Григор умудрялся проснуться за несколько минут до звона будильника. Покидал постель с большой неохотой – рядом, бесслышно дыша, спала молодая жена. Григору сорок пять, ей – двадцать пять. Любить не налюбиться. Каждый раз мучает глупый страх – вдруг вернется, а ее нет. Выпорхнула в окно за кем-нибудь другим, более молодым и красивым, и летит теперь с ним в обнимку, как на картине Шагала, над городом и миром, недосягаемая и прекрасная. Рипсик смеется, обнимает-обвивает его своими нежными руками-ногами, дышит в лицо сладким – к кому я от тебя? Известно к кому, хмурится Григор, не подразумевая кого-то конкретного, но ненавидя всех возможных кандидатов разом. Он обнимает жену, зарывается носом в легкие волосы, дышит ее запахом, прислушиваясь к тягучей боли, разливающейся под боком. Ругает себя потом нещадно – живи, сколько отмерили, радуйся любой радости, зачем отравлять сомнениями себя и ее?

Выйдя из дому, он неплотно, чтоб не скрипнула, прикрывает дверь – жена спит чутко, словно воробушек, от каждого шороха просыпается. Спускается во двор, не забыв выдернуть из лежащей на подоконнике пачки сигарету. Дойдя до старого тутовника, снимает с себя нательный крестик и вешает на сучковатую ветвь. Курит, наблюдая за тем, как вокруг мерно раскачивающегося крестика понемногу рассеивается мгла. Крест ничейный, найденный в тот день, когда он увидел свою Рипсимэ. Шел домой, оглушенный ее красотой, в голове пусто, в сердце гулко, ни о чем не думал, никуда не смотрел, а вот крестик в корнях желтой мальвы заметил. Простенький, металлический, скорее греческий, чем армянский, особо не разберешь, в этом регионе все кресты на одно лицо. Поднял и, не отряхивая от земли, надел на шею, ничуть не удивляясь своему поступку, хотя некрещеный, родители-коммунисты не стали, а он потом и сам не захотел. Через восемь месяцев поженились. Два года пролетели как один день. Григор не знает, сколько еще времени ему отпущено на счастье, но в предутренний час заведенного дня, в любую погоду, обязательно выходит во двор, чтобы повесить на ветку помнящей его ребенком шелковицы талисман. Черт с ними, с проблемами, которым не видать края, с потерями, которые навсегда с тобой – все можно пережить, со всем можно справиться или на худой конец смириться, если сердце греет любовь.

Григор исподтишка наблюдал за женой. Счастливо улыбаясь, та набирала сообщение в телефоне, потом откладывала его в сторону, чтобы продолжить работу, но через минуту, услышав треньканье уведомления, снова к нему возвращалась. Судя по тому, с какой радостью она читала и с какой поспешностью принималась строчить ответ – переписка занимала ее всецело. Прядь вьющихся каштановых волос вырывалась из-за уха и лезла в глаза, она сердито заправляла ее обратно. Отправив сообщение, шарила взглядом по экрану ноутбука, бесцельно пролистывая презентацию очередной инсталляции (она удаленно вела курсы по современному искусству), и чутко прислушивалась к телефону, чтобы не пропустить новое уведомление. Волосы свои она собрала в небрежный узел и заколола крест-накрест карандашами, и теперь они смешно торчали у нее на макушке, словно усики насекомого. Лямка майки съехала с плеча, шорты еле прикрывали бедра, из шлепок торчали нежные, покрытые разноцветным лаком, пальчики. Она смешно шевелила ими, когда набирала очередной ответ. Сущий подросток, а не молодая, вполне уже набравшаяся чувственных сил женщина.

– С кем это ты переписываешься? – не выдержав, ревниво полюбопытствовал Григор.

Она оторвалась от телефона, подняла на него свои васильковые, уходящие в глубокую синеву глаза. Он где-то прочитал, что такая синева – своего рода генетическая аномалия и присуща она чаще всего жителям высокогорья. Поморщился, сочтя за ерунду, но почему-то запомнил.

– С кем переписываюсь? – задумчиво переспросила Рипсимэ.

Мысли ее витали где-то далеко, и на вопросе мужа она даже не удосужилась сосредоточиться.

Григор нахмурился.

– Вот именно. С кем?

Она насмешливо вздернула бровь, потом прикусила губу, мгновенно включив кошачью грацию. У Григора сердце ухнуло под ребра – он до сих пор не привык к мгновенным преображениям Рипсимэ: вот только что, буквально секунду назад, была угловатым подростком, а теперь превратилась в соблазнительную женщину.

– С кем-то очень важным переписываюсь. Но тебе не скажу! – промурлыкала, вредничая, она.

– А когда скажешь? Когда замуж за него соберешься?

Она пожала плечом: дурак! Он мысленно чертыхнулся – опять за свое! Ну сколько можно? Неуклюже попытался отыграть назад:

– Да шучу я, шучу. Подумал – вдруг что-то случилось. Может, помощь нужна.

Она вмиг посветлела лицом (он всегда поражался ее умению легко и просто отпускать обиды):

– Помощь? Нужна. Картошки почистишь? Я ее пожарю для тебя, как любишь – с чесноком и кинзой.

– Вроде спас вчерашний есть.

– Постоит спас, ничего с ним не будет. Он чем дольше стоит, тем вкуснее становится.

Григор отложил книгу. Потянулся к жене – поцеловать. Она послушно подставила губы, не преминув ущипнуть его легонько за бок, хотя отлично знала, что он этого терпеть не может.

– Опять за свое? – отпрянул Григор.

Она звонко рассмеялась:

– Кто еще будет тебе нервы мотать, если не я?

– Сучка. Ладно, пошел чистить картошку.

– Иди давай, иди.

Тренькнул телефон. Рипсимэ, мгновенно позабыв о муже, потянулась за ним.

Григор плелся на кухню мрачнее тучи. Работу по дому он терпеть не мог. В первом браке всегда отказывал жене в помощи, объясняя это тем, что не мужское дело готовить или убирать. Помня об этом, Мариам старалась управляться сама. Григор несказанно был тому рад – будучи заведующим отделения хирургии и одним из ведущих специалистов в регионе, работал он всегда много и тяжело и свободное время предпочитал проводить за чтением книг или просмотром спортивных передач. Книги подпитывали его эмоциями, спорт же, как ни странно, расслаблял. Мариам, преподающая в музыкальной школе игру на скрипке, уставала не меньше, потому иногда обижалась на мужа и даже скандалила, но на его предложение найти помощницу отвечала твердым отказом – не смогу пустить в дом чужого человека. Тянула одна лямку, пока не подросла дочь. Девочка оказалась невероятно отзывчивой и сознательной, хорошо училась, с готовностью помогала по хозяйству, справляясь со всем. В старшей школе, решив пойти по стопам отца, устроилась на летние каникулы санитаркой в хирургическое отделение. Грязной работой не брезговала, а в свободное время не вылезала из процедурной, не давая покоя медсестрам расспросами. Григор гордился ей чрезвычайно, хотя спуску не давал и требовал больше, чем от остальных. Однажды, уступив ее просьбам, пустил на операцию и по загоревшимся глазам, по тому, как она уже после, дома, пытала его вполне толковыми вопросами, убедился – дочь выбрала себе правильную специальность. Кто же знал, что она так рано уйдет! Кто же знал, что именно ее – радостную и жизнелюбивую, два года блестяще проучившуюся на лечебном факультете, заберет тяжелая скоротечная саркома…

«Мне уже никогда не избавиться от чувства сиротства», – призналась ему после похорон Мариам. Он обнял ее – у тебя есть я! Она промолчала. Она словно знала все наперед – их стремительное отчуждение, тягостное, выедающее душу чувство вины, невысказанные обиды – они росли снежным комом, и, хотя оба, будучи достаточно умными людьми, отлично понимали неосновательность этих обид, но ничего поделать с ними не могли. Горе было страшным, словно необоримое проклятие: с ним невозможно было жить, но и умереть не представлялось возможным. Мариам оформила на работе отпуск и проводила дни в комнате дочери, покидая ее только затем, чтобы сварить себе кофе. Ну и сходить в магазин – за сигаретами. Курила она почти безостановочно, приканчивая по полторы-две пачки в день, потому сигареты брала сразу блоками. Есть практически перестала, и Григору стоило больших усилий уговорить ее хотя бы не отказываться от сухофруктов. Она уступила – не потому, что он ее убедил, а просто чтобы отвязался, и съедала через силу горсть-вторую чернослива с изюмом. На том и продержалась. Григор, в отличие от жены, запираться в своем горе не стал, даже отпуск не оформил – ходил на работу, много оперировал. Любые разговоры о дочери пресекал на корню, никому не позволял себя жалеть. Мучился страшно – бессонницей, приступами неконтролируемой паники, одышкой и тошнотой. Но попыток помочь себе не делал, переживая все глубоко внутри. На предложение коллеги-невролога выписать хотя бы успокоительное махнул рукой – сам справлюсь.

Роман с Рипсимэ случился в дни абсолютного душевного опустошения, когда казалось, что конца и края беспросветности уже не будет. Она пришла к нему на прием с пустячной проблемой – хотела, чтобы ей удалили крохотную, величиной с горошину, липому на бедре.

– Вдруг она увеличится и изуродует мне бок! – расстроенно объясняла она, демонстрируя ему малюсенький, едва различимый бугорок.

Григор заверил ее, что ничего страшного в липоме нет, она может потом исчезнуть сама, а если вдруг станет расти, то так и быть, ее удалят.

– Чтобы она не уродовала вам бок, – насмешливо добавил он, копируя ее интонацию.

– Я, может, и оставляю впечатление радужной идиотки, но таковой не являюсь. Надеюсь, что не являюсь, – она смущенно рассмеялась и потерла кончик носа ладонью, – я просто понимаю, что мое здоровье – это не только моя ответственность, но и ответственность моих родных, вот и стараюсь по возможности оградить их от проблем.

Он аж обомлел. Заглянул в карту, чтобы уточнить возраст. Двадцать три года.

– Какая умная и ответственная девочка! – с отеческими нотками в голосе протянул он.

– Фу как некрасиво быть гендерным шовинистом, доктор! – моментально оскорбилась она.

Он смущенно извинился – ну что вы! Я подкаблучник, а не шовинист.

Она была невозможно хороша, но взяла его не красотой, а непринужденностью и какой-то абсолютной, будто бы звериной, естественностью. В ней не было ни капли надуманности или фальши, она не рисовалась и не играла, как многие ее сверстницы, выросшие в эпоху массового потребления, и говорила с ним, словно с человеком, которого знала целую вечность и которому беспрекословно доверяла.

Любовь, как в той набившей оскомину песне, нагрянула совсем нечаянно. Спустя месяц Григор признался Мариам, что у него появилась другая. Она, казалось, отнеслась к новости индифферентно, отпустила его с легкостью. Но прознав про возраст Рипсимэ, устроила ему скандал, обвинив в том, что он выставляет себя старым идиотом.

– Как ты вообще можешь встречаться с девочкой, которая младше тебя почти вдвое! Ладно она, молодая и неопытная дурочка, но ты-то! Ты! Представь, как это выглядит со стороны. Она же бросит тебя через год-другой! И что ты тогда будешь делать?

Дав ей вдоволь накричаться, Григор хмуро обрубил:

– Как-нибудь справлюсь.

Потом уже, спустя время, когда боль немного улеглась, она призналась ему, что в сердцах уничтожила все его фотографии.

– Ну и правильно. – Он притворился, что это его не задело.

Она расплакалась, прижалась к нему, шепнула «ненавижу тебя» и резко отстранилась. Так и не разлюбила.

Картошка давалась легко и охотно, подставляя под нож то один, то другой глянцевый бок. Неожиданно увлекшись, Григор почистил больше, чем было необходимо. Для жарки было много, на потом не оставишь. Почесав в затылке, он разрезал клубни на четыре части, набрал в кастрюлю холодной воды, кинул туда картошку и несколько листиков лаврового листа. Посолил. Подумав, добавил полголовки нечищеного чеснока. Отварится – потолчет со сливочным маслом в пюре. Удивился сам себе – надо же как расстарался! И сам же себя одернул: а что остается делать? Жена молодая, красивая, приходится подхалимничать.

Включив огонь под кастрюлей, он собирался выйти на веранду, чтобы покурить, но был остановлен скрипом входной двери. Не услышал, как Рипсик выходила. Теперь, вернувшись, она шуршала пакетом в прихожей, мурлыча под нос незамысловатый попсовый мотив. Он хотел приоткрыть дверь, но она ему не дала – подожди, это сюрприз!

Он насторожился, принялся лихорадочно перебирать в памяти даты – вдруг запамятовал какое-то важное совместное событие. Собирался уже спросить, но дверь кухни распахнулась. Рипсик стояла в проеме – в забавном заячьем комбинезоне. На голове задорно торчали ушки, на попе – она повернулась, чтобы он лучше разглядел, топорщился розовый меховой хвостик.

– Нравится?

Григор рассмеялся.

– Очень.

– Анна привезла.

– Твоя сестра всегда отличалась своеобразным вкусом.

– Это я ее попросила. К сюрпризу. У меня для тебя есть подарок. Угадай какой!

– Костюм крокодила?

– Балбес!

– Неужели осла?

– Два раза балбес!

– Ладно, сдаюсь, показывай, что там у тебя!

Она выставила бедро, ткнула пальцем в карман комбинезона.

– Сам забери.

Он полез туда, нашарил что-то продолговатое, смахивающее на градусник. Мгновенно догадался, что это. Задохнулся от разом нахлынувшей радости. Сгреб ее в объятия, зарылся носом в заячьи ушки.

– Ты смотреть-то будешь? – прогудела она ему в грудь.

– А чего смотреть, я и так все понял. Девочка будет. Обязательно будет девочка.

Иногда так ошибешься в человеке, что потом еще долго приходишь в себя. Интересное, кстати, выражение, задумался однажды, противоположно ли оно по смыслу фразе «выйти из себя». Так или иначе – поколебал тот случай мою бесконечную уверенность в способности разбираться в людях.

Но по порядку. У этой истории даже имеется пролог, чуть ли не длиннее самого повествования.

Самые счастливые люди встречались мне на вокзале. Они вскакивают в последний вагон «Сапсана» за миллисекунду до отправления. Чаще всего у них одышка, дрожь в коленках, пот фонтаном и выражение абсолютного умиротворения на лице.

Даже самые отъявленные аристократы, если их никто не видит, как зайцы скачут по вокзалу, когда опаздывают на поезд. Смотришь, вроде человек, а на самом деле заяц с чемоданом, чаще – с двумя. В момент прыжков он обещает себе: 1) пойти на спорт;

2) всегда выходить заранее; 3) купить ботинки поудобнее.

Но это все в будущем. А сейчас он бежит изо всех своих скудных сил и когда успевает, то нет его счастливее. Даже если цель поездки – развод, похороны, увольнение или теща. Экстаз вбежавшего в последний вагон.

Итак, я именно в этом состоянии. Отхрипевшись на бортпроводницу, я поплелся в свой вагон. Прихожу. Рядом со мной сидит парнишка лет восьми-девяти. Как только я обозначил свое присутствие, его бабушка обозначила свое, одновременно спросив и приказав:

– Молодой человек, вы не возражаете, если мы с дочерью посидим рядом, поговорим? А вы на мое место садитесь, пожалуйста. Спасибо. – Пассажирка закончила со мной и дала распоряжения внуку: – Митя, веди себя тихо, дяде не мешай, слушай книжку. Нам с мамой поговорить надо.

Я был готов ехать даже стоя, поэтому оккупацию своего места не заметил бы в любом случае, и, разумеется, согласился. Бабушка мне не понравилась. Она мне напомнила фильм «Пятый элемент», в котором чудище натянуло на демоническую голову благообразное человеческое лицо. Глаза все равно выдавали мерзость, а кожа ходила ходуном. Женщина была объемная, с мощными руками, шеей – ошибкой скульптора и мелкими глазами за мелкими очками. Мне в какой-то момент показалось, что у нее раздвоенный язык и третье веко. Никакая она не бабушка. Бабка.

Не хотел бы я оказаться на месте Мити или Митиной мамы.

Впоследствии я понял, что они со мной согласны.

Митина мама сидела у окна с потухшим лицом и сцепленными руками. Куцая, худенькая, какая-то заброшенная и безжизненная. Мне показалось, в ее глазах была мольба не соглашаться, когда бабка со мной договаривалась. Повторюсь, реально никто со мной не договаривался, просто известили. Вежливо. Как хороший палач.

Итак, мы расселись. Через минут пять я понял, что за важный разговор. Бабка при рождении проглотила рупор и как бы я ни хотел избавить себя от ее болтовни, все равно погрузился в семейные проблемы моих соседей.

Митиного папу хаяли. С беспощадной любовью настоящей тещи. Исходя из слов бабки-змеи, ее зять был убийцей Леннона, Графом Дракулой, Шариковым и футболистом сборной России в одном лице. Ничтожество и монстр, бабник и социопат, ужасный, равнодушный отец и в то же время плохо влияющий на Митю (так как слишком сильно его любит своей паскудной любовью). Мало зарабатывающий, но слишком много работающий. Я бы хотел таким родиться. Абсолютно все недостатки собрались в одном человеке.

Жалкие возражения дочери глушили динамитом.

– Что ты о мужиках знаешь?! Я вон сразу поняла, что твой отец скотина, а то бы так и жила с ним.

– Давай о папе или хорошо, или никак. Мам, я прошу тебя.

– Нет уж, пусть и там все слышит!

Думаю, несчастный мужик отправился в мир иной именно по причине бабкиного замечательного характера. Наслушался, так сказать. Но это всегда наш собственный выбор. Всегда.

Митя в какой-то момент снял наушники и тоже прислушался к разговору. Ему было больно. Он пронзительно смотрел на меня, как бы пытаясь сказать: «Это все не так». Но не решался. Кроме этого, паренек был простужен и периодически чихал. После каждого чиха бабка вставляла свое, с позволения сказать, лицо в проем между креслами и с удовлетворением маньяка в анатомичке чавкала: «Вот, правду говорю», – и продолжала свой выпуск программы «Пусть говорят». Митя сдерживался, чихал внутрь себя, но иногда звук вырывался, и вновь жаба светилась радостью, легитимизируя наброс волею высших сил. Митя видел в своем чихании какое-то предательство отца, он после каждого появления бабки взглядом извинялся передо мной, мол: «Не правду говорит, не правду!»

Каждый безголосый крик сокращал жизнь будущего взрослого Мити, выжигал ему сердце, делал неврастеником, иссушал душу, а вот бабка, уверен, прибавляла еще год к своему очень полезному земному существованию. В какой-то момент мальчик усилием воли справился с рефлексом и затих. Бабка пару раз взглянула в щель крысиными глазками, проверяя, где застряла ее эзотерическая поддержка, но огнемет не выключила.

И тут я тоже вдруг захотел чихнуть. Не знаю, что со мной произошло. Может, аллергия, может, за компанию, но я начал набирать в легкие воздух, морщить лицо, характерно моргать, практически выстрелил и… увидел Митино лицо. Он умолял не делать этого, не участвовать в травле его отца, себя-то сдержать он смог, а меня-то как?! В его глазах застыла беспомощность и какая-то безнадежность. Весь мир был против маленького мальчика. Я понял, что если подставлю паренька, то не прощу себя. Никогда я еще не замораживал воздух внутри носоглотки. Мне казалось я сейчас лопну, неразорвавшийся снаряд крутился волчком у меня голове, и я ждал, когда мозги разлетятся по вагону. Глаза вылезли из орбит, но мальчик так их гипнотизировал, что вдруг все прошло. Я расслабился. Мы оба улыбнулись. Мы ее победили. Не будет ей поддержки! Наша взяла!

И тут какая-то сука слева чихнула.

Старуха чуть ли не заорала: «Правду говорю». Я и Митя – оба стали искать подонка, но он затихарился и больше не издавал ни звука. И правильно. Убил бы.

Через некоторое время мокрая от слез дочка/мама пошла в туалет. Она с тоской посмотрела на Митю, но не стала брать его с собой. Мальчуган заплакал. Завыл, точнее. Тихо так заскулил, чтобы бабушка не услышала, наверное. Мне показалось, что слезы прожгут его сиденье.

Я сидел с комком в горле. В голове стучало: «Что же ты делаешь, сволочь, что же ты делаешь…» Вспомнилось, что один раз уже повторял эти слова.

Утро началось со звонка мужниной любовницы. Матильда поняла это, потому что супруг замурлыкал, облизывая трубку, и голос его приобрел своеобразную гортанность. «Нет, утро не должно начинаться с таких вещей! Ну, пожалуйста, пожалуйста! – взмолилась она, снова засыпая. – Начнись с чего-нибудь другого!» Утро послушалось и началось с другого: с пения электродрели этажом выше. «Вот это уже лучше!» – подумала Матильда и окончательно проснулась. Дверь в ванную была приоткрыта. В эластичных трусах муж смотрелся потрясающе. И вообще, в свои сорок выглядел так, что молоденькие девочки строили планы и облизывали пухлые губки. Муж весело подмигнул и снова замурлыкал под нос: «Отречемся от старого ми-и-ир-р-ра…» Определенно он был похож на кота. Громадный, спортивного вида котяра самодовольно выгибал спину, задрав воинственно рыжий хвост. Бреющийся кот в эластичных трусах смотрелся комично. Матильда фыркнула и побрела на кухню.

Камикадзе метнулся под ноги. «Вы же знаете, что уже полдвенадцатого, и никто-никто в этом доме не удосужился меня до сих пор накормить!» – жаловался он пушистым тапочкам на ногах Матильды, покусывая их от нетерпения. «Да сейчас, сейчас!» – Матильда хотела насыпать корм, но животное мешало: отчаянно урча, атаковало миску.

– Сегодня не жди! – крикнул из коридора муж.

Слышно было, как облегченно крякнула дверь, вытолкнув супруга на лестницу.

Прошло уже три месяца с тех пор, как муж заявил, что любит другую, но семью разрушать не желает. Три месяца с того самого момента, когда Вселенная выскользнула из ее рук, разлетевшись вдребезги. Долго потом она пыталась собирать старенькую Вселенную, в которой ей так хорошо жилось, изрезала в кровь руки и не только, да так и не сумела найти всех осколков. И по сей день не хватает порой то Туманности Андромеды, то Красного и Черного морей, то Его любви. Три месяца Матильда плакала почти непрерывно, а неделю назад поняла, что устала. И еще поняла, что муж никогда не полюбит ее обратно, несмотря на обещания психолога. Отношения плавно переросли в дружеские. Она стирала его шмотки и отжимала полезные для его здоровья соки. Терпела, когда он являлся в три часа ночи и укладывался возле наполовину пустой супружеской кровати на матрасике. Вместо отчаяния в душе образовалась пустота, огромное, ничем не заполненное пространство. Новая Вселенная не выстраивалась.

Телефон взвизгнул. Она выронила ложечку, которой вот уже минут десять размешивала свои печали в давно остывшем кофе. Подруга предложила встретиться в кафе напротив. Подруга слыла светской львицей, обожала дорогие кафе и не любила встречаться у кого-нибудь дома. «К тому же у меня аллергия на котов!» – добавила подруга. Матильда задумалась – о ком это она? О маленьком безобидном Камикадзе или о муже? Краситься Матильда не собиралась, но из халата и тапочек пришлось все же вылезти и влезть в джинсы, хотя она и не видела ничего предосудительного в том, чтобы выйти на встречу с любимой подругой в халате и тапочках. «Все-таки еще зима!» – уговаривала себя Матильда, упаковываясь в старенькую шубу. Солнце снимало весеннюю пробу с города, поначалу осторожно, а потом все смелее дотрагиваясь теплым языком до блестящих окон и аппетитных сосулек. Мимо настойчиво проплывали красные шарики в форме сердечек. «Сегодня же день всех влюбленных! – с огорчением вспомнила Матильда. – Так нечестно! Зачем влюбленным особенный день! Им и так хорошо. Устроили бы лучше праздник для всех брошенных и разлюбленных».

– Что у тебя с лицом?! – вместо приветствия возмутилась подруга.

– Забыла надеть! Прости! – Матильда плюхнулась на стул, сердито поглядывая по сторонам.

– А Тимка где?

– Мама забрала на выходные. Она хочет, чтобы я как-то устроила свою личную жизнь.

– И я хочу! Ты на себя в зеркало смотрела сегодня?! Накраситься забыла!

Матильда скромно промолчала о том, что сегодня забыла даже умыться.

– Ты опустилась, – продолжала бубнить подруга. – Надеюсь, ты не начала пить?

Матильда мысленно покраснела, вспоминая вчерашнее мартини.

– В нашем возрасте положено краситься и выглядеть на все сто!

– А я – на сколько выгляжу? На сто пятьдесят? – угрюмо проворчала Матильда.

– Ты – ужасно! Тебе надо срочно найти денежную работу и нового мужа, в крайнем случае – любовника.

Матильда усмехнулась. За соседним столиком сидел потенциальный крайний случай, скучающий мужик без кольца. Ох уж эти кольца! С недавних пор она ловила себя на том, что обращает внимание на мужские руки, а точнее – на их окольцованность. Как она ненавидела себя за это! Собственное обручальное колечко Матильда не могла снять даже с помощью мыла. За двенадцать лет оно органично вросло в палец, обменявшись с ним клетками. А мужик напротив смотрел выжидающе и даже подмигнул. Она машинально спрятала правую руку с предательским кольцом и показала мужику язык.

– Кругом столько мужчин! Тебе просто нужно открыться. Я тут читала одну книжку… Ты должна сказать самой себе, что свободна и готова для встречи со второй половинкой! И она обязательно появится, то есть – он. Но помни: множество мужиков станет увиваться вокруг тебя как мухи. И только один среди них – твой! Один! Тут главное – не ошибиться!

Потеплело – то ли от горячего шоколада, то ли от солнышка за окнами… Вот уже и лето. Матильда сидит в кресле-качалке на полянке. Кругом вьются мухи. «Как надоели!» – отмахивается она от них полотенцем. А те все не отстают, норовя сесть на лицо, на оголенное плечо… «Вот сволочи!» – Матильда ловко прибила сразу пару штук. Испугалась: а вдруг одна из них – ее мужчина, ее потенциальный супруг? Бросила полотенце, вскочила с кресла…

– Ты что? Очумела? – Подруга схватила ее за руку. – У психолога давно была? Да сядь ты! Люди смотрят. Ой, а вон тот, напротив, как пялится! Он, между прочим, на тебя глаз положил. Да сядь ты прямо и хоть лицо сделай!

– Я же предупреждала, что дома его забыла! И потом, человек, наверное, смотрит на меня и думает: «Вот какие женщины бывают страшные – ненакрашенные и даже без лица!»

– Дура ты, Мотечка! Он на тебя не просто смотрит, а с интересом! Я же в этом понимаю!

– Конечно, интересно, если женщина без лица!

– Кретинка! Да ты у нас еще хоть куда! Одни глаза чего стоят! Между прочим, ты не страдаешь от недостатка мужчин рядом. Вот Женька твой, к примеру, чем не любовник!

– Ничем он не любовник, никаким местом, – рассердилась Матильда. – Я тебе сотню раз объясняла, что у нас иные отношения. И еще у него жена имеется, и дети!

– А вот это – предрассудки, – зашипела подруга. – Это ты брось! Жена! Я же тебе его не в мужья предлагаю, а так… легкий флирт. Ты хоть снова поверишь в красоту свою неземную! Не ценишь ты себя, Мотька!

Но Матильда себя ценила. И про то, что красивая, знала, и про глаза. Когда-то пару лет назад Игорек, в которого она была долго-долго и безнадежно влюблена, признался: «Ты, Мотечка, не такая, как все! Я когда не вижу тебя подолгу, так вроде и ничего, а как увижу – с ума схожу. Глаза у тебя невозможные, зеленющие, страшно даже. Ведьма ты!» Не была Матильда ведьмой, а может, и зря. Сварила бы зелье приворотное и супругу вместо сока подсунула: «Пей на здоровье!» И не надо было бы каждый вечер матрас с кровати снимать, и все было бы по-старому. Она тихонечко хлюпнула носом и, прекращая воспоминания, резко отодвинула блюдце, чуть не скинув его со стола.

Три месяца Матильда боролась с ними, старательно заталкивая в пыльные ниши и полочки подсознания, но подлые то и дело выскакивали, подстерегая фотографией на стене или дорогой сердцу безделушкой. Если бы муж бросил ее по-настоящему, ушел насовсем, может, было бы лучше. Потому что сам он, бреющийся по утрам в ванной или храпящий на полу, на матрасе, являлся самым большим и ярким воспоминанием. Это называется «развод по-русски». Но прогнать супруга – было выше ее сил. И потом, всегда есть надежда, а вдруг… «Нет, к черту надежды!» – сославшись на головную боль, Матильда попрощалась с подругой. Потенциальный муж посасывал молочный коктейль. И лицо его, заканчивающееся трубочкой, напоминало хоботок мухи. Муха плотоядно сопела, нащупывая хоботком очередное лакомство. «Не хочу!» – прошептала Матильда, выходя на улицу, надеясь, что станет легче.

Легче не стало, но уличная суета немного отвлекла ее, поминутно обижая шариками-сердечками и плюшевыми медвежатами. На город нахлынуло полчище плюшевых медвежат: с розовыми ленточками, на розовых подушечках, парочками и поодиночке. Солнце внезапно скрылось, повергнув город в сырую морось. Матильда нырнула в туман, что было неплохо, потому что опять вернулись слезы. Смешно, она столько плакала за последнее время, что думала, слез больше не будет. Глаза иссушило, на дне образовался песок, который мешал и кололся, казалось, больше нечем было плакать, но тут из какой-нибудь щели выползало воспоминание, пусть даже самое коротенькое, и слезы рождались снова, бесконечными потоками выплакивая его.

Матильда плыла в тумане, считая медвежат. «Пятнадцать, шестнадцать… двадцать… Если я сейчас увижу хотя бы еще одного медвежонка, меня стошнит!» Вместо медвежонка она увидела скрипача. Одной рукой он обнимал девушку, а другой – скрипку, прижимая обеих к груди. В его глазах читалось ожидание музыки, до надрыва, до плача. Скрипач поглаживал худенькую спину девушки, стараясь нащупать тревожными пальцами сквозь курточку, меж третьим и четвертым позвонком возлюбленной божественные звуки. «Вот! Вот! Сейчас!» Но звуки не нащупывались. Жалость к скрипачу, к самой себе мгновенно залила ту пустоту, что находилась внутри. Ей захотелось что-нибудь сделать, куда-нибудь броситься, закричать: «Да любите же меня! Ну хоть кто-нибудь!» А скрипач все обнимал и скрипку, и девушку. На его разочарованном лице плескались отблески огней неоновой вывески. Матильда подняла голову. «Приют брошенных и разлюбивших»!

