В середине декабря 1890 года Чаплыгин приехал в Воронеж на свои последние студенческие каникулы.

Дома не могли ему нарадоваться. Мать пекла пироги с капустой и мясом, варила любимые Сережины супы, жарила гуся. Сводные братья и сестры без конца расспрашивали о московском житье-бытье, об университетских занятиях. Уютом и теплом веяло от родного очага, здесь все было знакомо, привычно, всякая сущая безделица обретала свой смысл и значение. Здесь Чаплыгин отдыхал душой, с удовольствием занимался тем, на что в Москве с каждодневными лекциями и репетиторством ради хлеба насущного не хватало времени, — играл в лото, напевал старинные романсы, беря гитарные аккорды, и просто забавлялся, устраивая перестрелку снежками.

Мысли, правда, нет-нет да и уводили в университетское здание на Моховой, где решалась его судьба. Вновь и вновь оживал в памяти последний разговор с профессором Жуковским. «Сергей Алексеевич, я имею намерение просить оставить вас при университете», — столь неожиданно прозвучали слова Николая Егоровича, повергнувшие студента в смущение. Впервые профессор назвал его по имени-отчеству. Дело, разумеется, не в обращении, а в том, что ему, Чаплыгину, предлагается. Лестно, заманчиво и — боязно. Впрочем, о какой другой деятельности мечтать, как не о научной?!

А дома, как и повсюду в окру́ге, готовились весело и шумно отпраздновать рождество.

Странно, быть может, но часто в эти безмятежные и в то же время волнующе-выжидательные дни перед Чаплыгиным всплывали, словно с незамутненного речного дна, образы детства. Он чувствовал: что-то меняется в нем, безвозвратно уходит одно, уступая дорогу новому, доселе неизведанному, властно манящему. То, с чем он прощался, вероятно, в силу расставания представало безоблачным и отрадным, хотя отнюдь не всегда было таковым, выглядело в реальных обстоятельствах и более сложным, и порой грустным, печальным.

Из рассказов матери и прочитанных книг Сергей отчетливо представлял место своего рождения. Рязанская глухомань, затянутые ряской речки с пологими берегами, теплой водой и илистым дном... Самая что ни на есть русская земля — и уездный городок Раненбург, который стал называться так с 1779 года.

Как-то плохо вяжется иноземное название городка с названиями речек, у слияния которых он стоит, — Ягодная и Становая Ряса. Впрочем, чему тут удивляться! Многое в те поры именовалось на иноземный лад. До 1702 года на месте городка было село Слободское. Петр I подарил его А. Д. Меншикову. Тот построил на горе крепостцу и назвал ее Ораниенбургом. Через крепость протянулась дорога от Москвы до Воронежа.

Истории угодно было, чтобы Раненбург стал первым местом ссылки Александра Даниловича Меншикова. При императрице Елизавете здесь жила опальная правительница Анна Леопольдовна. Вот, пожалуй, и все его исторические достопримечательности.

Вот в этом захолустном городишке Раненбурге и родился Чаплыгин[1]. Произошло это 24 марта (5 апреля по новому стилю) 1869 года. По метрикам соборной Троицкой церкви за 1869 год под номером 14 значится: «купеческий сын Алексей Тимофеев Чаплыгин и законная жена его Анна Петровна, оба православного вероисповедания; у них сын Сергей рожден двадцать четвертого, крещен 26 марта».

Невзгоды сразу обрушились на молодую семью. За три года умерли два новорожденных. Третий, оставшийся в живых, — Сережа. Но недаром говорится: случилась беда, отворяй ворота. Холера скосила Сережиного отца. Анна Петровна осталась вдовой с двухлетним сыном на руках.

Спустя год родные Сережиной мамы решили устроить ее судьбу и познакомили с воронежским мещанином Давыдовым. Анна Петровна подчинилась воле родных. После негромкой свадьбы свершился переезд в Воронеж.

Отчим Сережи Семен Николаевич Давыдов трудился в поте лица в кустарной кожевенной мастерской. Возвращался он домой усталый, с распухшими, в мозолях руками, принося кислый запах кожи. Заработка его едва хватало. Анна Петровна занялась рукоделием: вышиванием, вязанием, шитьем. У Сережи поочередно появились сводные братья и сестры: Миша, Катя, Коля, Люба. Уже в шестилетнем возрасте он стал помощником матери. То выйдет во двор, подберет и расколет сухую дощечку — сгодится на растопку печи, то покачает заплакавшего Мишутку, пока мама варит кашу, то сбегает за хлебом и керосином. Сызмальства умел хорошо считать и никогда не ошибался в счете, расплачиваясь с продавцами.

Крупноголовый, спокойный, склонный к задумчивости мальчуган обладал прекрасной памятью. С первого раза и навсегда запоминал он сказки, рассказанные матерью, песни, напеваемые ею вполголоса, всевозможные истории, услышанные от взрослых. Анна Петровна настояла, чтобы Сережу отдали в гимназию. Сама нашла семинариста, коему поручалось подготовить Сережу к поступлению в приготовительный класс. Семинарист успешно справился с задачей, ибо весьма способный ученик легко схватывал немудреные сведения, сообщаемые ему.

Осенью 1877 года Сережа поступил в Воронежскую казенную гимназию (была еще и частная, но туда вход не слишком имущим был заказан).

Согласно распорядку Сережа должен был вставать в шесть утра, делать уроки, повторять выученное и идти в гимназию. Он же не делал этого. Природа, как выяснилось, наделила его не просто прекрасной, а поистине феноменальной памятью. Поэтому не было никакой необходимости повторять пройденное накануне в классе.

Сережа равно легко справлялся с математикой, словесностью, древними языками. Хотя математика, которая казалась ему олицетворением ясности и строгого порядка, оставалась любимым предметом.

Ее преподавал статский советник Иван Иванович Пляпис, чех по национальности, выпускник Петербургского университета, пришедший в гимназию через два года после поступления Сережи. Худой и длинный, с разлохмаченной бородой, неряшливый, в вечно перепачканном мелом сюртуке и с чернилами на пальцах — таким он остался в памяти своих учеников. Он знал свой предмет превосходно. Отменные способности Сережи Пляпис распознал быстро и, страдая дефектом произношения, говорил ученикам:

— Обратитесь к Цаплыгину, он вам помозет.

Начиная с пятого класса, Сережа стал давать уроки детям состоятельных родителей. Держался по-взрослому, плату назначал немалую, чем выигрывал в глазах купцов и помещиков. «Знает себе цену», — говорили они промеж себя и не жалели денег — только чтоб любимое чадо наконец-то выбилось из плохо успевающих. Молва о педагогическом даре юного гимназиста пошла по городу. Часть заработанных денег мать откладывала на будущее.

Сохранился билет ученика 5‑го класса Воронежской классической гимназии Чаплыгина Сергея. Напротив графы «...Исправность в посещении уроков, приготовлении уроков, исполнении письменных работ» стоит: «Весьма аккуратно, обнаруживал постоянно величайшее старание и замечательную исправность». И далее: «...на уроках всегда был вполне внимателен, сознавал пользу учения, питает к нему необыкновенную любовь». На вопрос «Какое место занимает в классе, состоящем из 35 учеников» ответ вполне определенный: «первое».

Чаплыгина перевели в шестой класс с наградой первой степени. И так все годы учения в гимназии, которую закончил в мае 1886 года с золотой медалью. А уже 21 июля он подает прошение на имя ректора Московского университета с просьбой принять в число студентов первого курса физико-математического факультета для слушания лекций по отделу чистой математики.

В Москву Сережа вез двести рублей, заработанных уроками и сэкономленных матерью.

Много позже, в 1939 году, в письме профессору А. К. Тимирязеву Чаплыгин, уже известный ученый, академик, так описал свои впечатления о «святая святых» — Московском университете. «...Мне вспоминается давно прошедший август 1886 года: мои товарищи и я, молодые студенты университета, с чувством глубокого почтения к нашей alma mater только что вошли в ее стены. Над физико-математическим факультетом в те времена сияли имена Цингера, Бредихина, Тимирязева, Богданова, Марковникова, Жуковского и рядом с ними, отнюдь не затемняясь их блеском, было имя незабвенного Александра Григорьевича Столетова. Мы слышали о глубокой учености Александра Григорьевича, о его превосходных лекциях и о необычайной строгости его как экзаменатора. Об его требовательности ходили легенды, рассказывали о необычайных вопросах суворовского пошиба, которыми он будто бы любил озадачивать студентов, и т. п. И вот мы с огромным интересом вошли в замечательную недавно созданную под его руководством, физическую аудиторию; нас сразу захватило мастерское изложение профессора и очаровали превосходно поставленные эксперименты, изумительно точно и ясно проводившиеся несравненным помощником Столетова И. Ф. Усагиным. Аудитория всегда была полна; с неослабевающим интересом все отделы курса опытной физики, неизменно иллюстрировавшиеся блестящим экспериментом, прослушивались с начала до конца.

Что касается экзаменов, то ничего необычного они не представляли: профессор лишь неуклонно требовал ясного понимания главного содержания курса, правда, он выслушивал ответы, не задавая наводящих вопросов, если студент начинал путать, и не помогал выбраться из затруднений, если они происходили от непродуманности и невнимательного изучения предмета».

Память человеческая чаще всего как сито: пропускает мелкое, легкое и удерживает крупное, весомое. В памяти Чаплыгина словно бы не имелось ячеек, она не процеживала, а захватывала абсолютно все, происходившее с ним и вокруг него. Но, разумеется, одно вспоминалось по случаю, по какой-то причудливой ассоциации, другое проступало само по себе — ярко, выпукло.

Занятия, обед в дешевой университетской столовой и почти ежедневно — репетиторство, служившее, как и в гимназические годы, материальным подспорьем, воспринимались сплошной будничной чередой.

Усвоение учебного материала и в университете давалось Сергею с поразительной легкостью. В учебники он заглядывал лишь для того, чтобы зрительно сфотографировать текст. Дальнейшая аналитическая работа мозга выполнялась как бы самостоятельно. Куда больше учебников давали лекции. На факультете сосредоточились солидные научные силы: одиннадцать ординарных и шесть экстраординарных профессоров, двенадцать приват-доцентов. И почти все — имена, внушавшие трепетное уважение. Общение с ними и отложилось в памяти ощущением праздника.

Самым крупным и ярким было имя Столетова. Всегда подтянутый, ладный, энергичный, он властвовал в аудитории и физическом кабинете, покоряя молодежь, жадную к подлинным знаниям, не прощавшую малейшей фальши или общих расплывчатых рассуждений. Речь Александра Григорьевича лилась вольно и нестесненно. В ней не было повторов, неточных фразеологических построений. И в то же время его лекции служили примером того редчайшего сплава, когда и словам, и мыслям просторно. Чеканные формулировки в органическом соседстве с наглядными, почти что художественными образами захватывали слушателей, раскрывали перед ними непростой мир физики. Ясность, точность, логичность — как это отвечало строю мышления студента Чаплыгина!

Основатель школы русских физиков, краса и гордость русской науки, Столетов болезненно относился к тому, что его любимая наука имела в университете чрезвычайно слабую материальную базу.

— В старейшем русском университете под физикой — около ста десяти саженей в один этаж, вся коллекция теснится на тридцати квадратных саженях, — с горечью говаривал он. — Эта сотня квадратных саженей представляет притом чересполосицу — два участка, в двух разных домах, разделенных большими дворами и улицей: большое удобство для директора, живущего в верхнем этаже третьего дома! Есть, правда, аудитория, но она лишена солнечного света, почти лишена и дневного, имеет сто сорок мест — приблизительно для одной четверти наличного состава слушателей... Коллекция бедна, и нужны многие тысячи, чтобы ее пополнить и облагородить. Вот обстановка физических кафедр в нашей стране.

Огромного труда стоило Александру Григорьевичу создать первоклассную физическую лабораторию. Немало средств на ее оборудование взял он из собственного кармана, тем самым опровергнув ходячую легенду о скупости. Чаплыгин, как и другие студенты, с охотой посещал лабораторию, вел исследования, хотя быстро почувствовал: постановка физических опытов — не его стихия.

С нескрываемым восхищением следил Сергей за преданнейшим помощником Столетова, молодым, гренадерского роста человеком с окладистой бородой и огромными руками — Иваном Филипповичем Усагиным, творившим в лаборатории чудеса. Рассказывали, что юный Усагин начинал свой путь в лавке и уже тогда проявил склонность к науке. Оборудовав в каморке нечто вроде физического уголка, он экспериментирует, изобретает. По воле случая его талант замечают, и Усагин в конце концов попадает к Столетову. Здесь он раскрылся полностью. Так, Ивану Филипповичу удалось создать трансформатор, который потом использовали в осветительной сети Всероссийской промышленно-художественной выставки в Москве. За создание трансформатора Усагин был удостоен специального диплома. Он же смонтировал демонстрационную установку, благодаря которой лекции Столетова об электромагнитных волнах стали еще более наглядными и доступными.

Минует время, и Чаплыгин напишет о Столетове: «Вспоминаются мне другие стороны его просветительской деятельности, его публичные выступления. Особенно ярко помню я его доклады на съездах естествоиспытателей и врачей в Москве. Только что прозвучали в науке блестящие открытия Герца и Рентгена. Те и другие были освещены Столетовым в его сообщениях, сопровождавшихся превосходными опытами. Весьма просто и совершенно ясно демонстрировалось перед внимательной аудиторией новое явление электрических волн. Незадолго до этого появившееся в Америке изобретение — фонограф Эдисона — также было подвергнуто демонстрации...»

Столетов учил студентов не только физике. Он был для них примером служения высоким нравственным принципам. По словам К. А. Тимирязева, «ни уважение к уму и заслугам, ни годы дружбы, никакие другие соображения не могли его вынудить отнестись уступчиво к человеку, по его мнению, уклонившемуся от требований нравственного долга. Такой человек, такие люди для него просто переставали существовать, хотя бы ради этого ему приходилось оказываться изолированным, восстановлять против себя сильное большинство».

Долгое время университетскую кафедру физики занимал профессор Любимов. В некотором роде Столетов был даже ему обязан, поскольку именно Любимов ходатайствовал об оставлении Столетова при университете. И тем не менее когда Любимов стал все больше и больше скатываться на реакционные позиции, Столетов, не колеблясь, повел с ним непримиримую борьбу. Он не мог простить Любимову дружбу с одиозным публицистом Катковым, издателем «Московских ведомостей», а еще больше того, что Любимов добивался отмены либерального университетского устава 1863 года, пытался опорочить передовых деятелей университета, выступал с верноподданническими монархическими статьями.

Строгий, лишенный снисходительности к самому себе, Столетов был требовательным и к другим, особенно при приеме экзаменов. Требовательным, но отнюдь не жестоким. А молва о «жестокости» родилась из уст тех, кто зазубривал лекции и учебники, будучи не способными понимать суть физических процессов. К таким Александр Григорьевич и впрямь относился беспощадно, сбивал их каверзными вопросами.

Характерный пример, взятый из книги В. Болховитинова о Столетове. «Прервав монотонную скороговорку чистенького, аккуратненького маменькиного сынка, Столетов говорит: «А скажите, пожалуйста, — и по сторонам глазами с прячущимся в глубине их озорным огоньком, — как поведет себя, положим, вот этот прибор, — и пальцем на барометр, почтенный, важный, — если его выбросить из окна? — И молчит, искоса посматривая на студентов, сидящих на первой скамье аудитории, ждущих своей очереди. И видит, как озаряются догадкой обращенные к нему веселые смышленые лица его любимцев. Какой интересный и тонкий вопрос задал профессор! Конечно, падающий барометр будет вести себя по-иному, нежели неподвижный. Ведь падающие тела теряют свой вес, потеряет его и ртуть, и атмосферное давление вгонит столбик ртути до самого конца трубки. Во время падения барометр перестанет быть барометром, он не сможет измерять атмосферное давление.

А «первый ученик» смотрит растерянно: в зазубренных им учебниках барометры не падали. И на умный вопрос Столетова «первый ученик» глупо бормочет: «барометр разобьется».

Андрей Белый, сын профессора Н. В. Бугаева, читавшего Чаплыгину и его товарищам введение в математический анализ, в юные годы часто видел Столетова в доме отца, наслышался историй о его экзаменаторском стиле. В мемуарах Андрей Белый пишет о Столетове: «Не знание предмета, а остроумие, умение смаковать каламбур решали вопрос «пять» или «два». Надо полагать, «знание предмета» писатель относил к слепому заучиванию, а к «каламбурам» вопросы типа «падающего барометра».

Зримый след в студенческой памяти Чаплыгина оставил и друг Столетова К. А. Тимирязев. Факультет, где учился Сергей, делился на отделение математики и естественных наук. Климент Аркадьевич читал на естественном отделении, но Сергей и его друзья часто приходили слушать его. И не только «штатные» университетские лекции, но и публичные выступления в Политехническом музее. Тимирязева, как и Столетова, молодежь боготворила. Высокий, худой, нервно подвижный, с бурно захлебывающейся речью, Тимирязев покорял слушателей увлекательной поэтичностью рассказа о физиологии растений. В нем было нечто от мудреца и ребенка — светлый ум, глубина суждений и подкупающая наивность. Климент Аркадьевич видел в науке средство преобразования страны. Убежденный ученый-демократ, он страстно ненавидел произвол, насилие, деспотизм, был искренним и бесстрашным защитником молодежи. «Жизнь растений» и другие книги Тимирязева привлекали внимание читателей, помимо свежести идей и выводов, и свежестью слога. Лучшего популяризатора и пропагандиста науки трудно было тогда сыскать.

Высоким накалом страсти истинного ученого, безгранично верящего в преобразующую мир силу — силу знания, звучат, например, вот эти слова Тимирязева:

— Если мы желаем принять на свой счет сравнение с листом (Тимирязев имеет в виду басню И. А. Крылова «Листы и корни». — Д. Г.), то мы должны принять его со всеми его последствиями. Как листья, мы должны служить для наших корней источниками силы — силы знания, той силы, без которой порой беспомощно опускаются самые могучие руки. Как листья, мы должны служить для наших корней проводниками света — света науки, того света, без которого нередко погибают во мраке самые честные усилия. Если же мы отклоним от себя это назначение, тогда в словаре природы найдутся для нас другие, менее лестные сравнения. Гриб, плесень, паразит — вот те сравнения, которые в таком случае ожидают нас в этом словаре.

Еще одно не менее громкое и славное имя — химик В. В. Марковников. Он совершил примерно то же, что Столетов в области физики: расширил и перестроил химическую лабораторию, широко развернул научные исследования, отвечавшие духу времени. Питомец вольнолюбивого Казанского университета, ученик великого Бутлерова, он обогатил идеи учителя, привнес в них немало нового. Крупной работой стала его докторская диссертация «Материалы по вопросу о взаимном влиянии атомов в химических соединениях».

Как всякий по-настоящему крупный ученый, Марковников безбоязненно выступал против любых несправедливостей: особенно когда речь шла о коллегах. Он демонстративно покинул родной университет в знак протеста против незаконного увольнения выдающегося педагога, анатома и врача П. Ф. Лесгафта, осудившего полицейский надзор над университетом. Бунтарский дух был в традициях передовой русской науки...

Марковникова отличало не только стремление дать студентам максимально серьезные знания. Он являлся практическим деятелем крупного размаха. Владимир Васильевич исследовал кавказскую нефть, ратовал за всемерное развитие отечественной промышленности, в первую очередь химической. «Никакое знание в стране не может прогрессировать, а, наоборот, будет постоянно оставаться предметом роскоши, если не будет находить себе применение в жизни народа», — говорил он. Любимое выражение, не сходившее с его уст: «Ученым можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».

Это был человек разносторонних интересов. Вместе со Столетовым он устраивал музыкальные вечера. Александр Григорьевич играл на фортепьяно, Владимир Васильевич пел.

В начале девяностых годов Чаплыгин стал свидетелем ожесточенной борьбы Столетова и Марковникова с педантами от науки. Борьба эта все чаще оканчивалась не в их пользу — так резко изменилась ситуация в университете. Андрей Белый в свойственной ему иронически-парадоксальной манере вспоминает отношение своего отца, тогдашнего декана факультета, к двум бунтарям: «...к Столетову отец относился как к драматургу, окрашивающему серые будни «деловых засидов»... Как декан возмущался Столетовым, а как зритель любовался его молодечеством. Отец любил Столетова, любил и Марковникова, и поздней я расслушивал в выкрике с надсадой прямо-таки нежность по адресу буянов:

— А Марковников со Столетовым опять заварили кашу!»

Вот какие выдающиеся люди составляли гордость университета, в стены которого вошел Сергей Чаплыгин. Добавим к ним еще астронома Ф. А. Бредихина, творца теорий кометных форм и происхождения метеорных потоков из комет, деятельного директора обсерватории при университете, превосходного лектора; геометра и ботаника В. Я. Цингера; антрополога, директора Зоологического музея университета, основателя научной школы А. П. Богданова. И конечно, не забудем упомянуть астронома В. К. Цераского, механиков Ф. А. Слудского, Ф. Е. Орлова, физика А. П. Соколова...

Среди них я умышленно не назвал человека, чья научная стезя неотделима от чаплыгинской, человека, наиболее близкого по духу герою этой книги, человека, по счастливому совпадению ставшего экстраординарным профессором университета в те самые месяцы, когда его порог переступил один из трех тысяч студентов — крупноголовый юноша с припухлой верхней губой и твердым выражением глаз, Сергей Чаплыгин. Это — отдельная страница биографии молодого Чаплыгина.

Удивительно, но поначалу профессор Жуковский не произвел на Сергея, да и на остальных студентов математического отделения, впечатления большого ученого, такого, которого можно было бы поставить вровень со Столетовым, Марковниковым и Бредихиным. Торопливая манера изложения материала, мелкие, не всем хорошо видные записи на доске, к тому же заслоняемые мощной фигурой, с которой так не вязался тонкий, вибрирующий голос... Волей-неволей приходилось сравнивать Жуковского с блестящими лекторами, коих на факультете было не один и не два. Пожалуй, лишь на третьем курсе Сергей почувствовал мощь интеллекта, особый взгляд профессора на механику и способы ее преподавания.

Жуковский читал студентам в зависимости от курса обучения введение в механику (сюда входили кинематика и элементарная статика), динамику материальной точки, аналитическую статику, динамику системы и теорию притяжения. На четвертом курсе он читал гидростатику и начало гидродинамики, подробно излагал динамику твердого тела, руководил практическими занятиями студентов, предлагая им для решения сложные упражнения по механике.

В разговорах со студентами, а держался Николай Егорович весьма скромно, просто и доступно, он не уставал подчеркивать, что отдает предпочтение геометрическому методу перед аналитическим.

— Как преподаватель, я хорошо знаю: голые формулы сплошь и рядом запоминаются без понимания стоящих за ними образов. Легко запоминаются и легко исчезают. А геометрические образы, дающие картину явления, живут долго.

Подобные утверждения профессора Жуковского наводили Чаплыгина на противоречивые размышления, Ведь и впрямь формулы без геометрических образов бестелесны. Кажется, профессор прав. Но что-то мешало согласиться с ним вполне и безоговорочно. Что же?.. Пожалуй, излишняя категоричность. Разве математический метод не дает абсолютно четкого, логического представления о явлениях? По-видимому, любую механическую задачу можно свести к задаче чисто математической...

— Я отнюдь не считаю геометрический метод чем-то исключительным, — продолжал Николай Егорович. — И, однако, в механике он представляется более продуктивным. И еще я бы добавил: изучая механику движения, необходим эксперимент, опытные исследования. Ведь мы изучаем природу во всем ее многообразии...

— Формулы, мне кажется, могут заменить эксперимент и лабораторные опыты, — однажды осмелился возразить Чаплыгин. — А результат тот же.

Жуковский посмотрел на него с нескрываемым интересом.

— Механика начиналась с геометрии, молодой человек. Исследования Архимеда, Галилея — геометрического характера. Да и Ньютона, читали вы его «Принципы натуральной философии»? И лишь потом в теоретической механике стал преобладать аналитический метод.

— И Лагранж довел его до истинного блеска, — вставил Чаплыгин.

— Согласен. И все же мне ближе Пуансо с его геометрической интерпретацией различных случаев движения.

Член-корреспондент Академии наук СССР В. В. Голубев вспоминал: «У Николая Егоровича... мощно доминировало то, что он непрерывно вел творческую научную работу. Напряженная научная мысль, непрерывная работа над разрешением сложнейших научных вопросов с первых лекций бросалась студентам в глаза. Перед ними был не лектор, искусно повторяющий чужие, обработанные и приведенные в порядок мысли, — перед ними был великий мастер, творец глубоких научных идей. Сознание этого невольно укоренялось у каждого, кто наблюдал за Николаем Егоровичем; и во время лекций, и когда он шел погруженный в какие-то глубокие размышления по коридорам университета... и в работе... в лабораториях, и на его научных и популярных докладах — везде ясно чувствовался напряженный пульс научного творчества.

И вот эта напряженность научного творчества, дополняемая глубоким, исчерпывающим знанием предмета, поразительной простотой, геометрической наглядностью, конкретностью и полной ясностью изложения, и делало преподавание Николая Егоровича таким, что оно захватывало слушателей».

О Жуковском в университете ходили легенды. Прежде всего о его крайней рассеянности и чудачествах. Многое в этих легендах оказывалось правдой. Скажем, однажды Николай Егорович, перепутав, сначала прочитал двухчасовую лекцию по программе третьего курса второкурсникам, а потом наоборот. Разумеется, одни ничего не поняли, а другие резонно возразили, что уже слушали лекцию год назад.

Ленивые, недобросовестные студенты пользовались «слабинкой» профессора и весьма небезуспешно сдавали ему экзамены, посылая вместо себя более толковых товарищей.

— Что за странность! — сетовал Николай Егорович. — Одни и те же башмаки с растрескавшимся верхом сдавали мне сегодня экзамен четыре раза!

Иногда обман раскрывался, но менее рассеянным профессор не становился — мешала постоянная погруженность в себя.

Придумывали студенты и иную методу. Николай Егорович формулировал задачу, экзаменуемый, делая вид, будто ему не вполне ясны ее условия, начинал задавать наводящие вопросы, профессор терпеливо объяснял и в конце концов дело кончалось тем, что он сам решал задачу, а студент получал удовлетворительный балл.

Жуковский мог по часу искать калоши, надетые на собственные ботинки; мог прийти на квартиру, с которой давно съехал. Он порой путал простые арифметические действия, поэтому завел арифмометр. Сущий бич его — имена и фамилии, кои он беспрестанно забывал.

Вероятно, Жуковский немало «виноват» в том, что в литературе утвердился и даже стал штампом образ «рассеянного профессора». Впрочем, может быть, не столько сам Жуковский, сколько студенческие выдумки. Для тех же, кто был занят усвоением знаний, профессор Жуковский был иным — необыкновенно скромным, деликатным. Николай Егорович никогда не подавлял авторитетом, никому не навязывал мнений. Он верил в своих учеников, относился к ним с любовью, принимал в их судьбах живейшее участие, и они платили ему столь же искренней преданностью.

Что касается Чаплыгина, то, помимо всего прочего, ему была близка разносторонность, широта и одновременно терпимость Жуковского-ученого. В механике его учитель ценил разные направления и разные вкусы. Некоторые ученые видят свою цель в поиске общих методов исследований, иные с удовольствием рассматривают частные вопросы, шлифуя одну грань алмаза за другой. Николаю Егоровичу по душе с самого начала были частные, вполне конкретные, осязаемые задачи. Трудно спорить, какое направление лучше: одно вытекает из другого, одно дополняет другое. Эту особенность подметил Голубев, в зрелые годы ставший близким Чаплыгину, а впоследствии его научным биографом: «Есть своеобразная красота в широких научных теориях, когда границы их и частности еще теряются в научном тумане; есть, с другой стороны, своеобразная прелесть в изучении точно поставленных узких и частных задач, и эту своеобразную красоту Николай Егорович и учил в своих лекциях ценить».

Вот почему Жуковский часами наблюдал за игрой ручейков, озорно и весело струящихся по двору университета после ливня, или, запрокинув голову и придерживая поля шляпы, следил за клубами дыма, выпускаемыми фабричной трубой. И тому и другому вопросу он посвятил научные статьи, вовсе не считая эти явления второстепенными, недостойными внимания ученого-механика.

Придя в университет из Технического училища (ныне МВТУ им. Баумана), Жуковский поменял квартиру, переехав из дома близ Немецкой улицы поближе, в Гусятников переулок. Чаплыгин стал изредка бывать у Николая Егоровича, выполнять под его руководством различные работы. Посещение квартиры сопровождалось непременным ритуалом — всякий переступающий порог обязан был вначале войти в комнату горячо любимой и почитаемой Николаем Егоровичем матери — Анны Николаевны, поцеловать ей руку и лишь затем проследовать в кабинет профессора.

Кабинет Жуковского нравился Чаплыгину. Он раскрывал характер и пристрастия учителя. Старинные темные шкафы с книгами, письменный стол, заваленный рукописями, по стенам ружья (Николай Егорович обожал охоту), чучела птиц, оленьи рога, гравюры, на одной из которых Дедал привязывал крылья Икару. В кабинете пахло книжной пылью, отдавало устоявшимися холостяцкими привычками.

Подоспело время подумать относительно диплома. Чаплыгин советуется с Николаем Егоровичем. Иного научного руководителя он не мыслит. «Сначала число студенческих сочинений по механике, которые писались под руководством Николая Егоровича, было невелико, — вспоминал академик Л. С. Лейбензон, — но потом оно возросло, и постепенно к нему стало обращаться за темами дипломной работы большинство способных студентов математического отделения. Однако Николай Егорович предъявлял очень высокие требования к студентам, которые хотели посвятить себя научной работе, и оставлял при университете для подготовки к профессорскому званию только действительно выдающихся людей, с которыми стоило заниматься и талант которых он умел подмечать со свойственной ему проницательностью».

Подобные надежды небезосновательно профессор питал в отношении Чаплыгина.

Вначале Чаплыгин выполнил исследование о погружении твердого тела в несжимаемую жидкость и о так называемом импульсивном образовании его движения. Затем Жуковский поставил перед учеником новую задачу — заняться изучением падения тяжелых тел в жидкости, что позволит, как предполагал учитель, определить некоторые типы винтовых движений.

1890 год выдался весьма напряженным. Защита диплома прошла как нельзя лучше. Удалась и научная работа, выполнявшаяся под бдительным оком любимого профессора. А что дальше?

Жуковский, не откладывая дело в долгий ящик, направил записку декану физико-математического факультета:

«Сергей Чаплыгин, окончивший в этом году университетский курс с дипломом первой степени (из всех предметов весьма удовлетворительно), во время своего пребывания в университете отличался прилежанием и выдающимися математическими способностями, о чем вместе со мною заявляет также и профессор В. Я. Цингер.

По моему указанию Чаплыгин занялся для представления в Испытательную комиссию сочинением «Об импульсивном образовании движения твердого тела, погруженного в беспредельную массу несжимаемой жидкости». Эту работу он выполнил с полным пониманием дела и некоторою самостоятельностью. Весной этого года, во время коллоквиума, я предложил ему заняться исследованием падения тяжелых тел в жидкости, указав ему при этом на некоторые винтовые движения, которые могут быть ожидаемы при решении задачи. Осенью он представил мне работу: «О движении тяжелых тел в жидкости», в которой вполне разобрал упомянутые интересные типы движения, а также и некоторые другие. Извлечение из этой работы будет напечатано в журнале «Русского химического общества».

Находя, что Сергей Чаплыгин проявил большой интерес к занятию теоретической механикой и обнаружил в этом деле далеко не заурядные способности, я покорно прошу факультет оставить его при университете для приготовления к магистерскому экзамену по прикладной математике с назначением стипендии из сумм министерства. При этом заявляю, что он хорошо владеет тремя иностранными языками. При сем прилагаются: два вышеупомянутых сочинения Сергея Чаплыгина и инструкция для его будущих занятий».

...Каникулярные воронежские дни летели стремглав. И все настойчивее и неотвязнее владело Чаплыгиным беспокойство: как там, в университете? Сбудутся ли его ожидания?

В разгар рождественского веселья в дверь постучали.

— Ряженые! — в один голос закричали сестры.

В открытую дверь, однако, вбежали не ряженые, не закружили всех в песенном хороводе, а степенно вошел пожилой, обметанный снегом, с заиндевевшими усами почтальон. Прокашлявшись, он сипло произнес:

— Телеграмма господину Чаплыгину.

— Сережа, тебе, — сказала мать и испытующе посмотрела на сына. Она была в курсе его дел.

— Читать вслух! — набросились сестры.

Сергей пробежал глазами текст и отдал телеграмму сестрам. Лицо его светилось тихой радостью. Николай Егорович Жуковский сообщал: совет университета и министр народного просвещения утвердили ходатайство в отношении Чаплыгина, ему надлежит спешно прибыть в Москву для выбора темы магистерской диссертации.

Листая архивные документы во время работы над книгой, я нашел несколько строчек, имевших к судьбе выпускника университета Сергея Чаплыгина самое прямое отношение. В отчете о состоянии и действиях Императорского Московского университета за 1891 год в графе «Ведомость о стипендиатах, оставленных... по окончании курса для приготовления к магистерскому (или докторскому) экзамену» говорилось, что с физико-математического факультета было оставлено всего четыре человека, притом трое без стипендии, а Чаплыгин со стипендией шестьсот рублей в год.

Это был сюрприз, приготовленный Жуковским и избавлявший вчерашнего студента от хлопотного и обременительного ввиду затрат времени репетиторства.

А двадцатидвухлетний Чаплыгин возвращался в Москву, подгоняемый нетерпением. Он жаждал встречи с Жуковским в его кабинете с темными шкафами и неистребимым запахом книжных полок, жаждал выбора научной работы, которая сделает его магистром прикладной математики. Чаплыгин покуда неясно ее представлял, но знал — она будет близка исканиям учителя.

Он думал об избираемом поприще с некоторой долей боязни и сомнений. В свои силы он, безусловно, верил и все-таки не мог не обеспокоиться, едва представляя огромность сферы, куда вторгался. У его ног, казалось, лежало безбрежное море, переплыть его порой мнилось несбыточной фантазией, игрой воображения.

В сходном положении оказывается любой человек, мечтающий о научном поприще и пока не различающий его сквозь магический кристалл. Эйнштейн оценивал подобное состояние следующим образом: «Я видел, что математика делится на множество специальных областей, и каждая из них может занять всю отпущенную нам короткую жизнь. И я увидел себя в положении Буриданова осла, который не может решить, какую же ему взять охапку сена...»

В выборе «охапки сена» Чаплыгину помог Жуковский: во время их январской встречи Николай Егорович предложил для магистерской диссертации тему, которая в значительной степени была связана с тем, чем занимался Чаплыгин, когда еще учился в университете. Николай Егорович считал, что было бы неплохо продолжить изучение движения твердого тела в жидкой среде. И советовал при этом познакомиться с работой, которую недавно выполнила Софья Ковалевская (движение твердого тела вокруг неподвижной точки). Пусть задачи разные, говорил Жуковский, но в методах немало схожего. Нужно постараться внести элементы геометрической наглядности.

Чаплыгин увлекся идеей учителя. Еще и еще раз перечитал курс его лекций по гидромеханике, напечатанный в Ученых записках университета. Примечательным показалось то место вступительной лекции, где Жуковский рассуждал о целях читаемого им курса:

«Если в старое время гидродинамика изгонялась из курсов теоретической механики как недостойная этого названия, то теперь, разумеется, она должна занять видное место, являясь одной из блестящих глав механики... Вот уже 15 лет, как я с интересом занимаюсь гидродинамикой; я много передумал и переработал разных вопросов за это время. Я старался отбросить все, что не заключало в себе успешных результатов, и изложить возможно простым образом те выводы, которые к ним приводят... Оканчивая теперь мое выступление, позволю себе, мои будущие слушатели, выразить надежду, что вы получите интерес и любовь к предмету, которым я сам занимался всегда с таким увлечением. Я думаю, что в настоящее время великих открытий в области аэронавигации и подводного плавания такая надежда не должна быть тщетной. Может быть, некоторым из вас и самим придется заняться гидродинамическими опытами, освещенными истинным пониманием теории и внести свою лепту в сокровищницу науки».

Путь, указанный Николаем Егоровичем, при всей его заманчивости выпал тернистым. Конкретная задача, поставленная им перед Чаплыгиным, оказалась весьма трудной и объемной, и как ни старался соискатель, к назначенному сроку он явно не успевал. Немало времени ушло на подготовку к магистерскому экзамену. И тогда Жуковский походатайствовал о продлении срока пребывания магистранта в университете, с «сохранением содержания».

Но вот наступил август 1893 года, все сроки позади, успешно сданы экзамены, а о публичной защите диссертации пока речи нет. И тогда Чаплыгин берет место преподавателя физики в Московском училище ордена святой Екатерины (в просторечии это училище называлось так: Екатерининский институт у Самотеки, отсюда и распространенное прозвище слушательниц — институтки). Это его первая оплачиваемая должность.

Екатерининский институт у Самотеки считался одним из старейших женских учебных заведений России.

Институтки, случалось, явно симпатизировали молодому физику, но он держался строго, экзаменовал без всяких поблажек.

В душе он понимал: преподавание — это вовсе не его стихия. Однако иной возможности у него пока не было и, кажется, не предвиделось.

В конце ноября Чаплыгин сдает работу об инерционном движении твердого тела в жидкости, выполненную по совету Жуковского. Называется это сочинение — «О движении твердого тела в несжимаемой жидкости». Математики очень высоко оценили работу Чаплыгина, ему присудили премию имени Н. Д. Брашмана.

Николай Егорович от души поздравил Сергея Алексеевича и не преминул заметить, что Брашман — основатель Московского математического общества.

Чаплыгин был наслышан о Брашмане. Его портрет висел в одной из аудиторий рядом с прославленными русскими и зарубежными учеными. Гладко бритое, одутловатое лицо, тонкие, ниточкой губы — внешность, пожалуй, не слишком привлекательная. А между тем Николай Дмитриевич был добрейшей души человек, истинный рыцарь науки, служивший ей верой и правдой.

Ровно тридцать лет занимал он в Московском университете кафедру прикладной математики, под которой тогда подразумевалась механика. Он был не просто преподавателем, пусть даже оригинальным. Он был крупным ученым-реформатором, бескомпромиссным в борьбе с рутиной, отсталостью, хотя жил исключительно в мире функций, уравнений, интегралов и, кажется, ничего дороже для него не существовало.

Двери его квартиры были всегда открыты. Закоренелый холостяк Брашман считал студентов своими детьми. День-деньской они толпились в занимаемых им комнатах, брали для чтения книги, обсуждали различные вопросы. Сколько талантливых молодых людей поддержал, ободрил Брашман, скольким помог советом... «Вы составили себе, Николай Дмитриевич, многочисленную семью, разбросанную по всей земле русской», — писали студенты в адресе по случаю ухода любимого профессора в отставку.

Брашман приглашал на дружеские вечера с непременным чаепитием математиков и механиков. Такие встречи и положили начало Московскому математическому обществу. Организовалось оно 15 сентября 1864 года. А через два года увидел свет первый том «Математического сборника». Николай Дмитриевич учредил премию за лучшее сочинение по математике.

Почетно было обладать премией, носящей имя этого светлого человека.

1894 год богат событиями в жизни Чаплыгина. В марте он становится приват-доцентом кафедры прикладной математики Московского университета. Осенью женится на Екатерине Владимировне Арно, урожденной Льеж.

Поразительная судьба женщины, у которой он снимал комнату на Троицкой улице. Француженка по отцу, она родилась в Петербурге. Рано осталась без родителей, воспитывалась у дяди. В шестнадцать лет вышла замуж по любви за молодого инженера. Через два года он умер от чахотки. Остался маленький сын, через год разделивший участь отца. Екатерина Владимировна стойко перенесла свалившиеся на нее несчастья, не ожесточилась, не очерствела сердцем. Она переехала в Москву, стремясь забыть угрюмую столицу, где видела столько смертей близких. Жила она уроками французского языка и сдачей комнат студентам. Так судьба свела ее с Чаплыгиным.

В августе следующего года у них родилась дочь, ее нарекли Ольгой.

Материальное положение молодой семьи отнюдь не блестяще. Приват-доцентура дает весьма скромный заработок. Чаплыгин ищет более подходящие места. Он принимает должность преподавателя математики и механики в Константиновском межевом институте и в Московском техническом училище. Затем назначается штатным преподавателем теоретической механики Инженерного училища министерства путей сообщения и одновременно оставляет приват-доцентуру в университете. Через несколько месяцев Чаплыгин прощается и с Екатерининским институтом.

