Говоря о первых шагах нашей науки, мы должны обратиться к великому русскому ученому, Ломоносову. Исследователь, поражающий всех своей разносторонностью, Ломоносов по праву должен быть признан основоположником и первым нормализатором нашего современного литературного языка. Указывают иногда на Тредиаковского, деятельность которого началась раньше. Но именно Ломоносов наиболее верно угадал тенденции развития вновь формирующегося на живой национальной основе литературного языка. Если Пушкин должен быть поставлен в конце этого процесса как создатель русского литературного языка, то первое место в начале этого процесса по праву принадлежит Ломоносову.

Но Ломоносов был не только практическим нормализатором; он дал блестящие образцы нового литературного языка и не только в догматической форме изложил правила этого языка, но и обосновал их. Практика Ломоносова теснейшим образом связана с его теорией, она строится на определенной теоретической основе, и если он понимал, что́ надо делать, то он прекрасно понимал и почему это надо делать. И в связи с этим мы можем найти у Ломоносова много ценных и интересных замечаний не только по поводу литературного языка, но и по поводу говоров, поскольку литературный язык (в том случае, если в качестве литературного языка используется не мертвый и не чужой язык) строится на основе одного из живых говоров, а следовательно, необходимо определить, на основе какого именно говора этот язык строится и каковы отношения этого говора к другим говорам.

Основным лингвистическим трудом Ломоносова является, как известно, „Российская грамматика“ — сочинение главным образом практического, нормативного характера, но содержащее много весьма интересных теоретических замечаний и обобщений. Кроме „Российской грамматики“, до нас дошло много любопытных замечаний Ломоносова в других его сочинениях; немало также черновых набросков, исследований, незаконченных и при жизни Ломоносова не опубликованных. Рукописи Ломоносова, относящиеся к лингвистическим вопросам, были напечатаны в примечаниях к IV тому академического издания его сочинений (под ред. академика И. И. Сухомлинова), а частью еще раньше — в приложении к книге Будиловича[1]. Цель настоящей заметки — извлечь из сочинений Ломоносова, как законченных, так и не законченных, материалы, относящиеся к изучению русских говоров. Этого вопроса касался в свое время Будилович, но недостаточно обстоятельно[2].

Основной лингвистический материал, помимо „Российской грамматики“, содержит незаконченное сочинение „О сходстве и пременении языков“ (Рукопись Акад. Наук №112, опублик. в примеч. к IV тому Собр. соч.). Это весьма обширное задуманное Ломоносовым исследование относится, повидимому, к 50‑м годам XVIII в. В бумагах Ломоносова имеется записка, нечто вроде отчета о том, что́ он делал в течение ряда лет, и там между прочим сказано: „В 1755 году… сочинил Письмо о сходстве и переменах языков“[3]. Я не буду говорить сейчас в полном объеме о содержании этого замечательного во многих отношениях сочинения, о котором можно только пожалеть, что оно не было доведено до конца. Скажу лишь, что многими высказанными там мыслями оно предвосхищало те положения, которые стали достоянием западного языкознания только в XIX в. В „Письме…“ определены отношения русского языка к другим языкам индоевропейской системы (конечно, только к европейской ее части, так как с санскритом Ломоносов знаком не был), а именно — к греческому, латинскому и немецкому; там же определены отношения русского языка к другим славянским языкам, причем отмечена бо́льшая близость русского языка к южнославянским (Ломоносов называет их „задунайскими“), чем к польскому; имеются даже указания на особо близкие отношения славянских языков к балтийским („Польский и российский язык коль давно разделились! Подумай же, когда курляндский! Подумай же когда латинский, греческий, немецкий, российский! О глубокая древность!“ Под курляндским языком Ломоносов, повидимому, понимает латышский, а может быть, и литовский язык).

