Когда я вошел в уютный зал «Отдыха удильщика», там сидели два посетителя и один, судя по его возбужденному, но приглушенному голосу и бурной жестикуляции, рассказывал второму что-то крайне увлекательное. До меня доносились лишь отрывочные «ничего подобного мне еще видеть не приходилось» и «во-о-от такая!», но догадаться об остальном в заведении под подобной вывеской было очень легко. И когда второй, перехватив мой взгляд, подмигнул мне со страдальческой усмешкой, я сочувственно улыбнулся ему.

Вот так нас связали узы взаимной симпатии, и, когда рассказчик, завершив свою повесть, удалился, его слушатель направился к моему столику, словно уступая настойчивому приглашению.

— Какими отпетыми лгунами бывают люди! — сказал он благодушно.

— Рыболовы, — мягко указал я, — заведомо небрежны в обращении с истиной.

— Он не рыболов, — возразил мой собеседник, — а здешний врач. И рассказывал мне про пациента, который недавно обратился к нему по поводу водянки. К тому же, — и он убедительно похлопал меня по колену, — не следует особенно доверять легенде о рыболовах, пусть и весьма распространенной. Я сам рыболов и не солгал ни разу в жизни.

Поверить ему труда не составляло: такой он был уютный толстячок средних лет. А его глаза сразу же подкупили меня удивительно детской искренностью. Глаза эти были большие, круглые и честные. Я, не дрогнув, купил бы у него любую самую многообещающую акцию.

Дверь, выходившая на большую пыльную дорогу, открылась, и в нее по-кроличьи юркнул человечек, словно бы чем-то встревоженный, и выпил джина с лимонадом еще прежде, чем мы успели сообразить, что видим его. Утолив жажду, он посмотрел на нас, как будто ему было очень не по себе.

— Д-д-д-д… — сказал он.

Мы выжидающе смотрели на него.

— Д-д-добрый д-д-д-д…

Его нервы, видимо, не выдержали, и он исчез столь же внезапно, как и появился.

— Мне кажется, он клонил к тому, чтобы пожелать нам доброго дня, — высказал догадку мой собеседник.

— Вероятно, — заметил я, — человеку с подобным дефектом речи очень тяжело завязывать разговор с незнакомцами.

— Скорее всего он пытается излечить себя. Как мой племянник Джордж. Я вам когда-нибудь рассказывал про моего племянника Джорджа?

Я напомнил ему, что мы только-только познакомились и я впервые услышал, что у него имеется племянник по имени Джордж.

— Юный Джордж Муллинер. Моя фамилия Муллинер. Я расскажу вам, как обстояло дело с Джорджем. Во многих отношениях весьма поучительный случай.

Мой племянник Джордж (начал мистер Муллинер) был на редкость приятным юношей, но с самого нежного возраста он страдал жутким заиканием. Будь он вынужден зарабатывать на хлеб, этот дефект явился бы величайшим камнем преткновения на его жизненном пути, но, к счастью, отец оставил ему вполне приличный доход, и Джордж вел не слишком тягостную жизнь в селении, где родился, проводя дни в обычных деревенских развлечениях, а по вечерам решая кроссворды. К тридцати годам он знал об Осии, пророке, о Ра, боге солнца, и о птице эму больше, чем кто-либо еще в графстве, исключая Сьюзен Блейк, дочь приходского священника, которая тоже увлекалась решением кроссвордов и была первой девушкой в Вустершире, установившей, что такое «стеарин» и «корпускулярность».

Именно общение с мисс Сьюзен впервые натолкнуло Джорджа на мысль, что ему необходимо излечиться от заикания. Естественно, разделяя увлечение кроссвордами, они часто виделись, так как Джордж то и дело заглядывал в домик при церкви, чтобы спросить Сьюзен, какое слово из шести букв «имеет отношение к профессии водопроводчика», а Сьюзен с таким же постоянством навещала уютный коттедж Джорджа, если ее, как и всякую девушку, ставило в тупик очередное слово из восьми букв, «связанное в основном с производством тарельчатых клапанов». А потому в один прекрасный вечер сразу после того, как она помогла ему разобраться со словом «псевдопериптер», молодого человека внезапно озарило и он понял, что в ней для него заключен весь мир, или, как он в силу привычки выразился про себя, она для него — любимая, дражайшая, душенька, возлюбленная, высоко чтимая или ценимая.

И все же всякий раз, когда он пытался сказать ей это, ему не удавалось продвинуться дальше пришептывающего бульканья, от которого толку было не больше, чем от заикания.

Очевидно, требовалось незамедлительно принять самые решительные меры. И Джордж отправился в Лондон показаться специалисту.

— Да? — сказал специалист.

— Я-а-а-а-а, — сказал Джордж.

— Вы хотите сказать?

— Л-л-л-у-у-у…

— Спойте, — сказал специалист.

— С-с-с-с-с-с? — с недоумением переспросил Джордж.

Специалист объяснил. Это был добрый человек с усами, траченными молью, и глазами, как у мечтательной трески.

— Очень многие из тех, — сказал он, — кому не дается ясная артикуляция в разговорной речи, убеждаются на опыте, что по четкости и звучности могут соперничать с колокольным звоном, стоит им разразиться песней.

Джорджу этот совет показался дельным. Он задумался, потом откинул голову, зажмурил глаза и дал волю своему мелодичному баритону.

— Я в деву юную влюблен, — пел Джордж. — Она лилея чистоты.

— Ну разумеется, — вставил специалист, слегка поморщившись.

— О, Сьюзен, Вустера цветок, виденье нежной красоты.

— А! — сказал специалист. — Видимо, очень славная девушка. Это она? — спросил он, водружая на нос очки и прищуриваясь на фотографию, которую Джордж извлек из недр левой половины своего жилета.

Джордж кивнул и набрал полную грудь воздуха.

— Да, сэр, — зажигательно начал он, — это девочка моя. Нет, сэр, тут не ошибаюсь я. И когда к священнику схожу, прямо я ему скажу: «Да, сэр, это…»

— Весьма, — поспешно перебил специалист, обладатель тонкого музыкального слуха. — Весьма, весьма.

— Знай вы Сьюзи, мою Сьюзи, — завел Джордж новый шлягер, но слушатель вновь прервал его:

— Весьма. Вот именно. Не сомневаюсь. А теперь, — сказал специалист, — что, собственно, вас беспокоит? Нет-нет, — поспешно добавил он, когда Джордж накачал воздуха в легкие, — не пойте. Перечислите все подробно вот на этом листе бумаги.

Джордж перечислил.

— Гм! — изрек специалист, ознакомившись с подробным перечнем. — Вы желаете приударить, поухаживать, приволокнуться за этой девушкой с целью брака, женитьбы, супружеского союза, но обнаруживаете, что неспособны, несмелы, некомпетентны, неумелы и бессильны. При каждой попытке ваши голосовые связки терпят неудачу, недотягивают, оказываются ущербными, негодными и подкладывают вам свинью.

Джордж кивнул.

— Случай не такой уж редкий. Мне не раз приходилось иметь дело с подобным. Воздействие любви на голосовые связки субъекта, пусть даже красноречивого в нормальных условиях, очень часто оказывается губительным. Если же мы имеем дело с заикой, то, как установлено опытным путем, в девяноста семи целых пятистах шестидесяти девяти тысячных процента случаев божественная страсть ввергает субъекта в состояние, когда он издает звуки наподобие сифона с содовой, который пытается декламировать «Гунгу Дина» Киплинга. Есть только один способ излечения.

— К-к-к-к-к? — осведомился Джордж.

— Сейчас объясню. Заикание, — продолжал специалист, складывая ладони домиком и благожелательно глядя на Джорджа, — чаще всего есть явление чисто психическое и порождается застенчивостью, которая порождается комплексом неполноценности, который, в свою очередь, порождается подавляемыми желаниями, или интровертным торможением, или там еще чем-нибудь. И всем молодым людям, которые приходят сюда и изображают сифоны с содовой, я рекомендую ежедневно, минимум трижды, беседовать с тремя абсолютно незнакомыми людьми. Завязывайте разговор с избранными незнакомцами, каким бы последним идиотом вы себя при этом ни чувствовали, и не пройдет и двух месяцев, как вы обнаружите, что скромная ежедневная доза подействовала. Застенчивость мало-помалу исчезнет, а с ней исчезнет и заикание.

Затем, попросив молодого человека — безупречно твердым голосом, свободным от каких-либо дефектов речи, — вручить ему гонорар в пять гиней, специалист отпустил Джорджа в широкий мир.

Чем больше Джордж размышлял над полученной рекомендацией, тем меньше она ему нравилась. В такси, которое везло его на вокзал, откуда ему предстояло отправиться назад в Ист-Уобсли, он ежесекундно содрогался. Как все застенчивые молодые люди, он никогда прежде не считал себя застенчивым, предпочитая объяснять неловкость в обществе себе подобных редкими и возвышенными достоинствами своей души. Но теперь, когда ему это было объявлено без малейших экивоков, он был вынужден признать себя сущим кроликом во всех сколько-нибудь значимых отношениях. При мысли о том, что ему придется вступать в непрошеные беседы с совершенно незнакомыми людьми, его начинало тошнить.

Но ни один Муллинер еще никогда не уклонялся от исполнения неприятного долга. Поднявшись на перрон и широким шагом направляясь к своему поезду, он стиснул зубы, в глазах его вспыхнул почти фанатичный огонь решимости, и он проникся намерением еще до конца поездки провести три задушевных беседы — пусть даже ему придется пропеть каждое слово!

Купе, в котором он расположился, было в тот момент пустым, но как раз перед тем, как поезд тронулся, в него вошел весьма крупный мужчина свирепого вида. Джордж в качестве своего первого подопытного предпочел бы кого-нибудь не столь внушительного, но он взял себя в руки и слегка наклонился вперед. И в ту же секунду незнакомец заговорил.

— По-по-по-по-погода, — сказал он, — ка-ка-как бу-бу-будто об-об-обещает ста-ста-стать по-по-получше, ве-верно?

Джордж откинулся на спинку, словно получив удар между глаз. К этому моменту поезд уже покинул сумрак вокзала, и солнце лило яркие лучи на говорившего, высвечивая его могучие плечи, тяжелую челюсть и, главное, сокрушающе холерическое выражение глаз. Ответить такому человеку «д-д-д-д-да» было бы чистейшим безумием.

Однако молчание тоже явно ничего хорошего не сулило. Безмолвие Джорджа словно бы пробудило в незнакомце наихудшие страсти. Лицо его побагровело, глаза зловеще засверкали.

— Я за-за-задал ве-ве-вежливый во-во-во… — сказал он раздраженно. — Или вы г-г-г-глухой?

Мы, Муллинеры, славимся своей находчивостью. И Джорджу потребовалось не более секунды, чтобы разинуть рот, показать на свои миндалины и испустить придушенное бульканье.

Напряжение смягчилось, злость незнакомца поугасла.

— Н-н-н-немой? — сказал он сочувственно. — П-п-п-рошу п-п-п-п-п… Н-н-н-надеюсь, я вас н-н-н-не об-б-б-об… Д-д-д-должно б-б-б-быть, о-ч-ч-чень т-т-т-тяжело об-б-б-бла… д-д-д-деф-ф-ф… ре-ч-ч-чи.

После чего он уткнулся в газету. А Джордж съежился в своем уголке, дрожа всем телом.

Чтобы добраться до Ист-Уобсли, как вы, без сомнения, знаете, необходимо сделать пересадку в Ипплтоне. К тому времени, когда лондонский поезд остановился в Ипплтоне, Джордж уже более или менее обрел душевное равновесие. Он положил чемодан на полку в купе поезда на Ист-Уобсли, застывшего в ожидании отправления по другую сторону платформы, и, удостоверившись, что до отправления остается десять минут, решил скоротать время и подышать свежим воздухом, прогуливаясь взад и вперед.

День выдался чудесный. Солнце щедро золотило платформу своими лучами, а с запада дул приятный ветерок. Чуть в стороне от железнодорожного полотна звонко журчал ручей, в живых изгородях пели птицы, и за деревьями можно было различить величественный фасад приюта для умалишенных графства. Умиротворенный окружающей благодатью, Джордж пришел в превосходнейшее расположение духа и пожалел, что на платформе этой захолустной станции нет никого, с кем бы он мог завязать беседу.

И вот тут-то на платформу поднялся незнакомец достойнейшего облика. Сложен он был атлетически и очень скромно одет в пижаму, коричневые сапоги и макинтош. В одной руке он держал цилиндр, в который опускал другую руку, вынимал ее и непонятным жестом помахивал пальцами вправо и влево. Он кивнул Джорджу столь благожелательно, что тот, хотя и был несколько удивлен простотой костюма любезного незнакомца, решился заговорить с ним. В конце-то концов, подумал он, не одежда делает человека, а судя по этой улыбке, под курткой в оранжево-лиловую полоску билось отзывчивое сердце.

— П-п-п-погода от-т-тличная, — сказал Джордж.

— Рад, что она вам нравится, — отозвался незнакомец. — Я ее специально заказал.

Джорджа это утверждение несколько удивило, но он не отступил.

— М-м-м-могу я спросить, ч-ч-ч-то вы д-д-д-делаете?

— Делаю?

— С-с-с-с этой шля-п-п-пой?

— А, с этой шляпой! Понимаю, понимаю. Всего лишь разбрасываю золотые монеты в толпу, — ответил незнакомец, вновь запуская пальцы в цилиндр и вскидывая руку в щедром жесте. — Дьявольски скучное занятие, но положение обязывает. Дело в том, — добавил он, беря Джорджа под руку и доверительно понижая голос, — что я император Абиссинии, а вон там мой дворец. — Он ткнул пальцем в сторону деревьев. — Но — никому ни слова. Это не подлежит разглашению.

С улыбкой, довольно-таки кривой, Джордж попытался высвободить руку, но его собеседник решительно воспротивился такой холодности. Видимо, он был полностью согласен с изречением Шекспира, утверждающим, что, обретя друга, его необходимо приковать к себе стальными обручами. Удерживая Джорджа железной хваткой, он увлек его за угол станционного здания и с удовлетворением огляделся.

— Наконец-то мы одни! — сказал он.

Но Джордж уже сам с мучительным содроганием постиг этот факт. В цивилизованном мире трудно отыскать более безлюдное место, чем платформа маленькой станции. Солнце озаряло гладкий асфальт, блестящие рельсы и автомат, который в обмен на пенни, опущенное в щель с надписью «Спички», незамедлительно выдавал ириску, — но больше оно ничего не озаряло.

В этот миг Джорджу нестерпимо хотелось узреть отряд полицейских, вооруженных увесистыми дубинками, но нигде не было видно даже дворняжки.

— Я давно хотел побеседовать с вами, — любезно сказал незнакомец.

— Н-н-н-неужели?

— Да. Я хочу узнать вашу точку зрения на человеческие жертвоприношения.

Джордж сказал, что не одобряет их.

— Но почему? — изумился незнакомец.

Джордж сказал, что затрудняется объяснить.

Не одобряет, и все.

— Полагаю, что вы заблуждаетесь, — сказал император. — Мне известно, что появилась философская школа, проповедующая сходные взгляды. Но я ее не признаю. Терпеть не могу все эти передовые теории. Императоры Абиссинии всегда уважали человеческие жертвоприношения, а потому и я их уважаю. Будьте любезны, войдите сюда.

Он указал на хранилище фонарей, швабр и прочих полезных предметов, с которым они как раз поравнялись. Это было темное зловещее помещение, пропахшее керосином и носильщиками, и Джорджу, бесспорно, меньше всего хотелось затвориться там с собеседником, исповедующим такие странные убеждения. Он попятился.

— Только после вас.

— Никаких штучек! — подозрительно предупредил его собеседник.

— Ш-ш-ш-штучек?

— Да. Не заталкивать внутрь, дверь не запирать, не поливать в окно водой из кишки.

— К-к-к-конечно, н-н-н-нет.

— То-то! — изрек император. — Вы джентльмен, я джентльмен. Мы оба джентльмены. Кстати, у вас есть с собой нож? Нам понадобится нож.

— Нет. Ножа нет.

— Ну что же, — сказал император. — Придется нам поискать что-нибудь другое. Без сомнения, мы сумеем найти выход.

С величавым добродушием, которое так ему шло, он рассыпал еще одну горсть золотых монет и вошел в кладовку.

Запереть дверь Джорджу помешало не слово, которое он дал как джентльмен джентльмену. Вероятно, в мире нет семьи, все члены которой столь скрупулезно исполняли бы каждое свое обещание, как Муллинеры, однако я вынужден сказать, что Джордж, окажись у него под рукой ключ от этой двери, тут же запер бы ее без малейших колебаний. Но ключа под рукой у него не оказалось, и ему пришлось просто ее захлопнуть. Затем он отскочил от нее и помчался прочь по платформе. Донесшийся сзади грохот как будто указывал, что у императора вышли нелады с керосиновыми фонарями.

Джордж использовал свою фору наилучшим образом. С неимоверной быстротой покрыв расстояние, отделявшее его от поезда, он вскочил в свое купе и нырнул под сиденье.

Там он притаился, дрожа всем телом. Внезапно ему почудилось, что его неприятный знакомец напал на его след — дверь купе отворилась, и Джорджа обдало прохладным ветерком. Однако, бросив взгляд вдоль пола, он увидел женские лодыжки и испытал неимоверное облегчение. Однако оно не заставило его забыть о хороших манерах. Джордж, сама галантность, плотно зажмурил глаза.

Раздался голос:

— Носильщик!

— Слушаю, мэм?

— Что это за суматоха возле станции?

— Из приюта сбежал умалишенный, мэм.

— Боже мой!

Голос, несомненно, добавил бы еще что-то, но тут поезд тронулся. Затем раздался глухой звук, будто весомое тело опустилось на мягкое сиденье, а вскоре зашуршала газетная бумага. Поезд набрал скорость и запрыгал на стрелках.

Джордж впервые отправился в путь под диванчиком железнодорожного вагона, но, хотя он принадлежал к молодому поколению, по общему мнению жаждущему новых впечатлений, в эту минуту новизна его не прельщала. Он решил выбраться на волю, причем выбраться елико возможно незаметнее.

Как ни мало он знал о женщинах, ему было известно, что прекрасный пол имеет привычку пугаться при виде мужчин, выползающих в купе из-под диванчиков. И свое выползание он начал с того, что высунул голову и обозрел местность.

Все выглядело многообещающе. Женщина на противоположном диванчике была погружена в чтение газеты. Бесшумно извиваясь, Джордж извлек свое тело из тайника и движением, которое было по силам только человеку, занимающемуся по утрам шведской гимнастикой, перебросил его на угол диванчика. Женщина продолжала читать газету.

События последней четверти часа заставили Джорджа позабыть о миссии, которую он возложил на себя, выходя из приемной специалиста. Но теперь, в спокойной обстановке, он понял, что время, за которое он мог бы успешно завершить курс лечения в первый день, стремительно убывает. Специалист рекомендовал ему побеседовать с тремя незнакомыми людьми, а пока он успел поговорить только с одним. Правда, этот один был весьма внушительным собеседником, и менее совестливый молодой человек, чем Джордж Муллинер, мог бы счесть себя вправе засчитать его за полтора искомых незнакомца, а то и за целых двух. Однако в Джордже жила упрямая муллинеровская честность, и он не позволил себе передернуть факты.

Джордж собрался с духом и откашлялся.

— Кха-кха! — начал он и, открыв бал, улыбнулся обаятельной улыбкой, а затем подождал, давая своей спутнице сделать следующий ход.

Следующий ход его спутница сделала на семь-восемь дюймов вертикально вверх: она уронила газету и уставилась на Джорджа, побелев от ужаса. Легко вообразить, что именно так Робинзон Крузо смотрел на отпечаток босой ноги в песке. Она твердо знала, что сидит в купе одна, и вдруг — о! — в нем прозвучал чей-то голос! Лицо у нее задергалось, но она ничего не сказала.

Джордж, со своей стороны, испытывал некоторую неловкость. В присутствии женщин его природная застенчивость возрастала вдвое. Он никогда не знал, что бы такое им сказать.

И тут его осенила счастливая мысль. Он как раз покосился на часы и обнаружил, что их стрелки указывают половину пятого. А он знал, что примерно в это время женщины всегда рады выпить чашечку чая, и, к счастью, в его чемодане покоился термос, полный этого напитка.

«Простите, не могу ли я предложить вам чашечку чая?» — вот что он намеревался сказать, но, как часто с ним случалось в присутствии слабого пола, издать он сумел лишь шелестящий звук, словно тараканиха, созывающая своих отпрысков.

Женщина продолжала смотреть на него. Ее глаза к этому моменту достигли размеров стандартных мячей для гольфа, а дыхание приводило на ум последнюю стадию астмы. И вот тут-то на Джорджа, пытавшегося произнести хоть слово, снизошло то озарение, которое часто нисходит на Муллинеров. В его памяти воскрес совет специалиста касательно пения. Выразить это вокально — вот выход!

Он не стал откладывать.

— Чай для двоих, и за чаем двое, я с тобою и ты со мною.

Тут лицо его спутницы приобрело оттенок бутылочного стекла, и в растерянности он решил выразиться яснее.

— У меня есть термос, полный-полный термос. И его открою я сейчас. Если небо серо, на душе тоскливо, вместе с чаем солнце выглянет для нас. У меня есть термос, полный-полный термос. Так могу ль налить я чашечку для вас?

Думаю, вы согласитесь со мной, что было бы трудно выбрать более удачную форму приглашения, но у его спутницы оно отклика не вызвало. Бросив на Джорджа заключительный угасающий взгляд, она закрыла глаза и откинулась на спинку сиденья. Ее губы обрели странный серо-голубой оттенок и слабо шевелились. Джорджу, который, как и я, страстный рыболов, она напомнила только что оглушенного лосося.

Джордж вновь замер в своем уголке, размышляя. Но, как он ни напрягал мозг, ему не удавалось найти тему, которая наверняка заинтересовала бы и развлекла собеседницу, а его возвысила. Он со вздохом уставился в окно.

Поезд теперь приближался к милым, старым, таким знакомым окрестностям Ист-Уобсли. За окном, сменяя одна другую, проплывали местные достопримечательности. При мысли о Сьюзен на Джорджа нахлынула волна нежных чувств, и он потянулся за пакетом с булочками, которые купил в ипплтонском буфете. Нежные чувства всегда будили в нем аппетит.

Он извлек из чемодана термос, отвинтил крышку и налил себе чашку чая. Потом, поставив термос на сиденье, он отхлебнул первый глоток.

И поглядел на свою спутницу напротив. Глаза у нее все еще были закрыты, и она испускала еле слышные вздохи. Джордж хотел было повторить свое предложение, но сумел вспомнить еще только один мотив — «Ханна, Ханна! Бьет с тобой чечетку вся саванна», — однако подобрать к нему подходящие слова казалось весьма трудным делом. Он съел булочку и обратил взор на знакомый пейзаж за окном.

Теперь мне следует указать, что, приближаясь к Ист-Уобсли, поезд проходит несколько стрелок, причем внезапная встряска бывает так сильна, что известны случаи, когда даже сильные мужчины расплескивали пиво. Джордж, поглощенный своими мыслями, позабыл про это и поставил термос всего в паре дюймов от края сиденья. И вот, когда вагон подпрыгнул на стрелке, термос подскочил, будто живое существо, хлопнулся об пол и взорвался.

Даже Джорджа ошеломил «ба-бах!», прозвучавший, как гром среди ясного неба. Булочка вырвалась из его пальцев и рассыпалась крошками. Он трижды стремительно моргнул. Сердце порывалось выскочить у него изо рта и расшатало передний зуб.

Однако на женщину напротив него неожиданные события произвели куда большее впечатление. С кратким пронзительным воплем она взвилась над своим сиденьем, будто вырвавшийся из кустов фазан, и, уцепившись за шнур ручного тормоза, упала на прежнее место. Как ни внушителен был ее первый подскок, теперь она превзошла прежний результат на несколько дюймов. Не знаю, каков в настоящее время рекорд для прыжков в высоту из положения сидя, но она, бесспорно, побила его на несколько дюймов, и, будь Джордж членом Олимпийского комитета, он без малейших колебаний тут же зачислил бы ее в национальную команду.

Как ни странно, хотя железнодорожные компании любезно предоставляют своим клиентам возможность за весьма умеренную плату в пять фунтов дернуть разок ручку тормоза, практически не отыщется пассажира, который дернул бы ее — или хотя бы присутствовал при таком дерганье. А потому общество в целом не осведомлено о том, что, собственно, происходит в подобных случаях.

Происходит, по словам Джорджа, вот что: во-первых, раздается ужасающий скрип тормозов. Затем поезд останавливается. И наконец, со всех сторон света к нему начинают стекаться любопытствующие.

Произошло все вышеописанное примерно в полутора милях от Ист-Уобсли, и вокруг, насколько хватал глаз, царило полное безлюдье. Мгновение назад видны были лишь улыбающиеся нивы и обширные луга, но теперь с востока, запада, севера и юга одна за другой появлялись бегущие фигуры. Нам следует помнить, что Джордж уже пребывал в несколько взвинченном состоянии, а потому его утверждения следует принимать с некоторой осторожностью, однако из его слов явствует, что посреди пустынного луга без единого кустика, где и мыши укрыться бы негде, внезапно возникло минимум двадцать семь селян, очевидно, выскочивших из-под земли.

На рельсах, за миг до того никем не занятых, теперь собралась такая густая толпа землекопов, что, по мнению Джорджа, было бы полной нелепицей утверждать, будто в Англии существует безработица: ведь тут явно присутствовали все до единого члены трудящихся классов страны. Сверх того из поезда, который в Ипплтоне выглядел совсем пустым, теперь валом валили пассажиры. Все вместе слагалось в массовую сцену, при виде которой Дэвид У. Гриффит завизжал бы от восторга. По словам Джорджа, происходящее напоминало День открытых дверей в Королевском автомобильном клубе. Однако, как я уже упоминал, не следует забывать о его взвинченном состоянии.

Трудно сказать, как в подобных обстоятельствах надлежит вести себя человеку с безупречными манерами. По моему мнению, самому невозмутимому светскому льву потребовалась бы вся полнота хладнокровия и выдержки, чтобы с честью выйти из такого щекотливого положения. Джордж, могу сказать сразу, тут же осознал, что ему это никак не по силам. Среди бури эмоций путеводной звездой замерцала одна-единственная мысль: разумнее всего будет удалиться с поля брани, причем незамедлительно. Глубоко вздохнув, он стремительно стартовал.

Мы, Муллинеры, в свое время все отличались в разных видах спорта. И в университете Джордж славился быстротой бега. А теперь он бежал так, как не бегал еще никогда в жизни. Впрочем, его утверждение, будто, проносясь через луг, он ясно увидел, как кролик завистливо посмотрел на него и безнадежно пожал плечами, не вызывает у меня особого доверия. Я уже указывал, что Джордж был несколько перевозбужден.

Тем не менее не подлежит сомнению, что бежал он великолепно. Чему способствовал тот факт, что после первых секунд ошеломления, обеспечивших ему некоторую фору, вся толпа устремилась следом за ним. И сквозь свистевший в ушах ветер он смутно различал позади себя голоса, дружески обсуждавшие, не линчевать ли его на месте. К тому же луг, через который он бежал, мгновение назад зеленый и безлюдный, теперь зачернел фигурами во главе с бородачом, размахивавшим вилами. Бросив быстрый взгляд через плечо на своих преследователей, Джордж резко метнулся вправо. Они вызвали у него сильную антипатию, особенно бородач с вилами. Тому, кто при этом не присутствовал, невозможно определить, сколько времени длилась погоня и какое расстояние покрыли ее участники. Мне хорошо известны окрестности Ист-Уобсли, и если утверждения Джорджа соответствуют действительности, то в восточном направлении он достиг Малого Уигмарша-на-Болоте, а в западном — так даже Хиглфорда-с-Уортлбери-под-Холмом, иными словами, он, бесспорно, пробежал изрядную дистанцию.

Однако необходимо учитывать, что человеку на бегу некогда подмечать мелкие детали, и, возможно, деревня Хиглфорд-с-Уортлбери-под-Холмом была вовсе не Хиглфорд-с-Уортлбери-под-Холмом, а совсем другим селением, довольно с ней схожим. Едва ли мне нужно пояснять, что я имею в виду Малый Снодсбери-в-Долине.

А потому более вероятно, что Джордж от Малого Уигмарша-на-Болоте рванул в сторону и добрался именно до Малого Снодсбери-в-Долине. Дистанция тем не менее весьма внушительная. А поскольку он помнит, что пробежал мимо свинарника фермера Хиггинса, миновал «Собаку и Селезня» в Пондлбери-Парве и пересек вброд ручей Уипл в месте впадения последнего в речку Уопл, мы с полным основанием можем предположить, что, куда бы он еще ни завернул, ноги ему удалось поразмять очень порядочно.

Но и самому приятному времяпровождению наступает конец, и когда закатное солнце позолотило шпиль увитой плющом церкви святого Вараввы Стойкого, в которой Джордж так часто сиживал в нежном возрасте, скрашивая скуку от проповеди выразительными гримасами в адрес мальчиков хора, случайный наблюдатель мог бы заметить, как по главной улице Ист-Уобсли с трудом передвигается непрезентабельная, увлажненная потом фигура, направляясь к уютному домику, который подрядчик нарек «Четсуортом», а сельские торговцы прозвали «Муллинеровским».

Это был Джордж на скорбном пути к родным пенатам.

Джордж Муллинер медленно приблизился к такой знакомой двери, проковылял в нее и рухнул в любимое кресло. Однако миг спустя более неотложная потребность возобладала над стремлением отдохнуть. С трудом поднявшись, пошатываясь, он побрел на кухню и налил себе живительного виски с содовой. Вновь наполнив стакан, он вернулся в гостиную и обнаружил, что он в ней не один. Стройная белокурая девушка, со вкусом одетая в сшитый по мерке костюм из твида, наклонялась над столиком, на котором он хранил свой «Словарь синонимов».

Она обернулась на звук его шагов и вздрогнула.

— Мистер Муллинер! Что с вами случилось? Ваша одежда превратилась в лохмотья, отрепья, рубище, рвань, а ваши волосы растрепаны, всклокочены, спутаны и свисают лохмами.

Джордж улыбнулся бледной улыбкой.

— Вы правы, — сказал он. — И более того, я нахожусь в состоянии крайнего утомления, усталости, упадка сил, изнеможения и прострации.

Девушка глядела на него с божественной жалостью в прелестных глазах.

— Я так вам сочувствую, — сказала она. — Так глубоко огорчена, удручена, сражена, уязвлена, сокрушена, опечалена, угнетена и расстроена.

Джордж взял ее руку в свои. Ее нежное участие принесло ему исцеление, которого он так долго искал. После бурных переживаний этого дня оно подействовало на него, как целительные чары, волшебный амулет или заклинание. Внезапно он понял, что более не заика! Если бы ему в этот миг захотелось сказать: «Сшит колпак не по-колпаковски, надо его переколпаковать, перевыколпаковать», он произнес бы эту магическую формулу без единой запинки.

Но он жаждал сказать совсем другое.

— Мисс Блейк Сьюзен… Сьюзи! — Он взял ее другую руку, а голос его звенел четко и ясно. Ему даже не верилось, что некогда в присутствии этой девушки он булькал, будто перегревшийся радиатор. — Вы не могли не заметить, что я уже давно питаю к вам чувство, более жаркое и глубокое, чем просто дружба. Любовь, Сьюзен, вот что пылает в моей груди. Любовь сначала крохотным семечком зародилась в моем сердце и росла, пока не вспыхнула пожаром, не смела своим девятым валом мою робость, мои сомнения, мои страхи и опасения, и теперь, будто топаз, венчающий какую-то древнюю башню, она громовым голосом оповещает весь мир: «Ты моя! Моя подруга! Моя суженая с начала Времен!» И как звезда ведет морехода, когда, измученный борьбой с кипящими волнами, он поворачивает свой корабль к дому, к гавани надежды и счастья, так и вы озаряете меня на ухабистой дороге жизни и словно говорите: «Мужайтесь, Джордж! Я здесь!» Сьюзен, я не красноречив, мне не дано выражаться столь прекрасно и возвышенно, как я желал бы, но простые безыскусные слова, которые вы сейчас слышали, исходят из самого сердца, из незапятнанного сердца английского джентльмена. Сьюзен, я люблю вас. Согласны ли вы стать моей женой, замужней женщиной, матроной, супругой, подругой дней, благоверной, помощницей или дражайшей половиной?

— Ах, Джордж! — сказала Сьюзен. — Да, ага, угу! Решительно, безоговорочно, неопровержимо, неоспоримо и вне всяких сомнений.

Он заключил ее в объятия. И в ту же секунду снаружи — довольно тихо, будто издалека — донеслись голоса и топот ног. Джордж прыгнул к окну. Из-за угла «Коровы и Тачки», питейного заведения с разрешением торговать всеми видами эля, пива, вин и крепких спиртных напитков, показался бородач с вилами, а следом за ним валила огромная толпа.

— Любимая, — сказал Джордж, — по чисто личным и приватным причинам, которых мне незачем касаться, я должен сейчас вас покинуть. Вы не присоединитесь ко мне попозже?

— Я последую за вами хоть на край земли, — пылко ответила Сьюзен.

— Этого не потребуется, — сказал Джордж. — Я только спущусь в угольный подвал и проведу там ближайшие полчаса или около того. Если кто-нибудь зайдет и спросит меня, быть может, вас не затруднит ответить, что меня нет дома?

— О да, да! — сказала Сьюзен. — И кстати, Джордж. Я, собственно, пришла спросить, не известно ли вам четырехбуквенное слово, начинающееся на «в» и обозначающее орудие, находящее применение в сельском хозяйстве?

— Вилы, милая, — сказал Джордж. — Но поверьте мне, как человеку, проверившему это на опыте, что применение они находят не только в сельском хозяйстве.

И с этого дня (заключил свой рассказ мистер Муллинер), хотите верьте, хотите нет, в речи Джорджа не осталось и следа каких-либо дефектов. Теперь он признанный оратор на всех политических собраниях на мили вокруг и стал настолько оскорбительно самоуверенным, что не далее как в прошлую пятницу ему поставил фонарь под глазом хлеботорговец по фамилии Стаббс. Вот так-то!

Человек в углу отхлебнул темного эля и принялся растолковывать мораль истории, которую только что поведал нам.

— Да, джентльмены, — сказал он. — Шекспир был прав. «Есть божество, что наши завершает цели, пусть мы замысливали и не так».

Мы кивнули. Он рассказывал про свою любимую собаку, которая недавно по какой-то ошибке была допущена на кошачью выставку по классу короткошерстных трехцветной окраски и получила первый приз. А потому мы все сочли цитату удачно выбранной и весьма уместной.

— Да, поистине так, — сказал мистер Муллинер. — Нечто похожее произошло с моим племянником Ланселотом.

На вечерних наших собраниях в зале «Отдыха удильщика» мы давно натренировались верить практически всему, что касалось родственников мистера Муллинера, но это, решили мы, уж слишком.

— Вы хотите сказать, что ваш племянник Ланселот получил приз на кошачьей выставке?

— Нет-нет, — поспешно ответил мистер Муллинер. — Разумеется, нет. Я ни разу в жизни не отклонялся от правды и надеюсь, так будет и впредь. Ни один Муллинер не получил приза на кошачьей выставке. Более того: ни один Муллинер, насколько мне известно, на них не выставлялся. Я же хотел сказать лишь, что история моего племянника Ланселота служит подтверждением того, что мы не знаем, какие сюрпризы готовит нам будущее, в не меньшей степени, чем история собаки этого джентльмена, которая во всем сколько-нибудь существенном внезапно преобразилась в короткошерстную трехцветную кошку. История довольно любопытная и прекрасно иллюстрирует такие присловья, как «кто его знает» и «самый темный час наступает перед зарей».

Мы встречаемся с моим племянником Ланселотом (начал мистер Муллинер), когда ему исполнилось двадцать четыре года и он, только-только покинув Оксфорд, отправился провести несколько дней в Каусе со стариком Иеремией Бриггсом, основателем и владельцем прославленных «Пикулей Бриггса к завтраку», на яхте последнего.

Этот Иеремия Бриггс приходился Ланселоту дядей по материнской линии и всегда принимал в мальчике горячее участие. Именно он послал Ланселота в университет, и заветной мечтой Бриггса было увидеть племянника, завершившего образование, в своей фирме. Поэтому бедный старик был потрясен, когда в первое же утро на палубе яхты Ланселот, выразив величайшее уважение к пикулям как классу, наотрез отказался поступить в фирму и изучить дело с самого низа и доверху.

— Дело в том, дядя, — сказал он, — что я наметил для себя совсем иное будущее. Я — поэт.

— Поэт? Когда ты почувствовал первые симптомы?

— Вскоре после того, как мне стукнуло двадцать два.

— Ну, что же, — сказал старик, подавив первый естественный приступ отвращения, — не вижу, почему это препятствует нашей совместной работе. В моем деле я постоянно прибегаю к поэзии.

— Боюсь, я не сумею принудить себя коммерциализировать мою Музу.

— Молодой человек, — сказал мистер Бриггс, — если бы на мою фабрику явился репчатый лук с такой головкой, как ваша, я отказался бы его замариновать.

Он, спотыкаясь, спустился по трапу вне себя от негодования. Но Ланселот лишь слегка рассмеялся. Он был молод, стояло лето, небо было синим, солнце сияло, и в мире властвовали не огурцы и не лук, но Романтика и Любовь. О, как он жаждал, чтобы вдруг откуда-нибудь появилась какая-нибудь восхитительная девушка, чтобы он мог излить на нее все чувства, которые бурлили в нем уже не одну неделю.

И тут он увидел ее!

Она наклонялась над поручнем яхты, стоявшей у причала ярдах в сорока от их судна, и едва Ланселот узрел ее, как сердце в его груди запрыгало, точно юный корнишончик в кипятильном чане. В ней, мнилось ему, сосредоточилась вся красота всех веков. Рядом с этой девушкой Клеопатра показалась бы просто смазливой хористкой, а Елена Прекрасная сошла бы за ее невзрачную сестру. Он все еще смотрел на нее, будто в трансе, когда прозвонил колокол к завтраку, и ему пришлось спуститься вниз.

На протяжении всей трапезы, пока его дядя рассуждал о маринованных грецких орехах, Ланселот пребывал в мечтах. Он считал минуты, с нетерпением ожидая той, которая позволит ему вернуться на палубу и вновь предаться созерцанию. Судите же о степени его разочарования, когда, взлетев вверх по трапу, он увидел, что заветная яхта исчезла. Тут он вспомнил, что на исходе завтрака вроде бы слышал какой-то скрежет, какое-то лязганье, но в тот момент просто решил, что это его дядюшка вкушает черешок сельдерея. Слишком поздно он понял, что то гремела поднимаемая якорная цепь. Хотя в сердце своем и мечтатель, Ланселот Муллинер не был лишен практической жилки. Обдумывая случившееся, он вскоре составил примерный план, как напасть на след незнакомки, блеснувшей в его жизни и исчезнувшей из нее со столь трагической стремительностью. Подобная девушка — красивая, грациозная и, насколько он мог судить на таком большом расстоянии, удивительно гибкая — не могла не любить танцевать. Следовательно, подсказывала логика, рано или поздно он встретит ее в том или ином ночном клубе.

И он предпринял обход ночных клубов. Едва полиция совершала налет на один, как он отправлялся в другой. И до истечения месяца он таким манером посетил «Лиловую Мышь», «Алую Сколопендру», «Сердитый Сыр», «Веселого Прохиндея», «Мирную Мирабель», «Кафе де Бульон», «У Билли», «У Милли», «У Айка», «У Майка», а также «Ветчину с Говядиной». И именно в «Ветчине с Говядиной» он наконец нашел ее.

Как-то вечером он отправился туда в пятый раз — главным образом потому, что там выступала пара профессиональных танцоров, к которым он воспылал неприязнью, каковую разделяли с ним буквально все мыслящие лондонцы. Ему упорно мнилось, что уж в этот-то вечер партнер, крутя свою партнершу за руки, нечаянно выпустит их и она сломает себе шею. Хотя постоянные разочарования несколько притупили первоначальный энтузиазм, надежда его еще не покинула.

На этот раз профессиональная пара выступила и удалилась, как обычно, целая и невредимая, но Ланселот даже не заметил этого. Все его внимание сосредоточилось на девушке, сидевшей по ту сторону зала, но прямо напротив него. Вне всяких сомнений, это была Она.

Ну, вы знаете поэтов. Если их эмоции взболтать как следует, они ведут себя не как мы, скучные прозаичные субъекты. Они начинают учащенно дышать через нос и берут стремительный старт. Одним прыжком Ланселот перенесся через зал, а сердце его барабанило, точно соло на бис какого-нибудь прославленного ударника.

— Потанцуем? — сказал он.

— А вы умеете танцевать? — сказала девушка.

Ланселот засмеялся небрежным смехом. Как-никак он получил прекрасное университетское образование и не преминул извлечь из него пользу. Он был человеком, не допускавшим, чтобы его левое бедро ведало, что правое творит.

— Я — любимый сын старины полковника Чарльстона, — сказал он просто.

Тут будто чугунная решетка внезапно упала на лист жести, вслед за чем загремел набат, завыли подвергаемые мучениям кошки, ухнула парочка паровых молотов, возвещая их натренированным ушам, что заиграл оркестр. Схватив девушку с бесцеремонностью, которая в любом другом месте обрекла бы его на тридцать суток тюремного заключения, предваренного суровым репримандом судьи, Ланселот принялся проталкивать покорную его воле девичью фигурку сквозь человеческое море, пока они не оказались в самом центре водоворота. Там, лишенные возможности продвинуться дальше хоть на шажок, они предались экстазу танца, тщательно вытирая подошвы о натертый паркет и порой втыкая локоть в слишком близко придвинувшиеся ребра какого-нибудь незнакомца.

— Это, — прошептала девушка, закрыв глаза, — божественно.

— Чего-чего? — взревел Ланселот, так как оркестр, не переставая бить в набат, вдобавок завыл, точно волки в послеобеденный час.

— Божественно! — рявкнула девушка. — Вы, бесспорно, чудесный танцор.

— Чудесный что?

— Танцор.

— Кто?

— Вы.

— Своя в доску! — проорал Ланселот, который, несмотря на всю любовь к музыке, в эту минуту склонен был предпочесть, чтобы оркестр перестал молотить по полу кувалдами.

— Что вы сказали?

— Я сказал: «Своя в доску».

— Почему?

— Потому что меня осенила мысль, что коли вы такого мнения, то, может быть, захотите выйти за меня замуж.

Рев урагана внезапно затих. Словно дерзкая смелость его слов ввергла оркестр в своего рода паралич. Смуглые ребята, которые взрывали бомбы и давили на автомобильные клаксоны, внезапно оцепенели и сидели тихо-тихо, закатывая глаза. Двое-трое танцующих вернулись за столики, а с потолка перестала сыпаться штукатурка.

— Выйти за вас?

— Я люблю вас, как ни один мужчина еще не любил ни одну женщину.

— Ну, это уже что-то. А имя у вас есть?

— Муллинер. Ланселот Муллинер.

— Могло быть и хуже. — Она задумчиво посмотрела на него. — А почему бы и нет? — сказала она. — Было бы преступлением не сделать такого танцора членом нашей семьи. С другой стороны, мой папочка начнет бить задом, как мул. Папочка — граф.

— Какой граф?

— Граф Биддлкомб.

— Подумаешь, граф, — сказал Ланселот, слегка задетый. — Муллинеры — старинный и благородный род. Сеньор де Муллиньер прибыл в Англию с Вильгельмом Завоевателем.

— А! Но успел ли сеньор де Муллиньер облапошить простолюдинов на несколько сотен тысяч, чтобы затем засолить добычу в ценных государственных бумагах? Вот чему престарелый родитель придает важность. Налоги, сверхналоги, налоги на наследство и падение цены на землю мало что оставили в чулке Биддлкомбов. Встряхните семейный сундук с казной и услышите лишь легкое побрякивание. И я должна предупредить вас: в моем клубе «Губная помада» предлагаются ставки семь к двум, что я выйду за Слингсби Пурвиса, «Клейкий соус Пурвиса». Окончательно пока еще ничего не решено, но можете счесть информацией прямо из конюшни, что перед собой вы сейчас видите — если не случится ничего непредвиденного — будущую миссис Пурвис.

Ланселот гневно топнул ногой, исторгнув агонизирующий вопль у толкавшегося рядом весельчака.

— Этого не будет! — пробормотал он.

— Если хотите поставить на другой вариант развития событий, — сказала девушка, доставая миниатюрную записную книжку, — могу предложить вам сегодняшнюю ставку.

— Пурвис! Фу-у!

— Я не утверждаю, что это красивая фамилия. Я всего лишь пытаюсь объяснить, что в настоящее время он возглавляет список фаворитов. Почему вы считаете, что сможете обойти его хоть на полноса? Вы богаты?

— Пока лишь любовью. Но завтра я пойду к моему дяде, который несметно богат…

— Чтобы подоить его?

— Не совсем. Дядю Иеремию никто не доил с начала зимы одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Но я заставлю его предложить мне место, а там посмотрим.

— Подходяще, — сказала девушка одобрительно. — Если вы воткнете палку в колеса Пурвису и явитесь рыцарем на белом коне, я первая вам похлопаю. С другой стороны, мой долг честно предупредить вас, что в клубе «Губная помада» все девочки считают результат заранее решенным. Других фаворитов нет.

Вечером Ланселот вернулся домой, отнюдь не пав духом. Он твердо решил покончить со своими былыми предрассудками и написать панегирик «Пикулям Бриггса к завтраку», который откроет новую эру в коммерческой поэзии. Он представит этот шедевр дядюшке и, ошеломив его своим произведением, изъявит согласие стать членом фирмы в качестве ее главного стихотворца. Он предположительно набросал карандашом цифру своего будущего вознаграждения — пять тысяч фунтов в год. С долгосрочным контрактом на эту сумму в кармане он сможет явиться к лорду Биддлкомбу и в один момент исторгнуть из него отцовское благословение. Разумеется, для его гения унизительно пасть до стихов о пикулях, но влюбленный обязан приносить жертвы. Он купил стопу лучшей бумаги, сварил кварту крепчайшего кофе, запер дверь, отключил телефон и сел за письменный стол. Когда на следующее утро Ланселот явился в роскошный особняк «Вилла Чатни» в Патни, добродушный старый Иеремия Бриггс принял его с грубоватой приветливостью, доказывавшей, что у него в сердце еще сохранился теплый уголок для молодого шалопая.

— Садись, малый, скушай маринованную луковичку, — сказал он бодро и хлопнул Ланселота по плечу. — Пришел сказать мне, что берешь назад свой идиотский отказ работать в фирме, э? Уж конечно, мы считаем ниже своего достоинства начать снизу и подняться наверх? Но подумай, дорогой мой. Мы все сначала учимся ходить, а уж потом — бегать, и ты ведь вряд ли думал, что я назначу тебя главным заготовителем огурцов или главой отдела укупорки уксуса, прежде чем ты приобретешь опыт, потрудившись в поте лица.

— Если вы разрешите мне объяснить, дядя…

— А? — Добродушие мистера Бриггса несколько поугасло. — Значит, я должен понять, что поступить в фирму ты не хочешь?

— И да, и нет, — ответил Ланселот. — Я все еще считаю, что шинковка огурцов и погружение их в уксус не совсем подходящее жизненное призвание для человека с огнем Прометея в груди. Но я готов отдать в распоряжение «Пикулей Бриггса к завтраку» свой поэтический дар.

— Ну, это все-таки лучше, чем ничего. Я только что кончил править гранки последней штучки, которую представил наш человек. Отличная, между прочим, вещица. Вот послушай:

Если ты можешь предложить нам что-нибудь в таком роде…

Ланселот поднял брови. Его губы презрительно искривились.

— Вещица, которую набросал я, не совсем в этом роде.

— А, так, значит, ты уже что-то написал?

— Так, morceau.[1] Не хотите ли послушать?

— Валяй, мой мальчик.

Ланселот достал рукопись и откашлялся. Потом начал читать тихим музыкальным голосом:

— «Плач»? А что это такое? — осведомился мистер Бриггс.

— Вот это, — ответил Ланселот. Он прочистил горло и начал:

Он сделал паузу. Глаза его дяди выпучились, почти как глаза ползучей лягушки, которой названия нет.

— Что это? — осведомился мистер Бриггс.

Ланселот не мог поверить, что его творение способно озадачить даже самый скудный интеллект, тем не менее он не отказался объяснить.

— Это символическое произведение, — сказал он. — Оно рисует состояние духа человека, который еще не попробовал «Пикулей Бриггса к завтраку». Я настаиваю, чтобы набиралось оно вручную на веленевой бумаге кремового оттенка.

— Да? — сказал мистер Бриггс, нажимая кнопку звонка.

— С золотым обрезом. Переплет, разумеется, должен быть из мягкой шагрени, желательно лилового тона. Тираж не более ста пятидесяти экземпляров. Каждый я подпишу…

— Звонили, сэр? — сказал дворецкий, появляясь в дверях.

Мистер Бриггс коротко кивнул.

— Бьюстридж, — сказал он, — вышвырните мистера Ланселота вон.

— Слушаю, сэр.

— И последите, — добавил мистер Бриггс, надзирая за последовавшей процедурой из окна библиотеки, — чтобы его тень более никогда не омрачала моего порога. А когда закончите, Бьюстридж, позвоните по телефону моим адвокатам. Я хочу изменить завещание.

Юность легко оправляется от самых тяжких ударов. Все его надежды на будущее рухнули, внушительный синяк мешал ему принять сидячее положение — и вы, возможно, вообразили, будто возвращение Ланселота Муллинера из Патни напоминало возвращение покойного Наполеона Бонапарта из Москвы. Однако дело обстояло отнюдь не так. Что, спросил себя Ланселот, возвращаясь в лоно цивилизации на империале омнибуса, что такое деньги? Любовь, истинная любовь — нет ничего важнее и сильнее ее. Он отправится к лорду Биддлкомбу и объяснит ему этот факт в нескольких тщательно выбранных словах. И его сиятельство, растроганный таким красноречием, без сомнения, уронит аристократическую слезу и тотчас распорядится, чтобы приготовления к его свадьбе с Анджелой (ибо так, успел он узнать, звали его возлюбленную) завершились с елико возможной быстротой. Этот финал настолько поднял его дух, что он запел и продолжал бы петь до конца поездки, если бы кондуктор довольно резким тоном не попросил его уняться. И Ланселот был вынужден удовлетворяться безмолвным пением, пока омнибус не остановился у Гайд-Парк-Корнера.

Городская резиденция графа Биддлкомба находилась на Беркли-сквер. Ланселот позвонил, и дверь открыл внушительный дворецкий.

— Никаких лотошников, газетчиков или разносчиков брошюр, — сказал дворецкий.

— Я желаю видеть графа Биддлкомба.

— Его сиятельство вас ждет?

— Да, — ответил Ланселот, не сомневаясь, что Анджела за утренним поджаренным хлебом с мармеладом предупредила отца о его возможном визите.

Из открытой двери в левой стороне длинного вестибюля донесся голос:

— Фотерингей!

— Ваше сиятельство?

— Это он?

— Да, ваше сиятельство.

— Так тащите его сюда, Фотерингей.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

Ланселот очутился в небольшой уютно обставленной комнате перед величавым старцем с патрицианским носом и маленькими бачками. Выглядел старец, как нечто вылупившееся из яйца давным-давно.

— Добрднь, — изрек старец.

— Добрый день, лорд Биддлкомб, — сказал Ланселот.

— Так вот, о брюках.

— Прошу прощения?

— Эти брюки, — ответил его собеседник, вытягивая стройную ногу. — Они хорошо сидят? Не мешковаты у лодыжек? Не подорвут ли они мой светский престиж, если меня увидят в них в Гайд-Парке?

Ланселот был очарован такой приветливостью. Он сразу ощутил себя членом семьи.

— Вы правда хотите знать мое мнение?

— Да. Я хочу знать ваше откровенное мнение как богобоязненного человека и партнера в портновской фирме в Уэст-Энде.

— Но я не…

— Не богобоязненный человек?

— Не партнер портновской фирмы в Уэст-Энде.

— Бросьте, — раздраженно сказал его сиятельство. — Вы же представитель «Гассета и Мейнпрайса», Корк-стрит!

— Нет.

— Так кто вы, черт побери?

— Моя фамилия Муллинер.

Лорд Биддлкомб яростно позвонил.

— Фотерингей!

— Ваше сиятельство?

— Вы сказали мне, что это — тот, кого я ждал от «Гассета и Мейнпрайса».

— Он дал мне это ясно понять, ваше сиятельство.

— Так он не тот. Его фамилия Муллинер. И в этом соль, Фотерингей. В этом суть и подоплека всего дела: какого дьявола ему нужно?

— Не могу сказать, ваше сиятельство.

— Я явился сюда, лорд Биддлкомб, — сказал Ланселот, — чтобы попросить вашего согласия на мой незамедлительный брак с вашей дочерью.

— Моей дочерью?

— Вашей дочерью.

— Которой дочерью?

— Анджелой.

— С моей дочерью Анджелой?

— Да.

— Вы хотите жениться на моей дочери Анджеле?

— Да, хочу.

— Э? Ну, в таком случае, — сказал лорд Биддлкомб, — не могу ли я заинтересовать вас хитроумным сочетанием мышеловки и точилки для карандашей?

На мгновение этот вопрос сбил Ланселота с толку. Затем, вспомнив слова Анджелы о состоянии семейных финансов, он сообразил, что к чему, и ничуть не осудил старца с греческой сопелкой за то, что тот пополняет скудный доход, распространяя загадочную штучку, которую в этот миг ему протягивал. Ланселоту было известно, что принятые недавно суровые социалистического толка законы понудили многих членов аристократических семейств обратиться к подобным коммерческим занятиям.

— Буду безмерно счастлив, — сказал он любезно. — Не далее как нынче утром я подумал, что это как раз то, в чем я особенно нуждаюсь.

— Весьма расширяет кругозор. Не игрушка. Фотерингей, запишите заказ на одну Мышеточку.

— Слушаюсь, ваше сиятельство.

— Вас не мучают головные боли, мистер Муллинер?

— Крайне редко.

— В таком случае вам требуется «Кларковский умалитель мозолей». Скажем, большой флакон?

— Безусловно.

— Итого — с годовой подпиской на журнал «Наши малютки» — это составит ровно один фунт три шиллинга шесть пенсов. Благодарю вас. Что-нибудь еще?

— Благодарю вас, нет. А теперь касательно…

— Может быть, булавку для кашне? Галстуки, воротнички, рубашки? Нет? В таком случае до свидания, мистер Муллинер.

— Но…

— Фотерингей, — сказал лорд Биддлкомб, — вышвырните мистера Муллинера вон.

Когда Ланселот кое-как поднялся на ноги с жесткого тротуара Беркли-сквер, он почувствовал прилив невероятного бешенства, который на мгновение лишил его дара речи. Он стоял, бросая яростные взгляды на дом, откуда его изгнали, и его лицо искажали жуткие гримасы. Он был абсолютно поглощен этим и лишь через минуту-другую обнаружил, что его дергают за рукав.

— Простите, сэр!

Ланселот оглянулся. Возле него стоял дородный гладколицый мужчина в роговых очках.

— Не могли бы вы уделить мне минутку?

Ланселот раздраженно вырвал руку. У него не было ни малейшего желания в такую минуту болтать с незнакомыми людьми. Толстяк что-то бормотал, но смысл его слов не запечатлевался в мозгу Ланселота. Свирепо нахмурясь, он выхватил зонтик из руки незнакомца и, приподнявшись на цыпочки, ловко метнул этот импровизированный снаряд в окно кабинета лорда Биддлкомба. Затем широким шагом он достиг Беркли-стрит. Оглянувшись через плечо перед тем, как завернуть за угол, он увидел, что из дома вышел Фотерингей, дворецкий, и встал перед носителем роговых очков в позе тихой угрозы, закатывая рукава. Его пальцы слегка подергивались.

Ланселот выбросил толстяка из головы. Теперь все его мысли сосредоточились на скором разговоре с Анджелой. Ибо он пришел к выводу, что у него есть лишь один выход: отыскать ее в «Губной помаде», где она, несомненно, проводит время днем, и умолять, чтобы Анджела последовала велению своего сердца и бежала от родителей и богатых женихов, дабы с верным спутником жизни вкушать честную бедность, подслащенную любовью и верлибрами.

Войдя в клуб, он осведомился об Анджеле, и швейцар отправил посыльного позвать ее из бильярдной, где она как рефери судила турнир дебютанток. И вскоре его сердце подпрыгнуло в груди — Анджела шла к нему, точно видение Весны, сбросив путы всего земного и пошлого. Она курила сигарету в длинном мундштуке, и, подходя к нему, вопросительно вставила монокль в правый глаз.

— Приветик, малыш! — сказала она. — Ты здесь? И что у тебя на уме, если таковой имеется?

— Анджела, — сказал Ланселот, — я должен сообщить о маленькой неувязке в программе, которую я изложил, когда мы виделись в последний раз. Я только что видел дядю: он умыл руки и вычеркнул меня из завещания.

— То есть ничего не вышло? — сказала девушка, задумчиво пожевывая нижнюю губу.

— Ничего. Но что в том? Какое это имеет значение, раз у нас есть мы? Деньги — прах. Любовь — все. Любовь, небесный светоч, искра бессмертного огня, что с ангелами нам дано делить. Аллаха дар, чтоб ввысь земным желаньям воспарить. Дай жить любовью мне одной, обедает пусть свет пустой. Коль жизнь — цветок, свой выберу я сам. Как возвышает дух любовь, когда краса воспламеняет кровь! Послушай, Анджела, давай вместе откроем книгу, более трогательную, чем Коран, более красноречивую, чем Шекспир, книгу книг, венец всей литературы — справочник расписаний поездов Брадшо. Мы раскроем страницу, ты прикоснешься к ней пальцем, и мы уедем туда, куда укажет он, чтобы жить в вечном счастье. Ах, Анджела, давай же…

— Сожалею, — перебила девушка. — Пурвис пришел первым. Скачки завершились, как и предполагалось. Были минуты, когда мне казалось, что вы оттесните его к барьеру и в последнем рывке на финише обойдете его на полноса, но, видимо, этому не суждено случиться. Глубоко сочувствую, запоздалый подснежник, но ничего не поделаешь.

Ланселот пошатнулся.

— Вы хотите сказать, что выйдете за Пурвиса?

— Заскочите через месячишко в церковь святого Георгия на Ганновер-сквер и убедитесь собственными глазами.

— И вы позволите этому человеку купить вас его золотом?

— Не забудьте про его брильянты.

— Неужели любовь ничего не значит? Ведь ты же меня любишь?

— Конечно, люблю, мой владыка пустыни. Когда ты выделывал то па с таким выкрутасом на финише, у меня было полное ощущение, будто я в новом платье ем перепелиные яйца под небесную музыку. — Она вздохнула. — Да, я люблю тебя, Ланселот. И женщины ведь не похожи на мужчин. Для них любовь не развлечение. Если женщина отдает свое сердце, то навеки. Пройдут года, и ты изберешь другую. Но я не забуду… Однако раз у тебя нет за душой ни пенса… — Она знаком подозвала швейцара: — Марджерисон!

— Что угодно, миледи?

— Идет дождь?

— Нет, миледи.

— А ступеньки крыльца подметены?

— Да, миледи.

— В таком случае вышвырните мистера Муллинера вон.

Ланселот прислонился к решетке клуба «Губная помада» и смотрел сквозь черный туман на мир, который качался, шатался и грозил вот-вот развалиться, ввергнуться в хаос. Ну и пусть ввергается, подумал он с горечью, ему-то что? Если бы Симор-плейс с запада и Чарльз-стрит с востока разбежались, прыгнули и приземлились на его шее, к буре и смятению его чувств это прибавило бы очень мало, а то и вовсе ничего. Собственно говоря, он был бы даже рад.

Бешенство, как и на тротуаре Беркли-сквер, лишило его дара речи. Но его руки, его плечи, его брови, его губы, его нос и даже его ресницы, казалось, были заряжены безмолвным красноречием. Он изгибал брови в агонии, он крутил пальцами в отчаянии. Смещая мочку левого уха по курсу северо-северо-восток, он ощущал, что ему остается лишь самоубийство. Да, сказал он себе, напрягая и расслабляя мышцы щек, теперь ему остается только смерть.

Но в тот миг, когда он принял это ужасное решение, над ухом у него прозвучал ласковый голос.

— Ну, послушайте, к чему это? — сказал ласковый голос.

И Ланселот, обернувшись, узрел гладколицего толстяка, который пытался втянуть его в разговор на Беркли-сквер.

— О’кей, о’кей, — сказал гладколицый, кладя исполненную сострадания ладонь ему на плечо. — Я знаю, что произошло сейчас. Маммона одержал верх над Купидоном, и вновь юности был преподан старый, старый урок: хотя лицо сияет небесной красотой, сердце может быть холодным и черствым.

— Какого…

Носитель роговых очков поднял ладонь.

— Сегодня днем. Ее апартаменты. «Нет. Этому не суждено быть никогда. Я пойду к алтарю с тем, кто богаче».

Ярость Ланселота начала сменяться благоговейным страхом. Было что-то мистическое в том, как этот абсолютно посторонний незнакомец диагностировал сложившуюся ситуацию. Он уставился на него в полном недоумении.

— Откуда вы знаете? — еле выговорил он.

— От вас.

— От меня?

— Ваше лицо рассказало мне все. Я мог прочитать каждое слово. Последние две минуты я наблюдал за вами, и, скажу вам, это было нечто!

— Кто вы? — спросил Ланселот.

Гладколицый извлек из жилетного кармана авторучку, две сигары, пакетик жевательной резинки, небольшой значок с надписью «Поддержим Голливуд!» и визитную карточку — в порядке перечисления. Убрав все остальные предметы назад в карман, карточку он вручил Ланселоту.

— Я — Изадор Зинзинхаймер, детка, — сказал он. — И представляю кинокомпанию «Больше, Лучше, Ярче», Голливуд, штат Калифорния, основанную в прошлом июле с капиталом в сто шестьдесят миллионов долларов. А если вы спросите, что мне нужно, я отвечу: мне нужны вы. Да, сэр! О’кей, о’кей! Человек, способный столько навыражать за две минуты, необходим моей компании, и если вы думаете, будто деньги способны помешать мне его заполучить, так назовите самый большой гонорар, какой только способны вообразить, и послушайте, как я захохочу. Да я же ношу белье из долларовых бумажек, и мне все равно, насколько руки у вас загребущие, лишь бы вы поставили свою подпись на пунктирной линии. Парень, который легким подергиванием верхней губы оповещает всех и каждого, что любит он одну лишь чванную аристократку, а она дала ему отставку потому только, что его богатый дядя, фабрикант пикулей, проживающий в Патни, выставил его за дверь, этого парня надо отправить в Голливуд следующим же пароходом, чтобы фильмы смогли стать мощным средством образования в наиболее точном и глубоком смысле этого слова.

Ланселот вытаращил на него глаза.

— Вам нужно, чтобы я поехал в Голливуд?

— Мне нужны вы, и я вас заполучу! А если вы думаете, что помешаете мне, так лучше попробуйте перегородить Ниагару теннисной ракеткой. Вы — самое оно. Выражаете, так выражаете! Лицо у вас разговорчивое, как совет директоров. О’кей, о’кей! Вы знаете, с какой непреодолимой трудностью приходится сталкиваться всем тем, кто занят в кинопромышленности? Проклятие кинопромышленности заключается в том, что в каждом кинозале на каждом сеансе присутствуют шесть-семь молодых женщин, страдающих аденоидами, и они обязательно во весь голос читают титры, едва те вспыхнут на экране, чем порождают у остальных зрителей самые черные мысли и мечты о зверских убийствах. И мы изо всех сил разыскиваем таких звезд, которые так выражают, что титры не требуются. А уж вы среди них — король! Я знаю, вас сейчас свербит, потому что эта прохиндейка отвергла вашу честную любовь. Но забудьте о ней. Думайте о своей Публике. Ну, так что мы скажем для начала? Пять тысяч в неделю? Десять тысяч? Назовите цифру, а я обеспечу бланк контракта и авторучку.

Ланселот больше не нуждался в уговорах. Любовь уже превратилась в ненависть, и у него исчезло всякое желание жениться на Анджеле. Нет, он хотел, чтобы ее терзали тщетные сожаления. И ему почудилось, что Судьба готова ему в этом помочь. Какой дурой будет в будущем ощущать себя леди Анджела Пурвис, когда узнает, что отвергла любовь человека, получающего десять тысяч долларов в неделю! И каким дураком почувствует себя ее престарелый отец, когда до него дойдут вести, что за шанс он упустил! И какие муки раскаяния будут терзать его дядю Иеремию, а также Фотерингея, Бьюстриджа и Марджерисона, когда он вернется в Лондон кумиром всех девушек цивилизованного мира и они увидят, как он обращается с балкона отеля к восторженным толпам!

Пламя вспыхнуло в глазах Ланселота, и его нос сделал круговое движение.

— Вы согласны! — в восхищении воскликнул мистер Зинзинхаймер. — Молодчага! Вот ручка, а вот контракт.

— Давайте! — сказал Ланселот.

Благожелательное сияние озарило линзы роговых очков.

— Грядет заря! — прошептал мистер Зинзинхаймер. — Грядет заря!

Близился вечер очередного воскресенья, и в залу «Отдыха удильщика» вошел мистер Муллинер, на чьей голове, вместо обычно украшавшей ее старенькой видавшей виды фетровой широкополой шляпы, на этот раз красовался блестящий цилиндр. Цилиндр этот вкупе с солидной чернотой его костюма и елеем в голосе, каким он заказал горячее шотландское виски с лимоном, натолкнули меня на заключение, что он почтил своим присутствием вечернюю службу в нашей церкви.

— Хорошая была проповедь? — осведомился я.

— Очень недурная. Читал ее новый младший священник, как будто бы приятный молодой человек.

— Кстати, о младших священниках, — сказал я. — Мне хотелось бы узнать, что сталось с вашим племянником. С тем, о котором вы рассказали мне на днях.

— С Августином?

— Тем, который принимал «Взбодритель».

— Да, это Августин. И я польщен и очень тронут, — продолжал мистер Муллинер, просияв, — что вы не забыли тривиальную историйку, которую я вам поведал. В нынешнем эгоцентричном мире далеко не всегда можно найти столь отзывчивого слушателя. Дайте вспомнить, на чем мы расстались с Августином?

— Он только что стал секретарем епископа и поселился в епископском дворце.

— А, да! В таком случае мы вернемся к нему примерно через полгода после указанной вами даты.

В обычае доброго епископа Стортфордского было — ибо, подобно всем прелатам нашей церкви, он любил труды свои — приступать к своим дневным обязанностям (начал мистер Муллинер) в бодром и веселом расположении духа. И когда он входил в свой кабинет, чтобы заняться делами, которых могли потребовать письма, достигшие дворца с утренней почтой, на его губах играла улыбка, и они, возможно, напевали строки какого-нибудь забористого псалма. Однако сторонний наблюдатель не преминул бы заметить, что в то утро, с которого начинается наша история, вид у епископа был сосредоточенный, если не сказать озабоченный. У двери кабинета он остановился, словно не желая войти в нее, но затем с видимым усилием воли повернул ручку.

— Доброе утро, Муллинер, мой мальчик, — сказал он со странной неловкостью.

Августин бодро оторвался от писем, которые вскрывал.

— Привет, епискуля. Как поживает нынче наш прострел?

— Боли, благодарю вас, Муллинер, заметно уменьшились. Собственно говоря, почти исчезли. Прекрасная погода, видимо, идет мне на пользу. Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей. Песнь Песней, два, одиннадцать и двенадцать.

— Отлично сказано, — похвалил Августин. — Ну-с, в письмах ничего особо интересного не наблюдается. Священник прихода святого Беофульфа-на-Западе интересуется насчет ладана.

— Напишите, что ни в коем случае.

— Бу сделано.

Епископ тоскливо погладил подбородок. Казалось, он собирался с духом для решения неприятной задачи.

— Муллинер, — сказал он.

— А?

— Слово «священник» послужило напоминанием, которое я не могу проигнорировать, — напоминанием о вакантном приходе Стипл-Маммари. Вчера мы с вами коснулись этого вопроса.

— И что? — живо спросил Августин. — Я на коне?

Судорога боли пробежала по лицу епископа. Он грустно покачал головой.

— Муллинер, мальчик мой, — сказал он. — Вы знаете, я смотрю на вас, как на сына, и будь это предоставлено целиком на мое усмотрение, я препоручил бы вам указанный приход без малейших колебаний. Но возникло непредвиденное осложнение. Знай, о злополучный юноша, моя супруга повелела отдать его одному ее родственнику. Субъекту, — продолжал епископ с горечью, — который блеет, как овца, и не отличит стихарь от алтарной преграды.

Августин, вполне естественно, почувствовал боль разочарования. Но он был Муллинер и стоик.

— Не принимайте к сердцу, епискуля, — сказал он с глубокой искренностью. — Я все понимаю. Не буду притворяться, будто не питал надежд, но ведь, конечно, через минуту-другую подвернется что-нибудь еще.

— Вы же знаете, как это бывает, — сказал епископ, опасливо оглянувшись на дверь: плотно ли та закрыта? — Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливой женой в пространном доме. Притчи, двадцать один, девять.

— Непрестанная капель и сварливая жена — равны. Притчи, двадцать семь, пятнадцать, — согласился Августин.

— Совершенно верно. Как хорошо вы меня понимаете, Муллинер!

— Тем временем, — сказал Августин, беря письмо, — есть нечто, требующее вашего внимания. Оно от типчика по имени Тревор Энтуисл.

— Неужели? Мой старый школьный товарищ. Теперь он директор Харчестера, учебного заведения, в стенах которого мы оба получили начальное образование. Так что же он пишет?

— Хочет узнать, не смотаетесь ли вы туда на несколько дней, чтобы открыть статую, которую только что установили в честь лорда Хемела Хемпстедского.

— Еще один старый школьный товарищ. Мы его называли Жирнягой.

— И постскриптум. Он сообщает, что у него еще сохранилась дюжина портвейна урожая восемьдесят седьмого года.

Епископ поджал губы.

— Эти земные радости не имеют для меня никакого значения, что бы ни думал старина Кошкодав, что бы ни думал преподобный Тревор Энтуисл. Однако не следует пренебрегать призывом милой старой школы. Мы непременно поедем.

— Мы?

— Я хочу, чтобы вы мне сопутствовали. Думаю, Харчестер вам понравится, Муллинер. Величественное здание, построенное Генрихом Седьмым.

— Мне эта школа хорошо известна. Там учится мой младший брат.

— Неужели? Подумать только, — мечтательно сказал епископ. — Уже двадцать лет миновало с тех пор, как я в последний раз навещал Харчестер. Мне будет очень приятно вновь увидеть милые знакомые места. В конце-то концов, Муллинер, на какие бы высоты мы ни были вознесены, какими бы великими наградами ни одарила нас жизнь, мы сохраняем в сердце уголок для милой старой школы. Она — наша альма-матер, Муллинер, ласковая мать, направившая наши первые робкие шажки по…

— Именно, именно, — подтвердил Августин.

— И с возрастом мы понимаем, что оно уже никогда не вернется — беззаботное веселье наших школьных дней. Жизнь тогда, Муллинер, была лишена сложностей. Жизнь в те блаженные дни не отягощалась никакими проблемами. Мы не сталкивались с необходимостью разочаровывать наших друзей.

— Послушайте, епискуля! — бодро сказал Августин. — Если вы все еще переживаете из-за прихода, забудьте! Посмотрите на меня. Я же щебечу и порхаю, верно?

Епископ вздохнул.

— Если бы я обладал вашим жизнерадостным характером, вашим умением противостоять невзгодам, Муллинер! Как это у вас получается?

— Просто улыбаюсь и пью «Взбодритель».

— «Взбодритель»?

— Тонизирующее средство, которое создал мой дядя Уилфред. Творит чудеса.

— Как-нибудь на днях я бы его попробовал. Почему-то жизнь, Муллинер, кажется мне серой. С какой, собственно, стати, — сказал епископ, обращаясь больше к самому себе, — им вздумалось воздвигать статую в честь старины Жирняги, ума не приложу! Грязнуля, который имел обыкновение швыряться бумажными шариками, смоченными чернилами. Однако, — перебил он сам себя, круто меняя тему, — это к делу не относится. Если совет попечителей Харчестерской школы постановил, что лорд Хемел Хемпстедский своими заслугами перед обществом заработал право на статую, не нам роптать. Напишите мистеру Энтуислу, Муллинер, что я весьма рад.

Хотя, как поведал епископ Августину, целых двадцать лет прошло с его последнего посещения Харчестера, он, к некоторому своему удивлению, обнаружил, что в окрестностях, зданиях и штате школы не произошло никаких или почти никаких перемен. Похоже, все осталось таким же, каким было в тот день, сорок три года назад, когда он вступил в эти пределы робким новичком.

Вот кондитерская лавочка, где гибким отроком с костлявыми локтями он так часто пролагал и пробивал себе путь к прилавку и приобретал сандвич с джемом, едва в одиннадцать часов звонок возвещал начало перемены. Вот купальни, пять кортов, футбольные поля, библиотека, гимнастический зал, усыпанные гравием дорожки, могучие каштаны. Все было точно таким же, как в те дни, когда о епископах он знал только одно: что они носят шляпы со шнурками от ботинок.

Единственной новинкой, которую он увидел, был воздвигнутый на треугольном газоне перед библиотекой гранитный пьедестал, а на нем — что-то бесформенное, укутанное большой простыней, очевидно — статуя лорда Хемела Хемпстедского, открыть которую он прибыл.

И постепенно, по мере того как проходили часы его визита, им исподволь начало овладевать чувство, не поддававшееся анализу.

Сначала он принял его за естественную сентиментальность. Но разве в таком случае этому чувству не следовало быть много приятнее? А владевшие им эмоции отнюдь не все проливали бальзам на его душу. Например, завернув за угол, он увидел перед собой капитана футбольной команды во всей славе его, и на него нахлынула такая ужасная смесь стыда и страха, что его ноги, облаченные в епископские гетры, затряслись, подобно желе. Капитан футбольной команды почтительно снял головной убор, и стыд со страхом исчезли столь же быстро, как и возникли, однако епископ успел установить их источник. Именно эти чувства он испытывал сорок с лишним лет назад, когда, тихонько удрав с футбольной тренировки, сталкивался с кем-нибудь из власть имущих.

Епископ недоумевал. Словно некая фея прикоснулась к нему волшебной палочкой, смела прошедшие годы и превратила его вновь в мальчика, перемазанного чернилами. День ото дня иллюзия эта крепла, чему немало способствовало постоянное пребывание в обществе преподобного Тревора Энтуисла. Ибо в харчестерские дни юный Кошкодав Энтуисл был неразлучным другом епископа, и с тех пор его внешность, казалось, не претерпела ни малейших изменений. Епископ испытал пренеприятнейший шок, когда на третье утро своего визита, войдя в кабинет директора, увидел, что Энтуисл восседает в директорском кресле в директорской шапочке и мантии. Ему почудилось, что юный Кошкодав, поддавшись извращенному чувству юмора, подвергнул себя жутчайшему риску. Что, если Старик войдет и застукает его?!

Так что день открытия статуи епископ встретил с облегчением.

Впрочем, сама церемония вызвала у него скуку и раздражение. В школьные дни лорд Хемел Хемпстедский не внушал ему дружеских чувств, и необходимость восхвалять Жирнягу в звучных периодах еще усиливала его досаду.

Вдобавок в самом начале церемонии у него вдруг случился острый припадок сценического страха. Он думал только о том, каким идиотом выглядит, стоя перед всеми этими людьми и ораторствуя. Ему чудилось, что вот-вот кто-нибудь из старшеклассников выйдет вперед, отвесит ему подзатыльник и посоветует не изображать из себя расшалившегося поросенка.

Однако подобной катастрофы не произошло. Напротив, его речь имела заметный успех.

— Дорогой епископ, — сказал дряхлый генерал Кровопускинг, председатель попечительского совета, тряся его руку по завершении церемонии, — ваше великолепнейшее красноречие посрамило мое скромное дерзание, посрамило его, посрамило. Вы были несравненны.

— Большое спасибо, — промямлил епископ, краснея и переминаясь с ноги на ногу.

Усталость, навалившаяся на епископа в результате этой длительной церемонии, только усиливалась с течением дня. И после обеда в кабинете директора он стал жертвой страшной головной боли.

Преподобный Тревор Энтуисл тоже выглядел усталым.

— Такие церемонии несколько утомительны, епископ, — сказал он, подавляя зевок.

— Весьма, директор.

— Даже портвейн восемьдесят седьмого года не оказал желанного действия.

— Воистину так! Но может быть, — добавил епископ, на которого снизошло озарение, — преодолеть упадок сил нам поможет капелька «Взбодрителя». Некое тонизирующее средство, которое имеет обыкновение принимать мой секретарь. И ему оно, бесспорно, идет на пользу. Более живого, кипящего энергией молодого человека мне видеть не приходилось. Не попросить ли вашего дворецкого подняться к нему в спальню и одолжить бутылочку? Я уверен, он с радостью поделится с нами.

— Как скажете.

Дворецкий вернулся от Августина с бутылкой, наполовину полной густой темной жидкости. Епископ задумчиво на нее поглядел.

— Не вижу никаких указаний касательно величины рекомендуемой дозы, — сказал он. — Однако мне не хотелось бы снова беспокоить вашего дворецкого, который, несомненно, уже вернулся к себе и вновь приготовился вкусить заслуженный отдых после дня, отмеченного особенными трудами и хлопотами. Не положиться ли нам на собственное суждение?

— Разумеется. Вкус очень противный?

Епископ осторожно лизнул пробку.

— Нет. Я не назвал бы его противным. Вкус, хотя совершенно особый, ярко выраженный и даже острый, вместе с тем достаточно приятен.

— Ну, так выпьем по рюмочке.

Епископ наполнил две пузатые рюмки, предназначенные для портвейна, и они сосредоточенно отхлебнули раза два.

— Недурен, — сказал епископ.

— Очень недурен, — сказал директор школы.

— И по телу разливается блаженное тепло.

— Весьма и весьма.

— Еще немножко, директор?

— Нет, благодарю вас.

— А все-таки?

— Ну, самую капельку, епископ, если уж вы настаиваете.

— А недурен, — сказал епископ.

— Очень недурен, — сказал директор школы.

Так как вам известно первое знакомство Августина с «Взбодрителем», вы, конечно, помните, что мой брат Уилфред создал его с целью снабдить индийских магараджей снадобьем, которое помогло бы их слонам сохранять небрежное хладнокровие при встрече с тигром в джунглях, и в качестве средней дозы для взрослого слона он рекомендовал столовую ложку с утренней порцией отрубей. А потому не удивительно, что, выпив по две рюмки на каждого, епископ и директор ощутили некоторые перемены в своем мировосприятии.

Усталость исчезла, а с ней и недавний упадок духа. Оба испытывали необычайный прилив жизнерадостности, и странная иллюзия полного омоложения, которая преследовала епископа с его первого дня в Харчестере, неизмеримо усилилась. Он чувствовал себя пятнадцатилетним сорвиголовой.

— Эй, Кошкодав, где спит твой дворецкий? — спросил он после глубокомысленной паузы.

— Не знаю. А что?

— Да просто я подумал, как было бы здорово пойти и укрепить над его дверью кувшин с водой.

Глаза директора заблестели.

— Еще как здорово!

Некоторое время они размышляли, потом директор испустил басистый смешок.

— Чего ты хихикаешь? — осведомился епископ.

— Да просто вспомнил, каким последним ослом ты выглядел сегодня, когда порол чушь про Жирнягу.

Чело епископа омрачилось, несмотря на превосходное расположение духа.

— А каково мне было произносить панегирик — да, да, гнуснейший панегирик — тому, кто, как мы оба знаем, был подлюгой первой величины. С какой это стати Жирняге воздвигают статуи?

— Ну, полагаю, он как-никак строитель Империи, — сказал директор, человек справедливый.

— Совсем в его духе, — пробурчал епископ. — Всегда лез вперед. Если я с кем не желал иметь дела, так это с Жирнягой.

— И я, — согласился директор. — А смех у него был премерзкий — точно клей лили из кувшина.

— И обжора, если помнишь. Его сосед по дортуару рассказывал мне, что как-то он съел три ломтя хлеба, густо намазанные коричневым гуталином, после того как умял банку мясных консервов.

— Между нами говоря, я всегда подозревал, что он лямзил булочки в школьной лавке. Не хочу выдвигать поспешные обвинения, не подкрепленные неопровержимыми уликами, однако мне всегда казалось крайне странным, что в самые тяжелые недели семестра, когда у всех было туго с деньгами, никто ни разу не видел Жирнягу без булочки.

— Кошкодав, — сказал епископ, — я расскажу тебе про Жирнягу то, что не стало достоянием гласности. В финальной встрече между моим отделением и его на первенство школы в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году он во время борьбы за мяч преднамеренно ударил меня бутсой по голени.

— Не может быть!

— Но было.

— Только подумать!

— Против простого пинка в голень, — холодно продолжал епископ, — никто возражать не станет. Обычное я — тебе, ты — мне, неотъемлемое от нормального функционирования общества. Но когда подлюга умышленно замахивается и бьет, поставив целью свалить тебя, это уже слишком!

— А идиоты в правительстве воздвигли в его честь статую!

Епископ наклонился к своему собеседнику и понизил голос:

— Кошкодав!

— Что?

— Знаешь что?

— Нет, а что?

— Нам следует дождаться полуночи, когда вокруг никого не будет, а тогда пойти и покрасить статую в голубой цвет.

— А почему не в розовый?

— Пусть в розовый, если тебе так больше нравится.

— Розовый — очень милый цвет.

— Справедливо. Очень-очень милый.

— К тому же я знаю, где можно раздобыть розовую краску.

— Знаешь?

— Куча банок.

— Мир стенам твоим, Кошкодав, и благополучия дворцам твоим. Притчи, сто тридцать один, шесть.

Когда два часа спустя епископ бесшумно притворил за собой дверь, ему мнилось, что провидение, всегда пребывающее на стороне праведных, превзошло себя, способствуя успешному завершению его смиренного замысла. Условия для окраски статуй были прямо-таки идеальными. Вечером шел дождь, но теперь он перестал, а луна, которая могла стать опасной помехой, услужливо пряталась за грядой облаков.

Что до людского вмешательства, им нечего было опасаться. В мире трудно найти другое столь же пустынное место, сколь пустынны окрестности школы после полуночи. В этом смысле статуя Жирняги могла бы стоять посреди Сахары. Они вскарабкались на пьедестал и, честно передавая друг другу кисть, вскоре завершили труд, к исполнению которого их понудило чувство долга. И только когда, ступая осторожно, чтобы хруст песка не потревожил ничей слух, они вернулись к входной двери, безмятежная гармония нарушилась.

— Чего ты ждешь? — прошептал епископ, когда его спутник вдруг остановился на верхней ступеньке крыльца.

— Секундочку, — ответил директор приглушенным голосом. — Наверное, он в другом кармане.

— О чем ты?

— О ключе.

— Ты потерял ключ?

— Кажется, да.

— Кошкодав, — произнес епископ с суровым порицанием в голосе, — это последний раз, когда я пошел с тобой красить статуи.

— Наверное, я его где-то обронил.

— Что же нам делать?

— Не исключено, что окно посудомойной окажется открытым.

Но окно посудомойной открытым не оказалось. Добросовестный, бдительный, верный своему долгу дворецкий перед отходом ко сну надежно запер его и закрыл ставни. Доступа в дом не было.

Однако, как мудро было указано, уроки, которые мы усваиваем в школьные дни, готовят нас к преодолению трудностей, которые грозят нам во взрослой жизни в широком мире, простирающемся вне школьных стен. Из туманов прошлого в мозгу епископа возникло внезапное воспоминание.

— Кошкодав!

— А?

— Если ты не испортил здание дурацкими перестройками и новшествами, то за углом должна быть водосточная труба, почти соприкасающаяся с одним из окон верхнего этажа.

Память не подвела его. За углом в плюще все еще пряталась труба, по которой он имел обыкновение карабкаться, когда летом одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года возвращался в дом после полуночного купания в реке.

— Ну-ка, лезь! — коротко распорядился он.

Директор не нуждался в дальнейших понуканиях, и вскоре, показав почти рекордное время, они покорили стену.

Но в тот миг, когда они достигли окна, и сразу же после того, как епископ известил своего старинного друга, что ему не поздоровится, если он еще раз лягнет его каблуком по лбу, окно внезапно открылось.

— Кто тут? — спросил звонкий молодой голос.

Директор откровенно растерялся. Даже в смутном ночном свете он различил, что высунувшийся над подоконником человек держит наготове клюшку для гольфа самого зловещего вида. И первым его порывом было назвать себя, тем самым очистившись от обвинения в том, что он — грабитель, как, видимо, в заблуждении предположил владелец клюшки. Однако тут же он обнаружил несколько причин, по которым ему никак не следовало называть себя, и замер на трубе в молчании, не зная, какие шаги предпринять. Епископ оказался гораздо находчивее.

— Скажи ему, что мы пара кошек. Кухаркиных, — подсказал он шепотом.

Человеку такой душевной прямоты и скрупулезной честности, как директор, было нелегко пасть до подобной лжи, но другого выхода не было.

— Все в порядке, — сказал он, тщась придать своему голосу непринужденную приветливость. — Мы пара кошек.

— Грабители с кошками на ногах?

— Нет. Самые обыкновенные кошки.

— Принадлежащие кухарке, — просуфлировал епископ снизу.

— Принадлежащие кухарке, — добавил директор.

— Ах так! — сказал человек в окне. — Ну в таком случае милости прошу.

Он посторонился, давая им дорогу. Епископ, истинный художник в сердце своем, проходя мимо, благодарно мяукнул для пущего правдоподобия. А затем вернулся к себе в спальню вместе с директором. Инцидент как будто был исчерпан.

Однако директора грызли сомнения.

— Ты думаешь, он поверил, что мы правда кошки? — осведомился он с тревогой.

— Не берусь утверждать категорически, — ответил епископ, — но, мне кажется, наша невозмутимость его полностью обманула.

— Да, пожалуй. А кто он такой?

— Мой секретарь. Тот самый молодой человек, которого я упоминал и который угостил нас этим превосходным тонизирующим средством.

— О, значит, все в порядке! Он тебя не выдаст.

— Конечно. А больше ничто не может навлечь на нас подозрений. Мы не оставили не одной улики.

— Тем не менее, — после некоторого размышления сказал директор, — я начинаю спрашивать себя, насколько разумным, в самом широком смысле этого слова, было красить эту статую.

— Но ведь кто-то должен был это сделать, — стойко возразил епископ.

— Совершенно верно, — согласился директор, повеселев.

На следующее утро епископ проснулся поздно и вкусил свой скудный завтрак в кровати. День, который так часто приносит с собой раскаяние в содеянном накануне, его пощадил. Труд предпринятый, труд завершенный приносит заслуженный отдых ночной, как правильно указал поэт Лонгфелло. И никаких сожалений он не испытывал, кроме, пожалуй, одного. Теперь, когда все уже было позади, ему начало казаться, что голубая краска смотрелась бы эффектней. Однако его старинный друг так страстно отстаивал розовую, что ему, гостю, было бы неловко не уступить желанию своего хозяина. И все же, все же голубой цвет, вне всяких сомнений, поражал бы взоры куда сильнее.

В дверь постучали, и вошел Августин.

— Доброе утро, епискуля.

— С добрым утром, Муллинер, — благодушно ответил епископ. — Я нынче что-то заспался.

— Послушайте, епискуля, — с некоторым беспокойством осведомился Августин, — очень большую дозу «Взбодрителя» вы вчера приняли?

— Большую? Нет. Насколько помню, очень маленькую. Всего две полные рюмки среднего размера.

— Ох!

— А почему вас это интересует, мой милый?

— Да так. Никакой особой причины. Просто вы мне показались чуточку странноватым там, на водосточной трубе.

Епископ слегка огорчился:

— Так, значит, вас не обманула наша э… невинная хитрость?

— Нет.

— Мы с директором вышли подышать воздухом, — объяснил епископ, — и он потерял ключ. Как прекрасна по ночам Природа, Муллинер! Темные бездонные небеса, легкий ветерок, будто нашептывающий вам на ушко свои секреты, благоухание юных растений.

— Да, — сказал Августин и немного помолчал. — С утра тут началась порядочная заварушка. Вчера ночью кто-то покрасил статую лорда Хемела Хемпстедского.

— Неужели?

— Да.

— Ну, что же, — снисходительно промолвил епископ, — мальчики остаются мальчиками.

— Крайне таинственное происшествие.

— Бесспорно, бесспорно. Однако, в конце-то концов, Муллинер, разве сама Жизнь не тайна?

— Но особая таинственность заключается в том, что на голове статуи обнаружили вашу шляпу.

Епископ вздрогнул:

— Как!

— Стопроцентно.

— Муллинер, — сказал епископ, — оставьте меня, мне надо кое о чем поразмыслить.

Он торопливо оделся и немеющими пальцами кое-как застегнул гетры. Теперь он вспомнил все. Да-да, он надел шляпу на голову статуи. В тот момент эта мысль казалась превосходной, и он ей не противился. Как мало в момент совершения самых, казалось бы, обычных действий мы думаем о том, сколь далеко идущими могут оказаться их последствия!

Директор как раз наставлял шестой класс в премудростях греческого, и епископ не находил себе места, пока в двенадцать тридцать удар колокола не возвестил начала получасовой перемены. Он замер у окна, изнывая от нетерпения, и скоро в кабинет вошел директор — тяжелой походкой человека, которого что-то гнетет.

— Ну?! — вскричал епископ, едва он переступил порог.

Директор сбросил шапочку и мантию, после чего рухнул в кресло.

— Не могу понять, — простонал он, — какое безумие владело мной вчера ночью.

Епископ был очень расстроен, но подобное слабодушие не могло его не возмутить.

— Я отказываюсь вас понимать, господин директор, — сказал он сухо. — Наш долг требовал выкрасить статую в знак протеста против неоправданного возвеличивания того, кто, как мы оба знаем, был школьной язвой.

— И полагаю, ваш долг требовал оставить вашу шляпу на ее голове?

— Вот тут, — признал епископ, — я, возможно, зашел слишком далеко. — Он кашлянул. — А это предположительно необдуманное действие пробудило подозрения у власть имущих?

— Они не знают, что и подумать.

— Какова позиция попечительского совета?

— Они требуют, чтобы я отыскал виновника. И намекают на самые неприятные последствия, если я его им не представлю.

— То есть они лишат вас поста директора?

— Подразумевают именно это. Мне придется уйти, и я лишусь всякой надежды стать епископом.

— Ну, быть епископом не такое уж счастье. Тебе не понравится, Кошкодав.

— Кто бы говорил, Носатый! Меня в это дело ты втянул, осел!

— Очень мило! Ты загорелся не меньше моего.

— А предложил идею ты!

— А ты уцепился за нее!

Они обменялись гневными взглядами, и на мгновение могло показаться, что назревает серьезная ссора. Но тут епископ опомнился.

— Кошкодав, — сказал он, улыбнувшись своей обаятельной улыбкой, и взял директора за руку, — такие пререкания не достойны нас. Мы не должны ссориться. Нам следует вместе поразмыслить, нет ли какого-нибудь выхода из неловкого положения, в которое мы, мнится мне, себя поставили, сколь бы благородными ни были наши побуждения. Что, если…

— Я это взвесил, — ответил директор. — Бесполезно. Конечно, мы могли бы…

— Нет, это тоже не подходит, — сказал епископ.

Некоторое время они сидели в задумчивом молчании. И пока они так сидели, дверь отворилась.

— Генерал Кровопускинг, — доложил дворецкий.

— О, имей я крылья горлицы! Псалмы, четырнадцать, шесть, — пробормотал епископ.

Его желание упорхнуть подальше с елико возможной быстротой никак нельзя счесть неразумным. Генерал, сэр Гектор Кровопускинг, кавалер Креста Виктории, кавалер ордена Индийской империи 2-й степени, кавалер ордена Королевы Виктории 5-й степени, по выходе в отставку в течение многих лет до окончательного возвращения в Англию возглавлял секретную службу в Западной Африке, где его безошибочная проницательность заслужила ему туземное наименование Ва-На-Б’ох-Б’вот-Те-На — что в вольном переводе значит: Большой Вождь, Который Зрит Сквозь Дырку В Бублике.

Человек, которого невозможно обмануть. Человек, которого епископ меньше всего хотел бы видеть ведущим это расследование.

Генерал вошел в кабинет энергичной походкой. У него были пронзительные голубые глаза, увенчанные мохнатыми седыми бровями, и епископу его взгляд показался излишне сверлящим.

— Скверное дело, — сказал он. — Скверное дело. Скверное дело.

— О, разумеется, — еле выговорил епископ.

— Возмутительное, скверное дело. Возмутительное. Возмутительное. Вам известно, что мы нашли на голове этой статуи, э? Этой статуи, этой статуи? Вашу шляпу, епископ. Вашу шляпу. Вашу шляпу.

Епископ попытался собраться с силами. Ум его был в смятении, ибо манера генерала трижды повторять одно и то же настойчиво внушала ему, будто его вчерашняя шалость была втрое хуже, чем ему мнилось. Словно его обличили в том, что он выкрасил три статуи, опустошив три банки розовой краски и возложив на голову каждой троицу епископских шляп. Однако он был сильным человеком и сопротивлялся, как мог.

— Говорите, моя шляпа? — возразил он с жаром. — Но откуда вы знаете, что это моя шляпа? Вчера ночью в окрестностях школы могли рыскать сотни епископов.

— На ней ваша фамилия. Ваша фамилия. Ваша фамилия.

Епископ стиснул ручки кресла, в котором сидел. Глаза генерала просверливали его насквозь, и он все больше ощущал себя овцой, которая имела несчастье столкнуться с фабрикантом мясных консервов. Он как раз собрался указать, что надпись на шляпе могла быть поддельной, как вдруг в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул директор, который в своем кресле съежился в дрожащий комок.

В кабинет вошел мальчуган в итонском костюмчике. Его лицо показалось епископу смутно знакомым. Лицо это напоминало зрелый помидор с присобаченным к нему носишком. Однако не это поразило епископа: мальчуган обладал сходством не столько с помидором, сколько с чем-то совсем другим.

— Сэр, извините, сэр, — сказал мальчуган.

— Да, да, да, — раздраженно сказал генерал Кровопускинг. — Беги играть, мальчик, беги, беги. Разве ты не видишь, что мы заняты?

— Но, сэр, извините, сэр, это про статую.

— Что про статую? Что про нее? Что про нее?

— Сэр, извините, сэр, это я.

— Что! Что! Что! Что! Что!

Епископ, генерал и директор издали это восклицание хором, причем «что» распределялись следующим образом:

Отвосклицавшись, они уставились на мальчугана, который тем временем стал карминным.

— Что ты сказал? — вскричал директор. — Ты выкрасил статую?

— Сэр, да, сэр.

— Ты? — сказал епископ.

— Сэр, да, сэр.

— Ты? Ты? Ты? — сказал генерал.

— Сэр, да, сэр.

Наступила волнующая пауза. Епископ смотрел на директора. Директор смотрел на епископа. Генерал смотрел на мальчика. Мальчик смотрел на пол.

Первым молчание нарушил генерал.

— Чудовищно! — воскликнул он. — Чудовищно! Чудовищно! Никогда ничего подобного не слышал. Мальчик должен быть исключен, директор. Исключен. Иск…

— Нет! — сказал директор властным голосом.

— В таком случае выпороть его хорошенько. Хорошенько. Хорошенько.

— Нет! — Преподобный Тревор Энтуисл словно облекся новым величавым достоинством. Он несколько учащенно дышал через нос, а его глаза обрели нечто рачье.

— В вопросах школьной дисциплины, генерал, я со всем уважением требую полной независимости. Я разберусь с этим делом, как сочту нужным. По моему мнению, оно не требует принятия столь строгих мер. Вы согласны со мной, епископ?

Епископ, вздрогнув, опомнился. Он думал о статье, которую только что написал для одного из ведущих журналов, где рассматривал тему Чудес, и теперь сожалел, что тон ее, в соответствии с направлением Современных Взглядов, был почти скептическим.

— О, целиком и полностью, — ответил он.

— В таком случае, — с бешенством сказал генерал, — я умываю руки, умываю руки, умываю руки. И если теперь так воспитывают наших мальчиков, то не удивительно, что страна летит в тартарары, в тартарары, в тартарары.

Дверь за ним громко захлопнулась. Директор повернулся к мальчугану с доброй ласковой улыбкой.

— Без сомнения, — сказал он, — вы сожалеете о своем проступке?

— Сэр, да, сэр.

— И вы больше не будете красить статуи?

— Сэр, нет, сэр.

— В таком случае, — сказал директор радостно, — мы можем отнестись снисходительно к тому, что, в конце-то концов, было не более чем детской проделкой. Как вам кажется, епископ?

— О, безусловно, директор.

— Именно то — ха-ха! — что вы или я могли бы натворить э… в его возрасте.

— О, несомненно.

— В таком случае перепишите двадцать строк Вергилия, Муллинер, и больше не станем говорить об этом.

Епископ взвился из кресла.

— Муллинер! Вы сказали — Муллинер?

— Да.

— Это фамилия моего секретаря. Вы, случайно, не родственник ему, мой мальчик?

— Сэр, да, сэр. Брат.

— А-а! — сказал епископ.

Епископ нашел Августина в саду, где он опрыскивал раствором ворвани розовые кусты, так как был садоводом-энтузиастом. Епископ ласково положил ладонь ему на плечо.

— Муллинер, — сказал он, — не думайте, будто я не заметил вашей руки, тайно приложенной к этому беспрецедентному событию.

— А? — сказал Августин. — К какому беспрецедентному событию?

— Как вам известно, Муллинер, вчера вечером, руководствуясь побуждениями, которые, могу вас заверить, были самыми благородными и соответствовали истинному духу Церкви, преподобный Тревор Энтуисл и я были вынуждены выйти из дома и покрасить статую Жирняги Хемела в розовый цвет. И только что в кабинете директора некий мальчик признался, будто выкрасил ее он. Этот мальчик — ваш брат, Муллинер.

— Неужели?

— И на это признание вдохновили его вы, чтобы спасти меня. Не отрицайте, Муллинер.

Августин улыбнулся смущенной улыбкой:

— Пустяк. Абсолютный пустяк.

— Уповаю, это не вовлекло вас в чрезмерные расходы. Насколько я знаю братьев, мальчик вряд ли согласился на этот благой обман безвозмездно.

— А, всего-то пара фунтов! Он потребовал три, но я сбил цену. Нет, просто возмутительно, — добавил Августин горячо. — Три фунта за простенькую работенку?! Я так ему и сказал.

— Они будут вам возвращены, Муллинер.

— Нет-нет.

— Да, Муллинер, они будут вам возвращены. При себе у меня нет такой суммы, но я отправлю чек по вашему новому адресу: дом священника, Стипл-Маммари, Хертфордшир.

На глаза Августину навернулись нежданные слезы. Он схватил руку епископа.

— Епискуля, — сказал он прерывающимся голосом. — Не знаю, как и благодарить вас. Но учли ли вы?

— Учел?

— Жену на лоне твоем. Второзаконие, тринадцать, шесть. Что скажет она, когда узнает?

Глаза епископа вспыхнули огнем решимости.

— Муллинер, — сказал он, — вопрос, который вы затронули, не ускользнул от моего внимания. Но я держу ситуацию под полным контролем. Птица небесная может перенести слово твое и, крылатая, — пересказать речь твою. Екклесиаст, десять, двадцать. Я сообщу ей о своем решении по междугороднему телефону.

Мисс Постлуэйт, наша компетентная и бдительная буфетчица, шепнула нам, что джентльмен вон в том углу — американский джентльмен.

— Из Америки, — добавила мисс Постлуэйт, объясняя, что именно она имела в виду.

— Из Америки? — повторили мы хором.

— Из Америки, — уточнила мисс Постлуэйт. — Он американец.

Мистер Муллинер поднялся на ноги с учтивостью обитателя Старого Света. Американцы не так уж часто заглядывают к нам в зал «Отдыха удильщика». Но когда это случается, мы оказываем им радушный прием. Мы заставляем их почувствовать, что «руки, протянутые через океан», не пустая фраза.

— Добрый вечер, сэр, — сказал мистер Муллинер. — Не пожелали бы вы присоединиться к моему другу и ко мне, чтобы немножко подкрепить силы?

— Вы очень любезны, сэр.

— Мисс Постлуэйт, будьте добры, как обычно. Насколько я понял, вы с того берега, сэр? Вы находите сельскую Англию приятной?

— Восхитительной. Хотя, конечно, если мне будет позволено высказать мнение, живописностью она не идет ни в какое сравнение с моим родным штатом.

— И какой же это штат?

— Калифорния, — ответил его собеседник, обнажая голову. — Калифорния, жемчужина Соединенных Штатов. Благодаря своему лазурному океану, своим величественным горам, вечному сиянию своего солнца и благоуханию своих цветов Калифорния занимает уникальное место в мире. Населенная мужественными мужчинами и женственными женщинами.

— Калифорния была бы вполне ничего себе, — сказал мистер Муллинер, — если бы не землетрясения.

Наш гость взвился, будто его укусила особенно ядовитая змея.

— Землетрясения в Калифорнии абсолютно неизвестны, — сказал он хрипло.

— А как же землетрясение тысяча девятьсот шестого года?

— Это было не землетрясение, это был пожар.

— Нет, землетрясение, насколько мне известно, — сказал мистер Муллинер. — Мой дядя Уильям был там, когда оно случилось, и много раз говаривал: «Мой мальчик, лишь благодаря сан-францисскому землетрясению я обрел свою невесту».

— Ну, землетрясением это быть не могло. Он имел в виду пожар.

— Хорошо, я расскажу вам всю историю, и вы сможете судить сами.

— Я буду очень рад послушать вашу историю о сан-францисском пожаре, — вежливо ответил калифорниец.

Мой дядя Уильям (начал мистер Муллинер) тогда возвращался с Дальнего Востока. Коммерческие интересы Муллинеров всегда связывали их с далекими странами, и он заглянул в Китай, чтобы на месте ознакомиться с деятельностью компании, занимавшейся экспортом чая, акционером которой состоял. Он намеревался сойти с парохода в Сан-Франциско и пересечь континент по железной дороге. Ему особенно хотелось осмотреть аризонский Большой Каньон. И когда он обнаружил, что Мертл Бенкс много лет лелеяла ту же мечту, это показалось ему неопровержимым доказательством родства их душ, и он решил незамедлительно предложить ей руку и сердце.

Указанная мисс Бенкс плыла на одном пароходе с ним от самого Гонконга, и день за днем Уильям Муллинер влюблялся в нее все больше и больше. А потому в последний день плавания, когда они проплывали Золотые Ворота, он сделал ей предложение.

Мне так и не довелось узнать, в какие слова он его облек, но в их красноречивости я не сомневаюсь. Все Муллинеры владеют ораторским искусством, а по такому случаю он, разумеется, постарался превзойти себя. Когда наконец его речь подошла к концу, поза девушки сильнейшим образом его обнадежила. Она стояла у поручня и смотрела вниз на волны, будто зачарованная. Затем она обернулась.

— Мистер Муллинер, — сказала она. — Я весьма польщена тем, что вы мне только что сказали, и для меня это большая честь. (Не забудьте, все это происходило в те времена, когда девушки изъяснялись именно так.) Вы сделали мне величайший из комплиментов, какой мужчина может сделать женщине. И все же…

Сердце Уильяма Муллинера замерло. Это «и все же» очень ему не понравилось.

— Есть другой? — пробормотал он.

— Ну-у да, есть. Мистер Франклин сделал мне предложение нынче утром. Я ответила ему, что подумаю.

Наступило молчание. Уильям напомнил себе, что недаром с самого начала опасался этого пройдохи Франклина. Ясно же, твердил ему внутренний голос, что от Десмонда Франклина ничего хорошего ожидать не следует. Это был один из тех худощавых, энергичных строителей империи с орлиным профилем, какими кишит Восток, — из тех, кто стоит на палубе, пожевывает усы, а глаза его устремлены в неизмеримую даль. А когда девушка спрашивает, о чем он задумался, он отрывисто вздыхает и просит извинения за свою рассеянность, но дело, видите ли, в том, что такие закаты всегда напоминают ему о том вечере, когда он голыми руками убил четырех пиратов и в последнюю секунду спас милого старину Таппи Смизерса.

— В мистере Франклине есть особое обаяние, — сказала Мертл Бенкс. — Мы, женщины, восхищаемся мужчинами, готовыми действовать. Разве можно не испытывать уважения к человеку, который однажды убил трех акул перочинным ножичком бойскаута?

— Это он так говорит, — проворчал Уильям.

— Он показал мне ножичек, — ответила девушка просто. — А еще он однажды уложил двух львов одним выстрелом.

Сердце Уильяма Муллинера налилось свинцом, но он не сдавался.

— Вполне возможно, так все и было, — сказал он, — но, конечно же, для брака этого недостаточно. Лично я, будь я девушкой, предпочел бы более устойчивый и надежный характер. Для примера, вы видели, как в корабельных соревнованиях я выиграл состязание по бегу с яйцом в ложке? В этом, по-моему, как в капле воды отражаются все качества, которые необходимы женатому человеку, — огромное хладнокровие, железная решимость и скромное, неброское мужество. Человек, который в труднейших условиях полтора раза пронес яйцо в чайной ложке вокруг палубы, это человек, на которого можно положиться.

Она как будто заколебалась, но лишь на несколько секунд.

— Я должна подумать, — сказала она. — Я должна подумать.

— Разумеется, — сказал Уильям. — Вы разрешите навещать вас в отеле после того, как мы сойдем с парохода?

— Конечно, и еще я хочу сказать: что бы ни произошло, вы навсегда останетесь для меня милым, милым другом.

— Угу, — сказал Уильям Муллинер.

В течение трех дней пребывание моего дяди Уильяма в Сан-Франциско было настолько приятным, насколько можно было ожидать, учитывая, что Десмонд Франклин остановился в том же отеле, что и они с мисс Бенкс. Впрочем, он умудрялся проводить с ней достаточно много времени: они скоротали много счастливых часов в парке «Золотые Ворота» и на смотровой площадке, наблюдая, как тюлени греются на рифах. Однако вечером третьего дня его подстерегал сокрушительный удар.

— Мистер Муллинер, — сказала Мертл Бенкс, — я хочу вам кое-что сказать.

— Все, что вам угодно, — нежно прошелестел Уильям, — но только не то, что вы собираетесь выйти за слизняка Франклина.

— Но именно это я и собиралась вам сказать и не могу позволить, чтобы вы называли его слизняком. Он отважный, бесстрашный человек.

— Когда вы решились на этот опрометчивый поступок? — горько спросил Уильям.

— Еще не прошло и часа. Мы беседовали в саду, и каким-то образом речь зашла о носорогах. И тогда он рассказал мне, как однажды в Африке носорог загнал его на дерево, но он спасся, насыпав перца в глаза чудовищному зверю. По счастливому стечению обстоятельств он закусывал, когда появился носорог, и у него в руке были крутое облупленное яйцо и перечница. Когда я услышала его рассказ, то, как Дездемона, полюбила его за все перенесенные им муки, а он меня — за состраданье к ним. Свадьба будет в июне.

Уильям Муллинер заскрипел зубами во внезапном припадке ревнивого гнева.

— Лично я, — сказал он, — считаю, что история, которую вы только что пересказали, выставляет этого Франклина в весьма сомнительном, если не сказать зловещем, свете. По его же собственным словам, главная черта его характера — жестокое обращение с животными. Завидев акулу, или носорога, или кого-нибудь еще из наших бессловесных друзей, он тут же бросает все свои дела, лишь бы нанести им тяжкое телесное повреждение. Мне неловко касаться такой деликатной темы, но я не могу не указать, что, если небо благословит ваш союз потомством, ваши дети, вероятно, окажутся именно такими детьми, которые пинают кошек и привязывают жестянки к собачьим хвостам. Если вы послушаете моего совета, то напишите этому субъекту записочку, что вы очень сожалеете, но вы передумали.

Девушка встала весьма демонстративно.

— Я не просила у вас совета, мистер Муллинер, и я не передумала.

В мгновение ока Уильям Муллинер преисполнился сожалений. В развитии мужской любви есть этап, когда мужчине хочется сжаться в комочек, испуская жалобные блеющие звуки, если предмет его обожания посмотрит на него чуть косо. И мой дядя Уильям как раз достиг этого этапа. Она гордо шла через вестибюль отеля, а он плелся за ней и, заикаясь, бормотал невнятные извинения. Но Мертл Бенкс осталась непреклонна.

— Оставьте меня, мистер Муллинер, — сказала она, указывая на вращающиеся двери, которые вели на улицу. — Вы очернили человека, лучшего, чем вы, и я не желаю более иметь с вами никакого дела. Уходите!

И Уильям ушел, как ему было велено. И столь велико было смятение в его душе, что он заплутался во вращающейся двери и прокрутился в ней целых одиннадцать раз, прежде чем швейцар извлек его оттуда.

— Я бы раньше помог вам выбраться, сэр, — сказал швейцар почтительно, когда благополучно выдворил Уильяма на улицу, — но поспорил с моим приятелем, что вы сделаете десять кругов, ну и на всякий случай выждал, пока вы не завершили одиннадцатый, чтобы не возникло никаких сомнений.

Уильям ошалело посмотрел на него.

— Швейцар, — сказал он.

— Сэр?

— Вот что, швейцар, — сказал Уильям. — Предположим, единственная девушка, которую вы когда-либо любили, собралась бы выйти за другого, что бы вы сделали?

Швейцар поразмыслил.

— Дайте-ка разобраться, — сказал он. — Если я вас правильно понял, вопрос стоит так: что бы я сделал, если бы баба, с которой я крутил, дала бы мне от ворот поворот и сказала бы, чтобы я шел подышать свежим воздухом и не возвращался, потому как у нее теперь другой хахаль?

— Вот именно.

— На ваш вопрос ответить очень просто, — сказал швейцар. — Я пошел бы за угол и выпил чего-нибудь покрепче «У Майка».

— Выпили бы?

— Да, сэр. Чего-нибудь покрепче.

— И где вы сказали?

— «У Майка», сэр. Сразу за углом. Мимо не пройдете.

Уильям поблагодарил его и пошел по тротуару. Слова швейцара вызвали у него совсем новый и во многих отношениях интересный ход мыслей. Выпить? И чего-нибудь покрепче? В этом явно что-то было.

Уильям Муллинер ни разу в жизни не пригублял спиртного. Он обещал своей покойной матушке не делать этого, пока ему не исполнится двадцать один, а может быть, сорок один год — какой именно, он запамятовал. В этот момент ему шел тридцатый, но из опасения напутать он оставался трезвенником. Однако теперь, плетясь по улице к углу, он пришел к выводу, что у его матушки не нашлось бы весомых доводов против того, чтобы в подобных особых обстоятельствах он пропустил стаканчик-другой. Он возвел глаза к небесам, словно испрашивая ее разрешения, и ему почудилось, будто далекий еле слышный голос прошептал: «Валяй!»

И в тот же миг он обнаружил, что стоит перед ярко освещенным питейным заведением.

Уильям заколебался, но тут же мучительный укол в той области груди, где находилось его разбитое сердце, напомнил ему о необходимости немедленно принять неотложные меры, и, толкнув вращающуюся дверь, он вошел.

Главной примечательностью уютного сияющего огнями зала, открывшегося перед ним, оказалась длинная стойка, у которой стояли граждане страны, упершись одним локтем в деревянную столешницу и поставив по одной ноге на изящную латунную трубу, тянувшуюся вдоль всего сооружения понизу. За стойкой высилась верхняя половина одного из самых благожелательных и добрых индивидов, какие только встречались Уильяму на его жизненном пути. Широкое гладко выбритое лицо, белая куртка и благоговейная радость во взгляде на приближающегося Уильяма.

— Это «У Майка»? — осведомился Уильям.

— Да, сэр, — ответил белокурточный.

— А вы — Майк?

— Нет, сэр. Но я его представитель и облечен всеми полномочиями действовать от его имени. Какую услугу я могу иметь удовольствие оказать вам?

Белокурточный настолько походил на добросердечного старшего брата, что Уильям без колебаний ему доверился. Он упер локоть в стойку, поставил ногу на латунную трубу и сказал с рыданием в голосе:

— Предположим, единственная девушка, которую вы когда-либо любили, собралась бы выйти за другого. Что, по вашему мнению, лучше всего отвечало бы подобному случаю?

Благожелательный бармен задумался.

— Ну, — изрек он наконец, — как вы понимаете, я высказываю это лишь в качестве сугубо личного мнения и нисколько не обижусь, если вы решите не следовать ему. Но вот мой совет, сколь мало он ни стоил бы: попробуйте Динамитную Росинку.

Один завсегдатай в толпе сочувствующих вокруг покачал головой. Это был обаятельнейший субъект с фонарем под глазом, тщательно побрившийся в прошлый четверг.

— Лучше налей ему Особые Грезы.

Другой субъект в свитере и кепке придерживался иной теории.

— Нет, нет и нет! Тут требуется только Радость Гробовщика.

Все они были донельзя милыми людьми и столь бескорыстно принимали к сердцу его интересы, что Уильям просто не смог отдать предпочтение кому-то одному. Он нашел дипломатический выход, заказав все три напитка сразу, чтобы никого не обидеть. Действие напитки возымели тотчас — и самое ублаготворяющее. Когда он испил из первого стакана, ему почудилось, будто факельная процессия, о существовании которой он до той минуты не подозревал, промаршировала по его горлу вниз и озарила самые дальние уголки желудка. Второй стакан, хотя в нем, пожалуй, был небольшой избыток расплавленной лавы, во всем остальном не оставлял желать ничего лучшего и присоединил к факельной процессии медный духовой оркестр, игравший очень мощно и необыкновенно гармонично. А после третьего стакана кто-то начал пускать фейерверк у него в голове.

Уильям почувствовал себя много лучше — и не только душевно, но и физически. Он, казалось ему, стал больше, стал лучше, и каким-то образом потеря Мертл Бенкс в мгновение ока утратила всякую важность.

— В конце-то концов, — поведал он человеку с фонарем под глазом, — на Мертл Бенкс свет клином не сошелся. — И, перевернув третий стакан вверх дном, обратился с вопросом к человеку в свитере: — А теперь что порекомендуете?

Тот погрузился в размышления, многозначительно прижав палец к носу.

— Вот что я вам скажу, — начал он. — Когда мой брат Элмер потерял любимую девушку, он начал пить чистое ржаное виски. Да, сэр. Вот что он начал пить — чистое ржаное виски. «Я потерял мою девушку, — сказал он, — и я буду пить чистое ржаное виски». Вот что он сказал. Да, сэр. Чистое ржаное виски.

— А ваш брат Элмер, — озабоченно спросил Уильям, — это человек, с которого, по вашему мнению, следует брать пример? Он человек, на мнение которого можно положиться?

— Ему принадлежала самая большая утиная ферма в южной половине Иллинойса.

— Решено, — сказал Уильям. — Что хорошо для утки, которой принадлежала половина Иллинойса, то хорошо и для меня. Сделайте одолжение, — сказал он благожелательному бармену, — спросите у этих джентльменов, что они выпили бы, и начинайте наливать.

Бармен повиновался, а Уильям, попробовав пинту-другую неведомой жидкости — просто чтобы проверить, придется ли она ему по душе, — одобрил ее вкусовые качества и заказал себе именно ее. Потом он начал прохаживаться среди своих новых друзей — одного поглаживал по плечу, другого ласково хлопал по спине, а третьего спрашивал, как его называла любимая мамочка.

— Я хочу, чтобы вы все, — объявил он, взбираясь на стойку (так его было лучше слышно), — приехали погостить у меня в Англии. Никогда в жизни я не встречал людей, чьи лица нравились бы мне больше. Я смотрю на вас, как на братьев, не больше и не меньше. А потому упакуйте чемодан-другой, приезжайте и живите в моем скромном жилище, сколько вам захочется. И особенно вы, мой дорогой старый друг, — добавил он, осияв улыбкой человека в свитере.

— Спасибо, — сказал человек в свитере.

— Что вы сказали? — сказал Уильям.

— Я сказал «спасибо».

Уильям медленно снял пиджак и закатал рукава рубашки.

— Будьте свидетелями, джентльмены, — сказал он негромко, — что я был грубо оскорблен вот этим джентльменом, который только что меня грубо оскорбил. Я человек мирный, но если кому-то требуется взбучка, он ее получит. А когда вас хают и поносят всякие морды в свитерах и кепках, наступает время принимать крутые меры.

И с этими одухотворенными словами Уильям Муллинер спрыгнул со стойки, ухватил оскорбителя за горло и больно укусил в правое ухо. Затем все смешалось, и в течение этой смутной паузы кто-то ухватил Уильяма за верх жилета и брюки, последовали ощущение быстрого полета и нырок сквозь стену прохладного воздуха.

Уильям обнаружил, что сидит на тротуаре перед питейным заведением. Из вращающейся двери высунулась рука, вышвырнула вон его шляпу, и он остался наедине с ночью и своими думами.

Думы эти, как вы можете легко себе представить, были на редкость горькими. Печаль и разочарование терзали Уильяма Муллинера сильнее самых страшных физических мук. Его друзья за вращающейся дверью, хотя он был сама любезность и сердечность и не сделал им ничего дурного, ни с того ни с сего выбросили его на жесткий тротуар — ничего печальнее в его жизни не бывало, — и несколько минут он сидел там, проливая тихие слезы.

Потом он с усилием поднялся на ноги и, с величайшей осмотрительностью ставя одну ступню перед другой, а затем приподнимая ту, что позади, и с величайшей осмотрительностью ставя ее перед той, что впереди, пошел назад к своему отелю.

На углу Уильям остановился. Справа были какие-то перила. Он уцепился за них и на некоторое время предался отдыху.

Перила, к которым прикрепился Уильям Муллинер, принадлежали одному из тех каменных домов, которые с момента завершения постройки судьба словно обрекает принимать постояльцев, как постоянных, так и временных, за умеренную еженедельную плату. Собственно говоря, окажись Уильям в состоянии прочесть карточку на дверях, он убедился бы, что стоит рядом с Театральным пансионом миссис Бьюлы О’Брайен («Родной очаг вдали от родного очага. Чеки не принимаются. Это относится и к вам»).

Но Уильям был не в лучшей форме для чтения чего бы то ни было. Странная дымка окутывала мир, глаза слипались. И вскоре, положив подбородок на перила, он погрузился в сон без сновидений.

Разбудил его свет, бивший в глаза. Открыв их, он обнаружил, что окно прямо напротив того места, где он стоял, теперь ярко светится. Сон вернул четкость зрению, и он сумел определить, что смотрит в окно столовой. Длинный стол был накрыт к ужину, и Уильяму показалось, что он еще никогда не видел ничего трогательнее этой уютной комнаты, где газовый свет тепло ложился на ножи, вилки и ложки.

Теперь им владела глубочайшая сентиментальность. Мысль, что у него никогда не будет такого милого семейного очага, пронизала его от носа до кормы почти непереносимой болью. Что, рассуждал Уильям, повиснув на перилах и тихо плача, может сравниться с милым семейным очагом? Мужчина с милым семейным очагом всегда на коне, тогда как мужчина без милого семейного очага — лишь жалкий обломок в океане жизни. Если бы Мертл Бенкс согласилась выйти за него, у него был бы милый семейный очаг, но она отказалась выйти за него, и у него никогда уже не будет милого семейного очага. И Уильям почувствовал, что мимолетная, но весомая оплеуха пришлась бы Мертл Бенкс в самый раз.

Эта мысль ободрила его. Он вновь почувствовал себя физически в наилучшей форме и как будто полностью исцелился от легкого недомогания, было его посетившего. Ноги утратили склонность действовать независимо от туловища. В голове прояснилось, и он ощутил прилив гигантской силы. Короче говоря, если и был момент, когда он мог бы отвесить Мертл Бенкс вышеупомянутую оплеуху надлежащим образом, то момент этот наступил.

Уильям уже собрался пойти на ее поиски и показать ей, что значит навеки лишить милого семейного очага такого человека, как он, но тут в комнату, находившуюся под его наблюдением, кто-то вошел, и он продолжил свои наблюдения.

Вновь прибывшей оказалась темнокожая служанка. Пошатываясь под тяжестью большой миски — с рагу из вчерашних остатков, как заподозрил Уильям, — она водрузила ее на передний край стола. Мгновение спустя вошла дородная женщина с блестящими золотыми волосами и села напротив миски.

Инстинктивное желание подглядывать, как едят другие, глубоко заложено в человеческой натуре, и Уильям остался завороженно стоять на месте. Торопиться нужды нет, сказал он себе. Он ведь знает номер Мертл в отеле — дверь в дверь с его собственным. Ночью он может в любое время заглянуть туда на огонек и отвесить ей указанную оплеуху. Пока же он будет созерцать, как эти люди вкушают рагу.

Тут дверь столовой вновь отворилась, и в нее вступила небольшая процессия. Уильям, вцепившись в перила и выпучив глаза, следил за происходящим.

Возглавлял процессию мужчина в годах и в клетчатом костюме с гвоздикой в петлице. При росте примерно в три фута шесть дюймов он держался с такой военной выправкой, что выглядел на все три фута семь дюймов. За ним вошел мужчина помоложе, в очках и ростом около трех футов четырех дюймов. А за этими двумя следовали гуськом еще шестеро, все уменьшаясь и уменьшаясь в росте, так что последним в столовую вступил довольно корпулентный мужчина в твидовом костюме и шлепанцах, в котором набралось никак не больше двух футов восьми дюймов.

Они расселись за столом. Рагу было разложено по тарелкам, и человек в твидовом костюме, с видимым вожделением обозрев содержимое своей тарелки, снял шлепанцы, взял пальцами ног нож с вилкой и с аппетитом принялся за еду.

Уильям Муллинер испустил дрожащий стон и, пошатываясь, побрел прочь.

Черная минута для моего дяди Уильяма. Только-только он поздравил себя с тем, что благополучно перенес последствия первого злоупотребления алкоголем после двадцати девяти лет полного воздержания — и вдруг такое неопровержимое доказательство, что он все еще пребывает в состоянии опьянения!

Опьянение? Какое слабое и пресное слово! Он надрался, нализался, наклюкался, залил зенки, окосел, напился в лоск, а также вдрабадан, дрезину и дымину.

Разумеется, если бы во время своей прогулки он миновал вращающуюся дверь «У Майка» и сделал еще несколько шагов, то понял бы, что у зрелища, которое ему только что довелось наблюдать, было самое простое объяснение. Эти шаги привели бы его к сан-францисскому «Палас-Варьете» и огромным афишам, объявлявшим, что на этой сцене выступают — только две недели! —

Однако существование этих афиш осталось ему неведомым, и не будет преувеличением сказать, что душу Уильяма Муллинера пронзила безжалостная сталь.

То, что его ноги временно развинтились в суставах, он перенес с мужеством. То, что в его голове жужжал пчелиный рой, избрав ее своим ульем, было неприятно, но терпимо. Однако то, что его мозг сорвался с катушек и заставляет его галлюцинировать, решительно выходило за всякие рамки.

Уильям всегда гордился остротой своего ума. На протяжении долгого плавания, пока Десмонд Франклин распространялся о случаях из своей жизни, представлявших его Человеком Действия, Уильям Муллинер утешался мыслью, что стоит ему захотеть, и по части умственных способностей он в любой момент уложит Франклина на обе лопатки. А теперь он лишился даже этого преимущества перед своим соперником. Пусть Франклин последний меднолобый олух, но все же и его мозги не настолько ничтожны, чтобы ему вообразилось, будто он видит, как мужчина ростом два фута восемь дюймов ест рагу ногами. Эта жуткая бездна умственной деградации была уготована Уильяму Муллинеру.

Он угрюмо вернулся в отель. В уголке Пальмового зала он увидел Мертл Бенкс. Она увлеченно беседовала с Франклином, но желание отвесить ей оплеуху уже совсем угасло. Поникнув головой, Уильям вошел в лифт и вознесся в свой номер.

Там, с той быстротой, на какую были способны его трясущиеся пальцы, он разделся, забрался на кровать, когда она завершила второй круг, и некоторое время лежал с широко раскрытыми глазами. Уильям был слишком потрясен, чтобы погасить свет, и лучи лампы озаряли украшенный лепниной потолок, который покачивался над ним. Он вновь предался размышлениям.

Без сомнения, решил Уильям, вновь все обдумав, у матушки имелись самые веские причины не допускать его до спиртных напитков. Конечно же, ей была известна какая-то фамильная тайна, которую тщательно скрывали от его младенческих ушей, — какая-нибудь темная история о роковом наследственном пороке Муллинеров. «Уильям ни в коем случае не должен узнать про это!» — вероятно, вскричала она, прослышав старинную легенду о том, как на протяжении веков Муллинер за Муллинером умирал в состоянии помешательства — очередной жертвой роковой жидкости. И вот нынче вечером ее нежные заботы не уберегли сына и он узнал эту тайну на опыте!

Теперь Уильям понимал, что аберрация зрения была лишь первой ступенью в постепенном процессе распада личности, этом Проклятии Муллинеров. Вскоре он лишится слуха, затем осязания.

Он приподнялся и сел на кровати. Пока он смотрел на потолок, ему почудилось, что значительная часть его отделилась и грохнулась на пол.

Уильям Муллинер смотрел на обломки в тупом отчаянии. Разумеется, он понимал, что это всего лишь галлюцинация. Но до чего реалистическая галлюцинация! Если бы он не разгадал свою фамильную тайну, то со всей категоричностью заявил бы, что над ним зияет дыра в шесть футов шириной, а на ковре под ней высится груда штукатурки.

И не только глаза обманывали его, но и уши! Ему чудились вопли и крики. Он готов был поклясться, что из коридора доносится топот бегущих ног. Все вокруг наполнилось грохотом, треском и глухими ударами. Сердце Уильяма оледенело от страха: слух уже начал ему изменять!

Все его существо сопротивлялось последней проверке, но он принудил себя встать с кровати и протянул палец к ближайшей куче штукатурки. И тут же со стоном отдернул его. Да, как он и опасался, осязание тоже ему изменило. Штукатурка, хотя и была плодом его больного воображения, казалась вполне реальной на ощупь.

Вот так! Один умеренно веселый вечерок «У Майка», и Проклятие Муллинеров настигло его. Не прошло и часа, как его губы впервые в жизни прикоснулись к спиртному, и вот оно уже отняло у него зрение, слух и осязание. Быстрое обслуживание, заключил Уильям Муллинер.

Когда он забрался назад в постель, ему померещилось, будто две стены рухнули на улицу. Он закрыл глаза, и вскоре сон, сей сладостный восстановитель сил Природы утомленной, как удачно определил это состояние поэт Эдвард Юнг, принес ему желанное забвенье. Последней его мыслью было, что ему померещилось падение еще одной стены.

Уильям Муллинер имел обыкновение спать крепко и долго, так что миновало много часов, прежде чем он пробудился. Открыв глаза, он с изумлением посмотрел вокруг себя. Страшные ночные кошмары остались в прошлом, и теперь он, хотя и испытывал сильнейшую головную боль, не сомневался, что видит мир таким, каков он есть на самом деле.

И все-таки как-то не верилось, что это явь, а не отголоски полуночного бреда. Мир не просто выглядел чуть пожелтевшим и расплывшимся по краям — со вчерашнего дня он радикально изменился. Там, где восемь часов назад была стена, теперь зияла пустота, в которую свободно лились солнечные лучи. Потолок расположился на полу, и единственным, что сохранилось от дорогого номера в первоклассном отеле, была кровать. Очень странно, подумал Муллинер, и даже возмутительно.

Его раздумья нарушил голос:

— Как! Мистер Муллинер?

Уильям обернулся и, подобно всем Муллинерам, свято соблюдая благопристойность, тотчас нырнул под одеяло. Ибо голос принадлежал Мертл Бенкс. Подумать только — она стояла в его номере!

— Мистер Муллинер!

Уильям осторожно высунул голову. И тут он обнаружил, что приличия вовсе не были нарушены, как ему почудилось: мисс Бенкс стояла не в его номере, а в коридоре. Просто разделявшая их стена исчезла. Ошеломленный, но испытывая глубокое облегчение, он сел на кровати, задрапировавшись одеялом.

— Неужели вы все еще в постели? — ахнула Мертл.

— А что, уже так поздно? — спросил Уильям.

— Неужели вы оставались тут с начала и до конца?

— С начала и до конца чего?

— Землетрясения.

— Какого землетрясения?

— Землетрясения, которое произошло ночью.

— А! Этого землетрясения? — небрежно сказал Уильям. — Да, я как будто заметил что-то вроде землетрясения. Помню, я увидел, как рухнул потолок, и сказал себе: «Не удивлюсь, если это землетрясение». Тут обвалились стены, и я сказал: «Да, несомненно, землетрясение». После чего перевернулся на другой бок и уснул.

Мертл Бенкс смотрела на него глазами, которые отчасти напомнили ему две звезды, а отчасти глаза улитки на стебельках.

— Вы, наверное, самый отважный человек в мире.

Уильям коротко усмехнулся.

— Ну что же, — сказал он. — Возможно, я не трачу свою жизнь на то, чтобы с перочинными ножиками гоняться за несчастными акулами, но, мне кажется, я умею сохранять хладнокровие в критические моменты. Мы, Муллинеры, такие. Мы много не говорим, но внутри у нас все тип-топ.

Он стиснул голову в ладонях. Ломота в висках напомнила ему, что с тип-топом внутри он явно переборщил.

— Мой герой! — произнесла Мертл еле слышно.

— А как чувствует себя ваш нареченный в это ясное солнечное утро? — небрежно осведомился Уильям. Упомянуть этого слизняка было пыткой, но он должен был показать ей, что Муллинеры умеют с достоинством глотать самые горькие пилюли.

Мертл брезгливо вздрогнула.

— У меня нет нареченного, — объявила она.

— Но мне казалось, вы упомянули, что вы и Франклин…

— Я больше не помолвлена с мистером Франклином. Вчера вечером, когда началось землетрясение, я взывала к нему о спасении, а он торопливо бросил через плечо «Как-нибудь в другой раз!» и унесся прочь быстрее пули. Я в первый раз видела, чтобы человек мчался с такой стремительностью. И утром я разорвала нашу помолвку. — Она презрительно засмеялась. — Акулы и перочинные ножики! Ни за что не поверю, будто он убил хотя бы одну за свою жалкую жизнь!

— А если бы и убил, — сказал Уильям, — что с того? Я вот о чем: часто ли в семейной жизни возникает необходимость убивать акул перочинными ножиками? Хороший муж не нуждается в этом даровании, потребном только искателям приключений. Да это всего лишь салонный фокус. Нет, надежный ровный характер, отзывчивая щедрая натура и любящее сердце — вот что отличает хорошего мужа.

— Как это верно! — мечтательно вздохнула она.

— Мертл, — сказал Уильям, — я могу быть таким мужем. Надежный ровный характер, отзывчивая щедрая натура и любящее сердце, которые я только что упомянул, ждут вас. Примете ли вы их?

— Да, — сказала Мертл Бенкс.

Такова (заключил мистер Муллинер) история любовного романа моего дяди Уильяма. И, выслушав ее, вы без труда поймете, почему его старший сын, мой кузен Дж. С.Ф.З. Муллинер, получил такое имя.

— Дж. С.Ф.З.? — спросил я.

— Джон Сан-Францисское Землетрясение Муллинер, — объяснил мой друг.

— Никакого сан-францисского землетрясения не было, — сказал калифорниец. — Был только пожар.

— Как вы относитесь к духам? — внезапно осведомился мистер Муллинер.

Я обдумал этот вопрос со всех сторон, поскольку он отчасти поставил меня в тупик: ничто в нашей беседе, казалось, не подводило к такой теме.

— Ну-у, — сказал я. — На вкус они мне не очень, если вы об этом. В детстве я попробовал парочку с молоком…

— Не к мухам, а к духам.

— А! Как я отношусь к духам? То есть верю ли я в них?

— Вот именно.

— Ну пожалуй, да. И нет.

— Разрешите, я сформулирую это несколько иначе, — терпеливо сказал мистер Муллинер. — Верите ли вы в дома с привидениями, в заклятые дома? Верите ли вы, что то или иное место может оказаться во власти зловещей силы, которая подчиняет своим чарам всех, кто оказывается в радиусе ее действия?

Я заколебался.

— Ну пожалуй, нет. И да.

Мистер Муллинер испустил легкий вздох. Казалось, он спрашивал себя, всегда ли я столь категоричен в своих мнениях.

— Разумеется, — продолжал я, — мы все про них читали. «Поворот винта» Генри Джеймса, например…

— Я говорил не о беллетристике.

— А! В реальной жизни… Ну, так мне довелось познакомиться с человеком, который знавал человека, который…

— Мой дальний родственник, Джеймс Родмен, прожил несколько недель в заклятом доме, — сказал мистер Муллинер, в упрек которому можно было бы поставить лишь то, что иногда он оказывался не слишком внимательным слушателем. — Дом обошелся ему в пять тысяч фунтов. То есть он пожертвовал пятью тысячами фунтов, не оставшись там дольше. Вам когда-нибудь доводилось слышать про Лейлу Дж. Розоуэй? — спросил он, как мне показалось, вдруг сбившись с темы.

Естественно, мне приходилось слышать про Лейлу Дж. Розоуэй. Кончина, случившаяся несколько лет назад, пригасила ее известность, но одно время невозможно было пройти мимо книжного магазина или станционного киоска, чтобы не увидеть длинный ряд ее романов. Сам я, сказать правду, ни одного не читал, но знал, что в жанре сладкослезливой сентиментальности компетентные судьи безоговорочно признавали ее звездой первой величины. Критики обычно писали отзывы о ее романах под заголовком:

А однажды, рецензируя, если не ошибаюсь, «Всевластную любовь», литературный обозреватель «Библиомана» спрессовал свой отзыв в одну фразу: «О Господи!»

— Разумеется, — сказал я. — Но при чем тут она?

— Она приходилась теткой Джеймсу Родмену.

— Ну и?

— И когда она умерла, Джеймс узнал, что тетка завещала ему пять тысяч фунтов, а также загородный дом, в котором она провела последние двадцать лет своей жизни.

— Очень недурное наследство.

— Двадцать лет, — повторил мистер Муллинер. — Запомните этот факт, ибо он играет решающую роль в том, что воспоследовало. Учтите, двадцать лет, а мисс Розоуэй выдавала по два романа и двенадцать рассказов в год, как часы, не считая ежемесячной странички «Советов юным девушкам» в одном из журналов. Иными словами, сорок ее романов и не менее двухсот сорока рассказов были написаны под крышей коттеджа «Жимолость».

— Прелестное название.

— Отвратительное, сюсюкающее название, — сурово поправил меня мистер Муллинер, — которое должно было бы остеречь моего дальнего родственника Джеймса с самого начала. У вас не найдется листка бумаги и карандаша? — Некоторое время он, сосредоточенно хмурясь, старательно выводил колонки цифр. — Да, — сказал он, поднимая взгляд, — если мои вычисления верны, то Лейла Дж. Розоуэй в стенах коттеджа «Жимолость» в целом написала девять миллионов сто сорок тысяч слов сентиментальнейшей липучести, и по условиям ее завещания Джеймс был обязан проживать в этих стенах по шесть месяцев каждый год. Иначе он лишался пяти тысяч фунтов.

— Как, наверное, забавно сочинять дурацкие завещания! — сказал я мечтательно. — Как часто мне хотелось быть достаточно богатым, чтобы самому написать такое.

— Это завещание дурацким не было. Его условия вполне логичны. Джеймс Родмен был автором детективных произведений, имевших громовой успех, и его тетушка Лейла всегда относилась к его творчеству очень неодобрительно. Она горячо веровала в воздействие окружающей обстановки и ввела указанное условие в завещание для того, чтобы Джеймс был вынужден переехать из Лондона на лоно природы. По ее мнению, Лондон заставил его очерстветь, испортил взгляд Джеймса на жизнь. Она часто спрашивала его, деликатно ли постоянно писать о внезапных смертях и шантажистах, косящих на один глаз. Ведь, указывала она, в мире вполне достаточно косящих на один глаз шантажистов и без того, чтобы о них еще и писали.

Такое расхождение во взглядах на литературу, мне кажется, привело к некоторому отчуждению между ними, и Джеймсу в голову не приходило, что он будет упомянут в тетушкином завещании. Ведь он никогда не скрывал, что литературный стиль Лейлы Дж. Розоуэй вызывал у него омерзение, как бы стиль этот ни восхищал поклоняющиеся ей бесчисленные толпы. Он придерживался строгих взглядов на искусство романа и твердо стоял на том, что художник пера, истинно почитающий свое призвание, никогда не опустится до сладеньких любовных историй, а будет строго придерживаться револьверов, криков под покровом ночи, исчезнувших документов, таинственных китайцев и трупов — как с перерезанным горлом, так и без оного. И даже воспоминания о том, как тетушка младенцем качала его у себя на коленях, оказались бессильны укротить его литературную совесть настолько, чтобы он сделал вид, будто запоем читает ее творения. Джеймс Родмен твердо, неуклонно и во веки веков стоял на том и провозглашал это открыто, что Лейла Дж. Розоуэй стряпала тошнотворную жвачку.

Вот почему это наследство явилось для него сюрпризом. Приятным сюрпризом, разумеется. Джеймс очень неплохо зарабатывал на трех романах и восемнадцати рассказах, сочинявшихся им ежегодно, однако писатель всегда найдет применение лишним пяти тысячам фунтов. Что до коттеджа, то Джеймс как раз подумывал о загородном домике, когда получил письмо нотариуса, и не прошло недели, как он уже водворился в свое новое жилище.

Коттедж «Жимолость» на первых порах произвел на Джеймса, как он сам мне говорил, наилучшее впечатление: одноэтажный живописный старинный домик с хаотичными пристройками, забавными маленькими печными трубами и красной черепичной крышей, расположенный в очаровательной местности. Дубовые балки, ухоженный сад, щебечущие пичужки и увитое розами крыльцо — идеальное место для писателя. Именно такие коттеджи, подумал он с улыбкой, его тетушка любила помещать в свои книги. Даже румяная пожилая экономка, которая заботилась о нем, могла, казалось, сойти со страниц любой из них.

Джеймс решил, что ему выпал счастливый жребий. Он перевез в коттедж свои книги, трубки и клюшки для гольфа, а потом с головой ушел в завершение лучшего романа из пока им написанных. Назывался роман «Тайная девятка», и в прекрасный летний день, с которого начинается эта история, он сидел у себя в кабинете и стучал на машинке в мире с самим собой и со всем светом. Машинка работала безупречно, новый сорт табака, который он приобрел накануне, оправдывал все его ожидания, и Джеймс на всех шести цилиндрах несся к финалу главы.

Он вставил в машинку чистый лист бумаги, задумчиво погрыз мундштук трубки и вновь застрекотал.

«Лестер Гейдж подумал было, что ему померещилось. И тут звук повторился — слабый, но четкий: кто-то тихо царапал филенку снаружи.

Губы Лестера сурово сжались. Пружинисто, как леопард, он шагнул к письменному столу, бесшумно выдвинул ящик и вынул револьвер. После случая с отравленной иглой он предпочитал не рисковать. Все в той же мертвой тишине он на цыпочках подошел к двери и молниеносно распахнул ее, держа оружие наготове.

На коврике у порога стояла самая красивая девушка из всех, каких ему доводилось видеть. Истинное дитя страны фей. Секунду она смотрела на него с шаловливой улыбкой, затем с милым упреком лукаво погрозила ему изящным пальчиком.

— По-моему, вы меня забыли, мистер Гейдж! — мелодично произнесла она с притворной строгостью, которую опровергал ее взор».

Джеймс тупо уставился на лист. Он пребывал в полнейшем недоумении. Ничего подобного он писать не собирался. Начать с того, что он твердо придерживался нерушимого правила: не допускать девушек в свои произведения. Зловещие квартирные хозяйки — пожалуйста, и, разумеется, любое количество авантюристок с иностранным акцентом, но никогда, ни под каким видом никого, кто мог бы подойти под понятие «девушка». Детективным романам, а тем более рассказам героини противопоказаны, утверждал он. Героини только тормозят действие и принимаются флиртовать с героем, когда ему следует заниматься поисками улик. После чего, попавшись на какую-нибудь простую до идиотизма хитрость, позволяют злодею похитить себя. В своих произведениях Джеймс соблюдал прямо-таки монашеский устав.

И вот эта нахалка с шаловливой улыбкой и изящным указательным пальчиком влезла в самую кульминацию!

Он еще раз заглянул в подробный план романа. Нет, там все было в полном порядке.

В простых и ясных словах излагалось, что должно произойти, едва Гейдж откроет дверь. В нее свалится умирающий мужчина и, прохрипев: «Жук! Сообщите в Скотленд-Ярд, что голубой жук — это…» — испустит дух, оставив Лестера Гейджа в некотором вполне оправданном недоумении. И решительно ничего о каких-либо девушках из страны фей.

Со смутным раздражением Джеймс вычеркнул позорный абзац, внес необходимые исправления и накрыл машинку чехлом. И вот тут он услышал подвывания Уильяма.

Единственной ложкой дегтя в этой бочке идиллического меда, которую пока удалось обнаружить Джеймсу, был пес Уильям, порождение преисподней. Номинально он принадлежал садовнику, но с первого же дня самочинно усыновил Джеймса, доводя последнего до исступления. У пса была манера подвывать под окном кабинета, когда Джеймс работал. Последний терпел, пока хватало сил, а затем вскакивал со стула — для того лишь, чтобы увидеть, что пес стоит на дорожке и выжидательно смотрит на него, припася во рту камень. Уильям питал идиотическую страсть бегать за камнями, и в первый день Джеймс, необдуманно поддавшись духу товарищества, бросил ему камень. С тех пор камней Джеймс больше не бросал, зато не скупился на всякие другие предметы, весомые и не очень, в результате чего сад усеивали всевозможные метательные снаряды, начиная от спичечных коробков и кончая гипсовой статуэткой юного Иосифа, пророчествующего перед фараоном. Однако Уильям упорно приходил и подвывал — оптимист до мозга костей.

Подвывание, раздавшееся в тот момент, когда он и без того был раздражен, подействовало на Джеймса примерно так же, как поскребывание по дверной филенке подействовало на Лестера Гейджа Пружинисто, как леопард, он шагнул к каминной полке, взял с нее фаянсовую кружку «Подарок из Клэктона-на-Море» и бесшумно подкрался к окну.

И тут снаружи голос произнес:

— Подите прочь, сэр, подите прочь! — после чего раздалось пронзительное тявканье, явно вырвавшееся не из глотки Уильяма, в чьих жилах текла кровь эрделя, сеттера, бультерьера и мастифа. Тембр своего голоса он получил по линии мастифа.

Джеймс выглянул наружу. На крыльце стояла девушка в голубом. На руках она держала белую пушистую собачку и пыталась пресечь вертикальные поползновения злодея Уильяма добраться до собачки. Умственное развитие Уильяма остановилось несколько лет назад на стадии, когда он воображал, будто все в мире сотворено ему в пищу. Кость, ботинок, бифштекс, заднее колесо велосипеда — Уильяму все было едино. Если он видел предмет, то пытался его съесть. Он даже мужественно попробовал останки юного Иосифа, пророчащего перед фараоном. И теперь было совершенно ясно, что в странном клубке, барахтающемся на руках девушки, он видел приятную закуску — в самый раз, чтобы заморить червячка в ожидании обеда.

— Уильям! — взревел Джеймс.

Уильям учтиво поглядел через плечо глазами, излучавшими свет бесконечной преданности, завилял хлыстоподобным хвостом, который унаследовал от числившегося в его родословной бультерьера, и возобновил пристальное изучение пушистой собачки.

— Прошу вас! — вскричала девушка. — Эта огромная злая собака пугает бедненького Тото.

Писательский дар и стремительность действий далеко не всегда сопутствуют друг другу, но, когда дело, так или иначе, касалось Уильяма, практика развила в Джеймсе бесподобную сноровку. Мгновение спустя этот дебил собачьего рода получил под ребро подарок из Клэктона и улепетнул за угол дома, а Джеймс, выпрыгнув в окно, оказался лицом к лицу с девушкой.

Это была необыкновенно прелестная девушка. Осененная плетями жимолости, она выглядела пленительно нежной и хрупкой, а ветерок играл прядью золотых волос, выбившейся из-под кокетливой шляпки. Глаза у нее были очень большие и очень голубые, а розовое личико порозовело еще больше. Впрочем, Джеймса все это совершенно не трогало. Он не терпел всех девушек, а особенно хрупкого нежного типа.

— Вы желали бы кого-то увидеть? — осведомился он сухо.

— Только дом, — ответила девушка, — если это никого не побеспокоит. Мне так хочется увидеть комнату, в которой мисс Розоуэй писала свои книги. Прежде здесь ведь жила Лейла Дж. Розоуэй, правда?

— Да. Я ее племянник, Джеймс Родмен.

— А меня зовут Роза Мейнард.

Джеймс пригласил ее войти, и она с восторженным возгласом остановилась в дверях утренней гостиной.

— Ах, как чудесно! — вскричала она. — Так она работала тут?

— Да.

— Как прекрасно вам творилось бы здесь, будь и вы писателем.

Джеймс был не слишком высокого мнения о литературных вкусах женщин, тем не менее он испытал неприятный шок.

— Я писатель, — сказал он холодно. — Я работаю в детективном жанре.

— Я… извините… — Она залилась румянцем смущения. — Боюсь, я редко читаю детективы.

— Без сомнения, — сказал Джеймс еще более холодно, — вы предпочитаете книжки того рода, какие писала моя покойная тетушка.

— Ах, я так люблю ее книги! — воскликнула девушка, восторженно хлопнув в ладоши. — Как, наверное, и вы?

— Не сказал бы.

— Как?!

— Чистейшее яблочное пюре, — произнес Джеймс сурово. — Отвратные комья сентиментальщины, абсолютно лживые.

Девушка изумленно посмотрела на него.

— Но ведь самое замечательное в них — именно правда жизни! Просто чувствуешь, что все могло быть именно так! Я вас не понимаю.

Они уже шли по саду. Джеймс открыл перед ней калитку, и она вышла на дорогу.