– У вас тут на вывеске ошибка. Должно быть написано не «разлюбивших», а «тех, кого разлюбили»… – заявила она не совсем уверенно старенькому швейцару.

Тот принял ее шубу, улыбаясь:

– Нет-нет! Дело не в том, что вас разлюбили и бросили, а в том, что вы, вы САМИ разлюбили. Улавливаете разницу, дорогая Матильда?

– Чушь! – фыркнула она. – И откуда вы знаете, как меня зовут?

– Так на вас же, простите, написано!

И вправду, на стареньком свитере светились яркие буквы. Матильда прочла свое имя.

– Проходите, проходите! Вас давно ждут!

– Меня?

– Именно вас! Без вас просто отказываются начинать!

Швейцар легонько подтолкнул ее к дубовой двери с позолоченной надписью «Конференц-зал». Блестящая ручка с радостью поддалась. В битком набитом зале сидели мужчины и женщины всех возрастов, одетые весьма странно. На одних – деловые костюмы и рабочие комбинезоны, на других – домашние тренировочные штаны или вовсе халаты. И у каждого на спине или на груди – имя: Дарья Петровна, Анна, Семен Викторович, Олечка, Жорик…

– Садитесь скорее! Мы ждем! – попросил со сцены импозантного вида мужчина в костюме белее летних облаков.

– Но тут же мест нет!

– Шутите! Для вас, милочка, всегда найдется местечко! Ну-ка, потеснитесь, сердечные!

Народ потеснился, Матильда села между Семеном Викторовичем и Жориком.

– Итак, все в сборе! Мы начинаем. Сердечные мои! Всем вам давно стало понятно, что так больше продолжаться не может! Ну не может… человек без любви! Так уж он устроен, таким его создал Господь. – Мужчина воздел руки к небу и одарил всех теплейшей улыбкой. Улыбался Семен Викторович, лыбился Жорик, Матильда и сама улыбнулась, тая от наступившего наконец покоя. – Но так уж произошло, что вас разлюбили, бросили. Случилась с вами такая неприятность. А вы сразу спасовали… – Семен Викторович вздохнул.

– Опустились, озлобились. Некоторые даже за бутылку взялись…

В наступившей тишине громко икнул Жорик.

– Ну нельзя так, нельзя! – Выступавший погрозил в зал изящным пальцем. – Вы ведь созданы по образу и подобию Его! Вы ДОЛЖНЫ источать любовь и радость на земле! ДОЛЖНЫ любить всех и все вселенской любовью! И, поверьте, ваше чувство вернется к вам во сто крат!

Жорик толкнул Матильду локтем:

– Клево!

– А кто это?

– Амур!

– Так он же вроде маленький, голый и с крылышками!

– Вырос, постарел, – объяснила сидящая по другую сторону Семена Викторовича дама в халате. – Взрослому голышом неприлично, вот костюм и выдали, а крыльев под костюмом не видать!

– Тише вы, мешаете! – зашикали на них со всех сторон.

Амур продолжил:

– Очнитесь! Неужели вы всего лишь Его ошибка?! Но у Него не бывает ошибок! Значит, произошедшее с вами несчастье задумано. Оно необходимо вам для вашего же блага, для вашего духовного роста. Вот вы, к примеру, Семен Викторович, выросли бы так, если бы ваша жена не сбежала от вас к молоденькому художнику? Написали бы свое знаменитое полотно, которое выпрашивают сейчас парижские галереи?! А? Выросли бы?

– Нет! – крикнул вскочивший сосед.

А вокруг подхватили:

– Нет! Куда ему! Хрена бы он написал, а не полотно!

– Вот! – обрадовался Амур. – Значит, эта потеря была просто необходима! А вы, Матильда? Ну-ка, встаньте!

Матильда встала.

– Три месяца рыдаете как безумная! Так почему бы вам не взять перо, бумагу и не сочинить нечто гениальное, бессмертное – статью, очерк или даже роман?

Матильда удивилась: «А действительно, почему?»

– Мир уже ждет вас, он предвкушает… Пути Господни неисповедимы. Откуда вы знаете, что Он вам уготовил?! Вот вы сейчас мне скажете, что в свои тридцать шесть да с ребенком вы никому уже не нужны?!

– Скажу! – осмелела Матильда.

– Не смешите меня! – Амур рассерженно взмахнул руками. – Да сотни мужчин с радостью примут вас и вашего ребенка! Примете?! – крикнул он в зал.

– Примем! Примем! Еще как! – с готовностью отозвалось множество мужских голосов.

– Слышите?! Садитесь, и пусть вам будет стыдно! Сердечные, не будьте эгоистами, порадуйтесь же за тех, кого вы любили раньше. Им хорошо! Прочувствуйте эту радость!

Откуда-то из-под потолка полилась музыка. Золотистый теплый свет охватил присутствующих.

– Закройте глаза! Пусть вселенская любовь заполнит ту пустоту, что образовалась в ваших душах… Откажитесь от привязанности. Отпустите своих бывших возлюбленных и откройтесь для новых…

Матильда уже не слушала, засыпая, сладко покачиваясь из стороны в сторону.

– Эй! Очнитесь! Пора! – тряханул ее за плечо Семен Викторович.

– Куда еще? – недовольно зевнула Матильда.

– Вперед, к своей второй половине!

Народ толкался у дверей. Молодые люди и девушки в одеяниях небесного цвета со списками в руках распределяли публику: «Вам в сектор А… Фамилия? Кабинет 28. А ваша?» Матильда потолкалась вместе со всеми и послушно отправилась в зал, который назывался почему-то «сектором А». Люди, находившиеся в секторе А, были, несомненно, людьми творческими. Небрежная, но изысканная одежда, одухотворенность на лицах. Милая девушка ходила по залу, записывая на руке у каждого номер фосфоресцирующей краской. У Матильды оказался номер 33.

– А что с нами будут делать? – обеспокоенно повернулась она к стоящей рядом очаровательной старушке в льняной хламиде.

– Нам помогут найти вторые половинки! – обнадежила старушка. – Мы сами не справились, растерялись. У нас не хватит ни сил, ни мужества на поиски. Теперь нам помогут, и мы обязательно будем счастливы. Вы, милочка, не волнуйтесь!

Но Матильда разволновалась, представляя, каким же образом ей помогут. И почему-то ей расхотелось быть счастливой. В это время старушка ринулась в первые ряды, потому что в зал вошел Амур:

– Итак! Поздравляю. Очень скоро вы будете счастливы и влюблены!

– А как?!

– И где гарантии? – послышалось из толпы.

– Вот, девушка вам сейчас все объяснит. А я, простите, не в голосе. Трудно с вами, земными, говорить приходится, не привык я…

Девушка поднялась на небольшой подиум:

– Только не волнуйтесь! Все пройдет замечательно и легко, в три этапа. Каждый получит таблетку, которая избавит его от прежних привязанностей. Вы наконец обретете душевный покой. Затем будет проведен сеанс божественной терапии. Вы настроитесь на волну вселенской любви. А потом отправитесь домой, в течение непродолжительного времени встретите своего избранника или избранницу и обязательно влюбитесь!

– А как мы узнаем, что это именно он или она?

– Не бойтесь! Обязательно узнаете, почувствуете! И пусть вас не смущает ни возраст, ни социальный статус возлюбленных. Это будет именно тот человек, который предназначен судьбой, уготован Богом, тут уж кто во что верит!

Народ оживился, выстраиваясь в очередь, и Матильда машинально встала, сжала в руке выданную серебристую пилюлю. Во второй руке из ниоткуда возник пластиковый стаканчик с голубой жидкостью. Люди вокруг поспешно глотали таблетки, запивая их из таких же стаканчиков. Матильда не торопилась: «Интересно, а где же лук и стрелы и почему пилюля? Вот, значит, оно лежит на ладони, мое счастье, моя судьба. И очень скоро я встречу любимого. Какой он, кто он? Может, вон тот молодой человек с длинными волосами до плеч, который улыбается напротив? Нет, пожалуй, слишком молод…» А слишком молодой человек тем временем подмигнул ей и проглотил таблетку. Мотя вспомнила мужчину из кафе, мужа в эластичных трусах и плюшевых мишек… Сунула таблетку в карман джинсов и под шумок улизнула из сектора А.

– Куда это вы? Что-то рановато! – Швейцар сурово глянул поверх очков. – Одну минутку. Я сейчас выдам шубку, только позвоню куда следует… – Он лихорадочно набирал номер на старинном телефонном аппарате.

– Не надо шубы… Я так!

Матильда не помнила, как выскочила из «приюта», как побежала по туманной улице, расталкивая прохожих. Не помнила, как добралась до квартиры, и только дома почувствовала, что дико замерзла. Стуча зубами и обнимая Камикадзе, еле дождалась, пока в ванну наберется горячая вода. Наконец она оттаяла, разомлела в зеленоватой пене, отгоняя от себя всякие мысли, не давая им нарушать дремоту. Сквозь сон услышала, как надрывается телефон. «Не пойду! – лениво решила она, но потом подумала: – А вдруг я кому-то нужна? Вон как переживают!» Выскочив из ванной, подбежала, схватила трубку.

Сколько раз она замирала, останавливая дыхание, услышав этот голос.

– Алло? Привет, Мотечка! Ты сейчас чем занята? Я тебя отвлекаю?

Ну не сказать же ему, что она стоит сейчас голая и потоки воды стекают по ее ногам.

– Нет! Я тут книжку читаю по криминалистике. А ты чего хотел?

– Встретиться! У нас еще есть время до вечера. А как у тебя вообще? Как ты?

– Чудно! С главврачом одного морга договорилась и с психиатром.

– Ты меня пугаешь. Что тебе к психиатру пора, я давно знал, но вот морг…

– Кончай паясничать! – Тело покрылось гусиной кожей и приобрело синеватую окраску.

Чертовски дуло из окна, но разговор прерывать не хотелось.

– Ладно! Сдаюсь! Ты молодец! Так все оперативно делаешь. С тобой мы его быстро напишем!

Матильда прикрыла глаза. Вода перестала стекать, удовлетворившись небольшой лужей на паркете.

– Смотри, не загордись там. А ты мой кусок прочитала? И как тебе?

– Да, конечно, здорово! Ты по-другому не можешь! Ты же гений, самый гениальный гений! – запела Мотя, разводя лужу по сторонам большим пальцем правой ноги.

Женька притих, Матильда даже испугалась, что переборщила с похвалами, но он справился и благополучно вынырнул. Они договорились встретиться через полтора часа в «Идеальной чашке».

Когда торопишься, ни фига не получается. Лак вел себя отвратительно, не желал ложиться на ногти. Тушь норовила попасть в глаз и, гадливо усмехаясь, склеивала ресницы. Волосы боролись с расческой. Но, взглянув в зеркало, Мотя утешила себя тем, что в свои тридцать с большим все же выглядит прилично и, к тому же, глаза ей сегодня удались, особенно левый.

В «Чашке» пришлось поскучать. Изобразив величайшую занятость, она уткнулась носом в «Криминалистику», потом сняла и повесила куртку, пересела за другой столик, заказала-таки крохотную чашку кофе, чтобы не огорчать официанток; зевнула… Вот и он, машет рукой! Матильда вскочила навстречу. А он улыбнулся: «Прости! Пробки!» Разве на такого можно сердиться?! Да ради него она была готова пойти на что угодно! Матильда задумалась, а вот на что именно? Ради него она готова была мчаться на край города среди ночи, встречаться с главврачом морга, с частным сыщиком, психиатром; даже, наверное, с настоящим убийцей. Ради него она решилась писать детектив. Не ради него, конечно, а только чтобы иногда быть рядом. Зачем ему, преуспевающему журналисту, этот малоперспективный проект? Так, новая игрушка. Женька придумал писать вместе с ней, чтобы она почувствовала себя нужной, чтобы направить ее любовный пыл в безобидное творческое русло. Когда-то она имела неосторожность… Нет, жизнь Евгения Ланского к тому времени уже устоялась. Любимая жена, дети, ответственность. А он был очень ответственным! Просто патологически. И к чему эта лишняя головная боль, влюбленная по уши женщина, хотя бы даже милая и чудная?! Писать детектив было мудрым и щедрым с его стороны решением. Матильда ценила в мужчинах мудрость и щедрость и была благодарна Женьке. К тому же, верный друг в ее возрасте, наверное, гораздо лучше, чем несостоявшийся любовник. Совместное творчество, по сути, та же любовь, только этажом выше. Те же вдохновение, экстаз, охлаждение и снова экстаз, а потом томительное ожидание появления на свет «плода любви».

Зато теперь она ютилась на длинноногом стуле, как довольная квохчущая курочка на насесте, рискуя каждую минуту свалиться и пытаясь изящно кушать заказанное Женькой пирожное со взбитыми до невероятных размеров сливками.

– Что с трупом будем делать? – громким шепотом спросил он.

Официантка задрожала подносом. Тетки за соседним столиком застыли с раскрытыми ртами. Мотя уткнулась носом в пирожное. А Женька, как ни в чем не бывало развалившись на стуле, затянулся сигаретой. Вот всегда так, введет окружающих в транс случайно брошенной фразой, а сам как бы ни при чем. Отдуваться пришлось Матильде:

– У меня двоюродный брат бывшего мужа – мент. Позвоню, спрошу, что делают с найденным телом, кто первый приезжает, куда увозят… Уф! Нелегкое это дело – детективы писать, – вздохнула она демонстративно и сделала изящный жест ручкой. Словно нажала на невидимую кнопку.

Тетки живо включились и затараторили, поднос поплыл дальше. Ласково улыбнувшись, Женька вытер ей нос салфеткой и посетовал: «Эти пирожные – вещь неудобная! Представь, если бы тебе предложили съесть такое на приеме у английской королевы?!» От почти что отцовских, но таких нежных прикосновений она превратилась в желеобразный десерт, плавающий в роскошной вазочке с сиропом. Правда, пока он читал написанный ею кусочек, от волнения чуть не сжевала салфетку, наблюдая за тем, как его взгляд пробегает по странице, то ускоряясь, то спотыкаясь на слове. Закончив, он оглядел ее с головы до пят:

– Нет, это никуда не годится!

Матильда принялась медленно сползать под стол, но соавтор ловко схватил ее за свитер:

– Я имею в виду, все так замечательно, что я просто не понимаю, зачем я тут вообще нужен. Ты все и без меня прекрасно делаешь.

Мотя-Курочка обрадованно заквохтала, усаживаясь поуютней на насесте. Но Женька, вытащив из ее рта недожеванный кусочек салфетки и бросив на стол, скомандовал: «Пойдем! Опаздываем!»

Это был творческий вечер одного модного забавного писателя. Народ по большей части оказался родной. Беззаботная рыбка Матильда, расправив золотистые плавнички и миленький хвост, плавала между знакомыми стайками, предпочитая общение с мужчинами и проверяя их на окольцованность. К Евгению старалась не подплывать, показывая всем своим видом, что она рыба самодостаточная и вовсю интересуется другими представителями противоположного пола. Особенно ее сегодня привлекал друг Женьки, молодой небесталанный поэт. Конечно, он молод, но она, в конце концов, женщина свободная и может себе позволить небольшой скандальный роман. Вот интересно только, как к этому Женька отнесется? Подойдя поближе к поэту, отчаянно кокетничая, завела разговор, но, опустив руку в карман, неожиданно вытащила пилюлю.

– Что это? – спросил поэт, картинно склонившись. Его длинные волосы неприятно щекотали ладонь, словно щупальца крупной медузы.

– Так, ничего, – сухо ответила Матильда и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, направилась к выходу.

– Слишком хорош и молод. И еще все… так просто, будто нарочно, будто специально! – пробормотала Матильда и подошла поближе к Женьке: – Я – домой!

– Подожди, подожди немного. Я поговорю сейчас с одним человеком и провожу. – Он мягко привлек ее к себе, продолжая разговор с бородатым здоровяком. Так привлекают к себе ребенка, расшалившегося во время разговора взрослых, чтобы показать, как его любят, чтобы он потерпел еще немного, пока у мамы или папы найдется для него время. От Женьки пахло водкой и потом, но это вовсе не было противно.

Матильда обожала его пьяного, он говорил приятные вещи, от которых замирало сердце и голова уплывала в неизвестном направлении, удаляясь от тела. Но она знала – не стоит слишком верить ему пьяному, все это мираж, и наутро по телефону он будет нарочито сух.

– Ничего, я сама! Я уже большая девочка!

– Ты уверена? Уверена, что доберешься?

Женька схватил ее за руку, ладони у него были сухие и теплые. Ей до смерти захотелось поцеловать одну из них, но он, опередив, поцеловал уже сам ее руку.

– Доберусь!

Погладила Женьку по небритой щеке, медленно, запоминая эту его небритость, и скорей, скорей, не оглядываясь.

На улице Матильда выкинула пилюлю. Снег окрасился в голубоватый цвет, чуть зашипел и принялся таять. Большущая псина бросилась к голубому пятну, слизнула таблетку. «Вот кому сегодня повезет и кто сегодня станет счастливым!»– обрадованно хихикнула Мотя и помчалась домой.

А дома ее ждал сюрприз. Она и забыла, что мама грозилась привезти сегодня сына. Тимошка сопел на родительской кровати, закутавшись в ее халат. «Как здорово, что муж сегодня не придет! Не надо снимать матрас и будить Тимку!» Матильда пробралась на кухню и за каких-нибудь полчаса опустошила полхолодильника. Правда, не без помощи услужливого Камикадзе.

Она легла рядом с Тимошкой. Супруг не разрешал ей этого делать, даже когда сам наглым образом спал на матрасе на полу – говорил, что у мальчика разовьются комплексы. «Ничего, за одну ночь не разовьются!» – проворчала Мотя, прижимая к себе теплого Тимку. Со спины ее грел довольный обожравшийся Камикадзе.

«Может, это и есть мое счастье? Чего еще желать женщине в моем возрасте? Опять влюбляться, страдать от тоски, от невозможности, терять, мучиться… Ну уж нет! Для счастья хватит этих двоих!» Она подумала о Женьке, о его сухих ладонях, о молодом поэте с медузными волосами и о собачке. Интересно, найдет ли та сегодня свое счастье?

Светлый ангел в небесах лишь головой покачал да рукой махнул. Никогда он не понимал этих женщин! И чего им нужно?!

– Первым делом, как отоспишься после джетлага, пойдем в Центральный парк, – сказал отец дочери.

– А зачем? – спросила та.

– Может, с тобой мне повезет узнать, куда деваются утки, когда пруд в парке замерзает.

– Папа, опять ты… – пожурила его дочь со снисходительной улыбкой, которая может быть только у тринадцатилетней девочки, начинающей понимать, что и у родителей могут быть свои причуды.

– Вот и водитель манхэттенского такси, у которого я как-то спросил, не знает ли он случайно про уток, повернулся и сказал, что я над ним смеюсь или просто чокнутый.

– Па-ап, ну за кого ты меня принимаешь? – возмутилась дочь. – Я уже прочла весь сборник, который ты мне прислал в подарок, хотя мама говорила, что мне по возрасту еще рано.

– А мама тебе говорила, что она тоже была фанаткой этого Писателя?

– Говорила-говорила, а еще добавляла, что она выросла из этого, а ты так и остался подростком.

– Ну и отлично, значит, мы с тобой, как два тинейджера, легко найдем общий язык!

Он пододвинул рюкзак так, чтобы вытянуть на него ноги. Им предстояло провести в транзитной зоне франкфуртского аэропорта еще три часа. После развода и его переезда в Штаты это были первые каникулы, на которые бывшая жена позволила ему забрать дочь.

– Пап, а ты действительно живешь в его книгах? Ну, то есть, мама говорила, что у тебя в голове до сих пор одни только воображаемые Джими Джимирино. И работа у тебя такая дурацкая, типа вокруг его творчества.

– Можно и так сказать, – выдохнул отец. – Типа вокруг… Когда-то я был искусствоведом. И это мне жутко нравилось. Но от нынешней моей «дурацкой» работы я и вовсе тащусь! Представляешь, я выдумываю всякую чепуху, и ее экранизируют. И за это еще платят. По большей части я просто выдергиваю идеи у разных авторов, чаще всего ворую у того самого Писателя… ну, ты понимаешь. Кстати, говоришь, ты прочитала его сборник… а что тебе больше всего из его вещиц понравилось?

– Не знаю, я не всё там поняла. Вроде как просто, а дочитаешь – и что про что, не знаешь.

– Но что-то же понравилось?

– Про бейсбольную рукавицу, которая была изрисована стихами.

– Да, классный флешбэк про рукавицу брата. Вся тоска и грусть, что брата рядом нет. Ты знаешь, я как-то засиделся в Центральном парке, наблюдал за мальчишками, которые гоняли мяч. Стало темнеть, они почти не видели мяч, но продолжали игру. И тут я понял, что очень соскучился по тебе.

– Па-ап, опять момент из книги. Ты что, меня проверяешь, читала я или нет?

– Ага, – улыбнулся отец и прижал к себе дочь, ероша ей волосы.

Она тряхнула головой, прическа приняла прежнюю форму, после чего дочь устроилась поудобнее, заняв два кресла – все равно весь ряд был пустой, – и положила голову на плечо отцу.

– Папа, неужели ты свои сценарии надергал из книг своего Писателя?

– Не все, конечно, но бывает под настроение, – усмехнулся отец.

– А можешь мне сейчас придумать? И чтобы не по-детски взрослую историю. Пусть она будет чрезвычайно трогательная и слегка мерзостная. Ты же, пап, имеешь достаточное представление о мерзости?

Отец был в восторге от точности цитирования.

– О да! Я приложу все усилия. А про кого рассказ будет?

– Про какого-нибудь пассажира и… – она тянула «и», приподняв голову в поисках второго персонажа: – …и вон ту девушку в смешных очках, которая открывает магазин.

– Которая крутит рукоятку жалюзи? – уточнил отец, хотя ошибиться было невозможно: в этой части терминала магазин был один.

Но дочь не ответила, она вдруг вскочила и воскликнула:

– Ой, какой классный!

По залу ожидания шел человек в униформе. А впереди него на поводке бежала небольшая собака со свисающими ушами, тоже в униформе – маркированной шлейке. Она деловито обнюхивала ковролин и ножки кресел, иногда вытягивала свой длинный нос к их подлокотникам. Когда пара приблизилась, отцу с дочерью удалось прочесть надпись на их шевронах: «Служба безопасности».

– Доброе утро, офицер! – обратился отец к сотруднику аэропорта.

– Доброе утро, – приветливо ответил тот и остановился.

Дочь протянула было руку, но задержала ее на весу и спросила:

– Можно?

– Вообще-то нет, но пока никто не видит, можно, – ответил офицер, понарошку прикрыв ладонью глаза.

Наблюдая, как дочь гладит волнистую шерсть собаки, отец сказал офицеру:

– У вашей собаки такие умные и добрые глаза. Я всегда думал, что служебными могут быть только серьезные овчарки.

– Не только, у нас работают разные породы. Лабрадоры, к примеру.

– А это что за порода?

– Кокер-спаниель. У них великолепный нюх и острое зрение. Они небольшие, легко могут пробираться под сиденья, в узкие проемы и все такое. Ну и совсем не пугают пассажиров, наоборот, располагают к себе.

И в подтверждение своих слов офицер кивнул на девочку, которая теребила собачьи уши. Обладательница этих длинных висячих шелковистых ушей терпеливо сидела на месте, позволяя играть с собой, словно это тоже входило в ее служебные обязанности.

– Как я хочу собаку! – заявила дочь отцу, глядя, как офицер с собакой удаляются. – А мама не разрешает.

– Понятно, – беспомощно вздохнул отец.

– Да ну эту продавщицу, хочу историю про собаку! – заявила дочь.

– О-о! – простонал отец. – Не уверен, что у Писателя были книги про собак. Но ладно, дай мне время.

– Я немного посплю, а ты пока сочиняй, – предложила дочь, снова улеглась, положила голову на колени отцу и закрыла глаза.

Стараясь не задевать дочь, отец достал телефон и принялся искать в текстах Писателя, которые у него всегда хранились в «читалке», упоминания собак. И – надо же! – сразу же обнаружил. К тому же не просто собаки, а именно – спаниеля.

И вот такую историю он рассказал дочери, пока они долго-долго летели через Атлантику.

Она еще в первый раз, когда он зашел в ее книжный магазин, поняла, что он ей симпатичен, потому что не похож на других. Он улыбнулся в ответ на ее дежурное «Доброе утро!». Она только-только открыла магазин, подняв и закрепив металлические роль-ставни, отделявшие торговую площадь от перехода из терминала в терминал. Он был первым посетителем в то утро.

В это время в транзитной зоне бродят весенними мухами недоспавшие, спросонья или вовсе не смыкавшие всю ночь глаз пассажиры прибывающих восточноевропейских рейсов. У них слишком большой интервал между стыковками, чтобы спешить, но в то же время недостаточно долгий, чтобы устроиться где-нибудь в зале ожидания подремать. Вот они и бродят по аэропорту, моргая покрасневшими глазами, бесцельно заглядывая то в сувенирный, то в книжный, изредка решаясь забрести в один из бутиков, а чаще всего пропадая в супермаркете беспошлинной торговли.

Так вот, если кто из таких и оказывался среди прилавков с книгами и слышал бодрое приветствие молоденькой продавщицы в очках с ярко-красными дужками, то устало выдыхал что-то в ответ, даже не обратив внимания на ее оригинальную оправу.

Этот же мужчина посмотрел в глаза и улыбнулся. Не из вежливости, а от души. В первый раз она еще могла подумать о том, что ей показалось, но ровно через неделю в то же время он стоял на пороге, терпеливо дожидаясь, пока она включит освещение, заправит рулон бумаги в кассу и выполнит все остальные действия для открытия торговой точки. Она знала, что он смотрит на нее, но, только лишь завершив все, подняла голову и поприветствовала его. Он ответил, широко улыбнувшись, и прошел внутрь, везя за собой аккуратный чемоданчик на колесиках, ловко лавируя с ним между стойками с выложенным товаром. Почему-то его чемоданчик смахивал на собаку на коротком поводке.

Он прилетал по понедельникам и улетал через два или три часа одним из трансатлантических рейсов. Если бы он приобрел книгу или хотя бы какой-нибудь переходник для розетки, она бы точно узнала пункт назначения по предъявленному посадочному талону. Он неторопливо, но не особо задерживаясь, просматривал обложки и корешки книг. Выбор в аэровокзальном магазинчике был всегда небогат, ассортимент менялся не так часто, как он летал, так что ему достаточно было нескольких минут, чтобы обойти все полки. Когда же он попадал на новое издание, то брал книгу в руки, начинал изучать аннотацию на обложке, потом раскрывал на случайной странице и читал отрывок, будто смаковал текст.

Обычно в эти часы других посетителей не было, поэтому она, делая вид, что занята раскладкой товара и прилавком, краем глаза наблюдала за ним.

В один из понедельников, выбегая из парфюмерного дьюти-фри напротив выхода из зоны контроля безопасности, она заметила его. Он как раз подходил к ленте, чтобы уложить свои вещи для просвечивания рентгеном. Одной рукой, согнутой в локте и ладонью вверх, он держал контейнер с верхней одеждой, другой нес чемодан. Его движения были размеренными, никакой суетливости и нервозности, присущей пассажирам в такие неприятные моменты поездок. Как и большинство часто летающих пассажиров, он наверняка привык к местным ритуалам. И все-таки он был чрезмерно уверенным и спокойным. Вот он непринужденно протянул ремень сквозь петли пояса брюк, потом потянул пряжку в одну и в другую стороны, затянув тем самым, и застегнул. Надев пиджак, достал из контейнера и разложил по внутренним карманам бумажник, паспорт и посадочный. Вскинул левую руку, правой переметнул через запястье левой часы и замкнул браслет часов. Окинув взглядом контейнер и ленту, чтобы убедиться, что ничего не забыл, он щелчком вытянул длинную ручку чемодана и покатил его за собой. Все его движения были словно отточены и выверены, даже чемодан, как хорошо выдрессированный пес, не мешал ему, а гармонично дополнял…

Тут она спохватилась. Он же направляется в ее магазин! Думала броситься наперегонки, но сдержалась. Пассажир, как только свернул в транзитный коридор, увидел закрытые рольставни книжного, знакомым жестом вскинул левую руку, посмотрел на часы и… продолжил свой путь.

В следующий понедельник она приехала пораньше, чтобы наверняка быть готовой встретить его. Так, из месяца в месяц с редкими исключениями, ее рабочая неделя начиналась с этого первого посетителя. Его обратные рейсы не совпадали с графиком ее смен, она не знала, возвращается ли он в пятницу или в субботу, могла только предполагать. Спросить, то есть заговорить с ним, ей не хотелось, она боялась, что пропадет тот ореол загадочности, которым она увенчала этого мужчину.

До того дня, когда она поняла, что что-то у него не так. В его шаге пропала твердость, в его взгляде исчезла решительность, а самое заметное – его улыбка больше не светилась обаянием. Он даже задел краем чемодана угол нижней полки, и с нее свалилась на пол коробочка с каким-то дурацким сувениром. Как будто собачка волочащимся хвостом смахнула.

И все же продавщица не осмелилась обратиться к посетителю. Мало ли что могло испортить настроение человеку, даже такому успешному и уравновешенному. Может, бессонная ночь выдалась.

Когда же и через неделю он кивнул ей в ответ на пожелание доброго утра без огонька в глазах, она не сомневалась, что дело серьезно, и впервые за эти месяцы осмелилась нарушить свое же табу:

– У вас что-то случилось?

Он удивленно вскинул брови, как будто не она, а кассовый аппарат заговорил.

– У меня?! – начал было он переспрашивать, но неожиданно поменял тональность и проникновенным голосом ответил: – Знаете что? Я себя неважно чувствую. День был трудный. Честное благородное слово.

– А в чем дело? Могу ли я помочь? – совершенно искренне предложила девушка.

– Да ни в чем, – ответил мужчина, еще больше оживившись, и доверительно поделился: – просто я совсем недавно перенес операцию.