Близилась защита магистерской диссертации «О некоторых случаях движения твердого тела в жидкости». Она состоялась 20 марта 1898 года. Оппонентами выступали Н. Е. Жуковский и Б. К. Млодзеевский. В рецензии на исследование ученика Николай Егорович, выделяя наиболее близкое ему, в частности, писал: «Сочинение С. А. Чаплыгина представляет вполне самостоятельный труд, который вместе с его прежними работами по тому же вопросу является в литературе единственными исследованиями по геометрической интерпретации движения твердого тела в жидкости. Можно сказать, что картина этого сложного движения теперь рисуется в воображении только благодаря исследованиям С. А. Чаплыгина».

Степень магистра прикладной математики была присуждена Сергею Алексеевичу единогласно.

Научные интересы Чаплыгина в эти годы строго очерчены, ясны и логичны, как все, чем он занимается в жизни.

Мстислав Всеволодович Келдыш так впоследствии напишет о пути Сергея Алексеевича: «Будучи молодым ученым, он входит в круг интересов, занимавших в то время университетских математиков и механиков, и его первые работы относятся к области классической механики. В то время университетская наука была весьма мало связана с техническими приложениями. Интересы механиков были направлены на решение вопросов, связанных с астрономией и физикой, и частично на... решение ряда трудных задач классической механики, возникших значительно раньше и не находивших долгое время решения. Многие из этих задач представляли большой принципиальный интерес...

В тот первый период своей деятельности Чаплыгин целиком направляет свои силы на задачи классической механики. Работы его в этой области показали, что он является блестящим ученым, владеющим самыми сложными аналитическими методами науки, извлекающим из них ясные геометрические закономерности движения».

Итак, классическая механика — два направления поиска: движение тел при наличии так называемых неголономных связей и движение твердого тела вокруг неподвижной точки.

Неголономные связи — важный раздел механики, изучающий движение тела в определенных ограничениях, налагаемых не только на положение тела, но и на его скорость. Такие связи нельзя свести к геометрическим условиям и проинтегрировать их уравнения. Приведем пример: шар катится без скольжения по шероховатой жесткой поверхности. Для шара это неголономная связь, так как в точке его соприкосновения с поверхностью скорость равна нулю и уравнение связи не интегрируется. Подобных примеров движения много: скажем, велосипед, направляющие ролики счетных приборов, планиметров, интеграторов...

Для математика тут огромное поле деятельности. Ведь исследовать подобное движение крайне трудно — к нему неприменимы дифференциальные уравнения Лагранжа в обычном виде. А вот финский математик Линделеф не учел это обстоятельство и незаконно применил в задаче о катании тела по плоскости общее уравнение Лагранжа. Чаплыгин обратил внимание на ошибку и выполнил свое исследование.

Впервые он вывел общие уравнения движения неголономных систем, опередив иностранных ученых, позднее выполнивших то же самое. Уравнения Чаплыгина представляют собой обобщенные уравнения Лагранжа, но с добавочными членами.

Эта и другие работы Сергея Алексеевича в той же области неопровержимо подтвердили: в России появился новый выдающийся математик.

Классические исследования Чаплыгина по теории движения тела в жидкости и по движению тела с неинтегрируемыми связями коллеги очень скоро оценили по достоинству. Они были по инициативе Н. Е. Жуковского представлены в Академию наук на соискание премии графа Д. А. Толстого и удостоены Большой почетной золотой медали.

Второе направление поиска, как уже говорилось, вытекало из выдающихся работ Софьи Ковалевской. Надо отметить, что изучение движения твердого тела вокруг неподвижной точки имело (и имеет) большое практическое значение. Оно составляет основу теории сферического маятника и гироскопических явлений, динамики корабля, самолета, ракеты. Применение нашли, например, маятниковые часы, баллистические, гравитационные маятники. Гироскопические приборы, в свою очередь, широко используются на судах, в танках, самолетах, в том числе для автоматического управления движением морских и воздушных кораблей, реактивных снарядов, ракет. Без таких приборов трудно обойтись в астрономии, буровом деле.

Интерес к движению тела вокруг неподвижной точки у классической механики давний. Ему, в частности, отдал дань петербургский академик, швейцарец по происхождению, Леонард Эйлер (1707—1783). Он впервые решил задачу для случая, когда неподвижная точка является центром тяжести. Затем француз Жозеф Луи Лагранж (1736—1813) рассмотрел случай, когда центр тяжести не находится в неподвижной точке, но лежит на оси симметрии тела.

В 1888 году Парижская академия наук присудила премию математической работе, представленной на конкурс под девизом: «Говори, что знаешь; делай, что обязан; будь, чему быть». В течение предыдущих пятидесяти лет подобная премия полностью (три тысячи франков) присуждалась только трижды. На этот раз академическая комиссия, признавшая конкурсную работу «замечательным трудом, который содержит открытие нового случая», решила наградить автора не просто полной, но даже увеличенной премией — пять тысяч франков.

Автором была Софья Васильевна Ковалевская, выполнившая, как уже было отмечено выше, исследование по движению твердого тела вокруг неподвижной точки. Труд этот стал классическим. После Эйлера и Лагранжа Ковалевская сумела сделать огромный шаг вперед, найдя новый случай движения не вполне симметричного гироскопа. (Скажем к месту, что наша Академия наук пятидесятилетие этого выдающегося открытия ознаменовала выпуском сборника, посвященного памяти Софьи Васильевны. Одним из двух ответственных редакторов его был Сергей Алексеевич Чаплыгин.)

Однако — вспомним слова Келдыша! — далеко не сразу теоретические работы математиков и механиков находили практическое приложение. Историки науки указывают, что определенный поворот здесь наметился в основном в конце прошлого века. Взять, к примеру, тот же гироскоп. Не так еще давно он был объектом сугубо академического интереса, но уже в восьмидесятых годах гироскопический принцип был использован в устройствах, делающих устойчивым полет мин.

Общеизвестно, что Н. Е. Жуковский как раз и принадлежал к тому типу ученых-теоретиков, которые больше думали о практическом приложении своих исследований, нежели о том, чтобы самоцельно обогатить классику еще одним частным случаем движения. В том же духе он воспитывал своих учеников. Но между Жуковским-учителем и Чаплыгиным-учеником есть все-таки существенная разница. Как-то Жуковский произнес такие слова: «Один путь в механике шел от Галилея через Ньютона, Лагранжа и Якоби, другой путь тоже шел от Галилея через Гюйгенса и через Пуансо. Я предпочитаю теперь последний...» А вот Чаплыгину оказался ближе первый, и все пять работ, выполненных им в самом начале творческой деятельности, свидетельствуют об этом.

Некоторые биографы Жуковского и Чаплыгина идут еще дальше и разделяют их не только в связи с приверженностью тому или иному методу исследования. Они говорят: в то время как Жуковский все больше и больше склонялся к решению прикладных технических проблем, Чаплыгина влекли иные горизонты — разработка теории, общих принципов науки.

Справедливо ли такое мнение? Вероятно, справедливо, если при этом не подразумевать наличия непроходимой пропасти между научными исканиями Чаплыгина и их тогдашним практическим значением. Тут, по всей видимости, суть в том, что понимать под практическим значением математики, одной из самых абстрактнейших наук, — решение какой-либо частной инженерной задачи или фундаментальное исследование, польза которого не столь сиюминутно очевидна. Как говорил французский математик Пуанкаре, «наука, созданная исключительно в прикладных целях, невозможна; истины плодотворны только тогда, когда между ними есть внутренняя связь. Если ищешь только тех истин, от которых можно ждать непосредственных практических выводов, то связующие звенья исчезают и цепь разрушается».

Есть аналогичное высказывание и у самого Чаплыгина. Глубоким смыслом исполнена его фраза, которую хочется без конца цитировать: «Научный труд — это не мертвая схема, а луч света для практики». Иногда этот луч виден сразу, иногда доходит к нам, как свет звезды, спустя долгие годы. Но доходит непременно, иначе бы мы блуждали в потемках.

В конце декабря 1909 года в Москве открылся XII съезд естествоиспытателей и врачей.

Все выглядело привычно торжественно, волнующе, начиная с первых минут, приличествовало событию, которого с нетерпением ждали сотни ученых всей России. Местом встреч вновь стало Благородное собрание в Охотном ряду. Извозчики с шиком подвозили к подъезду делегатов, укрывавшихся меховой полстью, прятавших носы в воротники — стояли сильные морозы. Расчесав бороды и усы у зеркала, поправив мундиры и сюртуки, делегаты отыскивали затем знакомых, радостно пожимали руки, поздравляли с праздником и поднимались по лестницам, устланным мягкими коврами.

Чаплыгина впервые избрали членом распорядительного комитета.

— Сергей Алексеевич, вам надлежит быть в президиуме...

— Сергей Алексеевич, не откажите в любезности вместе с Николаем Егоровичем показать гостям воздухоплавательную выставку...

Заботы, хлопоты, с ним советуются, с его мнением считаются: ведь он — один из устроителей съезда.

28 декабря — это был первый день съезда — заседание началось речью председателя распорядительного комитета профессора Д. Н. Анучина, после чего с докладом «Естествознание и мозг» выступил нобелевский лауреат Иван Петрович Павлов. Ему долго аплодировали.

Затем началась работа секций. Она сопровождалась осмотром специально подготовленных выставок. Особый интерес вызвали доклады организованной впервые секции воздухоплавания, показ планеров и моделей летательных аппаратов, устроенный на третьем этаже университетского здания. Чаплыгин бывал на всех заседаниях новой секции, проходивших в оживленных дискуссиях.

З1 декабря заседание открыл Жуковский. Он сделал сообщение «Грузоподъемность летательных машин и вихревая теория гребного винта». Тогда же было принято предложение создать комиссию для выработки воздухоплавательной терминологии. Предварительно решили: можно принять те из иностранных слов, которые уже вошли в обиход воздухоплавания, и те русские старые и новые термины, которые достаточно удачно выражают соответствующие понятия.

1 января — новое заседание секции. На нем, в частности, речь шла о конструкции моноплана Ф. Ф. Терещенко. Чаплыгин с немалым любопытством слушал пояснения его создателя, строго говоря, не очень технически точные, но проникнутые энтузиазмом и верой в будущее полетов на крыльях.

В кулуарах Сергей Алексеевич узнал: Федор Федорович Терещенко, богатый киевский сахарозаводчик, увлекся воздухоплаванием, стал вкладывать деньги в заинтересовавшее его дело. Он построил аэроплан, весьма напоминавший «Блерио‑XI». Очевидно, толчком к его созданию послужил знаменитый перелет через Ла‑Манш этого самолета, пилотируемого французским конструктором и летчиком Луи Блерио. Киевский заводчик также издал комплект чертежей своего моноплана. Чертежи демонстрировались на экране во время заседания секции.

На следующий день Жуковский познакомил аудиторию с современным состоянием аэродинамики в связи с воздухоплаванием. Выступили командир Санкт-Петербургского воздухоплавательного парка генерал А. М. Кованько — «О воздушных флотах» и академик М. А. Рыкачев — «Результаты подъемов шаров-зондов в России». 3, 4 и 5 января заседания продолжались.

Особенно насыщенным выдалось для Чаплыгина 5 января. Утром Сергей Алексеевич выступал в своей математической секции, а днем присутствовал на состязаниях моделей летательных аппаратов. Проходили они в зале Технического училища. Жюри возглавлял Николай Егорович.

Победителями стали С. С. Неждановский — по планерам и В. И. Рерберг — по аэропланам.

В памяти многих русских ученых эти декабрьские и январские дни запечатлелись как дни эмоционального и интеллектуального подъема. Съезд удался на славу, огромная работа была проделана не зря. Что касается Чаплыгина, то в его биографии съезд отразился особенно глубоко и значительно. И суть не в высоком представительстве, доверенном коллегами Сергею Алексеевичу, и не в хлопотных обязанностях, с блеском им выполненных. Суть в его научном вкладе в фундамент новой науки — аэродинамики.

Науки, как известно, не возникают вдруг, без связи с предшествующим временем. Обратимся поэтому к истории, далекой и близкой, и проследим хотя бы бегло, в общих, так сказать, чертах движение научной мысли к теоретическим основам современной аэродинамики.

...Подъемная сила крыла. Научная проблема, приобретшая необычайную актуальность именно тогда, в начале нашего века, но истоки ее теряются в туманной дали иных времен. Представим себе невозможное: что-то вроде научной конференции или модного нынче «круглого стола» с участием ученых-естествоиспытателей, пытавшихся понять и объяснить природу подъемной силы — той самой силы, без которой невозможен полет тела тяжелее воздуха, например птицы.

Первое слово дадим Леонардо да Винчи (1452—1519), великому итальянцу, внесшему немалый вклад в развитие механики. Вероятно, он сказал бы следующее:

— Я давно стремлюсь разрешить загадку полета птиц. Предполагаю, что птицу поддерживают быстрые удары крыльев. Под их действием воздух уплотняется. Таким образом, все дело в сжимаемости воздуха.

Исаак Ньютон (1643—1727) высказался бы, несомненно, в духе той механики, основы которой заложил именно он и он же сформулировал ее главные законы:

— Воздух состоит из несвязанных между собой частичек. Перемещаясь в потоке, набегающем на какое-либо препятствие, частички ударяются о него и тем самым отдают ему свое количество движения.

Леонард Эйлер, академик Петербургской академии наук, автор свыше восьмисот работ по самым различным отраслям знаний — от математического анализа до теории музыки, хорошо знавший труды Ньютона и опиравшийся на них в своих исследованиях по механике, думал, однако, иначе.

— Я полагаю, — заметил бы он, — что жидкость или газ следует характеризовать как непрерывную, легко изменяемую материю. Подходя к препятствию, струйки не ударяются о него, а плавно обтекают и смыкаются на задней стороне.

Коллега Эйлера, другой академик Петербургской академии наук Даниил Бернулли (1700—1782), который специально исследовал механику жидких и газообразных тел и вывел уравнение, связавшее скорость и давление в потоке идеальной несжимаемой жидкости при установившемся течении, скорее всего поддержал бы Эйлера.

Герман Гельмгольц (1821—1894), физик, физиолог и психолог, основоположник теории вихревого движения жидкости, и физик Густав Кирхгоф (1824—1887) в своих выступлениях сослались бы на разработанную ими струйную теорию и рассказали бы о таком опыте:

— Плоскую пластинку поставим под углом к набегающему потоку. Приближаясь к пластинке, струйки отклоняются от своего первоначального направления, вблизи пластинки расходятся к ее краям и плавно обтекают ее переднюю сторону. За пластинкой, по нашей теории, движение предполагается разрывным. Струйки срываются с кромок пластинки и текут дальше, постепенно приближаясь к своему изначальному направлению перед пластинкой. Поверхности разрыва создают за пластинкой застойную зону...

Итак, перед нами разные схемы обтекания тел потоками воздуха или жидкости, частью умозрительные, частью основанные на опыте, однако не на столько, чтобы быть верными во всех случаях. Скажем, теория Эйлера не учитывала силы трения, а струйная теория оказалась неприемлемой в случае хорошо обтекаемого или, как говорили ученые, удобообтекаемого тела: тогда срыва струй не происходит, и они текут плавно.

Вообще аэрогидродинамика развивалась до начала ХХ века крайне медленно. Собственно, началась она как серьезная наука с исследований Эйлера и Бернулли. Эйлер вывел общие уравнения, описывающие движение жидкостей и газов, исследовал многие вопросы сопротивления жидкостей применительно к кораблестроению и созданию гидравлических машин. Бернулли, которому, по общему признанию, принадлежит честь изобретения самого термина «гидродинамика», доказал, что по мере нарастания скорости потока давление в нем понижается, а при уменьшении скорости, наоборот, повышается (это соотношение между давлением в жидкости и ее кинетической энергией выражено уже упоминавшимся здесь уравнением, теперь оно фигурирует в научной литературе и учебниках как уравнение Бернулли). Оно справедливо и для безвихревого, и для вихревого движения, но во втором случае только для отдельных струек, которые составляют поток.

Долгое время аэрогидродинамика обобщала факты, добытые в гидравлике, теории сопротивления среды движущемуся судну и отчасти в баллистике — науке о движении артиллерийских снарядов.

Случалось, что теория, как бы замкнувшись в своем развитии на саму себя, приходила к выводам, не обещавшим практике никакой перспективы. Так, один из ученых, используя формулы струйной теории, доказывал: летать на аппарате тяжелее воздуха... вообще невозможно. Его расчеты неумолимо утверждали: подъемная сила меньше веса аппарата в три-четыре раза.

Мнение на этот счет русского механика и математика Н. Е. Жуковского было куда более оптимистичным, а после успешно совершенных полетов немецкого инженера Отто Лилиенталя на планере собственной конструкции оно превратилось в непоколебимое убеждение. Воздухоплавание, можно сказать, стало для него и страстью, и новой областью приложения интеллектуальной энергии. Жуковский с самого начала понимал, что без серьезной теоретической и экспериментальной основы все попытки путем «проб и ошибок» решать задачу полета человека на аппаратах тяжелее воздуха обречены. Во всяком случае к быстрому успеху не приведут.

Вполне естественно, что перед Жуковским сразу же возник вопрос: откуда берется подъемная сила? Впервые он прозвучал в 1890 году в докладе, прочитанном Николаем Егоровичем на VIII съезде русских естествоиспытателей и врачей. С тех пор ученый неустанно об этом думал. Поэтому когда говорят и пишут, будто ответ на вопрос вопросов теории аэропланов Жуковский нашел как бы нечаянно, благодаря счастливому озарению, то это не следует понимать буквально, хотя, конечно, господин Случай сыграл здесь свою привычную роль.

...Ветреным октябрьским днем 1904 года в поле недалеко от станции Кучино Московско-Нижегородской железной дороги Николай Егорович наблюдал за полетами коробчатых змеев. В Кучино только что был создан аэродинамический институт; запуск змеев, построенных талантливым инженером и изобретателем Сергеем Сергеевичем Неждановским, входил в программу эксперимента. Так вот, в тот ветреный день Николая Егоровича осенила догадка[2]. Он как бы в натуре увидел физическую картину рождения подъемной силы. Ему представилось, что тело, находящееся в воздушном потоке, обтекают два течения. Одно — прямолинейное, по скорости и направлению совпадающее с потоком, другое — круговое, циркуляционное, то есть обтекающее тело вкруговую. Причем не просто круговое, а содержащие вихри и образуемое вихрями. В нем-то, в этом круговращении, все дело!

Обдумывая счастливую догадку, Николай Егорович поставил, как мы бы теперь сказали, мысленный эксперимент. Если циркуляционный поток вокруг тела представляет собой движение, вызванное вихрем, то можно, стало быть, в дальнейших построениях вообще обойтись без тела, заменив его этим вихрем (Николай Егорович назвал такие вихри присоединенными).

Модель процесса, созданная воображением ученого, как и всякая модель, упрощала, разумеется, реальную картину, зато она обладала геометрической наглядностью и позволяла найти для нее математическое решение, которое и подводило к разгадке природы подъемной силы. Она — в наложении циркуляции на поступательное движение (обтекание) воздуха, в результате чего образуется разность давлений под вихрем и над вихрем (надо все время помнить, что в этой модели обтекаемое тело заменено вихрем!). Над вихрем, где скорости складываются, воздушный поток ускоряется, а давление, согласно закону (уравнению) Бернулли, становится меньше; под вихрем картина обратная.

Природу сил, рожденных циркуляцией, точнее говоря, циркуляционным вихревым потоком, пытались понять и объяснить и до Жуковского. Еще в середине века профессор Берлинского университета Г. Магнус изучал явление, которое было замечено артиллеристами: даже в безветренную погоду пушечные ядра почему-то непременно отклонялись от плоскости стрельбы, будто их сбивала с курса какая-то неведомая сила. Магнус установил, что да, отклоняются пушечные ядра не случайно: в полете на них действует поперечная сила, возникающая тогда, когда на их окружную (угловую) скорость собственного вращения накладывается скорость воздушного потока. Соотечественник Магнуса, разносторонний исследователь, типичный представитель племени естествоиспытателей Г. Гельмгольц специально изучал вихревое движение и, по сути дела, заложил основы его теории. Он ввел, в частности, понятие вихревого шнура, а также самого вихря в связи с циркуляцией. Английский математик и физик, нобелевский лауреат Джон Стретт, известный в истории науки под именем лорда Рэлея, интересовался полетом теннисного мяча. И вот к какому выводу он пришел: мяч описывает криволинейную траекторию потому, что на него действует боковая сила, вызванная сложением вращательного движения с поступательным. Рэлей обобщил свои наблюдения и придал им вид закономерности: «магнусова сила» действует на любой вращающийся цилиндр, а возникает эта сила опять-таки благодаря циркуляции. Наконец, в 1894 году гипотезу о подъемной силе крыла за счет добавочного вихревого движения воздуха высказал Ланчестер, но его гипотеза, не подкрепленная математическим истолкованием, осталась практически незамеченной.

Связать воедино механизм возникновения циркуляции вокруг вращающихся и невращающихся тел (скажем, цилиндр и крыло) и механизм возникновения подъемной силы первым смог именно Николай Егорович Жуковский. Не лишне будет заметить, что это удалось ему в значительной степени потому, что он был одновременно ученым-теоретиком, превосходно знавшим механику, и ученым с инженерным складом ума.

Почти два года потребовалось ему, чтобы теоретически доказать правильность своего предположения, толчок которому дали наблюдения в Кучино. Он без конца повторял опыты — уже не со змеями, а с падающими пластинками. Николай Егорович знал об опыте француза Муйара, заключавшемся в следующем. Продолговатый прямоугольник из картона, которому сообщено начальное вращение, во время падения будет сохранять вращение в заданную сторону и перемещаться в горизонтальном направлении, то есть планировать. С другой стороны, известно: планирование под некоторым углом требует наличия подъемной силы. Следовательно, вращающаяся пластинка развивает подъемную силу.

Кроме повторения опытов с падающими пластинками, Жуковский провел опыты в аэродинамической трубе, подтвердившие его предположение: при обходе потоком контура пластинки должна быть получена циркуляция скорости, равная интенсивности охватываемых вихрей.

С огромным вниманием и интересом Чаплыгин познакомился с теоремой своего учителя о подъемной силе крыла и ее доказательствами. Первоначально он узнал об этом из доклада «О присоединенных вихрях», прочитанного Жуковским 15 ноября 1905 года в Математическом обществе. Годом позже он мог сделать это, что называется, «с карандашом в руках», поскольку под таким же названием работа была опубликована в «Трудах Отделения физических наук Общества любителей естествознания». (Кстати, в том же 1906 году Жуковский написал близкую по теме работе «О присоединенных вихрях» статью «О падении в воздухе продолговатых легких тел, вращающихся около своей продольной оси», которая тогда осталась неопубликованной. Читатели данной книги могут, оттолкнувшись от названия статьи, заняться такими опытами. Отрежьте узкую и продолговатую полоску бумаги и дайте ей свободно падать на пол. Вы увидите, что, падая, она будет быстро вращаться вокруг мгновенно возникающих продольных осей — вот вам наглядная модель вихревого движения, позволившая Жуковскому в его рассуждениях заменить тело вихрем.)

В «Присоединенных вихрях» Николай Егорович не только излагал теорему и приводил ее доказательства. Что самое важное и ценное, — в этой работе предлагалась чрезвычайно простая, понятная и удобная формула расчета подъемной силы. Она включала в себя три сомножителя: плотность воздушного потока, его скорость и величину циркуляции (академик Л. С. Лейбензон называет ее циркуляцией скорости).

Правда, если с двумя величинами из трех с самого начала было все ясно и они легко поддавались измерению, то с третьей величиной дело обстояло иначе. Упрощенно говоря, было трудно сказать что-либо определенное о причинах и характере циркуляции и в связи с этим о том, как распределяются скорости потока по контуру тела (крыла).

Николай Егорович нередко приходил к Чаплыгину в его квартиру на Пречистенке. Одна из последних встреч накануне очередного двенадцатого съезда русских естествоиспытателей и врачей произошла осенью 1909 года. Когда Жуковский вошел, Сергей Алексеевич сидел за столом и что-то писал, низко склонив над листом крупную, рельефную голову. Это была характерная для него рабочая поза, объяснявшаяся тем, что серые с голубизной глаза его были разные: один близорукий, другой дальнозоркий. Отрываясь от работы, он встречал собеседника удивительным взглядом: один глаз был больше и ярче другого, лицо некоторое время сохраняло выражение полной отрешенности...

Начали они беседу, сидя лицом к лицу, а закончили, как бывало не раз, отвернувшись друг от друга. Нет, конечно: никакого даже намека на ссору или размолвку. Просто они оба увлекались, начинали пальцами писать формулы в воздухе и в поисках свободного места на воображаемой доске крутились на стульях.

Сергей Алексеевич запомнил эту встречу. Вероятно, она оставила след в памяти потому, что именно тогда состоялся серьезный разговор о сформулированной Жуковским теореме подъемной силы, привлекший внимание Чаплыгина к нерешенной задаче количественного определения величины циркуляции. Разговор, который закончился откровенным признанием Николая Егоровича.

— Как вычислить величину циркуляции, я, к сожалению, не знаю...

После такого длинного отступления нам следует вернуться на съезд русских естествоиспытателей и врачей, на то заседание секции воздухоплавания 2 января 1910 года, на котором Жуковский докладывал о тогдашнем состоянии аэродинамики (полное название доклада такое: «Современное состояние аэродинамики в связи с воздухоплаванием»).

Как всегда, Жуковского слушали с неослабным вниманием, Чаплыгин — тоже: ведь Николай Егорович говорил о том, что с некоторых пор овладело помыслами и его самого, то есть о природе подъемной силы крыла, других теоретических вопросах, возникших в связи с развитием воздухоплавания («воздухоплавание» — термин традиционный; на заседании секции речь шла о летательных машинах тяжелее воздуха). Говорил, подводя итоги сделанному и намечая программу дальнейших исследований.

Чаплыгин сидел, по обыкновению наклонив голову и смежив веки. Казалось, он дремал. На самом же деле мозг его трудился с полной нагрузкой. Сергей Алексеевич не умел просто слушать, то есть пассивно воспринимать информацию, если она касалась предметов, близких его собственным научным исканиям. Услышанное он тут же пропускал через свой «аналитический аппарат», подвергал своеобразной проверке на точность и «прочность». Потому-то мимо его внимания не могла проскользнуть ни одна ошибка или просто неточность, будь то неверный знак в формуле или даже самый малозаметный изъян в чьих-либо логических построениях. Сергей Алексеевич, будто очнувшись, открывал глаза и негромко указывал коллеге на погрешность. Не ускользали от его внимания и те затруднения, с которыми обычно сталкивается ученый, когда в теории не все до конца ясно.

Вот и сейчас он, думая над словами учителя, вновь и вновь мысленно строил профили крыльев с набегающими на них потоками. Что-то мучило его, не давало покоя.

Как поток обтекает крыло в случае определенной физической идеализации, а именно для модели течения идеальной жидкости? На поверхности крыла поток разделяется на два «рукава», один уходит вверх и обтекает переднюю закругленную часть, другой уходит вниз и обтекает нижнюю часть, имеющую острую заднюю кромку. Затем над крылом они соединяются и текут в одном направлении. Как известно из гидродинамики, при обтекании острой задней кромки скорость потока становится бесконечной. Но это физически невозможно! Значит, поток не может обтекать заднюю кромку, а должен плавно сходить с нее. Да, не обтекать, а именно сходить. Тогда циркуляция должна иметь такую величину, чтобы обеспечить плавный сход потока с задней кромки.

Доклад окончился. Как свидетельствуют источники, здесь, на съезде, Чаплыгин поделился с Жуковским своими соображениями о том, как можно определить величину циркуляции. Беседа протекала, возможно, в таком духе.

— Мне кажется, величина циркуляции выводится аналитически, — сказал Чаплыгин. — Тогда все трудности можно обойти.

— Каким образом?

— Для этого надо принять положение: при обтекании крыла с острой задней кромкой именно она является линией схода потока с верхней и нижней поверхности крыла.

— Чрезвычайно любопытная мысль, — после некоторого раздумья произнес Жуковский. — Ведь этому есть и физическое объяснение.

— Совершенно справедливо. На контуре профиля крыла не может быть точек с бесконечно большой скоростью. И если устранить обтекание задней кромки, поместив на ней точку плавного схода потока...

— То это и даст способ расчета циркуляции, — взволнованно закончил Жуковский мысль Сергея Алексеевича. — Если мы примем ваше положение, то в самом деле сможем определить величину циркуляции чисто аналитически!

— Разумеется, — подтвердил Чаплыгин. — И по вашей формуле рассчитать подъемную силу.

Так в аэродинамике появился «постулат Жуковского — Чаплыгина». Он затем обрел мировую известность, его признали, на него стали ссылаться ученые, занимающиеся теорией крыла. Но почему «Жуковского — Чаплыгина»? Николай Егорович детально объяснил явление циркуляции; Сергей Алексеевич понял, как это явление проанализировать математически.

Примечательно именно то, что Жуковский и Чаплыгин подошли к проблеме с разных сторон: учитель — с позиций физики, геометрии, ученик — чисто аналитически. Чаплыгин отдал дань глубине прозрения учителя, так отозвавшись о его формуле подъемной силы: «Замечательный по своему изяществу и простоте закон...» Жуковский исключительно высоко оценил открытие Сергея Алексеевича, нашедшего способ определения величины циркуляции.

Но самое любопытное во всем этом, что оба ученых, по сути, сформулировали закон природы, теперь всем очевидный. Впервые по-настоящему оценить этот закон стало возможным в тридцатые годы нашего столетия, когда высоко поднялся уровень исследований по теории крыла. Вновь повторим: при обтекании профиля крыла воздухом на поверхности крыла не может быть точек с бесконечной скоростью.

В самом начале весны 1910 года организуется Московское общество воздухоплавания.

Накануне учредительного собрания Николай Егорович обратился к Чаплыгину с просьбой принять участие в работе общества. Он рассказал о его программе. Общество имеет целью содействовать развитию русского воздухоплавания во всех его формах и применениях, преимущественно научно-технических, военных и спортивных. Оно будет иметь свой печатный бюллетень. Ходынское поле отдается для организации полетов.

Сергей Алексеевич согласился. Он знал: коли за дело берется человек такой неуемной энергии и огромной работоспособности, у нового дела обязательно появятся крылья. Ведь еще на заре авиации Николай Егорович предсказал огромное будущее летательным аппаратам тяжелее воздуха и многое уже сделал для приближения заманчиво-прекрасной поры, когда полеты их станут обыденными. Какой истовой верой, каким вызовом природе прозвучали его слова, сказанные в 1898 году в Киеве на съезде естествоиспытателей и врачей!

— Глядя на летающие вокруг нас существа: на стрижей и ласточек, которые со своим ничтожным запасом энергии носятся в продолжение нескольких часов в воздухе с быстротой, достигающей пятидесяти метров в секунду, и могут перелетать целые моря; на орлов, ястребов, которые описывают в синем небе свои красивые круги с неподвижно распростертыми крыльями; на неуклюжую летучую мышь, которая, не стесняясь ветром, бесшумно переносится во всевозможных направлениях, — мы невольно задаемся вопросом: неужели для нас нет возможности подражать этим существам? Правда, человек не имеет крыльев и по отношению веса своего тела к весу мускулов он в семьдесят два раза слабее птицы; правда, он почти в восемьсот раз тяжелее воздуха, тогда как птица тяжелее воздуха только в двести раз. Но я думаю, что он полетит, опираясь не на силу своих мускулов, а на силу своего разума.

Спустя четыре года после памятного выступления в Киеве Николай Егорович пригласил его, Чаплыгина, познакомиться с многообещающей аэродинамической трубой, созданной в Московском университете. Была она длиной семь метров, с закрытой рабочей частью и электрическим приводом. В трубе имелся простой вентилятор, гнавший воздух. Свершилась мечта учителя — экспериментально подтвердить теоретические объяснения действия аэродинамических сил.

А еще через два года в Кучино под Москвой появился первый в Европе аэродинамический институт. Чаплыгин хорошо знал историю его возникновения, неоднократно бывал в деревянном строении с приметной пятиэтажной башней, на крыше которой стоял ветродвигатель, спроектированный Жуковским. А началось все с предложения ученика Николая Егоровича Д. Рябушинского, сына известного богача, дать значительные средства для постройки аэроплана — реакция на первые полеты братьев Райт.

— Немедленная постройка аэроплана невозможна, — ответил Жуковский. — Нужны предварительные опыты, расчеты: выбрать биплан или моноплан, многое неясно с мотором...

— Начнем строить — многое прояснится, — возражал нетерпеливый ученик. — Неужто мы отстанем от американцев?

Жуковский постарался убедить Рябушинского: без научных знаний браться за такое дело — значит вести его вслепую. А деньги как раз и следует вложить в развитие научной базы. Так в Кучино появилось здание лаборатории. Новую аэродинамическую трубу нельзя было и сравнивать с университетской. Шутка ли, длина кучинской — 14,5 метра, диаметр 1,2 метра. Лаборатория оснастилась многими приборами.

Активными помощниками Жуковского стали Л. Лейбензон и С. Неждановский. Сергей Сергеевич Неждановский проектировал деревянные воздушные винты и испытывал их. Однажды лопнувшая лопасть винта, пронесшись над головой Николая Егоровича, едва не стоила ему жизни. Талантливый инженер Неждановский проводил в Кучино опыты с коробчатыми змеями, определял силу тяги при различных скоростях ветра. Во время наблюдения за ними Жуковского, как вы помните, и осенила мысль о присоединенных вихрях.

Николай Егорович приступил к созданию аэроплана с двигателем «Антуанетт», выписанным из Франции. Он решил построить собственный мотор оригинальной конструкции, действующий от нагретого воздуха. Неудачно поставленные опыты побудили Жуковского оставить эту идею.

А потом начались разногласия с Рябушинским, который стал диктовать свои условия, и Жуковский покинул Кучино.

Небезынтересно отметить, что когда Рябушинский предоставил средства на строительство аэродинамической лаборатории в Кучино, ему шел двадцать второй год. Сам он активно работал в лаборатории, изучая новые по тому времени проблемы, в частности ламинарные (без перемешивания) и турбулентные (бурные, беспорядочные) потоки. Оказавшись во Франции, он продолжал трудиться на поприще авиационной науки и техники. Герман Смирнов в книге «Рожденные вихрем» пишет: «Рябушинскому, между прочим, принадлежит изобретение анемометра с нагретой проволочкой и реактивного ружья типа «базука».

Оба изобретения были сделаны еще в России.

Кучинская лаборатория вобрала в себя немало талантливых людей. Всех их объединяла любовь к авиации, каждый хотел сделать как можно больше на избранном поприще.

Сергей Алексеевич давно подметил особое пристрастие Жуковского к молодежи. Они удивительно подходили друг к другу — маститый профессор и молодые люди, а все потому, что у маститого профессора билось в груди такое же горячее, неуемное сердце, как и у этих молодых людей, страстно увлеченных наукой.

Осенью 1909 года Жуковский организовал при Техническом училище студенческий научный воздухоплавательный кружок. Питомцы Николая Егоровича вели теоретические и экспериментальные исследования. С особенным желанием кружковцы проектировали и изготовляли аэродинамические трубы, планеры, с удовольствием летали на аппаратах из дерева и полотна, сделанных своими руками, хотя это было вовсе не безопасно. Не существовали тогда нормы прочности, крайне скудными были данные о крыльях. Все делалось на глазок, по принципу «полетаем, а там посмотрим». И летали — с высокого берега Яузы, где стояло здание училища, через реку в Лефортовский парк. Среди студентов, первыми освоивших планер, выделялся невысокий крепыш с челкой, сползавшей на лоб, и жиденькими юношескими усами — Андрей Туполев. На собраниях кружка, в мастерской, где строился планер, на берегу Яузы то и дело слышался его задиристый голос.

Туполев перелетел через реку. И хотя планер помялся при посадке, поведение его в воздухе подтвердило расчеты кружковцев.

В Техническом училище Жуковский претворял в жизнь многое из задуманного ранее. Аэродинамическая лаборатория училища выглядела, пожалуй, лучшей в России. В ней были новейшие по тем временам измерительные приборы, сделанные энтузиастами модели самолетов... За неполных два года кружковцы провели около двадцати научных исследований по аэродинамике крыльев и воздушных винтов.

А в 1909 году Николай Егорович начал читать в училище новый курс — теоретические основы воздухоплавания. Его лекции обобщали накопленные знания по теории воздухоплавания.

Среди слушавших лекции и работавших в кружке оказались весьма способные молодые люди, как о них отзывался сам Николай Егорович. С большинством из них судьба сведет Чаплыгина в послереволюционные годы. А. Н. Туполев, Б. С. Стечкин, Б. Н. Юрьев, В. П. Ветчинкин, А. А. Архангельский, К. А. Ушаков, Г. М. Мусинянц, Г. Х. Сабинин станут выдающимися деятелями отечественной авиации. А тогда они были просто студентами — шумными, беспокойными, жадными до всего нового, что с лихвой предоставляло им молодое воздухоплавание.

Из воспоминаний Г. Х. Сабинина: «Весной, придя в училище, я застал интересную картину. Студенты кружка организовали воздухоплавательную выставку в стенах Технического училища. Работа кипела. Строились модели самолетов, привозились экспонаты из кабинета механики Московского университета, которые терпеливо собирал... Николай Егорович, — разные летающие игрушки, бабочки, воздушные змеи с парашютами, китайские змеи в виде летающих драконов и, наконец, знаменитый планер Лилиенталя, подаренный им Николаю Егоровичу.

Выставка имела в Москве огромный успех. Гвоздем ее было поднятие в воздух настоящего аэростата, стартовавшего во дворе Технического училища».

Выставка была платная, чистая прибыль составила две тысячи рублей. Средства пошли на нужды студенческого кружка.

А события, связанные с молодым воздухоплаванием, будоражили воображение.

Во введении к четырехтомному специальному изданию «Воздухоплавание», увидевшему свет в Петербурге, Чаплыгин прочитал: «Успехи современного воздухоплавания, растущие с головокружительной быстротой, неопровержимо свидетельствуют, что окончательная победа человечества над единственной непокоренной еще стихией — воздухом является лишь вопросом времени».

Чаплыгин вполне разделял этот оптимизм.

В год окончания Чаплыгиным университета умер Александр Федорович Можайский — один из пионеров отечественной авиации. На фотографии — морской офицер в мундире с эполетами. Пушистые, по тогдашней моде, бакенбарды и усы придают строгому лицу некоторый оттенок сановитости. Можно ли представить, не зная его имени, что со старого, более чем столетней давности снимка смотрит человек, на чью долю выпало немало превратностей судьбы, талантливый изобретатель, создавший самолет в натуральную величину, способный поднять в воздух человека.

В общей сложности более двадцати лет Можайский изучал полет птиц, их крылья, проводил различные аэродинамические опыты, строил летающие модели с воздушными винтами, вращаемыми часовой пружиной или резиновым шнуром. И вот пришла пора строить свой летательный аппарат. В 1881 году Александр Федорович подал докладную записку с ходатайством об отпуске ему пяти тысяч рублей. Царь отклонил просьбу. Изобретатель начал постройку на собственные средства, получив «привилегию» на свой «воздухолетательный снаряд» — первую в России. Летом следующего года военное ведомство отвело Можайскому участок земли в Красном селе под Петербургом.

Чаплыгину приходилось слышать фамилию Можайского. О нем говорилось в пухлом томе «Воздухоплавание за 100 лет», изданном в 1884 году и позднее прочитанном Сергеем Алексеевичем.

С пристальным вниманием он ознакомился с письмом некоего Н. Н. Мясоедова, опубликованным в октябре 1910 года в газете «Новое время». Автор письма вспоминал: «...Я часто, благодаря любезности г. Можайского, посещал постройку и получал лично от него разъяснения. Моноплан строился в загородке из досок без крыши. Дождь часто поливал и портил машину. Моноплан представлял собой лодку с деревянными ребрами, обтянутыми материей. К бортам лодки прикреплены были прямоугольные крылья, слегка выгнутые, выпуклостью вверх. Все обтянуто тонкой шелковой желтой материей, пропитанной лаком. Переплеты крыльев деревянные (сосновые). Все эти бруски выделаны в виде углового железа. Аппарат стоял на подставках с колесами. Крылья приходились приблизительно на сажень (с небольшим) от земли. В лодке две мачты. Крылья удерживались проволочными веревками, натянутыми к мачтам и к подставкам. Двигателей два, расположены в передней части лодки... Устройство этих двигателей и составляло секрет г. Можайского. Винтов было три, о четырех лопастях каждый, два в прорезах крыльев, против большого двигателя, третий на носу лодки, на валу от меньшего двигателя. Рамки винтов деревянные, обшитые тонкими дощечками. Шов проволочный. Винты покрыты серым лаком. Рулей два — вертикальный и горизонтальный, прикреплены к корме и приводились в движение проволочными канатами и лебедками, помещенными около кормы.