— Ну например, — сказал он, — я отказываюсь поверить, что браку между молодыми людьми обязательно должно предшествовать какое-нибудь опасное и необычное происшествие, в котором замешаны они оба.

— Вы говорите о «Благоухании цветов», о том, как Эдгар спас тонущую Мод?

— Я говорю о всяком и каждом произведении моей тетушки. — Он посмотрел на собеседницу с интересом, так как нашел разгадку тайны, которая некоторое время его мучила. Едва он увидел эту девушку, как она показалась ему смутно знакомой. И теперь Джеймсу вдруг открылось, почему она вызвала у него особую антипатию. — Знаете, — сказал он, — вас ведь можно принять за одну из героинь моей тетушки. Вы именно такая девушка, каких она любила описывать.

Ее лицо просияло.

— Вы правда так думаете? — Она запнулась. — А знаете, что я все время чувствую? Я чувствую, что вы совершенно такой, каким мисс Розоуэй рисовала своих героев.

— Ну, знаете! — сказал Джеймс брезгливо.

— Нет, но это правда! Когда вы выпрыгнули из окна, я поразилась! Вы же вылитый Клод Мастертон из «Вересковых холмов».

— Я не читал «Вересковых холмов»! — отрезал Джеймс, содрогаясь.

— Он был очень сильным, молчаливым, с глубокими темными глазами, в которых таилась печаль.

Джеймс не стал объяснять, что печаль в его глазах затаилась как раз потому, что его мутит от ее общества. И ограничился сардоническим смехом.

— А потому, я полагаю, — сказал он, — сейчас появится автомобиль и собьет вас, а я бережно отнесу вас в дом и положу… Берегитесь! — крикнул он.

Но было поздно! Она уже лежала у его ног, как подстреленная птичка. Секунду назад из-за поворота вылетел большой автомобиль, который словно умышленно придерживался не своей стороны дороги. Теперь он исчезал вдали, и толстый краснолицый джентльмен на заднем сиденье перегибался через спинку. Он обнажил голову — не для того, чтобы благородным жестом выразить свое почтение и сожаление, но потому, что прикрывал шляпой задний номер.

Собачка Тото, к несчастью, осталась цела и невредима.

Джеймс бережно отнес девушку в дом и положил на диван в утренней гостиной. Он позвонил, и вошла румяная экономка.

— Пошлите за доктором, — сказал Джеймс. — Несчастный случай!

Экономка нагнулась над девушкой.

— Ох-охонюшки! — сказала она. — Бог да благословит ее милое личико!

Садовник, номинальный владелец Уильяма, был выдернут из салатной рассады и отправлен за доктором Брейди. Отделив свой велосипед от Уильяма, закусывавшего левой педалью, он отправился выполнять поручение. Приехал доктор Брейди и через положенное время вынес свой приговор:

— Переломов нет, но сильные ушибы и, разумеется, шок. Ей придется пока остаться тут, Родмен. Перевозки она не перенесет.

— Остаться здесь?! Никак невозможно. Это нарушение всех приличий!

— Ваша экономка послужит дуэньей. — Доктор вздохнул. Солидный мужчина средних лет с бачками. — Такая пленительная девушка, Родмен, — сказал он.

— Как будто, — не стал спорить Джеймс.

— Прелестная, пленительная девушка. Дитя эльфов.

— Чего-чего?! — в изумлении вскричал Джеймс.

Подобная поэтичность была совершенно не в духе доктора Брейди, насколько он его знал. Единственный раз, когда в прошлом им довелось побеседовать, доктор говорил исключительно о воздействии избытка белков на желудочный сок.

— Дитя эльфов, нежное волшебное существо. Осмотрев ее, Родмен, я с трудом удержался от слез. Ее изящная ручка лежала на одеяле, будто белая лилия на зеркальной поверхности тихой заводи, а ее милые доверчивые глазки были устремлены на меня.

Он пошел к калитке, пошатываясь, все еще умиленно бормоча, а Джеймс тупо смотрел ему вслед. И медленно, будто черная туча, заволакивающая летнее небо, в сердце Джеймса заползла леденящая тень неведомого страха.

Примерно неделю спустя мистер Эндрю Маккинон, старший партнер известного литературного агентства «Маккинон и Гуч», сидя у себя в кабинете на Чансери-лейн, задумчиво хмурился, глядя на телеграмму, которую держал в руке. Он позвонил.

— Попросите мистера Гуча зайти ко мне! — С этими словами он вернулся к штудированию телеграммы. — А, Гуч! — сказал он, когда вошел его партнер. — Я только что получил странную телеграмму от молодого Родмена. Кажется, ему необходимо срочно увидеться со мной.

Мистер Гуч прочел телеграмму.

— Писалась под воздействием сильнейшего душевного возбуждения, — согласился он. — Не понимаю только, почему он сам не приехал, если дело такое срочное?

— Занят окончанием романа для «Проддера и Уиггса». Полагаю, не хочет отвлекаться. Что же, погода хорошая, и, если вы присмотрите за делами здесь, я, пожалуй, отправлюсь туда на автомобиле и позволю ему угостить меня обедом.

Когда автомобиль мистера Маккинона приблизился к перекрестку в миле от коттеджа «Жимолость», он заметил у живой изгороди отчаянно машущую ему фигуру и велел шоферу остановиться.

— Добрый день, Родмен.

— Благодарение Богу, вы приехали! — сказал Джеймс. Мистеру Маккинону показалось, что молодой человек выглядит зеленовато-бледным и похудевшим. — Вы не согласитесь пойти дальше пешком? Мне необходимо кое-что объяснить вам.

Мистер Маккинон вылез на дорогу, и Джеймс, взглянув на него, ощутил прилив бодрости и мужества от одного его вида. Литературный агент был угрюмым, насквозь практичным шотландцем: когда он входил в кабинеты издателей, чтобы обговорить условия договора, те отворачивали лица, опасаясь лишиться последней рубашки. Чувствительность была неведома Эндрю Маккинону. Редакторши светской хроники тщетно расточали на него свои чары, и далеко не один глава издательства просыпался ночью в холодном поту от собственного крика: ему снилось, будто он подписывает договор с Маккиноном.

— Ну-с, Родмен, — сказал он, — «Проддер и Уиггс» согласились на наши условия. Я как раз писал вам об этом, когда принесли вашу телеграмму. Мне пришлось с ними нелегко, но я настоял на двадцати процентах с последующим увеличением до двадцати пяти и на авансе в двести фунтов в день выхода романа.

— Отлично, — сказал Джеймс рассеянно. — Отлично! Маккинон, вы помните мою тетушку Лейлу Дж. Розоуэй?

— Помню ли? Я же был агентом Лейлы Розоуэй всю ее жизнь.

— Ах да, конечно! В таком случае вы знаете, какую дрянь она писала.

— Автор, — сказал с назиданием мистер Маккинон, — который ежегодно гребет по двадцать тысяч фунтов, дряни не пишет.

— Ну во всяком случае, вы знаете ее поделки.

— Как никто.

— Умирая, она завещала мне пять тысяч фунтов и дом — коттедж «Жимолость». Теперь я в нем живу. Маккинон, вы верите в дома с привидениями?

— Нет.

— Тем не менее клянусь вам, коттедж «Жимолость» именно такой.

— Там водится дух вашей тетушки? — с удивлением спросил мистер Маккинон.

— Во всяком случае, коттедж находится под ее влиянием. На него наложено заклятие, злые чары — своего рода миазмы слащавой сентиментальности. И они овладевают всеми, кто переступает его порог.

— Ну-ну, не нужно давать волю фантазии.

— Это не фантазия.

— Неужели вы хотите серьезно убедить меня…

— Ладно! Вот попробуйте объяснить следующее. Книга, о которой вы упомянули, которую должны издать «Поддер и Уиггс», ну, «Тайная девятка». Стоит мне сесть писать, как сразу появляется девушка.

— В комнате?

— В романе.

— Вашим романам любовная интрига противопоказана, — наставительно сказал Маккинон, покачивая головой. — Она тормозит действие.

— Я знаю, что тормозит. И каждый день мне приходится вышвыривать это адское исчадие вон. Жуткая девица, Маккинон. Сладенькая, сюсюкающая, паточная, томная слюнтяйка с шаловливой улыбкой. Нынче утром она пыталась пролезть в эпизод, где Лестер Гейдж угодил в западню, расставленную загадочным прокаженным.

— Не может быть!

— Пыталась, пыталась, уверяю вас. Мне пришлось переписать три страницы, прежде чем я сумел выбросить ее оттуда. Но и это еще не самое худшее. Знаете, Маккинон, я сейчас воплощаю в жизнь сюжет типичного романа Лейлы Дж. Розоуэй, причем точно по схеме, которую она всегда использовала. И я вижу, как с каждым днем счастливая развязка надвигается все ближе. Неделю назад автомобиль сшиб девушку у моих дверей. Я был вынужден дать ей приют, и с каждым днем все яснее понимаю, что рано или поздно попрошу ее стать моей женой.

— Воздержитесь, — сказал Маккинон, закоренелый холостяк. — Вы слишком молоды, чтобы жениться.

— Как и Мафусаил, — ответил Джеймс, холостяк еще более закоренелый. — Тем не менее я знаю, что предложу ей руку и сердце. Все из-за влияния этого жуткого дома. Я чувствую себя яичной скорлупкой во власти смерча. Меня засасывает сила, слишком могущественная, чтобы я мог сопротивляться. Сегодня утром я поймал себя на том, что целую ее собачонку!

— Не может быть!

— Да, я ее поцеловал, хотя на дух не переношу эту псину. А вчера я встал на рассвете и собрал для нее букет полевых цветов, увлажненных росой.

— Родмен!

— Факт. Я положил их у ее двери и спустился вниз, понося себя последними словами. А в прихожей экономка посмотрела на меня с лукавой многозначительностью. И если она не прошептала: «Бог да благословит их юные сердечки!» — значит, мой слух меня обманул.

— Почему вы не соберете вещи и не уедете?

— В таком случае я лишусь пяти тысяч фунтов.

— А-а, — сказал мистер Маккинон.

— Я понимаю, что происходит. Все как в любом доме с привидениями. Сублимированные вибрации эфира моей тетки пронизали дом и сад, создав атмосферу, которая принуждает внутреннее «я» всех, кто вступает в соприкосновение с ней, подстраиваться под ее флюиды. Либо суть в этом, либо тут замешано четвертое измерение.

Мистер Маккинон презрительно засмеялся.

— Ну-ну, — сказал он еще раз. — Это все фантазии. Просто вы переутомились. Вот увидите, эта ваша атмосфера на меня никак не подействует.

— Потому-то я и попросил вас приехать. Надеялся, что вы сумеете разрушить чары.

— Разрушу, разрушу! — добродушно пообещал мистер Маккинон.

За обедом литературный агент почти все время молчал, но Джеймса это не встревожило. Мистер Маккинон всегда был молчаливым едоком. Время от времени Джеймс замечал, что он поглядывает на девушку, которой уже стало настолько лучше, что она могла спускаться в столовую, трогательно прихрамывая. Но прочесть что-либо на лице литературного агента было невозможно. Тем не менее просто смотреть на это лицо — уже было утешением. Такое невозмутимое, такое солидное, ну просто бесчувственный кокосовый орех.

— Вы мне очень помогли, — сказал Джеймс со вздохом облегчения, провожая мистера Маккинона после обеда к его автомобилю.

Мистер Маккинон промолчал. Он был словно погружен в размышления.

— Родмен, — сказал он, сев на заднее сиденье. — Я обдумал ваше предложение ввести в «Тайную девятку» любовную интригу. Мне кажется, вы совершенно правы. Именно ее не хватало роману. В конце-то концов, что в мире важнее любви? Любовь… любовь — да, это самое прекрасное слово в нашем языке! Введите в роман героиню, и пусть она выйдет замуж за Лестера Гейджа.

— Если, — угрюмо заявил Джеймс, — она умудрится в него пролезть, то замуж выйдет за загадочного прокаженного. Но послушайте, я не понимаю…

— Я изменился, увидев эту девушку, — продолжал мистер Маккинон, и, когда Джеймс в ужасе уставился на него, сваренные вкрутую глаза литературного агента наполнились слезами. Он откровенно хлюпнул носом. — Да, увидев, как она сидит там под розами, а вокруг льется благоухание жимолости и все такое прочее, и пичужки так звонко поют в саду, и солнышко ласкает ее личико. Девочка чистая, как воздух гор Шотландии моей! — прошептал он, утирая глаза. — Чистая, как воздух гор моих, Родмен! — произнес он дрожащим голосом. — Я решил, что мы обошлись слишком жестоко с Поддером и Уиггсом. Дом Уиггса недавно посетил тяжкий недуг. Ну как можно жестоко обойтись с человеком, чей дом посетил тяжкий недуг, а? Нет-нет! Я аннулирую этот договор: двенадцать процентов и никаких авансов.

— Что?!

— Но вы при этом ничего не потеряете, Родмен. Нет-нет, вы ничего на этом не потеряете, малый. Я собираюсь отказаться от положенного мне процента. Девочка чистая, как воздух гор моих!

Автомобиль покатил по дороге. Мистер Маккинон отчаянно сморкался на заднем сиденье.

— Это конец! — сказал Джеймс.

Тут необходимо сделать паузу и обозреть непредубежденным оком ситуацию, в которой очутился Джеймс Родмен. Среднестатистический человек не сумеет оценить ее должным образом, если не поставит себя на место Джеймса. Ему покажется, что Джеймс поднял много шума из ничего. С каждым днем его притягивала все ближе и ближе обворожительная девушка с большими голубыми глазами. Бесспорно, ему можно позавидовать, а уж никак не жалеть его.

Однако нам следует помнить, что Джеймс был врожденным холостяком. И никакой обыкновенный мужчина, мечтательно предвкушающий в будущем уютный семейный очаг с любящей женой, которая подает ему шлепанцы и меняет граммофонные пластинки, не в состоянии постичь неукротимую мощь инстинкта самосохранения, что властвует над врожденным холостяком в момент приближения опасности.

Джеймс Родмен от природы питал ужас к брачным союзам. Несмотря на молодость, он успел обзавестись множеством привычек, дорогих ему, как сама жизнь. И он чувствовал, что жена покончит с этими привычками еще до истечения последней недели медового месяца.

Джеймс любил завтракать в постели, а позавтракав — покурить в постели, выбивая пепел из трубки на ковер. Какая жена потерпит подобное сибаритство?

Джеймс любил проводить свои дни в тенниске, серых брюках спортивного покроя и шлепанцах. Какая жена успокоится, пока не напялит на мужа жесткий воротничок, тесные штиблеты и строгий костюм и не потащит его с собой на thеs musicaux.[2]

Такие мысли — и тысячи им подобных — мелькали в голове злополучного молодого человека, пока дни шли за днями, и каждый, казалось, подталкивал его все ближе к краю пропасти. Судьба словно бы извлекала злорадное удовольствие, ставя его в безвыходное положение. Теперь, когда девушке было разрешено вставать с постели, она проводила дни, сидя в кресле на крыльце среди солнечных зайчиков, и Джеймс был вынужден читать ей — и к тому же стихи! Причем не бодрые жизнеутверждающие стихи, которые выдают нынешние юноши, — забористые, честные стихи о грехе, о газовых заводах, о разлагающихся трупах, но безнадежно старомодные, с рифмами, посвященные почти исключительно любви. К тому же погода оставалась великолепной. Жимолость поила своим благоуханием легкие ветерки; розы над крыльцом чуть покачивали свои алые головки; цветы в саду были даже прелестнее, чем раньше; птички распевали, надрывая свои крохотные горлышки. И каждый вечер был украшен несравненным закатом. Казалось, природа подстраивает это нарочно.

Наконец, когда доктор Брейди уходил после своего очередного визита, Джеймс перехватил его и поставил вопрос ребром:

— Когда ей можно будет уехать?

Доктор потрепал его по плечу.

— Еще не сейчас, Родмен, — сказал он тихим все понимающим голосом. — Вам нет причин расстраиваться. Ей придется оставаться здесь еще дни, и дни, и дни — если не сказать недели, и недели, и недели.

— Недели и недели! — вскричал Джеймс.

— И недели, — дополнил доктор Брейди, игриво ткнув Джеймса в грудобрюшную преграду. — Удачи вам, мой мальчик, — сказал он. — Удачи вам!

Джеймсу стало чуть легче, когда рассиропившийся врач тут же споткнулся об Уильяма, разлегшегося поперек дорожки, и сломал свой стетоскоп. Если человек находится на пределе, как Джеймс, всякая мелочь во благо.

После этой беседы он уныло брел к дому, но тут его остановила румяная экономка.

— Барышня желает поговорить с вами, сэр, — сказала румяная, потирая руки.

— Значит, желает? — повторил Джеймс глухим голосом.

— И личико у нее такое премиленькое, такое прехорошенькое, сэр. Ах, сэр, вы даже не поверите! Сидит там, как Божий ангел, и милые ее глазки так и сияют!

— Не надо! — неистово возопил Джеймс. — Не надо!!!

Девушка полулежала на подложенных под спину подушках, и он в очередной раз подумал, до чего она ему антипатична. И одновременно некая сила, от которой он отбивался, как безумный, нашептывала ему: «Подойди к ней, возьми эту нежную ручку в свои, еле слышно скажи в это ушко пылкие слова, которые понудят это личико отвернуться и залиться алой краской!»

— Миссис Старая Карга, как бишь ее, сказала, что вы хотите поговорить со мной.

Девушка кивнула:

— Я получила письмо от дяди Генри. Я написала ему, как только мне стало легче, и сообщила, что произошло. Он приедет завтра утром.

— Дядя Генри?

— Я его называю так, но на самом деле он мне не родственник. Он мой опекун. Он и папочка были офицерами в одном полку, и, когда папочку убили на афганской границе, он умер на руках дяди Генри и с последним вздохом попросил его заботиться обо мне.

Джеймс вздрогнул. В его сердце пробудилась внезапная безумная надежда. Много лет назад, вспомнилось ему, он прочитал роман своей тетушки, озаглавленный «Клятва Руперта», и в этом романе…

— Я помолвлена с ним, — тихо сказала девушка.

— Уф-ф! — завопил Джеймс.

— Что? — растерянно спросила девушка.

— Небольшая судорога, — объяснил Джеймс. Его била радостная дрожь. Безумная надежда сбылась!

— Предсмертным желанием папочки было, чтобы мы поженились, — пролепетала девушка.

— Очень разумно с его стороны, очень-очень разумно, — сказал Джеймс с глубокой искренностью.

— И все же, — продолжала она с некоторой грустью, — иногда мне кажется…

— Не надо! — твердо заявил Джеймс. — Не надо! Вы должны уважать последнее предсмертное желание папочки, тут уж никуда не денешься. Значит, он приезжает завтра, так? Превосходно, превосходно. Ко второму завтраку, я полагаю? Превосходно. Сейчас сбегаю вниз, скажу миссис Как-Ее-Там, чтобы она поджарила дополнительную отбивную.

Наутро Джеймс прохаживался по саду, покуривая трубку, с легким радостным сердцем. Черная туча над его головой словно рассеялась. Все шло к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров. Он завершил «Тайную девятку» и отправил рукопись мистеру Маккинону, и теперь, во время неторопливой прогулки, в его голове складывался потрясающий сюжет о человеке с одной половиной лица, обитающем в тайной берлоге, который поверг Лондон в панику множеством убийств, леденящих кровь. Кровь же они леденили потому, что у каждой найденной жертвы в наличии имелась только одна половина лица. Вторая была оттяпана предположительно каким-то тупым орудием.

Сюжет складывался великолепно, как вдруг его внимание отвлек пронзительный вопль. Из кустов, окаймлявших струившуюся за садом речку, выскочила румяная экономка.

— Ох, сэр! Ох, сэр! Ох, сэр!

— Что такое? — раздраженно перебил Джеймс.

— Ох, сэр! Ох, сэр! Ох, сэр!

— Ну да. Но что дальше?

— Собачка, сэр! Она в реке.

— Ну, так свистните ей, чтобы вылезла.

— Ох, сэр! Поторопитесь! Она утонет!

Джеймс последовал за своей проводницей через кусты, сбрасывая на ходу пиджак. Он твердил себе: «Я не стану спасать эту собаку. Эта собака мне не нравится. Ей давно пора выкупаться, и в любом случае будет проще остаться на берегу и выудить ее граблями. Только осел из романа Лейлы Дж. Розоуэй станет нырять в чертову речку, чтобы спасти…»

И он нырнул на полуслове. Тото, испугавшись громкого всплеска, быстро поплыл к берегу, но уплыть от Джеймса ему не удалось. Крепко схватив его за шкирку, Джеймс взбежал по откосу и зарысил к дому. Экономка рысила за ним.

Девушка сидела на крыльце. Над ней склонился высокий мужчина с военной выправкой, проницательными глазами и сединой в волосах. Экономка пришла к финишу первой.

— Ох, мисс! Тото! В речке! Он его спас! Бросился в воду и спас его!

Девушка судорожно вздохнула.

— Беззаветное мужество, будь я! Прах меня побери! Да, беззаветное, чтоб мне! — воскликнул мужчина с военной выправкой.

Девушка как будто очнулась от грез.

— Дядя Генри, это мистер Родмен. Мистер Родмен, мой опекун полковник Картерет.

— Горжусь знакомством с вами, сэр! — сказал полковник и погладил щеточку усов, а его прямодушные голубые глаза заблестели. — Ни о чем более доблестном мне слышать не доводилось, прах меня побери!

— Вы отважны… отважны… — прошептала девушка.

— Я промок насквозь… промок насквозь, — сказал Джеймс и поднялся наверх переодеться.

Когда он спустился ко второму завтраку, к его большому облегчению, оказалось, что девушка решила позавтракать у себя. Полковник Картерет молчал, занятый своими мыслями. Джеймс в роли гостеприимного хозяина превзошел себя, предлагая ему на выбор погоду, гольф, Индию, правительство, дороговизну жизни, крикет, нынешнее повальное увлечение танцами, а также убийц, с которыми ему довелось познакомиться, однако полковник хранил свое странное, рассеянное молчание. Только когда со стола было убрано и Джеймс достал сигареты, полковник внезапно вышел из своего транса.

— Родмен, — сказал он, — мне хотелось бы поговорить с вами.

— Да? — поощрительно сказал Джеймс, думая: лучше поздно, чем никогда.

— Родмен, — сказал полковник Картерет, — а вернее, Джордж… Могу я называть вас Джорджем? — добавил он с грустной мягкостью, в которой крылось особое обаяние.

— Разумеется, — ответил Джеймс, — если вам так хочется. Хотя мое имя Джеймс.

— Джеймс, э? Ну-ну, в конце-то концов разница невелика, э, гм, будь я, прах меня побери, а? — сказал полковник, на миг вновь возвращаясь к своему солдатскому прямодушию. — Ну, так вот, Джеймс, мне надо кое-что вам сказать. Может быть, мисс Мейнард… может быть, Роза говорила вам что-нибудь обо мне в… э… в отношении себя самой?

— Она упомянула, что вы помолвлены.

Сурово сжатые губы полковника дрогнули.

— Уже нет, — сказал он.

— Что?!

— Уже нет, Джон, мой мальчик.

— Джеймс.

— Нет, Джеймс, мой мальчик, уже нет. Пока вы наверху переодевались в сухую одежду, она сказала мне — разрыдавшись, бедная девочка, — что хотела бы разорвать нашу помолвку.

Джеймс привскочил, щеки у него побелели.

— Не может быть, — ахнул он.

Полковник Картерет кивнул. Он смотрел в окно, и в его благородных глазах пряталось страдание.

— Чепуха! — вскричал Джеймс. — Нелепость! Она… ей нельзя позволять вот так своевольничать. То есть я хочу сказать, так не поступают!

— Не думайте обо мне, мой мальчик.

— Я не… я хочу сказать, она объяснила причину?

— Ее глаза объяснили.

— Ее глаза?

— Ее глаза, когда она смотрела на вас там на крыльце — на вас, молодого героя, только что спасшего жизнь ее любимой собачки. Вы, вы завоевали это нежное сердечко, мой мальчик.

— Ну, послушайте! — отбивался Джеймс. — Неужели вы хотите убедить меня, что девушка может влюбиться в кого-то только потому, что этот кто-то вытащил из реки ее собаку?

— Разумеется! — удивленно сказал полковник. — Более весомой причины она не могла найти. — Он вздохнул. — Старая, старая история, мой мальчик. Юность — к юности. Я стар. Мне следовало бы знать, следовало бы предвидеть… да, юность — к юности.

— Вы же вовсе не стары.

— Да-да.

— Нет-нет.

— Да-да.

— Да перестаньте же бубнить «да-да»! — возопил Джеймс, вцепляясь себе в волосы. — К тому же ей нужен надежный старый хрыч… то есть надежный человек средних лет, который окружит ее нежными заботами.

Полковник Картерет с доброй улыбкой покачал головой.

— Это лишь донкихотство, мой мальчик. С вашей стороны крайне великодушно говорить так, но — нет-нет.

— Да-да.

— Нет-нет. — Он на мгновение крепко сжал руку Джеймса, потом встал и направился к двери. — Вот и все, что я хотел сказать, Том.

— Джеймс.

— Джеймс. Я просто подумал, что вам следует узнать, как обстоят дела. Идите к ней, мой мальчик, идите к ней, и пусть мысль о разбитых мечтах старика не помешает вам излить перед ней свое сердце. Я старый солдат, мой мальчик, старый солдат. И научился стойко встречать невзгоды. Но пожалуй… пожалуй, сейчас я вас оставлю. Мне… мне хотелось бы немного побыть одному. Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня в малиннике.

Он не успел выйти, как Джеймс тоже покинул комнату. Он взял шляпу, трость и, ничего перед собой не видя, побрел вон из сада, сам не зная куда. Его мозг был парализован. Затем, когда способность мыслить вернулась к нему, он сказал себе, что должен был бы предвидеть эту последнюю пакость. Ведь Лейла Дж. Розоуэй особенно входила в раж, описывая трагическую фигуру опекуна, который влюблен в свою опекаемую, но уступает ее более молодому человеку. Неудивительно, что девушка расторгла помолвку. Любой пожилой опекун, который позволяет себе приблизиться к коттеджу «Жимолость» хотя бы на милю, просто напрашивается на неприятности. Затем, когда Джеймс повернулся и пошел назад, им овладело тупое упрямство. С какой стати, спросил он себя, им распоряжаются подобным образом? Если этой девице вздумалось дать полковнику от ворот поворот, почему он-то должен служить козлом отпущения?

Теперь он ясно видел, как поступит. Не согласится, и все! А если им это придется не по вкусу, пусть подавятся.

Исполненный новой решимости, он твердым шагом вошел в калитку. Из кустов малины появилась высокая с военной выправкой фигура и пошла ему навстречу.

— Ну? — сказал полковник Картерет.

— Ну? — сказал Джеймс с вызовом.

— Должен ли я вас поздравить?

Джеймс встретил взгляд проницательных голубых глаз и замялся. Дело оказалось совсем не таким простым, как ему мнилось.

— Ну, э… — сказал он.

В проницательных голубых глазах появился взгляд, которого Джеймс еще в них не видел. Это был суровый, непреклонный взгляд, который, надо полагать, заслужил старому воину среди его солдат прозвище Картерет Холодная Сталь.

— Вы не попросили Розу выйти за вас замуж?

— Э… нет. Пока еще нет.

Проницательные голубые глаза стали еще проницательнее и еще голубее.

— Родмен, — сказал полковник Картерет странным ровным голосом, — я знаю эту девочку с тех пор, как она была малюткой. Годы и годы она была для меня всем. Ее отец умер у меня на руках и с последним вздохом поручил мне позаботиться, чтобы с его сокровищем не случилось ничего дурного. Я выходил ее от свинки, от кори… о да, и от ветрянки… и я живу лишь ради ее счастья.

Он умолк так многозначительно, что у Джеймса по коже забегали мурашки.

— Родмен, — сказал полковник, — знаете, что я сделаю с тем, кто попробует играть чувствами моей девочки? — Он сунул руку в карман брюк, и в солнечных лучах блеснул револьвер самого зловещего вида. — Я застрелю его, как собаку.

— Как собаку? — запинаясь, переспросил Джеймс.

— Как собаку, — подтвердил полковник Картерет и, взяв Джеймса под локоть, повернул его лицом к дому. — Она на крыльце. Идите к ней. И если… — Он внезапно умолк. — Ну-ну! — продолжал он более ласковым тоном. — Я к вам несправедлив, мой мальчик. Я знаю это.

— Крайне несправедливы, — лихорадочно подтвердил Джеймс.

— Ваше сердце чуждо обману.

— Абсолютно, — сказал Джеймс.

— Ну так идите к ней, мой мальчик. Возможно, потом вам надо будет сообщить мне кое-что. Вы найдете меня среди клубничных грядок.

На крыльце было очень прохладно и благоуханно. Вверху среди роз играли и смеялись ветерки. Где-то в отдалении звенели овечьи колокольчики, а в живой изгороди дрозд завел свою предвечернюю песню.

Из-за накрытого к чаю бамбукового столика Роза Мейнард смотрела, как Джеймс, спотыкаясь, бредет по тропинке.

— Чай ждет! — весело крикнула она. — А где дядя Генри? — На миг ее лилейное личико омрачили жалость и горечь. — Ах, я забыла! — прошептала она.

— Он в клубнике, — сказал Джеймс тихим голосом.

Она грустно кивнула.

— Конечно, конечно… Ах, почему жизнь так жестока? — уловил Джеймс еле слышные слова.

Он сел. Он поглядел на девушку. Она откинулась на спинку кресла, закрыв глаза, и он подумал, что еще ни разу в жизни не видел такой отвратной пигалицы. Мысль о том, что все оставшиеся свои дни он будет проводить в ее обществе, вызывала в нем глубочайшее возмущение. Он всегда категорически не желал бракосочетаться с кем бы то ни было. Но если, как случается даже с лучшими из нас, ему пришлось бы потанцевать на собственной свадьбе, он всегда таил надежду, что спутницей его жизни станет чемпионка по гольфу, которая поможет ему отработать кое-какие удары и улучшить его общий счет, в результате чего ему хоть что-то перепадет от этой катастрофы. Но связать свою судьбу с девушкой, которая читает книги его тетки — да еще с удовольствием, — с девушкой, способной терпеть присутствие собачки Тото, с девушкой, которая по-детски очаровательно хлопает в ладоши при виде распустившейся настурции, — нет, это было уже чересчур. Тем не менее он взял ее ручку и заговорил:

— Мисс Мейнард… Роза…

Она открыла глаза и потупила их. Ее щечки порозовели. И тщетно собачка Тото стояла рядом с ней на задних лапках, выклянчивая кусочек кекса.

— Позвольте, я расскажу вам одну историю. Жил да был одинокий человек, который проводил свои дни в полном уединении в затерянном на краю света коттедже…

Он умолк. Неужели эту тошнотворную чушь несет Джеймс Родмен?

— Да? — прошептала девушка.

— Но в один прекраснейший день к нему неведомо откуда явилась маленькая принцесса-фея. Она…

Он вновь умолк, однако на этот раз не просто потому, что устыдился слушать собственный голос. Прервать душещипательную историю его понудил бамбуковый столик, который вдруг начал медленно воспарять над полом, одновременно наклоняясь и обливая ему брюки горячим чаем.

— Ох! — вскричал Джеймс, взмывая в воздух.

А столик все продолжал воспарять, пока не опрокинулся, открыв непрезентабельную морду Уильяма, который, укрытый скатертью, уютно там вздремнул. Теперь он неторопливо двинулся вперед, не спуская глаз с Тото. Много-много дней Уильям изнывал от желания раз и навсегда проверить на опыте, съедобен Тото или нет. Иногда он полагал, что да, съедобен, а иногда, что нет, не съедобен. И вот теперь как будто представился прекрасный случай для окончательного решения этой проблемы. Он надвигался на объект своего эксперимента, издавая ноздрями посвистывание, очень напоминающее песенку закипающего чайника. И Тото, бросив на него один-единственный продолжительный взгляд, исполненный неописуемого ужаса, поджал изящный хвостик, повернулся и помчался прочь, ища спасения. Он летел, как из лука стрела, прямо к садовой калитке, и Уильям, с некоторой досадой стряхнув с головы вазочку с джемом, последовал за ним тяжеловесным галопом. Роза Мейнард, трепеща, поднялась с кресла.

— Ах, спасите, спасите его! — вскричала она.

Без единого слова Джеймс присоединился к процессии. Его интерес к Тото был весьма умеренным. Стремился же он приблизиться к Уильяму на расстояние достаточно близкое, чтобы побеседовать с ним по душам о чае на своих брюках. Он выскочил на дорогу и увидел, что дистанция между участниками забега практически не изменилась. Тото при всей своей миниатюрности показал себя великолепным спринтером и, чуть притормозив на повороте, поднял облако пыли. Уильям мчался за ним. Джеймс мчался за Уильямом.

В таком порядке они миновали амбар фермера Беркитта, коровник фермера Джилса, то место, где до большого пожара стоял свинарник фермера Уиллетса, а также трактир «Виноградная гроздь» — владелец Джонатан Биггс с правом продавать табачные изделия, вина и крепкие напитки. И вот, когда они свернули в проулок, ведущий мимо курятника фермера Робинсона, сообразительный Тото юркнул в небольшую сточную трубу.

— Уильям! — взревел Джеймс, приближаясь размашистой рысью.

Он остановился, чтобы выломать сук из живой изгороди, и грозно ринулся вперед.

Уильям было лег на брюхо и припал к трубе, испуская звуки, которые в ее недрах преображались в нечто похожее на пение валторны, но при появлении Джеймса вскочил и радостно кинулся ему навстречу. Его глаза сияли дружелюбием и теплой привязанностью. Упершись передними лапами в грудь Джеймса, он с молниеносной быстротой трижды облизал ему лицо. И тут внутри Джеймса что-то щелкнуло. Завеса спала с его глаз. Впервые он узрел Уильяма в его истинной ипостаси: пес, который спасает своего хозяина от ужасной опасности. В душе Джеймса всколыхнулась волна нежности.

— Уильям! — пробормотал он. — Уильям!

Уильям тем временем в чаянии ужина уже перекусывал обломком кирпича, который обнаружил на дороге. Джеймс нагнулся и ласково его погладил.

— Уильям, — прошептал он, — ты знал, что наступил момент сменить тему разговора, ведь так, старина? — Он выпрямился. — Вперед, Уильям! Еще четыре мили, и мы доберемся до станции «Душистый луг». Прибавь прыти, и мы как раз успеем на экспресс, который не останавливается до самого Лондона.

Уильям поднял голову, посмотрел ему в лицо и, как показалось Джеймсу, ответил легким кивком согласия и одобрения. Джеймс обернулся. На востоке за деревьями виднелась красная черепичная крыша коттеджа «Жимолость», притаившегося в засаде, будто особо свирепый дракон.

И они вместе, человек и пес, безмолвно растворились в пламени заката.

Такова (заключил мистер Муллинер) история моего дальнего родственника Джеймса Родмена. Насколько она правдива, это, разумеется, остается открытым вопросом. Лично я верю ей. Нет никаких сомнений в том, что Джеймс на некоторое время поселился в коттедже «Жимолость» и что пребывание там было связано с каким-то переживанием, оставившим в его душе неизгладимый след. И по сей день в глазах Джеймса можно прочесть то особое выражение, которое свойственно только глазам закоренелого холостяка, чьи ноги приволокли своего хозяина к самому краю бездны и кто почти в упор увидел ничем не прикрытый кошмарный лик брака.

А если нужны еще какие-то доказательства, так ведь есть Уильям. Теперь он неразлучный спутник Джеймса. Разве найдется человек, который стал бы постоянно показываться на людях с собакой вроде Уильяма, не будь у него веской причины питать к ней величайшую благодарность? Если бы их не соединило какое-то всеобязывающее и нетленное воспоминание? Думаю, что нет. Сам я, когда замечаю идущего мне навстречу Уильяма, быстро перехожу на другую сторону улицы и разглядываю какую-нибудь витрину, пока пес не скроется из вида. Я отнюдь не сноб, но не могу рисковать моим положением в свете, не могу допустить, чтобы кто-нибудь увидел, как я беседую с этим собачьим конгломератом.

И такая предосторожность отнюдь не напрасна. Есть в Уильяме эдакое бесстыдное неуважение к классовым различиям, заставляющее вспомнить худшие эксцессы Великой французской революции. Я вот этими глазами видел, как он пожевал мопса, принадлежащего баронессе с наследственным титулом, пожевал его вблизи статуи Ахиллеса, всего в нескольких шагах от Марбл-Арч.[3]

И тем не менее Джеймс ежедневно гуляет с ним по Пиккадилли. Это, бесспорно, что-нибудь да значит!

Деревенское хоровое общество поставило «Колдуна» Гилберта и Салливена для очередного сбора средств на церковный орган, и, когда мы сидели у окна «Отдыха удильщика», покуривая трубки, по улочке мимо нас повалила толпа расходившихся зрителей. До наших ушей доносились обрывки куплетов, и мистер Муллинер принялся подпевать вполголоса.

— Ах, помню, что бле-е-едным и ю-у-у-ным я младшим священником был, — выводил мистер Муллинер тем посапывающим голосом, какой певцы-любители приберегают для старинных опусов. — Поразительно, — добавил он своим обычным тоном, — как изменяется мода даже на священников. В наши дни бледные и юные младшие священники практически перевелись.

— Совершенно справедливо, — согласился я. — В подавляющем большинстве это дюжие молодчики, чемпионы по гребле в своих колледжах. По-моему, бледного и юного младшего священника мне не довелось встретить ни разу.

— Мне кажется, вы не знакомы с моим племянником Августином?

— Не имел удовольствия.

— Описание, даваемое в этих куплетах, удивительно ему подошло бы. Вам, разумеется, интересно узнать побольше о моем племяннике Августине.

В то время, о котором я говорю (начал мистер Муллинер), мой племянник Августин был младшим священником, очень юным и чрезвычайно бледным. В отрочестве его сила уходила в рост, и у меня есть основания полагать, что в богословском колледже некоторые наиболее необузданные натуры помыкали им. Во всяком случае, когда он обосновался в Нижнем Брискетте-на-Мусоре в качестве помощника приходского священника преподобного Стэнли Брендона, второго такого кроткого и скромного блюстителя душ вы бы не отыскали на расстоянии дневного перехода. У него были льняные волосы, испуганные голубые глаза, а манерой держаться он походил на благочестивую, но робкую треску. Короче говоря, он был именно тем образчиком младшего священника, какой, видимо, столь часто встречался в восьмидесятых годах прошлого века, или когда там Гилберт писал либретто «Колдуна».

Характер его непосредственного начальника мало чем, а вернее, и вовсе ничем не способствовал тому, чтобы он мог преодолеть свою врожденную робость. Преподобный Стэнли Брендон был крупным, мускулистым субъектом с бешеным нравом, и его красное лицо вкупе с недобро посверкивающими глазками запугало бы даже самого искушенного младшего священника. В Кембридже преподобный Стэнли Брендон боксировал в тяжелом весе и во время обсуждения приходских дел, насколько я понял со слов Августина, казалось, всегда был готов прибегнуть к доводам, обеспечившим ему блестящий успех на ринге. Помнится, Августин поведал мне, как однажды, когда он осмелился высказать критическое замечание касательно украшения церкви ко Дню урожая, у него тотчас возникло ощущение, что он вот-вот получит хук правой в подбородок. Речь же шла о сущем пустяке: будет ли тыква лучше смотреться в апсиде или на хорах, если не ошибаюсь, и все-таки несколько секунд казалось, что вот-вот прольется кровь.

Таков был преподобный Стэнли Брендон. И тем не менее именно дочери столь внушительного субъекта осмелился отдать свое сердце Августин Муллинер. Поистине купидон превращает всех нас в героев.

Джейн была очень милой девушкой и полюбила Августина не меньше, чем он ее. Но поскольку у обоих равно недоставало духа пойти к ее отцу и поставить его в известность о положении дел, они были вынуждены встречаться тайно. Это мучило Августина, который, подобно всем Муллинерам, любил правду и не терпел обмана в какой бы то ни было форме. И как-то вечером, когда они прохаживались между лавровыми кустами в глубине сада при церковном доме, он восстал.

— Моя дражайшая Джейн, — сказал Августин, — я долее не в силах сносить это утаивание. Я немедля пойду в дом и попрошу вашей руки у вашего отца.

Джейн побледнела и уцепилась за его локоть. У нее не было ни малейших сомнений, что, попытавшись привести в исполнение этот безумный план, получит он там не ее руку, а ногу ее отца.

— Нет, нет, Августин! Ни в коем случае!

— Но, милая, это же единственный достойный образ действий.

— Только не сейчас. Молю тебя, не сейчас!

— Но почему?

— Потому что папа в ужасном настроении. Он только что получил письмо от епископа с выговором за излишества золотой вышивки на облачении, и это его ужасно расстроило. Видишь ли, он учился с епископом в школе и никак не может забыть об этом. За обедом он сказал, что покажет этому сопляку, Носатому Бикертону, если тот думает, будто может им командовать.

— А епископ приедет завтра на конфирмацию! — ахнул Августин.

— Да. И я ужасно боюсь, что они поссорятся. Так жаль, что папа получил приход в епархии своего однокашника. Он не может забыть, как однажды дал ему в глаз, когда тот пролил чернила на его воротничок. Каково теперь папе признавать над собой духовную власть такого епископа. Так ты не пойдешь к нему сегодня и ничего не скажешь?

— Ни в коем случае, — заверил ее Августин с легкой дрожью.

— И не забудешь, когда вернешься домой, подержать ноги в горячей воде с горчицей? Трава такая сырая от росы!

— Непременно, любимая.

— Ты ведь знаешь, что у тебя слабое здоровье.

— Да, здоровье у меня слабое.

— Право же, тебе надо бы попринимать какое-нибудь хорошее укрепляющее средство.

— Да, пожалуй. Спокойной ночи, Джейн.

— Спокойной ночи, Августин.

Влюбленные расстались. Джейн тихонько проскользнула в отчий дом, а Августин направился в свое уютное жилище на Главной улице. И первое, что он увидел, войдя в дверь, был пакет на столе, а рядом с ним письмо.

Он безучастно вскрыл конверт — его мысли были далеко-далеко.

«Дорогой Августин…»

Он открыл последнюю страницу и взглянул на подпись. Письмо было от его тети Анджелы, супруги моего брата Уилфреда Муллинера. Быть может, вы помните историю, которую я как-то поведал вам, — о том, как они поженились. Если так, то, наверное, вы не забыли, что мой брат Уилфред был именитым ученым-химиком и среди многого прочего создал такие всемирно прославленные препараты, как муллинеровский крем для лица «Смуглая цыганка» и муллинеровский лосьон «Снега горных вершин». Он никогда не был особенно близок с Августином, однако Августина и его тетушку давно связывала теплая дружба.

Анджела Муллинер писала:

Августин не отличался суеверностью, но подобное совпадение — ведь он получил тонизирующую микстуру сразу же после того, как Джейн сказала, что ему необходимо принимать укрепляющее средство, — потрясло его до глубины души. Усмотрев в этом перст судьбы, он взболтал содержимое бутылки, откупорил ее, наполнил столовую ложку до краев, закрыл глаза и разом проглотил тонизирующую микстуру.

К его приятному удивлению, на вкус она оказалась вполне сносной. В ней чувствовалась пикантность, которую приобретает херес, если его долго взбивать подметкой от старого сапога. Приняв предписанную дозу, Августин почитал богословский трактат, а затем разделся и лег в постель.

Едва его ноги скользнули под одеяло, как он с досадой обнаружил, что миссис Уордл, его квартирная хозяйка, в который раз забыла положить ему в постель грелку. Сколько раз он повторял этой бабе, что у него мерзнут ноги и заснуть он способен, лишь когда они хорошенько согреются.

Августин вскочил с кровати и выбежал на верхнюю площадку лестницы.

— Миссис Уордл! — закричал он.

Ответа не последовало.

— Миссис Уордл! — возопил Августин голосом, от которого оконные рамы задребезжали, будто под ударами крепчайшего норд-оста. До этого вечера он очень боялся своей квартирной хозяйки и в ее присутствии ступал и говорил пиано. Но теперь он ощутил непонятное, прежде неведомое ему мужество. Голова у него немножко шла кругом, и он чувствовал себя готовым помериться силой с дюжиной миссис Уордл.

Послышались шаркающие шаги.

— Ну, что там еще? — осведомился ворчливый голос.

Августин негодующе фыркнул.

— Я скажу вам, что там еще! — взревел он. — Сколько раз я твердил, чтобы вы клали грелку в мою постель? А вы опять забыли, старая вы перечница!

Миссис Уордл прищурилась и посмотрела вверх, полная воинственного изумления.

— Мистер Муллинер, я не привыкла…

— Заткнитесь! — загремел Августин. — Поменьше возражений, побольше грелок, вот что от вас требуется. Немедленно принесите грелку, не то я съеду завтра же! Я делаю последнюю отчаянную попытку вбить в ваш бетонный череп, что в этой деревне комнаты сдаете не вы одна. Еще хоть слово — и в двух шагах отсюда я найду достойный прием. Подать сюда грелку! И поживей!

— Да, мистер Муллинер. Разумеется, мистер Муллинер. Сию секунду, мистер Муллинер.

— Пошевеливайтесь! — бушевал Августин. — Пошевеливайтесь! Живой ногой!

— Да-да, как скажете, мистер Муллинер, — донесся снизу укрощенный голос.

Час спустя, когда сон уже смежал вежды Августина, ему в голову заползло сомнение. Не был ли он чуточку слишком резок с миссис Уордл? Не был ли его тон несколько категоричным, даже слегка грубым? Да, решил он с сожалением, был, был. Он зажег свечу и раскрыл лежащий на тумбочке дневник.

И сделал запись.

«Блаженны кроткие, ибо они унаследуют землю. Достаточно ли я кроток? Не знаю, не знаю. Нынче вечером, выговаривая миссис Уордл, моей достойнейшей квартирной хозяйке, за то, что она забыла положить грелку мне в постель, я пенял ей почти в гневе. Повод был очень весомый, и тем не менее я, бесспорно, виноват в том, что позволил своим страстям выйти из-под контроля. Нотабене: впредь остерегаться подобного».

Однако, когда он проснулся утром, возобладали иные чувства. Он принял дозу «Взбодрителя», положенную перед завтраком, и, взглянув на последнюю запись в дневнике, не мог поверить, что она вышла из-под его пера. «Почти в гневе»? Естественно, он был почти в гневе. Да и кто не был бы почти в гневе, если бы его допекали идиотки, забывающие положить грелки в постели?

Перечеркнув эти слова жирнейшей чертой, какую только способен оставить самый мягкий карандаш, он торопливо написал на полях: «Манная кашка! Поделом старой дуре!» — и спустился вниз к завтраку.

Он чувствовал себя на редкость хорошо. Без сомнения, указывая, что микстура эта могуче воздействует на красные кровяные тельца, его дядя Уилфред не ошибся. До этой минуты Августину даже в голову не приходило, что где-то в нем имеются красные кровяные тельца, но теперь, ожидая, пока миссис Уордл принесет яичницу, он ощущал, как они отплясывают во всех уголках его организма. Казалось, они буйными компаниями весело скатываются вниз по позвоночнику. Глаза у него искрились, и, уступая радости бытия, он пропел несколько тактов из духовного гимна, посвященного морякам, обремененным годами.

Он все еще пел, когда вошла миссис Уордл с тарелкой в руках.

— Что это? — спросил Августин, вперяясь в тарелку.

— Вкусненькая яичница, сэр.

— А что, позвольте вас спросить, вы подразумеваете под «вкусненькой»? Возможно, это добросердечная яичница. Возможно, это благовоспитанная яичница, исполненная самых благих намерений. Но если вы полагаете, будто она пригодна для человеческого потребления, избавьтесь от этого вредного заблуждения. Вернитесь на кухню, женщина, выберите другое яйцо и на сей раз попытайтесь не забывать, что вы все-таки кухарка, а не мусоросжигатель. Между яичницей поджаренной и яичницей кремированной существует заметная и принципиальная разница. И эту разницу, если хотите, чтобы я остался жильцом в этих непомерно дорогих комнатах, вы постараетесь усвоить.

Чудесное ощущение, что жизнь прекрасна, с которым Августин встретил этот день, не только не убывало, а, наоборот, словно бы усиливалось. Молодой человек кипел такой энергией, что, против обыкновения, не провел утро, скорчившись у горящего камина, но взял шляпу, надел ее под лихим углом и отправился совершить оздоровляющую прогулку по лугам.

И на обратном пути ему выпало стать свидетелем зрелища, очень редкого для сельской местности в Англии, — зрелища епископа, бегущего во всю прыть. В таких захолустьях, как Нижний Брискетт-на-Мусоре, вообще крайне трудно увидеть епископа во плоти. И в подобных исключительных случаях он либо едет в величественной машине, либо шествует величавой походкой. А этот епископ наддавал, как победитель дерби, и Августин остановился, чтоб упиться нежданным зрелищем сполна.

Этот епископ был крупным, дородным епископом, созданным более для прочности, чем для скорости, но тем не менее он показывал прекрасное время. И пронесся мимо Августина в вихре мелькающих гетр, а затем, демонстрируя свою разносторонность как атлета, он внезапно свернул к дереву и стремительно взобрался на высокий сук. Как без особого труда отгадал Августин, им руководило желание избежать более близкого знакомства с огромным мохнатым псом, который усердно гнался за ним. Пес достиг дерева через секунду после того, как его добыча скрылась между ветвей, остановился у ствола и залаял.

Августин неторопливо подошел поближе.

— Маленькое недоразумение с бессловесным другом? — осведомился он благодушно.

Епископ посмотрел на него со своей вышки.

— Молодой человек, — сказал он, — спасите меня!

— Сей, вне всяких сомнений, момент, — отозвался Августин. — Положитесь на меня!

До этого дня все собаки внушали ему смертельный ужас, но теперь колебания были чужды Августину. Стремительнее, чем поддается описанию, он схватил с земли камень, метнул его в пса и испустил торжествующий вопль, когда камень с громким хлопком угодил в цель. Пес, знавший свою меру, покинул место действия со скоростью около сорока пяти миль в час, и епископ, опасливо спустившийся на землю, крепко сжал руку Августина.

— Мой избавитель! — сказал епископ.

— Забудьте! — бодро отозвался Августин. — Всегда рад выручить товарища. Мы, священнослужители, должны стоять друг за друга.

— Я думал — еще минута, и он меня растерзает.

— Не самый приятный собачей. Просто кипел нерастраченным пылом.

Епископ кивнул.

— Но зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась. Второзаконие, тридцать четыре, семь, — добавил он. — Быть может, вы укажете мне дорогу к церковному дому? Боюсь, я немного заблудился.

— Я провожу вас туда.

— Благодарю. Но пожалуй, будет лучше, если внутрь вы заходить не станете. Мне необходимо обсудить серьезнейшие дела со стариной Мордатым, с преподобным Стэнли Брендоном, хотел я сказать.

— А мне надо обсудить серьезнейшее дело с его дочерью. Я поброжу по саду.

— Вы превосходный молодой человек, — сказал епископ, когда они направились к деревне. — Младший священник, а?

— Пока. Но, — добавил Августин, потыкав пальцем в грудь своего спутника, — погодите немного и увидите, как я воспарю. Я только одного прошу: погодите и поглядите.

— Непременно. Вы, несомненно, подниметесь высоко, на самую вершину дерева.

— Прямо как только что вы, а? Ха-ха!

— Ха-ха! — отозвался епископ. — Ах вы, юный плутишка!

И он ткнул Августина пальцем под ребро.

— Ха-ха-ха! — ответил Августин.

Он похлопал епископа по спине.

— Но шутки в сторону, — сказал епископ, когда они вошли в сад при церковном доме. — Я действительно намерен присмотреть за вами и позабочусь, чтобы вы поскорее получили приход, которого заслуживаете своими талантами и характером. Говорю вам, мой милый юный друг, со всей серьезностью, что я еще не видел ловкости, равной той, с какой вы спровадили камнем эту псину. А я всегда говорю только чистую правду.

— Велика правда и могущественнее всего сущего. Ездра, четыре, сорок один, — сказал Августин.

Он повернулся и неторопливо зашагал к лавровым кустам, обычному месту своих свиданий с Джейн. Епископ направился к парадной двери и дернул колокольчик.

Хотя они не договорились встретиться, Августин был удивлен, когда по прошествии нескольких минут Джейн не вышла к нему. Он не знал, что отец велел ей утром развлекать супругу епископа и показать ей все достопримечательности Нижнего Брискетта-на-Мусоре. С возрастающим нетерпением он прождал еще четверть часа и уже собирался уйти, как до его слуха из дома донеслись сердитые голоса.

Он остановился. Голоса, казалось, исходили из комнаты на первом этаже, обращенной окнами к саду.

Легкою стопою пробежав по траве, Августин замер под окном и стал слушать. Рама была приподнята на четверть, и он различал каждое слово.

Говорил священник голосом, сотрясавшим комнату.

— Значит, так? — сказал священник.

— Именно так, — сказал епископ.

— Ха-ха!

— Да, вот именно, ха-ха! — отпарировал епископ с запальчивостью.

Августин приблизился еще на шаг. Ясно было, что опасения Джейн оправдались и между былыми школьными товарищами возникла серьезная ссора. Он осторожно заглянул внутрь. Священник, заложив руки за фалды сюртука, расхаживал взад и вперед по ковру, а епископ, стоя спиной к камину, бросал на него вызывающие взгляды с каминного коврика.

— Кто тебе наговорил, будто ты что-то понимаешь в облачениях? — грозно вопросил преподобный Брендон.

— Кто надо, тот и наговорил, — отрезал епископ.

— Да ты даже не знаешь, что такое облачение.

— Ах так?

— Ну и что это?

— Свисающая с плеч пелерина, расшитая золотыми полосами. Можешь спорить, сколько хочешь, Мордатый, но факт остается фактом — на твоем золотых полос слишком много. И заруби себе на носу: либо ты уберешь часть этих полос, либо схлопочешь.

Глаза священника запылали яростью.

— Так, значит? — сказал он. — И не подумаю! Понял? У тебя хватило нахальства явиться сюда и начать командовать. В этом ты весь! Ты словно бы забыл, что я тебя знал, когда ты был еще Носатым, весь в чернилах, и если бы я захотел, то мог бы порассказать о тебе кое-что, посмешить газетных читателей.

— Мое прошлое — открытая книга.

— Да неужто? — Преподобный Брендон злоехидно засмеялся. — А кто посадил белую мышь в стол француза?

Епископ вздрогнул.

— Кто в дортуаре намазал джемом простыню старосты? — отпарировал он.

— У кого воротничок всегда был грязным?

— Кто носил пристегнутую манишку? — Великолепный органоподобный голос епископа, чей самый слабый шепот был слышен в дальних приделах собора, загремел на полную мощность. — Кого вывернуло за ужином?

Преподобный Брендон содрогнулся с головы до ног. Его красное лицо обрело малиновый оттенок.

— Ты прекрасно знаешь, что индейка была тухлой, — сказал он свистящим шепотом. — Кому угодно могло стать нехорошо.

— Индейка тут ни при чем! Просто ты обожрался. Если бы ты с таким же старанием возвышал свою душу, как отращивал живот, то мог бы, — сказал епископ, — удостоиться столь же высокого сана, как я.

— Ах вот как?

— Впрочем, возможно, я ошибаюсь. На это у тебя ума не хватило бы.

Преподобный Брендон испустил еще один режущий ухо смех.

— Ум! Скажите на милость! Мы-то знаем все про этот твой высокий сан и про то, как ты до него поднялся!

— Что ты имеешь в виду?

— Что сказал. Докапываться не будем.

— Почему это вы не будете докапываться?

— Потому что, — ответил преподобный Брендон, — лучше будет не докапываться!

Епископ потерял самообладание. Его лицо исказилось от гнева, он шагнул вперед — и в тот же миг Августин непринужденно прыгнул в комнату.

— Ну-ну-ну! — сказал Августин. — Ну-ну-ну-ну-ну!

Противники окаменели и немо уставились на пришельца.

— Будет, будет вам, — сказал Августин.

Первым опомнился преподобный Брендон и смерил Августина свирепым взглядом.

— Это с какой стати вы прыгаете в мои окна? — загремел он. — Вы младший священник или Арлекин?

Августин не дрогнул под его взглядом.

— Я младший священник, — сообщил он с достоинством, которое так его красило. — И как младший священник я не могу оставаться в стороне и смотреть, до какой степени забываются двое выше меня саном, и уж тем более школьные товарищи. Это нехорошо. Очень нехорошо, высшие саном ребятки!

Преподобный Брендон закусил губу. Епископ склонил голову.

— Послушайте, — сказал Августин, кладя ладони на плечи обоих, — мне горько видеть, как такие славные парни ссорятся столь неподобающим образом.

— Он первый начал, — обиженно сказал священник.

— Не важно, кто начал, — властным жестом Августин помешал епископу возразить и продолжал: — Будьте разумны, милые мои. Уважайте правила ведения дебатов. Не скупитесь на мягкую уступчивость. Вы утверждаете, — он обернулся к епископу, — что наш добрый друг имеет избыток золотых полос на своем облачении?

— Вот именно. И я стою на этом.

— Да-да-да. Но что такое, — успокоил его Августин, — что такое парочка лишних полос между друзьями? Подумайте! Вы и наш достойнейший приходской священник учились вместе в школе. Вас связывают священные узы вашей старенькой альма-матер. С ним вы резвились на площадке для игр. С ним вы делили одну шпаргалку и швырялись смоченными чернилами шариками в час, отведенный для занятий французским языком. Неужели все это ничего не значит для вас? Неужели эти воспоминания не задевают струны ваших сердец? — Он умоляюще перевел взгляд с одного на другого. — Ваше преподобие!

Преподобный Брендон, отвернувшись, утирал глаза. Епископ нашаривал в кармане носовой платок. Воцарилось молчание.

— Извини, Мордатый, — сказал епископ прерывающимся голосом.

— Я наговорил лишнего, Носатый, — промямлил священник.

— Если хочешь знать, что я думаю, — сказал епископ, — то ты совершенно прав, объясняя свое легкое недомогание за ужином недоброкачественностью индейки. Помнится, я тогда же сказал, что эту птицу в подобном состоянии не следовало подавать на стол.

— А ты, посадив белую мышь в стол учителя французского, — сказал священник, — оказал человечеству одну из величайших услуг за все время его истории. Тебя следовало бы рукоположить в епископы прямо на месте!

— Мордатый!

— Носатый!

Они обменялись сердечным рукопожатием.

— Чудесно! — сказал Августин. — Значит, все тип-топ?

— Вполне, — ответил преподобный Брендон.

— Что до меня, то тип-топее не бывает, — отозвался епископ и нежно обратился к своему старому другу. — А ты будешь и дальше носить столько золотых полос на своем облачении, сколько тебе хочется, ведь правда, Мордатый?

— Нет-нет. Теперь я вижу, что заблуждался. С этих пор, Носатый, ни единой золотой полосы!

— Но, Мордатый…

— Ничего, — заверил его священник. — Есть они, нет их, мне все равно.

— Чудо-человек! — восхищенно сказал епископ и кашлянул, чтобы скрыть свои чувства. Снова воцарилась тишина. — Пожалуй, — продолжал он после паузы, — я расстанусь с вами, мой дорогой, и отправлюсь на поиски жены. Она, если не ошибаюсь, где-то в деревне вместе с вашей дочерью.

— Они как раз направляются сюда.

— А, да! Вижу. Ваша дочь очаровательна.

Августин хлопнул его по плечу.

— Ай да епискуля! — воскликнул он. — Этим все сказано. Она самая прелестная, самая милая девушка в мире. И я был бы рад, ваше преподобие, — он повернулся к священнику, — если бы вы дали согласие на наше незамедлительное бракосочетание. Я люблю Джейн со всем пылом порядочного человека и счастлив поставить вас в известность, что она отвечает мне взаимностью. Заверьте же нас в вашем согласии, и я тотчас отправлюсь распорядиться об оглашении.

Преподобный Брендон подпрыгнул, как укушенный. Подобно многим приходским священникам, он придерживался самого низкого мнения о младших священниках без прихода, а Августина всегда ставил несколько ниже среднего уровня этого презираемого сословия.

— Что?! — вскричал он.

— Счастливейшая мысль, — объявил епископ, просияв. — Потрясающая перспектива, скажу я.

— Моя дочь! — Преподобный Брендон был совсем ошарашен. — Моя дочь — замужем за младшим священником?!

— Ты сам был когда-то младшим священником, Мордатый.

— Да, но не таким, как этот.

— Да! — сказал епископ. — Таким ты не был. И я не был. И нас обоих можно только пожалеть. Узнай же! Этот молодой человек неизмеримо превосходит всех молодых людей, каких я только встречал. Известно ли тебе, что не далее как час тому назад он с несравненной находчивостью спас меня от огромного мохнатого пса с черными пятнами и перебитым хвостом? Мне угрожала неминуемая гибель, Мордатый, когда вдруг появился этот молодой человек и с удивительным присутствием духа, а также меткостью превыше всех похвал вмазал псу увесистым камнем в ребра и обратил его в паническое бегство.

Преподобный Брендон, казалось, боролся с сильнейшими эмоциями. Глаза у него выпучились.

— Пес с черными пятнами?

— Очень черными, но, боюсь, не чернее сердца, которое они прячут!

— И он действительно вмазал ему камнем в ребра?

— Насколько я мог судить, именно в ребра.

Священник протянул руку.

— Муллинер, — сказал он. — Этого я не знал. В свете фактов, на которые только что было обращено мое внимание, я без колебаний снимаю свои возражения. У меня с этим псом счеты со второго воскресенья перед третьим воскресеньем до Великого поста, когда он вцепился мне в лодыжку, пока я прогуливался по берегу реки, сочиняя проповедь «О некоторых тревожных проявлениях так называемого современного духа». Берите Джейн. Я охотно даю согласие. И пусть она будет счастлива, как должна быть счастлива любая девушка с подобным мужем!

После обмена еще несколькими трогательными фразами епископ с Августином покинули церковный дом. Епископ пребывал в раздумье и долго молчал.

— Я обязан вам очень многим, Муллинер, — наконец сказал он.

— Право, не знаю, — сказал Августин. — Разве?

— Очень, очень многим. Вы спасли меня от большой беды. Не прыгни вы в окно именно в ту секунду, не вмешайся — и я почти уверен, что мой дорогой старинный друг Брендон получил бы в глаз. Мое терпение подверглось жесточайшему испытанию!

— С нашим добрым священником иной раз бывает трудновато, — согласился Августин.

— Мой кулак уже сжался, и я как раз отводил плечо для размаха, когда вы остановили меня. Мне страшно подумать, к чему все это могло привести, если бы не ваши зрелые не по годам тактичность и деликатность. Меня могли бы лишить сана! — При этой мысли он задрожал, хотя день был очень теплый. — Я больше никогда не посмел бы показаться в «Атенеуме». Но тсс! — продолжал епископ, похлопав Августина по плечу. — Не будем задерживаться на том, что быть могло бы. Расскажите мне про себя. Очаровательная дочь преподобного Брендона — вы действительно ее любите?

— О да, да!

Лицо епископа посуровело.

— Подумайте хорошенько, Муллинер, — сказал он. — Женитьба — это не шутка. Не спешите, очертя голову, но прежде взвесьте все. Я сам супруг, и, хотя мне выпало великое счастье найти преданную подругу жизни, тем не менее порой мне кажется, что мужчине лучше оставаться холостяком. Женщины, Муллинер, непостижимы.

— Справедливо, — согласился Августин.

— Моя дорогая супруга — лучшая из женщин. И, как я не устаю повторять, хорошая женщина — это дивное творение, прилежащее добру, и она остается таковой при всех изменениях. Прелестна в своей юной красе и прелестна всю жизнь в красе сердца. И все же…

— И все же? — сказал Августин.

Епископ на мгновение задумался. Он слегка поизвивался с болезненным выражением на лице и почесал себя между лопаток.

— Хорошо, я откроюсь вам, — начал епископ. — Сегодня теплый ясный день, не так ли?

— Исключительно превосходная погода, — сказал Августин.

— Ясный солнечный денек, веет умеренный западный бриз. И все же, Муллинер, если вы способны поверить этому, моя супруга настояла, чтобы утром я надел толстое зимнее шерстяное белье. Поистине, — вздохнул епископ, — что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина, красивая и безрассудная. Притчи, одиннадцать, двадцать один.

— Двадцать два, — поправил Августин.

— Я и хотел сказать двадцать два. Оно из толстой фланели, а у меня очень чувствительная кожа. Будьте так любезны, милый, почешите меня пониже лопаток кончиком вашей трости. Мне кажется, это утишит раздражение.

— Но, мой милый несчастный старина епископ, — сочувственно сказал Августин. — Это недопустимо!

— Вы не говорили бы столь категорично, Муллинер, если бы знали мою жену. Ее решения бесповоротны.

— Вздор! — весело вскричал Августин. Он посмотрел между стволами деревьев туда, где леди епископша в сопровождении Джейн с безупречным сочетанием сердечности и снисходительности рассматривала сквозь лорнет лобелию. — Я в один момент все для вас устрою.

Епископ вцепился ему в локоть.

— Мой мальчик! Что вы задумали?

— Я просто намерен поговорить с вашей супругой, изложить ей суть дела как разумной женщине. Зимнее белье из толстой фланели в такой день! Нелепо! — сказал Августин. — Возмутительно! Никогда не слышал подобной чуши!

Епископ смотрел ему вслед, а его сердце наливалось свинцом. Он уже успел полюбить этого молодого человека, словно родного сына. И при виде того, как он столь беспечно устремляется прямо в пасть погибели, им овладела глубокая печаль. Епископ знал, какой становится его благоверная, если ей пытаются перечить даже самые высокопоставленные особы в стране — а этот доблестный юноша был всего лишь младшим священником. Еще несколько секунд — и она поглядит на него сквозь лорнет, а Англия усеяна сморщенными останками младших священников, на которых леди епископша поглядела сквозь свой лорнет. Он не раз видел, как они, удостоившись чести завтракать за епископским столом, съеживались, будто присыпанные солью слизни.

Епископ затаил дыхание. Августин приблизился к леди епископше, и леди епископша уже поднимала свой лорнет.

Епископ зажмурил глаза и отвернулся. А затем — годы и годы спустя, как ему почудилось, — его окликнул веселый голос, и, обернувшись, он увидел, что Августин бежит вприпрыжку между деревьями.

— Все в порядке, — доложил Августин.

— Все в-в порядке? — запинаясь, повторил епископ.

— Да. Она говорит, что вы можете пойти переодеться в тонкое кашемировое.

Епископ пошатнулся.

— Но… но что вы ей сказали? Какие доводы привели?

— Да просто заметил, что день такой теплый, и немножко пошутил по ее адресу.

— Пошутили по ее адресу?

— И она согласилась со мной очень по-дружески и сердечно. И пригласила меня как-нибудь на днях заглянуть к вам во дворец.

Епископ сжал руку Августина, как тисками.

— Мой мальчик, — сказал он надломленным голосом, — вы не просто на днях заглянете во дворец. Вы поселитесь во дворце. Будьте моим секретарем, Муллинер! И сами назначьте себе жалованье. Если вы намерены жениться, вам следует получать больше. Станьте моим секретарем, мальчик мой, и всегда оставайтесь при мне. Я много лет нуждался в ком-то вроде вас.

Уже близился вечер, когда Августин вернулся к себе — его пригласили ко второму завтраку в церковном доме, и он был душой небольшого веселого общества, собравшегося за столом.

— Вам письмо, сэр, — заискивающе сообщила миссис Уордл.

Августин взял письмо.

— С сожалением должен сказать, что скоро покину вас, миссис Уордл.

— Ах, сэр! Если я могу чем-нибудь…

— Не в том дело. Просто епископ сделал меня своим секретарем, и мне придется перевезти свою зубную щетку и штиблеты во дворец. Понимаете?

— Только подумать, сэр! Да вы и сами скоро будете епископом!

— Не исключено, — сказал Августин. — Отнюдь. А теперь разрешите мне прочитать его. — И он вскрыл конверт. По мере чтения его брови сходились на переносице во все большей задумчивости.

Досконально изучив дядину эпистолу, Августин некоторое время пребывал в глубоком раздумье. Потом поднялся на ноги, насвистел несколько тактов псалма, исполняемого во время службы двадцать шестого июня, и вышел из комнаты.

Полчаса спустя по проводам летела следующая телеграмма:

Войдя в залу «Приюта удильщика», мы испытали чувство, схожее с тем, какое испытывают обитатели города, окутанного вечными туманами, когда они наконец-то видят солнце, — мистер Муллинер вновь восседал в своем обычном кресле! Несколько дней он не появлялся, отправившись в Девоншир навестить свою старую нянюшку, и во время его отсутствия потоки интеллектуальных бесед явно оскудели.

— Нет, — ответил мистер Муллинер на вопрос, приятно ли он съездил. — Не стану делать вид, будто поездка была безоблачной. С начала и до конца я испытывал некое непреходящее напряжение. Бедная старушка почти совсем оглохла, да и память у нее не та, что была раньше. К тому же может ли впечатлительный мужчина вообще чувствовать себя свободно в обществе женщины, которая частенько шлепала его тыльной стороной щетки для волос? — Мистер Муллинер болезненно поморщился, будто его все еще беспокоила старая рана. — Любопытно, — продолжал он после многозначительной паузы, — как мало изменений вносят годы в отношение истинной, подлинной, ворчливой семейной старухи нянюшки к тому, кто на стадии коротких штанишек побывал в ее питомцах. Пусть он поседел либо облысел, пусть стал героем своего мирка как искуснейший игрок на бирже, как первый из первых в сфере политики или искусства, но для своей старой няни он останется мастером Джеймсом или мастером Персивалем, которого лишь угрозами можно принудить следить за чистотой лица и рук. При встрече со своей старой нянькой Шекспир поджал бы хвост. Как и Герберт Спенсер, и гунн Аттила, и император Нерон. Мой племянник Фредерик… Но мне не следует докучать вам семейными воспоминаниями.

Мы поспешили заверить его в обратном.

— Ну что же, если вы хотите послушать эту историю… В ней нет ничего особенно захватывающего, но она подтверждает истинность моих утверждений.

Я начну (начал мистер Муллинер) с той минуты, когда Фредерик, приехав из Лондона по настоятельному вызову своего брата, доктора Джорджа Муллинера, встал у окна приемной этого последнего и посмотрел на эспланаду тихого курортного городка Бингли-на-Море.

Приемная Джорджа выходила на запад, и потому во вторую половину дня могла пользоваться всеми благами, даруемыми солнцем, а во вторую половину этого дня лишь переизбыток солнца мог бы послужить противоядием против необычайной мрачности Фредерика. Выражение, проявившееся на лице молодого человека, когда он повернулся к брату, было точь-в-точь таким, какое отличало бы лицо гнилого болотца в самом унылом уголке вересковых пустошей, будь у этого болотца лицо.

— Следовательно, насколько я понял, — сказал Фредерик почти беззвучным голосом, — дело обстоит так. Под предлогом необходимости срочно обсудить со мной некое важное дело ты заманил меня в эту гнусную дыру — семьдесят миль по железной дороге в купе с тремя малолетними детьми, которые сосали леденцы, — для того лишь, чтобы я выпил чаю у няньки, которую терпеть не могу с самых ранних лет.

— Ты много лет вносишь свою долю в ее пенсию, — напомнил Джордж.

— Естественно, когда семейство скидывалось, чтобы спровадить на покой старую язву, я не отказал в своей лепте, — отпарировал Фредерик. — Ноблес оближ,[4] как-никак.

— Ну так ноблес оближивает тебя выпить с ней чаю, раз она тебя пригласила. Уилкс надо потакать. Она уже не так молода, как прежде.

— Ей, наверное, перевалило за сто.

— Ей восемьдесят пять.

— Боже великий! А кажется, только вчера она заперла меня в чулане за то, что я залез в банку с джемом.

— Она была истинной блюстительницей дисциплины, — согласился Джордж. — А ты, наверное, заметишь, что она сохранила некоторые свои властные замашки. И, как врач, я должен внушить тебе, что ты ни в чем не должен ей противоречить. Вероятно, она угостит тебя крутыми яйцами и пирогом домашней выпечки. Изволь их есть!

— Нет такой женщины в мире, ради которой я стал бы есть крутые яйца в пять часов вечера, — заявил Фредерик с угрожающим спокойствием сильного духом мужчины.

— Будешь! И с явным удовольствием. У нее слабое сердце. Если ты начнешь ей перечить, я не отвечаю за последствия.

— Если мне придется есть крутые яйца в пять часов вечера, я за последствия не отвечаю. И почему крутые яйца, черт побери? Я ведь не школьник.

— Для нее ты школьник. Она на всех нас смотрит по-прежнему как на детей. В прошлое Рождество она подарила мне школьную повесть «Эрик, или Мало-помалу».

Фредерик вновь отвернулся к окну, свирепо хмурясь на омерзительное и гнетущее зрелище внизу. Не щадя в своем отвращении ни возраста, ни пола, он созерцал почтенных старушек на скамейках с библиотечными романами в руках с не меньшим омерзением и презрением, чем школьников, пробегавших мимо по дороге к купальням.

— Следовательно, подводя итог услышанному, — сказал он, — я узнаю, что мне предстоит пить чай с женщиной, которая не только всегда была помесью Лукреции Борджиа и прусского фельдфебеля, но, видимо, теперь превратилась в дряхлую развалину и практически свихнулась. За что, хотел бы я знать? За что? Ребенком я не терпел няню Уилкс, а теперь, в более зрелые годы, сама мысль о встрече с ней вызывает у меня нервную дрожь. За что я должен быть принесен в жертву? Почему именно я?

— Вовсе не именно ты. Мы все время от времени ее навещаем. Как и Олифанты.

— Олифанты!

Фамилия эта произвела на Фредерика странное действие. Он вздрогнул так, словно его брат был не терапевтом, а дантистом и только что вырвал у него коренной зуб.

— Она у них служила няней, когда ушла от нас. Ты ведь не забыл Олифантов? Я помню, как в двенадцать лет ты взобрался на старый вяз у края пастбища, чтобы достать грачиное яйцо для Джейн Олифант.

Фредерик саркастически засмеялся.

— Каким же я, значит, был ослом! Только подумать: рисковать жизнью ради подобной девчонки! Впрочем, — продолжал он, — жизнь стоит немногого. Пустое место — вот что такое жизнь. Ну да скоро ей придет конец. А тогда тишина и покой могилы. Эта мысль, — добавил Фредерик, — только и служит мне поддержкой.

— Джейн была очень хорошенькой в детстве. Кто-то сказал мне, что она стала просто красавицей.

— Бессердечной.

— Но ты-то что про это знаешь?

— Сущие пустяки: она притворялась, что любит меня, а потом, несколько месяцев назад, уехала погостить за городом у каких-то Пондерби и оттуда написала мне письмо, разрывая помолвку без объяснения причины. С тех пор я ее не видел. Она теперь помолвлена с субъектом по имени Диллингуотер, и надеюсь, она этим именем подавится.

— Я ничего про это не знал. Мне очень жаль.

— А мне так ничуточки. Я смотрю на это, как на счастливое избавление!

— А он не из суссекских Диллингуотеров?

— Я не знаю, какое именно графство ими кишит. Но если бы знал, то обходил бы его стороной.

— Во всяком случае, извини. Неудивительно, что ты так расстроен.

— Расстроен? — возмущенно переспросил Фредерик. — Я? Неужели ты полагаешь, что я стану мучиться из-за такой лгуньи? Я никогда еще не чувствовал себя счастливее и просто киплю радостью жизни.

— А, так вот, значит, что? — Джордж взглянул на свои часы. — Ну, тебе пора. До Маразьон-роуд отсюда пешком десять минут.

— Как я узнаю этот чертов дом?

— По названию над дверью.

— Какому названию?

— «Домик-Крошка».

— Господи! — сказал Фредерик Муллинер. — Не хватало только этого!

Вид, который он созерцал из окна брата, казалось, должен был подготовить Фредерика к жутчайшей гнусности Бингли-на-Море. Однако когда он вышел на улицу, гнусность эта явилась для него полным сюрпризом. Прежде он и не подозревал, что в одном маленьком городке может сосредоточиться столько всего язвящего душу. Он проходил мимо детишек и думал, до чего же омерзительными могут быть детишки. Он видел тележки уличных торговцев, и у него к горлу подступала тошнота. Дома вызывали у него брезгливую дрожь. А больше всего ему претило солнце. Оно озаряло землю с бодростью не просто оскорбительной, но, по убеждению Фредерика Муллинера, нарочито оскорбительной. Ему требовались завывающие ветры и хлещущие дождевые струи, а не отвратная бескрайняя голубизна. Не то чтобы коварство Джейн Олифант хоть как-то его задело, а просто ему не нравились голубые небеса и сияющее солнце. Он питал к ним врожденную антипатию, точно так же, как питал врожденную любовь к гробницам, и ледяной крупе, и ураганам, и землетрясениям, и засухам, и моровым язвам, и он обнаружил, что достиг Маразьон-роуд.

Маразьон-роуд состояла из двух чистейших тротуаров, которые уходили вдаль, окаймленные двумя рядами аккуратненьких особнячков из красного кирпича. Фредерика они ошеломили, как удар между глаз. Глядя на эти домики с их бронзовыми дверными молоточками и белыми занавесочками, он почувствовал, что в них живут люди, которые ничего не знают о существовании Фредерика Муллинера. И вполне довольны таким положением вещей. Люди, которых попросту совершенно не трогает, что лишь несколько коротких месяцев тому назад девушка, с которой он был помолвлен, вернула ему его письма, а сама, окончательно потеряв рассудок, согласилась на помолвку с человеком по фамилии Диллингуотер.

Он отыскал «Домик-Крошку» и нанес ему злобный удар бронзовым дверным молоточком. В прихожей послышались шаги, и дверь отворилась.

— Никак мастер Фредерик! Вас и не узнать.

Фредерик вопреки естественной мрачности, в которую его ввергли голубое небо и ласковое солнце, почувствовал, что на душе у него стало чуть легче. Им овладело нечто вроде пароксизма нежности. Сердце молодого человека не было дурным. В этом отношении, как ему казалось, он занимал среднее положение между своим братом Джорджем, обладателем золотого сердца, и такими людьми, как будущая миссис Диллингуотер, у которых сердце отсутствовало вовсе, а в няне Уилкс он заметил хрупкость, которая сначала удивила его, а потом растрогала.

Образы, запечатлевшиеся в нашей памяти с детства, стираются медленно, и Фредерику помнилось, что няня Уилкс ростом была в шесть футов, обладала плечами гиревика и глазами, которые горели жестоким блеском под щетинистыми бровями. А увидел он маленькую старушку с морщинистым личиком.

Он был странно взволнован и ощутил в себе силу и желание ее оберегать. Теперь он понял своего брата. Разумеется, этой хрупкой старушке надо потакать. Только зверь откажется ей потакать. Да, почувствовал Фредерик Муллинер, потакать! Даже если это означает крутые яйца в пять часов дня.

— Такой большой мальчик! — сказала няня Уилкс, сияя улыбкой.

— Вы так думаете? — спросил Фредерик с той же теплотой.

— Ну, просто маленький мужчина! И как принарядился. Идите-идите в гостиную и садитесь. Я сейчас принесу чай.

— Спасибо.

— НОГИ ВЫТРИ!

Громовой голос, сменивший звучавшее до этой секунды нежное воркование, подействовал на Фредерика Муллинера так, словно он наступил на мину. Стремительно обернувшись, он увидел перед собой не ласковую гостеприимную хозяйку, а совсем другую личность. Стало ясно, что в няне Уилкс еще сохранилось порядком старого огня. Ее губы были крепко сжаты, глаза грозно сверкали.

— Этоещечтотакоеразноситьгадкиминечищеннымисапожкамигрязьпомоимчистымполамневытеретьногиподуматьтолько! — сказала няня Уилкс.

— Я нечаянно, — смиренно ответил Фредерик, тщательно поелозил раскритикованными ботинками по дверному коврику и, пошатываясь, прошел в гостиную. Он чувствовал себя куда меньше, куда моложе и куда слабее, чем минуту назад. Его дух был сломлен.

И отнюдь не воспрял, когда, переступив порог, он увидел, что в кресле у окна сидит мисс Джейн Олифант.

Трудно предположить, что кого-либо заинтересует наружность девушки пошиба Джейн Олифант — девушки, способной беспричинно вернуть письма хорошего человека, а потом взять и обручиться с Диллингуотером, — но вот ее описание, и покончим с этим. У нее были каштановые с золотым отливом волосы, карие с золотыми искорками глаза, каштановые с золотым отливом брови, симпатичный носик с одной веснушкой на кончике, губы, которые, раздвигаясь в улыбке, открывали прелестные зубки, и небольшой, но решительный подбородок.

В данный момент губы не были раздвинуты в улыбке, но крепко сжаты, а подбородок выглядел не просто решительным, он напоминал таран очень маленькой боевой галеры. Она посмотрела на Фредерика так, будто он был запахом лука, и не произнесла ни слова.

Впрочем, и Фредерик был немногословен. Что может быть труднее для молодого человека, чем найти наиболее подходящие слова для начала разговора с девушкой, которая совсем недавно вернула ему письма. (И чертовски хорошие письма! Вскрыв пакет и перечитав их, он был поражен их обаянием и стилем.)

А потому Фредерик ограничился единственным «эк!», после чего опустился в кресло и устремил глаза на ковер. Джейн смотрела в окно, и в комнате царила гробовая тишина, пока из недр часов, тикавших на каминной полке, внезапно не выскочила деревянная птичка и, сказав «куку», не исчезла.

Нежданность появления птички и странно краткое стаккато ее заявления не могли не подействовать на человека, чьи нервы были уже не теми, что раньше. Фредерик Муллинер, взвившись над креслом дюймов на восемнадцать, испустил непродуманное восклицание.

— Прошу прощения? — осведомилась Джейн Олифан, поднимая брови.

— Откуда я мог знать, что она проделает такую штуку? — сказал Фредерик, оправдываясь.

Джейн Олифант пожала плечами. Этот жест как будто выражал полнейшее равнодушие к тому, что знают и чего не знают подонки преступного мира.

Но теперь, когда лед так или иначе был сломан, Фредерик отказался вновь погрузиться в молчание.

— Что вы тут делаете? — спросил он.

— Няня пригласила меня на чай.

— Я не знал, что вы будете здесь…

— О?

— Если бы я знал, что вы будете здесь…

— У вас нос испачкан.

Фредерик скрипнул зубами и достал носовой платок.

— Пожалуй, мне лучше уйти.

— И думать не смейте! — резко сказала мисс Олифант. — Она так вас ждала! Хотя почему…

— Что почему? — холодно подбодрил ее Фредерик.

— Так, ничего.

Последовавшее неприятное молчание нарушалось только судорожными вздохами мужчины, который пытается выбрать самую грубую из трех отповедей, пришедших ему на ум. Но тут вошла няня Уилкс.

— Это лишь предположение, — высокомерно произнесла мисс Олифант, — но не кажется ли вам, что вы могли бы помочь нянечке с тяжелым подносом?

Фредерик, выведенный из задумчивости, вскочил, залившись краской стыда.

— Вы, наверное, совсем изнемогли, нянечка, — продолжала девушка голосом, источавшим негодующее сочувствие.

— Я собирался ей помочь, — пробурчал Фредерик.

— Да. После того как она поставила поднос на стол. Бедная нянечка! Какой он, наверное, тяжелый!

Отнюдь не впервые с начала их знакомства Фредерик испытывал завистливое удивление перед сверхъестественной способностью его бывшей невесты ставить его в положение виноватого. Ударь он свою гостеприимную хозяйку каким-нибудь тупым орудием, муки совести терзали бы его с такою же силой.

— Он всегда был невнимательным мальчиком, — снисходительно сказала няня Уилкс. — Садитесь же, мастер Фредерик, и попейте чайку. Я сварила для вас яичек вкрутую. Я же помню, как вы всегда на них накидывались.

Фредерик быстро перевел взгляд на поднос. Да, сбылись его худшие опасения. Яйца, и такие огромные! Желудок, который в последние годы он изрядно избаловал, слегка пискнул от дурных предчувствий.

— Да, — продолжала няня Уилкс, развивая тему. — Сколько ни дашь вам яичек, все было мало. Как и сладкого пирога. Господи помилуй, как же вы объелись пирога на дне рождения мисс Джейн!

— Пожалуйста, не надо! — сказала мисс Олифант с легкой дрожью.

Она холодно посмотрела на своего изнемогающего друга детства, который барахтался в бездне отвращения к себе.

— Благодарю вас, но я не хочу яиц.

— Мастер Фредерик! — Динамит взорвался, вновь произошла магическая трансформация, и хрупкая старушка преобразилась в грозную силу, перед которой не отступил бы разве что Наполеон. — Не капризничать!

Фредерик судорожно сглотнул.

— Я больше не буду, — сказал он покорно. — И с удовольствием съем яйцо.

— Два яйца! — поправила няня Уилкс.

— Два яйца, — согласился Фредерик.

Мисс Олифант повернула нож в ране.

— И столько сладкого пирога! Какое удовольствие для вас. Но все-таки на вашем месте я бы соблюдала осторожность. Он выглядит очень сдобным. Я никогда не понимала, — продолжала она, обращаясь к няне Уилкс голосом, который Фредерик — теперь ему было лет семь — нашел нестерпимо взрослым и нарочитым, — какую радость люди получают от того, что объедаются, обжираются и изображают собой свиней.

— Ну, мальчики это же мальчики, — возразила няня Уилкс.

— Возможно, — вздохнула мисс Олифант, — но все-таки это неприятно.

В глазах няни Уилкс появился слабый, но зловещий блеск. Она заметила в манерах своей юной гостьи намек на задавакость, а задавакость полагалось укрощать.

— Девочки, — сказала она, — тоже не безупречны.

— А-а! — восторженно вздохнул Фредерик, всецело поддерживая это наблюдение.

— У девочек есть свои маленькие недостатки. Девочки иногда поддаются тщеславию. Я знаю одну маленькую девочку совсем не в ста милях от этой комнаты, которая так гордилась своими новыми панталончиками, что выбежала в них на улицу.

— Нянечка! — вскричала мисс Олифант, розовея.

— Омерзительно! — сказал Фредерик и испустил короткий смешок. И так полон был этот смешок — несмотря на свою краткость — ядовитой иронии, презрения и чудовищного мужского превосходства, что гордый дух Джейн Олифант изнемог от таких оскорблений и глаза ее начали метать молнии.

— Что вы сказали?

— Я сказал «омерзительно».

— Неужели?

— Я не в силах, — раздумчиво сказал Фредерик, — вообразить более прискорбное поведение, нежели выставление себя напоказ подобным образом, и искренне надеюсь, что вас отправили спать без ужина.

— Если бы вас хоть раз оставили без ужина, — сказала мисс Олифант, верившая, что нет защиты лучше атаки, — вас бы это убило.

— Ах так? — сказал Фредерик.

— Вы свинья, и я вас ненавижу, — сказала мисс Олифант.

— Ах так?

— Да, именно так.

— Ну-ну-ну, — сказала няня Уилкс. — Будет, будет, будет!

Она смотрела на них спокойным властным и практичным взглядом, который присущ женщинам, полвека справлявшимся с малолетними капризулями.

— Ссориться нехорошо! — сказала она — Немедленно помиритесь. Мастер Фредерик, поцелуйте-ка мисс Джейн!

Комната закачалась перед выпучившимися глазами Фредерика.

— Что-что? — еле выговорил он.

— Поцелуйте ее и попросите прощения, что ссорились с ней.

— Это она со мной ссорилась.

— Не важно. Маленький джентльмен всегда берет вину на себя.

Неимоверным усилием Фредерик выжал из себя подобие улыбки.

— Приношу извинения, — сказал он.

— Ничего, — сказала мисс Олифант.

— Поцелуйте ее, — сказала няня Уилкс.

— Не хочу, — сказал Фредерик.

— Что-о!

— Не хочу.

— Мастер Фредерик! — сказала няня Уилкс, вставая и указуя грозным перстом. — Ну-ка, марш в чулан под лестницей и сидите там, пока не станете послушным!

Фредерик заколебался. Он происходил из гордого рода. Некогда Муллинер получил благодарность от своего государя на поле битвы под Креси. Но воспоминание о словах его брата Джорджа решило дело. Как ни унизительно было позволить загнать себя под лестницу, но допустить, чтобы она умерла от сердечного приступа, он не мог. Склонив голову, он вошел в чулан, и позади него в замке щелкнул ключ.

Один во тьме, попахивающей мышами, Фредерик Муллинер предался мрачным думам. Минуты две он отдал напряженным размышлениям, в сравнении с которыми мысли Шопенгауэра по утрам, когда философ вставал с левой ноги, показались бы сладкими девичьими грезами, как вдруг из щелки в дверце донесся голос:

— Фредди! То есть мистер Муллинер.

— Что?

— Она вышла на кухню за джемом, — выпалил голос. — Выпустить вас?

— Прошу вас, не утруждайте себя, — холодно отпарировал Фредерик. — Мне здесь очень хорошо.

Ответом было молчание. Фредерик вновь предался своим думам. Если бы его братец Джордж, думал он, предательски не заманил его в эту чумную дыру коварной телеграммой, он бы сейчас опробовал новую клюшку у двенадцатой лунки в Сквоши-Холлоу. А вместо этого… Дверца резко распахнулась и столь же резко захлопнулась. И Фредерик Муллинер, предвкушавший полное одиночество, с немалым изумлением обнаружил, что начал принимать жильцов в свой чулан.

— Что вы тут делаете? — осведомился он с праведным негодованием законного владельца.

Ответа не последовало, но вскоре из мрака донеслись приглушенные звуки, и против его воли в сердце Фредерика пробудилась нежность.

— Послушайте, — сказал он неловко, — не надо плакать.

— Я не плачу, я смеюсь.

— О? — Нежность поугасла. — Так вас забавляет, что вы заперты в этом чертовом чулане?

— Нет ни малейших причин прибегать к грубым выражениям.

— Абсолютно с вами не согласен. Для грубых выражений есть все причины. Просто оказаться в Бингли-на-Море — уже полная жуть. Однако находиться под замком в бинглском чулане…

— …с девушкой, которую вы ненавидите?

— Не будем касаться этого аспекта, — с достоинством сказал Фредерик. — Важно то, что я сейчас нахожусь в чулане в Бингли-на-Море, тогда как, существуй в мире хоть капля справедливости или честности, я бы в Сквош-Холлоу…

— О? Так вы все еще играете в гольф?

— Разумеется, я все еще играю в гольф. Почему бы и нет?

— Не знаю. Я рада, что вы все еще способны развлекаться.

— Почему «все еще»? Или вы думаете, что потому лишь…

— Я ничего не думаю.

— Полагаю, вы воображали, что я буду маяться, нянчась с разбитым сердцем?

— О нет! Я знала, что вы сумеете легко утешиться.

— Что означают ваши слова?

— Не важно.

— Вы намекаете, что я один из тех мужчин, кто беззаботно меняет одну женщину на другую — презренный мотылек, порхающий с цветка на цветок, попивая…

— Да. Если уж вы хотите знать, я считаю вас прирожденным попивателем.

Фредерик задрожал от такого чудовищного обвинения.

— Я никогда не попивал. И, более того, я никогда не порхал.

— Смешно!

— Что смешно?

— То, что вы сказали.

— У вас, видимо, очень острое чувство юмора, — сокрушительно заявил Фредерик. — Вас смешит, что вас заперли в чулане. Вас смешит, когда я говорю…

— Что же, уметь находить в жизни смешное очень приятно, не так ли? Хотите знать, почему она заперла меня здесь?

— Не имею ни малейшего желания. А почему?

— Я забыла, где нахожусь, и закурила сигарету. Ой!

— Ну, что еще?

— Мне показалось, шуршит мышь. Как по-вашему, в этом чулане водятся мыши?

— Безусловно, — ответил Фредерик. — Сотни мышей.

Он было перешел к их описанию — большущие, жирные, склизкие, предприимчивые мыши, но что-то острое и жесткое поразило его лодыжку мучительной болью.

— Ох! — вскричал Фредерик.

— Ах, извините. Это были вы?

— Да.

— Я брыкалась, чтобы разогнать мышей.

— Понимаю.

— Очень больно?

— Только чуть посильней предсмертной агонии, благодарю вас за участие.

— Мне очень жаль.

— И мне.

— Во всяком случае, мышь получила бы хороший урок, будь это мышь, верно?

— Полагаю, урок до конца ее дней.

— Ну, мне очень жаль…

— Забудьте! Почему меня должны тревожить разбитые кости лодыжки, когда…

— Что когда?

— Я забыл, что хотел сказать.

— Когда разбито ваше сердце?

— Мое сердце не разбито. — Фредерик хотел, чтобы тут не оставалось и тени сомнения. — Я весел, счастлив. Кто, черт подери, этот Диллингуотер? — закончил он не по теме.

Наступило краткое молчание.

— Ну, просто человек.

— Где вы с ним познакомились?

— У Пондерби.

— А где состоялась ваша помолвка?

— У Пондерби.

— Значит, вы еще раз гостили у Пондерби?

— Нет.

Фредерик поперхнулся.

— Когда вы поехали погостить у Пондерби, вы были помолвлены со мной. Так, значит, вы порвали со мной, познакомились с этим Диллингуотером и были с ним помолвлены за один визит, продлившийся менее двух недель?

— Да.

Фредерик ничего не сказал. Задним числом ему пришло в голову, что это была самая подходящая минута для восклицания: «О, Женщина! Женщина!» — но в тот момент он этого не сообразил.

— Не вижу, какое у вас есть право критиковать меня! — сказала Джейн.

— Кто вас критиковал?

— Вы!

— Когда?

— Только что.

— Призываю небеса в свидетели! — вскричал Фредерик Муллинер. — Я ни единым словом не намекнул, что полагаю ваше поведение самым гнусным и отвратительным из всего мне известного. Я даже ничем не выдал, что ваше признание потрясло меня до глубины души.

— Нет, выдали! Вы хмыкнули.

— Если в Бингли-на-Море в это время года хмыкать запрещено, — холодно произнес Фредерик, — меня следовало бы раньше поставить об этом в известность.

— Я имела полное право помолвиться, с кем мне захотелось, и так быстро, как мне захотелось. После вашего-то чудовищного поступка…

— Моего чудовищного поступка? О чем вы?

— Сами знаете.

— Прошу меня простить, но я не знаю. Если вы имеете в виду мой отказ носить галстук, подаренный вами на мой прошлый день рождения, я могу лишь повторить объяснение, данное вам тогда же: не говоря уж о том, что ни один порядочный человек не пожелал бы, чтобы его видели в этом галстуке — пусть даже мертвым и в придорожной канаве, его расцветка соответствовала цветам «Клуба велосипедистов, удильщиков и метателей дротиков», членом которого я не состою.

— Галстуки тут ни при чем. Я говорю про день, когда я уезжала погостить у Пондерби и вы обещали проводить меня, а потом позвонили и сказали, что не сможете из-за чрезвычайно важного дела, а я подумала: ну что же, тогда поеду следующим поездом, спокойно перекусив в «Беркли», и я отправилась в «Беркли» и спокойно там перекусывала, и пока я была там, кого, как не вас, я увидела за столиком в другом конце зала, обжирающегося в обществе мерзкой твари в розовом платье и с волосами, выкрашенными хной? Вот что я имела в виду!

Фредерик прижал ладонь ко лбу.

— Повторите! — воскликнул он.

Джейн повторила.

— О, боги! — сказал Фредерик.

— Это было как удар по затылку. Во мне словно что-то сломалось и…

— Я могу все объяснить, — сказал Фредерик.

Голос Джейн в темноте чулана был ледяным:

— Объяснить?

— Объяснить, — подтвердил Фредерик.

— Все?

— Все.

Джейн кашлянула.

— Перед тем как начать, — сказала она, — не забудьте, что я знаю в лицо всех ваших родственниц до единой.

— Я не хочу говорить о моих родственницах.

— Я подумала, что вы сошлетесь на одну из них. Скажете, что были с тетушкой или с какой-нибудь кузиной.

— Да ничего подобного! Я был со звездой варьете. Возможно, вы видели ее в программе «Тю-тю-тю».

— И по-вашему, это объяснение?

Фредерик поднял ладонь, прося не перебивать. Сообразив, что Джейн в темноте не видит его руки, он опустил ладонь.

— Джейн, — сказал он тихим проникновенным голосом, — не могли бы вы мысленно перенестись в то весеннее утро, когда мы — вы и я — прогуливались по Кенсингтон-Гарденз? Солнце ярко сияло, небо было темно-голубым, по нему плыли пушистые облачка, а с запада веял нежный зефир.

— Если вы надеетесь смягчить меня такого рода…

— Да ничего подобного! Просто я напоминаю вам, что, пока мы гуляли там, вы и я, к нам подбежал маленький пекинес. Признаюсь, во мне он не затронул ни единой струны, но вы пришли в умиленный восторг, и с той минуты у меня в жизни была лишь одна цель: узнать, кому принадлежал этот пекинес, чтобы купить его для вас. И после крайне трудоемкого наведения справок я выследил собачонку. Она принадлежала даме, в чьем обществе я перекусывал — чуть-чуть перекусывал, ничуть не обжираясь, — в «Беркли», где вы меня видели. Меня ей представили, и я тут же начал предлагать княжеские суммы за собаку. Деньги были для меня прах. Моим единственным желанием было положить псину вам на руки и увидеть, как просветлеет ваше лицо. Это было задумано как сюрприз. В то утро хозяйка пекинеса позвонила мне, что практически согласна на мое последнее предложение и не приглашу ли я ее в «Беркли», чтобы обсудить сделку? Какой мукой было для меня позвонить вам и сказать, что я не смогу проводить вас на вокзал! Но иного выхода не оставалось. Какая это была агония сидеть и битых два часа слушать рассказ этой пестро раскрашенной бабы о том, как комик сорвал ее коронный номер в последнем ревю, стоя у задника и изображая, будто пьет чернила! Но я был вынужден перенести и это. Я стиснул зубы, довел дело до конца, и вечером собаченция была у меня. А утром пришло ваше письмо с оповещением о разрыве нашей помолвки.

Наступила долгая тишина.

— Это правда? — сказала Джейн.

— Святая правда.

— Звучит — как бы это сказать? — жутко правдоподобно. Посмотрите мне в глаза!

— Какой смысл смотреть вам в глаза, если тут ни зги не видно?

— Ну, так это правда?

— Конечно, это правда.

— Можете вы предъявить пекинеса?

— При мне его нет, — сухо ответил Фредерик. — Но он у меня дома. Возможно, грызет дорогой ковер. Он будет моим свадебным подарком вам.

— Ах, Фредди!

— Свадебным подарком, — повторил Фредерик, хотя слова застревали у него в горле, точно разрекламированные американские кукурузные хлопья к завтраку.

— Но я не выхожу замуж.

— Что вы сказали?

— Я не выхожу замуж.

— Но как же Диллингуотер?

— С этим кончено.

— Кончено?

— Кончено, — твердо сказала Джейн. — Я помолвилась с ним в состоянии шока. Я думала, что сумею вытерпеть, поддерживая себя мыслью о том, какой нос натяну вам. Потом однажды утром мне довелось увидеть, как он ел персик, и я заколебалась. Обрызгался по самые брови. А немногим позже я заметила, что слышу какое-то странное «хлюп-хлюп», когда он пьет кофе. Я сидела за завтраком напротив, смотрела на него и думала: «Вот сейчас я услышу „хлюп-хлюп“!» И подумала, что вот так будет до конца моей жизни. И поняла, что об этом не может быть и речи. А потому я разорвала помолвку.

Фредерик ахнул:

— Джейн!

Он пошарил в темноте, нащупал ее и привлек в свои объятия.

— Фредди!

— Джейн!

— Фредди!

— Джейн!

— Фредди!

— Джейн!

В филенку дверцы властно постучали. Сквозь нее донесся властный голос, слегка надтреснутый от возраста, но исполненный категоричности:

— Мастер Фредерик!

— А?

— Вы опять пай-мальчик?

— Еще какой!

— Вы поцелуете мисс Джейн, как послушный мальчик?

— Я, — сказал Фредерик Муллинер, и каждый произнесенный им слог был исполнен энтузиазма, — именно это и сделаю!

— Ну, тогда я вас выпущу, — сказала няня Уилкс. — Я сварила вам еще два яичка.

Фредерик побледнел, но лишь на миг. Какое это теперь имело значение? Его губы сложились в суровую линию, и он сказал спокойным ровным голосом:

— Давайте их сюда!

Кто-то оставил в зале «Отдыха удильщика» номер иллюстрированного еженедельника, и, пролистывая его, я наткнулся на фотографию в полный разворот, запечатлевшую знаменитую звезду варьете, — десятую ее фотографию за неделю. На этой она лукаво оглядывалась через плечо, держа в зубах розу, и я отшвырнул журнал с придушенным воплем.

— Ну-ну! — укоризненно сказал мистер Муллинер. — Не допускайте, чтобы подобные вещи так глубоко вас задевали.

Он отхлебнул свое подогретое шотландское виски.

Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь (сказал он очень серьезно), какую жизнь вынуждены вести люди, чья профессия — поставлять эти фотографии? Статистика показывает, что реже всего вступают в брак представители двух прослоек общества — молочники и светские фотографы: молочники видят женщин слишком рано поутру, а светские фотографы проводят дни в столь однообразной атмосфере изысканной женской красоты, что становятся пресыщенными мизантропами. В мире нет тружеников, которым я сочувствовал бы больше, чем светским фотографам. Тем не менее — и в этом заключена ирония, которая заставляет чуткого человека колебаться между сардоническим смехом и слезами жалости, — тем не менее каждый юноша, выбравший профессию фотографа, мечтает в один прекрасный день стать именно светским фотографом.

Видите ли, в начале своей карьеры молодой фотограф вынужден иметь дело с химерами рода человеческого, и у него расстраиваются нервы.

— Ну почему, почему, — помнится, вопрошал мой кузен Кларенс после первого года такой работы, — почему эти изъяны природы жаждут фотографироваться? Почему люди с лицами, которые они, казалось бы, должны старательно скрывать, желают красоваться на этажерках и в альбомах? Я начинал с таким пылом, с таким энтузиазмом! А теперь моя душа гибнет. Не далее как нынче утром мэр Тутинг-Иста приезжал договориться о фотографии. Он приедет завтра днем, чтобы его запечатлели в треуголке и мантии при всех регалиях. И человеку, желающему сохранить для вечности такую физиономию, найти оправдание невозможно. Как бы я хотел быть одним из тех, кто работает с кабинетным форматом и снимает только красивых женщин.

Его мечта сбылась скорее, чем он мог вообразить. Не прошло и недели, как великий процесс, создавший судебный прецедент — иск Бриггса к Муллинеру, — вознес моего кузена Кларенса из захудалого ателье в Западном Кенсингтоне на вершину славы как самого знаменитого лондонского фотографа.

Возможно, вы помните этот процесс? А предшествовали ему, вкратце, следующие события.

Достопочтенный Хорейшо Бриггс, кавалер ордена Британской империи, новоизбранный мэр Тутинг-Иста, вышел из такси у дверей ателье Кларенса Муллинера в четыре часа десять минут семнадцатого июня. В четыре часа одиннадцать минут он вошел в эту дверь, а в четыре часа шестнадцать с половиной минут свидетели видели, как он вылетел из окна второго этажа с энергичной помощью моего кузена, который подталкивал его сзади в брюки острым концом фотографической треноги. Очевидцы свидетельствовали, что лицо Кларенса было искажено нечеловеческой яростью.

Естественно, этим все закончиться не могло. Неделю спустя был предъявлен иск Бриггса к Муллинеру, причем истец настаивал на компенсации в размере десяти тысяч фунтов и пары новых брюк. Сперва все, казалось, складывалось для Кларенса хуже некуда.

Однако речь сэра Джозефа Боджера, представителя ответчика, именитого адвоката, перетянула чашу весов.

— Я, — сказал сэр Джозеф, — обращаясь к присяжным на второй день процесса, — не собираюсь опровергать обвинения, выдвинутые против моего клиента. Мы признаем, что семнадцатого числа настоящего месяца мы действительно укололи истца нашей треногой, причем сделали это способом, могущим стать причиной душевной тревоги и подавленного состояния. Однако, джентльмены, мы настаиваем на правомерности такового действия. Все решает ответ на один-единственный вопрос: имеет ли фотограф право нападать либо с треногой, либо без нее на снимаемого, который после предупреждения, что его лицо не дотягивает до минимума миниморума требований к таковым, остается упрямо сидеть в кресле и облизывать губы кончиком языка? Господа присяжные, я говорю: да, имеет!

Если вы не вынесете вердикт в пользу моего клиента, господа присяжные, фотографы, лишенные законом права отвергать фотографируемых, окажутся в полной власти всякого, кто явится, пряча в кармане сумму, достаточную для оплаты дюжины фотографий. Вы видели истца Бриггса. Вы заметили его широкое тестообразное лицо, непереносимое для впечатлительного и утонченного человека. Вы заметили его моржовые усы, его двойной подбородок, его выпученные глаза. Посмотрите же на него еще раз, а потом скажите мне, что мой клиент не был вправе изгнать его с помощью треноги из своего ателье, этого священного храма Искусства и Красоты?

Господа, я закончил. Судьбу моего клиента я оставляю в ваших руках в глубоком убеждении, что вы вынесете единственный возможный вердикт, какой способны вынести двенадцать мужчин вашего умственного калибра, вашей великой чуткости и вашей великолепной широты взглядов.

Разумеется, дальше все было предопределено. Присяжные высказались в пользу Кларенса, даже не удалившись в комнату для совещаний, и толпа, ожидавшая оглашения вердикта снаружи, донесла моего племянника на плечах до его дома и отказывалась разойтись, пока он не произнес речи и не спел: «Никогда, никогда, никогда ваш фотограф не будет рабом!» А на следующее утро все газеты Англии вышли с редакционными статьями, в которых ему отдавалось должное за доблестное утверждение основополагающего принципа Свободы Индивида, какого этот принцип не знавал со дня принятия Великой хартии вольностей.

Естественно, последствия подобной сенсации для Кларенса были просто сказочными. В мгновение ока он стал самым известным фотографом в Соединенном Королевстве и получил возможность воплотить в жизнь свою мечту о том, чтобы фотографировать только блистательных и прекрасных. Каждый день прелестнейшие украшения высшего света и сцены стекались в его ателье, и потому велико было мое удивление, когда как-то утром, навестив его после своего двухлетнего пребывания на Востоке, я узнал, что Слава и Богатство не принесли ему счастья.

— Кларенс! — вскричал я, ошеломленный тем как он изменился. У его губ появились жесткие складки, и морщины пересекали лоб, прежде гладкий, как мрамор. — Что не так?

— Все, — ответил он. — Я сыт по горло.

— Но чем?

— Жизнью. Красивыми женщинами. Омерзительной профессией фотографа.

Я был потрясен. Даже на Востоке до меня доходили вести о его успехах, а вернувшись в Лондон, я убедился, что никаких преувеличений не было. Во всех фотографических клубах столицы от «Негатива с Проявителем» на Пэлл-Мэлл до смиренных пивных, где пьют те, кто запечатлевает вас на пляжах приморских курортов, его без подсказок называли очевидным преемником президента Объединенной гильдии нажимателей груш кабинетных фотокамер.

— Еще немного — и я не выдержу, — сказал Кларенс, разорвал фотографию в мелкие клочья и с глухим рыданием спрятал лицо в ладонях. — Актрисы, тетешкающие своих любимых кукол! Графини, сюсюкающие над любимыми котятками! Кинозвезды среди своих любимых книг! Через десять минут я должен быть на вокзале Ватерлоо: герцогиня Гэмпширская желает, чтобы я сделал несколько портретов леди Моники Саутборн в парке замка.

Его сотрясала судорожная дрожь. Я погладил его по плечу. Мне все стало ясно.

— У нее самая сияющая улыбка в Англии! — прошептал он.

— Ну-ну-ну!

— Застенчивая и вместе с тем лукавая, как меня предупредили.

— Может быть, эти сведения неверны.

— Держу пари, она пожелает, чтобы ее сняли, когда она протягивает кусочек сахара своему песику, и фотография появится в «Скетче» и «Татлере», снабженная подписью: «Леди Моника Саутборн с другом».

— Кларенс, нельзя так поддаваться меланхолии!

Он помолчал.

— Ну что же, — сказал он, беря себя в руки с видимым усилием, — я сам развел свой сульфат натрия, мне в нем и лежать.

Я проводил его до такси. И последнее, что я увидел в окошке такси, был его бледный изможденный профиль. Мне почудилось, что он похож на французского аристократа времен Французской революции, везомого в повозке на гильотину. Он и не подозревал, что единственная в мире подстерегает его буквально за углом.

Нет-нет, вы ошиблись. Леди Моника вовсе не оказалась единственной в мире. Если что-то в моих словах внушило вам подобную мысль, значит, я невольно ввел вас в заблуждение. Леди Моника оказалась именно такой, какой она рисовалась его фантазии. И даже сверх того. Мало того что ее улыбка была застенчивой и вместе с тем лукавой, но к тому же левое веко у нее кокетливо прищуривалось, о чем Кларенса не предупредили. И вдобавок к двум песикам, с которыми она снялась во время скармливания таковым двух кусочков сахара, леди Моника имела непредусмотренную любимицу обезьянку, которую Кларенс был вынужден запечатлеть на одиннадцати фотографиях кабинетного формата.

Нет, сердцем Кларенса завладела не леди Моника, а девушка в такси, которую он повстречал по дороге на вокзал.

Заметил он ее в транспортном заторе у начала Уайтхолла. Его такси попало в мертвый штиль среди моря омнибусов, и, случайно глянув влево, он заметил в двух-трех шагах от себя другое такси, готовящееся свернуть к Трафальгар-сквер. В окошке виднелось лицо. Оно повернулось к нему, их глаза встретились.

Большинство мужчин сочли бы это лицо малопривлекательным. Но Кларенсу, пресыщенному сияющими, лукавыми и пленяющими тонкостью черт, оно показалось даже чудеснее, чем могло бы нарисовать его воображение. Всю свою жизнь, мнилось ему, он искал чего-то именно в этом духе. Этот курносый нос, эти веснушки, эта скуластость, квадратность подбородка. И ни единой ямочки даже в намеке! Он признавался мне потом, что вначале не поверил собственным глазам. Он не мог представить, что в мире существуют подобные девушки. Но тут затор рассосался, и такси умчало его прочь!

У здания парламента он вдруг понял, что непонятное искрометное ощущение, возникшее как раз над левым нижним карманом его жилета, было симптомом вовсе не диспепсии, как он было решил, а любви. Да, наконец-то на Кларенса Муллинера снизошла любовь! Но, думал он с горечью, что толку? С тем же успехом это могла быть и диспепсия, за которую он ее было принял. Он же любит девушку, которую, по всей вероятности, больше никогда не увидит. Он не знает ее имени, не знает, где она живет, — вообще, ничего не знает. Да, твердо знал он лишь одно: что будет вечно лелеять ее образ в своем сердце! И мысль о продолжении монотонного, выматывающего душу фотографирования пленительных красавиц с застенчивыми и вместе с тем лукавыми улыбками стала совсем уж невыносимой.

Однако привычка — великая сила, и человек, позволивший себе пристраститься к сжиманию груши фотокамеры, не способен избавиться от своего порока в один присест. На следующий день Кларенс в своем ателье вновь нырял под бархатную накидку и советовал графиням смотреть, как вылетит птичка, будто ничего не произошло. А если в его глазах затаилось странное тоскливое страдание, так никто ничего не имел против. Более того! Горе, терзавшее его сердце, смягчило и одухотворило профессиональную манеру Кларенса, придав ей почти елейную благостность, что еще более подняло его престиж. Клиентки уверяли других женщин, что, фотографируясь у Кларенса Муллинера, они испытывали возвышающее душу озарение, словно на богослужении в старинном соборе, и заказы сыпались на него как из рога изобилия.

Его репутация достигла такой высоты, что перед всяким, кто удостоился чести быть сфотографированным им анфас или в профиль, двери в высшее общество открывались сами собой. Ходили слухи, что его фамилия появится в списке награжденных ко дню рождения Его величества, а на ежегодном банкете Объединенной гильдии нажимателей груш, когда сэр Годфри Студж, ее удаляющийся на покой президент, предложил выпить за его здоровье и заключил свою хвалебную речь словами: «Господа, за назначенного судьбой моего преемника, Муллинера Освободителя!», пятьсот фотографов устроили такую овацию, что бокалы на столе чуть было не полопались.

И все же он не был счастлив. Он лишился единственной девушки, которую когда-либо любил, а что без нее была слава? Что богатство? Что величайшая награда в стране?

Вот какие вопросы задал он себе как-то вечером, когда сидел в библиотеке, мрачно прихлебывая последнее виски с содовой перед тем, как удалиться ко сну. Он задал их один раз и собирался задать во второй, когда ему помешал звон дверного колокольчика — кто-то дергал его.

Кларенс в удивлении встал. Для визитов час был слишком поздним. Слуги уже легли, а потому он сам пошел к парадной двери и открыл ее. На крыльце смутно рисовалась темная фигура.

— Мистер Муллинер?

— Я — мистер Муллинер.

Неизвестный прошел мимо него в переднюю. И тут Кларенс увидел, что его лицо скрывает полумаска из черного бархата.

— Должен извиниться, мистер Муллинер, что я вынужден скрывать свое лицо, — сказал нежданный гость, следуя за Кларенсом в библиотеку.

— Ну что вы! — учтиво отозвался Кларенс. — Без сомнения, это к лучшему.

— Вы так считаете? — огрызнулся неизвестный с некоторой досадой. — Если хотите знать, я, вероятно, один из самых красивых мужчин в Лондоне. Но возложенная на меня миссия требует такой глубочайшей тайны, что я не должен быть узнан ни при каких обстоятельствах. — Он умолк, и Кларенс увидел, как сверкнули глаза в прорезях маски, молниеносно обшаривая взглядом каждый уголок. — Мистер Муллинер, вы знакомы с хитросплетениями тайной международной политики?

— Знаком.

— И вы патриот?

— Да.

— Тогда я могу говорить откровенно. Без сомнения, вам известно, мистер Муллинер, что уже некоторое время между нашей страной и некоей соперничающей державой идет борьба за дружбу и союз с еще одной некоей державой?

— Нет, — сказал Кларенс, — этого мне не говорили.

— Но дело обстоит именно так. И президент указанной державы…

— Которой?

— Второй.

— Назовем ее Б.

— Президент державы Б сейчас находится в Лондоне. Он прибыл инкогнито под именем Дж. Дж. Шуберта, и представители державы А, насколько нам известно, еще не знают о его присутствии здесь. Это обеспечивает нам несколько часов, необходимых для заключения договора с державой Б, прежде чем держава А успеет этому воспрепятствовать. Должен сказать вам, мистер Муллинер, если держава Б заключит альянс с нашей страной, превосходство англосаксонской расы будет обеспечено впредь на сотни лет. Тогда как стоит державе А прибрать к рукам державу Б, и цивилизация рухнет, опрокинутая в плавильный котел. В глазах всей Европы — а, говоря о всей Европе, я подразумеваю в первую очередь державы В, Г и Д — наша страна опустится до статуса державы четвертого разряда.

— Назовем ее державой Е, — сказал Кларенс.

— От вас, мистер Муллинер, зависит спасение Англии.

— Великобритании, — поправил Кларенс, который со стороны матери был наполовину шотландец. — Но каким образом? Что могу тут сделать я?

— Ситуация такова. Президент державы Б испытывает неодолимое желание сфотографироваться у Кларенса Муллинера. Согласитесь сделать его фотографию, и все наши трудности останутся позади. Вне себя от благодарности он подпишет договор, и англосаксонская раса будет спасена.

Кларенс не заколебался ни на секунду. Не говоря уж о естественной гордости, что он приносит некоторую пользу англосаксонской расе, дело — это дело. И если президент закажет дюжину фотографий кабинетного формата, промытых в серебряном растворе, это даст недурную прибыль.

— Я буду в восторге, — сказал он твердо.

— Ваш патриотизм, — сообщил его собеседник, — не останется без награды. Его с благодарностью отметят в Высочайших Сферах.

Кларенс взял книгу записей.

— Дайте-ка поглядим. Среда? Нет, в среду я занят полностью. Четверг? Нет. Предположим, президент заглянет ко мне в ателье между четырьмя и пятью в пятницу?

Неизвестный ахнул.

— Боже великий, мистер Муллинер! — вскричал он. — Неужели вы полагаете, что подобное может совершиться открыто среди бела дня? Когда речь идет о столь судьбоносных решениях? Если дьяволы, оплачиваемые державой А, узнают, что президент намерен сфотографироваться у вас, я и соломинки не поставлю на то, что вы проживете после этого хотя бы час.

— Так что же вы порекомендуете?

— Вы должны сейчас же отправиться со мной в апартаменты президента в отеле «Милан». Мы поедем в закрытом автомобиле, и уповаю на Бога, что эти дьяволы не узнали меня по дороге сюда. В противном случае живыми мы до автомобиля не доберемся. Кстати, пока мы беседовали, вы, случайно, не слышали совиного уханья?

— Нет, — сказал Кларенс. — Ничего совиного.

— В таком случае, возможно, этих дьяволов поблизости нет. Они всегда подражают совиному уханью.

— Этого, — сказал Кларенс, — я старательно добивался, когда был маленьким мальчиком, но так и не сумел достичь. Общепринятое представление, будто совы говорят «ту-вит, ту-ху», абсолютно неверно. Их крик гораздо более сложен и труден для воспроизведения. Мне он оказался не по силам.

— Ах так! — сказал неизвестный и посмотрел на часы. — Однако, как ни увлекательны воспоминания о днях вашего отрочества, время не ждет. Так отправимся?

— Разумеется.

— Тогда следуйте за мной.

Видимо, у дьяволов был выходной день или же вечерняя смена еще не заступила на пост, но до автомобиля они дошли без помех. Кларенс забрался внутрь, его замаскированный гость, пронзительным взором оглядев улицу, последовал за ним.

— Да, кстати, о моем отрочестве, — начал Кларенс.

Этой фразе не суждено было продолжиться. К его ноздрям прижался мягкий влажный тампон, воздух засмердел липкими парами хлороформа, и Кларенс лишился сознания.

Очнулся он уже не в автомобиле, но обнаружил, что лежит на чужой кровати в незнакомой комнате в неизвестном доме. Комната средних размеров с малиновыми обоями была обставлена просто: умывальник, комод, два плетеных стула и призыв «Благослови, Господь, наш дом» в дубовой рамочке. Кларенс, испытывая сильнейшую головную боль, собрался встать, чтобы добраться до графина с водой на умывальнике, как вдруг, к большому своему огорчению, обнаружил, что его руки и ноги опутаны крепкими веревками.

Род Муллинеров всегда славился беззаветной храбростью, и Кларенс не был исключением из правила. Однако на миг его сердце, бесспорно, застучало чуть быстрее. Он понял, что неизвестный в полумаске обманул его. Разумеется, он был не представителем дипломатической службы Его величества (весьма и весьма респектабельного учреждения), но с самого начала дьяволом, оплачиваемым державой А.

Без сомнения, в эту самую минуту он и его гнусные сообщники похихикивают над тем, с какой легкостью их жертва попалась на крючок. Кларенс скрипнул зубами и тщетно попытался ослабить узлы на запястьях. Он в изнеможении откинулся на подушки, и тут в замке повернулся ключ. Дверь отворилась, кто-то прошел через комнату и остановился у кровати, глядя на него сверху вниз.

Вошедший был дородным мужчиной, чье лицо соперничало цветом с обоями. Он слегка пыхтел, словно только что не без труда поднялся по лестнице. Лицо у него было широким, тестообразным, пересеченным поперек моржовыми усами. Кларенс почувствовал, что где-то когда-то уже видел этого человека.

И тут он вспомнил все: открытое окно, в которое веет приятный летний зефир, дородный мужчина в треуголке пытается пролезть в это окно, а он, Кларенс, не жалея сил, старается помочь ему с помощью острого конца треноги. Это был достопочтенный Хорейшо Бриггс, мэр Тутинг-Иста.

Дрожь отвращения пробежала по телу Кларенса.

— Предатель! — вскричал он.

— А? — сказал мэр.

— Если бы кто-нибудь попытался меня убедить, что сын Тутинга, вспоенный живительным воздухом свободы, вольно веющим над общественным выгоном, продастся за золото врагам своей страны, я бы им не поверил. Ну, так можете сказать своим хозяевам…

— Каким хозяевам?

— Державе А.

— Так вы об этом? — сказал мэр. — Боюсь, мой секретарь, которому я поручил доставить вас в этот дом, позволил себе прибегнуть к романтическим измышлениям, мистер Муллинер, чтобы вы не отказались сопровождать его. Насчет державы А и державы Б он просто пошутил. Если вы хотите знать, для чего вас привезли сюда…

Кларенс испустил тихий стон.

— Я догадываюсь, чудовище, о вашем чудовищном замысле, — произнес он ровным голосом. — Вы хотите, чтобы я вас сфотографировал!

Мэр покачал головой:

— Не меня, а мою дочь.

— Вашу дочь?

— Мою дочь.

— Она пошла в вас?

— Знакомые находят некоторое сходство.

— Я отказываюсь, — сказал Кларенс.

— Подумайте хорошенько, мистер Муллинер.

— Я уже подумал так основательно, что дальше некуда. Англия — вернее, Великобритания — ждет от меня, что я буду фотографировать только ее самых прелестных и очаровательных дочерей. И хотя как мужчина я не терплю красавиц, как фотограф я должен исполнять долг, который превыше личных чувств. История пока еще не знает случая, чтобы фотограф обманул чаяния своей страны, и Кларенс Муллинер не станет первым, восполнившим этот пробел. Я отклоняю ваше предложение.

— Я, собственно, не смотрел на это, как на предложение, — раздумчиво сказал мэр. — Скорее, как на требование, если вы меня понимаете.

— Вы вообразили, что можете навязать художнику объектива вашу волю и принудить его пожертвовать своей профессиональной репутацией?

— Я намерен попытаться.

— Вы отдаете себе отчет, что стоит моему заточению здесь стать известным, как десять тысяч фотографов разнесут этот дом по кирпичику, а вас разорвут на клочки?

— Но оно им неизвестно, — указал мэр. — И в этом, если вы следите за ходом моих рассуждений, вся соль. Вас доставили сюда в полночь в закрытом автомобиле. Вы можете остаться здесь до конца ваших дней, и никто ничего не узнает. Право, мистер Муллинер, мне кажется, вам следует пересмотреть свое решение.

— Вы слышали мой ответ.

— Я оставлю вас — подумайте еще раз. Обед подадут в половине восьмого. Не трудитесь переодеваться.

Ровно в половине восьмого дверь снова отворилась, и опять появился мэр, но на этот раз в сопровождении дворецкого с серебряным подносом, на котором покоились стакан воды и тонкий ломтик хлеба. Гордость подзуживала Кларенса отвергнуть предлагаемую пищу, но голод возобладал над гордостью. И он съел ломтик, который дворецкий подносил к его губам по кусочкам с помощью чайной ложки, и выпил воду.

— В котором часу подать джентльмену завтрак, сэр? — осведомился дворецкий.

— Немедленно! — ответил Кларенс, чей аппетит, всегда хороший, казалось, особенно обострился из-за перенесенных им тяжелых испытаний.

— Скажем, в девять, — предложил мэр. — Припасите еще один ломтик хлеба, Мэдоус. И без сомнения, мистер Муллинер с удовольствием выпьет стакан этой превосходной воды.

Примерно в течение получаса после того, как его гостеприимный хозяин покинул Кларенса, мысли этого последнего были заняты исключительно обедом, который он хотел бы незамедлительно вкусить. Мы, Муллинеры, все любим хорошенько подзаправиться, и вложить в кларенсовский желудок кусочек хлеба после того, как он пустовал весь день, значило нанести ему оскорбление, против которого он протестовал с невыразимой горечью. Порядочное время Кларенсом владело лишь одно всепоглощающее чувство — голод. Его мысли сосредоточились исключительно на пище. И, как ни странно, именно это обстоятельство послужило его освобождению.

Ибо, пока он пребывал в своего рода бреду, вкушая бифштекс под одеялом из хрустящего лука с жареными помидорами и подрумяненным картофелем вокруг, он внезапно ощутил, что этот бифштекс несколько отличается от бифштексов, которые он едал прежде. Он был жестким, и ему не хватало сочности. Короче говоря, вкусом он напоминал веревку.

Тут сознание Кларенса прояснилось, и он убедился, что ощущения его не обманули. Одурманенный муками голода, он грыз веревку, стягивавшую его руки, и — как он обнаружил теперь — вгрызся в нее очень глубоко.

Волна надежды нахлынула на Кларенса Муллинера. Он понял, что сумеет освободиться очень скоро, если не ослабит усилий. Требовалось лишь чуточку фантазии. Дав небольшой отдых своим ноющим челюстям, он сознательно погрузился в то состояние расслабленности, которое горячо рекомендуют апостолы самогипноза.

— Я вхожу в столовый зал моего клуба, — шептал Кларенс. — Я сажусь за столик. Официант подает меню. Я заказываю жареную утку с зеленым горошком и молодым картофелем, котлеты из молодого барашка с брюссельской капустой, фрикасе из цыпленка, бифштекс по-деревенски, вареную говядину с морковью, баранью ногу, бараний окорок, бараньи отбивные, баранину под острым соусом, телятину, почки sautе,[5] спагетти Карузо и яичницу с беконом, поджаренную с обеих сторон. Официант приносит мой заказ. Я беру вилку и нож. Я приступаю к еде.

И после краткой предобеденной молитвы Кларенс впился зубами в веревку.

Двадцать минут спустя он уже прохаживался, прихрамывая, по комнате, чтобы восстановить кровообращение в своих онемевших членах.

И в тот миг, когда он вновь полностью овладел своими руками и ногами, в замке скрипнул ключ.

Кларенс сжался в комок, готовясь к прыжку. Комната теперь была погружена во мрак, что его только радовало, ибо мрак лучше всего подходил для того, что ему предстояло. Его план, подсказанный обстоятельствами, по необходимости был намечен лишь в общих чертах, но он включал в себя прыжок на плечи мэра, чтобы отвинтить последнему голову. После этого, несомненно, найдутся и другие способы самовыражения.

Дверь отворилась. Кларенс прыгнул и уже собрался приступить к выполнению второй части программы, как вдруг в ужасе обнаружил, что столь грубо обошелся не с кавалером ордена Британской империи, но с женщиной!

А ни единый фотограф, достойный так называться, не позволит себе поднять руку на женщину — кроме как для того, чтобы слегка наклонить ей голову и чуть повернуть подбородок влево.

— Прошу прощения! — вскричал он.

— Ничего, — ответила его посетительница вполголоса. — Надеюсь, я вас не побеспокоила.

— Нисколько, — сказал Кларенс.

Наступила пауза.

— Такая дрянная погода, — начал Кларенс, чувствуя, что ему, как партнеру в скетче, положено подать реплику.

— Да, не правда ли?

— В нынешнее лето выпало много дождей.

— Да. И с каждым годом их выпадает все больше.

— Не правда ли?

— Так плохо для тенниса.

— И крикета.

— И поло.

— И пикников.

— Терпеть не могу дождя.

— Я тоже.

— Разумеется, нельзя исключить, что нас ждет прекрасный август.

— О да, вполне возможно.

Лед был сломан, и девушка как будто почувствовала себя более непринужденно.

— Я пришла выпустить вас, — сказала она. — И должна извиниться за отца. Он меня любит до глупости и ни перед чем не останавливается, когда дело касается моего счастья. Он всегда мечтал о том, чтобы вы меня сфотографировали, но я не могу допустить, чтобы фотографа принудили поступиться своими принципами. Если вы последуете за мной, я выведу вас через парадную дверь.

— Жутко любезно с вашей стороны, — неловко сказал Кларенс.

Он был смущен, как был бы на его месте смущен любой высокопорядочный человек. Ему от души хотелось отблагодарить эту добросердечную девушку портретом, но его природная деликатность не позволяла коснуться этой темы. Они молча спустились по лестнице.

На площадке второго этажа его руки в темноте коснулась рука, и голос девушки зашептал у него над ухом.

— Мы напротив двери папиного кабинета, — уловил он ее слова. — И должны быть тихими, как мышки.

— Как кто? — переспросил Кларенс.

— Мышки.

— Ах да, конечно! — сказал Кларенс и тотчас наткнулся на что-то вроде пьедестала.

На таких пьедесталах обычно стоят вазы, и мгновение спустя Кларенсу открылось, что и этот исключения не составлял. Раздался грохот, будто десять сервизов одновременно распались на составные части в руках десяти горничных, затем распахнулась какая-то дверь, площадку залил ослепительный свет, и перед ними предстал мэр Тутинг-Иста. Рука его сжимала револьвер, лицо было темным, как грозовая туча.

— Ха! — сказал мэр.

Но Кларенс не обратил на него ни малейшего внимания. Раскрыв рот, он смотрел на девушку. Она отпрянула к стене, и свет озарял ее с головы до ног.

— Вы! — вскричал Кларенс.

— Это… — начал мэр.

— Вы! Наконец-то!

— Это черт знает…

— Я грежу?

— Это черт знает что…

— С того дня, как я увидел вас в такси, я искал вас по всему Лондону. Только подумать, что наконец-то я вас нашел!

— Это черт знает что такое! — сказал мэр, подышав на ствол револьвера и полируя его о рукав. — Моя дочь помогает фамильному врагу бежать.

Кларенс негодующе перебил его.

— Как вы посмели сказать, — вскричал он, — будто она похожа на вас!

— Так и есть.

— Нет! Она прелестнейшая девушка в мире, тогда как вы похожи на пудинг в треуголке. Вот, сами посмотрите. — Кларенс подвел отца и дочь к большому зеркалу под лестницей. — Ваше лицо — если вы настаиваете на этом слове — одно из тех мерзких, оплывших, дряблых лиц…

— Э-эй! — сказал мэр.

— …тогда как ее лицо божественно. Ваши глаза выпучены и тупы…

— Но-но, — сказал мэр.

— …а у нее они прелестны, светятся добротой и умом. Ваши уши…

— Да-да, — сварливо перебил мэр. — Как-нибудь в другой раз, как-нибудь в другой раз. Так, значит, я должен понять, мистер Муллинер…

— Называйте меня Кларенсом.

— Я отказываюсь называть вас Кларенсом.

— Но придется в самом скором времени, когда я стану вашим зятем.

Девушка вскрикнула. Мэр вскрикнул заметно громче:

— Моим зятем?

— Именно им, — твердо заявил Кларенс, — я намерен стать. И незамедлительно. — Он обернулся к девушке: — Я человек вулканических страстей, и теперь, когда ко мне пришла любовь, нет силы ни на небесах, ни на земле, которая способна встать между мной и предметом моей любви. И, не зная отдыха, э…

— Глэдис, — подсказала девушка.

— И, не зная отдыха, Глэдис, я буду ежедневно прилагать все усилия, чтобы моя любовь нашла ответ в вашем…

— Вам не надо прилагать все усилия, Кларенс, — прошептала Глэдис нежно. — Она уже нашла ответ.

Кларенс пошатнулся.

— Уже?! — ахнул он.

— Я полюбила вас с того мгновения, когда увидела в такси. Когда уличное движение разлучило нас, мне стало дурно.

— И мне. Я был ошеломлен. Когда таксист высадил меня у вокзала Ватерлоо, я дал ему на чай три полукроны. Я сгорал от любви.

— Не могу поверить!

— Вот и я не мог, когда обнаружил это. Был уверен, что дал ему три пенса. И с того дня…

Мэр кашлянул:

— Верно ли я понял, э… Кларенс, что вы берете назад свои возражения против того, чтобы сфотографировать мою дочь?

Кларенс засмеялся счастливым смехом.

— Послушайте, — сказал он, — и вы узнаете, какой я зять! Пусть это погубит мою профессиональную репутацию, но я сфотографирую и вас!

— Меня!

— Всеконечно. Стоящим рядом с ней, прижимая кончики пальцев к ее плечу. Более того: можете надеть свою треуголку.

По щекам мэра заструились слезы.

— Мой мальчик! — еле выговорил он с рыданием в голосе. — Мой мальчик!

Вот так наконец Кларенс Муллинер обрел счастье. Он так и не стал президентом Гильдии нажимателей груш, потому что на следующий же день удалился от дел, объявив, что рука, которая щелкнет затвором, фотографируя его милую жену, больше ни разу не щелкнет им ради презренной наживы. На свадьбе, имевшей место через полтора месяца, присутствовали почти все, кто блистал в высшем обществе или на сцене, и это был первый случай в истории, когда новобрачные вышли из церкви под скрещенными треногами.

Беседа в зале «Отдыха удильщика» коснулась темы Искусства, и кто-то осведомился, стоит ли смотреть сериальную фильму «Злоключения Веры», которую показывали в «Перлах грез».

— Очень хорошая фильма, — сказала мисс Постлетуэйт, наша обходительная и компетентная буфетчица и завсегдатай премьер. — Там все про этого самого свихнутого профессора, которому в когти попала эта самая девушка, и он старается превратить ее в креветку.

— Старается превратить ее в креветку? — повторили мы в изумлении.

— Да, сэр, в креветку. Он, выходит, собрал тьму-тьмущую креветок, истолок их, прокипятил сок из их железок и как раз собрался впрыснуть его в спинной мозг этой Веры Дейримпл, но тут в его логово ворвался Джек Фробишер и спас ее.

— А зачем?

— Затем, что не хотел, чтобы его любимая стала креветкой.

— Мы не о том, — сказали мы. — Зачем этому профессору понадобилось превращать девушку в креветку?

— У него был на нее зуб.

Это выглядело правдоподобным, и мы погрузились в размышления. Затем кто-то из нас неодобрительно покачал головой.

— Не нравятся мне подобные истории, — сказал он. — Так в жизни не бывает.

— Прошу прощения, сэр, — раздался голос, и мы обнаружили среди нас мистера Муллинера.

— Извините, что я вмешиваюсь в беседу, возможно, приватную, — сказал мистер Муллинер, — но я случайно услышал последние замечания, и вы, сэр, затронули предмет, относительно которого я придерживаюсь самых категоричных взглядов. А именно: как бывает в жизни, а как нет. В силах ли мы с нашим ограниченным личным опытом ответить на этот вопрос? Не исключено, что в эту самую минуту сотни юных девушек по всей стране находятся в процессе превращения в креветок, а мы и знать об этом не знаем. Извините мою горячность, но я много страдал из-за скептицизма, господствующего в наши дни. Мне даже встречались люди, которые отказывались поверить рассказу о моем брате Уилфреде, — и только потому, что его история не совсем укладывается в рамки личного опыта среднего человека.

В расстройстве чувств мистер Муллинер заказал горячего шотландского виски с ломтиком лимона.

— А что произошло с вашим братом Уилфредом? Он превратился в креветку?

— Нет, — ответил мистер Муллинер, обращая на лицо говорящего правдивые голубые глаза, — нет, не превратился. Мне ничего не стоило бы заявить, будто он превратился в креветку, но я взял за правило — и всегда его придерживаюсь — не говорить ничего, кроме чистейшей правды. Моему брату Уилфреду просто довелось пережить странное приключение.

Мой брат Уилфред (начал мистер Муллинер) обладал в нашей семье наиболее научным складом ума. Еще мальчиком он с утра до ночи возился со всякими химикалиями, а в университете все свое время посвящал научным изысканиям. В результате еще совсем молодым он заслуженно прославился как изобретатель «Муллинеровских Магических Метаморфоз» — общее название, включающее крем для лица «Смуглая цыганка», лосьон «Снега горных вершин» и еще множество всяческих препаратов, как предназначенных исключительно для ухода за внешностью, так и целебных, излечивающих различные недуги, которым подвержено человеческое тело.

Естественно, он был крайне занятым человеком, и как раз такой поглощенностью работой я объясняю тот факт, что он достиг тридцать четвертого года жизни, чуждаясь сердечных дел, хотя и обладал — подобно всем Муллинерам — огромным личным обаянием. Помню, как он однажды сказал мне, что у него на девушек просто не находится лишней минуты.

Но все мы рано или поздно бываем сражены, и в особенности сильные, сосредоточенные на своем призвании мужчины. Как-то, отправившись отдохнуть в Канн, он познакомился с мисс Анджелой Пьюрдью, проживавшей в одном с ним отеле, и она совершенно его покорила.

Была она одной из тех веселых бодрячек, которые всему предпочитают спорт и развлечения на открытом воздухе. И Уилфред признался мне, что прежде всего его пленил в ней здоровый загар. Собственно, он именно это сказал самой мисс Пьюрдью вскоре после того, как, сделав предложение, получил согласие и она с девичьим кокетством осведомилась, какое именно ее качество пробудило в нем любовь.

— Такая жалость, — вздохнула мисс Пьюрдью, — что загар быстро сходит! Ах, если бы я знала способ, как сохранять его подольше!

Но и во власти самого святого из чувств Уилфред не забывал, что он — деловой человек.

— Вам следует испробовать муллинеровский крем для лица «Смуглая цыганка», — сказал он, — поступающий в продажу в маленьких (по полкроны) баночках и больших — по семь шиллингов шесть пенсов. Большая баночка содержит в три с половиной раза больше крема, чем маленькая. Он наносится на лицо миниатюрной губкой ежевечерне перед отходом ко сну. Многочисленные члены аристократических семейств засвидетельствовали высокое качество этого крема, с каковыми свидетельствами всякий заинтересованный покупатель может ознакомиться в конторе компании.

— И он действительно так хорош?

— Его создал я, — просто ответил Уилфред.

Она посмотрела на него с обожанием.

— Как вы талантливы! Любая девушка должна гордиться, выходя за вас замуж.

— Ах, что там! — ответил Уилфред, скромно махнув рукой.

— Тем не менее мой опекун страшно рассердится, когда я скажу ему, что мы помолвлены.

— Но почему?

— Видите ли, после кончины моего дяди я унаследовала миллионы семьи Пьюрдью, и мой опекун всегда хотел, чтобы я вышла за его сына Перси.

Уилфред нежно ее поцеловал и засмеялся надменным смехом.

— Же мон фиш дер селяр,[6] — сказал он небрежно.

Однако через несколько дней после возвращения в Лондон, куда его возлюбленная отбыла раньше него, ему пришлось вспомнить ее слова. Он сидел в своем рабочем кабинете, размышляя над составом средства для излечения типуна у канареек, когда вошел слуга с визитной карточкой.

«Сэр Джаспер ффинч-ффарроумир, баронет», — прочел Уилфред. Фамилия эта была ему незнакома.

— Пригласите джентльмена войти, — сказал он, и вскоре в кабинет вошел весьма дородный мужчина с широким розовым лицом. Уилфред почувствовал, что обычно это лицо должно лучиться благодушием, но в этот момент оно было хмурым, как грозовое небо.

— Сэр Джаспер Финч-Фарроумир? — осведомился Уилфред.

— Ффинч-ффарроумир, — поправил посетитель, чей чуткий слух уловил заглавные буквы.

— Ах так! Вы пишете свою фамилию с двумя маленькими «эф»?

— С четырьмя маленькими «эф»!

— И чему я обязан честью?

— Я опекун Анджелы Пьюрдью.

— Как поживаете? Виски с содовой?

— Благодарю вас, нет. Я не употребляю горячительные напитки. Я обнаружил, что алкоголь способствует увеличению веса, а потому отказался от него. Кроме того, я отказался от сливочного масла, картофеля, любых супов и… Впрочем, — перебил он сам себя, и фанатичный блеск, вспыхивающий в глазах всех толстяков, когда они описывают избранную ими снижающую вес диету, мало-помалу угас, — это не визит вежливости, и мне не следует отнимать у вас время пустыми разговорами. У меня к вам поручение, мистер Муллинер. От Анджелы.

— Да благословит ее Бог! — вскричал Уилфред. — Сэр Джаспер, я люблю эту девушку с пылкостью, которая возрастает с каждым днем.

— Да? — сказал баронет. — Ну так я приехал сказать, что с этим кончено.

— Что?!

— Кончено, кончено. Она послала меня сказать вам, что по размышлении желает разорвать помолвку.

Глаза Уилфреда сощурились. Он не забыл слов Анджелы о том, что этот человек хочет, чтобы она вышла за его сына. Уилфред посмотрел на своего посетителя пронзительным взглядом. Эта маска добродушия более не вводила его в заблуждение. Слишком много он прочел детективных романов, в которых добродушные румяные толстяки на поверку оказывались чудовищами в человеческом облике, и подобная внешность уже не могла его обмануть.

— Да неужели? — холодно сказал он. — Я предпочел бы получить это извещение из собственных уст мисс Пьюрдью.

— Она не желает вас видеть. Однако, предвосхищая подобный ответ, я привез от нее письмо. Вы узнаете почерк?

Уилфред взял письмо. Бесспорно, почерк принадлежал Анджеле, и прочитанные им слова иному истолкованию не поддавались. Тем не менее он вернул письмо с ледяной улыбкой на губах.

Розовое лицо баронета приобрело лиловый оттенок.

— Что вы хотите этим сказать, сэр?

— То, что сказал.

— Вы намекаете…

— Вот именно.

— Ха, сэр!

— Ха-ха, — отпарировал Уилфред. — И если хотите знать, что я думаю, жалкая вы никчемность, так я думаю, что ваша фамилия пишется с одним заглавным «эф», как у всех прочих.

Уязвленный до глубины души баронет повернулся на каблуках и вышел из кабинета, не сказав более ни слова.

Хотя Уилфред Муллинер посвятил жизнь химическим изысканиям, непрактичным мечтателем он отнюдь не был. И в случае необходимости мгновенно преображался в человека действия. Не успела дверь закрыться за его посетителем, как Уилфред уже отправился в «Старейшие пробирки» — прославленный клуб химиков в Сент-Джеймсе. Там, заглянув в «Загородные резиденции» Келли, он узнал адрес сэра Джаспера — ффинч-Холл, Йоркшир. Теперь в его распоряжении были все необходимые сведения. Он решил, что Анджела заточена в ффинч-Холле.

В том, что она где-то заточена, он не сомневался с самого начала. Разумеется, написать такое письмо ее принудили угрозами. Почерк принадлежал Анджеле, но Уилфред отказывался верить, что ей, кроме того, принадлежат чувства, а также слова, в какие эти чувства были облачены. Ему припомнился роман, в котором героиня была вынуждена совершать действия, глубоко ей противные, — и потому лишь, что кто-то стоял у нее над душой с бутылью серной кислоты в руках. Вполне возможно, что этот прощелыга-баронет проделал с Анджелой нечто подобное. Учитывая такую возможность, он не винил ее за отзыв о нем, Уилфреде, во втором абзаце письма. Не поставил он ей в укор и холод подписи «Искренне Ваша, А. Пьюрдью». Естественно, когда баронеты угрожают плеснуть за шиворот малую толику серной кислоты, утонченная и чувствительная девушка не может тратить время на выбор слов. Такая ситуация по необходимости возбраняет тщательные поиски mot juste.[7]

День застал Уилфреда в поезде на пути в Йоркшир. Вечер застал его в «Гербе ффинчей», уютной гостинице в деревушке, сквайром которой был сэр Джаспер. А ночь застала его в садах ффинч-Холла, где он бесшумно рыскал вокруг дома и напрягал слух.

И — чу! — пока он рыскал, из окна верхнего этажа до его ушей донесся звук, заставивший Уилфреда окаменеть, точно статуя, и сжать кулаки так, что костяшки совсем побелели.

То был звук женских рыданий.

Уилфред провел бессонную ночь, но к утру у него был готов план действий. Не стану докучать вам описанием долгих и утомительных маневров, благодаря которым он сначала завязал знакомство с камердинером сэра Джаспера, habitue[8]«Герба ффинчей», а затем, мало-помалу, с величайшей осмотрительностью завоевал его доверие при помощи дружеских слов и пива. Достаточно сказать, что примерно через неделю Уилфред щедрым подкупом побудил камердинера внезапно уехать к сраженной внезапным недугом любимой тетушке, предложив — дабы не причинять неудобств своему нанимателю — в заместители себе собственного двоюродного брата.

Как вы, быть может, догадались, этот двоюродный брат был не кто иной, как Уилфред. Но Уилфред, совсем непохожий на темноволосого молодого красавца ученого, который всего за несколько месяцев до описываемых событий совершил переворот в мире химии, доказав, что H2O + b3g4z7 — m9z8 = g6f5p3x.

Перед тем как покинуть Лондон ради, как он прекрасно понимал, трудного и крайне опасного предприятия, Уилфред из предосторожности заехал к известному костюмеру и приобрел у него рыжий парик. И еще он купил синие очки, хотя для роли, которую он теперь должен был играть, они оказались более чем бесполезными. Камердинер в синих очках не мог не вызвать живейших подозрений у самого доверчивого баронета. А потому Уилфред ограничился в своей подготовке тем, что надел парик, сбрил усы и слегка намазал лицо кремом «Смуглая цыганка». Затем он отправился в ффинч-Холл.

Снаружи ффинч-Холл принадлежал к тем угрюмым, зловещим старинным загородным усадьбам, которые строились словно для того лишь, чтобы в них творились кошмарные преступления. Даже за краткое пребывание в окрестностях дома Уилфред заметил по меньшей мере десяток мест, которым явно не хватало крестика, указывающего, где полиция обнаружила труп. Именно в таких домах перед смертью наследника над крыльцом зловеще каркает ворон, а по ночам из-за зарешеченных окон доносятся пронзительные вопли.

И внутри дом отличала та же мрачность. А что до штата слуг, то ужаснее и вообразить было трудно. Он состоял из престарелой кухарки, которая, склоняясь над своими котлами, смахивала на персонаж бродячей труппы, дающей «Макбета» в захолустных городках на севере страны, и еще из Мургатройда, дворецкого, дюжего угрюмого детины, у которого один глаз косил, а другой горел злобным огнем.

Многих все это заставило бы пасть духом. Но только не Уилфреда Муллинера! Не говоря уж о том, что, подобно всем Муллинерам, он был храбр как лев, ничего другого он и не ожидал. А потому приступил к своим обязанностям, держа ухо востро, и вскоре его бдительность была вознаграждена.

Однажды, затаившись в скудно освещенных коридорах, он увидел, что по лестнице поднимается сэр Джаспер с подносом, нагруженным ломтиками поджаренного хлеба, неполной бутылки белого вина, перечницей, солонкой, блюдом с овощным гарниром и еще одним, накрытым крышкой, под которой, как определил Уилфред, осторожно принюхавшись, покоилась свиная отбивная.

