центре. Рене попросили не уезжать из города, на что она фыркнула и попросила перестать пачкать жирными отпечатками шкаф с медикаментами. В общем, голова гудела от событий, ноги от работы, а руки… руки вообще ничего не чувствовали, потому что окоченели. Стянув с себя тощий шарф, Рене расстегнула куртку и кинула её тут же на пол. Завтра… Она всё сделает завтра.

Со стоном поднявшись на ноги, словно совершив восхождение на Кордильеры, Рене огляделась и тяжело вздохнула. Какой же… бардак. Почти как у Ланга. Пробормотав что-то про необходимость уборки, она прошаркала в ванную, оттуда на кухню за стаканом воды, потому что есть уже давно не хотелось, а дальше – кровать и забвение.

Утро наступило совсем неожиданно. Словно кто-то щёлкнул в голове выключателем, и Рене открыла глаза. За окном стояла унылая хмарь, в комнате гуляли привычные сквозняки, радио бубнило нечто настолько безрадостное, что не хотелось даже вникать. С тихим вздохом выбравшись из теплой кровати, она попробовала кончиками больших пальцев холодный пол, поморщилась, а затем решительно встала. Ступни мгновенно свело, а в мышцы будто воткнули тысячу игл. Невольно охнув, Рене накинула старую кофту и похромала к окну отдёрнуть выгоревшие жалюзи.

Дальше стало понятно, что день окончательно не задался, когда помимо нагонявшей тоску музыки, вселенная обрадовала отсутствием горячей воды, сломанным бойлером и опоздавшим автобусом. И когда на полчаса позже положенного Рене всё-таки ворвалась в отделение, то вдруг вспомнила, что забыла дома обед. Но, всё это было только началом. Никто не знал, где крылись истоки проблем, что как снежный ком неслись со склона горы и были готовы вот-вот раздавить ничего не подозревавшую Рене. Быть может, дело было в вечере вчерашнего дня, а вероятнее, всё началось раньше – со смерти профессора Хэмилтона. Но кто теперь разберёт… Однако у запутавшейся в своих же ходах вселенной случился цугцванг, и каждый следующий шаг неизбежно вёл к катастрофе.

Оповещение о чрезвычайной ситуации застало Рене в одной из процедурных, где во время осмотра у пациента случился спонтанный пневмоторакс. И она не обратила бы на привычный сигнал внимания, – ради бога, это крупнейшая больница Монреаля! – кабы не одна мелочь. Нюанс, что носил имя её головной боли.

–Доктор Ланг. Код синий. Комната один-десять,– произнесла равнодушная к чужим проблемам система информирования. –Доктор Ланг. Код синий. Комната один-десять.

За почти три месяца работы в отделении хирургии Рене чётко усвоила две вещи: нельзя пить воду из кулера и… доктора Ланга вызывают только, когда дело дрянь. В те моменты, когда пациент примерно уже на три четверти мёртв или разобран на мельчайшие составляющие. Энтони могли выдернуть среди ночи или во время другой операции, и тогда приходилось заканчивать за него, а потом мчаться заново мыться. Эти случаи всегда были сложными. Настолько трудными, что порой хотелось разреветься от напряжения или усталости. Но только они могли научить Рене тонкому искусству спасения жизней.

Так что, к тому моменту, как она влетела в помывочную, там уже было людно. Гремели столы с инструментами, из-за приоткрытой двери надсадно пищала аппаратура, и только Энтони невозмутимо стоял у стены, разглядывая носок своего левого ботинка. В любимой позе, скрестив на груди руки, он будто бы никуда не спешил, но вид его спокойного, почти каменного лица оказался для Рене неожиданным. Резко остановившись, она недоуменно взглянула на Ланга, а потом перед глазами взорвались фейерверки мигрени. Стало понятно, что вчерашняя тварь не ушла. Наоборот, она разрослась и пустила корни в каждую клеточку тела доктора Ланга. И с лёгким налётом фатальности Рене вдруг подумала, что выполни она вчера пустяковую просьбу, ничего бы этого не было. Ничего…

– Иди мойся, – пришёл короткий приказ.

Казалось, Энтони даже рта не раскрыл, настолько старался не шевелиться. Итак, понадобилось две недели, чтобы его мигренозный статус достиг апогея.

– Ну! – нетерпеливо выдохнул Ланг.

– Одна? Я не могу… – растерялась Рене.

– Ланг! Где тебя носит, – донесся знакомый голос, и Энтони медленно прикрыл глаза.

– Мойся, – отрезал он, а затем оторвался от вертикальной опоры, но лишь для того, чтобы шагнуть навстречу к Рене и едва ворочая языком произнести: – Это твой пациент. Действуй.

– Энтони! – раздался удивлённый вздох совсем рядом. Доктор Фюрст стоял в дверном проеме в операционную и, кажется, не мог поверить в услышанное. – Стажёру рано…

– Мойся! – перебил Ланг.

Это был очевидный приказ, ослушаться которого Рене не могла. У неё попросту не открылся для этого рот. Но она перевела взгляд на дёрнувшегося к ним анестезиолога, и первое, что бросилось ей в глаза, – испуг. Алан Фюрст казался не просто встревоженным. Он был едва ли не в панике, отчего внутри что-то противно кольнуло, а затем отвратительно взвыл длинный шрам. Рене сглотнула. Тупик! Они все в тупике! От этой мысли почему-то стало тоскливо и страшно. Не лучшие эмоции перед операцией.

– Ей рано работать с такими травмами, – процедил Фюрст и сжал тонкие бледные губы так сильно, что россыпь веснушек вспыхнула вокруг них яркими пятнышками, точно пыльца от цветков. – Ты рискуешь жизнью пациента.

– Она старший резидент…

– Два месяца… Энтони! Всего два месяца! – пытался вразумить его Алан.

Тем временем Энтони моргнул, и стало понятно, что даже держать вертикально огромное тело давалось ему неимоверным трудом. Рене чувствовала, как в чёрных пятнах исчезает периферическое зрение. Господи, будет чудом, если Ланга не вырвет от боли прямо сейчас.

– Доктор Роше, вас ждут. – Он невозмутимо кивнул в сторону мойки, и Рене словно толкнуло под руку. Она пошатнулась и механически, как исполнительный робот, двинулась к раковине, а вслед неслись голоса…

– Да ты рехнулся совсем со своей мигренью!Im Fall der Fälle bist du für einen Behandlungsfehler verantwortlich? Oder du hast den Absicht, das Mädchen zu bescheissen?51 шипение Фюрста в точности повторяло звук газов, впрыснутых в систему вентиляции легких.

– Ещё пара минут таких разговоров, и пациенту уже не понадобятся ваши услуги, – невозмутимо откликнулся Ланг, проигнорировав сердитый вскрик, а Рене впервые услышала, как злится глава анестезиологии.

– Что за дерьмо ты творишь! Это не желчные пузыри вскрывать да зажим тебе подавать! Там человек умирает… Почти уже мёртв. А ты играешься в гуру от хирургии! – зарычал Алан, но замолчал, натолкнувшись на спокойный взгляд Ланга.

– Она готова, – спокойно проговорил Энтони, а потом добавил громко и чётко. Так, чтобы услышала даже медсестра в операционной: – Начиная с этой минуты я беру на себя ответственность за каждое принятое доктором Роше решение.

Рене замерла с горстью мыла в руках, а Фюрст взвизгнул:

– Это так не работает!

Он хотел сказать что-то ещё, но в этот момент запищали приборы, и анестезиолог метнулся обратно. Ланг же медленно прошёл вперед и замер за спиной Рене, которая в эту минуту судорожно скребла пальцы. Ей было страшно. Безумно! Господи, она действительно не готова! Однако от тщательного мытья рук её отвлекло прикосновение к плечу, и она подняла голову, встретившись с Энтони взглядом в отражении висевшего перед ней зеркала.

Он смотрел удивительно безэмоционально и сухо, так, словно собирался сообщить ежеквартальный отчёт отделения. И сколько бы она ни вглядывалась, сколько бы ни искала в повисшем меж ними молчании, что именно чувствовал Ланг, не нашла и следа. Он скрылся в каменной раковине и полностью отрешился то ли оттого, что не хотел волновать, то ли слишком переживал сам. Голову вновь сжало от боли, и вдруг стало удивительно ясно, что Энтони давно этого ждал. Ждал того самого дня, когда он не сможет сам встать за стол, и Рене придётся справляться самой. Потому он и устраивал гонки с тестами, операциями и опросами. Но…

Рене бросила в зеркало взгляд и поняла: они всё равно опоздали. И ей бы разозлиться, отказаться, вызвать другую бригаду, но времени не осталось, да и звать, в общем-то, некого. Им всё ещё не хватало хирургов. Она посмотрела на мыльные руки и вздрогнула, когда услышала:

– Представь, будто их нет. И никого не слушай.

– Я не готова…

Захотелось плаксиво добавить, что бросать её так – слишком жестоко. Что есть миллион причин, почему Ланг должен стоять с ней у операционного стола и контролировать каждый шаг. Привычно. Безопасно. Однако она наткнулась на едва заметную улыбку, и возражения умерли сами собой. Похоже, время действительно пришло. Краешки бледного рта Энтони чуть дёрнулись вверх, пока пальцы бессознательно собирали её выбившиеся из косы светлые пряди.

– Ты сегодня удивительно много споришь, – мягко пожурил Ланг. – Я буду наверху.

С этими словами он отступил, потому что в помещение ворвался Фюрст с целой пачкой рентгеновских снимков в руках. И при первом же взгляде на них Рене почувствовала, как зашевелились волосы под хирургической шапочкой. О боже! О боже… Она в панике оглянулась в поисках Ланга, но он ушёл.

То, что лежало на операционном столе, мало походило на человека. Разбитые вдребезги ноги, проткнутый насквозь живот, тело всё в мелких порезах от лопнувшего ветрового стекла. Говорят, машина трижды перевернулась. И чудо, что остались целы глаза, но руки… Их Рене заметила в первую очередь. Не дыру, вокруг которой зелёная ткань уже до черноты пропиталась сочившейся кровью, не сломанные ключицы, не гематомы, но неестественно вывернутые пальцы, откуда торчали мелкие кости вперемешку с мышцами и обрывками нервных волокон. Такие изломанные, словно по ним трижды ударили молотком. А потом её взгляд упал на лицо, и впервые стало так страшно, что захотелось сбежать. Броситься прочь из комнаты, вон из больницы… из города.

Рене почувствовала, как задрожали от волнения пальцы, и вдруг поняла – не забудет. Чем бы ни закончилась сегодняшняя операция, она не забудет ни пациента, ни свою панику, когда на одно лишь мгновение показалось, что на столе лежит Энтони. Распластанный и почти уничтоженный, с текущей из ран прямо на пол донорской кровью, которой хватило бы уже на пару новых людей. Худший кошмар наяву! И наверняка стоило бы задуматься, отчего это привиделось… Почему она вообще обозналась, но Рене шагнула к столу и попросила поправить лампу.

Видит бог, из миллиона тяжелых случаев Ланг невольно всучил в неопытные руки своего резидента самый невыносимый. И дело было не в серьезности ран, хотя от увиденного хотелось скрипеть зубами, просто отрешиться от померещившегося на секунду образа оказалось невероятно сложно. Рене бросала взгляд на негатоскоп, где чёрной полосой висели снимки с томографа, а сама видела краешек изогнутого слишком крупного носа, вздёрнутый вверх подбородок, острую линию челюсти. Даже волосы под тонкой полупрозрачной шапочкой казались такими же чёрными.

Это отвлекало. Иллюзия сбивала сердце с чёткого ритма, сводила судорогой пальцы, вынуждала решения спотыкаться на каждом шагу. Рене старалась не поднимать взгляд наверх, где стоял Энтони, боясь выдать испуг не за жизнь пациента, а за другую. Ту, которой сейчас совершенно ничего не угрожало. От этого внутри просыпалась обида – несправедливая, мелочная, глупая – на то, что Ланг оставил её здесь одну. Испуганную и растерянную.

Рене на секунду зажмурилась, а потом снова уставилась в открытое операционное поле. На самом деле она неправа. Энтони незримо присутствовал в каждом шве или надрезе. Он будто кукловод руководил их действиями, лишь иногда снисходя до громкой связи, но в остальном ему было достаточно острого взгляда в уставшие спины. Однако даже это никак не могло изменить того, что от яркого белого света уже начинало саднить глаза, а сам пациент теперь представлял собой одно сплошное пособие по хирургии.

Больница была хоть и лучшей, но всё-таки старой. Здесь слишком быстро делалось душно от работавшей аппаратуры, бестеневые лампы периодически заедали и не давали нужный угол, а стол оказался слишком высок для низкорослой Рене. Но ко всему можно привыкнуть, да и выбора, в общем-то, у неё не осталось. А потому одна песня в музыкальном центре сменяла другую, стрелки в часах на стене равнодушно отмерили пару часов, а затем ещё два, и было неясно, когда всё наконец-то закончится. Работы предстояло чудовищно много – Рене закрывала одну рану за другой, но провернувшийся в животе у бедняги металлический штырь задел слишком много. И где только тот взялся в закрытой машине? Или это была часть её корпуса?

В голову лезли ненужные мысли, пока руки привычно сшивали, прижигали и иногда резали. Рене на секунду оторвала взгляд от пациента и увидела сосредоточенное лицо Хелен. Медсестра тоже устала. По плечам пробежала волна мурашек, словно кто-то хотел ободряюще их коснуться, но Рене дёрнула головой, и ощущение исчезло. Мысли снова потекли в ритме мелодии из музыкального центра.

Забавно, но Энтони отдал ей всю команду. Лучших из лучших. Тех, с кем работал уже несколько лет. Но, что ещё удивительнее, ни у кого не возникло ни одного возражения, – доктор Ланг сказал, что так надо, значит, так надо. О да, в его работе споры часто могли закончиться слишком печально. Уж это Рене усвоила на отлично.

– Ортопеды ждут команды, – неожиданно раздался голос Фюрста, который успел обменяться с Энтони быстрым кивком.

В первый раз за всё это время главный анестезиолог оторвался от показателей своих мониторов и посмотрел на стоявшую напротив Рене. А она сосредоточенно искала источник нового кровотечения, и чем больше проходило времени, тем тревожнее становилось. Что-то было не так… Во время аварии было задето слишком много мелких сосудов, что сочли обязанностью непременно покровоточить, а ещё была искромсанная брюшная артерия. В общем, пол под ногами уже скользил и отвратительно хлюпал, повсюду валялись тампоны, не влезшие в мусорный бак, а алые вишенки на жёлтых хирургических тапочках давно скрылись под красными пятнами.

Плеча вновь вопросительно коснулись, но она лишь отмахнулась. Господи, Энтони, если так интересно – спустись и помоги! Но он остался стоять на верхотуре или, вернее, на пьедестале. Недостижимый в своей непоколебимости и непоколебимый в своей недостижимости в терновом венце из своей боли. Рене раздражённо хмыкнула и на секунду зажмурилась.

Она попыталась отрешиться от накатывавшей усталости и от… изувеченных рук некого Рэмтони. Господи! У них даже имена оказались похожи! Так, может, именно поэтому было так страшно? Случись что-то подобное с Тони, и она… Она что? Рене не находила ответа, но от вида изуродованных пальцев становилось до дрожи жутко, а по спине катился ледяной пот, несмотря на духоту комнаты. И Рене хотела бы не смотреть, но взгляд то и дело соскальзывал на переломанные кисти, откуда едва заметно капала светло-розовая смесь из плазмы и физраствора. Своей крови у Рэмтони почти не осталось.

– Заканчивай с кровотечением, зашивай и придёт смена.

Она тревожно посмотрела на влажное операционное поле, поджала губы и в сотый раз перевела взгляд на руки. Инвалид. Перед ней наверняка лежал человек, который в будущей жизни никогда не возьмет ни ложку, ни нож, не сядет за руль, не напишет и строчки. И именно в этот момент Рене вдруг поняла, что ей жизненно важно это исправить. Закрасить картинку перед глазами, починить сломанное, перерисовать неверные линии, чтобы потом не видеть во сне кого-то другого… Того, кто не ценил ничьи жизни, и свою в первую очередь. Рене взглянула наверх, где чёрным пятном виднелся следивший за операцией Ланг, и упрямо тряхнула головой.

– Я справлюсь сама.

– Энтони сказал, на сегодня достаточно… Ты устала.

– Нет! – огрызнулась раздражённая Рене. Руки! Уж руки она спасёт точно!

– Доктор Роше, у нас здесь не принято устраивать диспуты с главным хирургом, – процедила Хелен…

…А потом вдруг стало не до разговоров.

– Выключите музыку, – едва слышно произнесла Рене, но команду выполнили моментально, и в операционной стало удивительно тихо.

Бог его знает, кто был виноват. Фюрст, отвлёкшийся на ненужные споры, или Рене со своим ненужным упрямством, а может, не доведшая до конца диагностику скорая. Но, вероятнее, что никто и все сразу. Так просто случилось. И когда без того нервный ритм кардиомонитора резко сорвался на монотонный писк, стало действительно страшно. Давившую до этого усталость словно смахнули, а зрение обрело запредельную четкость. Ну а Рене лишь в последний момент успела дёрнуться прочь от пациента, когда с заряженным дефибриллятором к ней подлетел Фюрст.

Звук разряда был так знаком, пробудив в голове совершенно ненужные сейчас образы. Распростёртый на полу доктор Хэмилтон… стук влажной земли о крышку гроба… чёрный автомобиль на залитой солнцем парковке… Кардиомонитор судорожно пискнул несколько раз, а потом снова противно завыл на одной ноте. Но Рене уже не слышала. С нарастающей паникой она смотрела на кровь, что вновь потекла на пол.

– Откуда? – прошептала она ошарашенно.

Этого не могло быть. Малое подтекание, которое они безуспешно искали и с которым обычно справлялся простой коагулятор, никогда не дало бы такого потока! А тем временем ярко-красные струи с каждой секундой бежали быстрее по обработанной коже. Рене дёрнулась было к бесчувственному пациенту, но Фюрст больно толкнул в бок.

– Не мешайся!

– У него кровотечение…

– У него фибрилляция! – рявкнул он, а потом раздался второй по счёту треск. И как только засвистел набиравший новую мощность дефибриллятор, Рене рванула вперёд, проигнорировав, рвущееся извне осторожно-взволнованное недоумение.

Быстрый взгляд наверх показал – Энтони тоже не ожидал ничего подобного. И это не утешало. Наоборот, Рене разозлилась. Да, всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы отмахнуться от витавшего в воздухе навязчивого вопроса:«что происходит?»Господи, она тоже хотела бы знать…

На самом деле, с таким кровотечением вариантов было всего два – либо она во время осмотра не заметила повреждения печени, что стало бы крупнейшей ошибкой и однозначной потерей всех шансов получить однажды лицензию, либо… либо проблема спряталась в сердце, и тогда… Что тогда, Рене предпочитала не думать. Мысли вообще разом вылетели из пустой головы, оставив руки почти вслепую искать повреждение. Вспарывать грудную клетку не было времени, а значит придётся бросить монетку и понадеяться на удачу.

– Ну же, не подведи меня, Рэмтони, – пробормотала она, пока осторожно ощупывала гладкую печень. Такую идеальную… такую, чёрт побери, целую! – Ты же хочешь жить, так подскажи – где!

Но ответом, разумеется, было только равномерное движение искусственных лёгких.

– Роше! – воскликнула Хелен и успела в последний момент оттолкнуть руки Рене, прежде чем раздался новый разряд. Глаза всех метнулись к экрану кардиомонитора, где насмешливо мелькнули три ровных пика, а затем снова прямая. Рене услышала, как рядом с ней скрипнула зубами медсестра.

И вновь пальцы осторожно ощупывали миллиметр за миллиметром, пока над ухом противно свистел дефибриллятор. Вот один шов, вот второй… Здесь был размозжённый участок, который она удалила. Нет! Всё было сухо. Под маской от волнения становилось нечем дышать. Неужели она что-то пропустила? Рене видела, как вводились новые дозы гормонов, как опять придвинулся Фюрст, и едва успела отступить. Ничего. Ни на экране долбаного монитора, ни перед глазами. Снова и снова. Осмотр – отступить – разряд. Осмотр – отступить… У Рене была всего пара секунд, чтобы принять последнее решение. Схватив со стола Хелен скальпель, она несколько раз полоснула по левому межреберью, интуитивно, почти неосмысленно, а затем скользнула пальцем в открытую рану. И то, что прямо сейчас убивало их пациента нашлось сразу за перикардом. Мгновенно. Ещё одно чудо, но на этот раз опоздавшее, отчего Рене замерла, а потом прикрыла глаза в безнадёжности осознания. Сердце было мягким на ощупь и необычно спокойным, обездвиженным, так что упиравшаяся в палец твердая кость чувствовалась особенно ясно.

– Что ты… – начал было Фюрст, но осёкся, когда поймал в ответ полубезумный взгляд.

Принимать решения всегда тяжело, и подчас открыть рот почти невозможно. Челюсти словно слипаются, язык не шевелится, а гортань не сокращается и не может издать простейшего звука. Словесный и эмоциональный тупик, когда всё разом падает в пропасть бессмысленности. Бессмысленно говорить, бессмысленно делать, бессмысленно даже дышать, бессмысленно выяснять, кто ошибся, ругаться или же спорить. Ведь это ничего не исправит, так зачем тогда говорить?

Именно это чувствовала сейчас Рене, пока в палец упирался осколок ребра, а команда из десяти человек ждала хоть каких-нибудь пояснений. Они все ошиблись, но Рене винила только себя.

– Фиксируйте время смерти, – наконец проскрежетала она, а затем медленно перевела взгляд на бледный профиль Рэмтони и почувствовала, как задрожали руки. Ну, здравствуй, личный кошмар.

Когда в операционной один за другим погасли шары бестеневых ламп, Рене устало прикрыла глаза и пошатнулась. Нащупав рукой стену, она опёрлась на прохладный кафель, не задумываясь, что пачкает тот разводами, и медленно двинулась к выходу. Посмотреть наверх, где ждал отчёта наставник, она так и не смогла, потому что… Господи, Рене Роше только что убила человека! Она зажмурилась сильнее, а потом налетела на какую-то стойку.

– Рене, – раздался над ухом голос доктора Фюрста. – С тобой всё в порядке?

Нет. Конечно, нет. Однако вместо ответа она лишь неопределённо мотнула головой и двинулась дальше, но Алан всё равно попытался подхватить под руку. Почувствовав это, Рене испуганно отшатнулась, а затем ввалилась сквозь открытые двери в помывочную, где было ожидаемо людно. И каждый – чёрт возьми! – каждый счёл нужным на неё посмотреть. Рене не знала, была ли в их взглядах усмешка или разочарование, злость или же равнодушие. Она молча стянула перчатки, затем халат и скинула несчастливые перепачканные «вишенки». Интересно, их удача закончилась с тех самых пор? С распростёртого на полу тела и звонка с сухой фразой«mortuus est»?

Ледяной кафель неприятно, но так отрезвляюще холодил ступни, пока Рене шла до двери. Она знала, что прямо сейчас сюда спешил Энтони. Понимала, что должна остаться, выслушать, разобрать до мельчайших подробностей каждый шаг, пересмотреть видео, обсудить, найти выход, дабы подобное никогда больше не повторилось… Но не могла. Не сейчас. В груди вновь поднялась по-детски нелепая обида, что её бросили. Столкнули в пропасть точно желторотого птенца, а она не взлетела. Рене разбилась. В голове было пусто и гулко, словно в сломанном колоколе, по которому в последний раз ударили молотком.

Босые ноги замёрзли мгновенно, стоило пересечь длинный коридор и свернуть в главный корпус. Рене давно стянула перепачканные носки и выкинула их в ближайший мусорный бак. Неправильно, конечно. Но не плевать ли уже? Хотелось спрятаться. Остаться наедине со своими мыслями, чтобы устроить им достойные похороны.

Подходящая комната нашлась быстро, оказавшись залом для небольших конференций. Хрустнув разболтавшейся ручкой – и почему они здесь всегда заедали? – Рене заглянула в тёмное помещение, что оказалось густо заставлено стульями. Там было темно, немного душно, но ковровое покрытие приятно согревало озябшие ступни. Вдалеке на стене виднелся белый экран для проектора и почему-то большой чёрный крест. Рене зашла внутрь, проигнорировала удобные кресла и забилась в уголок, где свернулась клубочком прямо на твёрдом полу. Итак, укрытие найдено. Теперь надо понять, что делать дальше.

Без сомнений, их всех ожидала комиссия, прилюдный разбор с главным врачом и слушанье. Возможно, не одно, а целый каскад допросов, обсуждений и пошагового анализа. Когда пациент умирает в палате – это, разумеется, грустно, но такое бывает. Однако операционный стол считался местом святым и неприкосновенным, где чудеса довлели над природой, здравым смыслом и иногда переигрывали даже физиологию. Любая ошибка там приравнивалась к преступлению, что каралась огромными штрафами, потерей лицензии, а может, и тюремным сроком. Доказать невиновность будет непросто, к тому же, Рене была совсем не уверена, что действительно не виновата.

Из груди вырвался тяжёлый вздох. По-хорошему, надо было вернуться и открыто встретиться с последствиями своих же решений, но Рене продолжала малодушно отсиживаться в темноте, уткнувшись лицом в колени. А потом неожиданно услышалаэто.

Глухой звук фортепиано наполнил комнату парой плывущих аккордов, словно кто-то пробовал инструмент, потом раздался стук, а следом скрип. Рене не знала, почему не заметила инструмент сразу, но в личности беспардонно нарушившего её уединение человека не сомневалась. А он тем временем перебрал пальцами клавиши, ударил несколько раз по одной, особо фальшивой, хмыкнул и принялся наигрывать какую-то мелодию. Та казалась знакомой, даже несмотря на гнусавое звучание расстроенных струн, но Рене никак не могла вспомнить, откуда же её знала. Наконец, не выдержав, она повернулась и уставилась в чёрную спину доктора Ланга, который сидел за стареньким, весьма потрепанным фортепиано. Судя по звуку, инструмент явно доживал свои последние годы в виде подставки для рекламных стендов.

– У меня есть хотя бы малейший шанс побыть в одиночестве? – спросила она, не надеясь на ответ. Реакции, естественно, не последовало, и Рене сильнее стиснула холодные пальцы. – Сэр!

И снова молчание, да знакомый до злости мотив, который Ланг пытался подобрать по памяти.

– Всего лишь несколько минут, и мне…

–Я слышал тайный звук струны,– неожиданно перебил её тихо напевавший голос, и Рене зажмурилась. –Давид ласкал им Бога слух. Но ты не любишь песни эти, верно?

– Пожалуйста… Оставьте меня! – простонала она. Но какое там! Видимо, доктор Ланг решил устроить музыкальный салон.

–А счет идет: четыре, пять. Аккорд в минор, затем в мажор…– Ланг вдруг оглянулся и бросил взгляд, приглашая присоединиться, и Рене сдалась.

–И удивлённо Господь пишет: «Аллилуйя!»52 – зло пробормотала она.

Но Энтони заиграл громче, вынуждая растягивать бесконечные повторы чертовой«Аллилуйя!», и Рене была вынуждена цедить их такт за тактом. На последнем Ланг не выдержал и хохотнул.

– Ты фальшивишь, – хмыкнул он, но Рене ничего не ответила.

Тогда его пальцы снова пустились перебирать клавиши, теперь уже без цели наигрывая известную мелодию, и стало ясно, что Энтони не уйдет. Вздохнув, Рене поднялась со своего насеста, скользнула меж кресел и неловко замерла подле Ланга. Остановившись в своих музицированиях лишь на секунду, он протянул руку и молча пододвинул ещё один стул, чем окончательно дал понять – разговору быть. Так что Рене ничего не оставалось, как усесться рядом и поджать под себя озябшие ноги. На колени тут же приземлились брошенные ленивой рукой и тщательно отмытые от всей биологической грязи ярко-жёлтые «вишенки». Из груди невольно вырвался вздох.

– Спасибо, – осторожно поблагодарила она, пытаясь скрыть, как дрогнуло сердце.

Интересно, Энтони сам их помыл? Нет. Вряд ли. Скорее всего, отдал какой-нибудь санитарке. Да-да. Он же доктор Ланг, а не уборщик. Рене медленно перевела дыхание и пошевелилась. Надо было обуться, раз выдалась такая возможность, но она только крутила в пальцах алые ягоды и думала, что если наставник заметил очередной переход на официальное обращение, то виду не подал. Только тренькнул несколько раз по клавишам, прежде чем ответил:

– Не за что. Я шёл следом…

– Но…

– … за твоим отчаянием, когда увидел их. – Энтони небрежно махнул в сторону тапочек. – Должен сказать, ты оставила после себя настоящую тропу из недоуменных лиц и специфических вопросов. А такие дороги обычно ведут именно сюда.

– Я даже не знаю, что это за место. – Рене покачала головой, а Ланг неожиданно прервал свои музыкальные экзерсисы и озадаченно огляделся.

– Думаю, нечто наподобие церкви.

– Мало похоже.

– Да и мы в целом не богадельня, но помогаем, – резонно заметил Энтони и вернулся к клавишам.

Рене же уставилась на его руки. За эти недели она выучила наизусть чёрный лабиринт татуировки, могла воспроизвести его даже в своей голове, но каждый раз, пытаясь проложить через него путь, натыкалась на стены. Кто знает, быть может, оттуда вовсе не было выхода… Когда-нибудь она обязательно спросит.

– Не знала, что ты умеешь играть. Для меня слишком… Слишком много клавиш, – заметила Рене в надежде перевести разговор. Уставшая психика требовала глупых шуток и нелепого смеха, и, к счастью, Энтони охотно откликнулся на новую тему.

– Это не так сложно, как кажется. – Он взял особо уменьшенный аккорд, чья фальшивость била все допустимые слуховые пределы, а затем серьёзно договорил: – Главное, найти «до». А дальше уже проще, чистая математика – считаешь ноты, интервалы и пальцы.

Рене недоумённо выпрямилась, на секунду поверив в услышанное, а затем зажала рукой рот в попытке унять нервный смех.

– Ах, разумеется, – наконец кивнула она и всё-таки фыркнула. – Боже. Нашла кого спрашивать!

