Убийство по-китайски

Пролог

«Воскресение Твое, Христе Спасе», – донеслось из собора уже совсем отчетливо. Тяжелые, обитые медью двери распахнулись. Антипка – худой белобрысый парнишка, стоящий с нищими у собора, заерзал и предпринял еще одну попытку протереться поближе к паперти, но получил тычок в грудь и снова отпрянул назад. Неистово затрезвонили колокола. На ступенях показался дьякон с фонарем, за ним несли крест, икону Богоматери в золотом окладе и хоругви. Между двумя шеренгами служек величаво выступал ведущий службу архимандрит. Стоящие на улице оживились. Крестный ход медленно и торжественно выступал из храма. Блеск свечей, драгоценных камней, рассыпанных на крестах и окладах, запах ладана, гудение колоколов – все это ворвалось в промозглую сырость ночи, закружило, оторвало от земли. Антипка поднял глаза. На черно-звездном фоне сиял золотом крест.

– Хорошо-то как, дядька, – обратился он к стоящему рядом хромому инвалиду, – благодать!

– Благодать-то благодать, да не забыли бы подать. Стыну совсем, – просипел тот и закашлял.

– Праздник православный, благолепие. Дитя радуется. Спаси, Христос! – закрестилась рядом баба в платке.

Нищий коротко глянул на нее, потом на иззябшего Антипку и мотнул головой. Ход спустился по широким ступеням и пошел вокруг храма. Нищие, до того стоявшие по обе стороны высокого соборного крыльца, потянулись вослед. Антипка оказался с самого края процессии. Ледяной ветер кинулся под лохмотья и пробрал до самых печенок.

– Жены-мироносицы, заступницы, – бормотала богомольная тетка.

Бахнул салют. Яркие искры взлетели в небо, смешались со звоном и пением. Закружились-заметались в морозном воздухе, выхватывая из темноты крыши, черные сугробы, брусчатку, голые черные ветви, золотое шитье. Антипка завороженно вертел головой и вдруг удивленно присвистнул. Немного в стороне, в тени торгового ряда, на площади обосновалась диковинная группа – низкие узкоглазые люди в необычных длинных одеждах и круглых шапках. В центре группы стоял такой же узкоглазый господин, но в пальто на меху и шляпе-цилиндре. Сполохи салюта лишь ненадолго озаряли темноту галереи, ложились рваными отсветами на бесстрастные плоские лица. Словно маски, подумал Антипка. Он засопел, попытался приостановиться, чтобы еще раз рассмотреть странных людей, но получил ощутимый тычок в спину – а ты не стой столбом, не мешай людям. Вздохнул и заковылял дальше.

– Это китайцы, – внезапно пояснил шагающий рядом мужчина с темной курчавой бородой, в высоких сапогах и богатой синей с красным узором сибирке, но с каким-то удивительно нервным, даже больным лицом. – Еще встретишься с ними. Они, я думаю, надолго. К Трушникову приехали.

– Китайцы, ишь ты. От больших денег можно и китайцев пригласить, – покивал инвалид. – Смотрят на наш праздник! Поди, у себя такого благолепия и не видели.

– Барин, а барин, а что это Трушников нехристей позвал? А он им деньги платит или они ему? – заспешил с вопросами Антипка.

– Трушников! Деньги! – грубо буркнул какой-то мужик сзади. – Не Трушников, а Трупников, скажи! Рожа.

– Тише-тише. Простить надо, – вступила давешняя баба в платке.

– А ты мне рот не затыкай, знаю, что говорю. Я у него, может, на складах работал. Всякого повидал, – цыкнул мужик.

– Так что я-то, праздник Христов, а ты лаешься. Бесам на радость такое, батюшка.

– То-то и праздник, – внезапно подхватил бородач. – Самый праздничек. Яблоко люди съели – Господь проклял, а сына распяли, так простил. Вот тебе и подумай.

Баба мелко закрестилась. Инвалид молча потянул Антипку прочь от странного соседства. Впрочем, и сам барин заспешил сквозь толпу вперед к чистой публике. Его настойчивая суетливость, странно-бесцельная порывистость в движениях, а больше всего отсутствие свечи вызывали немало удивления. Народ недоуменно косился, пожимал плечами, что, впрочем, мало заботило нарушителя спокойствия.

Антипка подтянулся на цыпочки и нашел глазами семейство Трушниковых. Отец – Василий Кириллович в шинели с большим меховым воротником с перевязью и орденами важно шел в первых рядах крестного хода. Сухое и острое лицо его было в соответствии со случаем спокойно и полно достоинства. По правую руку от него, чуть сзади, опустив глаза, шла женщина в очень красивой и явно дорогой одежде. Ее Антипка знал хорошо. Это была жена Трушникова – Ольга Михайловна. Немного полюбовавшись ею, парнишка выхватил взглядом молодого щеголя с презрительной миной на гладком выхоленном лице, а позади него еще одного мужчину – чуть старше, низкого, широкоскулого, с раскосыми глазами. Этот господин был одет много проще окружавших его людей, но не только это выделяло его из толпы – в руке у него не было свечи, и вообще в службе широкоскулый участвовал мало (даже крестился раз через два и как-то неохотно). Антипка нахмурился, этого мужчину он знал, и ему было неприятно, что тот пренебрегает праздником.

У паперти снова встали. Звон утих. Архимандрит совершал каждение дверей собора. Пел хор. Влажный стылый воздух дрожал вокруг огней зажженных свечей. Ликующая радость зародилась где-то внутри Антипкиного живота и стала шириться, подниматься, пока не заполнила все тело. Лица стоящих разглаживались, плечи выпрямлялись.

– Христос воскресе! – наконец возгласил архимандрит.

– Воистину воскресе! – понеслось над площадью.

Двери распахнулись. Ход повлекся внутрь собора. Свечи, иконы, монашеские одежды, праздничное облачение белого духовенства, пальто, шинели, сибирки, салопы медленно плыли по ступеням, возносясь в храм, как в рай, а навстречу им летело ликующее пение хора. Потекли по ступеням и нищие. На середине лестницы Антипка оглянулся. Тяжелый мрак лежал в галерее торговых рядов. Свет фонаря на углу не мог пробиться под своды. Впрочем, почему-то казалось, что никого там уже и нет. У самой двери, там, где уже тянуло теплым сухим воздухом, в грудь мальчика внезапно уперлась чья-то рука. Он поднял глаза. Путь преграждал полицейский офицер в парадном мундире. Антипка скорчил жалобное лицо, но полицейский только покривился.

Люди текли мимо. Из храма тянуло теплым воздухом. Антип, хромой и баба в платке жадно ловили тепло.

– А и на паперти встретить праздник – все благодать, – заметила баба. – Иисус смирению учил…

– Эту науку мы хорошо усвоили, – буркнул инвалид. – Только отчего все нам уроки? Вон тех же Трушниковых отчего бы этой науке не поучить.

– Что ты все бунтуешь, яко бес, – замахала рукой баба. – Хоть в праздник свой язык-то греховодный придержи. И потом, у каждого свой крест-то, али не знаешь? Где Господь дает, там и берет.

– А что он у них взял? – влез Антипка. Очень ему нравилось слушать про беды богачей.

Тетка покосилась на него.

– Ты маленький – не помнишь, а я все вот этими глазами, считай, видела. Все передо мной было. Драма у него в семье, – она понизила голос. – Выгнал он старшего сына. И сам посуди, что важнее – деньги или сын?

Антипка был уверен, что деньги, но тем не менее скорчил подобающую гримаску и закивал головой.

– А что с сыном то дальше стало? – спросил хромой.

– Так… – растерялась баба. – Вроде умер. Слухи разные.

– Умер тот сын, совсем умер, – донесся сзади низкий голос.

Антипка повернулся. Позади них стоял давешний бородач в богатой сибирке. Он прошел вперед, что-то сунул в руку полицейскому.

– Этот со мной, – кивнул он на Антипку.

Офицер дернул плечом и отвернулся. Антипка юркнул в собор и встал у стены. Странный же господин повертелся немного у входа, снова будто кого-то выглядывая. Застыл на мгновение. Потом развернулся и, расталкивая входящих, бросился вон.

– Даже лба не перекрестил, – прошептал инвалид, который, как и Антипка, проскользнул в храм и тоже, оказывается, следил за странным барином. – Ты вот что, малой, ты помолись-ка за него. Детская молитва до Господа всегда доходит. Давай, ничо.

Из записок АПЗ

Теперь, когда имя Бориса Михайловича Самуловича известно всем, а значимость его трудов по физиологии и клинической медицине трудно переоценить, я решил положить на бумагу кое-какие свои воспоминания о нем и том времени, когда он делал свои первые шаги. Вижу, как некоторые из вас улыбнулись – еще один осколок прошлого пытается скрасить жизнь, вспоминая былую близость к великим людям и делам. В чем-то вы правы. Многие из нас – надломленные, лишенные почвы под ногами, да что там скрывать – нищие и всюду чужие, мысленно уходят в прошлое. Кто-то ищет там причины произошедшего, те точки, когда, приложи мы усилия, все могло бы повернуться иначе, кто-то бесконечными рассказами о своем былом блеске хочет пробудить в окружающих хоть искру того уважения, к которому он привык и на которое по нынешнему своему положению не имеет ровно никаких прав. Большинство же, по моим наблюдениям, уходят в прошлое, как завзятые опиумисты уходят в зыбкий мир грез, – пытаясь забыть тяготы и унижения настоящего. Однако хочется думать, что причины, побудившие меня взяться за перо, лежат в несколько иной плоскости, чем мои личные интересы и выгоды. Дело в том, что совсем недавно ко мне обратился один весьма молодой французский журналист с просьбой рассказать что-нибудь о ранних годах Самуловича. Я тогда отговорился плохим самочувствием – юноша не внушил мне доверия своим слишком легкомысленным тоном и намеками на то, что воспоминания должны содержать некий элемент сенсации. А еще лучше скандала. Так или иначе, я отказался тогда говорить, однако сама мысль – обнародовать то, что я знаю, то, что видел собственными глазами, – показалась мне правильной. Вполне очевидно: рано или поздно появятся и серьезные исследователи биографии Бориса Михайловича. Для них, а также для всех, кто лично знал нас в ту пору, и пишу я свои заметки. Уверен, что они позволят раскрыть еще одну, совершенно неожиданную сторону этого неординарного человека.

Итак, за дело.

Познакомились мы совсем молодыми людьми. Случай свел нас в губернском городе Т., куда мы оба приехали после окончания университетов (я – Московского, по курсу математики, он – Киевского, по курсу медицины). Самулович приехал раньше меня месяца на два или три и к моменту моего появления в городе уже занимал место врача и неплохую квартиру во флигеле городской лечебницы, которую гордо именовал больницей. Я же поступил в Контрольную палату и снял комнату как раз напротив, в доме вдовы городского архитектора Беляковой. Не знаю, правда ли, а только мне кажется, что мы с Борисом сразу как-то приглянулись друг другу. Свои первые впечатления я, во всяком случае, помню очень отчетливо. Буквально через несколько дней после заселения я шел на службу и увидел, как молодой доктор руководит уборкой больничного сквера. Столько толковой энергии и природного оптимизма было в его низкой и грузно-нескладной фигуре, такой контраст составляли точные короткие указания и простоватое крупноносое лицо, что я невольно затормозил. Он тоже, похоже, заметил меня. Мы обменялись поклонами и с того дня постепенно началось наше сближение. Окончательно же мы сошлись, встретившись на почте и с удивлением обнаружив, что оба получаем одни и те же литературные журналы. Не стану скрывать, что я с первых дней ставил своего нового друга несколько выше себя. Его необыкновенная эрудированность, а главное, увлеченность наукой восхищала меня чрезвычайно. Что он нашел во мне, кроме верного товарищества, – не могу сказать. Уж точно не «возможность пролезть в губернаторскую семью», как шипела за спиной Бориса Михайловича худшая часть губернского социума. Разумеется, это было неправдой. Во-первых, хоть я приходился губернатору двоюродным племянником по матери, но никакой особой протекции составить не мог. И если дядя впоследствии и выделял Самуловича, то исключительно благодаря его уму и медицинскому таланту, который теперь так широко признан. А во-вторых, и даже в главных, я не знал и не знаю человека менее склонного к интригам и менее озабоченного своим положением в обществе, чем Борис Михайлович. Все внешнее было ему абсолютно органически чуждо. Даже мои юношеские попытки исправить его гардероб или советы парикмахерского свойства он воспринимал с совершенно искренним недоумением и только спрашивал, неужели совсем невозможно ходить в обществе так, как ходит он, а коли возможно, так зачем же что-то менять.

Та история, о которой я хочу рассказать, началась весной 188… года, моего первого года в Т. Был Пасхальный понедельник. С утра я забежал в палату, постоял на молебне и забрал материалы по контрамаркам за обывательские подводы. В то время я был очень увлечен финансами. Мне казалось, что новые методы бухгалтерского анализа и статистики с одной стороны и свободной конкуренции с другой, могут преобразить Россию – меньшими категориями, понятно, я тогда и не мыслил. Полный энтузиазма, я с увлечением брался за любую работу и старался по осколкам информации составить общую картину и «изучить российскую деловую жизнь с самых ее основ», как я тогда писал своим университетским приятелям. Итак, в тот день я расположился с документами дома и принялся за составление справки. Вечером ко мне должен был зайти на шахматы Самулович, и я надеялся закончить все сверки до его визита. Однако цифры у меня категорически не сходились, что до крайности, помню, раздражало. Я взял папку с бумагами и решил разложить ее содержимое на полу строго в хронологическом порядке. Каждый документ я заново внимательно изучал, сопоставлял его данные с таблицей, которую вел на отдельном листе, и только потом помещал на ковер на предназначенное место. Я увлекся и, кажется, почти нащупал источник ошибки, как вдруг, зачерпнув очередной раз из папки несколько документов, остановился и какое-то время тупо разглядывал лежащий сверху конверт дешевой серой бумаги с пометкой «А. П. Зимину лично в руки». Потом я начал озираться, как будто пытаясь увидеть здесь у себя в комнате человека, подкинувшего странный конверт. И наконец зачем-то подошел к окну. Промозглый серо-линялый апрельский вечер плескался на улице. Желтые пятна больничных окон расплывались в напоенном влагой воздухе. Низкая бесформенная фигурка быстро пересекала улицу. Я бросился на первый этаж и распахнул дверь.

– Борис, как я рад, что ты пришел! – приветствовал я Самуловича.

– Как же не прийти, коли договорились? – улыбнулся он. – Да не случилось ли чего? Что это ты так возбужден? Здоров? Что дядя?

– Все здоровы, спасибо, – успокоил я его, провожая в свои комнаты. – Тут, понимаешь, странное дело. Похоже, мне письмо подкинули.

– Письмо? Что ж, радуйся, что подкинули письмо, а не ребенка. Да и что ты всполошился? Никаких грехов за тобой не водится, так что шантаж отпадает. А остальное…

Самулович аккуратно повесил видавшее виды пальто, поддернул брюки и принялся протирать пенсне – что делал всегда в период раздумий или волнения. Я подвинул ему стул, крикнул служанке, чтобы принесла самовар, а сам аккуратно собрал бумаги с пола обратно в папку. После чего положил странное письмо в центр стола.

– Вот, смотри! – несколько театрально объявил я. – Таинственное послание, прямо мистика. Нашел в папке с рабочими документами. Совершенно не понимаю, как оно там оказалось. Готов поклясться, что в пятницу, когда я последний раз работал с этой папкой в присутствии, этого письма в бумагах не было.

– А что пишут? Ты читал? – тут же схватил конверт Борис. – Даже не распечатал? Что же ты!

Я протянул ему ножик, он аккуратно вскрыл конверт и достал небольшой неровно отрезанный лист. Мы склонились над письмом.

«Милостивый государь Аркадий Павлович. Знайте, что в ближайшее время в городе произойдет убийство. Жертвой станет Василий Кириллович Трушников. Информация у меня самая достоверная. Имени своего не раскрываю по личным мотивам. С уважением к вам, без имени», – прочитали мы.

– Вот это шутки так шутки, – протянул Самулович и аккуратно положил листок на стол.

– Да, странно. Как думаешь, что все это значит?

Борис скосил на меня глаз:

– Дело о загадочном письме! Таинственный аноним и два бывших студента, – заговорщическим голосом провозгласил он. – Выдвигаю версию номер один – это ты, мой друг Аркадий, решил меня повеселить. Нет? Тогда версия номер два: это – глупая мистификация. Кто-то узнал о наших с тобой литературных вкусах, – он кивнул на полку, где стояли заботливо переплетенные произведения По, Годвина, Видока, Габорио, Гарта, Загоскина и Коллинза, – и решил подшутить.

Я слегка покраснел. В ту пору мне очень хотелось, чтобы меня считали взрослым и серьезным человеком, и именно этой части своих литературных пристрастий немного стыдился.

– Очень мне надо тебя мистифицировать, – буркнул я, – что до прелестной версии номер два, то кто и зачем будет устраивать с нами такую шутку? Не такие уж мы фигуры, чтобы ради нас затеваться.

– Да, мы сейчас (подчеркиваю, сейчас) – не фигуры. Смысла нет никакого. По зрелому размышлению отклоняем эту версию. Остается еще три варианта.

Он уселся в кресло, вытянул вперед пухлую ладонь и начал загибать пальцы.

– Primo [1], записку писал психически неуравновешенный человек. Весной обычно происходит некоторое ухудшение всех нервных болезней. Этот вариант – самый безобидный. Не требует практически никаких действий с нашей стороны. Разве что я, как доктор, должен больше внимания уделять своим пациентам, так как скорее всего писал кто-то из моих подопечных.

– Почему?

– Это как раз достаточно очевидно. Качество бумаги, жидкие чернила, гадкое перо, оставляющее брызги, – все говорит о том, что писал это человек бедный, скорее всего пьющий (обрати внимание, как заваливаются строки). Ergo [2] – автор сего письма как раз из тех, кто прибегает к услугам земской медицины. Хуже, если подтвердятся две оставшиеся версии, вот смотри: secundo [3], записку написал человек, который хочет таким вот образом помешать планам по открытию Губернского театра.

Внесли самовар, бублики, Борис оживился. Он очень любил поесть, хотя мало смыслил в сложных изысканных блюдах. Мы накрыли стол со всей возможной торжественностью, разлили чай. Борис затолкал за воротник салфетку и нацепил пенсне.

– То есть, господин Самулович, – произнес я, подняв щербатую чашку и оттопырив мизинец, – вы полагаете, что какой-то доморощенный Герострат взалкал славы и решил сорвать открытие храма муз?

– Это одна из версий, уважаемый господин Зимин, – важно кивнул он. – И версия эта сулит нам множество неприятных моментов, а возможно и скандал. Что скверно… очень скверно. Не люблю скандалов. А тут еще и пресса. Но самым плохим вариантом, мой друг, остается ad tertium [4] – написана правда. Кто-то что-то знает, что-то слышал, что-то видел и действительно пытается таким образом помешать преступлению.

– Абсолютная ерунда, – вышел я из роли. – Зачем писать мне? Я ведь всего-то служащий Контрольной палаты. Нет, это Герострат. Уж мне поверь!

– Все может быть. А только ты не только служащий, но также племянник губернатора. И потом, где гарантия, что такие же письма не разосланы в приемную твоего дяди и в полицию? Только там их наверняка в печку кинули, как любую анонимку. Так что смысл есть. Еще какой. И что все-таки в письме, ложь или предостережение?

Весь оставшийся вечер мы провели в обсуждении таинственной записки. Сейчас, по прошествии времени, мне и самому несколько смешным и нелепым кажется тот наивный и радостный энтузиазм, с которым мы взялись за это дело. Тогда никто и представить себе не мог всех трагических обстоятельств, в которые мы окажемся вовлечены. Все происходящее мы воспринимали как небольшое приключение, интеллектуальную игру. Даже Борис, поначалу очень серьезный, все больше оживлялся. Постепенно нас охватил настоящий азарт. Как заправские сыщики, мы выдвигали версии, строили блестящие логические цепочки и тут же разрушали их не менее блестящими контрдоводами. Дошло до того, что мы устроили небольшую пирушку, послав в трактир Свешникова за закуской и самой дорогой мадерой, что по тем временам было для нас непозволительной роскошью. Разошлись за полночь, весьма довольные друг другом и ровно ничего не решив.

На следующий день я встал поздно. Голова не болела, но я чувствовал себя разбитым. Что-то неприятное сидело в голове, как заноза. Комната плыла в сером унылом сумраке утра. На столе уже стоял самовар и завтрак. Я накинул домашний пиджак и подошел к столу. Среди вороха канцелярских бумаг, как гнилой зуб во рту, выделялось давешнее письмо. Вот оно! Вечерний кураж покинул меня, и маленький серый лист с плохо написанными буквами теперь уже не казался билетом в мир приключений, а представал тем, чем и был на самом деле – пугающей меткой, которую посылала судьба, неоплаченным счетом, ядовитой змеей в траве. Я налил чай, подошел к окну и взглянул на больницу. В кабинете Самуловича уже, конечно, горел свет. Близость приятеля немного подбодрила меня. Я вернулся к столу, сел, взял чистый лист и по своей университетской привычке решил порисовать схемы, чтобы упорядочить наши вчерашние с Борисом рассуждения. Итак, к чему мы пришли. Есть письмо, имеющее целью либо предупредить об опасности, либо стать отправной точкой возможного скандала. Письмо передано мне как человеку, близкому к губернатору, и, возможно, я не единственный адресат. Очевидно, отправитель надеялся, что я проинформирую дядю, однако стоит ли это делать? Я поставил большой вопросительный знак и несколько раз обвел его. По этому пункту мы с Самуловичем решительно разошлись во мнениях. В то время как Борис категорически настаивал на немедленном, возможно даже письменном, уведомлении о полученной информации полиции («уж на твое письмо они должны отреагировать, а дальше не наше дело»), я высказывался за проведение собственного расследования. Я взял новый лист и начал писать вовлеченных в это странное дело по кругу: первым номером шел отправитель, от него я протянул стрелку к себе, от себя к губернатору, от губернатора связь шла к театру, и на этом первая ветка обрывалась. Я подумал, дописал с другой стороны от отправителя информатора под знаком вопроса, а следом убийцу. Дальше от каждого выписанного пункта стянул линии в центр. Посреди получившейся паутины написал «Трушников». Про основного фигуранта я знал мало, хотя, конечно, его неимоверное богатство и влияние не раз обсуждалось моими коллегами в палате. Я обвел фамилию рамкой и выглянул из комнаты.

– Галина Григорьевна, – позвал я свою хозяйку.

Как я уже писал, я в ту пору квартировал у вдовы городского архитектора. Галина Григорьевна Белякова в свое время была вывезена супругом из Малороссии в нашу туманно-промозглую губернию. Впрочем, жизнь в средней полосе на ней мало сказалась. И по сию пору была она столь же громогласна и энергична, какой, должно быть, предстала перед своим будущим мужем когда-то давно в ярком и веселом краю подсолнухов, казачьей вольницы и высокого южного неба. Вот и сейчас даже звук ее шагов по лестнице – уверенных, тяжелых и в то же время каких-то неуловимо радостных – внушал оптимизм.

– Что, батюшка, еще пирогов приказать? – появилась она на пороге. – Наконец аппетит пришел, а то что птица клюет. Соседям в глаза смотреть совестно, до того худой квартирант. Марфуша, пироги подавай!

– Да я не то чтобы… Выпейте со мной чайку. Помощь ваша нужна. Вы в городе давно, всех знаете.

– Что я знаю?! Что мне рассказывают? Вот при покойнике всех знала, было дело. И на собрания ходили, и на балы, и катания на лодках, на тройках, и у губернатора. А то помню, еще в Петербург ездили…

– Галина Григорьевна, – перебил я, – у меня вопрос небольшой. Мне бы ваше мнение про Василия Кирилловича Трушникова.

Имя это произвело на хозяйку мою неожиданный эффект. Она отставила чашку, выпрямилась и очень внимательно посмотрела на меня.

– Ты не поссорился с ним как-нибудь, Аркадий Павлович?

Видя, что я отрицательно покачал головой, хозяйка вновь ободрилась и, постепенно оживляясь, рассказала мне следующее. Род Трушниковых давний, хотя и не особо знатный (не чета мужнину роду, хотя и были Беляковы с Трушниковыми в далеком родстве, а все же Трушниковы от младшей и дальней ветви). Еще при Александре Первом отец Василия Кирилловича – Кирилл Сергеевич удачно женился на своей осиротевшей соседке по имению Елизавете Ивановне Камышевой. Впрочем, по слухам, брак был удачен только для жениха. Жену свою он сразу удалил от общества и фактически запер в имении. Сам же распродал приданое и пропал на несколько лет, возбудив в городе различные толки. Впрочем, еще большие толки пошли по его возвращении. Дело в том, что, как выяснилось, ездил он в Китай. Из своего путешествия, помимо всевозможных диковинных сувениров, он привез несколько контрактов на поставку чая. Суммы поначалу были небольшие, дела он вел через Кяхту и Ирбит. Большую часть года сам ходил с караванами, в городе показывался редко, к себе никого не звал, а все дела здесь решал через поверенных. Общество стало как-то даже и забывать о Трушникове, когда вдруг однажды город был разбужен траурным звоном. Вдоль по главной Дворянской улице от южной заставы и до собора шла погребальная процессия. Шесть первоклассных черных как смоль жеребцов в бархатных попонах с кистями и черными плюмажами на головах медленно тащили покрытые лаком дроги с богатым гробом. Вслед ехала карета с кучером и двумя гайдуками. Сквозь окошко самые любопытные разглядели внутри кареты мальчика, тихо сидящего на обитом кожей кресле. Вслед за каретой верхом ехал сам Кирилл Сергеевич. Потом тоже верхом следовал приказчик, уже хорошо известный в городе. Замыкали же шествие несколько крестьян да группа богомолок – из тех, что без счету ходят по Руси. Как выяснилось, хоронили жену Трушникова. При этом ни ее родственников, ни каких-либо знакомых, которые несомненно были у несчастной Елизаветы Ивановны в губернии, на похороны и поминки не пригласили. Да и поминок, по чести сказать, не было. После отпевания и прощания на городском кладбище вся кавалькада развернулась и тем же порядком выехала в имение. Странные это были похороны. Долго их потом обсуждали в гостиных. Но более всего город потрясло то, что мальчик в карете оказался сыном Трушникова, и о сыне этом, представьте, ничего в городе не было известно. А меж тем Василию Кирилловичу на тот момент исполнилось уже лет восемь.

Шли годы. Дела Трушникова ширились. Уже пробежал по губернии шепот: «миллион». В редкие приезды Кирилла Сергеевича в имение соседи старались послать ему приглашения, каковые он, впрочем, никогда не принимал. Василий же Кириллович совсем вошел в возраст, отстранил постепенно приказчика и все больше и больше забирал отцово дело в свои руки. Сходство с отцом у него, надо признать, с возрастом развилось поразительное. Так же как отец, был он высокий, жилистый, с черными густыми волосами, крупными, совсем мужицкими руками. Цепкие голубые глаза смотрели отстраненно, и только яркий красиво очерченный рот со слегка выдающейся нижней губой иногда выдавал чувства хозяина. Постепенно отец и сын стали чаще появляться в городе, причем обычно посещали собор, что было вполне удивительно ввиду полного отсутствия набожности у обоих. В деловые поездки они отправлялись теперь по очереди, старательно выстраивая свою империю, что раскинулась от Китая, через Кяхту и Ирбит до складов и контор в нашем городе. Дело Трушниковы вели жестко, и много темных историй ходило как вокруг их торговли, так и вокруг личной жизни, скрытой от общества и потому вызывавшей преувеличенное внимание. Но самая скандальная история произошла в тот год, когда уже моя хозяйка жила в городе. Началось все с известия о свадьбе младшего Трушникова и появлении в имении новой хозяйки. Сама свадьба прошла то ли в Ирбите, а то ли еще где. Но точно не в городе, что больно задело самолюбие местного общества. Собственно, открылось все на Троицу, когда Кирилл Сергеевич явился в собор в сопровождении молодой, очень красивой женщины в дорогом платье, с роскошным, совершенно неуместным в церкви жемчужным ожерельем, которого сама красавица очень стеснялась и все пыталась прикрыть платком. Как потом прояснилось, женился Василий Кириллович на дочери владельца рудного завода, с которым вел дела в Ирбите. Софья Павловна принесла хорошее приданое и сама была исключительно мила. Какое-то время Василий Кириллович был, по всей вероятности, сильно увлечен женой. Во всяком случае, слухи о кутежах прекратились. Отец, Кирилл Сергеевич, купил в городе огромный особняк, где затеял ремонт. На новоселье, которое состоялось буквально через год, неожиданно созвали все губернское общество. Прием был грандиозный, хозяева любезны, более того, в тот же вечер было объявлено о щедром пожертвовании на нужды города. С того вечера уже редко какое событие проходило без участия Трушниковых. Влияние их росло, дело ширилась, ордена, чины, связи. В общем, они ворвались в наш свет ярко и стремительно, и уже через два года, пожалуй, не было в губернии более влиятельной семьи. И вот на пятый год после новоселья, когда уже подрастал у Василия Кирилловича старший сынок Дмитрий, а младший Сашенька был на подходе, затеяли Трушниковы еще дело расширить. Сперва Василий Кириллович в Кяхту отбыл, а за ним и отец. Не видно их было года два-три. Ходили слухи, что после Кяхты вроде отправился старший Трушников в Китай, куда, спустя какое-то время, ему вослед поехал и Василий Кириллович. Дальше сведения разнились, и в точности, что уж там произошло и как, никто не знает, а только преставился Кирилл Сергеевич, считай, на Крымскую войну. Младший же вернулся в город уже полным владельцем всего дела. Но приехал не один. Был с ним маленький мальчик, на вид совершенный китаец, которого поселил он в своем доме и велел растить со своими детьми. Кем ему приходится Ванечка (так назвали китайчонка), осталось загадкой. Домыслы же были самые различные. Впрочем, ни Иваном, ни своими детьми, которых, напомню, было уже двое, Василий Кириллович заниматься не спешил. Вернувшись в Т., он практически открыто стал сожительствовать с одной актрисой, для чего даже построил при складах себе небольшой особняк, городскому обществу заткнул рот пожертвованиями, а театру назначил от себя такое содержание, что очень скоро город имел и блестящую труппу, и первостатейный репертуар. Мальчики же меж тем росли. Софья Павловна, как могла, занималась детьми и ограждала их от сплетен и толков, что кружили по городу.

– И вот, батюшка мой, – Галина Григорьевна взяла меня за рукав, – сколько времени прошло, а прямо как сейчас перед глазами стоит. Представь, зима, а какая у нас зима, сам знаешь. Вечер, я из монастыря шла. Только схоронила я Петра Савельича, горевала тогда очень. Вот и ходила в монастырь, панихиды заказывала, да и просто сама поминала. Свечу поставишь – оно вроде как пообщалась, и самой легче, и его душе польза. Так вот, решила я немного пройтись и шла как раз против дома Трушниковых. Вдруг слышу – что такое? Шум, женщина плачет. Вижу, у самого крыльца… там, знаешь, особняк-то не прямо на улицу выходит, а есть перед домом небольшой сквер с подъездной аллеей. Так вот, там вдали стоит экипаж и какая-то суета вокруг. Я знаю, что любопытство – грех, да уж грешна, что делать. Застыла тогда, стою смотрю. А там детей у матери отбирают! Бедняжка Софья Павловна в одном легком платье стоит на ветру, руки так жалобно тянет, а деток-то в экипаж лакей сажает. Стоны. Вспомнить – сердце сжимается. Рядом дворник стоял, конечно, люди у него и выспрашивают: «Это что же творится?». А он говорит, что отеческая, мол, воля, и все права отец на детей имеет. И никакого злодейства, а только законное дело. А я и сейчас скажу, что злодейство это было самое черное. И жизнь мою правду показала. Значит, вступила какая-то блажь Василию Кирилловичу. Забрал он мальчишек прямо в свой особнячок. И с одной-то стороны, вроде правильно. Учить стал. К делу приспосабливать. А с другой, ну скажи ты мне, по-божески это – к любовнице детей селить? А гнуть ребятишек на складах да в конторе до седьмого пота, а бить их наравне с прочими? Своих-то служащих он смертным боем бьет, кого хочешь спроси. Если и есть чистилище католическое, так оно вот там, в конторах да на складах. Оно, может, для дела и полезно, а для души как?

Я сидел совершенно ошарашенный. Несколько раз до этого разговора я мельком видел Трушникова, и хотя впечатление он произвел не самое приятное – видно было, что человек жесткий и с большими амбициями, – а все ж к таким поворотам я был не готов.

– Что же сейчас? Как его жена? – спросил я, чтобы как-то прервать повисшую паузу.

– Софья Павловна? Умерла давно. Сейчас у него вторая – Ольга Михайловна, спаси господи. Красавица, каких мало. Дворянка из прекрасной семьи, хоть и нищей. Тоже история… Она ведь за Дмитрия Васильевича – старшего сынка Трушникова – была сосватана. А там Софья Павловна и умерла. Траур. Свадьбу отложили. А через год… вишь, отец на ней женился. Что-то расстроил ты меня совсем, батюшка. Какие дела творятся! Начнешь рассказывать – тошно. – И Галина Григорьевна прижала к лицу вышитый платок.

– Что вы, что вы, – попытался я утешить свою хозяйку.

– Так, Аркадий Павлович, жалко всех. Ведь что рядом делается, а мы смотрим, вроде как так и ладно. Ты, друг мой, держись от них от всех подальше. Или тебе Василий-то Кириллович по казенной надобности?

Я неопределенно покивал.

– По казенной – это ладно… Это беды не будет. С тебя спроса нет. Ты и в чинах небольших (не прими за оскорбление), и, опять же, губернатору родня. – Галина Григорьевна снова развеселилась. – Так что ты, батюшка, ничего не бойся. Служба – это служба. Всякий понимает. А пирогов еще съешь. Вкусные пироги.

Раздался звон колокольчика. Галина Григорьевна легко поднялась (меня всегда очень удивляла эта ее легкость при весьма плотном и даже роскошном сложении), и заторопилась к двери.

– Кто там, Марфуша? – донесся ее голос с лестницы.

Разговор с хозяйкой, помню, произвел на меня самое тягостное впечатление. В ту пору я смотрел на мир сквозь не то чтобы розовые очки – горя я по своему довольно раннему сиротству видел немало, – однако все же был я тогда как-то внутренне убежден в том, что каждый человек изначально истинно добр. Все плохое в людях, все неблаговидные и даже преступные деяния относил я, скорее, к влиянию внешних обстоятельств, к случайным заблуждениям, в основу же любого поступка клал намерения благие. Вероятно, такой взгляд свойственен юности. Не знаю. Но тогда, да по чести сказать, и сейчас тоже, трудно мне было признать существование зла в самой человеческой природе. Зла бесстыдного, не осознающего себя злом, или, хуже того, зла гордого, утверждающего свое право. Странно, но даже теперь, после всего, что выпало на мою долю, ростки той веры не вполне убиты во мне. Может быть именно поэтому так мучительно непонятен мне весь ужас, накрывший наше поколение, разметавший и растоптавший наши судьбы. Может, именно поиск блага в огромном потоке чистого зла так бередит мою душу. А тогда рассказ Галины Григорьевны, возможно, впервые открыл мне мир, где людские поступки трудно соотнести с моей философией. За этими событиями угадывалась иная логика, хуже того, именно тогда в первый раз посетила меня мысль о том, что именно так, а вовсе не по-моему манеру и устроен мир. В общем, настроение мое, и без того достаточно кислое, сильно ухудшилось, подступила хандра и апатия. Я знал за собой такую особенность – быстро и надолго раскисать и, чтобы сбить подступающую волну, решил действовать.

Я наскоро оделся, вышел из дому и направился к Самуловичу. В то время он только обустраивался в лечебнице, впрочем, тоже только организованной. Городская и земская медицина делала первые шаги. Это потом, лет через пять-десять, появилась в городе крупная, прекрасно оборудованная больница. А тогда Самулович большую часть времени мотался по городу и уезду да два раза в неделю принимал больных в крохотном особнячке, где на первом этаже были лишь смотровая и аптека, а две палаты, выделенные для стационарных больных, размещались во флигеле с плохим дымоходом. Этот дымоход вызывал особенную ярость у моего друга. Два раза в тот год он затевал ремонт на собственные совсем невеликие деньги, и кончилось все, помнится, тем, что года через два печь полностью разобрали и переложили заново. В тот день, о котором идет речь, дымоход как раз опять чинили. На крыше флигеля стояли трубочист и какой-то мастер. Фельдшер Иван Степанович в накинутой на плечи шинели следил за работами с улицы. Я поздоровался и прошел в приемную. Как ни странно, очереди не было. Я постучал в смотровую и, получив разрешение, вошел. Серый утренний свет едва пробивался через закрашенное до середины белой краской окно. Горели лампы. На кушетке, привалившись к стене, сидел мальчик лет десяти. Все его тщедушное тело представляло собой один огромный черно-багровый синяк.

– Да, звери, – покивал головой, перехватив мой взгляд, Самулович. – «Веселие на Руси есть пити». Каждый праздник – пьянство, потом драки. Хочешь спросить, за что?

– За дело, барин, – неожиданно просипел паренек.

– За дело… В трактире что-то украсть пытались. Все убежали, а этот вот, Антипка, не успел… Давай руку.

Он начал накладывать пропитанную каким-то белым раствором тряпицу.

– Изобретение Пирогова – алебастровая налепная повязка. Применим к тебе, братец, передовые медицинские методы. А ты не стой, иди помогай, только фартук надень, – обратился он ко мне. – Тут, видишь ли, кости сломаны. Я собрал, как смог, сейчас зафиксируем. Через месяц, думаю, можно будет снять. Черт! Да не смотри так! Тут и ребро сломано, и ушибы внутренних органов, и… Улица, голод, ранний алкоголизм, сифилис, чахотка – вот с чем мы живем рядом, Аркадий Павлович. Этому еще повезло, можно сказать. Не весь букет.

– Ты его в больницу? – понизил я голос.

Самулович коротко дернул головой.

– Я заплачу.

– Тогда конечно. Понимаешь, у меня совсем пусто. Может, ты поддержишь меня? Давай вместе накидаем такой, знаешь, проект. Со всеми умными словами, с расчетами. Что там еще, для солидности. Нам бы хоть горячие обеды для детей организовать. Только без барышень с их фантазиями. А то летом обращался в дворянский клуб, так там предложили доверить деньги какому-то Дамскому комитету. А в комитете, боже мой, – «Ох, давайте мы будем нянчить нищих малюток!», «Ах, я готова чинить одежду».

Борис передернул плечами. Тут надо сделать пометку, что женщинами он совершенно не восхищался, чем меня сильно удивлял в ту пору. Я тогда не мог полностью прояснить себе истоки такого поведения в молодом человеке. Впрочем, невыигрышная внешность и бедность самого Самуловича делала его так же малоинтересным светскому женскому обществу.

Борис помыл руки и снял фартук.

– Дядька, вы меня в больнице оставите? – просипел мальчик, ерзая на кушетке.

– Оставлю, оставлю. Только ты уж, дружок, не бузи. Очень ты меня обяжешь. А то вот как раз прошлым летом оставил я одного такого. А он возьми да и сбеги. Так ладно бы еще бежал, но он в аптеке пять рублей украл, стащил мою шляпу, две простыни и чайник. Как после этого денег для благотворительности просить? Очень мне та история повредила. Понимаешь ты, нет?

– Что не понять. Все ясно. Подкрысил нам Фролушка. Сам поднялся с тех юсок. В Норы переехал. А нас с носом, без обедов, стало быть. А с другого края, что делать, воля поманила.

– Вот-вот, «воля»! – Борис поднял палец. – Заметь, Аркаша, не «свобода», именно «воля». Тут не отсутствие ограничений, тут больше. Тут гуляйполе. Бесшабашный и беззаконный произвол! Вот поверь мне, через это-то и придет беда. У нас ведь как – две крайности. С одной стороны вот такие, кому и в сытости не живется – волю подавай без границ и удержу. А с другой, спасибо жандармскому отделению, особое поколение верноподданных народилось. И не качай головой, все эти реформы мало что поменяли в глубинной психологии. Навоспитывали мы иудушек. А ведь того не понимают воспитатели, что не любить Отечество они научили, а только предавать что угодно, когда выгодно.

Я часто слышал подобные рассуждения от своего друга, а вот пациент наш совсем ошалел: крутил головой, глаза таращил.

– А что за Норы такие? – поинтересовался я, чтобы сбить разговор с опасной стези.

Борис сдернул пенсне, кашлянул и тоже кинул взгляд на парнишку.

– Норы… хм, – протянул он. – Норы – это интересная история. У нас же тут холмы меловые, ты знаешь. Так вот, там, за Ильинской церковью, после нищих кварталов есть холм, а в нем то ли старые шахты, то ли погреба – бог знает. Я не разбирался. Знаю только, что там живут.

– Хорошее место. Зимой тепло, летом прохладно, – снова засипел Антипка.

– Конечно, прекрасное место! Позор городу. Такой притон. Ходы-выходы. Никому дела нет. Полиция стороной обходит. А впрочем, видишь, многие за счастье почитают там обосноваться. Мне рассказывали, что был тут дворянин один – Столбов. Он вроде пытался тамошнюю братию как-то организовать и расселить. Ерунда, наверное.

– Не ерунда, – снова вступил паренек, – Михаил Филиппович, благодетель, все за него Богу молимся. При нем, говорят, и еду раздавали, и работу он подкидывал.

– А не при нем в старом штреке трех человек засыпало? Не он ли клад искал по подземельям? – Какие-то слышанные разговоры неожиданно всплыли в моей памяти.

– И не искал он клад, а, впрочем, хоть бы искал, вам что за беда? А засыпало, так то – Божья воля.

– Да ты не сердись. Я же не осуждаю благодетеля вашего. Я так. Интересный, должно быть, был господин…

– Ладно, – Борис поднялся и поманил Антипа за собой. – Пойдем, я тебя в палату устрою. Одежду тут оставь. Никто на нее не позарится. Вон рубаху надень и пошли. А ты, Аркадий, подожди меня здесь. Я быстро.

Я остался в одиночестве. За окном Иван Степанович перекрикивался с рабочими, что чинили трубу. Где-то гудел самовар. В смотровой было очень тепло, и я, кажется, совсем сомлел. Взгляд мой уперся в лохмотья, валявшиеся возле кушетки. В голове тупо перекатывались мысли о несправедливости мира, об относительности благополучия и прочие вполне прописные, затертые, шаблонные идейки, что так уютно удерживают от действий, от истинного глубокого сочувствия.

Из полудремы вывел меня вернувшийся Борис. Какое-то время мы обсуждали с ним проект организации бесплатного горячего питания для нуждающихся детей. Прикидывали ежемесячные суммы, чертили схемы, как организовать сам процесс. Я взялся похлопотать перед дядей. Самым лучшим вариантом сбора средств представлялась общественная подписка прямо на приеме по случаю открытия театра. Поэтому первым пунктом стояло обеспечение Бориса Михайловича приглашением. Наверное, надо пояснить, что в то время Самулович, хотя и имел уже как небольшую частную практику, так и прекрасную репутацию, в так называемые сливки нашего общества не входил, а в списки приглашенных на открытие храма муз занесли только избранных. Тем не менее, проблем с организацией дополнительного приглашения у меня не должно было возникнуть, и гораздо большей проблемой было приведение моего друга в надлежащий вид при очень и очень скромных наших ресурсах. Мы пили чай, писали, спорили и в целом достаточно оживленно обсуждали наш вопрос, когда внезапно повисла пауза. Мы встретились глазами. Борис снял пенсне:

– Ты тоже сейчас думаешь о вчерашнем письме? – спросил он, протирая стекла.

Я кивнул.

– Я тоже, – скривился Самулович. – Стыдно, братец, ведь серьезная тема, а мы с тобой…

– Послушай, ты несправедлив, – возразил я. – Все понимаю, но там ведь тоже, возможно, вопрос жизни и смерти. Конечно, дети важны, а Трушников этот, судя по всему, – достаточно спорная фигура, но все-таки убийство – не ерунда.

– Так, все так. Ты прав. Не обращай на меня внимания. Просто эта суета не дает мне заняться тем, что мне интересно. Вот я и злюсь. Тут, понимаешь, и стекла мои для микроскопа при пересылке где-то потеряли. И вообще… хандра. И деньги почти вышли. А про письмо, да, надо тоже что-то решить. Я вот что думаю, давай поступим просто – отдадим письмо самому Трушникову, и дело с концом.

– Правильно. Только как?

– Тут как раз оказия. Меня к ним позвали сегодня вечером. Что-то жена его мигренью мучается. Ее Милевский пользовал, так он, пока в отъезде, на меня свою практику оставил. Пойдем со мной, Аркаша. Письмо отдашь.

Борис видел, что я сомневаюсь, и прибавил:

– Пойдем, письмо-то тебе адресовано, так уж чтобы из твоих рук. И потом, скользкая история, а ты у нас – человек светский, в галстуках разбираешься.

Он усмехнулся, приобнял меня и потащил показывать обновления, произведенные им в аптеке.

Я вернулся к себе и, честно говоря, закрутился. Начал снова работать с бумагами, послал мальчика с запиской к дяде по поводу одного дела с моим имением, потом пришел мой коллега по Контрольной палате, с подпиской на поздравительный адрес, и долго пил у меня чай. В общем, когда часы внизу стали бить пять, для меня будто небеса разверзлись. Я вскочил, заметался по дому, схватил фуражку и выскочил как ошпаренный.

На улице было еще светло, кроме того, распогодилось и даже потеплело. Я запрыгал вдоль домов, маневрируя между лужами. Денег на ваньку тратить было жалко, и я утешал себя полезностью моциона, в которой меня не так давно убеждал Борис, сам не переносивший, впрочем, никаких физических упражнений. На Соборной площади я повернул направо, миновал здание гимназии и вышел на Свято-Троицкую улицу, которая вела к одноименному монастырю. Улица эта шла в гору и оканчивалась над обрывом, так что в конце было видно только бледно-голубое весеннее небо и казалось, что если идти вдоль по мостовой все дальше и дальше, то обязательно взлетишь. Дом Трушниковых, как я уже писал, стоял почти в самом конце – напротив монастырской стены с прилепившимся к ней странноприимным домом. Сразу за особняком Трушниковых и вплоть до обрыва раскинулся городской сквер. Центральная аллея пересекала Свято-Троицкую улицу и упиралась в монастырские ворота. По самому краю обрыва тянулась мощеная прогулочная дорожка, которая так же продолжалась на монастырской стороне – шла вдоль массивной белокаменной стены, огибала башни и выныривала на параллельную Овражную улицу.

Возле ворот особняка я остановился и сверился с адресом. Впрочем, я сразу узнал дом по рассказам Галины Григорьевны. Небольшой сад, подъездная аллея, большой красивый дом в два этажа с атлантами у входа, два симметричных флигеля. На улице, чуть дальше, я увидел казенный экипаж, которым пользовался Борис, – видимо, Самулович был уже на месте. Я быстро пересек двор, поднялся по ступеням, передал швейцару карточку и пояснил, что прибыл с важным делом, которое имеет касательство к хозяину дома и также может быть подтверждено доктором. Меня проводили на второй этаж в круглый зал, богато обставленный и произведший на меня тогда, признаться, сильное впечатление. Во всем чувствовался такой тонкий вкус, такая мера, которые редко ожидаешь встретить в провинции. Я засмотрелся по сторонам, когда внезапно меня окликнули.

– Добрый день, чем могу быть полезен?

Передо мной стоял человек лет тридцати, одетый очень дорого и столь модно, что был похож на портного. Красивое круглое лицо с крупными чертами и серыми, чуть навыкате глазами снизу подпиралось круто накрахмаленным белоснежным воротничком с серым галстуком, в который впивалась булавка с огромной жемчужиной. Я поклонился и назвал себя:

– Зимин Аркадий Павлович. По личному делу к Василию Кирилловичу Трушникову.

– Очень рад. Александр Васильевич Трушников. Присаживайтесь. Сигару, может, что-нибудь выпить?

Я отказался, но мой визави все равно звякнул в колокольчик. Тут же появился слуга с подносом, на котором стоял графин с коньяком и легкие закуски.

– Оставь на столике и свободен – распорядился Александр Васильевич, наливая себе рюмку.

– Аркадий… эм, Павлович, за встречу!

Он выпил и откинулся в кресле.

– Так вы говорите, к нам по делу? И что же привело вас, если не секрет? Папенька сейчас занят с доктором, Ольга Михайловна мигренью мучается. Можете все рассказать мне, для экономии времени.

– Спасибо, но боюсь, дело личного свойства.

– Как хотите, как хотите. Я в меру любопытен. А, часом, не племянник ли вы Дениса Львовича Сомова?

– Да, так и есть.

– Послушайте, – оживился он и впервые глянул на меня с интересом, – а у меня тоже к вам небольшое дело. Вас совершенно оно не обеспокоит.

Он придвинулся ко мне поближе, но в эту минуту раздался шум, боковая дверь распахнулась, открыв вид на анфиладу комнат, и я увидел Бориса. Был он какой-то всклокоченный. И без того плохо сидящий пиджак уж и вовсе как-то перекосился на сторону. Галстук сбился. Губы его слегка кривились в усмешке, что было обычно признаком сильного нервного возбуждения.

– Вон из моего дома! Чтобы ноги больше вашей не было! – донесся громовой голос.

В комнату вслед за Борисом вошел сам хозяин. Я до этого пару раз видел его мельком в Дворянском клубе и в Контрольной палате, но близко смог рассмотреть только теперь. Был он высок, жилист и неопрятен. Худое хищное желтоватое лицо под шапкой густых тронутых сединой волос было искажено яростью.

– А! Наше почтение! Сынок и его гости! Очень рад.

Он отвесил нервный, явно издевательский полупоклон в мою сторону. Мы встали.

– А у нас, изволите видеть, скандал. Что смотрите? Интересно, да?

– Простите, сударь, – начал я, – но я не давал вам повода разговаривать со мной в подобном тоне. Я пришел к вам по делу. Борис Михайлович может подтвердить.

– А! Свидетеля приготовили?! – неожиданно еще больше взъярился хозяин. – Так вот что я скажу. Оба вон! Это мой дом, и тон, и порядки, и все в нем проживающие – все мое. Сашка, проводи-ка господ к выходу да скажи, что пускать их более не велено. Вот так вот, господа хорошие!

Он зыркнул на сына, на поднос с коньяком, развернулся и вышел, громко хлопнув дверью. Установилось неловкое молчание. Борис сдернул пенсне и принялся за стекла. Я подошел и мягко взял его за руку.

– Что ж, мы пойдем, Александр Васильевич, – пробормотал я. – Приятно было познакомиться.

– Постойте, господа, я провожу, – заторопился младший Трушников. – Вы на папеньку не сердитесь. Нервы. Такие дела вокруг. Торговля, еще личное. Все навалилось, – он несколько нервно хихикнул. – А по поводу моего дела, Аркадий Павлович, на одну буквально секунду.

Борис надевал свое пальто, все так же в полном молчании, а я отошел в сторонку с хозяином.

– Видите ли, ко мне приезжает друг, уже приехал. Князь Илья Ильич Оленев-Святский, между прочим, из тех самых Оленевых, вы понимаете! – он многозначительно закатил глаза. – Мы с ним очень дружны, буквально как братья, впрочем, я повторяюсь. Так вот, не могли бы вы через дядю добыть ему приглашение на открытие театра? Все расходы будут немедленно покрыты.

Видя мое недоумение, Александр продолжил:

– Mon papa, как вы выдели, человек непростой. Он почему-то невзлюбил Илью, поэтому окажите любезность. Мне очень нужно. Только так, знаете, тайно.

Я с удивлением поднял глаза.

– Да, все несколько странно, но вы поймите. Я обещал билет от papa. Сейчас, если все выйдет наружу, будет совершенно ненужный скандал. Зачем посвящать князя в наши семейные дела? Родитель мой – вы сами видели – человек настроения и может быть грубым и необъективным, а я обещал…

– Ладно, хорошо. – Я тряхнул головой. – Только и мне тогда окажите любезность. Вот у меня есть письмо для Василия Кирилловича. Это письмо адресовано мне, но я имею все основания думать, что оно может его заинтересовать. Прошу вас выбрать минутку и передать его лично в руки.

Мы попрощались, и я вышел вслед за Борисом. Мы подошли к его коляске, сели, кучер тронул лошадей. Только когда мы отъехали на приличное расстояние. Борис оставил в покое стекла, повернулся ко мне и тихо, но очень внятно произнес:

– Он бил свою жену.

Я покрутил головой.

– Бил, Аркаша. Бил. Я тебе как врач говорю. У нее на руках следы, хотя она их рукавами прикрыла, и на голове под волосами гематома. Головная боль, полагаю, как раз следствие удара. Сперва Ольга Михайловна пыталась меня уверить, что удара вообще не было, потом, что она неловко споткнулась, но потом я увидел руки. Понимаешь, я не сдержался, наговорил этому Трушникову дерзостей. Хотя, конечно, как врач я должен был прежде всего думать о благе пациента.

– Так ты и думал. Боже мой, какая дикость. Ведь он дворянин.

– Дворянин, куда уж лучше! Ты сам-то как? Прости, что втянул тебя.

– Я нормально. Даже письмо передал, через Александра Васильевича. По-моему, фанфарон изрядный, но все-таки сын.

– Письмо… Ай, как нехорошо. Лучше бы в руки.

– Борис, ты видел этого Трушникова. Какие руки? Мне вообще об этом деле больше хлопотать не хочется после всего. Ты еще историю этой семейки не знаешь. Послушал бы ты Галину Григорьевну – любо-дорого, такие душевные люди.

– А все ж люди, Аркаша. Люди… Про письмо: тут, кстати, знаешь еще какая загадка? Я вот ночью подумал, как тебе его подкинули?

– То есть?

Борис оживился, развернулся ко мне.

– То есть как это было сделано на практике. Вот чисто с точки зрения процесса. Дома? Исключаем. Дома у тебя бываю только я. Есть, конечно, вариант, что хозяйка или служанка ваша?

– Нет-нет, вряд ли. Я как папку принес из присутствия, так с ней и работал.

– Так. Допустим. Тогда остается палата. Ты ведь больше с папкой никуда не заходил? В трактир или в собрание?

– Нет, что ты, какие трактиры?

– Значит, подложили в Контрольной палате. Но кто? Как? А главное зачем?

– Может… посетитель. Хотя постой. Я документы в папку собирал сам вечером перед Пасхой. Письма не было. Потом мы все ушли по домам. Папку я забыл на столе. На следующий день утром у нас была праздничная служба. Присутствовали все, плюс семьи, плюс гости. Но посетители записаны у швейцара.

– Я смотрел уже список, – покивал Самулович. – А что ты удивляешься? Я у вашего швейцара жену лечил, он и дозволил, хоть и не очень охотно. Знаешь, мой друг, лестно ведь почувствовать себя хоть иногда этаким Дюпеном.

Я улыбнулся.

– Что ж, тогда продолжай, Огюст.

– Спасибо. Так вот, народу у вас перебывало немало, но на второй этаж, туда, где помещается твой стол, поднималась только, что называется, чистая публика. Признай, что на такой бумаге ни отец Владимир, ни столоначальники с женами, ни члены комитетов писать не будут.

– Да, ты прав. Загадка. Может, ночью кто проник…

– Все может быть. А сейчас давай, Аркадий Павлович, кутнем. Что-то так на душе мерзко.

Дом губернатора стоял, как и положено, на главной улице, почти против собора. Красивый особняк в классическом стиле с колоннами и круглой ротондой над входом был помещен за узорную кованую ограду. Два крыла симметрично окаймляли двор. Я в ту пору не часто бывал у дяди. Как сейчас понимаю, виной были моя лень и гордыня. Нет, сам себе я объяснял свои редкие визиты весьма возвышенно – нежеланием навязываться влиятельному родственнику. Но по прошествии времени все перед нами предстает без ложных покровов, и стыд ест мою душу при воспоминании, какой тайной радостью освещалось всегда несколько угрюмое лицо моего дяди, когда входил я в его небольшой кабинет.

Денис Львович Сомов доводился моей матери двоюродным братом, но в детстве были они чрезвычайно близки, так как оба воспитывались в петербургском доме моей бабушки. В семнадцать лет Денис Львович с блеском окончил Второй кадетский корпус и получил распределение сначала на Кавказ, а после в Казахстан, где под командованием генерала Вишневского подавил крупное восстание. Затем участвовал в обороне Севастополя, где был тяжело ранен, после чего вышел в отставку и уехал в свое поместье, что располагалось как раз в Т-й губернии. И вот тут началась его вторая – гражданская жизнь. Несмотря на тяжелое и весьма понятное тягостное разочарование, которое, уверен, несут в себе все участники Крымской кампании, дядя не впал в уныние, но решил действовать. В самые короткие сроки он навел буквально армейский порядок в своем имении, весьма разболтанном тогда небрежением управляющих, после чего окунулся в общественную деятельность. Его ум, а также твердость и последовательность в отстаивании своих взглядов быстро привела его к успеху в аморфном и беспечном губернском социуме. Уже через пять лет он стал кандидатом на должность уездного предводителя дворянства, затем судьей Т-го совместного суда, а в шестидесятых смог так ярко и созвучно эпохе проявить свои способности в разных губернских комитетах, что обратил на себя самое высокое внимание. Далее последовали чины, участие в различных земских и губернских комиссиях, как по крестьянским, так и по судебным делам. И наконец, в 1875-м или 1876-м Денис Львович был назначен губернатором. При этом положение его было столь крепко и связи столь весомы, что он оказался практически недосягаем для различных интриг и смог сохранить свое место и при новом государе-императоре, что мало кому удалось. Надо добавить, что так как ничего в нашем бренном мире не бывает без изъяна, то и дядина жизнь, успешная во внешних проявлениях, была глубоко несчастливой внутри. Первая его жена, кстати близкая подруга моей матери, умерла родами вместе с ребенком еще в период его молодости. Второй раз он женился поздно, на молодой девушке – дочери полковника Ю-го, с которым он короткое время вместе служил. К сожалению, брак окончился крупным скандалом – известие о бегстве жены с молодым польским дворянином Денис Львович получил в Крыму в госпитале. Впоследствии супруга столь же скандально пыталась вернуться, однако к тому моменту дядя смог нажать на нужные рычаги и устроить свою и ее жизнь так, чтобы их линии не пересекались. Все это наложило, разумеется, свой отпечаток на его характер, однако не озлобило, а только поселило тяжелую, горькую грусть в темных глазах дяди. Большую часть дня он работал. Дядя был из той редкой породы управленцев, что умеют безошибочно выбрать главное и в этом главном дойти до сути. Кроме того, он вел обширную переписку по целому ряду вопросов. Мне было с ним интересно, и хотя он знал математику и бухгалтерию значительно хуже меня, однако ж, обсуждая с ним вопросы из этих сфер, я не раз поражался быстроте и точности его суждений, основанных пусть не на науке, но на прочном и глубоко осмысленном жизненном опыте.

В тот вечер, как, впрочем, и всегда, я застал его в кабинете. Он был один, пил чай, однако по висевшему на спинке кресла мундиру было понятно, что еще не так давно он принимал посетителей. Мне дядя обрадовался.

– Итак, mon cher neveu,[5] что тебя привело ко мне? Что-то случилось?

Мне стало неловко от прямого намека на мои редкие и по большей части корыстные визиты, я смешался, но довольно быстро взял себя в руки и максимально сжато рассказал Денису Львовичу историю с письмом. Он выслушал в полном молчании, как слушал любые доклады.

– Вчера я передал письмо сыну Трушникова с надеждой, что он известит отца, – закончил я рассказ.

– Что ж, врагов у Василия Кирилловича немало. – Дядя потер лоб. – Все может быть. Что касается письма, то, на мой взгляд, все ты сделал правильно. Я со своей стороны распоряжусь приглядывать за происходящим попристальнее. Это все?

– Нет. У меня есть еще личная просьба. Мне нужны два дополнительных приглашения на открытие театра.

– Я так понимаю, речь не о дамах?

– Нет, – смутился я. – Одно приглашение я бы хотел передать моему другу Борису Михайловичу Самуловичу. Видишь ли, мы разработали с ним проект по улучшению жизни городских низов. Прежде всего речь идет о горячем бесплатном питании детей. Вот в этой папке расчеты, смета. Мы бы хотели организовать подписку. На приеме можно сделать нужные шаги.

– Хорошее дело, Аркаша. И про друга твоего отзывы хорошие. Оставь папку, я посмотрю. Если дельное что предлагаете, поддержу вас. В любом случае на прием приглашение из своего фонда отдам. А второй билет кому?

– Про второй я обещал похлопотать Александру Васильевичу Трушникову. У него друг в город приезжает, хочет на открытие театра попасть.

– Что же ему отец билет не даст? Ведь основным меценатом Василий Кириллович выступает. Ему приглашение дать ничего не стоит.

– Там какая-то история не очень приятная, – продолжил я. – Старший Трушников этого друга вроде не любит. Хотя человек он знатный. Князь Оленев-Святский.

Повисла пауза. Денис Львович отставил в сторону чашку с чаем и внимательно посмотрел на меня.

– Я что-то не то сделал? – забеспокоился я. – Не надо было обещать? Вы знаете князя?

– Друг мой, ты же не в лесу живешь. Ты же читаешь газеты?

– Неужели?

– Конечно, это он! А я-то еще думаю, что за господин у нас вчера в Петровском банк держал. А это вон что. Из Петербурга его попросили, так он в провинцию поехал. А знаешь ли ты, Аркадий Павлович, сколько грязи на руках этого князя? А знаешь ли ты, что он был уличен в сомнительной игре и только титул да родственные связи его спасли? А последний скандал, после которого он вынужден был покинуть столицу, как ты рассматриваешь? И вот теперь ты приходишь ко мне и просишь дать ему билет, нет, не на прием, а билет в наше общество!

– Дядя, простите, ради бога. Я совершенно не соотнес…

– Все знаю, милостивый государь, а только факт есть факт. Ты стоишь и просишь за такого человека! Ты ставишь меня в безвыходное положение, понимаешь ты, нет?

– Но почему?

– Тебе нужны пояснения? Пожалуйста. Если я дам приглашение, я не только как губернатор поставлю под удар покой общества, который я, отметь себе, обязан охранять, я еще и вступлю в открытую конфронтацию с важным членом нашего социума. А именно с уважаемым Василием Кирилловичем, надеюсь, это очевидно. С другой стороны, если я тебе откажу, то я официально откажу всему роду Оленевых-Святских. Причем, если Трушников мог сослаться на личные мотивы – друг сына не пришелся по вкусу, мало ли почему, – то мой отказ – это продолжение петербургского скандала.