Осторожно прячась в тени, он последовал за баронетом на самый верх лестницы. Сэр Джаспер остановился у двери третьего этажа. И постучал. Дверь отворилась, оттуда высунулась рука, поднос исчез, дверь затворилась, и баронет пошел обратно.

Как и Уилфред. Он ведь увидел то, что хотел увидеть, обнаружил то, что хотел обнаружить. Вернувшись на половину слуг, он под злобным наблюдением Мургатройда начал вынашивать свои планы.

— Где это ты был? — подозрительно осведомился дворецкий.

— Там и сям, — ответил Уилфред с безупречно разыгранной небрежностью.

Мургатройд смерил его угрожающим взглядом.

— Лучше не суйся, куда тебя не просят, — сказал он своим сиплым басом. — В этом доме творится такое, чего видеть не следует.

— Верно, — подтвердила кухарка, бросая в котел луковицу.

Уилфред не мог сдержать невольной дрожи.

Но, даже и невольно дрожа, он испытывал некоторое облегчение. Во всяком случае, подумалось ему, голодом его возлюбленную не морят. Котлета пахла на редкость аппетитно, и, если меню постоянно было на такой высоте, на питание Анджела пожаловаться не могла.

Но облегчение его длилось недолго. В конце-то концов, что значат котлеты, спросил он себя, для девушки, заточенной в зловещем загородном доме и принуждаемой вступить в брак с нелюбимым? Да ничего они не значат! Когда сердце страдает, котлеты всего лишь паллиатив, а не целительный бальзам. И Уилфред гневно обещал себе, что не минует и нескольких дней, как он отыщет ключ от этой запертой двери и умчит свою любовь навстречу свободе и счастью.

Единственной помехой для осуществления этого плана были трудности, сопряженные с обретением ключа. В тот же вечер, пока баронет обедал, Уилфред тщательно обыскал его спальню. И ничего не нашел. Он вынужден был заключить, что ключ его наниматель держит при себе.

Так как же заполучить его?

Не будет преувеличением сказать, что Уилфред Муллинер зашел в тупик. Мозг, который наэлектризовал научный мир открытием, что, смешав крепкий кислород с калием, плеснув в смесь тринитротолуола и капельку выдержанного коньяка, вы получите пойло, которое можно импортировать в Америку как шампанское по сто пятьдесят долларов за ящик, — этот мозг был вынужден признать свое бессилие.

Анализировать состояние чувств нашего молодого человека в течение следующей недели, тянувшейся издевательски медленно, значило бы попросту впасть в депрессию. Жизнь, разумеется, не может состоять исключительно из солнечного сияния, и, излагая подобную историю, представляющую собой сочный ломоть жизни, мраку приходится уделять не меньше места, чем свету. Тем не менее подробное описание душевных мук, которые терзали Уилфреда Муллинера, пока день следовал за днем, не принося решения задачи, утомило бы вас. Вы все люди незаурядного ума и способны сами представить себе, что испытывал пылкий, глубоко влюбленный молодой человек, зная, что его любимая томится практически в сырой подземной темнице, хотя и расположенной на третьем этаже. И как он корил себя за неспособность освободить ее.

Глаза у него запали, скулы торчали, он худел, и эти перемены во внешности были столь заметными, что как-то вечером сэр Джаспер ффинч-ффароумир упомянул про них с нескрываемой завистью.

— Каким образом, черт подери, Стрейкер, — сказал он, ибо Уилфред выбрал себе именно такой псевдоним, — каким образом вы умудряетесь оставаться настолько худощавым? Если судить по еженедельным записям в книге хозяйственных расходов, вы едите, как изголодавшийся эскимос, и все же в весе не прибавляете? А я помимо отказа от сливочного масла и картофеля начал каждый вечер перед отходом ко сну пить горячий неподслащенный лимонный сок и тем не менее будь я проклят, — сказал он, ибо, как все баронеты, был склонен к соленым выражениям, — нынче утром после взвешивания оказалось, что я прибавил еще шесть унций. В чем объяснение?

— Да, сэр Джаспер, — машинально сказал Уилфред.

— Что, черт побери, значит это «да, сэр Джаспер»?

— Нет, сэр Джаспер.

Баронет жалобно запыхтел.

— Я, — сказал он, — внимательно изучал этот вопрос, и поистине речь идет об одном из чудес света. Вы когда-нибудь видели толстого камердинера? Разумеется, нет. И никто другой не видел. А ведь едва ли на протяжении дня выберется минута, когда камердинер не жевал бы чего-нибудь. Он встает в половине седьмого, а в семь пьет кофе с поджаренным хлебом. В восемь он завтракает овсянкой, сливками, яичницей с грудинкой, джемом, хлебом с маслом, затем накладывает себе еще яичницы с грудинкой, еще джема, еще масла, снова наполняет чашку чаем и завершает завтрак куском холодной ветчины и сардинкой. В одиннадцать часов поглощает кофе, сливки и опять-таки хлеб с маслом. В час дня — второй завтрак, обильный, с большим количеством крахмала и пива. А если сумеет подобраться к портвейну, то пьет портвейн. В три он перекусывает. В четыре снова перекусывает. В пять — чай и поджаренный хлеб с маслом. В семь — обед, почти наверное с мучнистым картофелем и непременно с пивом в больших количествах. В девять снова перекусывает. А в десять тридцать удаляется спать, захватив стакан молока и тарелку сухариков на случай, если ночью он проголодается. И тем не менее он остается худым, как гороховый стручок. Я же много лет соблюдаю строгую диету, но тяну на весах двести семнадцать фунтов и отращиваю третий добавочный подбородок. Неразрешимая загадка, Стрейкер!

— Да, сэр Джаспер.

— Ну, я вам вот что скажу, — добавил баронет. — Я выписал из Лондона кабинетную турецкую парильню, и, если уж она не поможет, я откажусь от дальнейших усилий похудеть.

Кабинетная турецкая парильня прибыла в положенный срок и была распакована, а примерно на третий вечер Уилфред, предававшийся в столовой для слуг мрачным размышлениям, был отвлечен от них Мургатройдом.

— Э-эй! — сказал Мургатройд. — Прочухайся. Тебя сэр Джаспер зовет.

— Чем зовет? — спросил Уилфред, возвращаясь к действительности.

— Очень громко зовет, — пробурчал дворецкий.

И не преувеличил. Из верхних сфер дома доносились пронзительные вопли, явно исторгаемые смертельными муками. Уилфреду очень не хотелось вмешиваться, если — что казалось наиболее вероятным — его наниматель намеревался испустить дух в страшной агонии, однако Уилфред был добросовестным человеком, и пока он находился в этом зловещем доме, долг требовал, чтобы он выполнял обязанности, за которые ему платили. И Уилфред поспешил наверх. Войдя в спальню сэра Джаспера, он увидел малиновое лицо баронета, торчащее над верхним краем кабинетной турецкой парильни.

— Явились, наконец! — закричал сэр Джаспер. — Послушайте, когда вы заперли меня в этой адской штуковине, что, черт побери, вы сделали?

— Только то, что было указано в приложенном к ней руководстве. Следуя ему, я вставил штырь А в паз Б, закрыл защелку В.

— Все равно вы что-то напутали. Ее заклинило. Я не могу выбраться.

— Не можете?! — вскричал Уилфред.

— Нет. И проклятый аппарат становится горячее адских вертелов! (Я должен извиниться за выражения сэра Джаспера, но вы же знаете баронетов!) Да я тут сварюсь!

На Уилфреда Муллинера снизошло вдохновение, словно в него ударила молния.

— Я освобожу вас, сэр Джаспер.

— Да пошевеливайтесь же!

— Но с одним условием. — Уилфред устремил на своего собеседника пронзительный взгляд. — Сначала я должен получить ключ.

— Никакого ключа нет, болван! Она не запирается на замок, а просто защелкивается, как только вы располагаете выступ Г в этом, как его там, Д.

— Мне нужен ключ от комнаты, в которую вы заточили Анджелу Пьюрдью.

— Какую околесицу вы несете? О-ой!

— Я скажу вам какую, сэр Джаспер ффинч-ффароумир. Я — Уилфред Муллинер!

— Не будьте ослом! У Уилфреда Муллинера волосы черные. А ваши — рыжие. Наверное, вы его с кем-то путаете.

— Это парик! — сказал Уилфред. — От Кларксона. — Он угрожающе наставил палец на баронета. — Вы не ведали, сэр Джаспер ффинч-ффарроумир, когда начали приводить в исполнение свой гнусный план, что Уилфред Муллинер неотступно следит за каждым вашим шагом. Я разгадал ваши замыслы сразу же. И теперь настала минута, когда вы получили мат. Давайте сюда ключ! Думали поставить на своем? Фиг вам, дьявол в человеческом облике!

— Ффиг! — машинально поправил сэр Джаспер.

— Я освобожу мою возлюбленную, умчу ее из этого страшного дома и женюсь на ней, как только получу особое разрешение на бракосочетание!

Несмотря на свои муки, сэр Джаспер испустил смешок, от которого кровь леденела в жилах.

— Ах, женитесь?

— Женюсь!

— Как же, как же!

— Дайте мне ключ!

— У меня его нет, олух! Он в замочной скважине.

— Ха-ха!

— Никакое не «ха-ха!». Он в замочной скважине. С той стороны двери.

— Очень правдоподобно! Но я не стану терять понапрасну время. Если вы не дадите мне ключ, я пойду и выломаю дверь.

— Сделайте одолжение! — Баронет вновь захохотал, как душа, поджариваемая в аду. — И послушайте, что она скажет.

Последняя фраза показалась Уилфреду бессмысленной. Он полагал, что уж это-то ему хорошо известно. Он словно видел, как Анджела рыдает у него на груди, шепча, что она знала — знала! — что он придет, что она ни на миг не усомнилась в нем. И он кинулся к двери.

— Эй! Вы что, не выпустите меня?

— Всему свое время, — ответил Уилфред. — Сохраняйте хладнокровие. — И выбежал из комнаты.

— Анджела! — закричал он, почти прикасаясь губами к филенке. — Анджела!

— Кто там? — донесся изнутри такой знакомый голос.

— Это я, Уилфред. Сейчас я взломаю дверь. Отойдите в сторону!

Он попятился на несколько шагов и изо всех сил ударил плечом в ненавистную преграду. Раздался оглушительный треск, замок поддался, и Уилфред ввалился в комнату, такую темную, что ничего не увидел.

— Анджела, где вы?

— Здесь. И хотела бы узнать, почему здесь вы, после моего письма? Видимо, некоторые люди, — продолжал голос непонятно ледяным тоном, — не понимают намеков.

Уилфред пошатнулся и упал бы, если бы не ухватился за собственный лоб.

— Письмо? — еле выговорил он. — Но конечно же, вы писали не то, что думали!

— Именно то, и жалею только, что не написала побольше.

— Но-но-но-но разве вы меня не любите, Анджела?

В комнате раздался жестокий язвительный смех.

— Люблю вас? Люблю человека, который рекомендовал мне приобрести муллинеровский крем для лица «Смуглая цыганка»?!

— Что означают ваши слова?

— Я вам покажу, что они означают, Уилфред Муллинер, взгляните на дело рук своих!

Комнату внезапно залил яркий свет. Перед Уилфредом с рукой на выключателе стояла Анджела — царственная, прелестная, в чьей сияющей красоте взыскательный критик мог бы найти лишь один изъян — некоторую пегость.

Уилфред смотрел на нее с обожанием. Лицо у Анджелы было частично бурым и частично белым, а на лилейной шейке виднелись светло-коричневые пятна, напоминавшие отпечатки больших пальцев, какие можно видеть на страницах книг, выдаваемых в бесплатных библиотеках. Но все равно для него она была несравненной красавицей. Он жаждал заключить ее в объятия и, несомненно, заключил бы, если бы ее взгляд не предупредил Уилфреда с абсолютной ясностью, что при таком поползновении его, без сомнения, встретит апперкот.

— Да, — продолжала она, — вот во что вы меня превратили, Уилфред Муллинер, — вы и это жуткое снадобье, которое вы называете кремом для лица «Смуглая цыганка»! Вот во что превратилась кожа, к которой вы любили прикасаться! Я последовала вашему совету и купила большую баночку за семь шиллингов шесть пенсов — и перед вами результат! Менее чем через сутки я могла бы явиться в любой цирк и потребовать любой гонорар за выступление в качестве «Пятнистой принцессы с островов Фиджи». Я укрылась здесь, в доме моего детства. И сразу же, — ее голос прервался, — сразу же мой любимый гнедой шарахнулся от меня и принялся грызть свои ясли. А едва Понто, мой миленький песик, которого я вырастила, взглянул на мое лицо, как пришлось вызывать ветеринара, и, увы, надежды на то, что он поправится, почти нет. И это вы, Уилфред Муллинер, вы навлекли на меня это проклятие!

Многие мужчины увяли бы от таких жгучих слов, но Уилфред Муллинер только улыбнулся с бесконечным состраданием и пониманием.

— Ничего страшного, — сказал он. — Мне следовало бы предупредить вас, любимая, что подобное иногда случается, если кожа особенно нежна и бархатиста. Но все можно незамедлительно исправить, применив муллинеровский лосьон «Снега горных вершин», четыре шиллинга за флакон средней величины.

— Уилфред! Неужели это правда?

— Чистейшая, любовь моя. И лишь это разделяет нас?

— Нет! — раздался громовой голос.

Уилфред мгновенно обернулся. В дверях стоял сэр Джаспер ффинч-ффарроумир, укутанный в махровое полотенце. Все видимые участки его кожи были ярко-алыми. Позади него поигрывал хлыстом Мургатройд, дворецкий.

— Вы не ждали меня увидеть?

— Бесспорно, — ответил Уилфред сурово, — я никак не ожидал увидеть вас в таком костюме в присутствии представительницы прекрасного пола.

— Мой костюм тут ни при чем, — отпарировал сэр Джаспер и обернулся к дворецкому. — Мургатройд, исполняйте свой долг!

Дворецкий перешагнул порог комнаты. Лицо его было ужасным.

— Остановитесь! — вскричала Анджела.

— Я же еще не начал, мисс, — почтительно указал дворецкий.

— Вы не прикоснетесь к Уилфреду! Я люблю его.

— Как! — изумился сэр Джаспер. — После того, что произошло?

— Да. Он все объяснил.

Карминное лицо баронета свирепо насупилось.

— Держу пари, он не объяснил, почему оставил меня вариться в адской турецкой парильне. От меня уже дым валил, когда Мургатройд, преданнейший из преданных, услышал мои крики, явился и освободил меня.

— Хотя в мои обязанности это и не входит, — пояснил дворецкий.

Уилфред устремил на баронета твердый взгляд.

— Если бы, — сказал он, — вы пользовались муллинеровским «Сбросим вес», признанным средством от тучности, как в форме таблеток, три шиллинга за жестянку, или в жидкой форме, пять шиллингов шесть пенсов за флакон, вам не было бы нужды в турецкой парильне. Муллинеровский «Сбросим вес», который не содержит никаких вредных химикалий, но составлен исключительно из целебных трав, гарантирует уменьшение веса непрерывно, плавно и без возникновения слабости со скоростью два фунта в неделю. Используется членами самых знатных семей.

Огонь ненависти угас в глазах баронета.

— Это факт? — прошептал он.

— Да!

— Вы гарантируете?

— Все муллинеровские препараты имеют полную гарантию.

— Мой мальчик! — вскричал баронет и потряс руку Уилфреда. — Бери ее, — добавил он прерывающимся голосом. — Вместе с моим б-б-благословением.

За его спиной раздалось деликатное покашливание.

— Сэр, а у вас случаем не найдется что-нибудь от прострела? — осведомился Мургатройд.

— Муллинеровский «Облегчитель» исцелит самый застарелый прострел за несколько дней.

— Да благословит вас Бог, сэр! Да благословит вас Бог, — прорыдал Мургатройд. — А где я мог бы его приобрести?

— В любой аптеке.

— Он меня прихватывает главным образом пониже спины, сэр.

— Больше ему вас прихватить не удастся, — сказал Уилфред.

Остается добавить совсем немного. Теперь Мургатройд — самый гибкий дворецкий во всем Йоркшире. Сэр Джаспер весит чуть меньше двухсот десяти фунтов и подумывает о том, чтобы вновь скакать за лисицей. Уилфред и Анджела — супруги, и, как меня поставили в известность, никогда еще свадебные колокола старинной церкви в деревушке ффинч не звонили с таким энтузиазмом, как в то июньское утро, когда Анджела повернула к своему любимому личико, коричневый оттенок которого был столь же глубок и ровен, как цвет антикварного орехового столика, и ответила на вопрос священника: «Берешь ли ты, Анджела, этого Уилфреда?» застенчивым «да». Теперь у них два чудесных мальчугана. Меньший, Персиваль, учится в приготовительной школе, а старший, Фердинанд, — в Итоне.

На этом мистер Муллинер, допив свое горячее виски, пожелал нам всего наилучшего и удалился.

С его уходом воцарилась тишина. Общество, казалось, погрузилось в глубокие размышления. Затем кто-то поднялся на ноги.

— Ну, что же, спокойной ночи всем, — сказал он.

И это словно бы подвело итог вечеру.

— Ну и ладненько, — сказал Алджи Круфтс. — Тогда я поеду один.

— Ну и ладненько, — сказал Амброз Уиффин. — Поезжай один.

— Ну и ладненько, — сказал Алджи Круфтс. — И поеду.

— Ну и ладненько, — сказал Амброз Уиффин. — И поезжай.

— Ну и ладненько в таком случае, — сказал Алджи Круфтс.

— Ну и ладненько, — сказал Амброз Уиффин.

— Ну и ладненько, — сказал Алджи Круфтс.

Пожалуй, нет ничего печальнее (сказал мистер Муллинер), чем разлад между друзьями детства. Однако добросовестный рассказчик обязан сообщать обо всем.

Кроме того, долг такого рассказчика — хранить строгую беспристрастность. Тем не менее в данном случае просто невозможно не принять чьей-то стороны.

Достаточно ознакомиться с фактами, и станет ясно, что Алджи Круфтс имел полное право даже на еще более суровый тон. Было то время года, когда у всех молодых людей правильного образа мыслей возникает потребность отправиться в Монте-Карло, и по плану они с Амброзом должны были сесть на поезд, доставляющий пассажиров прямо к пароходу, утром шестнадцатого февраля. Все приготовления были завершены — билеты куплены, чемоданы упакованы, «Сто систем выигрыша в рулетку» основательно проштудированы от корки до корки, — и нате вам! Днем четырнадцатого февраля Амброз хладнокровно заявляет, что намерен пробыть в Лондоне еще две недели.

Алджи Круфтс впился в него взглядом. Амброз Уиффин всегда одевался элегантно, однако на этот раз его облик обрел зловещий блеск, который мог означать только одно. Об этом кричала белая гвоздика в его петлице, об этом визжали складки на его брюках, и Алджи мгновенно все понял.

— Ты приударяешь за какой-то мерзкой юбкой! — сказал он.

Амброз Уиффин покраснел и пригладил свой цилиндр против ворса.

— И я знаю за какой! За Робертой Уикхем.

Амброз снова покраснел и снова пригладил свой цилиндр, но на этот раз в положенном направлении, восстанавливая статус-кво.

— Ну, — сказал он, — ты же сам меня с ней познакомил.

— Знаю. И если помнишь, сразу же отвел тебя в сторонку и предупредил, чтобы ты держал ухо востро.

— Если ты имеешь что-то против мисс Уикхем…

— Я против нее ничего не имею. Я знавал Бобби Уикхем, еще когда она была младенцем, и у меня на нее, так сказать, выработался иммунитет. Но можешь мне поверить, всякий другой, кто входит в соприкосновение с Бобби Уикхем, рано или поздно по самый кадык вляпывается в какую-нибудь жуткую историю. Она подводит их и походя отшвыривает, так что слышится только глухой зловещий стук. Посмотри хоть на Роланда Эттуотера. Он поехал погостить в их загородном доме и прихватил с собой змею…

— Зачем?

— Не знаю. Просто при нем была змея, и Бобби засунула ее кому-то под одеяло и предоставила всем думать, будто это сделал Эттуотер. Ему пришлось уехать на молочном поезде в три утра.

— А зачем было Эттуотеру таскать с собой змей в загородные дома? — брезгливо сказал Амброз. — Легко понять, каким соблазном для девушки с характером…

— А еще Дадли Финч. Она пригласила его туда и забыла предупредить свою мать о его приезде, а в результате его сочли грабителем, и дворецкий влепил ему пулю в ногу, когда он торопился успеть на молочный поезд.

Юная розовая физиономия Амброза Уффина обрела то негодующее благородство, какое могло появиться на лице Ланселота, услышь он сплетни о королеве Гиньевре.

— Мне все равно, — сказал он мужественно. — Она — самая чудесная девушка в мире, и в субботу я веду ее на собачью выставку.

— Что? А как же Монте-Карло?

— Придется отложить. Ненадолго. Она прогостит в Лондоне у какой-то своей тетки еще пару недель. А тогда я смогу поехать.

— Ты что же, хочешь сказать, что у тебя хватает наглости думать, что я буду болтаться тут еще две недели, ожидая, когда ты соберешься ехать?

— Не вижу, почему бы и нет.

— Ах, не видишь! Только я и не подумаю!

— Ну и ладненько. Делай, как знаешь.

— Ну и ладненько. Тогда я поеду один.

— Ну и ладненько. Поезжай один.

— Ну и ладненько. И поеду.

— Ну и ладненько. И поезжай.

— Ну и ладненько в таком случае.

— Ну и ладненько, — сказал Амброз Уиффин.

— Ну и ладненько, — сказал Алджи Круфтс.

Практически в те же минуты, когда эта удручающая сцена развертывалась в клубе «Трутни», Роберта Уикхем в гостиной дома ее тети Марсии на Итон-сквер пыталась урезонить свою мать, все больше и больше убеждаясь в непосильности такой задачи. Леди Уикхем заведомо не поддавалась никаким резонам. Она была женщиной, не меняющей своих решений.

— Но, мама!

Леди Уикхем выдвинула волевой подбородок вперед еще на дюйм:

— Спорить бесполезно, Роберта…

— Но, мама! Ну сколько мне повторять! Сейчас позвонила Джейн Фолконер, чтобы я помогла ей выбрать подушки для ее новой квартиры.

— А сколько раз мне повторять, что обещание — это обещание. Утром после завтрака ты добровольно вызвалась сводить в кино своего кузена Уилфреда и его маленького друга Эсмонда Бейтса, и ты не можешь обмануть их надежды.

— Но если Джейн предоставить себе, она выберет какую-нибудь муть.

— Ничем не могу помочь.

— Она рассчитывает на меня. Так и сказала. И я поклялась, что сейчас же к ней приеду.

— Ничем не могу помочь.

— Я совсем забыла про Уилфреда.

— Ничем не могу помочь. Тебе не следовало забывать. Ты должна позвонить своей подруге и сказать ей, что сегодня днем не можешь к ней приехать. Мне кажется, тебе следует радоваться возможности доставить удовольствие этим двум мальчикам. Нельзя же всегда думать только о себе. Надо стараться привносить немножко солнечного света в жизнь других людей. Пойди предупреди Уилфреда, что ты его ждешь.

Оставшись одна, Роберта скорбно подошла к окну и остановилась, глядя на площадь. С этой дозорной вышки ей было отлично видно, как мальчуган в итонской форме усердно вспрыгивает с тротуара на нижнюю ступеньку крыльца и спрыгивает с нее обратно. Это был Эсмонд Бейтс, сын и наследник соседнего дома. Зрелище это отогнало Бобби от окна, и она поникла на кушетке, глядя в пространство и испытывая тихое отвращение к жизни. Возможно, кружение по Лондону в поисках подушек не всем покажется верхом блаженства, однако Бобби уже настроилась, и ее душевная рана обильно кровоточила. Но тут дверь отворилась и впустила дворецкого.

— Мистер Уиффин, — доложил дворецкий, и в гостиную вошел Амброз, источая то почтительное благоговение, которое всегда охватывало его в присутствии Бобби.

Обычно к благоговению этому примешивалась робость, неизбежная при посещении святилища богини, но на этот раз богиня так искренне ему обрадовалась, что робость исчезла. Он был изумлен степенью этой радости. При его появлении она вскочила с кушетки и теперь смотрела на него сияющими глазами, будто потерпевший кораблекрушение моряк на приближающийся парус.

— Ах, Амброз! — сказала Бобби. — Я так рада, что ты пришел!

Амброз преисполнился восторга от моднейших носков до набрильянтиненных волос. До чего же мудро он поступил, посвятив долгий час совершенствованию каждой мелочи своего туалета. Как только что сказал ему взгляд, брошенный в зеркало на лестничной площадке, его головной убор безупречен, его брюки безупречны, его бутоньерка безупречна и его галстук безупречен. Все — на сто процентов, а девушки это ценят.

— Просто решил заглянуть на минутку, — сказал Амброз сиплым голосом, единственным, на какой были способны его голосовые связки, когда он обращался к этой царице своего биологического вида. — Узнать, есть ли у тебя какие-нибудь планы на сегодня. Если, — добавил он, — ты понимаешь, о чем я.

— Я веду в кино моего кузена Уилфреда и его маленького друга. Хочешь тоже пойти?

— Еще бы! Огромное спасибо! А можно?

— Абсолютно.

— Огромное спасибо! — Он поглядел на нее с восторженным обожанием. — Но послушай, до чего же ты добра, если тратишь день на то, чтобы сводить парочку сопляков в киношку. Жутко добра. То есть, я хочу сказать, до чего ты чертовски добра.

— О чем речь? — скромно сказала Бобби. — Я чувствую, что должна радоваться возможности доставить удовольствие этим мальчуганам. Нельзя же всегда думать только о себе. Надо стараться привносить немножко солнечного света в жизнь других людей.

— Ты ангел!

— Нет-нет.

— Абсолютный ангел, — настаивал Амброз, лихорадочно трепеща. — Решиться на такое, это… ну, абсолютно по-ангельски. Если ты меня понимаешь. Жалко, что Алджи Круфтса сейчас здесь нет. Не то он увидел бы…

— При чем тут Алджи?

— А при том, что он сегодня говорил о тебе всякие неприятные вещи. Крайне неприятные.

— А что он говорил?

— Он сказал… — Амброз содрогнулся. Гнусные слова застревали у него в горле. — Он сказал, что ты подводишь людей.

— Да неужели! Значит, так? Придется мне поговорить с юным Алджерноно П. Круфтсом. Он как будто забыл, — продолжала Бобби, и в ее прекрасных глазах появилось задумчивое выражение, — что в деревне мы соседи и я знаю местоположение его спальни. Юному Алджи настоятельно требуется лягушка под одеялом.

— Две лягушки, — поправил ее Амброз.

— Две лягушки, — согласилась Бобби.

Дверь отворилась, и на пороге возник мальчик в итонской форме, в очках и котелке, низко надвинутом на внушительные уши, и Амброз сказал себе, что ему редко доводилось видеть что-либо более омерзительное. Впрочем, он гневно прищурился бы и на августейшую особу, нарушь августейшая особа его тет-а-тет с мисс Уикхем.

— Я готов, — сказал мальчик.

— Это Уилфред, сын тети Марсии, — сказала Бобби.

— О? — холодно сказал Амброз.

Касательно маленьких мальчиков Амброз Уиффин, подобно многим и многим молодым людям, придерживался довольно строгих взглядов. Он безыскусно веровал, что все они настоятельно нуждаются в подзатыльниках, а в остальных случаях должны блистать своим отсутствием. Он смерил этот экземпляр брезгливым взглядом. Возникшее было намерение полюбить его ради Бобби увяло на корню. Только мысль, что рядом будет Бобби, примирила его с необходимостью появиться на людях в обществе такой гнуснятины.

— Пошли! — потребовал мальчик.

— Отлично, — сказала Бобби. — Я готова.

— Старый Вонючка ждет на крыльце, — заверил ее мальчик, словно обещая заслуженный восхитительный сюрприз.

Старый Вонючка, обнаруженный на указанном месте, показался Амброзу именно таким, каким должен был оказаться друг Уилфреда, кузена Бобби: пучеглазым, веснушчатым и, как вскоре обнаружилось, неуемно назойливым дьяволенком, которому настоятельно требовалось получить пять шлепков теннисной ракеткой.

— Такси ждет, — сказал Старый Вонючка.

— Какой ты молодец, Эсмонд, что нашел такси, — похвалила Бобби.

— Я его не находил. Это вон его такси, а я велел ему подождать.

У Амброза вырвалось приглушенное восклицание, и он бросил ошеломленный взгляд на счетчик. При виде выскочившей цифры у него упало сердце. Не шесть шлепков теннисной ракеткой, почувствовал он, а десять. И полновесных.

— Чудесно, — сказала Бобби. — Залезайте. Скажите ему, пусть едет к «Тиволи».

Амброз подавил рвавшиеся с языка слова, залез в такси и сосредоточился на увертывании от ног Уилфреда, кузена Бобби, который сидел напротив него. Казалось, этот мальчик был снабжен ими очень щедро, на манер сороконожки, и почти не выпадало секунды, когда бы его подошвы ни стирали гуталин со сверкающих ботинок Амброза. И этот последний, узрев наконец знакомые здания Стрэнда, испытал восторг, который, как описал древнегреческий историк Ксенофонт, охватил десять тысяч греческих воинов, когда после долгих блужданий они увидели впереди Черное море. Скоро, скоро он будет сидеть рядом с Бобби в полутемном зрительном зале, а это стоило любых невзгод на пути к этому залу. Он выбрался из такси и окунулся в очередь перед кассой в фойе.

Зажатый среди других искателей развлечений, Амброз, несмотря на некоторые физические неудобства, ощущал себя освеженным духовно. Для молодого влюбленного нет ничего приятнее, чем рыцарское служение объекту своего обожания. И хотя, как, возможно, сочтут некоторые, стояние в очереди и покупку билетов в кино назвать рыцарским служением можно лишь с некоторой натяжкой, для человека в положении Амброза любое служение есть служение. Он предпочел бы спасти Бобби жизнь, но, поскольку в данный момент это не представлялось возможным, толкаться ради нее в очереди все-таки было хоть чем-то.

А стояние это отнюдь не было таким безопасным, как может показаться на первый взгляд. Амброза Уиффина подстерегала абсолютная черная катастрофа. Он только-только пробился к окошечку и, приобретя билеты, повернулся, чтобы отойти, как она разразилась. Откуда-то из-за его спины появилась рука, последовал миг парализующего ужаса, и вот уже цилиндр, которым он дорожил чуть ли не больше собственной жизни, покатился по фойе, преследуемый дородным мужчиной в мундире чехословацкого контр-адмирала.

Испытывая невыразимые муки, Амброз решил было, что переживает самое страшное мгновение своей жизни. Затем он обнаружил, что по страшности оно было лишь вторым. Венец же всех печалей был достигнут, когда адмирал вернулся, держа в руке нечто пожеванное, чего Амброз сразу даже не узнал.

Адмирал был исполнен сочувствия. В его голосе, когда он заговорил, пряталось простецкое моряцкое сочувствие.

— Вот, пожалуйста, сэр, ваш убор, — сказал он. — Вот ваш прибор. Этот забор, сэр, боюсь, немножко пострадал. На него случайно наступил один джентльмен. А на пробор ведь нельзя наступить, — сказал он назидательно, — чтоб он цел остался. И этот бор уже не тот сор, каким был.

Хотя адмирал говорил непринужденным тоном светского собеседника, в его голосе чувствовалась какая-то целеустремленность. Он походил на контр-адмирала, который чего-то дожидается, и Амброз, будто под гипнозом, извлек из кармана полкроны и вложил ее в адмиральскую ладонь. Затем, водрузив на голову бренные останки, он зарысил через фойе, чтобы скорее воссоединиться с любимой.

В первую минуту ему представилось весьма маловероятным, что она будет способна ответить ему взаимностью, увидев на его голове это нечто. Затем Надежда робко дала о себе знать. В конце-то концов этот тяжкий удар постиг его, когда он жертвовал собой ради нее. Она, конечно, это учтет. К тому же девушки калибра Роберты Уикхем любят своих избранников не только за их шляпы. Складки на брюках тоже чего-то стоят. Как и гетры. И когда Амброз пробился через толпу к тому месту, где оставил свое божество, он уже почти преисполнился оптимизма. Но едва он достиг этого места, как ему в уши ввинтился визгливый голос Старого Вонючки.

— Ух ты! — сказал Старый Вонючка. — Что это у вас со шляпой?

Тут же раздался другой пискливый голос. Уилфред, сын тети Марсии, рассматривал его с обидным интересом биолога, изучающего под микроскопом какой-нибудь простейший организм.

— Ого! — сказал Уилфред. — Не знаю, известно ли это вам, но на вашей шляпе кто-то вроде бы посидел. Ты когда-нибудь видел такую шляпу, Вонючка?

— Ни в жисть, — ответил его друг.

Амброз скрипнул зубами:

— Хватит о моей шляпе. Где мисс Уикхем?

— А она ушла, — сообщил Старый Вонючка.

Жуткий смысл этих слов дошел до Амброза не сразу.

Затем у него отвалилась нижняя челюсть, и он в ужасе выпучился на мальчиков:

— Ушла? Куда ушла?

— Не знаю куда. Просто ушла.

— Она сказала, что вдруг припомнила одну деловую встречу, — объяснил Уилфред. — Она сказала…

— …чтобы вы повели нас в кино, а она присоединится к нам попозже, если сумеет.

— Она думала, что, наверное, не успеет, но попросила, чтобы вы оставили ее билет кассиру на всякий случай.

— Она сказала, что знает, что может спокойно оставить нас с вами, — закончил Старый Вонючка. — Ну, пошли, а не то пропустим назидательную комедию в двух частях.

Амброз тоскливо смотрел на них. Все его существо требовало отвесить этим двум затылкам по хорошему подзатыльнику, от души выругаться, умыть руки и широким шагом удалиться восвояси. Но Любовь побеждает все. Рассудок твердил ему, что перед ним двое маленьких мальчиков, отвратнее которых ему еще видеть не приходилось. Короче говоря, мясо для подзатыльников, и только. Но Любовь, более могучая, чем рассудок, нашептывала, что они — священный знак доверия. Роберта Уикхем ждет, что он поведет их в кино, и он должен это сделать.

И такой была его любовь, что он ничуть не возмутился из-за дезертирства Роберты. Без сомнения, сказал он себе, у нее была веская причина. Вздумай кто другой, чуть менее божественный, улизнуть, подкинув ему этих двух зловредных микробов, такой поступок можно было бы счесть некорректным, но в ту минуту он все еще чувствовал, что царица всегда права.

— Ну ладно, — сказал он уныло. — Шевелитесь!

Однако Старый Вонючка еще не пресытился темой шляпы.

— А знаете, — задумчиво сказал он, — вид у вашей шляпы тот еще.

— Абсолютно жуткий, — поддержал Уилфред.

Амброз несколько секунд жег их взглядом, и ладонь у него отчаянно зачесалась под перчаткой. Однако железное самообладание Уиффинов сослужило ему отличную службу.

— Шевелитесь! — сказал он напряженным голосом. — Шевелитесь же!

В конечном счете, сколько бы высокооплачиваемых звезд ни снялось в супербоевике, как бы великолепны и роскошны ни были эпизоды оргий в нем, его успех у зрителей зависит от того, в чьем обществе каждый отдельно взятый зритель наслаждается фильмом. Если не задалось еще в фойе, ни о каком удовольствии в истинном смысле слова и речи быть не может.

Картину, которую в данный момент администрация «Тиволи» предлагала своим посетителям, Голливуд одарил всем, на что способны Искусство и Деньги. Взяв за основу хрестоматийное стихотворение У. Вордсворта «Нас семеро»,[9] творцы этой ленты дали ей название «Где рыщет страсть» и ублажали зрителей такими любимцами серебристого экрана, как Лоретта Бинг, Г. Сесил Теруиллингер, Бэби Белла, Оскар Чудо-Пудель и Высокообразованные Морские Львы профессора Прудда. Однако Амброза она оставила глубоко равнодушным.

Будь с ним рядом Бобби, насколько иначе он бы себя чувствовал! А теперь прелесть сюжета оказалась бессильной заворожить его, и вывести его из апатии не удалось даже эпизоду Вавилонского пира, постановка которого обошлась в пятьсот тысяч долларов. С начала и до конца Амброз пребывал в тупом оцепенении. Затем наконец тяжкое испытание осталось позади, и он, пошатываясь, вышел на свежий воздух, озаренный светом дня. Подобно Г. Сесилу Теруиллингеру в душераздирающий кульминационный момент четвертой части, он до конца испил горькую чашу, которую Жизнь поднесла к его устам.

И именно этот миг, когда сильный человек стоит лицом к лицу со своей душой, Старый Вонючка с беззаботностью Юности избрал для возобновления рассуждений о его шляпе.

— А знаете, — сказал Старый Вонючка, когда они вышли на многолюдный Стрэнд, — ну и видик у вас под этой крышкой!

— Умереть — уснуть, — горячо согласился Уилфред.

— Вам бы еще банджо, и вы здорово подзаработали бы, распевая песни перед пивнушками.

При первом знакомстве с этими детишками Амброзу показалось, что они уже достигли самого низкого уровня, до которого дано пасть человечеству. Однако теперь стало ясно, что в их распоряжении находились другие, прежде не изведанные глубины. Есть предел, за которым даже уиффинский самоконтроль перестает функционировать. В следующий миг рев лондонского уличного движения перекрыла четкая нота звонкого подзатыльника.

Получил его Уилфред, как стоявший ближе, и именно на Уилфреда указала остановившаяся почтенная старушка. Каждое движение ее указующего перста дышало возмущением и ужасом.

— Почему вы ударили этого малютку? — вопросила почтенная старушка.

Амброз не ответил. Он был не в настроении решать головоломки. К тому же для полного ответа ему пришлось бы изложить всю историю своей любви, особо остановиться на агонии, которую он испытал, обнаружив, что ноги его богини сделаны из глины, объяснить, как мало-помалу во время недавнего просмотра киноленты его кровь достигла точки кипения, пока этот малютка грыз мятные леденцы, шаркал подошвами, подхихикивал и громко читал титры. И в заключение ему пришлось бы во всех подробностях обсудить тему шляпы.

Не в силах совершить подобное, он просто свирепо нахмурился, и таков был калибр этого нахмуривания, что почтенной старушке показалось, будто перед ней сам Зверь из Бездны.

— Я сейчас же обращусь к полицейскому! — сказала она.

Лондонской жизни присущ особый феномен: стоит на любой столичной магистрали прошептать магическое слово «полицейский», как сразу же возникнет вполне приличная толпа. Посмотрев вокруг, Амброз обнаружил, что их маленькая компания внезапно пополнилась примерно тридцатью согражданами, каждый из которых смотрел на него так, как он сам смотрел бы на обвиняемого во время процесса о сенсационном убийстве в Олд-Бейли.

Амброза охватило страстное желание оказаться где-нибудь еще. Всю свою жизнь он не терпел сцен, а ситуация явно грозила вылиться в ту еще сцену. Ухватив оба священных знака доверия за локти, он перебежал с ними улицу, а толпа продолжала стоять как вкопанная, разглядывая место, где все это произошло.

В безопасности противоположного тротуара Амброз занялся свинчиванием в единое целое своей рассыпавшейся нервной системы и некоторое время не замечал окружающего. К пошлости буден его вернул пронзительный вопль предвкушения, вырвавшийся из груди его юных спутников:

— Ой-ой-ой! Устрицы!

— Ух ты! Устрицы!

И он обнаружил, что они стоят перед рестораном, витрина которого была вымощена несколькими слоями указанных моллюсков. Оба мальчика облизывались на это зрелище, вытаращив глаза.

— Я бы умял устричку! — сказал Старый Вонючка.

— И я бы еще как умял устричку! — сказал Уилфред.

— Спорю, я съем больше устриц, чем ты.

— Спорю, не съешь.

— Спорю, съем.

— Спорю, не съешь.

— Спорю на миллион фунтов, съем.

— Спорю на миллион триллионов фунтов, не съешь.

Амброз вовсе не собирался стать арбитром жуткого состязания, которое они вроде бы планировали. Не говоря уж о тошнотворности самой мысли о пожирании устриц в разгар дня, у него не было ни малейшего желания потратить еще хоть пенс на этих исчадий ада. Но тут он заметил, что между движущимися машинами ловко лавирует почтенная старушка, устроившая ему сцену. Автобус № 33 мог бы без труда ее сбить, но по чистой халатности и глупой самоуверенности промазал, так что она благополучно достигла тротуара и двинулась в их сторону.

— Шевелитесь! — хрипло скомандовал Амброз. — Шевелитесь же!

Мгновение спустя они уже сидели за столиком, и возле них с блокнотом и карандашом в руке замаячил официант, смахивавший на члена исполнительного комитета «Черной руки».[10]

Амброз в последний раз попытался воззвать к совести своих гостей.

— Не можете же вы и в самом деле есть устриц в такой час! — сказал он почти умоляюще.

— Спорю, что можем, — сказал Старый Вонючка.

— Спорю на миллиард фунтов, что можем, — сказал Уилфред.

— Ну, пусть, — сказал Амброз. — Пусть устрицы.

Он скорчился на стуле, отводя глаза от жуткого зрелища. Прошла вечность, и он заметил, что хлюпанье рядом с ним затихло. Со временем всему наступает конец. Даже самая истомленная река где-нибудь да вольется в океан, если прибегнуть к метафоре поэта Суинберна. Уилфред и Старая Вонючка перестали поглощать устриц.

— Кончили? — осведомился Амброз ледяным тоном.

Наступила краткая пауза. Мальчики словно колебались.

— Да, если больше не подадут.

— Больше не подадут, — сказал Амброз и сделал знак официанту, который, прислонясь к стене, грезил о давних счастливых убийствах в дни его далекой юности.

— Сар?

— Счет.

— Чет? Сию минуту, cap.

Визгливый радостный смех приветствовал это слово.

— Он сказал «чет», — пробулькал Старый Вонючка.

— «Чет»! — эхом отозвался Уилфред.

Они принялись упоенно дубасить друг друга, аплодируя этой великолепнейшей репризе. Официант налился темным румянцем, буркнул что-то на родном наречии и как будто потянулся за стилетом. Амброз покраснел до корней волос. Над официантами не принято смеяться ни при каких обстоятельствах, и он со всей остротой ощущал неловкость своего положения. Но тут, к счастью, Черная Рука вернулся со сдачей.

На тарелочке сиротливо покоился шестипенсовик, и Амброз поспешил сунуть руку в карман за дополнительными монетами. Щедрые чаевые, полагал он, покажут официанту, что духовно он не имеет ничего общего с этими двумя хихикающими париями, в силу обстоятельств оказавшимися с ним за одним столом. Этот жест сразу вознесет его в иные сферы. Официант поймет, что, несмотря на сомнительность общества, окружавшего его в момент их знакомства, сам Амброз Уиффин — приличнейший человек с золотым сердцем. «Симпатико», как вроде бы выражаются эти итальянцы.

И тут он подскочил, словно от удара электрического тока. Его пальцы перепархивали из кармана в карман и в каждом обнаруживали только пустоту. Ужасная истина не оставляла места для сомнений. День, потраченный на уплату огромных сумм, выбитых счетчиками такси, а также на покупку билетов в кино, на вжимание полукрон в ладони чехословацких контр-адмиралов и на скармливание устриц маленьким мальчикам, завершился его полным банкротством. Только этот шестипенсовик оставался у него на то, чтобы доставить этих чертовых мальчишек назад на Итон-сквер.

Амброз Уиффин замер на роковом перепутье. Ни разу в жизни он не оставлял официанта без чаевых. Он даже представить себе не мог подобного. Чаевые официанту представлялись ему составной частью естественного порядка вещей, нарушить который столь же невозможно, как перестать дышать или не застегнуть нижнюю пуговицу жилета. Призраки давно усопших Уиффинов — Уиффинов, которые щедрой рукой разбрасывали милостыню толпам в Средние века, Уиффинов, которые в эпоху Регентства швыряли кабатчикам кошельки с золотом, — казалось, сгрудились вокруг него, умоляя последнего в их славном роду не опозорить фамильное имя. С другой стороны, шести пенсов как раз хватит, чтобы оплатить проезд в автобусе и избавиться от необходимости пройти две мили по лондонским улицам в бесформенном цилиндре и в обществе Уилфреда и Старого Вонючки…

Будь бы это только Уилфред… Или на крайний случай только Старый Вонючка… Или не выгляди он точной копией комика из низкопробного мюзик-холла…

Амброз Уиффин долее не колебался. Молниеносным движением руки заграбастав шестипенсовик, со свистом выдохнув воздух через нос, он выскочил из-за столика.

— Пошли! — пробурчал он.

Амброз мог бы поставить триллион триллионов на своих маленьких друзей! Они повели себя точно так, как он и ожидал. Ни капли такта. Ни корректной сдержанности. Ни малейшей попытки замять щекотливую ситуацию. Просто двое бойких дитятей Природы, которые выпаливают все, что ни взбредет им в голову, и которым он от души пожелал проснуться поутру с пищевым отравлением.

— Э-эй! — первым подал голос Уилфред, и звонкие звуки разнеслись по ресторану, как призывный сигнал горна. — Вы же не оставили чаевых официанту!

— Э-эй! — набатным колоколом прогремел Старый Вонючка. — Черт подери, вы разве не дадите ему на чай?

— Вы не дали на чай официанту, — развил Уилфред свое первое утверждение.

— Официанту, — растолковал Старый Вонючка, внеся в ситуацию окончательную ясность. — Вы не дали ему на чай.

— Пошли! — простонал Амброз. — Шевелитесь! Шевелитесь же!

Сотня покойных Уиффинов застонала призрачным стоном и закутала лица саванами. Потрясенный официант прижал салфетку к сердцу. И Амброз, поникнув головой, вылетел за дверь, как мучимый совестью кролик. В эту кульминационную минуту он даже забыл о том, что на голове у него цилиндр, более похожий на гармошку. Как верно, что более сильное чувство поглощает чуть менее сильное!

Перед ним в уличном заторе остановился ниспосланный небом автобус. Он впихнул внутрь священные знаки доверия, а когда они в своей веселой мальчишеской манере ринулись в дальний конец салона, сел возле двери, как мог дальше от них. Потом снял цилиндр и закрыл глаза.

До сих пор, когда Амброз Уиффин садился, откидывался и закрывал глаза, он тотчас погружался в священные мысли о Бобби. Но теперь они упорно не появлялись. То есть всяких мыслей было хоть отбавляй, а вот священных — ни-ни. Словно бы источник их истощился.

Чертовски скверно с ее стороны, что она втравила его в такое. Нет, чертовски скверно. И ведь, заметьте, она с самого начала намеревалась, учтите, втравить его в такое. Да-да. То есть знаем мы эти деловые встречи, о которых вдруг припоминают. Чушь собачья. Никакой критики не выдерживает. Она и секунду не собиралась переступить порог киношки. С самого начала задумала заманить его, а потом испариться, а этих двух малолетних прокаженных подбросить ему — ну просто чертовски скверно с ее стороны.

Да, он будет называть вещи своими именами. Чертовски скверно, и никаких обиняков. Удар в спину. Слишком-слишком. Короче говоря, выражая все в двух словах — чертовски скверно.

Автобус катил по улице. Амброз открыл глаза проверить, какое расстояние они успели одолеть. И с восторгом убедился, что автобус уже приближается к Гайд-Парк-Корнеру. Амброз позволил себе вздохнуть свободно. Его мученичество практически завершилось. Еще чуть-чуть — несколько коротеньких минут, и он доставит этих двух зачумленных в два их логова на Итон-сквер, навеки отряхнет от них свою жизнь, вернется в уютную безопасность своей квартирки и начнет новую жизнь.

Эта мысль его очень поддержала, и, ободрившись, Амброз начал набрасывать в уме список ингредиентов, из которых его камердинер под его личным надзором смешает ему живительный напиток, едва он вернется домой. Тут никаких сомнений не возникало. Многие в его положении — практически, можно сказать, после избавления в последний миг от участи хуже смерти — прибегли бы к виски с содовой, максимально крепкому. Но Амброз, хотя и не имел ничего против виски с содовой как таковых, сделал иной выбор. Коктейль. Коктейль, который человек смешивает лишь раз в жизни. Коктейль, который прогремит в веках, в котором джин мягко смешается с итальянским вермутом, а капелька выдержанного коньяка, точно доверчивый ребенок, прильнет к добавленному абсенту…

Он резко выпрямился. Он вытаращил глаза. Нет, они его не обманывали. В дальнем конце автобуса сгущались черные тучи.

Перед тем как разражаются великие катастрофы, крайне редко непосредственный свидетель способен заметить каждую подробность того, что надвигается. Беда подкрадывается тишком, проникая в сознание постепенно, этап за этапом. Например, жители Помпеи на ранних этапах будущей гибели этого города, вероятнее всего, заметили только клуб дыма. «А! — говорили они. — Клуб дыма!» И продолжали не обращать на него внимания. Так было и с Амброзом Уффином в описываемом случае.

Внимание Амброза остановило на себе лицо человека, который вошел на последней остановке и сел прямо напротив Старого Вонючки. Это было необыкновенно серьезное лицо, покрытое пятнами и залитое необыкновенным же малиновым румянцем. Глаза, заметно выпученные, неподвижно смотрели куда-то вдаль. Амброз заметил эти глаза, когда они проплыли мимо него. Круглые, остекленелые глаза. Короче говоря, глаза человека, который недавно плотно подзакусил.

С той непринужденностью, с какой в автобусах рассматривают случайных попутчиков, Амброз время от времени позволял своему взгляду останавливаться на лице стеклянноглазого человека. В течение нескольких минут выражение этого лица оставалось неизменным. Будто он позировал перед фотографом. Затем его глаза вдруг начали понемногу оживать. Румянец стал гуще. Было ясно, что по той или иной причине шестеренки его мозга вновь пришли в движение.

Амброз следил за ним от нечего делать. В нем не шевельнулось никакого предчувствия беды. Просто он испытывал легкое любопытство. И лишь потом его мало-помалу начало охватывать непонятное беспокойство.

Объект его наблюдения теперь вел себя как-то не так. Есть только одно наречие, точно определяющее его манеру держаться, и наречие это «странно». Медленно он принял более вертикальное положение и, положив руки на колени, немного наклонился вперед. Его глаза остекленели еще больше, и к стеклянности теперь добавился ужас. Неоспоримый ужас. Он уставился на нечто прямо перед ним.

Это была белая мышь. А вернее, на данном этапе только голова белой мыши. Эта голова, торчавшая из нагрудного кармана куртки Старого Вонючки, медленно двигалась из стороны в сторону. Затем, устав томиться в заключении, мышь покинула карман вся целиком, спустилась по торсу своего владельца, добралась до колена, умылась, причесалась, подергала усами и обратила благодушные розовые глазки на своего визави. Тот судорожно вздохнул, сглотнул и слегка пошевелил губами. Амброзу показалось, что он молится.

Стеклянноглазый пассажир показал себя находчивым человеком. Возможно, нечто подобное уже случалось с ним в прошлом и он знал, что следует делать. Он закрыл глаза, продержал их закрытыми примерно полминуты, а потом снова открыл.

Мышь не исчезла.

Именно в такие моменты все лучшее в человеке вырывается наружу. Неразумно обильные трапезы могут нанести урон духу, который сделал англичан тем, чем они стали, но истребить сей дух не дано никому. Когда пробьет час, древняя бульдожья кровь даст о себе знать. Еще Шекспир установил это.

Прижатый к стене англичанин, как бы обильно он перед этим ни подзакусил, дорого продаст свою жизнь.

Стеклянноглазый, как сам признал бы первым, только что пропустил решающую пару кружечек после первых восьми, но он был британцем. Сорвав с головы шляпу, он испустил хриплый клич — возможно, хотя слова оставались неразличимыми, тот самый старинный воспламеняющий души призыв к святому Георгию, который гремел над славными полями Азенкура и Креси. Затем он наклонился вперед и ударил шляпой по мыши.

Мышь, вовремя заметившая этот маневр, прибегла к единственно возможному контрманевру: увернулась и, соскочив на пол, укрылась там. И тотчас автобус огласили жалобные вопли женщин, исторгнутые страшной опасностью.

История, повествуя о случившемся, презрительно отвернется от кондуктора этого автобуса. Он явно оказался не на высоте. Дернул сигнальный шнурок, остановил указанное транспортное средство и, вступив внутрь салона, сказал: «Э-эй!» С тем же успехом Наполеон мог сказать «Э-эй!» при Ватерлоо. С цепи сорвались силы, перед которыми слова бессильны. Старый Вонючка пинал стеклянноглазого в голень. Стеклянноглазый возмущенно утверждал, что он — джентльмен. Три дамы пытались разом выбраться через дверь, которую архитектор автобуса спланировал из расчета на одного пассажира.

И тут в их среде возникла массивная фигура в форме:

— Это еще что?

Амброз не стал дожидаться дальнейшего. С него было более чем достаточно. Проскользнув мимо новоприбывшего, он спрыгнул с автобуса и широким шагом исчез во мраке.

Мутное утро пятнадцатого февраля опустилось на Лондон в мантии тумана. Амброза Уиффина оно застало завтракающим в постели. На подносе перед ним лежало письмо. Почерк был почерком, который он некогда любил, но теперь вид этих буковок оставил его холодным. Его сердце было мертво, он сбросил со счетов весь прекрасный пол, и письма от Бобби Уикхем не могли заставить звучать сердечные струны. Письмо он уже прочел. Но теперь снова взял его и, искривив губы в горькой улыбке, вновь пробежал глазами по строчкам, задерживаясь на ударных местах:

«…совершенно в тебе разочаровалась… не могу понять, как ты мог вести себя таким недопустимым образом…»

— Ха!

«…думала, что могу тебе доверить… А ты бросаешь бедняжек одних посреди Лондона…»

— Ха! А также: ха-ха!

«…Уилфреда привел домой полицейский, и мама вне себя. По-моему, я никогда еще не видела ее настолько по-викториански…»

Амброз Уиффин бросил письмо на поднос и взял телефонную трубку:

— Алло.

— Алло.

— Алджи?

— Да. Кто говорит?

— Амброз Уиффин.

— О? Наше вам!

— Наше вам!

— Наше вам!

— Наше вам!

— Послушай, — сказал Алджи Круфтс, — куда ты подевался вчера днем? Я тебе названивал, а тебя все не было дома.

— Мне очень жаль, — сказал Амброз Уиффин. — Я водил парочку ребятишек в кино.

— Это еще зачем?

— Ну, знаешь, всегда приятно, когда выпадает случай доставить удовольствие другим. Нельзя же все время думать только о себе. Надо стараться привносить солнечный свет в жизнь других людей.

— Наверное, — скептически заметил Алджи, — там с тобой была Бобби Уикхем, и все время ты пожимал ее дурацкую руку.

— Ничего подобного, — ответил Амброз Уиффин с достоинством. — Мисс Уикхем среди присутствовавших не было. А зачем ты вчера мне дозванивался?

— Посоветовать тебе не быть олухом и не болтаться зря в Лондоне в такую мерзкую погоду. Амброз, старичок, ты просто обязан завтра уехать.

— Алджи, старичина, я как раз и звоню тебе, чтобы сказать, что я поеду.

— Правда?

— Абсолютно.

— Дело! Молодчага! Ну и ладненько. Жду тебя под часами на Чаринг-Кросс в половине десятого.

— Ну и ладненько. Буду как штык.

— Ну и ладненько. Под часами.

— Ну и ладненько. Под старыми добрыми часами.

— Ну и ладненько, — сказал Алджи Круфтс.

— Ну и ладненько, — сказал Амброз Уиффин.

Беседа в зале «Отдыха удильщика», ближе к закрытию обычно касающаяся наиболее глубоких предметов, затронула тему Современной Девушки, и Джин С Имбирем, сидевший в углу у окна, указал на странность того, как одни типы исчезают, сменяясь другими.

— Я еще помню времена, — сказал Джин С Имбирем, — когда каждая вторая встречная девушка была ростом футов шести с гаком, стоило ей надеть бальные туфли, а уж изгибами фигуры не уступала русским горкам. Теперь же они все едва до пяти футов дотягивают, а поглядеть сбоку, так их вообще не видно. Это как же получается?

Пиво Из Бочки покачал головой:

— Никому не известно. Вот и с собаками так. То мир кишит мопсами, куда ни кинь взгляд, а секунду спустя ни единого мопса, одни пекинесы и овчарки. Чудно!

Кружка Портера и Двойное Виски С Содовой признали, что сие окутано мраком неизвестности и останется тайной навеки. Не исключено, что нам этого знать просто-напросто не положено.

— Не могу согласиться с вами, джентльмены, — сказал мистер Муллинер. Он рассеянно прихлебывал свое горячее виски с лимонным соком, но теперь встрепенулся и выпрямился, готовый вынести вердикт. — Причина исчезновения девушек величественного сложения и царственного обличья вполне очевидна. Таким способом Природа обеспечивает продолжение рода. Мир, полный девиц наподобие тех, которых Мередит помещал в свои романы, а Дюморье в свои рисунки на страницах «Панча», был бы миром, полным закоренелых старых дев. Нынешние молодые люди никогда не собрались бы с духом предложить им руку и сердце.

— Оно пожалуй, — согласился Пиво Из Бочки.

— У меня есть основания для подобного вывода, — сказал мистер Муллинер, — поскольку мой племянник Арчибальд сделал меня своим наперсником, когда влюбился в Аврелию Кэммерли. Он обожал эту девушку с пылом, который грозил помрачить его рассудок, каким бы этот рассудок ни был. Но самая мысль о том, чтобы сделать ей предложение, сообщил он мне, ввергала его в такое обморочное состояние, что лишь коньяк с содовой или сходное тонизирующее средство было способно привести его в чувство в те моменты, когда указанная мысль приходила ему в голову. Если бы не… Однако, быть может, вы предпочитаете выслушать эту историю с самого начала?

Люди, лишь поверхностно знавшие моего племянника Арчибальда (продолжал мистер Муллинер), были склонны считать его заурядным безмозглым молодым человеком. И, лишь узнав его поближе, они обнаруживали свою ошибку. Они начинали понимать, что безмозглость его была вовсе не заурядной, а, наоборот, исключительной. Даже в клубе «Трутни», где средний интеллектуальный уровень отнюдь не высок, часто можно было услышать, что служи Арчибальду мозгом моток шелка, так его не хватило бы и на гарнитур нижнего белья для канарейки. Он с веселой беззаботностью небрежно шагал по жизни и до двадцати пяти лет всего лишь раз испытал могучее всепоглощающее чувство — когда, шествуя по Бонд-стрит в разгар лондонского сезона, вдруг обнаружил, что Медоуз, его камердинер, по небрежности отправил его на прогулку в гетрах из разных пар.

А потом он встретил Аврелию Кэммерли.

Их первая встреча, как мне всегда казалось, обладает поразительным сходством с прославленной встречей поэта Данте и Беатриче Фортинари. Данте, если вы помните, тогда не обменялся с Беатриче ни единым словом. Как и Арчибальд с Аврелией. Данте просто выпучился на девушку. Так же поступил и Арчибальд. Как и мой племянник, Данте влюбился с первого взгляда, а было поэту в то время, насколько нам известно, ровно девять лет от роду — что практически соответствует умственному развитию Арчибальда Муллинера, когда он впервые направил свой монокль на Аврелию Кэммерли.

Только место знаменательной встречи нарушает параллель этих двух случаев. Данте, как гласит предание, шел по Понте-Веккио, тогда как Арчибальд Муллинер задумчиво потягивал коктейль в эркере клуба «Трутни», выходящем на Дувр-стрит.

И только он расслабил нижнюю челюсть, чтобы созерцать Дувр-стрит с наибольшими удобствами, как вдруг в поле его зрения вплыло нечто подобное греческой богине. Она вышла из магазина напротив клуба и остановилась на тротуаре в ожидании такси. И когда он увидел ее, любовь с первого взгляда поразила Арчибальда Муллинера, будто крапивница.

Непонятно, что послужило тому причиной, ибо она была совершенно не похожа на девушек, в которых Арчибальду прежде приходилось влюбляться с первого взгляда. Когда я был тут на днях, мне в руки попал роман полувековой давности, собственность, как мне кажется, мисс Постлетуэйт, нашей любезной и эрудированной буфетчицы. Озаглавлен он был «Тайна сэра Ральфа», и героиня, леди Элейн, описывалась как изумительная красавица, высокая, с благородной осанкой, орлиным носом, надменными глазами под тонко вырисованными бровями и той неприступной аристократичностью, которая выдает дщерь сотни графов. Аврелия Кэммерли могла быть двойником этой внушительной особы.

Тем не менее Арчибальд, едва узрев ее, зашатался, будто только что допитый коктейль был десятым, а не первым.

— Ого-го! — сказал Арчибальд.

Чтобы не упасть, он ухватился за проходившего мимо соклубника и, рассмотрев свою поимку, узнал юного Алджи Уимондема-Уимондема. Именно за такого соклубника он предпочел бы ухватиться, будь у него выбор, ибо Алджи принадлежал к тем людям, которые бывают всюду и знают всех, а потому, без сомнения, мог снабдить Арчибальда всеми необходимыми сведениями.

— Алджи, старина, — сказал Арчибальд тихим голосом, — минутку твоего драгоценного времени, если ты не против.

Он замолчал, так как сообразил, что следует соблюдать осторожность. Алджи был болтун из болтунов, и было бы верхом опрометчивости даже намекнуть ему на страсть, которая воспылала в его, Арчибальда, груди. Неимоверным усилием воли он надел маску и заговорил с обманчивой небрежностью:

— Я просто подумал, не знаешь ли ты, кто эта девушка, вон там, на той стороне улицы. Может, знаешь, как ее зовут, ну хотя бы приблизительно? По-моему, я где-то познакомился с ней или что-то вроде, если ты меня понимаешь.

Алджи проследил взглядом за его указующим перстом как раз вовремя, чтобы увидеть скрывающуюся в такси Аврелию.

— Ты про эту?

— Угу, — сказал Арчибальд, позевывая. — Кто она и вообще?

— Девица по фамилии Кэммерли.

— А? — сказал Арчибальд с новым зевком. — Значит, я с ней не знаком.

— Представлю тебя, если хочешь. Она наверняка будет на Аскотских скачках. Поищи нас там.

Арчибальд зевнул в третий раз.

— Ладно, — сказал он, — если не забуду. Расскажи мне про нее. Ну там, есть у нее какие-нибудь отцы или матери и всякое такое прочее?

— Только тетка. Она живет у нее на Парк-стрит. Она с приветом.

Арчибальд вздрогнул, уязвленный до глубины души.

— С приветом? Эта божественная… я хочу сказать, эта довольно привлекательная на вид девушка?

— Да не Аврелия. Тетка. Она думает, что Бэкон написал Шекспира.

— Думает, кто написал что? — спросил сбитый с толку Арчибальд, ибо имена эти ничего ему не говорили.

— Про Шекспира ты, конечно, слышал. Он довольно известен. Пописывал пьески. Только тетка Аврелии говорит, что вовсе нет. Стоит на том, что типчик по фамилии Бэкон писал их за него.

— Очень любезно с его стороны, — одобрительно сказал Арчибальд. — Хотя, конечно, он мог задолжать Шекспиру деньги.

— Не исключено.

— Так как его там?

— Бэкон.

— Бэкон, — повторил Арчибальд, записывая на манжете. — Так-так.

Алджи пошел своей дорогой, а Арчибальд, чья душа бурлила и пузырилась, как доведенный до кипения расплавленный сыр, рухнул в кресло и незряче уставился на потолок. Потом, поднявшись на ноги, он направился в Берлингтонский пассаж купить носки.

Процесс покупки носков на время умерил буйство крови в жилах Арчибальда. Но даже носки со стрелкой цвета лаванды способны лишь дать облегчение, но не исцелить. Вернувшись домой, он ощутил муку, усиленную вдвойне. Ибо наконец-то у него было время поразмыслить, а от мыслей голова у Арчибальда всегда разбаливалась.

Небрежные слова Алджи подтвердили наихудшие его подозрения. Девушка, чья тетка знает все про Шекспира и Бэкона, по необходимости живет в интеллектуальной атмосфере, в которой слабой на головку птахе вроде него никак не воспарить. Даже если он с ней познакомится, даже если она пригласит его бывать у них, даже если со временем отношения между ними станут самыми сердечными — что тогда? Как смеет он даже мечтать о такой богине? Что он может ей предложить?

Деньги?

Да, и много. Но что такое деньги?

Носки?

Да, у него лучшая коллекция носков в Лондоне, но носки — это еще не все.

Любящее сердце?

Но что от него проку?

Нет, такая девушка, как Аврелия Кэммерли, чувствовал он, потребует от претендента на ее руку чего-нибудь вроде дарования, редкого таланта. Он должен быть Человеком, Способным На Многое.

А на что, спросил себя Арчибальд, способен он? Да абсолютно ни на что, исключая имитацию курицы, снесшей яйцо.

Вот на это он способен. И еще как! В имитации курицы, снесшей яйцо, он был признанным мастером. В этом — и только в этом — отношении его слава гремела по всему лондонскому Уэст-Энду. «Другие ждут вопросов наших, ты ж свободен». Этот вердикт, который поэт Мэтью Арнольд вынес Шекспиру, позолоченная лондонская молодежь вынесла бы Арчибальду Муллинеру, если рассматривать его исключительно как человека, способного имитировать курицу, снесшую яйцо. «Муллинер, — говорили они друг другу, — может быть, во многих отношениях и отрицательная величина, но он умеет имитировать курицу, снесшую яйцо».

Однако как подсказывала ему логика, этот дар не только не принесет ему пользы, но, наоборот, явится серьезнейшей помехой. У девушки, подобной Аврелии Кэммерли, столь вульгарное шутовство вызовет лишь брезгливое отвращение. Он залился краской при одной мысли, что она может когда-нибудь узнать всю глубину его падения.

И потому, когда несколько недель спустя их познакомили на Аскотских скачках и она, глядя на него с презрительным отвращением, как показалось его чутко настороженной душе, сказала: «Мне говорили, вы имитируете курицу, снесшую яйцо, мистер Муллинер?» — он ответил со жгучим негодованием: «Это ложь, гнусная и омерзительная ложь, источник которой я выслежу и разоблачу перед всем светом».

Мужественные слова! Но достигли ли они цели? Поверила ли она ему? Он надеялся, что да, но ее надменные глаза словно сверлили его. Словно добирались до самых глубин его души и обнажали ее — душу имитатора кур.

Тем не менее она пригласила его бывать у них. С эдаким царственным скучающим пренебрежением — и только после того, как он дважды попросил у нее разрешения на это. Но как бы то ни было, она его пригласила! И Арчибальд героически решил, что, какого бы изнуряющего умственного напряжения это ни потребовало, он покажет ей, сколь ошибочным было ее первое впечатление: пусть он и кажется глупым и пошлым, но в его натуре откроются глубины, о существовании которых она и не подозревала.

Для молодого человека, в свое время исключенного из Итона как переросток и верящего всему, что он читал в колонке Знатока Скачек утренней газеты, Арчибальд, должен я признать, проявил в столь критическом положении сообразительность, какой никто из знавших его близко от него никак не ожидал. Возможно, любовь стимулирует ум, но, возможно, наступает момент, когда Кровь дает о себе знать. А Арчибальд, вы, конечно, помните, в конце-то концов был Муллинером, и муллинеровская сметка взыграла в нем.

— Медоуз, любезный мой, — сказал он Медоузу, своему любезному камердинеру.

— Сэр? — сказал Медоуз.

— Вроде бы, — сказал Арчибальд, — имеется… или имелся типус по фамилии Шекспир. И еще один типус по фамилии Бэкон. Бэкон вроде бы пописывал пьесы, а Шекспир ставил на программке свою фамилию и присваивал себе все права.

— Неужели, сэр?

— Если правда, так это же нехорошо, Медоуз.

— И весьма, сэр.

— Значит, вот так. Я хочу внимательно разобраться в этом деле. Будьте добры, смотайтесь в библиотеку и возьмите для меня пару книг про все про это.

Арчибальд спланировал свою кампанию с величайшей хитростью. Он знал, что приступить к завоеванию сердца Аврелии Кэммерли он сможет, только утвердившись в добром мнении ее тетки. Ему придется обхаживать тетку, всячески ее умасливать (разумеется, с самого начала дав ясно понять, что его избранница — не она). И если для достижения цели необходимо почитать про Шекспира и Бэкона, то, сказал он себе, не пройдет и недели, как тетка будет есть у него из рук.

Медоуз вернулся с пачкой зловещего вида томов, и Арчибальд две недели лихорадочно их штудировал. Затем, расставшись с моноклем, который до этой минуты был его неизменным и верным спутником, он заменил его парой очков в роговой оправе, придававших ему сходство с ученой овцой, и отправился в дом на Парк-стрит нанести свой первый визит. Через пять минут после своего водворения в гостиной он отказался от сигареты, заявив, что не курит, и сумел отпустить несколько едких замечаний о вреднейшей привычке хлебать коктейли, свойственной подавляющему большинству представителей его поколения.

— Жизнь, — сказал Арчибальд, поигрывая своей чайной чашкой, — разумеется, дается нам для более возвышенных целей, чем разрушать наш мозг и пищеварение при помощи алкоголя. Бэкон, например, ни разу в жизни не выпил ни единого коктейля, а посмотрите на него!

Тут тетка, которая до этой минуты явно считала его еще одной неприятной случайностью, которыми так богата жизнь, мгновенно ожила.

— Вы преклоняетесь перед Бэконом, мистер Муллинер? — жадно осведомилась она. И, протянув руку, будто щупальце осьминога, утащила его в угол и сорок семь минут — по часам на каминной полке — рассуждала о криптограммах. Короче говоря и подводя итоги, при этой первой встрече с единственной родственницей любимой девушки мой племянник Арчибальд смел перед собой все преграды, будто сирокко. Муллинер — всегда Муллинер, проверяйте хоть соляной кислотой, хоть серной.

Вскоре он сообщил мне, что посеял доброе семя настолько удачно, что тетка Аврелии пригласила его погостить подольше в ее загородном доме «Бростедские башни» в Суссексе.

Сообщил он мне это в баре «Савойя», лихорадочно приканчивая стакан виски с содовой. И я с недоумением заметил, что лицо у него осунулось, а глаза совсем измучены.

— Но ты не кажешься счастливым, мой мальчик.

— А я и не счастлив.

— Но это же причина, чтобы радоваться! Оказавшись с ней в уютной обстановке загородного дома, ты легко найдешь удобный случай предложить этой девушке выйти за тебя замуж.

— А толку? — угрюмо сказал Арчибальд. — Даже выпади мне такой случай, воспользоваться им я не смогу, духа не хватит. Вы, кажется, не понимаете, что такое быть влюбленным в девушку вроде Аврелии. Когда я гляжу в эти чистые одухотворенные глаза или вижу идеальный профиль, маячащий на фоне горизонта, ощущение моей недостойности бьет мне в ребра, будто какое-то тупое орудие. Язык застревает в зубах, и я ощущаю себя куском овечьего сыра, забракованного местным санитарным инспектором. Я еду в «Бростедские башни», еду, но не жду, что из этого хоть что-нибудь получится. Я точно знаю свое будущее: прожужжу по жизни, безмолвно тоскуя, а в конце соскользну в могилу несчастным холостяком. Еще виски, пожалуйста, и, само собой, двойное.

«Бростедские башни» расположены в приятнейшей местности Суссекса милях в пятидесяти от Лондона, и Арчибальд, легко преодолев это расстояние в своем автомобиле, прибыл туда достаточно рано, чтобы спокойно переодеться к обеду. И, только добравшись до гостиной в восемь часов, узнал, что молодые гости всем скопом отправились на обед и танцы к радушному соседу, предоставив Арчибальду бессмысленно потратить на тетку Аврелии сногсшибательный галстук, который он завязывал целых двадцать две минуты.

При таких обстоятельствах нельзя было особенно надеяться, что обед окажется безоблачно бодрящей трапезой. Среди признаков, позволявших отличить его от вавилонской оргии, был и тот факт, что Арчибальду из уважения к его принципам не наливали вина. А без этого стимулирующего средства философски переносить общество тетки оказалось даже труднее обычного.

Арчибальд уже давно пришел к твердому выводу, что эта женщина нуждается в унции растворенного гербицида, введенного в ее организм по всем правилам, диктуемым наукой. С немалой ловкостью он на протяжении обеда уводил ее от любимой темы, но, когда кофе был допит, ей уже не было удержу. Схватив Арчибальда и утащив его в недра западного крыла дома, тетка затолкала гостя в угол дивана и принялась рассказывать ему о поразительном открытии, которое было сделано с применением Простого Шифра к знаменитой «Эпитафии Шекспиру» Мильтона.

— Той, которая начинается: «Нуждается ли, мой Шекспир, твой прах в гробнице, что прославится в веках?», — сказала тетка.

— Ах той! — сказал Арчибальд.

— «Нуждается ли, мой Шекспир, твой прах в гробнице, что прославится в веках? Иль должен гроб священный быть укрыт под дивнейшей из звездных пирамид?» — сказала тетка.

Арчибальд, который был не силен в отгадывании загадок, ответил, что не знает.

— Как и с пьесами и с сонетами, — сказала тетка, — мы заменяем имена эквивалентами итоговых чисел.

— Мы — что?

— Заменяем имена эквивалентами итоговых чисел.

— Чего-чего?

— Итоговых чисел.

— Ладненько, — сказал Арчибальд. — Пусть так. Полагаю, вам виднее.

Тетка набрала воздуха в легкие.

— Эти итоговые числа, — сказала она, — всегда даются Простым Шифром от А, равного единице, до Z, равного двадцати четырем. Имена считаются тем же способом. Заглавная буква с числом указывает на случайные вариации в Счете Имен. Например, А равно двадцати семи, В — двадцати восьми, пока не доходим до К, равного десяти, когда К вместо десяти становится единицей, а Т обращается в единицу вместо девятнадцати и так далее, пока не будет достигнуто положение, при котором А равняется двадцати четырем. Если читать «Эпитафию» в свете этого шифра, получаем: «Нуждается ли Верулам[11] в Шекспире? Фрэнсис Бэкон король Англии укрыт под У. Шекспиром? Уильям Шекспир. Слава, что нужно Фрэнсису Тюдору, королю Англии? Фрэнсис. Фрэнсис У. Шекспир. За Фрэнсиса твой Уильям Шекспир король Англии взял У. Шекспира. Тогда ты наш У. Шекспир Фрэнсис Бэкон Тюдор лишенный Фрэнсиса Бэкона Фрэнсиса Тюдора такая гробница Уильям Шекспир».

Речь, которую он выслушал, была для бэконианки на редкость ясной и простой, и тем не менее Арчибальд, чей взгляд упал на боевой топор, украшавший стену, с трудом подавил вздох несбыточного желания. Как было бы легко, не будь он Муллинером и джентльменом, снять оружие с крюка, поплевать на ладони, размахнуться и врубить этой дряхлой развалине по шее прямо над ниткой фальшивого жемчуга. Усевшись на свои чешущиеся руки, он не вставал с места до тех пор, пока под звон часов, отбивающих полночь на каминной полке, у его хозяйки не начался приступ икоты, позволивший ему удалиться ко сну. На двадцать седьмом «ик!» пальцы Арчибальда сомкнулись на дверной ручке, и секунду спустя он уже молнией мчался вверх по лестнице.

Отведенная Арчибальду комната находилась в конце коридора — уютный просторный апартамент со стеклянными дверями на широкий балкон. В любое другое время он с наслаждением выскочил бы на этот балкон и упился бы ароматами и звуками летней ночи, предаваясь долгим неторопливым мыслям об Аврелии. Но со всем этим «Фрэнсис Тюдор Фрэнсис Бэкон гробница Уильям Шекспир семнадцать петель распустить и повести в другом направлении» даже мысли об Аврелии не встали преградой между ним и кроватью.

Мрачно сорвав с себя одежды и облачась в пижаму, Арчибальд Муллинер забрался в постель и тут же обнаружил, что она с начинкой. Как и когда это произошло, он не знал, но в какой-то момент в течение дня чья-то любящая рука зашила простыни, положив между ними две щетки для волос и ветку какого-то колючего куста.

Став признанным мастером по изготовлению подобных веселых ловушек еще в самые нежные годы, Арчибальд, будь его настроение чуть солнечнее, без сомнения, приветствовал бы такое бесспорно выдающееся достижение веселым одобрительным смехом. Теперь же под гнетом Веруламов и Фрэнсисов Тюдоров он некоторое время весьма энергично изрыгал ругательства, а потом, сорвав простыни и небрежно швырнув колючую ветвь в угол, забрался под одеяло и вскоре заснул.

Его последняя связная мысль сводилась к следующему: если тетка надеется изловить его и завтра, то отсюда неминуемо следует, что она бегает кросс заметно быстрее, чем это позволяет предположить ее телосложение.

Как долго Арчибальд Муллинер спал, ему осталось неизвестно. Он проснулся через несколько часов со смутным ощущением, что где-то совсем рядом разразилась гроза редкой силы. Но когда туманы сна порассеялись, он понял, что ошибся. Разбудивший его рокот был не громом, а чьим-то храпом. Храпом чертовски оглушительным. Стены, казалось, вибрировали, будто палуба океанского лайнера.

Пусть Арчибальд Муллинер и провел тяжкий вечер с теткой, однако дух его был не настолько сломлен, чтобы он покорно смирился с подобным храпом и даже не оторвал головы от подушки. Звук этот преисполнил его, как звук храпа преисполняет любого добропорядочного человека, бешеным негодованием, страстной жаждой справедливости, и Арчибальд выбрался из-под одеяла с намерением предпринять надлежащие шаги, использовав приличествующие моменту каналы. В наши дни принято критически относиться к воспитательным методам английских аристократических школ и утверждать, что они непрактичны и не готовят своих воспитанников к разрешению проблем, которые подстерегают их в широком мире. Но одно в такой школе подрастающий воспитанник, во всяком случае, усваивает. А именно: как следует поступить, когда кто-нибудь принимается храпеть.

Ты просто-напросто хватаешь мыло и запихиваешь его в глотку храпуна.

Именно это — с Божьей помощью — намеревался сделать Арчибальд. Во мгновение ока он достиг умывальника и вооружился. Потом бесшумно выскользнул через стеклянную дверь на балкон.

Храп, как он предварительно убедился, исходил из соседней комнаты. Логика подсказывала, что и это помещение должно быть снабжено стеклянными дверями, ведущими на балкон. А также что двери эти должны быть открыты, поскольку ночь выдалась теплой. Просочиться туда, ввести мыло и упорхнуть незамеченным не составит ни малейшего труда.

Ночь была чудесной, но Арчибальд не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания. Сжимая мыло, он бесшумно прокрался вперед и, достигнув внешней стены комнаты храпуна, с удовольствием убедился, что не ошибся в своих выводах. Двери были распахнуты. За ними, скрывая интерьер, висели тяжелые портьеры. Арчибальд как раз коснулся одной из них, когда из комнаты раздался голос. И в тот же миг вспыхнул свет.

— Кто тут? — осведомился голос.

И «Бростедские башни» со всеми их конюшнями, прочими службами и хозяйственными постройками словно рухнули на голову Арчибальда. Мгла затуманила его глаза. Он ахнул и зашатался.

Голос принадлежал Аврелии Кэммерли.

На мгновение, на единое бесконечное мучительное мгновение, вынужден я сообщить, любовь Арчибальда, хотя и равнялась глубиной своей океану, явно повисла на волоске. Она получила сокрушительный удар. Его потрясло не просто открытие, что обожаемая девушка храпит, но то, что она испускает подобный храп. Было в этом храпе нечто, несомненно и определенно идущее в разрез с его представлениями о женственности и чистоте.

Но он тут же опомнился. Пусть сон этой девушки не был «воздушно легок», как столь проникновенно выразился поэт Мильтон, а более напоминал лесопильню в час, когда распиловка бревен производилась с максимальной интенсивностью, Арчибальд все равно любил ее.

Он пришел к этому заключению как раз в тот момент, когда в комнате прозвучал второй голос:

— Знаешь что, Аврелия…

Это был голос другой девушки, и Арчибальд понял, что вопрос «кто тут?» адресовался не ему, а той, которая дергала дверную ручку.

— Знаешь что, Аврелия, — сварливо сказала новоприбывшая, — ты просто обязана что-то сделать со своим беспардонным бульдогом. Я глаз не сомкну, пока он так храпит. От этого храпа у меня в комнате штукатурка сыплется с потолка.

— Извини, — сказала Аврелия. — Я так с ним свыклась, что уже не замечаю.

— А я так очень даже замечаю. Накрой его суконкой, придумай что-нибудь.

Снаружи, на залитом лунным светом балконе, Арчибальд Муллинер содрогался, как желе. Хотя он умудрился сохранить свою великую любовь практически без единой трещины, допустив, что храп исходит от обожаемой им девушки, далось это ему нелегко, и, как я упоминал, в какой-то миг его чувство могло претерпеть радикальное изменение. Облегчение, охватившее Арчибальда, едва выяснилось, что Аврелия по праву может оставаться на своем пьедестале, было столь велико, что у него подкосились ноги. На секунду он словно впал в небытие, но затем услышал свое имя и очнулся от действия хлороформа.

— Арчи Муллинер приехал? — осведомилась подруга Аврелии.

— Наверное, — сказала Аврелия. — Он протелеграфировал, что прибудет на автомобиле.

— Между нами, девочками, говоря, — сказала подруга, — что ты думаешь об этом типчике?

Подслушивать частные разговоры — и тем более разговоры между двумя современными девушками, когда неизвестно, что можно услышать дальше, — это поступок, который справедливо считается несовместимым со статусом джентльмена. А потому я с большим сожалением должен сообщить, что Арчибальд, игнорируя свою принадлежность к семье, чей кодекс чести не уступает самым высоким в стране, отнюдь не удалился тихонько в свою комнату, а, наоборот, прокрался поближе к портьере и застыл там, растопырив уши. Пусть подслушивать неблагородно, но ведь Аврелия Кэммерли, несомненно, собиралась высказать свое откровенное мнение о нем, и надежда услышать истинные факты непосредственно, так сказать, из первых уст настолько его заворожила, что он не мог сдвинуться с места.

— Арчи Муллинер? — задумчиво повторила Аврелия.

— Ну да. В «Губной помаде» ставят семь против двух, что ты выйдешь за него.

— С какой стати?

— Ну, ведь люди замечают, что он все время торчит у вас в доме, и делают из этого свои выводы. Во всяком случае, когда я уезжала из Лондона, ставки были именно такими. Семь против двух.

— Ставь против, — убежденно посоветовала Аврелия, — и сорвешь куш.

— Это официально?

— Абсолютно.

Снаружи, облитый лунным светом, Арчибальд Муллинер испустил тоскливый стон, будто последний вздох, вырвавшийся у агонизирующей утки. Правда, он все время твердил себе, что у него нет никаких шансов, однако, сколько бы влюбленный ни повторял это, в глубине души он думает как раз наоборот. И теперь из авторитетнейшего источника он узнает, что его любовь вот-вот накроется. Это был сокрушительный удар. Арчибальд смутно прикинул, откуда поезда ходят в Скалистые горы. Видимо, наступило самое время отправиться пострелять гризли.

А в комнате другая девушка, казалось, недоумевала.

— Но ты же сказала мне на Аскотских скачках, — напомнила она, — сразу после того, как вас познакомили, что ты вроде бы наконец-то повстречала свой идеал. Когда же все пошло наперекосяк?

Из-за портьеры донесся чистый музыкальный звук — Арчибальд вздохнул.

— Да, так мне тогда показалось, — печально сказала Аврелия. — Что-то в нем было такое. Мне понравилось, как у него шевелятся уши. И я наслышана, какой он свой в доску, веселый бодрый старикан. Алджи Уимондем-Уимондем заверил меня, что одной его имитации курицы, снесшей яйцо, вполне достаточно, чтобы сделать счастливой до конца дней любую разумную девушку.

— Он и вправду умеет имитировать курицу?

— Да нет. Пустые слухи. Я спросила его, а он упорно отрицал, что когда-либо занимался подобным делом. И так чопорно! Я насторожилась, а когда он начал являться в дом и торчать там, я убедилась, что страхи были не напрасны. Он, без всяких сомнений, дырявая покрышка и мокрая тряпка.

— Даже так?

— Я нисколько не преувеличиваю. Понять не могу, откуда люди взяли, будто Арчи Муллинер — самый-самый. Такого сверхзануду днем с огнем не найти. Коктейли не пьет, не курит, и больше всего ему вроде бы нравится сидеть и часами слушать разглагольствования моей тетки, которая, ты сама знаешь, совсем чокнутая от подошв до черепахового гребня, и ей давно пора переселиться в уютную, обитую матрасами комнатку в Эрлсвудской психушке. Мюриэль, честное слово, если ты правда можешь поставить семь против двух, то такого верняка еще никому не подвертывалось с того дня, когда Лютик выиграл Линкольнширские скачки.

— Что ты говоришь!

— То и говорю. Помимо всего прочего, у него есть еще омерзительная манера взирать на меня с благоговением. Если бы ты знала, до чего меня тошнит от благоговейных взоров! А они только на это и способны, идиоты! Думаю, это потому, что я скроена в стиле Клеопатры.

— Плохо твое дело.

— Не то слово! Девушка же не виновата в своей внешности. Пусть я произвожу впечатление, будто мой идеал — герой венской оперетты, но это вовсе не так. Мне нужен бодрый, энергичный весельчак, который умеет выкинуть что-нибудь из ряда вон, разыграть кого-нибудь, который заключит меня в объятия и скажет: «Аврелия, старушенция, ты самое-рассамое оно».

И Аврелия Кэммерли испустила еще один вздох.

— Кстати о розыгрыше, — сказала подруга. — Если Арчи Муллинер приехал, то он в соседней комнате, так?

— Наверное. Во всяком случае, ее отвели ему. А что?

— А то, что я устроила ему постель с начинкой.

— Отличная мысль, — горячо одобрила Аврелия. — Жаль, что я первая не сообразила.

— Теперь уже поздно.

— Пожалуй, — сказала Аврелия. — Но я скажу тебе, что я могу сделать и сделаю. Тебя раздражает храп Лизандра. Так вот, я пойду и засуну его в балконную дверь Арчи Муллинера. Это даст ему пищу для размышлений.

— Чудненько, — согласилась девушка Мюриэль. — Что ж, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала Аврелия.

Затем послышался стук закрывшейся двери.

Как я дал понять, ума у моего племянника Муллинера было маловато, но теперь тот, что имелся в наличии, пошел кругом вместе с головой. Он был ошарашен. Как у всякого, кто внезапно оказывается перед необходимостью пересмотреть всю шкалу своих ценностей, у него возникло ощущение, что он стоял на верхушке Эйфелевой башни и какой-то остряк выдернул ее у него из-под ног. Пошатываясь, он вернулся в свою комнату, вернул мыло в мыльницу и сел на кровать, чтобы осмыслить столь поразительный поворот событий.

Аврелия Кэммерли уподобила себя Клеопатре. Не будет преувеличением сказать, что в этот момент мой племянник Арчибальд был охвачен примерно такими же эмоциями, какие ощутил бы Марк Антоний, если бы при его появлении египетская царица поднялась с трона и без предупреждения стала отплясывать канкан.

Из задумчивости его вывел звук легких шагов на балконе. В тот же миг он услышал тихое пыхтящее порыкивание, которое может издавать только бульдог, ведущий правильный образ жизни, если его ни свет ни заря вытащили из спальной корзины и вынудили подышать ночным воздухом.

Такие слова или что-то в этом роде шептала душа Арчибальда. Он поднялся на ноги и несколько секунд простоял в нерешительности. И тут на него снизошло озарение. Он понял, что следует сделать, и сделал.

Да, джентльмены, в миг самого решающего кризиса в своей жизни, когда, можно сказать, судьба его была брошена на весы, Арчибальд Муллинер, проявив чуть ли не впервые некоторое подобие человеческого интеллекта, начал свою прославленную имитацию курицы, снесшей яйцо.

Имитация курицы, снесшей яйцо, в исполнении Арчибальда Муллинера отличалась широтой диапазона и глубоким сопереживанием. Не достигая ярости Сальвини в «Отелло», она таила нечто от грустной проникновенности миссис Сиддонс в сцене сомнамбулизма в «Макбете». Вступление было негромким, почти неслышным — мягкое, томное воркование, радостный и в то же время исполненный сомнений шепот матери, которой все еще не верится, что ее брак и вправду благословен и благодаря ей — и только ей! — на свет появилось это овальное сочетание извести и альбумина, которое она видит подле себя на соломе.

Затем — постепенно — возникает твердое убеждение.

Так и слышишь ее: «Эта штука выглядит точь-в-точь как яйцо. И на ощупь — не иначе как яйцо. И форма у нее как у яйца. Провалиться мне на месте, если это не яйцо!»

И тут, когда все сомнения позади, тон воркования меняется, оно обретает уверенность, взмывает в верхние регистры и, наконец, переходит в гимн материнской радости, в «куухку-дах-кудах-кудахтахтах» такой силы, что лишь у редкого слушателя глаза оставались сухими. После чего Арчибальд обычно описывал круг по комнате, хлопая полами пиджака, а затем вспрыгивал на диван или на удобно расположенный стул, раскидывал руки под прямым углом и кудахтал до посинения.

Все это он проделывал многократно, развлекая соклубников в курительной «Трутней», но никогда с таким воодушевлением, с такой виртуозностью, какие вложил в свое исполнение теперь. Скромный по натуре, как все Муллинеры, он тем не менее не мог не понимать, что на этот раз превзошел себя. Каждый артист знает, когда на него нисходит божественный огонь, и внутренний голос твердил Арчибальду, что он достиг высшей ступени мастерства и это — неповторимый триумф. Любовь пронизывала каждое «ку-ка-кух», которые он испускал, вдохновляла каждый взмах его рук. Да, любовь с такой силой пришпоривала Арчибальда, что, по его словам, он сделал не один круг по комнате, как обычно, но целых три, прежде чем грациозно вспрыгнуть на комод.

А когда он завершил прыжок, то посмотрел в сторону стеклянной двери и увидел между портьерами прелестнейшее в мире лицо. И в чудеснейших глазах Аврелии Кэммерли он узрел выражение, какого никогда прежде в них не замечал, то выражение, которое Крейцер или другой такой же виртуоз замечает во взглядах сидящих в первом ряду, когда опускает скрипку и утирает лоб тыльной стороной ладони. Это был взгляд, исполненный обожания.

Наступило долгое молчание. Его нарушила она.

— Повтори! — сказала Аврелия Кэммерли.

И Арчибальд повторил. И повторил четыре раза, и мог бы, заверил он меня, бисировать в пятый раз, хотя ограничился парой поклонов. А затем, изящно спрыгнув с комода, он направился к ней. Он чувствовал себя хозяином положения, победителем. Это был его звездный час. Он протянул руки и заключил ее в объятия.

— Аврелия, старушенция, — сказал Арчибальд Муллинер ясным твердым голосом, — ты самое-рассамое оно.

Она, казалось, растворилась в его объятиях и подняла к нему прелестное лицо.

— Арчибальд! — прошептала она.

Вновь наступила вибрирующая тишина, которую нарушали лишь стук двух сердец да хрипение бульдога, словно страдающего хроническим бронхитом. Потом Арчибальд выпустил девушку из объятий.

— Вот так, — сказал он. — Рад, что все уладилось и полный тип-топ. Только сигареты не хватает. В такие минуты просто необходимо закурить.

Она посмотрела на него с изумлением:

— Но я думала, ты не куришь.

— Еще как курю!

— И пьешь?

— И пью, — сказал Арчибальд. — Ничуть не меньше, чем курю. Да, кстати…

— Что такое?

— Только один вопрос. Предположим, эта твоя тетка захочет погостить у нас, когда мы совьем свое гнездышко. Как ты, любовь моя, отнесешься к идее оглоушить ее ударом набитой песком шкурки угря по основанию черепа?

— По-моему, — сказала Аврелия с жаром, — ничего лучше и придумать нельзя.

— Родственные души, вот что мы такое! — вскричал Арчибальд. — Души-близнецы, если на то пошло. Я это с самого начала подозревал, а теперь окончательно убедился. Как пить дать — две родственные души. — Он пылко ее обнял. — А теперь, — сказал Арчибальд, — сбегаем вниз и запрем бульдога в кладовой дворецкого, чтобы тот утром неожиданно наткнулся на пса и получил встряску, которая взбодрит его не хуже, чем неделя на морском курорте. Идет?

— Да, — прошептала Аврелия. — О да!

И рука об руку они вышли вместе на широкую лестницу.

— А кроме того, — сказал мистер Муллинер, — была история с Дадли Финчем.

Он вопросительно поглядел на свой стакан, обнаружил, что он на три четверти полон, и без отлагательства вернулся к «Саге о Роберте, дочери его кузины».

— Я представляю вам Дадли Финча, — сказал мистер Муллинер, — в тот момент, когда он сидит в вестибюле отеля «Кларидж» и вперяет в циферблат часов стекленеющий взгляд человека на пороге голодной смерти. Стрелки показывают пять минут третьего, а Роберта Уикхем обещала приступить к завтраку с ним точно в половине второго. Он испустил жалобный вздох, и им начало овладевать ощущение горькой досады. Как ни кощунственно было чувствовать, что у этой ангелоподобной девушки могут оказаться недостатки, невозможно отрицать, сказал он себе, что эта ее манера заставлять человека изнывать в ожидании законного приема пищи очень даже смахивает на изъян характера, в остальном абсолютно безупречного. Он встал со стула и, дотащив изнуренное недоеданием тело до двери, пошатываясь, вышел на Брук-стрит, где остановился, глядя направо и налево, как теннисоновская героиня, высматривавшая Ланселота — но Ланселота женского пола.

Облитый слабым солнечным светом (продолжал мистер Муллинер) Дадли Финч являл собой на редкость внушительную фигуру. Он был — в смысле портняжно-парикмахерского искусства — абсолютно безупречен во всех отношениях. От набрильянтиненных волос до сверкающих штиблет, от бледно-коричневых гетр до галстука выпускника Итона он не давал ни единой зацепки для самого придирчивого критика. При виде него вы чувствовали, что, коли у «Клариджа» вкушают пищу такие люди, значит, старик Кларидж в полном порядке.

Однако отнюдь не восхищение понудило остановиться торопливо шагавшего мимо молодого человека очень серьезного вида и в фетровой шляпе. А удивление. Он смотрел на Дадли, выпучив глаза.

— Бог ты мой! — воскликнул он. — Я думал, ты уже на пути в Австралию.

— Нет, — сказал Дадли Финч, — я не на пути в Австралию. — Его гладкий лоб собрался в морщины. — Послушай, Роли, старик, — сказал он с легким укором, — по Лондону не принято расхаживать в подобных шляпах. — Роланд Эттуотер был его кузеном, а кому приятно видеть, что его родственники носятся по всей столице, выглядя при этом так, будто кошка извлекла их из мусорного ведра. — И твой галстук не гармонирует с носками.

Дадли скорбно покачал головой. Роланд был литератором и — хуже того — образование получил в такой заштатной школе, как Харроу,[12] или как ее там (Дадли толком не помнил), но тем не менее ему следовало бы относиться с большим почтением к тому, что составляет смысл жизни.

— Моя шляпа тут ни при чем, — сказал Роланд. — Почему ты не на пути в Австралию?

— Тут все в ажуре. Бродхерст получил телеграмму и до пятнадцатого не отплывает.

Роланд Эттуотер вздохнул с облегчением. Как и все более ответственные члены семьи, он был глубоко озабочен будущим своего кузена. Касательно него в прошлом возникали определенные трения — некоторые затруднения в согласовании двух противоположных точек зрения. Семья хотела, чтобы Дадли стал служащим компании его дяди Джона в Сити, тогда как сам Дадли хотел, чтобы какой-нибудь филантроп широких взглядов одолжил ему без возврата несколько сотен фунтов, на которые он смог бы открыть танцевальный клуб. Компромисс был достигнут, когда из Австралии внезапно прибыл его крестный отец, мистер Сэмпсон Бродхерст, и предложил забрать крестника с собой в Австралию для приобщения к овцеводству. По счастью, Дадли запоем читал романы, в которых всякий, кто отправляется в Австралию, автоматически приобретает огромные богатства и завещает их герою. А потому он официально заявил на семейном совете, что в общем и целом Австралия, на его взгляд, самое оно и он не против туда сигануть.

— Слава Богу, — сказал Роланд, — а то я опасался, что ты в последнюю минуту решил дать финта.

Дадли расцвел в улыбке.

— Странно, что ты заговорил про это, старик. Такое, хочу я сказать, совпадение. Потому что именно это я и решил.

— Что?!

— Вот именно. Дело в том, Роли, — доверительно признался Дадли, — что я только что познакомился с самой сногсшибательной девушкой. И когда думаю о том, что пятнадцатого уплыву и буду разлучен с ней всем этим водным пространством, мне просто выть хочется. Вот я и думаю: пусть старикан плывет один, а я останусь тут, у родного очага.

— Кошмар! И думать не смей!

— Потрясающая девушка. И знает тебя. Роберта Уикхем. Она позволяет мне называть ее Бобби. Она…

Внезапно Дадли умолк. Его глаза, устремленные за плечо Роланда, засияли священным светом безграничной преданности. Губы раздвинулись в ослепительной улыбке.

— Ау! — закричал он.

Роланд обернулся. Улицу переходила девушка с коротко подстриженными волосами великолепного рыжего цвета. Она шла бодрой пружинистой походкой с веселой безмятежностью женщины, которая опоздала к завтраку на сорок минут и чихать на это хотела.

— Ау-у-у! — пустил фиоритуру юный Финч. — Ау-у-у!

Девушка подошла, улыбаясь весело и снисходительно.

— Я ведь не опоздала? — сказала она.

— Ну конечно, нет, — проворковал влюбленный Дадли. — Ни на секунду. Я и сам только сейчас пришел.

— Отлично, — сказала мисс Уикхем. — Как дела-делишки, Роланд?

— В полном порядке, — ответил Роланд сухо.

— Тебя ведь надо поздравить, верно?

— С чем? — недоуменно осведомился Дадли.

— Так с помолвкой же!

— А! С этим! — сказал Дадли. Он знал, что его кузен недавно сделал предложение Люси Морсби, и не раз дивился полному отсутствию души, которое только и могло заставить того, кто был знаком с божественной Робертой, взять да и обзавестись невестой без всяких признаков божественности. Ну да ведь Роланд кончил Харроу, так что ж с него взять?

— Желаю тебе и ей всяческого счастья.

— Благодарю вас, — ответил Роланд чинно. — Ну, мне пора. Прощайте. Рад был повидать вас.

Роланд Эттуотер широким шагом удалился в сторону Гросвенор-сквер. Дадли показалось, что он держится как-то странно.

— Старина Роли не слишком-то приветлив, — сказал он, возвращаясь к этой теме уже за столом. — Быстровато смылся, тебе не кажется?

Мисс Уикхем вздохнула:

— Боюсь, Роланд меня недолюбливает.

— Недолюбливает?! Тебя?! — Дадли проглотил картофелину, от волнения не заметив, что она была градусов на восемьдесят по Фаренгейту горячее нормальной картофелины, пригодной для глотания. — Недолюбливает тебя, — повторил он, моргая слезящимися глазами. — Ну и осел же он!

— Одно время мы были замечательными друзьями, — печально сказала Роберта. — Но после этой заварушки со змеей…

— Заварушки со змеей?

— У Роланда была змея, и я захватила ее с собой, когда он поехал в Хертфордшир в субботу. И положила ее в постель одного типчика, а у мамаши создалось впечатление, будто сделал это Роланд, и ему пришлось улизнуть самым ранним, молочным, поездом. Боюсь, он так меня и не простил.

— Но что еще ты могла сделать? — с жаром спросил Дадли. — То есть если у человека есть змея, он, естественно, засовывает ее в постель другого человека.

— Вот и я так считала.

— Я хочу сказать, змея — это же такая редкость! И уж если она у тебя появилась, не пропадать же ей зря.

— Вот именно. Только до Роланда это не дошло. Да и, — задумчиво продолжала мисс Уикхем, — до мамы тоже.

— Кстати, — сказал Дадли, — я бы хотел познакомиться с твоей матерью.

— Я еду туда сегодня вечером. Почему бы и тебе не поехать?

— Нет, правда? Можно?

— Конечно.

— Но без предупреждения?

— Не беспокойся. Я отправлю мамаше телеграмму. Она будет жутко рада тебя видеть.

— Ты уверена?

— Еще бы! Жутко рада.

— Так заметано. Преогромное спасибо.

— Я отвезу тебя на машине.

Дадли замялся. Его сияющее юное лицо чуть поугасло. Он уже познакомился с мисс Уикхем в роли водителя и умер десяток раз за тот краткий срок, который ей понадобился, чтобы пролавировать полмили в потоках уличного транспорта.

— Если это без разницы, — сказал он нервно, — я лучше сигану на поезде.

— Как хочешь. Самый удобный шесть пятнадцать. Как раз успеешь к обеду.

— Шесть пятнадцать? Отлично. Ливерпуль-стрит, верно? С одним чемоданом, я полагаю? Очень хорошо. Послушай, ты правда считаешь, что твоя мама не сочтет меня нахалом?

— Да ни в коем случае. Она будет жутко тебе рада.

— Расчудесно, — сказал Дадли.

В этот вечер поезд шесть пятнадцать уже собирался отойти от перрона вокзала, что на Ливерпуль-стрит, когда Дадли зашвырнул в вагон себя и свой чемодан. По дороге он несколько неосмотрительно завернул в клуб «Трутни» и, пока наспех освежался в баре, оказался втянут в интересный спор между парой ребят. Ему только-только хватило времени ринуться в гардеробную, забрать чемодан и рвануть на вокзал. К счастью, ему подвернулось прекрасное такси. И вот он в вагоне, слегка запыхавшийся после заключительного спурта по перрону, но в остальном абсолютно в ажурчике. Дадли откинулся на подушки и предался разным мыслям.

От мыслей о Бобби он перешел к раздумьям о ее матери. Если все пойдет как надо, этой пока еще с ним незнакомой матери суждено стать важнейшей фигурой в его жизни. Это к ней ему предстоит пойти после того, как Бобби, застенчиво пряча лицо в жилете Дадли, шепнет, что полюбила его с первой минуты их встречи.

«Леди Уикхем, — скажет он. — Нет, не леди Уикхем… мама!»

Да, именно так следует начать. А потом все будет просто. При условии, конечно, что мамаша эта принадлежит к лучшей категории мамаш и проникнется к нему материнским чувством с самого начала. Он пытался нарисовать образ леди Уикхем и как раз сотворил мысленный портрет милой женщины с добрым лицом среднепозднего возраста, когда поезд остановился на станции и удачный взгляд на доску с ее названием на одном из фонарей подсказал Дадли, что ему следует сойти именно здесь.

Примерно через двадцать минут его избавили от чемодана и проводили в комнату, смахивавшую на кабинет.

— Джентльмен прибыл, миледи, — прогремел дворецкий и удалился.

Такое оповещение о прибытии красавца гостя показалось Дадли несколько странным, но для раздумий у него не оставалось времени, так как из кресла у письменного стола, за которым она что-то писала, теперь выросла внушительнейшая особа, и у него екнуло сердце. Таким живым был образ кроткой женственности с добрым лицом, который он сотворил в поезде, что его радушная хозяйка во плоти выглядела самозванкой.

Красота, как удачно выразился кто-то, находится главным образом в глазу смотрящего, и можно сразу же упомянуть, что тип красоты леди Уикхем не пленял Дадли. Он предпочитал женские глаза, которые не так сильно напоминают сочетание буравчика с рентгеновским лучом, а подбородки ему нравились чуть более мягких очертаний, не приводящие на ум атакующий броненосец. Возможно, мамаша Бобби и была, как предсказывала ее дочь, жутко рада его видеть, но ничем этого не выдала. И внезапно на него, будто девятый вал, обрушилось подозрение, что костюм в клетку, который он выбрал с таким тщанием, возможно, несколько пестроват. У портного, а затем и в «Трутнях» костюм этот производил приятное бодрящее впечатление, но здесь — почувствовал Дадли, — в этом мрачном кабинете, он в нем выглядит как букмекер, смывшийся с выручкой.

— Вы очень сильно опоздали, — сказала леди Уикхем.

— Опоздал? — дрожащим голосом переспросил Дадли. А ему казалось, что поезд точно соблюдал расписание.

— Я ждала вас днем. Но возможно, вы захватили с собой вспышку?

— Вспышку?

— Вы привезли магниевую вспышку?

Дадли помотал головой. Он с гордостью считал себя знатоком того, что следует брать с собой молодому гостю для пребывания в загородном доме, но это было что-то новое.

— Нет, — сказал он, — никаких магниевых вспышек я с собой не брал.

— В таком случае, — вопросила леди Уикхем с некоторой горячностью, — как вы собираетесь фотографировать в такое время суток?

— А! — сказал Дадли неопределенно. — Я понимаю, о чем вы. Загвоздка, никуда не денешься, верно?

Леди Уикхем, казалось, более или менее смирилась с неизбежным.

— Ну хорошо. Полагаю, они пришлют завтра кого-нибудь еще.

— Вот именно, — сказал Дадли, приободрясь.

— Ну, а пока… работаю я здесь.

— Да неужели?

— Именно здесь. Все мои книги написаны за этим столом.

— Только подумать! — сказал Дадли, вспоминая, как Бобби однажды вроде упомянула, что леди Уикхем пишет романы.

— Однако свое вдохновение я черпаю главным образом в саду. Обычно в розарии. Люблю сидеть там по утрам и мыслить.

— И впрямь, что может быть приятнее? — от души согласился Дадли.

Гостеприимная хозяйка посмотрела на него странным взглядом. Словно почувствовала, будто что-то не так. И очень.

— Ведь вы из «Будуара миледи»? — внезапно спросила она.

— Из чего-чего? — переспросил Дадли.

— Вы тот, кого редактор «Будуара миледи» прислал ко мне для интервью?

Вот на этот вопрос Дадли мог ответить без запинки.

— Нет, — сказал он.

— Нет? — эхом отозвалась леди Уикхем.

— Абсолютно и бесповоротно не-е-т, — твердо сказал Дадли.

— Так кто же, — властно осведомилась миссис Уикхем, — в таком случае вы?

— Я Дадли Финч.

— И чему, — спросила радушная хозяйка тоном, так разительно напомнившим ему его покойную бабушку, что пальцы в штиблетах Дадли судорожно скрутились, — чему я обязана честью этого визита?

Дадли заморгал:

— Но я думал, вы знаете.

— Я не знаю ровно ничего.

— Разве от Бобби не было телеграммы?

— Нет, не было. И я не знаю никакого Бобби.

— То есть мисс Уикхем, хотел я сказать. Ваша дочь Роберта. Она сказала, что я могу приехать и что пошлет вам телеграмму, как бы пролагая мне дорогу. Послушайте, это ужасно неловко. Только подумать, что она забыла!

Второй раз за этот день Дадли смутно ощутил, что его богиня все-таки не лишена изъянов. Все-таки девушке не следует заманивать кого-то в дом своей мамаши, а потом забыть протелеграфировать старушенции, чтобы ее подготовить.

— О! — сказала леди Уикхем. — Вы друг моей дочери?

— Стопроцентно.

— Так-так. А где Роберта?

— Она гонит на машине.

Леди Уикхем прищелкнула языком.

— Роберта становится нестерпимо непредсказуемой, — сказала она.

— Я… знаете, — заговорил Дадли смущенно, — если я, знаете, мешаю, скажите одно слово, и я ускочу в гостиницу. То есть я не хочу быть в тягость, так сказать…

— Вовсе нет, мистер…

— Финч.

— Вовсе нет, мистер Финч. Я в восторге, — сказала леди Уикхем, глядя на него, словно он был особенно гнусным слизнем, который нарушил какие-то ее особенно прекрасные мысли в розарии, — что вы смогли приехать. — Она прикоснулась к звонку. — Симмонс, — продолжала она, когда появился дворецкий, — в какую комнату вы отнесли багаж мистера Финча?

— В Голубую комнату, миледи.

— В таком случае, может быть, вы проводите его туда? Он, вероятно, захочет переодеться к обеду. Обед, — сообщила она Дадли, — подадут в восемь.

— Ладненько! — сказал Дадли. Ему немного полегчало. Какой ни внушительной старушенцией была эта старушенция, он не сомневался, что она слегка растает, когда он облачится в свой добрый старый вечерний костюм. За этот костюм он ручался головой. В Лондоне полно портных, способных раскромсать штуку сукна и сшить лоскуты в какое-то подобие одежды, но лишь один-единственный, способный сварганить костюм, который сливается с фигурой в единую гармонию и кажется прекрасным, как летняя заря. Это был портной, который имел счастье оказывать профессиональные услуги Дадли Финчу. Да, всеми фибрами чувствовал Дадли, входя в Голубую комнату, минут через двадцать старая кровопийца просто ослепнет.

В краткий миг перед тем, как он зажег свет, Дадли смутно различил безупречный костюм, бережно разложенный на кровати, и повернул выключатель, ощущая себя странником, вернувшимся к родному очагу.

Комнату озарил свет, и Дадли замер, отчаянно моргая.

Но сколько он ни моргал, открывшееся его глазам страшное зрелище отказывалось измениться хоть на йоту. На кровати был разложен не его вечерний костюм, а несравненная по жути мешанина предметов одежды, какую ему только приходилось видеть. Он еще раз безнадежно поморгал и, шатаясь, приблизился к кровати.

Он стоял там, взирая на все эти гнусные тряпки, а сердце у него в груди смерзалось в кусок льда. При чтении слева направо предметы на кровати были таковы: пара коротких белых носков, малиновый галстук-бабочка с готовым узлом колоссальной величины, что-то вроде широкой блузы, синие бархатные штаны по колено и в заключение — окончательно сразив Дадли печалью и безнадежностью — очень маленькая матросская бескозырка, на ленте которой крупные белые буквы кричали: «ЭСМИНЕЦ „ТОШНЯЩИЙ“».

На полу красовалась пара коричневых сандалий с ремешками и пряжками. На вид очень просторного размера.

Дадли прыгнул к звонку. Явился лакей.

— Сэр? — осведомился лакей.

— Что, — отчаянно вопросил Дадли, — это такое?

— Я достал это из вашего чемодана, сэр.

— Но где мой вечерний костюм?

— Вечернего костюма в чемодане не было, сэр.

Яркий свет озарил Дадли. Спор парочки ребят в «Трутнях», как ему теперь припомнилось, касался маскарадов. Вечером оба они собирались на маскарад, и один воззвал к Дадли поддержать его доводы, что в таких случаях благоразумный человек в целях безопасности одевается Пьеро. А второй заявил, что уж лучше умрет в придорожной канаве, чем наденет такой, всеми заношенный костюм. Он оденется маленьким мальчиком, сказал он, и с мукой в сердце Дадли вспомнил свой издевательский смех и предсказание, что вид у него будет самый ослиный. А потом он умчался в гардероб и по ошибке вместо своего забрал чемодан второго.

— Послушайте, — сказал он. — Я никак не могу спуститься к обеду в таком виде.

— Нет, сэр? — сказал лакей почтительно, однако с поистине бесчеловечным отсутствием интереса и симпатии.

— Смотайтесь в комнату старушенции… То есть, — сказал Дадли, опомнясь, — сходите к леди Уикхем и сообщите ей с приветом от мистера Финча, что он жутко сожалеет, но он куда-то подевал свой вечерний костюм, а потому будет вынужден спуститься к обеду в том, что сейчас на нем.

— Слушаю, сэр.

— Погодите! — Дадли поразила совсем уж ужасная мысль. — Погодите! Мы обедаем одни, а? То есть больше никого к обеду не ждут?

— Нет, сэр, — услужливо ответил лакей. — К обеду ожидаются гости.

Четверть часа спустя в столовую прибрел поникший и полностью деморализованный Дадли. Что бы там ни твердили моралисты, но чистой совести еще не достаточно, чтобы человек бодро переносил все превратности жизни. Дадли получил прекрасное воспитание, и тот факт, что он обедает в незнакомом доме в пестром клетчатом костюме, угнетал его совесть, как чернейший грех, и он тщетно пытался справиться с этим чувством.

Ирония ситуации заключалась в том, что в нормальном состоянии духа он высокомерно поморщился бы, глядя на убогие одеяния своих сотрапезников за столом. На левом рукаве мужчины напротив него виднелась непростительная морщинка. Типчик рядом с девицей в розовом, возможно, обладал прекрасным сердцем, но жилет, под которым оно билось, не сидел на нем, а обвисал. Ну а галстук еще одного типчика рядом с леди Уикхем даже не был галстуком в буквальном смысле этого слова, но всего лишь прискорбным промахом. Однако в нынешнем своем положении он изнывал от зависти к этим оборванцам.

Дадли почти ничего не ел. Как правило, аппетит у него был отменнейший, и немало романов он отбрасывал, как искажающие реальную жизнь, если герой, по утверждению автора, отодвигал тарелку, даже не попробовав того, что на ней было. До этого вечера он просто не верил в возможность чего-либо подобного. Однако одно блюдо сменялось другим, а еда его ну ничуть не привлекала. Он желал лишь одного — чтобы обед остался позади и он мог бы ускользнуть, остаться наедине со своим горем. Без сомнения, после обеда гостей будут ждать какие-то развлечения, но на участие в них Дадли Финча им рассчитывать не следует! Дадли Финч затворится в уединении Голубой комнаты.

И когда он просидел там часа два, ему вдруг припомнились слова Роберты о том, как Роланд Эттуотер смылся на молочном поезде. Тогда он не обратил на ее слова особого внимания, но теперь в нем все больше и больше росло убеждение, что указанный поезд сыграет в его жизни важнейшую стратегическую роль. Этот жуткий дом по самой своей природе был домом, из которого гости исчезают на молочных поездах, и ему надлежало приготовиться.

Он снова позвонил.

— Сэр? — сказал вошедший лакей.

— Вот что, — сказал Дадли, — когда отходит молочный поезд?

— Молочный поезд, сэр?

— Да. Тот поезд, который доставляет в Лондон свежее утреннее молоко, знаете ли.

— Вам угодно молока, сэр?

— Нет! — Дадли с трудом подавил желание пришибить этого олуха ботинком. — Я просто хочу узнать, когда утром отходит молочный поезд… на случай… на… э… случай, если мне придется неожиданно уехать, хотел я сказать.

— Я наведу справки, сэр.

Лакей направил свои стопы на половину слуг, глашатай великой вести.

— А ну-ка отгадайте! — провозгласил лакей.

— Что такое, Томас? — снисходительно осведомился Симмонс, дворецкий.

— Этот самый, ну, Великий Прыщ как его там, — сказал Томас, ибо в среде слуг Дадли был известен теперь под этим ласковым прозвищем, — примеривается смыться на молочном поезде.

— Что-о? — Симмонс поднял свою дородную фигуру из кресла. Лицо его не озарилось веселостью, бушевавшей в его подчиненном. — Я должен незамедлительно поставить в известность ее милость.

Последний гость отбыл, и леди Уикхем намеревалась подняться к себе и вкусить заслуженный сон, но тут перед ней предстал Симмонс, сугубо серьезный и сугубо озабоченный.

— Не могу ли я поговорить с вашей милостью?

— Что такое, Симмонс?

— Дозволено ли мне, миледи, взять на себя смелость спросить, состоит ли… э… молодой человек в твидовом костюме в числе близких знакомых вашей милости?

Леди Уикхем была удивлена. Она никак не ожидала, что Симмонс забредет в гостиную и начнет непринужденно болтать о ее гостях, и уже намеревалась прямо указать ему на это. Но тут что-то шепнуло ей, что в результате она может лишиться интересной информации.

— Он говорит, что он друг мисс Роберты, — милостиво ответила она.

— Говорит! — повторил дворецкий донельзя зловещим тоном.

— На что вы намекаете, Симмонс?

— Прошу прощения, миледи, только я убежден, что этого молодого человека привели сюда некие преступные намерения. Томас доложил, что в его чемодане находился костюм для переодевания со всеми необходимыми принадлежностями.

— Для переодевания? Какого переодевания?

— Томас не был детально исчерпывающим, ваша милость, но, насколько я понял, речь идет об облике юного мальчугана. А только что, миледи, он наводил справки о времени отбытия молочного поезда.

— Молочного поезда!

— Далее, по словам Томаса, его явно ошарашило сообщение, что к обеду здесь ожидаются гости. По моему мнению, миледи, он намеревался сразу после обеда произвести то, что я именую быстрой обчисткой, и улизнуть на поезде девять пятьдесят семь. Присутствие гостей вынудило его изменить план, и он намерен произвести грабеж в глухой час ночи, а затем отбыть на молочном поезде.

— Симмонс!

— Таково мое мнение, ваша милость.

— Боже мой! Он же сказал мне, что Роберта приедет сегодня вечером. А она не приехала!

— Уловка, миледи, чтобы вызвать доверие.

— Симмонс! — сказала миледи, берясь за разрешение кризиса, как подобает сильной женщине, каковой она и являлась. — Сегодня ночью вам надлежит бдеть!

— С ружьем, миледи! — вскричал дворецкий с энтузиазмом заядлого охотника.

— Да, с ружьем. И если услышите, что он шастает по дому, незамедлительно разбудите меня.

— Будет исполнено, ваша милость.

— Вы, разумеется, должны соблюдать полную тишину.

— Будто мышка, ваша милость, — сказал Симмонс.

Тем временем Дадли в укромности Голубой комнаты уже некоторое время сожалел — и с каждым мгновением все горше, — что в столовой, всецело поглощенный своей бедой, он практически не съел ни кусочка. Мирная безмятежность Голубой комнаты успокоила его нервную систему, а вместе со спокойствием пришло озарение, что ему чертовски хочется есть. Было нечто мистическое в том, как судьба на протяжении этого дня раз за разом умудрялась лишать его положенной суточной порции белков и углеводов. Как ни изнывал он от голода, дожидаясь Бобби в «Кларидже», едва она появилась там, любовь тотчас отвлекла его от меню, и он ни на йоту не насытился. А с тех пор во рту у него не побывало ничего, кроме двух-трех крошек, которые он понудил себя проглотить за обеденным столом.

Дадли взглянул на свои часы. Время оказалось куда более поздним, чем он предполагал. И слишком поздним, чтобы он мог позвонить и попросить, чтобы ему принесли побольше бутербродов, — даже если предположить, что его статус в этом преотвратнейшем доме вообще дает ему право на бутерброды в неурочный час.

Он растянулся на кровати и попытался уснуть. Лакей доложил, что молочный поезд отходит в три пятнадцать, и он твердо решил воспользоваться им. Чем раньше он выберется из этого жуткого места, тем лучше. А пока ему требовалась пища. Любая пища. Весь его организм вибрировал, яростно требуя надлежащего подкрепления.

Несколько минут спустя стук в дверь оповестил леди Уикхем, напряженно ожидавшую у себя в спальне, что час пробил.

— Да? — прошептала она, беззвучно повернув ручку и высунув голову за дверь.

— Он, миледи, — шепнул из мрака голос Симмонса.

— Шастает?

— Да, миледи.

Невольная хозяйка Дадли была женщиной с характером и крайне решительной. Едва выйдя из детской, она приобщилась к лисьей травле и другим излюбленным развлечениям провинциальной аристократии, требующим физической закалки и твердости. И хотя охота на грабителей была ей несколько внове, леди Уикхем приступила к ней без малейших колебаний. Сделав знак дворецкому следовать за ней, она плотнее запахнула халат и волевым шагом вышла в коридор.

Недостатка во всяческих звуках, чтобы вести ее к цели, не было. Продвижение Дадли из его комнаты в столовую, куда его манили плоды и сухарики на серванте, оказалось отнюдь не бесшумным. Он успел споткнуться о стул, а в тот момент, когда хозяйка дома и ее служитель начали спускаться по лестнице, он столкнулся с ширмой, опрокинул ее и как раз пытался высвободить ступню, которой нечаянно прорвал материю, когда негромкий голос произнес в вышине:

— Вы его видите, Симмонс?

— Да, миледи. Смутно, но вполне достаточно.

— Так пристрелите его, если он сделает еще хоть шаг.

— Будет исполнено, миледи.

Дадли высвободил ступню и в ужасе поглядел наверх.

— Послушайте! — произнес он дрожащим голосом. — Это же всего лишь я, знаете ли.

Холл внезапно залил яркий свет.

— Всего лишь я! — повторил Дадли лихорадочно. Колоссальное ружье в руках дворецкого заставило его температуру подскочить на три градуса.

— Что, — холодно вопросила леди Уикхем, — вы делаете тут, мистер Финч?

Мысль о щекотливости его положения уже терзала Дадли с нарастающей силой. Он был молодым человеком, свято почитавшим все светские условности, и понимал, что ситуация требует величайшей деликатности. Он отдавал себе отчет, насколько нетактичным со стороны гостя, для насыщения которого хозяйка дома лишь пару часов назад сервировала обильный банкет, было бы заявить указанной хозяйке, что голод понудил его рыскать по этому дому в поисках пищи. На мгновение он замер, облизывая губы, и тут на него снизошло нечто вроде вдохновения.

— Дело в том, — сказал он, — что я не могу уснуть, знаете ли.

— Возможно, — сказала леди Уикхем, — вам это удалось бы скорее, если бы вы легли в постель. Вы намереваетесь разгуливать по дому всю ночь?

— Нет-нет, ни в коем случае. Я не мог заснуть и подумал… э… что надо бы спуститься и посмотреть, не найду ли я чего-нибудь почитать, знаете ли.

— О, вам нужна какая-нибудь книга!

— Верно. Абсолютно верно. Книга. Вы не могли выразиться точнее.

— Я провожу вас в библиотеку.

Как ни сурово она осуждала этого негодяя, который тихой сапой внедрялся в чужие дома с целью грабежа, леди Уикхем чуть смягчилась при возникновении литературной темы. Она была неутомимой романисткой, и ей было приятно отдавать свои творения даже в самые гнусные руки. Введя Дадли в библиотеку, она зажгла свет и без колебаний направилась к третьей сверху полке возле камина. Выбрав один из стройного ряда томиков в ярких переплетах, она протянула его Дадли:

— Возможно, вам будет интересно.

Дадли с сомнением оглядел томик.

— Даже и не знаю, — возразил он. — Это ведь стряпня этого типчика Джорджа Мастермена.

— Ну и? — ледяным тоном произнесла леди Уикхем.

— Он же пишет жуткую жвачку, хотел я сказать. Вам не кажется?

— Нет, не кажется. Но возможно, на меня влияет то обстоятельство, что Джордж Мастермен — псевдоним, под которым я публикую свои романы.

Дадли заморгал.

— Публикуете, да? — забулькал он. — Значит, публикуете. Публикуете, значит. Ну, я хочу сказать… — Им овладело необоримое желание незамедлительно оказаться в другом месте. — Мне вот это подойдет, — сказал он, схватывая книгу с ближайшей полки. — Отлично подойдет. Огромнейшее спасибо. Спокойной ночи. То есть спасибо, спасибо. То есть спокойной ночи. Спокойной ночи.

Две пары глаз провожали его, пока он несся вверх по лестнице. Холодные и суровые глаза леди Уикхем, тоскливо жаждущие глаза Симмонса. Так редко обязанности дворецкого позволяли ему отдаться страсти к спортивной охоте, которая жила в нем с отрочества! Ныне ему лишь изредка выпадал случай пульнуть хотя бы в кролика, и вид удаляющегося Дадли вызвал у него сильное слюноотделение. Со вздохом он подавил мучительное разочарование.

— Вредный субъект, миледи, — сказал он.

— Сообразительный, — вынуждена была признать леди Уикхем.

— Низкий хитрец, миледи, — уточнил дворецкий. — Книга ему понадобилась! Уловка, и ничего больше.

— Продолжайте бдеть, Симмонс.

— Всеконечно, миледи.

Дадли сидел на кровати и отдувался. Ничего подобного с ним прежде никогда не случалось, и на какое-то время потребность в пище угасла в нем, сменившись более возвышенным страданием. Больше всего на свете он не терпел выглядеть последним идиотом, а все нервы в его теле твердили, что во время недавней беседы он, несомненно, выглядел самым последним из самых последних идиотов. Уныло уставившись в одну точку, он мысленно заново пережил каждое мгновение этой дьявольской сцены, и чем больше он анализировал свою роль в ней, тем безобразнее она ему представлялась. Он содрогался в агонии стыда. Его словно бы с ног до головы обдавало колючим жаром.

А потом — сначала чуть-чуть, но все усиливаясь и усиливаясь — голод вновь заявил о своих правах.

Дадли стиснул зубы. Необходимо было что-то предпринять, чтобы его утихомирить. Необходимо было так или иначе помочь духу восторжествовать над материей. Он поглядел на книгу, которую выхватил с полки, и впервые за эту ночь почувствовал, что Судьба ему улыбнулась. В библиотеке, несомненно забитой всяческой трухой, он с первого же захода сумел ухватить «Пешком по Европе» Марка Твена, книгу, которую не брал в руки с детства, но всегда намеревался перечитать. Именно та книга, которая поможет забыть о муках голода, пока этот молочный поезд не отойдет от платформы.

Он открыл ее наугад и был потрясен, обнаружив, в какой мере Судьба потешается над ним.

«Сейчас, когда я пишу эти строки (читал Дадли), меня преследует мысль, что я уже много месяцев не ел ничего питательного и сытного, но скоро-скоро я угощу себя обедом — скромным, в обществе только меня самого. Я выбрал несколько блюд и составил маленькое меню, которое отправлю домой с предшествующим пароходом, и меня с пылу с жару будет ждать следующее…»

Дадли пробрала холодная дрожь. На него нахлынули воспоминания детства, когда он впервые прочел то, что следовало за этой фразой. Вся страница врезалась ему в память, так как проштудировал он ее в школе, томясь от непреходящего волчьего аппетита и не имея средств приобретать что-нибудь в школьной лавочке для поддержания сил в промежутках между школьными трапезами. Читать ее и тогда было пыткой, ну а теперь, он знал, это будет пыткой вдвойне.

Ничто, твердо решил он, не заставит его читать дальше. Поэтому он тут же прочел:

У Дадли вырвался слабый стон. Он попытался закрыть книгу, но она отказалась закрываться. Он попытался отвести глаза от страницы, но они устремлялись к ней, как почтовые голуби к родной голубятне.

Дадли поднялся на ноги. Он не мог долее терпеть. Его предыдущая вылазка на поиски пищи давала не слишком благоприятные прогнозы на продолжение подобных попыток, однако настает час, когда человек перестает считаться с возможными помехами. Он снял ботинки и на цыпочках вышел из комнаты. По коридору, теперь залитому светом, ему навстречу двинулась такая знакомая фигура.

— Ну? — сказал Симмонс, дворецкий, поднимая ружье к плечу и любовно поглаживая пальцем спусковой крючок.

Дадли посмотрел на дворецкого, и сердце у него ушло в пятки.

— А! Наше вам, — сказал он.

— Что еще вам понадобилось?

— О… э… ничего.

— Марш назад в комнату!

— Знаете, вот что, милейший, — сказал Дадли, в отчаянии отправляя осмотрительность ко всем чертям. — Я умираю с голоду. Абсолютно умираю. Так по доброте душевной вы бы не смотались в кладовую или куда-нибудь там еще, не принесли бы мне парочку бутербродов?

— Марш назад в комнату, подлый пес! — прорычал Симмонс с такой страстностью, что Дадли, пошатываясь, отступил в указанную комнату просто от изумления. Он ни разу не слышал, чтобы дворецкие изъяснялись подобным образом. Он никак не предполагал, что они способны на такое.

Дадли надел ботинки и, шнуруя их, напряженно размышлял. В чем, собственно, спрашивал он себя, дело? Какая идея стоит за всем этим? То, что хозяйка дома, встревоженная шумом в ночи, могла призвать себе на помощь дворецкого с огнестрельным оружием, было еще понятно. Но зачем этому типчику понадобилось разбивать бивак у него под дверью? Ведь они же знают, что он друг дочери дома.

Дадли все еще бился над этой загадкой, когда странное четкое постукивание привлекло к себе его внимание. Постукивание это раздавалось через неравные промежутки и как будто доносилось со стороны окна. Он привстал с кровати и прислушался. Постукивание раздалось снова. Он подкрался к окну и выглянул наружу. И в тот же миг что-то очень твердое больно стукнуло его по лицу.

— Извини! — произнес голос.

Дадли подскочил. Взглянув в том направлении, откуда донесся голос, он обнаружил, что слева от его окна из стены выдается узкий балкончик. На балкончике, залитая серебряным лунным светом, стояла Роберта Уикхем. Она сматывала бечевку, к концу которой был привязан крючок для застегивания пуговичек на ботинках.

— Извини, пожалуйста, — сказала она. — Я старалась привлечь твое внимание.

— И привлекла, — сказал Дадли.

— Я думала, ты спишь.

— Сплю! — Жуткая ироническая гримаса исказила лицо Дадли. — Неужели в этом доме хоть кто-то спит? — Он наклонился вперед и понизил голос: — Послушай, твой чертов дворецкий совсем спятил.

— Что-что?

— Он стоит на страже у моих дверей с огромной гаубицей. А когда я только что попытался высунуть голову в коридор, он на меня зарычал.

— Боюсь, — сказала Бобби, ухватив крючок, — он считает тебя грабителем.

— Грабителем? Но я же без всяких экивоков прямо сказал твоей матери, что я твой друг.

Что-то вроде смущения словно бы охватило не привыкшую смущаться мисс Уикхем.

— Об этом я и хочу с тобой поговорить, — сказала она. — Дело в том…

— Да, кстати, а когда ты приехала? — задал Дадли вопрос, внезапно возникший в его смятенном мозгу.

— С полчаса назад.

— Как!

— Да. Влезла через окно в посудомойной. И сразу же наткнулась на маму в халате. — Мисс Уикхем вздрогнула, словно от какого-то неприятного воспоминания. — Ты же никогда ее в халате не видел! — добавила она тоненьким голоском.

— Еще как видел! — отрезал Дадли. — И хотя не исключено, что подобный опыт полезен всякому, позволь заметить, что одного раза более чем достаточно.

— По пути сюда я вляпалась в дорожное происшествие, — продолжала мисс Уикхем, слишком поглощенная собственными переживаниями, чтобы слушать о том, что довелось пережить ему. — Идиот-ломовик подставил свою подводу под мой автомобиль и разбил его вдребезги. Ну и я застряла там уж не знаю на сколько часов, а потом добиралась сюда на поезде, который следует со всеми остановками.

Доказательством состояния (если тут требуются доказательства), в какое треволнения этой ночи ввергли Дадли Финча, служит тот факт, что сообщение об автокатастрофе, постигшей эту девушку, не вызвало у него даже тени горячего участия и ужаса, которые он, без сомнения, испытал бы накануне. Оно оставило его почти холодным.

— Ну а когда ты увидела свою мать, — сказал он, — разве ты не объяснила ей, что я твой друг?

Мисс Уикхем замялась.

— Об этом я и хочу поговорить с тобой, — сказала она. — Видишь ли, дело обстоит так. Сначала требовалось как можно мягче подготовить ее к тому, что машина не была застрахована. Это ее в восторг не привело, и вот тут она рассказала мне про тебя… Дадли, старичок, что ты тут натворил? Мамаша, видимо, считает, что ты вел себя самым жутким образом.

— Я признаю, что приехал не с тем чемоданом, а потому не мог переодеться к обеду. Но помимо этого, провалиться мне, если в моем поведении было хоть что-нибудь жуткое.

— Ну, она почти с самого начала прониклась к тебе самым черным подозрением.

— Если бы ты послала ей телеграмму, что я приеду…

Мисс Уикхем с раскаянием прищелкнула языком:

— Так я и знала, что о чем-то позабыла. Ах, Дадли, мне так жаль!

— Пустяки! — с горькой иронией сказал Дадли. — Возможно, в результате чокнутый дворецкий прострелит мне голову, но не извиняйся. На чем ты остановилась?..

— А, да! Когда я столкнулась с мамой… Ты же понимаешь, Дадли, милый, в каком трудном я оказалась положении, правда? Я только что объяснила ей, что машина расплющена в лепешку и не застрахована, и вдруг она меня спрашивает, действительно ли я тебя пригласила сюда. И только я хотела ответить «да», как она начала говорить о тебе с таким ожесточением, что момент выглядел не слишком подходящим. Ну, и когда она спросила, друг ли ты мне, я…

— Ты сказала, что да?

— Ну, не так прямо.

— То есть как?

— Мне следовало быть жутко осторожной, понимаешь?

— Ну и?

— Я сказала, что в жизни тебя не видела.

Дадли испустил стон, будто ветерок вздохнул среди древесных вершин.

— Но все в порядке, — продолжала мисс Уикхем бодро.

— Да, не правда ли? — сказал Дадли. — Я уже заметил.

— Я пойду поговорю с Симмонсом. Скажу ему, что он должен помочь тебе сбежать. И все будет тип-топ. Ты как раз успеешь на чудесный молочный поезд…

— Спасибо, про этот молочный поезд мне известно все.

— Иду к Симмонсу сейчас же. Так что тебе не надо волноваться, старичок.

— Волноваться? — сказал Дадли. — Мне? Из-за чего бы я стал волноваться?

Бобби исчезла. Дадли отошел от окна. Из коридора донеслись отзвуки перешептывания. Кто-то легонько постучал в дверь. Дадли открыл ее и увидел на коврике посланницу. В глубине коридора маячил, тактично отступив на задний план, дворецкий Симмонс. Приклад ружья он приставил к ноге.

— Дадли, — прошептала мисс Уикхем, — у тебя с собой есть деньги?

— Да. Небольшая сумма.

— Пять фунтов? Для Симмонса.

В Дадли пробудился воинственный дух Финчей. Его кровь закипела.

— Ты хочешь сказать, что после всего этот типчик ждет от меня чаевых?

Он метнул через ее плечо яростный взгляд в человека позади ружья, который в ответ угодливо улыбнулся. Видимо, объяснения Бобби убедили Симмонса, что он был несправедлив к Дадли, поскольку его враждебность, столь заметная еще совсем недавно, теперь исчезла.

— Ну, видишь ли, — сказала Бобби, — бедняжка Симмонс беспокоится…

— Я рад, — сказал Дадли мстительно. — Особенно если беспокойство сведет его в могилу.

— Он боится, что мама рассердится на него, когда узнает, что ты уехал. Он не хочет лишиться места.

— Человек, который не хочет выбраться из такого места, последний осел.

— А потому на случай, если мама взбесится и уволит его за то, что он плохо тебя сторожил, он хочет получить что-нибудь на лапу. Для начала он запросил десятку, но я выторговала у него половину. Так что выкладывай, Дадли, милый, и начнем действовать.

Дадли достал пятифунтовую бумажку и проводил ее долгим тоскливым взглядом, исполненным любви и сожаления.

— Вот, бери, — сказал он. — Надеюсь, он потратит ее на алкогольные напитки, налижется до чертиков, споткнется и сломает себе шею.

— Спасибо, — сказала Бобби. — Он поставил еще одно малюсенькое условие, но тебе незачем беспокоиться.

— А какое?

— Да самое пустяковое. От тебя ничего не требуется. Так что можешь не беспокоиться. А теперь начинай завязывать узлы на простынях.

Дадли уставился на нее.

— Узлы? — переспросил он. — На простынях?

— Чтобы спуститься по ним.

Ведущим жизненным правилом Дадли было не прикасаться к своим волосам после того, как они были расчесаны, набрильянтинены и уложены в модный зачес ото лба, но в эту ужасную ночь все правила цивилизованной жизни полетели в тартарары. Он вцепился в свою шевелюру, забрал ее в горсть и закрутил. Только такой радикальный жест мог выразить всю глубину его чувств.

— Ты серьезно предлагаешь, чтобы я вылез в окно и ссыпался вниз по завязанным узлами простыням?

— Боюсь, что так. Симмонс настаивает.

— С какой стати?

— Ну…

Дадли застонал.

— Я знаю, — сказал он с горечью. — Он шлялся по киношкам. Вот так всегда. Предоставляешь дворецкому свободный вечер, а он шмыгает в кино и выходит оттуда в помутнении рассудка, воображая, будто играет звездную роль в каком-нибудь «Сжатом кулаке». Завязанные узлами простыни! — Такая буря чувств бушевала в Дадли, что у него чуть было не вырвалось: «Что за вздор!» — Да он просто слабоумный и несет чушь. Не будешь ли ты так добра объяснить мне, почему эта бедная глупая полоумная скотина не может просто выпустить меня через входную дверь, как человека и брата?

— Ну как ты не понимаешь! — рассудительно заметила мисс Уикхем. — А что он скажет маме? Ее же надо заставить поверить, будто ты сбежал, несмотря на его бдительность.

Вопреки своему умственному смятению Дадли не мог не признать — пусть смутно, — что в этих словах что-то было, и перестал возражать. Бобби кивнула ожидающему Симмонсу. Деньги перешли из рук в руки. Дворецкий мирно прошествовал в комнату, чтобы внести свою лепту в приготовления.

— Быть может, чуть потуже, сэр, — елейно посоветовал он, бросив критический взгляд на узлы Дадли. — Нельзя же допустить, чтобы вы упали и разбились, сэр. Ха-ха-ха!

— Вы сказали «ха-ха»? — осведомился Дадли бесцветным голосом.

— Я осмелился…

— Больше этого не делайте.

— Как вам угодно, сэр. — Дворецкий направился к окну и выглянул. — Боюсь, простыни не достанут до земли на несколько футов, сэр. Вам надо будет спрыгнуть.

— Но, — поспешно вмешалась Бобби, — внизу тебя ждет чудесная, мягонькая, пушистенькая клумба.

Только несколько минут спустя, когда он повис на нижнем конце простыни и наконец понудил себя разжать руки и достичь земли на манер парашютиста, чей парашют не раскрылся, Дадли обнаружил, что в своем описании местности мисс Уикхем допустила ошибку. Чудесная мягонькая клумба, о которой она говорила с таким девичьим энтузиазмом, бесспорно, его ждала, но Роберта не упомянула о том, что на этой клумбе произрастали кусты, крайне колючие по своей природе. И Дадли завершил свой стремительный полет падучей звезды как раз в одном из них. До этого мига он никак не предполагал, что какие-либо растения, кроме кактусов, могут обладать таким количеством и до такой степени острых шипов.

Кое-как он выпутался из веток и застыл в лунном свете, негромко произнося прочувствованный монолог. Из окна над ним высунулась голова.

— Вы не ушиблись, сэр? — осведомился голос Симмонса.

Дадли не ответил и зашагал прочь со всем тем достоинством, на которое способен человек с кожей, проколотой в сотне мест.

Он вышел на подъездную аллею и захромал по ней к воротам, которые позволяли достичь дороги, которая позволяла достичь станции, которая позволяла достичь молочного поезда, который позволял достичь Лондона, и тут безмолвие ночи внезапно разорвал грохот выстрела. Нечто несравненно более болезненное, чем все недавно вонзившиеся в него шипы, поразило его в мясистую часть левой ноги. И это нечто, словно бы раскаленное добела, чудеснейшим образом преобразило Дадли. До этой секунды он еле брел по дороге, совсем разбитый, апатичный ко всему человек. Теперь же он словно воспрял духом. Испустив один-единственный пронзительный вопль, он побил рекорд прыжков в длину с места для любителей и явно вознамерился поставить новый рекорд в забеге на стометровку для профессионалов.

Телефон у кровати Дадли звенел довольно долго, прежде чем он все-таки проснулся. Вернувшись в свою квартиру на Джермин-стрит незадолго до семи часов утра, он утолил голод обильным завтраком, а затем со стоном юркнул под одеяло. Теперь же, как ему сказал быстрый взгляд на часы, стрелки приближались к пяти вечера.

— Алло? — прохрипел он.

— Дадли?

Еще сутки назад этот голос вызвал бы у нашего молодого человека судороги восторга. Еще сутки назад, услышав этот голос в телефонной трубке, он завизжал бы от восхищения. Но, услышав его теперь, он только нахмурился. Сердце под ярко-розовой пижамой было мертво.

— Да? — сказал он холодно.

— Ах, Дадли, — промурлыкала мисс Уикхем, — с тобой все хорошо?

— Настолько хорошо, — ответил мистер Финч совсем уж ледяным тоном, — насколько хорошо чувствует себя человек, чьи волосы побелели до самых корней, кого морили голодом и выкидывали из окон в кусты с шестидюймовыми шипами, а также стирали в порошок, превращали в фарш и поражали свинцом в мясистую часть ноги…

Огорченное восклицание прервало этот поток красноречия:

— Ах, Дадли, но он же в тебя не попал?

— Он в меня попал.

— Он же обещал, что не будет в тебя целиться.

— Ну, в следующий раз, когда он начнет палить по вашим гостям, скажите ему, чтобы целился, и хорошенько! Тогда у них, возможно, будет шанс остаться невредимыми.

— Могу ли я чем-нибудь помочь?

— Нет, спасибо. Разве что доставить мне голову этого типчика на подносе.

— Он настоял на одном выстреле. То условие, о котором я упомянула. Ты помнишь?

— Я помню. Самое пустяковое условие, из-за которого я не должен беспокоиться.

— Чтобы окончательно убедить маму.

— Надеюсь, ваша матушка осталась довольна? — вежливо осведомился Дадли.

— Дадли, я так хочу что-нибудь для тебя сделать. Я бы приехала ухаживать за тобой. Но из-за машины я в немилости, и Лондон для меня пока под запретом. Я звоню из «Герба Уикхемов». Но думаю, в следующую субботу я сумею выбраться. Так приехать?

— Обязательно, — сердечно сказал Дадли.

— Чудесно! Значит, семнадцатого. Ладно, я попробую добраться до Лондона утром, но не слишком рано. Где мы встретимся?

— Мы не встретимся, — сказал Дадли. — Ко времени второго завтрака семнадцатого я отплыву в Австралию. Счастливо оставаться.

Он повесил трубку и снова заполз под одеяло, полный имперских устремлений.

Мне доводилось слышать, будто уютный покой, окутывающий зал «Отдыха удильщика», порождает у завсегдатаев что-то вроде черствости и безразличия к человеческим страданиям. Боюсь, обвинение это не так уж беспочвенно. Мы, избравшие сие заведение своим приютом, посиживаем в тихой заводи в стороне от бешеной стремнины Жизни. Пусть мы туманно сознаем, что в широком мире есть скорбящие и кровоточащие сердца, но мы заказываем еще джину с имбирем и забываем о них. Трагедия для нас превращается всего лишь в бутылку выдохшегося пива.

Тем не менее эта скорлупа эгоизма способна растрескаться. И когда вечером в это воскресенье в зал вошел мистер Муллинер и сообщил, что мисс Постлетуэйт, наша одаренная и всеми любимая буфетчица, порвала свою помолвку с Альфредом Лакином, обходительным продавцом в магазине тканей «Бонтон» на Хай-стрит, не будет преувеличением сказать, что все мы были потрясены.

— Но ведь всего полчаса назад, — вскричали мы, — она отправилась на встречу с ним в лучшем своем платье из черного атласа и с пламенем любви в глазах! Они должны были вместе пойти в церковь.

— До священного здания они так и не добрались, — сказал мистер Муллинер, вздыхая, и грустно отхлебнул горячего шотландского виски с лимонным соком. — Разрыв произошел сразу же, едва они встретились. Скалой, о которую разбилась хрупкая ладья любви, оказались желтые ботинки Альфреда Лакина.

— Желтые ботинки?

— Желтые ботинки, — сказал мистер Муллинер, — особой яркости. Они незамедлительно стали яблоком раздора. Мисс Постлетуэйт, девица изысканнейшей деликатности и благочестия, указала, что явиться на вечернюю службу в подобного рода обуви значило бы выказать неуважение священнику. Кровь Лакинов горяча, и, задетый за живое, Альфред возразил, что уплатил за них шестнадцать шиллингов и восемь пенсов, а священник пусть пойдет и утопится в кипящем котле. После чего было возвращено кольцо и оговорена процедура возвращения подарков и писем.

— Милые бранятся…

— Ну, будем надеяться.

Зал погрузился в задумчивое молчание. Первым его нарушил мистер Муллинер.

— Странно, — сказал он, очнувшись от своих размышлений, — для каких разнообразнейших целей Судьба использует одно и то же оружие. Вот перед нами пара влюбленных, разлученных желтыми ботинками. А в случае с моим кузеном Седриком желтые ботинки одарили его женой. Обоюдоострое орудие.

Утверждать, будто мне искренне нравился мой кузен Седрик (продолжал мистер Муллинер), значило бы исказить истину. Он не был мужчиной, пользующимся симпатией многих других мужчин. Еще мальчиком Седрик проявлял признаки, указывавшие, что со временем он может стать тем, чем в конце концов и стал — одним из тех аккуратных, чопорных, педантичных и вздорных пожилых холостяков, которыми изобилуют Сент-Джеймс-стрит и ее окрестности. Тип людей, который мне никогда не импонировал, а Седрик вдобавок к аккуратности, чопорности, педантичности и вздорности был еще и одним из ведущих лондонских снобов.

Что до остального, то он обитал в комфортабельной квартире в Олбени, где утром между половиной десятого и двенадцатью часами затворялся со своей компетентной секретаршей, мисс Мэртл Уотлинг, трудясь над чем-то, природа чего была окутана тайной. Некоторые говорили, что он пишет историю гетр, другие — что работает над мемуарами. Я же полагаю, что он ни над чем не работал, а просто пребывал на протяжении этих часов в обществе мисс Уотлинг лишь по той причине, что ему недоставало смелости ее рассчитать. Она принадлежала к тем невозмутимым, сильным молодым женщинам, которые внимательно взирают на окружающий мир сквозь очки в черепаховой оправе. Рот у нее был решительным, подбородок неколебимым. Муссолини в наилучшей своей форме еще мог бы ее уволить, но, думаю, никто другой не рискнул бы.

Итак, перед вами мой кузен Седрик. Сорок пять лет — возраст, сорок пять дюймов — объем талии, признанный авторитет в вопросах одежды, один из шести апробированных зануд в своем клубе и человек, перед которым открыты двери всех самых фешенебельных домов Лондона. Казалось невероятным, что мирный покой подобной личности может быть взорван, что установившийся распорядок жизни такого человека может быть серьезно нарушен, однако произошло именно это. Поистине верно, что в этом мире никогда не угадаешь, за каким углом притаилась Судьба с кастетом наготове.