Различие славянских языков Ломоносов устанавливает не только для своего времени, но и для древних эпох. Он обращает внимание на то, что „речи в Российских летописях находящиеся разнятся от древнего Моравского языка, на который переведено прежде Священное писание. Ибо тогда Российский диалект был другой, как видно из древних речений в Несторе, каковы находятся в договорах первых Российских князей с царями Греческими. Тому же подобны законы Ярославовы, Правда Русская называемые, также прочие исторические книги, в которых употребительные речи в Библии и в других церковных книгах по большей части не находятся“ и т. д.[4]

Занимает Ломоносова также отношение русского языка к другим языкам, соседившим с русским в древности, а частью и соседящим теперь, но не родственным с ним. В своем сочинении уже не лингвистического, а исторического характера — „О России прежде Рурика“, он говорит о народах, предшествовавших русскому на его теперешней территории, о следах, оставленных этими народами в русском языке, между прочим в виде географических названий. Он указывает на то, что со славянскими народами еще в древности смешались народы „чудские“, т. е. угрофинские. „Многие области, — говорит Ломоносов, — в самодержавство первых князей Российских Чудским народом обитаемы были, после Славянами наполнились. Чуди часть с ними соединилась, часть, уступив место, уклонилась далее к северу и востоку. Показывают сие некоторые остатки Чудской породы, которые по словесным преданиям от Слагенского поколения отличаются, забыв употребление своего языка. От сего не токмо многих сел, но рек и городов и целых областей Чудские имена в России, особливо в Восточных и Северных краях, по ныне остались. Немалое число Чудских слов в нашем языке обще употребляется“[5].

В связи с этим весьма интересно находящееся в полном соответствии с нашими современными лингвистическими воззрениями замечание Ломоносова о смешанном характере всех языков: „Рассуждая о разных племенах составивших Россию, никто не может почесть ей в уничижение. Ибо не о едином языке утвердить не возможно, чтобы он с начала стоял сам собою без всякаго примешения. Большую часть оных видим военными неспокойствами, переселениями и странствованиями в таком между собою сплетении, что рассмотреть почти не возможно, коему народу дать вящее преимущество“[6].

Изучая русский язык как в его современном состоянии, так и в его прошлом, Ломоносов неизбежно должен был обратить внимание на неоднородность русского языка на всей территории его распространения, т. е. должен был обратить внимание на говоры. Об этом свидетельствует уже приведенное мною выше замечание, что географические названия, сохранившиеся от Чуди, распространены не везде одинаково, а сосредоточены на севере и востоке русской языковой территории. С названиями, унаследованными от угрофинских языков, а также с различными словами угрофинского происхождения в отдельных говорах русского языка Ломоносов был, повидимому, хорошо знаком уже на основании своего родного поморского диалекта. Еще в детстве должен был он слышать сказания о борьбе русских с Чудью („Словесные предания“), и сейчас еще широко распространенные по нашему Северу.

И действительно, Ломоносов обращает внимание на диалекты русского языка. В его бумагах сохранился план работы над российской грамматикой — „Филологические исследования и показания, къ дополнению грамматики надлежащие“. В этом плане мы находим следующий перечень вопросов, какими Ломоносов предполагал заниматься:

„1. О сходстве и переменах языков.

2. О сродных языках Российскому и о нынешних диалектах.

3. О славенском церковном языке.

4. О простонародных словах.

5. О преимуществах Российского языка.

6. О чистоте Р. Я.

7. О красоте Р. Я.

8. О синонимах.

9. О новых Российских речениях.

10. О чтении книг старинных и о речениях Несторовских, новгородских и протч. лексиконам незнакомых.

11. О лексиконе.

12. О переводах“[7].

Непосредственное отношение к изучению диалектов имеют пункты 2, 4 и 10‑й. Пункт 2‑й прямо говорит о том, что Ломоносов ставит своей задачей изучение современных ему русских диалектов. В 4‑м пункте говорится об изучении простонародных слов. Их изучать невозможно без знания диалектов, поскольку такие слова в разных местностях будут различны. Изучение этих слов, несомненно, тесно связано было с теми нормализаторскими задачами, которые перед Ломоносовым стояли. Необходимо было установить, какие элементы простонародного языка, какие диалектизмы должны были войти в словарный фонд литературного языка. В XVIII в. граница между литературным языком и говорами еще не была проведена так строго, как в дальнейшем. Сам Ломоносов даже в одах употреблял, как известно, некоторые диалектные слова, которые в дальнейшем в литературном языке не удержались (ср., напр., лыва — низкое место, поросшее кустарником — в переведенной с французского языка оде Фенелона). Пункт 10‑й ставит задачу изучения не только современных, но и древнерусских диалектов.