– Да, я понял. Все понял. Простите.

– Ты, Аркадий, молод еще. Но пытайся взять себе в привычку любой свой шаг, любое слово продумывать вперед. Этот случай тебе наука, mon cher. А с приглашением сделаем, пожалуй, так. – Он помолчал. – Передай Александру Васильевичу, чтобы он лично пришел и представил мне своего друга и лично попросил дать ему приглашение. Приемные дни у меня в доме известны. Пусть приходят. Дать билет, думаю, придется, но хоть смогу сам с этим молодчиком поговорить перед приемом. Вот так-то.

Мы еще посидели. Денис Львович живо интересовался малейшими изменениями в моей жизни. Мы обсуждали выписанные мной книги, распоряжения по имению, которое я изо всех сил тогда старался вывести из долгов, служебные дела. Наконец я откланялся. Честно признаюсь, уходил я от дяди всегда с облегчением. Слишком сильно чувствовал я тогда его желание научить меня жизни, сделать меня своим даже не единомышленником, но двойником. Так силен был его характер, так горько наложилась на него его бездетность, что во мне он искал то, чего лишила его судьба – продолжение себя. Тогда меня это, надо сказать, весьма удручало и даже раздражало. Хотя сейчас я понимаю, что все его помыслы были благими и большей частью я отвергал то, что пошло бы мне на пользу. Так или иначе, но в тот вечер я покинул дом дяди и повернул снова к монастырю.

В небольшом очень светлом павильоне кафе-ресторана в городском сквере против Свято-Троицкого монастыря было еще малолюдно. Несколько детей с боннами и няньками ели пирожные, две дамы за дальним столиком пили кофе и оживленно что-то обсуждали. Деревянное небольшое здание с огромными панорамными окнами на обе стороны было построено совсем недавно и сильно выбивалось из городского пейзажа. Была в нем какая-то легкость, игривость, мало свойственная русской провинциальной архитектуре. Я заказал чай и сел у окна так, чтобы видеть дом Трушниковых. Мы с Александром Васильевичем договорились встретиться в кафе, и я ждал его, по моей еще университетской привычке выстраивая в голове будущий разговор со всеми возможными вопросами и аргументами. Я погрузился в себя, блуждая взглядом по окнам флигеля, что как раз граничил со сквером.

– Интересный дом. Имеете к нему отношение? – неожиданно вывел меня из задумчивости густой низкий голос.

Я вздрогнул и повернулся. За соседним столиком совсем близко ко мне сидел высокий очень худой и жилистый бородатый мужчина. Сапоги-бутылки, серые брюки дорогого сукна, узкое, какое-то очень нервное лицо с большими черными глазами.

– Вижу, что нет. Так? Оно и к лучшему…

Незнакомец замолчал, еще ближе, совсем уж бесцеремонно, придвинул свой стул к моему. Теперь мы сидели словно в партере перед широким окном.

– Простите, я не припомню, мы знакомы? – нарушил я неловкую и странную паузу.

– А? Что? Я задумался, простите. Мы, наверное, не знакомы. И, конечно, не стоило с вами заговаривать. Не комильфо. Да? Но я, видите ли, можно сказать, еще в дороге, а в пути вроде можно без церемоний. Недели не прошло, как приехал. Черт знает сколько верст отмахал. Считайте, от Лондона до родных осин. Впрочем, сейчас и представлюсь. Честь имею рекомендовать себя, Дмитрий Васильевич… Ревендин, купец, но и дворянин.

– Зимин, Аркадий Павлович. Очень рад знакомству.

– Зимин… Зимин… а не племянник ли вы нашего губернатора?

– Точно так, откуда вы узнали?

– Как не знать, когда именье вашей матушки от моего недалеко. Что-то я думал, вы померли в детстве, а вы вот каким молодцом. Что? Грубо сказал? Простите. Я от политеса отвык. А семью вашу уважаю и рад, что вы живы. Дядя ваш – человек не бездельный. И простой.

– Послушайте, Дмитрий Васильевич, – вспыхнул я, – я думаю, мой дядя не нуждается в вашей аттестации.

– Обиделись? Зря. Я мелю, Емеля. И потом, что такого в слове «простой»? Это, на мой вкус, и комплимент. Простой подлости не сделает. Он весь на виду. Но, если вам обидно, все беру назад. А все-таки что вам в том доме?

Я не ответил, так как вопрос, на мой взгляд, был не очень уместным. Тут кстати подошел половой.

– Пожалуйте чай. Прикажете перенести ваши приборы к этому столику? – обратился он к моему визави.

– Да не стоит, пожалуй. Я уж сыт. Ты лучше, братец, скажи нам, что думаешь вооон про тот дом?

– Что думать, сударь. Дело известное-с. Это семейства Василия Кирилловича Трушникова дом. Богатый дом и хозяин – в первых фигурах в нашей губернии. Миллионщик. Чаеторговец. Лавки и в Москве, и в столице открывал-с. Большая торговля. У нас полгорода от него зависит. И склады, и фасовочная фабрика, и в торговых рядах лавки. Кроме того, жертвует-с.

– Жертвует, значит? Благотворит? И много?

– Много-с. Богадельню вот открыли, церковь на свои средства построили. Сейчас вот на театр огромные деньги дали.

– Хороший, стало быть, человек. – Лицо Дмитрия Васильевича стало жестким.

– Да что вы меня… – растерялся половой. – Оно понятно, что деньги большие, так человек не ангельского характера. А так, да-с! Уважают его все, и ордена он имеет, и семья.

– Ладно, иди, – раздраженно махнул рукой Дмитрий.

Официант поклонился и отошел. Я с интересом рассматривал своего нового знакомого. Он сидел, погрузившись в свои мысли. Большие худые руки его сжались в кулаки, тонкий, превратившийся в линию рот непроизвольно кривился на правую сторону. Я взял чашку и отхлебнул чай. Мелкий дождь брызгал в окошко, тонкие ручейки текли, рисуя странные узоры. Пауза тянулась, но почему-то меня не тяготила. Наконец мой собеседник встряхнулся, потер руками лицо и улыбнулся мне.

– Что-то я напутал тут, наговорил. Вы уж не считайте меня сумасбродом. И к совету моему прислушайтесь. Хоть и хвалит наш половой Трушникова, вы от этого семейства держитесь подальше. Вы ведь в городе человек новый? Так?

– Да, признаться, только полгода. Знакомств мало.

– Вот теперь со мной знакомы… Невелико счастье, думаете? Да? По лицу вижу, – он засмеялся. – А все одно знакомы. И потом, я не всегда такой оригинал. Просто… Объяснять долго. Так-то я и в обществе могу, и, кстати, образование у меня приличное. Не верите? На сапоги смотрите?

– Что вы, я…

– Да вижу. Я купцом-мужиком от самоуничижения да робости нарядился. Выпустил вперед себя личину. Вам такие материи не знакомы, конечно. Слишком нежны, слишком возвышенны. Судьба вас пока не ломала и дай бог не поломает. Вся у вас личность цельная. Что внутри, то и снаружи. А я внутри многими чертями оброс. Удобно. Иногда пошлешь одного с поручением, ему по морде надают – так терпимо! Не всей твоей личности обиду влепили, а только малой малости. Опять же, не враз раскусят. Кому есть что скрывать, и это важно. Вот по вам сразу видно, кто вы да что. Курс окончили, образованны, добры, жизни не знаете. Так? Вот.

Он опять усмехнулся, при этом лицо его снова перекосилось. «Странный господин», – подумал я.

Знакомец мой меж тем еще раз глянул в окно и как-то резко засобирался. Быстро встал, кинул на стол деньги, не считая.

– Ладно, Аркадий Павлович, был рад свести знакомство. Сейчас вынужден торопиться. А дом этот бросьте.

Он прошел ко второму выходу из павильона, что вел к обрыву. Накинул сине-красную сибирку на меху и вышел в услужливо открытую швейцаром дверь. Я помотал головой и снова подозвал полового.

– Кто этот господин, ты не знаешь?

– Никак нет-с. Нам не представился, а только богатый барин. С Пасхи к нам, считай, каждый день ходит. Съест на копейку, одарит на рубль. Все бы так, – пояснил паренек.

Он смахнул крошки со скатерти и проворно удалился. В этот момент отворилась дверь и в павильон вошел младший Трушников. Я приподнялся навстречу. Мы поздоровались. Александр скинул пальто подбежавшему швейцару, небрежно бросил на стол белые перчатки. Холеные пухлые руки его пробежались по уже немного редеющим, но тщательно и по последней моде уложенным волосам. Он сел в кресло, расправил жилет на явно обозначившемся животе. Долго выбирал коньяк по меню, без конца сетуя на плохой ассортимент и вспоминая рестораны Петербурга и Москвы. Наконец отпустил полового и повернулся ко мне.

– Ну-с, Аркадий, – могу я без отчества? Что с нашим дельцем? Уговорили Дениса Львовича?

Мне был не очень приятен его тон, поэтому я ответил, наверное, несколько сухо. Пояснил, что просьбу его я губернатору передал, однако выяснились некоторые подробности, которые осложнили дело.

– Что же выяснилось? – перебил он меня. – Столичные сплетни? Какие-то пересуды? Денис Львович готов отказать князю, поставить под сомнение родовую честь из-за грязных и нелепых слухов, правильно я вас понял? – Трушников нарочито презрительно скривился.

– Не думаю, что вам следует ставить вопрос именно так, милостивый государь. Если вам нужен билет для своего друга, вы можете в приемные часы нанести губернатору визит вместе с князем. Лично представиться и получить просимое из рук в руки, разумеется, при внесении соответствующего благотворительного взноса. Дядя предупрежден и будет вас ожидать.

– Я ведь, кажется, обратил ваше внимание на то, что хотел скрыть от князя сам факт отказа моего родителя организовать билет. И сейчас вы предлагаете нам с Оленевым идти к губернатору? Правильно я вас понял?!

Губы его вздрагивали, голос стал тонким. Мне этот цирк надоел. Я поднялся, заверил Трушникова, что понял он меня совершенно правильно, а большего я сделать не в силах. Сказал, что в результате моих стараний он очутился в положении все-таки несколько лучшем, чем был до этого, и прочее. Мои слова, а также и самый тон, видимо, несколько отрезвили нахала. Он протер лоб платком, мотнул головой и попытался улыбнуться.

– Видите ли, Аркадий, я привык все получать сразу. Родительская любовь – единственный законный наследник. Так я и избаловался. Прошу вас, не принимайте близко. И про билет – дай бог обойдется. Вроде бы князя тетка в имение приглашала, да и в Петровском он ведет большую игру, так, может, его и в городе не будет…. Я, собственно, шел сказать, что билет не нужен, но уж такая натура. Просил – значит, должно быть готово. Будем здоровы, – поднял он рюмку. – Угощайтесь.

– Благодарю. Но, к сожалению, не располагаю временем.

– Да бросьте вы! Не пить же мне одному? Я и заплачу сам, не переживайте.

Я вспыхнул и несколько резко заметил, что дело не в деньгах. Кликнул полового и из глупого юношеского форсу потребовал действительно включить бутылку в свой счет. Расчелся (поставив себя на грань полной нищеты на следующую неделю) и двинулся к выходу. Трушников же передернул плечами и с удовольствием принялся за коньяк.

Я долго бродил по затихающим аллеям сквера, пытаясь унять раздражение. Дождь окончился. Весенняя ночь опускалась на город. Крупная белая луна выкатилась из-за реки, набросила серебряную сетку на монастырские стены. Я пересек Свято-Троицкую улицу, вышел на обрыв и сел на скамейку под башней. Внизу под обрывом поблескивала только река. Масляные фонари пристани бросали длинные желтые нити на воду. Заливные луга на том берегу были черны и пусты, и только вдали, на холме, на фоне очерченного лунным светом бора светлела колокольня сельской церкви Ильи-пророка. Истинно русская, тихая эта картина и сейчас встает у меня перед глазами. Тогда же необыкновенное спокойствие накрыло мою душу. Словно туман, проплывали перед моим внутренним взором картины далекого, читаного в книгах прошлого – скрипели ладьи, проносились монгольские всадники, шли русские войска, и терпеливые крестьяне возделывали землю – а над всем этим лишь вечная луна, да далекий крик ночной птицы, да звезды, да неумолимый бег времени.

Съезжались к шести. Площадь перед театром была заполнена экипажами, и мы еле-еле прорвались сквозь скрипящий и фыркающий этот лес на своем наемном ваньке. Впрочем, подъехать к самому входу не удалось, и нам пришлось скакать достаточно приличное расстояние в тонких туфлях по мокрой и скользкой мостовой. Наконец мы оказались в театре. Скинув пальто, привели себя в порядок и двинулись вслед за всеми наверх, по широкой, ярко освещенной и украшенной венками и масками мраморной лестнице. Там наверху у широко раскрытых дверей в партер стоял дядя в окружении главных меценатов города и приветствовал входящих. Слева и справа полукругом уходили коридоры, которые в середине расширялись, открывая прямоугольные залы. В правой уже размещался оркестр, а в левой стояли накрытые столы. Мы раскланялись и поднялись на второй этаж к ложам. Надо сказать, что, вопреки моим опасениям, Самулович держался очень светски и даже знакомства, как выяснилось, имел намного более широкие, чем я. Был он весел, оживлен, глаза поблескивали каким-то озорством. Все он рассматривал с нескрываемым любопытством и в целом был страшно доволен. Тут стоит оговориться, что довольство его проистекало не из того факта, что его – человека малознатного и малозначимого – пригласили на такой торжественный прием, а из возможности понаблюдать что-то совершенно новое, посмотреть на людей в исключительных обстоятельствах. Ему вообще были интересны люди.

– Смотри, смотри, – то и дело тормошил он меня, – могу спорить, у этого господина первый выезд в свет, а держится хорошо. А это кто? Играет в простака, а сам на всех зол, как холера… еще бы, с такой женой. Наверняка она по вечерам замеряет остатки водки в бутылках, пилит его и злословит о соседях. Думаю, проблемы с печенью.

Я его одергивал, цыкал, призывал к порядку, но потом сдался, уж больно смешными и меткими казались его замечания. Прозвенел звонок, и мы двинулись в губернаторскую ложу.

В тот день давали водевиль. Что-то легкое, веселое, про театральную жизнь, с обилием песен и танцев. Кроме нас с Борисом и самого Дениса Львовича в ложе была семья графини Надежды Юрьевны Белоноговой – крупной меценатки и вдовы бывшего губернского предводителя дворянства, скончавшегося чуть больше года назад. Надежду Юрьевну сопровождали дочь и зять, специально приехавшие из Петербурга. Разговор в основном вился вокруг устройства театра. Постоянной труппы для театра не было. Предыдущая труппа, в прошлом столь щедро финансируемая Трушниковым, за время реконструкции распалась. Артисты уехали искать ангажемент и большей частью просто пропали из вида. На новый же сезон театр был сдан выигравшей конкурс труппе Судейникова. Судя по тому, как зал принимал постановку, у труппы имелись все шансы закрепиться в городе. Мы с Борисом в разговоре почти не участвовали, зато с огромным интересом рассматривали зрителей. Особое мое внимание привлекала соседняя ложа, занятая семейством Трушниковых. И надо сказать, я в своем интересе был не одинок. Многие и многие взгляды были обращены в тот вечер вовсе не на сцену. И если женскую половину скорее всего занимал китаец, разместившийся по правую руку от хозяина ложи, то мужскими взглядами безраздельно владела левая сторона, где, слегка скрытая тенью от шторы, сидела Ольга Михайловна Трушникова.

О красоте этой женщины я мог бы говорить очень долго и в то же время не могу сказать почти ничего определенного. Есть лица пропорциональные, красивые своей классической симметрией, есть лица, которые оживляет какая-то смелая, необычайная черта – например, глаза или абрис профиля, а есть такие, которые с первого взгляда как бы отпечатываются в твоем сердце, томят его, волнуют, но даже по прошествии времени ты не можешь разобрать, в чем причина такого необыкновенного впечатления. Таково было лицо Ольги Михайловны. Ее огромные серо-голубые глаза иногда казались совсем темными, а иногда вдруг озарялись каким-то чудесным внутренним светом. Темные брови были сильно изогнуты, что придавало ее лицу то ли молящее, то ли грозное выражение. Тонкий прямой нос, небольшой рот, круглый подбородок пробуждали в уме воспоминания об античных богинях, но в то же время в чем-то были удивительно русскими. Что-то неуловимое, что-то недосказанное было в этом лице, спокойном и изменчивом. Тогда в театре я увидел ее впервые и был настолько поражен, что прервал фразу, обращенную к дяде, на полуслове и, боюсь, показал себя не с лучшей стороны. Впрочем, повторюсь, я был не одинок.

Сам Трушников, видимо, тоже понимал, какое впечатление производит его супруга, поскольку то и дело ревниво поглядывал в ее сторону. Она, впрочем, ничем ревности не способствовала и не только не обращала внимания на ажиотаж вокруг, но вообще, казалось, была готова скрыться окончательно в полутьму ложи и только общие нормы удерживали ее от такого шага.

Меж тем пьеса шла своим ходом. Мы от обсуждения театральных дел перешли на общеблаготворительные вопросы. Тут-то Денис Львович и упомянул проект.

– Обеды? Почему именно обеды? – графиня повернулась и испытующе смотрела в нашу сторону.

Я несколько смешался тогда, хотя именно мне, по нашей договоренности, следовало презентовать проект, но на выручку пришел Борис. В нескольких словах он описал то бедственное положение, в котором находится большая часть городских детей, сослался на собственноручно собранные статистические данные по заболеваниям, а также на выводы немецких профессоров о снижении риска развития туберкулеза при ежедневном приеме горячей пищи.

– Так, – пожилая женщина внимательно взглянула на Бориса, – значит, вы – доктор.

Борис кивнул.

– И хороший?

Я вскинул на Бориса глаза, силясь угадать, как он отреагирует на столь странный и неожиданный вопрос. Самулович, впрочем, совсем не смутился, но заверил, что доктор он уже очень хороший и в дальнейшем планирует стать одним из лучших.

– Однако, – все так же бесстрастно проговорила Надежда Юрьевна, – и есть у вас какие-нибудь доказательства тому?

Борис вытащил небольшой блокнот и карандаш, которые всегда носил с собой, быстро что-то написал и с поклоном протянул своей собеседнице. Та взяла, прочитала, свернула и положила в свою сумочку.

– Два диагноза мне известны, а вот третий? – приподняла она бровь.

– Третий полагаю причиной второго.

Белоногова посмотрела на дядю.

– Что, сударыня, удивил? – спросил тот, весьма, по всей вероятности, довольный эффектом, который произвел его протеже.

Белоногова кивнула.

– Вы вот что, господа, – обратилась уже к нам обоим графиня, – вы ваш проект ко мне привозите завтра после полудня. Мы обсудим. Не стоит вам здесь суетиться.

Я столь подробно остановился на этом эпизоде не столько потому, что он важен для моего повествования, сколько в силу значимости этой встречи для судьбы Бориса Михайловича вообще. Именно Надежда Юрьевна на долгое время стала, можно сказать, ангелом-хранителем моего друга, щедрым меценатом его благотворительной и, еще более важно, научной деятельности. Разглядев в нем необычайный талант, она окружила его заботой и помогла развиться в самый важный период – период становления Бориса как врача. Теперь я не удивлю вас, если открою, что инициалы НБ, упомянутые в посвящении к Дерптской монографии, наделавшей в свое время столько шума и столь явно показавшей миру дар моего дорогого друга, расшифровываются именно как Надежда Белоногова.

Впрочем, вернемся к моему рассказу. Когда спектакль окончился, публика поаплодировала прилично случаю и полилась из зала к накрытым столам. Начались речи. Первым, разумеется, выступал губернатор. Потом слово взял Трушников. Я, признаться, не большой любитель речей, поэтому слушал мало, а больше смотрел на Ольгу Михайловну, сидевшую наискось от меня, которая, повторюсь, была необычайно хороша в тот вечер, хотя и несколько погружена в себя. Редко поднимала она глаза, почти не улыбалась, а в разговоре обращалась только к сидевшему по правую руку от нее китайцу. Прямо позади их стульев стоял то ли слуга, то ли переводчик. Еще двое китайцев расположились в некотором отдалении у стены и ждали любого знака, чтобы броситься на помощь. Остальная свита разместилась на дальнем конце стола и держалась тихо и довольно обособленно. Сам китаец ел мало и в основном, видимо, расспрашивал о присутствующих, судя по тому, что он показывал глазами то на одного, то на другого и внимательно выслушивал сведения, сообщаемые Ольгой Михайловной. Одет он был вполне по-европейски, что совсем не гармонировало с длинной косицей и тощей бородой. Было что-то неприятное и, пожалуй, тревожное в этом контрасте. Спутники же его, наряженные в странные длинные то ли платья, то ли халаты с застежкой под правой рукой и широкие брюки, выглядели хоть и экзотично, но не в пример приятнее. Сменили блюда, на небольшой сцене у окна за рояль сел пианист. Полилась нежная приятная мелодия. Из боковой дверки вышла артистка, только недавно игравшая главную роль, и запела романс. Стол оживился. Наступала самая приятная часть обеда. Чуть громче зажурчали разговоры, послышался смех, девушки зашуршали бальными книжечками. Сидевшая между мной и Борисом дочь смотрителя казенных училищ весьма мило и с юмором рассказывала нам о своей поездке по Волге. Борис тоже пустился в воспоминания об экспедиции, куда его, еще студента, взяли по рекомендации университета. Впрочем, быстро смешался, ведь целью экспедиции было изучение сифилиса, и сколь ни интересна была эта тема с научной точки зрения, однако для застольной беседы с молоденькой девушкой подходила мало. Я пришел на помощь, ввернул достаточно свежий анекдот из студенческой жизни. И все было, как и всегда бывает на вечерах, когда я вдруг почувствовал, что в зале происходит что-то странное. Будто на ясное небо откуда-то набежала туча. Мы прервали разговор, завертели головами. Я перехватил потемневший взгляд дяди, увидел багровеющую шею Трушникова, слишком прямую спину Белоноговой и перевел взгляд на сцену. У рояля стояла немолодая женщина. Когда-то красивые черты лица ее уже поплыли и огрубели: набрякшие веки, красноватый нос, обильно напудренный и оттого смотрящийся инородным, две морщины, пересекающие лоб. Завитые волосы выбились из прически. Слишком тесное в лифе и излишне открытое голубое платье смотрелось жалко. Женщина пела а капелла, поскольку пианист, видимо столь же смущенный, как и все остальные, даже не пытался ей аккомпанировать, но лишь беспомощно озирался. Я никогда раньше и никогда впоследствии не слышал этого романса – что-то на немецком, о розе на закате. Мелодия шла спиралью вверх, и внезапно на высокой ноте голос у певицы сорвался. Она стукнула со всей силы кулаком по крышке рояля и захохотала. К сцене, очнувшись от удивления, поспешил распорядитель праздника, он попытался взять певицу под локоток и стал мягко направлять ее к двери.

– А! – вскрикнула женщина. – Севастьян Степанович. Выпроводить меня хочешь? А ведь ножки у меня целовал, подлец. А ну, прочь. Я сейчас для публики танцевать стану. Ну-ка там, играй!

– C’est affreux! Elle est ivree! [6] – прошептала моя соседка.

Зал заволновался, некоторые вскочили с мест. Лакеи окружили женщину и попытались аккуратно увести прочь, но она не давалась. Наконец двое слуг смогли взять ее под руки и буквально потащили к боковой двери. Распорядитель суетился рядом, стараясь прикрыть собой безобразную сцену, беспрестанно нервно улыбался, кланялся, делал какие-то знаки оркестру и пианисту. Когда до спасительной двери оставалось всего ничего, женщина снова вырвалась и неожиданно ринулась к столу. Мне почему-то тогда показалось, что сейчас она выстрелит в дядю (политические убийства, увы, были слишком на слуху), но певица подбежала к Трушникову и со всей силы влепила ему пощечину.

– Что, Васенька, театр открываешь? – взвизгнула она истерически, пока лакеи норовили снова схватить ее под руки. – Мне и тут места не нашлось? На молодых разменял, голубь? Дома Олька, а тут новая гризеточка? А много тебе счастья Олька принесла?

Трушников медленно поднялся. Вид его был просто ужасен.

– Выведите ее немедленно, – глухо пророкотал он.

– Вывести?! – взвизгнула та. – Скандала не хочешь? Не того боишься – смерть над вами! Слышишь, Васенька-голубь, – смерть. От добра говорю! – крикнула она, уже почти уносимая за дверь.

Створки хлопнули. Нестройно заиграли бледные музыканты, понукаемые распорядителем. Гости стали подниматься. Я подал руку своей соседке, и мы со всей возможной поспешностью двинулись к бальному залу. Спутница моя, вероятно, весьма фраппированная произошедшим, беспрестанно ахала, обмахивалась веером и даже пыталась лишиться чувств, вероятно, полагая это уместным в создавшейся ситуации. Поэтому я был чрезвычайно рад, когда смог сдать ее на руки семье и молодому офицеру, ожидающему первого танца.

Отвратительная эта сцена сильно, помню, меня расстроила. Во рту было кисло, в голове муторно. Видеть женщину, дошедшую до такого низкого, такого чудовищного состояния, было тяжело и непривычно. Кроме того, а возможно, это было главным, я очень переживал за состояние Ольги Михайловны – каково ей пережить такое на глазах у всех?! Я досадовал на Дениса Львовича, на организатора праздника, но больше всего, разумеется, на Василия Кирилловича за то, что никто не смог оградить одну женщину от позора, а другую от незаслуженных сплетен и унижения. Чтобы как-то прийти в себя, я стал бродить по театру. Танцевать я расположен не был, играть в карты не любил. Борис куда-то пропал, Трушниковы тоже. Я выпил кофе, съел пару порций мороженого, даже попытался покурить и наконец прибился к аукционисту, которому должен был помогать вести реестр во время благотворительного аукциона. Цифры и таблицы привычно отвлекли меня. Краем глаза я видел, как в зал заглянул Борис. Как прошли по коридору строем китайцы – молчаливые, сосредоточенные и похожие на механических кукол. Несколько донаторов, в том числе Белоногова, приходили справиться о порядке своих лотов. Мы едва успели все приготовить, как музыка в бальном зале стихла, звякнули литавры и раздалось объявление о начале благотворительной ярмарки. Публика, которой прискучили танцы, повалила к нам. Ольга Михайловна под руку со своим пасынком вошла и разместилась на первом ряду с краю. Я заметил некоторую скованность в ее манерах, то неприятное пустое пространство, которое наше высокоморальное общество сочло необходимым оставить вокруг нее. И чтобы ободрить несчастную женщину после ужасного скандала, я подбежал и вручил ей программку аукциона. Она, как мне показалось, оценила мою добрую волю, поскольку очень сердечно мне улыбнулась и поблагодарила несколько более горячо, чем требовала такая простая услуга. Между тем аукцион все не начинался. Я вопросительно взглянул на дядю, который должен был дать сигнал к началу, да так и стоял с гонгом в руках у сцены.

– Василия Кирилловича ждем, – прошептал он мне. – Как можно себе позволять опаздывать, честное слово! L’argent ne donne pas de manieres! [7]

Он был раздражен, и его волнение передалось мне. Я тоже стал немного нервно оглядывать зал, ожидая появление главного мецената. Неожиданно боковая дверь открылась, и к нам подошел лакей. Я увидел его белое в синеву лицо, выступившую испарину. В желудке у меня засосало. Он что-то коротко сказал дяде, и дальше все понеслось очень быстро. Моя память выхватывает сейчас яркие кадры, будто застывшие на фотографической карточке. Вот мы стоим в коридоре, и к нам бежит вызванный дядей Самулович с саквояжем в руках. Вот коридор с выходом в ложи: пустой, покрытый красным ковром с желтым кантом. Открытая дверь в ложу Трушниковых, занавес качается – видимо сквозняк. Я уже знаю, что увижу, но все равно обмираю. Трушников сидит в том же кресле, где смотрел представление, голова упала на низкий стол, прямо на бумаги. Одна рука висит вдоль тела, другая распростерта на столе. Какие-то фрукты раскатились. Надкусанное пирожное. Разбитый графин у ножки стола, чуть дальше – рюмка. Лакей, крестясь, пятится назад.

– Борис Михайлович, – услышал я голос дяди, – что скажете?

– Мертв.

Стало тяжело, будто кто-то положил на макушку железную плиту. Взгляд мой уперся в кольцо на руке Трушникова. Большой красный рубин вспыхивал и гас, отражая колеблющийся свет лампы. «Мы виноваты… Я виноват. Мы виноваты… Я виноват», – крутилось в голове. Вспышка камня. «Мы виноваты… Я виноват». Снова вспышка. «Мы виноваты…»

– Аркадий. Аркадий! Сопроводи меня вниз, мы должны сообщить семье, – вывел меня из транса голос дяди. – А вы, Борис Михайлович, пожалуйста, останьтесь здесь и никого не впускайте.

Мы спустились на первый этаж. Дядя подошел к Ольге Михайловне, объявил ей страшную новость, после чего распорядился свернуть праздник в связи с трагической кончиной Василия Кирилловича Трушникова. Произошло понятное волнение. Вскрики дам, нелепая, ненужная суета. Я немного постоял у выхода, провожая гостей от имени губернатора, пока дядя занимался бесконечно более важными делами. Руки, дамские шляпки, ледяной ветер, задуваемый с улицы, хлопанье бичей, вскрики кучеров отъезжающих экипажей и понимание огромной, пока не полностью осознанной катастрофы.

Вот так ужасно завершалось открытие губернского театра, столь ожидаемое обществом. А в нас с Борисом судьба запустила первый крючок, втягивая в дело об убийстве.

То, что произошло именно убийство, стало ясно почти сразу. «Почему почти? Автор, все же так очевидно!» – воскликнете вы, но будете правы лишь отчасти. А тогда дело передали судебному следователю Петру Николаевичу Выжлову. Молодой этот человек был неплохо образован, любил (в отличие от нас) общество, где его очень любезно принимали, особенно в домах с невестами. Выжлов немного пел, немного рисовал, писал в альбомы, а более всего был известен своими карьерными устремлениями и общим мнением, что «уж он-то в нашей глуши не задержится». До того страшного вечера мы мало с ним соприкасались, хотя, по чисто внешним признакам, имели много общего и, как я сейчас думаю, не сойдись мы так быстро с Борисом, меня вполне могло бы засосать то амбициозное, малоосмысленное, но яркое болотце, в котором с таким блеском выступал Петр Николаевич. Однако мы отвлеклись, а между тем именно он в качестве судебного следователя взялся за это дело. Буквально через десять минут появился он на пороге ложи, все еще немного разгоряченный танцами и слегка раздосадованный неожиданным поворотом столь приятного вечера. Весьма быстро, толково и предельно корректно (стоит быть объективным и отдать ему должное) Выжлов распорядился удалить всю любопытствующую публику со второго этажа. Наскоро и, на мой взгляд, весьма небрежно опросил нескольких лакеев, швейцара и нас с Борисом. При этом у нас он интересовался исключительно причинами, заставившими нас подняться к Трушникову, а также «не был ли тот жив, когда мы его увидели». На все попытки Бориса поделиться с ним своими наблюдениями он любезно и слегка снисходительно-понимающе улыбался, а один раз даже намекнул, что желание приобщиться к работе следователя, часто очень сильное в «скучающей провинциальной публике», может серьезно помешать следствию. Я вспыхнул, а Борис, по своему обыкновению, только недоуменно пожал плечами. Так вот, именно он – Петр Николаевич Выжлов – и заявил тогда вернувшемуся в ложу Денису Львовичу, что никакого убийства, слава Господу, не было, а произошел элементарный и весьма неудивительный после всего бывшего за обедом – vuos comprenez – апоплексический удар.

– Позвольте, милостивый государь, но как врач я решительно не могу с вами согласиться! – вышел вперед Самулович.

Его грузная фигура, плоховато сидящий арендованный смокинг, растрепавшиеся волосы – все составляло разительный контраст с Выжловым. Тот, надо думать, тоже это отметил, к тому же Борис почему-то сразу стал ему неприятен.

– Сударь, – немного насмешливо и как бы беря нас в соучастники этой насмешки обратился он к Самуловичу, – я мало сомневаюсь в ваших познаниях, хоть и не имел чести лично у вас лечиться, однако, поверьте, здесь дело не только, так сказать, врачебное, но и в определенном смысле политическое. – Петр Николаевич послал мне и губернатору тонкую улыбку. – Так вот, я вам совершенно точно говорю, возраст, волнение, выпивка – все обстоятельства сошлись в трагическом ансамбле. О чем и следует объявить несчастной семье и не менее осиротевшему обществу.

По ряду признаков я сразу понял, что дяде не понравился тон, выбранный Выжловым (и голова Дениса Львовича слегка отклонилась назад, и между бровей чуть углубилась морщина). Конечно, они были хорошо и даже близко знакомы с Петром Николаевичем, часто встречались в свете, бывали в одних и тех же домах. Однако стиль общения, уместный в частной жизни, где они, в каком-то смысле, стояли на одной ступени, категорически не подходил для официальных сношений; и Денис Львович, как многие малознатные, выдвинувшиеся только благодаря личным дарованиям дворяне, был к таким нюансам чрезвычайно чуток. Чем дольше разглагольствовал Выжлов, чем с большей легкостью указывал он на отсутствие признаков насильственной смерти, чем больше полунамеков и улыбок посылал он в сторону губернатора, тем серьезнее становились глаза дяди. Странно, но Выжлов, казалось, совсем этого не замечал. Наконец он замолчал, и в ложе повисла пауза.

– Я благодарен вам, Петр Николаевич, за совет, – довольно холодно наконец произнес дядя. – Политическое дело или не политическое, что объявить семье – все вы мне разъяснили. Я вижу, вы искренне волнуетесь за меня и мое положение. Однако прежде чем я последую вашей рекомендации, мне хотелось бы выслушать, на чем основывает свое мнение доктор. Борис Михайлович, вы считаете, это не апоплексия?

И это был второй крючок, втянувший нас в эту историю. Я высоко ценю и ценил своего дядю, его заслуги и личные качества, однако думаю, что вопрос к Борису, как и дальнейшее решение дяди открыть дело, вероятнее всего, не возникли бы, выбери Выжлов иной тон для доклада. Скорее всего, его первой мыслью также было спустить все на тормозах. Однако в тот день все сложилось как сложилось. И Борис был спрошен и, разумеется, ответил, что смерть вовсе не естественная, но, напротив, явно насильственная. Что кожа лица трупа бледная, зрачки сужены. И все эти признаки крайне нехарактерны для апоплексии. Что ему многое не нравится в трупе и хорошо бы сделать вскрытие.

– Денис Львович, вскрытие! – всплеснул руками Выжлов. – На основании каких-то догадок – такой скандал.

– Скандал правосудию не помеха, сударь. Что же делать, коли так складывается. Только вы вскрытие делайте не в одиночку. Я приглашу Липгарта, – дядя назвал одного из самых уважаемых частных врачей нашей губернии.

Борис радостно согласился. Вообще, если можно так сказать, Самулович любил делать вскрытия. Много часов проводил он в мертвецких и на бойнях. Вся эта жуткая на вкус любого обывателя процедура казалась ему невероятно увлекательным и познавательным занятием. Несколько раз в компании он пытался рассказывать о своих опытах: как однажды труп, с которым он упражнялся, разморозился, рука, до того поднятая, упала и дала Борису оплеуху, и все в таком роде, чем до крайности всех удивлял, если не сказать больше. Но, еще раз повторю, сам Борис вскрытия любил, а уж перспектива провести его с коллегой и вовсе привела его в прекрасное настроение. Чего нельзя было сказать о нас. Мы вышли из здания подавленные, оставив Бориса дожидаться полиции. Экипаж Дениса Львовича уже стоял у крыльца. На улице, несмотря на позднее время, собрались зеваки, отчего все происходящее приобретало дополнительный скандальный оттенок. Я сел с дядей в его карету, опустил шторы, кучер причмокнул, и мы покатили прочь от театра.

На следующий день прямо со службы я был вызван к губернатору. На улице было холодно. Я ехал в присланной за мной казенной коляске, тщетно пытаясь закрыться от мелкого дождя, что сыпал и сыпал с неба. На главной, Дворянской улице, мы встали. Кучер мой спрыгнул с облучка. Какая-то телега перегородила дорогу, и образовался приличный затор. Как у нас водится, все кричали, ругались. Я прикрыл глаза. Багровый сумрак растекся под веками и мгновенно вывел из памяти картину безжизненной руки Трушникова с крупным рубином на среднем пальце. Я вздрогнул, запахнул шинель. «Я виноват…» – снова рефреном зазвучало у меня в голове. Слова эти сливались со скрипом колес снова тронувшегося экипажа, проступали в уличном шуме, отдавались эхом моих шагов по мостовой у особняка губернатора, их читал я в глазах открывшего мне дверь швейцара. Я взбежал по ступеням, вошел в неожиданно пустую приемную, сильно потер виски, пытаясь прийти в себя, и потянул дверь.

В кабинете было сумрачно. Шторы задернуты. Несколько свечей в большом медном канделябре освещали дальний конец большого полированного стола. Там, под портретом государя-императора, сидел дядя. Против него немного сбоку помещался Выжлов. Он был спокоен и имел на лице то выражение уважительного ожидания, которое и положено иметь в кабинете начальника. По всей вероятности, он сделал выводы из вчерашнего и сейчас принял вид подчеркнуто официальный. Дядя сидел очень прямо, но был задумчив. Остальные места за длинным, в виде буквы Т столом были пусты, но отодвинутые стулья говорили о том, что еще недавно за ним сидели посетители. Я поклонился и был приглашен сесть. Повисла пауза. Дядя все так же рассматривал нас, а мы сидели, делая вид, что погружены в свои мысли.

– Аркадий Павлович, – наконец прервал молчание губернатор, – я решил пригласить тебя, поскольку считаю, что ты сможешь помочь. Видишь ли, ты с финансами хорошо знаком, кроме того, мой племянник, – дядя повысил голос, давая понять, что в данном случае это не проявление непотизма, а некий рациональный аргумент. – Василий Кириллович, царствие небесное, вел торговлю широко. Вполне вероятно, что корень придется искать в учетных книгах, тут тебе и карты в руки. Вот… Возможно, дело в денежных делах… хотя сейчас основной является другая версия. Петр Николаевич, прошу коротко ввести Аркадия Павловича в курс и поделиться вашими соображениями еще раз. – Он со значением глянул на меня, как бы подавая какой-то сигнал.

Выжлов открыл папку. Согласно отчету вскрытия (который был нам преподнесен как отчет Липгарта, без упоминания имени Бориса) смерть Трушникова была насильственной. Злоумышленник ввел в основание черепа жертвы тонкую стальную иглу длиной около трех дюймов, толстый конец иглы был обломан. Содержимое желудка, пробы волос взяты на анализ.

Я был настолько ошарашен, что, вероятно, вскрикнул. Выжлов пригладил руками виски и скорбно покачал головой.

– Да, уважаемые господа, жестокое и странное убийство. Кошмар.

– Позвольте, но как можно вогнать иглу в голову человека так, чтобы тот не сопротивлялся? Я понимаю, отравить, застрелить, но это?

– И тут я разделяю ваши чувства, – немного снисходительно улыбнулся Выжлов, – мне самому не давал покоя именно этот вопрос, пока не стала абсолютно ясна фигура преступника. Анализ corpus deliciti [8] приводит нас, если позволите, к qui protest. Кто способен! – Он выдержал паузу и уже другим, быстрым и деловым тоном окончил: – К сожалению, дело получает дополнительную печальную окраску, поскольку главным подозреваемым оказывается тот, чья профессия должна быть сопряжена с высочайшей гуманностью. Я говорю о докторе Самуловиче.

Помню, меня как обухом ударили, я что-то возражал, всплескивал руками. Впрочем, речи мои были, вероятно, очень сумбурны, поскольку дядя морщился, а Выжлов в ответ только понимающе качал головой и заявлял что-то в том роде, что и сам бы не хотел верить в виновность доктора, но факты есть факты и они говорят обратное. Что у него имеется ряд соображений, подтверждающих – увы – эту ужасную теорию. И что, во-первых, всем известно о недавнем, неприятном и крайне оскорбительном конфликте Бориса Михайловича с Трушниковым, коему я был случайным свидетелем. Во-вторых, после банкета Самулович спускался вниз и брал зачем-то на продолжительное время свой докторский саквояж, который сдавал вместе с платьем в гардероб. И наконец, по его теории, друг мой, прикрываясь своим докторским статусом, вошел в ложу и, вероятно, предложил Трушникову успокоительное либо что-либо подобное. После чего ввел ему слишком большую дозу лекарства и расправился с уже потерявшей сознание либо обездвиженной жертвой.

– Сам способ убийства говорит нам о том, что преступник хорошо знает анатомию, а также имеет доступ к каким-либо медицинским препаратам, n’est-ce pas [9]? Конечно, с одной стороны странно, как это Трушников после ссоры доверился Самуловичу. С другой стороны, тот скандал на банкете, вероятно, крайне сильно отразился на его самочувствии. А в тяжелом состоянии хватаешься и за соломинку… Я знаю, что вы вроде бы знакомы с Самуловичем, – сказал он, снова меняя тон и понимающе покачивая головой. – Всегда тяжело предположить такое про человека, которого лично знаешь. Однако что вы действительно о нем знаете? Вот вопрос. Мы все видели только внешние attributs, а по сути доктор – человек в городе новый. Ни с кем не сошедшийся. И, позвольте, entre nous [10] заметить – вовсе не нашего круга. Более того, он имеет l’origine douteuse [11]. А как известно, яблочко от яблони…

– При чем тут это? – глухо спросил я, абсолютно убитый всем происходящим.

– Как же при чем, дорогой мой Аркадий Павлович?! Не будете же вы отрицать, что среда влияет на формирование личности? Что в человеке благородного происхождения больше порывов духовного свойства, чем, скажем, в простолюдине, с детства живущем terre a terre [12]. А что представляет собой наш доктор в этом отношении?

– Что же он представляет? – подал голос дядя.

И выяснилось, что представляет собой Борис не доктора и не бывшего киевского студента, а выкреста. Что, возможно, и звать-то его вовсе не Борис Михайлович, а Барух Мойшевич. Что отец его хотя и крестился, за что был отлучен от семьи, однако, вероятно, связи с соплеменниками не терял, и если уж спросить Выжлова, то выкресты еще и опаснее жидов.

– Вот так, Аркадий Павлович, – как-то весело резюмировал дядя. – «Под маскою овцы скрывался хитрый лев».

Я совершенно не понимал его настроения и только видел, что он страшно оживлен, как бывал оживлен часто в картах, когда вел рисковую игру. Я счел за благо промолчать, поскольку знал, что плохо высказанный аргумент – мертвый аргумент, а мне требовалось время, чтобы подготовиться к схватке. Денис Львович поднялся.

– Что ж, господа, на сегодня все. Спасибо. Пора и пообедать, как говорится. Аркадий Павлович, ты ведь сегодня с нами обедаешь. Не забыл?

Я кивнул, хотя никаких договоренностей не было. Мы вышли в приемную. Камердинер Кузьма распахнул двери на лестницу. Стали прощаться.

– А что, Кузьма, – внезапно спросил дядя, – Борис Михайлович приехал?

Мы застыли.

– Ожидает-с, – кивнул камердинер. – Как от Белоноговой выехал, сразу к нам. Ровно в час пожаловали, как и обычно по понедельникам. Прикажете в обеденную залу звать или сперва осматриваться будете?

– Осматриваться, – кивнул Денис Львович, пожал протянутую руку растерянного Выжлова и, велев мне ждать в столовой, двинулся с Кузьмой по коридору. Я же, абсолютно растерявшись, стоял как соляной столб.

– Да уж, молодые люди, влипли мы в дельце, да? Как говорит Кузьма, «как кур во щи». – Дядя пыхнул сигарой и хлопнул себя по коленям.

Мы сидели в креслах в небольшой столовой у дядиного кабинета. Мы только закончили обедать, и дядин камердинер лично, отстранив лакеев, убирал со стола посуду. За обедом я пытался завести разговор о деле, но всякий раз дядя переводил на другие темы, а после и вовсе прямо сказал, что не стоит мешать приятное с полезным. И вот сейчас, по всей видимости, время пришло. Самулович, похоже, тоже почувствовал эту перемену, поскольку тут же сел очень прямо, отставил в сторону кофейную чашку и качнул головой:

– Денис Львович, я вам благодарен. Я понимаю, что, выказав открыто мне покровительство, вы…

– Молчите, Борис Михайлович. Я вас в эту историю втянул. В виновность вашу не верю. Да и ничего такого я уж и не сделал. Выжлов, конечно, карьерист, и, может, на него мой демарш произведет впечатление. Однако других подозреваемых у него нет, так что не стоит считать себя в безопасности. А скажите, это правда, что вы из выкрестов? – внезапно посмотрел он прямо в глаза Самуловичу.

Я смутился, а Борис, казалось, напротив, не нашел в этом вопросе ничего необычного. Он спокойно подтвердил, что отца его при рождении действительно назвали Мойше. Что дед по отцу – живет в местечке, но с родственниками с той стороны он, Борис, не встречался, поскольку дед велел считать его отца умершим, когда тот крестился и взял в жены русскую девушку. Его же, Бориса, никому и в голову не приходило записывать или звать дома Борухом, и имя ему мать дала в честь своего абсолютно русского брата. Я видел, что простота, с какой Самулович рассказывает эту очень личную (на мой взгляд) историю, приятна Денису Львовичу. Он удовлетворенно покачал головой и внезапно уточнил, не тот ли это дядя Бориса, что служил в киевской полиции. Получив утвердительный ответ и на этот вопрос, он опять не удивился. Откинулся на спинку кресла, пыхнул сигарой, после чего огорошил меня уж совсем неожиданными сведениями:

– Я, Борис Михайлович, вовсе не просто интересуюсь вашим прошлым. Как вы видите, сейчас я в таком положении, когда, с одной стороны, имею громкое дело, а с другой стороны, не могу опереться полностью на человека, который этим делом занимается.

Борис попытался что-то сказать, но дядя махнул рукой.

– Борис Михайлович, я вижу, вы поняли, куда я клоню. Я навел о вас справки и знаю, что воспитывались вы как раз у своего дяди по матери, знаю, что были по воле случая вовлечены в знаменитое дело об ограблении банка и отличились в нем, за что даже были лично представлены киевскому генерал-губернатору. Знаю, что вы человек глубокого и цепкого ума, и сейчас мы в таком положении, что я не могу пренебрегать вашими способностями.

– Борис, это правда? – воскликнул я. – Почему я не знал? Почему ты мне ничего не рассказывал?

– Аркадий, все это не имеет отношения ни к настоящему, ни к будущему, – скривился Самулович.

– Ты, mon cher [13], вообще мало интересуешься окружающими, – с мягким укором в голосе сказал дядя. – Скажу коротко, Борис Михайлович, мне нужна ваша помощь в этом деле. Я, как вы слышали, подключил к нему Аркадия, а вы будете действовать вместе с ним. На первый план вас не вывожу, по понятным причинам, но прошу приложить все свои способности. В конце концов, вы в этом заинтересованы даже больше меня. Все! Таково мое решение как губернатора, – он немного повысил голос, акцентируя последнее слово, и, убедившись, что мы как следует поняли обстоятельства, отложил сигару и, уже поднимаясь, быстро окончил: – Больница ваша сейчас закрыта. Комиссия, думаю, уже составила рапорт – что там вы сами писали? – дымоход плохой, стесненные условия, отсутствие вентиляции, так? Временно вы отстраняетесь от служебных обязанностей. Ты, Аркадий, переходишь ко мне в особые поручения. Все. Можете идти. Жду от вас доклады.

Нам оставалось только встать и поклониться. За дверью нас ожидал Кузьма с бумагой, в которой было предписано оказывать мне – Аркадию Павловичу Зимину – все необходимое содействие в деле прояснения обстоятельств гибели Василия Кирилловича Трушникова. Отдельно был передан конверт к полицмейстеру – человеку прекрасному во всех отношениях, но пьющему и не очень резвому умом.

– Черт знает что такое, – потер лоб Самулович, когда мы уже спускались по мраморной лестнице. – Как прикажешь все это понимать?

– Борис, поверь, я удивлен не менее тебя… А что за история с ограблением?

Самулович остановился, снял пенсне и повернулся ко мне.

– Знаешь, Аркадий, я очень прошу тебя не говорить со мной об этом деле, – сказал он неожиданно очень серьезным тоном. – Кровь, жестокость, сумбур – поверь, все было максимально далеко от книг, которые нам обоим так нравятся. И, честно сказать, роль моя была… не такой, как представляется.

Я отмахнулся.

– А все же ты был в настоящем деле!

– Я сейчас был в настоящем деле, Аркадий! Сейчас! У меня больница. Там я сражаюсь с истинными жестокими убийцами – болезнями. У меня нет средств, но я начал готовить эксперимент по возможности лечения чахотки вдыханием различных смесей. Понимаешь ты важность того, что я делаю? И вот все летит в тартарары.

Я знал, что любая перемена планов, любой неожиданный поворот болезненно воспринимаются моим другом. Сейчас же весь его тщательно отстроенный мир действительно рассыпался. Обычно такой спокойный, такой оптимистичный и мягкий Самулович шел по улице, не разбирая дороги, яростно вонзая в размокшую глину наконечник трости. Полы его расстегнутого пальто раздувал ветер. Прохожие с удивлением шарахались в стороны. Я вприпрыжку несся чуть сзади, бормоча извинения и пытаясь разговором отвлечь друга от душевной сумятицы.

Мы свернули на нашу улицу. От больницы отъезжал закрытый экипаж. В саду сновали какие-то люди, стояли жандармы. У ворот курил фельдшер.

– Иван Степанович, что же это? – налетел на него Борис.

– Добрый день, Борис Михайлович, вот… Комиссия постановила. Да вы не расстраивайтесь, дело даже в нашу пользу. Если ремонт проведут, так оно и хорошо.

– Да что вы… – махнул рукой сильно раздраженный Борис. – А больные где?

– Душевных в земские забрали, Кривышева семья взяла, Перепятько тоже. А Антипка ваш, шельмец, бежал. Говорил я вам, нечего с такими рассусоливать. Как волка ни корми… Галоши спер, пальто Бабайского. Хорошо, душевных забирать приехали с казенными одеялами…Аптеку мы закрыли, тут не беспокойтесь. Все под роспись.

– Да, спасибо вам. Как же теперь?

– А что? Живите себе пока. Конечно, без жалованья, но квартира за вами. Я выяснил. И потом, можно частную практику. Оно без больницы и времени больше, и доход, скажу вам. А уж сколько сегодня до вас просителей было, и записки, и даже лакеев присылали! Все у вас на квартире сложил.

Борис безнадежно вздохнул и отвернулся.

– Не могу тут, Аркадий. Смотри, как облепили мое гнездо, – он мотнул головой на жандармов и суетящихся у больницы разнорабочих, – полное разорение! Полное. Пойдем куда-нибудь.

– Конечно, пойдем. Ты, главное, успокойся. Ну, вот так жизнь сложилась. Такое происшествие.

Я взял его под локоть и осторожно повел прочь. Идти ко мне было бессмысленно – из моего окна Борис так же наблюдал бы суету вокруг лечебницы, поэтому я, поразмыслив немного, стал направлять наш ход к трактиру Свешникова. Я видел, что раздражение моего товарища уступило место грусти, вслед за грустью пришло смирение, а с ним потихоньку возвращался всегдашний его оптимизм.

– А что, Аркадий Павлович, нам ведь пока еще не сильно досталось, – проговорил он. – Меньше, чем Трушникову, да?

Я радостно улыбнулся.

– Ты меня, часом, не к Свешникову тащишь? Не стоит. И ели недавно, и денег у нас нет. Не думаешь ли ты, что я взаправду по всем запискам с частными визитами поеду? – он поймал мой вопросительный взгляд. – Да полно, это же они не врача ждут, а свидетеля преступления. А то еще и убийцу. До того ли нам с тобой сейчас, чтоб margaritas ante porcos? [14] Вот и я так думаю. Надо, брат, к Трушниковым идти. Я со всех сторон обдумал. Никак нам не отвертеться, и пересидеть не выйдет. Черт, как это все некстати! А и с другой стороны, бойся желаний своих. Может, это наша с тобой приверженность расследовательному жанру с нами такую шутку играет. Огюсты Дюпены посконные…

Вот так и впился в нас этот третий и последний крюк. Как сейчас вижу я угол Подольской и Конной улиц, белый штукатуренный бок дома с потеками воды и очень молодое курносое, пухлощекое лицо Бориса под коричневой круглой шляпой. Короткие рыжеватые бакенбарды, прищуренные глаза. Молодость-молодость, куда ушла ты?

Я давно заметил, что дома, как и люди, могут выражать эмоции. Такой высокомерный в прошлое мое посещение, дом Трушниковых сейчас вид имел растерянный и униженный. Двери его были распахнуты, как рот олигофрена, на подъездной дорожке раскорячилась колымага, которую раньше и к заднему крыльцу не пустили бы, в прихожей было натоптано, по всему дому ходили люди: обивщики, портные, служащие похоронных бюро. Швейцар, позабыв свои обязанности, а может, устав бороться со стихией, сидел на стуле у входа и мрачно разглядывал пятно на своей перчатке. Мы вошли, поймали проходившего мимо лакея и попросили передать свои карточки хозяйке дома. Он с сомнением покачал головой и явно неохотно побрел на второй этаж. Ответа не было долго, и мы уж решили, что нас не примут, когда к нам неожиданно подошла малюсенькая, вся сморщенная старушка и, то ли беспрерывно кланяясь, то ли просто тряся головой, поманила нас за собой куда-то вглубь первого этажа. Мы шли долго: через анфиладу комнат, потом по коридору во флигель, наконец по маленькой лестнице поднялись на второй этаж. Направо сквозь приоткрытую дверку была видна темная, озаренная только светом свечей и лампад комната, вся завешанная иконами. Нестройные голоса тянули молитвы. Проводница наша остановилась, несколько раз истово перекрестилась и, снова закивав, толкнула вторую, пока закрытую дверь. Мы вошли.

– Вот, матушка, Бог привел, а я проводила, – поклонилась в пол старушка и внезапно тонким, дребезжащим голосом запела: – «А вот шел Господь, шел Господь по Галиле-е-е-еэ. А и благо-о-сть нес – весть вели-и-икую-ю-у».

Ольга Михайловна в очень простом и закрытом сером платье с черными лентами в гладко убранных волосах поднялась нам навстречу из-за рабочего столика и жестом предложила садиться на стулья, против нее. Старушке же ласково кивнула, после чего та, не прекращая пения, пятясь, вышла за дверь. Кроме хозяйки, в комнате было двое: у окна с незажженной сигарой в руке стоял уже знакомый нам Александр Васильевич, а у стены в кресле сидел невысокий достаточно молодой мужчина в коричневом английском костюме-тройке, с зачесанными назад черными волосами и абсолютно китайским лицом.

Так мы впервые встретились с Иваном Федоровичем. Как я уже говорил, история его появления в нашем городе – темная. Василий Кириллович привез его совсем крохотным, что породило волну слухов и домыслов. Кто говорил, что Иван – сын самого Василия Кирилловича, которого тот прижил во время своей поездки в Китай от наложницы. Кто кивал аж на отца – Кирилла Сергеевича, что также был в то время в Китае. Некоторые даже шептали, что Иван рожден в законном браке и должен был все наследовать по завещанию – так якобы отец решил наказать Василия Кирилловича за своеволие. Однако доподлинно никто ничего не знал, а на поверхности было лишь то, что крестили мальчика в день Федоровской иконы Божьей Матери и записали в честь праздника Иваном Федоровичем Федоровым. Что поселил Василий Кириллович Ваню с собственными детьми, но записал подкидышем. Двойственность эта сохранялась и в то время, когда мы свели знакомство. С одной стороны, жил Иван в доме, активно занимался семейным делом – по общему мнению, долгое время именно на нем держалась большая часть восточной торговли – и по сути был единственным из семьи, кто, помимо Василия Кирилловича, отдавал силы коммерции ежедневно и серьезно. С другой же стороны, никто не делал попыток сгладить ту пропасть, что отделяла незаконнорожденного полукровку от круга общения Трушниковых: в обществе Иван принят не был, ни о каких собственных средствах или доле в семейном деле речи никогда не поднималось. В общем, как однажды сказала моя Галина Григорьевна: «Работал, как за свое, а получал, как за чужое». Может, такая неопределенность положения, а может, и природные склонности характера сделали Ивана малоразговорчивым и очень замкнутым человеком. Вот и тогда, коротко привстав и кивнув нам головой, он снова опустился в кресло у стены и застыл совершенной статуей, уставив на нас черные свои внимательные глаза. Мы опустились на стулья и первым делом, разумеется, принесли семье свои соболезнования в связи с трагической утратой. После чего Самулович молча передал Ольге Михайловне конверт с бумагой от губернатора. Александр придвинулся ближе и читал текст, заглядывая мачехе через плечо.

– Как же это понимать, господа? – наконец сказал он. – Расследование? Так?

Он нервно подернул плечами и чиркнул спичкой, пытаясь разжечь сигару.

– И что же, вы кого-то из нас подозреваете? Правильно мы поняли ваш приход?

– Прекрати, Александр, – тихо произнесла Трушникова. – Дело сложное. Мы как никто заинтересованы в поимке виновного.

– Как прикажете, маменька. Только я уже имел счастье разговаривать с Выжловым. Сколько всего кругов надо пройти в этом аду? И потом, честь рода! Что скажут в свете? Сам князь Оленев здесь. Что он подумает? И я только был представлен…

– Спрашивайте, господа, – снова перебила его Трушникова. – Мы постараемся помочь.

Ольга Михайловна подняла на меня глаза, и я увидел в них столько горя и света, что сердце мое сжалось. Самулович же, будто только того и ждал, нацепил пенсне, достал свою вечную книжечку и карандашик из кармана. Раскрыл, будто с чем-то сверяясь, и будничным, очень деловым тоном попросил рассказать обо всех событиях вчерашнего вечера, с того момента, как они покинули банкетный зал, и до половины двенадцатого, когда тело было им, Самуловичем, лично освидетельствовано. Меня несколько покоробила эта врачебная прямота Бориса, однако остальными она была воспринята как должное. Ольга Михайловна кивнула и начала рассказывать, что сразу по выходе из зала она с мужем и пасынком прошли в буфет. Супруг велел накрыть стол в ложе и принести туда бумаги из конторы театра. Потом какое-то время курил и что-то обсуждал с господином Ли, пока они с Александром прогуливались по коридору. По пути они останавливались, чтобы поговорить с распорядителем по поводу аукциона. Госпожа Строве подходила со словами ободрения. Потом Александр ненадолго отлучился глянуть на игру, а она сама зашла в дамскую комнату, чтобы привести себя в порядок. После поднялась к ложам, на лестнице встретила спускавшегося господина Ли, который сказал, что окончил дела с мужем и собирается посмотреть бал и что Александр обещал показать ему игру. Они раскланялись, и Ольга Михайловна вошла в ложу, где были супруг и пасынок. Супруг работал с бумагами. Они немного посидели, а потом Александр взял у отца денег, чтобы спустить их в зале с Ли Дэном. Затем Ольга Михайловна и Александр вышли, договорившись встретиться с Василием Кирилловичем уже на аукционе.

– И все было хорошо, так?

Поднял глаза от книжечки Самулович. Ольга Михайловна кивнула.

– Я так и думал. Спасибо, что рассказали.

Он закрыл книжечку, и Ольга Михайловна уже собралась подняться, чтобы проводить нас, как вдруг Самулович снова откинулся на стуле:

– Знаете, есть еще небольшие уточнения, скорее всего это неважно, но уж раз мы пришли… Я вчера разговаривал с лакеем, который обслуживал ваш этаж. Так, ничего особенного, но он сказал, что слышал звуки довольно бурного выяснения отношений в ложе вашего супруга незадолго до его смерти. В чем дело, он, разумеется, не знал, так как счел неприличным подслушивать. Однако если вас не затруднит, в сложившихся обстоятельствах, прояснить этот вопрос, я буду признателен.

Ольга Михайловна бросила короткий взгляд на Александра, тот оттолкнулся от стены, на которую опирался, и весьма раздраженно махнул рукой с зажженной сигарой:

– Ой, да всем прекрасно известен характер отца. Он… был… человек вспыльчивый, тяжелый. Ли уже ушел, а мы сидели в ложе. Я заказал нам с маменькой шампанское, разумеется, Редерер, отец же пил водку. Водка ему чем-то не понравилась, шампанское же, напротив, было прекрасным, о чем я ему и сказал. Он раскричался, что мы транжирим капиталы без счета, а ему даже водки нормальной подать не могут. Тут еще деньги, которые я просил, чтобы развлечь игрой китайца… Разумеется, дело не в этом. Просто после того происшествия на банкете, как вы думаете, в каком он был настроении? Ему нужно было выпустить пар. Le plaisir des disputes, c‘est de faire la paix [15] …впрочем, это не вполне подходит… Не важно… В общем, он любил пошуметь, но в сущности был прекрасным человеком, маменька подтвердит.

Он нагнулся, поймал руку Ольги Михайловны и приложился к ней губами.

– Так, – Самулович снял пенсне и принялся за стекла, – хорошо. И что же, как вы отреагировали на его обвинения?

– Никак, – ответила за пасынка Ольга Михайловна. – Этого не требовалось. Упреки супруга были вызваны общим раздражением, не более. Его нужно было выслушать и промолчать.

– И все-таки странно, – снова повернулся Самулович к Александру. – Я знаю, что вы живете на широкую ногу, отец же ваш больше склонен был к разумной экономии. Неужели вчерашний эпизод не имел аналогов в прошлом?

Александр усмехнулся, бросил взгляд на костюм Самуловича, на меня, потом поправил булавку в своем галстуке, один камень которой стоил как все, надетое на нас.

– Не знаю, смогу ли объяснить… Видите ли, отец мой, как и дед, жизнь вели более купеческую, хотя и были дворянами. Вот эта бесконечная работа, гонка за выгодой, подсчеты, ограничения, схемы, контроль, борьба и еще раз борьба за каждую копейку. Они составили огромное состояние, но стали его рабами, – он пыхнул сигарой. – И отец это понимал, поверьте. Он стремился в общество и, как видите, в нашей губернии имел положение. Однако, и здесь вы со мной согласитесь, в нем видели не дворянина, а… денежный мешок, которому он служил. Себя он поменять не мог, но понимал, что деньги должны дать не только основу, но и блеск нашей фамилии. А для этого их надо не только уметь зарабатывать, но… – он сделал паузу, – их надо уметь тратить. Тратить изысканно, как и подобает дворянину.