Работы шли очень медленно по случаю безденежья, чего г. Можайский и не скрывал. Никто и не интересовался его работами и помощи ниоткуда не было».

Во время испытаний самолет Можайского при попытке оторваться от земли и взлететь накренился на бок и поломал крыло. Об этом свидетельствовали некоторые очевидцы. К сожалению, Чаплыгину не были известны подробности.

Не известны они, увы, по сей день и нам, и вряд ли можно рассчитывать приоткрыть завесу над фактом исторического значения. Но суть от этого не меняется: в России был построен первый самолет.

Сам же Александр Федорович Можайский после смерти оказался полузабытым. И только воздухоплавательный бум первого десятилетия двадцатого века вернул содеянному им изначальный смысл.

В Германии авиацией с большим энтузиазмом занимался Отто Лилиенталь, развивая простую, как думал он, идею: прежде чем строить воздухоплавательный аппарат, надо научиться летать. Парадоксальная мысль оказалась, однако, весьма плодотворной. Мальчик из Померании пробовал летать при помощи примитивных крыльев. Потом, учась в Берлине, начал опыты с орнитоптером оригинальной конструкции. Профессор математики посоветовал ему не затрачивать на эксперименты более чем скромные средства. «Наукой доказано, говорил профессор, — что проблема механического полета неосуществима».

К счастью, Лилиенталь не следовал этому совету. Он продолжал усовершенствовать крылья.

В Германии, как ни странно, Лилиенталь менее всего возбудил интерес к своим опытам. Зато в других странах... В России Е. Федоров переводил его книги, М. Поморцев популяризировал его опыты, а Жуковский осенью 1895 года специально приехал к отважному немцу и наблюдал за его полетами. Как оказалось, они встретились в первый и последний раз. Лилиенталь начал осваивать куда более сложный аппарат, у которого хвостовая поверхность могла менять угол наклона, то есть действовала как руль высоты. 9 августа 1896 года, взлетев, аппарат опрокинулся. Лилиенталь упал с высоты шестнадцать метров. На следующий день он скончался.

Николай Егорович глубоко переживал эту гибель и откликнулся на нее взволнованной речью в отделении физических наук Общества любителей естествознания. Чаплыгин присутствовал на том заседании и запомнил слова Жуковского: «Первое тяжелое впечатление пройдет, и у любителей воздухоплавания останется в памяти, что был «летающий человек», который в продолжение трех лет совершил множество полетов. Они вспомнят, что полеты этого летающего человека были продуманы теоретически, проверены на практике... И снова неугомонная надежда ...проснется в людях, и снова начнут совершаться эксперименты Лилиенталя и будет совершенствоваться его способ летания».

В Америке воздухоплаванием всерьез заинтересовался талантливый железнодорожный инженер Октав Чэнют. Как и положено деловому американцу, он вначале совершил ознакомительную поездку в Европу, досконально изучил существо проблемы. Выводу, к которому он пришел, нельзя отказать в дальновидности. Устойчивость аппаратов — вот что главное, утверждал Чэнют.

В год гибели Лилиенталя ассистенты американца испробовали четыре различных типа планеров. Это были бипланы, у одного хвост состоял из шестиугольной горизонтальной и вертикальной поверхностей.

Учениками Чэнюта стали владельцы велосипедной фабрики в Дайтоне братья Райт. В 1900 году они начали свои опыты, начали осторожно, медленно, шаг за шагом, справедливо памятуя, что самолет — не велосипед. Через три года братья вступили во вторую фазу опытов. Они поставили на планер газолиновый двигатель в восемь лошадиных сил. По их расчетам этой мощности должно было хватить для поддерживания аппарата весом в триста килограммов. Но, сделав более точные расчеты, они поставили другой, вдвое более мощный двигатель.

Первый взлет был совершен в декабре 1903 года. Вес аппарата равнялся тремстам пятидесяти пяти килограммам, а двигателя вместе с радиатором — 62,7 килограмма. Двигатель приводил во вращение два деревянных винта.

Четыре полета производились без зрителей, в глубокой тайне. Может быть, поэтому слухи о них в Европе и восприняли с изрядной долей скепсиса. В последнем полете аппарат братьев Райт продержался в воздухе пятьдесят девять секунд, покрыв против ветра расстояние двести шестьдесят метров.

Эксперименты американцев привлекли внимание французов. Аэропланы стали совершенствоваться. Имена капитана Фербера, Сантос-Дюмона, Блерио, Фармана не сходили с газетных страниц. С конца 1908 года зарождающаяся авиация вступила в новый период. Во Францию прибыл Вильбур Райт и начал развивать лихорадочную деятельность. Полеты, полеты... Однажды за час тридцать одну минуту он пролетел шестьдесят шесть с половиной километров. Сто километров он преодолел за час пятьдесят пять минут, поднявшись на высоту сто десять метров. За полет 31 декабря 1908 года Райт получил приз в двадцать тысяч франков. Пилот продержался в воздухе два часа двадцать минут, покрыв расстояние почти в сто двадцать пять километров!

Летал Вильбур Райт на биплане, поверхности которого имели размах 12,5 метра и хорду 1,8 метра. Биплан был снабжен двойным рулем направления, двойным рулем высоты и двигателем двадцать пять лошадиных сил.

Успехи Райта стали чем-то вроде катализатора для всех, кто увлекся идеей создания летательных аппаратов тяжелее воздуха. Интерес к ним усиленно подогревала пресса.

25 июля 1909 года француз Блерио совершил исторический перелет через Ла-Манш. Об этом достижении заговорил весь мир.

А что же русские авиаторы? В конце 1909 года началась летная деятельность Михаила Ефимова. Затем экзамен на звание пилота сдал Сергей Уточкин. Начались их публичные полеты во многих городах России.

Один из таких полетов Чаплыгин с женой и дочерью наблюдали в самом конце августа 1910 года.

Уточкин впервые приехал в Москву, народ валом валил на ипподром, где демонстрировались полеты. Место подъема и спуска обозначалось двумя белыми лентами. Расстояние между лентами было не более десяти саженей.

Вот Уточкин в шлеме и ботинках с крагами занял пилотское место в «Фармане» и сделал два круга над Ипподромом. Затем приземлился между лентами, вызвав бурю аплодисментов. После этого последовало еще шесть взлетов и посадок, катание пассажирки — элегантной дамы в вуали и, наконец, гвоздь программы — фигурные полеты. Сергей Алексеевич, по обыкновению скрывая восхищение, следил, как Уточкин набрал высоту, сделал круг, перелетел через трибуны и вновь появился над скаковыми дорожками. Далее все шло по нарастающей, Уточкин делал «нырки», падал камнем вниз и у земли плавно уходил в небо.

Финал потряс публику. Забравшись гораздо выше башен трибун, Уточкин резко бросил аэроплан вниз и, когда до земли оставалось «всего ничего», выключил мотор и мягко спланировал к земле. Ему бешено аплодировали.

Москва долго находилась под впечатлением смелых полетов. Помнил их и Чаплыгин.

Осень 1910‑го оказалась урожайной на события в русской авиации. В сентябре в Петербурге состоялся первый всероссийский праздник воздухоплавания. В нем участвовали пять профессиональных летчиков и шесть военных авиаторов-любителей. Во время праздника были достигнуты высокие результаты: продолжительность полета — два часа двадцать четыре минуты и тридцать шесть секунд; высота — тысяча двести метров; скорость — девяносто шесть километров в час; грузоподъемность — двести шестнадцать килограммов. Большинство призов взял Михаил Ефимов.

Блестяще летали военные. Поручик Руднев провел аэроплан над центром города. Фотографии его аэроплана над куполом Исаакиевского собора обошли русские газеты и журналы. Лейтенант Пиотровский доставил пассажира в Кронштадт.

В сентябре энтузиасты создали первую в стране передвижную выставку воздухоплавания для городов Европейской и Азиатской России.

Уже упоминавшийся Руднев в октябре перелетел с пассажиром на борту из Петербурга в Гатчину. Шестьдесят один километр он преодолел за пятьдесят шесть минут.

В ноябре главное инженерное управление рассмотрело проект самолета Петра Нестерова. Самолет представлял собой моноплан с двумя стабилизаторами, расположенными спереди и сзади аппарата, и с двумя рулями высоты.

Одна из самых ярких фигур зарождения русской авиации — инженер Яков Гаккель. Он строил самолеты в организованной им мастерской на личные средства. Всего он создал девять машин, семь из которых летали, причем отдельные из них показывали выдающиеся результаты. Осенью 1910‑го он активно работал над усовершенствованием своего самолета.

Радостные события, вселявшие уверенность и надежду, омрачились печальным фактом. 24 сентября погиб капитан Лев Мациевич — первая жертва русской авиации. На высоте около четырехсот метров лопнула одна из стальных проволок его аэроплана и запуталась за винт. Аэроплан опрокинулся, и авиатор выпал из него. Похороны его собрали тысячи и тысячи людей.

Всего же по сообщениям газет в 1910 году погибло двадцать семь авиаторов разных национальностей, множество получили увечья.

Несмотря на растущий энтузиазм в отношении воздухоплавания, царское правительство относилось к нему с опаской. В том числе и по политическим мотивам. Так, депутат Государственной думы Марков 2‑й заявил: надо вначале обучить летать полицию, прежде чем разрешить полеты обывателям. А петербургский градоначальник особым отношением предписывал установить наблюдение за тем, чтобы авиаторы не выбрасывали во время полетов печатных произведений.

И все-таки ничто не могло помешать уверенному развитию авиации.

В ноябре 1910 года Чаплыгин сделал сообщение на заседании научно-технического комитета Московского общества воздухоплавания. Сообщение, застенографированное студентами В. Ветчинкиным и М. Адамчиком, называлось «Результаты теоретических исследований о движении аэропланов».

Сергей Алексеевич начал его следующими словами:

— В настоящее время накопилось очень много опытных данных, позволяющих строить превосходные летательные аппараты, на которых совершают большие путешествия. Поэтому своевременно подумать о том, чтобы попытаться теоретически обосновать опытные данные. Как и в большинстве теоретических изысканий, идущих рядом с фактами, здесь могут быть отмечены направления последующих опытов, от которых возможно ожидать дальнейшего развития аэропланных форм...

Как всегда, четко и ясно сформулирована мысль. Она полно характеризует меняющиеся научные интересы Чаплыгина. Они, эти интересы, все больше и больше сосредоточиваются на проблемах воздухоплавания.

Далее Чаплыгин перешел к изложению теории подъемной силы, заметив, что «долгое время ее искали не там, где она заключается». Верный путь указал Жуковский.

Сергей Алексеевич объяснил собравшимся смысл «циркуляции скорости», рассказал о способе определения этой циркуляции. И закончил неожиданным выводом: подъемная сила зависит исключительно от «стрелки» дуги крыла и совершенно не зависит от ширины крыла! Если взять несколько дуг с одной и той же «стрелкой», но разных радиусов, то для всех них подъемная сила будет одинакова.

В аэродинамической лаборатории Московского университета были поставлены специальные опыты по проверке этого показавшегося многим парадоксального вывода. Жуковский писал: «В университете П. П. Соколов делает теперь вместе со мной опыты с пластинками разных хорд, но с одинаковой стрелкой, и получаются результаты, вполне подтверждающие теорему С. А. Чаплыгина».

Ну а какие же крылья выгодны? Братья Райт установили: сильно изогнутые профили малоэффективны. Сергей Алексеевич был согласен с этим. «Если углубление будет очень значительно, — писал он, — то трение будет оказывать несколько больший эффект... Вероятно, есть средний размер, являющийся наиболее выгодным». По мнению Чаплыгина, наиболее выгодная форма крыла соответствует сравнительно короткой дуге. Иначе говоря, с точки зрения достижения подъемной силы длинные узкие крылья эффективнее коротких и широких.

Здесь хочется сделать отступление. В примечании к публикации этого своего сообщения Чаплыгин указывал: «Когда печаталась моя работа по этому вопросу, Н. Е. Жуковский указал мне, что еще в 1902 году приват-доцент Кутта... разрешил эту задачу». В самом деле немецкий математик М. Кутта внес свой вклад в изучение проблемы подъемной силы. Об этом стало известно из небольшой заметки, опубликованной немецким ученым в самом начале двадцатого века. Заметка касалась объяснения факта, согласно которому криволинейный профиль создает подъемную силу даже при нулевом угле атаки.

На этом основании в книгах и учебниках западных и ряда советских авторов говорится о «теореме Кутта — Жуковского». Немецкий ученый упоминается и в связи с работами Чаплыгина по теории крыла. Таким образом, речь идет о приоритете. Вопросы приоритета сложные, не решаемые однозначно. Часто открытия, изобретения делаются почти одновременно учеными разных стран, притом абсолютно независимо друг от друга. Отсюда споры о том, кто был первым, кого упоминать в литературе и т. д.

Кому же можно и должно приписывать главную заслугу в том или ином открытии? Обратимся к высказыванию Д. И. Менделеева. Он считает: первооткрывателем Закона природы нужно назвать того, кто прежде других его ясно сознавал, а не смутно предчувствовал, кто себя и других убедил в существовании этого закона рядом фактов и умозаключений.

В отношении закона образования подъемной силы бесспорна заслуга Н. Е. Жуковского. Бесспорны и достижения С. А. Чаплыгина.

Нисколько не умаляя заслуг Кутта, поставим имена русских ученых впереди...

Зимой на заседаниях Московского математического общества Сергей Алексеевич делает доклады: «Об ударе потока на дугу крыла», «К теории биплана и руля высоты», «К теории полета птиц и насекомых», «К теории поддерживающей силы изогнутых пластинок».

Тогда же он пишет мемуар: «О давлении плоскопараллельного потока на преграждающие тела». Гипотеза, высказанная им сразу же после доклада Николая Егоровича, обретает облик формул. Еще яснее становятся составляющие подъемной силы крыла. А сами формулы... Они и теперь используются для определения величины, направления и линии действия подъемной силы.

Мемуар можно без натяжки назвать математическим шедевром, своеобразной поэмой формул, настолько все в нем совершенно и гармонично. Чаплыгин с блеском применил в качестве метода исследования теорию функций комплексного переменного. Эта работа, лаконичная и емкая, как все, что выходило из-под пера ученого, чрезвычайно богата идеями. Она, по сути, заложила основы современной теории крыла.

Две формулы, выведенные Чаплыгиным, в иностранной литературе нередко называются формулами Блявиуса. Ради исторической справедливости следует отметить: Сергей Алексеевич вывел их одновременно, но независимо от Блязиуса.

— Одним из существенных вопросов в теории аэроплана является вопрос о давлении воздуха на крыло, — говорил автор мемуара коллегам на февральском заседании Московского математического общества. — Решить эту задачу во всей сложности представляется делом весьма трудным и едва ли посильным современному анализу. А потому представляется не лишенным интереса хотя приблизительно выяснить источники возникновения давления на поддерживающие планы и оценить при этом связь между углами их наклона к направлению движения и подъемною силою.

То, что Чаплыгин скромно назвал «не лишенным интереса», на деле оказалось чрезвычайно полезным и нужным молодому самолетостроению. Рассмотрев слагающие сил давления на крылья различных профилей, он убедился в том, что профили должны иметь округленную переднюю и острую заднюю кромки, чисто теоретически нашел ставшие потом знаменитыми профили типа инверсии параболы и тем же путем получил для каждого профиля величину подъемной силы.

Продувки в аэродинамических трубах (в частности, в аэродинамической трубе Технического училища) показали, что теоретические положения, сформулированные Жуковским и Чаплыгиным, полностью согласуются с экспериментальными данными. А через несколько лет выяснилось, что профили, найденные с помощью формул, обладают хорошими аэродинамическими качествами, их с успехом применили на самолетах.

Крыловые профили, в том числе типа инверсии параболы, одновременно получил и Жуковский, но получил по-своему. Это послужило толчком к дальнейшим разработкам учеными так называемых «теоретических профилей», то есть выведенных теоретическим путем. Немало преуспел в этом направлении сам Чаплыгин.

Знал ли он цену своему исследованию, видел ли его огромное значение? Существует точка зрения: гений, осознающий себя гением, уже не гений... Обойдемся без крайностей в формулировках, скажем проще: чувствовал он, что совершил, или нет? Сергей Алексеевич, по натуре неоткрытый, не оставил об этом никаких свидетельств, да и не мог оставить. Тогда он был бы другим человеком. Вообще из его уст никогда не выходили слова о себе самом, своей жизни, своем творчестве. Скромность, абсолютное отсутствие тщеславия исчерпывающе полно характеризуют его.

Думая о знаменитом мемуаре ученого, который отделяют от нас уже почти семьдесят пять лет, вспоминаешь слова Даниила Данина: «Научные революции не знают восстаний. О них не возвещают праведные выстрелы. Профессора не прерывают лекций на полуслове. Студенты не бросаются на улицу. Министры не бегут из своих резиденций. На биржах не водворяется паника. Влюбленные не отменяют свиданий. Заведенным чередом продолжается жизнь. И кажется: все тот же век на дворе. И только где-то в тишине лабораторий становится слышен скрип колеса истории, скачком ускорившего свое вращение. И пока только там догадываются: «Нет, наступают новые времена!»

Чаплыгин не устраивал научной революции. Но его гипотеза в раскрытии вековечной тайны полета и создании основ аэродинамики вместе с теоремой Жуковского сыграла решающую роль.

Для подтверждения этого сошлюсь на слова академика С. А. Христиановича:

«История открытия законов полета — одна из наиболее драматичных в науке. Люди веками наблюдали полет птиц, но до начала нашего века все еще оставалось неясным, почему птицы при небольших силах и малых запасах энергии могут совершать длительные перелеты с очень большими скоростями». И далее: «Самое... замечательное в этой работе[3] — утверждение, что если профиль крыла имеет скругленную переднюю и острую заднюю кромки, то при его равномерном движении в жидкости устанавливается циркуляционное течение с непрерывно сходящим потоком у острой кромки. При этом возникает подъемная сила, пропорциональная углу атаки. Дальнейшие опыты показали, как устанавливается такое обтекание, и сделали гипотезу С. А. Чаплыгина почти совершенно очевидной. Таким образом была открыта основная особенность формы крыла!»

Впрочем, мемуар Чаплыгина заканчивался вопросами, которые составили программу последующих экспериментальных и теоретических исследований.

«Скажем несколько слов о том, в каком соотношении изложенная теория стоит, по нашему мнению, к явлениям, имеющим место при реальных условиях, — заканчивает мемуар Чаплыгин. — Первое существенное осложнение вносит трение воздуха о крылья. Эта причина служит источником задерживающей силы, направленной противоположно скорости движения, и нашей теорией совершенно не захватывается... Другое важное обстоятельство, на которое необходимо обратить внимание, — это несколько иной характер потока, устремляющегося на аэроплан, чем предположено в нашей работе. Так как крыло имеет конечную длину, то окружающий воздух не может двигаться плоскопараллельным потоком; его движение за пределами крыльев будет существенно отличаться от разобранного нами. Я полагаю, что на оконечность каждого крыла будет опираться сопутствующий ему вихрь, образующийся благодаря разности скоростей на нижней и верхней поверхностях крыльев».

Чаплыгин в последующих работах стремится развить заданный самим же вопрос. Его интересует учет влияния концов крыла, то есть решение задачи о силах, действующих на крыло в условиях не плоскопараллельного, а трехмерного потока. В разговоре со студентом В. Ветчинкиным, который всегда с великим старанием записывал лекции горячо любимого Николая Егоровича Жуковского, а также и самого Чаплыгина, Сергей Алексеевич заметил:

— Решение задачи о крыле конечного размаха представляет, по всей видимости, непреодолимые математические трудности, но я ясно представляю себе физическую картину вихрей, стекающих с концов крыла...

Сергей Алексеевич решил все-таки побороть «непреодолимые трудности».

Уже упоминалось его сообщение на заседании Московского общества воздухоплавания, датированное ноябрем 1910 года. Тогда он впервые дал представление о крыле конечного размаха, нарисовал картину вихрей, стекающих с концов крыла, сделал анализ природы поддерживающей силы. Это было начало. Осенью 1913 года он доложил о первых итогах своих исследований. Ему удалось приближенно решить задачу, связанную с крылом конечного размаха, получить формулы для подъемной силы и так называемого индуктивного сопротивления — силы, действующей против набегающего на крыло потока воздуха.

Об этом он говорил в Московском обществе воздухоплавания и на III Всероссийском съезде воздухоплавания, избравшем его почетным членом.

Эти работы заинтересовали Жуковского, однако продувки крыла конечного размаха в аэродинамической трубе Московского университета не подтвердили теоретических выкладок Чаплыгина. Оказалось, что силы, воздействующие на крыло в плоскопараллельном и трехмерном потоках, практически одинаковые. Не были обнаружены вихревые жгуты, которые, по предсказанию Чаплыгина, точнее, его расчетов, должны сходить с концов крыла.

И к разработке теории крыла конечного размаха Чаплыгин больше не возвращался. А между тем, как показало развитие событий, направление было выбрано Чаплыгиным верное и перспективное.

Прежде всего отметим, что тот же Ветчинкин довольно успешно применил, например, некоторые чаплыгинские данные по индуктивному сопротивлению в своем дипломном проекте при расчете устойчивости самолета, принимая во внимание действие сбегающих с крыла вихрей на хвостовое оперение. Известна также докладная записка, отправленная в мае 1916 года на имя помощника начальника управления Военно-воздушного флота по технической части за подписью Н. Е. Жуковского, Г. Лукьянова и В. Ветчинкина. В разделе, касающемся увеличения скорости и грузоподъемности аэропланов, авторы приводят результаты Чаплыгина по теории крыла конечного размаха, которые предполагают положить в основу экспериментальных исследований.

Наконец самое главное: теория крыла конечного размаха была все-таки создана. Ее разработал профессор Геттингенского университета Людвиг Прандтль со своими учениками. Он выявил два важных для практики фактора: зависимость аэродинамического качества крыла от его удлинения и наличие так называемого скоса потока за крылом.

Почему же исследования по теории крыла конечного размаха, столь удачно начатые Чаплыгиным, более не продолжались? Мог ли их провести Жуковский? У самого Чаплыгина, кстати говоря, не возникало и тени сомнения в чистоте эксперимента. А между тем выяснилось, что именно в техническом несовершенстве аэродинамической трубы и крылась разгадка. Зазоры у стенок приводили к погрешностям в измерениях. Ни Жуковский, ни Чаплыгин не знали этого. Что касается Николая Егоровича, то он в ту пору занимался многими вопросами, в частности вихревой теорией винта. Она казалась ему более ясной и изученной, в ней он видел больше возможностей практического использования. А вскоре началась первая мировая война, Жуковский занялся деятельностью, связанной с повышением боевой эффективности русских самолетов. Чисто теоретические вопросы отошли на второй план.

Нисколько не умаляя заслуг выдающегося ученого Прандтля, отметим ради справедливости: основные положения теории крыла конечного размаха созданы Чаплыгиным. К сожалению, о них западные исследователи не были хорошо осведомлены: скорее всего помешала этому начавшаяся вскоре мировая война, прервавшая международные научные связи. Да и, кроме того, в России доклады ученых, особенно в области авиации, широко не публиковались и зачастую оставались в виде сообщений и официальных записок в архивах разного рода комиссий и обществ.

Работы же Прандтля по крылу конечного размаха оформились в печати в 1918—1921 годах.

...И еще одна чаплыгинская работа тех лет привлекает внимание — «Теория решетчатого крыла», увидевшая свет в 1914 году. Возможно, считает ученый, аэроплан с решетчатыми крыльями будет более устойчив в полете. А если в крыле самолета сделать сквозную прорезь (щель), то подъемная сила значительно увеличится, правда, при определенных условиях, а именно при больших углах атаки. Тогда под действием разности давления на нижней и верхней поверхностях крыла воздух устремляется через щель из области под крылом в область над крылом, что и приведет, по мнению ученого, к возрастанию подъемной силы.

Такие крылья получили в дальнейшем название щелевых, или разрезных.

Прошли десятилетия, были поставлены тысячи экспериментов, построены сотни моделей разрезных крыльев, и выяснилось, что они уступают обыкновенным крыльям по прочности. В современном самолетостроении к разрезанию крыла не прибегают, а используют с той же целью предкрылки или щелевые закрылки. Таким образом, можно с полным основанием считать, что работа Чаплыгина «Теория решетчатого крыла» положила начало глубоким многолетним исследованиям крыльев летательных аппаратов, причем эти исследования вел и сам Чаплыгин (о чем говорит работа 1921 года «Схематическая теория разрезного крыла аэроплана»), и многие другие ученые. Одним словом, Чаплыгин — родоначальник теоретических исследований по механизации крыла.

Чаплыгинская теория решетчатого крыла была взята на вооружение турбостроителями, ведь колеса турбин представляют собой, по сути дела, специфические решетчатые конструкции.

В последующие пять лет Сергей Алексеевич не опубликовал ни одной научной статьи, не выступил ни с одним докладом. Творческий кризис? Вовсе нет. Как-то даже странно сопрягать понятие кризиса с обликом ученого, которому посильны любые, самые запутанные задачи, требующие применения математического аппарата. Почему же ни одна из них не отразилась в течение пятилетия в законченную строгую научную работу? Между тем предыдущие годы оказались щедрыми на достижения...

Для Чаплыгина самое верное и строгое мерило ценности исследования — его ясность, точность и новизна. Неясное, подвергаемое сомнению, не несущее, на его взгляд, открытия он безжалостно отбрасывал. Наброски, наметки, а то и готовые разработки не превращались в статьи и доклады. Плюс к этому его органическая нелюбовь к литературному оформлению своих работ. Если бы не его ученики, многие выполненные им исследования остались бы в черновиках.

Чрезвычайная строгость к своему научному поиску определяла сущность Чаплыгина.

«Эта работа не дает ничего принципиально нового». «Эта работа нуждается в документальной проверке», — отвечал он тем, кто недоумевал по поводу того, что Сергей Алексеевич не публикует, казалось, безусловно оригинальных и глубоких статей.

Вопросы личного приоритета его не волновали. Здесь он полностью сходился с Жуковским. Щедро раздаривая идеи, он не заботился о сохранении их авторства. Они равно принадлежат науке, а значит, человеку, считал он. Суета вокруг приоритета была ему совершенно чужда.

Шла мировая война, сводки с фронтов мало утешали. В войне участвовала и авиация — «пятый род войск». Жуковский помог организовать в Техническом училище четырехмесячные курсы для военных летчиков. Пилоты изучали теоретические основы авиации. Николай Егорович занялся проблемами бомбометания с аэропланов. Летом 1916 года он организовал авиационное расчетно-испытательное бюро. Вместе с учениками вел расчеты конструкций существующих типов самолетов, аэродинамические исследования новых авиационных бомб. Сергей Алексеевич видел его реже, чем обычно.

Февральскую революцию 1917‑го Сергей Алексеевич встретил, как и вся передовая часть русского общества, надеждами. Вместе с другими профессорами он вернулся к преподаванию в Московском университете. Нескончаемые митинги, собрания; люди с флагами и красными бантами, прекраснодушные речи — и быстро охладившая разгоряченные умы суровая действительность в лице Керенского, провозгласившего: «Война до победного конца!»

Буржуазно-демократическая революция 1917 года, которая не только не разрешила, но даже углубила и обострила экономические, социальные и политические противоречия в стране (а к ним надо прибавить тяжелые последствия крайне непопулярной среди трудящихся масс войны) , оказалась лишь этапом на пути к революции пролетарской, социалистической.

Когда она свершилась, Чаплыгин сразу принял сторону Советской власти.

Первые бурные дни внесли немало перемен в его судьбу. Вновь цитирую В. В. Голубева: «Если раньше его (Чаплыгина. — Д. Г.) административная, общественная деятельность и его исследовательская научная работа шли совершенно различными, не связанными друг с другом, даже расходящимися путями, то теперь они получили единую точку приложения. Изменившиеся общественные и экономические отношения потребовали от него участия в общей сознательной работе именно как ученого, по своей непосредственной, прямой специальности. И С. А. Чаплыгин после революции с головой уходит в научную и научно-организационную работу».

Заострим внимание читателей на этой мысли и постараемся вскоре рассеять их возможное недоумение. До сей поры говорилось исключительно о научных занятиях Сергея Алексеевича. Административные, общественные обязанности? Вяжутся ли они с обликом сугубого теоретика, погруженного в формулы? И какая, собственно, административная, общественная деятельность имеется в виду?

Большинству москвичей хорошо знакомы здания Института тонкой химической технологии, 2‑го медицинcкого и педагогического, расположенных на Малой Пироговской улице. Построенные на Девичьем поле в десятые годы нашего века, они и поныне покоряют красотой фасадов, продуманностью архитектурных решений. Недаром их зодчий С. Соловьев получил вторую премию и серебряную медаль Московской думы. Каждое утро вузовские аудитории заполняет шумливая молодежь. Но далеко не все знают: здания, органично вписанные в облик бывшей «Девички», своим появлениям обязаны Чаплыгину и назывались раньше Московскими высшими женскими курсами.

Сергей Алексеевич был избран директором курсов в сентябре 1905 года. Поначалу выглядели они весьма скромно, бедно. Да и располагались вновь открытые в самом начале века курсы не на «Девичке», а в Мерзляковском переулке. Чаплыгин читал здесь математику в тесной комнатушке, сидя за более чем скромным столом и ловя на себе взгляды восьми курсисток, расположившихся на обыкновенных садовых скамейках.

Директором курсов он стал неожиданно для себя. Когда ему предложили эту должность, он вначале стал отнекиваться: какой из него директор, ни административных способностей, ни хозяйственных навыков — дома, например, даже молотка нет. Попросил время на раздумья и... согласился.

Много лет спустя знаменитый кораблестроитель академик Алексей Николаевич Крылов, перечисляя заслуги Чаплыгина, писал в связи с одной из его юбилейных дат: «Академия наук не могла упустить из виду Вашу деятельность как организатора и директора бывших Московских высших курсов. Стоило на них только переменить вывеску, и они с правом как по духу, так и по научной постановке преподавания слились со старейшим в нашем Союзе университетом».

Медички первого выпуска обратились к Сергею Алексеевичу от имени многих тысяч женщин, получивших здесь высшее образование: «В славный юбилей Вашей научной, общественной и педагогической деятельности мы сердечно и искренне поздравляем Вас, нашего первого директора, основоположника курсов, стойкого и неутомимого борца за женское равноправие и за женское образование в России... В это живое и общественно полезное дело Вы вложили массу кипучей энергии, забот и самого трогательного внимания».

История женского общественного движения хранила немало поучительных страниц. Под знаменами Французской революции сражались Олимпия де Гуж, Теруань де Мерикур, Клер Лакомб и другие. В 1793 году появился Клуб революционных гражданок. С теми, кто брал Бастилию, впоследствии уравнялись в мужестве герои баррикад Парижской Коммуны, и среди них сестра выдающегося русского математика С. В. Ковалевской — Анна Васильевна Корвин-Круковская, по мужу Жаклар.

В Америке Мэри Вольстонкрафт провозгласила Декларацию прав женщин, пропитанную идеями Декларации независимости...

Но право на занятия наукой, на получение «мужских» профессий женщины в Европе и Америке получили позднее, нежели в России, где женщины оказались в стенах университетов раньше. Об эмансипации женщин говорилось везде и повсюду. Об одном из наиболее острых вопросов времени писали русские журналы, будившие общественную мысль.

Осенью 1859 года в Петербургский университет робко вошла девушка в строгом темном платье без всяких украшений — Наталья Корсини, дочь архитектора, полуитальянка. Став вольнослушательницей, она посещала лекции, читавшиеся на юридическом факультете. Вслед за ней в аудитории стали приходить Мария Обручева, Татьяна Блюммер, Мария Богданова, сестры Сусловы. Все они — яркие шестидесятницы, в каждой из них «под покровом реалистической трезвости, столь характеризующей умонастроение эпохи, билась страстная, тревожная, много ищущая и глубоко страдавшая душа женщины», как писал исследователь жизни Аполлинарии Сусловой. Все они оставили по себе зримый след. Мария Обручева стала женой и помощницей великого физиолога И. М. Сеченова, Надежда Суслова — первой русской женщиной-врачом, ее сестра Аполлинария оставила дневник — бесценный для литературоведов документ, поскольку он имеет прямое отношение к личности Достоевского.

В университет потянулись дочери мелкопоместных дворян и разночинцев — той части русского народа, которая и служила, как правило, питательной средой для демократической идеологии, включая революционно-демократическую, разночинского по ленинской периодизации этапа русского национально-освободительного движения. Стали возникать коммуны, землячества, артели, мастерские. Вера Павловна со своей швейной мастерской была списана Чернышевским, что называется, с натуры.

И уже позднее, как пример высшего самоотречения, — «Народная воля», где видную роль играли бесстрашные Софья Перовская, Вера Засулич, Вера Фигнер, Геся Гельфман и их подруги.

Практическая деятельность уже не виделась уделом одиночек. К самостоятельной работе наравне с мужчинами, к просвещению потянулись сотни и сотни бывших кисейных барышень. Лед отчуждения, неверия в необходимость женского образования постепенно таял. В различных городах создаются женские курсы. В Москве — Лубянские и частные курсы профессора Герье, в Петерурге — Бестужевские, а еще в Казани, Киеве, Харькове...

Воспоминания бывшей курсистки Е. Некрасовой хорошо передают атмосферу тогдашних женских курсов. «...Много было тогда светлого, хорошего... была, конечно, и своя доля комизма! Сплоченности, общительности, товарищеских отношений между женщинами в то время не существовало. Щепетильность, церемония, недоверчивость — вот что заменяло ту простоту отношений, которая выработалась уже впоследствии с открытием курсов».

Как вспоминает Е. Некрасова, первые женские заведения копировали мужские собрания, только в ухудшенном варианте: речи, протоколы, ораторы, шум, гам... Верх в конце концов брало лицо, кричавшее громче всех.

З1 мая 1869 года официальной бумагой на имя попечителя Московского учебного округа было дано разрешение на открытие женских курсов при второй мужской гимназии. Толпы женщин потянулись по Басманной улице к зданию гимназии. Гувернантки, учительницы, почтенные матери семейств, разные возрасты, лица, костюмы...

В то время — шестидесятые годы прошлого столетия — Москва считалась более благонадежной, нежели Петербург. В Петербурге женщины уже свободно являлись в университет, а москвички и думать не смели о такой вольности. В 1863 году при выработке нового университетского устава опрашивали советы всех университетов о допущении женщины в аудитории. Только два — Московский и Дерптский — ответили резко отрицательно. Но прошло несколько лет, и московская профессура стала смотреть на женское образование более благосклонно.

После колебаний министр народного просвещения Д. А. Толстой разрешил открыть женские курсы в виде опыта на четыре года. Они создавались в 1872 году под наблюдением профессора В. И. Герье и под личную ответственность ректора Московского университета историка С. М. Соловьева.

Курсы Герье, как их называли, ютились в одном зале Политехнического музея. Отношение к ним складывалось разное. Кое-кто не видел в затее ничего серьезного, кое-кто, наоборот, считал ее весьма полезной.

Однако преподавателей не хватало, как не хватало и средств; лекторы получали ничтожное вознаграждение. Московские и другие курсы продирались на светлую дорогу через тернии. Они неоднократно закрывались. Так случилось, в частности, в 1886 году, когда министерство народного просвещения обязало прекратить прием слушательниц, мотивируя строгие меры пересмотром вопроса о высшем женском образовании.

Но остановить развитие курсов власти не решались. В 1900 году в Москве учредили высшее женское учебное заведение университетского типа. С января следующего года Чаплыгин стал одним из первых лекторов новых курсов. Вместе с ним в двух переоборудованных квартирах возле Арбата, в Мерзляковском переулке, лекции читали В. И. Вернадский, И. В. Цветаев, Н. Д. Зелинский, А. А. Мануйлов, Б. К. Млодзеевский, А. В. Цингер.

Для слушательниц курсов ввели строгие правила. Скажем, в учебное время они могли получить у директора отпуск только по весьма уважительной причине. Курсистка, не явившаяся в течение двух недель из отпуска с момента его окончания и не приславшая директору соответствующего объяснения, считалась отчисленной. Не допускались сходки, митинги. Плата за обучение составляла сто рублей и вносилась вперед за полугодие по пятьдесят рублей.

Условия жизни курсисток оказались не из легких. Двух аудиторий, переделанных из старых арбатских квартир методом снятия перегородок, оказалось явно недостаточно. Приходилось слушательницам мотаться по всей Москве. Практические опыты по физике выполняли в Инженерном училище на Бахметьевской улице, занятия по астрономии вели в университетской обсерватории на Пресне, минералами занимались у Вернадского на Моховой, ездили также на Басманную улицу и Миусскую площадь.

Многие курсистки вышли из малоимущей среды, с трудом наскребали плату за обучение; о нормальном питании им приходилось только мечтать. Обычно в столовой заказывался обед из двух блюд, который и съедался вдвоем. Врач В. И. Архангельская писала о самом распространенном заболевании среди слушательниц — малокровии.

Значительным было различие в их возрасте — от семнадцати до сорока четырех лет, больше всего было слушательниц двадцати одного и двадцати двух лет.

В 1904 году состоялся первый выпуск курсов. Чаплыгин принимал экзамены. Приятно было слышать отзывы членов государственной комиссии, высоко оценивших знания выпускниц, получивших право преподавать в средних женских учебных заведениях.

А через год Сергей Алексеевич стал выборным директором курсов. Математик и механик, уходивший в своих исканиях в область принципов чистой науки, избегавший, казалось бы, житейской повседневности, он с головой окунулся в практические заботы. Могли ли они помешать его научным занятиям? Ни в коей мере. Ближайшие годы подтвердили это, став весьма плодотворными для Чаплыгина; его исследования по аэродинамике предстали во всем блеске и совершенстве.

Можно смело утверждать: хлопотное руководство женскими курсами только побуждало Чаплыгина к активному творчеству, давало дополнительный импульс его энергии.

В сложное время приступил Чаплыгин к исполнению своих обязанностей. 1905 год. В стране назрела революционная ситуация. Два события послужили ее катализатором — расстрел царскими войсками в Петербурге 9 января более чем 140‑тысячного мирного шествия рабочих с петицией к царю и поражение России в войне с Японией.

Напуганный размахом революционного движения, царь пошел на «уступки». 17 октября он подписал манифест. Николай II возвещал незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Было обещано созвать законодательную Думу, привлечь к выборам все классы общества. Манифест, как быстро выяснилось, оказался уловкой, попыткой выиграть время. Банды черносотенцев тут же произвели погромы, избиения и убийства передовых рабочих, революционеров, студентов, разгоняли митинги и собрания.

21—22 октября по улицам города разгуливали полупьяные шайки черносотенцев, избивавшие и убивавшие рабочих и студентов. Группа оголтелых погромщиков закидала камнями одну из аудиторий университета, превратившегося в эти дни в настоящий очаг революции — в его зданиях происходили многолюдные митинги и собрания. О выходке хулиганов Чаплыгин узнал из рассказов профессоров-очевидцев. Боевые дружины, сформированные для отпора черносотенцам, стали охранять ряд зданий и учреждений. На глазах Чаплыгина дружинники разогнали озверевшую толпу с дубинками, пытавшуюся разгромить общежитие курсисток в Мерзляковском переулке.

Декабрьское вооруженное восстание, революционный прилив и последующий медленный отлив наложили отпечаток на жизнь курсов и их первого выборного директора. Сами курсы полиция закрыла, студенческие политические забастовки продолжались, волнения то стихали, то снова будоражили молодежь. Некоторые курсистки участвовали в них, другие уехали домой, ожидая спокойных дней. Чаплыгин начал готовить курсы к новому приему слушательниц.

На курсах имелись два факультета. На философском изучалась всеобщая и русская история, история религий, искусств, всеобщей и русской литературы, языковедение, политэкономия, логика, психология. В программе физико-математического факультета — занятия по высшей математике, механике, астрономии, опытной и теоретической физике, химии, минералогии и кристаллографии, геологии и палеонтологии, анатомии. Чаплыгин стал инициатором открытия третьего факультета — медицинского. Он добился права использовать городские больницы в качестве клиник нового факультета. Но главное — принял твердое решение построить новые помещения курсов, которым позавидовали бы другие учебные заведения Москвы.