День, который оказался столь роковым для холостяцкой безмятежности Седрика Муллинера, начался по иронии все той же Судьбы на самой счастливой ноте. Было воскресенье, а по воскресеньям ему дышалось особенно легко, так как в этот день мисс Уотлинг не посещала его квартиру. Последнее время ему в присутствии мисс Уотлинг становилось все более и более не по себе. У нее появилась манера поглядывать на Седрика с непонятным оценивающим выражением в глазах. Постигнуть смысл этого выражения ему не удавалось, но оно его тревожило. И он был рад избавиться от ее общества на целый день.

К тому же от портного только что прибыл его утренний костюм, и, рассматривая себя в зеркале, он установил, что выгладит безупречно. Галстук спокойной расцветки и величайшей элегантности. Брюки — само совершенство. Сверкающие черные ботинки — именно то, что требуется. В вопросах одежды он должен был поддерживать свою репутацию. Молодые люди видели в нем пример для подражания. И он чувствовал, что сегодня не обманет их ожиданий.

А в довершение всего ему предстоял званый завтрак в половине второго в доме лорда Наббл-Нобского на Грос-венор-сквер, и он знал, что может рассчитывать встретить там весь цвет и все сливки английской аристократии. Его предвкушение оправдалось более чем. Если не считать деревенщины-баронета, который каким-то образом умудрился туда пролезть, за столом, помимо него самого, не было никого рангом ниже виконта, а в довершение счастья его посадили рядом с леди Хлоей Даунблоттон, красавицей дочерью седьмого графа Чуолского, к которой он давно питал отеческую и почтительную привязанность. И они так мило беседовали, что по окончании трапезы, когда гости начали расходиться, она спросила, не хочет ли он пройтись с ней до статуи Ахиллеса, если им по пути.

— Дело в том, — сказала леди Хлоя, когда они неторопливо пошли по Парк-лейн, — что мне необходимо кому-то довериться. Я только что помолвилась.

— Помолвились! Дражайшая леди Хлоя, — благоговейно прожурчал Седрик, — я желаю вам всяческого счастья. Однако я не видел никакого объявления в «Морнинг пост».

— Да. И ставлю пятнадцать против четырех, что и не увидите. Все зависит от того, как дорогуша старикан, седьмой граф, поведет себя, когда сегодня к вечеру я приволоку Клода домой и положу на дверной коврик. Я люблю Клода, — вздохнула леди Хлоя, — со страстью слишком неистовой для слов, но прекрасно понимаю, что он не конфетка. Видите ли, он художник и, если его предоставить самому себе, одевается на манер бродяги-велосипедиста. Но я все-таки надеюсь на лучшее. Вчера я затащила его в магазин братьев Коэнов и заставила купить утренний костюм и цилиндр. Слава Богу, вид у него почти приличный, а потому…

Ее голос замер, перейдя в странное клокотание. Они уже вошли в парк и приближались к статуе Ахиллеса, а к ним, дружески приподняв цилиндр, приближался молодой человек приятной наружности, корректно одетый в пиджак, серый галстук, крахмальный воротничок и пару восхитительных клетчатых брюк с острой складкой, великолепно заглаженной в направлении север — юг.

Но увы, корректность его костюма не достигала ста процентов. От шеи до лодыжек он был вне всякой критики, но ниже! Леди Хлоя прервала обращенную к Седрику Муллинеру фразу и испустила стон ужаса, рожденный видом ярко-желтых ботинок, в которые был обут молодой человек.

— Клод! — Леди Хлоя прикрыла глаза дрожащей рукой. — О боги! — вскричала она. — Нега ног! Банановый изыск! Желтая опасность! Зачем? По какой причине?

Молодой человек словно бы растерялся.

— Они тебе не нравятся? — сказал он. — А я думал, они самое оно. Именно то, что, по моему мнению, требует эта одежда, — колоритный штрих. По-моему, дополняет композицию.

— Они ужасны. Объясните ему, как они ужасны, мистер Муллинер.

— Обувь коричнево-желтых оттенков с утренними костюмами не носят, — сказал Седрик тихим торжественным голосом. Он был глубоко потрясен.

— А почему?

— Без «почему», — сказала леди Хлоя, — не носят, и все. Погляди на обувь мистера Муллинера.

Молодой человек поглядел.

— Пресно, — сказал он. — Тускло. Не хватает лихости и чего-то эдакого… Они мне не нравятся.

— Ну так приучайся, чтобы нравились, — сказала леди Хлоя, — потому что ты обменяешься обувью с мистером Муллинером сию же секунду.

С губ Седрика раздался старохолостяцкий пронзительный писк, которому позавидовала бы любая летучая мышь. Он не верил своим ушам.

— Идите сюда оба, — энергично приказала леди Хлоя. — Вон за той скамейкой вам будет удобно. Я уверена, вы не против, мистер Муллинер, правда?

Седрик все еще содрогался с головы до ног.

— Вы просите меня надеть желтые ботинки с утренним костюмом? — прошептал он, а его лицо под глянцевым цилиндром сразу побледнело и осунулось.

— Да.

— Здесь? В парке? В разгар сезона?

— Да. Пожалуйста, поторопитесь.

— Но…

— Мистер Муллинер! Право же! Чтобы оказать любезность мне!

Она смотрела на него молящими глазами, и из мутного водоворота мыслей Седрика вынырнул прозрачный, как хрусталь, неопровержимый факт: эта девушка — дочь графа, а по материнской линии состоит в родстве не только с сомерсетширскими Миофамами, но и с Брашмарлеями букингемширскими, с Уидрингтонами уилтширскими и Хилсбери-Хепуортами хантсфордширскими. Мог ли он отказать даже в самой чудовищной просьбе средоточию столь высоких родственных связей?

Его будто сковал паралич. Всю жизнь он гордился несгибаемой ортодоксальностью своей одежды. В юности Седрик чурался ярких галстуков. Его твердость в вопросе о брюках с отворотами стала присловьем. И хотя мода эта была введена Августейшей Особой, он восставал даже против таких простительных прегрешений, как белый жилет в сочетании со смокингом. Как мало понимала девушка всю колоссальность жертвы, о которой просила его. Он заморгал. Глаза у него заслезились, уши задергались — Гайд-парк вокруг словно поплыл.

Но тут как бы дальний голос шепнул ему на ухо, что троюродная сестра этой девушки, Аделаида, вышла замуж за лорда Слайта-и-Сейла, а среди ветвей этой семьи были суссекские Були и ффренч-ффармилиосы — не кентские ффренч-ффармилиосы, но дорсетширские. Что и решило дело.

— Да будет так! — сказал Седрик Муллинер.

Оставшись один, мой кузен Седрик несколько минут простоял на месте, не представляя, что ему делать дальше. Как зачарованный смотрел он на шафрановые чудища, которые буйным цветом цвели на его доселе безупречных ступнях. Затем огромным усилием воли взял себя в руки, прокрался к выходу из парка, остановил проезжавшее мимо такси и, приказав шоферу ехать в Олбени, поспешно юркнул внутрь.

Облегчение от мысли, что он укрыт от непрошеных взглядов, было сначала так велико, что в голове у него не оставалось места для других мыслей. Скоро-скоро, твердил он себе, в своей уютной квартире он сможет выбрать из тридцати семи пар черных ботинок замену этой несказанной жути. И только когда такси достигло Олбени, Седрик осознал, какие трудности подстерегают его на пути к двери этой уютной квартиры.

Как он войдет в вестибюль, будто корабль с желтой лихорадкой на борту, — он, Седрик Муллинер, человек, с которым консультировались о тонкостях искусства одеваться молодые лейб-гвардейцы, а однажды так даже и второй сын маркиза? Это было немыслимо. Все лучшее в нем вопияло против. Но в таком случае — что делать?

В роду Муллинеров есть одна фамильная черта: ни один Муллинер, в каком бы тяжелом положении он ни оказался, не теряет присутствия духа полностью. Седрик просунулся в переговорное окошко и окликнул шофера.

— Любезный, — сказал он, — сколько вы хотите за ваши ботинки?

Шофер не принадлежал к самым быстро соображающим мыслителям Лондона. На целую минуту он уподобился глубокомысленному барану, давая возможность этой идее утвердиться в своем мозгу.

— Мои ботинки? — переспросил он наконец.

— Ваши ботинки!

— Сколько я хочу за мои ботинки?

— Именно. Я намерен приобрести ваши ботинки. Сколько вы за них хотите?

— За эти ботинки?

— Совершенно верно. За эти ботинки. Сколько?

— Вы хотите купить мои ботинки?

— Именно.

— А! — сказал шофер. — Но дело-то в том, понимаете, дело-то вот в чем. На мне никаких ботинок нету. Я страдаю мозолями, а потому на мне теннисная туфля и тряпичная тапочка. Могу продать их вам — десять шиллингов за обе.

Седрик Муллинер молча извлек голову из окошка. Разочарование его оглушило. Но на выручку пришла фамильная же находчивость Муллинеров. Мгновение спустя его голова вновь просунулась в окошко.

— Отвезите меня, — сказал Седрик, — номер седьмой, вилла «Настурция», проезд Золотые Шары, Луговая Долина.

Шофер некоторое время обмозговывал эти слова.

— Зачем? — сказал он.

— Не важно зачем.

— Вы мне велели в Олбени, — сказал шофер. — «Отвезите меня в Олбени» — вот что вы велели. А это Олбени. Спросите кого хотите.

— Да-да-да. Но теперь я хочу поехать к номеру семь, вилла «Настурция»…

— Как пишется-то?

— Через «а». «Настурция». Семь. Вилла «Настурция», проезд Золотые Шары.

— А как это пишется?

— Раздельно.

— А это, вы сказали, в Луговой Долине?

— Именно.

— После «г» — «о»?

— «О». И «о» в Долине, — сказал Седрик.

Шофер помолчал. Удовлетворив страсть к орфографии, он, казалось, приводил в порядок свои мысли.

— Теперь я вроде бы разобрался, что к чему, — сказал он затем. — Вы хотите доехать до номера семь, вилла «Настурция», проезд Золотые Шары, Луговая Долина.

— Именно.

— Ну а теннисную туфлю и тряпичную тапочку вы сейчас возьмете или подождете, пока мы не приедем?

— Мне не нужна теннисная туфля. Я не нуждаюсь в тряпичной тапочке. Я не собираюсь их покупать.

— Я бы уступил их вам по полкроны за каждую.

— Благодарю вас, нет.

— Так за пару шиллингов.

— Нет-нет-нет. Мне не нужна теннисная туфля. Тряпичная тапочка меня не прельщает.

— Туфлю вы не хотите?

— Нет.

— И тапочку вы не хотите?

— Нет.

— Но вы определенно желаете, — сказал водитель, освежая в памяти факты и располагая их в нужном порядке, — ехать к номеру семь, вилле «Настурция», что в проезде Золотые Шары в Луговой Долине, так?

— Именно.

— А! — сказал шофер, с легким упреком отпуская сцепление. — Теперь мы во всем разобрались. Скажи вы мне сразу, так теперь мы бы уже полдороги проехали.

Охватившее Седрика Муллинера настойчивое желание посетить номер семь — виллу «Настурция» по проезду Золотые Шары в Луговой Долине, этом живописном пригороде на северо-востоке Лондона, — отнюдь не было минутной прихотью. Не было оно и следствием любви к путешествиям и знакомству с различными достопримечательностями. По этому адресу проживала его секретарша, мисс Мэртл Уотлинг, а план, который к этому времени разработал Седрик, был, по его мнению, превосходнейшим. Он намеревался найти мисс Мэртл, вручить ей свой ключ и отправить ее в Олбени на такси привезти ему одну из тридцати семи пар его черных ботинок. Когда она вернется, он сможет надеть их и вновь смело посмотреть в лицо миру.

Седрик не находил в этой схеме ни единой заусеницы, и ни единой заусеницы не возникло на протяжении долгой поездки до Луговой Долины. И только когда такси остановилось перед палисадником аккуратного кирпичного домика и он вышел из автомобиля, велев шоферу подождать («Подождать? — сказал шофер. — То есть как так — подождать? А, так вы сказали подождать!»), его начали одолевать сомнения. Когда же он поднял палец, чтобы нажать на кнопку звонка, им овладела леденящая неуверенность, и Седрик отдернул палец, словно бы успел вовремя заметить, что нацелен этот палец под ребро вдовствующей герцогини.

Может ли он предстать перед мисс Уотлинг в утреннем костюме и желтых ботинках? С величайшей неохотой он сказал себе, что нет, не может. Он вспомнил, как часто писала она под его диктовку письма в «Таймс», порицающие современное пренебрежение к искусству одеваться, и одна половинка его мозга зашла за другую при мысли о выражении, которое появится на ее лице, если она увидит его сейчас. Эти поднятые брови… эти презрительно изогнутые губы… эти ясные невозмутимые глаза, излучающие брезгливость сквозь ветровые стекла в черепаховой оправе.

Нет, он не в силах предстать перед мисс Уотлинг.

Что-то вроде тупой покорности судьбе овладело Седриком Муллинером. Он увидел, что продолжать борьбу бесполезно. И уже собрался возвратиться в такси и начать трудоемкое объяснение с шофером на тему своего желания вернуться в Олбени («Но я же возил вас туда, а вам там не понравилось», — словно услышал он шоферский голос), как вдруг его слух поразило раздавшееся совсем рядом внезапное громкое бульканье, которое могла бы испустить свинья, захлебываясь в чане со столярным клеем. Это был чей-то храп. Он обернулся и увидел возле своего локтя окно с рамой, поднятой до самого верха.

День этот, следовало мне упомянуть, был удушливо жарким. Это был один из тех дней, когда владельцы пригородных домиков, удержав душу в теле при помощи ростбифа, йоркширского пудинга, вареного картофеля, яблочного пирога, сыра чэддер и бутылочного пива, удаляются в гостиные, чтобы соснуть часок-другой для восстановления сил. Именно подобный владелец, и к тому же за подобным занятием, являл собой главную достопримечательность комнаты, в которую заглядывал мой кузен Седрик. Это был крупный, дородный экземпляр, который возлежал в кресле, прикрыв лицо носовым платком и разместив ноги на другом кресле. Ноги эти, увидел Седрик, были облачены лишь в лиловые носки. Принадлежавшие домовладельцу ботинки стояли рядом с ним на ковре.

Седрика бросило в жар, будто он в ванной нечаянно уперся спиной в горячий радиатор: он обнаружил, что ботинки эти — черные.

В следующий момент, словно увлекаемый необоримой силой, Седрик Муллинер бесшумно проскочил под поднятой рамой в окно и пополз на четвереньках по полу. Его зубы были стиснуты, глаза горели странным огнем. Если бы не цилиндр у него на голове, он был бы почти точным подобием охотничьего гепарда, выслеживающего добычу в индийских джунглях.

Седрик продолжал красться вперед. Для человека, который никогда ничем подобным не занимался, он демонстрировал поразительную сноровку и находчивость. Более того, окажись здесь случайно гепард, на которого он так походил, животное, без сомнения, позаимствовало бы у него на будущее пару-другую полезных приемов. Дюйм за дюймом он беззвучно продвигался вперед, и вот его зудящие пальцы почти сомкнулись на ближнем ботинке. Однако в этот миг сонное безмолвие летнего дня нарушил звук, который ударил по напряженным нервам Седрика так, будто Г. К. Честертон[13] упал на лист жести. На самом деле на пол упал всего лишь его собственный цилиндр. Однако этот стук чуть не оглушил Седрика — в такое нервическое состояние ввергли его недавние события. Одним беззвучным пружинистым прыжком — поразительным для человека с его объемом в талии — он укрылся за спинкой кресла.

Прошла бесконечная минута, и Седрик уже думал, что все обошлось. Спящий, казалось, не проснулся. Затем раздалось кряхтение, тяжелое тело приподнялось и приняло вертикальное положение, огромная рука протянулась в дюйме от головы Седрика и нажала на кнопку звонка в стене. Вскоре дверь отворилась, и вошла горничная.

— Джейн, — сказал обитатель кресла.

— Сэр?

— Меня что-то разбудило.

— Да, сэр?

— Мне показалось… Джейн!

— Сэр?

— Что делает на полу этот цилиндр?

— Цилиндр, сэр?

— Да, цилиндр. Очень мило! — ворчливо сказал владелец дома. — Я приготовился освежиться, вздремнув часок, и не успел даже глаз сомкнуть, как комнату завалили цилиндрами. Я уединился тут, дабы отдохнуть в тишине, и без малейшего предупреждения оказываюсь по колено в цилиндрах. С какой стати здесь взялся цилиндр, Джейн? Я требую исчерпывающего ответа.

— Может быть, его положила тут мисс Мэртл?

— С какой стати мисс Мэртл стала бы заваливать дом цилиндрами?

— Да, сэр.

— То есть как — «да, сэр»?

— Нет, сэр.

— Отлично! В следующий раз думайте, прежде чем говорить. Уберите этот головной убор, Джейн, и позаботьтесь, чтобы меня больше не беспокоили. Дневной отдых мне абсолютно необходим.

— Мисс Мэртл сказала, чтобы вы выпололи сорняки в палисаднике.

— Мне этот факт известен, Джейн, — с достоинством произнес обитатель кресла. — В надлежащий срок я проследую в палисадник и займусь прополкой. Но сначала я должен завершить свой дневной отдых. Нынче июньское воскресенье. Птички спят на деревьях. Мастер Уилли спит у себя в спальне, как предписал доктор. И я тоже намерен поспать. Оставьте меня, Джейн, забрав с собой цилиндр.

Дверь закрылась. Владелец дома погрузился в свое кресло, ублаготворенно крякнул, и вскоре вновь загрохотал его храп.

Седрик воздержался от опрометчивой спешки. Он на горьком опыте учился осторожности, которую бойскауты постигают еще в колыбели. Примерно с четверть часа он оставался там, где был, скорчившись в своем тайнике. Затем храп достиг крещендо. Он обрел поистине вагнеровскую мощь, и Седрик решил, что можно без опаски приступить к действию. Он снял левый желтый ботинок и, бесшумно выползши из своего убежища, схватил черный ботинок и надел его. Ботинок сидел на ноге как влитой, и в первый раз Седрик ощутил нечто похожее на радость свершения. Еще одна минута, одна малюсенькая минута, и все будет в ажуре.

Едва эта бодрящая мысль успела промелькнуть у него в голове, как с внезапностью, от которой сердце Седрика едва не выбило ему передний зуб, тишина вновь нарушилась — на этот раз могло показаться, что Соединенный флот Великобритании, проводя маневры на траверзе Нора, дал залп из всех орудий. Миг спустя Седрик уже трепетал в своей нише за креслом.

Спящий подскочил и проснулся.

— Женщин и детей первыми в шлюпки! — скомандовал он.

Затем вновь появилась рука и нажала на кнопку звонка.

— Джейн!

— Сэр?

— Джейн, эта чертова оконная рама снова сорвалась. В жизни не видывал ничего подобного оконным рамам в этом доме. Стоит мухе на них сесть, и сразу хлопаются вниз. Подоприте ее книгой или чем нибудь по своему вкусу.

— Да, сэр.

— Скажу вам еще кое-что, Джейн, и можете повторять направо и налево, что я это сказал. В следующий раз, когда мне захочется спокойно подремать часок-другой, я устроюсь поближе к паровому молоту.

Горничная удалилась. Владелец дома испустил тяжкий вздох и снова раскинулся в кресле. И вскоре в комнате опять загремел «Полет валькирий».

После чего с потолка начал доноситься стук.

Это был усердный, превосходный стук. Седрику показалось, что в комнате наверху немалое число большеногих людей бьют чечетку, и его возмутил эгоизм, позволивший им предаться этому развлечению в такое время. Обитатель кресла зашевелился, а затем сел и протянул руку к звонку таким привычным движением.

— Джейн!

— Сэр?

— Слышите?

— Да, сэр.

— Что это?

— По-моему, сэр, это мастер Уилли отдыхает по-воскресному.

Мужчина выпростался из кресла. Было ясно, что чувства его слишком сильны для слов. Он звучно зевнул и принялся надевать ботинки.

— Джейн!

— Сэр?

— С меня хватит. Пойду полоть палисадник. Где моя мотыга?

— В прихожей, сэр.

— Травля! — с горечью сказал владелец дома. — Вот что это такое. Беспардонная травля. Цилиндры… Мастер Уилли… Возражайте сколько хотите, Джейн, но я скажу прямо и бесстрашно. Утверждаю категорически — и факты на моей стороне, — что это травля… Джейн!

Он испустил бессловесное бульканье. Казалось, у него перехватило дыхание.

— Джейн!

— Да, сэр?

— Смотрите мне в глаза.

— Да, сэр.

— А теперь ответьте мне, Джейн, без экивоков и уверток. Кто выкрасил этот ботинок в желтый цвет?

— Ботинок, сэр?

— Да, ботинок.

— В желтый цвет, сэр?

— Да, желтый. Поглядите на этот ботинок. Обследуйте его. Окиньте его непредубежденным взглядом. Когда я снимал этот ботинок, он был черным. Закрываю глаза на несколько секунд, а когда открываю — он желтый. Я не из тех, кто покорно смиряется с подобным. Кто это сделал?

— Не я, сэр.

— Но кто-то же сделал! Возможно, тут поработала шайка. Зловещие вещи творятся в этом доме. Говорю вам, Джейн, что номер семь, вилла «Настурция», внезапно — и к тому же в воскресенье, что только усугубляет ситуацию, — превратился в дом с привидениями. Не удивлюсь, если еще до конца дня сквозь занавески начнут просовываться костлявые руки, а из стен посыплются трупы. Мне это не нравится, Джейн, и я говорю вам об этом со всей откровенностью. С дороги, женщина, освободи мне путь к сорнякам.

Хлопнула дверь, и в гостиной воцарился покой. Но не в сердце Седрика Муллинера. Все Муллинеры мыслят четко, и Седрику не потребовалось много времени, чтобы уяснить, что его положение заметно ухудшилось. Да, весьма заметно. Он проник в эту комнату с цилиндром на голове и желтыми ботинками на ногах. Он покинет ее без цилиндра, в желтом ботинке на одной ноге и в черном — на другой.

Огромный шаг назад.

И в довершение всего ему отрезан путь к отступлению. Между ним и такси, в котором он мог обрести временное убежище, теперь находился владелец дома с мотыгой. Такая ситуация напугала бы даже завзятого любителя приключений. Дугласу Фэрбенксу она бы не понравилась. Седрик же находил ее нестерпимой.

Предпринять, казалось, можно было лишь одно. Предположительно, позади этого жуткого дома имелся сад, а в доме — дверь, в этот сад ведущая. Оставалось лишь бесшумно проскользнуть по коридору — если в подобном доме вообще было возможно двигаться без шума, — найти эту дверь, выбраться в этот сад, прокрасться на улицу, домчаться до такси, а затем — домой. Седрика уже почти не волновало, что может подумать о нем привратник. Пожалуй, ему удастся спасти лицо с помощью небрежного смеха и намека на пари. Вероятно, внушительные чаевые подвигнут привратника прикусить язык. В любом случае, каким бы ни был исход, вернуться в Олбени необходимо, и притом как можно скорее. Дух его был сломлен.

Пройдя на цыпочках по ковру, Седрик открыл дверь и выглянул в коридор. Пусто. Он крался вдоль стены и почти достигнул конца коридора, когда услышал звук шагов — кто-то спускался по лестнице. Слева от него была дверь. Открытая. Он метнулся туда и очутился в комнатке, за окном которой виднелся ухоженный сад. Шаги протопали мимо и начали спускаться по кухонным ступенькам.

Седрик снова задышал. Опасность миновала, решил он, и ему остается только завершить свой рискованный путь. Такси, там на улице, влекло его к себе как магнит. До этого мгновения он не сознавал, что питает к шоферу хоть сколько-нибудь теплые чувства, но теперь поймал себя на мысли, что истосковался по его обществу. Он жаждал узреть шофера, как жаждет олень испить воды из горного потока.

Очень бережно Седрик Муллинер открыл окно, сдвинув раму вверх до конца. Он высунул голову, чтобы оглядеть местность, прежде чем предпринять дальнейшие действия. То, что он увидел, весьма его ободрило. Расстояние от подоконника до земли было мизерным. Только бы протиснуться в окно, и все будет в ажуре.

И вот в этот момент оконная рама опустилась ему на шею, как нож гильотины, и он обнаружил, что накрепко пришпилен к подоконнику.

Огненно-рыжий бывалый кот, который при его появлении поднялся с матрасика и разглядывал Седрика бледно-голубыми глазами, теперь подошел поближе и задумчиво понюхал его левую лодыжку. Произошедшее показалось коту необычным, но очень по-человечески интересным. Кот уселся поудобнее и предался медитации.

Как, впрочем, и Седрик. Если хорошенько подумать, так человеку в его положении только и остается, что предаться медитации. И довольно продолжительное время Седрик Муллинер смотрел на солнечно улыбающийся сад и разбирался в своих мыслях.

Они, как легко себе представить, были не из самых приятных. В ситуации, подобной той, в которую он оказался ввергнут, крайне редко верх берут оптимизм и благодушие. Человек ожесточается, и его негодование неизбежно обращается на тех, кого он считает виновными в своей беде.

В случае с Седриком найти, на кого возложить ответственность, было проще простого. Причиной его падения была женщина — если такое определение приложимо к единственной дочери седьмого графа. И ничто с большей силой не свидетельствует о революции, которую стечение обстоятельств произвело в душе Седрика, как тот факт, что вопреки ее высокому положению в свете он теперь в своих мыслях подвергал леди Хлою Даунблоттон самой свирепой критике.

Он был настолько потрясен, что не удовлетворился глубочайшей неприязнью к леди Хлое, но вскоре распространил свое отвращение сначала на ее ближайших родственников, а под конец — каким чудовищным это ни покажется — и на всю английскую аристократию. Двадцать четыре часа назад… да нет, всего каких-то два часа назад Седрик Муллинер преданно любил каждого, кто занимает свою строчку в «Дебретте» (этом неоценимом источнике сведений о вышеуказанной аристократии) — от знатнейших герцогов до тех, кто теснится внизу страницы под заголовком «младшие ветви», — любил с жаром, который, казалось, ничто на свете не охладит. А теперь у него в душе буйствовало нечто весьма близкое к красному радикализму.

Паразитами считал он их и (как ни сурово это звучит, но Седрик был неколебим) жалкими хлыщами. Да, безответственными хлыщами и мотами. Правда, он не вполне представлял себе, что такое хлыщ, однако некий таинственный инстинкт подсказывал ему — именно таков типичный аристократ его родной страны.

— Доколе? — стонал Седрик. — Доколе?

Он жаждал наступления дня, когда чистое пламя Свободы, запаленное в Москве, испепелит этих трутней, начав с леди Хлои Даунблоттон и далее в иерархическом порядке.

Но тут мучительная боль в левой икре отвлекла его внимание от социальной революции.

Время от времени у склонных к задумчивости котов возникает странная, смутно оформленная потребность встать на задние лапы и поточить когти передних о ближайший вертикальный предмет. Чаще всего им оказывается древесный ствол, но в данном случае, ввиду отсутствия деревьев, огненно-рыжий кот заменил древесный ствол левой икрой Седрика. Рассеянно, погруженный кто знает в какие непостижимые мысли, кот раза два моргнул, потом приподнялся, запустил когти глубоко в кожу и неторопливо, медлительно потянул их вниз.

Тут с губ Седрика сорвался вопль, подобный тому, который испускает индийский крестьянин, когда, прогуливаясь по берегу Ганга, он вдруг замечает, что его перекусил пополам крокодил. Вопль этот пронесся по саду, как пронзительный крик петуха, и, когда его отзвуки замерли вдали, на дорожке, ведущей к дому, появилась женская фигура. Солнце заиграло на черепаховой оправе ее очков, и Седрик узнал свою секретаршу, мисс Мэртл Уотлинг.

— Добрый день, мистер Муллинер, — сказала мисс Уотлинг.

Она говорила своим обычным спокойным до невозмутимости голосом. Если, узрев своего нанимателя и не углядев при этом практически ничего, кроме его головы, она и удивилась, то ничем этого не выдала. Личные секретарши с самого начала службы зарубают себе на носу ни в коем случае не удивляться, что бы ни проделывали их наниматели.

Тем не менее Мэртл Уотлинг не была совсем уж лишена женского любопытства.

— Что вы тут делаете, мистер Муллинер? — осведомилась она.

— Что-то кусает меня за ногу! — вскричал Седрик.

— Вероятно, Смертный Грех, — сказала мисс Уотлинг, знаток христианского вероучения. — Почему вы стоите здесь в этой несколько скованной позе?

— Рама упала, когда я выглядывал в окно.

— Зачем вы выглядывали в окно?

— Проверить, можно ли выпрыгнуть.

— Зачем вы хотели выпрыгнуть?

— Я хотел выбраться отсюда.

— Зачем вы забрались сюда?

Седрику стало ясно, что ему придется поведать свою историю. Все в нем восставало против этого, но, если промолчать, Мэртл Уотлинг простоит тут до заката, произнося вопросительные предложения, начинающиеся с «зачем». Хриплым голосом он рассказал ей все.

Когда Седрик закончил, девушка несколько секунд молчала. На ее лице появилось задумчивое выражение.

— Вам, — сказала она, — необходим кто-нибудь, кто будет за вами присматривать.

Она опять помолчала.

— Хотя такая задача не всем по плечу, — добавила она задумчиво, — но я готова за нее взяться.

Жуткое предчувствие оледенило Седрика.

— О чем вы? — ахнул он.

— Вам необходима, — сказала Мэртл Уотлинг, — жена. Я уже некоторое время рассматривала этот вопрос со всех сторон, и теперь мне все ясно. Вам следует вступить в брак. Мистер Муллинер, я вступлю с вами в брак.

Седрик испустил придушенный крик. Так вот что означал взгляд, который последние недели он время от времени перехватывал в обрамленных стеклами глазах своей секретарши.

По песку дорожки заскрипели шаги. Раздался голос — голос спавшего в кресле. Он явно пребывал в недоумении.

— Мэртл, — сказал он, — как тебе известно, я не из тех, кто поднимает шум по пустякам. Я принимаю жизнь такой, какая она есть, не страшась невзгод. Но мой долг предупредить тебя, что в этом доме действуют потусторонние силы. Атмосфера стала абсолютно зловещей. Из ничего возникают цилиндры. Черные ботинки становятся желтыми. А теперь еще этот водитель… шофер такси… Я не разобрал вашего имени. Ланчестер? Мистер Ланчестер — моя дочь Мэртл. А теперь мистер Ланчестер уверяет меня, что его пассажир некоторое время тому назад вошел в наш палисадник и мгновенно исчез с лица земли, после чего его никто не видел. Я убежден, что тут действует некое малоизвестное тайное общество и что номер семь, вилла «Настурция», принадлежит к тем домам, которые показывают в мистических пьесах, где из темных углов доносятся стоны, а там-сям мелькают загадочные китайцы, многозначительно жестикулируя и… — Он оборвал свой монолог, испустил вопль отчаяния и выпучил глаза. — Боже великий! Что это?

— Что — это, папа?

— Вот это. Эта бестелесная голова. Это лицо без туловища. Даю тебе слово чести, что сбоку этого дома торчит отрубленная голова. Подойди ко мне. Отсюда ты ее увидишь яснее.

— Ах это? — сказала Мэртл. — Это мой жених.

— Твой жених?

— Мой жених. Мистер Седрик Муллинер.

— Он на этом и кончается? — изумленно спросил таксист.

— Внутри дома есть еще, — сказала Мэртл.

Мистер Уотлинг, несколько успокоившись, внимательно рассматривал Седрика.

— Муллинер? Вы тот тип, у которого работает моя дочь, так?

— Я — он, — сказал Седрик.

— И вы хотите жениться на ней?

— Конечно, он хочет жениться на мне, — сказала Мэртл, опередив Седрика.

И внезапно что-то внутри Седрика словно сказало: «А почему бы и нет?» Правда, если он порой и помышлял о браке, то лишь с тем ледяным ужасом, который испытывают все холостяки средних лет, когда в минуты депрессии подобная мысль закрадывается им в голову. Правда и то, что, попроси его кто-нибудь составить спецификацию приемлемой невесты, он набросал бы портрет, отличающийся от Мэртл Уотлинг во многих и многих отношениях. Но в конце-то концов, подумал он, глядя на ее волевое компетентное лицо, с такой женой он, во всяком случае, будет огражден и укрыт от мира, и больше ему никогда не придется терпеть то, что он терпел весь этот день. В целом очень даже неплохо.

И еще одно соображение. Пожалуй, самое решающее для человека с такими воинствующими республиканскими взглядами, как Седрик. Что бы там ни говорили о Мэртл Уотлинг, она не была членом безответственной и бессердечной аристократии. В ее семье не было ни суссекских Булей, ни хантсфордширских Хилсбери-Хепуортов. Она происходила из пригорода Лондона, из доброй солидной семьи, по мужской линии состоящей в родстве с Хиггинсонами (Тэнджерин-роуд, Уондсворт), а по женской — с Браунами из Бэркли, Перкинсами из Пекхема и с Вуджерсами — уинчморхиллскими Вуджерсами, а не со сбродом из Пондерс-Энда.

— Это мое заветнейшее желание, — сказал Седрик негромким твердым голосом. — И если кто-нибудь любезно освободит мою шею от этой рамы и даст пинка этой мерзкой кошке — или кто там царапает мою ногу, — мы сможем расположиться поудобнее все вместе и обсудить, что к чему.

Поэт, проводивший лето в «Отдыхе удильщика», только-только принялся читать нам свой новый венок сонетов, когда дверь зала распахнулась и в нее вошел молодой человек в гетрах. Вошел он молниеносно и потребовал пива. В одной руке он держал двустволку, в другой букет из освежеванных кроликов. Кроликов он шмякнул на пол, и поэт, умолкнув на полуслове, обратил на них долгий взыскующий взгляд. Затем, болезненно сморщившись, слегка позеленел и закрыл глаза. И только когда стук захлопнувшейся двери возвестил об отбытии охотника, он снова ожил.

Мистер Муллинер сочувственно посмотрел на него поверх горячего шотландского виски с лимоном.

— Вам, кажется, нехорошо? — сказал он.

— Немного, — признался поэт. — Легкий приступ недомогания. Возможно, это чисто личная идиосинкразия, но, признаюсь, я предпочитаю кроликов в более полном издании.

— Многие впечатлительные души, делящие ваше призвание, придерживаются таких же взглядов, — заверил его мистер Муллинер. — Как моя племянница Шарлотта, например.

— Все мой темперамент, — сказал поэт. — Не терплю мертвых созданий, и тем более когда они, как вышеупомянутые кролики, столь очевидно, столь — сказать ли? — наглядно претерпели Великую Перемену. Дайте мне, — продолжал он, пока его лицо утрачивало зеленоватый оттенок, — дайте мне жизнь, радость и красоту.

— Вот так говорила и моя племянница Шарлотта, — сказал мистер Муллинер.

— Как ни странно, именно эта мысль вдохновила второй сонет моего венка, к которому теперь, когда этот юный джентльмен с портативным моргом покинул нас…

— Моя племянница Шарлотта, — сказал мистер Муллинер с мягкой твердостью, — принадлежала к тем кротким, мечтательным, взыскующим девушкам, которые, как мне иногда кажется, располагая более чем достаточным доходом, злоупотребляют этим преимуществом и творят Вдохновенные Виньетки для художественных еженедельников. Вдохновенные Виньетки Шарлотты пользовались большим спросом среди редакторов лондонских скорее интеллектуальных, нежели преуспевающих периодических изданий. Едва эти бережливые люди поняли, что она готова поставлять полновесные Виньетки бесплатно, ради чистого удовольствия видеть свою фамилию напечатанной, они начали носить ее на руках. В результате она вскоре стала свободно вращаться в самых утонченных литературных кругах, и однажды на дружеском завтраке в «Попранной фиалке» ее соседом оказался богоподобный молодой человек, при виде которого в ее сердце словно повернулся ключ…

— Да, кстати, о прозрачном студеном ключе… — начал поэт.

— В семье, к которой я имею честь принадлежать, — продолжал мистер Муллинер, — Купидон всегда находил превосходнейшие мишени для своих стрел. Наши сердца пылки, наши страсти бурны. Не будет преувеличением сказать, что моя племянница Шарлотта полюбила этого молодого человека, еще не успев загарпунить первую сардинку на блюде с закусками. Лицо у него было интенсивно духовное: широкий мраморный лоб и глаза, которые Шарлотте показались не столько глазами, сколько двумя дырками, прокомпостированными в оболочке прекраснейшей души. Он писал, узнала она, Пастели В Прозе, а звали его — если она верно расслышала его имя, когда их знакомили, — звали его Обри Трефусис.

В «Попранной фиалке» дружба расцветает быстро. Poulet rôti au cresson[14] только-только разнесли, а молодой человек уже приобщал Шарлотту к своим надеждам, к своим страхам и к истории своего детства. Она изумилась, узнав, что он не потомок длинной вереницы художественных натур, но происходит из заурядной помещичьей семьи, интересы которой не простираются дальше лисьей травли и охоты на фазанов.

— Вы без труда вообразите, — сказал он, накладывая ей брюссельскую капусту, — каким диссонансом являлась такая среда для моего воспаряющего юного духа. Мои близкие пользуются большим уважением в наших краях, но сам я всегда видел в них шайку обагренных кровью мясников. У меня очень твердые взгляды на доброе отношение к животным. При встрече с кроликом мой первый порыв — предложить ему листик салата. А моим близким кролик, наоборот, кажется ущербным без заряда дроби в его организме. Мой отец, как мне кажется, скосил больше отборных птиц в расцвете их дней, чем любой другой охотник в Центральных графствах. На прошлой неделе мне все утро погубила его фотография в «Татлере», на которой он весьма сурово взирает на уточку, испускающую дух. Мой старший брат Реджинальд несет гибель любым обитателям животного царства. А мой младший брат Уильям, насколько мне известно, тренируется для встреч с более крупными представителями фауны, кося воробьев из духового ружьеца. Что до духовности, то Кровавль-Корт ее отсутствием превзойдет и Чикаго.

— Кровавль-Корт? — вскричала Шарлотта.

— Едва мне исполнился двадцать один год, я получил право распоряжаться скромным, но достаточным наследством и тотчас переехал в Лондон, чтобы вести литературную жизнь. Моя семья, разумеется, пришла в ужас. Мой дядя Фрэнсис, помнится, часами пытался меня урезонить. Видите ли, дядя Фрэнсис прежде был знаменитым охотником на крупную дичь. Мне говорили, что он перестрелял больше гну, чем любой другой человек, чья нога когда-либо ступала на землю Африки. Собственно, до самого последнего времени он палил по гну буквально без передышки. Теперь, как я слышал, его скрутил люмбаго, а потому он возвратился в Кровавль-Корт лечиться «Суперэмульсией Риггса» и солнечными ваннами.

— Так Кровавль-Корт — ваш отчий дом?

— Совершенно верно. Кровавль-Корт, Малый Кровавль под Горсби-на-Узе, Бедфордшир.

— Но Кровавль-Корт принадлежит сэру Александру Бассинджеру.

— Моя настоящая фамилия Бассинджер. Я взял псевдоним Трефусис, чтобы пощадить чувства моих близких. Но откуда вам известен наш дом?

— На следующей неделе я еду туда погостить. Моя мать — старинная подруга леди Бассинджер.

Обри был поражен. И, будучи, подобно всем творцам Пастелей В Прозе, мастером сотворения афоризмов, он тотчас упомянул, что мир очень тесен.

— Ну-ну-ну, — сказал он.

— Судя по вашим словам, — сказала Шарлотта, — мой визит будет тягостным. Ничто мне так не отвратительно, как охота развлечения ради.

— Два ума с единой мыслью, — сказал Обри. — Знаете что? Моей ноги в Кровавле не было уже много лет, но если вы едете туда, так я тоже туда поеду. Да! Пусть даже мне придется свидеться с дядей Фрэнсисом.

— Вы поедете туда?

— Безусловно. Я не могу допустить, чтобы девушка столь утонченная и впечатлительная оказалась на бойне вроде Кровавль-Корта без родственной души, которая обеспечила бы ей моральную поддержку.

— Я не понимаю…

— Я объясню вам! — Его голос стал очень серьезным. — Этот дом накладывает чары.

— Что-что?

— Чары. Жутчайшие чары, которые парализуют гуманность на корню, какой бы принципиальной она ни была. Кто знает, как они могут подействовать на вас, если вы отправитесь туда без надежного защитника, вроде меня, готового поддержать вас, направлять вас в час сомнений…

— Что за вздор!

— Ну, могу сказать вам только, что в давние дни, когда я был еще мальчиком, туда поздно вечером в пятницу приехал видный деятель «Лиги милосердия к нашим бессловесным друзьям», а в два часа пятнадцать минут пополудни в субботу он стал заводилой и душой веселой компании, которая объединилась для того, чтобы загнать какого-нибудь местного барсука в перевернутую бочку.

Шарлотта беззаботно рассмеялась:

— На меня чары не подействуют.

— И разумеется, на меня, — сказал Обри. — Тем не менее я предпочту быть рядом с вами, если вы не против.

— Против, мистер Бассинджер? — нежно прошептала Шарлотта и с восторгом заметила, что при этих словах и взгляде, которым она их сопроводила, человек, кому (как я упоминал, у нас, Муллинеров, это быстро) она уже отдала свое сердце, весь затрепетал. Ей почудилось, что в его таких одухотворенных глазах она видит пламя любви.

Когда несколько дней спустя Шарлотта увидела Кровавль-Корт, он оказался величественным старинным образчиком архитектуры времен Тюдоров, расположенным среди пологих лесистых холмов и окруженным прекрасными садами, спускающимися к озеру, где среди деревьев виднелся лодочный сарай. Внутри дом дышал комфортом и радовал глаз множеством стеклянных ящиков, в которых содержались пучеглазые останки птиц и зверей, в то или иное время беспощадно убитых сэром Александром Бассинджером и его сыном Реджинальдом. С каждой стены с видом кроткого упрека пялились отборные головы и прочие части гну, лосей, карибу, зебу, антилоп, жирафов, горных козлов и вапити, которые все имели несчастье познакомиться с полковником сэром Фрэнсисом Пашли-Дрейком до того, как люмбаго положило предел его страсти к охоте. Этот погост включал и чучела воробьев, которые безмолвно свидетельствовали, что и маленький Уилфред вносит туда свою лепту.

Первые два дня своего визита Шарлотта проводила преимущественно в обществе полковника Пашли-Дрейка, того самого дяди Фрэнсиса, про которого упоминал Обри. Он, казалось, проникся к ней отеческим интересом, и как ни ловко сбегала она по черным лестницам и лавировала по коридорам, чаще всего оказывалось, что он пыхтит рядом с ней.

Это был багроволицый, практически шарообразный человек с глазами как у креветки, и он с подкупающей откровенностью беседовал с ней о люмбаго, гну и Обри.

— Так, значит, вы приятельница моего оболтуса-племянника? — сказал он и дважды неприятно фыркнул. Было ясно, что он не одобряет творца Пастелей В Прозе. — На вашем месте я бы встречался с ним пореже. Не тот человек, которого я хотел бы видеть другом любой из моих дочерей.

— Вы ошибаетесь, — горячо сказала Шарлотта. — Стоит только посмотреть в глаза мистера Бассинджера, чтобы увидеть всю высоту его нравственности.

— Я никогда ему в глаза не смотрю, — ответил полковник Пашли-Дрейк. — Мне его глаза не нравятся. И не стану в них смотреть даже за умеренную плату. Я утверждаю, что в его взгляде на жизнь есть нездоровая мрачность и болезненность. Я же предпочитаю чистых, сильных, прямодушных английских юношей, которые способны посмотреть в глаза гну и всадить в них унцию свинца.

— Жизнь, — холодно заметила Шарлотта, — это не только гну.

— Вы хотите сказать, что помимо них есть также вапити, лоси, зебу и горные козлы? — осведомился сэр Фрэнсис. — Ну, может быть, вы и правы. Тем не менее на вашем месте я бы держался от него подальше.

— Я, — гордо объявила Шарлотта, — не только не собираюсь этого делать, но как раз сейчас отправлюсь прогуляться с ним до озера.

И, досадливо тряхнув головой, она пошла навстречу Обри, который бежал к ней через террасу.

— Я так рада, что вы пришли, мистер Бассинджер, — призналась она ему, когда они спускались по дорожке к озеру. — Я начинаю находить, что ваш дядя Фрэнсис немножко слишком-слишком.

Обри сочувственно кивнул. Он видел, как Шарлотта беседовала с этим его родственником, и сердце у него сжималось от жалости к девушке.

— Лучшие авторитеты, — сказал он, — считают, что две минуты в обществе моего дяди Фрэнсиса более чем достаточная доза для взрослого человека. Так, значит, вы находите его утомительным? Я все время гадаю, какое впечатление на вас производят мои родные.

Шарлотта помолчала.

— Как все в мире относительно, — затем сказала она задумчиво. — Когда я только познакомилась с вашим отцом, то подумала, что ничего более омерзительного я в жизни не видела. Потом мне представили вашего брата Реджинальда, и я поняла, что ваш отец мог бы оказаться куда хуже. И только я пришла к выводу, что Реджинальд — это предел пределов, как появился ваш дядя Фрэнсис и скрытое обаяние Реджинальда прямо-таки ослепило меня, будто луч маяка в ночной тьме. Скажите, — продолжала она, — никто никогда не пытался что-нибудь сделать с вашим дядей Фрэнсисом?

Обри чуть покачал головой:

— Теперь уже широко признано, что в его случае мировая наука бессильна. Видимо, придется оставить все как есть, пока не кончится завод.

Они сели на скамью над водой. Это было прелестное утро. Солнце озаряло мелкую рябь, которую легкий ветерок ласково гнал к берегу. Мир окутала мечтательная тишь, нарушаемая только дальними звуками, свидетельствующими о том, что сэр Александр Бассинджер истребляет сорок, Реджинальд Бассинджер науськивает собак на кролика, а Уилфред буйствует среди воробьев. Да еще с верхней террасы доносилось монотонное бурчание: там полковник сэр Фрэнсис Бассинджер объяснял леди Бассинджер, как следует поступать с умерщвленными гну.

Первым нарушил молчание Обри:

— Как мир чудесен, мисс Муллинер!

— Да, не правда ли, чудесен?

— Как нежно ветерок ласкает эти воды!

— Да, не правда ли, нежно?

— Как душист аромат полевых цветов, которым он веет!

— Да, не правда ли, душист?

Они снова умолкли.

— В подобный день, — сказал Обри, — мыслями непреодолимо правит Любовь.

— Любовь? — спросила Шарлотта, и ее сердце затреп е т ало.

— Любовь, — подтвердил Обри. — Ответьте мне, мисс Муллинер, вы когда-либо думали о Любви?

Он взял ее за руку. Она склонила головку и носком изящной туфельки поигрывала с проползавшей мимо улиткой.

— Жизнь, мисс Муллинер, — сказал Обри, — это Сахара, через которую все мы должны пройти. Мы отправляемся из Каира — колыбели — и пускаемся в путь к… э… ну, мы пускаемся в путь.

— Да, не правда ли, пускаемся? — сказала Шарлотта.

— Издалека мы можем узреть дальнюю цель…

— Да, не правда ли, можем?

— …и жаждем достигнуть ее.

— Да, не правда ли, жаждем?

— Но путь тяжел и утомителен. Нам приходится противостоять песчаным бурям Судьбы, со всем доступным нам мужеством встречать лицом к лицу завывающие самумы Рока. И все это очень неприятно. Но порой в Сахаре Жизни, если нам улыбнется удача, мы достигаем Оазиса Любви. Этого Оазиса, уже совсем утратив надежду, я достиг в час с четвертью пополудни во вторник двадцать второго прошлого месяца. В жизни каждого мужчины наступает та пора жизни, когда он видит манящее Счастье и должен его схватить. Мисс Муллинер, мне надо спросить вас о том, о чем я пытался спросить вас с того самого дня, который познакомил нас. Мисс Муллинер… Шарлотта… Будьте моей… У-ух ты! Вы только посмотрите, какая громадная крысища! Улю-лю-лю-лю-лю! — сказал Обри, меняя тему.

Когда-то предприимчивый товарищ ее детских игр отдернул стульчик, на который собиралась сесть Шарлотта Муллинер. Прошли годы, но этот случай оставался свеж в ее памяти. В морозную погоду старая рана все еще давала о себе знать. И вот теперь, когда Обри Бассинджер внезапно так странно переменился, она вновь испытала то же чувство. Словно какой-то тупой и тяжелый предмет опустился ей на голову именно в тот миг, когда она поскользнулась на банановой кожуре.

Округлившимися глазами она уставилась на Обри, который, выпустив ее руку, вскочив и вооружившись ее зонтиком, теперь яростно бил этим зонтиком по сочной траве у воды. И каждую секунду он разевал рот, откидывал голову, и из клубящейся пены между его челюстями вырывались дикие крики.

— Ату ее! Ату ее! Ату! — вопил Обри.

И снова:

— Куси! Хватай! Куси!

Затем лихорадочный приступ словно бы миновал. Обри выпрямился и вернулся туда, где стояла Шарлотта.

— Наверное, удрала в нору или под пень, — сказал он, смахивая капли пота со лба ручкой зонтика. — Дело в том, что выходить из дома на природу без хорошей собаки крайне глупо. Будь со мной бойкий кусачий терьер, я мог бы добиться весомого успеха. А в результате отличная крыса исчезла без следа. Ну что же, такова жизнь. — Он помолчал. — Погодите, дайте вспомнить, — сказал он, — на чем бишь я остановился?

И тут он словно очнулся от транса. Его раскрасневшееся лицо побелело.

— Послушайте, — пробормотал он, — боюсь, вы сочли меня непростительно, невозможно грубым.

— Прошу вас, оставьте это, — холодно сказала Шарлотта.

— Ну конечно, сочли. Когда я вдруг ускакал.

— Вовсе нет.

— Я собирался спросить, когда меня отвлекли, станете ли вы моей женой?

— О?

— Да.

— Нет, не стану.

— Не станете?

— Нет. Никогда. — Голос Шарлотты был пронизан презрением, которое она и не пыталась скрывать. — Так, значит, вот кто вы такой на самом деле, мистер Бассинджер, — тайный охотник!

Обри задрожал с ног до головы:

— Вовсе нет! Ни в коем случае! Просто меня опутали жуткие чары этого проклятого дома!

— Ха!

— Что вы сказали?

— Я сказала «ха!».

— Почему вы сказали «ха!»?

— Потому что, — ответила Шарлотта, сверкая глазами, — я вам не верю. Ваши объяснения неубедительны и темны.

— Но это правда. Я словно попал под какое-то гипнотическое воздействие, оно скрутило меня, понуждало действовать вопреки моим самым высоким устремлениям. Неужели вы не понимаете? И осудите меня за минутную слабость? Неужели вы думаете, — страстно вскричал он, — что настоящий Обри Бассинджер поднял бы руку на крысу, если только не с целью приласкать ее? Я люблю крыс — говорю же вам: я люблю их. Разводил их, когда был мальчиком. Белых, с розовыми глазками.

Шарлотта качнула головой. Лицо у нее было холодным и неумолимым.

— Прощайте, мистер Бассинджер, — сказала она. — Отныне мы чужие.

Она повернулась и ушла. А Обри Бассинджер спрятал лицо в ладонях и рухнул на скамью, как прокаженный, которого оглушили колбаской с песком.

В дни, последовавшие за этой тягостной сценой, только что мною описанной, душу Шарлотты Муллинер раздирали, как вы легко можете вообразить, самые противоположные чувства. Первое время, вполне естественно, преобладал гнев. Но затем печаль взяла верх над негодованием. Она оплакивала свое погибшее счастье.

И все-таки, спрашивала она себя, как еще могла она поступить? Она преклонялась перед Обри Бассинджером. Она вознесла его на пьедестал, взирала на него снизу вверх, как на великую белоснежную личность. Ей мнилось, что он пребывает высоко-высоко над грубостью и копотью этого мира, на некой сугубо собственной заоблачной вершине, предаваясь прекрасным мыслям. И что же? Как теперь выяснилось, вместо того чтобы пребывать и предаваться, он гоняется с зонтиком за крысами. Что ей оставалось, как не отринуть его?

Она отказывалась верить, будто в атмосфере Кровавль-Корта таится зловещее гипнотическое воздействие, которое парализует принципы самых завзятых гуманистов и понуждает их, брызжа пеной, рыскать в поисках жертвы. Эта теория была чистейшей лабудой. Если такое воздействие тут в ходу, то почему она сама ему не подвержена?

Нет, раз Обри Бассинджер гоняется за крысами с зонтиками, это означает лишь одно: он по самой своей природе принадлежит к гоняльщикам за крысами. А такому субъекту она не может доверить свое сердце, во что бы это ей ни обошлось.

Пожалуй, нет более тягостного испытания для впечатлительной девушки с чуткими нервами, чем находиться под одной крышей с мужчиной, чью любовь она была вынуждена отвергнуть, и Шарлотта многим пожертвовала бы ради возможности покинуть Кровавль-Корт. Однако в следующий вторник предстоял прием в саду, и леди Бассинджер так настойчиво уговаривала ее дождаться вторника, что отказать ей Шарлотта не могла.

Чтобы как-то скоротать тягостные часы, она с головой ушла в работу. «Газета любителей животных» уже давно заказала ей поэтический опус для рождественского номера, и она всецело посвятила себя его созданию. И постепенно творческий экстаз смягчил ее боль. Дни проходили медленно-медленно. Старый сэр Александр продолжал допекать сорок. Реджинальд и местные кролики вели нескончаемый бой: они старались повышать рождаемость, а он — снижать ее у них. Полковник Пашли-Дрейк разглагольствовал про гну, с которыми ему довелось познакомиться. А Обри бродил по дому мокрым привидением. В конце концов настал вторник, принеся с собой прием в саду.

Ежегодный прием в саду, который устраивала леди Бассинджер, был одним из самых знаменательных событий в тех местах. И к четырем часам весь окрестный цвет мужества и красоты собрался на лужайке. Однако Шарлотта, хотя и оставалась в Кровавль-Корте только ради этого события, не вмешалась в толпу веселящихся гостей. Примерно в тот момент, когда первая клубничина была погружена в положенные к ней сливки, Шарлотта у себя в комнате вперяла недоуменный взор в письмо, доставленное ей со второй почтой.

«Газета любителей животных» отвергла плод ее вдохновения.

Да, безоговорочно отвергла, хотя сама же его заказала и не должна была заплатить за него ни единого пенни. Отвергнутую рукопись сопровождало краткое письмо редактора, выразившего опасения, что общий тон стихотворения может оскорбить читателей «Газеты».

Шарлотта ничего не понимала. Она не привыкла получать назад плоды своего вдохновения. А уж тем более этот, который, по ее мнению, особенно ей удался. Взыскательный судья всех выходивших из-под ее пера творений, она, лизнув клапан конверта, адресованного редакции, мысленно поздравила себя с тем, что уж на этот раз ей удалось создать самое оно.

Развернув возвращенную рукопись, она перечла следующее:

Шарлотта отложила рукопись и нахмурилась. Ее совсем допек идиотизм редакторов. Нет, она решительно не понимала, что в этом произведении могло вызвать такой панический страх. Тон его может оскорбить? Она в жизни не слышала подобного вздора. Чем он способен оскорбить? Безупречнейший тон. Весь опус пронизан тем чистым здоровым энергичным духом Спортивной Охоты, который сделал Англию такой, какая она есть. И ведь ее «Виньетка» не только лирический шедевр, но и поучительна. Из нее юный читатель, жаждущий настрелять побольше гну, но не осведомленный в тонкостях процедуры, почерпнет все, что ему необходимо.

Она закусила губу. Ну, если этот защитник любителей животных не способен распознать гарантированную сенсацию у себя под носом, она быстренько найдет других, кто ее оценит — и без задержки. Она…

В этот миг ход ее мыслей прервался. На террасе внизу в поле ее зрения возникли юный Уилфред и его ружьецо. Отрок крался по террасе бесшумно и целеустремленно, явно выслеживая какую-то дичь, и тут Шарлотту Муллинер внезапно осенило, что, гостя под этим кровом столько времени, она ни разу не подумала позаимствовать у дитяти его оружие и пульнуть из него во что-нибудь.

Небо голубело. Солнце сияло. Вся Природа словно взывала к ней поскорее выйти из дома на вольный простор и убивать, убивать, убивать четвероногих, а также пернатых.

Она вышла из комнаты и порхнула вниз по лестнице.

А что тем временем поделывал Обри? Горе сковало ему ноги, он не сумел вовремя увернуться от матери и вынужден был предлагать гостям на лужайке сандвичи с огурцами. Однако кабала его длилась недолго: он умудрился улизнуть и забрел на террасу, погруженный в тоскливые мысли. Вдруг он увидел, что к нему приближается его брат Уилфред. В тот же момент из дверей дома появилась Шарлотта Муллинер и поспешила к ним. Во мгновение ока Обри сообразил, что возникла ситуация, которая, если мудро ею распорядиться, может его выручить. Сделав вид, будто не замечает приближения Шарлотты, он остановил своего брата и смерил малолетнего лиходея строжайшим взглядом.

— Уилфред, — сказал он, — куда ты идешь с этим ружьем?

Отрок как будто смутился:

— Да так, пострелять.

Обри отобрал у него оружие и чуть повысил голос. Уголком глаза он определил, что Шарлотта уже находится достаточно близко, чтобы расслышать каждое его слово.

— Пострелять, значит? Пострелять? Так-так. А разве тебя никогда не учили, негодный постреленок, что ты должен быть добрым к животным, взыскующим твоего сострадания? Разве поэт Кольридж не объяснил нам, что доходчивее молитва того, кто горячее любит все создания, большие и малые? Стыдись, Уилфред, стыдись!

Шарлотта уже стояла рядом и вопросительно смотрела на них.

— В чем дело?

Обри эффектно вздрогнул:

— Мисс Муллинер! Я вас не заметил. Дело? Да так, пустяки. Я перехватил этого малого здесь, когда он шел стрелять по воробышкам, и отобрал у него духовое ружье. Мой поступок может показаться вам слишком порывистым. Вы можете счесть меня чрезмерно чувствительным. Вы можете спросить, к чему поднимать такой шум из-за каких-то пташек? Но перед вами Обри Бассинджер. А Обри Бассинджер не допустит, чтобы даже самая малая из малых птиц оказалась в опасности. Фу, Уилфред, — сказал он. — Фу! Неужели ты не понимаешь, как нехорошо стрелять по воробышкам?

— Но я же не хотел стрелять по воробышкам, — возразил отрок. — Я хотел пульнуть в дядю Фрэнсиса, пока он принимает солнечную ванну.

— Это тоже нехорошо, — сказал Обри, слегка поколебавшись. — Нехорошо пулять в дядю Фрэнсиса, пока он принимает солнечную ванну.

Шарлотта Муллинер нетерпеливо фыркнула. И, взглянув на нее, Обри обнаружил, что ее глаза горят странным огнем. Она прерывисто дышала через свой изящный точеный носик. Казалось, у нее подскочила температура, и врач испугался бы за ее артериальное давление.

— Почему? — страстно осведомилась она. — Почему это нехорошо? Почему он не должен пулять в своего дядю Фрэнсиса, пока тот принимает солнечную ванну?

Обри на секунду задумался. Острый как бритва женский интеллект сразу отсек все лишнее. В конце-то концов, если она так ставит вопрос, почему бы и нет?

— Подумайте, как весело пощекочут его дробинки.

— Верно, — сказал Обри, кивая. — Совершенно верно.

— И ведь его дядя Фрэнсис именно тот человек, в которого следовало бы пулять из духовых ружей, не переставая, все последние тридцать лет. Едва я увидела его, как сказала себе: «В этого человека следует пульнуть из духового ружья».

Обри снова кивнул. Ее девичий энтузиазм был заразителен.

— Вы более чем правы, — сказал он.

— Где он? — спросила Шарлотта, обернувшись к отроку.

— На крыше лодочного сарая.

Лицо Шарлотты омрачилось.

— Гм, — сказала она, — это затрудняет дело. Как к нему подобраться?

— Помнится, дядя Фрэнсис как-то объяснил мне, — сказал Обри, — что, желая подстрелить тигра, надо залезть на дерево. А возле лодочного сарая деревьев не оберешься.

— Отлично.

На миг предвкушение веселой охоты сменилось у Обри краткой вспышкой осмотрительности.

— Но… послушайте… Вы, правда, полагаете… Следует ли нам?

— Слабодушный! — воскликнула Шарлотта вслед за леди Макбет. — Дай мне кинжал! То есть духовое ружье.

— Я просто подумал…

— Ну?

— Полагаю, вы знаете, что на нем практически ничего не надето?

Шарлотта Муллинер беззаботно рассмеялась.

— Ему нас не запугать, — сказала она. — Идемте же! Идем!

На крыше лодочного сарая под благодетельными ультрафиолетовыми лучами, которыми солнце щедро поливало его сферическую поверхность, полковник сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк возлежал в приятной полудреме, сопутствующей этому способу избавления от люмбаго. Мысли его перепархивали с одного блаженного воспоминания на другое. Он думал о вапити, которых перестрелял в Канаде, о муфлонах, которых перестрелял на островах Греческого архипелага, о жирафах, которых перестрелял в Нигерии, и как раз прицеливался подумать о бегемоте, которого подстрелил в Египте, когда ход его мыслей перебил мягкий хлопок где-то неподалеку. Он умиленно улыбнулся. Так, значит, юный Уилфред вышел погулять со своим духовым ружьецом, э?

Полковник Пашли-Дрейк испытал прилив тихой гордости. Мальчугана он воспитал отлично! Во время приема в саду, предоставляющего неисчислимые возможности объедаться втихомолку, сколько сверстников Уилфреда пренебрегли бы охотничьей тренировкой и крутились бы возле чайных столиков, насыщаясь кексами! А этот юный молодец…

Пинг! Опять. Значит, мальчуган где-то совсем близко. Жаль, что сейчас он не стоит рядом с ним, с дружескими советами наготове. Да, Уилфред просто молодец. Какие опустошения будет он производить среди действительно достойных животных, когда вырастет, оставит детские забавы позади и сменит духовое ружьецо на «винчестер»!

Сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк слегка подскочил. В двух дюймах от него крыша сарая лишилась порядочной щепки. Он сел, испытывая некоторый отлив нежности.

— Уилфред! — Ответа не последовало. — Поосторожнее, Уилфред, мой мальчик. Ты чуть было…

Жгучий, крайне болезненный щелчок прервал его речь. Он вскочил на ноги и огласил окружающий пейзаж страстным монологом на одном из наиболее неизвестных диалектов бассейна Конго. Он более не думал об Уилфреде с тихой гордостью и умилением. Ничто так быстро не охлаждает любовь дяди, как щелчок пули из духового ружьеца племянника по мясистой части дядиной ноги. В единый миг сэр Пашли-Дрейк кардинально пересмотрел свои планы, касавшиеся будущего дрянного мальчишки. У него пропало всякое желание быть рядом с ним все годы формирования его характера и приобщать его к тайнам сафари. Теперь он хотел только одного: оказаться рядом с ним для того, чтобы ладонью правой руки научить его смотреть, куда он целится.

Он как раз излагал эти выводы краткими тезисами на смеси урду и африкаанс, как вдруг слова замерли у него на губах. Из кроны дерева поблизости выглядывало женское лицо.

Полковник Пашли-Дрейк зашатался. Подобно многим закаленным охотникам на крупную дичь, он был само целомудрие. Как-то в Бечуаналенде он демонстративно покинул туземные магические пляски, так как счел, что третья вспомогательная жена вождя носит слишком короткую юбку. Мысль о скудости собственного костюма сразила его наповал. Он залился ярчайшим румянцем.

— Милая барышня… — пробормотал он.

И тут же обнаружил, что милая барышня целится в него из чего-то на удивление сходного с духовым ружьем. Из уголка ее рта высовывался кончик языка, один глаз был закрыт, а другой напряженно щурился вдоль ствола.

Полковник сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк не стал медлить. Вероятно, во всей Англии не нашлось бы другого такого любителя пострелять, однако очарование стрельбы как части спортивной охоты полностью зависит от того, обращено ли ружье к вам прикладом или дулом. С быстротой, которую не смог бы превзойти ни один гну, кроме разве что достигших пика формы, он метнулся к краю крыши и спрыгнул на землю. Неподалеку от лодочного сарая виднелись заросли камыша. Полковник галопом помчался к ним и нырнул в чащу.

Шарлотта слезла с дерева. Губки у нее были надуты. Нынешние девушки слишком избалованы и надувают губки, стоит чему-то воспрепятствовать их развлечениям.

— Вот уж не думала, что он такой шустрый, — сказала она.

— Да, в быстроте ему не откажешь, — согласился Обри. — Думается, он натренировался, увертываясь от носорогов.

— Почему они не снабжают эти дурацкие ружьишки двумя стволами? С одним стволом девушке трудно чего-то добиться.

Угнездившись в камышах, полковник сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк испытывал не только негодование, естественное для человека в его положении, но и некоторое самодовольство. Он чувствовал, что его охотничья сноровка хорошо ему послужила. Мало кто, заверил он себя, проявил бы столько инициативы и стремительности перед лицом грозной опасности.

И тут он услышал голоса совсем близко.

— Так что нам делать теперь? — Он узнал голос Шарлотты Муллинер.

— Надо подумать, — произнес голос его племянника Обри.

— Он где-то тут.

— Да.

— Невыносимо, если такой чудный трофей ускользнет. — Голос Шарлотты все еще был полон возмущения. — Особенно учитывая тот факт, что я его подбила. Самые первые стихи, которые я напишу после этого, будут призывом к изготовителям духовых ружей поднапрячь ум, если таковой у них имеется, и добавить к модели второй ствол.

— Я напишу о том же Пастель В Прозе, — сказал Обри.

— Ну а все-таки, что нам делать теперь?

Наступило недолгое молчание. Насекомое неведомого биологического вида всползло на полковника Пашли-Дрейка и ужалило его пониже спины.

— Вот что! — сказал Обри. — Я вспомнил, как дядя Фрэнсис однажды сообщил мне, что охотник в низовьях Замбези, если раненый зебу укрывается в тростниках, посылает туземного проводника поджечь…

Сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк испустил глухой стон, который, на его счастье, был заглушен радостным восклицанием Шарлотты:

— Ну конечно же! Как вы находчивы, мистер Бассинджер!

— Ну что вы! — скромно сказал Обри.

— У вас есть спички?

— У меня есть зажигалка.

— Вас не затруднит пойти и поджечь эти камыши — вон там, по-моему, самое удобное место? А я буду ждать тут с ружьем на изготовку.

— С величайшим удовольствием.

— Мне крайне неприятно обременять вас…

— Ну что вы! — сказал Обри. — Я очень рад.

Три минуты спустя гости на лужайке могли с интересом наблюдать зрелище, какое редко удается увидеть во время приемов в аристократических английских садах. Из лавровых кустов, обрамлявших безупречно подстриженный газон, галопом вылетел дородный розовый джентльмен средних лет, выписывая на бегу крутые зигзаги. На нем была набедренная повязка, и он словно бы куда-то торопился. Они только-только успели распознать в новоприбывшем брата их радушной хозяйки, как он сдернул скатерть с ближайшего столика, задрапировался в нее и стремительным прыжком укрылся за корпулентной фигурой епископа Стортфордского, который беседовал с местным Распорядителем Охоты, описывая, как ему трудно удерживать священнослужителей своей епархии от еретического употребления ладана.

Шарлотта и Обри остановились, укрытые лаврами. Обри, глядя в просветы этой живой изгороди, разочарованно прищелкнул языком:

— Он нашел новое укрытие! Боюсь, нам будет трудно выкурить его оттуда. Он притаился за епископом.

Не услышав ответа, он обернулся.

— Мисс Муллинер! — вскричал он. — Шарлотта! Что с вами?

С тех пор как он в последний раз смотрел на это прекрасное лицо, оно странно изменилось. Пламя, пылавшее в этих дивных глазах, угасло, и взгляд их стал тупым, как у только что разбуженного лунатика. Она побледнела, кончик ее носа подрагивал.

— Где я? — прошептала она еле слышно.

— Кровавль-Корт, Малый Кровавль, Горсби-на-Узе, Бедфордшир. Телефон Горсби двадцать восемь, — незамедлительно сообщил Обри.

— Это был сон? Или я действительно… О да, да! — простонала она, содрогаясь всем телом. — Я припоминаю все, что было… Я выстрелила в сэра Фрэнсиса из духового ружья!

— И еще как! — сообщил Обри и чуть было не рассыпался в горячих похвалах ее меткости — меткости, просто поразительной для столь неопытной охотницы, но вовремя удержался. — Неужели этот факт вас огорчает? Такое ведь может случиться с кем угодно.

Она его перебила:

— Как правы вы были, мистер Бассинджер, предостерегая меня против чар Кровавля. И как я ошибалась, когда порицала вас за то, что вы воспользовались моим зонтиком, чтобы затравить крысу. Можете ли вы простить меня?

— Шарлотта!

— Обри!

— Тс! — сказала она. — Слушайте!

На лужайке сэр Фрэнсис Пашли-Дрейк рассказывал свою повесть завороженным слушателям. Симпатии их явно были на его стороне. Стрельба по неподвижной мишени, принимающей солнечную ванну, задела его слушателей за живое. До ушей юной пары в лаврах доносились негодующие восклицания:

— Неслыханно!

— Так не делают!

— Верх непорядочности!

И затем грозное обещание сэра Александра Бассинджера:

— Я потребую исчерпывающего объяснения!

Шарлотта обернулась к Обри:

— Что нам делать?

— Мда, — задумчиво сказал Обри. — Не думаю, что нам следует замешаться в толпу гостей и сделать вид, будто ничего не произошло. Похоже, атмосфера не слишком для этого благоприятна. Я предлагаю следующее: пройдем напрямик через луга к станции, возьмем в Горсби на абордаж экспресс пять пятьдесят, поедем в Лондон, перекусим, поженимся и…

— Да-да! — вскричала Шарлотта. — Увезите меня из этого ужасного дома.

— Хоть на край света! — пылко пообещал Обри и вдруг умолк. — Знаете, — с жаром продолжал он, — если вы встанете рядом со мной, то старикан окажется прямо на линии огня. Быть может, вы не прочь в последний раз…

— Нет-нет!

— Я просто спросил, — сказал Обри. — Ну что же, пожалуй, вы правы. В таком случае берем ноги в руки.

В течение недели или около того наш маленький кружок в «Отдыхе удильщика» оставался неполным. И неполнота эта была самой серьезной, какую только можно вообразить. Пустовало кресло мистера Муллинера, и все мы очень остро ощущали его отсутствие. Расспросы после его долгожданного возвращения позволили установить, что он гостил в Хертфордшире у своей кузины леди Уикхем в Скелдингс-Холле, ее исторической резиденции. Он оставил почтенную родственницу в полном здравии, сообщил нам мистер Муллинер, но несколько расстроенной.

— Из-за ее дочери Роберты, — пояснил он.

— Она хрупкого здоровья? — сочувственно осведомились мы.

— Отнюдь. Здоровье у нее самое крепкое. А расстраивает мою кузину то обстоятельство, что девочка никак не выйдет замуж.

Бестактный Светлый Эль, неофит, которому вообще следовало бы помалкивать, сказал, что с невзрачными девушками часто так бывает. Современный молодой человек, сказал он, придает слишком большое значение внешности и вместо того, чтобы набраться терпения и мужественно выжидать, пока ему не удастся проникнуть за неказистый экстерьер и обрести нежное женственное сердце…

— Дочь моей кузины Роберта, — сказал мистер Муллинер с легкой досадой, — ничуть не невзрачна. Как все Муллинеры женского пола, в каком бы дальнем родстве они ни находились с главной ветвью нашего рода, она поразительно красива. И тем не менее замуж не выходит.

— Тайна! — произнесли мы задумчиво.

— Да, тайна, — сказал мистер Муллинер, — которую я сумел постичь. Я имел честь на протяжении моего визита в какой-то мере стать конфидентом Роберты, а кроме того, познакомился с молодым человеком по имени Алджернон Крафтс, которого она как будто дарила доверием даже в большей степени и который поддерживает дружеские отношения кое с кем из тех представителей мужского пола, в чьем обществе она последнее время вращалась. Боюсь, подобно подавляющему большинству нынешних задорных девушек, она склонна дурно обходиться со своими поклонниками. Это их обескураживает, и, мне кажется, их можно извинить. Например, юный Эттуотер…

Мистер Муллинер смолк и отхлебнул горячего шотландского виски с лимоном. Он, казалось, впал в подобие транса. Время от времени между отхлебываниями у него вырывался легкий смешок.

— Эттуотер? — сказали мы.

— Да, это его фамилия.

— Но что с ним произошло?

— А, так вам хотелось бы узнать его историю? Почему бы и нет? Почему бы и нет?

Он легонько постучал по столику, с тихим удовлетворением посмотрел на свою перезаряженную стопку и продолжал.

В облике Роланда Морсби Эттуотера, этого подающего большие надежды молодого эссеиста и литературного критика, когда он стоял, придерживая дверь, дабы дамы могли без помех покинуть столовую его дяди Джозефа, даже самый внимательный наблюдатель не подметил бы никаких внешних и видимых признаков раздражения, которое кипело под пятнами грязи на его манишке. Утонченно воспитанный и сверхцивилизованный, он умел носить маску. Высокий лоб, который сиял над его пенсне, оставался гладким и невозмутимым, а если он и оскаливал зубы, то лишь в любезной улыбке. Тем не менее Роланд Эттуотер был сыт по горло.

Во-первых, он ненавидел эти семейные обеды. Во-вторых, весь вечер он жаждал возможности объяснить эти пятна на его манишке, а все обходили их тактичным молчанием, от которого можно было взбеситься. В-третьих, он знал, что его дядя Джозеф, едва их сотрапезницы удалятся в гостиную, тут же, доводя его до исступления, вернется к теме Люси.

После предварительного трепыхания в манере куриц, всполошившихся на птичьем дворе, мимо него вереницей проследовали отобедавшие указанные сотрапезницы — его тетя Эмили, миссис Хьюз Хайем, приятельница его тети Эмили, мисс Партлетт, компаньонка и секретарша его тети Эмили, а также Люси, приемная дочь его тети Эмили. Последняя из поименованных замыкала процессию: девушка с кротким лицом, глазами спаниеля и веснушками. Поравнявшись с Роландом, она бросила на него быстрый застенчивый взгляд, исполненный восхищения и благодарности. Таким взглядом могла бы Ариадна одарить Тесея после заварушки с Минотавром. Случайный наблюдатель, не посвященный в обстоятельства дела, решил бы, что Роланд не просто открыл перед ней дверь, но, рискуя жизнью и телесной целостностью, спас ее от какой-то жуткой участи.

Роланд затворил дверь и вернулся к столу. Его дядя, придвинув к нему графин с портвейном, многозначительно кашлянул и дал первый залп:

— Как, по-твоему, сегодня выглядела Люси, э, Роланд?

Молодой человек содрогнулся, однако дух изысканной вежливости, столь характерный для более молодой части английской интеллигенции, его не подвел. Он не ударил говорившего графином по темени, но ответил с кроткой любезностью:

— Чудесно.

— Милая девушка.

— Весьма.

— Замечательный характер.

— Совершенно верно.

— И такая разумная.

— Вот именно.

— Прямая противоположность стриженым молодым курильщицам, от которых в наши дни прохода нет.

— Абсолютно.

— Утром мне пришлось разобраться с одной из таких, — сказал дядя Джозеф, сурово хмурясь над рюмкой с портвейном. По профессии сэр Джозеф Морсби был столичным полицейским судьей. — Задержана за превышение скорости. Такое вот у них представление о жизни.

— Ну, девушки — это ведь девушки, — возразил Роланд.

— Вовсе нет! Во всяком случае, пока я председательствую в полицейском суде на Бошер-стрит, у них ничего не выйдет, — категорически объявил его дядя. — Если только они не горят желанием платить пять фунтов штрафа и лишаться на время водительских прав. — Он задумчиво вздохнул. — Послушай, Роланд, — сказал он, будто осененный внезапной мыслью, — какого черта ты не женишься на Люси?

— Ну-у, дядя…

— У тебя есть кое-какие деньги, у нее есть кое-какие деньги. Идеально! Кроме того, тебе необходим кто-то, кто будет о тебе заботиться.

— Вы как будто намекаете, — обронил Роланд, холодно подняв брови, — что я сам о себе позаботиться не способен.

— Вот именно, и без всяких намеков. Ты же, черт побери, не способен, судя по всему, даже переодеться к обеду, не измазав в грязи манишку.

Желанный случай долго заставил себя ждать, но он не мог бы выбрать более подходящий момент.

— Если вы действительно хотите знать, дядя Джозеф, каким образом эта грязь попала на мою манишку, — произнес Роланд с невозмутимым достоинством, — так попала она туда, пока я спасал жизнь человеку.

— Э? Что? Как?

— Когда я шел сюда через Гросвенор-сквер, какой-то прохожий поскользнулся на тротуаре. Лил, знаете ли, дождь, и я…

— Ты пришел сюда пешком?

— Да. И когда я подходил к углу Дьюк-стрит…

— Шел сюда пешком под дождем? Сам видишь. Люси никогда не позволила бы тебе допустить подобную глупость.

— Дождь начался, когда я был уже в дороге.

— Люси ни за что не позволила бы тебе выйти из дома.

— Вам интересно узнать мою историю, дядя? — сухо сказал Роланд. — Или пойдем наверх?

— А? Разумеется, мой мальчик, разумеется. Очень, очень интересно. Хочу услышать решительно все с начала до конца. Ты говоришь, был дождь и прохожий соскользнул с тротуара. А затем, я полагаю, автомобиль, такси или еще какой-то вид транспорта внезапно появился на большой скорости, и ты оттащил упавшего в сторону. Да-да, продолжай, мой мальчик.

— То есть как — продолжай? — угрюмо сказал Роланд. Он ощущал то же, что ощущает оратор, когда председатель, представляя его собранию, экспроприирует ударные места речи, которую он готовился произнести, и вставляет их в собственное вступительное слово. — Больше ничего не было.

— Ну, а кто он? Он попросил тебя назвать имя и адрес?

— Попросил.

— Отлично! Некий молодой человек совершил примерно такой же поступок, а спасенный оказался миллионером и завещал ему все свое состояние. Помнится, я где-то про это читал.

— В «Семейном геральде», я полагаю?

— А этот твой походил на миллионера?

— Не походил. Он походил на того, кем и был, — на владельца лавочки в Севен-Дайлс, торгующей певчими птичками и змеями.

— А! — сказал сэр Джозеф, несколько обескураженный. — Ну, я обязательно расскажу об этом Люси, — продолжал он, просияв. — Она так взволнуется. Поступок, который непременно понравится девушке с таким добрым сердцем. Послушай, Роланд, почему ты не женишься на Люси?

Роланд принял мгновенное решение. Он вовсе не жаждал делиться самым сокровенным с этим настырным старым мухомором, но не видел иного способа укротить его. Допив портвейн, он отчеканил:

— Дядя Джозеф, я люблю другую.

— А? Это еще что? Кого?

— Разумеется, это строго между нами.

— Разумеется.

— Ее фамилия Уикхем. Полагаю, вам известна ее семья. Хертфордширские Уикхемы.

— Хертфордширские Уикхемы! — Дядя Джозеф фыркнул с необычайной энергией. — Бошерстритские Уикхемы, хочешь ты сказать! И если это Роберта Уикхем, рыжая нахалка, которую следовало бы отшлепать и отправить спать без ужина, то это девчонка, которую я утром оштрафовал.

— Вы ее оштрафовали! — ахнул Роланд.

— На пять фунтов, — самодовольно ответил его дядя. — Жалею, что не мог вкатить ей пять лет. Угроза общественной безопасности. Да как вообще ты мог познакомиться с подобной девицей?

— На танцах. Я мельком упомянул, что пользуюсь некоторой известностью как литературный критик, а она сообщила мне, что ее мать пишет романы. Вскоре после этого мне прислали на рецензию одну из книг леди Уикхем, и… э… благожелательный тон рецензии, видимо, был ей приятен. — Голос Роланда слегка дрогнул, и он покраснел. Только он один знал, чего ему стоило хвалить эту жуткую книгу. — Она пригласила меня в Скелдингс, их фамильный дом в Хертфордшире, на эту субботу, то есть завтра.

— Пошли ей телеграмму.

— О чем?

— Что ты не можешь приехать.

— Но я еду! — Хорошенькое дело, если литератор, продавший свою критическую душу, не получит положенную награду за подобное преступление. — Ни за что не откажусь от такого случая!

— Не будь дураком, мой мальчик, — сказал сэр Джозеф. — Я знаю тебя с пеленок — знаю лучше, чем ты сам себя знаешь, и говорю тебе без обиняков, что молодому человеку вроде тебя чистейшее безумие мечтать о браке с девицей вроде нее. Она мчалась со скоростью сорока миль в час по самой середке Пиккадилли. Полицейский неопровержимо это доказал. Ты тихий и благоразумный малый, и тебе следует жениться на тихой благоразумной девушке. Ты, я бы сказал, кролик.

— Кролик!

— Нет ничего зазорного в том, чтобы быть кроликом, — умиротворяюще сказал сэр Джозеф. — Каждый человек с крупицей здравого смысла — кролик. Это просто значит, что ты предпочитаешь нормальный здоровый образ жизни, а не прожигать жизнь, как… как некролик. Ты рубишь дерево не по плечу, мой мальчик. Пытаешься изменить свой зоологический вид, а это невозможно. Причина половины нынешних разводов в том, что кролики не желают признать, что они кролики, пока не поздно. Особенность природы кроликов заключается в том…

— Думаю, нам лучше присоединиться к дамам, дядя Джозеф, — холодно сказал Роланд. — Тетя Эмили, вероятно, не может понять, что нас задержало.

Несмотря на врожденную скромность, свойственную всем героям, Роланд, посетив утром свой клуб, испытал нечто смахивающее на меланхоличную печаль, когда обнаружил, что лондонская пресса старательно замалчивает его вчерашний подвиг. Разумеется, никто не ждет газетной хвалы, да и не желает ее. Тем не менее небольшая заметка под заголовком «Доблестный поступок автора» или «Критический миг в жизни критика» нисколько не повредила бы спросу на книжечку глубокомысленных эссе, которую издательство Бленкинсопа только что выпустило в продажу.

А спасенный в те минуты казался трогательно благодарным.

Поглаживая грязными ладонями манишку Роланда, он заверял его, что не забудет этого мгновения до конца своих дней. И не позаботился заглянуть хотя бы в одну газетную редакцию!

Ну-ну! Он проглотил свое разочарование, а также легкий завтрак и вернулся домой, где увидел, что Брайс, его камердинер, заканчивает укладывать вещи в чемодан.

— Пакуете вещи? — сказал Роланд. — Очень хорошо. А носки доставили?

— Да, сэр.

— Отлично! — сказал Роланд, думая об этих особых трикотажных изделиях для мужчин из Берлингтонского пассажа, таких завуалированно страстных. Он очень на них рассчитывал. Оказавшись по соседству со столом, он вдруг заметил на нем большую картонную коробку. — А это что такое?

— Ее принес некоторое время назад какой-то человек. Субъект, одетый довольно скверно. Записка на каминной полке, сэр.

Роланд подошел к каминной полке, пару мгновений с взыскательной брезгливостью рассматривал замусоленный конверт, а затем вскрыл его кончиками пальцев.

— Картонка, мне кажется, сэр, — сказал Брайс, — содержит нечто живое. Мне показалось, что там что-то шуршит.

— Боже великий! — воскликнул Роланд, уставившись на письмо.

— Сэр?

— Там змея! Этот болван прислал мне змею. Ничего глупее…

Его перебили пронзительные переливы дверного звонка. Брайс оторвался от чемодана и бесшумно исчез. Роланд продолжал сердито хмуриться на непрошеное подношение.

— Мисс Уикхем, сэр, — доложил Брайс из двери.

Девушка, впорхнувшая в комнату, поражала редкой красотой. Она походила на особенно миловидного школьника, который нарядился в костюм своей сестры.

— А! — сказала она, обратив веселый взор на чемодан. — Я рада, что ты занялся сборами. Отправимся в путь незамедлительно. Я отвезу тебя в моей машине. — Она предприняла обход комнаты. — О-о! — сказала девушка, наткнувшись на картонку. — Что бы это могло быть такое? — Она встряхнула картонку в порядке эксперимента. — Послушай! Там внутри что-то шершавое!

— Это…

— Роланд! — сказала мисс Уикхем, продолжая свои опыты. — Необходимо немедленно произвести расследование. Внутри этой коробки явно обретается живой организм. Когда ее встряхиваешь, он явственно шуршит.

— Все в порядке. Это просто змея.

— Змея!

— Совершенно безвредная, — поспешил он заверить ее. — Идиот категорически на этом настаивает. Впрочем, это не важно, так как я намерен немедленно отослать ее обратно, не открывая коробки.

Мисс Уикхем пискнула от приятного волнения.

— Кто это заваливает тебя змеями?

Роланд смущенно кашлянул:

— Вчера я… э… спас жизнь одному человеку. Я как раз подходил к углу Дьюк-стрит…

— Нет, только вообразить! — задумчиво произнесла мисс Уикхем. — Я живу, живу, и мне ни разу в голову не пришло обзавестись змеей!

— …как вдруг один прохожий…

— Именно то, что необходимо каждой девушке.

— …поскользнулся на тротуаре…

— В змее заключено столько замечательных возможностей! Лучший друг на званом обеде. Вываливаешь ее на стол после супа и становишься душой общества.

Роланд, хотя ничто, разумеется, не могло поколебать его великую любовь, ощутил легкое раздражение.

— Я поручу Брайсу вернуть ее владельцу, — сказал он, решив не продолжать свой рассказ, ибо он явно не имел успеха.

— Вернуть? — изумленно повторила мисс Уикхем. — Но, Роланд, какая бессмыслица! Ведь в жизни бывают мгновения, когда просто необходимо твердо знать, где можно раздобыть змею. — Она оживилась еще больше. — Дивно! Ты вроде бы упоминал, что старый хрыч, сэр Джозеф, как бишь его там… ну, судья, ты знаешь, — приходится тебе дядей? Он вчера нагрел меня на пятерку за то, что я еле-еле ползла по Пиккадилли. Его необходимо хорошенько проучить. Ему надо внушить, что нельзя направо и налево штрафовать ни в чем не повинных людей. Знаешь что? Пригласи-ка старика позавтракать и спрячь змеюку в его салфетке! Это заставит его призадуматься!

— Нет-нет! — вскричал Роланд, содрогаясь.

— Роланд! Ради меня!

— Нет-нет! Ну, право же!

— А еще все время твердишь, будто сделаешь ради меня что угодно! — Она поразмыслила. — Ну, хотя бы разреши мне привязать к ней веревочку, чтобы спустить из окна и покачать перед первой старушенцией, которая будет проходить мимо.

— Нет, пожалуйста, не надо! Я должен отослать ее владельцу.

Мисс Уикхем осталась явно недовольна, но как будто смирилась с поражением.

— Ну ладно, раз ты решил отказывать мне в каждом пустячке! Но позволь сказать тебе, милый, что ты упускаешь возможность посмеяться до упада. Бессмысленно и черство отвергаешь. Где Брайс? Затаился на кухне, я полагаю. Пойду отдам ему коробку, пока ты запрешь чемодан. Нам пора, а то мы не успеем к чаю.

— Позволь, это сделаю я.

— Нет, я.

— Зачем тебе затрудняться?

— Какое же это затруднение? — весело ответила мисс Уикхем.

В нашем мире, как это доказывали различными способами многочисленные мудрецы и философы, человеку, не любящему разочарований, не следует слишком уж явно предвкушать мгновения, сулящие радость. Роланд Эттуотер, который предполагал насладиться сполна поездкой на машине до Скелдингс-Холла, вскоре после того, как эта машина, протиснувшись сквозь забитые транспортом лондонские улицы, вырвалась на приволье загородного шоссе, обнаружил, что обстановка как-то не слишком подходит для наслаждения. Мисс Уикхем, видимо, не разделяла отвращения современных девушек к отчему дому. Она явно хотела добраться до него как можно скорее. Роланду казалось, что с той минуты, когда Хай-Барнет остался позади, и до той, когда под визг тормозов они остановились перед дверями Скелдингс-Холла, колеса их двухместного экипажа лишь изредка соприкасались с землей Хертфордшира.

Однако когда они его покинули, Роберта Уикхем осталась недовольна собой.

— Сорок три минуты, — сказала она, хмурясь на циферблат своих часов. — Я могла бы и побыстрее.

— Да? — буркнул Роланд. — Могла бы?

— Ну, к чаю мы, во всяком случае, успели… Входи и знакомься с мамашей. Забытые Забавы Былого: Номер Третий — Знакомство С Мамашей.

И Роланд познакомился с мамашей. Однако слова эти слишком пресны, слишком невыразительны и не дают никакого представления о том, что и как произошло. Он не просто познакомился с мамашей, он был схвачен и поглощен мамашей, леди Уикхем, эта популярная романистка («Вносит поразительно свежую ноту» — Р. Морсби Эттуотер в «Нью экзаминере»), была очень рада своему гостю. Усадив Роланда рядом с собой, она принялась вносить столько свежих нот, что ему пришлось внимать им до тех пор, пока не настало время переодеться к обеду. Она все еще с неистощимой словоохотливостью развивала тему своих книг, о которых Роланд столь любезно отозвался с такой похвалой, когда прозвучал удар гонга.

— Неужели прошло уже столько времени? — изумилась она, отпуская Роланда, который чувствовал, что времени прошло гораздо больше. — Что же, отложим нашу милую беседу на после обеда. Вы знаете, где ваша комната? Нет? Ну так Клод вас проводит. Клод, вы не покажете мистеру Эттуотеру его комнату? Она в конце вашего коридора. Кстати, вы же не знакомы. Сэр Клод Линн — мистер Эттуотер.

Они обменялись поклонами. Однако в поклоне Роланда не было той радости, которой мы ждем от наших друзей, когда знакомим их с другими нашими гостями. Мучительная агония, которую испытывал Роланд последние два часа, в значительной мере вызывалась не красноречием леди Уикхем, хотя и оно причиняло ему невыразимые муки, но созерцанием того, как этот Линн, кем бы он там ни был, удерживает Бобби в углу напротив. Он усматривал какое-то нестерпимое собственничество в затылке сэра Клода, когда тот наклонялся к Бобби Уикхем. Этот затылок дышал такой близостью и преданностью, какие не могут понравиться ревнивому сопернику.

Сэр Клод крупным планом отнюдь не рассеял опасений Роланда. Этот субъект был красив — до отвращения красив, причем как раз той смуглой надменной медальной красотой, которая так сильно действует на впечатлительных девушек. Именно эта надменность подействовала на Роланда особенно угнетающе. Что-то в спокойном пренебрежительном взгляде сэра Клода Линна внушало собеседнику, что он принадлежит совсем не к тем лондонским кругам и что брюки сидят на нем мешковато.

— Обаятельнейший человек, — прошептала леди Уикхем, когда сэр Клод отошел, чтобы открыть дверь перед Бобби. — Между нами говоря, прототип капитана Молверера, кавалера ордена «За выдающиеся заслуги», в моем романе «Кровь — всегда кровь». Очень древний род, весьма богат. Великолепно играет в поло. И в теннис. И в гольф. Неподражаемый стрелок. Член парламента от Ист-Биттлшема, и я со всех сторон слышу, что он в любой день может стать членом кабинета.

— Неужели? — холодно обронил Роланд.

Когда леди Уикхем после обеда расположилась с Роландом у себя в кабинете (авторитетно заявив, что он безусловно предпочтет задушевную беседу в этом святилище литературы любым пустопорожним развлечениям, затеянным где-нибудь еще), ей вскоре показалось, будто Роланд несколько рассеян. Никто не мог бы занимать его более самоотверженно, чем она. Ему были прочитаны семь первых глав ее нового романа, находящегося еще в работе, и во всех увлекательных подробностях изложены дальнейшие перипетии сюжета, но почему-то что-то было как-то не так. Она заметила, что молодой человек все чаще вцепляется себе в волосы, а один раз он издал пронзительный захлебывающийся вопль, который ее напугал. Леди Уикхем все больше разочаровывалась в Роланде и нисколько не пожалела, когда он подыскал предлог, чтобы уйти.

— Простите, — сказал он изнуренно, — вы не будете против, если я пойду поговорить с мисс Уикхем? Я… мне надо ее спросить кое о чем.

— Разумеется, — ответила леди Уикхем без особой теплоты. — Скорее всего вы ее найдете в бильярдной. Она упомянула про партию с Клодом. Сэр Клод изумительно играет на бильярде. Почти как профессионал.

Бобби в бильярдной не оказалось, там оказался сэр Клод, который практиковался в исполненных достоинства дуплетах, практически всякий раз кладя шары в лузы. При появлении Роланда он повернул голову, почти как потревоженная статуя.

— Мисс Уикхем? — сказал он. — Она ушла полчаса назад. Мне кажется, с намерением лечь спать.

Несколько секунд он с неодобрением созерцал раскрасневшегося, растрепанного Роланда, затем вернулся к своим дуплетам. Роланд, хотя его и угнетало кое-что, касательно чего он нуждался в совете и сочувствии мисс Уикхем, пришел к выводу, что разговор с ней придется перенести на завтра. А пока, опасаясь, что его гостеприимная хозяйка вот-вот выпрыгнет из кабинета и снова в него вцепится, он почел за благо тоже удалиться ко сну.

И только добрался до коридора, в конце которого находилось его убежище, как вдруг чуть приоткрытая дверь распахнулась и возникла Бобби, задрапированная в такое неглиже цвета зеленой морской волны, что сердце Роланда судорожно подскочило, и он уцепился за стену, чтобы не упасть.

— Явился наконец, — сказала она досадливо. — Ну и засиделся же ты!

— Твоя мать была…

— Да, от нее другого и не жди, — сказала мисс Уикхем сострадательно. — Я просто хотела поговорить с тобой о Сидни.

— Сидни? Ты про Клода?

— Нет, про Сидни. Про змею. Я заглянула в твою комнату после обеда проверить, есть ли у тебя все, что требуется, и увидела на туалетном столике коробку.

— Я весь вечер рвался спросить тебя, что мне с ней делать, — лихорадочно вопросил Роланд. — Меня совсем подкосило, когда я увидел эту чертову картонку. Как Брайс дошел до такого идиотизма, что положил ее в машину…

— Должно быть, он меня не понял, — сказала Бобби, а ее карие глаза светились чистым детским светом. — Полагаю, ему послышалось, будто я сказала: «Положите ее сзади», а не «Отошлите ее назад». Но я хотела предупредить тебя, что все в порядке.

— Все в порядке?

— Да. Вот почему я не ложилась, а ждала тебя. Я подумала, что ты можешь несколько встревожиться, если войдешь и увидишь, что коробка открыта.

— Коробка открыта?

— Ну да. Но все в порядке. Это я ее открыла.

— А!.. Но послушай, тебе… тебе не следовало этого делать. Может, змея сейчас шляется по всему дому.

— Да нет, все в порядке, я знаю, где она.

— Фу-у-у!

— Ну да, все в порядке. Я засунула ее Клоду в постель.

Роланд Эттуотер вцепился в свои волосы с таким исступлением, будто слушал шестую главу нового романа леди Уикхем.

— Ты… ты… ты… что ты?

— Засунула ее в постель Клода.

Роланд испустил стонущее ржание, будто в очень большом отдалении испустил дух очень старый одер.

— Положила ее в постель Клода!

— Положила ее в постель Клода.

— Но… но… но почему?

— А почему бы и нет? — рассудительно осведомилась мисс Уикхем.

— Но… Боже ты мой!

— Тебя что-то тревожит? — ласково спросила мисс Уикхем.

— Он ведь жутко перепугается.

— Для своей же пользы. Я про это прочла в статье в вечерней газете. Тебе известно, что испуг усиливает секреторную деятельность щитовидной железы, надпочечников и гипофиза? Так вот: он ее усиливает. Подбодряет тебя. Отличное тонизирующее средство. Когда Клод положит свою босую ступню на Сидни, для него это будет равносильно дню, проведенному на морском курорте. Ну, мне пора на боковую. Цвет лица, как у школьницы, требует жертв. Так спокойной ночи.

Роланд вошел в свою комнату, пошатываясь, и несколько минут просидел на краешке кровати, весь во власти разных дум. Был момент, когда казалось, что они примут приятный оборот: когда его осенила мысль, что он, видимо, преувеличил силу обаяния сэра Клода. Вряд ли девушка так уж очарована мужчиной, если, едва покинув его в бильярдной, принялась нашпиговывать змеями его постель.

И пока он упивался этой бодрящей мыслью, на чутких губах Роланда мгновение-другое играло нечто отдаленно напоминающее улыбку. Затем возникла другая мысль и стерла эту улыбку: хотя идея подсовывать змей в постель сэра Клода в принципе и была восхитительна, данная конкретная ситуация имела тот минус, что данная конкретная змея могла с большой легкостью быть прослежена до своего источника. Дворецкий или кто-то еще, кто доставил его багаж в эту комнату, уж конечно, вспомнит таинственную картонку. Вполне вероятно, что она скользко зашершавилась у него в руках и уже стала предметом обсуждения среди слуг. Разоблачение было практически неминуемым.

Роланд вытряхнулся из постели. Сделать можно было только одно, и причем немедленно. Он должен пойти в комнату сэра Клода и извлечь из нее своего заблудившегося безногого друга. Прокравшись к двери, он внимательно прислушался. Ни единый звук не нарушал тишины, окутывающей дом. Он выскользнул в коридор.

И как раз в этот миг сэр Клод Линн, пресытившись дуплетами, надел свой снятый смокинг, вставил кий в стойку и вышел из бильярдной.

Если что-то в этом мире требует либо стремительных действий, либо никаких, так это извлечение вашей личной змеи из постели малознакомого человека. Однако Роланд, размышляя над белоснежным покрывалом, заколебался. Всю свою жизнь он питал непреодолимый ужас ко всем ползучим и скользким существам. В школе, где остальные мальчики ласкали лягушек и вступали в тесную дружбу с медянками, он не сумел принудить себя обзавестись хотя бы белыми мышками. Мысль о том, чтобы сунуть руку под это покрывало и шарить там в поисках объекта такой заведомой скользкости и шуршалости, как Сидни, совсем его парализовала. И вот, пока он колебался, из коридора донесся звук приближающихся шагов.

Роланд не был от природы находчивым молодым человеком, но в такую критическую минуту даже малый ребенок сообразил бы, как поступить. У стены напротив стоял большой гардероб, и его дверца оставалась гостеприимно распахнутой. В стремительности, с которой Роланд юркнул туда, его дядя Джозеф, без сомнения, усмотрел бы еще одно доказательство его крольчатности. Он как раз залег позади плотной шеренги висящих костюмов, когда в комнату вошел сэр Клод.

Роланд обрел небольшое утешение — а в тот момент он крайне нуждался в утешении, пусть самом маленьком, — обнаружив, что гардероб весьма вместителен. И, что было даже еще лучше, поскольку у него не хватило времени закрыть за собой дверцу, гардероб этот обильно заполняли пиджаки, смокинги, пальто, плащи и брюки. Сэр Клод Линн, видимо, принадлежал к тем предусмотрительным людям, которые, отправляясь погостить за городом, захватывают с собой одежду на все предвиденные и непредвиденные случаи жизни. И Роланд, хотя и порицал пристрастие к пустому щегольству, о котором свидетельствовало такое обилие, тем не менее приветствовал его. Угнездившись в подлеске, он украдкой выглянул в просвет между дождевиками и гольфами. Воцарилась какая-то непонятная тишина, и он любопытствовал узнать, что поделывает его радушный хозяин.

Сначала ему не удалось его высмотреть, однако, чуть-чуть подвинувшись левее, он поймал его в фокус и обнаружил, что за истекшее время сэр Клод почти полностью разоблачился и теперь занимался гимнастикой у открытого окна.

Отнюдь не ханжеская стыдливость ввергла Роланда в шок при виде подобного зрелища. Судорожно содрогнуться его заставил зловещий вид этой обнаженной фигуры. На фоне гостиной или столовой сэр Клод Линн в традиционном вечернем костюме элегантно одевающегося человека выглядел крепко сложенным здоровяком с военной выправкой, но ничто в его цивилизованной личине не подготовило Роланда к кошмарному телосложению, которое он демонстрировал теперь. Казалось, сэр Клод, скинув стеснительную одежду, увеличился вдвое, заметно раздался во всех направлениях. Когда он вдыхал, его грудь выпячивалась колесом. А что до мускулатуры, то — хотя Роланд при данных обстоятельствах предпочел бы любое другое сравнение — уподобить его вздувающиеся и опадающие мышцы можно было только змеям и ничему, кроме змей. Они извивались под его кожей, как, надо полагать, в эту минуту извивался Сидни под его одеялом.

Короче говоря, если в мире существовал человек, в чьей спальне не стоило прятаться в ситуации, которая легко могла бы завершиться физическим столкновением, этим человеком был сэр Клод Линн. И Роланда при этом зрелище пробрала такая дрожь, что вешалка, трепетавшая у самого конца своего колышка, сорвалась с него и упала с четким стуком.

Наступило мгновение полнейшей тишины, затем брюки, за которыми Роланд сжимался в комочек, были сдернуты, и огромная пятерня, шарившая будто щупальце некоего страшилища морских глубин, больно дернула его за волосы и потянула.

— Ой! — сказал Роланд и появился из гардероба, точно червячок на крючке.

С целомудрием, которое Роланд, сам горячо целомудренный, первым горячо бы одобрил, сэр Клод поспешил облачиться в оглушающе лиловую пижаму. Такую расцветку Роланд узрел впервые в жизни, и почему-то ее слепящая яркость окончательно ввергла его в смятение. А потому, вместо того чтобы сразу приступить к извинениям и объяснениям, он продолжал пялить глаза и разевать рот. В результате выражение его лица, а также его волосы, стоявшие дыбом вследствие соприкосновения со смокингами и пальто, натолкнули сэра Клода на теорию, которая как будто исчерпывающе истолковывала все факты. Он вспомнил, что Роланд, когда вошел в бильярдную, уже выглядел весьма окосело. И еще он вспомнил, что после обеда Роланд тут же исчез и к обществу в гостиной так и не присоединился. Несомненно, этот субъект часами пил, как губка, в каком-нибудь укромном уголке.

— Убирайтесь, — коротко распорядился он, с отвращением ухватил Роланда за локоть и неумолимо повлек к двери. Сам заядлый трезвенник, сэр Клод справедливо не терпел застольные излишества других. — Идите и проспитесь. Полагаю, вы сумеете найти дорогу в свою комнату? Она в самом конце коридора, как вы, по-видимому, забыли.

— Но послушайте…

— Не понимаю, как человек, получивший хорошее воспитание, может доводить себя до такого животного состояния!

— Да послушайте же!

— Не кричите! — строго остановил его сэр Клод. — Или вы хотите перебудить весь дом? Если посмеете еще хоть раз открыть рот, я превращу вас в рагу.

Роланд обнаружил, что стоит в коридоре и смотрит на захлопнувшуюся дверь. Он все еще созерцал ее, когда она толчком полуоткрылась, и в щель просунулась верхняя лиловая половина сэра Клода.

— И никакого пьяного пения в коридоре! — сурово предупредил сэр Клод, а затем исчез.

Роланд не мог решить, что делать дальше. Сэр Клод рекомендовал освежающий сон, но совет этот выглядел не очень практичным. С другой стороны, торчать в коридоре тоже не имело смысла. Медленным шагом, часто останавливаясь, Роланд побрел к своей комнате, но едва достигнул ее, как ночную тишину разорвал пронзительный вопль, и в следующую секунду из двери, от которой он только что удалился, вылетела массивная фигура.

— Дробовик! — исступленно кричал сэр Клод. — Помогите! Дробовик! Да принесите же дробовик, кто-нибудь!

Не было ни малейших сомнений, что секреторная деятельность его щитовидной железы, надпочечников и гипофиза усилилась почти до максимума.

Подобные нарушения тишины остаются без внимания лишь в самых современных и жизнерадостных загородных домах. И коридор стал многолюдным с такой быстротой, что Роланду померещилось, будто облаченные в халаты фигуры повыпрыгивали из ковровой дорожки. Среди присутствующих он заметил леди Уикхем в голубом, ее дочь Роберту в зеленом, трех гостей мужского пола в махровых халатах, младшую горничную в папильотках и Симмонса, дворецкого, в корректнейшем и безупречнейшем дневном костюме. Все они спрашивали, что случилось, но, поскольку властный голос леди Уикхем перекрыл все остальные, сэр Клод повернулся именно к ней, чтобы поведать свою историю.

— Змея? — с интересом переспросила леди Уикхем.

— Змея.

— В вашей постели?

— В моей постели.

— Весьма странно, — сказала леди Уикхем с легким неудовольствием.

Глаза сэра Клода рыскали по коридору и высмотрели Роланда, робко жавшегося среди теней. И сэр Клод указал на него с такой внезапностью и стремительностью, что хозяйка дома лишь с трудом увернулась от сокрушительного свинга при помощи быстрого пируэта.

— Вот этот человек! — прогремел сэр Клод.

Леди Уикхем, уже несколько выведенная из равновесия, досадливо нахмурилась.

— Мой дорогой Клод, — сказала она с некоторым раздражением, — выберите что-нибудь одно. Секунду назад вы утверждали, что в вашей комнате была змея, а теперь говорите, что это был человек. К тому же неужели вы не видите, что это мистер Эттуотер? С какой стати он вошел бы к вам в комнату?

— Я вам скажу с какой! Он засовывал эту чертову змею ко мне в постель. Я его там застукал.

— Застукали его — где? В вашей постели?

— В моем гардеробе. Он там затаился. Я его вытащил оттуда.

Все взоры обратились на Роланда. А его взор, исполненный жаркой мольбы, обратился на Роберту Уикхем. Разумеется, ничто не понудило бы его, истинного рыцаря, выдать ее. Но конечно же, она поймет, что наступила минута, когда ей следует выступить вперед и очистить имя невинного человека, дав полное объяснение.

Напрасный оптимизм! В прелестных глазах мисс Уикхем вспыхнуло очаровательное изумление. И ее не менее прелестный ротик не открылся.

— Но у мистера Эттуотера нет змеи, — возразила леди Уикхем. — Он известный литератор. Известные литераторы, — сослалась она на общепризнанный факт, — принимая приглашения, не берут с собой змей.

К дискуссии присоединился новый голос:

— Прошу прощения, ваша милость, но по моему убеждению при мистере Эттуотере имелась змея. Томас, относивший багаж к нему в комнату, упомянул картонную коробку, которая как будто содержала нечто живое.

Судя по выражению глаз, которые вновь начали жечь Роланда в его уединении, было ясно, что, по мнению общества, настал его черед заговорить. Но дар речи полностью ему изменил. Уже некоторое время он тихонько пятился, и теперь ручка его двери дала о себе знать его спине. Она, казалось, напоминала ему об убежище за дверью, частью которой являлась.

Человеколюбивый намек не пропал втуне. Молниеносным движением Роланд повернулся, влетел в комнату и захлопнул за собой дверь.

Из коридора донеслись звуки спорящих голосов. Слов он не различал, но общий смысл сомнений не оставлял. Затем наступило безмолвие.

Роланд сидел на краю кровати, тупо глядя прямо перед собой. Из этого транса его вывел деликатный стук в дверь.

— Кто там? — вскричал он, взвиваясь, сверкая глазами, готовясь дорого продать свою жизнь.

— Это я, сэр, Симмонс.

— Что вам нужно?

Дверь приотворилась на несколько дюймов. В щель просунулась рука. Рука держала серебряный поднос. На подносе лежало нечто скользкое и шуршащее. Оно шуршало и извивалось.

— Ваша змея, сэр, — произнес голос Симмонса.

Роланд Эттуотер полагал, что заслужил право провести остаток ночи в мире и спокойствии. Враждебные силы снаружи, чувствовал он, пустили в ход свой последний козырь. Но он продолжал сидеть на краю кровати в глубоком, хотя и в несколько сумбурном размышлении. Время от времени часы на конюшне отбивали четверти, но он не шелохнулся. А затем ему померещилось, что в тишину вторгается какой-то звук — легкая дробь, будто очень юный дятел пробовал свои силы перед тем, как вступить во взрослую жизнь. И только через несколько секунд он распознал истинную природу этой дроби. Кто-то легонько стучал в его дверь.

Бывают моменты, когда самый кроткий человек готов рвать и метать. Глаза Роланда Эттуотера, когда он широким шагом подошел к двери и распахнул ее, горели зловещим огнем. И его воинственность достигла такой точки, что огонь этот не угас, даже когда он узрел перед собой Роберту Уикхем, все еще в зеленом неглиже. Он смерил ее гневным взглядом.

— Я подумала, что мне лучше поговорить с тобой, не откладывая, — прошептала мисс Уикхем.

— Ах так? — сказал Роланд.

— Я хочу объяснить.

— Объяснить!

— Ну, — сказала мисс Уикхем, — возможно, по-твоему, ты в объяснениях не нуждаешься, но я чувствую, что просто обязана. Да-да. Видишь ли, дело вот в чем. Клод попросил меня выйти за него.

— И ты засунула ему в постель змею? Ну, разумеется. Вполне естественно!

— Ну-у… Видишь ли, он такой до ужаса безупречный, и элегантный, и полный достоинства, и… ты же сам его видел, так что понимаешь, о чем я. Он был слишком уж сокрушающ — вот я, собственно, о чем, — и мне показалось, что если бы я увидела его по-настоящему человечным, без этого его достоинства… хоть разочек, — то смогла бы… ну, ты понимаешь?

— И эксперимент, насколько я понимаю, увенчался успехом?

Мисс Уикхем зашевелила пальчиками в домашних туфельках.

— Это как посмотреть. Замуж я за него не выйду, если ты об этом.

— По моему мнению, — холодно заметил Роланд, — сэр Клод вел себя настолько — сказать ли, «по-человечески»? — что даже ты должна быть удовлетворена.

Мисс Уикхем засмеялась приятному воспоминанию.

— Да, он здорово взвился, верно? Но все равно я за него не пойду.

— Могу ли я спросить почему?

— Пижама! — отрезала мисс Уикхем. — Чуть я ее увидела, как сказала себе: «Для меня свадебные колокола не зазвонят! Нет уж! Я слишком хорошо знаю жизнь, чтобы оптимистически взглянуть на мужчину, который носит лиловые пижамы». — На мгновение она погрузилась в девичьи мечты и снова заговорила уже на другую тему: — Боюсь, мама на тебя сердита, Роланд.

— Ты меня удивляешь!

— Ничего. Ты сможешь раздраконить ее следующий роман.

— Так и сделаю, — мрачно обещал Роланд, вспоминая, чего он натерпелся в кабинете от глав с первой по седьмую этого шедевра.

— А пока, по-моему, тебе лучше некоторое время с ней не встречаться. Знаешь, на мой взгляд, тебе следует уехать теперь же, не прощаясь. Есть очень удобный молочный поезд, который доставит тебя в Лондон в шесть сорок пять.

— Когда он отходит?

— В три пятнадцать.

— Отлично, — сказал Роланд.

Наступила пауза. Роберта Уикхем шагнула вперед.

— Роланд, — сказала она нежно, — ты просто прелесть, что не выдал меня. Я так, так тебе благодарна!

— Пустяки!

— Был бы жуткий скандал. Думаю, мама отобрала бы у меня машину.

— Какой ужас!

— Я очень хочу снова с тобой встретиться, Роланд, и поскорее. Я буду в Лондоне на следующей неделе. Ты не угостишь меня завтраком? А потом мы могли бы отправиться посидеть в Кенсингтонских садах или еще куда-нибудь, где безлюдно.

Роланд прожег ее взглядом.

— Я вам напишу, — сказал он.

Сэр Джозеф Морсби завтракал рано. Когда он бодрым пружинистым шагом вошел в столовую, стрелки часов показывали пять минут девятого. Чувство подсказывало ему, что за этой дверью его ждут почки с грудинкой. К его удивлению, кроме них он нашел за ней и своего племянника Роланда. Молодой человек нервно мерил шагами ковер. Вид у него был помятый, словно он не выспался, а белки глаз по краям порозовели.

— Роланд! — вскричал сэр Джозеф. — Боже великий! Что ты тут делаешь? Значит, ты все-таки не поехал в Скелдингс?

— Да нет, я туда съездил, — ответил Роланд странным глухим голосом.

— Ну, так…

— Дядя Джозеф, — сказал Роланд, — помните, о чем мы говорили тогда за обедом? Вы правда полагаете, что Люси согласится выйти за меня, если я сделаю ей предложение?

— А как же! Мой милый мальчик, она влюблена в тебя много лет.

— Она уже встала?

— Нет, она раньше десяти не завтракает.

— Я подожду.

Сэр Джозеф потряс его руку.

— Роланд, мой мальчик… — начал он.

Но Роланд был не в настроении выслушивать длинные речи.

— Дядя Джозеф, — сказал он, — вы не против, если я что-нибудь поклюю с вами?

— Мой милый мальчик, разумеется…

— В таком случае вы не попросите, чтобы поджарили еще яичницу с грудинкой? А в ожидании я начну с двух-трех почек.

В десять минут десятого сэр Джозеф по воле случая заглянул в утреннюю гостиную. Он полагал, что найдет ее пустой, однако тут же обнаружил, что глубокое кресло у окна занято его племянником Роландом. Он откинулся на спинку с видом человека, к которому судьба очень милостива. Возле него на полу сидела Люси, устремив на лицо молодого человека взор, исполненный обожания.

— Да-да, — говорила она. — Поразительно. А что было дальше, милый?

Сэр Джозеф незаметно удалился на цыпочках. Он бесшумно затворил дверь, как раз когда Роланд продолжил свой рассказ.

— Ну, — успел услышать сэр Джозеф, — видишь ли, шел дождь, и в тот момент, когда я подходил к углу Дьюк-стрит…

По-моему, два молодых человека в гольфах буйной шахматной расцветки были слегка удивлены, когда подняли глаза и увидели, что над их столиком возник мистер Муллинер, словно джинн, благодушный Раб Лампы. Поглощенные своей беседой, эти двое не заметили его приближения. Они впервые переступили порог «Отдыха удильщика», в первый раз увидели Мудреца его зала и пока еще не знали, что мистер Муллинер любое собрание своих ближних в количестве более одного считает благодарной аудиторией.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказал мистер Муллинер. — Как вижу, вы играли в гольф.

Они сказали, что да, играли.

— И партия доставила вам удовольствие?

Они сказали, что да, доставила.

— Быть может, вы дозволите мне попросить мисс Постлетуэйт, королеву буфетчиц, вновь наполнить ваши емкости?

Они сказали, что да, дозволят.

— Гольф, — сказал мистер Муллинер, придвигая стул и плавно на него опускаясь, — это игра, в которую я не играю вот уже несколько лет. Я никогда особенно в ней не блистал и постепенно отказался от нее ради ужения рыбы, занятия менее требовательного и более располагающего к размышлениям. Весьма любопытный факт: хотя Муллинеры на редкость одаренны буквально во всех областях жизни, спортом из нас увлекались лишь немногие. Собственно говоря, единственным членом нашей семьи, кто научился орудовать клюшками в полной мере, была дочь моей дальней родственницы, принадлежавшей к девонширским Муллинерам, которая вышла замуж за некоего Флэка. Девушку звали Агнес. Быть может, вам доводилось встречаться с ней? Она постоянно участвует в турнирах и матчах, если не ошибаюсь.

Молодые люди сказали, что нет, фамилия Флэк им как будто незнакома.

— О? — сказал мистер Муллинер. — Жаль-жаль. Ведь тогда эта история показалась бы вам еще интереснее.

Молодые люди переглянулись.

— История? — спросил тот, чьи гольфы были особенно клетчатыми, голосом, выдававшим бурное волнение.

— История? — повторил его товарищ, слегка побелев.

— История, — сказал мистер Муллинер, — Джона Гуча, Фредерика Пилчера, Сидни Макмэрдо и Агнес Флэк.

Первый молодой человек сказал, что понятия не имел, насколько час уже поздний. Второй молодой человек сказал, что просто поразительно, как летит время. И они что-то забормотали о поездах.

— История, — сказал мистер Муллинер, удерживая их на месте с величайшей непринужденностью, благодаря которой он в подобных случаях неизменно оказывался победителем, — Агнес Флэк, Сидни Макмэрдо, Фредерика Пилчера и Джона Гуча.

Поистине странно (продолжал мистер Муллинер), как много среди тех, кто посвятил себя Искусству, найдется тихих, робких, невысоких ростом субъектов, застенчивых в обществе и способных к самовыражению только с помощью кисти или пера. Я убеждаюсь в этом снова и снова. Таким был Джон Гуч. Таким был и Фредерик Пилчер. Гуч был писателем, а Пилчер художником, и они постоянно встречались в доме Агнес Флэк, частыми посетителями которого были. И всякий раз, когда они встречались там, Джон Гуч говорил себе, глядя, как Пилчер балансирует чашкой с чаем и улыбается слабой заискивающей улыбкой: «Я люблю Фредерика, но и ближайший его друг не мог бы отрицать, что он мокрейшая тряпка». А Пилчер, глядя, как Гуч сидит на краешке стула и теребит галстук, приходил к выводу: «Хотя Джон и симпатявка, однако в смешанном обществе он, бесспорно, ноль без палочки».

Однако если когда-либо у мужчин бывают основания робеть в присутствии представительницы прекрасного пола, то, бесспорно, у этих двух они имелись. В гольфе оба дальше восемнадцати лунок не забирались, Агнес же была на поле фонтаном энергии и меткости. Этому — особенно в долгой игре — очень способствовало ее телосложение. Рост Агнес в носках равнялся пяти футам десяти дюймам, а плечи и бицепсы вызвали бы завистливое восхищение у любой увитой мускулами дамы, которая на сцене мюзик-холла благодушно позволяет шестерым братьям, трем сестрам и свояку взгромоздиться на свои ключицы, пока оркестр тянет нескончаемую ноту, а публика устремляется в буфет. Ее глаза поспорили бы с глазами самой властной из самодержиц, каких только знала история, а когда она смеялась, сильные мужчины зажимали виски в ладонях, удерживая на месте черепную крышку.

В ее присутствии даже Сидни Макмэрдо превращался в отсыревшую промокашку, а он весил двести одиннадцать футов и один раз вышел в полуфинал чемпионата по гольфу среди любителей. Он любил Агнес Флэк с тупой преданностью. И все же — уж такова жизнь — когда она смеялась, то почти всегда над ним. Я слышал из верного источника, что дальний рокот ее смеха, когда он сделал ей предложение у шестой лунки, донесся до клубного гардероба и два игрока, побаивавшихся гроз, решили отложить свой матч.

Вот какой была Агнес Флэк. И вот каким был Сидни Макмэрдо. И стало быть, вот какими были Фредерик Пилчер и Джон Гуч.

Джон Гуч ни в каком смысле не состоял в приятелях Сидни Макмэрдо, хотя, конечно, порой они обменивались парой-другой слов, а потому он был крайне удивлен, когда однажды вечером, работая над детективным рассказом — ибо его талант находил выражение главным образом в крови, выстрелах под покровом ночи и миллионерах, которых находили убитыми в запертых комнатах, проникнуть куда можно было лишь через окно в сорока футах над землей, — он вдруг увидел, как массивная фигура Макмэрдо переступила его порог и расположилась в кресле.

Кресло заскрипело. Гуч выпучил глаза. Макмэрдо застонал.

— Вам нездоровится? — осведомился Джон Гуч.

— Ха! — сказал Сидни Макмэрдо.

Он сидел, спрятав лицо в ладонях, но теперь поднял голову, и багряное мерцание его глаз ввергло Джона Гуча в панический ужас. Гость напомнил ему Гориллу в Человеческом Обличье из его романа «Тайна отсеченного уха».

— За ломаный пенс, — сказал Сидни Макмэрдо, демонстрируя корыстолюбивый дух, чуждый Горилле в Человеческом Обличье, которая не требовала платы наличными за свои преступления, — я бы разорвал вас в клочья.

— Меня? — с недоумением сказал Джон Гуч.

— Да, вас. И этого типчика Пилчера тоже. — Он встал, отошел к каминной полке, отломил угол и раскрошил его в пальцах. — Вы украли ее у меня.

— Украли? Кого?

— Мою Агнес.

Джон Гуч ошарашенно уставился на него. Украсть Агнес Флэк? Проще было бы уволочь Альберт-Холл. Он ничего не понимал.

— Она намерена выйти за вас замуж.

— Что-о?! — возопил Джон Гуч в полнейшем смятении.

— Либо за вас, либо за Пилчера. — Макмэрдо помолчал. — Может, порвать вас в мелкие клочья и втоптать в ковер? — задумчиво прошептал он.

— Нет, — категорически заявил Джон Гуч. В голове у него мутилось, но ответ на этот вопрос был кристально ясен.

— И чего вам понадобилось влезать? — простонал Сидни Макмэрдо, рассеянно взял кочергу и завязал ее двойным узлом. — У меня все шло лучше некуда, пока не появились вы, два прыща. Медленно, но верно я внушал ей любовь ко мне, а теперь этому не бывать. У меня к вам поручение. От нее. Сегодня я сделал ей предложение в одиннадцатый раз, и она, когда отсмеялась, сказала, что ни в коем случае не выйдет замуж за груду мышц. Она сказала, что ей требуются мозги. И велела мне передать вам и этому фурункулу Пилчеру, что внимательно наблюдала за вами и поняла, как горячо вы оба ее любите, хотя из застенчивости не решаетесь признаться ей. Однако она все понимает и выйдет за одного из вас.

Наступило длительное молчание.

— Пилчер — замечательный человек, — сказал Джон Гуч. — Она должна выйти за Пилчера.

— И выйдет, если он победит в матче.

— Каком матче?

— В гольф. Она прочитала рассказик в журнале про то, как двое парней разыграли в гольф, кому достанется героиня. А через пару дней она прочла еще три рассказика еще в трех журналах про то же самое, вот и решила счесть это предзнаменованием. Так что вы и подлюга Пилчер сыграете матч из восемнадцати лунок, и победитель получит Агнес.

— Победитель?

— Естественно.

— Я бы сказал… забыл, что я хотел сказать.

Макмэрдо прожег его взглядом.

— Гуч, — сказал он, — надеюсь, вы не принадлежите к беззаботным мотылькам, которые походя разбивают сердца девушек?

— Нет-нет, — сказал Гуч, впервые узнавший о том, чем занимаются мотыльки.

— Вы не один из тех, кто завоевывает любовь чудесной девушки и скачет дальше с небрежным смехом?

Джон Гуч сказал, что ни в коем случае. Ему в голову не пришло бы смеяться, и тем более небрежно, над какой-нибудь девушкой. К тому же он не умеет ездить верхом. Как-то он взял три урока в Гайд-парке, но так и не сумел удержаться в седле.

— Тем лучше для вас, — весомо сказал Сидни Макмэрдо. — Не то я бы знал, какие шаги предпринять. Даже и так… — Он умолк и посмотрел на кочергу взыскующим взглядом. — Нет-нет, — вздохнул он, — лучше не надо, лучше не надо. — Жестом покорности судьбе он бросил кочергу на пол. — В целом, пожалуй, лучше не надо. — Он встал, нахмурясь. — Что же, спокойной ночи, репей, — сказал он. — Матч состоится утром в пятницу. Да победит достойнейший… а вернее, чуть менее гнусный.

Он хлопнул дверью, и Джон Гуч остался один.

Но не надолго. Не прошло и получаса, как дверь вновь отворилась и впустила Фредерика Пилчера. Лицо художника было бледным, дыхание хриплым. Он сел и через какой-то срок сумел изобразить улыбку. Затем встал и потрепал Джона по плечу.

— Джон, — сказал Фредерик Пилчер, — как правило, я умею скрывать свои чувства. Маскирую свои привязанности. Но хочу сказать прямо, здесь и сейчас. Ты мне нравишься, Джон.

— Да? — сказал Джон Гуч.

— Так сильно нравишься, Джон, старина, что я умею читать твои мысли, как бы ты их ни прятал. Последнее время я внимательно следил за тобой, Джон, и я знаю твою тайну. Ты любишь Агнес Флэк.

— Не люблю!

— Любишь, любишь. Ах, Джон, Джон, — сказал Фредерик Пилчер с мягкой улыбкой, — зачем тщиться обмануть старого друга? Ты любишь ее, Джон. Любишь эту девушку. И я пришел к тебе с чудесным известием, Джон, залогом великой радости. У меня есть сведения, что она отнесется к твоему признанию благосклонно. Вперед, к победе, мой мальчик! Вперед к победе! Прими мой совет: мчись туда и сделай предложение, не промедлив ни минуты.

Джон Гуч покачал головой. Он тоже улыбнулся мягкой улыбкой.

— Фредерик, — сказал он, — как это похоже на тебя! Такое благородство. Вот как я называю это. Благородство. Поступок героя во втором акте. Но этого не должно быть, Фредерик. Не должно и не будет. Я тоже умею читать в сердце друга, и я знаю, что ты тоже любишь Агнес Флэк. И я уступаю. Ты мне крайне дорог, Фредерик, и я вручаю ее тебе. Бог да благословит тебя, старина. Собственно говоря, да благословит Бог вас обоих.

— Послушай, — сказал Фредерик Пилчер, — а к тебе не заходил Сидни Макмэрдо?

— Да, заглянул на минутку.

Наступила напряженная пауза.

— Я одного не понимаю, — сказал наконец Фредерик Пилчер с досадой. — Если ты не влюблен в эту адскую юбку, то почему ты являлся к ней буквально каждый вечер и сидел, пялясь на нее с явным обожанием?

— Это было не обожание.

— Было — не было, а выглядело именно обожанием.

— Все равно не было. И если на то пошло, ты-то почему являлся к ней буквально каждый вечер и пялился на нее почище меня?

— У меня была на это веская причина, — сказал Фредерик Пилчер. — Я задумал серию юмористических картинок в духе «Кота Феликса», и она должна была послужить мне моделью. Пялиться на юбку во имя Искусства, как я, совсем другое, чем пялиться на нее бессмысленно, как ты.

— Ах вот, значит, как! — сказал Джон Гуч. — Разреши втолковать тебе, что я пялился вовсе не бессмысленно. Я работаю над серией рассказов «Мадлен Монк, женщина-убийца», вот и изучал ее психологию.

Фредерик Пилчер протянул ему руку.

— Я был к тебе несправедлив, Джон, — сказал он. — Как бы то ни было, суть в том, что мы оба, видимо, порядочно вляпались. У этого типчика Макмэрдо мускулатура на редкость хорошо развита.

— Груда мышц.

— И буйный нрав.

— Более чем.

Фредерик Пилчер достал носовой платок и утер увлажнившийся лоб.

— Джон, а ты не считаешь, что все-таки мог бы полюбить Агнес Флэк?

— Нет, не считаю.

— А я слышал, что любовь часто бывает плодом брака.

— Как и самоубийство.

— В таком случае сдается мне, — сказал Фредерик Пилчер, — что один из нас обречен. Я не вижу способа отвертеться от этого матча.

— И я не вижу.

— Растущая склонность современных девушек читать пошлые журнальные рассказики меня удручает, — сказал Фредерик Пилчер сурово. — Она внушает мне тревогу. И от всего сердца желаю, чтобы вы, авторы, не кропали сказочки про мужчин, которые воюют за руку дамы сердца на поле для гольфа.

— Авторы тоже хотят есть, — сказал Джон Гуч. — Как твоя игра на данном этапе, Фредерик?

— К несчастью, улучшилась. Отработал удары по лунке.

— Мне лучше даются промежуточные. — Джон Гуч горько усмехнулся. — Как вспомню, сколько часов я убил на тренировки, даже не подозревая, что меня ждет. Как не отдать должное иронии жизни! Не купи я прошлой весной книгу Сэнди Мак-Хука, так выкидывал бы белый флаг у четвертой, много у пятой лунки.

— А теперь, очень даже вероятно, выиграешь матч на двенадцатой.

Джон Гуч болезненно вздрогнул:

— Ну, ты все-таки не способен играть так скверно.

— В пятницу буду способен.

— Ты хочешь сказать, что не будешь стараться?

— Именно.

— Ты пал настолько низко, что способен играть хуже своих возможностей?

— Вот именно.

— Пилчер, — сказал Джон Гуч ледяным тоном, — ты последний подлюга, и с самого начала ты мне очень не понравился.

Наверное, вы подумали, что после разговора, который я только что изложил, самая низкая из низких хитростей Фредерика Пилчера не удивила бы Джона Гуча. И тем не менее я ничуть не преувеличу, если скажу, что он был абсолютно ошеломлен, когда утром в пятницу тот вышел из клуба, чтобы присоединиться к нему у первой лунки.

Джон Гуч выбрался на поле спозаранку, чтобы немного попрактиковаться. Одним из наиболее вопиющих его недостатков как игрока в гольф была манера посылать мяч чуть правее, чем следовало. И ему пришло в голову, что стоит перед началом матча сделать несколько ударов по мячу и установить причину такого смещения, чтобы найти оптимальную позу, которая гарантирует его максимум. Он бил уже по третьему мячу, когда появился Фредерик Пилчер.

— Что… что… что!.. — охнул Джон Гуч.

Ибо Фредерик сменил горчичного цвета гольфы, в которых имел обыкновение оскорблять взгляды соперников и зрителей, на элегантную визитку, желтый жилет, полосатые брюки и лакированные туфли, прикрытые гетрами. Под подбородком высокий, туго накрахмаленный воротничок, а на голове цилиндр такой глянцевитый, какой можно увидеть только у игроков на бирже. Костюм явно его стеснял, однако на губах Фредерика играла ухмылка, которую он и не пытался скрыть.

— Что такое? — осведомился он.

— Зачем ты так оделся? — Джон Гуч испустил стон. — Я понял! Ты думаешь, в таком костюме тебе будет легче мазать!

— Подобная мысль приходила мне в голову, — небрежно ответил Фредерик Пилчер.

— Ты дьявол!

— Ну-ну, Джон! Разве можно так называть друга?

— Ты мне не друг.

— Жаль! — сказал Фредерик Пилчер. — А я надеялся, что ты попросишь меня быть твоим шафером. — Он вытащил клюшку из сумки и попытался размахнуться ею. — Удивительно, какую важную роль играет одежда! Ты не поверишь, как визитка стягивает плечи. У меня такое ощущение, будто я сардинка и пытаюсь поразмяться в консервной банке.

Мир расплылся в глазах Джона Гуча. Затем туман рассеялся, и он пригвоздил Фредерика Пилчера гипнотическим взглядом.

— Ты будешь играть хорошо, — произнес он, выговаривая каждое слово медленно и четко. — Ты будешь играть хорошо. Ты будешь играть хорошо. Ты…

— Прекрати! — взвизгнул Фредерик Пилчер.

— Ты будешь играть хорошо. Ты будешь…

На плечо Гуча опустилась тяжелая ладонь. На него, грозно нахмурясь, смотрел Сидни Макмэрдо.

— Без дурацкого рыцарства! — сказал Сидни Макмэрдо. — Матч будет вестись строго в духе… Какого черта вы так вырядились? — сурово вопросил он, повернувшись к Фредерику Пилчеру.

— Мне… мне надо будет поехать в Сити сразу после матча, — сказал Пилчер. — У меня не будет времени переодеться.

— Хм-м. Ну, это ваше дело. Пошли, — сказал Сидни Макмэрдо, поскрежетав зубами. — Мне велено быть рефери этого матча, и я не намерен торчать тут весь день. Бросьте жребий, кому начинать, слизняки.

Джон Гуч подбросил монетку. Фредерик Пилчер выбрал решку. Монета упала решкой вниз.

— Начинай, рептилия, — сказал Сидни Макмэрдо.

Примериваясь для удара, Джон Гуч испытал какое-то странное чувство, которое распознал не сразу. И только когда он взмахнул клюшкой два-три раза и отвел ее для четвертого взмаха, его осенило, что это странное чувство было не чем иным, как уверенностью. Впервые в жизни он словно бы твердо знал, что удар будет точным и мяч приземлится как раз там, где требуется. И тут до него дошла жуткая правда. Его подсознание неверно истолковало смысл его недавней декламации и очень мило восприняло ее прямо наоборот.

О подсознании написаны тома и тома, и все они ясно свидетельствуют, что среди последних тупиц и бестолковых олухов оно занимает первое место. Всякий, хоть с каплей ума в голове, понял бы, что Джон Гуч, приговаривая «ты будешь играть хорошо», обращался к Фредерику Пилчеру, но его подсознание дало маху. Оно услышало, как Джон Гуч твердил «ты будешь играть хорошо», и теперь прилагало все усилия, чтобы он играл как можно лучше.

Бедняга сделал все возможное. Сообразив, что происходит, он отчаянно напрягся, пытаясь сбить клюшку с курса, когда она взмыла над его плечом. Возможно, вы не забыли, у Арно Массэ, когда он выиграл открытый чемпионат Англии среди любителей, была манера словно бы вилять кончиком клюшки, когда она находилась в высшей точке размаха, а в результате мяч пролетал несколько лишних ярдов. Джон Гуч своим усилием испортить удар в точности воспроизвел это виляние. Мяч описал пологую дугу над ямой с песком, на которую Джон Гуч надеялся потратить минимум три удара, и упал так близко от лунки, что, со всей очевидностью, спасти его могло лишь чудо.

Когда Фредерик Пилчер встал в позицию, на его губах играла сардоническая улыбка. Еще минута, и он заметно отстанет, не его вина будет, если он не сумеет закрепить такое преимущество. Он отвел клюшку. Его визитка, скроенная модным портным, который, как все модные портные, рвал на себе волосы, если его изделия позволяли заказчикам дышать, была такой тесной, что он сумел приподнять клюшку лишь наполовину, после чего опустил ее вялым полукругом.

— Хорошо! — невольно сказал Сидни Макмэрдо. Он презирал Фредерика Пилчера, не терпел его, но истово любил гольф. И не мог не воздать должной хвалы отличному удару.

Ибо мяч не запрыгал вниз по склону, как уповал Фредерик Пилчер, но со свистом понесся по воздуху, будто артиллерийский снаряд. Он упал возле мяча Джона Гуча, пропрыгал мимо и выкатился на траву у лунки.

Объяснение, разумеется, было самое простое. Фредерик Пилчер в своем нормальном костюме для гольфа обычно замахивался чересчур сильно. От этого недостатка тесная визитка полностью его избавила. А другой его постоянный недостаток — он имел обыкновение вздергивать голову — был нейтрализован цилиндром на этой голове. Пилчер намеревался вздернуть головой так, чтобы у него хрустнул позвоночник, однако незримое влияние вереницы предков, которые весь свой интеллект посвящали тому, чтобы в ветреные дни удерживать цилиндры на положенном месте, парализовало его волю.

Минуту спустя они прошли лунку с равным счетом — за четыре удара каждый.

Как и следующую, водяную, но за три удара каждый. Третья — на порядочном расстоянии и за гребнем холма — потребовала от обоих по пяти ударов.

А когда они приближались к четвертой лунке, и Фредерик Пилчер и Джон Гуч одновременно впали в безумие.

Они оба, как вы, конечно, помните, в гольфе не блистали. Иными словами, гордились, когда им удавалось обойтись шестью ударами у первой лунки, семью у второй и от четырех до одиннадцати у третьей — в зависимости от количества мячей, ими утопленных в воде. А эти три лунки они прошли всего за двенадцать ударов. Джон Гуч уставился на Фредерика Пилчера, Фредерик Пилчер уставился на Джона Гуча. Глаза у обоих посверкивали, и они тяжело дышали через нос.

— Недурная работа, — сказал Джон Гуч.

— Очень даже ничего, — сказал Фредерик Пилчер.

— Пошевеливайтесь, фурункулы, — пробурчал Сидни Макмэрдо.

Вот тут-то эти двое и впали в безумие.

Представьте себе их положение. Каждый сознавал, что, продолжая и дальше гонять мяч на таком же уровне, он подвергается смертельному риску оказаться мужем Агнес Флэк. Каждый сознавал, что его противник никак не сможет и дальше продолжать в том же духе, а потому благоразумие требовало самому немножко поубавить огня, прежде чем произойдет катастрофа. И каждый, ясно осознавая все это, чувствовал, что провалится на этом самом месте, если по собственной воле подпортит игру, о которой прежде и не мечтал. Ведь, начав в таком темпе, он, вполне вероятно, подберется к рекорду, а это, естественно, возместит даже самое скверное, что можно вообразить.

Да и в конце-то концов, сказал себе Джон Гуч, предположим, он женится на Агнес Флэк, так что из этого? Он верил в свою звезду, и ему представлялось почти несомненным, что Агнес во время медового месяца угодит под мощный грузовик или сорвется с обрыва. К тому же разве современная цивилизация благодетельно не свела процедуру развода к сущим пустякам? Так стоит ли страшиться брака, пусть даже с Агнес Флэк?

Мысли Фредерика Пилчера были не менее оптимистичными. Агнес Флэк, размышлял он, бесспорно, та еще гадюка, но тем лучше. Именно та жена, которая требуется художнику, чтобы держать его в струне. Порой он был склонен полентяйничать. Обходил свою студию стороной и бездельничал сколько душе угодно. А если он женится на Агнес Флэк, студия узнает его гораздо ближе. Он будет дневать и ночевать в ней — возможно, поставит там раскладушку и вообще не станет оттуда выходить. Разумный человек, не сомневался Фредерик Пилчер, обязательно преуспеет в браке, надо только найти правильный подход к проблеме.

Глаза Джона Гуча сверкали, подбородок Фредерика Пилчера выпятился, и ноздря в ноздрю, упрямо укладываясь в шесть, а то даже и в пять ударов, они добрались до девятой лунки вновь на равных и приготовились повернуть.

И вот тут-то они увидели Агнес Флэк на террасе клуба.

— Юу-у-хо-о-о! — окликнула их Агнес громовым голосом.

И Джон Гуч с Фредериком Пилчером остановились как вкопанные, моргая, будто внезапно разбуженные лунатики.

Ее облаченная в твид фигура на фоне белой стены клуба выглядела на редкость внушительно. Казалось, она готовится сыграть непокорную королеву Боадицею в живой картине. И, глядя на нее, Гуч ощутил холод, который пополз вниз по спине и просочился сквозь подошвы ступней.

— Как там матч? — весело прогремела она.

— Все в порядке, — ответил Сидни Макмэрдо, угрюмо насупившись. — Стойте, где стоите, бациллы, — сказал он. — Мне надо поговорить с мисс Флэк.

Он отвел Агнес в сторону и заговорил с ней тихим рокочущим голосом, и вскоре всем, кто находился в радиусе полумили от него, стало ясно, что он еще раз сделал ей предложение, поскольку она откинула голову и такой знакомый смех вновь сотряс окрестности клуба.

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха! — смеялась Агнес Флэк.

Джон Гуч бросил взгляд на своего оппонента. Художник, побледнев до посинелых губ, снял визитку, а также цилиндр и теперь вручил их своему подносчику клюшек. Затем, прямо на глазах Джона Гуча, он отстегнул подтяжки и обвязал их вокруг талии. Было очевидно, что с этой минуты Фредерик Пилчер не намерен душить свою способность посылать мяч не совсем туда.

Джон Гуч понимал его чувства. Мысль о том, как утром в дождливый понедельник будет звучать этот смех над яичницей с грудинкой, превратила его костный мозг в лед, а все красные кровяные тельца в его жилах скукожились. Исчезла бодрящая закваска, заставившая его запрыгать на манер юного барашка после великолепного удара, о каком он прежде и мечтать не смел. Как горько он раскаивался в этих четких длинных посылах мяча, в этих резких коротких ударах, которыми так гордился всего десять минут назад. Не поддайся он адскому соблазну, тоскливо думал Гуч, так в эту минуту безнадежно отстал бы от своего соперника и мог беззаботно почить на лаврах.

Между ним и солнцем упала тень, и, обернувшись, он увидел, что рядом с ним стоит Сидни Макмэрдо, как-то по особенному сверкая глазами.

— Хо! — сказал Сидни Макмэрдо после нескольких секунд напряженного молчания.

Он повернулся на каблуках и направился к клубу.

— Куда ты идешь, Сидни? — спросила Агнес Флэк.

— Я иду домой, — ответил Сидни Макмэрдо, — пока не прикончил эту парочку мокриц. В конце-то концов я не ангел, и искушение растереть их в порошок, а порошок развеять по ветру вот-вот станет непреодолимым. Всего хорошего.

Агнес испустила еще один смех, подобный ударам парового молота.

— Какой он смешной, верно? — сказала она, обращаясь к Джону Гучу, который вцепился себе в волосы и не давал им встать дыбом, пока не замерли последние отголоски. — Ну значит, мне самой придется стать рефери второй половины матча. Чей удар? Ваш? Так за дело.

Деморализующий эффект его подвигов на первых девяти лунках еще не перестал воздействовать на Джона Гуча. Он послал мяч далеко и прямо, а потом в ужасе попятился. Спасти его могла только сходная промашка противника.

Но Фредерик Пилчер уже полностью опомнился. Никогда еще он не отправлял мяч в сторону с таким эффектом. Мяч унесся в высокую траву справа от поля, и он испустил радостный вопль.

— Боюсь, я потерял мяч, — сказал он. — Как жаль!

— Я его пометил, — мрачно сообщил Джон Гуч. — И помогу тебе его отыскать.

— Не стоит затрудняться.

— Какое же это затруднение!

— Но в любом случае лунка твоя. Чтобы добраться до нее, мне потребуется не меньше четырех ударов.

— А мне для преодоления остающегося ярда их потребуется четыре или пять.

— Гуч, — сказал Фредерик Пилчер опасливым шепотом, — ты подлец.

— Пилчер, — ответил Джон Гуч столь же приглушенным тоном, — ты низкий пройдоха. И если я замечу, что ты затолкнул мяч под куст, прольется кровь — и в больших количествах.

— Ха-ха!

— От ха-ха и слышу! — сказал Джон Гуч.

Мяч покоился в пучке жесткой травы, и, точно как предсказал Пилчер, вернуть его на поле ему удалось только тремя ударами. А чтобы достичь того места, куда упал мяч Джона Гуча, Фредерик Пилчер потратил семь ударов.

Однако в характере Джона Гуча хватало железа. Часто в моменты кризиса артистический темперамент выдает на-гора все лучшее, что в нем заключено. Тремя первыми короткими замахами полностью промазав по мячу, он чуть-чуть покатил его четвертым, чуть тронул с места пятым и, продолжая в том же духе, послал мяч по низкой дуге далеко за лунку в песочную яму. Фредерик Пилчер, целившийся в ту же яму, скиксовал, и мяч упокоился неподалеку от лунки. Шесть ударов, которые потребовались Джону, чтобы изъять мяч из песка, решили исход. Фредерик Пилчер после десятой лунки отставал на один удар.

Однако преимущество Джона Гуча оказалось недолговечным. При подходе к одиннадцатой лунке справа возникает глубокий овраг, через который перекинут деревянный мостик. Фредерик Пилчер не сумел загнать свой мяч в овраг, и он покатился почти к самой лунке. Джону Гучу уже мнилось, что победа за ним. Легкий короткий удар уведет его в глубину оврага, из которого на памяти людской еще ни разу не выбрался игрок его силы. Он, торжествуя, замахнулся клюшкой, и мяч, казалось, устремился к самому сердцу оврага.

Да, именно таков был прицел, и именно это нарушило тщательно выношенный план Джона Гуча. Мяч, в распоряжении которого имелся весь овраг, из чистого каприза решил вмазать в единственное место левых перил деревянного мостика, от которого мог отлететь прямо к лунке. Он свечой взмыл в воздух, упал на подстриженную траву у лунки и в следующий миг, пока Джон Гуч следил за ним, выпучив глаза и разинув рот, взял да и скатился в лунку.

Наступила вибрирующая тишина. Ее нарушила Агнес Флэк.

— Вот так, — объявила она. — Счет опять ровный. Одно можно сказать про вас двоих. С вами не соскучишься.

И вновь ее веселый смех вспугнул птиц с ближних и дальних деревьев. Джон Гуч, медленно приходя в себя после этого оглушительного взрыва, обнаружил, что уцепился за руку Фредерика Пилчера. Он отбросил ее от себя, будто омерзительную змею.

Такой угрюмо ожесточенной борьбы, которая велась вокруг следующих шести лунок, вероятно, не наблюдалось ни на одном поле для гольфа ни до, ни после. То один, то другой, казалось, должен был проиграть лунку, но каждый раз хорошо рассчитанный и своевременный удар противника сравнивал счет; к восемнадцатой лунке он оставался равным, и Джон Гуч, воспользовавшись тем, что Агнес нагнулась завязать шнурок, попытался воззвать к благородству своего бывшего друга.

— Фредерик, — сказал он, — это на тебя не похоже.

— Что не похоже на меня?

— Вести игру нечестно. Это абсолютно не похоже на былого Фредерика Пилчера.

— А как, по-твоему, ведешь игру ты?

— Ну, чуть хуже обычного, не спорю, — признался Джон Гуч. — Однако потому лишь, что нервничаю. А ты нарочно стараешься мазать, что крайне нечестно. И не могу понять, что тебя толкает на подобное?

— Не можешь, а?

Джон Гуч со всей искренностью прикоснулся к его плечу:

— Агнес Флэк — обворожительная девушка.

— Кто обворожительная?

— Агнес Флэк.

— Обворожительная девушка?

— Да.

— О?

— Она сделает тебя счастливым.

— Кто?

— Агнес Флэк.

— Сделает меня счастливым?

— Да.

— О?

Джон Гуч почувствовал себя так, будто бился головой о стену. Он не продвинулся вперед ни на йоту.

— Знаешь что? — сказал он. — Нам следовало бы заключить соглашение, как подобает джентльменам.

— Какие еще джентльмены?

— Ты и я.

— О?

Джону Гучу очень не нравились и выражение лица собеседника, и его тон. Впрочем, в Фредерике Пилчере ему не нравилось столько всего, что принимать хоть какие-то меры казалось абсолютно безнадежным. К тому же Агнес Флэк завершила завязывание шнурка и надвигалась на них, будто мастодонт по какой-нибудь доисторической равнине. На пустые разговоры времени не было.

— Соглашение между двумя джентльменами завершить матч вничью, — сказал он торопливо.

— А толку? Она заставит нас пройти добавочные лунки.

— А мы и их разыграем вничью.

— Чтобы начать сначала на следующий день?