– Да что вы говорите?! – всплеснула руками продавщица. Даже не подумав, что вопрос бестактный, сразу же спросила: – А что за операция?

– Мне вырезали это самое… ну, клавикорду!

И тут ее словно молнией ударило или ушатом ледяной воды окатило!

Она же знала это слово, она же прекрасно знала, кто и когда так сказал.

Девушка пристально посмотрела в глаза мужчине, пытаясь уловить издевку. Он выдержал ее взгляд с совершенно невозмутимым видом.

– Та самая клавикорда, что фактически внутри в спинномозговом канале? – медленно и неуверенно, по слогам выговорив «спин-но-моз-го-вом», будто с трудом вспоминает, уточнила она.

Второй раз за это раннее утро он вскинул брови в удивлении, затем широко улыбнулся:

– Да, та самая, что глубоко в спинном мозгу.

Тут и она улыбнулась.

Оба заговорщицки смотрели друг на друга, продолжая самозабвенно улыбаться. Жаль, что никого не было рядом, чтобы эти двое почувствовали свое превосходство, чтобы они показали всем своим видом, что их объединяет нечто, что другим недоступно, о чем непосвященные даже не догадываются.

– Никогда не думал, что продавщица в книжном аэропорта читает книги! – Он сказал это с большой долей снобизма в интонации, но с такой улыбкой, что оно не звучало обидно.

– А вы кажетесь довольно интеллигентным для американца, – парировала она цитатой.

Будучи на пятом курсе филологического, она наизусть знала произведения своего любимого Писателя.

– Как минимум, я в курсе, что говорит одна стенка другой, – рассмеялся он, словно прочитав ее мысль, – как раз сейчас перечитываю рассказы этого Писателя. Я всегда, когда на душе паршиво, обращаюсь к его произведениям.

Он оценивающе разглядывал ее, будто впервые за эти месяцы увидел. Она, чтобы скрыть смущение, огляделась вокруг, рутинным взглядом зафиксировала, что в магазине все в порядке. Заодно удостоверилась, что посетителей не прибавилось, они одни. Она привыкла так время от времени проверять, потому что бывало, что зачитывалась и не замечала, как покупатели оказывались перед кассой, готовые оплатить товар.

– Мы в старших классах обожали его книги. Это было так давно! – начал он объяснять. – А потом мы стали как те рыбки…

– Вы нашли пещеру? – Она перебила его, сделав попытку предугадать.

– Да, а там – куча бананов.

– И вы «как те рыбки» по-свински наедаетесь ими…

– Не совсем, но… в целом… – замялся мужчина, однако не стал сглаживать углы, – именно так, недавно одна съела семьдесят восемь бананов.

– Так значит, не клавикорда, а банановая лихорадка! – утвердительно провозгласила она.

Мужчина отвел глаза, потому что она попала в точку. Она чувствовала, что он готов был бы выговориться, но подавляет свой порыв, а потому лихорадочно (надо же, банановая лихорадка – лихорадочно) ищет литературную аналогию. Ей стало неловко смотреть, как этот сдержанный деловой человек так стушевался, и она решила помочь ему.

– Когда вы идете по терминалу с этим вашим чемоданчиком на колесиках, смотритесь так, словно лондонский аристократ выгуливает своего породистого пса.

– Вы поэт? – спросил он.

– Поэт? – переспросила она. – Да нет. Увы, нет. Почему вы спросили?

Она уже не соображала, говорит ли сама или выдает прочитанные много раз слова из обожаемого сборника рассказов. Создавалось полное ощущение дежавю.

– Не знаю. Поэты любят навязывать эмоции тому, что лишено всякой эмоциональности.

– Я так понимаю, сами вы не подвержены эмоциям? – Ей захотелось подколоть его.

Он же вот-вот раскрылся бы, но остановился. Это ее сердило и даже злило.

– Если и подвержен, то не помню, когда в последний раз я давал им выход. Не вижу, какая от них польза. Как и от этого премилого песика. – Он кивнул на свой чемодан. – У него гадкие манеры и я с ног до головы облеплен его шерстью. У вас есть собака?

– Нет, – и, удивляясь сама себе, что помнит столько слов из книг Писателя, добавила, глядя на его чемодан: – Мне бы завести такого же спаниеля, что ли, пусть хоть кто-нибудь в семье будет похож на меня.

Он рассмеялся удачно подобранной ею фразе. Она же вздохнула. Эта игра перестала быть забавной. Одна цитата сменяла другую, образуя иносказательные шарады. Наверное, он заметил ее нетерпение услышать его историю, поэтому не стал забрасывать словами Писателя.

– Я был как собачка, – мужчина снова кивнул на свой чемодан, – бегал за ним. Он был самым крутым из руководителей нашей компании, ну, в нашем регионе. Я услышал о нем в первый же рабочий день и сделал все, чтобы попасть в его команду.

– Уверена, что у вас получилось! – подбодрила она рассказчика.

– Конечно. Я всегда своего добиваюсь, – без ложной скромности заявил он, – но мне надо было больше, чем просто попасть в Клуб команчей.

Повисло неловкое молчание. Ожидалось, что он раскроет сказанное. А он молчал. Она опять задумалась, стоило ли толкать его к откровению. Вдруг это любовная драма про то, как он отбил девушку в меховой шубке у вождя племени?! В то же время она боялась, что под бледно-алой маской из лепестков мака покажется жуткое уродливое зияющее отверстие.

Мужчина продолжил сам:

– Когда мы вместе с ним ездили к клиентам, я восхищался тем, как он лихо водит машину, как элегантно носит костюмы, как убедительно говорит, как умеет обаять всех – от смазливых секретарш до прожженных начальников.

– Но со временем вы его переплюнули, верно?

– Нет. Точнее, в чем-то да, например, я стал гонять на мотоцикле. Или вот он любил ходить под парусом, стоя за штурвалом яхты, а я научился сплавляться на рафтах и катамаранах. А потом и на каяках, а это уже самый экстремальный вариант.

– Вот это да! – Девушка воскликнула с неподдельным восторгом.

– Но главное в том, что я заключил самую большую сделку в компании. Я побил рекорд, поставленный моим шефом.

Видно было, что когда-то он сообщал об этом событии с гордостью, если не с бахвальством, а сейчас это звучало с налетом вины и недоговоренности.

– Чем же завершилось ваше соперничество? – поторопила она, а то герой опять взял паузу.

– А он со мной не соревновался. Он считал меня частью своей команды. Это я с ним конкурировал, а он – нет. Он знал, что я – лучший из его подопечных. Теперь я предполагаю, что он от души радовался моим успехам, в том числе той мега-сделке. Ученик же должен превзойти своего Учителя.

– А что не так? Почему вы расстроены? Это же хорошо, что у вас с ним не было конфликта.

– Я не одержал верх.

– Так вы же превзошли его?

– Я предал его. Я понял, что в глазах окружающих он вечно будет самым-самым, а я буду одним из его ребят. Поэтому я перескочил через него и пошел на повышение в штаб-квартиру.

– А он?

– Ему было грустно, что я ухожу от него и уезжаю в Штаты, но он был рад моему продвижению.

– Может быть, он таким образом радовался, что избавился от конкурента?

– Да нет же! – выпалил, потеряв хладнокровие, мужчина. – В том-то и дело, что он никогда не воспринимал меня как равного. Он поддержал мое решение сделать карьеру и даже хлопотал перед американскими коллегами за меня. А сам остался с командой. Так я приплыл в другую пещеру, где намного больше бананов…

– Вот почему вы так часто летаете? Видимо, в головной офис?

– Да, но скоро буду летать реже… возможно, я стану первым интеллигентным американцем, – заметил мужчина, а потом знакомым ей взмахом выпростал из рукава левую руку и проверил время на часах: – Мне пора на рейс. Вам спасибо за интересный разговор. У вас получилось идеальное утро для ловли рыбки-бананки.

И он, еще одним известным ей движением подняв выдвижную ручку чемодана, направился было пересечь условную границу магазина и транзитного перехода.

– До свидания! – проводила его продавщица, сделав небольшой шаг из-за прилавка.

Она уже видела, что он нарушит привычный маршрут и пойдет не в сторону рейсов через Атлантику, а в направлении континентальных рейсов. Он вернется к себе домой, обратно в племя команчей, по пути приобретая прежнюю легкость в поступи. А бирка ручной клади будет болтаться на его чемодане, как радостно виляющий собачий хвостик.

Но нет. Не получилось из нее ловца на краю пропасти. Быстрым шагом, словно убегая от нее, мужчина спешил на свой стыковочный рейс в Америку. Он дергано вез за собой багаж, словно волочил упирающегося пса. Рукава свитера, который он перебросил через ручку чемодана, тоскливо свисали, как уши спаниеля.

– Надеюсь, вы вернетесь с войны, сохранив способность функционировать нормально, – бросила ему вслед девушка в очках с красными дужками.

Возвратившись за кассу, она решила, что сохранит историю этого транзитного пассажира сжатой и компактной, можно даже сказать, портативной, чтобы ее можно было носить с собой и вспоминать, немного трогательно и слегка мерзопакостно.

Дочь дослушала историю и долго молчала. Отец с нетерпением ждал ее реакции, а пока вслушивался в гул двигателей самолета.

Наконец она сказала:

– Прикольно, что эпиграф не в начале, а в конце. Типа как хвост у собаки: хоть он и сзади, но при встрече первым радостно приветствует.

Отцу понравилось сравнение. Может, у него растет писательница? Ну а пока что самая важная для него читательница и критик продолжила:

– Как и у твоего Писателя, так и у тебя я не совсем уловила смысл рассказа. Но он мне понравился. Я тоже сохраню эту историю. Когда повзрослею, разберусь в ней. Как ты сказал? Сохраню сжатой и компактной.

– Можно даже сказать, что портативной, – добавил отец, подмигнув.

Дочь подхватила:

– Чтобы можно было носить с собой и вспоминать, немного трогательно…

И они, рассмеявшись, завершили в один голос:

– …и слегка мерзопакостно.

В широкофюзеляжном лайнере, какие летают через океан, в центре ряда было по четыре кресла и по три вдоль бортов. Когда папа с дочерью рассмеялись, пассажиры, сидевшие рядом, спереди и справа через проход – не соврать бы, но человек десять, – удивленно оглянулись на них. Сосед слева даже снял свои наушники и пригляделся в черные экраны их телевизоров в спинках спереди.

Дождавшись, когда все вернутся к своим фильмам, книгам или продолжать дремать, дочь шепотом сказала отцу:

– Пап, спасибо за историю. В ней продавщица стала такой необычной. И пассажир оказался таинственным. Вот только собаки в твоем рассказе не было. Чемодан с болтающимися ушами свитера и хвостиком из этого… как его… все-таки не в счет. Нужен живой спаниель. И девушка осталась одна. Давай заведем этой милой продавщице премиленькую собачку.

– Где ж она возьмет собаку в аэропорту?

– Ну, какой-нибудь контрабандист попытается нелегально провезти, ему не разрешат, отберут на таможне… А еще можно сделать экшн: пес-ищейка, какого мне офицер разрешил погладить, выследит бандита, тот его сильно ранит, героя спишут со службы, а продавщица заберет себе. Или проще, кто-то из посетителей магазина оставит ей переноску с собачкой, потому что в Америке нужны особые прививки. Пап, ты же сценарист, ты и придумай.

Отец озадаченно прикусил нижнюю губу и забарабанил пальцами по откинутому столику. Вдруг его лицо озарилось отличной идеей:

– А давай, чтобы у тебя от папы осталось что-то больше одной портативной истории, заведем тебе собаку. Можно спаниеля.

– Я же говорила, что мама против.

– А я, когда буду возвращать тебя маме, подброшу щенка, скажу, что его зовут Джими Джимирино, и умотаю через океан.

– Па-ап, ты же знаешь, что мама терпеть не может животных.

– Не знаю, не знаю. В наше первое с ней свидание она кормила уток в пруду. С вопроса, куда эти утки деваются, когда пруд замерзает, и выяснилось, что она тоже поклонница Сэлинджера.

– Круто, – прошептала дочка и добавила: – Если только это не твоя новая выдумка.

Прямых рейсов в Порту нет. Лететь пришлось через Барселону. Артем вышел из здания аэропорта и сразу почувствовал этот запах. Петрикор – запах влажной земли после дождя. Он помнил его с детства, но о названии узнал недавно. Это произошло случайно, как и многое другое, – набор случайностей, от которых зависит наша жизнь.

От выкуренной сигареты во рту появился неприятный металлический привкус и закружилась голова. Медленно, словно медузы, перед глазами поплыли разноцветные круги. Артем прислонился к стене, чтобы не упасть. Только сейчас он осознал, что не ел несколько дней и держался исключительно на кофе. Желудок свело голодной судорогой, которая отдалась болью где-то в области левой лопатки.

– Water? Do you want water? [2]

Хриплый участливый голос выдернул его из глубины и отвлек от боли. Женщина, видимо служащая, протягивала ему бутылку воды.

– Yes, thank you[3],– еле выдавил он из себя и сделал несколько глотков.

Дышать стало легче.

Несмотря на ранний час, на автобусной остановке уже толпились люди. Видимо, несколько рейсов прибыло одновременно. Автобус подошел через пару минут. Артем успел занять место у окна. Как он оказался утром в этом городе?

О Порту ему впервые рассказала София. После того как она показала картинки этих чертовых мостов, Артем решил сделать ей приятное. Взял билеты и забронировал номер в небольшом уютном отеле.

За день до вылета у Софии была назначена встреча с клиентом. Она несколько месяцев работала над объектом для молодого продвинутого предпринимателя, пытаясь совместить экокультуру с современным дизайном. Наконец-то клиент согласовал все правки и готов был подписать договор.

Этот вечер Артем хотел провести с ней вместе, чтобы спокойно собрать вещи, поэтому отговаривал Софию от встречи. В какой-то момент ей даже показалось, что он просто ревнует.

Его и правда раздражал этот самоуверенный тип, с такой дотошностью относившийся к ремонту в своей квартире. К чему такие старания?! Протестантско-инфантильная философия была Артему чужда: создание своего маленького буржуазного мирка в виде гармонично расставленных материальных благ во всех уголках обиталища. Хотя он и сам был тем еще инфантилом, зависающим часами за компьютером, только без буржуазных замашек.

Если бы не София, для него не имело бы значения, где и как он живет. Он сутками мог сидеть за компьютером, есть лапшу быстрого приготовления и писать свои программы. В конце концов, люди разные, и Софию тоже могли раздражать его привычки, особенно лапша… С этой разностью приходилось как-то мириться, и им это удавалось.

– Начни собирать вещи. Ты даже не заметишь, что я уходила. А завтра мы будем гулять по Порту, и обещаю, обещаю отключить телефон. Только ты и я – и больше никого. Только ты и я.

Она прижалась к Артему, и он ощутил стук ее сердца. Ему захотелось удержать ее в объятиях, но София мягко выскользнула из них. Уже возле двери она обернулась:

– Целая неделя вместе, только ты и я.

Дверь тихонько захлопнулась за ней.

Артем застыл на месте в каком-то оцепенении. Снова вспомнил ее выражение лица, небрежно собранные волосы, слегка подкрашенные глаза и взгляд, одновременно уверенный и нежный. Его всегда удивляло это сочетание в ней мужского и женского.

Они познакомились в баре отеля. Стечение обстоятельств, которые, как считал Артем, безусловно, были предопределены судьбой. Возможно, в нем говорил печоринский фатализм. Ведь именно это когда-то сильнее других установок из школьной программы по литературе повлияло на его отношение ко всем дальнейшим жизненным сценариям. Порой Артему казалось, что человек гораздо больше боится того, что Бог есть, чем того, что его нет. И дело тут не в выборе или в праве человека на выбор. Просто по-другому невозможно.

Артем сидел с приятелем в самом углу бара напротив стеклянной двери отеля, периодически поглядывая на прохожих на улице. Ему всегда нравилось наблюдать за людьми. В лобби вошла молодая женщина и села у барной стойки. Волосы, словно подсвеченные солнцем, свободно спадали на плечи. Она была одета в темный плащ в английском стиле, подчеркивающий стройную фигуру. До Артема донесся аромат духов, возможно чересчур терпких для ее внешности. Словно почувствовав его взгляд, она обернулась и улыбнулась, очаровательно и мимолетно. Артему показалось, что происходит нечто удивительное.

Захотелось как можно скорее распрощаться с приятелем. Они расплатились и вышли из отеля. Приятель сел в машину, а Артем сказал, что хочет пройтись. Дошел до угла, чуть подождал, а после почти бегом вернулся обратно. Больше всего он боялся, что она ушла – и тогда случится нечто непоправимое. Артем зашел в бар и увидел ее. Он присел рядом.

– Добрый вечер!

– Вы вернулись? – Незнакомка с удивлением взглянула на него.

– Да… И не собирался уходить, если честно. Нужно было попрощаться с другом. – Он помолчал. – Даже не знаю, с чего начать. Может… Может, поужинаем вечером? Если, конечно…

Он не успел договорить. Она мягко перебила его:

– Жаль, но у меня уже есть планы на вечер. Может, в другой раз.

– Значит, вы даете мне шанс?

– Шанс? А что такое шанс?

– Шанс… думаю, вероятная возможность.

– Возможность чего?

– В данном случае – познакомиться с интересной женщиной.

– В таком случае конечно. Ведь это и мой шанс. – Она снова улыбнулась той самой мимолетной улыбкой.

– Я Артем. А вас зовут?

– София.

– Редкое имя. Вы знаете, что оно означает?

– К сожалению, мудрость. Иногда мне кажется, что для женщины это скорее недостаток.

– Я так не думаю. Как раз совсем наоборот. Мудрость не допускает высокомерия и глупости.

– Да бросьте, Артем. Мы все периодически бываем глупы и высокомерны. Я бы не стала ничего утверждать. Это опасно. Скажешь что-нибудь с умным видом, и обязательно произойдет что-то. Что-то, что снизит градус серьезности.

– Я всегда был высокомерным. Возможно, даже чересчур.

– Раз вы говорите об этом, значит, поняли про себя, и это главное.

– Думаете, что люди меняются?

Артем смотрел на женщину, с которой познакомился несколько минут назад, и впервые за долгое время испытывал невероятную легкость.

– Уверена. Конечно, меняются, и это зависит исключительно от нас самих.

– А как же утверждения, что человек каким рождается, таким и умирает?

– Это утверждение, на мой взгляд, весьма преувеличено. Человек способен на многое, и сколько таких примеров.

– Вот оно – проявление мудрости. Мне нужен номер вашего телефона, София.

– При одном условии.

– Каком?

– Что вы не женаты. Это важно. В эти игры я больше не играю.

Артем с облегчением выдохнул:

– В таком случае мне повезло: я в разводе два года, недавно расстался с девушкой. Встречались несколько месяцев.

– Что-то у вас сплошные расставания. Даже интересно, но выясним в следующий раз. А сейчас мне и правда пора. Записывайте номер. И, кстати, я тоже не замужем и детей у меня нет.

– Вот это странно. Вы такая красивая.

– Я избирательна. Хорошего вам вечера, Артем.

Она встала и удалилась быстрым шагом, а он даже не успел сообразить, что мог бы проводить ее.

Тоска по Парижу. Возможно, я тосковала по нему всегда.

До сих пор радушие незнакомого человека воспринимаю как незаслуженный дар. Начинаю озираться – это мне? Неужели это мне? Неужели просто так, за один факт присутствия в этом мире дарится столь щедрая улыбка? Даже не улыбка, а облако, облетающее неслышно, из которого ты выплываешь лишенным всяческой брони, воздушным шариком на тонкой невидимой нити.

В моей жизни Париж существовал с давних времен. Мерцающая желтым светом люстра с изогнутыми плафонами-лилиями, оплывающие свечи, тени на стене – дом, в котором нежности хватало с избытком. Она, эта нежность, струилась изо всех щелей и углов.

Уверена, бабушка Рива была француженкой. Французом был дед Иосиф. Французами были соседи – тетя Лиза и дядя Даня, они встречали меня, априори награждая всевозможными лестными эпитетами, уменьшительными и ласкающими слух, просто так, безо всякого повода. Переступая порог дома на Притисско-Никольской, я начинала дышать иначе. Француженкой была моя тетя Ляля – готовностью жить и радоваться любому проявлению жизни.

Киевский Подол моего детства – маленький разноцветный Париж, до которого ехать было всего ничего, каких-то несколько остановок трамваем.

Начать, вероятно, следует с того, что моя мама любила Ива Монтана. Конечно же, она прекрасно понимала, что у Ива Монтана есть Симона Синьоре, но как этот факт мог повлиять на влюбленность юной и неискушенной во всех смыслах девушки?

Не знаю, что явилось раньше, французский язык или Ив Монтан? Безо всякой посторонней помощи мама, отработав год на четвертой обувной (туда ее как раз по знакомству устроила бабушка, которая частенько поминала эту самую фабрику в своих историях – как способ выживания в военное и послевоенное время), так вот, безо всякого вмешательства извне, мама моя, совсем юная и явно влюбленная во все эти несносные падежи и спряжения, штурмом взяла иняз.

Но все это было после.

Вооружившись калькулятором, я подсчитала: в начале 1957 года (а именно тогда Монтан после выступления в Москве и Ленинграде оказался в Киеве) маме моей исполнилось восемнадцать. По всей видимости, она еще не успела стать студенткой, но уже прилежно штудировала правильные и неправильные глаголы, а что касается прононса, то он был идеальным – с ее абсолютным музыкальным слухом.

Я уже говорила, что мама была похожа на француженку? Кстати, она частенько сокрушалась по поводу моего не вполне французского вкуса, называя меня цыганкой в пестрых тряпках, что вполне, в общем, справедливо, учитывая мою склонность к канте-хондо, булерии и солеа.

Ах, я почти уверена, что Ив, находящийся на пике своей славы, не мог не заметить хрупкую, точно французский воробушек, девушку с копной каштановых волос. Во всяком случае, каждый раз, пролистывая эту историю, мама останавливалась на полуфразе, глаза ее заволакивались мечтательной дымкой.

Несомненно, прикосновение было. Не только к Иву, такому же большеротому, стройному, пластичному, точно испанский танцор, мальчику из бедной еврейской (итальянской) семьи…

Не только к нему. К чему-то такому, о чем мама, разумеется, в тот момент не думала, не подбирала, как я сейчас, эпитеты и сравнения.

Это было прикосновение к Парижу. К Франции. К другому миру, существующему там, за железным занавесом, за подвальными комнатами, заводским шумом, скандальными соседями, очередями. Это было прикосновение не только к Иву, но и к Эдит, Эдит Пиаф, которую тот любил (до Симоны) и которого любила она.

Это было посвящение. Любовь на всю жизнь. Восполнение чего-то важного, определяющего.

В мамином детстве немного было ласки. Нет, все необходимое было, конечно. Платье, перешитое из платья старшей (сводной) сестры. Забота, столь трогательная, столь ценная, особенно если речь идет о почти удочеренном ребенке в скудные послевоенные времена.

Все необходимое, повторюсь, было. Кроме самой малости, смешного пустяка.

Однажды в старый дом на Подоле приехал погостить дальний родственник, дядя Ушер, ну какой такой дядя – это был молодой и безусловно обаятельный мужчина с теплыми яркими глазами. В поле зрения этих добрых глаз оказалась молчаливая худенькая девочка.

«…Не знаю, что произошло, но когда его ладонь оказалась на моей стриженой голове, я разрыдалась. Это было редкое, особенное ощущение отцовской и мужской ласки, которой в моей жизни не было, – не было этого внимания, тепла, готовности слушать столько, сколько потребуется».

Подозреваю, что улыбка дяди Ушера была похожа на улыбку Ива Монтана.

Мечта юной девочки в каком-то смысле сбылась. В начале шестидесятых непроницаемый железный занавес несколько обвис, пообтрепался, и первые настоящие французы (не считая Ива Монтана и Симоны Синьоре) зачастили в теплый, почти курортный Киев. А там их ждала она – смеющаяся, с запрокинутой головой, в изящных туфлях-лодочках и блузе-апаш, перешитой из блузы ее сестры Ляли, – она ждала их, вооруженная до зубов правильными и неправильными глаголами…

Я часто тоскую по Парижу. Возможно, это мамино наследство – пластинки фирмы «Мелодия», голоса Монтана и Азнавура, Бреля и Гитри, что-то нежное и необязательное, легкое и отточенно-небрежное, столь чуждое всем «надо», «тяжело», «должна».

Эта струящаяся (сквозь все помехи и царапины на пластинке) иная жизнь. Ее ускользающий шлейф. Шорох речи, скольжение ее. Ослепительная улыбка на туго натянутом полотне, выцветший снимок, на котором черным по белому:

Собираясь в поездку, я отыскала запись выступления Ива Монтана в конце далекого 1957 года. Москва, Ленинград, Киев. Переполненный зал, рукоплещущий великому артисту. Десятки, сотни восторженных лиц, обращенных к сцене. И среди них, клянусь, я увидела глаза большеротой девчонки с запрокинутой головой. Они были абсолютно счастливыми, полными нездешней нежности, предвкушения огромной и сбывающейся сию минуту мечты.

Я тогда в аспирантуру собиралась поступать, и была ужасно холодная зима.

Подруга уезжала в свадебное путешествие и одолжила мне свою работу.

– Ровно месяц, обещаешь? Потом вернешь работу назад.

И дала телефон, сказала так:

– Просто позвони.

Я просто позвонила и сказала: «Алло». На том конце провода тоже сказали: «Алло». Я немного подышала в трубку. И мне сказали:

– Читайте.

– Что читать?

– В данный момент не важно.

Я взяла со стола учебник «Физиология высшей нервной деятельности» и стала читать про угашение реакций нейронов гиппокампа. Через минуту он прервал: «Вы подхо́дите».

Так я начала работать на самой странной и самой высокооплачиваемой работе в своей жизни.

Я была чтецом свежей прессы. Ровно в 6:20 утра водитель в строгом костюме привозил мне подборку газет. В 6:30 я звонила своему работодателю и читала новости вслух.

Он почти не разговаривал со мной, внимательно слушал, иногда прерывал и просил начать следующую. Через час неизменно говорил:

– Спасибо, на сегодня достаточно.

Раз в неделю его водитель завозил мне белый конверт со ста баксами внутри. От конверта пахло дорогим одеколоном и успехом.

Вот и все, если не считать того, что я влюбилась без памяти.

В него невозможно было не влюбиться, у него был низкий баритон и какая-то тайна.

Я целыми днями думала о нем. Ему, должно быть, жутко одиноко ехать в своем черном бездушном «мерседесе» со строгим молчаливым водителем, а за окном морозная зима, и только мой голос согревает его.

Я прилагала невероятные усилия для соблазнения. При чтении я понижала голос до хриплого почти сексуального шепота. В паузах я слегка облизывала верхнюю губу влажным языком и каждое утро красила губы помадой. Голос женщины с помадой на губах, безусловно, отличается от голоса без макияжа.

Я улыбалась во время чтения лаконичной улыбкой, давая понять, что я жизнерадостная, но самодостаточная и яркая личность.

Я мелодично побрякивала в трубку тонкими серебряными браслетами на своем аристократическом запястье.

Я изучила все нюансы голосового обольщения.

Ничего не помогало. Он неизменно ровным голосом произносил то же:

– Спасибо, на сегодня достаточно.

Отчаявшись, я надавила на водителя. Из него удалось выбить лишь, что мой принц о-о-о-очень состоятельный мужчина и что каждый день по дороге в офис он слушает новости, зачитываемые прекрасным женским голосом.

Прекрасным голосом! Это был первый комплимент от него. В его ушах я была прекрасна.

Я перестала спать по ночам. Я представляла, что если у него такой голос, то какие у него, должно быть, сильные руки. Как он сгребает меня и крепко прижимает к себе. Со страстью. И я шепчу ему в ухо ничего не значащие пустяки. А он целует меня в шею, потому что больше не в силах сдерживаться.

Я чувствовала, между нами – искра. Иногда во время прощания у него слегка дрожал голос.

До приезда подруги оставалось три дня!

И я решилась на беспрецедентные меры – признаться ему в любви по телефону. Честно и открыто.

Дочитав про слияние нефтяных компаний, глубоко вздохнула и на выдохе произнесла: «Мне кажется, нам надо встретиться».

– Что?

– Я вас люблю.

Мы встретились на Садовом у кинотеатра, он вышел из машины и увидел меня…

Я тоже увидела и отвернулась, поняла, что не подойду.

Он грустно посмотрел на меня издалека, поднял воротник, поежился от мороза, прошелся вдоль машины для вида и помахал мне рукой. А я отвернулась и ушла.

Больше он мне не звонил.

Он был совсем не похож на свой голос.

Может быть, он даже был красивым, может быть, необычайно умным.

Просто он был не тот. А зачем тебе не тот под Новый год?

Когда понеслась побудка, Иван отжимался на балконе.

В их заведении побудка выглядела так – настежь распахивается дверь, громкий хлопок ладонью по выключателю верхнего света и зычный крик: «Подъем!» В следующей комнате происходит то же самое, и так двадцать раз – десять комнат по одну сторону коридора и десять по другую. Проще через громкую связь на весь этаж сыграть горном «Зарю», но, возможно, персоналу нравился сам процесс.

В темной духоте комнат заворочалось, заперхало, закряхтело. Гулко стукнул в стену чей-то неловкий локоть. В уборной грянул водопад спускаемой воды. По коридору зашаркало многоножно в сторону процедурной. Загремели увозимые из комнат капельницы. Скрипнул линолеум под колесами сидячей каталки. Грохнули двери лифта и потянуло запахом какао и каши – на «ходячий платный» этаж привезли завтрак. Иван Сергеевич пошел в душ.

Отгремело в процедурной лихое гусарское: «Эх, Леночка, кабы не мои лишние пятьдесят!» Отшипело язвительное: «Извиняюсь, конечно, Лия Изральевна, но я на всех девочек занимала! Сейчас наша палата на кровь идет…»

Анализы благополучно сданы, и вся богадельня потянулась на завтрак. Место общей кормежки персонал дипломатично называл «кафе», но местные обитатели упорствовали в привычном названии – столовка. В «третьей половине жизни» переучивать понятия уже не имеет смысла, знаете ли.

Иван Сергеевич намазал булочку маслом и зачерпнул из банки яблочный джем. В кружку с какао свалилось из окна холодное зимнее солнце.