На лице снова появилась улыбка, но затем вся легкомысленная радость исчезла, стоило Энтони развернуться всем телом и поднять взгляд. Он просто смотрел, а Рене уже было не по себе. Хотелось сжаться до размеров нейрона, перестать существовать, раствориться электрическим импульсом в голове недовольного Ланга. Но она лишь сильнее стиснула уставшими пальцами «вишенки» и закусила губу.

– Обсудим? – спросил наставник тем самым скучающим тоном, от которого становилось до истерики страшно. И теперь Рене, как никогда, понимала, за что же здесь настолько не любят доктора Ланга. Быть равнодушной Немезидой невероятно трудно – такое никому не прощают. А Энтони работал олицетворением правосудия на полную ставку.

– Не думаю, что уже готова… – начала было она, но её прервал злой смешок.

– Готова к чему? К смерти своего пациента? Рене, если б каждый хирург знал, когда это случится, было бы намного проще. Не находишь?

– Я не готова говорить. – Пальцы едва не оторвали одну из вишенок с корнем, а слева раздался тяжелый вздох. Протянув руку, Энтони забрал несчастную обувь и поставил на крышку пианино.

– У тебя нет выбора, – твёрдо произнес он, а потом добавил мягче и тише. – Что там произошло?

– Патологоанатом…

– Рене.

Она зажмурилась, пытаясь собраться с силами, даже открыла рот, чтобы начать, но в последний момент лишь выдохнула и подтянула колени к груди. Скрестив озябшие ступни, Рене до боли сжала собственные предплечья.

– Это был осколок ребра, – начала она, глядя на поцарапанный узор старой деки и не видя перед собой ничего. Ни вырезанных листов папоротника, ни цветов. Прямо сейчас Рене снова была в операционной посреди крови и с умирающим на столе пациентом. Интересно, сколько раз это ещё повторится? Десять? Двадцать? Сколько раз ему придется умереть, чтобы она забыла. Или… такое не забывается? – Он вошёл в левое предсердие, зацепив лёгочный ствол. Рана, видимо, была небольшая. Кровь накапливалась в перикарде, пока её не стало слишком много, отчего сначала возникли проблемы с ритмом, а потом появилось подтекание.

– Что ты сделала, когда встало сердце?

Вопрос прозвучал жёстко. Негрубо, просто… для находившейся в полном раздрае Рене слишком резко. Шмыгнув носом, она качнула головой.

– Не то…

– Что именно, – с нажимом спросил Энтони.

– Я заподозрила печень. После удаления размозжённого участка могла потребоваться тампонада…

– Дальше!

– Она была в порядке, – прошептала Рене. – Но я до последнего надеялась, что пропустила какую-нибудь мелочь. А потом стало поздно – дело было в сердце. Не знаю, почему мы… почему я не заметила осколка. Его не было на снимках! Энтони, правда! Господи… С каждой новой фибрилляцией он всё глубже уходил в ткани и надрывал лёгочную артерию. Шансов не было.

Она прервалась, и повисла неуютная заминка. Ланг задумчиво водил кончиками пальцев по нижней губе, Рене же боялась поднять голову. Наконец, она не выдержала гнетущей тишины и скороговоркой спросила:

– Я ведь должна была что-то заметить, да? Ты поэтому молчишь. Значит, там было…

– Ты постоянно смотрела на его лицо и руки. Почему? – неожиданно спросил Энтони, и она застыла. Ногти впились в мягкую кожу предплечий, оставив на ней следы, пока Рене судорожно пыталась придумать ответ. Хоть какой-нибудь.

– Мне… я…

Рене запнулась и с тоской проследила, как медленно поползла вверх правая бровь доктора Ланга. Видимо, внезапно проснувшееся заикание в ответ на такой простой вопрос вызвало у него искреннее недоумение. Так что пришлось собрать остатки здравого смысла и выкручиваться.

– Он напомнил одного моего знакомого. В какой-то момент я даже перепутала их…

– И потому так настойчиво хотела заняться кистями? – резко перебил Энтони. Рене растерянно взглянула в его скривившееся от раздражения лицо, и Ланг снизошел до пояснений. – Фюрст сказал.

Ах, ну да… Рене поджала губы, отвернулась и медленно выдохнула. Она не представляла, как объяснить ту лавину эмоций, что накрыла в операционной. Да и стоит ли… А потому лишь осторожно пробормотала:

– Не только. Я уже делала такое раньше, в августе. Профессор Хэмилтон…

– Прекрати его вспоминать! – внезапно отрезал Ланг, и она дёрнулась от неожиданности. Заметив это, он взлохматил волосы, явно попробовав успокоиться, но ничего не вышло. Так что, сцепив зубы, Энтони зло процедил: – Нейрохирургия закончилась. Навсегда. А потому, закопай свои амбиции и делай работу так, чтобы не пришлось стоять в суде. Ты поняла?

– Да, – прошептала Рене, чувствуя, как от подступивших слёз свело горло.

Только бы не разреветься. Только не перед ним! К счастью, в этот момент Ланг потянулся за чем-то лежавшим на крышке пианино и ничего не заметил.

Рене знала, что подобные выговоры выслушивали все резиденты. Пожалуй, бывали они и пожёстче. Только вот она, избалованная мягкостью Хэмилтона и своими успехами, оказалась к ним непривычна. Как показала жизнь – зря. Тем временем Ланг лениво взмахнул снимком, на котором безошибочно угадывалась грудная клетка её сегодняшнего пациента, и поднял против света. Так, чтобы была видна каждая деталь.

– Вот здесь, – он ткнул пальцем в едва заметную точку. – Это твой осколок. Удели ты чуть меньше времени рукам и чуть больше всему остальному, катастрофы можно было бы избежать.

Несколько секунд Рене вглядывалась в едва различимую черноту посреди серой картинки, а затем громко всхлипнула и уткнулась лбом в колени. Осознать, что она действительно убийца, не получалось. Мозг отказывался верить во что-то подобное, ведь… Всем своим сердцем, с той самой ночи в Женеве и все десять лет, Рене хотела спасать. Это была даже не мечта или цель, а смысл всей жизни, который носил имя «Виктория». А теперь Рене не знала, что делать. Может, стоит одуматься, пока не поздно? Может, она всё же простая танцовщица, а не врач?

– О чём думаешь? – тихо спросил Ланг, словно боялся спугнуть, но при этом не хотел, чтобы Рене зашла в своих размышлениях слишком уж далеко. В тот опасный тупик, откуда не возвращаются.

– Что теперь будет?

Последовало хмыканье, а затем звук, от которого Рене испуганно вскинула голову. Расширившимися от удивления глазами, она смотрела, как Ланг взял в руки, видимо, заранее принесённые ножницы, а потом медленно отрезал от снимка полосу. Одну, вторую, третью. Он кромсал тусклый пластик на мелкие лоскуты, из которых уже невозможно собрать целой картины.

– Для тебя? – коротко спросил наставник, а потом покачал головой. – Ничего.

– Но…

Рене ошарашенно замолчала и смотрела, как Ланг, возомнив себя едва ли не Эдвардом Руки-ножницы, вырезал замысловатые фигурки. От осознания, что совсем недавно это было изображение живого человека, который дышал и думал, вдруг стало дурно. Действия Энтони больше походили на надругательство. И не выдержав, Рене выдернула оставшийся кусочек, где по воле глумливого случая осталось не тронутым сердце.

– Не надо… не поступай так! Это неправильно… – сипло прошептала она, пока боролась с приступом тошноты. Ланг взглянул на её руки, что боязливо прижимали к груди изрезанный снимок, и вдруг холодно усмехнулся.

– Неправильно? – вкрадчиво спросил он. – Сидеть здесь и заниматься самобичеванием – вот, что неправильно.

– Я убила человека!

Ланг рассмеялся и со всей силы ударил ладонью по инструменту, вырвав из старого нутра вопль диссонансной боли.

– Тогда мы все здесь убийцы, – злорадно протянул он, а потом пафосно продолбил на клавишах вступление из пятой симфонии Бетховена. Ещё звучали последние плывущие ноты, когда Ланг поджал пальцы и вдруг опёрся локтями на пюпитр. – Ошибки случаются, Рене. Но все они часть обучения.

– Но не ценой жизни других!

– Нет? – заинтригованно переспросил Энтони. Он смотрел чуть свысока, как обычно делают взрослые с чужими детьми – снисходительно и лишь каплю брезгливо. – Уж не возомнила ли ты себя святой?

– Чтобы помогать другим необязательно носить нимб!

– Но нужно учиться. И это, – он махнул в сторону огрызка снимка, – неизбежность, даже если закон назовет твои действия преступлением!

Рене судорожно втянула воздух и поняла, что аргументы закончились. Как бы вся её сущность ни восставала против подобных постулатов, где-то внутри она уже мысленно согласилась. Это было действительно необходимо. И, почувствовав эту перемену, Ланг устало опёрся лбом на левую руку, пока пальцами правой ласково гладил чёрные клавиши. Забавно, он сам был точно какой-нибудь инструмент – длинный, тонкий, со строгой пентатоникой приоритетов.

– Знаешь, у каждого хирурга за спиной есть целое кладбище его неудач, – заговорил Ланг, а потом усмехнулся как-то совсем уж тоскливо. – Оно преследует нас с первого дня и до последнего вздоха – во снах, в болезни, в радости, в горе. Это то, что заставляет одуматься, когда слишком весело, и поддерживает в миг безысходности. Чем успешнее хирург, тем больше могил за его плечами. А знаешь, какая самая первая?

Ланг тяжело повернул голову и посмотрел на замершую рядом с ним девушку, она отрицательно покачала головой.

– Его собственная, Рене, – едва слышно проговорил Энтони. – Потому что за мгновение до смерти своего пациента умирает сам врач – душевно, психически, почти телесно. Дальше ничего нет – ни хорошего, ни плохого. Это предел, за которым уже не будет хуже, но одновременно и твоя опорная точка для роста. Так что поздравляю, доктор Рене Роше, сегодня ты заложила первый камень в некрополь своей пожизненной горечи, сожалений, а ещё фанатичного желания всё исправить. И теперь только от тебя будет зависеть, как много здесь появится надгробий, вырастет ли целый пантеон или убогое сельское кладбище.

– А если… – Рене попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. – А если я не хочу ни новых надгробий, ни смертей?

– Боюсь, для тебя уже поздно. Ты пришла на свой погост. – Энтони заметил наверняка написанный на лице Рене испуг и вдруг улыбнулся. – Его не надо бояться. Это место для размышлений о вечном, о бренности бытия, о важности человеческой жизни. К тому же, какое кладбище без ряда могил?

Он замолчал, потом выпрямился и смахнул с крышки невидимую пыль. Помедлив буквально пару мгновений, Рене подняла голову, взглянула в неожиданно спокойные глаза доктора Ланга и вдруг отчётливо поняла – мигрени нет. Совсем. Та не затаилась, как обычно, где-то в глубине черепа, а растворилась. Надолго ли – бог её знает, но Рене вдруг испытала невероятное облегчение.

– Идеальных условий не будет никогда, – продолжил Энтони. Он вновь педантично оглаживал каждую клавишу от скопившейся пыли, и мерное движение его пальцев завораживало. – Тебе всегда будет что-то мешать – нервы, лишний стаканчик с кофе. Но умение концентрироваться на проблеме и абстрагироваться должно быть доведено до автоматизма. Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его. Он не больше, чем тело, которое тебе надо починить.

– Надеюсь, мне никогда не придётся оперировать друзей, – пробормотала Рене. – Я не смогу быть объективной.

– Не зарекайся, – криво усмехнулся Ланг и взял пару хроматических форшлагов на самой дальней октаве. – Нельзя спланировать чужую судьбу, а свою тем более.

– Это очевидно! Но звучит так, словно ты пытался… – хохотнула Рене и тут же оборвала себя. – А ведь ты действительно пытался.

– У каждого из нас хоть раз просыпается комплекс Бога, отчего мы начинаем творить чудеса направо и налево.

– Ты тоже?

– Да.

– Не знала, что ты филантроп.

– Это всё потому, что на золе и пепелищах всегда растёт буйная и крепкая трава, – тихо протянул Энтони и швырнул в урну обрезок снимка.

Рене промолчала, обдумывая услышанное. Она прикусила губу и внимательно посмотрела на нахмуренный профиль, а тот вновь склонился над клавиатурой, пока пальцы будто сами наигрывали пассажи. «Что же ты такое, Энтони Ланг? Что случилось в твоей жизни, раз вместо тебя остались одни только угли? Чёрные. Остывшие. Холодные, как вот эти самые руки. Какой же силы был огонь, чтобы спалить подобную личность. И насколько силён должен был оказаться ты сам, дабы воскреснуть. Ох, доктор Ланг, вы настоящий остров жутких сокровищ».

– И что… чем закончился эксперимент с Богом?

– Банальной истиной, из которой я кое-что понял.

– Что именно?

– Я не Бог, – равнодушно бросил Энтони, а потом вдруг хохотнул как-то зло и безнадёжно. – Впрочем, многие хирурги считают, что в операционной мы есть Альфа и Омега. Глупцы. На самом деле, это лишь буквы в греческом алфавите, которыми они выписывают себе грамоты о заслугах. А должны бы гравировать имена на могилах.

Ланг раздражённо передёрнул плечами, отчего аккорд вышел смазанным и ещё более фальшивым. Рене же спросила:

– Когда умер твой первый?

– В четырнадцать, – быстро ответил Ланг, словно только и ждал повода рассказать. – Соседский щенок. Тогда я решил стать врачом.

Помедлив секунду, она разочарованно покачала головой.

– Обманываешь.

Энтони прервал музицирование и вдруг резко повернулся, чтобы взглянуть прямо в глаза.

– Даже если и так? – Он сжал губы и, кажется, побледнел ещё больше. – Это не меняет факта: у меня не было ничего, и он умер. Будь всё, и он умер бы так же. Это жизнь. Что-то должно произойти, дабы мы шагнули вперёд. Увы, но люди устроены так, что лучше работает метод кнута, нежели пряника. Оставшиеся от удара шрамы не дают забыть, а значит, не дают совершить ту же ошибку.

Виктория… Что же, правдивость слов Энтони оказалась отрезвляюще острой. Она рванула по старым ранам, отчего руки сами потянулись к лицу, где вспыхнула нить горячего шрама. Сердце же заныло так тоскливо и остро, что Рене не выдержала. Уткнувшись носом в твёрдые колени, она позорно громко всхлипнула. Затем ещё и ещё, пока не разревелась окончательно.

– Поплачь, – шёпот раздался где-то совсем рядом, и заплетённых волос коснулись знакомые прохладные пальцы. – Поплачь и станет легче.

– Когда? – Рене не представляла, как в череде судорожных вздохов смогла выдавить хотя бы слово. Но узнать ответ было так важно, словно он должен стать спасательным кругом. Эдаким маяком на берегу, где больше не будет мучить глухое чувство вины.

– Когда-нибудь потом, – вновь пришёл вздох и шёпот, – но обязательно станет.

И Рене потянулась за ним – за шелестом голоса, который обещал утешение. Резко дёрнувшись в сторону, она обвила руками длинное туловище, в груди которого успокаивающе колотилось живое сердце, и с беззвучным воем спрятала лицо в вязаном джемпере. От него веяло мятой и кабинетной пылью, тем самым запахом, от которого всегда становилось чуть легче. А Рене вдруг поняла – она верит. Что бы ни натворил Энтони, каким бы ни был жестоким, упрямым и вредным, ей нельзя в нём сомневаться. Ни на секунду, ни на мгновение, ибо он – всё, что у неё теперь есть.

Она не знала, сколько времени так просидела. Свитер давно промок, а от позы уже болела спина, только большая ладонь по-прежнему гладила по волосам. И лишь когда Рене едва заметно пошевелилась, где-то в груди Энтони сердце незаметно ухнуло немного громче, а потом вернулось к прежнему ровному ритму.

– Что теперь будет? – повторила Рене свой самый первый вопрос, а потом с удивлением поняла, что больше не плачет. Просто сидит, уткнувшись куда-то в твёрдое плечо, и, пожалуй, слишком сильно сжимает нервными пальцами чёрную ткань. Наверняка растянула…

– Комиссия и слушания, – тихо отозвался Ланг. – Но тебе ничего не грозит. Уже нет.

– Я должна… – она собиралась было добавить про ответственность, решения, опыт… Однако Энтони резко отстранился, словно его разозлила эта настойчивость, а потом вовсе отвернулся, отчего из пальцев выскользнула ткань тонкой кофты. Рене удивленно моргнула, ощутив в руках холод и пустоту.

– Ты никому и ничего не должна, – процедил Ланг. – Должен я.

И это прозвучало настолько ультимативно, что Рене передёрнуло. Будто деревянный молоток ударил по подставке после оглашения приговора, и стало как-то не по себе.

– Иди домой. Хулахуп заменит тебя на осмотре, а с операциями я разберусь сам.

Энтони вновь принялся полировать чёртовы клавиши, очевидно, давая тем самым понять, что разговор и откровения на сегодня закончены. Рене тихонько вздохнула. Что она опять сказала не так? Однако спрашивать об этом было, конечно же, бесполезно. Скорее, горы заговорят, чем Энтони Ланг снизойдет до объяснений своего настроения. Так что, взяв с пианино позабытые «вишенки», Рене нацепила их на ноги и поднялась. В ступни немедленно впились тысячи мелких иголок, отчего захотелось поморщиться.

– Могу я попросить на завтра отгул? – спросила она, уже почти отвернувшись.

– Нет, – пришёл короткий ответ. А затем Ланг упёрся ладонями в деку, словно искал опоры, и договорил: – Это надо заработать, Рене. Заоперировать, зашить, осушить и отправить в палату дожидаться полного заживления. Только в этом случае можно надеяться, что швы не разойдутся, и образовавшийся котлован не поглотит в себе каждого следующего твоего пациента. Да, шрам останется, но падать вниз будет уже не так глубоко.

Повисло молчание, и Рене почти наяву увидела, как беснуются вокруг головы Энтони чёрные призраки. Они цеплялись за вечно растрёпанные волосы, кружили, словно терновый венец, и ныряли в провалы зрачков. Кладбище доктора Ланга было поистине страшно. И прямо сейчас он шёл туда, чтобы поговорить со своими ожившими мертвецами. Для Рене там не было места. Пока или же навсегда, решать будет Ланг. Ну а сейчас ничего не оставалось, кроме как тихо спросить:

– Тогда… до половины шестого?

– До половины шестого, – долетел голос из потустороннего мира.

Дорога до дома показалась Рене удивительно быстрой. Здания сменялись на влажные от недавнего дождя проспекты, подземный город – на яркий солнечный свет, а мысли Рене – на воспоминания. Она думала о запахе мяты, о пыли, о тонком джемпере, а где-то в растрёпанных волосах ещё блуждала чужая рука и перебирала плетение кос. Рене вдыхала запахи пустого автобуса, но чувствовала только мяту да шерсть. Её окружал шёпот и тот самый голос, который немедленно приходил, стоило вновь ощутить внутри себя пропасть отчаяния. А потому оставался ли хоть один шанс не допустить того, что Рене, кажется, уже натворила? Нет. Конечно же, нет.

Простая мысль, что она влюбилась в летучую мышь отделения, в ходячий кошмар, чёрную моль и человека с мягким именем «Энтони», настигла доктора Роше где-то между улицами Лариве и Шарлеруа. Знание просто пришло и оставило вместе с собой щемящую радость, от которой почему-то вновь захотелось расплакаться. Увы, но радости от самого светлого чувства не было и в помине. Только целый горный хребет наступавших проблем. Это было нежеланное чувство, совершенно неправильное, почти что предательское к той тонкой едва ли не дружбе, которая прямо сейчас стала якорем в их отношениях. Но Рене не обманывала себя, не пряталась за глупыми отговорками. К тому моменту, как она закрыла за собой дверь своего дома, ей всё было ясно.

На то, чтобы принять два лаконичных факта, у Рене ушел остаток дня и целая ночь. Смириться с ними было бы невозможно, так что единственным шансом как-то жить дальше оказалось позволить себе не обманываться и окончательно поверить – она убила, и она теперь влюблена. Рене понимала, что в этих двух утверждениях, на самом-то деле, нет никакой связи. Но за тарелкой спагетти, в каждом событии или действии – чёрт возьми, в каждом вздохе! – она находила имя Энтони. Он ощущался везде. И Рене задыхалась. Ночью она металась под одеялом, а в голове, будто бы на весах, качались тяжёлые мысли. Разум перебирал их по очереди, пока Рене всё же не провалилась в кошмар, где на операционном столе лежал мёртвый Тони.

Она отчётливо видела незнакомую, облицованную зелёной плиткой операционную и слышала, как раз за разом раздавался бесполезный хлопок дефибриллятора. Руки не слушались и со звоном роняли на пол один за другим инструменты. У Рене ничего не получалось, а потом стало окончательно поздно. Она не успела и теперь посреди тревожно зелёной комнаты молча смотрела, как на почему-то заснеженный пол бесшумно капала тёплая кровь. Навалилось бессилие. Самое страшное ощущение, от которого нервно сбилось трудолюбивое сердце и стало трудно дышать, даже в холоде спальни. Но вдруг зелёные стены пошли мелкой рябью, и кафель сменился песочной дорогой, что извивалась между потрескавшихся могил. Рене медленно шла по этой знакомой тропинке, пока не остановилась около одного из надгробий. Прочитав начертанное на нём имя, она всхлипнула и открыла глаза.

Рене уставилась в покрытый трещинами тёмный потолок и долго-долго пялилась на него, прежде чем вновь смежила веки. Психика отчаянно хотела справиться, однако потерпела сокрушительное поражение от простой мысли, что Рене подвела. Не оправдала надежд единственного человека, для которого наивно хотелось быть самой лучшей. Говорят, любовь – лишь набор каких-то реакций. Химических, биологических… Так, почему? Почему же так страшно, словно это она на операционном столе со вспоротым от груди до пупка животом? Нет, даже хуже! Уж лучше это действительно была бы она, а не бледное тело с чёрным пятном татуировки.

А потому ничего удивительного, что, когда в темноте ноябрьского утра Рене подняла голову с мокрой от слёз подушки, она едва не застонала от ужасающей головной боли. После двух бессонных ночей хотелось прострелить себе череп. Но раздавшийся телефонный звонок напомнил, что в Женеве уже почти день. Максимильен Роше оказался привычно краток.

– Как ты? – Мягкий вопрос, и вот у Рене уже дрожат губы. Бога ради, видимо, настало время успокоительных! Но она нашла в себе силы улыбнуться своему отражению в тёмном окне и огладила пальцами трепетавшие на сквозняке листья чуть поникшей герберы.

– Дерьмово, – честно призналась Рене, ожидая привычного выговора за сквернословие. Но его не последовало. Только треск сотовой связи и какие-то голоса, что вспыхнули эхом далёкой жизни и исчезли. – Очевидно, тебе уже донесли.

– Ещё вчера. Я звоню сказать, что понимаю, – голос почти шептал, а Рене молча покачала головой. Вряд ли, дедушка. Вряд ли. В телефонной трубке раздался шелест. – Ты… ты говорила уже с кем-нибудь об этом.

– Да. – Она чуть повернула горшок. – Не волнуйся. Всё хорошо.

– У тебя не бывает так просто,ma cerise! Я слишком хорошо помню, как это было в прошлый раз. Неделя молчания, месяц попыток вернуться в балет, а потом земля закружилась в обратную сторону от того, как быстро ты хотела сбежать.

– Сейчас всё иначе, – тихо проговорила Рене и действительно была честна не только потому что идти больше некуда, но… – Мы обсудили с наставником мою ошибку. Такого не повторится.

– Именно такого, быть может, и не повторится. Но будет другое.

– Значит, – Рене грустно улыбнулась своему отражению, – на моём кладбище появятся другие могилы, среди которых можно побродить и подумать.

Повисла небольшая пауза, прежде чем Максимильен чуть напряжённо спросил:

– Кто сказал тебе такое?

– Доктор Ланг, – удивлённо пробормотала Рене, и на том конце связи раздалось гневное шипение.

– Чёртов самоуверенный юнец! – воскликнул Роше. – Твой Энтони Ланг вообще понимает, что о таком не принято говорить в обществе благоразумных врачей? Любой неокрепший ум может навсегда заблудиться среди своих кошмаров…Mon Dieu! А потом мы читаем в сводках, как повесился или застрелился очередной гениальный хирург.

– Дедушка…

– Нет, ты послушай, – продолжал злиться Максимильен. – Даже лучшие из лучших закапывают свои ошибки так глубоко, что те плавятся от жара ядра, пока не испарятся вовсе. Ты понимаешь, насколько опасно так думать? И насколько опасно так жить!

– Да, – короткий ответ, и в трубке раздался вздох. – Я видела вчера, как уходят в загробный мир. Знаю, чем это грозит.

– А как возвращаются? – Тихий и горький смешок заставил Рене вздрогнуть. – Видела, как именно возвращаются оттуда?

Рене прикрыла саднящие глаза и с силой вцепилась ногтями в ладони. О да. Она видела и навсегда запомнила валявшееся на койке невменяемое тело, что блевало прямо на себя. И ей вряд ли удастся забыть нездоровую бледность, синюшные губы, вечную скуку, безумные, точно психозы, скачки настроения. Слишком уж это было пугающе. Слишком больно. От увиденного хотелось кричать, хватать за грудки и оттаскивать прочь от пропасти, куда всё больше затягивало Энтони. Ланга.

– Да, – повторила она и помолчала, прежде чем добавить: – Но он никогда не зайдёт так далеко, чтобы потерять дорогу назад…

И ей хотелось бы в это верить, но Рене знала точно – нырнет. Упадет, провалится, утопится, сделает всё что угодно, лишь бы однажды закончить мигрени и собственный ад. Но она не даст. Попытается, насколько возможно в их непростой ситуации, отодвинуть уже вполне очевидный конец. Тони мог её не любить. Да что там! Он даже мог её ненавидеть, но это ничего не меняло для Рене. Она всё решила.

– Так вот, значит, в чем дело, – тем временем едва слышно протянул Роше. – Та причина, по которой ты не сбежала. В нём? Что ты творишь, Рене?

– Я хочу стать врачом, дедушка, – проговорила она вдруг ту фразу, что упала в тишине их женевской квартиры где-то чуть больше десяти лет назад. И Максимильен её вспомнил. Не было сомнений, что прямо сейчас он точно так же прикрыл глаза и немного болезненно улыбнулся. – Не знаю, получится ли. Да, я не чувствую в себе тех талантов, которыми обладают родители и ты сам, но хочу исправить ошибки.

– То была не твоя вина! У тебя синдром выжившего, Рене. Твои эмоции ненастоящие.

– Даже если так, разве плохо, имея такой порыв, спасать жизни? – Она натянуто улыбнулась. – Идеальный врач, не находишь? Безупречная мотивация, железная самодисциплина, исключительное самопожертвование и никакого эгоизма.

– Рене… – Кажется, Максимильен был на грани отчаяния.

– Можешь не волноваться за меня. Я хожу на свое кладбище уже много лет, но только теперь поняла, что это за место. Вчерашний разговор для меня ничего не изменил, стало лишь чуть меньше вопросов.

И снова эти дурацкие паузы. Наконец, Роше откашлялся и негромко произнёс:

– Я подумывал навестить тебя на Рождество. Мы давно не виделись…

– Не стоит, – пожалуй, излишне торопливо отозвалась Рене, а потом постаралась сгладить очевидную грубость. – Я буду сутками на дежурствах, а в остальное время мало отличаться от вялого овоща. Ты ведь сам понимаешь…

– Понимаю, – тихо откликнулся Максимильен, а она зажмурилась.

Рене тоже скучала. Отчаянно и сильно. Потому что ни один, даже самый длинный телефонный разговор не мог насытить тоскующую без привязанности душу. Может быть, именно поэтому та вцепилась в первое же подвернувшееся существо? Вопрос был риторическим.

Самым сложным в первый день после катастрофы оказалось посмотреть в глаза доктора Фюрста. Даже операционная пугала Рене меньше, чем его грустный взгляд, хотя, как назло (или то были очередные воспитательные меры доктора Ланга), они должны были стоять за тем самым столом, что и вчера. Вокруг знакомо пищали рабочие мониторы, велись тихие разговоры, гудела аппаратура. Единственным незначительным отличием, которое отделяло день вчерашний от нового, была чистота, – ничто не напоминало о крови, которая вчера покрывала весь пол операционной. Во всём остальном жизнь текла, как и прежде. Рене давали возможность прийти в себя. Среди знакомых вещей доктор Ланг создавал ей новые воспоминания, которые, точно лестница, помогали выбраться из ямы.

Что же, он был, как всегда, прав. Это действительно следовало заработать, заоперировать и зашить. А дальше? Дальше поможет лишь время.

– нашёптывал за дверями помывочной Деро. Рене обернулась, встретилась взглядом с доктором Фюрстом и поспешно отвела взгляд.

Ей было отчаянно стыдно. Она чувствовала, как горят под шапочкой уши, как пылают под маской алые щёки, как бесконечно зудит старый шрам. Прошмыгнув последней в операционную, Рене торопливо надела халат и перчатки, а затем встала перед наставником. Тот удостоил её поверхностным взглядом, но по телу вдруг пробежали мурашки. Головы коснулась невидимая ладонь, и стало чуть легче. Рене словно благословляли, однако затем послышались команды доктора Фюрста, и от собственной трусости вновь сделалось мерзко. Из бокса она выбежала едва ли не первой и спряталась в кабинете доктора Ланга. Сама. Рене просто пришла и осталась, а Энтони не возражал.

Таким странным способом она избегала встреч со встревоженным Фюрстом и, пожалуй, стала абсолютной чемпионкой по пряткам на просторах огромной больницы. Энтони не вмешивался, справедливо рассудив, что нянчиться со взрослой девчонкой не входит в его список обязанностей. Рене не сочла нужным его в этом разубеждать. Она знала, что всё решит сама. Позже. Когда будет готова. Пока же внутри неё полным ходом шёл процесс осознания новой жизни.