— Но мы успеем скрыться отсюда.

— Сидни Макмэрдо последует за нами хоть на край света.

— Да, но зачем нам край света? Предположим, мы просто затаимся в Лондоне и отрастим бороды?

— В этом что-то есть, — задумчиво сказал Фредерик Пилчер.

— Ты согласен?

— Пожалуй.

— Великолепно!

— Что великолепно? — осведомилась Агнес Флэк, чей громовой топот оборвался возле них.

— А… э… матч, — пробормотал Джон Гуч, — я как раз говорил Пилчеру, что матч проходит великолепно.

Агнес Флэк хмыкнула. Она, казалось, несколько поутратила свою бурную энергию, ее угнетала какая-то мысль.

— Рада, что вы так думаете, — сказала она. — Вы оба всегда играете так?

— О да, да! Когда мы в форме.

— Хм! Ну, валяйте дальше.

Джон Гуч с легким сердцем приготовился атаковать последнюю лунку матча. С его души скатилось тяжелое бремя, и он сказал себе, что уж теперь-то можно пуститься во все тяжкие. Он мощно размахнулся, и мяч, принявший удар точно слева, унесся вправо, ударился о барьерчик и, просвистев обратно на большой скорости, скосил бы лодыжки Агнес Флэк, если бы точно в этот момент она не подпрыгнула, приведя на память одну из резвых гор, упомянутых в сто тринадцатом псалме.

— Извини, старина, — поспешно сказал Джон Гуч, краснея под холодно-подозрительным взглядом Фредерика Пилчера, — извини, Фредерик, старина. Это вышло абсолютно непреднамеренно.

— С какой, собственно, стати вы извиняетесь перед ним? — вопросила Агнес Флэк с жаром. Бедной девочке чудом удалось избегнуть травмы, и все ее чувства были взбудоражены.

Извинения Джона Гуча явно не рассеяли подозрений Фредерика Пилчера. Он послал мяч на безопасные тридцать ярдов и с видом человека, медлящего с вынесением окончательного приговора, ждал очередного удара своего противника. С великим облегчением Джон Гуч энергичным ударом доказал свои bona fides,[15] послав мяч почти к самой траве вокруг лунки.

Фредерик Пилчер, казалось, был удовлетворен, и после второго удара его мяч приземлился в непосредственной близости от лунки.

Фредерик Пилчер нагнулся и взял мяч в руку.

— Э-эй! — крикнула Агнес Флэк.

— Стой! — взвизгнул Джон Гуч.

— Что вы такое себе позволяете? — сказала Агнес Флэк.

Фредерик Пилчер поглядел на них с легким удивлением.

— В чем дело? — спросил он кротко. — На мой мяч налипла глина. Я просто хотел ее счистить.

— О небо! — прогремела Агнес Флэк. — Вы что, даже правил не читали? Вы дисквалифицированы!

— Дисквалифицирован?

— Дис-ква-ко-всем-чертям-ли-фи-ци-ро-ва-ны, — сказала Агнес Флэк, а ее глаза полыхали презрением. — Матч выиграл этот косорукий калека.

Фредерик Пилчер испустил глубокий вздох.

— Да будет так, — сказал он. — Да будет так.

— То есть как — да будет? Уже есть.

— Именно. Именно. Я понял. Я проиграл матч. Да будет так!

И, поникнув, Фредерик Пилчер побрел в направлении бара.

Джон Гуч следил за его удаляющейся фигурой, кипя яростью, которая на время отняла у него дар речи. Ему следовало, твердил он себе, предвидеть что-то в этом духе. Фредерик Пилчер, презрев элементарную порядочность и принципы честной игры, надул его самым наглым образом. Он содрогнулся при мысли, каким чернильным должен быть оттенок души Фредерика Пилчера, и судорожно пожалел, что не сообразил первым ухватить мяч. Поздно! Поздно!

На мгновение своего рода красная мгла заволокла все вокруг. Но мгла рассеялась, и он увидел перед собой Агнес Флэк, которая глядела на него как-то взвешивающе со странным выражением в глазах. А позади нее, мрачно привалившись к стене клуба, Сидни Макмэрдо поигрывал вздувшимися под пиджаком мышцами, а его могучие пальцы рвали в клочья нечто, сильно напоминающее отрезок водопроводной трубы.

Джон Гуч не колебался ни секунды. Хотя Макмэрдо рвал трубу на клочки в некотором отдалении, видел он его с полной ясностью и с равной ясностью помнил все подробности своей недавней беседы с ним. Он сделал шаг к Агнес Флэк и, раза два вздохнув, заговорил.

— Агнес, — сказал он хрипло, — есть нечто, в чем я хочу признаться вам! Ах, Агнес, неужели вы не догадывались…

— Минуточку! — перебила Агнес Флэк. — Если вы пытаетесь сделать мне предложение, то заткнитесь. Ничего не выйдет. Идиотская мысль.

— Идиотская?

— И сверх того. Не спорю, было время, когда я играла с мыслью взять в мужья человека с мозгами, но всему есть предел. Я не возьму в мужья недотепу, который играет в гольф так скверно, как вы, будь он даже единственным мужчиной на земле. Си-и-и-дни! — взревела она, оборачиваясь и прикладывая ладони рупором ко рту (при этом нервный любитель гольфа у дальней лунки взмыл в воздух на три фута и запутался ногами в своей клюшке).

— Я здесь.

— Я все-таки выйду за тебя.

— За меня?

— Да, за тебя.

— Три громовых «ура»! — взревел Макмэрдо.

Агнес Флэк обернулась к Джону Гучу. В ее глазах появилось что-то сродни состраданию. Ведь она была женщиной. Очень объемистой, но тем не менее женщиной.

— Извините, — сказала она.

— Ну что вы! — сказал Джон Гуч.

— Искренне надеюсь, что это не погубит вашу жизнь.

— Нет-нет!

— Вам ведь остается ваше Искусство.

— Да, мне остается мое Искусство.

— Вы сейчас над чем-нибудь работаете?

— Сегодня я начинаю новый рассказ, — сказал Джон Гуч. — Я намерен назвать его «Помилованный на плахе».

Когда мистер Муллинер вошел в зал «Отдыха удильщика», нас всех поразила непривычная мрачность его лица, а угрюмое безмолвие, в котором он прихлебывал свое горячее виски с лимонным соком, окончательно убедило нас, что случилось что-то очень скверное. И мы не поскупились на сочувственные вопросы.

Наше участие, казалось, было ему приятно, и он слегка повеселел.

— Что же, джентльмены, — сказал он, — у меня не было намерения удручать моими личными горестями тех, кто сошелся тут для приятного времяпрепровождения, но раз уж вы хотите знать, то мой молодой троюродный брат оставил жену и готовит документы для развода. Это меня крайне расстроило.

Мисс Постлетуэйт, наша добросердечная буфетчица, перетиравшая кружки, заговорила ласковым тоном сиделки у постели больного.

— Ядовитый змей проник в его семейный очаг? — спросила она.

Мистер Муллинер покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Змеев не было. Вся беда как будто заключается в том, что каждый раз, когда мой троюродный брат обращался к жене, она раскрывала глаза во всю ширь, наклоняла голову набок, точно канарейка, и говорила: «Что?» Он заявил, что терпел это одиннадцать месяцев и три дня — новый европейский рекорд, по его мнению, — и пришел к выводу, что настало время принять меры.

Мистер Муллинер вздохнул.

— Суть в том, — сказал он, — что нынешний брак стал слишком уж простым делом для мужчины. Ему приходится прилагать весьма незначительные усилия, чтобы заполучить какую-нибудь прелестную девушку, и поэтому он ее не ценит. Вот, по моему убеждению, истинная причина нынешнего бума в сфере разводов. Для того чтобы брак стал прочным институтом, необходимо в период ухаживания преодолевать те или иные препятствия. Безоблачно счастливый брак моего племянника Осберта — если нужны примеры — я объясняю событиями, которые предшествовали заключению этого брака. Пройди все гладко, Осберт ценил бы свою жену далеко не столь высоко.

— Ему пришлось потратить изрядно времени, чтобы убедить ее в своих достоинствах? — спросили мы.

— Любовь развертывала лепестки медленно? — высказала догадку мисс Постлетуэйт.

— Напротив, — сказал мистер Муллинер, — она полюбила его с первого взгляда. И небывалые испытания, которые пришлось выдержать моему племяннику Осберту, пока он ухаживал за мисс Мейбл Петерик-Сомс, были следствием не какой-либо холодности с ее стороны, но прискорбного душевного настроя Дж. Башфорда Брэддока. Это имя вам что-нибудь говорит, джентльмены?

— Нет.

— И вам не кажется, что человек с подобным именем скорее всего должен быть круче крутого яйца?

— Да, пожалуй, в ваших словах что-то есть.

— Таким он и был. В Центральной Африке, на исследования которой он тратил значительную часть своего времени, страусы зарывали головы в песок при приближении Башфорда Брэддока, и даже носороги, наиболее свирепые из всех живущих ныне зверей, частенько пятились в глубину чащи и прятались там, пока он не скрывался из виду. И в тот миг, когда он вошел в жизнь Осберта, мой племянник с мучительной ясностью осознал, что эти носороги прекрасно знали, что к чему.

До появления этого человека, Башфорда Брэддока, фортуна, казалось, осыпала дарами моего племянника Осберта сполна и даже через край. Красавец, как все Муллинеры, он вдобавок к привлекательной внешности обладал неоценимыми сокровищами — превосходным здоровьем, веселой натурой и таким количеством денег, что чиновники налогового управления визжали от радости, получая его декларации. А сверх всего этого он беззаветно влюбился в очаровательнейшую девушку и был почти уверен, что ему отвечают взаимностью.

Несколько мирных блаженных недель все шло лучше некуда. Без каких-либо заметных сучков или задоринок Осберт преодолевал один этап ухаживания за другим — наносил визиты, присылал цветы, осведомлялся о подагре ее батюшки и гладил карликового шпица ее матушки — и уже достиг пункта, когда с полного одобрения ее близких смог пригласить девушку отобедать с ним и посетить театр только в его обществе. И вот в этот-то вечер из вечеров, когда все, казалось, должно было сулить радость и счастье, угроза Брэддока обрела реальность.

Пока не возник Башфорд Брэддок, ничто не нарушало упоительной безмятежности событий этого вечера. Обед был превосходным, спектакль завлекательным. Дважды на протяжении третьего действия Осберт осмелился пожать руку девушки — пылко, но, разумеется, как истинный джентльмен, и словно бы ощутил ответное пожатие. А потому неудивительно, что к моменту их расставания на ступенях крыльца ее дома он пришел к заключению: надо продолжать в том же духе и все будет тип-топ.

Поставив свою судьбу на кон, чтобы выиграть или проиграть все, как рекомендует в известных стихах маркиз Монтроз, Осберт Муллинер протянул руки, прижал Мейбл Петерик-Сомс к своей груди и влепил ей такой жаркий поцелуй, что в тиши позднего вечера он прозвучал подобно взрыву ручной гранаты.

И едва замерло эхо, как Осберт обнаружил, что у его локтя стоит высокий, широкоплечий человек во фраке и шапокляке.

Первой паузу прервала девушка.

— Привет, Баши, — сказала она, и в ее голосе слышалась досада. — Откуда ты вдруг взялся? Я думала, ты исследуешь Конго или другую какую-нибудь речку.

Пришлец снял шапокляк, сложил его в оладью, расправил, снова водрузил на голову и произнес низким рокочущим басом:

— С Конго я вернулся сегодня утром. И обедал у твоих отца и матери. Они поставили меня в известность, что ты отправилась в театр с этим джентльменом.

— Мистер Муллинер. Мой кузен Башфорд Брэддок.

— Здравствуйте, — сказал Осберт.

Наступила новая пауза. Башфорд Брэддок опять снял шапокляк, сплющил в оладью, расправил и вновь водрузил на голову. Казалось, его удручало, что он не способен исполнить на своем головном уборе какую-нибудь мелодию.

— Ну так спокойной ночи, — сказала Мейбл.

— Спокойной ночи, — сказал Осберт.

— Спокойной ночи, — сказал Башфорд Брэддок.

Дверь за Мейбл затворилась, и Осберт перевел глаза на своего нового знакомого, тут же обнаружив, что тот уставился на него с очень своеобразным выражением в глазах. Неумолимых, зловеще поблескивающих глазах… Осберту они не понравились.

— Мистер Муллинер, — сказал Башфорд Брэддок.

— А? — сказал Осберт.

— На одно слово. Я видел все.

— Все?

— Все. Мистер Муллинер, вы любите ее.

— Да!

— И я.

— И вы?

— И я.

Осберт слегка смутился. И нашелся сказать только, что это их сплачивает в одну дружную семью.

— Я любил ее с тех пор, как она была вот такусенькой.

— Какусенькой? — спросил Осберт, так как было довольно темно.

— Примерно вот такусенькой. И я поклялся, что, если между нами когда-либо встанет кто-то другой и если какой-либо склизкий, пучеглазый, лопоухий сын кока с дырявой шхуны попробует отнять у меня эту девушку, я…

— Э… что — вы? — осведомился Осберт.

Башфорд Брэддок испустил отрывистый металлический смех.

— Вы когда-нибудь слышали, что я сделал с королем Мгамбо-Мгамбо?

— Я даже не знал, что король Мгамбо-Мгамбо вообще существует.

— Его и не существует — теперь, — сказал Башфорд Брэддок.

Осберт ощутил, как по его позвоночнику расползается липкая дрожь.

— Что вы с ним сделали?

— Не спрашивайте.

— Но я хочу знать.

— Лучше не надо. Но вы скоро узнаете, если и дальше будете вертеться около Мейбл Петерик-Сомс. Это все, мистер Муллинер. — Башфорд Брэддок взглянул вверх на мерцающие звезды. — Какая восхитительная погода, — сказал он. — Помнится, такой же тихий покой был разлит в пространстве, такой же мирный блеск таких же звезд озарял пустыню Нгоби в тот раз, когда я задушил ягуара.

Осберт судорожно дернул кадыком.

— К-к-какого ягуара?

— Ну, вы вряд ли были с ним знакомы. Просто одного из тамошних ягуаров. В первые пять минут мне пришлось нелегко, потому что правая рука у меня была в лубке и действовать я мог только левой. Ну что же, спокойной ночи, мистер Муллинер, спокойной ночи.

И Башфорд Брэддок, сняв шапокляк, расплющил его в оладью, расправил, снова водрузил на голову и широким шагом удалился в ночь.

Несколько минут после его исчезновения Осберт Муллинер стоял неподвижно и смотрел ему вслед невидящими глазами. Потом, пошатываясь, свернул за угол и кое-как добрался до своего жилища на Саут-Одли-стрит и, сумев после трех фальстартов отпереть входную дверь, поднялся в свою уютную библиотеку. Там, смешав бренди и содовую с преобладанием бренди, он сел и предался размышлениям. В конце концов, опорожнив первый бокал почти молниеносно, а второй неторопливо, он более или менее сумел привести свои мысли в относительный порядок. И мысли эти, должен с сожалением констатировать, будучи приведенными в порядок, оказались такими, что я предпочел бы скрыть их от вас.

Всегда неприятно, джентльмены, представлять своего родственника в невыгодном свете, но правда — это правда, и она не должна утаиваться. А посему я вынужден признаться, что мой племянник Осберт, забыв, что он — Муллинер, в тот момент извивался в конвульсиях самого недостойного страха.

Разумеется, можно найти ему извинения. Обрушилось это на Осберта с абсолютной внезапностью, а даже самые мужественные сердца способны дрогнуть при внезапном столкновении с гибельной опасностью. К тому же образ жизни и воспитание никак не подготовили его к подобному кризису. Человек, которого фортуна балует с самого рождения, становится до крайности цивилизованным, а чем мы цивилизованнее, тем труднее нам справляться с мордоворотами типа Брэддока, которые словно бы явились к нам из более ранних и более грубых эпох. Осберт Муллинер просто не годился в противники пещерному человеку. Если не считать того, что он неплохо играл в бридж-контракт, единственной сферой, в которой Осберт более или менее блистал, было коллекционирование старинных изделий из нефрита, а какая от этого польза (размышлял он) в рукопашной схватке с человеком, который благородно предоставляет ягуарам фору, одолевая их одной рукой?

Он видел лишь один выход из щекотливого положения, в котором оказался. Потеря Мейбл Петерик-Сомс разобьет ему сердце, но альтернативой служила сломанная шея, и в этот черный час шея собрала подавляющее большинство голосов. Дрожа всем телом, мой племянник Осберт сел за бюро и начал сочинять прощальное письмо.

Он очень сожалеет, писал он, что не сможет увидеться с мисс Петерик-Сомс на следующий день, как они планировали, так как его, к несчастью, срочно вызвали в Австралию. Он добавил, что был счастлив познакомиться с ней и, если — что представляется наиболее вероятным — они больше никогда не увидятся, он будет следить за ее дальнейшей карьерой с неизменным интересом.

Поставив подпись «Искренне ваш О. Муллинер», Осберт написал адрес на конверте, прошел до почты и бросил его в ящик. Потом вернулся домой и лег спать.

Затрезвонивший возле кровати телефон разбудил Осберта на следующее утро в ранний час. Он не стал снимать трубку. Взгляд на часы сказал ему, что они как раз показывают половину девятого — время первой доставки писем в Лондоне. Представлялось вполне вероятным, что Мейбл, едва получив и прочитав письмо, намеревается обсудить с ним по проводам содержание этого письма. Он встал, принял ванну и уже мрачно доедал завтрак, когда дверь отворилась и Паркер, его камердинер, доложил о генерал-майоре сэре Мастермане Петерик-Сомсе.

По спинному хребту Осберта будто медленно-медленно проследовал ледяной палец. Он проклял рассеянность, которая помешала ему предупредить Паркера, что его нет дома. С трудом — из его ног словно изъяли кости — он поднялся, чтобы встретить вошедшего в комнату высокого, прямого, седого и весьма внушительного мужчину, и принудил себя изобразить радушного хозяина дома.

— Доброе утро, — сказал он. — Не хотите ли яйцо в мешочек?

— Я не хочу яйца в мешочек, — ответил сэр Мастерман. — Яйцо в мешочек, как бы не так! Яйцо в мешочек, вздор! Ха! Фа! Ба!

Он говорил столь отрывисто и резко, что сторонний наблюдатель, присутствуй он там, конечно, счел бы генерала активным членом общества или союза, ратующего за запрещение яиц в мешочек. Однако, владея всеми фактами, Осберт сумел правильно истолковать эту резкость и не удивился, когда гость, проницательно вперив в него голубовато-стальные глаза, которые несомненно вызвали к нему в военных кругах всеобщую антипатию, с места в карьер обратился к теме письма:

— Мистер Муллинер, моя племянница Мейбл получила от вас весьма странное послание.

— А, так она его получила? — сказал Осберт, пытаясь сохранить непринужденность.

— Оно пришло нынче утром. Вы не потрудились наклеить марку. Пришлось заплатить тринадцать пенсов.

— Неужели? Я страшно сожалею. Я… конечно, я…

Генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс отмахнулся от его извинений:

— Мою племянницу удручила не потеря этой суммы, но содержание письма. У моей племянницы сложилось впечатление, что вчера вечером состоялась ее помолвка с вами, мистер Муллинер.

Осберт закашлялся:

— Ну… э… не совсем. Не вполне. Не то чтобы… То есть… Видите ли…

— Я вижу очень ясно. Вы играли сердцем моей племянницы, мистер Муллинер. А я давно и торжественно поклялся, что в том случае, если какой-либо мужчина посмеет играть сердцем какой-либо из моих племянниц, я… — Он прервал свою речь и, взяв из сахарницы кусок сахара, рассеянно уравновесил его на ломтике поджаренного хлеба. — Вы что-нибудь слышали о капитане Уолкиншо?

— Нет.

— Капитан Дж. Г. Уолкиншо? Брюнет с моноклем. Играл на саксофоне.

— Нет.

— О? Я думал, вы могли числить его среди своих знакомых. Он поиграл сердцем моей племянницы Хестер. Я отодрал его хлыстом на ступенях клуба «Трутни». А имя Бленкинсоп-Грифф вам что-нибудь говорит?

— Нет.

— Руперт Бленкинсоп-Грифф поиграл сердцем моей племянницы Гертруды. Он был из сомерсетширских Бленкинсоп-Гриффов. Белобрысые усики, разводил голубей. Я отодрал его хлыстом на ступенях клуба «Молодые любители птиц». Кстати, мистер Муллинер, в каком клубе вы состоите?

— «Объединенные коллекционеры нефрита», — пролепетал Осберт.

— Там есть ступени?

— К-к-кажется, есть.

— Отлично. Отлично. — Глаза генерала приняли мечтательное выражение. — Так вот: объявление о вашей помолвке с моей племянницей Мейбл появится в завтрашнем номере «Морнинг пост». Если будет помещено опровержение… Будьте здоровы, мистер Муллинер, будьте здоровы.

И, вернув на блюдо ломтик бекона, который он уравновесил на краешке чайной ложки, генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс покинул комнату.

Размышления, которым мой племянник Осберт предался накануне ночью, не годились и в подметки размышлениям, которым он предался теперь. Не менее часа просидел он, поддерживая голову ладонями, с хмурым отчаянием уставившись на остатки мармелада, украшавшие тарелку перед ним. Хотя, подобно всем Муллинерам, он отличался быстротой и ясностью мышления, Осберту пришлось признать, что он оказался в полном тупике. Ситуация настолько усложнилась, что в конце концов он отправился в библиотеку и попытался разобраться во всем на листе бумаги, обозначив себя иксом. Однако даже этот метод не подсказал решения, и он все еще мыслил, мыслил, мыслил, когда вошел Паркер и доложил, что второй завтрак подан.

— Второй завтрак? — повторил Осберт в изумлении. — Разве уже настало время второго завтрака?

— Да, сэр. И не будет ли мне дозволено принести мои почтительные поздравления и пожелания счастья, сэр?

— А?

— По поводу вашей помолвки, сэр. Генерал, когда я провожал его, упомянул, что вскоре состоится ваше бракосочетание с мисс Мейбл Петерик-Сомс. Весьма удачно, что он упомянул это, так как в результате я смог предоставить нужные сведения джентльмену, которого они интересовали.

— Джентльмену?

— Некоему мистеру Башфорту Брэддоку. Он позвонил примерно через час после того, как генерал отбыл, сказал, что поставлен в известность о вашей помолвке и хотел бы знать, насколько это верно. Я заверил мистера Башфорта Брэддока, что его не ввели в заблуждение, и он сказал, что заглянет к вам попозже. Он горячо поинтересовался, когда вы будете дома. Такой любезный доброжелательный джентльмен, сэр.

Осберт взвился из кресла так, словно оно мгновенно раскалилось:

— Паркер!

— Сэр?

— Мне неожиданно приходится покинуть Лондон, Паркер. Точно не знаю, куда я направляюсь — вероятно, на Замбези или в Гренландию, — но буду отсутствовать очень долго. Я запру дом и дам слугам бессрочный отпуск. Они получат жалованье за три месяца вперед, а по истечении этого срока пусть свяжутся с моими поверенными в «Линкольнз инн». Господами Пибоди, Трапп, Трапп, Трап, Трапп и Пибоди. Сообщите им об этом.

— Слушаю, сэр.

— И, Паркер…

— Сэр?

— Я намерен вскоре сыграть в любительском спектакле. Будьте так любезны, сходите за угол и купите для меня накладные волосы, накладной нос, набор накладных усов и бакенбард, а также большие темные очки.

Планы Осберта, когда, осторожно оглядев улицу во всех направлениях, он час спустя покинул свой дом и велел таксисту отвезти его в какой-нибудь убогий отель в наиболее дикой и наименее известной части Кромвель-роуд, были крайне и крайне неопределенными. Только достигнув этого спасительного приюта и старательно оснастив себя париком, носом, усами, бакенбардами и темными очками, он приступил к разработке плана кампании. Остаток дня он провел у себя в номере, а на следующее утро перед полуднем направился в магазин подержанной одежды братьев Коган вблизи Ковент-Гардена для приобретения полного гардероба путешественника. Он намеревался сесть на пароход, отплывающий на другой день в Индию, а затем немножко пошляться по белому свету, навестив en route[16] Японию, Южную Африку, Перу, Мексику, Китай, Венесуэлу, острова Фиджи и другие не менее живописные места.

Казалось, все Коганы крайне ему обрадовались, едва он переступил порог заведения. Они всем скопом сгрудились вокруг него, инстинктивно почувствовав очень крупный заказ. В этом превосходнейшем торговом заведении помимо поношенной одежды можно приобрести практически все, что есть на свете, и главная трудность заключается в том (братья — чрезвычайно убедительные продавцы), как этого избежать. На исходе пяти минут Осберт с легким удивлением обнаружил, что ему теперь принадлежат три коробки покерных фишек, ермолка, клюшки для поло, удочка, концертино, гавайская гитара и аквариум с золотыми рыбками.

Он раздраженно прищелкнул языком. Эти люди словно бы совершенно не поняли положения вещей. Они как будто считают, что он намерен превратить путешествие в вихрь удовольствий. Насколько мог ясно, он постарался втолковать им, что в те немногие погубленные годы, которые ему осталось влачить до момента, когда акула или тропическая лихорадка положит конец его страданиям, у него не будет настроения играть в поло, в покер или на концертино, любуясь резвящимися золотыми рыбками. С тем же успехом, сказал он гневно, они могли бы предложить ему треуголку или просто швейную машинку.

Братья тотчас развили бурную деятельность.

— Принеси джентльмену швейную машинку, Изадор.

— А когда найдешь для него треуголку, Лу, — сказал Ирвинг, — спроси у клиента в обувном отделе, не будет ли он так добр зайти сюда. Вы счастливчик, — заверил он Осберта. — Если хотите путешествовать по дальним краям, так лучшего советчика вам не найти. Вы слышали о мистере Брэддоке?

Между усами и бакенбардами виднелась лишь незначительная часть физиономии Осберта, но эта незначительная часть побелела под загаром.

— Мистер Б-б-б…

— Именно так. Мистер Брэддок, исследователь диких земель.

— Воздуха! — вскричал Осберт. — Воздуха мне!

Он кинулся к выходу и уже собрался выскочить на улицу, когда дверь отворилась, впуская высокого человека достойнейшего вида с военной выправкой.

— Приказчик! — воскликнул вошедший внятным патрицианским голосом, и Осберт на подгибающихся ногах отшатнулся и уперся спиной в огромную кипу брюк. Вошедший был генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс.

К нему ринулся взвод Коганов: Изадор поспешно схватил пожарный шлем, а Ирвинг — микроскоп и пару головоломок. Генерал сделал знак унести все это обратно.

— Есть у вас, — спросил он, — хлысты?

— Да, сэр. Очень много хлыстов.

— Мне требуется крепкий, с рукояткой среднего размера и очень гибкий, — сказал генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс.

И в эту секунду вернулся Лу в сопровождении Башфорда Брэддока.

— Вот этот джентльмен? — дружески спросил Башфорд Брэддок. — Вы отправляетесь путешествовать, сэр, насколько я понял? Буду рад помочь вам.

— Да не может быть! — сказал генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс. — Башфорд? Тут чертовски темно. Я тебя не узнал.

— Зажги свет, Ирвинг, — сказал Изадор.

— Нет, не надо, — сказал Осберт. — У меня слабое зрение.

— Если у вас слабое зрение, вам не следовало бы ехать в тропики, — сказал Башфорд Брэддок.

— Джентльмен твой друг? — осведомился генерал.

— Да нет. Я просто готов помочь ему с покупкой снаряжения.

— Джентльмен уже приобрел фишки для покера, ермолку, клюшки для поло, удочку, концертино, гавайскую гитару, аквариум с золотыми рыбками, треуголку и швейную машинку, — вставил Изадор.

— А? — сказал Башфорд Брэддок. — В таком случае ему осталось приобрести только пробковый шлем, парочку краг и банку мази, обезболивающей укусы аллигаторов.

Со стремительностью исследователя диких земель, приобретающего вещи, за которые платит кто-то другой, он завершил экипировку Осберта.

— Но что привело тебя сюда, Башфорд? — спросил генерал.

— Меня? Ищу сапоги с шипами. Хочу раздавить змею.

— Какое странное совпадение. Я зашел сюда купить хлыст, чтобы отодрать змею.

— Скверный день для змей, — сказал Башфорд Брэддок.

Генерал кивнул с некоторой задумчивостью.

— Разумеется, моя змея, — сказал он, — еще может оказаться вовсе не змеей. Классифицировав этого субъекта как змею, я, возможно, судил о нем неверно. В этом случае хлыст мне не понадобится. Тем не менее лишний хлыст в доме не помешает.

— Без сомнения. Не перекусите со мной, генерал?

— С большим удовольствием, мой милый.

— Всего хорошего, сэр, — сказал Башфорд Брэддок, дружески кивая Осберту. — Рад был оказаться вам полезным. Когда отплываете?

— Джентльмен отплывает завтра утром на «Раджпутане», — сказал Изадор.

— Как! — воскликнул генерал-майор сэр Мастерман Петерик-Сомс. — Да не может быть! Подумать только, вы едете в Индию! Я провел там много лет и могу дать вам массу полезных советов. Старушка «Раджпутана»? Так я же знаю корабельного эконома. Приеду проводить вас и поговорю с ним. Без сомнения, я смогу обеспечить вам особое внимание. Нет-нет, мой милый, не благодарите. В настоящее время меня многое тревожит, и будет большим облегчением оказать кому-нибудь маленькую услугу.

Осберт прокрался в свой приют на Кромвель-роуд в твердом убеждении, что Судьба слишком уж жестока с ним. Если сэр Мастерман Петерик-Сомс намерен явиться на пароход, то попытаться отплыть на этом пароходе было бы безумием. На палубе лайнера в лучах полуденного солнца генерал не может не узнать его всем бакенбардам вопреки. Этот план спасения придется аннулировать и заменить другим. Осберт заказал два кофейника черного кофе, обмотал лоб мокрым носовым платком и вновь начал мыслить.

Про Муллинеров часто говорят, что их можно озадачить, но не загнать в угол. Приближалось время обеда, когда Осберт наконец выбрал план действий. Причем этот план, как он убедился, перепроверив его, неизмеримо превосходил предыдущий.

Теперь он понял, что ошибался, задумывая бегство под чуждые небеса. Тот, кто, подобно ему, столь пылко желал никогда больше не встречаться в этом мире с генерал-майором сэром Мастерманом Петерик-Сомсом, должен искать надежное убежище только в лондонском пригороде. Мимолетный каприз мог толкнуть сэра Мастермана упаковать чемодан и на следующем пароходе отправиться на Дальний Восток, но ничто никогда не принудит его сесть в трамвай и отправиться в Далвич, Киклвуд, Уинчмор-Хилл, Брикстон, Болхен или Сербитон. Среди этих неисследованных пространств Осберт будет в полной безопасности.

Он решил выждать наступления ночи, а тогда вернуться в свой дом на Саут-Одли-стрит, упаковать коллекцию нефритовых изделий, другие предметы первой необходимости и исчезнуть с ними в неведомом.

Близилась полночь, когда, осторожно взобравшись по знакомым ступеням, Осберт вставил ключ в такую знакомую скважину. Он опасался, что Башфорд Брэддок держит дом под наблюдением, но никаких признаков этого не обнаружилось. Молниеносно проскользнув в темную прихожую, он бесшумно затворил за собой дверь.

И только тогда заметил, что из-под двери столовой в другом конце прихожей пробивается узкая полоска света.

В первое мгновение столь веское доказательство того, что, вопреки его предположениям, дом обитаем, совершенно ошеломило Осберта. Затем, взяв себя в руки, он нашел объяснение. Паркер, его камердинер, вместо того чтобы покинуть дом, как ему было велено, воспользовался предполагаемым отъездом своего хозяина из Лондона, чтобы остаться и устроить небольшой интимный вечерок. Исполненный негодования, Осберт поспешил в столовую, где убедился в справедливости своих подозрений. Стол, если исключить еду и питье, был полностью сервирован для уютного ужина вдвоем. Отсутствие еды и напитков, несомненно, объяснялось тем, что именно в этот момент Паркер и — как имел все основания опасаться Осберт — его подружка отправились за ними в кладовую.

Осберт закипел бешеной яростью от макушки парика до подошв ступней. Так вот, стало быть, что происходит у него в доме, стоит ему отвернуться? Окна закрывали тяжелые шторы, и он спрятался за одной из них. Он подождет начала оргии, а затем появится из-за шторы, как некая карающая Немезида, дабы обличить своего лукавого камердинера и всыпать ему по первое число. Пусть Башфорд Брэддок с генерал-майором сэром Мастерманом Петерик-Сомсом своим могучим ростом и развитой мускулатурой и лишали его инициативы, но уж с замухрышкой Паркером он сумеет себя проявить во всем блеске. Осберту пришлось много пережить за последние двое суток, и стычка с человеком, который в носках был ростом всего каких-то пять футов, мнилась ему отличным тонизирующим средством.

Ждать долго не пришлось. Услышав звук шагов в прихожей, Осберт бесшумно снял парик, нос, усы, бакенбарды и синие очки. Ничто не должно было смягчить силу удара, когда Паркер увидит перед собой столь знакомое лицо. Затем, глядя в щелку между шторами, он приготовился выпрыгнуть из своего укрытия.

Осберт не выпрыгнул, но, напротив, подобно черепахе особенно робкой породы, попытался поглубже втянуться в свой панцирь, а для достижения максимальной тишины — дышать через уши. Ибо в столовую вошли не Паркер, не легкомысленная его подружка, но пара верзил такого впечатляющего телосложения, что Башфорд Брэддок годился каждому из них в маленькие братики.

Осберт окаменел. Ему никогда прежде не доводилось видеть грабителей, но теперь, увидев этих, он искренне пожалел, что ему не дано рассматривать их в телескоп. На столь близком расстоянии они вызвали в нем примерно такое же чувство, которое, вероятно, испытал пророк Даниил в львином рву до того, как его отношения с обитателями этого рва обрели товарищескую непринужденность. Осберт возблагодарил судьбу, когда дыхание, которое он удерживал секунд восемьдесят, наконец вырвалось наружу с громким «ох!», наложившимся на хлопок пробки, вылетевшей из бутылки.

Рассталась же эта пробка с бутылкой его лучшего «Боллинджера». Ему стало ясно, что эти мародеры принадлежат к кругу людей, любящих побаловать себя. В наши дни, когда практически все сидят на той или иной диете, очень редко можно встретить гурмана старомодного типа, который не беспокоится о сбалансированности питательных веществ, о калориях, а просто расправляет плечи пошире и берется за дело, пока глаза у него не вылезают из орбит. Осбертовские два гостя явно принадлежали к этому почти вымершему виду. Пили они из кружек и ели три мясных блюда одновременно, будто высокое артериальное давление еще не изобрели. Новый хлопок оповестил об откупоривании второй бутылки шампанского.

Сначала застольная беседа никак не завязывалась. Но затем, заморив червячка примерно тремя фунтами ветчины, ростбифа и жареной говядины, грабитель, сидевший ближе к Осберту, слегка расслабился и одобрительно посмотрел по сторонам.

— А неплохая хата, Эрнст, — сказал он.

— Р! — ответил его собеседник — человек, предпочитавший обходиться двумя-тремя словами, но и им приходилось преодолевать препятствие из холодного картофеля и хлеба.

— Не иначе тут кукуют всякие графья.

— Р!

— Баронеты и прочие в этом роде, это как пить дать.

— Р! — сказал второй грабитель, наливая себе еще шампанского и подмешивая к нему для букета немножко портвейна, хереса, итальянского вермута, выдержанного бренди и зеленого шартреза.

Первый грабитель впал в задумчивость.

— Кстати, о баронетах, — сказал он. — Я вот часто прикидывал… ну, предположим, ты обедаешь, ясно?

— Р!

— Может, в этой самой комнате.

— Р!

— Так вот: может сестра баронета войти в комнату перед дочерью младшего сына какого-нибудь пэра или нет? Я часто про это думаю.

Второй грабитель допил свою кружку шампанского, портвейна, хереса, итальянского вермута, старого бренди и зеленого шартреза, после чего принялся смешивать новую.

— Войти в комнату?

— Чтобы сесть за стол.

— Если быстра на ногу, так войдет раньше, — сказал второй грабитель. — Она же первой к двери подскочит, надо полагать.

Первый грабитель поднял брови.

— Эрнст, — сказал он холодно, — ты говоришь как необразованный сын чего-то там. Неужто тебя никогда ничему не учили касательно правил и манер высшего света?

Второй грабитель покраснел. Было ясно, что упрек задел больное место. Наступило напряженное молчание. Первый грабитель опять принялся за еду. Второй грабитель следил за ним враждебным взглядом. С видом человека, который выжидает удобного случая. И ждать ему оставалось недолго.

— Гарольд! — сказал он.

— Ну? — отозвался первый грабитель.

— Не давись жратвой, Гарольд, — сказал второй грабитель.

— Это кто давится жратвой?

— Ты.

— Я?

— Да, ты.

— Кто? Я?

— Р!

— Давлюсь жратвой?

— Р! Как свинья или кто там еще.

Осберту, опасливо поглядывавшему между шторами, было ясно, что благородные напитки, которые эти двое наливали себе щедрой рукой, начинали понемногу действовать. Голоса грабителей осипли, глаза опухли и налились кровью.

— Может, я чего и не знаю о младших сестрах баронетов, — сказал грабитель Эрнст, — но я своей жратвой не давлюсь, как свиньи или кто там еще.

И, словно чтобы уязвить противника побольнее, он схватил баранью ногу и принялся грызть ее с подчеркнутым изяществом.

И бой закипел. Чопорная попытка товарища дать ему наглядный урок изысканных манер переполнила чашу терпения грабителя Гарольда. Он явно не мог допустить, чтобы его наставлял в правилах хорошего тона пентюх, на которого он всегда смотрел сверху вниз, как на заведомого плебея. Молниеносным движением ухватив стоящую перед ним бутылку, Гарольд ловко опустил ее на голову коллеги.

Осберт Муллинер съежился за шторой. Любитель спортивных поединков в нем нашептывал, что он слабодушно упускает нечто редкостное — при том что занимает наилучшее место для созерцания зрелища, за возможность увидеть которое многие и многие не пожалели бы никаких денег. И все же ему не удавалось заставить себя поглядеть в щелку. Впрочем, просто слушать — и то было захватывающе интересно. Гулкие удары и треск как будто свидетельствовали, что противники молотят друг друга всем, что подвертывается под руку, кроме обоев и большого серванта. То они словно катались по полу, а затем переходили на дальний бой, швыряя бутылки. В уши Осберта лились слова и выражения, о существовании которых он прежде и не подозревал, и все чаще и чаще, пока длился поединок, он спрашивал себя, каким будет урожай.

Но тут с громовым грохотом битва закончилась так же неожиданно, как и началась.

Прошли минуты, прежде чем Осберт Муллинер принудил себя выглянуть из-за шторы. А когда выглянул, ему почудилось, что он видит сцену оргии — одну из тех, которые так популяризировало кино. Композиционно она была шедевром. Для полного сходства не хватало миловидных девушек, щеголяющих почти полным отсутствием одежды.

Он вышел и уставился на искомый урожай, разинув рот. Грабитель Гарольд лежал головой в камине, грабитель Эрнст валялся под столом, перегнувшись пополам, и Осберту просто не верилось, что это были те же самые бравые молодцы, которые так недавно вошли в столовую перекусить, чем Бог послал. Гарольд обрел сходство с человеком, которого пропустили через вальцы для выжимания белья. При взгляде на Эрнста возникала иллюзия, будто он только что побывал между шестеренками какой-то мощной машины. Если — что было более чем вероятно — их разыскивала полиция, то теперь, чтобы опознать их, потребовался бы полицейский с исключительно острым зрением.

Мысль о полицейских напомнила Осберту о его гражданском долге. Он отправился к телефону, позвонил в ближайший участок, и его заверили, что блюстители закона немедленно прибудут забрать останки. Он вернулся в столовую, намереваясь подождать там, но атмосфера действовала ему на нервы. Он ощутил потребность в свежем воздухе, направился к входной двери, открыл ее и вышел на крыльцо, делая глубокие вдохи.

И пока он стоял там, во мраке замаячила высокая фигура, и на его плечо опустилась тяжелая ладонь.

— Мистер Муллинер, мне кажется? Мистер Муллинер, если не ошибаюсь? Добрый вечер, мистер Муллинер, — произнес голос Башфорда Брэддока.

Осберт посмотрел на него, и взгляд его не дрогнул. Он ощущал странное, почти мистическое, спокойствие. Дело в том, что все в мире относительно. В эту минуту Башфорд Брэддок казался Осберту жалким недомерком, и он не мог понять, почему этот человек прежде внушал ему тревогу. В глазах того, кто сравнительно недавно покинул общество Гарольда и Эрнста, Башфорд Брэддок был членом труппы лилипутов.

— А, Брэддок? — сказал Осберт.

Тут под визг тормозов перед домом остановился фургон и начал извергать полицейских.

— Мистер Муллинер? — спросил сержант.

Осберт радушно его приветствовал.

— Входите, — сказал он. — Входите. Прямо туда. Вы найдете их в столовой. Боюсь, я был несколько неосторожен с ними. Лучше позвоните врачу.

— Сильно отделали?

— Не без этого.

— Ну, они сами напросились, — сказал сержант.

— Совершенно верно, сержант, — согласился Осберт. — Rem acu tetigisti.[17]

Башфорд Брэддок с недоумением слушал этот обмен репликами.

— Что все это значит? — спросил он.

Осберт, вздрогнув, очнулся от задумчивости.

— Вы еще здесь, мой милый?

— Да.

— Вы хотели меня видеть, милый мальчик? Что-то вас гнетет?

— Мне просто требуются пять минут наедине с вами для спокойного общения, мистер Муллинер.

— Разумеется, разумеется, старина, — сказал Осберт. — Разумеется, разумеется, разумеется. Подождите, пока полицейские не отбудут, и я полностью к вашим услугам. У нас тут случилась небольшая кража со взломом.

— Кра… — начал Башфорд Брэддок, но тут из двери вышли двое полицейских. Они поддерживали грабителя Гарольда. За ними появились еще двое, помогая идти грабителю Эрнсту. Заключающий процессию сержант покачал головой, глядя на Осберта с некоторой укоризной.

— Вы бы поосторожней, сэр, — сказал он. — Не то чтобы эти парни не заслужили всего, что вы им выдали, но все же последите за собой. Не то неровен час…

— Пожалуй, я немного переложил, — согласился Осберт. — Беда в том, что в таких случаях мне глаза застилает ярость. Боевая кровь взыгрывает, знаете ли. Ну, доброй ночи, сержант, доброй ночи. А теперь, — сказал он, беря локоть Башфорда Брэддока в ласковые тиски, — о чем вы хотели поговорить со мной? Пойдемте в дом. Мы там будем совсем одни. Я дал слугам отпуск. Там не будет ни единой души, кроме нас.

Башфорд Брэддок высвободил локоть. Он, казалось, был в смущении. Его лицо, озаренное светом уличного фонаря, выглядело необычно бледным.

— А вы… — Он сглотнул. — Вы и правда?..

— Я и правда? О, вы про этих двух типчиков. Да-да. Я застал их у себя в столовой, где они поглощали мою еду и пили мое вино, будто так и надо, и, естественно, я взял их в оборот. Однако сержант совершенно прав. Я действительно перегибаю палку, когда выхожу из себя. Не забыть бы, — сказал он, вытаскивая носовой платок и завязывая узелок, — покончить с этим. Беда в том, что порой я теряю контроль над своей силой. Но вы еще не сказали мне, что привело вас сюда?

Башфорд Брэддок дважды судорожно сглотнул почти без паузы и пробрался мимо Осберта к ступенькам. Он был как-то странно встревожен. Лицо у него стало слегка зеленоватым.

— Да так, ничего особенного.

— Но, мой дорогой, — возразил Осберт, — в такой час привести вас сюда могло лишь что-то очень важное.

Башфорд Брэддок поперхнулся:

— Ну, собственно говоря, я… э… увидел утром в газете объявление о вашей помолвке и подумал… э… я просто подумал, неплохо бы заглянуть и спросить, что вы хотели бы получить в качестве свадебного подарка.

— Мой дорогой! Вы так любезны!

— Ведь… э… так глупо подарить рыбный нож и узнать, что все остальные тоже подарили рыбные ножи.

— Да, справедливо. Но почему бы нам не зайти в дом и не обсудить все там?

— Нет, спасибо, лучше я не буду заходить. Может быть, вы сообщите мне в письме. До востребования, Бонго на Конго. Я возвращаюсь туда немедленно.

— Да, разумеется, — сказал Осберт и посмотрел на ноги своего собеседника. — Мой милый мальчик, какие необычные сапоги вы носите! Зачем они вам?

— Мозоли, — сказал Башфорд Брэддок.

— Но для чего шипы?

— Облегчают давление на свод стопы.

— А, так. Ну что ж, спокойной ночи, мистер Брэддок.

— Спокойной ночи, мистер Муллинер.

— Спокойной ночи, — сказал Осберт.

— Спокойной ночи, — сказал Башфорд Брэддок.

Когда дело касается смешанных компаний, подобных небольшому кружку серьезных мыслителей, которые ежевечерне встречаются в зале «Отдыха удильщика», не следует думать, будто в них неизменно царит нерушимая гармония. Мы все — люди сильные духом, а когда сильные духом люди, имеющие свое мнение по каждому предмету, собираются вместе, непременно возникают диспуты. А потому довольно часто даже в этом тихом приюте мира и покоя можно услышать, как голоса повышаются, и на столы обрушиваются удары, и тенор «Разрешите мне поставить вас в известность, сэр» состязается с баритоном «Нет уж, это вы разрешите мне поставить в известность вас». Мне доводилось видеть, как потрясались кулаки, а один раз так в ход было пущено выражение «дурак набитый».

К счастью, там неизменно присутствует мистер Муллинер, всегда готовый обаянием своей личности утишить бурю, прежде чем спор зайдет слишком далеко. И в этот вечер, когда я вошел в зал, он как раз встал, фигурально выражаясь, между побагровевшим Лимонадом и насупленным Кружкой Эля, которые повздорили в углу у окна.

— Джентльмены, джентльмены, — говорил он своим любезным тоном полномочного посла, — что вас так взволновало?

Кружка Эля обличающе ткнул мундштуком трубки в своего противника. Было видно, что он возмущен до глубины души.

— Он говорит всякую чушь про курение.

— Я говорю здравые вещи.

— Ни единой не слышал.

— Я сказал, что курение опасно для здоровья. И оно опасно.

— А вот и нет.

— А вот и да. Могу доказать это, исходя из собственного опыта. Когда-то, — сказал Лимонад, — я сам был курильщиком, и гнусная привычка превратила меня в физическую развалину. Щеки у меня обвисли, глаза помутнели, лицо осунулось, пожелтело, покрылось жуткими морщинами. И перемена во мне объясняется тем, что я бросил курить.

— Какая перемена? — спросил Эль.

Лимонад, который словно бы почему-то оскорбился, встал и, сурово прошествовав к двери, исчез в ночи. Мистер Муллинер испустил легкий вздох облегчения.

— Я рад, что он нас покинул, — сказал он. — Курение — это предмет, относительно которого у меня есть твердое мнение. Я смотрю на табак как на прекраснейший дар жизни, и мне досадно слышать, когда такие фанатики его поносят. И сколь нелепы их доводы, сколь легко опровергаются! Они заявляют мне, что стоит капнуть никотином на язык собаки, и после второй капли животное сразу же издохнет, а когда я спрашиваю у них, почему бы им не испробовать хоть раз детски простой способ — не капнуть никотин на собачий язык, им бывает нечего ответить. Они демонстрируют полную растерянность. И уходят бормоча, что им никогда это в голову не приходило.

Несколько секунд он молча попыхивал сигарой. Его благодушное лицо посуровело.

— Если хотите знать мое мнение, джентльмены, — подвел он итог, — то я утверждаю, что бросать курить не только глупо, но и опасно. Подобный поступок будит демона, который спит в нас всех. Отказаться от курения значит превратиться в угрозу для общества. Мне не забыть, что произошло с моим племянником Игнатиусом. Слава Богу, конец был счастливым, но…

Тем из вас (продолжал мистер Муллинер), кто вращается в артистических кругах, возможно, знакомо имя и творчество моего племянника Игнатиуса. Он портретист, чья известность неуклонно растет. Однако в то время, о котором я веду речь, он не был столь знаменит, как теперь, а потому между заказами у него хватало досуга. Его он коротал игрой на гавайской гитаре и предложениями руки и сердца, которые делал Гермионе, красавице дочери Герберта Дж. Росситера и миссис Росситер, проживающих в доме № 3 на Скантлбери-сквер в Кенсингтоне. До Скантлбери-сквер от его студии было рукой подать — сразу за углом, — и он имел обыкновение каждую свободную минуту кидаться туда, делать предложение Гермионе, получать отказ, кидаться обратно, пробренчать пару-другую тактов на гавайской гитаре, а потом закуривать трубку, закидывать ноги на каминную полку и предаваться мыслям о том, что именно в нем словно бы отталкивает эту прелестную девушку.

Презирать его за честную бедность она не могла. Доход у него был вполне приличным.

Услышать о нем что-нибудь плохое она не могла. Его прошлое было безупречно.

Иметь что-либо против его внешности она не могла, ибо — как и у всех Муллинеров — его облик был безоговорочно симпатичным, а под некоторыми углами и обаятельным. К тому же девушка, которая выросла в доме, где имелся отец, занимавший видное место среди химер, украшающих кенсингтонские водосточные трубы, а также парочка недочеловеков, вроде ее братьев Сиприена и Джорджа, вряд ли могла быть уж слишком придирчивой к мужской красоте. Сиприен был бледный, тощий и писал критику на художников для еженедельников, а Джордж был толстый, розовый и обходился без каких-либо оплачиваемых занятий, так как еще в нежном возрасте весьма преуспел в искусстве вытряхивать из друзей и знакомых небольшие суммы взаймы.

Игнатиуса осенила спасительная мысль: один из братьев вполне мог располагать секретной информацией касательно этой проблемы. Они часто бывали в обществе Гермионы, и она, конечно же, могла упомянуть, что именно в нем заставляет ее с таким постоянством отвергать любовь достойного человека. Он заглянул к Сиприену и без обиняков изложил ему все. Сиприен слушал внимательно, поглаживая худой рукой левую бакенбарду.

— А? — сказал Сиприен. — Субъект ощущает нежелание девушки взвесить матримониальное предложение?

— Ощущает, — сказал Игнатиус.

— И растет недоумение, почему нет никакого продвижения вперед?

— Растет.

— И встает вопрос о причине?

— Встает, причем неоднократно.

— Ну, если есть желание услышать правду, — сказал Сиприен, поглаживая правую бакенбарду, — то, как мне известно, Гермиона говорит, что ты слишком похож на моего брата Джорджа.

Игнатиус пошатнулся и отступил на шаг.

— Похож на Джорджа?

— Так она говорит.

— Но я никак не могу быть похож на Джорджа. Никакой человек не может быть похож на Джорджа.

— Субъект сказал только то, что слышал.

Игнатиус вышел из комнаты, еле держась на ногах и пошатываясь, очутился на Фулемроуд и кое-как добрел до «Козы и бутылки», куда и свернул, чтобы восстановить силы бодрящим напитком. И первым, кого он увидел в баре, был Джордж, принимающий свою утреннюю дозу.

— Эгей! — сказал Джордж. — Эгей, эгей, эгей!

Он выглядел даже более толстым и розовым, чем обычно, так что теория, будто он может хоть немного походить на такое прискорбное нечто, вызвала у Игнатиуса брезгливое омерзение, и он решил выслушать второе мнение.

— Джордж, — сказал он, — у тебя есть хоть какое-то предположение, почему твоя сестра Гермиона отвергает мою руку и мое сердце?

— Имеется, — сказал Джордж.

— Имеется? Так почему же?

Джордж допил стопку.

— Ты спрашиваешь меня почему?

— Да.

— Ты хочешь знать причину?

— Хочу.

— Ну так, начать с того, — сказал Джордж, — не можешь ли ты одолжить мне фунт до среды без задержки?

— Нет, не могу.

— И даже полфунта?

— И даже полфунта. Будь добр, не уклоняйся от темы и объясни мне, почему твоя сестра не хочет даже смотреть на меня?

— Объясню, — сказал Джордж. — Мало того что ты по натуре жмот и скаред, Гермиона утверждает, что ты еще слишком похож на моего брата Сиприена.

Игнатиус зашатался и упал бы, если бы прежде не подсунул ногу под стойку.

— Я похож на Сиприена?

— Так она говорит.

Склонив голову, Игнатиус покинул бар и вернулся к себе в студию поразмышлять. Он был поражен в самое сердце. Он искал секретную информацию, и он ее получил, но никто не мог потребовать, чтобы она его обрадовала.

Он был не только поражен в самое сердце, но и ошарашен. С некоторой натяжкой еще можно было допустить, что человек походит на Джорджа Росситера. И он допускал, что человек — при условии, что Природа сыграла с ним скверную штуку, — мог бы выглядеть, как Сиприен. Но не мог же человек походить разом на них обоих и остаться в живых!

Взяв лист бумаги и карандаш, он принялся составлять список качеств и характерных черт обоих братьев, разнося их по параллельным столбцам. Кончив, он начал тщательно изучать результаты. И вот что он написал:

Он нахмурил брови. Тайна осталась тайной. Но затем он прочел последний пункт.

Игнатиус Муллинер содрогнулся. Вот наконец-то он — общий фактор. Неужели?.. Возможно ли?..

Единственный логический вывод. Однако Игнатиус отбивался от него, сколько хватало сил. Любовь к Гермионе была путеводной звездой его жизни, но следом, отставая лишь на полголовы, к финишу устремлялась его любовь к своей трубке. Неужто он должен выбирать между ними?

Способен ли он на подобную жертву?

Игнатиус заколебался.

И тут его взгляд упал на одиннадцать фотографий Гермионы Росситер, взирающих на него с каминной полки, и ему почудилось, что они одобрительно улыбаются. Он отринул колебания. С тихим вздохом, который мог бы вырваться у любящего отца в русских степях, когда ради своего спасения он вынужден выбрасывать родных детей через задок саней мчащейся за ними волчьей стае, он вынул трубку изо рта, собрал остальные свои трубки, свой табак, свои сигары, аккуратно завернул их и, позвав уборщицу, приходившую убирать его студию, вручил ей сверток для передачи ее супругу, весьма достойному человеку по фамилии Перкинс, который из-за стесненного финансового положения курил, как правило, только то, что ему удавалось подобрать с тротуаров.

Игнатиус Муллинер принял великое решение.

Как известно тем из вас, кто испробовал это на опыте, смертоносные последствия отказа от курения редко дают о себе знать в полную силу сразу же после разрыва с табаком. Процесс развивается постепенно. Наоборот, на первой стадии пациент не только не испытывает каких-либо неудобств, но весело разгуливает, надуваясь своего рода газообразной духовной гордостью. И на следующий день Игнатиус все утро, выйдя из дома, испытывал пренебрежительную жалость ко всем тем согражданам, из чьих ртов торчат трубки и сигареты. Он чувствовал себя как святой, который, ведя аскетическую жизнь, очистился от любых низменных эмоций. Он жаждал поведать этим заблудшим о пиридине и тяжелом раздражении, вызываемом этим веществом в горле и других слизистых тканях при вдыхании табачного дыма, в котором оно злокозненно прячется. Ему хотелось ухватить за рукав людей, посасывающих сигары, и поставить их в известность, что табак содержит немалое количество газа, известного под названием угарного, или окиси углерода, который, прямо действуя на пигмент крови, образует с последним столь стойкое соединение, что красные кровяные тельца уже не в состоянии доставлять кислород тканям тела. Он томился желанием объяснить им, что курение — всего лишь привычка, от которой человек способен избавиться ценой легчайшего усилия воли в любой момент, когда пожелает. И лишь после того, как он вернулся к себе в студию, чтобы наложить завершающие мазки на полотно, предназначенное для выставки в академии, начался переход к следующей стадии.

Он вкусил второй завтрак художника, состоявший из двух сардинок, мосла ветчины и бутылки пива, и тут, едва его желудок обнаружил, что завтрак не будет завершен покуриванием трубки, на Игнатиуса навалилось странное ощущение пустоты и потери, родственное тому, которое испытал историк Гиббон, завершив свою многотомную «Историю упадка и разрушения Римской империи». Симптомами были неспособность что-либо делать и подавленность, будто он только что потерял близкого друга. Жизнь, казалось, утратила всякий смысл. Он бродил по студии, преследуемый ощущением, что не делает чего-то, что должен был сделать. Время от времени с его губ срывались пузырьки, и раза два его зубы щелкнули, словно он сомкнул их на том, чего между ними не было.

Им овладела сумеречная скорбь. Он взял свою гавайскую гитару, инструмент, которому, как я уже упоминал, был очень привержен, и некоторое время наигрывал «Миссисипи», тоскливую негритянскую песню. Но меланхолия не рассеивалась. И теперь Игнатиус словно бы обнаружил причину. Беда была в том, что он творил слишком мало добра.

Посмотрим на это так, сказал он себе. Наш мир — тоскливое серое место, и водворяют нас в него, чтобы мы по мере сил содействовали счастью других людей. Если мы сосредоточиваемся на наших собственных эгоистических удовольствиях, что мы обнаруживаем? Мы обнаруживаем, что они преходящи. Нам надоедает грызть мослы ветчины. Гавайская гитара утрачивает свое очарование. Разумеется, если бы мы могли сесть поудобнее, закинуть ноги на стол и поднести спичку к старой доброй трубке, все было бы по-иному. Но мы больше не курим, и, следовательно, нам остается только делать добро другим людям. Короче говоря, к трем часам Игнатиус Муллинер добрался до третьей стадии, липко-сентиментальной. Так что вынужден был взять шляпу и рысцой обогнуть угол Скантлбери-сквер.

Но рысил он туда не для того, чтобы, по обыкновению, предложить Гермионе Росситер руку и сердце. Цель его была менее эгоистичной. Последнее время оборванные намеки и недоговоренности заставили его понять, что миссис Росситер очень хотела, чтобы он написал портрет ее дочери, и до последней минуты все эти недоговоренности и намеки не вызывали у него ни малейшего отклика. Он понимал, что материнское сердце миссис Росситер жаждет получить этот портрет бесплатно, и, хотя любовь — это любовь и все такое прочее, он, как всякий художник, терпеть не мог лишаться того, что ему причиталось. Игнатиус Муллинер, молодой человек, мог поиграть с мыслью о том, чтобы угодить любимой девушке, написав ее портрет за спасибо, но Игнатиус Муллинер, художник, соблюдал свою шкалу расценок. И до этого дня решающее слово оставалось за вторым Игнатиусом Муллинером.

И вот в этот день после полудня все изменилось. Вкратце, но с силой он заверил мать Гермионы, что самое горячее его желание — написать портрет ее дочери и, если ему будет оказана эта честь, разумеется, ни о каком гонораре речи быть не может. И если завтра утром она войдет в его студию в сопровождении Гермионы, он тотчас возьмется за кисти.

Собственно говоря, он чуть было не предложил написать еще один портрет — самое миссис Росситер в вечернем туалете и с ее сверхпородистым брюссельским грифоном. Однако успел проглотить роковые слова, и, пожалуй, именно воспоминание об этом запоздалом порыве благоразумия породило у него, когда он спустился с крыльца после этой встречи, щемящее ощущение, что он был не столь альтруистичен, как ему хотелось.

Охваченный раскаянием, он решил заглянуть к доброму старине Сиприену и пригласить его побывать завтра у него в студии и покритиковать полотно, предназначенное для выставки в академии. А затем он разыщет милого старину Джорджа и уговорит его принять взаймы небольшую сумму. Десять минут спустя он уже был в гостиной Сиприена.

— Субъект был бы рад чему? — недоверчиво переспросил Сиприен.

— Субъект был бы рад, чтобы ты забежал завтра утром поглядеть на полотно, предназначенное для академии, и дал бы парочку советов.

— И субъект серьезен? — вскричал Сиприен, а его глаза загорелись. Такого рода приглашения он получал крайне редко. Собственно говоря, его вышвыривали из подавляющего большинства студий за вторжение и советы художнику куда чаще, чем какого-либо другого критика. — В таком случае ровно в одиннадцать, — сказал Сиприен. — Непременно.

Игнатиус горячо потряс его руку и поспешил в «Козу и бутылку» искать Джорджа.

— Джордж, — сказал он, — Джордж, мой милый-милый старина Джордж, вчера я провел бессонную ночь, думая о том, достаточно ли у тебя денег. Страх, что ты можешь оказаться на мели, пронзил меня, как нож. Забеги ко мне и возьми столько, сколько тебе требуется.

Лицо Джорджа было отчасти заслонено кружкой. При этих словах его глаза, выпученные поверх ее края, внезапно приняли паническое выражение. Он поставил кружку, побелел как полотно и поднял правую ладонь.

— Это, — произнес он спотыкающимся голосом, — конец! С этой секунды я завязал. Да, ты видел, как Джордж Плимсол Росситер испил свою последнюю кружку портера. Я не из нервных, но я знаю, когда пора перестать рыпаться. И если уж уши пошли наперекосяк…

Игнатиус ласково потрепал его по плечу.

— Твои уши никуда не пошли, Джордж, — сказал он. — Они все еще на месте.

И правда, они были на месте — такие же большие и красные, как всегда. Но утешить Джорджа оказалось невозможно.

— Я про то, что когда тебе мерещится, будто ты что-то слышишь… Даю тебе честнейшее слово, старик, торжественно тебя заверяю, не сойти мне с этого места, если я не слышал, как ты добровольно предложил мне деньги взаймы.

— Но именно это я и сделал.

— Ты…

— Безусловно.

— Ты хочешь сказать, что ты точно… буквально… без какого-либо понуждения с моей стороны… хотя я ни словечком не намекнул, что небольшой заемчик до будущей пятницы меня очень выручил бы… ты действительно предложил одолжить мне деньги?

— Да!

Джордж перевел дух и ухватил кружку.

— Вся эта нынешняя прогрессивная чушь, которую приходится читать, что, дескать, никаких чудес не бывает, — сказал он с благородным негодованием, — чистейшее надувательство. Я ее не одобряю. Меня она глубоко возмущает. А сколько? — продолжал он, с обожанием поглаживая Игнатиуса по рукаву. — То есть, так сказать, твоя последняя цифра? Фунт?

Игнатиус поднял брови.

— Фунт — это не цифра, Джордж, — сказал он с тихой укоризной.

Джордж булькнул:

— Пятерка?

Игнатиус покачал головой. Это движение было безмолвным упреком.

— Не… десятку же?

— Я намеревался предложить пятнадцать фунтов, — сказал Игнатиус. — Если ты уверен, что этого будет достаточно.

— Эгей!

— Ты убежден, что обойдешься этой суммой? Я же знаю, сколько у тебя расходов.

— Эгей!

— Ну хорошо. Если пятнадцать фунтов тебя устроят, загляни завтра утром ко мне в студию, и мы это обтяпаем.

Сияя лихорадочной благожелательностью, Игнатиус усердно хлопнул Джорджа по спине и удалился.

«Задумал дело, его завершил, — сказал он себе следом за поэтом Лонгфелло, когда несколько часов спустя забрался под одеяло, — и отдых ночной заслужил сполна».

Подобно многим людям, которые живут напряженной жизнью и трудятся с помощью мозга, мой племянник Игнатиус обычно спал долго и крепко. А пробудившись навстречу новому дню, он еще немало времени лежал на спине в полузабытьи и не шевелясь, пока нежный обворожительный аромат жарящейся грудинки не выманивал его из объятий ложа. Однако в это утро, едва открыв глаза, он ощутил в себе непривычную возбужденность. Он чувствовал себя прямо-таки на взводе. Короче говоря, он достиг стадии, когда у пациента начинают пошаливать нервы.

Да, пришел он к заключению, проанализировав свои эмоции, нервы у него действительно разыгрались. Громкий топот кошки за дверью вызвал у него острую агонию. Он как раз собрался крикнуть миссис Перкинс, чтобы она укротила разгулявшуюся тварь, когда миссис Перкинс сама внезапно постучала в дверь, извещая, что горячая вода для бритья ждет его. При первом же стуке он в оболочке из простыни и одеял взвился прямо к потолку, трижды перекувыркнулся в воздухе и приземлился, весь дрожа, точно испуганный мустанг, на пол посередине комнаты. Его сердце застряло где-то в миндалинах, глаза повернулись в глазницах на сто восемьдесят градусов, и он растерянно прикинул, сколько еще человек кроме него уцелели после взрыва этой бомбы.

Затем рассудок вновь воссел на трон, а он ощутил непреодолимую потребность предаться слезам. Затем, вспомнив, что он все-таки Муллинер, утер слезы, недостойные мужчины, прокрался в ванную, принял холодный душ и почувствовал себя немного лучше. Исцелению поспособствовал и обильный завтрак, и он уже почти вновь стал самим собой, как вдруг открытие, что в доме нет ни трубки, ни пылинки табака, вновь ввергло его в черное уныние.

Игнатиус Муллинер очень долго сидел, уткнув лицо в ладони, и все горести мира словно вставали перед его глазами. И тут настроение Игнатиуса опять переменилось. Еще секунду назад он скорбел об участи человечества с силой, которая, казалось, вот-вот разорвет его в клочья. А теперь ему стало пронзительно ясно, что судьбы человечества его нисколько не интересуют. Человечество возбуждало в нем только одно чувство: глубочайшую неприязнь. Его сжигало жаркое отвращение ко всему сущему. Присутствуй при этом кошка, он лягнул бы ее. Войди миссис Перкинс, он ударил бы ее муштабелем. Но кошка отправилась восстанавливать силы среди мусорных баков, а миссис Перкинс на кухне распевала духовные гимны. Игнатиус Муллинер закипал от неизрасходованной ярости. Он задыхался от накопившейся в нем ненависти — а рядом ни единой живой души, чтобы истратить на нее хоть часть запаса. Вот так, сказал он себе с угрюмым смешком, оно всегда и бывает.

Но в этот миг дверь распахнулась, и в ней, точно верблюд, вступающий в оазис, появился Сиприен.

— А, мой милый! — сказал Сиприен. — Субъект может войти?

— Валяй, входи, — сказал Игнатиус. При виде этого художественного критика, который щеголял не только коротко подстриженными бакенбардами, но и черным шарфом — из тех, которые дважды оборачивают вокруг шеи, после чего омерзительность носящего увеличивается на сорок — пятьдесят процентов, Игнатиус Муллинер впал в странное лихорадочное состояние. Он ощущал себя тигром в зверинце, когда служитель приближается к его клетке с обеденным подносом в руках. Не спуская глаз с гостя, он медленно облизнул губы. За спиной художника на стене висел богато инкрустированный дамасский кинжал. Игнатиус снял его и попробовал острие на подушечке большого пальца.

Сиприен тем временем повернулся к нему спиной и рассматривал предназначенное для академии полотно через монокль в черной оправе. Он наклонял голову туда-сюда, щурился и не скупился на своеобразные критически-искусствоведческие бурканья.

— Да-а-а-а, — говорил Сиприен. — М-нда. Ха! Хм. Кха-кха. Вещь обладает ритмом, бесспорным ритмом, и до известной степени некоторыми неизбежными дугообразными линиями. И все же может ли субъект с чистой совестью признать, что она нравится бесспорно? К несчастью, никак не может.

— Нет? — сказал Игнатиус.

— Нет, — сказал Сиприен, теребя левую бакенбарду. Он словно массировал ее для каких-то своих целей. — Субъект неизбежно с первого взгляда ощущает, что патине не хватает витализма.

— Да? — сказал Игнатиус.

— Да, — сказал Сиприен. И снова потеребил бакенбарду. Однако было еще рано судить, внес ли он в нее какие-нибудь улучшения. Сиприен закрыл глаза, открыл их, полузакрыл, откинул голову, покрутил пальцами и с шипением выпустил воздух сквозь зубы, словно чистил скребницей лошадь. — Вне всяких сомнений, субъект ощущает в патине нехватку витализма. Витализмом же никогда не следует пренебрегать. Художник должен управлять своей палитрой, как оркестром. Он должен накладывать краски, как великий дирижер использует оркестровые инструменты. Необходима значимая форма. Цвет должен обладать плоскостностью, притяжением, сказать ли — ароматом? Фигура должна помещаться на холсте в манере не просто гармоничной, но несущей пробуждение. Только так картина сможет обрести изысканную жизненность. А что до патины…

Сиприен прервал свою речь. У него нашлось бы что еще сказать о патине, но у себя за спиной он услышал непонятное приглушенное шуршание — такое в джунглях может издавать лапа леопарда, крадущегося к добыче. Стремительно обернувшись, Сиприен увидел, что на него надвигается Игнатиус Муллинер. Губы художника оттянулись в жуткой неподвижной улыбке, обнажив оскаленные зубы. Его глаза зловеще мерцали. А правой рукой он заносил дамасский кинжал. Богато инкрустированный, как заметил Сиприен.

Художественный критик, имеющий обыкновение обходить студии в Челси и высказывать свое мнение людям, завершающим полотна для выставки в академии, приучается мыслить молниеносно. Бросить взгляд на дверь и заметить, что она закрыта и что его гостеприимный хозяин находится между ним и ею, было для Сиприена Росситера секундным делом. Как и метнуться за мольберт. Несколько напряженных минут они оба безмолвно обращались вокруг мольберта. А на двенадцатом витке Сиприен получил колотую рану чуть выше локтя.

С другим человеком это могло бы сыграть дурную шутку: понудить его замедлить шаг, потерять голову и стать легкой добычей своего преследователя. Но на стороне Сиприена был богатый опыт в подобных вещах. Всего за двое суток до этого утра один из ведущих английских художников-анималистов битый час гонялся за ним в тщетной попытке достать его короткой дубинкой, залитой свинцом.

Сиприен сохранял полное хладнокровие. Перед лицом опасности его умение работать ногами, всегда впечатляющее, обретало новый блеск. И в конце концов, когда Игнатиус споткнулся о коврик, он использовал эту счастливую случайность как опытный стратег, каким непременно должен стать каждый художественный критик, раз уж он общается с художниками, и ловко укрылся в стенном шкафу неподалеку от помоста для натурщиков и натурщиц.

Игнатиус вернул себе равновесие с опозданием на секунду. К тому времени, когда он выпутался из коврика, подскочил к шкафчику и потянул за ручку, Сиприен по ту сторону дверцы уже тянул ручку на себя, и все усилия Игнатиуса пропали втуне.

Несколько минут спустя он отказался от дальнейших попыток, угрюмо отошел от дверцы, взял гавайскую гитару и некоторое время наигрывал «Миссисипи». И как раз справлялся с коварным «Она ничего не скажет. Она, значит, что-то знает», когда дверь открылась и на пороге вырос Джордж.

— Эгей! — сказал Джордж.

— А! — сказал Игнатиус.

— Что значит «А!»?

— Просто «А».

— Я пришел за заемчиком.

— А?

— За двадцатью фунтами, или сколько ты там сверхпорядочно обещал мне вчера. Хотя сегодня утром, пока я лежал в кровати, меня осенило: почему бы не двадцать пять? Такая милая круглая сумма, — победоносно закончил Джордж.

— А!

— Ты все время говоришь «А!», — сказал Джордж. — Почему ты говоришь «А!»?

Игнатиус надменно выпрямился:

— Это моя студия, оплачиваемая моими деньгами, и, находясь в ней, я буду говорить «А!» сколько захочу.

— Конечно-конечно, — торопливо согласился Джордж. — Конечно, старина, дорогой мой, конечно, конечно, конечно. Ха! — Он поглядел вниз. — Шнурок развязался. Опасная штука. Можно споткнуться. Прошу извинения.

С этими словами он нагнулся, и пока Игнатиус смотрел на широкое округлое пространство его брюк чуть ниже пояса, на него сошло озарение: упустить подобный редкий случай было бы просто непростительно. Он поболтал правой ногой для разминки, отступил и бесшумно шагнул вперед.

Тем временем миссис Росситер в сопровождении своей дочери Гермионы покинула Скантлбери-сквер и хотя несколько запыхалась, но преодолела расстояние до студии за вполне приличное время. Но это усилие не прошло даром, и на полпути вверх по лестнице она была вынуждена остановиться, чтобы передохнуть. И пока она стояла там, слегка отдуваясь, будто тюлень, нырявший за рыбой, мимо нее в темноте словно бы пронеслось нечто.

— Что это было? — вскричала она.

— Мне тоже показалось, будто я что-то видела, — сказала Гермиона.

— Какой-то тяжелый движущийся предмет.

— Да, — сказала Гермиона. — Наверное, нам надо подняться и спросить мистера Муллинера, не сбрасывал ли он вещи на лестницу.

Они достигли студии. Игнатиус стоял на одной ноге (левой), растирая пальцы правой. Художник ведь по определению — рассеянный мечтатель, и он слишком поздно спохватился, что был обут в шлепанцы. Но хотя Игнатиус испытывал немалую боль, выражение его лица нельзя было назвать страдальческим. Он выглядел как человек, сознающий, что совершил достохвальный поступок.

— Доброе утро, мистер Муллинер, — сказала миссис Росситер.

— Доброе утро, мистер Муллинер, — сказала Гермиона.

— Доброе утро, — сказал Игнатиус, глядя на них с глубочайшим омерзением. Он не понимал, как мог находить эту девушку привлекательной. До этой минуты его неприязнь была обращена исключительно на членов ее семьи мужского пола, но теперь, увидев ее перед собой, он осознал, какой поистине выдающейся росситеровской бородавкой была она, его Гермиона. Краткая вспышка joie-de-vivre,[18] последовавшая за его беседой с Джорджем, угасла, и настроение у него было чернее прежнего. Не хочется даже думать том, что могло произойти, выбери Гермиона эту минуту, чтобы завязать развязавшийся шнурок.

— Вот мы и пришли, — сказала миссис Росситер.

В этот момент начала невидимо для них бесшумно растворяться дверца шкафа. Наружу выглянуло бледное лицо. В следующий миг взвихрилось облако пыли, раздался свистящий звук и топот ног, бегущих вниз по лестнице.

Миссис Росситер прижала руку к сердцу и запыхтела:

— Что это было?

— Немножко смазалось, — сказала Гермиона, — но, по-моему, это был Сиприен.

Игнатиус испустил странный вопль и бросился на площадку лестницы.

— Скрылся!

Он вернулся с искаженным лицом, что-то бормоча себе под нос. Миссис Росситер пронзила его взглядом. Ей было ясно, что тут не хватает только двух психиатров, чтобы подписать необходимое заключение, но она не отчаялась. В конце-то концов, рассудила она с изрядной долей здравого смысла, свихнувшийся художник ничем не хуже здорового художника при условии, что он пишет портреты и не требует гонорара.

— Что же, мистер Муллинер, — сказала она бодро, выбрасывая из головы загадку, поставившую ее в тупик: почему ее сын Сиприен вел себя в этой студии как экспресс Лондон — Эдинбург, — Гермиона сегодня утром свободна, так что, если вы ничем не заняты, сейчас вполне подходящее время начать.

Игнатиус очнулся от своего забытья:

— Начать?

— Позировать для портрета.

— Какого портрета?

— Портрета Гермионы.

— Вы хотите, чтобы я написал портрет мисс Росситер?

— Но вы же сами обещали… вчера вечером.

— Обещал? — Игнатиус провел рукой по лбу. — Быть может, быть может. Очень хорошо. Будьте так любезны, подойдите к бюро и выпишите чек на пятьдесят фунтов. Чековая книжка у вас с собой?

— Пятьдесят… чего?

— Гиней, — сказал Игнатиус. — Сто гиней. Я всегда прошу аванс перед тем, как приступлю к работе.

— Но вчера вечером вы сказали, что напишете ее портрет бесплатно.

— Я сказал, что напишу ее бесплатно?

— Да.

В голове Игнатиуса шевельнулось смутное воспоминание, будто он и правда сморозил что-то такое.

— Ну, предположим, что и так, — сказал он горячо. — Неужели вы, женщины, не способны понять, когда мужчина шутит? Неужели у вас нет чувства юмора? Неужели каждый легкий розыгрыш надо принимать буквально? Если вы хотите, чтобы с мисс Росситер был написан портрет, извольте заплатить за него, как принято. Только я никак не могу понять, зачем вам понадобился портрет девицы, которую отличают не только малопривлекательные черты лица, но и золотушный цвет кожи. Кроме того, она дергается. Вот я гляжу на нее, и она явно дергается по краям. Лицо у нее землистое, нездоровое. В глазах нет ни проблеска ума. Уши у нее вывернуты наружу, а подбородок срезан вовнутрь. Короче говоря, от ее внешности, взятой в целом, у меня начинается зубная боль. И если вы будете настаивать на том, чтобы я сдержал свое обещание, то я попрошу доплаты за моральный и интеллектуальный, а также и физический ущерб, неизбежный, если я буду вынужден сидеть напротив и смотреть на нее.

С этими словами Игнатиус Муллинер отвернулся и начал рыться в ящике, разыскивая трубку. Но трубки в ящике не было.

— Что?! — вскричала миссис Росситер.

— Что слышали, — сказал Игнатиус.

— Мой флакон с нюхательной солью! — ахнула миссис Росситер.

Игнатиус провел рукой по каминной полке. Открыл два шкафа и заглянул под кушетку. Но трубки не нашел.

Муллинеры по натуре привержены вежливости, и, увидев, как миссис Росситер нюхает и сглатывает, Игнатиус с запозданием почувствовал, что, пожалуй, был менее тактичен, чем следовало бы.

— Не исключено, — сказал он, — что мои предыдущие высказывания могли причинить вам боль. Если так, я сожалею. Оправданием мне должно послужить то, что произнесены они были от полноты сердца. Я сыт человечеством по самые гланды, а на семейство Росситер смотрю как на, возможно, самое черное из пятен, его пятнающих. Видеть не могу семейство Росситер. По-моему, на них нет ни малейшего спроса. Единственное, чего я хочу от Росситеров, — это их крови. Я чуть было не достал Сиприена кинжалом, но он оказался слишком проворным. Если он потерпит неудачу как критик, его всегда ждет вакансия первого танцора в русском балете. Однако с Джорджем мне повезло много больше. Я наградил его самым смачным пинком, какой когда-либо впечатывал в человеческий торс. Получи он пулю, и то не сумел бы вылететь отсюда быстрее. Возможно, он разминулся с вами на лестнице?

— Ах, так, значит, вот что промчалось мимо нас! — с интересом сказала Гермиона. — Помнится, я еще подумала, что запахло Джорджем.

Миссис Росситер уставилась на него в ужасе:

— Вы ударили ногой моего сына!

— И точно в то место, куда следовало, сударыня, — сказал Игнатиус со скромной гордостью, — будто я неделю тренировался.

— Мое искалеченное дитя! — вскричала миссис Росситер и поспешила вон из комнаты вниз по лестнице в поисках дорогих останков. Лучший друг мальчика — его мать.

В студии, которую она покинула, Гермиона смотрела на Игнатиуса взглядом, какого прежде он никогда у нее не видел.

— Я понятия не имела, мистер Муллинер, что вы так красноречивы, — сказала она, прерывая молчание. — Как ярко вы описали меня. Настоящее стихотворение в прозе.

Игнатиус скромно пожал плечами.

— Что уж, — сказал он.

— Вы правда считаете, что я такая?

— Считаю.

— Золотушная?

— С зеленоватым отливом.

— А мои глаза… — Она заколебалась, ища слова.

— Напоминают посинелых устриц, — подсказал Игнатиус, — сдохших довольно давно.

— Короче говоря, вы не восхищаетесь моей наружностью?

— Более чем.

Она продолжала говорить, но он перестал слушать. Внезапно он припомнил, что пару недель назад на небольшой вечеринке, которую он устроил в студии, его недокуренная сигара упала за бюро. А поскольку правила их профсоюза запрещают уборщицам подметать под бюро, сигара могла… нет, должна была еще находиться там. С лихорадочной быстротой он отодвинул бюро. Вот она!

Игнатиус Муллинер испустил экстатический вздох. Изжеванный, помятый, покрытый пылью и погрызенный мышами, этот зажатый в его пальцах предмет тем не менее был сигарой — подлинной, пригодной для курения сигарой, содержащей положенные восемь процентов окиси углерода. Он чиркнул спичкой и секунду спустя уже пыхтел.

И пока пыхтел, доброта и благожелательность вновь хлынули в его душу гигантской приливной волной. И с быстротой, с какой кролик в руках компетентного фокусника преображается в букет, аквариум с золотыми рыбками или в величественный флаг, Игнатиус Муллинер преобразился в существо, сотканное из нежности и света, снисходительное ко всем, не таящее злобу ни против кого. Пиридин резвился на поверхности его слизистых тканей, и он приветствовал его, точно брата после долгой разлуки. Он исполнился веселья, счастья, ликования.

Он поглядел на Гермиону, чьи глаза сияли, красивое лицо светилось, и понял, что глубоко заблуждался относительно нее. Была она отнюдь не бородавкой, но, напротив, прелестнейшим созданием, которое когда-либо вдыхало благоуханный воздух Кенсингтона.

И тут, охлаждая его экстаз, оборвав биение его сердца на середине удара, возникло воспоминание о том, что он наговорил про ее внешность. Он ощутил себя бледной тенью без костей. Если когда-либо человек сам себя усаживал в лужу, этим человеком был Игнатиус Муллинер. И никаких сомнений на этот счет.

Она смотрела на него, и ее выражение как бы указывало, что она чего-то ждет.

— Так как же? — сказала она.

— Прошу прощения? — сказал Игнатиус.

Она надула губы:

— Так разве вы не хотите… э?..

— Чего?

— Ну, заключить меня в объятия и все такое прочее, — сказала Гермиона, мило краснея.

Игнатиус пошатнулся:

— Кто? Я?

— Да, вы.

— Заключить вас в объятия?

— Да.

— Но… э… вы хотите, чтобы я?

— Безусловно.

— Я имею в виду… после всего, что я сказал?..

Она уставилась на него в изумлении.

— Разве вы не слышали того, что я вам говорила? — вскричала она.

— Извините, — пробормотал Игнатиус. — В настоящее время на меня столько всего навалилось. Видимо, я прослушал. Так что вы сказали?

— Я сказала, что, если, по-вашему, я и правда выгляжу такой, значит, вы любите меня не за мою красоту, как я всегда полагала, но за мой интеллект. А если бы вы знали, как я всегда мечтала, чтобы меня полюбили за мой интеллект!

Игнатиус положил сигару и перевел дух.

— Дайте мне разобраться, — сказал он. — Вы пойдете за меня замуж?

— Конечно, пойду. Меня всегда странно влекло к вам, Игнатиус, но я думала, что вы смотрите на меня всего лишь как на куклу.

Он взял сигару, затянулся, снова положил, сделал шаг вперед, простер руки к ней и сомкнул их вокруг нее. И какое-то время они стояли обнявшись, шепча прерывистые слова, так хорошо известные влюбленным. Затем, мягко высвободившись, он вернулся к сигаре и сделал еще одну упоительную затяжку.

— К тому же, — сказала она, — как могла бы девушка не полюбить того, кто сумел единым пинком спустить моего брата Джорджа с лестницы?

Лицо Игнатиуса омрачилось.

— Джордж! Да, кстати. Сиприен сказал, что ты сказала, что я похож на Джорджа.

— А! Я не думала, что он станет это повторять.

— Но он повторил, — мрачно сказал Игнатиус. — И мысль об этом была агонией.

— Но я же имела в виду только то, что вы с Джорджем все время бренчите на гавайской гитаре. А я не терплю гавайской гитары.

Лицо Игнатиуса прояснилось.

— Сегодня же днем отдам свою нищим. Но раз уж речь зашла о Сиприене… Джордж сказал, что ты сказала, что я напоминаю тебе его.

Она поспешила его успокоить:

— Только манерой одеваться. Вы оба одеваетесь до жути мешковато.

Игнатиус снова заключил ее в объятия.

— Ты немедленно отведешь меня к лучшему портному в городе, — сказал он. — Дай мне минуту, чтобы надеть ботинки, и я буду готов. Но ты не против, если по дороге я загляну в табачный магазин? Мне надо сделать большой заказ.

Зала «Отдыха удильщика» была полнее обычного. День наших первых скачек всегда отличался наплывом посетителей. Кроме habitues,[19] верного кружка слушателей, которые из вечера в вечер сидят у ног мистера Муллинера, там расположились шесть-семь случайных посетителей. Один из последних, белобрысый Светлый Эль, всем своим видом свидетельствовал, что допускал промашки в выборе лошадей. Он смотрел в никуда тусклыми глазами, и приятелю никак не удавалось хоть немного его развлечь. Добродушный Херес, один из завсегдатаев, посмотрел на страдальца с грубоватым сочувствием.

— Вашему другу, — сказал он, — не повредила бы доза муллинеровского «Взбодрителя».

— Что это за муллинеровский «Взбодритель»? — с любопытством спросил Виски С Лимонным Соком, один из чужаков. — Никогда о нем не слышал.

Мистер Муллинер снисходительно улыбнулся.

— Мой друг имеет в виду, — объяснил он, — тонизирующее средство, изобретенное моим братом Уилфредом, известным химиком. Его лишь изредка применяют для людей, так как состав изначально предназначался для воодушевления индийских слонов, чтобы во время охоты на тигров, столь популярной на их родине, они вели себя с непринужденной небрежностью. Но иногда отведать «Взбодритель» доводилось и людям — причем с весьма внушительными результатами. Не так давно я поведал здешнему обществу, как замечательно он подействовал на моего племянника Августина, младшего священника.

— Он его взбодрил?

— Весьма и весьма. Подействовало это средство и на его епископа, когда тот его испробовал. Бесспорно, отличнейшее тонизирующее средство, крепкое и бодрящее.

— Кстати, а как поживает Августин? — осведомился Херес.

— Превосходно. Не далее как нынче утром я получил от него письмо. Не помню, говорил ли я вам, что у него теперь приход в Уолсингфорде-ниже-Чивни-на-Темзе. Восхитительный уголок — жимолость, жимолость и румяные, точно яблочки, селяне.

— А последнее время с ним случались интересные происшествия?

— Весьма любопытно, что вы задали такой вопрос, — сказал мистер Муллинер, допивая горячее шотландское виски с лимоном и легонько постукивая по столу. — В письме, о котором я только что упомянул, он поведал преинтереснейшую историю. Она касается любви Рональда Брейси-Гаскойна и Гипатии Уэйс. Гипатия — школьная подруга жены моего племянника. И она гостила у них, ухаживая за ней во время тяжелой свинки. Кроме того, она племянница и подопечная духовного начальника Августина, епископа Стортфордского.

— Того епископа, что хлебнул «Взбодрителя»?

— Того самого, — сказал мистер Муллинер. — Что до Рональда Брейси-Гаскойна, то это состоятельный молодой человек, проживающий в окрестностях Уолсингфорда-ниже-Чивни-на-Темзе. Он, разумеется, из беркширских Брейси-Гаскойнов.

— Рональд, — задумчиво произнес Горькая Настойка С Лимонадом. — Вот имечко, которое мне никогда не нравилось.

— В этом отношении, — сказал мистер Муллинер, — ваше мнение расходится с мнением Гипатии Уэйс. Она считала его чудесным. Гипатия любила Рональда Брейси-Гаскойна со всем жаром пылкого девичьего сердца, и они заключили предварительную помолвку. Предварительную потому, что, прежде чем встать к стенке перед расстрельным взводом, юная пара должна была заручиться согласием епископа Стортфордского. Это был острый корень, торчавший посреди устланной розами тропинки их счастья, и довольно долго казалось, что Купидону суждено больно ушибить о него ножку.

Исходным пунктом моей истории (продолжал мистер Муллинер) я изберу прелестный июньский вечер, когда вся Природа словно улыбалась, а лучи заходящего солнца расплавленным золотом лились на живописный сад при доме священника в Уолсингфорде-ниже-Чивни-на-Темзе. На сельской скамье под раскидистым вязом Гипатия Уэйс и Рональд Брейси-Гаскойн следили, как удлиняются тени на тщательно подстриженном газоне, и девушке почудилось нечто символическое и зловещее в наползающем мраке. Она задрожала. Ей мнилось, что залитый солнечным светом газон воплощает ее счастье, а тени — грозный Рок, наползающий на него.

— Ты чем-то занят сейчас, Ронни? — спросила она.

— А? — сказал Рональд Брейси-Гаскойн. — Что? Занят? Ах, ты имеешь в виду — занят. Нет, я сейчас ничем не занят.

— В таком случае поцелуй меня! — воскликнула Гипатия.

— Ладненько, — сказал молодой человек. — Понимаю, на что ты намекаешь. Планчик неплох. Давай-ка.

И он поцеловал ее. И несколько мгновений они льнули друг к другу в крепком объятии. Затем Рональд нежно ее отодвинул и принялся энергично хлопать себя между лопатками.

— Жук или еще какая-то козявка, — объяснил он. — Наверное, свалился с дерева за воротник.

— Поцелуй меня еще раз, — прошептала Гипатия.

— Сей момент, старушенция, — сказал Рональд. — Как только разделаюсь с этим жуком или какой-то другой козявкой. Ты не вдаришь меня в четвертый позвонок, считая сверху вниз? Думаю, тогда он подожмет хвост.

Гипатия испустила резкое восклицание.

— Время ли сейчас, — вскричала она страстно, — разговаривать о жуках?!

— Ну, знаешь ли, а ты не можешь не знать, — сказал Рональд чуть виновато, — они просто-напросто заставляют обратить на себя внимание, если проваливаются за воротник. Полагаю, с тобой тоже так бывало. Не думаю, что при обычных обстоятельствах я упоминаю жуков больше десяти раз в год, но, по-моему, теперь он на пятом позвонке. Добрый крепкий удар с оттяжкой должен все поставить на место.

Гипатия стиснула руки. Она кипела тем лихорадочным раздражением, которое с дней Евы испытывают женщины, обнаружив, что связались с безнадежными олухами.

— Тупица, — сказала она с чувством. — Ты бормочешь про жуков и словно бы не понимаешь, что если хочешь меня целовать, так втисни в эту минуту как можно больше поцелуев, пока дорога свободна. До тебя вроде бы не доходит, что после этого вечера ты исчезнешь с экрана.

— Быть того не может! А почему?

— Сегодня вечером приезжает мой дядя Перси.

— Епископ?

— Да. И тетя Присцилла.

— И ты думаешь, я их не обворожу?

— Я знаю, что нет. Я им написала, что мы помолвлены, и сегодня днем получила письмо, что ты не годишься.

— Да нет! Неужели? Послушай, черт побери!

— «Безоговорочно» — написал дядя и подчеркнул.

— Не может быть! Подчеркнул?

— Да. Дважды. Очень черными чернилами.

Темная туча омрачила лицо молодого человека. Жук исполнил несколько пробных па у него на крестце, но не добился никакой реакции. В эту минуту целый кордебалет жуков вместе с солистами не привлек бы его внимания.

— Но что он имеет против меня?

— Он слышал, к примеру, что тебя исключили из Оксфорда.

— Так всех выдающихся людей исключали. Посмотреть хоть на этого… Как его бишь там? Он еще стихи пописывал. Шеллак или что-то вроде.

— И он еще не знает, что ты много танцуешь.

— Ну и что тут плохого? Я во всем этом не силен, но Давид ведь танцевал перед Саулом? Или я их с кем-то путаю. Но я твердо знаю, что кто-то танцевал перед кем-то и потому его ставили очень и очень высоко.

— Давид…

— Заметь, я не настаиваю на Давиде. Это легко мог быть Самуил.

— Давид…

— Или даже Нимиш, сын Бимиша, или кто-то в том же роде.

— Давид, или Самуил, или Нимиш, сын Бимиша, — сказала Гипатия, — не танцевал в «Родном доме вдали от родного дома».

Она намекала на новейший из фривольных ночных клубов, которые время от времени вырастают по берегам Темзы на удобном расстоянии от Лондона. Этот находился примерно в полумиле от дома священника.

— Епискуля из-за этого пищит? — с искренним удивлением спросил Рональд. — Ты серьезно говоришь, что он возражает против «Дома вдали от дома»? Да этот клуб почтеннее любого собора. Неужто он не знает, что полиция врывалась туда всего пять раз за все время его существования? Несколько простых слов, проясняющих это заблуждение, — и все в ажуре. Я побеседую со старичком.

Гипатия покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Никакие разговоры не помогут. Он принял решение. В частности, он упомянул в письме, что чем увидеть меня замужем за суетной никчемностью вроде тебя, он с радостью предпочтет, чтобы я превратилась в соляной столб, как жена Лота. Бытие, девятнадцать, двадцать шесть. По-моему, очень выразительно, верно? А потому я предлагаю тебе незамедлительно заключить меня в объятия и осыпать мое лицо поцелуями. Это твой последний шанс.

Молодой человек собирался последовать ее совету, вполне оценив его здравость, но в этот момент со стороны дома донесся звучный мужской голос, который пробовал псалом для второго воскресенья перед третьим воскресеньем до Великого поста. И мгновение спустя хозяин дома, преподобный Августин Муллинер, появился в поле их зрения. Увидев молодых людей, он поспешил к ним, грациозно перепрыгивая через клумбы.

— Удивительной гибкостью обладает этот типчик, и физической и умственной, — сказал Рональд Брейси-Гаскойн, глядя на приближающегося Августина с тоскливой завистью. — Как он этого достигает?

— Вчера вечером он мне объяснил, — сказала Гипатия. — Он регулярно принимает тонизирующее средство. Муллинеровский «Взбодритель». Воздействует прямо на красные кровяные тельца.

— Дал бы он его отхлебнуть епискуле, — мрачно сказал Рональд. Внезапно в его глазах засияла надежда. — Послушай, Гип, старушенция! — воскликнул он. — А это идея! Ты не думаешь, что это идея? По-моему, весьма смахивает на идею. Если епискуля полакает это пойло, может, он получше меня оценит?

Гипатия, как и все девушки, намеревающиеся стать хорошими женами, добросовестно приучала себя считать любое предположение, высказанное ее будущим супругом и повелителем, редкой бессмыслицей.

— В жизни не слышала ничего глупее, — сказала она.

— А ты бы все-таки попробовала. Хуже ведь не будет, а?

— Разумеется, ничего подобного я делать не стану.

— А я так думаю, тебе обязательно стоит попробовать. Ну просто обязательно…

Развивать дальше эту тему ему не пришлось, так как они были уже не одни. Августин добрался до них. Его доброе лицо было очень серьезно.

— Послушай, Ронни, старик, — сказал Августин, — не хочу тебя торопить, но, мне кажется, я должен поставить тебя в известность, что епискули мужеского и женского полов уже грядут сюда со станции. На твоем месте я бы испарился. «Мудрый боится и удаляется». Притчи, четырнадцать, шестнадцать.

— Ну ладно, — мрачно сказал Ронни. — Думаю, — добавил он, обращаясь к Гипатии, — ты не захочешь удрать сегодня и напоследок пошаркать подошвами в «Доме вдали от дома»? Бал-маскарад, самое оно, а? Сможем проститься как следует и все такое прочее.

— В жизни не слышала ничего глупее, — машинально сказала Гипатия. — Конечно, удеру.

— Ладненько. Значит, встречаемся на дороге около двенадцати, — сказал Рональд Брейси-Гаскойн.

Он быстро удалился и вскоре скрылся из виду за кустами. Гипатия отвернулась с придушенным рыданием, и Августин ласково сжал ее руку в своих.

— Взбодрись, старушенция, — сказал он с чувством. — Не теряй надежды. Помни: «большие воды не могут потушить любви». Песнь Песней, восемь, семь.

— Какое там еще тушение любви? — сказала Гипатия раздраженно. — Наша беда в том, что у меня есть дядя в епископских гетрах и шляпе со шнурками, который не способен разглядеть Ронни и в подзорную трубу.

— Знаю, — сочувственно кивнул Августин. — И при мысли о вас мое сердце обливается кровью. Я ведь и сам прошел через такое. Когда я пытался жениться на Джейн, мне ставил палки в колеса будущий тесть, каких поискать. Типчик, можешь мне поверить, который сочетал постоянное бешенство со способностью закручивать кочергу вокруг своих бицепсов. Такт — вот перед чем он не устоял, и в вашем случае я опять намерен применить такт. У меня есть идейка. Не стану пока говорить какая, но можешь мне поверить — самое оно и онее не бывает.

— Как ты добр, Августин! — вздохнула девушка.

— Это от общения с бойскаутами. Возможно, ты заметила, что здешние места просто ими кишат. Но не беспокойся, старуха, я у тебя в долгу за то, как ты пестовала Джейн все эти недели, и я доведу вас до победного конца. Если не сумею обтяпать ваше дельце, то съем мои «Духовные гимны, старинные и современные». Причем в сыром виде.

И с этим доблестным обещанием Августин Муллинер прошелся колесом, перемахнул через скамью и отправился исполнять свои пастырские обязанности.

Спустившись вечером к обеду, Августин с некоторым облегчением заметил, что Гипатии среди присутствующих нет. Она ела вместе с Джейн в комнате выздоравливающей, а потому он мог свободно приступить к обсуждению ее дел. И едва слуги вышли из столовой, как он взял быка за рога.

— Послушайте, милые вы мои, — сказал он, — теперь, когда мы одни, я хотел бы потолковать с вами о Гипатии и Рональде Брейси-Гаскойне.

Леди епископша недовольно поджала губы. Она была дамой внушительного и величественного телосложения. Приятель Августина, служивший во время войны в танковых войсках, как-то сказал, что при виде этой дамы добрые старые деньки всплывают в его памяти особенно ярко. Ей, по его словам, не хватало только руля да пары пулеметов, не то ее можно было бы отправить на передовую, и никто глазом бы не моргнул.

— Прошу вас, мистер Муллинер, — сказала она холодно.

Но Августина это не остановило. Подобно всем Муллинерам, он в глубине души был человеком отчаянной храбрости.

— Они говорят, что вы подумываете всунуть им палку в колеса, — сказал он. — Уповаю, это не так?

— Именно так, мистер Муллинер. Не правда ли, Перси?

— Именно, — сказал епископ.

— Мы со всей тщательностью навели справки об этом молодом человеке и считаем его совершенно неподходящей партией.

— Неужели? — сказал Августин. — А я всегда считал его своим в доску. Что, собственно, вы имеете против него?

Леди епископша содрогнулась.

— Мы узнали, что его часто видят танцующим в поздние часы, причем не только в раззолоченных лондонских ночных клубах, но даже в Уолсингфорде-ниже-Чивни-на-Темзе, где, казалось бы, атмосфера должна быть чище. В здешних окрестностях имеется увеселительное заведение, которое, если не ошибаюсь, носит название «Родной дом вдали от родного дома».

— Да. Чуть дальше по дороге, — сказал Августин. — Там сегодня маскарад, если вы думаете туда заглянуть. Костюмы по желанию.

— Насколько я поняла, его видят там почти еженощно. Впрочем, против танцев qua[20] танцев, — продолжала леди епископша, — я ничего не имею. При соблюдении приличий это приятное и невинное развлечение. В дни юности я и сама блистала в польке, шотландке и контрдансах. Именно на танцевальном вечере в помощь неимущим дщерям священнослужителей англиканской церкви я познакомилась с моим будущим супругом.

— Неужели? — сказал Августин. — Ну что же, гип-гип ура! — И он осушил свою рюмку портвейна.

— Но танцы, как их понимают теперь, совсем другое дело. Не сомневаюсь, что бал-маскарад, как вы выразились, окажется на поверку одной из тех оргий, на которых не представленные друг другу люди обоих полов, не краснея, швыряют друг в друга цветными целлулоидными шариками и всякими иными способами ведут себя в манере, более подходящей для Содома и Гоморры, нежели для нашей милой Англии. Нет, мистер Муллинер, если этот молодой человек, Рональд Брейси-Гаскойн, имеет привычку посещать заведения вроде «Родного дома вдали от родного дома», он не годится в спутники жизни такой чистой юной девушке, как моя племянница Гипатия. Я права, Перси?

— Совершенно права, моя дорогая.

— Что же, тогда ладненько, — философски заметил Августин и заговорил о приближающемся панангликанском синоде.

Деревенская жизнь выработала у Августина превосходную привычку рано ложиться спать. Утром ему предстояло сочинить проповедь, и, чтобы завтра иметь свежую голову и быть в наилучшей форме, он удалился ко сну в одиннадцать. И поскольку он предвкушал восемь часов беспробудного сладкого сна, то с немалым раздражением ощутил около полуночи, что какая-то рука трясет его за плечо. Открыв глаза, он увидел, что свет горит, а возле его кровати стоит епископ Стортфордский.

— А-а! — сказал Августин. — Что-то стряслось?

Епископ благодушно улыбнулся и напел несколько тактов из духовного гимна. Он явно был в прекрасном расположении духа.

— Ничего, мой дорогой, — ответил он. — Вернее, совсем наоборот. Как вы, Муллинер?

— Отлично, епискуля.

— Ставлю две епитрахили против одного воротничка, вы чувствуете себя не столь превосходно, как я, — сказал епископ. — Наверное, что-то в здешнем воздухе. Последний раз я чувствовал себя так в вечер после Гребных гонок[21] тысяча восемьсот девяносто третьего года. У-ух! — продолжал он. — Тру-ля-ля! Как приятны шатры твои, о Иаков, и твои скинии, о Израиль! Числа, сорок четыре, пять.[22] — И, ухватившись за край кровати, он попытался сделать стойку на руках.

Августин смотрел на него с возрастающей тревогой. Он не мог избавиться от странного ощущения, что за этой кипящей энергией кроется нечто зловещее. Она не походила на обычное для его гостя настроение достойной веселости — в церковных кругах епископ славился своим бодрым оптимизмом.

— Да, — продолжал епископ, завершив гимнастические упражнения. — Я чувствую себя боевым петушком, Муллинер. Я полон сил. И мысль о том, чтобы потратить зря золотые часы ночи под одеялом, показалась мне настолько нелепой, что я не мог не встать и не заглянуть к вам, чтобы поболтать. И вот о чем я хочу поговорить с вами, мой милый. Не знаю, помните ли вы, как написали мне — после Крещения, если не ошибаюсь, — о том, какой успех имела здесь пантомима, которую вы поставили с бойскаутами? Вы, кажется, играли в ней Синдбада-Морехода?

— Совершенно верно.

— Так вот, дорогой Муллинер, я зашел спросить вас, цел ли еще этот костюм и не могу ли я позаимствовать его у вас.

— Для чего?

— Не важно для чего, Муллинер. Вам достаточно знать, что я должен получить этот костюм во благо церкви.

— Хорошо, епискуля. Найду его для вас завтра.

— Завтра не пойдет! Этот дух волокиты, откладывания дела на потом, эта вялая манера laissez faire[23] и мешкать, — сказал епископ, хмурясь, — от вас, Муллинер, я ничего подобного не ожидал. Ну-ну, — добавил он мягче, — не будем больше об этом. Просто отыщите костюм Синдбада, да пошевеливайтесь. И мы забудем, что произошло. А как он выглядит?

— Обычный матросский костюм, епискуля.

— Превосходно. Вероятно, к нему приложен и какой-то головной убор?

— Бескозырка с надписью на ленте «Крейсер В Стельку».

— Превосходно. Итак, мой милый, — сказал епископ, сияя улыбкой, — просто одолжите его мне, и я не стану более вас беспокоить. Дневные ваши труды в вертограде заслужили отдых. «Сладок сон трудящегося». Екклесиаст, пять, одиннадцать.

Едва дверь закрылась за его гостем, как Августин окончательно встревожился. Он лишь один-единственный раз видел своего духовного начальника в таком сверхприподнятом настроении. Два года назад, когда они отправились в Харчестер, старую школу епископа, открыть статую Хемела Хемстедского. Тогда, вспомнилось ему, епископ под воздействием слишком большой дозы «Взбодрителя» не удовольствовался торжественным совлечением покрывала со статуи, но в глухие часы ночи покрасил ее розовой краской. Августин все еще помнил бурю чувств, всколыхнувших его сердце, когда, выглянув в окно, он увидел, как прелат карабкается вверх по водосточной трубе, возвращаясь к себе в спальню. Не забыл он и скорбную жалость, с какой выслушал неубедительное объяснение епископа, что он, епископ — кошка, принадлежащая кухарке.

О сне в подобных обстоятельствах не могло быть и речи. С тоскливым вздохом Августин набросил халат и спустился к себе в кабинет, решив, что теперь будет в самый раз поработать над проповедью.

Кабинет Августина был на первом этаже и выходил в сад. Ночь была чудесная, и он открыл стеклянную дверь террасы, чтобы полнее насладиться благоуханием цветов, льющимся из сада. Затем сел за письменный стол и приступил к сочинению проповеди.

Сотворение проповеди, сколько-нибудь осмысленной и все-таки доступной умам его сельской паствы, всегда требовало от Августина Муллинера предельной сосредоточенности. Вскоре он с головой ушел в работу и не замечал ничего вокруг, поглощенный поисками простенького синонима в один слог для «супралапсарианизма».[24] Глаза у него остекленели от усилий, а кончик языка, высунувшийся из левого уголка рта, описывал медлительные круги.

Очнувшись от этого транса, он сообразил, что кто-то окликает его по имени и он более в комнате не один.

В его кресле, в зеленом халатике, облегающем гибкую юную фигурку, сидела Гипатия Уэйс.

— Приветик, — сказал Августин. — Ты здесь?

— Приветик, — сказала Гипатия. — Да, я здесь.

— Я думал, ты отправилась в «Дом вдали от дома» на встречу с Рональдом.

Гипатия покачала головой:

— Мы туда не добрались. Ронни по знакомству предупредили, что в эту ночь готовится полицейский налет. И мы решили воздержаться.

— Правильно! — сказал Августин с одобрением. — Осмотрительность прежде всего. Какое бы дело ты ни начал, памятуй о конце и никогда не промахнешься. Екклесиаст, семь, тридцать шесть.[25]

Гипатия прикоснулась платочком к глазам.

— Я не могла уснуть, увидела свет и спустилась. Я так несчастна, Августин.

— Из-за положения с Ронни?

— Да.

— Не вешай носа. Все будет тип-топ.

— Не понимаю, с чего ты взял! Ты слышал, как дядя Перси и тетя Присцилла говорят о Ронни? Будто он по меньшей мере Блудница Вавилонская.

— Знаю-знаю. Но как я намекнул сегодня, у меня есть идейка. Я много думал о вашем положении, и, полагаю, ты согласишься со мной, что загвоздка в твоей тете Присцилле. Умягчи ее, и епискуля сам умягчится. То, что она скажет сегодня, он скажет на следующий день. Иными словами, если мы перетянем ее на нашу сторону, он тут же даст тебе благословение. Я прав или не прав?

Гипатия кивнула.

— Да, — сказала она. — Это верно. Дядя Перси всегда делает то, что ему велит тетя Присцилла. Но как ты думаешь ее умягчить?

— С помощью муллинеровского «Взбодрителя». Помнишь, сколько раз я хвалил тебе свойства этого замечательного тонизирующего средства? Оно удивительным образом преображает взгляд на мир. Достаточно подлить несколько капель в теплое молоко твоей тети Присциллы завтра вечером, и ты будешь потрясена результатами.

— Ты гарантируешь?

— Стопроцентно.

— Тогда все хорошо, — сказала девушка, заметно повеселев. — Потому что именно это я и сделала сегодня вечером. Ронни как раз предложил такой фокус, когда ты подошел к нам в саду, ну, я и решила попробовать. Нашла бутылку вот в этом шкафчике, подлила в теплое молоко тети Присциллы, а для равновесия и в пуншик дяди Перси.

Ледяная рука стиснула сердце Августина Муллинера. Он начал постигать скрытые пружины сцены, недавно разыгравшейся у него в спальне.

— Сколько? — охнул он.

— Самую чуточку, — сказала Гипатия. — Я не собиралась травить милых старичков. Примерно по столовой ложке на нос.

Из уст Августина вырвался хриплый дрожащий стон.

— Знаешь ли ты, — сказал он глухим голосом без всякого выражения, — что средняя доза для взрослого слона составляет одну чайную ложку?

— Не может быть!

— Может. Перебор в дозировке приводит к самым жутким последствиям. — Он снова застонал. — Неудивительно, что епископ вел себя немного странно, когда недавно говорил со мной.

— Странно себя вел?

Августин скорбно кивнул:

— Он вошел ко мне, ухватился за край кровати, сделал стойку на руках и ушел в моем костюме Синдбада-Морехода.

— Зачем он ему понадобился?

Августин содрогнулся.

— Страшно подумать, — сказал он, — но не замыслил ли он посещение «Дома вдали от дома»? Там же маскарад, помнишь?

— Ах да, конечно! — сказала Гипатия. — Пожалуй, именно поэтому тетя Присцилла зашла ко мне час назад и спросила, не одолжу ли я ей мой костюм Коломбины.

— Не может быть! — вскричал Августин.

— Очень даже может. Я не поняла, зачем он ей понадобился. Но теперь все ясно.

Августин испустил стон, вырвавшийся из самых глубин его души.

— Сбегай в ее спальню, посмотри, там она или нет, — сказал он. — Если я не слишком ошибаюсь, мы посеяли ветер и пожнем бурю. Осия, восемь, семь.

Гипатия убежала наверх, а Августин принялся мерить комнату лихорадочными шагами. Он завершил пять кругов и начал шестой, как вдруг снаружи донесся шум, в стеклянную дверь влетело нечто матросское и, тяжело дыша, рухнуло в кресло.

— Епискуля! — вскричал Августин.

Епископ сделал ему знак рукой, обещая побеседовать с ним, как только восстановит дыхание, и продолжал пыхтеть. Августин смотрел на него с глубокой озабоченностью. В облике его гостя было что-то подержанное. Часть синдбадовского костюма была сорвана с него, будто какой-то необоримой силой, а бескозырка вовсе исчезла. Казалось, оправдались наихудшие опасения Августина.

— Епискуля! — вскричал он снова. — Что произошло?

Епископ выпрямился в кресле. Дышал он уже спокойнее, и на его лице появилось довольное — почти самодовольное — выражение.

— Фу-у-у! — сказал он. — Было дело!

— Скажите мне, что произошло? — испуганно умолял Августин.

Епископ поразмыслил, располагая факты в хронологическом порядке.

— Ну, — сказал он, — когда я добрался до «Родного дома вдали от родного дома», там все танцевали. Отличный оркестр. Отличная музыка. Отличный паркет. Так что я начал танцевать.

— Вы танцевали?

— Разумеется, я танцевал, Муллинер, — ответил епископ с величавым достоинством, так ему шедшим. — Джигу. В подобных случаях, считаю я, долг высшего духовенства — подавать благой пример. Вы же не думали, что я отправлюсь в место, подобное «Дому вдали от дома», раскладывать пасьянсы? Безобидные развлечения не запрещены, если мне не изменяет память.

— Но вы умеете танцевать?

— Умею ли я танцевать? — сказал епископ. — Умею ли я ТАНЦЕВАТЬ, Муллинер? Вы слышали про Нижинского?

— Да.

— Мой сценический псевдоним.

Августин судорожно сглотнул.

— С кем вы танцевали? — спросил он.

— Сначала, — сказал епископ, — я танцевал соло. Но затем, к счастью, появилась моя дорогая супруга, просто пленительная в костюме из какого-то воздушного материала, и мы танцевали вместе.

— Она не удивилась, увидев вас там?

— Нисколько. С какой стати?

— Ну-у, не знаю.

— Так зачем вы спрашивали?

— Я не подумал.

— Всегда думайте, прежде чем заговорить, Муллинер, — сказал епископ.

Дверь отворилась, и вбежала Гипатия.

— Ее там… — Она умолкла. — Дядя! — воскликнула она.

— А, моя дорогая! — сказал епископ. — Но слушайте дальше, Муллинер. Мы танцевали и танцевали, и тут возникла крайне досадная помеха. Только мы вошли во вкус — все вокруг менялись партнерами и превосходно проводили время, — как вдруг откуда ни возьмись нахлынули полицейские, и — конец веселью. Крайне грубый и неприятный сброд. К тому же любители совать нос не в свои дела. Один без конца выспрашивал мою фамилию и адрес. Но я вскоре положил конец этому вздору. Врезал ему в глаз.

— Вы врезали ему в глаз?

— Врезал в глаз, Муллинер. Вот тогда-то и был порван ваш костюм. Этот субъект совсем меня допек. Пропускал мимо ушей мои слова, что свое имя и адрес я сообщаю только старейшим и ближайшим друзьям, и имел наглость ухватить меня за то, что, я полагаю, портной назвал бы свободной складкой ниже пояса в моем одеянии. Ну, естественно, я и врезал ему в глаз. Я происхожу из рода воинов, Муллинер. Мой предок, епископ Одо, славился во времена Вильгельма Завоевателя умением искусно орудовать боевым топором. Вот я и вдарил этого типа. Ну и кувыркнулся же он! — сказал епископ, довольно посмеиваясь.

Августин и Гипатия переглянулись.

— Но, дядя… — начала Гипатия.

— Не перебивай, дитя мое, — сказал епископ. — Я теряю нить из-за того, что ты меня все время перебиваешь. О чем бишь я? Ах да! Ну, тогда общее смятение еще более усилилось. Tempo[26] всего, так сказать, происходящего убыстрилось. Кто-то погасил освещение, а еще кто-то опрокинул стол, и я счел за благо удалиться. — Его лицо приняло задумчивое выражение. — Уповаю, — сказал он, — что моя дорогая супруга также сумела удалиться без особых затруднений. Когда я видел ее в последний раз, она выпрыгивала в окно — по моему мнению, с большой грацией и самообладанием. А вот и она! И нисколько не расстроена после своих приключений. Входи, входи, моя дорогая. Я как раз рассказывал Гипатии и нашему любезному хозяину о приятном вечере, который мы провели.

Леди епископша стояла, еле переводя дух. Она была не в лучшей форме. И походила на танк, у которого вышел из строя один цилиндр.

— Спаси меня, Перси! — еле выговорила она.

— Непременно, моя дорогая, — душевно сказал епископ. — От чего?

Леди епископша безмолвно указала на стеклянную дверь. Сквозь нее, как воплощение Рока, широким шагом входил полицейский. И тоже дышал тяжело, словно страдал запалом.

Епископ выпрямился во весь рост.

— Объясните, — сказал он холодно, — что означает такое вторжение?

— Уф! — сказал полицейский, закрыл дверь и прислонился к ней.

Августин решил, что настал момент, когда необходимо пустить в ход такт.

— Добрый вечер, констебль, — сказал он радушно. — Вы, мне кажется, тренировались? Полагаю, вам не помешает выпить чего-нибудь освежающего.

Полицейский облизнулся, но ничего не ответил.

— У меня здесь в шкафчике есть превосходное тонизирующее средство, — продолжал Августин, — и, думаю, оно восстановит ваши силы. Я добавлю к нему немножко зельтерской.

Полицейский взял стаканчик, но как-то рассеянно. Его внимание по-прежнему было приковано к епископу и его супруге.

— Попалась, а? — сказал он.

— Я не понимаю вас, констебль, — сурово отозвался епископ.

— Я гнался за ней, — сказал полицейский, указывая на леди епископшу, — добрую милю, не меньше.

— Следовательно, вы вели себя, — возмущенно сказал епископ, — самым непозволительным и неуместным образом. По совету врача моя дорогая супруга каждую ночь перед отходом ко сну совершает краткую пробежку по пересеченной местности. До чего мы дожили, если она не может выполнять медицинских предписаний, не подвергаясь преследованиям — причем крайне назойливым — со стороны местной полиции!

— А в «Дом вдали от дома» она тоже зашла по предписанию врача? — въедливо осведомился полицейский.

— Я был бы весьма удивлен, узнав, — сказал епископ, — что моя дорогая супруга оказалась в окрестностях упомянутого вами заведения.

— Вы там тоже были, я вас видел.

— Абсурд!

— Я видел, как вы поставили фонарь констеблю Букеру.

— Смешно!

— Если вас там не было, — сказал полицейский, — так почему на вас матросский костюм?

Епископ поднял брови.

— Я не могу допустить, чтобы мой выбор костюма, — сказал он, — сделанный (едва ли стоит об этом упоминать) после долгих размышлений и взвешивания, подвергался критике со стороны человека, который постоянно является на публике в синей форме и шлеме. Что именно, могу ли я спросить, вы находите достойным осуждения в матросском костюме? Нет ничего дурного, смею сказать, ничего позорного в матросском костюме. Многие из славнейших сынов Англии носили матросские костюмы. Нельсон, адмирал Битти…

— И капитан Флинт, — сказала Гипатия.

— И, как ты говоришь, капитан Флинт.

Полицейский грозно нахмурился. Как мастер ведения дискуссии он вынужден был признать, что столкнулся с более сильными противниками. И все-таки, словно бы он говорил себе, должен же быть ответ даже на эти неопровержимые доводы, которые он только что выслушал. Чтобы смазать свой мыслительный механизм, он взял стаканчик с «Взбодрителем» и зельтерской и осушил его одним глотком.

Тут же — будто след дыхания, испаряющийся со стали, — хмурое выражение стерлось с его лица, сменившись улыбкой невообразимой доброты и благожелательности. Он вытер усы и засмеялся какому-то приятному воспоминанию.

— Смеху было! — сказал он. — Когда старик Букер перекувыркнулся. Даже не знаю, видел ли я когда-нибудь удар лучше. Четко, чисто… И ведь всего дюймов шесть размаха, верно? Видно, вы в свое время боксировали, сэр.

В ответ на улыбку полицейского суровая непреклонность исчезла с лица епископа. Он уже не походил на Савонаролу, обличающего людские грехи, и вновь обрел обычное добродушие.

— Угадали, констебль, — сказал он, просияв. — Когда я был несколько моложе, то два года побеждал в открытом чемпионате среди младших священников в тяжелом весе. Видно, старая сноровка не ржавеет.

Полицейский снова засмеялся:

— Что так, то так, сэр. Но, — продолжал он с досадой, — понять не могу, зачем было устраивать такую заварушку? Наш чурбан-инспектор говорил: «Устроите налет на „Дом вдали от дома“, ребята, понятно?» Ну, мы и устроили. Только у меня не лежало к этому сердце, и у остальных сердце к этому тоже не лежало. Что, спрашивается, плохого, если люди разумно повеселятся? Я так считаю. Ничего тут плохого.

— Абсолютно так, констебль.

— Вот я и говорю, пусть люди веселятся, как им нравится, вот что я говорю. А если полицейские привяжутся, врежьте им в глаз, говорю я, ну как вы — констеблю Букеру. Вот что я говорю.

— И правильно, — сказал епископ, оборачиваясь к жене. — Человек большого ума, не правда ли, моя дорогая?

— Его лицо с самого начала показалось мне очень симпатичным, — сказала леди епископша. — Как вас зовут, констебль?

— Смит, дамочка, но называйте меня Сирилом.

— Разумеется, — сказала леди епископша. — С истинным удовольствием. Много лет назад я в Линкольншире была знакома с некими Смитами. Сирил, они не ваши родственники?

— Может, и так, дамочка. Мир тесен.

— Хотя, насколько помнится, их фамилия была Робинсон.

— Такова жизнь, дамочка, так ведь? — сказал полицейский.

— Именно так, Сирил, — сказал епископ. — Ваша правда.

Это пиршество любвеобилия, которое с каждой минутой становилось все более вязким и липким, нарушил холодный голос Гипатии Уэйс.

— Ну, должна сказать, — сказала Гипатия, — и хороши же вы!

— Кто хороши, дамочка? — осведомился полицейский.

— Да эти двое, — объяснила Гипатия. — Вы женаты, констебль?

— Нет, дамочка. Я всего лишь одинокая щепка, несомая рекой жизни.

— Ну, во всяком случае, я уверена, вы знаете, что такое любовь.

— И еще как, дамочка.

— Ну так я люблю мистера Брейси-Гаскойна. Возможно, вы с ним знакомы. Вы ведь подтвердите, что он — человек высочайших нравственных достоинств.

— Самых что ни на есть, дамочка.

— Ну так я хочу выйти за него замуж, а мои дядя и тетя, вот эти самые, не позволяют мне. Говорят, что он суетная никчемность. И только потому, что Ронни любит танцевать. А сами протирают подметки, отплясывая. Разве это честно?

Она уткнула лицо в ладони, подавляя рыдание. Епископ и его супруга переглянулись в полном недоумении.

— Не понимаю, — сказал епископ.

— И я, — сказала леди епископша. — Деточка моя, почему ты говоришь, будто мы не согласны на твой брак с мистером Брейси-Гаскойном? Откуда ты это взяла? Во всяком случае, что касается меня, пожалуйста, выходи за мистера Брейси-Гаскойна. И думаю, я говорю также и от имени моего дорогого мужа.

— Вот именно, — подтвердил епископ. — Абсолютно.

Гипатия радостно вскрикнула:

— Правда? У вас нет возражений?

— Ну конечно. Сирил?

— Ни единого, дамочка.

Лицо Гипатии омрачилось.

— Боже мой! — сказала она.

— Что случилось?

— Так мне же придется ждать не один час, прежде чем рассказать ему. Только подумайте! Ждать и ждать!

Епископ засмеялся своим заразительным смехом:

— Зачем ждать, моя милая? Чем скорее, тем лучше.

— Но он же лег спать…

— Так разбуди его, — сердечно посоветовал епископ. — Вот что я предлагаю. Ты, я, Присцилла — и вы с нами, да, Сирил? — отправимся сейчас же к нему, станем у него под окном и закричим.

— Или будем бросать в окно камешки, — предложила леди епископша.

— Разумеется, моя дорогая, если ты предпочитаешь этот способ.

— А когда он высунет голову, — сказал полицейский, — может, будем держать наготове садовый шланг и обдадим его? Вот смеху-то будет!

— Мой милый Сирил, — сказал епископ, — вы умеете предусмотреть все. Непременно употреблю свое влияние на власти предержащие, чтобы вас возвели в ранг, который предоставит вашим талантам более широкое поле деятельности. Так в путь! Вы с нами, мой милый Муллинер?

Августин покачал головой:

— Я должен дописать проповедь.

— Как скажете, Муллинер. В таком случае, если вы любезно оставите окно открытым, мой дорогой, мы сможем вернуться в наши постели по завершении этой благой миссии, не потревожив никого в доме.

— Ладненько, епискуля.

— Ну пока-пока, Муллинер.

Августин взял ручку и вновь принялся трудиться над проповедью. Он слышал, как в благоухающей ночной тьме замирают, удаляясь, четыре голоса, исполняя старинную английскую хоровую песню.

— «Веселое сердце благотворно, как врачевство». Притчи, семнадцать, двадцать два, — негромко сказал Августин.

Безмятежную тишину, окутывавшую залу «Отдыха удильщика», внезапно нарушило хлюпанье, явно исторгнутое у страдающей души.

И, посмотрев в направлении этого звука, мы узрели, как мисс Постлетуэйт, наша чувствительная буфетчица, утирает глаза кухонным полотенцем.

— Извините, что побеспокоила, — сказала мисс Постлетуэйт в ответ на наши встревоженные взгляды, — но он как раз уплыл в Индию, а ее оставил стоять с крепко сжатыми губами и сухими глазами перед залитым лунным светом старинным домом. А ее песик подполз к ней и лизнул ей пальцы, будто все понимает и сочувствует ей.

Мы растерянно уставились друг на друга. И только мистер Муллинер, с обычной своей проницательностью, тотчас проник в суть тайны.

— А-а! — сказал мистер Муллинер. — Как я понимаю, вы читаете «Пионы памяти». И как они вам?

— Чудный роман, — сказала мисс Постлетуэйт. — Обнажает душу Женщины, будто скальпелем.

— И вы не считаете, что он уступает предыдущим? По-вашему, он не хуже «Разошедшихся путей»?

— Даже лучше.

— А! — сказал Пинта Портера, поняв, что к чему. — Вы читали роман?

— Последнее творение, — сказал мистер Муллинер, — вышедшее из-под пера создательницы «Разошедшихся путей», романа, который, как вы, без сомнения, помните, произвел такую сенсацию несколько лет назад. Меня творчество этой писательницы интересует особенно, так как она моя племянница.

— Ваша племянница?

— По мужу. В частной жизни она — миссис Эгберт Муллинер. — Он допил горячее шотландское виски с лимонным соком и задумался. — Быть может, — сказал он затем, — вам будет интересно послушать историю моего племянника Эгберта и его будущей жены? Незатейливая повесть, всего лишь одна из тех берущих за душу простых человеческих драм, которые ежедневно разыгрываются вокруг нас. Если мисс Постлетуэйт, несмотря на эмоциональный кризис, найдет в себе силы налить мне еще стаканчик, я буду рад ознакомить вас с ней.

Прошу вас вообразить (продолжал мистер Муллинер), как июньской ночью мой племянник Эгберт стоит у конца пирса — достопримечательности живописного маленького курорта Бэроуш-Бей — и собирается с духом, чтобы задать Эванджелине Пембери вопрос, который рвется из самых глубин его сердца. Он стремился задать его сотню раз и сотню раз не осмеливался. Но в этот сто первый раз он чувствовал себя на редкость в форме и, откашлявшись, заговорил.

— Есть нечто, — сказал он тихим хриплым голосом, — о чем я хочу вас спросить.

Он умолк. Почему-то у него перехватило горло. Девушка смотрела на волны, озаренные луной. Ночь была удивительно безветренной. Издалека доносились еле слышные звуки городского оркестра, который кое-как пробирался через «Песню о вечерней звезде» из «Тангейзера», спотыкаясь из-за второго тромбона, который перепутал ноты и играл «Свадьбу куколки».

— Нечто, — сказал Эгберт, — о чем я хочу вас спросить.

— Продолжайте, — прошептала она.

Вновь он помолчал. Он страшился. Ее ответ значил бы для него так много!

Эгберт Муллинер приехал на этот маленький тихий курорт ради лечебного отдыха. По профессии он был младшим редактором в штате «Еженедельного книголюба», и, как известно каждому статистику, младшие редакторы литературных еженедельников занимают почетное место в списке опасных профессий. Лишь самые закаленные способны без дурных последствий для себя вести беседы с дамами, творящими романы.

В течение шести месяцев неделю за неделей Эгберт Муллинер слушал, как дамы-романистки рассуждают об Искусстве и о своих Идеалах. Он созерцал их в уютных уголках роскошных будуаров, наблюдал, как они ласкали собак и были истинно счастливы только среди своих цветов. И однажды утром владелец «Еженедельного книголюба» застал молодого человека, когда тот с клочьями пены на губах глухо и монотонно твердил: «Аврелия Макгоггин черпает вдохновение из благоухания белых лилий!» — и немедленно отвез его к специалисту.

— Да, — сказал специалист, послушав грудь Эгберта через подобие телефонного аппарата, — мы капельку переутомились, мы согласны? Мы видим плавающие в воздухе пятна и порой склонны лаять, как морские львы, просто из-за угнетенности духа? Так-так. Нам требуется пополнить запас красных кровяных телец в наших кровеносных сосудах.

И пополнение это осуществилось сразу же, едва он в первый раз увидел Эванджелину Пембери. Они познакомились на пикнике. Когда Эгберт на мгновение оторвался от извлечения песка из своего салата с курицей, его взгляд упал на божественную девушку, прихлопывающую осу чайной ложкой. И впервые с той минуты, когда Эгберт, шатаясь, вышел из редакции «Еженедельного книголюба», он перестал ощущать себя чем-то таким, что кошка извлекла из мусорного бака, обследовала и, покачав головой, отвергла как непригодное для кошачьего употребления. Во мгновение ока орды красных кровяных телец понеслись в буйной радости по его кровеносным сосудам. Миллионы их радостно плескались, кувыркались и весело кричали миллионам все еще робко жавшимся по берегам: «Прыгайте к нам! Кровь сегодня отличная!»

Десять минут спустя он пришел к выводу, что жизнь без Эванджелины Пембери будет безводной пустыней.

И все же он никак не решался положить сердце к ее ногам. Она выглядела той самой. Она казалась той самой. Вполне возможно, что она и была той самой. Но прежде чем сделать ей предложение, он должен был удостовериться, что это именно так. Ему было необходимо убедиться, что она внезапно не вытащит рукопись, скрепленную в верхнем левом углу розовым шелковым шнурочком, и не попросит у него нелицеприятного отзыва. У всех что-нибудь да вызывает омерзение. Одни не терпят слизней, другие — тараканов. Эгберт Муллинер не терпел романисток.

И вот теперь, когда они стояли рядом в лунном сиянии, он сказал:

— Ответьте мне. Вы написали хотя бы один роман?

Она как будто удивилась:

— Роман? Нет.

— Так может быть — рассказы?

— Нет.

Эгберт понизил голос.

— Стихи? — прошептал он хрипло.

— Нет.

Больше Эгберт не колебался. Он извлек свою душу, как фокусник извлекает кролика из шляпы, и шмякнул ее перед Эванджелиной. Он поведал ей о своей любви, подчеркивая глубину, чистоту, а также удивительную прочность последней. Он взывал, умолял, закатывал глаза, сжимал ее нежную ручку в своих. А когда сделал перерыв в ожидании ответа и услышал, что она много думала в том же ракурсе и чувствует к нему примерно то же, что он к ней, Эгберт еле удержался на ногах. Чаша его радости переполнилась.

Странно, как по-разному действует любовь на разных людей. Любовь заставила Эгберта отправиться с утра на поле для гольфа и пройти десять лунок с побитием своего рекорда. Тогда как Эванджелина, ощутив в душе незнакомое прежде брожение, требовавшее немедленного выхода, села за маленький, почти антикварный столик, съела пять цукатов и начала писать роман.

Три недели солнечного света и озона в Бэроуш-Бей подняли тонус Эгберта настолько, что его медицинский опекун счел возможным для него без опаски вернуться в Лондон и приступить к исполнению своих жутких обязанностей. Эванджелина последовала за ним через месяц. Она достигла своего дома в четыре пятнадцать солнечного дня, а в четыре шестнадцать с половиной в дверь влетел Эгберт, чьи глаза светились любовью.

— Эванджелина!

— Эгберт!

Но не станем задерживаться на восторгах воссоединившихся влюбленных, а прямо перейдем к тому моменту, когда Эванджелина подняла головку с плеча Эгберта и слегка хихикнула. Приятней было бы сказать, что она звонко засмеялась. Но это не был звонкий смех. Это было хихиканье — смущенное, зловещее, пристыженное хихиканье, и непонятный страх заморозил кровь в жилах Эгберта. Он уставился на нее, а она снова хихикнула.

— Эгберт, — сказала она, — я хочу тебе кое-что сообщить.

— Что? — сказал Эгберт.

Эванджелина хихикнула еще раз.

— Я знаю, это звучит ужасно глупо, — сказала она, — но…

— Что? Что?

— Я написала роман, Эгберт.

Авторы античных трагедий неколебимо придерживались правила, согласно которому любой эпизод, способный слишком сильно растрогать или привести в ужас зрителей, должен происходить за сценой. Поэтому, строго говоря, следующую сцену следовало бы опустить. Но современная публика куда закаленнее древних греков, а потому воспроизведем ее для протокола.

Комната перестала описывать круги перед агонизирующим взором Эгберта Муллинера. Мало-помалу рояль, стулья, картины и чучела птиц на каминной полке заняли свои обычные места. А он обрел дар речи.

— Ты написала роман? — сказал он уныло.

— Я дошла до двадцать четвертой главы.

— Ты дошла до двадцать четвертой главы?

— Остальное будет просто.

— Остальное будет просто?

И наступило молчание — молчание, нарушаемое только тяжелым дыханием Эгберта. Затем Эванджелина вскричала порывисто:

— Ах, Эгберт, я серьезно думаю, что он очень неплох. Я тебе сейчас почитаю.

Когда на нас обрушивается великая трагедия, как странно бывает оглядываться на относительно безобидное начало наших несчастий и вспоминать свою уверенность, что Судьба уже сотворила самое худшее. Эгберт в этот день воображал, будто достиг предела горести и душевных мук. Эванджелина, твердил он себе, рухнула с пьедестала, на который он ее вознес. Она оказалась тайной романописакой. Это предел, чувствовал он, последняя капля. Все рушилось в тартарары.

Увы, он глубоко ошибался. Это было пределом не в большей степени, чем легкий дождичек может считаться грозовым ливнем.

Ошибка, впрочем, была простительной. Мучительная агония, которую он испытал в этот день, более чем извиняет промашку Эгберта Муллинера, вообразившего, будто он испил горькую чашу до самого дна. Он корчился, как на раскаленных углях, пока слушал эту жвачку, которую она назвала «Разошедшиеся пути». Его душа завязывалась узлами.

Роман Эванджелины был ужасной, неприличной стряпней. Не в том смысле, что он вызвал бы румянец стыда на чьих-либо щеках, кроме щек Эгберта, — но она запечатлела на бумаге прямо и открыто единственную известную ей любовную историю: свою собственную. Да, все нюансы его ухаживания, первый священный поцелуй, она не опустила даже ссоры, которая вспыхнула между ними на второй день их помолвки. В романе она переработала эту ссору, длившуюся двадцать три минуты, в десятилетнюю разлуку, тем самым оправдав название и помешав теме исчерпаться — на двадцати пяти страницах. А что до его предложения, так оно было воспроизведено verbatim.[27] Эгберт содрогался при мысли, что он умудрился осквернить чистый морской воздух такой жуткой белибердой.

Он поражался — как поражались многие и многие мужчины до него — тому, что женщины способны на подобное. Слушая «Разошедшиеся пути», лично он ощущал, будто внезапно потерял брюки, прогуливаясь по Пиккадилли.

Ему хотелось выразить эти чувства в словах, однако Муллинеры славятся своим благородством и великодушием. Он подумал, что будет испытывать нечто вроде стыда, если ударит Эванджелину или пройдется по ее лицу башмаками на очень толстой подошве. Однако этот стыд не шел ни в какое сравнение с тем стыдом, который его охватит, если он выразит вслух один миллиметр того, что думает о «Разошедшихся путях».

— Чудесно! — прохрипел он.

Ее глаза засияли.

— Ты правда так думаешь?

— Отлично.

Он обнаружил, что ему легче обходиться одним словом.

— Не думаю, что какой-нибудь издатель его купит, — сказала Эванджелина.

Эгберту слегка полегчало. Естественно, ничто не могло изменить тот факт, что она написала роман, но, возможно, его удастся скрыть.

— И потому я намерена оплатить расходы по его изданию.

Эгберт промолчал. Он глядел прямо перед собой и пытался закурить авторучку с помощью незажженной спички.

А Судьба зловеще посмеивалась, зная, что она еще только начала играть с Эгбертом.

Каждые три-четыре сезона бывают отмечены Сенсацией. По неведомой причине великое сердце читателей внезапно подпрыгивает и великий кошелек читателей опустошается ради приобретения экземпляров того или другого романа, который прокрался в мир без предварительной рекламы и обзавелся всего одной рекомендацией — двумя строчками в «Вестнике ресторатора», определившими его как «легкий для чтения».

Преуспевающая издательская фирма «Мейнпрайс и Пибоди» выпустила «Разошедшиеся пути» трехтысячным тиражом. А когда издатели, к своему огорчению, обнаружили, что Эванджелина намерена купить из них всего двадцать — почему-то Мейнпрайс, неисправимый оптимист, вбил себе в голову, что она возьмет сотню («Вы можете продавать их своим друзьям»), — они припрятали остальные в ожидании, когда цена на макулатуру поднимется. Получить же солидную прибыль они рассчитывали, издав «Требуху» Стултиции Бодуин, в связи с чем заранее организовали газетную дискуссию на тему: «Возрастающая угроза сексуальных тенденций в беллетристике: существует ли предел?»

Не прошло и месяца, как «Требуха» полностью провалилась. Газетная дискуссия бушевала, оставляя читателей абсолютно равнодушными. Они успели сделать финта и открыть, что секса с них более чем достаточно и что теперь им требуются хорошие, нежные, высоконравственные, чувствительные романы о чистой любви Его и Ее — романы, которые можно оставлять на виду, а не засовывать судорожно под диванную подушку всякий раз, когда раздадутся голоса ваших подрастающих сыновей. Конкретным же романом, которому они отдали свое предпочтение, оказались «Разошедшиеся пути» Эванджелины.

Именно такие стремительные нежданные изменения общественного мнения и заставляют издателей посыпать голову пеплом, а гениальных молодых романистов мчаться в соседнюю лавку узнать, свободно ли еще место младшего продавца. До последнего момента перед этой переменой секс был вернейшей картой. Издательские списки ломились от непотребных историй Мужчин, которые Делали Это, и Женщин, которым Не Следовало бы Делать Это, но которые Попробовали Это. А теперь без малейшего предупреждения буму пришел конец, и у читателей была практически лишь одна возможность удовлетворить свою новорожденную тягу к чистоте и простоте — драться за экземпляры «Разошедшихся путей».

И дрались они, как тигры. Редакционные комнаты «Мейн-прайса и Пибоди» гудели, точно встревоженный улей. Печатные машины работали круглосуточно. От гор Шотландии до скалистых берегов Корнуолла бушевал спрос на «Разошедшиеся пути». В каждом семейном доме любого пригорода «Разошедшиеся пути» покоились на этажерке рядом с горшком аспарагуса и фамильным альбомом. Священники избирали «Разошедшиеся пути» темой для проповедей, пародисты пародировали их, биржевые маклеры рвали билеты в варьете и оставались дома, чтобы поплакать над ними.

В прессе мелькали заметки о вероятной переделке романа в пьесу, музыкальную комедию и звуковой фильм. По слухам, Найгел Плейфер купил права на него для Сибиллы Торндайк, сэр Альфред Батт — для Нелли Уоллес, а Ледди Клифф планировал на их сюжет оперетту со Стенли Лупино и Лесси Хенсон. Намекалось, что Карнера подумывает о роли Перси — героя романа.

И на гребне этой волны, оторопевшая, но счастливая, возносилась Эванджелина.

А Эгберт? Вон он, Эгберт, плещется в болоте уныния. Но нам некогда тревожиться за Эгберта.

Однако у Эгберта хватало досуга тревожиться за себя. День за днем он пребывал в состоянии, которое было бы смешно назвать недоумением. Он был ошеломлен, ошарашен, оглушен колбаской с песком. Смутно до него доходило, что свыше сотни тысяч абсолютно ему незнакомых людей смакуют самое тайное тайных его частной жизни и что в точности те слова, в которые он облек предложение своих руки и сердца, неизгладимо запечатлелись в памяти ста тысяч и более представителей рода человеческого. Впрочем, если не считать ощущения, что его мажут дегтем и вываливают в перьях на глазах у многочисленной толпы ликующих зевак, он особенно из-за этого не расстраивался. По-настоящему же его тревожила перемена в Эванджелине.

Люди легко свыкаются с благополучием. Эванджелина вскоре оставила позади первый период, когда слава была чем-то новым и смущающим. Первое запинающееся интервью стало далеким воспоминанием. К концу следующих двух недель она уже беседовала с репортерами с небрежной снисходительностью видных политиков и обрушивала на молодых людей с блокнотами слова, которые по возвращении в редакцию они лихорадочно разыскивали в увесистых толковых словарях. Ее искусство, говорила она им, более ритмотоническое, нежели архитектурно-структуралистское, и если говорить о близости с кем-то, то она склоняется к сюрреалистам.

Она вознеслась высоко-высоко над малоинтеллектуальными интересами Эгберта. Когда он предложил отправиться на автомобиле в Аддингтон и погонять мячик по полю для гольфа, она попросила извинить ее: ей надо отвечать на письма. Люди все пишут и пишут ей, делясь, как сильно помогли им «Разошедшиеся пути», а со своими читателями необходимо быть любезной. А еще автографы! Нет, правда, у нее нет ни минутки свободной.

Он пригласил ее поехать с ним на чемпионат среди любителей. Она покачала головой. К сожалению, в этот день, сказала она, ей предстоит читать в «Клубе литературы и прогресса Ист-Далвических дщерей Минервы» лекцию «О некоторых тенденциях современной художественной литературы».

Все это Эгберт еще мог стерпеть. Ведь как ни небрежно она позволила себе отозваться о чемпионате среди любителей, он все равно продолжал ее любить всем сердцем. Но тут в его жизнь, будто облако ядовитого газа, вплыла зловещая фигура Джнт. Хендерсона Бэнкса.

— Кто, — спросил он подозрительно в тот день, когда Эванджелина уделила ему десять минут, прежде чем умчаться, чтобы выступить перед «Объединенными матерями Манчестера» на тему «Роман — должен ли он чему-то учить?», — кто этот мужчина, с которым я видел тебя на улице?

— Так это же не мужчина, — ответила Эванджелина, — а мой литературный агент.

Так оно и было. Джнт. Хендерсон Бэнкс теперь вел все дела Эванджелины. Этот выдающийся прыщ на челе общества был своего рода charlotte russe[28] в человеческом облике с очками в черепаховой оправе и воркующе-благоговейной манерой по отношению к своим клиенткам. У него было смуглое романтичное лицо, гибкая фигура, дважды обвивающая шею отвратная штука, не то галстук, не то шарф, и привычка начинать свои фразы обращением «моя дорогая». Короче говоря, ни один жених не стерпел бы, чтобы это отродье липло к его невесте. Если уж Эванджелине приспичило обзавестись литературным агентом, Эгберт выбрал бы для нее одного из тех дородных толстомордых литературных агентов, которые жуют недокуренную сигару и одышливо хрипят, входя в кабинет издателя.

Тень ревности скользнула по его лицу.

— Выглядит немножко прохиндейски, — критически заметил он.

— Мистер Бэнкс, — возразила Эванджелина, — просто гений в своем деле.

— Ах вот как? — сказал Эгберт с язвительной усмешкой.

Вот так все и шло некоторое время.

Очень недолгое. Утром в следующий понедельник Эгберт позвонил Эванджелине по телефону и пригласил ее позавтракать вместе.

— Мне очень жаль, — сказала Эванджелина, — но я обещала позавтракать с мистером Бэнксом.

— О? — сказал Эгберт.

— Да, — сказала Эванджелина.

— А! — сказал Эгберт.

Два дня спустя Эгберт позвонил Эванджелине по телефону и пригласил ее пообедать вместе.

— Мне очень жаль, — сказала Эванджелина, — но я обедаю с мистером Бэнксом.

Через три дня после этого Эгберт явился к Эванджелине с билетами в театр.

— Мне очень жаль, — начала Эванджелина.

— Не договаривай, — сказал Эгберт, — разреши, я отгадаю. Ты идешь в театр с мистером Бэнксом.

— Да. У него билеты на премьеру чеховских «Шести трупов в поисках гробовщика».

— У него, значит, билеты?

— Да. Билеты.

— Билеты, значит.

— Да.

Эгберт раза два прошелся по комнате, и на некоторое время наступила тишина, прерываемая только громким скрипом его зубов. Потом он заговорил.

— Что до этого фурункула Бэнкса, — сказал Эгберт, — я вовсе не против, чтобы ты обзавелась литературным агентом. Если уж тебе понадобилось писать романы, это касается только тебя и твоей совести. И уж если ты не стесняешься писать романы, полагаю, тебе нужен литературный агент. Но — и попрошу тебя слушать со всем вниманием — я не вижу никакой необходимости в том, чтобы пользоваться услугами литературного агента, который не только называет тебя «моя дорогая», но словно бы считает, что в его обязанности входит кормить тебя завтраками, обедами и водить тебя в театры каждый день.

— Я…

Эгберт властно поднял ладонь.

— Я еще не закончил, — сказал он. — Никто, — продолжал он, — не назовет меня узколобым. Если бы Джнт. Хендерсон Бэнкс чуть меньше смахивал на вошедших в историю великих любовников, мне было бы нечего возразить. Если бы манера Джнт. Хендерсона Бэнкса разговаривать со своими клиентками не так сильно напоминала о соловье, рассыпающем трели перед подругой, я промолчал бы. Но он смахивает, а она напоминает. При подобном положении дел, и учитывая, что мы помолвлены, я считаю своим долгом потребовать, чтобы ты реже виделась с этим вянущим полевым цветочком. Собственно говоря, я рекомендую вырвать его с корнем. Если ему надо будет говорить с тобой о делах, пусть говорит о них по телефону. И надеюсь, он ошибется номером.

Эванджелина уже встала, и ее глаза метали молнии.

— Вот так, значит? — сказала она.

— Значит, — сказал Эгберт, — так вот.

— Так я крепостная? — осведомилась Эванджелина.

— Чего-чего?

— Крепостная. Рабыня. Батрачка. Покорная любому твоему капризу.

Эгберт обдумал услышанное.

— Нет, — сказал он. — Вовсе нет.

— Да, — сказала Эванджелина, — я — не они. И я не допущу, чтобы ты вмешивался в мой выбор друзей.

Эгберт недоуменно уставился на нее:

— Ты имеешь в виду, что после всего мною сказанного ты намерена и впредь позволять этой непотребной хризантеме резвиться вокруг тебя?

— Вот именно.

— Ты серьезно намерена и дальше якшаться с этим отвратным куском сыра?

— Вот именно.

— Ты наотрез и буквально отказываешься дать пинка этой ошибке природы?

— Вот именно.

— Ну-у-у… — сказал Эгберт. В его голосе зазвучала мольба. — Но, Эванджелина, это же говорит твой Эгберт!

Надменная девушка засмеялась жестоким горьким смехом.

— Неужели? — сказала она. И вновь засмеялась. — Вы, кажется, воображаете, что мы все еще помолвлены?

— А разве нет?

— Категорически нет. Вы меня оскорбили, растоптали самые высокие мои чувства, повели себя как гнусный тиран, и я могу только радоваться, что вовремя поняла, что вы за человек. Прощайте, мистер Муллинер.

— Но послушай… — начал Эгберт.

— Уходите! — сказала Эванджелина. — Вот ваша шляпа.

Она властно указала на дверь. И мгновение спустя захлопнула ее у него за спиной.

В лифт вошел Эгберт Муллинер с грозно нахмуренным лицом, а по Слоун-стрит широким шагом удалился Эгберт Муллинер с еще более грозно нахмуренным лицом. Он понял, что его мечтам пришел конец. Он глухо засмеялся, оглядывая развалины замка, который воздвиг в воздухе.

Ну, ему все-таки осталась его работа.

В редакции «Еженедельного книголюба» сотрудники шептались, что с Эгбертом Муллинером произошла перемена. Он словно бы стал более сильным, более несгибаемым мужчиной. Его редактор, который со времени болезни Эгберта относился к нему с трогательной человечностью, разрешал ему оставаться в редакции и писать отзывы на книжные новинки, а интервьюировать дам-романисток посылал других, более стойких духом, теперь видел в нем свою правую руку, на которую можно полагаться безоговорочно.