– Доброе утро, друзья! – звонко раздалось от дверей.

Рука Ивана дернулась, джем сорвался с ножа и плюхнулся на скатерть в красно-белую клетку. Все вздрогнули, разом замолчали и повернули головы – как птенцы в гнезде. Один Михалыч, как обычно, ничего не слышал и продолжал возить ложкой кашу по тарелке. После того как пару лет назад сын Михалыча выселил его из дома и сдал в дом престарелых, Михалыч не реагировал на окружающий мир, даже если бы рядом взорвали гранату.

Тишина случилась такая, что зачесались уши.

Она была в платье. Не в тренировочных штанах с начесом, не в байковом халате с оттянутым карманом, из которого торчит несвежий носовой платок. А в платье такого насыщенного темно-синего цвета, что захотелось его потрогать – казалось, что ткань на ощупь окажется прохладной и шероховатой. И еще – она улыбалась! Давненько не видал Иван Сергеевич женщин старше шестидесяти без уныло опущенных уголков губ и депрессивных надломов от носа ко рту.

В гробовой тишине он встал, и стул мерзко скрипнул по кафельной плитке.

– Идите сюда! – громко позвал Иван. – Здесь свободное место.

И отодвинул для нее стул.

О приятеле Мишке-Творожке, соседе по столу, у которого с утра «расшалились» колени и тот остался завтракать в палате, Иван даже не вспомнил.

Она шла к нему, провожаемая напряженными взглядами, как светом прожекторов. Это напоминало проход ледокола – льды, конечно, расступались, но царапались ощутимо.

Завтракающие очнулись и деятельно заговорили об ерунде. В кафе загудело, как на вокзальном перроне.

– Должно быть, я сделала что-то не так? – тихо спросила новенькая, присев и наклонившись через стол.

Седой волнистый локон выбился из высокой прически и упруго качнулся. К платью на груди было приколото дамское украшение, каких теперь не носят – оправленный в золото черный овал с нежным женским профилем. Солнце отрикошетило от золотого ободка, и Иван невольно зажмурился.

– Здесь не принято желать друг другу доброго утра?

Ее глаза сияли, как полупрозрачные голубые льдинки в проточной воде, и морщинки разбегались лучиками к вискам от осторожной и внимательной улыбки.

– Вам просто завидуют, – важно поведал Иван Сергеевич. – Во-первых, я завидный жених. Во-вторых, у меня у единственного столик у окна, а из окна вид на парк. И, в-третьих, вы тут, как синичка среди воробьев. Неудивительно…

Изрекши это, он почувствовал себя идиотом. Она коснулась его руки кончиками пальцев и захохотала, запрокинув голову. Иван открыл рот и остолбенел – сам не зная от чего больше – от ее прикосновения или от безудержного легкомысленного смеха на всю столовку.

Новенькую звали Мария. Маша. Машенька.

Иван ловил себя на том, что знает эту женщину давно. Может быть, всю жизнь. И сейчас он только вспоминал ее. И узнавал заново. Походкой она напоминала первую жену, не дождавшуюся его докторской и уехавшую из страны еще до перестройки. А опускала взгляд, раздумывая или подбирая слова, как вторая его жена, Дашенька, которую он пережил вот уже на двенадцать лет. Наклоняла голову к плечу точно как та светленькая аспирантка… как же ее… она еще носила такие штуки с высоким воротом без рукавов, и тонкая черная ткань туго обтягивала грудь. Кстати, о фигуре… У Маши она была, и даже возраст не смог с этим ничего поделать.

Неповторимым, особенным был ее смех.

Мишка-Творожок был в комнате один, когда они зашли его проведать. Соседи уже ушли на лечебную физкультуру и процедуры. При виде гостей Мишка вскочил с постели, забыв про капельницу, пижаму и больные колени. Схватил Машину руку своими лапками, наклонился и поцеловал с ухватками бывалого ловеласа. Легкая прядка, призванная прикрывать обширную лысину, слетела перышком ему на ухо. Мишка втягивал живот, распрямлял плечи, взмахом головы отбрасывал прядку и нес околесицу. Новенькая смеялась, отпихивала его проворные руки и стреляла глазами.

– Ты с коленями-то осторожнее, – мрачно посоветовал Иван Сергеевич, у которого испортилось настроение. – Вроде бы тебе лежать следует, а не скакать козлом с капельницей наперевес.

Творожок глянул орлом, подтянул полосатые штаны и сдул с носа упавшие на него остатки волос. Ивану надоело.

– Идем, пока этот клоун себе воздух в вену не загнал. – Он вытолкнул Машу в коридор, не обращая внимания на гримасы приятеля. – Дон Жуан пижамный.

На пороге комнаты Ивана Маша остановилась, оглядываясь с интересом.

– Ого, как ты здесь все обустроил! Не верится, что такое возможно в… – Она не договорила и пошла вдоль полок, ведя пальцем по корешкам книг. – Кем ты был в той жизни? До пенсии. Океанологом?

– Адвокатом, – неохотно признался Иван Сергеевич. – Довольно успешным. Коллеги до сих пор приезжают посоветоваться, если случай интересный. Бывает, зовут читать лекции. Соглашаюсь, это вносит разнообразие. Платное пребывание в нашем заведении дает некоторые привилегии. Одноместных палат мало, и одна из них моя. Притащил свою мебель и часть книг. Основная библиотека осталась в квартире. Истории про океаны, тайны и затонувшие корабли – это моя не случившаяся любовь. В молодости мечтал найти сокровище, даже приглядел парочку мест. Но все не до того было, бизнес, работа, семья. А потом… Не сложилось как-то.

– У тебя бы получилось. Есть в тебе что-то от авантюриста и пирата. – Маша вскинула голову и внимательно посмотрела ему в лицо снизу вверх. – Скулы высокие и черные глаза. Смуглый брюнет. Волосы как солью присыпанные. Тебе бы пошла бандана и косичка с черным бантом.

– Греческие корни. – От пристального разглядывания ему стало неловко и жарко. – Или цыганские. Какие-то очень глубокие и цепкие корни… Черт знает, почему меня назвали Иваном. Чай будешь? Мне знакомые привозят хороший.

– Чай буду. – Новенькая важно, по-королевски, опустилась в его любимое кресло под торшером с желтым тканевым абажуром и аккуратно расправила на коленях подол платья. Замерла, соображая. – Подожди. Адвокат, платная палата… Почему ты оставил практику? Почему не живешь дома? Или… не знаю, на Лазурном берегу. Где нынче принято жить успешным адвокатам?

Щелкнул, закипев, электрический чайник. Иван Сергеевич аккуратно насыпал ложечкой заварку в пузатый чайник с маками, достал с полки синие чашки с золотым ободком. Расставил блюдца. Она ждала, приоткрыв рот и округлив глаза. Как ребенок в предвкушении сказки. Не будет сказки. Иван криво усмехнулся:

– Где только не живут успешные адвокаты. Я бросил практику после того, как помог оправдать убийцу. Мы всё проверили, каждого свидетеля, протоколы допросов, все детали. Сомнений в невиновности моего клиента не было. И, тем не менее, я ошибся. Не помогли опыт и хваленое профессиональное чутье. Через полгода его взяли на втором убийстве, и на этот раз доказательная база была неопровержимой. Жертвой оказалась женщина, мама двухлетней девочки. Вот так-то.

Иван Сергеевич потер онемевшее лицо. Почему он не соврал, не ушел мастерски от ответа? Его ли этому учить… Поспешно отвернулся к столу. Смотреть на нее сейчас он не мог.

– А здесь я потому, что вокруг меня люди. Сын с семьей живет отдельно, жена умерла. Не мог больше быть в квартире один. Паркет скрипит, все время слышишь, как кто-то шаркает по коридору. На кухне смеется. Не разберешь, это соседи за стеной или призраки по углам мерещатся. Я подумал, что самое время, от греха подальше… Опять же – здесь никаких бытовых проблем. Полный пансион. Медицина вполне приличная, пациенты под приглядом. Витаминчики, процедуры, прогулки. Могу свободно уходить и приходить, главное – соблюдать правила и режим. Я соблюдаю.

Помолчал и спросил через силу:

– Ну? Ты все еще хочешь выпить со мной чаю?

– Бедный мой. – Она вдруг прижалась к его спине, обнимая. Иван вздрогнул. Оказывается, Маша подошла сзади вплотную, а он все это время слышал только себя. Осторожно пошевелил лопатками, спине стало как-то мокро и знобко. Нос она об него вытерла, что ли?

– Бедный Ваня. Конечно же, я буду чай.

Иван Сергеевич опустил взгляд на ее руки на своей груди. Что там первым выдает возраст женщины? Кому вообще это интересно…

Он перехватил ее запястья, развернулся и притянул ее к себе.

Дом престарелых, как большой пятиэтажный корабль, вытянулся вдоль проспекта спального района. С одного бока к нему примыкал парк, сейчас по-зимнему голый и неуютный. Снега в этом году было мало, и в ранних сумерках бурые аллеи напоминали декорации к готическим фильмам.

По дорожкам гуляли мамочки с разноцветными колясками, собачники и неутомимые пенсионеры. «Ходячие» постояльцы дома-корабля, свободные от процедур, неспешно выхаживали предписанный врачами моцион или обсиживали группами деревянные скамейки. Из-за темных пальто и курток они напоминали ворон, которых в парке было великое множество.

Иван Сергеевич гордо показывал Маше парк, как собственные владения. На безлюдной сейчас «шашлычной» поляне, где компании собирались на пикники, ветер рвал сухую желтую траву и голые кусты. Пришлось сбежать под укрытие деревьев. С бетонного мостика покидали шишки в незамерзающую речку-вонючку. Пролетающие неподалеку электрички заглушали слова. Тогда они замолкали и смотрели друг на друга, ожидая, когда можно будет продолжить разговор. Ивану казалось, что говорить они могут вечно. Ему давно не было так легко с другим человеком.

Стемнело, и на центральной аллее зажглись фонари. Маша начала прихрамывать, но не жаловалась, только тяжелее опиралась на подставленную руку. Иван Сергеевич повернул в сторону их общего дома.

В холле первого этажа уже неделю как поставили елку. Разноцветные огоньки гирлянды отражались в застекленной перегородке приемного покоя и в больших окнах вестибюля. У входных дверей топталась небольшая толпа в ожидании автобуса – постояльцев богадельни возили под Новый год на благотворительные концерты и спектакли с дешевыми билетами.

У старости своя территория и свои правила. Несколько лет назад, возвращаясь с прогулки, Иван бодро поднимался на свой этаж пешком. Но бодрости становилось все меньше, а усилий, чтобы заставить себя пойти по лестнице, требовалось все больше. Встать с постели, сделать нехитрую гимнастику, выйти на прогулку… иногда через слабость, через боль в коленях и пояснице, через одышку, через «не хочу» и «больше не могу». Иван слишком хорошо понимал, что ждет пожилого человека, если тот не будет этого делать. Сейчас, щадя спутницу и свой «мужественный образ» в ее глазах, он все-таки решил воспользовался лифтом.

– Знаешь, я как-то по-другому представляла себе это место. – Ее лицо горело с мороза, глаза блестели и устало закрывались. – Вроде бы здесь совсем не страшно.

– Ты видишь пока только часть айсберга. – Иван Сергеевич качнул головой. – Верхние этажи занимают «платные» постояльцы, те, кто могут себе позволить комфорт на долгие годы. Это серьезные деньги. Хорошо, если помогают дети или есть сбережения, а если нет? Если можешь рассчитывать только на свою пенсию? «Бесплатные» постояльцы селятся ниже. Это совсем другая история. Пока здоровье позволяет самостоятельно передвигаться и обслуживать себя, существование сносное. Если вообще можно так сказать про одинокую старость в казенном заведении. В том крыле «психдом» – больные с последствиями инсультов, с паркинсоном, альцгеймером, деменцией… Большое отделение. Рано или поздно все оказываются на нижних этажах. Там доживают «лежачие» и «тяжелые». Движение сверху вниз. Символично.

Маша молчала. Черт… Идиот. Куда его понесло? С досадой на себя он подпихнул Машу к открывшимся дверям лифта:

– Забудь, что я тебе наговорил. Тебя это не касается, у тебя платная одноместная палата и все хорошо.

– Я в доме престарелых, Ваня, – тихо и грустно напомнила она. – Так уж получилось. Но я тут не задержусь. Скоро поеду к дочке.

Иван Сергеевич угрюмо кивнул. Откуда ей знать, что в этом заведении, как в тюрьме или детдоме, большинство считали, что оказались тут случайно и ненадолго, и ждали, что их вот-вот отсюда заберут.

– Здорово, Сергеич! Случилось что или с вопросом? – дружески улыбнулся пожилой и добродушный заведующий отделением. – Смотрел на днях твою карту, ЭКГ и ЭЭГ для твоего возраста приличные. Холестерин бы пониже. Сосудоукрепляющее назначу, покапаем.

– Определяющее в твоих словах – «для твоего возраста». – Иван Сергеевич усмехнулся. – Я не затем, Аркадий Соломонович. Не насчет здоровья. Новенькая у нас на отделении…

– С которой под ручку не первый день гуляешь? Знаем, рассказывали. А что ты думал, у нас сплетни разносятся быстро. – Заведующий перестал улыбаться и добродушным больше не выглядел. – Гулять гуляй, но учти – у меня тут богадельня, а не дом свиданий. Страстей нам не надобно. Я за ваше здоровье и спокойствие поставлен отвечать. И отвечаю. Чтобы народ не нервничал и не напрягался лишний раз. Это понятно?

Иван молчал.

– Вот и хорошо, что понятно. – Аркадий Соломонович наклонил седую голову к плечу и посмотрел на него, как большая откормленная птица. – Дамочка интересная, да. Выглядит так, что я б ей лет на пятнадцать меньше дал. Вроде дочь ее собирается во Францию к себе забрать. Да обычно не очень-то забирают. Обещают больше. Только те, кто в Израиль переехали, своих стариков с собой везут. Черт знает, воспитывают их, что ли, иначе, чем прочих. А ты чего хотел-то?

– Покажи ее дело, Соломоныч, – тихо попросил Иван Сергеевич.

Заведующий даже качаться в кресле перестал:

– Охренел на старости лет?! Альцгеймер подкрался? Это закрытая информация.

– Дела пациентов у тебя, я знаю. Покажи, – упрямо повторил Иван. – Я здесь почитаю. Мне очень надо.

– Так. Марш отсюда. Надо ему… – Аркадий Соломонович подтащил к себе гору историй болезней и решительно открыл верхнюю. – Свои каналы задействуй. Раз тебе так приспичило.

– Соломоныч…

– Вон. Дверь закрой плотнее, мне с окна дует.

Некоторое время Иван задумчиво стоял в коридоре у кабинета заведующего. «Ладно, пойдем длинным путем. Привези ты мне, батюшка, цветочек аленький…» Он хмыкнул и достал телефон.

Белоснежностью лепестки лилий вызывали воспоминание о первом снеге и нетронутых сугробах. Только в самой сердцевине цветков притаились мелкие ярко-алые пятнышки, будто туда брызнули свежей артериальной кровью. Пахли лилии одуряюще.

– Держи свой заказ, Иван Сергеевич. – Сашка раздраженно плюхнул корзину с цветами на письменный стол. – Кабы ты мне не друг был, черта с два я носился бы по городу и эту фигню искал. Чуть не сдох с ними в одной машине. Не понимаю, что в этих вениках бабам нравится. А стоят, между прочим, прилично.

– Не ворчи. Спасибо тебе. Вот деньги. – Иван примирительно пихнул его в нависающий над брючным ремнем бок. – Никто тебя не видел?

– Нет, я по черной лестнице поднялся, как ты велел. Аки ниндзя крался. До третьего этажа крался, а выше полз. Не привык я, офисная крыса, к такой физкультуре. – Краснота медленно сходила с потного лица партнера по бизнесу. – А ты чего удумал-то? Бес в ребро? Медсестричка-нянечка? Познакомь и меня с кем-нибудь, у нас в конторе же одни юристы, а они, почитай, без половых признаков. Коллеги и сотрудники в одном лице.

– Иди уже. – Иван, посмеиваясь, вытолкал его за дверь. – Тебе дома Светка все расскажет про половые признаки коллег. А у нас через час отбой, посетителям на этаже не место.

Большой дом-корабль засыпал. Гасли окна. Со стороны парка наплывала тьма. В коридоре приглушили свет, и дежурная медсестра ушла в ординаторскую смотреть сериал про любовь. Кто-то надсадно перхал в дальней палате и, наконец, затих.

Иван Сергеевич отложил книгу и потянулся в кресле. Пора.

Двигаясь быстро и уверенно, он надел теплую короткую куртку, ботинки на нескользкой подошве и темную вязаную шапочку. В отличие от одышливого Сашки, высокий сухощавый Иван на ниндзя как раз походил. Сунул в карман фонарик, связку ключей, проверил на поясе нож в удобных кожаных ножнах и попрыгал на месте. Не звенело, не бряцало, не скрипело. Открыл дверь на балкон. В лицо дохнуло морозом. Постоял минуту, пока глаза привыкали к темноте, а легкие к холодному воздуху, взял корзину лилий и черной бесшумной тенью скользнул по длинному балкону.

Балкон тянулся по этажу вдоль всего здания. Возможно, предполагалось, что постояльцы будут совершать по нему неспешные прогулки в дождливую погоду, общаясь с соседями. Балкон был бы мечтой грабителей или пожарных, если бы не фигурные железные решетки на окнах и балконных дверях. Сложно сказать, чем руководствовалась администрация, когда устанавливала решетки на пятом этаже. Случись, не дай бог, пожар, спастись через балкон не смог бы никто.

Ключи от решеток у Ивана были – добыты сложными многоходовыми манипуляциями. Он пользовался заброшенным балконом единолично и тайно. Считалось, что никто об этом не знает. Если Аркадий Соломонович и подозревал об излишней самостоятельности своего давнего пациента, то никак этого не показывал.

Иван Сергеевич отсчитал окна, нашел нужную дверь и подобрал ключ. Решетка заскрипела, открываясь. Пот прошиб Ивана, несмотря на мороз. Он замер. На проспекте шуршали редкие автомобили. Свет в окнах по ходу его продвижения не зажигался, никто не метался и истошно не кричал. Все было спокойно. Пальцы начинали подмерзать. Иван вынул нож и аккуратно отжал створку окна-стеклопакета, как научил его когда-то подзащитный-домушник. Перекинул ноги через подоконник и следом затащил корзину с цветами. Чтобы не своротить что-нибудь случайно в темноте, посветил на пол маленьким фонариком.

В комнате плыл слабый запах какого-то парфюма или крема и сердечных лекарств. Иван поставил корзину с лилиями рядом с кроватью и не выдержал, посмотрел. Маша спала на боку, откинув в сторону белеющую в темноте руку. Ее профиль напоминал изображение на черной с золотом брошке, которую она так часто носила. Волосы, заплетенные в две косички, отливали серебром в свете фонарика. Двумя пальцами, не дыша, Иван Сергеевич натянул задравшийся рукав пижамы пониже. Маша вдруг громко всхрапнула, перевернулась на другой бок и нахлобучила одеяло на ухо. Иван бесшумно отступил к окну, вылез на балкон и плотно закрыл створку. Он стоял, смотрел на подсвеченное ночным городом небо и улыбался как дурак: пижама Маши была в веселых гномах.

Стоять долго не позволили мороз и стремительно утекающее время. Ближе к торцу здания располагались пустые ночью процедурные и смотровые, и действовать можно было смелее. В кабинет заведующего Иван проник ловко и быстро. Сдвинул на затылок шапочку, открыл дверь шкафа и вытянул ящик картотеки. Подсвечивал себе фонариком, держа его в зубах, чтобы руки оставались свободными. Нашел нужную папку.

Серова Мария Александровна, 65 лет. Образование высшее, Институт культуры, библиотекарь, стаж… Знает в совершенстве три языка, кто бы сомневался. Разведена, давно. Одна воспитывала дочь. Внучке 8 лет. Местожительство родственниц – Марсель, Франция. Контактные телефоны. Заявление, написанное аккуратным округлым почерком – прошу сообщить дочери в случае смерти… Других родственников не имеется. Прописана… Нет, выписана в связи с продажей квартиры. А деньги дочка забрала, надо думать, на обустройство в городе Марселе. Квитанция об оплате проживания всего-то до конца месяца. Болячки? Обычный набор человека в этом возрасте – сердце, сосуды, суставы, давление… В пределах возрастной нормы, как любят говорить врачи. И на том спасибо.

В свою комнату Иван вернулся без происшествий. Сон не шел. В голове стоял невнятный гул. Представилась Серова Мария Александровна в теплой гномьей пижаме. И вдруг, совершенно неожиданно – без. Он разозлился сам на себя и сделал то, чего обычно не делал – выпил таблетку снотворного. Заснул, не дойдя до второй страницы наугад открытой книги.

Завтрак Иван Сергеевич, конечно, проспал. В пустой столовке нянечка терпеливо докармливала кашей Михалыча, подтирая ему губы салфеткой. Тот громко вздыхал на каждую ложку, но слушался, кушал.

– Что это вы припозднились сегодня? Могут же себе позволить некоторые. – Фаина Потаповна из четвертой палаты полагала, что именно так ведутся светские утренние беседы. Узкий язычок ее стремительно облизнул бледные старческие губы. Иван сморгнул. Ему показалось вдруг, что язык у Фаины Потаповны раздвоенный. Придумал, конечно. Хотя от этой змеи всего можно было ожидать. – Мне бы ваш спокойный сон, Ванечка. Новенькой же плохо стало под утро, устроила веселье. Персонал на уши подняла, перебудила всех, королевна-то наша. Что это вы… Ой, да вы не знали, что ли?

Иван так рванул из-за стола, что подошвы ботинок скрипнули по плитке пола. Старушенция отшатнулась, заполошно взмахнула вытертыми рукавами цветастого халата и осела на ближайший стул.

– Куда это ты разогнался? – притормозил Ивана выходивший из Машиной палаты Аркадий Соломонович и солидным брюшком оттеснил его обратно в коридор. – Зеленый весь. Ну-ка, дай пульс проверю. Мало мне с утра приключений.

– К черту пульс! Что с Маш… с Марией Александровной? – Иван Сергеевич вытянул шею, норовя поверх головы заведующего заглянуть в комнату.

– У Марии, значит, Александровны аллергия приключилась на лилии. Какой-то умник вчера презентовал, медсестры и не заметили. Ладно бы один цветок, так он корзину приволок! Помещение небольшое, окна из-за мороза закрыты, проветривания никакого. Тут и здоровому дурно станет. – Заведующий прикрыл за собой дверь и взялся за запястье Ивана холодными твердыми пальцами. – Повезло, успела до кнопки вызова медсестры дотянуться. Астматический приступ, отек слизистой, все по полной программе. Едва откачали. Думали в реанимацию перевозить, да обошлось. Антигистаминные внутривенно дали положительный эффект…

Иван Сергеевич прислонился плечом к стене и прикрыл глаза. Он чуть не убил Машу. Своими руками.

– Минуту, – сказал заведующим таким тоном, что Иван мигом распахнул глаза. Показалось, что в упор на него смотрит двуствольное ружье. Если бы его расстреляли прямо здесь, у этой бежевой коридорной стены, он бы не возражал. – Не ты ли тот умник?

Иван Сергеевич молчал. Челюсти он сжимал так, что зубы скрипели.

– Я тебе что… Я тебе велел Шекспира тут не разыгрывать! Ты мне пациентку угробить собрался? Это же сильнейший аллерген. А если бы мы не вытащили ее? Головой думать надо, а не другим местом, старый идиот! – свирепо шипел Аркадий Соломонович. – Выставлю в два счета. Не посмотрю, что ты платный пациент, понял? Еще раз…

– Я понял, – бесцветным голосом произнес Иван. – Зайду к ней?

– Нечего заходить. – Заведующий покрутил головой, постепенно успокаиваясь. – Лекарствами накачали, спит она. Вечером приходи. Ваня, я серьезно тебе говорю…

– Не надо, Соломоныч, и так тошно, – попросил Иван Сергеевич и с усилием отлепил себя от стены. – Дочери звонили?

– Звонили. – Заведующий пожевал губами, словно проглотил ругательство. – Телефоны выключены.

– Представляешь, лежу, воздуху не хватает, задыхаюсь, и одна мысль крутится – обидно-то как! Я же сейчас помру, и… всё. Ничего толком не успела. – Она, не отрываясь, смотрела в темное окно.

Снег летел почти горизонтально, плотной пеленой. Ветер грохотал чем-то железным на крыше. Лицо Маша упрямо отворачивала. Отек не сошел полностью. Припухшие щеки и круги под глазами делали ее похожей на измученную панду.

Иван Сергеевич сидел у ее постели уже час, но так и не смог признаться, что лилии тайком принес он. От неловкости и стыда он даже дышал с трудом, как будто у него тоже вдруг случилась аллергия. Взял Машину руку и поцеловал ладонь.

– Ну, как не успела, – хрипло возразил он. Откашлялся. Продолжил через силу: – Дочку вырастила, вон уже внучка у тебя. Книг, наверное, перечитала море, точно больше меня. Я-то все больше профессиональную литературу…

– Я не о том. – Маша погладила его по колючей от щетины щеке и улыбнулась. – Я родилась с душой тридцатилетней, понимаешь? Каждая же душа свой возраст имеет. Так странно было. В детстве казалось, что я уже все видела и знаю. А в тридцать поняла – вот оно! То самое, мое время. Мужа встретила, дочку родила, работа любимая, друзья. Каждый день понимала – живу. Только время будто кто-то скручивал. Понедельник, понедельник, понедельник… С мужем развелась – то ли прошла любовь, то ли я придумала ее себе. Дочка выросла, у нее своя семья. Друзья – кто уехал, кого уж нет. Пенсия мизерная, очереди в поликлинике, старухи детей ругают, мужей и правительство. А я не хочу никого ругать! Не хочу так жить…

Она смахнула тыльной стороной ладони побежавшую слезинку и посмотрела на Ивана в упор.

– Страшнее всего, когда душа не поспевает стареть за телом. Ведь моей теперь не больше сорока. Она пытается продолжать жить как ни в чем не бывало, но тело говорит – вре-е-ешь… Притормози-ка. Куда это ты собралась с больными коленками? С головной болью, от которой тошнит и подкашиваются ноги… Душа еще помнит, о чем мечтала… Только время почти вышло. Иногда, Ванечка, я думаю, что ничего больше уже не будет.

Иван Сергеевич наклонился и взял в ладони ее лицо:

– Не важно, что мы думаем в минуту отчаяния. Но если ты в это поверишь, то действительно все закончится, поняла? Не смей! Не ты!

Свет ночника преломлялся в ее глазах, и казалось, что голубоватая льдистая радужка подсвечена изнутри теплой свечой. Иван подхватил Машин затылок и притянул ее к себе.

– С ума сошел, я зубы не чистила! – пискнула она, едва отдышавшись от поцелуя и бурно вырываясь из его рук. – Выключи свет, я старая и вообще… страшная!

– Дурочка, – с чувством прошептал Иван, наотмашь, не глядя, хлопая по выключателю.

Все было как надо. Только полуторная кровать оказалась узкой для двоих. То Иван едва не срывался с края, то Маша прислонялась спиной к горячей батарее. Они прижимались друг к другу так, будто, расцепившись, умерли бы тут же.

После они лежали тихонько рядом. Маша, как кошка, поблескивала глазами в темноте, которую растапливало через окно зарево ночного города. Ладонь Ивана скользила по ее боку – вниз по ребрам, в выемку талии, и снова вверх. На бедро и обратно. Стоит убрать руку от теплого родного тела, и Маша закончится. Останется только богадельня, каша на завтрак, тяжелые воспоминания и вся эта сволочная одинокая жизнь.

Ну не может он так! Иван Сергеевич вздохнул поглубже и как всем телом о стенку ударился:

– Маш, это я лилии тебе в комнату поставил. Из-за меня ты…

Ничего не случилось. Ни истерики, ни обвинений. Она нашарила его руку и крепко сжала:

– Это были волшебные цветы! Успела увидеть, прежде чем их унесли. Удивительные. Самые лучшие. У меня таких в жизни не было. Спасибо тебе, Ванечка!

Ивану показалось, что он вынырнул из темной глубины океана на поверхность. Некоторое время он приходил в себя, дышал и гладил ее. Гладил и дышал. Вспомнил вдруг засевшие в мозгу слова и спросил, притормаживая бег ладони:

– О чем мечтала твоя душа, Машка? О принце, наверное? На белом мустанге?

– Всю жизнь хотела встретить Новый год под пальмами на берегу океана. – Иван не видел, но по голосу догадался, что она улыбается. – Терпеть не могу холод, а у нас зима по полгода. Сплошные сумерки. Идешь на работу – еще темно, идешь с работы – уже темно. Такая тоска. И холодно, холодно все время. А я же… теплолюбивая, как кактус, не могу без солнца.

– В чем же дело? – искренне удивился Иван Сергеевич и даже сел. – Ну, поехала бы… во Вьетнам, что ли.

– Ты зарплату библиотекаря хорошо себе представляешь, господин адвокат? Мечтала я, Ваня, о маленьком домике на берегу теплого моря и о вечном лете. Такая смешная была, вспомнить стыдно… А у меня дочка на руках, и помогать некому. Мне ее и пристроить-то было некуда, да и не оставила бы я ее. – Маша вздохнула. – А на пенсии уж точно было не до Бали и Мальдив. А мустанг – это дикий конь или марка машины?

– По желанию, – серьезно ответил Иван и решился мгновенно. Наклонился к ней ближе, чтобы видеть лицо. – Как насчет Нового года под пальмами? Мы как раз успеем. Поедешь к теплому морю? Домик выберем вместе. Большой не обещаю, но…

– Да ну тебя, дурацкие шутки… – обиделась Маша и пихнула его в грудь весьма ощутимо. Помолчала, внимательно вглядываясь в его глаза. Спросила шепотом, недоверчиво: – Или… ты не шутишь?

Иван молчал. Ждал. Мозг бешено просчитывал варианты. Он хочет? Да! Он сможет? Вполне.

– Но как же… – спросила растеряно и жалобно. – Как это возможно? Бросить все? Совсем уехать? Но тут же…

– Что у тебя тут, Машка? Дочка во Франции, помнишь? Ты на пенсии. Ничто тебя не держит, кроме привычек и страха. Ты ведь свободна, Маш. Не трусь, я буду рядом.