Легко сказать — построить. А на какие средства? Листая пухлый отчет Общества доставления средств курсам, я обнаружил графу «Специальный капитал для постройки здания курсов». На 1 января 1906 года этот капитал составлял 22 776 рублей плюс проценты — 988 рублей, итого 23 764 рубля. Что и говорить, не густо. А строить директор хотел с размахом, в чем его поддерживал совет курсов.

Просто поразительно, с каким рвением, а главное, умением взялся Сергей Алексеевич за осуществление его проекта. Откуда в нем, теоретике, решавшем научные задачи, далекие от приложения к технике, столь ярко выраженный талант администратора, хозяина? Откуда в нем, казалось бы, непрактическом человеке, способность улаживать конфликты, находить с людьми общий язык по многим спорным вопросам? Целеустремленность, настойчивость, авторитет и врожденный такт в общении помогли ему разрубить гордиев узел.

Сергей Алексеевич после упорной борьбы смог добиться в городской думе постановления о безвозмездном отводе курсам пяти тысяч квадратных сажен земли на пустынном тогда Девичьем поле. Строительство учебных зданий возглавил А. А. Эйхенвальд.

Далее Чаплыгин совершил совершенно невероятный, неожиданный поступок. Когда уже много позднее Сергею Алексеевичу напоминали об этих героических временах, он только смеялся, не рассказывая о всех деталях своих финансовых и административных деяний.

А деяния были таковы, что некоторые гласные в думе с пеной у рта требовали отдать директора под суд.

Произошло следующее. Посоветовавшись с Эйхенвальдом и другими инженерами, строителями, Чаплыгин, как заправский купец, заложил в банке полученный безвозмездно земельный участок на «Девичке».

Имея в руках взятую под залог изрядную сумму, около шестидесяти тысяч рублей, он начал стройку. Едва обозначился первый этаж, он воспользовался правом получения ссуды в обществе взаимного кредита. Возведя здание под крышу, Сергей Алексеевич тут же целиком заложил его в государственном банке...

Лев Гумилевский пишет в своей книге о Чаплыгине, используя воспоминания Голубева: «Конечно, дело не шло так гладко и просто... Об этом свидетельствуют бурные трения в городской думе, о которых писалось во всех газетах. Часть гласных, принадлежащих к черносотенцам, требовала немедленного изъятия отведенной курсам земли и отдачи директора под суд за незаконный залог дарственного земельного участка. С левой стороны гласные, наоборот, посмеиваясь, кричали в ответ:

— За что тут судить? Все так делают!

— Молодец директор!»

В 1908 году были построены и оборудованы два первых здания: физико-химический корпус и анатомический театр. Потом началось возведение аудиторного корпуса с читальнями и библиотекой. Он стал одним из красивейших в Москве.

Чаплыгин всячески поддерживал инициативу коллег. В частности, именно на курсах родился Дарвиновский музей.

Феноменальная память позволяла Сергею Алексеевичу, не прибегая к записным книжкам, держать в голове массу самых разнообразных сведений, что также способствовало росту его авторитета как руководителя курсов. Особенно изумляла слушательниц его способность знать их по фамилиям и в лицо и никогда не путать.

Екатерина Владимировна не осталась в стороне от новых хлопотных забот мужа, разделяла их, помогала Сергею Алексеевичу. Еще в Мерзляковском переулке она организовала дешевый буфет для курсисток. Затем стала собирать пожертвования на нужды курсов, устраивала концерты в их пользу. Примечательно, что в числе пожизненных членов — учредителей общества доставления средств значились С. В. Рахманинов и Ф. И. Шаляпин.

С курсами оказалась тесно связанной и Ольга Чаплыгина. По настоянию отца она вместе с дочерью Жуковского Еленой занималась на физико-математическом факультете. Впрочем, изучение математики оказалось не ее уделом. Ее неудержимо привлекал балет. Пришлось Ольге выдержать немало домашних сражений, прежде чем отец свыкся с мыслью, что будущее дочери — сцена.

Курсы росли, развивались, молва о них разносилась по всей Москве. Чаплыгин за кучей неотложных дел не забывал следить за бытом курсисток. Скупые строки отчетов общества доставления средств дают некоторое представление об этом.

Отчет за 1908 год. Общежитие функционировало нормально. Число живущих возросло до 63 человек. Пополнилась библиотека общежития. Трем слушательницам выдавалось ежемесячное пособие. Выдано 900 бесплатных и 1317 полубесплатных обедов. За 7 слушательниц внесена плата за обучение, 11‑ти выданы единовременные пособия.

Отчет за 1909 год. Были устроены танцевальные костюмированные вечера. Выданы даровые билеты в театр Корша и концерты кружка любителей русской музыки. Плата внесена за 40 слушательниц.

Отчет за 1911 год. Плата была внесена за 57 слушательниц.

Сергей Алексеевич привлекал к преподаванию лучшие научные силы Москвы. Он участвовал в разработке учебных планов, помогал оборудовать лаборатории, кабинеты. В качестве примера можно привести кабинет минералогии и кристаллографии. Близкий Чаплыгину по духу Владимир Иванович Вернадский буквально преобразил кабинет, встречая всемерную поддержку директора курсов. Кабинет вырос из одной более чем скромной комнаты. В нем появились модели кристаллов, оптические приборы. Уже в 1909 году курсистки практически изучали явления кристаллизации, работали с физическими приборами, изучали минералогические коллекции. Рос и бюджет кабинета. Если вначале он составлял сто рублей, то спустя несколько лет вырос до одной тысячи трехсот семидесяти пяти рублей.

Активно действовал естественнонаучный кружок. Скажем, летом 1912 года слушательницы уезжали в экспедиции — в Туркестан, Бухару, Абхазию, Дагестан, где собирали богатейшие минералогические и ботанические материалы, вели геологические изыскания в Пермской губернии.

Организаторские и хозяйственные способности Чаплыгина стали, пожалуй, откровением для него самого. Чем дальше, тем больше увлекался он новой сферой деятельности. Без преувеличения огромное строительство, не говоря уже о других делах, лишало Сергея Алексеевича возможности вести преподавание в прежнем объеме. Сергей Алексеевич постепенно отказывается от лекций в Межевом институте, Техническом и Инженерном училищах. Не покинул он лишь университет, покуда не произошли памятные события 1911 года, о которых чуть дальше.

Ощущал ли он внутреннюю потерю вследствие отхода от активного преподавания? Считал ли его своей стихией? Думается, на оба вопроса можно дать отрицательный ответ. Так что жертва оказалась не слишком большой.

Умение живо раскрыть перед аудиторией смысл того или иного явления, увлечь студентов — особый дар. Тем более когда речь идет о такой дисциплине, как механика. Таким бесценным даром обладал учитель Сергея Алексеевича. Чаплыгин оставался все-таки более ученым, нежели преподавателем в отличие от Жуковского, счастливо сочетавшего и то, и другое. Вывод не следует понимать буквально — Чаплыгин читал лекции своеобразно и по-своему мастерски. Но к учебной деятельности меньше всего лежало его сердце. Его научный биограф пишет: «Читая курс, Чаплыгин никогда не стремился к особой популярности. Он не любил также общих рассуждений, никогда не отвлекался в сторону по поводу возможных построений существующих теорий, их приложений или возможной замены другими идеями и направлениями. Не касался он и истории развития науки. Курс носил чисто аналитический характер: он обычно не применял геометрические соображения в тех местах, где можно было сравнительно просто изложить предмет чисто аналитически. Но лекции его выделялись мастерским подбором материала, необычайной лаконичностью и замечательной последовательностью изложения. В немногочисленных написанных им учебниках, а также в изданных студентами под его наблюдением записях его лекций эта сжатость и лаконизм изложения особенно заметны. Естественно, что такой метод изложения требовал от слушателей большого напряжения внимания, большой самостоятельной работы над литературой предмета и хорошей общей подготовки».

Сергей Алексеевич читал механику третьекурсникам университета до февраля 1911 года, когда разразились события, потребовавшие от профессуры, в том числе и от Чаплыгина, немалого гражданского мужества.

После черных дней реакции оживилась революционная борьба пролетариата. В Москве прошла крупная тачка текстильщиков. Не осталось в стороне и студенчество. Газеты сообщили о смерти Льва Толстого, и тут же в университете состоялась многотысячная студенческая сходка. Спустя несколько дней студенты участвуют в уличных демонстрациях в связи со смертью властителя дум передовой русской интеллигенции. Часть из них арестовывают. Новая сходка требует освободить товарищей. Не успели стихнуть эти волнения, как последовали новые выступления молодежи — резонанс на истязания политических заключенных в тюрьмах Вологды и Нового Зарентуя. Многие студенты исключаются из университета, проводятся обыски и аресты. По малейшему поводу вызывается полиция. Потом следует запрещение всяких сходок.

В такой обстановке начался 1911 год. В последних числах января, несмотря на категорический запрет министра народного просвещения Кассо, махрового реакционера, близкого к черносотенным кругам, студенты решили объявить забастовку. На экстренное заседание собрался совет университета. Ректор А. А. Мануйлов занял двоякую позицию. С одной стороны, администрация старалась выполнять предписания властей о строгом наказании студентов, участвующих в волнениях. С другой стороны, он заявил: вмешательство полиции в университетские дела создало «совершенно необычайное положение».

Экстренное заседание длилось несколько часов.

— Мы бессильны обеспечить возобновление нормального хода занятий, — в конце концов признал ректор.

После бурных прений профессора приняли резолюцию. В ней говорилось о том, что выборная администрация университета в данной ситуации не может выполнять возложенные на нее обязанности.

Кассо не стал ждать, когда ректор подаст прошение об отставке. 2 февраля из газет стало известно об увольнении Мануйлова, его помощника Мензбира и проректора Минакова не только с их выборных постов, но и вообще из университета.

Возмущение действиями министра приняло неожиданные для Кассо формы. Открытый произвол, уничтожение и без того жалких остатков университетской автономии вызвало массовый протест.

— Наше человеческое достоинство и гражданское чувство попираются самым грубым образом, — горячо говорил Тимирязев. — Мы не можем, не имеем морального права смолчать.

Он и многие его коллеги демонстративно подали в отставку. Чаплыгин встретился с Вернадским. Настроенный твердо, Владимир Иванович сказал:

— Раздумывать нечего — лучшие силы университета покидают его стены. Мы будем среди них, хотя, признаюсь, Сергей Алексеевич, уходить неимоверно тяжело.

Чаплыгин полностью разделял его мнение и тоже подал в отставку. Декан физико-математического факультета написал на прошении Чаплыгина об отставке: «Увольнение профессора С. А. Чаплыгина грозит серьезным расстройством как постановке и ходу учебного дела, так и ученой деятельности университета». Тем не менее отставка была принята.

В течение десяти дней ушло около ста тридцати профессоров, приват-доцентов и преподавателей, более трети всех работников университета! Таков был ответ на действия Кассо. «Московский университет сделал усилие, чтобы устоять от напора мутной волны повального раболепия», — писал Тимирязев.

В правительстве торжествовали по поводу «освежения науки». Пуришкевич в Государственной думе приветствовал Кассо за твердость проводимой им политики. Иной выглядела реакция передовой части общества. В сатирическом журнале «Будильник» Дмитрий Моор опубликовал злую карикатуру «Сеятели». За решеткой ограды маленький, черный, как жук, с коротко остриженной головой министр Кассо идет за плугом, погоняя палкой быков. По другую сторону ограды несколько толстозадых городовых что-то вынюхивают, высматривают. Под карикатурой подпись: «Кассо — «Университетскую ниву я вспахал основательно, теперь детки, ваша очередь: сейте благонадежное, тихое, вечное, сейте, спасибо вам скажет сердечное — русский народ».

Расставшись с университетом, Чаплыгин продолжал отдавать все силы женскому образованию. Влияние его росло с каждым годом. В самом начале 1917 года в Москве состоялись выборы городского головы. Была выдвинута кандидатура директора курсов, снискавшего уважение и авторитет без преувеличения выдающимся организаторским талантом. Кандидатура «не прошла» — власти не могли забыть Чаплыгину его ухода из университета в знак протеста против произвола Кассо.

Талант Чаплыгина-организатора, равно как и его научные достижения, вскоре понадобились революции, народу, ее совершившему.

Чаплыгин живет с семьей на углу Плющихи и Девичьего поля. Дом окнами смотрит в сад. Летом стены обвивает плющ, а в саду благоухают розы. Нынче же зимой в доме замерзает вода. Комнат много, а топят одну. Сергей Алексеевич в валенках, то и дело прикладывает руки к железной печурке, почему-то называемой «буржуйкой». Много новых слов принесла с собой революция...

1918 год Москва встретила холодом и голодом. Новорожденная Советская Республика только приступила к переустройству хозяйства. В тот тяжелейший момент многие надежды она связывала с участием в созидательной работе научной интеллигенции. А в самой среде ученых все клокотало, шел естественный и неизбежный процесс размежевания. Одни ринулись на защиту старого строя, другие пошли служить народу, третьи в панике метались между двумя группами; четвертые пытались пережить трудные времена, заняв позицию сторонних наблюдателей.

Чаплыгин, как уже отмечалось, безоговорочно встал на сторону революции. Ему неоднократно приходилось слышать разговоры вроде того, что высшая интеллигенция, элита общества принимает в штыки власть рабочих и крестьян, средняя интеллигенция — нейтральна, а низшая — лояльна к новой власти. На деле все обстояло сложнее, запутаннее.

Крупный эпидемиолог Заболотный, едва возникла холера, предложил Петроградскому Совету план борьбы с нею и возглавил чрезвычайную комиссию по ликвидации эпидемии. Ученый с мировым именем Бехтерев предложил свои услуги с целью организации курсов фельдшеров для Красной Армии. Шагнувший в восьмой десяток жизни Жуковский шел пешком на лекции через всю заснеженную Москву. Знаменитый юрист Кони, больной и голодный, на костылях добирался в рабочие клубы Петрограда, неся знания в массы. А ведь все они причислялись к той самой элите...

В первые месяцы 1918‑го Наркомпрос по указанию В. И. Ленина устанавливает контакты с Академией наук, предлагая принять участие в организации изучения естественных богатств страны. Общее собрание академии принимает решение: «Академия наук полагает, что значительная часть задач ставится самой жизнью, и... всегда готова по требованию жизни и государства приняться за посильную научную и теоретическую разработку отдельных задач, выдвигаемых нуждами государственного строительства, являясь при этом организующим и привлекающим ученые силы страны центром».

Владимир Ильич Ленин пишет «Набросок плана научно-технических работ». Это и впрямь краткий набросок, но какое богатство идей, какая широта и глубина постановки проблем государственного масштаба!

Наука должна питаться жизненно важными запросами, помогать в исследовании природных запасов сырья — газа, угля, нефти, водных ресурсов, без чего республика не сможет существовать.

При Высшем Совете Народного Хозяйства создан совет экспертов, реорганизованный затем в НТО — научно-технический отдел. Задачей его становится централизация научной и технической работы в народном хозяйстве. Во главе НТО — коммунист, инженер Н. П. Горбунов.

Декретом СНК от 1 октября 1918 года ликвидируется сложная иерархическая лестница ученых степеней и званий. Профессорско-преподавательский состав подлежит новому избранию на должности по гласному и публичному конкурсу. Этим попыталась воспользоваться враждебно настроенная к новому строю профессура для борьбы с теми, кто его поддерживал. В Московский университет забаллотирован ученый-большевик Штернберг, а Тимирязев избран профессором лишь незначительным большинством голосов.

Борьба идет и на идеологическом фронте. Московский союз научных деятелей, впоследствии распущенный, выступает с заявлением, в котором решительно возражает против идейного вмешательства партии и государства процесс преподавания. Происходит это уже в 1920 году, когда начинается массовое поступление в вузы и вводятся рабфаки.

А тем временем передовые ученые активно берутся за дело. Один за другим создаются институты по изучению платины, физико-химического анализа, Оптический, Керамический, Рентгенологический и радиологический, Гидрологический. Крупный химик, бывший народоволец А. Н. Бах организует Центральную химическую лабораторию при ВСНХ, И. М. Губкин и его помощники разрабатывают сланцевую проблему. Академия наук во главе с президентом А. П. Карпинским осуществляет практические шаги по изучению естественных производительных сил страны, в частности запасов Курской магнитной аномалии. Под руководством А. Е. Ферсмана начинается исследование Кольского полуострова.

Важнейший акт — организация Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО), объединившей около двухсот видных ученых и инженеров. И это в гражданскую войну, во время белогвардейских и тифозных атак, в голод, холод, разруху...

Государство делает все, чтобы хоть в какой-то мере облегчить положение ученых. Отдельным группам ученых выдаются красноармейские пайки. В самом конце 1919‑го принимается постановление СНК об улучшении положения научных специалистов. Предусматриваются усиленное питание, освобождение от трудовой повинности, создание необходимых жилищных условий. Создается Центральная комиссия по улучшению быта ученых (ЦеКУБУ), в буквальном смысле спасшая многих ученых от голодной смерти. В Москве она начинает действовать с ноября 1921 года. В следующем году пайки получают уже более двадцати двух тысяч деятелей науки и техники.

В. И. Ленин вмешивается в каждый становящийся ему известным факт притеснения каких-либо ученых, ущемления их интересов.

Но ситуация с обеспечением крупных городов всем необходимым продолжает оставаться тяжелой. ЦК профсоюза работников просвещения обратился к X Всероссийскому съезду Советов: «Даже в столицах не только рядовые просвещенцы, но и профессора высшей школы, распродав весь свой скарб, добывали средства к жизни ноской дров, работой в порту (Петроград) и даже нанимались в прислуги — все это в порядке совместительства с основной работой».

На встрече с тремя представителями Академии наук, как вспоминал С. Ф. Ольденбург, Владимир Ильич говорил:

— Пусть ученые поймут, что мы хотели бы сделать для них гораздо больше того, что можем пока сделать. Но когда голодают все, мы не можем, даже для самых ценных и нужных нам людей, сделать сколько-нибудь значительно более, чем для других. Скажите нам, что вам всего нужнее для работы, не забывайте только, что средства наши пока малы и спрашивайте теперь только самое необходимое.

По словам Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, в 1919 году уже выдавались совнаркомовские пайки ученым, литераторам, художникам. Почему совнаркомовские? О выдаче пайков было принято решение на заседании Совнаркома. Отсюда и название. Сами члены Совнаркома такие пайки не получали.

Но и с совнаркомовскими пайками бывало всякое. «Случилось так, — пишет Бонч-Бруевич, — что не было возможности никому выдать никакого хлебного пайка. Всем был выдан обыкновенный, необмолоченный овес, и мы дома старались из этого овса приготовить кофе, варить из него кисель, сусло и вообще старались как-либо приспособить, чтобы обратить в продукт, годный для питания. Как-то раз мне пришлось в это время поехать в Наркоминдел к Чичерину по какому-то срочному делу. Когда я зашел к нему в кабинет, то увидел странную картину: Чичерин занимался своим делом, а около него на чистенькой тарелочке был насыпан обыкновенный лошадиный овес. Он брал его с тарелочки по нескольку зерен и жевал.

— Что вы делаете, Георгий Васильевич?

— Употребляю в пищу тот паек, который мне прислали. Правда, я не лошадь и есть неочищенный овес очень трудно, но, что будешь делать, — на войне, как на войне.

Я рассказал ему, что наши семейные из овса приготовляют кофе и другие кушанья и что никто из нас не уподобляет себя лошади и не ест овес в чистом виде.

— Что будешь делать, — ответил мне спокойным голосом этот испытанный дипломат, — мое положение хуже вашего: у меня нет семьи, мне некому приготовить кофе из этого овса, и я просто его ем».

Много сил отдал ЦеКУБУ М. Горький. В 1925 году он писал академику Ольденбургу из Сорренто: «Я наблюл, с каким скромным героизмом, с каким стоическим мужеством творцы русской науки переживали мучительные дни голода и холода, видел, как они работали, и видел, как они умирали... Я думаю, что русским ученым, их жизнью и работой в годы интервенции и блокады дан миру великолепный урок стоицизма и что история расскажет миру об этом страдном времени с тою же гордостью русским человеком, с какой я пишу вам эти простые слова».

Вместе со всеми Сергей Алексеевич стойко, без жалоб переносил неурядицы быта. Так что проникновенные слова пролетарского писателя в полной мере относятся к нему.

Во всех случаях человека спасает дело, которым он занимается. А дел у Чаплыгина хватало. После преобразования высших женских курсов во 2‑й Московский университет он становится его ректором (до 1919 года, когда произошла реорганизация). Кроме того (читатели помят), Сергей Алексеевич после Февральской революции вернулся в «большой» университет. Одновременно читал механику в Лесотехническом институте. А еще работал заместителем председателя коллегии Кучинского аэродинамического института; с 1919 года в течение четырех лет был консультантом в комиссии особых артиллерийских опытов (КОСАРТОП) при главном артиллерийском управлении.

По достоинству оценив пребывание Чаплыгина на посту директора курсов, где проявились его административный талант и практическая жилка, коллеги избирают его заместителем председателя жилищной секции ЦеКУБУ, а затем председателем правления жилищного товарищества научных деятелей. Эти общественные должности по тем сложным временам могли быть доверены только лицу, пользующемуся исключительным доверием и уважением. Научная Москва имела все основания считать Сергея Алексеевича наиболее подходящей кандидатурой для исполнения важных общественных поручений.

Память людская сохранила некоторые эпизоды, связанные с тогдашней жизнью Сергея Алексеевича, бережно передавая их из поколения в поколение. Профессор А. А. Космодемьянский в беседе со мной вспоминал рассказ своего учителя, видного ученого А. П. Минакова о его учебе в университете. Андрей Петрович был у Чаплыгина студентом в первые послереволюционные годы. Разруха, нет топлива, аудитории не отапливались. Да и студентов раз, два и обчелся. Чаплыгин не читал лекций: очень часто перед ним сидел только один Минаков. Сергей Алексеевич давал ему задачу и смотрел, как тот решает ее, а сам грел руки в полах пальто, как в муфте, сидел нахохлившись, погруженный в свои мысли...

Революция породила много новых слов и аббревиатур. Одно из сокращений — ЭИПС (Экспериментальный институт путей сообщений). В аэродинамическом отделе института сотрудничали Жуковский и Чаплыгин, правда, недолго, поскольку в декабре 1918 года отдел ликвидировали. Здесь Сергей Алексеевич добивается одного из крупнейших математических достижений.

В «Бюллетене ЭИПСа» № 9 за 1919 год публикуется исследование Сергея Алексеевича «Новый метод интегрирования общего дифференциального уравнения движения поезда». Хотя в названии работы есть слово «поезда», к транспортным проблемам она имела отдаленное отношение, зато к математике — самое прямое. Имеют отношение и два других исследования по теории дифференциальных уравнений, обнародованные Чаплыгиным уже в КОСАРТОПе. Тут Чаплыгин вновь тесно соприкоснулся с Жуковским. Комиссию создал ученый-артиллерист В. М. Трофимов.

«Артиллерийских опытов» — это понятно, а вот почему «особых», требует пояснения. Дело в том, что в числе поводов, побудивших организовать такую комиссию, был такой — созданная на германских заводах гигантская гаубица для обстрела Парижа в конце первой мировой войны. Эту гаубицу назвали «Бертой». Появление такого типа орудий — это действительно «особый» случай, требующий специального изучения. Но, конечно, не ради удовлетворения простого научного любопытства. Молодой Советской Республике приходилось заботиться и о повышении своей обороноспособности. В работе КОСАРТОПа, помимо Жуковского и Чаплыгина, участвовали также известные ученые А. П. Крылов, П. П. Лазарев и инженер В. П. Ветчинкин.

Протокол первого заседания комиссии хранит такую запись: «Просить профессоров Н. Е. Жуковского и С. А. Чаплыгина и инженера В. П. Ветчинкина заняться механикой газов и ее приложениями к внешней и внутренней баллистике; просить С. А. Чаплыгина и В. П. Ветчинкина заняться вопросами расчета прочности новых снарядов».

Сергей Алексеевич увлекся заинтересовавшими его проблемами. Одно дело, скажем, течение газа со скоростями, много меньшими звуковых, и другое дело — учет влияния скоростей выше звуковых. Ему предстояло развить математический аппарат, использованный еще в докторской диссертации «О газовых струях». Он с удовлетворением воспринял близкое ему по духу высказывание Василия Михайловича Трофимова:

— Пока оставить прежний, интуитивный путь, основанный на личном мнении, на общем впечатлении и тому подобных шатких данных. Пока решать стоящие перед нами задачи аналитически, путем математического счета!

По пятницам в КОСАРТОПе проходили пленарные заседания. Проходили интересно, в дискуссиях, иногда весьма бурных. Дело новое, во многом неизведанное. Условия, в которых находились ученые, надо заметить, ничем не отличались от типичных условий тех лет. Занимались они решением сложных проблем, как записано в одном из отчетов, «исключительно на дому, даже во неурочное время, ввиду оказавшейся невозможности (из-за недостатка топлива) создать в помещении комиссии сносные условия для подобной работы».

30 января 1919 года Чаплыгин выступает на пленарном заседании и приводит данные вычисления «силы сопротивления воздуха полету снарядов с различными очертаниями головной части». Далее уже упоминавшееся открытие метода приближенного интегрирования дифференциальных уравнений. Одно из двух исследований, посвященных этому вопросу и сделанных в КОСАРТОПе, называется «Интегрирование основных уравнений баллистики при законе сопротивления, данном Лоренцем».

А затем повторилась типичная для его творчества картина. Будучи известными лишь узкому кругу математиков, эти исследования, отдельно изданные в «Трудах ЦАГИ» в 1932 году, произвели фурор. Сергей Алексеевич написал в предисловии к цаговскому изданию: «Приближенное интегрирование дифференциальных уравнений есть один из основных вопросов технической математики, и потому всякий шаг в этой области, если он дает сколько-нибудь новое освещение процесса, представляет интерес. Вот почему я считал правильным собрать воедино свои работы по этому вопросу, частью помещенные в виде журнальных статей в периодической печати, частью изданные в виде отдельных брошюр. Все эти издания стали библиографической редкостью, а между тем, по моему мнению, в намеченном мной направлении работу следовало бы продолжить».

В этом весь Чаплыгин, призывавший коллег развить найденные им методы, усовершенствовать их и тем самым еще больше продвинуть математическую науку. Ни о собственном приоритете печется он, а о пользе дела, о том, чтобы молодое поколение математиков взялось за развитие начатого им.

Как охарактеризовать самую суть метода? Он позволяет легко оценивать погрешность приближенного решения. Его основные идеи чрезвычайно гибки, с успехом прикладываются к другим областям математики, имеют универсальное значение для решений функциональных уравнений. Эти идеи, в частности, впоследствии использовал лауреат Ленинской и Нобелевской премий академик Л. В. Канторович, применивший функциональный анализ в вычислительной математике, развивший общую теорию приближенных методов.

И недаром М. В. Келдыш и Д. Ю. Панов писали потом: «Но еще и сейчас далеко не полностью использовано все богатство оригинальных и глубоких идей, заложенных в этих замечательных работах С. А. Чаплыгина... Работы по приближенному интегрированию дифференциальных уравнений, несомненно, еще долго будут привлекать внимание исследователей и послужат источником новых изысканий в этом направлении».

Холод, голод, разруха, неустроенный быт не мешают Чаплыгину разрабатывать блестящий теоретический метод, словно утверждая: лихолетье минет, а «математическая истина остается на вечные времена», как говорил великий провидец Вольтер.

А в это самое время, поздней осенью 1918‑го, в нетопленной квартире в Мыльниковом переулке, близ Мясницких ворот, собралось несколько человек. Хозяин, профессор Жуковский, в теплом, подбитом мехом халате ежился, остальные, казалось, не замечали холода, спрятав ноги в сырой обуви под сиденья стульев.

— На днях я выступал, как вам известно, в научно-техническом отделе ВСНХ с предложением учредить аэродинамический институт, — произнес Жуковский простуженным голосом. — Горбунов относится благосклонно, но считает, что спешить пока незачем. Принято решение считать учреждение такого института преждевременным. Пока же создана аэродинамическая секция. Мы с Андреем Николаевичем (он указал на сидевшего напротив Туполева) вошли в руководство секции. Представители трех других организаций имеют совещательный голос.

— Чем она будет заниматься? — спросил инженер Рубинский.

— Разработкой проекта учреждения института, положения о нем, порядка развертывания работ.

— И сколько же времени нам отпущено?

— Не так много: авиации как можно скорее нужен научный центр, — ответил Туполев.

— Именно центр, — поддержал Туполева Николай Егорович.

— Он должен прежде всего изучать теоретические вопросы аэро- и гидродинамики, — добавил Николай Валентинович Красовский.

— Нужен институт, объединяющий несколько отделов, имеющий экспериментальную базу, мастерские, — развил свою мысль Туполев.

— Хорошо, а где его разместить? — вновь спросил Рубинский.

Сидевшие в кабинете Жуковского задумались.

— Вероятно, резон иметь его поближе к МВТУ. Там аэродинамическая труба, без нее не обойтись.

— Поддерживаю Андрея Николаевича, — сказал хозяин кабинета.

— Какие отделы организуем?

— Давайте посоветуемся, — предложил Жуковский. — Ну, во-первых, теоретический. Возьмем за основу разработки нашего расчетно-испытательного бюро: анализ аэродинамических и весовых характеристик летательных аппаратов, управляемость и устойчивость их в полете и прочее.

— Возражений нет, такой отдел необходим.

— А возглавил бы его, на мой взгляд, Владимир Петрович.

Все согласно кивнули: лучшей кандидатуры, чем Ветчинкин, и впрямь не сыскать.

— Далее. Вам, Андрей Николаевич, необходимо заняться расчетом конструкций аэропланов.

— А моторы кому поручить?

— Полагаю, Стечкину.

— Я бы вместе с Сабининым начал исследовать ветровые двигатели, — предложил Красовский.

До глубокой ночи обсуждались различные аспекты деятельности еще не родившегося института. И так семь ноябрьских дней на квартире Николая Егоровича. Не обошлось без споров, хотя первоначальная структура и ближайшие задачи вырисовывались довольно ясно. Ведь они давно мечтали о таком авиационном центре для России.

Управление института мыслилось ими коллегиальное. Председателем коллегии предложили стать Николаю Егоровичу.

Туполеву поручили подготовить подробный проект будущей организации. Все делалось в ускоренном темпе. Через два дня Жуковский и его ученик пошли к Горбунову в научно-технический отдел ВСНХ, помещавшийся в здании бывшей консистории. Они увидели Николая Петровича сидящим в глубине большой холодной неуютной комнаты.

С трудом отыскали два стула.

Горбунов выслушал их, почитал проект, высказался вполне определенно — в реализации идей есть прямой смысл, такой институт необходим прежде всего Красному Воздушному Флоту. Об этом он доложит Владимиру Ильичу.

Он направил Туполева в Наркомфин выяснить положение с деньгами: отпустят ли средства, требуемые для организации института? Андрей Николаевич отправился Наркомфин за ассигновкой, как тогда говорили. Долго искал одного из руководителей, чья подпись разрешала проблемы. Наконец, нашел его в кухне — единственном относительно теплом помещении. Около плиты и был подписан важный финансовый документ.

Оставалось ждать. А ждать пришлось совсем недолго. 1 декабря по указанию В. И. Ленина решение об организации Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ) вступило в законную силу.

Поначалу ЦАГИ разместился в трех комнатах Москвского высшего технического училища, отапливаемых крохотной кафельной печью. А зима выдалась суровой. Придумывались всякие способы, чтобы обогреться, благо инженерной смекалки не занимать. На печь ставили бак с водой и таким образом обогревались. Но от этого комнатах копилась сырость. Тогда кто-то сообразил поверх воды наливать слой машинного масла. Вода переставала испаряться, и тепло кое-как держалось.

Работа заканчивалась поздно, но некоторые сотрудники урывали час-другой у сна, занимаясь для приработка побочным ремеслом: кто ремонтировал пишущие машинки, кто сапожничал, кто чинил часы.

Вскоре цаговцам отвели целый особняк, принадлежавший ранее меховщику Михайлову. Находился он на Вознесенской улице (ныне улице Радио, помещение Научно-мемориального музея Н. Е. Жуковского). «Целый особняк» — громко сказано. Просто небольшой купеческий дом с садом и беседкой, каретными сараями и хозяйственными пристройками.

Но он показался дворцом по сравнению с прежними каморками.

Однако едва перебрались туда, сразу же пришлось потесниться. Приказ № 1 по ЦАГИ от 21 января 1919 года гласил: «Ввиду расстройства средств сообщения председателю хозяйственного комитета поручается организовать общежитие для ночлега сотрудников института. Для общежития предоставить комнату, занимаемую лабораторией двигателей внутреннего сгорания».

Любопытны первые протоколы заседаний аэро- и гидродинамической секции, а затем коллегии института. Туполев, которому поручались наиболее сложные практические вопросы, докладывал о сметах на конец восемнадцатого и первую половину девятнадцатого годов. Говорилось о переезде в дом № 21 по Вознесенской улице, о «замещении штата личного состава». К уже знакомым именам Красовского, Ветчинкина, Стечкина добавились имена экспериментаторов, вычислителей Ушакова, Путилова, Ворогушина, Черемухина... Всего штат института составлял в ту пору тридцать восемь человек вместе со сторожем, истопником и прочим техническим персоналом. Намечалось устройство семи отделов: общетеоретического, авиационного, ветряных двигателей, средств сообщения, приложения аэро- и гидродинамики к сооружениям, изучения и разработки конструкций, научно-технической специализации по аэро- и гидродинамике.

Но приходилось заниматься не только наукой: цаговцы сами тянули электропроводку, стеклили окна, утепляли помещения. Рыскали по всей Москве, добывая столы, чертежные доски, инструменты. Ворогушин, Мусинянц и Ушаков осмотрели невостребованные на Московской таможне грузы. К великой радости всех они доставили в институт двенадцать станков и два десятка ящиков с другим весьма ценным техническим имуществом.

Подобным образом все необходимое добывалось и позднее. Проволоку сдирали со старых, пришедших в негодность самолетов, стоявших на Ходынском поле. Когда понадобилась наковальня, Туполев вместе с рабочими, кто покрепче, отправились на железную дорогу и приволокли оттуда вагонный буфер.

Чаплыгину доводилось часто встречаться с Николаем Егоровичем, слышать его рассказы о любимом детище, растущем на Вознесенской улице. Связывала их и совместная работа. Когда ликвидировался аэродинамический отдел Экспериментального института путей сообщения, они продолжали исследования по баллистике в КОСАРТОПе. Переехав в Машков переулок, Сергей Алексеевич получил возможность видеться с учителем ежевечерне (коли появлялась надобность) — до Мыльникова переулка рукой подать.

Все помыслы Жуковского связывались с ЦАГИ, на иные темы говорил куда с меньшей охотой. Он рассказывал Чаплыгину о проекте аэросаней нового типа, требовавшихся революции, и создании комиссии по их постройке — КОМПАС, организации летного отдела, занятия в стенах института с учащимися первого в России авиатехникума...

— Поглядите — наша первая ласточка, — сказал как-то Жуковский, поглаживая серый невзрачный переплет весьма скромного на вид издания, именовавшегося «Труды ЦАГИ». — Будем и впредь публиковать научные работы.

В начале 1920 года в институте насчитывалось уже 54 сотрудника. Коллегия наметила проведение научных докладов о ветряных двигателях, испытании самолетов и динамике полетов, снежных заносах. Особенно интересовал доклад, связанный с тяжелой авиацией: ЦАГИ не должен оставаться в стороне от забот по укреплению обороны Советской Республики. В дивизионе воздушных кораблей в Сарапуле возникает патриотическая идея строить новую большую машину. С таким же предложением выступает ЦАГИ. Под руководством Жуковского создается единая комиссия по тяжелой авиации (КОМТА). В марте начинается разработка эскизного проекта самолета «КОМТА» — по схеме триплана. Забегая чуть вперед, скажем, что он получился не слишком удачным. Но мысли о создании тяжелых воздушных кораблей, разумеется, не оставили конструкторов.

Год, начавшийся столь радостно для Николая Егоровича (была и личная причина — замужество дочери), внезапно обернулся кучей бед, одна другой горше. Началось с того, что он заболел воспалением легких. В семьдесят три года любая болезнь опасна, а тем более такая. Антибиотиков тогда не существовало. От природы могучий организм ученого справился с болезнью. Помогло помещение его по указанию Совнаркома в лучший тогдашний санаторий в подмосковном Усове. Его навещали ученики, сообщали о цаговских новостях, и это действовало подобно эликсиру жизни.

И тут подкараулило горе, сравниться с которым ничто не могло. Заболела туберкулезом, а потом менингитом дочь. Она скоропостижно умерла в мае. Николай Егорович не мог прийти в себя, почти не спал ночами, беспрестанно думал о горячо любимой Леночке. В августе его сразил удар. Прошло около полутора месяцев. Полупарализованный Жуковский взял неслушающимися пальцами карандаш и начал писать, карандаш вываливался. Тогда он начинал диктовать... Работа продлевала ему дни, коих осталось так немного.

Близилось пятидесятилетие научной деятельности Николая Егоровича. Авиатехникум, в организации которого он принимал живое участие, преобразовался в Институт инженеров Красного Воздушного Флота и получил имя Жуковского. Проводить организационный юбилей в отсутствие виновника торжества выглядело неуместным. А врачи категорически запретили волновать больного. В Усово поехала делегация московских ученых, в их числе Чаплыгин, летом зачисленный в штат ЦАГИ. Они вручили растроганному до слез Николаю Егоровичу скромный подарок — созданный им винт НЕЖ и лавровый венок.

— Вы должны помочь молодым научным силам, — обратился он к Сергею Алексеевичу. — В ЦАГИ собрались способные на многое, преданные своему делу люди. Я верю в будущее института...

В декабре вышло постановление Совнаркома, подписанное В. И. Лениным. Его читали и перечитывали близкие Жуковскому люди, искренне радуясь за него и русскую науку, ставшую на службу революционному народу.

«В ознаменование пятидесятилетия научной деятельности профессора Н. Е. Жуковского и огромных заслуг его как «отца русской авиации», Совет Народных Комиссаров постановил:

1. Освободить профессора Н. Е. Жуковского от обязательного чтения лекций, предоставляя ему право объявлять курсы более важного научного содержания.

2. Назначить ему ежемесячный оклад содержания в размере ста тысяч (100 000) рублей с распространением на этот оклад всех последующих повышений тарифных ставок.

3. Установить годичную премию Н. Е. Жуковского за наилучшие труды по математике и механике с учреждением жюри в составе профессора Н. Е. Жуковского, а также представителей по одному от Государственного Ученого Совета, от Российской Академии наук, от физико-математического факультета Московского Государственного Университета и от Московского математического общества.

4. Издать труды Н. Е. Жуковского».

В ночь под Новый год у Жуковского произошло кровоизлияние в мозг. 17 марта 1921 года великого ученого и патриота не стало.

Газета «Правда» сообщила: «Московское высшее техническое училище извещает все организации, учреждения и лиц, желающих отдать последний долг профессору Н. Е. Жуковскому, что вынос тела состоится в 9 1/2 утра из МВТУ».

Растянувшаяся больше чем на километр похоронная процессия сопровождала гроб с телом ученого, установленный на фюзеляже аэроплана. Скорбный путь от ворот Технического училища до кладбища Донского монаря. Последний поклон соратников и учеников.

Слово предоставили Чаплыгину. Выступал он от коллектива Кучинского института, а говорил от имени и по поручению всей русской науки.

— Огромен был путь, совершенный покойным. Он всей светлой и могучей личностью объединял в себе и высшие математические знания, и инженерные науки. Он был лучшим соединением науки и техники, он был почти университетом. Не отвлекаясь ничем преходящим, лишь в меру необходимости отдавая дань потребностям жизни, он все свои гигантские силы посвящал научной работе. Его цельная натура была беззаветно посвящена этому труду. Вот чем объясняется то огромное по богатству наследие, которое к нам от него переходит. При своем ясном, удивительно прозрачном уме он умел иногда двумя-тремя словами, одним росчерком пера разрешить и внести свет в темные, казалось бы, прямо безнадежные вопросы, что после его слов все становилось выпуклым и ясным. Для всех тех, кто шел с ним и за ним, были ясны новые, пролагаемые им пути. Эта гигантская сила особенно пленяла своей скромностью. Когда его близкие ученики, имевшие счастье личного с ним общения, беседовали с ним по поводу того или иного вопроса, он никогда не пытался воздействовать на них своим авторитетом, с полным интересом вникая во всякие суждения...