И в другом месте мы находим у Ломоносова еще бо́льшую детализацию тех диалектологических вопросов, которыми он собирался заниматься. В имеющемся там перечне мы читаем: „Диалект северный. Штиль разный…“, „О диалектах Российских…“, „В общем разсуждении о перемене языков и оных разделении, или в присовокуплении о переменах и диалектах Российского языка“[8]. На основании этого видно, что Ломоносов предполагал заниматься русскими диалектами вообще и между прочим специально северным наречием, понимая, повидимому, его отличие от наречия южного и московского.

Другая черновая заметка указывает на то, что Ломоносов обращал внимание между прочим и на фонетические особенности диалектов и делал какие-то наблюдения в этой области: „Что не во всяком языке то же произношение — о коренных жителях в Коле“[9]. Ломоносов имеет здесь в виду уже некоторый конкретный говор (из числа говоров нашего Крайнего Севера, над которым он, повидимому, сделал какие-то наблюдения, к сожалению, до нас не дошедшие).

По собственному его свидетельству, высказанному им в его мнении о сочинении Шлецера, Ломоносов хорошо знал русские диалекты. „Г‑н Шлецер, — говорит он, — должен думать о древнем Славенском языке и о себе инако, нежели о природных Российских ученых, а помыслил бы о себе, что ему ни который из Славенских языков не природный, не упоминая о том, что он упражнялся в оном, и он новичок еще в Российском, а напротив того представил бы себе некоего из наших природных, который с малолетства спознал общий Российский и Славенский языки, а достигши совершенного возраста с прилежанием прочел почти все древним Славено-Моравским языком сочиненные и в церкви употребительныя книги. Сверх сего довольно знает все провинциальные диалекты здешней Империи, также слова употребляемыя при дворе, между духовенством и между простым народом, разумея притом Польский и другие с Российским сродные языки“[10].

Но все это пока беглые заметки, предположения, планы намеченных работ. А что непосредственно сделал Ломоносов в области изучения русских говоров?

Ломоносов первый обратил внимание на большую взаимную близость русских диалектов (значительно бо́льшую, например, чем диалектов немецкого, французского или итальянского языков), на что обращали внимание и исследователи позднейшего времени. Говоря о смешении чуди со славянами в своем уже упоминавшемся сочинении „О России прежде Рурика“, он указывает на преобладание славян в образовании русского народа, обосновывая преобладание между прочим и языковой однородностью русского языка: „В составлении Российского народа преимущество Славян весьма явствует. Ибо язык наш от славенского происшедший не много от него отменился, и по толь великому пространству малые различия имеет в наречиях“[11]. Об этой однородности русского языка, противостоящей глубоким различиям между диалектами немецкого языка, говорит Ломоносов и в рассуждении „О пользе книг церковных в Российском языке“: „Народ Российский по великому пространству обитающий не взирая на дальнее разстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и в селах. Напротив того в некоторых других государствах, например, в Германии, Баварский крестьянин мало разумеет Мекленбургского, или Бранденбургский Швабского, хотя все того ж немецкого народа“[12]. Во время своего пребывания в Германии Ломоносов не мог не обратить внимания на факт глубокого разобщения между различными диалектами для немецкого языка.

Ломоносов первый указал на диалектное подразделение восточнославянских языков, правда, давно уже устаревшее и совершенно неприемлемое теперь, но тем не менее замечательное для своего времени. В упоминавшейся уже выше рукописи №112 содержится его заметка „О диалектах“, в которой говорится:

„Российский язык можно разделить на три диалекта: 1) Московский. 2) Поморский. 3) Малороссийский.

Первый главный и при дворе и в дворянстве употребительный, а особливо в городах близ Москвы лежащих.

Другой несколько склонен ближе к старому Славенскому и великую часть России занял.

Третий больше всех отличен и смешен с Польским“[13].

Эти же три основные диалекта (но употребляя для двух из них другие термины) он указывает и в „Грамматике“. Говоря о правописании, он считает необходимым, „чтобы не отходило далече от главных Российских диалектов, которые суть три: Московский, Северный, Украинский“[14].

