— Гуня!! — заорал Женька Юрасов. — Ребята, это же Гуня!

Команда резалась в «парагвай» — футбол поперёк поля. Ворота меньшей ширины и обозначаются брошенными сумками. В левых — Сашка Кочетуров, наш второй вратарь. В правых — незнакомый мне парень с выдающимся крючковатым носом и ростом на полголовы выше меня.

Играть летним днём в футбол в Кушке — самоубийство. Но под вечер, когда солнечный жар чуть спадает, можно. Я пришёл на стадион под вечер и не ошибся — все были здесь. Ну, почти все.

Меня окружили. Улыбающиеся знакомые потные лица, рукопожатья, хлопки по плечу.

— Офигеть, Серый!

— Гуня!

— Серёга! Вернулся!

— Ты где пропадал, вообще?

— Ну всё, теперь Мары порвём!

— Ура!

Вот так и выглядит возвращение домой, подумал я, улыбаясь в ответ и отвечая на рукопожатья и хлопки по плечам.

— Привет, ребята! Рад всех видеть. Ну что, первенство железной дороги взяли?

— Мары забрали, — сказал Король. — Мы вторые.

— Тоже неплохо, — сказал я и посмотрел из-под руки на клонящееся к сопкам солнце на западе. — Тут такое дело, ребята. Я уезжаю. Хотелось бы попрощаться. Пошли в ШПВ, ставлю всем пиво. Ну, или лимонад, — усмехнулся. — Как скажете.

— По такому случаю можно и пива, — сказал Юра Юрасов. — Только насчёт ставлю… Разбогател, что ли?

— Есть маленько, — сказал я. — Насчёт денег не переживайте — мои, не родительские, честно заработанные.

— А как же игра? — спросил незнакомый мне парень-вратарь. — Десять минут ещё.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Игорь. Игорь Ясинский.

— Серёга Ермолов, — я протянул руку, мы обменялись рукопожатьями. — Новенький?

— Мы весной переехали, в мае.

— Как он? — спросил я, повернувшись к ребятам.

— Зачатки есть, — сказал Король. — Но его ещё тренировать и тренировать. С тобой не сравнить.

— Я вообще не знаю, с кем можно Гуню сравнить, — пробормотал наш второй вратарь Сашка Кочетуров. — Прямая дорога в команду мастеров.

— Ты, Саня, нормально играешь, — сказал я. — Физику только подтянуть. И на выходах поуверенней. Новенький прав, надо доиграть, а то нехорошо получается. Давайте, а я заодно посмотрю, как он в рамке себя чувствует.

Десять минут пролетели быстро.

Я сидел на трибуне, смотрел игру и думал о том, буду ли играть в Москве. С одной стороны, хотелось. Но найдётся ли время? Судя по последним событиям, это будет не просто. Но когда что-то было просто? Опять же, любое свободное время — это вопрос приоритетов. Когда чего-то очень хочется, время на это всегда найдётся. Если не находится — значит, не так уж и хотелось.

На последней минуте новенький пропустил. Сарпек Джанмухаммедов в своём стиле обманул изящным финтом Лёзю и пробил низом. Игорь упал, стараясь поймать мяч, но было поздно, — тот уже проскочил под ним.

— Тебе нужно научиться играть ногами, — сказал я новенькому, когда команды переодевались после игры (раздевалки на стадионе не было, одежда и сумки традиционно оставляли за пределами поля и беговой дорожки, в траве у забора). — Они у тебя длинные — можешь далеко дотянуться.

— Ногами? — удивился Игорь.

— Да. Последний мяч можно было отбить. Ногой. А ты упал. Поэтому и пропустил. Хоккейные вратари — видел, как играют ногами?

— У нас не хоккей, — буркнул новенький сердито.

— Ты не огрызайся, — прикрикнул на него Юра Юрасов. — Слушай, что тебе знающие люди говорят.

— Самолюбие — это хорошо, — добавил я. — Без самолюбия нет саморазвития. Поэтому запоминай. Ноги очень важны. Я видел, как ты подбираешь простые мячи, — я продемонстрировал, — с расставленными ногами. Кто так делает? Когда-нибудь мяч выскользнет из рук и окажется в воротах, проскочив между твоими ногами.

— Юбку надень, — сказал Сашка Кочетуров.

— Вот-вот, — подтвердил я. — Обидно будет слушать. Ноги — это вторая линия защиты. Туловище тоже. Если мяч идёт понизу, всегда старайся, чтобы за руками было колено, — я показал. — Вот так, боком. Если на уровне груди — грудь. Выше — голова, — я снова показал. — Не ленись смещаться. Понял?

— Понял, — сказал новенький. — Откуда ты это всё знаешь?

— Пеле научил.

— Ты встречался с Пеле⁈ — большие круглые глаза новенького сделали его похожим на молодого филина.

— В газете «Футбол-Хоккей» печатают сейчас отрывки из его книги, — объяснил Король. — Там есть и об игре вратаря.

— Кстати, всем советую читать, — сказал Юра Юрасов. — Очень дельные и полезные советы. Неоценимые, я бы сказал. Кто не выписывает, — марш в библиотеку [1]

Ребята переоделись, подхватили сумки, и мы отправились в ШПВ. Благо — это совсем рядом. Впрочем, в Кушке всё рядом.

— Ого, — проворчала буфетчица тётя Таня, увидев нас. — Явились — не запылились. Праздник, что ли, какой?

— Вратарь наш вернулся, — сообщал Лёзя. — Отмечать будем. Пиво есть свежее, тёть Тань?

— Серёжа! — воскликнула буфетчица, увидев меня. — А говорили, ты в Америке, что похитили тебя! Правда, что ли?

— Правда, тётя Таня, — сказал я. — Дайте нам пивка и присоединяйтесь. Всё расскажу.

— Спасибо за приглашение. Не рано тебе пива?

— Ребятам пива, мне лимонада, — подмигнул я. — «Крем-соды».

— Сколько пива?

— Ящик, — сказал я. — Для начала. А там посмотрим.

Мы сдвинули столики, расселись. Тётя Таня выдала нам ящик «Жигулёвского» и лимонад. Захлопали пробки. Полился в граненые стаканы пенный напиток.

— Ну, давайте, — сказал наш капитан Володя Королёв по кличке Король. — За нашего вратаря. Рады тебя видеть живым и здоровым, Серёга!

Сдвинули стаканы, выпили. Пиво было неплохим, но, как по мне, слишком тёплым. Я выпил полстакана и перешёл на холодный лимонад.

— Так что, тебя правда американцы похитили? — спросил Боря Юрасов. — Нас тут КГБ замучило, после того, как ты пропал. Что да как. А что мы? Не знаем ничего.

— Правда, — сказал я. — Но тут такое дело, ребята, всё рассказать не могу. Про Америку — сколько угодно. А вот почему меня они похитили… Закон о государственной тайне, который я, как вы понимаете, нарушить не могу. Во избежание.

— А я говорил, — сказал Сарпек Джанмухаммедов. — А мне не верили. Зачем американцам похищать обычного советского пацана? Не бывает так.

— Кто сказал, что наш Серёга обычный? — усмехнулся Юра Юрасов. — Такого вратаря поискать.

— Да, — вздохнул Король. — Без тебя, Серёга, будет нам теперь трудно. Ладно, рассказывай, давай, что можешь. Заждались уже.

И я рассказал. О том, как меня похитили в Мары, усыпив. О том, как сбежал из ЦРУ, пристал к бродячему цирку и отправился путешествовать по Америке. О маленьких и больших городах, о простых м не очень простых американцах, о том, как вернулся домой.

Слушали меня завороженно. Даже про пиво забыли. Ещё бы! Для советского человека побывать за границей, особенно в капстране — всё равно, что в космос слетать. А за океаном, в США, — это уже как на Луне, не меньше.

— Вот так всё и было, если вкратце, — закончил я. — Отца в Москву перевели, вы, наверное, знаете уже. Поэтому теперь в Москве жить будем. Я приехал матери помочь собраться. Ну и попрощаться с Кушкой и всеми вами.

Посыпались вопросы. Меня спрашивали о ЦРУ, о цирке, об американских машинах, еде и напитках, шмотках, дорогах, отношении к нам, советским людям и многом другом. Я отвечал, как мог, стараясь не углубляться особо в некоторые темы. Так бегство из ЦРУ объяснил не своими сверхспособностями, а беспечностью на грани идиотизма ЦРУ, что, собственно, было недалеко от истины. Про свои цирковые номера тоже не распространялся — сказал, что был рабочим сцены:

— Подай-прибей, унеси-принеси, всё такое. Цирк же бродячий, на колёсах всё время, в дороге. Приехали, лагерь разбили, шапито собрали, несколько представлений дали — и опять в дорогу.

— Клёво, — вздохнул мечтательно самый младший из братьев Юрасовых, Женька. — Так ты всю Америку посмотрел?

— Всю не успел, — засмеялся я. — Но много чего, да.

— А небоскрёбы? — спросил Лёзя. — Видел небоскрёбы?

— Видел.

— И как?

— Да ничего особенного. Торчат высотные дуры из бетона, стекла и металла в деловых центрах больших городов — вот и все небоскрёбы. Америка в основном одноэтажная, ребята. Люди предпочитают не в квартирах жить, как у нас, а в своих домах. Ну и, конечно, на машинах почти все, этого не отнять.

— В дома-ах, — повторил Король. — Машины у всех… Богато живут.

— Смотря какие дома, — философски заметил Сарпек. — Кирпичные — да, дорого. А если, как у нас, саманный слепить — нормально выйдет по бабкам.

— Сарпек прав, — подтвердил я. — Дома американцы каркасные строят — деревянный каркас, внутри утеплитель, снаружи штукатурка. Это дёшево. Что до машин, то многие в кредит берут, потом выплачивают банку годами. Дома, кстати, тоже в кредит.

— Так это что же, — догадался Король. — В кабалу к банку попадаешь?

— Бывает и так, — подтвердил я. — Можно и дома лишиться, и машины, если работу потеряешь и выплачивать кредит не сможешь. Это у нас вместо безработицы статья за тунеядство, а там работу очень непросто бывает найти, а вот потерять — запросто.

Закончилось пиво. Наступил вечер. ШПВ постепенно наполнился людьми, и разговаривать стало уже не очень удобно. Да и всё основное я уже рассказал.

— Ты, конечно, не вернёшься, — сказал Женька Юрасов, когда мы прощались.

— Не знаю, — сказал я. — Всё может быть, но обещать не стану.

Я и впрямь не знал. В Америке и Москве я скучал по Кушке. Меньше, чем по Гараду, но — скучал. Я всегда быстро привязывался к местам, в которых жил, и с которыми у меня были связаны дорогие мне воспоминания. Уверен, что даже по Алмалыку с его испорченным промышленными выбросами воздухом я когда-нибудь заскучаю. Как иначе. Там я собрал антиграв. Там был милый моему сердцу дом, в котором жили дедушка с бабушкой и прабабушкой и я. Семья Кофманов. Наташа, в конце концов. Там до сих пор жил Толик Краснов, которого я считал своим другом. Вероятно, я не стал бы ему рассказывать абсолютно всё, что тревожило меня сегодня, но зато я абсолютно точно знал, что на него во всём можно положиться. А это много значит. Там, в горах Алмалыка, я дрался насмерть плечом к плечу с дедом Лёшей и дядей Юзиком. Дрался и победил. Разве такое можно забыть?

А уж Кушка… Что-то удивительно притягательное было в этом маленьком городке, затерянном на южном краю необъятной страны. Я мало здесь прожил, но этого хватило, чтобы сродниться с ним и полюбить всем сердцем.

— Не вернёшься, — повторил Женька и вздохнул. — Никто не возвращается.

Лето для меня закончилось на следующий день по прилёту в Москву. Утром, только успел позавтракать и допивал кофе, раздался телефонный звонок. Трубку сняла Ленка, которая уже проснулась и теперь активно исследовала новую квартиру.

— Алло! — услышал я её звонкий голос из прихожей. — Это квартира Ермоловых! У аппарата Лена! Кто говорит?

— Серёжка, там тебя какой-то дядька просит к телефону! — сообщила радостно, вбегая в кухню. — Говорит, что его фамилия Цуканов и он помощник самого Брежнева. Врёт?

Мама подавилась кофе. Папа засмеялся и похлопал её по спине:

— Привыкай, Надюша. Теперь у нас так.

— Не врёт, — сказал я, отставил чашку и пошёл к телефону.

Цуканов поинтересовался как мы долетели и сообщил, что через пятнадцать минут за мной приедет машина.

— Куда? — поинтересовался я коротко.

— Не телефонный разговор, извини, — сказал Цуканов. — Враг не дремлет, — и положил трубку.

Впрочем, я догадывался, куда. Ещё на последнем оздоровительном сеансе мы договорились с Леонидом Ильичом, его супругой Викторией Петровной, а также с Евгением Ивановичем Чазовым, что по возвращении из Кушки продолжим.

— Это только начало, — объяснил я. — Чтобы вернуть в норму ваш организм, Леонид Ильич, нужно больше времени. Вы его все эти годы не жалели.

— Время такое было, — сказал Брежнев. — Не до жалости к себе.

— Как в фильме «Коммунист»?

— Видел? — заинтересованно спросил Брежнев. Он любил кино, я уже знал об этом.

— Дважды, — признался я. — Мощное кино.

— Да, — вздохнул Леонид Ильич. — Кино хорошее. Ещё бы жизнь нашу к этому кино приблизить и совсем бы хорошо стало.

— Жизнь к кино или кино к жизни?

Брежнев остро глянул на меня.

— И Викторию Петровну слегка оздоровим-омолодим, — сказал я с невинным видом. — Если, конечно, она не против. А то неправильно будет. Муж и жена — одна сатана.

— Соображаешь, молодец, — засмеялся Брежнев и повторил то, что я слышал уже неоднократно. — Откуда ты только взялся, такой мудрый и сообразительный…

Когда я вышел на улицу ровно через пятнадцать минут, знакомая чёрная «волга» уже ждала меня у подъезда.

— Доброе утро, Василий Иванович, — поздоровался я, садясь на переднее сиденье.

— Привет, Серёжа, — ответил он, протягивая руку. — Ну что, поехали?

— Погнали.

Никаких спецсигналов на машине не было, мы и так, в обычном городском потоке, домчались до дачи Брежнева за привычные десять минут. Да и какой там поток — название одно. Московские улицы и проспекты широкие, машин относительно мало — езжай не хочу. Я вспомнил Нью-Йорк с его ревущими автомобильными стадами. Да, Москве пока в этом смысле далеко. Оно и к лучшему. Если всё пойдёт, как надо, скоро будем летать, а не ездить. Хотя нет, вспомнил я Гарад, всё равно будем и ездить тоже. И по морям-океанам плавать. С меньшими энергетическими затратами — это да, но будем.

Леонид Ильич встретил меня в прекрасном настроении и всё том же спортивном костюме.

— Прямо заждался я тебя, — сообщил он, улыбаясь. — Заварилась такая каша, что хлебать нам не обляпаться. Новая революция, мать её так! Хоть и научно-техническая, но всё-таки.

— Лёня! — укоризненно воскликнула Виктория Петровна.

— А что я такого сказал? Или ты думаешь, что в ближайшее время наш молодой человек не наслушается гораздо более интересных слов и выражений? Ха-ха.

— У нас в России без интересных слов и выражений ни одно дело не сдвинется, — сказал я. — Не беспокойтесь, Виктория Петровна, я кушкинец, а кушкинские пацаны давно их все знают.

— Я же говорил — талантливая у нас молодёжь! — засмеялся Брежнев.

После оздоровительных сеансов, Брежнев позвал меня в свой небольшой кабинет, усадил напротив.

— Забыл спросить. Тебе же, наверное, деньги нужны?

Ага, подумал я. Значит, Бесчастнов не стал докладывать всё об узбекском деле? Хм. Вряд ли товарищ генерал-лейтенант пошёл бы на такой шаг. Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза не тот человек, от которого стоит утаивать подобную информацию. К деньгам здесь отношение двойственное. С одной стороны, их презирают, поскольку считается, что при коммунизме денег не будет (здесь они ошибаются, хоть и не очень сильно), а с другой — уважают, поскольку деньги являются эквивалентом социалистической собственности. Расхищение которой жёстко карается законом. Значит, одно из двух. Либо товарищ Бесчастнов Алексей Дмитриевич дурак, либо товарищ Брежнев Леонид Ильич меня проверяет. Первое исключено (иначе следует признать, что дурак я). Значит, второе.

— Денег хватает, Леонид Ильич. Думаю, Алексей Дмитриевич Бесчастнов доложил о нашей узбекской экспроприации. Кстати, можно неудобный вопрос?

— Давай, — разрешил Брежнев.

— Я правильно понимаю, что с Юрием Владимировичем Андроповым мне дела иметь больше не придётся?

Брежнев молчал.

Наверное, без этого вопроса можно было и обойтись, подумал я. Но теперь уже поздно.

— Юрий Владимирович Андропов — верный сын партии, — сказал, наконец, Брежнев. — Но он тяжело болен, а болезнь часто заставляет человека совершать ошибки. Такой ответ тебя устроит?

Меня устраивал. Я даже не стал спрашивать, почему в лечении верного сына партии не использовать мои способности. Может быть потому, что сам не особо этого хотел? В конце концов, всех вылечить невозможно, а Андропов и впрямь был очень болен, я это сразу заметил. К тому же было в этом человеке что-то для меня весьма и весьма несимпатичное. Слишком скользкий. С двойным, а то и с тройным дном. Взять моё похищение. Я много размышлял, было время, и пришёл к выводу, что председатель Комитета государственной безопасности СССР мог иметь к этому отношение. Разумеется, никаких доказательств у меня не было, но чисто теоретически, если предположить, что я со своими знаниями должен был сыграть роль разменной монеты… В конце концов, властные амбиции Андропова прочитывались в его ауре, а США уже чуть ли не на глазах всего мира сваливались в жесточайший кризис, в связи со своей, на мой взгляд, абсолютно идиотской войной во Вьетнаме. Так что могли быть какие-то тайные договорённости, вполне могли. Но я своим побегом спутал карты всем. В результате товарищ Андропов хоть и остался номинально председателем КГБ СССР, но от реальных дел был отстранён. По состоянию здоровья, разумеется, как же иначе. ЦРУ же, не успев разрулить дело со мной, с размаху вляпалось в Уотергейтский скандал. В результате чего уже все козыри оказались на руках Леонида Ильича Брежнева, который, ко всему прочему, неожиданно для всех вернул себе здоровье и молодую энергию. Так как, стоит это всё денег или нет?

— Всё понятно, Леонид Ильич, — сказал я. — Спасибо за ответ.

— Вот и хорошо, что понятно. Но продолжим. Денег много не бывает. Особенно с той работой, что тебе предстоит. Поэтому учти, что твои должности консультанта предполагают зарплату. Весьма неплохую, кстати.

— Какую, если не секрет?

Зарплату я ещё в СССР не получал, только гонорар, и мне стало интересно.

— Что-то порядка трёхсот пятидесяти рублей в обоих случаях, не помню, уточнишь у Цуканова.

— В обоих это…

— Верховный Совет и ЦК, в КГБ тебе зарплата не положена, ты там вне штата.

— Значит, в общей сложности семьсот?

— Да, это без вычета налогов. Плюс ежеквартальные премии и прочее, тебе расскажут.

Очень неплохо, подумал я. Семьсот в месяц «грязными» плюс премии, да плюс «узбекские» деньги… Жить можно. Папа столько не зарабатывает.

— Это ещё не всё, — продолжил Леонид Ильич. — Мне прекрасно известно, как работает наша советская бюрократия и сколько палок в колёса тебе насуют, как только ты возьмёшься за дело по-настоящему. А я надеюсь, ты возьмёшься за него по- настоящему, — он испытующе посмотрел на меня.

— Можете не сомневаться, Леонид Ильич, — заверил я. — Иначе и браться не стоит.

— Так вот. Чтобы эти палки обломать, насколько возможно, выделим тебе машину со спецсвязью. Дома у тебя тоже установим спецсвязь. Что это такое, знаешь?

— Нет, но догадываюсь.

— В случае, когда другого выхода нет, звони прямо мне. Соединят. В том случае, если Цуканов не сможет решить проблемы. Или Алексею Дмитриевичу.

— Бесчастнову? — уточнил я.

— Ему. Он, как первый нынче заместитель председателя Комитета госбезопасности, исполняет его обязанности. Кстати, на днях получил генерала-полковника, можешь его поздравить.

— Обязательно, — сказал я. — Рад за него.

— Я тоже рад, — Брежнев пожевал губами. — Ради дела можешь звонить вообще любому министру или должностному лицу страны. Справишься?

— Уж номер набрать как-нибудь сумею, — сказал я.

Брежнев усмехнулся.

— Вот и хорошо. Впрочем, мы с тобой теперь будем часто видеться хотя бы какое-то время, так что и без всякого телефона можешь мне рассказывать обо всём и просить любой помощи.

Машина оказалась не только со спецсвязью, но и с усиленным корпусом, ходовой и движком. Переделанная ГАЗ-24 белого цвета (я отказался от чёрной, слишком официально, а белый мне нравился) летала по Москве, легко обгоняя кого угодно и всюду успевая.

Василий Иванович, которого я попросил оставить мне в качестве личного шофёра, нарадоваться не мог на машину, а я на него, — он знал Москву лучше любого таксиста, и карта города лежала в «бардачке» исключительно для проформы.

А мотаться по городу пришлось много. Много и быстро. Дел навалилось столько, что просто мама не горюй.

Кстати, мама и не горевала. Хотя, конечно, очень за меня волновалась. Особенно поначалу.

Как не волноваться, если у тебя дома звонит телефон, а на другом конце провода человек представляется личным помощником Брежнева Цукановым Георгием Эммануиловичем и просит к телефону твоего сына, которому и пятнадцати не исполнилось, хотя по паспорту целых шестнадцать? И это ещё не самый интригующий вариант.

Август пролетел московским соколом — в трудах и преодолениях бюрократических препон. Я прекрасно понимал, что козырную карту с Леонидом Ильичом по любому поводу использовать не стоит, поэтому в большинстве случаев старался решить вопрос самостоятельно, или подключая тех или иных должностных лиц, которые ещё способны были на проявление инициативы и понимали, куда начинает дуть ветер.

Увы, таких было мало. Приходилось разъяснять, уговаривать, льстить, давить и даже угрожать. Дело двигалось, но медленно. Гораздо медленнее, чем я рассчитывал. К тому же сопротивление чаще всего было активным. То есть человек, обличённый властью, видя перед собой четырнадцатилетнего пацана, отторгал его инициативы с порога. Даже зная, что соответствующие полномочия у пацана имеются. Даже видя, что инициативы эти правильные и могут принести стране большую пользу.

Натура и самолюбие не позволяли. Ещё возраст, конечно же. Мужики за сорок, пятьдесят и шестьдесят, многие из которых прошли войну, имеющие награды и заслуги перед Родиной, просто не могли на равных ко мне относиться. Яйца курицу не учат. И весь сказ.

Поэтому чаще всего я убеждал. С цифрами, чертежами и схемами в руках доказывал свою правоту. Для этого пришлось хорошенько поработать над своими техническими записями, которые в своё время я оставил Андропову. Значительно их дополнить и уточнить по каждому разделу.

Четыре слона: Энергетика, Космос, Информация и Воспитание, стоящие на черепахе по имени Безопасность. Каждый требовал особого и неусыпного внимания.

Проще всего, как ни странно, оказалось с первыми двумя — энергетикой и космосом. Хотя, если разобраться, ничего странного. Действующий гравигенератор уже был построен. Более того, в сентябре, в подмосковной Дубне, на базе Дубнинского машиностроительного завода, должен был начать работу первый в стране опытный цех по сборке уже промышленных гравигенераторов разной мощности.

Почему был выбран Дубненский завод?

Оборона. Она же черепаха по имени Безопасность. Заодно и космос.

Но обо всём по порядку.

Случайно или нет, но ещё в июне, когда я только-только появился в славном городе Сан-Франциско, в Дубне было создано Дубненское производственно-конструкторское объединение (ДПКО) «Радуга». Как раз на базе Дубненского машиностроительного завода и Дубненского же машиностроительного конструкторского бюро при заводе с тем же семицветным названием. Плюс к этому завод в Смоленске, филиал Московского машиностроительного завода «Зенит» им. А. И. Микояна.

Данное предприятие должно было заниматься разработкой новых крылатых ракет, в том числе и гиперзвуковых, а также первого в мире боевого орбитального самолёта. Последний представлял собой целую многоразовую авиационно-космическую систему под кодовым названием «Спираль».

По замыслу проектировщиков, это должен был быть гиперзвуковой самолёт-разгонщик и, собственно, уже орбитальный самолёт, который поднимался разгонщиком на высоту порядка тридцати километров и дальше отправлялся в полёт сам. Масса гиперзвукового разгонщика, максимальная скорость которого должна была достигать шести Мах [1], предполагалась около пятидесяти двух тонн (при общей длине тридцать восемь метров и размахе крыльев шестнадцать с половиной метров). Плюс сам орбитальный пилотируемый разведчик-перехватчик длиной восемь метров, размахом крыльев семь с половиной метров и массой, как минимум, десять тонн.

Фантастически смелый проект. Но безумно дорогой и почти невыполнимый технически. Даже для такой страны как Советский Союз. Думаю, что в «Радуге» все это понимали.

А тут им на стол — бац! — действующий гравигенератор.

Подарок с небес, можно сказать. В прямом смысле слова, хоть они об этом и не знали.

Помню лица Федорова Николая Павловича и Березняка Александра Яковлевича — директора и главного конструктора новой «Радуги», когда я впервые, после совещания в Совете министров, приехал в Дубну и продемонстрировал возможности гравигенератора. А затем вручил техническую документацию на него, которая к этому времени была уже разработана. В первом приближении, разумеется.

Неверие. Сомнение. Изумление. Чуть ли не детская радость.

Эти четыре эмоции, следующие одна за другой, читались на их лицах явственней, чем слово «арбуз» в азбуке.

— Это что же получается, — с некоторой растерянностью осведомился Березняк, — вот он, гиперзвук, перед нами лежит?

— Не только гиперзвук, Александр Яковлевич, — сказал Фёдоров.

— Понятно, что не только. Тут и новые двигатели, и Луна, и много что ещё. Массу ракеты, космического или любого другого аппарата или объекта-субъекта гравигенератор, разумеется, не уменьшит, это невозможно, но вес или, говоря иными словами, силу тяжести… Собственно мы только что своими глазами всё видели. Невероятно. Просто невероятно! Молодой человек, — он пристально посмотрел на меня. — Вы понимаете, что вы сделали? Космос теперь наш! Во всех смыслах.

Он шагнул ко мне, обнял порывисто, отстранился, коснулся указательным пальцем моего лба и спросил:

— У тебя ещё много такого здесь?

— Кое-что имеется, — улыбнулся я.

— Николай Павлович, — обернулся Березняк к Фёдорову. — Я прошу… Нет, я требую, чтобы мы немедленно приняли этого молодого человека на работу.

— У меня образования нет, Александр Яковлевич, — сказал я. — Самоучка. Даже чертить как следует не умею. Только рисовать.

— Научим! — махнул рукой главный конструктор, он явно загорелся своей идеей и желал немедленно воплотить её в жизнь.

— Ты не был на совещании, Александр Яковлевич, и потому не в курсе, — сказал Фёдоров. — Этот молодой человек действительно самоучка. Но такой, каких лично я не припомню. Работа у нас слишком мелко для него.

— Не мелко, — поправил я. — Совсем не мелко. Просто я уже работаю и, боюсь, мой работодатель не одобрит перехода. А у вас обещаю появляться очень и очень часто. Космос — не просто моя детская мечта. И Луна нам нужна не только для того, чтобы добывать там редкие земли. Хотя, с учетом сверхпроводящего контура, который используется в гравигенераторе, редких земель нам потребуется много. В частности, лантана и бария.

— А для чего ещё? — живо спросил Александр Яковлевич.

— Станция Дальней связи с кварковым реактором, — сказал я.

— Дальняя связь это…

— На основе так называемой квантовой запутанности. Мгновенная связь на любом расстоянии. Повторю. На любом. Но она требует океан энергии. Для этого — кварковый реактор.

— Голова кругом, — потряс головой Березняк. — Откуда вы взялись, молодой человек? Простите, Сергей… как вас по батюшке?

— Петрович. Можно просто Серёжа.

— Из города Кушка он взялся, — сказал Фёдоров, усмехаясь.

— Кушка. Погодите. Самая южная точка Советского Союза?

— Она, — сказал я.

— Бросить, что ли, всё к чёрту и уехать в Кушку, — задумчиво произнёс Березняк, и они с Фёдоровым рассмеялись. Видимо, над чем-то своим.

Да, сотрудничество с «Радугой» вышло очень удачным. На работу, как и было сказано, я к ним не устроился, но зато договорился, что их патентный отдел займётся законным оформлением всех моих изобретений. За соответствующий процент от положенных выплат. Которые, к слову, удалось увеличить в разы, благодаря появившимся крепким связям в Совете министров. Здесь, как и в массе других случаев, мне хорошо помогал председатель Совета министров СССР Алексей Николаевич Косыгин. Ему было уже почти семьдесят — старик по здешним меркам, но организованности и работоспособности этого человека могли позавидовать и молодые. Он с самого начала, как настоящий государственный деятель и хозяйственник, с большим вниманием отнёсся к тем возможностям, которые открывали мои нововведения, а уж после того, как мне удалось несколькими сеансами подлечить его весьма истрёпанное сердце, и вовсе шёл мне навстречу практически во всех вопросах. Во всяком случае, в главных.

Вообще, невольно втягиваясь в народно-хозяйственную, экономическую жизнь моей новой Родины, я стал замечать массу интересных вещей, на которые раньше совершенно не обращал внимания.

Взять Косыгина. Я знал о его реформах, которые Алексей Николаевич затеял восемь лет назад, в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, когда мальчик Серёжа Ермолов пошёл в школу, а инженер-пилот Кемрар Гели покорял космическое пространство системы Крайто-Гройто и мечтал стать пилотом-испытателем первого в истории нуль-звездолёта, который только-только начали закладывать на орбитальных стапелях Сшивы.

Знал, но поначалу мало что в них понимал. Как-то не до этого было. Да, в Академии Кемрар Гели, как и любой будущий инженер, учил экономику Гарада и даже её историю. Но, прямо скажем, довольно поверхностно. Тем не менее, и этих поверхностных знаний мне хватило, чтобы понять — развитие экономики СССР и Восточного Гарада шло, во многом, схожими путями. Только Восточный Гарад, пожалуй, меньше бросало из крайности в крайность.

Возможно потому, что Восточный Гарад никогда не отказывался от частной собственности, как таковой. Включая собственность на средства производства. Ограничивал её размеры, иногда весьма жёстко — да. Но не отменял и не запрещал. Личная свобода — это, разумеется, большая ответственность, но ещё и возможность проявить инициативу. А если силгурда (или человека, что одно и то же) полностью оной инициативы лишить, вменяя ему только послушно исполнять волю партии власти, то очень скоро мы получим застой прогресса и общественное болото, которое загниёт, завоняет, отравит само себя и, в конце концов, погубит страну. Золотая середина, известная на Земле со времён Аристотеля (на самом деле ещё раньше) и так же тысячи лет на Гараде, — это не только философское понятие, но величайший действенный инструмент. Как для отдельного человека, так и для целого государства. Главное — уметь и не бояться им пользоваться. В СССР, по моим наблюдениям, пока не очень умели.

«Гнём палку, пока не затрещит, — как любил говорить по данному поводу мой папа, — потом начинаем гнуть в другую сторону и тоже до треска».

Так вот, реформы Косыгина, если говорить прямо, и были той самой попыткой «выпрямить палку» — исправить то, что наворочал в экономике предшественник Брежнева — Хрущёв.

Хозрасчёт и большая самостоятельность предприятий.

Та самая инициатива.

Другое дело, что хозрасчёт Косыгина отличался от хозрасчёта сталинских времён (который, собственно, угробил товарищ Хрущёв) и отличался, на мой взгляд, не всегда в лучшую сторону, но тут уж я старался особо не лезть — и так слишком много на себя брал, следовало не забывать о той самой личной золотой середине.

Но дело не только в реформах.

Я с удивлением замечал, что люди — коммунисты и беспартийные — родившиеся ещё до революции и возмужавшие в первые годы Советской власти, зачастую обладают более твёрдой волей к достижению цели и умеют лучше работать, нежели те, кто родился незадолго до Великой Отечественной войны, во время или сразу после неё. То бишь, относящиеся к поколению моих родителей. Логически здесь всё было понятно — те, кто сегодня управляли народным хозяйством великой страны — Союзом Советских Социалистических республик — вынесли на своих плечах столько трудностей и бед, что никаким пером не опишешь. Такой закалки не было больше ни у кого из ныне живущих. Отсюда и все вышеперечисленные качества.

Одно плохо — все они были уже в возрасте, часто обременены болезнями и не могли работать столь эффективно, как раньше. Плюс естественный возрастной консерватизм.

Тем не менее, дело двигалось.

Только сейчас, глядя на этих людей, я начал по-настоящему понимать воспитательное значение Трёх Больших Дел, которые должен был совершить каждый юный гарадец перед вступлением во взрослую жизнь. Эти испытания, которые требовали от юношей и девушек напряжения всех своих сил — как душевных, так и физических, испытаний, зачастую связанных с риском для жизни и здоровья, давали ту самую закалку, о которой я говорю. По крайней мере, похожую на неё.

Нечто подобное я намеревался ввести в Школе новых людей, которую ещё предстояло организовать. Благо подобные и другие прогрессивные идеи по воспитанию нового человека витали в воздухе и даже воплощались на страницах советских научно-фантастических книг у того же Ивана Ефремова и братьев Стругацких, которых, как и других глубоко мыслящих писателей и деятелей культуры, я намеревался активно привлечь к созданию ШНЛ.

Но пока всё время отнимали слоны по имени Космос и Энергетика, а также черепаха Безопасность, работа с которыми довольно быстро начали давать видимый результат. Понятно, почему.

Гравигенератор и, неразрывно связанная с ним сверхпроводимость при комнатной температуре. Не на бумаге, а — вот оно, в материалах и действует!

К космосу мы еще вернемся, поговорим об энергетике и безопасности (на этот раз без злоупотребления прописными буквами).

После знаменитого совещания в Совете министров СССР, о котором я уже упоминал и сразу после посещения Дубны, у меня состоялся разговор с Непорожним Петром Степановичем — министром энергетики и электрификации СССР.

К тому времени я стал обладателем четвёртой «корочки» от Совета министров, так что попасть в известное здание на проспекте Маркса проблем не представляло.

Паркет, ковровые дорожки, деревянные панели, приёмная… За последнее время хождение по высоким кабинетам (включим сюда и недоброй памяти посещение штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли) стало привычным. Даже хороший итальянский костюм пришлось купить вместе с соответствующими рубашками в качестве рабочей одежды и научиться завязывать галстук. Благо, с моими нынешними связями это особых проблем не доставило. Покупку костюма я имею в виду, с галстуком неожиданно возникли трудности — оказалось, что папа его завязывать не умел. Точнее, умел, но каким-то совсем простым узлом, который я сходу обозвал «колхозным» — это словечко частенько употребляли кушкинские пацаны в значении «немодный», «устаревший» и даже «убогий». Как немедленно выяснилось, мама тоже не умела.

— Чего ты хочешь? — чуть было не обиделся папа. — У военных галстук на резинке, а гражданский костюм я последний раз надевал лет десять назад. Тогда же и галстук завязывал.

— Могу по соседям поспрашивать, — вызвалась мама. — Кто-нибудь наверняка умеет.

— Попроси дедушку Лёню научить, — сказала Ленка. — Он должен уметь.

— Какого дедушку Лёню? — обеспокоилась мама. — Нет у нас никакого дедушки Лёни. Дедушка Лёша есть и дедушка Ваня.

— Есть, — затараторила Ленка. — Дедушка Лёня Брежнев! Он как-то звонил, вас не было, я трубку взяла, спросила, кто говорит, как вы учили. Он спросил, кто у телефона. Я сказала, что Лена. А я дедушка Лёня, сказал. Я спросила, какой дедушка Лёня, у нас только дедушка Лёша и Ваня, как мама сейчас сказала, а он говорит, — дедушка Лёня Брежнев. Вот! — и Ленка торжественно оглядела всех нас троих, потерявших дар речи.

Сама того не подозревая, Ленка натолкнула меня на мысль, и я позвонил Петрову.

— Приезжай на Лубянку, — весело согласился товарищ майор. — Научим. Сотрудник Комитета госбезопасности, пусть и нештатный, должен уметь всё.

Так что завязывать галстук разными узлами меня научили Петров с Бошировым, которые устроили из этого целое театральное представление в своём стиле.

А куда деваться? Поначалу ходил всюду в своей американской одежде (джинсы, футболка, кроссовки), но быстро понял, что русская пословица «по одёжке встречают, по уму провожают» не утратила актуальности. Если хочу, чтобы дело двигалось быстрее, не фиг бравировать своей раскованностью и небрежностью в одежде. Взрослые серьёзные дяди ходят в костюмах? Так здесь положено? Вот и ты ходи. Ничего, привык, даже понравилось. Нечто вроде униформы, которая дисциплинирует сама по себе. В конце концов, Кемрар Гели тоже носил когда-то в прошлой жизни униформу. Пусть гораздо более свободного кроя, нежели современные земные мужские костюмы, и галстук к ней не был предусмотрен, но всё же.

Пётр Степанович Непорожний — седовласый, гладко выбритый, улыбчивый человек лет шестидесяти — встретил меня без пиджака, который висел у него на спинке стула. Верхняя пуговица белой рубашки, как я заметил, была расстёгнута, а узел модного галстука расслаблен. И то сказать, — лето в Москве ещё не кончилось.

— Так вот вы какой, Сергей Петрович, — произнёс, поднимаясь мне навстречу. — Молод, молод. Здравствуйте!

Рукопожатие у него было в меру крепким, уверенным. Золотая середина.

— Можно на «ты» и просто Серёжа, — сказал я привычно и так же привычно оценивая ауру министра (давно взял это за правило). Хорошая аура, чистая. С этим человеком можно иметь дело.

— Что ж, как скажешь, — быстро согласился Непорожний и, словно отвечая на мои мысли, продолжил. — Давай сразу к делу. Как всегда, их невпроворот. Про твои четыре слона и одну черепаху я запомнил. Остроумно, наглядно и во многом верно. Меня, как ты понимаешь, интересует мой слон.

— Энергетика, — кивнул я. — Естественно. Прямо сразу могу вам предложить сверхпроводимость. Да вы, наверное, и сами понимаете.

— Понимаю. Но гравигенераторы мне тоже пригодятся.

— Они всем пригодятся, — сказал я. — Однако для начала нужно наладить их выпуск. Этим уже занимаются, но на то, чтобы выйти хоть на какие-то значимые объёмы, требуется время.

— А сверхпроводимость — вот она, — закончил он мою мысль. — Бери и пользуйся.

— Не совсем так, но…

— Близко, — закончил он за меня. — Если четырнадцатилетний мальчишка сумел в каком-то алмалыкском сарае собрать сверхпроводящий контур, то уж наша энергетическая промышленность как-нибудь с этим справится, а? — он задорно подмигнул.

— Да уж надеюсь, — улыбнулся я, невольно заражаясь его оптимизмом. — Думаю, о передаче электроэнергии на большие расстояния почти без потерь говорить рано — у нас просто не хватит редкоземельных элементов, но вот что касается выработки оной, здесь можно поднять значения в разы и за относительно короткое время.

— Обмотка, — сказал Пётр Степанович.

— Да, — подтвердил я. — Причём не только электрогенераторов и электромоторов.

— Магнитные катушки, — сказал Пётр Степанович. — А значит, надёжные магнитные ловушки. Следовательно — термояд. Море дешёвой энергии.

Воистину, этот человек был на своём месте и ловил всё на лету. Что ж, ничего удивительного, в конце концов, насколько я успел узнать, он был не только умелым чиновником, но и доктором технических наук.

— Да, — снова подтвердил я. — Термоядерный реактор. А в недалёкой перспективе, надеюсь, и кварковый.

— Ну, это уже какая-то чистой воды научная фантастика, — вежливо улыбнулся Непорожний. — Кварковый… Тут ещё не знаешь точно, существуют ли они в реальности, кварки эти, а ты — реактор!

— Эксперименты шестьдесят восьмого года в Стэнфорде, на тамошнем линейном ускорителе, доказали, что кварки существуют, — сказал я. — Шесть кварков для мистера Марка! [1] Нижний, верхний, странный, очарованный, прелестный, истинный.

— Ужас до чего у нас эрудированная молодёжь пошла, — пробурчал Пёрт Степанович. — В оригинале всё-таки три. Ладно, уговорил. Кварковый так кварковый.

— Тринадцатилетний, — сказал я.

— Что?

— Тринадцатилетний мальчишка собрал сверхпроводящий контур в алмалыкском сарае. Но не один, я с помощью товарища — почти ровесника и двух взрослых людей. Один из которых имел доступ к редким землям, а второй — мой дед — просто мастер золотые руки и лучший обмотчик электромоторов, которого я знаю.

— Так твой дед энергетик?

— Всю жизнь с электричеством дело имеет. Даже одно время был директором электростанции в Сибири. Думаю, вы с ним ровесники.

— Как его зовут?

— Ермолов Алексей Степанович. Он десятого года рождения.

— Действительно ровесник… Нет, — он покачал головой. — Не припомню такого. Но при случае передай ему мою благодарность.

— Обязательно. Может ещё и на работу его возьмёте, — ухватил я быка за рога.

— Хм. Может, и возьму. Где он сейчас?

— В Краснодарском крае, на пенсии. Пришлось уехать из Алмалыка из-за всех этих дел, связанных с гравигенератором.

— Что-то слышал краем уха…

— Расскажу при случае. Что касается деда…. Почему-то мне кажется, что ему скучно. Он деятельный у меня, рано ему на пенсию.

— Так он сам ещё не знает, что ты его сватаешь?

— Не знает. Но — узнает, — я широко улыбнулся.

— Что ж, будем на связи, — сказал Непорожний. — И по поводу наших электрических дел, и по поводу твоего деда. Мы же с ним мало что ровесники и почти земляки так ещё и оба Степановичи.

— Как это — почти земляки? — не понял я.

— Я в Средней Азии почти два десятка лет проработал, — пояснил Пётр Степанович. — Из них четырнадцать — В Ташкенте. Всю войну и после… Трудное было время, — его взгляд слегка затуманился. — Трудное, но хорошее.

Незаметно подкрался сентябрь.

В Москве похолодало, зачастили дожди. Пора было собираться в школу. Однако я так глубоко успел нырнуть во все взрослые дела, что попусту тратить время на её регулярные посещения мне не хотелось. Совсем.

— Ты же хотел в следующем году школу закончить? — озабоченно напомнила мама, когда я как-то за ужином рассказал о своих изменившихся планах. — Правильное было решение. Тебе же всего четырнадцать, сынок, не забывай.

— По паспорту шестнадцать, — напомнил я и тут же поднял руки в ответ на её хмурый взгляд. — Шучу-шучу. Мам, ну что делать, планы иногда человеку приходится менять. В Кушке мне казалось одно, здесь — уже совсем другое. Тратить целый год ещё на школу? Не-не, сдаю всё экстерном и занимаюсь своими делами. Родина ждёт. Мне же ещё в институте учиться, не забывай. Я отлично себя чувствую, если ты боишься, что перенапрягусь. Хочешь медобследование пройду в Кремлёвской больнице?

— Да ну тебя, — махнула рукой мама. — А то я не знаю твоих отношений с Чазовым.

— Причём здесь это? Я правда здоров, на мне пахать можно.

— Ты чего молчишь? — посмотрела на отца мама. — Сын в четырнадцать собирается стать пятнадцатилетним капитаном, а он молчит.

— Жду, когда выговоришься, — сказал папа, отложил вилку и вытер губы салфеткой. — Я думаю, что Серёжка прав. Мужчина может и должен менять свои планы, если они на пользу семье, стране и ему самому. Понимаю, что для тебя сын ещё маленький мальчик и ты за него сильно переживаешь. Однако правда заключается в том, что он уже мужчина и самостоятельно принимает мужские решения. Хорошо ещё, что с нами советуется. За что ему отдельное большое спасибо. Я без иронии, сын, — отец посмотрел на меня. — Делай, как считаешь нужным. А с нашей стороны — любая поддержка.

— Спасибо, папа, — сказал я. — Спасибо, мама. Куда я без вас? Правда.

На следующее утро, двадцать восьмого августа, в понедельник, сразу после завтрака, я надел костюм, свежую рубашку и галстук, положил в сумку все необходимые документы и отправился в ближайшую к дому школу.

— Ничего не понимаю, — завуч школы — крашеная рыхлая блондинка лет сорока восьми по имени Лидия Борисовна Гуменюк сняла очки и посмотрела на меня холодными голубыми глазами. — Ты что же, и восьмой класс не закончил?

Аура Лидии Борисовны не внушала оптимизма. Завуч была обременена лишним весом килограмм в двадцать пять, сахарным диабетом второго типа, повышенным кровяным давлением и скверным характером.

Моё обаяние на неё тоже не подействовало. Редкий случай, но бывает.

Что ж, не всегда коту масленица, а то уж больно везло мне последнее время на хороших и отзывчивых людей.

Сесть товарищ Гуменюк мне не предложила, хотя стул для посетителей в её кабинете пустовал. Ничего, мы не гордые, постоим. Пока.

— Не закончил, Лидия Борисовна, — сказал я вежливо. — По независимым от меня обстоятельствам.

— Это по каким же? — голос у завуча тоже оставлял желать лучшего — властный, с пронзительными, чуть ли не визгливыми нотками, он, казалось, стремился проникнуть прямо в мозг собеседника, расположиться там по-хозяйски и ни в чём себе не отказывать.

Ну уж нет.

— Меня не было в стране.

— И где ты был?

— В Соединённых Штатах Америки.

— Где⁈

— Лидия Борисовна, — произнёс я как можно спокойнее, — какая разница, в конце концов, где я был и почему? Поверьте, если начну рассказывать, наше общение затянется надолго, а времени у меня мало, — я повернул стул для посетителей так, чтобы сидеть к завучу лицом, уселся, забросил ногу за ногу. — Думаю, вам тоже есть, на что его потратить с большей пользой. Моё желание простое и абсолютно не противоречит нашим советским законам. Я всего лишь хочу закончить среднюю школу. Экстерном.

— Это невозможно, — она отодвинула мои документы.

— Почему?

— Потому что ты даже восьмой класс не закончил. Где это видано — экстерном сдавать экзамены сразу за три класса?

— Что вы предлагаете?

— Можем зачислить тебя в восьмой «Г» класс. Приходи первого сентября, начинай учиться как все, вливайся в коллектив, а в следующем учебном году будем смотреть. Может быть ты после восьмого класса и в девятый переходить не захочешь, поступишь в какой-нибудь техникум? Обычное дело. Знаю я вас таких, нетерпеливых. Сегодня одно, завтра другое, а мы, учителя, вам потакай. И вообще, почему ты без родителей явился? Ещё и уселся без разрешения, нога за ногу. Демонстрируешь какой ты независимый? Запомни, для меня ты — никто и звать тебя никак. Здесь тебе не Кушка или откуда ты там приехал. Всё, свободен, первого сентября приходи.

— Хорошо, — я поднялся. — Документы остаются у вас, я зайду через… — посмотрел на часы, — пятнадцать минут, и мы продолжим нашу замечательную беседу. Советую никуда не отлучаться из кабинета.

— Наглец! — лицо Лидии Борисовны пошло красными пятнами. — Забери свои документы с моего стола! Сейчас же!

— Не нервничайте, Лидия Борисовна, — сказал я ровным тоном. — Давление подскочит. Оно вам надо? Пятнадцать минут, напоминаю.

И вышел из кабинета.

Моя служебная «волга» уже ждала у школы. Я вызвал её заранее, ещё перед выходом из квартиры, чтобы не терять времени.

— Доброе утро, Василий Иванович! — поздоровался я.

— Доброе утро, Серёжа! — Василий Иванович начал складывать газету «Известия», которую читал. Он всегда её читал в свободное время. Удивительного постоянства человек. — Куда едем?

— Пока никуда, — сказал я, и снял трубку телефона.

После того, как в моём распоряжении оказалась машина со служебным правительственным телефоном, жить и решать вопросы стало намного удобнее. Несмотря на всё, упорно декларируемое, равноправие советских граждан, бюрократизм властных структур зашкаливал. В Кушке это было практически незаметно, поскольку откуда там взяться бюрократии? Город военных. Приказали — сделали. Не приказали — не сделали. Проявил инициативу — выполняй. К тому же все друг друга знают.

Не то в Москве.

Всякий мало-мальский начальник считал здесь себя чуть ли не пупом земли, которому простые граждане должны кланяться и смотреть в рот. При этом сам он точно так же, кланяясь и глядя в рот, смотрел на вышестоящее начальство. Такая, вот, круговая порука. Чем ниже властный эшелон (любой — советский, партийный или правительственный), тем больше в нём было этой дурной чванливой бюрократии, тормозящей любое здравое дело.

Все это прекрасно видели, понимали, страдали, но системно что-то изменить не могли.

Так и рулили страной с помощью телефонных звонков.

Чем выше во властной иерархии звонящий, тем быстрее можно рассчитывать на результат. Плюс личные связи, от этого тоже много зависело.

— Вторая, здравствуйте! — раздался в трубке голос телефонистки.

— Ермолов, — сообщил я свою фамилию. — Здравствуйте! Будьте добры, соедините меня с министром просвещения Прокофьевым Михаилом Алексеевичем.

Я мог бы позвонить министру и напрямую, но для этого нужно было подниматься в квартиру, потому как «вертушка» [1] была установлена только там. К тому же мне нравилось звонить из машины через коммутатор, пользуясь услугами телефонисток. Было в этом что-то живое и тёплое, некое уходящее очарование прошлого, что-то вроде керосиновой лампы, от которой когда-то, на войне, любил прикуривать дядя Юзик. Казалось бы, я и так в прошлом, куда уж дальше — ан, нет. То, что казалось прошлым ещё год-полтора назад, уже стало для меня настоящим.

— Соединяю!

Длинные гудки, трубку сняли.

— Прокофьев слушает, — послышался в трубке глуховатый голос министра.