Бывало, что начинающий на ученом поприще ученик обращался за советом, предполагая посвятить некоторую долю своего внимания задаче, которая его очень интересовала, иногда задача была слишком трудной и, может быть, даже недоступной. Николай Егорович никогда не позволял себе сказать, что задача неисполнима; он говорил: «Я пробовал заниматься этим вопросом, но у меня ничего не вышло, попробуйте вы, может быть, у вас выйдет». Он глубоко верил, что среди его учеников могут быть и такие, которые окажутся в силах решить вопросы, им не решенные.

Эта вера в окружающих его учеников создала ему трогательный облик, который останется навсегда незабываемым. Много учеников Николая Егоровича живут и работают на ниве науки.

Им основана не школа, а школы. Его ученики совместно с учителем создали целые большие учреждения.

И вот все эти учреждения, все его ученики ныне с глубокой грустью, для которой нет слов, чтобы ее выразить, присутствуют здесь или лично, или духовно. От лица Кучинского института приношу здесь низкий и глубокий поклон.

Его светлое сияющее имя ныне отходит в историю. Но пленительный образ Николая Егоровича был и всегда будет с нами.

5 апреля, в день своего пятидесятидвухлетия, Сергей Алексеевич Чаплыгин заменяет учителя на ответственном посту, будучи единогласно избран председателем коллегии ЦАГИ, отныне носящего имя профессора Жуковского.

В том незапамятном двадцать первом году чуть з медленный ток жизни Чаплыгина начал меняться, вытесняться повышенным, динамичным, требующим активных действий укладом. Сравниться он мог, пожалуй, только с самым начальным периодом существования Высших женских курсов. Недаром когда в кабинете председателя коллегии ЦАГИ раздавалась телефонная трель, Сергей Алексеевич рокочущим басом иногда по привычке произносил:

— Директор женских курсов слушает.

Автор научной биографии, которую я уже не раз цитировал, член-корреспондент АН СССР Голубев справедливо характеризует своего героя как активную натуру.

«Есть разные типы ученых, — пишет Голубев. — Одни бесстрастно и спокойно, как посторонние наблюдатели, присутствуют при рождении научных направлений и школ, при открытии новых методов и путей в науке; с одинаковым безразличием относятся они к разнообразным путям научных исследований, свой идеал они видят в созерцании величия и красоты достижений науки, научного понимания мира, его гармонии, великой общности управляющих им законов.

Но есть и другие ученые. Темперамент строителей и борцов не позволяет им быть пассивными созерцателями, безразличными и бесстрастными участниками великого прогресса науки. Он влечет их в самую гущу жизни, заставляет в найденных законах, таблицах и формулах, в сочетаниях математических символов искать средств воздействия на мир, воздействия в целях творческого его переустройства. Ученым этого типа не свойственны ни аскетизм и оторванность от жизни, ни увлечение чистой теорией. Они ощущают всю полноту жизни, ее задач, ее требований; они умеют полнокровно жить и работать, искать и биться за научную истину, они умеют любить и ненавидеть. Таким ученым был Сергей Алексеевич Чаплыгин».

ЦАГИ потребовал от него такой «любви и ненависти», отдачи всех сил.

Кроме должности председателя коллегии, была введена должность директора института. Им стал В. А. Архангельский, а его заместителями — или, по-старому, товарищами директора, — А. Н. Туполев и Б. Н. Юрьев. Одко по утвержденному положению «общие вопросы управления и научной работы решаются коллегией». Сергей Алексеевич имеет право решающего голоса.

К лету двадцать первого года в отделах института уже насчитывалось девяносто три штатных сотрудника.

16 июля институт посетили делегаты III конгресса Коминтерна. Так было положено начало традиции показывать ЦАГИ советским специалистам и иностранным гостям, гордясь при этом его успехами. Настоящие успехи пришли несколько позже, но и сейчас кое-что уже делалось. Так, аэросани конструкции Бриллинга и Кузина хорошо показали себя при ликвидации Кронштадского мятежа. В октябре-ноябре цагисты построили и испытали аэросани АНТ‑1 и глиссер с таким же названием. АНТ — это Андрей Николаевич Туполев.

В январе двадцать второго года состоялся первый пробег аэросаней из Москвы в Сергиев-Посад (ныне Загорск). Сергею Алексеевичу рассказывали с изрядной долей юмора, как все происходило. Старт дали на Сокольническом пруду. «Мороз и солнце, день чудесный» и подобающее настроение участников. За поворотом Ярославского шоссе сани скрывались из виду в облаке снежной пыли. Двое саней опрокинулись недалеко от места старта, еще у одних сломался пропеллер. Срочный ремонт — и вдогонку. Обратно в Москву вернулись Бриллинг и Стечкин. Туполева и Архангельского (брата директора института) подстерегла неудача. А победитель профессор Николай Романович Бриллинг получил приз — 30 миллионов рублей. По тем временам чисто символический, ибо примерно столько же стоили спички, соль, керосин.

Через месяц новый пробег, на сей раз в аэросанях АНТ‑2 в Тверь. Победил опять Бриллинг, за ним пришли Туполев и Архангельский. Хотя опять не обошлось без падений, опрокидываний в кювет. Реввоенсовет положительно оценил усилия создателей саней. Ходовые испытания показали пригодность аппаратов для военных нужд и мирных целей — скажем, доставки почты в северных широтах.

Военные заказали институту и постройку глиссеров. Опыта не было, конструкторы до всего доходили своим умом, нередко ошибались.

Вспоминает ветеран ЦАГИ Иосиф Фомич Незваль:

— Глиссер, выполненный из дерева, был четырехместный, с авиационным мотором и развивал по сравнению с существовавшими тогда быстроходными катерами небывало высокую скорость. Обладал он и хорошей маневренностью.

Испытания глиссера на Москве-реке велись только по воскресеньям, чтобы не отвлекаться от основных работ в авиационном отделе. Базировался он на пристани бывшего яхтклуба, на стрелке у Бабьегородской плотины. Глиссером обычно управлял Туполев, иногда доверяя руль одному из своих коллег Петлякову. Надо сказать, Андрей Николаевич был человеком азартным и «гонял» реке, выжимая из глиссера все, что можно. На полном ходу он делал лихие развороты. Любил и поозорнить — ведь мы все тогда были молоды.

Как-то я, занимая место пассажира, стал свидетелем такого случая. В районе Воробьевых гор Андрей Николаевич заметил лодку с обнимавшейся парочкой. Неожиданно развернувшись, он сделал вокруг лодки несколько кругов, постепенно сужая их. Глиссер шел с большим креном, образуя по внутреннему борту высокую волну, здорово раскачивавшую лодку. Молодые люди здорово напугались, а Туполев, улыбаясь, махнул им рукой и умчался дальше.

На большой скорости он часто проезжал мимо водной станции у Крымского моста, нарушая волной строй лодок на соревнованиях по академической гребле.

Лихая езда на незнакомой москвичам технике вызывала не только восторги зрителей, но и повышенное внимание милиции. Блюстители порядка не раз встречали водителя глиссера на пристани и сурово выговаривали ему за опасное превышение скорости и тому подобные прегрешения. Андрей Николаевич умел улаживать конфликты, и дело кончалось миром. Во всяком случае, насколько мне известно, до Чаплыгина не доходили сведения о речных «подвигах»...

Сергея Алексеевича заботили и дела отдела ветряных двигателей. В Кучино он наблюдал, как в аэродинамической лаборатории отрабатывалась методика их испытаний. Подобный интерес (и далеко не у одного него) объяснялся реальной ситуацией в стране, изыскивающей возможности быстрого получения дешевой электроэнергии.

Ветросиловыми установками занимались в ЦАГИ два энтузиаста — Николай Валентинович Красовский и Григорий Харлампиевич Сабинин. Биографии их во многом схожи. Оба увлеклись авиацией, слушая лекции Жуковского, прошли пекло мировой войны (Красовский летал), оба были пионерами ЦАГИ. Разные по характеру, они прекрасно дополняли друг друга.

О том, в каких условиях начинали они работать в Кучино, лучше всего свидетельствует рассказ Сабинина.

— «Я со Смирновым вели наблюдения по приборам, находящимся внутри башни, а измерения скорости ветра анемометром производил Н. В. Красовский, стоя на морозе и на сильном ветру наверху башни. У него были простые крестьянские кожаные рукавицы с варежками. Внутри одной из них он держал секундомер. Для отсчета секундомер на мгновение вынимался и снова прятался. На Красовском была надета солдатская шинель, с которой он после демобилизации долгие годы не расставался, и простые валенки. На голове у него была студенческая фуражка. Под шинель он надевал шерстяную фуфайку. Когда он слезал с башни, вид у него был, как у человека, вышедшего только что из бани, так было лицо его красно от мороза и ветра. Только его закаленность, полученная на войне, позволяла безнаказанно выносить такие эксперименты».

Сабинин — творческая натура, отличался неуемной энергией и превосходной инженерной интуицией. Он, в частности, придумал вращающиеся анемометры для измерения истинной скорости ветра. И не просто придумал, а обосновал их теорию, опубликовал свою научную работу в «Трудах ЦАГИ».

Осенью 1923 года в Москве открывалась первая Всероссийская сельскохозяйственная кустарно-промышленная выставка. Красовский предложил сделать для показа новый ветряк с электрическим генератором. Чаплыгин и другие члены коллегии поддержали Николая Валентиновича. За восемь недель маленький коллектив — людей раз-два и обчелся — вычертил и построил ветроэлектрическую станцию. На двадцатипятиметровой башне вращались лопасти диаметром шесть метров!

Ветряк получил на выставке диплом первой степени, став одним из самых зримо эффектных экспонатов.

Первый заказ на ветросиловые установки поступил от азербайджанских нефтепромысловиков. Осенью двадцать четвертого года началась сборка огромного ветряка на нефтяной вышке в Баку. Красовский стал душой уникальной работы, сутками пропадал на стройке, стойко переживал и бытовые неудобства (спал на досках, укрываясь шинелью), и неизбежные в новом деле неполадки.

А тем временем в ЦАГИ, где началось небывалое строительство, Сабинин закончил проектирование новой ветросиловой лаборатории. Предстояло проект превратить в металл: на крыше тридцатиметровой кирпичной башни установить железобетонные конструкции и создать пригодные для круглосуточной вахты помещения, остеклить их, начинить чуткими самописцами, фиксирующими малейшее дуновение воздуха, а на самый верх водрузить трехлопастный ветряк.

Из книги Н. Н. Боброва «ЦАГИ», выпущенной к пятнадцатилетию института и давно ставшей библиографической редкостью: «В 1924 году, в ночь на 7 ноября, когда рабочий класс столицы праздновал седьмую годовщину пролетарской революции, инженер Сабинин решил подняться на верхушку еще незаконченной башни — проверить стройку. Он шел внутри башни по битому грязному кирпичу, путаясь в густой темноте. Потом пахнуло ветром, полыхнул яркий свет электрической лампочки.

Красный, как зарево, флаг метался в снежном урагане. Свистел в ушах ветер. Кружились седые хлопья снега. Холод пронизывал до костей.

Тогда инженер лег на площадку, перил еще не было. Он закрыл от снега глаза... А когда открыл, увидел океан огней. Весь город был залит праздничными огнями.

Ровно через два года, 7 ноября, он залез на вершину башни и запустил впервые ветряк».

Как ни велика загруженность Сергея Алексеевича в институте, он продолжает заниматься наукой. Написав фразу, пришлось задуматься: а ведь, пожалуй, она не совсем точна. Выходит, существуют какие-то перерывы в научном творчестве, человек месяцами может не садиться за письменный стол... Но имеют ли значение такие паузы, даже если они существуют, для такой личности, как Чаплыгин? Процесс вызревания научных идей вовсе не требует постоянного сидения за столом, тем более когда речь идет о математике, механике. Карандаш и бумага всегда под рукой, а часто и они не нужны. Творческий процесс с его озарениями не терпит строгой регламентации, он протекает исподволь, незаметно и постоянно, давая резкие, порой не ожидаемые и не прогнозируемые выбросы, словно нефтяные фонтаны, внезапно бьющие из недр земли.

Полное собрание сочинений Чаплыгина, увидевшее свет в тридцатые годы, насчитывает тридцать восемь работ. Всего тридцать восемь. А могло их быть сто. «Виной» тому — исключительно развитое у Сергея Алексеевича чувство ответственности, стремление публиковать только совершенно ясные, строгие исследования, в которых нет неопределенности исходных данных и приближенности, степень которой нельзя надежно оценить. Его молодые коллеги, как легенду, передавали из уст в уста молву о чаплыгинском кладезе — «мешке», куда хозяин складывал созданные им и необнародованные статьи. Но и в самом деле десятки рукописей ученого лежали без движения.

Борис Николаевич Юрьев однажды поделился с коллегами таким фактом. Когда в Советскую Россию попала брошюра профессора из Геттингена Прандтля, излагавшая теорию крыла конечного размаха, Юрьев направился с ней к Чаплыгину. Вот как описал их встречу Лев Гумилевский:

«Сергей Алексеевич выслушал гостя, отодвинул от себя брошюру и спокойно сказал:

— Да это у меня давно уже сделано!

Он неторопливо открыл дверцы шкафа, где на полках хранились завязанные в салфетки вместо папок рукописи, достал один сверток и вынул оттуда тетрадь.

— Вот она, эта самая теория, — сказал он, перелистывая рукопись, — можете убедиться!

— Но как же так... — смущенный и растерявшийся от спокойствия ученого пробормотал Юрьев, — вы потеряли приоритет...

— Важен не приоритет, молодой человек, — сурово остановил гостя хозяин, — важно то, что у нас давно это сделано!

Юрьев ушел, не понимая спокойствия Сергея Алексеевича и не скрываемой им удовлетворенности».

Спокойствие и удовлетворенность проистекали не только из свойств характера Чаплыгина. Они объяснялись его взглядами на науку и научное творчество. Всякая суетность была совершенно чужда ему.

Работы, опубликованные Чаплыгиным в самом начале двадцатых годов, как и большинство последующих несут в себе одну особенность. В определенной степени они выливаются из одного сосуда, наполненного Сергеем Алексеевичем до краев в 1910 году. Имеется в виду его мемуар «О давлении плоскопараллельного потока и преграждающие тела (к теории аэроплана)». Чаплыгин вновь и вновь возвращается к нему, развивая идеи, в зародыше содержавшиеся в мемуаре.

Особенность его исследований, иначе говоря, их общность, и в другом. Применяются одни и те же средства теории функций комплексного переменного. Да и тематика исследований одна и та же — изучение обтекания профиля крыла в плоскопараллельном потоке при различных условиях.

И наконец, еще одно существенное обстоятельство, объединяющее эти работы. Возможно, самое существенное. Они кладут начало большому поиску ученых, продолжающих развитие науки в направлении, указанном Чаплыгиным. Скажем, по аэродинамике крыла этот путь, намеченный Сергеем Алексеевичем, оказался плодотворным для В. В. Голубева, М. В. Келдыша, М. А. Лаврентьева, Л. И. Седова, С. А. Христиановича...

Всего 38 работ в собрании сочинений Чаплыгина, увивдевшем свет при его жизни. Но каких работ! Почти каждая опережает свое время, почти в каждой бездна идей, находящих горячих сторонников.

В 1922 году Чаплыгин публикует статью «К общей теории крыла моноплана», где делится рядом своих соображений по теории крыла. Он впервые вводит понятие метацентрической кривой крыла, показывает, что независимо от формы профиля эта кривая для моноплана представляет параболу. Давление потока воздуха на крыло Сергей Алексеевич сводит к некоторой силе, приложенной в фокусе параболы. Так рождается определение фокуса крыла. С динамической точки зрения, рассуждает ученый, всякий профиль можно заменить профилем в форме круга.

«Нет ничего практичнее хорошей теории», — не раз цитировал Чаплыгин известное изречение, имея в виду труды ученых, помогающие практическому авиастроению. В начале двадцатых годов оно едва вставало на ноги.

В декабре 1922 года Совет труда и обороны утвердил трехлетнюю программу становления советской авиационной промышленности. Тогда же развернулась широкая дискуссия о путях развития авиации. В центре ее стояла проблема перехода на металлические конструкции. Мнения цагистов разделились. Одни резонно утверждали: технология деревянного самолетостроения отработана до мелочей, здесь все просто и понятно. Да и Россия — страна леса. Другие, и в первую голову Туполев, стали ярыми защитниками легких металлов. Металл обещал многое, открывал перспективы создания скоростных машин.

А покуда мы получали технику из-за границы — в основном истребители и разведчики фирм «Фоккер», «Юнкерс» и других. Но уже в докладе на III съезде Советов М. В. Фрунзе говорил: «В области самолетостроения мы считаем, что в основных чертах наша задача устранения зависимости от заграницы разрешена. Еще до 1925 года мы в общей сложности закупили за границей за три года свыше 700 самолетов. В этом году мы не покупали ни одного самолета, и я полагаю, что в следующем году мы будем вполне обеспечены растущей продукцией наших самолетостроительных заводов».

В числе первых отечественных самолетов были разведчики Р‑1 и Р‑2, выпускавшиеся серийно, истребитель ИЛ‑400, построенный Н. Н. Поликарповым совместно с И. М. Косткиным и И. А. Поповым. Этот истребитель представлял немалый интерес, так как имел одно, а не два крыла, что выглядело необычным. А ведь в те годы господствовала бипланная схема... Делался ИЛ‑400 из дерева, крылья и оперение обтягивались полотном. При первом же взлете в мае 1923 года самолет начал кабрировать, то есть резко задрал нос. Летчик Константин Арцеулов понял, что неминуемо наступит потеря скорости, убрал газ, отжал ручку управления от себя и с великим трудом приземлил машину плашмя. Сам он получил ранения, а самолет разрушился. В воздухе он пробыл всего двадцать одну секунду.

Конструкторы обратились за помощью в ЦАГИ. Модель истребителя решили продуть в аэродинамической трубе. Она повела себя точно так же, как реальный ИЛ‑400 на взлете: задрала нос и свечой как бы устремилась ввысь. Разумеется, никуда она не улетела — модель есть модель, но отчетливо указала создателям бесспорно прогрессивной машины на их промах. У истребителя отсутствовала статическая продольная устойчивость при задней центровке.

После выяснения причин аварии самолет подвергся переделкам. Двигатель сместили вперед, увеличили размах и площадь крыльев и оперения. Его выпустили серией в тридцать три экземпляра, испытали в различных режимах, включая преднамеренный штопор и в итоге признали опасным в пилотировании. Наука еще не могла помочь конструкторам детально разобраться в нюансах проектирования и строительства самолета. Теория и практика покуда шли не в ногу.

В самом ЦАГИ Туполев и его ближайшие помощники подумывали над созданием цельнометаллических машин. В Германии они уже появились на фирме «Юнкерс». Решено было закупить алюминий у немцев и попробовать освоить новое дело с иностранной помощью. С фирмой заключили концессионный договор. Увы, она не выполнила главного условия — организовать выпуск алюминиевого сплава типа дюраль. И тогда инженер Иван Иванович Сидорин, назначенный председателем комиссии по обследованию концессии Юнкерса, вносит предложение наладить производство дюраля своими силами. Его помощниками стали инженеры В. А. Буталов, Ю. Г. Музалевский, а затем И. С. Бабаджан. На заводе Госпромцветмета в селе Кольчугино Владимирской области в августе 1922 года была получена первая партия слитков, названных кольчугалюминием. В октябре появилась возожность выпускать листы и гнутые профили. Появился советский крылатый металл!

В ЦАГИ с пристальным вниманием следили за ходом дел в Кольчугино. В секции испытания материалов института Сидорин провел первую проверку кольчугаюминия. Вскоре Чаплыгин и возглавляемая им коллегия приняли решение образовать особую комиссию ЦАГИ по постройке металлических самолетов. Ею руководил Туполев, Сидорин стал его заместителем.

Опробовать легкий сплав решили на аэросанях и глиссерах. За два года в авиационном отделе построили шесть новых аэросаней АНТ и глиссер ГАНТ‑2. Уже не из дерева, а из металла.

И вот наступил период создания первого советского самолета из металла.

Ему предшествовало конструирование самой первой машины, названной АНТ‑1. «Малютка» весила чуть больше двухсот килограммов, была снабжена мотором «Анзани» всего в тридцать пять лошадиных сил. Можно ли было без натяжки назвать ее самолетом? Вполне: спортивным, одноместным, удачно летавшим. Построенный по схеме моноплана, он имел смешанную конструкцию — из дерева и кольчугалюминия. Металл применен был в нервюрах крыла и оперения, в фюзеляже.

Строился АНТ‑1 долго — с лета 1922 года по октябрь 1923 года. Опыта ведь у оперявшегося подразделения ЦАГИ почти не было. Отрабатывалась методика расчета прочности крыла, приобретались навыки обращения с кольчугалюминием. Долго строился самолет еще и потому, что не хватало умелых рук и оборудования. Ввиду отсутствия станков для обточки конструкторы старались избегать в чертежах круглых деталей.

— В употреблении имелось лишь несколько ручных дрелей, которыми пользовались по очереди, — свидетельствует И. Ф. Незваль. — Весь слесарный инструмент рабочие приносили свой. Правка листовых деталей производилась на вагонном буфере. Помню, сколько радости доставил нам Туполев, когда сумел приобрести несколько настольных сверлильных станков...

Люди сутками не вылезали из мастерских. Понятия «сверхурочная работа» тогда попросту не существовало. Работали, сколько могли, на сколько хватало сил. Часто Туполев приносил из лавочки хлеб, колбасу и говорил слесарям:

— Ешьте и по домам. На сегодня хватит.

Уходя в отпуск, рабочие отдавали свои продуктовые карточки инженерам.

Так жила и трудилась дружная и пока немногочисленная семья цагистов — создателей первых самолетов из крылатого металла.

АНТ-2 выглядел иначе, чем его предшественник. Делался он полностью из кольчугалюминия. Высокий и узкий фюзеляж с гофрированной обшивкой оканчивался открытой кабиной летчика с целлулоидным козырьком. Было отведено два места для пассажиров. Двигатель воздушного охлаждения имел уже сто лошадиных сил. Весила машина более восьмисот килограммов и могла летать со скоростью сто семьдесят километров в час.

26 мая 1924 года летчик Н. И. Петров впервые поднял ее в воздух. На Ходынском поле собрались создатели машины: Туполев, Петляков, Архангельский, Путилов, другие цагисты. Полет прошел без происшествий. Так в летопись дел института была вписана славная страница.

В ЦАГИ приходили новые специалисты, определялись все более сложные научные и практические задачи, а помещений катастрофически не хватало. Скажем, те же туполевцы заняли бывший захудалый трактир «Раек» на. Немецкой улице (ныне улица Баумана), с прогнившими стропилами, и дом № 16 на Вознесенской улице и по-прежнему теснились. Нужно было что-то предпринимать.

На заседаниях коллегии ЦАГИ эта проблема обсуждалась не раз. Чаплыгин и его помощники пришли к твердому убеждению: необходимо развернуть крупное строительство. Итогом обсуждений стала докладная записка, направленная Сергеем Алексеевичем в Президиум ВСНХ. Через месяц, в апреле 1923‑го, Госплан вынес постановление о строительстве и оборудовании новых лабораторий. В июне ЦАГИ получил пятьдесят тысяч рублей на проектирование и возведение аэродинамической лаборатории. Конечно, деньги невеликие, но в условиях начавшегося восстановления народного хозяйства и естественных финансовых затруднений страны цагисты удовлетворились и этой суммой. Но уже в будущем году институт получил на свои нужды восемьсот пятьдесят тысяч рублей.

Тогда же весной председатель ВСНХ Ф. Э. Дзержинский утвердил положение о строительной комиссии ЦАГИ. Ее председателем назначили С. А. Чаплыгина, членами комиссии А. А. Архангельского, Н. И. Ворогушина, И. И. Сидорина, Ю. Н. Флаксермана, Г. Д. Цурюпу, Б. Н. Юрьева, А. В. Кузнецова. Фамилии в основном уже известные читателю. Остановлюсь лишь на одной — А. В. Кузнецова. Профессор МВТУ, известный специалист в архитектуре, он пользовался авторитетом и уважением. Его знал Сергей Алексеевич, слышавший о нем лестные отзывы Жуковского. Знали его и многие цагисты, питомцы училища, слушавшие его лекции. Кузнецова и пригласили помочь оформить архитектурный проект нового ЦАГИ.

Заседания коллегии с привлечением нужных специалистов Чаплыгин проводил по-деловому, без суесловия, пустых, отнимающих время разговоров вокруг да около. Он ставил конкретную задачу, давал высказаться желающим и делал резюме с учетом мыслей, высказанных при обсуждении. Вновь, как при строительстве зданий женских курсов, Сергей Алексеевич отстаивал идею создания крупных объектов на расширяющейся территории института. Коли строить — так надежно, надолго, с перспективой. Другой вопрос: что именно строить? Коллективно пришли к следующему выводу: необходимо иметь аэродинамическую лабораторию с тремя трубами, лабораторию ветродвигателей, гидроканал для исследования глиссеров, катеров, гидросамолетов и опытный авиазавод с конструкторскими бюро. Тогда ЦАГИ и станет подлинной научно-экспериментальной базой.

Опять-таки коллективно решили назначить ответственных лиц за сооружение перечисленных объектов. Баулин, Мусинянц, Ушаков, Юрьев и Черемухин разрабатывают проект самой большой в мире аэродинамической трубы. Сабинин берется за конструирование башни для ветряных двигателей. Стечкин ведет проектирование винтомоторной лаборатории, а Сидорин — лаборатории испытания авиационных материалов. Туполев шефствует над авиазаводом и гидроканалом.

Архитекторы взялись за проект — непросто оказалось вписать здание в отведенный земельный участок. Возникли вполне естественные споры по поводу их внешнего облика, включая отделку.

Из книги Л. Л. Кербера «ТУ — человек и самолет»: «Кабинет Чаплыгина постепенно все больше и больше напоминал архитектурный салон. На столе и подоконниках, на полу и диване лежали образцы дверных ручек, шпингалетов для окон, метлахской плитки, окрашенных в разные цвета панелей. Несмотря на любовь ученого к чистоте своего рабочего стола, заходившие с удивлением обнаруживали на нем живописно разбросанные строительные детали».

Из воспоминаний профессора К. А. Ушакова: «Речь шла о строительстве невиданных дотоле масштабов, при отсутствии сколь-нибудь подходящих прототипов и при наличии в то время больших трудностей во всяком строительстве.

Взяв на себя руководство строительной комиссией и мобилизовав все имевшиеся в ЦАГИ силы, Сергей Алексеевич целиком отдался делу и с неиссякаемой энергией и исключительным вниманием ко всему, вплоть до мелочей, довел строительство до успешного завершения.

Под его руководством коллектив ЦАГИ, состоявший целиком из молодых инженеров (самому старшему было не более тридцати пяти лет) в короткий срок создал весьма полный комплекс лабораторий. Это строительство выдвинуло ЦАГИ в первый ряд научно-исследовательских учреждений Европы и Америки.

Возможность для ЦАГИ решить задачу построения самолета во всей ее полноте, начиная с разработки аэродинамически совершенной схемы и кончая выпуском готовой машины, была обеспечена именно этим строительством, ведущимся под непосредственным руководством Сергея Алексеевича».

Чаплыгин и его помощники вложили в строительство массу сил. Земляные работы, начавшиеся, когда еще не стаял снег, и вызывавшие любопытство обитателей довольно глухого уголка Москвы, велись рабочими, по сути, вручную. Лопаты и носилки стали основными инструментами. Опытных каменщиков не хватало, за кладкой кирпичей приходилось следить в оба глаза. Крупную фигуру ученого с львиной гривой волос по утрам видели то в одном, то в другом конце стройки. Он ходил по лесам, проверял качество кладки (хотя, видимо, в тонкостях не очень разбирался), беседовал с рабочими, десятниками. Его заботливость, тяга к практической деятельности проявились буквально во всем, а строгий вид невольно заставлял подтянуться, работать лучше.

— Это вы, любезный, обронили, — поднимал он какой-либо предмет и укоризненно смотрел на виновника. — Негоже…

День-деньской он, по духу чистый математик, вникал в вещи, страшно далекие от его научных интересов, — о поставках цемента, кирпича, стальных ферм и гвоздей. И это выглядело само собой разумеющимся, накрепко связанным с повседневными заботами. Ведь он — председатель строительной комиссии, а значит, обязан быть в курсе всего.

Из воспоминаний Г. Х. Сабинина: «Хотя я не входил в число членов строительной комиссии, однако Сергей Алексеевич приглашал меня на ее заседания. Комиссия собиралась регулярно каждую неделю в один и тот же назначенный день. Меня поразила необыкновенная деловитость этих заседаний. Никаких лишних слов не произносилось. По существу, это был штаб, руководивший строительством.

Первый вопрос, который регулярно ставился на повестку дня — проверка выполнения членами комиссии поручений, данных на предыдущем заседании. Зачитывался протокол предыдущего заседания, в котором были записаны все поручения с указанием исполнителей и срока исполнения поручения. Полагалось докладывать об исполнении. Если поручение по каким-либо причинам оказывалось невыполненным, то сейчас же происходил обмен мнениями, изыскивались способы к преодолению возникших затруднений. Если затруднения были велики и требовалось обращение в высшие инстанции, то Сергей Алексеевич, обращаясь к секретарю комиссии, говорил:

— А это запишите за мной!

...Осталась у меня в памяти необыкновенно дружная работа... О какой-либо бюрократической переписке не могло быть и речи. Все делалось на слово. Я не могу вспомнить ни одного конфликта. А ведь во всяком деле были и ошибки, заставлявшие иногда по ходу строительства вносить переделки».

Чаплыгин, повторяю, старался вникать в любые мелочи. Ученый огромного дарования, житейски мудрый человек, администратор с непререкаемым авторитетом, Сергей Алексеевич в практических моментах, связанных с экспериментом и его расчетами, порой мог допустить промахи.

Но когда дело касалось формул, молодым его коллегам казалось иногда, что они хранятся в его голове на все случаи... Настолько глубоким и точным было его «математическое ви́дение» физических явлений и связей между ними.

Однажды К. А. Бункин и А. М. Черемухин делали сообщение о влиянии ветра на крыши домов. Связано оно было с возводившимся зданием института, где планировалось разместить экспериментально-аэродинамический отдел. Заботил далеко не праздный вопрос. Дело в том, что сила, действующая на крышу, имеет дополнительную слагающую, направленную не сверху вниз, как полагали много веков, а снизу вверх. Вот почему крыши от ураганных ветров обычно не разрушаются, а срываются.

Инженеры продули модель здания в аэродинамической трубе, чтобы определить оптимальное давление на кровлю, и получили любопытные данные. Когда они закончили свое сообщение, кто-то поинтересовался:

— Какой была скорость потока во время продувки?

— Тридцать метров в секунду, — ответил Черемухин.

— Такая маленькая?

Послышалась подсказка, вернее, высказывалось предположение:

— Наверное, сто тридцать метров в секунду.

Черемухин не успел возразить, как Чаплыгин обернулся к говорившему о ста тридцати метрах и поддержал его:

— Вот это похоже на дело.

Алексей Михайлович Черемухин — уже тогда опытный конструктор, инженер, летчик — развел руками и улыбнулся. Надо ли было пояснять, что скорость тридцать метров в секунду достаточно большая для ветрового испытания крыши на прочность, и никаких иных цифр в эксперименте не существовало и не могло существовать.

— А можно ли теоретически определить скорость потока? — спросил Сергей Алексеевич.

Оба инженера задумались.

— Наверное, можно, но это чрезвычайно сложно.

Сергей Алексеевич внезапно встал:

— Чего тут сложного? Вот вам формула конформного отображения[4]. — И написал ее на доске.

— Сергей Алексеевич, как вы ее вывели? — спросили озадаченные сотрудники.

— Очень просто. — И он коротко объяснил.

Признаться, мало кто понял. Потратив несколько дней, наиболее настырные молодые специалисты, присутствовавшие при разговоре, вывели-таки эту формулу. Оказалось, Сергей Алексеевич абсолютно прав. Несомненный парадокс: ученый, мало разбирающийся в практическом эксперименте на определение нужной скорости потока в трубе, выводит ее величину теоретически в считанные секунды!

С ним происходило и такое. Будучи предельно лаконичным в своих работах, Сергей Алексеевич иной раз давал готовые формулы, опуская или предельно сокращая описание процесса их выведения. Возвращаясь к ним спустя несколько лет, он порой в недоумении басил:

— Не понимаю, как я их вывел...

Между тем в его формулах, даже наисложнейших, никогда не находилось ошибок.

Наука и техника, теория и опыт, эксперимент. У них особые взаимоотношения. Приведу высказывание Петра Леонидовича Капицы:

«Вопрос о связи науки с техникой очень многосторонен. Когда рядовой инженер рассчитывает торможение тележки, прочность строения, он пользуется законами механики, данными Ньютоном. Когда эксперт по патентам отвергает очередное «многообещающее» предложение вечного двигателя, он основывается на законе сохранения энергии... Когда к ученому приходит инженер за советом, с просьбой либо объяснить непонятное явление в процессе производства, либо указать, как можно рассчитать тот или иной механизм и т. д., — это тоже есть важный вид связи науки и техники. Все это происходит у нас каждый день при самых различных обстоятельствах в десятках, сотнях мест. Но это так обычно, что об этом мы не говорим, этого мы не чувствуем и очень мало ценим. Между тем эта форма связи есть одно из могучих средств влияния науки на технику и на промышленность. Но чтобы это влияние происходило, необходимо, чтобы у нас была большая наука и чтобы были люди, называемые учеными, которые ею умели бы владеть.

...Вспомните нашу авиацию. Чему она обязана своим прогрессом? Без работ Жуковского, Чаплыгина и их коллег, конечно, она не могла бы развиваться. Но Чаплыгин никогда не мог не только сконструировать аэроплан, но даже вычертить профиля. Он был большой математик, так же как и его гениальный учитель Жуковский, который заложил основы аэродинамики полета. Перед Жуковским преклоняется весь мир за открытие основной теоремы, которая лежит в основе расчета профиля крыльев аэропланов и благодаря которой стал понятен механизм подъемной силы крыла. Но следовало бы требовать от Жуковского, чтобы он эти аэропланы рассчитывал? Его теорема — это прекрасная яблоня, которую он посадил, и с нее будут срывать яблоки еще многие века все те, кто строит аэропланы».

С яблонь, посаженных двумя крупнейшими математиками и механиками, начали сбор урожая и проектанты новых аэродинамических труб. Неспроста трубам уделялось особое внимание. Все понимали: без подобных сооружений не продвинуться в создании первоклассных самолетов. Работа «впотьмах», на ощупь, без строгих экспериментальных данных не могла принести успеха. Он мог прийти только при появлении труб большего диаметра. Ведь трубы, действовавшие в МВТУ и МГУ, выглядели довольно миниатюрными, позволявшими исследовать лишь небольшие модели. Свои не слишком сложные задачи они выполняли, но не более того. А с учетом прогресса авиации пришла пора исследовать в потоках воздуха, нагнетаемых вентилятором в тоннель трубы, не только модели, но и части самолетов в натуральную величину.

Чаплыгин не выпускал из поля зрения проектирование и строительство трубы большого диаметра, хотя людей, взявшихся за это серьезное дело, контролировать не приходилось — они были доками. Борис Николаевич Юрьев предложил оригинальную идею разъемной трубы. Константин Андреевич Ушаков конструктивно отшлифовал идею. Алексей Михайлович Черемухин разработал рабочие чертежи. Разъемные части соединялись легко, так как часть трубы была установлена на колесах. В результате обе части или, вернее, обе трубы быстро включались в работу. В одной скорость потока доходила до восьмидесяти метров в секунду, в другой — до двадцати пяти.

Как ни парадоксально, но резкое увеличение размеров трубы повлекло за собой и требование к увеличению точности проведения экспериментов. Казалось бы, в малой трубе и расчеты вести легче. Ничего подобного. В огромных трубах появилась возможность установить куда более точные весы. Главная заслуга в их изготовлении принадлежала Гургену Мкртичевичу Мусинянцу.

Для чего нужны такие весы? Модель самолета обдувается в испытательной камере воздушным потоком. На крыле возникает подъемная сила. Крыло соединено с весами, фиксирующими малейшие изменения положения модели, «летящей» в аэродинамической трубе. От того, насколько чувствительны и точны весы, зависят расчеты, а значит, поведение будущего самолета в небе.

Мусинянц создал поистине шедевр. Система рычагов оказалась идеально отлаженной. Впоследствии Гурген Мкртичевич продолжал совершенствовать свое изделие. Он создал так называемый копирующий механизм, электромеханически воспроизводивший данные о перемещении центра тяжести самолета. Механизм фактически определял наилучшую центровку крылатой машины, облегчая усилия ее создателей.

Чаплыгин с нескрываемым интересом отнесся к весам, созданным Мусинянцем. Те самые связи, соотношения науки с техникой, о которых позднее говорил академик Капица, были близки Сергею Алексеевичу. Как пришлась ему по душе мысль великого Леонардо да Винчи: «Влюбленные в практику без науки — словно кормчий, ступающий на корабль без руля и компаса; он никогда не уверен, куда плывет. Всегда практика должна быть воздвигнута на хорошей теории, вождь и врата которой — перспектива». Изобретение Мусинянца (иначе не охарактеризовать изготовленные им весы) стало шедевром инженерного искусства, базировавшегося на новых теоретических разработках.

Существовала и еще одна, сугубо личная причина восхищения ученого трудом Мусинянца. Сергей Алексеевич хорошо помнил, что его учитель Жуковский из всех своих званий наиболее ценил инженерное. Получил он золотой значок почетного инженера-механика в день сорокалетия научной деятельности, имея за плечами шестьдесят четыре года жизни. Трепетное, благоговейное отношение к инженерному званию диктовалось мировоззрением Николая Егоровича, видевшего в нем чудесный сплав теории и практики. Чаплыгин признавал его правоту. Будучи далеким от конкретной инженерной и конструкторской практики, он весьма ценил людей, умевших создавать удивительные механизмы.

Вот почему в 1940 году, когда решалось, кому достанется первая премия по аэродинамике на конкурсе имени Жуковского, Сергей Алексеевич горой встал за Мусинянца. Его практическое достижение соперничало с блестящей теоретической работой Христиановича «Обтекание тел при больших дозвуковых скоростях», весьма близкой исканиям самого Чаплыгина. И однако первую премию по настоянию председателя жюри отдали Мусинянцу, тем самым засвидетельствовав глубокое уважение специалисту-практику.

...Хроника дел ЦАГИ середины двадцатых годов вселяла оптимизм. Вместе со всей страной молодая организация крепла, набиралась сил. Она нуждалась в кадрах. В начале 1925 года Чаплыгин подписывает письма в МВТУ, в Военно-воздушную академию имени Жуковского и МГУ, в которых содержится просьба направить на стажировку в институт наиболее способных студентов-старшекурсников. Среди тех, кто появился в ЦАГИ, оказались А. М. Изаксон, П. О. Сухой, а несколько позже В. М. Мясищев, впоследствии крупные работники авиапромышленностн (двое последних стали генеральными конструкторами по самолетостроению).

Вот как распределялись в ту пору силы и средства института. Общетеоретический отдел насчитывал 19 сотрудников, на его нужды отпускалось в год 47,5 тысячи рублей; экспериментально-аэродинамический: 48 человек — годовой бюджет 144,8 тысячи рублей; ветровых двигателей: 12 человек — 36,7 тысячи рублей; винто-моторный: 25 человек — 72 тысячи рублей; испытаний авиационных материалов: 18 человек — 74,2 тысячи рублей. Самым многочисленным по справедливости стал туполевский отдел, занимавшийся строительством цельнометаллических самолетов: 183 сотрудника и годовой бюджет 604,2 тысячи рублей.

Несколько приятных событий произошло в жизни председателя коллегии ЦАГИ. Сергея Алексеевича выбрали в члены-корреспонденты Академии наук. Он стал лауреатом премии имени Н. Е. Жуковского за работы по теории аэроплана. В связи с тридцатипятилетием своей научной деятельности получил приветствие Петра Ионовича Баранова — начальника ВВС РККА. В приветствии говорилось: «Под вашим руководством окрепла школа молодых ученых и приобрела бесспорное значение для развития Воздушного флота. Центральный аэрогидродимический институт, председателем коллегии которого Вы состоите уже около 6 лет, приобретает, а частью приобрел мировую известность... Ваши труды тем более заслуживают признания, что Вы работали в стране, пережившей годы тягчайшей нужды, годы, когда Советская власть не могла создать обстановки, способствующей успешному протеканию Вашей сложной и трудной работы...»

17 сентября 1926 года приказом по ВСНХ СССР имя Чаплыгина присваивается новой аэродинамической лаборатории ЦАГИ.