– И тут в дело вступаете вы, – не утерпел Борис.

Александр пожал плечами.

– Да. Отец никогда и ни в чем мне не отказывал. Он сам хотел бы быть таким, как я. Понимаете вы это? Хотел быть мной! Однако натуру не переделаешь. Если ты ходил с караванщиками, сам вешал чай… А я наследую уже сложившееся дело. С приказчиками и всем, что там нужно. Я – единственный наследник. Имею образование, говорю на французском. Теперь принят в самом высшем обществе. Поэтому… отец, конечно, мог покричать, но и сам не придавал этому значения.

– Александр прав, – поддержала пасынка Ольга Михайловна. – Муж во многом потакал ему. Был один момент, который сильно повлиял на мировоззрение Василия Кирилловича. Лет пять-десять назад мужа плохо приняли в Москве, когда он только открывал там торговлю. Совсем не так, как он ожидал. Тогда Василий Кириллович, как человек действия, решил во что бы то ни стало пробить эту стену. Пусть не сам, но через сына попасть в самый высший свет. Ну вот…

– Да, понятно. А что же вы?

– Что я?

– Тоже не обращали внимания на характер мужа?

– Борис Михайлович, я думаю, вы поняли, что Василий Кириллович был непростым человеком. Однако жизнь связала меня с ним. И потом, у каждого есть недостатки. Мы должны прощать людям, помня, что и они нас прощают. Муж был несдержан, а я – бесплодна. Он был старше, а я не имела гроша за душой.

Она прямо и твердо взглянула на Бориса, и тот смутился.

– Все имеет свою цену, – снова мягко продолжила хозяйка. – Господь справедлив. Кроме того, надо и смиряться. Это огромная добродетель и большая радость, поверьте.

Я как завороженный глядел на эту женщину. Ее слова, то, как она держалось, – все удивляло и восхищало меня. Даже Самулович, обычно предубежденный к слабому полу, даже он, похоже, был очарован хозяйкой и впечатлен ее откровенностью. Он поерзал на месте и замолчал. Я обвел комнату взглядом и встретился глазами с Иваном, все так же неподвижно сидевшим в кресле в углу.

– Иван Федорович, – обратился я к нему, чтобы немного сместить сложный разговор, – в сложившихся обстоятельствах вынужден и вас спросить, где вы были вчера?

– Ровно там же, где и все – в театре, – не изменив положения, ответил он. – Ах да, вы не можете меня припомнить. Там же было столько китайцев, где уж различить, не правда ли?

– Иван, бога ради! – поморщился Трушников. – C’est insupportable.[16]

– А что такое? Меня спрашивает, где я был, человек, который сидел против меня за столом не менее трех часов.

– Это вы… переводили… – промямлил я. – Простите!

– Не извиняйтесь, Иван любит сделать из любой ерунды драму. Несчастный характер.

– Не всем же быть великосветской надеждой семейства. Меня, видите ли, не знают, куда пристроить. Вот Василию Кирилловичу в Кяхте однажды китайцы халат дорогой подарили. А он и надеть его не мог – свои засмеют, и выкинуть никак – китайцы обидятся. Так что придумал – вешалку в конторе поставил, прямо у стола, и халат на нее распялил. Так и я, ни богу свечка, ни черту кочерга. На праздник взяли, а за стол – увы. Переодели, как обезьянку, и к гостям приставили для декору. Ли-то говорит по-русски не хуже меня.

Все это говорилось ровным чуть насмешливым голосом, без тени обиды, но с каким-то странным вызовом окружающим. Впрочем, ни Ольга Михайловна, ни Александр Васильевич, похоже, ничуть не смущались происходящим, но воспринимали все как дело обычное, хоть и весьма досадное. Самулович смотрел на Ивана с интересом. Он вновь водрузил на нос пенсне и весь как-то подался вперед.

– А что, Иван Федорович, не заметили ли вы вчера чего-нибудь странного?

Тот вдруг улыбнулся.

– Странного? Вчера все было странным, сударь. Я вижу, вы не совсем дурак, так зачем спрашиваете так общо? Что вам интересно?

– Например, о чем говорил Трушников с господином Ли в ложе?

– Мимо, сударь. В молоко. Разочарован! Не знаю, о чем они говорили. Могли бы и догадаться, что хозяин, – он подчеркнул это слово, – в лишних ушах не нуждался. А переводчик, – он усмехнулся, – ни ему, ни Ли не надобен. Так что выгнали они меня вместе с прочими. Свиту его – а в ней, если вам интересно, секретарь господина Ли, его поверенный, приказчик, казначей и двое слуг, – так вот всех, кроме слуг, велено было проводить до дверей. Что я и сделал. Слуги оставались на этаже, во всяком случае, когда я вновь поднялся, они стояли там же, где я их оставил.

– Хорошо, – кивнул головой Борис, как бы принимая игру. – Давайте попробуем тогда с другого конца зайти: зачем вообще здесь господин Ли?

– Лучше. Но все равно, я вам помогу мало. Вовсе мало. Я знаю то, что знают все: Ли Дэн – крупный партнер Василия Кирилловича… был. Одно время, во всяком случае, большие дела они вместе делали, это точно. Сюда Ли приехал наверняка по приглашению, иначе быть не могло. Еще я знаю, что хозяин возил Ли смотреть чаеразвесочную фабрику и склады. Предупрежу следующий ваш вопрос – зачем? Этого, сударь, мне не докладывали.

– Позвольте, а мне говорили, что вы – прямо-таки были правой рукой Трушникова.

– А мне говорили, что вы доктор. Обстоятельства меняются, не правда ли? Последнее время – лет пять уже, Василий Кириллович затеял большие перемены в организации своего дела. Поделил его на участки – чисто географически. Мне достались склады в губернии и транспорт до Москвы и Петербурга. Я был одним из многих приказчиков, правда, имеющим сомнительное счастье проживать с хозяином.

– А с чем связана такая перемена?

– Если вы намекаете на какие-либо денежные недоразумения – то, уверяю вас, я ни в каких махинациях уличен не был.

– Иван, – снова скривился Александр, – зачем ты, право… Честь семьи… малейшая тень, и мои связи в Петербурге…

– Ой, перестань. Если ты не понял, кого-то из нас могут обвинить в убийстве, а ты кривишься, когда меня заподозрили в воровстве. Так вот, уличен не был!

– Но вам не нравились перемены?

– Не нравились поначалу, да. Это было глупо, – Иван бросил взгляд на Александра, как будто боялся, что тот снова встрянет, но он лишь морщился. – Понимаете, раньше всегда у меня было на руках несколько крупных контрактов, за которые я отвечал. От появления чая в Кяхте и до его продажи. Еще несколько контрактов были у младшего партнера Василия Кирилловича – Осташева, остальные контролировал сам хозяин. Да, в деле было много приказчиков и управляющих: в лавках, на складах, на фабрике, на транспорте – но они выполняли функции текущего управления. Основная же стоимость создавалась именно при прохождении чая по всей цепочке, и это контролировалось нами тремя. С новой же системой я был, по сути, отстранен от важного и переведен на уровень винтика или шестеренки. Но я уже не крутил ручку этой машины.

– А Осташев? – быстро спросил Борис.

– Он вышел из дела почти тогда же. Василий Кириллович выкупил его долю. Только не делайте вывод, что я затаил обиду. Жалованье мое осталось прежним, ответственности и проблем в разы меньше, а самолюбие… мне оно не по чину. А теперь, если вопросы подошли к концу, я пойду, с вашего позволения.

Он поднялся. Нам ничего не оставалось, как тоже откланяться. Мы вышли в коридор, и давешняя старушка проводила нас к дверям.

– Да… Занятное семейство, – протянул на улице Самулович, – как думаешь? И ведь, черт знает, может, кто-то из них действительно убийца. И время, брат, идет!

Я жутко смешался. А Борис, напротив, был оживлен.

– Знаешь, почему я так много внимания уделяю анатомии и препарированию? – очень серьезно спросил он меня, когда мы уже ехали в дому в коляске. – Скорость, мой друг! В хирургии нужна скорость. Если я буду долго сомневаться, что где находится да как ловчее подобраться, больной мой умрет у меня на столе. Так и тут. Все это расследование – непричастным мука мученическая. А мы с тобой… тычемся. Вот так.

– Но что же делать? Зацепка нужна.

– Зацепка, – повторил Борис, и мы замолчали, обдумывая все, что нам было известно, и пытаясь нащупать разгадку.

К дому подъехали уже в сумерках. Во дворе лечебницы еще маячила пара жандармов, Самулович заметно помрачнел, и я пригласил его к себе на чай – переждать нашествие. Однако и у меня дома не обошлось без сюрприза. Только мы открыли дверь, как увидели Галину Григорьевну. Было похоже, что она нас караулила. Лицо ее раскраснелось, руки упирались в бока. Я смешался, заулыбался льстиво, зашаркал ногами, пытаясь сообразить, в чем же дело. А дело было в том, что за весь день не было моей хозяйке ни минуты покоя. И что потоком шли посетители, хоть дверь не запирай, все сени выстудили, а дрова нынче, сами знаете. Да и ладно бы посетители, а то не пойми что! То голодранец какой-то прискакал из больницы…Скандалил, скандалил, потом пирогов поел и сомлел на диване. То камердинер от губернатора, да такой важный, будто честь ей, дворянке, своим визитом делает! То урядник пришел, сказал – от следователя. Искал Бориса Михайловича. Ведь до чего дожили! В собственном доме урядник. И еще соседка стала говорить, что Бориса Михайловича в убийстве подозревают. Ну, соседке-то уж Галина Григорьевна ответила. Тут она твердо стояла. Друг ее квартиранта, да еще доктор, да чтоб в чем таком замешан! Тут никто Галину Григорьевну не переубедит, ни урядник, ни следователь – что они там понимают, – ни, в особенности, соседка Антонина-то Тихоновна, которой нужно лучше за сыном своим следить. Каждый день пьян, а ведь еще восемнадцати нет. Вот так!

– А знаете, судари мои, что всего хуже? Всего хуже, что я от всей этой истории стою в стороне. Вы и на приеме были, и все понимаете, а мне хоть бы малую толику разъяснили.

Слова сыпались из нее горохом. Мы стянули пальто, бочком прошли в небольшую гостиную, где на столе стоял самовар, и, повинуясь указанию, сели к столу. Марфа передала мне письмо, которое Кузьма привез от дяди, и я вскрыл конверт.

– Приглашает заехать. Пишет про какие-то новые обстоятельства, которые нам будут небезынтересны, – прочитал я и пожал плечами.

Галина Григорьевна опустилась за стул против нас и сложила на груди руки, всем видом давая понять, что она никуда не уйдет, пока мы не просветим ее относительно происходящего.

– Ты пойми, сударь мой. Я ведь не из любопытства спрашиваю, просто унизительно, батюшка, в моем положении никаких сведений не иметь. Вроде как я вам чужая. Вся улица, да что… губерния уже гудит. Все ко мне с вопросами, а я… знаю не больше прочих, а ведь, считай, в центре событий. Сами подумайте, для моего самолюбия урон какой!

– Да что ж мы вам можем рассказать? Тут сами мало что знаем, – улыбнулся Самулович. – Я – действительно под подозрением. Но это все ерунда, разумеется. A posse ad esse non valet consequential, что в переводе с латыни – «возможно не значит сделано».

– Вот-вот! Я так и сказала. Только не по-латыни, конечно.

– Про убийство вы слышали. Я делал вскрытие. Игла в черепе, и, я думаю, предварительно Трушников был опоен опиатами. Возможно, опий подмешали в водку, отсюда плохой вкус, на который Трушников жаловался родным.

– Борис, – я всплеснул руками, – что ж ты молчал про опий? Как доказать?

– Да никак, Аркаша. Косвенные признаки – зрачки, бледность, потеря ориентации, вероятно, синкопальное либо коматозное состояние. К сожалению, водки для анализа не осталось – графин разбит, рюмка пуста. Однако… свое предположение считаю верным. Впрочем, Выжлов придерживается похожего мнения, поскольку пересчитывал ампулы с морфином в моем саквояже и просил дать по ним отчет.

– А ты?

– Что я? Есть и есть, а те, что использовал, – тех нет. Черт побери, морфин не так трудно достать, и не только врачу. А лауданум – вон, бери в аптеке. – Он снял пенсне, потер глаза рукой, и принялся полировать стекла. – И вообще, это все ерунда. Я бы ему просто больше морфина ввел, и все. Зачем такие сложности? Иглу в мозг. Что за странность?

– Вот! – воскликнула Галина Григорьевна, – Уж как знаете, господа, а не русский способ. У нас ведь как: или ножом бы пырнули, или яд, или задушили, скажем. Все по-человечески. А тут что? Как додуматься до такого? Русскому и в голову не придет, поверьте мне! Ничего, правда – она выплывет. Особенно если с подходом взяться.

– Так мы и решили взяться, – кивнул Самулович. – А что, Галина Григорьевна, может, действительно поможете нам?

Лицо хозяйки просияло.

– Марфа, что стоишь? Быстро к чаю все подай! А ты, Борис Михайлович, спрашивай. И не беспокойся. Я – никому. Если дело серьезное, мы с Марфой как немые будем.

– Да ничего секретного, мне сведения нужны про Варвару Тихоновну Тюльпанову.

– А что вдруг про нее? Ах да… Знаю, что она вчера учудила.

– Постойте, – перебил я их, – Борис, это ты что же, знаешь, как вчерашнюю певицу зовут? Откуда?

– Как «откуда», Аркаша? Я вчера как раз для нее свой саквояж брал. Ее как вниз увели, с ней истерика приключилась. Да ты и сам видел. Я и пошел, officium madici [17]… Вот как раз ей и накапал лауданума. Облегчение наступило не сразу, постепенно. Мы разговорились, она представилась. Так, Галина Григорьевна, что-то можете о ней рассказать?

– Могу, батюшка, очень даже могу. Все расскажу. Очень мне ее жалко всегда было. Над ней тут в городе многие смеются, еще больше осуждают. А я скажу так – не суди, да не судим будешь. Оно конечно, когда Варвара Тихоновна в силе была, она тоже людей не щадила… А все ж таки простить надо и сочувствовать. В двух словах – это из-за нее Василий Кириллович жену бросил. Варвара тогда в театре пела, танцевала. Хорошенькая была – чисто ангел. Многие на нее заглядывались. Потом они с Василием Кирилловичем вместе жили. И она, говорят, уже себя видела законной супругой. Тогда-то и стала заноситься. Ну а народ у нас такой. Не прощает, когда из грязи в князи. А еще больше, когда обратно, в грязи то есть. Но по порядку. А вы пейте, ешьте. Значит, жила она с Василием Кирилловичем. Театр – только бенефисы! Цветы корзинами. Зимой тюльпаны, розы, фиалки – что хочешь. Туалеты из Парижа. Но что-то такое уже происходило, видимо, между ними. А и то сказать, у любви век короткий. Если не в законном браке да без детей. Мужчина, он как ветер – его не удержишь. Все приедается. Я почему думаю, что кошка между ними пробежала еще раньше его женитьбы на Ольге Михайловне? Потому что выпивать стала Варвара Тихоновна и форсу уж больно много на себя напустила. То с приказчиком в лавке скандал – вроде не так ей что-то подал, то в ресторане требует, чтобы повара уволили, то девушку свою побьет… Я вот и думала тогда, что не все у них ладно. Счастливый человек так себя вести не станет. Права я? Вот и время так показало. Потому что съехал Василий Кириллович с детьми из особняка при фабрике обратно в свой дом после смерти первой своей жены, а Варвару Тихоновну с собой не взял. Вроде как «не время пока». Она тогда всем, кто ее слушать хотел, говорила, что съехал Трушников, чтобы траур по жене формально соблюсти, чтобы люди ничего не могли сказать – как будто Василия Кирилловича волновали когда сплетни. А через год, дескать, Василий сына женит и сам, конечно, Варвару Тихоновну под венец. Тогда и заживут. А уж как сложилось, вы знаете. С того дня она и пошла… Перед свадьбой, говорят, наглоталась чего-то. Врать не буду, точно не знаю, но в городе ее не было. Может, и правда Василий Кириллович ее тогда в лечебницу определил. А после свадьбы месяцев через пять-шесть смотрим – что такое? – никак Варвара Тихоновна? Особняк Горохова за пристанью, в той части города, у старого кремля видели. Вот большой дом, хороший. Она в нем поселилась. Слуг взяла. Выезд. В доходном доме через две улицы ей половина принадлежала. Деньги неплохие. Совсем. Но ей не впрок. После таких-то вершин падать больненько. А что ты хотела, матушка? По иному-то как раз и было бы удивительно. У нас народ как говорит – каждый сверчок знай свой шесток. И это не от злости или желания унизить – это самая правда и есть. На чужом шестке и сверчку неудобно. Свалится еще и разобьет лоб! Вот так и случилось. Поначалу она еще жила с размахом. И в театре были роли. И поклонники солидные. Помещик один, правда женатый, ей оказывал знаки, молодые офицеры. Но что это по сравнению с тем, что раньше было? И она, конечно, каждого своего нового обожателя чуть не в мужья записывала сразу. Тот на нее только посмотрит, а она уже слух пускает про невероятные подарки, про обещания нафантазирует. Люди смеяться начали. Тут и из театра ее попросили. Артисты вообще народ ненадежный. Качнешься – толкнут. Они и толкнули. Варвара Тихоновна какое-то время пыталась еще пыль в глаза пустить. На свои деньги себе ангажементы устраивала. Только финансы расстроила. Да еще мужчины совсем никудышные пошли. По-простому сказать – приживалы. Зачем уж она с ними связывалась – бог весть. Кого обмануть хотела? Трушникову, что ли, насолить? Так он и как звать ее забыл. А она найдет какого-то приказчика, а то и жулика откровенного. Нарядит его на свои, цепочку золотую с брелоками на жилет, цилиндр непременно. Посадит с собой в коляску и катает по городу, а он ей руки целует. Что же, люди совсем глупые? Все же ясно. Да и она все понимала, совсем сильно пить начала. Потом продала дом доходный и особняк, переехала на окраину, но тоже в приличный дом. Деньги оставшиеся вложила в казначейские билеты. Сама стала петь в ресторанах. Но и там все скандалы. Гимназист какой-то из-за нее с приказчиком стрелялся. Нелепица, и закончилось все царапиной. Никто бы и не придал значения. Но она растрезвонила всюду. Такую историю из этого раздула! Сама и в трауре ходила, и в обморок в церкви упала – дескать, так за раненого переживает. Дядя ваш вынужден был отреагировать. Расследование, обоих под арест. Можете себе представить состояние нашего общества. А она пришла на суд под вуалью, с огромным веером в виде сердца. Ой, горе.

– Да… Тяжело. А сейчас она где живет, не знаете?

– Вроде бы последний раз снимала она квартиру в Петровском. Там в клубе в ресторации выступала. Около Петровского лагерь, так, говорят, она к офицерам ездит. Но это уже не мое дело.

– Борис, не думаешь же ты, что убийство Трушникова – дело рук этой несчастной женщины? Ее и в здании, наверное, уже не было.

– Аркадий, понять женщину – это как упорядочить хаос. Скажи мне, во всем том, что мы сейчас услышали, есть racio [18]? Вот то-то. Впрочем, я тоже не очень верю в ее виновность, хотя… Чисто теоретически, я оставлял ее на полчаса в одиночестве. Мне казалось, что она уснула. Но… кто знает.

– Как ты можешь в такое верить! Женщина, пусть споткнувшаяся, пусть даже упавшая – все равно существо, дарующее жизнь. Мне она вчера показалась страшно несчастной, надорванной. Такой человек может убить себя, но другого?

Самулович поморщился и уже почти собрался мне отвечать, когда на пороге комнаты замаячила маленькая тощая фигурка с рукой на перевязи, в длинной не по размеру рубахе и моей домашней куртке.

– Здравствуй, Антип. Что ты тут делаешь? – сразу подобрался Борис.

– Вот, подивитесь, господа! Прибежал, перебаламутил нас с Марфой. Да прямо в дом лез, никак его не выгонишь.

– А что ж мне делать? Полон двор сапогов, того гляди, на качу заметут!

– А ты меня не перебивай, а то ишь! Чтоб ко мне в дом, тоже разговору не было. Бис какой языкатый.

– А что ж мне делать? – снова завел Антипка. – Надо было ердать, а одежи нет. Я стырил кожу – и сюда. Вы со мной по-людски, и я не крыса. Вон, все в целости. Вы мне мое дайте, я и сгину. С такой хирьгой только сумарить [19].

Он любовно погладил сломанную руку.

Было видно, что они с хозяйкой уже не первый раз так препираются и вся ссора эта больше для вида и для порядка.

Я подошел к вешалке. Там действительно висело пальто, по всей видимости как раз то, которого недосчитался несчастный скорбный головой Бабайский, стояли галоши. Очевидно, своей одежды Антипка не нашел, а уйти в чужой – украсть – посовестился. Я с интересом взглянул на него.

– Галина Григорьевна, – взяв мою хозяйку под локоть и отводя в сторонку, в это время тихо забубнил Борис, – это, конечно, форменное безобразие, что вас так обеспокоили. И это полностью моя вина, mia culpa.

– Так ведь что, батюшка, что вина. Дальше-то что с ним делать? – так же тихо ответила та. – До того худой, смотреть страшно. А с другой стороны, глаза разбойничьи. Волчок несчастный.

– Тут недоразумение. Он испугался. Жандармы, комиссия. Я его у себя пристрою.

Антипка, хоть и стоял далеко, а услышал последнюю фразу, поскольку нахмурился и сказал:

– Не надо меня пристраивать. Здоров я, а у вас жандармы. Я до хазы похиляю.

– И где ж твоя… хаза?

– Та везде, дядька. Где ни оглянись – везде. В больничке оно, конечно, вкусно и чистота кругом. А все засиделся я. Пора.

– Воля зовет? Да?

Паренек кивнул.

– Боже мой, – всплеснула руками Белякова. – Да какая воля? Слушай доктора! Марфа, собери им чего поесть. А завтра оба приходите утром.

Но ночью Антипка таки сбежал. Еще перед сном нашел в подсобке свои обноски (правда, выстиранные и вычищенные) – в них и ушел.

Утро следующего дня выдалось ненастным. С реки задувал промозглый ветер, дождь то припускал, то останавливался ненадолго. Земля размокла. Я как мог быстро шел по тротуару, периодически оскальзываясь и спотыкаясь на мокрых неровных досках. Брюки мои испачкались, с фуражки капало. Борис прыгал рядом, похожий в своем черном длинном пальто на толстую встрепанную ворону. Город плыл сквозь туманную, влажную сырость. Очертания размывались, и вечная наша провинциальная неопрятность приобретала таинственные, почти готические черты. Дождь скрадывал звуки, и только с реки иногда долетали тоскливые гудки да бубнили водосточные трубы. В тот день мы договорились ехать в Петровское, но долго кружили по городу, улаживая текущие дела: я заходил в Контрольную палату, Борис навещал больных, потом мы вдвоем побывали в монастыре с письмом от Белоноговой и договаривались о помощи с нашей благотворительной затеей. Освободились только под вечер. Мокрые, уставшие, мы наняли коляску и наконец двинулись за город.

Петровское раскинулось на нашей стороне реки верстах в десяти от городской заставы. Большое это село с барским домом и церковью расположилось на тракте и уже некоторое время служило местом постоя двух полков и одной бригады Н-й пехотной дивизии. Сейчас все размещались на зимних квартирах, но уже были видны первые неохотные приготовления к переезду в летние лагеря. Дорога сперва шла понизу, мимо старой пристани, где в бывших складских амбарах сейчас помещались казармы. Вокруг теснились бедные избенки, какие-то сараи. Пахло стоялой водой и навозом. Из трактира доносились звуки гармошки и хриплое пение. По мере удаления от реки улица становилась шире и чище, дома – опрятнее. И наконец колеса застучали по булыжнику. Мы обогнули холм, на котором стояла усадьба и офицерский клуб, и въехали на тихую улицу, всю засаженную деревьями. Полукаменные добротные дома с резными наличниками и небольшими палисадниками тянулись по обе стороны дороги. На улице было пустынно и тихо, а за освещенными окнами угадывалась размеренная вечерняя жизнь. Коляска наша остановилась, мы расплатились и вышли против небольшого (в три окна) двухэтажного дома с мезонином. Дом этот знавал лучшие времена, но был все еще крепок. Краска на стенах облупилась, в балюстраде не хватало балясин, но ступени, ведущие к двери, были недавно отремонтированы, а дорожка прометена. Мы поднялись, постучали. Раздались шаги, дверь приоткрылась. В проеме показалось темное старушечье лицо. Мы поздоровались, и старушка, даже не спросив ни имен, ни цели визита, распахнула дверь и зашаркала прочь в темноту коридора. Мы вошли внутрь, неуверенно потоптавшись в маленькой прихожей, скинули промокшую одежду и стали подниматься по лестнице наверх, откуда пробивался свет и тянуло теплым воздухом. Я толкнул дверь, и мы оказались в гостиной. Комната была просторная, но вся заставленная разномастной мебелью. Борис кашлянул.

– Варвара Тихоновна, простите великодушно. Это Самулович. Помните?

В смежной комнате скрипнул диван.

– Самулович? Одну минуту, дорогой мой, – голос был глухой, как спросонья.

Раздалось шлепанье босых ног, какая-то возня. Было похоже, что мы разбудили хозяйку. Мне стало совсем неловко, Борис же, похоже, чувствовал себя уверенно.

– Как вы себя чувствуете? Как здоровье? Как нервы?

– Ах это вы, вы же доктор! Ха-ха. Я сразу не признала. Думаю, что за таинственный Самулович? Ха-ха. Сейчас… сейчас.

Я окончательно смутился. В этот момент дрогнули шторы, и Тюльпанова появилась на пороге. Ослепительно-красный капот со множеством лент облегал ее фигуру. Волосы были убраны небрежно. И, наверное, выглядела бы она вульгарно, если бы не проступало в ее облике что-то очень трогательное, почти детское. Меж тем была она оживлена. Щеки ее раскраснелись. Мы приложились к руке, которую она нам кокетливо по очереди протянула.

– Садитесь, что же вы! – кивнула Тюльпанова на стулья против низкого дивана. – Хотя, я понимаю, такие галантные мужчины, но я приказываю вам оставить все эти условности! Сегодня у нас все будет запросто. Глаша, Глаша! Неси закуски и бутылки. У меня, господа, шампанское. Я признаю только его!

– Что вы, не стоит. Мы ненадолго.

– Никаких разговоров. Такая приятная встреча. Вечер. Молодые люди. Я ведь вас сразу узнала, еще до того, как вы представились, – повернулась она ко мне. – Вы – молодой племянник нашего губернатора. Очень жаль, что вы, господа, не пришли утром. У меня было такое общество! Все мне сочувствуют. Многие мужчины (не стану кидаться именами) решительно на моей стороне. Конечно, некоторые ревнуют меня к прошлому. Это так понятно. Да где же ты, Глаша?! Совсем стала глухая.

Она подошла к двери и стала звать служанку.

– По-моему, мы не вовремя, – шепнул я Самуловичу.

Он пожал плечами, встал и прошелся по комнате, разглядывая обстановку. Тюльпанова вернулась. В руках у нее было ведерко с двумя бутылками «Каше Блан». Позади топала старуха с подносом.

– Что, смотрите, как я живу? Да… приходится мириться с временными трудностями. А впрочем, мы – люди искусства – много выше быта. Все это мелочи. Главное – с достоинством пережить несправедливость толпы, – она сделала вполне театральную паузу, потом протянула руки куда-то к окну. – «Сносить ли удары стрел враждующей фортуны, или восстать противу моря бедствий и их окончить». Это Гамлет, господа. Вы, безусловно, узнали. Да садитесь же. И вот, пожалуйста, угощайтесь. Только не убеждайте меня, что заехали исключительно поинтересоваться здоровьем. Я сама живу высокими чувствами и могу читать сердца. Только, Аркадий Павлович, увы. Не всегда женщина может ответить на чувства.

Эти слова, их смысл буквально ошарашили меня. Я покраснел до корней волос.

– Вы краснеете. Мой мальчик, – ах… молодость. Жаль, что мы не властвуем над своими чувствами. Как это ужасно быть причиной страданий, впрочем, такова плата за то, что дал нам Господь.

Она подошла к столику, взяла бокал и выпила одним махом.

– Да, Господь дает, но и требует, – покивал Самулович, и кинул в меня насмешливый взгляд. – Ваша жизнь научила вас разбираться в людях, я уверен.

– А как же иначе? Истинные артисты – это люди без кожи. Мы живем чувствами, озарениями, интуицией.

– Что вы говорите! Неужели вы предвидите будущее? Хотя… вот сказали, что Василий Кириллович умрет, и он умер.

– Ах, Василий Кириллович, Василий Кириллович. Он, господа, был готов ради меня на любые безумства. Любые. Человек огромного сердца. Истинно русская душа. Такой любит один раз, но до конца. Конечно, жизнь жестока, у нас на пути стояли препятствия. Его жена, долг перед семьей. Но что это для двух сердец?! Однако я должна была оставить его ради служения искусству. Это был мой долг. Долг таланта. Ведь талант не принадлежит себе, правда? Как страдал Василий Кириллович! Господа! Наше расставание его буквально подкосило. Убило, господа!

– Простите, но… – начал я и получил тычок от Бориса.

– Вам больно слушать о моем прошлом? О, юноша, былое не может ранить.

Тюльпанова погладила мою руку и снова опрокинула бокал.

– Да-да… – покивал Самулович, – былое не может. А вот настоящее очень даже может. Варвара Тихоновна, а вы не вспомните ли, что дало толчок вашей интуиции? Почему вы решили, что Трушников скоро умрет?

– Я решила? Дорогой мой доктор, смерть и любовь – они всегда рядом. Еще шампанского, господа? За любовь? А я выпью. Умер Васенька. Такая трагедия. И для его сына. То есть сыновей. Да… Димочка и Алексис. Я же их знала с детства. И когда они подросли… но тут будем немы. Взросление юноши. Блестящая женщина рядом. Нет, я была верна своей любви. Когда я люблю, остальные для меня не существуют. Только я и он. Я и не замечала ничего вокруг. Но молодость, кто может обуздать ее? Вы знаете, что из-за меня чуть не погиб студент Митрицкий? Дуэль. Неистовство. Я до сих пор ношу у сердца его письмо.

– Варвара Тихоновна, что все-таки про Василия Кирилловича? Вам, может быть, кто-то сказал про его скорую кончину? Ведь он убит, и самым странным и жестоким образом.

– Это, безусловно, преступление страсти. А страсть не подвластна людским законам.

– Страсть неподвластна, но убийца – вполне.

– А что, если это несчастный, измученный человек? Да что вы знаете про Василия Кирилловича? Это был необузданный темперамент. Легко ли было, например, мне рядом с ним? А что, если он отобрал или унизил чью-то любовь? Ведь такое бывает, господа. Когда ты не можешь дышать, ходить, и все потому, что любовь твоя растоптана. Вот я многое пережила. Многое. Моей красоте, моему таланту завидовали. Стоило мне качнуться, как слетались клевать эти вороны. Эти обыватели. Но, могу сказать, жизнь справедлива. Господь возвысит достойных и накажет гонителей. Так?

Она выпила очередной бокал.

– Варвара Тихоновна, Тюльпанова – это ведь ваш псевдоним? – внезапно переменил тему Борис.

Хозяйка пожала плечами.

– Что удивительного? Многие берут. У меня фамилия-то своя не очень… Дрыкина. Представьте только афишу. «Бенефис Дрыкиной»!

Она начала хохотать и долго не могла остановиться. Все повторяла свою фамилию. Наконец она буквально скисла от смеха. Я понял, что она уже довольно сильно пьяна. Мне стало совсем неловко и как-то очень жалко эту все еще очень красивую и, видимо, вовсе не злую женщину.

– Варвара Тихоновна, швейцар в Контрольной палате, полагаю, ваш родственник?

Тюльпанова молча подняла глаза на Бориса.

– Прошу вас, расскажите нам, почему вы решили, что Трушников умрет? Ведь вы предупреждали его в театре. А до этого, я почти уверен, написали записку и подкинули ее вот Аркадию Павловичу. Ведь произошло убийство!

– Убийство? Ах, конечно! Васеньку убили. Мне рассказали. Я так рыдала. А впрочем, что же, господа, мы о грустном? «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Мы-то живы! Давайте развлекаться. Я могу спеть. Я пою только для избранных, в свое время я была примой в нашем театре, но своему доктору и юному Адонису спою…

Она поднялась и нетвердой уже походкой пошла к роялю. Взяла несколько аккордов и запела.

Внизу послышался стук. Вскоре по лестнице затопали сапоги. Несколько офицеров с букетами и свертками ввалились в комнату.

– О!!! А тут уже общество! И Варенька играет! Шалунья, певунья, розовый цветок! – забасил дородный штабс-капитан. – Приятно, приятно познакомиться, господа. Однако где есть армия, штатским не место.

Я вспыхнул. А Борис только улыбнулся, светски раскланялся, приложился к ручке хозяйки и потянул меня из комнаты.

– Пойдем, Аркаша. Может, их извозчик не уехал. Так не хочется пешком тащиться.

Мы вышли и, действительно, успели перехватить коляску. В коляске я дулся.

– Нас выставили какие-то пошляки, как мальчишек.

– А надо было сцепиться с ними? Ты да я против пехоты. Хороши бы мы были.

– Но не уходить же так. И не выяснили ничего толком, и опозорились.

– Чужая наглость не может опозорить – это раз. Два, больше того, что уже узнали, сегодня нам узнать бы и не удалось. Как ты видел, госпожа Тюльпанова уже… в общем, нужно приезжать утром. Только… какая-то заноза у меня в голове после посещения, а в чем дело, понять не могу. Тоскливо и плохо. Чего-то мы недоглядели…

Он поглубже запахнул пальто, отвернулся, и остаток пути мы ехали молча.

На несколько дней расследование наше забуксовало. Мы мыкались по городу, когда вместе, когда порознь. Опрашивали лакеев, что прислуживали в театре, извозчиков, дежуривших на площади, задавали вопросы служащим Трушникова – все без особого толка. Единственным результатом можно было считать то, что подтвердилась догадка Бориса. Наш швейцар действительно оказался родным дядей Варвары Тихоновны, и хоть и не признался ни в чем прямо, но врал так неумело, так нелепо, что мы полностью уверились и в авторстве записки, и в том, что подкинута на мой стол она была не без его помощи. Мы дважды ездили в Петровское, но Тюльпанову не видели (первый раз не застали, второй она сказалась больной). Много сил отнимала и подготовка к первой благотворительной раздаче еды. Вся эта суета нас изрядно измотала. Вера в наши силы у меня таяла, и я с тревогой следил за Борисом, уже предчувствуя его скорый и неизбежный, как мне тогда казалось, арест. Поэтому, когда утром в субботу за мной и Самуловичем была прислана казенная коляска и пристав передал требование Выжлова немедленно проехать в участок, я, честно сказать, запаниковал, а хозяйка моя и вовсе разрыдалась и стала совать Самуловичу какие-то свертки с носками и сухарями. На все уверения пристава, что об аресте речи не идет, она только всхлипывала и отвечала, что «уж она-то все знает и понимает, как там делается». Надо признаться, что и Борис утратил тогда часть своего природного оптимизма, да и кто бы не утратил в подобных обстоятельствах. В участке нас попросили подождать. К моему удивлению, в комнате, куда нас завели, уже сидели отец келарь Свято-Троицкого монастыря и какая-то старая очень полная женщина в теплом капоте, которая поминутно промокала лицо и глаза большим красным платком. Мы обменялись приветствиями и весьма натужно поговорили с келарем о своих благотворительных делах. Через некоторое время дверь открылась, и в комнату вошел Выжлов. Он окинул нас немного насмешливым взглядом, поздоровался и разместился за большим столом, кивком усадив нас обратно на стулья у стены. Секретарь занял место у небольшого бюро в углу, разложил бумаги и выбрал перо.

– Вот так, хорошо, господа, отец, вы, сударыня, благодарю вас, что так оперативно откликнулись на мое приглашение. Видите ли, следствие обнаружило некоторые обстоятельства, прояснить которые вы нам поможете. Точнее… мне необходимо, чтобы вы, Улита… Прокофьевна, и вы, отец Феофан, опознали некоего господина. Вас же, Аркадий Павлович, и господина Самуловича я позвал, поскольку вы ведете собственное расследование.

Он слегка усмехнулся. Мы переглянулись. Выжлов сделал знак стоящему у двери приставу. Тот открыл дверь. Длинный коридор шел от нашего кабинета до лестницы, освещаемой огромным, в два этажа, окном. Серый робкий утренний свет лился сквозь стекла, расчерченные ветвями деревьев и шпросами переплета. Коридор был пуст, двери расположенных вдоль него комнат заперты. Ожидание несколько затягивалось, и я видел, что это нервирует Петра Николаевича, вероятно, потому как смазывает театральный эффект, на который он рассчитывал. Наконец на лестнице раздались шаги и показались три фигуры, четко обрисованные на фоне окна. Было понятно, что два конвоира ведут арестованного. Что-то в его фигуре показалось мне смутно знакомым. Старушка, сидевшая с нами, тихо вскрикнула. Арестанта ввели, и я его сразу узнал – это был мой странный знакомец из кафе-ресторана. Был он все так же одет в высокие сапоги-бутылки, короткую подбитую мехом жилетку, только лицо его еще сильнее осунулось да глаза лихорадочно блестели.

Выжлов, похоже, заметил мое замешательство, потому что тут же встал из-за стола и подошел ко мне.

– Господа, прошу тишины. Говорить, только отвечая на мои вопросы. Аркадий Павлович, правильно ли я понял, что вы тоже имеете честь знать этого господина?

Я кивнул.

– Неожиданно и… полезно. Прошу вас первым назвать его имя и обстоятельства знакомства.

Я ответил, подчеркнув, что знакомство было мимолетным и никаких особенных сведений я предоставить не могу. Петр Николаевич тем не менее остался моим ответом очень доволен, затем повернулся к отцу Феофану и попросил его ответить на точно такой же вопрос. Келарь ответил, и я полностью перестал что-либо понимать.

– А вы, Дмитрий Васильевич, – затейник, – подошел Выжлов к арестанту. – В монастыре Сумским представились, Аркадию Павловичу вот Ревендиным. Это ведь от английского revenge [20], я не путаю? Очень романтично. Послушаем, что скажет кухарка. Ведь это – кухарка из дома вашего отца, – он указал на рыдающую старуху, – она вас еще маленьким знала. Или вы снова возьмете на себя труд отрицать очевидное?

– Не смейте говорить в таком тоне, – прошипел арестант, и нервное лицо его перекосилось.

– Тон соответствует вашему положению. Положению человека, который живет под чужим именем и подозревается в отцеубийстве.

Страшная догадка пронзила меня. Я вскрикнул и почувствовал, как Борис взял меня за руку. Задержанный снова дернулся.

– Что, думали, никто не дознается? А вот, работает в России следствие. Разрешите, господа, представить – старший сын новопреставленного Василия Кирилловича, Дмитрий Васильевич Трушников. Правда ведь, Улита… Никифоровна?

Старушка закрыла лицо платком и закивала.

– Выведите ее, – несколько брезгливо махнул рукой Петр Николаевич. – Велите снять показания, да подробно. Особенно про тот случай перед Пасхой, когда наш замечательный граф Монте-Крист в дом к своему отцу заявился и скандал учинил.

– Батюшка, прости, – протянула руки к Дмитрию несчастная баба.

– Иди, Улинька. Расскажи. Беды не будет, – неожиданно мягким, совсем ласковым голосом заговорил Дмитрий. – Им уж и так про то все известно. И не плачь…Платок весь измочила. Но я тебе еще дюжину куплю.

– Как мило, – хмыкнул Выжлов. – Может быть, вы не Монте-Крист, а Робин Гуд? Хотели ограбить папашу и все нищим раздать? Впрочем, для следствия это неважно. Следствие у нас работает не на литературных началах, – он бросил насмешливый взгляд на нас с Борисом, – а на основании фактов и строгой логики.

– Работает, работает ваше следствие, да все мимо. Я уж с вашей работой и раньше сталкивался, – процедил Дмитрий.

– Сталкивались, да не столкнулись! И ведите себя потише, господин Трушников. Сейчас на вас не кража отцовых денег, а убийство, да еще такое… Извращенное и отвратительное.

– У вас доказательств нет и быть не может.

– Это мы с вами еще обсудим. Вот сейчас вы на мои вопросы ответите…

– Отвечу тебе, что дурак ты, следователь.

– Уж это… извольте вести себя достойно! Я не посмотрю, что вы дворянского звания, за такие эскапады я вас в карцер отправлю.

– Да неужели вы правда думаете, что это я его убил? – вспылил арестованный и даже попытался встать, но был посажен обратно приставом. – Не трогайте меня! Черт. Неужели вы эту комедию всерьез играете? Неужели непонятно, что я бы своего папашу так просто не убил! Такая легкая смерть такому извергу. Не заслужил он ее вовсе. Как там у вас в бумагах-то написано? «Был одурманен и после убит». Да разве это ему возмездие? Да если все слезы, что из-за него пролиты, вот в эту комнату поместить, так и до потолка бы достало. Вот в этих слезах его бы и утопить. А только и то не сразу. Я бы ему долгую муку приготовил, а потом, может, и помереть позволил. А или другое, – он вскочил, но был снова тут же усажен на место, – другое, господа… Я бы его простил. Простил полностью. От сердца. Так, чтобы потом ни слова не было о прошлом. А все ж… скорее убил бы. Как вы думаете?

И речи, и облик – все удивляло меня в этом человеке. Я во все глаза смотрел на него, силясь разгадать. Выжлов же будто вовсе не находил в нем никаких странностей. Он пошуршал бумагами и равнодушным, каким-то подчеркнуто казенным голосом произнес:

– Таким образом, вы признаетесь в желании убить отца. Необходимо занести в протокол.

– Заноси. Его полгорода убить хотело.

– Это правда, Петр Николаевич. Желания убить мало, – подал голос Борис.

– Мало, но нам все пригодится.

– Не виноват я, понимаете? И не докажете вы ничего. Только время потратите и преступника упустите. А впрочем, мне без разницы. Я на убийцу, в общем, не в обиде, хоть он и перебежал мне дорожку.

– То есть план отцеубийства у вас был?

– Ничего вы не понимаете! План, отцеубийство. Громыхаете, как пустая бочка. – Он неожиданно устало затих. – Мне нельзя в тюрьме вашей сидеть, поймите. Дел много. И болен я.

– Вы посмотрите, как неудачно все сложилось. Сидеть в тюрьме не хотите, а придется. По поводу болезни, так вот доктор. Он вас, так и быть, осмотрит, если нужно. Что до прочего, то фактов против вас предостаточно.

– Каких же?

– Да одно то, что вы под подложными именами жили.

– Мало ли людей… а может, и мало. Да только и это пустое. Имя скрыть у меня другие причины были. Не хотел раньше времени… Глупость, конечно.

– Уж конечно. А скандал с дракой в доме отца перед пасхальной службой? А угрозы его уничтожить? Их многие слуги слышали.

– Он меня тоже убить грозился! – снова взвился Дмитрий. – Или я не человек? Меня можно обвинять, бить, обирать, а чуть я слово, так в тюрьму?

– Смею напомнить, что сейчас в покойницкой не вы! И вообще, Дмитрий Васильевич, учтите, следствию многое известно. Я прекрасно представляю себе, как проведу это дело. И лучше бы вам самому сейчас добровольно во всем сознаться. А если будете упорствовать, то вы меня просто вынудите… у меня не останется выхода, кроме как потревожить одну известную нам даму. Представляете, какой удар? Вызов в суд, показания. Ведь весь город прибежит на такой скандал.

Установилась тишина. Отец Феофан медленно перекрестился. Мы с Борисом переглянулись, одинаково опасаясь реакции Трушникова. Однако тот снова затих. Он сидел, опустив голову, и почти не шевелился, только плечи его слегка вздрагивали. Неожиданно раздался смех. Смеялся Дмитрий. Мы застыли, а он вдруг резко снова стал серьезен. Наклонился вперед.

– Проведете это дело? Даму потревожите? Да вы у меня в ногах будете валяться и в своих словах раскаиваться, – мрачно бросил он Выжлову. – Спорить могу, что будете. Только сразу знайте – я вас не прощу. Последней вашей фразы не прощу. И говорить с вами больше не намерен.

– Как вам будет угодно, – раздраженно кинул тот. – Что вы стоите? – напустился он на конвоиров. – Ведите в камеру. Пусть посидит господин Трушников в холодке.

Трушникова подхватили под руки и повели прочь. Перед дверью он оглянулся, поискал глазами Бориса. Тот, к моему удивлению, кивнул, подхватил свой чемоданчик и поднялся.

– Вы разрешите мне осмотреть Дмитрия Васильевича? – спросил он Выжлова.

– Если считаете необходимым. По мне, так тут одна театральщина. Впрочем, идите. Не держу. Вас, отец Феофан, прошу пройти в соседний кабинет и подробно записать, при каких обстоятельствах арестованный поселился на монастырском постоялом дворе, какие документы представил, а также по возможности подробно описать день убийства и последовавшие за ним сутки. Все, что вспомните. И учтите, сегодня я пришлю в монастырь дознавателя. Он опросит братию. Прошу проинформировать отца-настоятеля и передать ему мой поклон.

Келарь кивнул и вышел, и мы остались с Выжловым одни. Он ходил по кабинету, нервно потирая руки. Мне показалось, что он был смущен и раздосадован.

– Что ж, Аркадий Павлович, неприятная сцена и неприятное дело, – наконец произнес Выжлов, останавливаясь против меня. – Я знаю, что вы тоже вели расследование. И пригласил вас не без умысла. Хотел, чтобы вы сами убедились, что дело закрыто. И, соответственно, мягко, по-родственному, проинформировали Дениса Львовича. Так сказать, режим максимального благоприятствования следствию, и все прочее… А вообще, перешел я вам дорогу, так? Но, как говорится, «À qui se lève matin, Dieu donne la main» [21].

Он улыбнулся и сел за свой стол.

– Да, признаюсь, я совершенно ошарашен, – подтвердил я.

– Вы с Самуловичем – дилетанты в нашем деле. Говорю это не в обиду. Да и моих возможностей у вас нет: осведомители, полиция… Разве это дело – вдвоем таскаться по окрестностям и пытаться собирать сведения. Совершенно, на мой взгляд, хаотические сведения. Да вот, например, что вы забыли в Петровском? Что, удивлены? Да не следил я за вами, ко мне информация сама течет. Именно поэтому, уважаемый Аркадий Павлович, каждый должен заниматься своим делом. Сапожник – сапогами и прочее. – Выжлов был очень оживлен, видно было, что после пережитой сцены ему хочется выговориться.

Я не возражал. Столь неожиданное развитие дела сильно меня тогда впечатлило. Кроме того, как человек мало уверенный в себе, я и тогда и сейчас легко соглашаюсь с чьим-либо превосходством. Я кивал и даже поддакивал, чем сильно расположил к себе Выжлова. Он предложил мне чаю и отпустил секретаря.

– Вы не расстраивайтесь. Тут есть место и удаче. – Он наклонился ко мне и многозначительно произнес: – Мне сообщили, что Дмитрий Васильевич в городе… Вы, вероятно, знаете его историю?

Я помотал головой.

– Даже так? Это уж удивительно… Видите ли, с самой первой минуты именно он был для меня подозреваемым номер один.

Я хотел вставить про обвиненного Самуловича, но сдержался.

– Да. Номер один. Только я, как и все, считал, что он где-то далеко, возможно за границей. А как только стало ясно, что он вернулся… В наших архивах сохранилась жалоба старшего Трушникова на сына. Точнее, не жалоба, а по всей форме составленное обвинение в воровстве денег из кассы общества и мошенничестве в организации торгов. Обвинение серьезное, Дмитрию грозила тюрьма, если не каторга, однако ему удалось бежать, и следствие было остановлено. Странно, что вам не сообщил об этом ваш дядя. Он тогда уже был губернатором, и именно он не дал заключить подозреваемого под стражу сразу по получении жалобы. Впрочем, это неважно. Тут я могу понять мотивы. Многие считали тогда, считают и сейчас, я уверен, что дело то было… скажем так, в некоторой части, вероятно… l’affaire a été fabriquée.[22]

– Но зачем?

– Вы и этого не знаете? Да… Что ж, между нами. Не люблю распространять слухи, но… тут замешана любовь. Сильная, возможно, даже болезненная. Мы с вами молоды, и это чувство нам знакомо. О! Борис Михайлович. Заходите. Как арестант, что скажете?

– Сильное нервное истощение. Здоровье, действительно, расшатано.

– Однако… ничего страшного, я полагаю.

Самулович молча пожал плечами.

– Дмитрий Васильевич интересовался, когда состоятся похороны.

– Похвально. Только вряд ли он сможет их посетить.

– Он и не собирался. Я так полагаю, что его более всего интересует дата оглашения завещания.

– Вот уж это… какой наглец! Нет, господа, воистину, этого человека нужно предать людскому суду, и я избран орудием.

– Интересно, на чем вы все-таки собираетесь строить обвинение? – поинтересовался Борис. – Не думаете же вы на полном серьезе поднимать ту давнюю историю? Я человек циничный, и все же честь женщины… Полоскание в суде грязного белья не принесет вам славы – напротив, может негативно сказаться на вашей карьере.

Выжлов дернулся. Было видно, что Борис задел слабое место.

– Позвольте, господа, о чем вы говорите, – взмолился я.

– Аркаша, весь город знает, что много лет назад Дмитрий Васильевич был обручен с Ольгой Михайловной. Уже готовились к свадьбе, как умерла его мать. Свадьбу отложили. Дмитрия услали в Кяхту по торговым делам. А когда он приехал, выяснилось, что его бывшая невеста стала его мачехой.

Я ахнул.

– Я не сильно разбираюсь в любовных историях, но как врач уверен, что для такого человека, как Дмитрий, это стало ужасным ударом.

– Вот-вот, – вставил Выжлов, – темперамент сего господина вы видели. Разразился скандал. Он стал требовать свою долю в наследстве матери. Затеял суд. Сколько-то денег получил. Дальше уж только слухи, господа. Не обессудьте. Вроде был даже побег. Ольгу Михайловну отправили в имение под надзор. А против Дмитрия вот дело началось… и теперь такой человек появляется снова в нашем городе. И тут же убийство. А? Каково.

– Да, странное совпадение.

– Не совпадение, господин Самулович. Отнюдь не совпадение. Трушников умер тогда, когда в городе после десяти лет отсутствия вновь появился его сын. Это факт! Дмитрий приехал без средств, под чужим именем, с висящим над головой делом о хищении. Озлобленный на отца и за украденную любовь, и за поруганное имя, и за годы вынужденных скитаний. Это, как вы выразились, совпадение будет моим первым камушком в стены его темницы. А вторым будет способ убийства. Ведь, господа, согласитесь, ничего подобного в наших краях не бывало. А в Китае, как мне поведал мой источник, такой способ убийства в ходу. Дмитрий много бывал в Китае. И наверняка знал, что обнаружить такое убийство достаточно сложно. Вот вам и план. Если бы не наша наблюдательность, эту смерть, вероятно, сочли бы апоплексическим ударом.

– То есть вы признаете помощь, которую оказал Борис Михайлович следствию? – обратился я к Выжлову. – Вы снимите с него подозрение. Восстановите его доброе имя.

– Все это, господа, не так просто, – перешел на официальный тон Выжлов. – Следствие будет рассматривать роли всех участников… происшествия. Необходимо все детально проверить. Впрочем, это уже наша внутренняя кухня. Что ж… Не смею вас больше задерживать. Прошу находиться в городе.

Мы поднялись и вышли.

– Какой подлец, – пробормотал я. – Ему не просто тебя оправдать! И неужели он не постыдится вытащить эту историю на суде? Опорочить Ольгу Михайловну – это бог знает что такое!!! Прямо ужас, как жаль, что Выжлову повезло задержать Дмитрия.

– Не так уж и повезло, возможно. Пошли, Аркадий.

– Понимаешь, Аркаша, – говорил Борис, взяв меня под руку, – и ты, и этот ферт Выжлов готовы поверить в виновность человека только на основании каких-то улик. А в данном случае просто на основании неких умозрительных конструкций. И при этом совершенно упускаете из виду саму личность подозреваемого. У нас говорят «лечить надо не болезнь, а человека». Так и здесь. Попробуй представь ты себе Дмитрия Васильевича, хладнокровно планирующего преступление, да еще так, чтобы замести следы. И этот способ: сперва лишить возможности сопротивляться, потом убить. Ну?

– Да… Мне кажется, это не совсем в его характере. Но он ненавидит… ненавидел отца. И потом, посмотри на него. Он так странно возбужден.

– Возбужден, но это, мой друг, проблема медицинская. Дмитрий – опиумист со стажем. Отсюда бледность, резкая смена настроений, лицевой тремор, зрачки, да много что еще.

– Так не могло ли все это его спровоцировать?

– На столь изощренный план? Конечно, все может быть. Ты напиши, пожалуйста, дяде записку о произошедшем и о том, что мы продолжаем расследование.

– А мы продолжаем?

– И очень поспешно. Теперь нам просто необходимо увидеть Тюльпанову! Но по дороге давай заедем в монастырь. Попытаемся проникнуть в комнату Дмитрия Васильевича. Посмотрим, поищем…

Я покивал. Мы зашли в трактир, быстро составили записку и отослали с мальчиком. Меж тем погода сильно испортилась. Задул ледяной ветер. Снова припустил дождь. После трактирной жаркой духоты мы в мгновение ужасно озябли. На наше счастье, отец келарь еще не уехал и нам удалось напроситься во вместительную монастырскую коляску.

– Да, господа, – сказал отец Феофан после того, как мы все угостились монастырской настойкой из маленькой фляжки, – от тюрьмы и от сумы не зарекайся, правильно народ говорит…

– Правильно, – поддакнул Борис, – только вы ведь тоже не верите, что Дмитрий Васильевич убил.

– Мне сложно верить или нет. Я, можно сказать, замешан в это дело. Ведь я Дмитрия с малых лет знаю. И бумажки на чужое имя меня обмануть-то не могли.

– Зачем же вы его поселили?

– Затем как раз, что знал его. Я стар, и все чаще мне, грешному, кажется, что тот плод, который праотец наш попробовал, не был плодом истинного познания добра и зла. Ибо не ведаем мы, где добро, а где зло. Разумом это и не понять, вот что я, старик, вам скажу. Только сердцем, да и то не всяким. И свобода воли, что нам дана, – такое же наказание, как необходимость тяжко трудиться. Слабы мы – рабы Божьи. Не знаем последствий дел своих и благими намерениями мостим, воистину, дорогу в ад.

– Отец Феофан, я убежден, что Дмитрий Васильевич не убивал отца. И хочу это доказать.

– Кабы так… то большую тяжесть сняли бы вы с моей души, Борис Михайлович. Только все ведь против него. Как ни погляди.

– А вот вы нас пустите в его комнату, и посмотрим.

Так мы получили доступ в монастырскую гостиницу. Пожилой сторож, погремев ключами, отпер дверь на втором этаже, и мы вошли в просторное помещение с несколько низковатым потолком. Было понятно, что раньше здесь располагались три монастырские кельи, между которыми снесли перегородки. Три узких окна выходили аккурат на дом Трушниковых. Я с любопытством озирал обстановку. Борис же неторопливо ходил по комнате, внимательно ко всему приглядываясь, но ничего не трогая. В помещении было не прибрано. У стены стояла развороченная постель. Два новых кожаных чемодана с монограммами лежали под столом, рядом на стуле стоял дорожный кофр того же комплекта. Борис аккуратно открыл его и удовлетворенно покивал, извлекши на свет небольшую коробку, обтянутую такой же кожей, что и багаж. Внутри лежали пара шприцев и еще какие-то блестящие инструменты. Он положил коробочку обратно, склонился к корзине для бумаг, долго там рылся, спросил у сторожа, когда проводилась уборка.

Сторож замялся и сперва не хотел отвечать, но потом рассказал, что уборки тут не проводилось с самого заезда, поскольку на второй день учинил постоялец страшный скандал. Кричал, что у него пропали какие-то лекарства, требовал допросить прислугу. Правда, как только ему предложили обратиться в полицию, тут же утих и только велел больше никому в его комнату не входить. Борис снова удовлетворенно покивал и заглянул в стенной шкаф. Я же подошел к окну. Прямо передо мной располагались торец того самого флигеля, в котором нас принимала Ольга Михайловна в наш последний визит. На первом этаже окна были небольшими, и, как я помнил, там располагались кухня и кладовые, а вот окна второго этажа, что глядели на улицу, по всей видимости, были как раз окнами ее кабинета. Занавески оказались не задернуты, но что происходит внутри, разобрать было нельзя, только иногда синей точкой вспыхивал огонек лампадки. Я вглядывался в темноту окон и вдруг поймал себя на мысли, что, наверное, так же стоял тут и Дмитрий Васильевич. Мне стало стыдно, я покраснел и отвернулся.

Борис меж тем окончил осмотр. Мы попрощались, прошли через монастырский двор и вышли через рабочие Рождественские ворота на Овражную улицу. Мохнатые низкорослые битюги тащили груженые телеги от порта в город. Лошадиный храп, стук колес, щелканье кнутов. Мы с трудом пробирались по узкому тротуару. Наконец, вышли на Водовозную площадь, где около фонтана была биржа извозчиков. Мы ужасно замерзли и промокли, поэтому почти не торгуясь наняли первую попавшуюся коляску и покатили к Тюльпановой. Меня начало познабливать, и Борис, зная о моей слабой конституции, с тревогой смотрел в мою сторону и пытался согреть своим шарфом. В доме Варвары Тихоновны горел свет. Мы постучались, и едва старуха приоткрыла дверь, вошли и поднялись на второй этаж. На этот раз Варвара Тихоновна была дома и, очевидно, ждала гостей. На столе стояло шампанское. Сама хозяйка была одета в полосатое атласное платье с большим турнюром и серебряной отделкой по воротнику и на манжетах. Наш приход ее удивил. Мы поздоровались, Тюльпанова, немного поколебавшись, предложила нам сесть. Повисла пауза. Я ерзал, Борис же по своему обыкновению вел себя так, будто никакой неловкости нет и в помине. Вообще меня очень раздражала эта его манера. Я все думал, как такой добрый и, в общем, очень тонкий человек может быть так нечуток к чужому настроению. А если он понимает, что, например, наш визит неприятен хозяевам, то почему не уходит или хотя бы не приносит извинения? Ответа у меня нет и сейчас. Итак, мы молча сидели напротив Варвары Тихоновны. Наконец бедная хозяйка не выдержала, улыбнулась через силу.

– Господа, вы зашли узнать о моем самочувствии? Очень мило. Я совсем оправилась. Спасибо вам, доктор, огромное. Сейчас я немного тороплюсь, но готова сама заехать к вам, если нужно осмотреть меня…

Она снова замолкла. Борис смотрел на нее не отрываясь. Легкий румянец покрыл щеки Варвары Тихоновны. Она отвела глаза. Я был готов провалиться сквозь землю и еле сдерживался от того, чтобы не высказать Самуловичу свое возмущение его поведением. Он же, помолчав еще немного, подошел, сел рядом с хозяйкой и взял ее за руку.

– Варвара Тихоновна, Дмитрий арестован, вы знаете.

Тюльпанова еще ниже опустила голову и кивнула.

– Как вы думаете, он виновен?

– Да никогда! – вскочила Тюльпанова. – Слышите? Этого не может быть никогда! И они совершенно ничего не докажут. Только сядут в лужу. Я сама, сама приду в суд. Я встану перед судьями и расскажу им, каким Димочка был прекрасным ребенком! Ведь, господа, при всем том, что тогда было между мной и его несчастной матерью… Дмитрий смог быть справедлив. Он не обвинял меня. Напротив. Знаете, когда он отсудил материны деньги, он перед отъездом был у меня. Зашел проститься! И подарил мне горжетку из лисы.

Она метнулась в соседнюю комнату и через несколько минут вернулась, неся в вытянутых руках сильно потрепанную горжетку с голубыми лентами.

– Как вам? Согласитесь, Димочка – это же прекрасное сердце! Я все это расскажу. И потом, они не смогут осудить человека без улик. Я точно знаю! А улик нет и быть не может. Все очень просто, господа. Дмитрию ничего не угрожает.

Она развеселилась, но потом снова смешалась под взглядом Самуловича.

– Варвара Тихоновна, – проговорил я, – к сожалению, обвинение имеет серьезные косвенные обстоятельства.

– Да, так и есть, – кивнул Борис. – Не знаю, кто вас консультирует по вопросам права, но, к сожалению, все вовсе не так безобидно. Единственно, что может точно спасти Дмитрия… спасти от смерти, надо прямо сказать, – это разоблачение убийцы.

– Ах, я не знаю… У меня все перемешалось в голове. Дмитрий – убийца. Абсурд. Абсурд.

– Конечно. Мы тоже уверены в его невиновности и поможем ему опровергнуть обвинение. Но мне нужны от вас сведения. Почему вы написали записку Аркадию? Ведь вы ее написали. И потом, вы в театре предупреждали Василия Кирилловича. Что вам было известно? Откуда? Расскажите. Это очень важно.

– Ничего я не знала, ничего, – замахала на нас руками Тюльпанова. – Вы меня мучаете, господа. А я совершенно ничем не могу вам помочь. Все эти предупреждения… записки – может быть, это была игра? А? Как вам такое объяснение? Прихоть артистической натуры, если хотите. Может быть, я не хотела открытия театра, ведь его открывали без меня. Мне места не нашлось! Мне! И кто там сейчас будет играть? Вы видели эту приму? Я глазам не поверила. Только и хорошего, что волосы. Ни голоса, ни стати. Это я уже молчу про талант. Просто пустое место! Вы же сами видели. Ничего… еще придут ко мне. Еще попросят. Публика на это нечто ходить не будет. А меня помнят.

– Хорошо, Варвара Тихоновна, предположим, вы хотели сорвать открытие. Предположим, – снова завел Борис. – Но ведь Василия Кирилловича действительно убили. Такое совпадение! Это письмо, ваши слова на банкете и убийство. Может быть, все-таки что-то было? Вы слышали какой-то разговор или видели что-нибудь?

– Все, господа, довольно о делах. Ничего я не видела. Все это пустое. И Димочке ничего не угрожает. Сами подумайте. Если человек невиновен, как они смогут что-то доказать?! И я сама буду его защищать. Да. Я закажу себе платье темно-синее. И буду свидетельствовать за Дмитрия! А сейчас давайте лучше выпьем.