Термин „поморский“ Ломоносов употребляет не в современном значении, а как синоним северного наречия вообще (в „Грамматике“ он, как видно из приведенной выше цитаты, так и пишет „северный“), называя этим термином всю совокупность северновеликорусских говоров. Сколько-нибудь достаточными сведениями о подразделении внутри северновеликорусского наречия Ломоносов вряд ли по тому времени мог обладать. Под названием „московского“ он, повидимому, объединяет вообще как южновеликорусские, так и переходные акающие говоры, если только он имел возможность ознакомиться с говорами к югу от Москвы. О белорусском языке Ломоносов, повидимому, не имел представления, частично отождествляя его с акающим московским диалектом, частично, возможно, с украинским. Ломоносов не сумел правильно определить украинский как особый язык. Это, впрочем, понятно для того времени, так как первые попытки литературного оформления украинского языка („Энеида“ Котляревского и др.) относятся к концу XVIII в.

Однако замечательно, что, говоря об украинском языке как о диалекте русского, Ломоносов понимал в то же время, что все три намеченные им диалекта находятся не в одинаковых отношениях друг к другу, но что украинский противостоит двум остальным вместе взятым, которые он объединяет в „великороссийский“ диалект. В „Примечаниях на предложение о множественном окончании прилагательных имен“ Ломоносов, возражая Тредиаковскому, предлагавшему для окончания множественного числа мужского рода написание и, Ломоносов пишет: „От малороссийского диалекта окончаний ничего ж не следует ибо хотя сей диалект с нашим очень сходен, однако его ударение, произношение и окончание речений от соседства с Поляками и от долговременной бытности под их властию много отменилось или, прямо сказать, попортилось. И так ежели нам, в сем случае Малороссиянам последовать, не взирая на общее употребление, то Великороссийский язык тем больше испортится, нежели исправится“[15]. В последнем случае, кстати сказать, противопоставляя „великороссийский“ „малороссийскому“, Ломоносов употребляет термин „язык“, а не диалект. Возможно, правда, что такого четкого, как у нас, разграничения понятий „язык“ и „диалект“ в эпоху Ломоносова еще не было (часто и позднее, в XIX в., термин „диалект“ употребляется и в значении „язык“), но все же следует заметить, что обычно он употребляет термин „диалект“ для обозначения разновидностей внутри одного языка, русский же язык в целом называет „языком“.

Устанавливая наличие трех диалектов, Ломоносов дает им в то же время беглую характеристику, указывает на некоторые их отличительные признаки. Дважды говорит он о том, что украинский (малороссийский) диалект смешан с польским. Ломоносову, несомненно, пришлось, познакомиться с украинским языком во время его пребывания в Киевской академии, но, видимо, очень бегло и не из уст народа, крестьянства. Этим, вероятно, объясняется настойчивое указание на смешанность украинского с польским. Дело в том, что в высших слоях украинского общества и примыкающих к ним группах польский язык в эпоху Ломоносова был весьма распространен, как, впрочем, он был там распространен и значительно позднее (даже в середине XIX в.).

Поморский диалект (т. е. вообще северное наречие) Ломоносов считает более близким к „старому славенскому“. Как должно быть истолковано это замечание? Идет ли речь о большей архаичности северного наречия в целом (по крайней мере, в фонетике и в лексике; в области морфологии мы именно на севере сталкиваемся с большим количеством новообразований)? Академик В. В. Виноградов полагает, что Ломоносову северное наречие казалось более близким к старославянскому языку именно потому, что оно окающее, поскольку оканье, т. е. различение в безударном положении о и а, характеризует фонетически „высокий штиль“, в лексическом отношении в большей степени использующий церковнославянскую стихию[16].

Но есть ли не косвенные, а определенные, прямые указания на то, что Ломоносов представлял себе различия, существующие между основными нашими диалектами? Да, есть. Он имел достаточно ясное представление об этих отличиях, и даже о фонетических, на основе которых с наибольшей четкостью и достоверностью и может быть осуществлено подразделение языка на основные диалекты. Говоря в своей „Грамматике“ о том, что московское наречие должно быть положено в основу литературного языка, он обращает внимание на аканье как на характерную черту этого наречия: „Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты протчим справедливо предпочитается; а особливо выговор буквы о без ударения как а много приятнее; но от того Московские уроженцы, а больше те, которые немного и невнимательно по церковным книгам читать учились, в правописании часто погрешают, пишучи а вместо о: хачу вместо хочу, гавари вместо говори. Но ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать снова переучить насильно“[17].