– Да что мы там будем делать? В чужой стране? Ты какую-то ерунду придумал… – Она не сдавалась, но голос ее дрожал.

– Лично я планирую искать сокровища. У меня даже карта есть, – солидно ответил Иван Сергеевич. – Но если серьезно… Да хоть экскурсии водить для туристов. У тебя три языка, Машка! Я тоже еще что-то помню на двух, кроме родного. Доперестроечное высшее образование – это не кот накакал, как теперь говорят. Неужто мы не справимся? Или… что бы ты хотела делать? Лилии выращивать на продажу, видимо, не стоит.

– Книжку хотела написать, детскую, добрую, про приключения, чтобы было смешно и интересно, – тихо призналась Маша. – Когда в библиотеке работала, к нам приходили детишки. Стоит такой, смотрит снизу вверх и говорит: «Тетенька, а что еще интересненького есть почитать?» Вдруг у меня получилось бы?

Вместо ответа Иван поцеловал ее в висок. Потом в ухо. Потом в уголок губ.

– Погоди! – Маша легонько отпихнула его. – Если ты мог себе позволить… Мог уехать… Почему только сейчас?

– Куда бы мы ни подались, мы везем с собой себя. Дело не в декорациях, дело в компании. – Иван вздохнул. – Твоя компания мне нравится. С тобой я готов рискнуть. Почему-то я уверен, что мы сможем. Кстати, если замучает ностальгия, можно совместить теплое море и новогоднюю елку. Я знаю, где живут пальмовые елочки.

– Какие елочки?! – захохотала Маша, хватая его за шею и опрокидывая на себя.

– На пальму надевают пластиковые кольца, в них вставляют искусственные еловые лапы. Гирлянды, шарики, все дела. Дед Мороз в красной шубе на потное тело, на ногах – шлепанцы-вьетнамки. Народ радуется. Самые любопытные и трезвые поднимают головы, а там – высоко-высоко – пальмовые листья на ветру шуршат. – Иван Сергеевич почувствовал, что теряет мысль и начинает проглатывать слова. Руки помимо его воли жили отдельной насыщенной жизнью.

– Где же ты был все это время, принц? Почему так долго… – Он чувствовал движение ее губ у своего пылающего уха.

– Были проблемы. То конь хромал, то дракон под ногами путался, – выдохнул Иван, и некоторое время они не разговаривали.

Выслушав просьбу, Сашка в трубке молчал пару минут. Иван терпеливо ждал, пока партнер переварит новость.

– Не горячился бы ты, Иван Сергеевич, – проворчал Сашка недовольно. – Что ты… как мальчик, ей-богу. Любовь нечаянно нагрянет… Подумал бы, а? Квартира на Мойке – это серьезно. Да и мне по делу, бывает, ты тут нужен, а не черт-те где.

– Подумал. Эта моя квартира и мне нужны деньги, – терпеливо ответил Иван. – Я же не в казино их отнесу, Сань. Считай, инвестиции в недвижимость за рубежом. И потом, не последнее продаю. Если придется вернуться, плацдарм есть. Мою двушку на Стачек ты продолжай сдавать, деньги перекинешь, реквизиты пришлю. Я же расчетливый хомяк, помнишь? По работе ничего не изменится. Давно изобрели скайп.

Сашка опять молчал, вздыхал, шуршал по привычке бумажками на рабочем столе. Иван так ясно представлял его себе – невысокого, с ежиком седых волос, с физиономией французского бульдога, – как будто сидел рядом в кабинете. Кабинет они делили на двоих почти десять лет, пока бизнес не набрал серьезные обороты. Тогда только разъехались в собственные.

Сашку Иван Сергеевич знал как себя. Но и Сашка его знал.

– Не хомяк ты, а ишак, – безнадежно ответил партнер. – Как вобьешь себе чего в голову… Хорошо. Сделаю все, но, сам понимаешь, не за три дня.

Тяжелая артиллерия подтянулась сразу после тихого часа.

Сын Ивана, Артем, приехал один, здраво рассудив, что при разговоре с отцом сноха и внуки только помешают. «Вот же зараза», – усмехнулся Иван Сергеевич. Сашка не был бы Сашкой, если бы сдался так просто, не попытавшись использовать все возможные средства.

– Это правда? Дядя Саша позвонил, я подумал, он шутит. – Артем раздраженно бросил куртку на кресло. – Куда ты собрался? Почему вдруг?

– Устал от зимы, потянуло к морю. Чай будешь? – Иван оглянулся на сына.

– Да не буду я чай! У меня в конторе дел по горло, а я тут… Сначала ты сюда переехал… мне стыдно друзьям в глаза смотреть, когда они меня спрашивают, почему отец в богадельне живет. А потому что он так решил! Теперь новая беда. Поезжай куда хочешь, но зачем нашу старую квартиру продавать?

– Ты мою квартиру на Мойке имеешь в виду, сына? Так мне такая большая все равно ни к чему. – Иван Сергеевич сел в кресло, закинул ногу на ногу и прищурился. – А тебе что за беда? Чего так запыхался-то? Или тебе жить негде? Под мостами с семьей бомжуешь?

– Да, нам есть, где жить! Да, ты купил нам квартиру! Я прекрасно об этом помню, благодетель ты наш и спаситель. Только не надо делать вид, что ты не понимаешь, в чем дело. – Лицо Артема стремительно краснело, на висках выступил пот. – Есть же разница между квартирой на Мойке и квартирой в Озерках! Ну, приспичило тебе, так отдай нам ту, что на Мойке! В конце концов, тебе на меня наплевать, но мальчишек же ты вроде любишь – о них подумай!

– Мои внуки не сироты. У них есть отец и мать, вполне дееспособные, – заметил Иван.

– На этом основании ты продаешь шикарную квартиру, чтобы рвануть с какой-то бабой на юга?! – не помня себя выкрикнул Тема, стоя посреди комнаты со сжатыми кулаками.

– Артем!

Резкий окрик заставил Тему замереть с перекошенным лицом и приоткрытым ртом.

Иван Сергеевич жестко смотрел на сына. Мужику четвертый десяток, вон брюхо висит и залысины появились. Весь какой-то рыхлый, вялый. Не только телом, но и душой. Словно усталый с детства. Что же он, Иван, сделал не так? Работал. Уходил, сын еще спал, приходил – уже спал. Тогда казалось – как можно иначе? Все же, в конечном счете, для них, для Темки и Дашеньки, для семьи. Сын вырос как-то… мимо Ивана. Рядом.

Дашка с Артема пылинки сдувала. Болезненный ребенок. Послушный. Удобный. Правильный.

Когда же Иван упустил сына? Когда не настоял на секции карате и махнул рукой на бальные танцы? «Прекрасная осанка, мальчик будет замечательно двигаться…» Или когда звонком в деканат решил вопрос с недостающими для поступления на юрфак баллами? Когда отмазал от армии? «Это же потерянные годы! Зачем нашему сыну это надо? А если куда-нибудь зашлют?» Может быть, когда устроил работать к себе в контору? Никто бы сразу после института не взял мальчишку без опыта на такие деньги. Дал всё – образование, жилье, работу. Только вот… мальчик не вырос.

– Конечно! Это ты у нас можешь делать что захочется, – тихо и зло процедил Артем. – Жить где нравится, продавать что в голову взбредет. А я должен вести себя правильно. Работать круглыми сутками, семью содержать… Дерево сажать, твою мать!

Иван молчал. Артем постоял, глядя на него почти с ненавистью, сгреб с кресла и обнял обеими руками свою куртку.

– Да что с тобой разговаривать! Ты же железный. Железобетонный. А я… Сказано – заканчиваем английскую школу, – закончил. Сказано – учимся на юриста… а как же! Папа адвокат, сам Бог велел на юриста учиться в престижном вузе города.

Иван молчал.

– Я, может быть, хотел пожарным стать! – отчаянно крикнул Артем. – Понимаешь? Огонь, он же живой, как зверь, или как… не знаю… У него свой язык, движения, повадки. Если их знать, с огнем можно договориться. Спасать людей! Я бы смог!

Тема задохнулся и пару минут только шевелил губами.

– Представляешь, как бы расстроилась мама? Она так хотела, чтобы я «пошел по стопам». – Он безнадежно махнул рукой и, шаркая как старик, побрел к двери.

– Лучше бы ты стал пожарным, сын, – тихо сказал Иван Сергеевич ему в спину.

Артем замер на мгновение, потом, не оглядываясь, вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Что это ты сидишь тут один, загадочный, как лорд Байрон? – Мишка-Творожок просочился в комнату Ивана Сергеевича на манер кота – сначала впихивается нос, потом голова, следом вползает туловище. И вот уже кот целиком перед вами. – Все отделение гудит. Бабки наши раскололись на два лагеря. Одни шипят, как клубок рептилий. Этих, надо сказать, больше. Вторые рыдают от умиления и сюсюкают про великую любовь и судьбу. Рождаются легенды, как вспыхнула неземная страсть в одноместной платной палате и… Короче, схватил, прыжком на коня, и в закат! Ничего, если я зайду?

– Да уже зашел вроде! – засмеялся Иван. – Ну а мужики что?

– Не стану я тебе, Ваня, про мужиков рассказывать. Не ровен час, наладишься им морды бить. Соломонычу это не понравится. Одно скажу, Михалыч остался равнодушен. – Мишка-Творожок поелозил в кресле устраиваясь поудобнее. – Мимо меня сейчас Тема пробежал, весь красный и злой. Даже не заметил. Поцапались?

Иван Сергеевич неопределенно дернул плечом и отвернулся.

– Поцапались, – констатировал Мишка. – Зря ты так, сын же. Понятно, что переживает. Ты же квартиру продаешь, а он, верно, сам на нее рассчитывал…

– Переживет, – глухо буркнул Иван. – Пора своей головой жить. Нормальным мужиком становиться, черт возьми.

Они помолчали. Творожок сочувственно вздыхал, Иван смотрел в окно на низкое зимнее солнце. «А парка-то там не будет, – подумал вдруг Иван Сергеевич. – Как же я без него…»

– Ну, ничего, – преувеличенно бодро начал Мишка. – Слетаете на море, развеетесь. Новый год встретите, фруктов наедитесь. Ананасы там всякие, папайя… Наш серпентарий поутихнет. Потом вернетесь с Машкой, и будет все хорошо. Без тебя-то как? Кто же мне будет на полднике свои творожки отдавать?

Иван молчал, и Мишка замолчал тоже. Несколько долгих секунд они смотрели друг другу в глаза.

– Мы не вернемся, Миша, – тихо и твердо сказал Иван Сергеевич.

В дверь энергично постучали, и заглянула Маша. От приступа аллергии остались только припухшие веки и губы. Сама она сияла, как маленькое радостное солнышко.

– Вот вы где! А я вас ищу. Давайте чай пить? Мне презентовали замечательный чай.

Иван Сергеевич удивленно рассматривал темно-зеленую коробку в ее руках. Определенно, она была ему знакома. Лысый засранец подкатывал к его женщине с коробкой дорогущего чая, которую Иван ему же как-то и выдал из собственных запасов!

Иван наклонил голову к плечу и медленно перевел взгляд на приятеля. Тот округлил глаза, приподнял брови, плечи и развел руки. Весь вид его говорил – нет, ну а что?!

После Дубая лёту оставалось еще шесть часов. Подуставшая от дороги, волнения и впечатлений Маша пристроила голову на плечо Ивана Сергеевича. За иллюминатором под праздничным, словно лакированным, голубым небом простиралась бескрайняя снежно-облачная равнина. Казалось, самолет завис на месте, и мимо него вот-вот промчится, обгоняя, в санях Дед Мороз.

– Знаешь, мы ведь с тобой, как пальмовые елочки, – сказала вдруг тихо Маша. – Внутри пальма, а снаружи…

– Только в отличие от них, мы свободны. Будем кочевать вслед за солнцем. Сколько Бог даст, всё – наше. – Иван Сергеевич поцеловал ее в макушку и натянул повыше на Машины плечи сползающий красный плед «Эмирейтс».

Кто умеет терять самых лучших, самых стоящих, самых главных в жизни мужчин – тот я.

Немного прихрамывая, из продуктового магазина вышла тучная женщина. В руках она несла два тяжелых пакета. На выходе ее поджидал бомж неопределенного возраста в ярко-желтом шарфе. Он обратился к женщине:

– Барышня, не могли бы вы уделить мне пару минут вашего драгоценного времени?

Женщина улыбнулась. Этого было достаточно, чтобы ее визави продолжил:

– Мадам, я понимаю, что отвлекаю вас в весьма неудобный момент, поэтому готов подержать ваши пакеты во время нашего диалога.

Женщина, задумчиво посмотрев на мужчину, уточнила:

– А не убежишь?

– Мадам, я не в том возрасте, чтобы воровать пакеты с замороженным минтаем и курицей у таких обаятельных женщин!

Она передала ему пакеты.

– Ну, чо хотел?

– Хотел денег попросить и сделать комплимент обворожительной даме. Не знаю, с чего начать…

Женщина немного покраснела. И ответила:

– Начни со второго. От его правдоподобности будет зависеть первое. Я внимательно слушаю. Ведь что нужно мужчине? Внимательные женские глаза и большие уши.

– Хм… В ваших глазах я вижу кусочек неба!

Женщина глубоко вдохнула.

– Сколько?

– Двести рублей.

– Пропьешь же!

Мужчина глубоко выдохнул:

– Пропью.

– Не понимаю таких, как ты! Ты же мой погодка, ну плюс-минус. Мы родились, в школу ходили, росли. А сейчас…

– Мадам, мне пора. Извините, что побеспокоил.

Он протянул ей пакеты. Женщина предложила:

– Давай так. Я ногу подвернула. Ты мне поможешь донести пакеты до подъезда, а я тебе помогу.

– Мерси, мадам.

К подъезду подходила колоритная пара. Мужчина нес пакеты и что-то оживленно рассказывал. Рядом, заливаясь от смеха, ковыляла женщина. Было такое ощущение, что счастливая семейная пара возвращается домой с покупками. Женщина сказала:

– Вот мы и пришли.

– Шикарный подъезд шикарной женщины! Мадам, вы красивы!

– Ну ты и льстец! Как говорят, не бывает некрасивых женщин – бывают недофинансированные.

– Странно сказать, но за этот час… Я был счастлив. С вами легко, знаете ли…

– Это все благодаря вам. Давно меня не сопровождал мужчина.

– Мне лестно это слышать.

– Если бы не было мужчин, то вся земля была бы населена толстыми, веселыми, ненакрашенными тетками. Вот, возьмите. – Она протянула ему пятисотрублевую купюру.

– Мадам, мне нужно двести. У меня нет сдачи.

– Бери! Говорю.

– Нет!

– Значит… У нас будет повод завтра опять увидеться. На том же месте. Ну, скажем… В час дня?

– Я к вашим услугам, мадам. Как я вас узнаю? – спросил мужчина и немного улыбнулся.

– Вы увидите, как к вам будет направляться женщина. Вы подумаете, хоть бы не она. Так вот, это буду я.

Смеялись оба. Они разошлись в разные стороны, и каждый направился в свой мир.

Очередь двигалась медленно. Ну, ясно, касс не меньше пяти, но работает одна. Николай переминался с ноги на ногу, периодически поглядывая на часы, и от нечего делать украдкой рассматривал покупателей.

Очередь была тусклая. Почти у всех на лицах отражалась усталость и желание покинуть надоевший универсам. После работы всем хотелось одного – поскорее домой.

Неожиданно его внимание привлекла миниатюрная женщина, вынырнувшая из рядов с зеленью. Она наклонялась к витринам, вынимала оттуда пакеты, крутила их в руке и бросала в большую тележку, которую катила перед собой. При этом постепенно наполнялась исключительно передняя часть корзины. А так как в этом магазине тележки имели только две штанги, расположенные у самой ручки, при неправильном распределении продуктов центр тяжести смещался, и вся конструкция становилась крайне неустойчивой.

Только Николай успел об этом подумать, как произошло то, что было абсолютно неизбежным – женщина бросила в корзину большой пакет с овощами, и… Тележка по всем законам физики клюнула носом и перевернулась. Женщина взмыла в воздух, упала и «рыбкой» заскользила по мраморному полу прямиком в очередь, а конкретнее – под ноги Николаю. Получив подсечку, он неуклюже повалился рядом.

Продукты хаотично разлетелись по магазину. Сочувствующие бросились собирать пакеты, а Николай попытался встать сам и помочь подняться незадачливой покупательнице. Но это оказалось весьма трудным делом, потому что потерпевшая сидела на полу и хохотала, роясь у себя в карманах. Наконец ей удалось выудить белый носовой платочек, которым она вытерла слезы и, продолжая икать от смеха, она принялась извиняться.

– Да ничего страшного. – Николай поднял женщину, подхватив ее под локти. Сделать это было просто, потому что ноша оказалась очень легкой.

«Не мудрено, что она так полетела, – мелькнуло в голове, – пушинка настоящая».

Тем временем добрые зрители собрали продукты и опять же в полном беспорядке уложили их в корзину.

Судя по всему, центр тяжести вновь не был найден, потому что, как только женщина взялась за ручку, события повторились с неприличной циничностью.

Только теперь все это происходило в непосредственной близости от Николая, который никак не ожидал повторного столкновения и не успел отскочить. Так что и женщина, и пакеты с картошкой, и замороженная курица, и бутылка с кефиром, и прочие мелочи – все это повалилось на него.

И произошло это настолько быстро, что, снова оказавшись на полу, парочка не сразу пришла в себя. Половина очереди покатывалась со смеху, вторая же половина, мрачная и неприступная, хранила злобное молчание. Все-таки тележка явно имела какой-то дефект. Ведь остальные покупатели благополучно отоваривались, и ничего страшного с ними не случалось.

Какой-то воспитанный молодой человек предложил неудачливой покупательнице больше не испытывать судьбу – не укладывать по-новой продукты, а сразу пройти на кассу, перед ним. Почти никто не возражал.

Кассирша равнодушно назвала женщине сумму и обратила взор на следующего.

Покупательница расплатилась, подхватила большой пакет и направилась к выходу. Там она оглянулась, улыбнулась Николаю и исчезла за дверью.

Николай, перед которым стояло еще человек шесть, тронул за рукав полную женщину, которая показалась ему самой доброй:

– Товарищи! Пожалуйста, пропустите. У меня там… у меня собака на улице привязана.

– Люди! Пропустите его, – понимающе кивнула женщина, – он ведь пострадавший. Может, стукнулся. Пусть идет. Да у него и всего-то один кефир да хлеб.

– Спасибо! – Не дожидаясь согласия очереди, Николай бесцеремонно пробрался к кассе, чего ранее никогда бы себе не позволил, ни при каких обстоятельствах.

Выскочив на улицу, он огляделся. Неужели успела уйти? Нет, вон она. Перекладывает продукты из пакета в сумку на колесиках. Увидев Николая, женщина засмеялась и замахала руками.

– Ой, извините еще раз! Лучше уж и не подходите, вдруг я опять свалюсь. Видно, день у меня такой.

– Ну что вы! Подумаешь, небольшое приключение. Это конструкция такая у тележек. Должно быть четыре штанги, а у этих две. Все экономят. Наверное, кто-нибудь премию за это отхватил. Разрешите представиться? Николай.

– А я Анна. Мы, вроде, уже близко познакомились. Там, на полу. – Анна захохотала. – Нет, ну надо же! Ваш кефир хоть не разбился?

– Нет, целехонек. – Николай приподнял свой пакет. – Хорошие бутылки у нас делают, прочные. Ваш-то тоже цел.

– Ага. А вы знаете, я в этом магазине никогда раньше не была. Тут недалеко моя подруга живет. Я у нее в гостях была. Иду мимо, дай, думаю, зайду.

– А я каждый день захожу. После работы. Но сегодня первый раз поход получился такой веселый. Обычно все довольно скучно проходит.

Анна опять засмеялась.

– Ой, а со мной, наоборот, то и дело что-нибудь случается. Но чтоб так свалиться при всем честном народе – тоже впервой. А вы заметили, какая кассирша тут мрачная?

– Да она за день такого насмотрится, что ей уже не до смеха.

– А что, вас тоже без очереди пропустили? Я хотела вас подождать, чтоб еще раз извиниться, но не ожидала, что вы так быстро выйдете.

– А я сказал, что у меня на улице собака привязана.

– Собака? – Анна захохотала, достала свой белый платочек и приложила к глазам. – Не к добру я столько смеюсь.

– Вам далеко идти? Давайте, я вас довезу. У меня машина здесь, во дворе. Я в этом доме живу.

– Да вообще-то у меня сумка на колесиках. – Анна показала на сумку. – Надеюсь, эта не перевернется. Мне за бульвар. Но если у вас свободный вечер…

– Вот именно, свободный. Давайте ее сюда. – Николай подхватил сумку.

Во дворе не горел ни один фонарь.

– Вон мой мерседес, зеленый. – Николай показал на небольшую стоянку. – Фирмы «Москвич-407».

– Нет, серьезно? – Анна всплеснула руками. – У моего папы был 407-й. Только серый.

– Вот так-так! – Николай присвистнул. – А мне от моего достался. Но я его немного освежил. В смысле двигателя и еще кое-каких улучшений в салоне.

– Сам? – удивилась Анна.

– Ну, да, я инженер-автомеханик. Так что знаю толк в этом деле.

Они подошли к машине.

– Я мигом. – Николай поставил сумку Анны возле «москвича». – А вы посидите тут, на лавочке. Я за ключами схожу, заодно кефир оставлю.

Через несколько минут Николай пришел с ключами и маленьким цветочным горшочком.

– Небольшой утешительный приз, – он протянул ей горшочек. – Это лимон. Просто он еще маленький. Но обязательно даст плоды.

– Какой симпатичный! Спасибо. Как только он даст плоды, я приглашу вас на чай, – засмеялась Анна. – Вообще-то утешительный приз должна вам я.

– Вот этот чай и будет призом. – Николай уложил Аннину тележку в багажник и галантно открыл переднюю дверцу:

– Прошу.

Анна приподняла полу воображаемого кринолина и нырнула в «москвич».

– Будто в детство попала. Нас с сестрой родители каждое лето на машине на юг возили.

Выехав из двора, Николай кивнул в сторону бульвара:

– Туда? А может быть, и у вас вечер свободный? Можем по вечерней Москве прокатиться.

Анна немного склонила голову.

– А вы знаете, и у меня как раз свободный. Я с удовольствием покатаюсь.

Какое-то время ехали молча. Анна вздохнула:

– Когда родители возили нас на юг, мы с сестрой сидели на заднем сиденье и пели. Эх, дороги, пыль да туман, холода-тревоги, да степной бурьян. – Она тихонько напела. – Еще арии из опер и очень много романсов.

– Вы любите музыку?

– Музыку? – Анна погладила нежный росток лимонного дерева. – Конечно. Вообще, я помрежем работаю в оперной студии при консерватории.

– Вот это да! И у вас в студии оперы ставят? Или только учатся отдельные арии исполнять?

– Конечно, ставят. В нашей студии сам Лемешев преподавал, ставил «Евгения Онегина».

– А я вот прошу сына со мной на оперу сходить, у меня сыну двадцать, так он не соглашается. Пока жена была жива, с ней часто ходили.

– Так вы оперу любите? – Анна с интересом посмотрела на Николая. – Теперь можете хоть весь репертуар прослушать. Нет ничего проще. Я вас проведу.

– Вот и договорились. Спасибо.

– А что это у вас? – Анна потрогала круглые ручки на панели. – Похоже на магнитолу. Она ведь здесь не предусмотрена.

– Не предусмотрена. – Николай весело кивнул. – Но я же инженер! Встроил магнитолу. Так что можем послушать. У меня кассет много. Посмотрите в коробке, на заднем сиденье. Но любимые здесь, в бардачке.

Анна открыла дверцу бардачка и достала две кассеты. Прочитала надписи и, расширив глаза, уставилась на Николая.

– Что-то не так? – Николай мельком взглянул на Анну.

– В том-то и дело, что так! Это же Вертинский. Нет, так не бывает! И «Любэ». Вы не поверите, но я обожаю их! А у Вертинского что ваше любимое?

– «Наши встречи». – Николай в волнении провел рукой по волосам.

– Наши встречи – минуты, наши встречи случайны, но я жду их, люблю их, а ты? – пропела Анна.

– Я другим не скажу нашей маленькой тайны, нашей тайны про встречи-мечты, – слегка охрипшим голосом закончил Николай.

В этот момент «москвич» как-то странно кашлянул, задергался и встал. Улица была пустынна и темна.

Со злостью стукнув по рулю, Николай цокнул языком.

– Опять! Что же это я, расслабился, не посмотрел, когда садились.

– А что? Что случилось?

Вышли из машины.

– Неужели срезали? – Николай приподнял люк бензобака. Крышки не было. – Вот черти! Повадились во дворе бензин у всех подряд сливать. Я сделал крышку с секретом, так они срезали. И канистра пустая. Только залил из нее.

– Опять приключение! – Анна развела руками.

– Ну, теперь как-то нужно добраться до заправки. И если повезет, и будет бензин… И, как нарочно, я в переулок этот заехал. Здесь во веки не дождешься никого. Хотел путь сократить.

– А далеко до заправки? – осторожно спросила Анна.

– Да километра полтора, на набережной есть. Аня, вы садитесь за руль, а я толкать буду.

– Ну уж нет! – Анна решительно обошла «москвич» и уперлась руками в багажник. – Поехали, будем толкать вместе.

– Аня! Не выдумывайте!

В этот момент раздался гул моторов, в конце улицы показались три мотоцикла. Подъехав со страшным грохотом, остановились. Мотоциклисты были одеты в черные куртки и шлемы с нарисованными черепами. Ничего хорошего такая встреча не сулила.

– Что, ребята, хотите помочь? – Николай закрыл собой Анну.

– Ага! – Один из парней заржал. – Вам от кошельков не тяжело? А то мы поможем.

Анна выступила вперед.

– Мальчики! Возьмите нас на буксир. А то у нас бензин закончился. Только до набережной довезите, а там мы уж как-нибудь сами.

Мотоциклисты захохотали.

– Ну да! – продолжал первый. – Именно за этим мы и приехали. Открывай багажник, папаша! А ты, тетя, лучше отойди.

Николай сжал кулаки.

– Я тебе сейчас покажу «тетю».

– У нас в багажнике картошка. – Анна говорила со злостью. – Будете брать?

– Ладно, Серый, посмотри, что у них там в салоне.

Николай дернулся за ними, но Анна удержала его за рукав.

Тот, кого назвали Серым, открыл дверцу.

– Ничего себе! Мячик, ты глянь! В таком барахле, и такая магнитола. Давай нож, выковыряю ее.

Второй достал из-за голенища сапога складной нож, щелкнул, лезвие выпрыгнуло.

– Держи, а я с пенсионерами тут побеседую.

Серый поймал нож и залез на сиденье. Слышно было, как он ковыряет панель.

Мячик с дурной ухмылкой приблизился к машине.

– Открывайте вашу картошку. Быстро!

Николай отступил назад, продолжая загораживать собой Анну. Открыл багажник.

Мячик нагло подошел и сунулся к сумке. Ловко подцепив бандита сзади за штаны, Николай с силой втолкнул его в багажник и зажал торчащие наружу ноги крышкой.

Прием был таким неожиданным, что Мячик не проявил никакого сопротивления и даже не успел выругаться.

И тут неожиданно взвыла милицейская сирена.

Серый выскочил из «москвича», чуть не упал, бросился к мотоциклу.

– Валим! Менты!

Не дожидаясь подельников, третий, безымянный бандит рванул с места.

Серый врубил мотор на всю мощь и полетел следом. Мячик, вывалившись из багажника, похромал к своему железному коню и принялся его заводить. Наконец ему это удалось, и со страшным ревом он помчался вслед за друганами.

Когда от них остался только сизый дым, Анна начала озираться.

– А где милиция-то? – Она пыталась перекричать сирену.

Николай приобнял ее за плечи.

– Сейчас покажу. – Он подошел к водительской двери и залез рукой под сиденье.

Через несколько секунд сирена смолкла.

– Э-вуаля! Простая сигнализация!

Анна восхищенно покачала головой.

– Ну, ты гений!

Николай заулыбался.

– Посмотрим, что он тут успел напортить. – Он сел на сиденье и склонился к магнитоле. – Ничего страшного. Несколько царапин. Ну, что? Под «Любэ»?

– Давай!

– Подожди, сейчас руль закреплю. И зажигание. – Николай вставил кассету. – Ну, раз-два, взяли?

Упершись в багажник «москвича», Анна и Николай покатили вперед…

Жара на хуторе Веселый стояла с раннего утра. Неистово орали кубанские петухи. В воздухе пахло сеном. Зинаида Михайловна Орешкина – для своих просто Михална – пила холодный квас на веранде у соседки Верки.

– Ой, Вер, ну и задание вчера было на финале! – Она потянулась за пирожком. – Скажите мне, говорит Якубович, как называется маленький лохматый чертенок, помощник домового?

– А ты, поди, как всегда, знала? – Верка поставила на стол подоспевшую партию горячих ватрушек.

– Чего там знать? – выразительно заявила Михална. – Хохлик это. Я как услышала, тут же и ответила.

– А игроки?

– Оййй… – обреченно закачала головой Михална. – Рот разинули, глазами хлопают так, что даже неприлично. Тянули. По буквам отгадывали. Думала, до нового года решения не дождусь. Лексеича уж хотела за елкой посылать.

– В конце концов-то отгадали?

– Ну, не дружба ж победила? Женщина какая-то, я имя не запомнила. Якубович тут и давай ее суперигрой искушать. А она знаешь че?

– Че?

– Не горю, говорит, желанием – и забрала сервиз. Эх! – Михайловна всплеснула руками. – Я горю. Меня зовите. Вон какое письмо накатала Якубовичу этому на тему «Почему мне надобно на „Поле Чудес“». В стихах.

– Батюшки мои… Прямо в стихах?

– Прямо. Теперь ответ жду. Деньги коплю. Если через год пригласят, как раз смогу поехать.

– А если раньше пригласят?

– Та ну, Вер. Там таких как я пруд пруди. Хоть бы вообще письмо прочитали, а то в мусор бросят, и ку-ку. Но, я так решила, ежели через год не ответят, я новое напишу.