Мы встречались с Михаилом Алексеевичем на том самом совещании в Совете министров и даже обменялись несколькими доброжелательными фразами — министру просвещения было приятно, что неожиданного юного гения, к которому нынче прислушиваются в самых высоких эшелонах, воспитала наша советская школа. Она же, как ни крути, дала ему и первоначальные знания, без которых этот очень молодой человек не придумал бы того, что уже придумал. И, очень может быть, ещё придумает.

— Здравствуйте, Михаил Алексеевич, — бодро сказал я. — Серёжа Ермолов беспокоит.

— Здравствуй, Серёжа! — голос министра потеплел. — Слушаю тебя.

Я вкратце изложил суть дела, извинившись в конце, что беспокою по столь пустяковому вопросу.

— Ничего, Серёжа, правильно сделал, — заверил меня товарищ Прокофьев. — В нашем деле пустяков не бывает. Как, говоришь, завуча зовут?

— Гуменюк Лидия Борисовна, — повторил я.

— Покури десять минут, пока я ей позвоню. Потом иди. Думаю, вопрос решится, — в голосе министра просвещения проскользнула усмешка.

— Не курю, Михаил Алексеевич, — сказал я. — Но я понял.

— Действительно не куришь. Всё время забываю о твоих годах.

— Годы здесь ни при чём, — заметил я. — Курить не собираюсь и впредь. Ибо курение не просто вредная привычка, как у нас принято считать, но самое настоящее зло. Наркомания. Да, никотин — лёгкий наркотик, на сознание человека не действует. Но — наркотик.

— Круто берёшь, — сказал Прокофьев.

— Могу обосновать.

— Не сомневаюсь. Но с этим тебе лучше к Трофимову Владимиру Васильевичу [2].

А ведь это мысль, мелькнуло у меня. Слон по имени Воспитание не обойдётся без реформы здравоохранения, в которой не последнюю роль должен играть добровольный отказ советских людей от курения и водки. Условно добровольный, конечно, человек так устроен, что добровольно от губительных удовольствий не откажется. За редким исключением. Значит, надо подтолкнуть. Здесь без министра здравоохранения не обойтись. Ох, и взвалил ты на себя дел, Серёжа, выше крыши.

— Обязательно обращусь, — сказал я. — Спасибо, что напомнили, Михаил Алексеевич.

— Десять минут, — напомнил товарищ Прокофьев и положил трубку.

Я подождал двенадцать минут и вернулся в школу.

При моём появлении звуч поднялась со своего места. На её лице сияла насквозь фальшивая улыбка.

— Что ж ты сразу не сказал, Серёжа, что от самого Михаила Алексеевича? — с мягкой укоризной осведомилась она. — Разумеется, мы всё сделаем и в кратчайшие сроки.

— Вот и славно, — сказал я.

Мы обговорили порядок и сроки. Я пообещал, что предварительно познакомлюсь с учителями, возьму все необходимые учебники и методические пособия, и мы расстались с Лидией Борисовной если не на дружеской ноте, то весьма довольные друг другом. По-моему, она поняла, что я не собираюсь становиться ей врагом, но желательно всё-таки от этого непонятного провинциального вундеркинда с такими связями избавиться побыстрее.

Лучший способ — дать, что он хочет.

А там мало ли, — может, и пригодится в жизни полезное знакомство.

— Едем? — осведомился Василий Иванович, когда я уселся рядом.

— Теперь — да. В Калининград [3]. Центр подготовки космонавтов.

— Другой конец Москвы, — прикинул шофёр. — Как всегда, через город?

— Конечно. Ни за что не откажусь лишний раз Москвой полюбоваться.

За последнее время я полюбил ездить по Москве на машине. Была в ней эдакая спокойная ширь — как бы зародыш необъятной шири всей нашей Родины. Едешь — и радуешься. А уж с таким водителем как Василий Иванович и вовсе не езда, а сплошное удовольствие.

Мы проскочили по относительно новой Профсоюзной улице, выехали на Ленинский проспект, пролетели его с ветерком, возле метро «Октябрьская» свернули на Садовое. Из набежавшей тучки брызнул «слепой» дождик. Струи воды с неба красиво засверкали под солнечными лучами.

Бывает всё на свете хорошо, —

В чем дело, сразу не поймёшь, —

А просто летний дождь прошёл,

Нормальный летний дождь.

Раздалась, словно по заказу, из включённого радио песня.

Я прибавил звук, эта песня мне нравилась. Как и фильм.

Мелькнёт в толпе знакомое лицо,

Весёлые глаза,

А в них бежит Садовое кольцо,

А в них блестит Садовое кольцо,

И летняя гроза [4].

Пел Никита Михалков. В фильме он пел её в метро, но сейчас, казалось, поёт, сидя с нами в машине.

Попав в «зелёную волну» светофоров, прошелестели по мокрому асфальту Садового кольца, свернули на проспект Мира. Вот уже и ВДНХ. Промелькнула и уплыла назад знаменитая на весь мир скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница», и я в очередной раз подумал, что постамент для столь мощного произведения искусства явно низковат.

МКАД, Ярославское шоссе,Калининград; и вскоре Василий Иванович затормозил у ворот Центра подготовки космонавтов.

Я посмотрел на часы. Дорога заняла сорок шесть минут. Очень неплохой результат.

Меня ждали.

Проверив документы, открыли ворота. Молчаливый сопровождающий показал, где можно поставить машину, повёл внутрь одного из зданий. Быстро прошли коридорами и вскоре оказались внутри залитого дневным и электрическим светом обширного павильона, чем-то напоминающего заводской цех. Правда, в отличие от заводского цеха, здесь было тихо.

Мы прошли мимо закопчённого посадочного модуля и ложемента для космонавтов, установленного рядом.

Мой сопровождающий молчал, но я и без него догадался, что это. Не просто догадался — сразу узнал.

Первые космонавты планеты Гарад, начиная от Сентана Ирма, летали на похожих кораблях. Что до ложемента, то современные кресла космических пилотов были его прямыми потомками и даже внешне не так уж сильно изменились. Кемрар Гели не раз и не два лежал в таком (по древней традиции, несмотря на гравигенераторы, пилоты и члены экипажа при старте с любой планеты не сидели, а лежали в креслах).

Странно? Ничего странного. Чем дольше я жил на Земле, тем больше убеждался в правильности своего изначального предположения о том, что люди и силгурды произошли от одного далёкого предка. Уж очень мы были похожи. Просто один в один. И не только физически.

Так что при виде этого древнего посадочного аппарата и ложемента моё сердце забилось быстрее. Чёрт возьми, я и не предполагал, как соскучился по космосу и всему, что с ним связано! Даже запахи. Мне казалось, что даже запахи здесь похожи на те, которые Кемрар Гели вдыхал когда-то в Центре подготовки космических пилотов имени Сентана Ирма в Новой Ксаме.

Да что запахи, если этот центр, в котором я сейчас нахожусь, тоже носит имя первого космонавта Земли — Юрия Гагарина! Прямо такое ощущение, что домой попал. Эх, жаль нельзя ни с кем поделиться столь волнующими впечатлениями. Пока нельзя.

Мы подошли к белоснежному шарообразному макету космического корабля.

«Союз», — прочёл я название, начертанное красными буквами на его круглом боку. Макет стоял на возвышении, люк был открыт, к нему вела от нас лёгкая металлическая лесенка.

— Валерий Фёдорович! — позвал мой сопровождающий. — Товарищ полковник! К вам гости!

Надо же, подумал я, говорить умеет.

— Ждите, — сказал мне сопровождающий, развернулся и ушёл, не попрощавшись.

Внутри макета завозились, в открытом люке мелькнула чья-то рука с часами, затем голова, и вот уже и люка выбрался и встал в полный рост летчик космонавт Советского Союза, Герой Советского Союза, полковник Быковский Валерий Фёдорович собственной персоной, облачённый в рабочий комбинезон.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь:

— Здравствуйте, Валерий Фёдорович!Вот и я.

— Серёжа! — воскликнул он, спускаясь по лесенке и протягивая мне руку. — Юный кушкинский герой-пограничник! Как же, помню!

Рукопожатие у товарища космонавта «номер пять» было всё такое же крепкое, а улыбка всё такая же доброжелательная.

— А ты изменился, — сказал Быковский, окинув меня внимательным взглядом. — Дело даже не в том, что повзрослел, это естественно. А… как-то значительней стал, что ли. Был же мальчишка-мальчишкой, а теперь — уверенный в себе юноша.

— Есть маленько, — сказал я. — Валерий Фёдорович, разговор у нас довольно длинный будет, я не очень сильно вас отвлекаю?

— Нормально, — сказал он. — Ты же предупредил об этом по телефону, я соответственно график перестроил. Так. До кабинета далеко… Знаешь что, пойдём в уголок отдыха, там удобно будет поговорить, здесь рядом.

Уголок отдыха — мягкие, обитые кожей кресла вокруг журнального столика с парой роскошных фикусов в кадках располагался на открытой галерее-площадке второго этажа. Мы поднялись к нему по металлической лестнице, уселись. Отсюда открывался прекрасный вид на весь павильон.

— Тренажёрный зал кораблей «Союз», — сказал Быковский. — Здесь мы учимся на них летать.

— Класс, — сказал я с искренним восхищением. — Валерий Фёдорович, а хотели бы летать выше, дальше, быстрее и дольше?

— Странный вопрос. Какой лётчик или космонавт этого не хочет!

— Я пришёл вам это предложить.

— Во как, — весело улыбнулся лётчик-космонавт. — А почему именно ко мне?

— Так вы единственный космонавт, кого я знаю, — признался я честно. — Кроме того, мне нужен ваш конфиденциальный совет в ещё одном вопросе.

Дверь открылась, и на площадку вышел человек в военной форме с генеральскими погонами на плечах, орденскими планками и двумя Золотыми звёздами Героя Советского Союза на груди.

Волевое лицо, крепкий, подтянутый. Лет пятьдесят на вид, с густыми, зачёсанными назад волосами и густыми бровями, чем-то напоминающими знаменитые брови Леонида Ильича Брежнева.

Я его сразу узнал. Береговой. Единственный в мире космонавт, получивший первую звезду Героя Советского Союза ещё на войне, а вторую за полёт в космос.

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор, — поднялся я с места.

— Здравствуйте, — ответил Береговой, внимательно меня разглядывая. — А ведь я, кажется, вас знаю. Сергей Ермолов, да?

— Можно на «ты», товарищ генерал-майор.

— Зови меня Георгий Тимофеевич.

— Кажется, один я здесь ничего не знаю, — сказал Быковский.

— Для этого я и пришёл, — сказал я. — Чтобы все всё узнали.

— Очень удачно, — сказал Береговой. — На ловца и зверь бежит. Я как раз думал, как Серёжу к нам пригласить, — обратился он к Быковскому. — А вы, оказывается, знакомы?

— Не поверишь, — сказал Быковский. — Помнишь, я в прошлом году в Кушку летал, в командировку?

— Было такое.

— Помнишь, рассказывал, как пацанов награждал, которые наших пограничников спасли во время песчаной бури? Они там её «афганцем» называют.

— Не может быть! — воскликнул Береговой и посмотрел на меня. — Так это ты?

— Ага, — сказал я и обезоруживающе улыбнулся.

— Чувствую, всё не зря и не просто так, — сказал товарищ генерал-майор. — Пошли ко мне в кабинет. Здесь говорить не очень удобно.

Руководителем центра подготовки космонавтов генерал-майор Береговой Георгий Тимофеевич стал в июне этого года, когда мои приключения в США подходили к концу. На совещании в Совете Министров его не было, но о гравигенераторе он, естественно, знал, а обо мне ему рассказал пару дней назад Николай Павлович Фёдоров — директор ДПКО «Радуга».

— Тут уже все конструктора ракетной техники взбудоражены твоим гравигенератором, как девицы перед первым свиданием, — сообщил он, когда мы расселись у стола в его кабинете. — Прямо сказать, я долго не верил, что это возможно. Пока сам не увидел.

— Погодите, — слегка растерянно сказал Быковский. — Серёжа, так это ты изобрёл и построил гравигенератор? Я слышал про какого-то мальчишку-супергения, но и предположить не мог, что это ты.

— Я и сам не мог до недавнего времени, — сказал я, — Вот что клиническая смерть с человеком делает.

— Клиническая смерть?

— Она, — подтвердил я. — Был на грани.

— Что-то мне в Кушке говорили на этот счёт, но я, признаться, не запомнил, — Быковский покачал головой.

— Мне тоже говорили, — сказал Береговой. — Но я не поверил. Кажется сказкой. Натуральной.

— Самому так иногда кажется, — сказал я.

— Рассказывай, — потребовал дважды Герой Советского Союза.

Рассказ о моих, чудесным образом появившихся сверхспособностях и знаниях, стал уже довольно привычным и укладывался, даже в неспешном изложении, в десять-двенадцать минут. Проверено.

— Слушаешь, — как будто фантастическую приключенческую книжку читаешь, — сказал Береговой, когда я закончил. — Был обычный советский мальчишка, потом чуть не погиб под колёсами грузовика и неожиданно приобрёл какие-то невероятные знания и умения.

— Как будто с неба они на тебя упали, — сказал Быковский.

— Может, и с неба, — сказал я.

— Как это? — космонавты переглянулись.

— Если под небом понимать не верхний слой атмосферы, а то, о чём писал великий русский учёный Владимир Иванович Вернадский, — сказал я.

— Ноосферу? — вспомнил Быковский.

— Её, — подтвердил я. — А также некое гипотетическое информационное поле Земли, где уже находятся все знания и изобретения. Тот самый ящик, о котором говорил отец Кабани из повести братьев Стругацких «Трудно быть богом». Сунул руку — р-аз, и достал!

— Читал, помню, — сказал Быковский.

— Я не читал, но что-то слышал о таком информационном поле, — признался товарищ генерал-майор, но… — он неопределённо помахал рукой в воздухе. — Это же мистика какая-то, нет?

— Ну почему же сразу мистика, — произнёс я уверенно. — Некоторые философы полагают, что учение о ноосфере Вернадского и Пьера Тейяра де Шардена берёт свое начало непосредственно от работ Маркса. А ноосфера и упомянутое информационное поле коррелируют друг с другом самым непосредственным образом.

— Интересно было бы услышать фамилии этих учёных, — усмехнулся Быковский. — Но мысль интересная, не спорю.

— Судите сами, — продолжил я. — Вернадский утверждал, что для успешного и счастливого развития человечества необходимо равенство людей всех рас и религий; определяющее участие народа в вопросах развития государства; свобода научной и инженерной мысли; уничтожение голода и нищеты; выход в космос, освоение и обживание Солнечной системы; новые, практически неисчерпаемые источники энергии; разумное преобразование Земли; недопустимость войн, наконец. Чем не марксизм? Да эти пункты хоть завтра можно включать в планы построения коммунизма.

— Красиво излагаешь, — тонко, по-лисьи, улыбнулся Быковский.

— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, — сказал Береговой. — Вернадский, ноосфера и всё прочее — это, конечно, хорошо и даже прекрасно. На практике что?

— На практике я предлагаю поставить хороший, уже проверенный заводскими испытаниями гравигенератор на ракету «Протон» с космическим кораблём «Союз» и полететь на Луну, — сказал я.

— Ни больше, ни меньше, — засмеялся Береговой.

Быковский был серьёзен.

— Вы же сами говорите, что конструктора ракетной техники аж подпрыгивают от нетерпения, — продолжил я. — Правильно делают, я тоже с ними говорил. Что даёт нам гравигенератор? Массу ракеты и корабля вместе с полезной нагрузкой он, понятно, не уменьшит, а вот гравитационную постоянную изменить может. Посредством нейтрализации гравитационного поля Земли или любого иного небесного тела или объекта. Теперь давайте представим, что ракета с кораблём стоят на Байконуре, на старте. Включается гравигенератор, и вот уже сила тяжести вместе с ускорением свободного падения уменьшается… ну, пусть в десять раз.

— Вторая космическая скорость, — сказал Береговой.

— Была одиннадцать и две десятых километра в секунду, а стала, один, — подхватил Быковский. — Примерно. Точнее — считать надо.

— Вот вам и фантастика с реальностью, — сказал я. — И сколько в этом случае полезной нагрузки поднимет на орбиту тот же «Протон», и с какой скоростью и какими затратами топлива мы долетим до Луны?

— Мы долетим, — с акцентом на «мы» произнёс Береговой. — Прости, Серёжа, но ты ещё маловат, чтобы на Луну летать.

— Ага, — сказал я. — Как гравигенератор построить — не маловат, а как лететь… Но я согласен, что этот вопрос можно обсудить и позже.

Космонавты засмеялись. Я тоже.

— Значит, возражений нет? — спросил я, когда смех утих.

— Ещё каких-то три года назад я бы ухватился за это предложение обеими руками, — сказал Валерий Фёдорович Быковский. — Больше того, я и сейчас об этом мечтаю. Однако вынужден задать вопрос.

— Зачем, — сказал Береговой и кивнул понимающе.

— Именно, — сказал Быковский. — Зачем? Даже с гравигенератором -это всё равно очень дорогое удовольствие. Престиж? Так американцы нас уже обогнали.

— Им проще, — добавил Береговой, — они деньги печатают, весь мир, считай, на доллар подсажен, как на наркотик. А мы на свои кровные рубли живём. И всё равно в декабре крайний раз полетят. «Апполон-17». Насколько мне известно, конечно. А мне известно.

— Отсутствие новой научной ценности и непомерные расходы американских налогоплательщиков, — явно процитировал Быковский. — Даже они поняли, что нечего пока на Луне человеку делать.

— При вчерашних обстоятельствах — да, нечего, — сказал я. — Но уже сегодня обстоятельства изменились.

— И как же они изменились? — поинтересовался Береговой.

— Энергия, — сказал я. — Миром будет править не тот, у кого много долларов, золота или даже нефти, а тот, у кого много дешёвой энергии. Луна — это и есть то самое море. Более того — океан.

— Поясни, — попросил товарищ генерал-майор.

Я пояснил.

Сначала повторил те же аргументы, которые приводил в разговоре с Фёдоровым и Березняком по поводу сверхпроводимости и месторождений редких земель, которые наверняка на Луне имеются в достаточном количестве. А затем выложил новый, который приберегал в качестве козыря:

— Гелий-3. Изотоп гелия. Два протона один нейтрон. На Луне его должно быть до фига и больше.

Почему я делал столь смелые предположения? Очень просто. На спутнике Гарада — Сшиве, очень похожей на Луну во всех смыслах, силгурды давно добывали и редкоземельные металлы и гелий-3 в необходимых количествах. Если всё это есть на Сшиве, должно быть и на Луне. Более того, мне было совершенно точно известно, что он там есть.

— Вы, конечно, знаете, что на Земле гелия-3 практически нет в природных условиях, — продолжил я. — Точнее, он есть, но добыть его — очень трудная и дорогостоящая задача. Зато гелия-3 много в солнечном ветре, он на Солнце постоянно вырабатывается. Если говорить просто и грубо, магнитное поле Земли не пускает солнечный гелий-3 в атмосферу…

— … а у Луны нет магнитного поля, поэтому он там в реголите спокойно накапливается в течение сотен миллионов лет, — закончил за меня Быковский. — Так?

— Бинго, Валерий Фёдорович! — воскликнул я. — Больше скажу. Есть в Америке такой научно-популярный журнал, Scientific American. Или, как его часто сокращённо называют сами американцы, SciAm.

— Есть такой, — кивнул Быковский.

— Так вот. Как-то в библиотеке города Сент-Луис, что в штате Миссури, я наткнулся в одном из номеров этого журнала на данные исследования лунного грунта, который был доставлен на землю ещё экспедицией «Апполон-11»: Нилом Армстронгом, Майклом Коллинзом и Баззом Олдрином. Так вот, среди прочего в грунте был обнаружен и гелий-3.

— Устал тебе поражаться, Серёжа, — сообщил товарищ генерал-майор. — Как ты попал в Сент-Луис?

— Так меня же ЦРУ выкрало в апреле этого года, — сообщил я. — Хотели секрет антиграва получить. Только хрен им, а не секрет. Я сбежал и потом три месяца странствовал по США с бродячим цирком. Наши помогли домой вернуться, забрали меня из Сан-Франциско в июне. В конце месяца.

— Нет слов, — сказал Береговой. После чего достал из шкафа бутылку минеральной воды «Боржоми» и три стакана. — Будете?

— Будем, — сказал Быковский и посмотрел на меня. — Ты как?

— С удовольствием.

Береговой открыл воду, разлил по стаканам.

— Ну, за Луну.

— За нашу Луну, — сказал я.

Быковский засмеялся.

Чокнулись. Выпили.

— Продолжим, — сказал я. — Вы наверняка спросите, зачем нам гелий-3 в больших количествах?

— Мы примерно догадываемся, — усмехнулся Быковский. — Но ты всё равно расскажи. Хочется, так сказать, услышать из юных уст.

И я рассказал.

О безопасной с точки зрения радиационного заражения термоядерной реакции одной тонны гелия-3 с шестьсот семьюдесятью килограммами дейтерия, при которой гипотетически высвобождается энергия, равная энергии сгорания пятнадцати миллионов тонн нефти.

О том, что тридцати тонн гелия-3 хватит, чтобы обеспечивать всю Землю электроэнергией целый год, а по самым осторожным подсчетам на Луне могут быть сотни тысяч тонн этого изотопа…

— Погоди, погоди, — остановил меня в этом месте Береговой. — Ты так говоришь, словно действующий термоядерный реактор у тебя в кармане. А между тем до управляемой термоядерной реакции нам как до Юпитера. Если не дальше.

— Долетим и до Юпитера, Георгий Тимофеевич, — пообещал я. — Но сначала всё-таки Луна. В кармане не в кармане, а прикидки действующего термоядерного реактора уже есть, ими занимаются специалисты. Первые отзывы — положительные. Думаю, будет у нас управляемый термояд и довольно быстро. А следующий за ним — кварковый реактор и Дальняя связь.

— Это ещё что за звери? — спросил Береговой.

Я вкратце объяснил.

— Но это, конечно, ещё не завтра. Сначала, повторю, Луна и база на Луне. Без базы ничего не получится. Я слышал, у нас и проект такой базы уже имеется?

— Слышал он, — пробурчал товарищ генерал-майор. — От кого, интересно? На нём, между прочим, гриф «совершенно секретно» стоит.

— От Устинова, — сказал я просто. — Дмитрия Фёдоровича [1]

Космонавты переглянулись. Кажется, уже в третий раз за нашу встречу. Или четвёртый.

— Однако, — крякнул Береговой.

— Мы как раз обсуждали с ним экономическую целесообразность полётов на Луну, — пояснил я. — На кораблях с гравигенератором, разумеется. Пришли к предварительному выводу, что это может быть выгодно. Хотя, конечно, ещё нужно считать и считать. Но уже считают.

— Ты меня, Серёжа, конечно извини, — сказал Береговой, — но, если я сейчас позвоню Дмитрию Фёдоровичу, он подтвердит твой допуск? Потому что одно дело рассуждать о том, чего пока и близко нет и совсем другое — обсуждать имеющиеся сведения и планы под грифом «совершенно секретно».

— Хотите, могу сам позвонить, — предложил я. — У меня карт-бланш на подобные звонки. И не только на них.

— А позвони, — товарищ генерал-майор показал мне на телефон. — Вот с этого аппарата. Не вертушка, но девушка соединит.

— Знаю, — сказал я и снял трубку.

Секретарь ЦК КПСС Дмитрий Фёдорович Устинов оказался на месте.

— Здравствуй, Серёжа, — услышал я в трубке его голос. — Как твои дела?

— Всё в порядке, Дмитрий Фёдорович, спасибо, — сказал я. — Извините, что беспокою. Я сейчас в Калининграде, в Центре подготовки космонавтов, у нас обстоятельная беседа с товарищами Береговым Георгием Тимофеевичем и Быковским Валерием Фёдоровичем.

— Это насчёт Луны?

— Да.

— И, вероятно, руководитель Центра подготовки космонавтов товарищ Береговой сомневается в твоих полномочиях, а также допуске к секретным сведениям, — в голосе Устинова я уловил толику веселья.

— Угадали, товарищ генерал-полковник.

— Хватит уже, Серёжа, генеральничать. Для тебя я Дмитрий Фёдорович. Дай трубку Береговому.

— Вас, — я протянул трубку товарищу генерал-майору. — Устинов.

Выслушав секретаря ЦК КПСС, Береговой положил трубку и посмотрел на меня. Во взгляде боевого лётчика, фронтовика, космонавта и дважды Героя Советского Союза искра интереса, до этого лишь теплившаяся, перерастала в устойчивое и уже чуть ли не гудящее пламя. Подобное тому, которое вырвется скоро из дюз взлетающего к Луне космического корабля.

Это они ещё про мои отношения я Леонидом Ильичом Брежневым не знают, подумал я.

— Ну что? — полюбопытствовал Быковский.

— Думаю, у этого молодого человека допуски не ниже нашего, — сказал Береговой. — Чёрт, аж закурить захотелось.

— Вредно, — сказал Быковский.

— Без тебя знаю. Я не сказал, что закурю. Захотелось, — он дважды глубоко вздохнул и выдохнул. — Всё, уже перехотелось. Забавно. На войне я курил. Папиросы «Беломор». Иногда «Казбек». Знаете, от чего любил прикуривать?

Быковский отрицательно покачал головой.

— От керосиновой лампы, — сказал я. — От раскалённого воздуха, который из неё поднимается.

— Да он шаман, Валера! — воскликнул Береговой обескураженно.

Быковский засмеялся.

— Мой прапрадед был деревенским колдуном, — сказал я. — Со животными умел разговаривать, гипнозом владел. Но на самом деле волноваться не о чем. Просто у меня есть один хороший знакомый, фронтовик, который тоже так любил прокуривать на войне. Только он танкист, а не лётчик. Вот я и догадался. Так что у нас с лунной базой?

— Есть такой проект, — подтвердил Быковский. — Называется «Долговременная лунная база 'Звезда». ГСКБ [2] «Спецмаш» делает, Владимир Павлович Бармин и его ребята. В заключительной стадии, основные параметры определены, эскизные и даже частично рабочие чертежи уже имеются. Даже интерьеры разработаны, в МАРХИ ребята-студенты делали. Талантливо. База на девять-двенадцать человек. Энергия — от солнечных батарей и ядерного реактора. Девять цилиндрических блоков-модулей. Каждый длиной восемь и шесть десятых метра и диаметром три и три десятых. В них — всё: жильё, командный пункт, научная лаборатория, мастерская, склад, медпункт, спортзал, камбуз со столовой. Всё вместе — около восемнадцати тонн. С твоим гравигенератором, конечно, всё это доставить на Луну будет гораздо проще, но всё равно деньги громадные, а финансирование затормозили.

— Ускорим, — пообещал я. — Даю слово. Деньги есть в стране, только на ветер их бросать не надо. В дело вкладывать.

— На ветер — это куда? — поинтересовался Береговой.

— Например, в качестве безвозмездной помощи развивающимся странам, — сказал я. — Миллиарды же впустую улетают. Лучше базу на Луне построим и миллиарды заработаем.

— Это политика, — поморщился Береговой. — Советую не лезть, Серёжа. Съедят.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — сказал я. — Ничего, мы аккуратно, вежливо и даже нежно. Нахрапом не полезем.

— Нежно просить деньги на лунную программу — это что-то новенькое, — засмеялся Береговой.

— Учимся у женщин, учимся, — сказал Быковский, и теперь уже засмеялись мы все.

Мы проговорили ещё долго, обсуждая детали предстоящей лунной программы. Космонавты, наконец, поверили, что мальчишка, которого они видят перед собой, не просто гений-самоучка, который случайным образом набрёл на изобретение века, а человек с системным подходом. Пусть и очень молодой. Но испугать молодостью их было трудно. Эти люди и сами были до сих пор молоды. Даже фронтовик Береговой. По одной простой причине: они не разучились мечтать.

— Так что насчёт моего полёта на Луну, Георгий Тимофеевич? — спросил я, когда наша встреча подошла к концу. — Возьмёте, если всё получится? По-моему, это будет справедливо.

— Как у тебя со здоровьем?

— Лучше всех. И это не преувеличение. Могу прямо сейчас подтянуться на одной руке пять-семь раз.

— Ты спортсмен, что ли? — спросил Береговой.

— Не без, — ответил я. — Спорт люблю.

— Знаешь, как говорил наш начальник лётного училища? — спросил Быковский. — Если лётчик ходит, он уже спортсмен.

— Не понял, — сказал я.

— Травмы, — пояснил Береговой. — Спорт — это прекрасно, но он связан с травмами. Если лётчик получил травму на футбольном поле или, там, гимнастическом снаряде, его не допустят к полётам, пока травма не заживёт.

— Теперь понял, — сказал я. — Но я не лётчик. А космонавты не каждый день в космос летают, чтобы мелких травм опасаться. К тому же лично мне мелкие и даже крупные травмы вообще не страшны.

— Это ещё почему? — поинтересовался Береговой.

— После клинической смерти организм приобрёл способность к сверхрегенерации. На ходу всё заживает, куда там собаке. Как-нибудь продемонстрирую.

— Час от часу всё интереснее и интереснее, — сказал Быковский.

— Давай так, — сказал Береговой. — Заканчивай школу, поступай в институт, и мы посмотрим. Только институт выбирай правильный.

— Правильный — это какой?

— Бауманку, разумеется, с твоим-то складом ума и уже имеющимися знаниями. Московское высшее техническое училище имени Баумана. Оттуда к нам прямая дорога.

— Договорились. В следующем году ждите в отряд космонавтов.

Береговой улыбнулся и крепко пожал мне руку. Судя по ауре, сомнений насчёт меня у него почти не оставалось.

После встречи Быковский проводил меня до машины.

— Так что за конфиденциальный совет ты хотел? — напомнил он.

— Ах, да, — я остановился, не доходя нескольких шагов до машины. — Валерий Фёдорович, допустим, вам нужно узнать точное местоположение определённой звёздной системы в нашей галактике. Параметры звёздной системы известны. В какую обсерваторию вы бы обратились?

Подготовка к экзаменам и сдача их экстерном заняли месяц.

Сам я обошёлся бы, максимум, неделей, но, как всегда, вмешались иные факторы. В данном случае даже не бюрократия, а внутреннее сопротивление некоторых учителей данной конкретной московской школы, которые категорически не хотели признавать, что какой-то четырнадцатилетний выскочка из глухой провинции (Кушка? Это где вообще? Самая южная точка Советского Союза? Как и чему там могут научить?) способен на такие подвиги. Пришлось снова подключать административный ресурс (на этот раз в виде РОНО [1] для приведения оных учителей в чувство.

Надо сказать, что большую помощь в данном вопросе оказала непосредственно и завуч школы Лидия Борисовна Гуменюк, которая после телефонного разговора с министром просвещения превратилась в ярую сторонницу моей скорейшей и успешной сдачи экзаменов с последующим исчезновением с её глаз.

Тем не менее, повторю, ушёл месяц. Даже в школу пришлось походить три недели, в тот самый восьмой «Г» класс, в котором, как я быстро понял, собрали самых бесперспективных и проблемных с точки зрения учёбы и поведения ребят и девчат.

Всего их в классе насчитывалось двадцать четыре. Я — двадцать пятый. Мало по сравнению с другими классами, где количество учеников переваливало далеко за тридцать.

Мне, впрочем, было всё равно, — я знал, что надолго здесь не задержусь. Поэтому и близко знакомиться ни с кем не собирался, хотя тут дело было не только в скоротечности моего пребывания в этой школе.

Проблема ровесников.

Она начала вырисовываться ещё в Кушке, и в Москве снова возникла.

Ну неинтересно мне было с большинством из них!

Поначалу, когда я только привыкал к своему новому юному телу и тому невероятному факту, что оказался на другой планете и даже в каком-то смысле в другом времени, это было свежо — снова почувствовать себя мальчишкой.

Но потом я быстро соскучился.

Дружба хороша, когда между людьми идёт какой-то обмен: информационный, смысловой, деловой, чувственный, наконец. А когда люди находятся в совершенно разных категориях…Поэтому мне так легко было в кушкинской футбольной команде, потом в Штатах, а также с Петровым и Бошировым — во всех случаях я имел дело со взрослыми. Да, они знали и умели гораздо меньше меня, но само их восприятие мира было взрослым, а я, как и они, был взрослым человеком. Пусть спрятанным в тело подростка. Это нас роднило.

Что там говорить! Даже на Гараде при всём нашем равенстве, братстве и обществе справедливости дружба между взрослым и подростком была крайне редким явлением. Таким же редким, как и здесь, на Земле. И это совершенно естественно — люди в силу своей природы всегда тянутся к тем, кто ближе им не только по образованию, профессии или увлечениям, но и возрасту.

Тем не менее, знакомиться с моими новыми пусть и недолгими одноклассниками, конечно, пришлось.

Для начала с соседкой по парте.

— Ты в физике сечёшь? — спросила она сразу, как только меня увидела, а случилось это минут за пять до начала урока.

Я окинул её быстрым взглядом.

Невысокая, медно-рыжая, с россыпью веснушек по носу и щекам. Глаза светло-карие, с зелёными крапинками, нахальные. Нижняя челюсть чуть выдвинута вперёд, но это её не портит. Наоборот, придаёт решительный и независимый вид.

— Секу, — ответил честно.

— Сам бог тебя мне послал! — воскликнула она. — Хоть его и нет. Я домашку не сделала, не смогла задачу решить. Поможешь?

— Давай тетрадь и учебник.

Секунда — тетрадь и учебник оказались на парте. Вторая — учебник раскрыт на нужной странице.

— Вот эта, — ткнула пальцем с коротко обрезанным ногтем.

«Стальная деталь массой 3 кг. нагрелась от 20 до 40 градусов Цельсия. Какое количество теплоты на это ушло?» — прочёл я.

— Смотри, — показал в учебнике. — Вот же формула. Удельную теплоёмкость стали нужно умножить на массу детали и разность температур. Всё очень просто.

— Если бы ещё знать, что такое удельная теплоёмкость стали… — пробормотала она.

— Это ключевой вопрос, — улыбнулся я. — Если быстро и просто, удельная теплоёмкость показывает, сколько теплоты нужно затратить, чтобы нагреть единицу массы того или иного вещества на один градус. В нашем случае один килограмм; вещество — сталь; градусы — по шкале Цельсия. Удельная теплоёмкость стали 500 — вот она, в таблице. Осталось только подставить значения. Пиши…

Следует признать, соображать и действовать быстро рыжая умела. Шариковая ручка залетала по бумаге.

— Тридцать тысяч получается? — она показала мне тетрадь.

— Верно. Только напиши «Дж». Это значит джоулей. Теплота в джоулях измеряется.

— Тридцать тысяч джоулей или тридцать килоджоулей. Верно?

— Вернее некуда.

— Класс! — воскликнула она и протянула руку. — Спасибо! Меня Таня зовут. Таня Калинина.

— Серёжа Ермолов, — я осторожно пожал её узкую тёплую ладошку.

— Будешь у нас учиться?

— Недолго.

— Как это?

— Потом расскажу, — пообещал я, потому что в класс вошла учительница, и начался урок.

На ближайшей перемене Таня быстро рассказала мне об одноклассниках, особое внимание уделив хулиганистой компании двоечников под предводительством второгодника Длинного — высокого, чуть сутулого парня с обманчиво равнодушным взглядом глубоко посаженных глаз на костистом лице и ныряющей, чуть в раскачку, приблатнёной походкой, которой любили щеголять некоторые кушкинские пацаны.

К слову, не только они. Такая походка встречалась мне и в Штатах, там её называли «гангстерской» или «чикагской», что лишний раз подтверждало старую истину: мода не знает границ. Будь это мода на одежду, образ жизни и даже походку.

— Это кличка такая — Длинный? — спросил я.

— Ага, — ответила Татьяна. — Фамилия его Коровин. Но шутить на этот счёт не советую. Коровой, там, называть или ещё как… Вообще не советую с ним связываться. Тот ещё гад.

— Что так?

— Мальков обижает. Отнимает деньги. Папаша у него мент, мамаша в торговле, вот он и пользуется. Всё с рук сходит.

— Ясно, — сказал я. — Плохо это, надо бы исправить.

— Пробовали уже. Бесполезно. Папаша-то не простой мент, а целый майор, начальник нашего РОВД [2]. И у мамаши связи большие.

— А что Гуменюк?

— Завуч? Ну, она знает, что Длинный после восьмого из школы уйдёт по любому. Сделает всё, чтобы его выпихнуть и вздохнуть с облегчением.

Как и меня, подумал я. Причина разные, желание одно. С пониманием.

Столкновения с Длинным и его компанией, разумеется, избежать не удалось.

Дело было на школьном дворе во время большой перемены. Я стоял, ловя лицом тёплые солнечные лучи и сетуя про себя, что осень в Москве наступает гораздо раньше, чем в Кушке.

Длинный (я уже знал, что зовут его Валентин) с тремя подпевалами ошивался неподалёку. Мне даже ауры этих четверых не нужно было разглядывать, чтобы понять их намерения — ищут жертву.

Во дворе было полно школьников.

Стайка девчонок лет одиннадцати-двенадцати играла в «классики», расчертив их мелом на асфальте. Несколько парней из девятых и десятых классов, отойдя подальше, за угол школы, курили. Мелкотня носилась в догонялки. Кто-то читал учебник. Кто-то книгу. Несколько раз я поймал на себе заинтересованные взгляды девчонок и оценивающие пацанов. Однако никто к новенькому не подходил, а моя единственная знакомая — Таня Калинина осталась в классе, учить домашку к очередному уроку, видать, накануне совсем не до этого было.

— А ну стой, очкарик! — услышал я чуть гнусавый голос Длинного (почему они все гнусавят, специально, чтобы противнее было?).

Жертва — белобрысый пацан лет десяти-одиннадцати, в серой школьной форме и очках с толстыми стёклами покорно замер. Я видел, как он хотел незаметно проскользнуть за спинами неприятной компашки, но один из подпевал Длинного заметил маневр и толкнул солиста в бок.

— Иди сюда.

Пацан сделал два шага к своему мучителю и остановился. Даже не думал, что это меня так заденет, но прямо по сердцу резануло, когда я увидел, как за стёклами его очков блестят слёзы.

— Мамка денег сегодня дала? — продолжал Длинный.

— Дала, — шёпотом ответил малёк.

— Сколько?

— Гривенник… — ещё тише.

— Тебя мамка не учила, что врать старшим нехорошо?

Подпевалы заржали. Длинный самодовольно ухмыльнулся. Мне это всё надоело.

Незаметно для всех я очутился за спиной Длинного (он и впрямь был длинный, выше меня на полголовы) похлопал его по плечу:

— Отцепись от малька, Длинный.

— Чего? — Валентин повернулся ко мне. — А, новенький. Стой, где стоял, новенький. Целее будешь.

— Тебя как зовут, малёк? — спросил я у белобрысого мальчишки.

— Дима, — ответил тот тихо. — Дима Малышев.

— Ты в школу шёл, в класс?

— Да.

— Вот и иди.

Он неуверенно посмотрел на меня, перевёл взгляд на Длинного.

— Иди, иди, — сказал я ласково. — Я разрешаю. И не бойся, никто тебя больше не тронет.

— Вот так хочешь? — вкрадчиво осведомился Длинный.

Видя, что внимание его врага переключилось на меня, Дима тихонько попятился. Но, молодец, не убежал, остановился чуть в стороне, наблюдая за развитием событий.

— Ага, — сказал я. — Вот так.

— Тогда с тебя рубль. Этот малёк мне рубль должен. Теперь его долг на тебя перешёл.

— Ру-убль? — протянул я.

— Ага.

— Завтра, — сказал я. — Или послезавтра. Спросишь у Пушкина Александра Сергеевича.

— Ты не понял, козёл, — Длинный протянул руку и попытался взять меня за грудки.

Ну, это совсем просто, если не бить.

Правой рукой берём противника за запястье, переносим локоть ему за плечо, подставляем правую ногу и резко поворачиваем локоть на себя, одновременно, заламывая противнику кисть левой рукой.

Раз-два, и Длинный падает на спину.

Я упираюсь ему коленом в грудь и заламываю запястье так, чтобы почувствовал. Он пытается вырваться, но это бесполезно, — я намного сильнее.

— Больно! — вопит он. — Пусти!

— А вы, шакалы, — я чуть поворачиваю голову к подпевалам, один из которых делает неуверенный шаг вперёд, — кто рыпнется, ноги из жопы повыдёргиваю.

В моём голосе — металл. Такой, что им можно запросто рубить железные рубли.

Шакалы это слышат и благоразумно отступают. Всё правильно, так и должно быть, — шакал с хорошей чуйкой сразу понимает, когда добыча превращается в хищника.

— Пусти, сука! — уже не вопит, а шипит Длинный. — Пусти, хуже будет?

— Хуже — это как, так? — спрашиваю я, усиливая залом.

— А-а-а! Руку сломаешь!

— Запросто. На хрена тебе рука, скажи, пожалуйста, у маленьких и слабых деньги отнимать?

Длинный молчит, рожа красная, в глазах слёзы пополам с ненавистью.

— Значит, так, — говорю. — Повторяй за мной. Сергей Петрович, клянусь жизнью своей матери, что больше никогда не обижу слабого.

— Да пошёл ты… мой отец тебе устроит весёлую жизнь, обещаю, сволочь…

Надо же, упорный. Ну тогда так.

В два движения переворачиваю его лицом вниз. Заламываю классическим приёмом руку в плече, хватаю за волосы, тычу лицом в пыльный и грязный асфальт:

— Ещё раз. Повторяй за мной. Сергей Петрович.

— Сергей… Петрович.

Ага, дошло кажется.

— Клянусь жизнью своей матери.

— Клянусь… жизнью своей матери…

— Что больше никогда не обижу слабого.

Он покорно повторяет.

— Вот и молодец. Теперь свободен.

Я его отпускаю, поднимаюсь. Длинный встаёт, не глядя на меня уходит, держась за руку. Отойдя на несколько шагов, оборачивается.

— Ты ответишь, — слышу я. — Это я тебе точно обещаю.

— Я-то отвечу, — говорю. — Но ты клятву дал. Не забывай об этом. Сначала будет трудно, но потом полегчает, тоже обещаю.

Шакалы неуверенно топчутся на месте, они совершенно не понимают, что им теперь делать.

— Брысь отсюда, — говорю чётко и внятно.

Пятятся, поворачиваются, исчезают.

Дима Малышев восторженно смотрит на меня.

Я улыбаюсь ему, подмигиваю, треплю по плечу, и мы вместе идём в школу. Звенит звонок. Большая перемена закончилась.

На уроках Длинный уже не появился. Шакалы бросали на меня опасливые взгляды, шептались по углам. К концу занятий вся школа знала, что произошло, о чём мне и поведала моя соседка Таня Калинина.

— Зря ты с Длинным связался, я же говорила про его папаньку. Жди теперь неприятностей. Блин, даже не знаю, что делать… У тебя отец кто?

— Начштаба Кантемировской дивизии, подполковник.

— Неслабо. Ну, тогда, может, и пронесёт.

— Отца впутывать не буду, сам разберусь.

— Сам ты не разберёшься, поверь, — вздохнула Таня. — Пробовали уже и не раз.

— Тебя он не обижал? — спросил я. — Длинный?

— Нет. Я стараюсь не лезть и вообще не его уровня. У меня отца и вовсе нет, мама в библиотеке работает… — она умолкла.

Ясно, подумал я. Семья бедная, живут вдвоём на зарплату мамы. У нас в Советском Союзе, конечно, все равны и любой труд в почёте, но негласные кланы и касты существуют, я давно заметил. Ничего странного и ужасного — даже на Гараде они имеются. Просто в силу того, что люди разные, сколь бы прекрасные общие идеи и стремления их не объединяли. Как говорят в России, кто любит арбуз, а кто свиной хрящик — вот уже и разделение. Главное, чтобы условное разделение не перерастало в реальное, а нелюбовь к свиным хрящикам или арбузам не переносилась на людей, которым они нравятся.

— Понятно. А где у нас РОВД, далёко от школы?

— Недалеко, на соседней улице. Ты что задумал? — с тревогой осведомилась она.

— Спокойно, Танюша, — я обаятельно улыбнулся и похлопал её по тёплой руке. — Всё будет хорошо. Зайду в РОВД, поговорю с отцом Длинного. Превентивно.

— Превентивно… — она забавно нахмурилась, вспоминая слово.

— Упреждающе, значит.

— Я с тобой, — заявила она. — На всякий случай.

— Тань, не нужно, я справлюсь.

— Я с тобой, — твёрдо повторила она. — И не спорь.

Однако я недооценил оперативность сынка и папаши, — после уроков возле школы меня уже ожидал жёлтый «Жигуль» с тёмно-синей полосой, белой надписью «милиция», гербом Советского Союза на боку и синим и красным проблесковыми маячками на крыше.

— Сергей Ермолов? — безошибочно подошёл ко мне милиционер с погонами лейтенанта.

Килограмм двадцать лишнего веса, — прикинул я. Полторы пачки сигарет в день, начинающаяся отдышка, жена, любовница, двое детей и все просят кушать. Несчастный человек.

— Он самый.

— Поедешь с нами.

— Вы не представились, товарищ лейтенант, — сказал я. — По закону вы должны представиться и назвать свою должность и звание. А также предъявить удостоверение, если я потребую. Так вот, я требую.

— Ты что, пацан, берега попутал? — процедил лейтенант. — Быстро сел в машину, я сказал!

— Я — свидетель! — храбро заявила Таня.

— Слышал, лейтенант? — спросил я. — У меня и свидетель есть твоего незаконного поведения. Но ещё не поздно исправиться. Представься, как положено, а я подумаю.

— Так, значит, — зловеще понизил голос лейтенант. — Ладно. Сержант!

Со стороны водительского места вышел сержант.

— Я представился по форме и вежливо попросил проехать с нами в отделение, так?

— А то. Своими ушами слышал.

— Задерживаемый оказал сопротивление и нецензурно ругался. Так?

— Ещё бы. Уши вяли. Даже мне стыдно стало. И ударил вас, когда вы попытались его вежливо утихомирить. По лицу.

Я посмотрел на сержанта. Тот откровенно ухмылялся.

— Понятно, — сказал я. — Что ж, ребятки, вы сами напросились. У советского милиционера должна быть хорошо развита чуйка. Она же интуиция. У вас её нет напрочь. Я достал из внутреннего кармана пиджака удостоверения консультанта ЦК КПСС, раскрыл и сунул под нос лейтенанту:

— Читай.

Лейтенант попытался взять удостоверение.

— Отставить. Из моих рук читай.

— Да это туфта какая-то, — пренебрежительно заметил лейтенант. — Консультант? Мальчик, ты в курсе, что у нас бывает за подделку документов?

Раздался скрип тормозов, и рядом с милицейскими «жигулями» остановилась моя белая «волга». Из машины вышел Василий Иванович. Быстро оценил ситуацию.

— Здравствуйте, Сергей Петрович, — поздоровался. — Извините за опоздание. Помощь нужна?

— Думаю, справлюсь, — сказал я, подошёл к машине, сел, снял трубку телефона и попросил соединить меня с Щёлоковым [3]. Дверцу я оставил открытой и хорошо видел, как с лица лейтенанта сошла краска. Кажется, он, наконец, понял, насколько плохо у него развита чуйка.

Меня соединили. Я в двух словах объяснил Николаю Анисимовичу ситуацию.

— Ну-ка, дай трубку этому лейтенанту, — попросил министр.

— Товарищ лейтенант, вас к телефону, — позвал я. — Министр внутренних дел.

Слов, которые Щёлоков сказал лейтенанту я не слышал. Но я догадывался, что телефонного разговора хуже этого в жизни стража порядка не было. Возможно, и дня в целом.

Я посмотрел на сержанта. Ухмылка давно сползла с его лица, и теперь он мучительно пытался сообразить, что же будет дальше.

— Ищи работу, сержант, — сообщил я ему. — Умеешь, что-нибудь делать?

— Когда-то был плиточником, — тоскливо вспомнил сержант.

— Отличная уважаемая профессия, — сказал я. — Кафель в ванной нужен всем.

Сержант вздохнул.

— Сергей Петрович! — позвал меня лейтенант. — Вас к телефону.

Я подошёл взял трубку. Она была заметной влажной. Ладно, надеюсь, брюки у лейтенанта остались сухими.

— Слушаю, Николай Анисимович.

— Хорошо, что позвонил, Серёжа. Этим двоим в наших органах не место. Думаю, начальнику РОВД тоже. Занимайся спокойно своими делами.

— Спасибо, Николай Анисимович.

— Тебе спасибо. Звони, если что. До свидания.

— До свидания.

Я положил трубку, вышел из машины.

Лейтенант, вытянувшись по стойке «смирно» стоял чуть в стороне и ел меня глазами.

Может, пожалеть? — мелькнула мысль. Нет. Каждый должен отвечать за свои действия. В особенности за такие. Кого власть развращает, не должен ею владеть.

Решение не жалеть оказалось правильным. Об этом мне рассказали Петров с Бошировым во время очередной нашей встречи в ресторане «Метрополь», где мы любили иногда днём выпить кофе с пирожными (и то, и другое было здесь отменного качества) и поболтать о разном. К тому же «Метрополь» находился в шаговой доступности и от Кремля, и от Совета министров, и от площади Дзержинского — очень удобно.

Кто-то скажет, что кофе с пирожными в подобном случае больше подходит женщинам, и будет не прав.

Мужчины любят сладкое не меньше женщин, а уж хороший кофе… Не так много мест имелось в Москве, где готовили хороший кофе. Не коньяк же пить в рабочее время! Петрову с Бошировым — ещё ладно, а мне, подростку, совсем ни к чему. К тому же к спиртному я был равнодушен. А вот хороший кофе любил.

Ребята-комитетчики по-прежнему меня курировали или, говоря человеческим, а не казённым языком, присматривали за мной.

— Мало ли что может случится, — объяснял Петров, вальяжно развалясь на стуле и смакуя кофе. — Мы за тобой не следим, упаси боже, но всегда начеку и готовы прийти на помощь. Например, если бы ты позвонил нам, а не министру внутренних дел, спектакль с товарищами милиционерами из Новочерёмушкинского ОВД мог заиграть более яркими красками.

— Это как? — поинтересовался я.

— Так их просто уволили всех, — объяснил Боширов. — А мы бы им ещё и публичную порку организовали.

— Было за что?