Возражая против изгнания из русского алфавита буквы ѣ, Ломоносов в качестве одного из мотивов выдвигает различение ѣ и е в украинском языке (ошибочно считая украинский язык, как уже было сказано, диалектом русского языка, он полагает, что его должен обслуживать общерусский литературный язык): „Малороссиянам, которые и в просторечии е от ѣ явственно различают, будет против свойства природнаго их наречия“[18]. О различии ѣ и е в северновеликорусских говорах Ломоносов не говорит, но, во-первых, это вопрос очень сложный: нужно иметь достаточно натренированное ухо, чтобы уловить закрытый характер ѣ (для украинского языка речь идет просто об і на месте ѣ); во-вторых, в родном для Ломоносова поморском говоре ѣ (если не считать рефлексов нефонетического характера) довольно близко к е (являясь, быть может, лишь слегка более закрытым, чем старое е).

Как указывает приведенная мною выше выдержка из „Примечаний на предложение о множественном окончании прилагательных имен“, Ломоносов обращал внимание не только на фонетические, но и на морфологические различия, наблюдаемые по диалектам. Впрочем, эта сторона дела детальному рассмотрению не подвергается.

Установление основных диалектов и их различий имеет для Ломоносова не чисто теоретический интерес. Как уже было сказано, его теория неразрывно связана с практикой. Для формирующегося на новых основах литературного языка необходимо было определить, какое из живых наречий должно лечь в основу этого языка; для этого надо было знать, какие наречия вообще существуют. И Ломоносов в этом отношении правильно определил тенденции, наметившиеся в самом языке. Северянин по происхождению, считавший северный диалект более архаическим и более близким к старославянскому, он тем не менее определил московский диалект как основу литературного языка, отметив употребление его в качестве разговорного языка и у представителей господствующего класса того времени — дворянства и у представителей вообще городского населения, особенно в центральной полосе России. Отмеченные им диалектные различия Ломоносов также использует для обоснования тех или иных орфографических правил. Существенно отметить при этом, что принцип, которому он следует, является живым и для нашего времени. Он не пошел по пути усиления фонетического принципа, считая, что литературный язык, обслуживающий различные наречия, не должен вступать в противоречие с их произношением. Поэтому написания слов не могут соответствовать фонетическим нормам одного только московского говора, образующего основу литературного языка. А это положение является одним из оснований и нашей современной орфографии, одним из мотивов, выдвигаемых против целесообразности господства фонетического принципа в орфографии.

В черновых набросках Ломоносова мы находим богатый материал по живой русской лексике и фразеологии. Он записывает слова, выражения, пословицы и поговорки, подбирает синонимы. При этом он широко использует диалектный материал, в первую очередь свой родной поморский говор. И эти материалы также представляют большой интерес. Приведу такие записи:

„Буря, непогода, погода, пыль“[19]. Эти слова Ломоносов выписывает рядом потому, что они в какой-то мере являются синонимами. Погода во многих говорах употребляется в значении „дурная погода“, и именно „буря“. Такое значение имеет это слово и в родном Ломоносову поморском говоре[20]. Несколько странным в этом ряду кажется на первый взгляд слово пыль. Но в родном говоре Ломоносова это слово употребляется в значении „пена на море во время волны“[21].

„Морская отнога, залив, губа, рукав, курья“[22]. Здесь речь идет уже не о синонимах в собственном смысле слова, но о словах, относящихся к одной и той же семантической сфере (речь идет о различных водных пространствах, но имеющих не самостоятельное значение, как „море“, „река“, „озеро“, а составляющих часть чего-то). Слово залив и рукав являются теперь общелитературными. Слово губа — специально поморское; оно употребляется приблизительно в том же значении, как в норвежском языке „фиорд“. Губа — это узкий залив при впадении реки в море. Сейчас это слово употребляется и в литературном языке, но специально для обозначения подобных заливов на нашем крайнем севере (Мезенская губа при впадении Мезени в Белое море и т. п.). Курья — употребляется в значении „небольшая речка, приток, часть реки, превращенная в озеро“, и это слово также свойственно поморским говорам[23]. Слова отнога у Подвысоцкого нет, но Даль[24] приводит его со значением „подводный выступ пловучей льдины“ с пометкой „арх.“ и с значением „ветвь или боковая приставка“ без указания местности. В каком значении употребляет это слово Ломоносов, не вполне ясно. Нет ли у него и еще какого-нибудь значения, свойственного поморским говорам и более близкого к значению рассмотренных выше слов?