Так, например, первое, что поняла Рене, – быть влюбленной в Энтони Ланга то ещё испытание. В этом человеке нельзя было любоваться ни красивыми глазами, ни хорошими манерами, ни добротой, ни отзывчивостью. Бога ради, даже свою гениальность он умел преподнести с таким пренебрежением к окружающим, что порой становилось стыдно перед совершенно незнакомыми людьми. Однако и перестать восхищаться этим человеком Рене не могла. Было в нём что-то такое, отчего в груди тянуло так нежно всякий раз, стоило увидеть его за работой или перед студентами, или в окружении документов, которых всегда почему-то скапливалось слишком много для стандартного двенадцатичасового дня. И казалось бы, стоило оставить Ланга в покое, ведь всем понятно – надеяться глупо, но её неумолимо влекло всегда быть где-то поблизости, хотя это едва не граничило с откровенной навязчивостью. Однако Тони, похоже, не возражал. По крайней мере, в своём кабинете он теперь проводил куда больше времени, чем когда бы то ни было прежде. Возможно, в том оказались виноваты надвигавшиеся слушания, а может, ему просто нравилось быть в чьей-то компании. Рене точно не знала, но с энтузиазмом, который бьёт через край у каждой хоть раз по уши влюблённой девушки, попыталась окружить предмет своего внимания осторожной заботой.

Она неизменно варила проклятый кофе, сортировала кипы бумаг и несколько раз попыталась подсунуть нормальный обед, который, правда, остался умышленно незамеченным. Скучающий Энтони просто ставил на него упаковку китайской лапши, а потом и вовсе о нём забывал. Рене не обижалась, но… Ладно. Было, конечно, немного досадно.

Рене понимала, что ведёт себя, как дурная девчонка, но Энтони делал вид, будто ничего не случилось. А может, и правда не замечал. Только в один из дней на рабочем столе появился рецепт на снотворные. Бросив настороженный взгляд на хмурого Ланга, который стягивал мокрую от дождя куртку, Рене отвернулась и на секунду прикрыла больные глаза. Похоже, её кошмары довели даже Энтони. Но, скорее всего, ему просто требовался функционирующий ассистент, а не падавшее от нервной усталости тело.

На самом деле, Рене до истерики боялась, что он всё поймет. Прочитает в глазах, почувствует интуицией после очередного акта полоумной заботы, как чуть позже со смехом их окрестит ехидная Роузи, и наконец-то задаст дурацкий в своей прямоте вопрос – какого, собственно, чёрта?! Но Рене сама не смогла бы ответить. И всё же упорно старалась сделать жизнь Энтони если не проще, то хотя бы капельку легче. На один вздох или день без мигрени, на одну операцию, где Рене отчаянно старалась прятать дрожавшие руки, на чашечку вкусного кофе, не самый ужасный сэндвич… На лишний час сна, переделанное втайне от Энтони расписание процедур и обходов, на ещё тысячу мелочей, которые он, конечно же, не заметит. И всё шло по плану до тех пор, пока в дело не вмешалась упрямая Роузи.

Щедро выделив подруге неделю на адаптацию, она стремительно ворвалась в кафетерий, где коротала обед уставшая Рене, и бесцеремонно уселась напротив.

– Ал обеспокоен, – не удосужившись приветствием заметила Роузи и поставила перед собой тарелку с горячим картофелем. В нос ударил аромат сладкого чили, глаза заслезились. Честное слово, им с Тони стоило устроить первенство по поеданию самой отвратительной пищи! И Рене трижды подумала бы, прежде чем сделать ставку. – Ему показалось, что случай задел тебя больше, чем решил Ланг. Кожаный вурдалак, конечно, прогудел что-то о разговоре с тобой, но что он понимает? Единственное доступное сочувствие из его рук – это доза смертельной инъекции… Скажу честно, выглядишь очень хреново.

– Всё в порядке.

Роузи фыркнула.

– Очевидно, что нет. Как дела со сном? Ал считает, ты винишь себя…

– Не потому ли, что на это есть основания?

– Вопрос в другом – винит ли кто тебя? – Роузи протянула руку и накрыла нервно стиснутые пальцы подруги. – Тебе не нужно бегать от нас. Не сейчас. Чувство вины, опустошение, сомнения – это нормально, все через них проходят. Мне тоже иногда снится, как я роняю младенца…

– Спасибо, но мне не нужно утешение.

– Тогда давай встретимся завтра в баре? Поговорим вне дурацких больничных стен.

Рене помолчала, прежде чем снова взялась за вилку, хотя есть не хотелось. Роузи же поджала губы, а затем разорвала прикосновение, чтобы снова взяться за картофель.

– Сегодня после обеда начинаются слушания, – тихо проговорила она. – И ты должна знать, Алан будет в комиссии. Тебя, разумеется, вызовут в ближайшие дни. Возможно, ограничатся просто беседой, но у Ала слишком много вопросов к твоему… наставнику. Его поведение…

– Ланг мне не нянька, чтобы следить за каждым шагом. Мои ошибки – это только мои ошибки.

Роузи тяжело вздохнула, видимо, старательно пытаясь подобрать правильные слова. Наконец, она уставилась на маленькую соусницу и призналась:

– Скорее всего, дело дойдёт до Квебека. Парнишка оказался чьим-то важным сынком, и теперь… В общем, у вас действительно проблемы.

Проблемы. Это уж точно. Рене усмехнулась и, кажется, почувствовала, как от воспоминаний о язвительных криках Энтони вновь задрожали стены хирургического отделения.

Они ругались по поводу слушаний последние несколько дней, но вчера всё зашло чересчур далеко. У Ланга начинала болеть голова, но Рене оказалась слишком упряма, чтобы вовремя остановиться. Поэтому в качестве последнего аргумента в стену полетел пыльный набор письменных принадлежностей и громогласное обещание зашить чей-то слишком болтливый рот. Рене же молча хлопнула дверью и не появлялась в кабинете до самого вечера, мучаясь угрызениями совести. Наконец, когда вышли все сроки, а дела оказались сделаны, она тихонько прокралась обратно.

Ланг полуживым гуманоидом раскинулся в низеньком кресле, а его руки безвольно свешивались с подлокотников, будто две поломанные ветки больного дерева. Призрачно-бледные, с чёрным пятном татуировки. Рене до крови прикусила язык, бесшумно подняла покорёженную сетчатую подставку для карандашей, а потом шагнула вперёд и уселась на колени подле растекшегося в кресле огромного тела. Ну вот зачем они оба так? Всё можно решить намного проще… Но Энтони не поднял век, даже не вздрогнул, когда, отложив дурацкий стакан, она осторожно дотронулась до его головы. Пальцы привычно потонули в тяжёлых прядях, чтобы коснуться лихорадочно горячей кожи, и повеяло перечной мятой. Ледяной и зябкой, от которой немедленно застыли руки, но Рене продолжила аккуратно разминать виски и высокий лоб, скользить ладонями по затылку и почти незаметно любоваться тем, как на впалых щеках пляшут тени от длинных ресниц.

Она готова была просидеть так целую вечность, однако опасливо замерла, когда большая ладонь накрыла холодные пальцы. Только тогда Рене заметила, что Энтони чуть сильнее запрокинул назад голову и теперь внимательно смотрел на неё снизу вверх. И в этот момент они поняли друг друга без слов. Без утренних криков, споров и попыток доказать свою правоту. Рене расскажет правду и не даст ему взять на себя всю ответственность, а Энтони придется либо с этим смириться, либо пристрелить упрямую дурочку. Что поделать, он сам сказал: у них здесь не богадельня.

– …на Ланга могут наложить штраф, но не думаю, что решат наказать лицензией. Всё-таки глава отделения…

Голос Роузи ворвался посреди воспоминаний, и Рене нервно дёрнулась, только сейчас поняв, что наверняка прослушала нечто важное. Подруга же удивлённо моргнула и, очевидно, хотела в очередной раз съехидничать, но в этот момент, словно в дешёвеньком фильме, в кафетерий вошёл улыбающийся Энтони. И от столь неожиданного зрелища Рене замерла в каком-то благоговении.

Никогда! Никогда прежде он не казался настолько… беззаботным? Господи, почти что счастливым. И она хотела было улыбнуться сама, но тут Ланг внезапно повернул голову вправо и чуть наклонился. За чёрной спиной мелькнул хирургический костюм в цветах кардиологического отделения, а затем показалась копна бешено-рыжих кудрявых волос, в которые ласково нырнули длинные пальцы доктора Ланга.

Рене не знала, в какую секунду в ушах противно взвизгнула кровь. Только ощутила, как неистово заколотилось обиженное сердце, а во рту вдруг стало удивительно горько.

– Вот же сукино отродье! – довольно прошипела Роузи, любуясь парочкой. – И когда только успевает их цеплять? Ты её знаешь?

Рене отрицательно покачала головой. Она торопливо отвернулась, но всё равно успела заметить, как на поднос Энтони отправилась пачка начос и упаковка кислых леденцов, а большая ладонь скользнула по талии кудрявой девицы, чтобы смачно огладить круглую ягодицу. Захотелось выколоть себе глаза, а лучше сразу отрезать голову, однако Рене лишь приоткрыла рот и сделала осторожный вздох. Затем ещё и ещё, пока бешеный пульс не перестал долбиться кувалдой в виски. Наконец, со свистом вытолкнув воздух сквозь сжатые зубы, она уткнулась сердитым взглядом в контейнер с едой. Рене смотрела на него с таким отчаянием, словно лежавший там кусок варёного мяса был в чём-то перед ней виноват, а затем со всей силы стиснула вилку. Блестяще! Просто восхитительно! Именно такой сцены не хватало влюбившейся до потери мозгов глупой Рене, чтобы не забыть, в какое дерьмо она влипла. Трогательный доктор Ланг! Заботливый доктор Ланг! Чушь! Пусть только придёт к ней со своей дурацкой мигренью! Пусть только попробует попросить! Она больше никогда…

Взгляд снова упёрся в стоявшую неподалеку парочку. Такую красивую. Яркую. Девчонка из кардиологии была действительно хороша в своей идеальной зрелости, когда неловкая угловатость наконец-то сменялась совершенными формами. Её лицо, фигура, даже манера улыбаться ставили неизвестную на один уровень с Лангом. И Рене, что плела идиотские косы, цепляла на жёлтые тапочки вишенки и носила слишком весёлые платья, не смела с ней даже тягаться. Чем она могла очаровать взрослого, самодостаточного мужчину, который был почти на пятнадцать лет старше? В их условиях это целая пропасть. Уж точно не постоянно зудевшим шрамом, обветренными руками и кучей проблем в голове. Следовало просто признать и смириться, что на фоне новой пассии разница в возрасте, статусе и вкусах была слишком очевидна, категорична и непреодолима.

Но Рене ничего не могла с собой поделать. Чем дольше она смотрела на рыжие локоны, что цеплялись за чёрные рукава, тем сильнее в груди пускало корни забытое чувство ненужности. Оно было опасным и совершенно неверным, ведь из-за него было так легко позабыть, что, на самом-то деле, Энтони всегда требовался лишь ассистент. Бесполое существо без фамилии. И даже все пережитые вместе события вроде пожара, кошмаров или незримой поддержки в операционной вряд ли могли что-нибудь изменить.

От этой мысли вдруг стало удивительно тошно. Так обидно, что Рене сжала руку, и в ладонь неожиданно впился острый край вилки. Он поранил тонкую кожу, а потом прибор рухнул из разжавшихся пальцев на стол, зазвенев на весь кафетерий. Поднявшийся шум перекрыл скрежет ножек резко отодвинутого стула.

– Ого, – тихо протянула Роузи. Подруга отложила обратно надкусанную дольку и теперь с интересом следила за сборами подруги. Хмыкнув, она перевела взгляд на усевшегося за соседний стол Ланга и лениво заметила: – Как любопытно.

– Ничего интересного. Просто свело ладонь…

– Да-да. И давно это с тобой?

Рене мечтала стукнуться лбом о стену и честно признаться, что с «того самого дня» прошла ровно неделя. А ещё хотелось поплакать и посетовать на несправедливость, ведь из семи миллиардов жизнь умудрилась подсунуть самый неправильный вариант в самый ненужный момент. Но так и не удостоив Роузи ответом, она подхватила вещи и вылетела прочь из кафетерия. Вслед полетел смешок:«Жду тебя завтра после шести!». Рене в бешенстве зарычала.

К чёрту! Достало! Будь проклят тот день, когда она решила поехать в грёбаный Монреаль! Но кто же знал?! Рене тряхнула головой и едва не налетела на бежавшего куда-то Франса. Кто, чёрт побери, осмелился бы предположить, что за несколько месяцев можно так поглупеть. Она словно стала сама не своя и один за другим ставила антирекорды здравого смысла! А виноват в этом был Ланг со своими улыбочками и играми в чумного доктора.

С этой мыслью Рене в гневе вышвырнула в мусорное ведро почти не тронутый обед. Она постояла рядом с ним пару минут, словно хотела испепелить взглядом, а потом пообещала себе перестать ждать какого-то чуда. Только вот одно дело клясться в чем-то у кучи отходов, а другое – претворить в жизнь.

В этот же день она вернулась домой удивительно поздно и опять из-за Ланга. Сначала пришлось сделать несколько биопсий, потом заменить на обходе ушедшего на то самое заседание Энтони, а после помочь ночной смене с несколькими новыми пациентами. И хотя Рене старалась не думать, пыталась сосредоточиться на чём-то другом, но вздрагивала от каждого перезвона лифтов. Она с тревогой ждала вердиктов первого дня слушаний. Однако, когда стрелки часов перевалили за восемь, а Ланга всё не было, встревоженная Рене решилась спуститься на этаж зала для конференций. А там с удивлением обнаружила закрытые наглухо двери и темноту пустых кабинетов.

Прекрасно! Рене потёрла руками лицо и медленно выдохнула. Итак, на сегодня всё кончилось. Только что или пару часов назад – неважно. Молча пройдя по тускло освещённому коридору, Рене помедлила, но всё же уселась на подоконник и посмотрела вниз. Туда, где на парковке светились ряды фонарей. В кармане требовательно запиликал дежурный пейджер, и прежде, чем отвернуться и покинуть наблюдательный пост, она увидела около выхода из больницы чёрный квадрат асфальта там, где всегда стоял мотоцикл. Значит, Энтони правда уехал. И довольно давно. Не предупредив, не рассказав, не успокоив… А в общем-то, разве он должен был? В груди всколыхнулось тоскливое одиночество, но Рене заставила себя встать и заняться делами.

Вибрация телефона с трудом выцарапывала себе путь среди скомканных сновидений. Она то гудела зажимом в руках, то тряслась на столе пациентом, а потом вовсе жужжала аппаратом для вентиляции лёгких. Рене перевернулась набок и накрыла голову тонкой подушкой. На несколько блаженных секунд стало тихо, но затем в мозг снова ввинтилась механическая трескотня. Не выдержав, Рене нащупала телефон и с пятого раза попала по кнопке ответа.

– Да?

Последовала пауза, но потом в трубке раздался шорох, динамик зазвенел безумными частотами, и, наконец, послышался голос.

– Р-е-н-н-н-е-е…

Господи, уж лучше бы спала дальше! Она медленно села в кровати и взглянула на циферблат электронных часов – начало третьего ночи. Проклятье! Сердце немедленно ухнуло в район желудка и испуганно затихло.

– Энтони?

– Я теб-бя разбудил?

– Да, я… неважно. Что-то случилось? – Спрятавшееся в животе сердце попробовало было вопросительно трепыхнуться, однако тут же заткнулось. На всякий случай.

– Ну-у-у, – раздалось на том конце нечто неопределенное. Затем последовал новый шорох, шум и глухой стук. – Ты н-не могла бы… Н-не могла бы ты… Ты бы не мог-гла… Короче, за-абери меня отсюда. Пожа-а-а-алуйста.

Что?!

– Прости, я не уверена, что правильно расслы…

– Я звонил Фю-ю-юрсту, но г-грёбаный немец, кажется, спит. С-спит! Пред-дставляешь?Nazi-Schweineh-hund!54 А Дю-ю-ю-юссо вообще гнида. И Ли-и-и-иззи… Лиззи? Па-а-а-адожди. А-а-а кто такая Ли-и-и-иззи? – послышался удивленный смешок, а Рене на секунду прикрыла глаза. Она устало провела по лицу ладонью и пробормотала.

– Ты пьян.

– Чер-р-ртовски верно, мой ас-тис-тент-с! – отрапортовал счастливый Ланг.

– Где ты? – тихо спросила Рене и решительно откинула одеяло, чтобы свесить ноги с кровати.

В босые ступни немедленно впился холод деревянного пола, а тело пробила зябкая дрожь. Чёрт, не заболеть бы в этих трущобах. Тем временем из телефона донёсся шум, голоса и чьи-то радостные крики, но потом всё резко стихло. Видимо, Энтони вышел на улицу или вовсе свалился. Потому Рене уже открыла было рот, чтобы позвать, но тут раздался характерный щелчок зажигалки, а Ланг удивительно твёрдо проговорил:

– Я в клоаке под названием «Голдис».

Рене дёрнула за веревочку старого торшера, поморщилась от яркого для середины ночи света, а затем тяжёлым взглядом уставилась в зашторенное окно. После снотворного спать хотелось безумно.

– Жди, – пробормотала она, наконец. – И постарайся не покалечиться.

Первая мысль, что пришла в голову, стоило увидеть нужный бар, – Энтони не соврал. Ступив из такси на мокрую мостовую, Рене уставилась на огромный белый кусок фанеры, где красовалось от руки нарисованное пафосное название, и тяжело вздохнула. Это действительно была дырой. Эдакий провал в никуда, каким-то образом появившийся посреди складского района на другом конце города. Право слово, если Ланг искал место, где можно сдохнуть и месяца два проваляться неопознанным трупом, то это оно.

Старые кирпичные дома здесь выглядели даже хуже, чем в её неблагополучном районе. Вонь от переполненного пивными банками мусорного бака одуряла, а чья-то рвота под ногами и звуки почему-то немецкой попсы довершали картину. Музыка доносилась из-за забитой всё той же белой фанерой двери, оттуда же летели чьи-то развесёлые крики, звуки драки, а ещё звон разбитого стекла. Что же, оставалось надеяться, что Энтони найдется быстро и в целости.

– Подождите, я скоро, – бросила Рене таксисту и, не дожидаясь ответа, отвернулась, но успела сделать лишь несколько шагов, как за спиной истерично взвизгнули шины.

С ощущением вселенского фатализма Рене проводила взглядом быстро растворившиеся в дождливой ночи габаритные огни, а потом снова посмотрела на нужную дверь. И только тогда заметила около входа груду чего-то, что валялось большим мешком на мокром асфальте. Это лежало под каплями ледяного дождя и не издавало ни единого звука, только едва заметно подрагивало. Рене не представляла, как узнала Тони в этой куче тряпья, – наитием или тем самым их общим чутьём, но бросилась к нему со всех ног ещё до того, как окончательно поняла, кто перед ней. Опустившись перед ним на колени, она осторожно приподняла его голову за подбородок.

Ланг был бледен до синевы, которую не могли скрыть пёстрые огни вывески над головой. Замёрз настолько, что впал, кажется, в полубессознательное состояние. И вряд ли Рене смогла бы сказать, что испытала в момент, когда увидела облепленные мокрыми чёрными прядями высокие скулы и разбитые губы. Отчаяние? Да. Безусловно. А ещё горькое, выворачивающее наизнанку разочарование. Ей хотелось взять Энтони и хорошенько встряхнуть, отчитать, накричать, оставить на впалых щеках тридцать пощечин, а потом целовать их, пока не потускнеют следы оплеух. Она мечтала вновь уткнуться в твёрдую грудь, вдохнуть запах мяты, а не дешёвого пива, и целую вечность рассказывать, как, чёрт возьми, он ей нужен. Саркастичный, эгоистичный, жестокий, с мигренью и без, но живой.

Зачем вот он так? К чему эта дурость с попойками? Очередные скелеты? Или Тони просто устал? Господи, Рене хотела бы знать. Она бы даже снова позволила придавить себе пальцы, стань ему от этого лучше. Но так не бывает, верно? Так что она вытерла рукавом влажное от дождя лицо, хлюпнула носом и приступила к осмотру.

Точно бездомный, главный хирург крупнейшей больницы прятался под накинутой курткой и, похоже, дремал, привалившись к влажной стене. По той стекали жирные потоки грязи и уличной копоти, отчего Рене невольно поморщилась. Тони била редкая дрожь, однако стоило осторожно дотронуться до уже прохладной от ноябрьской сырости кожи, как он дёрнулся в сторону, разбрызгав вокруг скопившуюся на куртке воду.

– Эй, – прошептала она, а сама осторожно взяла ледяную руку. Господи! Внутри всё отчаянно сжалось, пока Рене пыталась зачем-то растереть озябшие пальцы. – Глупый! Ну какой же ты глупый!

Она сжала огромную кисть в своих ладонях, а потом Тони наконец-то пошевелился. Он попробовал согнуть озябшие ноги в промокших джинсах, но лишь неловко скользнул подошвой ботинка по какой-то обертке.

– Ты что-то д-долго, – пробормотал он и вновь содрогнулся.

– Я… прости. В половину третьего ночи не так легко выбраться из северного Монреаля. – Рене скользнула рукой под ворот куртки и попробовала нащупать под холодной кожей сонную артерию. От влажного свитера повеяло характерным сладковатым запахом, который так же отсырел под бесконечным дождем. Вот дерьмо! – Что ты курил?

Энтони тяжело повернул к ней голову и попробовал разлепить веки, но смог приоткрыть лишь левый глаз. Но даже так он умудрился смерить Рене презрительным взглядом, от которого любой почувствовал бы себя полным дураком.

– Травку. Я пока не опустился до другой наркоты, – высокомерно бросил он, а Рене захотелось его ударить. Врезать от души по синюшной роже, но она позволила себе лишь поджать губы.

– Вставай. Надо тебя согреть, – вздохнула она и попробовала потянуть на себя огромную тушу, но добилась лишь треска кожаного рукава. Тогда она наклонилась к Энтони, отчего их лица оказались совсем рядом, подхватила под мышки и дернула вверх. – Ну же! Помоги мне. Хватит корчить из себя немощного, ты же можешь…

Договорить она не успела, потому что огромное тело Ланга наконец подалось вперёд и сдвинулось с места. Однако вместо того, чтобы подняться, оно вдруг решило продолжить движение по горизонтали и начало заваливаться на растерявшуюся от неожиданности Рене. Увернуться та уже не успела.

От падения воздух из легких вышибло дважды. Сначала при ударе спиной о мокрую мостовую, а затем, когда грудой из конечностей и отсыревшей одежды на Рене рухнул тяжёлый Ланг. Его локоть больно врезался под ребро, и на глаза навернулись инстинктивные слёзы. Повисла неловкая тишина.

Наверное, надо было что-то сказать или попытаться столкнуть с себя придавившее к земле тело, но Рене старалась не шевелиться. Это же делал подозрительно тихий Энтони. Она чувствовала на своей шее тепло чужого дыхания с чудовищной примесью алкоголя, щекотавшие кожу короткие волоски, и молотивший по лицу мелкий дождь. Наконец, спустя целую вечность, Рене рискнула открыть глаза и столкнулась с серьёзным, но совершенно пьяным взглядом.

Энтони смотрел внимательно, будто впервые видел, а она вдруг почувствовала, как вспыхнули от смущения щёки. Однако, рассердившись на саму на себя – черт возьми, нашла, когда стесняться! – Рене наигранно недовольно сдвинула брови и уже собралась было столкнуть разлёгшегося на ней мамонта, но не успела. Энтони наклонил голову и вдруг удивлённо произнёс:

– Ты такая мелкая!

От наглости заявления Рене засопела, а потом хорошенько пнула коленом куда-то Лангу в бедро. Послышался недовольный стон.

– Зато ты хоть и большой, но такой дурак! – процедила Рене и скорее почувствовала грудной клеткой, нежели услышала тихое хмыканье. – Слезь с меня.

– Не хочу. Ты слишком тёплая, – пробормотал он, а затем меланхолично уставился на потерявшую дар речи ассистентку. Что?!

Очевидно, Ланг сильно пьян. Ничем другим Рене не смогла объяснить ни подобной вольности, что граничила с развязностью, ни бьющей через край откровенности. Неожиданно послышался парный хлопок двери, громкое улюлюканье и нетрезвый свист, но потом вывалившаяся из бара компания увидела кого-то знакомого и, слава богу, побрела прочь.

– Тони, мне тяжело, – наконец пробормотала Рене.

В следующую секунду Ланг перекатился на спину и улегся прямиком на асфальт, раскинув в сторону руки да ноги. Он смотрел в покрытое облаками небо и моргал, когда мелкая дождливая морось попадала в глаза. Вздохнув, Рене осторожно поднялась и протянула ему руку, но та осталась проигнорированной.

– Может, хватит заниматься саморазрушением?

– Человека разрушают черви, микроорганизмы и личинки насекомых. Всё остальное деградация.

– Как же ты невыносим.

Энтони открыл было рот, чтобы возразить, но затем передумал, перекатился набок и попытался встать с четверенек на ноги. Однако стоило Рене подбежать к нему, как Ланг грубо отмахнулся.

– Сама сказала, что не потянешь такую ношу, – едко отозвался он. И Рене не поняла, говорил ли Тони о своём дурацком характере или же глупо шутил об их очевидной разнице в весе. Впрочем, разбираться сейчас не было времени.

– Позволь, мне решать! – Она топнула ногой от бессилия спорить с этим человеком, а потом вдруг огляделась. – Энтони, а… где твой байк?

Ланг, наконец, совладал с собственными телом и водрузил себя на ноги. Теперь он шатко хватался руками за стену, но мгновенно побледнел ещё больше, когда от резкой смены положений организм взбунтовался. Энтони быстро задышал, приоткрыв рот, пока сам невидяще пялился в подтеки дождя. Ну а Рене осторожно ухватила его за талию. Ланг удивлённо посмотрел на обернувшиеся вокруг него руки и вдруг проговорил совершенно серьезно, именно с той уверенностью, что присуща каждому пьяному суждению:

– Ты не должна меня обнимать. И вообще должна бежать от меня к любому другому наставнику.

– Почему это?

Энтони резко повернул голову и, видимо, не рассчитав, больно уткнулся подбородком прямо в макушку замершей рядом Рене. В запахи дешевого алкоголя и травки мгновенно вплелась дерзкая мята, от которой больно защипало в носу. Тем временем Энтони чуть пошатнулся, и подбородок сильнее уперся ей в голову.

– Потому что я чертовски тебя подвел. Чер-р-ртовски. Я выступил против, но ты будешь нужна им на слушаниях в Квебеке.

– Знаю. Роузи сказала…

– Ах, Ро-о-о-зи, – булькнул Энтони злым пьяным смехом. – Странно, что ты ещё не орёшь мне в лицо, насколько я сраный говнюк, больное чудовище или… кто там? А! Злобная нечисть.

Его снова пробрала крупная дрожь, но Рене лишь сильнее сцепила озябшие пальцы.

– Наверное, потому что я так не считаю? – торопливо спросила она, но в ответ услышала лишь сдерживаемый рвотный позыв. Вздохнув, Рене продолжила: – Люди не рождаются злыми, Энтони. Как не становятся злые люди врачами. Можешь что угодно доказывать, кидаться любыми словами, но моё мнение тебе не изменить.

– Наивная идиотка.

– Я знаю, – вздохнула она. – А теперь…

– Прости, – неожиданно пробормотал Ланг.

Вновь синие губы не слушались, а сам Энтони скосил было взгляд, но быстро зажмурился, когда его повело в сторону. Но Рене успела. Дёрнув на себя, она вернула пьяное тело в вертикальное положение.

– За что теперь?

– Ты не обязана быть здесь… Ты вообще, – он попытался махнуть рукой, но едва не рухнул. – Ты вообще…

Энтони явно хотел сказать что-то важное для себя, но потом вдруг резко нагнулся. И Рене в последний момент успела сделать шаг в сторону, прежде чем Ланг зашёлся в приступе рвоты. Его выворачивало надсадно и тяжело прямо под ноги. Скручивало в столь жёстких судорогах, что казалось, ещё минута, и Рене его не удержит. Но она продолжала упрямо тянуть Энтони вверх, пока его трясло и шатало.

Бог знает сколько длилась эта агония, но вытерев рукавом рот, Ланг наконец прислонился лбом к влажной стене и надсадно закашлялся.

– Куда тебя отвезти? Ты замёрз, почти на грани переохлаждения.

Ответа не было. Энтони лишь помотал головой, а затем кивнул на дверь бара. Его лицо покрывала болезненная испарина, отчего сердце Рене вновь сжалось где-то в желудке и почти заскулило в отчаянии.

– Давай я вызову такси… – кажется, она уже умоляла. Последовала долгая пауза, прежде чем Энтони шумно выдохнул. Видимо, ему все же стало немного лучше, потому что, сплюнув горькую слюну, он вдруг криво усмехнулся и привалился к злополучной стене.

– Надо забрать ключи. Оставил их в залог… в залог дерьма, что здесь наливают…

Ясно. Бросив нервный взгляд на хлипкую дверь, откуда по-прежнему доносилась громкая музыка и голоса, Рене решительно застегнула на вновь мелко содрогавшемся Энтони тяжёлую куртку, а затем нырнула в смрад, наверное, самого дешёвого бара во всём Монреале.

На то, чтобы расплатиться с немаленьким долгом и забрать ключи от мотоцикла ушло десять очень длинных минут. И всё время, пока бармен намеренно медленно отсчитывал сдачу, она оглядывалась на дверь, будто могла видеть сквозь стены. Но, увы. Рене не представляла, стоял ли ещё Энтони, а может, снова лежал, как старая, никому не нужная ветошь. Но пробравшись обратно к выходу и получив пару шлепков с весьма грязными предложениями уединиться, она вышла за дверь и вдруг поняла, что Ланга не было.

На осмысленную ругань сил уже не нашлось, хотя Рене успела послать к чёрту буйного пьяницу, прежде чем на мгновение прикрыла глаза. Впрочем, предаваться долгим страданиям настроения не было так же. Так что ещё раз посмотрев по сторонам, она наконец-то заметила, как одного цвета с мокрым асфальтом прямо посреди дороги шаткой походкой ползла чёрная тень. Она то и дело падала на четвереньки, а потом поднималась, пока издалека к ней навстречу мчалась машина. И когда та не свернула в последний проулок, а лишь громче взревела разболтанным двигателем, Рене с гневным рыком бросилась к нелепо замершему посреди шага Лангу.

– Энтони! – заорала она, когда налетела на него мокрым вихрем. – Идиот!

Но он смотрел перед собой пустым взглядом и не двигался, не смотря на все отчаянные попытки Рене оттолкнуть его к краю дороги. Туда, где виднелась спасительная автобусная остановка.

– Да очнись ты уже!