В этот же период усилия Сергея Алексеевича направляются на решение еще одной проблемы огромной государственной важности.

В планах ЦАГИ значился пункт, никак не увязывавшийся с нуждами авиации. Он предусматривал создание гидравлической лаборатории. Решение было принято в ноябре 1923 года.

Тогда же Чаплыгин стал консультантом строительства Днепровской гидростанции.

Между двумя событиями прямая связь. Коллектив института счел своим долгом помочь небывалой стройке на Днепре, знаменовавшей начало индустриализации Страны Советов.

«Гудки заводов, гул и грохот машин, скрежет отрываемых от почвы камней, глухой вой камнедробилок и лязг железа — все это сливается с шумом реки и звучит победной музыкой. Это — музыка организованного социалистического строительства, которое потрясает мир». Так писала в 1930 году американская публицистка Анна-Луиза Стронг, покоренная энтузиазмом советских людей.

Но «победная музыка» родилась не сама собой. Прежде чем был вырыт первый кубометр земли и дрогнула от взрывов скала, давшая камень, ученые и инженеры провели гигантскую по объему подготовительную работу. Читая многотомные «Материалы к проекту профессора И. Г. Александрова», лишний раз убеждаешься, насколько серьезно подошли специалисты к разработке Днепрогэса.

Иван Гаврилович Александров не только обладал богатыми знаниями и опытом. Он являл пример истинно государственного деятеля, пекущегося не о сиюминутной выгоде, а о продуманном, рациональном, комплексном использовании природных ресурсов. До революции он успешно вел гидротехнические изыскания в Средней Азии. Его проекты орошения земель поражали воображение масштабами, но не осуществлялись. Только при Советской власти, в годы первых пятилеток, Александров нашел применение своему таланту.

Ученый-патриот всю свою колоссальную энергию вложил в проект гидроэлектростанции на Днепре. Разработка началась в 1921 году, но ей предшествовали изыскания, систематически проводившиеся с 1905 года. Материалы, к сожалению, в значительной части потерялись во время мировой и гражданской войн, их удалось собрать лишь частично. Впрочем, проблемы днепровских порогов привлекали к себе внимание еще со второй половины XVII века. Наш век оказался щедрым на предложения по их «полезному обузданию». Проект профессора Александрова оказался семнадцатым по счету.

Существо его сводилось к увязыванию многих задач социалистического хозяйства, иначе говоря, к комплексному их решению. Сюда входило получение дешевой электроэнергии, судоходство на Днепре, создание ряда производств, питающихся током ГЭС, в первую очередь металлургических, развитие транспортных артерий, обеспечивающее связь сырьевой базы с районами потребления.

Александров отстоял вариант одной плотины. Затраты меньше, чем при двух, трех или четырех плотинах, так как основные средства идут именно на возведение фундаментов плотин и электростанций.

Иван Гаврилович прекрасно понимал: без участия науки с встающими во весь рост проблемами не справиться. Ошибки же обойдутся дорого в прямом и переносном смысле. Он писал: «...при проектировании очень крупных сооружений, к которым должна быть отнесена запорожская плотина на р. Днепре с находящимися при ней гидроэлектрической станцией и шлюзами, необходимо перейти к более точным приемам расчета и к целому ряду опытных работ, которые позволили бы установить для изучаемых типов конструкций надежные параметры... Все это заставило... при проектировании наиболее ответственных частей сооружения перейти от гидравлики к гидродимике и от статики и сопротивления материалов к теории упругости, поставив... вопрос о достаточно широкой постановке опытов по установлению практических коэффициентов для расчета и по выяснению форм таких конструкций, как камера и направляющий аппарат турбины, всасывающие трубы разных типов, эжекторы, водослив через гребень плотины...»

Ученые откликнулись на призыв дать проектировщикам строго обоснованные рекомендации. Чаплыгин стал консультантом по гидродинамике, а затем членом технического совета Днепростроя.

Его увлекла теория гидрокона.

Во введении к своей первой статье по данному вопросу Сергей Алексеевич пишет: «Для увеличения полезного действия воды в турбинах в последнее время начали устраивать особым образом всасывающие трубы, отводящие отработанную воду турбин, а именно, внутри этих труб стали помещать твердые тела (ядра) различных очертаний с тем, чтобы осевая часть, где образовались бы вихревые массы и куда мог бы засасываться воздух, оказалась недоступной для отходящей воды. Всасывающие трубы с такими внутренними ядрами приобрели название гидроконов.

Для прохода воды, таким образом, остается пространство, имеющее кольцеобразное сечение. Для наилучшего действия таких приспособлений их надлежит устраивать так, чтобы в пространстве, предоставленном для отходящей воды, могло образоваться невихревое течение; в противном случае вихревые массы, постепенно накопляясь в разных местах всасывающего пространства, стали бы срываться время от времени, и образовалось бы течение с весьма неприятными и вредными, в смысле снижения КПД работы турбины, колебаниями и перебоями. Так как введенные в практику американскими инженерами гидроконы устраиваются почти ощупью без всякого теоретического освещения правильности их очертаний, то нам представляется небесполезным, хотя бы приблизительно, подойти к разрешению вопроса о том, как же следует подбирать очертания поверхностей гидроконов для того, чтобы во всасывающих трубах было возможно невихревое течение известного типа с определенным распределением скоростей во всех точках пространства, занятого отходящей водой».

И вновь хочется повторить любимое изречение Сергея Алексеевича: научный труд — не мертвая схема, а луч света для практики. Волшебный фонарь, зажженный ученым, ярко осветил потемки гидрокона, помог инженерам выбраться из лабиринта.

И вот что существенно: обратился Чаплыгин к теории гидрокона вовсе не случайно. Она была близка духу его исканий. Преломленные в ней идеи теснейшим образом увязывались со струйным течением в несжимаемой жидкости и безвихревым обтеканием твердого тела, а этими вопросами Сергей Алексеевич успешно занимался на заре научной деятельности. Скажем, опубликовал в 1899 году работу «К вопросу о струях в несжимаемой жидкости». Спустя четверть века он вновь пришел к занимавшей его проблеме.

Что же перед нами: еще один пример удивительного предвидения запросов промышленной техники, как замечает Л. Гумилевский? Думается, дело обстоит несколько сложнее. В дореволюционный период (в особенности до 1910 года, когда появились исследования Чаплыгина по теории крыла) ученый мало интересовался техническим применением достигнутых им теоретических результатов и выводов. Запросы техники в целом не особенно влияли на выбор им направлений теоретического поиска. Считать иначе — значит неверно представлять взгляды ученого-аналитика. Суть в ином: научные разработки Чаплыгина таили в себе такую глубину и многогранность, что спустя много лет начинали служить практике.

Предвидел ли Сергей Алексеевич использование некоторых своих идей, датированных 1899 годом, в инженерном деле? Скорее всего, нет. Но едва запросы проектантов Днепрогэса совпали с его научными интересами, он немедленно взялся за разработку теории гидрокона.

Чаплыгин начинает математическое построение теории с простейшего вида гидрокона в случае отсутствия вращения воды в трубе.

Затем исследует гидрокон в виде изогнутой трубы с внутренним ядром. Он ищет самую выгодную его форму, отдавая себе отчет в необходимости испытательных проверок. Сергей Алексеевич говорит: «Разумеется, впоследствии необходимо произвести экспериментальные исследования различных типов гидроконов, очертания которых явятся в результате предлагаемого способа, с тем, чтобы выбрать из них наиболее подходящий».

В экспериментальной проверке нуждались не только гидроконы. В ней нуждались многие объекты Днепрогэса.

В специально построенной гидравлической лаборатории появилась модель Днепрогэса — точная его копия, уменьшенная в 225 раз. Пришлось попотеть мастерам, инженерам, зато модель получилась на диво. Вдоль стен тянулись берега Днепра, река перегораживалась деревянной плотиной, через нее шла вода, сквозь воду просвечивал речной песок, а местами со дна выступали бугры — острова. Словом, полная имитация реальных условий. Предстояло выяснить поведение реки после сооружения плотины.

Воды Днепра значительно поднимутся после перекрытия реки, покроют все пороги. Река станет судоходной. А как быть с пароходами? Ведь им может помешать искусственная преграда — плотина. Понадобятся тогда шлюзы — ступенчатые каналы. Или взять паводковые воды. Весной они обрушиваются с плотины с огромной скоростью, которая не гасится даже на большом расстоянии от места сброса. Смогут ли суда справиться с течением, когда поплывут против него? Вопросы, вопросы...

Для проведения опытов специалисты лаборатории пошли на некоторые хитрости. Как свидетельствует Н. Н. Бобров, они «натянули над моделью реки проволоки, делившие водное пространство на участки. Погасив электрические лампы, они пускали в темноте по воде поплавки с зажженными восковыми огарками. Горящие свечи плыли. Через каждую секунду их движение автоматически снимал фотографический аппарат, установленный в потолке над моделью реки объективом вниз. Фотопластинки потом проявляли. На них получалось пунктирное изображение движущихся свечек.

По величине этих черточек, по положению их относительно натянутых проволок экспериментаторы определяли скорость течения воды. Направление же черточек на фотоснимках было направлением водяных струй.

Испытание русла без специальных сооружений, ограждающих вход в шлюзы, показало, что судоходство по Днепру по наметившимся направлениям будет невозможно — слишком велика скорость течения.

Тогда сотрудники гидравлической лаборатории ЦАГИ поставили еще ряд опытов. Они изучили на модели распределение скоростей и подобрали такие формы и размеры ограждающей дамбы, которые вполне защищали караваны судов от бурного потока».

Инженеров волновало: велики ли погрешности в проведении опытов; иначе говоря, можно ли безоговорочно доверять данным эксперимента? У них имелись точные цифры скоростей течения, полученных на Днепре до начала строительства. Захотелось сравнить их с результатами, полученными при испытании в лабораторных условиях. На модели убрали плотину, электростанцию, дамбу, вылепили из бетона, словно из пластилина, пороги, острова, скалы и пустили в воду. Расхождения в данных, полученных «на натуре» и экспериментально, оказались незначительными. Это придало уверенность цагистам, проектантам и создателям Днепрогэса.

Каких только опытов не проводили с моделью! Опробовали почти все элементы станции: водосливы, аванкамеры, решетку для улавливания мусора при входе в турбину. Опыты помогли строителям внести необходимые поправки. Сквозь решетку, например, вода шла туго. Сконструировали новую решетку, придали ей обтекаемую форму. И потери энергии воды значительно сократились.

Благодаря ЦАГИ днепростроители усовершенствовали и бетонный гребень, соединяющий плотину с дном. Весной паводковые воды польются через плотину сплошным бурлящим потоком. Обрушиваясь вниз, поток встречается с водяной толщей нижнего бьефа и отскакивает от него, как от резинового буфера, при этом завихряясь. Надо помочь потоку погасить энергию, иначе он может наделать много бед. Цагисты испытали на модели 22‑сантиметровый гребень в основании тела плотины. Эти бетонные уступы на самом деле достигают высоты больше десяти метров. Падающий с плотины поток не бьет прямо в дно, а как бы перепрыгивает с одной ступеньки гребня на другую, теряя энергию и постепенно успокаиваясь.

Днепрострой консультировала американская фирма «Купер». В то время Советская страна нуждалась в помощи высококвалифицированных специалистов из-за рубежа. Саму станцию предполагалось оснастить турбинами западного производства. Необходимо было выбрать лучшие. И опять кстати оказалась помощь института, возглавляемого Чаплыгиным. В ЦАГИ смонтировали специальный агрегат для испытаний турбин различной мощности. Сюда прибыли модели турбин Ленинградского металлического завода, фирм «Кристингам» (Швеция), «Рива» (Италия), «Шелиасьер» (Франция), «Фойт» (Германия), «Фынхсьютан» и «Эшервисс» (Швейцария). Советский заказ вызвал у конкурентов небывалый ажиотаж. Шведы, в частности, доставили свою тщательно запломбированную модель по воздуху, никого к ней не подпускали. В спор включились и американцы. По результатам испытаний, проведенных в ЦАГИ, был определен лучший образец.

10 октября 1932 года была торжественно пущена Днепровская гидроэлектростанция имени В. И. Ленина. Седой непокорный Днепр потек по проводам электротоком. За четыре с половиной года была завершена грандиозная стройка, на два года раньше, чем прогнозировали иностранные специалисты. Американский консультант Хью Купер воскликнул:

— Ни один сознательный человек, который видит Днепрострой, теперь не может усомниться в том, что народы СССР могут стать мощной индустриальной силой!

Сергей Алексеевич Чаплыгин с полным правом разделял успех создателей крупнейшей тогда в мире ГЭС.

На заседаниях коллегии ЦАГИ ставились, обсуждались и решались всевозможные вопросы. Прежде всего они касались хода строительства института. Но, разумеется, научная деятельность подразделений, эксперименты и исследования не менее занимали мысли Сергея Алексеевича и его коллег. Ученые смело пробивали дорогу новому.

Так, успешно шло возведение гидроканала длиной около двухсот метров, шириной двенадцать метров и глубиной шесть с половиной метров. Грандиозное сооружение! Гидроканал создавался для испытания моделей судов, в особенности глиссеров, а также гидросамолетов. Опыты с ними похожи на опыты в аэродинамической трубе с той лишь разницей, что в трубе модель висит неподвижно, а здесь двигается по воде.

Новое связывалось и с геликоптерной группой, появившейся в 1926 году в экспериментально-аэродинамическом отделе. Вскоре она преобразовалась в секцию особых конструкций — СОК. Возглавил секцию конструктор А. М. Изаксон.

Геликоптеры имели историю, которой могли позавидовать аэропланы. Впервые аппарат с несущим винтом вместо крыльев описал еще Леонардо да Винчи. В России Н. Е. Жуковский и его ученики Б. Н. Юрьев, Г. Х. Сабинин и В. П. Ветчинкин разрабатывали теорию воздушного винта. Борис Николаевич Юрьев многое сделал для развития теории геликоптера. Он предложил схему аппарата с одним несущим винтом, придумал автомат перекоса, без которого геликоптер все равно что автомобиль без руля. Еще в 1912 году, будучи студентом МВТУ, он получил золотую медаль на международной выставке воздухоплавания и автомобилизма за продемонстрированный публике аппарат вертикального взлета. Однако никто не мог похвастаться летающими геликоптерами. Максимум, на что они оказывались способными, — зависнуть на небольшой высоте и, не имея сил лететь, опуститься на землю.

Цагисты горячо взялись за постройку по одновинтовой схеме первого советского экспериментального геликоптера 1‑ЭА. В июле 1930 года на опытном заводе ЦАГИ закончил его сборку. Где опробовать новую машину, «погонять» двигатели, отработать методику испытаний аппарата на привязи? Александр Михайлович Изаксон вспоминал спустя сорок лет, беседуя со мной:

 — Можно было, конечно, отвезти геликоптер на аэродром. Но вдруг потребуются переделки, которые за пределами завода трудно осуществить? Вести же испытания на служебной территории нежелательно: наверняка соберутся любопытные, замучают советами... Родилась дерзкая мысль — провести опробование на втором этаже недостроенного цеха. Колеса были сняты, машину за ось шасси прикрепили к балкам перекрытия первого этажа. Закрепили и хвостовую часть. Залив баки горючим, запустили двигатели. На всякий случай в цехе дежурил пожарник с комплектом огнетушителей. Его услуги не понадобились: все шло в соответствии с задуманным...

Однажды во время запуска двигателей участники испытаний так увлеклись, что не заметили присутствия постороннего наблюдателя. Он стоял молча, заложив руки за спину и приглядывался к непривычному аппарату. Только когда механик Иванов выключил моторы, Черемухин и Изаксон обратили внимание на одинокую фигуру поодаль. Это был Чаплыгин. В шестьдесят лет взобраться на недостроенную крышу довольно сложно. Тем более что наблюдение за испытаниями вовсе не входило в круг обязанностей председателя коллегии института. Привело его на крышу любопытство ученого, узревшего наглядные плоды труда инженеров и восхищенного ими. Черемухин начал рассказывать об испытаниях, Сергей Алексеевич одобрительно кивал головой. Выдающийся математик, в душе он преклонялся перед теми, кто мог создавать такое вот конструктивное чудо.

Чудо создавалось в ЦАГИ и туполевцами. Андрей Николаевич и его сподвижники спроектировали и построили в металле самолет АНТ‑3. Впервые крылатая машина строилась в соответствии с технико-тактическими требованиями ВВС. Впервые она выпускалась серийно. Впервые конструкторы, инженеры вели проектирование, ограниченные строгими рамками задания военных.

АНТ-3, или, как его называли, Р‑3 (разведчик), выглядел двухместным полуторапланом с таким же фюзеляжем, как на АНТ‑2, — высоким, трехгранного поперечного сечения. Двигатели были западного производства — своих, отечественных, еще не имелось.

В конце августа 1926 года на одном из самолетов, получившем гордое имя «Пролетарий», летчик М. Громов и механик Е. Радзевич совершили перелет по европейским столицам. «Пролетарий» садился на аэродромах Берлина, Парижа, Вены, Праги, Варшавы. Семь с лишним тысяч километров экипаж преодолел за тридцать четыре летных часа... Спустя год летчик С. Шестаков и бортмеханик Д. Фуфаев выполнили полет на восток с конечной посадкой в Токио. Достижение их еще более впечатляло: свыше двадцати тысяч километров за сто пятьдесят три часа!

В ЦАГИ жадно ловили сообщение о перелетах. Чаплыгин следил за ними не только по праву руководителя института. Им владело любопытство ко всему тому, что лежало за пределами чистой теории, что пока робко и все-таки многообещающе вытекало из разработок ученых-аэродинамиков.

Новый туполевский самолет стал вехой в деле создания советских тяжелых бомбардировщиков. Грузоподъемность АНТ‑4 (в серии его назвали ТБ‑1) достигала двух тонн. По схеме он был не биплан, а моноплан — это соответствовало избранному направлению в работе молодого туполевского коллектива.

Сергей Алексеевич с немалым любопытством осмотрел деревянный макет АНТ‑4 (кстати сказать, впервые сделанный в практике советского самолетостроения), выслушал красочный, пестревший колоритными деталями рассказ очевидцев и участников «исторического выноса тела самолета», точнее, выноса центроплана, не лезшего ни в какие, отнюдь не «фигуральные» ворота. Для осуществления операции пришлось выломать простенок и на руках вынести центроплан из помещения во двор.

В июле 1926 года председатель ВСНХ Дзержинский направляет Чаплыгину правительственную телеграмму в связи с успешным завершением испытаний самолета АНТ‑4. А некоторое время спустя постановлением ВЦИК Чаплыгин и Туполев награждаются орденами Трудового Красного Знамени. Так страна отмечает заслуги ученого и конструктора: одного — в создании научно-исследовательской базы, помогавшей самолетостроению, другого — в реализации передовых достижений, без которых немыслимо создание тяжелых цельнометаллических машин.

Насыщенным, необычайно активным выдался в жизни Сергея Алексеевича конец двадцатых годов. Слитые воедино административная и научная деятельность поглощали все время.

Из десятков сохранившихся протоколов заседаний коллегии ЦАГИ видна его исключительно напряженная работа. Помимо руководства теоретическими исследованиями и строительством лабораторий, он ведет заседания, связанные с текущими буднями института, выступает по самым разнообразным вопросам, в том числе по вопросам создания крылатых машин, расчета самолетов на штопор, киносъемок при статических испытаниях, дирижаблестроения, дальнего воздушного сообщения через Сибирь. Он рассматривает достижения, которые институт может передать промышленности в ближайшее пятилетие.

В «Трудах ЦАГИ» Чаплыгин публикует статью «О влиянии плоскопараллельного потока воздуха на движущееся в нем цилиндрическое крыло». Это важная для аэродинамики работа, в ней даны общие формулы для исследования неустановившегося движения крыла. Вспомним знаменитый мемуар 1910 года. В нем рассматривается установившееся движение; теперь Чаплыгин идет дальше, делая обобщение для обоих случаев.

Благодаря Сергею Алексеевичу получает развитие новая область аэродинамики: теория крыла в нестационарном потоке. Чаплыгин был здесь первым, а тремя годами позже независимо от него подобные исследования в Англии провел Глауэрт.

Он принимает участие в заседании комиссии по дирижаблестроению. Признается целесообразным приступить к развертыванию работ в этой области.

Начинаются поездки специалистов ЦАГИ за границу для детального ознакомления с зарубежным опытом. Сергей Алексеевич знакомится с их отчетами об аэродинамических лабораториях и самолетостроительных заводах Италии, Германии, Франции. Побывали полпреды советской авиационной науки и у Прандтля в Геттингене. Мнение у всех одно: ЦАГИ не только не отстает, а в ряде моментов превосходит прославленные центры.

В свою очередь, институт регулярно посещают заграничные гости. Визиты вежливости государственных мужей сочетаются с деловыми визитами коллег-ученых. Чаплыгин принимает и тех, и других, рассказывает, объясняет, показывает. Часто это доставляет ему удовольствие, порой превращается в тягостную обязанность.

Эпизод, относящийся к несколько более позднему периоду, но весьма характерный. Как-то Чаплыгину позвонили и попросили принять главу одного из дружественных сопредельных государств. О состоявшейся беседе Сергей Алексеевич вспоминал потом с изрядной долей юмора, по своему обыкновению почти не улыбаясь.

Визави, судя по всему, весьма далекий от науки и техники, осведомился о самочувствии Чаплыгина, и Сергей Алексеевич ответил, что оно хорошее. Помолчали. Потом Чаплыгин спросил гостя о самочувствии, тот с истинно восточной учтивостью поклонился и поблагодарил за внимание к его персоне. На этом беседа и окончилась.

Совершенно иное настроение посещало председателя коллегии, а затем директора ЦАГИ (он стал им в октябре 1928 года), когда в институт приезжали известные зарубежные ученые, например Теодор Карман и Людвиг Прандтль. К большому сожалению, нигде не зафиксированы их беседы с Чаплыгиным, наверняка представлявшие большой интерес. Особенно с Прандтлем. Сколько раз пересекались их научные интересы! Каждый из них вправе был отстаивать свое лидерство в определенных областях, в той же теории крыла конечного размаха. Однако, по всей видимости, они не касались этих тем.

Ученый из Геттингена прочитал в ЦАГИ три доклада: «Об образовании вихрей», «Турбулентность», «Явление при сверхзвуковых скоростях». Прандтль осмотрел институт, немало часов уделил аэродинамической лаборатории. В книге отзывов для почетных гостей он оставил запись: «Те дни, которые я провел в ЦАГИ, навсегда останутся в моей памяти. ЦАГИ — один из лучших институтов всего мира».

Чаплыгин ежедневно приезжал на работу рано утром. У гардероба его встречала уборщица Ольга Вагина, помогала снимать пальто или шубу (бороться с «трением в рукавах», повторяла она чью-то шутку); Чаплыгин шествовал по быстро пустевшему коридору в высоких ботиках; при его появлении наступала тишина, сотрудники, останавливаясь, почтительно здоровались... Руководитель института казался им строго недоступным и величаво-мудрым, живым классическим монументом.

— В облике Чаплыгина я бы отметил поразительное несоответствие между формой и содержанием, — говорил автору этой книги доктор технических наук В. С. Ведров. — Мужчина примерно среднего роста, широкий в плечах, львиная грива, чрезмерно крупные черты лица. Внешность его могла подавлять. Недаром его многие боялись. На самом деле это был человек необычайной доброты, порядочности и благородства.

— Портреты, на мой взгляд, совершенно не дают представления о Чаплыгине, — развивает предыдущую мысль доктор физико-математических наук Ольга Владимировна Голубева, дочь соратника и биографа Сергея Алексеевича. — Его лицо на фотографиях вовсе некрасивое, застывшее, порой грубое, не выражающее мощи интеллекта, которую сразу же ощущал любой его собеседник. Чаплыгин внушал почтение и искреннее, неподдельное уважение.

— Моя соседка по столу санатория ученых в Ессентуках, видный скульптор, восхищалась лицом Сергея Алексеевича, говоря: «Как он скульптурен!», — вспоминает профессор Л. Г. Лойцянский.

Суровый на вид, малоподвижный, но вовсе не дряхлый, строгий в голосе, немногословный, не расположенный к длинным беседам... Таким запомнился Чаплыгин профессору Аркадию Александровичу Космодемьянскому.

— Почти в каждой математической задаче ученый заранее видел решение, — замечает он. — Подобное чутье, по-видимому, наложило отпечаток и на его отношения с людьми. Он моментально улавливал недосказанное, подспудное, чувствовал порой скрытое за семью печатями. Проницательность, прозорливость, интуиция были развиты в нем исключительно.

Взятое от природы и благоприобретенное гармонично сочетались в Чаплыгине. Взять хотя бы его память.

Из воспоминаний профессора Г. А. Озерова:

«Сергей Алексеевич обладал совершенно изумительной памятью. За время нашей совместной работы в ЦАГИ мы долго, в течение многих лет, сидели с ним в одной комнате... Это была комната коллегии. Лично у меня тоже достаточно хорошая память, но тем не менее держать в голове множество номеров телефонов я, например, не в состоянии. Он в этом отношении был совершенно изумителен, просто неповторим. Если он замечал, что я начинаю искать, скажем, номер телефона, он спрашивал: «Какой телефон вам нужен?» Я ему говорил, и он моментально называл номер».

Мнемозина — богиня памяти и мать девяти муз — пометила Чаплыгина особым знаком. И в то же время он однажды пожаловался:

— Моя память мешает мне в научном творчестве.

По-видимому, Сергей Алексеевич имел в виду обременительность живой, собирательной, ежеминутно питающейся бездной информации памяти для мозга, мыслящего математическими образами, формулами. Мозг Сергея Алексеевича выполнял, помимо прочих функций, еще одну, важнейшую — преобразователя всей информации технического толка в чисто математические представления. Отсюда его феноменальная способность создавать иллюзию невнимательного, порой дремотного реагирования на сообщения коллег и внезапного, как выпад рапиры, математического нахождения неточностей и ошибок. Преобразователь сродни современнейшей ЭВМ выполнял свою работу внутри Чаплыгина незаметно для окружающих глаз. Единственно, что могло ему помешать, — переполненность ячеек памяти.

Ни чрезвычайно высокий авторитет Сергея Алексеевича Чаплыгина как ученого и научного руководителя, ни административное кресло, которое он в ЦАГИ занимал, ни, наконец, его суровая внешность не ограждали его от «устного народного творчества». Подобное творчество процветает везде и всюду, в особенности там, где руководитель много старше сотрудников. Страсть молодых коллег к всевозможным сокращениям дала директору ЦАГИ наименование САЧ (от первых букв его имени, отчества и фамилии). Сокращение моментально прижилось.

Надо думать, Чаплыгин о нем не знал или только догадывался.

О Сергее Алексеевиче ходило в институте несколько полуанекдотичных историй. Ну, скажем, такая.

После постройки новых аэродинамических труб специалисты решили продуть в них различные движущиеся предметы, дабы определить их лобовое сопротивление. Испытали модель пассажирского паровоза и выяснили, что вследствие плохой обтекаемости он тратит без малого четверть мощности на преодоление лобового сопротивления. Продули мотоцикл фирмы «Харлей Давидсон» с коляской, чучело лошади в натуральную величину, чучело вороны и... настоящего петуха. С петухом произошла заминка. Чаплыгин требовал, чтобы все расходы по продувке оплачивались с его визой. И вот когда сотрудник принес ему на подпись счет за продувку петуха, Сергей Алексеевич наотрез отказался поставить свою подпись. Далее молва воспроизводила их диалог следующим образом.

— Платить не стану! — категорически пробасил директор.

— Но почему, Сергей Алексеевич?

— Петух не летает!

Диалог мигом облетел ЦАГИ. И действительно, известно ведь, что петух самый никудышный летун в царстве пернатых. Зачем его продувать и тратить на это средства?

Сия смешная история упоминается Голубевым, потом она перекочевала в книгу Гумилевского. Познакомился я с нею и задумался. Что-то в ней выглядело неестественным, надуманным. Петух и впрямь плохо летает, но, простите, паровоз, мотоцикл, лошадь и вовсе нельзя представить воспарившими к небесам. Продувки же делались не ради определения летных качеств, а с иной целью.

Пролить свет на эту историю помог И. Н. Веселовский, доктор физико-математических наук, профессор МВТУ. В своих воспоминаниях он, на мой взгляд, куда ближе к истине по поводу неожиданного решения Чаплыгина, чем все остальные.

— Я бы оплатил счет, — сказал сотруднику Чаплыин, — но что вы потом сделали с петухом? Ведь вы же его съели!

И в самом деле, как после такого еще требовать деньги? Неэтично. «Таким образом, — пишет Веселовский, — corpus delicti (состав преступления — латинский юридический термин) помешал петуху попасть в собрание продутых моделей».

В конце 1928 года ЦАГИ исполнилось десять лет. Отмечался первый юбилей коллектива в начале января следующего года. Поступило свыше сорока приветствий от научных и промышленных организаций. А через пять дней после торжества коллеги поздравляют лично Сергея Алексеевича. Он становится действительным членом Академии наук СССР. Вместе с ним избраны ученые, внесшие практический вклад в социалистическое строительство, такие, как Г. М. Кржижановский и В. Ф. Миткевич — творцы плана ГОЭЛРО.

В записке об ученых трудах профессора Чаплыгина академик А. Н. Крылов писал: «В нашей Академии кафедры технических наук являются новыми. Необходимо вверить одну из важнейших... кафедр, именно относящуюся к прикладной механике в широком смысле этого слова, такому научному деятелю, который, — подобно тому как Эйлер 200 лет тому назад дал неизгладимое направление кафедре математики — дал бы столь же твердое строго научное и вместе с тем практическое направление кафедре техники. С. А. Чаплыгин по своему таланту как математик, по своим работам, создавшим новые важные методы для решения труднейших, но самою жизнью поставленных, задач авиации, проявивший себя как организатор не только высшего учебного и ученого учреждения, но и величайшей в мире исследовательской лаборатории по аэро- и гидродинамике, является именно таким кандидатом, которым наша Академия может гордиться и выбором которого Академия покажет то значение и тот смысл, которые ею придаются кафедрам наук технических».

В апреле составлен первый пятилетний план развития ЦАГИ. Объяснительная записка к плану — чаплыгинская. Предусматривается дальнейшее расширение института, проведение новых фундаментальных исследований по самолетостроению.

Чаплыгина часто можно видеть не только в институте, но и в Академии наук. Он обсуждает серьезные вопросы, будучи членом Московского городского и Московского областного Совета рабочих и крестьянских депутатов. И здесь он, как и всюду, пользуется глубоким уважением. Его слово веско, значительно, мнение авторитетно.

Но годы берут свое. Сорок лет как он после окончания университета занимается наукой. Все труднее становится совмещать многочисленные обязанности, и Сергей Алексеевич Чаплыгин ходатайствует об освобождении его от должности директора ЦАГИ, с тем чтобы целиком переключиться на научную работу. По его предложению общетеоретический отдел делится на отдел испытаний в натуре (ОИН) и общетеоретическую группу (ОТГ или просто ТГ). В группу входят П. А. Вальтер, В. П. Ветчинкин, В. В. Голубев, А. П. Котельников, М. А. Лаврентьев, Н. Н. Лузин, Н. Н. Поляхов. Руководит группой Сергей Алексеевич Чаплыгин.

Реввоенсовет СССР объявляет Чаплыгину благодарность «за понесенные им труды по созданию ЦАГИ и опытного самолетостроения... отмечает его революционные заслуги и с сожалением удовлетворяет его просьбу об освобождении от должности начальника ЦАГИ с оставлением его... для продолжения исследовательской научной работы».

Наш выдающийся физик, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий СССР и нобелевский лауреат П. Л. Капица, выступая с докладом на международном коллоквиуме в связи с 100‑летием со дня рождения Э. Резерфорда, сказал:

«...Наука — это познание человеком законов природы; эти законы едины, поэтому путь развития науки предопределен, и ни один человек не может его изменить... Но если это так, то, может быть, гениального человека можно заменить коллективом менее способных людей и при этом успех их научной работы в полной мере может быть обеспечен ее хорошей организацией, то есть заменить качество количеством? При высказывании такого мнения отмечалось, что на практике это и проще, и надежнее, чем возиться с гениями...

Такую точку зрения мне приходилось слышать от очень ответственных общественных деятелей. В ней есть доля правды, так как хорошо организованные институты, несомненно, способствуют развитию науки, но я не думаю, что научные институты могут успешно работать без крупных руководителей и ведущих ученых. Например, из истории хорошо известно, что войскам без хорошего полководца не удается успешно побеждать. Вопрос, который следует разобрать, — может ли армия ученых успешно завоевывать природу без своих крупных полководцев?»

Ответ очевиден: не может! Об этом свидетельствует не только опыт военных сражений, но и весь путь накопления знаний о природе, пройденный человечеством. Роль крупного ученого-полководца, генератора и синтезатора идей, творца новых научных стратегий и тактик, нисколько не стала меньше и в наше время. Наоборот, она даже существенно повысилась, ибо наука приняла ныне иные по сравнению с прошлым организационные формы. Наука ныне удел поистине «армии ученых», состоящей из больших, нередко просто огромных «соединений» — научных коллективов, разрабатывающих либо одну, либо несколько родственных научных проблем.

Каждая выдающаяся личность обладает определенным магнетизмом, притягивающим окружающих. Оказываясь в орбите влияния такой личности, те, кто рядом, получают ни с чем не сравнимый заряд душевной энергии, побуждающий к творчеству. А коль скоро речь идет об ученых, подобное притяжение создает прекрасную, неповторимую возможность коллективными усилиями рождать научные истины. Вокруг такой личности во многом стихийно собираются молодые дерзостные умы, бросающие вызов рутине, всему тому, что кажется им недостаточно революционным в науке.

Примеров сколько угодно. Один из самых показательных — семинары группы Чаплыгина.

Они собирали не только непосредственно работавших в ТГ, но и сотрудников других отделов ЦАГИ. Регулярно делались доклады о новых научных результатах, получаемых в процессе реализации планов отделов, то есть увязанных с повседневной жизнью институтов. Обсуждались вопросы теоретической гидро- и аэромеханики, теории упругости, а также математические вопросы, имеющие приложение к технике.

Семинары проходили, за редким исключением, в большом кабинете А. И. Некрасова. Обстановка выглядела вполне демократичной: некоторые сидели за т‑образным столом, другие занимали места поодаль, у стены, третьи облюбовали диван. Сергей Алексеевич лишь изредка, обводя взором комнату, недовольно басил и то больше для порядка, обращаясь к «обитателям» дивана:

— Что вы теснитесь, вот стулья, садитесь.

Демократизм выражался, разумеется, не только в свободном рассаживании, кто где пожелает. Чаплыгин фактически не руководил семинарами в том смысле, какой ныне вкладывается в понятие «руководство». Он лишь определял ход дискуссии, ни в коей мере не подавляя инициативу куда более молодых коллег, не навязывая им своего мнения, своих вкусов, симпатий и антипатий. Он не тянул выступать, искусственно не подогревал активность. В этом не было ни малейшей нужды: за т‑образным столом собирались, несмотря на молодость, звезды первой величины, рвавшиеся в бой. Сергей Алексеевич, повторяю, не руководил ими, а объединял их.

Заседания проходили по-разному. Иногда спокойно, иногда вскипали страсти и полемика достигала критической точки. Чаплыгин выглядел островком спокойствия и мудрой проницательности среди бушующей стихии. Он никого не останавливал, давал всем желающим выговориться до конца.

Демократизм сказывался и в приглашении сотрудниов на работу в ТГ. Для Сергея Алексеевича не существовало никаких «привходящих» моментов. Главный критерий, по которому он оценивал людей, — их способности и преданность науке. Совершенно незнакомые люди, видевшие его впервые, получали от него поддержку, коли того заслуживали представляемые ими научные изыскания.

Владимир Васильевич Голубев, «чистый» математик, после защиты магистерской диссертации и поездки за границу оказался в Саратове. Здесь он начал заниматься аэродинамикой и написал книгу по теории крыла в плоскопараллельном потоке. Тогдашняя обстановка в Саратовском университете оказалась крайне неблагоприятной для Голубева, и он вынужденно уехал в Москву. Судьба свела его с Сергеем Алексеевичем. Тот ознакомился с рукописью книги Голубева, дал ей ход и немедля пригласил ее автора на работу в ТГ. Голубев стал ближайшим помощником Сергея Алексеевича, приняв на себя большинство организационных функций, дабы разгрузить руководителя группы.

Когда говорят «большой ученый», то обычно подразумевается знак абсолютного равенства между научными достижениями этого человека и его личностными качествами. И то, и другое представляется одинаково значимым, ярким, внушающим уважение. Между тем сплошь да рядом это далеко не так. Обратимся снова к такому авторитету, как П. Л. Капица. По его трудно оспоримому мнению, «гениальных ученых мало, но еще реже гениальный ученый совмещается с большим человеком».

Если это действительно так, то надо признать, что Сергей Алексеевич Чаплыгин относился именно к тому редкому, по мысли Капицы, типу ученых, которых отличало как раз счастливое сочетание огромного таланта с глубокой человечностью и высочайшей порядочностью.

Этим, естественно, и объясняется то исключительное влияние, которое он оказывал на своих более молодых коллег и особенно на участников его знаменитых семинаров. Само его присутствие на семинарах, даже молчаливое, возвышающе действовало на их участников. При Чаплыгине, по свидетельству тогдашних участников семинаров, были абсолютно невозможны пустопорожние разговоры, не говоря уже о самих докладах и сообщениях — здесь допускался только самый высокий научный уровень, никакой другой просто не мыслился. Благодаря этому уже тогда было ясно, что ТГ (теоретическая группа), объединившая многих исключительно одаренных и бескорыстно преданных науке исследователей, задавала тон в становлении молодой советской науки — той ее отрасли, которая связана с механикой. У М. В. Келдыша были все основания спустя много лет сказать, что ТГ была главным центром развития советской механики (см. «Вместо заключения»).

Уже отмечался уникальный процесс восприятия Чаплыгиным научных сообщений коллег, когда всю получаемую информацию он мгновенно переводил в математические представления. С новой силой это проявилось на семинарах ТГ.

Грузно, по-стариковски сев за стол, Сергей Алексеевич обычно произносил: «Ну что ж, начнем» — и через несколько минут закрывал глаза, будто засыпая.

Но достаточно было докладчику в чем-то ошибиться, как глаза Чаплыгина открывались и сразу же следовало замечание, попадавшее в точку, наводившее порядок в докладе».

«Чаплыгин мог не глядеть на доску, где выводились формулы, но потом каким-то сверхъестественным чутьем угадывать, где в них напутано, — говорил В. С. Ведров. — Вспоминаю такой случай. Когда в ЦАГИ начались исследования по флаттеру, у нас завелась одна малопривлекательная личность. Занимаясь флаттером, этот, с позволения сказать, ученый для получения нужных ему результатов произвольно менял данные эксперимента, математические знаки и т. д. Решили устроить публичный разор его «деятельности». Он бойко начал писать формулы. Сергей Алексеевич в это время вполголоса разговаривал с Некрасовым, отвернувшись от доски. Вдруг он пристально взглянул на аспидный прямоугольник и громко сказал:

— Позвольте, а куда пропали эти члены?

Он назвал их и резюмировал: — Уравнение неверно».

И еще одна черта руководителя ТГ бросалась в глаза. Как человек и ученый, он весьма ценил в жизни и науке ясное, точное, определенное. Все иное вызывало в нем осуждение, порой резкое.

«В одном из своих первых докладов на семинаре я, помнится, остановился на свежем, тогда еще широко не используемом понятии числа Рейнольдса, — рассказывает Л. Г. Лойцянский. — Встал вопрос о выборе масштаба в этом критерии подобия двух потоков — лабораторного и натурального. Я утверждал произвольность выбора длины, а в полемическом запале договорился до того, что это может быть любая царапина на корпусе самолета, лишь бы ей соответствовала сходная царапина на модели.

Сергей Алексеевич рассердился на такое мое легкомысленное теоретизирование.

— Если это так, как вы утверждаете, само понятие рейнольдсового числа лишается всякого научного смысла! Нужно выбрать в числе Рейнольдса не просто «любую длину», а лишь характерную для самолета, например хорды крыла...

Для меня это стало хорошим уроком».

Открыто называя ошибки коллег, Чаплыгин столь же открыто признавал и собственные промахи, к слову сказать, крайне редкие. В такие мгновения он очень смущался. Его искренность подкупала.