С тех пор, как двадцать шестого октября девяностого года пенсионерка Орешкина увидела первый эфир передачи «Поле Чудес», вечер пятницы стал священным. Михайловна не пропустила ни одной передачи. Грезила попасть в студию, выиграть суперигру и получить в награду не только призы, но и объятия знаменитого ведущего.

– Не тем желанием ты горишь, Михална. – Верка шлепнула ее прихваткой. – Лексеич твой загадки уже устал, поди, гадать. Сидит с тобой кажну пятницу, Якубовича этого терпит изо всех сил, лишь бы тебе угодить, а ты и ухом не ведешь.

– Ты все одно, – отмахнулась Михайловна. – Раньше надо было с Лексеичем гореть. Щас-то чего уже? Мне еще куда ни шло – шестьдесят четыре, а ему – без трех семьдесят!

– Да? А Надька вот так не думает.

– Надька? Это портниха, что ль?

– Она самая. Давеча в халат новый нарядилась и давай хвостом крутить. Но Лексеич молодец, и глазом не повел. Калитку ей справил, и к тебе на твое это «Поле Чудес».

Подруга Верка была всего на шесть лет старше Михалны, но считала себя мудрее в житейских делах раз в сто. А после многочасового просмотра бразильских сериалов, обрушившихся на нее в то же самое время, что и «Поле Чудес» на Михалну, она полностью уверовала в любовь, пронесенную через всю жизнь, и хэппи энд, увенчанный свадьбой, сколь долго ни пришлось бы ее ждать.

– Ты смотри, мужика потеряешь.

– Да мне и одной хорошо.

– Одной никому не хорошо. Я вон за Митькой своим скучаю, а делать нечего. Так всего-то, год прошел, а ты уж сколько лет одна? Когда Борьку-то током убило?

– Двадцать лет как.

– Оййй… и замуж больше не пошла, – всплеснула руками Верка. – Точно Лексеича ждала. Первая любовь не вянет, так?

Владимир Алексеевич Савин, хуторской сварщик на пенсии, был влюблен в Михалну со школьных лет. Поговаривали, что в свое время у них даже к свадьбе дело шло. Но что-то не заладилось, и Михална вышла замуж за местного тракториста, а Лексеич уехал и женился где-то в городе. Спустя сорок лет вернулся вдовцом, и дремавшая любовь вспыхнула на седьмом десятке с новой силой.

– Глянь-ка. – Михайловна отвлекла Верку от разговоров про Лексеича. – Это Люська? Почту развозит?

– Тю! Суббота же.

Люська была местной потомственной почтальонкой. Работала с шестнадцати. За двадцать лет приобрела свою собственную славу местного новостного канала на колесах.

– Теть Зин! – крикнула Люська, спрыгивая на ходу с велосипеда. – Телеграмма вам! Вчера уже поздно забрала из района. Вот с утра несу. Танцуйте!

– Заходи! – замахала рукой Михална.

Люська оставила велосипед у калитки и поднялась на веранду.

– Вот! – она протянула бланк.

Михална пробежала глазами по сообщению, нахмурилась, прочитала еще раз и уставилась на Люську дурным взглядом.

– Чего это?

– Телеграмма.

– Где взяла?

– На телеграфе.

– Ну? – не стерпела Верка.

– Тут это… – Михайловна еще раз пробежалась глазами по сообщению. – На «Поле Чудес» меня зовут… в следующем месяце.

– Дай сюда. – Верка выхватила бланк с текстом. – Мать честна! Так это чего ж, стихи твои дошли? Глянь, на передачу зовут. Люська, ты слыхала, чего говорю? – Верка двинула Люське в плечо. – Михалну-то нашу по телевизору будем смотреть! Эх, Михална! – Она обняла соседку. – Всех победишь там и суперигру выиграешь. Ура, што ли?!

– Ура! – присоединилась к ней Люська.

Михална вдруг закрыла лицо руками и завыла во весь голос.

Алексеевич с самого утра искал Михалну. Не дождавшись дома, отправился к Верке, где и обнаружил ее, бессвязно мычащую и заливающуюся слезами.

– Так, давай все по порядку. – Он сел рядом.

Верка накапала валерьянки и протянула подруге чашку. Михална выпила. Тяжело вздохнула и показала Лексеичу телеграмму. Он пробежался глазами по короткому тексту.

– Во дела. А чего рыдаешь-то?

– На передачу хочу.

– Так тебя же пригласили.

– Пригласи-и-и-ли-и-и, – снова заголосила Михална.

– Денег у нее нет, Лексеич, – вмешалась Верка. – Она письмо написала, а ответ через год ждала. Деньги только собирать начала на дорогу и на подарки Якубовичу. Вот теперь и рыдает. Мечта-то, как рыбка золотая, прямо из рук выскальзывает.

– Так, слушай мою команду! – Лексеич встал с дивана. – Михална, тебе – не реветь! Верке – не причитать! И валерьянку свою забери. А тебе, Люська, особое задание. Мотнись по хутору и всем расскажи, ну, что Михалну на «Поле Чудес» позвали, и теперь мы ее туда собираем. Подарки Якубовичу готовим. Кто хочет поучаствовать, милости просим. А ежели кто могёть, то пусть и на билеты помогёть. Поняла?

Люська кивнула и мигом кинулась к калитке.

– Так, погоди! – ткнула его в бок Верка. – С подарками вопросов не будет. Наберем полны сумки. А вот с деньгами… Тут может и прокол случиться. Хуторяне получки по три месяца ждут. Пенсии тоже. У меня есть немного, на черный день берегу. Все отдать не могу, но чуток подсоблю.

– Я могу. – Лексеич опять сел рядом с Михалной. – Есть у меня сбережения кой-какие.

– Так ты ж, вроде, тоже на какую-то мечту копил? – все еще всхлипывая, спросила Михална.

– Ну, знаешь, Михална, мечтаний, их много, а денег мало. Так что отдам тебе. Езжай на свое «Поле Чудес».

– Ну, Лексеич, ты даешь, – рухнула на стул Верка.

Людка отработала по-полной. Начался сбор подарков Якубовичу и денег «на билеты Михалне». Дверь ее дома больше не закрывалась, ни днем ни ночью. В сумках Михалны вскоре оказались кубанские разносолы, мед, шаль с подсолнухами. Верка пообещала напечь к отъезду пирогов по рецепту «ее бабуни».

– Якубович язык проглотит, – обещала она.

Но больше всего хуторяне оценили вклад Митрохи – лучшего хуторского самогонщика. Во времена сухого закона сконструировал он самогонный аппарат, на котором мог выгнать напиток из всего на свете, будь то овощи, фрукты, зерно или ботва. Дегустацию проводил лично. Оценивал. А как продавал мужикам, так заливался соловьем.

– Сначала, признаться, думал медовуху передать, – покуривая махорку, поведал Лексеичу о трудном выборе Митроха. – Но нет. Медовуха – это ж чего? Рюмашку выпил – и с ног упал, ежели с непривычки. Не дай бог на передаче продегустирует! Потом думал, смородянку. Не, – скривился он, – бабий напиток. Первак еще бродит, перцовка – дело зимнее, свекольник – тоже не оно. В общем, кумекал-кумекал, как ни крути – грушовка!

– Твоя фирменная!

– Семьдесят градусов! – Митроха поднял указательный палец вверх. – Прямо как мне годков. Как думаешь, семилитровую бутыль Михална дотащит?

– Лей, не жалей. Ежели чего, я подсоблю.

– Лады! Как Варвара зарядит, так и принесу.

Варвара, жена Митрохи, верила в экстрасенсов. Особенно в Чумака. Еще в начале 90-х записала его сеансы на единственную в доме видеокассету и с тех пор заряжала все, что попадалось под руку. А Митроха на этом делал бизнес.

– У меня, вишь, в доме все продукты теперича с энергетикой. Особливо самогон, – говорил он мужикам. – Полезен для здоровья. Все чакры чистит. Так своим бабам и передайте.

Больше всех готовилась сама Михална. Сначала ей пришлось разбирать гардероб в поисках подходящего платья и вспоминать, где прячется чемодан, с которым последний раз она ездила на море еще с покойным мужем. Не обнаружив ничего подходящего для Москвы в шкафу, пропахшем нафталином, пришлось заказывать новое платье у проклятой Надьки-вертихвостки, а дорогу к чемодану прорубать топором: тропинка к сараю заросла крапивой ростом с саму Михалну и стеблями в руку толщиной.

Главное же, каждый вечер перед сном она без устали штудировала энциклопедии и словари. Экзаменовал ее Лексеич.

Через несколько дней пришла новость. Михайловну вызывали на переговоры с Москвой.

В этот день она, обычно любившая послеобеденный сон, спать не смогла. Еле дождалась вечера и отправилась на переговоры, как утверждала, с самим Якубовичем. Сопровождали ее Лексеич и Верка.

Автостанция встретила процессию забитыми фанерой окнами и скрипучей дверью. Здание, в котором до 90-х продавали билеты и ожидали прибытия рейсовых автобусов, превратилось теперь в так называемый «Комок», внутри которого с минимальным комфортом разместились аптека, кабинет фельдшера и точка «Союзпечати». По выходным сюда втискивались несколько раскладушек с хозтоварами и продуктами. Здесь же, на небольшой площадке, наверху никуда не ведущей шестиступенчатой лестницы, находился местный переговорный пункт. Телефон стоял прямо на табуретке, а на стене висела табличка: «Переговорный пункт хутора Веселый».

– Алё! Москва? – Михална схватила трубку, как только раздался продолжительный звонок.

– Здравствуйте! Это Зинаида Михайловна Орешкина? – услышала она в трубке юный голосок, похожий на птичий беззаботный щебет.

– Да, я это. А вы с «Поля Чудес»?

– Нет. С московского телеграфа. Меня Лариса зовут.

– Так это вы мне телеграмму прислали? – Михална растеклась в благодарной улыбке.

– Хорошо, что я вас нашла, – снова залепетала Лариса, – а то уже не знала, что и делать. Я новенькая, понимаете? Только к работе приступила. Еще не все знаю, а тут еще Толик отвлекает… Вот я и перепутала адреса.

Да и не мудрено! В вашем Краснодарском крае целых четырнадцать хуторов Веселых, и еще два поселка. А еще представляете, та женщина, ну, для которой телеграмма, вашей тезкой оказалась, почти полной. Вы – Зинаида Михайловна Орешкина, а она – Зинаида Михайловна Орешникова. Чудеса какие-то!

Но вы не переживайте. Я все исправила. Телеграмма уже по нужному адресу ушла. Так что все хорошо. Вам ехать никуда не нужно. До свидания.

Короткие гудки в трубке показались Михалне далекими и глухими. В горле внезапно пересохло. Голову охватил жар, в глазах потемнело, ноги подкосились. Михална рухнула без сознания и скатилась по ступенькам к ногам Лексеича и Верки.

Колька был владельцем единственной в хуторе машины и местным мастеровым с золотыми руками. Когда не пил. А пил только в получку, но три дня. Самогон брал у Митрохи, и, как все хуторские мужики, втирал жене про Чумака и чакры. Но Колькина жена Маруся сама была еще тем экстрасенсом. На исходе третьего дня так кодировала и Кольку, и Митроху, что те друг о друге забывали на целый месяц и до следующей получки не встречались даже случайно.

– Марусь, Кольку зови! Пущай «копейку» выгоняет. В район срочно надобно. – Запыхавшись, Лексеич ввалился в калитку.

– Не, дядь Вов, – крикнула Маруся из распахнутого окна кухни. – Получку выдали. Мертвый уже вон вторые сутки.

– Ох, ёк макарёк! – в сердцах крикнул Лексеич. – Что ж делать? Михална упала и, кажись, ногу сломала. Кричит не своим голосом. В больницу надобно, без промедления!

– Так Ваську фельдшера зовите!

– Нет его! На дискотеку уехал.

– В скорую звонили, в район?

– Звонили! Две машины на вызовах, а третья стоит сухая, без бензину. Вот и хотели на Колькиной везти. Другой-то на хуторе нету.

– Да и Колькиной нету, дядь Вов! Разве ж это машина? Развалюха с одной фарой, и заводится с толкача. А как едешь, так и боишься, что днище вывалится.

Ласточку свою Колька выменял в соседнем хуторе лет пять назад на приданое жены – пианино. Машина не завелась уже на следующий день. Днище оказалось насквозь прогнившим. Ко всему прочему, садясь на пассажирское сиденье, Маруся внезапно и со всеми вытекающими последствиями обнаружила своей пятой точкой осиное гнездо. С тех пор она кипела в отношении железного агрегата лютой ненавистью.

– Дядь Во-о-ов! – Из сарая вывалился Колька. Его штормило. Налицо было сорокавосьмичасовое пребывание в организме Митрохиной грушовки. Не сделав и пары шагов, Колька споткнулся, рухнул в кусты хрена и каким-то чудом тут же вынырнул прямо перед Лексеичем.

– О как! – Он выдохнул в лицо Лексеичу смесь грушовки, сала и лука и, не устояв на ногах, камнем повис на шее.

Слова Кольке давались тяжело. Еще тяжелее было глазам. Они то и дело разбегались в разные стороны, резкость не наводилась, веки замирали в положении «сон».

– Ща, ключи от машины возьму, и домчим Михалну с ветерком. Серенька! Неси папке ключи!

– Я тебе дам, Серенька! – Подбежавшая Маруся стегнула Кольку мухобойкой. Тот отцепился от Лексеича и тут же рухнул обратно в хрен. – Дядь Вов, ты не стой, – крикнула Маруся Лексеичу, – беги к Митрохе. На бричке тетю Зину довезете. До района недалеко. И передай ему, если завтра продаст Кольке свое пойло, спалю его подпольный цех вместе с аппаратом и бутылями!

Шлепки по голым Колькиным плечам раздавались до тех пор, пока Маруська не загнала мужа обратно в сарай. Лексеич со всех ног пустился к Митрохе.

– Как – жеребится? – остолбенел Лексеич.

– Обычно, – пожал плечами Митроха. – Да ты заходи, чего стоишь?

– Некогда мне, Митроха. Михална ногу сломала, надобно в район везти, а не на чем. Я на твою Белку надеялся, а тут такое.

– Чего тебе Белка? Беги к Кольке. Он на «копейке» враз домчит.

– У Кольки получка.

– Ох ты, мать честна! – Митроха почесал затылок. – Точно. Он вчера за грушовкой приходил. На три дня купил. Раньше понедельника в себя не придет.

– Ну чего? – крикнула Верка, как только Лексеич показался в дверях автостанции.

– Белка жеребится, Кольке получку выдали.

– Ой-ой-ой! – в голос запричитала она, перекрикивая даже стоны Михалны.

– Митроха предложил мою тачку к Люськиному велосипеду привязать да на ней Михалну везти. Дело дурное. Я не сдюжу, да и Михална в тачке не удержится. Может, Люську в район послать? Пусть Ваську найдет да и привезет.

– Да кто ж молодую бабу на ночь глядя на велосипеде по трассе погонит? – обозлилась Верка. – А Ваську этого до утра теперь не найдешь. У кого он там после танцев завис?

– Тогда сам поеду! – от отчаяния сжав кулаки, прокричал Лексеич.

Знакомый рев, визг и хлопки, растревожившие всех местных собак, раздались неожиданно. Лексеич и Верка переглянулись и кинулись к двери. Михална на секунду перестала охать.

Из-за поворота, скрипя подвеской и прыгая на каждой кочке, со скоростью километров двадцать в час выехала Колькина «копейка». Освещая себе дорогу одинокой фарой, танцующая машина медленно подползла к автостанции и остановилась у входа. За рулем сидел Колькин пятнадцатилетний сын – Серенька.

– Мамке ни слова, – предупредил водитель.

Не проползли они и двух километров, как их остановил, говоря словами Митрохи, блуждающий пункт ДПС. Младший лейтенант Федорчук выпрыгнул из кустов в свет единственного на дороге фонаря и этим напугал всех, кто ехал в «копейке».

Серенька со страху перепутал педали и надавил вместо тормоза на газ. Мотор закудахтал, но скорость не увеличилась. Машина подскочила на очередной кочке, заглохла, прокатилась метров сорок и остановилась.

– Куда это мы крадемся ночкой темной?

В окно машины со стороны водительского места просунулась огромная голова. Не скрывающий радости от такой удачи, сотрудник ДПС представился и, потирая ладони, приступил к делу.

– Документики на неопознанный летающий объект имеются?

Серенька трясущейся рукой отдал отцовские права и уже попрощался с жизнью, но тут в дело вступила тяжелая артиллерия в лице Лексеича.

– Так, Серень, сиди не двигайся. Михална, причитай посильнее, а лучше кричи, будто тебя режут.

Он вышел из машины и кинулся к Федорчуку.

– Наконец-то, сынок! Мне в районе сказали, выезжайте. Сопровождение навстречу будет. Как же хорошо наша милиция работает. Трех километров не проехали, а ты туточки.

– Какое сопровождение? – Федорчук готов был растеряться.

– Как какое? Для Михалны. С «Поля Чудес».

– А ну дыхни. – У Федорчука мелькнула мысль, что ему повезло еще больше, чем показалось сначала.

– Да не пил я, сынок. Говорю ж, нас в районной больнице ждут. В машине, слышишь, Михална. Ей в Москву, к Якубовичу на «Поле Чудес» ехать, честь района защищать, а она ногу сломала. В районе сказали, быстро починят и за победой отправят. Так что давай, сопровождай. За это она тебе привет прямо в эфире передаст и не только. Грушовку уважаешь?

– Уважаю. – Федорчук все-таки растерялся.

– Семь литров возьмешь? Чумаком заряжена. Здоровье попрет, как почки весной.

– Ну, только если заряжена.

Выскакивая из кустов, Федорчук рассчитывал на другое. Но в свете страданий бабки в машине, ее важности для всего района и безвыходности ситуации готов был уже и на жидкую валюту.

– Заряжена, зуб даю. У нас в Веселом все это знают. Первака еще литру налью, как ко мне приедешь, и перцовки две по семьсот. Лады?

– Лады, – согласился Федорчук.

У Михайловны оказался вывих первой степени. Врачи вправили голеностоп, наложили тугую повязку и отправили с тем же эскортом домой, под неусыпный надзор Лексеича и местного фельдшера Васьки.

Через три дня повязку благополучно сняли, оставив для лечения только теплые компрессы. Нога Михалны быстро шла на поправку, чего нельзя было сказать о ней самой. Михална стала молчаливой и раздражительной. Дальше своего двора не ходила. Больше не завтракала у Верки и не приглашала подругу к себе. Лексеича игнорировала. Но самым опасным симптомом, по мнению Митрохи, стал отказ от «Поля Чудес». С того самого дня, как Михална побывала на переговорах с Москвой, она больше не посмотрела ни одной передачи.

– Михална, ходь сюды, – как-то вечером в очередную пятницу позвал ее Лексеич. – Глянь-ка, я телевизор на веранду поставил. Будем здесь чай пить да твое «Поле Чудес» смотреть. Под сверчков – само то.

Михална сделала вид, что ничего не слышала, но Лексеич не сдавался.

– Верка скоро придет. Обещала пирогов принести. Люська, Митроха с Варюхой, Колька с Маруськой, и герой наш – Серенька – тоже будут. А чего? Давно уж так не сидели… все вместе.

Через полчаса шум на веранде сообщил о гостях. Запахло травяным чаем и шишками из самовара. Заиграла музыкальная заставка некогда любимой передачи. Послышался голос ведущего.

– Михална! – Верка фурией влетела в хату. – Скорее! Там Якубович про тебя говорит.

– Ой, Верка, не стыдно тебе? – с укором проскрипела Михална. – На какое вранье уже пошла, чтоб меня выманить.

– Да какое вранье! – разозлилась Верка. – Историю твою на весь мир рассказывает. Про подготовку, про переговоры, и про ногу твою – все как было. Идешь?

– Ну, коли врешь, Верка… – пригрозила Михална и с вызывающим видом вышла на веранду.

«Такая история получилась, Леонид Аркадьевич, – услышала она голос Якубовича. – Кто виноват здесь, кто прав, не знаю. То ли телеграфистка, которая перепутала адреса, то ли те незнакомые мне люди, что назвали четырнадцать хуторов на Кубани одним названием, а может сама Михална. Уж слишком она хотела на вашу передачу попасть. Все мечты на эту одну поменяла. У меня тоже была мечта. Хотел жениться я на Михалне и отвезти ее в Санкт-Петербург, чтобы вместе увидеть белые ночи и разводные мосты. Но раз уж она хочет на ваше „Поле Чудес“, то так тому и быть. Люблю ее с юности и до сего дня, и если теперь это ее мечта, то пусть она и сбудется.

Прошу вас, позовите ее на игру. Но только обязательно прямо в эфире, чтобы она от вас самого это услышала. По-другому теперь не поверит.

Заранее благодарю за всё. Владимир Алексеевич Савин».

– Вот такое письмо я получил из хутора Веселый, что в Краснодарском крае. – Якубович свернул листок, с которого читал все это время. – Но вот что для меня здесь самое важное. Никогда бы мы не узнали эту захватывающую историю, если бы не любовь Владимира Алексеевича Савина. Ведь, согласитесь, только любовь способна подвигнуть на такие поступки. Можно ли не выполнить эту просьбу? – Он потряс письмом. – Я вот не смогу! Поэтому – уважаемая Зинаида Михайловна Орешкина из хутора Веселый. – Якубович улыбнулся и посмотрел прямо в камеру. – Того самого, где живет Владимир Алексеевич Савин! Приглашаю вас приехать к нам в студию и сыграть в «Поле Чудес». Сейчас на экране вы видите номер телефона. Позвоните нам. Приезжайте. И обязательно привезите мне грушовку Митрохи, шаль с подсолнухами и пироги вашей соседки Веры.

Михайловна остолбенела. Губы затряслись.

– Ты чего, – обнял ее Лексеич. – Ногу дочиним и поедем на поле твое, за сервизом.

– За холодильником, – всхлипнула она, оглядывая собравшихся на веранде односельчан.

Все улыбались и ждали ответа.

Михална прижалась к плечу Лексеича и залилась счастливыми слезами.

Свадьбу Лексеич и Михална сыграли осенью. Гулял весь хутор. В район расписываться ездили на Колькиной машине с куклой на капоте.

– Что примечательно, ни разу не заглохли! – рассказывала всем Верка.

По прилету на Корфу на меня напала жестокая лихорадка, вознамерившаяся прокипятить мне мозги и выпотрошить все внутренности. Дни в аду, принявшего облик номера отеля Potamaki Beach, куда запихнули меня друзья, решив, что для плавания на яхте я больше не подхожу, казалось, никогда не кончатся, однако за день до вылета, проснувшись, я с удивлением понял, что выздоровел. Я принял душ, натянул шорты и рубашку и спустился на завтрак. Заказал поджаренные вафли. К ним взял несколько коробочек джема. Люблю сладкое. Зацепил сверкнувшими на солнце щипчиками кусочек зеленоватой дыни. Нажал кнопку на кофемашине, она весело заурчала и отмерила порцию черного напитка.

Да, мне было определенно лучше, желудок поскрипывал от голода, голова не кружилась. Все еще не веря свалившемуся счастью, я взял тарелку с едой, чашку с кофе и вышел на террасу. Сел за свободный столик. С буддийским умиротворением вытянул ноги. Солнце, заигрывая, принялось, как гусь, щипать меня за лодыжки.

Никакого плана, как провести этот день, у меня не было. Напившись кофе, я решил прогуляться. От побережья, где выстроились в ряд отели, вверх, к горам уходила дорога, вдоль которой располагались одно-двухэтажные дома с небольшими патио, заставленными кадками с цветами. Я отправился по ней. Время от времени мои кроссовки ловили узорчатые тени мандариновых деревьев, могучих платанов или сосен, а слух – греческую речь, раздававшуюся из-за приоткрытых окон. Чем выше я поднимался, тем реже встречались дома, но те, что встречались, походили на королевские дворцы, неприступно взиравшие из-за высоких глухих заборов. Скоро и они пропали. Дорога сменилась лесной тропинкой. Я поднимался и поднимался, и все не мог нарадоваться, что жив, что мое тело, молодое, двадцатишестилетнее, милостиво возвращено назад (пусть и без нескольких килограммов). Разминая мышцы, я прыгал через коряги, подтягивался на ветках, швырял шишки в стволы старых сосен.

Появились оливковые рощи. Древние оливы с глубокими морщинами раскоряченных стволов плавились на южном солнце. Снимать их в таком освещении было бесполезно, но я все равно сделал пару снимков. Снял я и море, поблескивавшее далеко внизу между моими покрывшимися пылью кроссовками, и непонятную птицу, уставившуюся на меня с огромного камня, зависшего над бездной. А еще – два необыкновенно высоких кипариса, тщетно ловивших треугольными вершинами полуденное солнце. Снимал я для себя будущего, старого, умудренного жизнью, что наверняка будет скучать по таким вот летним дням.

Цикады усилили громкость, подступив к предельным децибелам. Жара вошла в пике. Пот множеством ручейков стекал по мне, заползал в глаза, уши, во все складки, которые еще сохранило отощавшее тело. С каждым шагом я шел все медленнее, тяжелее. А потом силы кончились. Внезапно. Точно их кто-то выключил. Опустившись в тень миртового дерева, я прислонился к его стволу, допил воду из пластиковой бутылки и прикрыл глаза. Все-таки я еще был слаб. Сон сморил меня мгновенно…

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, увидел перед собой очень старую худую гречанку. Она улыбалась и что-то говорила мне. Седые волосы старушки были собраны на затылке в тугой пучок. Несмотря на жару, на ней была теплая безрукавка с вышитыми птицами, когда-то, по-видимому, синяя, теперь же и цвет, и рисунок почти стерлись. Из-под длинной юбки выглядывали старенькие тапочки. Одной рукой старушка держала за веревку овцу с удивительно недружелюбным взглядом, а другой пыталась меня поднять, что-то при этом приговаривая, ласково, но настойчиво. Я встал на ноги, улыбнулся ей, и хотел было отправиться назад, вниз, но старушка продолжала что-то говорить, показывая головой вправо вверх – дескать, пойдем, пойдем.

Старушка шла впереди, за ней брела коза с разбухшим выменем, а за козой я. Судя по смягчившимся краскам и появившимся теням, спал я долго. Взглянул на телефон – шел уже четвертый час. Старая гречанка меж тем не умолкала ни на минуту, все что-то говорила, оглядываясь на меня. Внезапно, после очередного поворота тропинки, перед нами материализовался типично греческий домик. Две оливы, темная сеть под ними. По обеим сторонам двери (облупившаяся голубая краска) две кадки с цветами. Почтовый ящик. Потянув дверь за ручку, старушка жестами пригласила меня в дом. Я вошел. Внутри было прохладно. Старая гречанка показала на себя и сказала – Μαρια, я тоже назвался – Петр. Она заулыбалась еще сильнее. Πετρος, Πετρος, счастливо повторила она. Зубы у нее были желтоватые, «съеденные», а кожа на лице вся сморщенная, выгоревшая на солнце. Мария провела меня в небольшую комнату, а сама, потянув козу, куда-то вышла. Я огляделся. Обстановка была очень простой – темный старомодный буфет, за которым поблескивали стекло и керамика, стол, четыре старых стула с изогнутыми ножками. Неровно оштукатуренная стена. На ней – голубая плошка с хитрым веселым рисунком. Круглое зеркало. Я подошел. Уставился на себя. Бледный, осунувшийся. Нос заострился, щеки впали. Средиземноморский свет точно офтальмологическая лампа заглядывал вглубь моих светло-серых глаз. В них появилось что-то новое, незнакомое. Выглядел я старше, чем неделю назад. Что ж, это не удивительно, последние дни я полагал, что не выживу. Врача я вызвать не мог – ни денег, ни страховки у меня не было. Только обратный билет, немного мелочи да таблетки, что оставили мне приятели.

Старушка вернулась. Усадила меня за стол. Постелила салфетку. Взяла из буфета посуду и снова ненадолго вышла. Немного погодя принесла поднос со стаканом молока, маленькой чашкой кофе, хлебом, козьим сыром и тремя персиками. Поставила это все передо мной. Дружелюбно показала мне рукой – ешь. Я быстро справился со смущением и с наслаждением выпил сначала молоко, потом крепкий и сладкий греческий кофе. Мария села на стул напротив и принялась говорить. В этот раз она рассказывала какую-то историю. Я не понимал ни слова, но было видно, что эта история для Марии чрезвычайно дорога. Рассказывая (а голос у нее был глуховатый, чуть надтреснутый), старушка то смеялась от удовольствия, то вдруг делалась серьезной, грустной. Взмахивала руками, выкрикивала что-то, возмущалась, снова смеялась. Потом неожиданно замолчала. Посмотрела сквозь меня. В наступившей тишине было слышно, как жужжат возле окна пчелы. На глазах Марии навернулись слезы. Она сказала что-то совсем тихо, одними губами (две ниточки, истончившиеся от времени). И заплакала. Жалко, безнадежно.

Я растерялся. Надо было бы подняться, обнять ее, утешить. Но ничего этого я не умел, стеснялся. Я пробормотал по-русски: «Это ничего-ничего». Не сразу, но услышала. Взглянула на меня. «Все хорошо, хорошо», – сказал я снова. Она будто поняла, положила сухую горячую ладонь на мою руку, благодарно улыбнулась, быстро покачала головой вправо-влево. Вытащила из кармана носовой платок, поднесла к глазам. Потом словно вспомнив что-то, подняла палец кверху, опять вышла и почти тут же вернулась с жестяной коробкой. Поставила ее на стол. Жестянке было лет пятьдесят, по углам она заржавела, английские буквы почти стерлись, но было понятно, что когда-то в ней хранился чай. Мария открыла банку и вынула оттуда маленького формата черно-белую фотографию. Подвинула стул ближе ко мне. От старушки пахло солнцем, сухими травами, воздухом и еще – тем мышиным запахом, которым пахнут все старые люди. Заскорузлые руки бережно, благоговейно держали пожелтевшую от времени карточку. Протянула мне.

Грек в военной форме, серьезный, в очках.

– Αρίστος [9],– пояснила она.

– Красивый, – сказал я и повторил это на английском.

Она важно кивнула.

Потом показала другую фотографию – тот же грек, а с ним молодая женщина в светлом платье. Старушка дотронулась пальцем до девушки на фотографии, потом до своей впавшей груди:

– Μαρια.