Мы отказались, поднялись и вышли из комнаты. На улице было темно. Дождь перестал, но воздух пропитывала влага. Волны пронизывающего холода катились со стороны реки. Улица была пустынной и тихой. Нижние, каменные этажи, в которых помещались склады или лавки, были темны, зато вторые – деревянные – светились мягким желтоватым теплым светом. Запах хлеба, жареного лука растекался по палисадникам. Мы брели сквозь темноту к офицерскому клубу, зная, что там можно нанять ваньку.

На следующее утро я проснулся с твердым намерением – действовать, действовать и еще раз действовать. В конце концов, и я кое-что умею! Пусть Борис не всегда посвящает меня в свои планы, пусть играет в психологию, пусть показал себя в каком-то загадочном «киевском деле». Зато я могу понимать цифры – а это очень немало, особенно когда все крутится вокруг денег. Эта мысль (столь же тривиальная, сколь и приятная моему самолюбию) так меня вдохновила, что я буквально воспарил. В необычайном оживлении и спешке я совершил утренний туалет, отказавшись от завтрака, бодро сбежал по лестнице и выскочил на улицу. Там я притормозил, пытаясь сообразить, чем же я собственно собираюсь заняться, где применить свое чудесное умение разбирать цифры. «Разумеется, нужно ехать в контору! – пришло решение. – Для начала посмотрю сводную отчетность за последние лет пять, а уж потом можно добирать данные и в Контрольной палате, и в банках, и на местах (на фабриках, в торговых домах и прочее)». Я пересчитал деньги в карманах и, немного поколебавшись, взял лихача (настолько мне хотелось как можно быстрее приступить к делу!). Молодой кучер щелкнул бичом, весело прикрикнул, коляска тронулась, а я откинулся на мягкое, крытое бархатом сиденье и победно глянул в окошко.

Здание, в котором располагалась контора, находилось достаточно далеко внизу, почти у самого причала. Большой каменный двухэтажный дом в классическом стиле имел на первом этаже складские помещения, и обычно всякий день на дворе толпились подводы, суетились приказчики с учетными книгами, бранились грузчики и извозчики, сновали конторские клерки. Сейчас же за воротами было пусто, массивные двери складов оставались заперты, и только у двери в торце дома – той, что вела к лестнице в контору, – растерянно мялся старик-швейцар.

Я спрыгнул с коляски, сунул деньги кучеру, быстро пересек двор и подошел к швейцару.

– Кто сейчас в конторе за главного? – спросил я, пытаясь держаться солидно. – Проводите меня в контору и доложите, что с поручением от губернатора по поводу анализа отчетности.

Старик окинул меня испытующим взглядом, скользнул по истертым башмакам, по легкомысленной расцветке пледа, покивал и сообщил, что контора закрыта, потому что хозяин преставился. Я его перебил, сказал, что как раз убийство Трушникова и привело меня сюда, попытался пройти внутрь, но старик меня не пускал. Я повысил голос, раздосадованный глупой и внезапной помехой. В это время окно на втором этаже приоткрылось, и в него выглянул Иван Федорович, видимо, привлеченный шумом.

– Господин Федоров! – закричал я. – Велите меня пустить. Я по поручению губернатора в связи с трагическими событиями.

Окно захлопнулось, и через несколько минут я уже поднимался по лестнице. На втором этаже сопровождавший меня молодой клерк толкнул дверь с табличкой «г. Федоров», и я оказался в небольшой очень аскетично обставленной комнате, в которой, к немалому своему изумлению, застал довольно многочисленное общество. Помимо хозяина кабинета, в этот день в конторе был господин Ли с большей частью своей свиты. Очевидно, они собирались обсуждать дела, поскольку перед Иваном Федоровичем на столе лежали какие-то бумаги (несколько листков, на русском и на китайском, как я успел заметить). Впрочем, как только я вошел, он поспешил спрятать их в папку, которую тут же передал Ли. Я поздоровался, прошел к столу и, дождавшись приглашения, сел так, чтобы видеть всех присутствующих.

– Итак, Аркадий Павлович, чем обязан вашему визиту?

Тон Ивана Федоровича был сух, и я сразу ощетинился.

– Простите, но я пришел не к вам. Я хотел бы увидеть управляющего. У меня, как вы знаете, есть определенные полномочия и обязанности, в рамках которых я собираюсь действовать.

– Под обязанностями вы понимаете, я полагаю, проведение расследования?

– Несомненно, – кивнул я. – Я очень тороплюсь, поэтому прошу вас оказать мне содействие и проводить к управляющему либо тому, кто сейчас исполняет подобные обязанности.

– Вы спешите… и намерены заниматься нашими делами… – Иван Федорович помолчал. – Позвольте дать вам совет, не делайте ни того ни другого. Спешка приводит к ошибкам, а стремление, простите, копаться в чужом белье порой оборачивается трагедией.

Я посмотрел ему в лицо, потом перевел взгляд на господина Ли. Тот сидел, слегка отвернувшись, явно испытывая неловкость от происходящего. Я вспыхнул, нарочито откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.

– Милостивый государь! Я понимаю, что вы являетесь частью семьи покойного, но это не дает вам права вмешиваться в ход расследования. Я намерен встретиться с управляющим и попросить его выдать мне для анализа бухгалтерские книги за последние пять лет. Это мое право, более того, это моя обязанность.

– Вы обиделись на меня? Впрочем, как угодно. Я вам дал совет. Уверен, вы его еще вспомните. Что касается управляющего – его нет, как нет и отчетности. Насколько мне известно, все, что вы хотите видеть, сейчас на Дворянской в конторе поверенного моего отца.

Я молчал.

– Вы что же, мне не верите? Думаете, скрываю? Мне незачем этого делать. Я сам, если хотите знать, пришел сюда почти с той же целью и тоже опоздал.

– И захватили с собой китайцев, надо полагать?

– Нет, господин Ли пришел сюда самостоятельно. Мы договорились кое-что обсудить. В конторе это удобно. Вот и все. Кстати, он говорит по-русски и может вам подтвердить.

Я взглянул на китайца. Тот покачал головой.

– Да, все так. У нас частная беседа. Совершенно частная, деловая беседа.

– Вот именно. Господин Ли хочет продать, а я – купить. Мы – коммерсанты. Это естественно. Теперь, надеюсь, у вас вопросы ко мне иссякли?

Я действительно тогда растерялся и не нашел ничего лучшего, как откланяться. Впрочем, ушел я не сразу, расспросил секретаря и швейцара об управляющем и отчетности. Они оба подтвердили то, что мне сказал Иван Федорович. Я еще побродил по конторе (совершенно пустой и какой-то заброшенной). Заглянул на склады, зачем-то пересчитал хранящиеся в одном отсеке тюки с чаем. А когда вышел со склада, то заметил, что Иван Федорович стоит на крыльце. Китайцы, видимо, только уехали (дворник затворял ворота). Увидев меня, Иван несколько насмешливо, как мне показалось, поклонился. Я ответил на поклон, снова накатила досада. Я хотел было пойти за ним, чтобы что-то ему сказать, но не придумал что, развернулся и вышел к пристани. Извозчика я не брал – решил идти домой пешком, наказывая себя за неудачу, за глупость, за… не знаю что. В общем, вернулся я уставшим, разбитым, недовольным. В прихожей нашел записку от Бориса. Он писал, что не застал меня дома, но обязательно заглянет еще. Рядом стояла бутылка мадеры. Я подивился, с чего это мой друг так расщедрился, но отнес это на какую-то неожиданную его удачу. Я подхватил бутылку, попросил Марфу подать пару пирогов погорячее, самовар и пошел в свою комнату. Чувствовал я себя скверно, и не только морально. Холод, сырость, дурные мои башмаки и склонность к простудам – все складывалось для меня несчастливо. Я скинул обувь, пиджак, завернулся в плед и сел к столу. Горячий чай с пирогами я решил дополнить каплей мадеры и сразу лечь в кровать на пару часов. Так и сделал. Простуда уже брала свое. Голова начинала наливаться болью, в носу щипало, чай казался мне горьким, пирог – безвкусным, мадера отдавала болотной травой. Я ожидал, однако, что после еды мне станет легче, как обычно и бывало, но становилось все хуже. Я с трудом поднялся, подошел к постели и буквально рухнул на нее. Тело ломило, меня бросало в пот. Что-то было не так. Я попытался подняться, позвать Марфу, но неожиданно подкатила тошнота. Голова закружилась, я застонал и провалился в липкую темноту.

– Аркаша! Аркаша! Очнись, смотри на меня! Марфа, несите таз и воду!

Борис суетился у моей кровати. Насмерть перепуганная Галина Григорьевна, Марфа с тазом и кувшином – все дрожало и уплывало куда-то вбок. Я с трудом разлеплял глаза. Желудок то и дело прыгал вверх, меня мучительно тошнило. Все тело трясло.

Не стану утомлять вас весьма неприятными подробностями, поверьте, тот вечер я до сих пор вспоминаю с отвращением. Борис до утра просидел у меня, много курил и заметно нервничал, хотя впоследствии и уверял, что особой опасности моему здоровью не было. Так или иначе, но утром я почувствовал себя лучше, пил крепкий сладкий чай и мог рассказать все происшествия предыдущего дня.

– Марфа, – допытывался Борис, – ну вспомните, кто принес бутылку.

– Да говорю же, батюшка, мальчишка какой-то. Будь он неладен, пусть у него руки поотсохнут, у негодяя.

– Какой мальчишка-то? Ты скажи, как он выглядел, мальчишка твой, видишь, доктор спрашивает! – наседала Галина Григорьевна.

– Так я и говорю, такой мальчишка, как они все. Быстрый, маленький. Худой. Кепка на все лицо и воротник поднят. Где там разобрать?

– Может, какие-то особенности? Приметы?

– Не рассмотрела я, батюшка. Что у меня, время есть всех осматривать? Вон и мыть надо было, и на рынок, и курица у меня варилась. Так я и не разглядывала его. А он и рад. Сунул бутылку. Сказал: «Аркадию Павловичу». И пошел, окаянный. Лучше б разбила эту бутылку тогда. Прости меня, Аркадий Павлович.

Она, бедная, снова зарыдала. Хозяйка моя для порядка еще покачала головой, но после сунула Марфе свой платок утереться и повела ее на кухню. Мы с Борисом остались одни.

– Дела, Аркаша. Я возьму бутылку к себе, посмотрю, что там. Но и так ясно, что вероятнее всего яд был там. Кому-то ты перешел дорогу. И вот ведь незадача, понять не могу, зачем тебя травить?

– Как зачем? Помешать расследованию. И, – я понизил голос, – Иван говорил, что я пожалею, если не оставлю это дело…

– Может и так, а только не клеится что-то. Отравят тебя – я остаюсь, Выжлов, в конце концов…

С тем Борис и ушел, а я скорее просто от лени, чем от необходимости провел дома в постели еще несколько дней. Хозяйка моя пыталась, как могла, облегчить мое положение, она очень страдала от того, что в ее доме ее постоялец был отравлен. Виделось ей в этом тяжелое оскорбление ее собственного достоинства и престижа домовладелицы. Она сама вместе с Марфой пыталась найти того посыльного, что принес бутылку. Попытка была довольно бестолковой, суматошной и, разумеется, успехом не увенчалась. Однако кое-что интересное мне удалось узнать именно от них.

День на второй-третий моей болезни мы сидели в кухне, и я пил чай с сухарями, когда в дом вернулась Марфа. Была она чрезвычайно возбуждена – платок сбился, лицо раскраснелось. Она отозвала хозяйку и что-то начала ей рассказывать. По удивленным вскрикам я понял, что произошло нечто интересное, и попросил посвятить меня в курс дела.

– Да ты, батюшка, не поверишь, пожалуй, и над нами же смеяться станешь, – с сомнением поглядела на меня Галина Григорьевна. – Скажешь: «бабские сплетни и выдумки». Я, признаться, сама не знаю, что и думать.

Любопытство мое разгорелось. Я заверил, что смеяться не стану. Состроил жалобную гримасу, заныл, что в моем состоянии мне наверняка полезно отвлечься. Впрочем, долго уговаривать не пришлось, новости были столь необычными, что и Марфа, и хозяйка сами рады были обсудить их хоть с кем-нибудь. Началось все, как выяснилось, за день до моего отравления, точнее, предыдущей ночью. Именно тогда одна из приживалок Ольги Михайловны, блаженная Аглаюшка, выйдя ночью из дома, увидела призрак. По ее словам, белая фигура парила на уровне второго этажа, почти прямо против кабинета покойного хозяина. Аглаюшка закричала, закрестилась, и фигура, по ее словам, «воспарила на небо». История взбудоражила рынок, однако всерьез к ней никто не отнесся – решили, что на то и существуют блаженные, чтобы блажить. Однако на будущую ночь несколько зевак из рыночных энтузиастов на всякий случай прогуливались у ограды дома Трушниковых. Их любопытство было вознаграждено. В доме ночью было неспокойно. Около полуночи из дома раздались странные звуки (то ли взрывы, то ли сильные удары), после чего загорелся свет, забегали слуги. На следующее утро та же Аглая рассказала, что ночью «призрак хозяина плакал и бился в своих бывших комнатах». Из ее слов выходило, что около полуночи всех разбудил ужасный, абсолютно нечеловеческий вой и всхлипы, после чего со второго этажа послышались удары и треск. Александр в сопровождении своего лакея Степки, дворника Селифана и сторожа Василия кинулись туда и увидели, что в двух местах на паркете (в коридоре и салоне) имеются обугленные выбоины около полуметра в диаметре, такая же вмятина обнаружилась на потолке около кабинета усопшего. Больше никаких повреждений не нашлось. «Нет бедному покоя, жизнь неправедную прожил, покаяться не успел и без погребения лежит», – убеждала собравшихся на рынке Аглаюшка. В дом же Трушниковых утром для прояснения обстоятельств приходил Выжлов, а после него и Борис. По сведениям Марфы, которая не поленилась и сбегала до участка, где у нее был знакомый сторож, Выжлов снял печать с кабинета (а кабинет был им же опечатан сразу после гибели Василия Кирилловича) и внимательно осмотрел помещение. Внутри все осталось без изменений. Следователь вновь опечатал помещение и отбыл из дома в крайнем раздражении, поскольку объяснить происходящее рационально не было никакой возможности. Что делал на месте Борис и к каким выводам он пришел, пока оставалось загадкой.

Два дня все было тихо и спокойно, пока сегодня под утро не разразилась катастрофа. Несчастные обитатели особняка последние ночи спали плохо. Точнее, почти не решались заснуть. С вечера большая часть слуг и все приживалы творили молитвы вместе с хозяйкой в ее комнатах во флигеле (куда она переехала после гибели мужа). Глубоко за полночь расходились по комнатам, и дом погружался в зыбкий тревожный сон. Как я уже сказал, две ночи прошли без происшествий, а сегодня, прямо перед утренним звоном, в доме вновь раздался тот самый то ли вой, то ли всхлип, снова последовали удары. Выскочивший первым на улицу из людской поваренок увидел все тот же белый призрак, который возносился в небо. А в окнах запертого и опечатанного кабинета Василия Кирилловича заплясали рыжие отсветы огня.

Срочно послали за Выжловым, а до его приезда выбили дверь в комнату и обнаружили там страшные разрушения. Выбоины, похожие на то, что появились ранее в коридоре, теперь виднелись по всему кабинету: три на стенах, две на потолке, одна на полу – от нее-то и начался пожар: загорелся дорогой шелковый ковер. Но самое главное, оказался поврежден сейф в кабинете хозяина. На его боку также образовалась вмятина, дверца была открыта. Правда, все ценности, по словам Ольги Михайловны (а там хранились в основном ее украшения), остались на месте.

После всего произошедшего Ольга Михайловна заказала в монастыре читать молитвы об усопшем, а сама кинулась в ноги губернатору с просьбой ускорить погребение.

Бедная Ольга Михайловна, сколь тяжким было для нее то время! Смерть мужа и так тяжело сказалась на ней, а добавьте сюда арест Дмитрия, косые взгляды наших блюстителей и ревнителей нравственности, наконец, эту безумную историю с призраками, которая привлекла к и без того несчастному дому праздных зевак. Я удивлялся, откуда эта женщина черпает силы. Как удается ей не опустить руки, но, напротив, продолжать делать то, что считала она важным и правильным.

Не скрою, я колебался, открывать или нет еще одно обстоятельство. Не будет ли оно воспринято неправильно. Поверь, уважаемый читатель, меньше всего хотел бы я предстать перед тобой легковесным бонвиваном, этаким уездным сердцеедом, который ни во что не ставит честь женщин и готов любой знак их дружеского или просто человеческого участия представить как доказательство своей амурной победы. Если я и решился упомянуть о моей переписке с Ольгой Михайловной, которая завязалась именно в то время, то уверяю, делаю я это только с целью дополнить повествование необходимыми фактами. Сама же переписка и началась и продолжилась исключительно на началах взаимного уважения и обычной симпатии.

На второй день утром, когда я проснулся, то увидел на столике рядом с кроватью небольшую корзину с цветами и маленьким голубым конвертом. Галина Григорьевна, как раз бывшая около меня в тот момент, несколько сухо, как мне тогда показалось, пояснила, что корзину прислала Трушникова, которая узнала от Бориса, что я захворал. Совестно признаться, но я тогда еле дождался, когда добрейшая моя хозяйка покинет ненадолго мою комнату. Как только дверь за ней закрылась, я схватил и со всей возможной поспешностью распечатал послание. Надо сказать, что ничего особенного в записке не оказалось – так, общие фразы и пожелания, но я был чрезвычайно взволнован. Поколебавшись весьма недолго, я решил, что учтивость прямо-таки требует от меня написания ответа на полученное послание. Я долго мучился над составлением записки. Извел кучу бумаги и в результате соорудил что-то совершенно невообразимое, о чем и сейчас вспоминаю если не со стыдом, то уж с неловкостью точно. Впрочем, не подумайте лишнего. Я написал всего лишь несколько фраз благодарности, но были они столь же напыщенны, сколь и смешны. Я умолил Марфу передать конверт. Так завязалась наша переписка. Впрочем, это сильно сказано. Всего, за исключением первой записки, я получил три письма, которые и сегодня храню вместе с тем немногим, что связывает меня с прошлым и что удалось не утратить и пронести через все выпавшие на долю нашего поколения испытания.

По рассыпанным в тексте писем мелочам я заключил, что Ольга Михайловна чрезвычайно одинока в свалившейся на нее беде. Жила она всегда очень замкнуто, друзей не имела. Александр, занятый исключительно собой, и Иван с его сложным характером не были надежной опорой. По сути, ей не с кем было даже поделиться своим горем. Скорее всего, во мне нашла она тогда отдушину, нашла того, кому можно просто рассказать о своих бедах. Ведь не секрет, что часто именно случайные люди, вроде попутчиков в поезде, становятся поверенными наших переживаний. О смерти мужа она почти не писала, что было более чем понятно. Столь тяжкое горе не требует ни совета, ни участия случайного человека. Только несколько цитат из Василия Великого да из жития святой Елизаветы указывали на то, как глубоко ее несчастье.

О таинственных происшествиях в своем доме она не писала вовсе. То ли не считала возможным волновать больного, то ли стыдилась скандального оттенка, которым это дело безусловно обладало. Так или иначе, но, оглядываясь назад, понимаю, что больше всего обсуждали мы Дмитрия Васильевича. Поскольку именно ему можно было еще помочь, помощь требовала значительных душевных сил, и силы эти пыталась Ольга Михайловна найти и укрепить в переписке.

Каждый день ходила она навещать Дмитрия в тюрьму, каждый день хлопотала, каждый день знала, что может столкнуться с усмешками, сплетнями, несправедливыми упреками.

«…Дорогой друг, вы пишете мне, что чувствуете себя хорошо, и, поверьте, эти добрые вести очень нужны мне сейчас. Дмитрий все так же угнетен, и я боюсь самого страшного поступка, на который может решиться человек, давно отринувший Бога. Я ежедневно молюсь за его душевное и физическое здоровье. Свой долг я вижу в том, чтобы по возможности поддержать его и помочь его душе сделать правильный выбор, поэтому, пренебрегая толками, провожу почти все свободное время в тюрьме, пытаясь вернуть его к вере и дать решимость принять те испытания, которые посылает ему судьба. Сердце мое сжимается при мысли о том, что Дмитрий мог совершить столь ужасный поступок, но еще более страшным видится мне желание избежать земного суда. Я знаю, вы не осудите меня за признание. Я – всего лишь женщина, к тому же большую часть жизни провела в замкнутом мире, отрезанная от жизни. Поэтому, конечно, то, что, возможно, кажется вам очевидным, для меня представляет загадку. В то же время я много страдала и поняла только одно, но поняла явственно, всем существом – нет страдания без причины и тысячу раз лучше заплатить по счетам в земной жизни, чем унести грех в могилу…»

«…Хочу спросить у вас совета. Наш общий друг, Борис Михайлович, тоже часто бывает у Дмитрия. Встречаясь с Дмитрием после таких рандеву, я вижу, как в Дмитрии растет желание обелить себя. Я хочу верить, что он действительно невиновен, но все факты говорят об обратном. Я совсем запуталась. Если он виновен – вижу свой долг в том, чтобы помочь ему прийти к Богу, покаяться, принять суд людской и наказание, которое я с ним разделю, ибо и моя вина во всем произошедшем есть (и не утешайте меня, мой великодушный друг, я могу видеть вещи такими, какие они есть на самом деле). Один день Дмитрий почти сознался мне в преступлении (о, прошу вас, сохраните это в тайне ото всех!). Мы вместе уже писали повинное письмо, и душа моя болела, но и ликовала, видя готовность каяться и глубокое сокрушение моего друга, однако потом… он бросил записку и стал вновь уверять в своей невиновности. Не знаю, что и думать. В смятении чувств и мыслей надеюсь на вашу помощь. Ах, если бы вы представили мне свои резоны! Если бы я могла увидеть все происходящее вашими глазами…»

Бедная Ольга Михайловна. Что мог я сделать? Я пересказал ей источник наших с Борисом сомнений – источник достаточно хлипкий, что стало мне очевидно при перенесении всех этих психологических разборов личности Дмитрия на бумагу. Ольга Михайловна, помнится, поблагодарила меня, однако, разумеется, ее терзания мне прекратить не удалось. Тут еще похороны. Бледная, сильно исхудавшая, стояла она в церкви под руку с Александром, в окружении первых лиц губернии. Ловила на себе короткие оценивающие взгляды, слышала торопливые шепотки за спиной. Хуже всего было то, что даже в собственной семье не нашла она поддержки, а Александр чуть не в лицо пенял ей за скандальную ситуацию с арестом Дмитрия. Иван Федорович, и без того человек достаточно замкнутый, полностью отдалился от семьи и погрузился в свои неведомые дела. В довершение всего китайцы сразу после похорон весьма церемонно и холодно попрощались и съехали в гостиницу, да еще с такой поспешностью, будто боялись чего-то. Как ни странно, единственным, в ком нашла Ольга Михайловна поддержку и утешение (кроме, смею надеяться, вашего покорного слуги), был князь Илья Ильич Оленев-Святский. Князь Илья по приглашению Александра часто бывал в доме Трушниковых. Надо признать, что своим легкомыслием и цинизмом он смог несколько разрядить тяжелую обстановку. Поведение и высказывания его были столь скандальны, столь вызывающи, что это даже развлекало несчастную хозяйку. Так он, нисколько не смущаясь, в первый же вечер стал рассуждать о видах каждого из членов семьи на наследство, прикидывать суммы и даже предлагал потребовать вскрытия духовной до похорон. И, казалось, был крайне расстроен замечанием Ивана о том, что поверенный отчего-то просил немного повременить, что какие-то детали требуют уточнения и оглашение состоится не ранее чем через неделю. Также князь, не смущаясь, вел разговоры о возможности для Ольги Михайловны составить выгодную партию и даже предлагал в свахи свою кандидатуру. Впрочем, все это произносилось князем с такой непередаваемой светской наглостью, что на него не обижались, и только Ивана он бесконечно раздражал. Каждый вечер князь играл.

Уже после похорон, день на второй-третий, я и Борис были приглашены к дяде. Мы поговорили про Дмитрия, но я видел, что дядю гнетет что-то еще. Я рискнул и спросил прямо. Выяснилось, что ко всем проблемам добавилась новая трагедия – в Петровском наложил на себя руки поручик Лазовский.

– Мало мне одного трупа, да еще с таким скандальным делом. Так вот, пожалуйста. В полку самоубийство!

– Что же вы думаете, есть связь? – сразу напрягся Борис.

– Боже сохрани! – скривился дядя. – Конечно, связи нет. Еще не хватало. Поручик записочку оставил, что-то там про честь и имя. Как все они – дураки проигравшиеся – поступают.

Я охнул.

– Вот-вот. Ужасайся. Это все игра, будь она неладна. Игра и вечная наша армейская скука. Думаете, если я – военный, так и не вижу ничего дурного в службе? Вижу. Еще как вижу. Однако ж от скуки до беды путь не короток. Если бы не князь… Я слышал, вы, Борис, с ним виделись? Поделитесь впечатлениями.

– Впечатления плохие. Однако ничего конкретного поставить в вину не смогу. Встретились мы с ним в Офицерском клубе в Петровском. Я туда попал по приглашению полковника (мы знакомы), хотел поговорить с Тюльпановой. Она в тот день в клубе петь вроде должна была.

Дядя покивал. Про идею Бориса о чрезвычайной важности Варвары Тихоновны для следствия он знал хорошо.

– И что же, встретиться с ней вам не удалось, полагаю?

– Да, к сожалению. Зато я имел интересную беседу с князем…

Когда Борис пришел в клуб в тот вечер, основная игра еще не началась. Лакеи заканчивали расставлять напитки в буфете, проверяли колоды, зажигали свечи. В основной зале игра шла только за одним столом и по маленькой – в рублевую «железку». Офицеры и редкие гости только начинали собираться. Несколько старых завсегдатаев курили, сидя в потрепанных креслах. Кто-то брякал на гитаре в соседней «музыкальной» комнате, остальные же, не занятые собственно игрой, следили за ее ходом, изредка обмениваясь комментариями. Дверь в «инфернальную» – комнату, в которой играли на большие деньги, – была затворена. Борис прохаживался вдоль столов. Игра его не интересовала вовсе, а вот реакция людей на нее, по его признанию, занимала сильно. В клуб он пришел в надежде встретить здесь Варвару Тихоновну, которая под разными предлогами уже дважды отказалась принимать его дома, однако время шло, а Тюльпанова не появлялась. Старый лакей, давно служивший в клубе, пожимал плечами да со значением поглядывал на спиртное в буфете. По всей вероятности, объявленные выступления уже и раньше срывались. То ли от досады, то ли в надежде на чудо, но Борис не уезжал и все ходил и ходил по наполняющимся гостями комнатам. Игра усиливалась. Вот еще два стола заполнились. Ставки по три рубля. Вино, закуски, шелест карт. Азарт еще не в полной мере овладел игроками, хотя кое-где уже проступали его стигматы: тут излишняя бледность молодого лица, там лихорадочный блеск глаз, подрагивающие пальцы. На фоне остальных игроков Борис выделил смуглого офицера в дорогой черкеске да низенького потертого вида унтера с длинным острым носом на отекшем бабьем лице. Хоть были они крайне между собой не похожи, что-то одинаковое проскальзывало в их повадках. Он уже хотел было поискать полковника Смирницкого, по приглашению которого был допущен сегодня в клуб, и порасспросить его об этих посетителях, когда раздался гонг, игра на время прекратилась, и по клубной традиции гостей пригласили пройти в ресторан на легкий ужин.

Игроки нехотя отрывались от карт, подводили первые итоги. Хотя клуб был офицерским, Борис отметил и приличное количество фрачных гостей. Было видно, что большинство штатских в клубе новички – гости, как и сам Борис. Они не имели в ресторане закрепленных мест и, пытаясь составить компании, шумно переговариваясь, передвигали стулья между накрытыми столами, суетились и путали официантов. Борис замялся в дверях. Неожиданно его окликнули. К нему пробирался Александр. Обогнув несколько столиков, он подхватил Бориса под руку и потащил в дальний угол залы.

– Самулович, какая неожиданность! – почти кричал он, стараясь перекрыть звук оркестра. – Вот никогда бы не подумал, что вы захотите играть. Впрочем, сейчас здесь все собираются. Пока (!) собираются. Представляете, эти солдафоны стали надоедать Илье. Так что мы переезжаем. Да. В Охотничий клуб в центр города! Вы не член? Жаль, но, уверен, что-нибудь можно устроить. Пойдемте, пойдемте.

Он протащил его почти до самого выхода из столовой, откинул штору и протолкнул в небольшую уютную ложу.

– Пожалуйста, доставил! Получите.

Он как-то неуместно засуетился, мелко захихикал, подталкивая Бориса в правый угол комнаты. Там за маленьким круглым столом сидел князь Оленев. Борис сразу это понял, хотя князь оказался немного старше, чем думалось Самуловичу раньше. Если честно, то по первому впечатлению Оленев даже разочаровывал. Был он невысок, худ. Лицо, хотя и с правильными чертами, вовсе не было «демонически красивым», как шептали некоторые барышни. Пышные усы были еще темны, а вот в волосах уже поблескивала седина. Кроме того, князь начинал лысеть, что, видимо, пытался скрыть, зачесывая волосы высоко наверх. Борис снова скосил глаза на Александра и увидел те же зачесы, только без потребности прикрыть залысину. Князь, казалось, заметил и правильно трактовал взгляд Самуловича, поскольку усмехнулся в усы, пригладил виски и, наконец, сделал знак рукой, приглашая присесть к столу.

– Садитесь-садитесь, доктор, – суетился Трушников. – Что, Илья, ты доволен? Только говорили – и вот, пожалуйста. À bon chat, bon rat.[23]

– Ох, оставь меня со своим французским, Саша. Да и сам, наверное, можешь пойти проветриться. Посмотри, как там… ты знаешь.

– Но…

Александр явно был раздосадован, однако тряхнул головой и покорно нырнул через шторы в зал.

– Я никому не могу верить, кроме тебя, – лениво бросил ему вслед Оленев и побарабанил пальцами по столу.

Повисло молчание. Князь спокойно разглядывал Самуловича, будто решая в уме некую задачу либо пытаясь классифицировать увиденное по одному ему известной системе. Вообще эта привычка князя смотреть на собеседника в упор многих смущала. Некоторые даже находили ее неприличной, а молодые девушки (я не раз видел впоследствии) покрывались румянцем и потом долго говорили о «необыкновенных, магнетических и фраппирующих серых глазах». Наконец хозяин кабинета сделал знак лакею. Тот разлил шампанское и подал рюмку Борису.

– Значит, вы – Самулович, – протянул князь. – Не думал вас тут встретить. Играете?

Борис отрицательно помотал головой.

– Почему?

– Я удовлетворяю свой азарт иначе.

– Например, ловя преступников? Да-да, да-да. Мило. И та история в Киеве, и эта сейчас… Что, удивлены? Что делать. Знать – мое хобби. В этом мы с вами похожи. Похожи, да, – он снова внимательно осмотрел Бориса. – Что там еще, Саша?

Снова вошел Трушников.

– Я проверил, Илья, все на месте. Все в порядке. Старейшины, правда, настаивают на разговоре с тобой.

– Какая скука! Вы знаете, Борис (я без отчества), меня ведь пытаются выгнать из этого замечательного клуба. Представляете? Старейшины хотят меня видеть. Три полковых инвалида требуют на разговор меня, бывшего флигель-адъютанта, выпускника Пажеского корпуса. Это будет их звездный час, поверьте. А впрочем, схожу. Развлекусь. Как считаете, что они собираются мне сказать?

– Я слышал, в полку было самоубийство, – пожал плечами Борис.

– Правильно слышали. Однако и что? Самоубийство – не убийство. Сомнений в том деле нет. И записка, и все честь по чести.

– А причина? Карточный долг? Вам?

– Ни в коем случае не мне. Хотя какое это имеет значение? Не умеешь – не садись играть, я так считаю. Если хотите, это… как там в науке… естественный отбор. Удивлены?

– Нет.

– Правильно. Я много читаю. И эта теория пришлась мне по душе. Только она недоработана. Я вот что думаю, – князь явно наслаждался разговором, – раньше отбор, если хотите, шел только на физическом уровне. Это было правильно. Целесообразно! Для выживания популяции нужны были здоровые люди. Однако сейчас общество подошло к новой эволюционной черте. Здоровья мало. Нужны мозги. Не замечаете? Вокруг развелось множество крепких, но абсолютно бесполезных особей. Психопаты, дураки всех мастей, кретины, слабые люди. Термин-то какой… слабые. А слабый жить не должен. Или, во всяком случае, не должен жить хорошо и долго. Ведь так, доктор?

– У меня иной взгляд на вещи.

– Оставьте. Я вас вижу, и вы – умный человек. Можно их жалеть, как калек. Но в глубине души вы должны понимать, что человек, который идет, например, играть на последние деньги, ничего при этом в игре не смысля, человек, который проигрывает не только свои средства, но и средства полка, этот человек – идиот и ничтожество. Так на что он обществу? Какое потомство он может дать? Это, если хотите, моральный сифилитик.

– А вы – очищаете общество от заразы?

– Нет. Я просто живу. Просто существую, как существует в природе зима, губящая слабых, незапасливых животных. Я никому не желаю зла. Поверьте. Вот Саша вам подтвердит. Не так ли, мой друг? Что ты, не смущайся! А впрочем, что мы обо мне. Вы ведь сюда не ко мне приехали. А кстати, зачем вы здесь, если не для игры?

– Я разыскиваю Варвару Тихоновну Тюльпанову.

– Вот это да! Как интересно. Александр, ты слышишь?

– Илья, я прошу… – Александр совсем смутился.

– Нет, поразительно, только сегодня мы о ней говорили. Я ведь тоже удивился, что она не пришла в клуб. Так и сказал Саше: «Где это твоя почти родственница?» Прямо так и сказал. А только зачем она вам? Вы не похожи на ее сердечного друга – или имеете слабость?

– Илья Ильич, я знаю, что нас разделяет пропасть, но говорить о женщине в таком тоне я не буду.

– И ради бога. Не так уж мне интересно ваше мнение. А кстати, что там действительно с Тюльпановой? – он повернулся в Александру. – Ты, кажется, говорил мне о ней, только я позабыл. Где она?

– Разве я говорил?

– А как же. Совсем недавно.

– Впрочем, возможно, говорил… Мне передали, что она уехала с каким-то другом.

– Вот видите, Борис. Уехала. С другом. И дай бог, bon voyage [24].

– Александр Васильевич, а когда она уехала? Кто вам сказал? – подался вперед Самулович.

– По-моему, cлужанка ее сказала. Я просил к ней сходить этого… Бризевича. Это наш приятель. Отставной унтер-офицер. Вроде бы какой-то поклонник ее увез вчера или позавчера вечером.

– Да вам-то она зачем? Неужели по делу папеньки Александра? – снова вступил князь. – Так ведь там вроде бы следствие уже окончено. Мне Выжлов рассказывал. Очень светский человек. Мечтает сделать карьеру в Петербурге. Вот так. А вообще, знаете, всем что-то от меня нужно. Фамилия звонкая, вот кто-то хочет через знакомство карьеру сделать. Кто-то в общество пролезть.

Он метнул взгляд на Александра. Борис тоже покосился на Трушникова, пытаясь понять, какое впечатление произвели на того слова князя. Трушников же, казалось, вовсе не заметил этих слов или пытался сделать вид, что не заметил.

– А вообще чудовищное преступление, – меж тем продолжил Оленев. – Я знаю, вы делали вскрытие. Хотел вас давно спросить, как вы считаете, убитый мог чувствовать боль, когда ему в мозг входила игла? Ведь это, наверное, не за секунду все произошло. Сначала прокол, потом острие разрывает оболочку и идет все дальше и дальше, разрушая ткани… Отчего вы кривитесь? Я же спрашиваю из научного интереса.

– И все же, князь, я уверен, что Александру Васильевичу неприятно такое обсуждение.

– Да, вы правы. Ох, Саша, как ты побледнел, милый. Жаль, не удалось нам поговорить как следует. Скоро игра начнется. Слышите, запели полковой гимн. Это всегда так, перед концом обеда. Пойдем, Саша, посмотрим, что там в «инфернальной». Вы, Борис Михайлович, не рискнете с нами? Нет? Ну и будьте здоровы.

Он легко поднялся с кресла. Допил шампанское. Сунул рубль в руку лакея и вышел в зал. Действительно, обед подошел к концу. Столики пустели. Большая часть мундиров и фраков потянулись к игре. Только несколько человек переместились в бильярдную или курительный салон. Князь шел, уверенно прокладывая себе дорогу. Александр спешил чуть позади. Около «инфернальной» Оленев приостановился, оглядел дешевые столы, встретился глазами с офицером в черкеске, потом с юрким потертым унтером и, наконец, исчез за большой дубовой дверью. Борис покивал головой, пожал плечами, как бы что-то обдумав и отринув, и поплелся к выходу.

– Вот так… – подвел итог Борис. – Если бы не твердое заверение, что князь в тот вечер был у тетки в имении, клянусь, считал бы его первым подозреваемым. Такой убьет – не заметит. Да он уж и убил…

– В Петербурге все-таки была дуэль, хоть история грязная, – дядя слегка откинул голову назад, как, бывало, делал всегда в минуты неудовольствия. – Вы вот что, держитесь от князя подальше. Не вашего полета птица, нечего вам зря врага наживать. А если за меня беспокоитесь – так пустое. Я и не таких видал. Я его от своей губернии отважу. Из Офицерского клуба мы его турнули, сейчас и из Охотничьего вылетит. А там и из города. У меня тоже связи имеются. И здесь все будет по-моему.

Он помолчал, потом снова откинулся на спинку кресла.

– Ну, а теперь главное. Завтра вы должны присутствовать на вскрытии духовного завещания.

К десяти утра мы были у Трушниковых. Принимали нас в том же круглом зале, что был мне памятен по первому разу. Мы прибыли одними из первых, а потому почти полчаса ждали приезда поверенного и доставки Дмитрия Васильевича из участка. Обстановка в комнате была, можно сказать, нервозной. Ольга Михайловна тепло нас поприветствовала, однако было видно, что даже такое простое действие далось ей нелегко. Она почти сразу села у окна, погрузилась в глубокую задумчивость и, казалось, перестала замечать окружающих. Александр ходил по комнате взад-вперед, периодически останавливаясь перед столиком со спиртным и закусками. Господин Ли одиноко стоял у стены. Борис почти сразу подсел к Ивану Федоровичу, чем меня сильно удивил и раздосадовал, поскольку в одиночестве я вовсе потерялся. Казалось, что более-менее комфортно чувствует себя только князь Оленев, который, как выяснилось, тоже был зван на это внутрисемейное событие. Он прохаживался вдоль комнаты, ничуть не смущаясь, рассматривал предметы интерьера и вообще вел себя очень свободно. Наконец на улице загрохотали колеса и к дому почти одновременно подкатили тюремный экипаж и пролетка поверенного. Все оживились. Я же, напротив, опустился в кресло, чтобы никому не мешать, и застыл в ожидании начала процесса. Внизу, встречая прибывших, суетился Александр. Его немного срывающийся голос разносился по притихшему дому. Ольга Михайловна встала, застыла, и только губы ее немного вздрагивали, как бывает, когда человек что-то проговаривает про себя.

– Интересно, что ее волнует. Вряд ли деньги. Хотя наверняка по завещанию ей положена круглая сумма.

Я обернулся. Борис сидел рядом и тер пенсне. На коленях он примостил открытую записную книжечку и карандашик. Я счел возможным не отвечать на его реплику, мне было неприятно любое некорректное упоминание Ольги Михайловны в разговоре. Весьма кстати в эту минуту отдернулась штора, и в комнату вошел Выжлов. Затем в сопровождении раскрасневшегося от волнения и выпивки Александра появился поверенный – весьма энергичный, сухой пожилой господин с копной седых волос. Следом за ним ввели Дмитрия. Я был поражен произошедшей с ним переменой. И без того худой, сейчас он выглядел просто изможденным. Глаза были воспалены. Впалые щеки отливали желтизной. Руки подрагивали. При этом было видно, что он весьма тщательно готовился к приезду. Лицо было чисто выбрито. Костюм, хотя и висел на нем, как на вешалке, был из очень дорогой ткани и сшит явно прекрасным портным. Туфли блестели. Лишь только войдя в комнату, он сразу нашел глазами Ольгу Михайловну и уже не отводил от нее взгляда. Она же легко ему кивнула и тут же снова ушла в свои мысли.

– Что же, господа, – Александр стоял около поверенного и тер руки, – наконец мы все в сборе. Собрала нас здесь трагедия, и все мы тяжело переживаем потерю. Однако жизнь есть жизнь, и отец хотел, чтобы мы продолжили его дело, и всегда…как говорится… les affaires sont les affaires…[25]

– Начинайте, Афанасий Валерианович, – перебила пасынка Трушникова. – И, если можно, коротко, без лишней юридической казуистики.

Поверенный легко кивнул.

– Благодарю, господа, я постараюсь. Хотя, боюсь, то, что я расскажу, будет для вас некоторым образом… необычно и потребует определенных пояснений.

– Ах, да говорите уже! – воскликнул Александр.

– Сядь, Саша. Мешаешь, – буркнул Иван.

– Да что в конце концов… Я в своем доме.

– Господа, Ольга Михайловна, – начал, наконец, поверенный, – как вы, возможно, знаете, Василий Кириллович последние несколько лет вел все дела лично, без партнеров. Капитал вашей семьи был распределен по трем основным компаниям. «Кяхтинская чаеторговля Трушникова» занималась закупкой сырья и его оптовой реализацией в Ирбите и Нижнем Новгороде, товарищество «Чайная марка», в котором после выхода Осташева вам принадлежит более девяноста процентов паев, управляла чаеразвесочными фабриками и, наконец, торговый дом «Колониальные товары» отвечал за сеть розничной торговли. К сожалению, после активного, скажем так, включения Англии во внутренние дела Китая рынок чаеторговли претерпел существенные изменения. Сухопутные пути стали уступать доходность морской торговле, особенно после начала торговли через Черное море. – Он сделал паузу, чтобы выпить воды.

Я огляделся. Глаза всех присутствовавших были сфокусированы на папке поверенного. Мрачный Иван, Дмитрий с нервно кривящимся ртом, Александр с очередной рюмкой в руке – все они чем-то напомнили мне тогда собак, взявших след. Вот они застыли в стойках, вытянув в нитку хвосты, готовые к броску. Я даже усмехнулся тогда самообладанию поверенного, а он допил воду, совершенно спокойно отставил стакан в сторону и продолжил.

– Да, итак… доходность упала, тем более что фрахт дешевел и конкуренция… В общем, рыночные условия, вероятно, стали причиной первого крупного займа, который совершил покойный пять лет назад в трех российских банках и одной торговой компании. Все документы можете посмотреть в папке. Василий Кириллович сам сформировал историю по этим операциям. – Он прокашлялся и потер руки. – Как я уже отметил, первый заем был осуществлен для оптовой торговли. В дальнейшем для той же деятельности было совершено еще несколько крупных займов… весьма крупных. Кроме того, в то же время Василий Кириллович привлекал деньги для расширения розничной торговли. В частности, Александр Васильевич наверняка помнит попытку открытия большого магазина на Невском, в которой он принимал деятельное участие. Требовали дофинансирования и другие точки. К сожалению, издержки росли, а объемы торговли показывали тенденцию к снижению. Что, как вы понимаете, увеличивало долю постоянных издержек в структуре затрат и снижало прибыльность… точнее, ряд лет формировало убытки, что в совокупности с общим разворотом рынка и высокой конкуренцией по качеству с теми же фирмами Высоцкого и новой «Колониальной чайной компанией»…

– Боже мой, ну хватит уже этих подробностей, – простонал Александр. – Честное слово, мы мало что понимаем в бухгалтерии, может быть, потом вот Иван почитает все эти документы. Мы… скорбим по папеньке и очень устали. Скажите нам просто суть завещания.

– Уважаемый Александр Васильевич, я понимаю ваше нетерпение, – снова потер руки поверенный, – однако дело не очень обычное, и я хотел обозначить основные точки. Но если вы настаиваете, извольте.

Он захлопнул папку и решительно положил ее на стол около Ивана.

– К большому нашему сожалению – говорю «нашему», так как моя контора имела долгий период успешного сотрудничества с господином Трушниковым, – так вот, к большому сожалению, Василий Кириллович оставил весьма существенные долги, которые в настоящее время не полностью могут быть покрыты стоимостью его основных активов. Особенно с учетом того, что оптовая компания сейчас почти лишилась контактов.

Я охнул.

– Иван, Ольга, я ничего не понимаю! – вскочил с места Александр. – Объясните мне кто-нибудь? Ведь это ерунда какая-то.

– Что же тут непонятного, Саша, – так же поднялся Иван. – Мы банкроты.

– Это немыслимо. Ты сошел с ума! Это шутка, так? Мистификация? И как ты спокоен. Слышишь, Илья, – повернулся Александр к князю, – я уверен. Отец любил устроить такие проверки. Я точно знаю, – он нервно хохотнул. – Вот будет потеха, когда все выяснится. Правда, господа? Trop rire fait pleurer.[26] Господи, при чем тут это… Я что-то заговариваюсь. А впрочем, постойте, господин поверенный, вы абсолютно убеждены в своих словах? Нет там никакой оговорки, или что там у юристов бывает, написано одно, а по сути совсем другое? Знаете, пишут «нет», а на деле «да», просто крючкотворство и прочее… Ведь никаких же предвестников, никаких ровно знаков не было! И потом, такое дело – фабрики, сесть магазинов, караваны. В одном Ирбите два склада. Миллионы!

– Что же ты, Саша, грома с небес, что ли, ожидал? Или звезду Вифлеемскую? Какие тебе знамения? – снова вступил Иван.

Он подошел к мечущемуся по комнате Александру и взял его за руку.

– Оставь меня! – почти всхлипнул тот. – Я не понимаю, отчего ты так спокоен? А вы, маменька? Смотрите на все, будто в цирке.

– В истерике проку нет. А я спокоен, поскольку давно подозревал, – ровным голосом проговорил Иван. – Ольга Михайловна, полагаю, тоже. Только ты, Саша, витал в эмпиреях. Скакал, транжирил. Вот и результат. Один тот петербургский магазин сколько стоил? Сколько ты туда денег всадил? «Все должно быть по первому классу! Только избранная публика! Моя визитная карточка для света!» Хотя я сразу предупреждал, столица чай не пьет, нечего и лезть.

– Ты так говорил из зависти! Мы все это прекрасно знаем. О! Ты всегда нам завидовал. И притом еще неизвестно, из-за чего все это. Помнишь те недовесы в караванах? А чай, который ты мне передал со складов в Петербург? Там ведь примеси были! Кто будет это покупать? Вот и прогорели. Ты вот с обезьянами этими китайскими все под ручку ходишь. Небось с ними дела и обделал. Кто там у нас в кредиторах? Не они ли? – Он упал на кушетку и затрясся. – Я не могу быть нищим! Не могу! Не могу!

Мне стало непереносимо стыдно этой сцены, и я что есть силы ущипнул себя за руку. Ольга Михайловна повернулась к поверенному:

– Я полагаю, Александр прав в своей догадке? Господин Ли – наш кредитор?

– Не стоит сейчас об этом, – неожиданно подал голос китаец.

– Вы очень тактичны, – слегка поклонился ему Афанасий Валерианович, – но я думаю, лучше сразу обозначить небольшую дополнительную сложность. Видите ли, господа, тут есть один тонкий момент. Господин Ли обратился ко мне два дня назад и показал мне вексель на… очень существенную сумму.

– Какое это теперь имеет значение?! – вскричал Александр.

– Я понимаю ваше состояние, но позвольте мне продолжить. Проблема с векселем в том, что Василий Кириллович указал в качестве обеспечения своего долга господину Ли пай в чаеразвесочной фабрике и часть складов, однако это же имущество, только в виде залога паев управляющих компаний, было ранее передано в обеспечение иного кредита. Кроме того, вексель господину Ли не был должным образом зарегистрирован. Разумеется, мы не должны подозревать преступный умысел…

– Замечательно! – весело хлопнул руками по коленям Оленев. – Вот это да! Вот это папенька у тебя, Саша! А еще нос от меня воротил. А ведь это подсудное дело, так, Выжлов? Нет, положительно анекдот. Что скажешь, Саша? Не ожидал?

Александр застонал.

– Прекратите, Илья Ильич, – тихо проговорила Ольга. – И ты, Александр, возьми себя в руки, пожалуйста. Все услышанное требует времени на осмысление. А пока давайте отпустим уважаемого Афанасия Валериановича. Я благодарю вас за ваш приезд, за все хлопоты. Надеюсь, – она замялась, – мы сможем оплатить ваши услуги. Позвольте, я вас провожу.

– Одну минуту, – подал голос Дмитрий. – Прежде чем уйти, не подскажете ли вы, как распределены долги нашей семьи?

– Конечно, мы специально выясняли этот вопрос, – повернулся уже от двери поверенный, – насколько мне известно, большая часть векселей за последнее время была скуплена «Колониальной чайной компанией». Полагаю, ее представители себя объявят в скором времени. Что ж, честь имею, не падайте духом, – он поклонился. – Если будет нужда, милости прошу.

Ольга Михайловна подала ему руку и вышла с поверенным из комнаты. Воцарилась тишина. Все сидели в каком-то отупении. Наконец Выжлов взял со стола бокал с водой, отхлебнул, сильно закашлялся.

– Простите, господа. Нервы-с…

– Вы-то что нервничаете? – мрачно проговорил Александр. – У вас без перемен. Это у меня мир рухнул… Ох, ладно. А что, Митя, – обратился он к брату, как в детстве, – ведь очень может статься, что ты теперь богаче меня. Вот умора. Или ты материны деньги прогулял?

– Не прогулял, Саша, не беспокойся, – резко бросил тот. – Я и тебе предлагал тогда со мной уйти. Тоже мог часть наследства тогда вытребовать.

– Уйти? С тобой? Вытребовать такие же гроши из миллионного дела? Да с чего вдруг мне с отцом рвать и без штанов со следственным делом за плечами из дому бежать?

– А с того, что паскудство терпеть нельзя! А ты терпел да ластился. Вот и сиди теперь.

– Да, терпел. Терпел! Потому что долг свой сыновний понимал. А в том деле еще неизвестно, за кем правда была.

– За кем правда была?! – вскочил на ноги Дмитрий.

Лицо его пошло пятнами, нервный тик кривил губы. Я испугался, что сейчас он кинется на брата. По-видимому, такие же мысли пришли и Выжлову, поскольку он вцепился руками в подлокотники и напрягся, готовясь к прыжку. Впрочем, Дмитрий, похоже, несколько взял себя в руки. Он презрительно скривился и сделал шаг назад.

– Эта гнусь, садист, похотливый старик, берет в жены невесту сына. Бьет ее, издевается над… И ты не знаешь, за кем правда? Ну и слизняк ты, Сашка. Трутень бесполезный.

– Давай, кричи. Теперь мы на одной ступеньке с тобой. Однако можно подумать, что ты собой хоть что-то представляешь. Явился через десять лет, как… Chat-qui-pue.[27]

– У тебя дурной французский, Саша. А выгляжу я плохо, тут ты прав. А только с чего мне хорошо-то выглядеть? Это ты десять лет на всем готовеньком жил, ел, пил, в карты играл, по салонам жуировал. А хочешь знать, братец, что со мной было? А? Вот прямо после того, как вы меня выгнали? Как я из страны по чужому паспорту бежал? А как больной в Данциге чуть не сдох и части капитала лишился? Я ведь писал тебе оттуда. Думал, есть у меня брат. Вдруг поможет. А? Помнишь? Что ты с письмом сделал? Сразу сжег или отцу показал, посмеяться? А вот я не сдох тогда. Не мог я ее вам оставить. Хочешь знать, как я в Лондоне очутился и с самого дна пробивался? Или как лихорадку заработал в Патне, когда вместе с компаньоном паковал там опиум для отправки в Китай? Что морщишься? Так тогда деньги делали. Это вы тут в медвежьем углу сидели. Все на Кяхту молились. А нет вашей Кяхты уже! Уже лет тридцать как под ней пол зашатался, а вы и не видели. Сейчас по-другому дело идет – бизнес, слышал? Я за это знание дорого заплатил. И в плену побывал, и конкурентов грыз и душил, и никого со мной рядом не было, кроме старого английского лиса – партнера моего, которого я убил, Саша. Да. Убил, когда он на меня в Ханькоу с ножом кинулся. Я работал эти десять лет, как каторжный. А знаешь зачем?

Мы сидели, не в силах отвести взгляд от Дмитрия.

– А вот ради этого самого момента. Жаль только, папенька наш, изверг, не дожил. Я ведь целый спектакль заготовил, да только не успел. Десять лет готовился и на несколько дней не успел. Я как думал – первым актом явлюсь, будто сын блудный – евангелический. Последний шанс дам отцу человеком себя показать. Смешно… Я, знаешь, в Китае сошелся с одним интересным субъектом. Глубокий христианин, но с таким восточным уклоном. У них, у христиан этих, восстание было большое. Мы в России даже близко ничего такого представить не в силах. Так вот, восстание подавили, а и после христиан ловили да к смерти. С одним из них я в тюрьме познакомился. Пытали его страшно. Опять же, нам и не вообразить, а там пытки в порядке вещей, можно сказать… Но от такого, через что он проходил, даже видавшим виды жутко делалось. Так вот, он прощение проповедовал. Веришь, там уже и человека не разглядеть, одно мясо, а он все о прощении. В камере он ко мне особенно проникся. Все меня убеждал отца принять. У них, чтоб ты знал, вообще это в культуре. Отец – что бог для детей. Вот и Ли подтвердит. Полное подчинение, и в голову никому не придет против родителя идти. Накинь сюда, опять же, христианство. Вот, видать, и хотел Фэн (так его звали) перед смертью меня спасти, упокой Господи его душу. Мало я настоящих-то людей в жизни видел и, можно сказать, из уважения к нему дал батюшке шансик. Думал, вдруг приду покаянным сыном, а он и примет меня. А коли нет, так у меня, милости прошу, второй акт был заготовлен. Жаль, не вся публика сейчас в зале. Но ничего, сорок дней еще не прошло, глядишь, папашина душа еще не в аду, сможет моим спектаклем насладиться.

– Послушайте, Дмитрий Васильевич! – начал Выжлов.

– Сиди, – отмахнулся тот, – тебе сейчас тоже не грех послушать. Ольга… ты, – внезапно увидел он тихо стоящую в дверном проеме Трушникову. – Оля, все для тебя! Вся жизнь. Ты знаешь! Как скажешь теперь, так и будет все. Ты – царица теперь. Ни в чем отказа, и ни о чем не попрошу. Хочешь завтра в Лондон? Хочешь, здесь живи, хочешь – в Петербурге. Я все могу. У меня такие капиталы – отцу не снились. Все его векселя два года скупал. Агенты, как волки, от Москвы до Ирбита рыскали. Где даже выше цены давал! Вот дивились кредиторы-то! Хотел тварь эту долгами душить. Хотел, чтоб он у меня в ногах поползал, а потом руки на себя наложил. Ведь он без денег – ничто. Понимаешь?! А человек ничем быть не может. Это я уже точно знаю. Как пропадает в человеке смысл – тут и жизни его конец. Однако Бог иначе судил. Утек он у меня сквозь пальцы. И тут мне удачи нет.

– Ты что же, хочешь сказать, что разорил нас?! Ты МЕНЯ разорил? – почти взвизгнул Александр.

– Не разорил, может, подтолкнул немного. Дело уж и без меня по наклонной шло…

Дмитрий задыхался. Его щеки ввалились. Белой, неимоверно худой рукой тер он себе грудь. Я увидел, как Борис напрягся. Дмитрий опустился на диван и прикрыл глаза.

– Устал я. Подумать только, десять лет к этой секунде бежал. А добежал… и силы оставили. Перед вами владелец «Колониальной чайной компании» и еще много чего… много.

Он осел и побледнел. Борис бросился к нему, одной рукой рванул ворот сорочки Дмитрия, другой принялся расстегивать свой саквояж.

– Господа, Ольга Михайловна, прошу вас выйти. Аркадий – воздуху!

Я побежал к окну, по дороге толкнул столик. Папка с документами упала на пол. Белые листы разлетелись по комнате и затрепыхались в порывах ветра.

Мы сидели в маленькой комнате. Хотя стемнело, никто не зажигал свечей. В доме было очень тихо, только периодически до нас долетали то приглушенные коврами быстрые шаги, то голос Бориса. Князь увел Александра в его комнаты, и мы остались вдвоем с Выжловым. Он курил, я зачем-то взял с полки книгу и листал страницы, не в силах прочитать ни строки, как из-за недостатка света, так и из-за какого-то странного отупения, которое мной овладело. Выжлов несколько раз пытался начать разговор, но что-то все не клеилось. Наконец он встал, очень энергично одернул мундир и прошелся по комнате из стороны в сторону.

– Вот так. Вот так вот, – произнес он, останавливаясь у окна. – Вот такие дела. Как вы думаете, Аркадий Павлович, с Дмитрием Васильевичем это серьезно?

Я пожал плечами.

– Ведь, пожалуй, если он умрет, мне тонну бумаги извести придется. Уморил подследственного. Да еще какого! А выживет, так мне и извиняться придется, как вы считаете? Вот же случай. И зачем я в это во все ввязался? Вот ведь говорил мне отец: поменьше рвения – подальше дорога. Нет, хотел себя ярко проявить, – он усмехнулся и подсел поближе ко мне. – Аркадий Павлович, у меня, знаете, к вам просьба. Вы, при случае, поговорите с дядей. Пусть хоть он на меня зла не держит.

– Да что вы, – вяло отмахнулся я. – С чего ему злиться?

– Нет, вы уж поговорите. Здесь я могу сильно споткнуться. А я, понимаете, спотыкаться не имею возможности. Я наверх пробиваюсь. Все сам. И манеры, и знакомства. Вам не понять, вы другого теста человек. Я вижу. Наверное, вы смотрите на меня да про себя думаете: «Вот, мол, честолюбец». А только не смейтесь и не презирайте. Легко богатства не хотеть, когда в детстве ни в чем недостатка не знал, так и с этим. Вам от рождения положение дано. Как же, Зимин – фамилия древняя. Не возражайте. Знаю, что скажете. Что совсем это не важно и что слава рода давно уж в прошлом. А все-таки слава-то была. И вас она своим светом озаряет. А уж хотите вы того или нет – это дело другое, от этого свет меньше не станет. А мне все самому строить надо. Как и другу вашему. Ой, да не удивляйтесь! Посмотрите со стороны. Без году неделя в городе, уже вхож в дом губернатора, с Белоноговой чай пьет, с игуменом монастыря под руку.

– Послушайте, – начал я раздражаться, – вы все так выворачиваете… Да ведь в том только заслуга его ума и сердца, что он у них принят.

– Истинно так, дорогой, Аркадий Павлович. Истинно ума и сердца. А только не все, кто достоин, замечены бывают-с. D’accord que c’est le cas.[28]

– Хорошо, – устало сказал я, чтобы только окончить неприятный разговор. – Если вам так надо, то я с дядей поговорю. Хотя, право, не думаете ли вы, что я на полном серьезе составляю какие-то протекции, не знаю даже, что вы от него и хотите…

– Вот и очень хорошо. Только не сердитесь, прошу вас, я же к вам в минуту отчаяния. Раскрылся, можно сказать. А когда человек раскрывается… внутри у всех не вполне чисто, Аркадий Павлович. – Выжлов нервно сплетал и расплетал пальцы. – Я ведь никого очернить не хочу, только вы поймите, что я ничуть не хуже иных, лишь в положение попал скверное. А вы мне руку протяните, и я вам потом помогу. – Он снова поднялся и начал мерить шагами комнату. – Дело уж больно скверное получается. Со всех сторон – тут князь, там миллионщик. Китайцы – вы что думаете? – тоже не из простых. Того гляди международный скандал. Дмитрия Васильевича теперь уж, конечно, отпустить придется. Пожалуй, и в ногах поваляться. Кто бы предположил… Черт меня дернул. Ах да, вперед наука. Так?

– Рад, что вы полностью сняли с него подозрения.

– Все у меня мотивы посыпались. Cui prodest? [29] Дмитрий – точно нет. Теперь мы видим. Александр – абсурдно.

– Я полностью поддерживаю ваше решение снять с Дмитрия Васильевича подозрения, однако позволю себе заметить, что помимо денег у него мог быть мотив иного рода.

– Бросьте, – махнул рукой Выжлов. – Был, а может нет. Что вы мне предлагаете – тащить в суд человека, у которого вся наша губерния скоро в руках будет, и его грязное белье при всех стирать? Нет уж, увольте. И дело не только в том, что и до суда дело не дойдет – моей отставкой окончится. Просто верите или нет, а перестал я считать его виновным. Впрочем, друг ваш, например, и раньше его виновным не считал. Так что… Ну-ка, постойте.

Внезапно он насторожился. Слегка отпрянул от окна, возле которого стоял, загасил сигарету. Я поспешил к нему.

– Станьте чуть дальше, иначе нас могут заметить, – скомандовал он. – Да не туда смотрите. Вон, на углу дома.

Я пригляделся. Фонарь на углу бросал жидкое желтоватое пятно на мостовую, но густые кусты со стороны двора почти полностью перекрывали свет. И все же я смог разглядеть какую-то высокую фигуру в остроконечном капюшоне, а рядом – фигуру поменьше.

– Теперь еще и монах, – напряженно хмыкнул Выжлов.

Фигуры стояли рядом, потом сдвинулись, и мы перестали их видеть. Через какое-то время тихо скрипнула дверь флигеля. Почти в ту же минуту вдоль освещенного фонарем участка скользнула тень.

– Кто же это у нас мог быть? – Выжлов задумчиво потер подбородок. – И надо же такое гадкое дело получить! Мало трупа, так еще, пожалуйте, мистика. Ваш друг, кстати, вам свои выводы не излагал про привидения? Я, разумеется, в духов-то не верю. Тем более в таких, которые сейф взламывают. Однако в затруднении.

Я помотал головой.

– Ничего существенного. Да мы и не обсуждали особо, признаться.