— Выше крыши, — сказал Петров. — Когда копнули… Щёлоков этого майора Коровина, папашу твоего одноклассника-идиота, считай, с нар снял, когда уволил с волчьим билетом. Мы бы посадили на фиг.

С соседкой по парте Таней мы подружились. Насколько это было возможно при моей загруженности. Она оказалась забавной девчонкой. Внешне, вроде бы, ничего особенного. Рост невелик, грудь только-только начала вырисовываться под школьной формой. Однако ножки ровные, крепкие, талия узкая, волосы густые, рыжие. Смех весёлый, заводной. Ещё смелая — не побоялась встать рядом в истории с Длинным и его папашей. Ещё — начитанная. Впервые я встретил на Земле ровесницу, которая прочитала больше меня. Художественной литературы, я имею в виду. Причём не только фантастики-приключений, а литературы серьёзной. Во всяком случае, считающейся таковой. К примеру, она прочла всю тетралогию Томаса Манна «Иосиф и его братья», изданную в СССР в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. В то время, как я брался за это произведение трижды, и трижды откладывал, не в силах нырнуть в его глубины. При этом я понимал, что роман хороший, но… В конце концов, вспоминал я анекдот, чукча не читатель, чукча писатель. Потом как-нибудь прочту. Если время и желание найду.

Ещё она хорошо разбиралась в поэзии и, как выяснилось, сама писала стихи. Во многом незрелые, но в них уже чувствовался талант настоящего стихотворца — дайте только срок.

Собственно, на сочинительстве мы во многом и сошлись. Потому что я тоже начал сочинять. Но не стихи — фантастические рассказы.

Зачем? Сам толком не знаю. Если первый свой рассказ «Случай на речке Кушка» я писал исключительно для гонорара (ладно, ещё было интересно, получится или нет) и был он документальным, то теперь, когда недостатка в деньгах я уже не испытывал, исключительно потому, что очень сильно захотелось.

Вот захотелось — и всё.

Поэтому я купил себе шикарную немецкую пишущую машинку Erica, обычную и копировальную бумагу и за неделю, работая по вечерам, написал два рассказа.

Первый назвал «Экскурсовод». В нём говорилось о человеке, чьей профессией было водить экскурсии в прошлое. В какой-то мере навеяно рассказом американского писателя Рэя Брэдбери «И грянул гром», но совершенно о другом. Основная идея рассказа Брэдбери заключалась в том, что из-за причинно-следственных связей путешествия в прошлое опасны: раздавил случайно бабочку в мезозое — получи другое общество в своём времени. У меня же говорилось, что опасность вовсе не в этом, а в том, что прошлое может так захватить человека, что он изменит своему настоящему. Но будет ли это изменой в прямом смысле слова — тоже вопрос.

Второй — «Мусорщик» — рассказывал, с какими трудностями и опасностями могут столкнуться люди светлого коммунистического завтра, очищая земные океаны от всевозможного мусора, накопившегося в результате безудержного потребления и гонки вооружений отсталых капиталистических времён.

Получается, оба рассказа так или иначе были связаны со временем. Ничего странного, учитывая мои обстоятельства — у кого чего болит, тот о том и говорит.

Будучи уже немного знаком с тем, как делаются у нас дела, скромничать я не стал. Но и давить уже имеющимся авторитетом и административным ресурсом тоже. Просто позвонил старому знакомому — корреспонденту «Комсомольской правды» Аркадию Горскому.

— Ермолов? — послышался в трубке бодрый голос корреспондента. — Серёжа, ты, что ли?

— Он самый.

— Сам господь, которого нет, тебя послал. Главное — не бросай трубку!

— С чего бы?

— Не знаю, на всякий случай. Тут главный редактор вспомнил, что мы знакомы и требует с тобой интервью. Срочно в номер, так сказать.

— Интервью со мной? С чего бы это?

— Как это — с чего? Мальчик-гений, который изобрёл гравигенератор и материалы для сверхпроводимости! Это же открытие эпохального масштаба! Изобретение колеса и письменности в одном гранёном стакане!

— Погоди, а ты откуда знаешь, что это я изобрёл? — как-то незаметно и естественно я перешёл с корреспондентом на «ты».

— Слухами земля полнится, — ответил он уклончиво. — Серёга, у газетчиков свои источники. Оно тебе надо?

— Как сказать. Понимаешь, в чём дело, Аркадий, эти сведения секретные. То есть, я понимаю, что шила в мешке не утаишь, но писать об этом — о гравигенераторе и сверхпроводимости, да и обо мне тоже пока рановато. Ты в курсе, вообще, что меня ЦРУ в этом году похищало, чтобы упомянутые секреты вызнать?

— Ни хрена себе… — пробормотал Горский. — Правда, что ли?

— Как бог свят, говоря языком моей прабабушки.

— И ты так спокойно об этом говоришь по телефону?

— А чего мне бояться? Я с Комитетом госбезопасности дружу и сотрудничаю, так что ни по телефону, ни без оного ничего ненужного не скажу. Тебе тоже не советую. Более того — я рад, что мой телефон прослушивается, поскольку это работает в первую очередь на защиту моей семьи и мою. Но ты не бойся и трубку, пожалуйста, не бросай.

— Ха-ха, — сказал корреспондент. — Пусть враги боятся. А я свой, советский в доску!

В конце концов, мы договорились встретиться в городе.

Аркадий быстро сообразил, что в недалёком будущем я могу стать для него источником абсолютно эксклюзивной информации, за доступ к которой любой настоящий газетчик продаст душу дьяволу, поэтому на сотрудничество в духе «ты — мне, я — тебе» пошёл охотно.

— Знаю я, как ты пишешь, — заявил он мне, принимая картонную папку с отпечатанными рассказами внутри. — Я ещё тогда, в Кушке, понял, что из тебя выйдет толк. Сам почитаю и покажу редакторам в «Технике молодёжи» и «Знание — сила». Устроит? Ничего не обещаю, сам понимаешь, но намекну.

— Намекни, — разрешил я. — Рассказы под псевдонимом. Однако скажи им, что подачек мне не нужно. Решат, что рассказы слабые — публиковать не надо.

— Ладно, скажу. Как с тобой связаться?

— Никак. Я сам тебе позвоню. Извини, но так надо.

— Офонареть, — покачал головой корреспондент. — Ладно, раз надо, значит — надо. Чай советские люди, понимаем.

— Вот и хорошо, что понимаешь. Бывай, Аркадий, и спасибо тебе. Обещаю, что узнаешь обо всём первым, когда придёт время, — я поднялся со скамейки на Тверском бульваре, где мы встретились, — протянул руку.

— Бывай, — задумчиво сказал Горский, пожимая мне руку.

Я повернулся и пошёл вниз к Никитским воротам, где меня ждала машина.

— Серёжа! — позвал Аркадий.

Я остановился, обернулся.

— Какой псевдоним?

— Казимир Станкевич. Рассказы подписаны.

— Хм. Необычно и даже где-то загадочно.

— А главное — по-нашему, по-интернациональному, — подмигнул я, махнул рукой и ушёл.

Экзамены за восьмой, девятый и десятый классы я сдал на «отлично». Все. Были попытки — и неслабые! — меня завалить, но все они с треском провалились. Даже оценки снизить хотя бы на балл не получилось.

— Блестяще, — первой пожала мне руку завуч Лидия Борисовна Гуменюк. — Просто блестяще! Поздравляю тебя с окончанием средней школы, Серёжа! Желаю дальнейших больших успехов в учёбе и личной жизни!

— Спасибо, Лидия Борисовна, — искренне ответил я.

С классом не прощался — не с кем там было прощаться, кроме Тани.

— Теперь, наверное, мы редко будем видеться, если вообще увидимся? — спросила она меня прямо.

— С чего бы, — ответил я. — Ты собираешься обо мне забыть?

— Да ну тебя, — она покраснела. Ты прекрасно понимаешь, о чём я. В школу ты же перестанешь ходить? Перестанешь. Дела у тебя разные взрослые серьёзные дальше некуда. А тут какая-то девчонка, с которой и подружиться толком не успел. Так ведь?

— Не так, — я слегка её приобнял. — Не так, Танюша. В доказательство, что я не вру предлагаю совместный поход в театр. Ты же любишь театр?

— Обожаю! — её глаза вспыхнули.

— Вот! В субботу седьмого октября идём в Таганку на «Гамлета», в главной роли Высоцкий. Билеты уже у меня.

— В субботу… — Таня явно растерялась. — В эту субботу?

— В какую же еще, в эту. Что-то не так?

— Всё так. Только… Я не смогу, прости. Маме нужно помочь, и вообще…

Идти не в чем, догадался я. Платья нет для театра, семья-то бедная. Можно, конечно, выбрать другой стиль — джинсы и свитер, но джинсов у неё тоже нет, судя по всему, иначе я бы их на ней уже видел.

Опять же, к джинсам нужны кроссовки, а к платью — туфли. Какая зарплата у библиотекаря? Специально не интересовался, но не думаю, что больше восьмидесяти-девяноста рублей. Минус тринадцать процентов налог, профсоюзные взносы… Одни слёзы остаются. Джинсы у фарцовщиков стоят больше, чем месячная зарплата. Что же делать? Для меня купить Тане платье с джинсами (и не только) — не проблема. Но как это сделать? Гордые же все, куда там д’Артаньяну, только что прибывшему в Париж.

Решение пришло неожиданно.

— У тебя стихотворений двадцать найдётся для публикации? — спросил я.

— Для к-какой публикации? — Таня даже заикаться начала от неожиданности.

— В журнале, — сказал я. — Например, в «Юности». Отличный журнал, и твои стихи его только украсят. Ну как, найдёшь двадцать достойных виршей?

— Ты с ума сошёл? Где я и где «Юность»? Я вообще нигде не публиковалась и даже не знаю, как это делается!

— Делается это очень просто, — объяснил я. — Печатать на машинке умеешь?

— Откуда? У меня и машинки-то нет.

— Тогда берём твои стихи, идём ко мне и печатаем. А потом относим подборку прямиком в редакцию «Юности». Не бойся, всё получится, я уже публиковался.

— Где⁈

— В «Пионерской правде», в прошлом году. И сейчас у меня два рассказа должны взять. В «Технику молодёжи» и «Знание сила».

— Прямо сразу вот так, — в редакцию?

— Прямо вот так. Любой советский человек имеет полное право прийти в редакцию любой газеты или журнала и предложить материал. Другое дело, что могут в публикации отказать по разным причинам. Но я уж постараюсь, чтобы этого не произошло. Стихи у тебя талантливые.

— Что-то у меня голова кругом. «Гамлет», стихи… Зачем тебе это?

— Затем, что идти в театр одному мне категорически не хочется, а ты отказываешься со мной идти, потому что тебе, якобы, не в чем. Я это прекрасно понимаю, поэтому предлагаю приемлемый для всех вариант.

— Как ты… какой вариант?

— Очень простой. Мы договариваемся о публикации твоей подборки в «Юности». Несколько стихотворений — это рублей сорок-пятьдесят гонорара. Как раз хватит на джинсы с кроссовками или платье. Но лучше джинсы. Советую. Свитер же найдётся у тебя?

— Найдётся, сама вязала, новый… Постой, джинсы дороже стоят!

— Это у фарцовщиков. Я знаю, где взять по госцене. Рублей в двадцать или чуть больше обойдутся. Плюс кроссовки хорошие, рублей пятнадцать-семнадцать, в США молодёжь любит джинсы с кроссовками носить, всюду так ходят, даже в цирк. Как раз твой гонорар.

— Но гонорар ещё получить надо! Это же шкура неубитого медведя получается!

— Считай, убитого. Сегодня перепечатываем стихи на машинке, а завтра идём в редакцию и в ГУМ. Там есть специальная секция, не для всех. «Двухсотка» называется, у меня в неё свободный доступ. Там купим всё, что надо. А деньги ты мне с гонорара отдашь.

Разумеется, я Таню уговорил. Хотел бы я посмотреть на четырнадцатилетнюю девчонку, которая отказалась бы от подобного предложения! Оставалось уговорить её маму, но тут я был спокоен — матерям нравится, когда их дочери дружат с серьёзными и умными мальчиками. Как раз такими, как я. А тут мальчик ещё и зарабатывает самостоятельно и законно столько, что не всякий взрослый похвастаться может. И, главное, с такими людьми знаком, которых только по телевизору можно увидеть. Настоящий клад, тут и говорить не о чем. Даже если эта дружба — всего лишь дружба и ничего больше, уже моей девочке повезло. Если же она влюбилась, и у мальчика тоже к ней чувства… Что ж, пусть. Главное, чтобы глупостей не наделали раньше времени, но тут уж я с Танюшкой поговорю заранее, объясню, что и как. Да она и сама должна понимать. Или не должна? Не разберёшь нынче эту молодёжь, что они понимают, а что нет. Иногда кажется — ничего не понимают, мы как-то ответственнее были, что ли. Эх, летит времечко, не успеешь оглянуться и замуж её отдавать…

Примерно в этом ключе, по моему мнению, будет рассуждать Танина мама. Вряд ли радикальнее. В конце концов, судя по рассказам Тани, она нормальный хороший советский человек. Как все мы.

Нет, что ни говорите, а есть свои плюсы, когда взрослый со своим взрослым опытом находится в теле подростка! Самое главное, что никто от тебя не ожидает такой прыти. Эффект неожиданности — залог победы.

Редакция журнала «Юность» располагалась в старом четырёхэтажном здании на улице Горького, бывшей Тверской, напротив памятника Владимиру Маяковского, над знаменитым в Москве рестораном «София».

Пришли мы туда вместе, но Таню я пока оставил внизу, в ресторане, пить кофе с пирожным (швейцару — рубль, чтобы присмотрел за девочкой на всякий случай). Затем поднялся наверх, в редакцию. Нашёл дверь с табличкой, где было начертано «Зам. главного редактора А. Д. Дементьев». Постучал.

— Войдите, — послышался голос за дверью.

Я вошёл. Из-за письменного стола на меня смотрел пышноволосый темноглазый человек лет сорока пяти с тонкими губами и орлиным носом на худощавом лице.

— Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, — поздоровался я.

— Вы Серёжа, полагаю? — осведомился известный советский поэт-песенник.

— Он самый. Сергей Ермолов.

— Проходите, присаживайтесь, — Дементьев широким жестом указал на стул.

Перед посещением редакции я сделал пару звонков, воспользовавшись служебным положением. Так что Дементьев был соответствующим образом проинформирован.

— Ну-с, показывайте, что у вас.

— Новая Надя Рушева [1], — сказал я. — Только в поэзии.

— Эх, молодой человек, — вздохнул Дементьев, принимая от меня папку. — Если бы вы знали, сколько раз я слышал эти слова… Ну-с, посмотрим.

Он достал из папки лист с отпечатанным стихотворением, чуть отодвинул его от себя как делают дальнозоркие люди и принялся читать вслух:

Полосочкой огней на дальнем берегу

И прошлое моё, и будущее время.

А я иду себе по мокрому песку,

По звёздам и по мху, что на боках деревьев.

Надо ли говорить, что счастью Татьяны не было предела? Её стихи взяли для публикации не куда-нибудь, а в журнал «Юность»! Она познакомилась с самим Андреем Дементьевым!

Мы шли вниз по Горького, к Красной площади и ГУМу, и моя спутница аж подпрыгивала на ходу. Радостная улыбка не сходила с её лица. В Москве началось бабье лето, тёплые солнечные лучи играли на золоте деревьев Тверского бульвара, и сам Александр Сергеевич Пушкин, замерший на своём пьедестале, казалось, украдкой, провожает нас одобрительным взглядом.

— Скажи, — она, наконец, перестала скакать и взяла меня под руку. — А с Евтушенко и Аксёновым ты знаком?

— Любишь Евтушенко и Аксёнова?

— Не всё. Хотя «Идут белые снеги…» [1] и «Затоваренная бочкотара» [2] мне очень нравятся. Так знаком?

— Нет, — я засмеялся. — С чего бы?

— Ну… не знаю. Если ты знаком с Дементьевым, то почему не быть знакомым с Евтушенко и Аксёновым?

— С Дементьевым я познакомился только что.

— Да ладно!

— Правда. Но понимаешь, в чем дело, мы с ним в некотором роде коллеги. Поэтому он отнёсся к моей просьбе прочесть твои стихи с… пониманием, скажем так.

— Что значит, коллеги? — Таня смешно нахмурилась. — Разве ты пишешь слова к песням?

— Нет. Андрей Дмитриевич, кроме всего прочего, заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ. А я — консультант ЦК КПСС. У нас, как бы это сказать… во многом общие задачи и довольно большое количество общих знакомых.

Таня даже остановилась.

— Ты работаешь в ЦК КПСС?

— Ага. В некотором роде. Иначе откуда бы у меня был доступ в двухсотую секцию ГУМа?

— О-фо-на-реть, — по слогам произнесла она. — Чувствовала я, что ты какой-то особенный, но чтобы настолько… Консультант?

— Ну да. До кучи я ещё консультант в Верховном Совете, Совете министров и внештатный сотрудник Комитета госбезопасности. Думаю, ты должна знать, а то мало ли.

Пока мы дошли до памятника Юрию Долгорукому, я, как мог, уверил Татьяну, что все мои должности и регалии не имеют в наших отношениях никакого значения.

— А какие у нас отношения? — серьёзно спросила она.

— Дружеские, — ответил я. — Разве нет? И таковыми останутся, пока ты этого хочешь.

Она задумалась и через несколько шагов сказала:

— Какой-то двусмысленный ответ у тебя получился, не находишь?

— Двусмысленный в плохом смысле или хорошем?

— Тфу на тебя, — засмеялась она и снова взяла меня под руку. — Я уже поняла, что голову морочить ты мастер.

Пока дошли до гостиницы «Москва», я успел рассказать о своей работе — то, что мог, разумеется:

— Государственная тайна, извини.

— Я знаю об этом приёмчике, — заявила она. — Парни любят напускать на себя таинственность и значимость, чтобы понравиться девушкам.

— Эх, Танюша, — вздохнул я. — Рад бы напустить, да нечего. Само лезет отовсюду.

Двухсотая секция ГУМа, как это ни странно, не произвела на Таню какого-то особого впечатления. Нет, глаза у неё поначалу разбегались, но восторженных «ахов» и «охов» я от неё не услышал.

Она как-то очень быстро освоилась в этом царстве изобилия, примерила и выбрала себе джинсы и кроссовки (американские Lee и чешские Botas, все вместе обошлось в тридцать пять рублей), и мы ушли.

— Всё-таки никак я не могу понять, — сказала она, когда мы вышли из ГУМА и направились к станции метро Проспект Маркса, которую Таня, как коренная москвичка, называла Охотный ряд (на эту поездку с ней я вызывать машину не стал).

— Что именно? — спросил я.

— Джинсы эти. Штаны и штаны. Да, — хлопковые, да — красивые и удобные. Неужели так трудно пошить на всех штаны, которые нравятся людям? Ракеты в космос запускаем, а штаны пошить не можем. То же самое и с кроссовками. Одни кеды умеем.

— Пошьём и штаны, — сказал я. — Дай срок.

— Даю, — сказала она. — Шей.

— А можно сначала в космос? — засмеялся я.

— Вот ты шутишь, — ответила она серьёзно. — А я ведь и поверить могу.

— Это правильно, — сказал я. — Верь. Потому что я действительно собираюсь в космос.

Вечером в субботу, перед началом спектакля, у здания театра было не протолкнуться.

— Ого, — сказала моя спутница. — Как хорошо, что на мне джинсы и свитер.

— Почему?

— Платье бы помялось, — объяснила она.

О как. Такая маленькая, а уже женщина.

— Держись за меня, — сказал я и, крепко ухватив Таню за руку, нырнул в толпу.

— Билетика, билетика нет лишнего?

— Молодые люди, продайте лишний билетик!

— Билетик…

Мы предъявили на входе билеты, вошли внутрь. Вечер был тёплым, поэтому гардероб нам не понадобился.

Я огляделся. Мой расчёт оправдался — не менее половины мужчин были в джинсах, рубашках и пуловерах. Многие женщины, особенно молодые, тоже щеголяли в джинсах и — почему-то — в туфлях (как и мужчины), наряд дополняли разнообразные блузки и кофточки. Хватало и вечерних платьев — от строгих до весьма откровенных.

Бусы, серьги, кольца посвёркивали настоящими и фальшивыми камнями в электрическом свете.

Завитые волосы. Сложные причёски. Подведённые глаза. Помада на губах. Духи, духи, духи.

Мужчин в традиционных костюмах было мало — те, кто не смог или не захотел прийти в джинсах, облачились в расклешённые брюки всех расцветок и такие же спортивные пиджаки и блейзеры.

Яркие галстуки и шейные платки. Сигареты с фильтром и трубки. Коньяк и шампанское из буфета.

На наши с Таней смелые и демократичные кроссовки бросали откровенно завистливые взгляды — понимали, что это последний писк моды, но сами то ли не решились надеть, то ли не смогли достать хорошие.

Не меньший интерес, в особенности женской «джинсовой» половины, вызвала Танина сумка из разноцветных кусочков кожи и «хипповской» длинной бахромой по краям.

— Классный сумарь, — оценил я, как только её увидел и показал большой палец. — Сама сшила?

— Ага, — ответила довольная Таня. — У нас машинка, «Зингер», от бабушки осталась — любую кожу берёт. Шить тоже бабушка научила.

— Кайф, здорово получилось. Что будешь пить-есть? Здесь неплохой буфет. Чай-кофе-сок-бутерброды?

— Ничего, спасибо. Хочу походить, посмотреть.

— Ну, походи. А я, пожалуй, съем бутерброд с кофе.

Однако, до буфета я не добрался. Только встал в очередь, как услышал за столиком неподалёку разговор.

За ополовиненными рюмками коньяка и двумя тарелками (одна с нарезанным лимоном, другая с тонкими ломтиками сыра) разговаривали двое мужчин.

Один постарше — лет сорока восьми, лысоватый, в очках, желтоватых брюках-клёш, светло-коричневом спортивном пиджаке и с шейным платком под распахнутым воротом жёлтой же рубашки. Второй молодой, до тридцати, в джинсах, светлой рубашке и тёмно-синем пуловере. Я услышал фамилию Высоцкого и прислушался.

— Не может играть, — негромко говорил жёлто-коричневый. — Пьяный. Хоть спектакль отменяй.

— Ты-то откуда знаешь?

— Случайно услышал. В туалете. Я в кабинке был, зашли Смехов и Лёня Филатов — отлить, узнал их по голосам. Говорили тихо, но я расслышал. Говорят, никогда такого раньше не было.

— Да ладно, все знают, что Высоцкий выпивает, и крепко.

— Это — да. Бывало даже заменяли его. Но в «Гамлете» — нет. Он всегда выходит, в любом состоянии. Но тут… Не знаю, время есть ещё, может, приведут в чувство как-то.

— Пятнадцать минут до первого звонка, — сказал молодой, посмотрев на часы.

— Я и говорю, есть время. Ну, давай выпьем.

— Выпьем за то, чтобы Гамлет протрезвел, — сказал молодой. — Смешно.

Они чокнулись, выпили.

Я покинул очередь, нашёл Таню. Моя юная спутница, держась преувеличенно прямо (плечи отведены назад, подбородок вздёрнут), рассматривала фото актёров, развешенные по стенам):

— Отлучусь на пятнадцать минут, — сообщил. — Возникло срочное дело. Если до звонка не вернусь, занимай наши места и жди меня.

— Что-то случилось? — спросила она обеспокоенно.

— Всё в полном порядке, не волнуйся. Просто нужно кое с кем поговорить. К началу спектакля буду.

Дежурной, сидевшей на страже у входа в административную часть театра и защищавшей эту крепость от осады восторженных зрителей и — особенно! — зрительниц, желавших во что бы то ни стало засвидетельствовать свой восторг любимому актёру или актрисе, я показал удостоверение ЦК КПСС и, наклонившись, полушёпотом осведомился:

— Высоцкий где? Меня специально вызвали по телефону.

— А ты… вы…мальчик, разве доктор?

— Читайте, что написано, — я показал. — Консультант. В том числе и по этим деликатным вопросам. Кому надо, тот знает. Потому и позвонили.

— Понятно, — тоже полушёпотом ответила дежурная, в глазах которой засветилось понимание и причастность к высоким государственным секретам. — В костюмерной он. Нашатырём и кофе пытаются отпоить. Но…

— Где у нас костюмерная?

— Прямо по коридору и направо до конца. Там увидите.

В костюмерной, куда я вошёл не постучавшись, толпилось несколько человек.

Я узнал взъерошенного и сердитого Любимова, облачённого в серый, свободно кроя костюм и рубашку без галстука. Аллу Демидову, Вениамина Смехова, ещё два-три лица показались мне знакомыми.

Высоцкий, в джинсах и джинсовой же рубашке с мокрой грудью сидел на продавленном диване и отталкивал стакан с какой-то прозрачной жидкостью, который ему протягивал Валерий Золотухин:

— Пей, Володя, говорю — помогает! На себе испытано.

— Не буду я пить эту гадость, — услышал я знакомый хрипловатый голос. — Убери, Валера. Кофе дайте мне кто-нибудь, и покрепче. Всё нормально будет, я в порядке, — он попытался встать и снова плюхнулся на диван. — Вот чёрт… Кофе есть?

— Кофе не поможет, — сказал я с порога. — И нашатырь тоже. Разрешите мне?

— Кто вы такой, молодой человек? — раскатисто осведомился Любимов. — Кто вас сюда пустил?

— Консультант ЦК КПСС по деликатным вопросам Сергей Ермолов, — представился я, протягивая Любимову удостоверение. — Не волнуйтесь, Юрий Петрович. — Я случайно услышал, что у вас проблема и решил помочь.

— Нечему здесь помогать, — сказал Любимов, мельком глянув на удостоверение. — Я отменяю спектакль.

— Десять минут, — сказал я, твёрдо глядя ему в глаза. — Дайте мне десять минут и оставьте нас с Владимиром Семёновичем вдвоём, а потом отменяйте или не отменяйте — ваше право. Но уверен, что спектакль состоится. Зря я, что ли, билеты доставал? Смею вас заверить, это было непросто даже с моими связями.

— Хм, — Любимов несколько секунд неотрывно смотрел мне в глаза. — Хорошо. Десять минут. И вот ещё что… Алла, — обратился он к Демидовой, — останься с ними. Будешь моими глазами и ушами.

Демидова кивнула.

— Хорошо, Юрий Петрович.

— Верное решение, Юрий Петрович, — сказал я.

Высоцкий всё это время сидел на диване с локтями на коленях, стараясь сфокусировать на мне взгляд. Получалось не очень.

Все вышли, мы остались втроём.

— Что теперь? — спросила Демидова, скрестив руки на груди. — Не знаю, кто вы, но не много ли на себя взяли, молодой человек?

— Разберёмся, — улыбнулся я. — Так, Владимир?

— Р-разберёмся, — с энтузиазмом подтвердил Высоцкий и сделал ещё одну попытку подняться.

— Сиди, сиди, — я слегка придержал его за плечи, одновременно входя в орни. - Алла Сергеевна, будьте столь добры, пододвиньте мне стул…

Высоцкий выпил много. Это было видно по его ауре и тому, как сильно от него несло спиртным. Хуже того, в желудке оставался алкоголь, который ещё не усвоился.

— Алла Сергеевна, ведро тут есть какое-нибудь или таз?

— Сейчас, — Демидова как-то быстро сообразила, что спорить со мной не нужно, а лучше помогать.

Молодец. Правильный человек. И актриса прекрасная.

Я заставил Высоцкого выпить жидкость, которую ему предлагал Валерий Золотухин (вода с несколькими каплями нашатырного спирта), после чего подставил ведро.

Проблевавшись, Высоцкий обессиленно откинулся на спинку дивана. Я отодвинул ведро ногой (пахло оно неприятно), взял Высоцкого за руки, нащупал учащённый пульс.

— Сейчас я досчитаю трёх, и ты уснёшь, — сказал размеренным голосом. — Крепко уснёшь и будешь спать ровно десять минут. Потом я досчитаю от пяти до одного, и ты проснёшься. Трезвым, свежим и отдохнувшим. Один, два, три… Спать.

Глаза Высоцкого закрылись, он уронил голову на грудь.

— Однако, — сказала Демидова. — Слышала о таком, но никогда не видела. Вы гипнотизёр?

— Отчасти, Алла Сергеевна. Отчасти. Теперь ждём десять минут. Абсолютно трезвым он не проснётся, но играть сможет. Гарантирую.

В зал я прошёл после третьего звонка. Сел на своё место, успокаивающе дотронулся до Таниной руки.

— Всё в порядке, — шепнул.

Посмотрел на сцену. Там, в глубине, у какой-то бутафорской каменной стены сидел Высоцкий с гитарой и тихонько перебирал струны.

Погас свет.

Луч прожектора упёрся в Высоцкого.

Актёр посмотрел в зал и поднялся. Это был уже Гамлет.

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку… [3]

Хриплый, преодолевающий всё преграды голос актёра понёсся с авансцены и мгновенно подчинил себе зал.

Волшебство началось.

Я всегда любил театр. Есть он и на Гараде. И, конечно же, лучшие театры в столице — Новой Ксаме. Помнится, учась в Космический Академии, я старался попасть на премьеры того же ксамского Театра имени Исьяра Гурона (знаменитый средневековый драматург, сравнимый талантом с земным Шекспиром) всеми правдами и неправдами, и не только на них. А когда в Кушку в ноябре прошлого года приехала разъездная труппа из Ашхабада со спектаклем по пьесе Александра Островского «На всякого мудреца довольно простоты», я смотрел на игру плохо загримированных и неважно одетых актёров в каких-то пыльных декорациях условного девятнадцатого века, чуть ли не раскрыв рот. Потому что это был театр. Волшебство.

Здесь, на Таганке, тоже творилось волшебство. Только гораздо более мощное. Оно захватывало зрителей властно, беспощадно, мгновенно и уже не отпускало до самого конца — до бешеных оваций, криков «браво!» и букетов цветов.

После спектакля, в фойе, нас с Таней остановил Валерий Золотухин, который не был задействован в спектакле.

— Ребята, вы торопитесь? — осведомился он улыбнулся так, как умел улыбаться только он.

— Ой, — сказала Таня. — Вы… вы правда Валерий Золотухин?

— Нет, — подмигнул ей актёр. — Я просто его играю сегодня. Похоже?

— Очень, — засмеялась Таня.

— Серёжа, — обратился ко мне Золотухин. — Там Володя тебя зовёт. И Юрий Петрович тоже. Они бы сами подошли, но, ты же понимаешь… — он выразительно повёл глазами на поклонниц, которые уже стояли неподалёку с блокнотиками и ручками наготове.

— Хорошо, — сказал я. — Где они?

— На втором этаже, в кабинете Юрия Петровича. Идёмте, я провожу.

— Товарищ Золотухин, автограф, пожалуйста… — самая отважная из девиц шагнула вперёд, протягивая блокнот и ручку.

— Подождите минут десять-пятнадцать, хорошо? — обаятельно улыбнулся актёр и повёл нас наверх.

Стены кабинета художественного руководителя и главного режиссёра Театра на Таганке Юрия Петровича Любимова были расписаны шутливыми стихами, пожеланиями и всяческими автографами. На полу — ковёр. Письменный стол, к которому придвинут ещё один прямоугольный столик буквой «Т», на котором стояло железное ведро, куда, как в корзину, были натыканы букеты с цветами.

Вдоль стен — полукресла с подлокотниками.

Пианино.

Хозяин кабинета — за письменным столом, заваленным бумагами.

Рядом, опершись задом о пианино со скрещёнными на груди руками — Высоцкий. Всё в том же чёрном свитере и джинсах, в которых играл Гамлета. В полукресле, закинув ногу за ногу, — Алла Демидова.

— Привёл, Юрий Петрович! — провозгласил Золотухин.

— Вижу, вижу, — раскатился из-за стола бархатистый голос Любимова. — Проходите, молодые люди, присаживайтесь.

Высоцкий оторвался от пианино, шагнул навстречу, протянул руку.

— Тебя Сергей зовут? Спасибо тебе, Серёга, выручил. Как это у тебя получилось?

Рукопожатие у него было крепким, искренним.

— Здравствуйте, Владимир Семёнович, — пролепетала Таня.

— Привет, — Высоцкий улыбнулся, пожал руку Тане, усадил нас рядом с Аллой Демидовой, уселся сам. Напротив, тоже в полукресле, устроился Золотухин.

Любимов поднялся, вышел из-за стола, прошёлся по кабинету, театрально заложив руки за спину. Остановился, посмотрел на меня.

— Серёжа, не знаю, кто вы, но на моих глазах вы совершили чудо. Самое настоящее.

— Рад был помочь, — сказал я. — Но это не чудо, поверьте.

— Для нас — чудо, — отрезал Любимов. Мы были в шаге от катастрофы, а вы нас спасли. Можете совершить ещё одно? Если получится, вам пожизненно обеспечены билеты в наш театр. На любой спектакль.

Я покосился на Высоцкого. Тот едва заметно вздохнул и отвёл глаза.

В дверь коротко и громко постучали.

— Занят! — рявкнул Любимов.

Дверь отворилась, вошёл мужчина средних лет в костюме и галстуке.

— А, Коля, — сказал Любимов. — Заходи, Коля. Вот, изволь видеть, твой протеже актёр Высоцкий опять напился и едва не сорвал спектакль. Если бы с неба не упал этот юноша, — он показал на меня, — всё бы закончилось очень плохо. Говорил уже, повторю тебе — этот юноша нас спас.

Мужчина подошёл, протянул руку. Я встал.

— Николай Лукьянович [1], — представился он. — Директор этого творческого бардака.

— Сергей Ермолов. Можно просто Серёжа.

— А по отчеству?

— Мне четырнадцать лет, Николай Лукьянович, какое отчество.

— Сколько⁈ — изумлённо переспросил Любимов.

Алла Демидова даже наклонилась вперёд, чтобы через Высоцкого заинтересованно посмотреть на меня.

— Но по паспорту — шестнадцать, — сказал я.

— Какая интересная история, — заметил Высоцкий. — Прибавил себе два года?

— Не я, Комитет госбезопасности. Иначе меня было не вытащить из США.

— А что ты делал в США? — спросила Демидова.

— Работал в бродячем цирке. Есть такой — Circus Smirkus. Не слышали?

Николай Лукьянович отрицательно покачал головой.

— Час от часу не легче, — пробормотал Любимов.

Высоцкий и Золотухин расхохотались.

— Кем работал? — поинтересовался Высоцкий.

— Артистом. Выступал на сцене с номером.

— Каким?

— Стрелял. Свечи гасил, в карты попадал — из «двоек» «тройки» делал. В таком роде.

— Юный ковбой?

— Разрешите представиться, — я поднялся поклонился и, подражая голосу Мэттью Раймонда, провозгласил. — Лучший стрелок старой доброй Англии Джимми Хокинс по кличке Юнга! Когда-то с помощью своей необыкновенной меткости он добыл сокровища кровожадного пирата Флинта на далёком острове, а теперь продемонстрирует своё искусство нам!

— «Остров сокровищ»! — воскликнула Алла Демидова. — Неожиданный образ. И как, был успех?

— Не жаловался.

— Так мы в некотором роде коллеги? — осведомился Золотухин, забавно приподнимая брови.

— Погоди, — сказал Высоцкий. — Как ты в Штатах оказался? Ты американец?

— Русский. Более того — советский. Меня ЦРУ выкрало, чтобы узнать кое-что важное. Случилось это в апреле месяце в городе Мары — областном центре Туркменской ССР. Но я сбежал, примкнул к цирку и… Товарищи, это длинная история, давайте как-нибудь в следующий раз. К тому же, я не всё могу рассказывать. Подписку давал.

— Чувствую себя на страницах авантюрного романа, — сообщила Демидова.

— А вы ещё спрашиваете, за что мы любим театр, — сказал Николай Лукьянович.

— Я не спрашиваю, — сказал Любимов. — Я знаю. Театр — это мы, а себя нужно любить. Иначе ничего не получится.

— Разве не ближнего своего? — неожиданно подала голос Таня.

— Да. Но как самого себя, — парировал Любимов. — Как интересно, советская молодёжь цитирует Евангелие. Неплохо, неплохо. Но мы отвлеклись. Речь шла о чуде. Серёжа, думаю, вы с вашими разнообразными талантами уже догадались, какое чудо я имею в виду.

— Думаю, да, — сказал я и посмотрел на Высоцкого. — Владимир, вы как? Вам нужно чудо?

— Я могу бросить в любой момент, — сказал Высоцкий преувеличенно нейтральным голосом.

— И этот момент настал! — торжественно провозгласил Любимов.

Высоцкий едва заметно поморщился.

— Товарищи, — сказал я. — Вы можете оставить нас с Владимиром Семёновичем наедине минут на двадцать-двадцать пять? Иначе ничего не получится.

— Однако, — пророкотал Любимов. — Меня выгоняют из собственного кабинета?

— Пошли, Юра — Николай Лукьянович взял Любимова под локоть. — Пошли, не будем мешать. Дело интимное. Алла, Валера, и вы, девушка, — за мной.

Все вышли, дверь закрылась.

— Значит, так, — сказал я. — Как всегда, есть новость плохая и хорошая. Плохая заключается в том, что вы, Володя, больны. Эта болезнь называется алкоголизм. Ещё одна плохая новость — алкоголизм практически не лечится.

— Ты разве врач? — насупился Высоцкий.

— Нет, я волшебник. Тебе чудо нужно, или так и будешь загибаться на глазах у всех, кто тебя любит? — я намеренно перешёл на «ты».

— Что ты предлагаешь?

— Предлагаю хорошую новость. Я могу сделать так, что ты не будешь пить… ну, скажем, год.

— А что будет через год?

— Сам решишь. Перед тобой откроются три пути. Или будешь контролировать потребление спиртного самостоятельно, или бросишь пить навсегда, или погибнешь.

— Погибну?

— Ага, от водки. «Но нет, никто не гибнет зря. Так лучше, чем от водки или простуд» — процитировал я его песню. Так вот, ты не альпинист, не космонавт и не пограничник на острове Даманский [2]. Погибнешь зря, от водки. Как последний подзаборный алкаш. Прости за откровенность, но это правда.

— Я правильно понимаю, что сейчас передо мной только два пути? — спросил Высоцкий.

— Да. Или завязать на год или погибнуть.

— А ты можешь сделать так, чтобы я на всю жизнь завязал?

— Могу. Но оно тебе надо? Такие решения человек должен принимать самостоятельно. В особенности человек твоего уровня одарённости. Свобода, понимаешь?

— Понимаю. Свобода — это важно. Важнее, пожалуй, ничего нет.

— Разве что любовь, — сказал я. — Но мы об этом можем поговорить в другой раз. Принимай решение, Володя. Сейчас.

Высоцкий на несколько мгновений задумался. Я не умею читать мысли, но понимал, о чём он думает. Трудно вырваться из сладких объятий смерти.

— А, где наша не пропадала! -хлопнул он себя по коленям. — Давай, шамань. На год. Что я должен делать?

— Просто сиди спокойно и не напрягайся, — сказал я, усаживаясь напротив и кладя ему руку на лоб. — Это не больно.

Началось всё с моей докладной записки, в которой я тезисно изложил свои взгляды по поводу воспитания нового человека грядущего коммунистического общества и, не мудрствуя лукаво, положил на стол Брежневу. Леонид Ильич прочитал и передал её Суслову, о чём честно меня предупредил.

Буквально через день, раздался звонок. Я как раз ехал в «Прагу» (нравился мне этот ресторан своей кухней), с намерением пообедать. Я снял трубку:

— Слушаю.

— Здравствуй, — послышался знакомый голос Леонида Ильича, чья дикция за последнее время значительно улучшилась.

— Здравствуйте, Леонид Ильич.

— Ты где?

— На Садовом.

— Жду тебя через пятнадцать минут в Кремле у себя.

— Буду. Что-то случилось?

— Ещё не знаю. Суслов с тобой хочет встретиться. Причём у меня.

— Мне волноваться?

— А ты разве когда-нибудь волнуешься?

— Ещё как, Леонид Ильич. Просто стараюсь не показывать.

— Вот и поглядим на твои старания, — сказал Брежнев и положил трубку.

— Слышал? — спросил я у Василия Ивановича.

Тот молча кивнул.

— Дуй в Кремль. Чувствую, останусь я сегодня без обеда.

Предчувствия меня не обманули.

Когда я вошёл в просторный кремлёвский кабинет Брежнева на третьем этаже Сенатского дворца, Суслов был уже там. До этого мы встречались с Михаилом Андреевичем лишь мельком, и я не успел составить о нём какого-то мнения. Теперь же, по укоренившейся привычке, вгляделся в его ауру и постарался поймать эмоциональную волну.

Ничего хорошего не увидел.

Этот человек был стар и болен. Сходу я определил серьёзные проблемы с сосудами, сахарный диабет второго типа и общую изношенность организма, говоря простыми словами.

Что до эмоциональной волны, то здесь было много всего: недовольство, презрение и даже тщательно сдерживаемая холодная ярость. Плюс железная воля старого коммуниста, вступившего в партию, насколько я знал, ещё в те времена, когда она называлась Российской коммунистической партией большевиков, в год образования Советского Союза. Можно сказать, что на одной воле он и держался. Убери её — и человек развалится. Забавно, к слову, что, признавая большое значение человеческой воли в деле оздоровления организма, советские врачи отказывали ей в прямом воздействии на те или иные органы — нет, мол, механизма. Но мы отвлеклись.

— Здравствуйте, товарищи! — бодро поздоровался я.

— Проходи, садись, — Брежнев кивнул на свободный стул напротив Суслова.

Я сел, посмотрел на Суслова. Холодные серые глаза за стёклами немодных очков, стальная чёлка, каменное, изрезанное морщинами, лицо, на котором выделяются острый нос и скулы. Тонкие сжатые губы.

А ведь этот человек был в молодости красив, подумал я. Ему бы почаще улыбаться…

— Давай, Михаил Андреевич, — сказал Брежнев. — Говори, что хотел.

— Твоё сочинение? — Суслов постучал пальцем по моей докладной записке, лежащей перед ним.

— Моё.

— Лёня, ты это читал?

— Просмотрел. Серёжа поднимает вопросы воспитания подрастающего поколения, поэтому отдал тебе. Так сказать, на экспертизу.

— Хорошо. Тогда слушайте моё экспертное мнение, — голос у Суслова был высокий, резкий. — Эту писульку — по-другому я не могу её назвать — следует спрятать куда подальше и никому больше не показывать. А лучше вообще сжечь все экземпляры, включая черновик, и пепел развеять по ветру. Над Москвой-рекой.

Я почувствовал, как во мне поднимается злость.

Какого чёрта! Я, конечно, не великий гарадский педагог Сейма Ларго, чья теория «глубинного воспитания» в своё время перевернула старый авторитарный подход и даже не советский Антон Макаренко, чья «Педагогическая поэма» произвела на меня большое впечатление. Но инженер-пилот Кемрар Гели был воспитан на Гараде и, смею надеяться, воспитан неплохо. Чему порукой всё гарадское общество, преодолевшее (или почти преодолевшее) те воистину невыносимые социальные проблемы, от которых страдает человечество Земли. Причём любая его часть, включая великий советский народ.

Думаю, всё дело было в обеде. Точнее, в его отсутствии. Голодный человек — злой. Плюс та негативная эмоциональная волна, которая шла от Суслова и которую я очень хорошо ощущал. Наверняка в последующем разговоре сыграли свою роль мой нынешний юный возраст с его разгулом гормонов, а — главное! — и то, что последнее время у меня всё выходило относительно легко. Ну, не считая облома с врачами, но здесь я не особо расстраивался — дело житейское, в конце концов, как говаривал герой нашего с Леонидом Ильичом любимого мультфильма — Карлсон, который живёт на крыше.

А вот воспитание — это было действительно важно. Так мне казалось. Здесь я готов был побороться за свои убеждения.

— Сжечь и развеять пепел недолго, — сказал я как можно сдержаннее. — А поконкретней можно, Михаил Андреевич? Что именно вам так не понравилось?

— Всё. Ну вот, например, читаем с самого начала, — он поправил очки, опустил глаза на бумаги, зачитал. — «Недопустимо превращать коммунистическую идеологию в новую религию. Люди должны не только верить в светлое коммунистическое завтра, но и точно знать, что оно наступит. Этому нужно учить, а не вдалбывать в головы при помощи лозунгов, на которые давно никто не обращает внимания». По-твоему, мы не учим, а вдалбываем?

— Судя по тому, что я вижу — да. Количество лозунгов просто зашкаливает. Куда ни глянь, только и видишь «Слава КПСС!», «Вперёд, к победе коммунизма!» и прочее в том же духе. А молодёжь не любит лозунги и формализм. Молодёжь любит знание и живое интересное дело. Извините, но лично я вижу за всем этим обилием лозунгов слабость. Лозунг написать проще, чем объяснить юноше или девушке, почему советская власть лучше любой другой власти на земле, а коммунистическое общество лучше капиталистического.

— Извини, — вмешался Брежнев, — но это очевидно. Принцип от каждого по способностям — каждому по потребностям говорит сам за себя.

— Чтобы этот принцип начал работать, нужно соответствующим образом воспитывать потребности. И, между прочим, удовлетворять их.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что голодный человек, да ещё и без нормальных штанов или платья, тянется не к духовному, а материальному. Но главная потребность человека, даже голодного и без штанов — это свобода. Не свобода пить-гулять или обогащаться за счёт других, а та самая свобода как осознанная необходимость, о которой говорил Маркс и не только он. Свобода выбора, к слову, тоже не помешает.

— Ты ещё скажи, что у нас свободы мало, — буркнул Брежнев. — В том числе и свободы выбора.

— Именно это я и хочу сказать. Мало. Выбор для молодого человека, о воспитании которого мы говорим, заключается не только в выборе будущей профессии, тут у нас всё неплохо, кстати, но в возможности выбора тех же штанов.

— Дались тебе эти штаны… — буркнул Брежнев.

— Или веры, — негромко сказал Суслов. — Так?

— Или веры, — подтвердил я.

— Может быть, нам ещё церкви открыть? — вкрадчиво осведомился Суслов. — С мечетями заодно?

— Да хотя бы имеющиеся не закрывать, — сказал я. — Вы же сами только что прочли — недопустимо коммунистическую идеологию превращать в новую религию. Но религия людям нужна, в том числе и молодым. Не вижу ничего плохого в верующем комсомольце. Бог — это бог. А коммунизм — это коммунизм. Как говорится, отдавайте богу богово, а кесарю — кесарево.

— Прекрасно, — сказал Суслов. — Мы уже Евангелия цитируем. Лёня, ты слышишь?

— А что плохого в Евангелиях? — я уже завёлся и сдерживаться мне не хотелось, достал меня этот старый «железный идеолог». — Там много отличных, правильных и даже вдохновляющих мыслей. Та же Нагорная проповедь Христа — это просто кладезь с точки зрения воспитания потребностей. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся, — процитировал я, заодно переводя на ходу, так как Новый Завет читал до этого только на английском, будучи в США. — Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем. Блаженны миротворцы. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. И ни слова о штанах, кстати.

— Так! — Суслов хлопнул ладонью по столу. — Вижу, ты ничего не понял. Нам ещё только религиозной отравы не хватало в деле воспитания советской молодёжи. Оправдывает тебя только то, что ты не по своей воле провёл несколько месяцев в Соединённых Штатах и там, как это, увы, часто бывает, нахватался всех эти завиральных антимарксистских идей о, якобы, свободе, которой у нас не хватает.

— И штанах, — добавил Брежнев.

— Именно, — поддакнул Суслов. — За джинсы готовы Родину продать.

— Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст [1], — вполголоса сказал я.

— Что? — спросил Суслов. Будто засов лязгнул.

— Ничего, — сказал я. — Мне всё ясно.

— Очень на это надеюсь, — Суслов поднялся. — Пойду, дела ждут. Это, — он брезгливо отодвинул от себя листки с тезисами, — оставляю здесь. До свидания, Леонид Ильич. Спасибо, что принял.

Брежнев поднялся, они пожали друг другу руки.

Я смотрел на обоих, сравнивал ауры и понимал, что сила и здоровье в любом случае на стороне Брежнева. Теперь ещё и молодость, поскольку с десяток, а то и больше лет он скинул точно с моей помощью. Но и пренебрегать Сусловым не стоило. Как я уже говорил, у этого человека была железная воля.

— Михаил Андреевич, — сказал я.

Суслов посмотрел на меня всё тем же холодным взглядом.

— Да?

— Не желаете, могу поработать с вами? — сказал я мягко. — Будете гораздо лучше себя чувствовать, обещаю. Вот Леонид Ильич не даст соврать.

— Спасибо, — сухо ответил Суслов. — Я совершенно здоров и прекрасно себя чувствую. Советую вам, юноша, заниматься своим делом и не лезть в то, что вас не касается. Будет полезнее всем нам. До свидания.

Он повернулся и вышел из кабинета.

— Допрыгался? — спросил Брежнев, когда за Сусловым закрылась дверь. — Самым умным себя посчитал?

— Могли бы предупредить, Леонид Ильич, — сказал я.

— С чего бы? — брови Брежнева недовольно шевельнулись. — Я тебе что, нянька, — предупреждать? Ты сам о чём думал, когда вот это всё писал? — он кивнул на оставленные Сусловым бумаги. — Кстати, я и предупредил, что Михаилу Андреевичу отдам. А уж как он отреагирует, мог бы и сам догадаться, не маленький. Или маленький? — он испытывающе посмотрел на меня.

— Не маленький, — сказал я.

— А если не маленький, то должен понимать последствия своих действий! — повысил голос Брежнев. — Ты мне дорог, скрывать не стану. И не только мне, а всему нашему советскому народу, хотя он об этом пока не догадывается. Но критиковать партию не смей!

— Леонид Ильич…

— Я сказал — не смей! Молоко на губах не обсохло, а туда же. Пойми, партия — это святое. А замахиваться на святое имеет право лишь тот, кто сам свят. Да и тот не станет. Знаешь почему?

— Учение Маркса всесильно, потому что оно верно? [2] — догадался я.

— Вот, — кивнул Брежнев. — Значит, понимаешь.

— Но…

— Молчи, — отрезал Брежнев. — Правильно тебе Суслов сказал — занимайся своими делами, их у тебя невпроворот. А в идеологию и коммунистическое воспитание не лезь — костей не соберёшь. Даже я не спасу, если что.