Она взвизгнула Энтони прямо в ухо, и он наконец сделал было один нужный шаг, но потом начал медленно заваливаться к краю обочины, споткнувшись о собственные ноги. Рене попыталась его подхватить, но вместо этого ощутила, как её тянет вниз. Через секунду воздух из лёгких выбило в третий раз за этот злосчастный вечер. Сзади прошуршал шинами автомобиль и стало тихо.

Рене лежала зажмурившись, хотя понятия не имела, в какой же момент закрыла глаза. Ей было удивительно мягко, а земля под ней равномерно двигалась вверх и вниз. Смотреть на мир не хотелось, но она подняла одно веко, затем второе, а потом отчаянно расхохоталась. Истерично. Визгливо. Так громко, что до этого внимательно разглядывавший лежавшую на нём девчонку Ланг болезненно поморщился.

Чёрт возьми, это какой-то цирк! Выступление клоунов. Настоящий гротеск и эталонный фарс ситуации. И потому Рене всё смеялась, пока не заболел живот, а на глазах не выступили слёзы усталости и облегчения. Гад! Какой же Энтони гад.

Однако постепенно нервное веселье перешло в слабые всхлипывания, а потом Рене затихла. Она какое-то время молчала, уткнувшись лицом во влажный мужской свитер, но дёрнулась, когда ощутила прикосновение холодных пальцев к своим бешено скрутившимся от влажности волосам.

– Чем же ты, чёрт побери, пахнешь?

Бормотание было чуть слышно и явно не предназначалось для чьих-то ушей, но Рене подняла голову, чтобы взглянуть на пьяно-задумчивого Энтони. Его чёрные брови нелепо сошлись на переносице, и, наверное, полагалось опять рассмеяться, но вместо этого стало неловко. Словно она подслушала нечто совершенно интимное. Так что Рене лишь нервно дёрнула щекой.

– Сонным человеком, – отшутилась она. Но Тони смотрел так серьёзно, что Рене всё-таки отвела взгляд и смущённо пробормотала: – Я вызову такси.

Торопливо поднявшись на ноги, она приступила к осмотру, но сразу же тихо выругалась. Дерьмо. Теперь её одежда была столь же грязной, как у провалявшегося на улице Энтони: мокрого, бледного… От него несло сыростью и дикой смесью из марихуаны, рвоты и дешевого пойла. Святые угодники, будет чудом, если их всё-таки довезут до дома. Из груди сам собой вырвался тяжёлый вздох, но рука решительно потянулась к телефону. Надо любым способом выбираться отсюда.

Пока до них добиралось такси, Энтони задремал, привалившись к одной из опор остановки. И Рене пришлось чуть ли не силой впихивать ничего не соображавшего мужчину в полумрак салона и отчаянно надеяться, что сонный водитель не заметит оставленной после них грязи. Выведать адрес у выпавшего из реальности Ланга не вышло. А потому после короткого совещания с самой собой Рене постановила везти его в северный Монреаль и надеяться, что удастся без лишнего шума дотащить на второй этаж тяжеленное тело. Однако где-то неподалеку от центра города Энтони всё же очнулся. Он приоткрыл тяжелые веки, взглянул за окно на проносившиеся мимо яркие фонари и тихо проговорил:

– Куда мы едем?

– Ко мне домой, – сухо откликнулась Рене и отвернулась.

Её укачивало от плавного хода машины, а ещё неумолимо клонило в сон – часы в телефоне показывали бездушные четыре утра. В салоне снова стало тихо, и Рене уже успела позабыть, о чём был вопрос, когда Энтони неожиданно заговорил. Он по-прежнему смотрел на мелькавшие за стеклом огни и, кажется, считал пролетавшие мимо столбы.

– Раз меня ждёт тёплая постель, скажи… – Ланг на секунду задумался, а потом сжал пальцами переносицу. – Ты простила?

– Что? – Она встрепенулась и обернулась, взглянув на неумолимо серьёзного Энтони. Кажется, тот начинал потихоньку трезветь.

– Ты простила меня? – с нажимом переспросил он, а Рене непонимающе покачала головой.

– Твою пьянку? Бога ради, Энтони, я тебе никто…

– Нет… Я спрашиваю, простила ли ты мне статью и то, как я тебя бросил одну с пациентом. Рэмтони. Верно? – Похоже, его действительно мучил этот вопрос. Энтони сверлил своим удушающим взглядом в надежде вытянуть правдивый ответ. Боже. Словно она стала бы врать! – Ты пришла. Приехала, несмотря ни на что, а значит, не настолько зла. Я прав?

– Тони…

– Ответь.

Рене видела, как напряглась узкая челюсть и был вздёрнут вверх подбородок. Глупый гордец. Ну, далось ему это прощение! Будто это хоть что-нибудь значило для него, для неё, для всего этого мира.

– Для тебя это так важно? – она попробовала отшутиться, но…

– Да.

Короткий, неумолимый ответ, и Рене оказалась зажата в угол своих решений и чувств. Простила ли? Мысли резко застопорились, а потом она устало тряхнула головой. У неё никогда не получалось злиться достаточно сильно, чтобы постоянно твердить заветное «нет». В прошлый раз воли хватило на сутки. А теперь? Да, на душе было гадко, но вовсе не из-за тех причин, что волновали сидевшего рядом доктора Ланга. Статьи? Пациенты? Что же, первое поправимо, ну а второе ничто не изменит. Так смысл злиться на это? Наверное, наоборот. Ей следовало быть благодарной, ведь Ланг сделал всё, чтобы она не влюбилась. А на себя сердиться можно целую вечность.

– Рене?

– Нет, – вздохнула она. – Потому что я никогда и не обижалась. А раз так, то мне нечего прощать.

Но Энтони, кажется, было этого мало. Он отвернулся и вдруг коротко рассмеялся, а потом тряхнул влажными от дождя волосами.

– Дурацкая позиция. Идиотская, – зло пробормотал он. – Но, говорят, друзья часто поступают именно так.

– Возможно, – она пожала плечами. Друзья? Ах, если бы всё было так просто.

– Я не брал твою статью. Знаю, звучит неправдоподобно и очень похоже на оправдание… Но я не брал и уж точно не стал бы публиковать. А знаешь почему?

– Этика? – нервно хохотнула она, но осеклась, стоило увидеть в свете очередных фонарей осунувшийся профиль Ланга. Его губы кривились, а потом он разомкнул рот и так просто, почти обыденно произнес фразу, от которой на душе сначала стало так радостно, а в следующий миг мир разлетелся на осколки из одного слова.

– Ты мой лучший друг, Рене. А с друзьями так не поступают. Даже я.

Рене моргнула и отвела взгляд. Друг. Лучший, мать его, друг! Она зажмурилась, а потом отвернулась, чтобы нечаянно не выдать себя. Наверное, её должна была переполнять дикая радость, а может, восторг или почтительная благодарность. Ещё месяц назад она была бы так счастлива, а теперь хотелось забыть эту ночь. Лучший друг. Разве можно обозначить свою позицию чётче? Нет, доктор Ланг, как всегда, выразился изумительно точно и кратко.

– Это смешно. Лучшими друзьями не становятся за два месяца и три десятка операций, – наконец прошептала Рене и вымученно улыбнулась, но Ланг остался сосредоточен. Он откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

– За пятьдесят восемь дней, более сотни пункций, восемьдесят пять операций и сорок обходов. Остальное по мелочи, – пробормотал он, а Рене ошарашенно замерла. Но… – А вообще, думаю, за всю жизнь…

Последняя фраза вышла странной, словно оборвалась на половине и остальное предстояло додумывать самостоятельно. Но Рене промолчала, а когда тишина затянулась, устало покачала головой. Что за бред? Однако в груди что-то предательски дрогнуло от секундной надежды.«За всю жизнь». А что если? Что если… Но тут в памяти всплыла сцена из кафетерия, и Рене задавила неуместные фантазии. Она друг. Лучший, не лучший – без разницы.

– Ты пьян, – фыркнула в итоге Рене, однако ответом ей стал долгий взгляд и задумчивая улыбка.

– Это отрицать невозможно.

Бесшумно пробраться на второй этаж вышло тем ещё приключением. Ланг почти спал на ходу, а потому умудрился налететь на единственное росшее в саду дерево и под шёпот ругательств переломал ему парочку веток. Стараясь без лишнего шума затащить его по скрипучей железной лестнице, Рене закинула к себе на плечо руку Тони, которая, похоже, была весом с добротный парусный крейсер. И всё равно пару раз не смогла удержать этого двухметрового монстра. Грохот поднялся такой, что можно было перебудить половину района. Однако в жилище Джона было тихо. Прислушавшись и подождав пару секунд, Рене смело вставила ключ и открыла замок.

Квартира встретила не выключенным светом и бардаком ночных сборов. На диване валялась пижама, ящик комода с нижним бельем оказался открыт, а кровать так и манила приветливо откинутым одеялом. Однако Рене проигнорировала весь оставленный и, очевидно, неловкий для чужих глаз хаос, и вместо этого повернулась к устроившемуся у косяка Энтони. Её руки потянулись к нему сами. Сначала они стащили тяжёлую куртку, потом подцепили за кромку свитер и дёрнули вверх, отчего пришлось встать на носочки и по одной выпутывать длинные конечности Ланга. Сам он не помогал, потому что пребывал где-то в гостях у Диониса или Морфея, но, когда женские пальцы уверенно легли на пояс джинсов, вздрогнул всем телом и отшатнулся.

– Надо снять с тебя мокрую одежду, – терпеливо объяснила Рене. – Первое правило при переохлаждении.

В ответ Энтони ошарашенно огляделся, будто только сейчас понял, где очутился, а затем молча шагнул в сторону предполагаемой ванной. Рене проследила взглядом за его шаткой походкой и, тяжело вздохнув, побрела к комоду за полотенцем. Право слово, что за ненужная скромность? Они здесь оба врачи.

Ланг отогревался под душем невероятно долго. Ровно столько, чтобы Рене успела развесить мокрую одежду около вентиляции отопления, украдкой переодеться обратно в пижаму и притащить к себе на диван старый плед. Кровать была щедро оставлена нежданному гостю. Так что к моменту, как Энтони покинул крошечную для себя ванную, в спальне уже было темно и удивительно тихо. Сквозь плохо задёрнутые жалюзи в комнату проникал слабый свет, но даже в нём Рене видела почти белоснежную спину Тони. Он шёл осторожно. Явно боялся наткнуться на что-нибудь в незнакомом для себя месте, и его шаги казались удивительно тихими. Но вот под тяжестью огромного тела скрипнула кровать, и Рене медленно выдохнула. Теперь только треск старого дома нарушал повисшую в квартире неловкую ночь. А та словно не знала, может ли наконец переступить порог и дать отдохнуть двум измученным людям.

Рене не заметила, когда провалилась в лихорадочный сон. Помнила, как зябко ёжилась и зарывалась с головой под старое покрывало, но понятия не имела, сколько прошло времени, прежде чем тишину вновь вспорол скрип кровати. Сквозь полудрёму ей почудились чьи-то шаги. Но стоило тем замереть рядом с диваном, где она пыталась согреться, как стало неожиданно страшно. Уставший мозг взбрыкнул совершенно нелогичным испугом, но проснуться не дал. Только попробовал сонно отбиться, когда тело сначала плотно укутали в немного колючее покрывало, а потом подняли и понесли.

– Тише, – долетел до Рене мягкий смешок. – Не хочу наутро найти твой хладный труп.

Снова шаги, знакомая мягкость кровати и опустившееся сверху тёплое одеяло. Матрас на другой стороне осторожно прогнулся, отчего Рене в своем коконе мгновенно съехала в образовавшийся под весом Энтони провал и уткнулась ледяным носом куда-то в мужское ребро. Раздался новый смешок, кровать опять скрипнула, а на плечо опустилась приятная тяжесть руки. Ну а через пару секунд Рене уже крепко спала, доверчиво свернувшись калачиком в тепле спокойных объятий дремавшего Тони.

Рене завозилась, а потом приоткрыла правое веко. Сквозь сон и удивительное, давно позабытое ощущение тепла в сонный мозг попыталось пробиться неясное чувство неправильности. Что-то было не так, и Рене полностью открыла глаза, уставившись на пробивавшийся через жалюзи свет. Яркий. Весёлый. Словно не было трёх дней дождя и тумана, а только ослепительно голубое небо в оконном проёме и солнце.

Солнце?!

Рене почувствовала, как внутри на секунду всё сжалось, а потом рвануло с обрыва вниз, точно сель. Вот чёрт! Чёрт-чёрт-чёрт! Она проспала! Проспала! ПРОСПАЛА! В половину шестого утра, а именно на это время был заведен сегодня будильник, над городом обычно витала сизая мгла, но никак не яркие лучи, в которых прямо сейчас купалась радостная гербера. Боже, Рене конец. Крышка. Точка.

Взгляд метнулся к часам на комоде – половина двенадцатого. О нет, Энтони её уволит. Убьёт, а потом точно уволит за полную непригодность. В попытке выбраться из-под одеяла Рене судорожно забилась на кровати, но лишь сильнее запуталась и обессиленно рухнула на подушку. Быть может, получится притвориться мёртвой? Она нервно усмехнулась и попыталась взять себя в руки. Глубоко вздохнув, Рене прикрыла глаза, на мгновение затаила дыхание, а затем медленно и настороженно вновь втянула воздух.

От подушки ощутимо веяло мятой. Не просто каким-то кондиционером или позабытым в шкафу саше, нет. От наволочки исходил тот самый, единственно правильный аромат, который вчера резал легкие убийственной свежестью. И имя ему было «Энтони». Рене снова открыла глаза и огляделась. События вчерашнего вечера наконец-то проснулись в ленивом мозгу, но в квартире оказалось удивительно пусто и тихо. Исчезли даже вещи, что сушились на вешалках около вентиляции отопления. Энтони ушёл прямо в мокром и грязном? Но тут взгляд зацепился за незакрытую до конца полку комода, откуда торчала одна из футболок, и Рене раздражённо поджала губы. Рыться в чужих шкафах до ужаса некрасиво, доктор Ланг! Однако иллюзий она не строила. Энтони лишь искал свою старую одежду и, конечно, нашёл. Но догадался ли он, что Рене её сохранила, или действовал на дурака, навсегда останется тайной.

В общем, о том, что в этой самой кровати провёл остаток ночи глава отделения хирургии теперь напоминал только запах. Энтони ушёл, а Рене даже не знала когда. Сейчас, час назад, а может быть, сразу, как перенес её замерзшее тело в постель. Хотя, нет. Сквозь ещё полусонные мысли проникли воспоминания о ровном дыхании у себя на макушке, о тяжёлой руке… а ещё об ужасно холодной ночи и трясущемся теле, которое провалялось бог знает сколько прямо на сырой мостовой. Как после всего у Ланга хватило сил встать и уйти? Да ещё так тихо собраться, чтобы не разбудить. И почему. И куда он вообще пошёл? Столько вопросов… Рене снова пошевелилась и только сейчас вдруг поняла, что по-прежнему целомудренно завёрнута в тот самый плед и лишь потом укрыта тёплым большим одеялом. Угол его был откинут, словно Энтони должен был вот-вот вернуться обратно в постель.

Из груди вырвался нервный вздох. Это были опасные мысли. Неверные. Вчера ей чётко указали на место в этой истории, так не надо всё портить глупой влюблённостью. Та, может быть, и пройдет, а вот дружба доктора Ланга то, о чём следовало хорошенько подумать и чем особенно стоило дорожить.

Рене нахмурилась и села, рассеянно оглядываясь по сторонам. Надо было решить, что делать с опозданием, а ещё на всякий случай проверить, куда исчез доктор Ланг. Хотя насчёт последнего закрадывались не самые приятные мысли. Но тут в глаза бросился стул, который оказался неожиданно придвинут вплотную к кровати, на нём обнаружился телефон, а под телефоном – клочок бумаги. Взяв в руки свой мобильный, Рене первым делом убедилась, что будильник отключен. Следующим изучению подлежал бумажный огрызок, где акварельным карандашом было нацарапано единственное слово: «Отгул». Оно протянулось с одного конца до другого, и Рене вглядывалась в него так долго, что изучила, наверное, вплоть до мельчайших подробностей. Например, она видела, где на третьей букве от непривычного нажима треснул, а затем отломился кончик хрупкого стержня. И где карандаш вдруг попал в мелкую выбоину на досках столешницы, отчего едва не порвал бумагу, так что Энтони пришлось передвинуть листок. Ещё было много чего. Твёрдый почерк – значит, руки уже не дрожали; от спешки оказался чуть смазан конец, но при этом виднелась твёрдая точка. Это значило, что спорить бессмысленно.

Откинувшись на подушки, Рене уставилась на полосы света и пробормотала в ответ на такую категоричную благодарность:

– Всегда пожалуйста, Тони.

Остаток утра прошёл в необычной и совершенно несвойственной для Рене лености. Выходные в её работе выпадали так редко, что она давно привыкла планировать их заранее. А потому неожиданно оказавшись вне графика, Рене растерялась и целый час в полудрёме валялась в постели. Вылезать из уютного убежища, где можно было бы окуклиться до весны, отчаянно не хотелось, но непонятная вибрация выдернула из тёплых видений. Первым делом Рене потянулась к собственному телефону, но тот молчал, пока до ушей совершенно явно доносился звук входящего звонка.

Когда звук повторился, Рене с сожалением сбросила с себя одеяло и осторожно коснулась деревянного пола. Жизнь в этом доме приучила сначала пробовать доски кончиком пальца, а уж потом ставить стопу. Но в этот раз можно было не осторожничать. Огромные квадраты солнечного света спустились со стен и теперь грели отполированные половицы. Где-то опять зазвонил телефон, и Рене огляделась.

Далеко идти не пришлось. Стоило ей встать, как она действительно заметила чужой мобильный, который валялся в углу, между ножкой кровати и комодом. Не удивительно, что его никто не заметил. Наверняка в утреннем полумраке Энтони думал только о том, как не переломать себе ноги в тесной квартирке, а не пересчитывал разбросанные после попойки вещи. Рене ухмыльнулась, подняла тоскливо дрожавший аппарат, а в следующий момент едва не запустила тот в стену.

Последние десять лет Рене старательно избегала любых злых эмоций. Она стремилась не спорить и не ссориться, не распускала и не поддерживала сплетни, пыталась во всем и во всех найти что-то хорошее – нечто, заслуживающее уважение или благодарности, – но в этот раз не смогла. С силой стиснув в ладони почти задохнувшийся от вибрации телефон, Рене медленно выдохнула, а потом зажмурилась. Хотелось нажать на кнопку ответа и едко спросить, в точности повторив интонацию Энтони:

– Лиззи? Да кто вообще такая Лиззи?!

Однако стоило вопросу отзвучать в голове, как она ощутила, что произнесла его вслух. Имя рыжей из кардиологии впиталось в стены с такой ненавистью, какой Рене не испытывала уже много лет. Оно словно пришло из другой жизни. С той поры, когда она была ещё маленькой неблагодарной дрянью, закатывала в балетном классе беспричинные истерики и бредила карьерой великой танцовщицы. Перед глазами стало темно. Словно не было наполненной светом комнаты, не было десяти лет и событий в том жутком подвале, что навсегда перевернули для Рене мир. И это пугало. Казалось, будто её затягивает в лабиринт, где нет входа и выхода, а рисунок стен в точности повторяет татуировку с предплечья Тони.«Ты в Лабиринте…»55Господи, как удивительно точно!

Телефон в руках затрепетал в последний раз и затих, Рене открыла глаза. Она медленно перевела дыхание, а потом опустилась на кровать, вглядываясь в экран до тех пор, пока тот не потух. Впрочем, что там можно было увидеть? Имя и набор цифр? Но было забавно, что Энтони успел даже взять номер у чёртовой Лиззи, тогда как у Рене… Её номер дал Фюрст. Сам Ланг ни разу не спрашивал, да, впрочем, у них никогда и не заходило об этом разговора. Как-то так получилось, что они всегда были поблизости. На расстоянии двух палат, операционного стола или длины кабинета. Им не нужно было звонить, каждый и так знал, на месте ли второй, и где именно. Кроме вчерашнего дня.

Но как раз мысли о прошлом вечере толкнули Рене под руку, ибо ничем другим объяснить глупый порыв не получилось. Схватив с кровати свой телефон, она быстро нашла в списке доктора Ланга и, затаив дыхание, нажала кнопку вызова. Ей казалось, что сотовая сеть соединяла бесконечно долго, словно не хотела выдавать тайн абонента. Но тут послышался первый гудок, а аппарат на коленях испустил долгожданную трель. И Рене не знала от чего вздрогнула сильнее. Оттого, что над её номером не было даже имени, или от неожиданно вспыхнувшего фото, которое наверняка было сделано во времена позорных утренних чтений. А может, причина оказалась в музыке. После тишины прошлого звонка, наполнивший комнату голос Харрисона оказался слишком внезапен и ударил под дых. Ведь если Лиззи было уготовано молчание, то «Here Comes the Sun» стала слишком невероятным выбором. Или совпадением. Или… И Рене зажала рукой рот, чтобы не всхлипнуть. Слишком уж много личного было связано с этой незамысловатой мелодией и жизнерадостным текстом. Очень много того, о чём никто не догадывался: профессор Хэмилтон, его лекции, их беседы, операции и смех. Это была его любимая песня, но Энтони неоткуда о таком знать. Верно? Вряд ли они хоть когда-нибудь были знакомы настолько близко, чтобы обсудить свои пристрастия в музыке.

Рене сбросила вызов и закусила губу. Эмоции были странными и противоречивыми, отчего она плюхалась в них, точно в вязком болоте. Рене посмотрела на экран лежавшего на коленях телефона, а затем честно призналась самой себе – любопытство стало слишком уж сильным. Так что она смело набрала номер Роузи и терпеливо дождалась ответа.

– Матерь Божья, никак пчёлка Майя решила отдохнуть от праведных дел! – раздалось в трубке ехидное фырканье. Умение Роузи начинать разговор с завуалированных оскорблений часто вызывало у доктора Фюрста приступы тяжёлых вздохов, однако Рене находила это забавным. А потому она улыбнулась и немного смущённо пробормотала:

– Не совсем. У меня будет к тебе небольшая просьба.

– Дать Лангу хорошего пинка? Вообще-то, он сегодня на редкость покладист. Неужто замышляет что-то недоброе? Постой! Или он решил выдернуть тебя с выходного? Вот ведь гриб навозник – чёрная башка на бледных ножках!

– Нет-нет! – торопливо перебила Рене, пока подруга не скатилась в привычный калейдоскоп оскорблений. – Я всего лишь хотела попросить тебя об одной услуге.

– Слушаю.

– Не могла бы ты… – Рене замялась, скомкала свободной рукой край одеяла, а потом выпалила на одном дыхании: – Нужно сказать доктору Фюрсту, чтобы тот передал доктору Лангу, что его телефон у меня.

Воздух в лёгких закончился, но она боялась снова вздохнуть. В динамике повисла настолько красноречивая тишина, что Рене невольно скорчила сконфуженную гримасу и впилась зубами в мизинец. Чёрт… Наконец, на том конце послышалось шевеление, лёгкий срежет, а потом Роузи выдала многозначительное:

– М-да…

На этом тирада закончилась, и Рене поняла, что без объяснений не обойтись. Хоть каких-нибудь, иначе фантазия медсестры немедленно улетит в стратосферу, если уже не пробила небесный свод и не вышла в открытый космос.

– Ланг вчера был мертвецки пьян, – негромко начала она, вновь комкая и отпуская одеяло. – Я оказалась единственной, кому он смог дозвониться. Так что пришлось притащить его к себе. На этом всё.

И снова эта отвратительная пауза, во время которой хотелось сгореть от стыда и неловкости. Наконец, Роузи откашлялась и задала самый неожиданный вопрос:

– Хочешь сказать, никакого секса?

– Я… Ну… Что?! Пьян был он, а не я! И вообще…

– А знаешь, что, пожалуй, я ничего не буду передавать. Во-первых, прекрати уже бегать от Фюрста, точно от прокаженного. А во-вторых, твоя монохромная поганка увязалась сегодня вечером с нами в бар. Так что надень что-нибудь обтягивающее и с двадцатью пятью разрезами в самых нетривиальных местах…

– Роузи!

– … и приходи отдавать телефон сама.

На этом вызов невоспитанно, но вполне категорично оборвался, а спустя несколько секунд телефон раздражённо пискнул отправленным вдогонку коротким сообщением:

Рене промолчала и лишь прикрыла глаза. Иногда Роузи была безнадежна.

Следующая половина дня прошла в мрачных попытках не думать о предстоящем вечере. Выходило это плохо, потому что в отдохнувшей и выспавшейся голове рождалось слишком много опасных вопросов. Например, что значила музыка. Или почему Энтони решил прийти в бар. А главное, как он вообще узнал об этой встрече. Рене чувствовала, что упускает нечто важное, но притом настолько примитивное, отчего никак не могла это заметить. Наконец, разозлившись на себя за глупость, она принялась за домашние дела. Но даже за пересадкой цветов, уничтожением многодневной пыли и разбором вещей никак не могла выкинуть из головы мысли об Энтони. Рене нервничала, точно подросток перед первым в жизни свиданием, хотя никаким свиданием это не было вовсе. Всего лишь встреча в баре с приятелями. Ничего личного. Да, они же просто друзья. Только вот откровения вчерашнего вечера и проведенная в одной кровати ночь слишком будоражили не привыкший к подобным треволнениям разум. Так что, отчаявшись совладать с самой собой, Рене отбросила стопку учебников, которые расставляла по алфавиту, и подошла к шкафу.

Пуанты и диск для танцев лежали в самом дальнем и тёмном углу огромного деревянного монстра. Это стало первым, что Рене выложила при переезде и почти не глядя, торопливо закинула в пустое нутро, постаравшись поскорее о них позабыть. Она вообще не знала, зачем хранит живое напоминание о том, чего не случилось. Прошлое следовало оставить в прошлом. Не забыть, нет. Но перестать оглядываться и искать новые поводы для чувства вины, потому что доктор Максимильен Роше был отрезвляюще прав. У неё синдром выжившего. И всё равно Рене достала прорезиненный круг, который чуть ли не зло бросила на пол в центре залитой солнечным светом комнаты, а потом вынула из коробки пуанты. Даже смотреть на них было страшно и тошно.

Десять лет Рене пыталась забыть про балет. Не вспоминать ощущения, не представлять холод станка, запах и звук балетного класса. Но память не отпускала. А потому пуанты сначала прилетели с ней из Женевы, а потом перебрались в Монреаль. Они лежали в помятой коробке, забытые и почти проклятые, но так и не выкинутые в мусорное ведро. Зачем? Для чего? Рене не знала. Просто она не могла это сделать. И вот теперь впервые сама потянулась к ним то ли потому, что наконец-то перешагнула через себя, то ли от ещё большей безысходности.

Надев первый пуант, она машинально пошевелила пальцами и стопой, чтобы найти удобное положение, а затем обернула вокруг лодыжки одну из лент. После пришел черед второй. Рене действовала по привычке, почти безотчетно. Мыслями она была уже где-то не здесь. Ей даже музыка была не нужна, потому что в голове крепко-накрепко сидели мелодии с многочасовых экзерсисов. Relevé в первой, второй и пятой позиции, потом замереть на секунду в passé и пируэт…

Танец всегда помогал. Сколько Рене себя помнила, в самые непростые минуты она сбегала в балетный класс и тренировалась до стёртых в кровь пальцев. Её не волновали ни синяки из-за неизбежных падений, ни болевшие от перенапряжения мышцы, ни мозоли, ни ссадины. Всё это становилось неважным. Почти математическая точность позиций и гармонии музыки выстраивали в голове строгие линии решений. Глупых, конечно. В те времена ещё детских. Но именно там пришло убеждение сделать жертву Виктории ненапрасной. Не отомстить, а постараться спасти как можно больше, раз уж ей самой повезло выжить. Тогда Рене поклялась, что никогда не окажется столь же беспомощной и бездарной, как в те дни в подвале. Так что, да, танец всегда помогал. Вот и сейчас, когда ноги уже тряслись от непривычной нагрузки, Рене вдруг поняла – надо спросить. Задать Энтони честный вопрос и надеяться получить не менее честный ответ. Почему он не записал её имя. Почему поставил лишь фотографию. И, самое главное, почему выбрал песню о солнце. Уперевшись ладонями в подоконник, пока тело пыталось отдышаться, она посмотрела на большие зеленые листья неожиданно довольной герберы, а потом с усмешкой пробормотала:

– А ты, похоже, тоже падка до внимания доктора Ланга. – Рене вздохнула и перевела взгляд на уже тёмную улицу, где горел единственный фонарь. – Безнадёжно, подруга. Для нас с тобой совершенно бесперспективно.

Бар встретил привычной толпой и стуком бильярдных шаров. Периодически от столов доносился смех или приглушённые ругательства, но в целом для вечера понедельника людей было мало. Рене пришла первая, а потому нерешительно замерла в дверях, прежде чем направилась к одной из ниш. По пути она безрезультатно попыталась стряхнуть капли растаявшего снега, что неожиданно повалил с заходом солнца, но бросила бесполезное дело и просто стянула озябшими пальцами тяжёлую куртку. К тому моменту, как в бар ввалились мокрые Роузи и Фюрст, в бокале Рене осталась лишь половина остывшего напрочь глинтвейна.

– Фух, прости! – шумно выдохнула подруга, опустившись рядом в одно из кресел. – Эта комиссия из старых пердунов едва не вытянула из Ала всю душу. Ему пришлось зачитывать ваши с Лангом отчёты.

Рене на мгновение застыла, а потом стиснула прохладный бокал.

– Я не знала, что сегодня новое заседание. Думала, они начнут индивидуальные допросы.

– Не-а, – пробормотала Роузи и пролистала меню. Смысла в том не было, ведь она знала его наизусть, но привычка оказалась сильнее. – Начали в полдень и вот только закончили.

Тем временем за стол уселся растрёпанный доктор Фюрст и попытался хоть как-то привести в порядок торчавшие в разные стороны рыжие пряди. Те слушались плохо, так что теперь глава анестезиологии напоминал кого-нибудь из уличных модников. Роузи хмыкнула. Рене же потупила взгляд и уткнулась в свой напиток. Она все ещё не придумала, что сказать. Однако эту проблему с потрясающей бестактностью и ошеломительной безнаказанностью решила за неё маленькая, но коварная медсестра. Шумно застонав, Роузи ударила ладонью по столу и воскликнула:

– Господи! Да скажи ты ей уже, иначе она проест в себе дырку. Смотри! – Подруга ткнула куда-то в район живота молчавшей Рене, и та невольно взглянула на себя. – Вон! Уже просвечивает.