Он не любил спорить, доказывая свое, не говоря уже о подчеркивании какого-либо превосходства. Если он был в чем-то убежден, а оппонент не хотел этого признать, Чаплыгин «не давил» на него, не прибегал к дополнительным аргументам. Он просто отходил в сторону. Истина, ведомая ему, не требовала продолжения спора, в котором уже ничего не могло родиться. Правда, спорили с Сергеем Алексеевичем мало, признавая его огромный научный авторитет.

Зато между собой полемизировали яростно, тем не менее редко выходя из рамок научной дискуссии. Порой доклады прерывались. Происходило это ввиду обнаружения в них явных несоответствий. Однажды делал сообщение Д. Ю. Панов. Он вывел приближенное решение, основываясь на некоем математическом положении.

Мстислав Всеволодович Келдыш убедительно доказал наличие противоречия в логике рассуждений Панова. Тот поблагодарил Келдыша и прервал доклад — в продолжении его не имелось смысла.

Терпеть не мог Чаплыгин выскочек, задавак, хвастунов. К таким относился без всякого снисхождения. По натуре прямодушный, Сергей Алексеевич откровенно высказывал то, что думал, часто в резкой форме, не заботясь о создаваемом впечатлении. Хорошо распознавая людей, он обращал острие критики против тех, кто этого заслуживал.

Уважение к Чаплыгину в среде ученых, и прежде всего в ЦАГИ, было безграничным. Для тех, кто помоложе, он был живым классиком, олицетворением связи прошлого с настоящим, научных идей и традиций механики, получивших новое развитие. В. С. Ведрову запомнился такой эпизод, относящийся уже к 1939 году. Как-то он сидел в кабинете В. В. Голубева вместе с М. А. Лаврентьевым, тогда уже академиком АН Украины. Вошел Чаплыгин. Все встали. Он поздоровался, спросил о каких-то делах и удалился. После паузы Михаил Алексеевич Лаврентьев неожиданно произнес:

— В присутствии Сергея Алексеевича я чувствую себя мальчишкой.

О важности обсуждавшихся на семинарах ТГ вопросов красноречиво говорят темы докладов. Возьмем, к примеру, 1932 год и начало 1933‑го. П. А. Вальтер сообщил об исследовании решеток крыла методом средних дужек, расчете вентиляторов по теории решеток. В. В. Голубев доложил об исследовании работы крыла с отрывом пограничного слоя. М. В. Келдыш и М. А. Лаврентьев занялись теорией колеблющегося крыла. М. В. Келдыш и Ф. И. Франкль сделали сообщение «К теории винта профессора Н. Е. Жуковского», а М. А. Лаврентьев — «К теоии крыла аэроплана». С интересными докладами выстуали Л. С. Лейбензон, Д. Ю. Панов...

Главное, что было свойственно семинарам ТГ — это дух творчества, неустанного интеллектуального поиска. Чаплыгин всемерно поддерживал это стремление к творчеству и при этом превыше всего ценил те побудительные мотивы, которыми всю жизнь руководствовался сам.

Академик П. С. Александров, известный советский математик, в одном из своих выступлений подчеркивал, что настоящего ученого побуждают к служению науке в основном два мотива: «...или стремление принести непосредственную пользу — это и есть первый мотив, или же бескорыстный интерес к познанию, если хотите, страстное научное любопытство, которое не дает человеку покоя до тех пор, пока он его не удовлетворит... Конечно, оба приведенных мотива — стремление к практической пользе от решения каждой конкретной задачи и то, что я называю научным любопытством, — прекрасно могут сосуществовать, как показывают примеры Эйлера и Гаусса, а в новое и новейшее время — примеры Чебышева, Пуанкаре, Жуковского, Чаплыгина...»

Академики Г. И. Петров, Л. И. Седов, С. А. Христианович вспоминают семинары тридцатых годов как прекрасную пору становления своих научных интересов, свободную, ничем не стесненную творческую работу, которой нельзя было не радоваться.

— Усилиями Сергея Алексеевича в ЦАГИ был внедрен высочайший математический уровень исследований, — сказал автору этой книги Леонид Иванович Седов. — Они надолго определили ход развития гидро- и аэродинамики, базирующихся на совершенном математическом аппарате. В институте плодотворно трудились многие математики, ранее специально не изучавшие вопросов механики. И однако это не только не мешало научной работе, но и двигало ее вперед, способствовало ускоренному развитию чисто прикладных исследований, диктовавшихся запросами техники, в первую очередь самолетостроения. Практические работы в ЦАГИ имели прочную теоретическую основу, а закладывалась она в первую очередь на семинарах ТГ.

В такой же беседе с автором книги Георгий Иванович Петров сказал:

— Следует отметить весьма высокий уровень и самих участников семинаров. В ТГ входил весь цвет тогдашних механиков. Для меня, молодого человека, это было исключительной школой. Заседания проходили очень живо, иногда даже бурно. Причем если некоторых смущали слишком горячие дебаты, то Сергей Алексеевич всегда слушал их с интересом.

«Прочная теоретическая основа», которая, как отметил Л. И. Седов, закладывалась на семинарах ТГ, — это, образно говоря, как река, образовавшаяся от слияния многочисленных ручьев и ручейков — обширного комплекса исследований по самым различным частным и общим вопросам гидро- и аэродинамики. Так, для развития и обогащения теории крыла большое значение имели исследования, которые вели В. В. Голубев, М. В. Келдыш, М. А. Лаврентьев, Л. И. Седов и другие ученые, изучая силы, действующие на профиль крыла в безвихревом потоке невязкой жидкости. Вслед за Чаплыгиным они же занимались вопросами, связанными с так называемой щелевой механизацией крыла — профили со щелью, с закрылками, предкрылками, решетки профилей и т. д.

Многие теоретические работы имели конечной целью поиск таких аэродинамических форм, которые вели бы к повышению летных, прежде всего скоростных, качеств самолетов. Эти работы, как правило, сочетались с экспериментальными исследованиями, продувкой, например в аэродинамических трубах как целых конструкций, так и их отдельных частей. И все это потом оборачивалось практическими рекомендациями, благодаря которым на самолете появлялись разного рода «зализы», уменьшавшие лобовое сопротивление, улучшались обводы фюзеляжей, вводились конструктивные новшества, радикально менявшие облик авиации (в качестве примера можно назвать хотя бы убирающиеся шасси).

Важная проблема — повышение прочности и аэроупругости авиационных конструкций и, стало быть, безопасности полетов. Принципиальное значение имели тут труды Л. С. Лейбензона, одного из активных участников семинаров ТГ.

А возьмем строительство и эксплуатацию гидросамолетов. До работ ЦАГИ гидродинамика тут не всегда могла прийти на помощь. Она, скажем, не имела готовых решений на такие случаи, как глиссирование или удар скоростного летательного аппарата о воду при посадке.

Основу теории глиссирования заложил сам руководитель семинара. Большой вклад в ее развитие внесли М. В. Келдыш и Л. И. Седов. Они же исследовали и явление удара гидросамолета о водную поверхность. Теория шла, как говорится, рука об руку с экспериментом.

Параллельно шли работы по подводным крыльям и воздушной подушке. Эксперименты по подводным крыльям проводились в гидроканале ЦАГИ. В 1935 году были завершены теоретические исследования, выявившие закономерности изменения подъемной силы, лобового сопротивления и других характеристик подводных крыльев. На следующий год результаты этих исследований были доложены на институтской конференции по теории волнового сопротивления, а затем опубликованы — труды М. В. Келдыша, Н. Е. Кочина, М. А. Лаврентьева, Л. И. Седова и Л. Н. Сретенского.

Таким образом, тридцатые годы оказались для ТГ и всех, кто активно участвовал в работе ее семинаров, весьма насыщенным в творческом отношении временем. Да и не только для них — расширение фронта исследования по проблемам, связанным с самолетостроением, отразилось и на ЦАГИ в целом; в нем появились новые, ранее не существовавшие теоретические и прикладные дисциплины.

Здесь названы далеко не все направления деятельности ученых ЦАГИ. Да это и невозможно было бы сделать. Можно лишь сказать, что именно в тридцатые годы отечественная авиация вышла на ту дорогу, которая позднее привела к современным сверхзвуковым самолетам и авиационным комплексам. А каждый крупный шаг в прогрессе этой отрасли техники сопровождался рождением всякого рода «барьеров», и их необходимо было преодолевать, ибо без этого нельзя было идти по пути дальнейшего повышения летных качеств крылатых машин.

Возрастание скорости сопровождалось существенным увеличением сопротивления. На больших скоростях воздух оказывал самолету куда большее сопротивление, нежели на малых, — тех, с которыми летали самолеты в десятых—двадцатых годах. Первая реакция ученых и конструкторов на это — сделать гладкой обтекаемую поверхность, поскольку различные шероховатости, клепка не «впотай», гофрированные поверхности крыльев и т. п. — все это способствовало еще большему возрастанию сопротивления трения.

Но этим проблема не исчерпывалась. Необходимо было глубоко вникнуть в сам процесс обтекания, изучить поведение пограничного слоя воздушного потока и его взаимодействие с обтекаемой поверхностью.

Длительные теоретические исследования пограничного слоя привели к созданию теории сопротивления трения и его зависимости от сжимаемости воздуха. Весом вклад в эти исследования А. А. Дородницына, Л. Г. Лойцянского, Г. И. Петрова, К. К. Федяевского.

Г. И. Петров в одной из своих работ осветил условие перехода ламинарного пограничного слоя в турбулентный. В настоящее время многие исследования такого перехода идут именно в указанном им направлении. Понимая трудности теоретического решения проблемы, Г. И. Петров обратился к эксперименту и создал «летающую лабораторию». В 1939 году и летом следующего года он вместе со своими сотрудниками предпринял в полетах на самолетах ДБ‑3 и «Нортроп» очень важные исследования положения области перехода ламинарного пограничного слоя в турбулентный и изучение с помощью термоанемометра распространения колебаний в пограничном слое и внешнем потоке около профилей крыльев. Эти интереснейшие работы были сравнительно недавно обнаружены среди отчетов ЦАГИ.

Параллельно с развитием теоретических исследований по динамике движений невязкого газа развивались и методы расчета пограничного слоя в сжимаемой жидкости. Решающее значение имело при этом предложенное А. А. Дородницыным преобразование, сводящее эту задачу к соотношениям, математически эквивалентным уравнениям пограничного слоя в несжимаемой жидкости.

Ламинарное течение характеризуется отсутствием перемешивания между соседними слоями воздуха. Турбулентное же течение более неспокойное, возмущенное, дает заметно больший коэффициент трения. В природе большая часть течений турбулентна. Для достижения высоких скоростей полета надо стремиться к тому, чтобы при обтекании самолета пограничный слой сохранял ламинарность. И вот во второй половине тридцатых годов родилась идея специальных «ламинаризированных» профилей крыльев, а затем и обводов фюзеляжей. Такие профили были разработаны в ЦАГИ учеными, тесно сотрудничавшими с ТГ, — К. К. Федяевским и И. В. Остославским. Коэффициент лобового сопротивления таких профилей оказался значительно меньшим, чем у обычных. Одновременно шли работы и по ламинаризации обводов фюзеляжей. Эти работы возглавлял Г. П. Свищев.

Нельзя не сказать и о теории волнового сопротивления, которую успешно развивали ученые ЦАГИ. Обширные физические исследования обтекания профилей крыльев на околозвуковых режимах позволили яснее понять природу волнового сопротивления. Выяснилось, что оно связано с возникновением на поверхности профиля так называемых скачков уплотнения и их постепенным развитием по мере скорости роста. Заслуга в этом принадлежит в первую очередь С. А. Христиановичу и другим ученым.

Выдающиеся теоретические достижения ученых ЦАГИ, полученные ими в тридцатых годах, оказались, в сущности, фундаментом того здания аэродинамики больших скоростей, которое было возведено уже в послевоенные годы. Особую роль здесь сыграла работа Сергея Алексеевича Чаплыгина «О газовых струях», выполненная им еще в начале века. Но о ней речь впереди.

В начале тридцатых годов Чаплыгин участвует во многих научных собраниях. Его можно было видеть в клубе имени Кухмистерова (ныне Театр имени Гоголя), в президиуме первого Всесоюзного съезда научно-технического общества гидравликов и гидротехников. С успехом проходит в ЦАГИ основательно подготовленная первая Всесоюзная конференция по аэродинамике. На пленарных заседаниях только от института выступили десять ведущих сотрудников, в том числе представители ТГ. На секционных заседаниях прослушано тридцать девять докладов. Важное сообщение о современном состоянии аэродинамических труб и перспективах их развития сделал Б. Н. Юрьев. Обсуждался вопрос о строительстве больших скоростных труб. Сергей Алексеевич участвовал также во втором Всесоюзном математическом съезде, в большом совещании по аэрофотосъемке, первой конференции по изучению стратосферы...

Активность его распространяется и на деятельность Академии наук. Он включен в комиссию для составления плана работ в области математики, физики, участвует в реорганизации физико-математического института. Президиум Академии привлекает его к составлению плана второй пятилетки. Он утверждается председателем бюро группы отделения математических, естественных и технических наук.

Вот только краткий перечень общественных поручений Сергея Алексеевича в 1934 году.

29 апреля. Включен в состав комиссии АН СССР по реконструкции транспорта.

20 сентября. Включен в состав комиссии по реорганизации технической группы АН СССР.

28 октября. Назначен председателем квалификационной комиссии АН СССР по техническим дисциплинам.

3 ноября. Включен в редакционную ячейку технической группы АН СССР.

5 ноября. Включен в состав комиссии АН СССР по изучению стратосферы.

5 декабря. Включен в состав комиссии АН СССР по техническим наукам.

18 декабря. Включен в состав технического совета АН СССР.

С одобрением встретил Чаплыгин организацию в ЦАГИ аспирантуры. Он был убежден, что это дает новый творческий импульс молодым научным силам. Заботы об аспирантуре с его согласия ложатся на плечи Голубева, а затем Лаврентьева. Александр Иванович Некрасов позже писал: «Влияние ЦАГИ на подготовку кадров (на стороне) наиболее проявилось в постановке преподавания на механическом отделении физико-математического факультета Московского университета. Это влияние сказалось даже на самой структуре механического отделения. Благодаря инициативе ЦАГИ эта отделение... получило такую структуру, которая позволяет авиационной промышленности и, в частности, ЦАГИ черпать... необходимые кадры».

Конец декабря 1933 года надолго запомнился Чаплыгину и его коллегам. Страна широко отметила пятнадцатилетие их родной организации. Появилась возможность подвести некоторые итоги, обозначить удачно решенные проблемы, наметить перспективы. Работы ученых, конструкторов, инженеров ЦАГИ давали к тому все основания.

К торжествам готовились загодя. В Москве прошли три юбилейные конференции. Открытие и первое пленарное заседание совместились 21 декабря в Доме ученых. Они вылились в подлинный триумф авиационной науки и техники.

На следующий день было обнародовано сообщение О награждении ЦАГИ орденом Красного Знамени «за исключительные технические достижения, хорошую организацию научно-исследовательских работ в области аэродинамики, гидродинамики, прочности авиационных конструкций, за создание и введение в серийное производство на заводах СССР ряда новых типов специальных и пассажирских самолетов».

Орденов Ленина удостоился С. А. Чаплыгин и с ним еще восемь сотрудников.

23 декабря в Большом театре состоялось торжественное заседание. Присутствовали руководители партии и правительства. Сергей Алексеевич сидел в президиуме. Открыл заседание нарком тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе.

— Наша авиационная промышленность, — сказал он, — имеет неоспоримые огромные достижения. В этих достижениях наш сегодняшний юбиляр ЦАГИ играет решающую роль. Несколько лет назад наша авиационная промышленность целиком зависела от заграничной техники. Мы не имели моторов и самолетов своей конструкции. Теперь дело в корне изменилось. Мы имеем первоклассные моторы и самолеты своей, советской конструкции...

Праздник ЦАГИ — праздник всей советской технической мысли. В прошлом враги Советской власти не раз утверждали, что большевики не справятся с задачами построения социалистического хозяйства, потому что у них нет своих техников и инженеров. Но Ленинская партия воспитала и воспитывает новые прекрасные кадры техников и инженеров. Они у нас есть!

Приветствуя ЦАГИ, я приветствую его вдохновителей и руководителей — товарищей Туполева и Чаплыгина — и в их лице всю советскую интеллигенцию, связавшую свою судьбу с пролетарской диктатурой, социалистическим строительством и вырастившую новые поколения талантливой технической молодежи.

Счастливым выдался тот вечер для Сергея Алексеевича. Можно ли мечтать о большем признании заслуг в служении Родине, чем то, которое выразил Серго Орджоникидзе с трибуны в Большом театре!

Примерно в то же время увидели свет первый и второй тома полного собрания сочинений Чаплыгина. Оно выпускалось по специальному решению Академии наук. Готовил рукописи коллега по ТГ Леонид Николаевич Сретенский, к которому Сергей Алексеевич относился с подчеркнутой теплотой. Редактором стал академик Алексей Николаевич Крылов.

В предисловии говорилось: «...В январе 1931 г. исполнилось сорокалетие научной деятельности академика Сергея Алексеевича Чаплыгина.

Собрание Отделения математических и естественных наук Академии наук СССР посвятило заседание от 27 апреля обозрению научных трудов Сергея Алексеевича.

Эти труды охватывают многие области механики и прикладной математики; по определенности и важности поставленных вопросов, изящности и общности новых методов, примененных для их решения, отчетливой законченности результатов труды С. А. Чаплыгина являются классическими и составляют украшение русской математической литературы.

Двадцати-, тридцати- и сорокапятилетняя давность этих трудов не только не умалила их значения, но, напротив, примененные С. А. Чаплыгиным методы нашли новые применения к решению многих других научных вопросов, казалось бы, не имеющих связи с теми, для решения которых они первоначально предназначались.

Отделение математических и естественных наук, сознавая, насколько важно изучение трудов С. А. Чаплыгина для всякого математика, работающего в области приложений математики, не могло не отметить, что такое изучение встречало почти непреодолимые трудности, ибо значительная часть сочинений С. А. Чаплыгина опубликована в специальных периодических изданиях, выходивших в весьма малом числе экземпляров и сохранившихся в двух или трех главных общественных библиотеках и в библиотеках старых университетов.

Чтобы сделать труды С. А. Чаплыгина доступными для изучения, Отделение математических и естественных наук Академии наук СССР постановило издать полное «Собрание сочинений акад. С. А. Чаплыгина».

По этому поводу А. Н. Крылов спустя несколько лет говорил в дружеском «Открытом письме» Сергею Алексеевичу: «Работы, вошедшие в первый том, по своим заглавиям могут показаться имеющими общий математический характер и относящимися к теоретической механике, но более внимательный просмотр, не говоря даже об их изучении, убедит, что в этих работах нельзя отличить, где оканчивается математика и где начинается техника или методы, к ней приложимые.

Работы, вошедшие во второй и третий тома, не только чисто технические по своему содержанию, но даже носят и чисто технические названия.

Ваш путь к решению сложных технических вопросов может считаться классическим: точно высказав вопрос, вы придаете ему математическую формулировку и приводите к определенному математическому вопросу, для решения которого Вы и применяете чисто математические методы, которыми Вы с таким мастерством владеете.

Получив решение, Вы возвращаетесь к техническому вопросу и применяете к нему полученное решение, давая ему соответствующее истолкование.

Вы мне скажете, что все так делают. На это я отвечу, что всякий умеет держать в руке кисть, но только Репин сумел своей кистью создать «Бурлаков».

Рассеянные по труднодоступным изданиям, являвшие собой библиографические редкости, исследования Чаплыгина благодаря стараниям и заботам Академии были собраны воедино.

Во второй и особенно в третий тома вошли статьи, написанные Сергеем Алексеевичем, когда он руководил общетеоретической группой.

Статей немного, но все они весьма ценны в творческом наследии ученого.

Его продолжает интересовать, как поведет себя крыло с добавочными частями — элеронами, предкрылками, закрылками. Вопрос актуальнейший. При обычных профилях крыльев рост скорости полета приводит к одновременному увеличению посадочной скорости. Это весьма усложняет эксплуатацию самолета: невозможно сесть на обычный полевой аэродром при посадочной скорости, скажем, сто пятьдесят километров в час. Нагрузки на шасси при ударах о неровности грунта становятся слишком большими. Естественно стремление конструкторов иметь такие крылья, которые позволяли бы достигать максимальных скоростей в полете и в то же время небольших скоростей на посадке. Без механизации крыла этого достичь было трудно. Теоретические разработки Чаплыгина освещают путь создателям самолетов.

В исследовании «К теории открылка и закрылка» Сергей Алексеевич рассматривает обтекание крыла со щитком в форме элерона, поставленным не у задней, а у передней кромки.

Совместно с В. В. Голубевым он публикует через четыре года другую работу — «К теории предкрылка и закрылка». «Среди различных приспособлений, применяемых для улучшения аэродинамических свойств крыла, — пишут авторы, — самым старым и лучше всего разработанным конструкторами является так называемое разрезное крыло. В простейшем случае это крыло, у которого на некотором расстоянии от передней кромки добавляется маленькое крыло (предкрылок) или маленькое крыло около задней кромки (закрылок)». Авторы указывают: «Если, вращая предкрылок или закрылок, мы увеличиваем его угол атаки, то подъемная сила всего разрезного крыла увеличивается; если угол атаки предкрылка или закрылка уменьшается, то уменьшается и подъемная сила всего разрезного крыла».

Важная для развития теории крыла статья написана Чаплыгиным совместно с А. Л. Лаврентьевым — «О подъемной силе и сопротивлении длинного плоского крыла в предположении срыва с его верхней поверхности». Авторы показывают процесс в виде комбинации плавного обтекания и обтекания с образованием струй. По их мнению, сопротивление крыла обусловливается срывом потока воздуха с профиля. Угол атаки, при котором начинается срыв, авторы назвали критическим углом атаки — для самолета важно ни в коем случае не переходить за него.

Еще одна работа, выполненная вместе с В. В. Голубевым. Она воспринимается как что-то совсем уж несвойственное научным устремлениям Чаплыгина: работа представляет собой теоретическое осмысление экспериментальных результатов продувки цилиндров двигателей внутреннего сгорания. Но только на первый взгляд эта работа кажется неожиданной для Сергея Алексеевича — его участие в ней в принципе легко объяснимо широтой его научных интересов в двадцатые и тридцатые годы и еще тем, что, по его собственным словам, «возник один из редких случаев, когда удавалось решить уравнение Лагранжа».

По мере развития авиации конструкции аэропланов все больше усложнялись, поскольку приходилось постоянно преодолевать какие-то технические и физические барьеры, в частности на пути к достижению большей устойчивости, надежности и безопасности. По-разному конструкторы пытались решить эту задачу. Скажем, на заре деятельности ЦАГИ они пробовали построить триплан (имеется в виду триплан «КОМТА», уже упоминавшийся в книге). Проведенные затем исследования, продувки и расчеты показали, что конструкция триплана во многих отношениях является невыгодной, бесперспективной. Будущее принадлежало монопланной схеме. Но для науки интерес порой представляет и то, что кажется неприемлемым практике. Иначе, как говорится, с водой можно выплеснуть и ребенка. Поэтому (а больше, вероятно, потому, что это составляло суть его творчества — каждый случай, представляющий теоретический интерес для аэродинамики, подвергать математическому исследованию) Чаплыгин обратился к теории триплана. В работе по этому вопросу он предложил формулы и метод расчета суммарных аэродинамических сил для аппаратов с тремя поддерживающимися поверхностями.

Выход статей дал повод еще раз подчеркнуть место, занимаемое Чаплыгиным в ряду крупнейших математиков и механиков мира.

Из тридцати восьми работ, собранных в трех томах, четырнадцать посвящено аэродинамике. Если в самом начале своего пути Сергей Алексеевич отдавал предпочтение вопросам гидродинамики и вообще теоретической механики, то после исследования «О газовых струях», составившего эпоху в газовой динамике, его интересы явно склоняются к теоретической аэродинамике, главным образом к теории профиля крыла самолета.

Решал он научные задачи своеобразными методами.

Профессор А. А. Космодемьянский пишет о его стиле: «Необычайная отточенность предложений, сжатость и, можно даже сказать, скупость вывода, строгая постановка и формулировка проблем с выставлением на вид всех ограничивающих предложений, затем профессионально математическое исследование. Никаких отступлений и рассуждений по аналогии; все в рамках строгой, логической последовательности суждений. Почти никаких утверждений о важности и актуальности поставленной и решенной задачи, столь излюбленных и пространных у большинства современных авторов. Геометрические образы носят вспомогательный характер. Большинство геометрических построений не приводится в цифрах и чертежах, излагаются лишь пути их построений в виде сжатых рецептов, расшифровка которых требует больших усилий и напряженного внимания. Обзоры результатов предшественников даются в отчеканенной, изящной трактовке, где в немногих словах содержится все наиболее существенное».

Невольно напрашивалось сравнение, сопоставление методов Чаплыгина и Жуковского.

Приведу высказывание на сей счет профессора И. Н. Веселовского.

«Исследования Жуковского почти всегда идут от частного к общему, от конкретных наблюдений или практической потребности к общей теории, его научные работы представляют ряд статей, объединенных не общей мыслью, но лишь постоянством предмета исследования.

Работы Чаплыгина в области авиации представляют единую последовательность, объединяемую не предметом исследования, но развитием мысли исследователя.

Если Николай Егорович считал, что цель механики — составление таких уравнений, которые можно проинтегрировать, для чего надо уметь выбрать приближенную картину явления, его наиболее характеризующие черты, то Сергей Алексеевич пользовался приближениями только тогда, когда мог определить погрешность, которую они дают. Недаром он много занимался выработкой приближенных методов интегрирования дифференциальных уравнений.

Для Сергея Алексеевича практические приложения получались сами собой как результаты теории, но не наоборот.

… Он относился к числу тех замечательных ученых, которые умели правильно задать природе вопрос и тем самым уже наполовину обеспечить исчерпывающий ответ на него...»

Для самого Сергея Алексеевича имя учителя с течением лет нисколько не затмилось, осталось столь же ярко сияющим. Он постоянно вспоминал Жуковского, обращался к его опыту, связывал с ним успехи ЦАГИ.

В июне 1926 года на заседании коллегии НТО ВСНХ, делая обзорный доклад о работе института, он не преминул заметить:

— Николай Егорович один из первых прекрасно понял, что одной только математики в деле исследования будет мало. В этом отношении московская школа, им созданная, в значительной мере отличается от других школ, которые не хотели теоретическую механику отделять и представляли ее как ветвь математики. На самом деле это не так, и эксперимент играет большую роль...

… Два метода — теоретический и экспериментальный — все время между собою переплетаются. С одной стороны, теория проверяется практикой, а с другой стороны, эксперимент ставится в такую обстановку, чтобы можно было правильно и определенно разрешить вопрос именно в таком освещении, чтобы эти расчеты как можно больше и легче помогали...

— Мне хотелось бы отметить... продолжал Чаплыгин, — то обстоятельство, что институт возник из небольшой группы учеников, окружавших покойного нашего учителя Н. Е. Жуковского. Все лица, которые были привлечены в... институт, проявили свой большой интерес работать в этом направлении. Поэтому та группа работников, основных, которые ныне составляет этот инстиут, не только идейно, но и товарищески слилась в одно елое, и, может быть, этим объясняются те действительно большие достижения, которые институту удалось сделать.

Спустя десять лет Сергей Алексеевич был назначен членом редакционной комиссии по изданию трудов Жуковского. Не лишне напомнить, что начальная стадия работы велась еще при жизни Николая Егоровича — в 1910 году в связи с сорокалетием его научной деятельности. Тогда удалось издать только один том с ранними произведениями, выходу последующих томов помешала война. Но уже в начале 1922 года работа по подготовке трудов Жуковского возобновилась. Общее руководство было возложено на Чаплыгина, который ревностно взялся за дело. Он перечитал богатейшее наследие ученого — опубликованное и рукописное.

К 1 января 1938 года увидели свет девять томов собрания трудов Жуковского. Но Сергей Алексеевич не успокоился. Он обратился в правительство с просьбой издать и курсы лекций Николая Егоровича, дав в письме их обстоятельную характеристику, отметив их значение в «истории преподавания механики в России». Усилия Чаплыгина не пропали даром: достоянием студентов, инженеров стали шесть выпусков лекций Николая Егоровича.

В 1940—1941 годах Сергей Алексеевич руководит подготовкой рукописей уже второго издания сочинений учителя.

Нельзя умолчать и о его вкладе в организацию и проведение Всесоюзного конкурса имени Н. Е. Жуковского на лучшую работу по аэродинамике.

А тем временем в ЦАГИ находят воплощение многие идеи, сбываются предвидения отца русской авиации. Вступает в строй ряд новых подразделений, туполевцы разворачивают строительство крылатых машин, обещающих громкую славу. Это прежде всего самолет ТБ‑3, ставший логическим развитием ТБ‑1, но уже с четырьмя моторами. Размах крыльев сорок два метра, передняя кабина, возвышающаяся над землей на добрых пять метров, и многое другое не могло не поразить даже видавших виды авиаторов. За ним последовали АНТ‑25 РД, предназначавшийся (и блестяще выполнивший свою миссию) для дальних перелетов из Москвы в США; гигантский агитсамолет «Максим Горький», чьи восемь двигателей развивали мощность семь тысяч двести лошадиных сил и чей полный вес достигал сорока двух тонн; скоростной бомбардировщик АНТ‑40 (СБ) с гладкой, а не гофрированной, как раньше, обшивкой и другими новшествами.

Конструирование новых машин требовало углубленных научных исследований. Один из наиболее характерных примеров — изучение вибраций самолета в воздухе, так называемого флаттера. Проблема, живо интересовавшая Чаплыгина и сотрудников общетеоретической группы. Еще в конце 1931 года в ЦАГИ организуется специальная группа флаттера. Спустя три с лишним года в экспериментально-аэродинамическом отделе создается бригада вибрации (М. В. Келдыш, Е. П. Гроссман, С. С. Кричевский и другие).

«С появлением новых скоростных самолетов в авиации едва ли не всех передовых стран мира прокатилась волна таинственных, необъяснимых катастроф, — вспоминает доктор технических наук М. Л. Галлай. — Случайные свидетели, наблюдавшие эти катастрофы с земли, видели во всех случаях почти одинаковую картину: самолет летел совершенно нормально, ничто в его поведении не внушало ни малейших опасений, как вдруг внезапно какая-то неведомая сила, будто взрывом, разрушала машину — и вот уже падают на землю изуродованные обломки: крылья, оперение, фюзеляж.

Все очевидцы, не сговариваясь между собой, применяли выражение «взрыв», так как не представляли себе других возможных причин столь молниеносного и полного разрушения. Однако осмотр упавших обломков не подтверждал этой версии: никаких следов взрыва — копоти или ожогов — на них не оказывалось.

Самым надежным источником информации — докладом экипажа потерпевшего аварию самолета — воспользоваться, как правило, увы, не удавалось. Те же, насчитывающиеся буквально единицами летчики, которым удалось выбраться из стремительно летящих вниз, беспорядочно вертящихся обломков фюзеляжа и воспользоваться парашютом, ничего сколько-нибудь существенного добавить к рассказам наземных очевидцев не могли. Очень уж неожиданно и быстро развивались события: всего за несколько секунд до катастрофы ничто не предвещало ее, а затем сразу — удар, треск, грохот, и самолет разлетается на куски.

Новому грозному явлению было дано название «флаттер» (от английского flutter — трепетать), но, если не ошибаюсь, еще Мольер сказал, что больному не делается легче оттого, что он знает, как называется его болезнь по-латыни.

Одна за другой приходили тревожные вести о таинственной гибели французских, английских, американских скоростных самолетов.

Не миновала эта беда и нас...»

Конструкторы боялись за АНТ‑25 РД. Законные опасения рождало крыло небывалого удлинения. Но, к счастью, вибраций не обнаружилось. Зато коварно притаившийся флаттер дал о себе знать на других машинах: АНТ‑40 (СБ) и АНТ‑41. Первая с трудом приземлилась после атаки неизученного врага, вторая разрушилась в воздухе; к счастью, экипажу удалось своевременно покинуть машину и приземлиться с парашютами.

Тогда еще не могли точно определить критическую скорость машин, за порогом которой следует ожидать возникновения вибраций. Ученым следовало разобраться в каждом конкретном случае, а главное, создать теорию флаттера, чтобы раз и навсегда сбросить с него маску неизвестности. Мстислав Всеволодович Келдыш и его коллеги в короткий срок блестяще решили поставленную проблему. Обуздание флаттера оказалось крайне важным, потому что в конце тридцатых годов скорости самолетов резко возросли и, не будь теории флаттера, они бы неизбежно терпели аварию за аварией.

Теория подтвердилась экспериментально. На СБ оказалась недостаточной жесткость крыла. Последовали рекомендации ученых и соответственно им конструкторские решения. В месте сопряжения крыла с фюзеляжем сделали из дюраля так называемые зализы в виде плавных переходов, увеличили жесткость крыла, произвели перебалансировку элеронов. И результат: на скоростях около четырехсот километров в час (вдвое выше, чем у ТБ‑1 и ТБ‑3) СБ повел себя нормально.

Институту становится уже тесно в рамках тех задач, которые он решал до сих пор. Стесняло прежде всего отсутствие достаточно мощной экспериментальной базы. И тогда было принято решение о строительстве нового ЦАГИ, для чего правительство выделило десять миллионов рублей. Главным архитектором был назначен профессор В. А. Веснин, будущий президент Академии архитектуры. В канун 18‑й годовщины Великого Октября торжественно закладывается корпус малых аэродинамических труб. На очереди — большие скоростные трубы, обеспечивающие надежный переход от результатов испытаний в них к условиям реального полета.

Первое слово здесь — за учеными. А их полку прибыло. С радостью поздравил Чаплыгин новых докторов технических наук, большинство из которых сотрудники ТГ: М. А. Лаврентьев, П. А. Вальтер, А. П. Котельников, Ф. И. Франкль. Сергей Алексеевич назначается заместителем председателя совета ЦАГИ для проведения защиты кандидатских и докторских диссертаций. Затем он становится председателем ученого совета для заслушивания и оценки научно-исследовательских работ, выполненных сотрудниками института и представленных на соискание ученых степеней.

Человек и наука — вогнутые зеркала, отражающие друг друга... Сказано точно, применительно к Чаплыгину и его окружению — поразительно точно, абсолютно точно. Намереваясь повести рассказ о личностных качествах Сергея Алексеевича в последние годы его жизни, я не так часто стану употреблять понятие «наука». Оно, само собой разумеется, слито с Чаплыгиным, растворено в его образе мыслей и характере действий, определяет отношение ко всему сущему.

Однажды без пяти минут выпускник МГУ приехал в ЦАГИ для консультации с П. А. Вальтером по поводу своей дипломной работы. Того не оказалось на месте. Студент заглянул в одну комнату, в другую — тщетно. В этот момент из кабинета вышел Чаплыгин и обратил внимание на молодого человека, стоящего в задумчивости. «Вам кого?» — спросил Сергей Алексеевич. Услышав ответ, неожиданно для молодого человека предложил помощь и пошел по комнатам вместе с ним.

— Так я познакомился с Чаплыгиным, — вспоминает академик Георгий Иванович Петров. — Меня поразила его простота и демократичность в общении, отсутствие всякого «барьера досягаемости». Сергей Алексеевич был поразительно памятлив. Я несколько раз приходил на семинары ТГ, а потом сделал большой перерыв. Чаплыгин как-то увидел меня в коридоре: «Молодой человек, а вы почему перестали посещать семинар? Вам неинтересно?» Я был потрясен — он меня запомнил!

— В общетеоретическую группу я попал в 1933 году, — рассказывает доктор технических наук Никита Вячеславович Зволинский. — Мне как секретарю доверили вести протоколы заседаний. То есть я присутствовал практически на всех семинарах. Сергей Алексеевич запомнился своим невозмутимым спокойствием, немногословием, глубоким анализом выступлений, умещавшимся в нескольких фразах. К слову сказать, Сергей Алексеевич прибегал к шутливым выражениям, порой не безобидным. Вообще к юмору он был чуток. Отдельные реплики его передавались из уст в уста, становясь затем «достоянием масс». У нас выступал видный ученый, будущий академик, с докладом «Гидродинамика плавающих рыб». Рассказывал долго, но не очень понятно, много объясняя «на пальцах». Когда доклад завершился и ученый, видимо, весьма довольный собой, покинул кабинет, Сергей Алексеевич в тишине произнес: «Кажется, он нас обставил...» Решался вопрос о продвижении по научно-административной лестнице сотрудника ЦАГИ. Ему протежировал В. П. Ветчинкин. Он всесторонне охарактеризовал кандидата на новую должность, а в конце, будучи человеком эмоциональным, увлекся и неожиданно добавил: «К тому же хорошо играет на гитаре...» На Сергея Алексеевича сей аргумент не подействовал: «Владимир Петрович, мы же его не в джаз-банд выбираем!»

Вспоминает Г. И. Петров:

— В ЦАГИ регулярно издавались труды ТГ, причем выходили быстро. Отвечал за их выпуск Феликс Исидорович Франкль. Как-то Чаплыгин показал ему свою давнюю статью (из того самого шкафа, где хранились обернутые салфеткой неопубликованные рукописи) и попросил напечатать. Франкль назвал очень короткий, чуть ли не три недели, срок прохождения рукописи и поинтересовался, устраивает ли он Чаплыгина. «Да она уже двенадцать лет лежит, подождет еще...»

Из воспоминаний В. С. Ведрова:

— В конце тридцатых годов по работе я особенно близко соприкасался с Сергеем Алексеевичем. Однажды в обеденный перерыв группа сотрудников вышла покурить на лестничную клетку. Зная мои способности копировать голоса и манеру речи, кто-то попросил «изобразить». Я скопировал двух людей, хорошо известных в институте. «А Сергея Алексеевича сможешь скопировать?» — спросили меня. Я начал изображать и вдруг увидел округляющиеся глаза коллег. Мигом сообразил, в чем дело: за спиной стоял Чаплыгин. У меня душа ушла в пятки. А он как ни в чем не бывало: «Недурно получается. Продолжайте...» Он не обиделся, зная цену шутке.

Запомнился Сергей Алексеевич многим цагистам глубокой принципиальностью, бескомпромиссностью, отстаиванием истины без страха и сомнений. В этих случаях он не шутил, становился острым, колючим на язык, являя прямую противоположность своему учителю.

Академик Борис Сергеевич Стечкин вспоминал в кругу друзей: однажды в молодости ему показалось, что он сделал открытие в одной из областей механики. Он прибежал к Жуковскому. Николай Егорович внимательно слушал Стечкина. Разговор продолжался примерно часа два. Ушел Стечкин ободренным. И только спустя какое-то время понял: Жуковский в весьма деликатной форме дал ему осознать его неправоту.

Чаплыгин так не мог бы. Он обычно резко, прямодушно высказывал свое суждение. Если то или иное исследование заслуживало похвалы, он не скупился на нее. Если наоборот — судил открыто, без обиняков, намеренно не смягчая выражений.

И так всегда, везде, во всем.

А. А. Космодемьянский вспоминает:

— Мне довелось стать свидетелем, как ученый Е. выступал с докладом о современной философии механики. Для вящей аргументации ему понадобилось привести уравнение Гамильтона. Чаплыгин, мельком взглянув на доску, заметил: «Неверно написано». Е. извинился и внес исправления. «Опять неверно, — недовольно пробасил Сергей Алексеевич, — а еще толкуете о философии».

В. С. Ведров рассказывал:

— Был у нас в ЦАГИ Александр Петрович Проскуряков — видный специалист по динамической устойчивости геликоптеров. Он благополучно защитил кандидатскую диссертацию и решил поступать в докторантуру — существовало такое довольно странное учреждение. Зная, что я в хороших отношениях с Чаплыгиным, Проскуряков обратился ко мне с просьбой походатайствовать за него и попросить у Сергея Алексеевича рекомендацию. «А вы чего сами не зайдете к нему?» — поинтересовался я. «Я его боюсь», — ответствовал Александр Петрович. Примерно раз в неделю мне предоставлялась возможность подробно докладывать Чаплыгину о ходе одной работы, которой он интересовался. Пользуясь случаем, я завел с ним нужный разговор. «Сергей Алексеевич, вы знаете Проскурякова?» — «Знаю, весьма достойный человек». — «Он собирается поступать в докторантуру и просит вас дать ему рекомендацию». — «Зачем это ему?» — «Ну как зачем, он хочет продолжать научную деятельность». — «Да?.. Не дам», — и так резко сказал. «Но почему, вы же сами говорите — достойный человек». — «Достойный, а рекомендации не дам». Чаплыгин сидел в высоком вольтеровском кресле и слегка прихлопывал пальцами левой руки по столу. Мы знали его эту привычку, говорившую о том, что он сердится. Тем не менее я продолжал выпытывать его, в чем же загвоздка. «Я так считаю: докторов не учат, они сами учат», — аргументировал Сергей Алексеевич свой отказ.