– Ну да, ну да, – покивал Выжлов. – Друг ваш не все с вами обсуждать стремится. А ведь история-то с продолжением, на мой взгляд. И прям анекдот. Здесь призраки, а в городе черти. Не слыхали? Ну что же вы! Прелюбопытные вещи творятся. Извольте видеть, в тот же день, что вы отравились, точнее ночью, в участок у пристани прибежала баба, elle croule littéralement sous l’hystérie [30]. Шла она к мужу (он у нее ночной сторож) передать ужин, и прямо на улице на нее выскочили черти. Черные, маленькие, «вертлявые» – как она выразилась. Ну, в участке что? Посоветовали ей священника вызвать, посмеялись да и вытолкали. Тут свист, кинулись туда. Стоит складской дворник и опять про чертей. Но этот не робкого десятка, одного, говорит, огрел метлой. Так тот (внимательно!) «взлетел и копытом в лоб». Не знаю насчет полетов, но врезал по лбу дворнику кто-то от души. Ладно, пережили. А через два дня на Дворянской черти объявились. Только там они вместе «с какими-то тенями» были. Это я вам определение земского учителя Калюжного передаю. Он из трактира шел и «в неверном свете фонарей» увидел «мелькание темных силуэтов». Ну, после трактира ему и не такое виделось, я узнавал. Но вот будочник Игнат Степанов, что в то же время нес службу, как ни странно, оказался человеком глубоко трезвого поведения, однако и он видел что-то странное, что он определил «чертями». Якобы они карабкались по стенам.

– А где! В каком доме?

– Интересно, правда? Подождите, сейчас еще интереснее станет. Будочник утверждал, что лезли они по дому купца Сизова, в котором – вот сюрприз! – на втором этаже контора поверенного Трушниковых. И надо же такому случиться, что буквально на следующий день от Афанасия Валериановича прибежал посыльный с сообщением, что утром обнаружили в конторе одно окно раскрытым и пропали две папки с отчетностью за прошлый год по «Кяхтинской чаеторговле Трушникова» вместе с частью договоров. Вы, часом, не успели посмотреть отчетность? Все-таки по вашей части дело.

Я с сожалением развел руками.

– Не успел. Как раз собирался глянуть, но тут болезнь…

– Да-да. Отравление. Однако жаль. Понять не могу, зачем все это. Я расспросил управляющего, он утверждает, что ничего необычного в бумагах не было. Правда, наверное, опытный человек мог бы составить мнение о тяжелом состоянии предприятия. Как думаете?

– Возможно. Прибыль, конечно. Падение продаж… Впрочем, основное-то – кредиты. А тут все зависит от того, на какую компанию брали кредит и где отражали. У Василия Кирилловича три основных компании было. Могу поспрашивать, посмотреть, если хотите.

– Да сейчас уже, наверное, и смысла нет. Все и так известно. Почему было не подождать? Зачем красть документы? Я было подумал, что в этих папках какая-то афера скрыта, но управляющий уверял, что нет. Обычный год, обычная отчетность. Результаты плачевные – это да, но причины нам только что разъяснили.

– А может, наврал управляющий? Может, он и жульничал?

– Все может быть. Я к нему филера приставил…

Он задумался. В это время в дальнем конце коридора раздались голоса и шаги. Скрипнула дверь, в освещенном дверном проеме появилась Ольга Михайловна. За ней маячила несуразная фигура Самуловича.

– Боже мой, господа, какой стыд. Бросила вас совсем одних, – всплеснула руками хозяйка. – Вы даже без света сидите. Что же Александр или Иван не распорядились?

Она подергала за сонетку и снова повернулась к нам.

– Что говорить, мы в смятении и дом в смятении. Петр Николаевич, вы курите. Дайте, пожалуйста, спички, я хоть на столе свечи зажгу.

– Не беспокойтесь, дорогая Ольга Михайловна. Право, все пустяки. Я сам зажгу. Мы чудно сидели с Аркадием Павловичем. И совершенно нам было ничего не нужно.

– Что же, действительно все вас бросили? Как неловко.

– Что вы, что вы. Присядьте. Это мы должны извиняться. В такую минуту любой лишний человек в доме в тягость. Я же понимаю. Однако не могли мы уехать, не попрощавшись, и… Как здоровье Дмитрия Васильевича?

– Лучше, чем я ожидал, – ответил за хозяйку Самулович. – Однако налицо крайнее эмоциональное истощение, слабость сердечной мышцы, общая подавленность рефлексов… Совершенно не могу допустить возвращения пациента в камеру. Мы с Ольгой Михайловной вынуждены просить о разрешении поместить Дмитрия в его бывшую комнату монастырской гостиницы. Я смогу там организовать должный уход – мы в хороших отношениях с братией, и опыта в таких делах у монахов достаточно.

– Разумеется! Делайте, как считаете правильным, – замахал руками Выжлов. – После всего, помилуйте. Арест был чудовищной ошибкой. В общем, я сам объяснюсь с Дмитрием Васильевичем позже, когда он поправится. Что называется, коли наломал дров, так и неси ответ, – он светски улыбнулся.

– Правильно ли я поняла, вы полностью сняли обвинения? – вскинула на него глаза Трушникова. – Я… очень рада.

Это известие ее так взволновало, что она на минуту отбросила свою всегдашнюю сдержанность и в волнении заходила по комнате.

– Помилуйте! Какие могут быть сомнения. Я уже говорил Аркадию, что и сам перестал верить в эту версию. Еще до сегодняшнего дня. Но для вида и в целях следствия решил оставить Дмитрия Васильевича под надзором. О! Как я переживаю, что все это тяжело сказалось на его здоровье!

– Как неожиданно. Впрочем, радость! – все еще взволнованно перебила Ольга Михайловна. – Однако что же теперь? Есть у вас новые… подозреваемые? Впрочем, я, разумеется, не должна вмешиваться в ход следствия. Но вы, пожалуйста, поймите и меня, Петр Николаевич, все это дело – это такое напряжение. И все вокруг нашей семьи.

Она села на стул у окна. Выжлов же кинулся уверять, что нисколько не обижен ее вопросом, но, напротив, считает такой интерес естественным, упомянул о своем бесконечном к ней почтении, принялся объяснять источники и основания своей «чудовищной ошибки» и вообще повел себя с таким тактом и любезностью, что я почти проникся к нему симпатией и одновременно – некоторой невольной ревностью. Борис сидел в стороне со своим чемоданчиком и не только не был в умилении от разыгрываемой сцены, но, похоже, даже ею тяготился. Лишь только в словесном потоке наметилась брешь, тут же вклинился, и самым неделикатным образом.

– Ольга Михайловна, мы сейчас уходим. Я прослежу за устройством нашего пациента в монастыре, но позвольте один вопрос.

Трушникова устало кивнула.

– Аркадий глядит на меня волком за то, что я вас мучаю, – продолжил Борис, кинув на меня быстрый взгляд. – Да я и сам понимаю, что вы устали. А все-таки не могу не спросить, откуда вы знали, что дела вашего мужа расстроены? Вы ведь не были вовлечены в семейные предприятия.

– Помилуйте! Да какое это имеет значение! – пророкотал Выжлов. – Да и к месту ли именно теперь?

– Ничего, Петр Николаевич, я расскажу. Убийство мужа – перед ним все меркнет. Мельчают все наши удобства, неудобства, переживания. Я уверена, что Борис Михайлович имеет веские основания для подобного вопроса. И я не намерена ничего скрывать, однако прошу вас отнестись к моему признанию с той деликатностью, которая вам всем, господа, присуща. Дело в том, что… Ах ладно, думайте как хотите, но я получила… от Дмитрия Васильевича письмо. Боже мой, – она закрыла лицо руками, – какой стыд даже говорить об этом.

Сердце мое разрывалось от жалости.

– Прошу вас, не судите строго. Это вовсе не была переписка. Я никогда ему не писала и до того дня почти девять лет вовсе ничего о нем не слышала. И вот в прошлом году на свои именины поехала я в Успенский женский монастырь, как и обычно. Там мне и передали записку. Запечатанную. Я, каюсь, подлая была. Вскрыла. Знаете еще, господа, что гаже всего?

– Ольга Михайловна, дорогая, да что вы… – пробормотал я.

Но она только помотала головой. Глаза ее вспыхивали, из гладкой прически выпал локон и все падал на глаза, а она откидывала его рукой.

– Я доскажу, это Бог устроил. Не покаялась я тогда, так сейчас перед вами покаюсь. Как первые христиане каялись – перед общиной. Так вот, господа, вскрыла. И притом себя обманывала. Все в голове крутила, что вдруг письмо-то с просьбой о помощи, и тогда богоугодное это дело. Только все это ерунда. Точно я знала, что это за письмо. Тщеславие и грех то письмо вскрыли. И прочитала я его там же, в монастыре. И святых стен не постыдилась! Вот так. А в письме слова преступные: мне, мужниной жене, предлагали бежать, сообщали, что дела супруга моего полностью расстроены и помешать он нам больше не сможет. И ведь знаете, что еще важно? Молчите, не возражайте. Важно то, что Дмитрий-то Васильевич писал, поскольку искренно верил, что я соглашусь. Вот какой он меня видит. А ведь он поболее вашего со мной знаком был.

– А все-таки вы не убежали, – как ни в чем не бывало вставил Борис.

– Бог отвел, стены монастырские спасли. Металась я тогда по обители. В сильном смятении была, а тут девочка сидит на паперти. Маленькая, в чем душа держится. Подала я ей, так, бездумно почти, по привычке своей. А сзади старушка. И говорит мне: «Подала барынька себе на спасение. Нищие – богу близки». Меня эти слова как пронзили. Вот же думаю, в чем главное. Разорение наше сам Господь благоустроил по милости своей. В нем наша жизнь новая начнется. Только каждому испытание свое пройти надобно. Мне – вот искушением. А вдруг как предпочту мирскую любовь да богатство долгу своему и спасению души? Василию-же Кирилловичу, упокой Господи душу его, наука смирения предстояла. И если бы смог он обуздать себя, склониться, тут бы и очистился. Справедлив Господь, и каждому лекарство по болезни его.

– Ольга Михайловна, да неужели вы – образованная женщина, вот так… Ведь он бил вас, не уважал нисколько, и тут вам предлагают выход…Честно скажу, я бы уехал.

– Борис, замолчи!

– Не надо. Аркадий Павлович, я прекрасно понимаю, что Борис Михайлович не хотел меня обидеть. Многим трудно понять, почему человек идет навстречу страданиям, а не бежит от них. Но замечу, что это только вопрос горизонта, который этот человек сам себе установил. У кого-то в конце гробовая доска, у кого-то Царство вечное. Не так ли?

– Что ж, – смутился Самулович, – простите, если был непочтителен. Сейчас еще раз прошу прощения. Пора заняться устройством больного.

Мы все поднялись, поклонились хозяйке.

На улице было холодно, но сухо. Выжлов пожал нам руки и отошел в сторону ждать казенную коляску, что отогнали на задний двор, мы же вышли за ворота. Я был страшно зол на Бориса. Помню, я в сильном раздражении выговаривал ему за отсутствие чуткости. Он слушал меня не возражая, только внимательно вглядываясь в мое лицо, будто готовился поставить диагноз. Меня это еще больше заводило, и в конце я сорвался и наговорил ему много такого, о чем впоследствии жалел. Он же дождался, когда я наконец затихну, похлопал меня по руке, как делал обычно, когда хотел кого-то успокоить, да заспешил в монастырь. Я же пошел быстрым шагом под гору в сторону соборной площади. Слева от меня белела белая монастырская стена, справа за оградами в тени деревьев мигали огоньки домов.

На следующий день я проснулся поздно и в дурном настроении. Я, по правде сказать, вообще не люблю с кем-то ссориться, и воспоминания о вчерашней стычке с Самуловичем были мне тяжелы и неприятны. Я сел завтракать и все думал, прав ли я был вчера, высказываясь столь резко, или действительно мое особое отношение к Ольге Михайловне и желание ее защитить излишне обострили мою чувствительность, так что я видел обиду там, где ее и не было. Поразмыслив вполне, я пришел к выводу, что в чем-то неправы были мы оба и что долг мой (помню, именно этими словами я тогда оперировал) состоит в том, чтобы помочь моему другу – человеку безусловно талантливому, но совершенно не эмпатичному – выработать в себе чуткость и душевный такт. Я должен не отталкивать его, но, напротив, помочь преодолеть эту проблему, источником которой я видел его профессию, несомненно лишающую человека части сантиментов, а также неблагоприятную среду. Да, среду я больше всего и винил. Я позанимался немного своими делами, потом пообедал и собрался, наконец, идти к Борису. Полный решительности вступить в бой за друга, я несколько тщательнее обычного оделся (нельзя же идти на столь важное дело в чем попало) и зашагал через улицу к воротам больницы. Я взбежал на три косенькие ступеньки и забарабанил в дверь флигеля. Однако никто не открывал. Я заглянул в расположенное низко окошко. Во флигеле было темно.

– Аркадий Павлович! Вы это? – услышал я сзади. Через двор ковылял фельдшер. – Али Борис Михайлович что забыл? Вот незадача. Сейчас, сейчас открою. Сейчас.

Он подсеменил ко мне и завозился с ключами.

– Это ж как он готовился, и все одно что-то позабыл! А и немудрено. Почти не спал. Вчера-то приехал за полночь, а сегодня до зари уже поднялся. Что забыли-то?

Старик отпер дверь, повернулся и смотрел на меня. Я растерялся, замешкался, и вдруг мне как ушат холодной воды на голову вылили. Сегодня воскресенье, сегодня мы начинаем наш благотворительный проект! Какой стыд! И я еще говорил о черствости. Иногда жизнь любит выкатывать такие фортели. Я лично не раз получал по носу подобные щелчки, как только начинал заноситься. Чтобы скрыть свой промах, я забежал во флигель, схватил со стола хирургический справочник на немецком и, сопровождаемый озадаченным взглядом фельдшера, бросился прочь, понимая, впрочем, что опоздал безвозвратно. Я бежал, а в голове моей роились картины: вот молодой монашек не справляется один с раздачей еды, вот Самулович, окруженный толпой голодных детишек, смотрит вдаль, ждет, не покажется ли его друг, вот отец-настоятель вместе с Белоноговой проезжают мимо, видят все происходящее и, уж конечно, перестают верить в наш проект. Стыд обжигал меня и придавал сил. Около Соборной площади я свернул в переулки, рассудив, что так скорее доберусь до места. А надо сказать, что раздача еды была запланирована достаточно далеко внизу, на Подоле, около Ильинской церкви. Там более-менее приличные кварталы смыкались с беднейшей окраиной, которая оканчивалась совсем уж трущобами, тянувшимися до дальнего Крутицкого холма. В том холме, кстати, и были уже поминавшиеся мной Норы – ходы и пещеры, оставшиеся на месте каменных выработок. Вообще говоря, весь наш город помещается на меловых холмах, но только в Крутицком столь много ходов осталось открытыми. В других же местах, если и были шахты да выработки, то входы и выходы в них давно завалили. И лишь иногда, например при строительстве погреба, открывались старые каверны, куски коридоров или колодцы.

Так вот, я бежал, срезая путь, все вниз и вниз. Постепенно проулки становились все уже, домишки – беднее, грязь – непролазнее. Одна галоша у меня потонула, я потратил время, ее вызволяя. В другом месте меня погнали собаки. В общем, я уже пожалел, что сунулся бежать в распутицу задами. Все-таки хоть и выходил путь центральными улицами длиннее, да было там не в пример чище и, пожалуй, именно там вышло бы добраться ловчее. Неожиданно уже почти на подходе к Ильинской увидел я две фигуры. Еще не полностью разглядев их, я каким-то наущением нырнул в тень меж двух стен и затаился. Фигура повыше, несомненно, принадлежала Ивану Федоровичу. В маленькой детской фигурке узнал я Антипку. Разговор у них шел скорее всего деловой, поскольку оба говорили тихо, без особых эмоций, но торопливо. Наконец Антипка кивнул, ленивой рысцой протрусил по переулку мимо меня и скрылся за углом. Иван же Федорович проводил его глазами и нерешительно потоптался на месте. Глянул на часы и не спеша пошел вниз. Я выскочил из своего убежища и бросился за ним. Честно говоря, я не очень понимал, что мне следует делать, да и цели какой-то у меня не было. Однако Иван шел в том же направлении, что и я, – к церкви. А раз скрываться от него у меня более резона не было, я решил, напротив, огорошить его своим неожиданным появлением, смутить и, возможно, выведать что-то о его странных сношениях с нищими. Впрочем, действовал я тогда более инстинктами, чем разумом. Так или иначе, но я довольно быстро поравнялся с Иваном Федоровичем. Тот, надо сказать, ничуть моим неожиданным появлением не смутился, а напротив, как мне показалось, довольно тепло меня приветствовал. И сразу догадался, что иду я на благотворительную нашу затею, чем, в свою очередь, как раз меня немало огорошил.

– Видите ли, Аркадий Павлович, – счел он необходимым объясниться, видя мое изумление, – я часто бываю в бедных районах и в курсе большинства местных событий. Вы удивлены, а меж тем это факт вполне тривиальный. Я, как вы знаете, при Василии Кирилловиче отвечал за местные склады и фабрику. Так рабочие наши в основном на Подоле и обитают. При фабрике корпус только для управленцев построен. Хозяин на всем экономил, – вы догадываетесь, конечно. Большая часть его служащих в сильной нужде живет. Добавьте сюда калек, тех, кто потерял кормильца, – там семьи просто нищие. Трушниковы этого не касаются – не их уровень, а я, как понимаете, как раз все и улаживал. Где припугнуть, где проследить, а где и дать от себя немного. Я ведь, хоть и был… и есть…управляющий, а все человек. Хозяин за копейку бился, последнее готов был отобрать. А я, сам-то я, хоть телом и в его воле, да душу все же имею собственную. И разумение собственное. Так-то. Верите?

– Да.

– И правильно. Впрочем, все, что я делал, я делал не бескорыстно. Бескорыстно в этих краях вообще ничего начинать и не надо. Да вы и сами скоро убедитесь.

Он усмехнулся, а я непонимающе покачал головой. Мы дошли до конца проулка и повернули налево. Потянулась низкая церковная ограда, за которой громоздился серый, линялый бок Ильинского храма. Прямо перед нами открылась окруженная деревянными рядами площадь. В рядах, как я видел, ютились мелочные лавки, трактиры самого низкого разряда, какие-то сомнительные мастерские – наверняка являющиеся таковыми лишь по вывеске. По центру же располагался натуральный блошиный рынок. По краям на горшках с едой – большей частью щековиной или ливером – сидели неопрятные торговки. Лоточники, водоносы, квасники сновали в толчее.

– Карман держите, Аркадий Павлович, – несколько насмешливо протянул Иван Федорович. И видя мое недоумение, тут же продолжил: – Здесь у нас еще ничего, приличное место. Однако снять с барина пенку, как тут выражаются, – это уж само собой разумеется. Видите вон тот трактир? На углу. Там обычно карманники и собираются. Промышляют либо тут, либо на центральном рынке, многие на пристани. А вечером обязательно в «Знахаря» – вот как раз туда. Но это еще цветы. Здесь хоть и обокрадут, да не зарежут. А там дальше, ближе к Норам, в Чертовом конце, туда совсем ходить не следует. Туда сунетесь, и искать особо не станут. Там свои порядки, и кто их не знает…

Я слушал с интересом, но больше дивился тому, что не могу углядеть следов нашего предприятия.

– Найти своих не можете? – понял мое замешательство Иван Федорович. – Да вы не туда глядите. Вот же они.

Он ткнул куда-то налево и назад. Я обернулся, и застыл. На небольшом церковном дворе почти у самой паперти стояла телега. Позади нее сидел худенький послушник в рыжеватой рясе и читал книгу. Больше на дворе не было никого, если не считать крутящегося у лошадиных копыт кота да саму лошадь, что спала, уткнув морду в торбу.

– Что, удивительно вам? – продолжил Иван. – А не удивляйтесь. Нет никого, не будет, да и не было. Вот.

– Как же так…

– Да что же тут такого? Или вы считали, что толпы голодных малюток будут осаждать вашу несчастную телегу?

– Иван Федорович, не понимаю, отчего вы насмешничаете? Ведь голодных много, я сам видел. И неужели вы будете это отрицать?

– Ни в коем случае не стану отрицать. Даже подтвержу. Да только что же из этого следует? Из наличия голодных? Что их нужно непременно обедом накормить? Это, если вам будет угодно, все равно что гангрену свинцовой примочкой лечить. Уж это-то ваш друг-доктор должен же понимать! – заговорил он внезапно с большим раздражением в голосе. – Логика должна быть в поступках, уважаемый Аркадий Павлович. А в тех поступках, где ее нет… вот, пожалуйста, любуйтесь. Да не смотрите вы так удивленно. Что вы как ребенок! О чем вы думали? Ну, хорошо, накормите вы этих детей, предположим. А дальше-то что?

– Как что? – растерялся я под его напором.

– Да вот так. Хорошо, накормили вы какого-нибудь Егорку, что от мастера сбежал и в Чертовом конце подвизается, а дальше что этому Егорке делать? Мастерству он не учится, он же как раз от такого ученья-мученья и сбежал. Какой-нибудь кузнец или портной бил его нещадно, вместо раба использовал, вот он и дал тягу. Так, нет? Вот, значит, ремеслу он учиться все одно не станет. В деревню к тятеньке тоже не воротится, там и без него семеро по лавкам.

– Зато воровать не приучится.

– А хорошо ли это? Как вы считаете, он и воровать, или, скажем, побираться не станет? Да не спешите вы с ответом. Что вы, ей-богу. Хоть на шаг вперед подумайте, а потом уж говорите. А вот если вы на шаг… да что там, на полшага вперед заглянете, то и увидите, что еда ваша бесплатная ничего хорошего Егорке по большому счету не сулит. А знаете почему? Потому что вы давать даром пытаетесь. А это, по моему выстраданному убеждению – заметьте, выстраданному, – не меньшее преступление, чем даром брать. Вот так вот.

– Ладно, хорошо, пусть. Но сегодня-то для многих эта еда была бы спасением.

– Так почему никого нет? Это спросить хотите. А я еще раз вас подумать попрошу. Как вы считаете, если все устроено каким-то порядком, пусть вам лично и не очень приятным, есть в этом порядке смысл? Вот то-то. Есть! Не может не быть. Иначе все уж давно бы развалилось и по-иному устроилось. Вы, русские, всегда в небо норовите. Все на небесный манер покроить пытаетесь. А не понимаете, что либо уж все должно быть как на небеси, либо уж все по-земному. А по-земному-то оно всегда кому-то пользу приносит. И детки эти голодные тоже. И не надо глаза закрывать. Присмотритесь к миру-то и увидите, что и трушниковы с голодных живут, ибо труд их дешев, да жизнь ничего не стоит. А все более поймите, что и преступникам да нищим тоже себе смену растить надо. Вот мы стоим, а вокруг-то эти лавочки. Ведь это вывески. А за ними скупка краденого, бордели и прочее, что очень неплохой доход приносит, смею заверить. Наверху такой пирамидки сидит какой-нибудь Иона Савельич – как у нас в Норах. А внизу как раз вот эти самые Егорки. И тут вы со своей кашей.

– Я понимаю, куда вы хотите склонить. Эти идеи… В университете, когда я обучался, поверьте, мы тоже много об этом говорили, о сломе системы и прочее. Однако, пока этого нет, нельзя же просто так смотреть на все происходящее?

– А это уж я не знаю. Это как вам будет угодно. И честь имею кланяться. Тем более что и вас оставлю в компании. Вот и доктор подошел.

Действительно, к нам приближался Борис. Иван Федорович ждал его с каким-то почти ожесточением, и едва Самулович приблизился, как тут же откланялся и развернулся уходить. Но потом все же затормозил. Внимательно оглядел нас своими раскосыми, абсолютно черными глазами и уже без всяких эмоций сообщил:

– Слух пустили про ваши каши, что это доктор эксперименты проводит. Подмешивает всякие лекарства и смотрит, что будет. Дети бесхозные, на ком и смотреть, как не на них. И кстати, доктор под следствием за убийство. Вот так-то, господа. Прощайте.

Я ошарашенно смотрел вслед удаляющейся фигуре. Иван Федорович шел через площадь размашистым шагом и, похоже, действительно был в этих местах почти свой. Ему уступали дорогу. Некоторые кивали. У трактира «Знахарь» он остановился. Снова нашел нас глазами, потом развернулся и скрылся за дверью.

– И ведь смотри как. Можно подумать, он и русским себя не считает, – протянул Борис.

– Ты что же, подслушивал? – удивился я.

– Так… стоял недалеко, да вы меня не видели, – рассеянно, как от незначительного факта, отмахнулся Борис. – Однако интересно. Теперь все становится на места. Не находишь?

– Что становится?! Я ровным счетом ничего не понял.

– А то, что влезли мы, действительно, со своими кашами в чужой монастырь. Вот уж прав Иван Федорович. Большой ум, хотя и несчастный. И заметь, как только умный человек у нас, так сразу норовит от отечества в сторонку. Хочет себя китайцем считать, хотя ну какой китаец? Он истинно русский и есть, одним тем, что вопросы такие перед собой ставит, он русский. И я русский, и ты, хоть и провел полжизни за границей, а все-таки ничем из нас эту русскость не уберешь. Как считаешь?

– Так… может, ты и прав. А только что ж делать-то, Борис? Вот сейчас конкретно нам что делать?

– Да не знаю пока. Ясно, что первый блин комом. Видишь, Аркадий, чудо кормления хлебами, оказывается, еще и потому чудо, что хлеба эти есть согласились. Впрочем, я все-таки убежден, что и мы правы во многом. Что же, если мы не в силах ниспровергнуть основы несправедливости, так уже и руки сложить? Глядеть на все безучастно? Плохо только, что слух про нас гадкий пустили, да? А ведь остроумно подпустили слушок, но ничего, мы еще посмотрим.

Он внезапно снова повеселел. Хлопнул себя по бокам и повернулся к воротам.

– Алексей Сидорович, Алексей Сидорович! – еще от входа крикнул он послушнику. – Дорогой мой, вы, наверно, поезжайте обратно. Видите, как тут все у нас развалилось. Передайте отцу келарю, что я обязательно к нему буду и все ему поясню.

Мы подошли, помогли удобно расположить поклажу, накрыли груз рогожей. Борис обменялся с послушником рукопожатием, лошаденка мотнула головой и потянула телегу, зацокали копыта, повозка выехала за ворота и покатила вдоль площади к Подольской улице и дальше все в гору, к монастырю. Мы стояли, грустно глядя на финал нашего мероприятия, рынок же, казалось, вовсе не обращал на всю нашу суету внимания. Только несколько раз мне удалось перехватить короткий любопытный взгляд. В основном же от нас чуть не демонстративно отводили глаза. Я был подавлен, Борис, напротив, снова обрел свой деятельный оптимизм. Сбегал в церковь к отцу иерею, сунул деньги дворнику, потом помахал мне рукой, велел обязательно быть вечером у дяди и заспешил на угол, взять ваньку.

Я же так и стоял столбом на церковном дворе, сбитый с толку и полностью потерявшийся. Мне было грустно и обидно. Особенно обидным показалось тогда поведение Бориса. Действительно, ничего мне не говорит, не советуется. Ведет совершенно в одиночку общий наш благотворительный проект. Я отбросил тот факт, что сам напрочь о нем позабыл, и мне уже казалось, что Борис чуть ли не специально все подстроил, чтобы я не пришел вовремя. Кроме того, он подмял под себя и переговоры в монастыре, и прочие хозяйственные и организаторские вопросы. Но главное, меня страшно обидела вот эта деловитость Самуловича. Куда он убежал? Что у него за дела без меня? Нет бы остаться, обсудить и наш провал, и дело Трушникова… а ведь он еще и приглашает меня к моему собственному дяде! Все раздражение вчерашнего вечера вернулось. Я нервно топтался за оградой у церкви, с неприязнью смотрел на нищий рынок, на убогие лавчонки, на грязных тощих детей, что сновали среди торгующих и не пришли на наши дармовые каши. Я заметил, что на меня тоже косятся, кто с усмешкой, кто с недовольством, а больше с удивлением. И уже было решил я двинуть в сторону дома, как вдруг снова увидел Антипку. Он появился откуда-то сбоку, пробежал через площадь и нырнул в «Знахаря». Решение ко мне пришло мгновенно. Я поднял воротник и побежал по краю площади, стараясь подобраться поближе к трактиру, но остаться незаметным. Надо сказать, что с первым получилось лучше, чем со вторым. Слишком инородной здешним местам была моя фигура в клетчатом швейцарском пледе и дорогой шерстяной шляпе. Торговки рвали горло, пытаясь зазвать меня поближе к своим лоткам, нищие стекались со всех сторон. Я отбивался, проклиная все. На мое счастье, из трактира долго никто не появлялся, и к тому моменту, когда оттуда, как я и ожидал, вышел Иван Федорович, мне почти удалось отбиться от толпы сопровождающих. Иван же Федорович сунул какие-то медяки Антипке и быстро зашагал в сторону Подольской улицы, очевидно, направляясь в более чистые кварталы ближе к центру. Я заспешил за ним, стараясь держаться на некотором расстоянии. Мы быстро шли вдоль домов по уже более широкой и чистой Подольской. Рядом по выложенной булыжником мостовой ехали в гору телеги. В основном это были водовозы, спешащие к центру города с водой из источников. Мой объект шел не оглядываясь, чем меня очень обязал, поскольку прятаться на абсолютно прямой улице было негде. Мы прошли порядочно и уже почти на подходе к Дворянской притормозили. Иван Федорович вынул из кармашка часы, сверился с ними и зашел в большой трактир «Орел». Я знал это место и очень обрадовался. Огромное полуподвальное слабоосвещенное помещение с большим количеством массивных колонн и отгороженными уголками давало неплохие шансы остаться незамеченным. Я подождал на улице минут пять и вошел внутрь. Как я и предполагал, Федоров уже скрылся в одном из кабинетов. Я сел в углу у входа, заказал чай с бубликами и стал ждать. Ждал я недолго. Открылась дверь, и я поперхнулся – на пороге появился господин Ли вместе со своим слугой. Они что-то сказали половому, и тот сопроводил их за занавеску в кабинет, где, я уверен, как раз и поместился Иван Федорович. Я был крайне удивлен не столько фактом самой встречи, сколько тем, что ее явно пытались сохранить в секрете. Я сидел и рассуждал над тем, не стоит ли мне попытаться перебраться поближе и подслушать разговор в кабинете (хотя, что бы я там смог понять, если говорили наверняка по-китайски). Неожиданно снова отворилась входная дверь, и на пороге появился пристав, городовые и Выжлов. Я передвинул стул так, чтобы полностью скрыться в спасительной тени, и во все глаза наблюдал за происходящим. Выжлов же сделал знак, вызывая хозяина, перебросился с ним несколькими словами и в сопровождении городовых двинулся прямо в тот самый кабинет, который и меня так живо интересовал. Трактир затих, из кабинета донеслись несколько неразборчивых коротких фраз, раздался звук отодвигаемых стульев, и через минуту к выходу уже вели Ивана Федоровича. Надо сказать, что он не сопротивлялся, шел сам и только, проходя мимо судебного следователя, сказал что-то едкое, отчего Выжлов скривился. Пристав в это время задал несколько вопросов китайцам, записал ответы в книжечку и дал им разрешение уйти. Те долго кланялись и что-то благодарно бормотали, но в конце концов подхватили свои вещи, расплатились по счету и отбыли восвояси. Пристав протопал на улицу, и Выжлов остался в трактире один.

Он что-то обсуждал с хозяином и половым, и я уже прикидывал, как и когда половчее убраться, как вдруг увидел, что половой указывает в мою сторону. Выжлов удивленно приподнял брови и медленно пошел к моему столу. Понимая, что остаться незамеченным не получилось, я встал и раскланялся.

– Ба, вот так встреча, – удивился следователь. – Не ожидал вас тут увидеть. Мне говорят, кто-то следил за господином Федоровым, так я сразу и не понял кто. А впрочем, что я удивляюсь! Кому и быть, как не вам. А что же вы один? Где командор вашей группы? О, вижу, обиделись. Однако ж вам придется согласиться, что в вашей группе первую скрипку ведете не вы.

Я кивнул, мы сели за стол и попросили еще чаю.

– А знаете что, – неожиданно продолжил Петр Николаевич, – давайте объединимся, но только я и вы, а? Мысли у нас с вами сходятся – не зря мы тут встретились. А и выгода будет обоюдная. Нет, вы не отказывайтесь сразу. Вы послушайте. Сперва про свою выгоду расскажу. Честно, без утайки. Если один разденется и другому не так совестно обнажиться, n’est-ce pas? Так вот. Мне это дело завершить победой нужно. Это вы и без меня понимаете. Так как дров я наломал с Дмитрием Васильевичем порядочно, то теперь, чтобы впечатление загладить, мне нужна яркая виктория. Такая, о которой сам губернатор куда нужно доложит. Вот этот пункт прошу особо отметить. Если дядя ваш по итогам всего в кулуарах станет рассказывать, что дело, дескать, раскрылось третьими лицами, а судебный следователь, так сказать, уже факт зафиксировал, или даже мягче, если будет говорить, что мне просто огромную помощь-де оказали, меня такая виктория не спасет. Мне блеск нужен и безоговорочное признание именно моей роли. Понимаете?

Я пожал плечами.

– Раскрою вам еще секрет. У меня протекция наметилась в Москву. В шаге от Петербурга буду, это ясно. Для меня этот шаг важен. Мне шанс спугнуть нельзя. И шум, что Трушников поднять может, мне надо перебить результатом.

– Хорошо, с вами понятно. Но что же я могу?

– А вот тут и есть наша завязочка. Если вы ко мне примкнете в расследовании – а я вижу, вас это дело заинтересовало, в вас азарт проснулся, – так вот, если вы со мной пойдете, то, во-первых, у вас и возможностей будет поболее. Все-таки у меня и полиция в подчинении, и филеры есть, и осведомители. Да и вообще, за мной система. Во-вторых, мы будем абсолютно на равной ноге, обещаю. Я вас ценю, и ум ваш ниже своего не ставлю. Да, говорю прямо то, что вы думаете, но себе, может, еще не формулируете. Ваш друг – не исключено, что и человек хороший, но высокомерный, как все люди излишнего ума. Он к кооперации не способен, да и не нужна ему кооперация. Он и наверх в одиночку восходит, и наверху один сидит. А вот я, ежели пробьюсь, с собой своих друзей талантливых тянуть стану. И ничего, если кто из моих протеже меня же и обойдет. Оно даже и лучше. Он меня в критический момент прикроет, как я его в свое время прикрывал.

– И вы предлагаете мне составить часть вашей клиентелы?

– Да, и совершенно на равных! Вы по коммерческой и фискальной части, я – по юридической. Такие связи дорого будут стоить. И сразу поясню, сейчас для меня какой резон. Если вы ко мне примкнете, то расследование друга вашего само собой завершится. Поскольку держится только на разрешении дядюшки вашего да вашем интересе. А кроме того, мы тут же снимем все ограничения с докторской деятельности Бориса Михайловича. Со всеми необходимыми извинениями. Выйдет ему тоже прямая выгода. Он ведь только и мечтает к своим трупам да пробиркам вернуться. Так что решайтесь! А думаем мы с вами в одном направлении, раз за Иваном Федоровичем вместе наблюдали. И чтобы свою искренность вам показать, открою, что я нашел. Это уже вовсе не первые приватные переговоры нашего подозреваемого с китайцами. И главное, все переговоры он старался держать в тайне. Если б не это, я, может, и не заинтересовался бы. Подумаешь, представитель семьи с кредиторами встречается. Обычное дело, как думаете? Пусть он и не глава семьи, пусть сейчас и вообще неясно, что с предприятием будет, но резон в переговорах есть. Однако, повторюсь, не в тайных. Второе, и тут, сознаю, ваша помощь бы не помешала, обнаружили мы у Ивана Федоровича небольшой собственный капитал и собственную, можно сказать, торговлишку. Хорошо было бы понять, откуда на нее деньги взялись. Нет ли там, действительно, того, о чем Александр Васильевич в запале говорил. Воровства или мошенничества какого. А то, что обида у господина Федорова на Василия Кирилловича была – это уж абсолютно ясно. По одному его положению в обществе ясно. А вы знаете, – неожиданно усмехнулся он, – что его мальчиком в Москву на открытие магазина возили и, переодев в китайское платье, заставляли покупателей зазывать? Тогда китайцы еще москвичам в новинку были. Так на него глазеть ходили. Сomment vous l’aimer? [31] И такого в жизни было много! Вот вам и резон, вот вам и характер. Засим откланяюсь. Ответа не требую, но жду. Подумайте.

Он встал, я пожал протянутую руку и остался размышлять над своим чаем.

До вечера я слонялся по городу почти без всякой цели. Пишу «почти», потому как подсознательно, скорее всего, цель я себе все-таки ставил, не зря же крутил круги у дома Трушниковых: возле монастыря, в общественном сквере, даже обедать сел в том самом кафе-ресторане, где так, казалось, давно пересекся в первый раз с Дмитрием Васильевичем. Вообще, если вы решили, что я был влюблен в Ольгу Михайловну, то вы не правы. Конечно, тогда я не мог точно понять себя, но сейчас, прожив жизнь, ясно вижу, что то была не любовь и не влюбленность, но чувство совершенно иное. Точнее всего можно сказать, что эта женщина одновременно восхищала и интриговала меня до чрезвычайности. Восхищала прежде всего своей красотой. Здесь, если уж я стал разбирать такую тонкую материю, надо сказать, что и в чертах лица – вполне классических – крылась и некая загадка. То ли необычный излом бровей, то ли форма глаз тому причиной, но, если Ольга Михайловна глядела на вас прямо и долго, начинало казаться, что она ищет ответа на какой-то мучительный вопрос. Хочет определить в вас какую-то разгадку или опору и при этом заранее уверена в полной своей неудаче. Был в этом какой-то надрыв, который сильно контрастировал с общим впечатлением от ее фигуры – округлой, абсолютно соразмерной, с плавными мягкими движениями. Такое же противоречие видел я и в ее характере и проявлении ее натуры в целом. С одной стороны, и это отмечал и Самулович, была она человеком хорошего образования, с тонким вкусом и ясным умом, в то же время ее почти простонародная вера, весь образ жизни – закрытый, подчиненный тирану – все противоречило и вкусу, и рассудку. Но более всего интриговало то, что и высказать явно было невозможно – чему не было признаков. Дело в том, что естественное притяжение, которое создает каждая красивая женщина, здесь было дополнено чем-то таким в поведении, в самом облике, а может, в каком-то общем личностном воздействии, что заставляло любого держаться на расстоянии. Эти противоречия меня страшно занимали и волновали. Пробуждали желание видеть Ольгу Михайловну, разговаривать с ней и в то же время внушали робость свыше той, что, пожалуй, любой молодой человек испытывает рядом с красивой женщиной.

Итак, я проходил вокруг дома Трушниковых почти весь день. Дважды видел я Александра, один раз Дмитрия. Ольгу же Михайловну не видел ни разу. Впрочем, не могу сказать, что думал я исключительно о ней. Большей частью, как ни странно, размышлял я над нашими с Борисом отношениями, над предложением Выжлова и над всей той кашей, что заварилась, да никак не расхлебается.

Касательно дела, хоть и следил я за Иваном Федоровичем, и видел его арест, а все определенного мнения у меня по нему не сложилось. Хотя… то мое отравление. Стоило мне о нем подумать, как тут же вспоминал я и разговор в конторе, и требование Ивана Федоровича оставить дело. Вроде все сходится, но… Что же касается наших с Борисом отношений, то я решил предложение Выжлова проигнорировать (оно, честно сказать, было мне неприятно, неприятно тем, что Петр Николаевич полагал, будто я могу предать друга). Самуловичу же я решил закатить решительное объяснение. Однако жизнь смешала мои грозные планы.

Когда я вечером вошел в гостиную дяди, Самулович уже был там. Кроме того, за круглым чайным столиком сидели все меценаты нашего столь печально начавшегося предприятия. Позор наш был всем известен, и в таких, доложу вам, деталях, что не приходилось сомневаться – за нами следили самым внимательным образом. Было известно решительно все: и общая неудача, и безумные слухи, пущенные по Чертову концу, и мое позорное опоздание, и даже наша неожиданная встреча с Иваном Федоровичем – все было подвергнуто беспристрастному анализу. Я то мучился от стыда, выслушивая неторопливые рассуждения дяди и Белоноговой или пространные аллегории настоятеля, то клокотал от возмущения, краснел и несколько раз был даже близок к тому, чтобы вспылить – подумайте сами, кто дал право столь беззастенчиво за нами следить и так неделикатно разбирать наши малейшие ошибки! Но в обоих случаях меня останавливал вид Самуловича, который всю экзекуцию принял совершенно спокойно, с выражением крайней заинтересованности на круглом лице, в нужных местах кивал и даже вроде как совершенно искренне улыбался, когда действия и помыслы наши выставлялись в несколько комическом свете. Наконец разбор подошел к концу. Я решил немедленно уйти и придумывал наиболее эффектную фразу, чтобы завершить тягостный вечер. Самулович же, к моему удивлению, повозился в кресле, устраиваясь удобнее, как-то даже радостно потер руки и спросил:

– И что же нам теперь следует предпринять, как вы считаете? Противиться столь глупым сплетням будет нелегко именно в силу абсурдности обвинения.

Я был поражен – какое продолжение? о чем вообще можно теперь говорить? Однако остальные будто только и ждали подобного разворота. Выяснилось, что с самого начала в наше предприятие верили не особо, однако не отговаривали, «чтобы мы сами убедились и потом были готовы выслушать». Мы убедились и были готовы. И тогда нам предложили присоединиться к благотворительному проекту, который уж несколько лет проводили наши меценаты. Оказывается, при Успенском монастыре и под опекой губернатора открыто прибежище для бесприютных детей. Помимо того, там же на особом положении содержится воспитательный дом для детей обедневших родителей. Оба учреждения нацелены на воспитание нравственных и полезных членов общества, но второе призвано еще и дать самое широкое образование. Вот с этим начинанием нас и просили помочь.

– Вы, Борис Михайлович, – пояснил дядя, – возьметесь, на добровольных началах, несколько раз в месяц навещать монастырь и оказывать по необходимости врачебную помощь. На тебе же, Аркадий, разбор бухгалтерии. Сестра Агриппина, которая сейчас занимается денежными вопросами, хотя и, разумеется, абсолютно честна и старательна, но наладить учет никак не в состоянии. Меж тем средства там немалые. Особенно после крупного недавнего пожертвования от Дмитрия Васильевича. Да-да, – повторил дядя, видя наше недоумение, – он, еще будучи под следствием, отписал огромную сумму на поддержание приюта. Так что вам обоим будет чем заняться. Вот такое наше решение, господа.

Я был совершенно сбит с толку, Борис же, к моему удивлению, незамедлительно согласился участвовать и в самых горячих выражениях поблагодарил присутствующих. Мы встали и откланялись, но тут дядя попросил нас задержаться и обождать его в малой гостиной.

Камердинер дяди Кузьма проводил нас, подал чай и оставил в одиночестве. Самулович сел в кресло, я прошелся туда и сюда и замер у окна, вглядываясь в весенний мокрый сумрак. Все волнение, все раздражение сегодняшнего дня вылилось в тяжелую отупляющую усталость. Серый тяжелый туман, кое-где подсвеченный желтыми фонарями, черные влажные ветки деревьев, смазанные очертания домов – все было грузно придавлено к земле хмурым, беззвездным небом. Нищая и вороватая площадь у Ильинской церкви, трактир «Орел», какие-то беспризорные приютские дети, недавняя экзекуция, моя собственная никчемность – все навалилось, сплелось в плотный серый кокон, защипало глаза. Неожиданно я почувствовал, что Борис стоит рядом со мной.

Я покосился на него.

– На, Аркаш, давай покурим, – Борис протягивал папиросы.

Я дернул плечом.

– Хорошо, – отступил мой друг, – только… вот что. Я извиняться не умею, да и не в этом дело. Однако ты зря на меня обижаешься. И не отпирайся, я вижу.

– Конечно, ты у нас прозорливец.

– Прекрати. Тебе самому стыдно будет за такое поведение! Я ведь не из амбиции какой действую. Уж это ты должен понимать, так?

Я нехотя кивнул, – амбиции ему действительно были важны только в профессии.

– Сам посуди. Что я, по-твоему, прославиться на этом деле хочу? Тебя оттереть, Выжлова этого подвинуть, а сам – что? Стать судебным следователем?

Я усмехнулся.

– Ага, видишь, absurdus [32]. А раз так, то почему ты на меня сердишься? Если ты видишь, что я тебя в расследование не тащу, так ты хоть подумай обо мне ex optima parte [33]. Да, я действительно не хочу, чтобы ты во всем этом участвовал. Но вовсе не потому, что ревную к твоей будущей славе, поверь. А только… мне жалко тебя. Это грязь. Это подлость. Зачем тебе с этим соприкасаться? – Он разволновался, причем совершенно искренне. Долго не мог разжечь папиросу, потом и вовсе ее бросил. Я с удивлением смотрел на своего друга. Он меж тем продолжил:

– Я вот с господином Ли свел знакомство, почти случайно, больше по лекарской своей стезе. Так ты слушай, он мне рассказал, что в Китае, если происходит убийство и докажут, что это дело рук родственника, то не только всю семью могут казнить или в изгнание отправить, но и соседей, друзей дома также.

– Какое варварство!

– А ты не торопись. Там все не так просто. Культура иная, но в своем роде уникальная. И в таких постановлениях, если вдуматься, есть мотив. Сам посуди, если человек долго возле концентрированного зла находился (а убийство члена семьи, как ты понимаешь, обычно зреет годами), он сам как бы заражается злом, что ли. Понимаешь? Мы вот в медицине сейчас сильно продвинулись. Ведь что раньше считали? Что болезни либо от «злого воздуха», либо от «неправильного смешения основных жидкостей тела». Так? – Он слегка усмехнулся. – А сейчас? Медицину перевернут работы, которые начали Пастер и Траубб! Я уверен, будет определенно доказано, что большинство болезней передается микроорганизмами при контактах больной-здоровый. Впрочем, я много тебе уже говорил про это и, должно быть, изрядно наскучил, но тут у меня, сам понимаешь, интерес важнейший. Сейчас я к чему начал… может, и с духовным так. Может, есть некие частицы, пусть пока нам непонятные, неведомые, которые заражают не тело, но душу, при соприкосновении со злом. Может быть, этот китайский – чудовищный, согласен – обычай есть выработанная вслепую грубая мера карантина. Страна с огромным населением, огромной историей могла нащупать пусть топорный, но, по сути, правильный путь. Так зачем тебе собственной волей лезть в клоаку? Ты молод, наивен, поскольку жизнь тебе эту наивность, эту невинность позволяет сохранять. Поэтому послушай меня. Держись от всего этого в стороне. Вот поедем к сиротам. Займешься их расчетами. Боже мой, да это я тебе завидую, если хочешь знать. Это только в книжках интересно про расследования преступлений читать, а в жизни это калечит расследователя почти так же, как жертву. – Он, наконец, смог разжечь новую папиросу и затянулся.

– Борис, я понимаю, пытаюсь понять твои побуждения, но позволь заметить, что я не ребенок, нуждающийся в няньке. Мы почти ровесники. Не кажется ли тебе, что такая опека с твоей стороны…

– Да разве дело в возрасте? – отмахнулся он. – Я тебя не старше… почти. Это правда. Но кое-что я в жизни видел. И не хочу, чтобы ты тоже через это прошел. Вот послушай историйку. Помнишь, дядя твой упоминал киевское дело и Выжлов на мой счет проходился? Так вот. Было это не так давно. Я тогда учился в университете, как ты понимаешь, на медика. Жил в одном доме, в комнатах. Со мной по соседству жил еще один студент, тоже медик, тоже еврей, правда не выкрест. Звали его Менахем Кантор. Миня был очень талантливым. Намного превосходил меня. Взгляды на науку у нас были близкие, кроме того…нас сближали наши корни. Не в том плане, конечно, что я разделял его религиозные взгляды или стиль жизни, но в глазах окружающих мы были суть одно, что в какой-то мере толкало нас друг к другу. Так вот, где-то курса с третьего, да, с конца третьего курса стал Миня ходить в одну компанию. Я поначалу не придал значения, думал, это что-то религиозное. Но однажды он и меня зазвал на их, как они называли, «чтения». Как ты и сам догадался, был это политический кружок с небольшим уклоном в национальные движения. Больше бы я в это место не пошел, если бы не одно обстоятельство… – Он помолчал и достал пенсне. – Тоже ничего нового – женщина.

Я ахнул, настолько это не вязалось с образом моего друга, в который я тогда верил безоговорочно.

– Что ж ты удивляешься? Вполне естественно. Молодость, все процессы в организме чрезвычайно сильны, в то же время разум еще не научился обуздывать порывы. Физиология и естественный ход вещей. Так вот, звали эту девушку Ада, больше тебе ничего знать про нее не стоит. И вот ведь какое дело, Миня мой оказался также прочно в нее влюблен. Нет… не подумай, что мы как-то с ним ссорились или еще какая пошлость. Просто вот так жизнь сложилась. Каждый из нас вел свою линию… как мог. Да, должно быть, прекомичное было зрелище со стороны. Мое обличье ты видишь, так Миня тоже красавцем не был. Худой, сутулый. Типичный такой… – Борис отвернулся на несколько секунд. Затушил папиросу.

– Я очень… уважал его, – продолжил он тихо. – Он меня, наверное, тоже. Чтобы не тянуть, скажу, что я, несмотря на все чувства, из кружка вышел, причем не по идейным соображениям, а скорее из-за того, что вся эта деятельность требовала какого-то времени, а времени мне и тогда и сейчас от науки отрывать было жаль. Впрочем, я осознавал то, чем членство в кружке может грозить. Всеми правдами и неправдами я вытащил оттуда Миню. Пытался вытащить и Аду, но куда… Ада жила лишь этим. Как ни странно, в любви я оказался куда счастливее моего друга, поскольку уже через год собирался представить Аду родным, и она тоже считала себя моей невестой. И вот тут все и закрутилось. Не уверен, что ты помнишь, но в Киеве произошел весьма резонансный случай. Ограбление банковской кареты, бомбисты, взрыв, унесший две жизни. Все это тогда закончилось неудачей. Сам исполнитель умер на месте, двух его подельников арестовали. Те во всем сознались. И все вроде складывалось для следствия гладко, но только вот встал вопрос о происхождении взрывчатки. Собрать бомбу нужно было уже на месте, такие вещи редко возят далеко, как ты понимаешь. Но бомбисты руки имели чистые, без следов химикатов. В комнате, что они все снимали, тоже ни следа лаборатории. В общем, дело приняло, как говорится, разворот…

Неожиданно он умолк. Я обернулся, в проеме дверей стоял дядя.

– Что же вы замолчали? Продолжайте. Может, хоть так я узнаю, что происходит в нашем деле…

– Простите, Денис Львович… мы про другое дело…

– Про другое? Вот как? Тогда неудивительно, что ваше расследование по МОЕМУ заданию не продвигается. Нет. Не перебивайте! Я довольно был любезен. Вас, Борис Михайлович, я вынул из тюрьмы, можно сказать. Ты, Аркадий, смею думать, тоже видел от меня только добро. Я поддерживаю вас в ваших начинаниях, покровительствую вам (что стоит очень и очень немало!), и что я имею? Единственное мое поручение, которое вам нужно не менее моего, вы исполняете из рук вон. Да и бог бы с ним, за глупость и неспособность на Руси не взыскивают, но почему я узнаю все новости последним? Ведь ты, Аркадий, сегодня прямо-таки был свидетелем ареста. Почему же ты не пришел ко мне? Не посвятил меня в новые важные обстоятельства? Молчишь? А я скажу тебе почему. Мою любезность, мое доброе к вам отношение вы приняли… я даже затрудняюсь подыскать слово за что.

– Мы очень виноваты, Денис Львович, понимаю. Однако, поверьте, происшествие не из срочных, а мы точно знали, что увидимся с вами сегодня вечером.

– Не из срочных?! Арест подозреваемого? Ну уж, господа… я по вашим просьбам бегаю, а вам нужен какой-то особый случай, чтобы прислать записку. Так вот, – он поднял руку, видя, что Борис снова собирается что-то сказать, – я терпел достаточно. Не знаю, как вы расцениваете наши отношения, но сейчас я вам скажу, как они должны строиться с точки зрения морали и общественного порядка. Я – губернатор. Вы – мои порученцы. И с этого момента вы будете именно исполнять мои поручения и докладывать мне результаты. Понятно?

Я покосился на Самуловича. Тот стоял, кивая головой, и, кажется, вовсе не считал выволочку несправедливой.

– Аркадий, я понятно говорю? – услышал я дядю. И тоже поспешно кивнул. – Очень хорошо. Так вот… В виновность Ивана я не верю. Слишком прям, да и слишком горд. Вижу, и вы со мной согласны. Поэтому расследование свое продолжайте. Я по вашей, Борис Михайлович, просьбе разузнал кое-что о друзьях Варвары Тихоновны, – он протянул конверт. – Тут адреса. Что думаете?

Борис кивнул, раскрыл записку и пробежал глазами.

– Спасибо большое, Денис Львович. Надо искать Тюльпанову. Ее письмо Аркадию – серьезная зацепка. Варвара Тихоновна – вовсе не из тех женщин, что по всякому поводу пишут письма да еще организовывают их секретную доставку. Это слишком сложно для нее. И в то же время письмо писала она. Нет сомнений. Вывод – у нее были более чем веские мотивы так напрячься. Она действительно хотела предотвратить убийство, в которое верила. Либо желала досадить убийце. Возможно, планировала после преступления прислать вторую анонимку с именем убийцы. Тогда этому второму письму было бы больше веры. Ведь информация из первого подтвердилась самым трагическим образом. Не так ли?

– Но постой, – перебил я, – никакого второго письма не было, она и первое отрицала. Вообще, я ничего не понимаю с этим первым письмом.

– Да… мне тоже не все ясно. Именно поэтому ее и стоит найти! Я предполагаю, нет, почти уверен, что она действительно уехала с мужчиной. Последнее время у нее появился какой-то щедрый поклонник. Многие отметили, что она была очень возбуждена последние недели. Понимаете? Это тоже странно. Поклонник появляется как раз после убийства. Впрочем, бывает все. Жизнь – часто цепь случайностей. Хозяйка ее говорит, что мужчина был молод. Приезжал поздно вечером. Делал дорогие подарки. Это мы и сами должны были понять. В наш первый приезд меня что-то удивило. Сейчас я знаю что. У пьющего человека (прости, Аркадий, знаю, как ты относишься к женщинам, но факт есть факт), так вот, у пьющего человека в более чем скромной обстановке мы видим новые и явно дорогие вещи, более того, дорогую выпивку! Зачем покупать «Каше Блан», если можно за ту же сумму купить втрое больше дешевого вина? Кроме того, у нее появились дорогие платья – вот то, полосатое, я выяснял, это новая мода. А в театре она была в старом, которое ей даже и не по фигуре уже. Ergo [34], и платье появилось после открытия театра. Нет. Явно жизнь ее круто менялась.

– Ладно, хорошо, – покивал Денис Львович. – Звучит разумно. Так вперед. Ищите его!

– Конечно, только вот проблема: почти все адреса, что вы мне передали, я уже прошел. Тут только один человек мне неизвестен, – он ткнул в список. – Некто «управляющий имением графа Т… господин А. А. Курочкин, деревня Чукавкино».

– Курочкин?.. Что-то сомнительно, – потер подбородок дядя.

– Вот именно. Курочкин и «Каше Блан»? Курочкин и шелковый пеньюар? Конечно, страсть все меняет… Надо ехать. Пока еще не совсем неприлично будет явиться.

Мы откланялись и через десять минут уже тряслись на извозчике.

Ничего у нас тогда не вышло. И вообще следующие дни вспоминаю я с большой долей горечи. Все пошло не так, события наскакивали одно на другое. Всюду мы опаздывали. Я чувствовал себя щепкой, которую тащит неизвестно куда бурный поток. Началось с того, что поездка в Чукавкино вышла много дольше, чем мы планировали. Дорога в село оказалась сквернейшая, к тому же хлынул ливень, да такой, какого, кажись, не было со времен потопа. Извозчик, что довез нас до места, несмотря на щедрые посулы, ждать нас не остался. Несчастный управляющий, слава богу, еще не ложился, однако ничего интересного нам сказать не смог. Вообще, вышло что-то вроде скверного анекдота. Господин Курочкин был женат. Супругу свою боялся страшно. На наше (и его счастье) в тот вечер она навещала родню, а потому наши расспросы и приезд, надеюсь, были сохранены в тайне. Тем не менее муж ее был в таком неописуемом ужасе от того, что его «мимолетная и злосчастная» (по его уверениям) связь станет известна, что совершенно не мог отвечать на вопросы, а только заламывал руки и молил не губить. Единственно, чего мы смогли от него добиться после почти часа беседы, так это разрешения переночевать у него в доме, ведь ехать назад в город было не на чем, а постоялого двора в Чукавкино не оказалось.

– Вы, господа, только примите во внимание мои обстоятельства, – суетился хозяин. – Дело дошло до его превосходительства! Боже мой, это на всю губернию меня, отца семейства, могут ославить! И за что? Минутная слабость. Клянусь вам. Минута-с – и жизнь разрушена!

– Да так ли уж минута? Все-таки интересная женщина, – подначивал Самулович.

– Как Бог свят. Мгновенное помутнение рассудка и больше ничего-с. Да я ей и не в пару совсем. Сами видите-с. Куда мне с «молодыми Ипполитами» тягаться. Это уж она так своих поклонников, видимо, называла-с. Можно даже сказать, что она сама мне отставку выписала. И правильно. И хотя, конечно, женщина – я вам доложу! Ой, господи… да что я. Не дай бог, вся эта история выплывет…

И он снова и снова молил не губить. В общем, без толку съездили мы в Чукавкино. На следующий день, все так же под проливным дождем, с трудом добрались мы до города и, не переодеваясь, поехали прямо к пристани, где в «Короне» квартировали китайцы. И снова мимо. Господин Ли был где-то в городе по делам. Остальные ничего путного, конечно, сказать нам не могли, хотя секретарь китайца старательно переводил и наши вопросы и ответы служащих. Мы еще беседовали с секретарем, когда неожиданно отворилась дверь и посыльный передал Борису записку. Он вскрыл конверт, я подвинулся к нему.

«Уважаемый коллега! – гласило письмо. – Помня нашу совместную работу, уважая ваши познания, а также понимая вашу возможную заинтересованность, приглашаю вас незамедлительно приехать в мой кабинет по известному вам адресу, для проведения совместного осмотра трупа предположительно девицы Варвары Тихоновны Дрыкиной (Тюльпановой). С почтением, А. Р. Липгарт».

Сердце мое упало. Мы быстро поднялись, скомканно простились с любезным нашим собеседником и поспешили каждый в свою сторону. Я – с докладом к дяде, Самулович же – по столь трагичному и срочному вызову.

Не стану утомлять вас всеми разговорами, которые я имел в губернаторском доме, – тем более и толку от них для повествования не будет никакого. Упомяну лишь единственное приятное для меня событие того дня – а именно неожиданную встречу с Ольгой Михайловной и Александром Васильевичем на крыльце. Насколько я понял, они были у Дениса Львовича по личным делам, в основном связанным с их неожиданным разорением, Ольга же Михайловна больше волновалась даже не за себя, а за все те благотворительные программы, коих была щедрой помощницей в прежние времена. Услышав от меня, что мы с Борисом тоже не чужды добрых дел и ближайшее время собираемся безвозмездно заняться делами детского приюта в Успенском монастыре, она пришла в необычайное волнение. Долго расспрашивала меня о нашей миссии и ушла, мне кажется, несколько более успокоенная, понимая, что часть ее ноши будет принята новыми сильными и добрыми руками.

Бориса не было всю ночь. Утром, едва я проснулся, прибежал посыльный. Борис сообщал, что едет к губернатору, я собрался, рванул снова в особняк и немного опередил своего друга. К моему удивлению, в гостиной у дяди сидел также полицмейстер. Мы ждали Самуловича и встретили его с большим волнением. Борис был очень уставшим. Он явно провел бессонную ночь и даже не заехал переодеться. Был он мрачен и прямо с порога решительно заявил, что, хотя доктор Липгарт и не согласился однозначно указать убийство причиной смерти, есть серьезные основания именно так и рассматривать дело. Впрочем, изложу все по порядку.

Итак, утром некий извозчик Кузякин обнаружил около пристани тело. Состояние трупа, по словам Бориса, позволяло сделать вывод о том, что смерть наступила более недели назад, то есть почти тогда, когда госпожа Тюльпанова исчезла из города. Смерть наступила вследствие утопления. По заверению полицмейстера, первой версией было самоубийство. Труп отправили Липгарту, а Выжлов (наконец! хотя Борис, как выяснилось, просил его сделать это много раньше) провел обыск на квартире покойной. Там на столике обнаружили важную улику – бусину с отломанной ножкой, а в шкатулке нашли длинную иглу, с такой же бусиной на конце. Очевидно, это были парные заколки, очень тонкой, вероятно, китайской работы. Но и это еще не все. Судя по всему, именно такой иглой и был убит Трушников, а бусина с ножкой являлась частью орудия убийства.

– Так и что ж ты, милостивый государь, мутишь воду?! – повернулся дядя к Борису. – Все ясно. И, слава богу, не худший вариант. Стыдно такое говорить, я, признаться, всегда… сочувствовал Варваре Тихоновне, но в данной ситуации…

– На это и расчет, Денис Львович, что всех устроит такой финал, – качнул головой Самулович, – но позвольте вас спросить, зачем ей было самой писать письмо Аркадию и устраивать сцену в театре? И кроме всего, где было тело столько времени? По всем расчетам, утопись она в реке, ее бы уже давно нашли. Даже с глубины в тридцать саженей труп всплывает на третий, ну четвертый день. А тут неделя. Есть и еще странности: потертость на ботинке, состав воды в легких…

Дядя, помню, пришел в сильное раздражение. Договорить Борису не дал. Дело это, судя по всему, сильно его донимало. Как человек военный он любил большую ясность, точное понимание сторон. Мы же ему предлагали только клубок все более запутывающихся нитей да второй уже труп. Получив очередной нагоняй, мы ушли от него в миноре.