Не скрою, после этой встречи в Кремле мне пришлось серьёзно пересмотреть свои взгляды на текущее положение дел и, соответственно, планы. Стало ясно, что вопросы воспитания с наскока не решить. Нет, я не испугался возможных трудностей и, уж тем более Суслова, но забрезжило понимание, что в чём-то главный идеолог партии прав. Не стоит здесь торопиться. В конце концов, Кемрар Гели был не мастером-воспитателем высшей категории и не учёным-социологом, а всего лишь инженером-пилотом. Достаточно разнообразно образованным (как и большинство гарадцев), совсем не дураком и силгурдом не без способностей, но — инженером-пилотом. Ему удалось практически невероятное — собрать и подарить советской (а в ближайшей перспективе и мировой, это неизбежно) науке и экономике действующий гравигенератор со сверхпроводимым при комнатной температуре контуром. На очереди — термоядерный и кварковый реакторы; новые материалы; передатчик дальней связи; персональные ЭВМ, связанные в единую информационную сеть; ядерный двигатель для космических кораблей…

В этих областях он хотя бы точно знает, что нужно делать для достижения результата. Технологию и последовательность шагов. Опыт и расчёт. Красота и неожиданности инженерных решений. Стоит ли в имеющихся обстоятельствах ступать на зыбкую почву воспитания нового человека и социальной инженерии, в которых он совсем не специалист и бежать, как здесь говорят, впереди паровоза?

Мне вспомнились разговоры, которые иногда, сидя за столом, вели отец с матерью и дедушка с бабушкой, дядей Юзиком и тётей Фирой, и которые касались местного населения среднеазиатских республик — туркмен и узбеков.

Общее мнение не самых глупых в моей жизни взрослых неизменно сводилось к одному: убери советскую власть, и уже через поколение все вернётся чуть ли не к феодализму и даже родовому строю, который царил здесь сотни лет, до прихода русских.

— Он и сейчас здесь царит вовсю, — рассуждал дедушка Лёша, приняв на грудь очередную рюмку. — Просто хорошо маскируется. Поскреби как следует любого местного коммуниста и получишь всё того же всегдашнего бая. С теми же феодальными замашками.

— И не помогут ни пенёндзы, ни ксёндзы, — соглашалась с мужем бабушка. — Пастухи и торгаши.

— Хоть кол на голове теши, — добавляла в рифму прабабушка. — Горцы такие же. Не приведи господь, уйдёт с Кавказа советская власть, тут же резня начнётся. Война у них в крови — не могут иначе.

— А как же великая цивилизация, которая здесь расцветала? — помнится, влез я однажды в этот разговор, нахватавшись к тому времени исторических сведений. — Хорезм, Самарканд, Бухара, Мерв! Самарканд так и вовсе ровесник Рима. Ещё нас, русских, в помине не было, а город уже стоял. А люди? Великие математики, астрономы, поэты. Один Аль-Бируни чего стоит! А Улугбек⁈

— И где они все теперь? — философски вопрошала тётя Фира.

— Цивилизацию, основой которой служат наука и культура, поддерживать надо, Серёжа, — говорил дядя Юзик, кивая деду, чтобы наливал. — Они как костёр. Не будешь питать — умрёт. Да, ты прав, когда-то Средняя Азия много дала миру. Но затем всё угасло. Непрерывность важна. Взять евреев. Почему они самые умные? Потому что где бы и когда еврей ни жил, он всегда знает, что главное — дать детям образование! А какая может быть наука, культура и цивилизация без образования?

— Да брось, — возражал дед чисто из принципа. — Знавал я вашего брата и без всякого образования.

— Много ты таких знавал? — прищурившись спрашивал дядя Юзик.

Дед вздыхал и был вынужден признать, что не много. Гораздо меньше, чем русских. Не говоря уже о прочих народах Советского Союза.

Выпивали за культуру с наукой и цивилизацией заодно, после чего разговор перескакивал на другие темы.

Новый, тысяча девятьсот семьдесят третий год, я встретил в кругу семьи уже почти взрослым пятнадцатилетним человеком. Не знаю, что этому поспособствовало — генетика или акселерация, о которой всё чаще говорили и писали, но вырос я за последние месяцы семьдесят второго года и впрямь как-то быстро. При этом никаких своих гарадских методов, которые могли бы оному росту поспособствовать, я не применял. Просто вырос — и всё.

Пришлось даже одежду менять вместе с обувью, поскольку к январю семьдесят третьего я вытянулся ста семидесяти восьми сантиметров, раздался в плечах, а туфли сорок первого размера начали ощутимо жать.

Так что перешёл на сорок второй размер обуви и сорок восьмой одежды (до этого носил сорок шестой). Благо, было где купить нормальную.

Первые, кто заметил эти изменения, были родители. Сначала мама.

— Совсем ты взрослый стал, сынок, — вздохнула она однажды, становясь рядом со мной, когда я причёсывался у зеркала в прихожей перед выходом в город. — Меня чуть ли не на голову перерос. А плечи! — она приобняла меня за плечи. — Бреешься каждый день… Даже мне, матери, не верится, что тебе всего пятнадцать.

— Это всё спорт, мам, — сказал я. — Физические нагрузки быстро превращают мальчишек во взрослых парней.

— Спорт — это внешнее, — мудро заметила мама. — А ты и внутренне стал взрослым. Как тогда, в Кушке, началось так и продолжается.

— Это плохо, мам?

— Не знаю, — опять вздохнула она. — Наверное, нет. Но ты всё-таки постарайся взрослеть не так стремительно, хорошо?

— Я постараюсь, мам, — засмеялся я, обнимая её в ответ. — Постараюсь, но не обещаю.

Однако была одна проблема, связанная с моим взрослением, которая не решалась свободным доступом в двухсотую секцию ГУМа, деньгами, связями, классной машиной с телефоном и собственным водителем. Точнее, с помощью всего выше перечисленного её как раз можно было решить, но меня этот способ не устраивал.

Я имею в виду, конечно, девушек.

Если быть совсем точным — женщин.

Моя нынешняя талантливая подружка, сочиняющая замечательные стихи, Таня Калинина, на эту роль не годилась.

По нескольким причинам, главной из которых была та, что я не видел в ней ни свою девушку, ни, тем более, женщину. Ей пятнадцать только в марте, о чём говорить? Исключено. Пусть подрастёт для начала. Годика на три. А там поглядим.

Нет, девушек вокруг было достаточно. В той же Бауманке среди студенток и слушательниц подготовительных курсов, которые могли бы меня заинтересовать, попадались весьма симпатичные. В их глазах легко читался интерес пусть и к очень молодому, но стильно, модно и дорого одетому пареньку, приезжающему на занятия на белой «волге» с водителем. Пареньку, который может спокойно выбросить несколько червонцев на угощение всего подготовительного курса в кафе, дабы отпраздновать Старый Новый год. Пареньку, который, по слухам, уже изобрёл такое, что очень скоро сделает Советский Союз недостижимым в научно-техническом развитии. Чуть ли не устройство, которое нейтрализует силу тяготения. Гравигенератор или что-то в этом роде. Чем не жених?

Вот именно. Все они видели во мне, в первую очередь, будущего выгодного жениха. Мне же на данный момент невеста, даже будущая, была не нужна.

Мне нужна была женщина.

Ласковая, умелая, красивая, желательно не глупая и без матримониальных запросов. Не стерва.

И где, спрашивается, такую взять?

Всё чаще я вспоминал Circus Smirkus и воздушную гимнастку Венди, сделавшую меня мужчиной в этом новом юном теле. Но где я и где Венди? Летает, небось, под условным куполом нашего цирка где-нибудь в Огайо, Небраске или Иллинойсе, срывая аплодисменты, и давным-давно забыла странного мальчишку, с которым она, поддавшись капризу, едва не закрутила самый настоящий роман.

Вот и пусть летает дальше, дай Создатель ей здоровья, успеха и мужа хорошего.

Дошло до того, что как-то за традиционным нашим кофе я поделился этой проблемой с Петровым и Бошировым.

Эти ребята-комитетчики стали фактически моими единственными друзьями. Если разобраться, ничего странного. Оба были относительно молоды и не женаты, что давало им необходимое для дружбы свободное время.

За редким исключением нам нравились одни и те же книги и фильмы. Правда, в музыке вкусы разнились (я любил западный рок и французский шансон, Петров склонялся к джазу, а Боширов был к музыке равнодушен), но это нам не мешало. К тому же они были неплохо образованы, со здоровым чувством юмора и широким кругозором. А главное — нас многое связывало. Совместное противостояние узбекской «золотой мафии» и ЦРУ весьма способствует взаимной симпатии.

То есть дружили они со мной не только потому, что Родина велела, но и по собственному желанию. Это читалось в их аурах, которые я давно исследовал и время от времени проверял. На всякий случай. А как иначе? Обычная моя практика. Нужно знать, как человек настроен по отношению к тебе и окружающему миру — это помогает выработать правильную линию поведения. Не говоря уже о том, что не мешает время от времени проверить состояние здоровья близких людей. Мало ли что.

Так вот. Товарищ майор Петров Александр Николаевич (тысяча девятьсот сорок четвёртого года рождения, член КПСС, холост) и товарищ капитан Боширов Тимур Русланович (тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, член КПСС, холост) были абсолютно здоровы и, как уже говорилось, настроены ко мне дружески. Думаю, я был им интересен. Как и они мне, впрочем.

Разговор о девушках зашёл как-то сам собой.

Мы сидели за нашим любимым столиком в «Метрополе» и ждали, когда нам принесут кофе и эклеры. За окнами гулял московский февраль в самой своей красе. Минус двенадцать и метель.

— В Кушке уже, небось, в лёгких куртках ходят, — вздохнул я. — Ещё пара недель и тюльпаны полезут.

— Ну уж и пара, — сказал Боширов.

— Ладно, три, — согласился я.

— То-то, — сказал Боширов.

— Да разве могут дети юга,

Где розы блещут в декабре,

Где не разыщешь слова «вьюга»

Ни в памяти, ни в словаре,

Да разве там, где небо сине

И не слиняет ни на час,

Где испокон веков поныне

Все то же лето тешит глаз,

Да разве им хоть так, хоть вкратце,

Хоть на минуту, хоть во сне,

Хоть ненароком догадаться,

Что значит думать о весне,

Что значит в мартовские стужи,

Когда отчаянье берет,

Все ждать и ждать, как неуклюже

Зашевелится грузный лед, — прочитал с выражением Петров.

— Не знаю этого стихотворения, — признался я. — Хорошее.

— Ещё бы, — сказал товарищ майор. — Это Илья Эренбург.

— А мы такие зимы знали,

Вжились в такие холода,

Что даже не было печали,

Но только гордость и беда.

И в крепкой, ледяной обиде,

Сухой пургой ослеплены,

Мы видели, уже не видя,

Глаза зеленые весны, — закончила, подходя, симпатичная молодая официантка, и поставила нам на стол три чашки кофе и тарелочки с эклерами. — Приятного аппетита, мальчики.

— Спасибо, — сказал Петров. — Что-то мы раньше вас здесь не видели. Первый день на работе?

— Третий, — призналась официантка. — А что?

— Это мы удачно зашли, — констатировал товарищ майор. — Любите Эренбурга?

— Честно? Не очень. Но конкретно это стихотворение люблю.

— Я тоже. А как вас зовут? Меня — Саша.

Через минуту официантка по имени Катя ушла, покачивая соблазнительными бёдрами, а Петров спрятал в карман салфетку с записанным телефоном.

— Вот так, — сказал он. — Учитесь, товарищ капитан.

— Мне не надо, — сказал Боширов, — у меня есть. Третья будет лишней.

Петров засмеялся:

— Не порть молодого человека, Тимур. Подумает ещё, что это в порядке вещей.

— Что тут думать, когда у меня ни одной, — признался я.

— Это плохо, — сказал Боширов. — У человека должна быть девушка.

— Особенно в пятнадцать лет, — хмыкнул Петров.

— А также в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

— И до тридцати! — провозгласил Петров, протягивая чашку с кофе. Боширов протянул навстречу свою. Они чокнулись, выпили.

— А что потом? — спросил я. — После тридцати?

— Потом жениться надо, — ответил Петров. — Иначе карьера затормозится.

— Партия и семья — необходимые и святые вещи для советского офицера, — поддержал Боширов.

— Не отвлекаемся, — сказал Петров, — думаем. У товарища проблема и её надо как-то решать.

— Только не вздумайте подсунуть мне какую-нибудь младшую лейтенантку, — сказал я. — А то знаю я ваши методы решения проблем.

Петров захохотал и чуть не поперхнулся кофе.

— Слушай! — воскликнул Боширов. — Фехтование же! Чемпионат Москвы среди юниоров!

— Шпаги звон, как звон бокала, с детства мне ласкает слух [1] — не слишком музыкально пропел Петров. — Точно. В субботу, двадцать четвёртого, как раз женская рапира, — он посмотрел на меня. — Был когда-нибудь на соревнованиях по женской рапире?

Я знал, что мои друзья серьёзно занимались фехтованием — шпагой — и достигли в этом виде спорта определённых успехов. Тимур Боширов недавно получил звание «Мастер спорта СССР», чем весьма гордился. Александр Петров стал мастером спорта ещё в Узбекистане, будучи капитаном, и, насколько я знал, уже подумывал о завершении спортивной карьеры. Тем не менее, оба ещё тренировались и выступали на различных соревнованиях.

— Моя последняя девушка — рапиристка, — пояснил Боширов. — А у девушки есть подруги. Тоже рапиристки. Смекаешь?

— Даже не знаю… — протянул я.

— Нет ничего лучше юной и страстной рапиристки, — причмокнул Петров. — Разве что не менее страстная официантка из ресторана «Метрополь», но с официантками тебе ещё рано.

— А с рапиристками, значит, в самый раз?

— В самый, — сказал Боширов. — Знаешь какой лучший допинг для девушки-спортсменки перед серьёзными соревнованиями? Абсолютно легальный.

— Нет, — сказал я, хотя уже догадался, что он имеет в виду.

— Секс, — сообщил Боширов. — Даже тренеры советуют.

— Это правда, — подтвердил товарищ майор.

Надо ли говорить, что я согласился? В конце концов, мне действительно было интересно побывать на соревнованиях по фехтованию.

Двенадцать дней, остававшихся до двадцать четвёртого февраля, были, как всегда, до отказа заполнены делами, но я не забывал о приглашении. К тому же накануне Боширов позвонил и напомнил:

— После соревнований идём в кафе. Светка моя уже и подружек по команде предупредила.

— Кафе?

— Пить не будем, просто посидим [2], — подражая грузинскому акценту сказал Боширов и положил трубку.

Соревнования проводились в спортивном комплексе ЦСКА, во Дворце тяжёлой атлетики. Начало — в семнадцать часов.

Беспокоить Василия Ивановича в субботний день ради такой ерунды я не стал и поехал на метро. Это было нарушением протокола безопасности — мои высокие покровители настаивали, чтобы я пользовался во всех поездках исключительно служебной машиной, но я шёл на эти нарушения. Во-первых, ради чувства личной свободы, а во-вторых, из любви к московскому метро. Было в нём какое-то необъяснимое очарование. К тому же после совершенно непростительного похищения в Мары, я стал гораздо осторожнее и не ленился лишний раз бросить взгляд на ауры тех, с кем еду в одном вагоне или тех, кто спрашивает, как пройти на Красную площадь к мавзолею Ленина, в который я всё собирался попасть исключительно ради любопытства, но постоянно что-то мешало.

В большом зале на первом этаже было постелено несколько фехтовальных дорожек. Зрителей на трибунах набралось немного. Как объяснил Боширов, с которым мы встретились у входа, в основном родственники, знакомые и друзья спортсменов.

— Иногда бывшие спортсмены ходят. Кто соскучился по звону клинков. Ностальгия.

— Понятно, — сказал я. — А Саша что не пришёл?

— У товарища майора, насколько я понял, сегодня свидание с Катей. Помнишь официантку в «Национале»?

— Ага! — сказал я.

— Только я тебе ничего не говорил.

— Само собой.

Мы уселись на трибуне так, чтобы хорошо видеть зал.

— Вон моя Светка, в команде «Динамо», высокая, с хвостиками, — показал Тимур и помахал рукой.

На фехтовальную дорожку выходили две команды девушек по четыре в каждой.

Все в белых обтягивающих фехтовальных костюмах, стройные, красивые. У одних на рукаве шеврон — синяя прописная рукописная буква «Д» в ромбе, у других шеврон в виде синего щита с белым силуэтом птицы над стилизованными волнами — знак спортивного общества «Буревестник».

Я уже знал, что «Буревестник» — это спортивное общество студентов и преподавателей. Если поступлю в Бауманку и решу серьёзно заняться спортом, буду выступать за него.

Также знал, что ни одной из фехтовальщиц нет двадцати одного года. Юниоры.

Высокая девушка с волосами, собранными в два хвостика бросила взгляд на трибуны, увидела нас с Бошировым, помахала в ответ.

Команды поприветствовали друг друга, разошлись, каждая собралась в кружок. Девушки обняли друг друга за плечи, подбадривая и настраиваясь на грядущий бой.

Тем временем Тимур наскоро объяснял мне правила:

— В спортивном фехтовании три вида: шпага, рапира и сабля. Мужчины представлены во всех видах. Женщины — только рапира. Видишь, электрошнуры подключают?

На дорожку вышли две первые девушки с рапирами и масками в руках. Коснулись груди друг друга рапирами так, что клинки чуть согнулись; надели защитные маски; разошлись.

— Это для электрофиксации укола. Проверили оружие и аппарат. В рапире можно наносить укол только в туловище. Шпага — в любую часть тела. Сабля — туловище, руки и голова. В сабле электрофиксации нет.

— Получается, кто первый уколол, тот и прав? — спросил я. — Аппарат зафиксирует?

— В шпаге — да. В рапире и сабле — нет.

— Почему?

— В этих видах важно, кто атакует. Называется правота атаки. Тот, кто защищается, должен сначала атаку отразить, а только потом ответить. Парад-рипост, как мы говорим.

— Защита — ответ, — перевёл я.

— Верно. Всё, смотри, начинают. Сам всё сейчас поймёшь.

Девушки — обе правши — приняли боевую стойку.

Правая нога впереди, стопой направлена на соперницу. Левая позади, развёрнута на девяносто градусов.

Колени полусогнуты, словно перед прыжком.

Спина прямая, плечи развёрнуты, голова поднята.

Правая рука с опущенной рапирой впереди; левая сзади — чуть согнута и приподнята.

Красиво.

Примерно то же самое с разной степенью готовности происходило и на других дорожках.

— К бою, — услышал я голос судьи — седоватого мужчины в коричневом костюме и рубашке с полосатым галстуком.

Рапиры поднялись.

Колени ещё чуть согнулись.

Стопы сдвинулись, нащупывая лучшее положение.

Здоровые ауры девушек — одна бежевая, другая бирюзовая — сгустились, разделились на полосы с разной интенсивностью цвета. Эти полосы начали шевелиться, медленно сплетаясь и расплетаясь, образуя сложные и разнообразные узоры — зрелище не менее завораживающее, чем сами девушки в фехтовальных стойках.

— Готовы? — спросил судья. — Начали!

Это чем-то напоминало странный танец. Иногда медленный, иногда стремительный и рваный, но неизменно напряжённый и в чём-то даже страстный. Почти танго, только без ярко выраженного ритма и сексуального оттенка. Но кто-то всё равно стремится доминировать, а другой, вернее, другая, вроде бы подчиняясь, неожиданно перехватывает инициативу и уже доминирует сама, стараясь подчинить соперницу, оплести её своей страстью к победе.

Четыре шага назад — три вперёд.

Отступление — атака.

Теперь в другую сторону.

Глуховатый звон (или, скорее, звонкий стук) скрещивающихся клинков.

Выпады. Защита и нападение. Столкновения.

И вопли.

Создатель, как же они кричали!

Уже через пару минут бои начались на всех дорожках, и теперь стук клинков и женские крики наполняли весь зал.

Честно?

Никогда до этого не слышал, чтобы женщины так кричали.

Даже во время секса.

Казалось, в этих криках прорывалась вся женская натура — чувствительная, страстная, способная в долю секунды перейти от мгновенной ярости и огорчения к столь же мгновенной радости и восторгу.

— Вот где сразу видна разница между мужчиной и женщиной, верно? — наклонился ко мне Боширов. — И это не первичные половые признаки. Точнее, не только они. Мы так не орём… Смотри, что делает! Ай, молодец!!

Одна из девушек пошла в атаку. Вторая не отступила, а, наоборот, шагнула навстречу, стараясь отвести рапиру соперницы и ответить. У неё почти получилось.

Но первая в последний момент развернулась чуть ли не на сто восемьдесят градусов, пропуская чужой клинок мимо своей груди и нанесла укол сверху, из-за спины, не глядя.

И попала!

Два вопля — яростного разочарования и не менее яростной победы слились в один.

— Ловко, — сказал Боширов. — Непростой приём, требует очень точного расчёта.

Бои продолжались. Пары сменяли друг друга на дорожках. Кто-то проигрывал, кто-то выигрывал; я сам не заметил, как увлёкся поединками, наблюдая за столкновением темпераментов, характеров и мастерства.

Сплетались и расплетались клинки и ауры.

То и дело слышалось судейское: «К бою», «Готовы?», «Начинайте!», «Стоп!»

Скрип спортивной обуви по металлизированным дорожкам.

Стук и скрежет скрещивающихся рапир.

Писк аппаратов, фиксирующих уколы.

Запах разгорячённых юных женских тел, смешанный с особым запахом спортзала, стены которого впитали в себя пот и напряжение множества тренировок и соревнований.

Беда произошла незадолго до конца первого часа, когда на дорожку вышла девушка Тимура — Света и её соперница из команды «Буревестник», чьей имени я не знал, но успел заметить тонкие черты лица и синие глаза под раскинувшимися, словно крылья буревестника на её шевроне, чёрными бровями.

Соперницы надели маски.

— К бою, — привычно скомандовал судья — всё тот же седоватый в коричневом костюме. — Готовы? Начинайте!

Не раздумывая, девушки кинулись в обоюдную атаку.

Синеглазка пропустила укол в грудь, но её рапира тоже не промахнулась.

Клинок Светы, издав отчётливый треск, сломался.

По инерции тело фехтовальщицы продолжало двигаться вперёд в глубоком выпаде.

Обломок рапиры ушёл вверх, пробил маску синеглазки и вошёл в плоть.

Пронзительный крик страха и боли перекрыл собой все остальные звуки.

Девушка с синими глазами под пробитой фехтовальной маской выпрямилась, зашаталась и, как подкошенная, рухнула на дорожку.

— А-ааа!! — это уже закричала Света. — Врача!! Где врач!!

Она отстегнула сломанную рапиру, сорвала с головы защитную маску, — то и другое полетело на пол — упала перед соперницей на колени. — Кристина! Кристи!

— П…ц, — отчётливо произнёс Тимур Боширов, вскакивая на ноги.

Я уже мчался вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки, отмечая на бегу происходящее в зале.

Пока ещё не все сообразили, что случилось.

На трех ближайших дорожках судьи остановили бои.

Товарки по команде обеих спортсменок вместе с тренерами спешили к месту происшествия.

Зрители поднимались со своих мест, стараясь разглядеть, что там, на одной из фехтовальных дорожек, произошло.

Аура девушки Кристины переливалась алыми тревожными разводами, сигнализируя о ранении.

— Я врач! — крикнул я, подбегая, чтобы сразу обеспечить себе свободу действий. — Отойдите, не толпитесь!

Мгновение, и пробитая маска была аккуратно снята с головы девушки.

Кристина была без сознания.

Болевой шок.

Глаза закрыты.

Тёмные пряди волос на бледном лбу.

Полные чувственные губы, щёки, подбородок и шея залиты кровью.

Фехтовальщице необычайно повезло. С ней случилось примерно то же самое, что с Серёжей Ермоловым в пятилетнем возрасте. Буквально пару дней назад это воспоминание всплыло в памяти. Видимо, сработало то, что я думал о фехтовании.

С детскими воспоминаниями Серёжи Ермолова вообще всё было не просто. Что-то я помнил и довольно хорошо. Но многие эпизоды ушли из памяти, спрятались, словно испугавшись, что теперь они должны принадлежать кому-то другому. Однако время от времени под воздействием тех или иных факторов всплывали. Как этот.

Дело было всё в том же Алмалыке, в гостях у дедушки с бабушкой. Пятилетнему Серёже Ермолову едва не проткнул горло палкой такой же мальчишка, как он сам. Доигрались в фехтовальщиков. Было много крика, боли и крови, но всё обошлось, — бабушка Зина схватила внука в охапку, дедушка Лёша прыгнул в машину, и через несколько минут они были в поликлинике. Там врач обработал рану (скорее, глубокую царапину) и отпустил их восвояси.

Тут всё было хоть и похоже, но гораздо хуже.

Обломок рапиры пробил защитную сетку, затем правую щёку, прошёл между зубами и вышел с другой стороны через левую щёку.

Не смертельно, но очень неприятно.

Юная девушка и два симметричных рваных шрама на щеках.

Никуда не годится.

Кристина кричала в этот момент, рот был открыт. Будь иначе, клинок мог выбить зубы, разодрать нёбо. Или того хуже — пробить горло. Да что там горло, — обломок рапиры мог войти в глаз, проникнуть в мозг, и тогда…[1]

Не приведи, Создатель.

Вот и не привёл, отвёл беду, спасибо.

Теперь моя очередь.

Для начала пусть спит, а мы зарастим раны…

Я положил руки на лицо Кристины, обхватив её щёки, словно собирался поцеловать и сказал в пространство:

— Всем отойти и не мешать.

Прикрыл глаза и вошёл в орно.

Конечно, помешать мне попытались.

— Эй, — слышал я краем сознания. — Это не врач! Это какой-то мальчишка… Вон врач бежит. Доктор, сюда, сюда!

— Что… что здесь случилось? — запыхивающийся голос доктора. — Вышел покурить называется… Ну-ка, пропустите меня.

— Рапира сломалась, маску пробила.

Всхлипывания.

— Я не хотела-а-а!

— Светка, не реви, ты не виновата…

— Доктор, спокойно, отойдите и не мешайте, — голос Боширова. — Здесь работает Комитет государственной безопасности.

— Что значит отойдите и не мешайте? Это мой долг!

— Ваш долг быть на месте, когда идут соревнования. Мы с этим ещё разберёмся, уверяю вас. Покурить он вышел… Не мешайте, я сказал. Мы знаем, что делаем.

Молодец, Тимур. Мы действительно знаем, что делаем.

Я остановил кровь и запустил ускоренную регенерацию тканей. Молодой и здоровый организм Кристины правильно реагировал на полезное вмешательство.

Теперь маскировка. Как было сказано в одной замечательной повести братьев Стругацких, «Народу не нужны нездоровые сенсации. Народу нужны здоровые сенсации» [2] Чем меньше слухов, тем лучше.

— Перекись, вата, пластырь, — скомандовал я, протягивая руку назад и щёлкнул пальцами. — Быстро.

Не пошло и пяти секунд, как Боширов (я не оборачивался, но знал, что это он) вложил мне в руку требуемое.

Обработать раны перекисью и наложить пластырь.

Теперь ещё немного подстегнуть регенерацию, чтобы не возиться потом со шрамами. Так. Очень хорошо. Ну, просыпайся, дорогая. Уже можно.

Девушка открыла глаза — чистые и синие, словно небо над Новой Ксамой в погожий зимний день.

— Что… Что произошло?

— Уже всё хорошо, — сказал я и улыбнулся. — Небольшая травма, до свадьбы заживёт. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, вроде, — она сдвинула тёмные (соболиные, как говорят здесь, на Руси) брови, прислушиваясь к себе. — А ты кто?

— Кристи! — рядом со мной на колени упала Света. — Господи, слава богу, живая! Крис, прости меня, я не хотела!

— Тимур, — я обернулся к Боширову. — Возьми Свету, пожалуйста.

— Извини, — товарищ капитан взял девушку под локоть. — Свет, всё хорошо уже, пойдём-пойдём, Кристине надо в себя прийти.

— Я уже в себе, — сказала Кристина. — Голос у неё был приятно- низкий, с едва заметной хрипотцой. — Помоги встать,- обратилась ко мне. — Ты врач, что ли? Как-то больно молод для врача.

— И врач тоже, — сказал я, протягивая руку.

Дальше началась суета. Кристину окружили товарки по команде и тренер, повели переодеваться и умываться, чтобы смыть кровь.

— Пластырь не снимать! — крикнул я им вслед. — Умылась, и тут же назад. Ещё не всё с твоей раной.

Кристина молча подняла руку, показывая, что слышит.

У кого-то я недавно видел похожий жест…

Ирка Шувалова, точно. Когда мы прощались в Кушке.

Вот как это у них получается — заставлять думать друг о друге?

Или это мы, мужчины, сами такие?

Мужчины, н-да…

Ко мне подошли врач и тренер.

— Кто вы, и как это сделали? — спросил врач — молодой парень лет тридцати.

— Она выступать сможет? — спросил тренер.

— Товарищ доктор, — обратился я к врачу. — Меня зовут Сергей, я сотрудник Комитета государственной безопасности, это всё, что вам нужно знать. На вашем месте я бы не стал задавать больше никаких вопросов, а вернулся к своим обязанностям. Насколько я понимаю, соревнования продолжаются, и ваша помощь может понадобиться. Не дай бог, конечно. И пожалуйста, больше не допускайте таких ошибок. На первый раз мы с товарищем капитаном, — я кивнул на Боширова, с непроницаемым видом стоявшего рядом, — вас простим, но в следующий раз на нашем месте могут оказаться те, кто не простит. Всё, идите, с Кристиной я сам разберусь.

Врач явно хотел ещё что-то сказать, но, встретившись со мной взглядом, передумал, развернулся и ушёл.

— Теперь вы, — обратился я к тренеру. — Извините, сначала нужно было с товарищем доктором вопрос решить. — Вас как зовут?

— Ничего, — сказал тренер, — понимаю.

Чем-то он напомнил мне нашего физрука в Кушке Виктора Леонидовича Носатого — такой же худой, жилистый, подтянутый. С длинным носом и серыми, чуть навыкате, глазами. Только моложе, что-то около тридцати пяти.

— Смирновский, — представился он. — Сергей Олегович.

— Тёзки, значит, — сказал я, пожимая его твёрдую, словно доска, сильную руку. — Я — Сергей.

— Спасибо тебе, — сказал тренер. — Ничего, что я на «ты»?

— Нормально, — ответил я. — Скажите, Сергей Олегович, такое часто на соревнованиях происходит?

— На моей памяти второй раз, — покачал головой тренер. — Около года назад на первенстве России точно так же обломок шпаги пробил ключицу одному спортсмену.

— Надо с этим что-то делать. Сталь менять, из которой оружие изготавливается, маски защитные усиливать как-то. Не то в один прекрасный момент дело плохо закончится. Вы же сами видели. Хорошо — клинок щёку пробил и даже зубы не задел. А если бы в горло? Или в глаз, а оттуда прямо в мозг?

По глазам тренера я видел, что перспектива ему совсем не нравится.

— Надо, — ответил он. — Полностью с тобой согласен. Но — что именно?

— Пишите обоснование, — сказал я. — Изложите то, что видели, приведите случаи, когда оружие ломалось и наносило травмы. Или даже просто ломалось. Опросите коллег, наверняка они тоже смогут вспомнить. Обоснование, примеры, вывод. И соберите подписи — десятка полтора-два уважаемых в фехтовании людей. Потом позвоните мне, телефон я вам оставлю. Попробую что-нибудь сделать.

— Хорошо, — сказал мой тёзка и понизил голос. — Слушай, я не товарищ доктор, скажи по секрету — ты кто?

— Как-нибудь узнаешь, обещаю, — улыбнулся я и позволил себе потрепать тренера по плечу. — Что до Кристины, то, думаю, очень скоро она будет в полном порядке.

Кристина мне понравилась сразу. Не могу сказать, что я сходу влюбился в её синие глаза, чувственные губы и соболиные брови, но был не прочь продолжить знакомство. Благо, повод был. Она как раз спустилась из раздевалки — отмытая от крови, переодевшаяся, с фехтовальным чехлом в руках.

— Мы в больницу? — спросила она меня и дотронулась до пластырей на щеках. — Странно, совсем не болит. Языком чувствую изнутри что-то…

— Отставить щупать раны языком, — приказал я. — Они ещё не зажили.

— Нет там никаких ран. Я в зеркало смотрела. Покраснение, бугорки какие-то — и всё. Как ты это сделал, Серёжа?

— Нет — и хорошо, — ушёл я от надоевшего хуже горькой редьки вопроса и повёл Кристину к выходу, махнув Боширову рукой — пока, мол, ушёл, увидимся позже и получив в ответ понимающий кивок. — Может, и не было ничего, а? Ты где живёшь? Я провожу.

— Как же не было, когда было, — упрямо сказала Кристина. — Светкина рапира мне щёку насквозь пробила, я помню. С двух сторон. Больно было так, что думала сейчас обмочусь. Извини. Больно и страшно.

— Ничего, — сказал я. — А потом?

— Потом не помню. Сознание потеряла. Но не от боли, а от страха.

— От страха обмочиться? — догадался я.

— Ага, — ответила она и рассмеялась. — Смешно, да?

— Ничего смешного. Считай, что я горжусь твоей выдержкой. Ты и правда отлично держалась.

— Держалась… Валялась в отрубе, пока ты… Я поняла. Ты экстрасенс, да? Читала про таких. Умеешь то, что не умеют обычные врачи. В Кривоколенном я живу, у тётки. Но её сейчас нет, поехала в Ленинград старую подругу навестить.

— Удачно, — сказал я. — Значит, едем к тебе. Закончим лечение. Кривоколенный — это где-то в районе улицы Кирова?

— Ну да, Мясницкая как говорит моя тётушка, она только старые московские названия признаёт. Я её тётушкой называю, а на самом-то деле она мне двоюродная бабушка…

Так, болтая, мы вышли из Дворца тяжелой атлетики ЦСКА и дошли до станции метро «Аэропорт». Я уже нёс её фехтовальный чехол с рапирой и формой, и с удовольствием поддерживал тот лёгкий трёп, который мы вели.

С Кристиной было легко — вот что главное.

С Наташей было интересно, где-то волнующе и немного загадочно (до того момента, как я получил от неё письмо, когда вся загадочность превратилась в банальность).

Ирка Шувалова была просто моей одноклассницей, в которую, вероятно, был влюблён настоящий Серёжа Ермолов, но никак не Кемрар Гели.

С Венди Кемпбелл мы были абсолютно разными. Включая страны, интересы и воспитание. Добавить к этому серьёзную разницу в возрасте — десять лет, не шутка — и становится понятно, почему наша связь не могла быть долгой.

Таня Калинина… Слишком юна для серьёзных отношений. К тому же поэтесса, а они везде одинаковы — что на Гараде, что на Земле. Вот если бы я писал стихи, а она была моей поклонницей… Я вспомнил одного своего знакомого, довольно известного стихотворца из Новой Ксамы, который при знакомстве с симпатичной девушкой неизменно произносил одну и ту же фразу: «Девушка, вы умеете писать стихи? Могу научить. Здесь недалеко». Некоторые соглашались. Нет-нет, с Таней мы просто дружим.

А вот с Кристиной — легко!

Мы как-то сразу оба поняли, с какой целью направляемся к ней домой. Без всяких объяснений, намёков и долгих хождений вокруг да около. И это понимание устраивало нас обоих. Устраивало и одновременно возбуждало. Она мне нравилась. Я ей — тоже. Что ещё нужно для любви? Короткой или длинной — неважно. О будущем подумаем потом. Сейчас мне нужно подумать, где купить вина и торт.

Подходящий гастроном нашёлся на Кирова-Мясницкой. Я выбрал торт, а вина покупать не стали.

— Не хочу, если честно, — сказала Кристина. — Я вообще не любительница спиртного. Так, иногда, глоток-другой сухого или шампанского. Но ты бери, если хочешь.

— Мне не продадут, — сказал я. — Восемнадцати нет.

— Бедненький, — она неожиданно погладила меня по щеке. — Что ж мы делаем… А сколько тебе?

— Семнадцать, — ответил я. — По паспорту.

— Что значит — по паспорту?

— Это значит, что на самом деле пятнадцать. Не хочу тебя обманывать с самого начала, потому и говорю.

— Всё интереснее и интереснее.

— Ага, со мной так всегда. Я уже работаю, Кристина, и вполне самостоятелен, можешь мне поверить. Что до паспорта и реального возраста… Расскажу как-нибудь, если захочешь. Это захватывающая история.

— Конечно хочу! Бери торт и пошли.

— Больше ничего не надо? Чая, колбасы, сыра, масла?

— Ого. У тебя на всё это есть деньги?

— Я же сказал, что работаю.

— Хм. Ну ладно. Тогда масла и сыра. Пригодятся.

Люблю девушек без комплексов.

Коммунальная квартира, представляла собой просто многокомнатную квартиру с одной большой кухней, ванной комнатой и туалетом. Только жила в этой квартире не одна семья, а несколько. Каждая в своей комнате.

— У нас ещё считается нормальной и даже хорошей коммуналкой, — рассказала Кристи, пока мы шли от Кирова-Мясницкой к её дому в Кривоколенном. — Всего три семьи на пять комнат.

— Действительно, хорошая, — сказал я. — В шестьдесят пятом, когда мой папа в Академии бронетанковых войск учился, мы жили на улице Красноказарменной, в Лефортово. Тоже старый дом, дореволюционный. Так там комнатушек двадцать было на одну кухню и удобства, не меньше.

— Спал за шкафом?

— Как ты догадалась?

— Так я тоже гарнизонная, отец военный.

— То-то мне кажется, что сто лет тебя знаю, — сказал я искренне.

— Ага, и мне.

Мы поцеловались, не доходя до подъезда её дома сотню шагов.

На улице уже стемнело, и февральские снежинки красиво кружились в свете редких фонарей. Губы у Кристины были мягкие, сладкие, отзывчивые.

— Домой, — сказала она, отстранившись и ухватив меня за руку. — Там тепло и хорошо.

О том, что нужно позвонить к себе домой я вспомнил, когда за окном давно сгустилась московская ночь.

Стараясь не разбудить Кристину, которая спала на моей правой руке, нащупал на прикроватной тумбочке часы, поднёс к глазам. В окно между шторами просачивался свет от уличного фонаря.

Половина двенадцатого.

Вот же ёлки зелёные, мать уже начинает волноваться. Нет, не так. Волнуется она давно, но уже начинает волноваться сильно. Но не потому, что поздно, а потому, что я не позвонил.

Извини, мама, у меня слишком давно не было женщины. Да ещё такой замечательной.

Надо вставать.

Стараясь не разбудить Кристину, постарался высвободить руку.

— Ты куда? — сонно пробормотала она. — Не уходи.

— Домой не позвонил, — сказал я. — Мать с ума сойдёт.

— Телефон в прихожей на стенке.

— Может, лучше с улицы?

— Ещё чего, — она приподнялась на локте. — Тебе что, было плохо со мной?

— С ума сошла, — я наклонился, поцеловал её в тёплый глаз. Ресницы смешно защекотали мои губы. — Ты — лучшая.

— Было с кем сравнить?

— Как тебе сказать…

— Как есть. Но — потом. Сейчас знать ничего не хочу. Иди, звони из прихожей, мне плевать, что соседи тётушке скажут. Да и ей плевать, она всегда будет на моей стороне. И возвращайся скорей. Ночь только начинается, и у меня на тебя большие планы.

— Я быстро.

Поднялся, надел джинсы и рубашку, сунул ноги в тапочки и тихонько вышел в прихожую. Там, на стене, висел телефон, помнивший, вероятно, похороны Сталина.

Я зажёг свет, снял трубку и набрал домашний номер.

На втором гудке трубку сняла мама.

— Алло!

— Мам, это я.

— Ну наконец-то. Ты где, почему не звонил?

— Мам, прости, забыл.

— Работа?

— Нет. Девушка.

Молчание в трубке.

— Мам, — продолжил я. — Всё хорошо, не волнуйся. Я не приду сегодня ночевать.

— Даже так?

— Так получается, мам.

— У тебя точно всё хорошо?

— Просто отлично. Всё, целую вас, завтра увидимся. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сынок.

Я повесил трубку и пошёл в комнату. Начиналась взрослая жизнь.

В марте семьдесят третьего года в третьем номере журнала «Техника молодёжи» вышел мой фантастический рассказ «Экскурсовод» под псевдонимом Казимир Станкевич.

Это был не первый мой опыт публикаций в центральной прессе, но первый — художественно прозы. Даже не думал, что так обрадуюсь. Оказывается, публикация здорово тешит самолюбие. Смотришь на свой рассказ в популярнейшем журнале, тираж которого один миллион шестьсот пятьдесят тысяч экземпляров; представляешь, что его прочтут миллионы людей, — и даже гравигенераторы, которые прямо сейчас устанавливают и испытывают на всевозможной технике, и все остальные достижения как-то блекнут.

Может быть, потому, что достижения эти не совсем твои? Не ты их придумал, не ты изобрёл. Ты только воспользовался теми знаниями, которыми обладал и обладает инженер-пилот Кемрар Гели с планеты Гарад.

Да, воспользовался удачно. Приложил усилия. Прошёл через испытания и трудности. Но тем не менее.

А вот фантастический рассказ «Экскурсовод» в свежем, восхитительно пахнущем типографской краской номере «Техники молодёжи» — твой и только твой. Ты сам его написал, и это исключительно твоё достижение. Гордись.

Я и гордился. Целых два дня. В кругу семьи, перед Петровым с Бошировым (Серёга, экстра-класс, наши поздравления!), Татьяной (Ух ты, ух ты, ух ты! Здорово! Поздравляю! Дай почитать!) и, ясное дело, Кристиной.

После памятной ночи мы успели встретиться ещё дважды на её территории. Затем из Ленинграда вернулась тётка-бабушка, и лафа закончилась.

Никогда не задумывался над тем, как, оказывается, непросто жить в СССР молодым людям, которых физически тянет друг к другу. Влюблённым? Хорошо, пусть будет влюблённым. Неважно. В тех же Штатах полно мотелей и гостиниц на любой кошелёк — снимай номер и пользуйся. В крайнем случае всегда есть заднее сиденье большой американской машины, в которой и так проходит чуть не половина жизни среднего и не очень американца.

Не то в Союзе.

Во-первых, гостиниц мало, а в тех, что есть, имеются проблемы. Даже не потому, что обычно нет номеров (для меня нашёлся бы всегда), а просто — проблемы. Слишком много бдительных глаз и ушей, которых хлебом не корми — дай соблюсти правила социалистической морали и, в случае злостного нарушения оной, — просигнализировать куда надо. Вроде бы наплевать, с меня любой сигнал подобного рода стечёт как с гуся вода, но сам факт неприятен. К тому же слишком много суеты.

Что до машин… Дело даже не в том, что личных автомобилей в СССР на условную тысячу человек населения гораздо меньше, чем в Штатах. Не принято у нас автомобили использовать для любовных утех. Во всяком случае, не как правило. В общем-то понятно, почему. Климат. В России (для всякого штатовца Советский Союз — это Россия) зима полгода. В США — наоборот.

— Хочешь, дадим тебе ключи от конспиративной квартиры? — предложили Петров с Бошировым, когда я обмолвился о своей проблеме. — У нас есть. В том числе и для этого служит.

— Что, вот так прямо официально для этого?

— Всё тебе расскажи, — хмыкнул Петров. — Вербовка — дело тонкое. Всякие способы в ход идут.

— Нет, — подумав отказался я. — Это немногим отличается от гостиницы. Откуда мне знать, кто на этой кровати до меня валялся!

— Ага, значит в трейлере американской цирковой гимнастки — это нормально, — сказал Петров, — а в советской конспиративной квартире со всеми удобствами — он брезгует. Зажрались вы, товарищ Ермолов Сергей Петрович.

— Есть такая фигня, — в тон ему ответил я. — Потребности растут. К тому же у вас там наверняка прослушка установлена. Оно мне надо?

— Соображаешь, — одобрительно заметил Петров. — Кстати, о прослушке и прочем. Проверили мы твою Таню…

— Какую ещё Таню? Таня — девчонка, одноклассница, стихи пишет.

— Извини, Кристину, разумеется. Фехтовальщицу. Перепутал. Так вот, проверили на всякий случай. Всё с ней хорошо — никем не завербована, нормальный советский человек. Папа с мамой в городе Новоград-Волынском живут, на Украине. Отец служит — майор, десантник. Мать — детский врач, педиатр. Сестёр-братьев нет.

— То есть, партия и Контора дают добро? — не без сарказма осведомился я.

— Контора точно даёт, — усмехнулся Петров. — У партии сам спрашивай. А вообще, не ерепенься. Мне напомнить, кто ты для страны и что случилось год назад в городе Мары?

— Ладно, ладно, — сказал я. — Всё понятно. Кроме одного. Где мне с девушкой встречаться?

— Не вижу препятствий, — сказал Боширов, повторяя моё излюбленной выражение. — Сними хату, и всё. Деньги же есть у тебя?

— Что есть, то есть, — сказал я. — Да вы и сами знаете.

— Вот и сними.

— А… как?

Петров и Боширов переглянулись.

— Действительно, откуда тебе знать… — пробормотал Петров.

Разговор происходил в нашем излюбленном «Метрополе» за кофе.

— Сегодня у нас что? — спросил Петров и сам себе ответил. — Вторник, шестое марта.

— Послезавтра праздник — международный женский день, — сказал Боширов.

— Самое время сделать девушке подарок, — сказал Петров, поднимаясь. — Поехали.

— Куда? — спросил я.

— В Банный. Квартиру тебе снимем. Сам ты, боюсь, не справишься. Или справишься, но криво. Выпрямлять потом придётся.

— Банный — это что? — спросил я.

— Переулок, — сообщил Боширов. — Учи город, москвич. Там Ржевские бани, поэтому Банный. Метро «Проспект мира».

— Квартиры снимают в банях? — изумился я.

Петров и Боширов рассмеялись.

— Смешно, — сказал Боширов. — Надо будет запомнить.

— Биржа там квартирная, — пояснил Петров. — Самая большая в Москве. — Поехали, сам всё увидишь.

В Банном переулке толпился народ. Продавцы с самодельными рукописными объявлениями на груди. Озабоченные покупатели. Объявления на стенах.

В Советском Союзе нельзя было купить или продать квартиру, полученную от государства в пожизненную аренду — только обменять. Вот этим люди здесь и занимались — искали обмен. Кому-то нужно переехать в другой город; кто-то хочет обменять одну большую квартиру на две поменьше; кто-то две комнаты в коммуналке на однокомнатную изолированную со всеми удобствами. И так далее и тому подобное. Желания, мечты, возможности, надежды и разочарования.

— Нам дальше, — скомандовал Петров, проталкиваясь через толпу. — Здесь только обмен.

— Вам квартиру арендовать? — чернявый мужчина в тёмном длинном пальто, вязанном шарфе и меховой шапке возник перед нами словно из-под земли. — Любые варианты на выбор. Центр, Черёмушки, Измайлово, Пресня…

— Маклер? — спросил Петров.

— Ищите маклера? — в тон спросил мужчина.

— Комиссия? — спросил Петров.

— Один к одному, — пожал плечами мужчина. — Как обычно. Лишнего нам не надо.

— Ясно, — сказал Петров. — Мы тебя найдём, если будет нужно.

— Я здесь ещё часа два буду, — сообщил чернявый и растворился так же незаметно, как и возник.

— Что значит один к одному? — спросил я.

— Значит, что он берёт столько же, сколько ты заплатишь за месячную аренду. Пятьдесят рублей — значит, пятьдесят. Сто — значит, сто. Кстати, каков наш бюджет? — обернулся ко мне Петров.

— Сотню в месяц отдать готов легко, — сказал я. — Да и сто пятьдесят не проблема. Если будет за что.

— Чужие деньги мы не считаем, — сказал Петров. — Да, товарищ капитан?

— Так точно, товарищ майор, — подтвердил Боширов. — Но всегда знаем сколько их есть.

Петров был прав — одному мне здесь пришлось бы нелегко. Мог бы и не справиться. Дело даже не в том, что я не знал специфики. Мой вид. Как ни одевайся, как себя ни держи, а любому видно, что перед ним — пацан, мальчишка. Такому и доверия нет и обмануть его можно.

В конце концов нам удалось снять за сто двадцать рублей в месяц хорошую уютную однокомнатную квартиру на третьем этаже нового дома в пятнадцати минутах ходьбы от станции метро Бауманская. С телефоном!

Хозяйка — интеллигентная, но бойкая московская пенсионерка — объяснила, что живёт с мужем, тоже пенсионером, на даче.

— Сын с невесткой и внуками в другом городе, у них там своё жильё, что квартире простаивать, правда? Сто десять рублей в месяц. Всё есть: посуда, бельё, телевизор, плита газовая, холодильник. Даже стиральная машина, — гордо добавила она. — «Рига-8»! А кто будет жить?

— Вот он, — показал на меня Петров.

Я поклонился.

— Студент, что ли?

— Покажи министерское удостоверение, Серёжа, — сказал Петров, едва заметно акцентировав «министерское».

Я показал.

— Надо же, — в голосе пенсионерки прорезалось уважение, когда она возвращала мне удостоверение. — А на вид не скажешь. Мальчишка, да и только.

— Выгляжу молодо, — сказал я, включая фирменное обаяние. — Все так говорят. Если квартира понравится, готов накинуть десятку сверху. За телефон.

Квартира понравилась; червонец сверху снял окончательно все вопросы и сомнения; я получил ключи и обещание хозяйки Тамары Владимировны в квартиру почём зря не наведываться, а если наведываться, то обязательно после предварительного звонка.

— Это важно, Тамара Владимировна, — сказал я, заглядывая ей в глаза. — Сами понимаете, с моей работой… У меня может быть важная встреча с важными людьми, для чего министерские кабинеты не всегда подходят.

Хозяйка посмотрела на стильно одетых Петрова и Боширова. Комитетчики молча наклонили головы, подтверждая мои слова.

— Конечно, конечно, я понимаю! — воскликнула Тамара Владимировна. — Обязательно сначала позвоню. Обязательно!

Кристина училась на первом курсе в МАРХИ [1], и я, распрощавшись с ребятами, поехал на улицу Жданова (Рождественка, как сказала бы тётушка-бабушка Кристины), чтобы встретить её после занятий.

Последней парой по расписанию у её группы был рисунок.

Я пришёл минут за пятнадцать до окончания занятий.