Когда потребовался очерк «Мэртл Бутл среди своих книг», именно Эгберта он отправил на минные поля Блумсбери. Когда юный Юстес Джонсон, неофит, которому, конечно, не следовало давать столь опасного поручения, был обнаружен ходящим кругами и бьющимся головой о решетку Риджент-парка после всего лишь двадцати минут, проведенных в обществе Лоры Ламотт Гриндли, великой сексуальной романистки, не кто иной, как Эгберт, ринулся в брешь. И вернулся измученный, но без единой раны.

Именно в этот период он проинтервьюировал Мабелле Грангерсон и миссис Гул-Планк в один и тот же день — подвиг, о котором и поныне благоговейно вспоминают в редакции «Еженедельного книголюба». Да и не только там. До сих пор любой литературный редактор подбадривает робких сердцем, которые дрожат и пятятся, гордым призывом: «Помните Муллинера!»

«Разве Муллинер поддался страху? — говорят они. — Разве Муллинер дрогнул?»

И вот, когда понадобилась «Беседа по душам с Эванджелиной Пембери» для специального двойного рождественского номера, редактор в первую очередь подумал об Эгберте и послал за ним.

— А, Муллинер!

— Вызывали, шеф?

— Если уже слышали, остановите меня, — сказал редактор, — но как-то раз ирландец, шотландец и еврей…

Когда обязательное начало разговора между редактором и младшим редактором осталось позади, редактор перешел к делу.

— Муллинер, — сказал он в той ласковой отеческой манере, за которую его любили все сотрудники, — я начну с того, что в вашей власти оказать огромную услугу нашей милой старушке газете. Но после этого я должен сказать вам, что вы можете и отказаться, если захотите. Последнее время вам приходилось нелегко, и, если чувствуете, что задача вам не по силам, я пойму. Однако для специального рождественского номера нам необходима «Беседа по душам с Эванджелиной Пембери».

Он увидел, как содрогнулся его молодой сотрудник, и сочувственно кивнул:

— Вы полагаете, подобная миссия вам не по плечу? Этого я и боялся. Говорят, она хуже всей остальной банды. Высокомерна и рассуждает о возвышении духа. Ну, ничего, посмотрю, можно ли употребить юного Джонсона. Я слышал, он полностью пришел в себя и жаждет реабилитироваться. Да-да, пошлю Джонсона.

Эгберт Муллинер уже полностью овладел собой.

— Нет, шеф, — сказал он. — Я поеду.

— Да?

— Да!

— Нам нужны полтора столбца.

— Вы получите полтора столбца.

Редактор отвернулся, скрывая скупую мужскую слезу.

— Отправляйтесь немедленно, Муллинер, — сказал он, — покончите с этим.

В душе Эгберта Муллинера забушевал ураган противоборствующих эмоций, едва он нажал такую знакомую кнопку звонка, которую никак не ожидал нажать вновь. После их разрыва он видел Эванджелину лишь издали, раза два, не больше. Теперь ему предстояло встретиться с ней лицом к лицу. Радовался ли он или сожалел? Ответа у него не было, он знал лишь, что все еще любит ее.

Он вошел в гостиную. Какой уютной она выглядела — ведь тут все дышало Эванджелиной. Вот диван, на котором он часто сиживал, обвив рукой ее талию.

Шаги у него за спиной предупредили его, что настало время надеть маску. Принудив свои губы раздвинуться в неумолимой улыбке интервьюера, он обернулся.

— Добрый день, — сказал он.

Эванджелина заметно похудела. Либо слава ее измучила, либо она прибегла к восемнадцатидневной диете. Ее красивое лицо словно бы осунулось и, если глаза его не обманывали, казалось изнуренным заботами.

Ему почудилось, что при взгляде на него ее глаза засияли, но он сохранил официальный тон незнакомого человека.

— Добрый день, мисс Пембери, — сказал он. — Я представляю «Еженедельного книголюба». Насколько я понимаю, мой редактор просил вас об интервью, и вы любезно согласились рассказать нам кое-что о своих целях и своем творчестве, столь интересующих наших читателей.

Она закусила губу.

— Прошу вас, садитесь, мистер…

— Муллинер, — сказал Эгберт.

— Мистер Муллинер, — сказала Эванджелина. — Пожалуйста, садитесь. Да, я буду рада рассказать вам все, что вас интересует.

Эгберт сел.

— Вы любите собак, мисс Пембери? — спросил он.

— Обожаю, — сказала Эванджелина.

— Мне бы хотелось чуть позднее, — сказал Эгберт, — если вы не возражаете, сфотографировать, как вы ласкаете собаку. Наши читатели очень ценят такие трогательные проявления человеческих чувств. Вы меня понимаете?

— О, вполне, — сказала Эванджелина. — Я пошлю за какой-нибудь собакой. Я люблю собак… и цветы.

— Без сомнения, истинно счастливой вы чувствуете себя среди ваших цветов?

— В целом да.

— Вам иногда мнится, что это души детишек, умерших в полноте своей невинности?

— Очень часто.

— А теперь, — сказал Эгберт, лизнув кончик своего карандаша, — не коснетесь ли вы немного своих идеалов? Как там ваши идеалы?

Эванджелина замялась.

— О, прекрасно себя чувствуют, — сказала она.

— Ваш роман, — сказал Эгберт, — называют среди величайших инструментов нашей эпохи, способствующих возвышению духа. Каково ваше мнение?

— О да.

— Разумеется, есть романы и романы.

— О да.

— Вы обдумываете преемника «Разошедшимся путям»?

— О да.

— Будет нескромным спросить, мисс Пембери, как далеко вы продвинулись в создании этого нового произведения?

— Ах, Эгберт! — сказала Эванджелина.

Есть речи, перед которыми самолюбие тает, будто лед в августе, обида забывается и исстрадавшееся сердце переполняется нежностью, будто рухнула плотина. Из этих речей «Ах, Эгберт!», тем более в сопровождении слез, особенно проникновенна. «Ах, Эгберт!» Эванджелины сопровождалось Ниагарой слез. Она кинулась на диван и теперь грызла уголок подушки в горестном исступлении. Она судорожно сглатывала, точно бульдог, схвативший кусок ростбифа. И во мгновение ока железная сдержанность Эгберта рухнула, словно ей сделали подсечку. Он метнулся к дивану. Он сжал ее руку. Он погладил ее волосы. Он обнял ее за талию. Он похлопал ее по плечу. Он помассировал ей спину.

— Эванджелина!

— Ах, Эгберт!

Единственной ложкой дегтя в бочке счастья Эгберта Муллинера, когда, стоя рядом с ней на коленях, он бормотал слова утешения, было угрюмое убеждение, что Эванджелина непременно позаимствует все происходящее вместе с диалогом для своего следующего романа. И по этой причине, когда ему удавалось опомниться, он начинал подвергать свои фразы цензуре.

Впрочем, затем в увлечении он забыл про всякую осторожность. Эванджелина цеплялась за него, жалобно шептала его имя. К тому времени, когда он умолк, он выдал около двух тысяч слов, каждое из которых заставило бы Мейнпрайса и Пибоди визжать от радости.

Но он не желал тревожиться из-за этого. Подумаешь! Он свое сказал, а если в результате будут проданы сто тысяч экземпляров, так и пусть их! Он сжимал Эванджелину в объятиях, и ему было все равно, даже если бы его признания перевели на все языки. Включая скандинавские.

— Ах, Эгберт! — сказала Эванджелина.

— Любовь моя!

— Ах, Эгберт, у меня такие неприятности!

— Ангел мой! Какие же?

Эванджелина села прямо и попыталась утереть глаза.

— Мистер Бэнкс…

Бешеная ярость омрачила лицо Эгберта Муллинера. Он мог бы это предвидеть, сказал он себе. Человек, который дважды обматывает галстук вокруг шеи, рано или поздно, но непременно гнусно оскорбит беспомощное нежное создание. Добавьте очки в черепаховой оправе, и вы получите точное подобие дьявола во плоти.

— Я убью его, — сказал он. — Мне следовало бы сделать это давным-давно, но такого рода вещи все как-то откладываешь и откладываешь. Что он сделал? Навязывал тебе свои мерзкие ухаживания? Этот сатир в черепаховой оправе пытался тебя поцеловать? Или еще что-нибудь?

— Он связал меня по рукам и ногам.

Эгберт заморгал:

— Что-что?

— Связал меня по рукам и ногам. Продал журналам. Договорился, что я напишу три романа с продолжениями и уж не знаю сколько рассказов.

— Ты хочешь сказать, выторговал для тебя контракты с журналами?

Эванджелина кивнула, обливаясь слезами:

— Да. Он как будто законтрачил меня с кем только возможно. И они присылают мне авансы — сотни и сотни чеков. Что мне делать? О, что мне делать?

— Обналичивать их, — сказал Эгберт.

— Но что потом?

— Истратить деньги.

— Но после этого?

Эгберт поразмыслил.

— Ну, конечно, это не фонтан, но, полагаю, после тебе придется написать романы и рассказы.

Эванджелина разрыдалась, как душа, терзаемая адскими муками.

— Но я не могу! Я уже столько недель пытаюсь — и не могу ничего написать. И никогда не смогу ничего написать. И не хочу ничего писать. Ненавижу писать. Я не знаю, о чем писать. Лучше бы я умерла!

Она приникла к нему.

— Сегодня утром я получила от него письмо. Он только что законтрачил меня с еще двумя журналами.

Эгберт нежно поцеловал ее. Прежде чем стать младшим редактором, он тоже побывал в авторах и понимал ее. Нет, не получение гонорара авансом ранит чувствительную душу художника, ее ранит необходимость работать.

— Что мне делать? — плакала Эванджелина.

— Да бросить все это, — сказал Эгберт. — Эванджелина, ты помнишь свой первый удар в гольфе? Меня там не было, но держу пари, мяч улетел ярдов за пятьсот, и ты еще удивилась, почему эту игру считают трудной. Но потом очень долго у тебя не получался ни единый удар. И только постепенно после многих лет отчаянных стараний ты их освоила. Вот и с писательством то же самое. Ты нанесла свой первый удар, и он произвел сенсацию. А теперь, если ты намерена продолжать, пора прилагать отчаянные старания. Так есть ли смысл? Брось все это.

— И вернуть деньги?

Эгберт помотал головой.

— Нет! — сказал он категорично. — Ты перегибаешь палку. Вцепись в деньги когтями и зубами. Зажми в кулаках. Закопай в саду и пометь место крестиком.

— Но романы и рассказы, кто их напишет?

Эгберт нежно улыбнулся ей.

— Я! — сказал он. — До того как я прозрел, и мне случалось пописывать сахариновую жвачку вроде «Разошедшихся путей». Когда мы будем бракосочетаться, я, если память мне не изменяет, скажу тебе что-то вроде: «Все мое теперь твое», — и в том числе три романа, которые мне так и не удалось всучить ни одному издателю, и по меньшей мере двадцать рассказов, которые не принял ни один журнал. Я отдаю их тебе без всяких условий. Первый из романов ты можешь получить уже сегодня вечером, а потом мы сядем и будем смотреть, как Мейнпрайс и Пибоди продадут полмиллиона экземпляров.

— Ах, Эгберт! — сказала Эванджелина.

— Эванджелина! — сказал Эгберт.

В старинной исторической школе для мальчиков, расположенной в одной-двух милях от «Отдыха удильщика», сменился директор, и наше небольшое общество в зале этого уютного заведения обсуждало указанное событие.

Поседелый Темный Эль разволновался.

— Бенджер! — воскликнул он. — Назначить Бенджера директором! Ну и учудили же!

— У него прекрасная репутация.

— Да. Но черт побери, он учился со мной в одном классе!

— Со временем даже и такое забывается, — поторопились мы его успокоить.

Темный Эль сказал, что мы ничего не поняли, а суть в том, что он прекрасно помнит малолетнего Грязнулю Бенджера в итонском воротничке, заляпанном джемом, когда математик снимал с него стружку за то, что он принес в класс белых мышей.

— Толстый коротышка с розовой физиономией, — продолжал Темный Эль. — Я видел его прошлым летом, и он остался совсем таким же. Не представляю его директором. Я всегда считал, что им по сто лет, что они исполинского роста, с огненными глазами и длинными седыми бородами. На мой взгляд, директор — это что-то вроде смеси «Бытия» Эпстайна[29] и чего-нибудь такого из «Откровения».

Мистер Муллинер снисходительно улыбнулся:

— Полагаю, школу вы покинули рано?

— В шестнадцать лет. Дядя взял меня в свою фирму.

— Вот именно! — сказал мистер Муллинер, умудренно кивая. — Иными словами, вы завершили свою школьную карьеру до того возраста, в котором мальчик, вступая в личные отношения с человеком на самой вершине, начинает видеть в нем наставника, философа и друга. В результате вы страдаете от широко известной фобии — зацикливании на директоре. Совсем как мой племянник Сачеверелл. Он был хрупким юношей, а потому родители забрали его из Харборо, едва ему исполнилось пятнадцать лет, и школьное образование он завершал с домашним учителем. Я не раз слышал, как Сачеверелл заявлял, что преподобный Д.Г. Смезерс, правящий дух Харборо, был из тех, кто грызет битые бутылки и пожирает своих отпрысков во младенчестве.

— Я твердо верил, что директор моей школы в полнолуние за площадкой для игр приносил человеческие жертвы, — заметил Темный Эль.

— Люди, которые, подобно вам и моему племяннику Сачевереллу, рано расстаются со школой, — сказал мистер Муллинер, — так никогда полностью и не избавляются от подобных поэтических отроческих фантазий. Фобия преследует их всю жизнь. И порой это приводит к любопытным результатам — как и в случае с моим племянником Сачевереллом.

Именно в ужасе, внушенном ему некогда директором школы (продолжал мистер Муллинер), я видел объяснение необыкновенной кротости и робости моего племянника Сачеверелла. Он рос нервным мальчиком, и годы, казалось, не добавили ему ни на йоту уверенности в себе. К тому времени, когда он обрел статус мужчины, его, вне всяких сомнений, следовало отнести к той части человечества, которая никогда не находит свободного места в вагоне метрополитена и теряется в присутствии дворецких, регулировщиков и почтовых служащих женского пола. Он был молодым человеком того типа, над которым люди смеются, когда официант заговаривает с ними по-французски.

И это тем более прискорбно, что как раз в то время он тайно помолвился с Мюриэль, единственной дочерью полковника сэра Редверса Бранксома, помещика старой закалки, обладающего самым крутым характером, какой только можно отыскать среди тех, кто кричит: «Ату ее!», едва свора помчится за лисицей. Мой племянник познакомился с Мюриэль, когда она гостила у своей тетушки в Лондоне, и завоевал ее сердце отчасти скромностью и застенчивостью манер, а отчасти фокусами с веревочкой, в которых был большим докой.

Мюриэль принадлежала к тем бодрым, энергичным девушкам, которыми изобилуют английские графства, где свято чтят традиции лисьей травли. Она выросла среди самоуверенных юношей, которые носили гетры и щелкали по ним хлыстами для верховой езды, и подсознательно мечтала о чем-то ином. Застенчивая, нежная, робкая натура Сачеверелла, казалось, пробудила в ней материнские чувства. Он был таким слабым, таким беспомощным, что ее сердце раскрылось перед ним. Дружба быстро сменилась любовью с тем результатом, что в один прекрасный день мой племянник стал женихом и оказался перед необходимостью сообщить эту новость старшим обитателям поместья.

— И если ты думаешь, что это легкая задачка, — сказала Мюриэль, — то даже не надейся! Папаша — людоед. Помню, когда я была помолвлена с моим кузеном Бернардом…

— Когда ты что? Со своим кем?! — ахнул Сачеверелл.

— Ну да, — сказала девушка. — Разве я тебе не рассказывала? Я одно время была помолвлена с моим кузеном Бернардом, но разорвала помолвку, потому что он попытался мною командовать. В старине Б. обнаружился избыток мужчины-деспота, и я дала ему от ворот поворот. Хотя мы по-прежнему добрые друзья. Но я не об этом. Когда появлялся папаша, Бернард сглатывал, будто тюлень, и весь съеживался. А ведь он — гвардейский офицер. Так что сам понимаешь. Однако начнем действовать. Я приглашу тебя в «Башни» на воскресенье, и мы посмотрим, что из этого получится.

Если Мюриэль надеялась, что в течение этого визита между отцом и женихом возникнут взаимная симпатия и уважение, ей пришлось горько разочароваться. С самого начала все пошло вкривь и вкось. Хозяин «Башен» принял Сачеверелла весьма радушно — поселил его в Голубом апартаменте, лучшем помещении для гостей, и велел подать бутылку старого портвейна, но было ясно, что молодой человек произвел на него не слишком благоприятное впечатление. Полковник любил поговорить об овцах (в болезнях и в здравии), навозе, пшенице, турнепсе, травле лис, охоте на птиц и ужении рыбы, тогда как Сачеверелл особенно блистал, когда речь шла о Прусте, русском балете, японских гравюрах и влиянии Джеймса Джойса на молодых блумсберрийских романистов. Души этих двух людей не имели ни одной точки соприкосновения. Полковник Бранксом не загрыз Сачеверелла в буквальном смысле слова, но никак не более того.

Мюриэль очень расстроилась.

— Вот что, Собачье Рыло, — сказала она, провожая в понедельник любимого на станцию к лондонскому поезду, — мы сделали неверный ход. Не исключено, что родитель полюбил тебя с первого взгляда, но, если даже это и случилось, он поглядел еще раз и изменил свои чувства.

— Боюсь, мы были не вполне en rapport,[30] — вздохнул Сачеверелл. — Не говоря уж о том, что при одном взгляде на него у меня возникало странное щемящее чувство: казалось, разговор со мной вызывает у него скуку.

— Ты говорил не совсем о том, о чем следовало бы.

— Но всему есть предел! Мне о турнепсе известно так мало! А навоз для меня и вовсе тайна за семью печатями.

— Я к тому и веду, — сказала Мюриэль. — Именно это и необходимо изменить. Прежде чем ввести папашу в курс дела, требуется провести тщательное культивирование верхнего слоя почвы, надеюсь, ты меня понимаешь. К тому моменту как прозвучит гонг к началу второго раунда и старина Страшила Дэн Макгру, дыша пламенем, кинется на тебя из своего угла, ты должен овладеть начатками агрономической науки. Он будет есть у тебя из рук.

— Но каким образом?

— Сейчас объясню. Я на днях читала какой-то журнальчик, и там была реклама курсов заочного обучения практически чему угодно. Тебе надо только поставить крестик против избранного тобой предмета, вырезать купон и отправить по адресу, а все остальное они берут на себя. Станут присылать тебе брошюрки и всякое такое. А потому, чуть вернешься в Лондон, найди эту рекламу — она была в «Пиккадилли мэгэзин», — напиши им, и пусть начинают.

Всю обратную дорогу Сачеверелл размышлял над этой рекомендацией, и чем дольше он размышлял, тем безупречней она ему казалась. В ней было решение всех его проблем. Вне всякого сомнения, неодобрение полковника Бранксома он навлек в первую очередь тем, что показал себя полным профаном во всех областях, особенно дорогих сердцу предполагаемого тестя. Если он обретет возможность время от времени высказывать весомое мнение касательно гуано или воздействия инсектицидного раствора на ягнят лестерширской породы, отец Мюриэль, безусловно, начнет взирать на него более благосклонным оком.

Не теряя времени, Сачеверелл вырезал купон и отправил его с соответствующим чеком по указанному адресу. Два дня спустя прибыл объемистый пакет, и он тут же сел изучать присланный материал.

К тому времени, когда Сачеверелл осилил первые шесть уроков, им окончательно овладело глубочайшее недоумение. Разумеется, он ничего не знал о методах заочного обучения и был готов слепо положиться на своего незримого наставника, и все же ему показалось несколько странным, что в курсе постижения агрономической науки нет ни единого упоминания об агрономической науке. Хотя — пусть и совсем дитя в подобных вопросах — он все-таки полагал, что наука эта должна быть одной из первых тем, предлагаемых для изучения.

Но ничего подобного! Уроки содержали изобилие советов о глубоком дыхании, и о регулярных физических упражнениях, и о холодных ваннах, и о йоге, и о тренировке подсознания, но что касается научной агрономии — ничего, кроме уверток и фигуры умолчания. Дело ну никак не доходило до дела. Ни словечка об овцах, ни звука о навозе! А то обстоятельство, что авторы курса упорно избегали даже намека на турнепс, наводило на мысль, что они считают этот полезнейший корнеплод чем-то вовсе не пристойным.

Сначала Сачеверелл смирялся с этим столь же покорно, как со всем в жизни. Но постепенно, по мере того как он углублялся в занятия, им начало овладевать прежде неизвестное ему чувство досады. Он ловил себя на раздражительности, особенно по утрам. И когда прибыл седьмой урок, доказавший, что его наставники по-прежнему кокетливо избегают агрономической науки, он решил, что больше мириться с этим не намерен. Он пришел в бешенство. Да эти люди сознательно его дурачат. Нет, он отправится к ним и без обиняков даст им понять, что они не на такого напали.

Штаб-квартира курсов заочного обучения «Положитесь на нас» помещалась в большом здании по соседству с Кингзроуд. Сачеверелл, ворвавшись в дверь, как восточный ветер, оказался перед маленьким мальчиком с холодными, надменными глазами.

— Ну? — сказал мальчик с глубочайшим подозрением. Он, казалось, из принципа равно не доверял ни ближним, ни дальним, приписывая любому их поступку самые черные побуждения.

Сачеверелл резким жестом указал на дверь с табличкой «Джнт. Б. Пилбрик, упр.».

— Я желаю видеть Джнт. Б. Пилбрика, упр., — заявил он.

Губы мальчика брезгливо изогнулись. Секунду казалось, что на это заявление он ответит пренебрежительным молчанием. Затем он снизошел до единственного презрительного слова:

— Техкомуненазначеномистерпилбрикнепринимает.

Несколько недель тому назад подобный отказ заставил бы Сачеверелла убраться восвояси, краснея, пошатываясь, путаясь в собственных ногах. Но теперь он отбросил дитятю со своего пути, точно пушинку, и широким шагом вошел в кабинет.

За письменным столом восседал лысый мужчина с моржовыми усами.

— Джнт. Пилбрик?

— Да, это мое имя.

— Ну, так слушай меня, Пилбрик, — сказал Сачеверелл. — Я уплатил пятнадцать гиней авансом за курс агрономической науки. Вот семь уроков, которые я получил по сей день, и, если ты сумеешь отыскать в них хотя бы единое слово, имеющее отношение к агрономической науке, я съем свою шляпу — и твою, Пилбрик.

Управляющий водрузил на нос очки и сквозь них уставился на лавину брошюр, которую Сачеверелл обрушил на стол перед ним. Он поднял брови и прищелкнул языком.

— Прищелкивание прекратить! — сказал Сачеверелл. — Я пришел сюда за объяснением, а не за прищелкиванием.

— Да-да-да, — сказал управляющий. — Как любопытно!

Сачеверелл с силой ударил кулаком по столу.

— Пилбрик! — рявкнул он. — Прекрати вилять! Это не любопытно, а возмутительно, чудовищно, нестерпимо, и я намерен принять самые крутые меры. Я предам эту скандальную историю самой широкой, самой безжалостной огласке и не пожалею сил на самое дотошное exposе.[31]

Управляющий укоризненно поднял ладонь.

— Прошу вас! — сказал он с мольбой в голосе. — Я разделяю ваше негодование, мистер… Муллинер? Благодарю вас. Я сочувствую вашему огорчению. Но могу вас заверить, что желания обмануть вас не было. Просто прискорбная ошибка кого-то из секретарей, и ему будет сделан строгий выговор. Вам выслали не тот курс.

Праведный гнев Сачеверелла чуть поостыл.

— А? — сказал он, несколько умиротворенный. — Понимаю. Не тот курс.

— Не тот курс, — сказал мистер Пилбрик. — И, — продолжал он, лукаво поглядев на своего собеседника, — мне кажется, вы согласитесь, что столь быстрые результаты — блистательная рекомендация наших методов.

Сачеверелл был озадачен.

— Результаты? — сказал он. — Какие результаты?

Управляющий благодушно улыбнулся.

— Последние недели, мистер Муллинер, — сказал он, — вы проходили наш курс «Как Обрести Абсолютную Уверенность В Себе И Железную Волю».

Когда Сачеверелл покинул приемную курсов заочного обучения, его грудь переполнял непривычный восторг. Всегда приятно узнать разгадку тайны, которая долгое время вам досаждала, а то, что поведал ему Джнт. Пилбрик, бросило свет на несколько загадок. Он уже некоторое время сознавал, что в его отношениях с окружающим миром что-то изменилось. Ему на память пришли таксисты, которым он смотрел прямо в глаза, заставляя их увянуть, а также нахальные пешеходы, которым он не уступал ни дюйма тротуара, хотя еще на днях покорно отступил бы в сторону. Тогда эти эпизоды ставили его в тупик, однако теперь они получили исчерпывающее объяснение.

Но главным образом он упивался мыслью, что избавился от докучной необходимости штудировать агрономическую науку — предмет, который всегда претил его артистической душе. Ведь совершенно очевидно, что человек с волей настолько железной, как у него, только попусту переводил бы время, зазубривая нуднейшие факты для того лишь, чтобы угодить сэру Редверсу Бранксому. Сэр Редверс Бранксом, твердо знал Сачеверелл, примет его таким, какой он есть, и не поперхнется.

Никаких помех с этой стороны он не ожидал. Перед его умственным взором возникло видение: небрежно расположившись за обеденным столом в «Башнях» и прихлебывая портвейн, он ставит полковника в известность о своем намерении незамедлительно вступить в брак с его, полковника, дочерью. Не исключено, что из чистой вежливости он любезно сделает вид, будто просит согласия старого хрыча на этот брак, но при первой же попытке заупрямиться он примет необходимые меры.

Очень довольный, Сачеверелл шагал к отелю «Карлтон», где намеревался перекусить, как вдруг, едва достигнув Хеймаркета, он резко остановился, и его волевое лицо сурово нахмурилось.

Мимо проехало такси, и в такси сидела его невеста, Мюриэль Бранксом. А возле нее с ухмылкой на гнусной физиономии сидел молодой человек в галстуке Королевской гвардии. Судя по их виду, они направлялись куда-то, чтобы с удовольствием перекусить.

Подобно всем Муллинерам, Сачеверелл был наделен тончайшей интуицией, а потому он тотчас заключил, что молодой гвардеец — не кто иной, как Бернард, кузен Мюриэль. В том, что Сачеверелл застыл на месте, сжимая кулаки и сверкая глазами вслед такси, мы можем усмотреть неопровержимое доказательство, что вид парочки, беззаботно расположившейся в теснейшей близости на заднем сиденье автомобиля, вызвал у него приступ злости и ревности.

Мюриэль, по ее же собственным словам, как-то раз была помолвлена со своим кузеном, и мысль, что между ними сохранилась подобная тошнотворная близость, обожгла душу Сачеверелла, будто серная кислота.

Фамильярничают на задних сиденьях такси, черт побери! Наслаждаются тет-а-тетами за ресторанными столиками, подумать только. Ведь именно такое поведение и навлекло на Содом и Гоморру неодобрение свыше. Ему стало ясно, что Мюриэль принадлежит к тем девушкам, которые требуют твердой руки. В нем не было и капли викторианского мужчины-деспота — он льстил себя мыслью, что исповедует самые современные, самые широкие взгляды, — но, если Мюриэль воображает, что он будет нем и неподвижен, как устрица, пока она устраивает по всему Лондону одну вавилонскую оргию за другой в компании пучеглазых гвардейцев, гнусно ухмыляющихся в усы щеточкой, ее ждет горькое разочарование!

И подумал это Сачеверелл Муллинер без всяких там «может быть» или «пожалуй».

Он было поиграл с мыслью самому вскочить в такси и выследить их. Но тут же отказался от нее. Он пребывал в бешенстве, но полностью владел собой. Показать Мюриэль, куда раки откочевывают на зиму, он решил без свидетелей. Раз она в Лондоне, то, значит, гостит у тетушки в Эннисмор-Гарденс. Утолив голод, он отправится туда без лишней спешки.

По прибытии в Эннисмор-Гарденс Сачеверелл узнал от дворецкого, что Мюриэль действительно гостит там, как он и предполагал, но в данную минуту отсутствует, отправившись позавтракать в городе. Сачеверелл сказал, что подождет, и вскоре в отворившуюся дверь гостиной вошла его нареченная.

Увидев его, она словно бы очень обрадовалась.

— Приветик, Стрептококк, старина, — сказала она. — Вот, значит, ты где! Я тебе позвонила утром спросить, не угостишь ли ты меня завтраком, но ты оказался в отсутствии, а потому я заарканила Бернарда, и мы отправились в «Савой».

— Я вас видел, — холодно заметил Сачеверелл.

— Да? Так почему, дубина, ты нас не окликнул?

— У меня не было никакого желания знакомиться с твоим кузеном Бернардом, — сказал Сачеверелл все тем же замороженным голосом. — И раз уж мы коснулись этой омерзительной темы, я должен попросить тебя прекратить всякие встречи с ним.

Мюриэль уставилась на него в изумлении:

— Сколько ты должен?

— Я должен попросить тебя прекратить всякие встречи с ним, — терпеливо повторил Сачеверелл. — Я не желаю, чтобы ты впредь поддерживала знакомство со своим кузеном Бернардом. Мне не нравится его вид, и я против того, чтобы моя невеста завтракала наедине с молодыми людьми.

Мюриэль как будто совсем растерялась.

— Ты хочешь, чтобы я прицепила жестянку к хвосту бедняги Бернарда?! — ахнула она.

— Я настаиваю на этом.

— Идиотина несчастная, мы же выросли вместе!

Сачеверелл пожал плечами.

— Если, — сказал он, — тебе удалось выжить, общаясь с Бернардом в детстве, нет никаких оснований искушать судьбу и впредь. Зачем сознательно подвергаться смертельной опасности, продолжая искать его общества? Вот так, — закончил Сачеверелл лаконично. — Я сообщил тебе мои пожелания, и изволь с ними считаться.

Мюриэль, казалось, не находила нужных слов. Она булькала, как закипающая кастрюлька. Впрочем, ни один беспристрастный критик не осудил бы ее за подобное проявление чувств. Не следует забывать, что в последний раз, когда она видела Сачеверелла, любой полевой цветочек в сравнении с ним сошел бы за чикагского гангстера. И вот он сверлит ее взглядом и орет, будто Муссолини, извещающий итальянских чиновников, что их оклады урезываются на двенадцать процентов.

— А теперь, — сказал Сачеверелл, — я хочу коснуться еще одного вопроса. Я желаю безотлагательно увидеться с твоим отцом, чтобы сообщить ему о нашей помолвке. Ему давно пора узнать о моих планах. Поэтому буду рад, если ты приготовишь для меня комнату в «Башнях» в ближайшую субботу. Ну, — закончил Сачеверелл, взглянув на часы, — мне пора. Меня ждут несколько дел, а твой завтрак с кузеном так затянулся, что час уже поздний. Всего хорошего. Увидимся в субботу.

Когда в следующую субботу Сачеверелл отправился в «Башни», он ощущал, что море ему по коленные чашечки. Утром он получил весомое наставление, как ожелезить свою волю, и принялся штудировать его в поезде. Самое оно! Внятное объяснение того, как Наполеон онаполеонился, и разные приемчики — как прищуривать глаза и сверлить людей взглядом, — которые сполна окупали затраты на заочное обучение. На станции Маркет-Бранксом он сошел, буквально захлебываясь уверенностью в себе. Тревожило его лишь опасение, как бы сэр Редверс в безумии не попытался высказаться против его плана. Ему претила мысль о необходимости испепелить бедного старикана за его же обеденным столом.

Сачеверелл размышлял об этом, внушая себе, что должен приложить все усилия и обойтись с полковником как можно мягче, и тут кто-то произнес его имя:

— Мистер Муллинер?

Он обернулся. У него не было сколько-нибудь весомых оснований полагать, что глаза обманывают его. Но если глаза его не обманывали, то он видел перед собой кузена Мюриэль Бернарда, и никого другого.

— Меня отправили встретить вас, — продолжал Бернард. — Я племянник старичка. Потопали к авто?

Сачеверелл не мог произнести ни звука. Мысль, что Мюриэль после сказанного им пригласила своего кузена в «Башни», лишила его дара речи. И он прошествовал к автомобилю в молчании.

В гостиной «Башен» они застали Мюриэль: уже переодетая к обеду, она бодро сбивала коктейли.

— Так ты приехал? — сказала Мюриэль.

В другое время ее тон мог бы показаться Сачевереллу необычным. В нем чудилась непривычная жесткость. В ее глазах — хотя он был слишком занят собственными мыслями, чтобы заметить это, — прятался странный блеск.

— Да, — ответил он коротко, — я приехал.

— А епискуля прибыл? — осведомился Бернард.

— Пока нет. Папаша получил от него телеграмму. Прибудет попозже. Епископ Богнорский приедет для конфирмации цвета местных балбесов, — объяснила Мюриэль, оборачиваясь к Сачевереллу.

— А? — сказал Сачеверелл. Епископы его не интересовали. Они оставляли его глубоко равнодушным. Интересовало его только объяснение того, каким образом ее отвратительный кузен оказался тут в этот день вопреки его ясно высказанному желанию.

— Ну, — заметил Бернард, — пожалуй, пойду переоденусь официантом.

— Я тоже, — сказал Сачеверелл и обернулся к Мюриэль: — Полагаю, мне предоставлен Голубой апартамент, как в тот раз?

— Нет, — сказала Мюриэль, — ты в Садовой комнате. Видишь ли…

— Прекрасно вижу, — коротко сказал Сачеверелл.

Он повернулся на каблуках и прошествовал к двери.

Негодование, охватившее Сачеверелла, когда он увидел на станции Бернарда, показалось бы пустячком в сравнении с тем, которое бушевало в его груди, пока он переодевался к обеду. Тот факт, что Бернард вообще оказался в «Башнях», был чудовищным. Но то, что ему отвели лучшую спальню, предпочтя его Сачевереллу Муллинеру, было вообще уму непостижимо.

Как вам, разумеется, известно, распределение спален между гостями в загородных домах опирается на не менее строгий иерархический порядок, чем распределение театральных уборных между членами труппы. Сливки снимают высшие по положению, мелкая сошка ютится там, куда сунут. Будь Сачеверелл примадонной, которой предложили делить уборную с хористкой, он не мог бы почувствовать себя более униженным.

И дело заключалось не в том, что Голубой апартамент был единственной спальней в доме с собственной ванной, дело было в принципе. То, что его поместили в Садовую комнату, в этот свинарник, пока Бернард наслаждается роскошью Голубого апартамента, было равносильно заявлению Мюриэль, что она намерена поквитаться с ним за позицию, которую он занял касательно ее завтраков на стороне. Это было сознательное наступание ему на ногу, рассчитанный удар ниже пояса, и Сачеверелл спустился в столовую к обеду, холодно решив безотлагательно вырвать этот вздор с корнем еще в зародыше.

Поглощенный своими мыслями, он сначала не слушал застольную беседу. Мрачно зачерпнул ложку-другую супа, поиграл с кусочком лососины, но дух его витал далеко. И только когда по тарелкам разложили седло барашка и служители начали обносить стол блюдами с гарниром, его заставил очнуться рык, раздавшийся в верхнем конце стола и очень схожий со звуком, который издает тигр-людоед при виде индийского крестьянина. Поглядев в ту сторону, он обнаружил, что рыкает сэр Редверс Бранксом. Его радушный хозяин впился неодобрительным взглядом в блюдо, которое поставил перед ним дворецкий.

Само по себе обычнейшее происшествие — всего лишь старая-престарая история о том, как глава семейства взбрыкнул при виде шпината. Но по неясной причине Сачеверелл вышел из себя. Его напряженные нервы не вынесли звериных воплей, которые воспоследовали, и он сказал себе, что сэр Редверс, если сейчас же не заткнет пасть, скоро узнает, что к чему. Тем временем сэр Редверс, не подозревая о подстерегающей его неотвратимой судьбе, жег глазами злополучное блюдо.

— Что это за, — вопросил он сиплым скрежещущим голосом, — мерзкое, отвратительное, осклизлое, гангренозное месиво?

Дворецкий промолчал. Все это повторялось несчетное число раз. Он только добавил мощности отвлеченному выражению, которое в подобных случаях культивируют хорошие дворецкие. У него был вид именитого банкира, который отказывается говорить в отсутствие своего адвоката. И искомая информация поступила от Мюриэль:

— Это шпинат, папа.

— Так пусть его заберут и скормят кошке. Ты же знаешь, я не терплю шпината.

— Но он так тебе полезен!

— Кто говорит, что он мне полезен?

— Все врачи. Он тебя взбадривает, когда тебе не хватает гемоглобина.

— У меня гемоглобина в избытке, — сухо ответил полковник. — Столько, что я не знаю, куда его девать.

— И в нем полно железа.

— Железа? — Брови полковника сошлись в единую внушительную колючую изгородь. Он бешено фыркнул: — Железа! Так ты считаешь меня шпагоглотателем? Воображаешь, что я страус и питаюсь железным ломом? Ждешь, что я сжую пару дверных ручек и закушу роликовыми коньками? Съем горстку-другую кнопок? Железо, тоже мне!

Короче говоря, заурядный корректный шпинатный скандал в английском светском доме, но он погладил Сачеверелла против шерсти. Мелочные препирательства действовали ему на нервы, и он решил положить им конец. Приподнявшись со стула, он произнес негромким ровным голосом:

— Бранксом, ну-ка съешь свой шпинат.

— А? Что? Что такое?

— Ты немедленно съешь свой вкусный шпинатик, Бранксом, — сказал Сачеверелл. Он прищурил глаза и просверлил ими своего радушного хозяина.

И внезапно щеки старика начали утрачивать великолепный сизый цвет. Потихоньку его брови вернулись в исходное положение. На краткий миг он встретился взглядом с Сачевереллом, но тут же опустил глаза и улыбнулся слабенькой улыбкой.

— Ну-ну, — сказал он с жалостной попыткой изобразить благодушие. — Что у нас тут? — Он взял ложку. — Шпинат, э? Превосходно, превосходно! Полно железа, если не ошибаюсь, и горячо рекомендуется медиками.

Он погрузил ложку в шпинат, зачерпнув внушительную порцию.

Наступившую тишину нарушало только хлюпанье — полковник поглощал шпинат. Затем заговорил Сачеверелл.

— Я жду вас в вашем кабинете сразу после обеда, Бранксом, — сказал он властно.

Когда Сачеверелл вошел в гостиную примерно через сорок минут после окончания обеда, Мюриэль сидела за роялем. Она разыгрывала опус одного из тех русских композиторов, которыми Природа снабжает мир, словно ради того, чтобы успокаивать нервные системы приунывших девушек. Виртуозное исполнение этой вещицы требовало экспрессии и мощи, от которых инструмент дрожит мелкой дрожью, как машинное отделение океанского лайнера, а Мюриэль, здоровая, крепкая девушка, отдавала игре все свои силы.

Перемена в Сачеверелле глубоко расстроила Мюриэль Бранксом. Глядя на него, она испытывала чувство, которое охватывало ее на танцах, когда она поручала партнеру принести ей мороженого, а он притаскивал чашку бульона. Ее коварно провели — вот что она чувствовала. Она отдала сердце кроткому, безобидному симпатичному ягненку, а он тут же сбросил овечью шкуру и заявил: «С первым апреля! А я — волк!»

От природы необузданная, Мюриэль Бранксом не терпела от представителей мужского пола даже намека на попытку командовать ею. Ее гордый дух тут же восставал. А Сачеверелл Муллинер позволил себе не просто попытку.

В результате, когда он вошел в гостиную, его возлюбленная была готова к сокрушающему взрыву.

Он ничего не подозревал, был очень доволен собой и не скрывал этого.

— За обедом я поставил твоего папашу на место, а? — бодро сказал Сачеверелл. — Немножко его образумил, по-моему.

Мюриэль ограничилась зубовным скрежетом под сурдинку.

— Вообще-то он не такой уж и огнедышащий, — продолжал Сачеверелл. — По твоим словам выходило, что он суперсуперлюдоед. Да ничего подобного. Вежливейший старикан, каких поискать. Когда я сообщил ему о нашей помолвке, он просто подбежал, потерся головой о мое колено, перекатился на спину и заболтал лапами в воздухе.

Мюриэль негромко сглотнула.

— О нашей? — сказала она.

— Нашей помолвке.

— А! — сказала Мюриэль. — Ты заявил ему, что мы помолвлены, так?

— Естественно.

— Ну, так катись обратно, — сказала Мюриэль, внезапно распаляясь гневом, — и скажи ему, что порол чушь.

Сачеверелл уставился на нее:

— Будь добра, повтори последнюю фразу.

— Да хоть сто раз повторю, если желаешь, — сказала Мюриэль. — Вбей это в свою тупую башку. Старательно запомни. Если необходимо, запиши на манжете. Я не выйду за тебя. Не выйду, даже чтобы выиграть пари на приличную сумму или доставить удовольствие школьной подруге. Не выйду, предложи ты мне все сокровища мира.

Сачеверелл заморгал. Он растерялся.

— Смахивает на расторжение.

— Это и есть расторжение.

— Ты правда делаешь мне от ворот поворот?

— Да.

— Разве ты не любишь своего маленького Сачеверелла?

— Нет, не люблю. Я считаю моего маленького Сачеверелла черт знает чем.

Наступило молчание. Сачеверелл смотрел на нее из-под нахмуренных бровей. Потом испустил короткий горький смешок.

— Ну что же, пусть так, — сказал он.

Сачеверелл Муллинер кипел ревнивой яростью. Разумеется, он понял, что произошло. Мюриэль вновь подпала под гвардейское очарование своего кузена Бернарда и намеревалась отбросить прочь сердце Муллинера, точно грязную перчатку. Но если она полагает, что он намерен покорно смириться и оставить ее заявление без последствий, то она скоро убедится в своей ошибке.

Сачеверелл любил ее — и это был не еле теплящийся огонек, который сходит за любовь в наши упадочнические дни, но средневековый пыл могучей и страстной души. И он намеревался жениться на ней. Да пусть между ними встанет вся гвардейская бригада, он все равно пройдет с ней к алтарю рука об руку и поможет ей разрезать свадебный торт на воспоследующем свадебном же завтраке.

Бернард!.. С Бернардом он скоро разделается.

Вопреки буре, бушевавшей в его груди, Сачеверелл полностью сохранял ясность рассудка, характеризующую всех Муллинеров в момент кризиса. Получасовой променад взад-вперед по террасе подсказал ему план дальнейших действий. Спешить не следует. Он должен предстать перед Бернардом наедине в ночной тиши, когда им не будет угрожать опасность постороннего вмешательства и он сможет обрушить на этого типчика всю силу своей железной личности, точно струю из садового шланга.

Когда часы над конюшней отбили одиннадцатый час вечера, Сачеверелл Муллинер сидел в Голубом апартаменте, мрачно поджидая свою жертву.

Его мозг был холоднее льда. Он отшлифовал план кампании. Нет, он и пальцем его не тронет, а просто прикажет ему немедленно убраться из «Башен» и больше никогда не видеться и не говорить с Мюриэль.

Вот каким мыслям предавался Сачеверелл Муллинер, не зная, что в этот вечер ни единый кузен Бернард носа не покажет в Голубом апартаменте. Бернард уже удалился на покой в Розовую комнату, которая служила ему насестом с первого дня его визита. А Голубой апартамент, отводимый самому почетному гостю, разумеется, с самого начала предназначался епископу Богнорскому.

Капризы карбюратора и многочисленные объезды задержали епископа на пути в «Бранксомские башни». Сначала он уповал успеть к обеду. Затем думал прибыть примерно в половине десятого. И наконец, с неимоверным облегчением достиг цели своей поездки в начале двенадцатого.

Быстрый бутерброд и стаканчик лимонного сока с содовой — вот и все, что попросил прелат у своего радушного хозяина в этот поздний час.

Уписав угощение, он объявил, что готов отойти ко сну, и полковник Бранксом проводил его до двери Голубого апартамента.

— Надеюсь, вам там будет удобно, мой милый епископ, — сказал он.

— Я в этом не сомневаюсь, мой милый Бранксом, — сказал епископ, — а завтра, уповаю, я достаточно отдохну, чтобы познакомиться с вашими гостями.

— Не считая моего племянника Бернарда, у меня гостит еще только молодой человек по фамилии Муллинер.

— Муллинер?

— Муллинер.

— А, да, — сказал епископ. — Муллинер.

В тот же миг в комнате за дверью мой племянник Сачеверелл вскочил с кресла и окаменел.

В моем повествовании я лишь мимоходом упомянул о школьных днях Сачеверелла в Харборо. И я не отвлекусь от темы, если теперь кратко коснусь того случая, который для него навсегда остался их венцом.

Как-то в летний солнечный день, когда ему было четырнадцать лет с половиной, мой племянник, решив скрасить скуку школьной рутины, взял мячик для гольфа и бросил его в стену здания в намерении поймать, когда тот отскочит. К несчастью, мяч не отскочил. Вместо того чтобы взять курс прямо на север, он полетел на северо-северо-восток, в результате чего исчез в окне директорского кабинета в тот самый миг, когда высокопоставленный вершитель школьных судеб вознамерился высунуться из окна и подышать свежим воздухом. И в следующий миг голос, словно бы исходивший с небес, произнес одно-единственное слово. Голос был подобен самым басовым нотам самого большого органа, а единственное слово было:

— МУЛЛИНЕР!!!

И, как слово, которое теперь услышал Сачеверелл, было тем же самым словом, так и голос был тем же самым голосом.

Чтобы в должной мере оценить состояние моего племянника, вам следует понять, что эпизод, о котором я сейчас рассказал, все эти годы пребывал свежим у него в памяти. В своем любимом кошмаре, донельзя его угнетавшем, он беспомощно стоял, сотрясаемый дрожью, а голос над ним произносил одно-единственное слово: «Муллинер!»

Неудивительно, что теперь он был парализован. В его голове билась лишь одна связная мысль — горькое сожаление, что ни у кого недостало ума сообщить ему, что епископ Богнорский — это не кто иной, как его былой директор, преподобный Д.Г. Смезерс. Естественно, просвети его кто-нибудь, он мгновенно испарился бы из «Башен». Но все они повторяли «епископ Богнорский» да «епископ Богнорский», а это ему ничего не говорило.

Теперь, когда было уже поздно, Сачевереллу словно бы припомнилось, что он от кого-то слышал, будто преподобного Д.Г. Смезерса возвели в епископы, и даже в это мгновение полнейшего коллапса он ощутил дрожь праведного негодования из-за подлости свершившегося. Подло со стороны директоров вот так менять имя и захватывать людей врасплох. И какие бы доводы ни выдвинул преподобный Д.Г. Смезерс, ему не уйти от того факта, что он коварно облапошил общество. Он же практически совершил подлог.

Но момент мало подходил для абстрактных размышлений о добре и зле. Необходимо спрятаться… спрятаться…

Но, можете вы спросить, почему у моего племянника Сачеверелла возникло желание прятаться? Разве с помощью восьми легко усваиваемых уроков, предоставленных курсами заочного обучения «Положитесь на нас», он не обрел несгибаемую уверенность в себе и железную волю? Безусловно. Однако в этот жуткий миг все усвоенное им исчезло, развеялось подобно сну. Время повернуло вспять, и он вновь стал пятнадцатилетним студнем, исполненным маниакального ужаса перед директорами школ.

Нырнуть под кровать было для Сачеверелла Муллинера секундным делом. И когда отворилась дверь, он лежал там, затаив дыхание и пытаясь не дать ушам зашелестеть от сквозняка.

Смезерс (он же Богнор) принципиально раздевался без спешки. Совлек со своих ног епископские гетры, а затем некоторое время постоял, словно в забытьи, напевая забористый псалом. Затем вновь начал разоблачаться, но и тогда тяжкое испытание Сачеверелла не кончилось. Насколько он мог судить при ограниченности своего обзора, епископ проделал несколько расслабляющих физических упражнений. Потом удалился в ванную и почистил зубы. И миновало почти полчаса, прежде чем он наконец забрался под одеяло и погасил свет.

Еще долго после этого Сачеверелл продолжал неподвижно лежать там, где лежал. Наконец легкий ритмический звук со стороны подушек заверил его, что епископ опочил, и он осторожно выполз из своего логова. Затем, ступая с величайшей осмотрительностью, приблизился к двери, открыл ее и переступил порог.

Облегчение, которое испытал Сачеверелл, притворяя за собой дверь, было бы не столь радужным, если бы он понял, что из-за небольшой навигационной ошибки отнюдь не достиг спасительного коридора снаружи, а всего лишь вошел в ванную. Этот факт он осознал, только когда наткнулся на нежданный стул, поскользнулся на коврике, попытался в темноте ухватиться за что-нибудь и смахнул со стеклянной полки над раковиной ряд флаконов, содержавших — в указанном порядке — «Скальпо» («Удобряет волосяные фолликулы»), «Антираздражитель» для лица после бритья и «Золотое полоскание» доктора Уилберфорса (большой флакон за семь шиллингов шесть пенсов). Разбиваясь об пол, они открыли бы глаза на реальное положение вещей даже гораздо более тупому человеку, чем Сачеверелл Муллинер.

Он не растерялся. Из комнаты до него донеслись звуки, неопровержимо указывающие, что епископ приподнялся и сел на постели, и Сачеверелл начал молниеносно действовать. Торопливо нащупав выключатель, он зажег свет. Увидел задвижку и задвинул ее. Лишь тогда, присев на край ванны, он попытался внимательно обдумать свое положение.

Но ему не дали спокойно поразмыслить. За дверью послышалось тяжелое дыхание. Затем раздался голос:

— Кто-о тут?

Будто в счастливые школьные дни, голос этот заставил Сачеверелла подпрыгнуть на шесть дюймов. Не успел он приземлиться, как в спальне прозвучал еще один голос. Он принадлежал полковнику сэру Редверсу Бранксому, который услышал звон бьющегося стекла и, в согласии с законами гостеприимства, пришел узнать, не нужна ли его помощь.

— В чем дело, мой милый епископ?

— В грабителе.

— Грабителе?

— Грабителе. Он заперся в ванной.

— В таком случае весьма удачно, что я на всякий случай захватил с собой вот этот боевой топор, а также дробовик.

Сачеверелл почувствовал, что настала минута присоединиться к их беседе. Он подошел к двери и прижал губы к замочной скважине.

— Все в порядке, — сказал он дрожащим голосом.

Полковник испустил удивленное восклицание.

— Говорит, что все в порядке, — сообщил он.

— А почему он говорит, что все в порядке? — осведомился епископ.

— Я его не спрашивал, — ответил полковник. — Он просто сказал, что все в порядке.

Епископ досадливо хмыкнул.

— Вовсе не в порядке, — сказал он с некоторым жаром. — И я не могу понять, почему этот субъект счел, будто все в порядке. Полагаю, мой милый полковник, что лучше всего нам поступить следующим образом: вы возьмете дробовик на изготовку, а я сокрушу дверь вашим превосходным боевым топором.

И именно в этот, бесспорно, критический момент нечто мягкое коснулось правого уха Сачеверелла, заставив его вновь подпрыгнуть — на этот раз на восемь дюймов с четвертью. И, повернувшись волчком, он обнаружил, что уха его коснулась занавеска на окне ванной.

Раздался оглушительный треск, дверь заходила ходуном. Епископ, в чьих жилах запылала кровь сотни предков, принадлежавших воинствующей церкви, принялся орудовать боевым топором.

Но Сачеверелл не обратил внимания на треск. Все его внимание поглотило зрелище открытого окна. Гибким движением он проскользнул в него и оказался на карнизе.

Мгновение он дико озирался, затем, быть может, воодушевленный подсознательным воспоминанием о юноше, что нес среди снегов и льда развернутое знамя с девизом странным «Эксцельсиор!», как о том поведал поэт Лонгфелло, он быстро подпрыгнул и начал взбираться вверх по крыше.

Мюриэль Бранксом, удалившись в свою спальню над Голубым апартаментом, спать не ложилась. Она сидела у открытого окна и думала, думала…

Мысли ее были горькими. Раскаяния она не испытывала. Совесть твердила ей, что, дав Сачевереллу по рукам во время их последнего разговора, она поступила правильно. Он держался, будто самовластный шейх аравийских пустынь, а неприязнь к самовластным шейхам аравийских пустынь составляла неотъемлемую часть ее духовного «я».

Однако сознание, что справедливость на ее стороне, не всегда в подобных ситуациях служит девушке надежной опорой. И сердце Мюриэль исполнилось ноющей болью, когда ей вспомнился тот Сачеверелл, которого она любила, — прежний, кроткий, милый Сачеверелл, моливший лишь о том, чтобы ему дозволялось взирать на нее полными обожания глазами, отводя их, только когда возникала нужда посмотреть на веревочку, с помощью которой он проделывал всякие фокусы. Она оплакивала, увы, исчезнувшего Сачеверелла.

После того, что произошло между ними, он, разумеется, покинет «Башни» рано поутру — наверное, задолго до того, как она спустится к завтраку, поскольку встает она поздно. Наверное, она больше никогда его не увидит, подумалось ей.

И тотчас она его увидела. Сачеверелл на четвереньках карабкался вверх по крыше по направлению к ее окну — и для того, кто не был кошкой, справлялся с этой задачей весьма недурно. Она едва успела вскочить, а он уже стоял перед ней, вцепившись в подоконник.

Мюриэль ахнула и уставилась на него широко открытыми трагичными глазами.

— Чего тебе надо? — спросила она резко.

— Видишь ли, тут вот какое дело, — сказал Сачеверелл. — Если ты не возражаешь, я бы ненадолго спрятался у тебя под кроватью.

Внезапно в смутном свете Мюриэль увидела, что его лицо искажено непонятным ужасом. И сразу же ее враждебность словно смыло приливной волной, а взамен вернулись былые любовь и уважение, горячие-прегорячие, совсем прежние. Секунду назад она жаждала стукнуть его кирпичом по темени. А теперь ей не терпелось утешить его и защитить. Ведь перед ней вновь был прежний обожаемый Сачеверелл — несчастненький, робкий, беспомощный недотепа, которого ей все время хотелось погладить по голове, а порой у нее возникала непонятная потребность скормить ему кусочек сахара.

— Лезь сюда, — сказала она.

Он торопливо поблагодарил ее и пулей перелетел через подоконник. Затем внезапно весь напрягся, и в его глазах вновь появился отчаянный затравленный взгляд. Откуда-то снизу донесся басистый лай епископа, взявшего след. Сачеверелл вцепился в Мюриэль, и она обняла его, как мать, утешающая ребенка, напуганного страшным сном.

— Ты слышишь? — прошептал он.

— Кто это? — спросила Мюриэль.

— Директор школы, — пробормотал Сачеверелл, задыхаясь. — Табуны директоров. И полковники. Стаи полковников. С боевыми топорами и дробовиками. Спаси меня, Мюриэль!

— Ну-ну-ну, — сказала Мюриэль. — Ну-ну-ну.

Она указала ему на кровать, и он нырнул под нее, как чирок.

— Ты там в полной безопасности, — сказала Мюриэль. — А теперь расскажи мне, что, собственно, происходит.

Снаружи доносились крики и шум погони. Силы преследователей, видимо, пополнились дворецким и двумя-тремя доблестными лакеями. Надломленным голосом Сачеверелл поведал ей все.

— Но что ты делал в Голубом апартаменте? — спросила Мюриэль, когда он завершил свой горестный рассказ. — Я не понимаю.

— Я пошел туда поговорить с твоим кузеном Бернардом и сказать ему, что он женится на тебе только через мой труп.

— Бр-р! — сказала Мюриэль, содрогнувшись. — Какая неприятная идея. И вообще, не вижу, как это можно осуществить… — Она помолчала, прислушиваясь к звукам, доносящимся снизу. Лакеи словно бы спотыкались друг о дружку на ступеньках лестницы, а один раз раздался пронзительный вопль охотничьего епископа, налетевшего на вешалку. — Но почему ты вообразил, — продолжала она, — что я выйду за Бернарда?

— Я подумал, что ты из-за этого выгнала меня взашей.

— Вот уж нет! Я выгнала тебя взашей, потому что ты вдруг стал отвратным, рявкающим, нахальным мордоворотом.

Последовала пауза, а потом Сачеверелл сказал:

— Разве? Да, пожалуй. Ты не знаешь, — продолжал он, — когда проходит первый утренний поезд?

— По-моему, в три сорок.

— Я уеду с ним.

— А надо ли?

— Необходимо. Абсолютно.

— Ну что же, — сказала Мюриэль. — Мы скоро снова встретимся. Я на днях смотаюсь в Лондон, позавтракаем вместе, поженимся и…

Из-под кровати донесся судорожный вздох:

— Поженимся! Ты правда выйдешь за меня, Мюриэль?

— А как же! Прошлое забыто. Ты снова мой любимый ангелочек, и я люблю тебя страстно, безумно. Что на тебя нашло в последнее время, я даже вообразить не могу, но все уже позади, и не будем больше об этом говорить. Чу! — перебила она себя, когда в ночи раздался громкий протяжный звон, сопровождаемый потоком сочных проклятий на каком-то иностранном языке, возможно на хиндустани. — По-моему, папаша споткнулся об обеденный гонг.

Сачеверелл не ответил: его сердце было слишком полно для слов. Он думал о том, как горячо он любит эту девушку и каким счастливым сделали его последние ее фразы.

И все же к его радости примешивалась печаль. Как выразился древнеримский поэт: surgit amari aliquid.[32] Он вдруг вспомнил, что заплатил курсам заочного обучения «Положитесь на нас» пятнадцать гиней вперед за двадцать уроков. А воспользовался только восемью. И его кинжалом пронзила мысль, что в нем уже не найдется уверенности в себе и железной воли в количестве, достаточном, чтобы явиться к Джнт. Б. Пилбрику и потребовать свои деньги обратно.

— Кошки — не собаки!

Есть только одно место, где можно услышать такой перл мудрости, небрежно оброненный в общей беседе, и место это — зал «Отдыха удильщика». Вот там-то, пока мы благодушествовали у топящегося камина, задумчивый Пинта Портера и сделал вышеприведенное заявление.

Хотя беседа до этого момента велась о теории относительности Эйнштейна, мы охотно настроили наши умы на предложенную тему. Регулярное посещение ежевечерних собраний, на которых мистер Муллинер председательствует с таким неколебимым достоинством и такой любезностью, развивает большую гибкость ума. В нашем тесном кружке спор о Последнем Местопребывании Души во мгновение ока может перейти на лучшие способы поджаривания грудинки, не позволяющие ей утратить сочность.

— Кошки, — продолжал Пинта Портера, — эгоистичны. Человек может всячески ублажать кошку неделя за неделей, исполнять ее малейшие прихоти, а она берет и уходит от него, потому что по соседству нашла себе местечко, где чаще дают рыбу.

— А я потому кошек не уважаю, — сказал Виски С Лимонным Соком мрачно, словно человек, хранящий в сердце тайную обиду, — что на них нельзя положиться. Им недостает прямоты, и игру они ведут нечестно. Вы обзаводитесь котом и называете его Томас или Джордж, это уж как выйдет. Все вроде бы чинно и благородно. А потом просыпаетесь в одно прекрасное утро и находите в шляпной картонке шестерых котят. Приходится все начинать сначала, да только под другим углом.

— Если хотите знать, чем кошки плохи, — сказал краснолицый мужчина с остекленелыми глазами, — так это тем, что у них нет никакого такта. Вот у одного моего друга была кошка, и уж он с ней так нянчился! А что произошло? Каков был результат? Однажды вечером он вернулся домой довольно поздно и как раз вставил штопор в замочную скважину, а его кошка — вы не поверите! — выбрала именно эту секунду, чтобы спрыгнуть с дерева ему на шею. Ну, никакого такта!

Мистер Муллинер покачал головой.

— Пусть все так, — сказал он, — но все же, по моему мнению, до самой сути вы не добрались. Истинный порок подавляющего большинства кошек — это нестерпимый вид превосходства, который они на себя напускают. Кошки как класс так полностью и не избавились от чванства, восходящего к тому обстоятельству, что в Древнем Египте им поклонялись как богам. А потому они нередко склонны критиковать и осуждать податливых на соблазн, слабых смертных, с которыми их сводит судьба. Их пристальный взгляд полон упрека. В их глазах сквозит пренебрежительная жалость. И на чувствительного, впечатлительного человека это часто оказывает самое скверное воздействие, порождает комплекс неполноценности в самой тяжелой форме. Странно, что разговор принял такой оборот, — сказал мистер Муллинер, прихлебывая свое подогретое шотландское виски с лимонным соком. — Я лишь сегодня днем вспоминал необычное происшествие с Ланселотом, сыном моего кузена Эдварда.

— Я знавал кота… — начал было Светлый Эль.

Ланселот, сын моего кузена Эдварда (начал мистер Муллинер), в то время, о котором я говорю, был красивым юношей двадцати пяти лет. Осиротев еще в нежном возрасте, он вырос в доме своего дяди Теодора, высокопреподобного настоятеля Болсоверского собора, и этот святой человек испытал страшный шок, когда по достижении совершеннолетия Ланселот написал ему, что снял студию на Ботт-стрит в Челси с намерением остаться в столице и стать художником.

О художниках настоятель был самого низкого мнения. Как ведущий член Болсоверского наблюдательного комитета, он, мужественно исполняя омерзительный долг, был вынужден присутствовать на частном просмотре суперсуперфильма «Палитры страсти». И теперь ответил на сообщение племянника возмущенной эпистолой, в которой подчеркнул, как прискорбно и больно ему думать, что его собственная плоть и кровь по доброй воле избрал жизненный путь, который рано или поздно приведет его к писанию портретов русских княгинь, которые, лишь наполовину прикрыв наготу, возлежат на диванах в обнимку с ручными ягуарами. Он убеждал Ланселота вернуться под его кров и стать младшим священником, пока еще не поздно.

Но Ланселот остался непреклонен. Он глубоко сожалел о размолвке с родственником, которого всегда уважал, но пусть его прах поберет, если он вернется в среду, душившую его личность и налагавшую оковы на его дух. И в течение четырех лет дядя и племянник хранили взаимное молчание.

За эти годы Ланселот заметно продвинулся на избранном им поприще. И в тот момент, с которого начинается эта история, его будущее казалось весьма радужным. Он писал портрет Бренды, единственной дочери мистера и миссис Б.Б. Карберри-Пэрбрайт, проживающих в доме номер 11 на Макстон-сквер в Южном Кенсингтоне, что означало тридцать фунтов в его носок после доставки туда завершенного шедевра. Он научился жарить яичницу с беконом и практически покорил гавайскую гитару. И в довершение всего был помолвлен с бесстрашной юной поэтессой (приверженной верлибру) по имени Глэдис Бингли, более известной как Сладкозвучная Певица и проживающей в Гарбридж-Мьюс, Фулем, — очаровательной девушкой, очень похожей на зубочистку.

Ланселоту казалось, что жизнь прекрасна и полна радостей. Он наслаждался настоящим, не вспоминая прошлого.

Но как верно подмечено, прошлое неотделимо связано с настоящим, и нам не дано предугадать, в какой момент оно взорвет у нас под ногами бомбу замедленного действия. В один прекрасный день, когда он вносил мелкие изменения в портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт, в студию вошла его нареченная.

Он ожидал ее, так как в этот день она отбывала на трехнедельный отдых на юге Франции и обещала заглянуть к нему по дороге на вокзал. Ланселот отложил кисть и воззрился на Глэдис Бингли с пылкой страстью, в тысячный раз ощущая, как он обожает каждое чернильное пятнышко на ее носике. Она стояла в дверях, вихры коротко подстриженных волос торчали во все стороны, как прутья метлы, и зрелище это проникало в самые глубины его сердца.

— Наше вам, Рептилия! — сказал он с неизъяснимой нежностью.

— И с кисточкой, Червячище, — отозвалась Глэдис, сияя девичьим обожанием сквозь монокль в левом глазу. — У меня ровно полчаса.

— Ну что же, — сказал Ланселот, — полчаса пролетят быстро. А что это у тебя в руке?

— Письмо, олух. А ты думал что?

— Откуда оно у тебя?

— У дверей я столкнулась с почтальоном.

Ланселот взял у нее конверт и изучил его.

— Ох! — сказал он.

— Что случилось?

— Письмо от моего дяди Теодора.

— А я и не знала, что у тебя есть дядя Теодор.

— Еще как есть. И уже много лет.

— Так о чем он тебе пишет?

— Если ты способна прикусить язык на две секунды, то сделай это, — предложил Ланселот, — и я введу тебя в курс дела.

Звонким голосом, который, как и у всех Муллинеров, даже самого дальнего родства, отличался мелодичностью и четкой артикуляцией, он прочел следующее:

Когда Ланселот кончил читать это послание, в студии на минуту-другую воцарилось задумчивое молчание. Наконец его прервала Глэдис.

— Ну и нахальство! — сказала она. — Я бы ни за что не согласилась.

— А почему?

— Зачем тебе кот?

Ланселот поразмыслил.

— Бесспорно, — сказал он, — будь у меня полная свобода рук, я предпочел бы не превращать мою студию в кошачий приют. Но тут особые обстоятельства. Последние несколько лет мои отношения с дядей Теодором были несколько натянутыми. Собственно, можно было сказать, что мы расстались навсегда. И мне сдается, что он смягчился. Я бы уподобил это письмо оливковой ветви. Если я ублажу его кота, то, пожалуй, получу право слегка подоить дядюшку, как по-твоему?

— Так он богат, зануда этот? — с интересом спросила Глэдис.

— Очень и очень.

— В таком случае, — сказала Глэдис, — считай, что я беру свои возражения назад. Солидный чек от благодарного котолюба, бесспорно, придется весьма кстати. Мы бы смогли пожениться уже в этом году.

— Вот именно, — подтвердил Ланселот. — Гнусная перспектива, конечно, но раз уж мы решили, то чем скорее покончим с этим делом, тем лучше, верно?

— Абсолютно.

— Так заметано: я беру опеку над котом.

— И правильно делаешь, — сказала Глэдис. — А пока ты не мог бы одолжить мне гребешок? У тебя в спальне имеется такая штука?

— А зачем тебе гребешок?

— Да мне за обедом суп в волосы попал. Я сейчас.

Она выбежала за дверь, и Ланселот, вновь взяв письмо, обнаружил, что не прочел его продолжения на обороте листка.

А там было написано следующее:

Ланселот перечитывал эти наставления во второй раз, когда в дверь позвонили и он увидел на крыльце мужчину с корзиной, закрытой крышкой. Корректное «мяу» из ее недр не оставило сомнений в содержимом, и Ланселот отнес корзину в студию, где разрезал бечевку.

— Э-эй! — рявкнул он, подойдя к двери.

— Что еще?! — взвизгнула сверху его нареченная.

— Кот прибыл.

— Хорошо. Сейчас спущусь.

Ланселот вернулся к корзине.

— Здорово, Уэбстер! — сказал он бодро. — Как делишки, приятель?

Кот не ответил. Он сидел, склонив голову, умываясь и причесываясь, как и принято после железнодорожного путешествия.

Для облегчения этих гигиенических операций он вытянул одну ногу, держа ее на весу. И тут Ланселоту вспомнилось старинное поверье, о котором он в нежном детстве услышал от своей нянюшки. Если, сказала эта женщина, подкрасться к кошке, когда ее нога вытянута на весу, и дернуть за эту ногу, загадав желание, то желание это сбудется не позже чем через тридцать дней. Такое вот милое суеверие, и Ланселот решил, что теорию следует проверить на практике. А потому он с опаской подкрался и уже протягивал руку в намерении дернуть, когда Уэбстер опустил ногу, обернулся и поднял глаза.

Он поглядел на Ланселота, и внезапно Ланселот мучительно осознал, какую недопустимую вольность чуть было себе не позволил.

До этого мгновения Ланселот Муллинер (хотя, казалось бы, постскриптум дядюшкиного письма должен был его насторожить) понятия не имел, какого кота он принял под свой кров. Теперь в первый раз он посмотрел на Уэбстера внимательно и увидел его как единое целое.

Уэбстер был очень большим, очень черным. Он производил впечатление кота сдержанного, но крайне глубокого. Потомок старинного церковного рода, чьи предки церемонно ухаживали за своими избранницами под сенью соборов и на кирпичных оградах епископских дворцов, он обладал тем благолепием манер, какое отличает князей церкви. Его чистые глаза смотрели ясно и невозмутимо и, казалось, проникли в самые дальние уголки души Ланселота, который не замедлил почувствовать себя ужасно виноватым.

Когда-то давным-давно, в дни своего буйного детства, Ланселот, проводя летние месяцы в резиденции настоятеля, настолько забылся под влиянием лимонада и первородного греха, что пульнул в ногу старшего каноника из своего духового ружьеца. А обернувшись, обнаружил, что гостивший у настоятеля архидьякон наблюдал всю эту сцену в непосредственном его тылу. И то, что он почувствовал тогда, встретив взгляд архидьякона, Ланселот ощутил теперь под безмолвным взором Уэбстера.

Уэбстер, правду сказать, бровей не поднял. Но потому лишь, сообразил Ланселот, что таковых у кота не имелось.

Ланселот попятился, залившись краской.

— Прошу прощения, — пробормотал он.

Наступила пауза. Уэбстер продолжал сверлить его взглядом. Ланселот отступил к двери.

— Э… извините… я на минутку, — промямлил он и, бочком выбравшись из комнаты, помчался наверх в полном расстройстве чувств.

— Знаешь… — начал Ланселот.

— Ну, что еще? — спросила Глэдис.

— Тебе зеркало больше не нужно?

— А что?

— Э… я подумал, — сказал Ланселот, — что мне надо бы побриться.

Девушка изумленно уставилась на него:

— Побриться? Так ты же брился всего позавчера.

— Знаю. И все-таки… то есть… ну, в знак уважения. Кот, понимаешь?

— Что — кот?

— Ну, он как бы ожидал, что я… Сказано, собственно, ничего не было, но понять было нетрудно. Вот я и подумал, что быстренько побреюсь и, может быть, переоденусь в мой синий шерстяной костюм.

— Наверное, ему пить хочется. Дай ему молока.

— Ты думаешь, можно? — сказал Ланселот с сомнением. — Понимаешь, я ведь не настолько близко с ним знаком. — Он помолчал, а потом продолжал нерешительно: — И вот что, старушка…

— А?

— Я знаю, ты не рассердишься, что я об этом упоминаю, но у тебя нос в чернильных пятнах.

— Конечно. Нос у меня всегда в чернильных пятнах.

— Ну, а ты не думаешь, если быстренько потереть кусочком пемзы?.. Ты же знаешь, как важны первые впечатления…

Глэдис выпучила на него глаза.

— Ланселот Муллинер, — заявила она, — если ты думаешь, что я обдеру себе нос до костей ради какой-то паршивой кошки…

— Ш-ш-ш! — в агонии перебил Ланселот.

— Пойду вниз, погляжу на него, — сказала Глэдис, надувшись.

Когда они вошли в студию, Уэбстер с брезгливостью созерцал иллюстрацию из «La Vie Parisienne»,[33] украшавшую одну из стен. Ланселот торопливо содрал ее со стены.

Глэдис смерила Уэбстера недружелюбным взглядом:

— А, так вот этот паршивец!

— Ш-ш-ш!

— Если хочешь знать мое мнение, — сказала Глэдис, — этот кот жил чересчур вольготно. Ублажал себя, как мог. Посади-ка его на диету.

По сути, ее критика не была необоснованной. Бесспорно, во внешности Уэбстера просматривался отнюдь не просто намек на embonpoint.[34] Он обладал той благообразной упитанностью, которую мы привыкли ассоциировать с обитателями резиденций при соборах. Однако Ланселот тревожно поежился. Он так надеялся, что Глэдис произведет хорошее впечатление, а она с места в карьер принялась допускать одну бестактность за другой.

Он томился желанием объяснить Уэбстеру, что у нее просто манера такая, что в кругах богемы, где она блистает, доброжелательное подшучивание над наружностью общепринято и даже очень высоко ценится. Но было поздно. Непоправимое произошло. Уэбстер надменно отвернулся и молча удалился за диван.

Глэдис, ничего не заметив, начала прощаться.

— Ну, наше с кисточкой, — сказала она весело. — Увидимся через три недели. Наверняка вы с этим котом загуляете, стоит мне выйти за дверь.

— Ну пожалуйста! — простонал Ланселот. — Прошу тебя!

Он заметил кончик черного хвоста, торчащий из-за дивана. Кончик этот слегка подергивался, и Ланселот понимал его с полуподергивания. С гнетущим отчаянием он убедился, что Уэбстер уже вынес приговор его невесте, осудив ее как недостойную пустоголовую ветреницу.

Примерно десять дней спустя Бернард Уорпл, скульптор-неовортуист, завернув перекусить в «Лиловую куропатку», увидел там Родни Сколлопа, выдающегося юного сюрреалиста. Они потолковали каждый о своем искусстве, а потом Уорпл спросил:

— Что такое говорят про Ланселота Муллинера? Ходят нелепые слухи, будто его видели свежевыбритым в середине недели. Полагаю, за ними ничего нет?

Сколлоп нахмурился. Он как раз собирался сам заговорить о Ланселоте, так как любил его и очень за него тревожился.

— Это чистая правда, — ответил он.

— Просто не верится!

Сколлоп наклонился к нему. Его красивое лицо было полно тревоги.

— Я тебе кое-что скажу, Уорпл.

— Что такое?

— Мне доподлинно известно, что Ланселот Муллинер теперь бреется каждое утро.

Уорпл раздвинул спагетти, которые развешивал на себе, и посмотрел в образовавшуюся щель на Сколлопа.

— Каждое утро?

— Без единого исключения. Я недавно забежал к нему — и здрасьте! Аккуратненько одет в синий шерстяной костюмчик, щеки выбриты до блеска. И более того: у меня есть основания полагать, что он их пудрит тальком.

— Не может быть!

— Может. И хочешь, я тебе скажу кое-что еще? На столе лежала раскрытая книга. Он поторопился ее спрятать, но опоздал. Руководство по этикету, представляешь?

— Руководство по этикету!

— «Изысканные манеры» леди Констанции Бодбенк.

Уорпл смотал длинную спагеттину, зацепившуюся за его левое ухо. Он был крайне взволнован. Как и Сколлоп, он любил Ланселота.

— Того гляди, он начнет переодеваться к обеду! — вскричал Уорпл.

— У меня есть все основания полагать, — мрачно заметил Сколлоп, — что он уже переодевается к обеду. Во всяком случае, очень похожего на него человека видели в прошлый четверг, когда тот покупал три крахмальных воротничка и черный галстук — у «Братьев Хоуп» на Кингз-роуд.

Уорпл резко отодвинул стул и вскочил. Он был сама решимость.

— Сколлоп, — сказал он, — мы друзья Муллинера — ты и я. В том, что ты мне рассказал, ясно проглядывает какое-то зловредное влияние, и еще никогда он так не нуждался в нашей дружбе. Не отправиться ли к нему прямо сейчас?

— Именно это я и собирался предложить, — сказал Родни Сколлоп.

Двадцать минут спустя они уже были в студии Ланселота, и Сколлоп красноречивым взглядом обратил внимание своего спутника на облик их гостеприимного хозяина. Ланселот Муллинер был корректно, даже щеголевато облачен в синий шерстяной костюм, складки на брюках отглажены, а его подбородок, как с болью в сердце признал Уорпл, глянцево поблескивал в оранжеватом свете заката.

Сигары во ртах его друзей явно напугали Ланселота.

— Полагаю, вы не против выбросить их? — сказал он умоляюще.

Родни Сколлоп с некоторой надменностью выпрямился во весь рост.

— С каких это пор, — вопросил он, — ты воротишь нос от лучших сигар в Челси, четыре пенса штука?

Ланселот поспешил его разуверить.

— Не я, — вскричал он, — а Уэбстер! Мой кот. Просто я знаю, что он не терпит табачного дыма. Из уважения к его взглядам я был вынужден отказаться от трубки.

Бернард Уорпл недоверчиво хмыкнул.

— Ты пытаешься нас уверить, — съязвил он, — что Ланселот Муллинер позволяет командовать собой какому-то чертову коту?

— Тише! — воскликнул Ланселот, затрепетав. — Знал бы ты, как его возмущают сильные выражения!

— Где этот кот? — осведомился Родни Сколлоп. — Вон то животное? — добавил он, указывая за окно, где крутого вида котище с драными ушами стоял и мяукал уголком рта, как отъявленный хулиган.

— Да что ты! — сказал Ланселот. — Это уличный кот, который время от времени заглядывает сюда перекусить чем-нибудь из мусорного бака. Уэбстер совсем другой. Уэбстер полон врожденного достоинства и отличается величавостью манер. Уэбстер — кот, который гордится тем, что всегда выглядит наикорректнейшим образом. Его высокие принципы и возвышенные идеалы светятся у него в глазах, подобно маякам… — Внезапно Ланселот сломался и тихонько добавил совсем иным тоном: — Будь он проклят! Проклят! Проклят!

Уорпл посмотрел на Сколлопа, Сколлоп посмотрел на Уорпла.

— Послушай, старина, — сказал Сколлоп, ласково опуская ладонь на согбенные плечи Ланселота, — мы же твои друзья. Доверься нам!

— Расскажи нам все, — добавил Уорпл. — В чем, собственно, дело?

Ланселот испустил горький тоскливый смешок:

— Вы хотите узнать, в чем дело? Так слушайте. Я подлапник.

— Подлапник?

— Вы же знаете, что такое подкаблучник. Ну а я — подлапник.

И прерывающимся голосом он рассказал им свою печальную повесть. Изложил свою историю отношений с Уэбстером с момента, когда тот прибыл в студию. Уверившись, что кот не подслушивает, он излил душу без купюр.

— Что-то у зверюги в глазах есть такое… — Голос его дрожал. — Гипнотическое. Он накладывает на меня заклятия. Пялится на меня и осуждает. Мало-помалу, шажок за шажком я под его влиянием превращаюсь из нормального уважающего себя художника в… ну, не знаю, как это определить. Достаточно сказать, что я перестал курить, перестал носить шлепанцы и разгуливать без воротничка, что не смею сесть за свой скудный ужин, предварительно не переодевшись, и… — тут он захлебнулся рыданиями, — я продал свою гавайскую гитару.

— Быть не может! — вскричал Уорпл, бледнея.

— Да, — сказал Ланселот, — я почувствовал, что он ее не одобряет.

Наступило долгое молчание.

— Муллинер, — сказал Сколлоп, — это гораздо серьезнее, чем я полагал. Нам следует пораскинуть мозгами, что тут можно сделать.

— Вероятно, — добавил Уорпл, — какой-то выход найдется.

Ланселот безнадежно покачал головой:

— Выхода нет. Я рассмотрел все варианты. Лишь одно, возможно, могло бы избавить меня от нестерпимого ига — если бы я разок, один-единственный разок изловил этого кота на какой-нибудь слабости. Если бы он разок — всего разок — на единый миг утратил свое суровое достоинство, то, чувствую, чары были бы разрушены. Но на это нет ни малейшего шанса! — страстно вскричал Ланселот. — Вот ты только что указал на уличного кота во дворе. Вон он стоит — тот, кто не жалел никаких усилий, чтобы сломить нечеловеческое самообладание Уэбстера. Я слышал, как этот зверюга говорил ему вещи, каких ни один кот, у кого в жилах течет кровь, а не водица, не потерпел бы и секунды. Но Уэбстер бросает на него взгляд, будто викарный епископ на провинившегося мальчика в церковном хоре, отворачивает голову и погружается в освежающий сон.

Он всхлипнул без слез. Уорпл, неисправимый оптимист, попытался по доброте сердечной утешить его, приуменьшив трагедию.

— Что же, — сказал он, — скверно, конечно, но, полагаю, в том, чтобы бриться, переодеваться к обеду и все такое прочее, никакого вреда нет. Многие великие художники… Уистлер, например…

— Погоди! — вскричал Ланселот. — Вы еще не слышали самого страшного.

Он судорожно вскочил, подошел к мольберту и открыл портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт.

— Вот, поглядите, — сказал он, — и скажите, что вы о ней думаете?

Его друзья молча разглядывали повернутое к ним лицо. Мисс Карберри-Пэрбрайт была девицей крайне чопорной и ледяной наружности. Отгадать причину, побудившую ее заказать свой портрет, представлялось невозможным. Никто долго не выдержал бы подобного на стене своего жилища.

Молчание прервал Сколлоп:

— Вы друзья?

— Видеть ее не могу, — яростно ответил Ланселот.

— В таком случае, — продолжал Сколлоп, — могу говорить откровенно. По-моему, она прыщ.

— Чирей, — добавил Уорпл.

— Фурункул и язва, — подвел итоги Сколлоп.

Ланселот хрипло засмеялся:

— Вы описали ее с поразительной точностью. Она воплощает все наиболее противопоказанное моей артистической натуре. Меня от нее тошнит. Я женюсь на ней.

— Что-о?! — вскричал Сколлоп.

— Ты же собираешься жениться на Глэдис Бингли, — добавил Уорпл.

— Уэбстер так не считает, — сказал Ланселот с горечью. — При их первой встрече он исчислил ее, взвесил и нашел очень легкой. А едва он увидел Бренду Карберри-Пэрбрайт, как задрал хвост под прямым углом, приветственно заурчал и потерся головой о ее ногу. Я сразу понял, что у него на уме.

И с той минуты он прилагает все усилия, чтобы устроить этот брак.

— Но, Муллинер, — сказал Уорпл, всегда торопившийся указать на светлую сторону любой ситуации, — с какой стати эта девушка захочет выйти за никчемного, паршивого олуха без гроша в кармане, подобного тебе? Ободрись, Муллинер, надо просто выждать, и ее начнет от тебя воротить.

Ланселот покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Ты говоришь как истинный друг, Уорпл, но ты не понимаешь. Старая миссис Карберри-Пэрбрайт, мать, присутствующая на сеансах во имя приличий, очень скоро узнала про мое родство с дядей Теодором, у которого наличности куры не клюют. Она знает, что когда-нибудь я буду богат. Она знавала дядю Теодора, когда тот был священником прихода Святого Ботольфа в Найтсбридже, и с самого начала держалась со мной с отвратной фамильярностью старинной знакомой. Без конца старается залучить меня к себе с визитом в свои приемные дни, на свои воскресные завтраки, на свои обеды в тесном дружеском кругу. Как-то раз она даже выразила желание, чтобы я сопровождал ее и ее гнусную дочку на выставку в академии.

Он горько усмехнулся. Ядовитые сарказмы Ланселота Муллинера по адресу Королевской академии искусств цитировались от Тайт-стрит на юге до Холланд-парка на севере, а на восток так до самого Блумсбери.

— Я твердо противостоял всем этим увертюрам, — продолжал Ланселот. — С самого начала я сохранял ледяное безразличие. Я не говорил прямо, что предпочту умереть под забором, чем нанести ей визит, но давал это понять своей манерой держаться. И я уже начинал верить, что заткнул ей пасть, когда вмешался Уэбстер и погубил все. Знаете, сколько раз я уже побывал в этом инфернальном доме за последнюю неделю? Пять! Уэбстер как будто желал этого. Говорю вам, я погибший человек.

Он закрыл лицо руками, Сколлоп тронул Уорпла за плечо, и они бесшумно выскользнули из комнаты.

— Скверно! — сказал Уорпл.

— Очень скверно, — добавил Сколлоп.

— Просто поверить невозможно.

— Ну нет. Увы, подобные случаи не такая уж редкость среди людей, которые, подобно Муллинеру, в заметной степени наделены тонким, сверхчувствительным артистическим темпераментом. Мой приятель, специалист по ритмическим интерьерам, однажды необдуманно согласился взять к себе в студию попугая своей тетки, пока она гостила у друзей на севере Англии. Она была дамой твердых евангелических взглядов, и птица впитала их. У попки была манера наклонять голову набок, испускать звук, словно кто-то откупоривает бутылку, и спрашивать у моего друга, спасен ли он. Короче говоря, когда я навестил его месяц спустя, оказалось, что он установил у себя в студии фисгармонию и как раз звучным тенором распевал духовные гимны, как старинные, так и современные, а попугай стоял на своей жердочке на одной ноге и подтягивал басом. Истинная трагедия. Мы все были очень расстроены.

Уорпл содрогнулся:

— Ты пугаешь меня, Сколлоп! И мы ничем не можем помочь?

Родни Сколлоп призадумался.

— Можно телеграфировать Глэдис, чтобы она немедленно вернулась. Не исключено, что ей удастся урезонить беднягу. Кроткое женское влияние… Да, так и нужно сделать. Загляни на почту по дороге домой и телеграфируй Глэдис. Считай, половина платы за телеграмму за мной.

В студии, которую они покинули, Ланселот Муллинер тупо разглядывал черный силуэт, вступивший в помещение. У Ланселота был вид человека, которого загнали в угол.

— Нет! — вопил он. — Я этого не сделаю.

Уэбстер продолжал смотреть на него.

— С какой, собственно, стати? — спросил Ланселот, слабея.

Взгляд Уэбстера был все так же устремлен на него.

— Ну ладно, — угрюмо буркнул Ланселот.

Он вышел из студии, еле волоча ноги, поднялся в спальню и облачился в визитку и цилиндр. Затем с гарденией в петлице отправился в дом № 11 на Макстон-сквер, где миссис Карберри-Пэрбрайт устраивала одно из своих маленьких чаепитий («несколько самых близких друзей, знаете ли»), чтобы познакомиться с Кларой Трокмортон-Студж, авторшей «Поцелуя сильного мужчины».

Глэдис Бингли поглощала второй завтрак в своем отеле на Французской Ривьере, когда пришла телеграмма Уорпла и вызвала у нее глубокую озабоченность.

В чем, собственно, было дело, ей постичь так и не удалось, ибо вихрь эмоций помешал Бернарду Уорплу связно изложить суть дела. Читая телеграмму, она то думала, что Ланселот попал в железнодорожную катастрофу, то приходила к выводу, что он до такой степени вывихнул свои мозги, что соперничающие приюты для умалишенных дерутся за право числить его среди своих клиентов. Опять-таки был момент, когда ей померещилось, будто сообщение Уорпла имеет лишь одно истолкование: Ланселот в партнерстве со своим котом занялся созданием гарема. Однако один факт был кристально ясен. С ее возлюбленным приключилась какая-то беда, и его ближайшие друзья единодушны в том, что спасти его может только ее незамедлительное возвращение.

Глэдис не колебалась ни секунды. Через полчаса после прочтения телеграммы она уже упаковала чемодан, извлекла волоконце спаржи из своей правой брови и вступила в переговоры о приобретении билета на первый же поезд северного направления.

По прибытии в Лондон она хотела было отправиться прямо к Ланселоту, однако природное женское любопытство побудило ее сначала посетить Бернарда Уорпла, чтобы он бросил свет на некоторые наиболее темные места своей телеграммы.

Уорпл как автор, возможно, предпочитал стиль туманных загадок, но, вынужденный ограничиться устным словом, он развил свою тему вполне удобопонятно, и пяти минут в его обществе оказалось достаточно, чтобы Глэдис постигла все относящиеся к делу факты и на ее лице появилось то суровое выражение, сопровождаемое поджатыми губами, которое можно наблюдать только на лицах невест, когда, вернувшись после краткого отдыха, они узнают, что за время разлуки их любимый успел сбиться с пути добродетели.

— Бренда Карберри-Пэрбрайт, а? — сказала Глэдис со зловещим спокойствием. — Я покажу ему Бренду Карберри-Пэрбрайт! Черт возьми, что это за мир, если девушка не может на секундочку отлучиться на Французскую Ривьеру без того, чтобы ее нареченный не вообразил себя мормонским старейшиной!

Добросердечный Бернард Уорпл пытался успокоить ее, как мог.

— Виноват кот, — сказал он твердо. — А Ланселот — всего лишь жертва. Он явно находится под вредным влиянием или лишен свободы действий.

— Как похоже на мужчину! — сказала Глэдис. — Валить все на невинного котика!

— Ланселот говорит, у него есть что-то такое в глазах.

— Ну, когда я встречусь с Ланселотом, — сказала Глэдис, — он увидит что-то такое в моих глазах.

Она удалилась, ритмично выдыхая языки пламени через нос. Опечаленный Уорпл вздохнул и возвратился к своей неовортуистской скульптуре.

Примерно пять минут спустя Глэдис, проходя через Макстон-сквер на пути к Ботт-стрит, внезапно замерла на месте. Зрелище, представившееся ее взору, заставило бы окаменеть любую невесту.

По тротуару в направлении дома № 11 двигались две фигуры. Вернее, три, если причислить к ним угрюмую собаченцию полутаксовой породы, которая семенила несколько впереди двух других, прикрепленная к поводку. Одной из двух прочих фигур был Ланселот Муллинер, крайне элегантный в сером твидовом костюме и новой фетровой шляпе. Он-то и держал поводок. В другой фигуре по портрету, который видела на мольберте в студии Ланселота, Глэдис узнала эту новейшую Дюбарри,[35] эту печально известную разрушительницу домашних очагов и разорительницу любовных гнездышек, Бренду Карберри-Пэрбрайт.

В следующий миг они поднялись по ступенькам номера одиннадцать и скрылись внутри, где их ожидали чашечки чаю и, возможно, немного музыки.

Примерно полчаса спустя Ланселот, с трудом вырвавшись из вертепа филистеров, помчал домой на быстрокрылом такси. Как всегда после длительного тет-а-тет с мисс Карберри-Пэрбрайт, он ощущал себя ошарашенным и отупелым, будто плавал по морю клейстера и наглотался немалого его количества. Твердо знал он лишь одно: ему необходимо выпить, а потребные для этого напитки находятся в шкафчике за диваном в его студии.

Он расплатился с шофером и кинулся в дом, а его язык сухо дребезжал, ударяясь о передние зубы. И тут на его пути встала Глэдис Бингли, которая, как он полагал, находилась далеко-далеко.

— Ты! — вскричал Ланселот.

— Да, я! — сказала Глэдис.

Долгое ожидание не помогло ей обрести душевное равновесие. После того как она вошла в студию, у нее достало времени топнуть ногой по ковру три тысячи сто сорок два раза, а число горьких улыбок, которые скользнули по ее губам, равнялось девятиста одиннадцати. Она была готова для битвы века.

Глэдис стояла перед ним, и женщина в ней горела огнем ее глаз.

— У, Казанова! — сказала она.

— Кто у-у? — осведомился Ланселот.

— Ты на меня не укай! — вскричала Глэдис. — Укай на свою Бренду Карберри-Пэрбрайт. Да, мне все известно, Ланселот Дон Жуан Генрих Восьмой Муллинер! Я только что видела тебя с ней. И слышала, что вас водой не разольешь. Бернард Уорпл сказал, что ты женишься на ней.

— Нельзя же верить всему, что наговорят неовортуистские скульпторы, — неуверенно возразил Ланселот.

— Спорим, ты вернешься туда на обед, — заявила Глэдис.

Сказала она это наугад, основывая свое обвинение только на собственническом наклоне головы, который подметила у Бренды Карберри-Пэрбрайт при их недавней встрече. Вот, сказала она себе в ту минуту, идет мерзавка, которая намерена пригласить — или уже пригласила — Ланселота Муллинера отобедать у них по-семейному, а потом сводить ее в кино.

Но выстрел попал в цель. Ланселот понурил голову.

— Да, разговор о чем-то таком имел место, — признался он.

— Ага! — воскликнула Глэдис.

Ланселот устремил на нее истомленный взгляд.

— Я не хочу идти туда, — умоляюще сказал он. — Честное слово. Но Уэбстер настаивает.

— Уэбстер!

— Да, Уэбстер. Если я уклонюсь от приглашения, он усядется напротив и уставится на меня.

— Ха!

— Но так и будет. Сама у него спроси.

Глэдис быстро топнула по ковру шесть раз, подняв итог до трех тысяч ста сорока восьми. В ней произошла перемена: она обрела устрашающее спокойствие.

— Ланселот Муллинер, — сказала она, — выбирай! Либо я, либо Бренда Карберри-Пэрбрайт. Я предлагаю тебе дом, где ты сможешь курить в постели, сбрасывать пепел на пол, разгуливать в пижаме и шлепанцах весь день напролет и бриться только утром в воскресенье. А на что ты можешь надеяться, если выберешь ее? Дом в Южном Кенсингтоне (возможно, на Бромптон-роуд), где с вами, вероятно, будет жить ее мамаша. Жизнь, которая будет непрерывной чередой жестких воротничков, тесных штиблет, визиток и цилиндров.

Ланселот затрепетал, но она неумолимо продолжала:

— Вы будете принимать визитеров через каждый четверг, и ты должен будешь обносить их сандвичами с огурцом. Каждый день ты будешь выводить собаку погулять, пока не станешь отпетым собаковыводилой. Будешь обедать в Бейсуотере, а на лето уезжать в Борнемут или Динар. Сделай свой выбор, Ланселот Муллинер! Оставляю тебя наедине со своими мыслями. Но одно последнее слово. Если ровно в семь тридцать ты не явишься в номер шесть-а по Гарбридж-Мьюс в полной готовности повести меня обедать в «Ветчину с говядиной», я все пойму и буду действовать соответственно.

— Глэдис! — вскричал Ланселот.

Но дверь за ней уже захлопнулась.

Несколько минут Ланселот Муллинер, оглушенный, продолжал стоять там, где стоял. Затем его начало назойливо преследовать воспоминание, что он так и не выпил. Метнувшись к шкафчику, он достал бутылку, откупорил ее и уже наполнял стопку щедрой струей, когда его внимание привлекло какое-то движение на полу у его ног.

Там стоял Уэбстер и смотрел на него снизу вверх. В его глазах таилось знакомое выражение легкого упрека.

«Отнюдь не то, к чему я привык в резиденции настоятеля», — казалось, говорил он.

Ланселота парализовало. Еще острее, чем прежде, он ощутил, что скован по рукам и ногам, что попал в капкан, из которого нет спасения. Бутылка выскользнула из его ослабевших пальцев и покатилась по полу, янтарной струей изливая свое содержимое, но в томлении духа он этого даже не заметил. С жестом, какой мог сделать Иов, обнаружив на своем теле еще один гнойный струп, он отошел к окну и угрюмо уставился наружу.

Затем обернулся со вздохом и вновь посмотрел на Уэбстера, а посмотрев, замер как завороженный.

Открывшееся ему зрелище могло ошеломить человека и более сильного, чем Ланселот Муллинер. Сначала он не поверил своим глазам. Затем медленно-медленно до него дошло, что видит он отнюдь не галлюцинацию, порожденную воспаленным воображением. Немыслимое свершалось на самом деле.

Уэбстер скорчился на полу возле расширяющейся лужицы виски. Но не ужас и отвращение понудили его скорчиться. Скорчился он потому, что, скорчившись, ему легче было добраться до крепкой влаги и сподручнее взяться за дело. Его язык погружался в виски, исчезал во рту и вновь погружался с равномерностью и быстротой поршня.

Затем внезапно на краткий миг он перестал лакать, повернул морду к Ланселоту, и по этой морде скользнула быстрая улыбка — до того благодушная, до того интимно-дружеская, до того исполненная веселого духа товарищества, что Ланселот поймал себя на том, что машинально улыбается в ответ — и не только улыбается, но еще и подмигивает. А в ответ на это подмигивание Уэбстер тоже подмигнул — да так сердечно и лукаво, будто сказал: «Ну-ну, проехало!»

Затем, слегка икнув, он вновь начал поглощать свою дозу, пока она еще не впиталась в пол.

В потемки души Ланселота Муллинера внезапно хлынул водопад солнечного света. Словно тяжкое бремя спало с его плеч. Нестерпимое заклятие последних двух недель исчезло, и он ощутил себя свободным человеком. Уэбстер, мнившийся столпом суровой добродетельности, оказался своим в доску. Больше Ланселот никогда не дрогнет под его взглядом. Ему теперь известна вся его подноготная.

Уэбстер к этому моменту, подобно воспетому поэтом красавцу оленю, сполна из озера испил и жажду все же утолил. Озеро виски он покинул, выписывая неторопливые задумчивые вензеля. Время от времени он пробовал мяукать, будто проверяя, не заплетается ли у него язык. Убеждаясь, что да, заплетается, он, видимо, принимал это за отличную шутку, так как после очередной неудачной попытки связно мяукнуть испускал неторопливый веселый смешок. А в заключение внезапно пустился в пляс, ритмично перебирая лапами, будто танцевал старинную сарабанду.

Зрелище было завлекательное, и в любое другое время Ланселот завороженно бы им любовался. Но теперь он присел к письменному столу и торопливо набрасывал коротенькую записку миссис Карберри-Пэрбрайт, суть каковой эпистолы сводилась к следующему: если она воображает, что он хоть на милю приблизится к ее гнусной берлоге нынче вечером или в любой другой вечер, то она очень и очень недооценивает способность Ланселота Муллинера увертываться и ускользать.

Ну, а Уэбстер? К этому времени демон Алкоголь уже полностью овладел им. Жизнь принципиального трезвенника сделала из него готовую жертву роковой влаги. Теперь он достиг стадии, на которой благодушие сменяется буйностью. Глуповатая улыбка исчезла с его морды, сменившись драчливой миной. Несколько секунд он постоял на задних лапах, высматривая противника, а затем, утратив остатки самообладания, очень быстро пять раз обежал комнату, обозлился на пуфик и с невероятной свирепостью атаковал его, не жалея ни когтей, ни зубов.

Но Ланселот ничего этого не видел. Ланселота в студии не было. Ланселот стоял на тротуаре Ботт-стрит и сигналил такси.

— Шесть-а, Гарбридж-Мьюс, Фулем, — сказал Ланселот шоферу.

В зале «Отдыха удильщика» наступило благостное молчание, которое время от времени осеняет пиршество Разума и излияние Души в этой обители уюта. Нарушил его Виски С Содовой.

— Я долго думал, — сказал Виски С Содовой, обращаясь к мистеру Муллинеру, — про этого вашего кота, про Уэбстера.

— А у мистера Муллинера есть кот Уэбстер? — осведомился Стаканчик Портвейна, который вернулся в наш тесный кружок после недельного отсутствия.

Мудрец «Отдыха удильщика» с улыбкой покачал головой.

— Уэбстер, — сказал он, — мне не принадлежит. Он собственность настоятеля Болсоверского собора, который по возведении в сан епископа перед отплытием из Англии, дабы приступить к своим епископским обязанностям в епархии Бонго-Бонго в Западной Африке, оставил животное на попечение своего племянника, Ланселота, художника и сына моего кузена Эдварда. В прошлый вечер я поведал этим джентльменам, как Уэбстер временно перевернул жизнь Ланселота вверх дном. Годы, проведенные в резиденции настоятеля собора, воспитали в нем суровую добродетель и взыскательность, и он обрушил на сына моего кузена всю силу волевой и ханжеской личности. Словно бы Савонарола или кто-нибудь из библейских пророков внезапно вторгся в беззаботную богемную атмосферу студии художника.

— Он пялился на Ланселота и расстраивал ему нервишки, — объяснил Пинта Портера.

— Заставил бриться каждый день и бросить курить, — добавил Виски С Лимонным Соком.

— Он считал Глэдис Бингли, невесту Ланселота, слишком суетной, — сказал Ром С Молоком, — и пытался женить его на девушке, которую звали Бренда Карберри-Пэрбрайт.

— Но в один прекрасный день, — докончил мистер Муллинер, — Ланселот обнаружил, что животное это при всех своих словно бы несгибаемых принципах всего лишь колосс на глиняных лапах и ничем не лучше любого из нас. Он нечаянно уронил бутылку спиртного, а кот упился ее содержимым и повел себя самым неподобающим образом, так что чары, естественно, тут же рассеялись. И какой же аспект истории Уэбстера, — спросил он у Виски С Содовой, — привлек ваше внимание?

— Психологический аспект, — ответил Виски С Содовой. — Мне представляется, что кот этот переживал глубокую психологическую драму. Я словно вижу, как его высшая натура воюет с его низшей натурой. Он сделал первый неверный шаг, но каким был исход? Нейтрализует ли новая деморализующая атмосфера, в которую его ввергли, плоды благочестивых наставлений, которые он получал еще котенком? Или благое влияние церкви одержит верх и он останется тем котом, каким был?

— Если, — сказал мистер Муллинер, — я не ошибаюсь и вы действительно хотели бы узнать, что произошло дальше, я могу вам рассказать. Никакой войны его высшая и низшая натуры между собой не вели. Низшая победила с места в карьер. С момента, когда он столь величаво нахлебался, этот, в недалеком прошлом истинно святой, кот стал гулякой из гуляк. Просыпался он рано, а ложился поздно, и дни его заполнялись вихрем дебошей и сомнительных донжуанских похождений. Не прошла и вторая неделя, как его ухо в непрерывных гангстерских войнах превратилось в свое драное подобие, а его боевой клич стал для обитателей Ботт-стрит в Челси столь же привычным, как утренние йодли молочника.

Виски С Содовой сказал, что это напоминает ему какую-то из величайших греческих трагедий. Мистер Муллинер подтвердил, что некоторое сходство имеет место.

— А что, — вопросил Ром С Молоком, — обо всем этом думал Ланселот?

— Ланселот, — сказал мистер Муллинер, — принадлежал к тем покладистым натурам, что и сами живут, и другим дают. Он смотрел на загулы кота снисходительным оком. Коты, объяснил он как-то вечером Глэдис Бингли, когда она промывала борной кислотой правый глаз Уэбстера, коты остаются котами.

Правду сказать, он вообще выкинул бы всю историю из головы, если бы как-то утром от его дяди не пришла радиограмма, отправленная с парохода посреди океана, с сообщением, что он отказался от своей епархии по причине здоровья и вскоре прибудет назад в Англию. Радиограмму завершали слова: «Мой теплейший привет Уэбстеру».

Если вы не забыли, каковы были отношения между Ланселотом и епископом Бонго-Бонго, а я описал их в тот вечер (продолжал мистер Муллинер), вам не нужно объяснять, как это известие потрясло молодого художника. Гром среди ясного неба. Хотя Ланселот зарабатывал своею кистью достаточно, чтобы содержать себя, он надеялся выдавить из своего дяди ту добавочную сумму, которая бы позволила ему вступить в брак с Глэдис Бингли. И когда Уэбстер был доверен его попечениям, он считал, что указанная сумма уже у него в кармане. Ведь, убеждал он себя, простая благодарность понудит его дядю раскошелиться.

Но теперь?

— Ты же прочла радиограмму, — сказал Ланселот, взволнованно обсуждая с Глэдис Бингли сложившееся положение. — Ты не забыла заключительные слова про теплейший привет Уэбстеру? Без сомнения, дядя Теодор, едва ступив на английскую землю, поспешит сюда для радостного воссоединения с этим котом. И кого он увидит? Хулигана в кошачьем обличье. Гангстера. Громилу. Грозу Ботт-стрит. Да ты погляди на него, — сказал Ланселот, расстроенно махнув рукой в сторону подушки, на которой возлежал Уэбстер. — Только взгляни на него, прошу тебя.

Бесспорно, вид Уэбстера не ласкал взгляд. Недавно на его личный мусорный бак покусились коты-вышибалы из пивной на углу, и, хотя он положил решительный конец их поползновениям, бесследно это для него не прошло. Еще один фрагмент был изъят из уже укороченного уха, а гладкие в недалеком прошлом бока лишились нескольких клочьев меха. Он смахивал на члена уличной шайки после веселого вечера в тесном кругу друзей.

— Что, — продолжал Ланселот, съеживаясь прямо на глазах, — что скажет дядя Теодор при виде этого мордоворота? Винить во всем он будет меня. Он будет настаивать, что это я завлек высокий и прекрасный дух в трясину. И шансы разжиться у него парой-другой сотен на медовый месяц пойдут прахом.

Глэдис Бингли еще пыталась побороть безнадежность.

— Ты не думаешь, что хороший мастер по парикам сумеет что-то сделать?

— Мастер по парикам мог бы присобачить мех на пролысины, — признал Ланселот. — Но как быть с ухом?

— Хирург-косметолог? — намекнула Глэдис.

Ланселот покачал головой.

— Дело же не просто в его внешности, — сказал он, — а в его личности. Самый скверный психолог при виде Уэбстера сразу поймет, что он такое: крутой кот и незаконопослушный гражданин.

— Когда должен приехать твой дядя? — спросила Глэдис после паузы.

— В любую секунду. Он уже, наверное, сошел на берег. Не понимаю, почему его еще нет.

Тут из прихожей донесся шлепок, возвестивший, что в почтовый ящик на двери брошено письмо. Ланселот понуро направился туда. Несколько секунд спустя Глэдис услышала удивленное восклицание, и он вбежал в студию, держа в руке развернутый листок.

— Только послушай, — сказал он. — От дяди Теодора.

— Он в Лондоне?

— Нет. В Гэмпшире. В поместье Уиддрингтон-Мэнор. И что самое главное, он пока не хочет видеть Уэбстера.

— А почему?

— Сейчас я прочту тебе, что он пишет.

И Ланселот прочел следующее:

Глэдис Бингли была само внимание и, когда Ланселот дочитал письмо, испустила вздох облегчения.

— Ну, это дает нам отсрочку, — сказала она.

— Да, — сказал Ланселот, — отсрочку, чтобы проверить, не сумеем ли мы пробудить в этом животном хотя бы отзвуки былого достоинства. С этой минуты Уэбстер — под домашним арестом. Я отвезу его к ветеринару с требованием, чтобы его вынудили вести простую здоровую жизнь. В окружении чистых помыслов, вдали от искушений, рано ложась, вкушая незатейливую пищу, сидя на строго молочной диете, он, возможно, вновь станет самим собой.

И примерно недели на две в студии сына моего кузена Эдварда на Ботт-стрит, Челси, вновь воцарилось подобие безмятежности. От ветеринара поступали ободряющие известия. Он утверждал, что в характере и наружности Уэбстера заметны значительные перемены к лучшему, хотя, прибавил он, ему бы не хотелось повстречаться с ним ночью в пустынном переулке. А затем в одно прекрасное утро пришла телеграмма от дяди Теодора, которая заставила Ланселота в недоумении сдвинуть брови.

Она гласила следующее:

Кончив читать это таинственное послание, Ланселот поглядел на Глэдис, подняв брови. К несчастью, большинству художников присущ некоторый материализм, толкающий их делать нехорошие выводы из подобных телеграмм, и Ланселот не был исключением из правил.

— Старикан пропустил лишнего, — был его вердикт.

Глэдис — женщина, а потому более возвышенная духовно — не согласилась.

— По-моему, — сказала она, — больше похоже на то, что он спятил. Зачем ему понадобилось, чтобы ты изображал адвоката?

— Он обещает объяснить подробно.

— А как вообще притворяются адвокатами?

Ланселот задумался.

— Адвокаты сухо покашливают, это я знаю твердо, — сказал он. — И еще, думается, они часто прижимают кончики пальцев друг к другу и говорят о процессе Корона против «Биггс лимитед», о вчинении исков, о совершении неправомерных актов и тому подобном. По-моему, у меня получится неплохо.

— Ну, если ты решил поехать, так начинай практиковаться.

— Разумеется, решил, тут нет никаких сомнений, — сказал Ланселот. — У дяди Теодора большие неприятности, это ясно, и мое место рядом с ним. Если все пройдет хорошо, возможно, я успею нагреть его до того, как он увидит Уэбстера. Примерно сколько нам потребуется, чтобы пожениться с удобствами?

— По меньшей мере пять сотен.

— Учту, — сказал Ланселот, сухо покашливая и прижимая кончики пальцев друг к другу.

Ланселот уповал, что по прибытии в Уиддрингтон-Мэнор первым, кого он там встретит, будет его дядя Теодор, который объяснит все подробно. Однако когда дворецкий проводил его в гостиную, там находились только леди Уиддрингтон, ее матушка, миссис Пултни-Бенкс, и ее кот Перси. Леди Уиддрингтон протянула ему руку для пожатия, миссис Пултни-Бенкс кивнула из глубины кресла, в котором сидела, укутанная шалями, но когда Ланселот направился к коту Перси с целью дружески почесать его за правым ухом, тот холодно и злобно покосился на него уголком глаза и, чуть попятившись, точно рассчитанным взмахом лапы со стальными когтями содрал дюйм кожи с его ладони.

Леди Уиддрингтон чопорно выпрямилась.

— Боюсь, вы не понравились Перси, — сказала она сухо.

— Они все понимают, они все понимают! — таинственно объявила миссис Пултни-Бенкс. Несколько секунд она в задумчивости продолжала вязать и считать петли, а потом добавила: — Кошки умнее, чем мы думаем.

Вне себя от боли, Ланселот не сумел даже сухо кашлянуть. Он рухнул в кресло и обозрел маленькое общество слезящимися глазами.

Впечатление у него сложилось самое неблагоприятное. Миссис Пултни-Бенкс выглядела коконом из шалей, но леди Уиддрингтон ничем не маскировалась, и Ланселоту очень не понравилась ее внешность. Владелица Уиддрингтон-Мэнора была одной из тех каменноглазых, целеустремленных, облаченных в твид женщин, монополия на которых словно бы принадлежит сельской Англии. Она приводила на ум королеву Елизавету Тюдор, какой та, вероятно, была в пору своего расцвета. Исполненная решимости, опасная особь. Он не мог понять, как даже общая симпатия к кошкам могла привлечь его дядю к подобной бабище.

Ну, а Перси был чистейшей язвой. Оранжевый телесно и чернильно-черный душевно, он растянулся на ковре, дыша высокомерием и ненавистью. Ланселот, как я уже упоминал, относился снисходительно к крутым котам, но свойственная Уэбстеру буйность была веселая, беззаветная, по-свойски хвастливая. Уэбстер принадлежал к тем котам, которые готовы ринуться с басистыми воплями и проклятиями, чтобы оспорить у соперника право на владение тухлой сардинкой, но подлой злобности в нем не было ни на грош. Перси же, наоборот, несмотря на свою ухоженную внешность, был подлым и ожесточенным. В душе у него не звучала музыка, и способен он был только на коварство, гнусные хитрости и грабежи. Было легко вообразить, как он вылакивает молоко больного котеночка.

Постепенно боль от раны утихла, но сменилась душевной тревогой. Ланселот ясно видел, что эпизод этот отнюдь не расположил к нему обеих дам. Обе смотрели на него с подозрением и неприязнью. Атмосфера стала ледяной, и разговор продолжался судорожными толчками. Ланселот испытал невыразимое облегчение, когда удар гонга напомнил, что пора переодеться к обеду, и позволил гостю ускользнуть в отведенную ему комнату.

Он завершал завязывание галстука, когда дверь отворилась и вошел епископ Бонго-Бонго.

— Ланселот, мальчик мой! — сказал епископ.

— Дядя! — вскричал Ланселот.

Они обменялись крепким рукопожатием. С их последней встречи миновало четыре года, и Ланселот был поражен переменой в епископе. Тогда, в милой старой резиденции при соборе, дядя Теодор был благодушным здоровяком, носившим свое облачение со щеголеватым достоинством. А теперь он словно как-то съежился. Вид у него был измученный и затравленный. Ланселоту он напомнил кролика, удрученного тяжкими заботами.

Епископ подошел к двери. Открыл ее и выглянул в коридор. Потом закрыл дверь, вернулся на цыпочках и опасливо сказал вполголоса:

— Ты приехал, мой дорогой мальчик, благодарю тебя.

— Ну конечно, я приехал, — весело ответил Ланселот. — У вас неприятности, дядя Теодор?

— Величайшие, — ответил епископ, переходя на еле слышный шепот. На секунду он умолк. — Ты ведь познакомился с леди Уиддрингтон?

— Да.

— Значит, ты поймешь мою тревогу, если я скажу тебе, что только неусыпная бдительность может помешать мне попросить ее руки.

Ланселот охнул:

— Но почему вас тянет на такой опрометчивый поступок?

Епископ содрогнулся.

— Нисколько не тянет, мой мальчик, — сказал он. — Я меньше всего хотел бы этого. Суть, однако, в том, что леди Уиддрингтон и ее матушка желают, чтобы я это сделал, а ты, несомненно, заметил, что они сильные, решительные женщины. Я боюсь худшего.

Он, шатаясь, добрел до кресла и рухнул в него, весь дрожа. Ланселот смотрел на него с сочувственной жалостью.

— Когда это началось? — спросил он.

— На пароходе, — ответил епископ. — Ты когда-нибудь плавал по океану, Ланселот?

— Пару раз в Америку.

— Ну, это совсем другое, — задумчиво сказал епископ. — Трансатлантическое плавание длится недолго и обходится без тропических лунных ночей. Но и ты, наверное, заметил, что соленый воздух вызывает особое отношение к противоположному полу.

— В море они все кажутся сногсшибательными, — согласился Ланселот.

— Вот именно, — сказал епископ. — А в долгом плавании, особенно по вечерам, ловишь себя на том, что начинаешь изъясняться с некоторым жаром, от которого даже в те минуты пытаешься себя предостеречь. Боюсь, мой мальчик, что на борту парохода я в обществе леди Уиддрингтон несколько увлекся.

До Ланселота начало доходить.

— Вам не следовало приезжать сюда, — сказал он.

— Когда я принял приглашение, то был, если мне позволено прибегнуть к метафоре, еще слегка подшофе. И, только прожив здесь десять дней, я понял гибельность своего положения.

— Но почему вы не уехали?

Епископ испустил жалобный стон:

— Они не позволяют мне уехать. Отметают все предлоги. Практически я в этом доме пленник, Ланселот. Не далее как позавчера я сказал, что у меня неотложное дело к моему поверенному и я должен незамедлительно отбыть в столицу.

— Это должно было сработать.

— Куда там! Полнейшее фиаско. Они настояли, чтобы я пригласил моего поверенного сюда, где мое дело можно будет обсудить в умиротворяющей атмосфере гэмпширской сельской природы. Я попытался спорить с ними, но они стояли на своем. Ты не узнаешь, как твердо умеют женщины стоять на своем, — продолжал епископ, содрогаясь, — пока не окажешься в моем злополучном положении. Как полно я оценил великолепный шекспировский образ: приковать стальными обручами! Всякий раз, когда я вижу леди Уиддрингтон, я чувствую, как эти обручи подтаскивают меня к ней все ближе. А ведь эта женщина внушает мне отвращение такое же, как ее кот. Скажи мне, мой мальчик, чтобы переменить тему на более приятную, как поживает мой дорогой Уэбстер?

Ланселот замялся:

— Ничего, дрыгается понемножку.

— У него судороги? — встревожился епископ. — Что говорит доктор?

— Это просто такое выражение! — поспешил разуверить его Ланселот. — Подразумевает здоровье и бодрое настроение.

— А-а! — облегченно вздохнул епископ. — А как ты устроил его на время своего отсутствия? Надеюсь, он в хороших руках?

— В самых хороших, — ответил Ланселот. — Его опекает лучший ветеринар Лондона, доктор Д.Г. Робинсон, дом девять по Ботт-стрит, Челси, не только искусный в своей профессии, но и человек высочайших моральных принципов.

— Я знал, что могу положиться на тебя, что ты позаботишься о всех его нуждах, — с чувством сказал епископ. — Иначе я не решился бы попросить, чтобы ты покинул Лондон и приехал сюда, каким бы надежным щитом ты ни послужил мне в моем гибельном положении.

— Но какая вам может быть от меня польза? — с недоумением осведомился Ланселот.

— Величайшая, — заверил его епископ. — Твое присутствие тут неоценимо. Ты должен бдительно следить за леди Уиддрингтон и за мной, и чуть заметишь, что мы куда-то удаляемся вдвоем — кстати, она упорно старается заманить меня на тет-а-тет в розарий, — ты немедля отвлечешь меня, настаивая, что нам необходимо обсудить юридические казусы. Таким способом мы, возможно, сумеем предотвратить то, что я уже начал считать неизбежным.

— Усек, — сказал Ланселот. — Отличная идейка. Положитесь на меня.

— Стратагема, которую я обрисовал, — сказал епископ с сожалением, — требует, как я намекнул в моей телеграмме, небольшого невинного обмана, но при подобных обстоятельствах невозможно блюсти безукоризненную скрупулезность. Кстати, под каким именем ты приехал сюда?

— Под моим собственным.

— Я предпочел бы что-нибудь вроде Полкингхорна, или Гуча, или Уиверса, — мечтательно сказал епископ. — Звучат более юридически. Впрочем, это пустяк. Главное, я ведь могу положиться на тебя, ведь ты… э… будешь…

— Изображать из себя репей?

— Вот именно. Липнуть. С этой минуты, мой мальчик, ты должен стать моей верной тенью. И если, как я уповаю, наши усилия не пропадут втуне, ты не найдешь меня неблагодарным. На протяжении жизни мне удалось накопить немалую толику мирских благ, и если тебе для какого-нибудь мероприятия или дерзания потребуется некоторый капитал…

— Я рад, — сказал Ланселот, — что вы, дядя Теодор, затронули эту тему. Обстоятельства сложились так, что мне крайне необходимы пятьсот фунтов, хотя я могу обойтись и тысячей.

Епископ схватил его за руку.

— Помоги мне с честью выйти из этого испытания, мой милый мальчик, — сказал он, — и ты получишь эту сумму. А для какой цели она тебе требуется?

— Я хочу жениться.

— Фу! — сказал епископ, содрогнувшись. — Ну-ну, — продолжал он, овладев собой, — это твое дело. Без сомнения, ты лучше кого-либо другого знаешь, чего хочешь. Однако должен признаться, что даже простое упоминание о таинстве брака вызывает у меня замирание сердца, не поддающееся никакому описанию. С другой стороны, ты ведь не женишься на леди Уиддрингтон.

— Как и вы, дядя, — ободрил его Ланселот. — Во всяком случае, пока я рядом. Хвост трубой, дядя Теодор! Хвост трубой!

— Хвост трубой, — покорно повторил епископ, но без всякой уверенности в голосе.

К счастью, в последующие дни Ланселота, сына моего кузена Эдварда, поддерживала не только надежда огрести тысячу фунтов, но и искреннее сочувствие и жалость к любимому дяде. Иначе он мог бы ослабеть и пасть духом.

Для человека с чуткой душой — а души у всех художников чуткие — нет горше испытания, чем ощущать себя нежеланным гостем. А даже обладай Ланселот тщеславием Нарцисса, он не сумел бы убедить себя, что в Уиддрингтон-Мэноре он персона грата.

Развитие цивилизации немало сделало для укрощения природной женской импульсивности. Оно принесло женщине умение контролировать себя. Теперь в минуты эмоционального кризиса женщины для выражения своих чувств редко прибегают к физическому воздействию. Леди Уиддрингтон не обрушила на Ланселота оплеуху, ее матушка не пронзила его вязальной спицей. Однако выпадали моменты, когда, казалось, они лишь неимоверным усилием воли воздерживались от подобного проявления неприязни.

По мере того как дни проходили за днями, молодой человек искусно срывал многообещающие тет-а-тет, атмосфера все больше накалялась и наэлектризовывалась. Леди Уиддрингтон мечтательно упоминала о превосходном железнодорожном сообщении Боттлби-в-Долине с Лондоном, воздавая особую хвалу экспрессу 8.45. Миссис Пултни-Бенкс ворчала из глубины своих шалей на безмозглых олухов — она не уточняла, каких именно, благовоспитанно не называя имен, — которые бьют баклуши в деревне (где никому не нужны), хотя и долг, и собственные интересы призывают их в столицу. Кот Перси и словами, и взглядами продолжал выказывать, сколь низкого мнения он о Ланселоте.

И в довершение всего молодой человек замечал, что его дядя мало-помалу утрачивает твердость. Несмотря на общий успех их маневров, было очевидно, что епископ не выдерживает непрерывного напряжения. Он сдавал на глазах. Весь его облик теперь дышал безнадежностью. Все больше и больше он напоминал кролика, который, увертываясь от кровожадного хорька, не черпает утешения в мысли, что пока еще это ему удается, но вскидывает передние лапки в жесте отчаяния, словно спрашивая, что толку пытаться избежать неизбежного.

И вот настала ночь, когда Ланселот погасил свет и приготовился отойти ко сну, как вдруг свет снова загорелся, и он увидел, что возле кровати стоит его дядя, благообразные черты которого исполнены бесконечной усталости.

С первого взгляда Ланселот понял, что добрый старик дошел до предела.

— Что-то случилось, дядя? — спросил он.

— Мой мальчик, — объявил епископ, — мы погибли.

— Не надо преувеличивать, — сказал Ланселот настолько бодро, насколько позволило ему сердце, сжавшееся от дурных предчувствий.

— Погибли, — повторил епископ глухо. — Сегодня вечером леди Уиддрингтон прямо поставила меня в известность, что желает, чтобы ты покинул ее дом.

Ланселот судорожно вздохнул. Хотя он был прирожденным оптимистом, но ничего не смог противопоставить этой удручающей новости.

— Она согласилась дать тебе еще двое суток, а затем дворецкому приказано собрать твои вещи к такому часу, чтобы ты успел на экспресс восемь сорок пять.

— Хм! — сказал Ланселот.

— Да уж хмее некуда, — согласился епископ. — Это значит, что я останусь один и без защиты. А ведь я раза два висел на волоске, даже пока ты ревностно меня оберегал. Не далее как нынче днем в беседке.

— И вчера, в боковой аллее, — сказал Ланселот, и наступило тяжелое молчание. — Что вы намерены делать? — нарушил его Ланселот.

— Мне надо подумать… подумать, — пробормотал епископ. — Что же, спокойной ночи, мой мальчик.

Понурив голову, он вышел из комнаты, и Ланселот после долгих минут лихорадочных размышлений забылся беспокойным сном.

От которого его пробудила через два часа какая-то необычайная суета где-то за дверью его комнаты. Шум, казалось, доносился из холла, и, торопливо облачившись в халат, он поспешил туда.

Его глазам предстало странное зрелище. В холле собрались все наличные силы Уиддрингтон-Мэнора. Леди Уиддрингтон в лиловом неглиже, миссис Пултни-Бенкс в системе шалей, дворецкий в пижаме, пара лакеев, несколько горничных, дворник и мальчик, ответственный за чистку обуви. С неприкрытым изумлением они взирали на епископа Бонго-Бонго, который, вполне одетый, стоял у входной двери с зонтиком в одной руке и пузатым саквояжем в другой.

В углу сидел кот Перси и негромко сыпал ругательствами.

Когда появился Ланселот, епископ заморгал и недоуменно посмотрел вокруг.

— Где я? — спросил он.

Услужливые голоса тотчас поставили его в известность, что находится он в Уиддрингтон-Мэноре, Боттлби-в-Долине, Гэмпшир, а дворецкий пошел еще дальше и добавил телефонный номер.

— Мне кажется, — сказал епископ, — что я впал в лунатическое состояние.

— Неужто? — спросила миссис Пултни-Бенкс, и Ланселот уловил в ее тоне некоторую сухость.

— Сожалею, что из-за меня обитателям дома пришлось прервать заслуженный ночной отдых, — нервно сказал епископ. — Пожалуй, мне будет лучше всего удалиться в мою комнату.

— Несомненно, — заявила миссис Пултни-Бенкс, и вновь ее голос треснул, как сухой сучок.

— Я пойду уложу вас, — предложил Ланселот.

— Спасибо, мой мальчик, — сказал епископ.

Укрывшись от посторонних взглядов у себя в спальне, епископ истомленно опустился на кровать, уныло уронив зонтик.

— Это Рок, — сказал он. — К чему сопротивляться дальше?

— Что произошло? — спросил Ланселот.

— Я поразмыслил, — сказал епископ, — и решил, что разумнее всего мне будет скрыться под покровом ночи. Я намеревался телеграфировать леди Уиддрингтон утром, что неотложное дело личного характера вынудило меня безотлагательно вернуться в Лондон. И в тот момент, когда я уже открывал дверь, мне под ногу попался этот кот.

— Перси…

— Перси, — повторил епископ с горечью. — Он крался по холлу бог знает с какими черными замыслами. В моей скорби некоторым утешением мне служит мысль, что я, наверное, расплющил ему хвост. Наступил на него всем весом, а я не очень худощав. Ну, — добавил он с унылым вздохом, — это конец. Я сдаюсь. Я покоряюсь.

— Ах, дядя, не говорите так!

— А я говорю! — возразил епископ с некоторой досадой. — Что еще тут можно сказать?

На такой вопрос Ланселот не сумел найти ответа. Он безмолвно пожал руку дяди и вышел.

Тем временем в комнате миссис Пултни-Бенкс происходил серьезный разговор.

— Лунатическое состояние, как бы не так! — сказала миссис Пултни-Бенкс.

Леди Уиддрингтон, казалось, задел тон ее матушки.

— А почему ему нельзя впасть в лунатическое состояние? — отрезала она.

— Потому!

— Просто он тревожится.

— Тревожится? — презрительно фыркнула миссис Пултни-Бенкс.

— Да, тревожится! — энергично возразила леди Уиддрингтон. — И я знаю почему. Ты не понимаешь Теодора, а я его понимаю.

— Скользкий, как мыло, — проворчала миссис Пултни-Бенкс. — Думал удрать в Лондон!

— Вот именно, — сказала леди Уиддрингтон. — К своему коту. Ты не понимаешь, что означает для Теодора разлука с его котом. Я давно замечала, что он ведет себя беспокойно и тревожно. Причина очевидна. Он тоскует по Уэбстеру. Я по себе знаю, каково это. В тот раз, когда Перси пропадал два дня, я чуть с ума не сошла. Сразу же после завтрака телеграфирую доктору Робинсону, Ботт-стрит, Челси, у которого сейчас находится Уэбстер, чтобы он прислал его сюда с первым же поездом. Помимо всего прочего он будет желанным товарищем для Перси.

— Ха! — сказала миссис Пултни-Бенкс.

— Что ты подразумеваешь под «ха!»? — вопросила леди Уиддрингтон.

— Я подразумеваю «ха!», — ответила миссис Пултни-Бенкс.

Весь следующий день атмосфера в Уиддрингтон-Мэноре была грозовой. Естественное смущение епископа усугубляла манера миссис Пултни-Бенкс поглядывать на него из-за колючей ограды шалей и многозначительно кхекать. Так что после полудня он с облегчением принял предложение Ланселота удалиться в кабинет и завершить свои юридические дела.

Кабинет помещался на первом этаже, окна выходили на красивый газон и подстриженные кусты. В открытое окно вливалось благоухание летних цветов. Казалось, тут могла бы обрести покой даже самая израненная душа, однако епископ был явно не способен почерпнуть даже чуточку утешения из этой мирной картины. Он сидел, склонив голову на руки, и отвергал все попытки Ланселота утешить его.

— Эти ее «кхе»! — сказал он, дрожа, словно они все еще звучали у него в ушах. — Какие намеки они скрывают! Какую зловещую многозначительность!

— Но возможно, она простудилась и ничего больше, — настаивал Ланселот.

— Нет, все это неспроста. Они означали, что ужасная старуха разгадала вчера ночью мою уловку. Она прочла меня, будто открытую книгу. И с этих пор надзор усилится. Они не выпустят меня из виду ни на минуту, и конец теперь — лишь вопрос времени. Ланселот, мальчик мой, — сказал епископ, страдальчески протягивая к племяннику дрожащую руку, — ты молод и стоишь на пороге жизни. Если ты хочешь, чтобы жизнь эта была счастливой, запомни одно: плывя по океану, никогда не выходи на шлюпочную палубу после обеда. Искушение будет сильным. Ты скажешь себе, что в салоне душно и прохладный бриз рассеет ощущение тяжести, которое столь многие из нас испытывают после вечерней трапезы… Ты вообразишь, как там должно быть красиво, когда луна превращает волны в расплавленное серебро… Но не ходи туда, мой мальчик, не ходи!

— Ладненько, дядя, — сказал Ланселот, стараясь его успокоить.

Епископ погрузился в скорбное молчание.

— И дело ведь не в том, — заговорил он, видимо следуя какому-то ходу мыслей, — что я, как природный холостяк, взираю на брак с тревогой и озабоченностью. В отчаяние меня приводят особые обстоятельства моей трагедии. Если я соединю мою судьбу с судьбой леди Уиддрингтон, я уже никогда не увижу Уэбстера.

— Ну послушайте, дядя! Это уже чистый пессимизм.

Епископ покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Если этот брак состоится, наши дороги, моя и Уэбстера, должны разойтись. Я не могу обречь столь чистого душой кота на жизнь в Уиддрингтон-Мэноре, на жизнь, означающую постоянное общение с этой скотиной Перси. Мой кот испытает самое пагубное влияние. Ты знаешь Уэбстера, Ланселот. Он был твоим постоянным товарищем (могу ли я даже сказать — ментором?) на протяжении многих месяцев. Тебе известна возвышенность его идеалов.

На мгновение перед умственным взором Ланселота предстал Уэбстер — таким, каким он видел его совсем-совсем недавно: стоящим с хребтом селедки в пасти и выпевающим военную песнь по адресу помоечного кота, у которого он отобрал этот bonne bouche.[36] Но он ответил без запинки:

— О, еще бы!

— Они очень высокие.

— Чрезвычайно высокие.

— А его чувство собственного достоинства! — продолжал епископ. — Я не приемлю гордыню и самовлюбленность, но чувство собственного достоинства у Уэбстера не омрачено этими пороками. Оно опирается на чистую совесть и на твердую уверенность в том, что даже котенком он ни разу не свернул с пути праведности. Сожалею, что ты не видел Уэбстера котенком, Ланселот.

— И я сожалею, дядя.

— Он никогда не играл с клубками шерсти, предпочитая сидеть в тени у стены собора и внимать мелодичному пению церковного хора, сливающемуся с благостной тишью летнего дня. Даже тогда можно было заметить, какие глубокие думы владеют его сознанием. Вот, помню, однажды…

Однако миру было суждено лишиться этого воспоминания — если, конечно, оно когда-нибудь не войдет в мемуары доброго епископа. Ибо в этот миг дверь отворилась, и вошел дворецкий. В объятиях он нес плетеную корзину с крышкой, и из-под крышки этой доносились гневные восклицания кота, который совершил железнодорожное путешествие в крайне стесненных условиях и теперь требовал объяснения, что все это, собственно, означает.

— Только подумать! — вскричал епископ.

В ушах Ланселота раздался погребальный колокольный звон. Он узнал этот голос. Он понял, кто скрыт в корзине.

— Остановитесь! — вскричал он. — Дядя Теодор, не открывайте корзину!

Но поздно! Епископ уже развязывал веревку руками, дрожащими от нетерпения. Он испускал нежное чириканье. Его глаза горели тем безумным огнем, который можно увидеть только в глазах кошколюбов, воссоединяющихся со своими любимцами.

— Уэбстер! — произнес он прерывающимся голосом.

Из корзины пушечным ядром вылетел Уэбстер, изрыгая странные эпитеты. Несколько секунд он метался по комнате, видимо, в поисках того, кто упрятал его в узилище, — глаза Уэбстера метали пламя. Несколько успокоившись, он сел и начал вылизываться, и вот тут-то епископ получил возможность хорошенько его рассмотреть.

Две недели под опекой ветеринара пошли Уэбстеру на пользу, но недостаточно. Далеко-далеко не достаточно, с ужасом решил Ланселот. Какие-то две жалкие недели не могут восстановить шерсть на боевых проплешинах или вернуть пожеванному уху тот добавочный дюйм, без которого оно имеет несколько необычный вид. Когда Уэбстер отправился к доктору Робинсону, он выглядел так, словно побывал в зубьях какой-то машины; точно так же, лишь с весьма незначительными изменениями, он выглядел и теперь. Рассмотрев его, епископ испустил пронзительный крик, будто в предсмертной агонии. Затем, обернувшись к Ланселоту, произнес громовым голосом:

— Так-то ты, Ланселот Муллинер, исполнил возложенный на тебя священный долг!

Ланселот был сокрушен, но все-таки сумел ответить:

— Я не виноват, дядя. Ему не было никакого удержу.

— Ха!

— А вот и не было! — сказал Ланселот. — К тому же что дурного в небольшой приличной стычке с кем-нибудь из соседей? Коты — это все-таки коты.

— Никуда не годная логика! — сказал епископ, тяжело дыша.

— Лично я, — продолжал Ланселот глухим голосом, понимая, сколь безнадежны его усилия, — гордился бы Уэбстером, принадлежи он мне. Подумайте о его достижениях. — Тут Ланселот слегка оживился. — Он приезжает на Ботт-стрит без единого боя в прошлом и, вопреки своей неопытности, демонстрирует такой врожденный талант, что уже через две недели все окрестные коты, едва завидев его, прыгают через ограды и взлетают на фонарные столбы. Жаль, — сказал Ланселот, уже полностью увлеченный своей темой, — что вы не видели, как он отделал белого кота из номера одиннадцатого! Ничего чудеснее я в жизни не видывал. Он весил меньше этого котяры, чья боевая репутация к тому же достигла Фулем-роуд. Первый раунд завершился вничью, возможно, с легким перевесом в пользу его противника. Но когда гонг возвестил начало второго раунда…

Епископ поднял ладонь. Его лицо было полно невыразимого страдания.

— Довольно! — вскричал он. — Я сокрушен. Я…

Он умолк. Нечто вспрыгнуло на подоконник рядом с ним, заставив его отпрянуть. Это был кот Перси, который, услышав незнакомый кошачий голос, явился узнать, что происходит.

Выпадали дни, когда Перси, ублаженный сливками и солнечным теплом, становился если не дружелюбным, то хотя бы относительно беззлобным. Ланселот даже сподобился однажды увидеть, как он играл со смятой бумажкой. Но с первой же секунды стало очевидно, что этот день был не из таких. Перси явно изнемогал от злобы. Его черная душа поблескивала в суженных глазках. Он подергивал хвостом из стороны в сторону и мерил Уэбстера вызывающим взглядом, гнусно ухмыляясь.

Затем, пошевелив усами, что-то сказал тихим голосом.

Пока Перси не заговорил, Уэбстер словно бы не замечал его появления. Он все еще умывался после своего путешествия. Но, услышав эти словечки, он вздрогнул и поднял голову. И едва он увидел Перси, как его уши прижались к голове, а в глазах вспыхнул боевой огонь.

Наступила секундная пауза. Кот мерил взглядом кота. Затем, хлеща себя хвостом по бокам, Перси повторил свое заявление уже громче. И сказал мне Ланселот, с этого момента он понимал их диалог от слова и до слова, будто много лет изучал кошачий язык.

Вот какой произошел обмен фразами:

УЭБСТЕР. Кто? Я-а?

ПЕРСИ. Да, ты.

УЭБСТЕР. Что ты сказал?

ПЕРСИ. Что слышал.

УЭБСТЕР. Значит, так?

ПЕРСИ. Так.

УЭБСТЕР. Так?

ПЕРСИ. Так. Ну-ка подойди, и я откушу, что у тебя осталось от уха.

УЭБСТЕР. Так? Ты, значит, откусишь, а еще кто?

ПЕРСИ. Иди-иди сюда. Я тебе покажу.

УЭБСТЕР (жарко покраснев). Покажешь? Ты? Ну и нахал! Ну и наглец! Да я до завтрака съедал котов почище тебя! (Обращаясь к Ланселоту.) Подержи-ка мой пиджак и посторонись. А ну!

Затем раздалось шипение, и Уэбстер двинулся вперед в полном боевом порядке. Секунду спустя с подоконника в комнату скатился мохнатый клубок, напоминавший семнадцать кошек, сплетенных в тесном объятии.

Кошачий бой принципиального значения — всегда впечатляющее зрелище, но, по словам Ланселота, хотя это обещало стать ярким и захватывающим, его внимание было приковано не к перипетиям боя, а к епископу Бонго-Бонго.

В первые мгновения схватки черты прелата не выдавали никаких чувств, кроме сокрушенной тревоги и скорби. «Как упал ты с неба, денница, сын зари», — словно говорил он вместе с пророком Исайей, глядя, как его в былом непорочный любимец отбивает атаки Перси при помощи чего-то вроде шестнадцати одновременно действующих лап. Затем, внезапно, его лицо озарила страстная гордость за боевой талант Уэбстера, а также спортивный азарт, который так легко загорается во всех нас. Багрово покраснев, излучая фанатичный энтузиазм болельщика, он кружил вокруг бойцов, подбодряя своего словами и жестами:

— Отлично! Превосходно! Хороший удар, Уэбстер!

— Хук левой, Уэбстер! — вскричал Ланселот.

— Именно! — пробасил епископ.

— Врежь по сопелке, Уэбстер!

— Именно по ней! — согласился епископ. — Этот термин для меня нов, но я полностью одобряю его выразительность и энергичность. Всеконечно, врежь ему по сопелке, мой дорогой Уэбстер!

Именно в эту секунду в комнату торопливо вошла леди Уиддрингтон, привлеченная шумом поединка. И как раз успела увидеть, как Перси наткнулся на свинг правой и взлетел на подоконник, по пятам преследуемый своим противником. До Перси мало-помалу дошло, что, ввязавшись в этот бой, он срубил дерево не по плечу и сильно вляпался. Теперь он хотел одного: сбежать. Но Уэбстер не посчитался с выброшенным полотенцем, и доносящиеся снаружи вопли свидетельствовали, что бой возобновился на газоне.

Леди Уиддрингтон застыла в ужасе. При виде того, как ее любимец бесповоротно сдал позиции, она забыла о своих матримониальных планах. И перестала быть хладнокровной целеустремленной женщиной, намеревавшейся доставить епископа к алтарю, даже если бы пришлось пустить в ход хлороформ. Теперь она была возмущенной котолюбительницей и повернулась к своему гостю, сверкая глазами.

— Что, — вопросила она грозно, — это означает?

Епископ все еще пребывал под воздействием недавнего возбуждения.

— Ваш мерзкий котище сам напросился, вот Уэбстер его и отделал!

— И еще как! — поддержал Ланселот. — Этот тычок в нос левой!

— А молниеносный апперкот правой?! — воскликнул епископ.

— Ни один кот в Лондоне против него не устоит.

— В Лондоне? — сказал епископ с горячностью. — Во всей Англии! О, несравненный Уэбстер!

Леди Уиддрингтон гневно топнула ногой:

— Я требую, чтобы вы уничтожили этого кота!

— Какого кота?

— Вот этого, — ответила леди Уиддрингтон, указывая на подоконник.

Там стоял Уэбстер. Он чуть запыхался, а его ухо было потрепано даже еще больше, но на морде играла торжествующая улыбка победителя. Он поворачивал голову туда-сюда, словно выглядывая микрофон, чтобы сказать своим жадно внимающим поклонникам два-три скромных слова.

— Я требую, чтобы это бешеное животное было уничтожено! — сказала леди Уиддрингтон.

Епископ ответил ей невозмутимым взглядом.

— Сударыня, — сказал он, — я не намерен поддерживать подобный план.

— Вы отказываетесь?

— Безусловно, отказываюсь. Никогда еще я не ценил Уэбстера так высоко, как в эту минуту. Я считаю его благодетелем общества и готовым к самопожертвованию альтруистом. Несомненно, уже много лет все здравомыслящие люди жаждали обойтись с вашим омерзительным котом так, как сейчас с ним обошелся Уэбстер, к которому я не испытываю иных чувств, кроме восхищения и благодарности. Более того, я намерен лично и собственноручно преподнести ему миску, полную рыбы.

Леди Уиддрингтон судорожно вздохнула.

— Только не в моем доме, — сказала она.

И нажала на звонок.

— Фотерингей, — сказала она сухим холодным голосом появившемуся дворецкому, — епископ покидает нас сегодня. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы его чемоданы были упакованы к поезду шесть сорок две.

Она величественно вышла из комнаты. А епископ обернулся к Ланселоту с благосклонной улыбкой:

— У меня как раз останется время выписать тебе чек, мой мальчик.

Он нагнулся, подобрал Уэбстера в свои объятия, и Ланселот, торопливо взглянув на них, тихо прокрался вон из комнаты. Эта священная минута была не для посторонних глаз.

Мистер Муллинер отложил письмо, которое читал, и благодушно улыбнулся маленькому обществу в зале «Отдыха удильщика».

— Весьма приятно, — прожурчал он.

— Хорошие новости? — осведомились мы.

— Превосходные, — сказал мистер Муллинер. — Письмо от моего племянника Юстеса, сотрудника нашего посольства в Швейцарии. Он полностью оправдал семейные ожидания.

— Преуспевает, а?

— В полной мере, — подтвердил мистер Муллинер и задумчиво усмехнулся своим мыслям. — Поразительно, — продолжал он, — теперь, когда этот юноша добился таких успехов, странно вспоминать, каких трудов нам стоило отправить его туда. Одно время казалось, что убедить его невозможно. И правда, если бы не вмешалась Судьба…

— Неужели он не хотел получить место в посольстве?

— Сама мысль об этом вызывала у него отвращение. Благодаря влиянию его крестного отца, лорда Наббл-Нопского, ему открылась столь заманчивая перспектива, а он упорно отказывался. Говорил, что хочет остаться в Лондоне. Ему нравится Лондон, твердил он, и его не заставят расстаться со старушкой столицей ни за какие коврижки.

Остальным его родным и близким такое упрямство казалось всего лишь глупым капризом. Но я пользовался особым доверием юноши и знал, что у него есть веские причины для подобного решения. Во-первых, ему было известно, что он любимый племянник своей тети Джорджианы, неутешной вдовы покойного сэра Катберта Бизли-Бизли, баронета, дамы преклонных лет и весьма состоятельной. А во-вторых, он как раз влюбился в девушку по имени Марселла Чикчиррикит.

— Ну и хорошим же я буду ослом, если ускачу в Швейцарию, — сказал он мне однажды, когда я пытался сломить его сопротивление. — Разве я не должен оставаться тут, чтобы время от времени смазывать маслом тетушку Джорджиану? А если вы думаете, что девушку вроде Марселлы Чикчиррикит можно обратать с помощью почты, вы очень и очень ошибаетесь. Утром кое-что случилось, и мне показалось, что она слабеет, а именно в такой момент личное воздействие совершенно необходимо. И скорее вечная скала сдвинется со своего несокрушимого основания, чем я поддамся на угрозы и мольбы, — заявил Юстес, который, подобно многим и многим Муллинерам, таил в себе поэта.

А утром, как я узнал позднее, произошло вот что: Марселла Чикчиррикит позвонила моему племяннику по телефону.

— Алло! — сказала она. — Это Юстес?

— Да, — ответил Юстес, потому что это был он.

— Вот что, Юстес, — продолжала она. — Я завтра уезжаю в Париж.

— Нет! — вскричал Юстес.

— Да, уезжаю, осел безмозглый, — сказала девушка, — и в доказательство могу предъявить билет. Слушай, Юстес. Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал. Ты знаешь мою канарейку?

— Уильяма?

— Именно Уильяма. А моего пеки знаешь?

— Твоего пекинеса Реджинальда?

— Совершенно верно — Реджинальда. Взять их с собой я не могу, так как Уильям терпеть не может поездок, а Реджинальду по возвращении пришлось бы провести в карантине шесть месяцев, и он брызгал бы пеной от ярости. Так не предложишь ли им пару постелей, пока меня не будет?

— О чем речь! — сказал Юстес. — Мы держим открытый дом, мы, Муллинеры.

— Они тебе никаких хлопот не доставят. Реджинальд отнюдь не атлет. Двадцатиминутная бодрая прогулка по парку один раз в день — вот и все, в чем он нуждается в смысле упражнений. Ну, а в смысле пищи, корми его тем, что ешь сам, — сырое мясо, галеты для щенков и так далее. Коктейлей ему не давай. Они выводят его из равновесия.

— Бу сделано, — сказал Юстес. — Пока вроде бы все тип-топ. Ну, а Уильям?

— Re[37] Уильяма, он в смысле корма немножко эксцентричен. Только Богу известно, почему ему нравится конопляное семя и крестовник. Сама я их в рот не взяла бы. Конопляное семя можешь купить в лавочке, торгующей конопляным семенем.

— А крестовник, полагаю, в лавочке, торгующей крестовником.

— Вот именно. И выпускай Уильяма из клетки раза два в день, чтобы он сбрасывал вес, порхая по комнате. Он сразу возвращается в клетку, едва примет ванну. Все усек?

— Как тигр, — сказал Юстес.

— Держу пари, ты даже не слушал.

— Нет слушал. Реджинальду погулять, Уильяму попорхать.

— Все правильно. Ну, договорились. И помни, мне эта парочка очень дорога, так что береги их, как собственную жизнь.

— Абсолютно, — сказал Юстес. — Категорически. Само собой. Еще бы. Только так.

Разумеется, если учесть дальнейшие события, теперь в этих словах чудится глубокая ирония, но мой племянник сказал мне, что это был счастливейший миг в его жизни.

Он любил эту девушку всеми фибрами души, и ему мнилось, что раз уж из всех, кто толпился вокруг нее, она именно на него возложила исполнение столь священного долга, вывод мог быть лишь один: она считает его надежнейшим и достойнейшим человеком, на которого можно опереться.

«Все остальные, — конечно же, сказала она себе, проглядывая список своих друзей, — что они, в сущности, такое? Бездумные мотыльки. Но Юстес Муллинер — он не таков. Прочнейший материал. Молодой человек с характером».

Радость переполняла его и еще по одной причине. Как ни будет он тосковать в разлуке с Марселлой Чикчиррикит, ее отъезд из Лондона вполне его устраивал — на короткий срок, естественно. В этот момент его сердечные дела несколько запутались, и ее отсутствие давало ему возможность все исправить и наладить.

Примерно неделю назад он был безумно влюблен в другую девушку, некую Беатрису Уоттерсон. Потом на богемной вечеринке познакомился с Марселлой и незамедлительно распознал в ней бесконечно более достойный предмет для своей страсти.

Именно такого рода случаи усложняют жизнь беззаботного молодого человека. Он слишком уж склонен делать выбор, не пройдя прилавок до конца. Он отдает любовь сильного мужчины девушке А и только-только кончает поздравлять себя, как появляется девушка Б, о чьем существовании он даже не подозревал, и он убеждается, что выбрал совсем не ту, и ему приходится трудиться денно и нощно, чтобы заменить не ту на ту.

В этот момент Юстес думал только о том, как свести Беатрису на нет, расчистив таким образом сцену и обеспечив себе возможность сосредоточить все свои душевные порывы на Марселле. Отъезд Марселлы из Лондона как раз предоставлял ему необходимый досуг для этой операции.