К обеду перестал дождь. Однако река так вспухла, что паром не ходил, и мне пришлось перенести посещение Успенской обители на день. Самулович все занимался с трупом, а я без толку слонялся по городу. В торговых рядах встретил китайцев. Любезно с ними раскланялся. Потом ноги сами вынесли меня к дому Трушниковых. Против ворот стоял экипаж. Раздался шум, хлопнула входная дверь, на пороге появился князь. Он запахнул пальто и быстро пошел через двор. Почти сразу на крыльцо выбежал Александр. Он был в легкой домашней куртке и туфлях. Невзирая на дождь и лужи, он бросился к Оленеву, схватил того за руку, о чем-то торопливо заговорил. Оленев почти брезгливо отстранялся, вывертывал руку, а затем сел в экипаж и раздраженно велел трогать. Кучер причмокнул – застучали копыта. Александр бросился следом, он бежал, протягивая к карете руки, потом оступился, чуть не упал. Экипаж скрылся из вида. Трушников-младший остался стоять посреди улицы. Прохожие удивленно смотрели на него, но он, казалось, не замечал этого. Позади него остановилась тяжелая телега. Возница крикнул. Александр, словно очнувшись, обвел улицу взглядом и пошел к дому. Я помотал головой, перевел взгляд на окна флигеля. В комнате Ольги Михайловны было темно, но мне показалось, что штора дрогнула, будто кто-то только что отошел от окна. Я смутился – быть свидетелем столь скандальной сцены само по себе неприятно, да еще Ольга Михайловна могла заметить меня в толпе зевак.

Побродив немного по городу, чтобы успокоиться, я наконец направился домой, где Галина Григорьевна сразу вручила мне записку от Самуловича с просьбой прибыть в «Корону» к шести часам. Чертыхнувшись на себя, что не пришел раньше, и весьма невежливо отмахнувшись от сгоравшей от любопытства добрейшей своей хозяйки, я побежал на биржу, нанял лихача и помчал к китайцам.

Когда я приехал, Борис был уже на месте. Меня проводили в комнаты, на сей раз принимал нас сам господин Ли. Самулович сидел с хозяином на диване и, казалось, был абсолютно счастлив: глаза полуприкрыты, руки сцеплены на животе. Был он похож на довольного кота. Хорошо уже зная своего друга, я предположил, что разговор идет о чем-то чрезвычайно интересном и, пожалуй, отвлеченном – именно такое выражение всякий раз бывало у Бориса во время наших особенно ожесточенных литературных или философских споров – и чертыхнулся про себя: «Стоило так бежать!»

– Аркаша, как я рад, что ты пришел! – тут же подтвердил мои догадки Самулович. – Господин Ли – удивительный собеседник. Вообще, мы постыдно плохо знакомы с культурой и философией Поднебесной. А какая это глубина! Какая мощь! А чай какой! Вовсе не тот, что мы пьем. Попробуй, Аркадий, только предупреждаю, напиток обладает возбуждающим эффектом. Интересно было бы почитать какие-нибудь медицинские трактаты на этот счет.

Они начали обсуждать свойства чая, господин Ли обещал прислать Борису какие-то переводы. Я же все раздражался на неожиданный и, как мне казалось, бесцельный вызов. Беседа текла, постепенно переместившись (а точнее, наверное, вернувшись) к философским идеям. Господин Ли оказался прекрасно образованным и глубоким собеседником. Многие мысли, которые он высказал тогда, стали мне понятны лишь с возрастом. Тогда я больше внимания уделял внешней экзотике и, стыдно признаваться, относился к этому человеку и китайской культуре в целом несколько свысока. С этаким европейским превосходством. Борис же, казалось, был полностью очарован иной культурой. Живо вникал в нюансы, поминутно делал пометки в своей книжечке.

– То, что вы рассказываете, уважаемый господин Ли, невероятно. Это еще стоит долго обдумывать. Если понимать под религией некую морально-этическую систему, которая определяет «идеального человека», то ваша чрезвычайно, просто принципиально расходится с европейской. Я должен это осмыслить. Однако вот какой вопрос я задаю себе: отличаются ли люди Китая от европейцев? Не по внешним проявлениям, разумеется.

– Вы смотрите в корень. Это действительно вопрос для большой и интересной беседы. Пока я бы сказал так – люди везде одинаковы. Позвольте мне потратить немного вашего времени и рассказать историю, которая будет вам интересна, тем более что, как вы мне говорили, господин доктор, и вы и ваш друг испытываете страсть к литературному жанру расследования преступлений.

Мы закивали, он махнул рукой, служки подлили в чашки чай, и господин Ли начал рассказ.

– В нашей стране, как вам не будет это удивительно слышать, тоже есть литература, посвященная раскрытию преступлений. Точнее, такие истории иногда вплетены в хроники либо в назидательные философские труды. Суть, конечно, не в развлечении публики, но в демонстрации противостояния закона хаосу, с неизбежной и обоснованной победой закона, часто с помощью потусторонних сил, а также в демонстрации неотвратимого наказания, в том числе в загробном мире. Чтобы вы понимали, я расскажу отрывок из одной хроники про достаточно известного сановника империи Тан – судью Го Даогуй. Истории про него хорошо известны и, можно сказать, популярны в нашей стране. В каком-то смысле он олицетворяет идеального сановника. Эта история вам может быть особенно интересна. Итак, однажды судья познакомился со старухой, которая очень хвалила свою невестку. Молодая женщина два года назад осталась вдовой и с тех пор вела абсолютно уединенную жизнь: отказывалась покидать дом и только посылала подношения монастырям. Привлеченный такой необычайной (даже по тем, более нравственным временам) скромностью и твердостью, судья пожелал познакомиться с вдовой и был немало озадачен увиденным. Молодая, красивая, здоровая женщина без видимых изъянов действительно сама заперла себя в четырех стенах. Это было тем более удивительно, что, по показаниям соседей, умерший супруг был много старше, отличался скверным характером и большой любви при жизни между супругами не было. Судья видел, что происходящее противоречит природе. Не надо, не возражайте, доктор, позвольте мне рассказать, как это изложено в трактате. Так вот, судье показалось противоестественным поведение женщины, и он велел доставить ее на допрос, который, впрочем, ничего не дал. Тогда судья Го велел эксгумировать и исследовать труп ее мужа и нашел орудие убийства, которое ранее никто не заметил, – это была игла, введенная в ухо жертвы и поразившая мозг.

Я ахнул, а наш хозяин невозмутимо продолжал.

– Как вы понимаете, одного доказательства преступления недостаточно, нужен виновный. Судья Го велел пытать вдову. В нашей традиции добывать показания пытками является, в некоторых случаях, даже рекомендованным методом. Но проведенные со всем тщанием пытки не привели к признанию. Женщину перенесли домой, а судья начал внимательно изучать соседей. Слева от вдовы проживала пожилая супружеская чета – ничего интересного, а вот справа жил молодой мужчина. Торговец. Судья велел своим служащим исследовать его дом. И очень скоро в одной из комнат был обнаружен подземный ход, прикрытый циновкой и ведущий прямиком в дом вдовы. Дальше дело пошло очень… в наших традициях. Ночью судья и его подручные в масках демонов по подземному ходу проникли в комнату к вдове.

– Да что вы говорите! – воскликнул внезапно Борис. – Переоделись в демонов. Как любопытно!

Господин Ли запнулся и внимательно посмотрел на моего друга.

– Простите, что перебил вас, прошу, продолжайте, – тут же потупился Борис.

– Конечно… Разумеется. Так вот. Вдова была на грани жизни и смерти после допроса. Легко поверила в то, что она уже умерла и находится перед владыкой потустороннего мира. На его вопросы она, разумеется, отвечала честно. Так и выяснилось, что это именно она опоила мужа и убила его столь варварским способом. Описание казни любовников приводить не стану. Для вас это будет проявлением дикости, – он чуть улыбнулся. – Скажу только, что любовников казнили вместе. Как видите, преступления совершаются везде. Причины, по которым люди встают на этот путь, тоже, что в нашей империи, что в вашей, разнятся мало. Стремления людей, их поступки – отбросьте шелуху, и вы увидите удивительное единообразие.

– Здесь позвольте с вами поспорить. Даже приведенная вами хроника явно подтверждает мою правоту.

– Уважаемый доктор, не хотите ли вы мне сказать, что здесь, в России, да вот хоть в этом городе, не могла случиться история ровно такая, как та, что раскрыл наш судья? Что же, у вас молодая женщина не могла бы убить старого мужа?

– Что вы, могла. Разумеется, могла. Но при всем внешнем сходстве наша история кардинально отличалась бы от китайского варианта. Не обижайтесь на мои слова, вы знаете, что я высоко ставлю самобытность и древность вашей культуры, но вся логика, все обстоятельства вашего варианта, они… мелковаты, что ли, для истинно русской души. Ведь что мы имеем в остатке в китайской версии? Женщина убила мужа, чтобы соединиться с любовником.

– И что, такие мотивы неприложимы к русской действительности? – усмехнулся Ли.

– Нет, почему же, приложимы, конечно. Однако как у вас построен сюжет? Убийство, раскрытие, воздаяние. С упором на воздаяние, вы сами это отметили. И надо думать, это отражает ход мысли большинства населения: порядок, нарушение порядка, восстановление порядка.

Господин Ли тонко улыбнулся и покивал головой.

– А что же у вас?

– У нас, буде кто решил бы написать рассказ с такой простоватой, будем честны, завязкой, самое большое внимание уделил бы не ходу расследования (хотя это для нас тоже важно) и уж точно не наказанию преступников. Нет, русскому человеку этого было бы мало. Это было бы слишком плоско для наших мест. Нам подавай высшие мотивы. У нас писатель большую часть книги описывал бы внутренние терзания героев. Да и фабула была бы несколько отличной. Например, что-нибудь в таком роде: женщина ради любовника убила мужа, а любовник ее предал. И большую и самую важную часть книги читателю преподносились бы страдания покинутой женщины наподобие античной Медеи. Или, напротив, муж убит, любовники избежали наказания, но внезапно поняли, что чувство, казавшееся им вечным и единственно важным, вдруг куда-то ушло, а грех давит, муки раскаянья крепнут. То есть видите сами. Другой уклон. У нас во главу угла ставится «истинное чувство». Любовь ли, справедливость ли – не так важно. Главное, чтобы большая идея стояла. Вот она, по устоявшемуся, хотя, может, и не проговоренному мнению, оправдывает любое зверство. А коли нет такой идеи или обнаружилась ее ложность – тут уж сам преступник себя и казнит. Я тут, кстати, на днях имел беседу с очень занимательным типом. Зовут его Иона Савельевич, и это такой душегуб и грабитель, какого и поискать – не найдете. Натурально паук. Всех нищих, всех бандитов в городе в узде держит и вертит, как хочет. Так вот, что бы вы думали? Он себя чуть не за праведника почитает, поскольку о сирых и убогих заботится, как Господь велел, и справедливость блюдет среди своих, так сказать, духовных чад. И не сдвинешь его с этой позиции, поверьте. А что убийства там, или грабежи по его повелению, или что детей морят голодом, так это все у него с высших позиций разобрано и объяснено. Куда там схоластам, такая система – не прошибешь.

– Ничего нового, господин доктор, и у нас любой мерзавец себя обелить старается. Хотя я понимаю, о чем вы. Разница в фокусе общественного внимания. Мотив или воздаяние.

– Вот-вот. И уж если интересен и первичен мотив… Сами понимаете, каких высот, каких масштабов оправдание готовит себе преступник. И уж совершенно точно, что не стала бы у нас женщина после убийства мужа продолжать прятать любовника и встречаться с ним в подземельях. Нет. Она бы тут же явила миру, так сказать, то высокое, божественное чувство, которое толкнуло ее на убийство. Это было бы даже дико для нее – скрывать своего любимого, ради которого принесено столько жертв.

Собеседники поулыбались, явно довольные друг другом.

– Уважаемый господин Ли, – снова подался вперед Борис, – я очень благодарен вам за рассказ. И вы, разумеется, понимаете, какой вопрос я хочу задать.

– Разумеется, господин доктор. И я вам отвечу утвердительно. Да, я рассказывал эту историю и раньше. В том числе в доме Василия Кирилловича Трушникова. Лет пять-шесть назад, когда приезжал в город после подписания крупного договора. Могу вспомнить всех, кто был тогда за столом. Это все семейство покойного, за исключением, разумеется, уважаемого Дмитрия Васильевича, глава Губернского дворянского банка, господин Томкевич с супругой, управляющий казенной палатой – тогда это был господин Буровкин, с супругой и сыном, два чиновника по акцизам, которых я не запомнил, купцы Ставригин и Василиади, оба с семьями. Слуги были. Мой секретарь. Но это не так важно. История, которую я рассказал, достаточно хорошо известна в империи, и тот, кто там бывает…

– Разумеется, я не буду исключать Дмитрия, пусть даже его виновность мне кажется маловероятной.

– Я хочу на это надеяться. Он – человек, с которым можно вести дела. Хотя, не скрою, я не сразу… оценил его.

– Тем более что первая ваша встреча была по поводу опиума, так?

Я вытаращился на Бориса, а господин Ли, казалось, не был удивлен.

– Вы – проницательный человек, доктор. Однако как вы узнали?

– Видите ли, мне стало известно, что собственный опий Дмитрия Васильевича был украден. Помнишь, Аркаша, когда мы были в комнате Трушникова в монастыре, нам сказали, что Дмитрий Васильевич был страшно разгневан, когда у него пропали лекарства, но обращаться в полицию не стал, а только велел больше в его комнату не входить. Добавь сюда дорожный набор со шприцем, да и вообще, теперь для нас проблема Дмитрия Васильевича не является секретом. Ergo – украли опиум. А где взять новый? Есть, конечно, аптечный лауданум, однако Трушников привык к совсем другой концентрации, качеству. Хорошо зная, что многие жители Поднебесной подвержены тому же пороку, он просто обязан был попробовать добыть препарат здесь.

– Да, все так. И, к сожалению, он оказался прав… Опий – страшный зверь, он пожирает людей, компании, империи. Мы говорили с вами, господин доктор, про принцип чжун юн – избегание крайностей во всем как высшая добродетель. Но тут я не могу побороть в себе сильные чувства. Я ненавижу и презираю эту болезнь.

– Но опий у вас был, и вы его продали?

– Не у меня. У моего человека. Мне доложили о предстоящей сделке. Я позволил ей совершиться, чтобы иметь доказательства. После чего мой слуга был мной… арестован, чтобы он не наделал глупостей. По возвращении на родину я его освобожу, но ни о какой работе, разумеется, ни для него, ни для его семьи в моей компании больше речи не будет.

– А Дмитрия вы отпустили и с зельем… – подал я голос.

– Да, отпустил. В конце концов, я не обязан знать, для чего он покупает опиум. В небольших дозах он может употребляться и как лекарственное средство.

– Может, может, конечно, – кивнул Борис. – Он стал вдруг странно весел, оживлен. – Кстати, о дозах и средствах. Не подскажете, что за вещество вы подмешали Аркадию Павловичу в мадеру?

Я буквально подскочил на месте. Хозяин же наш и этот удар принял спокойно. Только чуть дольше обычного медлил с ответом.

– Я совершенно не понимаю вас, доктор. Вероятнее всего, наш разговор утомил вас.

– Нет-нет, что вы. Я вовсе не утомлен. Такая приятная беседа, и, как мы оба понимаем, сейчас мы приблизились к самому интересному.

Господин Ли внимательно посмотрел на Бориса, потом разгладил бороду, вздохнул и сложил руки на коленях, как бы смиряясь с чудачеством гостя.

– Понимаешь, Аркадий, – повернулся ко мне Борис, – вся история с твоим отравлением сразу показалась мне странной. Я уже говорил, что травить тебя с целью остановить расследование дела Трушникова – затея малоосмысленная. А вот вывести тебя на несколько дней из строя, помешать исполнить свои планы – самое то. Какие же у тебя были планы? А ты хотел всего-то посмотреть бухгалтерские книги за пять лет. Это consideratio numerus unus.[35] Теперь посмотрим, что происходит дальше – а дальше вся эта необъяснимая чушь с чертями и духами. Оставим в стороне эзотерику, сосредоточимся на том, где происходят события – кабинет покойного Василия Кирилловича, порт, где рядом контора Трушникова, и кабинет поверенного. При этом пропадают как раз бухгалтерские книги, папки с последними договорами и (!), возможно, еще что-то из сейфа Трушникова. Вот вам numerus duorum [36]. Сложим два и два и получим, что кому-то до крайности необходимо было уничтожить именно отчетность и договоры за последние несколько лет. И кто же это мог быть? Кому, условно говоря, могут служить эти маленькие черти, которые умеют лазать по стенам, необычайно высоко подпрыгивать, наносить удары, способные вывести из строя огромного сильного мужчину. Кто умеет производить взрывы, которые так напугали всех домочадцев Ольги Михайловны? Кто догадается переодеть своих помощников в чертей, чтобы напугать и отвлечь внимание общественности? Я говорил с Дмитрием Васильевичем. Он рассказал мне много о вашей стране.

– Интересные рассуждения, доктор. Впрочем, я не понимаю, зачем мне было бы все это затевать?

– О, я и сам хотел бы найти ответ на этот вопрос. Точнее, скажем так, я бы хотел узнать, чем вы шантажировали покойного.

– Борис, я ничего не понимаю! – вскричал я в отчаянии. – Какой шантаж? Почему меня пытались отравить?

– Не отравить, а вывести из игры, – Борис поднял палец. – Представь, Аркадий, несколько лет назад имело место довольно неприятное происшествие. Тот договор, который подписал господин Ли здесь, в нашем городе, принес ему сплошные убытки. По рассказу господина Осташева – бывшего партнера Василия Кирилловича, – господин Ли потерял весьма существенную сумму, и многие уверяют, что дело весьма и весьма дурно пахло. Фактически можно сказать, что Трушников обманул вас, так? – Он повернулся к нашему хозяину, но тот никак не отреагировал на вопрос. – Хорошо, я продолжу сам. Мне известно, что вы, господин Ли, пытались тогда вернуть свои деньги, даже подавали в суд на «Кяхтинскую чаеторговлю Трушникова» (о чем наверняка сохранились записи в архивах). Однако у вас ничего не получилось, и тогда вы надолго прервали свое сотрудничество с покойным. И вот в этом году вы внезапно появляетесь в городе. Уже странно. Но дальше – больше. Вы получаете вексель на огромную сумму. А за что? Что вы продали Василию Кирилловичу? Ведь после того случая вы порвали с ним всяческие торговые отношения. Именно когда я задал себе этот вопрос, все начало становиться на свои места. Ответ мог скрываться в бухгалтерских книгах и архиве договоров – ведь если вы, господин Ли, что-то продали или заключили договор о поставке, должны существовать определенные записи. Но вот незадача, документы похищены. Понять, за что выписан вексель, вроде бы нельзя. Хотя вы же понимаете: стоит вызвать в суд вас и управляющих всеми подразделениями дела Трушникова, его поверенного и так далее, как правда всплывет. Никаких контрактов и поставок не было. Тогда за что же вексель?

– Вы не станете вызывать меня в суд, – спокойно проговорил китаец. – У вас нет повода. Кража документов? Дмитрий Васильевич заявит на меня в связи с пропажей отчетности и договоров? Сомневаюсь. Нет никаких доказательств моей причастности. Что касается векселя, то он недействителен. И это у меня есть основания подавать в суд на выдавшего данный документ и его наследников.

– Все так, но вы забываете, что имел место шантаж. Что за бумагу вы продали Василию Кирилловичу? Ведь именно ее выкрали из сейфа?

– Я отказываюсь продолжать этот разговор, хотя мне приятно беседовать с вами. Если захотите продолжить наши литературные беседы, милости прошу.

Он поднялся, поклонился нам и направился к двери. Уже на пороге обернулся:

– Да, и Аркадий Павлович, примите мои уверения в том, что я, разумеется, никогда не имел и в мыслях нанести тяжкий вред вашему здоровью. Кстати, у меня недавно была похожая история. Мой помощник случайно добавил в чай вместо имбирной настойки средство, которое мы используем для очистки желудка и кишечника. Очень неприятно, но вовсе не смертельно.

Хлопнула дверь, мы остались одни в комнате.

На улице было тепло и влажно. Мы, не торопясь, шли по Дворянской улице. Я был совершенно ошарашен произошедшим, то и дело начинал говорить что-то, сбивался, обрывал сам себя. Борис задумчиво брел рядом. Наконец я собрался с силами и смог выговорить то, что меня беспокоило.

– Это черт знает что такое! Чувствует себя в чужой стране, как дома. Философствует, рассуждает о литературе, а сам!

– Да-да, Аркаша… Сунулся я без доказательств. А ведь какое самообладание, а?

– Ты что им восхищаешься?! Он меня отравить пытался. Трушникова шантажировал. Это бандит. Убийца. Может, и шпион.

– Все может быть. Однако я склонен ему верить. Травить тебя, вероятно, не хотели. Интересно, что они тебе подлили?

– Очень мило. Тебе интересно! Я провалялся почти неделю!

– Не горячись. Я же не спорю. Отвратительная история от начала и до конца. Мне, если хочешь откровенно, тоже омерзительно это сочетание тонкого вкуса, образования и такой абсолютной аморальности. Все равно что увидеть червяка в цветке. Но сам господин Ли, по всей вероятности, никакого греха за собой не видит. Трушников его обманул, подвернулся случай посчитаться – Ли своего не упустил. Жалко, я уж было совсем им очаровался. Ан нет.

– Господи, Боря, нашел о чем сожалеть. Две лисы сцепились. Позволь только напомнить, что одна лиса мертва, а вторая жива, натворила дел, и в частности, отравила твоего друга. Налицо нарушение закона, и надо что-то делать.

– Разумеется. Но что?

– Пожаловаться дяде. Полицмейстеру. Выжлову, наконец. Пусть обыщут гостиницу. Арестуют китайцев.

– Без толку. Отчетность и договоры наверняка уже уничтожены. А что еще могут найти? Костюмы чертей? Веревки, на которых они спускались и поднимались на крышу из кабинета Трушникова? Порох? Какие-то микстуры? Все это ерунда. Ничего не доказывает.

– А документ? Тот, что он продал Василию Кирилловичу, а потом выкрал из сейфа?.. Хотя это тоже ничего не прояснит.

– Вот именно. На документе же не сказано, что его украли. Мы даже не знаем, что это было, хотя у меня есть соображения на этот счет.

Я придвинулся поближе и взял своего друга под руку.

– Видишь ли, стоит присмотреться к тому, что стало происходить сразу после гибели Трушникова, чтобы сделать кое-какие выводы. Первое, что бросается в глаза, – это сближение Ивана с нашим китайцем. Конечно, можно, как Выжлов, считать, что они обсуждали деловые вопросы. Можно решить, что Иван хочет переехать в Китай. Однако мне кажется, и то и другое безосновательно. По деловым вопросам не сносятся тайно. А что касается переезда… Иван слишком умен, чтобы не понимать: там он будет чужаком.

– Тогда что их связывает?

– Вот! Этот же вопрос задал себя я. И знаешь, что приходит на ум?

Я нетерпеливо передернул плечами.

– Подумай, что может быть одновременно настолько важным для Василия Кирилловича, что он готов выкупить это за большие деньги, и настолько значимым для Ивана, что тот, бросив все дела, носится за китайцами по городу и пытается занять денег (это мне точно известно)? – Он сделал театральную паузу. – Я полагаю, что возможен только один ответ. У Ли есть документы о рождении Ивана. Причем это должна быть не просто метрика. Полагаю, Ли нашел подтверждение того, что Иван – сын и законный наследник Кирилла Сергеевича, то есть младший брат нашего дорогого покойного Трушникова, причем брат, на которого отец оформил завещание. Такие слухи ходили, если помнишь. Какая ирония, документы нашли только тогда, когда от самого наследства ничего не осталось.

– И все равно, если документы существуют, если ты прав… для Ивана это… Это важно!

– Конечно, важно, Аркаша. Наконец узнать, кто ты есть. Избавиться от клейма подкидыша, безродного приживала. Возможность найти родственников матери! Но… точно узнать, прав я в своей догадке или нет, мы сейчас не можем. Иван отказывается со мной разговаривать. И я могу его понять. Есть истории, которые не хочется обсуждать.

Он замолчал и погрузился в раздумья. Я с интересом взглянул на него, гадая, не вспоминает ли он ту свою очень личную историю, что начал мне рассказывать. Я уже было набрался смелости, чтобы прямо спросить об этом, как вдруг нас окликнули. В окно участка, мимо которого мы как раз проходили, выглядывал Выжлов.

– Господа! Зайдите на минуту, будьте добры, – позвал он нас.

В кабинете было жарко и очень светло. Горели и газовые лампы, и свечи. Петр Николаевич сидел за столом, перед ним лежали бумаги (сверху, как я успел заметить, протокол осмотра тела), рядом стояли несколько чашек со спитым чаем, пепельница с окурками. Выжлов был в дурном настроении. Он встретил нас молча и, хотя сам нас позвал, первые минуты молчал, кивнул нам на стулья да бросил на Самуловича взгляд, полный плохо скрытого раздражения, Тот, впрочем, похоже, не удивился, твердо кивнул и сцепил на животе руки.

– Так, господа, точнее, Борис Михайлович. Я бы хотел знать, как мне все это понимать? – он постучал пальцем по бумагам.

– Понимать так, как там написано, – в тон ему ответил Борис.

– Там, как вы выражаетесь, «написана» абсолютно бездоказательная ахинея. И я бы не обращал на это внимания, если бы не подпись уважаемого мной доктора Липгарта, которого вы непонятным образом втянули в свои игры.

Борис молчал, я заинтересованно заерзал, пытаясь разглядеть заключение.

– Не трудитесь, Аркадий Павлович. Я вам зачитаю отрывки сего документа, если уж ваш друг не удосужился поставить вас в известность. Вот полюбуйтесь. После вполне стандартной для такого рода бумаг информации зачем-то вставлен следующий абзац. – Он откашлялся. – «Наличие частиц известняка в легких и, напротив, полное отсутствие ила, а также имеющийся сильный прижизненный ушиб теменной части головы трупа заставляет предполагать следующее. Первое. Приоритетной можно считать версию убийства, когда жертва была оглушена ударом по голове и лишь затем сброшена в воду, где и произошло утопление. Второе. Местом гибели является какой-то речной приток, чье русло состоит из известковых пород с малой примесью ила. В окрестностях города такой приток не найден. Третье. Вероятно, искомый приток в каком-то месте сильно сужается, о чем говорят длинные неровные широкие царапины вдоль ботинок жертвы, а также, косвенно, разрывы на ее одежде».

– И что?

– А то, что ваше дело зафиксировать смерть, и все, милостивый государь, – тихо и очень напряженно ответил Выжлов. – Подбивать коллегу поставить подпись под своими безосновательными догадками – это… я даже не могу подобрать слово.

Внезапно у парадного начался какой-то шум, голоса, хлопнула дверь. Кто-то спорил с охраной.

– Пустите меня! Немедленно пропустите! – донеслось до нас.

По коридору зазвучали шаги. Дверь распахнулась.

На пороге появился Дмитрий Васильевич. С первого взгляда вряд ли бы я узнал своего случайного знакомого из кафе в парке. Теперь он выглядел совершенным англичанином. Очень дорогая одежда явно иностранного пошива, брюки, заправленные в гетры, гладко выбритое лицо. Позади него толклась бог весть как и когда сформировавшаяся свита – человек пять разного возраста и совершенно различного, видимо, положения.

Дмитрий коротко кивнул Выжлову, несколько растерялся, увидев меня и Бориса, впрочем, мгновенно взял себя в руки, тепло нас поприветствовал и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло против стола. Его спутники рассредоточились по комнате. Выжлов попытался радушно улыбнуться:

– Добрый вечер, Дмитрий Васильевич! Весьма рад. Что вас привело?

– Оставьте, милостивый государь, ваши светскости! Вовсе вам не приятно. Лучше поясните мне вот какой момент. Я возвращаюсь в город и что узнаю?! Мой брат (а именно братом я почитаю Ивана), все еще в вашем отвратительном узилище! Я не понимаю, чего вы добиваетесь? С какой целью вы взялись преследовать нашу семью? Если вы решили, что после банкротства отца за Ивана некому заступиться, то ошиблись. Я вам написал, что готов внести любой залог. Более того, я даю вам слово чести, что Иван не виновен!

– Может быть и так, уважаемый Дмитрий Васильевич. Не смею спорить-с. И я не имею мысли как-то ущемить ваше семейство, глубоко понимаю ваши родственные чувства. При этом просто примите во внимание два соображения. Первое: ваш отец, как любезно подсказал следствию присутствующий тут доктор Самулович, убит, и убит предумышленно. Я как следователь должен, разумеется, расследовать данное преступление. И пока, к сожалению, под подозрением находится Иван Федорович. Подождите, сударь, дайте досказать. Очень важно второе. Ваш брат лично отказался выходить под вносимый вами залог. Вы удивлены? Поверьте, я был поражен не меньше. Согласитесь, что в такой ситуации я просто не мог ничего сделать. Снять подозрения до сего момента у меня не было оснований, а просто без залога отпустить… Признайте, это было бы против всяческих правил.

– Вздор! А впрочем, почему вы сказали про «до сего момента»?

– Да, в последние дни кое-что изменилось. Всплыли (простите ужасную игру слов) новые обстоятельства. Обнаружено тело госпожи Тюльпановой.

Дмитрий охнул и закрыл руками лицо.

– Да, к сожалению, к сожалению. Кроме того, в ее квартире найдены китайские заколки в виде игл с позолоченными бусинами на конце. Одно украшение сломано. В квартире найдена лишь его верхняя часть. Нижняя же часть – сама игла, – вероятнее всего, являлась орудием убийства вашего родителя. Вот так. Это проливало новый свет на все произошедшее.

– Не тяните.

– Я и не тяну. Поначалу я предполагал самоубийство несчастной Варвары Тихоновны. Раскаянье, муки и… печальный финал. Женщина она была нервная, эмоциональная. Так сказать, accident [37] на балу все мы помним. Обиды на вашего отца, entre nous,[38] были не беспочвенны. В определенном состоянии… на пике эмоций все возможно. Тут еще театр открывают с новой примой. Обуреваемая переживаниями, мало контролируя себя, Варвара Тихоновна могла… совершить… поддавшись порыву.

– Не могла! Она не могла!

– Позвольте заметить, Дмитрий Васильевич, но вы давно не были в городе. Люди меняются. Впрочем, я еще раз говорю, скорее всего, это был порыв, помутнение. Потом, разумеется, пришло глубокое раскаяние. Невозможность жить дальше с этим грузом… и самоубийство. – Он сделал паузу и несколько раздраженно закончил: – Впрочем, любезный наш доктор и тут видит убийство.

– «Любезный доктор» – в тон ему продолжил Борис, – совершенно уверен, что Иван Федорович не убивал не только Василия Кирилловича, но и Тюльпанову не убивал.

– Отчего же вы так категоричны? Если уж придерживаться фактов, то Варвара Тихоновна пропала, когда мы еще не задержали Ивана Федоровича. Все возможности у него были.

– Как вы смеете! – вскочил Дмитрий.

– Позвольте, позвольте, сударь. При чем здесь я? Я – винтик машины. Должен следовать правилам и логике. Я рассуждаю сейчас исключительно в теоретическом ключе.

– Дмитрий Васильевич, – подался к Трушникову Самулович, – послушайте, я уверен, Иван Федорович не имеет касательства к делу Тюльпановой, а значит, и к делу вашего отца. И как-нибудь мы сможем это доказать. Пока я готов ручаться, что улики – эти несчастные заколки – подкинули Варваре Тихоновне. Дело в том, что я ходил на квартиру Тюльпановой дня за два до оглашения завещания. Ее не было уже почти неделю. Я начал подозревать плохое и договорился со старухой, что смотрит за ее домом. Она меня пустила. Я хотел найти что-то, что могло бы подсказать, кто и куда увез Варвару Тихоновну.

– Вы не имели права производить обыск! – резко сказал Выжлов.

– Это был не обыск, а осмотр. Я действовал как частное лицо. Меня пустила служанка. Но не это сейчас главное! Я твердо знаю, что никаких игл и обломков тогда в квартире не было.

– Ваши слова не могут служить доказательством. Вы были одни. Вообще ваше вмешательство против всех правил.

– Помолчите, сударь! – перебил Дмитрий. – Вам лишь бы подследственный был.

– Я очень прошу вас, уважаемый Дмитрий Васильевич, изменить тон. Еще раз хочу указать на то, что вы несправедливы. Да и посудите сами. Даже если мы примем свидетельство доктора, – он подчеркнуто кивнул Борису, – то что оно доказывает? После его посещения Иван Федорович еще дня три-четыре был на свободе. Так, уважаемый доктор? Вот видите. Если уж улики подброшены, то… не воспримите это как попытку «очернить семью», но посмотрите беспристрастно: их мог подбросить и ваш брат.

– Да, посмотрите беспристрастно, – поддержал Самулович, – а еще задайте вопрос: «Почему Иван Федорович, если это он, не подбросил улики раньше?» И вообще, когда были подброшены эти улики и зачем? А я вам отвечу. Убийца подкинул улики, когда был обнаружен труп. До этого он считал, что Тюльпанову не найдут. Кстати, интересно почему. А вот когда появился труп – новый труп! – убийца заметался. И нашел, как ему казалось, прекрасный выход. Подкинув иглы, он не только выставлял Варвару Тихоновну убийцей Василия Кирилловича, но снимал все вопросы по ее собственной гибели – не смогла вынести мук совести… утопилась. Очень удобно. И, как видите, даже господин следователь находит такую версию состоятельной.

– Ровно потому, что ваши измышления недоказуемы, а факты – иглы – они вот: в сейфе!

– Помолчите! – вскрикнул Дмитрий Васильевич.

Лицо его было очень бледно и кривилось. Самулович обеспокоенно смотрел на своего недавнего пациента.

– Прошу вас, господа, постойте. Я не могу… У меня есть еще одна мысль. Впрочем, не мысль, а факт. Вы, Выжлов, намекали, что Иван мог убить отца, пытаясь скрыть свои «дела». Так вот, – Трушников махнул рукой.

Невысокий юркий человечек в костюме и приличном легком пальто открыл портфель и протянул ему папку.

– Это заключение по ревизии счетов той части дела, которую контролировал Иван. Пока проанализировали за последние три года. Работа будет продолжена, если нужно. Так вот, – он возвысил голос, – никаких злоупотреблений не выявлено. Под отчетом стоят подписи управляющего Губернским банком, моего доверенного бухгалтера и еще ряда весьма уважаемых людей. Надеюсь, вам этого будет достаточно. Кроме того, повторюсь, я готов внести залог. Еще раз, любые суммы!

– Дмитрий Васильевич, не стоило, право, так утруждаться. Что же касается залога. Уверяю вас, Иван Федорович сам…

Дмитрий стал подниматься. От стены отделился высокий молодой человек в очках. Он что-то шепнул Дмитрию, потом подошел к Выжлову, перегнулся через стол (как-то с большим достоинством и очень почтительно) и так же тихо кинул тому пару фраз и снова отошел. Выжлов откинулся на спинку кресла и сцепил руки.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Ваш советник прав. Зачем нам спорить. Сейчас я прикажу привести Ивана Федоровича сюда. Если он изъявит желание, вы уедете вместе. Залог… можете внести завтра или в любое удобное время. Документы можете оставить. Однако прошу вас понять, что пока полностью снять подозрения я, увы, не могу. Устраивает вас такой порядок-с?

– Пусть так.

Петр Николаевич поднялся и прошел к выходу. В это время в дверь как раз заглянул секретарь. Он что-то сказал, Выжлов повернулся, глянул на нас, на Дмитрия.

– Интересное дело, господа, – медленно проговорил он. – Мне сообщили, что приехал и просит принять Александр Васильевич. Он с вами? Нет. Что же, просите. Да, и приведите сюда, пожалуйста, Ивана Федоровича. У нас будет семейная встреча.

Он вернулся за стол, сел и стал аккуратно поправлять бумаги и перья. Все молчали. Открылась дверь. Александр растерянно застыл на пороге.

– Добрый вечер, господин Трушников. Входите, пожалуйста. Присаживайтесь, – поднял глаза следователь. – Не смущайтесь, у нас сегодня все по-родственному. Сейчас сюда приведут вашего третьего… брата. А вы с чем пожаловали-с?

– Добрый вечер, Дмитрий! Вот не ждал такой радости. Впрочем, Петр Николаевич, я к вам по очень личному делу. Уже посылал записку, если помните, и совершенно не могу ждать. Срочнейшее дело.

– Какое у тебя может быть дело? Да еще срочное? – внезапно резко бросил Дмитрий.

Взгляды братьев, наконец, встретились. Александр вздернул подбородок.

– Такое, которое к тебе касательства не имеет. Господин следователь, могу я с вами поговорить tet-a-tet [39]?

– Можете, конечно, только видите, что сейчас происходит, – явно наслаждался Выжлов. – Времени у меня нет-с. Покинуть кабинет не могу, и выгнать из кабинета присутствующих, как понимаете, тоже нет полномочий.

– Что ж, тогда я подожду в приемной.

– Александр, – бросил ему вслед брат, – если ты насчет снятия запрета на доступ к счету в Сибирском Торговом банке, то следователь ни при чем. Можешь не ждать. Это административное дело, и запрет наложен по моему представлению.

– Ах вот как? – развернулся Александр, – мило. Спасибо, что сказал. Спасибо, что отрезал меня от средств. За что бы еще поблагодарить? Даже не знаю. А! Вот буду просто любезен. Ты хочешь узнать, зачем я здесь. Изволь. Доложусь. Пришел просить дозволения выехать по срочному делу из города. Можно? Или и там административный запрет? И что еще я не могу делать… или нет! Лучше пришли мне список, что я могу. Он будет короче, я думаю. Ты ведь теперь собираешься нас контролировать, не так ли?

– Петр Николаевич, – снова появился секретарь, – подследственный отказывается выходить из камеры. Велел передать, – он нерешительно оглядел присутствующих, – передать велел, что «не нуждается в подачках и выкупать себя не просит».

– Ага, вот так! Вот это так. Вот так мы и должны себя держать. La main qui donne est au-dessus de celle que reçoit.[40] А впрочем, тут это не вполне подходит… Но все равно. Мы с Иваном так и утвердимся. На высокой, на благородной ноте!

– Молчи, Сашка! Тут ты не трогай. Ты себя с Иваном не ставь. Перед ним я виноват. О, очень виноват! Я перед многими виноват. Так виноват, что аж страшно!

Дмитрий вскочил и нервно заходил по кабинету.

– Я-то и не знал, сколько за мной горя! И деньгами не все искупается. Я хотел, думал, залью раны… все заврачую. Нет. Тут и в ноги кланяться, и терпеливо ждать. Я к Ивану пойду. В узилище. Расскажу ему, как сам страдал. Не отвергнет же он руку такого же горемыки. Ведь все эти годы я последние жилы тянул. Жил мечтой. Ничего лишнего себе, все в будущее. И вот оно пришло. Теперь помочь, загладить. Боже, ты видишь, я не знал, сколько позади меня боли. Я не знал! Только бы они приняли меня. Простили. Ведь я все отдам. Все. Только уж не тебе, Сашка. К тебе счет особый.

– Какой счет? Ты бредишь. Чем ты со мной считаешься? Что я тебе сделал? Ведь это ты – ты! – нас по миру пустил. Ты – причина несчастий, – он театрально развел руки. – Да, господа, извольте знать. В одном семействе такая трагедия. Впрочем, и раньше были подобные истории, и в самых лучших домах! Шекспир что-то подобное писал, si je me souviens bien [41]. Брат, родная кровь! Ты что, Дмитрий, думаешь, я не знаю? О! Мне все рассказали. Например, как ты наши долги по сорок копеек за рубль скупал.

– И еще много дал, Сашка! Сейчас они и пяти копеек не стоят.

– Может быть, теперь и не стоят. После того, как ты перебил своим чаем наши лучшие оптовые контракты. А отец еще удивлялся, что происходит! Ты, ты расстроил наши дела. Лишил будущего, всего. Всего, к чему я привык. На что имел право по рождению, по воспитанию, наконец!

– Я расстроил? А кто поставил негодный чай по контракту? Отец узнал, что это ты дал распоряжение разбавить чай трухой? И глупую эту, копеечную прибыль тут же и проиграл, а всю торговлю под удар поставил? Простил он тебя тогда? Как обычно? А его решение держаться Кяхты? А эти убыточные заводы? Да что я тебе толкую! Ты же сроду не пытался даже понять дела. Только «жил красиво». Вот и прожился.

– Да если бы не ты, дело бы еще стояло! Отец нашел бы способ. И я сейчас был бы в Петербурге. Все бы сложилось. А ты просто ненавидел нас. Его и меня. Ревность и зависть. Вот и все-с.

– Про ревность оставим, а вот зависти не было. Тут ты врешь! Чему завидовать было? Твоему блеску в свете, что ли? Не будь смешон! Ольга за тебя похлопотала, вот и пустили тебя в высший свет в сенях посидеть. Да и что за цель, господи. Пошлость, глупость. Что ты создавал? Что ты хочешь оставить после себя, Саша?

– Что? Теперь уже ничего. А раньше я делал имя нашему роду. К нашим деньгам еще бы и связи. Так отец говорил. Я бы сделал себе партию. Зажил большим домом в Петербурге. Я был, если хочешь знать, проектом отца. Его вложением. Мы вместе были. Заодно. Всегда.

– О, эту песню я уже слышал. Только про «заодно» ты несколько преувеличиваешь. Нет? Или, может, ты забыл, как мы все втроем с Ванькой на фабрике на голых досках побитые спали? Как у нас руки распухали. Как спины незаживающие болели? Тогда ты был заодно с отцом? Или, может, потом, когда над конторскими книгами сидели? Впрочем, ты не сидел. Уже тогда ясно было, что толку ноль. Никогда и ни с кем он не был заодно.

– Давай, давай. Позорь отца. Он умер, что ж теперь. А только я это слушать не желаю. При нем я жил! И я его любил.

– Ты любил отца? Ты? Любил? Не поверю. Ты любить неспособен, Сашка, да и он слова такого не знал. Он тебя к себе приблизил. И со стороны глядеть, так и баловал. А только мы-то знаем, зачем он это делал. Уж мне не рассказывай сказки. Тебя отец деньгами завязал. И, я уверен, ты ему за эти деньги ножки целовал. Ваньку родины лишил, уважения, даже статуса какого-то в обществе. Так, подвесил на ниточке. И ножницы в руках крутил. Меня амбицией держал. Да ты вспомни, как он нас стравливал! Как мы все против него пикнуть боялись. Как выслужиться лезли. И если б не… Все! Стоп. Поговорили. Уходи.

– Что это ты меня гонишь? Я у тебя не в прислуге пока! – Щеки Александра пошли пятнами, руки задрожали. – Ты возомнил себя вершителем судеб, да? Растоптал, ограбил, унизил. Все прахом. Как мне жить?.. Да разве тебя это волнует? Так хоть в святые не рядись! Святые-то, они мести не знали. Ты, только ты во всем виноват, во всем, что случилось!

– Господа, что же вы!

Я вскочил, я больше не мог выносить этой сцены. Помню, выбежал в коридор, опустился в кресло. Через мгновение мимо меня прошел (точнее, почти пробежал) Александр. Потом в сопровождении своей свиты из кабинета показался очень тихий, какой-то потухший Дмитрий. Секретарь ринулся подавать ему шляпу. Скрипнула дверь, Самулович стоял рядом и протягивал руку.

Утром Борис собрался в Успенское: переправа наладилась, и Белоногова, привыкшая любые идеи исполнять незамедлительно, прислала за ним свой экипаж. Я должен был подъехать в монастырь на следующий день. В городе хранилась часть архива по благотворительным делам, и я решил начать смотреть бумаги именно с этой части в силу ряда причин (маловажных для нашего повествования). Перед отъездом Самулович забежал ко мне. Мы завтракали и, конечно, обсуждали все произошедшее. Борис был очень возбужден.

– Знаешь, Аркаша, – говорил он, необыкновенным образом умудряясь одновременно курить, пить кофе, делать пометки в книжке и выискивать в корзине пирожки, начиненные капустой, – мы с тобой не так уж и умны. Топчемся на месте. Я вот смеялся над Выжловым, что он не настоящего убийцу ищет, а того, кого с лучшей выгодой для себя можно за этого убийцу выдать. А ведь, так посмотреть, в его действиях хоть эта логика есть. А мы с тобой что? Бежим позади этой телеги и стаскиваем с нее пассажиров. Нет у нас никакой идеи, версии. И знаешь почему?

– Неспособны на большее? – поддержал я игру.

– Ерунда! Просто мы не хотим всерьез размышлять. Все в нас противится расследованию. Подсознательно мы стремимся от него отгородиться, эти внутренние преграды и не дают в полной мере развернуться нашему интеллекту. Дело-то, братец дрянь, дело-то глубоко семейное! Тут Ли прав. А ничего нет хуже, чем в таком деле до истины докапываться. Так, нет? Давай, помня максиму Fac quod debes, fiat quod fiet [42], рассмотрим все отстраненно.

Я сдвинул брови и многозначительно кивнул. Самулович поддел еще один пирожок и, размахивая им в такт словам, продолжил:

– Начнем с Ивана. Свои мысли на его счет я уже приводил, но повторюсь. Итак, я глубоко убежден, что Тюльпанову убила та же рука, что и Трушникова, а у Ивана по времени как-то не просматриваются оба преступления. Это говорит в его пользу. В то же время нельзя не согласиться, что желать смерти своему… хозяину он мог. Долгое унижение трудно переносить. Малейшее новое пренебрежение, неосторожное слово могли стать той соломинкой, что переломит хребет верблюда. Так, нет?

– Наверно. Только я вывода твоего не пойму. С одной стороны… с другой. Ты вину Ивана полностью не исключаешь, что ли? Что ж ты вчера требовал его отпустить?

– Ох, не будь таким. Скажем так, я почти уверен в его невиновности. Черт. В этом и проблема. Все, кого ни возьми, вроде должны быть оправданы. Вот смотри: Дмитрий. Про него мы тоже говорили. И тут тоже есть разные стороны, но, можно сказать, в душе я в его виновность вовсе не верю. Теперь посмотрим на Александра. У того, кажется, вообще не было мотива. Деньги ему текли рекой. В делах отца он, конечно, произвел разор, с теми магазинами в Петербурге и каким-то плохим чаем. Однако, заметь, последние год-полтора Александр полностью от дел отошел. А прошлые ошибки… наверное, в прошлом и остались. Потом он – тряпка. Фанфарон… При этом что-то в нем есть сейчас такое, отчаянное, что ли. Не все я понимаю. Китайцы получили вексель, а подозревать то, что Трушников их обманул и бумага недействительна, они не могли. Чего вдруг? Теперь Ольга Михайловна…

– Борис!

– А что такое? Давай говорить беспристрастно. Рассмотрим все варианты. Не хочу тебя ранить, Аркаша, ты помнишь рассказ господина Ли? Вот я тоже не очень верю в набожных вдов. Хотя, конечно, есть веские подтверждения, что она знала о плачевном положении дел мужа сильно заранее. На наследство вряд ли рассчитывала. Однако и тут можно по-разному посмотреть. С одной стороны, вроде как банкротство делало его убийство… мероприятием малопривлекательным с финансовой точки зрения. А с другой, терпеть старого мужа-тирана, еще и в нищете, согласись, совсем тяжело. Добавь приезд бывшего возлюбленного. Да не сверкай ты глазами. Я же не говорю, что она убила. Больше того, факты в эту версию не ложатся, конкретно – убийство Варвары Тихоновны. Черт, эта смерть – вообще ключ ко многому. Кто ее из дома увез? Как? Ты понимаешь, ведь этот человек убил Трушникова! Иначе и быть не могло. Теперь прими во внимание, что Варвара Тихоновна, вероятно, знала, что перед ней именно убийца. Ведь она пыталась предупредить и тебя, и Василия Кирилловича не просто так. У нее была, как мы теперь понимаем, важная и достоверная информация. Откуда, кстати? Но, главное, вероятно, она не только знала, что будет убийство, но и знала, кто его затевает. И вот после всего произошедшего, всего того, чему она пыталась помешать, она не только начинает убийцу покрывать, но доверяется ему. Едет с ним куда-то. Почему? Куда? Где было тело столько времени?

– Странно, конечно. Но она могла знать, что убийство будет, и не знать, кто его организует. Например, услышать какие-то разговоры в ресторане, где она пела.

– Какие? От кого? – набив рот, пробубнил Борис. – Тут важна каждая мелочь.

– Не знаю. Слушай, а если вообще убийца кто-то посторонний, не семья, не близкие? Если конкуренты или обиженные заимодавцы?

– Ага, – покивал Борис, – его конкурент пришел в ложу, предложил водки, а потом…

– Да-да, – замахал я руками. – Глупость сказал.

– Ладно, Аркаш, – Борис поднялся и стряхнул крошки, – мне пора. Не получается у нас в лоб с наскока эту историю взять. Что-то от меня тут ускользает все время. Пока поеду, осмотрю детишек. Соскучился я по своей работе. Может, там что и щелкнет в голове. Да и перед Надеждой Юрьевной хочется выслужиться. Вот так-то, брат. Не столь уж неправ Выжлов на мой счет. Имей в виду.

Мы обнялись. Борис уехал, а я занялся своими делами и благотворительным архивом. Потом, вечером, отправился к дяде с первым докладом по финансам приюта. Денис Львович остался доволен моими замечаниями, и вообще был в тот вечер в очень хорошем расположении духа, поэтому мы вскоре переместились из кабинета в гостиную к ликерам и кофе. Мы много говорили – в основном Денис Львович, – я же все больше кивал да соглашался. Ничего нового по ходу следствия я ему поведать не мог. Точнее, мог, конечно, – о нашем визите в «Корону» ему было неизвестно, но почему-то ни тогда, ни после я ему об этом не рассказывал. Вся эта история вызывала во мне чувство, близкое к отвращению. Шантаж – вообще грязное дело. Добавьте сюда воспоминания об отравленной мадере и прозрачные намеки господина Ли на виновность Ольги Михайловны. Все было гадко, да еще и у нас не было никаких доказательств. А стало быть, дядя только рассердился бы, узнав обо всей этой гнусности и о нашей неспособности как-то противостоять злу. Кроме всего, я как-то интуитивно понимал, что не вправе раскрывать тайну Ивана, в которую, возможно, проник Борис. Поэтому я отговорился какими-то общими фразами. Постепенно мы перешли на обсуждения книг. Дядя, помнится, снова начал подтрунивать над моим интересом к романам и легкой литературе. Я отбивался. Он говорил, что жизнь богаче, и если уж читать, то только жизнеописания. Так разговаривая, мы как-то незаметно вышли к личной истории моего друга. Вероятнее всего, съедаемый любопытством, я сам как-то натолкнул дядю на откровенность. То, что он рассказал мне, сильно меня тогда потрясло.

Как вы помните, Борис в своем повествовании остановился на аресте террористов и поиске изготовителя бомбы. Достаточно быстро в фокус следствия попал тот самый «кружок», в который когда-то входил друг Самуловича, Менахем Кантор. Была обнаружена лаборатория, а в ней – книга из университетской библиотеки с говорящим названием «Яды и взрывчатые вещества». По читательской карточке вышли на того, кто брал ее последним, и это оказался как раз Менахем. Произвели арест. Миня своей вины не отрицал, хотя вел себя несколько странно. И вот тут в документах следствия появился Борис. Бог весть, как ему удалось пробиться. Вероятно, помог дядя, имевший чин в киевской полиции. Так или иначе, но однажды на стол следователю легла записка, внесшая большой вклад в полное оправдание студента Кантора. В защиту его были приведены следующие аргументы. Первое, было убедительно с большим количеством свидетельских показаний доказано, что Менахем, будучи одним из лучших студентов-химиков университета, не нуждался в пособиях по изготовлению взрывчатых веществ. На этом основании, кстати, делался вывод, что Менахем даже косвенно не имел отношения к производству бомбы, поскольку, в ином случае, опять же, у изготовителя не возникла необходимость обращаться к справочнику – он мог пользоваться устными указаниями Кантора. Далее приводились психологические рассуждения, которые мало впечатлили следствие, но показались интересными Денису Львовичу (а он каким-то образом получил доступ к документам следствия). Так, Борис – а записку готовил именно он – указывал на то, что Кантор был единственным сыном в большом и крайне нуждавшемся семействе. Что на его учебу отец тратил не только скудные сбережения, но отрывал от семьи последнее и даже вошел в существенные долги. Что Менахем был преданным сыном и никогда не подвел бы отца, напротив, он всеми силами старался как можно быстрее окончить учебу, чтобы получить место, бегал по урокам. Указывал Борис и на то, что, хотя Менахем когда-то действительно посещал сомнительный кружок, он оставил его более года назад, о чем есть многочисленные свидетельства (тут я вспомнил рассказ Бориса и предположил, что, именно апеллируя к сыновьему долгу, моему другу удалось вытащить Кантора из опасного кружка). Наконец, третьим, весьма важным пунктом выступило время. Дело в том, что следствие точно установило дату приезда террористической группы в Киев – это было за две недели до взрыва. И именно эти две недели Кантор провел вдали от Киева – вместе с группой студентов он изучал свойства почв в Х… губернии, в Киев же вернулся непосредственно в день взрыва. Конечно, нельзя исключать вероятность того, что бомба была изготовлена до прибытия группы или в день операции, однако вероятность такого развития событий была крайне низкой. Как ни странно, следствие прислушалось к этим соображениям, более того, Борис был вызван в управление и фактически вошел в рабочую группу. Менахем был повторно допрошен. Но, как ни пытался следователь выяснить, с какой целью тот взял в библиотеке злополучный справочник, ответа Кантор не давал. Не помог ни разговор с Борисом, ни приезд отца. Миня только замыкался и в конце впал, натурально, в депрессию и стал отказываться от пищи. И тогда (я был просто шокирован) Борис, именно он, сообщил следствию о давней влюбленности подозреваемого в Аду Лейбовиц. Следствие, что называется, тут же сделало стойку, тем более что как раз обнаружился новый свидетель – старуха, торговавшая против дома с лабораторией. Она показала, что несколько раз видела, как поздно вечером в дом входила высокая девушка с саквояжем. При этом однажды у девушки выпала из кармана какая-то вещь. Старуха поспешила поднять, надеясь найти что-то ценное, однако это оказалась грубая перчатка, прожженная в нескольких местах. Картина сложилась. Ада была объявлена в розыск, и нашли ее достаточно быстро… Буквально на следующий день ее обезображенное тело извлекли из оврага около Ц-го парка. В кармане было прощальное письмо, полностью подтвердившее версию следствия.

Я не мог поверить собственным ушам, был буквально ошарашен. Дядя, видя такую мою реакцию, даже, помнится, как-то смутился. Стал уверять меня, что Борис не сделал ничего предосудительного, напротив, поступил в высшей степени мужественно и согласно долгу. А я… не знал, что думать.

– Вот вы и снова у меня, и это прекрасно. Только что же вы в городе, если собирались в монастырь? Впрочем, не будем о делах.

Я опять посетил флигель дома Трушниковых. Ольга Михайловна в то утро была невероятно хороша и искренне мне рада. Я же, как вы уже догадались, после рассказанного дядей буквально не мог прийти в себя. Разумеется, в Успенское я не поехал, так как не мог представить себе встречу с Борисом. Отговорился делами, а сам ходил по городу, плохо ел, почти не спал. В голове, в сердце образовалась какая-то черная пустота. Теперь я знаю, что таково свойство моей психики. Когда происходит что-то страшное, непоправимое, несколько дней я как бы не принадлежу себе. Денис Львович, кстати, рассказал мне, что, когда умерла моя мать, я почти месяц не говорил, не реагировал, когда ко мне обращались, и более всего походил на сомнамбулу. Что-то подобное, видимо, происходило со мной и тогда. Впрочем, в тот день я потихоньку начал возвращаться к жизни. Не знаю, что стало тому причиной – возможно, что и доброе отношение Ольги Михайловны. Так или иначе, ноги привели меня в ее дом, и там я нашел, вероятно, то, что могло мне помочь более всего – теплое и сочувственное внимание. Она, разумеется, заметила мое состояние и пыталась, как могла, развлечь меня. Много рассказывала про монастыри, расположенные в нашей губернии. Причем ее познания в истории, архитектуре и живописи оказались глубоки, а наблюдения и мысли оригинальны. Постепенно я оживал. Мы стали говорить о нашем городе, об общих знакомых. Моя хозяйка рассказывала, кто, как и по каким причинам принимал участие в благотворительных проектах. Какие политические настроения есть в городе и почему. Постепенно наш разговор коснулся и Бориса. Я, видимо, выдал свое волнение, поскольку Ольга Михайловна замолчала и как-то особенно, очень пристально посмотрела мне в глаза. Потом поднялась и прошлась по комнате, явно пытаясь побороть волнение. Наконец подошла ко мне и опустилась на кресло.

– Друг мой, простите ли вы женщину, которая относится к вам, как… сестра? Может быть, я не проявлю тактичности, но, поверьте, мне сложно видеть вас в таком состоянии. Позвольте вопрос?

Я кивнул.

– Вы что-то узнали про вашего друга? Что-то плохое? – Она заглянула мне в глаза. – Вы узнали про Киев?

Я потрясенно молчал.

– Бедный, бедный Аркадий Павлович. А я-то гадала, как вы можете… А вы раньше не знали? Вы удивлены, откуда мне известно? Что ж, это не секрет. Мне рассказал Петр Николаевич. Согласитесь, когда твоя семья находится в центре расследования, это естественно… это мой долг выяснить, в чьих руках сходятся нити наших судеб. Я не стесняюсь сознаться, что собрала сведения обо всех, или почти обо всех, кто так или иначе вовлечен в наше дело. Эта история и меня потрясла. Я говорю несколько выспренно. Но… я очень волнуюсь.

– И что же… эта история известна многим? – тихо спросил я.

– Почему многим? А впрочем. Если известна мне, известна Выжлову, несомненно, вашему дяде (это он вам рассказал?). Сами понимаете, город у нас небольшой. Что делать, провинция.

– Я – слепец. Видит Бог, дядя прав. Я не вижу того, что видят все.

– Зачем же так?! Не стоит себя корить. И потом, по большому счету Борис Михайлович исполнил свой долг. Да! И помог другу. Там, кажется, какой-то его друг был под следствием. А что девушка-террористка покончила собой – это бывает. В той среде самоубийство, говорят, не редкость. Нам, конечно, трудно понять, но террористы – абсолютно безбожные люди, часто еще и иноверцы, они могут иначе смотреть на жизнь, на смерть.

– Она… была его невестой.

Ольга Михайловна тихо охнула.

– Молчите. Зачем! Боже мой. Теперь я все-все поняла. Бедный вы мальчик. Какой ужасный год! И у меня, и у вас. Сколько страданий! И какой ужас. Но, послушайте, наверное, есть какое-то оправдание. Может быть, он не знал? Может быть, не ожидал ничего подобного? И потом, во всем остальном господин Самулович часто проявляет самые лучшие душевные качества. Он помог мне, очень выручил Дмитрия. И к вам он испытывает самую искреннюю симпатию. Не отчаивайтесь.

– Ольга Михайловна, я не знаю, как мне быть дальше.

– Что же тут знать? Вы ни в чем не виноваты. Просто вы разочарованы в человеке, который был вам близок. И, наверное, задаетесь вопросом, как вам мог понравиться некто, способный на поступок, который вы сами определяете как абсолютно… недопустимый.

– Да, все так! Как вы точно меня поняли.

– О боже. Это очень ясно. И сейчас я говорю вам еще раз. Вы ни в чем не виноваты. Знайте, что обмануться может каждый. Вы так молоды! Плохо разбираете людей. Да и, по чести сказать, многие находят в том поступке Бориса Михайловича высокие смыслы. Знаете, я сейчас подумала, все это очень напоминает Антигону. Не находите? Тот же конфликт личного, человеческого и общественного. Да, конечно, и вы и я встали бы рядом с героиней Софокла, но, согласитесь, прав и Креонт! Так что не следует все писать черным или белым. Посмотрите на это дело так: вы осознали, что по внутренним качествам очень разнитесь со своим приятелем. Он – человек яркий, интересный, но чуждый вам. Так бывает. Я уверена, вы и сошлись более внезапно, чем обдуманно. Теперь жизнь разводит вас. Так в чем проблема? Пойдете дальше своим путем. Он – своим. А знаете что? Бросайте вы ваш благотворительный проект. Я сама замолвлю за вас слово перед Белоноговой, а дядя вас поймет и без моей помощи. Возвращайтесь в Контрольную палату. Ваш начальник, Валерий Поликарпович, был в больших друзьях с Василием Кирилловичем (упокой, Господи, душу раба твоего), поэтому я имею с ним короткое знакомство. Кстати, о вас он отзывался в превосходных степенях. Он будет рад вашему возвращению. И, наконец, там вы сможете заняться тем, в чем вы – настоящий профессионал. А насколько я могу понимать, для мужчины самое главное – это реализация своего таланта. Вы талантливы, Аркадий Павлович. И все у вас впереди.

Визит к Трушниковой, как я уже сказал, вывел меня из того странного транса, в который я впал после рассказа дяди о киевском деле. Я вышел от нее приободренный и решил прогуляться по городскому саду, поразмышлять над всем, что последнее время происходило в моей жизни. Я прокручивал в голове события, начиная с самого дня нашего знакомства с Борисом, все мои сомнения и обиды. Припомнил его интеллектуальный снобизм, скрытность и то, что я для себя определил как внесоциальность. Я давно заметил, что он живет по каким-то своим внутренним законам, и многое, что кажется непринятым в нашем обществе, он видит для себя абсолютно допустимым. В то же время передо мной вставали и самые наши задушевные минуты, его безусловные явные достоинства: честность, приверженность своему делу, глубокий ум, наблюдательность. Могла ли честность вынудить его предать близкого человека? И вообще, рассматривал ли он свой фактически донос на Аду как предательство? У меня не было ответов. Наверняка вы уже заметили, что человек я, что называется, слабохарактерный. При малейшем дуновении убеждения мои колеблются, вылезают сомнения. Мне трудно прийти к какой-то определенной точке зрения (особенно, если эта точка может существенно изменить привычный мне, сложившийся порядок). В общем, я гулял, размышлял и через какое-то время уже и сам не был до конца уверен, что Борис поступил тогда неправильно. Нашел массу даже не оправданий, но оснований для такого поступка, которые я более-менее мог примерить на себя. А более всего, я осознал, что не очень хочу объяснять кому бы то ни было свой внезапный уход из совместного нашего благотворительного проекта, рассказывать, почему я не поехал в Успенский монастырь, и прочее, прочее. В общем, хотя я чувствовал, что в наших отношениях с Борисом сейчас и впредь пролегла трещина, я решил ехать в Успенское и закончить по возможности быстро анализ финансовой отчетности приюта.