Разделся внизу в гардеробе, походил по уже немного знакомым коридорам, разглядывая архитектурные проекты студентов, вывешенные на стенах (планшет метр на метр, ватман, тушь, акварель, гуашь). Остановился возле одного, висящего как раз напротив зала рисунка, в простенке между окнами.

Промышленное предприятие, судя по всему.

Железобетонные разноцветные конструкции — колонны и панели, расчерченные стеклянными полосами окон. Шахты грузовых лифтов, вынесенные на фасад. Широкие подъездные пути. Рекреационная зона со спортивными площадками и зеленью.

Опа, а это что на генплане под номером «5»? «Площадка для гравилётов», — прочёл в экспликации. А вот и перспектива [2] с парящим в небе над основным цехом гравилётом.

С ума сойти. Не будь я на Земле, подумал бы, что вижу картинку с Гарада. Так, что это у нас такое вообще?

«Проект завода самонарезных котлендеров», — прочёл внизу на планшете: «Автор: студент четвёртого курса Игорь Буренин».

Ещё раз посмотрел на перспективу. Затем глянул на эскиз интерьера, представленный здесь же. Хм. Где-то я уже видел эту руку…

— Интересно? — услышал голос сзади.

Обернулся, увидел невысокого русоволосого парня в джинсах и вязанной безрукавке поверх рубашки. На несколько лет старше меня, умные глаза.

— Что такое самонарезные котлендеры? — спросил я.

— Фантастические несуществующие приборы, — усмехнулся парень. — Или устройства.

— Типа сепулек Лема?

— О, читал Лема?

— Кто ж не читал.

— Многие. Увы.

— А гравилёт? — спросил я. — Тоже фантастика?

— Почти. Слыхал о гравигенераторах?- парень чуть картавил. — Уже изобрели, у нас. Так что скоро будем летать.

— И строить воздушные замки?

Парень засмеялся. Хороший у него был смех, обаятельный.

— Меня Гоша зовут, — сказал он, протягивая руку.

— Сергей, — протянул я свою в ответ.

— Не видел тебя раньше у нас.

— Я не студент. Жду девушку, у неё сейчас рисунок заканчивается. На первом курсе учится.

— Понятно…

— Так это твой проект? — спросил я, кивая на планшеты.

— Мой.

— Талантливо.

— Спасибо.

— Ты, часом, в разработке интерьеров для лунной базы «Звезда» не участвовал? — спросил я, припоминая эскизные чертежи, которые видел в Калининграде.

— Да, — удивлённо подтвердил он. — Откуда ты знаешь? Это была секретная работа, мы подписку давали.

— У меня допуск, — подмигнул я. — Тебе ещё год учиться?

— Полтора, считая диплом и военные лагеря.

— Хорошо. Через год, думаю, продолжим разговор. Стране, у которой есть гравигенераторы, сверхпроводимость, много недорогой энергии и новые материалы, могут понадобиться новые города. Спроектированные на иных принципах.

— Это парящие над землёй, что ли? — снисходительно усмехнулся он.

— Нет. Опыт показывает, что над землёй стоит подвешивать в крайнем случае заводы-автоматы. Да и то не все. Людям, наоборот, нравится жить на земле. При этом не слишком высоко.

— Опыт?

— Умозрительный, — я постучал себя по лбу.

— Понятно. Мысленные эксперименты мы любим, сами такие. Так что у нас с иными принципами проектирования городов? Это ты мне работу, что ли, предлагаешь?

— Пока не знаю. Но очень может быть, что в будущем предложу. Игорь Буренин, значит?

— Ну да… — несколько растерянно подтвердил он, покосившись на свой проект.

— А почему Гоша?

— Так меня все зовут. Игорь я по паспорту.

— Запомню, — пообещал я. — Моя фамилия Ермолов. На всякий случай.

— И я запомню, — парень уже обрёл прежнюю уверенность.

Прозвенел звонок, обозначающий конец пары.

— Ладно, до встречи… товарищ Ермолов, — сказал Гоша.

— Бывайте здоровы, товарищ Буренин, — улыбнулся я.

Через минуту двери зала рисунка распахнулись и оттуда повалили первокурсники. Я увидел Кристину, помахал рукой.

— Серёжка! — она подбежала, взяла меня под руку. — Давно ждёшь?

— Минут пять.

— Ну пошли. Я есть хочу — слона бы съела.

— Слона не обещаю, но покормить — покормлю.

— Скорей-скорей-скорей! Господи, ты первый мой парень, который понимает, что девушку после трудного и напряжённого учебного дня нужно вести в кафе, а не в кино!

— Найдёнова! — послышалось сзади.

Мы обернулись.

— Завтра комсомольское собрание после пар, не забудь! — длинноволосая девушка в клетчатой шерстяной юбке и светлой блузке строго смотрела на нас из-под очков в красивой оправе.

— Не забуду!

Кристина, повернулась, подняла руку в уже хорошо знакомом мне жесте, и мы ушли.

Оделись внизу в гардеробе, вышли из корпуса, повернули направо, к центру.

— Так ты Найдёнова? — спросил я.

— Ага. Я разве не говорила?

— Нет.

— Найдёновы мы, — сказала она важно. — И папа у меня Найдёнов, и мама. Все мы Найдёновы, исстари.

— С каменоугольного периода? — подхватил я [3].

— История умалчивает про каменогульный, врать не буду, — засмеялась она.

— Хорошая фамилия, мне нравится.

— Мне тоже, — сказала Кристина. — Куда мы идём?

— В ресторан, конечно.

— Ух ты. И какой же?

— «Метрополь».

— Ничего себе, — она даже остановилась. — Серёжа, это дорого!

— Могу себе позволить, — сказал я. — К тому же, сегодня у нас праздник. Надо отметить.

— Что за праздник?

— Это сюрприз. Сначала ужин.

— Нет! — она игриво пихнула меня бедром. — Давай сюда сюрприз. И поскорее!

— Ну хорошо. Я снял для нас квартиру. Сегодня. Недалеко от метро Бауманская. Со всеми удобствами и телефоном. Вот ключи, — я вытащил из кармана и продемонстрировал ключи.

Кристина молчала.

Что-то было не так.

— Нам же нужно где-то встречаться, — сказал я как можно убедительнее. — У тебя — тётушка. У меня — мама с папой и сестра Ленка.

— И сколько? — спросила Кристина.

— Что — сколько?

— Сколько в месяц?

— Сто двадцать.

— Ох ты ж… — она опять остановилась. Мы были уже недалеко от «Метрополя», на углу Жданова и проспекта Маркса. — Серёжа, я так не могу.

— Почему?

— У меня стипендия сорок рублей.

— Эй, при чём тут твоя стипендия?

— При том, что такая квартира мне не по карману, а содержанкой я быть не намерена. Даже твоей.

— Какой ещё содержанкой, о чём ты говоришь? Кристи, я зарабатываю около тысячи рублей в месяц, для меня это вообще, считай, ничего не стоит!

— Вот именно. Вытащил деньги и решил проблему, да?

— Эй, что не так? Для этого деньги и существуют!

— Всё не так. Дай сюда! — Она отняла у меня большую картонную самодельную папку под двадцать четвёртый формат [4]в которых студенты-архитекторы носят свои рисунки и чертежи. —

Пока. Не провожай меня.

— Кристи, подожди…

Поднятая рука, и девушка стремительной походкой пересёкшая улицу Жданова и удаляющаяся от меня в сторону площади Дзержинского. Всё правильно, отсюда ей до дома совсем недалеко.

Первый мой порыв был — кинуться за ней. Догнать, объяснить… Но тут меня взяло зло.

Какого чёрта, в самом деле? Я полдня сегодня потерял, чтобы сделать нам обоим хорошо. А она? Содержанка. Нет, ну надо такое придумать. Вожжа под хвост попала, не иначе. На фиг. Пусть остынет, потом поговорим.

Я развернулся на каблуках, намереваясь дойти до станции метро «Проспект Маркса» [5], чтобы ехать домой (станция «Дзержинская» [6] была ближе, но почему-то мне не хотелось идти к ней. Видимо, подсознательно — Кристина ушла в ту сторону).

Это меня и спасло.

Ствол пистолета был направлен мне точно в грудь.

Палец стрелявшего уже жал на спусковой крючок.

Два с половиной шага между нами.

Если бы я не развернулся, продолжал стоять на месте, он сделал бы ещё шаг и, возможно, выстрелил мне в голову.

И тогда — всё.

Прощай, Кемрар Гели. Прощай, Серёжа Ермолов. На этот раз никакого переселения сознания. Некуда. Все свободные тела погибли.

Вот же, сволочь. Подловил.

Коровин. Папаша Длинного, второгодника Валентина. Бывший майор милиции.

Лицо замотано шарфом, на глаза надвинута шапка, но я его узнал.

Переходить в орно времени не было. Совсем. Палец Коровина уже выбрал свободный ход спускового крючка.

Боёк ударил в капсюль.

Порох воспламенился и вытолкал пулю из патрона.

Единственное, что я успел, сместиться правее.

Ненамного, сантиметра на три, но этого хватило.

Грохнул выстрел.

Пуля вошла в моё тело.

Едва не задев сердце, пробила лёгкое; прошла между рёбер, вышла с другой стороны, порвав майку, рубашку, свитер и куртку, упала где-то сзади на мокрый асфальт.

Всё-таки я везунчик, не отнять.

Ну и хорошая реакция, это да.

Коровин, пожалуй, ушёл бы. Он уже бросил пистолет под ноги (руки в перчатках, отметил я. «Вечно в кожаных перчатках, чтоб не сделать отпечатков» — мелькнули и пропали строчки Высоцкого) и делал шаг назад, чтобы затем развернуться и рвануть вверх по Жданова-Рождественской, где имелось достаточное количество удобных проходных дворов.

Но я уже был в орно. Мне всего-то и нужно пара секунд, организм выдержит. Не такое выдерживал.

Выстрел качнул меня назад, но не отбросил. Привычно замедлилось время. Рана пылала болью и алым, только мне видимым светом.

Я послал к ней один, останавливающий кровь импульс, и сместился ближе к Коровину, который уже почти повернулся ко мне боком.

Раздумывать особенно было некогда, поэтому я просто нанёс ему удар в горло.

Мог бы ударить насмерть, но в последнюю долю мгновения придержал руку.

Да, он хотел меня убить и, возможно, убил бы, повернись всё немного иначе. Однако не убил. Значит… значит, пусть живёт. Любая жизнь лучше смерти. Уж кому-кому, а мне это известно совершенно точно.

Захрипев, бывший майор милиции свалился на тротуар.

Я вышел из орно и сел рядом.

Потом лёг.

Нужно было заняться раной, но сил не оставалось никаких. Последние ушли на рывок и удар. Ничего, подумал я. Затянется. Кровь я остановил. Почти. А дальше организм сам справится. Теперь же я хочу спать. Устал что-то за сегодня. Трудный был денёк…

— Серёжа-а-а! — услышал я слабый крик Кристины, донёсшийся до меня словно из-под воды. — Серёжка-а-а…!

Всё, пока, до скорой встречи, женщина спешит на помощь. Можно отрубаться.

Пробуждение было лёгким. Просто открыл глаза и сразу увидел дневной свет, падающий из окна справа; цветок гортензии в горшке на подоконнике; чисто белёный потолок со стеклянным полушарием светильника; белую дверь напротив.

Ага, Кремлёвская больничка, судя по интерьеру. Бывал здесь, бывал.

Прислушался к себе — ничего не болит. Откинул одеяло, обнаружил на себе трусы (уже хорошо), пощупал грудь. Перемотана бинтами. Снял бинты, бросил кучей на стоящую рядом тумбочку. Под бинтами, как и ожидалось, было всё чисто.

На всякий случай глубоко подышал. Потом вошёл в орно, тщательно осмотрел себя внутренним взором.

Нормально.

Вышел из орно; спустил ноги с кровати; нащупал тапочки; поднялся.

Присел — встал.

Нормально.

Наклонился, не сгибая коленей, коснулся ладонями паркетного пола.

Нормально.

Прошёлся по палате слайт-ходьбой, нанося удары воображаемому противнику и уклоняясь от встречных — таких же воображаемых.

Хорошо!

Встал на мостик, выпрямился. Сел на шпагат. Упёрся пальцами в пол, вытянул ноги «уголком», согнул колени, перешёл в стойку на руках.

Дверь отворилась. Вошли Петров, Боширов и незнакомый мне мужчина солидного вида. Все в белых халатах. В перевёрнутом виде они выглядели забавно.

— Я же говорил, — радостно провозгласил Петров. — Огурчик!

— Привет! — поздоровался я и встал на ноги.

— Это ещё что за цирк, больной! — возмутился солидный. — Вам с вашим ранением показан строгий постельный режим. Марш в койку немедленно!

— Жрать охота, — сказал я. Настроение у меня было бодрое и даже где-то озорное. — У вас здесь кормят, товарищ доктор, или держат пациентов на голодном пайке? Что до цирка, то мне можно, я в нём работал.

Я посмотрел на Петрова с Бошировым. Товарищ майор и товарищ капитан одновременно подмигнули улыбнулись. Нет, они точно Арлекин и Пьеро. В цирк, всем в цирк.

Лицо незнакомого доктора пошло красными пятнами.

— Хорошо, — сказал я. — Готов на быстрый рентген и короткий осмотр. После этого вы убеждаетесь, что я абсолютно здоров и отпускаете восвояси, выдав мою одежду.

— Ваша одежда порвана и в крови, — сказал доктор. — Ещё и грязная. Вы в ней на московском асфальте лежали. В марте месяце.

— Совсем забыл, — сказал я.

— Что здесь за сборище? — послышался родной и знакомый голос. — Ну-ка, пропустите меня!

Петров с Бошировым посторонились. В палату вошла мама с моей сумкой.

— Здравствуй, сынок, — поздоровалась она, целуя меня в щёку. — Ты как? Вижу, всё уже хорошо. Я тут тебе чистую одежду принесла.

— Спасибо, мам, — я поцеловал её в ответ.

— Мы бы тоже могли принести, — заявил Петров.

— Но решили сначала убедиться, что всё в порядке, — добавил Боширов.

— Не сомневаюсь, — сказал я.

— Всё-таки я ничего не понимаю, — с жалобными нотками в голосе произнёс доктор. — Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь происходит?

— Не волнуйтесь, доктор, — сказал я, надевая новые чистые джинсы, которые достал из сумки. — Если в чём-то сомневаетесь, обратитесь к министру здравоохранения Трофимову Владимиру Васильевичу. Или к Чазову Евгению Ивановичу. Они подтвердят мои… как бы это сказать… полномочия и компетенции. Но вкратце, так и быть, сообщу. Я — здоров. Абсолютно. Но и огнестрельное ранение было, в этом даже не сомневайтесь. Просто мне — «а»: повезло, что пуля не задела сердце и рёбра и лопатку. И — «б»: на мне всё заживает, гораздо быстрее, чем на собаке, — я продолжал одеваться. — Если совсем сомневаетесь, можете позвонить товарищу подполковнику Алиеву Ильдару Хамзатовичу, начальнику военного госпиталя города Кушка. Он вам расскажет, после каких травм и как скоро я поднялся на ноги.

— Кушка? — совсем растерялся доктор.

— Самая южная точка Советского Союза, — сообщил я.

Мы покинули гостеприимные стены больницы через полчаса. Моё предложение поесть в ближайшем кафе мама решительно отвергла, и Василий Иванович, чья машина ждала на больничной стоянке, повез нас домой. Нас — это нас с мамой. Петров с Бошировым от домашнего обеда решительно отказались.

— Совершенно нет времени, — прижал руку к сердцу Петров. — Честно, Надежда Викторовна.

— Разве может человек в здравом уме добровольно отказаться от вашего обеда? — добавил Боширов. — Но — служба.

— Льстецы, — сказала мама. — Знаю я вас. Ладно, нам больше достанется.

До дома доехали молча. Когда вышли из машины, и я отпустил Василия Ивановича, мама сказала:

— Видела я твою Кристину.

— Вот как, — сказал я. — Где?

— Это она милицию и «скорую» вызвала. А потом вместе с тобой в больницу поехала и сидела там, пока я не пришла. Она мне и позвонила, кстати. В общем, молодец девочка. Надёжная.

— Одобряешь? — спросил я.

— Не против, так скажу. А там сам решай. Большой уже мальчик, как ни странно мне это признавать.

С Кристиной мы помирились. Для начала я попытался её убедить, что всё дело в неверной формулировке. Надо было сказать, что я снял квартиру для себя. Тем более — это чистая правда. Своя квартира с телефоном мне действительно может понадобиться не только для романтических встреч.

— Дурак ты, — заявила Кристина. — Ты просто должен был со мной посоветоваться. Вот и всё.

— Э… почему? Я думал, девушкам нравятся приятные сюрпризы.

— Нравятся, — подтвердила Кристина. — Но ещё больше девушкам нравится выбирать квартиры. А также платья, бриллианты и стиральный порошок. Про бриллианты — шутка. Ладно, прощаю. К тому же ты и впрямь оказался невероятно крут. Вырубить здоровенного мужика с пистолетом, уже будучи раненным… В жизни бы не поверила, если бы сама не видела. Вот это точно был сюрприз.

— Тебя ждёт ещё множество похожих сюрпризов, — пообещал я.

Самым неприятным в деле с бывшим майором милиции Коровиным оказалась встреча с его женой и сыном Валентином, которые пришли просить меня о снисхождении к мужу и отцу. Хорошо ещё, что встреча произошла на улице, рядом с нашим домом.

Однако полностью её избежать не удалось. Да я и не из тех, кто бежит от неприятностей.

— Серёжа, Серёжа, подождите! — услышал я за спиной женский крик, когда уже собирался открыть дверцу и сесть в машину.

Обернулся и увидел спешащих ко мне Длинного и его мать — полную, словно вылепленную из теста женщину, затянутую в дорогие и модные, но абсолютно не подходящие ей шмотки, и с тщательно нарисованным лицом.

Я вздохнул и убрал руку от дверцы.

Они подошли.

— Здравствуй, Серёженька, — фальшиво улыбаясь, прощебетала женщина.

— Привет, Серый, — пробормотал Длинный, не глядя мне в глаза.

— Здравствуйте, — холодно ответил я.

Не буду пересказывать всё, что сказала мне жена бывшего майора Коровина — это не интересно. Ей казалось, что она убедительна, что её абсолютно неискреннее взывание к моему милосердию возымеет действие, и я пожалею их, бедных сирот, оставшихся без мужа и отца на долгое-долгое время.

Она не учитывала, что я вижу её ауру и ауру её сына насквозь. Читаю по ним, как по книге. И то, что там написано, мне не нравится. Потому что написано там следующее: «Мы ненавидим тебя, Серёженька Ермолов. Потому что из-за тебя наша удобная, сытая и налаженная жизнь сломана. Но мы не просто ненавидим. Мы ещё и боимся. Потому что теперь очень хорошо знаем, какая сила на твоей стороне. Мы не дураки и понимаем, что этой силе нам нечего противопоставить. Поэтому наша единственная надежда вернуть хоть что-то из того, что мы потеряли — это задобрить тебя. Любыми способами».

— Вот… — она быстро огляделась и протянула мне плотный и аккуратный на вид газетный свёрток (газета «На боевом посту» [1], отметил я машинально, за прошлый год).

— Что это? — спросил я, убирая руки за спину. Я уже знал, что, но хотел, чтобы она сама сказала.

— Тут десять тысяч, — она понизила голос почти до шёпота. — Всё, что есть. Серёженька, забери заявление, пожалуйста. Напиши, что ты не имеешь претензий…

— Я всё видел и слышал, Сергей Петрович, — сообщил Василий Иванович, выходя из машины. — Вам только что предлагали взятку. Десять тысяч рублей.

— Кто? Какая такая взятка? — голос женщины изменился, в нём прорезались скандально-испуганные пронзительные нотки. — Это пирожки домашние, сама напекла, угостить хотела. Не хотите — не надо.

Свёрток мгновенно исчез в хозяйственной сумке, словно и не было его. — Пойдём, сынок, отсюда, пойдём…

Они развернулись и направились к углу дома, торопясь уйти подальше.

Жалость, наконец, накрыла моё сердце.

— Галина Ефимовна! — позвал я.

Они остановились, женщина обернулась.

— Я не писал заявление, — сказал я. — Но покушение на убийство — есть покушение на убийство. Ходатайствовать о прощении не стану, но и топить специально вашего мужа не буду. Хотя и могу. Понимаете?

— Понимаю, — тихо сказала она. Что-то в ней изменилось, сдвинулось. Не в худшую сторону. Вроде бы. — Спасибо.

— До свидания, — я повернулся и открыл дверцу «волги». — Поехали, Василий Иванович.

Мы сели в машину и поехали.

В Ленинград я полетел двадцать первого апреля.

Был вариант ехать на машине или на поезде «Красная стрела», но в результате выбрал самолёт.

Время. Его, как всегда, не хватало, а транспорта быстрее самолёта на Земле пока не придумали.

Его и на Гараде не придумали по большому счёту. Да, название гарадских самолётов можно было перевести на русский, скорее, как «гравилёт», поскольку на них были установлены гравигенераторы, в той или иной степени нейтрализующие действие силы тяжести. Однако сам по себе гравигенератор не поднимет машину в воздух — нужен двигатель и подъёмная сила. Поэтому реактивный (и не только) двигатель, крыло и несущий винт — наше всё. Как на Земле, так и на Гараде. А вот дирижабли гарадцы давно перестали использовать — с изобретением гравигенераторов они потеряли смысл.

Поездку, конечно, согласовал. Теперь, когда меня взяли под охрану, это было необходимо делать. Всего охранников было шестеро. Разного возраста и телосложения, по-разному одетые — они старались не походить друг на друга, чтобы легче было раствориться среди обычных прохожих. Но выделялись они всё равно. Взгляд и движения выдавали.

Работали они парами, в три смены, круглосуточно, по восемь часов.

Если шёл пешком — шли за мной в некотором отдалении. Если ехал на машине — ехали за мной в своей чёрной «волге». Метро — на метро, в том же вагоне. Не приближались ближе, чем на десять метров, но всегда были рядом. Молчаливые, быстрые, собранные. Если я встречался с Кристиной, старались и вовсе исчезнуть с глаз. Однако наблюдение не снималось ни на минуту. По ночам возле нашей квартиры в Новых Черёмушках или моей съёмной в Лефортово всегда дежурила чёрная «волга», в которой несли службу двое.

Поначалу они меня довольно сильно раздражали, и я постоянно на них оглядывался. Но затем постепенно привык и воспринимал охрану, словно свою тень. Вернее, две тени. Ну так и родная звезда Кемрара Гели двойная. Крайто и Гройто.

Двоих из шести я выделял особо — была в них некая заметная индивидуальность. Один чуть выше ростом, широкоплечий, бритый наголо — Борис. Второй — худощавый и ловкий — Антон. Кроме всего прочего, они были первыми, кто заступил на смену по моей охране, и сразу же отличились тем, что решительно пресекли попытку милицейского патруля проверить мои документы в районе Никитских ворот (с московской милицией мне хронически не везло, она постоянно норовила меня проверить и задержать, иногда мне казалось, что она просто нутром чует во мне чужака).

Утром двадцать первого апреля Василий Иванович доставил меня в Шереметьево. Там вместе с охранниками и пассажирами я прошёл регистрацию на рейс 2410, следующего по маршруту Москва-Ленинград, сел в самолёт Ту-104 и в одиннадцать часов сошёл по трапу в Пулково.

Чёрная комитетская «волга», ожидающая в аэропорту, отвезла нас прямиком в Пулковскую обсерваторию. Благо, там и ехать-то оказалось всего ничего, — из аэропорта машина выехала на Пулковское шоссе, свернула направо и уже через несколько минут въехала на территорию обсерватории. Остановилась у главного корпуса. Мы вышли.

— Ребята, может быть вы меня в машине подождёте? — спросил я. — Храм науки всё-таки, что здесь может со мной случится?

— Извините, Сергей Петрович, — произнёс Борис. Голос у него был неожиданно высокий, скрипучий. — У нас приказ.

— Я буду ждать, — сказал водитель. — Вот там, на стоянке. У меня тоже приказ.

Подъехала ещё одна машина — белый Москвич 403 с бирюзовой полосой на боку. Остановился рядом с нами. Из машины вышли двое мужчин. Один явно постарше, за сорок. Широкоплечий, с проседью в усах и чёрных волосах, зачёсанных назад. Очки в толстой пластмассовой оправе, спортивная куртка. Второй ниже ростом, не такой плотный, в похожих очках и куртке, но без усов, волосы зачёсаны вперёд, уши оттопырены.

На первый взгляд, они были не очень похожи, но я заметил, что носы у них практически одинаковые. Братья?

И ещё.

Вроде бы я где-то их уже видел, но вот где — припомнить сразу не мог. Ускользало воспоминание.

Мужчины, окинув нас внимательным заинтересованным взглядом, направились к ступеням главного корпуса.

Мы не то чтобы мешали, но стояли довольно близко. Моя охрана синхронно шагнула вперёд, прикрывая меня от них.

Мужчины остановились.

— В чём дело, товарищи? — спросил, нахмурясь, тот, что постарше.

— Ни в чём, — проскрипел Борис. — Проходите, товарищи, не задерживайтесь.

— Что значит — проходите? — усатый явно начал заводиться. — Что за указания? Вы кто такие?

— Я сказал — проходите, — голос охранника стал жёстче и приобрёл металлические нотки.

— Борис, спокойно, — сказал я. — Не цепляйся к людям.

— Я абсолютно спокоен, — сказал тот, что помладше, с оттопыренными ушами. — И кто тут к кому цепляется надо ещё разобраться.

Тут до меня дошло. Как говорится, словно током ударило. Правильно говорится, кстати. Серёжу Ермолова пока не било током ни разу. А вот инженеру-пилоту Кемрару Гели, бывало, доставалось. Ощущение запоминающееся.

— Борис? — переспросил я.

Мой охранник обернулся.

— Не ты, — сказал я, глядя на младшего. — Вы — Борис Натанович?

— Он самый, — сказал тот удивлённо.

— А вы, — я перевёл взгляд на старшего, — Аркадий Натанович? Вы — братья Стругацкие?

— Боря, — голос старшего повеселел. — Он нас знает!

— Я вас сразу узнал, — почти не соврал я.

— Нас ещё можно узнать? — ухмыльнулся Борис Натанович.

— Повесть «Стажёры», — сообщил я. — Реплика Юрковского в ответ на слова Юры Бородина, что он сразу узнал Быкова и Юрковского. Мирза-Чарли. Гостиница. Триста шестой номер.

— Лестно, лестно, — сказал Аркадий Натанович. — А вас, молодой человек, часом не Серёжей Ермоловым зовут?

— Ага, — сказал я, улыбаясь. — Это я.

— Приятно познакомиться, — Аркадий Натанович протянул руку.

— А уж мне-то! — искренне воскликнул я. — Шёл к директору обсерватории, а познакомился с любимыми писателями. Да я уже люблю Ленинград.

Братья засмеялись.

Борис и Антон, чтобы не мешать разговору, деликатно разошлись в стороны.

— Охрана? — понизив голос, осведомился Аркадий Натанович.

— Она, — сказал я. — Без неё никак, увы. Не пускают.

— Профессионалы, — одобрительно заметил старший из братьев. — Вон как сектора осматривают. Каждый — свой.

— Мы тоже к Владимиру Алексеевичу, — сказал Борис Натанович. — Собственно, он нас и пригласил на встречу с… вами. Мы давно знакомы, я же здесь работал.

— Борис Натанович, ну какое может быть «вы»! — воскликнул я. — Мне пятнадцать лет всего. Прошу обращаться ко мне на «ты», иначе я буду крайне неловко себя я чувствовать.

— Как скажешь, — улыбнулся Борис Натанович.

— А чего это мы стоим? — осведомился старший брат. — Эдак, и замёрзнуть недолго. Апрель в Ленинграде — не самый жаркий месяц.

— Конец апреля, Аркаша, — заметил Борис. — Конец.

— Тем более! — решительно отрезал Аркадий Натанович и направился ко входу.

Мы последовали за ним.

Директор Пулковской обсерватории Владимир Алексеевич Крат уже ждал нас в своём кабинете. Чуть полноватый, с серебрящимися от седины, аккуратно подстриженными остатками волос над ушами, в тёмно-сером костюме и при галстуке человек лет шестидесяти, улыбаясь поднялся из-за стола и пошёл нам навстречу.

— Боря, Аркадий! — воскликнул он радушно, пожимая руки братьям. — А вы, как я понимаю, Сергей Ермолов? — обратился он ко мне. — Юный гений.

Охрану мы оставили снаружи.

— Гений — это перебор, — сказал я. — Вундеркинд — да, с этим не поспоришь. Что до гения… История расставит приоритеты. И даст определения.

— История — дама капризная, — заметил Аркадий Натанович, усевшись за стол для посетителей. — Сегодня ей один по нраву, а завтра, глядишь, совсем другой.

— Не соглашусь, Аркадий, — сказал Владимир Алексеевич. — Точнее, не совсем соглашусь. — Он подошёл к дверям, открыл их, — Лидочка, сделай нам чаю, пожалуйста.

— Мне — с лимоном, если можно! — провозгласил Аркадий Натанович.

— С лимоном, — сказал директор. — И бутерброды с колбаской. Полукопчёной. — он обернулся к нам. — От бутербродов никто не откажется?

Чрез две минуты мы сидели за столом в ожидании чая с лимоном и бутербродами и вели оживлённую беседу.

Как будто заранее и с нетерпением её ждали и вот, наконец, дождались.

— Ты не против, Серёжа, что я на встречу с тобой Аркадия Натановича и Бориса Натановича пригласил, не согласовав с тобой? — спросил Владимир Алексеевич. — Мне показалось, что самые известные и талантливые в стране писатели-фантасты и самый — извини, я настаиваю на своём определении — гениальный юноша должны познакомиться. Для вящей пользы.

— Общественной? — осведомился Борис Натанович, поднимая брови.

— В том числе, — сказал Крат. — Что до истории, — обратился он к Аркадию Натановичу, — то она хоть и бывает капризной дамой, тут ты прав, но в конечном счёте действительно расставляет всё на свои места, — и тут прав Серёжа. Взять научные открытия или художественные произведения. Их ценность для человечества проверяется временем. То бишь, историей. К примеру геоцентрическая модель Клавдия Птолемея. Весьма талантливо математически обоснованная, к слову! — он поднял вверх палец. — Казалось бы, никаких сомнений в том, что Земля находится в центре Вселенной быть не может. Ибо научно доказано. Но!

— Пришёл Коперник, и всё пошло прахом, — сказал Борис Натанович.

— Именно! Но Коперник полностью отменил систему Птоломея, заменив её своей, а тот же Эйнштейн не отменил законы, открытые Ньютоном, а, скорее, дополнил своей теорией относительности, — директор обсерватории с лёгкой улыбкой откинулся на спинку стула, сплетя пальцы на животе. Он явно был доволен произнесённой речью. В которой, впрочем, лично я не услышал для себя ничего нового или оригинального.

— То же самое можно сказать и о художественных произведениях, — заметил Борис Натанович. — Критерий их значимости — время. Грубо говоря, «Дон Кихот» Мигеля Сервантеса проверку временем прошла, и человечество имеет великую книгу. А вот какая-нибудь «Памела, или Награжденная добродетель» [1] — нет.

— Кстати, о Ньютоне и Эйнштейне, — сказал Аркадий Натанович, который по моим наблюдениям слегка заскучал во время спича товарища директора. — Я правильно понимаю, что ты, Серёжа, опирался на их работы, когда создавал гравигенератор? И что вообще он делает, этот твой прибор? Уменьшает воздействие гравитационного поля?

— Да, — сказал я. — Экранирует. Гравигенератор создаёт вокруг себя или объекта, на который установлен, сферу с определёнными физическими свойствами. Внутри этой сферы воздействие того или иного гравитационного поля уменьшается в несколько раз.

— Того или иного? — спросил Борис Натанович.

— Скажем так — всех полей. Просто, если мы на Земле, то наибольшее воздействие испытываем от гравитационного поля Земли. Но не только.

— Приливы и отливы, — кивнул Борис Натанович. — Луна и Солнце.

— Сразу видно астронома, — сказал я.

— Я тоже знаю, от чего бывают приливы и отливы, — заявил Аркадий Натанович.

Директор обсерватории засмеялся.

Дверь открылась. Вошла секретарша Владимира Алексеевича Лида — симпатичная женщина лет сорока с подносом в руках. На подносе дымились чашки с чаем, стояла сахарница, блюдце с нарезанным лимоном и тарелка с бутербродами.

Я вдруг понял, что проголодался. Бутерброды оказались вкусными, чай горячим, крепким и сладким. Что ещё нужно, чтобы почувствовать себя отлично? Именно так я себя и чувствовал. Общение с любимыми писателями и директором старейшей обсерватории России и Советского Союза только усиливали это чувство.

— Гравигенератор — это невероятное изобретение, — сказал Аркадий Натанович. — Когда я узнал, то даже не поверил сначала. По моему разумению, мы могли его изобрести лет через двести, не раньше.

— А то и двести пятьдесят, — подтвердил младший брат.

Ого, подумал я, вот что значит гениальные фантасты. Точно попали. По моим прикидкам научно-техническое (и не только) развитие Гарада опережает Землю на два с лишним земных столетия.

— А если прибавить к этому ещё и сверхпроводимость при комнатной температуре, — Аркадий Натанович бросил на меня испытывающий взгляд, — то и вовсе какая-то фантастика получается. В хорошем смысле слова.

— Это ещё не всё, — подлил я масла в огонь. — Прибавьте сюда термоядерный, а затем и кварковый реактор, персональные ЭВМ, связанные в одну сеть, ядерный двигатель для космических кораблей и Дальнюю связь. Хотел бы добавить заодно и систему воспитания нового человека, но не добавлю. Возможно, позже.

— Почему? — живо осведомился Борис Натанович.

— Слишком сложно и долго. Нужно жизнь положить. Не готов.

— Ты хочешь сказать, что в принципе такая система у тебя имеется?

— В общих чертах — да. Но я бы не хотел углубляться. Не время, — я показал глазами наверх.

— Понятно, — сказал Борис Натанович. — Но это очень интересно.

— Стопроцентно обещать не могу, — сказал я, но, возможно, мы это обсудим в обозримом будущем.

— А что такое ядерный двигатель для космических кораблей? — спросил Владимир Алексеевич, меняя тему. — Фотонный, как вот у наших уважаемых фантастов? — он благосклонно посмотрел на братьев.

— «Тахмасиб» с фотонным отражателем покоряет Солнечную систему? — улыбнулся я.

— Ну-ка, ну-ка, — Аркадий Натанович потёр руки.

— Увы, — сказал я. — Не будет фотонного двигателя с отражателем. Слишком много неразрешимых на сегодняшний день проблем. Да что там на сегодняшний. Думаю, и на пресловутые двести-двести пятьдесят лет они останутся неразрешимыми. Начиная с топлива, которым, как все мы помним, для такого двигателя является антивещество, и заканчивая, собственно, отражателем. Но не переживайте. Ионный двигатель с ядерным реактором тоже неплохой вариант. Да, разгоняется корабль с таким двигателем медленно, тяга слабая. Но, разогнавшись, вполне способен покрывать межпланетные расстояния за недели и месяцы, а не годы и десятилетия.

— Ионный двигатель с ядерным реактором, — повторил Борис Натанович задумчиво. — Я правильно понимаю, что реактор в данном случае служит только для выработки электрического тока, который необходим для функционирования, собственно, ионного двигателя?

— Абсолютно верно. Разрешите? — я взял со стола директора чистый лист бумаги, достал ручку и принялся набрасывать схему. — Смотрите. Вот энергоблок. В него входит реакторная установка с радиационной защитой; система преобразования энергии из тепловой в электрическую — проще говоря, паровая турбина; далее — система охлаждения, состоящая из холодильников-излучателей; и, наконец, сам двигатель. Монтируем на каркасе-ферме, цепляем топливные баки, жилой и грузовой отсеки и вообще всё, что нам нужно…

Братья-фантасты и директор даже встали со своих мест и сгрудились за моей спиной, с интересом разглядывая эскиз.

— Строим, разумеется, на орбите, — сказал Аркадий Натанович.

— Разумеется, — подтвердил я. — Точнее, собираем. А на орбиту доставляем нашими, уже имеющимися, «Протонами» или даже «Союзами», оснащёнными гравигенераторами. Экономия такая, что порадует любую экономику.

— Правильно, — сказал Аркадий Натанович. — Экономика должна быть экономной [2].

Все засмеялись.

— Метко сказано, — одобрил я. — Надо будет запомнить.

— Гладко было на бумаге, — вздохнул директор обсерватории. — Хотя красиво, не спорю.

— Всё вполне реально, Владимир Алексеевич. — сказал я. — Включая обитаемую станцию на Луне, полёты к Марсу Юпитеру и дальше, если понадобится. Более того, всё это ещё при нашей жизни. Я мог бы рассказать в подробностях, но не имею права — это пока секретные сведения. Но, поверьте, станцию на Луне начнём строить очень скоро. А там и всему остальному черёд настанет.

— Никогда особенно не понимал, зачем нам обитаемая станция на Луне, — сказал Борис Натанович. — Хотя всегда о ней мечтал, это да.

Наш разговор с Береговым и Быковским был ещё свеж в памяти. Да и не только с ними. Аргументы о том, насколько нам в ближайшее время будет необходима Луна, высказывались мной за последнее время неоднократно — на самых разных уровнях. Можно сказать, заучил их чуть ли не наизусть. Осталось кратко изложить в очередной раз.

— Фантастика, — повторил Аркадий Натанович, когда я закончил. — И всё-таки я не понимаю. Всё, что ты перечислил, требует громадной научной теоретической работы. Которая, как я понимаю, делается только сейчас, что называется, на ходу. Как такое возможно?

— Отец Кабани, — сегодня у меня был день повторов. — Это же ваш персонаж. Отец Кабани и его ящик, куда кто-то сложил все изобретения.

— Ну да, ну да, — сказал Аркадий Натанович с иронией. — Сую руку — р-раз! Что? Антиграв. Зачем? На Луну летать… Молодец!

— Кто сложил все в ящик — он знал, для чего это выдумано, — включился Борис Натанович. — На Луну летать? Это я, дурак, — на Луну. На ядерные баллистические ракеты их ставить. Чтобы быстрее территории врага достигали.

— И на баллистические ракеты тоже, — сказал я. — Без этого никак, Борис Натанович. Враг не дремлет. Я знаю это совершенно точно, поверьте.

— Я тоже знаю, — вздохнул Борис Натанович. — Это я так… помечтать захотелось.

— Если я скажу, что настанет время, когда на Земле не останется враждующих народов и стран, а войны уйдут в прошлое, — это вас утешит?

Младший Стругацкий внимательно посмотрел на меня. Я твёрдо встретил его взгляд.

— Я тоже хорошо помню диалог Руматы с Будахом [1], — сказал Аркадий Натанович. —

— Все мы помним, — сказал я. — Сердце моё полно жалости. Но я не Румата. Хотя и мечтал им быть, как и миллионы советских мальчишек.

— А кто? — спросил Владимир Алексеевич с самым серьёзным видом.

Пришлось — в который уже раз! — рассказать историю с клинической смертью и последующим, фактически, воскрешением, после чего в моём мозгу, сознании и организме в целом произошли столь невероятные изменения.

Рассказ поверг братьев и директора в глубокую задумчивость.

— Ну хоть что-то это объясняет, — проворчал, наконец, Аркадий Натанович. — И то лишь потому, что мы ни черта не знаем, об истинных возможностях человеческого организма.

Неожиданно мне захотелось немного пошалить.

— Вы даже представить себе не можете, насколько ни черта, — сообщил я весело. — К примеру, я могу затянуть на себе или любом другом резаную, колотую или даже пулевую рану за пять минут. Шрама не останется. Но демонстрировать не буду, мы не в цирке, хотя в цирке я работал. Возьмём что-нибудь попроще и без крови. Посмотрите в окно.

Братья и директор послушно повернули головы к окну.

Я вошёл в орно, и накинул на себя «туманный плащ».

— Однако, — пророкотал Аркадий Натанович, поправляя очки и оглядывая кабинет. — Это шутка такая?

Владимир Алексеевич даже поднялся со своего места и тоже осмотрел кабинет.

Борис Натанович отодвинулся вместе со стулом, наклонил голову и заглянул под стол.

— Под столом его нет, — сообщил он с непередаваемой интонацией.

— Отвлёк наше внимание и вышел? — спросил директор обсерватории.

— Не может этого быть, — сказал Аркадий Натанович. — Я бы заметил. Серёжа, хватит, мы всё поняли, покажись!

Я сбросил «туманный плащ» и вышел из орно.

— Всё-таки цирк, — сделал вывод Борис Натанович.

— Если учесть, что в цирке артисты зачастую демонстрируют то, что не умеют обычные люди — да, цирк, — сказал я.

— То есть, это какой-то фокус? — осведомился Аркадий Натанович.

— Если обман зрения можно назвать фокусом — да, фокус, — сказал я. — Извините, если эта небольшая демонстрация возможностей человеческого организма показалась вам неуместной.

— Нет, что ты, — вежливо сказал Борис Натанович. — Было очень интересно.

Однако пора было переходить к делу, и я перешёл.

— Скажите, Владимир Алексеевич, — обратился я к директору обсерватории. — Вы ведь специалист по двойным звёздам, насколько я знаю?

Наш последующий разговор свёлся к вопросу определения галактических координат той или иной звезды относительно Солнца. Замелькали специфические термины: «галактическая система координат», «параллактический треугольник», «эфемериды», Волосы Вероники [2], созвездие Скульптора [3]

В какой-то момент товарищи Крат Владимир Алексеевич и Стругацкий Борис Натанович увлеклись, и перешли на язык настолько профессиональный, что даже я начал терять нить. Не говоря уже об Аркадии Натановиче, на лице которого за малым не проступал натуральный ужас.

— Товарищи, товарищи, — остановил я разошедшихся профи, — не будем углубляться в галактические дебри, нам с Аркадием Натановичем в них слишком легко заблудиться (насчёт себя я, конечно, слегка лукавил). Я ведь не за лекцией приехал. Мне всего-то нужно узнать гипотетические координаты гипотетической двойной звезды.

— Это как? — не понял Владимир Алексеевич. — Ничего не понял.

Борис Натанович промолчал и только бросил на меня очередной внимательный взгляд.

— Допустим, я даю вам другую галактическую систему координат, — объяснил я. — Относительно условной двойной звезды, находящейся на расстоянии двадцать шесть тысяч световых лет от центра галактики. При этом даю и некоторые параметры двойной звезды. В частности — это оранжевый и жёлтый карлики с массой ноль целых девять десятых и ноль целых семь десятых от солнечной. Расстояние между ними — порядка тридцати двух астрономических единиц. Задача вашей обсерватории, определить координаты этой гипотетической звёздной системы относительно Солнца. По сути речь идёт о совмещении двух систем координат.

Директор обсерватории хмыкнул.

— Зачем вам это, Серёжа?

— Так можете или нет?

— В принципе, ничего сложного я здесь не вижу. Но и научного смысла не вижу тоже. Гипотетическая двойная звезда… — он пожал плечами.

— Вы не поняли, Владимир Алексеевич, — улыбнулся я. — Это сейчас она гипотетическая. Но как только мы… то есть, вы определите координаты, вы постараетесь её найти. По моим, весьма и весьма приблизительным прикидкам, эта система должна находиться не слишком далеко от нас. Относительно, конечно.

— Не слишком — это сколько? — спросил Борис Натанович.

— От двухсот до тысячи световых лет, — ответил я. — В том же рукаве Млечного Пути, что и мы.

— Рукав Ориона, — сказал Борис Натанович.

— Он самый.

— Рискну спросить, — сказал Аркадий Натанович. — А что будет, если в указанной области пространства и впрямь обнаружится двойная звезда с похожими характеристиками?

— Отличный вопрос, — снова улыбнулся я. — Тогда я буду знать, что мои предположения верны.

— Предположения… о чём?

— Предположения о наличии внеземной жизни, — ответил я. — Возможно, даже разумной. Какие же ещё.

Да, приехав в Пулковскую обсерваторию с этим делом, я рисковал. Рисковал прослыть, если и не сумасшедшим, но уж экзальтированным чудаком с абсолютно завиральными идеями — точно. Но был нюанс. Даже несколько. Во-первых, моя слава юного гения и так бежала впереди меня. Гении же — все большие чудаки. Гениальность — она вообще на грани сумасшествия находится, это общеизвестно. Гению позволяется многое из того, что не позволяется обычным людям. Почему? Очень просто. Сумасшедший, место которому в психиатрической лечебнице, не мог изобрести гравигенератор, сверхпроводимость и всё остальное. Не бывает такого. Значит, — что? Правильно. Пусть чудит. Авось, что-нибудь полезное опять выйдет. А даже если не выйдет, то ничего страшного. Спишем в статью «расходы».

Далее. Мне нужно было готовить человечество к встрече с силгурдами. Постепенно, исподволь, но — готовить. Как только станция Дальней связи на Луне будет построена, пошлёт сигнал к системе Крайто-Гройто и получит ответ, станет ясно, что земляне не одиноки во вселенной. Но тут же возникнет вопрос, кто такой на самом деле этот русский советский паренёк, который, получается, знал всё заранее? Вплоть до языка инопланетян, который даже расшифровывать не пришлось.

Эти вопросы и сейчас возникают. Но сейчас их пока ещё удаётся кое-как гасить историей с афганским грузовиком и клинической смертью.

Но это — пока.

Не лучше ли постепенно подводить людей, ответственных за принятие судьбоносных для страны и мира решений, к мысли, что клиническая смерть Сергея Ермолова имеет к происходящему опосредованное отношение? Да, сегодня убедить поверить в перенос сознания инженера-пилота Кемрара Гели с планеты Гарад в тело советского подростка Серёжи Ермолова — невозможно. Невозможно до такой степени, что могут и впрямь в психиатрическую лечебницу упечь. Не взирая на заслуги.

А завтра?

Чёрт возьми! Даже станцию Дальней связи на Луне, возможно, строить не придётся, чтобы доказать существование инопланетной цивилизации в указанном районе галактики. Если выяснится, что система Крайто-Гройто находится на расстоянии меньше трёхсот световых лет (на это мало шансов, но они есть), то существует теоретическая возможность поймать какой-нибудь слабый радиосигнал, ушедший с Гарада в те времена, когда силгурды начали использовать радиосигналы для поиска иных цивилизаций (из истории гарадской астрономии я помнил, что это случилось около двухсот пятидесяти земных лет назад). Потом с этим делом завязали, решив, что не стоит обнаруживать себя раньше времени, но попытки были. Значит, их можно обнаружить. Если знать, где искать…

— Да вы не волнуйтесь, — я снова улыбнулся, включая всё своё обаяние. — Это всё так, гипотезы. Причём весьма и весьма хлипкие с научной точки зрения. Настолько хлипкие, что их можно счесть моим личным подростковым капризом и неуемной фантазией, подхлёстнутой чтением замечательных книг, в том числе и присутствующих здесь уважаемых Аркадия Натановича и Бориса Натановича. Но тут, видите ли в чём дело, дорогой Владимир Алексеевич. Мне очень хочется такой каприз себе позволить. До такой степени хочется, что я даже приехал сюда к вам сам и попросил предварительно позвонить вам весьма уважаемых людей. Ещё раз извините.

— Да нет, ничего страшного, — пробормотал директор обсерватории. — Каприз так каприз. Капризы, они знаете ли, разные бывают. Иной может оказаться весьма полезен.

— Именно! — воскликнул я. — Именно, Владимир Алексеевич. Очень рад, что мы понимаем друг друга.

— И вообще, не вижу почему бы нескольким благородным донам не определить координаты гипотетической двойной звезды, — ухмыльнулся Аркадий Натанович и потянулся к чашке с остывшим чаем.

В конце концов я передал директору Пулковской обсерватории Крату Владимиру Алексеевичу папку с необходимыми данными, мы обменялись телефонами, и я собрался откланяться.

— Ты надолго в Ленинграде, Серёжа? — спросил Борис Натанович.

— Послезавтра утром собираюсь обратно в Москву. Дела. Я впервые здесь, хочу сегодня-завтра город хоть немного посмотреть.

— Мой телефон запиши тоже на всякий случай.

— И мой московский, — сказал Аркадий Натанович. — Ты же москвич теперь, если я правильно всё понимаю?

— Правильно, Аркадий Натанович, — улыбнулся я. — Был кушкинцем — стал москвичом. В очередной раз.

— Вот и звони, — благосклонно кивнул Аркадий Натанович. — Я в Москву где-то через неделю возвращаюсь. Как ты понимаешь, нас в особенности интересует результат с гипотетической двойной звездой, — слово «гипотетической» он выделил.

— И не только, — добавил Борис Натанович.

— Раньше, чем через неделю — дней десять результатов не обещаю, — сказал директор обсерватории. — То есть, вычислить область пространства, исходя из имеющихся данных, не так уж и долго. А вот определить, есть там что-то или нет…

— Время терпит, — сказал я. — Хотя, не скрою, лично я буду ждать результата с нетерпением.

Номера для меня и охраны были забронированы в «Астории». Как мне сказали, — лучшей гостинице Ленинграда. Туда мы сразу же и отправились.

Старая имперская столица России мне понравилась.

Нет, не так, «понравилась» — слабое слово. Пожалуй, я в неё даже влюбился. Почти сразу, как только устроился в гостинице, пообедал здесь же, в ресторане, и вышел погулять.

С погодой мне повезло. Хотя вдоль Невы, на набережной которой я вскоре оказался (охрана следовала в некотором отдалении); дул довольно холодный ветер; дождя не было; небо с бегущими по нему плотными белыми облаками нежно синело, а по невским волнам весело прыгали солнечные зайчики.

Облокотившись о парапет, я стоял на набережной и медленно озирался.

Фантастически красивое место.

Прямо передо мной несла свои воды в Финский залив широкая река по имени Нева, на другом берегу которой красовался всё тот же, полный величия и сдержанного достоинства, город. За моей спиной, восседая на вздыбленном коне и простерши правую руку с растопыренной пятернёй восседал, пожалуй, самый известный русский царь — Пётр Первый. Он же император.

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла [4]

Пришли на ум строки Пушкина.

Соглашусь, Александр Сергеевич, так всё и есть, и даже, вон, Адмиралтейская игла сияет. Правда, белых ночей сейчас нет, не то время года для белых ночей, но днём тоже хорошо. Просто замечательно. Эх, нужно было несколько дней закладывать на Ленинград. О чём я думал? Ладно, небось, не в последний раз. Вернусь сюда летом, в белые ночи. С Кристиной. Обязательно.

Примерно через час ноги принесли меня к «Дому книги» на Невском. Шикарное здание в стиле модерн привлекло моё внимание, которое к этому времени даже слегка притупилось от обилия впечатлений, и я зашёл внутрь. Мало ли, может, что интересное попадётся.

— Скажите, — обратился я к скучающей девушке-продавщице в отделе современной советской прозы, — а Стругацких есть что-нибудь?

Девушка засмеялась.

— Готов заплатить, сколько надо, — сказал я.

— Не сомневаюсь, — вздохнула девушка. — Я бы и сама купила. Нет ничего Стругацких, увы. Разбирают сразу же, если какая-нибудь новинка приходит. Идите в библиотеку, молодой человек.

— Библиотека — это понятно, в библиотеке я частый гость. Хотелось бы лично для себя. Понимаете, в чём дело… — я доверительно понизил голос. — У меня появилась реальная возможность взять у братьев Стругацких автограф. А книжки нет. Я здесь командировке, — я развёл руками.

— Увы, ничем не могу помочь.

— Может, посоветуете что-нибудь?

— Что ж тут посоветуешь… Хотя, нет, могу. Попробуйте на книжном рынке поискать. Там очень дорого и не факт, что найдёте, но вдруг?

— Книжный рынок? — переспросил я.

— Неофициальный, конечно. То есть, власти знают, но не разгоняют.

— Ага, — догадался я. — Это вроде как вещевой, где всякие шмотки заграничные можно купить, только книжный?

— Ну да. Вы прямо как с Луны свалились.

— С Луны не с Луны, но… Далеко рынок этот?

— У нас их несколько, ближайший здесь рядом, на Литейном.

— Девушка, милая, я впервые в вашем городе, не очень ориентируюсь. Расскажете, как дойти?

— Это просто. Сейчас выйдете из магазина и идите налево, к Фонтанке…

Чёрный книжный рынок располагался на Литейном проспекте в Итальянском саду — геометрически тщательно распланированном сквере в десяти минутах ходьбы от «Дома книги» на Невском.

День клонился к вечеру, но подпольные торговцы книгами ещё не все разошлись. Наученный опытом съема квартиры в Банном переулке города Москвы, я прошёлся по скверу и вскоре поймал бойкий взгляд молодого человека в плаще и шляпе, вальяжно расположившегося на скамейке. Рядом с ним покоились два объёмистых портфеля.

Я подошёл.

— Что ищем? — небрежно осведомился молодой человек.

— Стругацких, — ответил я. — Любую книгу.

— Любой нет. А вот «Обитаемый остров» могу предложить. Издательство Детская литература, семьдесят первого года.

Разумеется, я читал «Обитаемый остров», брал в библиотеке ещё в Кушке.

— Красная, в рамке? — уточнил я.

— Она. Новая, считай. Если и читали — пару раз, не больше, и аккуратно. Я мог бы сказать, что вообще не читали, но, как видишь, говорю честно.

— В Ленинграде все такие честные? — усмехнулся я.

— А ты не местный, что ли?

— Кушкинец, — почти честно ответил я.

— Ого, — присвистнул молодой человек. — Самая южная точка Союза?

— Она.

— Уважаю. И как там, в Кушке?

— Жарко, — сказал я. — Но мы привыкли. Так что книжка, покажешь?

— А ты купишь? Недёшево, сразу говорю.

— И сколько твоё недёшево?

Молодой человек окинул меня оценивающим взглядом.

— Пятнадцать рублей.

— Десять, — сказал я.

После недолгого торга, от которого я даже получил некоторое удовольствие, сошлись на двенадцати рублях.

Он достал из портфеля книгу (она действительно оказалась практически новой), а я передал ему десятку и пятёрку, получил трёшку сдачи и отошёл.

Замечательно. Теперь можно и Борису Натановичу позвонить и договориться насчёт автографов. Когда ещё такое случится, чтобы любимых писателей вместе застать, а тут и книга у меня уже есть!

С братьями Стругацкими я встретился на следующий день. Позвонил Борису Натановичу, подъехал на улицу Победы к дому номер четыре, поднялся в квартиру. Задерживаться не стал, хотя мне предлагали остаться и попить чаю. Получил желанные автографы и собрался уходить.

— Владимир Алексеевич звонил, — сообщил мне Борис Натанович, когда я был фактически на пороге.

— Уже? — обрадовался я. — А почему не мне?

— Потому что ты не оставил своего ленинградского телефона. Даже не сказал, в какой гостинице остановился.

— Да, верно, — пробормотал я. — В «Астории».

— Неплохо, — одобрил Аркадий Натанович.

— Так что сказал Владимир Алексеевич? — спросил я.

— Они совместили координаты и вычислили гипотетическое место нахождения твоей двойной звезды, — сказал Борис Натанович. — Получилось двести тридцать девять световых лет от Солнца. В рукаве Ориона.

Это была хорошая новость. Двести тридцать девять световых лет означало, что шанс поймать радиосигнал есть.

— А… — начал я.

— Нет, — покачал головой Борис Натанович. — Пока не смотрели. Не так быстро. Нужно дождаться окна.

— Погодного?

— В том числе. Но главным образом окна в очереди. Наблюдения расписаны вперёд, нельзя вот так взять и сломать очередь по чьему-то капризу. Даже твоему, — он улыбнулся.

— Понял, — сказал я. — Спасибо, Борис Натанович, позвоню Владимиру Алексеевичу, уточню что и как.

Я пожал руки братьям и откланялся.

Звонок директору обсерватории, который я сделал, вернувшись в гостиницу, подтвердил всё, что сообщил Борис Натанович. Владимир Алексеевич продиктовал мне подробные координаты предполагаемой системы двойной звезды и заверил, что в ближайшее время астрономы проверят её фактическое наличие или отсутствие.

— Могу подключить крымских коллег, если нужно, — сказал он. — Дабы ускорить процесс.

— Это хорошая мысль, — согласился я. — Подключайте, Владимир Алексеевич. В долгу не останусь.

Я знал, что говорил, и директор Пулковской обсерватории тоже знал, что говорил я. Человек с моими связями мог здорово помочь обсерватории с новейшим оборудованием или любыми иными проблемами, которые всегда хватает.

Потом был Эрмитаж, где я в очередной раз дал себе слово приехать в Ленинград ещё неоднократно; Петропавловская крепость; Васильевский остров; вечер, ужин в ресторане и крепкий сон без сновидений. Утром двадцать третьего апреля я проснулся, позавтракал, погулял по городу напоследок (Летний сад и окрестности). В двенадцать часов мы выписались из гостиницы, и комитетская «волга» отвезла нас в аэропорт.

Рейс 2520 Ленинград-Москва, время отправления объявили без задержки. Всё тот же, уже ставший чуть ли не родным, Ту-104 принял нас внутрь. Пассажиров, как я определил на глаз, было не слишком много, человек пятьдесят — половина от полной вместимости самолёта. Две улыбчивые стюардессы направляли всех во второй и третий салон. Вероятно, это было как-то связано с правильным распределением. Второй так второй. Мы уселись в четырнадцатом ряду, и ровно в четырнадцать двадцать пять самолёт, разогнавшись, поднялся в воздух.

По привычке, которая за последнее время приобрела такой же необходимый характер как силовая разминка и чистка зубов по утрам, я присматривался к аурам пассажиров. Начал ещё на трапе, в салоне продолжил. Поначалу всё казалось нормальным — тревожные тёмно-фиолетовые оттенки и разводы, возникающие тут и там легко объяснялись естественными опасениями перед полётом. Обычное дело. Но затем я обратил внимание на ауру пассажира, усевшегося перед нами в тринадцатом ряду. Поначалу светло-красная и даже местами розовая, с каждой минутой она темнела, и через несколько минут после взлёта в ней появились грязно-бурые пятна, пронизанные почти чёрными шевелящимися прожилками, напоминающими щупальца.

Очень нехороший признак.

Очень.

Этот человек не боялся полёта. Он был психически болен.

Болен, напряжён донельзя и одержим какой-то навязчивой мыслью. Даже не притрагиваясь к нему я видел, что его сердце колотится со скоростью, минимум, сто тридцать ударов в минуту.

Ту-104 стремительно набирал высоту.

Текли минуты.

Улучшений в ауре пассажира (мужчина далеко за сорок, с одутловатым лицом, одетый в плотно застёгнутый плащ и дешёвым чёрным портфелем в руках — таким я увидел его на трапе самолёта и теперь, когда он сидел ко мне спиной, восстановил облик в памяти) не наступало.

Наоборот, всё становилось только хуже.

На девятой минуте пассажир вызвал стюардессу.

— Скажите, девушка, я могу пересесть в первый салон? — спросил он негромко, но даже за гулом двигателей я расслышал каждое слово. Характерное «г» выдавало в нём южанина или уроженца Украины.

Стюардесса не ответила сразу, видимо, обдумывая просьбу.

— В виде исключения, — добавил мужчина. Голос у него был глуховатый, ровный. — Понимаете, я когда-то в шахте работал и с тех пор… В общем, мне бы простора чуть побольше.

— Понимаю, — дежурно улыбнулась стюардесса. — Хорошо, идёмте, я вас провожу.

Пассажир отстегнул ремень безопасности и пошёл за ней в первый салон. Портфель, конечно, прихватил с собой.

Что-то здесь было не то. Очень сильно не то.

Я посмотрел на его пальцы. Они аж побелели, сжимая ручку портфеля. Уже подходя к проходу в первый салон, пассажир поднял портфель к груди. По движению его левой руки я понял, что он собирается открыть портфель и что-то оттуда достать.

«Тревога!» — вспыхнуло в моём мозгу.

Я вошёл в орно, отстегнул ремень безопасности и скользнул вперёд, сжимая время и сокращая расстояние.

Левой рукой взял горло пассажира в захват. Твёрдым как сталь пальцем правой ткнул ему в спину, в почку, — так, чтобы почувствовал и отчётливо произнёс прямо над ухом:

— Комитет госбезопасности! Дёрнешься — буду стрелять. Брось портфель. Ну⁈

Нажим пальца усилился.

Портфель со стуком упал на пол.

— Я не… — начал было пассажир.

— Молчать. Стой, не шевелись. Девушка, не трогайте портфель и позовите командира корабля, — это уже стюардессе.

Обернулся. Ко мне спешила моя охрана.

Ох, рано встаёт охрана, не совсем к месту вспомнил я забавную песню из мультика [1]

— Что случилось, Сергей Петрович? — проскрипел сзади Борис.

— Ну-ка, ребята, возьмите его и обыщите, — сказал я. — Бить не надо. Пока.

Охранники протиснулись мимо меня и взяли мужчину в жёсткий захват, вытащив на относительно свободное пространство перед кухней. Тот не сопротивлялся и помалкивал. Только дышал часто и прерывисто.

Я поднял портфель, который был уже открыт, заглянул внутрь. Прямо сверху, на свёрнутом трикотажном спортивном костюме лежал отрезок стальной трубы диаметром сантиметров десять и длиной сантиметров двадцать с лишним. Отрезок был закупорен с обеих концов, на ближнем ко мне виднелась кнопка. Рядом белел почтовый конверт.

Не трогая трубу, я поставил портфель на ближайшее пассажирской кресло и достал конверт.

Впереди Борис крепко держал пассажира, пока Антон сноровисто его обыскивал.

— Оружия нет, — доложил Антон и раскрыл паспорт, который уже оказался в его руке.

— Бидюк Иван Евгеньевич, — прочитал он. — Тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения. Село Перерослое Плужнянского района Хмельницкой области… [2]

— Это незаконно, вы не имеете права, — начал мужчина. Его маленькие глаза бегали из стороны в сторону.

— Имеем, имеем, — сказал я. — Стойте и помалкивайте, гражданин Бидюк. Не то придётся вас связать и заткнуть рот кляпом. Вам понятно?

Бидюк опустил глаза и кивнул. По его лбу проступили капли пота.

Открылась дверь в кабину пилотов, оттуда вышел человек в лётной форме. За ним — стюардесса.

— Я — командир корабля Вячеслав Янченко, — произнёс он. — Что здесь происходит?

— Сергей Ермолов, — представился я. — Комитет госбезопасности. Думаю, мы взяли террориста, товарищ командир. Примите меры, чтобы другие пассажиры сюда не заглядывали, нам паника на борту ни к чему.

Командир бросил взгляд во второй салон, где кое-кто уже начал подниматься со своего места.

— Лида, Марина, — обернулся он к стюардессам. — Успокойте пассажиров. И задёрните занавески в салон. Лида, ты останься во втором салоне, следи, чтобы никто сюда не входил. Марина, проверь третий салон и возвращайся.

— Что им сказать, Вячеслав Михайлович? — спросила Лида — та самая девушка, которая позвала командира.

Командир посмотрел на меня. Потом на Бориса и Антона, контролировавших Бидюка.

Я чуть заметно покачал головой.

— Скажите, что возникли непредвиденные обстоятельства, одному из пассажиров стало плохо, но на борту оказался врач, первая помощь оказана, и мы продолжаем полёт, — сказал командир.

Я одобрительно кивнул головой.

Девушки прошли мимо меня во второй салон, задёрнули занавески, и вскоре я услышал ободряющий уверенный голос Лиды:

— Товарищи, всё в порядке, не волнуйтесь, одному из пассажиров стало нехорошо, но первая помощь уже оказана, опасности для жизни нет, мы продолжаем следовать в Москву. Но больному нужен покой, поэтому просим всех оставаться на своих местах. Скоро вам будут предложены прохладительные напитки.

Слава Создателю, кажется, сработало.

Я протянул командиру своё удостоверение и вслед за ним конверт из портфеля гражданина Бидюка Ивана Евгеньевича.

— Да, спасибо, — сказал командир, мельком глянув на удостоверение, — а то у меня грешным делом мелькнула мысль, что вы слишком молоды для работы в Комитете.

— Я и впрямь молод, — сказал я. — Но, как видите, работаю. Посмотрите конверт, товарищ командир, что там? Я не успел.

Командир вернул мне удостоверение и достал из конверта два исписанных листка в клеточку, вырванных из обычной тетради. Пробежал их глазами, зло посмотрел на Бидюка.

— Какая же ты сволочь, — процедил сквозь зубы.

— Вы не понимаете, товарищ командир! — вскинулся тот. — Я воевал, на фронте был!

— Сидеть, — Борис толкнул его обратно в кресло. — Сидеть тихо или свяжем!

— Значит, на фронте ты страну защищал, а здесь решил детей и женщин взорвать, так?

— Я…

— Молчать, — угрожающе произнёс Антон. — Следователю будешь рассказывать. Товарищ командир, вы с ним лучше не разговаривайте, не наше это дело. Свяжитесь с землей, доложите, что случилось.

— Да, вы правы, — кивнул командир. — Вот прочитайте.

Он протянул мне листки вместе с конвертом и скрылся в кабине.

Я начал читать.

«Для чтения 5 минут! Командиру и экипажу самолёта. Уважаемые лётчики! Прошу Вас направить самолёт в Швецию, аэродром Стокгольм. Правильное понимание моей просьбы сохранит Вашу жизнь и мою, а за это будут отвечать те, кто своими злодеяниями вынудил меня пойти на этот поступок. После благополучной посадки, я возможно возвращусь на Родину, но только после личной беседы с представителями высшей власти СССР. В руках у меня вы видите оружие. Этот снаряд содержит в себе 2 кг 100 гр. взрывчатки, применяемой в шахтах, что значит этот заряд в действии, разъяснять вам не надо. Поэтому не обходите мою просьбу провокацией. Помните, что любой риск будет кончаться крушением самолёта. В этом твёрдо убедите себя сами, ибо у меня все изучено, рассчитано и учтено. Снаряд устроен так, что при любом положении и провокации будет взорван без предупреждения…» [3]

Значит, я прав. Стальной цилиндр — самодельная бомба. А человек этот и впрямь психически болен. По стилю письма видно, можно и на ауру не смотреть. Вот интересно, что бы случилось, не обрати я на него внимания? Взорвал бы он бомбу или нет?

Я представил себе последствия от взорванной на борту самолёта бомбы на высоте в несколько километров.

Нет, даже думать неохота.

Бомбу мы даже трогать не стали, хотя Антон, который в армии был сапёром, сказал, что мог бы её обезвредить. Но — нет, лучше не рисковать.

Точно также решили и на земле, когда командир доложил по радио о случившемся. Самолёт к этому времени преодолел меньше трети пути до Москвы.

Лететь с бомбой на борту пятнадцать-двадцать минут или сорок пять-пятьдесят? Решение неоспоримо — первый вариант. Поэтому, следуя приказу с земли, командир развернул воздушное судно, и мы полетели обратно. Пассажирам сообщили, что состояние здоровья больного вызывает серьёзные опасения и поэтому мы возвращаемся в Ленинград. Беспокоиться не о чем, всех отправят в Москву ближайшим рейсом, просьба не волноваться. Меня порадовала реакция пассажиров. Никто не возмутился и не устроил скандала по этому поводу. Наоборот. Беспокойство высказали всего несколько человек, но оно было связано исключительно с состоянием «больного» — люди спрашивали, чем они могут помочь, а одна бабушка, летевшая в Москву с внучкой лет семи, даже предложила воспользоваться внушительным набором лекарств, имевшимся в её сумочке. Советские люди, что сказать. В этом они напоминали мне гарадцев — в первую очередь думали о других и о стране, а уж потом о себе. Не все, конечно, были такими. Но — большинство. И это внушало большие надежды на будущее.

В аэропорту нас ждали. Милиция, сапёры, уже почти родная Контора, врачи «скорой помощи». Мои документы и само наличие охраны, тоже с соответствующими документами, мгновенно решило все вопросы, и надолго нас не задержали. Мы дали подробные показания, наскоро перекусили в буфете и ближайшим рейсом под номером 2422 отбыли в Москву.

На этот раз полёт прошёл без приключений. Наш верный «Ту» коснулся колёсами взлётно-посадочной полосы в московском аэропорту Быково ровно в девятнадцать часов сорок две минуты по московскому времени — всего на четыре минуты позже, чем было заявлено в расписании.

Всё-таки хорошо, когда тебя встречают на машине и не нужно озадачиваться общественным транспортом или такси. Казалось бы, и привык я уже к своей служебной «волге» и Василию Ивановичу в качестве персонального водителя, но всякий раз приятно.

Борис с Антоном уселись в машину сопровождения, и мы поехали.

— Домой? — спросил Василий Иванович.

— Ага, — ответил я. — На сегодня, думаю, мои непростые дела закончены.

— Слышал, проблемы были в воздухе? — спросил Василий Иванович.

— Слухами кремлёвская земля полнится? — поинтересовался я в ответ.

— Аж дым идёт, — сказал Василий Иванович.

— Да, возникло кое-что непредвиденное, — подтвердил я. — Пришлось вмешаться и урегулировать.

— Непредвиденное осталось в живых? — едва заметно улыбнулся Василий Иванович.

— Живой-живой, слава богу. Больной человек, его лечить надо.

— Теперь упрячут.

— Надеюсь.

Однако поболтать нам не дали. Сначала позвонили Петров с Бошировым. То есть, звонил непосредственно товарищ майор Петров Александр Николаевич, но товарищ капитан Боширов Тимур Русланович был рядом и время от времени подавал реплики, которые я отлично слышал.

Друзья и кураторы поздравили меня с благополучным прибытием и потребовали завтра же прибыть на площадь Дзержинского.

— Зачем? — спросил я.

— Тебе разве не хочется нас увидеть после долгой разлуки? — спросил Петров. — Тимур, ты слышал? Он, оказывается, ни капли не соскучился.

— Я разочарован, — услышал я голос Боширова.

— Товарищ майор, кончайте трепаться, — сказал я. — Это правительственная линия, между прочим.

— Хорошо, хорошо. Серёжа, всё просто, на так часто у нас происходят попытки угона самолётов, поэтому нужны твои подробнейшие показания. Дабы впредь. Осознал?

— Осознал. Будут вам показания.

— Вот и замечательно. Завтра ждём к десяти утра.

Окей, — сказал я. — До скорых и радостных встреч.

Положил трубку, и телефон немедленно зазвонил снова.

— Ермолов на проводе!

— Серёжа, это Цуканов, — услышал я знакомый голос помощника Брежнева. — Вы где сейчас?

— Подъезжаем к МКАДу.

— Хорошо. Скажи своему водителю, пусть едет на дачу Леонида Ильича. Он тебя ждёт.

— Что-то случилось?

— Серёжа, ты же знаешь, я не отвечаю на такие вопросы. Всё в порядке. Просто Леонид Ильич тебя там ждёт. Он уже знает, что ты прилетел.

— Хорошо, буду. До свидания Георгий Эммануилович.

— До свидания.

— Слышал? — спросил я Василия Ивановича, положив трубку.

— Да, — ответил он. — Едем в Заречье.

— Правильно, — сказал я и снова снял трубку — нужно было позвонить маме, сообщить, что я прилетел, но, как всегда, задерживаюсь.

— Есть будешь? — спросила меня первым делом жена Леонида Ильича Виктория Петровна.

Готовила она почти так же вкусно, как моя бабушка, тут ничего не скажешь.

— Неудобно, Виктория Петровна, я лучше дома поем.

— Неудобно спать на потолке, — выдал известную всему советскому народу поговорку Леонид Ильич. — Пока ещё домой доедешь. Давай, садись, заодно и побеседуем.

— Уговорили, — сказал я.

— Руки только помыть не забудьте, — сказала Виктория Петровна.

Помыв руки, мы уселись за стол на кухне.

Я с удовольствием наблюдал за Викторией Петровной и Леонидом Ильичом. Они заметно помолодели — в каждом движении чувствовалась энергия, глаза поблёскивали. Ещё бы зубы им вырастить новые, подумал я, и совсем хорошо. А то вставная челюсть Леонида Ильича — это же чистое горе, жить и работать мешает.

Виктория Петровна поставила перед нами две тарелки с тушёным мясом и картошкой. На столе уже имелся нарезанный чёрный хлеб, порезанные с луком и смешанные с растительным маслом солёные огурцы, маринованные грибы маслята, а также домашний квас в стеклянном кувшине. Леонид Ильич поднялся, достал из холодильника початую бутылку зубровки [1], из кухонного шкафчика две рюмки, поставил на стол.

— Э, — сказала Виктория Петровна. — Сам-то ладно, а Серёже зачем?

— Рюмку-другую можно, — сказал Леонид Ильич. — Но не больше. К тому же разговор у нас.

Я молчал. К спиртному был равнодушен, но давно понял, что в России без этого никуда. Да и не только в России. Привычка, как и курение, весьма нездоровая, но так сразу её не победить. Нужно время.

— Давай, — Брежнев разлил зубровку по рюмкам. — За то, чтобы все наши начинания были доведены до конца.

Мы выпили.

Грибочки и огурцы с луком были великолепны. Мясо с картошкой тоже не отстало.

— Оставлю вас, — сказала Виктория Петровна, — я раньше поужинала. Лёня, — она престерегающе показала глазами на зубровку.

— Всё нормально будет, — сказал Леонид Ильич, — иди.

Виктория Петровна ушла в комнаты.

Брежнев взялся за бутылку.

— Мне половинку, Леонид Ильич, — сказал я.

Выпили по второй. За скорейшую победу социализма во всём мире.

— Думаешь, победим? — спросил Леонид Ильич.

— Обязательно, — сказал я. Зубровка подействовала, я не стал нейтрализовать её действие, расслабился, хотелось поговорить. Почему бы и нет, в конце концов? Может, и впрямь время пришло. Опять же, Брежнев сам предложил остаться и намекнул на какой-то разговор. Может, это он самый и есть?

— Обязательно победим, Леонид Ильич, — я налил себе в стакан кваса, отпил глоток. — Вопрос в том — когда.

— Как раз об этом я и думал последнее время, — сказал Леонид Ильич. — Когда. И как.

— Воевать точно ни с кем не надо, — сказал я. — И силой заставлять тоже.

— А как же страны Варшавского договора? — хитро прищурился Брежнев. — Мы, считай, их силой заставили.

— Я тогда не жил, — сказал я. — Но думаю, что выхода у нас не было особого. Было бы странно победить фашизм и потом уйти спокойно оттуда, где мы его победили.

— Это правда, — согласился Леонид Ильич.

— Но вот финансовую помощь им и всякой Африке с Ближним Востоком я бы урезал. А лучше совсем убрал. Как в пропасть же деньги уходят. И будут уходить. Халява развращает.

— Тебе-то что? Не твои деньги, государственные, — кажется Брежнев слегка обиделся.

— Как это — не мои? У нас государство чьё? Рабочих и крестьян. И примкнувшей к ним интеллигенции. Значит, и мои тоже. Но в принципе вы правы — в финансах я плохо разбираюсь. Понимаю только, что разбазаривать их просто так нельзя. Это американцы деньги печатают столько, сколько им надо, — вспомнил я слова Берегового. — Весь мир на доллар, как на наркотик, подсадили. А мы на свои живём, честно заработанные. К слову, Леонид Ильич, когда будете с амерами торговаться насчёт гравигенераторов и всего прочего, не берите доллары. И всякие их ценные бумаги там, облигации — тоже.

— Уже торгуемся, — сказал Брежнев невнятно, тщательно прожевывая мясо.

— Вот и не берите. Берите натурой. Заводами, фабриками, технологиями. Если уж совсем заартачатся — готовую продукцию, баш на баш. Электронику берите, микропроцессоры, их Intel как раз восьмибитные начал выпускать, они нам для персональных компьютеров отлично подойдут.

— Наговорил слов, половина не понятна, — проворчал Брежнев. — Микропроцессора какие-то…

— Без микропроцессоров победа социализма невозможна, — сказал я. — Это я вам сразу говорю. Мало иметь море дешёвой энергии. Нужно ещё уметь быстро обрабатывать море информации.

— Ладно, — сказал Брежнев, — верю на слово. Занимайся, от меня полная поддержка. Так что у нас со временем?

— А почему вы меня спрашиваете?

— Потому что с твоим появлением всё изменилось. До того, как мальчик Серёжа Ермолов жил себе спокойно в городе Кушка, всё шло своим чередом, и мы примерно знали, чего нам ждать. Но потом в мальчика Серёжу словно кто-то или что-то вселилось. Он построил гравигенератор — штуку, до которой, как мне докладывают, нам нужно было ещё лет сто, а то и двести пилить; придумал комнатную сверхпроводимость и ещё кучу всего, до чего не могли додуматься лучшие учёные и инженеры не только Советского Союза, но и всего человечества; научился лечить болезни наложением рук и может вытворить такое, что не могут лучшие подготовленные секретные агенты и цирковые артисты.

Он замолчал, подумал, и налил себе ещё половинку.

— Тебе не предлагаю, — сообщил.

— Это правильно, Леонид Ильич, мне хватит. Так что вы сказать-то хотели?

— Откуда ты взялся на самом деле, Серёжа Ермолов, и кто ты такой, вот что! Мне докладывают знающие люди, что все эти разговоры про клиническую смерть и прочее — натуральные сказки. Не бывает такого. Не умеют люди того, что умеешь ты. И не знают. И знать не могут. Каждое новое открытие или революционное инженерное решение — результат долгой и нудной работы, множества проб и ошибок, бессонных ночей и даже жизней человеческих. А у тебя всё — раз, по щелчку пальцев, — Брежнев щёлкнул пальцами. — За тебя.

Выпил, пожевал гриб, вздохнул. — Чёрт, как же мне эта челюсть вставная надоела, сил нет.

— Вот, — сказал я. — Сам об этом только что думал. Хотите новые зубы? Свои? Могу помочь вашему организму их вырастить. И никаких сказок, человеческий организм способен на это, спросите любого врача. Просто нужно знать, как дать ему правильную команду.

— И ты знаешь — как, — сказал Брежнев.

— Знаю.

— Вот. А больше никто не знает. Почему?

— Леонид Ильич, — вздохнул я. — Вы сказали, что всё изменилось с моим появлением. Это правда. Но всё может измениться ещё больше и очень скоро.

— Что ты имеешь в виду?

— Если я скажу правду, вы мне не поверите и сочтёте сумасшедшим.

— А ты попробуй, — сказал Брежнев. В его взгляде я почёл решимость.

Ладно, попробуем. В самом крайнем случае спишем на зубровку.

— Что ж, ладно, — сказал я. — Только давайте так договоримся, Леонид Ильич. Всё, что я вам сейчас расскажу, останется строго между нами. До определённого времени. Даже моим маме с папой не говорите.

— До какого именно? — прищурился Брежнев.

— До того, когда я предоставлю неопровержимые доказательства сказанному.

— Ты за ними ездил в Ленинград, за доказательствами?

Всё-таки проницательный руководитель Брежнев Леонид Ильич. Весьма проницательный. И это хорошо.

— Да.

— Рассказывай.

— Всё просто, Леонид Ильич. Я ищу наших братьев по разуму, от которых у меня все эти знания и умения. Первые шаги сделаны. Область пространства, где находится предполагаемая и нужная нам двойная звёздная система, определена. Теперь, если астрономические наблюдения подтвердят, что там действительно находится двойная звезда с заявленными характеристиками, нужно будет направить туда радиотелескопы и ловить сигнал.

— Радиосигнал?

— Да. Система должна находиться от нас на расстоянии двести тридцать девять световых лет. Как раз в это время, двести тридцать — двести пятьдесят лет назад, цивилизация, существующая на четвёртой от главной звезды планете по имени Гарад начала искать себе подобных и посылать радиосигналы в космос. Если повезёт — поймаем.

— А если не повезёт?

— Тогда действуем по плану. Строим базу на Луне, потом станцию Дальней связи там же, и шлём сигнал уже сами. Радиосигнал идёт двести тридцать девять лет. Сигнал Дальней связи дойдёт практически мгновенно.

Брежнев откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди.

— И что мы им скажем? Этой твоей предполагаемой инопланетной цивилизации?

— Скажем, что мы, их братья, здесь, относительно недалеко. Пусть летят знакомиться. Им есть на чём.

— Ты уверен, что нам это нужно, и что они захотят?

— Уверен, Леонид Ильич. Они похожи на нас, как две капли воды. Только ушли дальше в научном, техническом и общественном развитии. Более того. Я практически уверен, что генетически мы идентичны. Вероятно, когда-то, очень давно, кто-то могущественный провёл эксперимент и перебросил первобытное племя двуногих прямоходящих с Земли на другую планету. Или даже не одно племя, а несколько.

— Какую-то ненаучную фантастику ты мне тут впариваешь, — сказал Брежнев.

— Понимаю, — сказал я. — Но другой фантастики у меня для вас нет. Разве что гравигенераторы, сверхпроводимость, термоядерные реакторы — очень скоро — и всё прочее в ассортименте.

— Н-да. С одной стороны — бред сумасшедшего. С другой — вот они, факты, с которыми трудно спорить. Ставишь меня перед неразрешимым противоречием?

— Невозможно.

— Что?

— Невозможно спорить, Леонид Ильич. Никаких неразрешимых противоречий. Всё просто и одно из двух. Либо признавайте, что на меня так повлияла клиническая смерть. Либо — второе. Каким-то загадочным и, действительно, совершенно фантастическим способом я, советский мальчишка Сергей Ермолов, получил знания и опыт взрослого человека, инженера-пилота экспериментального нуль-звездолёта «Горное эхо», который строится сейчас на орбите планеты Гарад и, думаю, уже скоро будет готов пуститься в путь. Вопрос в том, куда он отправится. К Земле или куда-нибудь ещё?

Помолчали. Леонид Ильич пожевал губами; протянул, было, руку к бутылке, но по дороге изменил направление и налил себе квасу.

Выпили квасу. Доели мясо.

— Чаю? — спросил Леонид Ильич.

— С удовольствием.

— Наливай. Вику звать не будем. Чашки в шкафу, заварка и сахар на столе, кипяток в чайнике. Мне — покрепче.

Я налил чай нам обоим, сел на своё место.

— Что такое нуль-звездолёт? — спросил Брежнев, поднося к губам чашку. — Горячий, з-зараза…

— Космический корабль, способный преодолевать межзвёздные расстояния со скоростью, намного превышающей скорость света.

— Как это может быть? Я читал, что превысить скорость света невозможно.

— В обычном пространстве невозможно. Но есть и другие.

— Ты знаешь, как построить такой корабль?

— В общих чертах, Леонид Ильич. Боюсь, однако, что без помощи гарадцев нам это сделать не удастся. Слишком сложная штука. Это всё равно, что в петровских временах построить космический корабль «Восток», на котором Гагарин летал. Как думаете, получится?

— Кто его знает… — Леонид Ильич глотнул чаю, причмокнул. — Царь Пётр Алексеевич был очень и очень предприимчивым и волевым человеком. Горы сворачивал.

— Паровоз, — сказал я.

— Что — паровоз? — не понял Брежнев.

— Паровоз можно было бы построить. Если очень и очень постараться — автомобиль с примитивным двигателем внутреннего сгорания, хотя в этом случае уже не обойтись без электричества.

— Будет двигатель внутреннего сгорания — будет и самолёт, — заявил Брежнев. — А там и до «Востока» недалеко.

— Да вы, гляжу, фантаст и мечтатель ещё почище меня, Леонид Ильич, — засмеялся я.

— Что ж не помечтать, когда такие перспективы открываются, — он поставил чашку на стол и внимательно посмотрел на меня. — Но, если серьёзно…Ты сказал, что получил опыт и знания другого человека. Человека, живущего, получается, вообще на другой планете за сотни этих самых световых лет от нас. Так?

— Двести тридцать девять.

— Неважно. Много. Что, по-твоему, случилось с этим человеком? Если он, конечно, вообще существует или существовал?

— Кемрар Гели, — сказал я. — Его звали Кемрар Гели. В том, что он существовал, лично у меня нет ни малейших сомнений…

В течение следующего часа я в подробностях рассказал Леониду Ильичу, как именно и с какими мыслями, воспоминаниями и способностями очнулся два с лишним года назад в военном госпитале города Кушка после того, как меня сбил грузовик. Точнее, не меня, а Серёжу Ермолова.

— Но я уже и есть Серёжа Ермолов, — закончил я. — Так что всё это случилось со мной. Но и Кемраром Гели тоже.

— Шизофрения, — сказал Брежнев. — Вообще-то подобное раздвоение личности называется шизофренией.

Вот он — диагноз. Этого я и боялся.

— Вы знаете хоть одного сумасшедшего в истории человечества, который сделал бы столько полезного, сколько уже сделал я? — привёл я заранее приготовленный аргумент. — Сумасшедшие не способны к научной или художественной деятельности. Великий Леонардо да Винчи не был сумасшедшим, это общеизвестно.

— Опять неразрешимое противоречие, — сказал Брежнев. — Мы уже в это упирались.

— Это вы в это упирались, Леонид Ильич, — возразил я. — У меня никакого упора, уверяю вас, пру вперёд, как паровоз на реактивной тяге.

Брежнев засмеялся.

— Паровоз на реактивной тяге — это хорошо, — сказал весело. — Но что же тогда получается, Бог есть?

— Откуда такой вывод? — удивился я.

— Ну как же. Кто ещё способен на подобные штучки?

— Есть многое на свете, друг Горацио, — привёл я расхожую фразу из «Гамлета». — То, что кажется нам чудом, чаще всего является лишь проявлением неизвестных нам законов природы. Так и здесь. Мы, возможно, просто не знаем тех законов, по которым знания и память Кемрара Гели с планеты Гарад слились с памятью и сознанием земного мальчика Серёжи Ермолова. Возможно, пока не знаем. А возможно, и никогда не узнаем.

— Что, и на Гараде не знают?

— Не знают, — покачал я головой. — Больше скажу, Леонид Ильич. На Гараде не знают, есть Бог или нет. В отличие от Союза Советских Социалистических Республик, где совершенно точно знают, что Бога нет. Ощущаете разницу?

Брежнев задумался.

— Ты хочешь сказать, что научных доказательств существования или отсутствия Бога быть не может? — наконец, спросил он.

— Именно так, Леонид Ильич.

— Так что, на Гараде верят в Бога?

— Кто-то верит, кто-то нет. Там свобода вероисповедания.

— У нас тоже.

— Нет, — сказал я. — Позвольте процитировать. Статья сто двадцать четвёртая Конституции СССР гласит: ' В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признаются за всеми гражданами' [2] Свобода отправления религиозных культов, свобода совести и свобода вероисповедания — это разные вещи.

Брежнев нахмурился.

— Хочешь сказать, нам нужно Конституцию менять в этой части?

— Я ничего не хочу сказать, Леонид Ильич. Единственное, что я хочу — найти Гарад и установить с ним связь. Согласитесь, что это будет почище изобретения гравигенератора.

— Да уж, — вздохнул Брежнев. — Если всё это правда, то мне даже представить трудно, какой шухер поднимется.

— Вселенский, — сказал я. — Если учесть, что на Гараде тоже не знают о существовании Земли. Там тоже ищут братьев по разуму и пока не могут найти.

— Кстати, снова о Гараде. Ты самого главного не сказал. Какое там общество?

— Знамя Гарада алое, Леонид Ильич. Того же цвета, что и наше. На этом знамени начертано четыре слова: «Жизнь», «Созидание», «Любовь» и «Защита».

— Красиво. Но ты не ответил на вопрос.

— Коммунистическое, Леонид Ильич, — ответил я. — В том понимании, которое мы вкладываем в это определение. Или, скажем так, почти коммунистическое. На Гараде нет эксплуатации человека человеком, богатых и бедных. Гарадцы равны перед законом — на деле равны, а не на бумаге, и каждый работает на благо всего общества. За что общество обеспечивает его всем необходимым.

— От каждого по способностям — каждому по потребностям?

— По разумным потребностям, — уточнил я. — Но скорее — каждому по труду, как при социализме. Только честно и справедливо, а не так как зачастую у нас. Деньги, к слову, на Гараде имеют хождение. Пока имеют.

Мы проговорили ещё какое-то время, обсуждая наши действия на ближайшее и отдалённое будущее, в связи с новыми обстоятельствами. Домой я попал, когда часы показывали четверть первого. Сестра Ленка и отец уже спали. Мама сидела на кухне и читала своего любимого Гоголя.

— Есть будешь? — спросила.

— Не голоден, мам. Леонид Ильич и Виктория Петровна накормили.

— Горе ты моё, — вздохнула мама. — Что-то волнуюсь я за тебя, сынок. Так волнуюсь, что сердце иногда болит.

— Ну что ты, мама, — я подошёл и обнял её. — Всё будет не просто хорошо, а очень хорошо. Обещаю.

После моей поездки в Ленинград и разговора с Леонидом Ильичом, прошло чуть больше трёх недель. Не считая праздничных дней (майские праздники в СССР народ любил почти так же, как Новый год) время прошло в разнообразных делах и заботах, связанных, в основном, с разработкой и внедрением новых революционных технологий, а также испытаниями гравигенератора на различной технике.

Испытания большей частью давали ожидаемые результаты и открывали великолепные перспективы. Хотя не обходилось и без накладок — порой трагических.

Так, третьего мая, при испытаниях реактивного самолёта МиГ- 23 с установленным на нём гравигенератором, погиб пилот Константин Ивашевич. Были ещё нештатные случаи на другой технике. Все, связанные с человеческим фактором — пилоты и водители боевых и гражданских машин не осознавали, что масса машины отличается от её веса. Умом-то понимали, а вот осознать это всем своим организмом до последней клеточки получалось отнюдь не сразу. Обманчивая лёгкость заставляла совершать ошибки, которые вели к поломкам и травмам. Слава Создателю, погиб только один человек — уже упомянутый пилот. Но я знал, что это только начало, и смерти ещё будут. Никуда не денешься, за технологические рывки подобного масштаба надо платить. Так было, есть и будет.

Всё шло планомерно и даже где-то рутинно вплоть до семнадцатого мая, а затем события понеслись вскачь.

Семнадцатого мая тысяча девятьсот семьдесят третьего года Указом Президиума Верховного Совета мне, совершенно неожиданно, присвоили звание Героя Советского Союза. Как было написано в Указе: «За проявленные мужество и героизм при спасении пассажиров авиарейса 2420 Ленинград-Москва 23 апреля 1973 года».

— Заслужил, — сказал мне Леонид Ильич, лично вручивший высшую награду СССР. — Носи с честью.

— Служу Родине, — ответил я не по уставу. Откуда ему взяться, если я даже военную присягу пока не принимал? Самый молодой Герой Советского Союза за всю историю — из тех, кто получил это звание живым, так мне сказали.

А утром восемнадцатого мая, в пятницу, на следующий день после торжественного вручения мне ордена Ленина и медали Золотая Звезда, позвонил директор Пулковской обсерватории Владимир Алексеевич Крат. Трубку, как обычно, взяла сестра Ленка, которая страшно любила разговаривать по телефону.

Этой весной, четвёртого марта, ей исполнилось целых восемь лет, она училась во втором классе и считала себя взрослой барышней. С Ленкой у нас давным-давно установились тайные отношения, о которых не знали даже мама с папой (хотя, подозреваю, догадывались, но умело делали вид, что не знают).

Я учил её некоторым вещам, которые умел сам. Например, заживлять раны, рассасывать ушибы и снимать головную боль. Видеть в темноте. Обходиться без воздуха до пяти минут. Быстро читать и запоминать большие объёмы текста. Замечать то, что видишь перед собой с одного взгляда и до мелочей. Мгновенно реагировать (спичечный коробок, брошенный из-за головы мимо уха, она ловила уже почти так же хорошо, как я). Входить в орно, набрасывать «туманный плащ» и прочим запредельным вещам не учил. Рано пока. На Гараде детей начинают учить этим вещам, когда начинаются гормональные изменения — в двенадцать-тринадцать лет. Раньше — просто опасно. Мне, прямо скажем, чертовски повезло, что сознание Кемрара Гели переселилось в тело именно тринадцатилетнего мальчика Серёжи Ермолова. Чем старше человек, тем труднее научить его перестраивать свой организм, — сам организм сопротивляется. До двенадцати лет — рано, после шестнадцати — уже трудно и с каждым новым годом всё трудней. Двенадцать-пятнадцать — самое то.

Ленка училась с удовольствием и хватала всё налету. При этом — удивительно! — к спорту она была равнодушна, и все попытки родителей отдать её в какую-нибудь секцию заканчивались одинаково. «Не хочу!» — заявляла Ленка, хватала свою любимую книжку «Волшебник изумрудного города» и делала вид, что полностью погружена в чтение. Впрочем, читать она, действительно, любила.

— Квартира Ермоловых! — звонко сказала она в трубку. — Кто говорит?

Выслушала ответ и крикнула, прикрыв микрофон ладошкой:

— Серёжка, тебя! Какой-то Владимир Алексеевич, — сообщила, передавая трубку. Сердце моё забилось чаще. Я ждал этого звонка и последние несколько дней едва сдерживался, чтобы не позвонить самому.

— Здравствуйте, Владимир Алексеевич!

— Здравствуй, Серёжа! Ну что, ты готов к хорошим новостям?

— Я же бывший советский пионер, Владимир Алексеевич. Даже председатель Совета дружины школы номер тридцать один города Кушка. Так что, всегда готов!

— Тогда слушай. Ты был абсолютно прав. Я попросил Крым, там с погодой получше, чем у нас. Вчера вечером пришёл ответ. Есть двойная звезда в указанном секторе! В точности, как ты говорил. Оранжевый и жёлтый карлики. Расстояние между центрами масс — около тридцати двух астрономических единиц…

Он ещё что-то бодро говорил, но я уже не слушал. Меня переполняло чувство небывалой радости. Гарад! Я нашёл Гарад! Слава Создателю, что он оказался не так уж далеко. Что такое двести тридцать девять световых лет? По галактическим меркам — это совсем рядом. Меньше недели хода для «Горного эха». «Горное эхо», да…

«Создатель, если уж всё так неплохо идёт, сделай, пожалуйста, чтобы, я смог поскорее связаться с Гарадом, — я сам не заметил, как вознёс к небу что-то вроде молитвы. — Пусть „Горное эхо“ будет вовремя достроен и удачно испытан, пусть гарадцы примут решение отправить его к Земле! А дальше…ну, ты понял, дальше посмотрим по обстоятельствам. Главное теперь — установить связь!»

— … мощности наших радиотелескопов недостаточно, — я снова переключился на голос Крата в трубке. — То есть, теоретически мы, конечно, можем поймать радиосигнал, но, если он слаб, лучше использовать для этого более мощный и чувствительный радиотелескоп.

— Например, какой? — спросил я.

— Например, обсерватории Аресибо.

— Это где?

— Пуэрто-Рико.

— Ага, значит, почти Штаты. Это хорошо.

— Почему?

— Думаю, сумею договориться с ними о взаимовыгодном сотрудничестве, — сказал я. — Готовьте программу исследований, Владимир Алексеевич. Едем в Пуэрто-Рико.

Попутно со всеми этими событиями усилилось внимание к моей персоне со стороны прессы. Как говорят в России, шила в мешке не утаишь. Гравигенераторы и сверхпроводимость при комнатной температуре вышли с испытательных стендов на промышленный и потребительский простор, и это не могло остаться незамеченным. Научно-технические новости — одна сногсшибательнее другой начали просачиваться в газеты, на телевидение и радио.

Первый в мире сверхзвуковой пассажирский красавец-самолёт Ту-144, вдруг резко увеличил скорость и дальность, перестал немеряно жрать топливо и вышел на регулярные коммерческие рейсы. Разумеется, благодаря двум гравигенераторам, ускоренно прошедшим всю положенную сертификацию, а затем испытанных на упомянутом авиалайнере.

Еще третьего апреля тяжёлая ракета-носитель «Протон», стартовавшая с Байконура, вывела на орбиту станцию «Салют-2». И сама ракета, и станция были оснащены гравигенераторами. Сам старт и вывод станции на орбиту прошли более чем успешно, гравигенератор на ракете-носителе отработал штатно, подтвердив все заявленные характеристики и даже превысив их. Но затем что-то пошло не так. Со станции перестала поступать телеметрия, возникло подозрение в разгерметизации. Случись это ещё пару месяцев назад, и с «Салютом-2» пришлось бы, скорее всего попрощаться и старт «Союза», на котором к станции должны были лететь космонавты Павел Попович и Юрий Артюхин, отменить. Но теперь, с появлением гравигенераторов, возможности того же «Союза» значительно возросли. Было принято беспрецедентное решение отправить к станции «Союз» и постараться её спасти.

— Если не получится, просто вернётесь на Землю, — помню, напутствовал Поповича и Артюхина Береговой. — Теперь, с гравигенератором, это сделать гораздо проще.

Не стану описывать всю эпопею по спасению станции «Салют-2», хотя она мне известна. Но меня не было на орбите, я не видел всё своими глазами. Подвиг совершили командир корабля Павел Романович Попович, для которого это был второй в жизни полёт, и бортинженер Юрий Петрович Артюхин, для которого полёт был первым.

Это был самый настоящий подвиг, без дураков. Они спасли станцию: устранили утечку топлива с третьей ступени, из-за которой и начались проблемы, восстановили герметичность, починили телеметрию. После чего провели на станции четырнадцать дней, выполнили все запланированные эксперименты (включая эксперименты с использованием гравигенератора) и благополучно вернулись на Землю.

А затем промышленность начала выпускать первые электромоторы, трансформаторы, генераторы и электромагниты со сверхпроводимой обмоткой…

Ну и как вы думаете, сколько ещё можно было скрывать информацию о том, благодаря кому это всё случилось?

Конечно, прежде чем приоткрыть завесу секретности, пришлось взять добро у Леонида Ильича. На этот раз беседовали в кремлёвском кабинете и в присутствии моего старого знакомого — Бесчастнова Алексея Дмитриевича, сменившего к этому времени Андропова на посту председателя Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР (по состоянию здоровья Андропов был отправлен на пенсию, и его дальнейшая судьба была мне не слишком интересна, а точнее сказать — совсем не интересна).

— Ты решай, что со всем этим делать, Алексей Дмитриевич, — сказал Брежнев. — А я поддержу.

— Разрешите высказаться? — спросил я.

— Начинается, — пробурчал Брежнев. — Помяни моё слово, Алексей Дмитриевич, сейчас он нам, как дважды два, докажет, что секретность с его драгоценной личности нужно снимать полностью. Вместе с охраной. Сразу говорю — не бывать этому, — он грозно посмотрел на меня поверх очков.

Бесчастнов едва заметно улыбнулся и сделал вид, что тоже строго на меня смотрит.

— Будь моя воля, Леонид Ильич, я бы вообще не высовывался, — сказал я. — Оно мне надо? Вся эта слава только драгоценное время отнимает. Но деваться и впрямь некуда. Судите сами. Я уже молчу, что гравигенераторы и сверхпроводимость скоро станут обыденностью — такой же, как, допустим, двигатель внутреннего сгорания. И не только для нашей страны, для других — тоже. Иначе просто не получится. Будет очень смешно, когда средства массовой информации на Западе начнут рассказывать про меня всякие небылицы, а мы будем молчать, как в рот воды набрали. Из соображений секретности, которая давно не секретность.

— А они начнут, и очень скоро, — сказал Бесчастнов. — В этом не может быть ни малейших сомнений. По моим данным, господин Такер Ломбарди как раз сейчас готовит большой материал в «Сан-Франциско кроникл». Этот паршивец даже набрался наглости, чтобы обратиться к нам. Конкретно — к Петрову с Бошировым.

— Кто такой Такер Ломбарди? — спросил Брежнев.

— Американский репортёр, — пояснил я. — В крупнейшей газете Сан-Франциско работает. Нормальный парень на самом деле, Алексей Дмитриевич, зря вы так. Наглец — да, но это для репортёра нормально, тем более американского. Он нам хорошо помог в стычке с ФБР. Так чего он хотел?

— Хотел с тобой связаться. Говорю же — он материал готовит. Говорил, если не свяжется, будет вынужден опубликовать непроверенную информацию. Не хочет, мол, чтобы его опередили.

— Вот, — сказал я. — О чём я и говорил.

— Ну да, — буркнул Брежнев, — они и так уже, считай, обо всём знают.

— И мы знаем, что они знают, — сказал Бесчастнов.

— Нужно играть тонко, — сказал я. — Пусть получат строго дозированную информацию одновременно с нашими журналистами. Кушка, клиническая смерть, внезапные прозрения. Про способности вроде лечения руками, и прочее, думаю, вообще не надо — замучают, прятаться придётся. Пусть останется на уровне домыслов.

— Ну, мы уж, Серёжа, как-нибудь сами разберёмся, о чём ставить общественность в известность, а о чём погодить, — сказал Бесчастнов. — Но в принципе, ты прав. Информацию пора давать. Дозированно.

— Разрядка напряжённости, — сказал я. — Нам нужна разрядка. Я понимаю, что капитализм и социализм несовместимы, но надо как-то уживаться. А без свободного обмена информацией и технологиями, а также совместных проектов — особенно в космосе и сфере безопасности — это невозможно.

— Технологиями? — взвился Брежнев. — Ты считаешь, нам нужно передать Западу наши новые технологии⁈ Не жирно им будет? Пусть готовые изделия берут!

— Считаю — да, — ответил я спокойно. — Нужно передавать технологии. Не сразу. Сначала пообещать. Потом долго, очень долго, держать эту морковку перед их носом. А потом, когда станет ясно, что они их вот-вот украдут и скопируют — торжественно передать. Не безвозмездно, конечно же. Леонид Ильич, вы же должны понимать, что подобные вещи долго в тайне не удержишь. Колесом, электричеством или периодической таблицей Менделеева пользуется всё человечество, неважно, кто именно всё это изобрёл и открыл. И потом, мы всегда будем впереди, это я обещаю. За гравигенераторами и сверхпроводимостью последуют термоядерные реакторы, персональные ЭВМ, объединённые в сеть, база на Луне и многое другое. Они будут только догонять и в конце концов проиграют экономически. Особенно, когда мы установим связь с… — я показал глазами на потолок.

— Это ещё с кем? — спросил Бесчастнов обеспокоенно. — Я чего-то не знаю?

— Не волнуйтесь, Алексей Дмитриевич, — успокоил я его. — Есть гипотеза, и вам она наверняка известна, что человечество не одиноко во вселенной. Буквально на днях у нас появилась возможность это доказать. Кстати, Леонид Ильич, действительно появилась, я ещё не успел вам рассказать. Мне потребуется командировка в Пуэрто-Рико, там имеется отличный радиотелескоп, который может нам помочь…

Охрану мне увеличили до четырёх человек. Впрочем, я уже начал привыкать ко всем неудобствам, связанным с постоянным присутствием в жизни посторонних людей, и не особо возражал — надо, значит, надо.

Кроме этого, мы согласовали частичное рассекречивание моей личности — что, сколько и кому рассказывать.

Первый, кому я позвонил, чтобы дать разрешённую информацию, был репортёр «Комсомольской правды» Аркадий Горский.

— Я знал! — радостно воскликнул прожжённый газетный волчара, услышав мой голос. — Знал, что ты позвонишь!

— Откуда? — удивился я. — Даже я ещё вчера этого не знал.

— Интуиция, — пояснил Аркадий. — Она же газетная чуйка. Вырабатывается с течением времени. Не у всех, конечно, только у самых лучших. Так что — интервью?

— Да, — сказал я. — Наверху дали добро.

— Надеюсь, Главлит [1] в курсе, а то знаю я, как у нас бывает…

— Ты будешь бурчать или интервью брать? — поинтересовался я. — Учти, нужно быстро. Американцы на хвосте.

— Хрен им, а не Серёжу Ермолова! — воскликнул Горский. — «Комсомолка» будет первой. Ты в редакцию приедешь или мне подскочить, куда скажешь?

— Сегодня могу приехать, — сказал я. — В течение сорока минут.

— Шикарно, — обрадовался Горский. — Жду!

Интервью со мной в «Комсомольской правде» вышло через два дня. Почти во всю вторую полосу, с фотографией, на которой я красовался с Золотой Звездой Героя на груди на фоне Кремля (специально ради этого снимка пришлось на Красную площадь ехать). Взгляд устремлён в светлое коммунистическое завтра, лицо мужественное и вдохновенное.

— Юра, — сказал я фотокору «Комсомолки» Юрию Хомчику. — Тебе не кажется, что пару лет назад ты уже снимал меня точно так же, только на фоне кушкинских сопок?

— Кажется, — охотно согласился ушлый фотокор, бешено щёлкая камерой и не отрываясь от видоискателя. — Так надо, чувак. Ну-ка, поверни чуть голову вправо и подними подбородок… Вот так, хорошо. Отлично! Конец света, как сказал бы фотограф из «Вся королевская рать» Роберта Уоррена [2].

— Можно подумать, ты читал «Вся королевская рать», — сказал Горский.

— Ха-ха, — гордо ответил Хомчик. — Представь себе. И вообще, это называется — стиль. Слышал такое слово?

— Стиль отпад, — прокомментировал Горский.

— Он самый, — подтвердил Хомчик и показал мне большой палец. — Мы закончили. Все девки нашей необъятной Родины послезавтра будут твои. Обещаю.

Интервью вышло под заголовком «Парень из будущего».

Высший пилотаж, как по мне. Тут тебе и уместный пафос, и намёк на головокружительную тайну, и перспектива светлого коммунистического завтра — всё, как мы любим.

Если после статьи двухлетней давности, «Подвиг на границе», я не особо ощутил на себе силу печатного слова, поскольку был моложе и находился в другом окружении и статусе, то сейчас всё изменилось.

Двери, которые раньше открывались со скрипом, распахивались настежь при одном моём появлении.

Центральные газеты, телевидение и радио выстроились в очередь, чтобы сделать интервью со мной.

Меня стали узнавать на улицах, и я, наконец, осознал, для чего нужна охрана.

Конечно, срабатывала и Звезда Героя, которую по статусу награды мне полагалось носить на груди постоянно. По крайне мере, при наличии пиджака.

— Как хорошо, что я не ревнивая, — сказала задумчиво Кристина, прочитав интервью на нашей, как мы её называли «конспиративной квартире» в Лефортово. — Но учти — до поры до времени. Только попробуй дать мне повод!

— Давать женщине, профессионально владеющей рапирой, повод для ревности⁈ — воскликнул я. — Нет уж, увольте. И вообще, от добра добра не ищут.

— Ах ты, паразит! — она стукнула меня кулаком в грудь. — Разве так нужно отвечать девушке?

— А как? — удивился я. — По-моему, я только что сказал, что ты у меня одна, и менять это положение дел я не собираюсь.

— Дурак, — сказала она.

Я притянул её к себе, запечатал рот поцелуем, и на какое-то время окружающий мир исчез для нас обоих.

Такеру Ломбарди я позвонил через день после выхода интервью в «Комсомолке».

Позвонил в редакцию «Сан-Франциско кроникл», другого телефона у меня не было. В девять вечера по московскому. Учитывая разницу во времени, в Сан-Франциско было одиннадцать часов утра. Или 11 a. m. как обозначается у них.

Звонил из квартиры родителей и уже не в первый раз подумал, что мне нужно какое-то рабочее место. Жизнь ускорялась и в то же время более-менее организовывалась. Мне уже не приходилось мотаться, как угорелому зайцу, по чужим кабинетам, проектным институтам, заводским и фабричным цехам.

А вот директора и начальники всевозможных рангов, наоборот, всё чаще хотели со мной встретиться по тем или иным вопросам. Почему я должен к ним бегать? Пусть они бегают ко мне. Заведу часы приёма, длинноногую секретаршу… Отставить длинноногую, Кристина не поймёт. Да и сам не хочу. Пусть будет в возрасте, но умелая, исполнительная и знающая. Кофе, чай, бутерброды, опять же. Всё, как у людей. Триста знаков в минуту на пишущей машинке, не меньше. Можно даже без беломорины во рту, хриплого голоса и красной косынки в ящике стола. Хотя этот образ мне и нравится. Создатель, когда уже у меня руки дойдут до персонального компьютера с печатным устройством? Целых три союзных министерства: электронной промышленности, радиопромышленности и промышленности средств связи вместе с Государственным комитетом Совета Министров СССР по электронной технике и профильными институтами тормозили в этом вопросе, как начинающий лыжник на крутом горном склоне. А ведь я насовал им прогрессивных идей и, вроде бы, расписал, как и что нужно делать. Нет, всё равно тормозят. С одной стороны, понятно — микроэлектроника в СССР развита плохо. Даже, можно сказать, хреново. У нас телевизоры до сих пор на лампах выпускаются, транзисторы через один в брак уходят, а экспериментальные микропроцессоры только-только начали появляться в единичных экземплярах. Какие уж тут компьютеры… Ничего. Повсеместное внедрение гравигенераторов, сверхпроводимости, а вскоре, надеюсь, и управляемого термояда вместе с резким качественным скачком в производстве ракетной космической и военной техники потянет за собой и развитие вычислительных мощностей. Просто деваться будет некуда. Ну, а если и производственная необходимость не подействует, придётся пинать нерадивых по административной и партийной линии. Больно, по-сталински. Ну, почти. Всё-таки шарашки и расстрелы — не наш метод, не гарадский. Человек труда — это звучит гордо! Так у нас, на Гараде. Это в пьесе Максима Горького «На дне» пьяный Сатин рассуждает о человеке вообще, человеке, как венце мироздания, человеке, которого нужно уважать только за то, что он человек. Ну уж нет. Безвольного пьяницу или наркомана, разрушающего свою семью и себя самого, уважать не за что. Патологического лжеца, интригана, карьериста и властолюбца — тоже. Вора и убийцу — тем более. Пусть их закон «уважает». Уважения достоин лишь человек дела. Дела и любви (хотя последнее — трудно). Ошибаться можно, врать нельзя — вот девиз настоящего гарадца. Особенно врать самому себе. Что хорошо Гараду, то хорошо и Советскому Союзу, а затем и остальным странам на Земле. Заставлять никого не будем, сами придут.

Пока думал обо всём этом, меня соединили.

— Hello! — сказал я по-английски с нарочито южным тягучим выговором. — Это редакция «Сан-Франциско кроникл»?

— Она самая, парень, — ответил чей-то хрипловатый голос на другом краю Земли.

— Это из России вас беспокоят. Меня зовут Сергей Ермолов, и я…

— Один момент! — сказал голос. — Такер! — услышал я. — Такер, твою мать, быстро тащи сюда свою задницу! Твой Ермолофф звонит!!

Через несколько секунд я услышал в трубке взволнованный голос Такера.

— Серёжа?

— Я. Привет, Такер!

— Привет, парень! Ты не представляешь, как я рад, что ты позвонил!

— Отчего же, представляю. Я тоже рад тебя слышать.

— Я пытался тебя найти…

— Мне сообщили. Потому и звоню. Мы тут подумали и решили, что уже можно дать немного больше информации американскому читателю.

— Мы — это кто, прости?

— Мы — это я вместе с руководством Советского Союза, — сказал я.

— Ты общаешься с руководством Советского Союза?

— Такер, ты, вообще, забыл, что ли, как и при каких обстоятельствах мы встретились, и кто меня от вас вытащил? Конечно, общаюсь. Как иначе мы в Советском Союзе запустили бы производство гравигенераторов и сверхпроводящих катушек?

— Да, конечно, просто я не думал… Погоди минуту, я диктофон к телефону подключу, окей?

— А в блокноте скорописью слабо записывать? — подколол я.

— В блокноте — само собой, — серьёзно ответил Такер. — Диктофон — для подстраховки.

— Окей, — согласился я. — Подключай. Я сегодня сама доброта.

Пока он возился, я думал о Сан-Франциско. Вспоминал этот город на холмах, его парки, площади скверы; улицы, отчаянно ныряющие вниз и не менее отчаянно карабкающиеся вверх; залив с одной стороны и сверкающий под солнцем океан — с другой; мост Золотые Ворота и мост Окленд Бэй Бридж; вкуснейший суп клэм-чаудер в хлебной тарелке на набережной; Окленд и любимый салун Джека Лондона «Первый и последний шанс».

Чёрт возьми, подумал я. Да ты соскучился, парень! И если бы только по Сан-Франциско. В конце концов, не так уж и долго ты пробыл в этом городе, чтобы успеть по-настоящему его полюбить. А вот по Circus Smirkus соскучился действительно. Как там старина Мэт, мама Рэйчел, Том, Дэвид, Венди и остальные? По-прежнему колесят по стране? Интересно, кем меня заменили и заменили ли вообще? Да, неплохо было бы повидаться. А что? Если выгорит с Пуэрто-Рико, а оно, надеюсь, выгорит, никуда не денется, можно запланировать чуть больше времени и смотаться на материк, в Штаты. Не могу сказать, что в ЦРУ у меня друзья, но, в конце концов, они подарили мне замечательный фотоаппарат. Думаю, не откажутся в качестве жеста доброй воли помочь найти Circus Smirkus… Вот! Вот, на чём нужно делать упор в интервью — на жестах доброй воли и разрядке напряжённости. Хватит воевать и копить оружие друг против друга. Давайте сотрудничать. Впереди у человечества много дел, грандиозных целей и задач. Нас ждут звёзды, чёрт возьми! Самое интересное, что так всё и есть на самом деле. Ни словом не совру.

Интервью получилось долгим. Я сказал всё, что хотел и даже больше. В частности, пришлось упомянуть о Кристине. Нет, ну а как? Поражать американского обывателя-читателя — так поражать. В самое сердце. Без интимных подробностей, разумеется, но о случае на фехтовальной дорожке рассказал и тут же ввернул предложение:

— Такер, не забудь написать, что Советский Союз и я лично готовы обсудить предложения заинтересованных американских компаний о новых сплавах для спортивных фехтовальных клинков. Насколько я знаю, эта проблема не только у нас, везде они ломаются. А то наши металлурги что-то тормозят. Короче, кто первый встанет, того и тапки.

— Это как? — не понял Такер.

Я объяснил.

Такер и ещё несколько голосов в трубке расхохотались. Ага, значит, половина редакции у телефона. Это хорошо — народу, в том числе и американскому, нужны здоровые сенсации. Особенно репортёрам.

Труднее всего было отвечать на вопросы о том, откуда у обычного советского мальчишки возникли все эти фантастические знания и умения. Здесь пришлось делать упор на старый проверенный рассказ о столкновении с грузовиком в городе Кушка (американским грузовиком, между прочим!); последовавшей вслед за этим клинической смерти и чудесном исцелении, после которого все эти открытия и способности и возникли.

— Сами собой? — не поверил Такер.

— Получается, да.

— Скажи… — он чуть помедлил. — А у тебя, когда ты был в коме, никаких необычных видений не было?

Вот же, зараза, подумал я. В корень зрит! Настырные ребята эти американские репортёры, не отнять. Ладно, напустим чуток туману. Заодно и заинтригуем по самое «не могу».

— Были, — признался я.

— Какие? Можешь описать?

— Пока нет. Были смутные видения, скажем так. Однако, благодаря им, у меня возникла некая гипотеза, которую я надеюсь очень скоро проверить. Не без вашей помощи, к слову.

— То есть?

Я рассказал о возможном посещении Пуэрто-Рико и астрономической обсерватории Аресибо.

— Нужно уточнить кое-какие данные, — пояснил, — которые мы уже получили самостоятельно. В Аресибо отличный радиотелескоп, с его помощью, надеюсь это можно будет сделать. Разумеется, если нам пойдут навстречу. Если всё получится, человечество ждёт сенсация, превосходящая изобретение антиграва и сверхпроводимости при комнатной температуре.

— Конец света, — сказал Такер, и я подумал, что книгу «Вся королевская рать» читали не только Хомчик с Горским. — Намекнуть хотя бы можешь, о чём речь?

— Намекнуть могу, — сказал я. — Братья по разуму. Есть подозрение, что они всё-таки существуют.

— Конец света, — повторил Такер. — Я могу об этом написать?

— О чем конкретно?

— О том, что советский парень, пятнадцатилетний гений-вундеркинд Сергей Ермолов, благодаря которому человечество получило гравигенератор и сверхпроводимость при комнатной температуре, считает, что инопланетяне существуют и собирается это скоро доказать?

— Конечно, — сказал я. — Чего бы я иначе тебе звонил? Давай-ка встряхнём этот мир, Такер. Встряхнём, как следует! Что-то он застоялся.

Наконец, положил трубку, перевёл дух, потёр левое ухо и тут заметил маму с папой и Ленкой.

Родители и сестра вышли из кухни и теперь смотрели на меня. Мама в домашнем халате; папа в спортивных штанах и майке; Ленка в цветастом платьице и с любимым плюшевым зайцем в руках.

Я улыбнулся.

Мама слабо и как-то грустно ответила на мою улыбку, а Ленка и папа остались серьёзными.

— Эй, — спросил я. — Всё нормально?

— Это ты нам скажи, — сказал папа.

— Я в Сан-Франциско звонил, по делу, поэтому по-английски говорил. Что-то не так?

— Пошли на кухню, — мотнул головой папа и скрылся в дверях.

За ним последовала мама и, чуть помедлив, Ленка, по-прежнему прижимая к себе зайца.

Да что случилось-то… Я быстро прокрутил в голове события последних дней. Вроде, ничего плохого. Работал как обычно; готовился к поступлению в Бауманку (хотя, что там готовиться, давно готов); с Кристиной встречался, звонил вовремя, если задерживался или вовсе не приходил ночевать. Хм, может, пора Кристину домой привести, познакомить с родителями и сестрой? Правда, она, вроде, не особо стремится, но… Ладно, сейчас выясним. Но родители явно в тревоге.

Я прошёл на нашу кухню, сел за стол.

Поужинали мы в восемь часов, тогда же и чаю попили, теперь стол был пуст и чист.

— Ну давайте, — сказал я. — Выкладывайте, что произошло. Я же вижу, что вы как не родные.

— А мы не знаем, родные мы тебе или нет, — жёстко сказал отец и закурил, резким движением пододвинув к себе пепельницу.

— Петя! — воскликнула мама.

— Что — Петя, что — Петя! — отец явно едва сдерживался. Это было очень странно, самообладанием отца я законно гордился.

— Папа, — сказал я. — Может, хватит? В чем дело, говори уже.

— В чём дело? Хорошо, сейчас я покажу тебе, в чём дело.

Он оставил сигарету в пепельнице, встал, вышел из кухни и через полминуты вернулся с нашим магнитофоном «Яуза-5». Водрузил его на стол, включил. Катушки закрутились.

Шипение.

— Не надо, — произнёс мой голос по-русски. — Не надо. Дгарден найрен аримана. Дгарден найре аримана! Лагундуна, лагундуна. Китзули ниса. Асин длагит. Китзули ниса…

Приехали. Это, несомненно, был мой голос. Без всяких сомнений. Ну надо же, всё один к одному. Что ж, значит, действительно, время пришло.

— Во сне разговаривал? — догадался я, подумав при этом, что мог бы предусмотреть это и раньше. Предусмотреть и принять меры. Но Кемрар Гели не разговаривал во сне. А вот Серёжа Ермолов, судя по всему, разговаривал. После почти смертельной травмы в Кушке перестал. Но затем снова начал.

— Это я, — сказала Ленка. — Я услышала и маму с папой разбудила. Я испугалась! — она крепче прижала к себе зайца. — Ты очень громко говорил. Три ночи! Три ночи подряд!

— Спокойно, сестричка, — сказал я. — Бывает, что люди разговаривают во сне.

— Что это за язык? — жёстко спросил папа.

— Папа, — я посмотрел отцу в глаза. — Мы не на допросе. И я твой сын, а не враг.

— Что ты здесь говоришь, сынок? — мягко спросила мама.

— Спасите мою душу, — перевёл я. — Спасите мою душу. Помогите, помогите. Я вернусь. Обещаю. Я вернусь. Мама, папа, это не земной язык. Это язык жителей планеты Гарад, которая находится от нас на расстоянии двухсот тридцати девяти световых лет в рукаве Ориона. Зачем, по-вашему, я ездил в Ленинград, в Пулковскую обсерваторию? Мне нужно было найти подтверждение моим догадкам.

— Каким догадкам? — спросил папа.

— Догадкам, что мы не одни во вселенной.

Мы проговорили до поздней ночи. Выпили чайник чая и съели всё любимое папино печенье «Юбилейное», которое он неизменно употреблял на завтрак, намазывая сливочным маслом.

— Ничего, — сказала мама, распечатывая последнюю в доме пачку и ловя папин ревнивый взгляд. — Яйцами всмятку обойдёшься.

— Завтра ещё куплю, — пообещал я. — Сразу пачек десять. Или двадцать.

К этому времени первый шок прошёл.

Как ни странно, в том, что я не сумасшедший и не завербованный американцами шпион, больше всего убедили родителей мои, скажем так, физические возможности (пришлось входить в орно, демонстрировать «туманный плащ» и прочие штучки).

— Сумасшедшие так не могут, — сказал отец, — это верно. Впрочем, и не сумасшедшие тоже.

— Так никто на Земле не может, папа, — сказал я. — Никто, кроме меня. Но этому можно научить, поверь. Трудно, но можно.

— Всех? — спросил папа.

— Нет. Взрослых — очень трудно, почти невозможно. А вот детей, начиная лет с двенадцати, — да, можно.

— Я умею, — пробормотала Ленка, клюя носом в зайца. — Правда, Зая? Братик нас учит…

— Ну-ка, пошли спать, — отец взял Ленку на руки и понёс в её комнату. Мама последовала за ним.

Кажется, пронесло, подумал я. Всё-таки велика сила родительской любви. Они приняли даже то, что их сын уже не совсем их. Где-то далеко-далеко есть планета Гарад, с которой в угасающее сознание их сына каким-то невероятным, абсолютно фантастическим способом попало такое уже угасающее сознание другого человека — взрослого инопланетянина по имени Кемрар Гели. Не случись этого, погибли бы оба. А так — выжили. Да, их сын стал другим. Настолько другим, что и представить страшно. Но это, по-прежнему их сын и брат. У него память Серёжи Ермолова. И сыновья любовь Серёжи Ермолова. Что до Кемрара Гели… Что ж, бывает и так. До сегодняшней ночи мы этого не знали, а теперь узнали. Бывает и так. Остаётся это принять. В конце концов, ничего совсем уж страшного не произошло. Если бы их сын лежал сейчас в могиле на кладбище в далёком южном городе Кушка, вот это было бы, действительно, страшно. Будем жить. Жить, любить и надеяться.

После публикации интервью в «Сан-Франциско кроникл», за мной началась самая настоящая репортёрская охота. Никогда не думал, что такое количество зарубежных журналистов и газетчиков аккредитовано в Москве. Натуральный боевой отряд! Франс-Пресс, Ассошиэйтед пресс, Рейтер, не говоря уже про наше ТАСС, казалось, объединились в стремлении заполучить меня в свои загребущие ручонки.

Эти проныры мгновенно вычислили обе мои квартиры — родительскую и съёмную в Лефортово — и дежурили возле них посменно, в надежде, что я скажу им хоть несколько слов.

Доставалось и Кристине, и даже её бабушке-тётке из Кривоколенного. Причём им пришлось даже хуже, поскольку я-то ходил с охраной, а они без.

Дедушка Лёша, доехав на своём верном и вечном трофейном BMW-326 из своего посёлка Каменномостский, который они с бабушкой по-старинке называли «станицей», до Майкопа, позвонил по межгороду и сообщил, что к ним с бабушкой приезжали газетчики из самого Краснодара:

— Тобой интересовались, внучок! — радостно вещал он в трубку. — Что, мол, да как. Каким был в детстве, как мы антиграв делали в нашем сарае в Алмалыке. Ну, я им и наплёл сорок бочек арестантов! Мол, ты в пятилетнем возрасте ещё мог лягушку так загипнотизировать, что она падала лапами кверху или прыгала через травинку по твоей команде, а идея антиграва этого тебе во сне пришла, как Периодическая таблица элементов Дмитрию Иванычу Менделееву. В нашем доме в Алмалыке пришла, хе-хе, под бой настенных часов. Помнишь часы? До сих пор идут, тебя ждут. Ты, значит, вскочил посреди ночи и тут же всё записал и зарисовал. Ну, а я уже потом сделать помог.

— Ну ты, деда, даёшь, — только и смог я сказать.

— А что? Пусть знают нас, Ермоловых! — гордо заявил дед. — Одно скажу — Юзика и Фиру упоминать не стал, пусть живут спокойно, но они знают обо всех твоих успехах, всё хорошо у них, привет тебе передают. Мне, между прочим, теперь в кафе «Тополь», есть у нас такое, здесь в Каменомостской, бесплатно наливают! Ну как бесплатно, в кредит. Говорят, заходите Алексей Степанович почаще, всегда нальём, потом отдадите, как не налить родному деду такого героического человека! Гордимся, говорят, что такие люди теперь у нас проживают.

— Ты, деда, поаккуратней там с наливом, — обеспокоился я, зная характер деда Лёши. — Чтобы не пришлось мне ехать от пьянства тебя лечить!

— Обижаешь, Серёжка. Твой дед меру знает, хоть у бабки Зины спроси, вот она рядом стоит, хоть у прабабки твоей, моей мамы, дай ей бог здоровья, дома осталась, вам кланяться велела. А что до «приеду» — так всегда вас ждём, каждый день, можно сказать. Приезжайте! Не пожалеете, так у нас хорошо!

Но поехал я в то лето к другому деду.

Быстро вылететь в Пуэрто-Рико и решить там все дела за пару недель не получилось. И дело не в дипломатии — после того, как я дал интервью сначала американскому информационному агентству Ассошиэйтед пресс, затем английскому Рейтер, а после и французам из Франс-Пресс, вопросов по возможному сотрудничеству не возникало, а уж отказов тем более. Приезжайте, уважаемый мистер-месье Ермолофф, будем рады вас видеть. Но вот программы научных исследований, как у нас, так и за рубежом, составляются на долгие месяцы вперёд. В том числе и в астрономии. Трудно найти окошко, а уж подвинуть кого-то ради своих амбиций, пользуясь административным ресурсом и влиянием, и вовсе недопустимо. Не поймут.

— Август, не раньше, — ответила мне обсерватория Аресибо, когда я позвонил им второй раз (после первого они пообещали быстро подумать над моим предложением и сделать всё возможное). — Освободим вам неделю на радиотелескопе с тринадцатого по двадцатое. Сможете приехать?

— Обязательно, — сказал я. — Буду у вас одиннадцатого. Или даже десятого, чтобы подготовиться. Не один, разумеется.

— Отлично, ждём вас. К слову, и Фрэнк Дрейк обещал прилететь к этому же времени.

— О как. А он по каким делам к вам, по тем же самым?

— Можно сказать и так, — засмеялись на том конце провода. — Мы взяли на себя смелость и сообщили ему о вашем приезде. Он очень заинтересовался. Очень. Надеемся, вы не против?

— Ну что вы, сочту за честь познакомиться.

Про Фрэнка Дрейка и его эксперименты по поиску внеземных цивилизаций я читал в «Сайнтифик Америкэн». Еще тринадцать лет назад, в шестидесятом, даже до полёта Юрия Гагарина, этот американский парень задумал и пробил финансирование проекта «Озма», названном так в честь принцессы Озма, правящей волшебной страной Оз из известнейшей в Америке книги тёзки Фрэнка Дрейка — Фрэнка Баума «Удивительный волшебник из страны Оз» (наш Александр Волков незадолго до войны написал своего «Волшебника Изумрудного города», во многом отталкиваясь от книги Баума).

Так что с чувством юмора, как я полагал, у американского астронома было всё в порядке. С одной стороны. С другой, он забыл или не придал значение старой, как мир, примете — как дело назовёшь, так оно и пойдёт. Несуществующая волшебная страна Оз? Значит, и никаких инопланетных цивилизаций тоже не существует. Во всяком случае, на Тау Кита и Эпсилон Эридана. Это ближайшие звёздные системы к Солнцу, на которых, по предположению земных ученых, могла быть разумная жизнь. Первая на расстоянии, без малого, двенадцать световых лет; вторая — десять с половиной световых лет.

Помню, я еще подумал, что неплохо бы потом связаться с этим Дрейком. Парень-то сообразительный: одно то, что он догадался слушать пространство на волне двадцать один сантиметр, соответствующей излучению межзвёздного водорода, было гениально. Правда, с частотой ошибся. Один и сорок две сотых гигагерца хороша для больших расстояний только до определенной мощности радиопередатчиков, и мы, на Гараде, использовали другую частоту. Но откуда Дрейку было это знать? Он делал, что мог, и уже этим мне нравился. Сам такой. А тут оказалось, что и искать его не надо — сам готов встретиться.

Что ж, август так август.

Июнь прошёл в разнообразных делах, а большая часть июля ушла на поступление в Бауманку.

Я мог бы поступить буквально за два дня, но решил подчиниться общему порядку и поступать наравне со всеми. В конце концов, так было даже лучше — скромность украшает человека. В особенности, человека советского. «Ты ведь советский человек? — спрашивал я себя иногда и сам же себе отвечал. — Советский. Вот и веди себя, как советский и административный ресурс применяй только ради общего дела и только тогда, когда другого выхода нет. А то 'мяу» сказать не успеешь, как заразишься той отвратительной болезнью, которую Владимир Ильич Ленин называл хлёстким словом «комчванство».

Советский и гарадский, — добавлял я обычно, размышляя на эти темы, а размышлял я на них много и часто, поскольку мне постоянно приходилось сравнивать советское общество с гарадским, искать пути их будущего объединения. В том, что когда-нибудь этот вопрос встанет перед нами во всей красе, я не сомневался — уж больно похожими путями шёл Восточный Гарад и нынешний Советский Союз. На Гараде это закончилось объединением планеты. Да, после страшной войны, но — объединением, и победили, скажем так, идеи и смыслы, близкие к коммунистическим. Но закончится ли тем же и здесь, на Земле? Очень бы хотелось. Но при этом без Третьей мировой войны, пожалуйста. Возможно ли это? Я верил, что возможно. С помощью Гарада и, конечно, моей. Как там говорил Мересьеву Комиссар из замечательной книги «Повесть о настоящем человеке»?

— Но ты же советский человек!

Вот именно. Советский и гарадский.

Впрочем, слегка использовать административный ресурс всё же пришлось. Это касалось двухнедельной производственной практики, которую должны были проходить все абитуриенты, поступившие в тот или иной советский ВУЗ, но ещё не ставшие студентами официально, не начавшиеся учиться.

В моём случае практика должна была заключаться в абсолютно бессмысленном перекладывании бумажек в какой-то советской конторе (не КГБ!) неподалёку от главного учебного корпуса.

Нет уж, извините, но тратить на это своё время я не мог. Поэтому просто принёс в деканат ходатайство из Совета Министров СССР о прохождении практики абитуриентом Ермоловым С. П. там же, в Совете Министров.

Разумеется, ходатайство удовлетворили, я получил желанное свободное время перед началом учёбы и решил вместе с мамой, папой и сестрой Ленкой слетать на Дальний Восток — к маминым родителям и родственникам.

Тому было несколько причин.

Во-первых, я, теперешний, не был знаком со своим вторым дедом, бабушкой, мамиными братьями (моими дядьями) и остальными родственниками. В памяти Серёжи Ермолова сохранились смутные воспоминания о тайге, подступавшей к самому забору дедовского дома, и о пчёлах с его пасеки, которых маленький Серёжа отчаянно боялся. Ну и всё.

Это было, конечно, мало, и это следовало исправить. Родственники должны знать друг друга и, желательно, знать хорошо.

Во-вторых, мне хотелось побывать на Дальнем Востоке нашей необъятной страны. Так случилось, что кроме Кушки, Алмалыка, Ташкента, Москвы и Ленинграда, я практически нигде не был. Ладно, ещё Мары, но это там же, в Туркмении. США не считается — это другая страна. А хотелось побывать в Союзе, если и не везде, то в очень многих местах: и на Урале, и на Волге, в Карелии, на Байкале, в Грузии, Армении и прочих советских республиках. Так что вполне можно было начать с Дальнего Востока, раз уж карта так удачно ложится.

Наконец, в-третьих, мне просто хотелось отдохнуть. Всё-таки нагрузка, которой я подвергал свой всё ещё растущий организм, была великовата. Да, я умел справляться с любой нагрузкой и отдыхать, как говорят в Советской армии, между двумя бросками земли лопатой. Но всё равно нужно было дать организму передышку, я это прямо-таки чувствовал.

К тому же и Кристина уехала на каникулы к родителям в Новоград-Волынск, а мы решили, что знакомиться мне с её родителями пока рановато. Пусть хотя бы восемнадцать исполнится, по паспорту.

Сложнее всего было решить вопрос с охраной. Моя попытка отбояриться от неё хотя бы на время этой поездки была решительно пресечена Леонидом Ильичом лично.

— Вот это видел? — заявил он, скрутив из трёх пальцев известную всякому русскому человеку фигуру. — В жизни себе не прощу, если с тобой или твоей семьёй что-то случится.

— Ну хотя бы не четверых, Леонид Ильич, мы же в деревню дальневосточную едем, в тайгу! Люди засмеют!

— Люди засмеют, когда повод для смеха дать, — сказал Брежнев. — А ты таких поводов не даёшь. Тебя уважают и крепко, я узнавал. Так и держи себя. Ладно, подумаем, как лучше. Но совсем без охраны не получится, даже и не мечтай.

Турбовинтовой самолёт Ту-114 доставил нас (маму, папу, сестру Ленку, меня и охранников Бориса и Антона) из Москвы в Хабаровск за десять часов. Без посадки. Очень неплохой результат, с учётом того, какое расстояние ему пришлось покрыть.

Только в этом полёте я убедился своими глазами, насколько велика Россия — главная республика, на ресурсах и людях которой, в основном, держится Советский Союз.

Именно так, держится. Убери Россию, и всё развалится мгновенно, — моего знания истории и опыта уже хватало, чтобы это отчётливо понимать. Русские — так называли за границей всех советских людей, вне зависимости от их национальности и принадлежности той или иной республике. Думал уже не раз об этом парадоксе и вот думаю опять. А пейзаж под крылом самолёта только придаёт этим думам вес и должную глубину. Когда час за часом летишь над бесконечным «зелёным морем тайги», как поётся в одной известной советской песне, — морем, которое начинается сразу за Уральским хребтом и не заканчивается до самого Хабаровска, начинаешь понимать, что только по-настоящему великий народ мог пройти эти пространства насквозь, объединить и сделать своими, русскими. Почти без крови, к слову. Чего не скажешь о других великих империях в истории Земли. Несомненно, Советский Союз был империей, хотя и открещивался всячески от это слова. На мой взгляд, напрасно. Главное, наполнить слово правильным смыслом. Тот же Гарад тоже империя, если разобраться. Только гораздо больше. Всепланетного масштаба.

А как иначе? Империя в понимании русских и моём — это не о покорении окружающих народов с последующей их безжалостной эксплуатацией и выкачиванием ресурсов из их земли. Нет. Империя — это о масштабе совместных задач и планов. Чем масштабнее задача — тем масштабнее империя. Иначе просто не хватит сил. Поэтому Гарад и един, что перед ним стояла масштабная задача — выжить после катастрофической войны, не повторить ошибок прошлого и, наконец, отправиться к звёздам. Похожие задачи очень скоро в полный рост встанут и перед человечеством; или я ничего не понимаю в развитии цивилизаций.

Из Хабаровска до железнодорожной станции Хор мы ехали на самом настоящем паровозе! То есть, не на нём самом, конечно, не на этом, как его, тендере, где уголь, и не в будке машиниста, но старые пассажирские вагончики по рельсам тащил он — паровоз! Пыхтел и шипел паром, как в кино показывают, дымил трубой, но исправно тащил. Со скоростью километров сорок в час.

Я смотрел в окно на полусгнившие деревянные столбы линии электропередачи, тянущейся вдоль железнодорожных путей (кое-где остатки столбов просто висели на проводах, зацепившись за них фарфоровыми изоляторами) и думал, что не зря согласился на эту поездку — нужно знать, где живёшь. Ничего, ничего, ребята, придёт скоро и сюда антиграв со сверхпроводимостью; заменим деревянные столбы на пластмонолитовые (этот универсальный гарадский материал пока не выходил таким, каким нужно, но дело шло явно в правильном направлении); поставим где-нибудь под Хабаровском термоядерную электростанцию; и всё изменится в лучшую сторону. Потому что там, где есть дороги, удобный быстрый транспорт и много недорогой энергии, всегда всё меняется в лучшую сторону.

В Хоре нас встречал младший мамин брат Рюрик — широкоплечий, сильный, круглолицый и улыбчивый парень лет тридцати с небольшим.

— Надька! Сестричка! — заорал он с платформы. — Племяши! Алексеич! — и принял в свои медвежьи объятья сначала маму, потом Ленку, потом меня, а затем и папу. Борис и Антон, предупреждённые мамой о том, что нас будут горячо встречать, не препятствовали, но бдели, внимательно глядя по сторонам.

— А это… — Рюрик вопросительно показал глазами на них.

— Наша охрана, дядя Рюрик, — сказал я. — Точнее, моя.

— Рюрик, познакомься, — сказала мама. — Это Борис и Антон. Ребята, это мой брат Рюрик.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Да мы бы и сами своих-то сберегли как-нибудь, — сказал Рюрик. — Люди мы бывалые, таёжные.

— Специфика, — сказал Борис. — Извини.

— Приказ, Рюрик, — добавил папа. — По-другому никак.

— Ага, — сказал дядя Рюрик и сразу как-то расслабился и даже повеселел. — Приказ — это я понимаю, приказ — это святое. Ладно, пошли.

Мне было страшно интересно, каким будет наш путь дальше, но я не спрашивал, дабы не ломать интригу. Как оказалось, не зря.

Глиссер!

У речного причала, до которого мы дошли пешком, нас ждал самый настоящий речной пассажирский глиссер — катер с закрытой кабиной пассажиров на десять и с большим воздушным винтом, защищённым металлической сеткой, позади кабины.

— Вот это аппарат! — восхищённо выдохнул я и тут же вспомнил испытания антиграва в Алмалыке, где у меня за спиной был похожий винт. — Ветер!

— Гордость реки, — подтвердил дядя Рюрик. — Никакие мели и перекаты не страшны. Двадцать с лишним лет ходит, и хоть бы хны!

Мы шестеро, Рюрик и ещё трое пассажиров загрузились в кабину, пристроили вещи, и капитан — сутуловатый невысокий дядька лет пятидесяти с изрезанным морщинами худым лицом и синим пронзительным взглядом глубоко посаженных глаз (ещё в Хабаровске я заметил, что здесь много голубоглазых и синеглазых людей) — одним движением отвязал глиссер от причальной тумбы, завёл двигатель, и вскоре мы уже неслись вверх по реке Хор.

— Сколько до Среднехорска? — спросил я дядю Рюрика (голос приходилось напрягать, чтобы перекрыть рёв мотора).

— Километров сто пятьдесят по Хору! — ответил тот, наклоняясь ко мне, чтобы было слышно. — Ты уже плавал здесь, когда маленький был, вы приезжали с мамой в шестьдесят пятом году!

— Плохо помню! — я виновато улыбнулся и коснулся пальцем головы. — У меня же ещё и травма была серьёзная!

— Да, Надя писала… Часов шесть дорога займёт. Может, чуть меньше. Причалим в Святогорье, потом в Бичевой и там уже без остановок до Гвасюгов и вот уже Среднехорск. Нормально дойдём, племяш, не переживай, — он подмигнул и улыбнулся, отчего на его обветренных загорелых щеках заиграли задорные ямочки.

— Я и не переживаю, — сказал я, — просто интересно. А наземной дороги нет?

— Есть, но она лесная, для лесовозов, там автобус и легковая машина не пройдут. Всё обещают нормальную построить, но когда это будет… — он махнул рукой. — Так что река Хор наша дорога и зимой, и летом.

Первый же серийный гравилёт вместимостью пассажиров на двенадцать — сюда, подумал я. Лично прослежу. Ну и дорога, конечно. Для чего, в конце концов, нужны связи и влияние?

До Среднехорска наш глиссер добрался уже ближе к вечеру. Слава Создателю, никаких происшествий по дороге не приключилось. Мотор работал как часы; покрытые густой тайгой берега (правый круче левого), величественно и живописно проплывали мимо; капитан, с которым мы оказались почти тёзки — оба Петровичи, выполнял свою работу с виртуозностью профессионала, который знает на реке каждый поворот, мель, перекат и протоку. Горючего тоже хватило, хотя за Бичевой Петрович и выразил невнятное опасение, что его маловато.

— Не ворчи, Петрович, — сказал ему Рюрик благодушно. — Сколько тебя знаю, всегда одно и то же — горючего тебе маловато за Бичевой. Но всегда доходим.

— Доходим, потому что уметь надо, — поднял к потолку кабины жёлтый от никотина палец Петрович.

— Ну, дык, мы знаем, что ты умеешь, за то и уважаем, — сказал Рюрик.

— Уважение — это правильно, — согласно наклонил голову Петрович, и мы продолжили путь.

От Бичевой до Среднехорска расстояние было примерно таким же, как от Хора до Бичевой, то есть половина пути, но шли уже без остановок. Поэтому последняя остановка в Бичевой слегка затянулась — капитан дал время размять ноги, посетить туалет и нормально перекусить взятой с собой снедью здесь же, на бережке, устроившись на каких-то брёвнах.

Запахи, неожиданно понял я, жуя толстый бутерброд с маслом и колбасой и запивая еду сладким чаем из термоса.

Запахи!

Вот, что больше всего впечатляет меня на Земле. Гарад пахнет значительно беднее. Не знаю, почему. Может быть, из-за того, что биосфера после термоядерной войны ещё не до конца восстановилась, или потому, что климат на Гараде холоднее, не специалист. Но факт остаётся фактом — Земля богаче на запахи. По крайней мере те места, где я уже успел побывать. Вот и сейчас. Запах от таёжной реки, тайги, опилок, которыми была усыпана земля вокруг брёвен и самих брёвен, нагретых солнцем, был настолько густ, что, казалось, им можно насытиться не хуже, чем бутербродом с колбасой.

— Как хорошо, — вздохнула мама, оглядываясь по сторонам. — Бичевая… Мы здесь жили до войны и во время войны… Когда отец с фронта вернулся, в Среднехорск переехали, он тогда Горный назывался.

— Я помню, — сказал папа, — ты рассказывала.

— Побродить бы тут по знакомым местам, — мечтательно сказала мама. — Жалко времени нет, как всегда.

— Да, — подтвердил капитан, подойдя к нам. Он вынул изо рта, бросил на землю и затоптал окурок папиросы. — Пора в путь, товарищи пассажиры. Прошу на борт.

У Кемрара Гели родственников было мало. Родители погибли на Сшиве, когда ему было всего два года, и он их не помнил. Бабушки с дедушками, одна тётка и один двоюродный брат — вот и все родственники.

Тётка с братом и вовсе жили в колонии гарадцев на Цейсане — пятой планете от Крайто, чем-то напоминающей Марс, только давление атмосферы выше, кислорода больше и есть хиленькая, но жизнь; и впервые я их увидел, когда прилетел на Цейсан уже в качестве инженера-пилота грузо-пассажирского планетолёта «Сентан Ирм». Тётка учила истории детишек в школе, а брат работал оператором-наладчиком климатических установок, разбросанных по всему Цейсану, и вечно был в командировках. Познакомиться-то мы познакомились, но особой родственной привязанности между нами не возникло — отметили в памяти, что мы друг у друга есть, и на том расстались.

Серёжа Ермолов в этом смысле был куда богаче. Мама, папа и сестра — это уже здорово. Дедушка Лёша с бабушкой Зиной и прабабушкой Евдокией — лучше не бывает.

Но оказалось, бывает.

У мамы было три родных брата. Старший Гена и два младших — Рюрик и Витька. У Гены, кроме, естественно, жены, оказалось три дочери: Наташа, Люба и Надя — мои двоюродные сёстры-погодки и фактически ровесницы (Наташа старше на год, Люба тоже на год, но младше, тринадцатилетняя Надька младше на два года).

Это ещё не всё.

Две дочери — Галя и Таня — девяти и пяти лет соответственно имелись у Рюрика (плюс жена).

И ещё одна — маленькая трёхлетняя Аня у самого младшего брата мамы — дяди Ивана. Плюс жена.

Дедушка с бабушкой — Виктор Иванович и Анна Константиновна.

Ну и, наконец, — прадедушка Иван Евсеевич и его жена Устинья, которая, как со временем выяснилось, родной прабабушкой мне и моим сёстрам не являлась, поскольку наша родная прабабушка, она же первая жена прадеда, ещё молодой замёрзла зимой в тайге.

Уф.

Но сестёр-то, сестёр у меня сколько, оказывается! С родной Ленкой аж целых семь! С ума сойти. Хорошо ещё хоть дядья, а не тётки, а то от женщин и вовсе деваться было бы некуда.

И вот почти вся эта родня встречала нас на причале в Среднехорске, а потом провожала к дому деда и бабушки, где во дворе уже были накрыты столы к нашему приезду.

Да уж, на таком празднике я ещё не бывал. Что там застолье деда Лёши с другом Юзиком, бабушкой Зиной, тётей Фирой и мной, малолетним!Так, мелкие посиделки. То ли дело здесь. Столы ломились от еды и выпивки. При этом вина или пива не было совсем. Только водка и самогонка, настоянная на кедровых орехах, травах, таёжных ягодах, меду и бог знает, чём ещё.

Домашний холодный квас в глиняных кувшинах.

Разваренная дымящаяся картошка на блюдах.

Запечённые в печи куры, гуси и самый натуральны поросёнок.

Квашеная капуста в мисках и солёные огурцы.

Свежие огурцы.

Домашнее масло и домашний же хлеб.

Зелёный лук и чеснок, петрушка и укроп.

Сваренные вкрутую куриные яйца — бери, чисть и ешь.

Крупная соль в деревянных солонках.

Над всем этим великолепием витал непередаваемо аппетитный запах; и солнце на закате освещало стол, двор и присутствующих своими мягкими лучами.

— Садись со мной, внука! — сразу взял быка за рога мой прадед Иван Евсеевич, на чьём стареньком пиджаке, надетом поверх застиранной рубашки, покачивался самый настоящий солдатский Георгиевский крест. — Мы с тобой здесь два самых малопьющих мужика — старый и малый, будем друг дружку поддерживать, и друг за дружкой следить.

— Следить, чтобы никто не перепил случайно? — догадался я.

— Ага, — подтвердил прадед, оглаживая седую бороду и глядя на меня хитрым глазом. — Главное, ты за мной следи. Я выпить люблю, грешен. Как запою про Дорошенко и Сагайдачного, значит, больше не наливать — переворачивай мою чарку.

— Про Дорошенко и Сагайдачного? — переспросил я.

— Не слыхал?

— Нет.

— Ну ладно, поймёшь сразу, как услышишь.

Водку я пить не стал, попробовал самогонки, настоянной на кедровых орехах. Не много — одну стеклянную гранёную рюмку (чарку, как говорил прадед) за целый вечер и под отличную еду.

А вот взрослые позволили себе гораздо больше. Исключая мою охрану, которая не пила вообще, чем вызвала среди мужской части гостей, коме меня и папы, самое настоящее изумление.

— Как это — не пьёте? — не понял старший мамин брат дядя Гена, мужчина медвежьей стати, в чьей руке бутылка казалась крохотной и беззащитной. — Вы не русские, что ли?

— Да русские мы, Гена, русские, — сказал Борис, сидящий с ним рядом. — На работе мы, понимаешь?

— Это что ж за работа такая, на которой русскому человеку и выпить нельзя? — ещё больше изумился дядя Гена.

— Они меня охраняют, дядя Гена, — объяснил я. — Им правда нельзя, не настаивайте.

— От кого охраняют? — не понял дядя Гена и даже огляделся по сторонам.

— Ты, Генка, молчи лучше, — вмешалась баба Аня. — Забыл уже, что в прошлом годе было, как Серёжку нашего американцы похитили? Вот и охрана теперь поэтому. Не позорь нас среди московских людей. Сказано — не пьют, значит, так надо.

Выпили за встречу.

Выпили за маму и мужа её — папу.

Выпили за дедушку с бабушкой, а потом за прадедушку с прабабушкой.

После чего мужчины закурили и приступили к расспросам папы и меня, а женщины — мамы.

Папу спрашивали о службе, танках и немного о Москве. Маму — о Москве и магазинах. Меня — о гравигенераторах, сверхпроводимости, космосе, Луне и будущей термоядерной энергетике. Статью в «Комсомолке» читали все, и все видели телепередачу со мной, показанную незадолго до нашего отъезда по Первой программе. Пришлось даже прочитать короткую лекцию обо всём этом. Благо, тезисы были давно наработаны и слова подобраны. Даже женщины на это время умолкли и слушали самым внимательнейшим образом.

— Да уж, — сказал дед Виктор Иванович, когда я закончил. — Слушаешь, как сказку читаешь. И это мой внук! Чудеса.

— Даже не верится, — сказала бабушка Анна Константиновна и украдкой вытерла слезу.

— А мне верится! — заявил прадед, решительно налил себе рюмку иподнялся. — Как старший за этим столом, хочу выпить за своих детей, внуков, и правнуков. Годные получились, спасибо тебе, Господи! — он переложил рюмку в левую руку и размашисто перекрестился на восток. — Я в германскую воевал, — прадед поставил рюмку на стол, вытянул руки по швам и рявкнул. — Рядовой двенадцатого Туркестанского стрелкового полка, вашбродь! Первый батальон вторая рота!

Получилось убедительно, я даже вздрогнул и живо представил себе молодого прадеда в русской солдатской форме времён Первой мировой, стоящего навытяжку перед начальством с трёхлинейной винтовкой Мосина за плечами и патронташем на ремне. Где-то в небе стрекочет немецкий аэроплан. Слышно далёкое уханье гаубиц. Ряды колючей проволоки на горизонте с одной стороны, и лес с сожжённым хутором на опушке — с другой. Размокшая земля под ногами. Запах гари и дерьма.

Я тряхнул головой. Да уж, воображение у вас, товарищи Серёжа Ермолов и Кемрар Гели, не откажешь. Но каков прадед, а? Чистый актёр, так в образ войти за одну секунду!

Тем временем прадед снова взял рюмку в руку и продолжил.

— Прожил я на этой земле уже ровно девяносто два года. А выпил столько… — он покачал головой. — Вот ежели бы в эту избу, — указал он на избу деда, — налить горилки, как в чарку, то через винця [1] полилась бы. Ни о чём не жалею. Но если бы мне сказал мне Господь, — Евсеич, хочешь ещё столько прожить? Я бы ответил, — Не откажусь, Господи.

— Бога нет, деда, — сказал дядя Гена.

— Для безбожников нет, для христовых есть. Я — христов, и никогда от Бога не отрекался. Но мы не об этом сейчас. За детей, внуков и правнуков! — он поднял рюмку, лихо опрокинул её в рот, сел, вытер усы и затянул:

Ой, на, ой на гори та женци жнуть,

Ой, на, ой на гори та женци жнуть,

А по пид горою, яром-долиною козаки йдуть!