– Роузи! – сердито оборвал её Фюрст. Он явно считал, что их разговор – не повод для веселья.

– А что? – невинно захлопала глазами Роузи и жестом заказала себе пива, а ещё пирог с малиной, взмахнув нужным рекламным буклетом. Ну а Алан, поняв, что переспорить упрямую занозу не выйдет, откашлялся и прищурился. Рене залпом осушила бокал. На всякий случай. От нервов.

– Давай сразу договоримся, – начал он. – Я ни в чем тебя не обвиняю. Ты действовала в рамках своих компетенций и умений, в то время как Энтони…

– Чем нам это грозит? – перебила Рене. Алкоголь слегка ударил в голову, и она осмелилась посмотреть в голубые глаза главы резидентуры. Фюрст тяжело вздохнул, а затем откинулся на спинку кресла.

– Вам? – тихо спросил он. – Значит, будешь настаивать на своей ошибке?

– Потому что я действительно ошиблась.

– Ты ли? А может быть, Тони, который швырнул тебя в операционную без подготовки и улетел на жёрдочку наблюдать за всем свысока?

– Ему нельзя было оперировать. С таким приступом мигрени все, что он мог, – это лежать.

– Тогда ему стоило позвать другого хирурга.

– Кого? – спросила Рене и с лёгкой улыбкой покачала головой. – Энтони лучший.

– А ты его ученица. И спрос с тебя будет, как с полноценного хирурга, – вздохнул Фюрст и запустил в волосы обе ладони, чем окончательно разлохматил прическу. – В Квебеке к вам будет очень много вопросов.

Воцарилась тяжёлая тишина, пока каждый из сидевших за столом обдумывал свои весьма мрачные мысли, разве что Роузи привычно быстро нашла утешение в чесночных гренках… которые обмакивала в ту самую засахаренную малину с заказанного пирога. Наконец, Алан глубоко вздохнул и задумчиво проговорил:

– На самом деле, у вас не так много вариантов. Либо тебя выгонят с программы, либо у Ланга будут проблемы с лицензией, и тогда мне придётся назначить другого наставника. Первое я не допущу, а вот второе…

– А второе не допустит Ланг, – неожиданно хохотнула Роузи и отсалютовала покрасневшей Рене своей полупустой кружкой.

– С чего ты так решила? – нахмурился Алан, чем заслужил демонстративное закатывание глаз.

– Да потому что всех остальных своих ассистентов он разогнал уже через месяц. А вот над Рене дрожит так, будто она ему денег должна. – Откусив чесночную гренку, Роузи решила сменить тему. – Где, кстати, наш чёрный вдовец? Плетет паутину в углу своего кабинета? Рене, вообще-то, ему телефон принесла.

– Телефон? – не понял ещё больше растерявшийся Фюрст и вопросительно посмотрел на окончательно зардевшуюся девушку. А та было укоризненно взглянула на безмятежную Роузи, но тут же почувствовала, как назло, завибрировавший карман. Быстрый взгляд на экран вызвал очередной приступ ревности, который пришлось гасить в новой порции глинтвейна. Чёртова «Лиззи» названивала целый день.

– Ага, – невнятно пробормотала тем временем Роузи. Теперь она налегала на сырные хлебцы, макая их в абрикосовый джем. Рене передёрнуло, а Алан покосился на забытый пирог и терпеливо протянул проигнорированную салфетку. – Наш Агнец Божий сегодня приютила эту космическую пьянь. А тот возомнил себя Золушкой, и во время побега разбросал свои шмотки.

– Только сотовый!

– Но почему Энтони не позвонил мне? – неожиданно спросил Фюрст и заслужил странный взгляд от Рене. Роузи же перестала жевать. Воцарилось неловкое молчание, пока каждый пытался понять, в чём и где именно его обманули. А потом Рене осторожно заметила:

– Он сказал, что вы не ответили. Так же как Дюссо и…

– Та сука из кардиологии? – снова влезла медсестра и шумно фыркнула. – Господи. Мне её рожа сегодня просто осточертела.

И словно в насмешку телефон вновь завибрировал от настойчивости рыжей Лиззи. Даже не взглянув на экран, Рене мстительно сбросила вызов, а затем подняла голову и неожиданно столкнулась с настороженным взглядом доктора Фюрста.

– Мне стоит беспокоиться об этической стороне? – негромко спросил он, а Роузи удивлённо булькнула пивом.

– Да брось! Это просто очередная пьянка. Мало ли что ему привиделось – звонил не звонил. Думаю, эта летучая мышь вообще ничего толком не помнит, – она говорила весело, почти легкомысленно, но Рене заметила брошенный в свою сторону извиняющийся взгляд. Не укрылся он и от Алана.

– Рене?

– Нет. Причин для волнения нет, – ровно ответила она, не отводя глаз.

Фюрст же нахмурился, словно спешно решал в голове сложное уравнение из трёх переменных: его собственная забота об Энтони, хорошее отношение к Рене и двусмысленность положения вверенного ему резидента. Он покрутил тарелку с терпко пахнувшим пирогом, стёр капнувший на край блюда джем и задумчиво облизнул перепачканный малиной палец. Потом ещё и ещё. И когда, видимо, дошёл до определённого промежуточного ответа, искусственно широко улыбнулся.

– Ясно. Ну что? Сыграем? Тебе пора бы уже научиться. – Алан кивнул в сторону бильярдного стола, но Рене привычно покачала головой и потянулась к бокалу с глинтвейном. Алкоголь на время прогнал часть тревог, а после танцев было слишком лениво куда-то идти, так что она лишь чуть виновато улыбнулась.

– Как-нибудь в другой раз.

Расположившаяся в кресле Рене со смехом наблюдала, как в очередной раз ругались Роузи и Фюрст. Эти двое опять перепутали во время раскатки битки, засмотревшись на спины друг друга. Так что теперь им предстояло решить, кто будет разыгрывать первым. Рене мало что понимала в бильярде, однако была уверена – в правилах не прописано требование уступить ход, когда твой соперник обиженно дуется. Тем не менее Роузи часто пользовалась этой лазейкой, и Рене вела счёт, сколько раз уступит находчивой медсестре слишком воспитанный Фюрст. Она как раз успела дойти до десяти в пользу подруги, когда спинка кресла под головой немного прогнулась, а около уха зазвучал голос:

– Я дал тебе выходной не для того, чтобы ты скучала.

От Тони пахло мокрым снегом и немного загазованной улицей, где в это время наверняка собрались душные пробки. Вдохнув поглубже, Рене молча подняла руку с зажатым в ней телефоном, который наконец-то хранил безмолвие, и почувствовала, как ладони коснулись холодные пальцы. Они зачем-то дотронулись до косточки на запястье, отчего сердце неровно сбилось, а потом всё же забрали на время притихший аппарат.

– А я-то надеялся, что потерял его где-нибудь в канаве.

Послышался смешок, и Рене задрала голову, встретившись взглядом с едва заметно улыбавшимся Энтони. Внимательно изучив его лицо с чёрными кругами теней под глазами и нездоровой даже по меркам самого Ланга бледностью, она вновь переплела пальцы на высоком бокале, сделала глоток и вернулась к наблюдению за Роузи. Та давно плюнула на игру и теперь пританцовывала вокруг что-то втолковывавшего ей Алана. Кто-то из посетителей включил старый музыкальный автомат, а тот, похоже, заело.

– Эй, что-то случилось?

Энтони обошёл стол, стянул с себя знакомую чёрную куртку и повернулся к молчавшей Рене. Он переоделся. Заезжал ли домой или нашёл смену в заначке своего пылевого комода было неясно, но джинсы и свитер определённо сверкали угольной чернотой.

– Нет, – наконец коротко ответила Рене, чем заслужила скептическое хмыканье.

Ланг какое-то время изучал невозмутимо игнорировавшую его девушку, а потом молча подошёл и уселся рядом. В соседнее кресло. Так близко, что мигом напрягшаяся Рене плечом ощутила исходившее от Тони тепло. Чёрт… И она хотела бы казаться невозмутимой, но, похоже, выдала себя с головой. Ну а если нет, то до этого остались какие-то мгновения.

– Я думаю, тебе стоит сделать звонок, – после томительной паузы произнесла Рене.

Она сама не знала, за что злится на Энтони. Между ними не было никаких обещаний и уж точно не звучало признаний, чтобы Рене могла позволить себе такой тон. Но женская ревность и влюбленное сердце оказались худшими помощниками в этом непростом диалоге. И осталось совершенно неясным, считал ли так Ланг, когда демонстративно посмотрел на экран вновь задрожавшего сотового и бросил тот на заставленный тарелками стол.

– Забавно, но я думаю наоборот. Единственный человек, которому мне пришло бы в голову позвонить, сейчас находится в этом зале. Так что не вижу смысла попусту тревожить…

– Ты мне соврал, – неожиданно перебила Рене, за что была удостоена небрежно вздёрнутой брови. – Насчет доктора Фюрста. Он сказал, ты не звонил. Я думала, с достижением звания лучшего друга открывается опция честности, но, видимо, не в этой игре. Верно?

Энтони помолчал, невидяще глядя танцующий по столу телефон, а затем резко спросил:

– А ты бы приехала тогда?

– Я бы приехала в любом случае, – раздражённо откликнулась она и сделала новый глоток. Давно следовало бы остановиться, потому что в голове уже неприятно шумело, но Рене отчаянно требовалось занять свои руки. И рот. Пока не сболтнула чего-нибудь лишнего. Покрутив на донышке остаток из фруктов и специй, она зачем-то шмыгнула носом и договорила: – Возможно, я скажу нечто кощунственное, но ты дорог многим, независимо от навешенных тобой ярлыков.

Рене хотела добавить что-то ещё, но в этот момент телефон завибрировал особенно настойчиво. Закатив глаза, она пробормотала:

– Ответь ей уже. Звонит целый день.

– Зачем мне это?

– Потому что таковы правила вежливости, – начала было она, но увидела недоумённо вскинутые брови и, не выдержав, рассмеялась.

Действительно, глупость какая. Рене покачала головой. Давно пора было запомнить, что воспитание и доктор Ланг лежали на противоположных концах прямой. Неожиданно Рене гулко стукнула бокалом о столешницу и небрежно заметила:

– Я тебе тоже звонила.

Энтони медленно повернул голову, а затем поджал губы.

– Довольно нелогичное решение, – заметил он.

– А по мне, так весьма предсказуемое. Ты даже имени мне не дал, только фото.

– Так тебя это обидело? – неожиданно рассмеялся Тони, а затем повернулся к ней. Он закинул ногу на ногу и неожиданно самодовольно уставился на смущённую Рене.

– Нет, – соврала она насупившись. Ланг, конечно же, не поверил.

– Роза пахнет розой, хоть розой назови её. Хоть нет, – пожал он плечами. – Не видел смысла подписывать. Зачем, если я с первого же взгляда или трёх нот пойму, кто мне звонит?

Рене промолчала. Не сказать, что такой ответ её как-то смягчил, но аргумент показался дельным. Впрочем, не настолько, чтобы немедленно извиняться за непонятную для Энтони вспыльчивость. Он же какое-то время разглядывал, как Рене мелкими глотками цедила оставшийся глинтвейн, а потом внезапно спросил:

– Почему ты не играешь?

– Я не умею.

– Так, давай научу. – Тони предложил это настолько естественно, словно он каждый день обучал слегка нетрезвых девиц премудростям американского пула.

– Не думаю, что хочу, – насупилась Рене, но тут же вздрогнула, стоило Лангу стремительно наклониться вперед и бесцеремонно упереться ладонями в её кресло.

– Как можно не хотеть того, чего даже не знаешь? – спросил он тихо и нахально ухмыльнулся. Но в Рене плескалось уже достаточно вина, чтобы осклабиться в ответ, а затем приблизить своё лицо к бледной физиономии Энтони так близко, что их носы едва не стукнулись друг о друга.

– Я никогда не пробовала жареных кузнечиков и что-то не испытываю желания это наверстывать.

Их глаза на мгновение встретились, а потом отдающий охрой взгляд Тони метнулся на мгновение вниз, но тут же вернулся обратно. И в этот момент Рене почти воочию увидела, как там зажегся непонятный, но такой сладостный огонёк.

– Зря, – шепнул Ланг, и у неё перехватило дыхание. – Они вполне ничего.

А в следующий момент он поднялся, чтобы приглашающе протянуть руку.

– Пойдем, – велел Тони, и ничего не оставалось, как вложить в его большую ладонь свои чудом не вспотевшие пальцы. Рене встала на ноги, отчего весь алкоголь, видимо, решил разом провалиться в желудок, и её немедленно повело в сторону. Раздался смешок. – Да ты пьяна!

– Немного. И это скоро пройдёт!

– Разумеется, – покорно согласился Энтони и отправился выбирать кий.

Если честно, Рене никогда не было настолько весело, как этим вечером. Она смеялась до слёз, пока пыталась сложить пальцы в показанную Лангом фигуру, а потом опереть на них шафт. Затем, разумеется, следовало наклониться, хорошенько прицелиться, но для замутнённого глинтвейном мозга это оказалось почти невыполнимой задачей. Так что нанести сильный, но точный удар Рене не смогла. Ни разу. Нет, она честно пыталась. Щурила то один глаз, то другой, меняла позы, едва не ложилась на стол, – благодарение богу, она не послушалась совета Роузи! – ничего не получалось. Ни разу из пятнадцати, а может, и тридцати попыток она не смогла попасть нужным шаром в лузу. Мало того, биток через раз соскальзывал с наконечника и кувырком упрыгивал куда-то под стол, отчего Рене хохотала. Она била то сильно, то слабо, постоянно отвлекалась на советы от Фюрста и шуточки Роузи, а потом вовсе случайно ткнула Лангу в живот кием. Тот вздохнул и посмотрел с такой укоризной, что Рене едва не взвыла от смеха.

Она понимала, что не плещись в крови алкоголь, их «обучение» показалось бы ей слишком смущающим. Почти на грани приличий, а может, уже и за ними. Ибо то, как склонялся к ней Энтони… Как поддерживал за живот, чтобы она не упала… Как уверенно и до дрожи знакомой тяжестью ладони давил на спину, вынуждая нагнуться к столу… Всё это кружило голову гораздо сильнее каких-то трёх жалких бокалов. И Рене не знала, пьяна ли на самом деле или плавает в эйфории. Потому что ещё былите самыевзгляды. Тот самый момент, когда Тони делал шаг в сторону и будто прятался в тень. Никто другой ничего не увидел бы, но Рене чувствовала каждой клеточкой кожи, ощущала мурашками в волосах, дыханием с призвуком мяты на шее, теплом случайных прикосновений, которых можно было бы избежать, но ни один из них даже не подумал об этом. И радостно прыгая вместе с Роузи после первого в жизни забитого шара, она не могла не заметить, как сжималось внутри чужое счастье. И потому Рене смеялась. Своей радостью прогоняла из их общей памяти ужас вчерашней ночи, воспоминания о съёжившемся на земле Энтони и его беспомощности. Тоже одной на двоих. И когда кто-то пнул надоевший всем автомат с музыкой, она зашептала слова включившейся песни и не могла отвести взгляд от возвышавшегося в полумраке доктора Ланга. А он смотрел на неё.

– Сыграем? – тихо проговорил он, и Рене скорее прочитала вопрос по губам, нежели услышала.

– Конечно, – так же беззвучно ответила она, но Энтони понял. Приглашающе кивнув, Ланг подошёл к столу, чтобы расставить шары, и брошенный на Рене взгляд жёг, как та самая мята, когда за сладким вкусом становилось чертовски больно.

Они знали, что за ними следят. Рене чувствовала взгляд Роузи и тревогу нервно поедавшего пирог Фюрста, почти слышала, о чём они шептались около бара, и истеричный стук инсулинового шприца о ладонь. Но всё равно упрямо кружила вокруг бильярдного стола, точно хотела заколдовать всех невольных свидетелей. Пусть! Пусть этот вечер пройдет. Рассыплется на атомы в воспоминаниях четверых и умрёт где-то в анналах истории. Сейчас она слишком счастлива, чтобы думать об этом.

Ланг не казался ей божеством, как многим влюблённым мерещатся их избранники. Упаси боже! Тони был человечен настолько, что мог бы стать неплохим образцом для инопланетных гостей, если те где-то существовали. Квинтэссенция всех пороков и добродетелей. Умный и ловкий, разумеется, смелый, но при этом совершенно бестактный, грубый и чёрствый засранец, который в тот же миг мог встать на колено и завязать на зимнем ботинке Рене коварный шнурок. Просто так. Потому что Ланг мог и не считал подобное чем-то зазорным, хотя корона его величия при этом сверкала едва ли не ярче сверхновой. Энтони был до одурения земным и таким настоящим, что Рене начинала сомневаться в своей реальности.

Ему не шёл полумрак. Впрочем, свет бестеневых ламп уродовал его лицо гораздо сильнее грубых чёрных провалов, что в темноте бара образовывались вместо глаз, рта и иногда щёк. Энтони был прекрасен в движении. В действии. И неважно, были это раздумья в час сложнейшей из операций или очередное ребяческое баловство в холле. Статичность его убивала, как убивало бездействие или однообразность. А потому Рене казалось, что даже черты лица Энтони стремительны. Нос, челюсть, контуры черепа – резкие линии, в которых не нашлось места для тщательно выверенной траектории.

На свежий воздух они вывалились хохочущей толпой где-то в начале одиннадцатого вечера. Выпавший снег давно растаял, и теперь в свете желтоватых уличных фонарей асфальт переливался яркими пятнами. Несмотря на закрытые двери, на улицу долетала песня из заевшего автомата, но это никого не беспокоило. Роузи мурлыкала себе под нос припев, ну а Рене с наслаждением вдыхала влажный предзимний воздух и чувствовала, как из головы улетучиваются остатки хмеля.

– Ланг всё-таки ублюдок, но что-то в нём есть, – зябко поежившись, задумчиво проговорила подруга. Она смотрела на Рене, которая рассеянно следила за шутливым спором двух мужчин.

В этот вечер Энтони пил исключительно воду и, может, поэтому его обошла стороной вечная меланхолия. Он улыбался, шутил. И с каким-то неясным трепетом Рене прямо сейчас ловила, как его губы в очередной раз растянулись в ехидной улыбке. Тем временем Роузи пнула попавший под подошву камешек и развила свою мысль:

– Меня он, конечно, по-прежнему бесит. Право слово, тот ещё трикстер в шкуре койота – ум без чувства ответственности. Однако я почти уверена, что ты ошибаешься.

– В чём?

– В своей бесперспективности, Ромашка. На каждую его хитрость ты отвечаешь обескураживающей искренностью. А знаешь, как это раздражает?

– Мне кажется, или ты себе противоречишь? – хмыкнула Рене. – К тому же мне ясно указали на место лучшего друга.

– И что? – не поняла Роузи.

– Это взаимоисключающие понятия… Энтони не дурак и не будет рисковать своей карьерой ради очередного быстрого романчика. А ещё доктор Фюрст вряд ли будет доволен такой ситуацией.

– Будто бы Ланга это когда-нибудь волновало, – фыркнула медсестра. – Наше местное божество давно наплевало на все законы. Ну а что насчет Ала – он немец. Ему нужно пару недель, чтобы вписать новые нормы в свод своих правил, которые не обновлялись со времен Вильгельма II.

Рене рассмеялась и покачала головой.

– Господи. Ещё ничего не случилось, а мы уже думаем, как будем решать проблемы.

– Тараканы Энтони весьма заморских пород и способны на многое. Надо быть готовой ко всему.

– Ничего не будет. Я ему неинтересна.

– Нет. Пожалуй, даже инопланетных. Как Черви из «Людей в чёрном».

– Фу!

– В этом весь Ланг. – Подруга похлопала по плечу. – Привыкай.

На этом разговор стих, потому что до девушек долетели обрывки чужого спора. Из шуточного тот незаметно перерос в разговор на повышенных тонах, пока Фюрст пытался разубедить уже надевавшего шлем Ланга. Подойдя ближе, Рене поняла, в чём было дело. Выпавший снег хоть и растаял, но влажное полотно дороги блестело слишком обманчиво. На небе снова редели кустистые облака, в чьих просветах проглядывали редкие звёзды, а значит, температура падала. Мотосезон давно подошёл к концу, но у Энтони всегда находился свой взгляд на очевидные для остальных вещи. Именно поэтому он легко уселся на чёрный байк и едва не слился с тёмным асфальтом. Чёрное на чёрном. Внутри Рене что-то сжалось от нехорошего предчувствия, но она промолчала. Серьёзно, не мог же Энтони так бездумно рисковать?

– Ланг, прекрати. Это идиотская бравада!

Кажется, доктор Фюрст был с ней согласен. И Рене уже собралась сделать шаг, чтобы попробовать убедить воспользоваться, очевидно, не таким весёлым, но куда более надежным такси, однако в этот момент большое сердце мотоцикла довольно рыкнуло. Ланг газанул, и вокруг них поплыло облако дыма, которое мгновенно расползлось по земле и окутало ноги. Ещё и ещё рычал двигатель, пока всё вокруг них не заполнилось густым туманом.

– Тони! – в последний раз воззвал к рассудку друга Алан, но вместо того, чтобы послушать, Ланг демонстративно опустил защитное стекло и с диким визгом шин стартовал. – Чёртов позёр… Здесь же лёд!

Однако если тот и вправду покрывал узкую дорогу возле бара, то мотоцикл Энтони явно обладал волшебным сцеплением. Он вгрызался в асфальт, словно тот был наждачной бумагой, – плотной, шершавой – и дым из-под колес теперь покрывал весь клочок свободной проезжей части. Нервно закусив губу, Рене смотрела, как послушный бледным рукам чёрный монстр рисовал круг за кругом и иногда уворачивался от редко проезжавших машин.

Его танец был опасен и страшен, а потом Энтони неожиданно поднял байк на заднее колесо и отпустил руки. Он развёл их в стороны, словно сам Господь Бог, и в этот момент Рене подумала, что лично его убьет. Как только придурок остановится, она подойдёт и свернёт ему шею. Но адреналин Энтони лишь набирал обороты. Его мотоцикл пронёсся из одного конца улицы до другого, чтобы в резком развороте застыть на переднем колесе прямо перед остолбеневшей Рене и отшатнувшимся Фюрстом. Роузи давно предусмотрительно спряталась за своим другом. Так что прямо сейчас Ланг завис в воздухе над своим ассистентом, а через показавшееся целым столетием мгновение резко вернул байк на землю. По асфальту вновь пополз дым от сожжённой резины и остывавшего в холодном воздухе выхлопа.

– Идиот, – разозлилась Рене, но добилась лишь поднятого вверх щитка. Тони чуть склонил голову набок, а потом подмигнул.

– Садись. – Он похлопал по бензобаку впереди себя.

– И не подумаю! – взвилась Рене и отвернулась, чтобы пойти обратно в бар и вызвать такси. – Я не собираюсь…

Договорить она не успела, потому что, взревев мотором, Ланг вновь пробуксовал колесом под вонючий дым от покрышки, а затем стремительно наклонился вперёд и одним ловким движением схватил Рене за талию. Он легко подтянул её к себе поближе, отчего подошвы зимних кроссовок проскребли по земле, и без каких-либо усилий усадил перед собой. Её тело застыло. Сжалось от ужаса, прежде чем раздался знакомый щелчок. А затем Рене завизжала и вцепилась в скользкий железный бак, когда мотоцикл под ней неожиданно взмыл в чёртов воздух, хотя всеми законами физики ему полагалось спокойно катить по асфальту. Но Энтони, видимо, жил на какой-то иной, совершенно не похожей на Землю планете, потому что, вопреки гравитации, едва не парил над дорогой. Зажмурившись, Рене чувствовала, как бьёт в лицо ветер. Вдыхала морозный воздух с привкусом газа и мокрого снега, когда вдруг услышала сквозь визг мотора:

– Открой глаза. Посмотри!

Она не хотела. Боялась до ужаса! Но в голосе Тони было столько едва сдерживаемого ликования, что Рене не посмела ослушаться. Она осторожно приподняла сначала одно веко, затем другое, продолжая щуриться от бьющего в лицо ветра. Но тут голова будто сама инстинктивно наклонилась немного вперед, отчего Рене невольно повторила позу сидевшего позади Энтони, и это случилось. Рене ощутила, будто и вправду летит. Она не чувствовала ни земли, ни ветра, ни скорости. Внизу проносились белые линии скучной разметки, а впереди, как взлётная полоса, горела огнями пустая линия улицы. Она манила, тянула промчаться по ней. И, кажется, Энтони собирался сделать именно это, потому что прибавил газу. Мотор радостно фыркнул, Рене вскрикнула от неожиданности, а потом рассмеялась над собственным глупым испугом. Совершенно бессмысленным, ведь за спиной сидел Тони – надёжный, как сам проклятый мир.

Рене не понимала, что происходит. Она стояла посреди неведомого пространства, а перед глазами мелькали цветные картинки. Хотелось пошевелиться, смахнуть надоедливых пёстрых мух, но тело не слушалось. Не гнулись в ответ на вялый приказ пальцы, не поворачивалась голова, только пятна всё кружились калейдоскопом и вызывали приступ надоедливой тошноты. Рене оцепенела. Погрузилась в такую апатию, что веки грозили схлопнуться сами. Надо же, она никогда не спала стоя, но сейчас, похоже, просто рухнет на невидимый пол и уснет. Непонятная тяжесть давила на плечи, но проклятая тошнота никак не давала расслабиться. Впрочем, может быть, если не думать о ней, то станет получше. Верно?

Зажмурившись, Рене попробовала улыбнуться, однако вместо темноты вдруг стало подозрительно тихо. Словно собственный организм перепутал – где глаза, а где уши. Под закрытыми веками всё так же плясали яркие точки, но теперь это было в глухой тишине, что до боли сдавила барабанные перепонки. Рене впервые захотела понять, куда же её занесло, но не получилось. Мысли застопорились, будто бы проржавели, и не могли провернуть шестерёнки в мозгу. Она понимала, что должна сделать. Господи! Это же просто! Однако тело даже не шевельнулось, несмотря на приказ. И вот тогда внутри впервые проснулась тревога. Окружившая внезапная тишина показалась не просто пугающей – она, вкупе с немощностью, вызвала панику. От испуга разум лихорадочно попытался проснуться и всколыхнулся, словно бурное море. Но… ничего. Ничего! Даже дыхание бесшумно проникало в лёгкие и так же неслышно их покидало.

Странно, до этой минуты Рене не замечала, как звучит её мир. А ведь там что-то было. Звуки. Шум. Голоса. Рене попыталась их вспомнить. Сверху донизу перевернула дырявую память, но ничего не нашла и нахмурилась – мысли спутались. Слиплись, словно растаявшие на солнце конфеты, забились между извилинами, отчего отлаженный тысячелетиями эволюции механизм перегрелся и забуксовал. Рене пошатнулась. Она вдруг поняла, как же устала. Силы уходили с такой удивительной скоростью, словно она была кораблем, в брюхе которого образовалась пробоина. Ни залатать, ни починить, оставалось только идти с ней на дно. Но, наверное, так будет лучше? Можно лечь, забыть обо всём и просто уснуть. Да. Рене в блаженстве вздохнула, а по телу разлилось безразличное ко всем тревогам спокойствие. Сон наступал. Она уже почти в него провалилась, когда её вдруг встряхнуло – пробило дрожью с головы до пальцев ног, отчего сердце едва не выскочило из груди. И в следующий миг мир вокруг внезапно взорвался одуряющим запахом, мелькающим белым светом и голосом:

– Ну, очнись же! Давай! – проорал кто-то в ухо, но Рене ни слова не поняла.

Что? Какой-то набор глупых звуков. Хотелось рассмеяться весёлой игре, но рот не слушался. Его словно зашили. Однако крик на какое-то время вернул сознание, и Рене застонала. Она попробовала пошевелиться, но это стало ошибкой. Тело мгновенно прошило болью, в ушах зазвенело, и за всем этим калейдоскопом чувств Рене едва не пропустила тихую просьбу.

– …Пожалуйста…

Это слово она поняла, но что от неё хотели – не знала. Рене попробовала было вспомнить начало или дослушать конец, но тут тело вновь содрогнулось. И, честное слово, она лишь чудом не заорала. Ей было больно. Больно! Это раздирающее ощущение пришло так неожиданно резко… так внезапно и без предупреждения, что мозг оказался к нему не готов. Господи! Рене не могла понять, где руки и ноги, потому что её словно порвало на части… На маленькие лоскуты, которые кто-то пытался сшить воедино прямо на живую. Она не знала, сколько в ней осталось нормального человека, а сколько превратилось в сплошную агонию. Голову давило шипастым обручем, а под кожу будто ввели миллиарды ядовитых иголок. От них жгло лицо, сводило спину, накатывала неконтролируемая тошнота.

В панике от навалившихся судорог Рене попыталась подняться, хотя даже не знала – лежит она или стоит, но не смогла. Рене просто не чувствовала своих рук… Ничего. Туловище конвульсивно дёрнулось, в висках оглушительно застучало, и показалось, что она сейчас упадёт, однако её подхватили. Наверное. Или что-то подобное, потому что вновь пошевелиться не вышло.

–Как тебя зовут?– И снова эта тихая просьба.

Рене не знала, как смогла разлепить зашитые губы, – наверное, с мясом оторвала одну от другой, и теперь там сплошное кровавое месиво, – но всё же пробормотала:

–Мне б-больно… б-б-больно… б-больно…

– Не шевелись! Нельзя… – Неожиданно ворвался в уши резкий приказ. Это был не тот голос, что мягко о чём-то нашептывал. Грубый и слишком злой, отчего Рене болезненно передёрнуло, когда рядом зазвучали незнакомые голоса на чужом языке. – Как тебя зовут?

Она снова не понимала, что происходит. Секунду назад перед глазами был радужный мир, который сулил такой долгожданный сон, а теперь темнота, редкие вспышки, ужас и холод. Рене вдруг так ясно его ощутила. Почти увидела, как он взбирался по коже и растекался сначала по капиллярам, потом по сосудам, венам и дальше в артерии. До самого сердца. И вдруг показалось, что она вот-вот умрёт – остынет, заледенеет. Мозг отчаянно завизжал, но Рене удалось лишь пробормотать без надежды, что переругивавшиеся голоса её услышат.

–Я з-з-зам’рз-зла…

–Ты понимаешь, где находишься?

–Х-хол'дно…

Говорить тоже оказалось невыносимо и почему-то ужасно трудно. Язык не слушался. Одеревенел, прилип к воспалённому нёбу и отдирался с такой мучительной судорогой, что Рене ошеломлённо затихла. Рядом кто-то шумно вздохнул, и опять зазвучали слова на незнакомом, смешном языке. Похоже, у неё что-то хотели узнать, задавали вопросы, но Рене казалось будто рядом общались волшебные гномы, а может быть, эльфы. Она нахмурилась, силясь понять, о чём же шла речь, однако добилась лишь новой вспышки в своей голове. Череп зазвенел и едва не лопнул, когда рядом кто-то визгливо затараторил.

Теперь было уже не смешно, хотелось кричать от треска разваливавшихся на части костей. Тело словно крошилось, растеклось в какую-то гниль и, наверное, уже прожгло под собой дыру, в которую Рене прямо сейчас медленно падала. Сознание почти съёжилось. Оставило за собой лишь щель, откуда по-прежнему доносились взволнованные разговоры, через которые она оказалась не в силах продраться – в ушах монотонно звенело.

Однако вдруг из-под полуприкрытых век Рене разглядела возню, словно кто-то рядом с ней дрался. Бред какой! Боже, она бредит! Но тут разлетавшееся на болезненные атомы тело накрыло нечто тяжёлое, непонятное, но такое знакомое и удивительно тёплое. А потом пришёл тот самый, едва слышный голос, и точно стало легче дышать.

–Сейчас будет теплее, и боль скоро пройдёт. Ты только не спи, солнце моё! Не сейчас! Ты же у меня сильная девочка.

Говоривший явно старался. Он произносил каждое слово с удивительной чёткостью, будто знал, как ей тяжело вслушиваться. Как трудно движется электрический импульс между нейронами.

–Я не м-м-могу… Б’льно…

Рене прервалась, потому что её снова тряхнуло, а от невыносимой судороги подкатила горькая рвота. И бог знает, как она в ней не захлебнулась. Что-то залезло в рот, раздался злой окрик, будто рядом уже не на шутку ругались, а она вдруг почувствовала, что должна это остановить. Ссориться очень неправильно. Нехорошо. Не по-доброму. Что бы сейчас ни происходило, вряд ли это была чья-то вина. Так что Рене вновь разлепила разорванные, щипавшие от желчи губы:

–П-перес-стань… Тони…

Имя пришло само. Воскресло из глубины продырявленной памяти и удивительно просто сложилось на непослушном языке в нужное слово. Тони. И пустой мир взорвался запахом мяты, который осел в ноющих легких и принёс облегчение. Тони. И реальность вокруг загудела дребезжавшей машиной и безумным треском сирены. Тони. В голове вдруг зазвучала музыка. Рене не понимала слова, что огненными буквами вспыхивали перед глазами, но знала – там пели о чём-то прекрасном. О чём-то столь неземном и высоком. А что есть в жизни лучше любви? Наверное, ничего. Так что, она была влюблена? Как забавно. Тони. И без того горевшую пламенем щёку вдруг обожгло, а грудь сжалась от боли. О господи! Рене зажмурилась чуть сильнее. Когда это закончится? Неожиданно захотелось сдохнуть, но тут виска что-то коснулось, а запах мяты стал оглушительным.

–Я не буду… Больше не буду, только не плачь…

Что было дальше, она запомнила плохо. Если честно, память вообще сквозила брешами, точно мишень с рождественского ярмарочного тира. Рене то проваливалась в забытье, то морщилась от света электрических ламп и боли в предплечье, куда ставили капельницу. Медсестру она тоже видела. Та улыбнулась, а Рене оказалась не в силах прочесть имя на бейдже молодой девочки. Впрочем, потом снова наступила болезненная темнота, прежде чем сознание ненадолго вернулось в одном из коридоров. Видимо, она находилась в больнице. Однако в какой и почему – Рене не представляла. Мозг резко стопорился на попытке вспомнить, а любой приказ думать отзывался головной болью, после которой Рене опять отключалась. Иногда перед глазами мелькали какие-то датчики, а порой гладкие стены, слышались голоса, среди которых она безошибочно узнавала лишь Энтони.

Окончательно Рене очнулась в спиральном томографе под стандартной тошнотворно-зелёной простыней и с накрытым кислородной маской лицом. Одна. Посреди огромного белого пончика, который непрерывно издавал пульсирующие гулкие звуки, что перемежались пощёлкиванием, когда аппарат делал очередной снимок.

– Мисс, вы очнулись? – Голос из интеркома звучал электронно и хрипло, словно у проржавевшего робота. – Вы понимаете, что я говорю?

– Да.

Короткое слово далось неимоверным трудом. Губы не слушались, их будто парализовало. И сначала Рене испугалась, что за жужжанием и треском томографа её не услышали, но тут стол чуть сдвинулся дальше, а динамик опять зашуршал.

– Как вас зовут?

– Ро… Роше. Рене… Роше, – пробормотала она. Под кислородной маской голос звучал ещё невнятнее, чем в собственной голове, а рот наливался болью и тяжестью. Засаднила щека.

– Где вы находитесь?

Взгляд мазнул по томографу, и Рене прикрыла глаза.

– В бол'ниц’?

– Верно. Вы находитесь в Монреальской больнице общего профиля. Помните, как здесь очутились?

Рене опять уставилась на белый пончик над головой и медленно моргнула. Перед глазами вспышками пронеслось звёздное небо и мокрое полотно дороги, но затем скомкалось и исчезло, оставив после себя безумное головокружение.

– Нет.

– Какой сейчас месяц?

Если честно, было очень плевать март на улице или январь, но Рене прилежно выплюнула:

– Н-нояб’ь. И м’ня… с’час в-в-в’рвет.

– Вы попали в аварию, это нормально, – бездушно сообщил электронный голос и отключился, а у неё даже не нашлось сил саркастически хмыкнуть. Очень информативно!

В следующий же момент пончик затих, подумал немного, а потом чирикнул окончанием съёмки. Стол с мягким, маслянистым гулом плавно поехал вперед, но даже от лёгкого движения потолка Рене замутило сильнее. Она попробовала было унять тошноту, но затем живот свело судорогой, и пришлось неуклюже повернуть голову набок, наплевав на прострелившую спину судорогу. Послышалось хлопанье дверей, чьи-то торопливые шаги, и некто в последний момент успел сдёрнуть с лица чёртову маску и подставить пластиковое судно прежде, чем её судорожно стошнило бы прямо в себя.

От напряжения голова снова едва не лопнула, когда Рене вырвало смесью желчи и неведомой слизи. А боль в спине, груди и мозгах оказалась такой разрушительной силы, что перед глазами всё поплыло. Тело дрогнуло, затем пошатнулось и уже приготовилось было рухнуть прочь со стола, но тут его неожиданно подхватили и аккуратно уложили обратно.

Сил открывать глаза не было. Рене знала, что надо вытереть выступившие от напряжения слезы и грязный рот, но даже не смогла поднять руку. Всё, на что её хватило, – моргнуть пару раз и сквозь водную муть вглядеться в склонившееся над ней лицо.

Энтони был бледен. Даже по своим весьма специфическим меркам приближался цветом к бумаге, а именно отдавал синевой. Возможно, в том оказался виноват холодный свет ламп или же явно хромавший на все нейроны мозг измученной Рене, но зрение выдало удручающую картинку. Она попробовала было приподняться на почему-то туго забинтованных локтях, но те соскользнули с гладкого пластика, и голова точно бы ударилась о столешницу, но большая ладонь успела чуть раньше и осторожно опустила многострадальный череп обратно. Лица коснулся скомканный край простыни, стерев остатки желчи и слезы, а потом Рене снова вдохнула безвкусный кислород маски.

– Ес-сли т-ты з-здесь, зн’чит… вс’ оч-xень дер’мов-во, – пробормотала Рене заплетающимся языком. Господи! Губы просто горели огнем, отчего на глаза опять навернулись слезы. Однако после короткой вспышки активности вновь навалилась многотонная тяжесть. Веки почти закрылись, но усилием воли удалось удержать их от полного схлопывания.

– Нет, – коротко ответил Ланг, чем заслужил удивлённое мычание.

Тем временем в зал вошли две медсестры. Они притащили с собой каталку, а потом ловко и довольно проворно помогли ничего не понимающей пациентке перебраться со стола. Энтони же деликатно отвернулся, позволив смущенной Рене не так неистово хвататься за соскальзывающую прочь простыню.

Странная ситуация. С одной стороны, до икоты неловкая, а с другой – каждый в этих стенах врач. И уж точно сам Энтони, ведь если он здесь, то дело дрянь. За иные случаи доктор Ланг никогда бы не взялся. Так что всю дорогу бог знает куда Рене молча вслушивалась в свои ощущения в попытке понять, что с ней не так. Конечности были на месте и вроде бы исправно функционировали, правда, руки слушались так себе, но лёгкое покалывание говорило о возвращении нормальной чувствительности. Открытых ран, после беглого осмотра под простынёй, Рене не нашла. Больше вопросов вызывала страдающая голова, а потому был сделан вполне очевидный вывод.

– У м-м’ня… сот-тряс-сение? – старательно выговаривая каждое слово, спросила она, когда вся их компания вырулила из лифта в отделение нейрохирургии. В руках у Энтони была пачка снимков и, поскольку за время пути он не бросил на них ни единого взгляда, стало ясно, что выводы уже сделаны. Однако пауза затягивалась, и Рене метнула тревожный взгляд на напряжённый профиль наставника.

– Что ты помнишь? – сухо спросил он, не поворачивая головы.

– Нич-чего. Коф-фе на завтр’к… к-к-какую-то ме-мелодию… а дальш’ т'лько мок-крый асф-фальт. Всё… всё т’кое см-мутное и неч-четкое. Я п’нимаю… чт-что пропус… про… пропускаю к-куски, но мозг… эт’ отр-риц-ц-цает…

Рене прервалась. Собственная неспособность к речи настораживала. Слова выходили скомканными и исковерканными, точно язык парализовало. Странно, что кто-то вообще её понимал. К тому же, любая попытка думать вызывала новый приступ головной боли, но пока выходило держаться и не стонать от малейших усилий, хотя очень хотелось свернуть себе шею. Сквозь вновь поплывшую куда-то реальность, Рене увидела, как поджал губы Энтони. Дурной знак. Ох, дурной…

– У тебя сочетанная черепно-мозговая травма с линейным переломом костей черепа. К счастью, истечения спинномозговой жидкости не было. Хуже, что был ушиб мозга и позвоночника, ну и ещё некоторых внутренних органов, – наконец резко ответил он, и стало немного жутко от того, как сильно напряглась его челюсть. Пальцы Рене нервно вцепились в поручни каталки, а Ланг тем временем договорил: – Был ещё вывих обоих локтевых суставов, но его уже вправили.

Ах, вот и причина лёгкого онемения. Однако именно руки волновали в последнюю очередь. Ещё раз прислушавшись к себе, Рене закрыла глаза и попыталась провести короткую самодиагностику. И если верить собственному организму, дела действительно шли не очень. Её непрерывно мутило, голова стабильно кружилась, мозг словно увяз в желе, а череп простреливало болью всякий раз, когда колёса каталки налетали на стыки пола. К тому же, имелись очевидные и довольно пугающие провалы в памяти. Так что вывод напрашивался сам. Рене достаточно долго проходила практику в нейротравматологии, чтобы с шипением разлепить вновь склеившиеся губы и едва слышно задать следующий вопрос.

– Ск… ско-оль… скольк' было бал-л-лов по Гл’зго? – Она сглотнула. – И н-не увил-л-ливай. У м-м’ня амнез…зия, да? А ещ-щё рвот-та, и ч-череп. Он… едва не… лоп-п-пается п-по шв… швам. Чт-о-о ещё?

Энтони ответил не сразу. Если честно, он тянул до последнего, пока их небольшая группа не оказалась в палате и бежать стало некуда. Ланг замер в дверном проеме, словно не знал, имел ли хоть какое-то право здесь находиться, и уставился на сложенные стопкой снимки. Странно. С чего бы? Но он молчал. Не произнёс ни слова за всё время, что Рене помогали переползти в кровать и подключали сложную систему мониторинга да новых капельниц. Последней на лицо опять легла кислородная маска, которую протянул всё-таки шагнувший внутрь маленькой комнаты Энтони. Он бросил взгляд на препараты у изголовья и нахмурился. Рене же посмотрела наверх, и когда выловила названия на прозрачных пакетах, прикрыла глаза. Чёрт… похоже, все ещё хуже. Значит, боятся новых симптомов. Рене сделала глубокий вдох безвкусного воздуха и смело, насколько могла в своём пока вялом сознании, взглянула Лангу в глаза. Золота там больше не было, только дуохромная ржавчина. Итак?..

– Девять или десять57.

Господи! Первой мыслью стало вообще какое-либо отсутствие мыслей, ибо новость оказалась ошеломляющей. А дальше пришло удивление. Видит бог, похоже, её спасло самое настоящее чудо. Линейные переломы не в счёт. За время работы в центре реабилитации Рене навидалась их столько, что почти пропустила новость об этом мимо ушей. Но… Что же случилось? Её сбила машина? Нет, тогда пострадали бы ноги… Она упала? Видимо, спиной. Но откуда? Энтони тем временем уставился куда-то поверх головы на один из мониторов.

– Основную энергию от падения поглотили руки и спина. Скорость была смешная, но удар головой оказался удивительно неудачным, – с досадой продолжил он, будто знал, о чём думала Рене. А потом вдруг пнул одну из стоек для капельниц, отчего та обиженно громыхнула, и саркастично договорил: – Страшно сказать, но в условиях восхитительной безграмотности нашей грёбаной скорой было непросто определить нюансы реакции. Дьявол! Я даже не мог понять, цел ли твой позвоночник! Эти ублюдки…

В голосе Ланга скопилось столько злого яда, что пальцы Рене нервно стиснули одеяло.

– Пере… стань, – прошептала она, и Энтони резко повернул голову.

Он взглянул так внимательно, словно чего-то ждал, но Рене лишь нервно скомкала хлопковый край и промолчала. Тогда Ланг со вздохом сказал:

– Больше не буду.

Фраза заставила что-то дрогнуть в мозгу, словно из глубины на поверхность поплыл одинокий пузырь, но он лопнул, не сумев прорвать толстую пленку, что стянула собой память. Это взбесило. От злости перед глазами заплясали цветные круги, сердце старательно зачастило, а руки сами скомкали провода капельницы. Чёрт возьми! Да когда же закончится это тупое дерьмо? Рене гневно уставилась куда-то в пространство и вдруг заметила Энтони. Не просто осознала его присутствие, а увидела. Взгляд скользнул по высокой фигуре, чёрному свитеру и чёрным джинсам, что неожиданно оказались невероятно грязны. Рене удивлённо моргнула, но странная картинка никуда не исчезла. Левая штанина была явно порвана, а потихоньку высыхавшая ткань покрывалась серым налётом пыли и бурыми пятнами. Кровь? Чёрт возьми, неужели ради неё главу отделения выдернули из очередной сточной канавы? Но тут Рене заметила, как осторожно Энтони перенёс вес длинного и тяжелого тела с одной ноги на другую. Чистую. Лишь в редких каплях после талого снега. А затем он повёл левым плечом, словно бы разминал. Так странно… Что там творилось в «отстойнике», куда её привезли? Массовая авария? Взрыв? Падение башенного крана? Запутавшийся мозг никак не мог сложить очевидные факты.

Из-за количества мыслей, что пришлись на долю секунды, голова вновь закружилась, и Рене устало вздохнула. Даже малейшее напряжение вызывало приступ острой затылочной боли, которую пока удавалось сдержать лишь присутствием Энтони. Рене не хотела бы его беспокоить и доставлять лишних хлопот, однако почему-то с завидным постоянством делала именно это – беспокоила и приносила проблемы. Она посмотрела в тёмное окно – вечер, ночь или раннее утро? Зима в Квебеке – это двенадцать часов темноты… Тем временем Энтони, видимо, заметив нервный взгляд, потёр ладонью лоб и резко, почти зло бросил:

– Не смей! Никогда не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой.

Он неожиданно замолчал и как-то странно посмотрел на дверь, за которой царила непривычная больничная суета. А Рене вдруг почувствовала, как резко навалился неестественный сон. Лекарства всегда действовали именно так – грубо, почти бессовестно вырывали из реальности. Но ей очень нужно было договорить.

– Вряд… вряд ли… он с-со зла, – невнятно пробормотала она и сползла вниз по подушке. Веки закрылись. Где-то совсем рядом раздался глухой скрежет табуретных ножек, который пытались сделать чуть тише, но голову Рене всё равно на мгновение прострелило убийственной болью. Попробовав улыбнуться, она ощутила, как ленивый рот бессвязно пробормотал: – У т’бя… опять… миг-г-грень…

– Нет, – донёсся словно издалека ласковый голос. – Это уже твоя.

И прежде, чем влитые лекарства взяли под контроль больное сознание, Рене успела задать последний вопрос, который почему-то казался удивительно важным.

– Ты… остан-н-нешься… здесь?

–Oui… Mon petit rayon de soleil58, – улетел в космическую круговерть шёпот, и что-то дотронулось до наливавшегося тяжелой болью рта.

Рене чувствовала, как бьёт в лицо ветер. Влажный, уже зимний, такой холодный и свежий, что его порывы легко пробирались даже под толстую куртку. От него слезились глаза и перехватывало дыхание, свистело в ушах и трепало выбившиеся из прически волосы. Здесь, в Монреале, сырость зимы ощущалась намного сильнее, чем в холодном Квебеке, где время от времени буйствовали снежные шторма. Большой город же просто не давал им разгуляться, но зато копил в себе тепло зданий и подземных тоннелей, которые растапливали лёд даже на покрытых булыжниками улицах. Вот и сейчас тёмная, как сама наступавшая ночь, дорога искрила жёлтыми слепящими пятнами фонарей. Они вспыхивали огненной вереницей даже под плотно зажмуренными веками, и Рене считала их, словно пролетавшие вместе с ними секунды. Один, два… двенадцать. Однако на двадцать первом она услышала голос:

– Открой глаза. Посмотри!

Ей безумно этого не хотелось. Отчаянно и почти до ужаса, из-за которого на холодном металле свело замёрзшие пальцы. Рене было страшно. Но подобно едва ли не каждой влюблённой девчонке, она отчаянно хотела скрыть свою слабость. Ведь, когда ты без ума от кого-то, то даже переплыть океан кажется сущей безделицей. Всё ради вашего общего смеха, его одобрительных взглядов, разделённых на двоих общих воспоминаний, которые можно лелеять потом в темноте бессонного одиночества. А оно обязательно будет, потому что влюбленность должна быть такой – безвозмездной. Приносить радость за счёт счастья другого. Рене не знала насколько хватит её собственных чувств, но прямо сейчас готова была отдать всё на свете за бледную улыбку, за день без мигрени, за интересные случаи, виртуозные операции, закрытое на замок кладбище. А потому она досчитала до трёх, распахнула глаза и задохнулась от ощущения скорости.

Энтони был прав, это стоило видеть. Как в фантастическом фильме, неоновые огни образовали коридор и открыли портал в нечто неизведанное. Жёлтый свет фонарей смазывался по бокам в одну яркую линию, отчего Рене казалось, что они мчат в тоннеле огня. Она чувствовала, как отдаётся в ладони вибрация железного сердца, слышала радостный гул, видела разматывающееся из клубка полотно чёрной дороги. Блестящей. Гладкой. Пожалуй, даже излишне глянцевой. Как сахарная глазурь, над которой они летели. И глядя на мечущиеся по земле блики, Рене знала, что им надо остановиться, – даже ей зеркальность асфальта казалась неправильной – но оборвать льющийся из-за спины восторг было бы слишком жестоко. Так что она не смогла, а вернее, не захотела, положившись на везение Энтони и собственную удачу. Ведь жива до сих пор, верно? А потом сквозь свистевший в ушах ветер Рене уловила молчаливую просьбу. И обернулась, потому что Энтони Ланг тоже хотел подарить ей немного безвозмездного счастья. Так, как умел.

А дальше мир завертелся. Перед глазами замелькали картинки, где бликующий светом шлем менялся на приближавшийся мокрый асфальт. Удивительно, но Рене отчетливо помнила два, казалось, не связанных факта: как выскользнула из пальцев Энтони зимняя куртка, и как он сам покатился по земле. Почему-то именно это напугало больше всего. Не боль в руках, не распоротое о дорожные камни лицо и не взвывшие от удара кости, а чёрное тело, что безвольно кувыркалось в такую же чёрную темноту. Один увиденный миг, но перед Рене он пронёсся кадр за кадром с такой ошеломляющей чёткостью, что сердце почти взорвалось от вновь охватившего страха. Она летела в свою пустоту, а в голове была только одна мысль – Энтони!

Изображение перед глазами неожиданно скомкалось, а потом заиграло сначала. Оно закружило вокруг исчезавшей в уличном мраке фигуры, пока Рене тянулась, звала, даже орала, но раз за разом оказывалась все дальше от мотоцикла. А потом воспоминания вовсе потеряли реалистичность. Перед глазами в снопе искр закружилось заднее колесо, куда наматывалась нитка дороги. Оно стремительно пожирало в себя полосы белой разметки и готовилось раздавить каждого, кто окажется с ним поблизости, так что Рене поползла прочь и попыталась утянуть за собой невесть как очутившееся рядом тяжёлое тело. А когда силы закончились, уткнулась в холодную кожу знакомой куртки, отчего в мире остался лишь ровный ритм чужого сердцебиения и… мята.

–Тони…

–Я здесь.

И снова мята-мята-мята, от чьей свежести наконец расслабились напряжённые мышцы. Рене провалилась в обычный сон.

Эхо переругивавшихся голосов продралось будто со дна, как бывает с эхом в глубоком колодце. Оно многократно отразилось от каменных стен, прежде чем выбралось на поверхность и взорвалось напряжённой речью. И Рене выплыла из небытия вместе со звуками.

– Извините, но на каком основании в этой ст’гане больничная палата вд’уг п’гев’гатилась в доп'госную комнату? Это неп'гиемлемо и недопустимо. П'гошу вас в последний р-р-раз – выйдите вон. Немедленно.

За четырнадцать лет под одной крышей Рене отлично знала, что когда Максимильен Роше говорил подобным, чуть визгливым тоном, с ним лучше было не спорить. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Если вы дорожили карьерой, репутацией или, на худой конец, жизнью, то следовало немедленно извиниться и удалиться куда-нибудь прочь. С этим приходилось мириться как Рене, так и главам каких-нибудь государств, потому что, несмотря на почтенный возраст, месье Роше оставался умён, хитёр… ну и излишне резок. К сожалению, его собеседник вряд ли до конца понимал, что именно за старик стоит рядом с ним, а потому решил продолжить глупый спор.

– Я вам в который раз повторяю, – устало вздохнул неизвестный. – У меня есть предписание допросить мисс Роше.

– А у меня есть п'гаво вышвы'гнуть вас из палаты. – Надо же, Рене ни разу не замечала, какой у дедушки забавный акцент. Интересно, у неё такой же?

– Но вы этого не сделаете.

– Как и вы не сделаете своего!

Спор явно зашел в тупик. Но тут в беседу вступил третий голос.

– Согласен с позицией доктора Роше. Палата в нейрохирургии не лучшее место для разговоров. К тому же Рене…

– А вот вашего мнения, докто'г Ланг, я точно не сп'гашивал! – передразнил злой шёпот, и Рене распахнула глаза.

Первое, что она увидела, – клетчатую полу шерстяного пиджака. Та маячила перед лицом сине-белыми полосами, чем вызывала рябь в не проснувшемся пока мозгу. Но взгляд скользнул дальше: по белой простыне и пластиковой спинке больничной кровати, а после уткнулся в знакомую долговязую фигуру.

Энтони сидел на подоконнике вполоборота, подогнув под себя левую ногу. В руках он перебирал один из знакомых эспандеров, пока изучал ночь за окном. Однако стоило лишь посмотреть в его сторону, как он немедленно поднял голову и посмотрел в глаза напуганной Рене. На привычно бледном лице она разглядела намёк на улыбку. Она отвела взгляд, уткнувшись в неожиданно закрывшие кисти манжеты чёрного свитера, а потом увидела уже знакомую грязь, и мир содрогнулся от череды вспышек.

Рене не поняла, как это случилось. Она просто смотрела на грязные, рваные джинсы, но видела с рёвом рухнувший мотоцикл и тело, что катилось от неё прочь. Перед глазами вдруг замелькали огни фонарей и искры от скользившего по асфальту металла, а затем всё заслонило красное сукно пустого стола, смех и стук бильярдных шаров, в который так точно вплёлся звук собственного удара о землю. И испуганно приоткрыв рот, Рене вновь посмотрела в лицо Энтони. Он больше не улыбался.

– …Учитывая вопиющее без'гассудство и наплевательское отношение к безопасности, вам вообще следовало бы помалкивать. Такому человеку, как вы, место исключительно за р-р-решеткой. И не думайте, что мне неизвестны ваши п'гедыдущие похождения. Я лично ознакомился с калифор-о-рнийским делом и должен сказать…

– С пробуждением.

Тихий голос Энтони перекрыл немного визгливую речь дедушки, и тот прервался. Боковым зрением Рене видела, как резко обернулся к ней Роше, как наклонился, немедленно посветив в глаза карманным фонариком, но она смотрела только вперёд. Туда, где под впервые опущенными рукавами то и дело выглядывал стальной бок наручников. О нет! Нет-нет! Рене попробовала было сесть, но Максимильен немедленно уложил её обратно.

– Тише-тише. Ты в больнице, все хо'гошо.

– Что здесь про… происходит?

В этот раз реальность не сваливалась за горизонт, а язык слушался гораздо лучше, хотя дикция ещё оставалась немного невнятной. Однако голова пока не болела, так что Рене уверенно отмахнулась от навязчивой заботы. Если она правильно поняла ситуацию, то прямо сейчас у неё хотели взять показания, чтобы засадить Энтони за решетку. Ну уж нет! Тем временем со своего кресла тяжело поднялся то ли сержант, то ли инспектор и деловито подошел к краю кровати. Он был немолод, весьма лысоват, а синяки под его глазами казались достойными награды за самый неправдоподобный грим.

– Сержант Дежан, – представился он. – Мисс Роше, я понимаю, что вы пережили события, травмирующие не только физически, но и психически. Однако нам очень нужны ваши показания, чтобы продолжить следствие и увидеть всю картину произошедшего целиком.

– Да вы издеваетесь! – возопил дедушка. – П'говаливайте отсюда, пока я не заставил всю вашу конто'гу возмещать многомиллионный уще'гб компенсации за нар-р-рушение п'гописанного в'гачом р-р-режима! Р-р-рене зап'гещены любые умственные наг'гузки…

– И я снова вынужден согласиться с доктором Роше, как бы ему ни было это противно, – совершенно невоспитанно влез Энтони и отвесил шутливый поклон в сторону окончательно разъярившегося дедушки. – Милый сержант, возвращайтесь недели через две, а пока проводите меня обратно в уютную камеру. У нас там остались неразгаданные два слова по вертикали.

Рене непонимающе моргнула, потом ещё раз. Что? Какие «два слова»? Видимо, мозг по-прежнему хромал на все отделы по очереди.

– Вы, как всьегда, пытаетесь сбежать от ответственности. Да, Ланг? – Взгляд голубых глаз прошил невозмутимо сидевшего Энтони насквозь и почти пригвоздил к подоконнику, но жертва осталась спокойна. А Рене вдруг заметила, что от злости или волнения французский акцент стал совсем очевиден и теперь коверкал слова. – Ду'гачитесь, похваляетесь своими успехами, а потом во'гуете чужие статьи, разбрасываетесь жизнями на операционном столе и тянете за собой на дно каждого, кто посмел проявить к вам хоть толику сочувствия!

Да какого чёрта?! Рене подняла на дедушку изумлённый взгляд, а потом посмотрела на Тони, чьи губы сжались до бледной нити. Она не… Она не чёртова ябеда! Ей хотелось крикнуть об этом, заорать во всю глотку, но язык словно присох к проклятому нёбу. Ну а Ланг уже знакомо склонил голову набок и вдруг резко поднялся. В один гигантский шаг он оказался напротив Роше и – о боже! – посмотрел на него сверху вниз с тем самым выражением дурного упрямства, которого Рене так боялась. Оно значило, что спорить бессмысленно. Энтони Ланг принял решение, и отменить его могла только смерть.

– Хотите р-р-р-ассказать свою тайну? М-м-м? – самодовольно протянул Роше, на которого подобное давление, похоже, не оказало видимого эффекта. Но Рене видела, как дёрнулась морщинистая щека. Заметил это и Энтони.

– Не волнуйтесь, – донеслось до неё холодное шипение. – За свои дела я обязательно отвечу перед Богом и судом. Один. Без лишних свидетелей и сочувствующей стороны.

– А сможете ли? Или опять заскочите в последний вагон чужой доб'годетели?

Господи! Пожалуйста, пусть уже закончится ненужная ссора…

– Как это сделал кое-кто другой? – тем временем невзначай бросил Ланг и демонстративно огляделся. – Я ожидал, что в палате будет более людно. Скажите, вам не стыдно?

– А вам? – запальчиво передразнил дедушка.

– Господа, позвольте мне все же допросить мисс Роше…

– Молчать!

Они закричали оба, а потом с раздражением уставились друг другу в глаза. И Рене не выдержала. Скопившегося напряжения и физической слабости оказалось достаточно, чтобы подобно маленькой глупенькой девочке постыдно разреветься прямо на глазах у троих взрослых мужчин. Позорище… Но Рене оказалась не в силах остановиться. Спрятав лицо в ладонях, словно это могло хоть как-то скрыть дурацкую слабость, она прошептала:

– Прекратите! Не надо!

Её голос прозвучал чудовищно громко в наступившей тишине, однако спор наконец-то закончился. Только услышав первое слово, Энтони дёрнулся. Дедушка же попытался что-то сказать, но встретился с убийственным взглядом своего противника и вдруг отступил. Максимильен устало рухнул в больничное кресло и покачал головой.