Уже на следующий день утром я был в монастыре. У ворот меня встретила старая монахиня и, прочитав переданную со мной записку Белоноговой, повела вдоль монастырской стены к противоположному краю обители. Там, на южной стороне, небольшой монастырский сад и постройки, сейчас полностью переданные под детские приюты, были обнесены полукругом более низкой ограды. С основным монастырем эта часть была соединена воротами Святой Анны. Администрация помещалась в двухэтажном здании, одной стороной примыкавшем к приютской ограде. Задний же его фасад составлял единое целое с главной монастырской стеной. Вход располагался в торце, и весь первый этаж занимал архив. На втором этаже разместились кабинет казначея, кладовая с учебными материалами, небольшая библиотека с книгами по садоводству и агротехнике, а также несколько гостевых комнат, одну из которых выделили под мое проживание. Я забросил свои вещи и сразу отправился в архив, отклонив предложение навестить Бориса в медицинском корпусе.

Я сидел в большом зале, сплошь заставленном стеллажами, и работал, когда ко мне внесли самовар и небольшую плетенку с выпечкой. Я оторвался от дел и тут отметил, что снаружи происходит что-то странное. До меня донеслись громкие крики, свист, странные звуки, похожие на удары чего-то тяжелого о стену, окружающую приют. Монахиня, сопровождавшая служку с моим завтраком, заметила мой интерес.

– Неприятности у нас, батюшка, – пояснила она. – Прямо не знаю, отчего такая напасть. Ведь хорошее дело делаем. Господу служим, сирот растим. Так нет, набежали из города смутьяны. Бедных деток против нас настраивают. Будто мы на них наживаемся, будто им свободы не даем. И ходят, и кричат, камни кидают. Уж мы и в полицию обратились, и к уряднику нашему, и сторож этих бесенят, прости Господи, гоняет. Да где?! Разве их ухватишь. Раз – и в стороны, как букашки.

– Да кто в стороны?

– Эти смутьяны. Целая стая. Маленькие, лет до тринадцати. И вот вздумалось им сюда прийти, протесты устроить. Матушка уже к ним посылала. Предлагала и им в наш приют поступить. Все ведь, поди, сироты. И еду им раздавала. Однако без толку. Только сильнее воду мутят. Кричат, грозятся, воспитанников на бунт подбивают. А пуще всего нам неясно, что же их возмущает. Живут у нас детки. Все лучше, чем на улице. У нас и в тепле, и сыты, и профессии учим. А те, что в благородном корпусе, так там и языки, и все, что нужно. Ты вот смотри, смотри книги-то, родной. Ведь копейки себе сверх необходимого не берем.

– Да что вы! Я уверен в этом заранее. Я даже могу к ним сходить. Поговорить. Заверить, так сказать.

– Ой, милый. Да разве этим дело поправишь? Твой-то друг уж ходил. Говорил. Одного из этих смутьянов даже по территории водил. Все ему показывал. Убеждал. Да куда… разве они доброе обхождение понимают? Хоть и не годится мне так говорить, а только с такими сила нужна. Да ты ешь, ешь. Стены у нас все-таки высокие. Воспитанники, даст Бог, на бунтовские эти мысли не перейдут. А там время… надоест же им когда-нибудь кричать.

Я покивал и вернулся к работе. Еще несколько раз за день отмечал я волнения за стенами монастыря. Была в этом какая-то система. Впрочем, намного больше меня тогда занимали архивы. К вечеру, когда стало уже смеркаться, я поднялся к себе. Переодел пиджак и уже хотел выйти пройтись, но тут в дверь мою постучали, и почти тут же на пороге появился Борис. Из-за его спины выглядывал Антипка.

– Ну, наконец! Как здорово, что ты приехал, Аркаша, – он раскинул руки, но видя, что я не спешу обниматься, немного смутился. – А я все ждал, ждал… – тише продолжил он. – Уж и надежду потерял с тобой вместе тут поработать. Совсем было собрался сегодня в город возвращаться, – он огляделся. – А тебе комнату дали, пожалуй, лучше моей. Моя в конце, угловая, а у тебя и камин свой. А вообще, – он снова оживился, – ты не представляешь, как тут интересно. Я пришел к выводу, что медицину для детей нужно выделять отдельно. Поразительные наблюдения можно сделать. Особенно вот этот перелом взросления! Тут – непочатый край для исследования.

Он неуклюже плюхнулся в кресло у стены и налил себе простывшего чая. Был он так оживлен, так, безусловно, рад нашей встрече, что я совсем смешался, а после и вовсе принял его тон, поддался настроению, и беседа потекла почти как обычно. И все же я чувствовал, что дружбе нашей нанесен смертельный удар. Видимо, и Борис почувствовал что-то, поскольку выпрямился, стал одергивать плохо сидящий пиджак. Потом и вовсе замолчал. Я отвел глаза и стал разглядывать пришедшего с ним мальчика. Рука у Антипки была уже, конечно, без повязки. И судя по тому, как ловко он ею управлялся, зажила она прекрасно. Между тем Антипку явно что-то беспокоило. Он то и дело поглядывал то на окно, то на Бориса, то на меня. Суетился, хмурился и явно ждал минуты вступить в разговор. Я не ошибся: как только Самулович замолк, мальчик подошел к нему ближе и, косясь на меня, тихо засипел:

– Дядька, а дядька. Навестили уж друга. Хиляй в город. А то и ночь, гляди. Парома не станет.

Борис потрепал его по плечу.

– Видишь, какой у меня командир появился. Только, Антип, я уж сколько раз говорил, никакой я тебе не «дядька», зови меня Борис Михайлович, или уж доктор. И потом, старайся избавиться от всех этих словечек «хиляй» – как там еще? – «хаза». Да?

– Понятно говорю, что и придираться? Главное, ехать пора… доктор.

– А я передумал! Вот так. Проведу вечер сегодня с другом. Ты не против, Аркаш? Посидим. Поговорим, как раньше. Дело наше обсудим. Может, и разопьем. In vino veritas!

– Да что ж такое! – почти взвыл Антипка и вскочил на ноги. – Вот не договоришься с вами. Что слово, вы в сторону. Уйду я.

Он развернулся.

– Куда ты? Стой. Хочешь, с нами посиди. Ужинать принесут скоро! – крикнул Борис.

– Вернусь потом, дядька. А может, поедете?

Борис помотал головой, и Антипка выбежал в двери.

– Интересный мальчишка, хотя и нервный, – кивнул ему вслед Самулович. – Смышленый такой. Не поверишь, Аркаша, с лету понял, как и что у меня называется, помогал мне все время, я осмотр делаю, он мне инструменты подает. И руки ловкие. Повязку накладывать научился…

– Уж не собираешься ли ты из него медицинского брата сделать?

– А что, не такая глупая идея. Только куда мне учить? Я сам еще в пути. Вот потом, когда стану светилом, располнею, куплю – что там ты говорил? пару и галстуки, да? – экипаж куплю. – Он засмеялся. – Стану питаться в ресторане. Веришь, вот не вру. Или кухарку заведу. Представляешь, приходишь ты ко мне, а у меня подают какой-нибудь консоме, а еще лучше кулебяки!

Я усмехнулся.

– Вот ты не смейся. Хорошая кухарка – это большое дело. А сейчас пойдем пьянствовать, а?

Сколько мы выпили в тот вечер – точно не скажу. Помню только, что начинали мы с бутылки мадеры, которую Самулович купил еще в городе, потом перешли на настойки, подаренные Борису монахинями в благодарность за врачебную помощь. Было ли что-то еще, или это именно монастырские наливки сыграли с нами столь злую шутку, но опьянели мы сильно. Какой-то период даже, похоже, стерся из моей памяти. Разговоры, которые мы тогда вели, я тоже, признаться, подзабыл. В любом случае точно ничего важного для расследования тогда сказано не было. В общем, где-то уже под утро мы с Борисом оказались в коридоре. Видимо, я провожал Бориса в его комнату. Самулович, абсолютно расхристанный, что-то пытался рассказывать про хирургию, что меня неимоверно веселило. Помню, я хохотал, держась за стену. В голове было мутно. Свеча в моей руке наклонилась, и воск капал на пол.

– Держи свечку, не хватает еще пожар устроить, – неожиданно сказал Борис, – уж и так пахнет дымом.

– Ха-ха, – зашелся я, – сожжем монастырь.

– Да погоди, Аркаша, – неожиданно посерьезнел Борис.

Хмель слетел с него. Он растер лицо и побежал к лестнице. Я затряс головой, пытаясь прийти в себя, но все еще не вполне веря, что происходит что-то серьезное. Неожиданно в конце коридора у лестницы появилась фигурка Антипки. Был он раскрасневшийся, глаза безумные, на лице черные полосы. Я даже испугался.

– Дядька! – закричал он. – Вы здесь? Бежим. А то сгорите! Пожар.

– Какой пожар? Как? Что ты тут делаешь? – схватил мальчика за плечи Борис.

– Пожар, дядька! Говорю же, горите! – закричал мальчик. – Хиляем скоро! Я до вас прибег же.

Я окончательно пришел в себя. Коридор медленно наполнялся дымом. Борис бросился в свою комнату и распахнул окно. Мы выглянули наружу. Сквозь стекла первого этажа на землю ложились рыжие отсветы.

– Архив горит! – крикнул Борис. – Пожар! Пожар!

В доме напротив открылось окно, какая-то белая фигурка метнулась, потом выскочила из дверей и кинулась вглубь сада. Грянул колокол.

– Черт, высоко, убьемся, да, Аркаш? – стукнул по подоконнику Борис.

– Что же мы стоим, Боря, надо спасать документы! Надо что-то делать! – вцепился я в него.

– Хиляйте, дяденьки, – уже почти выл позади Антипка.

– Знать бы куда «хилять»? Ну-ка.

Борис сорвал занавеску, разодрал ее на несколько полос. Схватил кувшин с водой, смочил получившиеся бинты и сунул нам.

– Наматывайте на лицо и голову. Будем пытаться выйти.

Мы подчинились и уже через минуту бежали по коридору к лестнице. Дым ел глаза. Внизу огонь разгорался все сильнее. Уже был слышен гул, треск балок. Жар горячил лица. Мы скатились на первый этаж и застыли. Путь к выходу был отрезан. Пламя растекалось по коридору. Антипка взвыл, закрутился на месте, потом схватил нас за руки и потянул назад. Под лестницу.

– Куда?! – крикнул Борис. – Задохнемся! Наверх, обратно!

– Не надо обратно. Да слушайте же меня, – сквозь кашель запричитал Антип. – Тут ход!

Он поднял ковер и дернул какое-то кольцо на полу. Приподнялся люк. Мальчик юркнул вниз.

Борис полез за ним следом. Я в отчаянии глянул в сторону архивного хранилища, потом тоже бросился к люку. Железные скобы вели вниз. Я спустился и захлопнул тяжелую крышку.

Снаружи остался дым, завывание огня и тоскливый звон колокола. Меня окружила тьма.

– Теперь пожар! Да, милостивые государи?! Вот до чего дело дошло?! Это еще, Божией милостью, никто из людей не пострадал. Как это расценивать предлагаете? Ведь уму непостижимо. Напились, подожгли монастырский архив! Сами сбежали.

– Все совсем не так, дядя. Мы же говорили…

– Что «дядя»?! Что «дядя», mon cher [43]? Долго я должен терпеть ваши выходки? Боже мой, да видела бы тебя твоя мать или Евдокия Семеновна! Ведь я ей у ее смертного одра поклялся за тобой приглядывать! Знал бы я, чем это обернется! Как вы могли такое устроить?

– Денис Львович, там такие обстоятельства…

– Ах, уважаемый доктор. Вот на ваше благоразумие я надеялся. И на старуху бывает проруха. Сошлись огонь да хворост. Да молчите уж. Что вы мне, снова про вашего Антипку расскажете? Про то, как пожар начался «ну совершенно без вас»? Про ход подземный? Слышал уж, Борис Михайлович. Благодарствую. А только спрошу еще раз, может глуховат стал, ответы ваши не расслышал. Где мальчик-то ваш? А? Пропал. Предположим. А что вы скажете, если я вам заявлю, что ход-то из архива к реке еще год назад гвоздями заколотили? А? И наконец, давайте возразите мне, что вы не пили в ту ночь, как последние кучера. Кто пел Gaudeamus [44] в полночь? А потом эти крики «я – новый Парацельс, Гиппократ, Асклепий»?

Борис вспыхнул и закрыл лицо пухлой ладонью.

– Да-да, Борис Михайлович. Так и было. Из чего я заключаю точно, что пьяны вы были до последнего края и мой дорогой племянник наверняка от вас не отстал. Дальше мыслю так. Аркадий, чтобы показать, какой он, в свою очередь, великий математик и финансист, повел вас в архив. Там вы еще выпили, оставили свечу и пошли куролесить. Каким-то образом наткнулись на люк, вскрыли его. А тут и пожар начался. Хорошо еще у вас совести хватило тревогу поднять и потом в обитель вернуться, ожоги лечить. Ох, господа. Просто казни египетские на меня, несчастного. А знаю почему. Вознесся в мыслях. Конечно, куда как хорошо губернию устроил, и сам продвинулся, и уважение, и порядок. Вот тебе, прав народ: «чем зазнаешься, на том сломаешься». И ведь как все одно к одному, и Трушников, и чертов князь со своей бандой: в полку самоубийство – раз, растрата в банке – два (да-да, господа, и до этого дошло), а ему что. Уедет к тетке, отсидится, и опять в город. Завтра вот прибудет. Как ворон над трупом кружит! Это ладно, враг внешний. Но вы! От вас такие неприятности. Послал дураков. Расслабился. Думал, тут – дело верное: дети, благотворительность, монастырь. Что может пойти не так?

Он махнул рукой и опустился в кресло. Его камердинер бросился к нему и подложил под спину подушку.

– Кузьма, – обернулся к нему дядя, – вели чай подавать. И… коньяк мой неси. И мне полезно, и им сейчас на пользу пойдет.

– Денис Львович, – обратился к нему Борис, – простите нас, пожалуйста. Только не за поджог. Тут я чем хотите поклясться могу, что не наша это вина. Не ходили мы на первый этаж в ту ночь. А только, конечно, сраму вам от нас и хлопот много. Я понимаю.

– Понимаете? И то хлеб, – махнул дядя. – Только делать-то что со всем этим, ума не приложу. И хуже, и хуже все становится. Как под гору лечу.

– У каждой монеты две стороны. И худа без добра не бывает.

– И в чем добро изволите видеть?

– Да вот, мысль одна пришла, пока мы по подземному ходу бежали. Понимаете, там в одном месте грунтовые воды себе дорогу промыли, так что мы полдороги, считайте, по колено в воде шли. Я тогда и понял все, про Варвару Тихоновну.

– Ну-ну.

– Вот предположите, что ее еще живую кинули, скажем, в подземный какой-то колодец, что ли, и она там утонула. Гематома – след от удара в падении. Вода в таком резервуаре отличается от речной – поэтому и известь в легких. Так? Идем дальше. Помните, три дня ливень был, что аж река разлилась и паром не ходил. Труп как раз после ливня нашли. А что если в том подземном колодце вода тоже прибыла да и понесла труп по подземному руслу или штреку прямо к реке? Вот вам и царапины об камень, если ход сужался где-то, вот вам и время обнаружения.

Я чуть не вскрикнул, до того точными показались мне эти соображения. Дядя же молчал, обдумывая слова Бориса и поглаживая бакенбарды.

– Хм, это интересная и, возможно, верная теория. Только она ничего нам не дает.

– Как же не дает? – не утерпел я.

– А так. Где искать тот колодец? Холмы под нами, как сыр швейцарский! Тут где ни копни, либо шахта, либо пустота. И ведь ни карт, ни планов, ничего нет. Отец Ольги Михайловны вон пытался какие-то исследования вести, так умом двинулся.

– Столбов был отцом Трушниковой?

– Да что вы, в самом деле, господа! – снова вспыхнул Денис Львович. – Сколько времени расследование ведете, а самых простых сведений не собрали? Хороши сыщики. Конечно, Ольга Михайловна – его дочь. Столбовы – фамилия из лучших. Эх, будь у Ольги Михайловны хоть малейшее приданое, могла бы хорошо собой распорядиться. Уж за старика бы не вышла. Но где взять, когда нету.

– Где взять, когда нету… где взять… – повторил Борис.

Внезапно он пришел в большое возбуждение. Стал тереть виски, что-то бормотать. Вскочил на ноги. Принялся ходить взад-вперед по комнате. Я хотел было обратиться к нему с вопросом, но дядя жестом велел мне молчать. Шаги Самуловича замедлились, наконец он вовсе остановился, повернулся к нам и, словно только осознав всю сцену, сконфузился.

– Что, Борис Михайлович, мысль пришла? – подбодрил его дядя.

Борис благодарно глянул на него.

– Вы знаете, я могу ошибаться, но вот сейчас, мне кажется, я ухватил все нитки. В этом-то и дело, что невозможно взять, когда нет, понимаете? Из сухой тряпки воду не выжмешь.

Видя наше недоумение, он пояснил:

– Долги. А я-то думал, с чего князь вслед за Александром Васильевичем в наш город пожаловал. А ведь все на поверхности!

Пролетка подкатила к воротам Трушниковых и остановилась. Борис неловко спрыгнул с подножки экипажа. Я замешкался, расплачиваясь.

– Смотри-ка, – протянул Самулович, – а там неладно.

Действительно, через двор пробежала растрепанная служанка. Дворник, покинув свой обычный пост, мялся около входа в дом. Неожиданно дверь хлопнула. На ступеньках появился Оленев. Пальто его было распахнуто. Он похлопал себя по карманам, достал портсигар и не торопясь, со вкусом закурил. Отпущенный нами извозчик развернулся в тупике у обрыва и ехал обратно по улице. Князь вышел за ворота, махнул рукой, останавливая экипаж, запрыгнул внутрь, громко хлопнул дверью и велел везти в «Эксельсиор» (он там квартировал).

Борис чертыхнулся и потянул меня за руку. Мы торопливо пересекли улицу. Во дворе Самулович на мгновение притормозил, как бы думая, куда идти: к флигелю или центральному входу, – а потом решительно избрал второй вариант. Мы уже подошли к ступеням, как вдруг тяжелая входная дверь снова распахнулась. Ольга Михайловна в домашнем платье почти упала ко мне на руки.

– О господа, какое счастье! – всхлипнула она и судорожно вцепилась в мой рукав. – Пойдемте! Пойдемте скорее. Это Господь вас привел. Я уж хотела за квартальным бежать.

Она почти в беспамятстве тащила нас внутрь.

– Пойдемте же!

Мы вбежали в дом. У парадной лестницы жались приживалы. Какая-то баба тихо выла, истово крестясь. Сверху доносились крики, удары.

– Они там, господа. Наверху, – причитала Ольга Михайловна, пока мы поднимались по лестнице. – Дмитрий приехал утром кое-что обсудить. Мы сидели, говорили, а тут, как на грех, князь явился. Эти страшные долги! Саша проигрался, и князь больше не хочет ждать. Саша стал требовать, чтобы Дмитрий покрыл долг. Боже мой, что делать?

Мы уже поднялись на второй этаж. Двустворчатые двери кабинета были распахнуты. В комнате царил беспорядок: мебель перевернута, разлетевшиеся бумаги, осколки посуды. По полу, сцепившись, катались братья. В какой-то момент Дмитрий оказался сверху. Он сжал шею Александра, тот пытался дотянуться до его лица. Ольга Михайловна закричала на драчунов:

– Митя, умоляю! Саша! Да что же это!

Мы бросились разнимать дерущихся. Меня тут же сбили с ног. Я упал, больно стукнувшись затылком о ножку стола. Поднялся на колени, потряс головой, попытавшись сфокусировать взгляд. Перед глазами плыло: бледное, очень сосредоточенное лицо Самуловича, всклокоченная голова Дмитрия, его большие мосластые руки снова сжимают шею брата, пухлая холеная кисть Александра шарит по полу, пытаясь дотянуться до осколка бутылки… Я кинулся вперед, отпихнул стекло в сторону и что есть силы ударил Дмитрия в плечо. Тот охнул, ослабил хватку. Александр тут же как-то по-змеиному стал отползать к стене. Мы навалились на Дмитрия.

На какое-то время стало тихо. Мы все тяжело дышали, пытаясь прийти в себя.

– Да пустите вы, – наконец пробормотал Дмитрий, отталкивая нас с Борисом.

Я разжал руки и попытался встать. Ноги дрожали.

– Напрасно вы так, Дмитрий Васильевич, – с трудом переводя дух и стирая кровь с разбитой губы, пробормотал Самулович. – Разве дракой дело решишь?

– Он убить меня хотел! – срываясь на фальцет, вскрикнул Александр. – Вы все видели.

– Мразь! Сам убийца, а за себя трясешься, – рыкнул на него Дмитрий. – Он ведь убийца, господа.

– Это неправда, наговор, – всхлипнул Александр. – Он меня ненавидит. С детства. Он завидовал мне всегда.

– Что?!

Дмитрий снова рванулся к брату. Мы с Борисом повисли на нем.

– Да пустите! Не трону я его… сейчас. Мразь.

– Я – мразь? Я? Да это ты меня обокрал! Из-за своей мести, из-за амбиций лишил меня – меня! – наследства, будущего – всего, ради чего я все эти годы терпел. И что? Теперь меня братцу жалко стало? Вот уж нет. Не брат это, а враг. Деньги отобрал, пусть. Но теперь и жизнь мою, имя отбирает. Из-за грязных тысяч. Ведь у тебя миллионы, Дима, миллионы. А тут брат, кровь. Да неужто тебе меня не жалко?! Почему вам всем меня не жалко?! Да, я проигрался! Да! Но я не знал, что не смогу покрыть долг. Пятьдесят тысяч. Что это? Неужели цена жизни? Да это меньше десятой части моего наследства! Моего! Понимаешь? Моего по праву. Слышишь ты?! Каждый день я вставал и говорил себе: «Зато у меня есть деньги». Эта мысль меня на свете держала. Я для другой жизни приспособлен. Язык, обращение, умение себя подать. Думаешь, это просто? Мне-то, которого до пятнадцати лет то в доме с иконами маменька держала, то отец на складах с самой последней сволочью, с мужичьем да с конторщиками. Но я все это перенес и себя сделал. Да! Сделал.

– Ой, Сашка. Деньги тратить много ума не надо. Вот заработать их – это наука.

– Надо, Митенька. Надо и в этом ум иметь. Одних денег для того, чтобы в свете принятым быть, недостаточно. И ты это прекрасно знаешь. Отца вон как в Москве приняли. И миллионы не помогли. А я пробивался в свет. На самую последнюю нашу ступень. Для семьи. Для фамилии. Для себя. Я там жить хотел. Иначе, благороднее, тоньше. А ты, оказывается, все эти годы крал мое будущее, отбирал у меня все: свободу, Петербург, общество, а теперь и жизнь мою? Пятьдесят тысяч – жизни моей цена!

Он закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях.

Борис обернулся и поискал глазами свой саквояж (он его бросил, вбегая в комнату). Дмитрий сидел на стуле. Руки его сжимались в кулаки, лицо кривилось. Он не отрывал взгляда от брата.

– Цена твоей жизни, – тихо повторил он. – Нет, братец, это не твоей жизни цена. Твоей жизни цена копейка, а я и той не дам. А в тысячи эти ты папеньку оценил.

– Дмитрий, опомнись, – простонала Ольга Михайловна.

– Молчи, Оля. Я уж знаю. Сейчас такое время, видимо, правда наружу просится. Да и что говорить. Ты сама все знаешь. Ведь ты слышала, как они ссорились, когда Сашка из Петербурга приехал. Перед самым этим чертовым балом. А и как не поссориться? Могу себе представить, что папенька сказал, когда эта мокрица у него пятьдесят тысяч на покрытие карточного долга просила, а отец сам уже банкротом был! – Дмитрий с нервным смешком хлопнул себя руками по коленям. – Вот уж прелестная была сцена, надо думать. Семейная идиллия. Жаль, я не присутствовал. Шумно было – а, Сашка?

– Да! Да, он взбесился! Ты это хочешь услышать?

– Еще бы! А ты и понять не мог отчего, правда?

– Давай. Веселись. Разорил отца. Боже мой! Если бы я знал, что он банкрот!

– Не убил бы тогда? Да?

– Что ты мучаешь меня? При чем тут вообще это все? Ведь сейчас речь о моей жизни. Ты это пойми. Жизнь моя на кону. Слышал князя? Он страшный человек. А хочешь, я просить стану? В ноги тебе кинусь при всех. Только дай ты мне эти деньги!

Он бросился на колени и пополз к Дмитрию.

– Саша! – в отчаянии Ольга Михайловна прижала руки к груди.

– Просить начал, вот как. Уже не требуешь? Правильно. С меня тебе требовать нечего. Долгов перед тобой не держу. Или тебе напомнить, как я из этого дома уходил? Много тогда помощи я от тебя видел? Ты мне вслед только что не смеялся! И это я про прочее молчу, о чем ты знаешь. Так с чего же я сейчас тебе помогать должен? А? Тебе, предателю, лживому трусу, убийце. – Он внезапно дернулся всем телом, тяжело задышал, потер лицо.

Самулович подался было к нему, но Дмитрий от него отмахнулся и тихим, каким-то усталым голосом продолжил:

– Я теперь тебя, Саша, со свету сживу. Не за отца, отец свое получил, хоть и не так, как я хотел, а все одно. А вот за предательство твое. Да еще за Вареньку. За Варвару Тихоновну. Что ж ты, забыл, как она нас от отца защищала, как кусок послаще дать старалась? Мало людей ко мне в жизни хорошо относились, а она одна из них. И за нее я тебя не прощу.

– Дима, что ты?

– Пусть говорит, Оля, – визгливо вскрикнул Александр.

Он поднялся и теперь стоял посреди комнаты. Волосы его были всклокочены, на лбу выступили капельки пота. Его трясло, он с ненавистью смотрел на брата.

– Пусть говорит, а мы послушаем. Ведь это бред. Самый настоящий бред. Ты, Дима, опиумист. Я читал, что у вас видения бывают…

– Читал? Ах ты умница, – почти спокойно продолжил Дмитрий. – Но ведь ты не только читал. Ты к профессору писал. Да? Такая тяга к знаниям. Только все зря. Зря ты все это затевал, зря в расходы вошел. Не получится у тебя меня безумным признать и состояние мое под управление взять. Ведь ты собрался моим состоянием управлять! Ты! Анекдот. Да ты в своем кармане неспособен порядок навести. Считать-то без ошибок выучился, нет? В детстве-то никак не мог осилить науку. Что смотришь? Я все про твои похождения знаю. Я последние дни только тобой занимался, а возможности у меня большие. Я пока в тюрьме-то сидел, многое передумал. Так ли, этак ли, а родителя нашего убили. Вот и стал я размышлять, кто бы это мог решиться. Кто мне дорожку перешел и план мой, что я столько лет лелеял, коту под хвост засунул. А все просто оказалось.

– Дима, остановись.

– Нет, Оленька. Не остановлюсь. Что Сашка отца убил, тут и доказывать нечего. Все ясно. Если не я, не Иван (с чего ему), так только он и остается. И способ такой паскудный только Сашка бы и выбрал. Тем более долги, виды на наследство. Как ты обманулся, а? Ведь уже богатым себя видел. Миллионщиком. Да, впрочем, черт с ним, с отцом. Туда и дорога. А вот за что ты Варвару жизни лишил, я понять не мог, пока не догадался, что она как-то про тебя прознала. Так, нет? Что ты, Оля, рукой машешь. Мне вот и Самулович интересно сказал. Было, Оленька, письмо анонимное, которое Аркадий Павлович собирался отцу передать, а отдал Сашке-мерзавцу. А в письме предостережение – дескать, убьют Василия Кирилловича. Сашка почерк-то и признал. А впрочем, и не в письме дело. Вспомни, что на балу случилось. Могу представить, как у тебя подошвы загорелись. У-у-у-у!!! – он сжал кулаки. – Тварь! Негодяй!

Он снова весь вздрогнул, покрутил воротник сорочки.

– Дмитрий Васильевич, – двинулся к нему Самулович, – дайте руку, я вас осмотрю. Не стоит вам волноваться.

– Не волноваться, доктор? А я и не волнуюсь. Пусть вот Сашка дрожит. Ведь он ее убил.

– Убил, – кивнул Самулович.

Александр побледнел, замахал руками.

– Да что вы?! Я при чем? Что вы? Что вы придумали? Она пила сильно. Сама перепилась да погибла.

– Не смей! – лицо Дмитрия страшно перекосилось. – Не смей, тварь, ее порочить. Я все знаю. Деньги любой рот развязывают, слепым зрение возвращают. Не знал ты этого? А вот так. Ты ее из дома тогда увез. Мне все подтвердили. И кучера я нашел, и приказчика, что ей от тебя шампанское носил. Что ты ей наплел? Что влюблен в нее, оттого и отца убил? Она бы и в такую чушь поверила. Тут ты все точно рассчитал. А поверив, стала тебя выгораживать и про то, что знала, – молчала. Так ведь, господа? Молчала? – Он снова как-то вздрогнул, дернул галстук, ослабляя петлю, и откинулся на спинку дивана. – А ты все равно ее убил. Трус. Она тебя спасала, а ты ее убил… Я тебе ее смерть не прощу. Я тебя сам судить буду. И ты, доктор, не лезь. Тут дело семейное. Я тебе за многое благодарен, но поперек дороги моей не ходи.

– Я и не стану. А только дело это у вас не семейное, а уголовное. И заниматься, как вы выражаетесь, этим суд будет. Вам, Александр Васильевич, я советую собраться. Скоро Выжлов приедет. Я к нему записку послал.

– Бросьте, доктор. Никаких судов! – вскинулся Дмитрий. – Довольно. Я этим вашим правосудием по горло сыт. Меня в этом городишке уже судили, или не знаете? Балаган сплошной. А это дело мое. Я его и разбирать буду. У меня возможности огромные. Теперь все, как я сказал, будет.

Он как-то осел, обессилел враз. Еще расслабил галстук.

– Ольга, иди, вели подать экипаж срочно, – тихо, но твердо приказал он.

– Но…

– Срочно, я сказал!

– Дмитрий Васильевич, нельзя же так… – сбиваясь, начал я. – Что это вы придумали? Разве можно в наше время… и самосуд. Ведь это дикарство. И потом, как же Иван, как же следствие? И он – ваш брат!

– Молчите, Аркадий Павлович. Вам ли с вашей жизнью меня понять. Тут резоны вам недоступные, тут…

Внезапно он страшно побледнел. Самулович бросился к нему. Дмитрий захрипел, тело изогнулось. Он вскинул руку, словно пытаясь дотянуться до брата. Тот стоял у окна, окаменев, и только щеки тряслись, жутко и неестественно. Губы Дмитрия посинели, Лицо стало страшным, как у покойника. Глаза выкатились и уставились на стол. Он силился что-то сказать.

Самулович выхватил из саквояжа шприц, какие-то ампулы. Я в ужасе перевел взгляд на Александра. Глаза наши встретились.

– Эттто не я… Богом клянусь! Нннне я…

Неожиданно он схватил со стола лежавший там нож и бросился к двери. Я попытался его остановить. Секунда, что-то обожгло плечо, брызнула кровь. Я пошатнулся. Александр выскочил из комнаты.

– Стойте… – попытался крикнуть я.

С улицы донесся шум подъехавшего экипажа. Голос Выжлова. Вдалеке хлопнула дверь.

Рана моя была пустячной – нож только рассек кожу. Признаюсь честно, мне было очень совестно, что я не принял участия в погоне, а запаниковал из-за такой царапины. Конечно, никто не ставил мне это в вину, напротив, меня выставляли чуть не героем, что только больше конфузило и угнетало. Расследование наше окончилось, и я, не видя возможности приложить куда-либо свои силы, проводил время в праздности, как и все в городе, наблюдая со стороны за финалом ужасной этой драмы. После всего произошедшего дело казалось абсолютно ясным. Закрытию следствия мешал только побег подозреваемого. Выжлов день на второй или третий заехал ко мне с визитом. Выразил благодарность за проявленное мужество (какая ирония), достаточно откровенно и в деталях рассказал о том, как продвигался розыск Александра (никак, несмотря на то, что на поиски были брошены все силы). Самулович же снова пропал. Я знал, что более суток он пытался вытащить с того света Дмитрия Васильевича. Знал и то, что это ему не удалось. Однако куда делся Борис после того, как препроводил тело в прозекторскую Липгарта, было мне неведомо. Дважды вечером видел я свет в окнах Бориса, дважды ходил к нему, но на мой стук никто не вышел, и я сдался, не без обиды на своего друга. Впрочем, затворничество Самуловича заметил не только я. Прошло дней пять после происшествия, я сидел в кабинете дяди и обсуждал с ним дела по своему имению.

– Аркадий, – неожиданно обратился ко мне Денис Львович, – когда ты планируешь зайти к Борису Михайловичу?

Я удивленно посмотрел на него. Потом объяснил, что несколько раз ходил, но не был прият. Дядя покивал головой и будто даже обрадовался чему-то.

– Так мне и доносили. Все понятно. Запил Борис. А Выжлов еще говорил: «еврей»! Тоже мне! Что за люди у нас, а? Или это климат такой? Чуть камень на дороге, так норовят споткнуться. Уж Борис Михайлович, я думал, – скала. Думал, все у него в голове просчитано. Такого с пути не собьешь. А на поверку… Однако от своих отступаться нельзя. Ты это запомни! – он поднял палец. – И иди к нему снова, ищи, вытаскивай. Тут черта есть – неделя. Дольше этого пить уже совсем нехорошо. Он мне еще понадобится, так что пусть приходит в себя и не дурит, хватит мне полицмейстера с его загулами. Ты ему вот что скажи, что врача без кладбища не бывает. Должен же он такие вещи понимать?! Вот и Липгарт уверяет, что все было сделано по последнему слову этой их науки. И глюкозу Борис колол, и декса… черт, не помню. Да я и без него, без Липгарта, знаю, что друг твой – доктор от Бога. Уж если у него больной умер, так значит и никто бы не помог. Цианид – не шутки, да, говорят, еще и сердце изношено полностью. Дмитрий-то Васильевич ведь опиум принимал, – понизил дядя голос. – Ты знал?

Я снова кивнул.

– Так и скажи ему это все. Скажи, что я велел так передать! Губернатор! Хотя, конечно… У меня когда в первом бою пятеро погибло… До сих пор, веришь, каждого перед собой вижу. – Он закурил.

Я кивнул, хотя внутри еще дулся на Бориса. Разговор перескочил на какие-то общегородские новости. Потом стали обсуждать расследование. Денис Львович рассказывал мне о внутренних интригах, завязывавшихся вокруг этого дела, группах влияния, которые старались что-то выгадать, и прочем, что я, по чести сказать, понимал плохо. Я рассеянно поддерживал беседу, выбирая момент, чтобы спросить о том, что истинно меня интересовало. Наконец момент, как мне показалось, подвернулся.

– А что там, собственно, у Трушниковых, вы не знаете? – как можно более небрежным тоном спросил я.

Дядя отставил чашку и слегка откинул голову.

– А что там может быть? На будущей неделе завещание вскрываем, хотя я просил обождать, но… Ольгу Михайловну как подменили – настаивает, торопит: «Хочу окончить с этим делом… Похоронить всех мертвецов… Закрыть все связи…» – он вздохнул и пригладил бакенбарды. – Женщина не понимает ничего. Как тут закрыть? Если, скажем, в духовной Дмитрия Александру что отписано, ведь это придется в суде рассматривать. «Устранение от наследования по недостойности», если я правильно помню. Все равно задержка выйдет. А тут еще этот князь с векселями. Никакого стыда у человека. Да и китайцы не отстают. Что уж им там Дмитрий обещал? На что они надеются? А все мне головная боль. Попомни мои слова, Вышносельцев попробует тиснуть записочку, да и граф не отстанет. А тут еще выборы. Одно к другому, попортят мне крови. Будто в других губерниях никого не убивают! Но ты, Аркадий, не переживай (будто я переживал!) – я вот что скажу: не на того нарвались! Я это дело уж придумал, как себе на пользу повернуть. А впрочем, что я опять? Есть и хорошее – Ивана Федоровича вот отпустили. Я рад. Хоть и жду, что может он выкинуть какое-нибудь коленце. Все они, Трушниковы, отчаянные, что ли, без удержу.

Он отхлебнул чай и помолчал. Я нетерпеливо заерзал. Денис Львович вздохнул.

– Да ты что меня спросить-то хочешь? Уж не об Ольге ли Михайловне? Галина Григорьевна мне сказала, что опять тебе от нее корзину с фруктами передали? Правда, нет? Большая честь. С ее-то положением и хлопотами… Что краснеешь? Ты не красней. Я тебе вот что скажу – ты, Аркадий, в эту сторону даже и думать не берись. Я тебе как родственник, как, можно сказать, отец. Она – женщина красивая и даже выдающаяся. Набожная, опять же. Плохого никто не скажет, не подумай. Но ты держись подальше.

– Мне многие передавали и фрукты и цветы, – буркнул я, – что ж такого, раненого человека подбодрить?

– Да ничего, с одной стороны. Конечно, ничего, Аркадий. Что ты так взвился? А только кто, кроме меня, о тебе позаботится? Впрочем, она – женщина умная. Зря тебе морочить голову не станет. И хватит об этом. Ты меня слушать должен. Я жизнь хорошо понимаю. И вот я тебе говорю: держись подальше.

Я нехотя покивал.

– Так… вот что действительно важно, – сменил тему дядя. – Ольга Михайловна передала нам карты, что ее отец составлял. Там много любопытного. Весь город подземельями пронизан. Просто как в романах история! Тайные ходы и все, что там пишут – «les donjons mystiques» [45],– он огладил бакенбарды. – Петр Николаевич по этим картам облавы устраивает. Но… пока толку чуть. Сидит Трушников где-то под землей, как крыса в подполе. – Он передернул плечами.

Я знал, конечно, что в тот несчастный день Александр сбежал от Выжлова. Знал и то, как и где он скрылся. Впрочем, на этом, наверное, стоит остановиться несколько подробнее.

Выжлов в тот день опоздал буквально на секунду. Когда он в сопровождении полицейских ворвался в дом, то сразу не разобрался, что же происходит. Бросился было на второй этаж, потом снова вниз. Младший же Трушников тем временем выскочил через черный ход и кинулся в каретный сарай. Ольга Михайловна, посланная Дмитрием поторопить с экипажем и как раз оказавшаяся на заднем дворе, ринулась было остановить пасынка, однако, по чести сказать, больше помешала его задержанию. От всех выпавших на ее долю волнений, от самого вида Александра – бледного, полубезумного, с окровавленным ножом в руке – бедная женщина лишилась чувств. Спешивший ей вослед кучер, вместо того чтобы догонять барина, замешкался возле нее, и дело было решено. В сарае, как теперь знали все, начинался один из множества подземных ходов. Длинный, в нескольких местах разветвляющийся путь был особенно хорошо известен всему семейству Трушниковых, поскольку много раз служил местом игр и мистификаций для молодых Мити, Саши, Вани и Олечки – что тогда еще считалась невестой старшего брата. В общем, Выжлов со своими орлами обидно опоздал. Когда он сунулся в подземелье, шаги беглеца уже стихли. Несколько посланных на его поимку групп, проблуждав под землей по часу и более, вернулись ни с чем.

– Там целый лабиринт, – рассуждал, сидя у меня двумя днями позднее, Петр Николаевич. – Поверите, я спустился – да и вылез. Страшно. И не смейтесь надо мной.

Я и не думал. По совести сказать, наше бегство из монастыря по подземному переходу тоже произвело на меня гнетущее, тягостное впечатление. И не столько из-за трагических обстоятельств, вынудивших нас искать спасение под землей, сколько из-за самой противоестественности этой среды для человека. После я часто обращался мыслями к обитателям Нор. С внутренним содроганием представлял себе их жизнь в темных, сырых пещерах, узких переходах, что грозят обрушиться. Как это, должно быть, страшно родиться и жить там, где другие оказываются лишь после смерти, где все противно самой человеческой природе. Впрочем, нужда заставит – человек стерпит. Вот и Александр Васильевич, судя по всему, уже почти неделю скрывался где-то в путаных подземных переходах. Почему я так в этом уверен? Все просто. С момента его побега не было во всем городе лица, более известного каждому уряднику, квартальному, дворнику или филеру. На всех выездах и на пристани дежурили. Лодочники, извозчики, трактирщики – все его искали, но шло время, а вестей не было. Выжлов мотался по округе. Устраивал, как он это называл, «осмотры» – то есть выделял на карте, переданной Ольгой Михайловной, какие-то части и прочесывал их. Но, на мой взгляд, гоняться за Александром Васильевичем под землей было делом безнадежным. Одного взгляда на схемы подземелий было достаточно, чтобы понять, насколько сложной, запутанной и даже алогичной является система тоннелей, шурфов, шахт. Да и как могло бы быть иначе, если строились они в разное время, с разными целями, а то и вовсе образовывались естественно, путем вымывания породы?

– И примите во внимание, Аркадий Павлович, – жаловался мне Петр Николаевич, – что эти схемы далеко не полны! Отец-то Ольги Михайловны и четвертой части не исследовал – сошел с ума-с. И немудрено. Как бы мне за ним не отправиться. К тому же черт разберет, может, не все правильно картографировал, а может, естественные изменения со временем, но извольте видеть – вчера пристав мой чуть шею не свернул. Хорошо, его товарищ подхватить успел. Шли по тоннелю, вот тут, – он ткнул в карту, – видите? Прямая линия. А там раз – и провал. И ведь темно, черт. Как в могиле. Честное слово. Я вот еще что думаю, – он нагнулся ко мне и понизил голос. – Может, мы его ищем, а он уже и сгинул где-то. Немудрено-с, право слово. Мы два скелета человеческих в катакомбах этих нашли.

Я и сам склонялся к подобному выводу. Более всего наводило меня на эту мысль очень простое соображение. Пищи у Александра Васильевича с собой не было. Стало быть, давно уж должен был он объявиться на поверхности, хоть ради пропитания. С другой стороны, возможно, что он и готовился к такому исходу своего дела. Припрятал запасы, и все, что может быть необходимо, а может… и мысли мои снова возвращались к Ольге Михайловне. Сердце мое сжималось от страха, когда представлял я себе, как она крадется тайно в какое-то памятное им всем по юношеским играм место. Несет Александру еду, теплые вещи. Слышал я, будто наяву, ее рассуждения о необходимости прощения (а эти разговоры затевала она часто, будто было в них что-то для нее личное, что-то не до конца или, напротив, слишком вполне понятое). Тем более переживал я, что, по рассказам Выжлова, во всем произошедшем Ольга Михайловна винила себя.

– Бог мой, да в чем же ваша вина, голубушка, – утешал ее Выжлов.

Но она лишь твердила, будто все, что происходит в доме, – вина женщины. И что именно она должна была понять, почувствовать, отмолить, направить и исправить. И бог весть какие еще вины она себе придумывала. Так что в конце концов Выжлов даже просил Липгарта посмотреть Ольгу Михайловну и, возможно, прописать ей каких-либо успокоительных капель. От обстоятельных же разговоров с Ольгой Михайловной по существу дела следствие отказалось. Выжлов ограничился допросом слуг, а также нанес визит в «Эксельсиор», где смог пообщаться с князем (впрочем, весьма коротко и вовсе не в том тоне, какого этот человек заслуживал). Надо сказать, что вины своей во всем произошедшем Оленев не видел ровно никакой. И предъявить ему обвинения не представлялось возможным. Как мы уже знали, страшные, трагические, фатальные эти долги Александр наделал, будучи в Петербурге. Там он много играл, и очень неумело, как не преминул заметить князь. Поначалу, пока суммы проигрыша были не столь большими (однако для меня, например, и эти цифры казались астрономическими), Александр Васильевич по ним платил живыми деньгами. Однако однажды вечером он проигрался по-крупному, выписал вексель, а на следующий день пришел с желанием отыграться. Денег при нем не было. Князь заявил, что не хотел тогда пускать его за стол до полного покрытия предыдущего долга. Александр же настаивал и упирал на то, что даже сумма, в несколько раз превышающая уже выписанный вексель, не является проблемой для его семьи. Так или иначе, за стол он сел и играть стал уже под финансовые гарантии князя. В тот вечер в попытке отыграться и сделал Александр долги, которые стали причиной трагических событий.

– Какое-то время я ждал, – спокойно откинувшись на диване в лучшем номере «Эксельсиора», пояснял князь Выжлову. – Однако, сударь, у меня не благотворительная касса, у меня есть компаньоны. А тут еще обстоятельства изменились. Да и сумма долга, признаться, большая даже по столичным меркам. Я решил покинуть Петербург, посетить провинцию. Здесь недалеко живет моя тетка. Бессмысленная старуха и не особенно богатая, однако временами и такие родственники бывают кстати. Заодно я навестил Александра и напомнил ему о сроках и чести. Вообще он был un homme insignifiant [46], хотя и мнил себя светским человеком.

Разумеется, приезд кредитора подтолкнул Александра к решительным действиям. Сначала, как теперь стало известно, он пытался собрать сумму самостоятельно – просил взаймы у Ивана, у бывшего партнера отца. Однако быстро понял, что решить эту проблему без Василия Кирилловича нет никакой возможности, и пришел, как говорится, кинуться в ноги. Частично сцену эту видела Ольга Михайловна. Тогда же предложила она заложить свои украшения, что, конечно, не покрыло бы долг, но, возможно, отсрочило выплаты. В тот вечер Александр поехал в Петровское, где шла игра, и, видимо, имел долгий разговор с князем. Тот был неумолим. Никакой отсрочки не предложил.

– Да и с чего я должен предоставить отсрочку, – все так же лениво пояснял Оленев. – Согласитесь, отсрочку можно дать, только если знаешь, что основная сумма уже в пути. А здесь? Полный тупик. Да, я припоминаю, что тогда Александр начал кричать что-то про убийство отца и наследство. Но, господа, я и представить себе не мог, что он окажется настолько глуп, чтобы исполнить эту угрозу. Вообще, Il a flippé [47].

Видимо, тогда в Петровском и услышала этот разговор несчастная Варвара Тихоновна. Чуть позже нам удалось косвенно подтвердить это предположение, сопоставив даты ее выступлений со временем этого разговора.

Впрочем, все это были лишь соображения, косвенные данные. Какие-то сведения были собраны Дмитрием Васильевичем (о чем он упоминал в тот несчастный вечер). Его управляющий показал записанные свидетельства некого кучера, который вроде вез однажды Александра в дом Тюльпановой и готов в том присягнуть, счета из лавки за шампанское, подписанные Александром, с пометкой хозяина «доставить по адресу… госпоже Тюльпановой». Какие-то приятельницы Варвары Тихоновны уверяли, что последние недели перед исчезновением Тюльпанова только и говорила о таинственном своем новом воздыхателе, которого весьма красноречиво звала Ипполитом. Однако, однако, однако.… Несмотря на полную, абсолютную ясность всей картины произошедшего, Выжлов не был полностью уверен в «представлении» дела. Он говорил о том, что прямых улик нет. И если смерти Василия Кирилловича и Дмитрия Васильевича он еще берется связать с действиями Александра и основания для обвинения видит крепкими и способными произвести «необходимый эффект», то смерть Варвары Тихоновны, скорее всего, предъявляться суду не будет. Меня это страшно расстраивало. Видимо потому, что во всей этой кошмарной череде несчастий именно ее гибель представлялась мне наиболее трагичной, нелепой, незаслуженной. Детская до глупости ее наивность, беззлобность, былая красота и талант – все возбуждало во мне такую горькую за нее обиду, что слезы сами наворачивались на глаза. Помнится, я даже пытался поговорить с дядей, чтобы он надавил на Выжлова, но он лишь отмахнулся.

– Тут, Аркадий, наш господин арривист прав. Только дело затянем да суд запутаем. Рассуждения твои, хоть и стройные и, я уверен, содержат истину, а все одно – только рассуждения и ничего более. Фактов у тебя никаких. Да и, по чести, на что уж биться? Александра Васильевича и так осудят за отцеубийство и братоубийство. Куда больше? А на том свете уж другой судья им займется, которому наши суды, наши улики или соображения вовсе не требуются. Тут главное не мешать Выжлову основные обвинения грамотно составить. Надеюсь, хоть с этим господин следователь справится. Я слышал, он большие надежды на викторию в этом деле возлагает. Орденок там или перевод в Москву планирует получить. А это и к лучшему. Я сам за него походатайствую. Можешь ему намекнуть. А то он трется около моих людей. Все хочет мое настроение уловить. На самотек даже самую малость не пускает. И молодец. Тебе бы поучиться в этом. Так что скажу свое слово за его повышение. Лишь бы сплавить его подальше. – И он внезапно усмехнулся.

В тот же день я пошел к Борису. Здание лечебницы с наглухо закрытыми ставнями и строительным мусором у стены снова горько меня поразило, как поражает случайно встреченный опустившийся знакомый, которого вы помнили полным сил и планов юношей. Во флигеле окна не скрывались за ставнями, но в них было темно, а одно (на втором этаже, как раз в комнате Бориса) оказалось приоткрыто. Это удивило меня, ведь несмотря на то, что погода улучшилась, большого тепла не было. Я несколько раз постучал в дверь. Мне никто не отпер. Я обошел здание, постучал с заднего хода. Но все было тщетно. Внутри ни звука, ни проблеска света.

Я с трудом (левая рука была на перевязи) нацарапал записку с просьбой навестить меня и повернул к дому. А на следующее утро снова зашел в лечебницу. Записка моя пропала, но на стук снова никто не вышел. Я покрутился во дворе. На душе было неспокойно. Конечно, скажете вы, как может быть иначе, если в городе произошло три убийства, убийца скрылся, а ближайший приятель запил, да в придачу пропал из дома. Но дело было не только в этом. Что-то угнетало меня, пугало, как, бывает, пугает установившаяся перед грозой вязкая, душная тишина. Я решил пройтись, тем более что погода стояла солнечная. Я фланировал по бульвару, раскланиваясь со знакомыми, затем перекусил в трактире и уже собрался идти домой, как внезапно меня окликнули. Я обернулся. Недалеко остановилась пролетка, из нее мне махал Выжлов. Я поспешил подойти.

– Друг мой, Аркадий Павлович! – заторопился Выжлов. – Вы никак от Дениса Львовича. Ну что? Каково его мнение?

Я был совершенно сбит с толку.

– Как? Вы не знаете? Что же, вам не принесли?

– Да о чем вы?

Выжлов достал из папки несколько писем и сунул мне в руки.

– Вот, держите. Дорогой мой, какой комераж! Мало нам убийств, так пожалуйста, полюбуйтесь, что затевается на похоронах!

Мне было известно, что похороны планируют назначить на пятницу. Было известно и то, что всю организацию взял на себя Иван Федорович. По долетевшим до меня слухам, после выхода из участка стал он еще более молчалив и желчен. Меня он не навестил, но я на это и не рассчитывал. Было странно другое – с момента освобождения он вообще не нанес ни одного визита, а посетителей, что пытались выразить ему свои чувства, довольно бесцеремонно выпроваживал. В дом Трушниковых он не вернулся – снял номер в средней руки гостинице и даже с Ольгой Михайловной не поддерживал никаких сношений за исключением одного визита, когда он ей объявил, что готов взять на себя все хлопоты и что сделает все «как нужно». Дядя мой следил за ним с большим волнением. Он ожидал, что тот «выкинет фортель», и оказался прав.

Переданные мне письма скрывали настоящую бомбу. В первом конверте на карточке из прекрасной шелковой бумаги с траурной каймой и фигурой склоненного ангела было приглашение от имени семьи покойного принять участие в траурных мероприятиях в связи с трагической смертью Дмитрия Васильевича Трушникова. Сообщалось, что отпевание начнется в десять часов утра, в пятницу …мая …года в Успенском соборе города. Во втором конвертиз и, (с карточкой попроще) приглашал ровно в то же самое время посетить отпевание девицы Варвары Тихоновны Дрыкиной (Тюльпановой) в церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Петровском. В третьем же письме выражалась надежда на то, что получатель захочет поприсутствовать на молебне о здравии и скорейшем возвращении домой Александра Васильевича Трушникова в те же десять часов, но в Ильинской церкви.

– Боже мой… – протянул я. – Какой ужас. Какой удар для несчастной Ольги Михайловны… И многие получили вот этакое?

– Ха, да полгорода. Нет, есть те, кто получил только приглашение в Покровскую. Всякие там актерки, гризетки, швейцары и прочие… pas de notre milieu,[48] вы понимаете. Но прочие, приличная публика… в большинстве своем получили весь набор-с. Вот это, – Выжлов постучал рукой, затянутой в светло-серую перчатку, по стопке конвертов, – действительно происшествие. И поверьте, Аркадий Павлович, оно может сильно подпортить карьеры многим. И ведь этот чертов foundling [49], этот парвеню прекрасно знает, что делает. Это просто терроризм, если хотите знать, и идеология-с! Вот вам, дескать, всех на одну доску поставил. И миллионера, и, скажем, женщину полусвета, и, натурально, убийцу, который отца заколол и брата цианидом отравил! Ведь это дойдет до нужных ушей. Ведь и преподнести можно как бунт-с, вот ведь в чем штука. А что власти? Что мы делаем? Нет, я прямо сейчас еду к вашему уважаемому дяде с докладной запиской. Мое дело – вовремя донести ситуацию, свое видение. Дальше пусть уж он как губернатор… А просто наблюдать за происходящим, как советует ваш дорогой доктор, я позволить себе не могу-с.

Он хотел захлопнуть дверцу, но я вцепился в нее что есть силы.

– Петр Николаевич, вы видели Самуловича? Умоляю, скажите, где он. Я не могу его найти.

– Было бы из-за чего переживать. Даже завидую вам. По мне так, вот как на духу, лучше бы ваш товарищ хоть на неделю пропал. Каждый день то записка, то сам приходит. И все требует, требует чего-то. Впрочем, может, вы его отвлечете. Поспешите сейчас в чайную, что напротив второго участка. Он туда направился. Видно, крови нашей недостаточно выпил.

Выжлов нервно усмехнулся, крикнул «пошел», и экипаж загромыхал по булыжникам в сторону губернаторского дома. Я постоял немного и двинулся к участку. Все было странно, ненормально.

На площади перед участком, отражая небо, блестела огромная лужа. Квартальный в будке дежурно хмурился и покрикивал на снующих мальчишек. У входа в чайную курил приказчик. Я заглянул внутрь. Посетителей было мало. Борис, если и заходил сюда, то, вероятно, уже ушел. Я оглядел округу, чертыхнулся. Сунулся в участок, в трактир на соседней улице. Все мимо. Окончательно раздосадованный, я повернул к дому. Настроение было ужасным. Иван Федорович с его неуместными приглашениями, несомненный скандал, который за ними последует. Эта пропажа Самуловича, его скрытность. Перипетии последних месяцев. Все угнетало меня. В дом я вошел в крайнем раздражении. Кинул Марфе шляпу, плед. Она что-то закудахтала, но я бросил на нее такой огненный взгляд, что бедная старушка только махнула рукой и зашаркала в кухню.

Я поднялся по лестнице и с удивлением принюхался. Пахло чем-то неприятным. Я толкнул дверь в свою комнату и остолбенел. В кресле у окна сидел Антипка. В одной руке у него была баранка, другой он чесал ногу. Я оторопел.

– Ты что здесь делаешь?

– Вас жду, дядька. Меня хозяйка сама пустила, – сразу ушел он в оборону. – И я ничего не трогал, не думайте. Очень надо. Меня до вас доктор послал.

– Ладно, ладно. Не обижайся. Сиди.

– Сиди… уж насиделся. Мне вот вам записку велели передать. А вас все нет да нет.

Он порылся в кармане и протянул мне бумажку. Рукой Бориса было написано следующее: «Дорогой Аркадий! Прошу тебя приехать в „Тихую пристань“. Если будут вопросы, скажи, что едешь по делу на встречу с сестрой Агриппиной по благотворительным делам. Твой Б.» Я повертел записку, надеясь найти какие-то дополнительные пояснения, потом воззрился на моего гостя. Он снова грыз бублик и чесался. Я решил обязательно отдать кресло в чистку.

– Так, хорошо. Только что это все означает? – снова начал я раздражаться.

– Как чего? – дернул мальчик плечами. – Ехать вам надо скоренько, раз сам зовет.

– Сам? Надо же.

– А что вы смеетесь? Я доктора уважаю. Если мне человек добро, если… да вам не понять. – Он смерил меня оценивающим взглядом и махнул рукой. – В общем, я – не крыса. Я добро помню. И если кто говорит что плохое про доктора, так я ничего плохого не видал.

Я помотал головой.

– Околесица какая-то. Только что же ты расселся, если ехать надо. Пошли, возьмем извозчика. Черт…

– Вот говорю вам, говорю – вы не понимаете. Вам-то ехать одному велено, а коли спросят, так сказывать, что к монашке. Стало быть, секретно! Мне с вами никак нельзя. Я здесь до сумерек досижу, а после уж задами. Я сюда крался, ух, извелся весь. Светло и, как на грех, ясно, нет чтобы хоть дождь. Так что давайте поскорее. Вас ждут уже.

Он бросил свою баранку и сложил руки. Я помялся еще немного (не выполнять же мне, право слово, команды мальчишки). Кликнул Марфу, распорядился покормить гостя и проводить его вечером через черный ход. Вышел на улицу и поехал в постоялый двор.

Этот визит, записка, все происшествия последнего дня полностью выбили меня из колеи. Все во мне клокотало. Я страшно злился, и больше всего – на Бориса: не навестить меня ни разу, запить, прислать ко мне какого-то оборванца буквально с повелением «немедленно прибыть». При этом никаких пояснений, ничего. Да что он себе воображает? Я поудобнее устроил руку в повязке и предался весьма бестолковым размышлениям. Мысли мои бегали по кругу от предположений о тяжелом запое Бориса, через таинственное его послание и обратно. В этот круг лезли мысли об опиуме, о предстоящем скандале на похоронах, об Иване Федоровиче. В общем, когда я подъехал к «Тихой пристани», я был взвинчен до последнего предела.

Извозчик подкатил ко входу, я расплатился, поднялся по ступеням и постучал. Не открывали долго, наконец раздались грузные шаги, и какая-то неопрятная баба пустила меня внутрь.

– Я к господину Самуловичу, – буркнул я довольно нелюбезно.

Баба пожала полными плечами и махнула рукой куда-то наверх.

– Четвертый нумер, – буркнула она. – Неплохо бы на чай дать, а то жилец-то скуповат.

Я, как всегда в таких ситуациях, смутился, зачем-то действительно сунул ей в руку медяки и поспешил вверх по лестнице. В коридоре было сумрачно, пыльно. Четвертый номер находился в самом дальнем конце. Я несколько раз споткнулся, пока дошел до нужной двери, постучал, получил приглашение войти. Внутри оказалось совсем темно. Окна были забраны ставнями, и скудный свет весенних сумерек пробивался сквозь щель, прочерчивая серую, размытую линию на темном фоне.

– Ave, Caesar, morituri te salutant! [50]

Снова услышал я голос Самуловича. В углу вспыхнул кончик папиросы, на мгновение осветив руку и часть лица моего друга.

– Борис! Что за шутки? Зачем ты здесь? Что ты сидишь в темноте, как крот? И вообще, что за спектакль!

– А, да… действительно темно. Я, понимаешь, что-то задумался. Сейчас будет лучше. Только не отпирай ставни!

Раздался шорох, чиркнула спичка, и затеплился огонек керосинки. Самулович сидел в высоком кресле у стола. Костюм его был в еще большем беспорядке, чем обычно. Лицо осунулось. На столе рядом располагалась пепельница с окурками и… початая бутылка.

– Что же ты стоишь, садись. Где тебя только носит. Жду тебя, жду. Уж волноваться начал.

– Начал волноваться?! – я буквально взорвался от возмущения. – Ты начал обо мне волноваться? Вот хорошо! А то я, знаешь, почти неделю тебя ищу. Потом мне говорят, что ты запил. Я бегаю по всему городу. А ты, оказывается, несколько часов назад «начал волноваться».

– Аркаша, Аркаша, что ты? – он бросил сигарету, поднялся, подвинул мне кресло. – Пожалуйста, присядь. Я, наверное, не прав. Я сейчас это очень понял. Errare humanum est! [51] Ты только не горячись. Это и для раны не полезно. Я все-все тебе объясню.

– Спасибо. А я уж и не надеялся. Впрочем, можешь и не торопиться. К чему? Я же так… захотел – позвал, захотел – пропал. Правильно?

Я сел к столу. Раздражение мое понемногу схлынуло. Образ двуличного, скрытного, бездушного интригана в очередной раз разбился о нелепую мешковатую фигуру в потрепанном пиджаке, о подслеповатые голубые глаза, дурацкое пенсне, мелькающее в пухлых руках.

– Ладно, – смягчился я. – Чего звал? Только, знаешь, отдай бутылку.

– Что? При чем тут? Впрочем, может, ты тоже хочешь вина. Пожалуйста. Там у окна есть чистые рюмки. Кстати, что за ерунда про запой? С чего ты взял?

– Это не я «взял». Это мой дядя так считает. Да и что прикажешь думать, когда ты пропал из дому, дяде донесли, что тебя видели в Чертовом конце и прочее. Мы решили, что ты с горя запил… Пациент умер, такое дело.

– Вот это да! Доктор запил, и все отнеслись с пониманием.

– Ну… не до конца… Потом меньше недели, дядя говорит, это нормально…

– Хорошие у нас люди все-таки. И простить готовы, и понять, – он пригладил волосы и усмехнулся. – Но я не пил. А что тебя не навещал и пропал… Ты, Аркаша, пойми, закрутился, да и не с чем идти-то было. Сперва при Дмитрии сутки, потом… бегал, бегал, а сейчас сам чуть не помер. Вот прячусь.

– Ты чуть не помер?

Борис пожал плечами.

– Да, вот так мне кажется. Понимаешь, стал я тут вопросы задавать. Кое-что копать. Так второго дня ночью чуть не угорел. Хорошо, у меня раму за зиму перекосило. Я открыл проветрить и закрыть на ночь плотно не смог. Да и Антипка в доме ночевал внизу, что-то почуял, поднял шум. А так хоронил бы ты меня в ту же пятницу, только в какой-нибудь другой церкви.

– Слушай, это, может быть, случайность. У тебя же только чинили трубы! Вероятно, нарушили что, вот и результат.

– Эх, Аркаш. Самому хочется так думать. Да только чинили-то в больничном корпусе, а у меня своя печь. Это раз. Два, что проблема только два дня назад вскрылась. Но… может, ты и прав, а только, как говорили римляне, Abundans cautela non nocet [52], да?

Я пожал плечами.

– Ладно, это все сбоку. Я что тебя позвал. Ты получил приглашение на похороны?

Я сразу помрачнел и кивнул.

– И что думаешь? Каков наш Иван Федорович! Нет, определенно, это – человек с интеллектом.

– Не понимаю, Борис, чему ты радуешься. Назревает грандиозный скандал, Да что назревает. Уже есть!