„Шиликун, обаянство, кикимора“[25]. Здесь, повидимому, выписаны слова, относящиеся к народным верованиям и обрядам. Слово кикимора обозначает мифическое существо, известное в разных местах. Обаянство — с другим суффиксом (обаꙗние) употребляется в древнерусском языке в значении „чародейство“[26]. Шиликун же отмечено в поморских говорах. Подвысоцкий приводит его в форме „шиликун, шуликон, шиликон“ с значением „ряженый на святках“[27]. Поскольку переодевание на святках имело в старину особое обрядовое значение, ясно, что это слово должно относиться к той же семантической сфере, что и „обаянство“ и „кикимора“.

„Векоть, трясавица, корятышь“[28]. Из этих слов трясавица известно в поморских говорах в значении „лихорадка“[29]; двух других слов у Подвысоцкого нет. Слово векошь, но не векоть (может быть, в написании Ломоносова это слово не было достаточно точно прочитано?) приводит Востоков с значением „рухлядь“ и с пометкой „тверск.“.

Какое место отводит Ломоносов приводимым словам? Собирался ли он использовать их для обогащения литературного языка, или просто он собирал их, интересуясь прошлым русского народа, его культурой, его верованиями? Точно ответить на этот вопрос мы не можем, так как все это лишь черновые заметки, не систематизированные, не сопровождаемые анализом. Но свидетельствуют они, во всяком случае, о глубоком внимании Ломоносова к народному языку и к его местным разновидностям.

Останавливается, наконец, Ломоносов и на словах, заимствованных различными русскими диалектами из других языков. В неоднократно упомянутой выше рукописи №112 он говорит вообще о различных пластах лексики русского языка, причем отмечает, что „все пограничные Россияне имеют много слов от пограничных народов…“[30]. Это имеет существенное значение для диалектологии, поскольку здесь речь идет о различии заимствований по диалектам, а различные пограничные диалекты соседят с различными языками. И Ломоносов не ограничивается таким общим указанием, но конкретизирует его, приводит примеры заимствований в пограничных диалектах, опять-таки используя данные своего родного поморского говора, где (как и вообще в северных говорах) можно найти немало заимствований из соседних угрофинских языков. В той же рукописи мы читаем: „Пограничные жители употребляют много слов близ лежащих народов, чум, вежа, варока…“[31]. Слово чум, в настоящее время ставшее литературным, идет из поморских говоров, а туда проникло из угрофинских языков. Подвысоцкий[32] приводит чум со значением „шалаш, где ютятся в ожидании попутного ветра мезенские зверопромышленники“ и с пометкой, что это слово тунгусское, а не самоедское. Но почему поморские говоры могли заимствовать слова из столь далеких тунгусских языков? Калима считает это слово заимствованным из коми-зырянского чʼом, в верхнесысольском диалекте чʼо̂м (с закрытым о̂), „палатка, шатер, клеть“[33]. Слово вежа, употребляющееся в поморских говорах в значении „устраиваемая из жердей и переносимая с места на место лопарская изба в летних погостах“[34]. Угрофиннолог начала XIX в. Шёгрен (Sjögren) считал это слово заимствованным из финского viessa. Но слово вежа было известно древнерусскому языку, и нет никаких оснований считать его заимствованным. Этимологически Потебня сопоставляет его с корнем vez‑ (везти)[35]. И Калима не приводит этого слова среди тех, этимологию которых, по его мнению, Шёгрен установил правильно[36].

Слово варока Подвысоцкий приводит в форме ва́рака с следующими значениями: 1) лес на возвышенном берегу моря (кемск.); 2) крутой холм, скала на берегу моря (на Кольском полуострове всякая гора); 3) скалистый остров на море[37]. Калима считает непосредственным источником этого слова карельское voara (=лесистая возвышенность, гора)[38].

Из сказанного ясно, как много для своего времени сделал Ломоносов в области русской диалектологии. Далеко не все, что он сделал в этой области, дошло до нас, насколько можно судить по приведенным выше отрывочным заметкам. Не надо забывать, что он был первым, кто занялся изучением русских наречий, и можно лишь пожалеть, что, обремененный массой других занятий, он не выполнил всего того, что намеревался и что в состоянии был сделать.