–Что ты творишь, Рене… Что ты творишь,– пробормотал он по-французски.

Повисла неловкая тишина. Дедушка демонстративно уставился на монитор сердечного ритма, Тони изучал вид из окна, а невозмутимый сержант не сводил вопросительного взгляда с Рене, которая молчаливо утирала слёзы. Наверняка за годы работы он видел и не такое, так что неизбежные препирательства не вызвали на полном лице даже тени досады. Однако именно его настойчивость помогла Рене взять себя в руки и задать короткий вопрос:

– Если я ска-ажу, чт-что ничего не помню и прет-тензий не имею? Т-тогда вы… отпустите… его?

– Но вы ведь помните. Ваш врач сказал, травма была несерьезной…

– Отстаньте от неё! —не выдержал Энтони. И Рене заметила, как нервно задёргалось нижнее веко в такт пульсирующему внутри Ланга бешенству. – У вас есть мои показания. Этого мало?

– Не хотите раскрывать свои тайны, а, Ланг? – немедленно взвился Максимильен.

– …И я просто замечу, что обычно, чем меньше информации, тем больше срок, – спокойно закончил Дежан, пока двое мужчин в очередной раз замерли в боевых позах напротив друг друга.

Рене метнула взгляд на побледневшего дедушку, а потом уставилась на собственные колени, что торчали из-под стандартного голубого одеяла.«Не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой»,– всплыла в голове фраза, сказанная будто миллион лет назад. И, в принципе, всё было ясно. Энтони не хотел ни прощений, ни оправданий. Словно трухлявый рыцарь, он собрался посыпать голову пеплом и протащить невидимый крест до конца эшафота. А дальше? Что будет дальше? Вряд ли Ланг подумал об этом, однако прямо сейчас наверняка молил всех демонов Ада нашептать ей верный ответ. И старательно выговаривая каждое слово, Рене спокойно произнесла:

– Это… была… случайность. В том… В том, что произошло… не было чьей-то вины. П-просто из меня не самый лучший наездник. Я была пьяна. Отвлеклась. Не удержала… равновесие. М-мотоцикл повело и произошло пад-дение. Эн-нтони Ланг не виноват… в произошедшем… равно как… в п-причинении мне вреда. Ум-мышленно или нет. Можете выписать штраф. Обоим. За нарушение безопасности… гонки… или что там положено делать. Большего я не скажу. На этом всё.

Беспрецедентно длинная для хворого организма речь вымотала почти до нуля. И сквозь эту усталость накрывшее маленькую палату ошеломлённое безмолвие показалось поистине оглушительным. Рене не знала, что именно ожидал услышать сержант Дежан, но тот скрупулезно начеркал карандашом пару фраз во внезапно появившемся блокноте и вздохнул. Молчание со стороны Энтони длилось лишь секундой дольше. С грохотом отшвырнув стул, на который он до этого опирался, Ланг подлетел к замершему Максимильену и едва ли не ткнул в него длинным пальцем, отчего цепь на наручниках тихонько звякнула.

– Вот этого я не хотел! Поняли, наконец? Вот этого! – он презрительно хмыкнул, а потом повернулся к замершей Рене и долго всматривался в её лицо. Она видела, как трепетали от гнева крылья немного кривого носа, – такого же несуразно долговязого, как и сам Ланг, – разглядывала синюшную бледность сжавшихся губ и тень от длинных ресниц. А потом Энтони мучительно медленно процедил: – Как же ты бесишь своей грёбаной человечностью!

Рене вздёрнула подбородок.

– А ведь… именно это… тебе и нравится.

– Рене!

Ошеломлённый возглас Максимильена Роше почти скрыл за собой осторожный вздох Тони. Почти. И пусть мгновением позже Ланг лишь недоумённо поднял брови, прежде чем отошёл обратно к окну, но этого оказалось достаточно, чтобы ладони вспотели от найденной, похоже, разгадки.

–Ты поступаешь безрассудно, – зло прошептал по-французски Максимильен Роше, который явно был хорошо осведомлен о ненависти Энтони к этому языку.

Дедушка взял Рене за руку и прижал к испещрённой морщинами щеке, отчего подушечки пальцев мягко уколола уже видимая седая щетина. И только теперь стало заметно, как осунулось его лицо. Бессонная ночь? Многочасовой перелёт? Впервые с момента сумбурного пробуждения Рене задумалась, почему он вообще здесь – на другом краю Земли – вместо того, чтобы готовиться к рождественскому приему в Женеве. Она хотела было это спросить, но ей не дали. Дедушке очень нужно было что-то сказать. И в его голосе ощущалось столько отчаяния, словно он уже не надеялся образумить увязшую в чужой жизни Рене.

–Неужели ты не видишь, как твоя доброта его развращает? Сначала статья, потом пациент, теперь авария. Вишенка моя, что дальше? До каких пор ты будешь закрывать глаза на очевидный факт – Лангу плевать на тебя. Ланга волнует только он сам!

Рене посмотрела в уставшие, покрасневшие глаза самого близкого человека, а потом высвободила руку и тщательно разгладила край одеяла. Взгляд сам нашёл устроившегося на подоконнике Энтони. Из-под полуприкрытых век он смотрел на тёмную улицу и делал вид, что не слышит намеренно утаиваемого разговора. Надо же, ему всё-таки знакомо чувство лёгкого такта.

–Ск-колько я проспала?– едва слышно спросила Рене. –Перелёт, сборы… На это нужно время. Так, ск-колько п-прошло? День? Два?

–Двадцать часов,– сухо откликнулся Роше и цокнул языком, когда увидел обращённый к нему насмешливый взгляд. Ибо даже с ушибленным пару раз мозгом Рене понимала, благодаря кому дедушка почти немедленно оказался в Канаде. –Это ни о чём не говорит. То, что мне позвонили сразу после аварии, всего лишь следствие трусости и запоздалого чувства долга, а не раскаяния. В своем альтруизме ты принимаешь желаемое за действительное, но, на самом деле, лишь даёшь повод для очередной манипуляции.

–Воз-зможно. Пускай. Но сейчас ты вновь судишь чел-ловека, х-хотя совершенно ничего о нем не зн-знаешь. Разве это справедливо?

–Боюсь, что я знаю. Но гораздо важнее, что я прекрасно знаю тебя. Вишенка моя, послушай. Ты совершишь ошибку, если позволишь эмоциям взять контроль над головой,– ласково начал Максимильен, но терпение Рене подошло к концу. Она приняла решение, менять которое не собиралась. И похоже, дедушка это понял, когда неожиданно прервался, а потом расстроенно взглянул на стиснувшие одеяло ободранные пальцы. –Прости…

–Как-ким ужасным местом… стал бы… тог-гда мир, действуй м-мы все исключ-чительно из матема… математического расчёта,– неожиданно горько протянула Рене, а потом едва слышно прошептала. –Я была счастлива в т-тот веч-чер именно потому, что м-мы оба ошиблись. Оба!

–Рене!

–Хват-тит…

–И всё же доктор Роше прав,– неожиданно раздался новый голос в их споре. –Такое всепрощение действительно рассадник для паразитов. Ты уже пригрела Холлапака. Что дальше? Выкачаешь из себя последние капли крови для страждущих?

–Прек-кратите считать м’ня глупой и наивной прост-тушкой, к-которая ослепла от собств’нной свят…– неожиданно Рене споткнулась прямо посреди слова, а потом резко дёрнула головой и встретилась взглядом с очень уставшим Тони. Он смотрел на неё, чуть приподняв левую бровь, и явно ждал окончания фразы, но вместо этого Рене поражённо моргнула. – О Господи!..

–Est-ce que je t'ai jamais dit quelque chose de ce genre?59 – тем временем спросил Ланг в лёгком недоумении.

– Боже… не может быть, – выдохнула она и даже не заметила, как по привычке перешла на английский.

Если честно, французский у Энтони был отвратителен. Просто ужасен! Потому что в каждом слоге или букве отдавал невнятной американщиной. Той самой, чья разваливающаяся на части «р» вызывала настойчивое желание достать язык и хорошенько его отмыть от налипшего слоя картошки, а изувеченным окончаниям слов поставить заслуженный памятник. За страдания. Ибо так исковеркать язык казалось немыслимым. И всё же Ланг говорил. Пускай плохо и с ужасным акцентом, но это, похоже, не мешало ему понимать каждую сказанную рядом с ним фразу. А потому от внезапного осознания, сколько же тайн обсуждалось в присутствии Энтони, у Рене сначала засвербело где-то в носу, а потом изнутри поднялась волна истеричного хохота. Она не могла на него злиться. Наверное, очень хотела, но смотрела, как в старательно спрятанной от чужих глаз улыбке дрожали краешки излишне большого рта – который, разумеется, следовало бы зашить ещё месяц назад – и готова была рассмеяться в ответ. Вот же… хитрая моль!

– Это был-ло нечестно, – укоризненно заметила Рене, но Тони лишь пожал плечами.

– Зато весело.

Тем временем раздался демонстративный кашель сержанта, который, похоже, решил, что отведённое на прения время благополучно вышло. И в палате вновь стало тихо.

– Вы должны знать, что лжесвидетельствование наказуемо, – заметил Дежан, когда все посмотрели на него. Кто-то устало, а кто-то с немым вопросом, когда этот цирк наконец-то закончится.

– Мне покл-лясться на Библии, к-конституции или угол-ловном п-праве? – пробормотала Рене. От избытка эмоций и информации мозг постепенно наливался тяжелой болью, что не укрылось от ещё больше нахмурившегося Энтони, но она стойко терпела.

– Есть ряд обстоятельств… – пожилой полицейский тяжело вздохнул. – Так вот, есть ряд обстоятельств, которые говорят не в пользу ваших показаний, мисс Роше.

– Н-например? – Она вскинула брови. А сержант тем временем раскрыл папку и достал несколько листов, в которых Рене мгновенно узнала бланки местной лаборатории. Это был плохой знак. Она не понимала, почему оказалась в этом уверена, но приготовилась к отвратительным новостям. И те, конечно, не заставили себя ждать.

– Исследование на содержание запрещенных веществ, – сухо доложил Дежан и нацепил на нос заляпанные жирными отпечатками очки. – Дело в том, что концентрация опиатов в анализах доктора Ланга превышает допустимую норму в шесть раз…

– Он стр-радает посттравма-матическими гол-ловными болями, – торопливо перебила Рене под циничный смех дедушки. Тот запрокинул голову и со злым весельем разглядывал больничный потолок.

– Блестяще, ещё и наркоман. Что дальше?

– Вы знали о его зависимости?

Рене утомлённо прикрыла глаза. Конечно, она знала. Мало того, не раз осторожно предупреждала, что о зависимости от дурацких лекарств, которые уже не лечили мигрень. Наоборот! Каждая доза вызывала лишь новый виток, но не пить их Энтони не мог. Он был чёртов врач, который словно назло вышел из той категории, которая знает, как правильно, но обязательно сделает наоборот. Из принципа и собственной наивной уверенности, что уж ему-то непременно повезёт.

Она посмотрела на невозмутимо сидевшую около окна фигуру и поджала губы. Ланг не собирался оправдываться или извиняться, потому что прекрасно знал – виноват. Для него это была не просто случайность, а планомерное стечение обстоятельств, которые он своими же действиями слишком долго выстраивал в цепь. Бог его знает, где та брала начало, но совершенно точно закончилась здесь – в монреальской больнице – на снимках травмированного черепа и неясных перспективах лежавшей на кровати Рене. Станет ли её случай поводом бросить?

Неожиданно она очень сильно захотела увидеть эти дурацкие цифры, которые перевернут её жизнь, потому что отделаться простым заключением больше не выйдет. Только не в этот раз и не с таким числом прегрешений перед медицинской комиссией. Рене протянула руку и вежливо попросила:

– Могу я взг-глянуть?

Сержант молча, без возражений вручил листы, и Рене уставилась на чуть помятую бумагу. Первое, что бросилось в глаза, – значение в одном из столбцов. Слишком большое, чтобы можно было попробовать настоять на разовом приёме обезболивающего. Увы, но вывод вполне очевиден любому. Растущая резистентность требовала повышения концентрации опиатов, а значит, те употреблялись уже очень долго. Любой новичок попросту умер бы от такой дозы. И Рене вдруг словно наяву увидела заключение о смерти с именем Энтони, пока в черепной коробке эхом звучало:«Mortuus est, Роше…»Чёрт!

Она тряхнула головой, поморщилась от взорвавшей её боли. Всё-таки потрясений для первого дня было больше, чем мозг оказался способен переварить. И Рене уже хотела отдать обратно бумаги, как вдруг взгляд зацепился за следующий лист, где вместе с химическим анализом виднелась копия рецепта:

В голове что-то щёлкнуло, словно переключилась железнодорожная стрелка, но поезд мыслей запаздывал. Рене перелистнула обратно и внимательно изучила бланк анализов, чтобы в следующий момент со всей силы сжать один край. Святой боже! Она даже не знала, чем в этот момент восхищалась больше всего – изворотливостью, завистью или убийственным лицемерием, что скрывались под маской дружбы. Вот кто украл статью и выпустил ту под чужим именем в надежде, что Рене устроит скандал и скомпрометирует Энтони! Вот он! Дюссо, как никто, знал об удивительном бардаке на столе главы отделения. И хоть конфликта не вышло, но ведущий хирург остался в выигрыше. Они сами ему помогли, когда запутались в собственных отношениях. Энтони никак не мог доказать свою невиновность, а Рене оказалась слишком разочарована, чтобы немного подумать. Господи! Эти разговоры, намёки, попытки заранее опорочить, чтобы она пришла к единственному неверному выводу. И Рене сделала это. На радость Дюссо. Что же, пора было признать – она слишком глупа.

Зато Дюссо, который делал анализ, оказался вовсе не дурачком. Да, ему не хватало Ланговой тонкости интригана, но теперь за него решил случай. И он его не упустил. В тот момент, когда у него были все шансы вытащить друга из передряги, он с гадливой тщательностью провел Энтони по всем кругам наркотического апокалипсиса, хотя прекрасно знал, что именно там найдёт. Сам же годами выписывал рецепт! Чёрт возьми, неужели в тот давний разговор перед слушанием Энтони был прав, и Дюссо хотел его подставить? Планомерно и незаметно выживал из отделения, чтобы занять хорошее место. Немыслимо, но…

Руки стиснули и без того смятый лист. И в этот момент привыкшая до последнего видеть в людях только лучшее Рене наконец-то скрипнула зубами от бешенства. От такой ярости, что дедушка недоумённо повернул голову. Но она лишь протянула обратно проклятые бумаги и совершенно ровным голосом произнесла:

– Ещё р-раз повторяю: докт-тор Ланг страд-дает от посттрав-вматических болей и… и нуждается в по-одобных лекарствах. Т-такие знач-чения для него совершенно естественны. – Вообще-то, нет, но пусть только попробуют оспорить. Пусть только рискнут!

– Вы достаточно квалифицированы для такой оценки?

– Я н-нейрохирург в от-тличие от доктора Д-д-у-ссо, который взял на себя…

– Неправда, – резко перебил Тони, и из груди сам собой вырвался тяжёлый вздох.«Знаю, как надо, но сделаю наоборот!»

– Извините, мисс Роше, тогда я не могу использовать ваши слова в качестве аргумента в этом деле. – Дежан вежливо поклонился, но Рене лишь махнула рукой.

– Мои показ-зания не и-изменятся. Я… я не имею к… доктору Лангу каких-либо претензий.

И под донёсшийся со стороны подоконника шёпот:«Блаженная на всю голову», – Рене поудобнее устроилась на подушке. Думать не хотелось, но мысли уже привычно разматывали нить тревожной теории вероятности – что будет с Энтони? Куда и когда его отправят? Как отреагирует ассоциация хирургов Канады… Рене устало прикрыла глаза, однако в этот момент сержант Дежан вновь откашлялся.

– Что же… – Он полистал свои бумаги и казённо улыбнулся. – У меня больше нет к вам вопросов, мисс Роше. Желаю вам скорейшего выздоровления.

С этими словами сержант кивнул, подзывая Энтони. Он был уже готов взять своего заключенного под локоть, но нахмурился от звука тяжелых шагов. Даже будучи в наручниках и под следствием, Ланг по-прежнему оставался главным, как минимум, в стенах этой больницы, а потому Дежан терпеливо ждал. Энтони же, чуть хромая, подошёл к встрепенувшемуся в кресле Максимильену Роше и замер напротив. Его длинные руки оказались неудобно сцеплены впереди, лицо осунулось, и весь он был неимоверно грязен после падения, но один только взгляд заставил старого властного человека выпрямиться и до синевы стиснуть потёртые подлокотники кресла.

– Мне нет оправданий, – произнес Энтони. – Но я действительно этого не хотел.

– Пошёл вон.

Вот и всё. Данный, словно через силу, ответ застрял в горле сухим комком – не проглотить и не выплюнуть. Но прежде, чем хлопнула дверь, Роше успел зло процедить:

–Mon chien sale!60

– Хватит!

От громкости собственного голоса Рене застонала и схватилась за взорвавшуюся голову, но тут в палату наконец-то зашла медсестра. А ещё через пять минут неприятной тишины глаза закрылись сами, и навалился тяжелый сон.

Следующие две недели Рене провела в больнице под строгим контролем врачей. Она прилежно делала тесты, постепенно увеличивала физические нагрузки и к концу третьих суток уже могла встать с кровати без сильного головокружения. Максимильен Роше пробыл с ней пять дней, после чего дела снова позвали его в Женеву, ну а Рене вздохнула от облегчения. Они не обсуждали аварию, не говорили о странных и непонятных отношениях, что сложились между главой отделения и его резидентом, но дедушка не был глуп или глух. Разумеется, до него доносились обрывки чужих разговоров. Доктор Ланг был фигурой примечательной, в чём-то весьма одиозной и очень скандальной. Так что сплетни вокруг происшествия закручивались в спираль ДНК, пока однажды доктор Роше не выдержал.

Их разговор перед отъездом вылился в некрасивый скандал, полный обоюдного непонимания. Один стремился любой ценой защитить, вторая же с упорством макрофага собиралась накопить в себе опыт всех лично совершённых ошибок. В общем, итогом стало натянутое холодное прощание. Рене мучила совесть, но влюбленность оказалась сильнее здравого смысла. Впрочем, как и у всех, кто впервые так глубоко проваливался в личную феерию чувств.

После отъезда дедушки в палате Рене воцарились мир и долгожданная тишина, которую изредка нарушали медсёстры, встревоженный Фюрст и, разумеется, вездесущая Роузи. Подруга приносила настораживающие сплетни о разбушевавшемся Дюссо, приправляла их крупицами новостей о нелюдимом Энтони и уже планировала следующий поход в бар. Однако самая первая встреча прошла между ними в ошеломлённом молчании.

Роузи положила на стол с трудом полученные копии приговора, к которым Рене побоялась притронуться, и уселась рядом с кроватью. Какое-то время в палате была тишина, прежде чем подруга немного натянуто проговорила:

– Шестьдесят суток и лишение лицензии до новых слушаний. Из-за твоего состояния их перенесли на конец декабря. В общем, теперь точно без шансов отделаться малой комиссией. Решать будет Квебек во главе со старой сливиной Филдсом.

– Угу.

Рене стиснула край одеяла и тяжко вздохнула. А что здесь ещё скажешь?

– Это довольно мало.

– Да.

– Не обошлось без чьего-то влияния. Может, Энгтан сказала словечко?

– Не думаю. – Рене медленно качнула головой и прикрыла глаза. Тропинка помощи терялась где-то в Женеве, отчего на душе стало ещё гаже. Не надо было им ссориться. Дедушка хотел сделать как лучше… Он же не виноват, что Рене вышла такой глупой и такой упрямой.

– Странно, что не стали выдвигать обвинение в злоупотреблении опиатами.

– Действительно.

И снова! Снова Женева. О боже! Рене переплела пальцы и почувствовала, как защипало глаза. Они не заслужили подобной доброты. Впрочем, ещё оставалась медицинская коллегия, которая могла отобрать у Энтони единственный смысл для жизни – работу. Смерть пациента, а теперь эта авария вызовет тонну вопросов даже у равнодушных чинуш, а уж у прокурора… Так что Рене нервничала. Она так волновалась, что не думала даже о собственных покорёженных мозгах. Но те, слава богу, напоминали о себе лишь редкими приступами болей и внезапных головокружений. Переломы срастались, гематома рассасывалась. Потому Рене открыла было рот, чтобы хоть кому-нибудь озвучить свои опасения, но тут Роузи вдруг схватила подругу за руку и полузадушено прошептала:

– Чёрт! Ты только представь… Наше гуталиновое чудовище, оказывается, говорит по-французски!

Ах, да. Рене вздохнула.

– Ага.

– Это же сколько всего я при нём говорила!

– Было дело.

– Мне конец…

– Не думаю, – философски заметила Рене. – Полагаю, ему было весело.

Укоризненный взгляд взволнованной Роузи вызвал лишь тень улыбки.

Из больницы Рене вышла в первых числах декабря, когда весь город и даже лесистая Мон-Руаль оказались укрыты толстым слоем снега. Тот не переставая падал последнюю неделю, краем квебекского шторма задев разогретый людьми Монреаль. Так что теперь улицы оказались завалены белыми, чуть подтаявшими кучами, которые по традиции своенравной Канады никто и не думал никуда убирать. Рене месила снег осенними кроссовками и куталась в куртку, которую заботливая Роузи очистила и зашила после эпичного падения в грязь.

Идти домой было до ужаса непривычно. Проведя столько дней в одном душном и до зуда надоевшем помещении, Рене вышла на улицу и вдруг растерялась. Лежавший у подножия больницы город пугал своим огромным простором. Он казался чужим, совсем неродным, и впервые с приезда стало страшно от нахлынувшего вдруг одиночества. Конечно, это барахлили мозги, но прямо сейчас Рене жалела, что не может очутиться на маленьких улочках родного Квебека. Там наверняка уже готовились к Рождеству, выставляли высеченные изо льда звёзды со вмёрзшим в них остролистом и украшали улицы тысячей разноцветных гирлянд. Шато-Фронтенак из любой точки старого и нового города радовал глаз тёплой подсветкой. А на старой площади скоро откроется рождественский рынок.

Ну а в Монреале было совсем по-другому. Мегаполис предпочёл обрядиться в футуристические ёлки, навесить огромные яркие украшения и нацепить красные колпаки на фонтаны да статуи. Ничего из привычных уже мелочей. Никакого ощущения праздника. И Рене брела сквозь это шумное, но холодное великолепие, желая как можно скорее закрыть за собой дверь.

Однако, чем ближе становился дом, тем медленнее она переставляла озябшие ноги. Неожиданно захотелось бросить всё и вернуться обратно в больницу. Туда, где Рене была одновременно со всеми, но при этом одна, ведь среди привычного гвалта удавалось хоть немного не думать о той куче проблем, что надвигалась с неумолимостью снежных циклонов.

Глаза зажмурились сами, и она собралась уже было вернуться обратно к заснеженной остановке, но тут из-за угла вдруг вывалилась разношёрстная толпа. Стайка людей чуть не сбила зазевавшуюся прохожую с ног, но послушно остановилась под взмахом руки кого-то особо высокого. В нагромождении меха и перьев Рене с трудом узнала Чуб-Чоба и чуть не расхохоталась. А он деловито подошёл ближе, выждал положенную на приветствие минуту и, конечно же, проигнорировав его, медленно произнес:

– Мы волновались, доктор Рене. Добро пожаловать домой.

Он отступил, а Рене оглядела знакомые лица. Они ждали её?

Жилище, которое гордо исполняло функцию дома, встретило выстуженной до ледяных корок гостиной, озябшей и обиженной на весь свет герберой, а ещё воплем старика Смита:

– Вернулась, наконец! Выруби нахрен свою шарманку уже, иначе я вышвырну её в окно! С утра не затыкается!

Старенький приемник, которому полагалось тихо молчать, старательно вещал песенки из вечернего чарта радиостанции.

– Ты знал, что я вернусь? – удивлённо пробормотала Рене. Разумеется, это была полнейшая чушь, и ничего глупая старая электроника, на самом деле, не знала. Скорее всего, просто от влаги закоротило один из контактов, отчего пластиковое чудо решило включиться. И всё же приёмник был счастлив. Наверное…

Женский голосок веселился в динамике и был полон игривого счастья, Рене же опустошённо смотрела на привычные вещи. Она одновременно узнавала их и нет. Взгляд упал на кровать и тумбу, где всё ещё лежала записка с единственным словом «отгул», скользнул на брошенные рядом пуанты.

Сделав несколько осторожных шагов внутрь квартиры, Рене немного растерянно замерла. Приёмник никак не умолкал, будто тоже был рад видеть хозяйку. Все эти дни его никто не выключал, как некому было полить цветок или повернуть регулятор системы здешнего отопления. В комнатах было холодно и как-то пусто.

– Да выключишь ты эту дрянь или нет? – донёсся снизу разгневанный вопль.

Рене вздрогнула и уже было потянулась к большой, чуть стёртой кнопке, но вдруг передумала и сделала громче. К чёрту хандру! Взгляд снова упал на одинокий клочок бумаги. Кажется, она знает, чем займётся грядущим утром.

Всю следующую неделю Рене предстояло провести в обнимку с таблетками, подушкой и ежедневными отчетами лечащему врачу о состоянии хворой головы. Иными словами, она должна была лежать дома. Но, вопреки всем назначениям, первое утро по возвращении из больницы Рене провела в осторожных сборах. Разумеется, она знала, чем рискует. В конце концов, до этой осени ей приходилось оперировать мозг едва ли не чаще, чем чистить зубы, однако кое-что в сердце было сильнее здравого смысла. И это что-то обладало поистине выдающейся магией. Да, наклоняться, поднимать тяжести и говорить ещё было трудно, но Рене терпеливо старалась. Выдрессированный танцами мозг быстро вернул себе контроль над вестибулярным аппаратом, а в тренировке речи помогали французские скороговорки. С английскими у неё до сих пор не сложилось. В общем, Рене педантично глотала пачками прописанные препараты и считала себя не из болтливых – куда уж с разодранными губами – так что вряд ли кто-нибудь заметит лёгкое искажение дикции. В общем, нацепить на себя пушистый свитер и тёплые джинсы удалось без вызова бригады рассерженных парамедиков. Ну а в автобусе, слава богу, принято ездить молча.

Оперативный центр Монреаля располагался неподалёку от центра города, на улице Ги. Трёхэтажное кирпичное здание ютилось на крутом холме и не вызывало ни одной радостной мысли, только чувство угрозы. Рене ещё плохо знала этот район, а потому сделала три больших круга, прежде чем нашла нужный вход.

Она устало месила ногами снег, который заботливые коммунальщики свалили с дороги прямо на тротуар, и чувствовала, как по спине течёт пот. Чем обернётся это усилие, Рене предпочитала не думать. Ноги путались во влажной слякоти, тело ёжилось от промозглых порывов ветра, но она упрямо продвигалась вперёд. Разумеется, её выходка граничила с идиотизмом. О, не оставалось сомнений, что кое-кто не преминет об этом язвительно сообщить. Однако, когда озябшие пальцы наконец дёрнули ледяную ручку, Рене была почти счастлива. Чёрт возьми, какая же она влюбленная дурочка…

Огромная синяя пятилучевая то ли звезда, то ли схема дорожного перекрёстка возвышалась прямо напротив входа. И какое-то время Рене делала вид, что воодушевлённо разглядывает сей неведомый иероглиф, пока сама пыталась хоть чуть-чуть отдышаться. Вряд ли сбившееся дыхание прибавит чёткости пока нерешённым проблемам с дикцией, но тут до плеча кто-то дотронулся, и пришлось обернуться.

Стоявший напротив сержант был так же велик, как натянутый на стойку баннер с эмблемой полиции. Два метра в длину и примерно столько же в ширину занимал весьма крупный мужчина, в тени которого Рене почувствовала себя птичкой из тех пород, что бьются головой о стекло по причине своей выдающейся тупости. И словно в подтверждение собственной имбецильности, она попробовала вежливо улыбнуться губами в коростах, но встретилась с лёгким прищуром непонятного цвета глаз и нервно хихикнула. Господи…

– Что-то хотели?– спросили у неё по-французски. Монструозный мужчина скрестил на квадратной груди квадратные руки, отчего форменная рубашка едва не треснула. Рене даже показалось, что она услышала жалобный скрип натянутой ткани.– Мадемуазель?

– Я… Эм-м-м.– Чёрт. Думать было намного проще, чем говорить. Медленно выдохнув, Рене изрекла:– У в-вас здесь есть один зак-ключенный…

– Полагаю, не один,– насмешливо перебил сержант, но тут же склонил голову в знак извинения. –Прошу прощения. Продолжайте.

– Ну, в общем, вы прав-вы, кон-нечно.– Рене замялась. –Я пр… просто хотела узнать, как он. Н-не нужна ли ему пом-мощь или как-кие-нибудь мелочи. Может, одежда… Прос… простите, я в первый раз и н-не уверена… Что можно, и как будет прав-правильно. Даже не знаю, до сих пор он в этом от-дел-лении или переведён куда-то ещё…

Способность к вербальной коммуникации окончательно иссякла, когда Рене заметила направленный на неё взгляд. Такой внимательный, что она растерялась, а потом и вовсе затихла. Какое-то время Рене просто молча стояла перед живой громадиной, потом та пошевелилась и немного задумчиво произнесла:

– Приёмные часы с двенадцати до двух и с шести вечера до восьми.

Рене подняла голову, шаря взглядом по стенам в поисках часов, где даже от циферблата будто бы веяло запахом бумаги и зубодробительной канцелярщины. Стрелки показывали десять утра. Ох.

– А можно хот-тя бы узнать…

– С двенадцати до двух,– сурово отрезал сержант, а потом вдруг покосился на разбитый рот и нахмурился.

– Ясно. Изв’ните за навязчивость. Я… я тогда подожду.

– Здесь, что ли?

Кажется, полицейский был удивлен, а она лишь пожала плечами.

– Если я вам не пом-мешаю. До дом-ма далековато…

Повисла мутная пауза. Рене ждала возражений, но, когда тех не последовало, снова заозиралась, теперь в поисках хоть какой-нибудь скамейки. Но большой холл был предательски пуст. Только информационная стойка, неведомые терминалы для ещё более неведомой оплаты и столы с бланками заявлений. Всё. Пол да стены, а до назначенного времени ещё два часа. Ладно. Ничего страшного.