– Да, скандал. Еще какой. И с большим смыслом. Ты, кстати, у Трушниковой не был?

Я мотнул головой.

– Боюсь не ко времени прийти. Столько на нее навалилось. Впрочем, она-то обо мне помнила. Цветы прислала, фрукты.

– Да-да. Заботливая женщина.

– Слушай, Самулович, хватит темнить. Что ты выяснил? Что происходит вообще?

– Темнить… Так пока света и нет. Сплошной мрак. Вот смотри. Мы имеем три смерти уже. Трушников-старший – опоен опием и убит. Варвару Тихоновну завели в подземелье и утопили. Оба раза пытались преступление скрыть. Не получилось, конечно, но пытались. Так? Дальше – Дмитрий. Как ты знаешь, цианид в коньяке. И тут уже все сделано чуть не напоказ. Масса свидетелей скандала, рюмка на столе, впрочем, отравление цианидом любой медик сразу определит. Чувствуешь?

– Что?

– Почерк изменился.

– И что?

– Не знаю! Но все это как-то не вяжется, понимаешь. Нет единства.

– Как нет единства? Цель-то одна. Деньги. Наследство и долги, нет?

– Деньги – конечно. Долги – наверное. Но все-равно, что-то тут… Мутно. Что-то тут лишнее. А ведь в природе лишнего не бывает…

– Слушай, Боря, или выражайся яснее, или уж уволь меня. Время позднее. У меня… плечо ноет. Послезавтра похороны.

– Яснее у меня пока ничего нет, – погрустнел он. – Впрочем, скоро все закончится. И мне очень понадобится твоя помощь.

Домой я вернулся только на следующий день. Всю ночь мы проговорили с Борисом. Он подробно рассказал мне о всех своих передвижениях с того момента, как мы расстались, правда, смысл некоторых его действий от меня тогда ускользнул. Тем не менее, передам коротко то, что узнал тогда. После того, как Александр бежал, Борис отправил меня с запиской к Липгарту, а сам остался дежурить у Дмитрия, положение которого было много-много тяжелее моего.

– Понимаешь, Аркаша, то, что его отравили цианидом, мне стало понятно сразу. Впрочем, мог бы и раньше догадаться, но… к сожалению, его увлечение опиатами давало картину, несколько похожую на начальные симптомы отравления. Эти лицевые судороги, прерывистое дыхание. Да что я оправдываюсь! Был слеп, глуп, в общем, сейчас-то что. Впрочем, я тебе клянусь, мало кто смог бы сделать больше, чем я. И кого другого я бы вытащил, но его организм был уже полностью расшатан. Eще удивительно, как долго мы боролись за его жизнь. Скажу тебе честно, Аркаша, вот что надо показывать нашей публике, а то мода пошла – дамочки все с лауданумом. Может, оно, конечно, и хорошо от нервных расстройств, а только… В общем, сутки я держал его на поверхности, как мог. Он большей частью был без сознания, но организм боролся. В какой-то момент мне даже показалось, что наступил перелом. Он открыл глаза. Велел послать, конечно, за Ольгой Михайловной. Впрочем, как только ее увидел, страшно возбудился, стал просить, чтобы кого-то она привезла. Не понял я только кого. Впрочем, сознание его быстро спуталось, и через почти два часа все было кончено.

Труп Борис по просьбе Выжлова отвез в приемную Липгарта, они вместе дали заключение по причинам смерти, и, казалось, дело было закрыто, однако следствие, как вы понимаете, продолжалось. Пока полиция, да и весь город искали Александра в катакомбах, а также поджидали его на пристани и заставах, Борис решил поехать в родовое имение Трушниковых, благо от города оно вовсе недалеко.

– Ехал я туда, полный смутных ожиданий. Не то чтобы рассчитывал найти там Александра Васильевича, хотя и не исключал совсем такой разворот, но больше надеялся проникнуться духом этой семьи, расспросить старых слуг, подышать воздухом и все в таком роде. И, скажу тебе, прокатился я не без пользы, хотя и не вовсе так, как планировал. Начать с того, что дом оказался заброшен. Как там у Байрона: «…где был князей гостеприимный кров, там ныне камни и трава густая…» Лет пять назад Трушников решил перестроить усадьбу, но потом все заглохло по понятным причинам. Само имение, как мне сказали, в залоге, и не знаю, успел ли его выкупить Дмитрий Васильевич. Из слуг только глухонемой мужик, что присматривает за домом, да какие-то мальчишки. Старая нянька умерла два года назад. Остальные дворовые кто уехал, кто тоже помер. В общем, казалось бы, сплошное фиаско. Но я каким-то наитием пошел на кладбище. Фамильный склеп осмотрел, вокруг походил. Так – ничего серьезного, но кое-какие мыслишки у меня появились. Потом пошел в церковь, нашел батюшку, стал его расспрашивать. Но тут, по правде сказать, везенье мое кончилось. То ли не понравился я ему, то ли вообще не счел он правильным обсуждать Трушниковых с кем бы то ни было, а только ничего-то мне не рассказал, и ушел я несолоно хлебавши. Дальше – еще больше. Вернулся я в город. Пошел к Выжлову. Так и так, прошу вас поехать со мной. Батюшка с властями будет откровеннее. Меня – взашей. Но я уже не обижаюсь. Пошел я тогда бродить по улицам и встретил, не поверишь, Антипку. Сели мы с ним, поболтали. Про монастырь, про Норы, про то, какие дела у него с Трушниковыми. В общем, весь тот угол разбойничий никого из властей в грош ни ставит, однако до сих пор их старшие с большим уважением относятся к памяти отца Ольги Михайловны. Буквально чуть не в благодетели он там записан. Нельзя против всего мира восставать. Антитеза нужна, для достоверности – свой святой нужен. Вот, дескать, все нас обижают, гонят, ругают, но это не наша вина, это вина гонителей и полная несправедливость. А хороший-то, добрый человек, он в нас и разглядит правду. Нас и пожалеет. Нас и облагодетельствует. И прочее в таком духе. Ну и, конечно, желательно, чтобы святой уже, так сказать, вознесся. Всем этим требованиям Михаил Филиппович удовлетворял прекрасно. Вот и слепили с него икону. Поэтому контакты с семейством Ольги Михайловны, как бы сказать… стоят на особом счету. Интересная информация, правда? Впрочем, больше я ничего не узнал, да и спрашивать побоялся. Антипку оттуда забрал, да чуть и не уморил в первую же ночь с этой печкой.

Доктор рассказывал, а я все не мог понять, к чему он ведет, и наконец спросил прямо. Борис встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину. Потом остановился около меня и устало потер глаза.

– Не знаю, Аркаша. Есть у меня пара соображений, да все так… между пальцами. Нам бы Александра найти. Вот было бы славно.

– Куда уж славнее.

– То-то и оно. У меня есть надежда, небольшая правда, что он появится на похоронах. Нет, ты послушай. Ты не возражай. Конечно, не официально, а так, знаешь, издалека понаблюдать. Проводить в последний путь. Я читал, убийцы часто так приходят. Так вот, я буду, разумеется, на отпевании Дмитрия Васильевича. Как врач, как тот, у кого он, можно сказать, умер на руках, и так далее, и так далее. А ты не мог бы взять на себя Покровское?

Я и сам склонялся к тому, чтобы идти к Варваре Тихоновне. Сам себе объяснял это тем, что ее мне было по-человечески жалко много больше, чем Дмитрия, однако было тут, видимо, и нежелание наблюдать скорбь известной вам особы по умершему. Боялся я увидеть приметы истинного чувства, что проступают явственно в такие минуты. Впрочем, я тогда не вдавался в такой самоанализ, а просто был рад, что теперь имею твердые основания сделать по-своему.

Мы посидели еще какое-то время и отправились спать. На следующий день я с самого утра отправился к дяде, чтобы обсудить с ним мое решение. Он не только не стал меня отговаривать, но прямо поддержал.

– По чести сказать, mon cher, я бы тоже в Ильинскую пошел. Что такое этот Дмитрий Васильевич? Я его и знал-то мало. Больше десяти лет его тут не было. А Тюльпанова… она наша, городская. В иные годы, признаюсь, и я на нее засматривался. Удивлен? Жалко Варвару. Красивая женщина. И смерть такая – врагу не пожелаешь. Ты уж и от меня поклонись там, а я цветы пришлю. Какой дьявол все-таки этот Иван Федорович! Что он этой выходкой хотел сказать, вы с Борисом как считаете?

Я пожал плечами.

– Он ко мне в присутствие приходил, – продолжил Денис Львович, – имущество свое распродает. Уезжать, что ли, хочет. Не знаешь куда? Впрочем, и скатертью дорога – одной головной болью мне меньше. Хотя и жаль его. Дельный человек, а вот обиделся на весь свет. Прощать нужно, дружок. Нет, не людям. Жизни прощать. Это я тебе как старик говорю. И не потому, что так церковь учит. Просто тяжело жить, не простивши. Самому же тяжело.

– Да ведь не все простить-то можно.

– Все, Аркадий. Все можно. А обида – она душу разъедает. Вон посмотри на Ивана Федоровича. Уж и обидчик его в могиле, а он все мечется. И ведь это начало только. Боюсь, как бы дальше он не наворотил дел. Такие вот в Народную волю идут, в бомбисты.

Много раз потом вспоминал я этот наш разговор, хотя в тот день и не показался он мне чем-то важным. Я спешил, какие-то дела, суета. Кинулся чистить костюм, покупать новую сорочку, цветы. К Самуловичу в тот день не поехал. Вечером получил три записки, об одном и том же деле. Первая пришла от дяди, он сообщал, что после поминок по Дмитрию Васильевичу, вечером в шесть, будет вскрытие завещания. Вторая была от Ивана Федоровича, с официальным уже от семьи приглашением на «оглашение последней воли». В третьей записке Борис просил меня «как-нибудь добиться приглашения и приехать на чтение духовной завтра в шесть к Трушниковым». Я подивился такому ажиотажу, и в то же время мне было приятно, что столь разные люди считают важным мое присутствие на столь деликатном мероприятии.

Я лег спать, но долго ворочался. Дурные предчувствия терзали меня, волнение было столь сильным, что я несколько раз вставал и ходил по комнате, пытаясь справиться с нервами. Наконец, тяжелый сон сморил меня.

Утро выдалось солнечным и теплым. Яркие лучи пробивались через ситцевые занавески, ласкали теплые бока самовара. Я тщательно оделся, поместил руку в перевязь. Накинул плед и вышел на улицу. Звонили колокола. На Соборной уже теснились нищие в ожидании богатых похорон. Я нанял ваньку и поехал на Подол к Покровской. Движение было плотное. Весь город был ажитирован до крайности. Мы с трудом пробились по Дворянской, свернули в проулки. Не доезжая до церкви, я соскочил, решив пройтись немного пешком и успокоить нервы. Все подходы к церкви тоже были запружены народом. Я с огромным букетом и рукой на перевязи с трудом прокладывал себе дорогу. К счастью, меня заметил знакомый церковный сторож и помог пройти внутрь. Меня окружила грустная, напоенная ладаном тишина. Людей было много, но разговоров почти не вели. Я встал у окна и оглядел присутствующих, пытаясь найти Александра Васильевича. Впрочем, я понимал, что в церковь он придет вряд ли. Скрыться здесь было совершенно невозможно. Началась служба. Загудели колокола. Народ расступился, от дверей к алтарю пронесли закрытый гроб, установили его на покрытом парчой возвышении. «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится…» – поплыло над головами. Солнечный луч пробивался через витражное стекло окна и падал на лакированную дубовую крышку. Пыль, дым от воскурений кружили в этом многоцветном луче в такт молитвам. Грустно и строго смотрели лики святых со стен. А у меня перед глазами стояла Варвара Тихоновна в том самом тесном, жалком голубом платье, в котором увидел я ее впервые. Горло мое сжалось, я заплакал.

На кладбище было людно. Ближе к могиле стояли соседи, бывшие коллеги по театру, антрепренеры. Чуть сбоку жались офицеры, несколько мужчин в штатском. Были и дамы хорошего общества, и семейные пары. Дальше шла самая разная публика. Тюльпанову в городе действительно любили и жалели. Смерть ее словно стерла все скандалы и сплетни, оставив лишь образ красивой, талантливой и в чем-то очень наивной женщины. Я крутил головой, пытаясь углядеть Трушникова, но увы. Он не появился.

На поминки я уже не поехал, вместо этого зашел в «Орла» и заказал себе обед со спиртным. Там в одиночку и помянул Варвару Тихоновну.

– Аркадий, ты что, напился? С ума сошел?

Борис поджидал меня у дома Трушниковых. Увидев, как я неловко вылезаю из экипажа и путаюсь в пледе, он подскочил ко мне, втащил через ворота во двор и прижал к столбу.

– Ты что, не понимаешь, что сейчас, может, самое важное случится? Завещание! Нашел время раскваситься, право слово.

– Оставь меня. Я был на похоронах. Все умерли, Боря, все кончено, и деньги – пыль.

– О… на философию повело. Плохо дело.

– Ох, Борис. Ты – умный человек, но ты не можешь чувствовать, как я… как мы!

– Не могу, конечно, не могу. Ну-ка, понюхай.

Он провел у моего носа склянкой. Из глаз у меня брызнули слезы.

– Вот, а теперь на́, пожуй, – он сунул мне что-то гадкое в рот, – и лицо холодненьким. Вот водичкой умоемся. Да не пихайся. Ты мне нужен активный и трезвый. Вот, вытрись – и вперед!

Самулович потащил меня ко входу. На подъездной дорожке разворачивалась старенькая бричка, только что высадившая седока. Тот самый поверенный, что был мне памятен еще по завещанию старшего Трушникова, поднимался по ступенькам. В руках он сжимал портфель. Мы поспешили за ним. Швейцар распахнул двери и принял верхнюю одежду. Мы прошли наверх.

Круглая гостиная, так памятная по прошлым посещениям, была ярко освещена. Зеркала завешены черным, запахи ладана и сосны еще витали в воздухе. На секунду мне стало страшно. Настолько все было похоже на тот вечер, когда вскрывали духовную Василия Кирилловича! Та же комната, тот же поверенный, то же серое с большой черной каймой платье на Ольге Михайловне, те же приглашенные. В какую-то безумную секунду я поймал себя на мысли, что ищу глазами Дмитрия Васильевича. Я потер лицо руками и опустился на стул.

Поверенный, что шел все это время с нами, подошел к Ольге Михайловне и что-то ей тихо сказал.

– Господа, – поднялась она. – Вы помните Афанасия Валериановича, который занимался делами моего покойного супруга. Дмитрий… тоже обратился к его помощи. – Она прижала ко рту платок и отвернулась.

Поверенный понимающе кивнул, раскрыл портфель и откашлялся.

– Спасибо, Ольга Михайловна, – голос у него был звучный, хорошо поставленный. – Позвольте выразить мои соболезнования. Скорбный, очень скорбный повод. Не мог представить, что так скоро вынужден буду снова посетить этот дом. Однако дело есть дело. Господа, Ольга Михайловна, позвольте коротко описать некоторые обстоятельства.

– Да давайте уже! Мы все ждем! – крикнул Оленев.

Все зашумели, возмущенные этой выходкой. Поверенный же возвысил голос и продолжил:

– …апреля сего года я был вызван в участок, где в то время под следствием содержался Дмитрий Васильевич Трушников. По его просьбе прямо в участке в присутствии трех свидетелей и строго в соответствии с требованиями, регулирующими порядок составления завещаний, изложенными в десятом томе Свода законов Российской империи, был составлен документ, который я имею честь сегодня огласить.

Он вскрыл плотный конверт и достал духовную.

– Будучи в полном уме и совершенной памяти и желая при жизни сделать все возможное для спокойствия дорогой моему сердцу Ольги Михайловны Трушниковой, урожденной Столбовой, а также для исключения тяжб и нерешенных вопросов по делам моим, оставляю следующее завещание. – Мы подались вперед. – Все мое движимое и недвижимое имущество, за исключением сумм, указанных в завещании ниже, и включая доли в компаниях и обществах, перечисленных в приложенной к сему документу описи, а также права истребования по векселям, права предъявления исков и прочее без возможности изъятия или ограничения таких прав, завещаю моему близкому другу Ольге Михайловне Трушниковой, перед которой считаю себя бесконечно и неискупимо виновным.

– Вот так Дмитрий Васильевич! Каков! – Оленев хлопнул себя по ляжкам.

– Да прекратите, князь, что вы, честное слово.

– Не мешайте читать завещание.

Загомонили прочие. Да только что говорить, когда первый абзац подвел, если можно так выразиться, черту. Прочее было уже не так уж и важно. Я во все глаза смотрел на Ольгу Михайловну. Она же отвернулась к окну и будто окаменела.

– Две тысячи фунтов стерлингов полагаю моему советнику мистеру Энтони Ричарду Бейли, эсквайру… – продолжал нотариус.

Слова его метались по комнате, отражались в глазах, отскакивали от предметов. Самулович сидел нахмурившись. Пухлые его руки крутили пенсне. Я неуверенно потянул его за рукав. Он нетерпеливо дернул подбородком.

– …в соответствии с законами Британской империи, – продолжал нотариус, – для чего рекомендую прибегнуть к услугам юридической фирмы «…», расположенной по адресу… в Лондоне. А также для оплаты услуг доктора Эдварда Читти, специалиста по семейному праву. Тысячу рублей завещаю Успенскому монастырю…

Я посмотрел на Ивана. Тот сидел, уткнувшись в книгу, будто и не решалась сейчас его судьба.

– Александра Васильевича Трушникова, дворянина Т-й губернии, – гудел голос, – и моего брата я считаю виновным во многих несчастьях, что произошли со мной, но более того, считаю его виновным в несчастьях других близких мне людей. И если свои обиды я ему прощаю, то другие слезы простить не могу и посему лишаю его любого права на мое наследство.

Князь хлопнул в ладоши и хохотнул, но быстро примолк под нашими взглядами.

– Ивана Федоровича Федорова, коего считаю своим братом, прошу великодушно простить меня за мою трусость и черствость. За то, что не оказывал ему ни поддержки, ни помощи в проклятые годы нашего детства и юности. Знаю его гордость и щепетильность и все-таки прошу его принять в память обо мне золотой портсигар, а также направляю о нем рекомендательные письма моим компаньонам и партнерам с просьбой оказать моему брату поддержку, если он решит к кому-либо из них обратиться. Копии рекомендательных писем прилагаются к завещанию.

Раздался резкий звук. Иван Федорович, до того сидевший с открытой книгой, с силой ее захлопнул. Он встал. Его смуглое лицо было пепельно-серым. Он бросил быстрый взгляд на господина Ли. После секундного колебания подошел к Ольге Михайловне и поднял руку. Мне показалось, он ударит ее, но он лишь замер на мгновение. Потом развернулся и очень быстро вышел.

Стало очень тихо, и в жуткой этой тишине как спасение зазвучал снова спокойный голос поверенного.

– Писано 187.. года … апреля. К сему моему завещанию собственноручно подписываюсь Дмитрий Васильевич Трушников. Сие завещание действительно написано в полном разуме, в том свидетелями были…»

Поверенный перечислил свидетелей. Никого из них я не знал, однако предположил, что это люди, которые сопровождали Дмитрия. Не сказав более ни слова, Афанасий Валерианович положил бумаги на стол, поцеловал руку Ольги Михайловны и, коротко поклонившись, вышел. Тихо и сконфуженно стали расходиться остальные. Даже князь будто оставил свою развязную манеру. Я же потерялся совершенно, и если бы не Борис и Выжлов, которые прямо взяли меня под руки, так бы, наверное, и стоял соляным столбом в гостиной.

Мы сидели у монастыря прямо против ворот только что покинутого нами особняка. Синий майский вечер пах дымом, молодыми листьями, речной влагой. Разъезжались немногочисленные приглашенные. Последним отъехал экипаж, увозивший в «Эксельсиор» князя. В доме гасили огни. Хмель мой окончательно выветрился. Мне было холодно, муторно, я злился на Бориса, который держал меня в неведении относительно наших планов. По коридору в сторону флигеля двинулся огонек. Через некоторое время осветились окна кабинета Ольги Михайловны. Борис подождал еще минуту, потом неожиданно свистнул. Почти тут же из-за угла показалась маленькая фигурка, в которой я узнал Антипку. Борис махнул ему рукой, мальчик присел на тумбу у въезда во двор.

– Все, Аркаша. Теперь пошли, – скомандовал Самулович.

Он быстро пересек улицу, подсеменил к двери флигеля и постучал. Дверь приоткрылась. Борис что-то тихо сказал слуге, мы вошли. Я огляделся. Было темно и непривычно тихо.

– Божьи люди-то, поди, съехали, – шепнул Борис. – Nec simulatum quidquam potest esse diurnum.[53]

Я хотел было спросить его, что он имеет в виду, но тут снова раздались шаги, нам разрешили пройти на второй этаж.

Ольга Михайловна поднялась нам навстречу и пригласила расположиться против нее. Мы опустились в кресла. Повисла пауза. Борис напрягся, круглые плечи его подались вперед. Он уставился на хозяйку. Та спокойно встретила его взгляд. Эта странная дуэль продолжалась, может, несколько секунд. Потом Ольга Михайловна отвела глаза.

– Я вижу, господа, вас привело ко мне срочное дело, однако из того, что передал мой слуга, я не вполне поняла, чего вы хотите. Аркадий Павлович, может быть, вы мне поясните цель вашего повторного визита в мой дом?

Я смешался, Самулович же подался еще чуть вперед и тихо, но очень твердо сказал.

– Ольга Михайловна, я пришел вам помочь.

Она снова внимательно взглянула в его лицо.

– Да, помочь. И вы согласитесь, что я прав. Я не могу оставить дело так, как оно видится всем сейчас. Не могу не только из желания добиться правды, но больше из уважения к вам. Сейчас ваши враги, те, кого вы таковыми считали, мертвы либо в шаге от виселицы. Возможно, они получили по заслугам, возможно. Но теперь вам самой, ради себя, ради своей души нужно сделать еще один шаг. Иначе вы пропали! Вы уже гибнете.

– Я позову слуг, они вас проводят, Борис Михайлович, – спокойно сказала хозяйка. – И впредь прошу меня не беспокоить.

Она поднялась и протянула руку к сонетке. Борис неожиданно подскочил и ловко перехватил ее руку.

– Не делайте этого. Я не уйду, пока сам не решу, а слуги и шум могут только испортить дело.

Я замер, не в силах понять происходящее. Трушникова же опустила руку и еще раз посмотрела в глаза Самуловичу.

– Вы мне угрожаете?

– Конечно, нет, Ольга Михайловна. Да и как я могу? Я осознаю ситуацию, поверьте, очень явно вижу возможности ее разрешения, так сказать, procedure iudiciali [54]. Но и вы должны понимать, что начатое вами остановить очень сложно. Уже есть невинные жертвы. Вся эта история сожжет вас, изменит. Изменит необратимо. Убийства не проходят даром…

– Хватит, Борис Михайлович. Довольно.

– Борис, что ты говоришь?

– Ваш приятель обвиняет меня в убийствах. Поздно ночью, в моей гостиной. Запугивает меня, отказывается покидать дом. Что еще вы хотите услышать, Аркадий Павлович?

Я встал и протянул руку Борису.

– Борис, пойдем. Ты не в себе. Простите, что не пресек все происходящее раньше. Это был мой долг.

Но Самулович не только не поднялся, но, напротив, лишь удобнее расположился в кресле.

– Ты, Аркаша, злился на меня, что я тебя в стороне держу. Так вот садись теперь и приготовься. А вам, сударыня, я уже сказал, что не уйду отсюда, пока не получу нужные мне сведения. Так что не трудитесь. Разговор только начинается. И начнем, пожалуй, с вопроса. Не вы ли цианид Дмитрию подсыпали?

– Вы бредите, – очень резко осадила его Трушникова.

– Значит, попал. Значит, не Александр отравил. У того духу не хватило. Ему и двух убийств много. Не та конституция. Да и почерк другой. Он все скрытно убивать пытался. А тут при свидетелях. Я все думал, с чего? Неужели заспешил Александр Васильевич? Не смог подгадать случай. А потом понял, что это вы. Для вас как раз такая публичность на руку. Все факты налицо, и перед этим драка, скандал. Вы даже за квартальным поспешили, чтобы свидетели были посолиднее. А тут мы с Аркашей подвернулись. Куда уж лучше. Да? Вот мотив, вот убитый, и пойди отмойся от такого на месте Александра-то Васильевича. Никто и не поверит. Все же ясно…

Он говорил тихо, но очень настойчиво, при этом внимательно смотрел на Ольгу Михайловну. Та же была абсолютно невозмутима.

– А Дмитрий вас любил, – наклонился вперед Самулович. – Неужели ничего не дрогнуло? Да и вообще, зачем, зачем вы это сделали? Ведь он и так все вам готов был отдать. И за обман бы вас простил. И вы это знаете. Боже мой, да он и не прожил бы долго. С его-то здоровьем. А теперь «никакие ароматы Аравии не отмоют эти руки». Ведь я заметил, как вы сегодня старались не приближаться к тому дивану, на котором он коньячок ваш выпил.

Ольга Михайловна покачала головой.

– Борис Михайлович, я не перебиваю вас, поскольку уже поняла, что вы не уйдете, пока не выскажете… все, что решили высказать. Однако прошу вас, говорите покороче. Уже поздно.

– Вы прекрасно владеете собой, я восхищен, – очень серьезно сказал Борис. – В вашем упорстве есть смысл. Что же, если вы не хотите говорить, говорить стану я. Пока я. Видите ли, Ольга Михайловна, как ни хитро вы соткали ковер, а все же нашлись в нем зацепки. А из них торчали ниточки, за которые можно было потянуть. Главное – в этом деле я все время чувствовал чью-то руку. Только не мог понять чью. Вы очень тонко все рассчитали, и если бы не случайности, вероятно, действительно вам не пришлось бы принимать… непосредственное участие, да и жертвы были бы только те, которые вы заранее внесли в свой список. Но пойдем с самого начала.

Самулович неожиданно весь как-то подобрался. От обычной мягкости и расслабленности не осталось и следа, и я понял, что, вероятно, именно таким видели его коллеги на операциях.

– Полагаю, началось все год назад, – он говорил тихо, но очень отчетливо. – Вы получили письмо от Дмитрия, и поняли, в каком положении находятся дела вашего мужа, а главное, каких высот достиг и какой страшной привычке подвержен ваш бывший жених. Я помню, вы говорили, что то письмо застало вас в монастыре на богомолье. Почему же оно ожесточило вас? Почему толкнуло на столь чудовищный путь, а не подсказало какого-то иного выхода? Я мало понимаю веру, но мне всегда казалось, что цель ее – умягчение сердец. Впрочем, я думаю, это вы как раз сможете разъяснить, ведь именно тогда, именно под влиянием того момента и сопутствующих обстоятельств у вас сложился план. О, вы очень ловко сыграли на слабостях близких. Mores cuique sui fingunt fortunam,[55] так? Тонко, сударыня. Признаю. Александр хочет в свет, он глуп, тщеславен, не знает цену деньгам. Им можно манипулировать. И вы отправили его в Петербург, снабдив рекомендательными письмами к своему дальнему родственнику князю Оленеву. Здесь была для меня первая зацепка. Я спросил себя: «Зачем столь умная женщина дает пасынку рекомендательное письмо к абсолютно безнравственному и опасному человеку?» Почему вы писали именно Илье Ильичу, ведь в Петербурге у вас есть и другие связи? Я узнавал. Вы учились в пансионе с графиней Б., которая теперь играет некоторую роль при дворе. Отец другой вашей подруги, с которой вы даже поддерживаете переписку, и вовсе попечитель чуть не всех благотворительных обществ Петербурга, завсегдатай лучших салонов. Такому человеку ничего не стоило немного подтолкнуть молодого приезжего в свет. Да мало ли было вариантов. С вашей фамилией! А я скажу. Вы сделали это нарочно, вы прямо сговорились с князем ввести Александра в долги. Я, впрочем, уверен, что Илья Ильич не был посвящен во все, но «разделать» Александра согласился, видимо, не без удовольствия. Дальше – еще проще. Пасынок ваш возвращается, пытается найти деньги. Разоренный отец, разумеется, денег не дает, но приходит в ярость. Вот тут был момент, когда все могло пойти иначе. А что если Василий Кириллович признал себя банкротом перед сыном? Впрочем, видимо, вы это просчитали. Такое было не в его характере, да? И вот Александр с долгами, с князем, который специально приехал в город со своей бандой. Напряжение растет. Кто-то, может и вы, кидает фразу про убийство. Как все тогда просто решится! А еще всем памятен рассказ господина Ли. Этот диковинный китайский способ – вы убеждаете: «никто и не узнает, что это убийство, сочтут естественной смертью». Опиум же можно украсть у Дмитрия, вон он как раз приехал да в странноприимном доме остановился. Все одно к одному! К тому же отец сам виноват. Не дает денег, а должен. Я уверен, вы поддерживали в Александре эту мысль. Он слишком слаб, чтобы без поддержки решиться на такое в первый раз. И еще момент, как точно вы рассчитали время. Все сошлось с приездом Дмитрия в город. Уж не вы ли подсказали ему, когда приехать? Вижу, угадал. Послали письмо. Все было так просто, так ясно. Саша убивает отца, в городе инкогнито Дмитрий. Кто-то доносит в полицию о способе убийства (от этого я вас избавил) и о приезде старшего сына. Дмитрия хватают… Но начинаются неожиданности. И первая, самая трагичная, – это, конечно, Тюльпанова.

Все происходящее было настолько дико, что я просто потерялся. Я сидел в кресле и смотрел, как смотрят зрители на сцену.

– Впрочем, допускаю, что эта линия на совести Александра Васильевича. Он запаниковал. Вы, мне кажется, могли бы и оставить ее без внимания. Улик у Тюльпановой не было, а измышления опустившейся женщины… Почему же вы не отговорили Александра? Почему помогли ему? Я не верю, что он сам придумал, как ему сблизиться с Тюльпановой. Играть в любовь…Сударыня, вы придумали гадко, впрочем действенно. Эта смерть на вас, сударыня. Эта смерть – результат вашего плана. Как бы то ни было, а первая часть почти удалась. Супруг мертв, Александр у вас в руках. Ведь вы знаете о его преступлении. Дмитрий в тюрьме. Осталось немного. Убедить Дмитрия сделать на вас завещание и помочь ему наложить на себя руки. И опять, сударыня, – браво. Одна ложь – о ребенке – могла решить обе задачи.

Я ахнул, а Ольга Михайловна, похоже, вовсе не удивилась.

– Да, о ребенке. Ведь я прав. Вы сказали ему, что у вас родился ребенок и вы отдали его в монастырь. Так? Отсюда и дар монастырю в завещании Дмитрия Васильевича, и фраза про помощь по семейному праву, что он вставил в духовную. И, конечно, все имущество наследуете вы. Ведь теперь вы не только любимая женщина, вы – мать его ребенка! Да… Хороший план. Дмитрий верил вам безгранично. А вы, что делали вы? Вы ездили в тюрьму и планомерно изводили Дмитрия. Давили его рассказами о своих страданиях, о мытарствах ребенка, который не знал ни матери, ни отца. Добавьте сюда тюремную обстановку, наркотики, все эти псевдорелигиозные беседы о необходимости искупления. Прекрасный план: Дмитрий составляет завещание и признается в отцеубийстве, полагая, что так он искупает иные свои прегрешения. С его здоровьем он вряд ли перенес бы муки совести и все тяготы заключения хотя бы до суда. Добавьте сюда его увлечение опиумом, которым вы, сударыня, снабжали его. План верный, почти на сто процентов, и случившийся с Дмитрием Васильевичем сердечный припадок вполне подтверждает ваши расчеты. Затем Александр – он у вас в руках, полностью нищ, в долгах перед князем. Какую судьбу вы ему запланировали? Самоубийство? Долговая тюрьма? Смерть якобы на дуэли с подручным князя? Не важно… Зато у вас будут деньги и свобода. Но и тут закралась ошибка – жажда жизни у Дмитрия была слишком сильна. Известие о ребенке, я думаю, напротив, дало ему силы бороться.

– Борис, о чем ты? Какой ребенок? – наконец смог я разлепить губы.

Ольга Михайловна кивнула головой.

– Вот именно. Какой ребенок? Где этот ребенок?

– Он умер давно. Похоронен рядом с фамильным склепом семьи вашего мужа. Простите, сударыня, что упоминаю об этом, но вы сами потревожили его покой. Вы хотели действовать наверняка. Завещание Дмитрия должно было быть составлено на вас и только на вас. Вы оговорили Александра, пытались очернить и Ивана, но Дмитрий все-таки вставил его в духовную. По этому поводу вы даже ссорились с ним. Эту ссору слышал охранник в тюрьме. Неужели все ради денег?

Ольга Михайловна в упор с каким-то вызовом посмотрела на Самуловича, так что тот даже смешался.

– Хорошо, оставим это пока. Посмотрим, что происходит дальше. А дальше все опять идет не так, как задумано. Дмитрий выходит из тюрьмы. Ваш обман мог вскрыться в любую минуту. Представляю, как вы испугались, когда Аркадий вам поведал, что мы собираемся в монастырь с инспекцией. Думали, едем искать документы по вашему ребенку? Думали, нас Дмитрий попросил? Ему и в голову не пришло вас перепроверять, что вы! Тогда вы решили срочно избавиться от возможных проблем и придумали все очень ловко – нищий сброд, который вам предан еще со времен вашего отца, устраивает спектакль вокруг монастыря. Эти нелепые протесты. Никто и не удивился, когда случился поджог. От таких малолетних бандитов только того и жди.

– Это нелепо до смешного. Вам никто, совершенно никто не поверит. Да вот, даже ваш друг смотрит на вас как на помешанного.

– Да я же для вас говорю. А вы-то поверите. Поскольку знаете, что все так и было. Впрочем, я готов допустить, что у вас не было желания нас убивать. Вам мешал только архив… Его вы сожгли. Странно другое. Зачем вам вообще этот спектакль и зачем смерть Дмитрия Васильевича? Ведь вы его любили когда-то. Он… да что говорить, он жил только вами. Зачем придумывать ребенка? Зачем завещание? Предположим, мужа вы хотели убить. На Александра были за что-то в обиде. Использовали его слабости. Пусть. Это ужасно, но пусть! Варвара и мы вам мешали. Ладно, готов допустить, что нас вы лишь пугали. Я сейчас только понял. Оба раза, и в монастыре и у меня дома, когда кто-то заложил дымоход, меня спас Антипка. Это, может быть, неслучайно. Что ж, тем больше вам чести. Ведь эти мальчишки преданы вам. Вероятно, и Варвара Тихоновна не должна была погибнуть. Может быть, Александр планировал просто спрятать ее и продержать до конца следствия, но что-то пошло иначе? Как он сказал: «Напилась да и разбилась»… Ах, как бы это действительно так было! Ведь нельзя же допустить холодное зверство. Но зачем, зачем убит Дмитрий? Почему смерть? Одно ваше слово, и он дал бы вам любое обеспечение и не озаботил собой нисколько. Не могли же вы этого не видеть. Вы – столь тонко разбирающая людей!

Ольга Михайловна, до этого все смотревшая на Самуловича, наконец отвела глаза и как-то даже расслабилась.

– Ольга Михайловна! – вскричал я. – Да что же это? Отрицайте же, возразите ему!

Она слегка улыбнулась больше для Самуловича, чем для меня.

– Дорогой мой, да зачем же я стану отрицать. Ведь отрицать ничуть не лучше, чем соглашаться. Вы очень интересный человек, Самулович. Мне занятно вас слушать, но я до сих пор не могу понять, чего вы добиваетесь? Неужели вправду думаете, что я стану всерьез обсуждать с вами все то, что вы сейчас рассказали?

Самулович покачал головой.

– Ольга Михайловна, есть истина. Она рано или поздно всплывет. И я все знаю, и Иван Федорович догадывается, иначе он не вел бы себя так, и, наконец, Александр. Правду не утаишь. Вам самой станет легче. Зачем носить этот груз в себе?

– Все ваши россказни ни гроша не стоят. Вас никто не станет слушать, и слава богу. Фактов нет – не рассчитываете же вы на показания какого-то мальчишки, которого вы пригрели! Да и что он скажет? Что известный душегуб Иона Савельевич велел им монастырь пожечь? Иван… его характер слишком всем ясен. Он обижен на нашу семью, может и оболгать. Саша вообще убийца… Не истины вы хотите – она ясна следствию. И я буду на этом настаивать. И вовсе не обо мне вы заботитесь. Еще раз повторю, я себя виновной не считаю и никого урона собственной душе не нанесла. А хотите, я вам сейчас скажу, зачем вы пришли? А все просто. Вы – человек умный, точнее даже, умствующий. Разум свой лелеющий и на него надежды возлагающий. И вот вас втянули в дело, а дело запутанное. Головоломка. Кусочков много, да все никак в одну картинку не собираются. Для вас – вызов. Вы и так, и этак сложить пытались, и вот вам показалось, что встали кусочки на место. Да так оригинально! Любо-дорого. А только есть проблема – прямо посреди вашей картинки дыра. И нечем вам ее заткнуть. Вот и пришли вы ко мне за последним кусочком, с одним вопросом – зачем бы я могла такое сотворить. Без ответа на этот вопрос рушатся все ваши построения. А для вас отступиться, не решить задачу – хуже нет пытки. Это вашему разуму оплеуха. Но этого мало. Вы ведь не один пришли. С Аркадием Павловичем. Спрашивается зачем? Неужели меня боялись? – Она грустно усмехнулась. – И тут скажу. Для вас мало задачку решить, нужно, чтобы ваш ум оценили. Улик у вас, повторюсь, нет и быть не может, так вы захотели на меня надавить. Глядишь, после тяжелого дня, после похорон, после всех этих волнений, да еще ночью, и начну я что-то такое говорить, соглашаться с чем-то. А тут и свидетель есть. Иди к Выжлову или губернатору, представляй свою победу. Вот как оригинально вы мыслить умеете, сударь. Помолчите, – она остановила Самуловича, который хотел что-то сказать. – Не перебивайте, а то свою фортуну перебьете. Я вам подарок могу сделать. Я сегодня доброй хочу быть. Я к себе вернулась. Так вот. Версия ваша, сударь, – околесица одна. Тут и думать нечего. Однако, если б такое случилось в каком-нибудь ином семействе, я бы вам все мотивы разъяснила. Я женщина и смогла бы понять, в чем дело. Хотите?

Самулович молчал.

– Что же вы? Соглашайтесь. Иначе сами потом жалеть будете. Кроме того, – она ненадолго замолчала, – я очень устала и сейчас передумать могу.

Самулович опустил голову.

– Ну вот и хорошо. Только оставьте меня потом. Без всяких оговорок оставьте! Я знаю, вы – человек с принципами, да и женщину погубить не способны. Так что обмен. Я вам в ваших фантазиях помогу, вы меня больше не обеспокоите. Начнем с простого и главного. Вот вы церковь упомянули. Женщина та, что вы в своих построениях нафантазировали, она ведь набожная, как я. Так, стало быть, прощать все должна, смиряться и только на высшую справедливость уповать. «Аз воздам» и так далее. Так, сударь, думаете? За все грехи только Господь должен наказывать? А нам прощать и каяться. А ведь не так это, господа. Ведь Он с креста как Отца просил, помните ли: «Прости, ибо не ведают, что творят». А коли ведают? Коли ведают, можно ли простить? Нельзя. Даже святые не прощают. Вы вспомните, – она прикрыла глаза и стала цитировать по памяти: – «И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка Святой и Истинный, не судишь и не мстишь за кровь нашу». Вот он, глас святых-то. Мести просят. И никакого вам всепрощения! Никакого! И воздаяние будет. Не останется страдание неотмщенным. Я про страдания много знаю. И вот что скажу. Страдание человека либо уничтожит, всю силу у него заберет, душу исковеркает. Такой уже ни на что не способен. Ни на прощение, ни на месть. Все у них растоптано. Это, если хотите, по моему разумению, и есть «нищие духом», о которых Господь наш говорил. Таким на земле и делать уж нечего. Им царствие небесное. А вот с редкими людьми страдание иную вещь совершает. Великое право дает. Человека к самому Богу поднимает. У таких избранных и сила в руках, и ярость, и ангелы за плечами. Это «алчущие правды» и насытятся они, по слову Божьему, здесь, в этом мире! Такой человек и есть «аз воздам». Он точно знает, что зло существует для того, чтобы мы могли видеть его крах. Так-то, господа. Прислушайтесь, и давайте разберем вашу головоломку с этих позиций. Только начать нужно уж никак не с прошлого года. Давайте подальше глянем. Итак, действующие лица: есть отец семейства, два сына и приживал (его оставим в стороне), а еще девушка хорошего рода. Отец ее разорился, да и сошел с ума, но успел сосватать. Партия прекрасная – старший сын, богатый дом. Тем более и симпатия сразу проявилась. Что еще желать?

Она говорила очень просто, будто действительно рассуждала о какой-то пьесе или о прочитанной книге. Ее серые глаза смотрели твердо. Впервые столь прямо, столь откровенно она себя держала. В лице ее, всегда таком спокойном, отстраненном, теперь проступала какая-то решимость.

– Итак, есть у старшего сына невеста. Хорошая, наивная, а главное, любит его, как можно любить только в юности. И вот эту невесту обманом, насильно берет за себя его отец. Страшно, гадко – и представить нельзя. Юноша наш приезжает в родной город. Начинает тяжбу с отцом. Невесту, а теперь, заметьте, уже мачеху, уговаривает бежать. Зачем она ему доверилась – Бог весть. Только молодостью да глупостью объясняю. Убежали недалеко, были пойманы. Для сына отец приготовил донос в полицию да быстрый арест, дуру эту в имение отослал да там и запер. Раз в неделю по выходным изверг старый туда наведывался. Как там у нас в народе говорят – «правеж устраивал». Нашел себе развлечение. Можете себе представить, как молодой жене жилось? Как она избавления ждала, как верила, что спасет ее жених бывший. А тот что? Сбежал из-под следствия – да и за границу. Вот вам и спаситель. А она в положении. А муж ее только больше куражится. И лишь когда от его побоев родился раньше срока мертвый ребеночек, только тогда он «правеж» свой окончил. В город жену вернул. Чего ж не вернуть, она тише воды стала. Детей у нее, правда, больше не будет, так это, может, и к лучшему. Дальше и описывать не стану. Сами дорисуете. День за днем кошмар, и никого, чтобы помочь и даже пожалеть искренне. Младший сын – пасынок теперь, а раньше дружок в веселых играх – не только доброго слова не скажет, тоже пнуть старается. Лишь бы перед отцом выслужиться да денег не лишиться. Что говорить… Приживал тот – какой с него прок. Его положение не многим лучше. Дворня… старые слуги. Все пустое.

Она остановилась и перевела дыхание.

– Ну, и как вам такая завязка, господин доктор? Получше той, что вы взяли? Уж верно лучше. А теперь, господа, посмотрим, как зерна зла прорастали. Как готовилась погибель, зрела в самих мучителях. Возьмем папеньку семейства – миллионщика. В нашем примере получил он в наследство огромное дело и вел его жестко. Больше всего гордился своей силой, думал, где сила – там и правда. Только свои желания ценил, ошибок у себя не видел, уступок другим не делал. Вы вот тоже, сударь, из гордецов. Только вы ум лелеете. Так послушайте, что с гордецами бывает. Гордыня – она опасна. А ежели, как в нашем фантазийном случае, гордыня с похотью да скаредностью соседствует, да при небольшом уме…Тут, сударь, до беды рукой подать. Вот сами судите. Этот отец уже немолод, ему бы к сыновьям присмотреться. Будущее свое подготовить. Ведь старший дело мог бы двигать. Так нет, ссорится старик со старшим, да как ссорится – не повернешь. А что с младшим? Глупец и с ленцой. Его бы воспитывать, его бы учить, а старик наш в нем только худшие пороки пестует. Вот вам, сударь, первые ростки. А теперь вот еще подумайте, может ли такой человек, как отец этот, дело успешно вести? По моему разумению, может, только если перемен больших нет. Тогда силой да грубостью, да прошлыми повадками дело движется. А вот когда перемены – тогда споткнется. Тогда прислушаться к советам надо, меняться. А такие люди ни слушать, ни меняться не умеют. Для них это вроде как свою ошибку признать. Никак невозможно. Итак, папенька у нас идет к банкротству, а для него силы лишиться (а сила в деньгах и власти) – смерти подобно. И заметьте, только собственными грехами туда дорогу мостит. И никто его удержать не может, поскольку толкового да оборотистого сына он прогнал, а дурака, напротив, к деньгам приблизил. Здесь пометьте себе связку: банкротство – скорая смерть. Никакого поворота, горка ледяная, и по ней уж салазки летят. Про старшего сына после поговорим, а сперва на младшего посмотрим. Что он? Куда движется? Тут, господа, тоже грехи сошлись немалые: тщеславие да лень не одного человека к финалу позорному привели. Вот вы, господа, говорили про какие-то салоны, благотворительные общества Петербурга. Да разве этому персонажу такое-то интересно было бы, да и по силам ли? Ведь сын-то второй надут, как индюк, да так же и умен. В нем только и хорошего, что деньги, которые папенька дает. Такие люди в свете правильных знакомств не делают, прибиваются вот к оленевым, а те их рано или поздно раздевают полностью да пускают голыми домой. Тут уж, поверьте, без сюрпризов судьба. Сынок мотает, папенька и без того к банкротству идет. И подталкивать не надо. Все бы и без «научений» смертоубийством кончилось. Либо сын папеньку, либо уж папенька сына. А то и иначе, лишился бы сынок всего, и денег, и чести. Сам руки бы на себя наложить не смог – не та порода, а тихо спился бы да помер года через два-три. Больше бы не протянул. Опять же стать не та, да и пить не умеет. То есть опять заметьте связь: долг – отсутствие денег – позор – смерть. И что, есть возможность его остановить? Да нет уже. Прошло то время, когда что-то сделать можно было. А что же старший? Вы его кругом в жертвы записали. А теперь что думаете? Вот то-то. Поменялся взгляд. А ведь могли бы, доктор, и раньше догадаться, что не все так просто. Должны же были понять, что человек сам себя за что-то казнит. Только силы не хватило разом покончить, так он себя опиумом медленно в гроб сводит. Сам знает за собой вину, и сам себя приговорил. Только он – человек слабый, хоть и рядится в исполина. Да это вам теперь и без моих пояснений понятно. Разве сильный-то бросит женщину, что ему доверилась? А что он мстить отцу хотел, деньги копил, так тщета это, господа, и блажь. И сам он это знал, и твердости в нем не было. Как он говорил, что отца простить бы мог, если бы тот повинился, помните? Он этакие откровения не только вам делал. А что это значит, понимаете ли вы? Он мог бы простить отца!! Стало быть, и сам себя прощал. А что еще это значит? А это значит, что он дал бы денег, выправил жизнь. Сатир старый в довольстве и при власти доживал свой век, младший болтался бы по губернии (не Петербург, конечно, но и не худший вариант). Это «прощение» остановит расплату за грехи, что уже была так близка, так неминуема. Понимаете теперь, что этот-то персонаж, может, всех больше виновен был. От начала и до самого конца виновен. А вы его в жертвы? Не годится, доктор. Меч, занесенный праведно, остановить нельзя. Каждый должен доиграть свою партию. И немного помочь в этом – о, совсем немного! – дело правое. Что до любви и сострадания… так как же вы их не увидели? Как?! Все на поверхности. Вот вы спрашиваете, зачем ребенка живого придумала. И сами только один резон нашли. Да и какой резон – смешно и стыдно! – наследство. И без живого ребенка того же добиться можно было бы. И вы это знаете. Так зачем множить ложь? Из милосердия, сударь. Чтобы перед смертным часом у человека радость была, что не последний он подлец, что не умер его ребенок из-за его же постыдной трусости. Что деньги, которые он копил да наживал, хоть что-то исправить смогут.

Она резко замолчала. И установившаяся тишина вдруг показалась мне невыносимой. Я отвернулся.

– Ольга Михайловна, – услышал я голос Самуловича, – послушайте меня. Я вам сейчас как друг, как врач говорю. Для вас сейчас есть прямой путь. Помогите найти Александра, если не поздно. Пойдите с ним на суд. Расскажите правду. А деньги эти раздайте. Вам легче станет. Вы не сможете так жить. Сделайте так, умоляю.

Ольга Михайловна встала и молча вышла из комнаты.

Колокола гудели. Ветви деревьев в сквере вздрагивали под порывами ветра, который то затихал, то набрасывался на город, вылетая снизу, с реки, мокрый, холодный, совсем не весенний. Прошло два года с тех событий, что так потрясли наше общество. Снова Пасха, снова огни в церквях и ожидание чуда. Мы с Борисом шли по бульвару, людской поток (разгоряченный, праздничный) понес нас к монастырю, закрутил и бросил у запруженного входа. Мы вовсе не имели намерения идти внутрь – так, в задумчивости, позволили себя увлечь. Кое-как выкрутившись из толпы, мы опустились на мокрую скамью. Я поднял глаза. Прямо напротив за коваными наглухо запертыми воротами белел особняк Трушниковых. Окна его были забраны ставнями, на подъездной дорожке чернела прошлогодняя листва. Грохнул салют. На мгновение отсвет упал на ставни флигеля, будто озарилось светом окошко. Но нет. Все было мертво, темно, глухо.

Быстрый отъезд Ольги Михайловны сразу после оглашения завещания Дмитрия Васильевича вызвал в нашем обществе толки. Впрочем, ничего, что можно было бы вменить ей в вину, публика не находила, скорее, была недовольна тем пренебрежением к нашему свету, которое проступило в этом быстром отъезде. Посудачили, разумеется, о том, что не стала она дожидаться ареста Александра, о том, что расплатилась за него с Оленевым (могла бы и не платить аморальные эти долги), о ее неожиданном и странном даре нищим с Чертова конца. Посплетничали и забыли, как забывается все с течением жизни.

Антипка сразу после той ночи ушел «на волю», как ни предлагал ему Борис остаться. Иван Федорович, нелюдимый, мрачный, вовсе отдалился от людского общества. Ему это прощали и даже «находили интересным», впрочем, его мнение света не заботило. По слухам, он полностью распродал все свое имущество, вышел из дел. Почти полгода все силы (и немалые средства) тратил он на поиски Александра. И именно нанятые им сыщики, прочесывая очередной отрезок подземелья, уткнулись однажды в неожиданный тупик, образовавшийся при обвале, разобрали его и нашли жуткие останки. Город наш снова всколыхнулся. Чудовищные обстоятельства этой смерти не скажу что искупили преступления Александра в людских глазах, но пробудили сострадание. И на пышные, устроенные Иваном похороны пришли многие, если не все. Иван же почти сразу уехал, не простившись в городе ни с кем и никому не объяснив ни причины отъезда, ни своей цели. Досужие наши губернские сплетники выдвигали много версий, в основном совершенно несостоятельных. Впрочем, один слух заслуживает упоминания. Так, на обеде в доме дяди присяжный поверенный Ельчининов рассказывал, что, по его сведениям, незадолго до смерти Дмитрия Иван купил какую-то бумагу у господина Ли. Что это за бумага – неизвестно, но, скорее всего, там были обозначены какие-то права, то ли на земли, то ли на долю в торговле. С этой-то бумагой Иван и уехал в Китай, где внезапно обнаружилось, что купленный документ является ловко сделанной фальшивкой. Дальнейшие следы господина Федорова терялись. Мне остается только надеяться на то, что он догадался использовать рекомендательные письма, написанные Дмитрием, и смог получить место в какой-нибудь британской компании.

Что касается расследования, то после похорон Александра дело, наконец, было закрыто. Большой виктории Выжлову оно не принесло, что его чрезвычайно расстраивало. «Вот если бы был суд, тогда и блеск, и Москва. А так… Все-таки какой негодяй оказался этот Александр Васильевич», – сокрушался он иногда в частных разговорах. И все, казалось, затянулось, как затягивает пепел угли, когда прошлым сентябрем новое трагическое известие вновь потрясло и заставило говорить о давней трагедии. Новость принесла Белоногова, которая летом, как многие, ездила с семьей в Баден-Баден. Надежда Юрьевна не любила, по ее словам, «толпы и суеты», поэтому к водам ходила чрезвычайно рано, когда еще спали прочие отдыхающие. Прогуливаясь по пустой колоннаде, отметила она, что, кроме нее, к источникам в этот час приходит только старый француз с тростью, всегда в одном и том же сером костюме и мягкой шляпе в тон, да грузная сиделка-немка прикатывает коляску с закутанной в пледы женщиной. Все мы стараемся избегать вида чужого горя, поэтому, только внезапно столкнувшись с несчастной калекой у источника, вгляделась в нее Белоногова. Вгляделась и ахнула. Серое исхудавшее лицо, яркие пятна лихорадочного румянца, и сквозь эти страшные признаки смерти проступают знакомые черты. Ольга Михайловна (а это была она) горько усмехнулась ужасу графини и велела сиделке везти себя в номер. Наталья Юрьевна после кинулась ее искать, хотела предложить помощь, свое участие, да мало ли что, но наткнулась лишь на закрытые двери, на ответ «не принимает», а на будущий день и «съехали».

И вот сейчас я сидел против столь памятного мне дома, и тяжелое, горькое чувство рождалось во мне.

Самулович, видимо, уловил мое настроение и похлопал меня по руке.

– Что делать, Аркаш. Ужасно и жалко.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– В медицинском плане… надежда есть всегда. Dum spiro spero,[56] Однако… Давай пройдемся, а то холодно. Я тебе расскажу одну историю. Я уж начинал как-то, да только очень мне больно вспоминать все это.

Я посмотрел на него и качнул головой.

– Не надо, Борис, я все знаю.

– Вот как? – Он был удивлен. – И что же тебе рассказали?

– Зачем спрашиваешь? Это было давно, давай там и похороним. Я много думал и уверен, что ты не ожидал такого конца… ну, смерти Ады…

Я смешался под его взглядом. Лицо его стало растерянным. Он отвернулся, долго молчал.

– И ты такое знал обо мне… и смог оправдать? – Он говорил очень медленно. – Миня не смог. Он отвернулся от меня, даже не стал слушать. Да я и не мог сразу все рассказать.

– Не надо, Борис. Что было – то было.

– Погоди. Ты погоди, пожалуйста. Если уж ты от меня после такого не отвернулся… Я тебе сейчас все расскажу. Да и можно уже. Ты только дослушай. И все поймешь. Миня тогда… он бы умер в этой тюрьме. Ни с кем не хотел встречаться. Слушать. Замкнулся и считал, что только так спасет Аду. Жизнью своей спасет. Я, Аркаша, Миню любил, и Аду… любил. И вот что же мне делать было тогда? А делать надо было быстро. Я подумал и нашел, как мне казалось, решение. О! Я очень собой гордился. Невероятно. Я пришел к Аде, она написала признание, написала, что уходит из жизни, отдала мне кое-какую одежду, а сама сбежала из города. Дальше все просто. Морг, в котором я проводил много времени и где меня знали все сторожа и служащие. Подходящий труп. Ночь, тачка, которую я украл, чудовищный мой путь с трупом по пустому, черному ночному парку, рядом с которым мой морг и находился. Мост над оврагом, записка в кармане платья…

Я обнял его, крепко сжал, радость, облегчение затопили меня.

– Пустое, Аркаша, погоди. Ты думаешь, я ее спас? Ты думаешь, можно спасти… Она все равно умерла. Через два года взорвалась – делала бомбу. Я узнал сильно позже. Ни могилы не смог найти, ничего. А ведь она тоже мстила, за унижения, за погибшего брата… не хочу говорить. Видишь ли, в чем дело, я много думал тогда, а после того, что нам Ольга Михайловна говорила, думал еще больше. Может, она и права была, может, обретает человек право на месть, может, и становится орудием праведным, но в огне мести не только виновный гибнет, оружие-то тоже сгорает, до того силен этот огонь. И по-другому и быть не может и не должно, Аркаш.

Мы помолчали.

Здесь кончаются записки АПЗ

Эпилог

«Воскресение Твое, Христе Спасе» – донеслось из собора. Двери дрогнули, распахнулись. Крестный ход медленно, степенно плыл по ступеням, приостановился у подножия лестницы и под колокольный звон потек, огибая взмывающие в ночь белые бока храма. Худой белобрысый мальчишка, Антипка, забежал в ворота, деловито и быстро огляделся, кому-то кивнул и шмыгнул к паперти. Там так же быстро перекрестился и втерся в группу стоявших тут же нищих. Те потеснились, освобождая ему место. Хвост крестного хода дрогнул и тоже двинулся вкруг собора. Паперть зашевелилась и повлеклась следом. Голоса людей взмывали в черное небо. Свечи, звезды, искры салюта. Снова начало моросить. Ход вернулся к дверям. Началось каждение. Нищие сбились в небольшую группу и стали на ступенях, сбоку внизу, там, где лестница расширялась. Антипка стал в первом ряду, подул на замерзающие руки. К нему подбежал другой мальчик, наклонился, зашептал на ухо. Антип кивнул, подставил сумку, что висела на животе. Мальчик что-то сунул туда и встал рядом, на ступеньку ниже.

– Христос воскресе! – наконец пропел архимандрит.

– Воистину воскресе! – понеслось над площадью.

Нищие закрестились, закланялись. Двери собора отворились, принимая верующих. К Антипке подбежала еще пара ребятишек, он глянул на двери, в которых маячил полицейский, и сделал знак мальчикам оставаться на лестнице. Он оказался прав, нищих внутрь не пускали, в чем быстро убедились те, кто попытался пробраться в собор. Служба тем временем шла. «Господу помолимся!» – призывал дьякон. «Господи помилуй», – отвечал многоголосый хор. По лестнице поднимались опоздавшие. Неожиданно Антип дернулся и отступил за спину стоящего позади него инвалида. Мимо прошли два молодых еще человека: один – низкий, полный, круглолицый – все время крутил в руках пенсне, второй, чуть повыше и с несколько болезненной внешностью, кутался в яркий клетчатый плед.

– Ты что, того хавряка скурдошился? – тихо спросил его стоявший рядом конопатый вертлявый мальчишка. – Это ж доктор твой и его приятель!

– А то я не вижу! – огрызнулся Антип.

– Так чо? Ты ж базел с них отвел! И доктор это севрает.

– Севрает! Много ты понимаешь. – Антипка нахмурился. – Что мне с ним, корешиться теперь, что ли?

– Стал бы доктором. Сам говорил, он тебя учить хотел. Поди плохо. Живи в сытости, при больничке… Хотя ты и у нас поднялся. Дирший теперя.

– Ага, при больничке. Пожил бы ты с барами-то! Доктор хоть и не бьет, а строгий. То делай, это не делай. Читать учись. Оно мне надо?

– Тише, тише, не ровен час услышит кто. Осудишь доктора-то, а он тебя отравит. Слухи ходили разные, – внезапно влез в разговор инвалид.

– Брехали слухи твои, – огрызнулся Антип. – Ни при чем доктор.

– Ни при чем, говоришь, ну, дай Бог. Только люди зря не скажут. А вообще правильно ты рассудил, парень. Нечего лезть не в свои сани. Что еще там за люди, что за порядки. У нас в Норах ясно все. Хоть, скажем, и убьют, а все по-человечески. За еду или, например, по пьяному делу. А тут… Вот взять хоть Александра Трушникова – сын который. Уж на что был барин. И экипаж, и все манеры. Подавал, правда, скупо. А смотри-ка, оказался какой убивец. Что ему не хватало? Еще способ выбрал, я слышал – иголками отца исколол. Вот!

– Каин и Хам в нем воплотились, – веско сказала богомолка. – Брата убил, отца убил. Такие дверь Антихристу открывают. Попомните мои слова! Скоро уже.

«Снизшел еси в преисподняя земли, и сокрушил еси вереи вечныя…» – неожиданно донеслось из собора.

– Спаси Господь, – закрестилась старуха, и вместе с ней осенили себя крестом все стоящие рядом.

На время на ступенях затихли, стали прислушиваться к службе, подпевать. Инвалид же все неодобрительно косился на бабу и наконец не стерпел.

– Вот влезла со своим Антихристом. Праздник на дворе, она каркает, как ворон.

– Точно, тетка, помолчала бы, раз не знаешь, – пробрался поближе и вступил в разговор горбатый низкий старичок в треухе. – И вообще, я слышал, что вовсе Александр ни при чем. Бабы все устроили. Жена и полюбовница. Помните, актриска такая у нас жила – Варвара Тихоновна. Вот она, значит, с женой и сговорилась старика извести ради денег. Сыновья потом за родителя вступились. Да где?! Разве с бабами справишься? Ты их судом, а они тебя поедом…

– Что ты, что ты? – замахала на него рукой богомолка. – Где видано, чтоб жена с любовницей заодно были?

– Да верно! – зашумели вокруг.

– Много вы понимаете. Там деньги большие, вот всё наизнанку и вывернуто, – отбивался старик. – И вообще, я, что мне говорили, то и сам говорю. А сведения у меня верные. Еще говорят, что обе они в Турцию уехали к султану. Вот.

– Как они уехали? Что ты несешь? Варвара-то Тихоновна тогда же и померла. В один день с Трушниковыми хоронили! – снова подал голос калека.

– Что я-то. Говорят так в народе, – сник старичок.

– В народе! Тоже мне. Вот я точно знаю, что было, – внезапно просипел стоящий чуть ниже худой мужик. – Расскажу я вам все в точности, ради праздника. Это я сейчас на дне, а еще недавно человеком был. Потом уж, минута отчаянья, водка. Да что говорить – слаб человек. Но тогда, раньше, я, можно сказать, вращался в кругах. Так вот, жена Трушникова любовника имела. И не просто любовника, а сошлась со своим старшим пасынком. Они вдвоем и сговорились, как деньги прибрать. Сначала Василия Кирилловича убили, а после, чтоб с младшим братом не делить наследство, того в убийствах-то и обвинили. Да еще так ловко, что ему, несчастному, бежать пришлось.

– Ну, а дальше-то что? – загомонили вокруг.

– А дальше вроде и убийцы эти умерли. Только уж почему… тут я не скажу.

– Господь управил, вот и умерли, – вздохнула богомолка и перекрестилась.

– Темное дело, православные, – вздохнул инвалид. – Да и не нашего ума. А однако, и служба к концу. Пора за работу.

Нищие встряхнулись, стали медленно расходиться, образуя живой коридор от самых церковных дверей до ограды, поправляли сумки, выставляли на обозрение увечья. Высокое небо сыпало мелким дождем, и летело из храма:

– «Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем. Рцем, братие, и ненавидящим нас, простим вся воскресением…»

Конец