Дядья с дедом переглянулись и складно подхватили:

Гэй, долиною, гэй, гэй! широкою, козаки йдуть!

Прадед пристукнул кулаком по столу и вывел чистым молодым голосом:

Попе-попереду Дорошенко,

Попе-попереду Дорошенко,

Веде своє вийсько, вийсько запоризьке хорошенько [2]

Я взял его рюмку и перевернул винцями вниз.

Ночевал я вместе с охраной в избе прадеда, которая стояла у самого берега реки.

— У меня пусть поживут, Витька, — заявил прадед своему сыну, а моему деду, когда настала пора распределять гостей на ночлег. — Надя с Петром и маленькой Ленкой у тебя, а Серёжка со своей охраной — у меня. У тебя места на всех не хватит.

— Чего это не хватит? — обиделся дед. — Ребят можно в бане поселить. Там тепло, чисто…

— Ты их ещё на чердак засунь, — сказал прадед. — Они же охрана, рядом должны быть, понимать надо.

Дед вопросительно посмотрел на Бориса и Антона, те кивнули головами, подтверждая слова прадеда.

На том и порешили.

Это были чудесные две недели самого настоящего глубокого отдыха.

Я спал, как убитый, в избе прадеда на деревянном топчане.

Завтракал свежим хлебом, макая его в мёд и запивая парным молоком (у деда с бабушкой была самая настоящая корова, и бабушка её доила!).

Бегал на реку с двоюродными сёстрами, с которыми быстро сроднился и подружился.

Ходил с прадедом (Борис и Антон неизменно следовали за нами) в тайгу за околицу, где он учил меня искать женьшень. Оказалось, в молодости, ещё до революции, он этим промышлял: искал в тайге женьшень, продавал его и на это жил и кормил семью.

— Хорошо жил? — спрашивал я.

— Добре, — отвечал прадед. — В парчовых портянках не щеголял, но в кишене [3] всегда трохи було на выпить-закусить, — он подмигивал мне и улыбался чуть косоватым ртом, в котором, впрочем, ещё хватало своих зубов.

— Деда, — спрашивал я. — Так ты украинец?

— С чего это? Русский я. Все мы русские, Климченко.

— А почему тогда столько украинских слов употребляешь? Песни, опять же.

— Так что слова… Слова — это слова. Я же в Полтавской губернии родился, в Малороссии, там все так говорили, на мове.

— На украинском? — уточнял я.

— На мове, — упрямо повторял он. — Внука, ты меня не путай. Говорю же, русские мы, и всегда русскими были. Это сейчас — Украинская советская республика, Российская, Туркменская, прочие. В моё время всё было просто и понятно: Малороссия, Белая Русь, Россия, Туркестан, Кавказ. Кто в России, Белоруссии или Малоросии — те русские. Если не католики, конечно. Мы, Климченко, православные. Значит, русские.

— А здесь Климченко как оказались?

— Переехали, — отвечал прадед. — За землёй и лучшей долей. До революции ещё, в девяносто пятом где-то. Мне четырнадцать лет было, хорошо памятаю. Сначала по «железке» до Томска, потом на лошадях, волах, баржах и плотах по Амуру… Долго шли. Наконец, дошли. Теперь здесь живём. Тихо, — от прикладывал палец к губам. — Чуешь?

— Что?

— Птичка поёт.

Я прислушивался. Действительно, где-то пела птица.

— А другая ей отвечает. Фьють-фьють, цыр-цыр-цыр, фьють-фьють. Чуешь?

— Чую.

— Это не птицы, — торжественно заявлял прадед.

— А кто?

— Это души двух китайских братьев, охотников за женьшенем. Оба погибли в тайге и с тех пор их души вселились в птиц, которые своим пением указывают охотникам путь к корню жизни. Если услышишь этих птичек, — знай, где-то в той стороне растёт женьшень.

— Мы пойдём искать? — загорался я.

— Не пойдём. Далеко очень.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, внука, знаю, — улыбался прадед.

Надо сказать, прадед Иван Евсеевич произвёл на меня сильное впечатление, и я ни на секунду не пожалел, что поселился у него. В доме деда при таком количестве народа было вечно шумно и суетливо. А здесь, в обширной бревенчатой избе, стоявшей над речным обрывом, тишина и спокойствие. Прабабушка Устинья была немой от рождения, изъяснялась жестами, а прадед, который только один и понимал её до конца, переводил. Но слышала Устинья хорошо, так что переводить ей наши слова было не нужно.

Прадед рассказал мне всё, что когда-то рассказывала и мама, только подробнее. Тот самый деревенский колдун Евсей, Евсей Акимович, предок Серёжи Ермолова по матери, был непосредственно отцом моего прадеда.

— Колдун — это брехня, — рассказывал дед про своего отца. — Какой же он колдун, ежели в церковь ходил, исповедовался и причащался, как все? Люди брешут, о том, чего не знают, и чего боятся. А батю моего боялись.

— Почему?

— Потому что колдун! — отвечал прадед, смеясь. — Понимаешь? Он умел то, чего другие не могли. Нет тут никакого колдовства. Одно человеческое умение. Вот тебя взять, — он остро взглядывал на меня. — Ты что умеешь?

— Много чего, деда, — признавался я. — Пожалуй, даже, очень много. Мне, кстати, рассказывают, что часть этих умений как раз от Евсея Акимовича по наследству перешла. И от тебя тоже.

— Каких, например? — интересовался прадед.

Я вспоминал историю про пачку папирос, которую ему принесла собака.

— Было такое, — улыбался прадед. — Это не слишком трудно. Надо только знать, как.

— Я знаю, — говорил я. — И не только это.

— Может, оно и так, — прадед не отводил от меня своих внимательных глаз. — Может, и так, — повторял он. — Когда на тебя смотрю, словно себя в зеркале молодого вижу. Точь-в-точь. Расти, внука, расти, тебя большие дела ждут, знаю. Такие большие, что нам и не снились. А что до спадка [4]… Добрая вещь, лишней не бывает, но своё настоящее богатство человек сам себе куёт. Только сам. И оно с ним до самой смертной годины остаётся.

Не забывал я, конечно, и дедушку Витю с бабушкой Аней и своих дядьёв.

Первому помогал с пчёлами (у деда была пасека), которых, как оказалось совсем не боялся и даже любил, и они отвечали мне тем же.

— Надо же, — удивлялся дедушка. — А маленький был, боялся. Даже в туалет ходил, накрывшись простынёй, а бабушка в ней тебе дырки для глаз проделывала.

Деревенский дедов туалет действительно располагался сразу за пасекой и, чтобы в него попасть, нужно было пройти мимо ульев.

— Правда, что ли? — не верил я.

— Правда, правда, — смеялась бабушка.

— Зато теперь — настоящий пчеловод! — восклицал дед. — Откуда только что взялось.

Всякий уважающий себя мужик из посёлка Среднехорский имел моторную лодку.

Когда нормальные дороги отсутствуют, по воздуху на вертолёте слишком дорого, а выпуск гравилётов пока не налажен, река остаётся фактически единственной транспортной артерией, связывающей таёжные посёлки, расположенные на её берегах, с цивилизацией.

По реке доставляли товары, почту, горючее и всё, что нужно.

По реке шёл сплав.

По реке ходил пассажирский глиссер, на котором мы приплыли.

Ну и, конечно, личные моторные лодки.

Чаще всего деревянные, сработанные и просмоленные собственноручно, по лекалам дедов и прадедов, но были и заводские алюминиевые «казанки». Моторы — двадцатисильные «Вихри» и десятисильные «Москва». Наверное, были и другие, но я видел только эти. Река — она ведь не только транспортная артерия, она — кормилица.

— Без лодки, как без ног, — рассказывал мне дядя Рюрик — самый заядлый таёжник, охотник и рыбак из всех трёх братьев. — И дело не только в рыбе или икре, когда кета на нерест идёт. Изюбрь [1] у нас выше по течению живёт-кормится, за Сюкпаем [2]. Как его добыть? Плыть надо.

Котлеты из изюбря я уже ел, бабушка Аня готовила. Мне понравились, хотя вкус был необычным, резковатым.

Сама идея охоты на диких животных — тех же изюбрей, кабанов или даже медведей поначалу показалась мне варварской. На Гараде охотников можно было едва ли не по пальцам пересчитать и смотрели на них как на людей не совсем нормальных. Связано это было, во-первых, с тем, что биосфера планеты до сих пор не восстановилась после термоядерной войны, а, во-вторых, с открытиями гарадских биологов, которые давно доказали, что умственное развитие большинства представителей животного мира гораздо выше, нежели считалось ещё пару сотен лет назад, а некоторые виды так и вовсе можно считать близкими к разумным. Какая уж тут охота — сотрудничать надо.

Однако на Земле вообще и в Советском Союзе в частности, понятия обо всём этом были совсем другие. Охотой и рыбалкой люди, не только добывали себе еду, но и зарабатывали деньги. Иногда очень неплохие, и никто не думал, что какой-нибудь соболь очень не хочет умирать, чтобы его красивая шкурка пошла на очередную женскую шубку.

Тем не менее, лезть со своим уставом в чужой монастырь я не стал. Охотятся и охотятся — их дело. Кто я такой, чтобы учить взрослых мужиков, родившихся и всю жизнь проживших в тайге среди тех же соболей, медведей, лис, волков и даже тигров? К тому же на последних охота строго запрещена.

А вот на рыбалку с ночёвкой, которую дядья организовали за несколько дней до отъезда, отправился вместе со всеми с удовольствием. Вместе со всеми — это с тремя дядьями, отцом и охранниками Борисом и Антоном. Дедушка был занят пасекой и ехать с нами отказался, а прадед заявил, что он уже всю свою рыбу давно поймал, и пусть теперь молодёжь отдувается, а он лучше отдохнёт-покурит на завалинке, по-стариковски.

— Ты же не куришь, деда, — сказал Генка.

— Не курю, — согласился прадед. — Ещё до войны бросил. Не германской, Отечественной. Значит, просто посижу-помечтаю, на солнышке погреюсь. Да и во дворе есть чем заняться- забор, вон, давно поправить надо, то, сё…

Женщины тоже все остались в посёлке; и рано утром мы отчалили на трёх лодках вверх по реке Хор, к Сюкпаю.

На рыбалке я был второй раз в жизни, и она сильно отличалась от той, которая случилась два года назад на Сырдарье с дедом Лёшей и дядей Юзиком.

Начать с того, что тогда рыбалка послужила прикрытием для гораздо более важного и опасного дела — добычи золота. Теперь же нам нужна была только рыба (хариус, а если очень повезёт — таймень), напоенный августом, тайгой и рекой воздух, красивейшие виды и неспешный мужской разговор. О той же рыбалке, о семьях, работе, службе, лодочных и автомобильных моторах, гравигенераторах и прочих технических новшествах, которые скоро войдут в нашу жизнь, политике — внутренней и международной — и многом другом.

Даже о творчестве Высоцкого, магнитофонные записи которого (отвратительного качества) имелись у дяди Гены и Вити дома.

— Ничего, — сказал я, когда зашла об этом речь. — Пришлю вам хорошие, чистые. Хотите?

Разговор случился вечером, когда мы доплыли до места, разбили палатку, и я поймал несколько своих первых хариусов.

Знаете ли вы, как ловить дальневосточного хариуса? Нет, Серёжа Ермолов не знал этого. А уж Кемрар Гели — тем более. Но дядья научили.

Берётся удилище, которое вырезается прямо на месте из ровной длинной ветви ивы или орешника (кору с ветви нужно снять).

К нему привязывается длинная леска с крючком.

Ни поплавка, ни грузила. Только «мушка» которая вяжется на крючке из ниток и пряди собственных волос (в данном конкретном случае — русых Витькиных).

Заходишь в болотных сапогах на перекат и забрасываешь «мушку» по течению. Потом просто держишь. «Мушка» прыгает по волнам на перекате. Хариус её видит и хватает.

Тут его нужно подсечь и подтянуть к себе.

Другой рукой вытаскиваешь из воды, отцепляешь крючок с «мушкой», суешь рыбину в сапог и снова забрасываешь снасть.

Увлекательное и захватывающее занятие.

А уж уха из хариуса — чистое объеденье! Ешь и нахваливаешь, ешь и нахваливаешь, остановиться не можешь.

За ухой взрослые пили водку, и даже мои охранники позволили себе по сто грамм. Я не стал — незачем, и так хорошо.

— Конечно, хотим, — сказали дядья, когда я сказал им про чистые записи Высоцкого. — Можешь достать?

— Ага, — сказал я. — У меня записи прямо от него, оригиналы, можно сказать. — Попрошу переписать чисто, есть люди.

— Обалдеть, — сказал Витька. — Ты знаешь Высоцкого? Лично?

— Знакомы немного.

Рассказывать об обстоятельствах нашего знакомства не стал, а дядья из деликатности не настаивали. Однако по глазам я видел, что их уважение к племяннику, и так не маленькое, выросло просто до небес.

Вечерело. Налетели облака гнуса, и жизнь сразу утратила значительную часть своих радужных красок.

— Вот он, зараза, никакого спасения, — вздохнул Витька и полез в рюкзак за мазью.

Мне мазь была не нужна, — при встрече с комарами или, как сейчас, с гнусом, я слегка менял биохимическую настройку своего организма, и мелкие кровососы не подлетали ко мне ближе, чем на полметра. Однако тоже намазался, дабы не возникали лишние вопросы.

После ухи неожиданно захотелось в туалет. Не мудрено. Надо было ограничиться одной миской, а я съел две.

Газеты в Советском Союзе использовались разнообразно: в них заворачивали еду, посуду, книги и всё, что угодно при необходимости.

С их помощью разжигали костры.

Они служили в качестве туалетной бумаги, скатерти и даже теплоизоляционного материала (обложи тело газетами, натяни сверху одежду и не замёрзнешь ночью в палатке).

Из газет делали головные уборы, защищающие волосы от извёстки, краски и пыли при строительных работах, и «козьи ножки», когда не было сигарет или папирос, а табак, наоборот, имелся.

Кульки для семечек и мухобойки.

Всего и не перечислить.

Ещё их читали, но это уже другая история.

Так что я оторвал хороший кусок газеты и поднялся.

— Отойду подальше, надо, — сообщил.

Мужчины понимающе кивнули. Борис и Антон, было, поднялись вслед за мной, но я их остановил:

— Сидите, ещё не хватало, чтобы меня при этом деле в тайге охраняли.

— Мазь от гнуса возьми, — посоветовал дядя Рюрик. — Задницу намазать.

— И всё остальное, — добавил дядя Гена.

— Ничего, я быстро.

— Ну-ну, — сказал Витька — единственный из дядьёв, к которому в силу его молодости я обращался прямо по имени, без добавления «дядя». — Если что, мы предупреждали.

Папа ничего не сказал и только усмехнулся. Он знал, что комары меня не едят, но, видя, что я помалкиваю, тоже не стал распространяться на эту тему.

Было ещё достаточно светло, солнце заходило и всё никак не могло зайти, — его огненный шар висел на западе прямо над рекой, окрашивая воду в цвет расплавленного металла.

Я отошёл подальше, за кусты и деревья, нашёл небольшую удобную полянку, снял штаны и присел.

Там протекал хороший полноводный ручей, метрах в пятнадцати от меня, впадал в Хор, журчал громко и мирно.

Поэтому я и не услышал.

Да нет, не поэтому. Просто расслабился.

А тигры умеют подкрадываться бесшумно.

Хотя, не думаю, что этот трёхметровый полосатый оранжево-белый красавец хотел ко мне подкрасться. Вероятно, он шёл к ручью напиться. А тут — нате вам! — человек на корточках и со спущенными штанами. Прямо скажем, — встреча, неожиданная для обеих сторон.

Расстояние между нами — один его прыжок. А мне ещё нужно встать и натянуть штаны. Да и куда бежать, пусть даже в орно, если за спиной, совсем рядом, мои дядья, папа и охрана? С подветренной стороны, поэтому тигр пока их не чует, но это пока.

Понятия не имею, как он ведёт себя в подобной ситуации.

Нападёт или нет?

У охраны два «макарова» — пукалки для этого зверя, не остановят.

У Рюрика в лодке есть ружьё, но пока достанет…

Я вошёл в орно и посмотрел тигру прямо в его жёлтые глаза.

Тихо, тихо… Я — не еда, а человек, меня лучше не трогать, потому что человек опасен…

Тигр едва слышно зарычал, обнажая острейшие белые клыки величиной с палец.

Неправильный подход. Попробуем иначе.

Мы с тобой почти одинаковые. Только я на двух ногах и не полосатый. Я тоже хочу пить, но уступаю очередь тебе. Пей и уходи. Потом я попью и тоже уйду.

Верхняя губа тигра снова поползла вверх, глаза сузились. Хвост нервно дёрнулся влево-вправо.

Снова не так.

Ладно.

Я сосредоточился и вошёл в сознание зверя, представил себе, что я — это он. Вот я стою на четырёх лапах и смотрю на себя, сидящего, на корточках со спущенными штанами. Воняет от меня, между прочим, абсолютно неаппетитно.

Вот я разворачиваюсь, иду к ручью.

Не торопясь, иду к ручью. Вот так.

Лакаю чистую холодную воду.

Отлично.

Теперь ухожу точно так же, как пришёл, мне больше нечего здесь делать…

Малая часть меня (так я это ощущал) покинула сознание зверя и вернулась к себе. Не выходя из орно, прислушался. Тигр уходил всё дальше, — гигантские лопухи, дудник амурский, зверобой и прочие дремучие дальневосточные травы смыкались за ним, словно воды озера за лодкой.

Всё, исчез.

Я вышел из орно, использовал газету по её назначению, надел штаны и вернулся к костру.

Солнце, наконец, зашло. Скоро окончательно стемнеет, мы попробуем поймать тайменя и можно укладываться спать. Завтра с утра ещё хариуса половить и можно плыть домой.

Тайменя взять не удалось. Не пришёл. Может, и к лучшему — уж очень красивая и большая рыба, в рост человека, я видел фото. Как-то жалко такую убивать, мы же не голодные, в конце концов. С другой стороны, интересный был бы опыт. Наверное.

Про встречу с тигром я рассказывать не стал. Незачем. Даже прадеду не рассказал, хотя ему почему-то хотелось рассказать больше всего. Но вместо этого за день до нашего отъезда в Москву я спросил:

— Деда, а прабабушка Устинья с рождения немая?

— Нет. Говорила до двадцати лет.

— Что случилось?

— Белоказаки случились в её селе, в двадцать первом году, семёновцы. Слыхал о таких?

— Слыхал.

— Ну вот. Снасильничали её, едва жива осталась. С тех пор не говорит, и детей рожать не может. Она ведь моложе меня на двадцать лет. Никто её замуж не брал. Кому нужна немая, да ещё и бесплодная? Я взял. С тех пор и живём вместе, полвека уже. Почему спрашиваешь?

— Могу попробовать её вылечить. Но обещаю, что получится, но попробовать можно. Если вы оба не против, конечно.

Прадед внимательно посмотрел на меня. Я спокойно встретил его взгляд.

— Да, — сказал он. — Божий дар в тебе есть, внука. И немалый. Сейчас спросим.

Когда Устинья узнала, чего мы хотим, из её глаз побежали слёзы, она закивала и улыбнулась жалобной улыбкой, от которой у меня замерло сердце. Создатель, как же она настрадалась… И не нашлось ни одного психиатра на весь Советский Союз, который мог бы попробовать её вылечить? Тот же лечебный гипноз земные врачи давно используют. Впрочем, о чём я, тут и сегодня на всю округу один фельдшер; случись что серьёзное, надо в Хабаровск ехать, а уж пятьдесят лет назад, когда Гражданская только-только закончилась, и народ душили разруха и голод, не до психиатров было. Да и потом, когда только-только немного пришли в себя, — новая война, ещё страшнее прежней, и снова нужно было выживать и сберегать семью, потому что мой дед ушёл на фронт, и бабушка с маленькими дядей Геной, Рюриком и моей мамой осталась одна.

Убирать воспоминание о белоказаках из памяти Устиньи я не стал. Пусть помнит — это её воспоминание, хоть и страшное. Но вот сделать его не таким страшным, а просто тем, что случилось давным-давно, более пятидесяти лет назад красные победили те люди которые сделали с тобой это давно умерли их нет на свете мы все живём в советской большой красивой и стране а скоро страна станет ещё краше мы будем жить ещё лучше я тебе это обещаю прабабушка Устинья хоть я и не кровный твой правнук но я тебя люблю и хочу чтобы ты снова говорила мы все хотим ты сама этого хочешь я это знаю так говори говори родная начинай говорить сразу как только проснёшься а проснёшься ты утром в прекрасном настроении отдохнувшей умоешься и спросишь меня что я хочу на завтрак варёные яйца или хлеб с мёдом и молоком.

Устинья уснула.

Мы с прадедом вышли из избы, присели на завалинке.

— Если получится, — сказал прадед, — век тебе буду благодарен, внука.

— Брось, деда, — ответил я. — Это мы все должны быть тебе благодарны за жизнь.

На утро прабабушка Устинья заговорила, чем привела в радостное изумление всё село. Спасибо прадеду и самой Устинье, они не стали распространяться, кто настоящий виновник этого чуда. Проснулась, мол, и заговорила.

— Не зря мы Божьей Матери молились всю жизнь, — рассказывал прадед. — Излечила, заступница! — и он истово крестился на восток, поскольку в Среднехорске не имелось даже завалящей часовенки.

Народ чесал в затылке. Верить в заступничество Богородицы могли себе позволить только старики. Остальным оставалось признать удивительный факт, проводить московских гостей и снова жить обычной жизнью.

До посёлка Хор добирались на моторках, — глиссер встал на серьёзный ремонт, и Петрович не обещал рейсов раньше, чем через три-четыре дня. Ничего, дошли нормально. Попрощались с дядьями, и поезд с паровозом вскоре доставил нас в Хабаровск, оттуда мы вылетели в Москву на уже знакомом Ту-114.

Поскольку мы летели на запад, за солнцем, то прилетели в Москву ночью.

В аэропорту нас ждали три чёрные «волги» с охраной. Это меня удивило, потому что, как я думал, вполне хватило бы и двух, но мало ли. В конце концов, мой статус растёт. Эдак, скоро кортеж будет всюду сопровождать. С мотоциклистами. Нет, на фиг, никаких кортежей, не дождётесь.

Хотел сесть в одну машину с мамой, папой и Ленкой, но меня вежливо попросили сесть в другую.

— Извините, Сергей Петрович, — объяснил коротко стриженный широкоплечий и светлоглазый товарищ лет сорока в ладно сидящем итальянском костюме и при галстуке. — Протокол безопасности поменялся. Товарищ полковник, Надежда Викторовна и ваша сестра Лена поедут на другой машине и по другому маршруту. В мире неспокойно, Леонид Ильич велел усилить контроль. Поэтому и охрану сменим. Борис с Антоном с вами две недели уже, у них внимание притупилось. Пусть отдохнут.

Не знаю, что меня насторожило. Возможно, фраза светлоглазого о том, что в мире неспокойно и упоминание Брежнева. В мире всегда неспокойно, а Леонид Ильич всегда за усиление всяческого контроля. А тут ещё и разные маршруты… Или, пока мы отдыхали в тайге, что-то случилось, о чём я не знаю? Очень странно. И ещё. Светлоглазый не представился. Это уже не просто странно, это вопиюще странно.

Я вошёл в орно, посмотрел на ауру светлоглазого.

Он врал. Врал и боялся.

— Хорошо, — сказал я. — Подождите одну минуту.

Расклад был такой. Три машины с водителями и четырьмя охранниками в них. Светлоглазый передо мной. Моя охрана — за мной. Дальше стоят папа, мама, Ленка и чемоданы.

Я повернулся, приобнял Бориса и Антона, отвёл их к родителям и сестре, сказал внятным шёпотом:

— Борис, папа, мама, Лена — быстро в аэропорт, ждите нас внутри. Чемоданы бросьте здесь. Борис — головой за них отвечаешь.

Антон, ты со мной, прикрывай.

— Эй! — послышался сзади голос светлоглазого. — Всем стоять на…

Договорить он не успел.

Нет, ребята, пока не научитесь тому же, что умею я, нет у вас методов против Серёжи Ермолова и, тем более, Кемрара Гели. Разве что внезапно в голову выстрелить из засады — это да, поможет. Только не станете вы в мою голову стрелять, я вам нужен живым. Я всем нужен живым. Пока во всяком случае.

Время привычно растянулось.

Даже голубь, перелетающий с фонаря на тротуар, почти замер в воздухе, двигаясь еле-еле.

О светлоглазом и говорить нечего. Он только думает дотянуться до пистолета, который спрятан у него в подмышечной кобуре, но я уже рядом и бью его кулаком в открытое горло.

Светлоглазый сломанной куклой медленно валится на асфальт.

Он ещё не упал, когда я выхватил у него из подмышечной кобуры пистолет и оказался возле машины с охранниками, которые уже открыли дверцы с двух сторон и начали вылезать, думая, что делают это очень быстро.

Первого я бью рукояткой пистолета в висок. Не на смерть, но не очнётся он теперь долго, а когда очнётся, выяснится, что земля с небом или пол с потолком (в зависимости от того, где он очнётся) норовят поменяться местами; всего тошнит; руки-ноги не слушаются. Что делать, сотрясение мозга такой степени быстро и безболезненно не проходит.

Второй успевает покинуть машину и даже вытащить пистолет, но я стреляю ему в плечо, и пистолет падает под колёса.

— Сука! — кричит он.

Я слышу это примерно так:

— С-с-су-уу-у-у-у-ка-а-а-а-а…

Голоса людей, когда находишься в орно, становятся низкими, тягучими и весьма неприятными. Такими голосами ни песню хорошую спеть, ни «я тебя люблю» сказать. А вот грязно ругаться — самое то, ибо ещё грязнее выходит. Только всё равно очень медленно и оттого не страшно, а больше смешно.

Кричи, кричи…

Я уже на другой стороне машины, подбираю второй пистолет.

Делаю подсечку раненому, он падает, зажимая левой рукой плечо правой, из которого уже показалась кровь.

Полежи, полежи, отдохни.

Что с другими машинами?

Та, что посередине, с одним шофёром внутри, завелась.

Из второй выбралась охрана с пистолетами в руках, но там рядом Антон, который уже стреляет, не спрашивая фамилий. Со среза ствола его «макарова» вырывается пламя, и я вижу, как пуля устремляется к своей цели — точно в грудь первому охраннику.

Но во второго он выстрелить уже не успевает, я это тоже вижу. Наоборот, успевает выстрелить охранник, положив для устойчивости руки на крышу «волги» и целя в голову Антона. Вернее, он думает, что успевает.

Я успеваю раньше.

Жаль, не могу перевести в режим орно оба своих пистолета, но и так нормально.

Мой выстрел на сотую долю секунды опережает выстрел охранника. Но этого достаточно, чтобы его пуля ушла в сторону, а моя пробила его локоть, заставив выронить пистолет.

Вторая моя пуля, выпущенная из второго пистолета, попадает в колено стрелявшему. Для гарантии.

Мэт и остальные из Circus Smirkus, жаль вы не видели. Джим Хокинс по кличке Юнга по-прежнему в форме. Хоть завтра на сцену!

Пуля Антона пробила грудь первого охранника.

Я уже возле второй машины, рву на себя водительскую дверь и приставляю шофёру пистолет к виску.

— Руки за голову. Вышел из машины, лёг на землю, — говорю очень медленно и раздельно, чтобы он понял мою пулемётную речь.

Он понял.

Выхожу из орно, прислушиваюсь. Милицейских свистков пока не слыхать. Уже хорошо. Вообще хорошо, что всё происходит ранним утром, даже солнце ещё не взошло, меньше народу и суеты. Точнее сказать, народу совсем нет. Те, кто хотел выйти из здания аэропорта, услышав выстрелы, благоразумно остались внутри. Те, кто был снаружи, попрятались.

— Антон, — командую, — этих всех — в кучу и держи на мушке.

Сам подхожу к охраннику из второй машины, которому я влепил две пули — в локоть и колено. Молодой, двадцать с небольшим. Лицо круглое, волосы тёмные, глаза карие. В глазах — боль. Присаживаюсь рядом с ним на корточки:

— Имя.

— Пошёл ты…

— Слушай внимательно, — говорю. — Сейчас я буду задавать вопросы. В зависимости от того, как ты станешь отвечать, тебе или окажут медицинскую помощь, или я прострелю тебе второй локоть, потом второе колено… и так далее, пока ты не истечёшь кровью и не сдохнешь прямо здесь. Торжественных похорон не обещаю, но, думаю, кто-нибудь тебя точно закопает. Ферштейн?

Не знаю, зачем я употребил в конце немецкое слово. Машинально. Немецкие словечки у советского народа проскальзывали в речи гораздо чаще английских. Видимо, наследие войны.

— Итак, вторая попытка. Имя?

— Владислав. Владислав Ничипоренко.

— Звание?

— Младший лейтенант.

— Где служишь?

— Комитет государственной безопасности.

— Задание?

Я сидел на корточках и держал пистолет, направленным в локоть второй руки. Слышал, как Антон сгоняет всех в кучу, заставляя здоровых тащить раненых.

— Мы должны были взять тебя, обездвижить и доставить в Кремль.

— К кому?

О молчал.

— К кому? — повторил я и ткнул стволом пистолета в здоровый локоть. — Сначала рука, потом нога. Ну?

Интересно, что бы я сделал, если бы он не ответил? Но он ответил.

— Лично к Андропову.

— В стране переворот?

— Нам сказали — восстановление конституционного порядка. Брежнев и Бесчастнов — предатели. Ты — американский шпион, троянский конь, засланный к нам с целью подорвать советскую власть изнутри.

Троянский конь, надо же. А ведь в чём-то они правы. Я действительно в некотором роде троянский конь и шпион и собираюсь очень сильно изменить всю земную жизнь. Вот только никто меня на Землю не засылал. Случайно получилось. Извините, бывает.

— Ты не москвич, слышу по говору. Откуда?

— С Украины.

— Что с Брежневым?

— Не знаю, правда. Знаю, что Андропов в Кремле, руководит всей операцией.

— Переворотом. Руководит переворотом.

— Пусть так. Рука очень болит, и нога… Ты обещал.

— Обещал — сделаю. Когда началась операция?

— На рассвете. В три тридцать утра.

Я посмотрел на часы. Сегодня шестое августа, понедельник, пять утра. Нормально так неделя начинается.

— Лежи здесь, сейчас пришлю к тебе медиков.

Дежурный врач с медсестрой нашлись в здании аэропорта, я послал их оказать помощь раненым. Милицейский патруль из двух человек оказался здесь же. Ребята-милиционеры — старший сержант и рядовой — благоразумно не полезли не пойми под чьи пули, остались в здании аэропорта и убрали граждан подальше от окон.

— Значит так, парни, — сказал я им, махнув удостоверением. — Я из Комитета госбезопасности и не только. Моя фамилия — Ермолов. Может, слышали?

Милиционеры одновременно кивнули.

— В стране попытка государственного переворота. Я сейчас отсюда исчезну. Ваша задача — проследить, чтобы никто не умер. Если явятся вооружённые люди, кто бы ни был, не сопротивляйтесь и расскажите, что видели.

Милиционеры переглянулись.

— Извините, товарищ Ермолов, — сказал старший сержант и представился. — Старший сержант Рюмин. Может быть, нужна наша помощь?

Я на секунду задумался. Двое вооружённых милиционеров на моей стороне могли оказаться не лишними. Вошёл в орно, глянул на их ауры. Честные ребята, верные присяге. И не без амбиций. Надо же. Однако оставлять людей без помощи милиции нельзя. Мало ли, что может случиться. Я слишком многого не знаю. Даже такую простую вещь, как функционирование аэропорта в текущих условиях, — не знаю. Будут ли отменены рейсы? И кто их отменяет, в подобных случаях? Нет, пусть остаются здесь и несут службу.

— Мы читали о вас в газете, товарищ Ермолов, — неожиданно сказал рядовой, — и по телевизору видели передачу. Мы вам верим. Моя бабушка так и вовсе говорит, что вас нам сам бог послал. Извините.

— Тронут, — сказал я. — Спасибо вам. Бабушке скажите, что всё будет хорошо. Насчёт помощи… Будьте теми, кто вы есть — представителями власти. Советской власти. Защищайте людей, предотвращайте беспорядки и панику, буде таковые возникнут. А я вас не забуду. Всё, пошёл.

Своих я нашёл в кабинете дежурного по аэропорту — лысоватого мужика в мятом костюме. От дежурного отчётливо попахивало спиртным, и он явно был растерян. Я заставил его открыть кабинет начальника аэропорта, где была спецсвязь и позвонил прямо в Кремль по номеру телефона, известному только мне.

Трубку сняли на четвёртом гудке.

— Слушаю, — с чуть свистящим мягким «ша» сказал голос на другом конце провода.

— Доброе утро, Юрий Владимирович, — сказал я. — Как ваше здоровье?

Секундное молчание.

— Серёжа?

— Я.

— Откуда ты звонишь?

— Это не важно.

— А что важно?

— Важно, где Леонид Ильич и жив ли он.

— Если я скажу, что здесь, в Кремле, вместе с Викторией Петровной, ты мне поверишь?

Я не поверил.

— Поверю, — сказал я.

— Но ему нужна твоя помощь. Всем нам.

Спокойный, чуть дающий «петуха» на высоких тонах, голос. Характерные мягкие шипящие. Слушая его, я вспомнил, что похоже выговаривает «ша» и «ща» дядя Юзик, ювелир. Забавно, два ювелира, подумал я. Только один настоящий, а у второго кличка такая.

— Что случилось?

— Сердце.

— А что с Бесчастновым? Где Гречко? Щёлоков?

— Они живы и здоровы. Серёжа, приезжай, мы всё обсудим и решим к всеобщему удовлетворению. Даю слово коммуниста, с тобой и твоей семьёй ничего не случится. Ты нужен стране.

Вот в этом, Юрий Владимирович, я ни секунды не сомневаюсь.

— Хорошо, я приеду. Распорядитесь, чтобы меня пропустили.

— Распоряжусь. А что с…- он замялся.

— С теми, кого вы послали? Не беспокойтесь. Все живы, хоть и не совсем здоровы. Ждите. Поеду через Боровицкую. И учтите, если Леонид Ильич не выживет, я очень сильно расстроюсь.

Положил трубку. Кажется, он мне поверил. Это правильно. Я не обманул и действительно приеду. Только немного позже. Вот только когда именно и как… Нет, всё-таки интриги и перевороты — не моё. Плохо я в этом понимаю. Можно сказать, совсем не понимаю. Что мне известно? Андропов сидит в кабинете Брежнева в Кремле и руководит оттуда вооружённым переворотом. В том, что переворот вооружённый, не сомневаюсь ни секунды. Как там у Ленина было? Телефон, телеграф, железнодорожные станции и мосты в первую очередь. В наше время ещё и аэропорты. Даже странно, что до сих пор не вижу войск. Были бы в аэропорту войска, подчинённые непосредственно Андропову, я бы не вырвался так просто. То есть сам-то мог вырваться, но не вместе с родителями, Ленкой и охраной. Значит, — что? У Андропова маловато войск, чтобы одновременно захватить всё, что необходимо и надёжно взять власть? Чёрт, понятия не имею, кто его мог поддержать. Дивизия Дзержинского? Возможно. Но я не знаю ни количества личного состава этой дивизии, ни какое у неё вооружение. Что в других городах страны тоже не знаю. Да ни хрена не знаю. Потому что не любил никогда политику. То ли дело на Луну полететь, базу там построить и всё прочее в том же духе. Одно слово — инженер-пилот. Вот и результат. Как сказал француз Шарль де Монталамбер сотню с лишним лет назад: «Если вы не занимаетесь политикой, политика займётся вами». За точность цитаты не ручаюсь, но смысл этот. Что сказать, прав был француз.

Но что же, всё-таки делать? Брежнева нет в Кремле, это ловушка, Андропов надеется меня заманить, зная мою непосредственность и доброту. Хитёр. Но — недостаточно. Я уже не тот Серёжа Ермолов, который принёс ему готовый антиграв два года назад.

— Что случилось, сынок? — спросил папа. Всё это время он стоял рядом со мной. — Переворот, да?

— Да, папа, — я вкратце рассказал ему о положении дел и моих сомнениях.

— Тут и думать нечего, — сказал папа. — Обезглавь бунт, и он закончится. Классика.

— Как это? — не понял я. — Ты предлагаешь убить Андропова?

— Зачем убивать. Обезвредить.

— Каким образом?

— Ты не забыл, что твой отец начштаба Кантемировской дивизии? Одной из лучших в Союзе, между прочим. Ну-ка, пусти меня к телефону.

Не мудрствуя лукаво, папа позвонил домой комдиву — генерал-майору Рябинину Юрию Григорьевичу.

Они были друзьями, служили вместе ещё в Германии, где отец командовал танковой ротой, а Юрий Григорьевич батальоном. Потом в академии бронетанковых войск вместе учились, но с разницей в два курса. Потом пути разошлись, а теперь вот пересеклись снова. Отец, помню, сильно обрадовался, когда узнал, кто у него будет командиром.

Я тоже знал Юрия Григорьевича — здорового мужика на пару лет старше папы, обладателя низкого рыкающего голоса и медвежьей силы; он бывал у нас дома вместе со своей женой Розой Михайловной и сыном Русланом, тринадцатилетним любознательным мальчишкой, с которым мы подружились.

Военному человеку, ещё и другу, не нужно долго объяснять, что случилось, да ещё и уговаривать. Товарищ генерал-майор сразу всё понял.

— То-то мне коньяка хотелось постоянно тяпнуть последнее время, — прорычал он в трубку (я стоял рядом, и всё слышал). — Верный признак большого шухера, пардон за мой татарский. Ты на машине?

Папа вопросительно посмотрел на меня.

— На трёх, — показал я. — Три чёрные «волги».

— Ты во Внуково? — уточнил Юрий Григорьевич.

— Да, вместе со всей семьёй.

— Очень удобно, по дороге считай. Нам везёт. Товарищ полковник, боевая тревога! Приказываю вам немедленно явиться в расположении дивизии вместе со всей семьёй. Семью — под охрану, сам — за дело. Поднимай дивизию в ружьё, Алексеич, я позвоню дежурному и буду сразу за тобой. Пусть выгоняют технику из боксов и сидят за рычагами в полной боевой. Помнишь, как в Германии, во время Карибского кризиса?

— Помню.

— Действуй.

От аэропорта Внуково до Наро-Фоминска, где стояла Кантемировская дивизия, около пятидесяти километров по трассе. Мы пролетели это расстояние меньше чем за полчаса (шоферов «волг» выгнали из машин, за руль сели папа, Борис и Антон). Я ехал вместе с Борисом сразу за папой и думал, что горжусь свой семьёй. Особенно мамой и Ленкой. Ни паники, ни нытья, ни лишних вопросов. Собранные и молчаливые. Надо — значит, надо. Наступило время мужчин. Дело женщин — помогать или хотя бы не мешать.

Уже потом, гораздо позже, я понял, как и чем рисковали мой отец и Юрий Григорьевич. Приказа вышестоящего начальства у них не было, поскольку не было вышестоящего начальства. Нет, его не убили или нейтрализовали заговорщики (возможно, кого-то хотели да не успели), а просто все ушли, как говорили у нас в Кушке (и не только) в отказ. Заговорщики, организаторами которых и становым хребтом были Андропов, Суслов и министр внутренних дел Щёлоков, успели нейтрализовать Брежнева, Косыгина, Устинова и ещё несколько высокопоставленных товарищей, занимавших ключевые посты, но уже на министре обороны машина заговора забуксовала и начала давать сбои. Маршал и дважды Герой Советского Союза, прошедший Гражданскую и Отечественную войны, товарищ Гречко Андрей Антонович в нужный момент просто исчез с радаров. Хотя, как позже утверждали заговорщики, должен был их поддержать. Не поддержал. Но и против не выступил. Просто исчез. Да ещё и приказал всем своим замам и командующим округов без его личного приказа в ближайшие три дня никаких действий не предпринимать. Вообще никаких. Пусть хоть небо на землю упадёт.

Это было настолько странно, что подчинённые, мягко говоря, охренели. А потом, слегка отойдя от охренения, самые умные тоже исчезли с радаров на те же три дня. Отдав приказ подчинённым ничего не предпринимать все эти три дня без их личного приказа.

— Как это — ничего? — осведомился по слухам какой-то комдив Западного военного округа. — А что тогда, бухать, что ли?

— Да хоть бухать, — ответили ему. — Но чтоб через три дня был трезвый, как стекло танкового прицела!

— Ясно, — сказал комдив и украдкой потёр руки.

А самые-самые умные внезапно затеяли учения с выходом в поле, боевыми стрельбами из всех стволов, обрывами связи вследствие действия диверсионно-разведывательных групп условного противника, встречными боями и прочими «радостями» военно- полевой жизни. Как, например, командующий Туркестанским военным округом генерал-полковник Белоножко, который давно хотел погонять подчинённых на предельных режимах, да всё случай не представлялся.

В общем, так и получилось, что приказывать генерал-майору Рябинину и полковнику Ермолову было некому. Так что, когда замполит дивизии, поколебавшись некоторое время, махнул рукой и со словами «да пошло оно всё….» присоединился к Юрию Григорьевичу и папе, судьба заговорщиков была предрешена. Двенадцать с лишним тысяч человек личного состава.

Три танковых полка; один самоходный артиллерийский; один зенитный ракетный и один мотострелковый полк.

Отдельные батальоны разведки и связи, инженерно-сапёрный батальон, химзащиты, материального обеспечения, ремонтно-восстановительный и медико-санитарный.

Почти три с половиной сотни танков Т-62 и Т-64.

Почти три сотни БМП.

Более семи десятков САУ.

БТРы. Реактивные установки «Град».

Сила.

И вся эта сила была поднята по тревоге и отправилась походным маршем на Москву ровно в восемь часов и четырнадцать минут утра шестого августа одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года.

Чуть больше семидесяти километров по трассе. Плюнуть и растереть, если не ждать поломавшихся. Мы не ждали. Стальная лавина пёрла по Киевскому шоссе в грохоте и дыме танковых выхлопов, распугивая гражданский транспорт, собак, гусей и редких представителей ГАИ.

На МКАДе колонна разделилась.

Ещё в Наро-Фоминске я высказал отцу и Юрию Григорьевичу мысль о том, что Брежнев может быть под домашним арестом на своей даче в Заречье:

— Вчера было воскресенье. Леонид Ильич в Москве, я это точно знаю. Летом по воскресеньям он чаще всего на даче вместе с Викторией Петровной. Путч начался в три тридцать утра. Часа хватит, чтобы оцепить дачу автоматчиками. Это самое простое. Потом, под угрозой смерти Виктории Петровны, например, привезти его в Останкино и заставить выступить по телевизору с отречением, — импровизировал я на ходу.

— Как ты сказал, путч? — спросил папа.

— Если удастся — путч. Не удастся — мятеж.

— Хрен им, а не путч, — кровожадно сказал Юрий Григорьевич. — Всех в асфальт закатаем гусеницами. Вот только насчёт отречения… Как это? Не отрекаются Генеральные секретари.

— Всё когда-нибудь случается впервые. Если Розе Михайловне на ваших глазах приставят пистолет к голове и скажут вам отречься от советской власти и дать присягу какому-нибудь новому Романову, что вы сделаете?

— Это какому Романову, — не понял товарищ генерал-майор. — Григорию Васильевичу [1]? Так он же коммунист!

— Владимиру Кирилловичу, — объяснил я. — Сыну великого князя Кирилла Владимировича Романова. Слышали о таком?

— Ну и фантазия у тебя, Серёжа, — покачал головой Рябинин. — Не дай бог. Но ты прав, сценарий с Останкино не из серии невероятных. Значит, предлагаю действовать так…

Папа очень не хотел брать меня в этот рейд на Москву, но деваться ему было некуда.

— Я знаю Леонида Ильича, а он знает меня, — сказал я. — Знает и доверяет. Вы окружайте Кремль, берите обратно под наш контроль вокзалы, Останкино, мосты и всё прочее, что надо, а я загляну в Заречье. Если Леонид Ильич там, доставлю его в Останкино. Пусть выступит перед народом. Чтобы все знали, что случилось, и кто мятежник. Думаю, одного этого хватит, чтобы путч закончился.

— А если его нет в Заречье? — спросил Юрий Григорьевич.

— Тогда будем брать Кремль, — сказал я. — А дальше — по обстоятельствам.

Два батальона: танковый и мотострелковый, — столько решил выделить Рябинин на операцию «Заречье».

— Бить — так наверняка, — сказал он. — Пусть там все обосрутся.

Итак, на МКАДе два батальона ушли влево, а остальные силы дивизии рванули прямо по Ленинскому проспекту — окружать Кремль и далее по плану. Связь держали по радио.

Я ехал в БМП командира мотострелкового батальона майора Тимченко, назначенного командовать операцией.

Дача Брежнева была окружена за каких-то пятнадцать минут, — на подъездах оставлены импровизированные блок-посты с приказом стрелять на поражение во всех, кто попробует прорваться к даче силой. Танковая рота и рота мотострелков, разворачиваясь в цепь, двинулась к даче. Три танка и три БМП, среди которых был и БМП майора Тимченко подошли к главным воротам. Перед ними уже стоял взвод автоматчиков с каким-то капитаном во главе.

Танки остановились и навели орудия на автоматчиков.

Капитан нервно облизал губы, но остался на месте.

Майор Тимченко вылез из боевой машины пехоты и, не торопясь, направился к автоматчикам. Я последовал за ним.

— Ты куда? — обернулся он ко мне. — Быстро назад, не дай бог, что с тобой случится…

— Не бойтесь, товарищ майор, — заверил я его. — Я мальчик, с которым ничего не случится. Всё, что могло — уже случилось.

Мы подошли. Дула автоматов были направлены на нас. Но как-то неуверенно. Я вошёл в орно и оценил ауры стоящих перед нами военных.

Так я и думал, — они боялись. Они все отчаянно боялись. Включая капитана, который уже начал догадываться, в какую безумную авантюру его втянули.

— Майор Тимченко, Кантемировская дивизия, — представился майор. — Леонид Ильич дома?

— Я… — капитан снова облизнул губы. Глаза его забегали.

— Послушайте, капитан, — сказал я. — Меня зовут Сергей Ермолов. Слышали о таком? По глазам вижу, что слышали. Так вот. В этот самый момент Кантемировская дивизия окружает Кремль с целью восстановления конституционного порядка, который вы, идиоты, попытались столь бездарно нарушить. Но ещё не поздно всё исправить. Повторяю вопрос. Леонид Ильич здесь?

— Так точно, — сказал капитан. Его глаза перестали бегать и теперь меня буквально ели. — Товарищ Брежнев с Викторией Петровной живы, здоровы и находятся под нашей охраной. Капитан Громов, дивизия имени товарища Дзержинского!

Дзержинского, значит. Так я и думал. Сообразительный капитан, однако. Далеко пойдёт.

— Вольно, капитан, — сказал я. — Ведите. И прикажите вашим солдатам опустить оружие. Отныне вы подчиняетесь товарищу майору, — я кивнул на Тимченко. — Всё понятно?

— Так точно! — снова вытянулся капитан.

Через два с половиной часа всё было кончено.

Как я и задумывал, Леонид Ильич, вспомнив молодость и войну, въехал в Останкино вместе с Викторией Петровной и мной на БМП товарища майора Тимченко в сопровождении роты танков, где и выступил сразу по всем каналам с речью, которую ему быстро набросали профессионалы-редактора.

После этого подразделения внутренних войск, засевших в Кремле, сложили оружие и сдались.

Андропов и Щёлоков застрелились.

Много крови пролилось среди комитетских, где предателей оказалось больше всего. Однако товарищ Бесчастнов, который, как выяснилось, всё это время был под охраной Петрова и Боширова, остался жив. Ранили Петрова, но не особо тяжело, за его жизнь я не опасался.

И ещё на Курском вокзале полегло две трети взвода мятежников из дивизии Дзержинского под командованием какого-то особо рьяного лейтенанта, вздумавшего проявить никому не нужный героизм. Их, вместе с рьяным лейтенантом, положили мотострелки-кантемировцы, потеряв убитыми четверых и раненными девять человек.

Там же, на Курском, погибли и двое гражданских, случайно подвернувшихся под пули.

Уже ближе к вечеру, когда стало ясно, что порядок в стране восстановлен и можно выдохнуть, Леонид Ильич лично открыл сейф в своём кремлёвском кабинете, превращённом в эти часы в самый натуральный штаб, достал бутылку хорошего армянского коньяка и протянул её начштаба Кантемировской дивизии:

— Наливай.

В кабинете на этот момент нас было четверо. Сам Леонид Ильич, товарищ генерал-майор Рябинин Юрий Григорьевич, мой папа и я.

Отец поставил бутылку на стол, достал из имеющегося здесь посудного шкафа четыре стакана, открыл бутылку и щедро плеснул. Взрослым побольше, мне — на палец.

А лимон у нас уже был нарезан, к чаю.

— Выпьем, — сказал Леонид Ильич. — Спасибо вам, мужики, выручили. Век не забуду.

— Не за что, Леонид Ильич, — сказал Рябинин. Он общался с генеральным секретарём впервые, и было заметно, что ему это лестно.

Выпили, закусили лимончиком. Брежнев закурил и разрешил курить отцу и Юрий Григорьевичу.

— Ну а ты? — он посмотрел на меня. — У тебя какие планы, Серёжа? Я правильно помню, что ты только что из отпуска?

— Правильно, Леонид Ильич, — сказал я. — Мне теперь в Пуэрто-Рико надо. По делу. Срочно. Если вы, конечно, не забыли.

— С тобой забудешь, — усмехнулся Брежнев. — А забудешь, так ты десять раз напомнишь. Ладно, в Пуэрто-Рико так в Пуэрто-Рико, — он посмотрел на моего отца и подмигнул. — Ну что задумался, танкист? — Наливай по второй. Имеем право, заслужили.

[1] Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС

Книга предоставлена Цокольным этажом, где можно скачать и другие книги.

Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN. Можете воспользоваться Censor Tracker или Антизапретом.

У нас есть Telegram-бот, о котором подробнее можно узнать на сайте в Ответах.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом:

Чужак из ниоткуда-3