Для сведения Беатрисы на нет он в день отъезда Марселлы пригласил Беатрису выпить с ним чаю, и за чаем Беатриса случайно, как это водится у девушек, упомянула, что в следующее воскресенье — день ее рождения, а Юстес сказал: «Да неужели? Так позавтракай со мной у меня дома», — а Беатриса сказала, что с восторгом, — а Юстес сказал, что должен сделать ей самый замечательный подарок, а Беатриса сказала: «Да нет, не надо», — а Юстес сказал, что, черт подери, сделает, и все. Так что процессу сведения на нет было положено отличное начало, ибо Юстес знал, что еще в субботу он уедет к своей тетушке Джорджиане провести воскресенье с ней в Уитлфорде-и-Багсли-на-Море, а потому, когда девушка явится, облизываясь в предвкушении завтрака, и обнаружит, что не только ее гостеприимный хозяин отсутствует, но и что в квартире нет ничего, хоть отдаленно смахивающего на подарок, она разобидится и станет с ним холодной, неприветливой и суровой.

Такт, говорил мне мой племянник, вот что требуется в подобных случаях. Ведь цель — добиться желанного результата, никому не причиняя боли. И без сомнения, он совершенно прав.

После чая он вернулся к себе, бодро сходил прогуляться с пекинесом Реджинальдом, дал Уильяму попорхать и отошел в этот вечер ко сну, чувствуя, что Господь на небе и что все прекрасно в этом лучшем из миров.

Следующий день выдался солнечным и теплым, а потому Юстес подумал, что Уильям будет доволен, если выставить его клетку вместе с ним на подоконник, чтобы он мог насытить свой организм ультрафиолетовыми лучами. Юстес так и поступил, после чего, обеспечив Реджинальду необходимый моцион, вернулся к себе, чувствуя, что заслужил глоток какого-нибудь взбодряющего напитка. Он дал соответствующие инструкции Бленкинсопу, своему камердинеру, и вскоре в его квартире уже в ощутимой степени воцарился благостный мир. Уильям упоенно испускал трели на подоконнике, Реджинальд после прогулки отдыхал под диваном, а Юстес прихлебывал виски с содовой, беззаботно радуясь жизни, как вдруг дверь отворилась, и Бленкинсоп доложил о госте.

— Мистер Орландо Уозерспун, — сказал Бленкинсоп и удалился, чтобы продолжить в своих владениях штудирование журнала, посвященного исключительно кино.

Юстес поставил стакан на стол и поднялся для обмена приветствиями. Впрочем, он несколько недоумевал, если не сказать — был ошарашен. Фамилия Уозерспун никак не отозвалась в его памяти, и, насколько ему помнилось, прежде он этого человека ни разу не видел.

А Орландо Уозерспун был не из тех, кого, раз увидев, легко забыть. Природа, создавая его, не поскупилась на материал, и посетитель заполнил собой комнату, лишь чуть-чуть не переливаясь через край. Когда Уозерспун входил, ему предшествовали ниспадающие усы, соперничая с приспособлением для процеживания супа, а глаза у него обладали таким пронизывающим свойством, что вызывали ассоциации с совами, старшими сержантами и инспекторами Скотленд-Ярда.

Юстесу стало несколько не по себе.

— Приветик! — сказал он.

Орландо Уозерспун просверлил его взглядом — как показалось Юстесу, враждебным. Будь Юстес особенно мерзким тараканом, этот человек посмотрел бы на него именно так. В его глазах появилось выражение, которое можно наблюдать у жителя пригорода, когда он обозревает слизней на грядке салата.

— Мистер Муллинер? — осведомился он.

— Вполне вероятно, — сказал Юстес, чувствуя, что это вполне может быть правдой.

— Моя фамилия Уозерспун.

— Да-да, — сказал Юстес. — То же самое сказал Бленкинсоп, а я давно убедился, что обычно могу на него полагаться.

— Я живу в доме по ту сторону сквера.

— Так, так, — сказал Юстес, все еще недоумевая. — И хорошо проводите там время?

— Если вас это интересует, то обычно моя жизнь течет спокойно. Но нынче утром я увидел зрелище, которое нарушило мою душевную безмятежность, и кровь закипела у меня в жилах.

— Если так, это скверно, — сказал Юстес. — И что же заставило вашу кровь вести себя в вышеуказанной манере?

— Я скажу вам, мистер Муллинер. Несколько минут назад я сидел у окна, набрасывая речь, которую мне предстоит сказать на ежегодном банкете Лиги Наших Бессловесных Корешей, каковой я имею честь быть бессменным вице-президентом, и вдруг, к моему ужасу, я увидел дьявола во плоти, терзающего беспомощную пичужку. Несколько минут я продолжал смотреть, парализованный возмущением, а кровь стыла у меня в жилах.

— Вы же сказали: кипела.

— Сначала кипела, потом стыла. Я беспредельно негодовал на этого дьявола во плоти.

— Я вас не осуждаю, — сказал Юстес. — Если есть субъекты, к кому я безоговорочно поворачиваюсь спиной, так это к дьяволам во плоти. Так кто же этот негодяй?

— Муллинер, — сказал Орландо Уозерспун, указуя перстом, который смахивал на баклажан или на небольшой банан, — злодей — ты!

— Что-что?

— Да, — повторил собеседник, — ты! Муллинер Палач Птиц! Муллинер Бич Наших Пернатых Друзей! Чего ты добивался, ты, Торквемада, помещая эту канареечку на подоконник прямо под палящее солнце? Как бы ты чувствовал себя, если бы какой-нибудь пучеглазый убийца оставил тебя на солнцепеке без шляпы, чтобы ты изжарился прямо на месте? — Он подошел к окну и перенес клетку внутрь комнаты. — Это людишки вроде тебя, Муллинер, вставляют палки в колеса всемирного прогресса и делают необходимым общества вроде Лиги Наших Бессловесных Корешей.

— Я думал, пичуге там нравится.

— Муллинер, ты лжешь, — сказал Орландо Уозерспун.

И взгляд, который он бросил на Юстеса, убедил последнего, что он, как ему смутно чудилось с самого начала, не обзавелся новым другом.

— Да, кстати, — сказал Юстес, надеясь разрядить атмосферу, — не выпьете ли глоточек?

— Я не выпью ни единого глоточка!

— Ладненько, — согласился Юстес, — ни глоточка так ни глоточка. Но вернемся к повестке дня. Вы несправедливы ко мне, Уозерспун. Я мог допустить глупую ошибку, но, Бог свидетель, намерения у меня были самые благие. Честное слово, я думал, Уильям будет визжать от восторга, если я выставлю его клетку на солнышко.

— Ф-фа! — сказал Орландо Уозерспун.

И в этот момент песик Реджинальд, разбуженный голосами, выбрался из-под дивана в уповании, что происходящее тут может увенчаться кусочком сахара.

При виде честной мордочки Реджинальда Юстес воспрял духом. Между ними уже завязалась теплая дружба, основанная на взаимном уважении. Он протянул руку и причмокнул.

К несчастью, Реджинальд как раз узрел усы крупным планом и в убеждении, что против него готовятся козни, испустил пронзительный визг, а затем нырнул назад под диван, где и затаился, настойчиво взывая о помощи.

Орландо Уозерспун истолковал случившееся наичернейшим образом.

— Ха, Муллинер! — сказал он. — Расчудесно! Тебе мало обрекать адским мукам канареек, ты, кроме того, изливаешь свою нечеловеческую злобу на эту невинную собачку, которая при одном твоем виде убегает с воем.

Юстес попытался рассеять недоразумение:

— Не думаю, что он возражает против одного моего вида. Я часто наблюдал, как он подолгу смотрел на меня, не дрогнув ни единым мускулом.

— Так чем же ты объяснишь видимое волнение указанного животного?

— Ну, по правде говоря, — заметил Юстес, — мне кажется, причина в том, что ему пришлись не по душе ваши усы.

Его гость начал задумчиво закатывать левый рукав пиджака.

— Ты осмеливаешься критиковать мои усы, Муллинер?

— Нет-нет, — запротестовал Юстес. — Меня они восхищают.

— Мне было бы грустно думать, — сказал Орландо Уозерспун, — что ты бросаешь тень на мои усы, Муллинер. Моя бабушка часто называет их самыми великолепными во всем лондонском Уэст-Энде. «Львиные» — вот каким прилагательным она пользуется. Но возможно, ты считаешь мою бабушку пристрастной? Быть может, по-твоему, она глупая старуха, с чьим мнением не стоит считаться?

— Нет, и еще раз нет, — сказал Юстес.

— Я рад, — сказал Уозерспун. — Не то ты был бы третьим, кого я проучил до полусмерти за оскорбление моей бабушки. Или, — он задумался, — четвертым? Могу справиться с моими записями и сообщить тебе.

— Не затрудняйтесь, — сказал Юстес.

В беседе наступило затишье.

— Хорошо, Муллинер, — сказал наконец Орландо Уозерспун, — я вас покину. Но разрешите сказать вам следующее. Вы еще обо мне услышите. Смотрите! — Он достал записную книжку. — Здесь я веду черный список дьяволов во плоти, за которыми требуется пристальное наблюдение. Ваше имя, будьте так добры?

— Юстес.

— Возраст?

— Двадцать четыре.

— Рост?

— Пять футов десять дюймов.

— Вес?

— Ну, — сказал Юстес, — когда вы вошли, я весил около ста пятидесяти одного фунта. По-моему, теперь я вешу несколько меньше.

— Запишем сто сорок семь фунтов. Благодарю вас, мистер Муллинер. Теперь все в полном порядке. Вы занесены в список подозреваемых, кого я посещаю без предварительного предупреждения. С этой минуты вы уже не будете знать, когда мой стук раздастся или не раздастся в вашу дверь.

— В любое удобное для вас время, — сказал Юстес.

— Лига Наших Бессловесных Корешей, — сказал Орландо Уозерспун, пряча записную книжку, — в подобных случаях проявляет разумную мягкость. Нам, ее членам, предписано обходиться с дьяволами во плоти сдержанно и осмотрительно. На первый раз мы ограничиваемся предупреждением. А затем, вернувшись домой, я не премину отправить вам экземпляр нашей последней брошюры. В ней подробно изложено, что произошло с Д.Б. Стоуксом, Манглсбери девять, Западный Кенсингтон, когда он не внял предупреждению и не прекратил швырять корнеплоды в своего кота. До свидания, мистер Муллинер. Не трудитесь провожать меня до двери.

Молодые люди типа моего племянника Юстеса по натуре не склонны падать духом надолго. Описанная беседа имела место в четверг. В пятницу примерно к часу дня Юстес практически позабыл про этот эпизод. А к полудню в субботу он уже вновь полностью обрел свою веселую беззаботность.

Как вы, возможно, помните, это была именно та суббота, когда Юстесу предстояло отправиться в Уитлфорд-и-Багсли-на-Море провести остаток этого дня и воскресенье с тетей Джорджианой.

Уитлфорд-и-Багсли-на-Море, как меня заверяли те, кто побывал там, далеко не Париж и не довоенная Вена. Собственно говоря, когда приезжий пройдется по пирсу и бросит пенни в автомат в обмен на ириску, он исчерпает вихрь удовольствий, на которые так жадно молодое поколение.

Тем не менее Юстес обнаружил, что думает об этом визите с вожделением. Не говоря уж о том, что он укрепит расположение к нему дамы, сочетающей обладание сотней тысяч фунтов в железнодорожных акциях с наследственно слабым сердцем, он получал еще и приятную возможность рисовать в своем воображении, как через сутки после его отъезда девушка Беатриса позвонит в дверь пустой квартиры и удалится в состоянии горькой досады и с удивленно поднятыми бровями, а он обретет свободу выражать свою индивидуальность в деле покорения девушки Марселлы.

Юстес весело насвистывал, наблюдая, как Бленкинсоп пакует его чемодан.

— Вы полностью освоили программу действий на время моего отсутствия, Бленкинсоп? — сказал он.

— Да, сэр.

— Вывести мастера Реджинальда на ежедневную прогулку.

— Да, сэр.

— Присмотреть, чтобы мастер Уильям попорхал.

— Да, сэр.

— И не перепутайте их. То есть не давайте Реджинальду порхать и не выводите Уильяма на прогулку.

— Нет, сэр.

— Чудненько! — сказал Юстес. — А в воскресенье, Бленкинсоп, иными словами, завтра к завтраку заявится одна девица. Объясните ей, что меня тут нет, и предоставьте ей все, чего она ни пожелает.

— Слушаюсь, сэр.

Юстес отправился в путь с легким сердцем. Прибыв в Уитлфорд-и-Багсли-на-Море, он отлично отдохнул, раскладывая пасьянсы с тетушкой, время от времени почесывая ее котика за левым ухом и прогуливаясь по набережной. В понедельник поездом двенадцать сорок он вернулся в Лондон с ласковыми напутствиями тетушки.

— В следующую пятницу я буду в Лондоне проездом в Харрогет, — сказала она, когда они прощались. — Ты не напоишь меня чаем?

— Буду в восторге, тетя Джорджиана, — ответил Юстес. — Меня очень огорчает, что вы так редко предоставляете мне случай угощать вас в моей квартире. Четыре тридцать, следующая пятница. Бу сделано!

Все, казалось ему, складывалось как нельзя лучше, и он пребывал в самом радужном настроении. И порядочное время распевал в поезде.

— Свистать всех наверх, Бленкинсоп! — сказал он, входя в квартиру и чуть не покатываясь от хохота. — Все хорошо?

— Да, сэр, — сказал Бленкинсоп. — Надеюсь, вы провели время приятно?

— Лучше некуда, — сказал Юстес. — Как поживают бессловесные кореши?

— Мастер Уильям пышет здоровьем, сэр.

— Чудесно! А Реджинальд?

— О мастере Реджинальде я из первых рук ничего сказать не могу, сэр, поскольку названная вами девица его вчера увезла.

Юстес вцепился в спинку первого попавшего под руку стула.

— Увезла его?

— Да, сэр. Взяла с собой. Если вы помните свои последние распоряжения, сэр, вы поручили мне предоставить ей все, чего она ни пожелает. Она выбрала мастера Реджинальда. И поручила мне передать вам, как сожалеет, что не повидала вас, но, разумеется, она понимает, что вы не могли обмануть ожидания вашей тетушки и что, раз вы твердо решили сделать ей подарок ко дню рождения, она берет мастера Реджинальда с собой.

Невероятным усилием воли Юстес взял себя в руки. Он понимал, что упрекать его служителя было бы бессмысленно. Бленкинсоп ведь поступил согласно инструкциям. А вот ему следовало бы вспомнить, что Бленкинсоп все понимает буквально и всегда, выполняя распоряжения, соблюдает верность букве, а не духу.

— Быстренько свяжите меня с ней по телефону.

— Боюсь, это невозможно, сэр. Указанная девица поставила меня в известность, что отбывает сегодня в Париж двухчасовым поездом.

— В таком случае, Бленкинсоп, — сказал Юстес, — налейте мне что-нибудь.

— Слушаюсь, сэр.

От панацеи в голове Юстеса прояснилось.

— Бленкинсоп, — сказал он, — слушайте меня внимательно. Не позволяйте своим мыслям разбредаться. Нам надо подумать, очень-очень серьезно подумать.

— Да, сэр.

В самых простых словах Юстес объяснил положение дел. Бленкинсоп прищелкнул языком. Юстес предостерегающе поднял ладонь:

— Не щелкайте, Бленкинсоп.

— Да, сэр.

— В любое другое время я с большим удовольствием послушал бы, как вы изображаете человека, откупоривающего бутылки шампанского. Но не сейчас. Приберегите свой номер для следующей вечеринки, на которую вас пригласят.

— Слушаюсь, сэр.

Юстес вернулся к жгучей теме:

— Вы понимаете, в каком я положении? Подумаем вместе, Бленкинсоп, как я могу удовлетворительно объяснить мисс Чикчиррикит потерю ее пса?

— Быть может, имело бы смысл поставить указанную девицу в известность, что вы гуляли с указанным животным в парке, где оно высвободилось из ошейника и убежало?

— Почти в самую точку, Бленкинсоп, — сказал Юстес, — но только почти. На самом же деле произошло вот что: вы вывели пса на прогулку и, будучи абсолютным болваном, умудрились его потерять.

— Право же, сэр…

— Бленкинсоп, — сказал Юстес, — если в вашем организме есть хоть капля былого феодального духа, теперь как раз время доказать это. Поспособствуете мне в эту критическую минуту, и вы не останетесь внакладе.

— Слушаюсь, сэр.

— Вы, конечно, понимаете, что по возвращении мисс Чикчиррикит мне в ее присутствии придется отругать вас на все корки, но вы должны будете читать между строк и воспринимать все в духе дружеского подшучивания.

— Слушаюсь, сэр.

— Ну и ладненько, Бленкинсоп. Да, кстати, в следующую пятницу моя тетя будет у меня пить чай.

— Слушаюсь, сэр.

Покончив с этими прелиминариями, Юстес начал артиллерийскую подготовку. Он написал Марселле длинное красноречивое письмо, сообщая, что, к несчастью, бронхит, которому он подвержен, вынуждает его сидеть дома и препоручить паркопрогуливание Реджинальда Бленкинсопу, своему камердинеру, которому он полностью доверяет. Далее он добавил, что Реджинальд, окруженный его неусыпной любовью и заботами, чувствует себя великолепно и он — Юстес — будет всегда с ностальгической радостью вспоминать их долгие уютные вечера вдвоем. Он набросал картину того, как они с Реджинальдом сидят бок о бок в безмолвном общении — он, погруженный в полезное чтение, Реджинальд, размышляющий о том, о сем и об этом, — и на его глаза почти навернулись слезы.

Тем не менее на душе у Юстеса отнюдь не было легко. Женщины, он знал, в минуты острых переживаний всегда склонны выискивать виноватых. И хотя, предположительно, главный поток обвинений обрушится на Бленкинсопа, немало брызг достанется и на его долю.

Ибо, если у девушки Марселлы и был недостаток, он заключался в том, что щедрый жар ее женской натуры порой находил выход в ослепительных вспышках. Она принадлежала к высоким брюнеткам со сверкающими глазами, у которых есть привычка в минуты душевного волнения выпрямляться во весь рост и разделывать своих визави мужского пола под орех. Время пролило целительный бальзам на рану, но он еще помнил, какие слова услышал от нее в тот вечер, когда они опоздали в театр, а в фойе выяснилось, что он забыл билеты на каминной полке в гостиной. За две минуты любой компетентный биограф мог бы получить достаточно материала для исчерпывающего описания его характера. За краткий миг он узнал о себе больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Естественно поэтому, что последующие несколько дней он часто угрюмо задумывался. Рассеянность Юстеса очень досаждала его приятелям. У него появилась манера говорить «что?», остекленело глядя перед собой, а затем с совершенно поникшим видом осушать свой стакан, что в совокупности не делало его украшением застольной беседы.

Он застывал с отвисшей челюстью где-нибудь в уголку, и зрелище это было не из самых приятных. Завсегдатаи клуба начали жаловаться в правление на таксидермиста — тот не имел никакого права бросать предмет своих забот в гостиной по удалении внутренностей, а должен был собраться с силами, набить его ватой по всем правилам и унести.

Вот так отрешенно поникнув, он и сидел в своем углу уже не первый день, как вдруг, подняв глаза, чтобы поискать взглядом официанта, внезапно узрел на стене плакат с числом и днем недели на нем. В следующий миг, к изумлению парочки соклубников, которые было сочли его покойником и уже собирались распорядиться, чтобы тело убрали из комнаты, Юстес вскочил на ноги и опрометью покинул ее на собственных ногах.

Он лишь сию минуту обнаружил, что наступила пятница — день, в который его тетя Джорджиана намеревалась выпить у него чаю. И в его распоряжении до первого удара по мячу оставалось ровно три с половиной минуты.

Стремительное такси незамедлительно доставило его домой, и, войдя в дверь своей квартиры, он с облегчением обнаружил, что его тети там нет. Стол был накрыт к чаю, но комната была пуста, если не считать Уильяма, который пробовал голос у себя в клетке. С огромным облегчением Юстес подошел к клетке и отпер дверцу. Уильям несколько раз подскочил вверх-вниз в эксцентричной манере канареек, затем выпрыгнул вон и принялся порхать взад-вперед.

В этот момент вошел Бленкинсоп с обильно нагруженным блюдом.

— Сандвичи с огурцом, сэр, — сообщил Бленкинсоп. — Дамы, как правило, очень им привержены.

Юстес кивнул. Инстинкт не подвел Бленкинсопа. Тетя Джорджиана была фанатичной поклонницей сандвичей с огурцом. Не раз и не два он видел, как она набрасывалась на них, точно изголодавшийся волк.

— Ее милость еще не приехала?

— Приехала, сэр. Она вышла отправить телеграмму. Желаете, чтобы я подал сливки или просто молоко?

— Сливки? Молоко?

— Я поставил дополнительное блюдце.

— Бленкинсоп, — лихорадочно потирая лоб, сказал Юстес, измученный всем, что ему довелось пережить за последнее время, — вы как будто хотите что-то сказать, но до меня не доходит. К чему эти рассуждения о молоке и сливках? Почему вы говорите загадками? Какие дополнительные блюдца?

— Блюдце для кота, сэр.

— Какого кота?

— Ее милость прибыла в сопровождении своего кота Фрэнсиса.

Лицо Юстеса слегка исказилось.

— Что? Своего кота?

— Да, сэр.

— Ну, что до питания, пусть обходится молоком, как все мы, и не привередничает. Но пусть пьет его на кухне, чтобы не потревожить канарейку.

— Мастер Фрэнсис не в кухне, сэр.

— Ну так в кладовой или у меня в спальне — словом, там, где он обретается.

— Когда я в последний раз видел мастера Фрэнсиса, сэр, он прогуливался по подоконнику.

И в этот миг на фоне предвечернего неба вырисовался гибкий силуэт.

— Эй! Ох! Черт! Чтоб тебя! Брысь! — восклицал Юстес, созерцая его с нескрываемым ужасом.

— Да, сэр, — сказал Бленкинсоп. — Простите, сэр, в дверь звонят.

И он удалился, оставив Юстеса самому справляться с жутким волнением.

Видите ли, Юстес все еще питал надежду, вопреки своей промашке с пекинесом, сорвать ставку на канарейке, если мне позволено прибегнуть к такому уподоблению. Иными словами, он хотел иметь возможность сказать Марселле Чикчиррикит, когда она вернется и прибегнет к резким выражениям по поводу исчезновения Реджинальда: «Да! Правда! С Реджинальдом, не спорю, я тебя подвел. Но погоди договаривать и взгляни на эту канарейку — пышет здоровьем и великолепно себя чувствует. А благодаря чему? Благодаря моим неусыпным заботам».

Он окажется в крайне неприятном положении, если, признавшись в недостаче одного пекинеса, ему придется сообщить, что Уильям, его запасной якорь, необратимо смешался с желудочным соком кота, которого Марселла Чикчиррикит никогда в глаза не видела.

А в том, что эта трагедия неминуема, он с ужасом убедился по выражению морды указанного животного. На ней был написан благоговейный экстаз. Примерно то же выражение он наблюдал на лице своей тети Джорджианы перед тем, как она вгрызалась в огуречный сандвич. Фрэнсис к этому времени уже просочился в комнату и смотрел вверх на канарейку внимательным целеустремленным взглядом. Кончик его хвоста подергивался.

В следующий миг под агонизирующий стон Юстеса он взвился в воздух в направлении птички.

Впрочем, Уильям отнюдь не был идиотом. В момент, когда многие и многие канарейки смертельно побледнели бы, он полностью сохранил sang froid.[38] И, чуть сдвинувшись влево, он обеспечил коту промах в целый фут. В процессе этого маневра его клюв изогнулся в явной усмешке. Вспоминая об этом позднее, Юстес понял, что Уильям с самого начала держал ситуацию под полным контролем и хотел только, чтобы ему не мешали от души забавляться.

Однако в тот момент эта мысль Юстеса не осенила. Потрясенный до основ своего существа, он вообразил, что птичке грозит неминуемая гибель. И не сомневался, что она нуждается во всемерной его помощи и нравственной поддержке. Метнувшись к столу, он быстро оглядел его в поисках чего-нибудь, что могло бы послужить оружием в предстоящем бою.

Первым ему под руку попало блюдо с огуречными сандвичами. И он принялся метать их со всей быстротой, на какую оказался способен. Но хотя некоторые и угодили в цель, никакого ощутимого результата это не дало. Самая природа сандвича с огурцом мешает ему преображаться в эффективный метательный снаряд. Юстес мог бы весь день бить по Фрэнсису прямой наводкой без малейшего толка. Собственно говоря, всего лишь через секунду после того, как последний сандвич вмазал ему под ребра, кот вновь уже был в воздухе, оптимистично размахивая когтистыми лапами.

Уильям опять сделал антраша вбок, и Фрэнсис вернулся на исходную позицию. А Юстес от волнения промазал по нему кексом с изюмом, тремя тартинками и куском сахара.

Затем в отчаянии он прибег к способу, которым следовало бы воспользоваться с самого начала. Сдернув скатерть со стола, он со всеми предосторожностями зашел коту в тыл и набросил на него скатерть в тот миг, когда Фрэнсис напрягся для нового прыжка. Затем, кинувшись на смесь кота со скатертью, живо превратил их в единый плотный сверток.

Чрезвычайно доволен собой был Юстес в этот момент. Ему мнилось, что он проявил находчивость, сообразительность и ловкость, делающие честь тому, кто в последний раз играл в регби много лет назад. Из глубин скатерти доносилась гневная критика в его адрес, но он не принял ее к сердцу в убеждении, что Фрэнсис, когда обдумает случившееся более спокойно, признает, что заслужил все сполна. Фрэнсис всегда отличался рассудительностью, кроме тех случаев, когда утрачивал холодную трезвость мысли при виде канареек.

Юстес уже собрался попенять коту в надежде убедить его не уподобляться гироскопу, но тут, оглянувшись, обнаружил, что в комнате он не один.

В дверях сгруппировались его тетя Джорджиана, девушка Марселла Чикчиррикит и врезавшаяся ему в память фигура Орландо Уозерспуна.

— Леди Бизли-Бизли, мисс Чикчиррикит, мистер Орландо Уозерспун, — доложил Бленкинсоп. — Чай подан, сэр.

С губ Юстеса сорвался беззвучный вопль. Скатерть выпала из его онемевших пальцев. И кот Фрэнсис, ударившись головой о ковер, метнулся вверх по стене, заняв оборону на верху гардины.

Наступила пауза. Юстес не находил что сказать. Он был смущен.

Нарушил молчание Орландо Уозерспун.

— Тэк-с! — сказал Орландо Уозерспун. — Вновь за старые игры, Муллинер, как я погляжу.

Тетя Джорджиана трагически воздела руки:

— Он швырял в моего кота сандвичи с огурцом!

— Да, я заметил, — сказал Уозерспун неприятно-спокойным голосом, сильно напоминая верховного жреца какой-нибудь из наиболее кровожадных религий, который оглядывает двуногую жертву перед тем, как потребовать биту у мальчика на линии. — А также, если зрение мне не изменяет, кекс с изюмом и тартинки.

— Подать еще тартинки, сэр? — спросил Бленкинсоп.

— Короче говоря, этот случай до мельчайших деталей, — продолжал Уозерспун, — совпадает с делом Д.Б. Стоукса, Манглсбери девять, Западный Кенсингтон.

— Послушайте, — сказал Юстес, пятясь от окна, — я могу все объяснить.

— Нужды в объяснениях нет, Муллинер, — сказал Орландо Уозерспун. Он закатал левый рукав пиджака и приступил к закатыванию правого. И напряг бицепсы для разминки. — Произошедшее объясняет себя само.

Джорджиана, тетя Юстеса, которая стояла у гардины и испускала нежные призывные звуки, вернулась к обществу не в самом приятном расположении духа. Ошалев после всего, что ему пришлось перенести, Фрэнсис повернулся к ней спиной, и это больно ее ранило.

— Если ты позволишь мне воспользоваться твоим телефоном, Юстес, — сказала она негромко, — я хотела бы позвонить моему поверенному и лишить тебя наследства. Но прежде, — добавила она, обращаясь к Уозерспуну, который теперь дышал через ноздри в несколько устрашающей манере, — не могу ли я попросить вас об услуге? Отделайте его до полусмерти.

— Это я и собираюсь сделать, сударыня, — галантно ответил Уозерспун, — если эта прекрасная барышня чуть-чуть посторонится.

— Приготовить еще сандвичей с огурцом, сэр? — спросил Бленкинсоп.

— Погодите! — вскричала Марселла Чикчиррикит, до этих пор хранившая молчание.

Орландо Уозерспун слегка покачал головой.

— Если, не одобряя сцен рукоприкладства, вы намерены, мисс Чикчиррикит… Кстати, вы не в родстве с моим старым другом, генерал-майором Джорджем Чикчиррикитом, Королевский восточнокентский полк?

— Это мой дядя.

— Ну-ну! Я обедал с ним не далее как вчера.

— Мир тесен, что ни говорите, — сказала леди Бизли-Бизли.

— Совершенно верно, — сказал Орландо Уозерспун. — И слишком тесен, чтобы в нем могли уместиться котодавильщик Муллинер и я. А потому я сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы ликвидировать его. И как я собирался сказать, если, не одобряя сцен рукоприкладства, вы намеривались просить за этого молодца, боюсь, вы будете понапрасну себя утруждать. Я не могу принять никаких ходатайств. Правила Лиги Наших Бессловесных Корешей крайне строги.

Марселла Чикчиррикит испустила хриплый смешок.

— Ходатайства? — сказала она. — Какие ходатайства? Я не собиралась заступаться за этого тошнотворного недоноска. А хотела спросить, нельзя ли мне наподдать ему первой.

— Неужели? Могу ли я спросить почему?

Глаза Марселлы засверкали. Юстес, как он сказал мне, окончательно убедился, что в ее жилах течет испанская кровь.

— Не подать ли еще один кекс с изюмом, сэр? — спросил Бленкинсоп.

— Я вам скажу почему! — вскричала Марселла. — Знаете, что сделал этот человек? Я оставила моего песика Реджинальда на его попечение, и он поклялся холить его и лелеять. А что произошло? Не успела я затворить за собой дверь, как он преподнес его в подарок ко дню рождения какой-то местной лахудре по имени Беатриса и как-то еще там.

Юстес испустил придушенный вопль:

— Дайте же мне объяснить!

— Я была в Париже, — продолжала Марселла. — Иду себе по Елисейским Полям и вижу — навстречу идет девушка с пеки, и я говорю себе: «Э-эй, этот пеки выглядит точь-в-точь как мой Реджинальд». Тут она поравнялась со мной, и вижу — это Реджинальд. И говорю: «Эй! Стой! Что ты делаешь с моим пеки Реджинальдом?» А она говорит: «То есть как это с твоим пеки Реджинальдом? Это мой пеки Персиваль, и его мне подарил на день рождения один мой друг по имени Юстес Муллинер». Ну, я прыгнула в ближайший самолет и отправилась сюда разорвать его в мелкие клочья. И Бог знает, что со мной случится, если мне не позволят врезать ему после всех моих хлопот и затрат.

Закрыв прелестное лицо ладонями, она разразилась неудержимыми рыданиями.

Орландо Уозерспун поглядел на леди Бизли-Бизли. Леди Бизли-Бизли поглядела на Орландо Уозерспуна. В их глазах была жалость.

— Ну-ну! — сказала леди Бизли-Бизли. — Ну-ну-ну, деточка!

— Поверьте мне, мисс Чикчиррикит, — сказал Орландо Уозерспун, отечески поглаживая ее по плечу, — нет почти ничего, в чем бы я отказал племяннице моего старого друга генерал-майора Джорджа из Королевского восточнокентского полка, но в этом случае, как ни прискорбно, я вынужден быть твердым. Мне предстоит выступить с отчетом на ежегодном заседании комитета Лиги Наших Бессловесных Корешей, и как я буду выглядеть, объясняя, что устранился и позволил девушке нежнейшего воспитания действовать за меня в столь важном деле, как стоящее сейчас на повестке дня? Подумайте, мисс Чикчиррикит. Взвесьте!

— Все это очень мило, — сказала Марселла, — но всю дорогу сюда, все эти долгие томительные часы в самолете я поддерживала себя мыслями о том, как разделаюсь с Юстесом Муллинером, когда мы встретимся. Вот поглядите! Я взяла самый тяжелый свой зонтик.

Орландо Уозерспун взглянул на элегантное оружие и снисходительно улыбнулся.

— Боюсь, он вряд ли отвечает требованиям данного случая, — сказал он, — лучше полностью предоставить это дело мне.

— Вы сказали: еще тартинок, сэр? — спросил Бленкинсоп.

— Не хочу показаться нескромным, — сказал Орландо Уозерспун, — но у меня очень большой опыт. Несколько раз комитет выносил мне официальную благодарность.

— Так что, деточка, — ласково сказала леди Бизли-Бизли, — будет много лучше…

— Поджаренный хлеб, глазированные кексы, безе? — спросил Бленкинсоп.

— …предоставить действовать мистеру Уозерспуну. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Я чувствую то же самое. Но даже в наши дни, деточка, женщине следует держаться на заднем плане и…

— Ну хорошо, — мрачно сказала Марселла.

Леди Бизли-Бизли заключила девушку в объятия и через ее плечо ободряюще кивнула Орландо Уозерспуну.

— Пожалуйста, приступайте, мистер Уозерспун, — сказала она.

Орландо Уозерспун поклонился с надлежащими словами благодарности. Он повернулся — и только-только успел заметить, как Юстес исчезает за окном.

Дело в том, что, пока они дружески беседовали, Юстес почувствовал нарастающее влечение к этому окну — открытому окну. Оно, казалось, манило его. И, порхнув мимо Бленкинсопа, который в некотором ошеломлении предлагал уже нечто вовсе не потребное, вроде кресс-салата и фруктового ассорти, он бросился в бездну и, удачно приземлившись на обе ноги, помчался навстречу безграничным далям с быстротой, которая не оставляла желать ничего лучшего.

В тот же вечер, закутавшись в длинный плащ и изменив свою внешность при помощи приклеенных усов, он явился ко мне и нетерпеливо потребовал билет до Швейцарии, куда и прибыл несколько дней спустя. С тех пор он ревностно, с неугасимой энергией исполняет свои обязанности.

И столь успешно, что в письме, которое я прочитал на ваших глазах, он известил меня о получении им ордена Алого Эдельвейса третьей степени (скрещенные часы с кукушкой), дающего награжденному право разражаться йодлями в присутствии вице-президента. Большая честь для столь молодого человека.

Беседа в «Отдыхе удильщика» коснулась животрепещущей темы прискорбного падения морали у родовой знати и помещиков Великобритании.

Начало этому обсуждению положила мисс Постлетуэйт, наша эрудированная буфетчица, сообщив, что в романчике, который она читает, виконт только что столкнул с обрыва семейного поверенного.

— Потому что он узнал его преступную тайну, — пояснила мисс Постлетуэйт, протирая стакан с известной суровостью, так как была очень достойной женщиной. — Поверенный взял да открыл его преступную тайну, а потому виконт и столкнул его с обрыва. Думается, такие вещи творятся что ни день, только мы-то про это ничего не знаем.

Мистер Муллинер умудренно кивнул.

— Что правда, то правда, — согласился он, — и, полагаю, всякий раз, когда под каким-нибудь обрывом находят куски семейного поверенного, Большая Четверка Скотленд-Ярда тут же устраивает облаву на всех окрестных виконтов.

— Баронеты будут похуже виконтов, — свирепо заявил Пинта Портера. — Меня только в прошлом месяце один облапошил с коровой.

— Графы будут похуже баронетов, — возразил Виски С Лимонным Соком. — Я бы мог вам такое порассказать про графов!

— А как насчет кавалеров ордена Британской империи? — угрюмо осведомился Темный Эль. — Если хотите знать мое мнение, этим О.Б.И. пальца в рот не клади.

Мистер Муллинер вздохнул.

— Беда в том, — сказал он, — что как ни горько говорить об этом, но вся британская аристократия пронизана и опутана безнравственностью. Осмелюсь предположить, что булавка, наугад вонзенная в любую страницу справочника Дебретта, обязательно проткнет фамилию пэра, чья совесть чернее сажи. А если кто-нибудь в этом сомневается, история моего племянника Адриана Муллинера, частного сыщика, послужит неопровержимым доказательством.

— А я и не знал, что у вас есть племянник — частный сыщик, — сказал Виски С Лимонным Соком.

О да! Сейчас он удалился от дел (начал мистер Муллинер), но одно время мог затмить на избранном им поприще кого угодно. Простившись с Оксфордом и испробовав два-три занятия, которые не пришлись ему по вкусу, он обрел свою нишу, став партнером в фирме «Уиджери и Бун, агенты по расследованиям», Аберлмар-стрит. На втором году своего пребывания в этой солидной старинной фирме он познакомился с леди Миллисент Шиптон-Беллинджер, младшей дочерью пятого графа Брангболтона, и отдал ей свое сердце.

Свело молодую парочку «Дело об исчезнувшем скотч-терьере». В чисто профессиональном смысле мой племянник никогда не ставил это дело в один ряд с наиболее блистательными плодами своего дедуктивного метода, однако, учитывая все последствия, я думаю, он имел полное право считать его венцом своей карьеры. А произошло вот что: он встретил в парке заблудившееся животное, по адресу и фамилии на ошейнике пришел к дедуктивному заключению, что оно принадлежит леди Миллисент Шиптон-Беллинджер, Аппер-Брук-стрит, 18а, в заключение своей прогулки отнес его туда и вернул владелице.

«Задачка для младенца» — вот фраза, с какой Адриан Муллинер небрежно пожимал плечами, если кто-нибудь упоминал при нем это расследование, однако леди Миллисент не могла бы отнестись к случившемуся с большим энтузиазмом и восторгом, будь оно верхом дедуктивной проницательности. Она окружила моего племянника поклонением, пригласила его войти в дом и выпить чаю с поджаренным хлебом, сандвичами с анчоусами и двумя сортами кекса, после чего они расстались, связанные даже на столь ранней стадии своего знакомства чувством несколько более теплым, чем простая дружба.

Да, я убежден, что девушка влюбилась в Адриана столь же молниеносно, как и он в нее. Ее ослепительная красота — вот что очаровало его. Она же, полагаю, была покорена не только правильностью его черт, каковая — как и у всех Муллинеров — не оставляла желать лучшего, но и тем, что он был брюнет с неизъяснимой грустью в глазах.

Грусть эта, собственно говоря, объяснялась несварением желудка, которым он страдал с детства, но девушка, естественно, усмотрела в ней признак великой романтической души. Никто, почувствовала она, не может казаться столь серьезным и печальным, если в нем нет скрытых глубин.

Понять ее нетрудно. Всю жизнь ее окружали безмозглые юнцы, которые посредством моноклей добывали подобие зрения из своих глаз, а что до увлекательных разговоров, то их силы окончательно истощались после вопроса, побывала ли она на выставке в Королевской академии искусств или не принести ли ей стакан лимонада. И брюнет с проницательными глазами вроде Адриана Муллинера, который интересно и непринужденно рассуждал об отпечатках подошв, психологии и преступном мире, не мог не покорить ее.

Но как бы то ни было, их любовь расцвела с удивительной быстротой. Не прошло и двух недель после их первой встречи, как Адриан, угощая Миллисент завтраком в «Кровавом пятне», детективном клубе на Руперт-стрит, сделал ей предложение и получил согласие. И можно с уверенностью сказать, что в следующие двадцать четыре часа во всем Лондоне, включая и ближние пригороды, не нашлось бы частного сыщика счастливее Адриана.

Однако на следующий день, когда он вновь угощал Миллисент завтраком, его встревожило выражение на ее лице, в котором его натренированный взгляд тотчас опознал душевную муку.

— Ах, Адриан, — сказала девушка прерывающимся голосом, — случилось самое ужасное. Мой отец и слушать ничего не хочет о нашем браке. Когда я объяснила ему, что мы помолвлены, он сказал «ха!», причем несколько раз, и прибавил, что никогда в жизни не слышал подобной дьявольской чепухи. Видишь ли, после неприятностей с моим дядей Джо в тысяча девятьсот двадцать восьмом году он терпеть не может сыщиков.

— Мне кажется, я не знаком с твоим дядей Джо.

— Ты сможешь заполнить этот пробел в будущем году. С учетом хорошего поведения, он должен вернуться к нам где-то около июля. И еще одно…

— Неужели еще что-то?

— Да. Ты знаешь сэра Джаспера Эдлтона, О.Б.И.?

— Финансиста?

— Отец хочет, чтобы я вышла за него. Ну не ужасно ли это?

— Бесспорно, мне доводилось слышать вещи и поприятнее, — согласился Адриан. — Тут есть над чем поразмыслить.

Размышление над злополучностью своего положения самым неблагоприятным образом подействовало на диспепсию Адриана Муллинера. Если в течение последних двух недель, пребывая в экстазе от свиданий с Миллисент и дедуктивно заключив, что она платит ему взаимностью, он совсем забыл о своем желудке, то теперь приступы несварения возобновились, став еще мучительнее. Наконец после бессонной ночи, в течение которой он испытал все эмоции человека, беззаботно проглотившего дружную семейку скорпионов, Адриан решил обратиться к специалисту.

Специалист был одним из тех современных энтузиастов, которые презирают обветшалые формулы и рецепты более консервативной массы представителей медицинской профессии. Он тщательно осмотрел Адриана, затем откинулся на спинку кресла и сложил кончики пальцев.

— Улыбайтесь! — сказал он.

— Что? — сказал Адриан.

— Улыбайтесь, мистер Муллинер!

— Вы сказали: улыбайтесь?

— Вот именно. Улыбайтесь.

— Но, — веско возразил Адриан, — я только что потерял единственную любимую девушку в моей жизни.

— Вот и прекрасно, — сказал холостой специалист. — Ну же! Начинайте улыбаться.

Адриан был несколько сбит с толку.

— Послушайте, — сказал он, — при чем тут улыбки? Мы, если память мне не изменяет, говорили о моем желудочном соке. А теперь каким-то таинственным образом сползли на тему улыбок. Что, собственно, вы подразумеваете под этим своим «улыбайтесь»? Я вообще никогда не улыбаюсь. Да, да, с той самой минуты, когда дворецкий, споткнувшись о спаниеля, опрокинул судок с растопленным маслом на мою тетю Элизабет, я ни разу не улыбнулся. Тогда мне было двенадцать.

Специалист кивнул:

— Вот именно. Потому-то ваш желудочный тракт и досаждает вам. Диспепсия, — продолжал он, — как признают теперь прогрессивные представители нашей профессии, носит чисто психологический характер. Мы не лечим ее порошками и микстурами. Единственное лекарство от нее — счастье. Будьте веселы, мистер Муллинер. Будьте бодры. А если это не в ваших силах, то по крайней мере улыбайтесь. Простая разминка смеятельных мышц сама по себе уже благотворна. Идите в мир и каждую свободную минуту улыбайтесь во что бы то ни стало.

— Вот так?

— Шире, шире!

— А теперь?

— Уже лучше, — сказал специалист, — но все еще не так эластично, как хотелось бы. Естественно, вам нужно напрактиковаться. Разумеется, мышцы не могут сразу с легкостью выполнять непривычную функцию. Я уверен, вы справитесь и скоро все пойдет на лад.

Он смерил Адриана задумчивым взглядом.

— Странно, — сказал он. — У вас своеобразная улыбка, мистер Муллинер. Чем-то напоминает улыбку Моны Лизы. Тот же полускрытый нюанс сардоничности и злокозненности. Почему-то она вызывает ощущение, что вам известно все. К счастью, моя жизнь — открытая для всех книга, а потому я остался спокоен. Но мне кажется, будет лучше, если вы на первых порах воздержитесь от улыбок в присутствии больных или нервных людей. Всего хорошего, мистер Муллинер. С вас ровно пять гиней.

Когда позднее в этот день Адриан отправился выполнять долг, возложенный на него его фирмой, лицо молодого человека не было озарено улыбкой — ни своеобразной, ни заурядной. Он изнемогал при мысли о предстоящем испытании. Ему было поручено охранять свадебные подарки на приеме в особняке на Гросвенор-сквер, и, естественно, все, что так или иначе напоминало о бракосочетаниях, было для него как острый нож в сердце. Лицо Адриана, пока он патрулировал комнату, где лежали подарки, оставалось суровым и неприступным. Прежде при исполнении подобных обязанностей он всегда гордился тем, что никто бы не распознал в нем сыщика. А нынче даже младенец мог определить его профессию: ни дать ни взять вылитый Шерлок Холмс.

На проходивших мимо оживленных гостей он не обращал ни малейшего внимания. Обычно в подобных случаях весь внутренне подобранный и настороженный, на этот раз Адриан позволял своим мыслям блуждать где-то далеко-далеко. Он скорбно думал о Миллисент. И внезапно (вероятно, как результат этих мрачных размышлений, хотя, возможно, свою лепту внес и бокал шампанского), возникнув где-то под третьей пуговицей щегольского жилета, Адриана поразил столь мучительный приступ диспепсии, что он почувствовал сокрушающую потребность немедленно принять какие-нибудь меры.

С немыслимым усилием он расположил свои черты в улыбке, и в тот же миг дородный, добродушного вида джентльмен с багровым лицом и седыми усами, который некоторое время бродил возле одного из столов с подарками, обернулся и узрел его.

— Дьявольщина! — прошептал он, бледнея.

Сэр Саттон Хартли-Веспинг, баронет (ибо краснолицым джентльменом был именно он), провел вторую половину дня весьма недурно. Подобно всем баронетам, посещавшим свадебные торжества, он по прибытии удостоил своим вниманием многие столы (тут прикарманив рыбный нож, там — инкрустированную брильянтами подставочку для яиц) и к этому времени, взяв на борт практически весь груз, какой могло выдержать его водоизмещение, уже подумывал направить свои стопы на Юстон-роуд к закладчику, с которым обычно вел дела. При виде улыбки Адриана он окаменел там, где стоял.

Мы видели, как улыбка Адриана подействовала на специалиста. Даже ему, человеку с прозрачнейшей, хрустальнейшей совестью, она показалась сардонической и зловещей. А потому мы в состоянии вообразить, какое действие она произвела на сэра Саттона Хартли-Веспинга.

Он понял, что ему необходимо умиротворить любой ценой этого ощеренного в улыбке субъекта. Молниеносно достав из карманов брильянтовое колье, пять рыбных ножей, десять зажигалок и пару подставочек для яиц, он положил их на стол и с нервным смешком подошел к Адриану.

— Ну, как вы, мой дорогой? — осведомился он.

Адриан ответил, что чувствует себя прекрасно. И не покривил душой. Рецепт специалиста сработал как по волшебству. Подобная сердечность совершенно ему незнакомого человека, которого он вроде бы никогда прежде не видел, его чуть-чуть удивила, но Адриан приписал ее магнетическому обаянию своей личности.

— Превосходно, — задушевно сказал баронет. — Превосходно. Чудесно. Э… кстати… мне показалось, вы сейчас улыбались?

— Да, — сказал Адриан, — я улыбнулся. Видите ли…

— Конечно, вижу. Конечно, вижу, мой дорогой. Вы заметили шутку, которую я сыграл с нашей любезной хозяйкой, и она вас позабавила, так как вы поняли, что в этом маленьком розыгрыше не было ничего дурного, никакой arriere-pensee[39] — ничего, кроме хорошей доброй шутки, над которой никто не посмеялся бы более весело, чем сама милая дама. И кстати, мой дорогой, у вас что-нибудь намечено на уик-энд? Может быть, погостите у меня в Суссексе?

— Вы очень любезны, — начал Адриан с сомнением: он не был полностью уверен, что расположен проводить уик-энды у незнакомцев.

— Вот моя карточка. Жду вас в пятницу. Совсем небольшая компания. Лорд Брангболтон, сэр Джаспер Эдлтон и еще кое-кто. Просто побездельничаем, а вечерком перекинемся в бридж. Чудесно. Превосходно. Так, значит, до пятницы.

И, мимоходом поставив на стол еще одну подставочку для яиц, сэр Саттон удалился.

Любые сомнения касательно приглашения баронета, которые Адриан мог испытывать, мгновенно испарились, едва он услышал имена других приглашенных. Нареченному всегда интересно познакомиться с отцом своей нареченной и с потенциальным нареченным его нареченной. Впервые после того, как Миллисент сообщила ему грустную новость, Адриан почти повеселел. Если, казалось ему, баронет с первого взгляда проникся к нему такой горячей симпатией, так ведь и лорд Брангболтон может настолько поддаться его обаянию, что простит Адриану его профессию и примет в зятья с распростертыми объятиями.

И в пятницу он собрался в дорогу с тем, что во всех отношениях можно было назвать легким сердцем.

Счастливое стечение обстоятельств в самом начале его экспедиции еще более усилило оптимизм Адриана, внушив ему, что Судьба сражается на его стороне. Когда он шел по перрону вокзала Виктория, высматривая пустое купе в вагонах поезда, каковой должен был доставить его к месту назначения, Адриан заметил, как человек с обликом дворецкого подсаживает в вагон первого класса высокого пожилого джентльмена аристократической наружности. В первом он тотчас узнал служителя, который впустил его в дом 18а по Аппер-Брук-стрит, когда он посетил этот дом, раскрыв тайну исчезнувшего скотчтерьера. Вывод напрашивался сам собой: седовласый благообразный пассажир мог быть только лордом Брангболтоном. И Адриан решил, что сильно переоценивает свою располагающую наружность и победительное очарование своих манер, если ему не удастся на протяжении долгого пути в купе скорого поезда заручиться расположением старикана.

А потому, чуть поезд тронулся, он прыгнул туда, и граф, оторвав взгляд от газеты, указал большим пальцем на дверь.

— Убирайтесь, черт вас дери, — сказал он. — Свободных мест нет.

Поскольку в купе, кроме них, никого не было, Адриан не стал торопиться с выполнением этой просьбы. Впрочем, поезд уже набрал скорость, так что она вообще была невыполнима, и потому он в дружеском тоне обратился к графу:

— Лорд Брангболтон, если не ошибаюсь?

— Идите к черту, — сказал его сиятельство.

— Мне кажется, нам предстоит провести вместе два дня в Веспинг-Холле.

— Ну и что с того?

— Да так, к слову.

— О? — сказал лорд Брангболтон. — Ну раз уж вы тут, может, перекинемся в картишки?

Как заведено у людей, занимающих столь высокое положение в обществе, отец Миллисент никогда не отправлялся в долгий путь без колоды карт. Будучи наделен от природы большой ловкостью рук, он обычно неплохо набивал свой карман в скорых поездах.

— Знакомы с «персидскими монархами»? — осведомился он, тасуя карты.

— По-моему, нет, — сказал Адриан.

— Все просто, — сказал лорд Брангболтон. — Ставите фунт или там сколько-нибудь еще, что снимите карту старше, чем второй игрок, и если да, то вы выиграли, а если нет, так нет.

Адриан сказал, что эта игра напоминает «слепой крюк».

— Да, она похожа на «слепой крюк», — сказал лорд Брангболтон. — Очень напоминает «слепой крюк». Собственно, если вы умеете играть в «слепой крюк», то, стало быть, умеете играть и в «персидских монархов».

К тому времени, когда поезд остановился у платформы Веспинг-Нарвы, кошелек Адриана похудел на двадцать фунтов. Факт этот, однако, его ничуть не угнетал. Наоборот, он был весьма удовлетворен ходом событий. Восхищенный своим выигрышем, старый граф стал прямо-таки дружелюбным, и Адриан решил воспользоваться полученным преимуществом при первом же удобном случае.

А потому по прибытии в Веспинг-Холл он не стал мешкать. Вскоре после того как удар гонга пригласил гостей переодеться к обеду, он направился в комнату графа Брангболтона и застал того в ванне.

— Не могу ли я поговорить с вами, лорд Брангболтон? — спросил Адриан.

— Более того, — ответил граф с несомненным расположением, — вы можете помочь мне найти мыло.

— Вы потеряли мыло?

— Да. Всего минуту назад я держал его в руке, а теперь его нет.

— Странно! — сказал Адриан.

— Очень странно, — согласился лорд Брангболтон. — Подобные происшествия заставляют крепко призадуматься. Заметьте, это мое собственное мыло. Я привез его с собой.

Адриан взвесил ситуацию.

— Расскажите мне в точности, что произошло. Собственными словами. И прошу вас, расскажите все, потому что мельчайшая деталь может оказаться важнейшей.

Его собеседник привел мысли в порядок.

— Мое имя, — начал он, — Реджинальд Александр Монтекьют Джеймс Брэмфилд Трагеннис, Шиптон-Беллинджер, пятый граф Брангболтон. Шестнадцатого числа текущего месяца — точнее сказать, сегодня — я приехал в дом моего друга, сэра Саттона Хартли-Веспинга, баронета — короче говоря, сюда, — с целью провести тут уик-энд. Зная, что сэр Саттон предпочитает, чтобы гости, находящиеся в его доме, были свежи и душисты, я решил принять перед обедом ванну. Я достал собственное мыло и за короткий отрезок времени густо намылился от шеи и выше. А затем, когда я намеревался приступить к намыливанию правой ноги, я внезапно обнаружил, что мыло исчезло. Для меня это был шок, можете мне поверить.

Адриан выслушал рассказ графа с глубочайшим вниманием. Бесспорно, проблема являла несколько интересных моментов.

— Похоже, действовал кто-то из живущих в доме. Работой банды это быть не могло. Банду вы обязательно заметили бы. Изложите коротко все факты еще раз, прошу вас.

— Ну, я сидел в ванне, вот так, и мыло было зажато у меня в ладонях, вот так. А в следующую секунду его там не оказалось.

— Вы уверены, что ничего не опустили?

Лорд Брангболтон задумался:

— Ну, естественно, я пел.

Взгляд Адриана стал сосредоточенным.

— Пели — что?

— «Сыночка».

Лицо Адриана просветлело.

— Как я и подозревал, — сказал он с удовлетворением. — Именно то, что я и предположил. Не знаю, известно ли вам, лорд Брангболтон, что при исполнении указанной песни мышцы непроизвольно сжимаются, когда вы достигаете заключительного «сыно-о-о-чка»? Вот так: «Ты по-прежнему со мной, сыно-о-о-чек». Вы видели? Тот, кто исполняет эту песню с надлежащим чувством, просто не может на этой ноте не сжать ладони, если они находятся достаточно близко друг от друга. А если в этот момент между ними располагается скользкий предмет, например кусок мыла, он неизбежно взлетит вверх и упадет… — Адриан внимательно оглядел комнату, — за пределами ванны на коврик. Как, — заключил он, подбирая пропавший предмет и возвращая его законному владельцу, — и произошло в нашем случае.

Лорд Брангболтон ахнул.

— Ну, прах побери мои пуговицы, — вскричал он, — если мне хоть раз довелось присутствовать при чем-либо подобном!

— Элементарно, — сказал Адриан, пожимая плечами.

— Вам следовало бы стать сыщиком.

Адриан не упустил момента.

— Я сыщик, — сказал он. — Моя фамилия Муллинер. Адриан Муллинер, агент по расследованиям.

На миг его слова, казалось, не произвели на графа никакого впечатления. Затем его благодушие исчезло со зловещей быстротой.

— Муллинер? Вы сказали — Муллинер?

— Да.

— Вы, случайно, не тот типчик…

— …который любит вашу дочь Миллисент с пылкостью, какую невозможно выразить словами? Да, лорд Брангболтон, я — это он. И я надеюсь, что мне будет дано получить ваше согласие на наш брак.

Жуткие складки омрачили чело графа, его пальцы, которые держали губку, конвульсивно сжались.

— А! — сказал он. — Так вы — он? И воображаете, будто я намерен принять в свою семью чертова исследователя отпечатков подошв и табачного пепла? Так вы думаете, что я дам согласие на союз моей дочери с типчиком, который ползает по половицам на четвереньках с лупой в лапе, подбирает всякие мелочи и бережно укладывает их в свой бумажник? Только этого мне не хватало! Да прежде чем разрешить Миллисент выйти за сыщика…

— Что вы имеете против сыщиков?

— Не ваше дело, что я имею! Жениться на моей дочери — еще чего! Мне нравится ваша дьявольская наглость! Вы же не способны обеспечить ее даже губной помадой.

Адриан ни на йоту не поступился своим достоинством.

— Не отрицаю, что мои услуги вознаграждаются не так щедро, как мне бы хотелось, однако твердый намек на прибавку к следующему Рождеству…

— Ха! — сказал лорд Брангболтон. — Хо! Если вас интересуют брачные планы моей дочери, то она выйдет замуж за моего старинного друга Джаспера Эдлтона, едва он завершит продажу акций своих золотых приисков в Брама-Яма. А что до вас, мистер Муллинер, то мне остается сказать вам два слова. Одно — ПОШЕЛ, а другое — ВОН. А теперь приступайте.

Адриан вздохнул. Он увидел, что возражать надменному старцу в его нынешнем расположении духа бесполезно.

— Да будет так, лорд Брангболтон, — сказал он негромко.

И, сделав вид, что не ощутил прикосновения щетки для ногтей, метко запущенной ему в затылок, Адриан очистил помещение.

Яства и напитки, каковыми сэр Саттон Хартли-Веспинг потчевал своих гостей за обедом, начавшимся полчаса спустя, восхитили бы и самого разборчивого гурмана, но Адриан глотал их, почти не ощущая вкуса. Все его внимание сосредоточилось на сэре Джаспере Эдлтоне, сидевшем прямо напротив него.

И чем больше он изучал сэра Джаспера, тем нестерпимее становилась мысль, что тот женится на любимой им девушке.

Бесспорно, пылкий влюбленный, разглядывающий человека, который намерен жениться на любимой им девушке, всегда выступает в качестве придирчивого критика. В подобных обстоятельствах Адриан, несомненно, поглядел бы косо и на Дугласа Фэрбенкса и на Рудольфа Валентино. Но поскольку речь идет о сэре Джаспере, надо признать, что у Адриана имелись вполне резонные основания для неодобрения.

Во-первых, этого финансиста вполне хватило бы на двух финансистов. Казалось, природа, задумав сотворить финансиста, сказала себе: «Сработаем основательно. Не поскупимся!» — и в припадке энтузиазма перегнула палку. В добавок к толщине он получился лысым и пучеглазым. И даже если бы вы извинили ему плешивость и выпуклость мутных глазок, вам бы не удалось никуда уйти от того факта, что он был очень и очень немолод. Такому человеку, почувствовал Адриан, более пристало прицениваться к участкам на Кенсел-Гринском кладбище, чем навязывать свои нежеланные ухаживания прелестной девушке вроде Миллисент. И едва обед подошел к концу, он со сдержанным отвращением приблизился к финансисту.

— На пару слов, — произнес Адриан и увел его на террасу.

О.Б.И., выйдя следом за ним в вечернюю прохладу, испытывал недоумение и некоторую тревогу. Он заметил, как Адриан пристально изучал его через обеденный стол, а если финансисты, только что выпустившие в продажу акции золотых приисков, чего-то не любят, так в первую очередь того, чтобы их пристально изучали.

— Что вам нужно? — спросил он нервно.

Адриан окинул его холодным взглядом.

— Вы когда-нибудь смотрите на себя в зеркало, сэр Джаспер? — спросил он резко.

— Ежедневно, — растерянно ответил финансист.

— Вы когда-нибудь взвешиваетесь?

— Часто.

— Вы когда-нибудь слышали, как ваш портной, надрываясь вокруг вас с сантиметром, называет цифры своему подручному?

— Слышал.

— В таком случае, — сказал Адриан, — вы должны понимать (и я говорю это из самых бескорыстных дружеских побуждений), что вы — разжиревший дряхлый нувориш. И я не в силах понять, как вам взбрело в голову, что вы достойный спутник жизни для леди Миллисент Шиптон-Беллинджер. Не могли же вы не представить себе, каким отменным идиотом будете выглядеть, когда выйдете из дверей церкви рядом с этой юной и прелестной девушкой? Люди примут вас за престарелого дядюшку, который обещал сводить племянницу в зоопарк.

О.Б.И. оскорбился.

— Э-эй! — сказал он.

— Э-эйкать бесполезно, — предупредил Адриан. — Никакие «э-эй» вас не выручат. Факт останется фактом: пусть вы миллионер, но миллионер самого отвратного вида, жирный и дряхлый. На вашем месте я бы воздержался. Да и что вам приспичило жениться? Вы в своем нынешнем положении вполне счастливы. К тому же вспомните о риске, которым чревата жизнь финансистов. Вот будет мило, если эта чудесная девушка внезапно получит от вас телеграмму с предупреждением, чтобы она не ждала вас к обеду, так как вы начали отбывать семилетний срок тюремного заключения!

В течение первой половины этой филиппики на языке сэра Джаспера начала вертеться гневная отповедь, но при заключительных словах она осталась непроизнесенной. Финансист заметно побледнел и уставился на своего собеседника с неприкрытым страхом.

— Что вы такое говорите? — произнес он, запинаясь.

— Не важно, — отрезал Адриан.

Говорил он, разумеется, просто наугад, основывая свои слова на том факте, что почти все О.Б.И., причастные международным финансам, рано или поздно кончают тюрьмой. О делах же именно сэра Джаспера он не имел никакого понятия.

— Эй, послушайте! — сказал финансист.

Но Адриан его не услышал. Я упоминал, что во время обеда, увлеченный своими мыслями, пищу он поглощал, не жуя. И теперь природа взяла свое. Его внезапно пронзила острейшая боль, и с кратким болезненным «ох!» он согнулся пополам и начал описывать круги.

Сэр Джаспер нетерпеливо прищелкнул языком.

— Сейчас не время имитировать чечетку Фреда Астера, — сказал он злобно. — Объясните, что, собственно, вы имели в виду, неся всякую чушь про тюрьму?

К этому времени Адриан уже выпрямился. Луна лила на террасу серебристые лучи, озаряя его чеканные черты. И с дрожью ужаса сэр Джаспер узрел на его лице сардоническую улыбку, которая показалась ему скорее зловещей ухмылкой.

Я уже упоминал о том, какое отвращение питают финансисты к попыткам пристально их разглядывать. Но еще более бурный протест у них вызывают адресованные им злоехидные ухмылки. Сэр Джаспер покачнулся и уже собрался более настойчиво повторить свой вопрос, но Адриан, все еще улыбаясь, неверным шагом удалился в густую тьму.

Финансист поспешил в курительную, где, как ему было известно, хранились ингредиенты бодрящих зелий. А в этот момент ему требовалось очень бодрящее зелье. Он пытался убедить себя, что улыбка эта на самом деле вовсе не таила в себе того, что он в ней прочел, и тем не менее, когда сэр Джаспер подходил к курительной, его била нервная дрожь.

Едва он приоткрыл дверь, как его оглушили звуки разгневанного голоса, в котором он узнал голос лорда Брангболтона.

— Я называю это дьявольской подлостью, — говорил его сиятельство визгливым тенорком.

Сэр Джаспер замер в полном недоумении. Его гостеприимный хозяин сэр Саттон Хартли-Веспинг был прижат к стене, и лорд Брангболтон, тыча его в манишку ритмично двигающимся указательным пальцем, явно пребывал в сладостном процессе высказывания всего начистоту.

— Что случилось? — спросил финансист.

— Я скажу вам, что случилось! — вскричал лорд Брангболтон. — Этот сукин сын дошел до того, что нанял сыщика следить за своими гостями! Типчика по фамилии Муллинер. Вот оно, — сказал он с горечью, — вот оно, наше хваленое британское гостеприимство. Проклятие! — продолжал он, все еще тыча баронета вокруг булавки с огромным солитером. — Я называю это гнусной подлостью. Если я приглашаю погостить у меня приятелей, то, естественно, приковываю цепочкой щетки для волос и приказываю дворецкому ежевечерне пересчитывать серебряные ложки, но мне и в голову не пришло бы зайти так далеко, чтобы нанять мерзкого сыщика. Как-никак существует кодекс чести, noblesse, говорю я, oblige,[40] а? а?

— Но послушайте! — молил баронет. — Сколько раз мне повторять, что я был вынужден пригласить этого типа. Я подумал, что он меня не выдаст, если откушает моего хлеба-соли.

— То есть как не выдаст?

Сэр Саттон закашлялся:

— Да так, пустячок. Ничего важного. Тем не менее он, бесспорно, мог поставить меня в неловкое положение, если бы захотел. А потому, когда я взглянул на него и увидел, что он улыбается мне этой жуткой многозначительной улыбкой…

Сэр Джаспер Эдлтон испустил краткий вопль:

— Улыбается? Вы сказали: улыбается?

— Вот именно, улыбается, — ответил баронет. — Одной из тех улыбочек, которые словно пронзают вас насквозь и озаряют вашу внутреннюю сущность, будто лучом прожектора.

Сэр Джаспер снова охнул:

— А этот типчик, этот улыбчивый типчик — он такой высокий худой брюнет?

— Да. За обедом он сидел напротив вас.

— И он сыщик?

— Да, — сказал лорд Брангболтон. — Самый проницательный и въедливый сыщик, — добавил он угрюмо, — из всех, какие встречались мне на жизненном пути. То, как он отыскал мое мыло… По-моему, он наделен каким-то шестым чувством, если вы меня понимаете, разрази его гром. Ненавижу сыщиков, — добавил он с дрожью в голосе. — У меня от них мурашки по коже бегают. А этот хочет жениться на моей дочери Миллисент — хватает же наглости!

— Увидимся попозже, — сказал сэр Джаспер, одним прыжком вылетел из курительной и бросился к террасе. Он почувствовал, что нельзя терять ни секунды. Пока он несся галопом вперед, его багровая физиономия приобретала пепельный оттенок и все больше искажалась. Одной рукой он выудил из внутреннего кармана чековую книжку, другой — из брючного кармана — авторучку.

Когда финансист разыскал Адриана, тот чувствовал себя уже значительно лучше. Он благословлял день, когда обратился за советом к специалисту. Он чувствовал, что тот воистину знаток своего дела. Пусть от улыбки побаливали мышцы щек, но она несомненно прекращала муки диспепсии.

За несколько минут до того, как сэр Джаспер, размахивая чековой книжкой и авторучкой, вылетел на террасу, Адриан дал своему лицу передышку. Но затем боль в щеках поутихла, и он счел, что благоразумие требует продолжить лечение. А потому поспешающий к нему финансист был встречен улыбкой до того многозначительной, до того намекающей, что замер на месте и на миг лишился языка.

— А, вот вы где! — заговорил он, когда пришел в себя. — Не могу ли я побеседовать с вами наедине, мистер Муллинер?

Адриан кивнул, сияя улыбкой. Финансист ухватил его за рукав и повел вдоль террасы. Он дышал довольно тяжело.

— Я все обдумал, — сказал он, — и пришел к выводу, что вы правы.

— Прав? — переспросил Адриан.

— Относительно моего брака. Ничего хорошего он не сулит.

— Да?

— Абсолютно. Нелепость! Теперь я это вижу. Я слишком стар для этой девушки.

— Да.

— Слишком лыс.

— Вот именно.

— И слишком толст.

— Слишком, слишком толсты, — согласился Адриан.

Такая внезапная перемена его озадачила, но тем не менее слова финансиста звучали в его ушах музыкой. Каждый слог, произносимый О.Б.И., заставлял сердце подпрыгивать в его груди резвым ягненочком на весеннем лугу, и губы Адриана изогнулись в улыбке.

Увидев ее, сэр Джаспер отпрянул, как испуганная лошадь. Он лихорадочно погладил Адриана по рукаву.

— А потому, — сказал он, — я решил последовать вашему совету и — если воспользоваться вашим выражением — воздержаться.

— Ничего лучшего вы не могли бы придумать, — сердечно отозвался Адриан.

— Если я при таких обстоятельствах останусь в Англии, — продолжал сэр Джаспер, — могут возникнуть неприятности. А потому я намерен немедленно без шума перебраться в какое-нибудь отдаленное место — скажем, в Южную Америку? Как вы думаете, я поступлю правильно? — спросил он, встряхнув чековой книжкой.

— Сугубо правильно, — сказал Адриан.

— Вы никому не упомяните про этот мой планчик? Вы сохраните его в секрете? Если, например, кто-нибудь из ваших закадычных друзей в Скотленд-Ярде выразит интерес к месту моего пребывания, вы сошлетесь на неосведомленность?

— Безусловно.

— Превосходно! — сказал сэр Джаспер с облегчением. — А теперь еще одно. Я понял из слов Брангболтона, что вы хотели бы сами вступить в брак с леди Миллисент. А поскольку к тому времени я буду в… ну, в Каллао, это место напрашивается как-то само собой, так я бы хотел вручить вам мой маленький свадебный подарок незамедлительно.

Он начал торопливо царапать в чековой книжке, вырвал листок и вручил Адриану.

— Помните! — воскликнул он. — Никому ни слова!

— Всеконечно, — сказал Адриан.

Он смотрел, как финансист унесся в сторону гаража, сожалея, что столь несправедливо осудил человека, несомненно во многих отношениях достойнейшего. Вскоре шум мотора возвестил, что тот отправился в дорогу. Радуясь, что хотя бы одна помеха на пути к его счастью исчезла, Адриан неторопливо вернулся в дом, посмотреть, чем занимаются остальные.

Взору его, когда он забрел в библиотеку, предстала мирная, идиллическая картина. Хотя некоторые члены общества высказали желание сыграть робберок-другой в бридж, верх остался за лордом Брангболтоном, который собрал их за маленьким столиком и теперь знакомил с «персидскими монархами», своей любимой игрой.

— Очень просто, черт побери, — говорил он. — Берете колоду и снимаете. Ставите, ну, скажем, десять фунтов, что снимете карту старше, чем типчик, который играет против вас. И если так, то выиграли вы, черт побери. А если нет, то выиграл тот типчик. Все ясно? А? а?

Кто-то сказал, что игра эта похожа на «слепой крюк».

— Она похожа на «слепой крюк», — сказал лорд Брангболтон. — Очень похожа на «слепой крюк». Собственно говоря, если вы умеете играть в «слепой крюк», то умеете играть и в «персидских монархов».

Они расселись и начали игру, а Адриан расхаживал по комнате, силясь утишить ураган чувств, который подняла в его душе недавняя беседа с сэром Джаспером Эдлтоном. Теперь, размышлял он, осталось только каким-то образом победить предубеждение, которое питает против него лорд Брангболтон.

Это, разумеется, будет нелегко. Для начала — вопрос о его стесненных обстоятельствах.

Тут он внезапно вспомнил, что еще не заглянул в чек, врученный ему финансистом.

А заглянув, Адриан Муллинер закачался будто тополь в бурю.

Он не мог бы сказать, чего, собственно, ожидал. Ну, фунтов пять. Или, в лучшем случае, десять. Небольшой подарок, чтобы он мог купить себе зажигалку, или рыбный нож, или подставочку для яиц.

Чек был на сто тысяч фунтов.

Шок оказался столь силен, что, увидев свое отражение в зеркале, напротив которого он стоял, Адриан не узнал собственного лица. Он словно смотрел сквозь туманную дымку. Но затем туман рассеялся, и он увидел ясно не только собственное лицо, но и лицо лорда Брангболтона, который как раз готовился открыть карту, чтобы выиграть у своего соседа слева, лорда Наббл-Ноппа, или проиграть ему.

И едва Адриан подумал, какое действие это внезапно обретенное богатство может произвести на отца его любимой, как по губам у него скользнула внезапная быстрая улыбка.

В тот же миг он услышал у себя за спиной сдавленное восклицание и, поглядев в зеркало, узрел глаза лорда Брангболтона. Всегда несколько выпуклые, они теперь дали бы сто очков вперед глазам любого рака.

Лорд Наббл-Нопп толкал по столу извлеченную из кармана банкноту.

— Опять туз! — сказал он. — Да будь я проклят!

Лорд Брангболтон поднялся из-за стола.

— Извините меня, — сказал он странным хрипящим голосом. — Мне необходимо переговорить с моим другом, с моим любимым старинным другом Муллинером. На пару слов, мистер Муллинер.

Оба хранили молчание, пока не дошли до угла террасы, откуда их никак не могли бы услышать в библиотеке. Тогда лорд Брангболтон откашлялся.

— Муллинер… — начал он. — Нет, скажите мне ваше имя.

— Адриан.

— Адриан, дорогой мой, — продолжал лорд Брангболтон, — память у меня не та, что прежде, но я как будто ясно помню, что вы, пока я принимал ванну перед обедом, высказали пожелание жениться на моей дочери Миллисент.

— Да, — сказал Адриан. — И если вы против этого брака главным образом по финансовым соображениям, то позвольте вас заверить, что с тех пор я стал богатым человеком.

— Я никогда не был против вас, Адриан, из финансовых соображений или каких-либо иных, — сказал лорд Брангболтон, ласково похлопывая его по руке. — Я всегда хотел, чтобы мужем моей дочери стал прекрасный, добросердечный молодой человек вроде вас. Ведь вы, Адриан, — продолжил он свою мысль, — добросердечны как никто. И вам даже в голову не придет огорчить своего тестя упоминанием о каких-либо… каких-либо пустячных… Впрочем, по вашей улыбке там, у карточного стола, я понял, что вы заметили небольшие изменения, которые я привнес в «слепой крюк»… вернее, в «персидских монархов» — ну, некоторые, скажем, вариации с целью придать игре добавочный интерес и азартность, и я чувствую, вы выше того, чтобы поставить своего тестя в неловкое положение. Ну, без лишних слов, мой мальчик, бери Миллисент и с ней мое отцовское благословение.

Он протянул руку, и Адриан горячо ее пожал.

— Я счастливейший человек в мире, — сказал он, улыбаясь.

Лорд Брангболтон содрогнулся.

— Вы не могли бы воздержаться? — сказал он.

— Но я же только улыбнулся, — сказал Адриан.

— Я знаю, — сказал лорд Брангболтон.

Добавить остается немного. Три месяца спустя Миллисент и Адриан сочетались браком в фешенебельной церкви в Уэст-Энде. Присутствовал весь высший свет. Подарки были многочисленными и дорогими, а невеста выглядела пленительно. Обряд совершил преподобнейший настоятель храма.

Лишь потом в ризнице Адриан, посмотрев на Миллисент, вдруг в первый раз по-настоящему понял, что все его беды и треволнения остались позади, что эта прелестная девушка действительно его законная супруга, и на него нахлынуло ощущение неописуемого счастья.

На протяжении всего обряда он хранил серьезность, подобающую мужчине в поворотные минуты его жизни. Но теперь, весь искрясь радостью, будто в груди у него забродила какая-то душевная закваска, он заключил Миллисент в объятия, и по его лицу над ее плечом скользнула быстрая улыбка.

Внезапно он обнаружил, что смотрит прямо в глаза настоятеля. Секунду спустя он ощутил прикосновение к своему рукаву.

— Не могу ли я побеседовать с вами наедине, мистер Муллинер, — осведомился настоятель вполголоса.

Что-то вроде концерта было устроено в курительной через коридор от буфета «Отдыха удильщика», и Пинта Портера, большой меломан, оставил дверь открытой, чтобы без помехи наслаждаться музыкой и пением. Благодаря этому мы сподобились услышать «Мандалей» Киплинга, «Я спою тебе песни Аравии», «Милого мичмана» и «Развеселого Дженкинса». Затем пианино снова забренчало, и раздались не столь знакомые куплеты.

Слова доносились до нас негромко, но ясно.

Херес На Девять Пенсов вздохнул.

— Верно, — сказал он. — Вот уж верно.

А певец продолжал:

Херес На Девять Пенсов снова вздохнул.

— Это правда, — возвысил он свой голос. — Мы живем в дни упадка, джентльмены. Где теперь чудесная старинная беззаветная доблесть? Где, — вопросил Херес На Девять Пенсов с застенчивым пылом, — найдем мы в это прозаическое нынешнее время тот дух благородства, который в старину вдохновлял рыцарей на странствия, исполненные страшных опасностей, на свершение подвигов для того лишь, чтобы исполнить волю прекрасной дамы?

— В роду Муллинеров, — сказал мистер Муллинер и сделал паузу, чтобы отхлебнуть подогретое шотландское виски с лимонным соком, — в клане, к которому я имею честь принадлежать, дух благородства, о котором вы упомянули, все еще сохраняется во всей своей первозданной мощи. И едва ли я могу привести тому лучший пример, чем поведать историю Мервина, сына моего кузена, и клубники.

— Но мне хотелось бы послушать концерт, — умоляюще прервал его Ром С Молоком. — Я как раз услышал, что младший священник откашливается. А это значит, что он споет «Опасного Дэна Макгру».

— Историю, — повторил мистер Муллинер, с мягкой непреклонностью закрывая дверь, — Мервина, сына моего кузена, и клубники.

В сферах, где вращались они оба (продолжал мистер Муллинер), часто дебатировался вопрос, действительно ли Мервин, сын моего кузена, даже еще больший олух, чем мой племянник Арчибальд — тот самый, который, если вы не забыли, так удачно имитировал наседку, снесшую яичко. Кто-то вставал на сторону одного, кто-то — на сторону другого. Но хотя вопрос все еще остается открытым, нет ни малейших сомнений, что юный Мервин был вполне законченным олухом для ежедневного потребления. И как раз это его качество мешало Кларисе Моллеби дать согласие стать его невестой.

Мервин узнал об этом в тот вечер, когда они танцевали в «Неугомонном сыре» и он задал ей вопрос напрямик, называя все вещи своими именами:

— Скажи, Клариса, почему ты даешь человеку от ворот поворот? Хоть убей, не вижу, почему ты не соглашаешься выйти замуж за человека? Ведь я же предлагал тебе это уж не знаю сколько раз. По-моему, ты играешь любовью хорошего человека и смеешься над ней.

И он обратил на нее взгляд, отчасти молящий, а отчасти намекающий на твердость сильного мужчины. Кларисса Моллеби засмеялась эдаким веселым звонким смехом и ответила:

— Ну, если хочешь знать правду, ты же такой осел!

Мервин ничего не понял.

— Осел? То есть как осел? Ты имеешь в виду — неумный осел?

— Я имею в виду, — ответила девушка, — балбес. Олух. Болван. Недоумок, и притом пустоголовый. На днях дома за обедом была упомянута твоя фамилия, и мама сказала, что ты — безмозглый ни на что не годный недотепа, абсолютно лишенный намека на характер или целеустремленность.

— А? — сказал Мервин. — Значит, она так? Так, значит?

— Да, так. И хотя я редко схожусь во мнении с мамой, в данном случае я считаю, что она, против обыкновения, попала в яблочко, выжала силомер до звонка и имеет право получить приз — по выбору сигару или кокосовый орех. На мой взгляд, она произнесла то, что называют mot juste.[41]

— Да неужели? — сказал Мервин, оскорбившись. — Ну так разреши и мне сказать кое-что. Если уж речь пошла о мозгах твоей матери, по моему мнению, лучше скромно отступить в тень, а не пытаться выставлять себя специалисткой. Очень подозреваю, что именно она на днях спрашивала носильщика на вокзале Чаринг-Кросс, как ей добраться до вокзала Чаринг-Кросс. А во-вторых, — сказал Мервин, — я тебе докажу, есть у меня характер и целеустремленность или нет. Отправь меня странствовать в поисках чего-нибудь, будто рыцаря в старину, и увидишь, как быстро я доставлю заказ согласно поставленным требованиям.

— Какие там еще странствования?

— Ну, повели мне сделать что-нибудь для тебя, или раздобыть что-нибудь для тебя, или поставить кому-нибудь фонарь за тебя. Ну, ты же сама знаешь, как это бывало.

Клариса задумалась, а потом сказала:

— Всю жизнь я мечтала зимой поесть клубники. Доставь мне корзиночку клубники до конца месяца, и мы рассмотрим этот твой брачный проект и дадим ему серьезную оценку.

— Клубники? — сказал Мервин.

— Клубники.

Мервин сглотнул:

— Клубники?

— Клубники.

— Но послушай, черт подери, КЛУБНИКИ?!

— Клубники, — подтвердила Клариса.

И вот тут, читая между строк, Мервин уловил, что хочет она клубники. А вот как достать клубнику в декабре, этого он представить себе не мог.

— Я мог бы доставить тебе апельсины.

— Клубнику.

— Или орехи. Ты не предпочтешь отборные орехи?

— Клубнику, — твердо сказала девица. — И тебе еще здорово повезло, мальчик мой, что тебе не придется искать Святой Грааль или чего-нибудь в том же духе, а то отправиться сорвать для меня веточку эдельвейса с какой-нибудь вершины в Альпах. Учти, я не говорю ни «да», ни «нет», но одно скажу: если ты принесешь мне корзиночку клубники, уложившись в указанный срок, я поверю, что ты набит не только опилками, чему ни один сторонний наблюдатель не поверит, и я извлеку твое дело из архива и подробно его рассмотрю в свете новых данных. Если же ягоды не будут доставлены, я признаю правоту мамы, а тебе с той минуты придется впредь обходиться без моего общества.

Тут она умолкла, чтобы перевести дух, и Мервин после длительной паузы собрался с силами и издал мужественный смех. Немного сиплый, если не просто блеющий, но он его издал.

— Заметано, — сказал он. — Заметано. Если ты именно этого хочешь, то, короче говоря, заметано.

Мервин, сын моего кузена, провел беспокойную ночь, не просто ворочаясь с боку на бок, но делая это в известной степени лихорадочно. Если бы эта девица была хоть чуточку менее обворожительной, говорил он себе, она живо получила бы от него телеграмму с предложением катиться на все четыре стороны. Но поскольку обворожительной она была до предела, ему оставалось только поднатужиться и взяться за выполнение программы согласно предписанию. И пока он попивал свой утренний чай, его более или менее осенило.

Ход его рассуждений был примерно таков. Мудрец, оказавшись перед дилеммой, советуется со специалистом. Если, например, он столкнется с заковыристым юридическим казусом, он тотчас отправится на поиски ученого законоведа, вытащит свои восемь фунтов шесть шиллингов и изложит ему суть проблемы. А если, решая кроссворд, он встанет в тупик, отыскивая слово из трех букв — первая «э», третья «у», — которое означает «крупную австралийскую птицу», то передаст это дело в опытные руки редактора «Британской энциклопедии».

И по аналогии, столкнувшись с вопросом, как собрать клубнику в декабре, следовало отыскать того из его знакомых, кто прославился особенно дорогостоящими вечеринками.

А это, пришел Мервин к бесповоротному выводу, бесспорно, Уффи Проссер. Покопавшись в памяти, он без всякого труда вспомнил десяток-другой случаев, когда ему навстречу попадались хористки, взиравшие на мир ошалелыми глазами, а когда он спрашивал, что с ними, они объясняли, что просто еще раз мысленно переживают экзотические наслаждения вечеринки, которую накануне устроил Уффи Проссер. Уж если кто-нибудь знает, как раздобыть клубнику в декабре, то, конечно же, Уффи.

А потому он отправился к вышеуказанному и нашел его в постели. Уффи постанывал, вперив взгляд в потолок.

— Наше вам, — сказал Мервин. — Что-то у тебя зеленоватый вид, старый ты покойник.

— Я и чувствую себя зеленовато, — ответил Уффи. — И мне хотелось бы, чтобы ты без абсолютной необходимости не врывался сюда до рассвета, вот как сейчас. Часам к десяти вечера, если очень поберегусь и тихонечко полежу, я, полагаю, вновь войду в форму, достаточную для того, чтобы без содрогания смотреть на кошмарные рожи. А сейчас от одного вида твоей мерзейшей физии меня бросает в неописуемую дрожь.

— Ты вчера устроил вечеринку?

— Угу.

— А случайно, клубники у тебя не подавали?

Уффи затрясся и закрыл глаза. Казалось, он борется с каким-то могучим чувством. Затем перестал трястись.

— Не упоминай при мне эту гадость, — сказал он. — Я больше ни разу в жизни не взгляну на клубничину. А также на омара, икру, гусиный паштет, креветки под майонезом, а также на то, что хоть отдаленно напоминает коктейли «Бронкс», «Прицеп», «Дыхание ящерицы» и «На Западном фронте без перемен», как, впрочем, и любые марки шампанского, виски, коньяка, шартреза, бенедиктина или кюрасо.

Мервин сочувственно кивнул.

— Я знаю, как ты себя чувствуешь, старина, — сказал он, — и мне крайне тяжело продолжать. Но дело в том, что по причине, которую я не могу открыть, мне необходима дюжина клубничин.

— Так пойди и купи, черт бы тебя побрал, — сказал Уффи, поворачиваясь лицом к стене.

— А что, в декабре можно купить клубнику?

— Конечно. У «Беллами» на Пиккадилли.

— Наверно, жутко дорогая? — спросил Мервин, опустив руку в карман и ощупывая один фунт два шиллинга и три пенса, на которые ему предстояло дотянуть до конца квартала и получения очередного пособия. — Стоит уйму денег?

— Вовсе нет. Дешевле некуда.

Мервин испустил вздох облегчения.

— По-моему, больше фунта за штуку мне платить не приходилось, ну, от силы тридцать шиллингов, — сказал Уффи. — На пятьдесят фунтов можно купить целую кучу.

Мервин испустил глухой стон.

— Не хрипи, — сказал Уффи. — А если не можешь, хрипи где-нибудь еще.

— Пятьдесят фунтов? — повторил Мервин.

— Пятьдесят… или сто, не помню точно. Это по части моего камердинера.

Мервин молча взирал на него, пытаясь решить, не наступил ли момент выпотрошить Уффи.

Когда дело шло о займах, сын моего кузена Мервин всегда отличался проницательностью и хладнокровием. Он умел прозревать будущее. Очень давно он заключил, что было бы глупо растранжиривать Уффи, перехватывая то десять шиллингов, то фунт. Предусмотрительный человек, считал он, имея в загашнике такого вот Уффи Проссера, бережет его, пока не возникнет ситуация для солидного потрошения типа «пришли, старина, с подателем сего двести фунтов, или моя голова ляжет в духовку газовой плиты с включенным газом». Годы и годы он приберегал Уффи для такой вот настоятельной необходимости.

И решить ему оставалось лишь вопрос о том, может ли возникнуть еще более настоятельная необходимость. Вот о чем он спрашивал себя.

Затем до него дошло, что Уффи не в том настроении. По оценке Мервина, если бы мать Уффи на цыпочках подошла к его изголовью и попыталась выцыганить у него всего пять шиллингов, Уффи восстал бы с одра и оглушил ее бутылкой с минеральной водой.

А потому с легким вздохом он отказался от этой мысли, выбрался вон из спальни, а затем вниз по лестнице на Пиккадилли.

Пиккадилли показалась Мервину паршивейшей улочкой. Она, поведал он мне, кишела людьми и всякими другими гнусностями. Некоторое время он брел по тротуару куда глаза глядят, а затем уголком одного обнаружил, что находится в присутствии плодов земных. Магазин по его правому борту ломился от них, и тут он убедился, что стоит перед витриной «Беллами».

Более того: в корзиночке посреди изобилия ваты и синей бумаги уютно угнездилась горка клубники.

И, глядя на нее, Мервин мало-помалу увидел, как все можно устроить с минимумом неудобств и максимумом выгоды для всех заинтересованных лиц. Его дядя Джозеф (по материнской линии) имел у «Беллами» открытый счет.

В следующий миг он уже влетел в дверь и начал переговоры с одной из тех несостоявшихся герцогинь, которые занимаются продажей фруктов в этом великолепном торговом заведении. Данная, сообщил мне Мервин, имела рост в шесть футов и смотрела на него с этой высоты большими надменными глазами, исполненными брезгливого презрения, а к тому же была от носа до кормы облачена в черный атлас. Мервин ощутил легкий озноб, но тем не менее приступил к исполнению своего замысла.

— Доброе утро, — сказал он, включил улыбку и тут же выключил, перехватив взгляд герцогини. — Вы продаете фрукты?

Ответь она «нет», он был бы, разумеется, полностью ошарашен. Но она воздержалась от «нет» и гордо наклонила голову.

— Та-ак, — сказала она с аристократическим прононсом.

— Я возьму вон ту корзиночку клубники в витрине.

— Та-ак.

Она протянула руку и начала упаковывать корзиночку. И словно бы без малейшего удовольствия. Когда она завязывала бант, то помрачнела еще больше. Мервин полагает, что в ее жизни имела место какая-то глубокая любовная трагедия.

— Пошлите их графу Болсаму, шестьдесят шесть А, Беркли-сквер, — сказал Мервин, имея в виду своего дядю Джозефа (по материнской линии).

— Та-ак.

— А впрочем, — сказал Мервин, — пожалуй, не стоит. Я захвачу ее с собой. Меньше хлопот. Давайте-ка ее мне, а счет пошлите лорду Болсаму.

Тут-то и был решающий момент (он же поворотный пункт) всего предприятия. И к большому огорчению Мервина, его предложение не было принято с той готовностью, на которую он рассчитывал. Он ждал любезной улыбки, вежливого наклона головы, а герцогиня посмотрела на него с сомнением:

— Ва-ам угодно доставить их са-амому?

— Та-ак, — ответил Мервин.

— Прошущения, — сказала герцогиня, внезапно исчезая.

Отсутствовала она недолго. Собственно говоря, Мервин, расхаживая в ожидании, только-только успел съесть три-четыре финика и зимнее яблоко, как она уже вновь почтила его своим присутствием. И теперь она излучала высокомерное неодобрение, как герцогиня, когда она обнаруживает половинку гусеницы в салате, поданном услужливым дворецким.

— Его сия-ательство уведомил меня, что клубники не зака-азывал.

— А?

— Я имела общение с его сия-ательством по телефону, и он поста-авил меня в известность, что клубники не зака-азывал.

У Мервина слегка подкосились колени, но он мужественно устоял.

— Да вы его не слушайте, — сказал он. — Он над вами подшутил. Большой любитель всяких розыгрышей. Веселый проказник, каких поискать, — школьник в годах. Разумеется, он зака-азывал клубнику. Он мне сам сказал. Я его племянник.

Отлично подано, решил он, но его слова, казалось, не возымели действия. Он покосился на лицо герцогини — оно дышало холодом, суровостью и надменностью. Тем не менее он беззаботно рассмеялся, просто показывая, насколько кристально он правдив, и ухватил корзиночку.

— Ха-ха-ха! — звонко докончил он и направился к двери аллюром, представлявшим нечто среднее между величавым шагом и стремительным галопом.

Но не успел он вырваться на простор, как герцогиня завизжала ему вслед.

— И-и-и-и, и-и-и-и, и-и-и-и! — вырвалось из ее уст.

Теперь вам следует вспомнить, что происходило все это около полудня, когда любой молодой человек предельно вял и слаб, а потребность в двенадцатичасовой взбодрительной дозе все больше и больше дает о себе знать, подтачивая его дух. Залей Мервин за воротник парочку стопок, он, без сомнения, встретил бы опасность лицом к лицу и вышел бы из положения с развернутыми знаменами. Он поднял бы брови. Он был бы небрежен и закурил бы сигару. Но, обрушившись на Мервина, пребывающего в состоянии упадка, этот визг полностью вывел его из равновесия.

Теперь герцогиня принялась вопить «Держи вора!», и Мервин поступил крайне безрассудно: вместо того чтобы, не теряя головы, небрежно сигануть в проезжающее такси, он совершил серьезный стратегический просчет — взял ноги в руки и припустил по Пиккадилли.

Естественно, ничего хорошего из этого не вышло. Восемьсот человек, возникнув неведомо откуда, жаждущими руками ухватили его за ворот и ремень брюк, и не успел он опомниться, как уже переводил дух в полицейском участке на Вайн-стрит.

Дальнейшее слилось в неясный туман. Участок внезапно сменился залом полицейского суда, и он увидел перед собой судью, который смахивал на филина с примесью хорька.

Затем последовал диалог, сохранившийся у него в памяти лишь отрывками.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Услышав крики «Держи вора!», ваша милость, и заметив, что обвиняемый бежит очень резво, я произвел задержание и отвел его в участок.

СУДЬЯ. И как он вел себя в участке?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вроде как безучастно, ваша милость.

СУДЬЯ. То есть соучастников его вы не задержали?

Смех в зале.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Выяснилось, что он пытался похитить клубнику.

СУДЬЯ. Но как будто остался на бобах?

Смех в зале.

Ну-с, молодой человек, что вы можете сказать в свое оправдание?

МЕРВИН. А… э… я…

СУДЬЯ. Именно вы. (Смех в зале, к которому присоединяется и его милость.) Десять фунтов штрафа или две недели заключения.

Ну, вы сами понимаете, как неприятно все это было сыну моего кузена. В чисто театральном смысле судья буквально согнал его со сцены, по-свински присвоив все выигрышные реплики и с самого начала заручившись симпатиями зрителей; а сверх всего этого подходил конец квартала, за душой у Мервина остались только фунт два шиллинга три пенса, и вдруг ему ставят ультиматум: либо десять фунтов на бочку, либо две недели в узилище.

Оставалось лишь одно. Его возвышенная душа восстала при мысли о пребывании в темнице целых две недели, а потому надо было безотлагательно раздобыть где-то десять фунтов. Раздобыть же он их мог, лишь воззвав к своему дяде, лорду Болсаму.

И он отправил гонца на Беркли-сквер с сообщением, что находится в тюрьме и уповает, что и его дядя тоже хорошо себя чувствует. Вскоре явился дворецкий с конвертом, содержавшим десять фунтов, Проклятие Болсамов, билет третьего класса до Болсам-Регис в Шропшире и приказом тотчас, едва с него собьют оковы, сесть на первый же поезд туда и оставаться в замке Болсам вплоть до дальнейших распоряжений.

Ибо в замке, сообщил дядя, прибегнув к великолепнейшей филиппике, даже прыщавый пучеглазый никчемный бездельник и болван, вроде его племянника, не сумеет натворить чего-нибудь и навлечь позор на родовое имя.

И в этом, сказал мне Мервин, содержалось немало здравого смысла. Замок Болсам, величественный памятник старины, расположен минимум в полудюжине миль от чего бы то ни было, и единственный случай, когда его обитатель умудрился навлечь позор на родовое имя, произошел в дни Эдуарда Исповедника: тогдашний граф Болсам заманил десяток соседних землевладельцев в пиршественный зал, посулив напоить их сыченым медом, а сам взял да и угостил всех и каждого своим верным боевым топором, а потом поотрубал им головы и — что было несколько вульгарным — насадил эти головы на острия вдоль внешней стены замка.

И Мервин отправился в Болсам-Регис, устроился под кровом замка и, как он рассказывал мне, вскоре обнаружил, что ему некуда девать время. Два-три дня он кое-как терпел монотонность своего существования, вырезая инициалы любимой девушки на древних вязах и окаймляя их контурами сердца. Но на третье утро, сломав свой бойскаутский перочинный нож, он лишился даже этого занятия. И чтобы как-то заполнить досуг, отправился угрюмо бродить по аркбутанам и бастионам, окончательно повесив нос на квинту.

Пошныряв туда-сюда в размышлениях о девице Кларисе, он оказался перед рядами теплиц. День был очень холодный, восточный ветер резал его, как ножом, и Мервин подумал, что не худо бы войти в первую из них и в тепле выкурить две, а то и три сигареты.

Но не успел он переступить порог теплицы, как был буквально окружен клубникой. Ягоды — десятки и десятки их — манили спелостью и сочностью. На мгновение, сообщил мне Мервин, ему померещилось, что произошло Божье чудо. Он смутно вспомнил, что вроде бы нечто подобное случилось с израильтянами в пустыне. Ну, напомнил он мне, они еще все нудили, как к месту пришелся бы кусочек манны, и какое безобразие, что манны у них нет, и, дескать, снабженцы работают из рук вон, и они не удивятся, если кто-то наверху здорово греет на этом руки, — а тут вдруг из голубого неба посыпалось столько манны, сколько они могли съесть, да еще осталось для завтрака на следующий день.

Ну, короче говоря, именно так в первые минуты радостного изумления Мервин оценил случившееся.

Затем он вспомнил, что его дядя всегда приглашает в замок гостей на Рождество, и эта клубника, без сомнения, должна будет занять почетное место на каком-нибудь грядущем рауте или ином святочном веселье.

Ну, после этого все стало проще простого. Поспешив назад в замок, Мервин вернулся с картонкой и, держа ухо востро, не раздадутся ли шаги старшего садовника, отобрал десятка два самых великолепных ягод, уложил их в картонку, снова забежал в замок, схватил железнодорожное расписание, обнаружил, что поезд на Лондон пройдет менее чем через час, переоделся в городской костюм, схватил цилиндр, позаимствовал велосипед мальчика при конюшне, помчался, крутя педали, на станцию и примерно четыре часа спустя поднимался на крыльцо дома Кларисы Моллеби на Итон-сквер с картонкой под мышкой.

Впрочем, нет. Картонки, собственно говоря, у него под мышкой не было, потому что он забыл ее в поезде. А в остальном он провернул это дело без сучка и без задоринки.

Трезвый здравый смысл отличает всех Муллинеров, включая и менее умственно одаренных членов семьи. Мервин мгновенно понял, что не добьется ничего особенно полезного, если позвонит в дверь и бросится в гостиную любимой девушки, крича: «Посмотри-ка, что я тебе привез!»

Но с другой стороны, что делать? Он чувствовал, что водоворот событий ему слегка не по плечу.

Однажды, сообщил он мне, его втянули в любительский спектакль на роль дворецкого. Роль его состояла из следующих реплик и действий:

На премьере он с полным самообладанием вышел на сцену и, сказав: «Телеграмма, миледи», подал пустой поднос героине, которая твердо знала, что при виде телеграммы прижмет руку к сердцу, воскликнет: «Боже мой!», вскроет телеграмму, сомнет ее в нервных пальцах, а затем упадет в обморок, и потому очень изумилась, если не сказать — взволновалась.

И вот теперь Мервин ощутил то же, что ощутил тогда.

Тем не менее ему все-таки достало здравого смысла, чтобы найти выход. Раза два пройдясь взад и вперед по южной стороне Итон-сквер, он пришел — и, признаюсь, весьма находчиво — к выводу, что при таких катастрофических обстоятельствах помочь ему может только Уффи Проссер.

Примерно набросанный план действий, казалось, не мог дать осечки. Он пойдет к Уффи, которого, как я вам уже говорил, многие и многие годы приберегал на черный день, и одним внушительным жестом выдоит его на двадцать фунтов.

Естественно, при этом он потеряет внушительную сумму, так как всегда думал получить с Уффи минимум пятьдесят фунтов, но что поделать!

Оттуда к «Беллами» за клубникой. Его не особенно прельщала перспектива встречи с герцогиней в черном атласе, но, когда призывает любовь, приходится перешагивать и не через такое.

Уффи он застал дома и, не откладывая, принялся действовать согласно повестке дня.

— Привет, Уффи, старина! — сказал он. — Как поживаешь, Уффи, старина? Мне жутко нравится твой галстук. Галстук что надо. Ничего элегантнее не видел годы, и годы, и годы, и годы. Если бы я мог приобретать такие галстуки! Ну да, разумеется, у меня нет твоего изумительного вкуса. Что я всегда говорю про тебя, Уффи, старина, и всегда буду говорить, так это то, что ты обладаешь потрясающим flair[42] — практически гениальным, когда дело касается выбора галстуков. Конечно, не следует забывать, что на тебе все будет выглядеть великолепно, ведь у тебя такой чеканный, мужественный профиль. На днях я встретил одного человека, а он говорит: «Я и не знал, что Рональд Колман сейчас в Англии». А я сказал: «Его тут нет». А он сказал: «Но я же видел, как ты разговаривал с ним перед „Нализавшимся котенком“». А я сказал: «Это был не Рональд Колман. Это был мой старый друг — лучшего друга невозможно пожелать — это был Уффи Проссер». А он сказал: «Никогда еще не видел более поразительного сходства». А я сказал: «Да, сходство, бесспорно, имеется, только Уффи гораздо красивее». И тут он сказал: «Уффи Проссер? Тот самый Уффи Проссер, чье имя у всех на устах?» А я сказал: «Да, и я горжусь, что могу называть его своим другом. Не думаю, — сказал я, — что в Лондоне так гоняются за кем-нибудь еще. Герцогини соперничают из-за него, а если уж ты приглашаешь на обед принцессу, то необходимо прибавить: „Чтобы познакомиться с Уффи Проссером“, не то она откажется. А вдобавок к тому, что он самый красивый и безупречно одетый мужчина в Лондоне, — объяснил я, — он еще славится блистательным остроумием и тонким — но всегда доброжелательным — умением срезать противника в споре. И несмотря на все это, он остается простым, скромным и искренним». Ты не одолжишь мне двадцать фунтов, Уффи, старина?

— Нет, — сказал Уффи Проссер.

Мервин побледнел.

— Что ты сказал?

— Я сказал «нет».

— Нет?

— Нет, черт подери! — твердо сказал Уффи.

Мервин ухватился за край каминной полки.

— Но, Уффи, старина, мне нужны деньги, нужны безотлагательно.

— А мне-то что?

Мервину представилось, что остается только одна надежда: поведать Уффи все. Откашлявшись, он начал с самого начала. Пламенными словами он живописал свою великую любовь и довел рассказ до той минуты, когда девушка сделала заказ на поставку клубники.

— Она, видимо, чокнутая, — сказал Уффи Проссер.

Мервин возразил со всем уважением, но твердо.

— Она не чокнутая, — сказал он. — Я с самого начала увидел, что это только доказывает духовность ее натуры. То есть устремление к недостижимому и все такое прочее, если ты понимаешь, о чем я. Однако, говоря проще и ближе к делу, она хочет клубники, и мне необходимо найти достаточно денег, чтобы она эту клубнику получила.

— Кто эта полоумная? — спросил Уффи.

Мервин объяснил и, казалось, произвел впечатление на Уффи.

— Я ее знаю. — Он поразмыслил. — Чертовски хорошенькая.

— Обворожительная, — поправил Мервин. — Какие глаза! Какие волосы!

— Угу.

— Какая фигура.

— Угу, — сказал Уффи, — я всегда ее считал одной из самых хорошеньких девчонок в Лондоне.

— Абсолютно, — сказал Мервин. — Ну так как же, старина? Ты одолжишь мне двадцать фунтов ей на клубнику?

— Нет, — сказал Уффи.

И сдвинуть его с этой позиции оказалось невозможным. Наконец Мервин сдался.

— Ну ладно, — сказал он. — Ладно. Не одолжишь, так не одолжишь. Но, Александер Проссер, — продолжал Мервин с гордым достоинством, — позволь мне сказать тебе кое-что. Я бы и ради спасения жизни не нацепил на себя омерзительную тряпку, которую ты носишь вместо галстука. Мне не нравится твой профиль. Волосы у тебя на макушке редеют. И я слышал, как парочка герцогинь на днях говорила, насколько жизнь в Лондоне омрачается тем, что невозможно устроить даже простенький званый завтрак без того, чтобы этот жуткий Проссер (я цитирую ее дословно) не вылез из своей щели и не втерся между гостями. Проссер, желаю тебе самого приятного дня!

Доблестные слова, бесспорно, но ведь, если взглянуть на дело прозаически, нельзя сказать, чтобы они ему так уж помогли. Когда первое упоение речью, в которой он высказал Уффи все, что думал о нем, поугасло, Мервин понял, что его тяжкое положение стало только еще более тяжким. Где мог он обрести помощь и утешение? Конечно, друзья у него есть. Однако лучшие из них в лучшем случае могли предложить рюмку-другую того или иного горячительного напитка или — изредка — пару фунтов, но какой от этого толк человеку, которому необходима по меньшей мере дюжина клубничин по фунту за штуку?

Невообразимо унылым представлялся мир злополучному сыну моего кузена, и брел он по Пиккадилли в самом мрачном расположении духа. Глядя на шныряющее мимо население столицы, ему, сообщил он мне, вдруг стало ясно, чем вдохновляются все эти большевистские типчики. Они обнаружили — вот как сейчас обнаружил он, — что все беды мира проистекают из сосредоточения наличности в недостойных руках, и поэтому она настоятельно требует справедливого перераспределения.

Там, вдруг осенило его, где замешаны деньги, ни личные достоинства, ни заслуги значения не имеют. Слишком уж часто на деньги накладываются лапы какого-нибудь прохиндея или каких-нибудь прохиндеев, а хороший, вполне заслуживающий золотого дождя человек стоит в стороне и облизывается. От вида всех этих дорогих автомобилей, по ватерлинию нагруженных раскормленными представителями мужского и женского полов в меховых манто и с двойными подбородками, у него, сообщил он мне, возникло желание немедленно купить красный галстук, парочку бомб и устроить социалистическую революцию. Окажись в эту минуту рядом с ним Сталин, Мервин не задумываясь пожал бы ему руку.

Разумеется, молодой человек в подобном настроении может сделать только одно. Мервин помчался в клуб и выпил подряд три мартини.

Лечение оказалось успешным, как всегда. Мало-помалу настроение беспощадного критицизма рассеялось, и на смену ему пришел согревающий душу оптимизм. Пока взбодрители омывали его гортань, Мервин сообразил, что еще не все потеряно. Он постиг, что не учел нежной ангельской жалости, неотъемлемо присущей Женщине.

Взять для примера рыцаря дней былых — вот что он имел в виду. Если бы рыцарь дней былых был послан благородной девицей на жутко рискованные поиски чего-нибудь там и он бы ради нее шел навстречу всяким гибельным опасностям, терпел превратности судьбы, доблестно противостоял драконам в черном атласе, чуть бы не угодил в узилище и еще то, се и это, так неужто благородная девица даст ему от ворот поворот только потому, что — если взглянуть на дело с дотошным педантизмом — он вернулся с пустыми руками?

Абсолютно невозможно, решил Мервин. Ее бы очень даже вдохновило, что он ради нее показал себя лучше некуда, и она принялась бы утешать его и обласкивать.

Значит, и Клариса, чувствовал он, должна поступить точно так же, а потому следующий ход ясен: снова прошвырнуться до Итон-сквер и все ей объяснить. Поэтому он почистил шляпу, сощелкнул пылинку с рукава и схватил такси.

Всю дорогу Мервин репетировал свою речь и весьма одобрительно оценил результат. Он мысленно видел кроткие заплаканные глаза Кларисы, внимающей рассказу о том, как Рука Закона ухватила его за брючный ремень. Но когда он прибыл на место, произошла непредвиденная заминка. Дворецкий, открывший дверь дома на Итон-сквер, сообщил ему, что благородная девица одевается.

— Доложите, что пришел мистер Муллинер, — сказал Мервин.

Дворецкий поднялся по лестнице, и вскоре сверху донесся звонкий пронзительный голос его возлюбленной, отдающей распоряжение дворецкому зашвырнуть мистера Муллинера в гостиную и запереть столовое серебро.

Мервин вошел в гостиную и сел там в ожидании.

Гостиная была одной из тех, которые предлагают визитеру не так уж много приятных развлечений. Мервин сообщил мне, что его очень насмешила фотография покойного родителя девицы на каминной полке — пожилого джентльмена с пышными бакенбардами и бородой, который напомнил ему ветхий диван с вырвавшейся наружу набивкой из конского волоса. Но все остальное ничего занимательного не предлагало — альбом с видами Италии и экземпляр индийской любовной лирики в сморщенном коленкоровом переплете. Вскоре его начала томить скука.

Он отполировал ботинки диванной подушкой, взял шляпу со столика, на который положил ее, и еще раз почистил. Других интеллектуальных развлечений не нашлось, а потому он просто откинулся на спинку кресла, отстегнул нижнюю челюсть, позволил ей отвиснуть и погрузился в подобие комы. Мервин еще находился в этом трансе, когда вдруг с восхищением услышал, что на улице разгорелась собачья драка. Он подошел к окну и выглянул наружу, но драка, видимо, происходила где-то возле входной двери, и козырек крыльца загораживал от него противников.

Надо сказать, что Мервин никогда не упускает возможности полюбоваться собачьей дракой. Многие из счастливейших часов своей жизни он провел, созерцая схватки собак. А эта, судя по звукам, обещала стать выдающейся. Он сбежал по лестнице и открыл входную дверь.

Как и подсказали ему его натренированные чувства, драка завязалась у самого крыльца. Мервин стоял в открытых дверях и упивался ею. Он всегда утверждал, что лучшие собачьи драки возникают в окрестностях Итон-сквер, потому что туда имеют обыкновение забредать крутые псы с Кингз-роуд — псы, воспитанные на джине и утюгах тамошних баров и пивных и умеющие подать товар лицом.

Данная стычка свидетельствовала в пользу этой теории. Она возникла между своего рода коктейлем из мастифа и ирландского терьера с одной стороны и длинношерстным рагу из семи пород с другой, причем последний участник имел столь залихватский вид, что наталкивал зрителя на мысль о своей причастности к колонии художников ниже по реке. Минут пять бой развивался настолько упоительно, насколько может пожелать душа, но затем внезапно оборвался. Оба участника одновременно увидели кошку под аркой ворот через два дома и, обменявшись торопливым лапопожатием, с лаем помчались к ней.

Мервина немало огорчил такой нежданный финал занимательного зрелища, но что произошло, то произошло. Он повернулся к двери и уже намеревался закрыть ее за собой, когда внезапно появился рассыльный с объемистым пакетом.

— Распишитесь, пожалуйста, — сказал рассыльный.

Ошибка была вполне естественной. Увидев Мервина в дверях дома и без шляпы, рассыльный принял его за дворецкого. Он сунул пакет в руки Мервина, вынудил его расписаться на желтом листке и удалился, оставив наедине с пакетом.

Взглянув на пакет, Мервин увидел, что адресован он ей — Кларисе.

Но не это заставило его пошатнуться не сходя с места. Пошатнуться не сходя с места его вынудило то обстоятельство, что на пакете красовался ярлык «Беллами и К°, фрукты по заказу». И, ткнув в бумагу пальцем, он убедился, что внутри скрывалось нечто хлипкое, которое, безусловно, не было яблоками, апельсинами, орехами, бананами или чем-либо им подобным.

Мервин склонил свой изящно очерченный нос и понюхал пакет. А понюхав, еще раз пошатнулся не сходя с места.

Ужасное подозрение обожгло его.

Не то чтобы сын моего кузена был наделен качествами, которые могли бы сделать его преуспевающим сыщиком. Он отнюдь не славился способностью извлекать ошеломляющие выводы из анализа сигарного пепла или отпечатков подошв. Правду сказать, скрывай этот пакет в себе сигарный пепел, Мервин не обратил бы на него особого внимания. Но при данных обстоятельствах кто угодно мог поддаться подозрениям.

Взвесьте факты! Понюхав, Мервин обнаружил, что под оберточной бумагой скрыта клубника. А единственным человеком, кроме него самого, кому было известно, что девица хочет клубники, был Уффи Проссер. Да и практически единственным человеком в Лондоне, способным купить клубнику в это время года, был Уффи, а Уффи, как ему вспомнилось, во время их беседы о красоте указанной девицы и вообще о ее внешности выглядел коварным и затаившим недоброе.

Потребовалась лишь секунда, чтобы Мервин Муллинер разорвал бумагу и поглядел на карточку внутри.

О да, все было точно так, как он предвидел. «Александр К. Проссер» значилось на карточке, и, как сообщил мне Мервин, его ничуть не удивило бы, узнай он, что «К.» означает «Кларенс».

Его первым чувством, пока он стоял, устремив взор на карточку, было праведное негодование, что такому двуличному типу, как Уффи Проссер, столько лет позволяют загрязнять атмосферу Лондона. Одной рукой отказать человеку в двадцати фунтах, а другой посылать клубнику его девушке — подобного свинского свинства Мервин не сумел бы вообразить при всем желании.

Он пылал праведным гневом. И все еще продолжал пылать, когда последний выпитый в клубе коктейль, дремавший у него в желудке, внезапно встрепенулся и вступил в игру. Абсолютно неожиданно, сообщил мне Мервин, третий мартини принялся резвиться как ягненок и прыгнул ему в мозг, одарив идеей, которая осеняет человека лишь раз в жизни.

Что, собственно, мешает ему, спросил он себя, припрятать карточку, заграбастать ягоды и преподнести их благородной девице со скромным поклоном от мистера Муллинера, эсквайра? Да абсолютно ни-че-го, ответил он себе. План первый сорт, наглядно демонстрирующий, что способны сотворить три мартини средней сухости.

Мервин весь дрожал от радости и торжества. Стоя в холле, он ощутил, что все-таки провидение существует и приглядывает за тем, чтобы верх в конце концов оставался за хорошими людьми. И восторг его был так велик, что он не выдержал и разразился песней. Но не успел он продвинуться за первую высокую ноту, как Клариса Моллеби вновь подала голос сверху:

— Прекрати!

— Что ты сказала? — спросил Мервин.

— Я сказала: прекрати! Внизу кошка с головной болью пытается уснуть.

— Послушай, — сказал Мервин, — ты еще долго?

— Что — долго?

— Будешь одеваться? Я хочу тебе кое-что показать.

— Что?

— Да так, пустячок, — небрежно ответил Мервин. — Просто несколько отборных клубничин.

— Эк! — сказала девица. — Неужели ты и правда их достал?

— Еще бы! — подтвердил Мервин. — Я же обещал!

— Спущусь через минутку, — сообщила она.

Ну, вы же знаете девушек. Минутка растянулась на пять минут, а пять минут на четверть часа, и Мервин совершил обход гостиной, и посмотрел на фотографию покойного родителя, и взял альбом с видами Италии, и открыл индийскую лирику на сорок третьей странице, и снова закрыл, и взял с дивана подушку, и снова отполировал ботинки, и снова почистил шляпу, а ее все не было.

И вот, чтобы как-нибудь скоротать время, он некоторое время разглядывал клубнику.

Взятые как просто клубничины, сообщил он мне, ягоды производили впечатление довольно жалкое, если не сказать убогое. Нездоровый бело-розовый цвет наталкивал на мысль, будто они только что перенесли долгую болезнь, требовавшую обильных кровопусканий с помощью пиявок.

— Выглядят они паршиво, — сказал себе Мервин.

Конечно, значения это не имело — ведь девица просто потребовала, чтобы он снабдил ее клубникой, а отрицать, что это клубника, не рискнул бы никто. Пусть третьего сорта, но тем не менее подлинные клубничины, и этот факт опровержению не подлежал.

И все-таки ему было больно разочаровывать бедную девочку.

— А есть ли у них хоть какой-то вкус? — спросил себя Мервин.

Ну, у первой не было никакого. Как и у второй. Третья оказалась чуть душистее, а четвертая так и вовсе сочной. Самой лучшей, как ни странно, оказалась последняя в корзиночке.

Он как раз доедал ее, когда в гостиную вбежала Клариса Моллеби.

Ну, Мервин, разумеется, попытался выйти с честью из положения, но его усилия остались втуне. Собственно, сообщил он мне, ему не удалось продвинуться дальше первого «послушай!..». И все завершилось тем, что девица вышвырнула его вон в зимние сумерки, не дав ему даже шанса забрать свою шляпу.

И у него не хватило мужества вернуться за шляпой попозже, так как Клариса Моллеби недвусмысленно предупредила, что, если он посмеет еще раз сунуть свою безобразную рожу к ней в дом, дворецкому приказано пристукнуть его и освежевать заживо, причем дворецкий ждет этого не дождется, так как Мервин ему никогда не нравился.

Вот так. Все это было большим ударом для сына моего кузена, поскольку он считает — и, на мой взгляд, справедливо, — что его странствования окончились полным фиаско. Тем не менее, на мой взгляд, мы должны отдать ему должное за обладание тем былым рыцарским духом благородства, о котором упомянул недавно наш друг.

У него были наилучшие намерения. Он сделал, что мог. А большего нельзя требовать даже от Муллинера.

С той минуты, когда Пиво Из Бочки вошел в залу «Отдыха удильщика», стало ясно, что обычное солнечное настроение его покинуло. Лицо у него осунулось, перекосилось. Понурив голову, он сел в дальнем углу у окна, а не присоединился к общей беседе, которая велась у камина с заметным участием мистера Муллинера. Время от времени из угла доносились тяжелые вздохи.

Горькая Настойка С Лимонадом поставил свой стакан, прошел в дальний угол и сочувственно положил ладонь на плечо страдальца.

— В чем дело, старина? — спросил он. — Потеряли друга?

— Хуже, — сказал Пиво Из Бочки. — Детективный роман. По пути сюда прочел половину и забыл его в вагоне.

— Мой племянник Сирил, специалист по интерьерам, — сказал мистер Муллинер, — однажды допустил такую же оплошность. Подобные провалы в памяти не столь уж редки.

— А теперь, — продолжал Пиво Из Бочки, — я всю ночь буду ворочаться с боку на бок, гадая, кто же все-таки отравил сэра Джоффри Татла, баронета.

— А баронета, значит, отравили?

— В самую точку. Лично я думаю, что прикончил его приходской священник, по слухам коллекционировавший редкие яды.

Мистер Муллинер снисходительно улыбнулся.

— Это был не священник, — сказал он. — Я читал «Тайну Мэрглоу-Мэнора». Отравителем был водопроводчик.

— Какой водопроводчик?

— Тот, который во второй главе приходил починить душ. Сэр Джоффри в тысяча восемьсот девяносто шестом году разбил сердце его тетушки, а потому он приклеил змею внутрь сетки душа, и, когда сэр Джоффри включил горячую воду, клей размыло, освободившаяся змея проскользнула в одну из дырочек, укусила баронета за ногу и скрылась в сливном отверстии.

— Но этого не могло быть, — сказал Пиво Из Бочки. — Между второй главой и убийством прошло несколько дней.

— Водопроводчик забыл свою змею дома, и ему пришлось за ней вернуться, — объяснил мистер Муллинер. — Уповаю, раскрытие тайны послужит вам надежным снотворным.

— Я чувствую себя другим человеком, — сказал Пиво Из Бочки. — Не то бы я пролежал без сна всю ночь, разгадывая это убийство.

— Вполне вероятно. В таком же положении оказался и мой племянник Сирил. В современной нашей жизни, — сказал мистер Муллинер, отхлебнув горячего шотландского виски с лимонным соком, — пожалуй, самым примечательным следует считать то, как детективные романы завладели умами общества. Истинный их поклонник, лишившись любимого чтива, ни перед чем не остановится, лишь бы обрести его. Он подобен наркоману, которого лишили кокаина. Мой племянник Сирил…

— Поразительно, чего только люди не забывают в вагонах, — сказал Стакан Портера. — Чемоданы… зонтики… а иногда так даже чучела шимпанзе, как мне рассказывали. На днях мне довелось услышать одну…

Мой племянник Сирил (продолжал мистер Муллинер) питал к детективным романам страсть, какой я не наблюдал ни в ком другом. Я отношу это на счет того факта, что, подобно большинству специалистов по интерьерам, он был молодым человеком хрупкого телосложения, готовой жертвой для любой болезни, появившейся в округе. Всякий раз, когда свинка, или инфлюэнца, или корь, или какой-либо подобный им недуг укладывали его в постель, дни выздоровления он коротал за детективными романами. И поскольку аппетит приходит во время еды, к тому моменту, с которого начинается мой рассказ, он безнадежно пристрастился к ним. Он не только пожирал любое произведение подобного жанра, которое попадалось ему под руку, но и стал завсегдатаем премьер в театрах, услаждающих свою публику спектаклями, в которых из шифоньеров внезапно высовываются костлявые руки, а зрители слегка изумляются, если огни рампы не гаснут чаще чем каждые десять минут.

И вот на премьере «Серого вампира» в одном из театров возле Сент-Джеймсского парка его место оказалось рядом с местом Амелии Бассетт, девушки, которую ему суждено было полюбить со всем долго копившимся и нерастраченным пылом юноши, до этой минуты склонного стушевываться в присутствии представительниц прекрасного пола.

Сирил не знал, что она Амелия Бассетт. Он никогда ее прежде не видел. Знал лишь, что наконец-то встретил свою судьбу, и весь первый акт он мысленно изыскивал способ познакомиться с ней.

А когда в зрительном зале вспыхнули люстры, возвещая первый антракт, резкая боль в правой ноге заставила его очнуться от размышлений. И пока Сирил пытался решить, симптом это подагры или ишиаса, что-то подтолкнуло его посмотреть вниз, и он увидел, что его соседка, захваченная происходившим на сцене, в рассеянии стиснула в пальцах часть его икры и самозабвенно выкручивает.

Сирил счел это отличным point d’appui.[43]

— Прошу прощения, — сказал он.

Девушка обернулась. Ее глаза сияли, а кончик носа чуть подергивался.

— Извините?

— Моя нога, — сказал Сирил. — Не могу ли я получить ее назад, если она вам больше не нужна?

Девушка посмотрела вниз и заметно смутилась.

— Ах, простите меня, ради Бога! — воскликнула она.

— Пустяки, — сказал Сирил. — Я был очень рад оказаться вам полезным.

— Я была зачарована.

— Видимо, вам нравятся пьесы такого жанра.

— Обожаю их.

— Как и я. А детективные романы?

— О да!

— Вы читали «Кровь на перилах»?

— О да-да! По-моему, даже «Перерезанные глотки» ни в какое сравнение не идут.

— По-моему, тоже. Ни в какое. Убийства более увлекательные, детективы более проницательные, улики позабористее… Никакого сравнения!

Две родственные души поглядели в глаза друг другу. Для чудесной дружбы нет закваски лучше, чем общие литературные вкусы.

— Я — Амелия Бассетт, — сказала девушка.

— Сирил Муллинер. Бассетт? Почему эта фамилия мне знакома?

— Вероятно, вы слышали о моей матери, леди Бассетт. Она ведь довольно известная охотница на крупную дичь и путешественница по неведомым пустыням и дебрям. Топает по джунглям и тому подобному. Она вышла в фойе покурить. Кстати… — Девушка запнулась. — Если она застанет нас за разговором, вы не забудете, что мы познакомились у Полтервудов?

— Я понимаю.

— Видите ли, мама не любит, когда со мной разговаривают люди, формально мне не представленные. А когда маме кто-нибудь не нравится, она имеет обыкновение обрушивать ему на голову какие-нибудь тяжелые предметы.

— Ах так! — сказал Сирил. — Как горилла в «Крови ведрами»?

— Именно. Скажите мне, — спросила девушка, меняя тему, — будь вы миллионером, предпочли бы вы удар в спину ножом для вскрытия конвертов или чтобы вас нашли без каких-либо следов насилия на теле пустым взором созерцающим нечто жуткое?

Сирил хотел ответить, но взглянул поверх ее плеча и довольно точно воспроизвел второй вариант. В кресло рядом с девушкой опустилась дама редкостной внушительности и впилась в него взыскующим взором через лорнет в черепаховой оправе, точно леди Макбет — в дерзкого таракана.

— Твой знакомый, Амелия? — спросила она.

— Это мистер Муллинер, мама. Мы познакомились у Полтервудов.

— О? — сказала леди Бассетт и оглядела Сирила сквозь лорнет. — Мистер Муллинер, — сказала она, — несколько похож на вождя нижних исси, хотя, разумеется, тот был чуть чернее и носил кольцо в носу. Милейший, обаятельнейший человек, — задумчиво продолжала она, — но под влиянием дешевого джина становился несколько развязным. Я прострелила ему ногу.

— Э… почему?

— Он вел себя не как джентльмен, — чопорно заметила леди Бассетт.

— Уверен, что после вашего назидания, — благоговейно сказал Сирил, — он мог бы написать руководство по хорошим манерам.

— Кажется, и написал, — равнодушно сказала леди Бассетт. — Как-нибудь загляните к нам, мистер Муллинер. Я значусь в телефонной книге. Если вас интересуют пумы-людоеды, могу показать вам парочку-другую интересных голов.

Взвился занавес, началось второе действие, и Сирил вернулся к своим думам. Наконец-то, восторженно размышлял он, в его жизнь пришла любовь. А с ней, вынужден он был признать, и леди Бассетт. Увы, увы, нет в мире совершенства, вздохнул он.

Я не стану останавливаться на ухаживании Сирила, достаточно сказать, что оно продвигалось быстро и успешно. С той минуты, когда он открыл Амелии, что как-то взял автограф у Дороти Сойерс, все пошло без сучка без задоринки. И однажды, явившись с визитом и узнав, что леди Бассетт уехала погостить за городом, он взял руку девушки в свои и сказал ей о своей любви.

Некоторое время все шло чудесно. Амелия отозвалась на его признание вполне удовлетворительно. Она с восторгом приняла его предложение. Пав в его объятия, она особо отметила, что он — мужчина ее мечты.

И вот тут-то прозвучал диссонанс.

— Все бесполезно, — сказала она, и ее дивные глаза наполнились слезами. — Мама никогда не даст своего согласия.

— Но почему? — сказал Сирил в полном ошеломлении. — Что она имеет против меня?

— Не знаю, но обычно она называет тебя «этот недопесок».

— Недопесок? — повторил Сирил. — А что такое «недопесок»?

— Точно не скажу, но, во всяком случае, мама их не терпит. И к сожалению, она узнала, что ты специалист по интерьерам.

— Это престижная профессия, — сказал Сирил с некоторой сухостью.

— Я знаю. Однако ей нравятся мужчины, побывавшие на лоне первобытной природы среди бесконечных диких просторов.

— Ну, я ведь планирую еще и декоративные сады.

— Да, конечно, — сказала Амелия с сомнением, — и все-таки…

— И прах меня побери, — негодующе сказал Сирил, — сейчас ведь не викторианские времена! Все эти материнские согласия и благословения гигнулись лет двадцать назад.

— Да. Но маме никто этого не объяснил.

— Возмутительно, — сказал Сирил. — В жизни не слыхивал такой чепухи. Давай потихоньку улизнем, поженимся, а ей пришлем цветную открытку из Венеции или откуда-то еще с крестиком и надписью: «Это наш номер. Жалеем, что вас нет с нами».

Амелия содрогнулась.

— Она будет с нами, не сомневайся, — сказала бедная девушка. — Ты не знаешь мамы. Чуть только она получит эту открытку, как приедет, положит тебя поперек своих колен и отшлепает щеткой для волос. И я не знаю, сохраню ли я к тебе всю полноту чувств, если увижу, как ты лежишь поперек маминых колен, а она шлепает тебя щеткой для волос. Это испортит наш медовый месяц.

Сирил нахмурился. Однако человек, который значительную часть жизни провел, пробуя патентованные лекарства, всегда оптимист.

— Остается одно, — сказал он. — Я увижусь с твоей матерью и попытаюсь ее образумить. Где она сейчас?

— Уехала утром погостить у Уингемов в Суссексе.

— Отлично! Я знаком с Уингемами. И приглашен приезжать к ним погостить, когда захочу. Пошлю им телеграмму и двину туда сегодня вечером. Я буду усердно умасливать твою мать и попытаюсь добиться, чтобы она переменила свое нынешнее неблагосклонное ко мне отношение. Потом, выждав удобную минуту, сообщу ей новость. Возможно, сработает, возможно, не сработает, но, во всяком случае, думаю, это правильный ход.

— Но ты такой застенчивый, Сирил, такой робкий, такой уступчивый и скромный. Как же ты сумеешь осуществить свой план?

— Любовь придаст мне твердости.

— Думаешь, этого хватит? Вспомни-ка маму. Может, надежнее будет выпить чего-нибудь покрепче?

Сирил нерешительно помялся.

— Мой доктор решительно против алкогольных стимуляторов. Они повышают артериальное давление, говорит он.

— Ну, когда ты встретишься с мамой, тебе понадобится все артериальное давление, какое у тебя имеется. Нет, я тебе очень советую перед разговором с ней залиться горючим.

— Да, — сказал Сирил, задумчиво кивнув. — По-моему, ты права. Будет все по слову твоему. До свидания, мой ангел.

— До свидания, Сирил, любимый. Ты будешь думать обо мне каждую минуту нашей разлуки?

— Все до единой. Ну, практически все до единой. Видишь ли, я как раз приобрел последний роман Хорейшо Слингсби «Стрихнин в супе» и буду время от времени заглядывать в него. Но все остальные минуты… Кстати, ты его читала?

— Пока нет. Я купила, но мама забрала его с собой.

— О? Ну, если я хочу попасть на поезд, который доставит меня в Баркли к обеду, мне надо бежать. До свидания, счастье мое, и помни, что Гилберт Глендейл в «Пропавшем большом пальце левой ноги» обрел свою любимую, хотя ему пришлось преодолеть козни двух таинственных незнакомцев и расправиться с бандой «Черноусых» в полном составе.

Он нежно ее поцеловал и отправился упаковать чемодан.

«Башни Баркли», поместье сэра Мортимера и леди Уингем, находятся в двух часах пути от Лондона по железной дороге. Для Сирила, занятого мыслями об Амелии, перемежавшимися первыми главами захватывающего шедевра Хорейшо Слингсби, эти два часа пролетели незаметно. Собственно говоря, он был так поглощен всем этим, что спохватился, когда поезд уже начал отходить от платформы Баркли-Регис, и только-только успел выпрыгнуть из вагона.

Поскольку он успел на экспресс пять ноль семь, то достиг «Башен Баркли» так рано, что не только оказался на месте, когда ударил гонг к обеду, но и принял участие в животворящем распитии коктейлей перед указанной трапезой.

Приглашенное общество, как он заметил, едва вошел в гостиную, было малочисленным. Кроме леди Бассетт и его самого, там имелись только ничем не примечательная чета Симпсонов и высокий красавец с бронзовым загаром и сверкающими глазами — как ему шепотом сообщила хозяйка дома, Лестер Маплдерхем (произносится «Мам»), путешественник по пустыням и дебрям, а также охотник на крупную дичь.

Быть может, гнетущее открытие, что рядом с ним в комнате находятся двое путешественников по пустыням и дебрям, они же охотники на крупную дичь, толкнуло Сирила незамедлительно последовать совету Амелии. Впрочем, вполне вероятно, и одного взгляда только на леди Бассетт оказалось бы достаточно, чтобы нарушить строгое воздержание от алкогольных напитков, которое отличало его всю жизнь. К обычному ее сходству с леди Макбет теперь добавились четко различимые черты сказочного Людоеда, и это обстоятельство понудило Сирила галопом ринуться к подносу с коктейлями.

После трех стремительно осушенных бокалов он ощутил себя куда бодрее и храбрее, чем прежде. И так обильно он орошал последующий обед белым рейнвейном, хересом, шампанским, выдержанным коньяком и старым портвейном, что по завершении обеда с удовлетворением удостоверился в полном исчезновении из его организма робости и застенчивости. Из-за стола он поднялся в убеждении, что способен вырвать у дюжины леди Бассетт согласие на его брак с дюжиной их дочерей.

Более того, как Сирил конфиденциально сообщил дворецкому, игриво тыкая его пальцем под ребра, он знает, что ему делать, если леди Бассетт попытается ставить ему палки в колеса. Нет, он не сыплет угрозами, растолковывал он дворецкому, а просто доводит до его сведения: он знает, что ему делать. Дворецкий сказал: «Слушаю, сэр. Благодарю вас, сэр», — и инцидент был исчерпан.

Сирил — пребывая в таком на редкость возвышенном и морепоколенном состоянии — намеревался сразу же после обеда приступить к умасливанию. Однако, задремав в курительной, а затем вступив в богословский спор с кем-то из младших лакеев, попавшимся ему в коридоре, до гостиной он добрался примерно в половине одиннадцатого. И испытал крайнее раздражение, когда, войдя туда с веселым кличем на устах: «Леди Бассетт! А подать сюда леди Бассетт!», он узнал, что она уже удалилась к себе в комнату.

Будь настроение Сирила самую чуточку менее восторженным, это известие могло бы несколько умерить его энтузиазм. Однако радушие сэра Мортимера было столь щедрым, что Сирил лишь одиннадцать раз кивнул в знак того, что усек, а затем, удостоверившись, что его добычу поместили в Голубой комнате, понесся туда с кратким: «Ату ее!»

Достигнув двери Голубой комнаты, он забарабанил в нее кулаками и впорхнул внутрь. Леди Бассетт полулежала на подушках с сигарой во рту и книгой в руках. А книга эта, как к вящему своему изумлению и негодованию обнаружил Сирил, была не более и не менее, как «Стрихнин в супе» Хорейшо Слингсби.

Это зрелище заставило его окаменеть на месте.

— Черт меня побери! — вскричал он. — Черт меня подери! Слямзили мою книжку?

При его появлении леди Бассетт опустила сигару. Теперь она подняла брови.

— Что вы делаете в моей комнате, мистер Муллинер?

— Это уже чересчур, — сказал Сирил, содрогаясь от жалости к себе. — Я иду на огромные расходы ради приобретения детективных романов, но стоит мне чуть повернуться спиной, как люди косяками начинают их лямзить.

— Эта книга принадлежит моей дочери Амелии.

— Милая старушка Амелия! — сказал Сирил душевно. — Таких поискать!

— Я взяла роман, чтобы почитать в поезде. А теперь, мистер Муллинер, не будете ли вы столь любезны объяснить мне, что вы делаете в моей комнате?

Сирил хлопнул себя по лбу:

— Ну конечно же! Я теперь вспомнил. Все подробности воскресают у меня в памяти. Она говорила, что вы его взяли. И более того. Я внезапно вспомнил деталь, полностью вас очищающую. В конце пути я засуетился, задергался, вскочил на ноги, швырнул чемоданы на платформу. Короче говоря, совсем потерял голову. И, как идиот, оставил мой экземпляр «Стрихнина в супе» в вагоне. Что же, мне остается лишь принести свои извинения.

— Вы можете не только принести извинения, но и сообщить мне, что вы делаете в моей комнате?

— Что я делаю в вашей комнате?

— Вот именно.

— А-а! — протянул Сирил, присаживаясь на край кровати. — Вы вполне вправе задать такой вопрос.

— Я уже задала его. Три раза.

Сирил закрыл глаза. Почему-то его мозг слегка помутился и вообще несколько утратил хватку.

— Если вы намереваетесь уснуть тут, мистер Муллинер, — сказала леди Бассетт, — поставьте меня в известность, и я буду знать, что делать.

Последние слова эхом отдались в памяти Сирила, и он сообразил, по какой причине обретается там, где обретается. Открыв глаза, он устремил недвижный взор на леди Бассетт.

— Леди Бассетт, — сказал он, — вы, если не ошибаюсь, путешественница по пустыням и дебрям?

— Именно.

— В процессе ваших путешествий вы ведь бродили по множеству джунглей во множестве дальних краев?

— Без сомнения.

— Откройте мне, леди Бассетт, — сказал Сирил проникновенно, — когда вы изводили обитателей указанных джунглей своим присутствием, не приходилось ли вам обращать внимание на один факт? Я имею в виду тот факт, что Любовь царит повсюду — и даже в джунглях. Любовь, вне зависимости от границ и запретов, от национальности и биологического вида, опутывает своими чарами любое одушевленное создание. А потому, кем бы ни был каждый отдельно взятый индивид — туземцем с берегов Конго, американским поэтом-песенником, ягуаром, броненосцем, модным портным или мухой цеце, — он обязательно устремится на поиски подруги. Так почему же не может устремиться на поиски таковой специалист по интерьерам и планированию декоративных садов? Посудите сами, леди Бассетт.

— Мистер Муллинер, — сказала его соседка по комнате, — вы нализались.

Сирил взмахнул рукой в широком жесте и рухнул с кровати.

— Предположим, что я нализался, — сказал он, вновь приняв прежнее положение, — но тем не менее, как бы вы ни возражали, вам никуда не уйти от того факта, что я люблю вашу дочь Амелию.

Наступила напряженная пауза.

— Что вы сказали?! — вскричала леди Бассетт.

— Когда? — рассеянно спросил Сирил, так как он почти грезил наяву и, насколько позволяло одеяло, загибал пальцы на ноге своей собеседницы, играя в детскую игру «Эта свинка поехала на рынок, а эта осталась дома» и так далее до пяти свинок.

— Я не ослышалась? Вы упомянули мою дочь Амелию?

— Сероглазая девушка среднего роста, каштановые волосы с рыжеватым отливом, — услужливо напомнил ей Сирил. — Черт возьми, вы не можете не знать Амелии. Она повсюду бывает. И позвольте кое-что вам сказать, миссис… забыл вашу фамилию. Мы с ней поженимся, если я сумею добиться согласия ее гнусной матери. Говоря между нами, старыми друзьями, каковы, по-вашему, мои шансы?

— Ничтожны.

— Как?

— Учитывая, что я мать Амелии…

Сирил заморгал в искреннейшем изумлении.

— А ведь и правда! Я вас не узнал? Вы были здесь все это время?

— Была.

Внезапно глаза Сирила посуровели. Он чопорно выпрямился.

— Что вы делаете в моей кровати? — спросил он грозно.

— Это не ваша кровать.

— Так чья же?

— Моя.

Сирил безнадежно пожал плечами.

— По-моему, все это выглядит очень странно, — сказал он. — Мне, полагаю, придется поверить вашей истории, но я готов повторить, что считаю все это весьма подозрительным и намереваюсь произвести строжайшее расследование. Предупреждаю вас: все главари и зачинщики мне известны. Желаю вам самой спокойной и доброй ночи.

Примерно час спустя Сирил, который расхаживал по террасе в глубоком размышлении, вновь отправился в Голубую комнату на поиски информации. Перебрав в уме подробности недавней беседы, он внезапно обнаружил, что один вопрос так и остался без ответа.

— Э-эй, — сказал он.

Леди Бассетт оторвалась от книги с явной досадой.

— У вас нет своей комнаты, мистер Муллинер?

— Есть, как же, — сказал Сирил. — Меня поместили в Комнату Надо Рвом. Но я хотел бы кое-что у вас уточнить.

— Ну?

— Вы сказали, можно мне или нельзя?

— Что вам можно или нельзя?

— Жениться на Амелии.

— Нет, нельзя.

— Нет?

— Нет!

— А! — сказал Сирил. — Ну так еще раз: наше вам с кисточкой.

Однако в Комнату Надо Рвом удалился мрачный Сирил Муллинер. Теперь он разобрался в положении дел. Мать девушки, которую он любил, отказывалась признать его достойной партией. Положеньице хуже некуда, думал Сирил, угрюмо извлекая себя из ботинок.

Но тут он чуть повеселел. Возможно, его жизнь погублена безвозвратно, однако у него остаются еще две нечитаные трети «Стрихнина в супе».

В тот самый момент, когда поезд подошел к Баркли-Регис, Сирил как раз вгрызся в главу, где инспектор Тленн заглядывает в полуоткрытую дверь подвала и, со свистом втянув воздух в судорожно вздымающуюся грудь, с ужасом отшатывается. Дальше могло быть только еще заманчивее, и он шагнул к туалетному столику, на который распаковавший чемоданы лакей должен был, по его расчетам, положить роман. Вдруг по его позвоночнику поползла ледяная струя, а комната затанцевала вместе со всей мебелью.

Вновь он вспомнил, что оставил роман в вагоне.

И взвизгнул, как попавшая в капкан зверушка. Потом, шатаясь, добрался до кресла.

Тема горькой потери часто разрабатывалась поэтами, и они проиграли всю гамму эмоций, обнажая перед нами муки тех, кто потерял родителей, жен, детей, деньги, славу, собак, кошек, горлиц, возлюбленных, лошадей и даже запонки. Но ни один поэт еще не коснулся самой горестной из утрат — той, которую переживает человек, прочитавший детективный роман до половины и оказавшийся без него перед отходом ко сну.

Сирил не осмеливался и помыслить о предстоящей ему ночи. Уже его мозг метался из стороны в сторону, будто раненая змея, ища хоть какого-то объяснения странному поведению инспектора Тленна. Хорейшо Слингсби никогда не подводил своих читателей. Он был не из тех авторов, которые в следующей главе натянули бы читателю нос, уведомив его, что инспектор Тленн ужаснулся, внезапно вспомнив, что забыл опустить письмо, которое его заботам поручила супруга. Если взгляд в полуоткрытую дверь подвала подействовал на нервы сыщика, сотворенного Слингсби, это сулило выпотрошенный труп за ней или, по меньшей мере, отрубленную кисть.

Тихий стон смертной муки вырвался у Сирила. Что делать? Что делать? И даже заменить «Стрихнин в супе» на что-либо более или менее сносное было невозможно. Он прекрасно знал, что подстерегало бы его в библиотеке, рискни он туда пойти. Сэр Мортимер Уингем во всех отношениях следовал традициям помещиков, круглый год проживающих в своих поместьях. Леди Уингем исповедовала эзотерические религии. Чтение супругов отвечало их вкусам. В библиотеке Сирила поджидали в засаде книги о бахаизме, тома «Сельской энциклопедии» в пропыленных кожаных переплетах, «Два года на солнечном Цейлоне» преподобного Орло Уотербери, но ни следа чего-нибудь эдакого, что могло бы заинтересовать Скотленд-Ярд, или чего-нибудь с ведерком крови и парочкой-другой трупов, в которые можно уйти с головой.

Что же — если вернуться к исходной точке — делать?

И внезапно, будто в ответ на этот вопрос, его осенило. Он воспрял духом, найдя выход из положения.

Час был достаточно поздний. Леди Бассетт уже, конечно, заснула, а «Стрихнин в супе» покоится на тумбочке у ее изголовья. Надо всего лишь прокрасться туда и сцапать книгу.

Чем больше Сирил взвешивал эту идею, тем заманчивей она представлялась ему. И ведь никак нельзя сказать, будто ему не известен путь к комнате леди Бассетт или топография указанной комнаты. У него было ощущение, что все последние годы своей жизни он прожил в этой комнате. Он мог бы разгуливать по ней с закрытыми глазами.

Сирил долее не колебался. Облачившись в халат, он покинул свою комнату и торопливо зашагал по коридору.

Открыв дверь Голубой комнаты и осторожно притворив ее за собой, Сирил на миг замер, исполненный тех чувств, которые охватывают человека по возвращении в знакомые, дорогие сердцу места. Милая старушка комната, совсем такая же, как прежде! На него нахлынули воспоминания. Кругом царила тьма, но это его не задержало. Он знал, где находится тумбочка, и, крадучись, приблизился к ней.

Походка Сирила Муллинера напомнила бы леди Бассетт, будь она очевидицей происходящего, коварные повадки малого игуанодона, выслеживающего добычу. Лишь в одном методы Сирила отличались от методов этого обитателя девственной глуши. Игуанодоны (это относится не только к малым, но и к большим игуанодонам) крайне редко спотыкаются о шнуры на полу и совлекают прикрепленные к этим шнурам лампы на пол с таким грохотом, будто рухнула тонна кирпичей.

А Сирил совлек. Едва он успел схватить книгу и спрятать ее в карман халата, как его ступня запуталась в шнуре, лампа на столе легко взмыла в воздух и под звон, который могла бы издать сотня тарелок, одновременно распадающихся на куски в руках сотни судомоек, в штопоре ткнулась об пол и погибла безвозвратно.

В тот же миг леди Бассетт, которая занималась изгнанием летучей мыши через балконную дверь, вернулась в комнату с балкона и зажгла свет.

Сказать, что Сирил Муллинер растерялся, значило бы исказить факты. Ничего подобного этой катастрофе с ним не случалось с тех пор, как на восьмом году жизни, тайно проникнув в материнский буфет в чаянии джема, он сдернул себе на голову три полки, содержавшие молоко, масло, пикули, сыр, яйца, кексы и мясные консервы. И в данный момент его чувства почти идеально повторяли те, которые он испытал в своем нежном детстве.

Леди Бассетт тоже несколько утратила безмятежность духа.

— Вы! — сказала она.

Сирил кивнул, пытаясь миротворчески улыбнуться.

— Привет! — сказал он.

На этот раз его радушная хозяйка выразила явное неудовольствие.

— Неужели я не могу остаться одна ни на минуту, мистер Муллинер? — спросила она сурово. — Надеюсь, я женщина без глупых предрассудков, однако идею совместных спален одобрить не могу.

Сирил попытался ее умаслить.

— Я все время возникаю и возникаю, — сказал он.

— Возникаете, — согласилась леди Бассетт. — Услышав, что мне предоставили эту комнату, сэр Мортимер предупредил меня, что в ней, согласно фамильной легенде, являются привидения. Знай я, что являетесь в ней вы, я немедленно собрала бы вещи и перебралась в местную гостиницу.

Сирил поник головой. Он не мог не почувствовать, что заслужил этот упрек.

— Признаю, — сказал он, — что мое поведение небезупречно. В оправдание могу лишь сослаться на свою безмерную любовь. Это не светский визит, леди Бассетт. Я заглянул к вам, потому что хотел вновь поднять вопрос о моем бракосочетании с вашей дочерью Амелией. Вы говорите, что против этого. Почему же вы против? Ответьте, леди Бассетт, будьте так добры.

— У меня для Амелии другие планы, — сухо сказала леди Бассетт. — Когда моя дочь выйдет замуж, она выйдет не за бесхребетное беспозвоночное — порождение нашей нынешней тепличной цивилизации, но за сильного, прямого, зоркоглазого подлинного мужчину о двух кулаках, закалившегося на бескрайних диких просторах. У меня нет желания обидеть вас, мистер Муллинер, — продолжала она мягче, — но вы должны признать, что в конечном счете вы — не более чем недопесок.

— Я это отрицаю! — горячо вскричал Сирил. — Я даже не знаю, что такое недопесок.

— Недопесок — это человек, который ни разу не видел, как солнце восходит над Нижней Замбези, который не будет знать, что ему делать, когда его атакует носорог. Извините, мистер Муллинер, но как вы поступите, если вас атакует носорог?

— Я, — сказал Сирил, — не вращаюсь в одних кругах с атакующими носорогами.

— Или возьмем другой простой случай, какие происходят каждый день. Предположим, вы переходите по примитивному мосту через речку в Экваториальной Африке. Вы задумались о всяких пустяках и перестали замечать окружающее. А очнувшись, видите, что с ветвей над вашей головой к вам тянет разверстую пасть сетчатый питон. И тотчас замечаете, что на дальнем конце моста изготовилась к прыжку пума, а у ближнего конца двое охотников за головами (назовем их Пат и Майк) уже поднесли к губам трубки с отравленными дротиками. При этом внизу в воде притаился аллигатор. Как вы поступили бы в подобном случае, мистер Муллинер?

Сирил взвесил все обстоятельства.

— Я бы смутился, — вынужден он был сознаться. — Я не знал бы, куда смотреть.

Леди Бассетт испустила презрительный, но веселый смешок.

— Вот именно! Однако подобная ситуация не причинила бы Лестеру Маплдерхему ни малейших неудобств.

— Лестеру Маплдерхему?

— Человеку, который станет мужем моей дочери Амелии. Он попросил у меня ее руки вскоре после обеда.

Сирил зашатался. От удара столь внезапного и неожиданного он словно превратился в желе. Но ведь ему бы следовало этого ожидать. Путешественники по пустыням и дебрям, охотники на крупную дичь держатся друг за дружку.