Точеная фигурка, нежный открытый взгляд, роскошные тяжелые волосы в высокой прическе, украшенной диадемой. Я изумился. Посмотрел на сегодняшнюю Марию, пытаясь в дряхлых чертах угадать облик одной из самых красивых женщин, что мне приводилось видеть.

– Вы были очень красивы, – сказал я. – Очень.

Она кивнула, потом достала из жестянки колечко, браслет. Старомодные (или уже старинные?), но ухоженные, начищенные. Не спеша показала мне. Потом прижала к груди, поцеловала, улыбнулась. Надела браслет на левую руку. Рука ссохлась за годы, и браслет тут же соскользнул к кисти. Попробовала надеть кольцо на безымянный палец, но натруженные узлы у сустава не позволили это сделать. Предприняв несколько попыток, она засмеялась и сложила кольцо и браслет обратно в жестянку. Вытащила пачку писем, выбрала одно и принялась читать вслух. Глаза ее еще были мокрыми от слез, но уже светилась изнутри.

Я наслаждался мелодией греческого языка, не понимая ни слова. Насколько бы абсурдно ни выглядела ситуация со стороны, я чувствовал себя совершенно естественно. Так покойно, хорошо, уютно мне не было с детства. Будто все в мире встало, пусть и на короткий срок, на свои места.

Я провел у Марии около часа. Потом засобирался назад. Наутро у меня был самолет в Москву. Я показал его полет раскачивающимися руками. Кажется, поняла, засмеялась. Проводила меня к асфальтированной дороге, что лентой вилась вниз. Обняла, бережно, по- матерински. Сердце мое сжалось, и я опять, как в жестокие часы недавней болезни, затосковал по теплу, ласке. Вот уже несколько лет никому не было до меня никакого дела. Неожиданно для себя я тепло обнял старушку в ответ. На повороте дороги, перед тем, как исчезнуть с ее глаз, я обернулся – она все еще стояла на том же месте. Помахал ей рукой, она с готовностью помахала мне в ответ.

Чародей и его ученик приблизились к массивной двери.

– Сегодня по расписанию у нас химия, – сказал чародей мальчику и принялся ковыряться ключом в старом замке.

Ученик недовольно поморщился. Ему нравилось наблюдать, как его учителя ловко смешивают различные вещества, получая новые, но самому ему трудно давались все эти формулы. В общем, химию он не любил.

– Я вижу, ты не рад? – строго спросил чародей.

– Разве есть какая-то разница? – покорно вздохнул ученик и пожал плечами. – Если по расписанию химия, значит – химия. Ничего не поделаешь.

Замок, наконец, поддался – и дверь, скрипнув, отворилась. Учитель и ученик вошли в большое помещение. Одну из стен целиком занимал стеллаж с бутылками, бутылочками и пробирками самых разных размеров, цветов и оттенков. Посередине помещения стоял широкий стол.

– Не расстраивайся, – улыбнулся чародей, – сегодня у нас будет необычный урок химии. Можешь забыть о нитратах и нитритах.

Он подошел к столу и поставил на него высокий мерный стакан.

– Скоро экзамены. Чтобы стать настоящим чародеем, ты должен знать не только законы физики – но и как им противостоять. Ты должен уметь не только превращать ртуть в золото. Самое главное, чему ты должен научиться – разбираться в человеческих душах. Вот смотри, – он показал рукой на стакан, – душу можно сравнить с ним. Она резервуар, в который можно «наливать» любые чувства. От состава раствора зависит качество этой души, ее ценность. Именно поэтому люди делят души на темные и светлые.

– То есть у души действительно есть цвет? – удивленно воскликнул ученик.

– И не только у души. Каждое чувство имеет свой оттенок. Как ты думаешь, где здесь Любовь? Какого она цвета? – Чародей жестом предложил ученику подойти поближе к стеллажу.

– Красного! – не задумываясь выпалил мальчишка. – Конечно же, она красного цвета. Это все знают.

– А вот и нет. Любовь вон в той большой бутылке. – Чародей указал рукой на огромную емкость в самом углу комнаты.

– Я думал, что это вода, – разочарованно протянул ученик.

– Это концентрированная Любовь. Она чиста и прозрачна, как воздух в сосновом лесу после грозы. Кстати, она является обязательным элементом при создании любого чувства.

– Любого? И даже при создании Ненависти?

– Обязательно! – кивнул чародей. – Ненависть к какому-либо объекту – это всего лишь Любовь к противоположности этого самого объекта.

– А что нужно добавить в Любовь, чтобы получилась Ненависть?

– А сейчас мы это и узнаем. – Чародей шагнул к столу и выставил на него несколько разноцветных бутылочек. – Запомни основное правило: когда ты будешь создавать чувства, всегда начинай с Любви! Она – лучший растворитель и является основой любой души.

Чародей взял с полки небольшую шкатулку, открыл ее и поставил на стол.

– А что это за порошок? – спросил мальчик.

– Это Обида. Очень опасное вещество.

– Обида? Опасное? – рассмеялся ученик. – Я всегда думал, что есть вещи гораздо опаснее этого глупого чувства.

– Само по себе оно, конечно же, не смертельно. Но, ошибившись в пропорциях, можно наделать кучу дел. – Чародей налил в стакан прозрачной Любви и бросил туда же щепотку Обиды. – Видишь? В малом количестве она полностью безвредна и растворяется в чистой Любви. Теперь добавим еще немного Обиды.

Целая пригоршня порошка полетела в стакан. Жидкость тут же помутнела и приобрела синеватый оттенок.

– Очень нестабильный раствор. Называется – Разочарование. Со временем Обида либо растворяется в Любви, либо синтезируется в Равнодушие.

– А какого цвета Равнодушие? – заинтересовался мальчик.

– Совсем несложно догадаться, – усмехнулся чародей, – конечно же, фиолетовое. Но мы не будем его сейчас добывать. Давай разберемся с Обидой.

Он долил в стакан еще немного Любви и высыпал туда весь оставшийся порошок. Жидкость забурлила, запузырилась и быстро окрасилась в ярко-зеленый цвет.

– Вот видишь, что бывает, если переборщить с этим порошком?

– А что это получилось? – Ученик потянул ноздрями воздух и невольно поморщился.

– Это Ревность. Опасный яд. Не стоит тебе вдыхать его пары. Они затуманивают сознание и могут привести к самым страшным последствиям.

Мальчик зажал нос руками и отступил на шаг от стола.

– Нейтрализуется Ревность большим количеством Любви. – Чародей наполнил стакан прозрачной жидкостью до краев. – Подходи, уже не опасно.

Мальчик недоверчиво посмотрел на раствор, но все же приблизился к столу.

– Как видишь, раствор снова стал прозрачным, но выпал осадок. Вот он, на дне. Это снова кристаллизуется Обида. Но теперь она труднорастворима, и если этот осадок не убрать со дна, со временем раствор все равно помутнеет и превратится в Равнодушие.

Чародей взял с полки небольшую бутылочку с темно-бордовой жидкостью.

– Как думаешь, что это? – обратился он к ученику.

– Хм… – ученик задумался, – может быть, это Злость?

Чародей улыбнулся и потрепал ученика по голове.

– Молодец! Ты схватываешь всё на лету! Это действительно Злость. Сейчас мы добавим ее в наш раствор с осадком, размешаем и посмотрим, что из этого выйдет. Только отольем немного Любви. Ее здесь слишком много.

Чародей аккуратно вылил часть прозрачной жидкости в пустую бутылку и долил в стакан бордовой Злости. Раствор снова зашипел и тут же окрасился в черный цвет.

– А вот и она. Та самая Ненависть, – печально произнес учитель. – Очень стабильная смесь. К тому же очень едкая. Однажды я случайно пролил ее на свой халат. Что я только не делал с тем пятном… Пришлось покупать новый. До конца не отстирывается даже концентрированной Любовью. А если поставить Ненависть на огонь, то она очень быстро закипает и через некоторое время становится очень и очень взрывоопасной.

Ученик недоверчиво покосился на белоснежный халат чародея и сочувственно покачал головой.

– Неужели Ненависть настолько едкая, что ее ничем нельзя разбавить?

– Есть только один способ. Если очень быстро добавить в нее большое количество растворителя-Любви, то, возможно, со временем, она превратится в Гнев – горючую смесь, которая очень быстро выгорает и оставляет в сухом остатке уже знакомый нам порошок – Обиду. Как видишь, все очень просто.

– Не очень это и просто на самом деле, – буркнул себе под нос ученик.

– Достаточно знать основы всех этих процессов. А дальше ты сможешь, как виртуозный художник, синтезировать чувства любых цветов в отдельно взятой душе. Все приходит с опытом, – улыбнулся чародей.

– А что это за мазь? – Мальчик достал с полки небольшую коробочку.

– Это Страх. Как видишь, он очень тягучий и жирный. Поэтому плохо растворяется и липнет к стенкам души. Вещество не опасное, и даже полезное. Но, как и любое лекарство, в больших дозах превращается в яд. Растворяется только концентратом Любви или Ненависти. Причем Ненависть растворяет его намного лучше, усиливая свои свойства.

– Учитель, а покажите еще какой-нибудь опыт! Это так интересно, – заулыбался ученик.

– Ну что ж, давай попробуем. – Чародей поставил на стол чистый стакан. – Сейчас мы создадим еще одно вредное вещество. Наливаем побольше Любви, добавляем пару щепоток Обиды, побольше Злости и несколько капель Ненависти. Как ты думаешь, что получится?

Ученик ненадолго задумался.

– Не знаю, – пожал он плечами.

– Какого цвета получился раствор?

– Коричневого.

– Запомни. Это рецепт Зависти. Вещество настолько едкое, что со временем может даже разъесть стенки стакана. Постарайся как можно меньше с ним контактировать. Были случаи, когда оно просто растворяло душу. Да, кстати, запомни: Зависти белого цвета не существует. Это всего лишь распространенное заблуждение.

– Ого! – удивился мальчик. – Опасная штука. А можно я сам попробую теперь?

Чародей снова погладил свою седую бороду и внимательно посмотрел на ученика.

– Да, я вижу, что ты готов к тому, чтобы самостоятельно учиться химии душ. Сейчас я уйду и оставлю тебя здесь одного.

– Одного? А если что-нибудь взорвется? – испуганно пролепетал ученик.

– Не бойся. Ученик сам должен научиться всему. Учитель дает только базовые знания. Все остальное зависит от ученика. Кто-то становится Мастером Темных Душ, а кто-то – Светлых. Некоторым совсем неинтересен этот предмет, и они не хотят учиться. Таким ученикам потом сложно стать настоящими Чародеями. Но это их выбор. – Учитель немного помолчал. – Запомни главные правила. Их всего три.

Первое.

Всегда начинай с Любви. Иначе ты просто испортишь душу, и она станет ни на что не годной. Никому не нужен дырявый стакан.

Второе.

Чем меньше в составе ингредиентов, тем светлее раствор. Чем он темнее – тем опаснее.

И последнее.

Чародей замолчал и взглянул на своего ученика.

– Что? Какое последнее правило? – спросил мальчик, замерев в ожидании.

Учитель подошел к небольшому шкафу, достал оттуда белый халат и аккуратно накинул его на плечи ученика.

– Третье правило. Если ты хочешь стать настоящим Чародеем, то в лаборатории всегда работай в халате. Если чужие чувства попадут на тебя, ты рискуешь стать обычным человеком.

– А разве это так плохо?

– Нет. Совсем не плохо. Это всего лишь твой выбор. Станешь ли ты Чародеем и Мастером Душ или выберешь путь обычного человека – это зависит лишь от тебя. Но кем бы ты ни был, всегда помни об одном, – учитель остановился у двери и, обернувшись, серьезно посмотрел на мальчика: – не верь тем, кто берет за основу другое чувство. Они не Чародеи, они – проходимцы. Всегда начинай с Любви.

Много лет назад, еще когда я был абсолютно здоров, моя семья отправилась в путешествие на озеро Байкал. Это было самое далекое автомобильное путешествие в моей жизни! До этого наша семья объездила на машине весь Алтай, Томскую область и Республику Хакасия. Повсюду были необыкновенные места и необыкновенные люди! Каждый раз из поездки мы привозили море впечатлений, положительных эмоций и планов на следующее лето. Нам хотелось уехать все дальше и дальше от дома, и вот летом 2014 года сбылась моя мечта: мы отправились на самое большое озеро в мире – озеро Байкал! По пути мы остановились на ночлег в абсолютно неизвестном нам городе Канске. Это был небольшой городок малоэтажной застройки с ужасными дорогами и покосившимися домиками, но с очень добрыми и приветливыми людьми. Я в то время читал «Мертвые души» и предположил, что именно так выглядит город Энск в произведении Н. В. Гоголя, а моя младшая сестра решила, что здесь проходит Международный Каннский фестиваль. Потом по пути мы заезжали в прекрасный город Иркутск и видели загадочного Бабра – символ этого города. Еще посетили удивительный город Улан-Удэ. Заезжали во множество сёл и деревень, чтобы пополнить запасы воды и провизии.

Наконец мы добрались до озера Байкал. Село Усть-Баргузин встретило нас прекрасным и тихим закатом. Уже совсем смеркалось, когда мы заселились в гостевой домик. На веранде ужинала большая дружная компания, оказалось, что они прощались с Байкалом и собирались домой. Мой папа решил поговорить с этими веселыми людьми и разузнать о тонкостях отдыха на Байкале. Весь вечер и всю ночь мы слушали рассказы о том, где увидеть байкальскую нерпу, где поймать байкальского омуля, как попасть в Байкальский заповедник и какими тропами пойти. К утру выяснилось, что эти доброжелательные люди из города Канска, в котором была остановка в первую ночь нашего приключения. Прощаясь, мы дали честное слово, что на обратном пути мы не проедем мимо и обязательно остановимся у них погостить. Еще целую неделю наша семья жила в гостевом домике, потом еще неделю мы жили в заповеднике, купались в Байкале, загорали на его песчаных берегах, рыбачили и наблюдали за милыми нерпами и огромными чайками. Уезжать не хотелось, но впереди нас ждал город Братск с его гидроэлектростанцией, Братским водохранилищем, в котором водятся огромные караси, и очень красивым музеем под открытым небом «Ангарская деревня». Эти подлинные памятники деревянного зодчества аккуратно вписаны в природный ландшафт, и постоянно кажется, что сейчас на соседней улице заиграет гармонь, застучат копыта лошадей и затянут песни русские красавицы! Отпуск у родителей заканчивался, заканчивалось и волшебное путешествие.

Как говорится, дорога домой вдвое короче, и дней через двадцать мы снова проезжали город Канск. Был теплый августовский вечер, нужно было останавливаться на ночлег. Посовещавшись с нами, папа набрал телефонный номер байкальских знакомых. Нашему удивлению не было предела, когда мы услышали, что они нас ждали, но думали, что наша семья уже закончила свое путешествие и проехала мимо. Настала наша очередь рассказывать, и теперь мы до рассвета говорили про путешествие на озеро Байкал и показывали фотографии.

Наши семьи сдружились, и теперь мы каждый год путешествуем вместе. Вместе мы были на озере Шера и в Шушенском, на реке Ангара, в холодных водах которой водится рыба хариус, на уникальных Красноярских столбах и еще на многих, многих малоизвестных реках и озерах. Когда я окончательно выздоровею, мы хотим вернуться на озеро Байкал. А еще мы мечтаем всей семьей побывать на Байкале зимой и покататься на коньках по его прозрачному льду! Мечтаем поехать в город Мурманск и увидеть северное сияние! И посмотреть еще много чудес!

Вот так одна ночная встреча вдали от дома на волшебном озере Байкал сдружила наши семьи. Нас разделяет тысяча километров, но в современном мире нет преград для общения!

Сдетского сада девочка Женя была влюблена в одного мальчика, его звали Матвей. Он симпатичный и добрый.

Они учились вместе в одной школе, но потом девочка переехала жить в другую страну. Спустя два года она приехала на лето к бабушке, туда, где жила раньше. Матвей был очень рад, когда узнал, что Женя приехала. Все лето они гуляли вместе, играли, разговаривали о том, как проходит учеба в школе, девочка рассказывала, как ей живется в новой стране. Матвей очень скучал по Жене и не хотел, чтобы она уезжала. Мальчик с детства очень любил писать стихи. Один из них он посвятил Жене.

Девочка, услышав этот душевный стих, расплакалась…

Шли годы, дети росли, стали более взрослыми и ответственными. Женя долгое время не могла приезжать, но они не теряли связь, общаясь на расстоянии.

Спустя десять лет Матвей поехал учиться в Москву, где живет Женя. Парень поступил в тот же университет, где будет учиться она. Когда они встретились, Матвей обнял Женю и больше никуда не отпускал. Девушка была безумно рада увидеть его спустя столько лет и обняла его ещё крепче. Ему жизненно необходимо было поцеловать её. Поцелуй стал неожиданностью для обоих, им показалось, что между ними пробежала искра, зажигая чувства, которые они не осознавали.

Спустя долгие годы разлуки между ними вспыхнула настоящая любовь. Теперь они всегда и везде вместе.

Девочка Люба живет с мамой и папой. Она ходит в детский сад. Люба очень милая, озорная и легко заводит друзей. Почти все девочки в садике хотят с ней поиграть, а вот мальчики дразнятся и иногда даже дергают ее за косички.

На вопрос: «Как тебя зовут?» Люба всегда отвечает: «Меня зовут Любовь». Так ее научили говорить родители. Но что такое любовь, Люба не знает.

Недавно у нее выпал молочный зуб, и мальчишки стали дразнить ее и придумывать ей разные прозвища: Любка-беззубка или Любик-зубик. Девочка очень расстроилась. А когда она попросила ребят перестать обзываться, те только посмеялись в ответ.

Раньше Любе всегда нравилось, когда ее называли полным именем, и даже воспитатели частенько звали ее Любовью, а не Любой. Теперь ей казалось, что мальчишки смеются над ней из-за этой загадочной «Любви». И Люба больше не хотела слышать свое имя.

Мама заметила, что ее вечно веселая непоседа отчего-то стала грустной. По дороге из садика она спросила: «Любовь моя, почему ты грустишь? Что случилось?»

«Не называй меня так! Мальчишки постоянно дразнятся». – Люба не стала скрывать от мамы обиды.

«Дразнятся? Они тебя обижают?» – Мама сильно удивилась, ведь у дочки никогда прежде не было проблем с другими ребятами.

«Они коверкают мое имя!» – буркнула Люба обиженно.

«И теперь ты не хочешь, чтобы я называла тебя Любовью?» – спросила мама.

«Не хочу. Мне не нравится мое имя», – ответила Люба и задумалась, как же ее будут звать теперь?

«Что за глупости? У тебя красивое имя, оно тебе очень подходит».

«Любовь, любовь! А что вообще такое любовь?» – поинтересовалась девочка.

Мама не знала, как правильно объяснить дочке смысл столь важного слова. Как убедить девочку, что ее имя означает самое прекрасное чувство, которое есть на свете? Немного подумав, мама спросила:

«Тебе нравится играть с друзьями?»

«Конечно!» – ответила Люба.

«А какая игра доставляет тебе больше удовольствия? Когда ты больше смеешься?»

«Когда играю в догонялки с Машей! Она меня пытается догнать, а я быстро уворачиваюсь. А потом наоборот!» – поделилась девочка.

«Так вот, любовь – это то, что ты ощущаешь, когда думаешь про догонялки. Или то, что ты чувствуешь к друзьям, например, к Маше».

«Значит, я люблю играть в догонялки?»

«Да, значит, любишь. Но это только одна сторона любви. Мы с папой любим тебя, а ты – нас. Это любовь между родителями и детьми, она совсем другая. Не такая, как любовь к друзьям и играм. А еще есть любовь к мальчикам. К тем самым, что тебя за косички дергают».

«Их я точно не люблю!» – поспешила заверить маму Люба.

«А любовь – это не всегда взаимно. И не всегда она приходит сразу», – рассмеялась мама.

«Где же ее найти, эту любовь?»

«Найти ее не так просто. Еще сложнее сохранить и пронести через всю жизнь».

«Смогу ли я ее найти?»

«Сможешь, солнышко, нужно только хорошо поискать!»

Мама увидела, что Люба повеселела. Она больше не переживала из-за дразнилок. Теперь она понимала, что ее имя необыкновенное!

Девочка долго думала о словах мамы: «Нужно только хорошо поискать!» Она решила, что любовь надо найти во что бы то ни стало, причем немедленно! Но где?

Девочка направилась в свою комнату. Детская была завалена игрушками. Люба решила, что их она точно любит, но вот какие именно? Кукол в ярких нарядах? Они уже давно не нравились ей так, как прежде. Кубики, конструкторы, мягких зверушек? Тут девочка вспомнила, что когда-то давно у нее был медведь, которого она всегда брала с собой в кровать. Где же он?

Люба стала открывать коробки и ящички, проверять полки в шкафах, но мишки нигде не было. Может, под кроватью? Девочка достала оттуда пыльного медвежонка с одной лапой и потертым ухом.

«Вот ты где!» – сказала она мишке. Раньше ей нравилось обнимать медвежонка, она была уверена, что любила эту игрушку больше остальных. Но сейчас… Сейчас это был самый обычный плюшевый мишка. «Значит, и тут я любовь не найду», – расстроилась Люба.

Вдруг в комнату вошла мама. Она попросила дочку убрать игрушки и добавила: «Не печалься, найдешь ты свою любовь. Лучше наведи порядок и сходи погулять с ребятами, поиграете с Машей в догонялки».

«Точно! – воскликнула Люба. – Я же люблю догонялки!»

Девочка быстро собрала раскиданные вещи, оделась и выбежала на улицу. Маша жила в соседней квартире. Номер ее квартиры Люба запомнила легко: «22» – как два лебедя. Она приготовилась позвонить в звонок, как вдруг услышала странные звуки. Что-то пищало совсем рядом. Люба огляделась и у самой двери увидела пушистый комочек.

Это был маленький котенок, который жалобно мяукал и дрожал. На улице было холодно, и он сильно замерз. К рыжей с пятнышками шерстке прилипла грязь.

Глядя на крошку, Люба испытала странное чувство: она захотела отогреть его, защитить от холода и ветра. Девочка быстро сняла теплый шарф, хотя и знала, что мама будет недовольна, и аккуратно укутала котенка. Забыв, зачем приходила к Маше, Люба поспешила домой.

«Мама, смотри, кого я нашла!» – сказала она, зайдя в квартиру.

«Какой он маленький. Наверное, недавно родился». – Мама взяла у девочки котенка и стала внимательно осматривать его.

«Мы его оставим? Я так хочу за ним ухаживать!» – с надеждой спросила Люба.

«Конечно, оставим! Вот видишь, я же говорила, что ты найдешь свою любовь!»

«Спасибо!» – Девочка обняла маму и взяла котенка. Он уже успел согреться и теперь с интересом глядел вокруг. Как ни странно, он не пытался вырваться. Наоборот, котик поудобнее устроился на руках у своей новой хозяйки.

«Как ты его назовешь?» – спросила мама.

«Назову его Любик! И пусть мальчишки дразнятся сколько хотят!»

Котенка отмыли и накормили. Люба сама ухаживала за ним. А мальчишки в садике стали завидовать тому, что у нее появился новый друг – котенок Любик, и обзывать перестали. Да и на месте выпавшего зубика скоро показался новый.

Вот так Люба и поняла, что такое любовь.

Миром правит любовь! Любовь творит чудеса!

Любите друг друга.

Я не знала, что мне делать. Я получила двойку. Это была моя первая двойка. Мне казалось, что такой ситуации со мной не случится никогда. Я всегда делала домашнюю работу, я старалась выполнять все задания учительницы. Мне было важно получать хорошие оценки. А тут двойка. И как бы мне ни казалось, что ее поставили незаслуженно, все изменилось: двойка в дневнике бросалась в глаза и явно намеревалась испортить мне оценку за четверть.

Был вечер и скоро должна была вернуться с работы мама. Я боялась встретиться с ней взглядами и предстоящего разговора. У нас была традиция: после того как мама отдохнет и поужинает, мы садимся вдвоем пить чай с чем-нибудь вкусненьким и делимся секретиками и событиями прошедшего дня. Это самые приятные минуты любого, даже самого трудного дня. Но сегодня мне нечем порадовать маму. А я точно знаю, что она расстроится и, возможно, будет меня ругать. Я так боюсь ее обидеть, ведь я так люблю ее.

Я прокручивала в голове произошедшее и плакала. Мне было страшно, и я хотела спрятаться от стыда, от несправедливости, от всех и всего. Мне казалось, что мир рухнул, а я – неудачница. Я ждала своего приговора и готовилась к страшному суду. Я думала, что мама теперь не будет любить меня, ведь я получила двойку.

Я услышала, как повернулся ключ в замке, и в квартиру вошла мама. Саша и Вова, мои братья-двойняшки, с радостным криком бегут к маме, и она их ласково целует. Марина, старшая сестра, встречает маму и помогает ей разложить покупки, за что мама ласковым голосом ее благодарит и обнимает. Так происходит каждый день. Все счастливы встретиться вечером дома вместе. Но не сегодня. Сегодня я не выйду к маме навстречу.

Я слышу, как мама меня ищет, а братья рассказывают ей, что я весь вечер плачу в туалете и не выхожу к ним поиграть.

Ну вот. Настал момент. Мама стучит и приоткрывает дверь.

– Можно? – спросила мама, разглядывая мое опухшее от слез лицо.

– Да, – сухо ответила я, смахивая слезу со щеки.

– Что случилось, доченька? Почему моя красавица весь вечер плачет в одиночестве?

– Мама, – всхлипывая, начала я, – ты не будешь меня ругать? Я сегодня получила двойку. Ты меня не разлюбила?

У мамы даже глаза округлились от неожиданности.

– За что двойку? – поинтересовалась мама, и ее голос мне показался строже, чем обычно.

– Формально за то, что я не выучила стих. Но я его выучила, просто так испугалась, что забыла все слова. А все из-за того, что учительница услышала, как я подсказывала своей подруге Милане, и вызвала меня к доске. Я так испугалась, что забыла все слова.

Мое сердце стучало все сильнее и сильнее. Мне казалось, что минута длилась вечность. Это был конец.

– Жаль, что так получилось. Но ты же понимаешь, что оценка – это результат, а не приговор. А для хорошего результата нужно приложить усилия. Я уверена, что учительница даст тебе возможность исправить оценку, если ты ее убедишь, что готова все исправить, – сказала мама немного мягче. – Я тоже переживаю о твоих успехах или неудачах. Но ты должна помнить, что я готова тебя поддержать и помочь, если ты меня об этом попросишь. Но ответственность за свои решения и действия, к сожалению, придется тебе нести самой. И какие бы ты ни получала оценки, как бы тебя ни оценивали окружающие, ты должна помнить, что я буду любить тебя такой, какая ты есть. Я буду любить тебя всегда, просто любить. Я жду тебя всегда, и время, проведенное с тобой, для меня самое счастливое.

Мы сидели вдвоем, и мама держала меня за руку. Она гладила меня по голове и ласково прижимала к себе. Страх постепенно уменьшался и проходил. Я слушала маму и успокаивалась. Но в то же время появлялась уверенность в том, что все можно исправить.

– Доченька, ты учишься в школе для себя, и это твои результаты. Я буду рада, если у тебя хватит сил, терпения и трудолюбия для достижения хороших результатов. А если что-то не получается, то надо искать пути преодоления. Ты можешь рассчитывать на меня. Я помогу тебе. Но делать все придется самой.

В маминых словах слышалась уверенность. Уверенность во мне, в будущем и в том, что все будет хорошо. Я чувствовала, что я не одна и что мамина любовь никогда не пройдет. Мама любит меня, просто любит. А с любовью можно и горы свернуть.

– Я люблю тебя, мама! – обняла я маму, и мы пошли пить чай.

Это было самое яркое событие моей жизни.

Однажды утром я, как обычно, ехал в переполненном автобусе в университет. От нечего делать я рассматривал пассажиров. Занятие это оказалось настолько интересным, что я, увлекшись, случайно толкнул стоявшую за мной девушку. Что это девушка, стало понятно по высокому красивому голосу, попросившему быть чуть аккуратнее. Я оглянулся. Незнакомка поправляла выбившиеся из прически русые пряди. Невольно я засмотрелся на этот жест и на нее. В ней было что-то особенное, хотя мало ли девушек с такими волосами, зелеными глазами и задумчивым взглядом. Решив познакомиться, я негромко спросил ее имя, надеясь на ответ. Она пристально посмотрела на меня своими малахитовыми глазами. От этого взгляда я смутился, он как будто заглядывал в душу. Тут девушка улыбнулась – у нее, как оказалось, очень красивая улыбка, – и в зрачках ее запрыгали огоньки. Я смотрел на нее, завороженный красотой, и чуть не прослушал ответ на свой вопрос.

– Алина. А вы?

– Вадим. Предлагаю на «ты», вроде разница в возрасте небольшая. – Я надеялся, что в моем голосе не было заметно волнения и радости от знакомства.

Алине, как мне казалось, лет восемнадцать.

– Давай! – Она явно обрадовалась тому, что я предложил. – А тебе, кстати, сколько?

Я сказал, что мне девятнадцать, не забыв уточнить ее возраст. Предположение оказалось верным. Тут громкоговоритель объявил, что следующая остановка моя. Хотелось еще пообщаться с Алиной, и я предложил прогуляться вечером, если у нее будет возможность. Моя новая знакомая согласилась. Я был на седьмом небе от счастья. Тем временем автобус остановился, и я, попрощавшись, вышел, но во время учебы думал лишь о ней, о ее зеленых, как малахит, глазах.

Спустя несколько часов лекций и семинаров я, в предвкушении, поехал на набережную, где договорился встретиться с Алиной. Она меня уже ждала.

– Сильно опоздал?

– Не особо, да и я бы в любом случае подождала. Ну что, идем? – Тут Алина хихикнула и сделала несколько быстрых шагов, намекая на игру в догонялки.

«У нее смех красивый», – подумал я и, опомнившись, побежал.

Через какое-то время я догнал Алину и, не думая, схватил ее за руку. Мгновенно по руке побежали мурашки от ее прикосновения. Я хотел отпустить руку и просто идти рядом, чтобы не смущать Алину, но девушка неожиданно сжала мою руку, смущенно предложив гулять так. Я улыбнулся ей, сердце лихорадочно билось.