Бескомпромиссность Чаплыгина поражала. Никому и ни в чем он не делал уступок, коли это вредило науке.

Резкий с теми, кто этого заслуживал, Чаплыгин был добр и внимателен к единомышленникам, ставившим во главу угла интересы науки. Он заботился о них, помогал им. Многие тогдашние молодые сотрудники ЦАГИ, а ныне маститые ученые, хранят память об этом.

Н. В. Зволинскому Сергей Алексеевич помог в период защиты кандидатской диссертации. У Никиты Вячеславовича не было тогда диплома об окончании высшего учебного заведения, хотя уже имелись опубликованные научные работы. Чаплыгин сделал так, что отсутствие диплома не стало преградой к защите.

В июне 1935 года Л. Г. Лойцянский, живший в Ленинграде, получил письмо Чаплыгина. Сергей Алексеевич спешил сообщить приятную весть: Лойцянскому без защиты диссертации была присуждена ученая степень доктора физико-математических наук. «Я знаю это потому, — писал он, — что на заседании ВАК был докладчиком по Вашему вопросу».

— Я обратился к Сергею Алексеевичу с тем, чтобы помочь устроить на работу в ЦАГИ и авиационные КБ выпускников Ленинградского политехнического института, где мне выпало счастье преподавать, — рассказывает Л. Г. Лойцянский. — Он тотчас позвонил заместителю наркома авиапромышленности А. С. Яковлеву. Александр Сергеевич стал искать время для приема меня «на неделе». Сужу об этом потому, что Чаплыгин перебил его и настойчиво сказал: «Нет, нет, он человек приезжий, его надо принять сегодня же». Яковлев принял меня через два часа, удовлетворив все просьбы.

О весе чаплыгинского слова. Один из сотрудников ЦАГИ собирался в отпуск — покататься на лыжах в Хибинах. Внезапно у него разыгрался сильный радикулит. Поездку пришлось отменить. Домашними средствами с радикулитом справиться не удалось. «Вам надо поехать в Узкое полечиться», — посоветовал Чаплыгин.

Санаторий в Узком считался одним из самых лучших в Подмосковье. Попасть туда было не просто. Сергей Алексеевич позвонил в соответствующие инстанции и обо всем договорился.

— Перед войной у меня сложились трудные квартирные условия, — вспоминал В. С. Ведров. — Я устроился заведующим кафедрой Железнодорожной академии, где мне обещали квартиру. Но ставилось условие — уход из ЦАГИ. Уходить я не хотел. Тогда выбрали вариант: забрать трудовую книжку из ЦАГИ и на время перебросить ее в академию. Вариант, прямо сказать, не из лучших. Начальник института И. Ф. Петров отказал мне. Пошел к Сергею Алексеевичу. Неожиданно и он тоже отказал. Удрученный вышел я из его кабинета... И только спустя несколько дней случайно узнал, что, отказав мне, Чаплыгин немедля поехал к председателю исполкома Моссовета и, пользуясь своим огромным влиянием, договорился о выделении мне квартиры в сдаваемом строителями доме на улице Горького. Война помешала получить ее...

Когда кто-то из коллег хворал, шли к Сергею Алексеевичу. Он добивался лучших больниц, санаториев, врачей.

— У меня возникло серьезное заболевание, — вспоминает доктор технических наук Г. Н. Абрамович. — Чаплыгин связался с Александром Васильевичем Вишневским, меня срочно госпитализировали. Сергей Алексеевич постоянно звонил Вишневскому, справлялся о моем самочувствии. Я был до глубины души тронут его заботой.

Вот так под покровом суровой внешности скрывалось доброе сердце. И добавлю — легко ранимое. Душевная взыскательность, максимализм чувств в первую очередь распространялись на тех, кого Сергей Алексеевич особенно уважал, ценил.

Важнейший вопрос, который нельзя обойти вниманием, — отношение Чаплыгина к новым теориям и тем, кто ими занимался.

Лев Гумилевский в своей книге об ученом говорит: «Увлекавшийся вопросами пограничного слоя академик Г. И. Петров рассказывал нам на вечере, посвященном столетию С. А. Чаплыгина, об одной суровой, но выразительной шутке Сергея Алексеевича. На одном из знаменитых семинаров общетеоретической группы Сергей Алексеевич спросил у Г. И. Петрова: удалось ли группе Г. Н. Абрамовича дать определение турбулентности? Петров ответил утвердительно.

— Значит, вы знаете теперь, что такое турбулентность?

— Нет, этого мы еще не знаем!

— Смотрите, пожалуйста, — обращаясь к собравшимся, сказал Сергей Алексеевич, — не знают, что такое турбулентность, и все-таки определяют. Молодцы!»

«Известно, что он скептически относился к турбулентности», — делает вывод автор, выражая взгляды некоторых ученых на позицию Чаплыгина по данному вопросу.

Но вот что говорят в связи с этим Л. Г. Лойцянский и Г. Н. Абрамович.

Лойцянский:

— В 1935 году я был приглашен в ЦАГИ в качестве научного консультанта по вопросам физической аэродинамики, как тогда называли совокупность в то время еще достаточно новых представлений о движении вязкой жидкости, теории пограничного слоя и турбулентности, газовой динамики потоков с большими до- и сверхзвуковыми скоростями. Именно здесь, в институте, в кругу замечательных сотрудников (М. В. Келдыша, Ф. И. Франкля, К. К. Федяевского, Б. А. Ушакова и других) по мере сил способствовал организации специальной физико-аэродинамической секции (ФАС). Работа секции шла в тесном взаимодействии с общетеоретической группой. Интерес Сергея Алексеевича к новым разделам аэродинамики способствовал тому, что в программе семинаров ТГ появились соответствующие темы. Отмечу, что Чаплыгин сразу же сделался защитником новых, перспективных методов в аэродинамике. Он стал активным слушателем докладов по физической аэродинамике, предвидя ее большое будущее. Это его предвидение подтвердилось в годы Великой Отечественной войны. Тогда ученые, и в первую очередь С. А. Христианович, А. А. Дородницын, П. П. Красильщиков, Я. М. Серебрийский, передали конструкторам скоростных истребителей свои разработки по самым современным формам крыльев и лопастей винтов.

Абрамович:

— Есть довольно распространенная категория ученых. Они с уважением относятся к людям, работающим в той же области, что и они, и без особого уважения, зачастую с полным равнодушием к тем, кто занимается иными проблемами. Скажем, теоретики признают себе подобных и не жалуют прикладников... Чаплыгин прямо полярен им. Он с необыкновенным уважением относился к людям, которые могут делать то, чего он не может. Далекие от его интересов вопросы притягивали его ничуть не менее привычных, знакомых. Сергей Алексеевич поражал нас чрезвычайной широтой научных интересов. Это, в частности, прекрасно ощущал академик Вернадский, поверяя ему тайные мысли и думы глобального характера, связанные с проблемами мироздания, космоса. Такую широту научных интересов унаследовали от Сергея Алексеевича близкие ему по общетеоретической группе Мстислав Всеволодович Келдыш и Михаил Алексеевич Лаврентьев. Мог ли такой человек, как Чаплыгин, скептически относиться к новым течениям, веяниям в аэродинамике? Разумеется, нет. В начальной стадии разработки всякая теория уязвима для критики. Сергей Алексеевич с его не терпевшим приблизительности и неясности аналитическим умом, как никто другой, чувствовал такую уязвимость. Но это ни в коей мере не рождало в нем скепсиса или неверия в саму теорию.

Как оценить усилия Чаплыгина и его молодых коллег, создавших Центральному аэрогидродинамическому институту авторитет крупнейшего в мире центра авиационной науки? Нынешний начальник института академик Георгий Петрович Свищев говорит о достижениях тридцатых годов:

«В исследованиях ученых ЦАГИ были получены фундаментальные результаты, позволившие решать многочисленные задачи самолетостроения, изучить эффект сжимаемости воздуха, проблемы глиссирования, удара о воду, разработать теорию подводных крыльев и многие другие.

В ЦАГИ были разработаны теория профиля крыла в несжимаемом и сжимаемом потоке, методы расчета обтекания разнообразных тел и многих элементов самолета, предложены эффективные методы решений интегродифференциальных уравнений для определения распределения циркуляции по крылу конечного размаха. Создана современная теория струй, выполнены исследования устойчивости движения вязкой жидкости и турбулентности, а также предложены приближенные методы расчета ламинарного и турбулентного пограничного слоя и изучено явление перехода.

В результате экспериментальных и теоретических исследований были найдены более совершенные формы многих элементов самолетов и других летательных аппаратов. Это позволило нашим конструкторским бюро создать новые конструкции боевых самолетов: им были приданы формы, обеспечивающие малое лобовое сопротивление, хорошие пилотажные и взлетно-посадочные качества. Самолеты С. В. Ильюшина Ил‑2, Ил‑4, А. И. Микояна МиГ‑1, МиГ‑3, С. А. Лавочкина ЛаГГ‑3, А. С. Яковлева Як‑1, В. М. Петлякова Пе‑2 и А. Н. Туполева Ту‑2 и их модификации составили основу вооружения Советского Воздушного Флота. В огне сражений Великой Отечественной войны выявились замечательные летные данные этих самолетов...»

К этому можно добавить, что в 1937 году институт выпустил «Справочник авиаконструктора». Создавался он по указанию Г. К. Орджоникидзе и преследовал цель помочь работникам развивающейся авиапромышленности освоить необходимый научный материал о проектировании самолетов. Это была, по существу, первая попытка собрать и систематизировать теоретические данные и практический опыт. В справочнике имелись все важнейшие разделы: аэродинамика крыла и воздушных винтов, охлаждение моторов, аэродинамический расчет, устойчивость и управляемость, штопор, методика испытаний в аэродинамических трубах.

Трудно переоценить значение такого издания, ставшего настольной книгой для тысяч конструкторов, инженеров.

В ноябре 1939 года С. А. Чаплыгин становится начальником аэродинамической лаборатории, носящей его имя. Назначению на новую должность предшествовал ряд обстоятельств.

Новый ЦАГИ не мыслился без проектирования больших аэродинамических труб, отвечающих возросшим запросам самолетостроения. В числе их ярых сторонников — Б. Я. Кузнецов, начальник конструкторской группы экспериментально-аэродинамического отдела. Важную инициативу в этом направлении проявили А. И. Некрасов и А. Н. Туполев. Руководителем проекта стал К. К. Баулин, его заместителем Г. Н. Абрамович. Силы при проектировании труб распределились следующим образом. Абрамович отвечал за аэродинамику и контуры труб, Ушаков за вентиляторы и энергетическое оборудование, Мусинянц и Миклашевский за весы, Сабинин за электротехническую часть; Черемухина назначили главным технологом, по сути, главным инженером проекта.

Туполев предложил сравнить отечественные разработки в этом направлении с лучшими зарубежными образцами. Ведь речь шла о создании перспективной трубы больших скоростей — весьма сложного сооружения. Баулина и Мусинянца на длительный срок командировали в США. Первый работал у Кармана в Лос-Анджелесе, второй на фирме «Толидо скейл компани». Согласно достигнутой договоренности проекты трубы одновременно делались в СССР и Америке, чтобы затем сравнить и выбрать лучший. В ЦАГИ за это отвечал Абрамович, за океаном инженер Петерс — ученик Кармана и Прандтля.

Тщательным образом взвесив все «за» и «против», выбрали советский проект. Единственно заимствовали у американцев оригинальную конструкцию сотового радиатора для охлаждения воздуха.

К тому времени основные подразделения института переехали туда, где полным ходом строились новые трубы. Чаплыгинская лаборатория осталась на старом месте. В лаборатории решались многие актуальные вопросы, выдавались практические рекомендации самолетостроителям.

Несмотря на преклонный возраст, Чаплыгин продолжает нести немалый груз общественных обязанностей. Воистину прав Гёте, считает ученый, «в старости надо больше делать, чем в молодости». Сергей Алексеевич по-прежнему возглавляет ученый совет ЦАГИ, ведет работу в Академии наук, с увлечением трудится на поприще упорядочения научных и технических терминов. Руководимый и вдохновляемый им комитет технической терминологии решает полезнейшие задачи. Терминология видится Сергею Алексеевичу самостоятельной дисциплиной, где требуется установить общие принципы и реальные методы развития языка науки и техники.

Начиная с 1933 года и до последнего дня жизни Чаплыгина, то есть почти за десять лет, под его редакцией опубликовано свыше пятидесяти трудов комитета. Они касаются разработки терминологии в механике и гидродинамике, электротехнике и машиноведении, горном деле и металлургии... Сергей Алексеевич привлекает к этому делу выдающихся лингвистов. Всего в работе участвуют 150 ученых различных областей знания, сотрудники кафедр крупнейших вузов и втузов, ряда промышленных объединений и научно-исследовательских учреждений. Чаплыгинский размах!

В «Известиях Академии наук» он совместно с Д. С. Лотте публикует статью «Задача и методы работы по упорядочению технической терминологии». Она представляет собой фрагмент их отчетного доклада на заседании отделения технических наук АН СССР.

Системы терминов в различных областях знаний, в технических дисциплинах и отраслях техники страдают своеобразными весьма существенными недостатками, пишут авторы. Значительное число терминов является многозначащими даже в пределах какой-либо одной дисциплины; каждый из таких терминов обозначает два и более понятий, иногда весьма близких, иногда же совершенно разнородных; скажем, «рама», «ферма». «Подъемная сила» — это и «составляющая аэродинамических сил, перпендикулярная к скорости движения», и это же «вертикальная составляющая сил давления жидкости или газа, действующих на погруженную часть тела».

Ряд терминов является синонимами; другими словами, одно какое-либо понятие обозначают через два или несколько терминов. Другой недостаток — наличие терминов, не имеющих одного или нескольких твердо фиксированных значений. Так, произвольно употребляются «шкворень», «штанга», «лопасть»...

Группы терминов являются недостаточно точными или вовсе неточными.

Наконец, громоздкость, неудобопроизносимость ряда слов.

«Терминология, являющаяся одним из значительнейших слагающих технического языка (и не только технического, а и вообще языка современности в целом), вследствие своих недостатков начинает препятствовать этому языку быть могущественным орудием технического общения и научного прогресса», — справедливо замечают авторы статьи.

Немаловажный вопрос «состоит в том, следует ли мириться с существованием в русской технической терминологии иностранных, вернее, иноязычных терминов и следует ли вводить таковые вновь. Нам кажется, что этот вопрос вообще сформулирован неправильно в таком общем виде. Вопрос об иноязычном термине может быть решен лишь в каждом отдельном случае, в зависимости от происхождения термина, его правильности и от требований понятности, удобопроизносимости, специфичности... Введение без всякой необходимости иноязычных, к тому же еще искаженных терминов следует решительно осудить... Также решительно следует осудить тенденцию «русифицировать» существующую терминологию во что бы то ни стало, без каких-либо веских оснований».

Из статьи видно, каких грандиозных усилий потребовало установление порядка в научной и технической терминологии. Усилий, устремленных в будущее, ибо их плодами пользуются и поныне.

В последние предвоенные годы в «Трудах ЦАГИ» появляется фамилия «Чаплыгин», но с другими инициалами — Ю. С. Юрий, сын Сергея Алексеевича от второго брака, обещал вырасти в большого ученого. Помешала тяжелая болезнь...

Учась в МГУ, он отличался несомненными способностями, прекрасной памятью (в отца). Окончив университетский курс, Юрий взял темой кандидатской диссертации один из случаев глиссирования. Тогда этими проблемами занимался в ЦАГИ Леонид Иванович Седов. «Механическая сущность явления глиссирования имеет много общих черт с аэродинамическими явлениями», — подчеркивал он. Юрий опубликовал две серьезные работы по глиссированию.

Сергей Алексеевич любил Юрия особой любовью, видел в нем продолжателя своей научной стези. Не раз он говорил о нем с В. В. Голубевым, А. А. Космодемьянским, Л. С. Лейбензоном, Л. И. Седовым, преподававшими Юрию в университете, его научными наставниками. Радовался, когда слышал высокое мнение о сыне — молодом специалисте. В день защиты Юрием диссертации он волновался, как никогда. Попросил члена ученого совета ЦАГИ В. С. Ведрова информировать его о ходе защиты.

— А вы разве не пойдете? — поинтересовался Ведров у Сергея Алексеевича.

— Нет, не пойду.

Дело тут было не только в переживаниях. Чаплыгин, председатель ученого совета, не хотел «давить авторитетом», оказывать какое-либо влияние на коллег, решавших судьбу сына.

Ведров звонил Сергею Алексеевичу каждые полчаса, а когда защита успешно закончилась, рассказал ему подробности. Лицо Чаплыгина светлело с каждой минутой...

После защиты диссертации Юрий начал заниматься тем же, что было многие годы объектом исследований для Чаплыгина-старшего, — теоретическими поисками эффективных профилей крыла. За несколько месяцев до кончины отца была опубликована их совместная работа «Новые теоретические профили крыльев и винтов». По их мнению, отчетливо выраженному в этой публикации, улучшение аэродинамических характеристик профилей крыльев и винтов — это еще не до конца использованный резерв в борьбе за рост скоростей. Таким резервом авторы считают, например, более широкое, чем прежде, применение профилей, найденных теоретически. «...В самое последнее время, — пишут отец и сын, — удалось получить новые теоретические профили, аэродинамические качества которых позволяют надеяться на широкое их применение в недалеком будущем».

Если попытаться изобразить путь научного поиска Чаплыгина, он будет напоминать своеобразную спираль. Делая теоретические открытия в молодости, он возвращался к ним спустя много лет, приковывая свое внимание и внимание коллег, чтобы решать новые задачи с учетом современных потребностей науки и техники. Великолепная иллюстрация этого — приход Сергея Алексеевича к руководству проблемной комиссией по газовой динамике (октябрь 1940 года).

Возглавив комиссию, Сергей Алексеевич словно бы вернулся в свою молодость.

...Летом 1901 года Чаплыгин с женой и шестилетней дочерью приехал в Крым и поселился в окрестностях Ялты. Морской простор с силуэтами редких пароходов и рыбачьих шаланд, раскинутые полукругом по горным склонам и холмам безмятежные белые домики, разлитая в воздухе голубизна создавали ощущение умиротворенности и покоя.

С самого первого ялтинского дня Сергей Алексеевич подчинил свою жизнь неукоснительно соблюдаемому распорядку, полностью отключился от внешнего мира и погрузился в работу над исследованием, которое решил назвать «О газовых струях». Когда он работал, постороннее отступало, как морская пена в часы отлива. Он жил в абсолютной гармонии с собой. Он редко покидал уютную веранду санатория, продуваемую легким бризом, мало купался, хотя превосходно плавал, почти не греб, несмотря на просьбы дочери «покатать ее на лодочке». Единственное дозволяемое себе удовольствие — прогулки по кипарисовым аллеям парка и то потому, что во время ходьбы хорошо думалось.

Как возник интерес ученого к струйной теории? Был ли он случаен или диктовался тягой к доселе мало изученной проблеме?

Ничего случайного в творчестве Чаплыгина не существовало. Ни в тот период, когда он только входил в число московских ученых-механиков, ни позднее, когда его имя уже стало авторитетным и почетным. Каждое звено научного поиска существовало не само по себе, а в единой цепи. Не был исключением и научный подход Сергея Алексеевича к струйному обтеканию тел газом. Он родился из исследований его учителя и, как говорили в старину, духовного пастыря Николая Егоровича Жуковского. Николай Егорович активно занимался изучением законов движения тел в жидкости... Занимался весьма успешно, создав метод решения задач о струйном обтекании твердого тела потоком несжимаемой жидкости.

Сергей Алексеевич пошел по стопам учителя и дополнил, развил созданные им методы. В 1895 году он впервые выступил в Московском математическом обществе с докладом «О движении газа с образованием поверхностей разрыва». Четырьмя годами позже в том же математическом обществе он вновь предстал перед коллегами, сделав доклад «К вопросу о струях в несжимаемой жидкости». Иными словами, в Ялте Сергей Алексеевич в известной степени итожил длительные и серьезные размышления о струйной теории.

Не случайными они были еще и потому, что на рубеже столетий в московской школе механиков как раз и происходили поиски новой тематики, сулящие более широкие перспективы. Н. Е. Жуковский стал все больше заниматься задачами, связанными с техникой и прежде всего с теорией полета. Особое значение приобретали вопросы гидродинамики. Одна из попыток разгадать законы летания и исследовать силы, действующие на тело в полете, привела к теории струйных течений. Интересы Чаплыгина также были обращены к струйным течениям...

Сергей Алексеевич написал работу «О газовых струях», как он сам однажды выразился, в один присест. Домашние, в свою очередь, заметили, что он в Крыму сильно похудел. Возможно, из-за многочасового неустанного труда.

Математически убедительно Чаплыгин доказал: если скорость потока относительно находящегося в нем тела значительно уступает скорости звука, скажем, вдвое или больше, то воздух можно считать несжимаемой жидкостью. Сжимаемость его настолько мала, что практически ничтожной величиной можно пренебречь. А коли так, то все сводится к уравнениям движения жидкости, а они куда проще уравнений течения газа.

Чаплыгин сделал блестящий по глубине и логичности вывод. Если известно математическое решение задачи для движения несжимаемой жидкости, то решение подобной задачи для течения газа может быть написано в виде такого же ряда, все члены которого получат лишь некоторые поправочные коэффициенты. Таков общий метод, разработанный ученым.

В конце своей работы он показал приближенный метод, куда более простой в применении к частным задачам.

Исследование «О газовых струях» Чаплыгин представил для защиты в качестве докторской диссертации. А через несколько месяцев после возвращения из Крыма он принял участие в XI съезде русских естествоиспытателей и врачей. В секции математики и механики Сергей Алексеевич сделал доклад «О струевых течениях газов», вызвавший оживленную дискуссию. Выступавшие отмечали оригинальность идей яркого представителя московской школы теоретических механиков.

Работа Чаплыгина вышла затем отдельным изданием. 26 февраля 1903 года в Московском университете состоялась защита докторской диссертации. Официальными оппонентами выступили Н. Е. Жуковский и Б. К. Млодзеевский. Они были близкими друзьями, но в оценке чаплыгинской диссертации кое в чем разошлись. Жуковский говорил, насколько умело диссертант преодолел весьма серьезные математические трудности. Млодзеевский, положительно оценив представленную работу, тем не менее отметил недостаточность рассуждений по поводу разделения свойств течений в случае дозвуковых и сверхзвуковых скоростей.

Чаплыгину была присуждена ученая степень доктора прикладной математики. После защиты к нему подошел Климент Аркадьевич Тимирязев. Поздравляя Сергея Алексеевича, он сказал:

— Я не понимаю всех деталей вашего исследования, которое лежит далеко от моей специальности, но я вижу, что оно представляет вклад в науку исключительной глубины и ценности.

Много воды утекло с той поры, но сейчас, в 1940‑м, Сергею Алексеевичу казалось, будто все события произошли вчера. Бежали годы, текли десятилетия, как ни парадоксально, увеличивавшие интерес к «газовым струям». В исследовании, сделанном на заре двадцатого века, когда до первого полета братьев Райт продолжительностью пятьдесят девять секунд оставалось целых два года, ничего не устарело. Печать времени словно бы и не коснулась его. В определенном смысле неповторимый феномен.

«Работу «О газовых струях» постигла интересная судьба... — писал М. В. Келдыш. — Она осталась почти незамеченной. Ни сам Сергей Алексеевич, и никто другой не продолжили развитых в ней идей, и никто не придал работе исключительного значения. В то время исследование газовых течений со скоростями, приближающимися к скорости звука, не было актуально для техники. Аэродинамика долгие годы могла удовлетворяться изучением движения газа со сравнительно малыми скоростями, когда сжимаемость воздуха пренебрежимо мала. Только через тридцать лет... когда авиация начала подходить к скоростям полета, близким к звуковым, и вопросы изучения газовых потоков с большими скоростями стали актуальнейшими вопросами, было раскрыто все значение этой работы. Оказалось, что многочисленные попытки изучения газовых потоков, сделанные в то время, были основаны на методах, которые давали значительно меньшие результаты, нежели методы С. А. Чаплыгина, развитые еще в начале столетия.

Работа Чаплыгина стала в центре многочисленных исследований аэродинамиков».

И как тут не вспомнить выражение французов: auteur d’un seul livre — «автор одной книги». Переводя на язык науки — автор одного великого открытия, благодаря которому ученый остается в истории. К Чаплыгину выражение французов, казалось бы, не имеет отношения. Он выполнил немало блестящих исследований, заслуживших мировое признание. И все же... Судьба «Газовых струй» настолько необычна, работа эта сыграла такую роль в развитии авиации больших скоростей, что вольно или невольно произносишь, ничуть не умаляя заслуг Чаплыгина: auteur d’un seul livre.

Открылась она миру спустя много лет, по сути, в новую научно-техническую эру. Сергей Алексеевич с большим интересом познакомился с материалами Международного конгресса, созванного в октябре 1935 года Академией наук Италии. Конгресс был посвящен вопросам больших скоростей в авиации. В зале присутствовали видные западно-европейские ученые, среди них Прандтль, Карман, Тейлор, Феррари, Пистолези. Один за другим поднимались на кафедру докладчики, в каждом из выступлений рисовались заманчивые перспективы. Авиация пока еще только подошла к порогу скоростей, близких к пятистам километрам в час, а ученые обсуждали проблемы не только околозвуковых, но уже сверхзвуковых скоростей.

Под сводами зала часто звучала фамилия Чаплыгина. Выступавшие ссылались на него, цитировали его труд «О газовых струях», с уважением говорили о даре провидения русского математика.

— Чаплыгин сделал крупный вклад в разработку теории, учитывающей силы сопротивления тел, движущихся со скоростью, близкой к звуковой.

«Задача о движении газовых струй, блестяще решенная русским ученым, может многое дать для практического самолетостроения» — таков рефрен многих выступлений.

Высоко оценили труд Чаплыгина выдающиеся аэродинамики.

— У меня создалось впечатление, что не все возможные применения метода Чаплыгина в достаточной мере уже использованы, — высказал свое мнение профессор Карман. — В частности, он может быть, по-видимому, приложен к смешанным случаям движения, при которых скорости частично имеют значение выше скорости звука.

— Мы лишь недавно ознакомились с этой работой... — сожалел профессор Прандтль.

И вот теперь, в 1940 году, актуальные вопросы газовой динамики будут обсуждаться на заседаниях проблемной комиссии.

Сергей Алексеевич в своем основополагающем труде указал рубеж скорости, более чем вдвое уступающей звуковой, не говоря уже о сверхзвуковой. А скорости в авиации резко возросли. Потребовались иные методы решений дифференциальных уравнений газовой динамики. Этим весьма успешно занялся Сергей Алексеевич Христианович, будущий академик, привлеченный Чаплыгиным в коллектив аэродинамиков ЦАГИ. Мысливший смело и глубоко, блистательный математик-аналитик Христианович, несмотря на молодость, добился всеобщего признания. Ершистый, задиристый характер в ту пору только помогал ему справляться с проблемами невиданной сложности. На семинарах ТГ он дважды выступал на тему обтекания тел газом при больших дозвуковых скоростях. Затем он опубликовал свой труд и получил за него вторую премию на конкурсе имени Н. Е. Жуковского.

Христианович вывел новые уравнения движения газа, показал, как с их помощью можно рассматривать газовый поток вокруг крыла и симметрично-осевой поток около тела вращения, скажем, фюзеляжа. Следующий шаг молодого ученого, преемника идей Чаплыгина, — изучение перехода от дозвука к сверхзвуку. Здесь характер обтекания крыла резко менялся.

Трудно переоценить значение теоретических открытий Христиановича, подтвержденных экспериментально. Вскоре его назначили руководителем лаборатории больших скоростей ЦАГИ — эра реактивной авиации надвигалась.

Газовая динамика привлекала созвучностью практическим целям и других ученых — М. В. Келдыша, М. А. Лаврентьева, Л. Н. Сретенского, Л. И. Седова... Надо ли в этой связи лишний раз подчеркивать роль проблемной комиссии по газовой динамике! Вопросы, которые она поднимала и решала, вытекали из новейших теоретических и экспериментальных достижений, без которых авиация не могла развиваться. А тон в обсуждениях задавал Чаплыгин.

Проходит еще несколько лет. Интерес к чаплыгинскому труду не ослабевает; наоборот, подогревается появлением реактивных двигателей и ракетного оружия. Специальный американский журнал «Технические записки» публикует «Газовые струи» на английском языке.

Сергей Алексеевич не смог увидеть это и другие подобные издания, появившиеся уже после его смерти. Да и сама книга на английском попала в научно-мемориальный музей Н. Е. Жуковского с большим опозданием. В марте 1968 года ее привез из США профессор (ныне академик) О. М. Белоцерковский. Это был дар музею профессора Калифорнийского университета Э. Лайтона. В левом верхнем углу издания сделана надпись: «В знак моего глубокого уважения к великому ученому передаю этот английский перевод его монументальной работы музею Н. Е. Жуковского. Э. Лайтон».

В канун столетия со дня рождения С. А. Чаплыгина С. А. Христианович вместе с О. С. Рыжовым подготовил статью, в которой чаплыгинский труд оценен с позиций современного развития газовой динамики. Оценивают очень высоко. Чаплыгин изучал скорости потока, когда сжимаемостью воздуха можно пренебречь. Мост, ведущий от аэродинамики малых скоростей к современным задачам сверхзвуковой авиации, зиждется на учете сжимаемости движущейся среды. С увеличением скорости полета влияние сжимаемости воздуха становится все большим, а с приближением к скорости звука и при переходе через нее — решающим, совершенно меняющим картину обтекания. При таких скоростях господствуют новые закономерности, принципиально отличные от тех, которые были открыты Чаплыгиным. Появляется так называемое волновое сопротивление.

И однако именно «с началом бурного развития газовой динамики с полной очевидностью выяснилось огромное значение исследования С. А. Чаплыгина», — утверждают авторы.

Чаплыгин преобразовал уравнения газовой динамики, упростил их, заложил так называемый метод годографа, признаваемый во всей мировой литературе методом Чаплыгина.

«Оценивая работу Чаплыгина с позиций второй половины двадцатого века, необходимо иметь в виду, что изменились не только задачи, выдвигаемые перед наукой развитием новой техники, но и способы их исследования... И тем не менее идеи Чаплыгина продолжают жить и на новом этапе развития науки... Вклад в газовую динамику, который по праву принадлежит нашему выдающемуся соотечественнику С. А. Чаплыгину, во многом определил ее дальнейшее развитие, увенчавшееся покорением космического пространства» — так пишут С. А. Христианович и О. С. Рыжов, завершая статью.

Началась Великая Отечественная война. Над страной нависла смертельная опасность. Советские ученые выступили по радио с заявлением.

«Советская интеллигенция, — говорилось в нем, — несет сегодня большевистской партии и Советскому правительству свои пламенные патриотические чувства, свою беззаветную готовность отдать все силы, знания, а если понадобится — и жизнь на защиту Отечества».

Первый среди ученых Герой Социалистического Труда Чаплыгин в числе подписавших заявление. Он остро переживает неутешительные сводки с фронтов.

— Когда же мы кончим отступать? — с болью спрашивает Чаплыгин тех, кого считает лучше себя информированным о ходе войны.

С великой радостью воспринимает весть о разгроме гитлеровцев под Москвой. В декабрьские дни сорок первого у него праздничное настроение.

В конце июля нарком А. И. Шахурин настаивает на отъезде Сергея Алексеевича в санаторий в Наволоках под Кинешмой. Налеты вражеской авиации на Москву делают небезопасным пребывание ученого в столице: уже одна бомба упала буквально в двух шагах от дома Чаплыгина в Машковом переулке. Сергей Алексеевич не соглашается. Убедить его смог только один аргумент: ему будет предоставлена постоянная телефонная связь с аэродинамической лабораторией ЦАГИ.

Менее чем через две недели после начала войны было принято решение частично перебазировать ЦАГИ на восток для организации филиала института. 11 июля в пункт назначения отбыл первый эшелон с сотрудниками и их семьями.

Однако проходит не так много времени, и Г. М. Мусинянц и начальник управления капитального строительства института В. В. Порфирьев вылетают в глубь страны для создания там научно-исследовательской базы ЦАГИ. Затем туда отправляются вагоны с оборудованием четырех аэродинамических труб. Вскоре туда же переезжает и семья Чаплыгина.

26 декабря Сергей Алексеевич сообщает Шахурину: «В филиале ЦАГИ находится около 500 сотрудников... в их числе 60—70 ведущих ученых и кадровых инженерно-технических работников; установлена связь с авиазаводами востока для участия в доводке и совершенствовании серийных и опытных боевых самолетов; строятся современные аэродинамическая и прочностная лаборатории для обслуживания авиазаводов...

В настоящее время наряду с задачей организации работающего центра мы поставили перед собой вопрос, который скоро станет актуальным, — это план предстоящего в ближайшем будущем возвращения некоторых наших подразделений в Москву».

Такую надежду вселяет в Сергея Алексеевича успешное контрнаступление советских войск, отогнавших врага от стен столицы.

Он выступает на различных собраниях, участвует во многих совещаниях. К этому его, кроме всего прочего, обязывает новая выборная должность — председатель комитета ученых. К нему часто обращается первый секретарь обкома партии, заботящийся о том, чтобы скрасить москвичам пребывание вдали от дома. И Сергей Алексеевич нередко звонит первому секретарю, чувствуя его поддержку и душевную расположенность...

Но силы уже на исходе. Он чувствует это по многим признакам. Сами собой всплывают слова Вернадского, старого университетского товарища, с которым часто встречался последние годы: «У меня отсутствует всякий страх перед уходом из жизни...»

Он продолжает переписку с А. И. Шахуриным. Сергей Алексеевич предлагает наркому сделать одной из ведущих задач ЦАГИ создание самолета с реактивными двигателями. Скоростной машине пригодятся новые профили крыльев, теоретически найденные им и его сыном Юрием.

Эта проблема занимает мысли Чаплыгина. Он понимает: наступает эра реактивной авиации. В августе 1941 года в аэродинамической трубе ЦАГИ было проведено испытание самолета БИ конструкции В. Ф. Болховитинова. 15 мая 1942 года летчик Г. Бахчиванджи совершил первый полет на советском реактивном истребителе БИ‑1. Все это было подтверждением предвидения Сергея Алексеевича о будущем реактивной техники. И не случайно в ноябре 1942 года (Чаплыгин уже не застал этого) в лаборатории его имени в Москве организовался реактивный отдел ЦАГИ. Его руководителем стал Г. Н. Абрамович. Затем реактивный отдел был передан другому научно-исследовательскому институту. Активную работу проводили здесь М. В. Келдыш, Г. И. Петров...

В конце сентября 1942 года Чаплыгин сообщает в Наркомат: состояние работ по строительству аэродинамической трубы позволяет обеспечить ее пуск в ближайшее время. Это стало последним письмом Чаплыгина. 8 октября он скончался.

Перевернута последняя страница книги, и читатели прощаются с ее героем. Всякое расставание грустно. Но не будем поддаваться эмоциям, а попробуем взглянуть на ученого с сегодняшних позиций, определить, чем он близок нам, в какой мере созвучен представлениям о месте и роли творца науки в современном мире.

Сергей Алексеевич Чаплыгин — один из основоположников аэродинамики. Его труды в этой области, равно как и по теоретической механике, гидро- и газовой динамике, признаны классическими. Но этим отнюдь не исчерпывается его значение как ученого.

Выдающийся математический ум Чаплыгина проникал в самую суть явлений, кажется, для него не существовало преград на пути их анализа. Он находил почти в каждой задаче новые решения.

Созданные им аналитические методы и сделанные им выводы имеют куда более широкий спектр применения, чем он думал. Сергей Алексеевич порой не обращал внимания на это. Вот почему изучение его работ приносило и по сей день приносит огромную пользу и ни с чем не сравнимое удовольствие, именно удовольствие. «Есть в математике нечто вызывающее человеческий восторг», — сказал как-то один крупный математик. Такой восторг испытывают все понимающие истинную глубину и ценность открытий Чаплыгина. Из кладовой его идей и методов богатства черпаются полной мерой.

В 1948—1950 годах увидело свет новое (четырехтомное) собрание сочинений Чаплыгина. В нем впервые были опубликованы несколько статей Сергея Алексеевича и пять обзорных материалов об оставшихся неопубликованными рукописях ученого. Как отмечала редколлегия, куда входили Л. С. Лейбензон (председатель), С. А. Христианович, Г. Н. Абрамович, В. В. Голубев, М. В. Келдыш, Н. М. Семенова, Л. Н. Сретенский, «описание этих рукописей дает дополнительную характеристику С. А. Чаплыгина как ученого, показывая широту его научных интересов и его приоритет в постановке и решении ряда задач математики, механики, аэродинамики и теории упругости».

В связи с этим вспоминается мысль, высказанная известным советским физиком, академиком С. И. Вавиловым: «Уменье соединить широкий теоретический горизонт, общую теорию и абстракцию со здоровым практицизмом — это лучший и едва ли не единственный способ помочь наукой своему народу». Этим «лучшим и едва ли не единственным способом» Сергей Алексеевич Чаплыгин владел в полной мере, органично сочетая в себе талантливого ученого-теоретика и умелого организатора науки, живущего интересами практики.

Последняя треть жизни Чаплыгина приходится на период после Великого Октября. Революция дала сильнейший импульс его научным исканиям. И если раньше в его деятельности легко можно было выделить отдельные, параллельно идущие ветви — научную и административно-общественную, то после 1917 года они слились в одно целое. Лучшее подтверждение этому — роль С. А. Чаплыгина в становлении Центрального аэрогидродинамического института, получившего при нем мировое признание.

Чаплыгин воспитал прекрасные кадры ученых: математиков-теоретиков, понимавших нужды техники. Большинство из тех, кто посещал знаменитые семинары его общетеоретической группы, составили потом гордость и славу советской науки. Назовем несколько имен: М. В. Келдыш, М. А. Лаврентьев, Г. И. Петров, Л. И. Седов, С. А. Христианович. Их научные биографии сложились в русле чаплыгинских традиций, существенная черта которых — это разработка теоретических проблем в ответ на запросы практики.

Сергей Алексеевич Чаплыгин по-своему направлял творчество коллег. Охотно вовлекая в работу молодых сотрудников, он предпочитал, чтобы они самостоятельно, без мелочной опеки справлялись со сложными проблемами научного поиска. Он сплачивал их идейно, поддерживал или критиковал сделанное ими, но вовсе не требовал от них послушной разработки научных вопросов под его личным наблюдением и обязательно в унисон с его личными воззрениями.

Если попытаться коротко охарактеризовать научное направление, связанное с именем Сергея Алексеевича Чаплыгина, то можно сказать, что его представители стремятся применять сугубо математические подходы при исследовании того или иного явления, по возможности минуя приближенные физические схемы и модели. Это направление в аэродинамике и других научных областях оказалось весьма плодотворным.

Жизнь выдающегося русского математика нашла отражение в экспозиции мемориального музея-квартиры, открывшегося в бывшем Машковом переулке (ныне улица Чаплыгина) в день стодесятилетия со дня его рождения. В угловом доме тихого переулка в центре Москвы, близ Чистых прудов, Сергей Алексеевич поселился после Великой Октябрьской революции и прожил более двадцати лет.

Среди московских мемориальных музеев чаплыгинский, пожалуй, один из самых скромных. Четыре комнаты: столовая-кабинет и гостиная обставлены непритязательно — так, как при жизни Сергея Алексеевича; две другие, экспозиционные, рассказывают о творчестве до и после революции и, разумеется, о развитии авиации и науки, питающей ее идеями. Другим — пышным, помпезным — музей и не мог быть. Ведь квартира, где он создан, — немой свидетель жизни удивительно скромного, чистого душой и помыслами человека.

Вообразим на миг невозможное: Чаплыгин переступает порог современного ЦАГИ. Он не узнал бы института: огромные корпуса с новыми лабораториями, аэродинамическими трубами, экспериментальными комплексами, начиненными электроникой. Он не узнал бы института, но проникся бы уважением к коллегам, которые продолжают на высоком уровне то, что было начато им в ЦАГИ в двадцатые и тридцатые годы.

Нет, Чаплыгин не переступит порога современного ЦАГИ... Но его имя неотрывно от истории института, а стало быть, от всей отечественной авиационной науки.

Чаплыгин остается нашим современником: его идеи и научные достижения по-прежнему живут и сохраняют свою непреходящую ценность.