– Вы должны знать, что запрещено напрямую передавать какие-либо личные предметы, еду, одежду или медикаменты,– внезапно вздохнула мясистая скала, а Рене дёрнулась от неожиданности и торопливо обернулась. —Поняли меня?

Полулысые брови требовательно сошлись на переносице, чем вызвали лёгкий приступ заикания вдобавок к тем проблемам с речью, что уже были.

– Д-да, сержант. У мен-ня ничего нет. Не бес… беспокойтесь.

Полицейский фыркнул, очевидно, позабавленный наивной убеждённостью, что словам неизвестной девчонки хоть кто-то поверит, и, кажется, окончательно разочаровался в её умственных способностях. Подумав, что на этом неловкий разговор окончен, Рене собралась было уже отойти, но в спину прилетело покашливание, а следом вопрос:

– Эй! Вы хоть к кому? Вдруг и правда перевели.

Она обернулась, продолжив идти спиной вперёд, и легко улыбнулась одними только глазами до безумия влюбленной женщины.

– К Энтони Лангу. Я пришл-ла к доктору Энтони Лангу.

Сержант вдруг насторожился, ещё больше прищурился, а потом весело и как-то по-доброму хмыкнул. Кажется, он прекрасно знал, о ком шла речь. И Рене уверенно могла сказать – полицейский был удивлён. Да-да, совершенно точно не ожидал услышать ничего подобного, потому что бросил на неё заинтересованный взгляд и пробормотал нечто вроде «охренеть» или «надо же», а затем побрёл в сторону одной из стоек. А там уже ждали и загадочно перешёптывались, но стоило ему усесться к коллегам, как разговоры потеряли последнюю деликатность и взвились на уровень белого шума. Даже на расстоянии в несколько метров, у самой дальней стены Рене чувствовала любопытные взгляды, что бросал каждый, кому сержант сообщал о цели её визита. А потому шрам чесался, и противно зудела кожа под заживавшими потихоньку коростами, но сама Рене оставалась спокойна. Пусть. Пусть судачат, о чём захотят. Ей всё равно. Стоять здесь и ждать пару часов ради проклятых нескольких минут встречи казалось Рене настолько же важным, как есть, пить и регулярно высыпаться. Без этого просто не выжить.

Время тянулось умопомрачительно медленно. Стрелки часов на стене будто застряли и не шевелились, пока Рене не сводила с них взгляда. Людей в холле становилось всё больше, а воздуха меньше. Его так отчаянно не хватало, что пришлось сдвинуться к самому окну. Но хотя Рене давно стянула тяжелую куртку, пушистый свитер по-прежнему неприятно лип к влажной спине. Переступив с ноги на ногу, она устало опёрлась о шершавую стену и прикрыла глаза. Хотелось присесть, а лучше прилечь. Возможно, стоило принять парочку обезболивающих, потому что голову всё туже сдавливало где-то внутри, а разбинтованные локти противно ныли. Накатывала слабость, и Рене давно следовало бы признать, что настойчивое желание увидеться с Тони – чистая глупость и беспардонная навязчивость. Но злиться на себя было поздно.

И всё же Рене не выдержала. Превозмогая подкрадывавшуюся тошноту, она решительно отлепилась от стены, а затем двинулась в сторону стойки, сама толком не зная зачем. Быть может, попросить стакан воды, но ещё вероятнее – взорвать к чертям отделение. Однако стоило влажной ладони вцепиться в столешницу, как мир на секунду исчез. Всего лишь на мгновение, и вот уже Рене поддерживал за руку тот самый огромный сержант. Он просто поднялся со своего продавленного кресла и схватил за локоть, даже не удосужившись перегнуться через стойку.

– Не самое лучшее место для обморока, – пробормотал полицейский, а потом протянул вторую руку, неожиданно подцепил Рене под мышки и легко перетащил на свою половину, где усадил на стул. Перед носом очутилась не самая чистая чашка с мутноватой водой, но Рене благодарно улыбнулась.

Жидкость оказалась с привкусом синтетических сливок, но гораздо лучше, чем абсолютное ничего. Оставалось лишь вздохнуть и пожалеть собственные отказавшие мозги. А ведь она почти нейрохирург, могла бы подумать о паре последствий. Но вместо этого Рене сделала ещё два глотка.

– Спасибо.

– Вы же доктор Роше, верно? – неожиданно спросил тот самый полицейский. Он снова смотрел чуть прищурившись, словно пытался узнать в покрытом шрамами и царапинами лице некое существо, что обычно пряталось за хирургической маской.

– Да, – удивленно кивнула Рене. – Но откуда…

– Филипп Эбе, мой напарник. Оперировался в прошлом месяце после перестрелки.

– Три пулевых, оскольчатый перелом голени и травма головы, – припомнила Рене. Дерьмовый случай. Впрочем, как и все, что брал Энтони.

– Верно, – громила хохотнул и взлохматил короткие светлые волосы. – Наши часто попадают к робоцыпочке-Лангу.

– А он к вам? – осторожно спросила Рене, лишь с трудом не фыркнув от дурацкого прозвища, и поторопилась сделать маленький глоток. Раздался дружный хохот, но стоявший напротив сержант громко шикнул, но тоже улыбнулся.

– Давно предлагаю ему сюда переехать. Считай, каждый месяц раньше отсиживал по несколько дней. Хотя под конец лета его, похоже, знатно приложило. А потом он исчез с наших радаров аж до декабря. Мы успели соскучиться.

– Вот как? – Рене нервно стиснула чашку. Ну да, всю осень Тони то пытался избавиться от навязанного ему ассистента, то старался, чтобы этого ассистента не прибили его же коллеги. Какие уж здесь приключения, с работой бы справиться.

– У него, кажется, умер кто-то тогда, – неожиданно вспомнил сержант, и Рене нахмурилась. Какое забавное совпадение. У неё тоже кое-кто умер… – Жалко, конечно, но это не повод буянить. Помню, едва удалось отобрать ключи у этого пьяного Джеки Чана. Он пытался завести свою хай-тек баржу, а сам даже сидеть прямо не мог. Так я Деву Марию потом неделю благословлял, что в тот день отвела нашего чудика от мотоцикла. Иначе всё. Костей бы не собрали по всему Монреалю.

По группе развалившихся на своих местах полицейских вновь пролетел хохот, а Рене до белых костяшек стиснула грязную кружку. Не сказать, что именно такие истории об объекте своей невольной привязанности мечтала услышать каждая девушка. Совсем нет. Даже наоборот. Но Рене понимала, что принимать Энтони придётся таким – с кучей чертей и полным выводком космических тараканов. Ведь нельзя любить только часть человека! Он же не чёртово Lego. Рене вздохнула и полезла в карман за обезболивающими.

– А вы сами, что от Ланга хотели? – вдруг спросил кто-то из молодых констеблей, но на него тут же зашикали. Несколько заинтересованных взглядов метнулось к покрасневшей Рене, и послышалось довольное бормотание.

– Дерьмово? – вдруг спросил гороподобный сержант, наблюдавший за тем, как она глотала таблетки.

– Бывало и похуже, – пробормотала Рене с зажатой в зубах капсулой. Химический привкус липко оседал на языке, но выбирать не приходилось. Так что, зачем-то задрав голову, она залпом проглотила целую горсть препаратов и запила остатками воды.

– Пойдёмте, – махнул рукой сержант, когда Рене поставила чашку на стол.

– А как же бумаги? Наверное, надо что-то заполнить, – непонимающе пробормотала она, пока торопливо подбирала свои вещи и прятала по карманам лекарства, на что полицейский фыркнул и закатил глаза.

– Потом разберёмся.

Комната для встреч совершенно не напоминала увиденные когда-то в кино отсеки с обязательными телефонными трубками, пуленепробиваемыми стёклами и решётками. Ничего подобного. Это был небольшой кабинет с несколькими столами и картой провинции во всю кирпичную стену. Людей здесь было немного, но часть мест уже заняли ожидавшие заключенные. Рене проводили в самый дальний уголок. Поближе к ещё одной двери и с расположившимся там постом наблюдателей. Ждать пришлось недолго. Только она успела повесить куртку на спинку деревянного стула, как металлические створки распахнулись, и в помещение вошел Энтони Ланг.

Он был бледен, как и всегда. Раздражён, разумеется, как и всегда. А ещё маялся тяжёлой мигренью, как и… ну да. Но если общее состояние Ланга было привычно стабильно, то внешний вид оказался для Рене весьма неожиданным. Куда-то исчезли извечно чёрные одежды, сменившись явно короткими спортивными штанами и неимоверно узкой в плечах футболкой со стёршейся эмблемой чего-то врачебного. На ногах его были кеды, а волосы… Те самые, что обычно лезли в глаза, теперь были собраны в аккуратный маленький хвостик на самой макушке. И увидев это, Рене прикрыла ладонью рот в отчаянной попытке не выдать себя глупым хихиканьем. Но тут губы резануло болью, а Энтони резко нашёл её взглядом. И честное слово, лучше бы Рене мигрировала на Ньюфаундлендские острова.

– Ты сдурела?! – прошипел Энтони и гремучей змеёй метнулся в сторону стола, за которым застыла перепуганная Рене. Чужая мигрень отдалась в затылке ноющей болью, пока исполинское тело нависало над ней, точно готовое рухнуть цунами. Кулаки Ланга тяжело упёрлись в скрипнувшую столешницу, а потом он наклонился так близко, что стали заметны мелкие порезы от явно тупой бритвы. Рене медленно выдохнула, но тут Энтони заговорил, и каждое его слово ощущалось в сердце идеально сцеженной каплей яда. – Позволь узнать, какого чёрта ты припёрлась сюда?!

– Ланг! – попробовал окрикнуть один из охранников, но добился лишь перешедшего на ультразвук шёпота.

– Думаешь, что особенная, или на тебя не действуют законы земной гравитации? Решила лишиться остатков мозгов? Ах, или твой ежедневник добрых дел недосчитался нескольких страниц? Какого дьявола ты здесь вообще позабыла?!

Ладонь с грохотом приземлилась на стол, мозги вспыхнули болью, и в этот же миг на плечо Ланга предупреждающе опустилась тяжелая рука сержанта. Тони зло оглянулся и тут же сбросил её одним дёрганым движением плеча.

– Отвечай! – рявкнул он, а Рене вздрогнула. Голову у обоих свело в диком спазме, но Энтони, похоже, этого не заметил.

На них уже странно поглядывали все, кто находился сейчас в комнате. Даже из коридора заглянуло несколько констеблей, видимо, привлечённые необычным шумом. Но Рене не знала, почему так бушевал Энтони. Не видела ни одной причины, а проснувшаяся внезапно обида на этого неблагодарного засранца полоснула по глазам совершенно неуместными слезами. И всё же, наплевав на боль в израненных губах, Рене попробовала улыбнуться.

– Привет, – произнесла она тихо. – Похоже, док-ктор Фюрст привез тебе одеж-жду, а я как раз думала, н-не нужно ли тебе…

– Что?! – Кажется, все презрение мира сосредоточилось в одном-единственном полувопросе-полувскрике, и Рене отшатнулась. – Ты клиническая идиотка, Роше!

А вот это было очень обидно, доктор Ланг! Она шмыгнула носом и отвернулась.

– Док, успокойся уже, – не выдержал раздосадованный сержант. – К тебе пришла девушка, так изволь быть повежливее, мудозвон ты неблагодарный.

– О-о-о. Я смотрю, ты и здесь умудрилась очаровать всех во имя своей спасательной операции, – медленно протянул Энтони, а затем поднял голову и оскалился, заметив устремлённые на него осуждающие взгляды. И Рене видела, как дёрнулась впалая щека, где даже румянец бешенства напоминал трупные пятна. А потом Тони холодно произнес: – Убирайся. И не смей больше приходить.

– Но… Хотя бы соизв-воль сказать – почему!

Наверное, в её голосе прорезались нехарактерные истерические нотки, ибо Ланг вдруг замер, а затем утомлённо потёр ладонями лицо.

– Просто уйди…

– Нет!

Повисло напряжённое молчание, прежде чем Тони одним плавным движением отодвинул стоявший напротив стул и, наконец-то, уселся. Он упёрся локтями в стол, отчего звякнула цепь на наручниках, и переплёл пальцы, будто собирался читать лекцию или принимать экзамен у очередного студента. Долгий взгляд глаза в глаза, а потом Ланг заговорил:

– Потому что ты должна быть дома. Потому что прошло всего две недели, и потому что десять грёбаных баллов по Глазго. Десять! Потому что у тебя в голове гематома. Потому что если вдруг ты потеряешь сознание или попросту упадёшь в этом проклятом городе, где зимой снега точно у Санты на заднем дворе, то окончательно превратишь мозги в клюквенную подливку. Потому что тебе ехать на другой конец города, а на такси ты, разумеется, решишь сэкономить. Потому что тебе нужен покой. Потому что пора уже стать чуть взрослее и немного ответственнее. Потому что скоро возобновят слушания и придётся ехать в дурацкий Квебек. Потому что ты постоянно попадаешь в неприятности. Потому что в следующий раз может так не повезти…

– Но ведь я уж-же здесь, – мягко перебила Рене. – Так почем-му бы нормально не погов’рить?

– Потому что… – Он вдруг замолчал и под тихий звон цепи потянулся к Рене через весь стол, чтобы тыльной стороной ладони зачем-то коснуться лица. Костяшки шершаво скользнули прямо по верхней губе, и только тогда во рту появился металлический привкус. Видимо, одна из корост всё-таки лопнула. Тем временем Ланг уселся назад и уставился на одну из стен.

– Тони? – рискнула позвать его Рене, но, когда реакции не последовало, раздражённо выдохнула. Право слово, драма на пустом месте! Она хмыкнула и запальчиво заметила: – И вовсе Квебек н-не дурацкий.

Но Ланг не поддержал шутки и, кажется, смиренно ждал, пока его личная головная боль встанет и покинет людное помещение. Но та лишь упрямо наклонилась вперед.

– Хорошо. Я ус… услышала тебя. Только, пожалуйста, н-не забывай, я тоже врач и могу оценить собст-ственное состояние. А ещё знаю, что алкоголь снижает коммоц… коммоционный порог. И тяжесть расстройства созн-нания была обусловлена именно опья-пьянением, а вовсе н-не силой удара. Прошу тебя, не дум-май обо мне, буд-дто о безрас-с-с-судной дурочке. Я оперировала доста-та-точно черепно-мозговых травм, чтобы…

– Да забудь ты уже о своей долбаной нейрохирургии! Хватит!

В голове Ланга будто бы взорвалась сверхновая. Забавно, но эта тема всегда действовала на него излишне деструктивно. И Рене вдруг задумалась – почему. Хотел сам и не вышло? О нет. Её даже передернуло от столь кощунственной мысли. У Энтони получилось бы всё! Так что же, не сошёлся с кем-то характером? Не нравилось само слово? Или был неудачный роман с кем-то из неврологии? Кхм… Тем временем Энтони с силой сжал край столешницы, пока пережидал раздиравшую череп боль, несколько суставов довольно хрустнуло, а потом он медленно договорил.

– Неважно, кем ты была. Сейчас у тебя роль пациента.

– Но это не отм-меняет того, что я по-прежнему врач!

– Ты НЕ врач! Умерь свой гонор, – жёстко отрезал Энтони, и Рене поджала губы. – Хватит постоянно оглядываться назад, и пойми уже наконец – у тебя не получится усидеть на этих двух стульях. Не со мной. Я не буду бороться с твоей ностальгией, спорить и потакать капризам в ущерб делу. Мне это не нужно. Так что выбирай: либо ищи нового руководителя для резидентуры по неврологии, акупунктуре или влиянию африканских танцев на родовую деятельность шимпанзе… либо прими уже факт, что через полгода ты получишь лицензию общего хирурга, а потом пройдёшь подготовку по травматологии. Всё.

Он замолчал и отвернулся. Мысль, что после этого Рене останется в Монреале, повисла в воздухе недосказанностью, но была очевидна обоим. Энтони совершенно точно собирался вылепить из ассистента свою точную копию, только вот она никак не могла решить – плохо ли это. Так что Рене озадаченно моргнула и покачала головой.

– К чему так-кая категоричность? – пробормотала она, а потом рассмеялась. – Будто ты решил меня шантажировать.

– Таковы правила моей игры.

Тони поднялся, а Рене уловила, как ударили в черепную коробку молоточки его монотонной мигрени. Он обошёл стол и встал у неё за спиной, не обратив внимания на предупреждающие окрики охраны. А дальше Рене услышала скрип спинки стула, когда Ланг склонился к её плечу так близко, что она ощутила, как в такт чужого дыхания защекотали шею выбившиеся волоски. А затем мир подернулся пеленой мятного цвета. Голос Энтони пробрался в голову откуда-то совсем издалека – из-за лазурных облаков и зеленоватого солнца:

– У тебя будет полтора месяца, чтобы принять решение. И когда я вернусь, мы обсудим.

С этими словами Ланг резко оттолкнулся и направился к выходу. Только около самой двери на секунду остановился, что-то сказал уже знакомому плечистому сержанту, а потом скрылся в чёрном провале тюремного коридора. Даже не попрощался. Рене вздрогнула, когда с другой стороны с грохотом закрылся засов.

Втянув сухой воздух комнаты в отчего-то горевшие лёгкие, она смежила веки, а потом медленно выдохнула. Да уж… Не такого разговора ожидала её влюбленная часть, рациональная же твердила, что Энтони прав. Она действительно рисковала. Да, не так сильно, как считал Ланг, но гораздо больше, чем ей самой показалось утром. Неловко поднявшись, Рене машинально подхватила куртку и направилась в сторону выхода. А на улице вдруг замерла и жадно втянула холодный воздух с примесью газов от проезжавших мимо машин. Неожиданно за спиной раздался шелест одежды, и Рене оглянулась.

– Пойдёмте, – пробормотал уже знакомый сержант. Он на ходу натягивал форменную зимнюю куртку, а во рту болталась зажатая связка ключей. – Отвезу вас домой.

– Не стоит, я вполне доб’русь сама, – смутилась Рене. От такого внимания стало очень неловко, а от следующих слов накатил окончательный стыд. Господи, ну почему у неё все невпопад?

– Ага. Не спорю, – согласился полицейский, а сам открыл пассажирскую дверцу припаркованной прямо у входа машины. – А ещё я знаю Ланга. Он хоть и обдолбанный адреналиновый наркоман с наклонностями суицидника, но точно не истеричка. Так что не хочу потом на операционном столе стать объектом для мести, если вы убьётесь где-то по пути из участка. Садитесь.

Рене помедлила пару секунд и нырнула в зябкий холод машины. Спорить было бессмысленно, к тому же ожидание и разговор вытянули последние силы. Голова немного кружилась. Отчаянно клонило в сон. Похоже, для первого дня на свободе приключений оказалось с избытком.

Следующая неделя прошла в постоянных визитах в больницу. Рене ездила на осмотры, проходила различные тесты, даже несколько раз встретилась с логопедом. И как бы ни переживал Энтони, как бы ни плевался ядом и каких бы ни ставил условий, но ей нужно было вот такое движение. Она часами проводила за столом, тренировала и разминала пальцы: сшивала позаимствованные у герберы листья, завязывала лигатуры, складывала оригами размером с ноготь, собирала пинцетом на скорость рис и зубрила… зубрила… зубрила техники, справочники и пособия, чтобы восстановить память. Чтобы ни секунды не сомневаться – она помнит. Даже Талмуд по запрещённой теперь нейрохирургии оказался прочитан до библиографического списка, в котором Рене отметила себе ещё пару статей. Всё, что угодно, лишь бы скорее вернуться. И, разумеется, она готовилась к квебекским слушаниям, что должны были состояться в последние дни перед Рождеством.

В общем, тело вспоминало, как экономить движения, а мозг – как медленно думать и быстро делать. Рене понимала, что ей действительно повезло, и потому каждый успех вызывал безумное желание хоть с кем-нибудь поделиться. Но единственным слушателем по-прежнему оставался распушившийся рядом с хозяйкой цветок, который от такого внимания окончательно обнаглел и стремительно чах, стоило Рене задержаться вне дома чуть дольше положенного. Например, когда она вечерами пропадала в полицейском участке…

Если Рене и надеялась, что при следующей встрече Энтони окажется чуть добрее, то оказалась в этом весьма наивна. Он просто не вышел. Просидев положенные полчаса, она так и не дождалась появления его королевского змейшества и под сочувственные взгляды охраны хлопнула дверью. Рене понимала, что это урок. Намеренно унизительный, дабы точно отложился у неё в голове. Как позорные чтения, отбитые пальцы и целый ворох язвительных фраз. И знала, что Энтони действовал не со зла, а так, как умел, и не обижалась. Что было в том толку? Однако, когда он не пришёл и в следующий раз, а потом ещё на две встречи после, Рене впервые почувствовала едкую злость. В конце концов, она не ребенок, которого следовало проучить, лишив конфет после ужина. Рене была в состоянии сама разобраться с приоритетами, но с тех пор на улице Ги её больше не видели. Хватит. Набегалась.

Впрочем, даже захоти разозлённая Рене хоть на минутку вырваться в полицейский участок, то не смогла бы. С возвращением в отделение хирургии время на что-либо иное закончилось. Его даже на сон почти не осталось. Да, ей говорили, что слишком рано. Нервный Фюрст, в очередной раз позабывший о своем диабете, за чашкой сладкого чая пытался убедить Рене подождать… Потерпеть ещё пару недель до Рождества, а там за рабочие праздники нагнать программу. Звучало вполне убедительно. Хах! Мало того, оно звучало очень разумно. Но, увы, единственный человек, кто мог заставить упрямую Рене передумать, отмалчивался в камере и не хотел её видеть. А потому (назло или же вопреки) она вернулась в проклятую хирургию.

Сразу стало понятно, что если в мире где-то существовал способ быстро развалить огромное отделение, то доктор Дюссо с ним ознакомился и воплотил в жизнь уже в первые дни отсутствия Энтони. О, он был, без сомнения, счастлив. Ведь ему наконец-то досталось кресло главы. И хотя Рене верила, что лишь на время, эффект всё равно вышел ошеломительным.

Как-то вдруг неожиданно оказалось, что Энтони был в своем отделении всем. Будто масло в зубцах шестерёнок, оставлял след абсолютно везде. В расписании, в бланках заказов, в графике операций, перечне пациентов, чистых палатах, неизбежном ремонте и ещё в тысяче мелочей. О них никто раньше не думал, но теперь механизм не крутился. И вернувшись в больницу, Рене вдруг с удивлением поняла, насколько её раньше щадили. Никогда не давали работы сверх меры, даже тот марафон операций, к которому привела категоричность главы отделения, казался теперь таким незначительным. Тогда Энтони взвалил на себя большую часть их обязанностей, а потому как-то находилось время на сон, на обед и даже на разговоры с вечно всем недовольной подругой. И вот сейчас, составленный то ли из вредности, то ли из глупости график не включал в себя основное – дорогу до дома. Рене попросту не успевала вернуться. Лишь несколько раз за две недели она засыпала в кровати, но исключительно для того, чтобы вскочить через пару часов от вызова рабочего пейджера. Смены шли одна за другой. А «on call» хирург в травматологии первого уровня, это семьдесят два часа непрерывной работы с нервной дрёмой в клетушке дежурных врачей. Без Энтони всем было непросто.

В добавок, из-за несогласованности в расписании давно сработавшиеся команды перемешались, и Рене каждый раз оперировала с кем-то другим. Но чаще, конечно, с Дюссо. И это было невыносимо. Казалось, он каждой клеточкой, каждым атомом стремился подменить собой Ланга. Да, возможно, в Рене говорила предвзятость. Но с каждой шуткой или пошлым намёком, с грубостью, хамством и, на её взгляд, вопиющей неаккуратностью, хотелось плюнуть в лицо Жану Дюссо, назвать предателем и вышвырнуть прочь из кабинета главы отделения, где этот гад обжился в первую очередь. Но, к сожалению, приходилось терпеть. С какой-то брезгливостью Рене смотрела, как он стоял на месте Энтони, слушала его речи, терпела прикосновения… Но хотя главный хирург не позволял себе лишнего, она всё равно дёргалась всякий раз, стоило им оказаться наедине. И брошенные в её сторону взгляды говорили – не зря.

Шрам теперь вообще взрывался неистовой болью настолько часто, что постепенно жжение в нём стало чем-то обыденным. Рене устала ловить свои руки, когда те тянулись к лицу, и просто старалась не снимать маску.

Впрочем, с таким количеством операций, которые повлекли за собой зимние оттепели вперемежку с морозами, это было несложно. С каждым днём экстренных пациентов становилось всё больше. А ещё студенты, младшие резиденты, плановые манипуляции, положенные программой исследования и целые Канадские Скалистые горы бумажной работы, которую отказывался делать сам доктор Дюссо. Рене понимала, что не справляется. Да в общем-то, и не должна, но хотелось сохранить хотя бы иллюзию отделения к возвращению Энтони.

Так что к концу декабря, единственное, что пока успевала Рене, – иногда выбираться в больничное кафе для короткой встречи с непоколебимо ехидной Роузи. Правда, был то обед или ужин, а может, вообще ранний завтрак – оставалось загадкой, однако подруга старалась держать в курсе дня и числа.

– Дюффо ивдеваетфя нат тобой, – пробормотала однажды медсестра с набитым чипсами ртом. – Ты посмотви на себя. Сково догонифь Франкенфтейна по фрамам, бледнофти и финякам.

– Если я не буду делать всю эту работу, то от отделения ничего не останется, – устало откликнулась Рене, пока мешала отсутствующий в кофе сахар. – Случись что, у нас антибиотиков не хватит даже на два дня.

– А остальные?

– Остальные будто не видят, что происходит. Злорадствуют друг над другом и радуются безнаказанности. Дюссо не требует с них отчетов, не проверяет пациентов. Я даже операции делаю вместо него, пока он мучает остальных совершенно бесполезными нравоучениями. Он хочет получить кресло Энтони…

– И делает всё, чтобы к его возвращению отпал каждый винтик, – мрачно продолжила догадавшаяся Роузи. – Одна ошибка любого из ваших врачей, и нашу нечисть снова посадят в клетку. Только теперь уже надолго. Чёрт побери, никогда не думала, что это скажу, но… Если так будет и дальше, то лучше бы Ланг вернулся к нам уже завтра!

Она замолчала, а Рене продолжила размешивать остывший кофе. Похрустев чипсами, Роузи вздохнула.

– Ты похудела.

– Я просто влюбилась.

– И откровенно устала.

– А это уже безысходность. Я вижу, как под ногами рушится почва, но ничего не могу сделать.

– Иди к нему, – неожиданно сказала Роузи. – Иди к нему и просто поговори. О чём угодно. О погоде, об улитках, о том, сколько литров крови он выпил из своих ассистентов и куда дел тела. Тебе сгодится любой предлог, иначе ты не дотянешь до его возвращения. Требуй, чтобы он пришел. Пусть хотя бы просто постоит рядом. Фюрст обещал поговорить с судьёй, чтобы Ланга отпустили на слушания. Только вот ты не дотянешь до конца декабря.

– Но мои смены…

– Уж как-нибудь прикроем тебя на пару часов! – подруга выразительно подняла бровь, воинственно блеснув линзами больших очков, и возразить на это Рене было нечего.

Два долгих дня она терзалась сомнениями, но в итоге снова оказалась на улице Ги у порога уродливого кирпичного здания. Руки оттягивала жестяная коробка с печеньем, вспотевшую шею колол толстый шарф, но, отряхнув снежную крошку, Рене прошла внутрь переполненного холла. Она остановилась около стойки и огляделась.

По вечернему времени в полиции было удивительно людно, а близившиеся праздники вносили дополнительную суматоху. До Рождества оставалось чуть меньше недели.

– Дерьмово выглядишь, – протянул знакомый шкафообразный сержант по имени Пьер.

Он поднял голову от компьютера, стоило Рене приблизиться, хотя по донёсшемуся аромату корицы и сахара давно догадался, кто наведался к ним. Несколько раз Роузи уже передавала угощения для полицейских с комментарием вроде:«Доблестным охранникам больничной нежити». Однако сегодня медсестра оказалась необычайно кратка.«Верните кровососа обратно!»– гласила прикреплённая скотчем бумажка, и Рене длинно вздохнула. Через месяц после аварии отсутствие Энтони почувствовали на своей шкуре все.

– Много работы, – пробормотала она и взглянула на свое отражение в хромированной чашке с эмблемой квебекской полиции. Да уж, мумия в её худшие годы. Поблекли даже веснушки, словно Рене была больна витилиго. Задорные пятнышки посерели и как-то съежились.

– Знаю, – откликнулся Пьер. – Забегал тут один. Фюрст. Бледный, что дохлый гусь. А лицо такое зверское, будто это у него из задницы выщипали для подушки все перья. Оставил вещи для твоего Ланга и был таков.

– Ясно…

С Аланом они почти не виделись. Дюссо мог быть каким угодно самодуром, беспардонно командовать вверенными хирургами, но приказывать главе другого отделения не смел. Пока. Поэтому Фюрст всячески избегал совместных операций и приходил лишь на некоторые – поддержать Рене. Но приближался Сочельник, и работы хватало у всех.

– Да ты не грусти, – вдруг подмигнул Пьер. – Расколдуется твой Тёмный Принц из угрюмого тролля в прекрасную бабочку… Хотя, скорее, в тарантула, а может, и в скорпиона… Или жабью гадюку? Кхм. Впрочем, неважно. Идём.

Рене вымученно улыбнулась на попытку неловкой шутки и побрела вслед бодро зашагавшему сержанту. Она не ждала, что на этот раз Энтони придёт. В конце концов, после четырёх бесплодных попыток и двух недель тишины в его голове могло произойти не одно глобальное землетрясение со сдвигом тектонических плит в сторону очередной выходки. Однако жила надежда, что он почувствует что-то. Рене была вымотана. Не оправившись до конца после травмы, оказалась втянута в рабочий кошмар с именем «Дюссо».

Рене сама не знала, чего хотела, когда садилась за пустой стол. Увидеть? Поговорить? Или просто побыть чуточку рядом, как бывало в их рабочие будни? Господи, она и не знала, что стала настолько зависима. Это смешно. И чуть-чуть страшно. Наверное, стоило встать и уйти, но тут кто-то коснулся шершавых от неизменного антисептика рук, и она подняла взгляд.

Маленькая вишенка (фр.)

Вернуться