Мы шли по набережной, разговаривая буквально обо всем. Любимая музыка, книги, фильмы, забавные случаи из жизни, планы на эту самую жизнь и многое другое. Алина оказалась безумно интересной собеседницей, да и общие интересы у нас нашлись быстро, поэтому беседа шла и не думала прекращаться. Я был просто счастлив. И готов был так идти хоть всю жизнь, держа за руку ее, любимую девушку, – это я понял через несколько часов общения. Омрачала ситуацию только мысль о том, что скоро придется расходиться. «Стоит ли говорить ей о своих чувствах?» – думал я, но так и не решался.

В подобных сомнениях прошло еще несколько часов прогулки. Я успел сводить Алину в кафе, как истинный джентльмен. Ее лицо, перемазанное кремом пирожных, умиляло до бесконечности, я радовался просьбе ее сфотографировать. Эта фотография в моем телефоне греет душу.

Сейчас же я иду за руку с ней, слушая, что она говорит. Вскоре начинает темнеть, и приходит время расставаться. Алина обнимает меня как друга, шепча: «Спасибо за вечер, мне было очень хорошо». Я замираю от неожиданности и даже не сразу соображаю, что надо бы обнять ее в ответ и прошептать что-нибудь подобное. Мне правда понравилось разговаривать с ней, и она сама очень понравилась. Я не замечаю, как мое лицо замирает в полуметре от ее лица. Спустя пару секунд проходящий сзади человек несильно толкает меня – и я случайно наклоняюсь к губам Алины. Я почти мгновенно отхожу, но этих двух секунд хватает нам обоим, чтобы смутиться. Какое-то время продолжается неловкое молчание, мы смотрим в землю. Как мужчина и, пусть невольный, но виновник ситуации, я первый начинаю говорить.

– Алина?

Она все еще смотрит вниз, но жестом дает понять, что слышит меня. Я неловко продолжаю.

– Это было случайностью, честно. Я не хотел. – Надеюсь, по моему голосу нельзя понять моего настоящего желания.

Тут девушка поднимает взгляд. Она грустная, я это замечаю сразу. Печальным и срывающимся голосом она спрашивает:

– Не хотел? Правда?

И тут я начинаю понимать. И, приблизившись к ней, говорю три самых важных слова:

– Я люблю тебя.

Алина не отвечает, но сияющие глаза говорят за нее. Я снова, теперь уже не случайно, но все еще робко, целую ее, она отвечает. Внутри меня все взрывается от счастья. А над рекой розовеет закат.

Что такое любовь? Про это написано много книг и сложено много стихов. У каждого она своя. И все относятся к ней по-разному. Много есть проявлений любви. Любовью можно считать влюбленность, первую любовь и не только, преданность, дружбу, заботу, помощь и тому подобное. Она бывает разной и многогранной, но для меня любовь – это дар. Любовь – как свеча, сгорая, сама отдает тепло и свет другим.

Я раньше еще не понимала до конца, что такое любовь. Пока не появился он. Вы, конечно, подумали, что это какой-нибудь мальчик с соседнего двора или мой одноклассник. А может, какой-нибудь актер или певец. Но, увы, нет. Его зовут Ральф. «Кто такой Ральф?» – спросите вы. Сейчас я вам все расскажу.

Он появился внезапно. Я и мечтать об этом не могла. Только с появлением этого чуда я почувствовала в себе все нотки любви. Вы, конечно, уже догадались, про кого я хочу рассказать. Ральф – это мой щенок, дворняга. Как сейчас их модно называть – метис. Как он появился? Я и сама не поняла. Слушайте, сейчас все подробненько расскажу.

Ральфа мы взяли после того, как я в очередной раз оказалась в больнице. Врачи ничего не могли констатировать и сказали, что у меня психологический срыв. Откуда он? Никто не мог понять. Поэтому мама с папой решили завести щенка. А старший брат обещал помогать за ним ухаживать и гулять с ним. Мама решительно сказала, что это будет только дворняжка. Во-первых, одной бездомной собакой будет меньше. А во-вторых, нам не нужна собака, у которой будут обморочные состояния, если кто-нибудь чихнет или, того хуже, когда ее выведут на улицу.

Выбор был нелегким. Но мы с братом не отчаивались. Брат нашел в соцсетях щенков с передержки. Долго мы думали, выбирали, решали. Но остановились на одном малыше, который нам очень и очень понравился. Он приглянулся нам сразу. Мы позвонили по указанному номеру телефона, и нам ответил приятный женский голос. Мы много расспрашивали о щенке: как и когда он появился, чем кормить и так далее. Много вопросов нас интересовало, и на все мы получали ответ.

Щенка должны были привезти на следующий день. Это была самая длинная ночь. Я очень ждала утра и уже воображала, как я буду гулять со щенком. Когда его привезли, он оказался совсем маленьким и постоянно скулил. Я еще не осознавала всей важности происходящего, но была счастлива. Счастье и радость переполняли меня. Я рассказала всем соседям во дворе о своем новом друге. Мне хотелось петь и танцевать, кричать от восторга. Взлететь выше облаков и поделиться со всеми своим счастьем и радостью. Этот день прошел быстро. Я долго не отводила глаз от щенка. Смотрела, как он спит. Я боялась закрыть глаза – а вдруг проснусь, и все исчезнет? Потом наступил другой день, за ним следующий, и еще один… Но я все не могла поверить в то, что у меня есть собака.

С каждым новым днем во мне укреплялось осознание ответственности за нового друга. Что надо кормить его, поить, убирать за ним. Ходить гулять, даже если тебе не хочется или тебе плохо. Я старалась отодвигать свои болячки на второй план, но не всегда это получалось. И тогда на помощь приходила мама.

С Ральфом всегда случались какие-то истории. Впрочем, как и со всеми маленькими детками. Ведь когда становится скучно, всегда хочется что-то сделать. Что-нибудь интересное и непременно великое.

Ральф втихаря обрывал обои и смывался с места преступления, унося с собой при этом весомые улики. Он постоянно минировал путь к кровати родителей с папиной стороны. И хотя папа выражал свое неудовольствие его поступком, Ральф продолжал оттачивать свое мастерство в минировании исключительно на папе.

Как-то раз я пошла гулять с Ральфом после сильного дождя. Ральф не сразу понял, откуда такие лужи и кто их сделал. Он принялся их обнюхивать и лаять на них. Мы долго ходили от лужи к луже. Потом Ральф подошел к самой большой и глубокой луже и просто в нее упал. Я долго не могла выгнать его из этого «озера». Домой мы пришли нескоро и испачкались хуже поросят. «Да уж!» – сказала мама и закрыла перед нами дверь.

Ко мне часто приходит репетитор по английскому языку. Мне этот предмет очень трудно дается. И чтобы Ральф нам не мешал, мы закрываем дверь. Но несмотря на это щенок пытается пробиться. Однажды мама не выдержала и сделала растяжку из поводка. Но это его не остановило. Тяга к английскому языку оказалась сильнее. Ральф прошел через все ловушки, расставленные мамой, и с гордостью появился в комнате, стащив при этом учебник со стола. Урок был сорван. Мы долго гонялись за ним, чтобы отобрать книгу. Наконец Ральф был разоружен.

Как-то на улице, когда мама с братом гуляли с Ральфом, к ним подбежал йоркширский терьер. Такой маленький, но взрослый песик. Обнюхав хозяев, он стремглав помчался к Ральфу, который нехотя плелся на поводке сзади. Увидев это создание, Ральф одним прыжком очутился около мамы. Встав при этом на задние лапы, он стал жалобно скулить, просясь на ручки. На что хозяин маленькой собачки, мальчик, сказал своей маме: «Мама, спаси! На меня напал большой, злобный зверь». После этого все засмеялись, а моя мама взяла Ральфа на ручки.

А история, когда он заболел! От него не отходила вся семья. Брат колол ему уколы, а мама, зажмурясь, держала щенка. Кто в тот момент боялся больше, мама или Ральф, было непонятно. Папа носил его на руках и сидел около него вечерами. Даже дедушка, который не очень был рад появлению этого «чуда», подходил и спрашивал: «Не полегче ли ему стало?» А Ральф тем временем ходил за мамой и, скуля, говорил: «ма», «ма». Тогда я поняла, что он у нас умеет говорить. Чудеса да и только.

С появлением такого друга я многое поняла. И то, что любовь – это такое чувство, которое объединяет. Она дает силы. Даже когда мне становилось плохо, я старалась думать не о себе, о моем щенке. Не все могут испытывать это чувство во всем его многообразии и многогранности. А некоторые и вовсе не умеют любить. Но если вам дано это чувство, то это прекрасно! Ведь любовь – это дар.

Не все истории заканчиваются хорошо, вот и эта далеко не веселая.

За полгода до болезни у меня впервые появилась настоящая лучшая подруга! Мы проводили много времени вместе: дача, гуляния, гости. Где мы только не были вместе! А однажды наши одноклассники (два мальчика, один из которых мой друг детства) пригласили к себе на дачу нас и еще некоторых ребят из класса (забегая вперед, я была влюблена в одного из них – его звали Максим, и знакомы мы с пяти лет). На даче мы жарили шашлыки, а потом главарь нашей «банды» и нашего класса по имени Егор предложил моей подруге встречаться (и я ждала таких же действий от Максима, но их не последовало…). Было много разных историй, в которых я помогала Лене сблизиться с Егором, и как я была рада, когда они начали встречаться!

Прошло две недели. Отношения Лены и Егора были все лучше и лучше, а вот я ушла на второй план, но мы еще много общались…

Обычный день. Я пошла с мамой в торговый центр и там потеряла сознание. Потом ничего не помню, открываю глаза в больнице. Дальше шестимесячный путь лечения, во время которого я переживала, что «банда» ко мне ни разу не приехала и… НИ РАЗУ НЕ НАПИСАЛА!!!

Я очень хотела в родной город, хотела в школу, хотела увидеть ребят и Лену.

И вот я иду в школу в 11-й класс спустя пять пропущенных учебных месяцев и один месяц лета. Ох уж эти трепетные моменты, я подхожу к классу, открываю дверь и… тишина! Тишина в мою сторону! Ни одного слова «привет»! А дальше слезы, депрессия, замкнутость… В один из дней моя голова вскипела, и я написала Лене письмо, в котором задала все вопросы. После уроков отдала ей… потом праздники, ковид… и мы больше не виделись.

Я вроде смирилась, но все равно ее люблю, в своей душе и мыслях я надеюсь просто посидеть с ней в кофейне и поболтать за кофе, а в ответ – тишина.

Прошло три года, а я так и не научилась жить без нее…

В моем понимании любовь к себе – это гармония с собой. Осознание, что я достойна хорошего отношения к себе.

Но у такой любви всегда должны быть границы, она не должна выходить за рамки приличия.

Вот, например, мой сосед Вася в безграничной любви к себе любит ночью громко слушать музыку, что мешает его соседям спать. Но он же любит себя… Почему он не может позволить себе любимому послушать музыку ночью? Очень даже может. Хотя существует правило «Люби себя, но уважай окружающих».

Или, например, Маша очень любит себя, но еще больше она любит кушать. Маша же любит себя, почему она не может съесть торт перед сном? Может. Но что это за любовь – во вред себе? Маша не думает о том, что такой образ жизни вредит ее здоровью.

Если говорить обо мне, то я еще на пути к любви к себе и учусь искать грань, чтобы не окунуться в эгоизм. Еще пытаюсь понимать свои поступки и поступки других. Скорее всего, учиться этому я буду всю жизнь, потому что в жизни будут встречаться разные люди и происходить разные ситуации. Удачи мне любимой!

В одной деревне, самой обычной, стоял серый дом. Такой же маленький и деревянный, как и остальные. В этом доме жила обыкновенная семья. У отца и матери было только одно сокровище – маленькая Маша. Маша – темноволосая восьмилетняя девочка. У нее не было друзей, так как в деревне дети были только в двух семьях. Маленькая Маша и подросший мальчик Яков. Девочка не любила с ним играть, он был старше ее на пять лет и очень зазнавался, когда разговаривал с Машей. Любимым ее занятием было сидеть у окна и смотреть, что происходит на улице. Это было интересно.

Однажды семье пришлось поехать на пароходе к Черному морю. Отцу предложили новую работу. Мама тоже нашла там работу. Отец и мать целыми днями были заняты, и девочке приходилось проводить время одной. Как-то раз Маша гуляла в саду, зашла в дальний его уголок и увидела море. Из водоемов она видела в своей деревне только небольшую речку. Девочка была поражена. «Столько воды!» – невольно воскликнула она. Она выбежала из сада на песчаный берег к морю, долго смотрела вдаль и поняла, что море захватило ее душу своим величием и красотой. Маленькая Маша каждый день стала приходить к морю, брызгалась в нем, мочила ноги, а когда уставала, садилась на камень и мечтала, слушая шум волн. Море ей что-то нашептывало, а Маша веселилась и пела: «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три».

Так прошло два летних месяца. Маша привыкла к морю и уже не могла провести день, не придя к нему. Время шло, работа у родителей закончилась, и семья стала собираться в родную деревню. Когда Маша узнала о возвращении домой, то очень огорчилась. «А как же море?» – спросила Маша у мамы. Мама ответила, что нужно возвращаться домой, а море взять с собой нельзя. Девочка очень расстроилась, ей казалось, что она не может жить без моря.

На прощание Маша взяла на берегу красивую ракушку и ушла от моря навсегда. Семья вернулась в деревню. Маша подросла, стала задумчивее. Теперь она грустит о море, но как посмотрит на ракушку, сердце ее наполняется радостью, что где-то там далеко плещется могучее любимое море.

Когда я произношу это имя, все задаются вопросом, кто это. А я с ухмылкой говорю: это мой любимый котик.

Я помню первый его день у нас дома, он – маленький беленький крошка, такой веселый и энергичный! Когда мы забрали его у прежних хозяев, нам сказали его породу: Борис Алексеевич – кот породы рэгдолл. Как мы ни старались запомнить – все равно не могли.

Он очень любит играть и спать со мной в одной комнате, а я очень люблю каждый день, проведенный с ним.

Борис Алексеевич вырос большим и очень пушистым котом. Мой маленький помощник, он все делает со мной (помогает в уборке, сидит со мной, когда я занимаюсь учебой, и, когда мы с семьей играем в настольные игры, он всегда приходит к нам).

Когда у нас появился новый котик (мой папа нашел его прошлой зимой на ледяной бетонной плите), он сначала совсем не ходил, много ел, хотя первые две недели, из-за того, что он был очень слабым, мы кормили его из шприца. Но быстро окреп и подрос. Борис Алексеевич очень переживал из-за появления нового кота в доме – за свою жизнь он видел только двух котиков, – поэтому, когда появился малыш, он не знал, что делать, а когда увидел, сколько внимания уделяется ему, начал очень ревновать.

А еще в прошлом году мой старший брат отдал своего котика нам на целый месяц, и тот был хоть младше по возрасту, чем Борис Алексеевич, но почти одного размера с ним. В первую встречу они устроили настоящий забег по квартире! Но чуть позже подружились. Акере (так звали кота старшего брата) лень было умываться, и Борис Алексеевич взял на себя эти «отцовские» обязанности, он ухаживал за Акерой и воспитывал его.

Бориса Алексеевича я называю своим ребенком и очень сильно его люблю.

Любовь – одно из самых загадочных чувств. Самые великие умы человечества пытались понять, что это, и дать ей хоть сколько-нибудь точное определение, но так и не смогли сойтись в едином мнении. Но зато мы точно знаем, что любовь бывает разной: нежной и страстной, любовь с первого взгляда и испытанная годами, взаимная и безответная. А еще любовь не всегда бывает вечной, иногда она проходит, будто бы ее и не было. Со мной тоже такое однажды случилось, и об этом я хотел бы рассказать.

Я всегда любил сладости и до сих пор являюсь заядлым сладкоежкой. Я знаю сотни видов лакомств и не могу сказать, что люблю всё одинаково – предпочтения у меня, конечно же, есть, но назвать явного фаворита вряд ли получится. Но в детстве больше всего на свете я любил безе. Я не просто любил его, я его обожал. Только при одном его упоминании у меня начинали течь слюнки и загорались глаза, и я представлял, как с наслаждением поглощаю этот десерт.

И однажды папа купил двухкилограммовую коробку безе. Я прыгал до потолка, я просто не мог поверить своему счастью, это был один из самых счастливых дней в моей жизни. В первый же день я съел половину коробки, я ел безе на завтрак, обед и ужин, с чаем и просто так. Может, кому-то этого было бы много, но я ел и останавливаться не собирался.

Но вечером случилось то, чего я совсем не ожидал… Мне поплохело. Это было обычное пищевое отравление. Возможно, оно случилось из-за чего-то другого, но все то время, пока меня мутило, во рту был вкус моего любимого безе. На следующий день, когда уже все прошло, я как ни в чем не бывало зашел на кухню за очередной порцией безе, но, как только я почувствовал его сладкий аромат, мне стало плохо.

Я не мог в это поверить, то, что я так сильно любил, стало мне противно.

С тех пор меня мутит лишь от одной мысли о безе, а мама до сих пор прикалывается надо мной в магазине, когда я выбираю что-нибудь к чаю, она спрашивает: «А может, безе?»

Вот так случается в жизни, любовь приходит и уходит, а сердцу ведь не прикажешь. И, как говорится, от любви до ненависти один шаг, а в моем случае – один килограмм безе.

Если вспоминать про мою первую любовь, то сразу всплывает в памяти детский садик и мальчик Данил.

Каждый день я просыпалась только с одной мыслью: «Поскорее бы в садик, к Дане». После той мысли я быстро собиралась и бежала в детский сад. Казалось, что ничего вокруг не могло мне помешать. Все как будто замирало, ветер не дул, листва на деревьях молча наблюдала за мной.

По приходе в садик он встречал меня с конфетой и помогал снимать верхнюю одежду. Дальше все было как во сне: мы сидели вместе за столом, обедали, занимались, играли – и время пролетало мгновенно. Нам не хотелось расставаться, но нашу любовь прерывали родители. Кстати, они знали о наших чувствах и нередко подшучивали над нами. Данила всегда забирали первым, а мне приходилось ждать моих родителей. Минуты ожидания были мучительно долгими. Но вот меня наконец-то забирают, и мы отправляемся домой. И это повторяется снова и снова, каждый будний день, пока не наступят выходные. Выходные и праздничные дни мы часто проводили вместе. Гуляли, ходили друг к другу в гости и просто проводили весело время. Но вот наступил переломный момент. Нам по семь лет. Май. Выпускной в детском саду. И тут мы узнаем, что идем в разные школы. Я тогда очень расстроилась, родители пытались меня утешить, но все тщетно.

После детского садика мы общались, но уже не так близко, как тогда, пропал огонь в сердце и блеск в глазах, а после пропала и последняя ниточка общения. Больше с Данилом мы не общались, но я до сих пор его помню и надеюсь, что у него все хорошо. Мы разошлись, и теперь у каждого своя дорога в жизни. Сейчас нам по девятнадцать, и мы больше не встречались и не разговаривали.

Я поступила в педагогический университет, так как люблю учить маленьких детей. Мне и самой очень нравится учиться, у меня добрые и отзывчивые одногруппники. Через пять лет я закончу педагогический университет и пойду работать в школу. А возможно, пойду воспитателем в детский сад. И не исключено, что я встречу Данила в качестве отца своих воспитанников. В жизни все бывает…

Я хочу рассказать историю про любимца нашей семьи – овчарку Грея. У нас были собаки и прежде. Но Грей остался самым дорогим воспоминанием в моей жизни.

Познакомились мы с ним при грустных обстоятельствах. Наш дом расположен у трассы за полосой березовых посадок. Проезжая вдоль нее, мы заметили на обочине в кустах черную овчарку, она грустно смотрела на дорогу, провожая взглядом машины. Если вдруг проезжала машина синего цвета – выскакивала на дорогу с лаем, а после возвращалась на прежнее место.

Через несколько дней мы поняли, что собаку бросили умирать (выкинули за ненадобностью) и скомандовали «ждать», поэтому пес и не сходил с места. Мы начали ходить к нему в гости. Близко он не подпускал, но подбирал оставленные нами куски пищи. Так прошли еще две недели, пес по-прежнему держал дистанцию: если мы пытались подойти ближе, грозно рычал.

Однажды мы случайно услышали, что его опасаются местные жители и охотники собираются его застрелить. Что делать?

Два дня мы не ходили к нему, ждали, пока проголодается посильнее, а на третий день, увидев маму, он встрепенулся, вроде бы обрадовался. Она кидала ему кусочки мяса, он подходил к ним и съедал – такой цепочкой мама довела его до нашего дома и быстро захлопнула за ним дверь во двор.

На следующее утро, пока родители думали, что делать с собакой дальше, я уже вышел во двор со словами: «Ой, собачка!»

Мама очень испугалась за меня и побежала спасать, но пес вел себя теперь совсем иначе, был тихим и настороженным.

Так у нас появился еще один член семьи, я придумал назвать его Грей. Несмотря на то что пес был уже преклонного возраста, он начал отзываться на новое имя. Грей страдал, но постепенно стал проявлять интерес и симпатию к нам, все чаще подсаживался рядом, касаясь боком и делясь своим теплом, всегда так внимательно слушал все разговоры, что казалось, вот-вот сам заговорит.

Жил он у нас на улице, любил спать на подстилке на пороге, очень интеллигентно и в то же время серьезно охраняя наш дом.

Это был на удивление сентиментальный пес. Он умудрялся подружиться со всеми: кот сразу перебрался к нему в конуру, куры угощались из его миски. Однажды, возвращаясь домой во время ливня, мы увидели, что он сидит под дождем, а в конуре разместились цыплята, и он боится их потеснить.

Не чуждо ему было и чувство юмора. Мама рассказывала, как наблюдала в окно немую сцену: я, вернувшись из детского сада, пытался слепить снеговика, и в то время пока я наклонялся к снежному кому, Грей чуть подталкивал меня носом, и я падал в сугроб. Когда же я вставал и оборачивался, он уже сидел и невинно смотрел в другую сторону. Так было несколько раз, пока родители не рассмеялись и Грей не понял, что за ним подсматривают.

Прожил Грей с нами счастливые пять лет, пока старость окончательно не подорвала его здоровье. До сих пор мы вспоминаем о нем с теплыми чувствами и огромной любовью – столько забавных и милых историй пережили мы с ним. Я вспоминаю, как он слизывал мои слезы и все время ненавязчиво усаживался рядом, когда я грустил. Это был самый близкий и преданный друг.

Сначала я был сильно рассержен на его хозяина, ведь он заставил Грея страдать, но, если бы тот человек не совершил свой подлый предательский поступок, наша семья никогда бы не встретила Грея, и сейчас мою память не грели бы теплые воспоминания о нем. Сейчас у меня есть Мухтар, он той же породы и окраса, что и Грей, мне подарили его на день рождения. Иногда, когда я треплю его за холку, вдруг вижу внимательный и чуткий взгляд Грея. Может, он нашел меня снова?

Жизнь – это хождение по черно-белым клеткам.

Я научилась играть в шахматы в пять лет и сразу полюбила эту игру. Я занималась в одном из шахматных клубов Санкт-Петербурга – в «Современнике», постоянно принимала участие в турнирах, в восемь лет у меня уже был второй разряд. Дома сборники шахматных задачек стопками хранились в ящиках стола, шкафах, на полках. Деревянная доска, расчерченная на 64 клеточки, была источником целого спектра эмоций: от досады и негодования до ликования и победного танца. Это была любовь.

Наступил 2017 год, он был насыщенным: я участвовала и победила в нескольких турнирах и олимпиадах. Завершение года оказалось не столь триумфальным. Я внезапно почувствовала себя очень плохо, меня срочно увезли в больницу, где прооперировали нейрохирурги. Поставили диагноз – крайне редкая и опасная опухоль головного мозга.

Я и не предполагала, что лечение после операции затянется на такой долгий срок и потребует огромных усилий, воли, терпения. В общем, позолоченные медальки, выигранные на турнирах, грустно лежали на полке, пока их хозяйка облучалась и лежала под капельницами. Надо сказать, что, когда я не очень плохо себя чувствовала, я старалась изо всех сил учиться, продолжала заниматься музыкой в музыкальной школе, и – немного играла в шахматы, это доставляло радость.

Прошло полтора года, и я, худая, с ровным швом на затылке, вернулась домой. После операции, облучения и химиотерапии память, казалось, стала существенно хуже, и я была очень слабой. Казалось, о такой стратегической и сложной игре, как шахматы, больше не стоило думать серьезно.

Но летом 2019 года меня вдруг пригласили в Москву участвовать от Санкт-Петербурга в «Играх победителей» – международных спортивных соревнованиях для детей, перенесших онкологическое заболевание. Вначале я даже расстроилась, потому что после больницы сил оставалось только на то, чтобы еле ходить, и я совершенно не представляла, как бы могла поучаствовать в беге, плавании, футболе и настольном теннисе. Но там был еще один вид спорта, который не требовал физических усилий. Шахматы!

Оставалось только три месяца до Игр. Теперь у меня появилась цель: как можно быстрее окрепнуть. И я начала готовиться. Я опять стала решать задачки, пыталась играть с компьютером в шахматы, проигрывала и снова возвращалась к задачкам. Играла с тренером-волонтером, друзьями, соседями, знакомыми. Параллельно начала посещать бассейн и быстро ходить, а затем и немного бегать по утрам.

В первый шахматный день Игр у победителей был сеанс одновременной игры – могла ли я когда-либо мечтать о таком? – с чемпионом мира по быстрым шахматам Даниилом Дубовым. У нас была ничья (думаю, добрый Даниил поддался). Но я сражалась!

В следующий, решающий день соревнований я все еще чувствовала себя неуверенной. Стараясь не забыть выученные гамбиты и вилки, я нервно топталась на месте. На Играх были команды из многих городов России и почти из двадцати стран мира.

Первая партия прошла на удивление легко. Девочка в розовом свитере проиграла на четвертой минуте, и я радостно побежала к Сергею, нашему сопровождающему, чтобы сообщить о своей первой победе. Вторая и третья партии заняли немного больше времени, однако, и они не вызвали особых затруднений. В четвертой партии я прозевала целых две фигуры и уже не рассчитывала на победу, но в последний момент соперница не заметила расположения моего коня, и я поставила мат.

Оставалась последняя, пятая партия. Моей соперницей была девочка из Индии. Мой тренер говорил, что индусы очень хороши в шахматах. И именно в течение этой партии я осознала, как он был прав. Юная индуска использовала нестандартные маневры и совершенно непонятные мне приемы, против которых я не могла использовать методы, почерпнутые мной из сборников и опыта участия в турнирах. Тогда я решилась на рискованный шаг – подставить одну из своих фигур с целью получить стратегическую выгоду. Я не особо надеялась, что соперница клюнет на эту удочку, но больше вариантов у меня не оставалось. И у меня получилось! Получив выгодную позицию, я стала наступать на ее короля и в конце концов одержала победу. Это был настоящий триумф! Я заняла первое место среди девушек 14–17 лет.

Мне вручали золотую медаль под гимн Санкт-Петербурга, я держала флаг моего города и была счастлива как никогда в жизни. И я поняла благодаря любимым шахматам, что несмотря на перенесенные испытания и их последствия смогу ставить самые, казалось бы, невероятные в моем положении цели и пытаться их достичь.

В десятом классе я решила, что буду стремиться учиться в университете на детского нейроонколога, чтобы как можно больше детей излечивались от опухолей головного мозга. Я работала над проектами по нейроонкологии, готовила материалы, выступала с докладами. Я закончила школу с золотой медалью и буду поступать в медицинский университет. И я по-прежнему люблю шахматы, которые помогли совершить чудо, казавшееся невозможным.

Этим летом я и мама впервые попали на семейную выездную реабилитационную программу. В нашем потоке принимали участие 15 семей, детей было больше, чем взрослых, и нас поделили на команды. Взрослые (родители), дети старшего возраста и дети младшие. Каждый наш день был насыщен мероприятиями, мы все принимали в них участие с большим удовольствием и желанием.

Со мной в команде было много мальчишек и девчонок, все очень разные, но по-своему классные. Мы очень быстро сдружились, охотно и плодотворно общались, готовились к вечерним мероприятиям и концертам. Мое внимание привлекла одна девочка, звали ее Марго. У нее были светлые пышные волосы, красивые голубые глаза, она носила красивые платья и делала разные прически.

И тут я поймал себя на мысли, что раньше со мной такого не происходило, чтобы я обращал внимание на девчонок, тем более на то, как они одеты и какие у них волосы… Тогда я подумал и сказал про себя: «По-моему, я влип…»

Каждый раз я проявлял желание присесть с ней рядом на занятиях, пообщаться, на дискотеке я приглашал ее на танцы и всегда говорил ей комплименты. Я видел, что она отвечает взаимностью и ей это нравится – она, конечно, смущалась, и щечки ее розовели, но я видел ее добрый взгляд, полный благодарности и доверия.

На творческих занятиях в мастерской, где мы делали украшения для выпускного бала и цветы, которые потом могли подарить кому пожелаем, я сделал цветок, в бутоне которого была шоколадная конфета. Этот цветок, конечно же, был для Марго, я вручил его ей на выпускном балу, и она приняла его с благодарностью.

Так быстро пролетело время нашего пребывания в отеле – и настал день нашего прощания и отъезда домой. И я отчетливо запомнил тот момент, когда на прощание мы обнялись с ней и прошептали друг другу: «Мы еще обязательно встретимся».

И вот прошло почти двадцать дней, но я каждый день вспоминаю ее, наше общение, танцы и ее образ. И где-то в мечтах уже представляю, как мы вновь встретимся и я проживу еще хотя бы неделю рядом с ней, имея возможность общаться и видеться. Как смогу вновь испытать весь спектр эмоций, которые я испытал, познакомившись с Марго.

Сегодня, размышляя об этом, я точно и с уверенностью могу сказать, что такое со мной произошло впервые – я испытал и испытываю чувство первой ЛЮБВИ. И теперь я точно знаю, что оно окрыляет, заставляет меняться в лучшую сторону и учит заботе о другом человеке, которого ты не знал еще вчера, а сегодня он стал таким близким и значимым.

Человек за свою жизнь испытывает разные чувства, но чувство ЛЮБВИ с ним всегда, на протяжении всей жизни. И проявления этой любви самые разные – от родительской до первой любви, которую можно испытать в разном возрасте. Я испытал ее в тринадцать лет и могу точно сказать: это прекрасное чувство, оно совсем другое, не похожее на любовь к родителям, родственникам, оно сказочное и фееричное.

Будьте здоровы и любите друг друга!