— В ситуации вроде той, которую я набросала, Лестер Маплдерхем просто спрыгнул бы с моста, выждал, пока аллигатор не ринулся на него, всунул крепкий сук между его челюстями, а затем поразил копьем в глаз, позаботившись о том, чтобы не угодить под хлещущий хвост. После чего унесся бы вниз по течению до какого-нибудь менее опасного места. Вот какого мужчину я хочу видеть своим зятем.

Сирил молча вышел из комнаты. Даже тот факт, что «Стрихнин в супе» теперь покоился у него в кармане, не рассеял его черного настроения. Вернувшись к себе, он угрюмо швырнул роман на кровать и начал расхаживать взад и вперед. Однако уже на третьем «вперед» дверь отворилась.

Услышав щелчок замка, Сирил решил было, что его навестила леди Бассетт, которая, обнаружив потерю, сложила два и два, получила четыре и явилась потребовать свою собственность назад. И он проклял безрассудность, с какой швырнул искомую собственность на такое открытое всем взорам место, как кровать.

Но вошла не леди Бассетт. Вошел Лестер Маплдерхем. Облаченный в пижаму, расцветка каковой напомнила Сирилу будуар, интерьер которого он недавно сотворил для светской поэтессы, путешественник и охотник остановился, скрестил руки на груди и устремил на Сирила зоркие глаза.

— Выкладывайте драгоценности! — заявил Лестер Маплдерхем.

Сирил растерялся:

— Драгоценности?

— Драгоценности!

— Какие драгоценности?

Лестер Маплдерхем нетерпеливо дернул головой:

— Я не знаю, какие драгоценности. Возможно, Жемчуга Уингемов, или Бриллианты Бассеттов, или же Сапфиры Симпсонов. Я не заметил, из какой именно комнаты вы выходили, когда я вас увидел.

Сирил начал понимать.

— А-а! Вы видели, как я выходил из какой-то комнаты?

— Да. Я услышал грохот, а когда выглянул, увидел, как вы удаляетесь по коридору.

— Я могу все объяснить, — сказал Сирил. — Я только что имел беседу с леди Бассетт сугубо личного свойства. К брильянтам это никакого отношения не имеет.

— Вы уверены? — спросил Маплдерхем.

— Вполне, — ответил Сирил. — Мы беседовали о носорогах, и питонах, и о ее дочери Амелии, и об аллигаторах, и всем таком прочем, а потом я ушел.

Однако Лестер Маплдерхем продолжал сомневаться.

— Хм! — сказал он. — Если утром кто-нибудь чего-нибудь хватится, я буду знать, что делать. — Его взгляд скользнул по кровати. — Э-эй! — продолжал он с внезапным воодушевлением. — Последний роман Слингсби? Ну-ну! Я как раз собирался его купить. Говорят, он очень неплох. «Лидс Меркюри» рекомендует «эти захватывающие страницы…».

Маплдерхем повернулся к двери, и в мучительном ужасе Сирил понял, что тот намерен забрать книгу с собой. Она легонько покачивалась в бронзовой от загара руке размером в окорок средней величины.

— Э-эй! — яростно вскричал он.

Лестер Маплдерхем обернулся:

— Вы что-то сказали?

— Нет, ничего, — сказал Сирил. — Только спокойной ночи.

Когда дверь затворилась, он бросился на кровать, проклиная себя за мерзкую трусость, которая помешала ему вырвать книгу у охотника на крупную дичь. Был момент, когда он чуть не выхватил ее, но за этим моментом последовал момент, когда он перехватил взгляд похитителя книги. Ощущение было такое, словно он обменивался взглядом с атакующим носорогом леди Бассетт.

И вот теперь из-за подобной слабости духа он вновь остался без «Стрихнина в супе».

Сирил не мог бы сказать, как долго он бился в тисках этих мрачных мыслей. Отвлек его от них звук вновь отворяемой двери.

Перед ним стояла леди Бассетт. Было ясно, что она находится во власти сильнейшего чувства. Теперь в добавок к леди Макбет и сказочному Людоеду она обрела явное сходство с тигрицей, защищающей своего тигренка.

Ее дрожащий перст указывал на Сирила.

— Подлый пес! — вскричала она. — Верни мне книгу!

Сирил огромным усилием воли сдержал дрожь.

— Какую книгу?

— Книгу, которую ты утащил из моей комнаты!

— Кто-то утащил книгу из вашей комнаты? — Сирил хлопнул себя ладонью по лбу. — Боже правый! — вскричал он.

— Мистер Муллинер, — холодно сказала леди Бассетт, — побольше книги, поменьше бреда.

Сирил поднял ладонь:

— Я знаю, кто похитил вашу книгу. Это сделал Лестер Маплдерхем.

— Какая нелепость!

— Да, похитил, говорю вам. Когда я буквально несколько минут тому назад направлялся в вашу комнату, я увидел, как он вышел оттуда, подозрительно озираясь. Помнится, меня это удивило. Он в Комнате С Часами. Если мы заглянем туда сейчас, то поймаем его с добычей в руках.

Леди Бассетт задумалась.

— Это невозможно, — заявила она после паузы. — Он не способен на подобный поступок. Лестер Маплдерхем — это человек, который как-то раз убил льва ножом для открывания рыбных консервов.

— От таких-то и можно ожидать самого худшего, — сказал Сирил. — Спросите кого угодно.

— И он помолвлен с моей дочерью. — Леди Бассетт помолчала. — Впрочем, помолвка долго не продлится, если окажется, что вы сказали правду. Идемте, мистер Муллинер.

Бок о бок прошли они по безмолвному коридору. У двери Комнаты С Часами они остановились. Из-под нее пробивалась полоска света. Сирил, безмолвно указав на это зловещее доказательство чтения в постели, заметил, что его спутница выпрямилась и что-то произнесла про себя, видимо, на каком-то туземном диалекте.

В следующий миг она распахнула дверь и одним прыжком, будто зебу, специально подобравшийся для такого прыжка, оказалась у кровати и вырвала книгу из рук Лестера Маплдерхема.

— Ага! — воскликнула леди Бассетт.

— Ага! — воскликнул Сирил, чувствуя, что у него нет выбора лучше, чем следовать примеру этой женщины.

— Э-эй! — удивленно сказал Лестер Маплдерхем. — Что-то случилось?

— А, так это вы украли мою книгу!

— Вашу книгу? — удивился Лестер Маплдерхем. — Да я взял ее почитать у мистера Муллинера. Вот у него.

— Очень правдоподобно! — сказал Сирил. — Леди Бассетт известно, что свой экземпляр «Стрихнина в супе» я забыл в вагоне поезда.

— Безусловно! — сказала леди Бассетт. — Разговоры вам не помогут, молодой человек. И позвольте сказать вам кое-что, возможно, вас заинтересующее. Если вы воображаете, что после подобного удара в спину вы женитесь на Амелии, то забудьте об этом!

— Сотрите из памяти, — подтвердил Сирил.

— Но послушайте…

— Ничего не стану слушать. Идемте, мистер Муллинер.

Она покинула комнату в сопровождении Сирила. Несколько шагов они прошли в молчании.

— Как своевременно пришло спасение, — сказал Сирил.

— Чье?

— Амелии. Только подумайте: быть связанной узами брака с подобным выродком. Каким облегчением для вас будет мысль, что она выйдет за благовоспитанного специалиста по интерьерам.

Леди Бассетт застыла как вкопанная. Теперь они находились перед Комнатой Надо Рвом. Она посмотрела на Сирила, подняв брови.

— Кажется, вы полагаете, мистер Муллинер, что ввиду случившегося я возьму вас в зятья?

Сирил зашатался.

— Разве нет?

— Разумеется, нет.

Внутри Сирила что-то словно лопнуло. Им овладела бесшабашность. На миг он превратился в сгусток отчаянной храбрости и огня, будто африканский леопард в брачный сезон.

— А! — сказал он.

И, ловко выхватив «Стрихнин в супе» из руки спутницы, прыгнул в свою комнату, захлопнул дверь и задвинул засов.

— Мистер Муллинер!

Это сквозь филенку просочился умоляющий голос леди Бассетт. Было ясно, что она потрясена до глубины души, и Сирил сардонически улыбнулся. Теперь условия мог диктовать он.

— Отдайте мне книгу, мистер Муллинер!

— И не подумаю, — ответил Сирил. — Я намерен сам ее почитать. Со всех сторон до меня доходят самые лестные отзывы об этом произведении. «Потрясающее, захватывающее чтение» — по мнению рецензента «Левого интеллекта».

Ответом ему был протяжный стон по ту сторону двери.

— Само собой, — сказал Сирил многозначительно, — если бы говорила моя будущая теща, ее слово, конечно, было бы законом.

Снаружи воцарилась тишина.

— Ну, хорошо, — сказала леди Бассетт.

— Мне можно бракосочетаться с Амелией?

— Можно.

Сирил отодвинул засов.

— Войдите… мама, — произнес он ласковым голосом. — Мы почитаем ее вместе в библиотеке.

Леди Бассетт все еще не оправилась от потрясения.

— Надеюсь, я поступила правильно, — сказала она.

— Абсолютно, — сказал Сирил.

— Вы будете хорошим мужем Амелии?

— Высшего сорта, — заверил ее Сирил.

— Но если и нет, — сказала леди Бассетт, покоряясь судьбе, — я не смогу заснуть, не дочитав эту книгу. Я как раз дошла до места, когда инспектор Тленн оказался заперт в подземной пещере Безликого Злодея.

Сирил задрожал от нетерпения.

— А там есть Безликий Злодей?! — вскричал он.

— Два Безликих Злодея, — сказала леди Бассетт.

— Ого-го-го! — сказал Сирил. — Не будем терять времени.

 Внезапно в «Привал рыболова» ворвалась кошка, без всяких сомнений получившая под зад. Вслед за ней ворвались и гневные звуки, в которых мы опознали голос Эрнста Биггза, местного кабатчика. Мы удивились. Эрнст Биггз славился мягкостью нрава. Кто-кто, а он бы не поднял ногу на верную спутницу жизни, к тому же — прекрасно ловившую мышей.

 Тьму тайны осветил всеведущий Ром-с-Молоком.

 — Он на диете. Из-за подагры.

 Мистер Маллинер вздохнул.

 — Какая жалость, — заметил он, — что ограничения в еде, столь полезные для тела, плохо влияют на душу.

 — Да-да, — поддержал его Ром. — Вот дядя Генри страшно растолстел и…

 — Однако, — сказал мистер Маллинер, — иногда диета приносит счастье. Возьмем моего дальнего родственника, Уилмота.

 — Это тот, про которого вы рассказывали?

 — Рассказывал?

 — Да, вчера. Он еще кивал, а потом узнал, что малолетняя звезда — просто карлик, а потом женился на барышне, которую звали Мейбл.

 — Правильно, это Уилмот. Однако на Мейбл он тогда не женился.

 — Вы же сказали, она упала в его объятия!

 — Многие девушки падали в объятия, — отвечал мистер Маллинер, — но оттуда выпадали.

 Как вы совершенно верно заметили (продолжал мистер Маллинер), родственник мой был обручен с Мейбл Поттер, что преисполняло его крайним благожелательством или, если хотите, доброй волей. Его сияющая улыбка стала притчей во языцех, сама Луэлла Парсонс посвятила ей несколько строк в соответствующей колонке. Любовь, судя по всему, часто оказывает такой эффект. Уилмот только и мечтал, как бы кому-нибудь помочь, и когда однажды утром мистер Шнелленхамер вызвал его к себе, он решил, что и здесь нужна помощь.

 Глава корпорации был мрачен.

 — Трудные времена… — сообщил он.

 — И все же, — возразил Уилмот, — мы слышим радостный детский смех и птичий щебет.

 — Птицы — птицами, их дело, — заметил босс, — а мы вот должны сократить расходы. Такое жалованье, увы, нам уже не по карману,

 Уилмот огорчился.

 — Прошу вас, — воскликнул он, — не платите себе меньше! Вы же неоценимы! И потом, народ всполошится. Еще подумают, что плохо идут дела. Нет-нет, ваш долг — получать 800 000 в год, и ни цента меньше.

 — Речь не обо мне, — уточнил хозяин, — а скорее о вас.

 — Ах, обо мне! — возрадовался Уилмот. — Ну, это другое дело. Это — разговор. Срезайте, срезайте, прошу. Вы сколько хотели срезать?

 — Сейчас вы получаете 1500…

 — Да-да, — закивал Уилмот, — огромные деньги.

 — Так вот, я подумал, может лучше — 750?

 — Какая-то угловатая сумма, — усомнился мой родственник. — Недостаточно круглая. Я бы предложил 500.

 — Или 400?

 — Можно и 400.

 — Прекрасно, — сказал мистер Шнелленхамер, — значит, вы получаете 300. Как-то круглее. Удобнее подсчитать.

 — Конечно, конечно, — согласился Уилмот. — Какая погода, а? Я как раз подумал по дороге, что солнце сияет. Что ж, спасибо, шеф. Рад был повидаться.

 И, резво напевая, он направился в буфет, где собирался позавтракать с Мейбл. Она немного запоздала, а когда, огорченный ее невеселым видом, он собрался сообщить про птиц, сказала так:

 — Это правда?

 — Что именно? — не понял Уилмот.

 — То, что говорит босс. Насчет твоего жалованья.

 — Ах, это! Да, да. Он меня вызвал, смотрю — на нем лица нет. Понимаешь, тяжелые времена. Мы поговорили, то-се, и нашли выход. Ему стало гораздо лучше. И вообще, замечательно.

 Мейбл ничуть не обрадовалась.

 — Да? — заметила она. — Не думаю. Ты обманул мои ожидания. А я-то надеялась, что ты — настоящий, сильный мужчина! Еще чего! Истинный червяк с позвоночником из спаржи. В общем, можешь считать, что помолвка наша расторгнута.

 Уилмот затрепетал.

 — Мейбл…

 — Все. Конечно, — чуть смягчилась она, — если ты докажешь, что достоин любви, дело другое. А пока — вот такой сценарий.

 И, холодно глядя вдаль, она пошла к стойке.

 Не трудно себе представить, как повлияло это на Уилмота. Он даже подумал, не зайти ли к шефу и не переиграть; но понял, что это — так же дурно, как отнять у ребенка шоколадку. Словом, он выбрал столик подальше от бывшей невесты и заказал гуляш, салат, пирог, другой пирог, мороженое, сыр, кофе. Поесть он любил, а страданья обостряли эту склонность.

 Несколько дней подряд он заедал свое горе. Действительно, боль в сердце уменьшилась, переместившись в желудок.

 Все хорошие врачи советуют несчастным влюбленным есть поменьше, иначе бывает примерно то, что в греческой трагедии. Самый лучший, самый способный желудочный сок не справится со своей задачей. Вскоре Уилмот, впервые в жизни, пошел к специалисту по желудочным болезням. Тот оказался человеком суровых взглядов.

 — Когда встанете, — сказал он, — выпейте апельсинового сока. На завтрак — то же самое, сок. Ленч… — Он подумал, — сок. Обед — сок апельсина. Между приемами пищи есть не рекомендую, но если вам станет невмоготу… Ну что ж, выпейте сока. Скажем так — апельсинового.

 Уилмот смотрел на него, как волк из русских степей, которому вместо крестьянина подсунули вафлю.

 — Вы ничего не забыли? — проверил он.

 — Простите?

 — Может, бифштекс?

 — Ни в коем случае.

 — Тогда отбивную?

 — Абсолютно исключается.

 — Значит, один апельсиновый сок?

 — Именно, — ответил врач. — Берете апельсин. Режете на две части. Выжимаете. Сок выливаете в стакан… или в другой сосуд, — прибавил он, будучи человеком широким. — И выпиваете.

 Получалось неплохо, столько занятных действий, но Уилмот ушел понурый. Он привык не отказывать себе в еде, пробавляясь в промежутках печеньем. Если бы дикие кошки не начали в его утробе недостойную борьбу, он махнул бы рукой на эти советы. Но кошки ее начали.

 Вот почему он купил в ближайшем магазине корзину упомянутых фруктов, велел отнести ее к себе домой и пошел покупать выжималку.

 Дня через четыре, когда мистер Шнелленхамер совещался с мистером Левицким (эти деятельные магнаты, если не было других возможностей, совещались друг с другом), ему доложили, что пришел Юстес Вандерли, новый сценарист.

 — Чего ему надо? — спросил м-р Шнелленхамер.

 — Не ладится что-нибудь, — предположил м-р Левицкий. — Сил нет от этих сценаристов. Прямо хоть пожалей о добром старом немом кино…

 Юстес Вандерли, солидный молодой человек, украшенный роговыми очками и легким чубом, сразу взял жалобную ноту.

 — Мистер Шнелленхамер, — сказал он, — я хотел бы узнать, какие у меня права.

 — Вот что… — начал магнат. Сценарист поднял тонкую руку.

 — Речь не о том, как обращаются с творческой личностью. Нет, не о том. Здесь все ясно. Хотя я заслужил немалую известность, я уже привык к тому, что выбрасывают лучшие мои сцены. Но всему есть предел. Непременно ли нужно, чтобы меня били черствыми булками?

 — Кто вас ими бьет?

 — Ваш служащий, некий Маллинер. Я зашел сегодня в буфет с одним приятелем. Поскольку он не знал, чего именно хочет, я стал читать ему меню. Упомянув жареную свинину с картошкой, я собирался перейти к тушеной баранине, когда ощутил, что меня ударили по голове. Обернувшись, я увидел Маллинера с булкой в руке. Вид у него был такой, какой бывает в аду. Когда я спросил его, в чем дело, он процедил сквозь зубы что-то вроде: «Свининка, там-та-ра-рам!» — и снова принялся пить апельсиновый сок, который, по-видимому, очень любит. Ну, что это такое? Сколько можно терпеть? Способны вы защитить творческого человека?

 — Я разберусь, — пообещал мистер Шнелленхамер.

 — Вот пощупайте, какая шишка…

 — Позже, позже. Мы сейчас заняты. Сценарист вышел. Магнат нахмурился.

 — Что-то надо сделать, — сказал он. — Маллинер мне не нравится. Вы заметили, сегодня утром?..

 — Не особенно. А что?

 — Усмехался. Только что-нибудь скажешь — усмехнется уголком рта. Такая, знаете, улыбка… начинается на «с».

 — Скептическая?

 — Нет. Сейчас, сейчас… вот! Сардиническая.

 — Как у сардинки?

 — Ничего общего. Презрительная и холодная.

 — Может, у него в носу засвербило?

 — Что ж, я плачу своим служащим не за то, чтобы у них свербило в носу, да еще в рабочее время. И потом, тогда бы он почесал. Не-ет, это от наглости. Сегодня будет совещание, так вот, следите за ним. Мрачный, ехидный, прямо из гангстерского фильма.

 — А, ясно! Сардинический.

 — Вот именно. Ну, этого я не потерплю! Сидит, видите ли, ухмыляется. Можно это делать на работе?

 — А бить сценаристов булками?!

 — Нет, это — можно. Давно пора.

 Тем временем, не подозревая, что хлеб с маслом — или, точнее, сок — в большой опасности, Уилмот Маллинер сидел в буфете, мрачно глядя в стакан. Он задумался. Думал он о любимых исторических героях — Чингисхане… Джеке-Потрошителе… Аттиле…

 Да, вот это человек! Вынет у людей глаза и складывает аккуратными кучками. Как еще, собственно, скоротать вечерок? Жаль, перевелись такие личности.

 Надеюсь, вы заметили, что за четыре дня родственник мой превратился в идеального мизантропа.

 Рекомендуя больному апельсиновый сок (вдумчиво продолжал мистер Маллинер), вышеупомянутый доктор рассчитывал и на особый подъем. По его мнению, этот сок, кроме витаминов, совершает что-то очень важное с душой. Она, полагал он, расправит крылья, выпятит грудь, и вообще. Уилмоту это очень понравилось. Приятно в конце концов, что муки голодного питона породят, в результате, что-то вроде Франциска Ассизского.

 Но нет. Обратившись практически в контейнер с апельсиновым соком, Маллинер-младший становился все хуже. Сияющая улыбка сменилась нехорошей ухмылкой. Что до глаз, их можно было вставить акуле, никто бы и не заметил.

 Взглянув на часы, родственник мой понял, что пора идти на то самое заседание, о котором упомянули магнаты. О них он думал с отвращением. Если Шнелленхамер, чувствовал он, что-нибудь себе позволит, он, Уилмот Маллинер, этого так не оставит.

 Представьте, что значил бы в таких обстоятельствах, казалось бы, невинный факт: не успев перекусить из-за непрестанных звонков, мистер Шнелленхамер велел принести в кабинет тарелку бутербродов.

 Уилмот заметил их не сразу. Несколько минут в его сознание проникали только привычные звуки. Босс рассуждал о сценарии.

 — Этот тип, — говорил он, имея в виду героя, — увидел, что жена кого-то целует. Так? Он не догадался, что это ее брат, и уехал в Африку, так? Тут на него напал лев, уже, можно сказать, жует. Так? Вы предлагаете вставить танцевальный номер. Я не согласен.

 — Это ему мерещится, — пояснил Левицкий.

 — Хорошо. Кто-кто, а я такие вещи одобряю. Но! На своем месте. Да. На своем месте. По-моему, больше подойдут спасатели. А? Верно я говорю?

 Он обвел совещание взглядом, словно хозяйка на приеме. Поддакиватели поддакнули; головы кивателей склонились, как деревья на ветру.

 — Вот именно, — подытожил босс. — Запишите, мисс П оттер.

 И с довольным видом принялся за сандвич.

 Глава корпорации Перфекто-Зиззбаум если уж ел, так ел. Он не таился. Он не скрывался. Каждый слышал, что он кусает, жует, глотает. Сандвич реял перед ним, словно знамя какое-нибудь.

 На Уилмота это произвело очень сильное впечатление. Как мы знаем, он не сразу заметил тарелку, и внезапные звуки пронзили его ножом.

 Поэты описывали много звуков — ветерок в листве, рокот волн, пение соловья, воркование голубя. Но ни один из них не сравнится с хрустом бутерброда, если ты четыре дня пьешь апельсиновый сок.

 В родственнике моем хруст этот разбудил самые темные чувства. Он выпрямился в кресле. Тигриный блеск вспыхнул в его глазах. Наконец, он вскочил, и потрясенные кинодеятели услышали:

 — Пре-кра-тить!

 Мистер Шнелленхамер дрогнул. Бутерброд упал. У мистера Левицкого, напротив, упала челюсть.

 — Я сказал: прекратить! — повторил для ясности Уилмот. И тяжело задышал. Мистер Шнелленхамер, вскочив, указывал на него пальцем. Царило зловещее молчание.

 Его и нарушил страшный крик, тот самый крик, из-за которого слова «Вы уволены!» замерли на хозяйских устах.

 Кинопроизводство особенно опасно тем, что в нем не обойдешься без пламенных звезд. Публике они нужны, а голос публики — сами знаете. Поэтому на каждой студии есть хотя бы одна актриса, при чьем имени трепещут самые сильные. Здесь ею была Гортензия Бервош, Королева Страсти.

 Темперамент — штука о двух концах. Деньги он приносит, но вызывает и особые приступы, сходные с так называемым амоком. В этих случаях на студии оповещали весь наличный состав. Именно это и услышало сейчас совещание.

 Хваленая дисциплина вроде бы не подкачала. Кто-то охнул, кто-то закатил глаза, но никто не шевельнулся, пока в комнату не влетел молодой ассистент, вопя:

 — Спасайся, кто может! Все зашевелились.

 — Идет сюда!

 Мистер Шнелленхамер стукнул по столу.

 — Господа! — воззвал он. — Вы боитесь безоружной женщины?!

 Ассистент кашлянул.

 — Да, что?

 — У нее меч.

 — Меч?!

 — Взяла у легионера из «Аве, Цезарь». Ну, я пошел. Первым вскочил молодой киватель, которому прекрасная

 Гортензия уже всадила в ногу булавку на съемках «Пламенных сердец». Он выскочил в окно, и через минуту-другую в комнате остались только мрачный Уилмот, трепещущая Мейбл и хозяин, который пролезть в окно не смог бы и залез в шкаф.

 Уилмота все это не занимало. Глядя на бутерброды, он пребывал в некоем трансе, из которого его вывела размалеванная дама с мечом. Она громко кричала.

 Он поднял брови, скривил губы и вернулся в транс.

 К таким реакциям Гортензия не привыкла. Занеся меч, она обрушила его на чернильницу, преподнесенную Шнелленхамеру верными почитателями. При этом она вопила:

 — А-а-а-а-а!

 Уилмоту это надоело. Как все Маллинеры, он исключительно учтив с женщинами, но сок его несколько озлобил, тем более что часть чернил попала ему на брюки.

 — В чем дело? — осведомился он. — Немедленно прекратите.

 Звезда издала вопль, но уже вполсилы. Меч он забрал без труда. Прекрасная Гортензия выдыхалась на глазах. Ей было страшно. Перед ней стоял какой-то пещерный человек, если не хуже.

 А чего вы хотите, когда четыре дня кряду Уилмот брал апельсин, разрезал на две части, выжимал в сосуд и все это пил, вто время как другие люди управлялись с рагу или бифштексом? Мало того: вернувшись домой, на сон грядущий, он опять брал, разрезал, выжимал и т. д. Гортензия этого не знала. Дух ее был сломлен.

 — Теперь чернила выводи! — ворчал тем временем Уилмот, обрабатывая брюки промокашкой. — Безобразие!

 Губы у Гортензии дрожали.

 — Не ругайтесь, — попросила она.

 — То есть как? — удивился мой родственник. — Где вы купите такие брюки за десять долларов?

 — Простите!

 — М-да, м-да… А зачем вы это сделали?

 — Так, в глазах потемнело.

 — Как мои брюки, ха-ха!

 — Да простите вы! — Она дернула носом. — Если б вы знали, как я мучаюсь…

 — Почему это?

 — Из-за диеты. Две недели — один апельсиновый сок. Слова эти произвели оглушительный эффект. Уилмот смотрел на несчастную звезду с нежным состраданием.

 — Сок?

 — Да…

 Он был глубоко тронут. Что там, он мгновенно стал прежним, всеми любимым Уилмотом.

 — Ужас какой! Две недели!

 — И еще картина…

 — Какая?

 — Да моя. Сценарий дурацкий.

 — Безобразие!

 — Никакого сходства с жизнью!

 — Расскажите мне все.

 — Понимаете, я сижу в мансарде, без еды, и пишу мужу, что я его люблю и все прощу. Голод, видите ли, очистил! Так не бывает.

 — Еще бы! — вскричал Уилмот. — Очистит он, ха-ха! В такой ситуации женщина станет писать, если вспомнит… нелитературные выражения.

 — Да-да!

 — И вообще, только дура будет тут думать о мужьях. Нормальный человек думает о бифштексе…

 — …и отбивной…

 — …и шницеле…

 — …и тушеной курице…

 — …и почках сотэ…

 — …и пончиках…

 — …и пирожных…

 — …и пирожках…

 — …и пирогах…

 — …с яблоками, с персиками, с мясом, с вареньем!

 — Да обо всем, кроме этого чертового сока! Скажите, какой кретин выдумал ваш эпизод с письмом?

 — Шнелленхамер. Я как раз собиралась с ним поговорить.

 — Ничего, я поговорю. А почему вы хотите похудеть?

 — Я не хочу, это в контракте. Шнелленхамер требует, чтобы я весила не более 108 фунтов.

 — Опять Шнелленхамер! Ну, знаете!

 Он подошел к шкафу и распахнул дверь. Магнат вылез на четвереньках. Уилмот отвел его к столу.

 — Пишите новый контракт, — сказал он. — Без этих фунтов.

 — Послушайте…

 — Это случайно не ваш меч? — учтиво осведомился Уилмот у прекрасной Гортензии.

 — Сейчас, сейчас, — сказал магнат. — Сию минутку.

 — Кстати, — заметил Уилмот, — насчет жалованья.

 — Сколько вы получали? — спросила Гортензия.

 — Полторы тысячи.

 — Даю три. Я искала такого менеджера всю жизнь. Какая твердость! Какая смелость! Какая сила! В общем, три тысячи.

 Обводя взглядом комнату, Уилмот заметил что-то на шкафу с картотекой. То была Мейбл, благоговейно взиравшая на него.

 — Разрешите представить вам мою невесту, — заметил он.

 — Очень приятно, — сказала Гортензия.

 — Очень приятно, — сказала и Мейбл.

 — Почему вы там сидите?

 — Да так, сама не знаю.

 Деловитый Уилмот прервал девичью болтовню.

 — Мисс Бервош, — сказал он, — хочет заключить со мной контракт. Садись, пиши.

 — Сию минуту, — отвечала Мейбл.

 Шнелленхамер тем временем думал. Он не был уверен, как правильно: «никаких диэт» или «никаких диет».

 — Возьмем социализм, — вдумчиво заметил Портер. — Куда ни пойдешь, он тут как тут. Видимо, вошел в моду.

 Говорили мы, собственно, о свекле, ничто не предвещало этих слов, но завсегдатаи «Привала» легко меняют тему. Мы летаем. Мы порхаем. Мы, как выразился образованный Джин-с-Горькой, можем буквально все, словно жена Цезаря. Мгновенно изменив курс мысли, мы занялись новым предметом.

 — Да уж, — согласился Светлое Пиво, — что верно, то верно.

 — Куда ни пойдешь, — поддержал их обоих Пиво Покрепче. — Наверное, что-то в нем есть… Нехорошо все-таки — мы живем, не тужим, а кому-то не на что выпить.

 Мистер Маллинер кивнул.

 — Именно так, — заметил он, — думал мой племянник Арчибальд.

 — Он что, социалист?

 — Побыл немного. Светлое Пиво наморщил лоб.

 — Кажется, — припомнил он, — вы о нем говорили. Это он бросил курить?

 — Нет, то — Игнатий.

 — Значит, он служил у епископа?

 — Нет, то — Августин.

 — Вижу, у вас много племянников.

 — Хватает. Что до Арчибальда, напомню: он кудахтал лучше всех в Лондоне.

 — Ну, конечно! И обручился с Аврелией Каммарли.

 — Да-да. К началу нашей повести он был самым счастливым человеком в своем почтовом отделении. Однако, как это ни печально, тучи собирались, и буря едва не утопила утлый челнок любви.

 Немного обрученных пар (сказал мистер Маллинер) начали так хорошо, как Арчибальд с Аврелией. Даже циничный свет поневоле признал, что их ждет счастливый, прочный брак. В любовном союзе главное — единство вкусов, а уж оно у них было. Арчибальд любил кудахтать, Аврелия — слушать кудахтанье.

 Однажды, блаженный и охрипший, племянник мой шел домой, чтобы переодеться к обеду, как вдруг на его пути встал обтрепанный субъект и сообщил, что он три дня в рот не брал хлеба.

 Арчибальд немного удивился — в конце концов, он не врач, но случилось так, что недавно он не мог взять в рот даже хорошего сыра, а потому уверенно ответил:

 — Это ничего. Нос заложило, от простуды.

 — Ну прям! — возразил незнакомец. — У меня чахотка, сухотка, больная жена, пятеро детей и никакой пенсии, хотя я служил семь лет. Сами понимаете, интриги. Хлеба я не ел, потому что купить не на что. Послушали бы вы, как плачут мои детки!

 — С удовольствием, — сказал учтивый Арчибальд. — А вот насчет хлеба… Он дорогой?

 — Ну, понимаете, бутылка — дороже, а если в розлив — еще туда-сюда. Тоже не даром!

 — Пятерки хватит?

 — Перебьюсь.

 — До свидания, — сказал Арчибальд.

 Встреча эта произвела на него глубокое впечатление. Я не скажу, что он призадумался — думать он, в сущности, не умел, но все же ощутил, что жизнь сурова, и с этим ощущением пришел домой, где лакей его, Мидоус, принес ему графин и сифон.

 — Мидоус, — осведомился мой племянник, — вы сейчас не заняты?

 — Нет, сэр.

 — Тогда поговорим о хлебе. Знаете ли вы, что у многих его нет?

 — Знаю, сэр. В Лондоне царит бедность.

 — Нет, правда?

 — Еще какая, сэр! Съездите в Боттлтон-ист, услышите глас народа.

 — Народа?

 — Вот именно, сэр. Называется «массы». Если вас интересует страдалец-пролетариат, могу дать хорошие брошюры. Я давно состою в партии «Заря свободы». Как явствует из названия, мы — предвестники революции.

 — Это как в России?

 — Да, сэр.

 — Убийства всякие?

 — Они, сэр.

 — Шутки шутками, — сказал Арчибальд, — а себя заколоть я не дам. Ясно?

 — Ясно, сэр.

 — Ну, тогда тащите брошюры. Полистаю, полистаю…

 Если знать Арчибальда, как я (продолжал мистер Маллинер), трудно поверить, что его, скажем так, разум совершенно переменился от этих самых брошюр. Я даже не думаю, что он прочитал их. Вы же знаете, что такое брошюра — разделы, подразделы, пункты, подпункты. Если ей придет в голову сочетание слов «основные основы принципов дистрибуции», она удерживаться не станет. Гораздо вероятней, что его обратили речи Мидоуса.

 Как бы то ни было, к концу второй недели племянник мой стал другим человеком. Поскольку от этого он погрустнел, Аврелия быстро заметила неладное. Однажды, когда они танцевали в «Крапчатой уховертке», она прямо сказала, что он похож на недоваренную рыбу.

 — Прости, старушка, — отвечал Арчибальд. — Я думаю о положении в Боттлтон-исте.

 Аврелия на него посмотрела.

 — Арчибальд, — предположила сна, — ты выпил.

 — Ну, что ты! — возразил он. — Я размышляю. Посуди сама, мы тут танцуем, а они? Разве можно танцевать, когда эти самые условия дошли Бог знает до чего? Сталин танцует? Макстон танцует? А как насчет Сидни, лорда Пасфилда?[92]

 Аврелия не поддалась.

 — Что на тебя нашло? — опечалилась она. — Такой был веселый, смотреть приятно, а сейчас — туча тучей. Изобразил бы лучше курицу.

 — Разве можно изображать кур, когда страдалец-пролетариат…

 — Кто?!

 — Страдалец-пролетариат.

 — Это еще что такое?

 — Ну… сама понимаешь… страдалец. Пролетариат.

 — Да ты его не узнаешь, если тебе его подать в белом соусе!

 — Что ты, узнаю! Мидоус мне все объяснил. Вот, посмотри: одни (скажем, я) бесятся с жиру, а другие (это — массы) сидят без хлеба. Им очень плохо, понимаешь?

 — Нет, не понимаю. Может, до завтра проспишься… Кстати, куда мы завтра идем?

 — Прости, старушка, — смутился Арчибальд, — я как раз собирался в Боттлтон-ист, к этим самым массам.

 — Вот что, — сказала Аврелия, — завтра ты придешь ко мне, изобразишь курицу.

 — Разве сэр Стаффорд Криппс[93] изображает всяких кур?

 — Не придешь — все кончено.

 — Ты понимаешь, массы…

 — Хватит, — холодно сказала Аврелия, — кажется, все ясно. Если ты завтра не придешь ко мне, можешь искать другую невесту. Я не капризна, не строптива, но в жизни своей не выйду за городского сумасшедшего.

 Однако племянник мой решил, что идти надо. Когда он излагал свои мысли Мидоусу, тот сурово заметил:

 — В нашем деле всегда есть жертвы, товарищ.

 — Да уж, как не быть, — печально произнес Арчибальд. — Вообще-то лучше бы кто другой… Ну, ладно. А вот виски — вылейте. Бывает время, когда нужно что-то покрепче.

 — Скажите, докуда лить, товарищ.

 — Главное, поменьше содовой.

 Племянник мой, как все Маллинеры, честен и правдив, а потому прямо вам скажет, что Боттлтон-ист его разочаровал. Как-то там весело, скажет он, как-то шумно, что ли. Надеешься увидеть тусклый ад, а тут просто ярмарка какая-то!

 Куда ни взгляни, бойкие дамы лихо окликают друг друга. Шустрые кошки снуют среди мусорных баков. Из кабачков раздается музыка. Дети, в немыслимом количестве, не столько плачут, сколько скачут. Словом, все исключительно похоже на бал в Национальном клубе либералов.

 Но Маллинера не проймешь. Племянник мой пришел, чтоб утешить страдальцев, и решил их утешить, хоть бы чем. Где-нибудь, думал он, да затаилось голодное дитя.

 И впрямь, когда он свернул в проулок, там обнаружился мальчик, подкидывавший ногой консервную банку. Лицо его было угрюмо, манера — мрачна и сдержанна. Строго говоря, он не плакал; видимо — отдыхал.

 В мгновение ока племянник схватил его за руку и втащил в булочную, а там, купив хороший хлеб, сунул ему, сердечно прибавив:

 — Хлеб.

 Мальчик попятился и стал еще мрачнее.

 — Даром, — заверил Арчибальд. — От меня. Я-тебе-дарю. Хлеб. Хороший.

 Нежно погладив мальчика по головке, он поспешил уйти, опасаясь благодарности, но через два шага что-то твердое угодило ему прямо в макушку. Подумав о молниях, крышах и взрывах, он заметил, что вблизи, по канаве, катится злосчастный хлеб.

 Заметим, что мальчик рассердился. Сперва он подумал, что племянник мой — не в себе, но, увидев на полке шоколад, конфеты и жвачку, немного ожил. В конце концов, думал он, конфета — это конфета, кто бы ее ни купил. Дальше вы знаете. Надо ли удивляться, что он обиделся? А в Боттлтон-исте чувство не расходится с делом.

 Арчибальд не сдался. Он поднял хлеб и, сверкая взором, кинулся вдогонку. За всю историю лондонского Ист-энда никто еще не творил добро с таким отчаянным рвением. Но — тщетно. Жизнь в бедных кварталах способствует быстроногости. К тому же несчастное дитя лучше знало местность. Наконец оно исчезло во тьме, а запыхавшийся Арчибальд остался стоять, ощущая лишь одно — потребность в прохладительном напитке.

 В самом воздухе бара есть что-то такое, усмиряющее смятенные чувства. Могучий запах напитков, гул и гам беззаботных споров о погоде, политике, королевской семье, собачьих бегах, налогах на пиво, ценах на фрукты, боксе и вере исцеляют сокрушенное сердце. Уже входя в «Гусь и Огурец», Арчибальд ощутил, что благодушие к нему вернулось.

 Неужели, думал он, какой-то противный мальчишка может изменить наше мнение о массах? Скорее всего, его не одобряют, если вообще не изгнали из общества. Судить по нему о страдальце-п. — точно то же, что судить о фешенебельных кварталах по Кларенсу Гризли, известному под кличкой Отрава.

 Нет, массы — в порядке. Сердце его снова сжалось от любви к ним, и он решил, что, по меньшей мере, надо бы их угостить. С этой целью он подошел к стойке, а там, вспоминая вестерны, обратился к человеку в рубашке с засученными рукавами.

 — Ставлю всем! — сказал он.

 — Чего? — спросил собеседник.

 — Пусть назовут напиток!

 — Нет, чего он мелет? — огорчился все тот же собеседник.

 — Да Господи, — немного растерялся племянник, — это же так просто! Я хочу угостить этих страдальцев. Поднесите им, а заплачу я.

 — А! — сказал тип с рукавами. — Теперь ясно. Теперь даже очень понятно.

 Слух о том, что среди них появился человек-фонтан, произвел приятное впечатление. Приветливость, и так немалая, заметно возросла, и хозяин пира оказался в окружении почитателей. С каждой минутой он лучше думал о массах. Вот, смотрите: в клубе «Трутни» его никто толком не слушал, а здесь просто жить не могли без его советов и мнений. Да, именно в массах нашел он духовных братьев.

 Мадам Рекамье поняла бы его чувства. Эти хозяйки салонов знали, как приятно быть центром блистательного крута. Вполне возможно, что первые полчаса оказались самыми счастливыми, какие у него только были.

 Простые, честные души наперебой убеждали племянника, что он — не просто хозяин пира, но и учитель, наставник, мудрец. Осушая стакан за стаканом, они ждали, как разрешит он их маленькие споры. Заверив одного, что дождь, скорей всего, пойдет нескоро, он сообщал другому, что правительство, при всей своей глупости, вреда причинить не хочет. Человеку в кепке он объяснял, как обращаться к герцогине на небольшом частном пикнике. Человека с перебитым носом он вводил в проблемы апостольского преемства в абиссинской Церкви.

 Каждое слово встречал одобрительный гул, а в перерывах кто-нибудь наливал себе лишний раз, чтобы выпить за его здоровье. Судя по тому, что он мне рассказывал, это превращалось в истинный пир любви.

 Но все на свете кончается. Арчибальду показалось, что надо кончать и пир. Он полюбил этих страдальцев, но где-то ждут своего часа другие, он просто обязан идти к ним. Заказав по последней, он сунул руку в карман — и ничего не нашел. По-видимому, платя за хлеб, он оставил кошелек на прилавке, а булочник (из сильных, суровых людей, которым мы обязаны своей славой) не счел нужным указать ему на оплошность.

 Меня занимает психология, и, слушая рассказ, я отметил, что племянник мой не огорчился. Лесть и хвала так одурманили его, что он отнесся к делу с мягким юмором. Да, думал он, над ним добродушно посмеются, но он — не в претензии. Подхалимски хихикнув, он сообщил о положении дел и собирался уже продиктовать имя и адрес, когда увидел довольно близкий аналог той революции, о которой с чувством говаривал Мидоус. Он разглядел сквозь пары, что человек с рукавами сперва навис над стойкой, а потом поплевал на ладони.

 Поймем и человека. Сызмальства полагал он, что выпить, не заплатив, — величайшее зло. Полпинты, и то вызывали в нем темнейшие страсти, а тут выпивка приняла эпические масштабы, словно здесь, в Боттлтон-ист, творилась сама история.

 Племянник говорил мне, что у человека оказалось шесть рук, но это утверждение я приписываю естественным страхам. Ссылался он на то, что его схватили за шкирку, за оба локтя, за обе ноги и за сиденье от брюк. Как бы то ни было, его встряхнули, как микстуру, после чего, пролетев сквозь вечерний воздух, он ударился о мостовую, подскочил, ударился снова, ударился рикошетом о что-то гладкое и опустился в канаву, попав щекой прямо на бывшую рыбу, судя по всему. — треску. А может, палтуса.

 Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером, то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.

 Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их осудил бы; Сталин, скорее всего, поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла, испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал «Чтоб он лопнул», имея в виду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.

 Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в цивилизованное пространство, где люди — это люди, а если кому-то из них не хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.

 Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань — на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти к Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: «Давай, уматывай».

 Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.

 Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать этим массам честь, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал — чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.

 Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.

 Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир — но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта — из платины.

 Колебался он десять секунд.

 Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул — от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают, как не знаю кто, выпьют раз в сто лет — и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим.

 Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься.

 Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя, на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.

 Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле — и лежал, неприятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но — воротничок, а он их не любил.

 — Чего сидишь? — осведомился он.

 Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.

 — Ы! — сказал субъект. — Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта.

 — Нет-нет, — заверил Арчибальд, — мне ее подали.

 — Прям счас!

 — Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой.

 — А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.

 — Это форс?

 — Ну!

 Арчибальд растерялся.

 — Простите, пожалуйста, — сказал он. — Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он — не накрахмаленный. Мягкий такой… Хотите, сниму?

 — Да ладно, — смягчился субъект. — Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички!

 Арчибальд удивился.

 — Воротнички? Я думал, головы.

 — С головами вместе.

 — Можно будет играть в футбол, — пошутил мой племянник.

 — Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут…

 — Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже.

 — Ы?

 — Ну, все-таки, сразу после обеда…

 — Обедает он! А си-и-ироты…

 — Нет-нет! Я уже объяснил.

 — Ладно, — опять смягчился субъект. — Тогда лопай.

 — Простите?

 — Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.

 — Да я все съел.

 — Не-а.

 — Съел.

 — Ну, прям! Вон сколько сала.

 — Я его не ем.

 — Не ешь?

 — Нет.

 Человек встал и направился к Арчибальду.

 — А ну, жри! — заорал он. — Это виданное ли дело? Сала он не ест!

 — Да я…

 — Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.

 — Вы уж простите…

 — Лопай!

 — Вы послушайте…

 — Ло-о-опай!

 Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, hq не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.

 Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами.

 Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый «Гусь и Огурец», к человеку, которого не думал встретить в этой жизни.

 — Чего орете? — осведомился тот.

 Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.

 — Сала не ест… — плакал он в пепельницу. — Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-а-ла…

 — Да плюньте вы, — начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул, и тихо вымолвил:

 — Вот это да! Тот самый.

 После этого он поплевал на ладони.

 — Минуточку! — сказал Арчибальд. — Послушайте!

 — А чего я делаю? — откликнулся субъект. — Слушаю. Да. Так ему! — прибавил он, услышав грохот. — Сала он не ест!

 В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три, перед домом 36-а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный, усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел.

 Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы. Кто-то звал полицию. Этот мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они изображают кур по ночам.

 Наконец явился закон в лице констебля С. 44.

 — Это что такое? — спросил он.

 — Куд-кудах, — отвечал Арчибальд.

 — То есть как?

 — Кудах-кудах-кудах, — рассыпался трелью мой племянник.

 Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его — и в это самое время открылось окно.

 Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые «куд-кудах», решила, что это ей снится.

 Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и любви.

 — Арчибальд! — вскричала она. — Неужели ты, старый гад?

 — А кто же еще? — отвечал племянник, прерывая представление.

 — Иди сюда, выпей!

 — Спасибо, с удовольствием, — сказал Арчибальд. — Нет, прости. Кажется, не могу.

 — Почему?

 — Полисмен схватил.

 — И не отпустит, — развил его мысль констебль достаточно мрачным тоном, ибо живот у него еще ныл.

 — Не отпустит, — перевел Арчибальд. — Теперь я, наверное, приду… когда, начальник?

 — Через две недели без обжалования, — отвечал тот. — Нападение при исполнении.

 — Через две недели, — сообщил Арчибальд уже издали. — Четырнадцать дней. Скажем так, полмесяца.

 — Я тебя жду! — закричала Аврелия.

 — Что ты делаешь?

 — Жду-у-у!

 — Значит, ты меня любишь?

 Голос его был едва слышен, констебль шел быстро.

 — Да-а-а!

 — Что?

 — Да-а-а-а-а!!!

 — Не слы-ы-шу!

 — ДА! — взревела Аврелия. Ее измученная глотка понемногу отдыхала, когда издали донеслось едва слышное «куд-кудах», сообщившее ей, что он все понял.

 Улица закрыла окна и пошла спать.

В зале «Отдыха удильщика» беседа коснулась темы диет, и вдумчивый Джин С Тоником сказал, что ему хотелось бы знать, как сидящие на диетах ребята умудряются пережить Рождество.

— Именно эту проблему пришлось решать моему кузену Эгберту, — сказал мистер Маллинер.

— Он сидел на диете? — поинтересовался Виски Со Льдом.

— Совсем наоборот — до того дня, когда ощутил какие-то странности в верхней левой части груди и отправился навестить своего медицинского друга, некоего доктора Поттера.

— И чем я могу услужить тебе, Л. Ниро Вулф? — сказал доктор Поттер.

Это прозвище мой кузен получил в их совместные школьные дни, ибо уже тогда его внушительная полнота навлекала на него огонь критики. Эгберт вступил в жизнь бойким пухленьким младенчиком, вырос в шарообразного мальчика, а теперь, на сорок втором своем году, был мужчиной, под которым весы дрожали на манер осиновых листьев. Он разделял страстную любовь к пище всех своих праотцов, но, если они растрясали избыточные жировые отложения на турнирах, сражаясь с неверными, отплясывая старинные английские танцы и все такое прочее, в его теле эти отложения накапливались.

— Не думаю, что тут что-то серьезное, Билл, — ответил он, — но я подумал, что все-таки стоит заручиться мнением врача. Это вроде бы боли… да нет, не то чтобы боли, а какие-то странности вот тут в левой стороне груди. Возникают, когда я дышу.

— Так не дыши, — посоветовал доктор Поттер, так как наступило Рождество, когда даже светила медицины не прочь пошутить. — Ну хорошо, давай-ка осмотрим тебя. Хм! — сказал он после осмотра. — Ха, — добавил он и подкинул для ровного счета еще одно «хм». — Я так и предполагал. Ты слишком толст.

Эгберт удивился. Иногда ему казалось, что он набрал унцию-другую излишнего веса, но сам он никогда бы не приложил к себе такой эпитет.

— Ты считаешь меня толстым?

— И не просто. А разжиревшим. Причем жир скапливается вокруг твоего сердца. Мы должны сбросить с тебя фунтов тридцать. А если мы не…

— И что нас ждет, если мы не?

— Хлопоты и заботы с покупкой венков и проводами тебя в последний путь, а так больше ничего.

— Боже великий, Билл!

— Великий или не великий, это к делу не относится. Ты должен не меньше года воздерживаться от всего мучного и от всего жирного. Честно говоря, неплохо будет, если ты воздержишься и от всякой прочей пищи.

Удар был сокрушающим, однако Эгберт обладал сильной волей. Хотя ничто не могло скрасить подобный режим, он не сомневался, что выдержит. К тому же он умел переносить лишения. Когда его приглашали на коктейли, а сосисок на деревянных палочках оказывалось маловато, своего рода запасная энергия позволяла ему продержаться до конца.

Когда он вышел из кабинета, его зубы были крепко стиснуты. И оставались стиснутыми, пока он не вышел на улицу, где они внезапно перестали быть таковыми. Он вспомнил про свою тетушку Серину, у которой его по издавна заведенному обычаю ждал рождественский обед.

Поскольку Эгберт с детских лет и далее отнюдь не блистал умственными способностями, его устроили на государственную службу. Однако, хотя пить чай в четыре часа он был способен не хуже всех прочих, ему не нравилось быть на службе своей родины, даже самой разгосударственной. Он мечтал стать партнером своего друга, владельца фирмы, специализирующейся по интерьерам и продаже антиквариата, но осуществиться эта мечта могла, только если его тетя Серина, женщина чрезвычайно богатая, снабдила бы его суммой, необходимой для вступительного взноса. Он часто просил ее об этом, а она отказывалась, опасаясь, что, торгуясь о цене с представителями простонародья, он непоправимо ранит свой благородный дух. Он намеревался в последний раз воззвать к ней за праздничным столом, когда еда и напитки смягчат ее.

Но как самолюбивая хозяйка дома, гордящаяся своим щедрым гостеприимством, отнесется к финансированию племянника после того, как он не прикоснется ни к единому блюду за обедом, на который она расточила столько стараний?

Две минуты спустя он уже снова был в кабинете доктора Поттера.

— Послушай, Билл, — сказал он, — ты же просто разыграл меня, назначая такую диету?

— Вовсе нет.

— А что случится, если я поем икры, черепахового супа, индейки, рождественского пудинга, мясных пирожков, фруктовых корзиночек, горячих булочек с маслом и засахаренных фруктов, запивая их хересом, шампанским, портвейном и ликерами? Я умру?

— Разумеется. Но какая прекрасная смерть! Ты правда намерен все это поглотить?

— Это то, что мне придется поглотить, когда я буду обедать у моей тетки на Рождество. Если я пропущу хоть что-то, она навсегда откажется разговаривать со мной, и каюк моему партнерству в интерьерах и антиквариате, — сказал Эгберт и с лаконичной четкостью человека, занятого на государственной службе, изложил суть своего щекотливого положения.

Доктор Поттер слушал его внимательно, а по заключении печальной истории сказал «хм», добавил «ха», а затем снова подбросил «хм».

— Ты уверен, что твоя воздержанность в пище оскорбит тетку, про которую ты говорил?

— Такого она мне никогда не простит.

— Тогда ты должен выпутаться из этого обеда.

— Выпутаться из него я не могу.

— Нет, можешь, при наличии веской причины. Вряд ли она на тебя обидится, если ты сляжешь с бубонной чумой. Я могу впрыснуть тебе бациллы, которые обеспечат тебя такой бубонной чумой, какую только сердце пожелает.

Эгберт взвесил это предложение. Он полностью оценил его хитроумие, но тем не менее заколебался.

— А на что похожа бубонная чума?

— Да, пожалуй, ни на что. Кроме, конечно, бубонной чумы.

— Какие-нибудь боли?

— Сам я никогда ею не хворал, но слышал, что при этом испытываешь какие-то странные ощущения.

— Кажется, покрываются сыпью?

— Обычная для нее процедура, если не ошибаюсь.

Эгберт покачал головой:

— Нет, пожалуй, не стоит.

— Тогда прибегни к несчастному случаю.

— Какому несчастному случаю?

— Выбор очень широк, но, пожалуй, проще всего будет попасть под такси.

— Ты когда-нибудь попадал под такси?

— Десятки раз.

— Это больно?

— Только щекотно.

Эгберт поразмышлял:

— Да, пожалуй, это наилучший выбор.

— Бесспорно наилучший.

— И вовсе не обязательно под него попадать. Просто сойду с тротуара и выставлю ногу.

— Вот именно. Остальное завершит колесничий.

Легкий снежок возвестил приход Рождества, как и красногрудые малиновки и все прочее, с чем оно ассоциируется, и по мере того, как утренние часы сменялись дневными, решение Эгберта последовать совету доктора все больше укреплялось. Он не вполне верил утверждению последнего, что соприкосновение с такси вызывает лишь ощущение щекотки, но даже если результаты будут много хуже, избежать их он не мог. Направляясь в сторону дома своей тетушки, он приободрился, заметив, что дефицита в нужных машинах не наблюдается. Они десятками проносились туда и сюда, и выставление ноги перед одной из них было вполне по плечу даже наименее одаренному из людей. Требовалось только сделать выбор.

Первое приближающееся такси он отверг, почувствовав антипатию к усам шофера, второе — потому что не одобрил его цвета, и как раз намеревался шагнуть навстречу третьему, которое отвечало всем его требованиям, но застыл с поднятой ногой в воздухе. Он внезапно вспомнил, что ко дню рождения тетушки одиннадцатого февраля он уже покинет одр страданий и она будет ожидать его присутствия на банкете, которым всегда отмечала годовщины дня своего появления на свет. А эти банкеты, как он знал по опыту, изысканностью и великолепием блюд не уступали рождественским.

Разумеется, у него оставалась возможность сделать подножку какому-нибудь другому такси десятого февраля, но, если он поддастся этому искушению, как отнесутся к этому вышестоящие на его служебной лестнице? Не покачают ли они головами, и не скажут ли друг другу: «Маллинер впал в рутину», и не решат ли, что лучше отказаться от услуг подчиненного с такой тягой к несчастным случаям?

Эта мысль заморозила обе его ноги и заставила задрожать оба его подбородка. Жалованье, которым налогоплательщики обеспечивали Эгберта за питье чая в четыре часа, не было таким щедрым, как ему хотелось, но других средств к существованию у него не имелось вовсе. Лишившись его, он станет нищим. И не сможет даже просить у прохожих на хлеб насущный, поскольку его лечащий врач категорически запретил ему все мучное. Оставалось только одно. Какую бы цену ни пришлось уплатить за это, он должен продолжить путь до дома своей тетушки, а там с тяжелым сердцем поглотить икру, черепаховый суп, индейку, рождественский пудинг, фруктовые корзиночки, горячие булочки с маслом и засахаренные фрукты, запивая все это хересом, шампанским, портвейном и ликерами. Если произойдет худшее, размышлял он, так как был философом, что же, в мире одной могилой станет больше.

Тем не менее при всей своей философии он не излучал бодрости, когда завершил путь и обменялся поздравлениями с тетушкой в ее роскошной гостиной. Он обратил внимание, что со времени их последней встречи тетушки стало заметно больше. Она тоже начала жизнь бойким пухленьким младенчиком, выросла в сферическую девушку и кончила одной из трех самых корпулентных женщин в лондонском Уэст-Энде.

Он вручил тетушке рождественский подарок, а она вложила ему в руки продолговатый пакет.

— Деньги для приобретения партнерства, милый, — сказала она.

Никто из видевших Эгберта не поверил бы, что от восторга он был способен раздуться больше, чем уже раздулся, но при этих словах он словно расширился наподобие тех странных округлых рыб, которых ловят во Флориде и которые, когда их извлекают из воды, надуваются, будто воздушные шары. Нос у него затрепетал, уши зашевелились, глаза, обычно лишенные даже намека на выражение, теперь засияли, подобно двум звездам. Такого ликования он не испытывал со своего седьмого дня рождения, когда ему подарили коробку шоколадных конфет, а он сожрал верхний ярус и решил было, что все уже позади, и тут обнаружил внизу замаскированный второй ярус. Он обвил талию тетушки рукой, насколько этой руки хватило, и нежно ее поцеловал.

— Как я могу отблагодарить вас? — прошептал он прерывающимся голосом.

— Я думала обрадовать тебя, дорогой, — сказала она. — А теперь, боюсь, должна буду тебя огорчить. Ты читаешь журнал «Чистая диета и искупление мира»?

— Тот, с девушками без всякой одежды?

— Нет. Это «Плейбой». Я его постоянная подписчица. А этот посвящен вегетарианству. На прошлой неделе мне его доставили по ошибке. От нечего делать я его перелистала, и мой взгляд на мир стал иным. Там указывается, что вегетарианство — это необходимое условие цивилизации высшего порядка, когда человечество станет истинно человеческим.

Эгберт — насколько это осуществимо для чемпионов по дородству — подпрыгнул в кресле. Дичайшая мысль мелькнула у него в уме, каким бы его ум ни был. Даже стань он жертвой бубонной чумы, странное ощущение, которое он испытал, не могло бы оказаться более странным.

— Вы имеете в виду?..

— Там указывается, что только так на земле воцарится мир, прекратятся войны, будет покончено с преступностью, болезнями, душевными расстройствами, бедностью и угнетением. И ты ведь не станешь отрицать, дорогой, что это было бы очень мило, ведь не станешь?

Как правило, дикция Эгберта была безупречной — такой, какую можно приобрести только на государственной службе, — но от наплыва чувств он начал заикаться.

— Вы имеете в виду, — вскричал он, вставив пять или шесть «д» в «виду», — что стали вегетарианкой?!

— Да, дорогой.

— И сегодня не будет индейки?

— Боюсь, что нет.

— Ни черепахового супа? Ни мясных пирожков?

— Я знаю, как ты огорчен.

Как упоминалось, Эгберт незадолго до этого уже подпрыгнул в кресле. Теперь он выпрыгнул из него, будто грациозный балетный премьер, демонстрирующий пируэт, на успешное выполнение которого любой опытный букмекер ставил бы не больше восьми против ста.

— Огорчен?! — вскричал он. — Огорчен? Я не мог бы обрадоваться больше. Я только что тоже стал вегетарианцем. Собственно говоря, глаза бы мои этой индейки не видели. А что будет у нас на обед?

— Для начала суп из морских водорослей.

— Очень питательно.

— Потом фальшивая лососина из тыквы, подкрашенной в розовый цвет.

— Великолепно!

— Затем котлеты из орехов со шпинатом.

— Превосходно!

— И апельсин.

— Мы его разделим?

— Нет. Каждому по штуке.

— Настоящий пир. Бог да благословит нас всех до единого[45], — сказал Эгберт.

У него возникло ощущение, что фраза эта была ему знакома прежде, но не всем нам дано быть оригинальными, а Эгберту казалось, что она подводит итог сложившемуся положению вещей примерно настолько, насколько положению вещей вообще можно подвести итог.

Джемс Родмен выколотил пепел из трубки и некоторое время сидел молча, задумчиво уставившись на огонь. Потом почесал за ушами у своего пса Вильяма, лежавшего на ковре, набил трубку и снова закурил. Огонек спички озарил на мгновение его мужественное лицо. За окном шумел ветер и потоками лил дождь.

— Вы верите в привидения? — вдруг спросил он.

— Верю ли я в привидения?

— Да.

— Нет, не верю.

— Я, может быть, неудачно выразился. Верите вы, например, в заколдованные дома? Верите ли вы в то, что злое влияние может тяготеть над определенным местом, угнетая живущих там?

— Нет, не верю.

Джемс недовольно посмотрел на меня.

— Разумеется, — продолжал я, — все мы читали таинственные рассказы о привидениях и…

— Я говорю не о рассказах, — конечно, их тысячи. Десятки авторов кормятся привидениями.

— Видите ли, однажды я действительно встретил человека, который слышал…

— А я однажды жил в таком заколдованном доме, — прервал меня Джемс.

У Джемса Родмена большой недостаток: он не умеет и не любит слушать. Вероятно, это профессиональное свойство: Джемс пишет детективные романы и не терпит противоречий, как и его герои.

— Это удовольствие, — продолжал Джемс, — стоило мне пяти тысяч фунтов. То есть я пожертвовал этой суммой, чтобы только не жить там. Я вам рассказывал о моей тетке Лейле, которая писала сентиментальные романы?

— Ведь она умерла, Джемс, а о мертвых…

— Знаю, что умерла. Я совсем не собираюсь порочить ее память.

Я успокоился. Прежде Джемс весьма недвусмысленно отзывался о тетке и ее романах. Его раздражала сентиментальность Лейлы Мэй-Пикней, которая так нравится огромному кругу ее читателей. У Джемса строгие взгляды на литературу, он утверждает, что талант не смеет снижаться до сентиментальных любовных историй и должен оперировать, главным образом, револьверами, украденными документами, трупами с перерезанными горлами и так далее.

Я сам никогда не читал произведений покойной мисс Пикней, но знаю, что она была самой плодовитой писательницей и считалась маститой. Критики, давая отзыв о ее новой книге, обычно ставили заголовок: Опять Пикней , а иногда даже в более угрожающей форме: Опять Пикней!!! — а однажды (дело, помнится, шло о романе «Любовь, которая побеждает») один литературный критик всю оценку книги выразил двумя словами: «О, Боже!»

— Я хотел вам рассказать, но вы меня невежливо прервали, — продолжал Джемс. — Когда тетка Лейла умерла, я узнал, что она оставила мне пять тысяч фунтов и дом в деревне, где она провела последние двадцать лет своей жизни.

Он замолчал.

— Очень мило с ее стороны, — пробормотал я.

— Двадцать лет, — повторил Джемс. — Запомните это обстоятельство: целых двадцать лет! А в год она писала два романа и двенадцать рассказов, кроме постоянного отдела «Советы молодым девушкам» в одном ежемесячнике. Другими словами, сорок романов и не менее двухсот сорока рассказов, написанных под кровлей ее виллы «Жасминный домик».

— Поэтичное название, — заметил я.

— В завещании было сказано, что я должен прожить в нем год безвыездно и в дальнейшем — по шести месяцев в году. Не выполнив этого условия, я не получил бы пяти тысяч.

— Забавное завещание, — задумчиво заметил я, — я иногда хотел бы быть богатым, чтобы поизмываться всласть над наследниками.

— Это не издевательство, тетка была в здравом уме. Она верила в благодетельное влияние окружающей обстановки. И придумала эту штуку, чтобы вытащить меня из Лондона. Она всегда говорила, что городская жизнь делает мой характер мрачным и угрюмым. Вообще она не любила моего жанра.

— Знаю.

— Так вот я отправился в «Жасминный домик». Я вам расскажу всю эту историю по порядку.

…Первое впечатление Джемса от коттеджа «Жасминный домик» было очень благоприятным. Маленький старомодный домик в запущенном зеленом саду, с красной черепичной кровлей, тенистые дубы, пение птиц и веранда, обсаженная розами, — идеальная обстановка для писателя. В такой обстановке тетка могла писать свои сентиментальные романы.

Джемс чувствовал себя отлично. Он перетащил сюда книги, трубки и ракетки для гольфа и с головой ушел в работу, заканчивая свою лучшую вещь под названием «Тайна девяти».

И вот однажды в прекрасный летний полдень он сидел в своем кабинетике и выстукивал на пишущей машинке.

Он заложил новый лист бумаги, тщательно раскурил трубку и быстро застучал:

«На мгновение Лестер Гэдж подумал, что он ошибся. Потом снова послышался стук, легкий, но настойчивый: кто-то постучал в дверь.

Его губы сложились в суровую складку. Легко и быстро, как пантера, он шагнул к столу, бесшумно открыл ящик и вынул свой автоматический револьвер. После приключения с отравленной иглой он держался настороже. В мертвой тишине он на цыпочках приблизился к двери, потом резко распахнул ее, подняв револьвер.

На пороге стояла самая очаровательная девушка, которую он когда-либо видел. Девушка из сказки. Минуту она смотрела на него с нежной улыбкой. Потом погрозила ему хорошеньким пальчиком.

— Вы, наверно, забыли меня, мистер Гэдж, — сказала она с лукавой строгостью…»

Джемс тупо уставился на бумагу. Он был озадачен. Он вовсе не думал писать ничего подобного. Он никогда не допускал девушек в свои романы. Он утверждал, что для детективного романа героини совершенно не нужны. Женщины только разжижают действие, флиртуют с героем и отвлекают его от дела.

Вдруг девушка появилась в его романе. Да еще какая: с интригующей улыбкой и хорошеньким пальчиком! Странно!

Джемс заглянул в черновой план рассказа. Там было сказано, что за дверью находился умирающий человек, который прохрипел: «Жук… жук! Скажите Скотланд-Ярду, что голубой жук…» и умер на ковре, оставив Лестера Гэджа в некотором недоумении.

Джемс разорвал листок, написал новый и накрыл машинку колпаком. Снаружи послышался лай Вильяма.

Единственным мрачным пятном в райской жизни Джемса являлся ужасный пес садовника — Вильям. Он приводил Джемса в ярость. У него была странная привычка приходить и лаять под окном, когда Джемс работал. Джемс терпел этот лай некоторое время, потом, доведенный до бешенства, подходил к окну: на дорожке обычно стоял пес, держа в зубах камень, и вопросительно поглядывал на Джемса.

Вильям вообще имел привычку таскать в зубах камни: в первый день после приезда Джемс в припадке умиления бросил ему камень. С тех пор Джемс не бросал камней Вильяму, но усеял всю дорожку самыми разнообразными предметами, начиная со спичечных коробок и кончая гипсовой статуэткой Иосифа, пророчествующего перед фараоном. Но, несмотря на это, Вильям регулярно являлся под окно.

Лай действовал на Джемса гораздо сильнее, чем стук в дверь на Лестера Гэджа. Тихо, как пантера, он шагнул к камину, снял с полочки китайского божка с надписью «Привет из Клактона» и подкрался к окну.

В это время снаружи донесся чей-то голос:

— Тубо! Прочь с дороги! — и короткий визгливый лай, совершенно не похожий на лай Вильяма. Вильям был какой-то помесью — овчарки, сеттера, бультерьера и дворняжки и лаял басом, как большой цепной пес.

Джемс высунулся в окно. На веранде стояла девушка в голубом платье, держа на руках маленькую белую собачонку, спасавшуюся от невоспитанного Вильяма, который вообще считал, что все в мире создано для его пасти: кость, сапог, палка, камень, шина велосипеда — Вильям не делал между ними большого различия. Он даже предпринимал тщетные попытки сгрызть останки гипсового Иосифа, проповедующего перед фараоном. Сейчас Вильям явно намеревался растерзать собачонку.

— Вильям! — крикнул Джемс.

Пес покосился на него, помахал хвостом и настойчиво продолжал наседать на девушку.

— Ах! — воскликнула девушка. — Этот пес напугал бедняжку Тото.

Джемс выскочил в окно, отогнал Вильяма и очутился перед девушкой.

Она стояла на террасе, обвеваемая легким ветерком, пропитанным сладким запахом жасмина. Из-под платка выбивался золотой локон, большие синие глаза блестели на свежем, румяном личике. Но Джемс был плохой ценитель красоты, особенно женской.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил он.

— Вот этот самый дом! Я не хочу беспокоить вас, но мне так хотелось бы взглянуть на ту комнату, где мисс Пикней творила свои чудные романы. Ведь здесь жила мисс Лейла Мэй-Пикней?

— Да, я ее племянник Джемс Родмен.

— А меня зовут Роза Мейнард.

Джемс провел девушку в дом. Она вскрикнула от восхищения, попав в столовую.

— О, как здесь чудесно! Значит, здесь она писала?

— Да.

— Ах, как вы бы могли прекрасно работать здесь, будь вы тоже писателем.

Джемс был невысокого мнения о литературном вкусе женщин, но эти слова задели его за живое.

— Я писатель, — холодно ответил он. — Пишу детективные рассказы.

— Я не читаю детективных рассказов, — ответила девушка.

— Вероятно, — еще холоднее продолжал Джемс, — вы любите тот сорт беллетристики, что фабриковала моя почтенная тетушка.

— Ах! Я так люблю ее романы! — в экстазе всплеснула руками девушка. — А вы?

— Не сказал бы этого.

— Не может быть!

— Чересчур сладко, — сурово произнес Джемс. — Сентиментально.

Девушка удивилась.

— Что вы! Ее романы взяты прямо из жизни. Я вас не понимаю.

Они шли по дорожке сада. Джемс отворил для нее калитку, и она вышла на дорогу.

— В романах тети молодые люди претерпевают тысячи треволнений и в конце концов женятся.

— Вы говорите о «Запахе цветка», где Эдгар спасает тонущую Мод?

— Я говорю вообще о всех теткиных книгах, — он с любопытством посмотрел на нее. Он нашел разгадку мучившей его тайны. С того момента, как он увидел девушку впервые, она ему казалась странно знакомой. И теперь он понял… — Да ведь вы сами — вылитая героиня теткиных романов! Именно таких девушек она любила описывать.

Глаза Розы заблестели.

— Неужели вы в самом деле так думаете? Вы знаете, я то же самое почувствовала, увидев вас! Вы сами — типичный герой романа мисс Пикней!

— О, что вы говорите! — возмутился Джемс.

— Нет, в самом деле! Я поняла это, когда вы выскочили через окно. Вы были так похожи на Клода Мастерсона из «Девушки с гор».

— Не читал, — мрачно ответил Джемс.

— Он был очень сильный и храбрый, с глубокими, темными, мрачными глазами.

— Если уж все должно идти по теткиным романам, то сейчас вас должен сбить с ног автомобиль, а я должен отнести вас в дом, уступить вам свою… Берегитесь! — вдруг закричал он.

Но было уже поздно. Она лежала у его ног жалким комочком батиста, кружев и шелка, а за угол заворачивал огромный хрипящий мотор. Из него высунулся толстый, краснолицый джентльмен в меховой куртке. Он обнажил голову, — о, нет, не жестом сожаления к своей жертве! — он прикрывал номер машины.

Собачонка Тото, к сожалению, осталась жива.

Джемс отнес девушку в дом и положил на кушетку в столовую. Потом позвонил, появилась румяная экономка.

— Пошлите за доктором! — скомандовал Джемс. — Несчастный случай.

Экономка склонилась к девушке.

— Ах, бедняжка, бедняжка! — прошептала она. — Какая красавица!

Пришлось послать садовника за доктором Брэди.

Явился доктор и после долгого осмотра сообщил:

— Кости не поломаны, но много ссадин на нежной коже. И конечно, испуг. Она должна побыть здесь некоторое время, Родмен. Ей вредно двигаться.

— Оставаться здесь? Немыслимо, неприлично, неудобно!

— Ваша экономка будет присматривать за ней.

Доктор подмигнул. Он был мужчиной средних лет с бачками.

— Хорошенькая девушка, Родмен?

— Я тоже так думаю.

— Красавица. Дочь феи…

— Что? — воскликнул Родмен. Он знал доктора Брэди как совершенно непоэтичного человека. Единственно, чем вдохновлялся доктор, это вопросами пищеварения.

— Дочь феи. Нежное, чудное создание. Когда я взглянул на нее, Родмен, сам чуть не влюбился. Ее маленькая ручка лежала на ковре, как белая лилия на поверхности воды, а ее большие, красивые глаза с надеждой смотрели на меня, точно…

И доктор Брэди побрел по саду, бормоча выдержки из поэтов, а Джемс с ужасом смотрел ему вслед.

Через неделю мистер Эндрю Мак-Киннон, старший компаньон известной фирмы «Литературное агентство Мак-Киннон и Гух», сидел у себя в конторе на Чансери-Лейн, глубоко задумавшись над телеграммой. Потом он позвонил.

— Попросите мистера Гуха зайти ко мне.

И снова задумался.

— Мистер Гух, — сказал он вошедшему компаньону, — я только что получил от Родмена любопытную телеграмму. По-видимому, он хочет видеть меня и просит приехать к себе.

Мистер Гух прочел телеграмму.

— Написано под влиянием сильного возбуждения, — согласился он. — Удивляюсь только, почему он сам не едет сюда, если ему так нужно вас видеть.

— У него очень серьезная работа. Он кончает роман для издательства «Проддер и Виггс». Ну, что же, погода прекрасная. Если вы присмотрите за конторой, я поеду к нему позавтракать.

На перекрестке дорог, приблизительно в миле от «Жасминного домика», Мак-Киннон увидел на краю шоссе жестикулирующую фигуру и приостановил автомобиль.

— Доброе утро, Родмен!

— Наконец-то вы приехали! — ответил Джемс. Он показался агенту худее и бледнее обыкновенного. — Может быть, мы пройдемся пешком? Мне нужно с вами серьезно поговорить.

Мак-Киннон согласился, и Джемс при виде его сильной, уверенной фигуры почувствовал некоторое облегчение. Мак-Киннон был угрюмый плотный человек; при встрече с ним редакторы смущенно теребили галстуки и соглашались на все его условия. Эндрю Мак-Киннона никак нельзя было заподозрить в сентиментальности. Тщетно расточали ему поэтессы и романистки свои улыбки. Он оставался холоден и непоколебим.

— Ну-с, Родмен, — сказал Мак-Киннон. — Проддер и Виггс приняли ваши условия. Я хотел вам об этом написать, но получил вашу телеграмму. Пришлось-таки мне с ними повозиться, но мы сошлись на двадцати процентах с первого издания, двадцати пяти — со второго и двухстах фунтах аванса в день выхода из печати.

— Хорошо, — рассеянно сказал Джемс. — Хорошо. Кстати, Мак, вы помните мою тетку, мисс Лейлу Мэй-Пикней?

— Еще бы, я всю жизнь был ее агентом.

— Тогда вы должны знать, что за дребедень она писала.

— Автор, — нравоучительно сказал агент, — который получает двадцать тысяч в год, дает товар, а не дребедень.

— Ну, словом, вы знаете ее?

— Еще бы.

— Умирая, она оставила мне пять тысяч и виллу «Жасминный домик», где я теперь и живу. Мак, вы верите в заколдованные дома?

— Нет.

— А вот я утверждаю, что «Жасминный домик» заколдован.

— Вашей теткой? — удивился Мак-Киннон.

— Да, насыщен ее влиянием! Над этим местом тяготеет заклятие… миазмы сентиментальности. И всякий, входящий туда, пропитывается насквозь этими ядовитыми испарениями.

— Какая ерунда!

— Вовсе не ерунда!

— Неужели вы серьезно верите, что…

— Хорошо, как вы относитесь к такому факту? Каждый раз, когда я сажусь писать, немедленно появляется девушка.

— В комнате?

— В романе, черт подери!

— Да, да, Родмен, — покачал головой Мак-Киннон, — для вашего романа девушки определенно вредны. Они обесцвечивают все действие.

— Сам знаю. И вот мне ежедневно приходится изгонять оттуда это ужасное существо. Мак. Смазливая девчонка с гнусной улыбкой! Сегодня утром она пыталась залезть в колодец, куда таинственный прокаженный запрятал Лестера Гэджа.

— Быть не может!

— Факт! Мне пришлось переписать три страницы, чтобы избавиться от нее. Известно ли вам. Мак, что в настоящее время я окружен нитями дьявольского заговора всех романов, когда-либо написанных моей, к счастью, покойной теткой? С каждым днем, по мере продвижения моей книги, я все яснее и яснее вижу, что у нее обязательно будет благополучный конец! Неделю назад у моих дверей автомобиль сшиб девицу, и мне пришлось поместить ее у себя. И с каждым днем я все больше убеждаюсь, что рано или поздно я попрошу ее выйти за меня замуж!

— Не делайте этого! — возопил Мак-Киннон, убежденный холостяк. — Вы слишком молоды для женитьбы.

— Как Мафусаил, — ответил Родмен. — Но все равно я знаю, что этим дело кончится. Миазмы проклятого дома пропитали меня. Я не могу сопротивляться той злой силе, что ведет меня к гибели. Сегодня утром, например, я обнаружил, что целую ее собачонку! — Что вы говорите?

— Правда! Конечно, я ее немедленно бросил. А вчера я промок до нитки, собирая букет цветов для девицы.

— Родмен!

— Факт! Я положил букет у ее дверей и побрел вниз, дергая себя за волосы, не понимая, как это случилось. В передней наскочил на румяную экономку. Она благосклонно смотрела на меня, и черт меня побери, если она не бормотала: «Пошли, Господи, счастья влюбленным!»

— Почему вы не уедете отсюда?

— Тогда я потеряю пять тысяч.

— Гм, — задумчиво сказал Мак-Киннон.

— Очевидно, эманации теткиных мыслей впитались во все предметы и в стены дома и давят и порабощают волю всякого, кто туда попадает. Здесь, несомненно, какое-то четвертое измерение. Мак. Мак-Киннон презрительно улыбнулся.

— Ерунда, — сказал он. — Просто вы заработались, дружище! Вот вы увидите, что ваша отравленная атмосфера на меня никак не подействует.

— Потому-то я и просил вас приехать. Я надеюсь, что вы разрушите наваждение.

— Постараюсь, — обещал Мак-Киннон.

За столом Мак-Киннон мало говорил — он вообще был молчалив во время еды. Джемс замечал, что он украдкой посматривает на девушку, которая уже поправилась и могла спускаться в столовую, но он ничего не мог прочесть на хмуром лице агента. Солидность и невыразительность его лица, однако, внушали еще надежду Джемсу.

— Ах, право, вы мне принесли облегчение, — говорил Джемс, провожая агента через сад. — Я чувствую, что могу положиться на ваш здравый смысл. Атмосфера дома изменилась после вашего визита.

Мак-Киннон с минуту молчал, погруженный в собственные мысли.

— Родмен, — сказал он, влезая в автомобиль. — Я думал над вашим предложением — ввести в «Тайну девяти» любовную интригу. Я думаю, что вы правы! Для романа она необходима. В конце концов, что в мире выше любви? Ах, любовь, Родмен, самое прекрасное слово во всем словаре! Родмен, введите туда чудную чистую девушку, и пусть она выходит замуж за Лестера Гэджа.

— Ну, это дудки, — мрачно ответил Джемс. — Если она влезет в роман, то я дам ей в мужья таинственного прокаженного, и никого другого! Но, Мак, я вас не понимаю…

— Ах, Родмен, эта девушка покорила меня! — вздохнул Мак-Киннон (Джемс с ужасом увидел, что на его бесстрастных глазах выступили слезы умиления). — Ах, я видел ее, сидящей под розами, окруженную ароматом жасмина. Беззаботные птички весело пели, и ласковое солнце освещало ее милое личико. Бедняжка! — бормотал Мак, вытирая глаза. — Несчастная девушка! Родмен, — и его голос дрогнул, — я… решил, что мы жестоко обошлись с Проддером и Виггсом. У Виггса только что оправилась от болезни жена. Друг мой, можем ли мы притеснять человека, у которого такое горе? Нет, я возьму обратно договор и переделаю его на двенадцать процентов и без аванса.

— Что?

— Но вы на этом не потеряете, Родмен, нет, нет, вы не будете в убытке! Я отказываюсь от своего вознаграждения. Бедная, бедная девушка!

Автомобиль тронулся. Мак-Киннон, сидя на заднем месте, сморкался.

— Все кончено! — сказал Джемс.

Вникните в его положение. Вы, читатель, может быть, счастливый семьянин и не поймете всю силу инстинкта самосохранения, являющегося в минуты опасности у заядлого холостяка.

У Джемса был панический, врожденный ужас перед браком. Еще в молодости он приобрел ряд холостяцких привычек, у него образовался прочный холостяцкий уклад, и он боялся, что к концу первой же недели медового месяца женщина разобьет вдребезги весь его привычный образ жизни.

Джемс любил завтракать в постели. Позавтракав, он курил и стряхивал пепел на ковер. Какая жена станет это терпеть?

Джемс привык проводить день в костюме для тенниса и туфлях. Какая жена упустит случай нарядить мужа в тугой крахмальный воротник, узкие ботинки и визитку?

Судьба издевалась над Джемсом, грозя ему костлявым пальцем. Мисс Роза теперь вставала с постели и целыми днями просиживала в кресле на залитой солнцем веранде, и Джемс должен был читать ей вслух, больше стихи, старомодные, сентиментальные стихи о любви.

Погода стояла великолепная. Жасмин отравлял воздух на милю кругом своим сладким ароматом; розы на веранде цвели, птицы пели, каждый вечер заканчивался великолепным заходом солнца. Природа старалась вовсю, в ущерб бедняге Родмену.

Наконец Джемс не выдержал и, поймав доктора Брэди после очередного визита, поставил вопрос ребром:

— Когда она сможет уехать?

Доктор похлопал его по плечу:

— Не скоро, Родмен, — сказал он тихим голосом заговорщика, — не беспокойтесь. Ей нельзя двинуться в течение… ну, скажем, нескольких недель…

— Недель?! — воскликнул Джемс.

— Да, недель… Если хотите, то и месяцев, — доктор игриво ткнул Родмена в живот. — Желаю вам удачи, молодой человек.

Джемс испытал легкое облегчение, когда доктор споткнулся о Вильяма, растянулся и поломал стетоскоп.

В саду Джемс встретил экономку.

— Барышня хочет говорить с вами, сэр, — сообщила она, улыбаясь и потирая руки.

— Со мной? — мрачно спросил Джемс.

— Ах, сэр, какая она красавица! Как птичка с переломанным крылышком, сидит она на веранде, и ее глазки блестят, как…

— Молчать! — завопил Родмен.

Увидев девушку, Джемс стал думать о том, как глубоко он ее ненавидит. Но тщетно! Какая-то сила приказывала ему: «Подойди и возьми ее маленькую белую ручку! Прошепчи на ее розовое ушко нежные слова, от которых зальется румянцем ее чудное личико». Джемс отер пот со лба, вздохнул и сел.

— Миссис… как ее… ну, экономка сказала, что вы хотите меня видеть?

Девушка кивнула головой.

— Я получила письмо от дяди Генри. Я написала ему обо всем, что со мной случилось, и он приезжает сюда завтра утром.

— Дядя Генри?

— Да, я его зову так, но он мне не родственник. Он мой опекун. Они с отцом служили в одном полку, и отец, раненный на афганской границе, умирая на руках у дяди Генри, просил его позаботиться обо мне…

Джемс поднял голову. Давно когда-то он имел неосторожность пробежать теткин роман «Завещание Руперта», и в этой книге…

— Я с ним помолвлена, — спокойно добавила девушка.

— О! — застонал Джемс.

— Что с вами?

— Ничего, продолжайте.

— Отец хотел, чтобы он женился на мне.

— Это так трогательно с его стороны. Очень, очень разумно! — горячо поддержал Джемс.

— Но теперь, — продолжала девушка тихо, — я заколебалась.

— Не надо колебаться! — возбужденно говорил Джемс. — Вы должны уважать предсмертную волю отца. Так вы говорите, что он приедет завтра утром? Великолепно, великолепно! К завтраку, я полагаю? Превосходно! Велю приготовить все к его приезду.

На следующее утро Джемс вышел в сад покурить. Все складывалось как нельзя лучше. Он закончил «Тайну девяти» и послал ее Мак-Киннону, и теперь у него зарождался новый сюжет: человек с половиной лица живет в таинственном подземелье и терроризирует Лондон страшными преступлениями. И самое страшное то, что всех его жертв находят в ужасном виде: пол-лица отрублено…

Вдруг до его слуха донесся визг. Он пробрался сквозь кусты к реке и наткнулся на экономку.

— О, сэр!

— Что случилось? — сердито спросил Джемс.

— О, сэр!

— Что случилось?

— Собачка упала в реку, сэр.

— Так что же?

— О, сэр, она утонет!

Джемс пошел за нею, снимая на ходу куртку. Он говорил себе мысленно:

— Я ненавижу собак вообще, а эту в частности. Я выловлю ее сачком. Только осел из теткиного романа стал бы бросаться в реку, чтобы…

Однако он бросился в реку. Тото, испуганный всплеском, быстро поплыл к берегу, но Джемс оказался проворнее. Крепко схватив Тото за шиворот, он два раза окунул его в воду, потом выбрался на берег и понес чихающую собачонку. Экономка еле поспевала за ним.

Девушка сидела на веранде. За ней высилась высокая фигура человека с добрыми глазами и седеющими волосами. Экономка завопила:

— О, мисс! Тото! Собачка! Он спас собачку, мисс! Он бросился в воду и спас ее!

Девушка взволновалась.

— Очень любезно с вашей стороны, клянусь Георгом! — воскликнул военный.

Девушка очнулась.

— Дядя Генри, это мистер Родмен. Мистер Родмен, — мой опекун, полковник Картерет.

— Очень рад познакомиться с вами, сэр, — сказал полковник, поглаживая усы. Его честные голубые глаза сияли. — Вы совершили галантный поступок, сэр.

— Вы такой смелый, — прошептала девушка.

— Я такой мокрый, — сказал Джемс и побежал наверх переодеваться.

К завтраку девушка не вышла, и Джемсу пришлось занимать полковника. Джемс, впервые разыгрывавший роль хозяина, старался развлечь его разговорами о гольфе, кубистической живописи, чехословацкой проблеме, о современной музыке, о фокстроте, гидротерапии как средстве против ревматизма, о погоде, но в ответ получал лишь молчаливые кивки. Иногда полковник поглаживал усы, точно желал что-то сказать, но только покрякивал. Один раз, потянувшись за горчицей, Джемс украдкой взглянул на него и заметил, что тот упорно на него смотрит.

После завтрака они закурили папиросы в полном молчании.

— Родмен, — неожиданно сказал полковник, — я хотел бы поговорить с вами.

— О чем? — удивился Джемс.

— Родмен, — продолжал полковник. — Или, вернее, Джордж. Могу я называть вас Джорджем?

— Пожалуйста, если хотите, — вежливо ответил Джемс. — Хотя, собственно, меня зовут Джемс.

— Джемс. Разве это не одно и то же, черт побери? Итак, Джемс, я хочу с вами поговорить. Говорила ли вам мисс Мейнард, — я хочу сказать. Роза, — относительно меня… относительно наших, так сказать, отношений.

— Она говорила, что вы помолвлены.

У полковника дрогнули губы.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Джемс, пока вы переодевались наверху, она сказала мне, — ах, она так волновалась, бедное дитя! — она сказала, что хотела бы расторгнуть нашу помолвку. Джемс побледнел и привстал.

— Неужели? — пробормотал он.

Полковник кивнул головой. Он смотрел в окно, и в его глазах угадывалось страдание.

— Но это же бессмыслица! — возмутился Джемс. — Она не может, не смеет так легко отказываться! Я хочу сказать — это нехорошо с ее стороны.

— Ах, не жалейте меня, мой мальчик.

— Но почему она так поступила?

— Ее глаза сказали мне все.

— Глаза?

— Да. Когда она смотрела на вас на веранде, а вы стояли перед ней, как юный герой, только что спасший жизнь ее любимой собачки. Вы завоевали ее сердце, мой мальчик…

— Нет, послушайте! — запротестовал Джемс. — Вы говорите вздор! Разве может женщина полюбить мужчину только потому, что он спас ее собачонку?

— Конечно, — ответил полковник. — Разве этого мало? Совершенно достаточно для девушки. Ах, это старая история. Юность тянет к юности. Я уже почти старик: я должен был это предвидеть.

— Да вы вовсе не старик.

— Да, да!

— Нет, нет!

— Да, да!

— Не говорите «да, да»! — завопил Джемс, хватаясь за голову. — И ей нужен добрый, положительный муж средних лет, чтобы любить и беречь ее.

Полковник благодарно улыбнулся и покачал головой.

— Это донкихотство, милый мой. Очень мило с вашей стороны так говорить, но — нет, нет!

— Да, да!

— Нет, нет! — полковник крепко пожал руку Джемсу и пошел к двери. — Вот все, что я хотел сказать вам. Том.

— Джемс.

— Джемс. Идите к ней, и пусть воспоминания о разбитых мечтах старика не тревожат вашего доброго сердца. Я старый солдат, закаленный в боях. Но мне лучше оставить вас… лучше побыть в одиночестве. Если я вам буду нужен, вы найдете меня в малиннике.

У двери полковник остановился, улыбнулся своей доброй, страдальческой улыбкой, вздохнул и вышел.

Джемс вылетел из столовой, схватил шляпу и палку и пошел по саду. Голова его пылала. Ах, тетка, тетка! Это совсем в ее духе: пожилой опекун, отказывающийся от личного счастья в пользу молодого человека. Но с какой стати он, Джемс, должен быть козлом отпущения? Почему именно он должен пасть жертвой заколдованного коттеджа?

Джемс решил воздержаться от всяких действий. Пассивность — и больше ничего. А если им это не нравится, — пожалуйста, пусть уезжают: скатертью дорога!

Высокая фигура полковника выплыла из малинника и перерезала ему путь.

— Ну? — спросил полковник.

— Что ну?

— Можно вас поздравить?

— С чем?

В добрых голубых глазах сверкнул странный огонек…

— Вы просили Розу стать вашей женой?

— Нет… я хочу сказать: еще нет.

Голубые глаза стали еще добрее и голубее.

— Родмен, — сказал полковник спокойно. — Я знал Розу, когда она была еще ребенком. Ее отец умер на моих руках, заклиная меня хранить и оберегать его малютку. Я вынянчил и уберег ее от множества болезней: от кори, коклюша, куриной слепоты; жизнь моя посвящена только ей. — Он многозначительно замолчал. — Родмен, известно ли вам, что я сделаю с человеком, который посмеет играть чувствами моей девочки? — Полковник полез в задний карман. В руке его блеснул револьвер. — Я застрелю его, как собаку.

— Как собаку? — пролепетал Джемс.

— Как собаку! — подтвердил полковник. Он взял Джемса под руку и повернул его к дому. — Она на веранде. Идите к ней. И если… Я верю вам.

— О да…

— Так я и думал! Идите к ней, юноша! Я уверен, что она согласится. Я буду вас ждать в малиннике.

На веранде стоял душный запах роз. Где-то вдали звенели овечьи бубенчики, и в малиннике заливались щеглы. Сидя в кресле перед накрытым к чаю столом. Роза Мейнард смотрела на приближающегося Джемса.

— Чай готов! — весело воскликнула она. — А где дядя Генри? Ах, я и забыла… — она смущенно замолчала.

— Он в малиннике, — тихо ответил Джемс.

— Я знаю. Ах, почему жизнь такая тяжелая вещь? — услышал он ее шепот.

Джемс сел и стал смотреть на девушку. Она сидела, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза. Мысль провести с ней остаток своих дней приводила его в ужас. Связать свою судьбу с девушкой, упивающейся теткиными романами; с девушкой, которая может терпеть присутствие собачонки Тото; с девушкой, которая в восторге всплескивает руками перед каждым цветком, — нет, это уж слишком!

И все-таки Джемс взял ее руку и хрипло пробормотал:

— Мисс Мейнард… Роза…

Она взглянула на него и потупилась. Ее щеки залил румянец. Собачонка Тото стояла перед хозяйкой на задних лапах, вымаливая кусочек кекса, но тщетно. До нее ли тут?

— Позвольте рассказать вам одну сказку, — тихо продолжал Джемс. — В некотором царстве, в некотором государстве жил некий счастливый человек. Жил он одиноко в своем маленьком коттедже…

Он замолчал. Неужели он, Джемс Родмен, несет такую чепуху?

— Ну? — прошептала девушка.

— Но однажды в его жизнь вошла неизвестно откуда появившаяся маленькая фея… она…

Джемс опять замолчал, но на этот раз уже не от стыда за свои слова. Скатерть зашевелилась, и Джемс от неожиданности вылил горячий чай себе на колени.

— Ой! — закричал он, вскакивая.

Стол закачался и с грохотом повалился набок, обнаружив Вильяма, подкрадывающегося к Тото. Бросив на него взгляд беспредельного ужаса, Тото поджал пушистый хвост и, повернувшись, пустился наутек. Он стремглав летел к калитке, Вильям свирепо мчался за ним.

Роза Мейнард вскочила.

— О, спасите ее! — воскликнула она. Джемс бросился за собаками. Тото бежал впереди, за ним — Вилям, позади — Джемс. Они выбежали на улицу и помчались мимо риги фермера Брикетта, мимо коровника фермера Джилса, мимо трактира «Виноградная лоза» с продажей табака и крепких напитков. И когда они завернули в переулок за курятником фермера Робинсона, Тото нырнул в узкую сточную трубу.

— Вильям! — ревел Джемс, галопом приближаясь к месту происшествия. Он на мгновение замедлил ход, чтобы сломать ветку акации.

Вильям метался у трубы, царапал землю, лаял так, что в трубе эхо гудело, потом кинулся навстречу Джемсу. В глазах его светились любовь и преданность. Быстро вскинув Джемсу лапы на плечи, он трижды лизнул его в губы.

И в этот момент пелена спала с глаз Джемса.

— Вильям! — бормотал Джемс. — Славный пес! Ты ведь знал, когда нужно было прервать наш разговор. Правда?

Джемс выпрямился.

— Вперед, Вильям! — сказал он твердо. — Еще четыре мили, и мы будем на станции. А если прибавить ходу, то поспеем на экспресс, идущий без остановки до Лондона.

Вильям посмотрел ему в глаза, и Джемсу показалось, что пес его понял. Джемс обернулся. Из-за деревьев сада крыша «Жасминного домика» краснела, как глаз дракона.

Джемс свистнул Вильяма и быстро пошел к станции.

Беседа в баре на Англерс-Рест велась на тему об искусстве. Кто-то спросил, стоит ли смотреть новый фильм «Приключения Веры».

— Очень интересно, — ответила мисс Постлетвейт, прислуживающая в баре. — Это сумасшедший профессор, который заманил к себе девушку и хочет превратить ее в рака.

— Превратить в рака? — изумились мы.

— Да, сэр, в рака. Он собирал тысячи раков в коллекцию, вываривал их и добывал какой-то сок из их желез. Он уже готовился впрыснуть сок в позвоночник этой девушки, Вере Далримпль, когда в дом ворвался Джек Фробишер и помешал ему.

— Почему же он это сделал?

— Потому что он не хотел, чтобы девушка превратилась в рака.

— То есть как это? — возмутились мы. — Зачем понадобилось профессору превращать ее в рака?

— Он был зол на нее.

Кто-то из нашей компании возмутился:

— Терпеть не могу этих дурацких историй!.. Они так неправдоподобны, нежизненны…

— Простите, сэр, — послышался чей-то голос, и мы тут только заметили мистера Маллинера. — Простите, что я вмешиваюсь в частный разговор, — продолжал он, — но я слышал только ваше последнее замечание, и оно задело меня за живое. Вы говорите — неправдоподобно. Как можем мы с нашим ничтожным опытом ответить на такой вопрос? Почем знать, может быть, вот в эту минуту сотни девушек превращаются в раков? Простите мою горячность, сэр, но мне пришлось много перенести из-за человеческого скептицизма. Мне приходилось встречать людей, отказывавшихся верить истории о моем брате Вильфреде просто потому, что она несколько необычна.

И взволнованный мистер Маллинер потребовал шотландского виски с лимоном.

— Что же такое случилось с вашим братом Вильфредом? Неужели он превратился в рака?

Мистер Маллинер устремил свои детски-чистые голубые глаза на говорившего.

— Нет. Конечно, я мог бы сказать, что он превратился в рака, но я всегда говорю только правду, какой бы она ни была. Нет, раки тут ни при чем. Просто с ним произошла забавная история. Мой брат Вильфред, — рассказывал мистер Маллинер, — самый умный из всей нашей семьи. Еще мальчиком он не раз прожигал на себе одежду кислотами. В университете же он специально занялся химическими изысканиями. В результате еще молодым человеком он прославился как изобретатель таких известных в торговле вещей, как «Магические чудеса Маллинера» — собирательное название для кремов «Смуглая цыганка», «Снег горных вершин» и ряда других чудодейственных препаратов, частью для туалета, частью лечебных, для уничтожения болезней и недостатков кожи.

Конечно, Вильфред был очень занятой человек и, вероятно, именно потому, несмотря на природное обаяние, — свойство всех Маллинеров, — он достиг тридцати одного года, ни разу не вкусив сладостей любви. Он говорил, что у него просто не хватает на это времени.

Но мы, все мужчины, попадаемся рано или поздно, и чем достойнее человек, тем тяжелее его участь. На курорте в Каннах Вильфред встретил мисс Анджелу Пурдю, и она моментально его рокировала. Правда, она была очаровательна, особенно понравилась Вильфреду ее здоровая смуглая кожа. Он сделал предложение и получил согласие. Мисс Анджела спросила его, что больше всего ему в ней понравилось, и Вильфред чистосердечно признался.

— Как жаль, — сказала она, — что загар так скоро сходит. Ах, если бы я знала средство, как его сохранить!

Даже в моменты высоких эмоций Вильфред не переставал быть деловым человеком.

— Вы должны испробовать чудодейственный Маллинеровский крем «Смуглая цыганка», — ответил он. — Небольшая банка стоит полкроны, большая — семь шиллингов шесть пенсов. Зато большая содержит крема в три с половиной раза больше. Употребляется на ночь перед сном и втирается губкой. Мы получили лучшие отзывы о креме от известных аристократок и можем показать их всем желающим в конторе лаборатории.

— В самом деле крем так хорош?

— Это мое изобретение, — скромно сознался Вильфред.

Анджела взглянула на него с обожанием.

— О, какой вы умный! Любая девушка была бы счастлива стать вашей женой.

— О, что вы! — отнекивался Вильфред.

— Однако мой опекун придет в ярость, когда я ему объявлю о нашей помолвке.

— Почему в ярость?

— После дяди я унаследовала большое состояние, и опекун очень хотел бы, чтобы я вышла замуж за его сына Перси.

Вильфред поцеловал ее и сказал с презрительным смешком:

— Ничего, мы его уломаем.

Но через несколько дней после возвращения в Лондон Вильфреду пришлось вспомнить предостережение Анджелы. Он занимался в своей лаборатории, изобретая средство, уничтожающее типун у канареек, как вдруг ему передали визитную карточку. «Сэр Джаспер Ффинч-Ффароумер, баронет» — прочел он.

— Странная фамилия. Пригласите сюда этого джентльмена, — сказал он.

Вошел очень толстый пожилой человек с широким розовым лицом. Обычно такие лица бывают жизнерадостны, но в настоящий момент лицо это имело озабоченное выражение.

— Сэр Джаспер Финч-Фароумер? — спросил Вильфред.

— Ффинч-Ффароумер, — поправил гость, чутким ухом уловивший покражу двух «ф».

— Очень рад. Чему я обязан честью…

— Я опекун Анджелы Пурдю.

— Очень рад. Не хотите ли виски с содой?

— Нет, благодарю. Я трезвенник. С тех пор, как я увидел, что алкоголь способствует увеличению моего веса, я решил от него воздерживаться. Также отказался от супа, картофеля, масла и всякого рода… Однако, — вдруг спохватился он, и в глазах его потухли фанатические огоньки, какие бывают у всякого толстяка, описывающего свою систему диеты, — я отвлекся в сторону и отнимаю у вас понапрасну время. Я к вам с поручением, мистер Маллинер. От Анджелы.

— От моей Анджелы! — воскликнул Вильфред. — Сэр Джаспер, я ее люблю и с каждым днем все больше и больше.

— Вот как? — сказал баронет. — Я пришел передать вам, что между вами все кончено.

— Что кончено?

— Все кончено. Она просила меня отправиться к вам и объявить, что она отказывается от брака с вами.

Зрачки Вильфреда угрожающе сузились. Он не забыл, что говорила Анджела об опекуне и его сыне. Он пытливо посмотрел на баронета. Он читал много детективных романов, где именно такого рода добродушные, краснолицые толстяки оказываются тайными злодеями.

— Неужели? — холодно ответил он. — Я предпочел бы получить ту же информацию непосредственно из уст самой мисс Пурдю.

— Она и видеть вас не хочет. Однако, несмотря на ее антипатию к вам, я принес вам письмо от нее. Вы узнаете почерк?

Вильфред взял письмо. Несомненно, это — почерк Анджелы. И смысл письма совершенно ясен. Но, возвращая письмо, Вильфред все же презрительно процедил сквозь зубы:

— Бывает, что письма пишутся под давлением.

Баронет побагровел:

— Что вы хотите этим сказать, сэр?

— То, что я уже сказал.

— Вы клевещете!

— Может быть.

— Стыдно, сэр.

— Вам стыдно! — возразил Вильфред. — А если вам угодно знать, что я о вас думаю, то знайте: ваша великолепная фамилия пишется через одно «ф», как и у других. Баронет повернулся и вышел, не сказав ни слова.

Вильфред, посвятивший свою жизнь химии, был человеком дела, а не мечтателем.

Как только посетитель вышел, он понесся в клуб, где с помощью толстого справочника немедленно установил, что сэр Джаспер проживает в Йоркшире в Финч-Холле, где должна находиться и Анджела.

Да, несомненно, она была в заключении. Несомненно, письмо написано ею под угрозой… Вильфред вспомнил какой-то детективный роман, где зверь-опекун угрожал беззащитной сироте кинжалом… Возможно, что баронет действовал таким же образом. Значит, жизнь его возлюбленной в опасности — необходимо его немедленное вмешательство… Вильфред, не теряя времени, сел в поезд и к вечеру прибыл в имение сэра Джаспера. Всю ночь Вильфред, как тень, бродил вокруг дома баронета… Вдруг из окна до него донесся протяжный стон. Вильфред замер и прислушался. Ему почудилось, что там плакала женщина.

Вильфред провел бессонную ночь, но наутро разработал план действий. Я не буду утомлять вас описанием тонких продуманных ходов, благодаря которым он свел знакомство с камердинером баронета, завсегдатаем деревенского трактира, и уговорами и пивом снискал его дружбу. Через неделю Вильфред подкупил камердинера, который, сославшись на внезапную болезнь тетки, спешно оставил место, рекомендовав в качестве заместителя своего кузена.

Вы, конечно, уже догадались, что этим кузеном оказался Вильфред. Но он больше не походил на молодого ученого, который произвел революцию в химии, доказав месяца за три до того, что

Зная, что он пускается в довольно рискованное предприятие, Вильфред перед отъездом из Лондона сходил к известному костюмеру и купил рыжий парик. На всякий случай он запасся также синими очками, но потом сообразил, что слуга в синих очках может вызвать подозрения. Поэтому он надел парик, сбрил усы и подверг свою физиономию легкому втиранию крема «Смуглая цыганка». В таком виде Вильфред явился в Финч-Холл.

Снаружи Финч-Холл походил на одну из тех мрачных усадебных построек, которые романисты любят называть замками. Такие дома, кажется, существуют специально для того, чтобы в них совершались кошмарные преступления и бледные привидения слонялись в лучах лунного света.

При первом осмотре дома Вильфред мог бы указать не меньше дюжины уголков и закоулков, где, по всем вероятиям, совершались или должны совершиться чудовищные преступления. В таком доме вороны должны каркать в саду перед смертью владельца, а летучие мыши стаями вылетать из амбразуры потайного окошка.

Что же касается населения дома, то оно во всех отношениях подходило к его мрачному обличью. Прислуга состояла из старухи-кухарки, которая со своими кастрюлями походила на ведьму из «Макбета», и дворецкого Мюргетройда, огромного мрачного верзилы; на одном глазу у него была черная повязка, в другом же светилась скрытая злоба.

Многие бы растерялись, попав в такое общество, но только не Вильфред Маллинер. Как и все Маллинеры, он был храбр, как лев, и решил выжидать удобного случая. Вскоре его бдительность была вознаграждена.

Однажды, слоняясь по мрачным коридорам, он увидел, что сэр Джаспер поднимается наверх по лестнице с подносом в руках. На подносе стояли прибор, полбутылки белого вина, перец, салат и еще что-то под салфеткой, что Вильфред, обладавший профессионально тонким обонянием, признал за котлету.

Крадучись, Вильфред последовал за баронетом. Сэр Джаспер остановился перед дверью на втором этаже и постучал. Дверь приоткрылась, из щели высунулась рука, взяла поднос и исчезла. Дверь захлопнулась, и баронет пошел обратно.

Вильфред вернулся на кухню. Наконец-то он увидел то, чего добивался.

— Где вы были? — спросил подозрительно дворецкий.

— Так, знаете, тут и там, — беспечно махнул рукой Вильфред.

— Вам лучше не болтаться зря по дому, — грозно заявил Мюргетройд. — Здесь есть вещи, которых не следует видеть.

— Угу! — добавила кухарка, роняя ложку в кастрюлю.

Вильфред невольно вздрогнул.

Все же он узнал, по крайней мере, что его Анджелу не морят голодом: котлеты пахли удивительно вкусно. Вильфред с грустью подумал, что ей придется есть котлеты еще несколько дней, пока он не разыщет ключ и не выпустит на свободу.

Труднее всего было найти ключ. Вечером, пока баронет ужинал, Вильфред тщательнейшим образом обыскал его спальню. Он не нашел ничего и с грустью должен был признаться, что, очевидно, баронет носит ключ при себе.

Как же достать ключ?

Вильфред не пал духом. Во-первых, он происходил из рода Маллинеров, славящихся находчивостью, а во-вторых, у него был незаурядный талант изобретателя: ведь он первый нашел, что если смешать окись свинца с поташем, прибавить несколько капель тринитротолуола и налить старого бренди, то смесь эта отлично сойдет в Америке за французское шампанское по сто пятьдесят долларов за ящик.

Было бы утомительно и для вас, и для меня анализировать душевное состояние молодого человека в течение всей следующей недели. Жизнь не всегда солнечна! А рассказывая эту историю, подлинный кусочек жизни, надо уделять внимание не только свету, но и тени. Не стану утомлять вас описанием тех чувств, которые обуревали Вильфреда. День проходил за днем, а ключ не находился. Вы поймете, что должен был переживать глубоко любящий человек, зная, что его возлюбленная скучает взаперти на втором этаже и принуждена питаться котлетами.

Вильфред похудел, у него ввалились глаза и выступили скулы; он потерял в весе. И это было так заметно, что однажды вечером баронет обратился к нему с вопросом:

— Послушайте, Стрэкер («Стрэкер» был псевдоним Вильфреда), как вам удается так худеть? Судя по отчетам кухарки, вы едите, как голодающий эскимос, и сбавляете в весе. А я вот никак не могу похудеть. Я изгнал из обихода жиры и картофель, пью на ночь какую-то кислятину и, черт побери, сегодня утром обнаружил, что прибавил за день в весе шесть унций. В чем тут дело?

— Да, сэр, — механически ответил Вильфред.

— Какого черта вы хотите сказать этим «да, сэр»?

— Нет, сэр.

Баронет печально пробормотал:

— Я изучал этот вопрос… Видели вы когда-нибудь толстяка камердинера? Конечно, нет. В природе не существует толстых камердинеров. А между тем камердинеры постоянно жуют. Они едят целый день и остаются худыми, как стручок, а я годами сижу на диете и вешу двести шестьдесят фунтов и отпускаю третий подбородок. Не правда ли, это странно, Стрэкер?

— Да, сэр Джаспер.

— Послушайте, что я вам скажу. Я выписал из Лондона рекламируемый аппарат: комнатная турецкая баня. Попробую бороться с жиром при помощи пара.

Турецкая комнатная баня скоро прибыла, и баронет сам занялся ее сборкой. Через три дня Мюргетройд растолкал вечером Вильфреда, дремавшего в кухне.

— Эй, вставайте! Сэр Джаспер зовет вас.

— Зовет меня? — проснулся Вильфред.

— И очень громко.

В самом деле, из верхних помещений дома слышались крики, похожие на вопль умирающего. Вильфред решил, что жестокий тиран умирает от заворота кишок, и бросился по лестнице. Влетев в спальню, он увидел багровое лицо баронета, торчащее из ящика турецкой комнатной бани.

— Наконец-то вы явились! — завопил сэр Джаспер. — Что вы сделали, когда посадили меня в эту дьявольскую штуку?

— Ничего, кроме точного выполнения правил печатного руководства, сэр. Согласно руководству, я соединил провод А с кнопкой Б, нажал рычаг В…

— К черту рычаги!.. Я не могу вылезти отсюда… Что-то сломалось…

— Как не можете? — воскликнул Вильфред.

— Не могу. А этот проклятый аппарат греет, как котел в аду. Я сварюсь заживо!

Внезапно счастливая мысль пришла в голову Вильфреда.

— Я могу освободить вас, сэр Джаспер.

— Так поскорее, черт возьми!

— Но при одном условии… Гм… Во-первых, вы мне передаете ключ.

— Тут нет никакого ключа, идиот! Тут нет замка. Если вы надавите кнопку Д и повернете рычажок Г…

— Ключ от той комнаты, где заперта мисс Анджела.

— Что вы там болтаете?

— Я объясню вам, сэр Джаспер Ффинч-Ффароумер. Я — Вильфред Маллинер.

— Не валяйте дурака! Он брюнет, а вы рыжий…

— На мне парик, — и Вильфред погрозил пальцем баронету. — Имейте в виду, сэр Джаспер, что я следил за каждым вашим шагом. А теперь я вам объявляю шах. Давайте ключ, да поскорее! Я вырву ее из ваших жадных когтей, увезу из этого проклятого гнезда и обвенчаюсь с ней.

Несмотря на страдания, на багровом лице сэра Джаспера заиграла зловещая усмешка.

— А ну-ка, попробуйте!

— И попробую!

— Попробуйте!

— Давайте ключ.

— Ключ торчит в двери, болван.

— Ха-ха…

— Нечего говорить «ха-ха»! Ключ в двери с внутренней стороны у Анджелы.

— Глупости! Вы мне не лгите! Если не дадите ключа, я пойду и сломаю дверь.

— На здоровье! Ха-ха! — захохотал баронет, наливаясь кровью. — И послушайте, что она вам скажет. Вильфред бросился к двери.

— Эй, вы! — завопил баронет. — Выпустите меня!

— Сейчас, — ответил Вильфред. — Сидите смирно!

И выбежал в коридор.

— Анджела! — закричал он, потрясая дверь, — Анджела!

— Кто там? — ответил печальный, знакомый голос. — Это я, Вильфред! Я сейчас взломаю дверь. Отойдите в сторону.

Он отступил на несколько шагов и грудью бросился на дверь. Раздался треск, замок отскочил, и Вильфред очутился в комнате, где было совершенно темно.

— Анджела, где вы?

— Я здесь. И я хотела бы знать, как вы осмелились явиться сюда после моего письма? Вообще некоторые люди не умеют себя вести, — холодно ответила девушка.

Вильфред замер.

— Письмо? — пробормотал он. — Значит, вы написали это письмо?

— И готова написать еще десять таких же.

— Но… но… значит, вы меня не любите, Анджела?

Из темноты послышался горький смех.

— Любить вас? Любить человека, рекомендовавшего мне Маллинеровский крем «Смуглая цыганка»?

— Что вы хотите этим сказать?

— Сейчас узнаете, Вильфред Маллинер, взгляните на дело своих рук.

При свете электричества Вильфред увидел Анджелу, — чудесная, величественная фигура, ослепительная красота, если бы не лицо, все покрытое пятнами.

Вильфред смотрел на нее с изумлением. Ее лицо было наполовину белое, наполовину коричневое, и на бледных щеках темнели пятна цвета сепии, как отпечаток грязных пальцев на книге из библиотеки.

— Да, — продолжала Анджела, — вот что вы со мной сделали, Вильфред Маллинер, вы и ваше дьявольское снадобье «Смуглая цыганка». Я послушалась вашего предательского совета, купила большую банку крема за семь шиллингов шесть пенсов, и вот результат моей доверчивости. Через двадцать четыре часа после первого втирания я смело могла принять ангажемент в цирк в качестве Пятнистой Принцессы с островов Фиджи. Я скрываюсь от людей здесь, в моей спальне. И потом (ее голос дрогнул) — моя борзая лизнула меня и чуть не сдохла, а болонка Понто с испуга от моего вида заболела и лежит у ветеринара. Это вы, Вильфред Маллинер, единственная причина всех моих несчастий.

Другой был бы подавлен этим градом обвинений, но Вильфред только улыбнулся.

— Все в порядке, — ответил он. — Я забыл вас предупредить, дорогая, что такие вещи иногда случаются с людьми с очень нежной кожей. Все пятна мгновенно пройдут, если вы помажетесь «Снегом горных вершин», — четыре шиллинга банка.

— Вильфред! Это правда?

— Истинная правда, дорогая моя. И неужели только это и стоит между нами?

— Нет! Не только это! — раздался громовой бас. Вильфред привскочил. В дверях стоял баронет Джаспер, живописно драпируясь в мохнатую простыню. За ним стоял в угрожающей позе Мюргетройд с длинным хлыстом.

— Вы не ожидали встретить нас? — насмешливо спросил баронет, надевая пенсне.

— Особенно в таком виде в присутствии женщины! — рявкнул Вильфред.

— Не обращайте внимания на мой костюм, Мюргетройд, делайте свое дело!

Лакей, зловеще ухмыляясь, вошел в комнату.

— Постойте! — закричала Анджела.

— Я еще и не начинал, мисс, — ответил дворецкий.

— Вы не посмеете тронуть Вильфреда! Я люблю его!

— Что? — закричал сэр Джаспер. — После всего случившегося?

— Да. Он мне все объяснил.

Баронет свирепо блеснул стеклами пенсне.

— Все? А не объяснил ли он, почему оставил меня жариться на адском огне в этой турецкой бане? Я уже начинал испускать клубы пара, когда верный Мюргетройд, услышав мои крики, прибежал ко мне на помощь…

— …Хотя это и не мое дело, — добавил дворецкий.

Вильфред смело посмотрел на багрового баронета.

— Если бы, — сказал он, — вы испробовали Маллинеровский «Редук-о», признанное всеми авторитетами средство от полноты, пачка таблеток — три шиллинга и в жидком виде — пять шиллингов шесть пенсов флакон, — вам не нужны были бы мучительные турецкие бани. Маллинеровский «Редук-о» не содержит вредных ингредиентов, состоит исключительно из экстрактов лекарственных трав, гарантирует и способствует похуданию, без всяких явлений слабости и изнурения, не меньше двух фунтов в неделю. Употребляется аристократией, много хвалебных отзывов. Можно видеть в конторе…

Глаза баронета прояснились.

— Это верно? — прошептал он.

— Как дважды два.

— С гарантией?

— Все Маллинеровские препараты гарантированы.

— О, мой дорогой! — вскричал баронет. — Берите ее! Она ваша! Благословляю вас!

— А не знаете ли вы, сэр, средства против подагры? — проскрипел Мюргетройд.

— Маллинеровский «Из-о» излечивает самые застарелые случаи в шесть дней с ручательством.

— Желаю вам счастья, сэр, — всхлипнул дворецкий. — Где я могу достать это средство?

— Во всех аптеках. Обращайте внимание на собственноручную подпись изобретателя. Остерегайтесь подделок.

— Что же еще добавить? Мюргетройд теперь самый расторопный дворецкий во всем Йоркшире. Сэр Джаспер сейчас весит менее двухсот фунтов и подумывает уже об охоте на лисиц. Вильфред и Анджела — муж и жена. У них двое детей: один — мальчик, белее снега горных вершин, другая — девочка, смуглая, как цыганка.

Мистер Маллинер допил шотландское виски, пожелал всем спокойной ночи и вышел.

Все молчали, пораженные его рассказом. Потом кто-то поднялся первым и сказал: «Доброй ночи». Мы разошлись.

Мисс Постлетвейт, наша обаятельная и бдительная кельнерша, шепнула нам, что джентльмен, сидящий в углу, — американец.

— Приехал из Америки, — пояснила она.

— Из Америки? — откликнулись мы.

— Из Америки, — подтвердила мисс Постлетвейт. — Он — американец.

Мистер Маллинер поднялся со старомодной грацией. Не часто нам приходится видеть американцев в нашем ресторанчике «Энглер-Рест»; поэтому мы их приветствуем и стараемся им доказать, что пожатие рук через океан не одна только фраза.

— Добрый вечер, сэр, — сказал мистер Маллинер. — Не угодно ли вам присоединиться к нашей компании?

— Вы очень любезны, сэр.

— Мисс Постлетвейт, три кружки. Я слышал, что вы из-за границы, сэр? Как вам понравилась наша провинция?

— Очень. Но, конечно, ее не сравнить с нашим штатом.

— Каким штатом?

— С Калифорнией, — гордо ответил американец. — Калифорния — жемчужина Соединенных Штатов. С лазурным морем, с величественными холмами, с вечным блеском солнечных дней и пылающими, как пламя, цветами — Калифорнию не сравнить ни с чем. Населенная мужественными мужчинами и женственными женщинами, она…

— Да, Калифорния недурная страна, — прервал его разглагольствования мистер Маллинер, — если бы только там не было землетрясений…

Наш собеседник подскочил, точно укушенный змеей.

— Землетрясений никогда не бывает в Калифорнии, — возмутился он.

— А в 1906 году?

— Было не землетрясение, а большой пожар.

— А я слышал, что землетрясение, — пожал плечами мистер Маллинер. — Мой дядя Вильям в то время жил в Калифорнии и часто потом рассказывал мне, что благодаря землетрясению он женился…

— Никакого землетрясения не было, один пожар.

— Позвольте я вам расскажу все по порядку.

— Буду очень рад выслушать ваш рассказ о пожаре Сан-Франциско, — вежливо ответил американец.

— Мой дядя Вильям, — начал мистер Маллинер, — в то время возвращался с Востока. Коммерческие дела Маллинеров были всегда связаны с дальними странами, и ему пришлось побывать в Китае по делам чайных плантаций, акции которых он имел. Он думал проехать в Сан-Франциско и пересечь континент по железной дороге. Особенно хотелось ему взглянуть на город Большой Каньон в штате Аризона. Когда же он узнал, что и мисс Миртль Бэнкс имеет тоже намерение, то ему стало ясно, что их души родственны и что он немедленно предложит ей руку и сердце.

Мисс Миртль Бэнкс была его спутницей по пароходу от самого Гонконга, и день ото дня Вильям Маллинер все больше и больше в нее влюблялся. Наконец, в последний день путешествия, когда они входили в Золотые Ворота, он сделал ей предложение.

Я не знаю содержания его предложения, но знаю дядино красноречие. Все мы, Маллинеры, неплохие ораторы, а для такого случая дядя, разумеется, старался не ударить лицом в грязь. Когда, наконец, он замолчал, девушка была тронута. Она смущенно смотрела в воду, потом обернулась к дяде.

— Мистер Маллинер, — сказала она, — я очень польщена и горжусь вашим предложением. (В те времена, сэр, женщины еще говорили таким языком.) Вы оказали мне величайшую честь, которую только может оказать мужчина женщине. И все-таки…

У Вильяма екнуло сердце. Он не любил слова «все-таки».

— Уже есть другой? — пробормотал он.

— Да, есть другой. Мистер Франклин уже сделал мне предложение сегодня утром, и я ответила ему, что подумаю.

Наступило неловкое молчание. Вильям закусил губу: не зря, значит, он недолюбливал этого Франклина. Он всегда чувствовал в Десмонде Франклине своего соперника. Франклин был один из тех наглых, самоуверенных парней, которые в изобилии встречаются на Востоке и которые любят с многозначительным видом стоять на корме и молча жевать свои усы. Когда же девушки спрашивают их, о чем они думают, то они обычно вздыхают и говорят, что этот кровавый закат напомнил им день, когда они голыми руками задушили четырех пиратов, чтобы спасти своего доброго старого друга, какого-нибудь Туппи Смитерса.

— Мистер Франклин — необыкновенный человек, — продолжала Миртль Бэнкс. — Мы, женщины, обожаем таких смелых, энергичных людей. Разве может женщина устоять перед человеком, который однажды убил перочинным ножом двух акул?

— Неужели он вам это рассказывал? — усомнился Вильям.

— Не только рассказывал, даже показывал перочинный нож, — ответила девушка. — Кроме того, он убил из ружья трех львов.

Вильям приуныл, но не сдавался.

— Не спорю, может быть, он и совершил эти подвиги, — ответил он, — но какое это имеет значение для брака? Допустим, что он убил акулу перочинным ножом, но ведь от хорошего мужа требуются совсем другие качества. Будь я девушкой, я бы больше ценил в мужчинах спокойствие и положительность. Видели вы, как я принимал участие в беге с ложкой и яйцом по палубе? Тут, как в микрокосме, проявились все качества, нужные примерному мужу: хладнокровие, самообладание и сдержанная храбрость. Человеку, который два раза пронес вокруг качающейся палубы яйцо в ложке, можно доверить свою судьбу безбоязненно.

Девушка как будто заколебалась.

— Хорошо, я подумаю, — сказала она.

— Ну, разумеется, — ответил Вильям. — Вы позволите мне встречаться с вами в отеле, когда съедем на берег?

— Конечно. И если… я хочу сказать, что бы ни случилось — я всегда буду считать вас своим другом.

— Н-да, — недовольно промычал Вильям.

Три дня, которые мой дядя Вильям провел в Сан-Франциско, показались ему мало приятными, так как Десмонд Франклин остановился в том же отеле, где и мисс Бэнкс. Вильям часто виделся с девушкой и провел с ней немало дивных часов в парке Золотых Ворот и в «Клифф-Хаузе», наблюдая за чайками, реющими над скалами. Но вечером на третий день Вильяма постигла неудача.

— Мистер Маллинер, — сказала Миртль Бэнкс, — я хочу вам кое-что сообщить.

— Все, что угодно, — нежно прошептал Вильям, — только не о том, что вы решили выйти замуж за кровожадного Франклина.

— Именно это-то я и хочу вам сообщить. Я не могу допустить, чтобы вы его называли кровожадным. Он замечательный человек!

— Когда вы решились на этот необдуманный шаг?

— Час тому назад. Мы с ним гуляли в саду, и случайно зашел разговор о носорогах. Он рассказал мне, что однажды, спасаясь от носорога в Африке, он взобрался на дерево и остался жив только потому, что насыпал перец в глаза своему преследователю. К счастью, Франклин завтракал, когда на него напал носорог, и держал в руках яйцо вкрутую и баночку с перцем. Услышав об этом приключении, я, как Дездемона, «его за муки полюбила, а он меня за состраданье к ним». Наша свадьба состоится в июне.

Вильям Маллинер заскрежетал зубами от ярости.

— Я лично нахожу, — проговорил он, — что только что рассказанная вами охотничья история рисует вашего Франклина в самом странном, я бы сказал, подозрительном свете. Из его же собственных слов можно заключить, что основной чертой его характера является жестокое обращение с животными. Создается такое впечатление, что Франклин просто не может видеть носорога или кого-нибудь из наших бессловесных друзей, чтобы не причинить им какой-нибудь гадости. Я бы не хотел вас разочаровывать, но должен вам прямо сказать: если ваш брак осуществится, то ваши дети будут очень жестоки, будут мучить кошек и привязывать жестянки к собачьим хвостам. Послушайте моего доброго совета, напишите этому человеку коротенькую записку с извещением, что вы передумали.

Девушка поднялась и с достоинством сказала:

— Я не прошу вашего совета, мистер Маллинер. И я не передумала.

Дядя Вильям был ошеломлен. Он ловил мисс Миртль Бэнкс во всех темных уголках отеля и бормотал несвязные извинения. Но она оставалась непоколебима. Однажды она указала ему на вращающуюся дверь отеля и сказала:

— Оставьте меня, мистер Маллинер! Вы старались очернить человека, гораздо более достойного, чем вы; я не хочу видеться с вами. Уходите!

Вильям машинально пошел. И так велико было его смятение, что он сделал не меньше одиннадцати кругов во вращающейся двери, прежде чем его извлек оттуда швейцар.

— Я бы освободил вас и раньше, сэр, — говорил швейцар, осторожно выводя его на улицу, — но мы с клерком побились об заклад, и я выиграл, ставя на десять кругов. Конечно, мне пришлось подождать до полных одиннадцати, чтобы не было потом спора.

Вильям грустно посмотрел на швейцара.

— Послушайте, — сказал он.

— Что, сэр?

— Скажите мне… Предположим, что единственная девушка, которую вы любили, ушла от вас и полюбила другого. Что бы вы стали делать?

Швейцар задумался.

— Правильно ли я вас понял, сэр? У меня самого когда-то была такая же история с Джен. Она объявила мне, что выходит замуж за другого.

— То же и со мной.

— Тогда очень просто. Ясно, что надо делать. Я завернул бы на вашем месте за угол и хорошенько бы выпил в кабачке Майка.

— Выпить?

— Да, сэр. Только как следует!

— Где, вы говорите?

— В кабачке Майка, сэр. Тут, недалеко за углом. Лучшее средство, сэр!

Вильям поблагодарил за совет и вышел на улицу.

Вильям Маллинер ни разу в жизни не пробовал алкоголя. Он дал торжественную клятву своей матери не вкушать ничего спиртного до двадцати одного или сорока одного года, — точно он не мог вспомнить, до какого. Теперь ему исполнилось двадцать девять лет. Он не хотел обманывать мать, но она, разумеется, не могла предвидеть таких обстоятельств, когда выпивка становится совершенно необходимой. Вильям устремил глаза к небу и мысленно услышал слова матери:

«Что же делать, мой сын? Иди».

Он остановился у дверей ярко освещенного кабачка.

С минуту он колебался. Но внезапная боль в сердце потребовала немедленного излечения, и он распахнул дверь. У длинной, высокой стойки стояли в ряд посетители, положив локти на деревянные перила и поставив одну ногу на медную решетку внизу. За прилавком возвышалась верхняя половина туловища самого симпатичного и добродушного человека из всех, когда-либо встречавшихся Вильяму. У него было широкое красное лицо и белая куртка. Он весело посмотрел на вошедшего Вильяма.

— Это кабачок Майка? — спросил Вильям.

— Да, сэр, — ответила белая куртка.

— Вы сами и есть Майк?

— Нет, сэр. Я его доверенный представитель и имею все полномочия действовать от его имени. Чем я могу быть вам полезен?

Он обращался с Вильямом почтительно-ласково, как старший брат. Вильям положил, как все, локоть на стойку, поставил ногу на медную решетку и сказал с дрожью в голосе:

— Предположим, что любимая девушка выходит замуж за другого, — что, по-вашему, следует делать?

Белая куртка подумала и ответила:

— Конечно, мое мнение не обязательно ни для кого; это, так сказать, профессиональный взгляд на вещи. Все же я думаю, что вам следует попробовать ликер «Динамитные капли».

Один из граждан, красивый черноглазый юноша, не брившийся с прошлого вторника, покачал недоверчиво головой.

— Дайте ему лучше настойку «Страна сновидений».

Другой посетитель в фуфайке и драной кепке тоже высказал свое особое мнение:

— А по-моему, нет ничего лучше «Радости могильщика».

Все посетители оказались такими милыми людьми и так горячо принимали к сердцу горе Вильяма, что он затруднялся сделать выбор. Поэтому он дипломатично разрешил задачу, заказав все три напитка один за другим.

Результат оказался немедленный и потрясающий. Выпив первый стакан, Вильям почувствовал, как шумная факельная процессия с пением и грохотом проследовала через его горло прямехонько в желудок. Второй стакан прошел за первым, как поток раскаленной лавы, и помог движению процессии, прибавив к ней веселый оркестр из медных инструментов. После же третьего стакана в голове Вильяма зажегся фейерверк.

Вильям почувствовал себя лучше не только нравственно, но и физически. Он стал казаться себе выше, крепче и значительнее. Измена Миртль Бэнкс больше уже не мучила его.

— В конце концов, — говорил он черноглазому юноше, — что такое Миртль Бэнкс? Не губить же из-за нее всю жизнь? — И, подумав, обратился к белой куртке: — Что вы мне посоветуете еще?

Тот крепко задумался, подперев щеку кулаком.

— Я вспоминаю, — наконец, проговорил он, — что мой брат Эльмер после измены своей невесты пил «Спелую рожь». Да, сэр, он пил «Спелую рожь». — «Я потерял мою девушку, — говорил он, — и буду пить „Спелую рожь“, пока не забуду ее». Вот что говорил Эльмер. Да, сэр, «Спелую рожь»!

— А скажите, — нерешительно спросил Вильям, — надежный ли он человек, можно ли положиться на вашего брата?

— Он имел самую лучшую утиную ферму в Иллинойсе, сэр.

— Тогда другое дело, — ответил Вильям. — Что хорошо для него, то не повредит и мне. Будьте так любезны спросить этих джентльменов, что им хочется выпить, и дайте мне «Спелую рожь».

Белая куртка повиновалась, и Вильям, выпив пинты две странного напитка на пробу, объявил, что «Спелая рожь» ему нравится, и заказал еще. Потом, опоражнивая пинту за пинтой, стал обходить посетителей, хлопая их по плечу, дружески толкал в бок и спрашивал каждого, как его зовут. Потом взобрался на прилавок и, приняв позу оратора, заявил:

— Я прошу вас всех, джентльмены, приехать погостить ко мне в Англию. Никогда в жизни я не встречал более приятных людей: вы все мне дороги и близки, как родные братья. Приезжайте же ко мне! Особенно мне хотелось бы видеть вас, — обратился он к верзиле в фуфайке.

— Спасибо, — ответил верзила.

— Что вы сказали? — вдруг насторожился Вильям.

— Я сказал: спасибо, — повторил верзила в фуфайке. Вильям снял пиджак и отстегнул манжеты.

— Джентльмены, призываю вас в свидетели, — спокойно сказал он, — я жестоко оскорблен этим джентльменом. Я вовсе не задира, но если ему нужен хороший урок, то он его получит. Я не потерплю таких насмешек от фуфайки.

Вильям Маллинер спрыгнул с прилавка, схватил верзилу за глотку и ударил его в правое ухо. Последовала общая свалка. Все старались ухватить Вильяма за шиворот и поймать его за брюки. Вдруг Вильям почувствовал ощущение полета и перемену спертого воздуха на свежий.

Он увидел, что сидит на мостовой перед кабачком. Из дверей просунулась чья-то рука и выбросила его шляпу. Вильям остался наедине с ночью и своими мыслями. Его лучшие друзья, там, в кабаке, предали его, выкинув на мостовую! Несколько минут Вильям сидел и горько плакал.

Потом поднялся и с осторожностью передвинул одну ногу; затем переместил вторую весьма неуверенно, затем опять первую и, качаясь, поплелся к своему отелю.

На углу он остановился. Справа тянулся ряд низких подоконников. Он припал к одному и передохнул.

Вильям стоял перед коричневым каменным домом, предназначенным, очевидно, для приема временных жильцов за недорогую плату. И в самом деле, немного сосредоточившись, Вильям разобрал вывеску:

«Театральные меблированные комнаты миссис О'Бриен. Чеки не принимаются. Все удобства!»

Но Вильям так и не понял смысла вывески. Глаза его стали слипаться. И, уткнувшись в подоконник, он крепко заснул.

Разбудил Вильяма яркий свет, бьющий в глаза. Он увидел сквозь освещенное окно столовую. Длинный стол был накрыт к ужину, газовые рожки освещали стеклянную посуду и металлические ножи и вилки. Вильям вдруг пришел в умиление. Горячая волна нежности и жалости к самому себе залила его сердце. Он стоял, положив голову на подоконник, и тихо плакал. Ах, у него никогда не будет собственного угла, такого уютного и простого! Если бы Миртль Бэнкс не отказала ему, он постарался бы устроить свой дом. Но она отказала ему, и никогда, никогда у него не будет своего угла. Эту негодяйку Миртль Бэнкс просто нужно бы хорошенько отлупить!

Эта мысль понравилась Вильяму. Ему стало лучше, и головная боль прошла. Ноги окрепли, и он мог двигаться. Он решил пойти и отлупить Миртль Бэнкс.

Вильям уже готов был двинуться, как вдруг в столовую вошла горничная-негритянка и водрузила на стол огромную дымящуюся кастрюлю с супом. Потом вошла толстая рыжая женщина и села перед кастрюлей.

Вильям стал смотреть в окно. К чему ему торопиться? Ведь отель недалеко, и комната Миртль как раз напротив его комнаты. В любой момент он может явиться к ней и свести счеты. Теперь же ему некогда! Миртль подождет.

Дверь в столовую распахнулась, и в комнату вошла целая процессия карликов. Вильям вцепился в подоконник и широко раскрыл глаза.

Шествие открывал пожилой человек в клетчатом костюме с гвоздикой в петлице. Ростом он был всего в три фута шесть дюймов, но благодаря военной выправке и гордо закинутой голове он казался несколько выше. За ним выступил молодой человек в очках ростом в три фута четыре дюйма. А за ними гуськом шестеро других, все ниже и ниже ростом; процессию заключал толстяк в бумажном костюме и ночных туфлях ростом не более двух футов восьми дюймов.

Карлики заняли места вокруг стола и принялись за ужин. Толстяк в бумажном костюме снял туфли, распустил пояс и, постукав ножом и вилкой, облизнулся и принялся за еду.

Вильям Маллинер отшатнулся от окна в ужасе. А между тем дело было очень просто. В нескольких шагах от него висела афиша о труппе лилипутов Мерфи.

Вильям афиши не заметил и поплелся к отелю. Он увидел в зале Миртль Бэнкс, поглощенную беседой с Франклином, но теперь он уже раздумал сводить с ней счеты. Вильям поднялся в свою комнату, разделся и лег в постель. Он был слишком поглощен своими мыслями, чтобы выключить свет, и смотрел на ярко освещенный лепной потолок.

Разумеется, размышлял он, у матери были веские основания брать с него клятву. Может быть, она помнила какое-нибудь темное семейное предание, какую-нибудь трагедию в роду Маллинеров. Может быть, кто-нибудь из его предков допился до сумасшествия, и мать хотела предостеречь его, Вильяма, от такой же ужасной судьбы. С чего начинается сумасшествие? Говорят, с галлюцинаций. Неужели…

Вдруг Вильям присел на постели в холодном поту. Ему показалось, что часть лепного потолка вдруг отделилась и с грохотом шлепнулась на пол.

Вильям Маллинер тупо уставился в потолок. Он отлично сознавал, что это только галлюцинация, и не заметил, что над ним в потолке зияла дыра, футов шести в диаметре, а внизу на ковре лежала куча штукатурки.

Затем началась галлюцинация слуха. С улицы послышался грохот, в коридоре — гул от бегущих ног. Все кругом наполнилось лязгом, грохотом и воем. Вильям похолодел. Сомнений нет — он сходит с ума.

А что если… Может быть, тогда рассеется ужасная галлюцинация? Вильям осторожно слез с постели, ткнул пальцем в известку и с ужасом отдернул руку. У него галлюцинация не только зрения и слуха, но и осязания… О, зачем он нарушил клятву своей покойной матери!

Когда он взобрался обратно на постель, то ему показалось, что рухнули сразу две стены. Он закрыл глаза и крепко заснул. Во сне ему показалось, что обрушилась и третья стена.

Все мы, Маллинеры, любим поспать. Прошло много часов, прежде чем Вильям проснулся. Ночные кошмары исчезли, и теперь, несмотря на головную боль, он не сомневался, что видит вещи так, как они есть.

То, что он увидел, не может быть остатками ночного кошмара. Где восемь часов тому назад была стена, теперь вообще ничего не было, и яркие лучи солнца падали с неба на его кровать. Потолок лежал на полу, и из всей мебели каким-то чудом уцелела только его кровать.

— О, мистер Маллинер! — послышался вдруг женский голос.

Вильям обернулся и, будучи, как и все мы, Маллинеры, весьма скромным человеком, зарылся в одеяло. Миртль Бэнкс в его комнате!

— Мистер Маллинер!

Вильям осторожно высунул голову и увидел, что положение не так уж непристойно. Миртль находилась не в его комнате, а в коридоре. Правда, стены между коридором и комнатой не существовало, но приличия все же были соблюдены.

— Неужели вы спали? — пробормотала девушка.

— А что? Разве так поздно? — откликнулся Маллинер.

— Как, вы спали, пока продолжалось…

— Что продолжалось?

— Землетрясение!

— Какое землетрясение?

— Землетрясение сегодня ночью.

— Неужели было землетрясение? — удивился Вильям. — Признаться, я ничего не заметил. Я, правда, видел, как упала штукатурка с потолка, и подумал: «А ведь, пожалуй, это похоже на землетрясение». Потом обрушились стены, и я сказал: «Да, как будто землетрясение». Потом я перевернулся на другой бок и заснул. Миртль Бэнкс с восторгом смотрела на Вильяма.

— Вы самый храбрый человек в мире!

Вильям усмехнулся.

— Да, это вам не то, что пырять перочинным ножом акул. Все мы, Маллинеры, таковы. Мы мало говорим, но много делаем.

— Вы герой! — шептала девушка.

— А как вел себя ваш жених во время землетрясения? — небрежно спросил Вильям.

Девушка вздрогнула.

— У меня нет больше жениха, — сказала она.

— Но вы мне сами говорили, что мистер Франклин…

— Между нами все кончено. Вчера ночью, когда началось землетрясение, я кричала и звала его на помощь, а он опрометью бросился спасаться бегством. Я никогда не видела, чтобы человек бежал так быстро. И вот сегодня утром все кончено. — Она горько усмехнулась. — Акулы и носороги! Не верю, не верю, что он может убить акулу.

— Даже если бы и убил? — сказал Вильям. — Разве может выйти хороший муж из человека, который убивает акулу? Нет, хороший муж должен обладать спокойным характером, хладнокровием и любящим сердцем.

— О, вы правы, — мечтательно шепнула девушка.

— Миртль, — сказал Вильям, — я буду таким мужем. Спокойный характер, хладнокровие и любящее сердце к вашим услугам. Согласны?

— Да, — сказала она.

— Такова, — закончил мистер Маллинер, — история моего дяди Вильяма. Теперь вы поймете, почему его старшего сына зовут Дж. С. Ф. З. Маллинер.

— Дж. С. Ф. З?.. Что это значит? — спросил я.

— Джон-Сан-Франциско-Землетрясение Маллинер.

— И все-таки, — упрямо сказал американец, — никакого землетрясения в Сан-Франциско не было, а был только пожар…

Мы сидели в клубе, у камина — генерал Молпус, адвокат Дрискол, Фредди Ффинчффинч и я — когда сыщик Адриан Маллинер негромко засмеялся. Конечно, в той комнате разрешалось курить, а значит — и негромко смеяться.

— А вот скажите, — спросил он, — интересно ли вам лучшее мое дело?

— Нет, — отвечали мы, и он приступил к рассказу.

— Глядя в прошлое, я вижу много удач, которыми скромно горжусь. Все они, бесспорно, занимательны, все требовали труда, но ни одна не приносила мне такой радости, как изобличение Шерлока Холмса, именуемого теперь «Этот мерзавец с Бэкер-стрит».

Генерал взглянул на часы, воскликнул: «Ой, Господи!» и быстро вышел, внезапно вспомнив о назначенной встрече.

— Поначалу, — продолжал Адриан, — у меня почти не было данных. Чтобы взять след, ищейке достаточно понюхать платок или башмак. Меня вдохновляет самый слабый запах несообразности. На сей раз подозрения пробудил финансовый статус Холмса.

Казалось бы, он вынужден считать каждый пенс. Когда мы знакомимся с ним, он, по словам Стэмфорда, «отыскал очень милую квартирку и никак не найдет себе компаньона, а платить за нее ему не по карману»[46]. Знакомый Стэмфорда, Ватсон, снимает вместе с ним «две удобных спальни и просторную, светлую, уютно обставленную гостиную». Конечно, я не жил на Бэкер-стрит в конце прошлого века, но те, кто там жил, заверили меня, что за две комнаты и три еды в день платили фунт в неделю. Быть может, лишняя комната повышала цену; хорошо, пусть будет тридцать шиллингов[47]. Скрупулезно — честный медик аккуратно вносил свою половину. Следовательно, Холмс преспокойно обходился малым. Каждый на его месте старался бы подработать, а он — нет. Возьмем наугад два-три случая. Что вы делаете, Дрискол?

— Ухожу, — ответил адвокат, и действительно ушел.

— Поначалу, — продолжал Адриан, — Ватсон не пользовался гостиной. Холмс принимал там клиентов. Кто же они? «Седой, обтрепанный старик», «старуха в стоптанных туфлях», «носильщик в форменной куртке». Скажем прямо, с них много не возьмешь. Позже — тоже самое: стенографистка, мелкий делец, клерк, толмач, квартирная хозяйка, кэмбриджский студент.

Словом, Холмс не богател, скорее — разорялся. Инспектор пишет ему, что в доме № 3 на Лористон-гарденс произошла скверная история» и почтительно просит о помощи.

Холмс нанимает кеб и едет в Брикстон, посылает длинную телеграмму, нанимает целую ораву грязных оборванных мальчишек и каждому дает по шиллингу. Дает он и полсоверена констеблю. Как видим, расследование стоит больше, чем жилье, а на Грегсон затрат не возместит, ибо он, по словам того же Холмса, весьма прижимист.

Грегсон… Лестрейд… Клиенты… Я думал о них и думал, пока меня не осенило. Да это же актеры! Их цель — обмануть простодушного Ватсона. Что сказал бы себе обычный сыщик, прежде, чем начать дело? Он сказал бы: «Что оно даст? Возьму-ка плату авансом».

Носильщиков и стариков он бы на порог не пустил. А Холмс, этот нищий Холмс, буквально в ус не дует. Не странно ли?

Фредди направился к дверям, пробормотав что-то вроде: «Надо тут повидаться насчет собаки…»

— Потом, — продолжал Адриан, — начинается полная чушь. Предоставим слово Ватсону:

«… он протянул мне помятый листок. Письмо было отправлено из Монтегю-плейс накануне вечером.

Дорогой мистер Холмс!

Мне очень хочется посоветоваться с Вами по поводу предложения занять место гувернантки. Если разрешите, я зайду к Вам завтра в половине одиннадцатого.

С уважением

Вайолет Хантер»

Даже от действующей гувернантки можно ждать меньше фунта. Однако через две недели мисс Хантер просит Холмса «быть в гостинице "Черный лебедь" <…> завтра в полдень» и он, бросив всё, садится в поезд, отходящий в 9.30. Вас ясно?

— Нет, — ответил я.

Пришлось что-то сказать, поскольку я остался один.

— Ну, ну! — огорчился Адринан. — Вы же знаете мой метод. Примените его. Кому не нужны деньги?

— Богачу.

— Вот именно.

— Но вы же сами сказали, что Холмс беден!

— Ничего подобного. Это он хотел создать такое впечатление. Ширма, знаете ли, камуфляж. А что прибыльней всего? Преступление. И налогов платить не надо. Чтобы прикарманить лишний миллион, не спешат к каким-то гувернанткам, а сидят, словно паук, в самом центре паутины и поджидают, пока помощники наворуют бриллианты и секретные соглашения. Так, так, так… Всё встало на место. Холмс — это Мориарти.

— Кто-кто?

— Мо-ри-ар-ти.

— Профессор?

— Именно.

— Который странно поводит головой на манер змеи?

— Он самый.

— Но Холмс головой не поводил.

— Как и Мориарти.

— Холмс же сказал…

— Кому? Ватсону. Чтобы запустить неверные сведения. Ватсон профессора не видел. Он знал о нем со слов Холмса. Заметим, что он совершил небольшую оплошность.

— Кто, Ватсон?

— Нет, Холмс. Он сказал, что на пути к медику на него напал субъект с дубиной.

Король преступного мира придумал бы что-нибудь потоньше, хотя бы кобру в каминной трубе. Это и навело меня на след. Так-то, любезный.

— И это всё?

— Да.

— Больше ничего?

— Нет.

Я негромко засмеялся.

 Когда в кинотеатре «Сладостные грезы» пошел новый фильм «Мой малыш», у нас начались бурные споры. Четыре зрителя явились в «Привал рыболова» после первого же сеанса, и разговор, естественно, обратился к малолетним звездам.

 — Я так думаю, — сказал Ром, — это все карлики.

 — Да, говорят, — поддержал его Виски-с-Содовой, — на каждой студии есть специальный человек, который ездит по циркам. Найдет хорошего карлика — хапц! — и в Голливуд.

 Почти непроизвольно мы обернулись к мистеру Малли-неру, как-то чувствуя, что этот кладезь премудрости даст окончательный ответ. Ответил он не сразу, сперва отхлебнул горячего виски с лимоном.

 — Проблема эта, — сказал он в конце концов, — волнует умы с тех самых пор, как малолетние полипы вошли в моду. Одни полагают, что ребенок не может быть таким противным, другие — что приличный карлик так низко не опустится. Но кто сказал, что карлики приличны? Сложный вопрос…

 — Возьмем хоть сегодняшнего… — сказал Ром. — Этого Джонни Бингли. Чтоб мне треснуть, если ему восемь лет!

 — В данном случае, — признал мистер Маллинер, — интуиция вас не подвела. Джонни[95] пошел пятый десяток. Я точно это знаю, так как он играл важную роль в судьбе одного из Маллинеров.

 — Ваш родственник — тоже карлик?

 — Нет. Он — киватель.

 — Кто-кто?

 Мистер Маллинер улыбнулся.

 — Нелегко объяснить мирянину тонкости кинопроизводства. В общих чертах, киватель — вроде поддакивателя, но ниже рангом. Поддакиватель сидит на совещаниях и говорит «Да». Ему вторят второй поддакиватель и третий, иначе — младший. А уж после них вступают в дело киватели. Есть и неприкасаемые, так называемые «запасные киватели», но их я касаться не буду. Мой дальний родственник Уилмот был кивателем в самом чистом виде. Конечно, он хотел подняться выше, особенно — когда влюбился в Мейбл Поттер, секретаршу Шнелленхамера, возглавлявшего корпорацию «Перфекто-Зиззбаум».

 Огромную разницу в их положении смягчала любовь к птицам. Уилмот вырос на ферме, Мейбл начинала творческий путь, изображая птичье пение.

 Общность интересов обнаружилась в то утро, когда, проходя мимо съемочной площадки, Уилмот услышал взволнованный голос своей богини.

 — Конечно, это не мое дело, — говорила она, — но я просто потрясена…

 — Ладно, ладно, — успокаивал ее режиссер.

 — …что вы мне объясняете про кукушек! Я куковала по всей Америке. Не говоря о гастролях в Англии, Австралии и…

 — Я знаю, — вставил режиссер.

 — …Южной Америке. Подождите, съезжу домой, привезу вам рецензии из…

 — Знаю, знаю, знаю.

 Мейбл выскочила с площадки, и Уилмот обратился к ней с почтительным умилением: