М. А. Булгакова (так, с именем и отчеством – Булгаков не любил запанибратства и был, конечно, прав) принято сейчас не любить. Ожидаемая расплата-расчет детей с теми отцами, которые слишком превозносили его в предыдущие десятилетия. Бывает и пройдет.

А на Музее Булгакова в Киеве, на Андреевском спуске, висела (если верить новостям) табличка, что лучше не входить тем, кто поддерживает Крым. В том музее, где несколько лет назад – изобретательная экспозиция, увлеченно экзальтированная экскурсовод, а рядом – статуя с натертым бронзовым носом МАБ. Пройдет и это? «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал» («Белая гвардия»).

МАБ пахнет выжженной на солнце красной с золотым обложкой, летом на даче, перелом 7 и 8 классов, в шезлонге, среди травы, тогда еще больше бабочек и мягче солнце, не сгореть. Засушенной среди страниц фиалкой. Вложенными рисунками. Фантазиями о сатане. Мечтами, разумеется, о personal Маргарите. Перечитыванием «МиМ» до запоминания наизусть – лучше стихов, что в школе по домашнему заданию! Самым главным местом на самой важной книжной полке. Разросшимся – еще избранное (серый том), «Записки юного врача» (ч/б, в очень мягкой обложке), собрание сочинений (черное), несколько воспоминаний, немного подозрительный, на взгляд на те 90-е из ныне, сборником «Великий канцлер» с первой версией «Мастера» и другими черновыми вариантами. Сборник куплен в букинистическом киоске на «Молодежной», где тогда, в соседстве рынка, иногда постреливали. Не осталось ни рынка, ни тени киоска на асфальте – все прошло?

Банально сказать, но МАБ – так же близок, хоть и не перечитываю его теперь каждый год. Как, к теории тех рукопожатий, на два года младше Булгакова училась на медицинском факультете Киевского университета моя прабабка Мария Васильевна Чанцева. Булгаков умудрился проучиться 7 лет, бабка в те годы отличалась сражающей наповал красотой – тут и о «кровь – великое дело» при еще одной перетасовке карт говорить можно было бы.

Чем же был тогда для 13-летнего меня Булгаков? Всем – тогда же открытый двухтомник упоительного Бабеля и черноземного Платонова соревновались за 2 и 3 место, на первое – не претендуя.

Так чем же? Позволю себе крайне нескромно попутать русскую литературу и себя. Это же, в конце концов, в стиле самого МАБ, чередовать главы коммунально-кухонных скетчей и самой возвышенной метафизики в «МиМ» (мим тут не зря, он не всегда показывал свое лицо и много играл).

Он действительно играл, искрился шампанскими шутками, когда русская литература была тяжеловесно серьезна.

Но при этом знал себе цену, был джентльменом в бабочке (одна ремарка – открывая ночью дверь, Борменталь стыдливо прикрывает горло без галстуха), был на – сознательной дистанции. Так отодвигая тех наших литераторов, что тянутся то к стакану водки, то обниматься, то в петлю.

Западник, он даже пороками отличался какими-то не русскими: не пьянствовал, а колол морфий, любил изысканную кухню, не развратничал, а с каждой из трех прекрасных жен все ближе подступал к своей Беатриче.

Он пел дом, когда революция и гражданская война выгнала всех со своих мест. Изразцы, абажур, печь – и холодный лунный крест над Святым Владимиром над Днепром: те страницы, которые, хоть и страшно перечитывать детские книги, все также греют и привечают.

Там же, в «Белой гвардии», МАБ слагал гимн семье – и целановский плач о том, что она развеяна «вихрями враждебными». Семья стала потом, в «МиМ», как сейчас бы сказали, нуклеарной, он и она, вечные любовники, что выживут и после смерти. И кто назовет в нашем ХХ веке (два Андреевских креста – опять же символично!) таких же Ромео и Джульетту? «Да отрежут лгуну его гнусный язык!»

Но, кажется, главным было, что как со Сталиным Булгаков был в особых отношениях – да, писал ему, о нем, но вел себя точно достойнее многих и того же Пастернака (хотя, о боги, зачем сравнивать, мы тогда не жили, не выбирали – жить или не жить!) – так и с сатаной. Жуткий диавол, смешной чертяка, бесконечные бесы мелкие и среднекалиберные – тут не до «второй свежести», ассортимент был традиционно богат, на прилавке не залеживался. Но сатана-джентльмен, сатана-Джеймс Бонд (принимает же Иванушка Бездомный его за шпиона), такой, которому и Маргарита отдаться была бы в принципе, ведьмой, не прочь? Фаустианский (западник Булгаков!), алхимический, нагруженный тем скопом религиозно-культурных отсылок, о самой возможности которых девственная, как тот же Иванушка Бездомный, русская литература услышала только в эпоху импортного постмодернизма?

А Христос, который и не Христос вовсе, а Иешуа Га-Ноцри (имя сознательно о(т)страняет), «без пафоса», а ходит и записывает за ним Левий Матвей все «неверно»? Да, «в белом венчике из роз» прошелся Христос у Блока, но то был 1917 год, да и шокировало изрядно. Следующий подобный «свойский» Спаситель появился, кажется, только в «Jesus Christ Superstar» (как из «Онегина», МАБ бы напевал из рок-оперы, спорю с Воландом!).

А их союз, Бога и дьявола, «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»? Богомилы, катары с альбигойцами – в России и ересей таких не было, больше незыблемость самих обрядов обсуждали. А тут – на тебе! Внук настоятеля церкви, сын профессора Киевской духовной академии, а сам врач, натуралист, он знал как отечественную духовную традицию, так и западную рационалистическую линию, скрестив их так, что Бог или черт его знает – создал он самый религиозный или атеистический роман в те стальные годы.

1929–1940 – только, кстати, вдуматься, что кого-то тогда интересовали новое Евангелие, сатана, ведьмы, средневековые алхимики и прочие висельники. Воображать и реконструировать тут можно вообще очень многое, хоть пиши альтернативную историю. Каким бы Булгаков дописал роман, создал еще одну, финальную редакцию, если бы не помешала смерть? Что было бы, если бы арест, как с Мастером, состоялся, а печки Лубянки отверзлись рукописи, как первому роману Д. Андреева (что было тогда в воздухе, кроме ртутно-чугунного морозного хруста, что люди работали величайшими духовидцами всему вопреки?)? Получилось бы у вдовы Елены Сергеевны издать роман раньше – куда повернула бы наша литература, ругали бы его дети тех, кто читал тогда журнал «Москву» за ночь?

У Булгакова самого была совершенно другая перспектива – не он ли писал о глобусе, изображение которого увеличивается по желанию, как на нынешнем айфоне. «Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает» – вся оптика «дьявольского» «МиМ» по сути возвышенная, вознесенная: с Воробьевых гор, из верхних окон, с крыши Дома Пашкова. И жизнь, как с Фаустом, играла с писателем жестокие шутки, заставляя расплачиваться за открытые тайны. Фаустианец-евангелист МАБ, будучи джентльменом, и в нужде расплачивался вовремя и сполна.

Эмиль Мишель Чоран (во французском произношении – благозвучнее, Сиоран, и тут скажется его национальная и не только двойничность) родился 8 апреля 1911 года в австро-венгерском, румынском селе Решинари. Старый род купцов, священников и образованцев, фамилию – сам Чоран возводил к славянскому «черному». Глухое, дракулье место, подкарпатский конец империи (когда в церкви провели электричество, жители сочли это дьявольскими происками), где и сейчас, сообщает всеведущая Википедия, лишь пять тысяч человек и из достопримечательностей – одна церковь. Там и служил его отец, православный священник, – это, кажется, целая порода особых поповичей (Ницше и Гессе, Булгаков и Юнг), кто, играя на чуть ли не богоборческом поле, апофатически создает новую духовность: «тащу за собой лохмотья богословия… нигилизм всех поповичей». Из окна Эмиль Мишель все детство наблюдал погост, гробокопатель давал мальчишкам поиграть в футбол черепами – так символично, что будто выдумано.

Австро-Венгрия – умышленная, призрачная уже империя, про Трансильванию и говорить нечего, Румыния же, которой отошло село, вечно не на слуху, но – в своей вечной вампирьей тени успешно соперничает со скандинавскими странами по зашкаливанию мрачных меланхолий и естественного суицида. «Читал стихи Александра Блока. Ах, эти русские, до чего они мне близки! По складу моя тоска – совершенно славянская. Бог весть из каких степей пришли мои предки!» Но тот случай, когда плоть от плоти – выталкивалась: Чоран всю жизнь мечтал уехать. Впрочем, бежали из Румынии тогда все – его знакомые Элиаде и Ионеско (есть трогательная фотография бывших врагов в старости в Париже – а «левый» Ионеско и «правый» Чоран в юности еще как между собой воевали) тоже отнюдь не горели желанием дополнить своими костями узор родной костницы. Страна, из которой вечно бегут, страна – которая не менее не отпускает: где-то в этом ахиллесово-черепашьем зазоре и мерцает вектор Чорана. Чье прекраснейшее детство быстро закончилось очень ранним изгнанием – в 10 лет его отдали в немецкую школу в город Сибиу. Культа детства Чоран («для меня это был край мира или его центр – скорее, центр»), как еще один мигрант Набоков, не создал, но ту боль он, «старик от рождения», запомнил до последних парижских дней. В школе она приросла – оскорбление от любимой (та красовалась пред ним с известным школьным жеребцом – отсюда мизогиния на всю жизнь), пьянство и бордели. Закончил, однако, вторым в выпуске.

Вырваться удалось на факультет филологии и философии Бухарестского университета. Предельная бедность, полное, как луна в полнолуние, одиночество и чтение по 15 часов в сутки. Постепенно – странные люди, они же цвет интеллектуального Бухареста: «устный философ» Петре Цуця, Элиаде, неизвестные (кто и когда их переведет с загадочного румынского?) сейчас имена. Первые публикации – и сразу о нации: о румынском провинциализме и возрождении нации. Да, совиная тень Муссолини и про(то)фашисткой румынской Железной гвардии и Корнелиу Кодряну, под которой так стильно было бороться с сельским глупым солнцем («я не настолько стоек, чтобы безмятежно взирать на затопленный светом пейзаж»). За это – см. инвективные «Cioran, l’hérétique» Patrice Bollon или даже переведенный «Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран» Александры Леньель-Лавастин, где и философия-то его даже не упоминается, – труп Чорана до сих пор возят лицом по песку под когда-то нацистскими сапогами. Как Хайдеггера, как Бенна, Селина, Элиота, Поля де Манна, Бланшо, Дриё ла Рошеля, как многих. Но абсолютно банально – какой выбор сделал бы тогда каждый на волне возрождающегося, возносящегося энтузиазма, если даже умнейший человек прошлого века Эрнст Юнгер (паломниками к нему в глухой немецкий домик – от Борхеса до президентов) отдал долг фашизму. Чтобы потом – отвратиться, возможно, вернее, чем те, кто – никогда не примыкал. Во время же самого лютого разгула гитлеризма Чоран «лечился» от него, читая по буддизму и индуизму. Тогда собственно Чоран и выглядел очень тематически– по-бенновски полноватое лицо, выбритые виски, нэповский зачес (почему на старых фотографиях у всех такие густые волосы?).

После выигранной философской стажировки в Берлине и Мюнхене (он и учился-то в немецкой школе, любил прежде всего немецкую философию – а потом и сочетал резчайшую мрачность тевтонской философии со стилистическим изяществом паскалевско-монтеневских максим) вынужден вернуться в Румынию, преподавать – почти как по советской разнарядке – в провинциальной школе. Кажется, там было какое-то розановское («Розанов – вот кто мой брат по духу. С этим мыслителем, нет, с этим человеком у меня больше всего общего») уже по накалу мироощущение внутри него: материал был начитан и накоплен, первые книги писались, но кому они тогда, особенно на румынском, были нужны? Издание одной из них «зарубили» на стадии гранок – Чоран обходил Бухарест с их свинцовым мешком.

И еще одно бегство, уже почти в цель, в большое по тем временам интеллектуальное яблоко, – в Париж. Побег этот, кстати, интересно готовился – чорановский «Трактат о разложении основ» перевел еще один румынский беглец в Париж и далее, далее в неприкаянность Пауль Целан. В Париже Чоран-Сиоран ходит в Сорбонну (диссертацию по гранту писать он и не думал), объезжает на велосипеде всю провинциальную Францию (ее он любил больше столицы) и еще несколько кусков Европы, вплоть до Англии. В Париже он и остается (думается, продолжил бы бег и дальше – грезил немного о великобританском вереске, – но физических сил у него было всегда в обрез, а духовных и того меньше) в своем «метафизическом апатриде». Чтобы «ощутить, что мы у себя дома, находясь в изгнании. Укорениться в отсутствии места», как писала его любимая Симона Вейль в «Тяжести и благодати».

Принимает писательское гражданство приютившей – не как мать, а золушкина мачеха – страны: отказывается от румынского, переходит на французский («своей негибкостью, всеми своими элегантными ограничениями он напоминал мне школу аскетизма или, скорее, помесь смирительной рубашки с крахмальной сорочкой»). На нем пишет до смерти, не возвращаясь в свой дом бытия, как Бродский в Ленинград-Петербург: «из тех, кого я знал, одни умерли, другие – еще хуже». Пишет, надо ли говорить, богаче многих французов.

Это богатство, конечно, отзеркалено отнятием. Чоран пытается работать – как и в армии, из которой был комиссован по состоянию здоровья, – и умудрился продержаться какое-то рекордное не-количество дней (культурным атташе во Франции – меньше месяца). Не очень, если честно, и пытается. Выбирает бедность. Это взаимный выбор («болезнь придает прелесть нищете: украшает, возвышает ее» – если бы он потом не бросил две свои радости, кофе и сигареты, то можно было бы подумать о сознательном служении). Но любящей стороной тут Чоран – он сознательно всегда сбоку, на той самой трансильванской обочине, только – рядом с Латинским кварталом. В дешевейших уайльдовских меблирашках, на грани и за нищеты, только ближе к концу жизни обзаведясь съемной комнатенкой под крышным скатом. Но он пишет, издает – те книги, чей долг «бередить раны, даже причинять их». И тут выбирая, продолжая линию изгнания – от каких-то литературных премий (милостыни?) отказывается, не дает интервью (во Франции – точно, для иностранцев – позволяя исключения). Забирается глубже в себя – «упразднить публику, обходиться без собеседников, ни на кого не рассчитывать, вобрать весь мир в себя одного». А потом и заканчивает демонстрировать находки – писать практически перестает после того, как его «Признания и проклятия» «сыграли» в 1987, а самого Чорана (еще раньше его за нигилизм полюбили всякие бунтующие ницшевеющие студенты) куда-то насильно вознесли из его глубин. Борхес заслуживал большего, чем славы, едко шутил он. (Да вот и мог ли быть членом пучка-fascio человек, не то что в толпе, обществе себе подобных, но и с собой зачастую чувствующий себя неуютно?)

Еще о портретах. Те, кто деградируют, теряют детско-юношескую красоту, иные же – с годами ее приобретают. И Э. М. Чоран (так он подписывает книги, отказавшись от полного имени и выбрав полупсевдоним) стал внешне более французским интеллектуалом, чем те сами (один из его афоризмов – что в вагоне парижского метро все мигранты, а он едва ли не более их), усталое, больное лицо.

Арто разделял, отделял болезнь и более подлое состояние здоровья – где-то в библиотеке Чорана наверняка стоит галочка sic! на полях напротив этой совсем его максимы. Кроме имевшихся с юности и пришедших потом болезней, страдал от бессонницы, гораздо сильнее, чем бессонники Селин и любимый де Местр. Именовал ее величайшей пыткой, одновременно выводя из нее свое письмо и признавая, что бессонница его почти убивала – «всем лучшим и худшим во мне я обязан бессоннице». «Тебя выставили… Жизнь возможна, только если есть передышки, которые дает сон. А исчезновение сна порождает какую-то зловещую непрерывность». Это непрерывное служение боли, постоянный маленький суицид без анестезии-сна («призванный покончить с собой находится в нашем мире лишь случайно, да и никакому другому миру тоже не принадлежит») – тоже продолжение изгойства. Так уйти из родного дома языка, маяться даже без такого человеческого, такого человеческого, как сон, как забытье себя, желанная смерть ненадолго. Он забыл всех, но не самого себя. Хотя и себя строил per negationem, через отрицание и разрушение: «depends to a great extent on his refusal to be what he was and his aspiration to be what he was not» (Ilinca Zafiropol-Johnston, «Searching for Cioran»). Пестовал свое одиночество («почувствовать вес выражения “оставаться в стороне”», писал он об «инородном человеке» Беккете, Сэм Беккет же отвечал комплиментом на комплимент – «среди ваших руин я чувствую себя как в убежище»). В себя спускался – оглядывался на эвридик, больше похожих на эриний – подняться на «вершины отчаяния». И это было сродни смерти, концом и началом себя – писателем для самоубийц его назвал Юнгер в дневниках 1971–1980 годов, сам же претворенный в слово Чоран сублимировал: un livre est un suicide différé. Ведь все действительно мертвы, парусии не предвидится: «Христос больше не сойдет во Ад, его снова уложили в гробницу, но на этот раз он останется в ней и, вероятно, никогда не восстанет: некого больше спасать ни на земле, ни в преисподней», а «подумаешь о смерти – и сразу станешь счастливым; скелет стал бы панацеей и исполнителем сокровенных желаний». Философия Чорана – даже в большей степени, чем у Ницше, философия отрицания, из отрицания, в нем самом. Даже дважды – ведь он балансировал рыночным канатоходцем между философией, французско(-германской, тот же Юнгер) афористической традицией и тем письмом, которое – ни к какому берегу, курсирует (болтается, да), как Харон между двумя берегами. Да и не философией вовсе – сам он философом (само)величаться отказывался, а чорановская практика «никогда не рекомендует ничего, кроме ужаса и невозможности, да и то иронично» (Fernando Savater, «Ensayo sobre Cioran»).

«Что у меня получается лучше всего, так это молитвы, измельченные до максим». И форма, при которой чорановские афоризмы хочется переписать просто все подряд, тоже важна. Эта даже не та законченность высказывания, когда мысль «идет прямиком к финалу, к резюме, минуя логические промежутки» (Чоран в эссе об Элиаде), скорее, больше даже – письмо усталости, отчаяния, безнадежности письма. «Писать эссе, роман, рассказ, статью – значит обращаться к другим, рассчитывать на них; любая связанная мысль предполагает читателей. Но мысль расколотая их как будто не предполагает, она ограничивается тем, кому пришла в голову, и если адресуется к другим, то лишь косвенно. Она не нуждается в отклике, это мысль немая, как бы не выговоренная: усталость, сосредоточенная на себе самой» (записные книжки). Как другие котят, он любил, «когда стиль достигал чистоты ада».

Философия отрицания, письмо мужества, книги признания – мира, лишенного и Бога, и человека, тотальной апостасии. Мира без забвения-сна. Где даже добро и зло неразличимы и одинаково подлы: «я все меньше понимаю, что такое добро и что такое зло. Когда я вообще не почувствую между ними ни малейшей разницы <…> вот это будет шаг вперед! Но куда?» «Чужестранец – в глазах полиции, Господа Бога и своих собственных», «вечный гой» и трансгреcсия no exit.

Берегами двух стран и – признания и отрицания. Да, все письмо Чорана – негации: уюта, радости, солнца (заметно же, как эти слова избито звучат в тексте о нем?). Но и нонконформистом он отнюдь не был – зачем «запрещено запрещать», если Эдем нам закрыт с рождения, стал le jardin des supplices? «В чем наша вина? Разве не следовали мы, почти рабски, примеру создателя? Нас постигла та же роковая судьба, что и его, недаром же мы вышли из рук злого, проклятого бога». Но и нигилистом, как модно и удобно, называть его слишком громко: Чоран – это «хандра даже в ногтях», меланхолия, modus vivendi и ее самая красивая мелодия, черная желчь, преподнесенная с «признаниями и проклятиями» на высочайший алтарь. Кроме желчи, у него почти не было крови, а жертвоприношение, разумеется, было должным образом отвергнуто, никто толком и не заметил.

(«Ибо странничество есть отречение от всего», писал в своей «Лествице» Иоанн Лествичник о таких странниках, «кто везде с разумом пребывает, иноязычный среди иноязычного народа». Но убегая от Бога, не к Нему ли приближаешься? «Running to stand still».)

Не пишу, к слову, больше о его жизни, потому что в ней ничего толком и не было, кроме книг и существования, а о смерти что? Отвратительного упадка старости он боялся и ненавидел, как Мисима, даже планировал было двойное самоубийство, прямо японское синдзю, со своей гражданской всю жизнь женой Симоной Буэ (у них было странно, даже жила она в смежной комнате, за иногда закрытой дверью, скрывала(сь) от своих родителей, он не брал ее на приемы). Но не успели – Альцгеймер опередил (Симона, кстати, скорее всего наверстала – через несколько лет после него она странно утонула на взморье близ родительского дома). Угасание Чорана, прежде всего – по-настоящему убивавшее его – интеллектуальное, когда с ним гуляла Симона, юная биографиня Илинка Зафиропол-Джонстон, это самая отчаянная и незаметная грусть. Он долго уходил в смерть в парижской геронтологической клинике и, столько писавший о смерти, ничего уже не мог о ней рассказать, скованный афазией. Заглядывая своими до самой смерти ярко зелеными глазами (все биографы и о «львиной» копне волос – пул редких, но метких поклонников, у него сохранился, красота же к старости только выпестовалась, не оставила). Уход же ближе к концу был абсолютным: Симона приносила Чорану его собственные книги, тот их не узнавал и не мог прочесть, только тихо ощупывал (в минуту просветления хотя успел пошутить – «у этого автора есть пара неплохих мыслей, а иногда он пишет лучше меня»).

Хоронили его те румынские официалы, от которых он бежал дважды (а – от Румынии, б – немея, по собственному признанию, от любых людей в форме – боясь тех же французских налоговиков, он выдумывал себе минимальный доход, хотя не имел и такого). На румынском православном кладбище – кладбищенская тема замкнулась в Париже. А вот полностью издавать и признавать в Румынии стали позже. Но и тут посмертная жизнь продолжала шутить – без, конечно, чорановского изящества. Дрязги за наследие и даже переводы (переводчица его на английский называла сей процесс сексуальным), во французской прессе, как листья по осени, падали вдруг некрологи, румыны уже в наши дни любят привлечь его имя на волне возрождения патриотическо-государственных ценностей, а самого Чорана читают, судя по Интернету, плотнее всего индастриал-металлисты, любящие назвать свои зонги а-ля «Insomnia of Cioran»…

(Писал о Чоране и – стал бессоннить сам. Нет, «по личным причинам». Ирония в духе Чорана?)

«Прижизненное немецкое издание прозы В. Казакова (1938–1988), написанной в первой половине 1970-х годов», сообщает аннотация на сайте издательства «Гилея». Книги, конечно, не найти – как мало кто нашел самого Казакова. Как не нашла себе «места на земле» у нас его проза. В глухие 70-е и писать такое! Только ряд, как заборов и осин, восклицательных знаков – лучшая и отщепенческая самая проза, которой на Страшном суде оправдается наша литература, писалась тогда – не благодаря, но вопреки. «Москва–Петушки» (69-70), «Школа для дураков» (73), «Это я – Эдичка» (76) и Владимир Казаков.

Но Соколов и Лимонов как-то – жили (Лимонов – ого-го еще как). Есть биографии. Есть побеги заграницу. Ерофеев не бежал и биографией озабочен был мало, но зато, как в последний вагон, вскочил в великий русский миф пьянства и юродства. У Владимира Казакова нет – ничего. Есть пара статей, одна диссертация о нем, вот эти гилеевские малотиражные издания/переиздания и ровно два абзаца в Википедии. Да и там больше отсутствия, чем присутствия – «родился 29 августа 1938 г. в Москве. Учился в военном училище; был исключен в 1956 г. Поступил в пединститут, откуда был исключён в 1958 г. В 1959–1962 гг. работал на Колыме (на золотых приисках, лесорубом и т. д.)». На Колыме, земле ultima thule, исключенной из нормального бытования.

«Я изучаю невидимые явления, происходящие в воздухе. Это требует неподвижности, а порой – каких-то резких конвульсивных движений» (из другой мюнхенской книги «Мои встречи с Владимиром Казаковым»).

Он растворился, стал – в литературе. Так и продолжает Википедия: «стихи писал с детства, 1965 г. считал началом серьёзного писательства; в 1966 г. познакомился с Алексеем Кручёных, по совету которого начал писать прозу». Мог бы вот и не начать, как видно, – был бы, возможно, еще прекраснее, воздушнее и неведомее в своих галантных письмах, барочных фантазиях, mots и афоризмах, которым в самом кружевном Средневековье и то душновато было бы, не то что когда – передовица «Правды» в коммунальном сортире. «Впоследствии называл встречу с А. Кручёных одним из главных событий своей жизни. Жил в Подмосковье, умер в Москве 23 июня 1988 г». Называл и умер – фраза для его острых, как шутка на дуэльном балу Казановы, драматургических пикировок – так жить надо постараться, такой (не)биографией – можно гордиться.

Да, чуть-чуть зацепился – «на хвосте перетертого троса» (С. Калугин, «Танец Казановы») – за отечественную словесность, шершаво-заточенный край плаката о выступлении футуристов и обэриутов. Сам, я уверен, ловко чувствовал бы себя где-нибудь посреди самых образованных русских масонов, отчаяннейших повес и бретеров. «Игрок, гость, призрак – вот три последовательно сменяющиеся ремесла, и каждое из них – почти имя» (имя имен, возможно). Может, подвинул бы русское Просвещение, может, одарил бы «Опытами» – или, выпив и сбалагурив, как-то особо ярко и хитро самоубился. Али серьезно занялся бы прожектом философского камня, воскрешения мертвых отцов и растворился бы в эфире, Бог или черт весть.

Это, кстати, его темпоральность – при всем своем футуризме и авангардизме вызывающе старомодная, но мигающая, ускользающая, намекающая на все времена сразу, будто времена размножились, как в самом сложном языке, или пряжей парок бойко играет солнечный котенок. «Я люблю все, что происходит вчера – вплоть до самых жестоких, самых сегодняшних событий. Например, без примеров». Примеров, как предшественников и подражателей, и нет.

Так, кстати, и в этой книге, которая по сути – возможность нескольких книг. Роман «Жизнь прозы» – ведь, вполне возможно, и не роман. А что-то новое, нездешнее, вызывающе иноземное – как французский новый роман, какие-то постсюр-реалистические опыты, что толком переводить начали у нас только сейчас (читал ли все это Казаков? Могла бы сказать его любимая жена Матрешечка, и то, что никто до сих пор не пристанет к ней с диктофоном, очень смертный грех). Он рассыпается из, состоит из – предисловия автора (которое, конечно, только играет и ничего не объясняет: «цель этой работы – работа»), прозы, совсем мини-пьес и любимых драматических разговоров побольше, писем Матрешечке, ее ответов, или не ее, а автором за нее написанных, или не автором, а героем. Казаков посмеивается в несуществующие усы, запахивает эфемерный плащ и ускользает в эфире-окне:

«Он: Я слышу слова и вижу мощный слой ума. А, впрочем, кто знает будущее?

Призрак: Если вы сами – вопрос, то я – сам ответ.

Он: Мне слишком весело. Перед какой тревогой, перед какой судьбой?

Призрак: Перед вашей собственной.

Она /призраку/: Он улыбнулся вдаль… Вот окно. Хотите беззаботно опереться воображением о небо?

Призрак: Охотно, и даже с легкой грустью.

Он: Соперничать с окном в прозрачности?»

Экспансия скандинавов в детективном жанре началась с медийной артподготовки. Трилогия «Миллениум» шведского писателя Стига Ларссона сыграла совершенно глобально, до сих пор нет, наверное, ни одного duty free без его английских переводов. Довольно ранняя смерть автора и последующая экранизация первой книги Финчером довершили дело – были, впрочем, и биография Ларссона, споры вокруг его наследия, фанфики и прочий медийный хайп.

С норвежцем Ю Несбё дело, кажется, обстоит чуть иначе. Он изначально выламывается из моды – и делает это настолько красиво и мощно, что уже диктует ее сам. Что, казалось бы, всегда требовалось от интернациональных детективных хитов? Харизматичный сыщик, выстроенный сюжет да и какая-нибудь фишка, все. Несбё, по-моему, с этими лекалами работать скучно – он их попросту разбивает. А затем пропускает через компьютер и накладывает на получившийся ремикс (да, он еще и рок-довольно-известный-музыкант) кучу эффектов – корневой блюз встречается тут с dark jazz, олдскульные роковые хиты пропущены через дисторшн. Итоговая мелодия тревожна, как саундтрек Анджело Бадаламенти к «Шоссе в никуда» Линча (недаром Финчер взял для своего фильма композитором индастриал-визионера Резнора из Nine Inch Nails).

Интернациональное чтиво для трансатлантических рейсов и отчаянных в своей скуке домохозяек? Несбё даст такой антураж, что многие просто отложат книги. Да, у Ларсонна встречались изнасилования, пыточное татуирование и прочее садомазо, да и скандинавы в целом излишним миндальничанием не отличаются. Но Несбё возведет жестокость в квадрат. Школьницы будут гореть заживо, глаза будут выковыривать ложкой, кости в живом еще теле превращать в муку, а самого Харри Холе, героя главных книг Несбё, мало что, как Джеймс Бонда, будут взрывать, топить под снежными оползнями, так и придти к финалу книги почти поструганным на сасими – что комариный укус почесать.

Замысловатый сюжет, кубик Рубика для утомленных работой вечером и отдохновенных выходных? На протяжении романа будет штук пять подозреваемых, в вине которых уверены абсолютно все, и сам Харри в числе их.

Харизматичность? Вот тут самое главное. Да, телесериалы HBO приучили нас в последние годы, что героем вполне может быть педофил-урод-дилер, а без пороков герой уже вроде как и не герой. Но Несбё начинал раньше. И его Харри – не красавец, завязавший (не всегда) алкоголик, chain smoker, мизантроп, часто одержимый насилием и всегда – хозяин целой фермы тараканов. Он плевал на карьеру, общепринятые правила и да, он может и убить. Отец – алкоголик, младшая сестра – с синдромом Дауна, сам – с усложненной личной жизнью (когда она вообще есть) – возлюбленная Рахель, приемный сын (от русского, кстати) Олег – наркоман, который чуть ли не подстрелит в конце концов Харри.

О Харри можно говорить еще долго. О Холе непонятном, явно out of step, идущем не в ногу, плывущем против течения. Зависимом от работы и – да, справедливости. Имеющим трудные отношения с коллегами – и с родственниками, собой, любовью. Возможно, больном (как он думает сам о себе): «тот же парень, только в другой одежде. Я думал, его звали “Джим Бим”. Я думал, его звали “рано умершая мать” или “большая нагрузка на работе”. Или “тестостерон”, или “гены алкоголика”. И может, я и прав, но если снять всю одежду с этого парня, то он окажется Харри Холе» («Полиция»). И этот разговор, возможно, будет интересней даже, чем пересказ сюжетных интриг, ведь Несбе «согласен, что образ жизни людей может быть разным, как и двужущая сила их поступков» («Кровь на снегу»).

Потому что не в этих его проблемах дело. А в том, что он слишком сложен для большинства людей. Слишком одинок. В нем слишком много углов. Слишком много тех проблем, что взрывают изнутри. Да, он заботится о своей младшей сестренке, ради возлюбленной готов отказаться от расследований (единственного, что спасает его от виски… да и от виски он тоже готов отказаться), стал лучшим отцом Олегу и ради справедливости пойдет против своего начальства, руководства страны и самого Господа Бога, по дороге несколько раз пожертвовав своей жизнью.

Поэтому, конечно, книги о Харри – детектив прекрасный, overdrive, 200 миль по встречной с бутылкой виски и Томом Уйтсом на полную. Но это больше, чем детектив, и отнюдь не меньше, чем просто литература. Недаром тут по тексту аллюзий разбросано на порядок больше, чем вещдоков и улик на месте преступления. Да, на тот же самый старый добрый рок-н-ролл. А еще отсылки на Хема и Бука, Фитца и Фанте. На любование стилем – рубленным, как тот бифштекс, что прикладывают к синякам, лирики, нуарового триллера и тюремного романса – впрочем, времени у вас все равно мало, успеть бы дочитать 500 страниц к утру.

Проблем, если суммировать, сейчас у Холе по большому счету только две. Во-первых, Несбё слишком свободный и ищущий, серия из десяти книг с одним героем ему, можно понять, уже поднадоела, он все чаще отвлекается. То пишет серию странных детских книг (их герой, рыжий шкодник Булле – такой же, кстати, ауткаст и неформал, как Харри). То сочиняет несерийные детективы-триллеры: экранизированные «Охотники за головами», хитросплетенный «Сын», необычно короткая (нет 200 страниц), но так мрачно цепляющая «Кровь на снегу». То подумывает выпускать все дальнейшие книги под чужим именем, создав детективщика-креатуру (пока вроде не создал). А еще у него в разработке политический триллер – что было бы, захвати Россия Норвегию ради ее нефти, да и о концертах забывать не стоит. Все прекрасные вещи заканчиваются – Харри уже убивали, он уже уходил на покой, что ждет его на самом деле, не предсказать, но это вполне может быть похоже на конец. Во-вторых, и тут речь даже не о коммерческой выгоде (Несбё можно купить везде, в Норвегии он уже небольшой национальный герой, к нему пристальнейше присматривается Голливуд), а скорее об экспериментах самого автора – детективы о Харри Холе стали too big. Слишком экзотичные (из Австралии в Таиланд и Африку), слишком масштабные (вместо пистолета – базука, сжигают не в топке, а в жерле вулкана), слишком – слишком.

Повод ли это полностью перейти на «младо-скандинавов», благо хороших авторов много? Шведы Лиза Марклунд, Пер Вале и Хокан Нессер, исландец Арнальд Индридасон, датчанин Юсси Адлер Олсен, норвежец Гунар Столесен, финка Лена Лехтолйнен… LiveLib по тэгу «скандинавский детектив» дает столько авторов[2], сколько отпусков не взять в ближайшую пятилетку. Да, они зачастую такие же закрученные, hard-boiled жесткие, о том же скандинавском независимом одиночестве и демонах. Они хороши, конечно.

Конечно, мы ждем нового Несбё.

«Другое начало» – второе издание книги Владимира Вениаминовича Бибихина, без какого-либо преувеличения самого важного философа последних российских десятилетий, переводчика и трактатора Хайдеггера и, что отмечается уже не так часто, потрясающего стилиста. По сути, книга – сборник статей. Статей, рецензий, даже выступлений на симпозиумах и ответов на опрос «Искусства кино», то есть текстов как бы по случаю. Потрясающе уже то, что подобное издание, скорее всего бывшее бы собранием всего пестрого и неопубликованного, читается как самостоятельная цельная книга с очень ярким и острым даже высказыванием. Другое начало, по Гераклиту, «от всего отличное», дает, прежде всего, действительно новое основание для восприятия «своего» и «чужого», близкого и чуждого, нутряного и Другого.

Не берясь даже помыслить о попытке какого-либо анализа бибихинского космоса, не возьмусь и за описание всего мира этой книги. И лишь упомянуть хотелось бы об упоительном совершенно анализе стихотворения О. Седаковой «Деревня в детстве», синергийно-паламистских выкладок С. Хоружего, софийных взглядов В. Соловьева, эстетизма, аскетизма и прозы К. Леонтьева, отношения В. Розанова к П. Флоренскому. Розанов, по Бибихину, воспринимал не людей через целое, а целое через людей, отсюда столь пристрастно-личное отношение к выразителю слишком жестких для мягкого, семейного, плотского даже розановского мира догматических выкладок. Сам же Розанов, по Флоренскому, тоже был не только слаб, семейственен и бытов – «Вас. Вас. есть такой шарик, который можете придавливать – он выскользнет, но который не войдет в состав целого мира… Бейте его – он съежится, но стоит перестать его бить, он опять возьмется за свое». Тогда как Флоренский был, говорит уже сам Бибихин, таким гвоздем. Наступил на горло своему церковному гимну во имя служения советским идеалам, то есть не так просто – проделал немыслимую работу по их объединению, слиянию, синтезу. Это смог, но против сталинской системы не выстоял – он же стал для нее еще опасней, та и уничтожила.

«Флоренский почти врос. То было сверхчеловеческое усилие, перед которым бледнеют экспедиции на Южный полюс; подвиг приспособления с сохранением человеческого достоинства. Не вышло. Схватка жизни и железа оказалась слишком неравной. Хотя Флоренского пришлось выслать на мороз, на голод, на Соловки, под сырой ветер; и там он снова был готов и мог жить и работать, обрастать корнями; и тогда надо было его физически уничтожить, да не на месте, где он мог ожить, а отвезя под Ленинград, к опытным мастерам дела».

Бибихина хочется даже не цитировать, не выписывать, а – переписывать, как стихи. Как напоминание себе и другим – вот, возможен такой уровень мысли, такого понимания, такой глубины и при этом вежливого спокойствия к оппонентам, к чужой мысли, к иному мировосприятию.

Об этом и хотелось бы поговорить отдельно, на самую животрепещущую сейчас и мерзкую тему. «Патриот» или «западник», «охранитель» или «космополит», «консерватор» или «реформатор», «ватник» или «укроп» – все кавычим, потому что каждое слово очень и очень далеко мигрировало от своего первоначального значения, обрастало коннотациями, как беженец-бомж струпьями и коростой.

«Новизна ситуации в том, что заимствовать у Запада уже нечего, “западный модерн уже не предлагает моделей, которым можно и нужно было бы подражать”, “модерн сам в кризисе, речи о модернизации рискуют завязнуть на прошлой ступени мирового развития”. России теперь придется самой искать путь решения экологических и социальных проблем, вставших перед индустриализованным обществом». Так начинается книга и дает основания заподозрить В. Бибихина в антимодернизме, антизападничестве, в том, что стало в иных местах почти неприличными словами, в патриотизме и размышлениях о судьбах России. Просто А. Дугин и традиционалист какой-то? Бибихин продолжает, говоря о Петре Первом, что западный опыт, вполне возможно, отнюдь не лучший, осознавая, думаю, прекрасно, что сам становится потенциальной мишенью для критики (про разгромные дискуссии разных лагерей вокруг довольно невинных на современных взгляд публикаций Д. Галковского в «Новом мире» и «Нашем современнике» – один из эпизодов книги). Благо критика эта по сути неизменна, началась далеко как не вчера: «перепад отчаяния-обещания должен быть полным, чтобы от абсолютной нетерпимости текущего положения дел вывести абсолютную необходимость срочной перемены. С этим тысячелетним русским настроением ничего не делается, оно остается точно тем же у Чаадаева, Ленина, Явлинского».

Да, Бибихин писал статьи, вошедшие в эту книгу, в те тяжкие перестроечные и постперестроечные годы, которые симпатий к европейского кроя реформаторам и их креатурам («еще одна денежная реформа возобновит и поддержит желанный ритм скачки. Мы дышим воздухом апокалипсиса») прибавить вряд ли могли. «Уверенность перестройки, какою бы она ни была, призвана кроме того прикрыть неопытность или растерянность организаторов». Что опять же не ново, отсылает к петровским судорожным реформам. «Фраза об ускорении сказана незадолго до прутского котла, куда армия попала по неосмотрительности. Так в нашей последней революции паруса ускорения были лозунгом перестройки до взрыва чернобыльского атомного реактора, происшедшего из-за ускорения перехода от одного рабочего цикла к другому».

Рифм у того, что пишет Бибихин, много очень и с нынешними днями – универсальное всеразмерно и внесезонно. «С тех пор прошло почти триста лет[3] и снова делаются робкие попытки ввести подобие независимого суда присяжных» – до сих пор делаются, да. «Ключевский работает по векам незыблемой схеме: в этом народе все как-то не так и этот народ во всех смыслах способен на все» – согласитесь, Ключевского можно поменять на какого-нибудь современного либерального публициста. «Возможность, пошатнувшаяся, важнее свободы слова, за которой часто стоят инструкции и деньги, идущие из-за границы» – под этим точно подпишется и сейчас самый махровый «государственник». Все зависит от оптики, ее можно подкручивать, смотреть с разных сторон подзорной трубы в очках разного цвета, но суть не меняется: «для массового западного человека ужасные вещи происходили в Германии, в Китае, в России, в архипелаге Гулаг, в Камбодже, для единиц интеллектуалов – среди бела дня в Париже, в Алабаме. Для российского диссидента они были близко, для массы населения СССР – может быть в Америке, в Южной Африке. Ужасные вещи небывалого и жуткого свойства, составляющего уникальную особенность нашей эпохи, приближаются или отдаляются». «Поражает легкость, с какой власть идет на смену идейных сценариев» – вот буквально сейчас в новостях, позавчера после кемеровского пожара губернатора не снимали, а сегодня отставку одобрили. Мыслитель вспоминает с отвращением цензурные тенета Советского Союза, но, умерев в 2004 году, видит прекрасно то, что было в прошлом веке и стало в этом: «в России XX века, прикрываясь глобальными идеями коммунизма и капитализма, упрочивается безответственность важного среза общества перед судом». «Одна из побед современной уличной публицистики – внедренная ложь, будто между свободой и собранностью, демократией и строгостью надо выбирать. Они принадлежат друг другу как правая и левая рука» – а это уже ближе к собственно бибихинской позиции, к ключевому.

Потому что, конечно, умница Бибихин – ни «ватник» и не «либерал», не разделяет узости – всегда – славянофильства и западничества. «Идеологический уровень мешает вести речь о государстве на должной глубине. <…> Все, в чем есть сила и глубина, служит стране независимо от конъюнктурных политических оценок и часто вразрез с ними. Антирусскость и русофильство – одномерные отражения естественной симметрической парности и полярности живого государственного тела». У него свой подход, отношение. И он даже не как булгаковская Маргарита, бросающая лающимся на коммунальной кухне женщинам «обе вы хороши!» Ведь все гораздо сложнее, чем два лагеря, чем стенкой на стенку. «Как в основном вся русская мысль, эта гнушалась техническими приемами, доверяясь естественному языку. По мере того как полагающихся на него становилось меньше, публицистика делилась на два русла, одна становилась крикливее, другая научнее. С отчаянием истерика-инвалида одна располагается врезать так врезать, но усилие уходит впустую; размах такой, чтобы размозжить на месте, а ничего. Другая уходит от скандала в научную стерильность. Техническое философское по-русски или совсем не звучит, или угнетает. У Леонтьева много от чаадаевской воли, хотя конечно и от ее надрыва тоже. Сейчас, когда тот размах почти забыт, кувалда его мысли, когда он например не видит беды в насилии, может работать у потерянных идеологов на то смесительное упрощенчество, которое ему было хуже холеры. Сейчас почти неизбежно коротко замыкать пророчества Леонтьева на том, что наблюдается в современной планетаризации. Их более далекий замысел усмотреть трудно из-за уменьшения восприимчивости к единству поэтического и строго философского в его слове»[4]. Он, Бибихин, – и те и эти и не те и не эти. Потому что у «тех» и у «этих» слишком много плюсов и минусов, своих и чужих. «Народ без вкуса к земному устроению, без дисциплины школы, закона и порядка имеет опыт края и имеет вкус к нему, готов неготовым встретиться с предельным. Правитель знает, что с таким народом можно и нужно делать всё. Заносчивость революционных проектов отвечает народному ожиданию божественного грома. Земное устройство получается при этом кое-какое. Так, шведское административное деление, шведские должности были введены по всей России без базы шведского тогдашнего общества, без приходской общины, ячейки местного самоуправления с фохтом и выборными из крестьян, вершившими суд первой инстанции» – все это было уже при Петре Первом. Народ же, конечно, весьма особенный, не без этого: «раньше чем в снаряде, атомной бомбе и в реакторе чернобыльского типа огонь горит в глухом молчании страны, в ее режущей, сжигающей решимости: если нет рая, то не надо ничего, и пусть все мы пропадем в грязи, разрухе, голоде и свалке. Огненная райская птица велит идти до крайности ради рая, чтобы его продолжало не быть. Он смертельно пугает. Всё кроме него ничтожно». Действительно, и поныне, кажется, «русская мысль, которой не хватает вкуса к прагматической стороне существования и к развертыванию сложных структур, ищет надежную опору в признании ненадежности нормой человеческого существования».

Все, повторим еще раз, гораздо сложнее в мире Бибихина, то есть в этом мире – а он не навязывает, кстати, свое, как настоящий критик и филолог[5], он анализирует лишь – в нашем мире. И критика либерального толка была задолго до Курбского даже, и реформы исподволь шли[6], и пагуба тоже с Петра начало берет, и западное-русское слито было, переливалось неожиданным и единым часто: «на поверхностный взгляд иностранцы в правительстве, шведские и прусские порядки, Петербург мерещатся чем-то чужим, но нет: так неожиданным путем к нам вернулась военно-монашеская закваска, без которой ничто претендующее быть историей на Восточноевропейской равнине не имеет шанса, обречено на смуту и свалку. Возможно, есть праздничные области мира, но у нас трудовая, где монастырь стоит на горе. Поэтому немец с прусской орденской закалкой всегда мог органично обрусеть».

Описав сложность процессов в их историческом многообразии даже больше, чем осудив плохое и оценив положительное в обоих лагерях, предлагает ли что-то Бибихин свое, мысль над анализом, мысль-цель? Может, как Розанов, «бежать бы как зарезанная корова, схватившись за голову, за волосы, и реветь, реветь, о себе реветь, а конечно не о том что правительство плохо»? В соединении западного прагматизма и технэ с русским перманентным состоянием метафизического предела – «пока бытийная мысль, изгнанная наукой, одна видит и осмысливает возможность, которая могла бы быть и возможностью техники: хранить бытие, оберегая его даже от нас самих»?

Неожиданнее и внезапнее ответ Бибихина – вместо православной симфонии монарха и церкви он предлагает: «Но поэзия. В опоре на мощь языка она замахивалась говорить на равных с правителями. Обнявшись крепче двух друзей, высокая поэзия и власть общаются в петербургской России между собой на языке силы далеко за пределами расхожей идеологии и на уровне, мало доступном для рационального понимания». Поэзия как Слово, как высшее оправдание, как самоотречение, как живая трансценденция здесь и сейчас в и ради небесного. «Неужели мало было страданий? Настала пора. Зря они не могли быть. Но и роды не бывают по заказу и с гарантией. Как пресны плоские соображения, как явно они толпятся занять чужое место, как уместен пророк и поэт. Дело для России идет больше чем о ней одной. Без правды и без мира, заявленных Россией, история не может закончиться. Мы еще не поняли, как просто и велико ее дело. Речь идет не о выживании, а об оправдании человека, какой он есть. Оправдать не может себя человек сам. Кто и что выше человека оправдает человека? Без оправдания уйти с Земли человек не вправе. Отсрочить суд надолго не может. Мы щебечем о недрах, валюте, рабочей силе, когда единственной настоящей нуждой остается спасение. Себя оправдать? Всё зло делается ради этой цели. На худшие преступления идут, когда слышат справедливый укор. История продолжается потому, что жить без оправдания человек не может и принять оправдание себя от самого себя тоже не может. Правда правит историей нечеловечески сурово. Она не терпит ни умилостивления, ни частного обустройства, ни отлагательств». Может показаться сейчас немного выспренним и «пафосным»: «если даже сила на время и на новую беду возьмет желанную ей силу – в немощи, бессилии, в своей темноте страна может допустить это, не обеспечена она и от последнего иссякания, нельзя и это исключить, когда вся ее жизнь будет мобилизована на ненужные цели, – то все равно поднятая подвигом Россия мысли, слова и жертвенного поступка уже состоялась в ее поэзии и вере, в предельном напряжении на краю бездны, под угрозой казни и смерти, и со своего места в истории не сойдет». Или прекраснодушным (тоже уже старорежимное слово, анахронизм!) и наивным, как о Пушкине[7]: «Храня честное желание быть со всеми, делать общее дело, поэт всегда будет любить восторг восстановленного человечества, мягкой, послушной, верной природы. Тот же голос мы слышим в поэзии и теперь; то же дарение продолжается». Но все равно актуальным – «русское слово то есть. И в 1991 году мы точно знаем, что если сейчас снова в день слиняет наша свеженькая свобода собираться и говорить что Бог на душу положит, всё равно ничего не рассыплется и кто-то оставленный, забытый, ничуть не суетясь, будет продолжать делать то, что всегда делал, пока его совсем уж силой не возьмут под руки и не оттащат от стола».

Конечно, плавание фрегата «Паллада» к японским берегам не было первым контактом русских и японцев. И японцев к нам закидывало (потерпевший кораблекрушение Дэмбэй был назначен Петром I первым, наверное, преподавателем японского в нашей стране), и капитан Головнин хоть и не по своей воле (японцы захватили его, когда он проводил описание Курильских островов), но два года мог наблюдать Японию из тюремного окошка. Не было и первым свидетельством в России (статью Е. Корша «Япония и японцы» Гончаров, по всему видно, штудировал), ни тем более на Западе.

Но именно таковым оно и осталось в сознании тех читателей, кто не защищался по истории российско-японских дипломатических отношений. И осталось не зря, потому что «Фрегат “Паллада”» И. А. Гончарова на многие годы заложил матрицу восприятия Японии в нашей стране. Да и, без преувеличения можно сказать, того образцового травелога, до вершин которого в России дойти доводилось немногим (аналогом ему на Западе по географическому и всяческому охвату я бы назвал «Путевой дневник философа» Г. Кайзерлинга). Из-за «невыездного» характера некоторых эпох нашей истории и, возможно, какого-то особого завитка в отечественной ментальности – так вот тот же автор «Фрегата» пытает своего слугу о названии мест, где он с ним побывал, ведь приедешь домой, расскажешь, а тот не помнит, как-то не первостепенно для него это…

Не говоря об упоительном стиле, которым дышишь, как экологически чистым воздухом путешествий («Много рассказывают о целительности воздуха Мадеры: может быть, действие этого воздуха на здоровье заметно по последствиям; но сладостью, которой он напитан, упиваешься, лишь только ступишь на берег. Я дышал, бывало, воздухом нагорного берега Волги и думал, что нигде лучшего не может быть»), «Фрегат» действительно демонстрирует все лучшие качества жанра травеложения. Тут и общественно-политический очерк – но очень умеренный, корреспондент его посланий, подчеркивает Гончаров неоднократно, все это знает или легко почерпнет из книг на полке (из «Википедии» и путеводителей Lonely Planet, только и поправить сейчас). Основы экономики и ВЭД он дает подробнее – да, тут уже материи важнее. Детально, в красках, вкусе и почти в 5D предложен и гурманолог – что ели, что пили, как на вкус, где покупать, чуть горчит херес. Шоппинг, кстати, отдельная и тоже «раскрытая» тема – где «брать», как торговаться действительный статский советник описывает, как сейчас в глянцевых журналах. И вообще вписывается в нынешний дискурс «здорового консюмеризма» – «путешествую, следовательно, наслаждаюсь».

Да, повторюсь, он и по остальным «дискурсам» актуален так, будто вчера колонку для какого-нибудь luxury издания для «продвинутых путешественников» писал. Так, почти вслед за Беньямином поет оду не обязательному обегу всех достопримечательностей, но утонченному фланерству: «Вообще большая ошибка – стараться собирать впечатления; соберешь чего не надо, а что надо, то ускользнет. Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они так не ходят, тот лучше не путешествуй. Оттого я довольно равнодушно пошел вслед за другими в Британский музеум». Признает, например, что обычный «европейский» туризм всем уже приелся, а «тянет на экзотику»: «у какого путешественника достало бы смелости чертить образ Англии, Франции – стран, которые мы знаем не меньше, если не больше, своего отечества?» Да и мало очень, замечаешь, с тех что пор изменилось: «Лондон первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения» / «большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты» – Абрамовича с «Челси» и светской хроникой добавить, и хоть сейчас в печать. Возможно, «Фрегат “Паллада”» во время своего плавания через экватор попал во временную воронку (моряки пугают автора такими хитрыми штормами-воронками), как бы иначе он угадал, говоря о будущем Лондона, нынешний технологический прогресс – электронный будильник, гаджеты или печь СВЧ («…и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету»)?

Таким же образом, как он разобрался с основами жанра травелога, Гончаров дает и фундаментальное на многие годы описание японцев. Не очень, конечно, глубокое, с ошибками в транскрипции, без очерка религии, истории и политики, но тут оправдания существенные. Во-первых, он и не претендует, оговаривается постоянно, что «мы к вам заехали на час», описал, что увидал. Во-вторых, Япония очень скрупулезно проводила политику «сакоку», закрытия страны от «тлетворного влияния Запада» – с кондачка не попадешь, выделены порты и места для высадки «рыжебородых дьяволов», за «гайдзинами» тотальный контроль. Вот и все время пребывания в «японских территориальных водах» длится спор о разрешении там находится, пришвартоваться у рейда ближе, получить мифическое за сроком ожидания «письмо из Едо» (Эдо, старое название Токио). Так что «Фрегат “Паллада”» о визите в Японию на самом деле – описание невстречи, непосещения Японии. И тем большее восхищение вызывает Гончаров, что оставил если не настоящее пособие по особенностям ведения переговоров с японцами, то одно из самых точных и смешных описаний их ментальности наравне с японскими сценами в «Чапаеве и пустоте» В. Пелевина. Там и там – узнаешь, крякаешь от точности, смеешься и охаешь. Ну ведь правда так!

Нужно сказать о гончаровском подходе к описанию иноземных стран в целом – его бы в нынешние времена осудили (хотя, если почитать форумы и посмотреть телевизор, кто-то бы и одобрил…). Гончаров очень любопытен, иногда «очарованный странник», рад отметить рост, красоту, успехи иностранцев, но – страдает подчас от того, что сейчас бы назвали колониальным подходом, синдромом «бремени белого человека». «И японец может быть интересен, но как редко»; японцы потешно одеты, едят, о Господи, «лоскуты» сырой рыбы; слишком много кланяются, гримасничают, «косички и приседания» и вообще «все младенцы человечества любят напыщенность, декорации и ходули». Этот снисходительный подход был свойственен собственно всем, а радикально сменился только после поражения в русско-японской войне – тогда японцев у нас да и на Западе не только начали воспринимать всерьёз, присматриваться и изучать, но и, парадоксальным образом, пошла та мода на все японское, 3-ю волну которой (вторая – увлечение дзэном на Западе, работы Судзуки и все вытекающие последствия) мы можем наблюдать до сих пор. Но тогда Гончаров разделял общий промах, как и ошибся он в футурологическом взгляде на китайцев и корейцев, отказывая им в национальности, патриотизме и вообще всем.

В остальном же – хоть пролистывай японские страницы «Фрегата» перед очередными переговорами с японскими коллегами.

Гончаров начинает с того, что именует Японию «ларцом с потерянным ключом». Подобран ли ключ сейчас, когда упростили(сь) визовые процедуры, русские уже ездят в Японию и, благодаря собственному интересу и очень настойчивым усилиям японцев по продвижению собственного имиджа за рубежом в духе «мягкой силы»? Тем более что видят теперь часто не то, что есть, но что хотят: «хоть бы японцы допустили изучить свою страну, узнать ее естественные богатства», сокрушался Гончаров, но с тех пор Япония открылась, распахнулась, волны глобализации высотой с цунами в Фукусиме накрыли ее, смыли очень многое исконно японское… Но и, заметим уже в скобках, сплав национального и космополитического в Японии сам по себе необычен донельзя. Не зря же угадал все автор «Паллады» – и что все свои обыкновения Япония позаимствовала из Китая, и что Америка излишне осваивает-подчиняет Японию в торговом плане (сейчас – политическом, военном и экономическом)…

Да бог с ней с геополитикой, когда автор «Паллады» описывает японца – «молодой человек лет 25-ти, говорящий немного по-английски, со вздохом сознался, что всё виденное у нас приводит его в восторг, что он хотел бы быть европейцем» – это социологическая проблема наших уже дней (иностранцы в Японии не любят говорить по-английски, потому что японцы просто используют их как native speakers, отвечают по-английски на по-японски заданный вопрос…). «Кликни только клич – и японцы толпой вырвутся из ворот своей тюрьмы. Они общежительны, охотно увлекаются новизной; и не преследуй у них шпионы, как контрабанду, каждое прошептанное с иностранцами слово, обмененный взгляд, наши суда сейчас же, без всяких трактатов, завалены бы были всевозможными товарами». Конечно, уехать из прекрасной тюрьмы хочет чаще всего молодежь, да и далеко не вся, определенная прослойка более свободных и пассионарных, но что есть, то есть – иностранец, особенно англоязычный, зачастую до сих пор такая же королевская экзотика для японцев, а заморские страны – творческая, карьерная или матримониальная мечта.

Гончаров на берегу всего пару раз побывал и под присмотром, шаг влево, шаг вправо, харакири башка, но до самых мелочей скрупулезно добрался. «От японцев никакого запаха» – действительно, пахнуть чем-либо вообще крайне неприлично, духи не в ходу, а недавняя инициатива запретила некоторым сарариманам (клеркам) есть и хоть что-либо острое в ланч.

Да, про бизнес и дипломатию с японцами у автора «Обломова», пожалуй, замечательнее всего. Сами японцы не говорят ничего – но пытают обо всем, фиксируют и перепроверяют для дальнейшего отчета («Отчего у вас, – спросили они, вынув бумагу, исписанную японскими буквами, – сказали на фрегате, что корвет вышел из Камчатки в мае, а на корвете сказали, что в июле?»). Предметом долгих переговоров, споров, многих встреч являются полнейшие, на наш взгляд, мелочи церемониала вроде того, на чьих лодках поплывут русские на встречу с губернатором Нагасаки, на каких стульях сидеть и в каком составе делать перерыв на кофе-брейк. «На другой день рано утром явились японцы, середи дня опять японцы и к вечеру они же. То и дело приезжает их длинная, широкая лодка с шелковым хвостом на носу, с разрубленной кормой. Это младшие толки едут сказать, что сейчас будут старшие толки, а те возвещают уже о прибытии гокейнсов. Зачем еще? «Да всё о церемониале». – «Опять?» – «Мнение губернатора привезли». – «Ну?» – «Губернатор просит, нельзя ли на полу-то вам посидеть?..» – начал со смехом и ужимками Кичибе». Решить же глобальное – когда наконец русскую делегацию примет губернатор – никак нельзя без санкции сегуна и самого микадо, а резолюцию Эдо-Токио приходится ждать буквально месяцами. Это, кстати, адмиралу на «Палладе» стало уже несмешно, а в наши дни крайне замедленный decision-making и боязнь взять на себя ответственность за решение японского менеджмента приводили к трагическому – последствия катастрофы на АЭС Фукусима-1 можно было сильно минимизировать, будь решение о дополнительном электропитании принято раньше…

Нет, конечно, Гончаров совсем не только снисходительно критичен, он максимально – по тем временам – объективен, признает как и «глубоко обдуманную государственную систему» Японии, так и что «японцы народ более тонкий и, пожалуй, более развитой: и немудрено – их вдесятеро меньше, нежели китайцев». Подобные кирпичики еще по нашу пору в ходу, когда речь заходит о Японии.

Но сами японцы у Гончарова все равно гораздо больше любят «Обломова» – чувствительный и созерцательный герой вызывает понимание у японцев. Возможно, за его самозатворничество его даже когда-нибудь поименуют первым «хикикомори».

У маленького Володи – тут, кажется, русский может автоматом подставить только одного Владимира, который Ульянов, – было прекрасное детство. Рай и его изгнание – это объясняет так же много, как в истории Адама, Евы и Лилит. Он стал певцом утраченного на одном пьедестале с Прустом. «Набоковские мячики под кроватью», прочел я давно у кого-то и – уже не могу вспомнить, у кого. Это тоже симптоматично – если Ленин у Летова в знаковой песне разложился на плесень и липовый мед (а у Курёхина стал грибом – кто-нибудь уже подал грант на работу по ленинской флоре, фауне и микологии?[10]), то Набоков разошелся на архетипы, почти мемы. Честолюбивый донельзя, вряд ли он был бы против. Хотя, конечно, других таких же облил бы глазурью саркастических bons mots.

Дальше убийство прекрасного, библейского отца, и изгнания из родного дома, бегство из России – сюжеты ветхозаветные в том ключе, как переосмыслял их Байрон и другие романтики. Набоков, вооружившись вычурным даже для символистов псевдонимом Сирин, и реализует эту матрицу, полностью влезает в романтическую шинель – стихи, стихи. О которых до сих пор все вежливо спорят – графомания / нет, нравится / ок, не его, но талант плещется, гений проглядывает.

Предвоенный Берлин с женой-еврейкой, бедность, голод и литературные, интеллигентские (уроки и т.д.) заработки – volens nolens ли, но образ складывался сам по себе. Но мы бы знали его среди писателей-эмигрантов первой волны и второго-третьего ряда, если бы он не творил мифы сам. Эмиграция в Берлине (Париже, Праге и далее нигде) – в наших читательских мозгах сейчас во многом креатура его и Газданова, Бунина и Мережковских. Масляный асфальт берлинских улиц, запах картофельного супа, фонари, бедность и изысканность, русское и европейское (тоже тема билингвы Набокова и еще какая, зачавшая тему будущих изгнанников вроде перешедшего на английский Бродского и вообще весьма тема ХХ века) – видим ли мы, даже походив по ним, прошпекты и улочки Берлина сами или через набоковскую отчасти оптику?

Но Набоков – нынешнее вульгарноватое, но иногда и подходящее, размерное выражение – не только про гипермифы, но и про локальные. Любовь в эмиграции и пошлость обывателей – и, например, тема бытового такого сверхчеловека. Взятая не с голливудским размахом, как у аляповатого ницшеанца Горького, а опять же в макросъемке: ««Уехать бы», – тоскливо потягивался Ганин и сразу осекался: а как же быть-то с Людмилой? Ему было смешно, что он так обмяк. В прежнее время (когда он ходил на руках или же прыгал через пять стульев) он умел не только управлять, но и играть силой своей воли. Бывало, он упражнял ее, заставлял себя, например, встать с постели среди ночи, чтобы выйти на улицу и бросить в почтовый ящик окурок. А теперь он не мог заставить себя сказать женщине, что он ее больше не любит». На «Что? Где? Когда?» или «Угадай мелодию» ходить не нужно, чтобы опознать «Машеньку». Набоков вообще помнится не сплошным сюжетом, не страницами, а – таким, этим вот выброшенным в полночь окурком в мозгах за(о – тут не так благозвучно, всмоним набоковские словесные игры)сел. Архетип гения, безумия, шахматной партии со смертью? Нет, мы скорее увальня и растяпу Лужина вспомним. Помним ли мы суть претензий его к Фрейду – или хлесткого «венского шарлатана»?

Владимир Владимирович (тут его, кроме Маяковского, подвинул еще один политик) вообще всегда был одновременно «в тренде» и нет. Символичнейшее для вызванного, как злой дух, ХХ века «Приглашение на казнь» – и не столь важно, лукавил ли Набоков или действительно не читал «Процесс». Или даже более зловещая, ибо удушающе-интимно-замкнутая, «Камера обскура» – Фрицу Лангу, Роберту Вине или иным тевтонским экспрессионистам экранизировать только.

Ненавистник пошлости, масс, всеобщего, Набоков отклонялся в странные, свои темы, сознательно выбегал из круга, out of step. То роман о Чернышевском напишет, как сейчас Данилкин о Проханове, Ленине и Фоменко, то, уже будучи Набоковым и(ли) в Америке, The Real Life of Sebastian Knight и Bend Sinister. Для кого? Да, видимо, это был заход – сработавший с «Лолитой» – понравится, примоститься в литературе новой реальности. Но, почтенный Владимир Владимирович, вы же умнейший человек, на какую «целевую группу» вы рассчитывали с этими романами-кроссвордами, шарадами, играми слов уже с названий начиная? Не безъязыких, как улица у Маяковского, точно уж не англоязычных наших эмигрантов, на то, что местные интеллектуалы внимательно склонятся с лупой и словарем (у самого Набокова на прикроватном столике для языкового моциона – словарь Даля) к страницам?

Тогда пришло время «Лолиты». Гениально продуманный хит. Искусственная вещь (желания и страхи обывателя, «Американская мечта», «Средний пол» и «Отчаянные домохозяйки» в одном молочном коктейле) – и то, что не могло не волновать в заветных уголках самого В. В. Та нимфетка-л(о/и)литка, о которой говорено-переговорено столько, что лучшая отечественная набокови(а)на В. Курицына так и называется – «Набоков без Лолиты».

Хит, после которого – уже мог себе легко позволить любимые эксперименты, игры с бледным холодным огнем. И дальше свои филологические изыски (перевод-вокабуляр «Евгения Онегина») и субъективность (раздавать конфетки или изящно сталкивать ликом в грязь классиков). Бегать с сачком за бабочками для имиджа, моциона удовольствия – или укрываться от репортеров в «Монтрё-Паласе». И закрученнейшую, как инцестуальный клубок отношений ее героев, «Аду», непрочтенную, как все тома «В поисках утраченного времени», и неоценённую, как Джойс до, после да во время «Улисса».

Ценен же Набоков более всего тем, где отклонялся не сознательно, не в главном, но действительно даже в самых дьявольских деталях был Другим (до изобретения товарищами-философами этого термина). Надменнейшим снобом, эстетом и франтом, как Булгаков, в жизни, и одновременно крайне плотским, как Джойс (еще один синоним-антипод Набокова, как и Кафка с Прустом. Да, он не разменивался на авторов не олимпийской весовой категории!), когда в переписке с женой о псориазе и супе[11]. Своими метафорами. Весной в Фиальте. Самим пением этих букв, отражением букв в воображении – весна в Фиальте…

В 8 классе я так увлекся, что не мог расстаться с книгой Набокова и на уроке алгебры. К закономерно изъявшей книгу учительницы алгебры после урока подошел с робкой фразой, можно ли мне забрать книгу. Сейчас я построил фразу иначе, в зависимости от настроения: «извините?», «можно?» или «я заберу?» Мир с тех нежных гимназических пор на Кутузовском изрядно огрубел вокруг и внутри. Тем и единично ценен Набоков с его «the style is all I have» и изысканностью. Которую можно перечитать. Даже не так немного стыдно и разочаровательно, как детские и юношеские книги, – действительно можно. Наверно(е).

12 января в возраст почетного сэнсэя вступает Харуки Мураками, обладатель титула «японский писатель № 1 в мире». Пока не произошла полная канонизация и ему еще не вручили Нобелевскую премию (в 2018 году, напомним, из-за модных в этом сезоне сексуальных скандалов премия по литературе не вручалась, в этом же году грядет двойная порция), поздравим его с имеющимся и подумаем над причиной его популярности.

Возьмем, как лото из корзинки, не лучшую и не худшую, не раннею и не позднюю его вещь – хотя и разнятся книги Мураками не сильно, он из тех, кто раз попал в «десятку» и по другим мишеням с тех пор не бьет. Вот сборник его рассказов «Ничья на карусели». Впрочем, в своем предисловии к сборнику – из 150 страниц! – он затянуто утверждает, что это не рассказы, а чуть ли не новый жанр, некие зарисовки, услышанные от знакомых истории, он же любит слушать других, а не говорить сам…

Да, во всех без исключения девяти рассказах более или менее отдаленные знакомые или случайно встреченные люди вдруг начинают излагать рассказчику по имени Мураками какие-то самые интимные истории, трагические или странные случаи (зная скрытность японцев, верится с трудом). Мураками же – видимо, памятуя о работе за стойкой собственного джаз-кафе, когда он, по легенде, и начал писать, – из раза в раз реагирует глубокомысленными «Ну, да», «Пожалуй» и «Все может быть» (японское универсальное поддакивание «соо ка!..»).

Это прием интервьюера, «разводка» человека на рассказ о себе? Но ему особо и нечего сказать – «Мое “ну да” вовсе не обязательно означает, что я согласен с этим высказыванием. Просто готов признать существование такого взгляда на вещи». А если герой и высказывается, то звучит: «Главное – это любовь и понимание», «Смерть – особое событие». Рассказчику и собеседники по большей части неинтересны – он с трудом вспоминает их, использует, чтобы дождаться окончания дождя («Укрытие от дождя») или возвращения жены из магазина («Ледерхозен»).

Впрочем, его можно понять – люди эти с их проблемами действительно могут быть интересны только личному психологу за немаленький гонорар. Ироничный английский эксцентрик Дж. Кокер пел, как он ненавидит common people, обычных людей. Но у Мураками это даже не люди, а архетипы современных невротиков, озвучивающие нужное любимые японские роботы. Девушка пережила мучительный развод родителей – и сама стала сильной личностью, но замуж выйти не может; другую девушку уволили, она рассталась с любовником – и пустилась во все тяжкие, но в итоге преодолела кризис; герой понял, что прожил половину жизни, и начал страдать от кризиса среднего возраста; и т. д., и т. п. Нет, это, скорее, target groups – типические случаи для тех, кто и читает Мураками. Довольно точно, надо признаться, откалиброванные для нужд потребителя – все женщины, как на подбор, сильные и незамужние, а мужчины «ходят налево», рыдают и инфантильны крайне. Ведь все это повторяет то, о чем бьют тревогу японские социологи в газетах и на ТВ, – японские женщины уж слишком прониклись западным феминизмом, не хотят выходить замуж и рожать детей, а мужчины – не желают быть опорой семьи и соответствовать своей гендерной роли. Вот и проблема рождаемости, старения населения и прочие японские «мондай».

Невротики в кризисе, одиночестве и поиске – не во всех ли книгах Мураками? Да, собрат Мураками, французский писатель №1 Мишель Уэльбек – тоже мономан, рапсод одной темы. Но эта тема – не разложение, но конец мира, не меланхолия, а отчаяние и суицид. А отчаяние – оно все же честнее, нет?

Для них и их западных аналогов и пишет Мураками – без нюансов, языка, деталей, будто из раза в раз повторяя – да, согласен – профессионально и «с чувством» заученную джазовую меланхолическую мелодию.

Кстати, «Джазовые портреты» Мураками (название, к слову, как и имя Кадзуо Исигуро, написано катаканой, японской азбукой для заимствованных слов – такое вот шкловское «остранение» на Запад). Прекрасная идея – писатель, у которого прочтут все, даже его книгу о том, как он любит бегать трусцой, пишет о своих любимых джазменах, бескорыстно (гонорар не в счет) сеет добрые и вечные джазовые стандарты. Именно что вечные и стандартные донельзя. Билли Холидей, Элла Фицджеральд, Майлс Дейвис, Каунт Бэйси, Луи Армстронг, Телониус Монк и другие – да, великие навсегда, всегда on my strereo. Но – из тех, что слышали и знают, по имени или с двух нот, все. Из тех, что все любят – не знаете, что включить на первом свидании, поставьте винил олдскульного джаза, понравится всем (или сделается вид, что нравится). Ведь это, увы, уже давно не music, но – muzak. Та фоновая музыка, что навязла всем на генном уровне в торговых центрах и ресторанах, скелет, симулякр музыки. Нет, я не прошу Мураками писать про гагаку или джапанойз, но все же, все же…

Да, эту джазовую мелодию, чуть разбавляя мистикой, – куда без нее, после его загадочных овец и девиц с ушами (а бывают без ушей?) читатели требуют еще. И необременительной философией, в духе того же Вербера, Коэльо и иже с ними в топах, чатах и на одних полках. Duty free литературы, интернет-коучей по ментальной йоге для фрустрированного среднего класса и к нему примкнувших. Такое «есть, молиться и любить».

Кстати, заметили, чем герои Мураками занимаются чаще всего и хоть с каким-то энтузиазмом? Герой, укрывшийся в своем стрессе дома от всех, почти хикикомори, самозабвенно готовит себе еду – рецепт прилагается. И то верно и метко – не только еда крайне важна на Востоке и в Японии, такой элемент тимбилдинга и материальная и не только культура сама по себе (Вы уже поели дневной рис (обед)? А что вы ели? Как вам японская еда? О, я вчера попробовал сукияки по-хоккайдски и сакэ из Аомори! А, соо ка?!..), но и – заедать стресс. Заедать и зачитывать.

Да, он не «бата-кусай» («воняющий сливочным маслом», то есть не свойственной для восточных людей едой западных «рыжебородых варваров» – термин для озападненных вещей). Он действительно японский. И не его вина, что его герои так скучны и безлики – вопрос даже не призовой игры, вспомнить имя одного из его персонажей? Да они часто безымянны или скрываются, как в интернет-чатах, за псевдонимами – они среднее производное от массы его японских поклонников. Того общества времен упадка империи, к которым все негативные – советские ли, актуальные ли – социологические термины аккурат подойдут. Одинокие, атомизированные, застрессованные, в скучной убивающей фирме-кайся или на вечном байто (фрилансе), отказавшиеся уже от брака, даже секса (см. исследования вроде бьющих тревогу производителей презервативов, возлагающих надежду лишь на грядущую олимпиаду в Токио). Ведь, да простят меня в Японии, 90 процентов японцев – винтики и те гвоздики, которым не след высовываться (японская пословица про выпирающий гвоздь, которому не поздоровится), да они и не хотят. И 10 процентов – действительно интересных, сумасшедших, тех, кто вдруг срывается и едет учиться в Англии, волонтерить в Лаосе, тусовать в Туркмении, кто снимает, поет и сочиняет то, за что мы действительно любим Японию. Читают ли они сами Мураками, кстати? Те, кото пытал я, предпочитают, например, Осаму Дадзая и Арсения Тарковского, а на обоих Мураками, Харуки и Рю, понимающе снисходительно-извиняющеся фыркают.

Кстати, корень «кайтэн», составляющий слово «карусель», чаще всего звучит в другом слове – «кайтэн-дзуси», то есть ресторан «конвейерных суси», когда посетители сидят вокруг круглой стойки, а перед ними на механической ленте проезжают разные суси «на любой вкус». Берешь любимые, потом платишь по количеству блюдечек. Есть такие заведения и в Москве. Надо ли говорить, что заведение это уровня среднего общепита? Не Мишлен и не то кафе на три столика в глубине квартала, найти еще надо, где готовят семейно, к тебе, если расположится, подсядет шеф, нальет бесплатно пива, выпьет сами. И состоится задушевно-анонимная беседа, прямо по Мураками?

С днем рождения, сэнсэй! Живите долго, пишите меньше!

Местоположение Беккета среди известных писателей-билингв наравне с Конрадом, Чораном, Бродским и другими известно. Не настолько, кажется, в общественном сознании присутствует тот факт, что переход на другой язык, кроме понятных биографических обстоятельств, имел важное текстологическое значение для писателя, менял, иначе калибровал поэтику произведений. Переводом которых занимался сам ирландский беглец во Франции (переводили, конечно, его и обычные переводчики – Беккет изводил их требованиями, редактурой и переписыванием собственных вещей) – в книге даже приводится шутка-фактоид о том, как Беккет просил ему напомнить, на каком языке, английском или французском, он изначально написал свою вещь.

Этот пучок обстоятельств и сподвиг составителей и издательство «Опустошитель», названное когда-то именно в честь этого рассказа-новеллы Беккета, на не очень частый у нас и интересный эксперимент – издание одного произведения в переводе с двух языков. Детали, нюансы и оттенки переводов стоит оценить читателям, но даже смысл названий – The Lost Ones и Le Dépeupleur, Потерянные и Обезлюживающий (Опустошитель/Дегуманизатор даже) – это, как говорят в городе Ришелье, две большие разницы или четыре маленьких. Я бы проголосовал за более экзистенциально жесткий и при этом сухо поэтичный перевод с английского – а, как навострились спрашивать SMM-щики в блогах, как вам?

«Вокруг престарелого смирившегося из третьей зоны теперь только такие же неподвижные и согбенные по его образу и подобию. Кроха которую все еще стискивает светловолосая женщина сейчас не более чем тень на ее колене. Видимая спереди рыжая голова опущена до предела открывая взору часть макушки. И вот этот самый последний если это мужчина открывает глаза и некоторое время спустя прокладывает путь к этой первой из смирившихся столь часто принимавшейся за ориентир» (от запятых Беккет избавился в обеих версиях – еще сложность для восприятия и богатство семантических обертонов). Духота описываемого Беккетом места нигде-и-никогда, вкус «грязного мартини» и – сознательно ли закладывал сюда Беккет смутные, как вся его, особенно поздняя, проза и драматургии, аллюзии на Рождество и поклонение волхвов? В ту эпоху после религии, после человека и после всего, страх и опустошение от которой он описывает.

И про толкования Беккета – больше половины книги занимает статья Анатолия Рясова о Беккете. Тут действительно стоит снять шляпу (шляпа-котелок не раз фигурирует в беккетовском «Уотте» – можно снять ее). Не только потому, что беккетиана на русском вообще не отличается шибким объемом и разнообразием. Здесь же сбалансированно, без отступлений и вообще лишнего нам дается все, что вы хотели спросить и знать. Биография Беккета. Очерк его книг. История их переводов и само-переводов. И попытка их экзегезы. С очерком всего, что рядом с именем Беккета и необходимо для непростой весьма задачи по пониманию Вопроса Б. Будь то Хайдеггер и Беккет, Беккет и театр абсурда, Беккет и (пост)структурализм и вообще новая и новейшая философия (А. Рясов, возможно, справедливо считает, что ближе всего к адекватной трактовке Беккета подобрались философы, ведущие хотя бы разговор с конгениальных, по выражению Чорана, «вершин отчаяния»).

Или Беккет и постмодернизм даже – здесь хорошо видно, что разговор не только о беккетианской текстологии и частностях, но и об очень больших и важных вещах. «Постепенно интертекстуальность, включающая в себя в качестве подвидов пародийность, цитатность, стилевое многообразие и т. д., начинала восприниматься массовым сознанием как синоним постмодернистского стиля. Причем в эту парадигму заранее оказывался включен и каждый новый манифест, провозглашавший раскавычивание кавычек, восстановление беллетристической сути, рассказывание истории заново, новую искренность и т.п. В нескончаемом диалоге прошлого с будущим проблемы конца литературы и невозможности письма все чаще начали представляться как чрезмерное сгущение красок и как будто бы исчезали. И одновременно в филологических исследованиях, ассоциировавшихся у большинства читателей с постструктуралистскими технологиями, в качестве наиболее популярных методов прочно утверждались принцип аналогий, интерпретации одних литературных текстов через другие, нескончаемый поиск литературных параллелей и т.п.».

Не поспоришь. Как и с тем, что Беккет – это скорее из областей постлитературы, к которым с обычным филологическим инструментарием так просто не подойти. Посему и переводы с двух языков тут в помощь.

Не будет, вероятно, ошибкой назвать одной из ключевых, опорных точек второй части «Воскресения» Толстого сцену в 37 главе (у Толстого цифры римские – можно заметить, как они не дожили до наших времен), в которой Нехлюдов следует за телом умершего от солнечного удара заключенного из этапа, которым шла Маслова. Пролетка с трупом едет мимо пожарной части, останавливается у полицейской, труп выносят. Нехлюдов следует за ним. Формально для этого есть основания – он отдал своего извозчика. Но дальнейшие перемещения выглядят уже странно. Покойного освидетельствовал фельдшер, его, как в какой-нибудь комедии положений, постоянно перемещают, не дают покоя. В приемном покое сумасшедший из больных пристает к Нехлюдову. Да если и не сам герой, то вся сцена проникнута духом некоторого безумия, легкого кошмара. В ней точно отсутствует видимая логика:

«Сумасшедший, водя бровями, стал, очень быстро говоря, рассказывать, как его мучают внушениями.

– Ведь они все против меня и через своих медиумов мучают, терзают меня…

– Извините меня, – сказал Нехлюдов и, не дослушав его, вышел на двор, желая узнать, куда отнесут мертвого.

Городовые с своей ношей уже прошли весь двор и входили в подъезд подвала. Нехлюдов хотел подойти к ним, но околоточный остановил его.

– Вам что нужно?

– Ничего, – отвечал Нехлюдов.

– Ничего, так и ступайте.

Нехлюдов покорился и пошел к своему извозчику. Извозчик его дремал».

Логика нехлюдовских движений не линейная, если рисовать ее траекторию, то получится бегство преследуемого от преследователей, зигзаги, повороты, петляния зайца со сворой борзых на хвосте, приводящие в итоге в тупик. Проще всего ее описать состоянием ажитации, бреда. Подобная моторика – онейрического свойства, когда не человек управляет собой, но неведомая логика сна диктует поступки, выстраивает композицию и маршруты. Так из одной в другую локацию попадал герой «Америки» Кафки или «Старухи» Хармса, одних из самых сновидческих книг, или преследовал дьявола (который водил его за любопытный нос – вспомним одного мемуариста о том, как Булгаков при выборе сыров обнюхивал их «своим лисьим носом») Иванушка Бездомный.

Между тем, у суетливого следования Нехлюдова за трупом есть свой высший мотив. Духовные изменения, воскресения в нем успешно продолжают свою трудную и неоднозначную, как старания разнорабочих на платоновском котловане, работу, он укрепляется в своем стремлении начать новую жизнь. И не только фактически (раздает свои земли, помогает арестованным, следует за Масловой в Сибирь), но и, что, возможно, едва ли не сложнее в привычном ему кругу, среди родственников и знакомых, свои взгляды он открыто высказывает тем, кто почти крутит пальцем у виска за его спиной и полощет его в светских сплетнях. Главная же сплетня того сезона, которую Нехлюдову пришлось услышать многажды, была про смерть единственного сына некоей благородной женщины на довольно несуразной дуэли. Нехлюдов же, очевидно, умирает для мира, но воскресает для жизни вечной. В терминах Григория Сковороды – мир ловил его, поймал, но Нехлюдову почти в последний момент удалось разорвать силки и выбраться на волю. «Мы уйдем из зоопарка», по Егору Летову, почти буквально: из богато обставленной квартиры – в скромную обстановку, из города – к крестьянам, из метрополии – в Сибирь. Оперируя пространственной лексикой, можно вспомнить христианский термин метанойя – «изменение ума», отвергающее прежний уклад обращение к Богу через покаяние.

Но метанойя эта, как современные счетчики воды или (само)идентификация в Facebook, двухфакторная. Изменение происходит, обеспечено – абсурдом (здесь, кстати, уже прямая аналогия с дзэн-буддизмом, где сатори-просветление достигается путем решения не имеющих решения загадок-коанов или же великий сэнсэй в нужный момент палкой по башке огрел, все ненужные мысли повыпадали, дхьяна или «состояние одной мысли» утвердилась).

Абсурд первый – если Нехлюдов немного протрезвеет (а у него как раз бывают такие моменты) от своего прекраснодушного увлечения идеалом служения и исправления, то поймет, что все его усилия что-либо изменить в обществе и окружающих не имеют смысла. Он отдает свою землю крестьянам – те видят в этом подвох и отказываются; в сидельцах и Масловой он их человеческую природу изменить также бессилен, а уж про реформирование общества, судов, классового строя и говорить смешно. Сам Толстой, кстати, с осторожностью строит свои прогнозы: «С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее». Дескать, пока все хорошо, тьфу-тьфу, не сглазить, но давайте, товарищи, не впадать в излишний оптимизм, ничего пока не могу обещать, жизнь покажет.

Другой абсурд это, очевидным образом, то государство, что Нехлюдов, как позже тот же Летов, стремится убить в себе[14]. И эта сцена этапа из города (city) в Сибирь – ее апофеоз для Нехлюдова. Незадолго до этой главы он высказывался о том, что не верит в суды, тюрьмы, тюремных и прочих священников[15], в то, что кого-то может исправить тем, что тот сидит и получает, не работая, питание в тюрьме или за 500 казённых рублей перемещается из Курской губернии куда-то за Урал. «Что ж, пришли подивиться, как антихрист людей мучает? На вот, гляди. Забрал людей, запер в клетку войско целое. Люди должны в поте лица хлеб есть, а он их запер; как свиней, кормит без работы, чтоб они озверели», еще пуще радикализирует этот дискурс в разговоре с Нехлюдовым арестант-сектант. Отметим в скобках и ветхозаветный, в духе «око за око», максимализм и самого Нехлюдова – что физическое наказание за физическое же преступление может исправить, он при этом верит. Сцена же этапа, повторим, апофеоз этой не исправляющей системы исправления нравов: «Ведь все эти люди – и Масленников, и смотритель, и конвойный, – все они, если бы не были губернаторами, смотрителями, офицерами, двадцать раз подумали бы о том, можно ли отправлять людей в такую жару и такой кучей, двадцать раз дорогой остановились бы и, увидав, что человек слабеет, задыхается, вывели бы его из толпы, свели бы его в тень, дали бы воды, дали бы отдохнуть, и когда случилось несчастье, выказали бы сострадание. Они не сделали этого, даже мешали делать это другим только потому, что они видели перед собой не людей и свои обязанности перед ними, а службу и ее требования, которые они ставили выше требований человеческих отношений».

Это уже логика кафкианская не «Америки», но «Процесса» и «Замка». Но все равно логика сна. Как во сне не мы выстраиваем наши отношения с реальностью, но реальность вписывает нас в свой сценарий, так и тут человек бесправен, зачеркнут логикой общества, та вообще алогична – полагается погнать сегодня в жару, погнали, в результате только потеряли время из-за умерших в пути. Еще постоят на жаре, еще умрут – то же брожение вокруг Замка без исхода, топтание на одном месте без цели. И сон все не заканчивается.

Цель выдумывается Нехлюдовым, но, как мы видели выше, стараниями подопечных крестьян и арестантов тут же опровергается. Одновременное крушение двух нарративов, тем более действительно крайних и противоположных, выжигает привычное мышление Нехлюдова, приводит его к полупросветленному состоянию и заставляет алкать жизни нового века. Но не очередная ли картинка в калейдоскопе сна? Ведь «nothing changes on New Year’s day», как пели U2.

И человеческая жизнь оказывается все так же нагруженной массой лишних, не нужных для истинной жизни, но крайне коверкающих, уродующих жизнь даже повседневную надстроек, деталей. «Может быть, и нужно укладывать камнями выемки, но грустно смотреть на эту лишенную растительности землю, которая бы могла родить хлеб, траву, кусты, деревья, как те, которые виднеются вверху выемки. То же самое и с людьми, – думал Нехлюдов, – может быть, и нужны эти губернаторы, смотрители, городовые, но ужасно видеть людей, лишенных главного человеческого свойства – любви и жалости друг к другу».

Если про метанойю Нехлюдова и даже сопутствующее ему преображение Масловой можно питать осторожный оптимизм, то с главными человеческими свойствами ничего не изменилось. Только те живые камни, у которых была возможность к преобразованию и вознесению[16], стали мертвым асфальтом и плиткой.

Г. Гачев в «Образах Божества в культуре» пишет о России, что она «страна равнин и степей, без значительных гор, так что Природа как бы отказала ей в вертикали бытия. И вот, как бы в компенсацию за это отсутствие, в России в ходе истории выстроилась искусственная гора гигантского Государства с его громоздким аппаратом». А я думал, продолжит, что выстроилась гора духовного и культурного. В целом же, вполне можно, кажется, с Платоновым сравнить, как его герои копают котлован – тут и катакомбность (революционеры еще вчера, создатели нового мира в катакомбах, как первые христиане), и анти-государство (государство новое, советское против государства прежнего), и борьба против духа (не вверх, в рай, а вниз), и андеграунд (которым был, стал Платонов и его, как сказали бы сейчас, фрики и маригналы, а раньше – сказали бы прекраснодушные и мечтатели, по отношению к официальной социалистической культуре), и вообще бездна смыслов открывается, пока они копают.

А вот в другом месте уже предсказуемо Гачев, но и неожиданное в предсказуемом. О женских ипостасях России: «Ведь еще в “Слове о полку Игореве» битва как свадьба описана, как смертельное соитие. Если германская тактика – “свинья,” “клин” = стержень, то русская – “котел”, “мешок” – как вагина, влагалище». О женском начале в битве, в – смерти.

Эти процессы конечны. Но не в России, где даже самые конечные процессы (смерть) отличает незавершенность. И Гачев пишет о незавершенности как эмблеме России – романы («Мертвые души», «Евгений Онегин») и процессы («путь-дорога»). Не завершено же у нас действительно все – планы («пятилетка», «500 дней»), реформы, контрреформы. Их начинают и забывают. Главное даже не процесс (процесс, «Процесс» – это к точной протестантской Европе, озабоченной результатом) даже, а – посыл, позыв, лозунг, энтузиазм, всеобщая «тотальная мобилизация» (привет Юнгеру – Россия и Германия недаром всегда неравнодушны друг к другу были). Символом обоих – незавершенности и энтузиастического подъема, замаха на эту незавершенность – и являются работы, проводимые по строительству котлована, артель номер такая-то, ответственный такой-то, как сейчас пишут на табличках на всех огороженных строительствах (огорожена всегда вначале – пустота, начинается все – с ямы, пустоты под фундамент). И контактные данные, и срок завершения работ. Но тут – знак бесконечности, ибо даже если напишут точную дату, каждый понимает, что это ничего не значит. Как время в Индии, Таиланде или арабских странах – сказано, в 10 начнется мероприятие, значит, в 10 можно неспешно кофе заказать. Ведь времени нет. Но там, на Востоке, это к благу, неге и тотальной растворенности в бытии, у нас – очередная эпоха убита, время зачеркнуто, а новое еще только планируют создать. Когда-нибудь. Пока же – «бездна, звезд полна».

Тут ведь действительно космос. «В России обратная связь слаба: лишь из центра и Государства импульсы, но не слышна реакция ни Природы, ни Народа, ни Личности, ни Жизни», пишет Гачев, опять о другом, кстати, по ходу, по ходу мысли, говорения, как философствовали лучшие, те же его современники В. Бибихин и М. Мамардашвили. Да, сигнал, будто с нашей планеты внеземному разуму послание передается, он рассеивается, в Москве звучит децибелами фоновой музыки muzak и белого шума, к Сибири, даже к Соловкам полностью рассеивается, становится radio silence (привет по-буддийски просветленному БГ). И земля котлована здесь значима. Земля нема. Она может только поглощать. Как та же вагина, как могила (итоговый образ – vagina dentata, «nobody gets out of here alive», а если и выберется живым, то совсем не прежним, измененным, инициированным). Бог или Роза Люксембург у Платонова тоже остаются немы, как земля, – люди копают свой анти-рай, мечтая о рае коммунистическом, могилу старому, фундамент новому, но знака принятия и правильности не получают. Апостасийно брошенные, они продолжают, рождая смысл и порыв в своих голодных телах. По сути, – снова вспомним Кафку – они копают ров вокруг Замка, делая недостижимое еще более недостижимым. Копают большую канаву, в которую зачем-то повернут потом, например, море. Возможно, будущий Беломорканал (Платонов просился в поездку писателей на стройку, его не взяли) тут узники своими костями уже завтра будут рыть.

И рытье, раскопки эти продолжаются до сих пор. Россия ныне же занята – добычей углеводородов (газ, нефть – и это заметили все, от Парщикова про нефть до «время пахнет нефтью» Летова), сокрытием/обнаружением доходов (люди прячутся и сбегают, государство вóдой догоняет и возвращает – процесс тоже метафизически долгий и пустой), уходом от санкций, уходом от международного (вышли из договора, не признали решение международного суда и т.д.) в свою норку. Наша страна – бескрайнее поле, по которому проносятся дикие охоты, от которых люди, души-джан закапываются в норки. Или могилы. Вообще, при всей метафоричности Платонов – это вечная отрицательная гипербола, литота, уменьшение, работа с масштабным (стройка века! паровоз!), но – копание с мельчайшим, сломом, трещинкой чувства в самом маленьком человеке, с прахом, ростком. Не о пустыне, но о черепашке в ней, о почти замёрзшей внутри панциря ее джан, «душе, ищущей счастье». С опустевшим панцирем будет играть ребенок – который только и мог бы лепетом передать что-то о Платонове.

Люди копают котлован, Бог молча смотрит на это дело, только вот Платонова нет сейчас описать процесс этот бесконечный. Отсутствие, пустота состоялись – хотя бы один процесс завершен…

Споры о том, кого числить предвестниками и соратниками постмодернизма, является ли «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоуренса Стерна первым предпостмодернистским романом (еще и с элементами «потока сознания»), – не утихают и после того, как многие из споривших потоптались в очереди бросить горсть земли на могилу с пустым гробом По Мо. Но «есть могилы, которые вечно остаются разверстыми» – Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) в своих «Замогильных записках» предвидел и подобное развитие событий.

Да, можно возразить, что в книге объемом в 2784 страниц (галлимаровская серия «Библиотека Плеяды»[18]) можно найти все. Но практически все и в любых аранжировках можно обнаружить и в отечественном, сильно сокращенном переводе[19] – всего 736 страниц, весом 945 гр. (спасибо всезнающему «Озону», манеры которого иногда напоминают рыночного торговца – состояние хорошее, обложка такая-то, доставим завтра, скидочку дадим).

Цитата для библиофильской викторины – кто это высказался про космополитизм, мультикультурность и европейский миграционный кризис? «Было сказано, что город, все обитатели которого будут равно наделены и имуществом и образованностью, явит взглядам Божества картину, превосходящую ту, какую являли города наших отцов. Нынче всеми овладело безумие: люди жаждут привести народы к единообразию и превратить род человеческий в одного-единственного человека; пусть так, но, приобретая всеобщие свойства, не утратят ли люди целую череду частных чувств? Прощай, тихий домашний очаг; прощай, прелесть жизни семейственной; среди всех этих белокожих, желтокожих, чернокожих созданий, нареченных вашими соотечественниками, вы не найдете брата, которому сможете броситься на шею. Неужто не было ничего хорошего в прежней жизни, в том маленьком клочке земли, который вы видели из обрамленного плющом окна? За горизонтом вы угадывали неведомые страны, о которых вам рассказывала перелетная птица, единственный путник, какого вы встретили по осени».

Можно попробовать «запостить» с вопросом об авторстве и получить Дугина, Уэльбека, Доминика Веннера или еще кого-нибудь «более махрового, более одиозного» («Василий Розанов глазами русского эксцентрика» В. Ерофеева и есть подобный «Что? Где? Когда?» с атрибуцией неизвестного автора).

Или вот. «В Новом Свете я встречаюсь с Вашингтоном; я удаляюсь в леса; уцелев при кораблекрушении, я ступаю на берег родной Бретани. Меня ждут тяготы солдата, нищета эмигранта. Во Францию я возвращаюсь автором “Гения христианства”. В изменившемся обществе я нахожу новых друзей и теряю старых. Бонапарт встает на моем пути с окровавленным телом герцога Энгиенского и останавливает меня; я также останавливаюсь в своем рассказе и провожаю великого человека от его колыбели на Корсике до его могилы на острове Святой Елены. Я участвую в Реставрации и вижу ее конец. Таким образом, мне были ведомы и общественная и частная жизнь. Я четырежды плавал по морям; я двигался вслед за солнцем на Востоке, бродил среди развалин Мемфиса, Карфагена, Спарты и Афин; я молился на могиле святого Петра и поклонялся Господу на Голгофе. <…> Из французских авторов моего поколения я едва ли не единственный, кто похож на свои произведения: путешественник, солдат, публицист, министр, я воспевал леса в лесах, живописал Океан на корабле, рассказывал о сражениях в военных лагерях, познал изгнание в изгнании, изучал властителей при дворе, политику в должности, а законы в собраниях». Тут чуть-чуть подрихтовать евроремонтом осовременивания и – легко выдать за вечно автобиографического Лимонова, подпишется и Прилепин, в последнем романе «Некоторые не попадут в ад» живописующий свою войну, свои поездки по Европе и ужин с Эмиром Кустурицей и Моникой Беллуччи.

А уж совсем – после весьма заинтересованного описания путешествия по Штатам и достойного мемуара о встрече с Дж. Вашингтоном – радикальное, в духе того, что «не следует искать в Соединенных Штатах того, что отличает человека от других тварей, того, что сообщает ему бессмертие и украшает его жизнь: вопреки стараниям множества преподавателей, трудящихся в бесчисленных учебных заведениях, словесность новой республике неведома. Американцы заменили умственную деятельность практической; не вменяйте им в вину их равнодушие к искусствам: не до того им было»? Михаил Задорнов мог бы такое со сцены в поздние годы сказать.

Опять же найти у старинного автора цитату про современность – игры еще 1–2 курсов[20]. Тем более что Шатобриана с его взглядами для критики современности привлекать просто милое дело. «Нашествие варваров сменилось нашествием идей; современная разложившаяся цивилизация гибнет по своей вине; жидкость, содержавшаяся в сосуде, не излилась в другую чашу, ибо самый этот сосуд разбился» – привет Чорану, еще Кутзее, передающим привет Кавафису. «Демократия затопляет их; они поднимаются все выше и выше, с первого этажа под самую крышу своего дворца, откуда выбросятся через слуховые оконца, надеясь спастись вплавь. <…> Что касается старой Европы, то жизнь ее кончена. Больше ли надежд у молодой Европы? Современный мир, мир, лишившийся власти, данной от Бога, похоже, находится меж двух невозможностей: невозможностью прошлого и невозможностью будущего» – это уже очевидно традиционалистская линия, идущая от Генона и Эволы ко всем, кто к ним пожелал потом обратиться, плюс мизантропический скепсис Чорана, плюс высокая меланхолия Юнгера, плюс пафос католического возрождения.

Но – закончим с воззрениями Шатобриана в двух абзацах, да (никогда не) простит он – и со взглядами у него все гораздо тоньше, кстати. Тот же, например, Жозеф де Местр в «Рассуждениях о Франции» и других книгах гораздо более скорбит об утрате «истинно католических ценностей», больше делает для их возрождения – поэтому те же традиционалисты почти однозначно голосуют за него в качестве истинного предшественника правых. А вот со старым лисом Шатобрианом сложнее. Он, рыцарь и джентльмен, не устает повторять, что служит старому – тем королям, что свергли, тем политикам и друзьям, что в опале и на плахе, старому христианскому Богу. Но – ортодоксальность у него все же не обнаружить. Есть гибкость (модное flexibility), трезвый скепсис и горькая вера в одно. «Христианство, неколебимое в своих догматах, подвижно в своей мудрости; перемены в нем объемлют перемены всемирные. Когда оно достигнет наивысшей точки, мрак рассеется; свобода, распятая на кресте вместе с Мессией, вместе с ним сойдет с креста; она вручит народам тот новый завет, что был составлен в их пользу и поныне не вступил в силу. Правительства уйдут, нравственное зло исчезнет, оправдание человека возвестит конец эпохи смерти и гнета – плода грехопадения. Когда же наступит этот долгожданный день? Когда в обществе вновь восторжествует животворящий принцип, чье действие покрыто тайной? Никто не может этого сказать; невозможно исчислить силу сопротивления страстей. Смерть не раз поразит род человеческий, не раз прольет молчание на события, – так снег, выпавший ночью, заглушает скрип колес. Народы не растут так быстро, как отдельные люди, из которых они состоят, и не исчезают так стремительно. Сколько приходится ждать одного-единственного свершения!»

Мне же действительно кажется, что гораздо интереснее не взгляды Шатобриана, но то, как он их подает, вся обертка: стиль, композиция и даже писательская стратегия.

А оная занимает достойное место в синклите литературно-исторических анекдотов. Свои финальные, обличительно-исповедальные «Записки» Шатобриан намеревался издать изрядно после смерти. Он и могилу себя загодя купил (французов он жаловал не сильно, немцев, впрочем, костил тоже – возможно, ему бы понравились японские control freaks), то есть – за заслугу перед местной администрацией получил. А право на издание книги после заселения оной могилы пристроил издателю – за гонорар и пожизненную ренту. Но долги и другие издатели подвели – пришлось печатать частями в газете не первой свежести. «Заложил собственную могилу». Но и тут Шатобриан обхитрил всех, защищая свое авторское право, – он переписывал уже вышедшие части, обещая «всю правду» только post mortem.

Отсюда главам предшествуют двойные надписи «Париж, 14 апреля 1846 года» и – «Просмотрено 28 июля 1846 года». Настоящая work in progress отсылает к временной многослойности книги. Милая всем постструктуралистам деконструкция и опоязовское остранение. «Память моя беспрестанно противопоставляет мои странствия моим странствиям, горы горам, реки рекам, леса лесам, и жизнь моя разрушает мою жизнь» –вспоминая реку во Франциии Италии,он отмечает (Прусту далеко!), как при этом вспоминал реки в Америке. Итого уже три времени, плюс «просмотрено»–четыре. «В лесах Америки я не раз вспоминал на закате комбургские леса: мои воспоминания перекликаются одно с другим» – плюсуем еще и прием «обнажение приема». Структура уже далеко отошла от ностальгирования романтиков и дышит в затылок постмодернистским играм с темпоральным, понимаешь ли, дискурсом.

Если еще не хватает «цветущей сложности» (термин, кстати, еще одного «махрового и одиозного» – К. Леонтьева), то преломленный временной сеткой нарратив подается с различнейшими интонациями-настроениями: будто для фотографии перед постингом фильтры скролишь. Куртуазный и сентиментальный, саркастичнейший и законченный пессимист, Шатобриан с элегического мемуара перескакивает на грозный политический памфлет, альковный подвиг тут же занижает констатацией de vamtatt mundi et fuga saeculi[21] в духе Паскаля-Экклезиаста, похвальбу о политических и личных достоинствах «отбивает» перечнем своих пороков и констатацией стоической скромности.

Возможно, именно структура на самом-то деле фраппировала своей нарочитой непривычностью современников, не желавших скрывать свое раздражение от личности Шатобриана, ее подачи и вообще интенций этой книги. Ведь против сонма (и русских там множество) его поклонников – веские голоса: Жорж Санд и Кюстин (будто не «язва» сам!) бранили Шатобриана за отсутствие сердца и морали.

Сам же Шатобриан из коллег-писателей (про политические битвы – отдельная тема, он почти в лицо критиковал благоволившего к нему несмотря на противоположные взгляды Наполеона, а вот буквально одна из характеристик Талейрана – «ленивый и невежественный, беспутный по натуре и легкомысленный по духу») больше всего сводит счеты с Вольтером и – Руссо. Понятно, конечно. Писатель, мыслитель и публичная фигура, которую Шатобриан готов признать примерно равной собственной и – прямой конкурент с его «Исповедью». Тут Шатобриан даже сдерживает ехидство, лишь скупо и метко перечисляя пороки Руссо-человека, перешедшие к Руссо-писателю (пишет о своих кражах, интрижках, онанизме и гомосексуальном в автобиографии). И очень интересно следить за тем, как оба камуфлируют свои интенции. Руссо говорит, что его книга де – индивидуальный вариант «книги судеб», полный и беспристрастный отчет, хоть сейчас на Страшном суде при входе готов предъявить[22]. Шатобриан же хитрее – тоже, дескать, ничего не скрывал, судить читателю, при этом плохое особо не выпячивал (вредно о вредном читать), просто сохраниться в тексте в веках хочет[23]. И миролюбиво резюмирует: «Впрочем, ошибочно полагать, будто революции, великие несчастья, знаменитые стихийные бедствия – единственная летопись нашей природы: каждый из нас поодиночке созидает цепь всеобщей истории, и из этих-то отдельных жизней и складывается мир человеческий, как он предстает пред очами Господа».

Ради «Да если этак и государю придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский» городить тысячу страниц – возможно, конечно. Но, опять же, структура говорит о том, что намерения похоронили первоначальный замысел, то есть – замысел превзошёл, вырвался на волю, зашкалил вообще в стратосферные дали. (Хотя не стоит думать, что у Шатобриана просто так удачно «получилось» – еще по поводу небольшого «Атала» он писал, что «боролся с принципами старой литературы и философии, прибегнув уже не к роману, но к рассуждениям и фактам».) Книга Шатобриана, в принципе, открыта любым интерпретациям и прочтениям (вспомним образ разверстой могилы). Читающиеся и сейчас на одном дыхании (только завидовать современникам, для кого они по актуальности были равны посту в Фейсбуке) «Былое и думы» тут воистину «отдыхают» – в «Замогильных записках» мы находим мини-ЖЗЛ Наполеона в пару сотен страниц и эпитафию погибшему другу, нежные детские воспоминания и рецензию на рецензию, перепечатку (а ведь это не случай Дюма-старшего или Дмитрия Быкова, которым платили за «количество знаков»!) своих печатных и устных выступлений и философские максимы[24], романтические пейзажи и тюремные хроники[25], похвальбу о своих писательских, политических и личных победах а-ля Лимонов, ботанику имени Юнгера («мои осенние радости» от деревцев в саду), японскую ваби-саби созерцательность («я был человеком и не был им; я становился облаком, ветром, шорохом»), травелоги странноведческо-политические в духе Гончарова или литературно-культурологические, в духе уже Чатвина…

И это не говоря о том, что мемуары Шатобриан – это далеко не классические воспоминания, но свойственные самому новейшему времени полная вовлеченность, настоящая иммерсивность, «человек в истории» и «мой XIX век» (так же, кстати, плотно присутствует в своем художественном тексте посторонний ему – в традиционном для тех лет нарративе – автор в «Тристраме Шенди»).

Уже много раз не терпелось сказать, что подобный палимпсест легче встретить даже не в постмодернизме, а в постмодернистских пастишах, оммажах и прочих играх и стебах над интертекстуальностью, но взглянем все же, как это у Шатобриана работает.

«Большая часть моих чувств покоится на дне моей души либо высказана в моих сочинениях устами вымышленных героев. Ныне, все еще скорбя о моих химерах, хотя и не преследуя их более, я хочу подняться вверх по течению моих лучших лет: эти “Записки” станут храмом смерти, воздвигнутым при свете моей памяти», провозглашено в самом начале книги. Вполне, казалось бы, романтический зачин – разочарование, сплин, отвращение к миру посюстороннему. Но – это даже не постромантизм, а – дальше и позже. Ибо даже не обязательно прочесть потом фразы и фразочки в духе Чорана (публика – ничтожества, люди – не более чем изъян, а уйти из жизни, если уж угораздило родиться, лучше как можно раньше, «утром, по холодку»[26]) и Селина («падеж венценосного скота»), но – просто вслушаться в эту шатобриановскую интонацию «беспричинного отчаяния» и «меланхолического сладострастия». Интонация тотального скепсиса и разочарования, которую европейцам в полной мере суждено было п(р)очувствовать после окончания Первой мировой войны, знаменовавшего крах всех прежних идеалов и возвестившего возможность тотальной антирациональности и дегуманизации отдельно взятого континента да и всего земного шара. Это даже не разочарование (предполагающее, как и у романтиков, наличие какого-то идеала, как и атеизм дефолтно признает Бога, с которым сражается), а то, что после, в ситуации не отсутствия смысла, а его, как у Беккета, невозможности. Где-то здесь, устав лить слезы, метать «признания и проклятия» (Чоран), люди решили забыться глуповатым постмодернистским смехом.

Постмодернизм же после десятилетий беспроблемного и почти единоличного владычества надоел даже самому себе и стал, возможно, одной из причин популярности нон-фикшна – честные сведения и возможность эрудиции вместо сложносочиненной химеричности (химера – одно из самых частотных слов у Шатобриана). Но на смену ему пришел, как мне давно уже кажется, буквально в последние годы новый жанр – одновременно преодолевающий тотальную постмодернистскую эклектику и апеллирующий к ней, но с принципиально иных позиций. Так сделаны, вернее – все же написаны – последние книги поминавшегося уже не раз Лимонова вроде «“Император” и другие мнения». Да, в последнее время фикшн и нон-фикшн мигрируют, смешиваются в странные коктейли. И да, Лимонов, хоть и выстраивает очередную свою книгу по алфавиту, словарным статьям энциклопедии не Брокгауза и Эфрона, но имени Лимонова, сами тексты чаще всего – из его «Живого журнала» (заметки о заметках – синонимично воспоминаниям о воспоминаниях Шатобриана). Однако же все это – короткие эссе в пару страниц, зарисовки, почти афоризмы иногда – было еще в «Дневнике неудачника», одной из лучших книг Лимонова, задолго до того, как девственная русская литература узнала о возможностях захода фикшна в нон-фикшн и обратно, прочла Зебальда и стала заниматься его импортозамещением в виде «Памяти памяти» М. Степановой. И уж очень задолго до тени зачатия «ЖЖ» – поэтому веришь, когда Лимонов утверждает: «Мои проекты не фантастические, они должны быть реализованы сейчас, просто я живу на 25 лет (как минимум) впереди Вас, червей!». Этот сплав мемуаров и эссе, политических прожектов и отчета о знаковых событиях, дневника и романа – то, как литература еще может функционировать, когда она уже почти умерла, а сил и желания провозглашать манифесты о нарождении какого-либо нового течения нет. Шатобриан писал уже так – не зря позиционируя свою книгу из разверстой могилы в далекое будущее.

Совершенно обязательная книга для всех, интересующихся феноменом набоковианы, рецензию на которую, впрочем, лучше всего было бы прочесть от Вячеслава Курицына, автора блистательного исследования «Набокова без Лолиты», или же переводчика Геннадия Барабтарло, чьи переводы и исследования конгениальны переводимому.

Кстати, Барабтарло поучаствовал в подготовке этой откомментированной Брайном Бройдом книги наравне со многими другими действительно незаурядными учеными – так, только по культуре русской эмиграции консультировал Омри Ронен.

Книга, как уже понятно, проходит не по разряду спешно состряпанных изданий, но – о, редкость – изрядно подготовлена: больше ста страниц комментариев, предисловие, указатель имен, хронология жизни и творчества ВВН и так далее. Тем более что самого доступа к письмам ждали терпеливо и долго. Охраняя образ мужа и свою частную жизнь, Набокова почти никого к ним не подпускала (читала частично сама, вымарывала места, уничтожила свои ответы). Но сын Набоковых Дмитрий оказался по-американски более открытым. В полном объеме эпистолярий Набокова вышел на английском в 2014 году.

Это достойный оммаж не только Набокову, среди прочего, комментатору «Евгения Онегина», но и его любви с Верой Евсеевной Слоним – едва ли не самой безоблачной и долголетней в истории отечественной словесности. Он посвятил ей стихотворение через несколько часов после самой первой встречи, его последняя книга посвящена Вере, между – более полувека совместной жизни. И посланий – Набоков описывает свою поездку в 3000 слов или присовокупляет три слова к букету-поздравлению.

Жизнь эта – сама произведение искусства своего рода. А переписка показывает сближение и сроднение: если в начале Набоков, описывающий Вере свою одежду и еду каждого дня разлуки, туманно намекает на изящно прозрачные таблетки от живота, то потом уже идет «прослабило» и хронометраж пребывания в туалете.

Своим хронологическим срезом и интересна, кстати, эта книга – Набокова мы видим почти во всех ипостасях. Романтическим берлинским поэтом («я так отвык от того, чтобы меня – ну, не понимали, что ли»), истово ищущим новую страну-убежище и заработок популярным среди соотечественников и не только автором, маститым американским университетским лектором, умиротворенным в своей известности и достатке швейцарским старцем.

Находится, соответственно, в «Письмах Вере» место всему. Настоящим приколам, шарадам для Веры, рисункам для сына. Описаниям – «вчера был вечер, сошедший с фламандского полотна, неподвижный в туманной поволоке». Афористичным рассуждениям о сокровенной природе творчества: «теперь я знаю, что действительно, разум при творчестве – частица отрицательная, а вдохновенье – положительная, но только при тайном соединении их рождается белый блеск, электрический трепет творенья совершенного». Здесь есть сентиментальность и экстаз, бравада и нежность. Словом, «поговорили обо всем, начиная от гениталий гесперид и кончая Гитлером».

Хотя пишет Набоков, конечно, крайне эгоцентрично – о перистальтике, псориазе или проблеме тупых бритв и отельного меню здесь узнаешь гораздо чаще, чем о Бунине (тот очень досаждает приглашениями на застолья и сравнениями популярности). Тем ценнее редкие вкрапления о писателях. «Несчастном, веселом, красном от вина, беззащитном, замученном Ходасевиче». Дебелой, белошеей Теффи «в декольте на сорок восемь персон». Похожем на евнуха и шахматную фигуру Ремизове. Или Бунине – тот «похож на старую тощую черепаху, вытягивающую серую жилистую, со складкой вместо кадыка шею и что-то жующую и поводящую тусклоглазой древней головой». Да, всем, даже (почти) другу Ходасевичу, тут достается по серьгам сарказма. Кроме разве что (отчасти) равновеликого, по мнению пишущего, Джойса: «он крупнее ростом, чем я думал, с ужасным свинцовым взглядом».

И тут неумолимая логика знакомства с этими письмами выносит нас на пороги дискутирования моральной дилеммы. Набоков не предназначал эти письма для печати. Точно уничтожила свои письма Вера. И что бы случилось бы с Набоковым, узнай он о корректурах, внесенных в его бронзовый self-made image эти посланиями? В которых слишком превалирует не просто быт, но да, poshlost’, враг номер один Набокова в его вечном стебе и троллинге мещан-филистеров из common people. Все эти бесконечные «мяско» и «мясики». Зашоренность к странам и писателям во имя отчета о своем меню, пищеварении и его итогах. «Ты же обо мне, радость моя муренька, не беспокойся: я отлично живу, сытно питаюсь, много читаю и пишу». Это даже не письма Платонова, где боль из быта стартует в циолковскую стратосферу, но послание пролетарского писателя с продразверстки.

Но Набоков актуальнее всех актуальных. То смайлик изобретет, то в 1930 году выдаст «вчера он произвел подряд 157 лайков, мы считали».

Нельзя уже жаловаться, что Павел Зальцман не издан. Выходили стихи «Сигналы Страшного суда» (2011), роман «Щенки» (2012) и даже книга дневников и воспоминаний «Осколки разбитого вдребезги» (2017), плюс альбомы и даже перевод на немецкий и английский. Можно лишь сожалеть, что не прочитан. Не пришел к нам раньше, не вошел в канон. Как, собственно, и все авторы, последние представители авангарда, трудно определимые, слишком яркие и камерные одновременно – Всеволод Петров, Владимир Казаков…

Между тем, Зальцман проходит не только по литературному ведомству. Рисовал с Филоновым, общался с Хармсом и Введенским, снимал на «Ленфильме». Все оказалось прервано и отнято, как Ленинград: репрессии, война, потом статус полуссыльного в Алма-Ате, на студии «Казахфильм». Рисовать не было физической возможности, писать мог тайком по ночам, как и лучшие авторы тогда, – без малейшей надежды даже прочесть друзьям на кухне.

Роман «Средняя Азия» не закончен. По оставшимся рукописям его восстановила семья Зальцмана с Татьяной Баскаковой, густо прокомментировавшей и тщательнейше прокомментировавшей и осмыслившей книгу (ее статья «Красный платок, или Странники на пути любви» – больше, чем просто послесловие, как по объему, так и по жанру, взять хотя бы сравнения с близкими по ее переводческой деятельности персонажами вроде Арно Шмидта и Ханса Хенни Янна).

В такой подаче «Средняя Азия» и нуждается. Не только потому, что сам Зальцман перекопал массу литературы, был сторонником детальных сносок, но и – потому что жанр «Азии» определить очень не просто. Здесь все – столь необычное в ту эпоху, заметим – житейские обыкновения «среднеазиатцев», мифы (здесь и там фигурирует знакомый по книге Владимира Медведева Заххок, царь с серебряным лицом и двумя змеями, растущими из плеч и питающимися мозгами ежедневных человеческих жертв), религия и эпика, нежная любовная история и буквальным образом водоемы крови, мистика и богословие. И это, кстати, вообще свойственно художественному методу Зальцмана – брать бытовую, низкую «жесть» и разводить ее, как спирт самым изысканным соком, чем-то сказочным. Было это и в его стихах и прозе. Идет, возможно, от любимых авторов – Эдгар Алан По и Пу Сунлина, Густава Майринка и Яна Потоцкого. Сходное, опять же, у Владимира Казакова, в самые застойные глухие годы писавшего странные куртуазные стихи и абсурдистские пьесы на условно средневековом материале.

Новая сказка или, как предлагает дочь Зальцмана, магический реализм? Возможно, вполне возможно. Ведь росло действительно из сказок (для дочери написанных и в книге приложенных), суфийской мистики (тайный проводник мистиков в зеленых одеждах – интересно, что этот образ был актуализирован уже в наше время в рок-песне Сергея Калугина «Туркестанский экспресс»), из собственной жизни (имена главных героев, мальчика и девочки, взяты в семье, где переночевал как-то Зальцман) и т.д. Кстати, так же наличествующий в книге дневник его съемочных странствий для «Казахфильма» не только дает ключи, но и строит такой приватный памятник-документ той эпохи. «Ночью меня разбудил Файнберг и, торопя, повел в палатку. Он втолкнул меня в свет – в трусиках, сонного, – и дал в руку кружку. Я выпил в два глотка (около трети) водку, мне дали в другую руку кусок помидора и быстро увели обратно спать».

Что получится у Зальцмана из всего этого? Примерно то же, что и у Петрова с его ремейком «Манон Леско» на военной почве. Проза, играющая с жанровыми определениями, стиль, который определить, только подобным стилем и оперируя. Если бы ранний Рушди всю свою экзотику (Заратустра и воины, грызущие ноги боевых слонов своими зубами) описывал стилем Платонова, было бы «тепло». Если бы А. Иванов битвы кочевников из «Тобола» писал с медитативной экспрессией того же Янна, то не «убил», конечно, но почти «ранил» бы.

«Стремительно думает», «тяжелая радость», «холодная тишина» и счастье, что «не хочет сердце, которое не поранено, не хочет глаз без слез. Все к лучшему. Рядом с этим счастьем и вера, и михраб ничего не стоят, откровенно говорят. Даже не будем думать, что вместо такого камня – что в пояс ни вставь, все будет, как глина». Михраб – это «ниша внутри здания мечети, ориентированная в сторону Мекки, обычно перекрытая аркой с орнаментами и надписями и чаще всего расположенная в середине стены». Такая же орнаментальная и сокрытая и эта проза.

Проблема новых учебников для школы и ВУЗов сейчас очевидным образом актуальна как никогда – старые устарели, новые имеют иногда тенденцию быть идеологически заряженными, как та вода Чумака, или же (само)цензурированно обкромсанными. Особенно остра проблема в востоковедении – тут и так не то что о богатом выборе, о самом наличии адекватных современных учебников зачастую не приходится говорить.

Тем радостнее, что целый коллектив авторов взялся за такое благородное, не имеющее надежды на большие тиражи дело (да, при финансовой помощи Японского фонда – а многие ли «некоммерческие» книги издательства сейчас готовы издавать без оной поддержки?..). Результат – всеобъемлющ: от палеолита до санкций. Компактен: а 560 страниц для Японии, не только по праву гордящейся содержательной историей, но и возводящей свой императорский род к богам, отсчитывающей свою историю чуть ли не со «дня основания японских островов» богами же, – это действительно почти небольшой объем. И радостный, например, для меня тем, о чем – ниже.

Бог (или – боги синто и буддизма) с ним с палеолитом, неолитом (Дзёмон), бронзово-железным веком Яёй – о них и писали раньше, и более или менее понятно. Понятно и с не менее достойным Ямато и Асука (592–710 гг.). Эпоха Нара, блистательный Хэйан, эпоха «воюющих провинций» («сэнгоку»), сёгунские столетия Токугава, открытие страны – повесть интересных лет написана информативно и выпукло. Не фильм/книга «Сёгун», но подчас не менее захватывающе, зато без развесистой сакуры и прочих ляпов.

А вот начиная с эпохи Мэйдзи – читаешь уже настороженнее. Потому что очень сложно тут выдержать беспристрастный тон, не принять антияпонскую, прояпонскую, американскую, антиамериканскую или иную про/анти точку зрения. Благо (хотя скорее – не благо) новая и новейшая японская история дает тому изрядно оснований. Но вот даже название главы – «Япония в период Мэйдзи» («Мэйдзи исин»): невовсю имеющее хождение «революция Мэйдзи», не «реставрацияМэйдзи» (коннотации понятны), не даже «эпоха Мэйдзи» (пафос разделили бы сами японцы, которые, кстати, в ХХ веке обставили празднование столетия начала Мэйдзи как начало блистательных реформ). Да, говорится о негативном (чрезмерное поклонение императору Мэйдзи, насаждение синтоизма за счет буддизма), но буквально тут же по достоинству оценивается положительное (реформа образования, модернизационная политика того периода в целом).

Про прошлый же век писать беспристрастно – на порядок сложнее. С нашей страной – войны, до сих пор не решенные территориальные проблемы, на мировой арене – вообще уникальное и, разумеется, сложное положение страны, пострадавшей от ядерного оружия, конституционно отказавшейся от собственной армии (другой вопрос, что это положение сейчас фактически обходится)… Но подход авторов (а в коллективе, кроме начинающих исследователей, наши ведущие японисты – А. Н. Мещеряков и Д. В. Стрельцов) остается непредвзятым, как Будда в медитации, они умудряются буквально на соседних страницах отметить отрицательные моменты (подчеркивается чрезмерное американское влияние на японскую послевоенную политику и даже экономику) и тут же дать положительные (стратегический союз с США давал свои плоды не только на макро-уровне, когда Япония смогла перевести деньги из военного сектора в НИОКР, но и микро-уровне – во время корейской и вьетнамской войны Америка банально размещала военные заказы в Японии). Мало того, картина дается не просто объективной, но и объемной, настоящий эффект 3D возникает, когда дается весь спектр взглядов, даже далеких от магистральных трактовок: «необходимо признать ответственность Японии за агрессивную политику и развязывание войны в Китае» / «существует мнение, что Рузвельт и Хэлл намеренно спровоцировали Японию на нападение» / «про “британский фактор” упоминают некоторые японские историки; сторонники схожей точки зрения есть в англоязычной и отечественной историографии».

На этом учебнике вообще странно смотрится само слово «учебник», настолько сильно впечатление, что читаешь просто очень добротную монографию по истории Японии. В которой, кстати, нашлось место и таким вряд ли имеющим хождение в массовом сознании деталям, как «железные треугольники» (неформальные союзы политиков, корпоративного сектора и высшей бюрократии в годы послевоенного экономического бума), «эффект мадонны» (допущение женщин в политику) и «вакон ё:сай» («японский дух, западное знание»).

О том, что перед нами все же учебная литература, напоминают списки рекомендованной литературы и контрольные вопросы после каждой главы. Возможно, я сравниваю со временами своей постсоветской учебы, когда преподаватели за отсутствием новых учебников читали свои курсы иногда вообще без них, но, не знаю, как нынешним студентам, а мне, право, было бы приятно отвечать на проверочные вопросы по такому учебнику.

Сборники по итогам конференций – а таковым является эта книга – обычно компенсируют собственные недостатки (неодинаковый уровень представленных текстов, неполная адаптация устного выступления в статью и т.д.) своими же достоинствами – стереоскопическим взглядом на проблему, срезом разнообразных исследований на заявленную тему. Так, собственно, и в «Бодлере & Беньямине».

Однако главным недостатком здесь является заметный «крен» в сторону фигуры Беньямина – ему посвящена большая часть текстов, все они, не смотря на формальную критичность, почти дифирамбны по своему характеру. Безусловно, Беньямин хотя бы за свои действительно прорывные работы, потрясающую эрудицию и тяжкую жизнь, заслуживает и не такого. «Философ по образованию, искусствовед по теме диссертации, критик и эссеист по форме письма, художник по технике наблюдения, фланер по убеждению, он обладал способностью видеть в мелочах повседневности как характерные черты настоящего, так и манифестации будущей всеобщности» (из статьи В. Савчука с незабываемым названием «О каннибализме критики Вальтера Беньямина). Все это так, и можно только порадоваться, что сейчас дело дошло до перевода даже небольших вещей Беньямина («Берлинское детство на рубеже веков», «Центральный парк»). Статьи этого сборника будут как раз большим подспорьем для восприятия этих книг.

Мы узнаем об особенностях стратегии Беньямина как переводчика Бодлера и Пруста (из нескольких статей, с разных ракурсов), о непростых отношениях с Коллежем социологии и лично Батаем (Беньямин за любой эстетизацией политического боялся увидеть оскал фашизма), о пересечениях с сюрреализмом (их объединяли урбанистическая мифология и общие кумиры – Бодлер, Рембо и Лотреамон), об архитектуре незаконченного беньяминовского мега-опуса «Passagen-Werk» (вот что необходимо перевести, а данный коллектив авторов, кстати, помог бы с весьма большой комментаторской работой), об имплицитной проповеди «божественного насилия» у Беньямина, восходящей к его иудейскому мировоззренческому бэкграунду…

За таким разнообразием исследовательских импульсов чуть ли не бледнеет фигура Бодлера, представленная тут – через беньяминовскую оптику: «он получил в путь в качестве суточных одну ценную старинную монету из накопленного богатства этого европейского общества. Она имела на “решке” костлявую смерть, на “орле” – погруженную в мечтания меланхолию. Эта монета была аллегорией» (цитата из «Центрального парка»). Благо, что зрение Беньямина в отношении Бодлера особенно пристально – проклятый француз был не только кумиром, но и тем объектом исследований, вокруг которых эти самые исследования и возводятся.

И если разговор о «силуэте эксцентричной личности в творчестве Бодлера» нельзя назвать революционно новым, то весьма любопытны статьи (доклады) о переводе Бодлером «Ворона» По (также «основополагающего» поэта для Бодлера), его отношении к фотографии (когда многие активно осуждали новую технологию, адвокатствуя живописи, Бодлер охотно фотографировался, тащил в фотосалоны даже свою мать, давая инструкции фотографам) и о русском и, одновременно, действительно одном из первых благожелательных рецензентов Бодлера – Николае Сазонове, революционере, изгнаннике и мечтателе-авантюристе-пьянице, друге Герцена, которому тот посвятил прочувствованные воспоминания и некролог.

Действительно, не надо задвигать Бодлера – он ведь может и обидеться: «Бодлер выкрасил волосы в зеленый цвет и явился к Дюкану, а тот делал вид, что не замечает необычного, и даже на прямой вопрос отвечает, что все нормально, у всех волосы зеленые, вот если бы ваши были голубыми, было бы чему удивляться. Бодлер немедленно уходит и, встретив на улице знакомого, предостерегает его: “Не стоит сегодня ходить к Дюкану, у него убийственное настроение”». Бодлер как персонаж «Случаев» Хармса, право.

Два существенных отличия от последних книг великого южноафриканско-австралийского мастера сразу же бросаются в глаза. Во-первых, Кутзее вернулся от конкретной фикциональности своих последних вещей («Элизабет Костелло», «Медленный человек») к той притчевости, которой, собственно, он и сразил когда-то в своих лучших романах. Во-вторых, по сравнению с этими же последними вещами своего «австралийского» периода Кутзее вернул себе прежнюю форму всесокрушающего литературного тяжеловеса.

А перед нами действительно притча. И очень уместно вспомнить его роман 1980 года «В ожидании варваров» – архетипический сюжет (привет варварам Кавафиса-Бродского), противостояние условных «пришельцев» и не менее условного «центра цивилизации», никакой географической привязки. Герой «Детства» по имени Симон, беженец, прибывает в некий город, где привечают подобных спасающихся – от какой напасти? – беглецов-иностранцев. Там говорят на испанском – но никаких «ключей» это не дает, это может быть с равным успехом страна в Африке или Латинской Америке. Прибывает он, важно сказать, не один, а с ребенком, который к нему прибился, потеряв родителей. Было у этого ребенка письмо, поясняющее запутанную историю, герой надеется найти его мать – первый, почти детективный, сюжет Кутзее просто бросает, а второй решает так, как никто не ожидал бы в самом необычном детективе.

И тут, кстати, начинается вроде бы ожидаемая тема – бюрократии (их хотят заселить, но не могут – нет ключа, ушел сотрудник центра), унижения (другая сотрудница вроде бы оставляет их переночевать у себя дома, но «селит» во дворе, предлагая построить навес из досок). Модный уже которое десятилетие на Западе «постколониальный дискурс»? Конечно, нет. Потому что Кутзее оперирует абсолютно на другом уровне анализа человеческого сердца. Даже в этой ситуации: ему интереснее реакции этих условных беженцев, пожилого человека с ребенком, как быстро они привыкнут есть простой хлеб и мочиться в углу двора «добродетельницы»? Почему та вроде бы возжелала этого самого беженца, но оскорбляет его? Когда умрет его гордость? Почему так непонятно в этом мире? Как скоро, по совету его новой подруги, он сможет ощутить забвение, осознать себя безвозвратным? И как сочетается в мыслях человека принятие этой тотальной непонятности, мир и бунт против него?..

«– Пить хочу, – жалуется он. – Когда ты найдешь кран?

– Тс-с, – говорит он. – Слушай птиц.

Они слушают странную птичью песню, чувствуют кожей странный ветер».

«Детство Иисуса» – даже отдаленно не «Процесс» и не «Приглашение на казнь». Кутзее не очень тщательно, но камуфлирует те темы, что могли бы свести его разговор к банальному (и «банальности зла»). Опять же эта страна – в ней нет новостей (а зачем? Кому это вообще может быть интересно? Да и все новости «у них»), в ней не купить мяса и нормальной еды. Зато автобусы и стадионы бесплатны, и есть некие институты, где проводятся свободные лекции; и туда ходят не ради бесплатной еды, но из действительной страсти к знаниям. Привет уже нео-тоталитарной теме? О нет, у Кутзее все абстрактно и при этом предельно конкретно, как мельница Дон Кихота (по адаптированному Сервантесу ребенок, кстати, научается читать и писать, но скрывает свои знания в классе – его хотят отобрать, послать в «школу для дураков»).

А проблема смыслообретения здесь как раз в центре, если можно говорить о центре и периферии там, где никакой навигатор не определит даже страну. Так, Симон ради заработка устраивается в порт разгружать суда. Он и другие работяги хвалят эту работу – они разгружают зерно, это полезно, даст еду. Но они делают это вручную, когда рядом бездействуют лебедки и краны. И, более того, далее следует фраза, что зерно обратится в дерьмо, которое стечет отходами в эту же самую гавань.

Ребенок между тем чему-то учится. Языку от встречных людей, очень заботится о нем и Симон: «числа – они не такие. Числа составляют благую бесконечность. Почему? Потому что числа им нет, и они заполняют собой вселенную, прилегая друг к другу плотно, как кирпичи. Так что мы спасены. Падать некуда. Скажи об этом мальчику. Это придаст ему уверенности».

Можно было бы, наверное, прочтя примерно треть книги, решить, что перед нами – такой весьма жесткий роман воспитания (а Кутзее, кроме жанра притчи, вообще тяготеет к классическим формам, недаром он и сам классик без скидок). Но речь не о воспитании, даже не об утрате иллюзий. А о том, что смысл может быть, может и не быть, это такая же данность, как и человек, что в одиночестве под неизвестного вида деревом ест бобы с мясными ароматизаторами. Вот и герой вдруг отдает ребенка чуть ли не первой попавшейся женщине, решив, что у той есть средства, братья, она может стать ребенку матерью, ведь ему нужна мать. Отдает он ей еще и свою полученную от центра помощи квартиру, а сам будет ночевать, как платоновский герой на рынке, в портовых складах (самоуничижение – еще одна тема Кутзее, недаром он написал целый роман о Достоевском).

Сухим, как трава в пустыне, языком Кутзее пишет новую притчу, будто надиктовывает на последние гроши телеграмму в страну, где у беженцев никого не осталось, кроме еще не атрофировавшейся надежды, рассказывает сказку своему приемному сыну – о красоте (да, и о ней!), знаниях человечества и преданности, что «важнее любви». Преданности, в том числе, и этому злому, прекрасному и бессмысленному миру.

Можно было бы удивиться, что Орхан Памук написал необычный для себя роман. Если бы не знать, что он шел к нему всю жизнь.

Почти сорок лет, с конца 70 до почти наших дней, масса героев, вся турецкая история и почти полная топография Стамбула, но при этом – да, та восточная медитативная неспешность, с которой потягивали кальян под турецкий кофе или не менее вкусный турецкий чай настоящие турки (кальян, как и курение, в турецких кафе, кажется, запретили несколько лет назад – были даже протесты).

Есть тут и главный герой Мевлют, такой Дон Кихот уходящей Турции. Он торгует бузой – традиционным напиток с символическим, как у того же нашего кефира или подбродившего кваса, содержанием алкоголя. Когда алкоголь был запрещен, турки считали, что в бузе-то «градусов» нет, теперь же, когда алкоголь фактически разрешен, бузу никто не покупает. Но для Мевлюта это отнюдь не повод бросать – ведь без него буза вообще исчезнет, кто будет оглашать ночные улицы Стамбула криком «буза! Кому бузы?» Но это не вся правда, Мевлют немного лукавит. Он просто не может без ночного города, что рифмуется с его «странными мыслями»:

«Когда он кричал “Буу-заа” на полуосвещенных улицах, он не просто взывал к закрытым шторам, скрывавшим жизни целых семей, к голым неоштукатуренным стенам или псам, чье незримое присутствие он чувствовал на темных углах улиц; он также обращался ко вселенной у себя в голове. Поэтому каждый раз, когда он кричал “Буу-заа”, он чувствовал, что образы его мыслей вылетают у него изо рта, словно пузыри со словами в комиксах, чтобы раствориться на усталых улицах, подобно облакам. Каждое слово было предметом, и каждый предмет был образом. Он ощущал теперь, что улицы, на которых он продает бузу, и вселенная у него в голове – одно и тоже. Иногда Мевлют думал, что он, может быть, единственный, кто открыл эту замечательную истину».

Он, конечно, не один – даже в утрачивающей свои традиционные устои Турции все знают друг друга, велика, хоть и редеет потом, его семья, множество родственников, кланов, людей с одной улицы, из одного района (улицы и страницы столь населены, что в конце книги Памук добавил даже родословное древо и именной указатель!). И здесь будут не только мысли, но и настоящий экшн – украденная невеста, убийство, грязные финансовые схемы и битком набитые скелетами семейные шкафы.

Но все равно – роман не об этом, но «о чем-то большем», да, так, прямо как у БГ. Ведь «Странные мысли» Памука – настоящая «энциклопедия турецкой жизни». Потому что чего тут только нет – все, кажется, есть. Как торговали бузой и домашним йогуртом, как работал извозчичий бизнес, в какой одежде ложились спать, чем кормили в начальной школе (рыбим жиром от ЮНИСЕФ) и кто озвучивал первые импортные фильмы (одни и те же турецкие актеры), как «деды» лютовали в армии и кто поддерживал секты исламистов. Даже – если вы и не очень хотели это знать – как относились к онанизму, мухлевали уличные банды незаконных парковщиков и отбирали дома у изгнанных греков. Да, Памук, как свой наивный и в чем-то очень упрямый герой Мевлют, если уж начал говорить, то скажет всю правду (Памук, кстати, и против геноцида армян и притеснения курдов высказывался, так что власти с ним бы разобрались, не будь он главным турецким писателем).

Вообще, критиковать сейчас Турцию после всех с ней политическим разборок наших властей будет не очень хорошо, но и живется Мевлюту довольно тяжко. Религиозные ограничений, полный контроль соседей и всех, взятки, все по знакомству, убит лучший друг, не выкарабкаться из бедности… Но едва ли не самое страшное для него это необходимость оставить родной дом (сносят под новую застройку, его бы все равно выкинули) и тот день, когда полицейские, борясь с уличной торговлей, «арестовывают» и разбивают его тележку для плова. Хотя, кажется, это актуально уже для москвичей, буквально на днях отметивших «Ночь длинных ковшей» и распрощавшихся с киосками…

Очень актуальная книга, я же и говорю. И хотя всего этого старого Стамбула уже нет, прибои нового времени унесли старое, но если вдруг кому-то понадобится, его можно будет восстановить, как Дублин по «Улиссу» Джойса или Токио по «Токийской истории» Одзу. Такие вот странные мысли…

Эта переписка двух писателей и очень, очень остро чувствовавших людей – почти идеальная основа для театральной или кинопостановки. Со своей драматургией – расставаниями, паузами даже в несколько лет, односторонними потоками посланий, короткими отписками, бытом и стихами, стихами… И, конечно, с большой «массовкой», потому что кто тут из их общих знакомых и просто писателей только не поминается – братья Юнгеры, Франкл, Бенн, Блох, Фриш, Ахматова, Бель и Вальзер.

Переписка, как и сам роман, начался в 1948 году в Вене, когда Целан, тогда еще простой беженец без гражданства, влюбился в австрийскую аспирантку, красавицу Ингеборг, по ее собственным словам, «великолепным образом», а потом стал для нее «ее жизнью. Я любила его больше жизни» (из романа «Малина»). Он продолжался, с перерывами на психиатрические больницы Целана (да и у Бахман были жестокие срывы) до самоубийства последнего в 1970 году.

Кстати, тут есть многое и для понимания этого поступка – тот случай с обвинением Целана в плагиате (на самом деле, плагиат был обратный, использовали стихи и переводы самого Целана), после которого тот требовал от всех безусловной поддержки, рвал дружеские и вот любовные связи, все глубже уходил в депрессию («как тяжело нести на себе даже одного человека, впадающего в одиночество под воздействием болезни и саморазрушения. Я знаю, мне надо быть еще сильнее, и я смогу», горько констатировала она). Это, можно предположить, и запустило механизмы старой травмы – родители Целана были убиты фашистами на Украине, он никогда, кажется, и не хотел оправиться от этого горя.

Кроме тех, кого я немного поверхностно назвал массовкой, переписка вовлекает в себя самых близких для корреспондентов людей – вдову Пауля Жизель Целан-Лестранж, с которой потом переписывалась и встречалась Бахман (двух женщин объединило горе одного мужчины, а о жене своего любовника Ингеборг писала тому – «прости меня: но я полагаю, что ее самоотверженность, ее красивая гордость и ее терпение по отношению ко мне гораздо весомее, чем твои жалобы»), Макса Фриша, с которым жила одно время Бахман… «Жгутики души» (из стихотворения Целана «На берегу Рейна») дотянулись и до них.

Отметить хочется достоинство не только персонажей, но и книги – именной указатель, сноски и полностью представленный научный аппарат (правда, чуть неадаптированный для русского издания – если немецкие авторы послесловий пишут о книге, которая «должна выйти в 2009 году», не грех бы ее и упомянуть).

Можно даже сказать, что Сонтаг (во всех транскрипциях ее имени) у нас даже стало много. Хотя до ее интервью очередь дошла вполне логично – при всем имидже интеллектуала, она была профессиональным «публичным интеллектуалом», то есть выстраивала имидж, высказывание, речь…

Беседа велась в Париже и Нью-Йорке, с временным разрывом, и, разумеется, в полном виде опубликована в Rolling Stone (журнале, который почему-то считается музыкальным, отечественными издателями представляется «ежемесячным мужским журналом» (!), я бы без большой натяжки назвал культурологическим) быть не могла.

Очень повезло Сонтаг и с интервьюером – слушающим, понимающим и интеллектуалом под стать: не только автором бесед с Ленноном, Бернстайном и Гульдом, но сходу цитирующим Рильке, Арто и Ницше.

И это вообще очень книжная беседа – не знать, что она писалась на диктофон, можно было бы предположить, что ответы писались и редактировались, как мини-эссе по случаю.

Хотя больше всего тут симпатизируешь не гладкости речи, но бьющейся, на глазах рождающейся (пусть и давно продуманной) живой мысли и – бьющей в определенную цель. Больше всего, кажется, Сонтаг тут говорит – будь это рассуждение о ее пережитой и осмысленной в книге болезни или о философском осмыслении феномена фотографии – об одном: сломе конвенций, отказе от глупых, давно устаревших обыкновений. Да о свободе же.

Она выступает против оппозиции не только мужское-женское, но и старость-молодость (эта поляризация – «два главных стереотипа, которые лишают человека свободы»), о делении на …летия («по-моему, просто ужасно превращать пятидесятые, шестидесятые и семидесятые в теоретические конструкты»), в безусловную защиту маргиналов («одно из главных достижений прошлого состоит в том, что многие выбрали для себя роль маргиналов и у остальных это не вызвало возражений»). И это не просто нонконформизм (хотя Сонтаг безусловна сама «из этих самых», говорит о походах на концерты Патти Смит как о ярчайших из своих впечатлений от выходов в свет!), а имеет под собой вызывающую более чем уважение основу. «Есть рабочее понятие нейтральности, которое люди не воспринимают. “Я не становлюсь ни на чью сторону”, нет, тут дело в сострадательности: вам лучше видно, что разделяет людей или разные точки зрения».

Это и позволяет самой Сонтаг быть не только философом очень разных и новых вещей (та же философия рака – если романтично бледные от туберкулеза девушки и даже сифилитичные безумцы Ницше и Мопассан рассматривались культурологией, то рак отвращал своими опухолями, непонятностью происходящих процессов), философом действительно широкого поля, но и рассматривать то, что другие бы из ее круга отпихнули с омерзением – многие ли бы даже сейчас осмелились писать об эстетике фашизма[27] или признаваться, что, кроме П. Смит (а ту легче понять, выведя из Ницше!), она ходит и на чуть ли не фашистский панк в клуб CBGB? «Ведь я – вовсе не весь мир вокруг, мир не идентичен человеку, однако я занимаю в нем свое место и концентрирую на нем свое внимание. В том и состоит задача писателя: внимать миру вокруг себя».

«Тогда как вы думаю, сказали бы что, поскольку…» – такая симпатичная книга, право, заслуживает, чтобы корректор и редактор ее все же прочитали…

Наконец-то у отечественных переводчиков дошли руки до этой книги – «проходной», ведь книга писалась между двумя томами «Капитализма и шизофрении» и представляет собой скорее сборник, чем полноценное исследование феномена Кафки, но – весьма и весьма важной. Как для самих авторов (они вовсю оперируют своими терминами – «Как войти в творчество Кафки? Это – ризома, нора», и идеями – сама идея противопоставления малых литератур большим нарративам, как того же революционного множества – господствующим институциям), так и, можно сказать совсем не комплиментарно, для понимания Кафки.

«Эти три темы, самые неудачные среди многих интерпретаций Кафки, – трансцендентность закона, интериорность вины, субъективность высказывания» – заявляет дуэт авторов, и разворачивает веер собственных интерпретаций. Заявив при этом, что «мы даже не пытаемся интерпретировать и говорить, что это хочет то. Более того, еще менее мы ищем некую структуру с формальными оппозициями[28] и полностью созданными означающими» – наш дуэт лих, как и всегда. И предлагает довольно неожиданные трактовки – как бы в духе фрейдизма (но и не зная об их шизоанализе, даже в этой книге можно увидеть «дюжину ножей в спину» учения «венского шарлатана»). Так, например, они выдвигают концепцию сексуальности бюрократов (с чего это те столь часто выступают у Кафки в обтягивающих одеждах, как посетители какого-нибудь американского садомазоклуба?) и желания холостяка, более интенсивного, чем гомосексуальное и инцестуальное желание, и более опасного («без семьи и супружества холостяк является куда более социальным, социально-опасным, социально-предательским и коллективным в его полном одиночестве»), но, тем не менее, конечно же, параллельного общественным институциям и прямым психологическим трактовкам (творчество для холостяка Кафки – никакое не убежище, но сложносочиненные ризома и паутина).

Но как же действительно они входят в творчество Кафки, ведь они только что красиво показали, что Кафка заведомо блокирует все подходы, запутывает пути (классический пример – дорога к Замку, процесс Процесса), отказывает в окончательных решениях и делает это совершенно сознательно (эмблема подобной блокировки – склоненные головы, как у персонажей его творчества, так и у героев рисунков)? Так, возможно, ответа нет в принципе, не-ответ, состояние не-ответа – и есть не ключ, но та самая возможная интерпретация: «и еще, нет больше ни субъекта высказывания, ни субъекта высказываемого, который является собакой[29]… <…> Но есть цепь состояний, формирующая взаимное становление внутри необходимо множественной или коллективной сборки».

Тут уж впору вспомнить Воланда с «что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!», да не тут-то было. Авторы выдвигают концепт, в который со скрипом, но может поместиться часть худосочного немецкоязычного пражского еврея Кафки[30] – той самой, тех самых малых литератур. Они обусловлены, конечно, своим маргинальным положением – «малого» языка субэтноса в большом, довлеющем этносе. Если большие литературы вольны рассуждать о буржуазной семье, мелких проблемах индивида, то тут речь даже не об индивидуальном, а – о том, что на самом остром краю политического. Да, они крайне политизированы всегда. Эти малые литературы – «кочевники, иммигранты и цыгане в собственном языке»[31].

Соответствуя тезису о «малых литературах» и тираж этой книги – всего 100 (!) экземпляров. Читатели ее, видимо, тоже – иммигранты в собственной культуре…

Кэмерон была очень многим – самобытным художником и иллюстратором, поэтом, магом-кроулианцем, актрисой, женой и вечной вдовой (хотя у нее и были другие браки-союзы) одного из видных разработчиков твердого ракетного топлива и опять же оккультиста Джека Парсонса. Но прежде всего она была духом (элементалем, как сказала бы она сама) той эпохи, эпохи, очень богатой на таких персонажей, вокруг которых вихрятся круги из интересных людей, фонтанируют идеи, случаются вечные праздники и трагедии. Тот же – простите, как говорится, если кого обидел – Уорхол: как-то можно представить себе мир без его картин и тем более документальных фильмов, но где бы, если бы не на его «Фабрике» возник поп-арт, продюсировались Velvet Underground и появилось еще так много дерзких новых вещей?

И Кэмерон определенно из тех культурных героев, у которых одна биография сама по себе стоит многих фильмов и книг. Тетя хотела, чтобы Кэмерон стала монахиней – в 15 лет она делала домашний аборт. В американской армии женщин во время Перл-Харбор было по пальцам пересчитать – она записалась на флот, там умудрилась делать что-то шпионское, в том числе на свою красоту и уже необычность вылавливать германских агентов. О муже уже говорили, вокруг него – иерархи телемитского учения, будущий еще саентолог Хаббард, состоявшийся уже фантаст Хайнлайн и кто только не. Джек погибает в собственной химической лаборатории – но Кэмерон уже начинает путь собственной известности.

Если она где-то жила, то это оказывался район джазовых королей, начиналась вечные совместные вечеринки (Ч. Паркер играл голым). Если шла на маскарад, то целовалась с А. Нин. Если снималась в кино, то у К. Энгера (действительно импрессионистско красивый, под музыку из «Глаголической мессы» Л. Яночека фильм «Торжественное открытие храма наслаждений») или с другом Д.Хоппером (фильм «Ночной прилив» – еще задолго до его «Easy Rider»). Антон ЛаВей и отец Умы Турман опять же соседями и знакомцами… Дальше уже, похоже, апокрифы, но говорили, что Боб Дилан написал «Sad-Eyed Lady of the Lowlands», будучи наслышан о ее долгих медитациях в парке Джошуа Три, а многие реплики М. Брандо в «Последнем танго в Париже» были посвящены ей же.

К сожалению, от нее осталось довольно мало. Все эти фразы, жесты (а она была произведением самой себя), фразы – плохо поддаются архивной каталогизации в принципе, а уж в ту бит/хиппи эпоху… Многие свои картины она уничтожила сама, считая, что они все равно сохраняются в одном из астральных планов, или могла просто раздаривать даже прохожим, которым они приглянулись. Парочка фильмов, в которых она приняла участие актрисой и художником по реквизиту. Несколько поэм. Даже биографий ее мужа и то, кажется, выпущено больше. Сражавшейся с бедностью, непониманием (была бисексуальной и «ведьмой», одна из первых жила с чернокожим любовником и демонстрировала обнаженное тело в артхаусном кино), не самой удачной личной жизнью, а потом и с болезнями.

А сейчас Кэмерон крупно не повезло с русским переводом. Еще как-то можно, видимо, понять, что переводчицы переводят «Howl» А. Гинзберга как «Стон» (принято же «Вопль»), или, не зная, что счетный суффикс для кораблей в английском – she, вдруг одушевляют корабль и делают его какой-то таинственной незнакомкой, а поезд отправляют в путь без вагонов (cabins), но с кабинетами… Интереснее, как делался сам перевод – легкой ретуши подвергался компьютерный? Перелагали с помощью вызванных духов? Толмачили, воздавая дань автоматическому письму?

«Марджори прекрасно выглядела, ее кельтские колориты, казалось, подтверждали теорию, что семья Уилсон тоже была шотландцами ирландского склада» – чтение становится настоящим квестом, «trip through your wires», но Кэмерон с ее хорошим чувством юмора, любовью к экспериментам и потустороннему стиль мог бы и приглянуться…

Приятно уже то, что по итогам круглых столов – в данном случае обсуждение фильма состоялось на кафедре философской антропологии философского факультета МГУ – выходят даже не сборники, а полноценные книги. Еще приятнее в данном случае удачный пример междисциплинарности (простите за модное слово) – философы, писатели, психологи собрались, чтобы обсудить фильм.

Предисловие задает некоторый вектор будущим рассуждением, утверждая – сейчас эпоха «смерти смерти Бога». После полной негации всего время не провозглашать, но хотя бы дискутировать новые ценности постпостмодерной эпохи.

И – одной из, разумеется – трактовок фильма дискусантам представляется то, что – фильм зачищает поле старых, столько раз скомпрометировавших себя ценностей, очищает взгляд ищущего. Ведь «по Годару, мы обречены на ослепленность сознанием» (А. Бычков), «из-за дистанцированности репрезентации от реальности ее всегда можно заподозрить в подлоге» (В. Мартынов), «воображаемое, а не реальность является следствием присутствия человека в мире» (А. Гиренок).

И здесь не только выражение своих концептов применительно, даже по поводу фильма (так, В. Мартынов изящно испытывает на фильме концепцию из своей уже не новой книги «Время Алисы»), но и отталкивание от фильма – с проникновением в его ткань. «В той объемной деконцентрации, в этом отходе в фон, в “дзенском” обращении к синефильской таковости нашего внутреннего опыта, к алогичности внешнего мира сквозят и другие послания» (А. Бычков) – смотревшие позднего Годара, начиная с «Фильма-социализма» (2010)[32], будут благодарны за инструкции «по применению Годара».

За освобождением от старых ценностей – сколько уже этих освобождений, заметим в скобках, было (вспомнить только Ницше), да ценности, видимо, как накипь на чайнике, нужно удалять регулярно – логично следует медитация над возвращением к исконным временам. Кто-то говорит, что, возможно, свернули не там, начиная с Руссо (Бычков), кто-то посылает еще дальше, к киникам (Гиренок). Но это только возможность возможности. Ведь фильм Годара, в чем сходятся многие из обсуждающих, «зачищает» прежде всего язык, то есть и самую возможность подобных предположений, даже говорения. То же воображаемое, призывает Ф. Гиренок, нужно освободить от языка. «Язык – это заместитель природы, соглядатай за субъективностью, это то, что на свободу аффекта отвечает произволом семантики. Язык умеряет неистовство грез. Социум умеряет неистовство языка. Язык и социум – такие враги одиночества субъективности, которые объективно помогают грезящему человеку сохранить себя в складках реальности, не будучи элементом самой этой реальности». Читающий в «Матрице» Бодрийяра Нео, кажется, подписался бы.

С помощью анализа языка, семиотических знаков во всем их спектре – Мартынов в довольно большой статье привлекает картины де Кирико и Дюрера, Фу-Си и Кэрролла, Бретона и Арто – философы приходят к выводу, что «мы обречены видеть реальность только в зеркале знаков и образов», что мы не в состоянии увидеть саму зеркальную поверхность, так как «постоянно видим лишь то, что она отражает». И за этим у Мартынова следует тот вывод, ради которого стоило не только смотреть фильм, но и читать книгу-комментарий к нему: мы не можем вернуться в прошлое, чтобы повторить его звездный час (или часы), но «кто сказал, что мы и дальше должны находиться на той эволюционной ступени, на которой находимся сейчас? Кто сказал, что мы и дальше должны заниматься знаками, эстетикой и магией? Неужели нет чего-то, что могло бы выходить за их пределы?» Ближе всего к декларации этого следующего эволюционного шага был, по Мартынову, Пьер Тейяр де Шарден, с чем можно только соглашаться.

Философ Наталья Ростова единственная набралась смелости отчасти покритиковать фильм, а психолог Вадим Руднев, вспомнив Аристакисяна (подлинный крупный план – это такое положение вещей, когда камера будто умерла, но на самом деле «камера смотрит на зрителя, а зритель смотрит внутрь самого себя») и активно привлекая Делеза, ушел так далеко в своих рассуждениях о мире как галлюцинирующей галлюцинации, что я не решаюсь последовать за ним.

Современная фантастика – говорю сейчас о киберпанке и отчасти стимпанке как о наиболее симпатичных автору обзора жанрах – развивается, как иногда представляется, по двум направлениям. Или берется какое-то локальное «происшествие», сюжет работает исключительно с ним (те же вещи Гибсона вроде «Распознавания образов» или «Страны призраков»), или же выстраивается целый мир, идет заведомое усложнение по всем фронтам.

В «Устройствах» (2014) – случай первый с элементами второго. Берется довольно небольшое происшествие – во время дежурства охранник становится свидетелем убийства, расследование которого выводит на осознание того, что этот мир – не только прошлое для участвующих в нем игроков из будущего, но и одно из возможных прошлых, развилка, «срез», в терминологии романа (Гибсон тут честно признает, что «идея превращения альтернативных континуумов прошлого в страны третьего мира целиком восходит к “Моцарту в зеркальных очках” (1985) Брюса Стерлинга и Льюиса Шайнера»). И вот тут уже раскручивается мифология сразу двух миров: одного будущего с разными кибер-примочками и другого, отстоящего от него минимум на 70 лет и отличающегося от него, как викторианская Англия от Англии сериала «Шерлок»[33].

Как люди из прошлого (пусть и альтернативного, не будем им лишний раз напоминать) меняют будущее – сюжет после того же Голливуда банальный. А вот то, как Гибсон – настоящий сэнсэй в этом плане, не только создавший со Стерлингом классику киберпанка, но и серьезно занимающийся футурологическими прогнозами по заказу весьма влиятельных американских think tanks – работает с деталями мира будущего, уже любопытнее. Если мы уже начали со схоластического разделения, то тут возможна дихотомия – феноменов, будто продленных из настоящего, получивших развитие, и (почти) совсем новых креатур.

С первыми занятно прослеживать аллюзии. Инвалид вселяется в «накаченное» тело-экзоскелет – привет герою «Аватара». У красоток будущего в моде доброкачественные опухоли на теле – деталь была явлена в рассказе И. Левшина «Учитель истории». Сгибающиеся экраны – от распускающихся, как крылья вылупившейся из кокона бабочки, мониторов у Стерлинга до нынешних изогнутых телевизоров/ смартфонов. Последняя пчела умерла до «джекпота» (так называется апокалипсис, и с ним тоже интересно – он заключался не в конкретном взрыве или катастрофе, но стал целым комплексом событий, результатом отношения человека к природе и себе)? Так это почти целый жанр, начавшийся с предсказаний еще А. Эйнштейна, что человечество погибнет через четыре года после последней пчелы[34]. В Лондоне целые косплейные районы, где все ходят в костюмах викторианской эпохи, один Китай мощно выжил и поставляет всем товары, США ведут себя, как пьяный забияка, «только в масштабах государства и без чувства юмора» – да это и не совсем будущее вроде?

А вот новые прозрения о будущем любопытны тем, что они станут настоящим чуть позже. Меню телефонов на нёбе, плавучие острова на Темзе, разносящее на молекулы оружие, человекоподобные роботы из алюминия – так, это опять не так уж далеко. Так что к действительно далекому можно отнести лишь антропоморфные метаморфозы – плавающие по телу тату, дистанционные проекции людей и людей без жесткой формы (проходят сквозь стены).

Кстати, у Гибсона довольно много русских реалий – вполне благородные русские клептархические семейства, русская речь, СУ, ЗИЛ, «Урал» и даже «Аэлита». Вкупе с пассажем про Америку-жандарма – на кого Вы работаете, мистер Гибсон?

Физик, философ, исследователь исихазма и создатель синергийной антропологии – думаю, если бы Сергей Хоружий издал инструкцию для электрических чайников, я бы все равно как минимум пролистал его брошюру в книжном. Тут же сам Бог велел – Хоружий не только перевел Джойса, но и снабдил (все мы помним тот том, в довольно редком тогда еще супере) свой с В. Хинкисом перевод «Улисса» тем комментарием, который делал джойсовский том солидным интеллектуальным тараном.

Сейчас сложилась эта книга – трактовка как «Улисса», так и «Финнегана», биографический очерк Джойса, история перевода «Улисса» – как в СССР («подсоветской России», по хлесткому замечанию автору) и России, так и своей, личной джойсовианы. По степени срока и интимной глубины отношений автора изучающего и изучаемого из относительно недавних эту книгу можно сравнить только с работой В. Курицына о Набокове[35].

Банальная рекомендация от рецензента, но такие книги – must не столько для фанатов Джойса (они уже читали, знают сами), а тех, кто не так близок или вообще плохо знаком с мятежным ирландцем: интеллектуальное и стилистическое сафари захватит, возможно, если и не кинет в объятья Джойса, то в чем-то заменит чтение того же (в принципе нечитабельного[36]) «Финнегана». Это как экранизация вместо книги, только в самом высоком смысле.

И каждый найдет свое – для согласия, спора или просто NB выписки, красивой интеллектуальной байки. Хорош, например, биографический дайджест: выделяются и анализируются реперные точки (вера-отечество-пол) Вселенной имени Джойса. Хороши и биографические находки даже там, где дело касается отечественных авторов – отмечены, кажется, все упоминания Эйзенштейном Джойса, которого тот действительно ошеломил. Несколько спорны, на мой взгляд, параллели между Джойсом и буквально всеми значимыми отечественными писателями: с Хлебниковым и Введенским – по принципу словотворчества (критерий, слава Кухулину, не столь редкий в прошлом веке), с Платоновым – хтонического эроса. И восхитительно смешна и драйвова та часть, где Хоружий, стилизуясь под Джойса (хотя стилизация присутствует не только в этой части[37]), рассказывает о своих мытарствах с пристраиванием перевода, приводит отзывы совписовских еще совершенно внутренних издательских рецензентов, реакцию на свой перевод у литературной Марьи Алексеевны или ляпы других комментаторов, не справившихся с английским Джойса или его англоязычных комментаторов (так, не называя имен, у одной очень титулованной исследовательницы Аристотель стал учеником Маймонида – как?!).

Андрей Лебедев, автор «Ангелологии», «Скупщика непрожитого», составитель «Vita Sovietica: Неакадемического словаря-инвентаря советской цивилизации», давно живет в Пикардии и – знает в этом большой толк. Чтобы никому не повадно было, сразу предупреждает, что он – обеими руками за старомодность, которая суть – право на медленность: медленные книги, медленное письмо, медленная пища (музыка, заметим без претензий, у него играет разная – и твистовая, и драйвовая).

Дальше лучше не читать – начинается чистое издевательство. В начале следует интро-кредо любимой музыки (от Ино до Кэша, с пересадкой на минимализме и фри-джазе) – уже хочется отложить книгу и покопаться в пластинках/интернете. Затем следует список[38] концертов, что ему довелось послушать. Дэвид Силвиэн из Japan («мистический дельтапланеризм), Лори Андерсон («ведущая небесного ТВ»), Леонард Коэн (самый убедительный «из пишущих речь на собственные похороны»). У вас еще не чешутся руки? Чтобы читатель чуть успокоился, подавил свою зависть (работа над собой, работа на просветление!), организован непередвижной лекторий – о БГ и Марте Аргерих.

Ок, мы перевели дух, но тут накрывает шквальным огнем. Списки вин из высшего легиона и ресторанов Ниццы. С россыпью фактов (ныне популярны органические вина, но настоящие виноделы, даже получив соответствующий сертификат, не указывают его, слишком плохое реноме), наводок (путеводитель по рынку Ниццы), монтеневскими максимами («верность – это тоже вино. Но не страстное красное, а утишающее и утешающее белое»)… Алхимические коктейли и молекулярная кухня идут на десерт, а нам тут бежать к холодильнику за огрызком «Докторской» «второй свежести».

Но трапезничание во Франции затяжное, как дождь в Подмосковье. Аппетайзер из пастиса (исключительно!), настоящий трубочный табак (без ароматических добавок!), чай из очень особой лавки. Да, та медленность этого буддийского бонвивана, когда и смысл понюшки табака – «не в самоодурманивании, а в просветлении, тихих интуициях, достойных настоящего мудреца».

Не менее медитативно-эпикурейское отношение распространяется у Лебедева на посещение кабаре, обуви (берлути, что из цельного куска кожи и с пирсингом, еще хранятся колодки Синатры, любители съезжаются раз в год навести блеск специальной бархоткой и «Вдовой Клико») и чему только не. Да он точно издевается!

Под конец вечера автор включает кинопроектор (от Тарковского до сериала «Безумцы», короткие заметки в жанре кино-дзуйхицу) и открывает книгу (Лимонов и Бол-мат, Кобрин и Курков – они все более европейской, транснациональной природы).

Перед отходом ко сну Лебедев молится – очерки о Кастанеде и парижском кладбище домашних питомцев.

Дальше, понятно, тишина, которой вы не услышите – контрольный выстрел в голову уже отзвучал, как хлопок одной ладонью.

Книги Владимира Мартынова выходят довольно регулярно – и не теряют своего интеллектуально-задиристого шарма.

Эта книга по началу обманывает своей дискретностью, притворяясь действительно сборищем текстов, заметок и мыслей за год, этаким «лытдыбром» после конца эпохи ЖЖ. Ведь когда Мартынов рассказывает о непростых бытовых условиях своего тибетского паломничества, описывает икону рядом с их греческим домом или вспоминает Харитонова и гей-сообщество 60-80-х, это очень похоже на байки, верно?

Но жанр здесь абсолютно другой, и вернее всего его сравнить – со средневековой притчей, разговором очень умного проповедника, почти святого с теми, кто пришел его слушать. Да, идет байка, яркое утверждение (что 4’33 Кейджа – абсолютный рэди-мэйд), посыл (если с корабля современности сейчас кого и скидывать, то как раз Кейджа, Дюшана и Малевича, иконы прошлого века, дальше которых пока никто не пошел), рассказ о гармоничной со всем оружающим песней араба на синайской горе… Да все что угодно – мы действительно увлечены умным рассказом. Но вот, как в силлогизме, следует еще шажок – идет неожиданное после самоценной вроде бы истории обобщение. Ого, становится захватывающе, как в триллере, быстрее листаются страницы… А тут – еще более генеральный и красивый вывод, уводящий далеко, понимание приближающий!

Так за рассказом о своих впечатлений от картины де Кирико «Меланхолия и тайная улица» и байке о том, как посетившие дом де Кирико русские художники смогли увидеть лишь поздние его, совершенно традиционные полотна, приводится свидетельство, что и другие великие трансформаторы потом отходили далеко от своих экспериментов – тут не только Рембо, но и Малевич, Татлин, Кандинский в 30-е годы. Вывод – за переизбыточностью одной эпохи неизменно следует время обнуления.

Выводы вообще не очень утешны. Возможно, конец света уже наступил (как и Гибсон, Мартынов уверен, что произойдет это «не взрывом, но всхлипом», как-то незаметно почти). Многие вещи во всяком случае ушли – и без них плохо. Вот в тему поездок: «и тут я поймал себя на мысли, что меня давно уже перестала интересовать современная Европа – Европа, стремящаяся быть только современной и больше никакой, Европа, фактически отрекшаяся от своего христианского прошлого». Ведь «убив Бога, разрушив Космос и упразднив Историю, человек неизбежно должен был превратиться в единственно возможную мотивацию своего существования, что и произошло на самом деле и выражением чего стала идея прав человека, сделавшаяся основополагающей и доминирующей идеей нашего времени. Конечно же, права человека – дело, что называется, святое, но здесь не все так просто. Когда права качает отдельный человек, это всегда производит довольно неприятное впечатление. Когда же этим начинает заниматься все человечество, то дело принимает и вовсе дурной оборот».

Мед льется густо, маленькая книга по-философически долго будет с тобой, но добавим и обязательную дегтярную ложку – часть рассуждений из книги о Годаре тут присутствует практически повтором.

А вот в этой книге структура действительно свободна, как цепь ассоциаций в жанре дзуйхицу или в ассоциативном японском юморе мандзай. Но пропускать ее только на этом основании отнюдь не стоит. Во-первых, это стиль Алекса Керра, его более известная книга «Собаки и демоны»[39] написана ровно так же; во-вторых, он популярен, получил даже первым иностранцем японскую премию Синтё Гакугэй в 1994, а новое издание этой книги я нашел этой зимой в центральном книжном Киото на полке бестселлеров.

У Керра необычная – а чем-то и типичная для тех иностранцев, что действительно любят Японию и иногда становятся больше японцами, чем они сами – судьба. Служба на военном флоте США забросила его отца и маленького Алекса в Японию. Потом он изучал японский в Йельском, а китайский – в Оксфорде. Живет (с перерывами на Таиланд) и работает в Японии. По его собственному признанию, когда он подумывал было посвятить себя все же Китаю, уехать из Японии в другую страну и т.п., Япония постоянно останавливала его своеобразными знаками – только хотел стать синологом, как преподаватель почти насильно отравил его на стажировку в Японию, только утомил Токио и современная Япония, как подвернулась возможность купить старинный заброшенный японский дом далеко в горах, только еще что-то, как американский миллиардер предложил ему стать его арт-дилером в Японии, а потом и помогать с бизнесом.

Об этом всем он и пишет – рассуждения о функционировании традиционных японских искусств (и если большинство вещей, которыми знаменита сейчас Япония, пришли в нее из Китая и Кореи, то сами традиционные искусства стали тем, что выделяет ее на фоне большинства стран) перемежаются тут прочувствованным рассказом о том, как он выбирал себе дом в далекой пустеющей префектуре, наскребал на него средства, а потом пару лет занимался ремонтом крыши (перетаскивал покрытии с соседнего дома – купить «экологическую» крышу-дранку из «натуральных» продуктов японской флоры стоило бы дороже самого дома в несколько раз).

Начиная опять про ту же злополучную свою крышу, переходит к эзотерическому буддизму и почти закрытым для посторонних храмам, потом бросается осуждать патинко[40], а от него – к осакскому диалекту. Восторг и отвращение также перемешаны, примерно в таких пропорциях: «добро пожаловать в Осака. Мало городов развитого мира могут соперничать с Осака по части общей непривлекательности городского пейзажа, состоящего по большей части из в беспорядке построенных кубических зданий, паутины метро и обрамленных цементом каналов. Здесь мало небоскребов, еще меньше музеев и, кроме Осакского замка, почти нет исторических мест. Но все равно Осака – мой любимый японский город. Осака – это тот город, где есть веселье: лучшие кварталы развлечений в Японии, самый оживленный молодежный район, самые привлекательные гейши и самые яркие гангстеры. У Осака также своя монополия на юмор – для популярного комедианта практически обязательным является поучиться в Осака и освоить осакский диалект»[41].

Как видим, абсолютно некритичным восприятием страны, как довольно многие иностранцы-гайдзины, Керр не болен – и это, к слову, тоже встречается, когда человек приезжает не только полюбоваться на цветение сакуры, но долго живет и работает в стране[42]. Керр утверждает, что Япония из-за стремительной урбанизации и «электрификации всей страны» (доля истины в шутке – в Японии действительно электрические провода не убирают в землю, поэтому над головой даже на небольшой улочке их целые лианы) становится «уродливой страной». Это как раз то, что нуждалось бы в upgrade’е при повторном издании – как почти идеальна сейчас ситуация с экологией, так и свое культурное и природное наследие Япония сохраняет как мало кто. А вот то, что тот же Киото, культурная столица Японии, становится банальным туристическим городом, что ярче и громче всего на японских улицах – те же pachinko parlors и прочие развлекательные центры, торговый центр где-нибудь в префектуре Тиба под Токио не отличить от «Меги» в наших Химках, а традиционная культура вроде каллиграфии, чайного действа и т.д. становится экзотическим убежищем крайнего меньшинства, – поспорить, увы, сложно[43]…

Можно не говорить дежурных слов о том, что выход этой книги – настоящее событие, красный день календаря (до этого публиковались лишь отрывки в переводе Бориса Дубина) и как поздно у нас складывается хотя бы скелет европейского модернизма. А вот о модернизме поговорить можно было бы, потому что «Книга непокоя» по сути – эпифания постмодернистских концептов Борхеса и Эко. Книга, написанная от вымышленного лица (Бернарду Суареш, помощник бухгалтера в Лиссабоне), мало того, так и не собранная Пессоа при жизни из тысячи заметок на листах, бланках и салфетках, но и принципиально не имеющая общепризнанной редакции и структуры («организация книги должна базироваться на выборе»), спорящая со всеми конвенциями, от этических (об этом ниже) до грамматических («я пишу не на португальском, я пишу самим собою»)…

Не таким ли и дискретным, как эти абсолютно разномерные отрывки, от афоризма до небольшого рассказа, и должен быть разговор о главной книге главного португальца? Ведь и разностилье здесь, кажется, принципиально – начинаясь с установочного вполне тогда декадансного маньеризма в духе Уайльда и Гюисманса (аналог – «Портрет художника в юности»), с остановкой на множестве стилей (уже «Улисс»), Пессоа нащупывает собственный язык, распрощавшись с традиционным («красивая юноша» – уже «Финнеган»?).

Хотя начинает Пессоа раньше декадентов. «Блуждающие огни преходящей славы, порождаемые нашей развращенностью, по крайней мере освещают тьму нашего существования. Лишь несчастье возвышает» – Монтень, Шатобриан или любимые им католики? «Вся жизнь человеческой души – это движение в полумраке. Мы живем в сумерках сознания, никогда не будучи уверенными, что знаем, кто мы или кем мы себя воображаем» – Паскаль?

«Горе тебе, если, рожденный свободным, самодостаточным, ты обрекаешься нуждой жить вместе с людьми». Как не спутать с Ницше?

Вот и Гюисманс: «Не имея возможности иметь веру, отвлеченную от человека, не зная даже, что с ней делать, мы имели лишь одну возможность: оставить себе, чтобы не потерять живую душу, эстетическое созерцание жизни».

И даже не нужно воображения, чтобы представить, что читаешь эти строки раньше, чем что-то подобное напишет Юнгер: «Вспоминаются мне в далеком свете маяка все рыдания, доказывающие, что воображение – это женщина: самоубийство, бегство, отречение, великие проявления аристократизма индивидуальности, плащ и шпага существований не на подмостках сцены».

На сцене в изощренной игре масок, псевдонимов и гетеронимов Пессоа не фланер ли Беньямина прогуливается по улицам Лиссабона? «Не существует никакой разницы между мною и улицами, близкими к Таможенной, за исключением одного: они являются улицами, а я – живой душой, но возможно, и это ничего не значит перед тем, что есть сущность всех вещей».

Или это прогуливается джазовый Виан, отсюда и синкопированный, вечно импровизационный ритм этой прозы? «У меня слипаются веки на ногах, которые еле волочатся по земле. Я хотел уснуть, потому что иду. Мой рот закрыт, будто губы склеились. Моя прогулка терпит крушение».

Под знаменем Чорана продолжается эта прогулка: «Если бы я только мог противопоставить громадной всепоглощающей бездне славу моего разочарования и поднять безверие как знамя поражения!»

Со средневековым изяществом и благородным шутовством Владимира Казакова: «Это так искренне… Зачем говорить об этом? Вы меня уязвили. Зачем лишать нашу беседу ее нереальности? …Ведь это почти возможная беседа за чайным столом между прекрасной женщиной и выдумщиком ощущений».

Или совсем современного Михаила Бараша: «Этот рассвет – первый рассвет мира. Никогда этот цвет розы, желтеющей до горячего белого цвета, не запечатлевался так на фасадах домов, что смотрят застекленными очами, в лицо тишины, приходящей с растущим светом. Никогда не было этого часа, ни этого света, ни этого моего существа».

«Хранить в тени то благородство личности, проявляющееся в способности ничего не требовать от жизни. Существовать во вращающихся мирах, словно цветочная пыльца, что поднимается вверх в вечернем воздухе от дуновения ветра, и оцепенение ночи позволяет ей, чуть заметной, опуститься там, где придется. Быть этим, спокойно обладая знанием, ни радостным, ни грустным, постигаемым на солнце его сияния и при свете звезд его отстранения».

Так много цитат объясняется не только оторопью рецензента перед этим литературным колоссом, но и – желанием, закрыв книгу, не только перечитать ее, но и переписать. Уже в марте есть книга года.

Радостная и одновременная печальная закономерность – действительные значимые, даже классические книги приходят к нам с огромным опозданием, не оставят книжных полок без пополнения. Так произошло и с переводом книги Малапарте – псевдоним итальянского писателя и журналиста Курта Эриха Зукерта. После конфликта с Муссолини он бежал от преследований военкором на Восточный фронт, который прошел вдоль и поперек. «Капут» вышел в 1944 году, в 1949 – продолжение «Шкура».

Не знаю, кто так писал о войне: тогда – военные и послевоенные высокие дневники Юнгера, после – разве что эстетский садизм «Благоволительниц» Джонатана Литтелла играет на пару лиг ниже.

Нет, ожидаемый в данном контексте гуманистический пафос у Малапарте (кстати, антоним Бонапарте означает «злая доля») есть, а осуждение немцев – даже зашкаливающее острое. Немцы – движимы страхом перед ущербными, они лелеют свою боль, не умеют быть свободными, а их судьба – превратиться в kaputt, то есть в жертву (немецкое слово происходит от древнееврейского). И герой – да полностью автобиографический, то есть – автор кинется, наплевав на собственную жизнь, если не спасти сбитых русских летчиц, то (они все уже мертвы) не дать немецкой швали надругаться над их мертвыми прекрасными телами.

И прекрасное здесь помянуто не зря. Ибо – маска ли, суть – эстетизм итальянского офицера зашкаливает – возможно, чтобы отстранить другое. Он – такой фланер войны, и «Капут» – прежде всего наблюдения по ходу. «Я направился в Копоу пешком. Возле университета меня остановил поэта Эминеску, приглашая взглянуть на свой памятник. В прохладной тени деревьев птичье сообщество располагалось на ветках. А один птенец сидел на плече поэта. Я вспомнил, что у меня в кармане рекомендательное письмо к сенатору Садовяну, человеку высокой культуры, счастливому любимцу муз. Вот он-то наверняка предложит мне стакан холодного пива и, конечно же, прочтет стихи Эминеску».

Если он останавливается на постой даже в простреливаемом брошенном городе, то непременны хорошее вино, патефон и книги. И, разумеется, его знает единственный продавец в городе, у которого можно обзавестись достойным чаем.

Он много общается с высшей знатью, дипломатами и просто в светском обществе. Шокирует их автоцитатой из своей книги о том, что Гитлер на самом деле – женщина (а вместо Христа распяли кота – но это так, уйльдовский mot). Это, разумеется, игра, ибо лучше он расскажет людям в салоне о той настоящей войне, которую не видели они и видел он: об убитом нацистами советском партизане 10 лет от роду или 20 килограммах человеческих глаз, что он принял сначала за очищенные устрицы. Или просветит гестаповцев, что весьма скоро советские солдаты займутся с ними весьма грубым сексом.

Он будет дискутировать с Мальро и Пиранделло, когда разойдется с ними во взлядах на политику.

Бросит фразу, что Гиммлер похож на Стравинского.

Развлечет и читателя почти гоголевской детализированной историей о ловли форели (зачеркнуто) лосося, огромного и строптивого финского лосося, который показывал характер и играл с высоким нацистским чином – тот не мог вытащить его три часа, приказал пристрелить, чтобы не опозориться поражением.

Он опишет трупы в духе death porn.

Сюжетом тут, конечно, странствия аристократа духа. Композицией – рассказ в рассказе, страницы бесед на французском, воспоминания, вот еще красивый образ. Стилем – то гоголевские же бесконечные пассажи о красоте украинских птиц, то бабелевский метал («солнце било молотом по чугунным плитам заливов»), то жесткий футуризм о летающих глазах, зеленых лошадях, гнедом запахе и вони железной падали. И все это – с силой почти откровения.

Аннотация, гордо сообщающая о присужденной роману Гонкуровской премии и издании книги более чем в 30 странах, подкрепленная к тому же восторженными отзывами (от Марио Варгаса Льосы до Брета Истона Эллиса), заманивает, как бокал охлажденного белого вина в душный московский вечер.

Привлекает и сама история – убийства Райнхарда Гейдриха, любимца Гитлера, одного из «эффективнейших менеджеров» Третьего Рейха и идеолога Холокоста, прозванного во время управления им Чехословакией Пражским Палачом («мясник… который нас всех погубят», характеризуют его герои «Человека из высокого замка» Ф. Дика, романа, где немцы победили и Гейдрих может стать новым фюрером). Простые чешский и словацкий солдат осуществили долго планировавшееся покушение. Толпы гестаповцев несколько дней штурмовали пражскую православную церковь Кирилла и Мефодия, где они укрылись. Да, есть много книг и фильмов о героях, не говоря об экспозиции в той самой церкви.

Довольно медленно запрягая, автор приводит множество цитат из трудов, документов, даже видео и ТВ фильмов. Он серьезно подготовился, и мы замерли в ожидании скрупулезного воссоздания истории.

Но… еще одна заминка… дальше как-то странно. Бине продолжает рассказывать, как он хотел, но не купил биографию Гейдриха (дорого и сложно платить в интернете). Что сказала его девушка по этому поводу (извините, девушек он упоминает целых три, как и их ссоры и расставания). Как он любит смотреть канал исторических фильмов. Как он читал тех же «Благоволительниц» – успех этой книги явно его беспокоит, к Литтеллу и его герою он возвращается несколько раз, пока не припечатает их скопом прозвищем «Уэльбек у нацистов».

Это такой человеческий документ, личная история – написания романа об истории? Автор и не скрывает: «если уж создаю новый тип отношений с читателем, надо говорить яснее. В тот же вечер по телевизору показывают документальную ленту, посвященную старому голливудскому фильму о генерале Паттоне…» Что ж, и это может быть любопытным – в конце концов, история Гейдриха прекрасно задокументирована…

Но довольно объемный роман продолжает пухнуть не за счет деталей, но – все того же рассказа автора о поиске этих самых деталей, обиженной полемики с другими авторами и просто каких-то очевидностей. Диверсантов из Лондона в захваченном немцами Пльзене интересует «вовсе не пиво», которым славен город, а находящееся там предприятие «Шкоды» / один из героев красавчик и похож «на общего сына Кэри Гранта и Тони Кертиса» (если бы у них мог быть общий сын»). Избыточность уже откровенно оборачивается банальностью…

Когда же кровавого нациста расстреливают (он умирает в больнице через пару дней), хоронят, а героев находят, но не могут взять живыми в плен – вздыхаешь, прося прощение за святотатство. Наконец-то! Но «just remember that death is not the end», Боб Дилан был прав, – терпеливого читателя ждет еще множество виньеток о том, как Бине сочувствует пражским героям, жителям их родного села (нацисты сравняли его с землей и расстреляли всех жителей), всем жертвам войны… Как закончили свою жизнь все даже второстепенные персонажи этой истории… И как автору не хочется заканчивать книгу. Последнему – безоговорочно веришь.

Банально так начинать биографический обзор, но с биографией Стефана Георге действительно не все очевидно. Без скидок умопомрачительная слава при жизни и – тот интеллектуальный вес и влияние на культуру, которое мало у кого было (Ницше? Юнгер?). В своем кружке интеллектуалов он действительно был царь и бог, с правом казнить или миловать, с днем рождения под конец жизни его поздравляли правители, в газетах упоминали в одном ряду с Вильсоном, Клемансо, Ганди и Лениным, а еще в Первую мировую солдаты нашивали на шинели дополнительный карман, чтобы положить туда его сборник стихов «Звезда союза». Но после смерти – уже Вторая мировая резко перелистала страницы эпохи? – его влияние быстро идет на убыль, и сейчас мало для кого он настолько актуален (автор книги, говоря о своих биографических штудиях, даже вызывал недоумение в Германии – кому дескать сейчас нужен Георге?). И опять же необычно в нашей стране. С одной стороны, в интернете его не цитируют, «Озон» предлагает лишь какие-то старые издания. С другой же, Георге мало, но метко продолжают переводить, ему посвящена весьма активно обновляющаяся страница «Вконтакте»…

Биография Нортона хороша тем, что это действительно – Георге и его круг и его эпоха, ведь жизнь Георге (1868–1933), хоть и пришлась на взрывоопасный период конца века – Первой мировой – Версальского договора – Веймарской республики – зарождения нацизма – удивительно бессобытийна. Он всегда в стороне (сознательно!), он всегда – в духе и слове. Более того, современные селебритиз могли бы учиться у германского поэта тому, как скрывать свою жизнь от поклонников (и самому подавать биографам отобранные факты) – он с юности не имел постоянного жилья, постоянно путешествовал (под конец жизни поклонники знали его требования к обстановке и кухне – сейчас это называется «райдер», практикуется рок-звездами), вел обширную переписку, но требовал вернуть ему письма или тут же уничтожить их, иногда просто исчезал, уехав куда-нибудь в Швейцарию (заграницей это не считалось)… Между тем – еще парадокс – те же поклонники умудрились задокументировать его жизнь буквально до ежедневного шага, до каждой реплики…

Родился в старом патриархальном городке Бингене. Мать – ревностная верующая, отец – винодел-бонвиван. Должен был наследовать свое дело, но – слава Богу, отец не заставлял, все, видимо, скоро поняв. Был отправлен в гимназию и университет, где учил языки, много читал, был выше среднего культурного уровня на две головы в прыжке, но при этом показывал средние результаты. Запомнился надменностью – уже тогда планировал себе славу уровня Цезаря, ни с кем не общался. «Подчеркнуто отстраненный, отмеченный печальной и даже мрачной замкнутостью и, очевидно, обладающий незаурядной чувственностью, он, казалось, был уже совершенно безразличен к мирским увлечениям, занимавшим его сверстников». И тогда же проявились все его черты – влюбился в рано умершего одноклассника (тот, как и все, недоумевал), издавал с группой друзей-единомышленников-поклонников поэтический журнал, совершал странности (то гипноз и магическое действо, то стены в комнате общежития раскрасит). Создал и свой язык – тогда была такая мода, впрочем, эсперанто, волапюк и т.д. – с которого (!) переводил свои стихи на немецкий[44].

Дальше – вялые движения в официальном поиске себя. Филологический факультет привлекает больше правового, но и он не оканчивается. Уже переводя (его переводы высоко ценили Метерлинк и д’Аннунцио) и желая отполировать языки, начинает путешествовать. Англия, континентальная Европа и – Париж. Париж символистов, круг Малларме.

Первые подражательные, в духе господствовавшего тогда символизма, стихи. И, пожалуй, два ярких события. Первое – до беспамятства и глупых поступков, влюбленность в Вене в юного Гофмансталя. Тот пошел вроде бы на контакт, но не настолько – затем его спасали его родители, Георге на всю жизнь невзлюбил Вену, откуда бежал, оскорбленный, но с Гофмансталем продолжал с переменным успехом общаться и через годы (редкий случай – обычно Георге и за самые незначительные погрешности вычеркивал из своей жизни полностью), тот послушно поставлял стихи и предлагал помощь для журнала Георге. Второе событие – прозванный и возвеличенный немецким гением, номер два после Гете практически, Георге слабо переносил Германию, мечтал уехать то в Мексику юношей, то серьезно подумывал стать французским поэтом. Его французский был практически native, как сейчас бы сказали, но стихи его, по мнению тех же поэтов из круга Малларме, все же звучали не так, как на родном языке. И Георге – опять же редкий случай, когда он слушал мнения других, а не внутренний голос призвания – решил остаться в Германии, на этот раз обрубив свои связи с Францией (символистов он скоро оставил позади). Теперь он полностью обращен к Германии – Рильке, Зиммель и Лу Андреас-Саломе сменили Малларме (он считал его бездельником, тот не писал ничего нового) и Верлена (нищий попрошайка).

На этом этапе – довольно рано, на рубеже третьего десятка – почти закончилась биография, обретя свою неизменную до смерти форму, и сложилась личность. Весьма неприятная – но попробуй сказать это его кругу георгеанцев («George-Kreis», кружок Георге). «Злая сила исходила от него, сила, которая заставила меня ощутить его бесчеловечность», отмечала поклонница из круга Сабина Лепсиус, а та женщина, которую он единственную сильно любил и на которой чуть было не женился, в свою очередь восхищаясь им до конца жизни и в другом браке, признавалась, что «испытывала к Георге нечто вроде физического отвращения, некую инстинктивную неприязнь к тому, кто, как она ощущала, проявлял некую неуловимую безжизненную холодность». Да, со своей своеобразной красотой, копной быстро поседевших волос, зловещим взглядом, он прекрасно сошел бы за вампира (он и работать любил очень рано, еще затемно), если бы их тогда еще ловили. И, подобно пауку, он сплел вокруг себя этот круг поклонников, настоящую паутину-network, довольно протяженного географически свойства: «удивительно, как Георге, который, казалось, всегда был в движении – начинал неделю, сидя в кафе Луитпольда в Мюнхене, на следующий день был уже в Бингене, затем отправлялся по какой-то надобности в Бельгию или Голландию, и заканчивал неделю тем, что немного задерживался в Берлине, – мог когда-либо находить время, чтобы писать, тем более писать поэзию такого рода, какой никогда не слышали на немецком языке ранее». Да, и за работой он не позволял себя видеть, даже рабочий стол полностью очищал, как разведчик, если в святая святых вторгался таки посетитель.

Вместо биографии начинается высокая поэзия – от «Гимнов» и «Года души» до «Седьмого кольца» и «Нового царства» (в оригинале, конечно, Reich) – Георге, кстати, написал по нынешним да и тем меркам довольно мало, всего 9 сборников, больше даже переводил (почти всего Данте, Шекспира, Бодлера). И – то, что можно условно назвать влиянием на умы. Он (не значась, впрочем, главным редактором) почти 30 лет вместе со своим кругом издает поэтический журнал «Листки искусства» (Blätter für die Kunst). Под конец жизни к этому прибавились еще сборники (среднее между толстым журналом и научным сборником) и – около двадцати книг от авторов его круга (Роберт Бёрингер, Карл Вольфскель, Фридрих Гундольф, Эрнст Канторович, Людвиг Клагес, братья Клаус, Александер и Бертольд фон Штауффенберг, Альфред Шулер и др. – фотографий его единомышленников в книге больше, чем самого Георге) – в том числе очень «сыгравшие» книги о Ницше и Фридрихе Великом. Надо ли говорить, что ни одна запятая во всей этой печатной продукции не ставилась без высочайшего визирования Георге?

А теперь о неоднозначностях с его взглядами – то есть, скорее, с их рецепцией. Георге воспринимался не только как духовный учитель, вождь всей Европы, но и многие серьезно рассматривали его как потенциального правителя. При этом он не написал ни одной политической работы, от политики буквально воротил нос. Мало того, мало кто был так чужд публичности, как он, – когда поэту решили вручить только что основанную премию Гете, он долго думал, потом нехотя принял ее, на вручении, разумеется, не появившись и планируя вернуть ее, если на следующий раз ее вручат кому-нибудь неподобающему («слава Богу, этот агнец своим решением сохранил мне много денег», в своем духе мрачно шутил Георге, когда через год номинировали Альберта Швейцера). Не поэтому ли, несколько раз обсуждая его кандидатуру в Нобелевском комитете, премию ему так не вручили?

Что же с его взглядами, транслировавшимися в его стихах, его редакторской работой, книгами его последователей? Можно ли согласиться с Вальтером Беньямином, очень ценившем Георге как поэта, но очень настороженно относящимся к его наставническо-идеологическим притязаниям? Взгляды эти скорее приближены к духовному традиционализму. «Принадлежащий к элите, настроенный в пользу иерархии, антидемократический, и весьма подозрительный ко всем формам рационализма, Георге придерживался убеждений и ценностей, которые разделялись антимодернистскими интеллектуалами Германии начала ХХ века», суммирует Нортон в предисловии. Встречаются зачастую и суждения, относящие Георге к «консервативной революции», но это несколько спорно. Как, и мы уже имели основание в этом убедиться, многое вокруг его фигуры. Так, Георге, например, приветствовал поражение Германии в войне, революционные преобразования, размышлял даже о большевизме, но – исключительно потому, что старые формы германской духовности ему (вспомним желание покинуть страну) опротивели уже с молодости. Да и такая частность, к слову, как пол: Георге был гомосексуален (в греческом духе[45], наставничества учителя физически прекрасному мальчику, правда, в обязательный тест для мальчика входило умение если не понимать стихи, то хотя бы правильно их декламировать, Георге или собственные), при этом исповедовал целибат и мизигонию (несколько учеников было с презрением изгнано из его круга после женитьбы, не дай Бог, еще и раньше положенного, по Георге, срока в 40 лет). Примеры, когда поэт выпадает из какой-либо стройной идеологической структуры, можно множить. При этом надо иметь в виду – он претендовал на Sonderweg, особый путь, на создание собственной духовной системы, исключительной и всеобъемлющей (и это хорошо видно по эволюции его стихотворных сборников – от символистской лирики до довольно тяжеловесной поэзии-учения, в духе Даниила Андреева).

Но сам Георге мог сколько угодно грезить о духовной аристократии (geistigseelische Aristokratie), что культурным и даже религиозным заветом поведет за собой народ возвыситься и преобразиться. Эпоха думала за него. Ты мог писать черным по белому, но никто не обещал, что тебя не прочтут белым по черному, как то было с Ницше и нацистами. Кстати, интересная тема – Георге очень внимательно читал Ницше, но имел к нему множество претензий (а – разменял себя на плохо усвоенную филологию, б – не оставил учеников). А они, кстати, были весьма похожи – и кочевническая жизнь без своего дома, и несчастливая личная жизнь. Однако, «увлеченность Георге Ницше, потребность сравнить себя с ним, чтобы только продемонстрировать собственное превосходство, означает более амбивалентное отношение к нему, чем Георге готов был признать. В мыслях Ницше было многое, что внутренне привлекало Георге, оба имели один и тот же идеологический темперамент, но для Георге было невыносимо представление, что он мог зависеть от предшественника или, что какая-то из его идей не была его собственной. Самое большое, что Ницше было дозволено, – стать заслуживающим похвалы, даже принесшим пользу первопроходцем, но в конечном счете павшим в силу порочного характера».

И – интерпретация. Даже на уровне риторики еще до каких-либо нацистов его можно было бы записать в их ряды (кто у кого «списал», другой вопрос – как говорится, носилось в воздухе). Он, его ученики писали об утрате, пожертвовании себя ради коллектива, о необходимости новой героической эпохи, об образе духовного воина и учителя-вождя (да, Führer ). Одинокий Художник, писал «Листок», он же Воин, доложен поднять «меч войны» и «сокрушить тьму и чернь, покусившиеся на великие ценности». Однако затем высказывается противоположное мнение – Художнику «не следует заниматься такими низкими делами, как, например, “мир” – он слишком занят поддержанием “вечного огня”, чтобы это ни значило». Вспомнить еще, что Учитель упорно отказывался считать человеческими существами женщин, все народы не белого цвета кожи, ненавидел варварские страны Россию и Америку… Да и солярный индуистский символ свастику (один из его учеников даже совершил паломничество в Индию) в оформлении журнала использовался не раз…

Но опять и опять противоречия. Георге приветствовал тот же националистический принцип в своих собственных работах, но дружил с Клаусом фон Штауффенбергом, на покушение на Гитлера которого подтолкнуло впоследствии бесчеловечное отношение гитлеровцев с русскими пленными и евреями. На казнь фон Штауффенберг вышел, кстати, с совершенно георгеанскими словами «Да здравствует священная Германия!»

Еще до поражения Германии в Первой мировой он – ожидал этого поражения, тех изменений, что оно принесет внутри страны: война, по Георге, «является, скорее, прелюдией к более поздним и более важным происшествиям. Самое замечательное, что события уже вырвались из-под узды всех возниц и теперь несутся с роковым грохотом своим собственным путем». Он заочно как бы принял те изменения, как Блок[46] принял не революцию, но то, что чаял за ней. При этом находясь в состоянии внутренней эмиграции и тотального эскапизма – вне зависимости от времен на дворе: «стремясь убежать от мира, который был для них невыносим, Георге и его сторонники изобрели альтернативную вселенную, управляемую своими собственными высшими принципами и законами, сотворили новое царство, за которым Георге надзирал как первосвященник, верховный правитель и просветленный пророк».

Конечно же, обретшие силу нацисты мечтали заполучить Георге в свой клан. Замечательный пиар-ход их политтехнологи придумали, когда по закону о расовом происхождении многие ученые и художники евреи были изгнаны со своих должностей, покинули страну. Георге буквально на коленях и на любых условиях умоляли войти в Академию писателей (братья Манн, Деблин ее как раз покинули). Пожалуй, единственный случай, когда Георге выступил с ответным письмом. Смутно отметив необходимость некоторых духовных реформ, в своей едко саркастической манере он подытожил свой категорический отказ (он абсолютно не рассматривал для себя возможность участвовать в Академии с личностями вроде Готфрида Бенна и Гвидо Кольбенейера, но того же Томаса Манна, впрочем, ставил как писателя едва ли выше пустого места) – «я не могу сказать джентльменам из правительства, что они должны думать о моем творчестве и как оценивать его значение для себя». На этом Георге в очередной раз уехал в Швейцарию, где вскорости (так и хочется сказать – от греха подальше) и умер.

Больше к нему Геббельс не приставал, но отыгрался после смерти – правительственные телеграммы и публикации на первых страницах ведущих газет посмертно зачислили Георге в предвозвестники гитлеризма…

И тут, конечно, учитывая все деликатные коннотации, важен тон биографа. Он выдержан и спокоен, за что уже достоин всяческих похвал. Нортон явно любит свой предмет, но, конечно, без безумия учеников-георгеанцев. Может даже и пожурить: «сравнение утонченного, сдержанного, гуманного Гофмансталя, обладающего тонкой и чувствительной душой, с душевнобольным императором, прославившемся своими кровожадными и безумными деяниями, являлось таким гротескным и столь неуместным, что выставляло в неприглядном свете скорее самого Георге, чем Гофмансталя». И Нортон весьма дотошен в отступлениях – там, где они действительно нелишни: расскажет историю родного города Георге, Пруссии во времена Веймарской республики или о тех, кто писал об императоре Элагабале-Гелиогабале-Альгабале, герое третьего поэтического сборника Георге (де Сад – Готье – Арто), о первых исследованиях и борьбе за права (хотя слово, конечно, не из той эпохи, как и само явление) андрогинов или уранийцев, как тогда называли приверженцев однополой любви. Похвалим сразу за все уж – разбор поэзии имеет место, но не заходит на чуждые биографу литературоведческие поля и не отличается ангажированностью.

Одно жаль – прекрасно изданная (шрифты, иллюстрации) и действительно объемная книга очень напоминает издания самого Георге – изысканно оформленные и малотиражные, «для великих посвященных». Тираж (700 экземпляров) и цена (около 2 тысяч рублей) делают книгу действительно изданием для избранных…

«Манга» Хокусая известна всем. Что это своеобразная энциклопедия японской жизни эпохи Эдо, также не секрет, но не все, возможно, догадывались, что полного ее корпуса на русском до сих пор не было. А тут – роскошь четырехкилограммового издания: 3 тома рисунков и отдельный том комментариев от известного японоведа и специалиста в числе прочего именно по японскому изобразительному искусству Е. Штейнера. Справочного аппарата, не только жизненно почти необходимого для полноценного восприятия реалий тех лет, но и – это именно тот случай, когда комментарии сами представляют собой законченную работу весьма высокой ценности.

Структура тома – о самих гравюрах Хокусая мы не говорим, их нужно просто рассматривать – такова: предисловие об эпохе, Хокусае, жанре, всем сопутствующем, затем переводы 15 предисловий к японским выпускам тех лет, и – комментарий к самим рисункам. Который можно осваивать, эти самые рисунки рассматривая, или же как самостоятельное чтение. Что мы и сделали – не оторваться, как от похождений героев Ю. Несбё, честное слово!

Введение (2,5 печатных листа) чем-то было, видимо, ограничено, но все равно очень успешно претендует на всеобъемлющий характер. Как та же «Манга» с ее 9 сотнями страниц, почти 4 тысячами сюжетов, 6 сотнями исторических и мифических персонажей (одних японских и китайских божеств за добрую сотню перевалило!). Расхожая максима о том, что Дублин, случись что, можно восстановить по «Улиссу», применима и тут, вообще не удивлюсь, если японцы с их любовью к собственной старине и тщанием когда-нибудь воссоздадут жизнь эпохи Эдо из ДНК Хокусаевой работы. Этакий Edo Life Park, имени К. Хокусая.

Кстати, про наименования и слова. Манга – эта та же манга, которую сейчас листают фанаты косплея и прочего J-Pop’а по всему миру, но различия семантических коннотаций важно иметь в виду, как и смысловые обертоны всех имен, что брал Хокусай на протяжении жизни (не пишу «псевдоним», потому что ученические, вассальные, артистические, монашеские и посмертные имена – для японцев больше, чем просто псевдоним). «С шести лет у меня была мания к рисованию облика вещей. К полусотне лет я опубликовал великое множество картинок, но все, что я произвел до семидесятилетнего возраста, не заслуживает внимания. В семьдесят три я немного научился передавать настоящий облик птиц и зверей, насекомых и рыб и постиг (букв.: «обрел сатори»), как растут травы и дерева. В дальнейшем, когда мне будет восемьдесят, я поднимусь к иным высотам; в девяносто я приближусь вплотную к постижению внутренней сути; в сто – я достигну проникновения в тайны духа. Когда мне будет сто десять, все, что я захочу начертать – точку или линию, – будет живым. Я заклинаю тех благородных мужей, кто переживет меня, посмотреть, – не втуне ли я это говорил»». И в этом в равной степени – японская скромность, некоторое кокетство художника и смирение духовно работающего над собой человека. А ошибки Хокусая Штейнер также отмечает – нарисовал тот, например, когти у слона, потому что слонов в Японию хоть и ограниченными поставками привозили на потеху императору (к слоновьему визиту во дворец животное пришлось проапгрейдить до 4-го придворного ранга – лиц рангом ниже императору лицезреть не полагалось), как тому же Ивану Грозному, но Хокусай их не видел, как и Бернини, изобразивший похожего в профиль на Ленина слона на римской площади Минервы. Само же имя Хокусай – сокращение от «Хокутосай», то есть «Студии Северной (Полярной) звезды». Надо ли говорить, что этимология этого имени, как и тема Полярной звезды, оказывается раскрыта?

Штейнер прослеживает истоки художественного метода Хокусая, похожие работы, пришедшую из Китая тему всеобъемлющих списков, проводит аналогии (одна из версий, что вся «Манга» была нарисована за ночь на сходке коллективного экспромтного рисования – коллективистские японцы с древности любили творить сообща, можно вспомнить тоже сочинение рэнга с последующим включением их в антологии), находит внутренние рифмы (а рисунки действительно перекликались, и не только через страницу, не зря же говорил мастер, что «строфы должны соединяться друг с другом по аромату, резонансу, подобию, струению, прихоти или какому-нибудь неопределяемому свойству в этом роде»), рецепцию (именно с «Манги» – которая попала в Европу однажды в виде оберточной бумаги для более жизненно важных товаров – в 1860 в Париже началось увлечение японской живописью, покатили первые волны западной японофилии).

Объем, как, простите, сейчас сказали бы, интертекстуальность, чуть ли не центонность (японцы всегда очень хорошо относились к заимствованиям – а работать с ними, переосмыслять в свое умели гораздо лучше европейских (пост)модернистов) не зря, кажется, заставляют вспомнить «Улисс». «Мангу» можно проецировать почти на все (и наоборот!), находить в ней неожиданное, протягивать сравнения – через континенты и эпохи. Тут дисциплинирующе спят на деревянных брусках, как Маяковский в свое время. Встречаются, как Гулливеру, карлики и великаны. Множество рисунков видов храмовых крыш, даже заборов, оружия и водных колес, как у Леонардо. А сами картинки запечатлевают быстротекущее и вечное, как дзуйхицу Сэй Сёнагон, Камо-но Тёмэя и Кэнко-хоси.

Замечательно же в этом со всех сторон прекрасном издании, что пишет обо всем этом Е. Штейнер, при всей энциклопедичности и хокусаевой же всеохватности, красиво сочетая анализ с очень живыми, ироничными и даже сенсуальными интонациями (сам Хокусай как истинный японец был отнюдь не чужд всему человеческому, а телесное в Японии никогда не маркировалось как профанное). Браво сэнсэям!

Книгу эту, признается автор, отказались издавать сразу несколько издательств (регион никто не знает, он неинтересен), а в странах вроде Македонии долгое время не было даже западных журналистов-стрингеров. Потом, правда, дело исправила война в Югославии и бомбежки НАТО. На принятие решения о начале которой повлияла отчасти – и эта книга. Клинтон с супругой (так у автора!) прочли труд автора, она качнула чашу весов в президентских сомнениях. И это, кажется, не рекламная похвальба – на обложке приведен хвалебный блерб бывшего главы ЦРУ, автор печатался в ведущих СМИ от The Washington Post до The New York Times, потом служил в Совете по оборонной политике США и Центре новой американской безопасности.

И действительно, что мы знаем о Трансильвании, кроме Дракулы, и о Румынии в целом? А об Албании, кроме ее всемирно известной мафии и брутальных молодых людей формата «пацаны с района»? О Македонии? Даже о близкой и дружественной нам Сербии, где, например, как говорят мне знакомые сербы, опять могут сдетонировать политическо-исторические конфликты далекого прошлого? Ведь, прав Каплан, регион как стал решающим фактором мировой политики в начале прошлого века (убийство Гаврилой Принципом австро-венгерского престолонаследника Франца Фердинанда как спускной курок Первой мировой) – так Балканы могут стать им и для завершения ХХ века, писал автор накануне югославского конфликта.

Тем более достойна внимания книга у нас – не только из-за вполне экспертного рассказа о фантомных болях бывшего имперского величия Греции, частых сравнениях распада Югославии и Оттоманской империи с крахом Советского Союза и вообще частотности упоминания нашей страны (цитируется даже стамбульский травелог Бродского), но и из-за более тревожных вещей. Страх перед распространением влияния коммунистической империи и его возрождения – вещь привычная. Но тут – влиятельного журналиста, эксперта-регионоведа и аналитика! – Каплана тревожат новые призраки в виде… православного влияния! В каждой стране он отмечает ее религиозную принадлежность с особым акцентом на православный бэкграунд (с ремаркой, что экономика католических стран развивалась быстрее, чем православных). Он почти готов уровнять коммунизм и православную церковь. Делает вывод, что труд мешает православным в их увлечении мистическим созерцанием и, в отличие опять же от католиков, сомневается в интеллектуальности православных (не говоря о византийском богословии и сохранении культурного наследия в монастырской среде – та же философия Серебряного века вышла очень в большой степени из шинели религиозной мысли!)[47]. Еще шаг, и корни нацизма он найдет на Балканах («нацизм, к примеру, может претендовать на балканские корни. В венских ночлежках, этом рассаднике этнических обид, близких южному славянскому миру, Гитлер учился столь заразительной ненависти») и обнаружит истоки современного терроризма в православии («Балканы породили первых террористов ХХ в.» – о Внутренней Македонской революционной организации, исследует болгарские корни в покушении на Иоанна Павла II и – находит, конечно, глубинную связь с КГБ). Он действительно боится некоего «православного альянса» – «да, Греция до сих пор является членом НАТО, но, если обстановка с безопасностью на Балканах ухудшится, она может втянуться глубже в необъявленный, но психологически реальный православный альянс». При этом, путешествуя по Сербии, Каплан крайне впечатлен ее православными монастырями, признает, что их средневековые иконописцы точнее и талантливее в изображении людей, чем живописцы Возрождения, а сербский Стефан умел подписываться, когда король Германии, император Священной Римской империи Фридрих I Барбаросса лишь ставил отпечаток большого пальца…

Но это из проходящего по разряду развесистой клюквы – с остальным все очень хорошо и интересно. Автор был в 80-е и 90-е там, куда многие не добрались и сегодня – ездил, иногда совершенно без контактов, не зная, где будет ночевать сегодня ночью, по окраинам Румынии, Македонии. Из православного монастыря он перемещается в мусульманский диско-бар, пьет с албанскими спортивными фанатами, выслушивает исповеди опального болгарского журналиста, живет в румынских гостиницах, где за сто с лишним долларов в день вместо горячей воды и отопления предлагаются услуги валютчиков с черного рынка, цыганских спекулянтов и проституток (постоянное внимание к недостаточному качеству сервиса и акцент на непросвещенности аборигенов в первую очередь западными ценностями выдают в авторе, конечно, тот колониальный взгляд, с которым на том же Западе давно и упорно борются)…

И откуда еще, право, узнаешь, как румынский король Кароль не в мифические правремена, а в прошлом веке продал дворец, где в золотом склепе хранилось сердце его матери, и о том, какой палимпсест в Румынии (родине меланхолии, по Чорану) ткется из лежащей поверх латинской склонности к мелодраме – «византийской склонности к интригам и мистицизму». Или почему в той же Румынии в ВУЗах обучаются арабские студенты и чем именно они вместо учебы занимаются. Или что нужно делать в Скопье вечером, куда пойти в Загребе или Софии вечером и как пить ракию с сербскими монахами, если ты еврей из Америки. И как фильм «Только не в воскресенье» Дассена и «Александрийский квартет» Даррела сделали Грецию культовым местом для западных туристов во главе с Генри Миллером, Леонардом Коэном и Юлом Бриннером и как печально эта эпоха максимального благоприятствования закончилась для греческой туриндустрии из-за действий ее политиков…

А знать все это нужно, ведь в этом регионе, как в ирландском рагу (кстати, тот же французский салат из всего сразу назван в честь Македонии macedoine), перемешаны мертвыми узлами интересы столь многих стран – «в горах действовали двести сорок пять банд. Сербские и болгарские сomitadjis, греческие andartes, албанцы, валахи…», а турки, русские и англичане пристально наблюдали и часто вовлекались…

Пока «Черную овцу и серого сокола» Ребекки Уэст, до сих пор основополагающую книгу для понимания менталитета балканцев и просто образец жанра травелог, не перевели на русский, «Балканским призракам» суждено остаться важной книгой в пантеоне балкановедения – со всеми ее плюсами и минусами.

Марта Грэм сделала для современного танца (сделала – с ним) примерно столько же, сколько Пина Бауш, Хосе Лимон, Мэри Вигман и Триша Браун. И не только для танца – можно вспомнить небывалые костюмы, инновационную сценографию, даже работу со светом.

И автобиография очень необычной женщины, прожившей 96 лет и поставившей 181 балет, тоже необычна. Не классический мемуар, а скорее – воспоминания и мысли. Больше литература. Как в «Поезде М» Патти Смит примерно. А еще многочисленные фотографии в книге отнюдь не пролистать – хочется скорее перепечатать их у себя в блоге.

Да, она рассказывает о себе. И о том времени – а она помнит много времени. Дает импрессионистическими мазками его портрет (приехав из дальней и очень традиционной провинции и впервые увидев полотна Шагала и Кандинского, она восхитилась, что кто-то мыслит мир, как она).

А времена были довольно суровыми, для гиперсвободолюбивой Марты и подавно. От слова «проститутка» в приличном обществе полагалось падать в обморок, ее с труппой на гастролях за экзотический вид приняли за цыганок и пытались ссадить с поезда, ее чернокожих учениц и подруг не пускали на представление и в люксовый отель (из гостиницы Марта тут же уехала, представление сказала отменить и – вопрос был решен).

Она пробивается среди всего этого. Ставила ультиматумы, уходила, могла даже вмазать с ноги. Недаром ее отец еще в молодости сказал ей – «Марта, ты та лошадь, что лучше всего бежит по грязной дорожке». Она прокладывала свою дорогу. «Помню, однажды в Бронксе я провела ночь с любовником, и пока мыла руки в раковине, мне вдруг стало ясно, что я не занимаюсь делом моего Отца. Это, конечно, библейская история, но я верю, что, если следовать за красотой, в которую ты веришь, ты достигнешь того, чего хочешь достичь». Даже не считала нужным бороться за права женщин – зачем, они и так у нее есть, внутри. Хотела танцевать того же Кандинского, когда «Весна священная» вызывала еще оторопь, а женщинам в лучшем случае полагалось танцевать в варьете, а уж никак не танец модерн босыми ногами.

А Марта, как и Пина, умудрилась разработать собственную методу. И даже терминологию – расслабление «релиз», сжатие «контракшн» или «вагинальный крик», как когда Иокаста «поднимается, плотно прижав одну ногу к груди и голове, со стопой, поднятой высоко над головой, и ее тело раскрыто в глубоком контракшн». Грэм считала, например, что в теле танцовщика больше косточек, и все они должны работать (танцуя «в трикотажном обтягивающем платье, которое еще больше обнаруживало натяжение в теле и сочленение костей и мышц», она выяснила, «как связаны между собой бедро и плечо» – так родились ее «длинные шерстяные бунтарские танцы»). А тело – «священное одеяние». «Если нужно делать одно движение снова и снова, не скучай, подумай о том, что танцуешь по направлению к смерти». Она считала танцующих – акробатами Бога, ведь «мы все временами ходим по канату обстоятельств. Мы, как и акробат, осознаем силу притяжения. Акробат улыбается, потому что в этот момент опасности он и живет. Он не выбирает падение».

И Марта Грэм часто улыбается в «Памяти крови». Вспоминая, как ужинала с ухаживающим гангстером, тот был с костоломами и с пистолетом на столе (лучший столик и обслуживание были обеспечены дефолтно). Приехавшего буквальным образом без штанов соратника. Или как ей сказали, что с ее резкими танцами она скоро родит треугольник.

Почти смеется на страницах, вспоминая детские глаза Чаплина. Самую добрую на свете Лайзу Минелли. Золотой голос Сары Бернар. Блестящих Нуриева, Барышникова и Плисецкую. Или давнюю ученицу и потом почти подругу Мадонну.

Но пишет она и о своих болезнях, коме, об алкоголизме, депрессии. О разводе, боль от которого не проходит, как ожидалось, но только нарастает: «время, кажется, служит лишь ретортой, а огонь доводит ее содержимое до концентрата, и результат – быстрый и сильный яд, абсолютно чистый и неумолимо действующий». Или о любимых животных – гениальном ретривере (она связывала гениальность со способностью retrieve, то есть «находить, доставать»), слоне из джунглей, птицах, обезьянке, своих таксах, приходивших посмотреть на ее занятия…

К сожалению, мед сейчас развешивают чаще всего с ложкой дегтя – перевод здесь отличается излишним буквализмом (Дао, а не Тао, разрешил использовать свое высказывание вместо «дал свою цитату» и т.д.). Марта бы посмеялась, при хорошем раскладе.

Главная ошибка, которая может приключиться при чтении этой книги, – свести «Лабиринты» к тому сору, из которого росли сюжеты книг швейцарского классика. Хотя формально это и так – он рассказывает истории рождений и становлений своих книг. Или нерождений – тех сюжетов, что пришли, но не были осуществлены, умерли в зачатке по той или иной причине.

Рождение и смерть – вообще ключевые слова для «Лабиринтов». Дюрренматт рассказывает, пусть и лапидарно, историю своей жизни и семьи (сложные взаимоотношения с пастором-отцом) – голодный и строптивый студент, несостоявшийся художник и математик, писатель «для себя» и «для заработка». Дает исторический ракурс – обвиняет вечно нейтральную Швейцарию в том, что ее статус способствовал несправедливостям (деньги диктаторских режимов в банках) и даже смертям (не пропускала через свои границы спасающихся от нацистов евреев). Рассказывает о тех смертях, что сопутствовали его жизни и существенным образом структурировали ее – смерти отца (впал в маразм, неузнаваем в гробу), матери (наоборот, помолодела), потом любимой овчарки (осознал тайну, суть смерти) и жены (не поверил, обиделся на нее). И тех встречах, что рождали спор, мысль, интеллектуальную жизнь. «Потому что все мы связаны. Люди родственники друг другу в гораздо большей мере, чем сами предполагают, ветви и ответвления, ростки и отростки их подлинного родословного древа сплелись гуще, чем мы думаем».

О встречах с Максом Фришем, например, с которым они считались единомышленниками и чуть ли не братьями. Или об Эрнсте Юнгере, с которым, как и со Стефаном Георге, у Дюрренматта была «плодотворная вражда». «Юнгер – один из самых прозрачных и вместе с тем самых туманных прозаиков. Он же и читатель, перерабатывающий невообразимые массивы литературы, от сочинений Отцов Церкви, “Тысячи и одной ночи” и до таких книг, о существовании которых только он один и знает. Читая Юнгера, я его понимаю, а как прочитал, тут же забываю все, что понял». О встрече с Хайдеггером на какой-то писательском съезде – тот сидел обособленно, игнорировал прочих. О Целане, который, во время редкого исхода из своей меланхолии, пил, вспоминал румынский и «горланил песни, словно резвившийся фавн».

Пишет он и о собственном круге чтения, что ценнее для расширения наших границ восприятия, ведь швейцарский юноша зачастую рос и на нерелевантных или просто неизвестных нам книгах. «А разбирательство началось с Барта (Карл Барт, автор «Церковной догматики». – А. Ч.). Это он воспитал из меня атеиста. Тогда же появились и первые крысы. Я вдруг понял, каким надо писать “Винтера” – как в лихорадочном сне. Призрачным, как белый пес надо мной в сгустившихся сумерках».

Но «Лабиринты» гораздо глубже, ведут дальше, чем обычный мемуар. Они ныряют, как тот же Кундера в своих последних книгах, в самый основополагающую культурную дискуссию. Дюрренматт рассуждает о Гегеле и Шопенгауэре, Гете и Кьеркегоре, доходит до Сократа и Платона, раз за разом возвращается к идее страны, государства и веры. Трех фундаментальных институтов, единых в том, что они, слишком многое требуя от человека, в итоге подавляют его, берут больше, чем дают взамен. А только «индивидуальная позиция по ту сторону веры и знания является той областью, в которой отдельный человек свободен. Вот эти моменты и стали решающе важными в моих дальнейших размышлениях».

Очень густая и европейская книга. Если – не общемировая.

Когда берешь переводную книгу западного автора о русской националистической идеологии, с некоторым оправданным основанием ждешь в меру занудной аналитики, ангажированности и неплохого урожая клюквы. Ничего этого нет, а есть практически работа по новейшей истории нашей страны, которая читается увлекательнее очередного романа Пелевина. Написанная с большим знанием нашей страны (автор работал шефом московского бюро Financial Times), интересом к ней и практически совсем без ляпов, как, например, в той же биографии Лимонова Э. Каррера, ставшей общеевропейским бестселлером.

И все это при том, что Кловер практикует почти стереоскопический, в 360 градусов подход. Дает исторический очерк (и отнюдь не на уровне Википедии или учебника истории), биографию своих героев, пересказывает их взгляды, прослеживает происхождение и контекст их подчас весьма экзотических воззрений, говорит о рецепции. Комплиментов уже, пожалуй, слишком много, но все они совершенно заслуженные.

Начинает свой отсчет – передав небольшой привет славянофилам и западникам – с Николая Трубецкого. О том, как русский эмигрант в Софии («плод битвы Вены и Тулы, где Тула победила») пришел от научных штудий на полях сравнительного языкознания к идее евразийства, оказался в центре так или иначе желающих восстановления монархии, победы над коммунистами или просто возвращения на родину изгнанников. И вдруг обнаружил себя в хитросплетении настоящих игр заговорщиков и спецслужб: его новые единомышленники мыслили уже в категориях заговора (они начали шифроваться, мануфактурой называли русскую диаспору в Европе, Аргентина обозначала Россию, нефть – евразийство), а советское правительство, резонно опасаясь эмигрантов и «бывших белогвардейцев», буквально нашпиговало этот круг своими агентами. Трубецкой скоро из него вышел, сама идея бесславно схлопнулась.

Между тем, националистическая идея (не совсем верно ее так называть, речь скорее как раз об идеях евразийского объединения по принципам языка, исторической, географической и прочих общностей) была слишком опасной и одновременно заманчивой, чтобы государство хотя бы на миг выпустило ее из рук (а когда выпускало – приходилось в лучшем случае разгребать потом обжигающие угли). Например, когда в 1965 году «группа известных националистов обратилась в Кремль с просьбой позволить им основать новую организацию, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (звучная аббревиатура ВООПИиК)», им было дано добро, но когда организация опять же стала приобретать черты квазиполитической, власть сделала свой контроль гораздо более пристальным.

Но, чувствуется, гораздо интереснее для автора – фигура Л. Н. Гумилева со всеми его противоречивыми отношениями с матерью, лагерным опытом, сложностями характера, научными амбициями, преследованиями, а затем некоторым попустительством со стороны властей… Кловер просиживает часы с А.Лукьяновым, покровителем Гумилева, попутно давая характеристику и ему как человеку «вовсе не одномерному, с твердокаменным марксизмом-ленинизмом он сочетал преданную любовь к Ахматовой, а ведь в глазах многих читателей поэтесса была символом личного противостояния тоталитаризму».

И если фигурой Льва Гумилева интересуются давно (его недавняя биография С. Белякова даже фигурировала в премиальных списках), то вот исчерпывающей интеллектуальной биографии южинского кружка Ю. Мамлеева – Е. Головина до сих пор нет (соответствующие главы в опять же западном исследовании «Наперекор современному миру: Традиционализм и тайная интеллектуальная история ХХ века» Марка Сэджвика[48] лакуны восполнить не могут). Между тем «нехорошая квартира» в очень успокоенном Союзе, где читались лекции об абсолютно никому тогда неизвестных Геноне, Эволе и других правых, проводились алхимические опыты, в виде протеста выкрикивались фашистские лозунги (впрочем, по свидетельству очевидцев, контркультурные заигрывания Головина с фашизмом были впоследствии очень сильно преувеличены…) и «в присутствии Головина исчезали границы естественного мира, земля становилась огромной, беспредельной», заслуживает даже не сериалов, но фильмов. С Г. Джемалем и А. Прохановым в ролях не самого второго плана. Туда и пришел как-то робким учеником крайне начитанный юноша в галифе, с бритой головой и псевдонимом Ганс Зиверс – бунтующий сын (скорее всего) работника «конторы» Александр Дугин. Неплохо для Москвы 80-х, правда?

«Все запретное, все гонимое автоматически становилось для них обаятельным. Даже если запрет был обоснованным, как в случае с Эволой, это ограничение само по себе пробуждало острое желание прочесть, узнать. Эвола послужил для Дугина, Джемаля и некоторых других связующим звеном между их оккультными интересами и юношеским бунтом – и политикой».

С отвлечением на – подробный! – рассказ о Проханове, «ставшем своеобразным посредником между консерваторами и военными», и «маргинальном битнике» Лимонове, чье протестное мировоззрение, по мысли автора, сформировалась в 1970-е годы «на Нижнем Ист-Сайде Манхэттена – панк-рок, клуб CBGB, музыка панк-группы Ramones, героин в неограниченны количествах» (тут автор немного зарапортовался – весьма любящий себя Лимонов тяжелые наркотики все же обходил стороной). И о гораздо менее приятных креатурах вроде РНЕ и «Память» – к «реальной политике» разговор и приходит. И марширует перед глазами то, что мы недавно видели сами – на экранах телевизора, улицах Москвы. ЛДПР, оказавшаяся, пожалуй, «самым успешным из совместных проектов компартии и КГБ, направленных на перехват и контроль политической реформы». С. Кургянин, в брошюре «Постперестройка» массированно ворочавший идеями В. Соловьева, В. Вернадского и Н. Федорова. Август 1991 года, когда, «кажется, победа осталась не за общественным выбором и прозрачностью, а за теми, кто лучше умел мистифицировать, манипулировать, отводить глаза. Иными словами, победили более умелые заговорщики». Ч. Кловер вообще настолько неангражирован, что его проницательные суждения граничат просто таки с антилиберальными: «…со временем появляется все больше доказательство того, что Ельцин стремился к кровопролитию, хотел силой добиться того, что не получалось осуществить политическими средствами: уничтожить оппозицию, приостановить действие конституции, в одностороннем порядке изменить баланс законодательной и исполнительной власти, резко расширив полномочия президента».

Больше всего же Кловера занимает анализ той синусоиды, благодаря которому значимые составляющие риторики евразийских идей Дугина, за которые его пару десятилетий назад таскали в КГБ и преследовали, вдруг попали в речи лидера государства, а сам он из законченного маргинала и контркультурщика стал чуть ли номенклатурным деятелем, кремлевским Мерлином. А дугинские идеи, хоть и претерпевали изменения (а самого его кидало из НБП в старообрядцы), но остались теми же – как и почему так изменилась власть и страна? Автор, кстати, под конец своей книги рекрутирует Лимонова лишь для дачи свидетельско-мемуарных показаний о бывшем однопартийце Дугине, однако сюжет здесь тот же – упрекающие ныне Лимонова за то, что де ныне продался власти, одобряя присоединение Крыма и создание СССР 2.0, просто не помнят (или не хотят вспоминать), что ровно эти же идеи он высказывал опять же десятилетиями раньше…

Кловер, кстати, также рискует быть обвиненным в «кремлевском гранте» – он не столько обвиняет Путина в завинчивании гаек и евразийско-неосоветской идеологии, но и приводит свидетельства, что Путина во многом вынудили к этому (после либерального союзничества с Западом в борьбе с мировым терроризмом во время первого срока «атлантисты» из США в ответ взялись за ПРО, оранжевые революции и расширение НАТО и ЕС буквально до московских порогов). Тем более что «плюрализм в сердце российской автократии – тоже многовековая черта этого государства», а тезис об единоличной власти и принятии решений добрым или грозным царем – один из традиционных русских мифов… Вот и тот же крайне интересный исследователю Дугин политические бури бывшего Советского Союза «считал проявлением закулисной борьбы между марионеточными ставленниками атлантизма и агентами Евразии. Он зашел еще дальше и скопом обвинил КГБ в причастности к атлантическому заговору, в то время как патриоты-евразийцы, разъяснял он, это соперники КГБ из военной разведки ГРУ».

Впрочем, Кловер и не дает готовые ответы, но приводит все существующие трактовки недавних событий – от общепринятых до проходящих под грифом «теория заговора». Вместе с этими ответами мелькают и события уже совсем наших дней – вот отправляется в более или менее почетную отставку главный идеолог Кремля В. Сурков, «украсивший свой кабинет портретом Че Гевары, обожающий Тупака Шакура и на досуге пишущий тексты рок-песен», вот… Вот уже и последние страницы этой, все же повторю, книги столь же захватывающей, как сами исторические перипетии российского евразийства.

Травелоги, массовое засевание которыми наблюдается и у нас, на Западе уже давно цветут пышным цветом. Как и у искушенного и пресыщенного путешественника, в чести уже страны не истоптанные, даже не экзотичные, а те, куда никто почти не ездит, о которых в массовом сознании – одна сплошная tabula rasa. Можно, например, вспомнить «Карту мира» Кристиана Крахта с его рассказами-посещениями Бутана и других на-карте-не-сразу-и-найдешь.

Впрочем, зачем ходить так далеко. Все страны Центральной Азии из книги молодого норвежского антрополога находятся от нас отнюдь не в другой части света, но – бывали ли мы там, собираемся ли в ближайший отпуск? Что вообще нам известно об этом регионе? Terra incognita же, сокрытая за маревом мифов, фактоидов, представлений еще времен советской эпохи или нынешних пугал вроде «трудовой миграции»…

Между тем, регион не только близок и важен для нас, но и по-восточному ярок, неожидан, жесток и завораживающ. Взять хотя бы «Заххок» Владимира Медведева – «сыграв» в плане литературном, он, можно делать ставки, очень многим, как и автору данных строк, открыл глаза на то, что происходило в постсоветском Таджикистане.

Начало книги в этом плане символично, подчеркивает неведомость и закрытость для путешественников этого региона – на краю земли, за пределами осознания и ожиданий. Предуведомление сообщает о сложностях транскрибирования фамилий и путающих переименованиях топонимов (Семипалатинск – Семей). Следующая подглавка содержит лирический аккорд о пылающем кратере Врата Ада – советские еще геологи хотели было разрабатывать тут газовое месторождение, не стали, подожгли газ, чтобы избавить жителей от запаха метана, но горит месторождение до сих пор, местные же власти так и не засыпали его, только снесли соседние деревни, чтобы туристы не могли увидеть бедность живущих там. Автор заворожена видом и – боится полицейских (примут за шпионку) и всех проезжающих в этом ultima thule. Здесь, конечно, каждая деталь семантически заряжена, как банки и кремы Чумака. Мажорный проигрыш в следующей подглавке призван снять излишнее напряжение: Эрика Фатланд[49] еле находит самый дальний гейт в стамбульском аэропорте, вылетающие в Ашхабад пытаются вручить ей излишки своего багажа во избежание перевеса, а в самолете никто не сидит на своих местах и вообще не сидит в полете (стюардессы даже не пытаются навести порядок). Все это уже как минимум любопытно – если рассказами о Мальдивах или Ибице никого не удивишь, то путешествие в Узбекистан точно «наберет лайков».

Дальше, нужно иметь в виду, так и будет. Аспирантура, антропологические исследования, грант поминаются, но научной работой «Советистан» не является, претендует и тянется, но не не дотягивает даже, а – молодой исследовательнице интереснее, кажется, записывать свои живые впечатления. И это даже не хороший научпоп (не люблю, впрочем, это определение, автоматически предполагающее некоторую редукцию и упрощение), а – отличный пост. С картами (прилагаются), фотографиями (лишь упоминаются), байками, отвлечениями и копи-пейстом обширных цитат. Читать до конца, лайкать заслуженно, автор, как говорили в незапамятные времена Живого журнала, выходившего на албанском языке, «пеши исчо!».

Отсюда травеложные дзуйхицу автора о том, что волнует лично ее. О еде, гостеприимно запихнутой в нее местными и вызывающими скорбь желудка. О водителях. О восточных спутниках мужского рода, постоянно шокирующих ее допросами, замужем ли она, почему муж отпустил путешествовать ее одну, почему нет детей, или о своей склонности к разрешенному исламом многожёнству. Или рассказом о гостинице: «вдоль зеленых стен мятного оттенка стояли две коричневые кровати. Они упирались в единственное окно, которое не закрывалось. В унитазе плавало довольно крупное насекомое, разновидность которого определить мне так и не удалось. Похоже, что оно пробыло там довольно долгое время. Я попыталась его смыть, но в ответ плохо изолированные трубы издали только громкое бульканье. Насекомое невозмутимо продолжало качаться в мелкой водной ряби. Ванная представляла собой нечто среднее между раковиной и душем, однако использовать ее в качестве ванной не представлялось никакой возможности – для этого она была слишком мала. Из заклеенного коричневой изолентой крана, вероятно, не пролилось ни капли еще со времен распада СССР».

Но это скорее макро-съемка житейских побасенок-приколов – во множестве представлены и ценнейшие панорамные снимки. Полигона для ядерных испытаний в Семипалатинске – дается, кстати, экскурс не только в историю ядерной гонки, испытаний, но и последствий для населения, постперестроечной российско-американо-казахской программы по ремедиации. Аральского моря – вдруг высохшего, но немного сейчас восстанавливаемого (пустыня в кристаллах соли – этот отсутствующий кадр буквально видишь). Бесконечных плакатов и золотых и мраморных статуй местных правителей на пустых (Ашхабад) или шумных (Казахстан) улицах. Озера в Кара-Куме. Снимки вообще имеют все шансы на победу в самых разных категориях – артхаусного конкурса (пустейшего полустанка в Киргизстане), National Geographic или Репортеров без границ / Amnesty International (когда киргизы в Оше резали узбеков, «в результате там было найдено восемь тел студенток со следами насилия, уродств от ножевых ранений и ожогов. У некоторых трупов были вырезаны животы, они были наполнены мусором и глазами»). Или просто кадров Бишкека: «за последние несколько лет между оставшихся с советских времен цементных построек то там, то здесь выросли турецкие торговые центры, неподалеку от которых солидные русские рестораны соревнуются с крутыми суши-барами».

Кадры, как и дороги, уходят вдаль, перспективу. Потому что в «Советистане» вполне находится место и для антропологии, и социологии, и истории (даже монгольских нашествий – для российских читателей В. Яна и Л. Гумилева это, возможно, и излишне, но для западного читателя может быть и в помощь). Уж не говоря об очерке бытования страны в советское время, яростную эпоху постсоветских катаклизмов и нынешней политической ситуации. Рахмон, Туркменбаши, Назарбаев – в книге можно найти их ЖЗЛ в формате краткого резюме!

Вся эта пестрота изложения отнюдь не утомляет глаз, но скрашивает захватывающее, подчас страшное, иногда (из вагона старого советского поезда несколько суток «показывают» однотипную пустыню) однообразное, как и сам объект изучение, повествование. Но субъективность здесь, скорее, двойного свойства. Не только яркого и симпатичного путешественника-блогера, но и ученого, разделяющего, увы, те конвенциональные парадигмы, что не разделять – моветон практически. Потому что едва ли не самые большие цитаты из научных собратьев – о голодоморе, ГУЛАГе, переселении народов, Афганистане и всех других грехах советской да и российской (Чечня) власти. Модное ныне понятие «аннексия» обнаруживается в более чем исторических далях: «сколько слоев нам удастся раскрыть? Мы могли бы вернуться назад, к Туркменбаши с его золочеными статуями, к эпохе Сталина и Советского Союза, а возможно, еще раньше, к русской аннексии, в те далекие времена, когда не было границ»…

На изложение же всевозможных инвектив оказала, боюсь, влияние восточная пышность слога: «это правда, что воля туркменского народа священна, однако с ним никто и никогда не советовался. Во времена Советского Союза никто не интересовался мнением туркменов, а их политики видели свою задачу только в собственном обогащении. Новое поколение выросло со спутниковым телевидением и Интернетом, многие получили образование заграницей. Сколько еще придется туркменскому народу терпеть угнетение и разбазаривание государственных средств ведущими политиками?». Тот факт, что большинство диктаторов региона являются выходцами из советской элиты, сохранили менталитет партийных бонз, подчеркивается многократно. Но факты не перестали упрямиться, тем более что Эрика Фатланд по-молодому честна, не лицемерит до конца в угоду идеологическому дискурсу и эти самые факты приводит. Что те же правители Советистана сейчас занимают антироссийскую позицию, борются не только с советским наследием, но и русским языком. Что аннексировать что-либо в отсутствии границ и вообще государственности довольно сложно: «на самом же деле, когда русские появились здесь в XIX в., туркменской нации как таковой вообще не существовало, а на ее месте проживали слабо связанные между собой племена, пребывающие в состоянии постоянных междоусобиц».

«То был период великих страданий, не говоря уже о том, что социалистический эксперимент привел еще и к экологической катастрофе. Однако, несмотря на это, не все было так уж плохо при Советском Союзе. Большевики делали серьезную ставку на школы и образование, и им удалось практически ликвидировать неграмотность даже в тех регионах Советского Союза, где она была подавляющей, например, в Центральной Азии. Ими прилагались огромные усилия по строительству дорог и инфраструктуры, и, кроме того, перед ними стояла задача обеспечить всем советским гражданам свободный доступ к медицинскому обслуживанию, балету, опере, а также другим видам культуры и общественного благосостояния». Одним словом, между собой дискутируют даже части небольшого пассажа. Как и люди в самих этих странах. Как, можно надеяться, с появлением подобных книг и отечественный читатель выйдет из тенет имперско-колониальных мифов к свету объективного знания (да, стиль официальных лозунгов Советистана действительно заразен!).

Неожиданно, право, но Беньямину в России повезло. И при жизни за «социалистические наклонности» и дружбу с Брехтом его издавали, и съездил к нам интересно (про трудность геолокации и обледенелые улицы в «Московском дневнике» все же непринципиально, травеложный смайл такой скорее, а так он смотрел спектакли Мейерхольда и «Дни Турбиных», слушал Белого и Пастернака). А любовь к Асе Лацис хоть и была трудной, ломала жизнь, но не ей ли посвящена едва ли не самая красивая из «нефилологических» и «прозаических» (у Беньямина всегда синтез, микс, переход, не различить подчас) книг – «Улица с односторонним движением». Да и сейчас грех жаловаться – основной корпус его книг издан, не дошли еще руки до его незавершённого magnum opus «Пассажи», но издавать их действительно непросто. И вот вышла эта биография, что только 4 года назад украшала книжные англоязычных стран – воистину талмудического объема (700 крупноформатных страниц, 51 условный печатный лист) и действительно имеющая все основания быть изданной в серии «Интеллектуальная биография».

Потому что книга Айленда и Дженнингса, больше 30 лет занимающихся и издающих Беньямина, это действительно удобоваримый максимум того, что мы знаем о нем. И картина весьма стереоскопична – тут и подневная почти биография, и разбор его работ, запутанных отношений и массированной переписки, и даже основные прочитанные книги (тут Беньямин облегчил задачу – списки он составлял сам и в самоархивном деле был весьма педантичен, другой вопрос, что постоянные бегства, нищета и войны сделали с этим архивом… Часть, припрятанная Батаем, даже оказалась после освобождения Парижа у нашей разведки!). И даже очерк эпохи – Беньямину воистину «повезло»: он жил во времена распада Веймарской республики, окаймленного двумя мировыми войнами. А покончил с собой в бегстве из Франции, где еще до оккупации фашистами беженцев из Германии сгоняли на голые стадионы или в разрушенные замки строить себе туалеты и спать на соломе, на закрытой границе с Испанией – границу открыли на следующий день…

При этом не сказать, что мы имеем дело с полной апологией. Сколько можно петь гимнов Беньямину, столько же можно его и осуждать. Что количество того, в чем он был первопроходцем, почти уравнивается его «просчетами» – он воевал с Хайдеггером, совсем не понял Вальзера, осуждал Бенна, Юнгера и Селина (понятно хотя, околонационалистический консерватизм тех в те годы отторгал полностью). А уж в личной жизни – в Советском Союзе его точно бы затаскали по товарищеским и не очень судам: манкировал собственным ребенком (правда, записывал и хотел издать сборник высказываний младенца), уходил из семьи и питал почти склонность к любовным треугольникам и даже более сложным геометрическим фигурам, «тунеядствовал» (жил на деньги родителей, жены, потом друзей, благодетелей и грантов), ругался и переругивался со всеми… Про также задокументированные опыты с наркотиками – в духе того же Юнгера и Хаксли, но задолго до Тимоти Лири и Ко – промолчим.

У Беньямина вообще много «рифм» с другими, он, как флюгер, буквально ловил все тренды, обо всем писал и всем жил. Гетевская искусствоцентричность, достоевское увлечение рулеткой, бодлеровское урбанистическое фланерство, кафкианские разборки с отцом (тот гнал его работать в банк, были бы почти коллегами со «страховщиком» Кафкой), целановская депрессивность, любовь к травелогам, когда и о термине таком еще никто не думать не думал, игры с мистическим иудаизмом нет, не в духе лучшего друга Гершома Шолема, до настоящего принятия религии он все же не дошел, а такого дзэна от Судзуки скорее… У Беньямина была своя религия – «превращение в руины, разрастание отчаяния до уровня религиозного состояния мира.

Беньямин будто соткан из рифм, тенденций, уловленных даже раньше времени трендов и – антиномий. Обожал, например, детективы, писал о самом массовом, казалось бы, «о детской литературе, игрушках, азартных играх, графологии, порнографии, туризме, народном искусстве, искусстве таких обделенных групп, как душевнобольные, еде, а также о самых разных средствах коммуникации, включая кино, радио, фотографию и иллюстрированную периодику». Но был законченным снобом (в школе равно не терпел учителей и плохо пахнущих учеников), обдавал презрением свою спонсоршу за несчитанную в названии кафе, где его кормили, аллюзию на героиню Пруста, был элитарен, а не эгалитарен…

А обо всем «массовом» писал задолго до Зонтаг, Эко, Жижека и других поп-философов современности и уж точно до моды до исследований «человеческих документов», одежд, еды и так далее, до самого низа (на «Вагину. Новая история женской сексуальности» он бы не взошел. Хотя…). Беньямин по сути уловил самую главную тенденцию, вынул из рук Ницше марафонную палочку. Он осмыслял мир на высочайшем уровне самого последнего и мучительного анализа, но при этом это не было привычной зубодробительной, мшистой философией. Кант, наверное, тоже бы смог написать заметку для газеты о парижском шоппинге – но читали бы ли мы ее сейчас, узнавая себя? Изобретал новый язык современности – язык города, бродящего по нему лишнего или не очень пешехода (фланера), задолбанного всем («идеология властителей по самой своей природе более изменчива, чем идеи угнетаемых. Ведь они не только должны, подобно идеям последних, всякий раз приспосабливаться к ситуации социального конфликта, но и вынуждены восславлять эту ситуацию как гармоничную в своей основе»), но о чем-то все равно волнующе мечтающего. Мало того, он почти создал новый жанр – эссе, заметки, очерка, не догмы, но «озарения». Тогда, когда философы, вообще пишущие стали «самыми ненужными лакеями международной буржуазии». Да и новый язык – емкий и хлесткий, густой и современный, философичный и простой. «Марки – это визитные карточки, которые великие государства оставляют в детской» – ведь идеальная же максима, Монтень ворочается в гробу. И сделал критику всеобъемлющей – кто еще упрекнет литературного критика, что он не видит мир дальше душки своих очков! А, если суммировать, главной ее темой был – человек в распадающемся мире прошлого столетия. Человек, его страсти, фобии (любовь и книга о Кафке), его гаджеты даже. Недаром в 1933 с тем же Брехтом они запланировали издавать нон-фикшн журнал Krisis und Kritik (как и несколько других задумок, журнал не вышел).

Кризис вечно скреб своими лапами все, до чего мог дотянуться в жизни и творчестве Беньямина. Относительная известность при жизни, долгое забытье, постепенное, через десятилетие, возвращение его работ, которые еще в 80-е интерпретировали кто во что горазд: «…на свет появилось множество Беньяминов. Рядом с неогегельянцем Франкфуртской школы, неспособным решиться на политические действия, выросла фигура огнедышащего коммуниста; еврейский мистик мессианского толка вступил в неловкое противостояние с ассимилированным евреем-космополитом, завороженным христианской теологией; литературный деконструктиист avant la lettre, заблудившийся в зеркальном зале, который мы зовем языком, сосуществовал рядом с социальным теоретиком, провозглашавшим тотальное обновление механизмов чувственного восприятия посредством реформы современных СМИ».

Когда-то очень давно, во времена еще филологической аспирантуры, в застольном споре о «зачем нужна филология, это наука ли вообще» я назвал имя Беньямина. Думаю, повторил бы его и сейчас. А «Критическая жизнь» тому весомый довод.

Много ли известно религиоведов, которых убили в наше время за их убеждения? И Кулиану точно единственный ученый, уничтоженный киллером в Университете Чикаго, выстрелом в упор, в туалете. Основной версией было политическое убийство – Кулиану яростно критиковал в своих статьях и выступлениях как коммунизм, так и фашизм: подозревали Секуритате, спецслужбу коммунистической Румынии, или бывших членов «Железного легиона», профашистского движения. Версии, впрочем, были разные – от убийства на почве ревности до участия оккультных групп. ФБР под патронажем американского правительства так ничего и не выяснило. В 41 год за его плечами было три диссертации, 17 книг и сотни статей (его собрание сочинений должно равняться примерно 40 томам).

Необычной – или, наоборот, почти типичной для прошлого века – была и его судьба. Родился в аристократической семье с еврейскими корнями в румынских Яссах. Демонстрировал почти вундеркиндские таланты, но его карьеру ученого подрубили под корень – он отказался сотрудничать с той же самой Секуритате. Единственным выходом было бежать – после окончания стажировки в Италии он принимает мучительное решение остаться там нелегалом. Моет туалеты, оказывается даже в лагере для беженцев. Когда в Румынии начинают мстить его матери и сестре, пытается покончить с собой – чудом откачали. Таким же чудом способности совсем молодого ученого признают и дают неплохую должность в итальянском университете. Дальше будет не так ярко – монографии, статьи, научные симпозиумы, преподавание то в Голландии, то в Америке. И очень важная дружба и сотрудничество с Элиаде – Кулиану боготворил его как ученого, занимался схожими темами, был его любимым учеником и хранителем архива, даже выучил те же 8 языков, что и Элиаде, но не мог простить тому, что в молодости Элиаде был плотно аффилирован с «Железным легионом». Элиаде вообще и после смерти «курирует» своего ученика – так, единственным до этой книги изданием Кулиану на русском была совместна работа двух авторов.

Хотя много фактоидов и рассказов-сплетен вертится и вокруг научной специализации Кулиану – экстатические техники в различных религиозных практиках, оккультизм, гностицизм, мистический дуализм и так далее. Обожавшие его студенты припоминают какие-то практические демонстрации магии, в своих sci-fi рассказах, опубликованных в Америке, он предсказал не только свою смерть, но и детали переворота в Румынии, после смерти уже различные медиумы брали у его духа интервью. Дело тут, возможно, в яркости его фигуры и китчевой почти смерти – у того же Мисимы посредством медиумов выходили посмертные сочинения.

«Эрос и магия» – одна из главных книг Кулиану, почти итоговая. И довольно прямолинейная отсылка в названии – 1484 и 1984 – тут намеренная: Кулиану действительно считает, что это был год даже не смены эпох, но кардинальной и во многом трагической смены парадигм. Он выступает, ни больше, ни меньше, против того видения истории, где так называемый «прогресс» оправдывает все: до эпохи Возрождения люди жили де «в детстве человечества», потом началось поступательное развитие под флагом веры «в идеи разума и прогресса», все прошлые достижения стыдливо забыли, выбрав однозначно путь рационализма, научных достижений и ортодоксии.

Это все – сильно огрубляя, потому что Кулиану идет дальше, утверждая, что «Ньютон, Кеплер, Декарт, Галилей и Бэкон не имеют ничего общего с так называемыми “точными науками”». Спорно, но показывает это он на пальцах, опытах, с цитатами в оригинале из первоисточников – эрудиция у него была безмерная, да и сам Кулиану все же не самообразованец Эвола, скрещивающий арийцев, йогинов и кого только не, а системный ученый.

И идея Кулиану в любом случае красива. Развитие человечества шло от античности до Возрождения по двум путям (в особо благоприятные – вообще слитно, взаимодополняемо), условно – точной науки и воображаемого, материального и духовного. И даже не христианство само по себе, но томизм и Реформация обрубили, заставили уйти в подполье адептов первого направления. Их он и выводит на свет – «в сущности, это означает постичь истоки современной науки, которая не могла бы появиться, если бы не существовало факторов, способных изменить человеческое воображение. Это были не экономические факторы, речь не идет и о так называемой исторической “эволюции” нашей расы».

В начале был образ, пневма (дыхание, дух, сродство всего сущего) и любовь (эрос, магия, творящее и преобразующее начало): «однако сама ненависть сводится к любви, откуда следует, что единственной связью является эрос. Доказано, что все прочие чувства, которые кто-либо испытывает, изначально по форме и по существу оказываются любовью». Если это и чушь, то действительно красивая чушь, одно из самых идеалистических построений наравне с воскресением мертвых Н. Федорова, ноосферой или постгуманизмом. Кстати, у Кулиану есть в проброс и близкое Тейяру де Шардену – «душа, проникая в мир, приобретает планетарную конкретность, которая остается с ней вплоть до ее выхода из космоса, она покинет ее во время восхождения к месту рождения».

Но вот пришли суровые времена, гайки решили закрутить, и «по всей Европе полыхали костры, на которых сжигали ведьм; религиозные реформаторы скорее согласились бы оставить Библию единственной книгой на земле, чем смириться с эросом, магией и прочими смежными “науками” Возрождения. <…> Галилей едва не попал на костер не оттого, что представлял “современную науку” (безусловно, это было не так): он осмелился оспорить томистическое учение. Бруно поглотило пламя как нераскаявшегося мага». Реакция наступила полная – если еще век назад была почти «свободная любовь» («Изабелла Баварская сделала популярными “платья с большим разрезом” чуть ли не до пупка. Грудь в них порой была почти полностью открыта, соски покрывали румянами, обхватывали кольцами с драгоценными камнями и даже прокалывали, чтобы вдеть золотые украшения. Модное веяние доходит и до деревень – разумеется, в менее богатой форме»), то теперь муж мог «настучать» на жену, если ночью увидел ее одетой, но с распущенными волосами. «Чтение “книги природы” было базисом Возрождения. <…> Старательно поискав, Реформация указала наконец на главного виновника всех тягот индивида и общества: греховную природу», потому что для них она была не фактором сближения, а «главным виновником разобщения между Богом и человеком».

Хотя, конечно, не все так однозначно. И Кулиану совсем не свойственен ригоризм той же эпохи Реформации. Он анализирует материалы и делает выводы. «В плане теоретических знаний тотальный запрет воображаемого привел к возникновению точных наук и современных технологий. В практическом плане Реформация способствовала образованию различных современных институтов. В психосоциальном плане она породила все наши хронические неврозы как следствие слишком “однобокого” вектора в движении реформационной цивилизации и принципиального отказа от воображаемого».

Вывод – Кулиану за «перестройку», «гласность» и новую Реформацию, Реформацию реформации, Реформацию 2.0. Но и тут все очень непросто – «потребуется вмешательство новой Реформации, которая глубинным образом изменит человеческое воображение и сообщит ему иные пути и цели. Правда, мы не уверены, что ее лицо будет дружественным для тех, кто увидит эти потрясения».

Лишь в реферативном изложении идеи Кулиану могут показаться однобокими, а уж его «доказательная база» просто захватывает – шесть сотен страниц, приложения, иллюстрации, разговоры об Аристотеле, суфиях, Актеоне, недуге порфирии (у больных светятся ногти и зубы, их считали вампирами, против которых использовали чеснок тоже очень не просто так…), шифрах Тритемия, афродизиаках ведьм, галапагосских бескрылах мухах, химическом оружии 17 века и о попытках производства кока-колы дипломатом и алхимиком Жаком Гогорием в 16 веке.

Франсуа Ожьерас – даже не из проклятых, но проклявших поэтов. Проклял и отверг он действительно многое – всю традиционную культуру западного мира (исключение для маргиналов, «я отправлялся на поиски стиля. Что я читал? Ницше, Сада, Рембо»), «карты и территории» (привет Уэльбеку!), какой-либо социальный статус. Кроме быстро законченного детства во Франции в 1930-х он всю жизнь скитался. Сахара, Афон, Сенегал, Мавритания и опять Тунис и Судан. Рисовал (на обложке его картина «Юный пастух»), записывался в Африку в рабочие, этнографические и какие подвернутся миссии. Умер в 46 от инфаркта.

Итого – один из первых дауншифтеров, после Рембо и еще до Боулза, Берроуза и остальных битников и примкнувших? Не совсем. Если те же битлибертены скорее скрывались в арабском мире (вот ирония истории – сейчас, с разгулом неоортодоксии, в исламском мире будет поболе ограничений…) от антинаркотических и прочих рестрикций, то Ожьерас последовательно и на чем свет крыл сдохшую культуру Запада и всерьез мечтал о рождении нового человека.

Он действует весьма сознательно. Отправляется, как герой Джонни Кэша «went out walking with a Bible and a gun», так и тут – без вещей, еще без груза лет (20 с чем-то), отринув всю цивилизацию, с револьвером, спичками, томиком Достоевского – в пустыню. Не всех ли пророков традиционно «накрывали» откровения именно в пустыне, наедине со звездами, Богом и вверенным стадом овец? «Я надел кожаную шапку с меховыми ушами и увидел длинную, мирную цепь Атласа, розового в утреннем золоте, сияние снегов: под первым солнечным поцелуем они пламенели воздушно-красным на ярко-голубом. Мне казалось, что на влажных от росы плитах из песчаника я созерцаю первые дни творения». Да, он вышагивает гордо, одиноким и счастливым, как спустившийся с гор Заратустра, а пейзажи описывает упоенно, как Бунин с Пришвиным.

Он ночует на крышах и в хлеву, посещает тунисские публичные дома (никаких европеек, они не так пахнут!), но больше спит с арабскими пастухами, любит их, каждого, даже (особенно) когда его. «Мне хочется оставаться чистым, я отвергаю вульгарность Европы – спокойно, без ненависти, но и без компромиссов». Отринув ее, он пестует в себе новое, наблюдает, радуется, описывает рождение нового: «Я разделся до пояса и повязал куртку на талии – у меня было десять-двенадцать часов, чтобы спокойно размышлять, изучая растения, животных. Покой, безмолвие, которое я так любил, столь необходимые для веры. Повторяю: безмятежный и чистый взгляд, новая раса, любовь к анализу; бесконечное терпение. Целыми днями в степи, наедине с собой – прыгая с камня на камень по холмам, охраняя скотину». Гармония, выверенная даже алгеброй, – француз, принимаемый всеми за варвара, не расстается и с книгой по геометрии.

И если сначала наивные и страстные сношения с арабскими мальчиками напоминают Лоуренса Аравийского (выпороли, кстати, на Востоке и его), похождения с ножом по ночному пляжу («я утолил самые страшные свои инстинкты, но не насытился») – Жене, а атмосферность – Роберта Ирвинга времен «Арабских кошмаров» с Лотреамоном, пьющими мятный кипяток с кифом под лекцию зашедшего в гости Берроуза («еще один вопрос: это касается космической энергии и гравитационных полей?»), то потом понимаешь – тут новый завет опрощения в духе Генри Торо! «Эта книга совратит многих. Ведь свобода людей свободных – это, прежде всего, свобода быть никем, не знать ничего, строить под небесным сиянием, офицер в отставке, состоящий на службе у созерцания, – это единственный в своем роде порядок». Кроулинское «Делай, что хочешь – таков Закон»? Еще проще, на уровне первобытных инстинктов и религиозного просветления.

Толп учеников на дорогах одиночек, конечно, не было, но Франсуа Ожьерас достиг чего-то – доказательством его стиль свободы, гармонии и одиночества.

«Путь киновари» одного из, наряду с Рене Геноном, адептов традиционализма как важного, но, увы, замалчиваемого, загнанного в своеобразное гетто течения европейской (и не только – обращение к Востоку было очень важной составляющей их учения) мысли, – это совершенно незамутненный пример интеллектуальной автобиографии.

Даже трудно вспомнить, кто еще из важных – и прекрасно понимающих свою важность – фигур подобного масштаба умудрился бы еще написать целую книгу, ничего не сказав о своей фактической жизни, родственниках, любимых, отличиях, путешествиях и так далее. Эвола тут настоящий шпион, не «колется» – не хотел получать ученые степени, издавался там-то и там-то, сотрудничал или идеологически расходился с теми-то, приезжал с лекциями в те-то страны: все, что можно почерпнуть. Остальное – действительно только идеи и сор, навоз или драгоценные алхимические реторты, из которых они росли.

Даже такой эпизод, как его почти смертельное ранение во время бомбардировки Вены русскими войсками, приведшее в итоге к частичному параличу, заслуживает на взгляд автора лишь небольшого пояснения: «Сказать по правде, этот факт связан с правилом, которого я уже давно придерживался: не избегать опасностей и даже искать их – в смысле тайного испытания судьбы. Например, в свое время я совершил немало рискованных восхождений в высокогорье (Эвола был альпинистом-любителем, на русском даже выходила его книга «Размышления о вершинах». – А. Ч.). Еще важнее было придерживаться этого правила в то время, присутствуя при крахе мира и обладая четким ощущением последующих событий. То, что со мной произошло, представляло собой ответ, нелегкий для интерпретации. В моей жизни не изменилось ничего – все свелось к чисто физическому препятствию, которое, помимо практических неприятностей и некоторых ограничений профанной жизни, меня никоим образом не волновало. Моя интеллектуальная деятельность никоим образом не изменилась».

Идеи Эволы могут быть жесткими, неудобными для комфортно устроившейся конформной личности. Да, он ассоциировался и с фашизмом, общался с Муссолини, его приглашали рассказать им о древности в ближайшем окружении Гитлера, за что, конечно, Эвола подвергся и подвергается запретам. Но тут важно понимать, что, как наш Летов, Эвола мог бы с полным правом сказать – «я всегда буду против» (и так же, он готов был сотрудничать с теми, кто прислушивался к его идеям – так, на самом раннем этапе ему показалось, что итальянский фашизм выступает за духовное обновление Европы…). Того, что не соответствует его идеям – об опирающемся на древние идеалы духовном восхождении, да, иерархизированного, духовного. Власть должна быть прежде всего духовна, затем, как в древней Индии, следуют благородные воины-кшатрии, уж затем торговцы, рабочие и слуги. Звучит сейчас дико, неполиткорректно, даже не нужно закидывать тухлыми яйцами, все и так уже приучены, что это мракобесие и фи? Но это – если читать только тех, кто пишет об Эволе и традиционализме (вернее – не пишет, замалчивают, лишь ехидничают в редких сносках), а не его самого. Ибо – вот как не согласиться:

«Нужно поставить под вопрос не ценность той или иной экономической системы, но ценность экономики как таковой. Подлинное противоречие существует не между капитализмом и марксизмом, а между системой, в которой господствует экономика, какую бы форму такое господство ни принимало, и системой, в которой она подчинена внеэкономическим факторам, входит в намного более обширный и полный порядок, дающий смысл человеческой жизни и обеспечивающий развитие высших возможностей» (рассогласование фразы явно на совести переводчика и редактора, не узнавших, например, судя по транскрипции его имени, немецкого поэта и идеолога Георге…).

Поэтому собственно прямой политикой Эвола никогда не хотел заниматься, как отказался от получения ученых степеней, так и «не состоял, не привлекался» – он был из тех людей, «которые свободно следовали своим идеалам, отказываясь от более низкого уровня политики». Этого ему не прощали – как такого же правого и сторонника консервативной революции Эрнста Юнгера (Эвола, кстати, переводил его, хотя и весьма дискутировал с ранними работами, а поздние произведения не принимал из-за их сугубой «литературщины») сначала запретили фашисты, а потом союзники, так и Эвола подвергался цензуре при Муссолини, а к концу жизни мог печататься лишь совсем в «отмороженных» периодических изданиях. Спасибо, что не идеально, но все же последовательно издают его у нас.

Трисолярис – так называется планета в Альфе Центавре, которая играет в книге далеко не последнюю роль. Название в чем-то символичное – если взять «Солярис» Тарковского, возвести все научные допущения в куб, то будет близко. Как от Земли до Альфы Центавра примерно.

Потому что «Задача трех тел» – это настоящий sci-fi, научная фантастика в лучшем смысле слова. Дегидрирующиеся и регидрирующиеся по своему желанию люди, передача сообщений в космос с помощью солнца как ретранслятора, разрезающие, как масло, огромный танкер струны из нанокомпозита, суперкомпьютер с искусственным интеллектом в одномерном протоне. Или пассажи вроде: «Космическое микроволновое фоновое излучение характеризуется тепловым спектром абсолютно черного тела при температуре около 2,7255° К и обладает изотропией высокой степени, то есть почти одинаково во всех направлениях, с незначительными температурными флуктуациями порядка миллионных долей диапазона». Таким был старый добрый киберпанк эпохи Гибсона и Стерлинга – предвосхищение, экстраполяция в будущее самых смелых научных разработок.

Можно, впрочем, вспомнить и стимпанк, относящий научные прорывы не в будущее, а в прошлое: тут есть компьютер же, созданный из миллионов людей (команды черными или белыми флажками – тот же принцип передачи информации, что и в современных ЭВМ), с помощью Коперника, Ньютона и фон Неймана, только все это – внутри безумно навороченной компьютерной игры.

«Три тела» – это, можно даже сказать, постнаучная фантастика. Не в смысле – цивилизация почти погибла и полная постапокалиптика, но – рассуждений о границе научного познания, его правомерности и рисках. И это то, с чем если не столкнулся, то столкнется Китай в ближайшее время, пожав все плоды успеха в научном прогрессе. И дело не только в клонировании животных, выращивании и пересадке органов, экспериментах с генетической модификацией эмбрионов человека (моральное вето во всем мире, кроме Китая), а в том, что в 2016 году Китай впервые перегнал США по количеству научных публикаций по статистике базы Elsevier Scopus.

Такое отступление, кстати, помогает представить то, что творится на страницах у Цысиня, самого популярного, кстати, китайского фантаста, лауреата премий «Небьюла» и «Хьюго»: если Запад видит в опытах на геноме человека грех и преступление (перед Создателем и теми человеческими особями, что «дисквалифицируют» или «переделают» еще до рождения), то китайцами движет прагматика и их собственная мораль – если можно улучшить общество, что заботиться об отдельном индивиде? Исконная китайская конфуцианско-даосская логика, ставящая интересы старших, императора, страны, следования дао выше интересов личности.

И этому особому китайскому мышлению находится место на страницах этой книги в полной мере – ведь одна из ее сюжетных линий зарождается во времена Культурной революции, зверств хунвейбинов, буквальным образом распинавших интеллигентов, ученых, прочих враждебных с точки зрения доктрины Мао людей да и самих себя (группировки с разными трактовками «цитатника» вождя).

От этого всего, как и сам Китай, роман шагает в наши дни и – на другие планеты. «Да чего звезд бояться–то? Они же крохотные!» и – «с борта космического корабля мембрана представлялась необозримой плоскостью, сплошь покрытой сложными интегральными схемами. Общая площадь их в десятки раз превышала площадь всех континентов Трисоляриса. Это был настоящий подвиг инженерии. Тысячи космических кораблей затратили на создание схем более пятнадцати тысяч часов».

На чьей стороне правда? Ведь книга начинается, как крутой детектив. Только убивают тут ученых, точнее – заставляют покончить с собой, сойти с ума, просто остановить исследования. Даже действует, наравне с китайскими спецслужбами, ЦРУ и разведкой НАТО (а вот русских здесь почти нет – символично для стороннего понимания нашего места в научном мире…), и такой крутой китайский коп с отвратительными манерами, кучей нареканий и нестандартным мышлением, вроде Хари Холле у Несбе. Нарастает популярность и экологических движений, всяческий новый китайский New Age и прочие адепты back to the roots. Новые луддиты?

Но «восстание против современного мира» начинают отнюдь не какие-нибудь оставшиеся без работы из-за Интернета вещей и прочего Общества 5.0 фабричные, но – самая обеспеченная элита. «Наиболее удивительным аспектом этого движения было количество людей, потерявших веру в человечество, ненавидящих его, без колебаний готовых предать родной биологический вид и даже наслаждающихся грандиозной перспективой уничтожения всей человеческой расы, включая и их самих вместе с собственными детьми. ОЗТ называли организацией духовной элиты. Большинство ее членов были людьми высокообразованными, многие принадлежали к высоким политическим или финансовым кругам. Одно время ОЗТ пыталось распространить свои идеи среди простого люда, но из этого ничего не вышло. Наверно, решили приверженцы ОЗТ, простонародье, в отличие от людей образованных, не в состоянии увидеть и постичь темные стороны человеческой натуры». Все очень и очень непросто, ведь вдохновитель тайного движения – прекраснодушный эколог-американец, в одиночку сажавший деревья рощами ради увеличения популяции вымирающего вида ласточек. А стоят за ними всеми – ни много ни мало инопланетяне…

У которых, кроме проблем с их планетой, есть в их суперразвитии и другие сложности. Например, те же пацифисты, выступающие против уничтожения землян. «Чтобы выжила вся раса в целом, уважение к отдельной личности сведено почти к нулю. Как только кто-то не может больше работать, его убивают. Наше общество – крайне авторитарное. У закона только два исхода: невиновного отпускают, виновного карают смертью. Все, что может привести к душевной слабости, объявлено злом. Для меня наиболее невыносимы духовные монотонность и пустота. У нас нет ни литературы, ни искусства, ни стремления к любованию красотой. Что касается любви, то о ней даже разговоры – и те под запретом. Правитель, какой смысл в такой жизни?!», вопрошают они. И тут – буквальный шажок к современным дискуссиям о том, почему Запад запрещает, а Китай активно экспериментирует над геномом человека, создавая не только медицину будущего, но и новую евгенику…

Но Лю Цысинь – отнюдь не талантливый рупор партийной линии (хотя и такое в Китае встречается и довольно часто). Он действительно испуган тем, о чем старается предупредить (современные народы с недоверием относятся к своим соседям, а от возможных пришельцев ждут чудес цивилизационного развития), и – очарован вызовами и задачами современной науки («Я всегда думал, что самые красивые сказки в истории человечества рассказаны не странствующими бардами и не романтиками или драматургами, а наукой»). Трудно не разделить его восторг – после книги так и хочется почитать о новейших исследованиях квантовой запутанности или новостях астрофизики.

Жаль, что вся трилогия «Воспоминания о прошлом Земли» («Три тела» – первый том) переводится у нас с английского, изначально адаптированного для Запада, перевода («в некоторых случаях я постарался приблизить стиль рассказа к манере, более привычной для американского читателя», не скрывает переводчик на английский), а не китайского.

У журналистских исследований, написанных по итогам резонансных дел, чаще больше очевидных минусов, чем плюсов: поспешность в упаковке материалов, лишние данные для «нагонки» объема и так далее. Не тот случай здесь – «Кошмар» читается почище мрачнейших скандинавских детективов.

Ибо история стоит того. В 2000 году исчезла молодая англичанка, подрабатывавшая в Токио хостесс (это действительно, за редким исключением, не предполагающая «интима» работа – новые гейши встречают посетителей, поддерживают с ними беседу, подливают напитки, льстят и так далее). От этого момента и, через пару лет, найденного расчлененного и закопанного на берегу трупа (голова в бетоне, изо рта вытекала какая-то черная густая жидкость) и еще почти 6 лет до вынесения приговора – одни загадки, странности и то, чего никто не ждал.

Даже одних знамений хоть отбавляй – да, конечно, разум, особенно в критической ситуации, ретроспективно подверстывает обыденное под то, что хотел бы (раньше!) увидеть и понять. Маленькая Люси Блэкман видела зловещего старика и все чувствовали запах сигар в ее комнате – это оказался их давно погибший родственник. Свои электронные письма из Токио она посылала с сабжектом «Я пока еще жива!» И вообще, что семейная история Блэкман, что обстоятельства ее отъезда (мать даже пыталась спрятать ее паспорт), что смерти (дом матери наводнили любимые бабочки Люси) – это просто какой-то «Поворот винта» Генри Джеймса. А вот в каком составе семья провожала Люси накануне отлета, точно не вспомнил никто – еще одна психологическая уже загадка.

Но читать, разумеется, книгу стоит не ради этого. Плюсов действительно много. И большой фактический материал (дневники, газетные вырезки), и истории жизней всех вовлеченных (японский миллионер-затворник корейского происхождения, отправляющий свою любимую собаку в криогенную камеру для дальнейшего воскрешения, а женщин десятками на тот свет – тянет на отдельный роман уже), и судебная история, и то, как автор, глава токийского корпункта одной из английских газет, в результате соприкосновения с этой историей сам оказался на скамье подсудимых… Или просто описание 35-миллионного, с так называемыми городами-спутниками, бесконечного мегаполиса Токио: «Затем появились мосты, переброшенные через широкие неподвижные реки, и, наконец, открылся вид на южную часть Токийского залива с его островами. Плотно застроенными конструкциями из стекла и алюминия. В пасмурную погоду вода казалась темной и смолянистой, а здания – матовыми и мертвыми».

Кстати, про полицейское расследование и судебное разбирательство – это действительно настоящая энциклопедия японской жизни. Семья и друзья Люси заявляют об ее исчезновении, а ранее, как выяснилось уже сильно постфактум, обращались другие жертвы изнасилований и отравлений – полиция просто мягко, но настойчиво усылала их. Как же, эти по определению подозрительные иностранцы, еще и блондинки, еще и хостесс – виноваты явно они сами, уже не благородные же японские мужи из числа уважаемых сарариманов-бизнесменов. Потом, когда японские полицейские все же засучили церемониальные рукава и взялись за расследование, – не без пинка от самого Тони Блэра, лично поднявшего эту тему на встрече с японским премьер-министром – никакой информации из них выбить родственником не удавалось просто. Традиционно закрытое общество, предпочитающее скорее страдать, чем обратиться за помощью или поделиться «потерей лица» с рыжебородыми дьяволами-гайдзинами – это мы видели совсем недавно, когда ни представителей МАГАТЭ, ни тем более российских ядерщиков, обладающих после Чернобыля необходимой квалификацией, не подпускали к данным по аварии в Фукусиме. Полиция вообще не очень умеет работать (проворонила труп буквально под ногами, в небольшой пещере на пляже под окнами подозреваемого) – ведь в Японии такая низкая преступность, что они просто отвыкли работать, никаких вам Шерлок Холмсов просто не нужно. А в японских судах адвокаты исключительно формальны, прокурор же всемогущ – потому что сознаются, просят прощения за 90 процентов преступников. Или, облегчая свою участь, собирают рекомендации от почетных членов общества и платят потерпевшим «деньги соболезнования»…

Не стоит, впрочем, думать, что странны здесь только японцы. Например, отец Люси вызвал шквалы негодования в Англии и во всем мире – был абсолютно спокоен, пиарился на истории, зарабатывал на ней, принял «отступные» от ее убийцы, высказывал ему чуть ли не сочувствие…

Эта история, рассказ о японских BDSM-щиках или предшествующих годах японского «финансового пузыря» (унитазы с крышками из меха норки в ночных клубах; коктейли, посыпанные хлопьями настоящего золота; банкеты, где суши поедали прямо с обнаженных тел молодых моделей») – что-то несомненно захватит не слабее истории токийского маньяка. Например, в том же 2000 году я жил в Японии таким же 20-с-хвостиком-летним, что и Люси, так же мечтал о подработках в дорогой стране, а уже в наше время останавливался по работе в том же пятизвездочном отеле New Otani Tokyo, в котором его родители встречались с Тони Блэром. История зла всегда за углом.

«Раскручивая», видимо, маньяков до целой самостоятельной серии, издательство переиздает и довольно старую книгу – выходила в 1992 году (выходные данные этой книги об этом, естественно, молчат, как преступник на допросе) – про самого известного серийного убийцу уже отечественного. И если про токийского злодея читать было страшно, то тут – буквально до кошмаров.

И это несмотря на то, что авторы берегут читателя – делают купюры в описании убийств и их подробностей (вырезанные гениталии, откушенные соски и языки жертв обоего пола), не описывают все убийства (53 убитых, ловили Чикатило 12 лет, по ходу проверив больше миллиона людей и раскрыв больше тысячи других преступлений – статистика точно для Книги рекордов Гиннеса) и так далее. Но при этом, увы, страдают тем, что так ценил Холден Колфилд, – «отвлекаются». И даже не с целью нагнать объем, а дать передышку – «слишком велика концентрация насилия, приходящегося на одну страницу. Чтобы не сойти с ума, их надо чем-то разбавить».

И это, скорее всего, такой стиль, от которого мы уже успели отвыкнуть в современных книгах. В «Товарище Чикатило» вообще много того, что только по ностальгическому ведомству сейчас может пройти. Например, описание ужасов вокзалов: «За какие грехи наказана Россия такими вокзалами – железнодорожными, автобусными, авиационными? Что в столицах, что в провинции, новые и старые, большие и маленькие, они разнятся разве что помпезностью и числом пассажиров. А так – все едино, что московское Домодедово, что желдорвокзал где-нибудь в Верхней Салде, что Варшавский вокзал в Санкт-Петербурге, что автостанция поселка Первомайский любого района любой области. Та же тяжелая, неизбывная вонь – смесь неприсмотренного сортира, дешевой парфюмерии, грязного тела, хлорки и чего-то неопределенно-дорожного». Перекинуть бы авторов из 90-х в глянцево-гламурный столичный аэропорт – что бы они сказали?

Но они говорят о «Лесополосе» – так, по локации большей части преступлений Чикатило, было названо его уголовное дело. Об этом человеке (ли), ходе расследования, судебном процессе, тюремной жизни Чикатило. И все это наводит на очень и очень много мыслей.

Так, авторы всячески разоблачают связь Чикатило с органами – в армии он обслуживал спецсвязь КГБ в Берлине, мог стать агентом всевластной конторы, а сам записался в добровольные осведомители МВД (инспектировал поезда с повязкой дружинника, ища – самого себя!), так не поэтому ли он так долго уходил от сыщиков? Кажется, эти обстоятельства мы очень долго еще не узнаем точно, а вот абсурда было действительно много. Чикатило посадили за хищение аккумулятора, задерживали и допрашивали уже за убийства – но отпускали, потому что тогда еще толком не знали, что группа собственно крови и телесных выделений (единственная на тот момент улика против него) в крайне редких случаях может не совпадать. Его процесс шел с такими нарушениями, что – на каком-то этапе отстранили прокурора.

Или – абсурд уже человеческий (едва ли не более пугающий, чем абсурд государственной машины, от которой другого-то и не ждешь). Тюремщики и охранники так долго общались с заключенным Ч., что стали обращаться к нему на ты, звать «Романычем», подкармливать вечно голодного преступника на долгих этапах из тюрьмы в тюрьму. Цитируется и его веселые шутки – «Как следует называть жителей города Карло-Либкнехтовска?»

А сам Ч. был то предельно собран, в деталях помнил даже самые первые свои преступления, подсказывал сыщикам все нюансы, обвинял самого себя, то – напрашивался на жалость: рассказывал о голодоморе в детстве, притеснениях в школе, плакал о семье, рыдал на плече у жены. А то «косил» под дурачка – стаскивал штаны в суде, пел Интернационал и «гнал», обвинял судью в принадлежности к ассирийской мафии. Что он «честная хохлушка», просто «брал языков» и «сбивал вражеские самолеты».

И был при этом вменяем, но на каком-то этапе запутал даже не склонных к сочувствию авторов. И те начинают описывать Чикатило как продукт репрессивной и серой советской жизни. Убогий затюканный снабженец, лишенный всего в жизни, униженный и мстящий (за то, что не поступил в МГУ, за то, что не купить нормальной еды и одежды, за все) – не есть ли, действительно, он дьявольское, как написали бы авторы, воплощение ужасов советской жизни в пределе?

Авторы – опять же в духе страсти ко всем «горячим» новостям, газетным уткам и бытовой мистике 90-х? – упоминают, что японцы вроде бы хотели купить Чикатило для опытов, изучить алгоритмы и паттерны маньяка. Развивая эту конспирологическую версию – тогда в Токио не было бы зариновых атак и Люси была бы жива?

Военный австро-венгерской армии на фронтах Первой мировой и затем дипломат, Милош Црнянский смог прожить довольно долго, 1893–1977, несмотря на туберкулез. Прозаик и поэт, писал разнообразное, но поместился в литературном некрополе с характеристикой «меланхолическая лирика». И, вместе с Ремарком, Хемингуэем, Олдингтоном и Юнгером, постфактум, но попал в ряды тех, кто писал о проигранной войне, потерянном поколении. У нас издавались его «Переселение» и «Роман о Лондоне» – несколько десятков лет назад.

C «Дневником» получилось тоже в каком-то смысле трагично и интересно. Из-за нехватки денег на издания автор был вынужден резко сократить текст (не вошедшие страницы пропали), редактор – отредактировал так, как Бог ему тогда на душу положил.

И это при том, что у «Дневника» совершенно не линейная структура. Что по тем временам уже само по себе было очень необычно и фраппировало – «эта книга выглядит такой запутанной, как будто переплетчик трижды поменял местами листы», изгалялись критики.

Сейчас, когда мы прочли много странных и чарующих книг прошлого и даже этого века, проще определить книгу Милоша Црнянского – через сравнения. Будто Фернандо Пессоа писал лирические миниатюры своей «Книги непокоя», а Джонатан Литтелл со своими «Благоволительницами» аранжировал ее темами войны. «Эти кровавые, красные, теплые леса, необозримые польские леса, как они меня утомили. Я солдат; о, никто не знает, что это значит. Но в той буре, что свела мир с ума, не много найдется людей, живущих так сладко и мирно, как я. Бреду из одного города в другой, под осенними деревьями, багряными и желтыми, которые действуют на меня так же, как на Хафиза вино».

Или попробуем так, вогнать книгу, как цель при наводке, между двух еще координат – интеллектуального эстетизма Эрнста Юнгера и барочной жестокости «Капута» и «Шкуры» Курцио Малапарте. Здесь вообще намешано многое. Или, вернее, пробивают почву ростки того, что росло в книгах других авторов, возможно, в окопах противника, или – потом, за будущими книжными столами или на военных бивуаках.

Вот романтизм прежних эпох – «Я одинок, и у меня никого нет. Беспорядочные толпы пленных идут, не зная, ни откуда, ни куда». А вот уже декаданс с приветом Гюисмансу: «Сижу на могиле. Спал хорошо. Когда проснулся, увидел, что спал на девочке. Ее звали Нева Бенусси. Да, она спокойно лежала под землей. Прожила тринадцать лет. Это была моя самая чистая брачная ночь».

Впрочем, были ночи и дни не чистые, была похоть и кровь, как в бабелевской «Конармии»: «Бежали избитые женщины с усохшими обвисшими грудями, щербатые и смердящие от пота. Они извиваются в родовых муках или лежат на земле, окровавленные, стеная от страданий; рвутся на части от боли из-за разных снадобий от зачатия».

И все это щедро сдобрено сербскими реалиями и балканской тоской: «Помню колокольни. В моих родных краях наши церкви, пустые и пыльные. Большой старый церковный колокол гремел надо мной, а я, как маленький мышонок, сидел на корточках, на балках, и в страхе озирался. Тоска меня настигла рано».

Ведь «я люблю своих предков, они умели убивать. И вообще, теперь мне убийство очень нравится. Колокола звонили, потому что я устроил так, чтобы приехать, когда звонят колокола. А я человек образованный, я знаю, как все надо хорошо устроить».

Например, эстетизировать войну. Не как Маринетти, ради нее самой, или Юнгер, ради ее высоких смыслов. Но из-за отсутствия смысла. «Сегодня мне два раза делали фотографический снимок легких, и поэтому я сентиментален».

Книга действительно классика новой турецкой литературы раскрывается, как кобра в неспешном, слегка утомленном восточной негой и стамбульской меланхолией броске. Началу не стоит верить – этакая немного (само)ироничная, в духе «Детей нашей улицы» Нагиба Махфуза, семейно-районная мини-сага, не более. Потом, чем дальше в брод, будет – все. Недаром критики говорят в связи с Ахмедом Хамди Танпынаром о турецком Джойсе и локальном взрыве модернизма, Памук признавался в любви к этой книге и раскидывал по страницам своих книг и в самом Музее невинности отсылки на нее, а переводчица – поклон ей! – в своем обстоятельном предисловии рассказывает, как, срывая все сроки, переводила «Покой» десять лет, специально осваивала, например, арабскую лексику, глубины традиционной османской музыки (мелодии тут повторяются, звучат отбивкой настроения, как у Кар-вая) и мистицизм суфиев. «Покой» (суфийский же, кстати, термин) – это далеко не то, чего можно было бы ждать от турецкой литературы. Как если бы и так турецко-немецкий Фатих Акин принялся снимать в духе Алехандро Ходоровски. Наркотическому иранцу Хедаяту Садеку понравилось бы.

Памук же действительно очень и очень многим обязан Танпынару. Та же история страны под видом истории людей; та же нанесенность (почти распятость) судеб этих людей на карту города; Восток, Запад и множество личных ангелов и демонов борются в традиционном сознании, обращенном в чаемое, но столь еще неуютное будущее. Памук и – его знаменитый музей: «Вместе с тем эти повидавшие виды вещи, собранные здесь, на этой кричащей суетливой улице, на которую солнце словно бы стремилось обрушить весь свой жар, заставляли забыть о настоящей жизни, обо всем том, что довелось пережить».

Любовная история, семейная хроника, история умов Турции в ХХ веке – как «Покой» не назови, суть не меняется. Она вообще как бы и на поверхности, все честно и своими словами, без сильной зауми, но – все крайне размыто, зыбко, в дымке, как уже жарким ранним утром над Босфором. Недаром «странный» тут – едва ли не самый частый эпитет. «Девочки выглядели здоровыми и даже красивыми, но одеты были в лохмотья. Жалкие дома, нищенские одежды, деревенская песенка в квартале, где некогда, в восемнадцатом веке, находился особняк великого визиря Хекимаоглу Али-паши, – все это навевало Мюмтазу странные мысли». «Он странным образом занимался только тем, что касалось нас, турок, и старался любить только это. Но так как чувство меры он приобрел на Западе, он не делал большого различия между нашими предпочтениями и предпочтениями других», поэтому любит самую традиционную турецкую поэзию и Бодлера с По, слушает древние мелодии и Дебюсси.

«Это наша судьба: любить Дебюсси, Вагнера, а жить с «”Махур Бесте”», сетуют герои. Но не стоит, наверное, тут же припоминать постколониальные истории с их постулированием настроений потерянности, конфликта самоидентификации, трагического столкновения Востока и Запада. История тут глубинно турецкая и – стамбульская. За «поиск души своего меланхолического города» получил свою Нобелевскую премию Памук и – мог бы поделиться ею с Танпынаром. Потому что все тут видится героями не через библейское тусклое стекло, но патину, вуаль меланхолии типично стамбульской. Такое турецкое ваби-саби, одним словом.

«Ему нравилось смотреть на голубей под большим каштаном на площади перед мечетью Баязид, рыться в старых книгах на Букинистическом рынке, разговаривать со знакомыми торговцами книг, входить в сумрак и прохладу книжного рынка, которая внезапно охватывала его посреди жаркого дня и яркого света; ему нравилось идти, ощущая на коже эту прохладу, как будто она была чем-то преходящим».

И, настроив окуляры, через марево меланхолии видно, что вся эта уже упоминавшаяся странность – не просто так, не без последствий. Она – трансгрессивна, уводит отсюда, а ведет – еще Аллах знает куда. Маркеров-указателей тут много, но с пути они только сбивают: «Он готовился перестать быть Исханом», «границы реальности», «странное состояние», «другая смерть».

Герои, размышляя о новом западном и традиционно турецком, даже не выбирают «или-или», но чают то синтеза, то рождения новом на плотной почве старого. Они грезят, ни больше, ни меньше, о рождении нового человека. «Нам нужна новая жизнь», провозглашают они и мечтают о том, что «сейчас нам нужно соорудить здание на новой основе. Что это будет за здание? Кто может постичь масштабы нового человека Турции? Мы знаем только одно. И это – необходимость опираться на наши мощные корни. Это необходимость вернуть нашей истории ее целостность. Если мы этого не сделаем, то мы не сможем избежать двойственности». Но где в действительности эти корни, если сам Восток и не стар, и не нов, а так: «Очарование таинственного прошлого, которое было свойственно бытию вещей в этом сыром и мрачном мире, держало Мюмтаза в плену по многу часов. То был не старый Восток, но и не новый. Может быть, то была жизнь вне времени, перебравшаяся на Восток».

И двойственность, смутность не исчезают, только сгущаются. Дело их жизни, сами их жизни трагичны и – чреваты проигрышем (впрочем, «человек с рождения обречен на поражение» и «безысходность – это разум смерти», отпускают они фаталистические восточные bon mot). Старый уклад неизбежно гибнет, новый приносит смерть (начинается мировая война), а жизнь, любовь и улочки Стамбула приводят к мыслям о неизбежности суицида, постоянной рефлексии о смерти. «Осознание смерти подарило нашему телу способность трезво мыслить», и даже окна «начали новую пляску с дождем, возвращаясь с улыбкой ко всему из обители смерти, охватывая своим кружением все вокруг…», но, конечно, это очередная иллюзия, стамбульское покрывало Майи, как и ницшеанские самообманы вроде «для меня Бог давно умер. Я пробую на вкус свою свободу. Я убил Бога в самом себе». Меланхолия сжимает хватку.

Синхронно следуя за метаниями и безысходностью героев, сгущается и стиль. Если в начале все прямо совсем просто, то в середине уже условно декаданствующий Гюисманс («голос кровоточил», «благоухающие розы тоски», «гиацинтовый тюрбан») и фланерствующий Пруст: «Пусть пароход проплывает так, так ему вздумается, мимо всего этого, делая вид, что ему хочется все это подробно рассмотреть, а Мюмтаз, сидя в своем углу, пусть продолжает смотреть, словно это часть его жизни, на безмолвные улицы, бродившие вокруг уличных фонарей и спускавшиеся к морю, на пристани с еще влажными досками, на маленькие площади, на маленькие кофейни, сжавшиеся на полувздохе, напоминающем их одиночество, за запотевшими витринами под керосиновыми лампами провинциальных вокзалов Анатолии, а они все делали лишь то, что творили своим существованием эту осеннюю ночь, далекую от всего». Но меланхолия Пруст-Памука сменяется галопирующей абстракцией Ильязда или В. Казакова, джойсовским временами потоком сознания (как и в знаменитой главе про Молли Блум, рефлексирует в «Покое» тоже женщина), перемежается просто селиновско-чорановскими по накалу безнадежности высказываниями об обреченной «плотной материи жизни», ныряет в гаршвиновско-есенинские черные ямы. И – не тонет, но замирает, как вечная волна Золотого рога на старой фотокарточке. Вечен лишь сам Стамбул? Или, как гадают его вечные возлюбленные, «любим мы друг друга – или Босфор?»

Между тем, «Покой» – лишь часть трилогии. Будут ли, пусть и через двадцать лет, переведены еще два ее романа?

В радостной ситуации, когда на русском языке существует уже больше переводов визионера, стилиста и философа Юнгера, чем на английском, давно ощущается потребность в его биографии[50] и внятной работе по его, весьма непростому, действительно ломающему все конвенции и задающему свои собственные творчеству. Однако выход именно этой книги порождает больше вопросов, чем ответов.

Начать с того, что из весьма объемного, 700-страничего труда Г. Кизеля перевели очень незначительную часть. Какова цель – этакий препринт, почитайте пока это, пока переводчик трудится (ли?) над целым переводом? Переложены, кстати, главы (части глав!) исключительно теоретические, вся биографическая составляющая оказалась за бортом. Но и здесь не меньшая загадка, чем руководствовался переводчик, отбирая именно эти произведения. Дать теоретическую базу для осмысления уже переведенных на русский книг или познакомить с еще непереведёнными вещами? Так ведется рассказ о тех и этих, а некоторые книги не упомянуты вовсе. И, боюсь, ответ тут следует искать скорее в областях субъективного – таков был выбор переводчика А. Игнатьева…

Не меньше загадок и предположений вызывает и система сносок, в которых поясняются очевидные имена, а о гораздо менее известных не сказано ни слова (риторический вопрос – будут ли штудировать эту книгу те, кто слыхом не слыхивал о Т. Манне, Г. Гессе, М. Вебере и М. Хайдеггере?). Например, на одной странице дана сноска на автора «Заката Европы» Освальда Шпенглера, но ни слова об авторе «Смены гештальта богов» Леопольде Циглере. Не всегда точны и сами пояснения. Так, Вальтер Ратенау – «немецкий промышленник и финансист, с 1915 г. Председатель правления Всеобщей компании электричества. В 1922 г. подписал Рапалльский договор с Советской Россией», но что он был одним из ключевых политиков того времени, договор подписал в качестве министра иностранных дел, умалчивается…

Все это, конечно, досадно, но не беда – настоящая катастрофа происходит с русским языком перевода. Или все же с Google-русским? Забудем о правилах пунктуации, скажем прощай запятым – перед читателем стоит более серьезная задача по дешифровке смысла. «После Второй мировой войны, правда, “Рабочий” выдержал еще три переиздания, но сперва с некоторым замедлением, выхода книги потребовал не большой спрос на нее, а, скорее, документальные основания: в 1964 и 1981 гг. в рамках тогда выходивших изданий трудов и в 1982 г. Как 1-й том “Библиотеки современной литературы Котты”, которая равным образом имела документальный и антикварный характер». Юнгер пишет «сообщение о путешествии» (путевые заметки), состоит «в тесных отношениях» со Шпенглером и «не проявляет заботы, конечно, о ясности и однозначности». Примеры того, как перевод иногда почти полностью затемняет смысл, можно черпать на каждой странице, но, право, не хочется.

Печально, что не все прочитавшие эту книгу могут захотеть потом обратиться к полному изданию Гельмута Кизеля, между тем, оно достойно внимания хотя бы по двум причинам. Во-первых, автор действительно пытается не выносить суда, избежать как восторженных придыханий, так и модных сейчас осуждений Юнгера, во-вторых, это действительно добротное исследование. Где еще узнать, какие маркетинговые и пиар-технологии использовали немецкие издатели, продавая бестселлер «Рабочий. Господство и гештальт» («то, что для стареющего Ницше было еще смутным видением, у Эрнста Юнгера превратилось в грандиозную картину разрушительных и созидательных сил нашего столетия, влияние которой на нашу эпоху не менее значительно, чем книги Шпенглера»)? Или что в отрицательной критике «Рабочего» же было почти хорошим тоном сравнивать его с трудами Ленина, а «Излучения» за его дневниково-эссеистичный характер как то раз назвали «вахтенным журналом»? Или как именно Юнгер собирался, но так и не переписал в старости «Рабочего»? Да и если все уже знают, что Набоков изобрел смайлик, не грех напомнить, что в «Гелио-поле» в 1949 году Юнгер писал о прообразе МКС, лучевом оружии, возобновляемой энергетике, видеонаблюдении и мобильном телефоне с функцией навигатора.

С немецкой тщательностью Кизель каждый раз разбирает структуру произведений Юнгера, анализирует композицию, педантично подсчитывая количество тех или иных глав, – не лишне, когда Юнгер легко смешивает философию и вестничество, дневник и полемическое, отчет о снах («записки днем и ночью») и афоризмы. Тем обиднее, что настоящим подспорьем в чтении Юнгера этому изданию вряд ли суждено стать.

Жан Жене долго подступался к идее написать книгу о Рембрандте. Изучал его работы во время поездок в Лондон в 1952 году, в Амстердам в 1953, затем в Мюнхен, Берлин, Дрезден и, наконец, в Вену в 1957. Сообщал друзьям – правда, точное содержание и структура книги остались неизвестными. И опубликовал три статьи, которые и составили эту книгу. О причинах интереса и – возможных – параллелях в творчестве Жене и Рембрандта будут еще, можно предположить, писать ученые и эссеисты будущих времен.

Вполне возможно, у Жене не встретить гениальных искусствоведческих находок и прозрений, его «Рембрандт» – скорее очень личная история. Так, он и анализирует скорее не Рембрандта-живописца, но буквально вскрывает, анатомизирует Рембрандта-человека.

«Даже в молодости он предпочитал лица, изрытые возрастом. В чем тут дело – в симпатии, в трудности (или легкости?) изображения, в вызове, который бросают живописцу лица стариков? Как знать… Впрочем, в ранние годы он ценил в этих лицах “занимательность” и писал их со страстью, с блеском, однако – даже лицо своей матери – без любви. Морщины, гусиные лапки в углах глаз, бородавки воспроизведены безукоризненно, но у них нет продолжения внутри картины, в них нет тепла, которым мог бы насытить их живой организм; они – всего лишь украшения. Напротив, два портрета госпожи Трип (из Национальной галереи в Лондоне) – две старушечьи головы, которые разлагаются, гниют у нас на глазах, – написаны с величайшей любовью».

Жене отмечает, копается в причинах нарциссизма Рембрандта, его нарядах и автопортретах, его, как сказали бы сейчас, сексуальных предпочтениях, во взлете и угасании интереса художника к живописи. Тонким пунктиром, почти акупунктурой прослеживает его жизнь. Вплоть до ее известного, но все равно сильно звучащего конца: «Официально у него нет никакой собственности. Нотариальными усилиями удалось устроить дело так, что всё оказалось в руках Хендрикье Великолепной и Титуса. Рембрандту не принадлежали даже холсты, на которых он писал. Человек растворился в своем творении. <…> Он умирает, не дождавшись искушения стать шутом».

Но все это для Жене – возможно, было бы иначе, напиши он книгу, хотя кто знает… – чаще повод поразмышлять о самом себе, закопаться в созвучные находки. Рембрандт становится действительно интимным исследованием Жене. И этот момент он подчеркивает – даже графически. Для «Всё, что осталось от Рембрандта, порванного на ровные квадратики и спущенного в сортир» он выбрал параллельный набор двух текстов: один рассказывает – другой комментирует, один о Рембрандте, другой – о Жене. О Жене, кстати, больше.

Подобная верстка, между прочим, отсрочила публикацию, но «сыграла» – Жак Деррида именно так потом издал свой «Глас», посвященный Жене и Гегелю. Такая вот новая традиция плутарховских двойных жизнеописаний…

Личное же здесь – вплоть от названия. В 1964 году, после того как друг Жене Абдалла Бентага (герой «Канатоходца») покончил жизнь самоубийством, писатель уничтожил свои рукописи. Кусок работы о Рембрандте (или все, написанное к тому времени?) остался.

Сам же текст Жене – это не просто автобиография, личное и дневниковое, но что-то, превосходящее, трансцендентирующее само понятие приватного. И действительно, индивидуальное оказывается превзойдено, отменено почти: «Что-то, казавшееся мне похожим на гниль, медленно, но верно разъедало всё мое прежнее ви́дение мира. Когда однажды, в вагоне поезда, при виде пассажира, сидевшего напротив, на меня снизошло откровение, что каждый из нас ничем не отличается от любого другого, я не подозревал, <…> – что это знакомство повлечет за собой столь методичное разложение».

Нет, про Рембрандта совсем он не забывает, дарит нас своим опытом или воистину французскими афоризмами имени Монтеня или Арто (ср.: «слоистый, лунный глаз женщины. Он вбирает нас в себя, перед таким взглядом мы сами себе видимся фантомами») вроде «Перед картиной Рембрандта (из тех, что он писал в конце жизни) наш взгляд тяжелеет, становится немного бычьим», но – но история у Жене с Рембрандтом действительно очень личная. Право, неудобно даже читать иногда.

Маленькая, но очень удаленькая книга. Вот и по иллюстрациям, например, это издание перегнало французское – если там были лишь отдельные картины, по выбору редактора, то здесь представлены все обсуждаемые полотна.

В книге историка спецслужб Ричарда Дикона не стоит искать всю правду о японской секретной службе – хотя бы потому, что вряд ли она в полной мере доступна в открытых источниках. Но можно узнать много интересного. И даже такого, что узнать читатель и не предполагал.

С одной стороны, Джордж Дональд Кинг МакКормик – настоящее имя британского журналиста и автора биографии Джека Потрошителя, работ из истории китайской, русской, израильской и прочих разведок – мог бы точно выиграть приз в конкурсе на самую пламенную любовь к объекту исследования. Японская разведка для него – самая успешная, эффективная, креативная и прочая, прочая в мире, один сплошной success story. Его мнение разделяют далеко не все, удивится читатель и – будет прав (каждый, хоть немного знакомый с ведением дел в Японии, уж точно знаком с иерархическим формализмом и бюрократической зарегламентированностью этой страны, поэтому о предоставлении военной спецслужбе права на свободу действий просто нечего и мечтать). Японцы практически разгромили Америку в Перл-Харборе (и были крайне вежливы, сообщив о войне в завуалированных формах восточной вежливости за полчаса до начала бомбардировок), Зорге вели с самого начала, могли обменять на кого-то в тюрьме и еще после его казни отправляли от его имени дезу – лишь пара примеров из общеизвестного.

В этой пылкой апологии достается, как уже понятно, не только Штатам, но и родной Англии. Про Россию/СССР читается вообще крайне «актуально» – будто случились Скрипали или еще что-то и газеты Соединенного Королевства расчехлили самые крупнокалиберные орудия, неиспользовавшиеся со времен холодной войны, и решили разнести всех отечественных медведей на кусочки.

Книга вообще производит такое впечатление, будто начитывал/изыскивал для нее автор очень долго, а написать решил в ночь накануне дэдлайна – не только много сопутствующего материала, но и подан он довольно хаотично для жанра, например, аналитической записки. То речь о разведке, то о войнах Японии, то несколько глав об отношении к политике японского промышленного шпионажа, то о том, что в Китае и Японии доносительство ради блага нации считается делом весьма благородным… К сожалению, и переложение с английского известным переводчиком с японского А. Фесюном не оказалось в руках бдительного редактора и корректора – калькированные обороты, банальные перестановки букв и зачастую удвоенные запятые/точки тут встречаются через страницу.

Между тем, имеющий мужество продраться через все эти на ходу состряпанные агитки будет вознагражден историями совершенно упоительными. Вот, например, сюжет, что у нас не на слуху при всем даже зачастую конспирологическом внимании к этому вопросу – что западные страны и особенно японцы серьезно продумывали план спасения и эвакуации царской семьи перед ее ликвидацией (японцам было проще общаться с монархической же страной, плюс чисто японская специфика – они испытывали некоторую вину за то, что во время визита в Японию Николая II чуть не убил местный фанатик, а за свое благородное дело надеялись на вознаграждение в виде территориальных уступок). Император Японии даже ассигновал на это дело 75000 долларов и готов был выделить еще! Или общая красная линия, проходившая в непосредственной близости от японских спецслужб, – параллельно им действовали различные частные (но поддерживаемые государством) тайные общества, осуществлявшие те же функции шпионажа – одно «Общество черного дракона» не стоит забывать. А кто на них работал – тут уж просто сюжет для фильмов Тарантино или Кар-вая. «Если Доихара стал легендарной фигурой, которую пресса именовала “маньчжурским Лоуренсом”, то одна красивая девушка-агент, находившаяся у него на службе, упоминалась в некоторых газетах как “маньчжурская Жанна д’Арк”». Местная Мата Хари родилась в Китае, была удочерена японцем, была ослепительно красива, предпочитала переодеваться мужчиной, а малолетнего китайского императора Пу И «склонила» на свою сторону, якобы подбросив ему в постель змею. Как тут не вспомнить еще одну японскую агентессу в Китае, очаровательную Ногами, которую в европейских сеттльментах Шанхая прозвали «Королевской Коброй».

Фантастических сюжетов для фильмов жанра альтернативной истории вообще в истории кэмпентая множество. То японцы поставляли – вместе с проститутками из семей русских эмигрантов – в китайские бордели сигареты с опиумом и героином для развязывания языков клиентов, то серьезно рассматривали вопрос принять в так называемой Великой восточноазиатской сфере сопроцветания, на территории аннексированной Маньчжурии, еврейских беженцев из нацистской германии, дав им даже автономию… Но, видно, Доихара-сан с Коброй не доработали.

Вивьен Вествуд, кажется, заслуживает именно такой книги – объемной (такая многомерная жизнь!), с красивыми иллюстрациями (фото, модели, афиши). Не хватает, пожалуй, какой-нибудь хулиганской виньетки – все же именно она была главной и исполнительной музой при Мальколме Макларене, изобретшем панк в целом и Sex Pistols в частности.

Тем более что и была (и есть!) ВВ совершенно разной – не только «Дамой ордена Британской империи, главой всемирно известной марки одежды и одной из самых знаменитых англичанок на планете», но и наивным ребенком, протестным ребенком и «бабушкой стиля панк». Возможно, в этом и есть залог той вечной молодости, что так любят поминать в тостах на юбилеях и некрологах, и – успеха ее идей, будь то вывеска для магазина неформальной одежды из больших розовых букв SEX или фандрайзинговые письма от руки с рисунками для ее кампании «Климатическая революция»?

Перемежающееся то прямой речью Вивьен, то жизнеописательными изысканиями И. Келли (кстати, биографа Казановы и Карема), книга дает – очень ненавязчивые – ключи к пониманию «феномена ВВ». Например, не из ее ли детства, когда во время военной экономии действовал принцип «сделай сам» (рождественская елка украшалась крышками от консервов), а армия законодательно требовала даже повторно использовать резинки в женском белье, пришло то, что сейчас сухо называют креативность? А что больше повлияло на ее нонконформизм (может прийти на встречу с королевой без нижнего белья, но со значком в поддержку Мэннинга или в собственноручно изготовленной майке с портретом Ассанжа) – молодость в Лондоне, когда моды, тедди-бои и любители modern jazz ходили не всегда под ручку? Создание в собственной квартире одежды для панков, с пришитыми куриными костями, теми самыми булавками и бритвенными лезвиями имени Сида Вишеса и шокирующими принтами с порно-Белоснежкой, гей-ковбоями (задолго до «Холодной горы»!) и той самой королевой с булавкой (говорят, что сами принты на майках изобрела ВВ – не совсем точно, первые надписи опознавательного свойства появились в американской армии)? А, возможно, та свита, что делает короля – те, кто хаживал шоппинговать в ее магазин, а это Твигги и Фредди Меркьюри, Марианна Фэйтфулл и Игги Поп, Мик Джаггер и Сид Баррет; «простая» публика с чайником вместо сумки и гамбургером на голове, или постояльцы «Челси-отеля», Керуак и Ротко, Моррисон и Кало, А. Миллер и Видал? Или ж собственная модель ведения бизнеса во все разрастающейся (из того самого панковского магазина!) империи моды – покупка, а не аренда, магазинов, минимальная команда из мужа, старых друзей и просто приятных стажеров со всего мира?

Хотя книга – совсем не celebrity story, биография того же Макларена успешно сочетается тут алхимическим браком с рассказом о возлюбленных Вивьен, ее детях (младший сын – создатель Agent Provocateur), внучке (четырехлетнюю Кору Вивьен как-то выпустила на подиум с 70-летней Верушкой[51]). Да и сама ВВ – если не лукавит – не очень обращает внимания на весь этот медийный хайп: когда вышла знаменитая передача с нецензурящими в прямом эфире Sex Pistols, она почти все пропустила, ибо пылесосила комнату. Но в 60 с лишним лет создала собственную группу (успешной та, впрочем, никак не стала).

Банально, но я все время думаю: что будет, когда все эти люди – Мик, Игги, вот она – уйдут?

Главный герой К. – да, как у Кафки, просыпается и находит мир несколько странным, как в том же «Превращении». Он всю жизнь пользовался лосьоном после бритья фирмы Х, сейчас же перед ним на полке в ванной комнате – Y. Мало того, в зеркале себя он узнает не сразу. А жену не узнает вообще – то есть узнает, но что-то ощутимо не то…

Дальше – значительно больше, то есть – еще меньше понимания. К. в упор не помнит, как он провел с близким другом пару часов в баре накануне. Куда-то потерялся его мобильный (он не волнуется – в Южной Корее, как и в Японии, мобильные и кошельки можно терять хоть несколько раз на дню, все вернут в целости и сохранности). А на семейное мероприятие является умерший отец его жены. И гораздо более того – так как этот же человек появляется потом еще несколько раз в образе других родственников, и друзей, то неминуемо закрадывается мысль, не окружили ли его набранными актерами? Но кто это все организовал? И, главное, зачем?

Единого ответа на этот вопрос, кстати, мы не получим. Так что думать-предполагать можно много. Далеко не только о том, что название книги «Город знакомых незнакомцев» – отнюдь не метафора… «Суррогатная мать может родить одного человека, а суррогатный бог может массово, как матрица, производить поддельных людей» – автор берет шире.

Да, перед нами откровенный Кафка, сдобренный восточным синкретичным взглядом. Плюс – «Шоу Трумана» про подмену всего и всех вокруг в высокотехнологичных сеульских декорациях. И даже «Джекил и Хайд» раздвоение героя на него хорошего и бандита из трущоб, почти растроение героя (К.1, К.2, …этак и до К-9 скоро дойдет), приправленное жестким извратом в духе Ким Ки Дука (в самой Корее режиссера, кстати, не очень жалуют, «экспортный вариант», говорят). Кажется, Чхве все аллюзии допускает сознательно и ими не смущается. В отличие от главного героя в его новых обстоятельствах…

Кроме возможности узнать о жизни в современной Корее – когда по многочисленным опусам того же Харуки Мураками наши читатели знают о той же Японии все вплоть до цен на закуски к пиву в токийских джаз-барах – у «Города» есть еще один даже не плюс, но значимая отличительная черта. Для самого автора книга стала весьма личной. Написав многие романы и повести, он, как сам признается в предисловии, обычно писал для какого-то издательства, по договору и так далее – это книга была написана «для себя». Писалась же она в больнице – за несколько лет до этого у Инхо Чхве диагностировали смертельную болезнь, а он принял католичество. Через три года он умер. В связи с этим история об отчуждении от самых близких и восприятии себя как Другого читается, конечно, совершенно иначе…

Сборник художественного критика, автора книг «1913. Лето целого века» и «Поколение Golf» относится по своему жанру к тем, что обычно представляют интерес только для автора и самых преданных его почитателей. Это сборник статей, выступлений и так далее за последние 10 лет. Но постепенно, не с первых страниц, открывается очарование книги даже не в ее разнообразии и бодрящей эклектике – от мало кому известных германских художников-романтиков XIX века и Георга Тракля до Энди Уорхола и Петера Рёра – но в тональности. Интонации любви и шутки, восхищения и неприязни. И этот тон страстного почти включения захватывает, уже почти как самого исследователя рассматриваемые им произведения.

И если апологии художественных же критиков прошлого и позапрошлого веков, какими бы те энтузиастами не были, останутся, боюсь, в нашей стране все же на совести автора, то про живопись интереснее. Иллиес доказывает, что и в Германии был романтизм в живописи и вообще великое изобразительное искусство. «Сказка, похожая на быль. Или наоборот? Вот если бы немцы купили Везувий, потому что так любили его рисовать, или кафе “Греко” в Риме, потому что любили встречаться там?»

Но тут без нездорового патриотизма – от немецких романтиков Иллиес переходит к итальянцу Камилю Коро, которого «в Германии до сего дня не в полной мере распробовали», не оценили, по Полю Валери, тот «дух простоты», что является «идеальным конечным состоянием, которое предполагает, что многослойность вещей и многообразие возможных взглядов и экспериментов сокращаются, что они исчерпаны».

Зато оценили, конечно, Уорхола. Который занимался не только тем, чем он занимался и прославился, но и «сумел сделать то, что не удавалось никому: взглянуть из будущего на настоящее» и на прошлое. Не только «актуализировал» Мону Лизу – стал воспроизводить наиболее воспроизводимую картину в мире. Но и, «величайший романтик ХХ века», он в 1980 приехал в Неаполь и увидел Везувий: «И Уорхол счел вулкан достойным его искусства, которые доказывало, что повторение в эпоху воспроизводимости не повреждает, а увеличивает ауру. Так Везувий стал Мерлин Монро среди вулканов». Беньямин про коннотации технической воспроизводимости подискутировал бы, но, по сути, это есть и главная задача самого Флориана Иллиеса – так или иначе не дать сгинуть искусству в мясорубке времен, писать и говорить о тех, кто, подобно ему, борется с забвением и равнодушием.

Лично для него же главной – не безусловной и ангельской, он видит и пишет про все противоречия, житейские пороки – фигурой прошлого века, если вообще не дальше вдаль, становится Готфрид Бенн. Тут и не поспоришь, а мемуарного характера два эссе – просто замечательны в интимности своего приложения к характеру Бенна. Первое – про молодую поэтессу, за которой он, любвеобильный (со второй женой познакомился на похоронах первой), бегал так, что могли бы не одобрить в наш век, когда поэт(ессы)ы переквалифицировались в поэток. Второе же – о его life-long pen-friend, другу по переписке, дистанционном секретаре и зачастую первополучателе лучших стихов Бенна Фридрихе Вильгельме Эльце. С припиской на открытке – «Отвечать на это письмо не нужно. Хорошего воскресения!»

Эльцу же Бенн, действительно со смертного одра, отправил свою последнюю корреспонденцию: «Относительно моего состояния больше не приходится сомневаться, но мне в общем-то все равно. Я лишь не хочу страдать, боль – это так унизительно. Я добился от жены, которая очень близка мне в эти дни, обещания облегчить мне последние часы – все закончится очень быстро. И этот час не будет ужасным, будьте спокойны, мы не упадем, мы вознесемся».

Бенн вообще становится настоящим мерилом для Иллиеса – что весьма необычно и довольно смело, на модной волне шельмования всех, кто даже на самой заре национал-социализма был с ним хоть как-либо аффилирован вроде Хайдеггера, Юнгера и того же Бенна, несмотря на то, как самоотверженно впоследствии, последние два, во всяком случае, порвали с нацистами. Так, даже о Рёре он замечает, что тот как никто другой понимал Бенна. Тут сложно судить, но мужества было не занимать и Рёру. Умерший в 24 года, все годы болезни он создавал на родительской кухне свои сериальные работы – из коробок, панелей, любого сора. Никому, как водится, тогда не нужные. «Когда Рёр в 1965 году получил в подарок сто рекламных проспектов “Фольксвагена” и воспользовался ими для сериальных коллажей из фотографий задних окон и багажников, он поблагодарил фирму “Фольксваген” и послал ее представителям фотографии своих работ. Сотрудник “Фольксвагена” Маасен, явно эстет, ответил ему 22 апреля 1966 года: “Уважаемый господин Рёр, отлично, господин Рёр! Отлично, господин Рёр! Отлично, господин Рёр!” И так еще сорок два раза». Когда он умер и за работами пришли, мать обрадовалась, наконец-то освободится место. А автор «А только что небо было голубое» считает его «Черные панели» пиком послевоенного искусства – « в “черной дыре” Рёра тонет еще больше, чем в легендарном “Черном квадрате” Малевича». Потонет не все – ведь такие книги как спасательный круг.

Лучший инсайт в психологию и биографию Энди Уорхола, уверен, случился у Лу Рида и Джона Кейла на альбоме памяти их давнего покровителя, друга, а иногда и врага Songs for Drella. Даже «Дрелла» тут важна – заочное прозвище Уорхола на «Фабрике», среднее арифметическое между Синдереллой-Золушкой и Дракулой. «When you come from a small town… All that matters is work… Always give people little presents…He lived alone with his mother collecting gossip and toys… Valerie Solanis took the elevator got off at the 4^th floor…»

Если нужно гораздо детальнее, то «Уорхол» Бокриса подойдет совершенно идеально. Работавший два года на «Фабрике» ассистентом художника (о чем он не поминает ни словом – а ведь мог торговать мемуарами в духе «Уорхол и я»!), он позже переключился на жизнеописания правильных людей – Уильяма Берроуза и Патти Смит, Лу Рида и Кейта Ричардса, Терри Саузерна и Blondie. Его книга подробна и уважительна, описательна и аналитична настолько, что понравилась бы, возможно, и Уорхолу. Который обожал известность, очень часто «обнажался» публично, но – боялся кого-либо подпускать близко, впускать в свою жизнь так же, как и прикосновений, заступаний в личное пространство. Надеюсь, кстати, что Джаред Лето в предстоящей экранизации будет столь же тактичен.

Ведь книгу ничто не стоит испортить при небрежном обращении, как, например, ее чуть не разрушил перевод. «Открывать не станет», «ему уже не остановиться», «для человека (в значении «для него». – А. Ч.) пытка» в одном абзаце – здесь отчетливо слышны исходные английские обороты, и они забивают звучание русского, тот на заднем плане. А пока переводчик явно спешил, редактор, наоборот, был в отпуске – обычная в последнее время картина, приучающая нас к английскому больше, чем к русскому.

Тем более что и Уорхол, изложив биографию самолично, в книгах и интервью, ясности в целом добавлять не желал. Постоянно выдумывал разные места рождения, говорил, как Моррисон или Меркьюри, что он сирота, вообще обожал, как сейчас сказали бы, «гнать», и выходило у него это замечательно.

Да и разве ж не вечная это загадка, как больной и слабый урод стал иконой стиля и секс-символом, почти не знавший еще в школе английского – голосом и идеологом поколения? Это ведь настолько self-made man и American dream, вообще столь американская история, что ей и в голливудском фильме-то не поверишь.

Да и возникает подчас даже вопрос, сам ли он себя создал – или это была его мать? Безграмотная (она английский так толком и не освоила) очень религиозная крестьянка, русинка, бежавшая в Америку из-под обломков Австро-Венгерской империи, которую прятал от гостей сам Уорхол. Но – прожил с ней почти всю жизнь (большим решением было переселить ее из своей спальни на другой этаж дома), слушался, боялся ее. А она – помогала и поддерживала, направляла и подавляла. И однажды, допущенная до самых близких его друзей, Юлия Уорхола гордо сообщила: «Я есть Энди Уорхол!».

Пойди разберись. Уорхол любил описать, в каком диком захолустье Питтсбурга во времена Великой депрессии ему пришлось расти, но – в колледже, где он прилежно учился и получал призы за свои рисунки, он посещал выступления Джона Кейджа и Марты Грэм… Не умел вроде бы завязывать шнурки, но уже в юности красил и искусственно старил свои ботинки… А под одеждой скрывал всегда другое: колготки – под джинсами, под водолазкой и пиджаком – корсет после покушения и операции…

Ведь сам Уорхол, при всей своей гиперреактивности, потрясающем КПД и KPI (кто еще из великих художников создал столько картин – и их копий? А снял столько фильмов?), всегда был – в стороне, неуловим, самоустранен. Как в том же сексе и любви. Да, был гомосексуален, но – скорее хотел наблюдать, слушать о, режиссировать, сводить и разводить пары. Мечтал о любви, боялся одиночества – но ни с кем не мог жить. И выбрал в итоге быть сублимирующим в творчество и жизненную активность асексуалом.

Возможно, потому, что «Энди никогда не умел поддерживать отношения с кем-либо на равных. Звезды, дефилировавшие в его мемуарах, никогда рядом не задерживались, если только у них не случалось нервных срывов, в случае которых они обретали в Энди дежурную сиделку. Так как Уайет был образчиком уравновешенного и успешного человека, его отношения с Уорхолом вскоре резко оборвались». Кто-то считал его демоном, использующим, разрушающим и бросающим людей (при нем Эди Сэджвик села на наркотики и т.д.), а кто-то – вдохновителем, опекуном и настоящим заботливым дядюшкой. Одни судились из-за его скупости, другие – поражались щедрости. И это, к слову, только один пример не пространного, но в самую точку анализа и констатации фактов Бокриса – эпохи и Уорхола, его соратников и противников, их любовей и ненавистей.

Между тем, считая, что «не время меняет вещи, а ты сам», Уорхол дух эпохи не только замечательнейше просчитал, но и создал. Его картина банки супа так же дискутируема, как «Черный квадрат» Малевича. Стиль поп-арта, черная кожа его костюмов, стиль садомазо – модно и актуально до сих пор! Его фильмы без режиссуры, без профессиональных актеров, запечатлевающие просто болтовню, повседневное, просто здесь и сейчас – разве и не поныне делаются так модные интервью, модно практикуется везде, от verbatim театра до YouTube-блогерства? «Я просто хотел найти замечательных людей и позволить им быть самими собой, говорить о том, о чем они обычно говорят; а я бы снимал их в течение определенного времени», пояснял Уорхол в «ПОПизме».

Он сделал 60-е и 70-е своими, застолбив, став их символом. В 80-е – был мега-звездой, не сходя со страниц всех СМИ, тусуясь – рок-звезды на пороге «Фабрики» на поклон не в счет – с президентами, королями (жена тогдашнего главы Канады и мать нынешнего Трюдо напивалась в его компании в Studio 54, принцесс небольших европейских стран он любил сажать на телефон в качестве своих случайных секретарш). Список длины каталога Уорхола.

Как и перечень его занятий – живопись и инсталляции, кино и продюсирование рок-музыки, книги и пьеса (без «Свинины», говорят, Боуи был бы совсем не Боуи), журнал и собственная передача, бесконечные интервью и мюзикл, дневники и универсальное мультимедийное передвижное шоу «Взрывная пластиковая неизбежность», когда в рок-клубе демонстрировались его работы, играли The Velvet Underground and Nico, а на сцене «фабричные» Уорхола устраивали шоу с хлыстами, шприцами, распятием и (иногда не совсем) имитацией BDSM-секса. А еще – в духе нынешних домов моды, мигрирующих в сторону японских универсальных торговых домов и ТНК – он хотел, но не успел создать собственный парфюм, открыть ресторан, купить отель.

Как Уорхол мог заниматься, быть всем этим? Да, конечно, «смысл поп-культуры, ко всему прочему, в том, что кто угодно может заниматься чем ему вздумается, вот мы и пытались заниматься всем подряд». И в одних газетах его сравнивали с Да Винчи, Руссо и Арто – Time тут же громила в совершенно советской стилистике, будто Жданов Ахматову и Зощенко клеймит: «Опечаленные преступлением и его последствиями американцы должны пересмотреть свое отношение к Энди Уорхолу, годами поощрявшему все виды разврата. Король поп-арта был блондинистым гуру мира кошмара, запечатлевшим порок и нарекшим его истиной». На «Фабрику» стояла буквально очередь из Дэвида Боуи, Трумана Капоте, Мика Джаггера и Лайзы Минелли, а в Лондоне запретили не только фильм Уорхола, но и арестовали всю присутствующую публику. Один из лидеров битников Корсо не ленится подойти к Уорхолу, чтобы сказать, как его ненавидит, – сидевший рядом другой бит-король Гинзбург тут же обнимает и утешает его. И это не только реакция на Уорхола, но и самого его: когда его в лицо обругал дьяволом де Кунинг, Уорхол в своей тихой манере пробормотал спутникам, что ему-то де Кунинг нравится.

Это показательно и могло быть, потому что при всем своем зашкаливающем таланте, помноженном на тончайший ум, лисье чутье и удивительную трудоспособность, Уорхол был прежде всего – лакмусовой бумажкой эпохи. Да, иногда черной дырой, поглощавшей людей, но гораздо чаще – точкой рождения новых звезд и вселенной, причем процесс этот был перманентным.

Уорхол был всем – и ничем. «Моя цель – ничего не предпринимать», «мне нравятся голые стены, а то понавешают всякого», «я – ничто», желание, чтобы на его могильном камне красовалось лишь одно слово «подделка». «Музыка начисто выдувает из головы все мысли, и работаешь только на инстинкте. Подобным образом я использовал не только рок-н-ролл – и и комбинировал радио с оперой, и телевизор включал (правда, без звука); а если и это не прочищало мозги в полной мере, открывал журнла, клал его рыдяшком и читал какую-нибудь статью, пока рисовал». И это действительно был такой дзэн, когда Уорхол, как продвинутый буддист, готовый к озарению-сансаре, полностью очистил свое сознание – и был готов принять все, ловил мельчайшие колебания в атмосфере эпохи, в искусстве еще будущего. Такой вот немой голос поколений. Пустота с horror vacui, боязнью пустоты.

Чтобы интересоваться, реализоваться во всем, можно быть всем (Леонардо) – или никем (Уорхол). Его самого и не было (на всех уровнях – от непонимания его загадки до его имиджевой манеры стоять в сторонке на приемах, еле слышно цедить междометия). Поэтому в него, как в компьютер с пустой памятью, загружалось буквально все.

Соответственно бесконечно менялись его имиджи-личины и занятия-увлечения. А окружающие гадали, who is Mr. Warhol. «Вот был парадокс. Инородное – вот лучшее описание его присутствия, потому что столь милое обаяние исходило от такой демонической фигуры», рассуждал ближайший помощник Уорхола поэт Герард Маланга. Часто называли Энди ребенком, но с детства («рождение – это продажа в рабство», афоризм самого Уорхола) отмечали при этом раннюю взрослость, черты старика (то есть практически Лао-Цзы, иероглифическое имя которого означает – «старый ребенок»). Бокрис называет его и юродивым, что – уже гораздо ближе.

Посему код к его биографическим загадкам, щедро демонстрируемым в этой биографии, прост. Уорхол выгонял самых близких – и шел, спастись от одиночества, раздавать рождественские пирожные. Ужинал в «Максиме», рисовал ради денег иранских шахов и все семейство Картеров – но итальянские и английские (с признанием в собственной пуританской стране сложнее) панки и фрики держали его за своего в доску кумира. Сам создавал искусство будущего, не только зачеркивающее, но и глумящееся над могилой искусства традиционного – так же, как над искусством собственным и искусством вообще (прямая – а Уорхол не любил околичности – метафора: холст, положенный под дверь в качестве коврика или тот, краски на котором размыли мочой), но – забил свой дом коллекцией традиционного и древнего искусства на десятки миллионов. Любил лечиться, но ненавидел больницы. Обожал мать, но сдал ее перед смертью братьям и не пришел на похороны. И умер от банальной операции.

Задумавшись, с кем из отечественных производителей сравнить эту совершенно чарующую книгу, вспомнил сердца четырех. «Грустный враль» Георгий Иванов с «Петербургскими зимами» и «Китайскими стенами», изысканные дневники Михаила Кузьмина, ехидное эстетство Константина Сомова и «Жития убиенных художников» Александра Бренера. От всех понемногу – и даже больше того.

А ведь формально дневники Дерека Джармена посвящены – его саду, вот уж эти англичане с их любовью к садоводству и чаепитию в минуты отдохновения от оного. На отцовское наследство в 80-е Джармен купил себе небольшой дом в Дангенессене: бонусом – «граница моего сада горизонт», выхолощенная ветрами и солью почва, морской берег и АЭС не доходя до этого самого горизонта.

Сад около Хижины Перспективы стал очередным произведением искусства имени Джармена (его до сих пор ездят смотреть) – как фильмы и книги, картины и скульптуры-инсталляции, видеоряд к шоу Pet Shop Boys (создавал во время написания) и вся жизнь. Как Параджанов в заключении создавал картины из пробок от кефира, а из жизни заключенного (Что ты возишься, работай с огоньком! – и подметавший плац режиссер поджигает свою метлу) шоу, так и тут – совершенно из любого сора вырастает творение.

Параджанов не для красного словца, ибо ограничен был и английский режиссер-либертен. Нет, от болезни он еще не очень страдает, жизнью (садом, творчеством, друзьями) собирается наслаждаться до последнего, но – это же еще почти табу. Гомосексуалов, он сам пишет, норовят уволить с работы за каминг-аут, а уж носителей ВИЧ – законодательно упрятать в больницы, изолировать, осудив. Джармен, кстати, был первым из селебритиз, кто открыто признался в обоих пунктах (на вопрос в газетном опросе, чем вы гордитесь в себе? Гомосексуальностью!) – газеты через день хоронили его в желтых статьях, знакомые боялись пожать руку и т.д.

А Джармен, как Сэй Сёнагон или другой великий ботаник ХХ века Эрнст Юнгер, пел оду своему саду – семена, уход за ними, распустились, но побил ветер. Писал настоящие дзуйхицу: «Вокруг АЭС выросли строительные леса. Сияет солнце. Фрэнк Синатра поет “What a Guy, What a Fool am I”. Чем бы заняться? Проросли нарциссы».

Он не дал болезни отгородить себя от мира, наоборот, распустился на встречу ее солнцу даже пуще прежнего. «Всю ночь до самого рассвета ревел сильный ветер, залетая в мои сны» – автор «Природы» впускает в себя и на эти страницы все.

Отчет о снах (еще один привет Юнгеру!) и повседневных делах, работах и созерцаниях. Документирование посиделок с друзьями. Воспоминания о родителях – отец как-то выкинул его, четырехлетнего, в окно за отказ должным образом питаться. О детстве и юности: 60-е? нет, он не любит их, они были идеализированы позже, а тогда – грибы в меню были экзотикой, в клубах подавали один растворимый кофе, а танцы дозволялись только без прижиманий, ни-ни. Много тут и о его современниках и друзьях – Энди Уорхоле, Роберте Мэпплторпе, Ките Вогане и других. Да, размышления о борьбе за права меньшинств. Тут, кстати, он идет параллельными с Диамандой Галас путями: та вытатуировала на пальцах «ВИЧ-позитивный», Джармен так подписывает свои картины, оба называют новыми мучениками – сексуальные меньшинства и больных новой болезнью (стигматизированные обоим – святые в квадрате).

Шутки, наблюдения, отчеты о прочитанном и забавности. Лирика – «ангелы не стремятся лишить вас духа первобытной космической черноты. Они – свет во тьме, звёздное скопление, поющее музыку сфер. Каждый ангел несет истинную мысль. Это пчелы бесконечности, посланники Мудрости. Их мысли – медовая сладость. Мертвые души, – шепчут они. Мудрость непроницаема, неразличима, и найти ее может только археология души». И горечь этой тьмы, точно у Хуана де ла Круса, обступающая подчас и днем: «Грызуны-пассажиры, злобные мертвые глаза, вонь сырой зимней одежды, скомканные газеты, размазанные усталыми пальцами мировые проблемы».

Последние страницы – ворох болезней, больницы, процедуры и лекарства с их такими красивыми названиями, кто их только выдумал. The Fault in Our Stars, как говорится.

Книга издана с необычной версткой и с обложкой из белого картона, на котором, белым на белом, выгравирован листок. Джармену бы понравилось.

После масштабной «Игры в ящик» (2011) Сергей Солоух издал совсем небольшую книгу. Легко действительно принять за рассказы.

Социальный роман – и это правильно и хорошо – дал в последние годы хорошие побеги. Как цветы на окне помешанного на фауне начальника главного героя Игоря, были побеги в спектре от «Елтышевых» Сенчина до «Немцев» Терехова. «Рассказы» ближе к «Немцам» – тот же босхиански зловещий оскал уродца под названием новорусский капитализм, подвид – офисно-менеджерский.

Игорь – старший менеджер телекоммуникационной компании в Южносибирске (Йокнапатофа кемеровчанина Солоуха). По сути – коммивояжер, накручивает на купленной на одолженные «компанейские» деньги машине сотни и тысячи, по трассам, городкам, от клиента до следующего контракта. «Хотя бы так. Чтобы помаргивала в свете фар, чтоб бликовала, как звездочка на кладбище, могилки там, могилки на севере, на скользком ноябрьском асфальте. Блестящем, как лунная наждачка, но скользком, как холодный нож».

Ведь это и дорожный роман, ямщики и бубенчики тут – «японки» и мат водителей. И герой за баранкой, не мужественный и стоический даже, как у Газданова, а постмужественный. Замкнувшийся в себя, заледеневший до точки невозврата, подчиненный законам жизни, несправедливым, как суд в отдельно взятой.

Хотя будут и голливудские почти гонки – подрезы, почти аварии, столкновения, трупы на обочине. Трупы в кабине. Труп в душе. И это, возможно, страшнее.

Ведь с этим абсолютно ничего не поделать, можно только, как Иов, вопрошать. «Когда это вошло в привычку? Заставлять себя жить? Утром с зубной щеткой в руках в полумраке ванной собирать день по кусочкам»? «С какого момента, с какой минуты все дни его жизни стали одинаковыми, неизменными, как номерные знаки начальственных автомобилей»? «Когда он перестал интересоваться погодой»? Но – «God is good, but will He listen?» (могло бы играть по радио в салоне Игоря) – это вопросы без ответов. «Когда это началось? Когда он перестал употреблять даже сорное, автоматическое “боже мой”? когда он понял, что звать и обращаться не к кому?» И осталось только одно желание – того «горизонтального положения», о котором писал Д. Данилов: «лежать и лежать, просто лежать. Единственное положение, в котором ты свободен. Не связан с миром, не кантуем. Лежать и не шевелиться. И все будет хорошо, потому что лежачих не бьют. Они похожи на покойников и оттого свободны. Свободны совершенно».

Когда его жена, блестящая, юмором сверкающая Алка начала скакать от запоя до запоя? Или когда его дочь решила уехать с коренным немцем на его бывшую историческую, даже имя сменить? Или уже когда кто-то подменил, бывшей стала страна самого Игоря и его умерших родителей, вузовских преподавателей? «Когда смешные, трогательные люди зачем-то искали знаний, стремились почему-то к просвещению. Ценили артистичность, стиль. И полки были книжными, и столики журнальными. И огненные бабочки, и радужные мотыльки над ними, везде и всюду жгли. Летали, прошивая зигзагами, пунктиром темноту. Неясность, мрак. И невозможны были, исключены, немыслимы кафедры туризма и сервиса с сервильностью в Южносибирском политехническом, ЮжПи»?

Когда – по дороге в немецкую фирму, вот же «Юмор FM» судьбы – в других машинах на водительских местах видятся животные, а пробегающего почти под колесами щенка дворняжки так необъяснимо хочется притащить домой, к Алке. Или эмигрировать дальше дочери – «собаки, возьмите к себе человека». А немцами, кстати, у Терехова звались все эти новые эффективные менеджеры и управленцы, что вторгнулись и захватили нашу реальность, сделав ее – полосой отчуждения, от монитора до зарплаты.

Возможно, и не важно «когда»: «не нужно. Ни к чему. Достаточно тех ненавистных, неизбывных, мучительных, что он давно себе придумал и назвал. Потеря книг, потеря института, потеря Алки… и немцы, немцы, немцы. Не надо нового. Не надо. Задача – старое забыть». Важнее – «как». «Чтобы ощутить реальность, весь ужас ее, счастье и неотвратимость, нужно сделать ошибку. Жениться на Алке, или однажды без альпенштоков и веревок полезть от озера Харатс на самую высокую горку Хакасии Старая Крепость. Туда, где за перевалами Козьи ворота скальные останцы, прижатые друг к другу, стоят стеною ряд за рядом вдоль скользкой со снежком тропы, как будто тысячи томов навеки самой в себе закрывшейся библиотеки».

И тогда отрывается, прозревается, прочувствовывается некогда существовавшее и, возможно, не полностью еще отмененное единство мира, ведь «по-настоящему прекрасное, освобождающее душу и обновляющее кровь всегда бывает страшным»: «синее небо молодой ночи казалось промытым до самых донных звезд. До хрустальной, озерной первоосновы. И в этой своей редкой, натуральной ясности как будто бы светилось». И вдруг, неожиданно, не от чего – «все замечательно, предметы и явленья мира как будто замерли, стоят в каком-то вдохновенном, невероятном возбуждении, словно готовый, спетый хор перед вступительной нотой».

Все равно очень жесткая книга. Реалистичная в том смысле, что после нее лучше видно – стекла стеклоочистителем или глаза слезами – но от этого только страшнее.

Сборник рассказов человека, чья биография уже, думаю, заставит как минимум пролистать книгу – сын художника, выпускник МГУ, поработал как альфрейщиком и психологом, так и физиком-теоретиком и сценаристом. Переводился на многие языки, автор безжалостной «Дипендры» (помянем заодно и кормильцевскую «Ультра. Культуру», в которой вышла книга, таких издательств сейчас уже нет…), финалист премии «Нонконформизм», основатель собственной литературной премии «Звездный фаллос»… Собранные в книгу рассказы, как печатавшиеся, так и нет, «отвечают за базар биографии» – проще, видимо, сказать, как А. Бычков не пишет, чем перечислять то, как он пишет.

Подчеркнуто западная проза (даже у героев иностранные имена, платят они баксами и т.д.), отсылающая к то ли к «новому журнализму» Капоте, то ли к «крутому детективу», то ли к алко-озарениям Буковски. Мамлеевский космическо-русский галлюциноз с прожилками эссеизма чуть ли не в духе Евгения Головина. Это, по большому счету, не совсем крайности, но на сопряжении радикально разнесенных повествовательных манер – подчас в пределах одного рассказа! – и строится здание этого сборника. Вот изящный, импрессионистичный рассказ о потерянной любви, от которого веет духами, туманами и Буниным, а вот мутное и жесткое сплетение тел, всей своей физкультурой передающее привет де Саду и Мазоху (оные и помянуты рядом). Вот витой абстракционизм («в коричневом кафе неистового жука»), а вот холодные медитации над бусидо, Мисимой и новым мечом для тайцзи (или убийства любимой).

Помимо того, что это очень четкая, прекрасно откалиброванная проза (дает о себе знать физический бэкграунд?), «В бешенных плащах» прежде всего очень мускулистая, мужская проза. Не в духе Стогоffа, не дай Бог, не глупо мачистская. А концентрированное жесткое ян – с примесью темного и негативного инь. Эта проза и не притворяется, не скрывает своей известной опасности для нежных пользователей – в самых первых строчках являны «бутончики крови» и «каша мозга», чуть дальше в морг свозят живых…

Сорокинский трэш? Отнюдь – тот симулятивен в силу своей подчиненности постмодернистским клише и игрищам, то есть мертворожден. Здесь же – да, рифмуется «смерть» с «любовью», и даже не с любовью, а …в русском плохо с этой лексикой, но вы поняли. Это живая и даже трепетная проза. Трепетна она по отношению к трем вещам – любви, смерти и языку («чрезвычайная тройка» двигала, толкала и прозу Лимонова, только третьим вместо языка там была война-политика). И если о любви лучше интимно прочесть, чем публично пересказывать, то о смерти и языке все же сказать хочется.

«Душистый бензин», «нежные недра», «тампонное молчание», «по ее спине уже бежали муравьи наслажденья», «выбрасывать из себя балласт своего молчания (т.е. писать. – А. Ч.)» – все синестетически ощущаешь. А о другом думаешь, пока перечитываешь глазами: «все появляется из ничего. Все всегда с нами. Трудно удержаться на кончике ножа, на паутинке, на солнечном луче, только тонкие водомерки знают секреты, они бегут по воде, как по земле, это только люди хотят, чтобы небо было твердым, как это кажется ночью».

И в этой метафизической вещности разбросана смерть, сокрыта для Андрея Бычкова ее загадка и ее очарование. Вот и рыскают по бычковским рассказам «танатотерапевты», а смерть остраняет самого героя: «…свет падал на пол, а потом, отражаясь, словно бы поднимался и освящал лица умерших, я подумал, что я ничего не знаю о смерти, как впрочем, наверное, не знает никто, словно мое мертвое лицо смотрело на меня из гроба, словно сквозь прикрытые веки оно увидело меня…» Однако «его чужой ребенок будет расти, как смерть», мысль о смерти синхронна «этому щемящему чувству жить», синонимичны «прекрасный и мертвый»…

Смерть для героя Бычкова – это и кайф, драйвовый кайф. Не она ли дает силы вечно быть в перпендикуляре обществу, сделать, противу всех усилий современной пропаганды, нонконформистскую позицию яркой вновь, воистину витальной? Он не никогда не будет работать в офисе, мечтал в детстве стать камикадзэ, а не банкиром, «ты просто не хотел казаться одномерным, тебе никогда не было по пути ни с кем». «Что отыграть? Свобода, она же, как смерть, все на своих местах, а ты проходишь мимо, и тебя уже ничего не трогает».

Если нонконформизм победит, в каком смысле он станет звездным?

Все сборники подобного рода отличаются многомерностью, но в одних случаях приходится говорить о «свалили все в одну кучу», в этом – о весьма интересной стереоскопической картине.

В книгу вошли беседы, опубликованные в возглавляемом автором журнале «Зеркало», записанные в 90-е и 2000-е. Писатели, художники, кураторы выставок, филологи и даже израильский полицейский, в бурной юности успевший попартизанить в боливийских лесах с Че Геварой… Спектр широк, как и формат, – здесь не только беседы с ними самой И. Врубель-Голубкиной, но и круглые столы, беседы других авторов «Зеркала» (А. Бараш с А. Гольдштейном), монологи (например, Гробмана). Есть концептуальное деление книги на несколько частей и подчастей, есть и красивые связи-переходы (в конце беседы с Э. Герштейн обсуждается С. Красовицкий – и вот он, собственной персоной в следующей беседе).

Перечислять всех «селебритиз» из книги – от Саши Соколова и Геннадия Айги до Михаила Эпштейна и Ильи Кабакова – для аннотации скорее. Лучше сказать, что все разделы и подразделы книги, огромные беседы и небольшие интервью по случаю – красной линией сшивают две идеи. Даже одна мета-идея – становление идентичности. Идентичности художественной (Второго авангарда, современного израильского искусства – и современного русско-израильского в Израиле) и национальной (евреи в Союзе, России, разных алий и – американки, вдруг понявшей по время прогулок по Иерусалиму, что она хочет жить только здесь).

«Диссиденты верили в конечность рабского режима и отдавали себя на публичное растерзание, а крошечная секта художников и поэтов, подвергаясь всенародному осмеянию, смогла в своей нищете и отщепенстве создать альтернативную культуру», сказано автором о Втором русском авангарде. М. Гробман – в другом месте – добавляет: «Мы с восхищением относились к первому авангарду, к футуристам и обэриутам, но и они не являлись нашими наставниками. Фактически мы выросли и сформировались сами по себе – эта странная группа людей, насчитывавшая в своем ядре всего-то человек 50 на всю Россию, включая литераторов, художников, композиторов». Всех мнений, их нюансов и идей не пересказать, но не есть ли эта главная мысль? Ведь все равно нельзя по большому счету чему-либо научить, как-то специально воспитать – и художник становится художником всегда если не вопреки, то точно сам по себе. В условиях запрета свободы просто возникают иные ситуации неизменной свободы. Независимо от гонений КГБ в СССР (сказано в книге, что гонения эти по сути ни на что не влияли, а П. Пепперштейн справедливо замечает, что в нынешней ситуации тотальной прозрачности донос сменился само-доносом) или пусть даже самой инкорпорирующей по отношению к новоприбывшем политики Израиля (есть в книге и ремарка, что легитимирует в итоге пишущих на русском в Израиле «Библиотека поэта», предложен и термин «международный русский»).

Про футуристов и обэриутов вообще интересно. Совершенно разные люди – из круга Второго авангарда – называют неожиданное очень часто для их личных поэтик: Малевич, Хлебников и Маяковский как абсолютные величины. Хармс в жизни – «настоящий инопланетянин» (Харджиев), а Хлебников и Маяковский не модернисты, а урбанисты (прав Айги!).

Происходит и много низвержений устоявшихся вроде бы кумиров. У «захваленного» (Хромов) Бродского «стандартная ангажированная поэзия американского и европейского образца» (тот же Айги), Пригов – «неприятен» (Красовицкий) и «беспардонен» (Некрасов). А Л. Гиршович вообще считает, что у Венедикта Ерофеева шутки «на уровне средних острот в еженедельнике “Бесэдэр”», а сентиментальная любовь к «итээровцу» Булгакову «превращает людей в кликуш». Такое вот апофатическое утверждение.

Но куда без него, можно узнать столько действительно неожиданного, что в других интервью писателями не было сказано, но вдруг сказано тут, пятничным вечером в редакции «Зеркала», когда Гробман «лежит в шортах», а за окном – «вечное солнце субботнего дня, седьмого дня человечества, предельного и недостижимого дня, затерянного в расплавленном пространстве Средиземноморья».

Так, С. Соколов признается, что Джойс для него – важнее Платонова, что, работая егерем, не только вчитывался в Евангелие, но и вникал по долгу службы в нужды пьющих деревенских, ценит не только Шишкина (понятно), Гуреева (это взаимно), но и с приятностью читает молодого Осокина!

Очевидно, конечно, что когда речь заходит о политике, все становится на порядок жестче. Арабские соседи – «отсталые народы», из трех стран, вызвавших на себя огонь арабского террора, Россия, в отличие от США и Израиля, сама виновата, а «русский – как заказной убийца. Должен прийти такой Иванов и влепить из пистолета Макарова две пули. Сейчас у этого заказного убийцы свои проблемы, и у власти стоят американцы. Россия будет всегда страшной, конечно. Но в России кричат бандюжки, и это пока не так страшно. А настоящий свист, чтобы между ушами, – это Европа. Европа очень страшно кричит. Почему страшно? Многие думают, что Европа – защита. Так думают все левые, среди остальных так думают те, кто любит культуру. Но этот крик потому и страшный, что идет из глубин европейской культуры». Резко, честно и наболевшее на круглых столах говорят.

Ведь и у великих, конечно, было не все гладко. Вот Татлин очень не любил Малевича. Когда Малевич умер, его тело привезли кремировать в Москву. Татлин все-таки пошел посмотреть на мертвого. Посмотрел и сказал: «Притворяется» (беседа И. Врубель-Голубкиной с Н. Харджиевым).

«Зеркало» не врет, в него смотреться крайне интересно, и объемные, в 600 страниц почти, «Разговоры» пролетают быстро, как самая лучшая беседа.

Второй сборник статей питерского филолога, поэта, эссеиста и даже отчасти акциониста Александра Скидана отличает, можно сказать, большая насыщенность и герметичность. Вышедший за год до «Тезисов» сборник «Сумма поэтики» был трехчастен: первая часть посвящена поэзии, вторая – прозе, третья – тому, что было несколько загадочно поименовано «констелляции литературы, визуального искусства и теории»[52]. В отношении же настоящей книги можно говорить о насыщенности не только концептуальной (книга вышла на бумаге крафт, подчеркнуто «бюджетно», а деньги на ее издание собирались с помощью краудфандинга, о чем автор упомянул на презентации книги[53]), но и идеологической (книга вышла в серии Démarche, где публикуются не только политически ориентированные тексты, но и тексты с «левым» уклоном). Книгу объемом в шестьдесят с копейками страниц отличает та смысловая густота, которая свойственна эссе самой высокой традиции, от работ Беньямина и Бланшо до Барта и Клоссовски. Можно, пожалуй, и не говорить о том, что сборники такого качества выходили в последние десятилетия разве что у умершего А. Гольдштейна, а сейчас найти такие эссе даже в признанных толстых журналах и конференциональных сборниках не обнаружению четырехлистного клевера подобно, конечно, но все равно та удача, которую отмечаешь.

Сразу же нужно, видимо, сказать о политическом. Тем более что вряд ли будет ошибкой отметить, что кривая политических взглядов автора размещена на хронологическом графике, а его становление как советского и постсоветского интеллектуала интереснее и ценнее для будущих авторов интеллектуальной истории вдвойне. Скидан вспоминает – и это, кстати, не просто мемуары, а пояснение, иллюстрация к теоретическим выкладкам, в качестве оных приведем его и мы, – как уже в школе стал убежденным антисоветчиком, создал клуб по (да, наивному и детскому еще) изучению работ Маркса. Это действительно симптоматично – можно вспомнить недавний блистательный роман Victory Park украинца Алексея Никитина, где в годы позднего застоя один из героев даже революционную ячейку образует, на заседаниях которой с соратниками штудирует Ленина, Маркса и Энгельса, искаженных советским восприятием. Затем автор даже поступать в институт не стал, потому что рассмеялся бы, не смог себя пересилить, сдавая диамат и прочая, предпочтя армию и дальнейшую работу в кочегарке. Это, конечно, почти питерская классика – в только что вышедшей в ЖЗЛ биографии Цоя приводят свидетельства того, как будущий лидер «Кино» и его друзья мечтали об этой работе, дающей досуг и относительную независимость от властей. Там, это мы уже отчасти реконструируем, проходило самообразования, чтения всего, что доступно. На волне перестройки и последующих времен Скидан попал в глянцевую журналистику: «Проработав в котельной семнадцать лет, в 2002 году я ушел в глянцевый журнал вести книжную рубрику. На меня вдруг свалились деньги (впрочем, смешные по московским меркам), обратной стороной которых стала потеря внутренней свободы и, как следствие, резкая политизация. Я на практике столкнулся с механизмом капиталистического культурного производства, с отчуждением, более или менее завуалированной войной всех против всех. Парадокс: не в котельной, среди сварщиков и сантехников, а в мирке “среднего класса”, относительно сытого и благополучного, я осознал себя наемным рабочим». Парадокс, знакомый многим: все важные книги читаешь сам, а не в рамках курса (в моей университетской филологической магистратуре и аспирантуре не было ни Беньямина, ни Бодрийяра, ни других вышеупомянутых), а офис мира свободной демократии и капитала оказывается клеткой хуже, чем те советские работы; контроль тот идеологический, и КГБ, и нынешний – камер слежения/босса/СБ сравнить вполне можно, неизвестно еще, в чью пользу…

Такая длинная «вводка» нужна для того, чтобы понять генезис взглядов Скидана, его – совсем, впрочем, не радикальной – позиции левого интеллектуала и марксиста-социалиста. И ведь то, что он осуждающе высвечивает, найдет сейчас отклик у людей совсем других, хоть даже и традиционалистских[54] взглядов. Нынешние издатели мыслят проектами, а «сегодняшняя “форматная” продукция – это функциональная, а не изящная словесность»? За ответом – до ближайшего книжного или сайта крупных издательств. В интеллектуальной среде «циркулирует капитал, отрезающий попавшему в нее (среду) пути к отступлению. Журналисты, готовые обслуживать властные интересы новой элиты, закрывая глаза на проблему ее легитимности и компетенции, сами становятся акционерами газет и телеканалов, проводят отпуска на престижных заграничных курортах, их дети получают элитное образование за рубежом. Эта политика “выжженной земли” с ее абсолютным (абсолютно самодостаточным) цинизмом пронизывает собой все социальное тело»? О нынешней роли интеллектуала как обслуги, «чешущей пятки», писали все здравомыслящие люди всевозможных (но сходящихся в точке критики!) взглядов, от Пелевина до Кантора, да воз и ныне там. «Универсальный язык уже существует, но это не язык борьбы, но язык киноиндустрии, массмедиа, представляющий собой машину потребления позднего капитализма»? Да, уж не говоря о том, насколько далек медийный язык тех же публичных «интеллектуалов» не только от культуры, но и элементарных грамматических норм…

Но Скидан, хоть и критик по своему нынешнему месту службы, дает не только обреченную картину мира, но и (он еще и редактор, напомним) выписывает рецепты. Те же «оранжевые революции» даже в случае их успеха – «все это замечательно, но не решает главных проблем». Что делать (так, кстати, называется художественная группа[55], куда входит Скидан)? «Ответ: все то же самое – продолжать критическую работу, бороться за гегемонию, привлекать на свою сторону все больше и больше людей. Но главное, не бояться, не жаловаться, не просить, а создавать альтернативные пространства, как можно больше альтернативных пространств и инициатив, заниматься самоорганизацией».

Необходимая ремарка – Скидан пишет отнюдь не новый коммунистический (или новокоммунистический) манифест, в «Тезисах» вообще-то – глубокие и большие тексты об анахронизме Брехта, «поэтических машинах» Введенского, заметки о «Петербурге» Белого и фильмах Годара. Но просто он работает прежде всего на поле культуры, которая – привет Брехту, идущей от него идеи эстетизации политического – есть политика, не может («увы» или «к радости» – добавьте по вкусу) ею не быть.

И правильно, собственно, делает. Ибо политика выжгла за последние десятилетия и даже годы культурное поле так, что, как сказал Александр Скидан в благодарственной – и, надо понимать, программной – речи по случаю вручения ему премии Андрея Белого, остается лишь «стремиться к установлению другой коммуникации, откликающейся и поддерживающей саму эту предельную слабость отклика. Пишут в отсутствии отклика, но ради его обретения. К народу взывают в отсутствие народа, но ради его становления. И достичь этого возможно только так: становясь чужим самому себе, своему языку и своей земле».

Живущий в Тель-Авиве прозаик и мастер восточных духовных практик выпустил несколько книг – кажется, даже их названия указывают вектор его писательства: «Преимущество Гриффита», «Сказки для Марты», «Зима в Тель-Авиве», «Прелюдии и фантазии». «Записки» – едва ли не самая странная его книга, при этом отнюдь не уступающая предыдущим в камерном очаровании. В «Записках» Дейч шагнул дальше всего – на территорию свободы от конвенциональной прозы, соединения обычных житейских/писательских практик и духовных исканий, сюрреалистического эксперимента.

Дело в том, что книга посвящена – записи снов. Не отсюда ли что небольшие художественно-типографические вольности (вместо номеров страниц – даты записей) и даже некоторое веселое хулиганство («издано при поддержке консульства Альфы Центавры»)? А если серьезно, то, как объясняет Дейч, «для практикующих буддийскую йогу ночь может оказаться идеальным временем практики. <…> Десятилетиями тренируется определенный ментальный мускул, который однажды начинает действовать, и тогда сновидение становится частью яви». Не стоит, однако, бояться этаких коанов, предназначенных сэнсэем для практики во время очередного ритрита; здесь все, сказал бы я, противореча отчасти автору, подчинено все же художественной цели.

Подневные записи снов, конечно, сюрреалистичны: «снились низко летящие синюшные облака, и на фоне облаков – черно-белые лица, выплывающие на поверхность и меркнущие без всякого порядка. Нечто подобное бывает во время грозы, когда молнии в большом количестве мерцают внутри дождевой тучи, и кажется, что туча беременна неисправными лампочками» (не подобную ли ночную молнию описал Хайдеггер после посещения Греции?). Но в них ненавязчиво заключен смысл. Так, рассказчику Дейча (тут, кажется, можно снять «рассказчика», но не суть важно) снится, что он живет во льдах, под боком огромного потерпевшего крушение судна. Судно ремонтирует, но он даже не хочет видеть тех, кто это делает. И он просит сплетников-альбатросов не рассказывать ему ничего о людях. Он – самодостаточен на грани просветления. Но вот ремонт закончен, и ему говорят, что не могут отплыть без него, «ведь ты – капитан корабля». Здесь уже речь не только о самосовершенствовании, но и грани между ним и ответственностью, о восприятии, вообще заключено ровно столько же смыслов, сколько вы готовы увидеть.

Есть вполне даже и мораль в этих зарисовках-притчах (а сказки, небольшие рассказы Дейча всегда и склонялись к жанру притчи). В Иерусалим должен прилететь Иисус, то есть актер из мюзикла «Иисус Христос – Суперзвезда». Встречая его, толпа приветствует его будто Бога – все преклоняют колени. Герой же озадаченно осведомляется, почему так, это ж актер. На произнесшего о голом платье короля все осуждающе оборачиваются – и ему инстинктивно хочется спрятаться, так же упав на колени… Да, в «Записках» встречаются и пассажи, которые можно счесть Эзоповым языком, предназначенным для считывания некоторых смыслов современности: «снился человек, который шел по улице Бен-Иехуда задом наперед. Прямо перед его лицом, на уровне глаз, медленно летел воробей, а спина была прикрыта бронированным щитом – от столкновений с прохожими и автомобилями. Человек улыбался и что-то непрерывно шептал воробью. Люди обходили его стороной». И это оказывается «нашим новым Генералиссимусом». То есть можно уже, кажется, в духе средневековой экзегетики, говорить о нескольких уровнях трактовки текста: аллегореза Каппадокийской школы предполагала три уровня понимания Священного Писания и особенного Ветхого Завета, духовного, душевного и телесного – у Дейча же есть смысл, мораль и непосредственная образность. Все это, повторюсь, на весах Морфея, уравновешено той ненавязчивой камерностью, с которой атрибуты дзэнских культов всегда были скромны до невзрачности, даже с какой-то небольшой поломкой, и зашкаливающей дада-визуальностью.

В аннотации к книге упомянуты такие великие сновидцы, как Л. Кэрролл, Э. Юнгер и М. Пик. Да, Юнгер (и тот же Чоран) записывали свои сны такими же маленькими абзацами. Но мне кажется, что это вообще начало, чуть ли не рассвет нового жанра. Подобные миниатюры составят новую книгу А. Иличевского, их можно прочесть в фейсбуке Д. Бавильского и М. Бараша. Жанр Розанова и Дефоре возвращается? Можно, конечно, сослаться на то, что во времена того же фейсбука и твиттера читатели отвыкли от длинных текстов, а можно сказать, что их смысловая и стилистическая насыщенность более чем компенсирует их скромный размер.

И, как смысл и образ сливаются у Дейча в алхимическом браке, так и нельзя говорить об этой очаровательной книге, читать ее без потрясающих иллюстраций художницы Светланы Дорошевой – таких же сюрреалистичных, средневековых и загадочных, как и пробуждение бодрствующих.

Так и хочется спросить после прочтения сотни с чем-то страниц – Дмитрий Дейч, а что тебе снилось дальше?

Игорь Лёвшин, маргинальный автор и не менее альтернативный музыкант, не выпускал книг двадцать лет – собственно, в 1995 вышла его первая книга. Сейчас вторая. А зачем суетиться в том гамбургском трактире, где борцы сходятся за занавешенными окнами? Такая проза настаивается долго, восходит трудно, послевкусием верна.

Не менее долго думаешь – а вот что это сейчас было, что ты прочел-то? То какой-то вербатим в духе раннего, голодного еще Гришковца, то быт и чернуха кабаков и поездов имени В. Сигарева и А. Гаврилова, то весьма разудалая эротика (студентка из Китая, Лаоса и негр с дредами с героем – а, каково?), то вообще киберпанк отдаленного, не очень и вообще непонятно какого будущего.

За него, кстати, отдельное спасибо, ибо олдскульный sci-fi и кондовое фэнтези у нас штамповать научились, а вот с лучшим подвидом фантастики до сих пор импортозамещение не налажено. У Лёвшина же (как непривычно уже и здорово, кстати, писать букву ё!) какая-то страна виртуальных собак и киберлисиц, смертельные дуэли с ожившими персонажами сериалов и тот мир, где – вот абсолютно это не афишируется, не «вброс» даже, а так, между делом, мазком и деталью – «1984» Оруэлла давно считается романом-предсказанием о счастливом будущем, а «Дон Кихот» – злостной сатирой на главного героя. Да у него и тараканы ходят живыми в одном рассказе, в другом с наклеенными на спинку буквами складывают герою слова и так коммуницируют и – вообще черти что.

Вот шпалы делают из твердого швейцарского шоколада Tobleronе, который нам поставляют в обмен на нефть, а тела занимающихся под проходящим поездом любовников их растапливают.

Но это, конечно, детали и не важно. Важно очень, что Лёвшин как-то очень хитро умеет заглянуть за занавес реальности, услышав запах не только старой театральной пыли, но сокровенного испода. Он сует нос не в тектонические разломы, но трещинки реальности почти микроскопические – но там как раз виден иной мир. Или намек на него. Но точно какие-то мерцающие странности. И – не в миг, но «медленно и неправильно», как завещал Ерофеев – тут какая-то метанойя что ли? Вот, например, дураки – или не такие уж дураки? Бог весть – прыгнули на плот, что у берега Терлецкого пруда у шоссе Энтузиастов. Тот отвязался, поплыл. «Плот, не спеша дрейфующий к середине пруда с мужчинами, женщиной и ребенком, вдруг притихшими, производил странное впечатление. Как будто смутное беспокойство пробежало – как рябь от брошенного в воду камня. Даже зрители на берегу как-то притихли, замерли».

Замерли они и притихли, да. Это они не знают еще, а только водолазы потом узнают, что – озеро это почти бездонно, на дне дворец гигантской Крысы из сверхплотной гигроскопической материи, а утопшие все живы. «Спасенные живы и здоровы. После того как хоровод расцепили, их забрали родственники. Все семеро не говорят. То ли им нечего больше сказать, то ли те разъяснения, которые они получили в подводном Дворце Крысы, обязывают к молчанию». И молчание тут – корневая, очень важная вещь. Многие рассказы из сборника обрываются на нем, на полуноте, на том молчании, что гремит и шумит тишиной в ушах, когда децибельный концерт вдруг оборвали, внезапно кончив сет, музыканты.

Кстати, музыка у драйвового/депрессивного Лёвшина в книге тоже звучит соответствующе отменная – Резнор и Лигети, Tindersticks и совместный блюграсс Планта и Краусс.

Довольно неожиданно и приятно узнать, что «данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современных искусств “Гараж” и ООО “Ад Маргинем Пресс”», а помогал им в этом Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС». Если такую весьма модную институцию, как «Гараж», интересует довольно маргинальное направление русской мысли прошлого века[56], то, на фоне общего состояния нашей культуры и особенно ее отношений с финансовыми, поддерживающими органами, есть и позитивные моменты? Не только о закрытии фонда «Династия» можно говорить? Но, боюсь, зависимость тут несколько иная. Издание инициировано арт-теоретиком Борисом Гройсом, в этой своей ипостаси он, видимо, его и «пробил». Все это, конечно, уже то закулисье, которое нас не касается – кто и как получил деньги на издание. Но сказать об этом стоило – потому что фигура составителя тут оказывается ключевой. Именно составитель подобрал авторов, представил их именно такими отрывками из их (довольно масштабного, если говорить о том же Николае Федорове) наследия и – снабдил концептуальным предисловием, представляющем контекст и задачи этой антологии.

И предисловие это вызывает уже с первых страниц довольно сильную озадаченность – не говоря о том, кто купит эту книгу в модной галерее, поведясь на весьма массированную рекламу «Гаража» в том же Фейсбуке и не обладая полными знаниями об идеях и персонажах русского космизма. Во втором же предложении автор к слову, темпорально привязывая космистов к эпохе (конец XIX – начало ХХ веков), сообщает, что появились они «после краха исторического христианства с его верой в реальность загробного, потустороннего мира». Хочется, честно говоря, робко уточнить с места – крах христианства как факт принят большинством мыслителей, произошел он именно в это время (хоть таблички с годами жизни не прикрепили)? Дальше не так однозначно, но также «ярко»: «Ницше провозгласил борьбу с нигилизмом главной задачей европейской мысли, и многие философы – от Хайдеггера до Батая и Делеза – последовали за ним». Я уж не говорю про какой-то плакатно-истматовский стиль, на который явно оказало влияние творчество таких представленных в антологии авторов 30-х годов, как Александр Богданов и Валериан Муравьев, но, простите, что с Ницше? Ницше с его «Бог умер», «подтолкни падающего» и свержением кумиров прошлого и был главным символом нигилистического мировоззрения, а уж если мы говорим о русской культуре, то большинство нигилистов его своим главным учителем и считало. Да, на более высоком уровне осмысления, можно сказать, что Ницше создал, пусть и апофатичную отчасти, собственную философскую систему, утверждал ценности, философствовал, конечно, не только ради отрицания прежнего, но провидел будущее и его аксиологию[57]. Но это нуждается в определенных отступлениях и обоснованиях. И куда, простите, пошли за Ницше Делез с Батаем? Если мы говорим о тех, кто испытал на себе его влияние, то тут можно привести добрую дюжину имен. Если о тех, кто боролся с ценностями традиционной европейской культуры, то другую дюжину – и они не всегда будут, кстати, пересекаться.

После Ницше непонятное начинает провозглашаться уже о Федорове. Он «не верил в душу, а в тело. Для него физическое, материальное существование было единственной возможной формой существования. И так же непоколебимо Федоров верил в технику: коль скоро все сущее материально, то все оно доступно любым манипуляциям с помощью технологии». Не читавшим, возможно, самого Федорова тут грозит мысль, что Федоров был воинствующим атеистом-материалистом, технарем, вроде платоновского Пухова, и вообще эффективным менеджером «Роснано». Тогда как тот был глубоко верующим человеком[58], этаким новым городским юродивым, да, заслужившим своими трудами далеко неоднозначную оценку со стороны официальной Церкви, как и, самый очевидный пример, Лев Толстой[59]. Да, опять же как с Ницше, в случае Федорова все гораздо сложнее – то, как его идеи воскрешения всех мертвых из праха сочетались с его воцерковленностью. Федоров действительно мыслит в духе наступающего прогресса будущего века – не говоря (как и все космисты, за исключением Богданова с его идеей омолаживающего переливания крови) ничего технически конкретного[60], он постулирует гипотетическую возможность науки служить на благо духа. Но опять же сложность его мысли не укладывается в одно весьма спорное декларативное утверждение; так, в сборнике статей о нем, на который я ссылался выше, вышеуказанные проблемы, в числе прочего, дискутируются на протяжении более чем тысячи страниц.

Дальше в предисловии лишь отметим, не вдаваясь в подробную дискуссию, еще целый ряд подобных высказываний Б. Гройса, не столь, увы, проясняющих контекст, сколь в свою очередь нуждающихся в пояснении. Для Ницше мир – Хаос, а для космистов – Космос (второе – очевидно, первое – связь в целом с космистами не кажется столь уж прямой); «тотальный хаос, или дионисийское начало, оказывается умозрительной конструкцией, которой не соответствует никакой эмпирический опыт» (конец позапрошлого века с его революционно-нигилистическими брожениями, начало прошлого века с его революциями и войнами дало, кажется, более чем представимый опыт обсуждаемым авторам); «Ницше и его последователи не говорят ничего другого: смерть Бога означает вступление разума в зону бессилия» (а как же сверхчеловек Заратустра?); «хотя идея космоса как места бессмертия имеет свое происхождение в христианстве, она является наиболее последовательным отрицанием религии» (не говоря о том, что без христианства не было бы учения Федорова, а другие космисты были на его фоне фигурами все же другого масштаба, можно привести из прошлого же века очень много «наиболее последовательных» отрицаний христианства»).

Все эти неоднозначные трактовки тем досаднее, что это не вступительная статья в привычном смысле слова, там нет очерка жизни, творчества и идей Федорова и прочих космистов, это скорее концептуализирующее эссе, но концептуализация эта весьма противоречивая, как и стиль в целом – похоже на такую презентацию, где автор яркими фразами пытается разбудить невнимательно слушающую публику, привлечь внимание (на второй странице возникает Фуко – все-таки поезд европейской мысли это не японский сверхскоростной «Синкансэн», между Федоровым и Фуко были большие станции).

Досаднее все это еще и тем, что в предисловии заложены действительно важные мысли. О том, что важным символом для Федорова становится музей и библиотека – как символ хранилища, сохранения человеческой мысли и, шире, самого человечества.

Федоров и утверждает эту мысль. Говоря, что прогресс производит мертвые вещи (к вопросу об его «технократизме», кстати) и вытесняет человека, он отмечает, что музеи и архивы человека сохраняют. Выше их – только прах человеческий и сам человек. Вообще же, как он призывает воскресить всех мертвых, так он проповедует и синкретические идеи всеединства. Искусство и наука, пишет он, должны объединиться в братском деле ради единой цели. Это братство по уму и воле, знанию и действию. И служит он созданию всеединого музея – хранилища того человека, что отображен и запечатлен в книге (можно, экстраполируя его мысль, сказать, что как в тканях заложена информация ДНК, в книге присутствует – ноосферная информация).

Примечательно, что высказывания Федорова весьма актуальны буквально для наших дней, здесь и сейчас. «К сожалению, нынешний век, живя в мире распадения, привыкнув к нему, не требует от совокупности научных или художественных произведений (библиотек, картинных галерей и вообще от целого музея) единства; оно и в этом также не нужно для нашего века, так же не важно, как и не нужно для него (имеющего высшие специальные заведения для отдельных наук) высшее учебное заведение для общего образования, для учения об единстве» – сейчас, увы, картина складывается таким образом, что образование вообще оказывается не особо нужным в нашей стране, а о единстве может только мечтать весь мир… Журналистка же «поглощает литературу» и способствует небратским состояниям, усиливает вражду – так же знакомо…

Александр Агиенко (Святогор) в журнале «Биокосмист» и в сборнике «Креаторий биокосмистов» (весьма говорящие названия!) в духе и стиле энтузиастов 20-х годов начала прошлого века пытается поставить на научно обоснованные рельсы совершенно «космические» идеи. Критикуя при этом Федорова за царизм и (sic!) православие. С корабля даже не современности, но уже почти наступившего, построенного с союзниками и единомышленниками прекрасного будущего летит, ни много ни мало, «вся предшествующая история от первых проявлений органической жизни на земле до солидных потрясений последних лет – это одна эпоха. Это – эпоха смерти и мелких дел. Мы же начинаем великую эру – эру бессмертия и бесконечности». Но, несмотря на громогласную революционную риторику, интенции у него совершенно федоровские: утвердить, что «человек – это не маленькое существо», дать ему «высшее благо» – «бессмертную жизнь[61] в космосе».

Валериан Муравьев в своей «Всеобщей производительной математике» не так отрекается от прошлого, он хочет «привести вас в восторг от созерцания Вселенной, от ожидающей всех судьбы, от чудесной истории прошедшего и будущего каждого атома». Он прибегает даже не к математическим выкладкам, а тому, что сейчас назвали бы междисциплинарностью (или – философией науки). Константин Циолковский в представленном отрывке тоже не ограничивается космосом – таков был энтузиазм и замах той эпохи, что хотели всего и сразу, переделки атома, освоения планет, нового человека и Вселенной. Конкретен единственно Александр Богданов со своей идеей продления жизни за счет переливания крови – идея, за которую он отдал жизнь, так как ставил опыты на себе, после одного из них и умер.

Не знаю, насколько данная книга, изданная модной столичной арт-институцией и составленная актуальным исследователем Б. Гройсом, послужит популяризации учения Федорова и прочих космистов[62]. Боюсь, толстые, наивные и непростые книги Федорова так и останутся в пыли старых библиотек, будут так же обсуждаться вымирающим племенем старых интеллигентов и ученых, пренебрегших более востребованными нынешним обществом темами. Провозглашаемые же космистами взгляды, если немного оглянуться, оказываются буквально на самом краю внимания современного человека. Не только потому, что никакие технологии до сих пор не помогли нам хоть как-либо решить проблему смерти и идущего за ней. И не банально потому, что вряд ли так уж многие могут в полной мере примириться с собственной конечностью. Но и потому, что проблема продления жизни человека, послежития да и трансформирования человека (а эти темы оказываются связаны) обсуждаются постоянно. И здесь можно даже не вспоминать действительно сложные (и также неоднозначные) учения Пьера Тейяра де Шардена[63], Даниила Андреева, Владимира Вернадского, но наличие целого спектра различных трансгуманистов прошлого и нынешнего веков[64]. Понятие постчеловека обсуждается в различных науках, а также и междисциплинарно, например, в антропологии уже даже выделились так называемые «трансформативные практики»[65]. Здесь, кстати, учение разделилось, но оба основных направления – генная трансформация или кибергизация/виртуализация человека – как раз апеллируют к технической линии. Но тут мы сталкиваемся с крайне важным аспектом всех в целом представлений трансгуманистов – моральная сторона, то психическое, духовное и так далее качество, в котором пока не представимо долго или даже вечно будет жить (доживать? См. представленную в данном сборнике новеллу А. Богданова «Праздник бессмертия», где ученый и поэт, всемогущий и духовно утонченный герой, пресытившись бессмертием, мучительно кончает с собой[66]) человек. С. Хоружий, создатель синергийной антропологии, доктор физ.-мат. наук, исследователь исихазма и переводчик Джойса, предупреждает о «неизбежном переходе виртуализации, с ее углублением, в сценарий эвтаназии, виртуализированной видовой смерти человека. Однако и этот вывод – на грани очевидного (и можно, кстати, заметить тут, что сценарий трансгуманизма, радикальный вариант любезного Делезу “реванша кремния”, есть также род эвтаназии)»[67]. То есть мечты о вечной жизни оборачиваются в итоге смертью? Возможно, здесь представлен один из пессимистичных прогнозов. Но угроза определенно есть, ведь бесконечная жизнь за счет технологий без каких-либо негативных импликаций – too good to be true, как говорится. Не зря же вечная жизнь не в ее небесном, обожествленном, но мирском, нынешнем качестве осуждалась всеми религиями со дня их создания, в их фундаментальных установках: «такой тривиальный путь противоречил бы и простому эмпирическому опыту и духовному опыту традиций. Буддист всеми силами хочет выйти из круга сансары, новых и новых перерождений, несущих лишь новые страдания. Христианская легенда об Агасфере тоже “предостерегает”от неограниченно длящейся земной жизни. Здесь явно прописана неадекватность телосу спасения простой бесконечной жизни. Я думаю, что и в других традициях есть подобные предостережения[68] против дурной бесконечности существования»[69]. Нельзя сказать, что русские космисты предвидели данную проблему, но само наличие значимой моральной составляющей (есть она и сейчас, разумеется, но нет решений – пока все сводится только к запретам на опытах с клонированием человеческой ДНК, мировое сообщество будто замерло в ожидании того, что – откуда-то – появится ответ на то, что делать с тем, что уже позволяют осуществить технологии) в их учениях вселяет если не оптимизм, то делает их работы актуальными для дальнейшего к ним обращения и в наши дни.

Канонического тут, конечно, днем с огнем не сыскать. Да и на обычные мемуары тоже никак не тянет. Скорее, «Жития» – «опыт плебейской уличной критики. Причем улица, о которой идет речь, – ночная, окраинная, безлюдная. В каком она городе? Не знаю. Как я на нее попал? Спешил на вокзал, чтобы умчаться от настигающих призраков в другой незнакомый город».

Тут сразу несколько тем этой житийной книги. Скитания, от пустырей родной Алма-Аты и бурлящей Москвы прошлых десятилетий до галерей Копенгагена и Нью-Йорка. Плебейства – Бренер постоянно подчеркивает, что он не просто self-made man, но и лузер, ничего не удалось, не знает, куда дальше. Тема маргинальности принципиальной. И – полной свободы.

«Никогда я не был ни художником, ни писателем. И не буду. От этого мне приятно, легко. А бывает, что и нелегко. Но мне весело думать, что я – хулиган!»

Если это повод для критики всех – это было бы неинтересно. И даже если человек мало что цитирует Бемё, Ницше и Арто кстати (и не очень), но и себя критикует больше всех – вряд ли стоило бы разговора, такая поза модерного юродивого, ну и что? Но у Александра Бренера – та позиция, что отрицает вообще какую-либо возможность позиций, статусов и оценок. Важно лишь творчество, творчество за краем краев, а любой успех, признание и легитимация проклятого художника – это его смерть, ставьте свой памятник и забудьте.

Иногда кажется, что географические метания Бренера – не столько поиск себя и бегство от застывших институций (в Израиле разругался с М. Гробманом и И. Голубкиной-Врубель, подрался с ним, утомил «ртутный воздух страны», а тут еще официалы не выпускают на границе), сколько крестный поход и свержение кумиров, поиск себя и чего-то – через отрицание. Такая вот негативная агиография по Бренеру.

Достается же многим. «Африка-Бугаев проворно торговал и шевелил по ветру ушками. Анатолий Осмоловский тосковал, как барсук, по успеху и авторитетности. Лейдерман навсегда остался школьным занудой и пошляком. Пригов выглядел как директор Тенишевского училища для недоумков-концептуалистов». Всем сестрам по серьгам – буквально.

(Иногда Бренер по накалу кумиросвержения напоминает Лимонова. Тому, впрочем, он тоже не раз вменяет. Но – похож и стилистически даже.)

Однако, нужно повториться, не такой простой он хулиган. Борьба более глобальна – с тем, что он называет «властью надежды». Утрать ее полностью – тогда войдешь в тот ад, где обещаны открытия и не закончился еще сезон.

Там искусство животрепещет, рождается на миг, вспыхивает и умирает бабочкой. Бренер именно за такое искусство – каких-то совершенно аристакисяновских маргиналов, что рисуют на стенах в своих халупах в Алма-Ате и просто исчезают в никуда. Но они – на том уровне Арто, Рембо и Шаламова (еще кумир – Агамбен почему-то), до которого в вечном прыжке должен дотянуться истинный. И – для них искусство важнее признания, документации и рецепции было. Сейчас же – наоборот, пиар и трансляция раньше и вместо акта искусства: «а как мог не задокументировать свой перформанс Анатолий Осмоловский? Или, скажем, Кулик? Или Лейдерман? Или Надежда Толоконникова? Или Петр Павленский? Ведь для них произведения без документации не существует! Документация важнее акции! Поэтому-то их произведения такие скучные, насильственные, несчастные». Артюр Краван плевал на это – и вам велел.

Сбросить власть надежды и – идти путем сна, ведь «на небе всегда есть звезды – даже днем, когда их не видно. И нам всегда снятся сны, даже если мы не спим». И лишь очень редкие могут пробудить к истинному деянию. «Еще это имя – Сергей Сергеевич Аверинцев – звучит совершенно как удар ночного камешка в окно: проснись!»

Проснись – и стань ребенком. «Детским голосом – отзовись!» Ведь «искусство – это дело седых детей».

Забудь успех и чему учили, забудь все и всех. Это и есть – истинное плебейство, состояния ученичества. Круши, разрушай, ненавидь! И когда он с женой Барбарой раздевается-совокупляется на вернисаже, испражняется в руку всемогущего куратора Ханса-Ульриха Обриста, рисует тот свой пресловутый знак доллара на «Черном квадрате» Малевича, это ближе не к хулиганству, но – христианскому – «если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер… тот не может быть Моим учеником». Стать никем, пустым, более пустым, чем черный квадрат, – чтобы стать чем-то. «Это ли не гуманизм?»[70].

Злая эта книга. В том смысле – что живая.

Ольга Балла хоть и относится к немногому числу действительно рефлексирующих (а не отписывающихся – часто, увы, сейчас и такое) и увлеченных критиков, но книгами до этого не баловала. Вернее, книги были, даже три тома сборника эссе, рецензий и статей, но выходили они, увы, в американском издательстве[71], в силу чего труднодоступны. Ольга Балла же критик действительно работающий (о работе – чтении, осмыслении книг и бытия, работе над собой будет и в этой книге) – и речь даже не о продуктивности и количестве публикаций, но искреннем желании прочесть, отозваться, встроить очередную привлёкшую книгу в свою эстетическую систему. Да просто – поделиться! Публикаций же – отметим с завистью, мало кому из действующих критиков, если только не работает в немногочисленных платящих изданиях, удается писать часто, преодолеть энтропию прочих дел, не сойти с дистанции – у Ольги Балла-Гертман, по счастью, много. Об этой другой фамилии, служащей не псевдонимом, но гетеронимом в духе Пессоа, в книге тоже есть: вплоть до рассказа об их разной гендерности и характерах. «“Гертман”» отчётливо мужеска пола и претендует аккумулировать в себе маскулинные черты моей персоны. “Балла” добрее, проще, контактнее и даже экстравертнее. “Гертман” – жёсткий, желчный, интровертный, критичный». И из сказанного уже понятно, что в руках у нас не сборник критики (жанр тоже безусловно интересный), но – сборник эссе, родившийся из записей в «Живом журнале».

Балла осмысляет, конечно, и сам этот жанр. Культурологические сравнения – эпохи романтизма с их прекраснодушными дневниками и нынешнего почти обязательного блогерства – безусловно интересны. Но ценнее – мысль более своя, более – пережитая и вычувствованная: «начинаешь не просто ценить короткое до скупости, сгущенное, точное слово, но испытывать потребность в нём – как в воздухе. Лучше недосказать, чем «пересказать”. Остальное читатель пусть в себе выращивает. Искусство письма – коли мы уж сегодня о разных искусствах говорим – это искусство нехватки». Здесь тоже можно вспомнить обусловленность блогов (ограничения на количество знаков в Twitter, тот факт, что длинные посты в Facebook лишь самые преданные и необременённые суетой дочитают до конца), но – не нужно. Ибо этот краткий жанр рождается буквально на наших глазах – можно вспомнить поэтические миниатюры М. Бараша и А. Чипиги, изящные максимы Д. Бавильского и А. Иличевского (а «в анамнезе» – Розанова, Чорана и Юнгера) – то есть, это кому-то нужно, если зажигаются эти звезды. О. Балла это нужно, позволим себе предположить, из-за своеобразного служения. Недаром она пишет о внимании к аскезе в разных ее проявлениях. Краткость Балла – одновременно от избытка и (само)ограничения, это определенно та краткость, что смыслами гуще других долгих страниц. Краткость вопреки.

«Нас воспитывает абсолютно всё, что мы делаем. Каждое движение; каждая мелочь способна впечатываться – да и впечатывается – в форму нашей личности, нашего существа». Но воспитываем мы себя – да, в результате усвоения внешнего, пост-внешнего – сами. И самовоспитание Балла – при всей открытости, зачастую восторженной, хоть и умудренной, миру – прежде всего, кажется, в этом стоическом самоограничении. «Наращивая количество обязательств и обязанностей в своей жизни, мы повышаем ценность свободы <…> и остроту её проживания. <…> Свобода (в этом банальном варианте) – как специя: её должно быть мало». Это, безусловно, не о внутренней свободе (об этом Балла пишет отдельно), но о почти средневековом и религиозном (хотя автор и называет себя пострелигиозным человеком с интересом к христианству и иудаизму) служении, самоумалении себя, ради – выращивания, вознесения себя к высшим смыслам и ценностям.

«”Я” – только повод быть. Не самый лучший (это ко всякому “я” относится, к “я” как таковому), но ничего более удачного, похоже, пока не придумано. “Я” – это то, сквозь что, вопреки чему (хотя, конечно, также и “благодаря”) приходится осуществляться». Подобная работа над собой (да, скорее над собой, нежели над текстами, тексты тут – результат) не может быть не трагичной (это не случай «веселой науки»). «Кажется мне, что грусть (как модус восприятия жизни) – это форма благодарности за жизнь. Форма острого переживания её драгоценности». И сиюминутности, продолжает Балла совсем в духе ваби-саби Сэй Сенагон, но мыслит она все же явно в парадигме аврамических религий. «От вины необходимо чувствовать боль. От этой боли надо не только защищаться, но и не защищаться. Чтобы эта боль и память о ней не давали нам утратить чувство того, что вина – зло, что нельзя совершать действия, в результате которых мы оказываемся виноватыми». В своем добровольном аскетическом служении Балла доходит до этических высот Симоны Вейль и Натальи Трауберг. То есть если это и пострелигиозное мышление, то не в смысле индивидуальной (не)воцерковленности (внутренняя вера – она точно есть и горит, даже не тлеет), но в том смысле, что в нынешнем мире все труднее узреть и оправдать присутствие божественного, от чего – еще грустнее. Но Господь работает и через отнятия и беды – «бедами Господь переписывает нас набело».

Внутреннюю веру Ольга Балла ищет через открытость миру. И эта открытость двойная – через умаление собственного Я (так что разговор изначально шел, конечно, не просто о краткости стиля – из письма удалялось Я и все лишнее, но в него пускался мир во всей его кристальной четкости). «…С другой стороны, нет ведь (в пределе) и ничего чужого – в области внутренних событий во всяком случае. Нет, например, “чужих” чувств: как только “я” это чужое почувствовал, пережил, пусть даже просто воспринял – оно уже “моё”, поскольку – факт моей жизни и начнёт теперь, будучи всего раз воспринятым, прорастать в меня, в том числе – как это свойственно настоящему – незаметно для меня и независимо от моей воли. Человек проницаем. Отчуждённость – конструкт, она достигается усилием». Это, пожалуй, и есть то «упражнение в бытии», что составляет стержень этой книги.

Хотя, конечно, грусть мотивирована и теми многими другими вещами – бытийными и бытовыми в равной степени! – о которых тоже будет сказано.

Психогеография и возраст, любовь и чтение, рутина и озарения, времена суток и хоровод сезонов. Эти темы повторяются, проходя красной нитью, плетутся узором. Похоже на то «индейское одеяло» из кусочков, что принято шить в Америке – от дальних предков к прабабушке, от бабушки к внучке, заплатка к заплатке, но «на выходе» – одно и неразрывное. Посему «упражнения в бытии» разнообразны, но отнюдь не дискретны.

Вот, например, как сплетается самое что ни на есть повседневное – и не препарируется, не разлагается схоластически, но объединяется и превозносится его анализом. Балла называет это «метафизическим воображением», и работает оно так: «одно из таких мест, где земное-плотское бытие, не теряя своей достоверности и несомненности, тем не менее почему-то истончается и рвётся, как озоновый слой (бытие с “промывами” инобытия, как в пасмурном весеннем небе бывают «промывы» синевы), – окрестности метро “Тимирязевская”: некрасивое Дмитровское шоссе, далёкая от всякой цельной эстетики улица Костякова… Отчего это так – не берусь предполагать, но чувствуется неизменно». Это уже больше, чем психогеография Ги Дебора и его последователей, это ближе к эпифаниям Джойса, озарениям Юнгера. Умаленное Я открыто миру, его тайнам – и мир (при)открывается, демонстрирует себя незашоренному зрению в становлении: «нам и мир дан на вырост. Затем и дан – такой огромный, такой несоизмеримый с нами, такой неожиданный, – чтобы мы росли, тянулись, чтобы не останавливались: мир как непреходящий стимул». И прежде всего мир приоткрывает любовь к нему – как и всякая настоящая любовь, нетребующая, всепринимающая и (за это) вознаграждаемая. «…Да, может быть‚ и сам смысл инструментален – и ведёт к Надсмысловому: к Условию и Источнику всех смыслов. Поэтому-то есть большая правда в том, чтобы «жизнь полюбить прежде смысла её»: известный и внятный нам смысл всегда, неизбежно будет меньше того, что есть на Самом Деле. В любви есть доверие (они вообще в глубоком родстве): “полюбить” жизнь = отнестись к ней доверчиво, позволить ей быть тем, чего мы от неё не ждём, чего мы о ней не знаем. Просто памятуя о том, что мы, со всем нашим знанием – всегда меньше её».

В книгу, как сообщает аннотация, вошли записи автора в «Живом журнале» всего лишь за 2006-2007 года. Ждем продолжение – и каких еще богатств, накопившихся за эти годы? И – к рефлексии о дневниковом/блогерском – ждем действительно в книге. В которой не пробежишь глазами, как часто при «просмотровом» чтении «с экрана», но погрузишься в смысловые богатства, их герметичную и при этом действительно открытую миру многослойность.

Свобода, как известно, в служении, служение – внутри. Но когда хотя бы избранные свидетельства этой внутренней работы явлены миру – это действительно, как пишут уже не в ЖЖ, но Фейсбуке, бесценно.

Действие «Режиссера» происходит в городе на семи холмах. Киеве, можно догадаться. Но пусть будет Город, как в «Белой гвардии» Булгакова. Или даже город, как у Гадоля.

И даже этот значок-маркер о многом уже говорит. Например, что это изначально литература с некоторым странным флером. Или что литература стран бывшего СССР сейчас – едва ли не самая интересная и витальная. Подражательная и своеобычная, вписывающаяся в иные контексты и стоящая наособицу. Живая.

Героя – безымянного тоже, у него лишь «навес» (актуальный вариант «кликухи» и «погонялова») Режиссер – посадили в тюрьму. Режиссер – потому что это «хорошая профессия для тех, у кого нет профессии» и «хорошее прикрытие для человека без свойств». Так что фильмов у него нет, а фильм – будет дальше… Сажали Режиссера долго – то он умудрился в подвиге получить нож в живот, то по совету откупался. А он вместо этого решил открыть психоаналитический кабинет, создать из своей жизни нуар-фильм, потеряться среди холмов, режиссировать свидание и драку в клубе, выпить последний кофе… Посадили, видимо, за дело, он не поет арию безвинно осужденного.

Он принял это, не сразу, но принял. Научился «незаметно плакать, теряться из виду, видеть, слышать, смотреть на одно и то же и замечать каждый раз разное, сходить с ума и возвращаться обратно, предугадывать события в замкнутом пространстве, мастерски играть в шахматы, сносить побои, драться быстро и качественно, различать людей, давать им что они хотят и забирать у них что ему нужно, верить без сомнений, отвечать на искушения твердым “нет” либо твердым “да”, любить, как в книжках пишут, безответно и с ответом и ненавидеть, как бывает в кино. Он был холоден и горяч». И тюрьма не изблевала его из уст своих со «стертыми пеньками зубов».

Да, дальше идет то, что можно было бы назвать антропологией заключения. «Здесь бывает очень страшно и очень весело. Весело бывает, когда кому-то страшно, а страшно, когда всем весело. Чего на воле не замечал, здесь вынужден замечать. Приключения в замкнутом пространстве, и некуда деться от приключений. Дни тянутся медленно, но жизнь в тюрьме быстрая. Каждый день не похож на следующий. Один человек меняется несколько раз в сутки. Сейчас он добрый друг, делится пайкой и угощает чаем, а через пять минут он злой враг и поддакивает тому, кто меня ненавидит. Зэк разный, как калейдоскоп».

И, возможно, даже слишком часто, Режиссер возводит психологию зэка и тюрьмы к первобытному. Здесь царит натуральный обмен и, конечно, свои законы, очень похожие на архаические верования: свой красный уголок иконостаса («общаг», фото женщин, сигареты), чифирь как сома, воскурение богам. «Деньги в тюрьме можно обменять на сигареты, а за сигареты купить другие сигареты, немного еды или услугу из сферы услуг. Зэки курят Библию, не читая ее. С дымом всасывают знания и не оскверняются ими. Не узнают нового и не строят вокруг себя новые схемы и формулы для подражания. Пользуются тем, что есть. Дешево и мудро. Их невежество мудрее всего самого умного, что я знаю. Я знаю, а они не знают. Живу с грузом и багажом, а они просто живут. Их бумага папиросная и легко горит, а у меня картон. Им легко, но было бы тяжело, если бы они курили Библию по своей воле, а они свободны от воли». Они стрижены, как монахи, у них клички-навесы, как в племени, записки они передают на веревочке-шнурке, волшебном «черве». А еще здесь много гуру, которые любят учить-грузить – «слушать их интересно, но в какой-то момент наступает отвращение, как от пьяного Колумба, который всех достал своей Индией».

Возможно, такое сравнение вызвано тем, что Режиссер читает «желтую книгу» о принце Гаутаме (был выбор – Библия или УК, он упросил оставить ему Будду). Возможно, ибо сам пишет почти религиозный по форме трактат – маленькие главки в страничку, рубленный стиль, афоризмы, наблюдения. Или так оно и есть.

Но быстро меняется, начинается – почти фильм. Помимо его воли случается «развод» – он сидел на «пальме» (верхний лежак), но все решили, что он так ловко сместил «смотрящего» в их «хате». Он становится им. Потом – смотрящим по всей тюрьме! И с помощью того же «червя» учит заключенных дзэну. Чем не Тарантино? Но Режиссеру скучно, скучно. Найдя было себя в этой постоянной медитации в хате, он опять стал никем не в буддийском, а самом пустом психологическом смысле. Он, как полковник Курц в «Апокалипсисе сегодня», поднимает восстание – тюрьма против ментов, (не)воля против (не)воли, жизнь на смерть, сдачи не надо…

Книг о тюрьме довольно много, если даже не брать совсем уж шансонные покетбуки. Грустно-стебная «Зона» Довлатова, мачистско-экзистенциальные А. Рубанова, автобиографические рентген-отчеты Э. Лимонова… Но литература нашего зарубежья (как лучше сказать?) тем и отличается, что она – как книги С. Жадана или З. Бурчуладзе, А. Никитина или М. Гиголашвили – какая-то на многое похожая, но все равно вне категорий, вся на весеннем сквозняке.

Конечный большой рассказ (маленькая повесть?) книги «Живучий гад» передает привет той стране, из которой мы все когда-то вышли – тоже как из тюрьмы, на непонятную свободу? Там, в ее последние годы, ящик жвачек с Дональдом Даком и «Турбо» с машинами стоил, почти как машина, видеосалоны манили, а дети впервые узнали слово «авторитет» из «Вити Малеева в школе и дома».

Швейцарский теолог-иезуит кардинал Ханс Урс фон Бальтазар писал о плене ограниченности: «как и любое другое существо, человек рождается в плену: душа, тело, мысли, одежда – у всего этого есть свои границы, и все это само по себе тоже служит границей. Все, что нас окружает, делится на некое “то” и некое “это”; они отделены друг от друга и друг с другом не сочетаются». Русский писатель Андрей Бычков с блеском выходит из этого плена и переходит в победоносное наступление – марш-броском проходит по минному полю конвенционального, разбивает ряды жанров, штурмует редуты экзистенционального… Трансгрессивный прорыв в трансцендентное на пятачке небольшого романа, повести даже, совершен – но оттуда нам не доходят вестей, разве что следует ждать следующую книгу автора.

«На золотых дождях» – книга не просто нарочито хулиганская (изрядно мата с наклейкой на обложке «содержит нецензурную брань» – я всегда недоумевал, а бывает и крайне цензурная брань?), эпатажа ей определенно мало. Эта та ницшеанская интенция, когда требуется разобраться со всеми прежними кумирами, унавозить грязь затоптанной прежней моралью и идолами, чтобы из вырванных драконьих зубов выросли титаны новой зари. Под обильными солическими дождями, разумеется.

Да, это весьма заратустренная книга: зло, как сказано, это лучшая сила человека, любовь равна убиванию, а главный герой Вальдемар – всем сверхлюдям сверхчеловек. О людях, да, с ними все плохо, как и ожидалось: «люди любят громоздиться друг на друге, они озабочены электричеством и не понимают, почему они умирают от рака. А Распевай знал, что на самом-то деле они умирают не от рака, а от других людей, потому что в их мыслях слишком много мыслей других людей, и еще больше – электричества».

Книга уходит в заумно-заоблачные области Ницше, Арто (органы без тела – инверсия тела без органов) и Делеза (машина любви тут – явно следующая модель машины желания)? Нет, она одновременно весьма современна. «В парте лежала Москва и тяжело горлом хрипела больным»; соловьи не знают не только о чем петь, но и что сказать; «уже все, кто могли, уехали», а кто остался, все равно «и в самом деле был далеко». Что, разве не так?

И это, кстати, важное свойство книги Бычкова. Как совмещаются постоянно в «Дождях» профанное и сакральное, так и вообще – совмещается здесь крайне многое и, прежде всего, в языке. Вот буквально рядом. Многие преображают тут себе тела «так, чтобы Китай буквально лез из-под ногтей» – отсылка как к геополитическому футуризму (Китай диктует моду), так и к киберпанковской телесной трансформации. «Земля, полная кротов Православия» – аллюзия в спектре от внедренных в советское время в РПЦ агентов КГБ до катакомбного христианства. А аминь тут мигрирует на восток, распадаясь на ам (ом) и инь (а где инь, там и ян, как в тайском супе том ям). Или просто яркий стиль, исполненный переливов смыслов, то вычурный, то простой – «откинь осень, лишь трава, а на гармошке играет кто-то с пастухами и пляшет» (подозреваю, кстати, что пляшет Дионис или Кришна, да и пастухи явно не простые, не даром из них выходило столько пророков и «великих посвященных» по Шюре). «Как будто вернулся он в отчий дом, где ждет крыльями крыша и машет ночами, как сон полей и ресниц, ибо лететь».

Хотя, конечно, не «просто». Семантический эквивалент языка крайне высок, он рвет ткань привычного языка, обыденного нарратива. С ними тут вообще обходятся предельно жестко – примерно как с героями, которых подвергают пыткам, BDSM-содомированию и бандаж-связыванию на манер японского сибари. На опять же руинах цветет словотворчество («Чёр ми хлеби? – Гилауне миндар!»), оборачивающее – антиязыком (его тут обрести пытаются, как то же голубое сало у Сорокина). Из него же в эзотерических алхимических ретортах вызревает, как ни трудно догадаться, то, что было раньше изначального Слова и примордиальнее его – тишина. «Ты искал антиязык, ты нашел меня, милый мой, – сказала она, – и теперь я и только я твое молчание. А бури песка еще нанесут и горбы верблюды отдадут свои с молоком, чтобы дойти еще раскаленное через. Моря морям прошепчут: моря. И горы горам раскатисто прокричат: горы. Солнце встанет, откроет глаза свои синие и садами зацветет. Ибо куросы-капулетти исполнили уже плеть».

Аминь.

Книгу Ивана Чечота, искусствоведа, специалиста по немецкой культуре, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге, с совсем легкой натяжкой можно было бы определить, перефразируя Николая Кузанского, как сферу, окружность которой нигде. Такое определение не слишком грешит против истины хотя бы из-за объема книги: 600 с лишним страниц мелкого шрифта и почти альбомного формата[72], трудно представимый сейчас объем в 65 условных печатных листов. Но речь, конечно, о тематическом охвате: в книге представлены исследования Арно Брекера и Макса Бекмана, статьи о рецепции Рубенса и Дюрера, переводы из Готфрида Бенна и Генриха Вельфлина, воспоминания о Тимуре Новикове, калининградский травелог, впечатления от выставок[73] и много чего еще.

Соответственно разнообразны и приемы работы с материалом, методы его анализа. Это может быть биографический или мемуарный очерк (об А. Брекере и Отто Диксе или Б. Зернове соответственно), теоретический разбор политологического, философского или, конечно, искусствоведческого свойства. Травелог о Кенигсберге-Калининграде дополняет тут статью «География Фауста. Путеводитель воображения», в которой, в духе психогеографического путеводителя, разбираются не только места, имеющие непосредственное отношения к доктору Фаустусу, Фаусту и Гете, но и – а какие места и персонажи близки фаустианцам в Москве, скажем, Вене или Санкт-Петербурге? История иллюминатов соседствует с теологией ортодоксальной: анализируя плохо сохранившиеся работы архитектора Эриха Мендельсона, автор пишет: «учитывая глубокое сознательное проникновение архитектора в суть иудаизма, можно заметить, что его динамические композиции, всегда относительно независимые от функциональных задач, – это изображения абстрактных представлений о божественной креативности как состояниях турбулентности, ветра и огня, гласа и ритма. Таковы изначальные иудейские представления о Боге».

Такой объем и (все)охват обречены были бы, разумеется, на тот же центробежный распад, благодаря которому распадаются империи, если бы у книги не было мощного эстетического, культурного даже центра, выделению которого мы и хотели бы посвятить эту рецензию.

Прежде всего, в качестве исходной посылки и знакомства – как аттестует себя автор? «Историк искусств, специалист по немецкой культуре, любитель классической музыки и литературы, читатель философских книг». Это, так сказать, малая посылка силлогизма, большая же – его интересы: «внутри одной большой культуры, какой является европейская, имеется множество общих мотивов, тем, сюжетов, а также форм и структурных особенностей. У художников есть общие решения, общие приемы, даже общие цели. Художники гораздо лучше, яснее критиков видят единство искусства. Отрицание для них нехарактерно».

Определение максимально широкое, тем более в искусстве есть и отрицание, о чем и пишет сам автор. Например, когда в искусстве утверждалась определенная часть дискурса – за счет других, подчас более важных его составляющих. Так, про восприятие Рембрандта в советское время, то, как его вынужден был представлять Эрмитаж[74]. «Эрмитаж не столько оборонялся от политического и художественного авангарда, сколько довольно трусливо погрузился в антиквариат, в ученость, пестуя в то же время мелкую внутреннюю фронду. Объективно он служил той же теории мирового реализма и мирового гуманистического наследия, что и самый махровый официоз 1930–1980-х годов. Советизированный Рембрандт был главной святыней, но с двойным и даже тройным дном. В одном подвале обретался Рембрандт – христианин и мистик, мало востребованный сотрудниками и публикой, прошедшими школу позитивистского просвещенства. В другом сидел Рембрандт – остряк и весельчак, повеса и блестящий виртуоз, мастер анекдота, парадокса. В третьем скрывался Рембрандт – представитель чистого искусства, живописец-интуитивист, требующий к себе столь же чистого знаточеского отношения». Подтверждение близкого родства нацистского и сталинского тоталитаризмов находим в приведенной и переведенной автором работе Юлиуса Лангбена «Рембрандт как воспитатель»: «… душа отдельного художника расцветает лишь тогда, когда она является частью души племени. Муж, Племя, народ неотрывны друг от друга. Но и в этой связи имя Рембрандта – благословение».

Это, так сказать, негативные «общие мотивы». Они, увы, универсальны для европейской культуры прошлого века, когда искусство было служанкой при госпоже идеологии. Господа менялись чаще, чем слуги, соответственно менялись и оценки культуры. Это не раз упомянутый в книге Эрнст Юнгер и Готфрид Бенн: осужденные на молчание сначала нацистами, а потом победившими союзниками, которые припомнили начало 30-х годов, когда мыслитель и поэт были идеологически близки к гитлеризму. Это грустный и смешной пример с Арно Брекером, некогда любимым скульптуром Гитлера. После войны он опять же был лишен возможности работать[75]. В 1957 его «Афина Паллада» была установлена близ здания гимназии в Бармене, победив в конкурсе. В 2003 году статуя была сброшена с постамента и повреждена. В 2005 году – возвращена на постамент. Комментарий школы гласил: «Мы дистанцируемся от роли Брекера как ведущего скульптура нацистского государства. Мы отклоняем иконоборчество как средство интеллектуальной и политической дискуссии. <…> Мы понимаем произведение Брекера как символ духовного наследия античности, имеющего значение для всех эпох, а не связанное с древностью изображение обороноспособности, воплощенное в богине города Афины». На лицо двойное, если не тройное отрицание-интерпретация, то отрицание, которое, по Чечоту, для искусства нехарактерно. Его посыл подспудно обращается не в призыв искусства ради искусства, но – очищение искусства от идеологического мха и ржи.

Идеология же характерна и для тех эпох, когда провозглашается «смерть больших нарративов», эпохи постмодернизма, вроде бы идеологически неокрашенной, изначально толерантной и эклектичной. Но, говоря о том же Брекере, Чечот вспоминает, что впервые услышал о Брекере от Тимура Новикова. «Брекер заслужил в устах Новикова несколько лестных определений: “светоч традиции”, “мастер красоты”, “исключительный талант”. Недолюбливая слово “постмодернизм”, Новиков тем не менее как типичный художник-симуляционист видел в Брекере живую опору для постмодернистской стратегии, ценил его огромный провокационный потенциал».

Работа о Брекере в книге недаром столь объемна и всеохватна, что вполне потянула бы на самостоятельную небольшую книгу. «Брекера нужно знать. Это один из удивительных феноменов XX века. Он открывается с новых сторон в свете сменяющихся философско-эстетических концепций; эстетика и политика здесь неразделимы. Он бессмертен, как бессмертны вопросы, образующие скелет новейшей европейской и американской культуры. Его искусство связано с разнообразными темами: спорт, гендер, религия, сепаратизм-универсализм, массовая культура, элиты, контекстуализм. Правда ли, что Брекер был художником-нацистом, а его произведения выражают идеологию и эстетику Третьего рейха? И если нет, то каковы их собственные выразительность и смысл? Эти вопросы тесно связаны с проблемой так называемого консервативного искусства в XX веке. Какая из ветвей консерватизма могла быть близка Брекеру, и что такое вообще консерватизм, в каком смысле он противостоял модернизму, если к нему принадлежали также Томас Элиот, Эзра Паунд, Жан Кокто и Сальвадор Дали?»

А «консервативное искусство» – это уже ключевое слово, недаром у говорившего вроде бы о постмодернизме Т. Новикова проскользнул «традиционализм», совершенно антонимичный этому самому постмодернизму. Ключевой фигурой же становится здесь Готфрид Бенн, гораздо более утонченный и рефлексивный теоретик традиционализма, чем его общеизвестные учителя-адепты Генон и Эвола[76]. В большой и значимой работе Бенна «Дорический мир. Исследование отношений искусства и власти» как раз проблематизируются отношения изначального искусства и навязываемых ему идеологией интерпретаций: «никаких следов усталости, истощенности, пустоты формы в немецко-буржуазном смысле – напротив, исключительная власть человека, власть как таковая, победа над голой реальностью и обстоятельствами цивилизации, именно в западноевропейском смысле: возвышение, реальный индивидуально-категориальный дух, равновесие и собирание фрагментов». Идеология – за редким, архаическим уже почти исключением – антигуманна, античеловечна, а даже самое индивидуалистическое искусство обладает, наоборот, общечеловеческой ценностью. «Брекер – это не retour в прошлое, а recours к корням европейского искусства. Человек как образ и подобие Божие – основная тема Брекера как художника-гуманиста. Всякая его форма обладает экспрессивным излучением и отвечает тезису Эрнста Юнгера: “Каждая запечатленная форма обладает чем-то сверх того, что содержит сама по себе”». Но обладает она ею изнутри – идеология же вдумывает, вчитывает ее извне.

Традиционализм, говорящий в общем-то о гуманистических идеалах – возвышении человека, предельном, божественном его воплощении, религиозной иерархии – оказывается, однако, не угоден той нынешней постмодернистской идеологии, которая вроде бы осуждает тоталитарные идеологии прошлого и носит одежды либеральных толерантности, мультикультурности и прочих безусловно хороших вещей, ради которых и надо было (бы) сражаться. «Главная вина Ворпсведе в том, что здесь ценятся прошлое и вневременные переживания, что здесь зимуют нераскаявшиеся. Что здесь находят приют былые идейные соучастники преступлений, и раздолье для всякого консервативного и оппозиционного “справа”. <..> Автономия эстетики, оторванной от социальной почвы, утверждающей суверенную сферу красоты, имманентную ценность формы и особый эстетический типа человека. Призрак элитизма и встающего за ним иерархического общественного устройства внушает ужас лево-демократическому идеалу эгалитаризма». С чем боролись – идеологией, диктующей тоталитарный диктант искусству, – на то и напоролись. Хотя, разумеется, нынешних левых можно понять – иерархичный в пределе своем традиционализм, не собирающийся к тому же вечно втаптывать в прах имена тех же Брекера, Бенна и Юнгера, вызывает страх в силу своей хоть и старой и отвергнутой, но ассоциированностью с гитлеризмом.

Впрочем, все это лишь предполагаемый нами центр, та воронка, эпицентр интеллектуального взрыва, вокруг которой строится этот весьма масштабный разговор. В котором находится место для очень многого: для темы женщин у Брекера и его иллюстраций к раннему рассказу Мисимы и воспоминаний автора о первой близости с женщиной, для списка башней Бисмарка и рассказе о городе Вуппертале, где гнездится театр танца Пины Бауш, для истории о спасении Ж. Маре и Пикассо от фашистов и о кладбищах, «истинных заповедниках китча». Да и кого здесь, как в Париже самого начала 1940-х, только нет – «присутствовали многочисленные гости, среди них деятели политики, искусства и культуры: скульпторы Майоль, Деспио, Поль Бельмондо (ученик Деспио), живописцы Дерен, Вламинк, Отон Фриез, Андре Дюнуайе, де Сегонзак, Кес ванн Донген, Соня Делоне, Ролан Удо, искусствовед Откер Ландовски, писатели Жан Кокто и Пьер Дрие ла Рошель (близкие друзья Брекера), актриса и певица Аролетти, кстати, подруга Л.-Ф. Селина, танцовщик и хореограф Серж Лифарь, режиссер Саша Гитри».

«Пребывая на земле бесконечное множество лет, он знал такое, чего не знали люди – что каждый из ветров, такой же, как они, обитатель местности, носит в себе их исчезающую жизнь…», начинается заглавная и перевешивающая все остальное повесть новой книги Александра Григоренко, автора сногшибательных, как глоток сибирского зимнего воздуха после столичного теплого смрада, «Мэбэта» и «Ильгета», и ждешь – опять вневременное, то ли сказка, то ли притча, то ли таежное фэнтези… Но нет, «Слепой» – это жесткое современное, это журналистский бэкграунд Григоренко, это будто после «Овсянок» включить «Жить». Или прочитать сценарий нового социального кино, написанный покойным Дмитрием Бакиным для Гаспара Ноэ.

Как и в кино, на первых страницах герой Шурик Шпигулин умирает. Все как в жизни, которая всегда – с напоминанием о смерти. Шел устраиваться на работу, злые люди корысти ради выследили, на пустынном шоссе ударили и бросили умирать в снегах. Как судящие там, на Небесах, мы начинаем читать его жизнь – немного инвалида (полуглухой, полунемой), немного юродивого. И это не времена «Лавра» или «Несвятых святых» – это сейчас, и это действительно страшно. Некогда большая деревенская семья, благословенная просторным домом и кучей родственников. «Правда, вскоре в жизни что-то щелкнуло, исчезла привычная страна, немного погодя – колхоз “Победа”». Но еще раньше семью, как рак, начали чревоточить невзгоды и ссоры, как в «Елтышевых». И деревня начала вымирать, как – во всех книгах и фильмах. И недосуг даже задаваться вопросом, что делать? «… Подняли свой крест и несли его так высоко, что миру следовало устыдиться своих забот». Только смирение, только любовь.

За любовь, в случае Шурика, отвечают все – блаженный инвалид не испугал деревенских, особенно же его любят старики и дети. У остальных (и к остальным) с любовью тоже вроде хорошо, но потом начинаются болезни, разводы, переезды. Главная же по смирению его бабушка, что растит Шурика, когда отец пьет не понятно где, а мать убежала, не выдержав в итоге свой крест.

Но неожиданная – для нее самой, семьи, деревенских, где больше привыкли всегда работать, а не недужить – смерть бабушки запустил, как падение колоды карт, превращение редких фотокарточек в намогильные изображения. «Ее уход стал только началом целой череды смертей – пусть и не трагических, смертей от старости, – будто к Валентине были привязаны жизни других людей и кому-то понадобилось увидеть на том свете всех, с кем она провела свои молодые годы на свете этом». И наступают те «дурные дни», что у Экклезиаста, «те годы, о коих скажешь ты: я не люблю их…» С неумолимостью «Толстой тетради» А. Кристофф падают они на ребенка – да и всех.

Шурик вообще не может осознать этой смерти – впрочем, как и жизни, в которую он оказывается выкинут. А потом – нынче не к селу святые – жизнью оказывается быстро пережеван и выброшен на помойку. Новая семья выкидывает его, обретя от него ребенка, новые друзья, получив для мошенничества паспорт, и вот он на таком сквоте поселка городского типа, где его спаивают, убирая так свидетеля, и он не может даже доехать до дома бабушки, потому что его обмороженные ноги гноятся, вонь от гноя «режет глаза». Его и так почти нет, а еще он – безпашпортный…

Но – неожиданный и плавный, как незаметный удар в боксе, кульбит книги – он воскресает. Страницы дошли до снежного покрывала у шоссе, ветер приподнял их – Шурик не умер тогда, оказывается. Редкой доброты же совсем мало стало, старики поумирали, дети выросли. Его подбирает то та, то эта женщины, да. Но держится он другим. Очень мало прочтя настоящих книг, он читает несуществующие, читает их во снах иногда, иногда забывал, а иногда помнил ярче настоящего: «такую он знал за собой особенность, втайне гордился ей». «Тот удар по затылку был провалом в сон – только не от усталости, а страшный, как падение с высоты. И когда нечаявшее тело его валялось в грязном снегу и кружил над ним белый змей, он увидел тетрадный лист в ярко-синюю, с чуть заметным розовым отливом клетку, на нем покосившийся забор старческих букв». И теперь он живет ради писем бабушки, что она не писала ему никогда при жизни.

Это уже жизнь бомжа, «бича, как говорят в Сибири», и – юродивого. Как и волны вони, от него исходит настоящая святость. Юродство и жертвенность Шурика уже от его семьи – архетипичны братья, Шурик старший, его отец, и Костя. Они Авель и Каин, или, с поправкой на географическую локацию, Обломов и Штольц. О Шурике же вспомним, как его больше всего любят старики и дети, те, кто – уже или еще – сами ближе к небесному («может, с праотцами тебе лучше будет, потому как старики и дети всегда рядом, они похожи, и любовь меж ними бестревожная, неспешная, не как у расцветающих, занятых людей»), да и те и те скоро уйдут. Женщины тоже любят – одна, как Мария Магдалина, обмывает его гниющие ноги. Но они любят его не как мужчину, ибо он и не мужчина, но вечный мальчик, вневременный отрок: «этот большой мальчик, похожий на глазастого медведя ее детства, мальчик, которого она сама выбрала и приручила, вовсе не способен превратиться в мужчину, он вечный внук, нет в этих огромных глазах и отблеска той злости, какая есть у многих мужчин». Шурик привлекает женщин, как Шурик же в романе Улицкой «Искренне Ваш Шурик». Но он – повесть проговаривается ближе к концу уже прямым текстом – блаженный.

Любимый, необходимый, но по большому счету ненужный. То есть – он нужен людям, но нынешние времена его отрицают (а люди во все времена стремились соответствовать – потребам времени). И это, пожалуй, новый типаж, современного юродивого, в той галерее новых лишних людей, что столько появилось в ярких книгах последних лет – от «Географ глобус пропил» А. Иванова до «Крепости» П. Алешковского. Отметим еще, кстати, что все они или деревенские, или из провинциальных городов, где вместе с этими лишними героями уходит породивший их традиционный уклад, деревня умирает, далекие города – пустеют…

В книге еще есть эссе Григоренко разных лет. И с ними тоже интересно. Взяв старые свои тексты, он не просто вставил их для того же объема или «проапдейтил», но поступил честнее. Дописал взгляд нынешнего себя – соглашающийся, а чаще стесняющийся некоторого своего прошлого максимализма и удали в суждениях. Хотя какой там экстремизм… Григоренко пишет об умерших предках и ушедшем чужим людям из-за некоторых коммунальных проблем семейном деревенском доме (как и в строках о бабушке, узнаешь тут подтекст «Слепого» и – еще раз смотришь на повесть другими глазами), об осени у Пушкина, о том, как его, всеобщая большая страна, где все в Сибири собирались дегустировать вино, присланное из далекой Молдавии, вдруг схлопнулась и перестала быть, об еще одном юродивом, Старике-Букашкине (так, через дефис, хотел тот сам), что расписывал в Екатеринбурге помойки и трущобы странными веселыми стихами или сам себя назначил Народным дворником…

Но эссе эти не просто симпатичный нон-фикшн бонус к прозе, как и у того же Водолазкина, они все о тех же темах, что и сама проза. Это тема смерти, изгнания из жизни, забвения: «жизнь пролетела – и такие крохи остались от человека, совсем не чуждого мне». Но « помнить и жить – разные вещи, подчас враждебно разные. <…> Не надо тревожить прошлое – людей, пейзажи, а тем более ушедшую страну: целые империи травятся ядом умерших эпох, пытаясь, вопреки очевидному, отобрать у смерти ее законную добычу». А посему «нужен возраст и внутренний труд, чтобы начать если не понимать, то хотя бы догадываться, что неимение – тоже дар. Потерянное – притягивает, и потому живет».

«И даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь перейти», цитирует Григоренко в эссе о Пушкине и осени молитву Василия Великого.

Выход биографии – и уже не первой! – Эдуарда Лимонова не может не радовать. Вдвойне – в серии ЖЗЛ. К сожалению, мед все чаще расфасовывают вместе с дегтем, как в позднесоветские годы дефицит снабжали каким-нибудь совершенно ненужным товаром. За Лимонова не очень обидно – он классик, ему не привыкать. Взять лишь переведенный у нас всеевропейский бестселлер Эммануэля Каррера «Лимонов», где больше романизированного репортажа из далекой страны (далекой и непонятной – Лефортово находится у него где-то в саратовских степях, Путин во время работы с Собчаком зарабатывает частным извозом и т.д.) и пересказа автобиографий-книг самого Лимонова, чем собственно жизнеописания. Каждый пишущий о Лимонове пишет свое и о себе.

Потому что, конечно, книга петербуржского нацбола и журналиста Андрея Дмитриева (псевдоним раскрывается не только в тексте, но и в аннотации – мы никого тут не выдали) – это, конечно, сначала история восторженной рецепции Лимонова и нацбольский мемуар, а затем и прочий мемуар. Тем она и хороша. Хотя восторженности можно было бы чуть и поубавить (Лимонов – «аятолла» и «демиург», а тот же, например, Мисима – просто «литератор») – адвокатом себя Лимонов работал всегда более чем успешно, а вот должность адвоката дьявола при нем явно вакантна. Но автор честен – и это уже подкупает (так, если библиография «краткая», то умещается на полутора страницах – правда, там упоминаются общеизвестные, уже, кажется, ЖЖ Лимонова и Прилепина, а вот первым книгам о Лимонове на русском А. Рогинского и автора этих строк места почему-то не выделено). Но хватит, пожалуй, занудных придирок – пора в суровую дорогу настоящих и ныне запрещенных партийцев.

Повествование соткано из трех как бы линий – собственно биографического, автобиографического (в самом начале мы узнаем про отчасти схожее с Лимоновым советское происхождение, к концу – детально и о том, как рушился первый брак и проходило ухаживание за второй женой Дмитриева-Балканского) и голоса Лимонова (долгих цитат или же опросов-интервью). Вот это лимоновское присутствие действительно ценно – не только раскрываясь дополнительно перед давно знакомым однопартийцем, Лимонов вообще всегда был откровенен. Сейчас же – это видно по его поздним вещам, например, старческой и мужественной одновременно «… и его демоны» – его стиль приобрел характер острой и едкой простоты. Как старый нож – лезвие уже будто сточено донельзя от многочисленных заточек, но берегись, распорет до сухожилий и нервных окончаний!

Вот о 90-х, после возвращения из Франции. «Тогда я понял, что самому нужно что-то делать. Прежде чем заниматься политикой, нужно овладеть ее языком. Я стал это делать. Попался по дороге Дугин, который, хоть и великий путаник, но все же некоторые вещи внес». А сделать можно было в те годы почти все. «Можно было совершить мирную бескровную революцию 17 марта 1992 года. Пятьсот тысяч человек стояли на Манежной. Перед Анпиловым, на двух грузовиках мы стояли все. Никто не догадался просто повернуть все эти массы народа к Кремлю и зайти туда. Милиция была прикрыта только какими-то деревянными корытами, а не щитами. Все можно было сделать».

Вообще, чтение о той либертинской свободе сейчас вызывает весьма своеобразные чувства. Например, представим ли сейчас хотя бы в фантазиях такой концерт 1995 года «Курехин для Дугина. Памяти Алистера Кроули. Поп-механика 418»? «Дугин читал сатанинские заклинания на разных языках, в зал закидывали огромные надутые презервативы, на сцену выходили собаки, египетские боги и тевтонские рыцари, четырехрукий Курехин в роли бога Шивы играл на рояле и выделывал балетные па на сцене, а на заднем плане все два часа концерта бежал человек в колесе в ку-клус-клановском балахоне». Разделка четвероногих на сквоте, чей-то нойз на купленной пластинке «на костях» и неожиданно впечатливший до печенок хор Корейской народной армии…

Тогда действительно все рвались воевать за еще пущую свободу, против системы, записывались в нацболы – Летов, Курехин и звезды меньшего калибра только из одних музыкантов.

Те времена прошли. Дважды прошли – и власть поменялась, и изменились мы. Автор – он тоже честен и молодец – рассказывает, как бил в молодости дорогие иномарки по дворам, а сейчас ездит сам и отнюдь не на отечественном автопроме…

А вот кто не поменял(ся) своих убеждений, так это сам Э.В. Лимонов. Как у доброй части осуждающих его за графоманию или порнографию знакомство с лимоновскими книгами ограничивается лишь известной сценой «с негром» в пересказе, так и кричащие сейчас «Лимонов продался власти» не читали ни жгуче антикапиталистический «Дисциплинарный санаторий», не знают, что свой анархизм («государство – это средневековая конструкция, репрессивная по сути своей») Лимонов всегда сочетал с имперским пафосом. Взять тот же Крым и Севастополь – еще в конце 90-х (!) Лимонов детально прописывал тот сценарий (волнения, военная помощь, референдум), которым воспользовалась власть, ломавшая тогда ребра, головы и жизни его сторонникам. Предлагал свою помощь – российскому государству де статус не позволяет, а запрещенной партии сам Бог велел защищать притесняемых соотечественников в близких и чужых странах (партию гнобили и запретили). Действовал сам – акция прямого действия 24 августа 1999 по захвату башни клуба моряков в Севастополе (нацболов пасли наши спецслужбы, ссаживали с поездов, арестовывали).

Лимонов не всегда пророк – хотя кто знает? Требуется выдержка временем – но в оригинальности и справедливости взглядов ему не отказать. Российская нация на нынешнем этапе ее развития «не нашла своего единого, ей принадлежащего стиля. Она рассыпалась невпопад на мелкие группки. Исповедующие каждая “свою”, но на самом деле заимствованную веру». Бюрократию «если не менять, она пожирает страну изнутри, как червь. Подобное случилось с Советским Союзом». «Якобы экономический кризис, который сотрясает планету последние как минимум пять лет, – это не экономический кризис, это кризис цивилизации».

А та же хроника участия (скорее добровольческого, потому что заправляющие в ДНР и ЛНР официалы были против какого-либо «партийного строительства») нацболов в боевых действиях в Донбассе – это, по контрасту с далекими уже 90-ми, хроника буквально наших дней. Хроника, заметим, неизвестная – если о действиях З. Прилепина там сейчас мы знаем все буквально в живом режиме, то Лимонов посещал линию фронта чуть ли не инкогнито, ездил на несколько дней, всячески избегая внимания прессы.

Прилепин, кстати, прав (в предисловии) в том, что при всем обилии автобиографических книг самого Лимонова и, вот, сочинений о нем, тем еще остается «незакрытых» очень много – и даже загадок: «отдельного исследования ждут темы “Лимонов и СМОГ”, “Лимонов и Евтушенко” (как бы плохо Лимонов к нему ни относился), “Лимонов и Бродский”, “Лимонов и Харьков” и даже “Лимонов и Дзержинск” – никто толком так и не выяснил, в каком роддоме он родился, где именно работали его отец и мать. А там дальше можно двигаться – ведь и с родителями придется разбираться, и с вопросами, отчего отец не построил себе карьеры в НКВД и что там за история с лимоновским сводным братом, вдруг объявившемся много лет спустя…» Тем, кстати, действительно множество (позавидуем будущим исследователям и организаторам научных конференций – хотя в академических кругах его и не жалуют) – та же «Лимонов и Саша Соколов» – в недавно вышедшем сборнике «Под небом Парижа» Лимонов походя рассказывает, как тащить тяжести в Америке помогал ему другой классик… Поэтому за биографию в виде нацбольского мемуара-оммажа безусловная благодарность с занесением в личное дело, она безусловно поможет писать будущую настоящую биографию Савенко-Лимонова.

После более или менее локальных – как по проблематике, так и объему – книг о Шолохове и Маяковском Д. Быков вернулся к крупной во всех отношениях прозе. Новый роман нагружен не только тремя сюжетными линиями, но и теми многочисленными размышлениями о «судьбах нашей родины», что знакомы по так называемой О-Трилогии или «ЖД». Иначе говоря, «Июнь» – книга перегруженная, то устойчива и быстра на плаву, то откровенно черпает бортами воду.

Студент ИФЛИ Миша, читающий на скрижалях истории собственный роман воспитания после отчисления из института; циничный и, как оказалось, ранимый после ареста любимой журналист Борис; безумец Игнатий Крастышевский, тайным языком заклинающий Сталина от начала войны. Три человека в жестких хронологических рамках – с сентября 1939-го по июнь 1941 года. Три довода к выводам Быкова, разворачивающимся почти по строгой схеме силлогизма. Эксперимент с формой и, даже более с внушением (в части про ученого рецепт приоткрывается – как сначала ненавязчиво нужно закинуть тему ключевыми словами, потом ее отрицать, чтобы в конце ударить и довести до сознания, внедрить в него). Сложносочиненный, как уже понятно, роман. Как Лотреамон в свое время устраивал случайную встречу швейной машинки и зонтика на анатомическом столе, так Быков повенчал алхимическим браком коробку с чертиком мыслей и озарений и старый прабабушкин сундук с массой литературных находок, запасных деталек, обрезков.

И едва ли не самое захватывающее в этом сундуке, казалось мне местами, отнюдь не сюжет (а Быков работает почти на уровне кульбитов плутовского романа – герой болен, призываем в армию, отягощен нежданной беременностью подруги, а через минуту полностью свободен от всего сразу) и не эссеистические рассуждения, столь знакомые по почти нон-фикшн страницам его прозы, но те афоризмы, что передают суть, возможно, быстрее и эффективнее. «В Америке могут дружить люди разных взглядов, а в России нет. В чем дело? В том, что помимо взглядов у американцев есть нечто общее, и это больше любого разногласия. В России же людей не связывает ничего, кроме разве виноватости». «Беда в том, что мир со всеми его неудобствами задуман был для влюбленных, а достался разведенным». «А российская весна, бледная, слабая, после ледяной бесчеловечной зимы, обещавшей всем полное расчеловечивание, была ужасным, если вдуматься, сочетанием рабской радости, что опять выжили, и слезливого разочарования от того, что опять ничего не получилось».

А не получается ничего совершенно. Дружба кончается тут же от внешних, даже не самых крайних обстоятельств. Журналист мечется между двумя любовями, задыхается от восторга, вожделения и всего – и довольно быстро обе страсти выдыхаются и уходят. Работа и творчество? Не смешите, говорит Быков, тогда все только делали вид, что при деле, все имитировали занятость, а стремились лишь не попадаться на глаза, специалистов извели, разруха тотальна. Даже, казалось бы, первая страсть студента описана в таком коммунально-гинекологическом ракурсе, что А. Василевский в своем Фейсбуке очень к слову вспомнил свиняков из последнего романа Пелевина, где мировые корпорации, дабы продвинуть продажи ауто-секс-гаджетов, виктимизируют секс, выставляют его отвратительнейшим. «И, как в стихах колычевских гостей, это была чушь, но в ней что-то было. Во всякой чуши что-то бывает, и порой кажется, что она-то и есть истинное лицо мира», суммирует автор свое открытие – бессмысленности мира и отвращения к нему.

Мира в целом и, конечно, на определенной части суши – на прорисовку его Быков не жалеет мрачной палитры. Здесь одни люди доносов, люди безделья, все виноваты без вины (но после стольких инвектив их, что ужасно, даже странно и жалеть), люди без памяти и без занятия. «Мы люди модерна. Мы двойственные люди, люди-палимпсесты, в нас одно написано поверх другого», иногда пыжатся они в духе полых людей Элиота, но на самом деле «и вот на железных людей случилась проруха, ржавчина, за каких-то три года они превратились в глиняных». То есть – прогнило и вышло из сустава все, а «война спасает империю от вопросов», позволит устоять еще какое-то время исполину на глиняных ногах, как-то сцементирует эту гнилую массу разобщенных людей в мнимое подобие единства. «Война была замечательным способом маскировать пороки под добродетели. Война отмывала, переводила в разряд подвига что угодно – и глупость, и подлость, и кровожадность; на войне нужно было все, что в мирной жизни не имеет смысла. И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне – истинной катастрофе для тех, кто знал и любил свое дело. Но у этих-то, у неумеющих, никакого дела не было, они делали чужое, и потому в них копилась злоба, а единственным выходом для злобы была война. На войне не надо искать виноватых – виноватые были назначены; на войне желать жить было изменой, и те, кому было чем дорожить, объявлялись предателями. Слово «предатель» вообще теперь было в большом ходу». Уже хорошо, что эту не совсем, скажем так, новую мысль Быков не проецирует на Россию-Крым, не уходит, как в том же «ЖД», в совсем публицистический пафос, предпочитая разбираться с эпохой той.

Но, за всей этой обычной в общем-то россыпью быковских идей, наблюдений, просто-к-слову-пришлось и давно-хотел-высказаться, есть, пожалуй, и та тема, что объединяет этот тотально энтропийный космос. Изгнание, агасферство является такой темой. И особенно ярким букетом она звучит в первой части (самой большой), которая, как еще, кажется, не писали – по сути ремейк «Сестры печали» Вадима Шефнера[77]. И там, и там – вольнолюбивый и колючий герой выгнан из учебного заведения, танцы на Новый год, две возлюбленных и, что самое важное, дело накануне войны. От дальнейшего сравнения с самой пронзительной книгой Шефнера лучше воздержаться…

Мишу выгнали из института, должны призвать в армию, но призыв по непонятным причинам отменяют – изганничество двойное. Он отринул прошлую компанию, но манкирует и нынешней, в обе его зовут, в обеих он не к месту. Себя он все ищет, но чаще – в бюро потерь. «И как-то все это было странно: война зависла, его не призвали, восстановили, сифилиса нет, беременность рассосалась. Правда, Лию он потерял, Валю наверняка тоже, и ангел больше не показывался» – да, «как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Пока не бросила Мишу, Лия ему говорила, что в «изгойском состоянии ты мне нравишься ничуть не больше, успокойся. Правда, в не-изгойском я тебя пока не видела».

Зарифмована ли эта тема с темой еврейства? Разумеется. Смутными всполохами антисемитских реплик и ухмылок. Или представлениями о своем избранничестве – не в него ли и кидает это изгнанничество? Миша, «еврейский маленький Пушкин» – «где у Пушкина было дворянство и пять веков истории, там у Миши была родительская библиотека». Или Борис, у которого, после дантовых кругов (сам он не пострадал, если не считать работы осведомителем, задело его сильнее ударом по возлюбленной), просыпается его еврейская идентичность, и он понимает, что «всю жизнь ненавидел немецкую чистоплотность и русскую грязь; он всю жизнь понимал их одинаковую природу; он всю жизнь радовался любым разрушениям и измывался над созиданиями, признавая только одно созидание – башню собственного духа». Сказано человеком отчаявшимся, за гранью, полностью опустошенным, но – где-то на дне у себя он поскреб и нашел это, так что – в формате «в каждой шутке есть доля» сказано.

Но и «башня духа» давно пуста. Так, видимо, и должно быть, когда у героев единственное достоинство «не быть хорошим», а сгнившую жизнь сейчас зачистит война. Что ж, «как говорили в школе, когда учили надевать химзащиту, – “нормативы божеские”».

Поэт и критик, а еще, заметим, интересный блогер, фотограф, меломан и немного культуртрегер Наталия Черных написала роман необычный (сколь бы ни обычен был подобный зачин для отзыва). Почти как его название – «Незаконченная хроника перемещения одежды», в первой редакции – «Черкизон». За такими обыденными названиями обычно любят прятать возвышенные и всячески красивые тексты, но тут – наоборот. Дискретный и синкопированный, как рваная мелодия фри-джаза, роман вообще будет мигать, меняться, бежать определений. В каком-то приближении так написаны книги Леонарда Коэна и Ричарда Фариньи, писателей больше рока, чем (и слава Богу!) литературы. Бабочка летит мимо набоковского сачка. А вылупилась она из предыдущего романа Н. Черных «Слабые, сильные» (журнал «Волга», 2015) – примерно те же герои, те же времена.

Ведь формально «Хроника» – это роман об одежде, а несуществующий ныне рынок – тот Кремль, к которому Веничка так и не дошел, гора Кармель Иоанна Креста. Об одежде верхней и немного нижней, еще и обуви – помните, в другой, тоже уже ушедшей, эпохе, были популярны британские/дамские романы о разнузданном шопоголизме? Более гламурном, чем хроническом.

Тут шопоголик особый. Для начала – без денег. Почти деклассированный (работа то книгоношей, но больше – поиск работы или затяжное увольнение из случайного офиса), почти – без жилья. Иногда – наркоманка (и не травка, а шприц). И, что толковано несколько раз, вовсе не собирающийся жить («жить не собиралась – не то, чтобы долго, а вообще»). Не жена, не мать и даже не особо дочь. А любовь и дети – это вообще «шантаж, вынуждающий принять двойной счет жизни». И ратующий за неживое – ибо оно легче, проще или что, разные могут быть ответы тут в тексте: «мир, где нет живых существ, а есть только материал, оказался невероятно привлекательным. Этот мир понемногу открывался мне, пока отравление делало свое дело, а защитные силы ему противостояли. Действительно очень сильно отравилась, и непонятно, почему другие – нет? Поэт и Ванечка были просто навеселе». Проза вещей, а не людей, как, например, во французском новом романе.

Тем живее она, торговкой вразнос в электричке или на пустом арбатском стритУ, на фоне бесконечной одежды, вокзального люда, офисных статистов, безликих кухонь позднесоветского извода и ободранных обоев хипповских сквотов. «Бодлерша», овердозница и рыдающая под окнами своей исчезнувшей любви, как Эдичка над чулками ушедшей. Мы же неживое «принимаем за жизнь. Ведь жизнь это мертвый сюжет. И только тогда, когда то, что происходит между неживыми сюжетами, та щель ничто между ними, проявится в самом сюжете – тогда возникнет живое состояние и субъект» (Лакан).

Но жизнь не в ней, а – зажигается в неживом. Уродливом, убогом и больном, от которого обычно только отвернуться, сплюнуть и забыть. Это (о постепенной любви к сказано в книге) как с Летовым – панки, грязь, отвращение, потом – понимание, что настоящая поэзия «на уровне» и далеко за. Жизнь пастью змеи, ядовитым помойным цветком-хищником или купиной раскрывается с трех сторон. Они же – три пласта романа. Это больница героини (как подмываться над раковиной и т.д. – тут интим без секса, но до малейших пятнышек на исподнем). Это воцерковленность – да, модная тогда, перемешанная с Кастанедой и прочим, но к батюшке, тому, на причастие, да. И богемный хиппизм – тусовка 80-х, первые клубные концерты «Крематория», аскать деньги и читать даже Арто. «Ортодокс бохо», одним словом. И шоппинг без денег, как хлопок одной ладонью.

«Сон в электричке – скорее поджелудочный, чем сердечно-недостаточный». И дело не в том, что у нас в литературе чаще как раз про сон сердечников. А о том, что так – сугубо физиологично и при этом отстранённо до гоголевской некрофилии и «Жить» Василия Сигарева, по-религиозному погруженно, вкрадчиво и жестко, и легко-разно-джазово – у нас пишут и даже переводят крайне редко. Проза, итого, лучших западных натуралистично-музыкальных корней, при всей своей посконной (тот самый «черкизон») одежке.

Книга Владимира Данихнова, фантаста (при всей ныне и присно условности этого термина) и шортлистера «Букера», укладывается, на первый взгляд, в узкие пазухи historia morbi – это автобиографический рассказ о раковом больном. Но стоит взгляду зацепиться за страницу – а книга, при всех ее жутких подчас деталях, настоящий eye catcher, не оторваться, как от хорошего детектива, – как повествование начинает мигать, мерцать и подмигивать неожиданно стробоскопическими гранями. В нем, как и в болезни, высвечивается вся жизнь – и то, что за ней.

Герой, сам Владимир Данихнов, заболел раком. Потерял глаз, прошел через все стадии лечения – операция, химия, кибернож, облучение. Лечение, выбор его, как и угроза, отказываются отпускать. Но книг о раке действительно много. О его преодолении. Или проигрыше в этой игре черными – до сих пор помню, как, пока в толстом журнале выходил мой обзор книги «Как умирают слоны» Игоря Алексеева, ее автора не стало.

Одной темы рака вполне хватило бы на книгу. Однако, не только рак дает метастазы в непоражённые еще органы и заполняет, подчиняет себе всю жизнь. Но и, вместе с волей героя и его замечательной жены Яны, жизнь дает ответный бой, впечатлениями и воспоминаниями, делами и бытом отодвигает области болезни.

Немного даже не по себе определять(ся) со стилем автора, но он действительно достойный. Суховатый даже, нарицательный, перечислительный. Телеграфно-бытовой в том духе, когда из старой постройки дома, там, за автовокзалом, отбиваются телеграммы на Марс. Я, такой-то, докладываю, жив, сварил суп, поработал, иду за детьми в сад. Майор Том ЦУПу. Прием! Так пишет Дмитрий Данилов свои метафизические отчеты о поездках на люберецком автобусе, в город Подольск, на занесенный снегом стадион пустых трибун матча команд 3-й лиги.

«Тяжелый от ила и городских нечистот Дон, который не спеша тянет по себе прогулочный теплоход с флагами России и Ростовской области, мост через реку, залитый электрическим туманом, пустую сигаретную пачку возле бордюра, горелую спичку на бледном асфальте, взлохмаченную дворнягу, что подслеповато щурится в объектив, и кусок рекламной газеты прилип к ее подранному обстоятельствами хвосту».

Это такой не новый даже реализм, о котором сломали столько копий где-то пятилетку назад, а совсем новый-новый. «Мне нравятся заброшенные дома в седых зарослях паутины, аварийные здания с комнатами, где дети и время подрали обои, там до сих пор хранятся покрытые пылью вещи давно ушедших людей, пачки черно-белых фотографий, сделанных для памяти и оставленных для исчезновения, тихие места, тишину которых страшно нарушать, кладбища поездов на вечной стоянке и пустые цеха распиленных на металлолом заводов, там когда-то работали люди, чтобы жить и выплачивать ипотеку, а теперь никто не работает, иногда бродячий пес забредет, но чаще там совсем никого, пустота и забвение, мне нравятся покинутые детские сады, в которых настал вечный тихий час, мертвые церкви и деревни, заросшие мятликом и овсяницей, что прорастают сквозь ржавую плоть машин. Мне нравится умирание девяностых и нулевых». Кто, даже автор, скажет ли, каким именно образом здесь рифмуется мир заброшенных, сталкерских пространств («заброшек», как зовут их герой и его друзья) и его смерть, что несколько лет дышала из-за плеча?

«Мне пришла в голову мысль, что социального равенства можно добиться только так, во всеобщем умирании. Это была странная мысль. Я подумал, что, если вылечусь, обязательно разовью ее в своей новой книге». Странная, да, возможно. И чем-то перекликающаяся с настоящим прекраснодушием великого мечтателя и справедливца космиста Николая Федорова о том, что воскрешены должны быть все и не столько для суда, сколько – для жизни, так несправедливо отнятой смертью. Или напрямую явленная у полемичного Федорову биокосмиста Святогора: «смерть принижает человека, разлагает человеческий тип: боязнь за свою жизнь рождает трусость, робость, низость, лживость, уродство. В то же время глубочайший корень социальной несправедливости, уродливой частной собственности, интериндивидуальных, национальных и классовых антагонизмов – лежит в смерти».

Летопись, скорее даже живопись родного Ростова, кстати, как и нежность к жене и детям и благодарность врачам, приславшим деньги и просто обрадовавшим отзывчивостью, – это, пожалуй, единственное, где автор позволяет тону меняться, подняться над отчетом. Вроде того, что его жена дает в Живом журнале и Фейсбуке – на что нужны средства, на что они потрачены, каково состояние. О тех тварях и черных людях, что рисуют ему кошмары его воображения – еще и такого эффекта от заливов жесткой химии не должно быть, но вот же, есть, как и чья-то огромная тень за плечом. Или даже флэшбэков – о посещениях тех самых заброшек, литературных приемов «Дебюта» и «Букера» или все о тех же кабинетах, пытающихся вытеснить из жизни жизнь.

«Ты не можешь понять и принять все это безграничное ничто, но пытаешься, потому что иначе никак, потому что надо пытаться, потому что если не борьба, то что и зачем все это, потому что иначе спуск во тьму упрощенного прошлого и забвение, потому что за этим ты сюда и пришел: постараться понять и принять то, что больше и глубже тебя в тысячи, в миллионы, в миллиарды раз; то, что понять попросту невозможно. О таком космическом будущем мечтал отец. Может, именно эти мечты сожрали его. Я открыл дверь и снова услышал звук; правда, на этот раз другой. Непрекращающийся, прекрасный и очень страшный». Как и сама книга.

В недавно переизданной книге Е. Головина «Сентиментальное бешенство рок-н-ролла» Адмирал констатирует горько: «Авангард децентрализован, авангард распадается на бесчисленные творческие группы, каждая из которых придерживается своей художественной концепции, авангард “идет в ногу со временем”, отражая полнейшую децентрализованность новой эпохи». Бычков будто отвечает сэнсэю своей книгой.

Все плохо, признает Андрей Бычков, все очень плохо. Авангард действительно раздроблен – «мы очень разные, все индивидуалисты». Бунт пока не увенчался успехом – «мы бунтовали против этого мира – мы получили виртуальность и Интернет» – да и мог ли? Зато он подхвачен функционерами и неплохо продается – «протест, впрочем, всегда хорошо продавался, о чем неплохо были осведомлены еще гниды отечественного концептуализма вкупе с русофобами всех мастей». Он не прикрывает фиговым веером политкорректности правду, режет ее нокаутом. «Оказывается, и у нас, в литературе, свои министерства, только называются они экспертными советами премий, своя Дума с кучей депутатов-воров-в-законе, называющихся издателями и редакторами, своя торговая инфраструктура – бесконечные реализаторы, оптовики – со своим мещанским, задающим тон, вкусом, и конечно же, свои продажные СМИ с подмахивающими рецензентами». А что, не так?

«Счастья все меньше и говорить о нем все труднее». В этой борьбе ты только один – «твоя свобода в твоей субъективности». «Ведь теперь даже и слова все дальше и дальше удаляются от того, что они были призваны обозначать. Знаки и сущности давно уже разъединены». Да, это одиночный бой: «не следует ли отважиться на великий поход в одиночку, молча – в Da-sein, где сущее становится все более сущим? Не заботясь о всякой ситуации?» (М. Хайдеггер).

Спасение – в проигрыше, уходе («Мы погибли, мой друг. Я клянусь, это было прекрасно!», С. Калугин). Отказе, который – прорыв. «Отказаться не только разгадывать те или иные знаки – отказаться от всего поля их многообразия, от всех ощущений и впечатлений, от всей так называемой реальности, сознательно и бесповоротно деформировать все свои чувства. Не для того, чтобы придумать, создать другую реальность, а для того, чтобы дать какую-то другую, абсурдную возможность проникнуть в себя всё тем же изначальным сущностям, которые так зловеще искажены этой реальностью в тех образах, чувствах и ощущениях, которыми непосредственно представлен для нас этот мир».

А другая реальность есть. Писатель, сценарист, гельштат-психолог, адепт тайцзицюань Бычков – в прошлом физик (а бывших физиков, как известно, не бывает), работал в Курчатовском институте, и знает точно. Мы одиноки и в этой реальности, но «в свое время, читая повесть Камю “Посторонний”, я придумал “Поверхностные гиперъядерные состояния”. Вы добавляете “странную” частицу (гиперон) к ядру, а она не тонет в коллективе и в силу многочастичного отталкивания остается на поверхности. Экспериментом по обнаружению такого состояния является смерть. В момент своей смерти (распада) посторонняя частица выбрасывает гораздо больше энергии, чем если бы она распадалась в коллективе». Гипероны против элементарных частиц.

Позади – отвращение, впереди – мечта, что никогда не сбудется. Это и есть карта атаки в уже идущем бою. «Так вперед же! Не оглядываться назад, не искать и взыскивать телоса метафизики, обновления ее старинных категорий, не с понятий начинать и не со средств, не с поисков метода – нового или хорошо забытого старого. Но с чувства – отвращения ли, презрения, с безумных и противоречивых метаний, с пересечения границ, с риска, с разрушения всех правил этой затянувшейся игры. И если социальность все больше обнажается сейчас как последнее проклятие человека, то художник тем более должен действовать, исходя из смысла не какой-то другой грядущей позитивной социальности (ее никогда не было и не будет!), а своей, укорененной в сейчас, суверенности и самости». Делание в черном, нигредо, стадия подготовительная.

Хорошая новость – есть проводники. Плохая – они давно умерли. Лотреамон, Ницше, Рембо, Рабле, Арто, Гийота (да продлятся дни его на Земле!) – медиумом в своем делании в белом (выпариваются шлаки, выделяется эликсир) Бычков взывает к ним. У него вообще в этой книге хорошая компания. Если манифесты и беседы, то для «Волшебной горы», «Лимонки» и «Завтра». Если пишет о кино, то о Года-ре, Триере, Кроненберге. Если идет на выставки, то Блейка, Ларионовой и Коровина.

И обращается Бычков со своими персонажами, кстати, виртуозно. На биографию Джойса пишет рецензию от имени Джойса, статью о «Нимфоманке» Триера выстраивает не аналитически, но сексуально-трансгрессивно (выделяет основным знаком фильма стихию воды, символизирующую женскую начало, а смерть Селигмана объявляет логичной, как конец акта с vagina dentate, точкой в конце рассказа Джо, капитуляцией вербального смысла перед лунно-телесным). Бросает походя розановско-галковские максимы («мы, русские, больше других народов знаем о смерти. <…> Но это не значит, что мы нация конца»). Вообще резвится и пляшет – «нам осталось одно, только петь и плясать в восходящих потоках сияния Черной Луны!» (С. Калугин).

Финальная стадия рубедо, выделения магистерия, играющий Заратустра жонглирует философскими камнями? Нет, Заратустра умер, осталось лишь его слово, то есть – антиязык. И свободные частицы гипероны.

Маленькая (200 с копейками страниц), неудобная, злая, откровенная (драка с милиционером, поиск призвания и несчастные любови) книга очень густого замеса.

Правы были мудрецы, в России нужно жить долго. И после смерти тоже следует запастись терпением. Так, только в конце прошлого года, ровно через 10 лет после смерти Ильи Кормильцева, о нем действительно вспомнили. Издали (пусть и не идеально с точки зрения комментария и прочих издательских тонкостей) трехтомник его собственных сочинений. И вот этот мемуар. Тоже с плюсами (роскошное издание, весьма уместные цитаты из стихов, прозы и интервью Кормильцева, множество фотографий, автографов рукописей и т.д.) и минусами (слишком много о «Наутилусе», которому посвящены предыдущие книги автора, слишком бойкий тон, более подходящий для глянцевой сиюминутный колонки).

А жизнь Ильи Кормильцева или, для друзей и в тусовке, Мака, – писателя (стихи и проза), переводчика (15 языков!), издателя, рецензента-колумниста-блогера и просто действительно яркого человека из тех, кто чует «трэнды» и «ветра перемен» очень задолго до всех, – заслуживает безусловно и многих будущих изданий, авансом, но точно. И жизнь эта интересна сама по себе – возможно, и без авторства песни «Я хочу быть с тобой», первых в нашей стране переводов Ирвина Уэлша, Ника Кейва и многих других и даже без издательства «Ультра.Культура», книги которого были более чем событием, стали раритетом еще очень давно и украшают книжные полки, как елочные украшения известное хвойное.

Опорные пункты этой жизни вполне можно узнать из «Космоса». Род (немцы и поляки в предках), семья (благодарность деду за прекрасную библиотеку и коллекцию марок, из которой можно было сдать раритеты и купить ту же портативную студию), ботанство и нонконформизм (без преувеличений пытался подвзорвать школу). Стихи, которые волей случая стали рок-стихами – для «Урфин Джюса», а «потом понеслось» – Кормильцев был продюсером, идеологом, в любом случае, гораздо больше, чем просто автором стихов для песен. Потом был большой проект с «Наутилусом» и Бутусовым – Кушнир, как уже говорилось, делает его центральным в книге. Группа распадалась, пути Кормильцева с Бутусовым/группой/директорами группы разошлись, он остался буквально без копейки, ушел на дно. И выныривал еще много раз с идеями, шагающими правой далеко впереди. То, еще на самой заре уральского рока и вообще какого-либо рока, придумал вирусный маркетинг, рассылал бобины с альбомом налоговым платежом по всесоюзному фан-клубу. То записывал радикальное техно и трип-хоп (проект «Чужие» с Олегом Дедом Сакмаровым из «Аквариума»), когда в нашей стране все еще свято верили, что самое последнее и сверхактуальное в музыке – это new wave. То основал издательство для тех авторов, которых и в страшном сне/самой розовой мечте нельзя было представить на русском. То… но на грани нового проекта в Лондоне вмешался рак (а эта смерть, сбор средств, посты в ЖЖ буквально за несколько часов до конца еще прекрасно помнятся, думаю, многим).

Эта очень не к месту смерть – тема долгой жизни еще раз – не дала исполнить его собственный завет. «Человек должен девяносто лет прожить так, как будто ему все время восемнадцать. И это не ложь. Не способ грим себе сделать, подтяжки и прочее. Это должна быть душа. Душа должна быть молодой, потому что душа человека бессмертна. Если только ее не отдавать на растерзание телу, деньгам и прочей х…не. Душа всегда должна быть восемнадцатилетней». Особенно в нашем мире, который – «больница для ангелов, которые разучились летать».

Еще эту книгу можно прочесть как документ эпохи. Тех 90-х, когда в каждом киоске можно было купить Лимонова и «ОМ» или «Птюч» и маркиза де Сада, уж кто что выбирает.

Или как историю настоящего нонконформизма – Кормильцев отказался то от премии Ленинского комсомола, то от ста тысяч долларов от продюсеров «Нау».

Или как набор интересных фактов и фактоидов – как Шевчук отговаривал Бутусова использовать тексты Ильи, как вместо Алена Делона и одеколона легко мог быть Омар Шариф и аперитив и так далее.

Да как угодно можно прочесть или посмотреть эту книгу. Спасибо, как говорится, что есть. Сейчас.

Новый и, как активно сообщается издателями и пиарщиками, заключительный роман фандоринской серии лучше всего было бы описать словом «халтура». Но халтура при этом весьма любопытная. Потому что, несмотря на все красоты, даже аляповатости и романтичности бодрого сюжета почти в стиле боевик и вестерн, «Не прощаюсь» – это, прежде всего, размышления самого автора «о судьбах Родины». И отслеживать их – едва ли не интереснее, чем перипетии детективного сюжета.

Акунинские книги относятся к тем guilty pleasures, что разделяют почти все, поэтому сюжет предыдущей книги можно не пересказывать. Ограничившись констатацией – после прямого выстрела в голову в финале предыдущего, бакинского романа Фандорин, конечно же, ожил. Правда, несколько лет пробыл в коме, поэтому постреволюционная Россия ему, мягко говоря, в диковинку. Прием, кстати, довольно распространённый и очень удобный для отстраненного или, по Шкловскому, остраненного взгляда – так героя начала века из «Авиатора» Е. Водолазкина оживили уже в наши дни.

Фандорин, предсказуемо опять же, от увиденного чуть не впал обратно в кому. И здесь он не одинок. Очевидно авторскую антипатию к победе «красного дела» разделяет подавляющее большинство героев, выступающих греческим хором от имени всех сословий. Рассказчик фиксирует взгляд читателя на моментальном и тотальном развале всего и вся и булгаковской разрухе. «Революция, будто метла, взмела с российских окраин многообразных людей, иных в глубинке прежде и не видывали. Всем вдруг стало плохо на своем месте, и понеслась по дорогам человеческая пыль, где-то скопляясь и закручиваясь смерчем». «А потом я не раз думал: эх, какое было бы счастье, если бы мы тогда утонули в своей чудесной каюте первого класса и ничего последующего не увидели», сокрушается интеллигентный белый генерал. «Господи, ничего бы не пожалел, только бы вернулись городовые», вторит ему железнодорожный воришка.

Не нужно быть Фандориным, чтобы догадаться – западник, либерал и патриот цивилизованной России Б. Акунин, конечно, на стороне той цивилизации, культуры, которую большевики снесли. Но, слава буддийским богам литературы, четыре сотни страниц содержат не только этот очевидный для всех посыл. Они как раз о том, что все далеко не так очевидно.

С одной стороны, публицистические аналогии с нашими днями Акунин прописывает более чем явственно. Везде хамство, разруха, к власти пришли порченные люди, озабоченные чаще всего собственной наживой. Вынести это «благородным мужам» (привет конфуцианской этике) невозможно. Поэтому, проиграв войну, все бегут и уезжают. К эмиграции склоняется и сам Фандорин с верным Масой и – да, ему тут нашли третью жену – с новообретенным семейством. «Я за сложные н-нравы. Я за цивилизацию. Коли моя страна хочет опроститься – ради бога, но без меня», заикаясь, декларирует акунинский герой те взгляды автора, за которыми далеко ходить не надо – сам автор далеко, тоже уехал, но мысли эти в его интервью, статьях и просто в Фейсбуке читать приходилось не раз и не два.

Но в книге все же сложнее. В «Не прощаюсь» мы видим целую галерею людей – и столько же мотиваций. Почему они воюют за красное, белое, черное (экскурс в историю анархизма и портреты их главарей – один из любопытных и существенных плюсов этой книги!), даже коричневое дело. Почему переходят в другой стан, предают. Какой мечтают или боятся увидеть Россию. «Мелькнула мысль: у Революции, как у бога Януса, два лика. Один – чистый и мечтательный, как у Нади. Второй – как у Заенко. И поворачивается она то одним, то другим». Но автор скромничает – больше, гораздо больше тут ликов революции и ее сторонников и противников.

И постепенно выкристаллизовывается мысль – нет, наверное, правых и виноватых. Есть достойные и недостойные люди по обе стороны баррикад и линий боя. О том же, кстати, и гораздо более вдумчиво был последний роман Л. Юзефовича «Зимняя дорога» – об одинаково достойных людях, героях, ставших волею судеб врагами.

Но вопрос для Фандорина, думающего по-восточному одновременно абстрактно и прагматично, в другом – количестве достойных людей с каждой из сторон. И, сохраняя весь роман, как Швейцария (там, кстати, и окажется в итоге его жена и сын), нейтралитет, он все же вынужден сделать выбор. «Недействие равнозначно действию, но действие не равнозначно недействию» – Фандорин выбирает белых, культуру, хочет переломить решающую битву. Кому, как не ему?

Да, если честно, давно уже пора бы заняться благородному мужу Фандорину делом. Потому что – он банально бил баклуши половину книги. То в коматозном состоянии болтался на плече у Масы в каком-то пыльном ковре. То, очнувшись, проходил реабилитацию в коляске. То еще несколько лет отсиживался волосатым и бородатым отцом Сергием в дальнем монастыре. А то и вовсе встретил третью любовь своей жизни и не только откровенно поглупел от любви, но и стал полным (Маса вздыхает, скрывая горе и разочарование в сэнсэе) подкаблучником. Без санкции жены из дома не выходит, а за расследование берется с ее разрешения и в ее обществе. Акунин, к слову, тут молодец, играет против правил (красавец сыщик постарел, усажен в коляску, шагу шагнуть не может – нарушение всех принципов!), потешается, криво улыбаясь уголками губ. Или откровенно смеется в кулак: только хозяин обрел семейное счастье, как вассал Маса решил жениться на китаянке (! Нужно знать исторический антагонизм между двумя нациями), оказавшейся мужчиной-евнухом (!!).

Это в одной половине книги. А в другой половине, если не двух третях книги Фандорина попросту нет. Потому что, конечно, «Не прощаюсь» – никакой не роман из фандоринского цикла, а сборник умело сшитых новелл, связанных – да и то не всегда! – единством времени, места и действия. И более чем пространная новелла о «своем среди чужих» – красном сыщике в среде белогвардейских заговорщиков – сменяется рассказом на тему сразу двух «девушек и революции». Мы помним акунинскую серию «Жанры» – стилизацией автор владеет искусно.

Только самому Фандорину среди всех этих размышлениях о путях развития России и толпы молодых и активных героев места почти нет. Начав со спойлеров, ими и закончив. Фандорина, лишь он очухался и пришел в себя, опять убили. Вместо контрольного выстрела в голову – подорвали пятью пудами динамита.

Но мы же не забыли название этой книги, верно?

Новый альманах, детище Игоря Шулинского и Ко, выглядит неожиданно и озадачивающе. По объему – настоящая книга, изрядной толщины и большого формата. По оформлению – отдельный комплимент верстальщику и бильд-редактору – наследует «Птючу», главным редактором которого служил Шулинский, тот же глянец страниц, свободные и вызывающие подчас коллажи-иллюстрации. Книга тяжела и тянет чуть ли не на подарочное издание – бывшему рейверу или историку литературы. Или обоим.

Потому что по сути «Невидимки» – настоящая и довольно репрезентативная антология литературы 90-х. Такова собственно и была интенция составителей – довольно благая, ибо эпоха та перешла в стадию ностальгизируемой, но осмыслена ли и даже освоена ли она до конца? Еще давно, как раз в 90-е, сказано в предваряющем Письме редактора, «группа товарищей» хотела издавать журнал «Пост» с текстами тех лет, но – что-то не сложилось (легенда гласит, что труженицы смоленской типографии ужаснулись и забастовали издавать рассказ Владимира Сорокина «Обелиск»). Но вот прошло время осуществиться далекому замыслу – «нам посчастливилось найти другие “невидимые” тексты и “вернуть к жизни” не только их, но и людей, которые уже умерли. Необходимо восстановить историческую справедливость: сначала эти тексты, а потом уже мы. Личное часто отступает под натиском истории и фактов, и все “твое” становится не таким уж важным. В этом альманахе есть тексты, которые никогда не печатались нигде, кроме самиздата, но их отсутствие в современном литпроцессе ничем не объяснить».

Составители хорошо чтут традиции, следуют принципу литературного наследования. Они начинают с Лианозовской школы, о которой можно, наверное, сказать, что она была первым неформальным объединением в позднесоветской культурной жизни, – если не принимать в рассмотрение те же посиделки на диссидентских кухнях, – прообразом той милой сердцам составителей атмосферы 90-х с их клубной культурой, хэппенингами и прочими акциями. За стихами И. Холина и Г. Сапгира следует беседа с Сорокиным о тех временах, именах и его нынешних поисках, уведших, к сожалению расспрашивающего его Шулинского, писателя в сторону от жесткого («жестокость – это дыхание метафизики», по словам нашего нового уже классика) препарирования российской действительности к по-европейски (с)покойному последнему роману «Манарага». Кроме всемирно, можно сказать, известных Кабакова, Булатова и «широко известного в узких кругах» Монастырского Сорокин (вс)поминает трагически погибшего и самого интересного для него из питерских артистических кругов Аркадия Бартова – много ли мы знаем о нем сейчас?

Из рук «изменившего» своей метафизической жестокости со «старым-добрым стилем» Сорокина знамя концептуального радикализма решительно выхватывает Игорь Левшин, аттестуемый как «один из самых непечатаемых, скромных и неузнаваемых лиц 80-х – 90-х. Айтишник, инструктор по горным лыжам, панк-рок-гитарист». С этим уже можно поспорить – стиль Левшина не перепутать ни с кем, особенно после вполне представительной книги короткой и не очень прозы 2015 года «Петруша и комар». Здесь же Левшин выступает с настоящей повестью – медитацией над природой письма под прикрытием садическего членовредительства (совсем буквально) и смачного секса. Текст о другом, даже ближнем как «литературное изнасилование», стать писателем – «вроде как шел, шел по лесу и вдруг вляпался в говно. Это, Марина, не выбирают». Да, рассказчик «хотел, чтобы она ощутила себя наконец свободной. Я хотел, чтобы она почувствовала, что это значит – быть писателем». Писательство в его полной, тотальной реализации уравнивается с либертенской сексуальной освобожденностью. Но где эрос, там и братец его танатос – после рассуждений об эксгибиционистских свойствах литературы и необходимости вступить в грубый сексуальный контакт с читателем (в этой повести, кстати, реализованной – персонаж становится читательницей и затем любовницей рассказчика) рифмуется и со смертью.

Оттеняет эту разнообразную вещь легкий и привычный в общем-то галлюциноз Сергея Ануфриева. А затем вступает его давний соавтор одного из главных психоделических текстов этих самых 90-х «Мифогенная любовь каст» и соратник по обществу «Медицинская герменевтика» Павел Пепперштейн – со статьей-обзором обществ, входивших в «МГ», примыкавших к ней, образовывавших, как сейчас бы сказали, с ней кластер. Приводя целый список объединений Номы разной степени известности, Пепперштейн уже выступает почтенным летописцем и информантом будущих исследователей. Но присовокупляет он и любопытные характеристики – например, сообщая, что многие художники находили пропитание, иллюстрируя детские журналы, он связывает это место службы и с «психоделикой детства»: детям нужны были рисунки в поддержку своих свободных, не скованных еще общественными конвенциями фантазий, но также нужна была эстетическая поддержка для взрослых художников…

Хотя, конечно, не все так ярко, клубно, радужно и радостно было в те годы. Так, у художника Аркадия Насонова «есть немало живописных работ, написанных в туманных и дымных тонах, где дети скользят на коньках внутри больших холодильников, где медсестры склоняются над горками льда, и где состояние детства и едкая нежность наркотической грезы сливаются в некий “тёплый холод”, тревожный и спокойный одновременно». Особенно ко второй половине 90-х, перипетии которых еще более чем свежи в нашей памяти, всеобщее общественное и культурное подмерзание начинает ощущаться всеми членами арт-сообщества – составители, кстати, не единожды подчеркивают, что сам феномен 90-х стал возможен благодаря сумрачному и яркому нахождению на сломе двух тектонических эпох, коммунистического Союза и капиталистической России. Да, это была, уже можно сказать со всей точностью, особая эпоха: «сейчас в это трудно поверить, но тогда люди жадно тянулись к прекрасному. Дворник, размахивая метлой, мог по-итальянски декламировать Данте. Киллер, пританцовывая в клубе, обсуждал будущее шоу модельера Насти Михайловской и готов был выделить под него деньги. Владельцы бутиков читали Радова. И никто ничему не удивлялся. Это время, когда странные люди и странные дела были в порядке вещей».

Но такой порядок вещей был непорядком для Системы. И атмосфера клубного, свободного «угара» охлаждалась. Тот же Владислав Мамышев-Монро «придает светской жизни, миру вечеринок и банкетов экстатический привкус, он демонстрирует московской публике галлюцинаторный тип времяпровождения, он подает ей то сочетание китча и бездны, в котором она нуждается. Однако в этом деле у него слишком мощные конкуренты – деятели массовой субкультуры, поп-певцы и трансгрессивные политики (от Жириновского до Киркорова)», говорится в эссе Пепперштейна. Да и все это уже дважды переведено в регистр прошедшего времени – об умершем Владике Монро в «Невидимках», к слову, есть мемуар, описывающий его последние дни на Бали. Пепперштейну вторит в рассказе с красноречивым названием «Пока не сели батарейки» Перт Капкин: «и для чего все это существовало узнать нельзя, и никто не узнает. Как посмотришь с холодным вниманьем вокруг и никого не жалко: ни котенка, ни ребенка. Все это мираж. И нет смысла любить и жалеть, так как тот, кто любит и жалеет, жалеет и любит себя, пока не сели батарейки (пунктуация и орфография авторская – А. Ч.)». С тех пор, если вспомнить название произведения Романа Сенчина, движение продолжилось, видимо, «Вперед и вверх на севших батарейках»:

Внутренние рифмы во множестве разбросаны и в самой антологии «Невидимки». Рассуждения о путях и атмосфере нынешнего Берлина у Сорокина и в большой повести П. Пепперштейна «Эксгибиционист». Рефлексия над собственным произведением (воспринимаемым или, во всяком случае, подаваемом как сценарий несуществующего фильма – с отзывами несуществующих критиков соответственно) у него же и И. Левшина. Смерть и литература у них же – «писатель продолжает писать и перед лицом смерти, наверное, он полагает, что смерть станет ему преданнейшим читателем» (П. Пепперштейн). Детские рисунки в «Мурзилке», за которым скрывается жажда психоделии, и «детское начало, которое кроется за кулисами даже самого опытного разврата» у Пепперштейна. Инволюция к животному началу не бреющегося, не стригущегося, ссыхающегося и ставшего «передвигаться на четвереньках» старика в рассказе П. Капкина и Тони Пони, «могучий нагой человек, перемещавшийся на четвереньках», у Пепперштейна же.

Рифмы внутри произведений той герметичной эпохи, конечно, не случайны. А вот проследить, что рифмуется уже со временем нашим, – задача, возможно, будущих «Невидимок».

Эдуард Лимонов пишет много – и слава Богу, потому что так, как пишет он, точно не пишет никто. К своему 75-летнему юбилею написал он еще больше: недавно выходила проза-расследование «Седого графа сын побочный», а аккурат в день рождения появилось своего рода поэтическое избранное «287 стихотворений». Но много Лимонова не бывает.

«Монголия» – где о самой стране ничего, и это обговаривается в предисловии – пожалуй, наиболее привычна. Это Лимонов последнего десятилетия. Перемежающий воспоминания о харьковской юности или Америке/Франции с рассуждениями о самом животрепещущем. Описывающий свои дни. И даже то, как он умеет резать и готовить курицу. И у кого бы еще мы стали читать о разделке курицы?

И Лимонов совсем последних книг необычен и непривычен. Он уже не супергерой (как еще совсем недавно, в почтенном возрасте в книге «Дед», например) и не сверхчеловек. Вернее, он – очень усталый сверхчеловек. Боящийся смерти, соблюдающий диету (после больницы и операции, о которых – в «…и его демоны»). Признающийся даже, что память стала ни к черту, что отец для своих детей он никакой, а узнают они о нем из его книг (дальше совсем трогательно – следующие главки построены с обращения к сыну и дочери, как рассказ им).

А это действительно не главы даже, а главки. Некоторые – в полстраницы или даже в абзац. Впрочем, жанр дзуйхицу, таких описательно-созерцательно-аналитических максим был Лимонову не чужд еще очень давно – вспомним добрым словом его «Дневник неудачника».

Хотя можно назвать «Монголию» и – кочевническая тема! – травеложной. Здесь едва ли не основной ингредиент – отчеты о поездках. «В Гатчине снега, ветер дует, околеешь, нечищеные камины, дым. Сквозь дым проступают очертания нашей небесной родины, замешанной в дыму, в снегу и на крови…» В Красноярск и Иркутск, в Кронштадт и на Байкал (опять же одна из лучших, на мой взгляд, книг Лимонова была «Книга воды», зарисовка о реках, морях и океанах, на которых довелось побывать). Да, Лимонов давно «невыездной» (описывая тут предполагаемые покушения на себя, он боится покидать российские границы, чтобы их потом перед ним не закрыли). Поэтому путешествия в иные страны – это путешествия памяти, в прошлое. И, кстати, и в будущее – смотрите, то есть читайте его эсхатологический постапо-калиптик сон о будущей войне с Китаем за водные ресурсы Сибири. Или вот сразу группа эссе об (исключение!) Армении – пожилой писатель побывал там недавно, ему очень и очень понравилось. А так да, тема кочевников-номадов принципиальна – никогда не хранить вещи, не возвращаться в города, не обрастать собственностью говорит он с этих страниц.

Стал ли 75-летний Лимонов слабее? Горше – да, слабее и бледнее – отнюдь нет. Кто еще расскажет о Дали и карлике в очереди к редактору протестной газеты в Нью-Йорке? Кто – «я расширился в эту желтую и черную стороны ламаизма, в неподвижное время, в котором сидишь как в маргарине и его можно резать на куски» – отвесит еще куски таких грубых и мощных образов? «Екатерининский напоминает ванную комнату новых русских: окрашенное золотой краской дерево и бесчисленные зеркала» – кто так же приметлив? Или цитрусово, ядовито едок – говоря о «кишках удовольствия» в женщинах? Кто сравнит свою умершую старушку мать с «седой бабочкой», являющейся, призываемой им в коротком, старческом послеобеденном сне?

Уже много лет ясно, что никто.

Уже несколько лет, отвечая на всевозможные опросы об итогах литературного года, о перспективах развития литературы и так далее, я повторял почти одно и то же. Все интереснее, витальнее, даже показательнее становится и пребывает литература соседних стран, постсоветского ареала – Л. Элтанг и А. Иванов, А. Никитин и С. Жадан [78] , М. Петросян и Н. Абрагян, М. Гиголашвили и З. Бурчуладзе, Ферганская школа Ш. Абдуллаева, Х. Закирова, Д. Кислова и других[79], Ташкентская С. Янышева, Е. Абдуллаева и В. Муратханова, С. Афлатуни, Ш. Идиатуллин, живший в Таджикистане автор «Заххока» В. Медведев и другие.

Литература – все же не Олимпиада, распределять призовые места среди стран-участниц не очень пристало. Но хочется. Отметим, что если лет пять назад точно лидировали украинцы (те же С. Жадан и Ю. Андрухович на каком-то этапе могли бы сковырнуть с лидерских мест в зачете В. Пелевина и С. Сорокина), то потом сделали мощный рывок вперед грузины (хотя как вот в наше непростое (пост)время определить, за кого играет, родившийся в 1954 году в Тбилиси, живущий с 1991 года в Германии, издающийся в Москве Гиголашвили?). Продолжая свое субъективное и волюнтаристское, возможно, судейство, отмечу, что сейчас определенно очень интересные вещи происходят в литературе стран Средней Азии (уже в самом геополитическом обозначении их зашита, кажется, как некоторая неопределенность, неуверенность геолокации, так и чуть ли не пренебрежительный оттенок). То, о чем пишут сейчас их авторы, очень показательно – и не только для понимания процессов внутри этих стран. Отношение к советскому наследию, восприятие нынешних реалий, сотканных из противоречия/уживания традиционного и модерного, мысли о будущем – все это кажется общим по разные стороны границ.

Обзор отнюдь не претендует на всеохватность, а лишь на указание некоторых реперных точек, болевых проблемных узлов.

В громко не прошумевшем, но точечно высоко оцененном отдельными критиками романе «Заххок» Владимира Медведева[80] хронотоп восстановить можно вроде бы легко. Место действия – Таджикистан 1990-х, раздираемый Гражданской войной. Время рассчитать можно даже точнее, по буквально двум-трем реальным, как указано в послесловии автора, персонажам. Но как и со стилем – остросюжетное повествование то опускается в хтонические бездны эпоса, то мерцает чуть ли не авангардными стилистическими находками[81] – так и время тут размыто. Все происходящее зарифмовано с мифическим (зороастрийский еще Заххок одним из героев для имперсонализации заимствован из «Шах-намэ» Фирдоуси), густо сдобрено фольклорным (даже водители тут обожают разговаривать загадками[82] или легендами, а повествование от лица разных персонажей явственно сдвигает вектор в сторону эпического), замешано – в самую меру, слава Богу! – на магическом реализме кавказского извода (деревенские шаманки лечат лучше больниц, а волшебные пари, наоборот, вредят), подсвечено древними, доисламскими еще верованиями, освящено исламом (даже всевластные боевики-князьки слушаются аскета-шейха[83])… При этом отнюдь нельзя сказать, что мы имеем дело с новым эпосом, как в «Мэбете» или «Ильгете» А. Григоренко, все сложнее и запутаннее. Тот же шейх, в разговоре с более чем неграмотными и девственными односельчанами, вдруг начинает «ботать по Дерриде» и оказывается бывшим (тот случай, когда бывших не бывает) ученым из Санкт-Петербурга, кандидатом наук, чьи работы знают в Кембридже и так далее. Такой крутой замес символичен – банально, но не будет ошибкой отметить, что так же выстроена жизнь в Таджикистане тех лет: модерное и древнее сплелись в таком анахронистическом сплаве, что не разобрать, не растащить… И ничего нельзя сказать наверняка – даже можно ли в данном случае использовать по отношению к субалтерну устойчивый для описания восточных реалий нового времени термин «догоняющая модернизация», да и субалтерн ли вообще это…

«Убери людей, и это было бы лучшее место во всем мире», оценивает один из героев вечную красоту гор[84]. «Война вспыхнула около года назад, в конце июня девяносто второго года. Именно вспыхнула – клише, несмотря на банальность, точно передает скорость, с какой разворачивались события. Война назревала исподволь на многотысячных митингах, и вдруг наведенное коллективное безумие в один миг выхлестнулось с душанбинских площадей и хлынуло в Вахшскую и Гиссарскую долины. Трудно описать, что началось. Бились между собой отряды полевых командиров, попутно уничтожая “соплеменников” противника. Боевые действия более всего походили на этнические чистки, несмотря на то, что и чистильщики, и жертвы принадлежат к одному этносу». Но не все можно списать на постсоветскую турбулентность, здесь в бэкграунде национальные особенности, то есть – само восприятие Родины («у таджиков обостренное чувство родины»): «сельский уроженец ощущает себя таджиком лишь за пределами Таджикистана. При встрече с жителями соседних кишлаков, он ощущает себя талхакцем или ворухцем – представителем селения, откуда он родом. Выбираясь в область, чувствует себя представителем своего района. И так далее. Таджикские интеллигенты и прежде сокрушались, что народ не сплочен в нацию, – время показало страшный результат этнической разобщенности. В гражданской войне те, для кого солнце восходит над Куратегином, уничтожали тех, для кого солнце восходит над Кулябом, и им отвечали тем же. Вырезали целые кишлаки, людей убивали с изуверской изобретательностью – заживо варили, разрубали на части, пробивали ломом грудину и заливали внутрь авиационный керосин». Отметив попутно жесткость и, заодно, телесность как общее свойство многих книг рассматриваемой тематики, добавим, что, безусловно, активизировались в то время все эти свойства региона античных Кушанской империи и Эфталитского сударства не просто так, но под воздействием новых (или опять же не столь новых) факторов: «во-первых, криминальная система. Во-вторых, соседний Афганистан, гигантский комбинат по производству наркотиков. Прежние власти мешали транзиту. Было необходимо открыть канал. Вот тебе суть и причина войны. Криминалитет начал бучу и поставил во главе “народного движения” своего человека». Но не в насилии над телами все дело, насилие гораздо тотальнее. Тот же Заххок – кровавый персонаж, обвившаяся наподобие крыльев вокруг его плеч змея питается мозгом людей – «правитель состоит в симбиозе с рептилиями и, следовательно, вместе с ними питается мозгами подданных. Гениальная метафора, выражающая самую суть власти». Поэтому тот же князек, захватывающий дальний горный кишлак для выращивания мака, обеспокоен не столько урожаями, логистикой и продажами, но манипуляцией подчиненных, утверждением себя, в глазах честного наемника ли, приставшего к ним российского репортера ли. Репортер умирает в зиндане, но мак вроде бы выращивать в итоге не будут – как криминально-наркотическая тема (она была главной в «Чертовом колесе», лучшем романе Гиголавшивили), так и несколько мазохисткая тема претерпеваемых русскими на Кавказе страданий (от садисктко-макабрических вещей А. Латыниной до репортерско-художественных произведений М. Ахмедовой или фантасмагорического «Перевода с подстрочника» Евгения Чижова) – не новы[85]. Но если книги «нулевых» были озабочены скорее фиксацией нового, горячего и горящего материала[86], то здесь – рассуждения о причинах войны выше – в художественную ткань вшита публицистика и аналитика, попытка осмыслить и разобраться, почему произошло именно так. И рефлексия о советском наследии и влиянии «старшего брата» тут занимает едва ли не главное место.

«Во всем, что случилось с нами, я обвиняю Горбачева и всех этих прогнивших карьеристов, генералов-адмиралов. Это они довели нас до нынешнего состояния. Из России зараза потихоньку проникла и в Среднюю Азию…», говорит лидер Народного фронта Сангак, озвучивая vox populi в его политическо-пропагандистском изводе. Сангак, стоит отметить, происходит, с одной стороны, из древнего рода, с другой – сидел и является ставленником криминала. «Это какой-то умопомрачительный парадокс: бывшие коммунисты рушат остатки советской системы, а бывший преступник, ненавидевший коммунистов, стремится ее восстановить». Ему поддакивают многие (напомним, в книге около десятка рассказчиков). И это очень символично для ситуации, в которой задействованы многие парадигмы, но не только нет ни одной лидирующей, но и все они находятся в противоречии друг с другом, конфликте[87].

«Поразительно, что в конце столетия противостояние проходит по тем же самым линиям, что в его начале. Меньше чем за столетие Южный Таджикистан из бедной захудалой провинции захудалого средневекового эмирата превратился в центральное ядро процветающей современной страны с большими городами, разветвленной промышленностью, сетью автомобильных дорог, мощными гидроэлектростанциями, собственной Академией наук, системами образования и здравоохранения и прочая, прочая. Но вновь бьются между собой князья Дарваза и Каратегина». Это говорит российский журналист, но с опытом жизни, работы (не только репортерской, но и ученым-фольклористом) в Таджикистане – явный протагонист автора, биографически с ним запараллеленный. Ему вторит наемник Даврон, приравнивающий распад СССР к личной трагедии – смерти не только патрона, работодателя и знакомца, но и того, кто пытался «навести порядок»: «…крушение Союза и гибель Сангака – тотальная аннигиляция основ. Податься некуда. Главное – незачем. Исчез смысл. Винить некого». Ламентации о советских временах можно множить, возрождения Союза алчет даже действительно поданный дикарем полевой командир[88], но важнее представляется другая реплика, деревенского шейха, бывшего ученого и нынешнего духовного лидера. «Я мог бы, конечно, сказать в свою защиту, что распад давно начался без меня, исподволь, незаметно, когда развалилась большая община, Советский Союз. Мог бы сказать, что в те годы и поползли бесшумно первые трещины по нашей сельской общине, хотя мы не замечали, не слышали, как надламываются основы». Ключевое тут, представляется, распад древних, патриархальных основ – в романе постоянно отдается дань традициям, герои размышляют, кто первым доложен был подать руку (или две руки), сесть, сказать, а за насилие и, в итоге, еще пущую анархию ратует молодежь, когда как старики взывают к ним остановиться, послушать их заветов. Возможно, именно поэтому так частотны жалобы о крушении советской империи – та ассоциировалась прежде всего с порядком, соблюдением явных, легко считываемых законов, своей патриархальной иерархией напоминала о древних восточных «отцовских правилах»… «Заххок» явного ответа не дает – и правильно делает.

Для рассматривания романа Шамиля Идиатуллина «Татарский удар»[89] не в первую очередь есть некоторые оправдания, допускающие подобный хронологический произвол. Темы этой книги сами будто бы живут в двух временах – они характерны как для нулевых, так и до конца «десятых». Характерны различные репрезентации и для автора – журналист «Коммерсанта» из Казани, а ныне живущий в Москве[90], выпускал своеобычную фантастику «СССР™», мистический триллер «Убыр» (под псевдонимом Наиль Измайлов), книгу о позднесоветском детстве «Город Брежнев» и другие вещи.

Татарстан отделяется от России, США хотят развалить Российскую Федерацию[91], прозрачно зашифрованные президенты нашей страны ведут тайные игры – все эти дистопийные и алармистские мотивы отличали тот поток антиутопий[92], который чуть не захлестнул отечественный книжный рынок в начале тысячелетия. Тут эти мотивы доведены чуть ли не до предела, переходят в разряд лихой боевой фантастики (под стать и обложка) из серии вроде «Спецназ ГРУ берет Белый дом и водружает красный флаг на Марсе». Так, интересы не поделившей суверентитет-автономию с Казанью Москвы совпадают с американскими (развал России за счет стимулирования национальных движений), и РФ разрешает США провести миротворческую операцию в Татарстане. Американцы бомбят Казань, но татары оказываются более чем лихи – бомбят Белый дом, вскрывают сайты ЦРУ, перепрограммируют военный спутник и так далее. Началось все с невинной вроде бы статьи, результата игр пропагандистов от спецслужб и профессиональных журналистов: при нарастании конфликта между центром Москвой и субъектом федерации Казанью вмешаются НАТО и США… Все это, кстати, не так уж и дико, ибо, просматривая новости во время чтения книги, я натолкнулся на заголовок «Равносильно войне: в Москве оценили планы США следить за портами в Приморье»[93].

Советское здесь не поминается – кроме лирического воспоминания о линейках и пионерлагерях «на закате загадочной советской эпохи» и темы дружбы русских и татар еще с тех времен – но активно рефлексируются нынешние реалии. Россия в описываемом недалеком будущем (действует следующий после В. Путина президент) весьма накачала мускулы – довела до ума ВПК, под свою систему ПРО заманила все постсоветские страны (не пригласили балтийские), восстановив по сути Варшавский договор, а также Индию, Китай, Иран… Это не нравится США, которые и вынашивают планы развала России и последующей ее колонизации. Те же, что в антиутопиях, страхи развала большой страны (после публикации той статьи и соответствующих действий «мировой закулисы» цены на нефть «роняют», как перед развалом СССР, Европа отказывается от российского газа и т.п.) тут рассматриваются весьма интересно – во внешнеполитическом аспекте, взглядом с позиции Другого. При чем этот Другой – Татарстан – вроде бы исторически действительно антагонист, но находится в самом сердце России. Вкупе с войной русского и татарского МВД и бомбардировками Казани с площадки подскока под Йошкар-Олой – завязка действительно интригующая.

«Один черт: люди окажутся обманутыми. Те люди, которым на самом деле независимость как таковая на фиг не была нужна. Но когда они привыкнут к этому лозунгу, к этой идее, они будут готовы умереть за нее. Не потому, что надо, а потому что это смысл жизни дает. А раз так, то самое прагматичное предательство заберет у людей все. Весь смысл заберет. Даже если даст взамен меньшие налоги и увеличение детских пособий», рассуждают герои о ситуации, когда русские семьи бегут из Казани, а жители Казани буквальным образом берут в руки оружие сражаться с Москвой за свою независимость. То есть независимости никто особо не хотел, но, вкусив ее, уже от нее не откажется. Россия же, наоборот, не может воспринять новую ситуацию, остается в плену у имперских комплексов, жаждет восстановления, строит с тем или иным успехом СССР 2.0.

Успехов же никаких нет, выигрывают с разгромным счетом татары, действуя очень умело. Как в военном плане, так и медийном. И фиксируются поражения (неудачное покушение на того же президента Татарстана) так, что сомнений не остается – герои и рассказчик на стороне татарских борцов за независимость. Как от России, так и от США: «Татарстан никогда не являлся территорией, подвластной США. Татарстан на время законодательной дискуссии с официальной Москвой не является субъектом России. Татарстан не входит в ООН. Вся полнота власти на территории Татарстана принадлежит народу, от лица которого выступают законно избранные парламент и президент республики. Приказ пропустить вооруженные формирования на территорию Татарстана может исходить только от них. Без такого приказа все вооруженные формирования, проникшие на территорию республики, будут считаться бандитскими и обезвреживаться в соответствии с общепринятой практикой».

Дальше, под эпиграфы из Майка Науменко и Егора Летова, начинается настоящий боевик – американцев татары дурят и мочат. Казань – вот настоящий символ и гордость постколониальных исследований, огромный привет Эдварду Саиду, утверждавшему, что Запад сознательно если не тормозил развитие Востока, то таковым его презентовал – оказывается центром всего. Нужен хитрый яд для устранения президента? Здесь в советские времена работал НИИ. Нужно побомбить Белый дом? В Казани как раз ремонтируют российские сверхзвуковые стратегические бомбардировщики-ракетоносцы ТУ-160 последней модели. Хакеры, бойцы, пиарщики – также имеются. То есть европейская метрополия если и лидировала (что тоже вопрос), то за счет восточных колоний. И не колоний, а древних, всегда независимых и почти самодостаточных государств-сателитов. Почти…

…Ибо все это оказывается игрой, интригой российского и татарского президентов, друзей с того самого советского пионерлагеря. Так они решили свои вопросы, надолго утерли нос США. «Куда мы с подводной лодки? Вопрос в том, какие мягкие условия будут, а теперь будут. Мы герои и вообще. А суверенитет отложим до следующего раза».

Но до советского канона дружбы народов («а дружба – это прощение» и «боимся мы все, что дойдет до войны») опять же далеко, а однозначного мало. Того же президента Татарстана убивают, на место его друга российского президента должен вернуться ушедший было в отставку ястреб с немигающими глазами… Но война с Америкой была неожиданной, а про независимость было – важно. (Однако, нужно заметить, разговор идет лишь о независимости политической, экономической, национальной и так далее, но отнюдь не о «“этническом”[94] пересоздании истории (и истории литературы), направленном из периферии в центр».)

Посему к теме того, как те же жители Казани разбираются с «чужими», автор вернется в своей последней книге «Город Брежнев»[95] – очень объемном и сильном романе, о жанровой принадлежности которого критики спорят и иронизируют, попавшись на уловку определения «производственный роман», хотя многомерная книга в той же мере – история взросления (и Bildungsroman) в позднесоветские годы (тот же пионерлагерь, что и в «Ударе»), хроника конца империи и многое еще чего. Отстаивали же татары свою независимость всячески. «Школьники – и комсомольцы, и даже совсем маленькие – целый день шляются по улицам, свою территорию охраняют, а чужих колотят. Это называется “моталки”. Дерутся страшно, не до крови даже – головы пробивают, глаза выбивают. Мальчики мальчикам, вы представляете? И это не ФРГ какое-нибудь, не неофашисты, а наши дети, здесь, в Казани, совсем ведь рядом». И подобная независимость была свойственна местным жителям даже в самые глухие годы: «мы, говорят, понимаем, что вы автогигант, союзное подчинение, в Москве любую дверь ногой открываете и так далее, но вы и нас уважать должны, на нашей земле все-таки, – ну, все эти татарские штучки, простите, Вазых Насихович». При том, что независимость эта не радикального, как сейчас сказали бы, не религиозного свойства, ведь традиции все же оказываются утраченными, и не вчера: «Вадик прекрасно ел свинину, со студенческих лет, даже сало иногда, и родители у него свинину ели, хоть и не слишком часто…» Что накладывается на общую потерянность тех лет, когда жизненный цикл советской империи подходил к концу – у старшего поколения еще есть относительный смысл жизни (скоро не будет и его), а у входящих во взрослую жизнь нет практически ничего: «ну вам-то чего не спится, думал я тоскливо. У вас отлаженная жизнь, все тихо, спокойно и понятно на тыщу лет вперед. С понедельника до субботы днем работа, знакомая и нестрашная, вечером телевизор, в воскресенье пельмени, два раза в месяц прием гостей или, наоборот, поход в гости. С мая дача опять пойдет, с августа консервирование. И так всю жизнь, тихую, спокойную и честную. Ни экзаменов, ни злых ментов, ни мук совести. А у меня ни фига не понятно. Ни увлечений, ни любви, ни дружбы настоящей. Серого убили, Шапка шлюха, Саня и остальные – ну, приятели, не больше. Музыка мне пофиг все-таки, читать не люблю, кино тоже не особо цепляет. получается, что мне вообще ничего не нравится и вряд ли понравится – так что и ждать нечего. Хотя кто меня спрашивает, чего я там жду. Все равно случится – и не порадует». Новые реалии уже приходят постепенно в их жизнь, но, как и старые, ответов на все вопросы и какой-либо даже самой хилой гармонии отнюдь не несут: «мы-то ладно, бурчал Федоров, мы всякого насмотрелись, от разрухи до кукурузы, а молодых жалко, невезунчики, ни черта же не увидят, ни повоевать им, как нам, ни отдохнуть. Да ладно, возражал Вадик, они уже больше нас с тобой повидали и узнали. Ты в их возрасте про джинсы и кассеты мог хоть мечтать? Да что джинсы и кассеты, тоскливо сказал Федоров, тряпки да коробки, к тому же заграничные. С одной стороны кассеты, с другой – ракеты, не то прилетит, так это». Это действительно субъект, описываемый известной формулой Хоми Бабы, – удвоенный, но не единый (less than one and double). Он оказывается приобщен одновременно к двум «большим стилям», но не чувствует себя частью ни одного из них, существуя в состоянии разрыва. Кажется, эта ситуация характерна для идентичности постсоветского субъекта в описываемых странах едва ли не больше, чем для жителя метрополии, безусловно страдавшего от подобных идентификационных проблем…

В книге Сухбата Афлатуни (псевдоним Евгения Абдуллаева) «Поклонение волхвов»[96], замеченной нашими литературными премиями, все настолько масштабно, что кажется – автор решил поиграть сразу на всех полях, со всеми возможными, как модно говорить, нарративами и дискурсами. И, что удивительно, почти выиграл. Это тот случай, когда и аннотация даже не преувеличивает масштаб, а даже немного преуменьшает и скромничает: «новый роман известного прозаика и поэта Евгения Абдуллаева, пишущего под псевдонимом Сухбат Афлатуни, охватывает огромный период в истории России: от середины 19-го века до наших дней – и рассказывает историю семьи Триярских, родоначальник которой, молодой архитектор прогрессивных взглядов, Николай, был близок к революционному кружку Петрашевского и тайному обществу “волхвов”», но подвергся гонениям со стороны правящего императора. Николая сослали в Киргизию, где он по-настоящему столкнулся с “народом”, ради которого затевал переворот, но “народа” совсем не знал. А родная сестра Николая – Варвара, – став любовницей императора, чтобы спасти брата от казни, родила от царя ребенка…

Сложная семейная и любовная драма накладывается на драму страны, перешедшей от монархии к демократии и красному террору. И все это сопрягается с волнующей библейской историей рождения Иисуса, которая как зеркало отражает страшную современность…» Когда, например, вам попадались новинки в трех книгах, каждая из которых претендует на отдельное издание?

Тем более что уже в первом томе заявлены соответствующие масштабы – в предуведомлении автор, отмечая, что «современная проза тяготеет не к истории, а к географии; она сосредоточена на ландшафте, а не историческом событии», обещает роман «о движении России в Среднюю Азию, внешне – стихийном и фатальном, внутренне же… Одна из версий того, чем эти захваты были внутренне, какой смысл просвечивал сквозь дипломатические интриги, набеги и захваты, и предлагается на суд читателя». И самые первые строки первого тома более чем ярко вводят тему столкновения цивилизаций: «Вечером – случилось. Братья францисканцы напали на греческого епископа и монастырского врача. Те бросились бежать; попытались укрыться в базилике Рождества, распахиваются двери – армяне-священники тихо служат вечерю. В храме – лица, много католиков, есть и православные, шевелятся в молитве бороды русских паломников. Заварилась суматоха!»

Действие исторического (пока!) первого тома, напоминающего изящную стилизацию под исторический роман в духе Окуджавы или Водолазкина (или – стилизацию под стилизацию!), из имперского Петербурга быстро перетекает на самую окраину империи – героя ссылают в Новоюртинск, в киргизские степи, форпост ultima thule. Территория эта колонизирована весьма относительно – и набеги степняков, как в добрые Средние века, случаются, даже один заметный и болезненный под громким названием Лунный поход, да и есть мнение, у тех же петрашевцев, что «целостность России поддерживается только военной силою, и когда эта сила уничтожится, или, по крайней мере, ослабнет, то все народы, составляющие Россию, разделятся на отдельные племена, и тогда Россия будет собою представлять нынешние Соединенные Штаты Северной Америки». Эта мысль удачно корреспондирует с современными представлениями о том, что Российской Федерации суждено распасться, что ее держит только ядерное оружие, всесильные спецслужбы и далее по списку – но никак не общая национальная (в мультинациональном-то государстве!) идея… Да и тут все еще сложнее при ближайшем рассмотрении. «Должна ли Россия простирать свои границы далее в Азию или же ее место в квартете европейских держав[97]», примут ли азиатские народы Россию, «но не нынешнюю, с ее варваризмом[98], лишь слегка подсахаренным просвещением»? Ведь и Россия сама еще «проэкт»[99], «Россия покуда только в головах». Тем более что Кавказ отнюдь не «замирен» и ментально, психологически, психогеографически находится в других операционных системах: «а на Кавказе холодно и пуль много, – говорил Павлушка. – Смерти много. У тамошних народов главный товар – смерть, им и торгуют. И горы у них. Нет у нас, русских, к горам привычки».

Пока собственно колонизация даже военная (не то что идеологическая) несколько заморожена – «наши возможности ограничены. Это слабые, но все же независимые от нас государства, суверенность которых мы должны хотя бы внешне уважать». Все вопросы и ответы также заморожены, как и судьбы главных героев падают к концу первой книге в неизвестность – их похитили, они исчезли, но еще появятся. Стилизация же гремит уже совершенно нарочито – к концу стиль больше всего напоминает псевдоисторическую (и много чего еще псевдо-) «Палисандрию». И любопытен знакомый по «Лабиринту» Дж. Хенсона и «Лабиринту Фавна» Гильермо Дель Торо и не только образ местного князька, которому степняки на руку пришили нос – духовные чаяния и фактические дела тут тотально расходятся, руки хотят, чуют, пытаются, но делают совсем не то…

Вторая книга трилогии будто решает переиграть Сашу Соколова, игравшего с «Лолитой» и (пост)модернистскими приемами. Место действия – от Москвы через Ташкент до Японии (один из Триярских, священник, наследует дело крестителя Японии Николая Японского). Второстепенными героями – Бурлюк и Пикассо. Сюжеты, стили, жанры напоминают изыски Бориса Акунина, выдававшего несколько лет назад то иронический, то конспирологический, то прочие подвиды ретро-детективов (опять же стилизация внутри стилизации!). Тут и псевдодекадентский роман начала прошлого века, и семейная хроника с тайной, и история таинственной секты в духе ассасинов, и степной эпос в духе «Мэбета», и тот же детектив, а то просто Павич или страницы потока сознания без запятых…

Основная интересующая нас тема оказывается не только не полностью забытой, но и приобретает новые очертания. «Русский Ташкент весь “для глаза”», а «азиатский Ташкент весь “для запаха”», маркируются сходу цивилизационные различия. Ташкент поименован более древним, но при этом предстает если не международным, то полностью вавилонским (Вавилон, в его религиозном аспекте, здесь тоже поминается). Иудей, оказывающийся русским, тайным наследником российского императора, говорит между делом – «“национальное” есть языческое». И хотя цитируется Владимир Соловьев с его «на нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни», но не только вектор оказывается другим (надвигается как раз Россия на Среднюю Азию), но и пустыня, пустота – ключевым словом: «это были русские войска. Ташкент был взят еще весной, теперь они шли по степи, завоевывая все больше и больше пустоты. Моя крепость была недостроена, воинов в ней еще не было, они легко вошли и остановились. Я приветствовал их в городе прокаженных. Я говорил через толмача. Для чего открывать им, кем я был в прошлой жизни? Этой жизни уже давно нет. И меня того тоже давно нет. Но я ловлю русскую речь, вглядываюсь в русские военные лица, хотя и потемневшие от здешнего мусульманского солнца, чувствую русский дух серых от пыли кителей, и это отвлекает меня, не дает собраться», речет тайный самодержец пустыни. Одни атакуют большого соседа, другие захватывают соседа малого, но ни полного подчинения (тем паче ассимиляции), ни слияния нет. Военные походы и тех и других приносят отчасти фантомные результаты. (Это довольно любопытный мотив, пустоты по обе стороны, ибо обычно цивилизация мнит себя полной и обустроенной, еще неокультуренные земли считая пустынными, формой для заполнения – тут же пустота простирается по обе стороны фронтира[100].) Они почетны и вроде бы в перспективе выгодны, как та же высадка на Луне, но пока оставляют по себе только сомнения и пустоту для раздумий, фантазий, рефлексий. Лунный поход, вот уж действительно…

Третий том, доходящий до относительно «наших», постоттепельных лет, спешно обращается к еще неосвоенным жанрам[101]. Русский сюр в духе фильма «Орлеан» (сценарий Юрия Арабова) перетекает чуть ли не в космическую оперу под соусом альтернативной истории – выживший Николай Второй где-то на спутниках и других планетах контролирует вместе с американцами ход мировой истории, отбивается антиматерией от атакующих киборгов…

Декларируются общие, известные положения отношения метрополии и колонии вроде того, что войны между Востоком и Западом избежать нельзя; что есть волхвы (знание) и пастухи (вера), но при этом русские дети дружат с местными – как в «Татарском духе», как в «Заххоке», как во многих других упомянутых произведениях. Но более важной представляется тема пустоты, развитие которой оказывается довольно мрачным. «Пустота, прежде совершенно чистая, наполняется завистью». Так предуготовляется тот взрыв, что описан в «Заххоке», гражданских войн, «парадов суверенитетов», борьбы всех против всех? «Зло не субстанционально. Оно не имеет тела, и оно жаждет найти себе тело. <…> И еще – зло не имеет места во времени. Оно жаждет быть во времени, чтобы заменить будущее. Однако едва оно входит во время, как начинает уничтожать его, убыстряя, расщепляя его разумное течение и чередование дней, ночей, лет в один оглушительный поток. Оно подобно огню, но огонь, расплавляя металлы, создает прочные сплавы; зло, расплавляя время, оставляет после себя только сыпкую окалину истории». И говорит больше даже не о том постоянно дискутируемом в России соотношении пространства и времени, которое могло бы что-то объяснить, но о том, что сама слагаемая из времени и пространства история закончилась. Она закончилась пустотой или взрывом – не столь важна последовательность, важнее – что да, конец. И пока в него, как мухи на труп, слетелось зло, ненависть. Чем изменится ситуация, сказать невозможно и сложно. Возможно, кстати, что столь масштабный и стилистически и жанрово сложный нарратив, как «Поклонения волхвов» и призван отчасти, на символическом уровне, показать самую невозможность пока новых ответов при накопившихся более чем старых вопросах.

Все земли, когда-либо попадавшие в ареал российской (советской, даже постсоветской) империи, по умолчанию, дефолтно считаются принадлежащим империи – и это не столько свойство жутких русских, сколько прошито в матрице самого имперского мышления. Подобные свидетельства есть в последней книги Алексея Иванова, известного, впрочем, темой самобытности сибирских земель[102], противостояния цивилизации Сибири (Перми) и московской. Так, представитель «коренного народа» Сибири, князь остяков рефлексирует-констатирует: «все русские, даже какой-нибудь последний нищий на ярмарочной площади, имели в себе безоговорочное убеждение, что тут, в Сибири, они самые главные. Они приходили и брали, что пожелают, и даже удивлялись, когда им не хотели давать. Они не сомневались в своем праве. И про меру они тоже не думали – забирали больше, чем надо, могли забрать вообще все, и не испытывали вины. Русские были не народом, а половодьем. Нельзя сказать, что они угрожали или давили силой, хотя порой случалось всякое»[103].

Половодье – это и есть империя, мирный или вооруженный экспорт государственности, идеологии, религии (тогда было важно крестить в православие[104], во времена СССР – приобщить к идеалам коммунизма). Естественным образом это вызывало соответствующую реакцию, сопротивление на подчинение, агрессия на агрессию.

Жесткость, явленная у писателей рассматриваемого дискурса (от до Г. Садулаева, ставшего уже предметов не единичных статей[105]), здесь призвана символизировать разомкнутую идентичность и разорванность связей, фрустрированность и потерянность. Которые, в свою очередь, далеко не всегда подразумевают банальную ностальгию по советской имперскости, но, скорее, по той ситуации, которую та сохраняла и эмблематизировала – успешной ассимиляции и сосуществования народа метрополии и доминиона, российского и местных этносов, традиционных, даже архаических обыкновений и модерных цивилизационных достижений. Рессентиментные ощущения потерянных, «брошенных», потерявшихся стран бывшего Советского союза подразумевают самоопределение не только в потенции, но в самой семантике слова, ведь «тесную связь рессентимента и самоопределения (self-identification) предусматривает семантическое поле самого французского слова “рессентимент”. Словарь “Робер” (исторический) среди других значений слова “ressentir” называет“porter le character”, то есть «иметь характер» в смысле “характеризоваться”, “определяться”»[106].

Самоопределение – по, простите за каламбур, словарному своему определению, фиксирует настоящее, размечая его, обращено в будущее, лишь отталкиваясь от прошлого. Но в рамках разбираемой нами проблематики определение через прошлое становится ключевым – как и многие настоящие, не фикциональные жители бывшего Советского союза, герои многих рассмотренных книг задаются мучительными вопросами, был ли хорош союз социалистических республик, и кто они сейчас. Интереснее, конечно, взгляд в будущее. И здесь опять возникает сибирский дискурс – неудивительно, возможно, не только в силу «особого статуса этого региона» в рамках Российской империи (вольница почти казацкая), но и потому, что если Россия уже находится между европейской и восточной парадигмами, то Сибирь – это пространство между западной и азиатской идентичностями в квадрате. Разговор, собственно, о более ранней книге Шамиля Идиатуллина с изначально провокационным названием «СССР™»[107]. Сочетая здесь опять же разные стили – ретро-фантастики, утопического трактата, производственного романа (даже с вредителями!), боевика с элементами восточных единоборств и отсылок к (еще тогда не вышедшему) фильму «Выживший» – автор выстраивает высокотехнологический советский Город Солнца в Сибири. В буквальнейшем смысле – солнечная энергия используется (панели на крышах и термо-белье), город строится. Не так важно, почему он назван СССР (пересказ истории про копирайт на это название, игры GR и коммерсантов съедят слишком много места), важна сама интенция. Создать хайтэк город – тут и машины летающие, и телефоны круче айфонов с 3D-голографи-ей, и прочие инженерные решения, на осуществление которых не хватало денег, воли и так далее. Поселение (город, а, в надежде, и страна) выносится в далекую сибирскую тайгу – в топос, как минимум, не испорченный в силу своей неокультуренности и неосвоенности имперскими традициями со всеми их коннотациями. Здесь, в этой tabula rasa в ultima thule, все предлагается начать с чистого листа – «образцовый полигон – ну или портал в будущее. В чем вечная проблема России? Невозможно сразу начать жить завтрашним днем – родимые пятна прошлого держат». Можно возразить, что коммунистическое жизнестроительство как раз и предполагало «до основанья, а затем», но мысль не утрачивает своей справедливости – например, тому же Китаю с его гораздо более древней историей и не менее тяжким социалистическим наследием переход в новые реалии Новейшего времени дался, кажется, легче и, во всяком случае, не столь трагично, чем нашей стране. Но разговор о более конкретных деталях – сломать, отказаться от прежних схем метропольно-колониальных отношений, отношений центра (Москвы) и периферии, изгнать из утвержденного проекта и собственных мозгов. И это не сибирский сепаратизм[108], вполне симпатичный, как видится, тому же Иванову, а мечта: «я еду сюда остров будущего принимать, понимаешь? Лучший город Земли, счастливое завтра страны, окошко в мечту! Три завода, два НИИ, тысячи лучших специалистов страны!» Для ее осуществления да, предлагается взять все лучшее из советского наследия[109]. «Ну, поначалу были идеи порезвиться, сделать парк Советленд такой, как в кино, – чтобы водка по три шестьдесят две, путевки в Болгарию, финские стенки, очереди, Саманта Смит на стенке и Катя Лычева в гостях. А потом поняли, что глумиться особо не над чем. Действительно есть большое наследие Союза, которым можно гордиться и нужно хранить, и есть еще большее наследие, которое нужно разгребать и приводить в человеческий вид, – одни только заброшенные промгорода возьмем. У нас ведь девяносто процентов народа оттуда и в целом с депрессивных территорий. Потенциальные зэки, алкаши, в лучшем случае никчемные тряпки. А у нас они делают продукт уровня выше мирового и управляют лучшим городом Земли, сами. У нас же там такой воздух, такие леса, такая природа… Вах, одно слово. И все удобно и продумано – что транспорт, что обеспечение, никакого шопинга, все по домам развозится, а домами тот же “союзник” управляет: дает строго необходимое количество тепла от батарей и прохлады из вентиляции, плитки и печки по тому же принципу работают: надо на кило курицы сто, или там сколько, джоулей – ровно сто и будет затрачено. Короче, сказка про…»

На самом деле, критика советского здесь также имеется, поэтому сказка получается про новое. Независимое – от прошлого, старых схем и так далее. Сказка-утопия, берущая все лучшее там, где найдет (мобильные новейшего поколения и советские, даже отсылающие к патриархальным схемам крестьянских общин отношения между людьми). Сказка – про новую независимость: «О Союзе речь – не как о городе, а как о жизни. Тут ведь нормальная впервые жизнь выстраивается, в которой жить и приятно, и удобно, и безопасно – и по-нашему. Не по-буржуйски, не по-американски, не по-азиатски, кавказски или китайски, а по-нашему. Нам ночь простоять и день продержаться, а дальше жизнь совсем ведь хорошая настанет. Понимаешь?»

Подобные взгляды – идея о новой конфигурации взаимоотношений даже не метрополии и колоний, а новых стран, с учетом лучшего опыта СССР – свойственны, надо заметить, отнюдь не только представителям «великодержавного дискурса» и «этническим русским». Хотя бы потому, что главный герой «СССР™», как обычно у Ш. Идиатуллина, это татарин, прекрасно дружащий с представителями всех других народов, но гордящийся своим происхождением и подкалывающий своих коллег своей идентичностью (в конце книги опять же татарский вокабуляр). Но татарские герои «СССР™» прекрасно интегрированы в социум – несмотря на то, что российское государство, давшее было старт проекту СССР, очень скоро увидит в нем конкурента и прикроет – интересен же еще взгляд тех, у кого и взгляда быть вроде бы не должно. Или его никак не хотят слышать. Это трудовые мигранты – гастарбайтеры. В своей книге «Гастарбайтер»[110] Муса Мураталиев дает им слово, примерно как Карамзин в свое время умеющим любить, но не умеющим вербализировать в литературе крестьянкам[111] (хотя сравнение это и некорректно: гастарбайтеры могут и бастовать, и вообще составляют более важную экономическую силу, чем это принято думать).

Состоящая из трех условно связанных романов книга сама подобна эпосу (недаром герои тут часто вспоминают и пересказывают кыргызский эпос «Манас»[112]) – сюжет вроде бы есть, даже весьма активный (погоня на вертолетах за машинами наркокурьеров), но он оказывается как бы в тени потока жизни и сознания гастарбайтеров. Сам же сюжет, намотанный на зубчатые колеса бюрократии и тотального бесправия, напоминает то ранние книги Кутзее, то недавнюю кафкианскую «Очередь» М. Однобибла. Язык с массой стилистических (пунктуационных и грамматических даже) ошибок отсылает временами к «корявостям» Платонова – действительно поверишь и услышишь говор тех, кто русский давно забыл или плохо еще освоил. «Что может сблизить людей? – спросил Бек у мужчины, оказавшегося рядом. – Теперь у каждого – своя забота. Любят себя, а чужих – нет и не даст денег взаймы. Какой же из него член общества?».

Они естественным образом потеряны: «у людей была лишь жажда жизни – больше ничего. Они не знали, куда применить свои силы и как получить деньги. У них были свободные руки и неукротимая сила. <…> Это были люди, убежавшие из обжитых мест, до недавнего времени жившие в составе единой страны. Теперь они были поголовно бедными. <…> Казалось, что они встали из досоветских могил». Их сдвинули с места распад большой страны и те революции, что описаны в «Заххоке»: «революция гудела по просторам бывшего Советского Союза. Где-то яростнее, где-то – слабее, но везде возникали очаги новизны. Шла борьба за каждую душу, замкнув загон население и превратив его в послушных холопов, режимы во многих странах изо всех сил старались не выпустить власть из рук. Выдумывали новые и новые образцы правления умами, чтобы оседлать других людей». Здесь значим характер обобщения – «во всех странах», притесняют так или иначе разные слои населения. М. Мураталиев вообще весьма справедлив – среди тех же гастарбайтеров есть как герои, так и преступники, русские также не описаны в черно-белых красках, для всех у него есть полутон и понимающее сочувствие. Также лишены предвзятости и оценки. Да, в те времена было «чувство локтя» и взаимоподдержки, сейчас – вынуждены везти в Москву опий-сырец, пряча его в трупы или собственные внутренности. Гастарбайтеры помогают русским (ремонтируют заброшенную деревню с одним алкоголиком и двумя старушками, ровно как в «Крепости» П. Алешковского), но при этом могут и манифестировать свой рессентимент в довольно жестких формах (шаурма из стухшей собачатины и выращенная на фекалиях рыночная зелень). И то, и то – от экономической безысходности. Русские же могут быть жестоки по целому ряду причин – бюрократический садизм, боязнь «нашествия варваров», алкогольный делириум и т.д.

Но естественная ностальгия по лучшим (советским) временам не отменяет равной антипатии – как к варварскому же оскалу новокапиталистической реальности, так и к тем тухловатым и обреченным временам. «Саяк почувствовал опасность распада страны, идя в магазин за хлебом. <…> Неизбежность распада такого неуклюжего организма, как СССР, я загодя видел. Это разложение сравнимо разве что с болезнью организма? Она сидит внутри человека, подтачивает его день за днем, а в конце дернет раз – и все! Все видели, что страна захворала, но дети оказались неспособны ее вылечить: застой довел до паралича, и вот наступил момент несовместимости с жизнью». Распад той страны мог похоронить под своими обломками не только себя, но и более древние традиции («душу твою советская идеология отравила!»). Хотя кыргызы как раз держатся сообща, помогают друг другу в беде и труде (воплощая по сути идеал советской идеологемы о «дружбе народов»): «веками кыргызы жили и будут! Все придет: сытость, независимость, но никогда не добьетесь нравственной основы, если хоть раз ее потеряете».

«На одной ненависти страну не построишь. Без любви ни к кому, не то что к чужому, даже к своему на метр близко не подойдешь», учит филолог по образованию, в прошлом чертежник, а сейчас безработный интеллигент Бек. Пока же новые капиталистические реалии стягивают людей из разных стран (Киргизы, узбеки или таджики, черт их знает. А до этого были и молдаване, и украинцы… – Советский Союз! – буркнул инженер») – но это похоже не на СССР, даже не на СССР^тм2.0, а скорее на новый Вавилон. Падет ли и он, как пал Советский Союз, что вырастет из него или на его руинах, не знает никто.

Глеб Смирнов усердно возделывает свою ниву – не столько историю, сколько эстетику, даже просто красоту (не сказать – Красоту) Венеции и близлежащих земель. Получается достойно снобистки, весомо и изящно, как эта книга в килограмм с лишним весом и с иллюстрациями почти на каждой странице. (Повезло, кстати, что получилось все воспроизвести – вот Э. Лимонов, у которого даже картины повторяются, в «Моих живописцах» вынужден давать ссылки на сайты музеев или QR-коды, после отсидки он законопослушен.)

В центре внимания – Палладио, все его работы, весь контекст и все влияния. «Подобно Моцарту или Пушкину, в своем ремесле Палладио – создатель некоего абсолюта. И вот уже происходит прелюбопытная инверсия: художник перетягивает историю на себя». Вплоть до перенесения-переселения в районы произрастания наших берез и осин. «Колоны Палладио пришлись ко двору в “эпоху суровой романтики”, в сталинские времена. <…> Воспитательная дидактика советского строя нуждалась в соответствующем героическом стиле, и новые сверхлюди должны были жить, по мысли Сталина, в таких домах, в каких “нормальные люди” не живут, ибо советский человек-гегемон – другой породы. <…> Исходящую от палладианской эстетики эманацию официальности новая русская знать прекрасно чует, и вот в наши дни Палладио опять актуален и чарующ. Именно он является негласным архитектором Рублевки, да и вообще современной фешенебельно-вельможной России». Как, заметим от себя в скобках, крепко держали в уме работы Палладио в имперской еще России, а в сталинские времена наравне с ним обращались и к Микеланджело, Санмикели, Антонио да Сангалло-мл. и другим.

Сословность – вообще одна из тем Смирнова, ибо красной нитью у него проходит скрытая апология аристократии. Он каталогизирует качества: «отказ от этой “жажды жить показом” (amor dell’apparenza), характерный для столь многих наших современников с их жизненным кредо “понт дороже денег” и «режим жизни на виду (“видные люди”) вырабатывает привычку жить по струнке, быть начеку и в сознании ответственности за свое лицо». Но «поэзия старинных родов в том, что в них олицетворяется течение времени» – и это время, прошедшее и почти сгинувшее, интересует автора больше. Интересно, что тема благородных родов и вкусов оказывается не совсем маргинальной в наши дни – о том же рефлексирует А. Новиков-Ланской (роман «Аристократ» и другое). Столь силен контраст времен нынешних и когда-то благородных…

В «Палладио» существенно меньше, по сравнению с его же «Метафизикой Венеции» личных мемуаров Смирнова, но digressions имени Холдена Колфилда, этого изюма из булки, весьма много. К сожалению, не всех их отличает сугубая оригинальность – так, о «перестановке сил» в связи с изобретением огнестрельного оружия для рыцарства («бесконтактный» бой, любой смерд может уложить) ведомо любому, не прогуливавшему хотя бы школьные занятия по истории, а приписывание именно православию «огнепоклоннической веры в свечки» уже грешит предвзятостью, в католических итальянских храмах свечи вполне в ходу (сейчас часто – электрические, за монетку).

Но это придирки в духе нашего педантичнейшего певца венетийской эстетики, всеохватного в своем теоретизировании и описании вилл работы Палладио: «Количество ступенек, если не полениться их сосчитать, – 18. Очень некстати, это пресловутое число Зверя: 6+6+6. Естественно, количество ступенек одинаково со всех сторон. Выходит, они в сумме дают 72, а это точь-в-точь годы жизни Палладио: он умер на 72-м году жизни. Что за чертовщина! Прошел по жизни ровно по числу ступенек на своем любимом детище, не переступив ни на одну». Глеб Смирнов Вергилием провел нас по всем творениям Палладио, попутно передав привет Веронезе и кому только не.

Зачем при всем обилии книг, публикаций, фильмов о Зорге писать о нем еще одну книгу? Потому, например, что выходившие в ЖЗЛ же книги о Зорге при всей воспетой тщательности советских редакторов изобиловали даже грамматическими ошибками (печальная традиция, впрочем, сохраняется, и тут корректор допускает предложения с двумя ошибками – «это был замкнутый круг, разорвать который можно было только удалив из него Зорге»). Или хотя бы потому, что, при всем этом обилии, не знаем мы о Зорге едва ли не больше, чем знаем. Борьбе с этими белыми пятнами, мифами и инсинуациями и посвящает, кажется, Александр Куланов свою книгу.

А неясно действительно очень и очень многое. Начиная – с имени Рихарда Зорге. Разведсообщения он подписывал как Рамзай или Инсон – понятно. Личные письма – «Ика», домашним именем. Но во внутренних официальных (!) документах начальства фигурировал как «Ика Рихардович Зонтер» – смесь всего + псевдонима. Известный эпизод, как любивший погонять Зорге разбился в Токио: везде приводятся данные, что ехал он с оперативной встречи в 2 часа ночи (когда и сейчас в Японии иностранцы редки и вызывают внимание, тогда, во время бушевавшей шпиономании, встречаться в 2 часа ночи на безлюдной Гиндзе…), документы имел на английском (почему?) и въехал в стену американского посольства рядом с часовым (надо было умудриться!). Или – смерть его русской жены: то ли отравилась, то ли отравили, несколько свидетельств и диагнозов, ни документов, ни могилы… Или вот эпизод совсем уж недавний: известная история о том, как Гагарин, побывав в Японии и услышав от посольских историю Зорге, никому тогда на родине неизвестного, заказал венок на могилу, рассказал Хрущеву, так и завертелся маховик пропаганды и всенародной славы – оказывается скорее всего красивой историей, а с чего началось возвращение Зорге после полной безвестности, мы точно скорее всего не знаем… Все это можно, конечно, объяснить, списать на секретность, на уничтожение архивов и так далее. Но таких эпизодов – действительно множество, «рыцарь плаща и кинжала» до сих пор выступает в какой-то накидке невидимки.

А. Куланов, многолетний исследователь темы (книги о «японских шпионах» Василии Ощепкове, Романе Киме и «Шпионский Токио»), пытается разобраться с гораздо более серьезными вопросами в «деле Зорге». Был ли Зорге двойным агентом? Нет, скорее, по выражению В. Молодякова, «полуторным» – работал и на немцев, внедрившись и войдя к ним в доверие так глубоко, что почти невозможно, но всю жизнь идеалистично и благородно верил в идеалы коммунизма. Но почему тогда во внутренних резолюциях Шоколадного домика (так называлась для конспирации военная разведка, просто привет Чарли и его шоколадной фабрике…) его постоянно именуют двойным? Проверка и перепроверка, личные враги Зорге, последствия «чисток» (все бывшие руководители Зорге репрессированы, по адской логике эпохи «врагом народа» считают и его)? То кладут под сукно его донесения как ненадежные, то на стол лично Сталину…

То, как относился Центр к одному из лучших своих агентов, вообще едва ли не большая трагедия, чем провал «группы Зорге» (сам он отнесся к нему спокойно – считал, что выиграл, а раскрытие было в тех условиях неизбежно, а вот его японский агент Х. Одзаки в своих предсмертных традиционно поэтически названных «Записках белого облачка» страдал неимоверно – он тоже сражался за идею, предотвратил более масштабное участие Японии в войне, но его соплеменники его ненавидят, семья предана остракизму…). Зорге отправляют в Японию без языка и подготовки, заставляют работать чуть ли не без денег, на самообеспечении, не шлют радистов, забрасывают противоречивыми приказами, отказываются забрать в Москву, когда все мыслимые и немыслимые сроки «командировки» уже прошли, не обращают внимание на его психологическую сверхусталость и проблемы со здоровьем. Еще – игнорируют самые ценные добытые им сведения (срыв и запой Зорге). Еще – просто засвечивают (связной приезжает в дом радиста группы Зорге Клаузена, за которым, как за всеми иностранцами в то время, постоянно следили японцы, на машине советского военного атташе), что – тоже непонятно: то ли по общей неподготовленности и халатности, то ли чуть ли не сдавая его сознательно, на очередном витке вечного противостояния разведки военной и политической… Словом, как Лоуренс Аравийский характеризовал свой разведовательный же отряд, «мы – это занятая самою собой, словно всеми позабытая армия, без парадов и муштры, жертвенно преданная идее свободы».

Надо, кстати, отдать должное не только Зорге (мы ему очень много должны – при жизни он не только не получил ни одного ордена, но даже и не был в составе военной разведки, на которую работал, числился так, где-то между ведомств, до сих пор нет ни одного музея Зорге и так далее), но и автору этой биографии. При всем сочувствии к своему действительно благородному герою он не плодит новых мифов и не выступает его адвокатом. Так, например, опровергает известную мифологему, что Зорге предсказал день нападения немцев (нет, точно его никто в Токио в немецком посольстве не знал) и что Япония пока не нападет на СССР, поэтому сибирские дивизии можно перебросить для обороны Москвы (такую информацию он передавал, но их перебросили, потому что других просто не было).

Ошибки же настойчивы, как и мифы, как и непонимание. Зорге, как и публикациям о нем, просто «везет» на них. Но стоит помнить, что Sorge переводится с немецкого не только как «беспокойство», но и «забота». О рядовых бойцах, которых можно было спасти благодаря донесениям Зорге, просмотренных героях, действительно большую, вдумчивую и красиво изданную биографию одного из которых написал А. Куланов, и памяти вне лжи, ошибок и забвения.

Настоящая, густая мыслями, настоянная на стиле, сдобренная поиском нового, эссеистика – на вес платины, при всем, казалось бы, разнообразии маркетингового выбора и взрывах восторгов критики. Тем больше радости от тихо и внезапно вышедшей пятой книги Ольга Балла-Гертман (три из них вышли в Америке, к сожалению, не очень доступны) – судя по тем же мини-эссе в ЖЖ и ФБ, книг собрать автор может еще несколько, но ведь заранее не веришь…

«Время сновидений», как сами сны, непредсказуемы, о многом, разном. О детстве и командорскими шагами подступающей старости, о московских районах и буквах алфавита (единственное, что лично для меня «не звучало», из черт букв можно вывести их онтологию, но какой алгеброй верифицировать, что именно М – «буква сложных отношений с вертикальными аспектами бытия, внутренних толчков и противоречий роста»?..), о «механизмах вырабатывания прошлого» и «постэффекте юности». Хотя – письмо Балла это именно тот случай высокой прозы и мысли, когда не столь даже важно о чем, ибо глубина рефлексии, ее неожиданные (логика сна!) сюжеты более захватывающи.

Кстати, от формального определения «эссеистика» я вежливо, как от слишком тесного соседа в метро, предложил бы отодвинуться. Это действительно письмо – больше эссеистики (эссе же о чем-то конкретном, «случае» чаще, верно?), глубже прозы (в крайне редкой обрящешь столько же). Возможно, это вообще новое бытование текста, еще ждущее корректных филологических определений и новых дефиниций. В любом случае, 120, казалось бы, страниц читаются дольше многих своих собратьев, дают и оставляют после то, над чем еще думать внутри себя, как литературоведам над сравнениями – опущен ли тут Монтень в ритору блоговой краткости, или «кто тут».

Все лучшие и отличительные черты эссеистики и афористики у Ольги Балла в книге, впрочем, весьма присутствуют. «Нас сжигает светлый огонь убывания» и «мир не для нас, он легко нас отпустит» – вот из одного эссе, чорановские максимы, высокооктановые и поодиночке, вне контекста. Или выжимка травеложная, суть размышления о странствиях: «Дом – вдох, Бездомье – выдох, – и как бы мы дышали без них обоих?»

Есть здесь и то созерцание мира («замирание перед трепетом мира»), когда автору становится слышен стиль мира, его струна, и мир становится стилем (и наоборот, естественно, ибо – нет, не гармония всеединства с миром, но скорее трагическое и полное ведение тех его законов, что зачастую больше и горше человеческой жизни). Отсюда «добрый дождь». Или «острые, всегда с тревожной нотой, запахи трав; немного прямолинейные запахи листьев» и «медленное, слоистое, горизонтальное время. Время-гриб, плавно нарастающий на крепком, надёжном, кривом, шершавом дереве вечности». И список-суть фундаментальных свойств детства. И больше, чем «кстати» – да не заподозрят автора в обычной ностальгической лирике, как уже было хотел искать совсем общее со своими внутренними мелодиями я – детство автор не очень любит, на даче спасали только книги, подростковье было уж вовсе неуютным для книжного и необычного человека, а примирение с собой и миром находится где-то на рубеже 40 и 50 лет. Или вот еще справедливая неожиданность суждения: «Нет ничего более противоположного косности, чем повседневность. Косны, крикливы, навязчивы, агрессивны скорее уж Большие События».

Медитации о выходе из детства, наследии юности, о том медленном растворении в мире, молчании и других, что зовется смертью, – темы, мягко сказать, увесистые, основополагающие (fun-da-mental – средневековое веселье ученого разума, те игры разума, что рождают отнюдь не чудовищ). Но – но! Несмотря на все философские глубины и подводные течения мысли, едва ли не главной тематической доминантой тут становится – движение. Метафизическая динамика задана уже на первых страницах, где о детстве, авторском и вообще (и кое само по себе – движение в жизнь, из смерти в бытие и обратно, если экстраполировать). «Взрослые входят», «человек обретается», «из каждой точки могут вести – да и ведут – тёмные ходы неизвестно куда», а «каждое движение здесь, по видимости лёгкое <…> на самом деле многократно утяжелено: облеплено ассоциациями, памятью о многочисленных своих повторениях, обременено далеко вглубь уходящими корнями». «Человек – пустота (живая и страшная), обрастающая такими оболочками. Первое движение мира – выскальзывание из-под ног, мягко-необратимое движение его вниз – в сторону – в никуда. Твёрдость, устойчивость, хоть какие-то их начатки – потом, и всегда – с памятью об этом перводвижении».

Движение туда, куда плывет нас мир? Да, «мир не для нас», «имея сильные сомнения в посмертном существовании людей, вижу как ясный факт посмертное существование вещей», да. Но на что философ (а каждый мощный эссеист – философ, как каждый настоящий критик – писатель). Посему движение – мысли, мыслью, нащупывающей метафизические узелки, основания и рифмы-соответствия. Ибо человек как хранитель памяти и собственно бытия и вещь как сосуд памяти (человечеству следовало бы изобрести спецаппарат за извлечения «накопленных вещью за время существования смысловых шумов») – это не противоречие. (Да если бы и – ведь противоречие, способность спорить с собой, опровергать раннюю мысль и убеждения – это свойство живого, растущего сознания, антипод косности.) И вот этот дуплет из разных эссе: 1) «Многочитающий – несомненный агрессор. Пожирание книг – экспансия, разрастание (в идеале – неконтролируемое и беспредельное, – уж не патологическое ли?) области “своего”, 2) «Так думается теперь, что чтение каждой книги – по крайней мере столько же присвоение её, сколько смирение перед ней» – и это не противоречие. А именно внутренняя рифма, свидетельство если не синкретической гармонии, то божественного разнообразия, величия, благой тайны бытия. Это именно что живая система и не вечное возвращение, но вечное становление. Метафизическая динамика действительно.

Казалось бы – сборник академических статей, на узкую тему, к тому же изданный посмертно, то есть дань памяти ученому… В книге же находятся те рифмы с современностью, что позволяют понять едва ли не самые важные тренды в российско-японских отношениях.

Необычное же начинается уже с самой биографии Эльгены Васильевны. Переживала, что при поступлении не взяли на китайский язык – стала одним из ведущих японоведов. В те годы, из-за минимальных отношений между двумя странами, работы японистам не предвиделось в принципе – оказалась более чем востребованной потом. Несколько десятилетий из-за идеологических препон вынуждена была заниматься коммунистическим движением Японии и, в лучшем случае, профсоюзными движениями – потом, из-за очень хитрых конфигураций японских партий и власти, стал важным и такой академический бэкграунд. И закрытые издания «для служебного пользования» жестко визировались в ЦК – но вот, никакой труд не бывает зря.

Так и книгу можно читать сразу ради нескольких «бонусов». Например, ради аналитической справки по истории и функционированию всех японских политических партий и объединений современности, а также ради «профайлов» почивших и еще вполне действующих политиков. А, несмотря на вроде бы традиционность и стабильность японского политического сообщества, интриги там бывают еще те. С тем же нынешним премьер-министром Абэ Синдзо[113] – его выдвижение в генеральные секретари Либерально-демократической партии в ходе очень синонимичной нашим реалиям «операции наследник» Коидзуми Дзюнъитиро многих сильно удивило, настолько молод был Абэ на японском политическом Олимпе, где царствуют почтенные старцы с весомой выслугой лет. Первый его срок не задался – он правил всего год и ушел «по состоянию здоровья». «После его отставки и до потери власти либерал-демократами в 2009 г. сменились еще два премьера: Фукуда Ясуо – сын премьер-министра Фукуда Такэо и Асо Таро – внук по материнской линии премьер-министра Ёсида Сигэру». Зато сейчас второе пришествие Абэ имеет все шансы претендовать на долгожительство. Кстати, что Абэ, как и большинство ведущих японских политиков, тоже «блатной» и наследный, известно, но все ли знают, что его дед премьер-министр Киси Нобусукэ подозревался в военных преступлениях и до 1948 года находился под стражей как подозреваемый класса «А»?

Можно, глобализировав взгляд, прочесть в «Тотальной победе консерваторов» и о более серьезных проблемах, их истории и современных импликациях. О религиозных и политических коннотациях почитания духов погибших в войнах предков в святилище Ясукуни – каждый визит куда заставляет бурлить и взрываться китайское и корейское общества, подозревающие японцев в том, что они мало повинились в военных преступлениях и взялись за реставрацию своего милитаризма. Или об истории территориальных споров и отсутствия у наших уже стран мирного договора – говорено об этом очень много, говорится и сейчас во время каждой встречи на высшем и не самом высшем уровнях, но воз, как говорится, не движется со скоростью японского автопрома даже в его дальневосточной сборке…

Впрочем, несмотря на всю неизменную животрепетность этих проблем, лично мне были интереснее экскурсы в те явления, о которых на русском и не прочесть нигде больше. О проблеме ислама в Японии – коммуна небольшая, религиозно толерантные японцы (число верующих у них традиционно выше численности населения – японцы числят себя одновременно буддистами и синтоистами, конфуцианцами и христианами) сложностей не чинят. Но есть и нюансы – на работе не понимают, как можно делать перерывы на молитву в офисное время, а во время послеофисных корпоративных посиделок вопросы вызывает отклонение от всеобщего меню… Или же феномен образования в Японии. Учителя рассылают родителям уведомления, когда школьникам нужно надевать специальные желтые шапочки с катафотами и как раскладывать учебники в портфелях, но среди школьниц даже из состоятельных семей яркими весенними[114] цветами цветет проституция с 40-60-летними «сарариманами»[115]…

Или как вам такие совсем уж полные рифмы с другими странами и буквально самыми последними новостями, как желание Абэ создать «сильную Японию» и обращение японских политиков последних лет к консервативной политической составляющей[116]? Или не оставляющее своих усилий лобби по пересмотру конституции? Обсуждение, на примере захоронений военных и памятников им, различных способов сохранения памяти и меморализации? Или продолжающийся больше трех десятков лет судебный спор создателя авторского учебника по истории Японии и Министерства образования[117] за право если не обучать людей по альтернативному учебнику, то хотя бы частично пересмотреть некоторые спорные моменты (касающиеся признания вины за преступления на захваченных китайских территориях) в утвержденном чиновниками едином учебнике?

Если правительственную линию одной партии у власти японский политолог охарактеризовал как «демократия караокэ[118]» (исполнители меняются, а песня все та же), то к исследованиям Японии применять это правило пагубнее вдвойне. Нужны новые исследования. И даже жаль, что новыми и актуальными действительно становятся написанные в прошлые годы работы ушедшего от нас яркого ученого…

Отечественные олигархи, от скуки и в поисках очередного кайфа забравшиеся в самые опасные дебри буддийского трансцендентного, и мезоамериканские лесбиянки, обучающие простую русскую Таню мистическим феминным культам, – стоит ли удивляться, что у нового Пелевина все актуально, вызывающе, жестко подчас на грани фола?

Интереснее то, как он с этим всем теперь работает. Если стабильно выходящие каждую осень книги Пелевина последних лет были даже не романами в полном смысле этого слова, но такими отчетами о последних мировоззренческих и политических трендах, развернутыми колонками-эссе своего рода, то здесь – формально то же, да не совсем. Злободневность есть, как и в «iPhuck 10», и довольна злая. Но вот, скажем, игры слов и стеба над почти каждым мемом подотчетного года – уже нет (хотя #metoo обыгрывается смешно, не без этого). Она, эта самая актуальность, не ушла, но стала для автора не столь важна, что ли, стала – еще больше поводом для разговора о более важном.

Это в первую очередь, конечно, буддизм. За проповедь и популяризацию которого Пелевина уже давно должны были сделать почетным гражданином Лхасы и наградить именным дзабутоном для дзадзэн-медитации как минимум. Было бы вполне в духе Пелевина прогнать байку о тайном мировом буддийском правительстве, давно рулящим процессом почище Ротшильдов и Римского клуба, но вот наконец-то решившим выйти на поверхность (сказать о себе правду – тема того же флешмоба #metoo). И нанявшим ПВО на должность PR-директора, впервые публично продвигать буддийские ценности в массы, – что ж, есть в книге и намек даже, те же олигархи финансируют протестные буддийские научные конференции… (А будь мы совсем циничны, как позволял себе в последнее время Виктор Олегович, то предположили бы, что и роман олигарха и Тани, которой за 40 и которая в последних главах даже не красится или как-либо еще следит за собой в духе патриархальных доминантных парадигм, – просчитан и таргетирован автором для тех же женщин, по статистике являющихся главными покупательницами книжной продукции… Но дело все же, думается, не в одних маркетинговых стратегиях, а в том, что нынешний Пелевин давно простился с молодостью, даже злобой предыдущего романа, и пишет книгу разочарования и нелицеприятной правды.)

Вот здесь ПВО «отрывается», гонит проповедь страницами, как настоящий вероучитель. Вообще складывается постепенно ощущение, что акыном современности ему работать немного надоело уже. Так, например, едва ли не самая действительно сильная по художественной части новелла книги (а нарративы, как уже было подмечено, например, в фейсбук-посте Т. Касаткиной, тут меняются постоянно) – из школьных лет советских школьников, юности Тани, такой матерый реализм, без каких-либо (анти)постмодернистких ухмылок и перемигиваний вовсе. Кстати, не после мизантропического «iPhuck 10» ли критики уже успели обвинить эту книгу в мизогинии, тогда как тут скорее – о тяжелой доли женщины в нашем обществе?

И аллюзий в «Фудзи» больше всего – после традиционного обыгрывания пост-феминизма и гендерных штудий, хорошо – неожиданно на – «Мастера и Маргариту». За Таней приезжает азазеллоподобный хлыст Дамина, везет ее к могущественному олигарху Федору, как Маргариту на сатанинский бар. Для ночной феминистической инициации ей же дают капсулу с чем-то древним – как пахучий крем Маргарите тот же Азазелло. Таня несется за волшебной игуаной, носительницей древнего мистического знания, по улицам и общественным домам Москвы, как Иванушка за Воландом с его свитой, да и сама она наивная ученица старших и умудренных, как Иванушка при Мастере.

Аналогии между нашим временем и прошедшим – будь то 90-е или время действия романа Булгакова – оказываются, кажется, для Пелевина интереснее, чем сама эта наша животрепещущая современность. Не ради этого сравнения ли Пелевин допускает очевидный анахронизм? В том же рассказе про школьное подростковье Пелевин пишет: «После возвращения в Москву Таня стерла южный телефон – мавр сделал свое дело около сорока раз, и этого было довольно. Усатик, увы, был лузером в силу простого географического детерминизма. Как говорили в те годы по телевизору, “в провинции нормальных социальных трамплинов сегодня нет”». Но потом, закончив школу, Таня начинает встречаться с любимыми пелевинскими «бандюками», стрелки, взрывы машин, эпоха залоговых аукционов и первоначального накопления капитала, то есть 90-е во всей красе. Вопрос – из какого мобильного она до этого стерла номер усатого?

Беспредел 90-х или сталинские годы «Мастера и Маргариты» рифмуются у Пелевина с нашими 2010-ми в силу, кажется, прежде всего свой мрачности и обреченности. Как и в буддизме (особенно в тех его уже зачеловеческих областях разреженного воздуха вне пристрастий и вообще чего-либо земного, куда забросило наших олигархов в поисках «интересненького»), нет ничего, за что можно было бы ухватиться. Только там просветленные и не очень буддийские люди именно что отталкиваются от земных сансарических привязанностей, а героям, что олигарх, что его безработная Таня, крайне нужно как раз то, за что можно было бы – (у)держаться.

Начинает ПВО с буддийских приговоров «будущее неясно, а смерть неизбежна – помните про это всегда. Надеюсь, что бесстрашно начатая вами сукка-випассана развивается благоприятно. Желаю вам великого мужества на этом непростом пути». А приходит в итоге просто к мантрам позднего, совсем не веселого графа Толстого: «Человек на земле – отнюдь не свободный испытатель реальности. Человек на земле работник. Не будем сейчас уточнять, на кого именно – это в данном контексте неважно».

А на последних страницах «внезапно» настоящий happy end – порок в лице ушлого Дамиана наказан, олигарх Федор и Таня будут жить долго и счастливо. Ведь книги со «все плохо, все умерли» читают, как мы знаем, меньше, правда? И от всего этого не менее страшно…

Хорошо, когда выходят посмертные книги – дело человека не забыто, он продолжает жить. Вот и здесь сын переводчика и социолога Бориса Дубина собрал самые разнообразные его статьи, заметки и выступления – в совокупности своей они позволяют не только почти услышать его голос, узнать жизнь, но и примерно понять масштаб того, чем Б. Дубин занимался.

Рубрикация тут действительно в помощь – вот его автобиографические заметки, вот предисловия/послесловия к самым разнообразным переводам, тут о современной поэзии, а здесь о коллегах и учителях. Post Scriptum’ом – воспоминания-некрологи А. Левинсона и Вик. Ерофеева, предисловие – от К. Кобрина, где он говорит о гражданской позиции работника культуры Б. Дубина. И это тот случай, когда советские штампы, как глина Голема, оживают.

Пожалуй, только то, что Борис Дубин делал как социолог, остается скорее за рамками этой книги. Но и об этом можно составить впечатление по прочтении – они с коллегами почти с нуля создавали отечественную практическую социологию, давали возможность интересующимся и нам самим узнать, что мы поддерживаем, любим, не принимаем, взглянуть на себя со стороны (не все, кстати, хотели).

И новизна работы, распахивание дикого поля справедливо, кажется, для почти всего, чем занимался Дубин. Речь о его переводах, которые суть – раскрытие, знакомство, привод к отечественным читателям новых имен. Вот, например, далеко не все имена из польской литературы – «большим счастьем для меня всегда была работа над переводами польской словесности ХХ века – писем и эссе несравненного Бруно Шульца, лирики гениального, погибшего в Варшавском восстании юноши, Кшиштофа Бачинского, стихов и прозы нобелевского лауреата Чеслава Милоша». Трудно, наверное, представить сейчас, что Ч. Милоша не было на русском, печатать было нельзя…

И даже в переводах с польского – а Дубин переводил и очень много и изощренно переводил с английского, французского и испанского – можно увидеть, вычитать как минимум три интенции, руководивших переводчиком. Те же поляки привлекали не дальней кровной связью предков, но – тем ворованным воздухом относительной свободы, что был в таком дефиците тогда в Советском Союзе. «Конечно, дело тут не в крови, не в семейных связях, а в том, с чего я начал. Представьте себе глазок, который дыханием и теплом отогревают в мерзлом окне. Вот Польша – что-то вроде такого глазка, куда глядишь в надежде, что вдруг и у ас здесь что-нибудь подобное возможно».

Более глобальный мотив, заставлявшее переводить того же румынского беглеца в Париже Эмиля Чорана, или вечно ищущую, не приемлющую Симону Вейль, или скитавшуюся из Нью-Йорка в Мехико, из Женевы в Гавану Марию Самбрано, это – стремление познакомить(ся), привить к старому древу русской литературы дичок новых, смежных, периферийных жанров. «В 1990– годы я все больше перевожу прозу, но не повествовательную, а эссеистическую и афористическую – дневники, записные книжки, “стихотворения в прозе” и тому подобные “промежуточные” формы. Мне важно, что такая проза – не отражательная и не повествовательная. А значит, ее авторы и их переводчик не скованы соответствующими условностями, привычками, стереотипами». Стремление к свободе, как и в случае Польши, к свободе в литературе.

Или даже более узкий мотив, где сплелось опять же все – от саморефлексии переводчика до социологии литературы. У Надаша присутствует тема смерти, а в СССР, как и секса, смерти, как известно, не было. «Тут еще вот что важно: в какой контекст книга попадет в нашей стране. На протяжении нескольких десятилетий советская литература, та литература, которая была принята, которую в школах проходили, которую в библиотеках рекомендовали, за которую премии давали, она существовала в отсутствие смерти. Я не помню, фильм это был или песня под названием «Смерти нет, ребята!”, но это было как бы написано на вратах входа в советский рай: “Смерти нет, ребята!” И каждый раз, когда то ли в андеграунде, то ли на грани допустимого и недопустимого в так называемой печатающейся литературе возникало противодействие советскому, оно очень часто возникало именно на теме смерти».

И самый масштабный переводческий мотив Бориса Дубина – хотя все тот же, на самом деле, только в географическом его изводе – это интерес к литературам «малым», «региональным», «периферийным». Не только непереведенным, неизученным и неизвестным (понятное стремление переводчика!), но и – ускользнувшим, хочется надеяться, от больших исторических нарративах, сохранившим, возможно, что-то только свое, своеобычное. Интерес – к литературам и авторам странным, не похожим, аутсайдерским. Не тронутым, как сказали бы мы сейчас, глобализационной уравниловкой.

Историческое мировоззрение Бориса Дубина вообще – повод для серьезного аналитического труда. Да, он осуждает связанность существования в советское время, но – тоньше обычного в наши дни безоглядной тотальной критики. Констатирует чутко, что ощущение полной вписанности во время было, невольная игра слов, очень кратковременно: «последнее, что помню, конечно, связано с перестройкой: тогда казалось, что все, раздвоение ушло навсегда, мы живем там и тогда, где и когда живем, по нам идет время, мы и есть часы» – у многих энтузиазм продлился гораздо дольше… Или о модерне – «модерн – то, чего не хватало. Ну, такой высокий модерн: условно говоря, от Бодлера и до Второй мировой войны. Может быть, с небольшим протяжением на Целана». Не хватало и не хватает. Потому как что греха таить – не только очень много авторов и книг этого самого высокого модерна не перевели, не прочли, но и – стоило ли, право, бороться во время той самой перестройки и постперестройки с советским соцреализмом в литературе, если сейчас даже молодые авторы по собственной воле охотно пишут в том же ключе, а модная Монеточка с улыбочкой сокрушается в песне, что «мне так часто снятся годы / Когда строили заводы / Шум, прогресс – / Наворачивают слезы».

Для слез, право, есть и другие поводы.

Максим Гуреев хоть и «выстрелил» в этом году сразу несколькими книгами – прозаической, о Бродском, о Пригове и «Повседневной жизнью Соловков» – все равно писатель скрытый, камерный, тихий в том бибихинском, исконном смысле, когда тихо сказанное слово крик перевесит. Эта непубличность, невовлеченность в белый шум, возможно, и позволяет Гурееву сосредоточенно заниматься еще многим – эссеистикой, документальным кино, а еще замечательно снимать (сказал бы «смотрите его Фейсбук», да и он закрыт, для немногих друзей только). Большой книги прозы же не было очень давно по нынешним временам – с «Быстрого движения глаз во время сна»[119] в 2011 году.

В «Тайнозрителе» можно, кажется, найти своеобразные «приветы» тому, что близко Гурееву, что так или иначе участвовало в становлении этой прозы. Например, фотографическая выстроенность страницы («возле полуразрушенных церковных ворот стоял человек в гимнастерке и курил»), кинематографические отсылки. Здесь не так уж редко можно встретить ангелов, как в «Небе над Берлином» Вендерса. Но живут они в бараках, трущобах, на кладбищах, как герои (антигерои для других) «Ладоней» Аристакисяна, копошатся там. «Ангелы спрятались до поры, чтобы не нарушать привычного распорядка, заведенного в доме на Щипке. Если утром тут еще бурлила какая-никакая жизнь, то часам к одиннадцати все затихало. Барак пустел. Разве что Куриный бог, слепая мать Зои Зерцаловой с первого этажа да сторож деда Миша по прозвищу Тракторист подавали признаки жизни. В том смысле, что бормотали что-то себе под нос, ворчали, переругивались, если представлялась такая благая возможность, пытались подогреть себе хотя бы чай, но проявляли при этом полнейшую беспомощность». Здесь вообще целый веер киноцитат: и дети бегают играть, быть с мертвыми, как ели их конфеты с могил в «Волчке» Сигарева, а взрослые мужчины там устало и страшно работают, как в «Смиренном кладбище» А. Итыгилова.

Есть и те литературные отпечатки в снегу, по которым можно догадаться, где исток и близкие. «Корявые фразы», «можешь за меня спрятаться» (прятки не телом, но душой), блаженные и калеки – Платонова как не вспомнить? Павел-Савел, идиоты за партами, пассажи и списки-перечисления (женских имен, 14 святых помощников) в духе исключений из правил русского языка – «Школу для дураков» тайнозритель наблюдал.

Тайнозритель вообще пишет о том, пишет то, что не только самое незаметное, обыденное, некрасивое на первый взгляд, но – испытывает внимание к таким разломам в бытие и быте, тем, которых вроде и нет, точно не на нашей сетчатке. «Как это – хотеть? Что есть молодость?», задаются вопросами герои, они не знают, как это – засыпать, что такое лечиться. Это то, что мы видим самыми уголками глаз, может быть, когда в них попала снежинка и потекла детская слеза. Или во сне («быстрое движение глаз во время сна» – по-английски, кстати, R.E.M., созвучная своей меланхоличностью группа с самым известным видео про ангельские крылья на плечах сломленного человечка, сломанной игрушки).

«Отсюда он смотрел вниз, на кривые, заваленные снегом улицы, на нестройные ряды домов, на трамвайную линию, на здание Павелецкого вокзала, на штабеля невыносимо пахнущих креозотом шпал, что так напоминали аккуратно нарезанные и сложенные на тарелке ломти черного хлеба. А еще на столе стояла банка с яблочным повидлом. При помощи столовой ложки можно было вычерпывать это повидло, намазывать его на хлеб и есть, запивая огненным, только что закипевшим чаем. Изо рта шел пар». Кто еще всматривается в этот пар, ищет в нем не красивые метафоры и тайные намеки на горнее, но его собственную бедную суть? Анатолий Гаврилов в своих асктетичнейших миниатюрах или проработавший водителям Дмитрий Бакин? Пожалуй, и все.

А ведь эта такая если не новая мифология (рисовать ее – П. Филонову), то все равно миф. И дело не в говорящих собаках с локтями или ангелах в шинелях и не свойственной мифологическому, эпосному мышлению каталогизировании реальности, а в том – что это так реально, так уродливо, что не может не быть сказкой. Такой анти-Шмелев: там благость и рай, тут грязь и ад. Или это и есть рай. Если внимательно и тайно присмотреться.

Кульутролог, преподаватель факультета свободных искусств и наук СПбГУ наконец-то собрал свои статьи и эссе, выходившие в журналах «Неприкосновенный запас» и «Знание – сила» и на сайте Post(non)fction. А собранные тексты, нанизанные на определенную смыслополагельную интенцию, звучат, конечно, совершенно иначе.

Тема тут обширна, как все степи и солончаки истории за нами. Но в этом и сложность – нужно вычленить и скрепить здание, не хайдеггеровское языковое, но смысловое (не даром в книге обсуждаются проекты и рисунки Вавилонской башни, полая ли, сколько лестниц, жили ли рабочие на самой верхушке, вообще полный «Циан», а также планы Создателя по наказанию дерзновенных – рассматривались, оказывается, и более жесткие санкционные меры, нежели смешение языков).

Эссе Дегтярева и замечательны тем, что сродни шерлокхолмсовской работе – там из горы фактов извлекались малозаметные или самые на виду, воссоздавалась суть преступного действа, иностранная по сути дотоле логика переводилась на язык понимания, здесь – демонстрация интеллектуальных схем, справедливых или чуть спорных, но всегда захватывающих, эх, как же сам не сообразил!

Темы же совсем, совсем не самые обсуждаемые и избитые (архаичный синоним, еще у Гоголя, «убитый», убитая дорога). Ретроактивность, например, то есть изменение прошлого – обсуждалось даже, что всесильный Творец может изменить и прошлое, но томисткое лобби все же «завернуло» эту идею во избежание. Или (все же более обсуждаемая) проблема – равноценна ли копия художественного объекта оригиналу (те же японские деревянные храмы восстанавливались по многу раз, японцев это, замечу, никоим образом не смущает), сколько процентов аутентичного должно остаться или вообще важна только рецепция? Или о технике – когда вообще зародилась идея надчеловеческого, превосходящего антропоморфное технократизма? Довольно долго тут было все вполне благолепно:

«Техника XIX века верно служила людям, не претендуя на большее. Поэтому техническая революция, связанная с появлением железных дорог, пароходов и телеграфа, не породила никакого футуризма. Напротив, сама сфера технического считалась нуждающейся в окультуривании и одновременно в некоем оприроживании – отсюда и вагоны в форме карет, и флоральный псевдоготичнский декор в оксфордском Музее естественной истории. Генезис представления о технике как о надчеловеческой силе проследить трудно. С одной стороны, философские предпосылки техники имеют явно гностическую природу: стремление добиться благодати инструментальными средствами. Гностична теория органопроекции, разработанная Эрнстом Каппом и популяризированная у нас Флоренским (инструменты как продолжение органов, то есть человек эманирует их из себя)». Но потом, как мы знаем, понеслось – и Маринетти ставил машину выше человека, а Корбюзье со своей идеей автомобильной дороги на крыше многокилометрового дома явственно показал человеку его подчиненное место. Но! Но схожие идеи, опасения и тревоги были задолго до ХХ века – в частности, англичанин Сэмюель Батлер в 1863 году призывал к полному уничтожению механической жизни, «чтобы не дать машинам – более совершенным и эффективным, чем мы сами – поработить человечество». А разбирал он не суперкомпьютеры, управляющие АЭС и межконтинентальными ракетами, а всего лишь вытеснение напольных часов портативными (мобильными). Недаром робота Альберта Великого расколошматил сам Фома Аквинский!

В пандан к этим ужасам автор – хоть и в другом месте книги – приводит высказывание Жака Эллюля о том, что «техника полностью антропоморфна, поскольку человеческие существа стали полностью техноморфными». А это, заметим, еще 2000 год, до всяческих болтающих с тобой дигитальных девиц Siri и Алисы и прочего шабашного разгула нейронных сетей.

Хотя механические женщины жили рядом с человеком всегда – «египетская femme fatale умирала на потребу публики, пока не кончался завод пружины. Впрочем, она заслужила свою судьбу. Утешением для несогласных может служить то, что она была не одинока на этом поприще. так, в знаменитом некогда музее Пьера Шпицнера (Брюссель) имелась не дошедшая до нашего времени восковая “Венера”, способная имитировать дыхание и вдобавок разборная. По крайней мере, ее грудь и живот снимались, обнаруживая детально воспроизведенные внутренние органы. интересно было бы выяснить, прекращала ли она дышать во время этой жуткой процедуры». И вот еще прекрасное, bon mot почти, наблюдение-находка автора – человечество почему-то чаще создавало роботов женщин. А потом (вспомним хотя бы «Метрополис») их же и боялось. Какой-то, замечу уже от себя в духе вульгарного фрейдизма, отголосок комплекс vagina dentata в эпоху викторинского стимпанка?

И уже не нужно обладать зашкаливающей эрудицией автора, чтобы понять, что едва ли не интереснее «магистральных» идей тут – россыпь, веер наблюдений на полях, между делом (японская пословица о ненужном звучит «нужен, как веер осенью» – здешние факты нужны никогда и – всегда). Откуда пошло представление о времени=власти (монарх им располагал, плебс – не имел права на), как здание-колонна может утверждать власть масс-медиа и кто всерьез считал Льюиса Кэрролла не только педофилом, но и Джеком Потрошителем…

Перед эрудицией автора не грех снять шляпу еще раз. Не только между делом обсуждать биографию, работы, контекст публикаций авторов вроде Батлера, что по воле случая и победивших нарративов (вспомним, что идея о возможности Бога корректировать прошлое и соответственно ее авторы были забыты и отодвинуты) оказались далеко не в первых рядах интеллектуальной истории, – дорогого стоит. Еще дороже, возможно, то, как В. Дегтярев работает с признанными исполинами – цитируя Фуко, Беньямина, Бодрийяра и других, он не только не идет на поводу у громких имен и великого пиетета, но может их слегка поправить, тонко указать на некоторую предвзятость, столкнуть на философском ринге. И это еще одна прелесть «Прошлого как области творчества» – такой изящный, легкий, с юмором стиль, словечко на английском, парадокс, еще одно наблюдение. «Ах да», «вспоминает» он, и рассказывает еще одну поразительную историю. Chapeau!

Не знаю, право, прогуливают ли нынешние студенты в целом и студенты преподавателя Дегтярева в частности, но я бы ни за какие коврижки.

Андрей Иванов, современный космополитичный Гайто Газданов, всегда был озабочен темой эмиграции, бродяжничества (будь то наркотическое тусование по сквотам где-то в Европе или история эмиграции в отмеченном даже премиально «Харбинском мотыльке»), в пределе – потерянностью, тем аспектом экзистенциальной трагедии, что определяется визовыми штампами и модными словами национальная идентичность и ее рецепция. «Обитатели» (видится ли самому автору здесь некоторая подводная антитеза, рифма с «Обителью» Прилепина? При всем имидже имперца и государственника Прилепин ведь пишет о схожем, даже более глубоком разрыве – отчужденности от общего, изгойстве внутри своей собственной извращенной сталинизмом страны) в этом смысле – opus magnum миграционной темы. Интересно очень, куда он двинется дальше, куда мигрирует?

Героев в этой непривычно толстой по нашим рапидным временам книге – как в хорошем архиве. Которые автор явно штудировал – одних партий, подчас совсем мимолетных и безумных партий русских беженцев во Францию (ВФП – Всероссийская фашистская партия, например) тут сколько, а всяческих деятелей, журналистов, просто безумных фигур эмиграции, среди действующих героев, мимохожих персонажей или в сносках, – как в «Вехах». Главных же героев двое. Молодой русский Виктор в горячем мае 1968 и – совсем пожилой Альфред Моргенштерн. «Русский по матери, эмигрант, поэт-дадаист или сюрреалист (я пока не разобрался), довольно известный пианист, играл в кинотеатрах, ресторанах и в джаз-бэндах, актер театра и немого кино, коллекционер антиквариата, во время оккупации был участником Сопротивления, но прославился он прежде всего серией картинок l’Homme Incroyable, она выходила с двадцатых по пятидесятые и была очень популярна, открытка с образом Невероятного Человека (я не совсем понимаю, кем был этот персонаж: магом или фокусником, изобретателем или искателем приключений), которого изображал Альфред Моргентштерн, была чуть ли не в каждом доме, но после войны по каким-то причинам (возможно, возраст) Альфреда заместил сильно похожий на него человек, и серия угасла».

Цитата не для красного словца – она симптоматична. В графе «национальность» – здесь все очень русские, но при этом на половину, на четверть, считают себя или выдают за кого-то другого. Вот тот же Виктор – бежал из СССР (как?!), паспорт американский, да и даже имя не понятно, он скрывает, берет предложенный в журнале русских эмигрантов псевдоним, а тот оказывается «с душком», с историей, да и очень непростой – из-за каких-то разборок с НКВД и более между собой там даже затесался у парижских русских старый труп… Совы тут вот уж точно не то, чем кажутся, и орнитолог просто плюнет и умоет руки с ними разбираться – то же CV Альфреда венчается «я пока не разобрался».

Но главное для сюжета и для нас, что Виктор и Альфред столкнулись, дружат. Их жизни и истории переплетаются. Оба, конечно, как настоящие шпионы, живут под несколькими личинами (журналист днем, писатель ночью, проваливающийся в свои миры-видения Виктор), в нескольких кругах и мирах, в прошлом. И 30-летний Виктор отдается воспоминаниям не меньше, чем старик на грани смерти Альфред. И тут, кстати, Андрей Иванов интересно не делает скидок – «я»/«он» одного рассказчика уступает место другому через абзац буквально, иногда без пояснений, до неразличения.

И это не только стилистический прием, конечно, но и рабочая гипотеза – сближения их и их времен. Война начала века, эмиграция, вторая война Альфреда и – новое, вроде бы, время, время после побед всех хороших сил, тотального энтузиазма, sex, drugs & rock’n’roll студенческой, антибуржуазной революции мая 68: они оказываются очень и очень рифмованными.

Что совсем не неожиданно – здесь же каждый первый фантом и двойник: «Я хожу по этим коридорам, отпирая тюремные двери, из камер выходят мои двойники, даже не двойники, а я сам из других временных промежутков; отперев дверь, я осматриваю себя, точно гляжусь в зеркало, вспоминаю, когда это я так выглядел»; «было много дверей. Люди прибывали. Казалось, они выходили из портретов и настенных зеркал – и туда же возвращались; многие выглядели растерянными, шагали, слегка покачиваясь – под руку с обмороком, волоча за собой войну, никак не желая с ней расстаться; я ловил на себе взгляды: а, и этот здесь; а он что тут делает?»

Нет, Иванов, конечно, в своем уравнивании времен и инвективе им не скучный и трендовый европейский левый (такую революцию потеряли!) и не мракобес (все плохо!). Хотя – действительно плохо, скорее всего, все. Столько исторических вызовов, идей развития, планов, политических схем (взять те же партии и течения русской эмиграции – телефонного справочника не хватит для списка кораблей), а история была, есть и будет все та же кровавая богиня Кали, у которой отрубленные черепа пояском на бедрах. Просто – «мир устарел», «человечество томится своей человечностью», а история «смоет нас».

Она и смыла, скорее всего, герои точно в потоке, вихре – событий и трагедий, бессобытийности и домыслов. Такой же в этом перенаселённом, как уплотненное послереволюционное общежитие в «тюрьме народов», романе и язык. Это совсем европейский, очень западный роман (как и у Лены Элтанг, только по сознательным обмолвкам узнаешь Russian origin), но с довеском, большим бонусом. То совсем бунинские красоты и достоевские страсти, то кортасаровские синкопы, то галлюцинногенный трип сознания, то традиция французских афористов («человек – сумма метафор»), то жесткий публицистический приговор, а то – просто очень красиво, набоковско, про ключника, например, который точил свой шершавый день. Кладбище ведь приютит все и всех.

И прежде всего – память. Понимаешь, что, бегая по войнам и революциям из самых благих намерений, герои прежде всего бегут от себя. Вся их активность посвящена желанию узнать себя, правду, примкнуть к единственному верному движению, но – эта активность им важнее результата, а ответа они, возможно, просто боятся. «Помню запутавшихся в инцестуальной связи брата с сестрой – вряд ли они могли вспомнить свои подлинные имена. Впрочем, как и остальные шулеры, с которыми мне довелось пить целебные воды: похоронив память о том, кем были изначально (уничтожая прошлое, перестаешь замечать настоящее), они не хотели знать, что было правдой, а что ложью в их историях, бесчисленных, как долговые обязательства, странствующие по земному шару в чемоданчиках и портмоне обмишуренных ими ротозеев». Так добрая половина русских парижан с первых страниц мечется, то хочет вернуться в СССР, то передумывает, то рвет публично желанные французские паспорта, то тихонько сбегает из советского поезда и растворяется где-то в Швейцарии, Америке, далее везде… Так и странствуют герои в этом перегруженном, очень разном романе, который сам будто – работает под прикрытием, направляется не туда, куда от него ждешь.

Работающий в пражском офисе «Радио Свобода» Андрей Шарый очень удачно инвестировал свое местопребывание в книги. Где научные изыскания переплетаются с травелогом, теория – с озарениями имени Эрнста Юнгера. Оно и хорошо, ведь что Австро-Венгрия, что балканские страны – на виду, но тайные, нагружены стереотипами, и кто точно знает, что там происходит…

В очередном издании книги автор взялся за в полной мере сравнительное исследование – пройти, проплыть по Дунаю, второй по размеру реке Европы, «наколовшей на себя – словно кусочки мяса на шампур – обычаи, навыки, традиции, языки, уклады многих народов Европы» (раньше, из доступного на русском, по этому маршруту плавал Клаудио Магрис в «Дунае»). Протекает она по территории 10 стран – а сколько народов, судеб и вдохновений затрагивает?

«У тысячелетнего Панчева типичное дунайское прошлое сербско-болгарской торговой гавани, мадьярского укрепления, османской крепости, австро-венгерской провинции и, наконец, югославского индустриального узла. Новейшая история города, увы, тоже типична: нацистская оккупация, двенадцать тысяч расстрелянных в окрестных оврагах евреев, сербов, цыган и, как следствие, послевоенное изгнание примерно такого же количества немцев» (болгарское и сербское в Панчеве немного под вопросом, но не будем спорить, действительно все в регионе переплетено).

Вот и в книге есть специальные врезки – «Дунайские истории» и «Люди Дуная». Известно, например, что «Дунайские волны», как тот же «Миллион алых роз», перепевали по всему миру, от Кореи до Израиля. Но не все, возможно, знают, что автор самой известной румынской композиции Йон Иванович – серб. А. Шарый излагает историю создания вальса, слушает его в 153 вариантах, рассказывает про судьбу в кинематографе и, конечно, в нашей стране: «В России этот вальс всегда очень любили, – цитирую рецензию советского музыковеда. – Долгое время он даже считался старинным русским вальсом и под такой рубрикацией публиковался в нотных изданиях и сборниках». И не устает напоминать то, что контаминируют даже те, кто могли Дунай воочию наблюдать: волны дунайские совсем не голубые, а зеленые, серые, синие, грязные даже. Да, и специальную науку про пойма, течения, процент ила и взвеси в речных водах он тоже читал и изучал…

Тут, кажется, уже ясно с большими плюсами книги: все эти истории, факты и фактоиды «на полях дунайского визита», точнее – на берегах, а ее красивейшее издание, иллюстрации, бумага и обложка не столько для московского метро, сколько для венских старинных полок. И небольшими минусами: библиография в конце вроде бы имеется, но функциональна примерно в той же мере, что список из 300 книг на санскрите и древнегреческом в конце школьного реферата – в тексте сносок на них нет, а цитируются авторы уже вообще в духе «один писатель сказал». А вот кто такие Януш Корчак и валькирии, объясняется, – приметы популярного издания или редакторских требований, видимо.

Возможно, автор просто избавляется от лишнего балласта в своем и так весьма нагруженном культурологическом заплыве – его интересуют истоки. «Жизнь империи сводится к войне и расширению пределов, так же как сводится к течению смысл реки» (про Османскую империю – да и любую другую), а «немецкая Австрия – нервный центр, сердце и мозг нарисованной Якобом Альтом страны, а Дунай – ее флейта-позвоночник».

Опять же выводимы, если говорить в скобках, и политические взгляды автора: осуждает сербов в войнах после распада СФРЮ, советские войска за бомбардировки Будапешта (сохранение тех же памятников Вены не упоминается), а «государство Османов, как считают многие историки, до поры до времени было и либеральнее, и просвещённее государства Романовых».

Все это можно услышать отнюдь не только на либеральном радио и вообще дело вкуса (предпочтение миниатюрнейшей в плане каких-либо достопримечательностей, мягко говоря, Братиславы историчнейшему, сложному, но теплому Белграду), а вот дунайские истории прочесть можно, пожалуй, только тут: про китайского краба в Дунае, реку в 18 метров, про местный район Люблино в Братиславе (вспоминается недавний перевод книги про Любляну – «Чефуры, вон!» Г. Войновича), первую русскую ракету и что же это такое, лещадь.

Иногда кажется, что эссе – самое значимое, а статьи о литературе читать интереснее, чем саму литературу (те же классики же читаны и перечитаны). Эссе высочайшей интеллектуальной и, извините, моральной, сужденческой пробы – тут действительно на вес уж не знаю чего. И они, книги таких эссе, проходят почти незамеченными…

Живущий в Германии прозаик и эссеист Борис Хазанов пишет о любимом, о том, о чем, кажется, не мог не написать. В довольно традиционном стиле, без каких-либо сугубых изысков – краткий очерк биографии писателя, скорее даже тех вещей, которые понадобятся для дальнейшего разговора, и сам рассказ, о сквозной ли линии, монотеме или вообще об отдельном эпизоде.

Это разговор тихий и – крайне интеллигентный. Как, если представить себе, на кухне ораторствует Быков, его слушают в проходах, спорят, кто-то уже и морду бить лезет, а негромко в углу, на архаически правильном русском, с интонированием иных лет очень пожилой писатель рассказывает о Флобере и Достоевском, Музиле и Шульце, Хайдеггере и Целане.

Но темы действительно не глобальны, вернее – их глобальность вырастает из камерности, один эпизод как ключик: «Вдохновитель Леверкюна» (об Адорно), «Гете и девушка из цветочного магазина» (о – долго не – жене Гете), «Тютчев в Мюнхене» (не только о городе, конечно), «Русский сон о Германии» и далее.

Здесь есть, конечно, и исторический пафос. Хотя скорее – плач, как у того же Целана: «Но мы последние, кто прожил жизнь в этом веке, видел то, чего никто больше не увидит. Мы – те, кто выжил, кого не убила война, кто не умер от истощения, не погиб под руинами городов, кого не сожгли в печах, не вывезла на лагерные поля захоронения бригада труповозов. Век истек, догорел, догнил – не время ли подвести черту, подбить итог? Каким он окажется, этот итог? Я никогда не понимал людей, которые восторгались величием нашего времени, гордились тем, что шагают с ним в ногу, заявляли, что живут “в истории”; я не понимаю, как можно жить в такой истории. Литература противостоит истории, самим своим существованием литература дискредитирует историю. Но этот злой демиург, le mauvais dеmiurge Чорана, дискредитировал сам себя. Хотел бы я, как Стивен Дедалус, очнуться от кошмара истории. Легко сказать…Учит ли она чему-нибудь? Что такое прошлое? Мы жили в царстве абсурда. Это была чудовищная эпоха. Явились концентрационные лагеря. Явилось человекоядное государство. Народились “массы”, для которых вездесущая пропаганда, оснащенная новейшей техникой дезинформации и технологией всеобщего оглупления, заменила религиозную веру. Почувствовалось повсеместное присутствие тайной полиции. Расцвел культ ублюдочных вождей».

И это даже не бегство в литературу, а скорее – изначальная жизнь в ней, именем ее, как «розы никому»/«розы ничьей» (многосмысленное, как всегда, название сборника стихотворений Целана). Хотя в доме слова сейчас и пусто, заброшенно, дуют злые сквозняки-бомжы: «читая статьи критиков, рецензии, обзоры современной литературы и т.п., замечаешь любопытную особенность: в них отсутствует ключевое слово – красота». Но все равно, даже тем более – жизнь в книгах и книгах о книгах. Как сказано самим Хазановым о Юрсенар, что ее книга лишь «одной ногой стоит на эрудиции: вторая нога – магия».

В «Оправдании литературы» (оправдание тут – не как апология сумасшествия у осужденного Чаадаева?) магия – оправдательная же. Не осудить Гете, что долго не вел в ЗАГС свою возлюбленную простушку, Тютчева – что сначала поседел после гибели жены, а через пару недель уже активно был влюблен в другую. И, конечно, не только по таким курьезным отчасти поводам, но и более глобальным – не вынести (о)суждения, разделить рассуждение с читателем, собеседником.

Об этическом, давать оценку неоценки сложно да и вряд ли нужно. Поэтому лучше и проще об эрудиции, благо ее более чем щедро тут. Лишь один пример. Известно, что Арто крайне вдохновился гастролями театра Бали, подложил его в фундамент своего Театра жестокости. Но вот что Музиль, оказывается, не только был впечатлен их первобытно экстатическими танцами под барабаны, я, например, совершенно пропустил: «сходство с половым актом выступает еще сильней, когда смотришь на выражение лиц… Транс принадлежит к области магии, магического воздействия на мир».

На единственный за его жизнь литературный вечер Музиля пришло 15 человек.

И после смерти, в 2003 году, продолжают выходить книги у петербуржского профессора Е.А. Торчинова, известного синолога, буддолога, специалиста по религиям Китая. Китаист, кстати, меня бы поправил уже на этом месте – тот же даосизм мало похож на традиционную религию, скорее, это свод этических правил, а китайцам, как и японцам, свойственен синкретизм, могут жениться в одном храме, ходить во второй, обряд похорон проводить под сенью третьей религии… Уже, кажется, понятно, насколько интересно, если обо всем этом расскажет уникальный специалист не просто в увлекательной, но довольно необычной форме.

Потому что первая вещь в книге – алхимический роман «Апостолы Дракона» – это мистический триллер или детектив, не будь эти жанры столь скомпрометированы всякими Дэнами Браунами. А речь здесь действительно о даосской алхимии – и тут нужно минимально знать, что данная наука активно практиковалась в Китае, когда в Европе еще камень в пращу вставляли, а не о добыче философского камня мечтали. А это действительно наука, просто – другая, параллельная, что ли: «Хорошо иметь дело с ложью, она ложь и есть. Трудно – с правдой, другой, но все же правдой».

В «Апостолах Дракона» уже известный по предыдущим книгам Торчинова китаист, кандидат наук (в этом романе он защитит и докторскую) Константин Владимирович Ризин опять столкнется с теми, кто хочет использовать древние мистические (что прежде всего значит – сокрытые от непосвящённых, не обладающих должными знаниями и представлениями о морали) практики для того, чтобы привести в мир спасителя и, легко может статься, погубить людей. Да, возможно и такое, как в том же Китае, где инь и ян переплетены, добро может нести зло, все очень непросто…

И сплетутся в хитрых интригах на страницах книги бизнесмены-алхимики, китаеведы, оккультисты из ФСБ, кабинетные ученые, адепты древнееврейской мистики… Но нет, никаких погонь, красоток и тайн Ватикана, как у того же Брауна, потому что повествование – действительно питерское, очаровательно академическое: институтские интриги, сложности подготовки банкета после защиты и анекдоты про ВАК. И все это – спасая мир от прихода Спасителя-Разрушителя.

Такой вот даже не Роберт ван Гулик и Хольм ван Зайчик, а Мамлеев от китаеведов!

А вот вторая вещь книги, роман странствий и инициаций «Китайская рапсодия», уже полностью профессионально китаеведческий, рассказ о стажировке автора (хорошо, очень похожего на автора героя) в Китае и поездке по самым его удаленным уголкам, читается – Бог там со спасением мира в первой части, вот тут действительно не оторваться!

Молодой, но очень увлеченный и знающий студент получает уникальный шанс полугодовой стажировки в Пекине. Шок и чудеса начинаются уже на границе (а они ехали на поезде, не на самолете, почти Транссиб): когда у нас в 1990 году пустые полки и куда-то исчез тот же табак, в Китае изобилие, от экзотических тогда растворимых супов до японских «видаков» из Гонконга. Не дает скучать и студенческая жизнь в общежитии:

«…Около “титана” жили гигантские черные тараканы, впрочем, никому не мешавшие. Кроме нас на этаже жили некий венгр, который тоже гулял по ночам со своей компанией (в основном поляки и чехи), а днем спал (когда он успевал учиться, неведомо), и пара африканцев из Нигерии, тоже предпочитавших дневной сон ночному. Имелся и француз левых убеждений, который слушал по вечерам хорошую музыку на хорошей аппаратуре и, кажется, находился в интимных отношениях со своим приятелем, жившем в той же комнате. Еще на нашем этаже жил очень любезный парень с Филиппин, который всегда, широко улыбаясь, говорил нам по-русски: “Привет!”» Помню, как мы, студенты-японисты, переписывались с однокурсниками-китаистами – типажи и приключения на стажировке незабываемы.

Но настоящие приключения нахлынут, когда герой с другом-китайцем отправляется в древний даосский монастырь через весь Китай, куда не ступала нога белого человека, то есть ступала, но очень быстро убиралась, не выдержав всего бремени экзотики. Двухдневная поездка на поезде – попутчики из китайских крестьян забили проходы и туалет, шумят и мусорят нещадно. Провинциальные гостиницы, куда по тем временам нельзя было селиться иностранцам-лаоваям. Пароход, где кормят брюквой и, в качестве вкусненького, маринованными в сое свинячьими ушами.

Но – по тем областям, где начинает ход желтая Янцзы, где, есть упоминания в летописях, на заре китайской цивилизации активно паслись слоны и носороги. И – ради монастырей, где прогуливают своих птичек в клетках буддийские монахи, а тем же лаоваям норовят продать какой-то древний гаджет для чистки ушей и чесания спины. По горам и долинам, нескольким часовым поясам (официально, идеологически в Китае – одно время), сменяя зачастую непонятные просто диалекты, из одного климата в другой:

«Мы проходили через Санься несколько часов, и несколько часов я стоял на палубе и не отрываясь смотрел на излучины реки, петлявшей среди громоздящихся в своей первозданной необузданности на изящные, живописные и как бы барочные, но барочные, так сказать, по-китайски , горные склоны достопамятной Цинчэншань. Там горы были как бы иллюстрацией к китайской пейзажной лирике, их как бы вписали в культурный контекст, пропитав даосскими и буддийскими образами и ассоциациями и сделав частью того, что постмодерн называет дискурсом культуры. Здесь культура молчала, а природа безмолвно царила над притихшими человеческими существами».

А как умываются китайцы, составляют рекомендательные письма или хоронят с громом хлопушек для отпугивания злых духов?!

Мало какие книги, уж не говоря о, заведомо понятно, диаметрально резких оценках, вызывали у меня такую реакцию – отторжения и эмпатии. При том, что Прилепин, конечно, говорит, может говорить не все – о том, что он делал там, о том, что сказали об этом «в одной из башен Кремля» и о том, как из вольной, казацкой почти республики ДНР сдувается в один из забюрократизированных регионов «северной страны». «Я помню обычно процентов пятнадцать от случившегося, в самом лучшем случае» – нет, больше, конечно, и писательский блокнотик был под рукой в окопах, ноутбук – в съемной хате.

Да, у него своя мифология, с первых страниц уже почти – «наш несчастный неприятель», «северная страна» и «император». И мигрирует он между этими топосами – полного автобиографического/политического отчета и того мифа, в который так стремился попасть (привет Лимонову – Прилепин пишет, как «старик Эд» рвался на боснийскую войну, даже показывал справку, что действительно участвовал в военных действиях), который – творит(ся) буквально в режиме реального времени.

Это книга – оправдание того, что он делал в Донецке, на линии соприкосновения с украинскими войсками. Оправдание в двух смыслах – никого не убивал / оправдание этого конфликта, войны, войны за правое дело.

И вот тут главное раздражение-отторжение. Судя по книге, война Прилепина состояла из распития чая с бойцами и водки/коньяка/пива с руководством ДНР, разъездов на собственном джипе, жевания травинок («личная примета») с видом на расположение противника и прочих приятных и очень picturesque дел. Хоть селфи постоянно пости, одна беда, русская симка не работает, а по донецкой могут запеленговать.

Нет, видит Бог, рецензент совершенно не хочет, чтобы автор кого-то каждый час убивал и мог пострадать сам. Но, простите, что там тогда делать почти во главе «бата» (батальона) 4 года?

Да, это раздражает и самого Захара Прилепина безмерно. Что не было бы мирных соглашений и давления явно московских наблюдателей, они бы атаковали, смели и распространили бы ДНР до Киева. И именно это раздражение переходит в разочарование – две армии стоят друг против друга, не воюют, но от редких залпов и снайперов людей все равно калечит и убивает – и уводит Прилепина из Донецка обратно в Россию. Потому, говорит, и уехал.

Но все же риторический вопрос – а не все ли главные вопросы риторические? О жизни там, смерти и любви – но четыре года зачем? Умный, приближенный иногда, в самом-самом замуте, должен был понять. Надеялся? Наверное. Ведь «самое главное, что выяснилось: мировая политика – рукотворна». Пытался понять смысл происходящего, куда зарулит? Но пока – уж слишком наслаждался и любовался. «Я хорошо вожу машину, хорошо понимаю движение в пробках, у меня нормальная реакция, и, кроме всего прочего, я очень наглый. Я всех обгонял – одного за другим; дольше всех держался адъютант Главы – тот еще пижон, – но и его на светофоре в каком-то городке я обставил, и сразу ушел далеко; тот плюнул, сразу сбросив скорость, изображая, что не соревновался со мной, хотя предыдущие километров тридцать такого вида не делал. Личка моя ликовала». Личка – это личная охрана. Или поклонники в фейсбуке в личных сообщениях оценили?

Да, он молодой (только 40 миновала), ухарский, лихой, удалой, он попал – куда мечтал попасть, на войну и в историю, да, такие прекрасные люди вокруг, идейные ополчены-«сепары», да, такой чаек и такой коньячок. Но ведь люди же погибают, не статисты? «Можно было бы сказать им: знаете, как выглядит детский гробик – на табуретках? – как будто гробовщик сошел с ума и вместо нормального гроба сделал какого-то урода, не по росту, – хочется крикнуть: для кого это, ты с ума сошел, подлый плотник? Между тем, гробик полный, – он полный и к тому же закрытый – потому что смотреть на этого ребенка нельзя, – некуда! – у него нет головы, – оттого гроб даже короче, чем детский: детский укороченный».

И он воюет, хочет воевать, чтобы этих детей не убивали. Пусть так, хорошо. Вот Л. А. Юзефович лучше всего, кажется, написал об этой книге: «Я не в силах ничего сказать об этой книге. Не понимаю, как у людей получается писать на нее рецензии, разбирать ее литературные достоинства и недостатки. В основном, последние, кстати. А какие могут быть недостатки у стона, у крика?» Да, витгенштейново «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Но ведь будут говорить, книги же, рубанул бы сам Прилепин, не для того, чтобы о них молчать.

О достоинствах, кстати, можно очень долго. Потому что тех же бойцов – Араба, Злого, Серба и других – Прилепин рисует так, что знаешь их, будто сам четыре года водку с ними пил. И он все заметил про войну, даже то, что та очень бабская по сути – сплетни, интриги и прочее на передовой цветут сиреневым майским цветом. Он прекрасно шутит, (само)иронизиурует. Он рубит фразы так, что Бабель крякнет и позавидует, как со своей конармией против бы прилепинского бата с их минами и ракетами. Он настоящий фотокор на войне, и снимки его такие, «которые отколупываешь со стены – а там, за фото, вдруг обнаруживается вытяжка, лаз, очаг: голову засунул, а тебе воспоминания оторвали башку и унесли». И говорит он так, «будто режет острым ножом вяленое пахучее мясо тонкими ломтиками».

А эти портреты, эссе по сути – о репере Хаски («недолговечный, ломкий; и, кстати, тоже занозистый, заусенчатый… словно подранок, метался на сцене. У него поминутно будто бы отваливалась голова, и ее надо было придерживать руками. У него явно болело все: внутри и снаружи»), Кустурице («только проснулся и совсем не протрезвел. Лицо у него было по-прежнему чудесное, собачьи глаза, щетина – но все несколько ассиметричное, чуть позабывшее привычное место расположения»), Русском фонде в Швейцарии, Лимонове? О Лимонове, что «мельком глянул, скосился на меня мутным глазом старого ворона», – точно одни из лучших нескольких страниц, что были написаны о живом и неудобном классике за 70+ лет его жизни, жаль, столько процитировать нельзя.

И «Некоторые не попадут в ад» – книга очень в духе позднего Лимонова, который «лет тридцать как перестал писать романы и с тех пор их очень не любит», а пишет – такой микс дневника, мемуаров, политической колонки, эссе. Вот и прилепинская книга о войне в ДНР – прекрасно написанный травелог, мемуар, отчет, пост даже. После которого с не отвеченными глупыми риторическими вопросами ждешь очередного поста – уже с ответами, не только с фото.

У поэта, художника, автора рукописных книг Виктора Качалина вышли сразу две книги. Необычные во всем – малым, «поэтическим» размером (а внутри проза, хоть и стихи случаются), форматом, оформлением, с собственными рисунками. «Прощание Алексея» – в издательстве, привычным нам по книгам Егора Летова, Александра Башлачева и Янки Дягилевой, с предисловием – одного из лучших переводчиков с немецкого и издателя-популяризатора по-панковски же редких, аутсайдерских писателей от Х. Х. Янна до П. Зальцмана Татьяны Баскаковой. Удивление не оставит и на последующих страницах.

Например, вот вопрос «внекнижный» – как так вышло, что об Алексее, человеке V века, в прошлом году выходила книга переводчика же Александра Ярина «Жизнь Алексея». Почему, как? Какая метанойя («перемана ума», «переосмысление») тому причиной, что именно сейчас, именно о нем? Вопрос социологам и филологам, теологам и антропологом, за правильный ответ – экзамен автоматом.

Я бы даже не взялся сравнивать два новых жития. Где точнее, где житийнее, где больше стилизации, где меньше. Зачем? Ведь «запах рыбы, канатов, смолы, кожи и амбры разом перекрыл запах солнечной пыли, и из нее шагнул кто-то худой, взлохмаченный, невысокого роста, держа в одной руке кусок сыра и хлеб, а в другой посох», как сказано в «Прощании Алексея» В. Качалина. «…И я видел, как из их пальцев и уст выходил огонь. А утром они заметили меня и подозвали к себе. Брат сказал: “Вот, Бог дал тебе зренье, и ты увидел. Я поведаю тебе нашу тайну: мы не брат и сестра”».

И если покажут, то кто-то да и увидит. Откроется зрение на то, что не видишь в обычной суете, не встретишь в других книгах, не услышишь в белом шуме под завывания мусорного ветра. «Слугам отца нравилось выливать на него помои, когда он спал, и это тоже была игра. Родителям было мало дела до чудака, их ждали новые и новые нищие, набегавшие, словно волны океана. Всех не спасти, но можно накормить многих. Капелька дел в океане тоски об исчезнувшем Алексее. А невеста не выходила из своего дома и созерцала снег, насыпанный перед ней на золотом подносе».

И как сразу не скажешь, почему Алексей ушел от родителей, невесты, из богатого дома, встретил, наверное, Бога, умалился и «стал никем» («Стать никем» – первоначальное название «Даниэля Штайна, переводчика» Улицкой о праведнике новых времен), вернулся неузнанным и нищим, юродивым, так уж точно не определишь жанр «Современного фисиолога». Притчи? Сказки? Виньетки басен? Совсем новый патерик? Видения и вестничество? Бестиарий (вспомним «каждое животное – чудо» даже у серьезного Э. Ренана в «Апостолах») эпохи конца постмодерна и начала чего-то того, что еще только чается и верится? Или, как в подзаголовке самого автора к одной из своих маленьких, но многоуровневых вещей – «”Лествица” в переводе Маленького Принца».

Много определений, им всем веришь, но есть что-то и за ними. За такими словами вообще всегда что-то есть. Свидетельство опыта хотя бы. «Чаша стала символом, стыком, соединением двоих, троих, кто придет – в полноту. Она теперь у-тварь, у твари, у твари она драгоценна, у Бога – вещь. Она больше не намекает на отдаленную близость, на тайную суть. Она стала миром. Через разбиение мира».

Через трещинки мира, после неожиданных, как распускания цветка, страниц, видно многое. Как через «рыбку некую голомянку (привет сэлинджеровской рыбке бананке?– А. Ч.), в Байкале обитающую, прозрачную, аки стекло. Чешуи не имеет. Кости – тончайшие. Сквозь хвост ея псалтирь удобочитаема. Тона и жирна, тучней осетра, и сей самый жир и придает ей прозрачность. Число ее хилиады хилиад и мириады мириад, на уду не ловится, сквозь сесть проходит и тралом ея вычерпать невозможно, а омуль и таймень ее не едят, ибо не видят». А мы вот, благодаря притчам и рисункам В. Качалина, увидели.

Корректнее было бы назвать Улью Нову современным российско-латвийским прозаиком, но хочется – сказочницей из средневековой уютной Риги. Тем более что и тонкое лицо заставляет задуматься о современных феях (в «Чувстве моря» о них, кстати, есть, точнее – что их, увы, все же нет), а книга – заподозрить, что феи иногда берутся за перо. Или за стилус и планшет.

Да и книга эта – не совсем обычная проза. Такой, возможно, саундтрек к «Русалке» Анны Меликян (ее будущий фильм называется? Да, «Фея»!) или к одинокому кофе в старом доме где-нибудь осенью, не в сезон, на рижском взморье. Каждый может подобрать свою музыку или свое воспоминание. Но не каждый напишет о, из них книгу.

Книгу – о людях. Конечно, есть замечательные книги, как мы знаем, и не о людях, но самые внимательные пишущие – все же вглядываются в людей. Вслушиваются в чужие разговоры, ловят их кусочки на концах ветра, додумывают сказки и трагедии, нанизывая их на кем-то потерянную в трамвае на выходе фразу. Вот и в конце «Чувства моря» в виде этакого bonus track одна из новелл/зарисовок/эссе о том, как рассказчица путешествует, переживает путешествия, чужие жизни, нанизывая их на свою, просто присаживаясь за стол к незнакомым людям в одном американском общепите. А кто знает, где бы сейчас писал Экзюпери в паузе между полетами, между небом?

Люди эти, чаще всего, несчастны. Это, мы тоже знаем, случается, и довольно часто, и с нами, и с очень многими вокруг. Они умирают сами, умерла их любовь или покоятся в мире, заевшем быту их мечты. «Теперь почтовый ящик в порту до отказа забит рекламой пиццы, предложениями кредитов, визитками адвокатских кантор, буклетами бань и могильных памятников – на любые случаи жизни и ее возможных последствий». Это все банально же, болезни и разбитые сердца! Но – это как написать, как написать…

Написано не очень по-русски и не очень про Россию – и оба утверждения в данном случае комплимент. Ибо локация книги – иной, смутно прибалтийский пейзаж. Или путешествия и мечта, которая может увести каждого. «Как если бы ему разом подарили всесильную и щедрую индульгенцию, стирающую воспоминания, притупляющую предчувствия. Над верхушками молодых сосен в придорожном леске неторопливо и плавно кружит трехлопастный серебряный ветряк, знак близости моря и своры его порывистых многоликих шквалов». «Из своего вечного прошлого в Ваше непременное будущее. В Ваше цыганское лето, овеянное золотистыми и терракотовыми ветрами. В индейское лето, окрашенное орнаментами, куда мы с Вами обязательно доживем: скоро, когда-нибудь, однажды».

Так пишет та же Лена Элтанг – место не определить, не одолжив у автора навигатора, но явно же какой-то очень древний португальский, испанский или итальянский городок. Или Андрей Иванов, хотя он по-мужски более брутален иногда, особенно когда про города скандинавские.

Вот и язык у Ульи Новой – он не только очень свежий и это даже не просто, по Шкловскому остранение привычных, утомивших, как быт давно супругов, вещей, но – некоторое смещение, излом, выпадение в ту область, где задумался, замедлил взгляд и увидел в привычном пейзаже за окном новую черточку. Или на телефоне вдруг позвонило в дверь то прошлое, что ушло – да не ушло. Этот язык сдувает «кряжистый дух перегара» и «мшистый выдох подвалов», распахивает настежь все двери и окна в «музее одиночества», снимает «целлофан глаз» и отравляет немного другой дорогой «сквозь ароматы корицы и тины, горького шоколада, копченостей и псины, пыли и гиацинтов, гнили и луж».

Путь этот – вослед тем письмам, которые пишут те, кому плохо, тем, кому еще хуже, из города в город. Такие товарищи по несчастью и переписке. Те, кого манило, радовало и разрушило чувство моря. «А потом, после падения, если оно не окажется точкой, если не сольется с последним вскриком – эту трещину заполнит море. Оно хлынет туда неукротимо, руша все на своем пути, лавиной, волами. Оно разляжется внутри горьковатым шумом, покоем и трепетом. Поэтому падавших можно без труда отличить от остальных канатоходцев. Сквозь их лица проступают холодноватые и насупленные лики морских божеств. Их поджарые тела утрачивают признаки возраста, пола, принадлежности к народам, сластолюбивые черточки, томность и лень. Все они немного похожи друг на друга невозмутимой глубиной взора, тайной запинкой испуга, горьковатыми морщинками в уголках губ, растревоженным бесстрашием».

Почти ницшеанская притча о канатоходце над базарной площадью, правда? Улья Нова и пишет такие притчи большого города и большого одиночества, любви и болезни, смерти и исцеления. Ведь «не надо умирать. Там нечего делать, на том свете. Давайте все-таки жить и радоваться каждому дню».

Выход в серии с громким названием «Век великих» по-плутарховски двойного жизнеописания Гурджиева и Успенского писателя, знакомца Ю. Мамлеева и В. Ерофеева и мистика (самоаттестация) Аркадия Ровнерва заставил бы публичного эксцентрика Гурджиева гордо поднять свой греческий подбородок, академичного Успенского интровертно хмыкнуть, а истинных адептов проникнуться амбивалентными чувствами – учителя признаны, но великая сокрытая традиция вынесена на люди, тиражом 2000 экземпляров.

Выше – не для красного словца. Потому что пара Гурджиев-Успенский – это действительно Холмс и Ватсон. Гурджиев – все делал, как тот же Уорхол, для собственного пиара, творил самолегенды (знал 18 языков, объездил все тайные места планеты, в него стреляли 3 раза и т.д.), все чужие сплетни-поклепы охотно подтверждал, вел себя шокирующе и временами просто отвратительно. Тогда как Успенского легко представить за кафедрой, он из тех активных мечтателей эпохи отечественного fin de siècle, которые слава Богу еще, если увлекались Блаватской, а не народниками-бомбистами. Гурджиев закатывал приемы в своей забитой собственного производства соленьями парижской кладовке, пил до положения риз за «идиотов» – идиотами были все по его теории («ты идиот, я идиот, Бог идиот»), у них было много градаций («зигзагообразный архиидиот»). Успенский же мучительно страдал от разрыва с учителем, встречался с ним втайне от учеников обоих, перестал издавать книги, ибо учение должно было передаваться устно, подписка о неразглашении сэнсэю…

Впрочем, оба, по характеристике булгаковской Маргариты, «были хороши», ой как не просты и – во многом похожи. Оба уважительно и пристрастно читали Библию, Ницше, Толстого, Соловьева и Блаватскую – и брали у них то, что было им нужно. Оба учились у суфиев – греко-армянин Гурджиев мог впитать основу для своих знаменитых танцев не только в своих путешествиях, а просто буквально «из-за калитки», с учеником же Успенского связан интересный сюжет – представитель английской разведки страстно увлекся идеями Гурджиева-Успенского, под конец жизни же стал адептом одной из суфийских школ. Оба объездили полмира – от египетских пирамид и Персии до Тибета и Сибири. Оба не благоволили революции. И оба, отвергая механистический прогресс и буквально понятую эволюцию, мечтали о расширении человеческих возможностей, преодолении нынешнего человека (знаменитая максима Гурджиева о том, что все спят), выходе в другие области возможностей. Об этом же еще незадолго до нашей пары грезил Н. Федоров, чуть раньше них занимались Р. Штейнер и Г. Кайзерлинг, где-то параллельно описывал свою (всеобщую!) ноосферу Вернадский, позже подхватят эстафету Д. Андреев и Тейяр де Шарден.

Кстати, про застегнутого на все пуговицы Петра Демьяновича Успенского. Нынешние анархисты, панки и всяческие левые неформалы могли бы уважительно пожать ему руку. Не только за то, что задолго до Хаксли (тот, как Б. Шоу, К. Ишервуд и многие другие, увлеченно посещал лекции Успенского в Англии), Кастанеды, Лири и Юнгера он проводил – до обретения «четвертого пути» Гурджиева – расширяющие сознание опыты с наркотиками и сном, но за его последовательное «я всегда буду против». Успех – это один из главных врагов, писал он (вспомним еще раз Летова, давшего, когда замаячили успех и эфиры, своей группе заведомо не транслируемое, матерное название), а «внешняя жизнь… интересна только тем, что она в действительности не существует». Тихий благообразный Петр Демьянович постоянно сражался на два фронта – осуждал эгалитаризм и одновременно иерархическое, кастовое общество, если оно не давало возможности самым достойным делать апгрейд и промоушен в касту выше. Активно переосмысляя, работая с Новым Заветом, он осуждал оба распространённых тогда (да и сейчас?) подхода к личности Христа – как к абсолютно идеальному Богу или же наивному человеку (для него Иисус был где-то посредине – автором некоторых крайне мудрых высказываний). И вообще Успенский «резко выступал против следующих концепций прогрессистской модели: материализма, позитивизма, механического эволюционизма, позитивистской теории познания, атеизма, рационалистической концепции истории, социального утопизма и утилитарной концепции искусства» – список, как говорится, можно продолжить.

Гурджиев же, которого можно – и, видимо, вполне справедливо – воспринимать как этакую гремучую смесь Казановы, Калиостро, Распутина и Остапа Бендера (любил говорить про свои «бизнесы» с нефтью, отелями и особенно восточными коврами, регулярно ездил в Америку «стричь овец» из числа заокеанских богатых учеников), был в любом случае не просто авантюристом от оккультных наук. Более чем простого рождения, учившийся вроде бы в семинарии (той же, что и Сталин, говорили его враги, другие – что он был, как Эвола, чуть ли не личным консультантом Гитлера и Аненербе, а в придачу – и Сталина…), самоучка с 18 языками (по собственной легенде, сильно завышенной) – откуда он мог почти дословно брать концепты из работы мистиков II, VIII и XVII веков, переводы которых и сейчас не найти? А, зайдем с другой стороны, не из его ли балетов современные рокеры взяли традицию прыжков со сцены в толпу, stage diving, а вот телеком-компания Pacific Bell действительно проводила для своих сотрудников занятия-тренинги по его методе.

Благо, современные психологи, психоаналитики и прочие коучи «личного роста» действительно нашли бы много в «Рассказах Вельзевула внуку» (одна из трех его книг-заветов). Человек – раб своих и навязанных паттернов (такого слова у Гурджиева не было, но был другой птичий язык, с заимствованиями из родных греческого, армянского и откуда только не). Нет и единого «Я» – каждая мысль, настроение, желание, ощущение навязывают личности сотни «маленьких Я», сбивая с основной дороги. «Одна из главных ошибок человека, – говорил он, это его иллюзия относительно своего “я”. Человек, каким мы его знаем, “человек-машина”, который не в состоянии что-либо “делать”, с которым и через которого все “случается”, лишен постоянного и единого “я”», – цитирует сэнсэя Успенский в своей работе «В поисках чудесного». Сам же человек, как правило, не может самостоятельно найти свой главный недостаток (тут как раз на помощь приходит наставник), живет, укутанный покрывалом майи. «Человек-машина постоянно пребывает в состоянии отождествления. Он может отождествиться со случайной мыслью, с той или другой эмоцией, с настроением, тем или иным этапом работы, с любой возникшей перед ним мелкой проблемой и забыть более важные мысли, чувства и настроения и те большие цели, ради которых он начал работу». Человек поддерживает этот пагубный, но комфортный (и конформный!) самообман с помощью «буферов», «которые вырабатываются и с помощью воспитания, и через окружающую среду – путем подражания». Это все укоренилось, и «люди западной культуры высоко ценят уровень знания человека, но не ценят уровень его бытия и не стыдятся низкого уровня собственного бытия». Возможно, именно поэтому Гурджиев вел себя зачастую, «как последняя сволочь» (вспомним роман молодого современного грузинского писателя Зазы Бурчуладзе «Надувной ангел», где случайно вселившийся к герою Гурджиев оказывается тем еще сожителем) – шокировал имиджем, матерно орал на одного ученика, подмигивая при этом одним глазом другому, постоянно играл (подпись в телеграмме – «ваша феноменальная бабушка») и «разрывал шаблоны» им да и самому себе (менял занятия, бежал рутины и стран), чтобы, как дзэнский мастер сатори, добиться разрыва пелены, проснуться (его термин), прорваться на ту сторону, в плерому, айперон?

Тут, по закону жанра жизни, уже пора сказать, что ни у Гурджиева, ни у Успенского ничего по большому счету не вышло, описать их болезненный разрыв, то, как Гурджиев сознательно отталкивал, прогонял самых верных учеников (а потом звал их вернуться), затухание их «работы» (термин для их мастер-классов и вообще учения). Или же живописать их триумф – аншлаговые постановки мистического балета Гурджиева в Париже и Нью-Йорке, тысячи учеников Успенского в Англии и по всему миру, подаренные богатыми последователями виллы, действующее до сих пор, кажется, Гурджиевское общество, выходящие на всех языках книги. Или, в духе «традиции» тайного знания, порассуждать о том, что подобная «работа» – действительно не для всех, так что, возможно, и все хорошо, что гурджиевские практики не собирают стадионы во главе с Томом Крузом, как у сайентологов, или с Мадонной, новым адептом каббалы… Или можно просто вспомнить, каким вдохновенным учеником Гурджиева был Рене Домаль, как к продолжателю дела Гурджиева и Успенского Родни Коллину на занятия бегал молодой Борхес, а сам Коллин строил в Мехико книжные и больницы для бедных мексиканцев, а, увидев хромого мальчика, безумно желал пожертвовать ему свое тело…

Автор двойного жизнеописания работает со всеми этими сюжетами. Иногда А. Ровнер вообще так расширяет повествование, доходя аж до Белинского, что, как и русского человека у Достоевского, иногда хочется даже немного сузить. Он дает изложение учения как Гурджиева, так и Успенского, очерки их биографий, отдельно говорит об их жизнях после разрыва, их книгах и их учениках. Правда, зачастую он слишком адвокатствует им, оправдывая за все, а все остальное осуждает слишком уж «мистически» – как, например, что «старый дом европейской цивилизации окончательно разрушен» в результате «двух битв магов», сиречь мировых войн. Но и это обычное дело – скажем, в регулярно переиздающейся биографии Гартманов «Наша жизнь с господином Гурджиевым» все гораздо апологитичнее… Гурджиеву же, кажется, адвокаты и защитники не нужны – он и умирать на носилках в госпиталь поехал не лежа, а сидя, скандируя «да здравствует жизнь!».

Если вы хотели прочесть, буквально приобщиться к магической троице sex, drugs and rock’n’roll, то совершенно необязательно рыскать по книжным в поисках очередной биографии монстров западного рока. Потому что тут есть все, плюс культурологический срез эпохи, которую вряд ли все знали с этой стороны (хиппи, мистики и просто фрики «седых 90-х» и на восходе 80-х в СССР!), плюс – такие байки, что Довлатов бы позавидовал.

А еще очень симпатичен жанр. Вроде бы – «из прожитого». Но без подробной автобиографии с набоковскими мячиками под кроватью и отчетом о меню в детском саду с описанием консистенции манной каши, а – даже не проекция эпохи на свою жизнь, но – глубокая вовлеченность во все события, тусовки, мистические сеансы. Тусовочный был – и есть – автор-пассионарий, всем бы так.

И «спасибо, что живой» – точнее, что помнит, написал эту не худую совсем книгу. Тем более ценно, что при всем книжном изобилии про зарождение хиппи и прочих неформалов в Союзе у нас до сих пор – чеширский кот наплакал. «Пудинг из промокашки. Хиппи как они есть» Мата Хари, Третий закон Ньютона» и «Кайф» Владимира Рекшана (поминается он со своей группой и в книге – а кто тут только не поминается!), в последнем романе Наталии Черных «Черкизон», а так – только подшивки «Забриски Райдера» листать и «Место на Земле» Аристакисяна пересматривать.

Но о Гурджиеве, Успенском и компании. В «Запрещенном союзе» они манифестируются даже дважды. Во-первых, по касательной – такова была жажда в позднем СССР времен его начинающегося распада, что пили (зачеркнуто), читали все, осваивали, искали истину во всем: и тут действительно целая галерея персонажей, от йоги и карате метавшихся к Блаватской и Папюсу, заканчивающих наркотиками, православием, эмиграцией, дурной ранней смертью. Вот просто случайно открыв страницу – «Апшан Ишмухамбетов – среднеазиатский мистик и бродяга, продукт ассоциально-криминальной среды. По типу близок к дервишу-шаномагу» или «Валерий Сергеевич Аверьянов – специалист по восточным единоборствам, тантре и йоге, открытый парапсихолог, “русский масон”, “аристократ-киллер”, “сын Сталина”, “самый страшный человек России”, художник и поэт». Как метало людей! Да как и всех на пороге 90-х… Поэтому неудивительно и вряд ли заслуживает осуждения, что все срезультировало в полную эклектику, постмодернизм, не сказать – в кашу в головах, продуваемых «ветром перемен»… Во-вторых же, сам Гурджиев со своим наследием здесь отметился и непосредственно, куда уж без него: здесь по страницам проходят продолжатели его дела, цитируется его «Вельзевул», В. Видеманн штудировал чудом сохранившиеся в библиотеках Таллина номера теософского журнала «Скрижали» начала века, он и люди его круга, мистической тусовки на определенном этапе находят многое для себя полезное в работах Успенского («мне был весьма симпатичен гурджиевский прагматизм, помноженный на прямо-таки сверхчеловеческую беспристрастность»)… Можно, кстати, вывести и третье следствие косвенного влияния Гурджиева на все эти весьма вольные процессы: ведь сам подход «с миру по нитке», возьмем это у суфиев, это у отцов церкви, третье придумаем сами – был им настолько мил, что лег в основу их собственного «четвёртого пути» (да и далеко не только его – вспомним разносоставность New Age и многих прочих учений-религий-культов-течений последних и не очень десятилетий).

Но, впрочем, кроме тотальных эклектиков, вспомнить в «Запрещенном союзе» можно многих достойных, немногих избранных. Не перечисляя всех йогинов, кришнаитов и теософов, только о живых – на страницах этой книги, во всяком случае – если: тут Гейдар Джемаль то восседает в кресле-троне, то спасается от властей, а то налаживает незаконную торговлю Кораном в среднеазиатских республиках, Евгений Адмирал Головин поет свои песни, переводит и разъясняет на своих кухонных алкогольных сессиях алхимию и традиционализм, совсем молоденький Дугин вступает подмастерьем в Южинский кружок под начало Мамлеева и Джема-ля, а математик и действительно самобытный философ Василий Налимов состоит в переписке с йогом-наставником автора. Вот первый кришнаит СССР, а вот – первые подпольные занятия по психоанализу. Кого здесь только нет! Настолько, что – вспомним всех фриков из глав и просто сносок –даже трудно представить, что в Союзе было такое подполье, такая глубоко параллельная, то есть перпендикулярная официозу жизнь…

Официоз, конечно, не дремал во главе с соответствующими органами – и отдельной, иногда очень смешной, а часто довольно трагичной, линией тут проходит тема преследований: проверили документы, загребли в участок, кинули в психушку, посадили, довели до суицида… Отражается это, что любопытно, и в зарождающихся учениях – или просто в «телегах» новейших мистиков. Так, автор рассказывает про некие темные сущности, являющиеся «на тонком плане» при «плохом трипе» – астральных ментов, «примитивных черномагических креатур служебного типа, охраняющих низший астрал от несанкционированного вторжения из вне». По тщательной прописанности вида и «функционала» всех сверхъестественных существ как тут не вспомнить миры «Розы мира» Даниила Андреева, по стебному характеру «дискурса» (на других страницах так и просто с честнейшим видом автор прогоняет про астральный отдел КГБ) – привет последним романам Пелевина с его заходами-выкидыванием в/из (псевдо)буддийских миров.

Эклектика, фьюжн – действительно ключевое слово, не только для нарождавшихся/восстанавливаемых учений, но и – для состояния умов, Zeitgeist’a. И то, как гремучие смеси различной степени взрывоопасности существовали в мозгах и социуме (который, по Элиоту, все же прекратил свое существование, «не взрывом, но всхлипом») – едва ли не интереснее смеси интегральной йоги и алхимии. Так, про жуткое и заманчивое явление хиппи и битников автор узнал еще школьником – из вполне благонадежной статьи Г. Боровика в центральной прессе. Еще один соратник-последователь свое увлечение ламаизмом меняет на культ Че Гевары и городских партизан, православный батюшка особенно «проблемного» юношу из прихожан шлет – на занятия йогой. Состояния самадхи йог-учитель автора Рам Михаэль Тамм достигал – в ватнике в чистом поле на эстонском хуторе. Или вот такой микс и, как говорил уже следующий правитель будущей страны, загогулина – если на Западе неформалы поддерживали коммунистический Вьетнам и Китай Мао, то наши хиппи, ненавидя советскую систему, поддерживали ее антагониста, Америку. Рок-музыка и «лета любви» были общими для хиппи по обе стороны глобуса.

А книга, конечно, об оккультных кругах и диссидентах (все это синонимично же «по дефолту» было), но больше, радостнее, веселее – о хипах! О тех таллинских хипах, что в родительские джинсы вшивали клеша и «зиппера». Кто обменивался «пластами» (винилами) на пригорке за Площадью Свободы, бывшей Победы (которую буквально пару недель назад – совпадение в духе тех, что мистики принимают за знаки – показывал мне русско-эстонский писатель Андрей Иванов). Кто прорывался на первые концерты в различные ведомственные ДК – пока не разогнали (см. «Лето» К. Серебренникова). Кто – да сам автор! – перепевал первые западные рок-зонги и пытался сочинять песни даже собственные с названием вроде «Спящая крыса, летающая в деревянном макинтоше». А то срывались с места и автостопом (один особенно «прошаренный» – аэростопом!) мотались к друзьям-хипам от Минска до Сибири, ездили к учителям-суфиям в Среднюю Азию, просто бродили «путем поэта» найти на случайном повороте пути настоящую мумию в Согдийских горах. Или, уже слегка и даже не слегка поехав крышей на волне всех перемен, действительно вбивал себе в лоб настоящий гвоздь, чтобы незамедлительно открылся третий глаз (он не спешил прорезываться, но профит наблюдался – мужики в пивной за постучать по гвоздю ставили халявное пиво невозбранно).

Неизвестно, долетела ли куда крыса, встретила ли Короля-ящерицу Doors и Белого Кролика Jefferson Airplane, но ведь без такого подполья не сложилось бы, не выросло многое после – ту же революцию в Чехословакии Вацлав Гавел назвал бархатной, как известно, из любви к Velvet Underground…

Предыдущий роман Е. Чижова, работавший с вечно актуальной темой белого человека на том Востоке, что дело тонкое, и восточных деспотий на постсоветском пространстве, срезультировал сразу в нескольких премиях. «Собиратель рая» – заведомо более тихая, камерная повесть, озабоченная еще более злободневным – памятью, ностальгией, как пишут в научных журналах, меморализацией. Книгу можно поставить на полку рядом с «Авиатором» Водолазкина и томиками Шарова, Вальзера и Зебальда.

Хотя «Собиратель» отчасти и триллер, квест, тот случай, когда гонишь по страницам, чтобы быстрее узнать – что там с героями. Потому что книга это – поиск потерянных во времени людей не только символически и гиперболически. Пожилая мать главного героя Кирилла Короля страдает болезнью Альцгеймера и постоянно уходит из дома, теряется в городе. Он ищет ее и, как кафкианские герои, падает в колодцы мегаполиса, его безумные истории и темные закоулки. Найдут ли они друг друга, вернутся ли домой, в его относительный покой от мусорного ветра перемен?

От внешнего спасает дом и – барахолка. Прямой наследник колоритного развала в «Циниках» Мариенгофа. Где Король (это прозвище, он и есть – король блошиного рынка) делает свой небольшой бизнес, а больше живет и – тут не совсем точно прописано, и в этой размытости, отсутствие черно-белых наклеек своя ценность – собирает, хранит время. Возможно, да, советское. Но ведь и там «мы жили в бесконечном приближении, воздух нашей страны был воздухом бесконечности! Мы жили вне истории – и прекрасно без нее обходились. Не замечая этого, мы жили в вечности: пили, блудили, валяли дурака, травили анекдоты. А что еще делать в вечности, как не травить анекдоты? Вся страна была рассчитана на вечность! А потом наша вечность взяла и кончилась».

Но и Король – не даром друзья из его же свиты называют за его спиной в очередном ретро-наряде «спекулянтом памяти» и «наркоманом ностальгии» – озабочен чем-то большим. Действительно неким раем, сооруженным из конструктора памяти и Lego старых вещей. А что, если даже опустившийся пьяница за соседним прилавком на барахолке готов поведать всем желающим и не очень услышать про круги и слои рая по Сведенборгу! «Настоящее – это одно прошлое», подозревают герои книги. И готовятся из него, как Федоров мечтал воскресать мертвых из их праха, создавать хотя бы задел будущего – и заодно подпорку настоящему. «Память человека глубже его самого, и никто не может увидеть, что у нее на дне. А на дне у нее отблески того самого рая, который был до начала общей истории и будет после конца каждой отдельной. Ну, если, конечно, там не будет ада».

Возможно, и будет. Вполне возможно, что в самой этой работе по сохранению прошлого, черт ушедших эпох, ее вещей и ее даже воздуха, уже таится порочный импульс. Ведь как настоящее зачеркивает, выталкивает прошлое, так и прошлое, при слишком сугубом к нему внимании, элиминирует будущее, не говоря о настоящем. Вот и теряется в городе, «знакомом до слез», не только больная памятью Марина Львовна, но и плутает даже в собственном районе весьма четкий и собранный Кирилл. А все эти чудики-фрики на блошином рынке, будто только сейчас в сиквеле «Ладоней» Аристакисяна готовые сниматься, они же там не только профита ради, но – прибило их на такой вот обитаемый еще остров, мусорный остров. Там они как-то согреваются друг о друга, о вещи («вещи в его представлении находились в связи с людьми и между собой и указывали друг на друга, притягивались друг к другу, так что, вникнув в эту систему связей, можно было найти правильное решение, как всегда удавалось ему найти нужную вещь в хаосе старья на блошином рынке»). Такая вот «тяга к немедленному соучастию», поделенная на распад времен и страх старости и смерти, помноженная на ностальгию.

Распадающееся от Альцгеймера сознание Марины Львовны, разрушение ее памяти – и мира вокруг ей вослед – возможно, слишком прямолинейная метафора ностальгического. Но и – одно из самых тонких, сильных в своей проникновенной, почти иммерсивной стыдности описаний этой болезни. «Оказывалось, что он помнит все ее заминки, все паузы в поисках забытого слова, в которые она проваливалась без шансов выбраться, а он мог помочь ей, но вместо этого ждал, пока она найдет потерянное сама. Он вспоминал мать на кухне, где она пыталась навести порядок, не замечая, что Кирилл за ней наблюдает: то и дело она застывала в размышлении со сковородкой, масленкой или еще чем-нибудь в руках, разглядывая вещь так, точно видела впервые и старалась понять, для чего эта штука и где ее место. И каждое ее неуверенное, нелепое движение царапало саднящую от стыда память, каждый пришаркивающий шаг был шагом навстречу близящемуся концу. В эти ночные часы его вина за дневную раздражительность и частые срывы распухала до вины за то, что остановить время не в его власти. И все его коллекции, пытавшиеся на свой лад законсервировать время, не могли ему здесь ничем помочь, не служили ни оправданием, ни защитой».

Толстовская беспощадная к себе исповедальность и – символическое, о том, что он помнит то, как она забывает. Так, по сути, Кирилл и сохраняет то прошлое, что разрушается, забывается, то, чего нет. Такая вот память о забытом.

Линии и Марины Львовны, и Кирилла приведут их в Нью-Йорк – общепринятый символ нового, самотворящегося (self-made) мира с укороченной историей в кильватере. Но большая часть книги – это ретроспекция, воспоминания о Москве. И кто скажет, чей удельный вес склонит их чашу?

После своего термоядерного кирпича – двух, вернее, ведь 2 тома – под названием «Бесконечный тупик», гиперрозановского компендиума всего и вся, который сейчас действительно изучают исследователи (см., например, недавнюю книгу С. Оробия о Галковском), Дм. Галковский выпускал только то, что можно было бы назвать паралитературой. Сборники своих статей, антологию советской поэзии, «2331 отрывок из произведений и писем Николая Ленина» и так далее. Второго «Тупика» или чего-либо подобного никто и не ждал – такие вещи пишут за жизнь в одном единственном экземпляре.

Но «Письма сестры» при этом – паралитература даже в квадрате. Ибо это – действительно письма сестры (поэтому, возможно, в книге и нет аннотации). По-настоящему паранойяльные, склочные, обиженные, исполненные ярости. «Мне представляется, что эти письма представляют собой законченное художественное произведение», сообщает автор (в роли составителя-публикатора – его любимая ипостась в последние десятилетия) в своем предуведомлении к книге в абзац объемом.

Да, розановская традиция выставления самого интимного, дорогого и постыдного, копания в складках своего грязного белья и почти incestuous sheets («Гамлет») еще как присутствовала в «Тупике» – пассажи об алкоголизме, болезненной любви к жалкому отцу, о конфликтах с семьей, о прекрасном и жутком детстве. Но здесь – 140 страниц писем сестры и 30 его опровержений, оно же – история семьи. Семьи и – болезни, historia morbi.

Сестра пишет, вопрошает, воет – почему Галковский не пускает ее к себе домой, увидеть племянников, почему ей одной тянуть старуху-мать, что делать, чтобы покрыть кредитом кредит. «Мать на рынке мою молодость изломала, в Польше насиловали меня и выгоняли на улицу. Ты меня в жизни только обижаешь, за что? Почему вы такие все злые, жестокие? Сколько в вас гадости! Почему мое сердце доброе и заботливое, а вы все звери? Я сейчас шла и на всю улицу плакала, кричала от боли. Разве ты брат? Кто ты?»

И через 20 с лишним страниц ответ – в этом монологе с самим собой («мои ответы опубликованы тоже, но в общем потоке это менее одного процента» – это уже Галковский): «Ты не Галковский, ты – черт. У тебя нет фамилии, ты – черт. За тобой нет рода, ты черт, ты нехристь, ты от дьявола не отрекся, ты – черт. У тебя нет друзей. Это чертоногие с перепонками на ногах. У тебя нет сестры, была однофамилица, потому что ты – черт. Альбом семейный мой, с моими детскими фотографиями верни, черт! А то я в суд буду обращаться…» Галковский, его жена и даже дети – «свечкозатухатели».

Галковский дает ей выговориться – письма, кстати, за самые последние годы – и приводит краткий дайджест своих семейных отношений. Раскрываясь, обнажаясь тут опять же и – давая хороший материал для будущих биографов, кстати. О двух детствах: его – в квартире на Патриарших, с блестящими еще родителями и их друзьями, и – сестринского, позже, уже в Нагатино, «жили мы в панельном угробище с соседями-дебоширами, отец спился, а мать остервенела от поломатой жизни». «Из детских воспоминаний, редких встреч и телефонных разговоров я создал иллюзию семейной жизни – если зажмурить глаза, похожую на жизнь настоящую». И если уже «Бесконечный тупик» был автобиографичен и сверхоткровенен, то тут к нему такой бонус-довесок, еще и продлевающий жизнеописание уже после создания своего метафилофского бестселлера.

И еще это история – очень из 90-х и последующих годов. Описывая, как мать его не любила, зато обожала сестру, которая ему всячески вредила, Галковский вольно или невольно живописует эти годы. Как мать «поднялась» в кооперативе по пошиву шуб – устроила сестру на журфак МГУ, снабжала брильянтами, затеяла строительство усадьбы под Москвой. Затем суд в кооперативе, не вписалась в «новые экономические условия», все потеряла. Галковский же и не успел приобрести – работа на заводе (в одном цехе, заметим от себя, с Л. Якубовичем), вечернее отделение философского, без работы до 30 с чем-то лет. Сестра же, после неудачного романа с А. Кашпировским, дошла до буйных отделений.

«Больше всего мне хочется, чтобы мама жила со мной, мы с ней сидели за столом, пили чай и, посмеиваясь, вспоминали смешные истории из детства. Ведь я уже старый человек. Мама жива и на удивление в ясном уме и твердой памяти. Сестра запрещает ей встречаться со мной, но ей особо и не хочется. Иначе бы встретилась. Бедная мама. Что ты наделала. Господь застил тебе глаза».

Неизвестно, конечно, кому из них троих застил, может быть, всем сразу. Такое же так часто бывает. Что у всех своя правда – и своя ложь. Говоришь, яснейше, кажется, говоришь, все доказываешь, куда логичнее – а человек в ответ свое. Те обиды, ссоры-споры, зависть и любовь давних, седых уже лет, что – не переломишь. И с этим только жить. И хоронить/умирать. Ибо все равно не убедишь и не разрешишь.

Город Чупов зарастает свалкой, задыхается от нее и даже постепенно начинает умирать от ее токсических «хвостов». Сделать что-либо сложно, да власти и не особо стремятся – местом для отходов Чупов определил соседний большой город. Один в поле не воин, но именно одиночки встают протестовать и что-то сделать. А тут еще в фоновом, но не менее важном режиме – развод героев, измены, новые любови, в общем, стандартный набор кризиса среднего возраста.

Шамиль Идиатуллин всегда, что греха таить, тяготел к социальности, но в «Бывшей Ленина» (тут игра слов – и переименованная улица, и героиня Ленина с бывшим мужем и привычной жизнью) все совсем с пылу с жару – 2019 год, проблема свалки, как у Достоевского, с газетных страниц, протесты молодежи, как давеча в Гонконге, инициированные, как сказали бы Негри с Хардтом, «множествами» с помощью мессенджеров, ибо сообщество и блоги «палят». Уже не говоря о сленге, на котором только и говорят студенты и чинуши, так его, если честно, вообще too much, будто переругань жильцов и коммунальщиков где-нибудь в Бирюлевске долго слушать пришлось. «Петровы в гриппе» А. Сальникова и «Немцы» А. Терехова кажутся прямо ретро!

Но весь этот опыт злободневности тут на вторых ролях у двух главных тем Идиатуллина – семьи и страны. Или даже одной – чтобы в семье все было правильно, защищенно, уважительно и крепко, а в стране вокруг так же, и они работали друг на друга. Так было в его «Татарском ударе», «СССР™» и «Городе Брежневе». Внимательный писатель и журналист с явным политологическим интересом, Ш. Идиатуллин въедлив в обоих вопросах. Он как никто (хорошо, как Сальников и буквально пара других еще) может влезть в обычную семью, привычную квартиру, чутким носом учуять все: «Сквозь ванильную отдушку, которая с прошлого года стала отличительным признаком, наверное, всех квартир Чупова, продавливался исконный запах чистенькой бабушки: пироги, герань, корвалол и немножко пыли». И поставить диагноз – что не так, вот, кто-то из супругов не заботится, или, наоборот, слишком уж контролирует, не идут на встречу, не удаляют выступы, заусенцы и лишнее. Идиатуллина, если, не дай Бог, уволится из «Коммерсанта» и перестанет писать книги, и семейным психологом охотно возьмут: что все, что детям говорят родители, те от них услышат еще до 10 лет, а потом одни повторы, что родители готовят детей жить во вчера, а тем всегда приходится жить в завтра.

И это, конечно, не только о семье, но и о стране. В которой случилась «Новая жизнь» – сначала так колхоз назывался, а сейчас свалка на его месте. Да, Идиатуллина при большом либеральном желании можно и обвинить в ностальгических к Союзу симпатиях, даже вот в актуальной – вчера девочка Грета Тунберг с трибуны ООН об этом кричала – экологической тематике: «Бутылки тогда все, для пива, водки и лимонада, были стеклянными, их обратно принимали, за неплохие деньги, между прочим, а жестяных банок почти не было. И фасовки каждого отдельного товара не было, конечно. Одно дело – кило конфет в кульке из оберточной бумаги, чистая целлюлоза, разлагается за полгода, другое – то же кило в десятке целлофановых пакетов, которые разлагаются семьсот лет, и каждый продукт разложения – яд». Но ностальгия, как и татарский национализм в «Татарском ударе», у Идиатуллина – правильный. Да, такое бывает!

Ведь все это про свалку, к роли которой свели город (а народ вообще не нужен – пусть сам переезжает, меньше нужно будет в итоге переселять), – конечно, одна метафора. Которая очень требует решения и личного участия.

«– У нас родину сперли, чего про воздух говорить, – пробормотал Иван, выкладывая купюры на стол.

– Кто у тебя опять родину спер? – недовольно уточнил Тимофей. – А, в смысле, малую.

– Родина малой не бывает, – назидательно сообщил Иван. – Ты ж патриот, должен знать».

И тут очень и очень легко было бы обернуть роман во славу той молодежи, что собирает такую же неравнодушную молодежь и других жителей на борьбу со свалкой, пропеть модные дифирамбы во славу несистемной оппозиции. Или – как и ждут от вспоминающих СССР с горькой улыбкой – наоборот, осудить эти прогулки по бульварам с непременным расшаром селфи.

Но умен, умен Шамиль Идиатуллин и – предлагает ту альтернативу, которой у нас очень давно и не пахнет, что-то отличное от той «либеральной» и «патриотической» риторики, от которых тошнит, как жителей Чупова от их свалки.

Рецепт старый – «нужные книги ты в детстве читал». «Дальше тоже банальности: она умрет, если будет ничьей, пора вернуть эту землю себе, если не мы, то кто, лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой, и так далее». И это принято планом к действию – мелким решительным чиновником, решившим что-то изменить в системе, и его бывшей женой с талантами настоящего политтехнолога.

Бывших, как известно, не бывает. Но нет, хэппи-энда не будет. Все неожиданно закончится болезнью. Которая – еще одна метафора к преодолению?

Прозаик, поэт, сценарист Борис Клетинич писал эту книгу два десятилетия. Несколько пугающий посыл, ждешь чего-то массивного, перегруженного, как сказали бы музыканты, перепродюсированного.

И это действительно почти эпос, только – очень личный, такая история жизни, история века и их философия. И дело здесь даже не в совершенно разбегающихся, как борхесовские тропы, хронотопах: Румыния и Молдова, СССР и Филиппины, начало века, война и 50-е, 70-е, но прежде всего – в языке. Вот дневник юной барышни – он перемежается официальными сводками, вот талантливый и взрывной юноша во ВГИКе – а вот язык доноса, вот еще один савант, лужинский шахматист Виктор Корчняк (Корчной) – и опять перебивка чужой речью. Время в прошлом веке действительно шумело так.

Когда в уютные еврейские квартиры в Румынии задували чужие ветра, гнали с места, перебегать в простынях по белу льду через границу в советскую Россию за лучшей жизнью. Ну а какая там у нас лучшая жизнь ждала, надо ли говорить? ГУЛАГ, война и Афган есть на этих страницах, но как и с приватной обработкой эпоса, тут это не обязательная виньетка в духе романов последних лет про «избывание исторической вины», «работу памяти» и прочие актуальные темы, но – рассказ, так ведь и было, да. Очень весело и лихо было в общаге ВГИКа (откуда и сам автор) – и были доносы, игры политики, уж не говоря о войне, блокаде, голоде. Лирика первых поцелуев, как у В. Шефнера, и мечты о флоте, как у В. Пикуля, – и тут же шаламовское о репрессиях, о бедных городах и заводском быте, как в «Городе Брежневе» Ш. Идиатуллина. И дневники как самая непосредственная и одновременно смелая попытка передать прошлое, как в «Авиаторе» Е. Водолазкина и «Письмовнике» М. Шишкина.

Но про язык этого немного странного, очень искреннего, но и чуть стилизованного, в духе ретро-романов Н. Кононова, эпоса. Он – действительно потрясающий: мускулистый, быстрый, нервный, как серебро бьющейся в садке форели. Эхо иных голосов слышится и в нем. «Мы тихий народ», «он обожал задумываться о физическом устройстве мира. О чудесной сложности его. Оскорбленный дух его умягчался тогда», «разве отдельно взятый Наум Шор, спящий посреди мышиного помета в сарае с лопатами-граблями, не заслужил свой свет с востока?» – не слышатся ли здесь отголоски Платонова и Шарова? «Я фырко отряхнулся от грез», «Петровка губаста от снега, тротуары сузились. В шерстяной шапке-чулке на пол-лица Александра Л. бежала первая, я за ней. Она обернулась, варежка её нашла мою, мы побежали вбуксир», а после печатания на машинке в пельменной поцелуй, после которого тут же «жизнь удалась» – не ремикс ли это джазовых синкоп Виана, привет «Мечтателям» Бертолуччи? А «щеки обструганы, как доски», «лицо выгребало», «мышцы взгляда», «выправка деревьев» – не играет ли тут мускулами стиль Бабеля?

Хотя, скорее, Вавилон. Смешение языков – в той эпохе, в той географии. Как те же еврейские семьи переходили, как на шифр для посторонних ушей, на идиш, мешая его с румынскими словами, а вгиковцы чередовали молодежный сленг с терминами из популярного тогда Льва Гумилева или даже церковной лексикой ново-крещенных.

Так что эпос сам ложится на ноты, предстает иногда почти оперой – тут не только один герой перехватывает повествование у другого, одно время передает эстафету другому, где подросший внук героини сам расскажет о своей судьбе, но и – даже сноски делает не автор или редактор-издатель, а сами герои! Они же и переводят с иврита и румынского-молдавского. Вольность необыкновенная – и напоминает искрометные пьесы с изящнейшей модернистской игрой В. Казакова.

О чем же шумят железобетонные ураганы и весенние сквозняки времени в «Моем личном бессмертии»? Часто очень – об обидах. На себя, на других и – на время. «В Яснях я окончил 7-летку. С юных лет трудился в поле, на фермах и на конюшнях, принимал участие в посевной и уборочной, а когда подрос, получил место подручного у машиниста молотилки». И больше, обида – на инстанцию выше и дальше: «Бог, что ли, плёлся с нами в пешем этапе (с побросанными по краям дороги трупами, оранжевыми от обмороженья)… Бога, что ли, закинули в товарняк на ст. Раздельная (без воды-еды-туалета на двое суток, среди стоячих трупов, затиснутых в толпу)…»

Но упрек, как бумеранг, возвращается к человеку, ибо сказано и повторено тут из Талмуда – «ради тебя был создан мир!» Это же вопрос взгляда. Не зря же один из героев любит повторять историю, как один карапуз во взлетевшем самолете пытал маму, когда же их самолет станет маленьким? А взглядов тут очень много. Можно даже найти собственное отражение, лица близких или взгляд настоящего понимания.

Эта книга эссе Александра Иличевского, вышедшая одновременно с его романом «Чертеж Ньютона», логически продолжает линию «Справа налево» (2015). Хотя просто ли это эссе? Структуру хочется сравнить чуть ли не с «Домом дневным, домом ночным» недавней нобелиатки Ольги Токарчук: наблюдения, кусочки прозы, сны, мысли. И – полная свобода композиции, маленькие и большие эссе связаны не петлями, но скорее броском лассо, перекидывающими смысловые отсылки от одного текста в начале к другому. Свобода эссе и мысли.

Маленькие чаще всего, крохотки, как сказал бы Солженицын, эти эссе летят и тянут за собой. Но при этом – чтение это очень густое и крепкое, как самый старый португальский мускат. Уже в первом же тексте «Книга и сад», буквально на одной странице встречаются Толстой и Бродский, Пастернак и Блаженный Августин. А тематические переклички – медитация в саду у японцев и каббалистов – объединяют и ткут свое полотно, паркам подобно. Поэтому книга не распадается, а, наоборот, увеличивает вес, имплозивно, центростремительно стягивается. Книга обо всем – садах, сурьме, Ф. Искандере, мегалитах, космосе, биоинформатике, Галилее, Унгерне, птицах, сумасшедших, Тургеневе и сказке о топоре.

Или же парки варят кофе – самый крепкий ристретто, в котором отношение массы напитка к массе перемолотого зерна ниже, как сказал бы лирический физик-технарь Иличевский. Ведь Бог с ним, тематическим разбросом, приличествующим сборнику эссе, так ведь и жанры тут меняются, как наряды у записной модницы. Вот блестящие эссе – что идеализм есть форма отчаяния и что воспоминания помнят нас. Вот призывы – мы должны стать детьми своей мысли. В «Воображении мира» присутствует политика, биология, да и вообще все точные науки. И настоящая философия: «Метафора бывает точной и неточной и тесно связана с категорией истинности, участвующей в создании (творчестве) нового смысла. Воображение не могло возникнуть из личностной нормы. Личность развивается, только находясь в неравновесном состоянии. Чтобы сделать шаг, тело должно Выйти из равновесия и начать контролируемое мышцами и скелетом падение». А также те учения, что, вырастая из словарно определяемых наук, выпадают из них, ибо сами определяют и глаголют что-то совсем новое – большое личное спасибо автору за не единожды упомянутого Пьера Тейяра де Шардена!

Есть в имаджинариуме Иличевского и блестящие наблюдения – например, что перекати-поле, тот rolling stone, что давал названия песням и имя журналу, это камень, отваленный от той Иисусовой могилы, что пуста. В книге есть и парадоксы: «математика… имеет самое непосредственное отношение к вере, а, значит, и к надежде» и «похоже, у ангелов и людей одна математика» (нет-нет, в тексте все обосновано, да и еще как!). И более того – в книге явлены, иначе и не скажешь, настоящие прозрения: «Современная физиология доказывает, что от особых микротрубочек в нейронах, на которые Роджер Пенроуз возлагает ответственность за квантовую природу сознания, зависит и погружение человека в глубокий сон при анестезии. <…> Микротрубочки переключают нас между реальностью и виртуальным миром снов, бессознания, и, скорее всего, посмертного существования. Посмертное существование тоже принадлежит таким мирам. Они насыщены нашим воображением и созданы нашими словами (и словами Данте, Сведенборга), влившимися в Язык-вообще вместе с образами идей».

Единственное, пожалуй, что немного царапает, как пенопласт по стеклу, в этой восхитительно умной книге, так это страновая аллергия. Если живущий последние годы в Израиле Иличевский нашел себя в этой стране, а в ней – все основания (современные теории находят подтверждения в талмудической литературе и «без понимания того, что собой представляла эпоха Второго Храма, невозможны некоторые события в будущем») и примеры («…формулируется задача иудаизма: подобно тому, как когда-то Израиль стал колыбелью западной цивилизации, в будущем он должен стать ее оплотом»), то в современной нашей стране не находится абсолютно ничего хорошо. Да, относительно недавнее прошлое подернуто романтической дымкой, детство вообще по-набоковски прекрасно, но сейчас в Москве только дым пожаров, воронья тоска, холод власти, грязная медведица и прочие гадости, несть им числа. Да, в блогах под этим подпишутся многие (хотя под чем там не подпишутся…). Да, мы и сами в этом виноваты. Но ведь глаза осени помнят и те прозрачные камни[120], что видят и сейчас вокруг.

«Что помнят глаза осени? Они помнят, как море рождает солнце, как бухту рассекает лучистый клинок, как рассвет озаряет угол стены: камень отполирован в двух местах–на уровне опущенной детской руки и повыше – руки старческой. На панели проснувшаяся кошка прогибается струной трамплина от самых коготков. Из-за окна, забранного решеткой, раздается всхлипывание водопроводного крана, пение дверных петель».

Для начала нужно, наверное, понять, где находится и как воспринимать саму тему книги. Ноосфера Вернадского, воскрешение мертвых Николая Федорова, радикальное преобразование человека в духовное существо будущего Даниила Андреева и Пьера Тейяра де Шардена, активная эволюция (термин уже авторский) – это же, скажут многие, прекрасная, но утопия, милая маргиналия на полях скорее культуры, чем науки, факт на обочине истории культуры, прекраснодушный курьез.

Но не появляется ли чувство, что все это – чуть больше, чем крупинка в истории идей и красивая история? Хотя бы потому, что упоминания умершего больше века назад «Московского Цицерона», библиотекаря и аскета Николая Федорова встречаешь довольно часто в научных статьях, в совершенно различных контекстах. Более того – его сочинения и книги о нем продолжают издавать: вспомним антологию Бориса Гройса «Русский космизм», выходившую в 2015 году в модном столичном издательстве Ad Marginem. И, конечно, книги Анастасии Гачевой: ее усилиями подготовлена не только эта книга и «Вопрос о братстве» Николая Федорова (2019), но и издана собственная книга «Русский космизм в идеях и лицах» (2016). И на лекциях самой Гачевой в Музее-библиотека Н. Ф. Федорова действительно собираются люди: доказательством тому фотографии в нынешней эманации ноосферы – вездесущем «Фейсбуке». Где на ту же страницу библиотеки подписано две тысячи человек – отнюдь немало для просто курьеза.

Конечно, интерес к воскресению мертвых, жизни воскрешенных и преображенных людей на дальних планетах в недалеком уже будущем можно довольно банально списать, вслед за религией, на психологическую веру, надежду людей, что через 60-80 лет для них не все навсегда закончится в этом мире, и они смогут увидеть тех, кого любили. Но статистика на статистику – совсем недавно мне довелось видеть результаты опроса жителей скандинавских стран: в загробный мир не верило больше людей, чем верило, и, главное, на психологическом состоянии их это никак не сказывалось, не отнимало радости существования.

Но от субъективного, которое не измерить, обратимся к объективному, тому рациональному мышлению, у которого больше всего (должно быть) претензий к идеям Федорова, а также Чижевского, Вернадского, Горского и других. «Необычно важна для русского мыслителя идея истинного коллективизма (“Жить нужно не для себя и не для других, а со всеми и для всех”), направленного на общего врага всех без исключения: смерть, разрушительные стихийные силы; тут кроется источник его безграничного оптимизма: все, одушевленные высшей целью, касающейся конкретного каждого, могут невероятно много, фактически все», пишет С. Семенова во вступлении. Тут, отметим, Федоров радикализирует идею христианского служения, превосходит ее, как и в большей части своих посылов (воскрешать и допускать в просветленную жизнь всех, а не только заслуживших райского спасения праведников, и так далее). И давайте пофантазируем – ради борьбы с цивилизационными угрозами вроде пандемий, ядерного оружия и некоторых других народам иногда получается объединяться. Но представим себе воистину фантастическое, что все страны бросили свои ассигнования на ВПК, съедающие добрую (злую) долю бюджета, на медицину, геронтологию, к ним присоединились ТНК, которые уже зачастую больше, чем государства, перестали конкурировать «на рынке» – легко представить, что рак, сердечно-сосудистые болезни, Паркинсон будут весьма потеснены, а продолжительность жизни можно будет увеличить в не столь уж отдаленном будущем. Федоров писал о «гигантской работе человечества по собиранию рассеянных частиц праха умерших и сложению их в тела» – еще совсем недавно это могло вызвать улыбку, но после успехов в клонировании и генном модицифировании уже подпадает под определение гениального предвидения. Или припомним более традиционную дарвинисткую теорию – как раз она не может доподлинно объяснить, почему на каком-то этапе случился прогресс и так же внезапно эволюционное развитие затормозилось полностью. Биолог, президент Белорусской академии наук Василий Купревич (1897-1969) подчеркивал, что живой организм «принципиально отличается от неживого своей способностью к самообновлению» и высказывал предположение, что «смерть возникла в природе эволюционно как особое средство для более быстрого совершенствования рда, целого под действием естественного отбора. Как будто природа в процессе своей эволюции стремилась к созданию какого-то высшего существа и не жалела для этого мириады индивидуальных животных жизней, целые роды и семейства. Таким существом стал человек, в нем впервые оформилось то, что мы называем личностью…» Призыв подправить эволюцию, содействовать («общим делом» называл свое учение Федоров) ей, включиться на правах собработника в ее процесс – звучит фантастически, но не более, чем редактирование генома (не далее как в ноябре прошлого года в Китае появились трансгенные дети). И долго можно было бы говорить, привлекать идеи трансгуманизма и футуризма, вспоминать киберпанковских киборгов, морфированных людей – те же «шейперы» и «менаисты» Брюса Стерлинга не есть ли в пределе знак той же самой усталости[121] от, грубо говоря, мысли о том, что обновленный айфон с новыми функциями мы можем получить каждый год (а обновления его оперативной системы и того чаще), а гомо сапиенс почему-то отказывается модифицироваться далее…

Поэтому стоило бы признать, что русский футуризм – это, конечно, не наука и даже не философия, а иная идея, радикально другое представление, видение задач развития человечества. Тут для примера можно неожиданно на первый взгляд вспомнить – полемику Ауробиндо с психоанализом: тот не видит будущего (вдвойне, заметим, апеллируя не к человеку будущего, но прошлого – Эдип, Иокаста, Электра и другие), «объясняя высший свет низшим мраком» – так почему, хотя бы в качестве альтернативы, нельзя перевернуть мышление, путь самого человека, направив его к жизни иной как самоцели?

И несомненный, кстати, плюс книги Светланы Семеновой, что он представляет эту идею да, в случае данной книги скорее в обзорном, анталогическом виде, но – всеохватно. Ибо тут представлены очерки схожих мыслей не только отнюдь не русских Тейяра де Шардена[122] и Шри Ауробиндо Гхоша, но и тех, кого не все сразу упомянут в контексте русского космизма – Александра Радищева и Александра Сухова-Кобылина, в том числе. Очерки их жизни – как раз, возможно, то, чем можно было бы пожертвовать, они известны. Но, с другой стороны, каковы сюжеты! Сухов-Кобылин прославился не только своими острыми сатирическими пьесами и личной жизнью (одну любовницу чуть ли не убил, другую делил с европейским высшим светом и Александром Дюма-младшим), но и, «оказывается, главным делом своей жизни он считал философию, почти 40 лет переводил Гегеля, разрабатывал систему, которую называл неогегелизмом, учением Всемира». Они сгорели во время пожара в его усадьбе (правда, утверждают злые и не только языки, его перевод не мог конкурировать с имеющимися, а собственное учение существовало в виде бесконечного вороха отдельных заметок). Или моцион Сухова-Кобылина – не пил, не курил, не ел мяса, до глубокой старости принимал воздушные ванны: «вегетаризм и есть та реформа нутра, которая уменьшает объем желудка, увеличивает объем легких, учиняет человека легким, наполняет бодрящим духовным ощущением легкости, одухотворяет его» – ЗОЖ у космистов и примкнувших к ним никогда не был самоцелью, но и духовное не отделялось безнадежно от телесного. И даже тут можно найти аналогии, объединяющее всех этих ученых, мыслителей и фантазеров, которых, казалось бы, может объединить только то, что они выпадали из каких-либо привычных парадигм и конвенций! Так, Федоров, по свидетельству его ученика, «уже давно ведет совершенно необычную жизнь монаха в миру, питается в основном чаем с хлебом, спит три-четыре часа на голом сундуке без подушки, ходит круглый год в одной, старенькой одежде, все свое жалованье раздает нуждающимся». Про Даниила Андреева же мне приходилось читать смешной (если бы не было все так трагично) мемуар. Выпущенный под самый конец жизни из челюстей сталинских лагерей, он «дорвался» до того, чего ему так не хватало в застенках: ходить босиком по земле, даже в холода, была у него такая теория о подпитке и приобщении к земельным токам. Зимой босые следы на снегу увидели другие люди и ужаснулись – зверствуют сталинские палачи, пытают, холодом морят какого-то беднягу! К другим, к слову, физиологическим свойствам – и Циолковский и Вернадский страдали лунатизмом (или не так уж и страдали? Не всех же болезнь привела к мысли об освоении космоса…).

Как традиционно обходились, от Радищева до того же Андреева, с нашими самыми возвышенными мыслителями, уже ясно. Но есть и тут какой-то зловещий символизм. От Чижевского требовали «осквернения» его собственных работ, а могилу Федорова буквальным образом «закатали в асфальт», соорудив на месте старинного московского погоста игровую площадку[123] – сюжет для пьес Платонова и циничная насмешка над идеей философа о сохранении праха человека и памяти о нем во всех поколениях вплоть не до забвения, но восстановления, воссоздания давно умершего предка…

Еще раз отметим внутреннюю логичность за всей внешней фантастичностью учения Федорова. О том, что всех воскрешенных предлагалось заселить в космос – тут, кстати, мостик не только к ракетостроению, но и к крылатым людям[124] и сидеральной (звездной) стадии развития человечества Сухова-Кобылина. Как эта идея коррелирует с угрожающим перенаселением земли и исчерпанием ее ресурсов – тема другая, хотя Семенова ее и касается, не только привлекая идеи радикальных экологов, но и разделяя их мысль о необходимости корректировки численности населения Земли. Но Федоров призывал к освоению других планет, потому что «ограниченность в пространстве препятствует повсеместному действию разумных существ на все миры Вселенной, а ограниченность во времени – смертность – одновременному действию с разъединяющим пространством». Эта мысль не затерялась во всепоглощающем времени и дошла до нас – и уже другой вопрос, что мы с ней будем делать.

Анна Козлова окончательно решила играть на поле Чака Паланика. Даже дважды. Во-первых, описывает, как и в своем предыдущем мощном «F20», жизнь девочек-пубертатов, которых Паланик явно выбрал целевой аудиторией своих последних книг. Во-вторых, пишет жесткую, мрачную, даже мизантропическую социальную сатиру. И если Паланик давно расслабился, скоро ситкомы начнет сочинять, то Козлова, наоборот, явно ходит на фитнесс, если не на контактные виды спорта, и выглядит прекрасно.

«Рюрик» – не путать с «Финистом» Рубанова, никаких славянских нео-сказок тут не будет – начинается как бодрое роуд-муви, что-то в духе фильма «Без меня» по сценарию еще одной дщери гнезда «Дебютова» Дарьи Грацевич. Тоже байк, тоже шоссе, тоже девица в поисках лучшей доли и себя. Но романтика ограничится единственным сексом с бодуна в придорожном мотеле (нет, будет и еще, но романтикой там тоже не будет пахнуть, скорее опять перегаром и гостиничной отдушкой). Дальше, как опять же у Паланика, икать ему сегодня совсем, начинается трэш, угар и канкан скелетов из шкафов. Бабка за репку, Жучка (тут – пес Сайгон) за бабку – скелетов будет много, включая прикопанные в ближайшем лесу.

Сбежавшая девочка Марта крадет байк своего спутника. Ее все ищут, всей страной. Журналистское расследование, уголовное дело, общественный и еще какой резонанс. Под лупой которого выползает – что ее спутник ее, конечно, умыкнул. Что Марта убила свою младшую сестру, как же еще. Что нашедший байк деревенский мужик сидел за убийство насильника и убийцы своей дочери. Что – что совы, конечно, не то, чем кажутся, тем более что в главной роли тут попугай Рюрик, тоже мизантроп и убийца, кстати.

Козлова ужасы нагнетает смачно. Тут и древнее убийство, и смерть нынешняя, и даже ужасы – привет все же Рубанову, а еще и Шамилю Идиатуллину с его «Убыром» и Анне Старобринец с попыткой Стивена Кинга а-ля русс – в виде хтонических хозяев леса и призрака убитой девочки, беседующей с заблудившейся девочкой еще живой.

Но это все хорошо, очень качественно, страшно, все получили удовольствие, но – кажется, для Козловой не столь уж первостепенно. А важнее – показать, что плохо действительно все, все гниет, и пахнет, как городская свалка до мусоросжигания. Богатым не нужны ни их дети, ни их жены – нужно только обсуживающее их мясо. Гламурные и не очень журналистки, которым отведена тут вроде бы роль правдоискательниц и королев #MeToo, спят со всеми, кто помашет пальцем, ибо давно запутались так, что уже забыли, что ищут. Публика сочувствует, но жаждет жертв и потешить себя. А бедные и простые живут примерно так, орфография их сохранена (но не благосостояние и жизни):

«Не понимаю как мы будем жить. Моя мама уже злиться что ребенок орет я забыла памперс около ракавины на кухне и она схватила его, вбежала в нашу комнату и швырнула памперс в детскую краватку. Боюсь преставить что будет через неделю а через месяц? Слова “проститутка” и “шлюха” для меня уже как мое имя. От нервов у меня почти прапало молоко, девочка плачет ей ни хватает. Нормальная смесь стоит под тысячу рублей банка у меня нет не копейки» и т.д.

Тут бы и гнать чернуху погонными метрами, как в «Юрьеве дне» и «Ученике» Кирилла Серебренникова, он, как «Петровых в гриппе» Сальникова, с руками права на экранизацию выкупит. Но Козлова обрывает цитату и опять включает – даже не Паланика уже, а кровавого Селби или цайтгастного Коупленда. И выводы у нее не столько модные, как в «Нелюбви» Звягинцева, все не на фоне ТВ происходит с «вечерним м…ом». А – на фоне совсем нашей с вами жизни.

Ибо диагноз Козловой – не система плоха, а люди. Нечего на зеркало пенять. Чем очередное селфи с модным тэгом или колонку кропать, разберись в себе. Прежде чем обвинять, взгляни окрест и задумайся.

«Вас-то, конечно, нельзя упрекнуть в том, что частенько вы делали не то, что хотели, а то и чего вовсе не хотели. <…> Я-то вас как раз не осуждаю, не волнуйтесь, я знаю, какое огромное мужество, какое титаническое душевное здоровье требуется, чтобы просто жить своей жизнью, но я также знаю, что взять его зачастую неоткуда».

Никто и не брал. Так же проще. Не решать, а жить, как вроде бы положено. Как от тебя хотят. Как легче и даже правильнее. А – неправильнее. До изломанных жизней, раскрошенных судеб и трупов – неправильно.

Об этом было в недавних «Крылатых качелях» Максима Саблина. Да и в новостях, вокруг много было.

«Наутро вам будет достаточно решения бросить пить, а вовсе не разбираться со своей головой». Но Анна Козлова туда залезет, не волнуйтесь. Как друг, который говорит не утешающую банальность, а жесткую правду. Таких не любят, но слушают. Попробуй не послушать – прямым в челюсть.

Разрушая все рецензионно-обзорные законы, предполагающие постепенное, как в детективе, раскрытие интриги и вынесение приговора-оценки ближе к финальным строчкам, можно отметить уже сразу. Книга потрясающая, читать ее безумно интересно, рекомендовать можно всем, и те рейтинги, от которых было не протолкнуться под конец года в книжных и не только изданиях, где она засветилась, нисколько не врали.

Александр Стесин далеко не новичок не только в жанре травелога, но и траве-лога африканского – книги его регулярно печатались в серии «НЛО» «Письма русского путешественника», а выходившие («Ужин для огня», «Вернись и возьми») в свою очередь вошли в этот том, своего рода компендиум африканского экспириенса (иноземное слово тут впору – едва ли в какой-либо книге последних лет найдешь столько языков, ведь в Африке их гораздо больше, чем стран). Вот, пожалуй, объем и вес – единственный минус книги, не возьмешь с собой в путешествие. А ведь эта та книга, которая не только мотивирует открыть сайт бронирования билетов, но и может помочь в дороге.

Конечно, опять же раскроем карты, ради африканкой экзотики книгу читать и стоит. Но есть и еще несколько не менее весомых поводов.

Во-первых, это книга врача. Как учат на врачей, как устроены клиники, как врачи выносят диагноз и как болеют и лечат рак. Врачебных книг в последнее время много, но много и болезней – как раз во время написания этого текста скончался врач-онколог Олег Павленко, который своим честным рассказом об онкологии изнутри (изнутри профессии и собственного тела – прошу прощения за ненароком игру слов) многое сделал для того, чтобы дать мужество другим вести борьбу со страшной болезнью.

Во-вторых, «Африканская книга» – не только художественный путеводитель по целому континенту, но и продуманный, прочувствованный очерк африканской литературы. По которой что вообще можно прочесть? Или какие-то советские еще учебники для студентов-африканистов, лекции стараниями культуртрегера и любителя Африки Игоря Сида или вот довольно попсовый очерк «Не только Кутзее»[125] из серии «несколько имен, чтобы щегольнуть в разговоре со знающими еще меньше тебя» в/на «Горьком»: «Кровавые лепестки» Нгуги Ва Тхионго все прочли еще во времена того же Советского союза[126], Кутзее велик, Тутуола хорош, но опять же всем известны и мигрировали уже в сторону космополитической литературы, а замечательная Чимаманды Нгози Адичи уже давно не нигерийский («Половина желтого солнца»), а скорее афроамериканский писатель («Американха»). К чести ресурса, надо сказать, что этот материал не единственный, была еще «Краткая история африканской литературы в изложении финалиста премии «Просветитель”»[127], но несколько страниц, пережимающихся красочными фотографиями, вряд ли могут серьезно качнуть дисбаланс знания и полного неведения о литературе, литературах Африки. Стесин же рассказывает, пересказывает то, что искал, читал сам, проходил в рамках курсов по африканской словесности в одном из американских вузов, дает красочные отчеты об общении с теми писателями, с кем его свела судьба. И на этом не успокаивается, дескать, я сделал, что мог (ведь большинство этих авторов хорошо, если имеют по одному, два перевода на английский или французский), а – переводит сам и добавляет разделами, маленькими и вполне средними, в эту книгу.

Вообще, модные ныне понятия иммерсивности и вовлеченности очень и очень к месту используются в этой книге. Что стоит смотреть в Гане, Замбии, Мали и Ботсване – и что из этого вышло, где надул таксист, а где накормили, проводили и всячески приголубили. На каких языках разговаривают – и как звучат не только самые обиходные фразы, но и сленг, песни (читая эту книгу, я целый день слушал африканскую музыку, и даже если приводимые в русской транскрипции имена певцов и групп мало что сообщали YouTube’у, все равно нехоженные тропки вели к другим, не менее интересным коллективам). Кухню – попробовали, болезни – переболели.

И тут, надо понимать, что в Африке – как в Индии, где привезший показать страну сыну и всячески его предупреждавший и оберегавший Рушди не уберег его от глотка воды из бутылки не из того магазина и последующей болезни, если не круче. Так и Стесин, уже второе десятилетие бороздящий континент своими поездками и изысканиями тоже, конечно, заболевает малярией, животом и много чем еще. Так что иммерсивность, снимем еще раз шляпу, далеко не уровня – в этом ресторане нам несли фуа-гру на пять минут дольше, а хвостик креветки в буйабесе поцарапал мне лак на ногте, срочно отнимите у него одну мишленовскую звезду!

А мишлены здесь тоже различаются примерно так, для понимания: «Термитов “эгребе”, собранных перед восходом солнца, перетирают в муку, из которой готовят что-то вроде тамале в банановых листьях. “Утренних” и “дневных” термитов используют в качестве приправы, которую добавляют в блюда из мяса или бобов. Мне довелось попробовать “закатных” термитов, обжаренных в содовом пепле. Они оказались вполне съедобными: что-то вроде семечек с приятным солено-кисловатым привкусом». И тут же, в духе Петра Вайля и Александра Гениса, русской кухни в изгнании и путешествиях, переход в литературу: «Сложный ритуал добычи термитов подробно описан в повести “Освобождение рабов” Джеймса Мботелы, кенийского писателя начала ХХ века. Угандийский классик Окот П’Битек тоже упоминает термитов в своей поэме “Песнь Лавино”. Эта поэма, написанная на языке ачоли и впоследствии переведенная автором на английский, – одно из самых замечательных произведений африканской литературы. Я читал ее, будучи студентом, и до сих пор помню концовку главы…».

Хотя, конечно, некоторые пассажи вызывают не только острые приступы голода, но и желание разобраться «по-простому», как с любителями европейских мишленов: «На первый взгляд конголезская кухня значительно проще и менее самобытна, чем нигерийская или камерунская. Но, разумеется, здесь тоже есть своя специфика, и свидетельство тому – “поваренная книга” Анн-Мари Драпо. Вот несколько блюд из этого компендиума: Либоке – рыба, приготовленная целиком в банановых листьях, придающих блюду запах и привкус зеленого чая. Лумба-лумба – курица, тушенная с листьями, чей сильный аромат – нечто среднее между чабрецом и базиликом». Тут плохо не от переедания или, не дай африканские боги, отравления станет, а – в очередной раз – от цен на авиабилеты в Африку…

Но, несмотря на самых экзотических африканских тараканов в банановых листьях, трудно было бы представить, что 700-страничние путевые заметки функционировали бы исключительно за счет них. И в «Африканской книге» действительно есть скрепляющий момент. И это даже не главный герой, готовящийся к путешествиям, изучающий медицину и Африку в Америке, выбивающий себе очередной грант на поездку на Мадагаскар, вспоминающий Россию до своей эмиграции в подростковом возрасте и сравнивающий, видящий многое через призму этих воспоминаний. Призм, кстати, будет много, как отражений зеркал в зеркалах[128]: оказываясь в очередной раз в Африке, Стесин сравнивает ее с Африкой из своих прошлых поездок, своими воспоминаниями того времени, взвешивает страны на личных весах, гирьками – ностальгия… Главный мотив же книги – это даже не само путешествие, но рефлексия путешествия.

Первой фразой книги – африканская пословица: «Чужестранец подобен ребенку: все замечает и мало что понимает». Но если не суждено понять в стране, можно попытаться разобраться в себе хотя бы, в природе своих ощущений, реакции и восприятия.

Травелогические рефлексии можно грубо разгрести на несколько кучек. Это, прежде всего, наблюдения над собой, фиксация претерпеваемых изменений. «Переход реальности на другой язык повергает в состояние, схожее с нарушением внутренних часов в организме – в точности как переход на другое время» – опыт путешествия сложен, как и любая иная инициация. Есть тут, кстати, и учитель, наставляющий в науке инициации – могущественный распределитель грантового финансирования, изрекающий: «если тебе стало скучно жить, садись в самолет; если чувствуешь, что исчерпал запас идей, садись в самолет». И эти инициационные опыты ожидаемы и даже чаемы: «Мне хочется раз за разом погружаться в незнакомую среду, пребывать в растерянности, испытывать дискомфорт, связанный с невозможностью объясниться на чужом языке. Попадая в новое пространство, я не хочу ощущать себя ни туристом-лириком, ни путешественником-первопроходцем. Я хочу повторить мучительный опыт двадцатилетней давности – заново пройти через эмиграцию, начать с пустоты». И, как уже отмечалось, опыт собственной эмиграции действительно накладывается на африканский опыт (накладывается, кстати, очень хорошо – известно же не только про бедуинов, миграции племен, насильственную эмиграцию африканцев в США и уже не столько добровольную, но вынужденную в Европу, а также и про то, что границы стран в Африке европейские колонизаторы рисовали более чем условно): «Одна моя приятельница говорила, ссылаясь на какие-то исследования, что эмиграция тяжелее всего переносится теми, кто уехал в предподростковом возрасте, от 10 до 12 лет. Возможно, все мои последующие переезды, путешествия за тридевять земель, вся эта гумилевщина – способ превозмочь ту единственную, раннюю тоску по дому. Но теперь ребенок – не я, а мои дочери, Соня и Даша. И застарелая боль расставания переживается сейчас по-новому». Опыт любой успешной инициации предполагает, что герой «прорвется сквозь колодец и выйдет живым»[129], наделенный реализованными героическими и присвоенными божественными способностями. Вот и у Стесина, как после посещения царства мертвых, прибывает даже чуть бессмертных сил: «…любое путешествие – попытка выйти из этой комнаты[130], отвоевать у смерти еще один клочок земли, пусть на короткое время». Успешно прошедший инициацию путешественник получает в итоге, как теперь магнитик на холодильник, толику власти над временем: «Почему, попадая в новую географическую точку, большинство людей, включая меня самого, начинают судорожно фотографировать? Чтобы избавиться от ответственности перед мимолетностью опыта? Из недоверия к собственной памяти? Акт запечатления позволяет переживать настоящее как прошлое, а прошлое помещается как бы в несгораемый ящик».

Все эти опыты над собой, конечно, фиксируются – и в свою очередь тоже подвергаются рефлексии, то есть проверяются рефлексией уже двойной (как отображается это «как»). «Травелог сродни искусству акына, то есть в каком-то смысле ближе к стихам, чем к полноценной прозе[131]. Африканские пейзажи и ритмы располагают к стихотворному изложению».

Разобравшись в себе – или просто отметив изменения для последующего разбора, как сотен фотографий после отпуска – впору взглянуть новым, немного промытым от старых шор взглядом окрест себя. И, как религиозную формулу, осознать банальное, но важное – что твое восхитительное путешествие, даже важная благотворительная врачебная миссия ничего не изменит в окружающей жизни. Лягушка прыгнула в пруд – но пруд этого не заметил: «Прошло четверть века (со времени впервые, в советской школе, встреченных африканцев. – А. Ч.), и теперь они – это тогдашний я, а я – тогдашние “они”, флегматичные пришельцы с другой планеты. “Я” и “они” поменялись местами в пространстве и времени, но эта подмена существует для меня одного, и поэтому, когда я уйду, все вернется на свои места. Нынешние они снова займутся любимой игрой в марблс, завезенной сюда не то из Индии, не то из Египта».

Затем уже приходит трезвое осознания того, что собственно путешественник увидел. В отношении Африки это даже сложнее, ибо нужно протереть тусклое стекло навязанных представлений, имиджей. «Знакомство с африканской страной, особенно такой, как Конго или Сомали, всегда происходит по схеме гегельянской диалектики. Тезис и антитезис дают синтез». Тезис, понятно, это что «ни один нормальный человек не поедет в такое место». Антитезис – увиденное уже самим, а не на мониторе или экране. А синтез – это уже результат работы путешествия (ибо вдумчивое путешествие – это, конечно, отнюдь не отдых). И вывод этот сложный и мужественный. Все не так просто и с Африкой, и с желающими посетить ее доброхотами. Убрать сафари, обычных туристов, вернуть Африке ее аутентичность и самую ее – значит, оставить ее без средств к существованию, ведь за счет туристов живут многие страны. Но и благотворительные организации действительно помогают ли? «Уж точно не племенам. Да и бесконечные волонтеры от НПО, студенты и миссионеры, табунами приезжающие в африканскую глушь, чтобы вырыть символический колодец, ощутить себя новым Швейцером, а затем щелкнуть селфи в обнимку с аборигенами (разумеется, бесплатно), не вызывают уважение. Не честнее ли фотографироваться за деньги, без номинального волонтерства, развращающего не меньше, а то и не больше, чем откровенное “человеческое сафари”?».

Итак, герой африканского путешествия переосмыслил свои поездки, свое прошлое, себя и Африку. Его путешествие тоже началось с прочитанных когда-то книг.

Жаль, что у наших переводчиков-издателей не дошли руки до этой книги Майкла Каннингема, автора «Дома на краю света», «Часов» и «Избранных дней». Потому что больше всего «Край земли» напоминает нежную акварель осеннего одинокого пляжа работы озорника Бердслея. Интересно узнать, как Каннингем решил написать эту книгу – небольшую, не хитовую, в каком-то высоком смысле даже не обязательную. Явно не по заказу мэрии Провинстауна. Сам он в предисловии рассказывает – как нашел вечером на пляже чашку. Целую – благо она была из пластика. С каким-то рисунком, совершенно обычную домашнюю, примерно из 70-х. Но зачем-то сохраненную в глубинах вод и времени океаном. Весь пролог – эта зарисовка без комментариев. И когда дальше по тексту встречаются описания то частей тела выброшенной океаном на берег детской игрушки, то соляных болот, то пустых консервных банок, то опустевших улиц и закрытых в не-сезон магазинов, – понимаешь что-то о взгляде автора, близком к японскому с его ваби-саби, наслаждением от красоты печальной, обреченной, негармоничной (чашка для чайного действа должна быть не идеально симметричной поверхности, скол ценен своей историей и семантикой). «I tended to become irritable toward the end of October, when one supernal day after another seemed to imply that the only reasonable human act was to abandon your foolish errands and plans, go outside and fall to your knees». Увядающая красота октября так прекрасна, что он не может даже собраться и толком поработать, гуляет один вечерами по пустому (туристы разбежались) городу и наблюдает, наблюдает. «I found myself looking forward to the relative drear of November, when the light whitened and the streets became papered with dead leaves; when cans and shopping bags looked like simple trash again. At least by November I could get some work done». Не стоит – или все же стоит? – подозревать Каннингема в полной импрессионистичности. Сложнее скорее перечислить, из скольких жанровых ниток и стилевых заплат ткется этот пэчворк. Ведь тут и чуть биографии: Каннингем впервые попал сюда по писательскому гранту, еще почти и не начинающим («даже моя мама не сочла бы меня достигшим какого-либо успеха») – и после одиноких бесплодных ночей над чистым листом дал себе зарок – «никогда не селиться в городах меньше чем с миллионом населения». Но потом не только полюбил городок (как так получилось? «А почему мы влюбляемся в города или людей, объекты или идеи? Литература за 3000 лет своего существования даже не подступилась толком к ответу на этот вопрос»), но и встретил здесь свою любовь Кенни, они вместе уже 15 лет, выбираются при первой возможности, даже купили дом.

Здесь и история первых поселенцев, и травелог по соседним островам, землям и тем же болотам и пляжам. Рассказ обо всех достопримечательностях – этот продуктовый ему сильно не нравится (построили там, где был песок, птицы и место встречи геев после дискотек), а этот книжный мужественно не закрывается и на зиму. Да, настоящий практический путеводитель – вот два места, куда можно зайти в туалет, ничего за это не покупая.

Имеется – и все это, заметьте, перемежается, будто автор ведет тебя в любимое дальнее кафе, покажет по дороге еще дом и лучший вид на океан, а по дороге будет болтать и рассказывать – и история живших тут. Теннеси Уильямс и Марк Ротко, Юджин О’Нил и Роберт Мазервелл. Юджин О’Нил с Дос Пассосом и многими другими образовали целую художественную колонию, Provincetown Players – этакие либертины, романы, измены, алкоголь и постановка пьес прямо на террасе, с видом на море (зрители смотрели из комнаты). Нет, городок не может похвастаться (хотя бы потому, что сообщение тут паромное, не все доберутся) длинным списком живших тут селебритиз, но – они действительно интересны. Вот Генри Торо, Норман Мейлер, или изобретатель радио Маркони, уверенный, что он может общаться не только с людьми на другом берегу океана, но и услышит голоса умерших, ведь они остаются с нами: «Marconi sat day after day and night after night, convinced that he could communicate not only with those living on other continents but with the dead as well. He thought sound waves do not vanish over time; he believed he could find a way to hear the cries of men on ships sunk long ago, the voices of children whose own children were ancient by then, the musket reports of Columbus’s men…»

Есть тут и соцстат очерк населения города – благо оно очень picturesque и того заслуживает, будучи «иной, улучшенной версией мира». Давно облюбованный LGBT-сообществом, П-таун, как его называют накоротке, не только имеет тройной пляж (для геев, лесбиянок и для стрейт), но и никого не удивит гей-парой с усыновленным перуанским ребенком. Большая часть недвижимости и бизнеса принадлежит гомосексуалам, они – большинство (меньшинство в настоящий момент – пуэрториканские гастарбайтеры). Работающий где-то в офисе ночью станет drag queen в парике Мэрилин Монро, подающий тебе кофе официант вечером на великосветском приеме будет усажен рядом с тобой – обычное дело, давно привычно.

Каннингем описывает и тех, кого можно счесть фрикам и городскими сумасшедшими даже на этом пестром фоне («к человеку пришла песня, он решил поделиться ею и запел посреди мостовой»). Рассказывает и настоящие человеческие истории жителей. Вот странного и милого мужчины – он всех был готов поселить у себя, всем готовил что-нибудь необычное (Майклу подарил торт, по периметру которого пустил золотых рыбок в трубке), со всеми дружил. Но и его скосил СПИД с лейкемией в придачу. Каннингем отменил интервью, чтобы быть с ним в больнице в его последние дни – и его друзья решили сами обмыть его тело. А потом долго думали, где лучше развеять его прах – выбрали те самые соляные болота у дальнего пляжа. Каннингем до сих пор приходит туда и сооружает ему маленькие постаменты из песка, те, что скоро снесет ветер, унесет вода.

И все это перемежается стихами поэтов, написанных в или по мотивам П-города. «Long Point Light»[132] Марка Доти или «Land’s End» Мелвина Диксона действительно красивы. Они, как и зарисовки Каннингема о фосфоресцирующих ночью рыбачьих лодках, цвете глаз креветок на пляже и ресницах резвящихся китов – для тех странных новых фланеров, кто волею нежданных судеб или уже этой книги посетят Принстаун, П-город на краю света.

Не часто книги по современному искусству попадают не только в приоритетные, как говорят книжные маркетологи, выкладки, но и удосуживаются похвал даже от «пробивающих» их лондонских кассиров. Тем более написанные совсем не в жанре «освоим совриск за час», но скорее для весьма интересующейся аудитории. И, кстати, языком красивым, любопытным и не самым простым. Как и подчас приведенные в книге картины – числом 114, сообщает суперобложка.

Мартин Гейфорд и сам далеко не прост – многолетний художественный критик Spectator и автор книг о современной живописи, он может похвастаться собственными портретами работы Люсьена Фрейда и Дэвида Хокни! Поэтому ли устоявшиеся жанры работ об искусстве ему не указ. Он пишет что-то между академической историей живописи и свободным эссе-колонкой, почти в духе Брюса Чатвина (тому, кстати, в книге тоже нашлось место – и на полотне Говарда Ходжкина в виде «кислотно зеленого пятна»).

Итак, Гейфорд сам назначает описываемую эпоху и место – с 1945 по 1970, Англия. «Не то, что бы работы, созданные в Нью-Йорке, Рио-де-Жанейро, Дели или Кёльне были менее великими или значимыми», но – ему интересен именно этот хронотоп, время создания, расцвета и упадка так называемой Английской школы и ее главной, если предельно обобщить, интенции: переизобрести себя, то, как создают искусство, да и само искусство в придачу, разумеется. Но если автору нужно, он перескажет историю жизни более раннего Дэвида Бомберга (1890-1957) или «перелетит» через Ла-Манш в Париж, Лиссабон, опишет жизнь английских художников за Атлантикой. Недаром ведь книга названа «Модернисты и скитальцы/вольнодумцы/ белые вороны» – почти все значения maverick успешно нашли тут выражение.

Стратегии, как и художественная манера и пути жизненных странствий, у подопечных Гейфорда разнятся, разумеется, радикально. Посему работа у него непростая, тут уже он экспроприирует все возможные методы анализа и подачи материала. Описывая бэкграунд и реперные точки биографий не только «главных» его художников Фрэнсиса Бэкона, Люсьена Фрейда и Дэвида Хокни, но и важных людей второго и последующих рядов, он практикует и психологический анализ – благо материалу бы тут позавидовал и венский дед Люсьена Фрейда.

Так, садомазохистские отношения Бэкона со своим любовником Питером Лэси, который избивал Бэкона, выкидывал его одежду, рвал картины, а после разрыва сознательно допился до смерти, своеобразным способом подпитывали творчество Бэкона, давали ему материал. А панические атаки Паулы Регу вводили ее в состояние сродни видениям Гойи, позволяли найти созвучия и рифмы между травлей бродячих собак в Барселоне, картинами ее предшественников и своим фобическим творчеством.

При этом Гейфорд, хоть и разбирает, как холсты, простыни личной жизни художников, но никак не позволяет желтым цветам превалировать в своей палитре. Максимум – может допустить уайльдовских острот, например, о персонажах светской хроники (жена скульптора Джейкоба Эпстайна застрелила свою соперницу из пистолета с перламутровой гравировкой) или властной элиты.

Ярких фактоидов тут вообще больше гораздо, чем на палитре Ауэрбаха (Фрейд смешивал краски на ладони, пока не заработал какую-то болячку, Бэкон же добавлял в краски пыль и грязь для фактурности). Ученики смеялись над тем расстоянием, на которое вытягивал перед собой кисть Уильям Колдстрим. Правительство США поддерживало и всячески пиарило своих абстрактных экспрессионистов в качестве культурной экспансии, одного из элементов «мягкой силы». А вот Бэкон был крайне разочарован Ротко. И т.д. и т.п. тут будет много.

Анализа творчества, впрочем, больше, хватит если не для диссертации, то для порции научных докладов за глаза. Был ли ранний Фрейд сюрреалистом – нет, убедительно доказывает Гейфорд, только «с сюрреалистическим налетом» (мне не нужны самые яркие цвета, как под опиумом с Кокто пару раз, говорил он, я стремлюсь как раз к самым обычным цветам). Почему он же не любил фотографию («она содержит уйму информации об особенностях света – и мало обо всем остальном»). А вот Бэкон сначала тоже манкировал фото по другим причинам: он хотел, чтобы объекты были «немного не в фокусе», в этой расфокусировке видел «следы памяти», – а потом, как известно, пришел к тому, чтобы просить помощников снабжать его фотографиями и серийно изображать обнаженной звезду свингующего Лондона (кроме своей тусовочности и любви к людям и алкоголю, она была известна как неуспешная похитительница кошек, едко комментирует автор) Генриетту Мораес.

И, прежде всего, это история искусства, идей, общественного мнения и даже страны. В Лондоне все сложилось «удачно» для зарождения абстрактного экспрессионизма, сюрреализма и чего только не, самого радикального свойства. Ведь послевоенный Лондон был очень сильно разрушен, царила разруха и бедность, из «столицы мира» он превратился в «лунную столицу» (писательница Элизабет Боуэн), совершенно серую и монохромную (режиссер Дерек Джармен, автор «Хромы. Книги о цвете» в том числе), где мертвую тишину нарушало иногда только падение выбитого стекла, напоминающего музыку Дебюсси (шотландский художник Роберт Колкухоун). А вот, например, в Берлине сразу после поражения в войне, как метко сказал кто-то, абстракционизм бы просто не поняли и отвергли. Поп-арт же застолблен Америкой во главе с его королем Уорхолом, но не только сам термин и одна из самых первых работ в духе этого течения «Что делает наши сегодняшние дома такими разными, такими привлекательными?» Ричарда Гамильтона (1956) родом оттуда, но Мартин Гейфорд расскажет и покажет с дюжину английских (или «понаехавших» в Лондон) художников, стоявших у истоков, проторяющих смежные, перпендикулярных течения.

И что неожиданно – «географическая» тема Англии и Америки становится, по свидетельству автора, почти основополагающей для становления и развития очень многих рассматриваемых английских художников (Бэкон и Фрейд не в счет, они – исполины и маргиналы среди маргиналов). Ибо их съедали – комплекс неполноценности и волновала мечта об Америке. Не только искусство Великобритании казалось очень многим старомодным, запаздывающим в своем развитии, излишне зарегламентированным (не самому еще радикальному Бомбергу отказали в месте преподавателя художественного колледжа 300 раз, Алан Дэйви не смог продать за 7 лет ни одной картины в Лондоне, но первая же выставка в Нью-Йорке распродалась полностью, на ее открытие пришли де Кунинг и Поллок, а несмотря на успехи Кандинского и Малевича, абстрактную живопись в Англии 50-х годов считали чем-то неприличным), но и – влекла свобода, сексуальность Нового Света (Дэвид Хокни и Ричард Смит и не думали скрывать причин своих преференций). Послушать Хокни, Дэйви и того же Джармена, в Англии было просто не найти стоящего живописца.

Но книга успешно доказывает обратное. Да и тот же Рон Б. Китай, к слову, повторяя путь Элиота и Паунда, предпочел Америке «лунную столицу».

Обе книги вышли не вчера, но в музыкальных магазинах Лондона лежат в так называемой «приоритетной выкладке». И не зря.

При всей оригинальности японской культуры в ней всегда было сильно влияние заимствований. Так, кроме буддизма из Индии через Китай и Корею, письменности и даосизма из Китая, в основном из Китая же было заимствовано большинство ставших традиционно японскими искусств. А литература нового времени сформировалась после Реставрации Мэйдзи под влиянием переводов европейской и во многом русской литературы, театр – под воздействием знакомства с французским театральным искусством и т.д.

Западное влияние было ощутимо и в ХХ веке – и даже у таких писателей, имеющих имидж сугубо оригинальных и патриотичных, как Юкио Мисима.

Для определения генезиса эстетики Мисимы мы сравнили ее с эстетикой немецкого писателя Томаса Манна (1875–1955), автора, который, по признанию самого Мисимы, был не только его самым любимым писателем, но тем, кто более всего повлиял на формирования его стиля и эстетики в целом.

В наследии Мисимы, даже среди его достаточно многочисленных эссе и автобиографических материалов, не удается отыскать какого-либо отдельного произведения, посвященного разбору его рецепции творчества Манна и изложению взглядов Мисимы по вопросу эстетики Манна. Однако рассыпанные по отдельным его произведениям высказывания, а также данные, приведенные в «Словаре Юкио Мисимы», дают нам некоторые основания для анализа общего отношения Мисимы к творчеству немецкого писателя, а также для реконструкции воззрений Мисимы на эстетическую систему Томаса Манна.

Известно, что в разговоре с писателем и театральным деятелем Фунабаси Сэйити Мисима сказал, что «считает Томаса Манна лучшим писателем в мире». В книге «История моих странствий» («Ватакусино хэнрэки-дзидай», 1957) Мисима пишет о том, что начал читать Манна в 1951 году, в возрасте 26 лет, и с тех пор постоянно возвращается к нему и перечитывает: «Произведения Манна с тех пор стали для меня идеальной литературой» [1, c. 63]. Там же он пишет о том, что в произведениях Манна «в идеальной гармонии пребывают художественная ценность и вульгарность» [1, c. 64]. Кроме того, в этой книге Мисима указывает то, что привлекало и отталкивало его в Манне: «Его тевтонская непреклонность и ненужная дотошность далеки от моего собственного характера. Но меня восхитили драматичность его творчества, уникальный характер трагедии в германской литературе и сочетание высочайшего писательского мастерства и чувство дискриминации, граничащее с надменностью» [1, c. 54-55]. В своей книге «Попытка самореконструкции» («Дзико-кайдзоно кокороми», 1957), посвященной проблемам стиля и разбору творчества Мори Огая, Мисима пишет о том, что «Золотой храм» был написан под влиянием Мори Огая и Томаса Манна, а также делает следующее любопытное высказывание: «если обратиться к классификации Манна, то преклонный возраст проходит под знаком мужественности, молодость – под знаком женственности, дух является мужественным, а телесность – женственной. В моем стиле я следую тем же путем, что и многие юноши» [2, c. 15]. В эссе «Бокс и литература» («Бокусингуто сёсэцу», 1955), посвященному своим опытам в боксе, Мисима пишет о том, что под влиянием его любви к творчеству Манна изменился не только его взгляд на людей, но и на искусство.

У Мисимы можно также найти некоторые высказывания о конкретных произведениях Манна. Так в статье «О красоте» («Би-ни цуйтэ») Мисима пишет о том, что если рассматривать «Смерть в Венеции» «с точки зрения чистого искусства», объектом критики Манна «является красота, влекущая к смерти» [Цит. по 3, с. 401]. Название новеллы Манна несколько раз встречается в книге Мисимы «Тело и костюм» («Ратай-то исё:», 1959). В самой же новелле Манна мы можем встретить архетипичный для творчества Мисимы образ Святого Себастьяна, а также греческую символику и упоминание имен Федра и Сократа, что отсылает нас к «Запретным цветам», «Исповеди маски» и другим произведениям Мисимы. Подробнее об использовании этих образов у Манна и Мисимы мы скажем далее в этой главе. Cледует отметить, что причины использования одних и тех же исторических персонажей и сходства символики у Манна и Мисимы, по замечанию японских критиков, не ясны: напрашивается вывод о том, что образ Святого Себастьяна был заимствован Мисимой у Манна, но прямых тому подтверждений, например, в виде высказываний Мисимы по этому поводу до сих пор не обнаружено [3, c. 400].

Сравнение их эстетик дает все основания полагать, что Мисима плодотворно воспринял многие идеи Манна, использовал их в своем творчестве, переосмыслял их. Это касается таких генеральных для эстетики Мисимы концептов, как тема смерти, телесности, болезни, молодости, гомоэротизма, а также символика прекрасного. У Манна же Мисима воспринял и греческую эстетику, а также образ Святого Себастьяна. Это также сопутствующая образам прекрасного символика – солнца, сияние. Тема красоты у Манна сопровождается теми же сопутствующими мотивами, что и у Мисимы, а именно темами нарциссизма, зеркала, физически уродливых персонажей, жаждущих восполнить недостаток собственный красоты за счет приобщения к красоте универсальной, темой двойников и шире – амбивалентности и антиномичности красоты, темой невыразимости красоты традиционными творческими механизмами (в «Смерти в Венеции» и «Докторе Фаустусе у Манна и в «Запретных цветах» Мисимы). У Манна удается обнаружить даже такие специфические темы, характерные и для творчества Мисимы, как аскетичность красоты (у Манна это знак праведников вроде Иосифа, у Мисимы – самураев и молодых революционеров) и даже темы красоты обнаженных внутренностей (в «Волшебной горе»).

Главным же, что воспринял Мисима у Манна, было само восприятия красоты: ее характеристики (демоничность, внеморальность, порочность), варианты реакции на нее индивида (зависимость от красоты, тираническая власть над жертвами ее чар, тщетные попытки человека наладить с красотой контакт, попытки освободиться от нее, желание отомстить, в конечном итоге убить красоту) и способы реализации (трансцендентность и воплощение в каком-либо конкретном объекте в этом мире). В развитии этих идей Мисима наследует Манну, как и в главном – в идее соотношения эстетики и этики, преодоления примата красоты над этикой, поиска их гармоничного сосуществования, а также вписывания в мир гомогенной красоты идеи Бога.

Союз духа и красоты разрешил бы самую главную проблему в эстетической системе Манна (да и Мисимы), это было бы универсальным решением. Если бы это воплотилось в жизнь, то результатом была бы не только праведность Иосифа, но и «вливание» в этот мир гармонии («снова пустить в мир»), чуть ли не воцарение рая на земле. Решение это, как сказано, возможно только в человеке. Это понимает и сам этот человек – Иосиф обеспокоен этой же проблемой: «Для Иосифа этой пленительной идеей было сожитие тела и духа, красоты и мудрости и взаимоусиливающее сознание того и другого. <…> Иосиф не верил этому; но когда он хотел ощутить свое бытие и тайно ему порадоваться, он вспоминал о кровавом смешении земного с божественным, чувствовал, к странному своему счастью, что и сам он состоит из этого вещества, и, улыбаясь, думал, что сознание тела и красоты должно быть улучшено и усилено сознанием духа, и наоборот» [4, c 333]. Но и даже в образе праведного Иосифа дух и красоту полностью объединить не удалось, единение это было почти достигнуто, но в абсолютной своей форме так и не реализовалось. Поэтому полное и гармоничное слияние красоты и духа невозможны – возможно только «смешение», причем «кровавое», то есть трагическое. Невозможно подобное слияние, представляется, по двум причинам. Во-первых, один из двух компонентов – красота – абсолютно во всех случаях (будь это праведный Иосиф или уж совсем безгрешная Рахиль) содержит хоть какой-нибудь элемент порочности, болезни, демонизма. Во-вторых, само это слияние возможно только в человеке, а человек также порочен. Вторая причина может быть выведена из первой (человек порочен, ибо красив) или, на более высоком уровне обобщения, из фундаментальных свойств человека: человек не невинен после грехопадения, грехопадение же произошло из-за наделения духа телесностью (то есть по сути первой попытки слияния духа и красоты), а телесность есть сосредоточие красоты, так как красота базируется в теле (Иосиф думает именно о слиянии «тела» и «духа»). То, что сотворение человека Богом можно трактовать и как первую попытку слияния духа и красоты, находит подтверждение в мысли о взаимовлиянии Бога и человека: «Для чего же еще, спрашивается, нужен союз? Наказ бога человеку «Будь свят, как я!» уже предполагает освящение бога в человеке и означает собственно: «Пусть я свят в тебе, а потом будь и сам свят!» Другими словами, очищение бога от мрачного коварства и его освящение очищает и освящает человека, в котором, по настоятельному желанию бога, происходит этот процесс» [5, С. 263–264].

Таким образом, тотальная (и оттого трагическая) невозможность слияния духа и красоты становится проблемой не только антропной, но и проблемой мира сакрального, то есть проблемой воистину онтологической – из-за несоединимости духа и красоты труднее становится слияние человека и Бога, их взаимное улучшение друг в друге. Здесь стоит заметить, что все проблемы соотношения телесности, духовности, красоты, замысла Бога о человеке и т.д. находят достаточно простое объяснение в сфере традиционной христианской религиозности. Богу ничего не нужно было соединять, ни красоту с телесностью, ни себя с человеком – все было едино изначально. Единство было нарушено грехопадением человека, в результате которого он отпал от Бога, а внутри у него сделались автономными интеллект, красота, эмоции, воля и т.д., причем и последние также утратили цельность, началась внутренняя борьба интеллекта, эмоции и прочего. Интуитивно человек ощущает, что такое состояние ненормально, смутно припоминает, что раньше было как-то иначе (лучше), но способ возвращения к этому единству представляет для него большой вопрос. В христианстве есть на него четкий и прямой ответ: только через Христа, который есть Путь. Вопросы же соотношения телесности и духовности, эстетичности и этичности и т.д. – вторичны, однако именно они для героев Манна и Мисимы становятся первичными. Происходит это, представляется, потому что, во-первых, ни Манн, ни тем более Мисима не разделяли традиционных христианских взглядов, а лишь вели свой диалог с христианством, во-вторых, потому что и Манн и Мисима в полной мере являются мыслителями века ХХ, века дисгармонического существования человека[133], и такие вторичные для христианства проблемы как автономная красота и воля человека, а также трагическое расщепления этики и эстетики становятся для них первостепенными, привлекают к себе их творческие интенции.

Эксперимент по созданию персонажа, в котором бы гармонично сочеталась красота и дух, поставленный Манном в «Иосифе и его братьях», завершился не совсем удачно. А такие поздние произведения Манна, как «Доктор Фаустус» и «Избранник» дают основания говорить об окончательной неудаче в поиске возможности гармонично объединить красоту и дух, эстетику и этику.

Особенно символична в этом плане повесть 1950 года «Избранник», где герои после многочисленных испытаний, отказа от физической красоты, умаления плоти и за счет истовой религиозной деятельности вроде бы приобщились праведной жизни. Сам семантический анализ финала этой повести говорит о том, что красота отнюдь не сдалась духу: слова «прелесть» и «соблазн», близкие к религиозному термину «искус», а также фраза о том, что «благородство тела» (то есть его красота) сохранилось «вопреки христианским покаяниям души», знаменует то, что красота с ее греховностью может быть лишь отчасти подавлена, «нейтрализована» религиозной этикой, но полностью быть побеждена ею не может. Красота слишком сильна, слишком сильны сопутствующие ей качества, такие, например, как болезнь. Конфликт между красотой и духом, разрешенный, казалось бы, в «Иосифе и его братьях», возникает здесь снова – и опять не разрешен до конца.

Сочетание духа и красоты, эстетики и этики оказалось в принципе возможно (в образе Иосифа это осуществляется максимально), но не действенно, так как красота все равно оказывается более могущественной силой. Это, безусловно, не такой провал всех эстетических исканий, как в эстетике Мисимы под конец его творчества, когда «красота оказалась фантомом», а сад, символизирующий мироздание, оказался пуст. Однако, самая крупная задача, которую ставил перед собой Манн в создаваемой им эстетической картине мира, все же оказывается нерешенной. Что и оставляет возможность Мисиме впоследствии продолжить свои изыскания примерно с того места, где их оставил Манн, и, заметим, с тем же результатом.

При этом стоит говорить не о заимствовании тем, а об их переосмыслении у Мисимы. Какие-то темы Мисима не воспринял (мотив саморефлексии красоты – у Мисимы красота лишена сознания, мотив принесения красоты в жертву – у Мисимы объект красоты можно убить, но это не есть жертвоприношение), какие-то развил (тема трансценденции и ритуалов приобщения к трансцендентальной красоте), какие-то нюансировал (у Мисимы есть строгая иерархия, стратификация субъектов прекрасного). Нельзя забывать и национальную специфику – так, пытаясь привнести в свою эстетическую систему этический элемент, Манн апеллировал к христианским идеям, а Мисима использовал элементы синтоизма и кодекса бусидо.

То, что, в конечном итоге, оба писателя приходят к одному и тому же выводу (мир красоты не терпит присутствия никакого этического идеала, а мир без этики, с одной красотой, чреват моральным разложением и гибелью для попавшего в него индивида), более всего сближает, как нам кажется, их поэтику.

1. Мисима Ю. Ватакусино хэнрэки-дзидай (История моих странствий). Токио: Коданся, 1982. Перевод мой.

2. Мисима Ю. Дзико-кайдзо-но кокороми («Попытка самореконструкции»). Токио: Бунгакукай, 1957. Перевод мой.

3. Хасэгава И., Такэда К. Мисима Юкио дзитэн («Словарь Мисимы Юкио»). Токио: Мэйдзи-сё:ин, 1976.

4. Манн Т. Иосиф и его братья. В 2 тт. Т. 1. М.: Издательство «Правда», 1991.

5. Манн Т. Иосиф и его братья. В 2 тт. Т. 2. М.: Издательство «Правда», 1991

Если бы Бэнкси не выдумал себя сам, его определенно стоило бы придумать. Чтобы, если не украсить урбанизированные джунгли, то поразмышлять на примере любопытного кейса над бытованием современного искусства.

Уже в предисловии автор делает важные замечания. Это жизнеописание, очевидно, utterly unauthorized, потому что тот, кто скрывается за именем Бэнкси, famous, but unknown – выбрал анонимную славу (недавно в Сети проходили новости, что того, кто подписывается Бэнкси, вычислили де, исходя из алгоритма его рисунков и перемещений по городу, с помощью камер наблюдения, которых в Англии видимо-невидимо. Это опять же не подтвержденная информация и не суть важно).

Бэнкси – художник уличный, но он неизвестен. Он левак, постоянно выступает против капитализма, но заработал весьма много денег (автор описывает, как решил купить настоящий, не подделанный – а это целая индустрия и полицейский детектив почище «Шерлока» – принт Бэнкси в первый день продаж, провел ночь на улице в очереди с номером на руке, как в самые советские времена, но зря…).

И таких противоречий весьма много. Бэнкси сам – сосредоточие таких противоречий. Он выступает, как против капиталистического общества, против традиционного искусства –известные акции Бэнкси, когда в знаменитейших музеях мира он (с бородой, в очках, шляпе или капюшоне худи) прикреплял между обычными картинами свои стебные произведения или размещал любимых крыс (оные продержались от часа до больше недели). Но его граффити на улицах города – произведения изначально недолговечные – сейчас или продаются вместе со стенами (распил, перевоз и реставрация части ограждения – уже кругленькая сумма), или же помещаются за толстые стекла вроде того, что сейчас защищает могилу Уайльда на Пер-Лашез от традиционных отпечатков поцелуйной губной помады поклонников. С улиц в галереи, одним словом (Бэнкси не разрешает размещать свои рисунки в галереях, но как-то сам устроил выставку в Музее Бристоля – та прошла полностью аншлаговой).

Уорхол проповедовал славу, возвел ее в культ, сделал ее саму – произведением искусства, для чего выставлял обычное (те самые банки супа), обещал каждому причитающиеся 15 минут славы. Бэнкси же выбрал посреди славы – неизвестность, анонимность как антидот.

Все артисты и не только нанимают пиарщиков для раскрутки собственного творчества и себя, Бэнкси же многолетне сотрудничает с пиар-агентством, которое призвано «защищать его самого», а его вернисаж преподнести этаким тайным мероприятием, о котором, тем не менее, известно всем. «She (глава работающей на Бэнкси пиар-фирмы. – А.Ч.) has to preserve his anonymity while nourishing his fame; preserve his street credibility while his pictures earn him more and more money; give a Banksy exhibition the sense that it is somehow secret – an insider thing – while letting people know it’s happening».

Он ненавидит бренды, издевается над ними при каждой возможности (на своей выставке разместил слониху, выкрашенную розовой краской, чтобы та всячески отвлекала внимание на себя): «Our culture is obsessed with brands and branding. I’m taking the idea of branding back to its original roots, which is cattle branding. I call it Brandalism». Но его произведения оцениваются в миллионы фунтов.

Бэнкси очень современен, порождение этого (вырождающегося) мира, что не скрывает и что всячески обыгрывает. Но его метод анонимного творения отсылает нас к средневековому мышлению, когда творец и не думал подписывать свой шедевр – ведь авторство всего по определению божественное, а его фактический создатель лишь боговдохновенный, но обычный подмастерье-скриптор.

Он не хочет быть селебрити – но не это ли в большой степени и прославило его? «Rich rebel, anarchy celebrity», you name it.

Бэнкси ненавидит художественный рынок, но между делом переформатировал его – вместо традиционных продаж на вернисажах или аукционах, он торгует напрямую через пару официальных сайтов, а перепродают его уже через eBay. Он пытается избавиться от позорных бумажек, жертвует их той же «Войне», но волей-неволей стал уже давно миллионером.

Бэнкси до сих пор считает себя уличных художником, но те же продающиеся принты работающие на него люди вынуждены защищать очень хитрым способом, ручной маркировкой и так далее (Бэнкси не появляется в судах, поэтому дела о подделках усложняются). Он категорически выступает против института спонсорства, но – спонсоры есть у тех галерей, где изредка, но выставляются его вещи.

То есть, можно сказать, он пытался сделать все, боролся с системой, но та всевластна, поэтому получается не компромисс даже, а какая-то гибридная форма существования искусства, продаж произведений искусства, личности художника?

В любом случае, фигура Бэнкси может инспирировать далеко идущие рассуждения, она – кладезь для теоретиков постмодернистского искусства и посткапиталистического мира. И своим рассуждениям я посвятил так много места не зря, ведь биографии перед нами, конечно же, нет. Ни Бэнкси, ни его представители, ни оказавшиеся верными друзья не стали разговаривать с биографом. И книга эта – отчет о чем-то известном (слегка криминальное прошлое, но хорошая школа, обычная фигура и внешность, раньше деньги валялись дома, сейчас жена поместила в банк), история граффити-движения в Лондоне (война с Роббо), реконструкции, шутки и вода.

Туомас Кюре – молодая и стремительная звезда финской литературы, наследник Паасилинны, если не его соперник (Арто стар и, как говорят финны, сильно болен и давно и долго злоупотреблял, как свои герои, горячительными напитками). Туомас же активен – пишет книги, сочиняет комиксы, он и колумнист, и автор того, что в англоязычном мире называют сauserie – такой маленький и чаще всего юмористическо-сатирический подвид колонки. Туомас и о спорте успевает писать, а на иллюстрации к этой книге вообще замечателен – изображен в заснеженном пейзанском дворе, за деревянном столом, в тулупе и ушанке, работающим за ноутбуком.

Главный герой – трудовой иммигрант Ватанеску из Румынии, в Финляндии он бесправнее некуда, подрядился работать (!) нищим, чтобы накопить на футбольные ботинки для своего сына. Дальше слезно-сочувственно и политкорректно? Нет, крайне разнообразно. Тут саркастические максимы о нынешнем посткапиталистическом обществе в духе Дугласа Коупленда и «наивно супер» сентиментальность а-ля Эрленда Лу. Жесткие сцены в духе раннего Ирвина Уэлша и веселое раздолбайство имени Тибора Фишера. И, конечно, Паасилинна – тот не только упоминается на страницах, но и саму книгу поименовали даже ремейком паасилинновского «Года зайца».

С таким набором Ватанеску, понятно, скучать не придется. Да и заскучаешь тут. Его, рвущегося только в спортивный магазин, ох, как кидает. Он ненароком поднимает восстание гастарбайтеров. Убегая, подбирает-спасает зайца – подросткам заплатили за их отлов на прокорм местному зоопарку. Он угоняет машину (и вот «загогулина» этого «прекрасного нового мира» – выгоднее получить страховку, чем искать свое средство передвижения). И – абсолютно ненароком, да – становится сначала самым популярным беглецом, а потом и просто самым популярным в Финляндии человеком. Человеком с зайцем! Самый гонимый, но самый добрый! Можно сфотографировать вашего ушастого, мои дети от него просто без ума?

Хотя что удивляться там, где русский мафиозо пишет мемуары, Христос голосует на дороге, а заяц не дурак погонять мяч?

Между тем, книга интересна и еще с одной стороны. Она рассказывает о том, что в академическом мире называли бы эпохой крушения больших нарративов, слома эпох. Как живут очень простые люди в странах бывшей СФРЮ нам на русском, например, в 2014 поведала книга «Чефуры вон!» Горана Войновича. За жизнь никому особо ненужных пролов в Англии расскажет Уэлш (вот и «Транспоттинг-2» уже сняли). У Туомаса Кюре жизнь гастарбайтеров в такой близкой Финляндии – украинцы, румыны, что будут вкалывать от зари до зари за те деньги, что не устроят финна и в час, почти родная уже русская мафия…

Вот и Ватанеску подружился с вьетнамцем из кафе, а у русского мафиозо Егора единственный друг – индус из круглосуточной лавки. И объединяет их «древнерусская тоска»: «if they had anything in common, it was loneliness, melancholy, and seething bitterness that had become the most powerful fuel of their lives».

Ватанеску же, не удивляйтесь, сделал политическую карьеру, до самых высот. Точнее, сделали за него. Потому что даже при счастливом повороте судьбы решает не он, а тот мир, что ловил и все-таки поймал?

Гай Берджесс, возможно, оказался – у нас, во всяком случае, – несколько в тени своего «коллеги» по Кембриджской пятерке Кима Филби, но, по признанию самих англичан, явно лидировал среди членов The Cambridge Spy Ring. Будучи убежденным марксистом и двойным агентом, имевшим доступ в самые высокие эшелоны и чердаки власти, документы он выносил чемоданами – буквальным образом: он потребовал у своего советского куратора в Лондоне приобрести ему новый чемодан. Шифры и содержания переговоров в Советском Cоюзе знали зачастую раньше самих английских официалов, а добытые материалы по «post-war peace conferences and founding meetings of the United Nations, NATO and OECD, plans for the reconstruction of post-war Germany and the immediate negotiating positions at conferences such as that creating the Brussels Treaty» опять же практическим образом не успевали переводить.

Гораздо интереснее разобраться не в том, какие именно секреты и как он добыл, а в том, что толкнуло его на столь неоднозначную работу – и как вообще был устроен Гай Френсис де Монсис Берджесс. Он работал на CCCР и выбрал закончить свою жизнь там, стать изгоем в родной Англии при том, что мог построить идеальную карьеру (хотя с этим сложнее – слишком уж необычной фигурой он был для ступенек карьерного дипломата), был англичанином «до кончиков ногтей». «No figure could have been more British and Establishment with his Eton and Cambridge education, membership of London clubs, expensive clothes, love of British literature, hunting scenes on the walls of his flat, and final wish to be buried in Britain». Все это и даже более того Берджесс бросил, при его острейшем уме всегда понимал, что может в любой момент лишиться: «the Reform Club, gossip, his circle of lovers and friends, and his mother, to whom he was devoted, for a lonely exile in Stalinist Russia».

Автор, сам выпускник Кембриджа и основатель Клуба биографов[134], обосновывает выбор Берджесса историческими обстоятельствами – поколение до (да и после) предпочитали теоретизировать, его же поколение пришло к пониманию, что нельзя не действовать, нужно вмешаться в историю, пока история не разобралась окончательно с ними самими. Признает Лоуни и психологическую составляющую, толкнувшую Гая к его выбору, цитирует Г. Риса: «the very existence of a secret service was for Guy a challenge to curiosity and certainly he showed a persistent determination to penetrate its secrets which had nothing to do with his ofifcial duties». Его влекла авантюрная игра, льстила близость к управлению судьбами мира. Идеология и психология – чего в биографическом бэкграунде тут было больше?

Его отец умер очень рано – для Гая это стало трагедией, которую он обыгрывал: трикстер, обожавший высмеивать всех и самого себя, он рассказывал, что отец умер на его матери. С отчимом, причастным, кстати, к военной разведке и работавшим с самим Лоуренсом Аравийским, отношения были непростые. А вот мать он обожал – приводя его письма, биографы даже делают намеки на эдиповские мотивы. Непопулярный в Итонском колледже, привилегированнейшей частной школе для мальчиков, со своеобразными взглядами на дисциплину, он легко был первым в классе: «many refer to his unpopularity, his sense of inferiority and being a loner, whilst others speak of his kindness and warmth». Одна из странностей Гая – Итон он тепло вспоминал, всю жизнь носил галстуки с эмблемой колледжа, переживал, когда их не идентифицировали.

В Кембридже Берджесс запойно читает, общается (уикэнды с Моэмом), в Историческом кружке знакомится с Филби. Был талантливом рисовальщиком – издателям, кстати, нужно отдать должное за вклейки с карикатурами Берджесса, многочисленные фото и справочный аппарат почти в сотню страниц.

В 1934 Берджесс сам побывал в Советском союзе – набросал спросившим его список авторов для перевода на русский (фашиста Селина он забанил, в Англии же в свою очередь продвигал Зощенко). Сама Москва ему не понравилась своей провинциальностью («just a Balkan town – you know, pigs in the trams»). Но он слишком верил в Революцию, что преобразит мир, социализм и то, что за советской Россией будущее. Он был убежденным марксистом (стоял, кажется, за забастовками профсоюзов) и – завербовался сам. Его не сразу приняли «на работу», очень долго не доверяли. Было за что.

При всех его блестящих способностях, на работу и в своей стране его брать не спешили. Ротшильды платили 20-летнему красавчику Берджессу разово за трейдерские подсказки, Черчилль консультировался. При этом он жил то на наследственные деньги, то фрилансом. Берджесс постоянно тусовался, пропускал через свою спальню армии любовников (предпочтительнее из рабочего же класса), беспробудно пил. И не только не делал секрета, но и бравировал своим марксизмом и гомосексуальностью – пел оды СССР, признавался, что он работает на Коминтерн, показывал всем фотокарточки и любовные письма бесконечных мальчиков. Этим привычных англичан (в тех же частных школах для мальчиков, Кембридже, да и в МИДе гомоэротизм был не афишируемым, но почти обычным делом) было не шокировать – Гай шел дальше. В ВВС или МИДе день он начинал с бутылки (джин или виски в ящике), с обеда приходил пьяным, весь день ел чеснок, как семечки (верил, что это очень полезно для здоровья). После особо бурных ночей являлся сильно намакияженным. По мере возрастания доз всего этого и работы, добавил к джентельменскому набору наркотики – чтобы заснуть, а потом проснуться. Жаловались же – это запротоколировано в досье – британские коллеги и вышестоящие, внимание, на внешний вид: обожая дорогую одежду, не всегда гладил брюки, ногти имел обыкновение иметь черными от грязи, пепельницы его высыпались на стол и пол… Оставаясь при этом выдающимся аналитиком и собеседником, безмерно общительным (часы сплетен по телефону, как Уорхол) – brilliant, witty, and highly sociable. «Guy knew everybody. He was notorious. He liked trouble. He enjoyed being scandalous… Guy tended to cause chaos wherever he went and delighted to do so… He was very clever».

И «крайне умен» тут – ключевое слово. Был ли эксцентризм Берджесса изначально присущим ему благоприобретенным? Можно вспомнить совершенно аналогичный случай Зорге – такие же нарочитые алкоголизм, сексоголизм, изысканность манер и одежды, даже любовь к скоростному вождению они разделяли. Эндрю Лоуни, при поддержке других биографов, склонен списывать это на все возрастающее давление двойного агента, двойной работы. Но я бы предложил другую версию – будучи внутренне склонными к яркому и опасному образу жизни, эти агенты дополнительно культивировали свой имидж, отчасти отвлечь внимание не на свою настоящую работу, а на образ. Так, все знали о марксизме Берджесса, но не только позвали в МИД и MI5, но и долго не верили, когда засвеченными оказались коллеги Берджесса, Филби – под все приближающимся расследованием, а Берджесс исчез в Россию… В любом случае, даже советский Центр, найдя поставляемые Берджессом сведения заслуживающими самого высокого доверия, признавали, что он «is a very peculiar person and to apply ordinary standards to him would be the roughest mistake». Начальство же в родной разведке не реагировало на зашкаливающие странности, поведение настоящего скандалиста, enfant terrible, почти рок-звезды от дипломатии, думается, по нескольким причинам. А – увлечение марксизмом в юности тогда еще никого не шокировало (охота на ведьм и маккартизм начались позже), Б – английская тактичность и толерантность хорошо уравновешивают английскую же эксцентричность. Берджесс же, которого пока никто не одергивал, пустился во все тяжкие – читая сюр о том, как он с Филби с утра в одной постели спаивали загостившегося у них приятеля шампанским в пижамах, вспоминаешь то Уайльда, то Дживса и Вустера… Да и кто в британской разведке тех лет был обычным винтиком? Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Исайя Берлин, Йен Флеминг…

Ставки повысились, когда Берджесса назначили на работу в британское посольство в США. Там – не нравилось в Америке, не сложилось с начальством – пил до потери человеческого облика, как-то три раза за день был задержан с любовником полицией за превышение скорости, поджег свой кабинет (сжигал лишние бумаги, невозмутимо сказал он, открыв наконец дверь охране). При этом он, находившийся там же Филби и особенно пятый из Кембриджской пятерки Джон Кернкросс получили доступ к американской программе по изготовлению атомной бомбы – и мы через них.

Уже в Лондоне Берджесс, к которому все ближе подбирались, был вынужден бежать. И тут – а бегство и поиски расписаны буквально по минутам – начинается еще одна пьеса Уайльда. Гай Берджесс и Дональд Маклин вроде бы и не собирались бежать, лишь провести уикэнд в Италии. В итоге молча исчезли, и 15000 полицейских искали пропавших дипломатов по всей Европе и в Египте. Журналисты утверждали, что пара в женских платьях, как Ленин у Пелевина, бежала в Буэнос-Айрес, тусуется с Труманом Капоте на Сицилии, а вот они и готовы вроде вернуться посредством итальянской мафии…

Сам Берджесс был тем временем в советской России. Юмор литературных отсылок продолжался – знакомому англичанину он назначил встречу в гостинице в номере 101 (комната пыток из Оруэлла), писал домой письма, исполненные тонкого юмора и обобщающих наблюдений в духе чуть ли не Раскина, а его мать, навещая его, учила сочинских поваров готовить любимый «пирог пастуха».

Все странное и противоречивое вокруг Берджесса продолжалось. Это сейчас беглецу Сноудену тут же аннулировали паспорт, Ассанжа заточили в посольстве Эквадора, а в США грозит им в крайнем случае очень плохое. Тогда же Берджесс выписал из Лондона свою любимую мебель, заказывал те же галстуки, названивал друзьям на предмет любимых сплетен. Более того – доказательства шпионской деятельности против него так и не было (он себя шпионом и не считал, работая на дело мира, против третьей мировой, которой ждал со дня на день), соответствующих обвинений не предъявили. Британское правительство то продлевало ему паспорт, ожидая обратно, то, наоборот, обыскивало советские сухогрузы, когда Берджесс вроде бы собрался на мирную конференцию на Кубу…

В России Берджесс пожелал поселиться в дореволюционной еще даче по дороге в Шереметьево, его обеспечили работой, приставили кухарку (она плакала больше всего на похоронах), отправляли в санатории, лечили. Он стал существенно меньше пить, приезжавшие друзья говорили, что советские порядки пошли на пользу, дисциплинировали. Он много читал, вовремя приходил на работу и даже брился каждый день. Но ему мучительно не хватало сплетен, общения и вольного образа жизни (гомосексуализм был уголовно наказуем – хотя некий молодой Толя у него вскоре поселился). Он продолжал говорить и через годы, что сознательно приехал сюда, любит коммунизм и советскую Россию, не жалеет ни о чем. Но, конечно, его дача была нашпигована жучками, общаться он мог только с редкими иностранными журналистами и экспатами, мучительная тоска по Лондону заедала. Здоровье сильно подводило. Опять началось прежнее – литр водки за завтраком. И на вопрос журналиста о его нынешней жизни он переспросил: «Жизнь? Моя жизнь закончилась, когда я покинул Лондон». Он умер в 52 года.

Пока я добрался до привезенной из Лондона друзьями из ООН книги, у нас буквально на днях вышел русский ее перевод. Пропустить нельзя.

Ай Вэйвэй, несмотря на зашкаливающее высокие позиции в мировых рейтингах влиятельности в арт-мире, сейчас проходит еще и по диссидентскому ведомству. Иногда тот факт, что из всего мирового актуального искусства раскручены только пара имен вроде Марины Абрамович, вызывает досаду. Но с Ай Вэйвэем все любопытнее. Хотя бы из-за масштабов его занятий и амплуа – художник, дизайнер, архитектор, куратор, (фото– и видео-)блоггер, издатель, поэт… Настоящий ренессансный размах, новое китайское Возрождение!

Интересно, как все это выросло и сложилось из его жизни. Его отец, очень известный поэт Ай Цин, во времена культурной революции подвергся преследованиям – его заставили сжечь все свои книги, запретили даже подходить к книжному столу на несколько десятилетий и, сослав в дикую деревню близ пустыни Гоби, у русской границы, отправили чистить общественные туалеты. Ай Вэйвэй помогал ему, а, когда вырос, подвергся преследованиям уже сам за свои публикации (расследования о жертвах землетрясения и не только) и позицию – его блоги закрывали, имя отфильтровывали так, что моментально удалялась даже публикация с его видом со спины. Сам он угадил в секретную тюрьму, где должен был целый день сидеть или лежать в определенной позе, молча, с двумя солдатами ошую и одесную.

А те же блоги появились в его жизни случайно – одна китайская фирма, раскручивая свой сервис, сделала странички для нескольких знаменитостей, попросила их писать. Это так увлекло художника (« вести блог – это как заговорить с незнакомкой на улице»), что первые свои посты он делает уже в 6 утра, а поклонники бдят, чтобы сделать комментарий первыми (в Китае это модно, называется «софа» – вроде того, что в переполненной комнате на приеме ты первый смог усесться на диван). Для блога же он начал фотографировать – и сейчас в среднем снимает по 300 кадров в день, километры видео (из этого же родился видео-проект, когда художник с командой несколько дней ездили по пекинским улицам и «конспектировали» их на видео). Уже понятно, кажется, что китайский Леонардо делает свое искусство из буквально каждого кусочка своей жизни. Ту же камеру в пекинской тюрьме Абу-Грейб он запомнил с точностью пятен до обоев (ему нельзя было ничем заниматься – чтобы не сойти с ума, он тренировал память) и воспроизвел в клипе Dumbass[135] столь точно, что полицейские были поражены, допытывались уже с пиететом… Сейчас он и его команда заведуют несколькими блогами и сайтом с названием из четырех слов «луна» подряд.

И это еще одна любопытная тема – его одновременного признания и андерграудности. Также случайно став архитектором – он прочел у любимого Витгенштейна, как тот построил дом для сестры, и решил, не имея ни опыта, ни образования, возвести свою студию – он потом помогал конструировать стадион для Олимпийских игр в Пекине. Повторяя, что ему нравится выражение «production of reality», архитектуру он считает важным свидетельством – «because it’s a physical example of who we are, of how we look at ourselves, of how we want to identify with our time, so it’s evidence of mankind at the time».

Ай Вэйвэй вообще будто призван заполнять культурные и ментальные лакуны. Так, заинтересовавшись современным китайским актуальным искусством, он понял, что о нем почти абсолютно ничего неизвестно (сами художники собирались в отелях, чуть ли не знакомые по застойным временам посиделки на кухнях устраивали) – и не только издал три книги, но и как бы актуализировал и взрастил его. «I think we have a chance today to become everything and nothing at the same time. We can become part of a reality but we can be totally lost and not know what to do».

Обо всем этом он откровенно, как кажется, рассказывает своему давнему поклоннику и знакомому Хансу Ульриху Обристу – куратору, критику, чьи «Краткая история новой музыки» и «Краткая история кураторства» переведены и известны у нас. В книге же, конечно, как во всех подобных сборниках интервью, много повторов. Но не меньше и фактов (любит Маяковского и русский авангард), воспоминаний (еще задолго до Нобелевской премии, в 80-е, когда Ай Вэйвэй жил в Америке, Аллен Гинзберг на вопрос о лучшем современном поэте назвал Боба Дилана), свидетельств («What are your yet-unrealized projects? – I think it would be to disappear. / What’s the moment we are all waiting for? – The moment where we lose our consciousness». – очень восточный и буддийский подход!). Имеется и аналитика, саморефлексия и критика китайского общества («бесчеловечный город» Пекин, бесчеловечный и китайский социум).

В одном из своих проектов «Раскрашенные вазы» Ай Вэйвэй брал древние вазы, почитаемые и дорогие, и разрисовывал их или просто прилюдно и документирован-но разбивал. Кажется, в ценностно-эстетическом плане он делает то же самое и в общекитайском масштабе – если не мировом.

«As the model for Francis Bacon’s Lying Figure with Hypodermic Syringe (1963), Henrietta Moraes was a voluptuous icon of the Soho subculture of the Fifties, sprawling across an unmade bed posing for photographs taken by John Deakin for Bacon’s painting», сказано в некрологе[136] Генриетты в Independent совершенно справедливо. Она была тем, для кого изобрели слово «икона» (стиля, жизни, не важно), из тех Эди Седжвик, без которых Уорхол состоялся бы гораздо беднее. Она не знаменита ничем конкретным, но – тем, что она просто была. Да, модель Ф. Бэкона и Л. Фрейда, роуди Марианны Фэйтфулл, тусовщица и автор этих мемуаров. Которые рассказывают о той эпохе примерно так же, как биография Джаггера или песни Боуи. Хиппово, весело и трагично.

В детстве от нее все сбегали – такая, видимо, это была изначально более чем эксцентричная семейка, недаром ее дед, масон, буддист и шпион, работал в Индии, бабка бросалась на внучку чуть ли не с кулаками (плюс «выпускник» психушки повар на кухне носится временами с ножом): отец, попытавшись задушить мать, пропал в неизвестном направлении, та продержалась с десяток лет, но в итоге перебралась одна в Африку.

В школе Эндрю Венди Эбботт (Генриеттой ее прозвали, Мораес – фамилия одного из мужей, индийского поэта) играла на скрипке, была «капитаном крикета» (что бы это не значило). Но дополнительно ударили по психике монашки-воспитательницы (купаться можно было только в одежде) – Генриетта боялась их так, что, когда ее стошнило от страха, из боязни наказания она съела обратно всю рвоту. Психологи не удивятся, что к алкоголю она приобщилась уже в школьные годы («booze – my best friend»), большую часть жизни была либертеном без определенной работы и места жительства?

Возможно, тому виной еще и место и время, ведь genius loci Сохо, куда она перебралась, был тогда весьма своеобразным: заправляли там всем мафиози, жили друзья Генриетты то в кафе, то на сквоте (добрые английские традиции остались – вспоминается недавняя новость, как анархисты забрались жить в особняк русского олигарха). И они, ее тусовка (тогда она уже жила с Люсьеном Фрейдом) не только не сглаживали углы жизни, но заостряли их: «everyone was very critical of one another, but there was a high standard of wit and, provided you were resilient enough, it would act as a stimulus rather than an inhibitor».

Сюр высокой возгонки вообще был знаком той эпохи – и Генриетта подняла его на свой флаг. В дорогом ресторане вместо сигары она достала прикурить у официанта Tampax, а ее другу вместо белого вина налили моющую жидкость Parozone. Подрабатывает в книжном у Дэвида Арчера – левака и фашиста, первого издателя Дилана Томаса и многих других достойных. Ее муж то ли прикидывается русским шпионом, то ли действительно им был (он тоже исчез в плохо установленном направлении). Дома у нее ходят приведения чернокожих рабов (их размещали рядом, привозя во времена оны из Африки). А увлекшись амфетаминами, она промышляет абсолютно ненужным ей воровством кошек и обследованием баров в чужих домах (то, как ее задержали утром, которое она приняла за ночь, пожалуй, одна из самых ярких историй-приколов из ее жизни – ее даже пересказывает в своих уже мемуарах Марианна Фэйтфулл).

Она пыталась вырваться из этой жизни Алисы на битнических небесах, но образ жизни настигал ее везде. В Риме – dolce vita с мужем-режиссером, во Франции она случайно знакомится с А. Гинзбергом, в Греции встречает Г. Корсо (его приходится вызволять из полиции – греки не поняли его фишки с публичным разоблачением), в Израиле с журналистом Мораесом она, как Х. Арендт, детально наблюдает процесс над Эйхманом («когда вдруг погас свет, он спрятался под столом – тут я поняла, что он действительно виновен, хоть и все отрицал»). В Лондоне же ждала пестрая лента тусовки – жители ЮАР, цыгане и наркоманы.

Хотя она и раньше пыталась замедлиться, и ей это даже очень нравилось. Жизнь в Ирландии. Полеты, как Ричард Бах, на самолетике. Огород. Любимейшие собаки (им тут гимн и – плачи и оды на смерть). Конная езда и жизнь в провинции. Впрочем, это там она умудрилась переломать все кости, выпав из седла, вместо калитки дома, шагнуть с моста в реку, и так далее, и так далее…

Ей еще очень не везло. Обретая дом – она обязательно его теряла. Если заболевала, то тифом (рассказ о больнице, карантине и любимых ирландских медсестрах достоин Зощенко), если ломала руку, то так, что врач восхищался сложностью случая. Плюс – цирроз печени, диабет. Прощай, лучший друг Алкоголь, гудбай, сестра Морфин…

Неожиданно, но у нее получилось! И – «in a way I revel in sameness. I find more love in my life: I love my friends so much and am amazed that some of them have been there for over thirty years, through all my nonsenses. Quite a lot of time I am happy, in a quiet sort of way, and this is a great satisfaction. I find that I am much more creative».

Основываясь на аннотации и препринтам, писали, что «Министерство наивысшего счастья», второй роман Арундати Рой после чарующего «Бога мелочей», о хиджрах, то есть мужчинах, выбравших роль женщины в индийском обществе. Это, конечно, соответствует истине примерно так же, как утверждение, что «Мастер и Маргарита» – о ДТП на Патриарших.

Недаром со времен первого романа прошло двадцать лет и за это время Рой успела выпустить восемь книг нон-фикшн, высказаться по всем остросоциальным вопросам. Да, «Министерство» – книга немного переписанная (примерно как «Тишина» П. Хёга). Да, по роману можно изучать всю новейшую историю Индии (Кашмира, Пакистана). Да, «Министерство» вполне могли бы и преследовать (пока, слава Богу, таких известий не было), как те же «Сатанинские стихи» Рушди. Но все это скорее пена от того почти океана, которым является «Министерство». Даже читать эту страшную и очень красивую книгу и рассказывать о ней сложно. Кстати, заранее поднимем руку с предложением – не только из-за большого количества слов на урду, хинди и арабском, которые пишущая на английском Рой зачастую оставляет без перевода, но и реалий современной политики, хорошо бы, если бы русский перевод готовили с помощью индологов и снабдили книгу комментариями. Хотя, как гласит эпиграф к одной из частей из Пабло Неруды, «in what language does rain fall over tormented cities?»

Книга уже начинается амбивалентно. С одной стороны, это слепок и история общества, сага рождений, смертей, смены поколений, столкновения каст, религий и скелетов из семейных чуланов, как у того же Рушди в «Детях полуночи». С другой, это история подростка, которому неуютно в своем мужском теле, с его душой женщины. «Жить на кладбище, как дерево», «быть всем и никем» и «что есть Правда» – это уже на самых первых страницах настраивается камертон.

Сначала книга вообще притворится романом. Историей Афтаба, который, уйдя из семьи в поселение хиджр (у них свой регламент, свое начальство – тоже своеобразная кастовость), со временем поменяет пол и станет Анджум, будет воспитывать дочь, потеряет ее, потеряет себя и путь, медленно опустившись на самое дно. «Once you have fallen off the edge like all of us have, including our Biroo, you will never stop falling. And as you fall you will hold on to the other falling people. The sooner you understand that the better». Окажется на кладбище, откуда ее вытянут друзья и где она начнет своеобразный бизнес. На кладбище нельзя жить, но она – строит дома вокруг могил своих близких (взятки и ее статус промеж каст решают вопрос с чиновниками). Начинает селить там других людей и – заводит гостиницу! Со всеми удобствами и даже постоянным электричеством без отключений (потому что ворует его от морга, где постояльцам точно нужен постоянно работающий кондиционер). Гостиницу под названием «Рай».

Но Рушди бы играл дальше с этим цветастым, как индийские шаровары, абсурдом. Арундати Рой бросает его на полдороге – действие метнется и уйдет в политику, социальное, в иные сюжеты, если можно назвать это действительно художественным сюжетом (а сама Рой вовлечена в эти процессы более чем – защищает тот же Кашмир, воюют со всем, включая ВТО, борьбу США с мировым терроризмом и ядерное оружие, успела даже посидеть в тюрьме). Хотя об этом и с самого начало было много: столкновения индуистов и исламистов, бедность за краем всего, грязь политики, индуисты избивают мусульман, мусульмане убивают индуистов, индусы режут пакистанцев, толпы после убийства Ганди жгут кварталы сикхов, терроризм. Тот терроризм, который «another kind of globalization, I suppose, this universal terrospeak» (в Кабуле после неудачной атаки местные цитируют бойцов IRA, покушавшихся на Маргарет Тэтчер). Симпатизируя исламскому меньшинству, Рой может вложить в уста героев такое: «let me tell you that we Muslims are motherfuckers too, just like everyone else». Или рассуждать – «what caste am I? That is your question? With such a huge political agenda as mine, you tell me, what caste should I be? What caste were Jesus and Gautam Buddh? What cast was Marx? What caste was Prophet Mohammed?»

Арундати Рой, почти как Летов, «всегда будет против». «я против капиталистической империи, плюс против американского капитализма, против индийского и американского государственного терроризма / всех видов ядерного оружия и преступлений, плюс против плохой образовательной системы / коррупции / насилия / загрязнения окружающей среды и против всех остальных зол. И я против безработицы. Еще я сражаюсь за полное уничтожение всего класса буржуазии. Each day I remember the poor of the world, Workers / Peasants / Tribals / Dalits / Abadoned Ladies and Gents / including Children and Handicapped People» – говорит ее герой, но Арундати Рой явно подписывается. Под каждым словом и лозунгом.

Критики (и самокритики – «normality in our part of the world is a bit like a boiled egg, its humdrum surface conceals at its heart a yolk of egregious violence») в «Министерстве», уже понятно, изрядно. И что Рой не стесняется в выражениях – мат в английском, конечно, не так маркирован, как в русском, но… Да и контрольным выстрелом в голову – обсценная лексика на урду и хинди. И трэш и жесть (на том рынке торгуют одеждой с трупов? Героиня не против, если она без дырок), и пытки и убийства, и кровь действительно по улицам рекой. Смерти у Рой вообще едва ли не больше, чем жизни, а война точно преобладает над миром. Очень пряно, остро, бьет по глазам, перехватывает дыхание.

Но когда почти тонешь уже в полицейских отчетах и готов посчитать книгу таким свидетельством о преступлениях вроде «Архипелага ГУЛАГА» и «Красного колеса» Солженицына или произведений-вербатим недавней ньюсмейкер Алексиевич, книга вдруг вспыхивает совсем иным светом. «I was aware that ‘The God of Small Things” is a story about a family with a broken heart at its centre, but this book almost turns that inside out: nobody has a family really, but they all bring together these shards of broken hearts», сказала Арундати Рой о своей новой книге (публикация издателя в ее официальном Фейсбуке). И, можно сказать и дальше, эта книга (а автор, конечно, феминистка, что в Индии с ее обычаями как раз очень важно) – о потерянных женщинах, девочках и детях. Анджум, действительно загадочная Тилоттама – с загадочным, нераскрываемым инициалом S. перед именем, но без родителей, семьи, без прошлого, без дома. Рой цитирует Ахматову, Осипа и Надежду Мандельштам и, о бесприютности, они оказываются очень кстати.

«Министерство» загорается светом несчастной любовной истории. В той тишине, которая похожа на мелодию из фильмов Кар-Вая: «the silence between them swelled and subsided like the bellows of an accordion playing a tune that only they could hear. He knew that she knew that he knew that she knew. That’s how it was between them». В вечном несовпадении паззла: «they had always fitted together like pieces of unsolved (and perhaps unsolvable) puzzle – the smoke of her into the solidness of him, the solitariness of her into the gathering of him, the strangeness of her into the straightforwardness of him, the insouciance of her into the restraint of him. The quietness of her into the quietness of him». В этой тишине они занимаются той любовью, что больше похожа на жалобу и плач: «what happened that night on the HB Shabeen was less love-making than lament. Their wounds were too old and too new, too different, and perhaps too deep, for healing. But for a fleeting moment, they were able to pool them like accumulated gambling debts and share the pain equally, without naming the injuries or asking which was whose».

Или стенограммы допросов детей вдруг «отбиваются» настоящей микро-стихо-прозой – потоком сознания умирающей матери одной из героинь. Которая сообщает о начале великой войны между ней и бабочками, слышит запах толпы за окном, пахнущей «a bit rotten, like the see». Или сдает анализ своих слез: «they have measured my tears and they are OK in terms of salt and water. I have dry eyes and must keep bathing them and eating sardines to make tears. Sardines are full of tears».

Отчасти сказка (совсем небольшое камео духов и колдуний). Точно эпос. С национальным колоритом и обыкновениями, куда уж без них (чтобы выгнать дух бывшей, новая возлюбленная воскуряет благовония и читает молитвы). И такой способ дать слово тем, у кого, может быть даже, нет права на голос. «How to tell a shattered story? By slowly becoming everybody. No. By slowly becoming everything».

Грех жаловаться – и стеллажи путеводителей сейчас просторны, и о городах и странах как только не пишут: при небольшом даже желании можно найти и культурологическую эссеистику в духе Беньямина и списки самых злачных мест для экспатов, историю музеев или «Барселона LGBT». Рори Маклин рассказывает истории различных людей. Иногда, впрочем, – зданий, произведений искусств или явлений. Да, он дискретен, как много знающий рассказчик, перебивающий сам себя. Но при этом он дает говорить – самому городу («Berlin today resonates with the echo of lives lived»).

«Berlin is a place where men set their dreams in stone, or at least in brick. It is not an ancient city. It has no Roman remains like London, no catacombs like Paris. Its youth always spurred it towards the future. Yet at the same time it longed for a noble past, so created buildings to perpetrate its own myth».

Этому городу, давно ставшему для него личной историей (как сказано в биографии Боуи Пола Морли – «he is thinking that a story about a person in a city inevitably becomes a story about the city itself»). Потому что он впервые приехал в Берлин уже очень давно, жил и приезжал потом туда постоянно. И даже, как пела Земфира, почти попал «в хроники твои» – впервые появился здесь в 70-е, тусовался с Боуи и подрабатывал на съемках фильма с Марлен Дитрих в Западном Берлине, собирал материал для своей первой книги «Нос Сталина» в Восточном, а сейчас, канадец, живет, деля жизнь между Лондоном, Дорсетом и Берлином.

Автор задается вопросом – «why are we drawn to certain cities?» – и пытается на него ответить. Кажется, не только читателям (хотя самые главные исторические и культурные реперные точки тут присутствуют), но и себе (о любимом баре, где с чужаками не разговаривают и непроветриваемо несет пивом и уриной, а если и заговорит, то сумасшедший, который предложит сходить на кладбище и посмотреть настоящих призраков – Маклин, кстати, сходил).

До бара и таких злых гениев места (Гитлер и Геббельс), добрых (Вендерс и Боуи) или непонятно (Рифеншталь), однако, долгая дорога – он начинает «с самого начала». Конфликт несчастного миннезингера и злого короля там, где Берлина еще толком не было, но уже было крайне много жесткости – изнасилование невинных, сжигание детей (войны с австрийцами в 17 веке), «Wind, Famine, Plague and Death to Kings; War, Earthquake, Floods and Dire Things».

На смену анархии Средних веков пришел порядок прусаков. Вот Фридрих Вильгельм I, «король-солдат» (Soldatenkönig), в шесть лет муштровавший отряд из 131 ребенка и говоривший о себе, что может остаться равнодушным к красивой женщине, но к статному гренадеру – никогда. Это та власть, что подчинит себе все – и культура, замечает автор, будет не в силах просветить народ, а искусству не победить власть. Это важная мысль, он к ней еще вернется. Например, расскажет о либеральном политике, реформаторе, покровителе искусств, еврее почти во главе Германии Вальтере Ратенау, эдаком Столыпине, – день, когда его убили радикалы-националисты, праздновали массы, но это же убийство обвалило курс марки и, в далекой перспективе, повело страну совсем не туда… Левый, судя по всему, интеллектуал, Рори Маклин не жалует как массу (не народ, именно массу), так и угнетателей, обратимся к лексике марксистов и советских агиток, простого человека. Его истории о честных, совращенных и погибших в крайней нужде и полном одиночестве людях – это почти натуральная школа, Диккенс и Гаршин. Кстати, отметим, рассказы тут отнюдь не только о великих и значимых, но и самых обычных и почти неизвестных.

Здесь действительно совсем разные рассказы. Восстановление безвестной жизни и человеческий документ сплетаются с историей искусств (моделью для бронзовой скульптуры богини Виктории работы Фридриха Драке на вершине Колонны Победы стала куртизанка), будни Ратенау вдруг оборачиваются почти инсайд, не очень афишируемой историей о том, как после Первой мировой, в обход запрету и санкциям, немцы создавали свою армию с помощью Советов – «Junkers began to assemble aircraft outside Moscow. The artillery manufacturer Krupp built a factory near Rostov-on-Don. In time Luftwaffe pilots would train near Vivupal and the Reichswehr would establish a tank school at Kazan. A chemical weapons facility would be built in Samara Oblast». О Геббельсе повествуют его дневники (игры честолюбия, болезненная привязанность к Гитлеру, ради которого он бросает свою любовницу Лидию Барову, расплачиваясь тяжелой депрессией). Неоднозначности вокруг Лени Рифеншталь – да, она действительно отказалась снимать свой последний нацистский фильм, увидев трупы, но отрицала потом, что видела убитых (осталась пленка снимавшего ее съемочную группу). О Нобелевском лауреате Фрице Габере, изобретателе «Циклона-Б» и мечтателе о счастье германского народа и всего мира (пытался извлекать золото из морской воды) повествуется через реакцию его жены (покончила с собой). О Брехте вообще мини-глава и другая оптика – письмо актера из его труппы своему брату (Брехт обзывает сам себя идиотом, призывает актеров критиковать «Трехгрошовую оперу» и переписывает ночами сцены к утреннему прогону). А визит JFK в ФРГ, речь в поддержку восточных немцев дается вообще поминутным сценарием – благо, она была сверх продумана и отрепетирована. А вот история великой Марлен Дитрих, на «разогреве» у которой выступали Beatles, а Кокто искал встречи – автор рассказывает о съемках камео в ее последнем фильме «Прекрасный жиголо, бедный жиголо», на котором он сам подрабатывал. Поэтому знает всю историю – как долго ее уговаривали, привлекли восходящей звездой Боуи в главной роли. Выйдя на съемочную площадку, она преобразилась и в ее 70 лет, съемочная группа засматривалась на ее ноги, Марлен была довольна – но сцены с Боуи отсняли в другом городе, а фильм провалился… Лишь красивый образ – «electric poetry and revolutionary form» – о немецком кино, будто оставляя читателю возможность самому сходить в да, действительно прекрасный Берлинский музей кино…

Маклин осуждает то государство, что давит человека и его культуру, какой бы политической окраски оно ни было. Но при этом он внутренне противоречив. Описывая благую помощь Америки и западной коалиции в деле объединении Германии, осуждает США за войну во Вьетнаме. Как-то подвергает сомнению роль Советского Союза в освобождении Восточной Европы, не задаваясь вопросом, а кто ее собственно освободил. Сочувствует жителям ГДР, но рисуемые им образы – как голодные дети из Восточного Берлина получают жвачки от американских солдат и Кока-Колу от сытых жителей Западного Берлина, а на бывшую смотровую вышку на Стене художник в виде инсталляции водружает эмблему Мерседеса – говорят что-то еще и свое… (Как в клубно-любовной истории самого автора: его любимая размышляет о своих родителях, которые хоть во что-то верили, капитализм или социализм, а во что верить нам? «В экологию, самих себя, новый айфон?») Возможно, так и надо. Ведь, обожая Берлин, он дает голоса и критике («Imagine Geneva, lost in a desert, and you have an idea of Berlin» Бальзака, «Cold, tasteless, stolid…» Розы Люксембург). Дает голос самому Берлину.

И его культуре. Которая для обожающего Боуи и даже встречавшего с ним Рождество автора, это, прежде всего, то лучшее из послевоенного, чем светится Берлин и для меня – Вим Вендерс, Лу Рид, Дэвид Боуи, Игги Поп, Ник Кейв с Бликсой Баргельдом (глава 22, «People, Let’s Dance»). Одна история о том, как истомленного славой и кокаином Боуи после бегства в Берлин его менеджер спасает, читая ему Ницше под неоновым портретом Мисимы, уже многого стоит…

Александр Уайтлоу Робертсон Трокки – из тех, кто напрямую отвечал за тектонические сдвиги контркультуры в прошлом веке. Проповедник «расширения восприятия», издатель, писатель, либертен и один из самых свободных людей, на русском он славы, кажется, не снискал – у нас выходила лишь одна его книга «Молодой Адам». Хотя возвышается в ряду прочих левиафанов – Берроуза и Кроули, Миллера и Жене.

Родился в 1925 году в Глазго (фамилия – от отца, чей итальянский род перебрался в Шотландию еще в 1870-х годах). Во вполне состоятельной и благопристойной семье (двоюродный дед Алекса – кардинал и кандидат в Папы). Рано умерла мать, и, по его словам, «ее смерть стала для него направлением в жизни» – отметим тут, как и в более поздних высказываниях про совершение «духовного харакири», тему смерти. В школе Алекс демонстрировал успехи гораздо выше средних, но о будущей профессии думать отказывался – работать и становиться кем-то не хотел (как в «Форест Гампе» – «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» – «А разве я не буду самим собой?»), разве что Богом. Молодой Бог из года в год стабильно был «чемпионом по порке». Вообще вел себя, как герой «Стены» А. Паркера – то уринировал в школьную кепи, то забрасывал из школы улицы рулонами туалетной бумаги. Это была какая-то его тема – когда в конце войны его учили на пилота в Канаде, он произвел бомбардировку учебных ангаров опять же туалетной бумагой – ему тут же предложили демобилизоваться. Трокки, однако, неожиданно выбрал продолжение службы на флоте – служил матросом на северных конвоях, ходил в Мурманск. Затем учился в Университете Глазго – ничего интересного, разве что выиграл большой грант на путешествия.

И настоящая жизнь началась у него там же, где и у большинства американских экспатов, – в Париже. Осев во Франции, он, еще, кстати, совсем двадцатилетним, начал издавать то, что нужно бы выставлять в музеях истории литературы и нонконформизма под пуленепробиваемым стеклом или хотя бы полностью оцифровать – журнал Merlin (название – отсылка к Эзре Паунду, а не Круглому столу). Где делили страницы Беккет и Неруда, Сартр и Миллер, а в издаваемой Олимпия Пресс[137] серии «Коллекция Мерлина» впервые вышли «Уотт» и «Моллой» Беккета, «Дневник вора» Жене и многие другие основополагающие вещи, а вещи Берроуза, де Сада, Набокова и других разбавлялись самой откровенной порнографией. Ее под различными псевдонимами Трокки ради заработка и писал – да так талантливо, что серию его романов много раз переиздавали, выкупая у него права или откровенно обманывая. Один садомазохистский роман перевели в Японии чуть ли не в год выхода, а в почетном ряду порнографов его ставили в одном ряду с Петронием и Бокаччо, Гюисмансом и Аполлинером, Миллером и Лоуренсом (за роман «Молодой Адам» его, к слову, авансом посчитали и Оруэллом или Джойсом[138] их послевоенного поколения). Говорят, продававшемуся в Лондоне, Амстердаме и Нью-Йорке журналу пришел конец, когда за него взялся Госдеп после публикации апологии Жене и гомосексуальности авторства Сартра (у Трокки был договор, позволяющий перепечатывать все материалы из «Новых времен» Сартра). Странно, впрочем, представить себе Трокки пожилым издателем даже самого револтного и рафинированного журнала.

А вот «монстром» его выставить крайне легко – как де Сад и Кроули, он в куски рвал общественную мораль, жертвовал собой, своей жизнью и семьей ради если не утверждения нового, сродни ницшеанско-сверхчеловеческому, устоя, то того, что можно обрести лишь за гранью, на моррисоновской другой стороне. Он то полностью бросал, то пытался отнять у первой жены двух дочерей, вторую жену заставлял смотреть на свой секс с проституткой, замутил с индусско-китайской девицей какой-то тренировочный бордель (возможно, у него просто опять не было денег), во время оргии-хэппенинга в парижском клубе хотел заняться на сцене любовью с женой, потерял сознание, а, очнувшись, возмутился, почему никто из его соратников не заменил его?! «Я достиг дна моего персонального ада… Я был Кортесом, Дон Жуаном, Гитлером, Христом, Рембо, Нарциссом, Онаном – до грани самоубийства, а сейчас, в конце всех мук и экстаза, я чувствую, что готов стать человеком… Я никогда не был ближе к саморазрушению», писал он в одной из своих многочисленных корреспонденций. И в одной из сохранившихся в его архиве (хранится сейчас в так преследовавшей его Америке) дневниковых обрывков-заметок сообщает о своей верности избранному пути, поет славу психонавтам «своих беспредельных пространств, своих разноцветных глубин» (Е. Летов): «астронавты, которые были моими героями, двигались по траекториям внутреннего космоса. <…> Я хотел бегства из тюрьмы языка моего разума, сделать его новым. Сама концепция того, что управляет жизнью людей, <…> есть основа и материя нашего безумия <…> поддельные деньги нашего повседневного языка были мерой нашего слабоумия».

Трокки делает один из многих кульбитов своей жизни – вослед за ушедшей женой и новым едет в Америку. Как раз вовремя – набирали силу битники, в ряды которых он, конечно же, и влился, став одним из лидеров движения на Западном побережье. Тусуется и влияет на Кизи и Моррисона, издает антологию битников и протобитников-авангардистов Writer’s Revolt (первоначальное название – Beyond the Beat) с текстами Берроуза и Арто, Гессе и Жене, Бодлера и Гинзберга. Хотя был сильно вовлечен и в зачины леттристов и ситуационистов (единственный «член исполкома» из Великобритании) – его Technique du Coup du Monde вышел в 8 номере Internationale Situationniste.Но Трокки был Трокки, он всегда шел дальше. Он провозгласил начало «Проекта Сигмы», синтеза всех искусств, некоей спонтанной не больше не меньше Вселенной (журнал и культурный центр на добровольные пожертвования просуществовали довольно недолго[139]), а из Ситуационистского Интернационала вышел в начале 60-х – впрочем, кто мог долго ладить с Ги Дебором (формально Дебор изгнал его за ассоциирование с «мистическими кретинами» Лири и Гинзбергом)?

Еще в Париже он подсел и на целый букет наркотиков во главе с героином, которому был верен даже дольше Берроуза, на протяжении всей жизни («heroin, it’s my wife, it’s my life» Лу Рида). В Америке наркотики он не бросил – хотя количество наркоманов там исчислялось парой сотнен, а за сбыт товара легко можно было угадить на электрический стул. Наоборот, еще более сблизился. И тут все – от статьи в Википедии до его друга и соратника Ричарда Сивера в предисловии к переизданию «Книги Каина» любят поминать фактоиды вроде того, что тоже сидевшая американская жена Трокки Лин выходила на улицу, чтобы заработать им на дозу. Она же прятала шприцы в перепачканные детские подгузники, а как-то раз они кололись за полицейской машиной. Но когда Трокки, находясь на испытательном сроке, вмазывался на камеру во время съемок передачи о вреде наркотиков, он стал настоящим врагом общества номер один. Если во Франции тогда не было цензуры, то пуританская Америка сразу надела ежовые рукавицы – его преследовали вплоть до бегства с беременной женой, прыжков на уходящий поезд и угрозой электрического стула на полном серьезе. Только с помощью друга, сына посла ООН, Трокки удалось выкупить под залог за безумную по тем временам сумму в 5000 долларов, а затем друзья во главе с Норманом Мейлером организовали его побег – с чужим паспортом, в чужой одежде, через границу, где на каждом участке был развешан его портрет – в Канаду. Где у границы его встретил Леонард Коэн, считавший Трокки «современным Христом» (после дегустации опиатов монреальский апостол временно ослеп прямо посредине улицы).

Но важно понимать, что это не просто протопанковский эпатаж. Трокки серьезно считал, что наркоманов преследуют, как мало какое меньшинство, а наркотики запрещают, ибо государства боятся той ментальной свободы, что они дают. Как сказано в «Книге Каина», «для конвенционального сознания все способы изменения сознания, кроме пьянства, являются табу. Алкоголизм при близком знакомстве может вызвать лишь отвращение. Алкоголик унижает самого себя. Человек на героине – вне унижения. Джанки вызывает массовую истерию. <..> Это важная составляющая общества – изучать свои отходы и мерзости. Это знают доктора и полиция, и философы истории».

Убегая с Нового континента (жена с сыном на несколько лет осталась в лапах ФБР и семьи), Трокки вернулся в родную Шотландию. Где узнал, что бесследно пропала его библиотека ценой в несколько тысяч фунтов. И вскорости уехал в Лондон – как и Джойса Ирландия, земля Шотландии тотальных изгнанников не держала, как, впрочем, любая иная земля – недаром главные герои «Адама» и «Каина» живут на барже и лодке соответственно, куда занесла их временная (!) работа. В Лондоне в 60-е Трокки продолжал принимать весь наркотический букет, немного писать, еще меньше издаваться, пытался держать собственный книжный. Стал этакой местной достопримечательностью Кенсингтона. И даже знаменитостью – его книги переиздавали, все ждали от него еще одного «Каина», ему давали премии (тут же улетало на оплату квартиры и героина, не обязательно в такой последовательности). Трокки до сих пор вызывал ужас (в те годы во всей Англии было 342 зарегистрированных героинщика), но его включали в десятку величайших писателей Шотландии. Хотя эксцессы и суды были его постоянной кармой – в 1964 году его «Каина» вместе с «Лолитой» по решению суда сожгли на мусороперерабатывающем заводе Эдинбурга (в те же годы Леннон очень хотел сделать фильм по «Каину», но судьба не любила Трокки и его книги – ни один из многочисленных разговоров об экранизациях до 2003 года ни к чему не привел). Будь еще далеко не старый и вполне здоровый Алекс не прекрасным и принципиальным неудачником, а более «в струе» («Tune In, Turn On, and Drop Out» – девиз веселых проказников-хиппи), уж в 60-е в Лондоне он смог бы стать настоящей культовой иконой (Скотт даже пишет, что Трокки не повезло не быть американцем – раскрутили бы как Берроуза и прочих контркультурных черных звезд). Но ни одной книги он уже толком не закончил (постоянно страдая от безденежья и неудачных литературных контрактов, он рассуждал так – проще взять аванс и ничего не написать, чем написать, и потом опять потерять права и прибыль от книги). Издал лишь сборник старых и новых стихов с предисловием верного друга Берроуза и талантливо переводил с французского (даже когда он полностью не переписывал вещь, его «авторскую редакцию» хвалили больше, чем оригинал). Хотя писал и эссе. Его «Невидимое восстание миллиона разумов» принадлежало, как и его фикшн, к какому-то нового эссеистическому жанру – так Мисима о своем пространном эссе «Солнце и сталь» говорил, что изобрел новый жанр, «личностной критики». Но для эссе трудно было найти издателя и деньги – он их забросил, нужны же были какие-то хотя бы минимальные деньги на семью (а жену и детей он все же обожал), аренду жилья, наркотики… При всем при этом, хоть и не расставался с героином, вел бурную деятельность – организовывал литературный фестиваль в Эдинбурге, защищал от тюрьмы Тимоти Лири, преподавал в Анти-Университете Лондона (он преподавал и скульптуру в обычном колледже, но его выгнали из-за гомосексуальных вещей в его книгах и жизни). Он умер от пневмонии на фоне рака легких в 1984, а смерть скосила всю его семью под корень – жена Лин, которой посвящен «Каин», умерла раньше от последствий гепатита, старший сын умер от рака, а младший, уже после Трокки, покончил с собой. В квартире по необъяснимым причинам вспыхнул пожар и уничтожил часть архива Трокки, урну с его прахом украли из семейного захоронения (был эпизод с кражей урны и Мисимы – но то были хулиганы, подкинули в ближайший кладбищенский туалет). А когда их дом сносили-переделывали в фешенебельное жилье, то даже убрали номер – системе не нужен был даже кенотаф и память о Трокки. Жалкая картина и в неведующем Фейсбуке – «тема» Трокки «нравится 487 людям (а «Книга Каина» определена как роман с ключом – да, к раю, аду и тому, что за ними). Что ж, еще Блейк знал, что «проклятие укрепляет, благословение расслабляет».

После него остались десяток романов, книга стихов, сборники статей. Посмертная слава Трокки мерцала – то полное забытье, то переиздания его книг (с предисловиями Берроуза и Тома МакКарти). По довольно спокойному (внешне!) «Молодому Адаму» в 2003 году выпустили фильм с Юэном МакГрегором и Тильдой Суинтон. И в 1990-е и 2000-е на английском вышло две с половиной биографии Александра Трокки (одна – на двоих с шотландским поэтом Кеннетом Уайтом) и книга A Life in Pieces: Reflections on Alexander Trocchi, где воспоминаниями о нем делятся Уильям Берроуз и Марианна Фэйтфулл, Леонард Коэн и Ирвин Уэлш, Патти Смит и Аллен Гинзберг . На нашей земле он не прижился – переведший «Молодого Адама» Алекс Керви еще давно писал, что подготовленный им перевод «Книги Каина» не может быть выпущен из-за запрета Госнаркоконтроля. Что же ждать ее издания сейчас?[140]

Между тем, если не брать незаконченную им до смерти The Long Book (осталось, как от набоковской «Лауры и ее оригинала»), «Книга Каина» остается его главной книгой. Если – ее можно назвать книгой в полном смысле слова… «Трокки может собой гордиться – его книга вне определений, не имеет ни определенного начала, ни конца, существует независимо, не роман и не манифест» – Скотт прав, но и из этой дефиниции «Книга Каина», конечно, выламывается, а Каин-Трокки восстает с прокрустова ложа.

Это опять же очень мерцающий и дискретный роман. Не как у Берроуза, конечно, иначе. Отчет о закончившемся браке, описание работы в порту в Америке, об отце – традиционные, спокойные, будто слегка выцветшие на солнце – напоминают то «Дублинцев» Джойса, то книги любимца Буковски Фанте. Но вот тот же мемуар об отце, не работавшем четверть века, сдававшим квартиры жильцам, ненавидевшем их за сор в ванной, за просто пребывание в ванной, драящий ее часами, изо дня в день… Стиль начинает мутировать. Становится жестким и жестоким, как у Селби и Джиры. Падает в абсурд и одиночество Беккета. Непристойно веет до предела (а есть ли он – предел? Трокки (на)щуп(ыв)ает его), как у де Сада (эпиграфы из де Сада и Беккета предпосланы главам, отрывки из Беккета разбавляют и собственный текст внутри глав). И как ракета может долететь до далеких космических горизонтов, потеряв первую, вторую ступень, так и тут – мутирует сам язык, отбрасываются конвенционные (то, с чем он боролся – конвенционность!) связи и сочетания, проблескивает иная логика – или полное ее отсутствие.

Марианна Фэйтфулл пела об broken English. Так и тут – разломанный язык, разbeatая логика, нарратив out of joint (в смысле гамлетовского «сустава» и «косяка»). Хотя только так и можно писать – но понимали это всегда далеко не все… Или просто остерегались связываться с этой сложной игрой, когда «у меня нет сюжета. Нет героев. Мне не интересна вся эта обычная ерунда» («Адам»). А интересно – «только метаморфический Граф[141], предлагающий тебе вечную смерть, который совершил самоубийство сотней непристойных способов, опыт духовной мастурбации, игра, в которую хорошо играть в одиночестве… И я записываю их, пытаясь нащупать дорогу туда, откуда я вышел».

Другая логика языка – и чувств. В его вполне детальном и автобиографическом рассказе о жене, их ровных и привычных ссорах и после развода, или в воспоминании о любовнице с лицом клоуна и искусственной главой есть похоть де Сада, холод Перселла (поставить саундтреком «Песню холода» Перселла в исполнении Клауса Номи!), изврат Стокоу, все что угодно – но не обычные чувства. «Ее крупное бело тело выбралось из кровати, тяжело шлепнув пятками об пол» в «Молодом Адаме» (еще одно библейское имя, переосмысление основ…), который, в тему игнорирования, негации социальных обязательств, сравнивали с «Посторонним» Камю. Также и про отца, с которым он ладит, обвиняет, но оба говорят спокойно, будто слова привычной и симпатичной обоим постановки. Да, с Кроули, Гурджиевым или Антоном Ла-Вэем, великими манипуляторами людьми и реальностью, Трокки точно было бы о чем поговорить… Но не вернее ли иные имена? New York Herald Tribune сравнивала автора «Каина» с Чеховым, а с Беккетом они до конца жизни вспоминали друг друга, перекидывались приветами алаверды («Старик Моллой или Малоне шел через страну. Когда он устал, он лег, а когда шел дождь, он решил перевернуться и принять его своей спиной. Дождь вымыл из него его имя» в «Каине» – «и почему луна, на которой трудится согбенный Каин, не отбрасывает света на мое лицо?»[142] в «Мэлон умирает»). Если не постджойсовская литература (против ярлыков возражали бы сами вольные души Трокки и Беккет), то заход на эту тему.

Александр Трокки и не всегда считал себя, как тот же Боуи, человеком, именуя «маленьким непристойным Буддой» («Буддой из пригородов» был и Боуи). Который даже не становится, а делает себя, создает из себя монстра (Notes towards the making of the monster –первоначальное название книги). И пишет не просто «Книгу Каина» (Cain’s Book), a завет Каина (Testament).

Этот завет – да, освобождение сознание (наркотиками или Проектом Сигма – рецептов у него много), освобождение человека игрой («это стало для меня ритуальным актом, символизирующим космическое явление. Человек серьезен в игре»– привет Homo Ludens), тем настоящим Дада, который был жив, пока «дада не мумифицировали включением в историю».

Именно благодаря Каину, «первому поэту-авантюристу», Трокки «конечно, не в состоянии придерживаться обычного повествования… с определенными ценностными категориями… скорее сфера опыта, чем линия мысли». Он это осознает и – меньше всего стесняется. «Моя проблема в том, я думаю, что, когда я пишу, я постоянно похотливо оглядываюсь назад и все время осознаю, что я вовлечен в жизнь, а не в литературу». Трокки – рожденный в 1925 году, когда родился и Мисима, провозглашавший всей своею жизнью и смертью Действие, а не слово – пишет действием. Он писатель жизни и даже больше – отступничества, преступления, протеста. Писатель – ради другой жизни.

Трудно рассказывать о биографической книге, если этой книги как таковой нет. Нет – никакой авторской позиции, изысков изложения, как, например, в недавней биографии Боуи «The Age of Bowie» Пола Морли и прочих кунштюков. Совершенно не нужных, если честно. Потому что – есть рассказ человеческой жизни, славе и смерти, которых вполне хватает. Тем более – при солидном объеме и довольно мелком шрифте.

История Ли Александра Маккуина – это какой-то немного особый подвид истории про Золушку и голливудский (лондонско-парижский) успех. Да, он был self-made man (равно как и self-destroyed man), но это было не совсем чистое создание себя. Скорее, у него был настоящий дар (рисовал женские платья и одевался в них с детства – и тут сексуальную идентичность сложно отделить от творческой), остальное же было – преодоление. Довольно обычной среды (отец и братья – водители такси, средний район, working class heroes) и себя (на ранние фото Маккуина смотреть не очень приятно – настоящий гопник, заурядная внешность, пьяные рожи в пабе с такими же героями Уэлша). Маккуин же «преодолел среду» (не совсем, конечно, ибо его поздний life style с арендой частных самолетов, пожиранием килограммов икры и потом походом в «Макдональдс» – антистиль нувориши чистой воды), вскормил своих ангелов и демонов. И до определенного этапа уворачивался от мира, не давая себя поймать (пластмассовый мир, как всегда, победил).

Средние успехи в школе и раннее осознание своей сексуальности. И – призвания. Тут черный лебедь из медиократических лондонских джунглей с напористостью танка движется к своей цели. Сам приходит в один из старейших ателье на Сэвил-Роу каким-то десятым подмастерьем (неделю учиться делать стежок, два года – протачивать костюмные швы), чтобы научиться шить. Их режим, традиционная чопорность и холодность людей была не для него, но – хорошая строчка в резюме осталась. Как и шутки-легенды – что на исподе пиджака для принца Чарльза он вышил слово из 4 букв. И шить-кроить-рисовать он умел. Потом подрабатывал у прогоревшего затем модельера-японца Кодзи Тацуно. Закончил на занятые у тёти деньги магистратуру Школы дизайна Св. Мартина, наследницы основанной в 1894 году Центральной Школы Искусства и Дизайна и собственно Школы дизайна Св. Мартина, основанной в 1894, – среди выпускников тут значатся Люсьен Фрейд, Джон Гальяно, Джарвис Кокер, Пи Джей Харви и участники Clash. Там уже полностью его характер проявился – легко мог сказать коллегам-студентам, что их коллекция для выпускного экзамена полный отстой (лексика значительно завышена), делать нужно не так.

На это Ли, как все его звали, имел, наверное, основания – его коллекцию весьма хвалили, и дальше на шальную бритую молодую голову свалился настоящий успех. В 1996 году он был приглашен на должность художественного директора дома моды Givenchy, в 2001 перешел в Gucci. Работа на износ – две коллекции в год для работодателей плюс коллекции для собственного брэнда, не говоря об аксессуарах (доходы домов высокой моды делают продажи не одежды, а очков, сумок и прочей параферналии с логотипом) – сопровождается всеми модными атрибутами в виде коктейлей из наркотиков, пьянства до ступора, постоянной смены любовников и борьбы с пухлым животом (он отсасывал жир, уменьшал объем желудка и был очень горд своей трансформацией).

Но важнее всего была работа – тут вели его демоны и ангелы. И тут, кстати, Эндрю Уилсон занимается прицельным анализом, выделяет две темы в его коллекциях – светлую и темную. За ангельскую отвечала тема крыльев (Ли вообще очень любил птиц) и отчасти национальная шотландская (на пожалование титула командора к королеве явился в килте, а с премьер-министром разговаривал весьма решительно, напомнил ему, что индустрия моды – одна из лидирующих в Великобритании, но ей не помогают, только вспоминают похвастаться), пришедшая от любимой матери, увлеченной своей генеалогией. За демоническую отвечало – все остальное почти.

Уже дипломная работа его называлась «Джек-Потрошитель выслеживает своих жертв», а дальше было только жестче. Как бы изнасилованные модели. Следы кровавых ладоней на мужских рубашках, пятна будто мочи, пришитые к одежде нитки от тампонов, в прозрачном гаджете вроде кольчуги – живые черви. Изменение канонов – джинсы с низко опущенной талией запустил именно он. Сознательное или уж бессознательное шокирование – кандалы на черной модели. И что уж говорить о подчеркнутой самым красным маркером сексуальности («каблуки лучше выглядят на плечах»).

Это было настоящее искусство – ужасное, гадкое, незабываемое. Он вдохновлялся – готикой, африканскими культами, куклами Ханса Беллмера, «Дневной красавицей», полотнами Жана Фуке. И вдохновлял – самый чуткий на веяния и моду Боуи позвал в Нью-Йорке его к себе на ужин, заказал одежду для портрета на обложку Earthling (кожаный сюртук с Юнион Джеком).

Он долго флиртовал с идей смерти, самоубийства. И в 40 лет, 11 февраля 2010 на самом гребне успеха покончил с собой. Накануне похорон своей матери он не с первой попытки, почти как герой «Маленькой жизни» Янагихары, – таблетки, запястья, потом петля в шкафу – убил себя. На могильном камне строчка из Шекспира, что была на тату у Ли: «Любовь смотрит не глазами, а умом».

Памела Дес Баррес – из тех, кто знал всех. Музыкантов, режиссеров, просто селебритиз. С 60-х и – до наших дней. Немного актриса и очень тусовщица в начале, журналист и автор красочных мемуаров вроде Let’s Spend the Night Together, Take Another Little Piece of My Heart и даже рок-кулинарной книги потом. Она была – настоящей группи. Из тех, кто просто сходил с ума и загорался, если в городе был Боб Дилан или Роллинги. Из тех, кого, пишет она с легким сарказмом и ностальгией в послесловии, сейчас вытеснили модели, делающие на светских раутах вид, что они совсем не группи. И да, без крутого секса там не обходилось – она оказалась среди первых «American sexual pioneers», а в категории женской откровенности она была первой после Анаис Нин.

Но снилось ли нынешним топ-моделям даже что-то близкое к кругу общения Памелы, тогда – Мисс Пи? Джим Моррисон и Мик Джаггер, Джимми Пейдж и Роберт Плант, Кейт Мун и Пит Таунсенд, Фрэнк Заппа и Кэптэн Бифхарт в 60-е. Вилли Нельсон и Боб Дилан, Чарли Бронсон, Роман Полански и Марлон Брандо, Вудди Аллен и Дон Джонсон в 70-е. И целых три битла! В наши новые времена – Слеш, Дэйв Наварро (автор прочувствованного и чувственного предисловия к переизданию ее книги), Игги Поп, Томми Ли, Бек, покойный Майкл Хатченс… Топ-модели уже нервно перекурились в сторонке – а в список все равно можно вставлять всех знаменитых, вряд ли ошибетесь.

Родилась Памела в обычной семье, самое американское детство. Но уже тогда два вектора дали о себе знать – тема бунта в виде первой любви к главному хулигану в школе, разбившемуся потом, как Джеймс Дин (фото Дина было у нее в кошельке еще долгие годы) и осознание свой женственности (впервые – когда родители позволили самостоятельно побрить ноги). И понеслось…

Обычное детство переходит в обычное отрочество. И, отнюдь не уходя во все тяжкие (возвращается домой до комендантского часа любимой мамы, долго не расстается с девственностью), Памела из родного городка, пока еще скорее имаджитивно-виртуально, уходит в другой мир. Мотается на все концерты, заводит первые знакомства со звездами, закручивает спираль романов, пробуется на роли в фильмах (тут история неудач: если ее брали – фильм терял финансирование или проваливался в прокате, если играла роль в успешным – ее часть вырезали). С подругами она формирует GTO[143] – то, что при первом приближении можно назвать группировкой группи, а более прозорливые люди (их «курировал» и вдохновил на запись диска сам Заппа, со всей семьей которого Памела долгие годы тепло дружила) называли мультимедийным объединением. Она стала богемной и «freefreefree» (ее экспрессивный стиль и сейчас недалеко ушел от восклицательности девичье-фанатского дневника – и есть в этом хорошая искренность). Соседи и знакомые по Реседе, району Лос-Анджелеса, у которых уже работы и семьи, начинают коситься, но, замечает Памела с высоты лет, «and guess what? They’re probably still in Reseda… and it servers them right».

Тем более что как усидеть ей подростком к 20 годам на месте, когда начинается буря и натиск 60-х, со всем их «луками» и «безумием»? Эпоха же была на дворе. Когда люди знакомились, просто идя навстречу друг другу по Стрипу и улыбаясь «with that knowing “sixties” look». Легко или не очень сходили с ума, называя ребенка Годо и коллекционируя лягушек.

Тем временем она уже тусуется со всеми, Мик Джаггер первым делом звонит ей и ищет ее общества, приехав с концертами в Город потерянных ангелов, Джимми Пейдж очаровывает романтичнейшими ухаживаниями, Кейт Мун, наоборот, пугает своим безумием и промышленными масштабами потребляемых веществ, а Джим Моррисон, проезжая мимо с друзьями, машет и останавливается. Да что там, первый, еще не вышедший альбом Doors она услышала, когда оказавшийся соседом Джим поставил его в бунгало через дорожку!

Кстати, при всей своей наивности и восторженности еще даже не 20-летней восторженной фанатки, Мисс Пи весьма прозорлива, дает точные характеристики тому же Моррисону и не только. Джим выбрасывает ее наркотики, бережно к ней относится, но прекращает роман с ней, потому что, несмотря на то, что их отношения с его тоже Памелой были «of the stormy nature», он «turned out to be very much a one-woman man». Ринго Старр оказывается совершенно «без пафоса», «believe it or not». А грозный и ужасный Элис Купер в молодости вообще напоминает ангела – «he was virtuous indeed, their blossoming romance was right out of a twenties movie, all innocence and flushed cheeks».

И сама Мисс Пи расцветала с каждым услышанным риффом, от всех этих шестидесятнических вайбов. «I also believed that for every drop of rain that fell, a flower grew», и «the universe rolled out in front of me like one of those magic carpets made of flower seeds that cost $9.95 in the Gardening Made Easy catalogs my mom gets in the mail».

Но сказка 60-х быстро закончилась. Моррисон, как и другие великие J, умер. Джимми Пейдж из херувима-джентльмена превратился в тяжело сидящего фаната Кроули. Нет, фан еще был, но отнюдь не такой добрый – разнесенные номера, виски с утра, кокаиновые шоссе 666 в никуда… В целом же у Памелы ничего не вышло ни с GTO, ни с Лондоном, ни с кино. И, опять же в духе 60-х, она ищет себя и Бога – диеты из соков, еженощные медитации в японском храме, карты Таро. Кстати, еще одна книга, которую она хотела написать после своих мемуаров – именно о своих (взаимо)отношениях с божественным.

Конец же, ровно как в песне Verve, это bitter sweet symphony. Так многие умерли, с единственным мужем они разошлись. Но – она известная рок-журналистка и автор, у нее прекрасные отношения со всеми своими кумирами. И она наконец-то познакомилась с четвертым битлом!

Для экранизации этой книги понадобилась бы целая команда режиссеров. Мартин Скорсезе отвечал бы за итальянскую и еврейскую (Кошер Ностра) мафию, Квентин Тарантино развивал бы линию сюрреалистических разборок и любовей, Алехандро Гонсалес Иньярриту любовно документировал жизнь героини в джунглях с венесуэльскими индейцами, а Оливер Стоун копался в многочисленных теориях заговора и махинациях американского правительства.

Собственно, Стоун и купил у Мариты Лоренц ее историю, оплатил ей изыскания в немецких архивах. Но, как очень часто у нашей героини, все пошло не так, она навредила сама себе, подписав по ошибке передачу прав еще одной охотнице за сенсациями. Фильмы, кстати, об ее жизни были, документальный и телевизионный, но тоже неудачные.

Так же сложилось и у нее в жизни – она пыталась выбирать, но обстоятельства катили ее по американским горкам с сильно превышенной скоростью. ЦРУ, ФБР, различные отделы полиции, тайная правительственная армия наемников, DEA (Управление по борьбе с наркотиками), детективное агентство, мафия, кубинские революционные и антиреволюционные силы – вот не самый полный список работ в ее резюме. Лоренц прошла немецкие концлагеря, дважды должна была убить своего любовника Кастро, ее ребенка выкрали у нее на Кубе, потом она родила от венесуэльского властителя Маркоса Переса Хименеса, на нее много раз покушались, она участвовала в подготовке неудачной операции американского правительства против режима Кастро в заливе Свиней, ехала в Даллас с очень подозрительными правительственными наемниками с горой оружия и встречала Оззи (Ли Харви Освальда) незадолго до того, как тот «прославился»…

Прочтя это и много другое, сочтешь рассказчицу очередным Наполеоном из 6-й палаты, насмотревшимся «Секретных материалов». Потом, посмотрев газеты тех лет с публикациями о ней, продолжишь чтение. Еще много раз заподозрив ее в параноидальном фантазировании. Но дело в том, что закулисье политики и игры спецслужб очень часто – и сейчас, когда мы читаем об очередном отравлении шпиона в Лондоне и следим за всем сопутствующим – слишком похожи на выдумку. А правду знают лишь несколько человек и самые засекреченные архивы. Так, если про желание свалить Кастро и череду неудачных покушений на него – доходило, пишет Марита, до абсурда – ЦРУ пыталось опоить его ЛСД перед очередным его многочасовым выступлением, чтобы дискредитировать перед слушателями, или подсыпать в ботинки Кастро (!) лекарства, от которого бы выпала его знаменитая борода (!!) – Америка не особо и скрывает, то кто и сейчас знает хоть толику правды про убийство Кеннеди?

Нотки мрачной комедии абсурда вообще будут превалировать в жизни Мари-ты, начавшейся в духе «режиссер “Детей шпионов” экранизирует дневники Анны Франк». Марита родилась в Германии в семье немецкого капитана дальнего плавания и американки. Оба ее родителя были агентами, отец – двойным, мать еще чуть ли не в пожилом возрасте выполняла задания американской военной разведки по всему миру. Сестра Мариты умерла в животе матери после того, как СС напало на нее с овчарками, сама Марита и ее мать прошли через концлагерь и еле выжили.

А потом «завертелось». На причаливший в порт Гаваны корабль отца Мариты поднялись Фидель с соратниками обыскать его – страстный роман с первых секунд. Так случайно – случайно ли? – будет у нее и дальше: передавая деньги то ли ЦРУ, то ли мафии некому венесуэльскому генералу, оказавшимся Хименесом, она влюбляется и в него… После выкранного неизвестно кем ее ребенка от Фиделя Марита возвращается в США и волей-неволей начинает работать на два лагеря – тогда, кажется, вообще быть двойным или тройным агентом было милым и обычным делом. Сама она сочувствует идеалам революции, любит Кастро, помогает кубинцам. Но ЦРУ активнейше вербует ее работать против Кубы. И вот сюр – она соглашается, чтобы … заслужить похвалу матери, «ветерана американских спецслужб».

Сюра, как и было сказано, было вообще много – сюра, переходящего в откровенную грязь. Так, мать и отец Мариты, прекрасно зная о любовной истории дочери (отец достойно общался с Кастро, назвал его, кстати, мечтателем-революционером, а не политиком), запускают медийную компанию – написали открытые письма Папе римскому и статьи в таблоиды о том, как грязно Кастро изнасиловал их несовершеннолетнюю дочь… Кажется вообще, что с тех пор в психборьбе не выдумали ничего принципиально нового – можно вообще оспаривать аргументы противостоящей стороны, надо набрасываться на личность. Не изменились и методы борьбы с неугодными – когда Лоренц пытается возражать ЦРУ, ее похищают с помощью морпехов и угрожают не возобновить ее американский паспорт. Привет Сноудену.

Сюр, впрочем, был (есть и будет) повсеместен. Например, когда, после высылки Хименеса из США, Лоренц приезжает в Венесуэлу с его дочерью, скинувшие диктатора новые правители Каракаса размещают их в хорошем отеле, а потом вдруг отвозят на неопределенное время в крестьянский дом за городом, а затем – оставляют без всего среди индейцев. Довольно непрямой намек вернуться обратно в США и не искать встречи с бывшим властителем, не так ли? Малярия, вши, короста, 40 килограммов живого веса, но – Марите и ее дочери Монике понравилась натуральная жизнь в джунглях.

Думаете, Марита успокоилась? Ей не дали (кто-то стреляет в нее, кто-то ранит ее дочь в их загородном доме). Ее хотели, кажется, все спецслужбы Америки. Да и ей самой было скучно и непривычно вести обычную жизнь – например, встречаться она предпочитала только с мафиози, те так галантны, щедры и держат слово, в отличие от спецслужбистов тех же. На которых она продолжает работать – подслушивает с мужем работников ООН из социалистического лагеря, сортирует мусор русских дипработников…

Кроме должностных обязанностей Мата Хари, ее продолжает влечь и Остров свободы. Но туда ее чаще не пускают, чем пускают. И она, владея испанским, начинает работать в лагере для кубинских беженцев во Флориде. И продолжается то, чему иногда просто нельзя поверить: в лагере работают настоящие куклуксклановцы (!), кубинцев допрашивают, пытают так, что Марита постоянно вспоминает немецкий концлагерь. Привет Гуантамо – кстати, сюр двойной, что эта американская тюрьма находится на бессрочно арендованной Америкой кубинской военной базе. У Кастро от возмущения таки выпала бы борода? Или же он сходил бы оторваться на концерт Rolling Stones в Гаване после нормализации американо-кубинских отношений…

Не только тема лагерей рифмует начало и финал жизни Мариты Лоренц. Грустно начавшись, она грустна и в конце. Как и многие шпионы в старости, она забыта правительством – ей платят лишь центы соцпособия, а помогают ей как бывшей заключенной концлагеря одни израильские организации. «Я жива, согбенна печалью, но жива. Я должна быть счастлива».

Прелесть этой книги в том, что она совсем не о Штази, Министерстве государственной безопасности ГДР, считавшемся одной из самых репрессивных тайных полиций и одной из лучших разведок в мире. Она – о людях, исковерканных или, наоборот, вознесенных соприкосновением со Штази и с жизнью в ГДР в целом. И вообще недаром книга австралийки Анны Фандер издавалась и переиздавалась на почти 20 языках (кроме русского…) – «Штазилэнд» о ней самой, о людях Германии тогда и сейчас и об этом странном государстве под названием ГДР.

Это книга опыта и приобщения, любви к чужой стране и боли (за ее людей). И даже неудобства – «слишком много правил!», в сердцах восклицает Анна, когда ее последовательно выгоняют из двух отделений бассейна, потому что в одном нельзя плавать, а в другом, совершенно безлюдном, даже сидеть на бортике, для плавания и использования всего есть свое расписание. Немецкая бюрократия, помноженная на соцпланирование.

Анна приводит анекдот. Американцы, русские и ГДРовцы собрались поднять «Титаник». Американцев интересует золото в сейфах, русских – технологии, а в ГДР понравился тот оркестр, что играл, пока корабль тонул. Играл он бравурный фокстрот или заупокойный марш?

Еще в самом буквально начале моды на «человеческий документ» – а сбор материалов Анна начала давно, в несколько приездов в Германию, прерванных долгим умиранием матери от рака («it was another eighteen months before I could focus on anything outside an immediate small area of sadness, or could imagine myself into anyone else’s life») – автор начала рассказывать свою историю через историю людей. А не цифр и бумаг. Дигитальных данных тут вообще два, кажется, случая всего: количество людей, ушедших в ФРГ по туннелю под стеной, и 375 лет. 375 лет – это столько понадобится комиссии, восстанавливающей порванные служащими Штази документы, они складывают их, как паззл, кусочек к кусочку, день за днем.

Вот и начинается, вообще вдохновляется книга не каким-нибудь (horror-romance) злодеем или, наоборот, интеллектуалом из бывших «штазистов» (они выйдут на сцену, но позже), а – рассказом и дружбой с молодой женщиной Мариам. Ее муж погиб при темных обстоятельствах в тюрьме в ГДР, но даже от нынешних властей ФРГ она не может добиться разрешения на эксгумацию трупа (как до этого ей не разрешали проводить церемонию прощания с открытым гробом). И от этого она живет, как сама в гробу.

И тут одна из самых важных тем. Механизмов памяти и забвения – бюрократических железных колес и человеческих тонких сосудиков. «The mayor said, perhaps in another fifty years people would be able to decide what to do. To remember or to forget – which is healthier? To demolish it or to fence it off? To dig it up, or leave it live in the ground?»

Быть раскрытию прошлого или забвению? Или – третьему, немного лицемерному варианту, к которому вскоре после падения Стены склонялись было власти объединенной Германии, называя турлидера Stadtbilderklärerin, чтобы избежать более внятного, но содержащего корень «фюрер» слова…

Ведь у тех, кто все же соглашается говорить с Анной (жертвам – больно вспоминать, вольным или невольным палачам – есть чего опасаться), разные мнения. У одной ребенок-инвалид рос с чужими людьми за Стеной (да уж, «along with the Great Wall of China, it was one of the longest structures ever built to keep people separate from one another», воистину). А вот старушка в пабе вспоминает даже не бесплатное медицинское обслуживание, образование, отсутствие безработицы и пфенниговые цены в ГДР (к концу повествования в Германии уже появляются тематические «остальгические» кафе-вечеринки), а сразу резюмирует о капитализме ФРГ: «Well, this is better than the Weimer Republic and better than the Nazis, but bring back the Communists, is what I say. The pubs were fuller under Honecker. Cheers». Истина опять где-то посредине?

Как и сама книга – между жанров, смесь нарративов и поэтик. Точно не банальное нон-фикшн изыскание по гранту. И не автороман об иностранке в Берлине вскоре после 1989 года. Хотя стиль у Анны крепок, красив и слишком странен для обычной страноведческой работы по гранту. То она описывает, как напивается и накуривается со старым ГДРовским рокером, то договаривается съездить по грибы с Королем Грибом (да, очень похож на гиллиамовского Короля-рыбака, кстати) и его свитой из парковых алкоголиков, а то, выбегая по делам, замирает от созерцания бомжа на трамвайной остановке. «He is timeless and grand like someone walked in from another century – a Winter Kind. As passengers alight from trams he acknowledges them as if they were supplicants paying their respects to his throne, nodding to each and waving them on their way».

«Perhaps this is really a society of poets and priests where all stories are metaphorical. Or perhaps reality has been so strange here that anything else is welcome to take its place». И на разгадку метафор уйдет 375 лет?

Первое впечатление – что книга не просто странная, скорее, Кристиан Крахт в своем письме (в своем саморазвитии, исканиях, популярности, выберите по желанию) достиг тех областей, где ему уже не совсем нужно понимание, пресловутый читательский фидбэк. Дело тут даже не в формальной стороне – иероглифы названиями частей, японский (вежливые формулы и термины из театра Но) без перевода – а в том, что свой небольшой роман он не то что перегружает смыслами, а работает с ними на глазах у читателей, сам ищет ответы на свои проклятые вопросы, любовно копается в них, такая вот work in progress.

Сюжет же весьма лих, для рекламных аннотаций и пересказов – просто находка. Швейцарский режиссер Эмиль получает лестное предложение-задание нацистского правительства поехать в Японию и снять там фильм, любого жанра на свой выбор и усмотрение, с почти неограниченным бюджетом, но с двумя целями: а) пропагандистской – создать образ Германской империи как привлекательной и безальтернативной владычицы мира, б) коммерческой – «отжать» азиатский рынок, который, как когда-то самоизолированную Японию, хотят открыть Штаты. Тем временем интеллектуал и чиновник Масахико в Японии лелеет собственные планы – побороться опять же с засильем Голливуда, дать дорогу японскому кинематографу и добиться собственных целей. В Токио же пребывает и невеста Эмиля, блонд-вамп-актриса Ида. Надо ли говорить, что с таким сюжетом в руках у Крахта будет не только экшн (японского премьера застрелили, продолжительно гостящий в Японии Чаплин чудом избежал его участи, всюду таскается с пистолетом и в подпитии вышвыривает пассажиров парохода в Атлантику), но и те фирменные крахтовские медитативные странствия духа, которые служили двигателем (воистину внутреннего сгорания) большинству его вещей, от «Faserland» до «Imperium».

И да, называемые продолжением предыдущего романа Крахта «Imperium» «Мертвые» – продолжение, конечно, весьма относительное. Тут отнюдь не Голливуд, а, как охарактеризовали последний фильм Эмиля, снятый во время его «токийской командировки», скорее сюрреализм и дадаизм. Не те же сюжетные линии и герои, а скорее – внутренние рифмы для внимательного читателя. Герой «Империи» занимался голоданием, его коммуна закончила дни в грязи и антисанитарии – так и тут герои лишь заставляют себя есть, не видя в этом смысла, буквально на первой странице все гниет и покрывается плесенью (жара, влажность и небывалые дожди в летнем Токио – внимательный к японским деталям и словечкам Крахт не приводит тут термин, но это называется «цую», сезоном «сливовых дождей»).

Рифм, скрытых цитат будет вообще очень много, хоть играй в кто больше угадает. По ходу действия всплывает берлинский центровой отель «Адлон» – там в свое время квинтет молодых писателей из так называемого «поколения Гольф» или «поколения синглов» во главе с Крахтом заперся на несколько дней в номерах и родили «поп-культурный проект», манифест и книгу «Tristesse Royale», «Королевская грусть». Вечному enfant terrible Крахту уже доставалось в прессе за частые обращение к нацистской тематике – в «Мертвых» опять везде свастики, черные мундиры и даже антисемитские высказывания (в устах плохих парней, ок). Приехавший в Японию режиссер-синефил Эмиль переживает смерть отца (и очень непростые отношения с ним – как и Масахико), не очень удачные отношения с Идой и кризис среднего возраста (парик, макияж даже), собирается снимать без сценария, просто улицы на фланерской прогулке – как тут не вспомнить «Лиссабонскую историю» и другие фильмы Вендерса? Ида и Эмиль постоянно до крови обгрызают ногти, Масахико любуется ножами, обожает металлический вкус крови, снимает совершение сэппуку (харакири) – кажется, вот-вот, и герои начнут вовсю резать самих себя, как герой «Маленькой жизни» Янагихары.

Место действия Япония, эпиграф из Танидзаки, но все равно не с первой попытки догадаешься, аллюзиями на какого автора больше всего прошита ОС этой книги – а это оказывается Мисима. Одержимый суицидальными фантазиями Масахико («Исповедь маски»), даже навязчивый, вплоть до клички кролика, образ ключевого для Мисимы Святого Себастьяна (фотосессию Мисимы в его образе «Испытание розой» видели все), рассуждения о связи сексуальности и суицида (одна из версий самоубийства самого Мисимы – «синдзю», двойное любовное самоубийство), восстание молодых военных и самоубийство молодого офицера («Патриотизм» и «Разложение ангела»), поджег школы («Золотой храм») и т.д. и т.п. – хоть пиши компаративистскую статью о влиянии Мисимы на творчество Крахта, хватит на добрый доклад.

Одним из ответов – не суперфинала, всего лишь отборочный игры – на вопрос, почему же именно Мисима, может быть главная тема японского писателя – смерть. Герои Крахта да, разрываются между сексуальными желаниями и своими суицидальными подчас кризисами, но главное то, что они – очень похожи на мертвых. «Прошлое всегда интереснее настоящего», выводит формулу Крахт, и суммирует к финалу: «Мертвые – очень одинокие существа, между ними нет солидарности, они рождаются, умирают и перерождаются одинокими». Эмиль пускается в пешее путешествие без цели по диким дорогам Хоккайдо, как герои «1979» по Тибету, Ида в полном одиночестве кончает с собой в Голливуде, Масахико «по-английски» просто исчезает со страниц книги, которая – заканчивается так же внезапно, как и началась. «Немцы без Германии» то убегают из Германии, то возвращаются, бродят в одиночестве в каком-то межеумочном, Богом забытом 20-м круге дантова ада – а Крахт пишет о них второй том «Мертвых душ» с сильными аллюзиями на «Тибетскую книгу мертвых».

И что это было, все эти центоны, все это сновидческое? Больше всего напоминает, если честно, если бы сценарий по своей «Метели» Сорокин писал в соавторстве с Вальзером, а снимал все это Одзу (все имена, кроме Сорокина, из книги). Выверенный сюжет, внятные исторические и так далее объяснения происходящего Крахта интересуют не особо. Чем развязать все сюжетные узелки, важнее ему, кажется, именно те области, где сюжетные концы не сходятся, эти провалы, разрывы смысла. Он и пишет так, действительно между – между антиутопией и историческим романом, между фантазией и цитатой, между теми большими нарративами, куда он засовывает хрупкие фигурки своих персонажей и пробует на ощупь свои соображения о них. Или, как сказано у него, «в той области смерти, в том мире-между, где сон, фильм и память преследуют друг друга».

Дональд Маклэйн – фигура почти шекспировской сложности и трагичности: если бы в «Макбете» понадобился важный персонаж-шпион, он подошел бы как нельзя кстати. Когда его соратник по Кембриджской пятерке (их называли и Magnificent Five, Великолепной пятеркой) Гай Берджесс – типаж скорее жовиальный, этакий трикстер, enfant terrible разведки, Филби – сложный, в чем-то даже постмодернистский персонаж, то Маклэйн – сплошная трагедия, долг, мечта и обстоятельства. Когда эта пара – шут и рыцарь – бежали из Великобритании в СССР под угрозой раскрытия, о масштабах шока в Англии говорят не только 15000 активизированных на острове и в Европе полицейских и агентов и волна доносов-арестов на простых людей (зашел проявить фотопленку незнакомец), но скорее то, что чуть ли не неделя понадобилась британскому правительству осознать и решиться признать сам факт…

Бояться, стыдиться даже было чего – когда Энтони Блант, Джон Кернкросс, Ким Филби и Берджесс совсем не бездействовали, Маклэйн в одном 1941 году передал советской резидентуре 4419 документов (как потом выяснилось, их даже не успевали все переводить), во время работы в английском посольстве в Вашингтоне имел код доступа к ядерной программе (Манхэттенский проект) выше, чем у шефа ФБР Гувера (мог ходить по Урановому комитету в любое время и без сопровождения), передавал Сталину стенограммы встреч западных лидеров, готовившихся к переговорам в Ялте или обсуждавших послевоенное подавление «коммунистической угрозы», и так далее.

За все это – работу на износ на двух хозяев и моральные импликации по этому поводу – нужно было платить. И трагедия началась довольно давно, чуть ли не в детстве. Он родился в весьма жесткой семье – очень строгая мать, отец, который не позволял даже появляться в доме алкоголю или сигаретам. На старшего Дональда Маклэйна, лорда, он, в советском изгнании назвавшийся Дональдом Дональдовичем, больше всего и походил – строжайший моральный стержень, дикая самодисциплина, забота о бедных и неимущих. Потом была элитная школа и Кембридж, где, красавец и первый ученик, он всегда был один, кошкой со своими собственными путями.

И в его «предательстве» родной страны нет в данном случае противоречия хотя бы потому, что – самого предательства и не было. Уже при вербовке юный Маклэйн, еще не поступивший на работу в Форин-офис, обозначил свои приоритеты: он будет работать не на Советский Союз, а на Коминтерн, социалистическую организацию, борющуюся за права рабочих против империалистического диктата. И передавая эти буквально центнеры документов, он никогда не давал компромата против Англии, но – только то, что способствовало окончанию войны, заключению лучшего мира, паритету вооружений в поствоенном мировом сообществе. Свою шпионскую работу он не любил, презирал даже («это как чистка туалетов, но кто-то же должен заниматься и этим»), но и в конце жизни суммировал – против совести и долга никогда не пошел, ни о чем не жалеет. Даже когда советское руководство, державшее своих самых блестящих агентов в голодном теле и ежовых рукавицах, хотело материально наградить, «пятерка» отказалась, на основании, что трудно будет де объяснить внезапное благосостояние (взял только вечный гаер Берджесс, он ведь водит из рук вон плохо, а купил мощнейший Rolls-Royce, так на нем и разбиться не страшно). Маклэйн и оглашал свои взгляды неприкрыто: на экзаменах-собеседованиях на внешнеполитическую службу признал, что в Кембридже увлекался социализмом и до сих пор не оставил (экзаменаторам польстила его откровенность), на дипломатических приемах в Париже, Вашингтоне или Каире мог до крика осуждать капитализм в целом и Америку в частности, а поселившись в СССР и увидев все изнутри, критиковал недостатки уже этой модели общества, общался с Солженицыным и другими диссидентами. И ему, как ни странно, везде все прощали.

Ему вообще очень многое сходило с рук. В США его, первого советника посольства и фаворита посла, хозяева-американцы даже выгоняли с раутов за проповедь социализма, в Каире же он совсем «сорвался». Маклэйн крайне устал от своей работы на двух боссов, давно просился вывезти его просто жить и работать в СССР (Центру, конечно, он был нужнее на передовой холодной войны, что «становилась все холоднее») – и ушел в отрыв пуще Зорге. Если тот в Токио мог кричать при свидетелях против нацистов или напиваться до потери пульса, то Маклейн с лондонским другом как-то вполне в духе нынешних рок-звезд разнес квартиру американских коллег по дипкорпусу, не найдя у них в их отсутствие выпивки, душить свою жену (американку, кстати) на посольском пленэре или идти утром после бурной ночи по египетской Тверской против движения с ботинками в руках. Английское руководство его даже не журило, закрыв глаза полностью, – запойный же трудоголик, блестящий аналитик («лучший работник за всю историю английского посольства в США»), к тому же сказывалась корпоративное и классовое нежелание выносить сор из избы. Алкоголизм (6 бутылок джина на двоих в день) и проблемы в браке его на определенном этапе, впрочем, подкосили – он вернулся в Англию наблюдаться у психолога, но потом опять с распростертыми объятиями был принят на госслужбу.

Бежав под угрозой раскрытия в СССР («спалился» не он сам, ЦРУ начало расшифровывать советские коды), Маклэйн вроде бы успокоился и нашел то, что не мог обрести всю жизнь. Резко сократил количество алкоголя, назвался Марком Фрезером (в честь культового в их кругу автора «Золотой ветви»), потом Дональд Дональдовичем. Начал учительствовать в школе, потом работать в ИМЭМО, писать научные труды по британской внешней политике – он всю жизнь хотел для себя академической карьеры (а его брат Алан, вынужденный оставить карьеру в ООН, стал успешным издателем, все равно издавал и общался с министрами и королями). Жизнь совсем наладилась, когда к нему через Вену вытащили жену и детей, а затем переселился и Филби. Книги он заказывал в Англии, ходил в концерты (посольским англичанам велено было уходить с приемов, где он был, но не покидать концертные залы до антракта, слишком демонстративно), даже мебель ему из Лондона вывезти удалось. Он уже не был брошенным на передовую «Сиротой» и «Гомером» – такими оперативными прозвищами его наградило советское руководство во время работы. Потом, конечно, многое пошло наперекосяк – жена и дети постепенно перебрались обратно на Запад, Берджесс умер, он опять запил. Фигура такого масштаба и такой тонкости просто не вписывалась ни в одну из существующих систем – ни в западную капиталистическую, ни в советскую социалистическую.

Возможно, был слишком благороден, слишком старомодно верен идеям. Как и все вокруг его. Его жена, после трех лет разлуки и полного неведения о его судьбе сразу после бегства с Запада, писавшая ему письма «в никуда» с признаниями в любви. Или его мать, во время травли их семьи, громко заявившая спросившей у нее документ банковской работнице: «Как, вы не знаете, кто я такая? Леди Маклэйн, мать сбежавшего дипломата!»

С его загадками (карьерный дипломат, закончил бы послом или еще выше, а он выбрал учить советских школьников английскому в Куйбышеве) бьются до сих пор. И «Шпион по имени Сирота» – не только замечательное исследование (почти 500 крупноформатных страниц совсем без «отвлечений»), но и опять же не без личных мотивов – автор дружил с Аланом Маклэйном, а его дед упоминается на страницах книги.

Если вы хотите на примерно неделю отправиться в путешествие с Оскаром Уайльдом по его жизни, блестящей и трагической, то биография Мэттью Стерджиса для этого – лучший тревел-агент. Девять сотен страниц большого формата и мелкого шрифта, рассказ иногда буквально подневный – это настоящая Оскариана, библия декаданса и раскаяния, и лепестки с подсолнуха в петлице Уайльда между страниц. Иронии, необычного и несочетаемого вообще будет много – начать уж с того, что книгу о самом проклятом английском писателе (уже в изгнании, после тюрьмы в Италии, соотечественники в ресторанах просили владельцев заведений изгнать Уайльда даже с дальних столиков) отрецензировали с придыханием вроде «книга дня» (The Guardian) и т.д. почти все английские газеты. Как в свое время пьесы Уайльда получали по две сотни (!) рецензий.

Стерджис действительно достойно выполнил свою работу – его книга настоящий оммаж великому ирландско-британскому драматургу-поэту-прозаику-сказочнику-теоретику-публицисту. Специалист по культуре позднего викторианства, автор биографий художников Уолтера Сикерта и Обри Бердслея (даже переведена на русский), он также автор книги Passionate Attitudes: The English Decadence of the 1890s и входит в редакционный совет журнала The Wildean, издаваемого Обществом Оскара Уайльда.

Что же касается подробности, то она одновременно всеохватывающа, но отнюдь не для «нагнетания объема» – в конце концов, где еще узнаешь, как гомоэроты тех лет занимались любовью (взаимная феллация, петтинг и мастурбация, полное проникновение считалось «слишком» даже для самих адептов уранической любви). Кроме того, вы выйдете из книги, зная, кто был главным менеджером «Савоя», где так любил останавливаться Уайльд (почему он идет домой к жене? «О, он так долго там не был, что забыл номер дома» – потом, с помощью жены же, кстати, Уайльд подумывал издать сборник своих афоризмов и острот «Оскариана», жаль, что этот замысел не осуществился); как делали ремонт в его начальной школе, почему он предпочитал ездить на такси, а не омнибусах (на общественный транспорт медяков не было, а за такси расплачивался дворецкий того дома, куда он направлялся), о личностях наставников в Оксфорде и сокамерников в Редингской тюрьме.

И эти знания уместны еще и потому, что жизнь Уайльда, уж после ВУЗа и до изгнания точно, больше всего напоминает – житие настоящей рок-звезды. Трендсеттер, он был популярнее Леннона (за фразу, что The Beatles популярнее Христа, того шельмовали), известен своим промискуитетом больше Джаггера, был мастером, скажем так, самопрезентации и построения социальных связей (рассылал всем важным экземпляры своих книг, посвящал пьесы великим, дарил серебряные портсигары центнерами), как Уорхол, желал быть лучше всех, как Меркьюри («самое печальное слово – “поражение”»), был воистину self-made (в его колледже было модно не учиться, Оскар внешне и не готовился, но сутками напролет читал-читал) и перещеголял Боуи экстравагантностью своего гардероба и прочая, и прочая.

Действительно, Уайльд был так популярен, и популярность эта была такого рода, что сравнение с таблоидным освещением жизни рок-звезды применимо к восприятию тогда его жизни. Церемония брака была, например, закрытой, а строгая британская служба исполнения наказаний поступила, дабы избежать журналистов у выпускающих Уайльда дверей тюрьмы, так: ему не разрешили выйти на день раньше, но перевезли в другую тюрьму, где он и «домотал срок», но на землю свободы вышел незамеченным. Привели же Уайльда в заключение по сути тоже очень рок-н-ролльные излишества – пил, курил, ел, тратил, делал долги и менял партнеров так невозбранно, что об этом еще и судачили все. Или взять его лекционное турне по Америке: уж не говоря про собранные огромные залы и про тут же трату всего заработанного, право на фотографирование Уайльда было продано одному человеку, к выбору интервьюеров Уайльд подходил придирчиво, скрывался от толп через запасные выходы, а американцы сложили около дюжины песенок про него. Уж не говоря про такие широко освещавшиеся забавные фактоиды, как, например, посещение Уайльдом шахты в глухой американской провинции. Он отобедал с горняками («правда, каждая перемена блюд состояла из виски»), заслужил их уважение, легко справившись (настоящий ирландец!) с ударной порцией бурбона и пообщался с ними, в частности, о Бенвенуто Челлини. «А что ты не взял его с собой?» – «Он уже некоторое время как мертв» – «Кто его застрелил?! Мы с ними разберемся!» А Уайльд со змеей на шее почти за век до питона Элиса Купера?

Все это, конечно, курьезы, но на вопрос, сколько будет продолжаться эта шутка (с движением/имиджем эстетства), Уайльд «удивленно» ответил: «Шутка? Это моя жизнь!»

О статусе рок-звезды от литературы свидетельствует даже моя вешалка – майка с томным портретом Оскара и цитата из нее набрала как-то много лайков и комментариев. Но все, разумеется, не так очевидно. Оскар Уайльд был собственным созданием, произведением искусства сложно сконструированным, утонченным, бурным и ранимым. Именно собственной креатурой. Ибо – специалист по декадансу Стерджис написал бы, уверен, на эту тему отдельную работу, – несмотря на «спрос» на декаданс, движение «эстетов», популярность тех же Бердслея и прерафаэлитов и так далее, Оскар Уайльд действительно выбивался, шел дальше, противоречил всему – взять хотя бы социальное. Его, как и Бернарда Шоу, увлечение социализмом или отношение к бедности: он мог «стебать» неимущих в своих остротах, но тут же накинуть собственное пальто на нищего, крайне тяготился обществом ограниченных сокамерников, но потом анонимно помогал им финансово.

И, к слову, некоторые общепризнанные каноны, как то бывает с имиджем рок-звезд, оказываются не очень верными. Так, принято считать, что Уайльд буквально создал Бердслея (когда художник не поддержал писателя в заточении, так в сердцах сказал и сам крайне уязвленный Уайльд), но – влияние шло во многом от младшего на старшего (Уайльда вообще легко соблазняли молодые – и не только Альфред Дуглас). Иллюстрации же Бердслея Уайльд далеко не всегда одобрял, считая их слишком «японскими».

И тут уже давно пора сказать, как действительно тонко работает Стерджис как биограф со всеми этими цветущими противоречиями. Иногда с юмором (про сибарита, лентяя и тусовщика Уайльда, прокрастинирующего и чревоугодничающего сверх меры), но в большинстве случаев он просто сочувственно, внимательно пашет, археологом, как тонкую чашку из черепков, восстанавливает жизнь, мотивы, устремления Уайльда и их рецепцию. Хотя оснований для копания в грязном белье в буквальном смысле достаточно – во время суда над Уайльдом по обвинениям в публичном непристойном поведении (если бы ему вменяли статью по мужеложеству, приговор мог бы быть гораздо суровее), найденные детективами отца Альфреда Дугласа отельные горничные описывали пятна и запахи на постельном белье…

Кстати, биографу во всех смыслах веришь, что это толстенное жизнеописание было необходимо на фоне всех предыдущих полок работ. Ведь за время с их публикации нашли новые письма, рукопись «Саломеи», транскрипт речей в зале суда, записные книжки. И да, биография Ричарда Эллмана тоже претендовала на универсальность, но после смерти биографа вышли целые книги с корректировками. К тому же, теперь все газеты того времени оцифрованы, не нужно каждый раз ехать в библиотеку с пересадками и искать-ждать выдачи прессы…

Взять хотя бы, как Стерджис трактует гейство Уайльда. Важной мотивацией было не только увлечение Уайльда греческой эстетикой (один из его учителей в Оксфорде в своей работе о Древней Греции даже завуалированно затронул табуированную тему сексуальных отношений между наставником и учеником), но ее трактовка Уайльдом. Любовь к женщине, если огрублять, была земной, материальной, физической, именно сексом, тогда как к мужчине – созидающим эросом, синонимом творческого становления, чем-то прежде всего духовным. Кроме того, уже первые гомоэротические опыты «стали открытием для Уайльда – открытием удовольствия, воодушевления и освобождения. Они открыли перед ним новые горизонты сексуальной активности и самореализации. Уайльд всегда выбирал “стоять наособицу” – и сейчас он стоял сам по себе в вопросах секса и страсти. Он описывал “радость” и “забытье”, которые сопутствовали его “оригинальности” и “независимости”. <…> Он не только изменял Констанс, он нарушал закон». Действительно, кроме вопросов непосредственной физической склонности, крайне немаловажным в выборе Уайльда был момент эстетического и нонконформистского.

Или, как было сказано в анонимном романе о Уайльде, вышедшем в момент его Олимпа, его девизом было «ничего не бояться, иметь дерзость своих желаний вместо трусости мнения других». То есть публичная персона Уайльда прекрасно считывалась – ее на определенном этапе ему и не простили.

Нет, конечно, Стерджис не полностью по-английски сдержан и отстранён. Он несомненно испытывает сочувствие к Уайльду-заключенному. Да и сложно не разделить его чувств и слез самого Уайльда. В первой тюрьме болезненно реагировавшего даже на не те оттенки одежды Уайльда ждал настоящий ад: нельзя было не то что читать или писать, но и разговаривать, даже смотреть на других заключенных во время воскресных служб. Он похудел, болел, лысел, почти сошел с ума, постоянно плакал, страдал от отсутствия того общения, за счет которого он, как на наркотике, до этого буквально жил (после разрешили – одно письмо в месяц). Давали бром для подавления либидо – что ж, гомосексуалиста Алана Тьюринга уже в середине нашего века в Англии химически кастрировали, превратив его гениальные мозги в овощное пюре. Опять же внимание биографа к деталям – мы узнаем все, от фасона тюремной одежды (в Рединге она была все же синего цвета – в «Балладе» Уайльд ее перекрасил) до объема параши. Чувствуешь буквально тюремную вонь, столько деталей насобирал биограф.

Не все детали, впрочем, вычурны (период славы) или тягостны (изгнание). Есть и просто очень милые – как Уайльд влюбился в такие новейшие гаджеты, как велосипед и фотоаппарат. Своим лучшим снимком считал фотографию итальянской коровы. Ведь «коровы очень любят, когда их фотографируют, и, в отличие от архитектуры, не двигаются». Так и видишь Уайльда сегодня королем Instargam, правда?

Эту книгу я купил «по случаю» – в старой букинистической лавке в Калькутте. Попалась на стеллаже книг на английском – среди книг на бегнальском, урду и санскрите. На полке с огромным выбором сочинений Маркса, Ленина, Коллонтай, Троцкого, Че и других – индийцы все еще ревностно разделяют идеи мировой социалистической революции. Думал, прочту эту книгу где-нибудь в самолете и забуду. Забыть – не получалось уже с первых страниц.

Гитлер, как и многие self-made mеn, был действительно запойным книгочеем и, когда позволили финансы (а позволили хотя бы прибыли от «Моей борьбы» – всего в пересчете на нынешние деньги Гитлеру причиталось за нее при жизни 20 миллионов долларов), собирателем книг. Говорят, что он читал по книге за ночь. Есть точные свидетельства, что в своей спартанской обстановке он точно требовал лампу над (простой деревянной солдатской) кроватью и вывешивал в своей альпийской резиденции на дверь знак «абсолютная тишина!» Свет горел до утра.

Всего в его библиотеке было 16000 книг. Интересна и их судьба. Большую часть вывезли советские войска – в совершенно неизвестном направлении. В 90-е, пишет автор, появилась статья, что книги складированы на складе в заброшенной церкви под Москвой – вскоре после публикации их оттуда увезли. Примерно десятая часть оказалась в Америке – в отделе редких книг в Библиотеке Конгресса. И эта единственная доступная исследователям часть его библиотеки. Потому что другие вывезенные американцами книги оказались действительно разбросаны где попало – в Библиотеку Конгресса пошли самые важные (с пометками, экслибрисами, маргиналиями Гитлера), остальные ушли по различным библиотекам и фондам. Многие книги в качестве трофеев вывезли американские GI – и они долго всплывали сначала среди «книги за 50 центов», потом на аукционах. Сейчас книги постепенно собираются уже в Германии. И из этого перечня уже ясно, что систематизации тут покамест нет.

Но автор – суммируя и опыт предыдущих исследователей, посвятивших свои изыскания библиотеке и кругу чтения Гитлера, среди которых, например, есть и 550-страничная монография The Hitler Library Филиппа Гасерта и Даниэля Маттерна – пытается навести здесь некоторый порядок. Итого, среди 16 тысяч книг – естественно, не у всех были разрезаны страницы – около 7000 книг по истории войн, о военном деле, оружии и так далее (Гитлер мог наизусть перечислить американское, французское и советское оружие с их ТТХ). Примерно 1500 книг – об архитектуре, театре, живописи и скульптуре (книги о дадаизме – с ремарками на полях в духе высказывания Хрущева по поводу «бульдозерной выставки»). Третья по массовости часть книг – о духовном и астрологии (включая расклад планет по важным для Гитлера датам). Дальше – по питанию и диетам (из тысячи книг – большинство прочтены, с пометками). 400 книг – по католицизму, с которым партия Гитлера воевала ни на жизнь, а на смерть. Наконец, от 800 до 1000 книг – настоящего pulp fiction, чтива (Райбэк использует слово trash) из детективов, триллеров, того, что Гитлер читал, обернув, как ныне часто в метро, в нейтральную обложку, дабы скрыть настоящее название. Среди них – все сочинения Карла Мэя, популярного среди немецких подростков автора книг об индейцах (немец Мэй при этом ни разу не был в Америке). Или еще любопытное – в библиотеке фюрера была внушительная подборка книг по хиромантии и прочему: он мог невзлюбить и лишить promotion человека за то, что у того были не той формы ладони или пальцы (своими был тоже крайне недоволен).

Но «Библиотека Гитлера» – это далеко не простой индекс книг Гитлера, а гораздо больше. Списка книг, к слову, и нет. Что, возможно, и позволяет автору сильно расширить охват взгляда – Тимоти Райбэк дает, где нужно, немного биографии Гитлера, рассказывает об обстоятельствах приобретения книг (в армии Гитлер не тратил деньги на женщин и прочие излишества – но действительно отдавал последние марки за книги, первым в свою квартиру приобрел книжные полки), о встречах с авторами и, конечно, о повлиявших книгах.

Например, письма Гитлера шведскому путешественнику, географу и писателю Свену Гедину – это просто образец самой утонченной вежливости и комплиментарности, даже японская эпистолярная традиция позавидовала бы. Когда Лени Рифеншталь вызвала недовольство Гитлера, друзья посоветовали ей подарить ему редкое собрание сочинений Фихте с льстящим посвящением, указывающем на прямое наследование идей Гитлера от этого философа.

Кстати, о философах. Инкорпорирование идей Ницше в философию Третьего Рейха действительно преувеличено – да, Гитлер с удовольствием снялся рядом с бюстом Ницше и получил в подарок его трость и первоиздание, но сам писал, что Ницше скорее один из лучших в немецкой литературе стилистов, но не идеолог. Гораздо выше он превозносил Шопенгауэра – но, судя по личным книгам, не очень продвинулся в его чтении, а вначале вообще допускал ошибки в спеллинге его имени. Эрнста Юнгера действительно боготворил (известно же, что тот был неприкасаемым из-за почитания Гитлером, как бы потом Юнгер ни критиковал национал-социалистов и как бы ни хотел его репрессировать Геббельс) – после Mein Kampf Гитлер взялся уже было за военные мемуары в духе Юнгера, но вовремя осознал отсутствие литературного таланта и не вовремя вовлекся в политическую борьбу… А вот «Миф двадцатого века» Альфреда Розенберга, одного из главных идеологов нацизма, откровенно не любил. Или, возможно, ревновал к уровню продаж, почти соперничавшему с продажами его книги: после того, как Ватикан за критику церкви внес «Миф» в список запрещенных книг, Розенберг буквально на следующее утро проснулся автором «бестселлера».

Райбэк приводит максиму Беньямина – а беньяминовская линия очень интересно проходит через всю книгу, будь то его мнения о библиофильском коллекционировании или же судьба его личной библиотеки (Беньямин считал, что его реквизированная гестапо библиотека пропала – она же оказалась вывезена нашими солдатами, потом возвращена и сейчас практически в целости и сохранности) – о том, что не только человек сохраняет книги, но и книги сохраняют человека. И это действительно так, видно даже на примере монстра.

А еще даже к главному чудовищу прошлого века начинаешь испытывать чуть ли не тень сочувствия, когда читаешь, как исследователь – и любой, имеющий доступ в библиотеку? – копается в его книгах, как в закоулках души. Тут нервная надпись на полях карандашом, здесь он всюду хвалил книгу, но страницы разрезаны лишь до 40-й, а все репродукции Микеланджело в купленной еще в армии книге густо замусолены пальцами – это молодой Шикльгрубер не до конца еще расстался с мечтами стать художником, исследовал, буквально ощупывал линии рисунка… Иногда книги говорят об их владельце не меньше, чем сами книги сообщили своему читателю.

Знание это хоть и зачастую неприятное, но важное – ведь в случае этого библиофила «карандашная заметка на полях могла стать государственной доктриной».

«Бит живопись Керуака» – именно тот случай, когда каталог выставки становится сам по себе уникальным изданием. Как и сама выставка в Museo Arte, что в итальянском Галларате, где впервые выставлялась сотня картин, рисунков и набросков Керуака. И он был не в одиночестве – еще были представлены работы Аллена Гинзберга, фильм с Керуаком Pull My Daisy[144], основанный на – очень вольной, как всегда у бит-поколения – интерпретации одного из актов пьесы Керуака. Обрамлено же это было – текстами, видео и рисунками Питера Гринуэя, который вдохновился идеей проекции «На дороге» и вообще мира Керуака в будущее. На его карандашных рисунках колымага Керуака-Кэссиди мчится через какие-то футуристические шанхайско-токийские развязки-небоскребы… Плюс – воспоминания, импрессии и анализ творчества Керуака как от его современников, так и наших. Отдельно – мемуары о Нанде (Фернаде) Пинао, великой не только писательнице, журналистке, но и переводчице, своего рода представительнице битников. Уже то, как она переводила «Антологию Спун-Ривер» Мастерса, оказалась в тюрьме за перевод слишком пацифистского по тем временам «Прощай, оружие» и потом переводила всех, от Фолкнера до Паланика, – это большая и интересная история, не очень известная, кажется, в русскоязычных краях.

(Выставку, кстати, еще будет шанс увидеть на Expo 2020 в Дубае.)

Сам же Керуак всегда мечтал стать художником. Уже в 9 лет создал собственный автопортрет и известил отца о своих самых серьезных намерениях. Нарисовал и обложку для «На дороге» и всерьез занялся живописью, когда Элен Фрид свела его с Виллемом де Кунингом и другими художниками из круга абстрактного экспрессионизма. Есть дневниковая запись Керуака о том, что он рассчитывает заработать много денег на живописи и – заняться уж джазом.

Интересен, кстати, список художников, непосредственно вдохновлявших Керуака. Это Блейк и Пикассо – почтение к ним разделяли многие из отцов-основателей бит-поколения. Из современников – де Куннинг, Стенли Твардович и Роберт де Ниро (отец актера). В одной же из культурологических статей проводят параллели – справедливые, кажется – между живописью Керуака и дадаизмом, экспрессионизмом, детскими рисунками (скорее – наивной живописью) и граффити.

Уже тут само по себе возникает слово не эклектика, но – синкретизм. И оно, со всем скопом первобытных, магических и религиозных коннотаций действительно верно – не зря же, например, сам неологизм beat Керуак возводил к слову beatific, «блаженный».

Jazz poet, озабоченный поиском тайной субстанции, почти философского камня под названием jazz of life с помощью «автоматического письма» в духе Андре Бретона, воспитавший себя на чтении Достоевского и Арто («Ван Гог. Самоубитый обществом»), Шпенглером с подачи Берроуза, католицизмом (от семьи) и буддизмом (благоприобретённым), он, конечно, и рисовал так же – то Шагала напомнит, то Энсора, то Баския, то Нольде. Хотя, если верить самому Керуаку, он меньше всего об этом задумывался: «когда захочется что-то улучшить, отложи полотно, оно закончено», утверждал он ту же естественность и спонтанность, с которой он, согласно легенде, написал свой long seller «На дороге» – за 3 недели, на бензедрине и кофе, без сна и знаков препинания, на 36-метровом рулоне бумаги для телетайпа, и звуки печатной машинки выбивали джазовую импровизацию (впрочем, есть мнения, что это легенда, а сам текст – результат кропотливой работы). На тему синкретизма – Керуак действительно объединял, и не только своим подходом к ним, различные жанры: свою прозу он записывал на магнитофон, в запись непременно включалось радио на заднем фоне и прочие шумы. Как сказал один из режиссеров «Погадай на ромашке» Альфред Лесли, заставлявший своего оператора не трогать кнопку «выкл» или «пауза»: «What I needed was every fucking sound that he made».

Не все, впрочем, были столь же благосклонны. Известно, что Труман Капоте, ревнуя свой «Завтрак у Тиффани» к успеху «На дороге», неоднократно «наезжал» на творчество битников и Керуака лично, называя его «произведениями печатной машинки». Не поэтому ли «портрет» Капоте авторства Керуака – это вихрь, хаос мрачных линий (от себя предположу – не заложено ли здесь созвучие turmoil и Truman?).

Всех этих тем и фактоидов так или иначе касаются в книге – будь то в ее рубрикации (блок религиозной живописи, женских портретов и так далее) или аналитическо-справочном аппарате. Где можно узнать еще много о чем – будь то отношение Beat Generation к джинсам (тогда – анти-мода, еще вне культа или каких-либо имиджево-семиотических высказываний, просто удобная одежда, подстраивающаяся под твое тело) или музыкальные трибьюты поколению Бит.

Когда в список зоргеаны длиной с гомеровский список кораблей только за последние два года и только в нашей стране добавился сериал (по единодушному, кажется, признанию неудачный) и три биографии действительно великого разведчика (одна из них, Александра Куланова, даже получила премию Министерства обороны), от книги британского писателя, журналиста (работал в Сараево, 7 лет в Москве, из Турции писал о Сирии и об Афганистане) и историка ждешь не столько новых фактов, сколько интересуешься акцентами, подачей фактов. Но получаешь в итоге и то и другое, и даже с избытком.

Потому что объем книги и глубина исследования здесь хорошо синхронизированы – да, автор читал и смотрел все (не все на русском последнее, но это простительно), иногда, в те же последние токийские дни, ведет почти почасовой отчет о перемещениях, работе (работах), романах Зорге, мог бы явно написать больше этих почти полутысячи страниц крупного формата, но это было бы уже действительно для фанатов, too much, возможно. Не обошлось – начнем с ложки дегтя, чтобы потом перейти к дегустации меда – и без некоторых небольших действительно глюков: Бабель, конечно, не поэт, Ханако – не «маленький цветок» (хана – да, цветок, но «ко» – иероглиф «ребенок», обычный суффикс для женских имен), «копейка» и «сямисэн» не правильно затранскрибированы, а фраза «he soon he found» изобилует подлежащими… Или что все же означает русское слово «lipochki», судя по контексту – «липа», «лажа»?

При таком объеме информации – об Азербайджане (родина Зорге), Германии (рос, учился и работал), СССР (работал в Коминтерне), Китае (первая агентурная «командировка») и Японии – мелочь, дьявол же работает под прикрытием в деталях, которые – действительно интересны.

Трудно было бы ждать от современного британского исследователя такого же подхода и таких же чувств по отношению к Зорге, как от писателя российского. Но нет, никакого полного развенчания, тальной критики советского и призыва покаяться за него и заодно постсоветское тут нет. Возможно, потому, что история эта для Оуэна Мэтьюса почти личная. И ее рассказ он начинает с того, как Красной армии удалось отбить наступление фашистов на Москву – благодаря и Зорге, предупреждавшему не только о начале войны (Сталин эти предупреждения, как известно, проигнорировал), но и о том, что Япония, несмотря на усиленно склонявшую ее к тому союзницу Германию, не стала нападать на Советский союз, который не только не справился бы с войной на два фронта, но и смог перебросить сибирские дивизии на оборону Москвы, – из подмосковной деревеньки, где проходила линия фронта и где жила в то время мать его жены, а автор, уже в наши дни, начинал писать свое исследование. Погиб в воздушных боях с немцами и его собственный предок.

«Зорге был личностью с недостатками, но безупречным шпионом – отважным, блестящим и неотступным. Трагедия Зорге заключалась в том, что его хозяева были корыстными трусами, ставившими собственные карьеры выше жизненных интересов той страны, ради которой он положил свою жизнь» (имеется в виду, что руководители разведчика боялись противоречить Сталину, который верил обещавшему не нападать на СССР Гитлеру, и скрывали от него не согласующиеся с этим доклады Зорге) – тут, кстати, обличительный пафос британского историка стилистически напоминает чуть ли не пафос советских историков и пропагандистов.

Не мешает, конечно, это автору подчеркивать, что, будучи самым выдающимся разведчиком в истории (тут ему в помощь эпиграфы к каждой главе, где до небес профессионализм Зорге возносят все, от Кима Филби до американских политиков самого первого эшелона), Зорге был весьма и весьма не идеален характером, в повседневной жизни. Это, конечно, то, что было немыслимо в советское время, появилось только в работах постсоветских историков. Но и они будут развивать скорее легенду, что Зорге у нас вспомнили и начали взращивать его культ после визита в Японию Гагарина – он услышал историю, отправился на кладбище, донес это до Хрущева. Мэтьюс же пишет, что культ Зорге, о котором узнали из французского фильма «Кто вы, доктор Зорге?», оказался нужен советским правителям, чтобы показать – выдающиеся и сознательные иностранцы служат делу социализма, как немец Зорге. Истина, как всегда, где-то посередине.

Как и в подходе к Зорге со стороны его начальства, о котором пишет автор, кстати. Потому что первую половину книги он как раз подчеркивает, как наше начальство его ценило, стимулировало. Хотя опять же известно, что ту же материальную помощь «центр» почти прекратил, переведя группу Зорге на «самоокупаемость» и считая, что та и так жирует, ведь для прикрытия у них были собственные бизнесы…

Здесь, кажется, уже не разобраться – возможно, Зорге действительно немного прибеднялся, ведь выдал же он при расставании своей японской гражданской жене 2000 долларов, имел заначку при аресте и явно что-то в шанхайских банках, на случай бегства.

Еще интереснее другой момент. Отечественные исследователи любят описывать, как Зорге в японской тюрьме сидел в клетке, питался тухлой едой, над ним издевались, не давали читать (Зорге, как известно, всю жизнь мечтал стать ученым, такой вот, в соответствии с древним японским выражением, «путь кисти и меча», «бумбу-рёдо») и так далее. Мэтьюс же пишет, как Зорге очаровал и своих японских тюремщиков, ему позволили за собственные деньги заказывать обед ценой в 5 йен (само тюремное руководство не могло позволить себе такую роскошь), покупал регулярно себе в тюрьме The Economist, содержался в тесной одиночке, но с туалетом и душем (но и это из областки фантастики – такие тюремные номера вряд ли тогда вообще существовали)… А вот в последнем желании в виде сигареты перед казнью отказали с японской категоричностью – «против правил».

Может, и не стоит даже по моральным соображениям сейчас мерить метраж камеры (в Японии измеряется – в ковриках татами) и спорить об совмещенном и раздельном санузле в ней. Но вот действительно спасибо британскому зоргеоведу за – иную оптику, что ли, за те факты, что у нас – да, действительно не на слуху, не шибко существуют в общественном сознании.

Операция «Гроза» по превентивному нападению Советского союза на Германию. Или Зондергруппа R, которая тайно вела переговоры с Россией ради содействия Германии по противостоянию действительно тяжким для немцев условиям Версальского мира. Или бегство очень высокого чина в НКВД Генриха Люшкова в 1938 к японцам с целым коробом самых секретных документов. Или то, что после пакта Риббентропа-Молотова Япония пыталась заключить договоры о ненападении с Великобританией и США. Или что о намерении и сроках нападения нацистов на СССР Сталина предупреждал не только Зорге и, ближе к июню 1941, русские разведчики буквально со всего мира, но и даже госсекретарь США. Или тайная переписка Сталина и Гитлера – не думаю, что сейчас с ней так просто ознакомиться, купить на русском или прочесть о ней в современных учебниках. А когда наше руководство отказывалось забрать Зорге из Японии, несмотря на его неоднократные просьбы и жалобы на усталость, здоровье и превышение всех мыслимых и немыслимых сроков «командировки», то его работодатели в посольстве в Германии в Японии были гораздо более внимательны – видя, что Зорге на грани нервного срыва, пьет все больше даже по его меркам, его друг посол Отт запасся для «переговоров» с Зорге бутылкой его любимого виски (!) и склонял его вернуться в Германию, работать там журналистом (официальное прикрытие), отдохнуть.

Вообще, читая про эту очень хорошо известную жизнь, не перестаешь удивляться, как вообще такое было возможно – проверяющий из Гестапо стал в Токио лучшим собутыльником Зорге, посол рассказывал ему в деталях об указаниях Геббельса и Гитлера, Зорге почти открыто спал с женой своего главного информанта в немецком посольстве и тот ему это и многое другое прощал… Или врезать слишком следившему за Ханако представителю японской военной разведки и – не только не иметь за это никаких последствий, но очаровать потом и этого самого японского спецслужбиста…

Кстати, я наконец-то нашел у Мэтьюса подтверждение своей давней теории, что Зорге был алкоголиком-бабником-дебоширом не (только) по личной склонности и не из-за постоянного стресса, а для прикрытия: даже американский журналист писал потом, что это было «просчитанной частью маскарада» (американцы вообще очень внимательно изучали «случай Зорге», боясь подобного же советского «инфильтрата» в своем истеблишменте). Уж вряд ли иначе бы он позволил кричать дюжине нацистов, как он любит Сталина, что нужно придушить Гитлера и что нацистская Германия обречена…

Хотя, читая «Безупречного шпиона», начинаешь верить не общепризнанным фактам, а их, наоборот, подвергать здоровому сомнению…

C этой книгой (именно книгой!) тот случай, когда каталог выставки[145] – проходившей в Британской галерее Тейт в 2017 году – это гораздо больше, чем просто каталог. Кроме всяческих предисловий, обращений и торжественных речей по случаю (директор Тейт рассказывает, кстати, как сам только недавно сделал каминг-аут, перестал скрывать свою сексуальную идентичность), издание обросло множеством культурологических статей, ближе или дальше к сути предмета.

Выставка же была символична во многих планах. Так, сама дата ее проведения была приурочена к 50-летию с момента декриминализации гомосексуализма в Британии. Ведь «статья» за это имелась не только в Советском Союзе – а еще во времена Оскара Уайльда можно было схлопотать «высшую меру». А так беспощадно с какими-либо отклонениями от общепринятого в сексуальной сфере викторианские англичане сражались еще потому, что – гейство считалось тогда заразным! Уж не говоря о том, что на процессе Уайльда судья и присяжные просили объяснить им слово «оргазм», первые лесбиянки боялись забеременеть от поцелуя с женщиной, а еще в 1920 году демонстрация в музее портрета с голой грудью эпатировала публику… И обсуждаемая выставка, как и тексты о ней в каталоге, призвана проследить – совсем не только то, что и как рисовали художники-геи (лесби, транс и так далее), но и – что и как влияло на них в самосознании, обществе, окружении… Вот уж действительно «рublic lives, private passions», как называется одна из статей.

Кстати, даже про термин геи. Авторы сошлись на (само)названии LGBTQ+ и queer как наиболее «эластичном термине, включающем в себя спектр идентичностей и подходов, которые не являются “стрейт” и/или не относятся к тому, что обычно считается традиционными моделями гендерной дифференциации». Немного наукообразно изложено, но согласиться вполне можно. Или с еще одним термином – X-ness, первыми представителями которого называют поэтессу Рэдклифф Холл и того же Оскара Уайльда. Прямо Generation X, привет создателю и поэту термина Дугласу Коупленду!

А в самой экспозиции нашлось место не только для портрета Оскара Уайльда кисти художника Харпера Пеннингтона, который хранился в США и впервые выставлялся в Англии, но и – для двери камеры писателя из тюрьмы Рединг.

Но, как и исследовали во многих статьях сборника, вернемся все же к загадочной, тревожной и такой трагической (сколько поломанных личных жизней, разрушенных карьер, алкоголя, наркотиков, депрессий и суицидов!) тогда да и еще недавно идентичности. Ее действительно очень сложно определить. Опять же во времена Уайльда и немного позже их называли уранистами и аркадианистами. Более понятно с философом, социалистом и геем Эдвардом Карпентером (с 1881 открыто жил с мужчиной), гомосексуалом Симеоном Соломоном (несколько раз привлекали за попытки связей, а его картины были проникнуты глубокой меланхолией – понятно, почему) и Фрэнсисом Бэконом (роковой роман с Питером Лейси, который не только вдохновлял его, но и – рвал и уничтожал картины художника). Немного менее понятно – с художницей Ханной Глюкштейн, которая выступала под именем Глюк и очень настаивала-ругалась, чтобы к ее имени не добавилось ни «миссис», ни «мистер», ни что-либо еще. А те художники, что были мужчинами, выступали под женским именем, но в сексуальных связях с представителями своего пола замечены не были? Или американская художница Этель Сэндс и Нэн Хадсон – родились еще в позапрошлом веке, всю жизнь прожили вместе, в браке, конечно же, неофициальном, но и, кажется, опять же без сексуальной составляющей?

Очевидным образом, еще более сложно было с творчеством. Поэтому и привлекли к этой выставке очень многих – геев, просто рисовавших мужчин и даже, например, фотографов, которые на заре моды на культуризм обслуживали нарциссические желания мужчин быть запечатленными в не очень одетом виде.

Поэтому веришь куратором выставки, когда те утверждают, что Queer British Art – это «человеческая история ровно в той же мере, что и история искусства». И книга приоткрывает эту дверь в то, что еще недавно проходило по ведомству «скелеты в шкафу» и «через замочную скважину».

В своей новой книге прозаик, поэт, путешественник, издатель (вольных журналов 90-х), изобретатель всяческих безумно смелых проектов (почти осуществившаяся идея построить в Германии лабиринт лабиринтов) Сергей Соловьев взялся за дважды невозможное. Во-первых, написать книгу о том опыте, что не выразим словами, внебуквенен, находится далеко за пределами привычных человеческих обыкновений. Во-вторых, этот опыт – счастья, озарения и прозрения в неведомое, что невозможнее вдвойне (об индивидуальном несчастье рассказать, вспомним Толстого, можно, а вот за описание того, как все счастливые семьи счастливы одинаково, даже великий наш классик не взялся). Впрочем, Соловьев невыполнимых задач не боится – его самый известный роман «Адамов мост», как он говорит даже в этой книге, был именно попыткой романа о счастье (а одна глава там была написана «от лица» тигрицы – тоже тот еще челендж!).

Опыт же за пределом слов, с той другой, стороны, где «мир живых изначальных энергий, природы, не книжной, а реальной», действительно важен для Соловьева. Он поминает философское понятие Другого – чтобы тут же отказаться от него, ибо «не выйти из человека. В слове – не выйти». А ему очень нужно, потому что тут «дело не в наслаждении, созерцании, тихом разговоре, медленном огне… нет, сложное чувство. Сложное, как небо. По эту сторону, с людьми, я испытывал это чувство считанные разы: с одной женщиной, двумя-тремя книгами».

И это чувство – от Индии прежде всего. Хотя – уже пора сказать – «Человек и другое» это сборник, действительно пестрая лента. Тут и индийские травелоги, и мемуарные заметки, и эссе (об А. Парщикове и Л. Федорове, Вяч. Иванове и И. Жданове, современных украинских художниках и А. Драгомощенко), и интервью автора, и оммажи Кафке, Джойсу и его жене (их переписку, не очень цензурную в смысле горящей чувственности, С. Соловьев несколько лет назад перевел), и чего только не. Короткие парадоксальные зарисовки в духе тех, например, что составили «Справа налево» А. Иличевского тут перемежаются воспоминаниями о детстве, продолжаются воспоминаниями о Парщикове, отбивкой довлатовские такие байки… И все это, конечно, прежде всего – трип, переход, проникновение куда-то (то же детство – не главный ли трип в жизни каждого?). Но главный трип – это Индия, прежде всего Индия. Что оставила позади почти весь предыдущий опыт и дарит новым: «Где-то далеко позади книги, люди, жизнь, где-то совсем вблизи бродит черная пантера, о которой так долго мечтал, и стоит у дерева слон, прослушивая его своим фонендоскопом, как уездный доктор юную Кити».

Кстати, все эти «песни невинности и опыта» (а Блейка декламировать совсем юный Соловьев порывался и при записи в первый класс, как его отец не отговаривал) – именно от людей, слонов и джунглей, а не от увлечения какой-либо эзотерикой, которой – под индийским соусом – сейчас слишком много. «Как ни странно, несмотря на мою любовь к Индии, эзотерика, мистика и различные духовные практики довольно далеки от моих жизненных интересов. Кстати, думаю, для процентов 95 индусов йога – экзотика, и куда больше, чем для нас, например».

Да и зачем ему Рерих с Блаватской, если он в такие места прорывается, где туристов отродясь не было? А ведь действительно прорывается! Заручился со своей спутницей письмами из ЮНЕСКО, встречают торжественные местные официалы, приставляют гидов, егерей, даже охрану и поваров, а они раз – и сбегают ото всех, до рассвета, в джунгли фотографировать животных. Или едут смотреть тейям – «языческое представление, неописуемое. Если остаюсь там до ночи и выбраться уже не на чем, ночую на земле на подворье храма, вперемеж с не пойми кем, перед тем подкрепившись на дармовой прихрамовой кухне вместе с местными. А на рассвете возвращаюсь – уж как придется, вчера, например, с милейше застенчивым полицейским в юбке (лунги) на его машине». А другой полицейский обсуждал с ним комментарии к священным индийским текстам и похвастался, что его отца назвали Ленин, просил из Москвы фото с вождем мирового пролетариата прислать (да, Индия очень социалистическая, до сих пор).

Конечно, Соловьев и рушит походя тот даже не образ, а имидж, что складывается, когда не живешь в стране, а лишь понаслышке. Например, как с имиджем беднейшей и грязной страны будет сочетаться информация о весьма продвинутой медицине, бесплатном начальном образовании и зашкаливающих зарплатах школьных учителей в Индии? Или то, что страна, родина двух мировых религий, с миллиардным населением, со всеми нынешними IT, финансовыми и военными достижениями никогда не осуществляла религиозных экспансий, вроде европейских крестовых походов или исламских джихадов? А вот европейцы пытались крестить индийцев – Соловьев метко припечатывает это сравнением с лианой на вековом дереве.

Но тут даже не до таких туристических наблюдений и приколов (хотя вдоволь и их!), когда – вот он, опыт, вот оно, абсолютно неизвестное и неведомое, «в 30 км от нашей деревни находятся буддийские пещеры II века до н.э. – Панхалекаджи, обнаруженные совсем недавно. То есть о них, конечно, знали – пастухи и крестьяне. Начиная с VII-VIII веков пещеры были заселены индуистами, так что обе религии там переплелись. 29 высеченных в камне пещер».

И да, именно это – деревенский слон, вдруг тигр в джунглях, обряды, люди и просто пейзажи – становится тем озарением и, привет Юнгеру с его дневниками-травелогами, излучениями, к чему в обычном режиме наш мир «не подпускает ближе, держит в этой черте оседлости – получувств, полужизни. Вот об этом я, понимаешь? О том, к чему человека не подпускают. Ведут стороной, по краю, лицом к стене, на которой мир – живой, нарисован. И как-то вдруг, ни за что, по какому-то недосмотру, ты стоишь на косе, и нет у тебя ни сил, ни опыта с этим быть».

У Соловьева, кажется, действительно есть, набрался и получился этот опыт. Работать как с самой рафинированной культурой (В. Соснора и любимый Джойс) и с тем, что явно не этой культуры (самая-самая индийская глубинка). Как сам он написал об А. Драгомощенко – так можно сказать и о нем: «Походка праздного философа, идущего налегке, чуть пританцовывая, с Запада на Восток. Но если приблизить взгляд: этот танец – тактильная интонация человека, говорящего вслух с самим собой как с незримым собеседником. Никогда не живопись, не холст, не картон. Тонкая сновидческая бумага».

Ведь что это, как не сон, соловьевское просто описание индийского вокзала? «Лежат вповалку, сны листают. Поезд придет, когда на роду написано. Как явленье природы, как дождь, перелет журавлей, как девочка, смывающая у колонки первую кровь». Соловьев пишет о том, о чем написать крайне сложно, почти невозможно и, это уж точно, совершенно не нужно самому объекту описания. В этой попытке и, возможно, поражении – его победа свидетельства.

Книга Аниты Нейр, писательницы, на счету которой книги прозы, стихов, эссе, серия детских книг и переводы на тридцать один язык с десятком премий в придачу, начавшись с фразы «в день, когда я убила себя, была ясная погода», будет меняться, интриговать, оставаться загадочной до последней страницы – то это почти детектив, то психологический триллер, то любовная история, то… Как собственно и одна из главных героинь, Шрилакшми, та самая, из названия, что в детстве съела осу, – она же спросила, откуда берется мед, вот и решила попробовать сама. Сладость оказалась болью. Как и жизнь. А ее она изучала с разных сторон – став ученым-зоологом и писателем. И – еще одна история из детства – старалась не причинять зла, даже вот желтки не ела, они же плачут, когда их прокалываешь вилкой…

Впрочем, как и жизнь многих, почти всех вокруг – а сразу несколько жизненных историй клубятся вокруг нее, так или иначе связаны, и сама книга из герметичной истории запутанных любовей, потерь и (не)встреч, вроде историй Майкла Каннингема, приобретает подчас черты чуть ли не эпоса, как минимум – очень социального романа.

И если Индия Сергея Соловьева – это свет, благость, иногда наивное, но счастье, то Индия современной индийской писательницы – это гораздо темнее и тяжелее, почти беспросветно. Да, Шрилакшми покончила с собой в 1953, но – и она не ушла из книги, осталась повествовательницей (кусочек ее пальца после кремирования не развеян над водой, поэтому она не покинула это перерождение), и, что хуже, к нашим годам все отнюдь не стало лучше.

И если «Поедающая ос» не совсем «На дне» Горького – а Горький один из самых известных наших писателей в Индии, мне говорили это многие на книжной ярмарке в Колкате (Калькутте), где даже центр русской культуры носит его имя, – то очень близко. Тут можно составлять список смертных грехов – и он будет в очень осовремененной и развернутой версии. Разводы, измены, похоть, мужское доминирование, полная патриархальность (да, это женский и феминистистский роман! Но тот случай, когда это весьма нужно и оправданно), даже кислота в лицо той, кто отказалась выйти замуж, терроризм, студенческие волнения с жертвами (кстати, против повышения платы за обучение) и так далее и тому подобное. Или вот совсем современные – «три вещи, которые, кажется, управляли миром: Facebook, Twitter and Instagram». А люди – еще один взгляд из прошлого – кажется, «только и делают, что прокрастинируют». Трудно иногда оспорить…

Но нет, это не социальная агитка. Дело глубже. В каком-то тотальном «разочаровании», когда вся людская природа, как время в «Гамлете», вывихнулась, вышла из сустава, пазов, берегов. Тогда даже «лучше обманывать, чем просить милостыню». И книга, с ее обожжёнными женщинами, тотальной сексуальностью и рассказчиком-призраком («я писатель и призрак, то есть наблюдатель вдвойне») временами напоминавшая Паланика, мигрирует в сторону Достоевского – или Шаламова. Шаламова, описывающего не крах всего человеческого и торжество всего античеловеческого в лагере, а вне его. В нашем обычном мире. С его уличной едой, спа-отелями, занятиями в колледже и рассказами в еженедельной газете. Или храма змей рядом с домом, выбора сари, смеси тамильского и английского, и бесконечных, как список кораблей, непереводимых и даже на языке непонятных индийских вегетарианских, но таких питательных, острых и дивных блюд.

Поэтому и легко съевшая осу – еще одно, слишком острое блюдо – девочка, став взрослой, кончает с собой не только из-за несчастной любви, но и из-за очень многого? Например, потому, что когда она описывает страсть и секс в своем рассказе, от нее отворачиваются родственники, научный руководитель, подруги и даже хозяин квартиры хочет выселить? Поэтому и – см. список выше – очень из-за многого еще.

Какая Индия настоящая? «Пока не откроешь свой рот, как узнать, какова оса на вкус?»

В июле 2019 года Банк Англии выбрал математика Алана Тьюринга из шорт-листа в 12 ученых, в том числе Стивена Хокинга, чьи портреты предлагалось поместить на банкноту в 50 фунтов.

Очередное, дополненное издание книги, выходившей впервые еще в 1983. С тех пор автор не оставил своей работы, издание даже обзавелось собственным сайтом (www.turing.org.uk), где, кстати, любой желающий может помочь с замечаниями и дополнениями. Одно из первых изданий книги даже перевели на русский, поменяв название на «Вселенную Алана Тьюринга». После выхода фильма о Тьюринге под названием «Игра в имитацию» с Бенедиктом Камбербэтчем в главной роли русское издание претерпело ребрендинг – назвали, как и фильм, а на обложке воцарился портрет английского актера.

На обложке же английской книги приведены отзывы рецензентов – хвалебные, конечно, но и по большей части отмечающие, что книга Эндрю Ходжеса – едва ли не идеальная научная биография. И они не врут. Ходжес не только скрупулезно приведет все доступные факты о Тьюринге (оных не так много, некоторые еще только постепенно достаются из под грифа «секретно»), но и проведет решительные раскопки во многих близких, но очень, кстати, sensitive областях – от тайн английского правительства, к которым напрямую был причастен Тьюринг, до преследования геев в британском обществе. А еще тактично прочтет лекции по физике, математике, астрономии (увлекался Тьюринг), философии языка, правам сексменьшинств и криптографии – благо сам ученый-физик, ученик и коллега самого Роджера Пенроуза.

Ярких биографических фактоидов и формул-схем здесь поровну, но к жизни Тьюринга автор подошел крайне ответственно, она его захватила, как неразгаданная теорема. Кем был этот странный человек, «не спортсмен и не эстет» (на оных делились школьники многообещающих в плане карьеры жестких английских государственных школ и студенты Оксбриджа, более либеральные, но – физические наказания были вполне в ходу, одному другу Алана палкой повредили позвоночник)? Чего он добивался в науке (очень обобщая – создать аналог человеческого мозга, помощника ему)? Что хотел в жизни (оставаться тихим математиком-обывателем)? Почему, когда это преследовалось тюрьмой, вел в те годы жизнь открытого гомосексуалиста, сам признался полиции, потом семье и коллегам? Загадки, как видим, почище кода «Энигмы», вкладом в разгадку которого и известен Тьюринг.

Реперных точек в фильме – и, скорее всего, в общественном сознании – значительно меньше. Рос несколько странным, платонически влюбился в студента (и еще как – многие годы дружил с его родителями, писал о нем воспоминания, посещал памятную доску в их церкви), ломал, ломал и доломал «Энигму», а потом попался с юношей, его осудили и химически кастрировали, он стал овощем и покончил с собой.

Так, да не так. Да, бывал странноват – в 22 года попросил у матери в подарок игрушечного медведя (не было, дескать, у него в детстве такого), общался с ним перед заходившими к нему аспирантами, допрашивающих его полицейских поил вином и играл им на скрипке (тут бы подошел Камбербэтч в роли музицирующего Шерлока!). И любил слово «phony» («липа», в переводе Райт-Ковалевой), что – вряд ли от него, но какая захватывающая возможность! – вошло в число любимых в словаре героя «Над пропастью во ржи». Но – все это легко укладывалось в принципы поведения академической среды, где были приняты «спартанский образ жизни и нарочитый антиинтеллектуализм», плюс – толика обязательной английской экстравагантности.

Что же касается расшифровки «Энигмы» (и последующей работы по созданию зашифрованного канала связи между британским и американским правительством), то это было действительно прикладное применение его научных интересов. Да, Тьюринг обожал шарады, интеллектуальные игры, очень переживал, когда из колледжа сперли его шахматы, но – всю жизнь интересовался электрическим, а затем электронным мозгом, проблемой речи, мышления (здесь автор цитирует абзацами Витгенштейна – и они действительно близки). Он еще до «Энигмы», до своих научных работ размышлял о том, как (возможно ли) создать искусственный, механический (до технических деталей было еще совсем далеко) мозг. Мозг, который мог бы учиться, коммуницировать, развиваться. Универсальную интеллектуальную машину. Да, самым известным исходом этих медитаций и стал тот самый «тест Тьюринга» (общаясь с человеком и машиной в другой комнате, экспериментатор в случае успеха с этой самой машиной не должен их различить), еще один фактоид из тьюрингова кенотафа. Гораздо более прикладным – нынешние компьютеры (когда Тьюринг только грезил о них, слово computer означало обычного исчисляющего человека, замену которому, тем 10000 машинистов и работников не самого квалифицированного умственного труда, что помогали ему с коллегами биться с «Энигмой» в Блетчли-парке, он и хотел создать).

А это уже был действительно масштаб да Винчи, Лейбница (тот, кстати, про искусственный интеллект писал еще в XVII веке), Циолковского и Теслы.

Любопытно, при этом, что подобные размышления – кроме контрастирования с современным ему развитием науки – делали из Тьюринга настоящего антитехнократа: если какие-то викторианские гаджеты, первые калькуляторы механизировали, помогали в работе людям, то «компьютер будущего был призван взять на себя обмен интеллектуальным мышлением», работать в сфере мысли наравне с людьми. «Он хотел сделать интеллектуалов обычными людьми», разрушив их монополию на мыслительную работу и передав большую ее часть машинам (Лейбниц, кстати, со своим арифмометром был гуманнее – «Поскольку это недостойно таких замечательных людей, подобно рабам, терять время на вычислительную работу, которую можно было бы доверить кому угодно при использовании машины»). Ему виделось то развитие человечества, что шло в разрез с идеями дарвинистской эволюции – он хотел отправить человечество по совсем другой дороге, боковому скоростному компьютерному шоссе, и сейчас бы эти идеи назвали постгуманистическими.

Недаром Тьюринга с Теслой так любят кибер/стимпанки! Ведь он писал о том, как с машинами нужно будет общаться по принципу «кнута и пряника» (!), как в тех же жестких английских школах, стимулируя их на общение и самообучение, но при этом проявляя дисциплину. Он уже видел, будто подсмотрел мобильные у нас в карманах («однажды леди будут брать с собой компьютеры на прогулку» – слава вычислительным богам, до селфи в блогах он еще не додумался…), о камерах, микрофонах и руках в своих «универсальных машинах/роботах». И сожалел, что полностью людьми те все равно не станут – удовольствие от еды и секса им будет же, увы, недоступно. Троцкий от компьютеров, называет его биограф. Кстати, в 1948 году Тьюринг получил в свое распоряжение один из двух имевшихся тогда в Великобритании протокомпьютеров.

Этим – математикой, механикой и философией – и занимался Тьюринг после войны. И вполне благополучно занимался. Ему давали гранты, места в родной Англии, вызывали и мечтали оставить надолго в Америке (тот период, когда приезд Эйнштейна в США французский физик Поль Ланжевен сравнил с переносом Ватикана в Новый Свет). Не связанный никакими заданиями и «ключевыми показателями эффективности», он копался в квантовой физике и кибернетике, изредка публиковался и выступал, наставничал над несколькими аспирантами (просто голубая мечта нынешних вузовских преподавателей с их нагрузкой, учебными планами и отчетами!). Так увлекался бегом на длинные дистанции, что только травма закрыла ему маячившие уже перспективы сборной. Занимался еще эмбриологией, ставил дома химические опыты, писал автобиографические рассказы о геях.

С этим и погорел. Хотя погорел ли? Ходжес показывает, что выбивался из обычных рядов Тьюринг не только в повседневной жизни и в своих научных изысканиях, но и последовательно утверждал свою свободу в двух вещах – в той же науке и сексе. Он никогда не скрывал свою гомосексуалность (признавался в ней знакомым после пары встреч, приглашал коллег мужеского пола на интимные ужины, о своем судилище говорил в университетской столовой так, чтобы слышали все). Поэтому, когда любовник-преступник его подставил, он все охотно выложил полицейским – те высоко оценили его манеры и слог самодоноса («только некоторые слова были для нас сложноваты»). «Что за осел», сказал его брат.

Медикаментозное подавление либидо вместо тюрьмы выбрал тоже он сам (его деньги, заступники, академические титулы и положение облегчали многие вещи). И ему действительно повезло – прекрасно помнилось судебное и общественное преследование Оскара Уайльда, до отмены статьи за гомосексуализм еще должно было пройти время, а общество и ученые всерьез обсуждали, как эффективнее бороться с извращенцами, с помощью лоботомии или физической кастрации…

Еще один большой плюс биографии – Эндрю Ходжес ненавязчиво, но детально и тонко анализирует общественные тренды: ту же постепенную борьбу за права сексменьшинств, особенности английской и американской политики, роль спецслужб («сферу интересов Тьюринга охраняли лучше, чем ядерные секреты»), отношение к ученым и так далее.

Но про «стал овощем» – тут книга спорит с фильмом. Что не только не стал, но через год, когда закончилось действие лекарства и испытательный срок, бодро ездил крутить выездные романы во Францию и Норвегию.

А вот про самоубийство Тьюринга биограф честно признается, что не знает, версий много. Да, тот был одинок, в депрессиях, но – купил дом, научился готовить, выбирал с мамой магазины фарфоровых безделушек для рождественских подарков. Непонятно даже, было ли это действительно самоубийство или несчастный случай (он съел яблоко, как Белоснежка, пропитанное цианидом из своей домашней лаборатории). Или – игра в имитацию, самоубийство, инсценированное под несчастный случай специально для одного человека (его мать и решила, убедила себя, что он погиб случайно, работая над величайшим открытием, и даже написала его биографию, учредила фонд памяти).

Это открытие-эксперимент, предполагает автор, было его жизнью: «он не только мыслил свободно, но и откусил от двух запретных плодов, мира и плоти. Они решительно не сочетались друг с другом, и в этом была его финальная нерешаемая проблема». Кто знает, загадку-код-шараду от самого Тьюринга так просто не решить.

Сильвия Плат всю жизнь вела дневник – вплоть до ремарок в тексте, что сейчас ее везут на операцию, продолжит после нее. Первые дневники – с надписью очень старательным почерком, в духе девичьих тетрадей, кому эти тетради принадлежат, последние – нарратив часто распадается, идут отрывки, между собственно дневниковым, прозаически-поэтическим и чем-то еще.

Между первыми и последними журналами (если в русском «дневник» – намек на школьный табель, отчет и оценку, то jounal европейских языков тут ближе – и дневник, и журнал) – вся Плат. В начале совершенно девическая – школа, учителя, как бы не остаться без свидания этим вечером, когда все подружки «заняты». В конце – регистрирующая свои болезни, ссоры с мужем, (так толком и не состоявшуюся) измену, гостей, поездки и, конечно, литературу, возьмет ли The New Yorker ее новые стихи/рассказ. Между – ее главные темы: оправдание ее жизни, тяга к суициду, пол-секс-тело и беспрестанный анализ, смогла ли она что-то сделать в новом своем произведении или нет.

Почему книга о довольно, как сейчас бы сказали, локальном кейсе – англичанин влюбился в сакуру, стал разводить декоративные вишни – стала бестселлером сначала в Японии, а потом, когда автор подготовила английское издание, и в Великобритании, читалась даже на BBC Radio?

Сходу, не будучи Шерлоком Холмсом культурологии и специалистом по японо-британским связям, можно предположить – любовь англичан к садам, воспетая еще поэтами Озерной школы культура сельской идиллии удачно наложилась на японскую эстетику прекрасного, культ сакуры, ее весенних созерцаний («ханами», буквально – «смотреть на цветы») и последующих воспеваний в поэзии. Но не только – частная история ботаника оказывается так плотно срифмованной с историей прошлого века, что впору ту же историю Японии в ХХ веке по ней изучать.

Да и для самой Наоко Абэ история ее персонажа оказывается очень личной. Услышав о Колингвуде Инграме, постепенно начав ее исследовать, она обнаружила пересечения с историей своей семьи – и прапрадед ее одним из первых изучал западную медицину с дочерью того португальца-ботаника, о котором она рассказывает, и живой еще отец на уроках патриотического воспитания во время войны пел агитпесни о смерти за императора и камикадзэ, умирающих подобно падающим лепесткам сакуры, и мать ее после капитуляции Японии и отречения императора от своей божественной сути вычеркивала, плача, в школьных учебниках строки о происхождении императорского рода прямиком от богов…

Но об Инграме. Из поколения богатых эдвардианских рантье, он мог сгинуть на полях Первой мировой или же прожить всю жизнь, тратя свое состояние, позволявшее не думать о работе. Но он с детства любил птиц и растения. И, наскучив путешествиями по Италии и Германии, отправился в медовый месяц (семья, надо сказать, всегда стояла у него на втором месте после орнитологии и ботаники) в вояж по Азии и – угораздило же его посетить Японию во время цветения сакуры. Это сейчас японское центральное ТВ передает графики цветения сакуры, туры на апрель раскуплены за год…

Вернувшись в свое поместье в английской провинции, он начал прививать привезенные черенки, выписывать саженцы. В следующий раз в Японию он попал не скоро, но это уже была основательная поездка. С разрешением от самого императора на отлов птиц он находил такие виды, которые считались исчезнувшими в самой Японии, а на предмет редких видов сакуры прошерстил самые отдаленные прихрамовые сады, глубокую провинцию у моря и не только.

И это было началом действительно выдающейся истории. Не только его вишневый сад с десятками сортов декоративной вишни стал самой богатой коллекцией, но Инграм сам выводил сорта цветущих деревьев. И стал, кстати, первым, кто создал гибриды декоративной вишни. Сейчас уже привычно видеть в Берлине или Нью-Йорке цветущую сакуру – половина этих сортов выведена именно нашим англичанином-энтузиастом. Более того, Инграм сохранил и вернул в Японию те сорта, которые там считались уже исчезнувшими! При любви японцев к своей старине, сохранении ее и традиционном подозрительном отношении к иностранцам понятно – рыжебородые дьяволы победили, лицо потеряно, время слагать предсмертное хайку и резать живот. Лучший хронотоп для этого, кстати, традиционно под сакурой, ее опадающим цветом…

История Инграма оказывается спроецированной на историю сакуры, а та почти есть – история самой Японии. Редкие сорта сакуры начали исчезать, ибо сажали более дешевый неприхотливый вариант, после Великого землетрясения Канто 1923 года на изыски не было денег, нужно было отстраивать сгоревшие (из дерева же) города. А вот затем, ближе ко Второй мировой войне, сакуру вознесли как символ императора, как символ Японии, не только «встающей с колен», но и распространяющей свое влияние на ближние страны – так называемая Великая восточноазиатская сфера со-процветания включала в себя захваченные-присоединенные территории Китая и Таиланда, Монголии и Вьетнама. Японские войска активно высаживали сакуру и там. Те же китайцы ее потом выкорчевали – когда Япония проиграла, а японские солдаты «утратили свои жизни, как лепестки сакуры», по выражению вице-адмирала Матомэ Удаки.

И тут интересно, как живущая в браке не в Японии или же так специально переформатировавшаяся для английского издания своей книги Наоко Абэ расставляет акценты. Она очень и очень осуждает милитаристскую «ориентированную на императора идеологию, ставшую причиной миллионов жертв» – тех же безвинных юношей-камикадзэ, но, гораздо больше, их жертв. Она описывает «зверства японской солдатчины» в Корее, Китае и Гонконге (там оказалась в плену невестка Инграма, работавшая сестрой Красного креста – Гонконг захватили японцы, подруги невестки погибли или стали жертвами изнасилований), пишет, что ей стыдно за японских мужчин, приводит цифры (сотни) погибших американских солдат на судах, атакованных самолетиками-камикадзэ, живописует нечеловеческие условия, в которых содержались английские военнопленные в Японии и крайне сожалеет, извиняется за все эти преступления. Да, японские солдаты действительно зверствовали, вспомним хотя бы фильмы «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс» с Дэвидом Боуи или «Возмездие» с Колином Фертом, а японцы – всегда умели просить прощения. Извиняться, принимать на себя вину и приносить жертвы – и вот о тех же 129.000 (цифра, кстати, не совсем объективная – раковые болезни проявлялись через поколения) жертв ядерной бомбардировки Японии автор пишет скупо, буквально в одном предложении.

Как сказал по радио Хироси Сайто, посол Японии в США и друг Рузвельта, уподобляя Запад розе, а Японию сакуре – «роза держится за жизнь до самого конца, тогда как сакура тянется к свету смерти и опадает на ветру».

Война помешала и Инграму. На том подъеме националистических чувств, что охватил Японию, от него даже отказывались принимать саженцы «Тайхаку» – сорта, исчезнувшего в Японии, но сохраненного им в его далеком английском саду. После же войны сакура, как и остальные символы идеологии императора, бусидо и ямато-дамасий (суть японского духа) оказались дискредитированы.

Но Инграм не сдавался, и конец у его истории хороший. Он издал том «Декоративные вишни» (Ornamental Cherries) с описанием 129 сортов. Выиграл уйму призов на английских конкурсах садоводства. И на восьмом десятке его наконец-то приняли в престижнейший, элитарный клуб английских ботаников (устав не афишируется, штаб-квартиры нет, а куратором – королева Англии, единственная женщина, которой открыт туда вход), куда, несмотря на все его достижения, его не брали, ибо у него не было специального образования – очень по-английски, кстати. Вернулась сакура не только в Японию, но и начала победное шествие по всему миру. Очень активно начали ее сажать и у дорог, в парках и в новых городках Англии. Правда, Инграм не всегда был этому рад – не те сорта выбирали, он и когда вишню решили посадить в колледже его дочери, назначил встречу с директором, чтобы пояснить, что у этого гибрида вульгарные цветы, просто оскорбительно и неприлично сажать ее в школе для девочек… «Родители моего мужа, например, живут в доме на Cherry Tree Avenue, в живописной деревушке Cheshire,что в Лимме», пишет Абэ.

Сам Инграм дожил до ста лет, еще в 90 водил машину (пока полицейский не отнял у него права – «сэр, вы можете прочитать номер на той машине?» – «какой машине?») и, конечно, занимался своим садом. Самые редкие деревья он передал своим друзьям и коллегам, таким же ботаникам-любителям, коллекцию нэцке и редкие фолианты завещал японскому собранию Британского музея. В его усадьбе поселилась семья музыкантов, имевших отношение к студии Beatles, одно время в ее стенах записывался даже Маккартни. Они, отдать должное, сохранили сад, наняли садовника и даже продолжили начатую Инграмом традицию «открытых дверей» – допуска публики в сад в определенные дни. Сейчас в его усадьбе разместился приют для людей с проблемами с речью.

Не осталась и Япония без сакуры. Уже сын автора добровольцем сажал ее в Иваки, городе в 35 милях от Фукусимы, в память о душах тех, кто погиб во время цунами, вызванного землетрясением 2011 года.

«Cherry Ingram» – вообще очень японская история. Не только в конце книги приведен словарь сортов сакуры и список лучших по всему миру мест для любования цветением вишневых садов, но и та пухлая, с чуть муаровым оттенком бумага, на которой печатают сейчас в Англии книги, немного напоминает «васи», традиционную японскую бумагу.

Дебютный роман автора и довольно пухлая книга с наклейкой Women’s Prize for Fiction 2019 Longlisted может и насторожить. Но бояться не надо. Потому что в главной роли тут – его величество анфан терибль Труман Капоте. И не только он скучать не даст, но книги писателей о писателях читать всегда как минимум любопытно – вспомним в первую очередь «Осень в Петербурге» Кутзее о Достоевском или «Часы» Каннингема о Вирджинии Вульф.

Капоте вечно был на острие – популярности («Завтрак у Тиффани»), надрыва («Другие голоса, другие комнаты»), эксперимента («Хладнокровное убийство» – вся новая журналистика вышла из него и Хантера Томсона). Здесь же он взят в самый (само)разрушительный момент – решая повторить подвиг Пруста и остановить время до его утраты, он пишет «Услышанные молитвы», роман о богемных персонажах и, в первую очередь, его лучших друзьях и возлюбленных. Думая, что его замысел оценят, он сталкивается не просто со скандалом (это было ожидаемо, не привыкать), но и – с полным остракизмом. От тех, кого он любил больше всего.

Мелодраматично? Немного «женскостей» в книге все же будет – объятия будут долгими, слез прольется немало, а перед (добровольной почти – сначала себя «загонял», потом захотел «отпустить») смертью Капоте в рапиде наблюдает всю свою жизнь, «образы сменялись сейчас еще быстрее, как и убыстрялся его пульс…»

Но сравнения-уподобления здесь – понятие ключевое и краеугольное. Ибо автор не только забирается в голову Капоте и его окружения (тут уж сложно сказать со всей уверенностью, верны ли ее анамнезы и диагнозы), но и – воспроизводит его стиль. Да, стиль самого Капоте – со всеми его жаргонизмами, ругательствами, игрой словами («an attempt in vain to find his vein»), стилями же, персонажами, людьми. Трудная задача для переводчика да и не носителя языка, но – такое упоительное чтение! Уайльд был бы немного фраппирован, но оценил wits и bon mots (да, Труман любит пустить золотую пыль в глаза и часто пытается перейти на французский).

Упоительное и – быстрое, драйвовое. Ведь «Лебединая песнь» – не традиционный байопик, а ближе к фильму «Капоте» с весьма похожим Сеймуром в главной роли, что тоже был центрирован вокруг одной книги («Хладнокровного убийства), в которой, как в капле, весь Труман Капоте.

Или – не весь. Ибо как не понимают его самые близкие, так не понимает себя сам Капоте. Или понимает, но играет. И даже не скрывает, а, наоборот, выставляет напоказ, преувеличивает. Любит быть в роли (случай, когда личина стала лицом) такого золотого капризного мальчика. И не поэтому ли к концу книги и жизни Капоте его называют, видят «мальчиком» и «ребенком».

И интересно, кстати, кто называет – «мы», те (отвергнутые) им друзья и возлюбленные, его общество, его банда, его «крысиная стая», как называл своих близких дружков Синатра (для Трумана – просто Фрэнки). Нарративы вообще часто меняются, смешиваются, путают – как сам Капоте, то не вяжущий лыку мерзкий карлик, то блестящая, нежная и заботливая звезда. С большим сердцем – то ли от не розданной любви, то ли от лошадиных доз алкоголя и таблеток.

Или не поэтому, совсем повзрослев, он стал ребенком. А потому, что спился (но острейший ум, язык остроты жала сохранял же всегда!). Или же потому, что все его демоны из детства. О котором тоже рассказывается, вполне достаточно, не только об «Услышанных молитвах» в «Песне» разговор.

Незаконченные «Молитвы» вышли книгой только в 1987 году, в 1988 сундучок с прахом Капоте впервые выкрали из дома его друга во время вечеринки. Жаль, Капоте по вполне объективным причинам не мог это описать. А Гринберг-Джефкотт не стала.

«Так, рабочий класс не имеет ничего общего с музыкой как таковой; и что такое рабочий класс, это надо определять без всякой музыки; тем не менее мы можем говорить о пролетарской музыке, и это будет вполне определенным явлением в области музыкальной формы»[147]. Мысль эта Лосева весьма спорная (музыка у пролетариев, разумеется, есть, другой вопрос – нравится ли она нам или нет, считаем ли мы ее существующей или отказываем в праве на существование), в таком ключе и обсуждает ее приводящий ее В. Бибихин. Я же вспомнил ее потому, что даже в Средневековье, где была строго разграниченная музыка простолюдинов и музыка, звучавшая при дворе, не было, кажется, такого разделения по музыкальным вкусам/направлениям, какое представил нам прошлый век[148]. Музыку рейверов вряд ли услышишь где-нибудь вне танцпола, индастриал и нойз выходят из специализированных клубов разве что в наушниках своих адептов. Да, это далеко не массовая музыка. Но гораздо более «немассовой» является то, что условно называется новой классикой. В силу своей экспериментальности, сложности, заведомого разрыва с предыдущей классической традицией (и не только – начиная с «нововенцев», новые классики переписывали и сами правила сочинения музыки) и, что тоже немаловажно, все еще малой институциональной и общественной признанности эта музыка становится как бы дважды классикой. Имеющие абонемент в консерваторию могут не поменять Брамса на Пярта. Эта музыка, можно сказать с небольшим лишь преувеличением, находится в областях неевклидовой геометрии Лобачевского до ее общественного признания. И даже узнав имена совсем новых композиторов, вы найдете совсем мало ее даже на всезнающем YouTube’е, а за информацией о композиторах – в англоязычный интернет, да пребудет с вами удача при серфинге.

Но ситуация меняется! И с тех пор, как два года назад в рецензии на книгу А. Росса «Дальше – шум. Слушая ХХ век» я жаловался, что на русском языке это до сих пор единственное исследование о новой музыке, кроме рассматриваемой сейчас книги Ханса Ульриха Обриста появилась во всех смыслах очень ценная книга Дмитрия Бавильского «До востребования. Беседы с современными композиторами»[149].

Книги эти, как уже можно понять, штучного свойства. Каждая отмечена своим подходом. И, кстати, у Обриста и Бавильского они совпадают – это беседы. О заимствованиях говорить нет смысла (книги Бавильского и Обриста вышли с разницей в год даже на языке оригинала, собирались очевидным образом дольше) – возможно, все объясняется простым авторским предположением, что лучше всего о своих музыкальных исканиях расскажет именно автор. Отличают эти авторские исследования и определяющая их смыслополагающая задача. Автор выходившей и обсуждавшейся до этого «Краткой истории кураторства» намеренно концентрируется на трех явно весьма его занимающих темах: это разрыв с предыдущей классикой, связь с другими областями человеческой деятельности, прежде всего, с техникой, и инновационный потенциал музыки. Что ж, имеет, как говорится, право.

Существует соответственно и несколько способов чтения этой книги. Самое очевидное – как компендиум имен и фактов, для размещения их в разговоре и Фейсбуке. И действительно, как еще узнать, что во Франции Франсуа Бейль проводит фестивали обложек винилов; что первый персональный компьютер появился у изобретателя электронных музыкальных инструментов «русского британца» Петра Зиновьева[150] еще в 60-е; что у Полины Оливерос в компьютере для работы припасено 40 различных эффектов эха. Факты эти могут быть маленькими и трогательными (Стив Райх больше всего любит джаз и средневековую музыку, а Терри Райли рассказывает о Вельфи, который использовал в своих коллажах изображение банки супа «Campbell’s» на несколько десятилетий раньше Уорхола) – или масштабными (об институциях, поддерживающих музыкальные поиски; о социолингвистике и теории самосознания животных, которые по озвучиваемой Арто Линдсеем версии вполне могут быть самыми умными существами на Земле, лишь скрывающими это, – не родилась ли она, кстати, из известного рассказа Воннегута «Лохматый пес Тома Эдисона»?).

Самой главной темой же становится связь музыки с технологиями (я не просто так вспомнил фантастику) и – другими искусствами. Эта связь проходит настолько толстой красной нитью, что впору было бы дать книге подзаголовок типа «Музыка и междисциплинарность», «Музыка на рубеже», «Музыка и другие» и т.п. Тем более что и разговор о том, что вдохновляет композиторов, и чем они занимаются помимо сочинения музыки, уводит весьма далеко.

Янис Ксенакис универсально определяет связь музыки и технологии: «музыка состоит из взаимных связей. Для некоторых форм, хоть и не всех, это решающий фактор. Одна гамма всегда определяет последующую. Тона и полутона всегда чередуются в некоей последовательности. По сути, на музыку накладываются научные модели. И так было всегда. Авторы всех выдающихся произведений хоть что-то понимали в науке и уж точно много понимали в музыке. Научный подход достаточно ограничен, потому что он сух и сложен в применении, и музыканты часто пренебрегают им и сосредотачиваются исключительно на музыкальной стороне. У науки и музыки много общего, хоть и разные методы». И вот Роберт Эшли осваивает телевидение, став пионером телевизионных опер (не в значении сериала!). Т. Райли работает со своей музыкой в области кино – и это, конечно, не банальное написание музыки для кино, а целые фильмы, которые создавались бы как даже не иллюстрация, а единое произведение с музыкой. Франсуа Бейль использует в музыке идеи Клее о зрении – а до него об этом же задумывались Булез и Штокхаузен. Собственно даже термин «виртуальная реальность» ввел музыкант Джарон Ланье, он же придумал и интерфейс более 30 лет тому назад. П. Оливерос пропагандирует «Глубокое слушание» – «философскую практику, совмещавшую в себе принципы импровизации, электронную музыку, ритуальные элементы, преподавание и медитацию». И это очень симптоматично, потому что речь не о связи с технологиями как таковыми, а – своеобразном синкретизме. А. Линдсей[151] использует бразильский карнавал с целью «превратить шествие в музыкальный инструмент». Брайн Ино, Питер Габриэль и Лори Андерсон пригласили в Барселону создать специальный парк развлечений – не Диснейленд, конечно, а опять же некое мультимедийное пространство, где использовался бы даже ландшафт (денег в итоге не хватило).

И дело здесь не только в тотальной связи искусств, междисциплинарности, мультикультурализме и прочих знаковых для прошлого и нынешнего веков вещах, но в попытках некоей тотальности, вовлекающей человека в совместное восприятие и работу. Идея, конечно, не совсем инновационная, тот же Арто в начале века, пытаясь создать новый театр, не только до какой-либо моды на этнику среди музыкантов и world music привлекал опыт музыкантов с Бали, но и для актеров создавал инструкции по дыханию, работе с телом и так далее. Но важное отличие – у Арто и других было стремление осуществить радикальную реформу, прорваться в новые области. У тех же, с кем беседует Обрист, ко всему этому добавляется, кажется, и желание объективно достучаться до человека, дать ему звук[152], который он услышал бы посреди всего окружающего нас «белого шума». Это, возможно, немного грустно, но и вполне правильно.

Отсюда идея The Deep Listening, опыты с депривационной камерой, идеи Ино о «“тихих клубах”, клубах, где практически ничего не происходит»[153] или проекты «Энвайронментов» Фила Ниблока.

У подобных устремлений есть, конечно, и сопутствующие, кроме очевидных, плюсы, есть и минусы. Но и тут все замыкается, как ни странно, именно на технологии, сложном сплаве искусств, предполагающем зависимость от многих помощников и, далеко, увы, не в последнюю очередь от денег. Некоторые пытаются справляться с помощью самоорганизации, как Ф. Бейль: «системы самостоятельного производства не уходят далеко, массовая система душит их; все заканчивается смертями на шоссе или от наркотиков – массовые казни под стать массовой цивилизации. В то же время самообеспечение позволяет тебе держать голову высоко и жить, несмотря ни на что. Оно дает убежище для выживания в условиях враждебной среды, небольшие островки сопротивления. Сильнейшие творцы могут шагнуть дальше, проникнуть во власть имущие организации – мы доказали, что это возможно, – проложить путь в редакции, в концертный бизнес, в радиовещание и изменить порядок вещей, а потом уйти, но извлечь из этого выгоду». О минусе можно уже догадаться – «с фортепиано XIX века проблем не столько, сколько с техникой 25-летней давности – откровенно говоря, спустя такой срок работать с ней уже просто невозможно. Поэтому все еще нужна партитура», говорит Пьер Булез, основавший IRCAM, Институт исследования и координации музыки и акустики.

А еще Обрист задает всем своим собеседникам два вопроса – что не делают хорошие интервьюеры, если только это не их «фишка», или их беседы не подчинены определенному концепту[154] – действительно ли партитура всегда остается открытой (для дальнейших улучшений, трактовок и т.д.) и есть ли у них какие-либо невоплощенные идеи. Первый вопрос, хоть и является в принципе общим для всех видов творчества, важен в том смысле, что показывает как бы взвешенное, газообразное состояние новой музыки – она не только может жить сиюминутно, как умирающая в день своего рождения бабочка, если речь о каком-нибудь единожды осуществленном проекте Штокхаузена с играющим на разных вертолетах квартете[155], но и столь открыта для взаимодействия с другими областями искусства и жизни, что принципиально отвергает классическую мраморную застылость привычной классики. «Нереализованные проекты бывают самые разные, но меня интересуют именно слишком масштабные, слишком маленькие, слишком дорогие, не прошедшие цензуру или ваш личный ценз или просто ожидающие своего часа – непроложенные дороги» – тут интереснее. Потому что, оказывается, большинство проектов, даже самых безумных, были реализованы. Или же они просто терпеливо ждут своего часа. Как говорит Брайн Ино: «один из невоплощенных проектов, над которым я очень долго размышлял, – это создание музыки практически на атомном уровне. При помощи программ для генерации звука, в том числе на основе установленных правил, я обрабатываю уже существующие звуковые фрагменты. Но мне хотелось бы при помощи тех же систем непосредственно создавать звуки на атомном уровне, точно таким же образом, как я потом задаю их форму, использовать тот же набор принципов. Это очень сложно технически, поэтому я пока этим не занимался, но планирую в будущем. Это сугубо технический проект, и я вынашиваю его уже лет 25».

Почти все проекты реализованы или терпеливо ждут своего осуществления. Беда в другом – мы просто их не услышали. Действительно слишком много медийного шума – а Брайн Ино, боюсь, не получил финансирование для своих «тихих клубов», где человек смог бы услышать что-то иное, перпендикулярное звучащим хитам.

Конечно, это входит в задачи не книги бесед, но той теоретической работы, авторы которой будут ссылаться на книгу Обриста, но вот действительно было бы интересно порассуждать о том, почему так происходит. Дело же далеко не только в медийном шуме и гнете схем предыдущего классического искусства. Дело еще, думается, и в переизбытке самого искусства – сколько времени человек сможет позволить себе для того, чтобы «отслушать» даже одну понравившуюся ему рок-группу? Полная дискография, сольные записи музыкантов, концерты, бутлеги, сборники каверов… Все нынешние мультимедийные сервисы тут же подкинут еще несколько имен из серии «вам также могут понравиться». Бесконечная дорога окажется не-проложенной, бессонная ночь, сад расходящихся тропок… Поэтому если проект музыки, звучащей с нескольких вертолетов, или съемок фильма длинной в 50 лет Тони Конрадом по принципу Уорхола, который на долгие часы ставил камеру напротив Эмпайр-стэйт-билдинга (фильм «Эмпайр» 1964 года, 485 минут), покажется кому-то слишком безумным и необязательным, так оно в принципе и есть. Как все первопроходцы – романтики, футуристы, сюрреалисты и др. – создатели новой музыки пытаются сбросить с корабля современности своих пушкиных. Но корабль огромен, на всех спасательные жилеты и прочие меры безопасности. Поэтому им, новым классикам, гораздо сложнее.

45-летие со дня смерти Хендрикса отмечается активно: в прошлом году вышел байопик (режиссера Джона Ридли – довольно сомнительное зрелище, если честно), в этом году издан очередной концертник («Freedom: Atlanta Pop Festival»), а вот дошло дело и до перевода у нас этой книги. Которую, конечно, написал не сам Хендрикс – изыски маркетологов-издателей смотрятся иногда даже зловеще – это всего лишь распложенная в хронологическом порядке компиляция из его интервью, писем, заметок и даже песен. Но Хендрикс не входит в синклит русских кумиров (как и третья после Джима Моррисона J. – Дженис Джоплин), изданий о нем у нас не огромный выбор – книгу можно прочитать с благодарностью и даже вполне с приятностью.

И, собственно, даже узнать все об этой быстрой, суматошной и яркой жизни. Неприкаянное детство и служба в армии (парашютный полет – одно из самых ярких впечатлений), первое выступление из-за застенчивости буквальным образом из-за кулис и странничество по клубам и домам Америки (кажется, ни у одного битника или хиппи тогда не было постоянного адреса), удачное приземление в Лондоне, изматывающие концерты ради денег и контрактных надобностей, спасение в алкоголе. «Я так устаю, что валюсь с ног – расслабляюсь, только когда думаю о музыке. Музыка играет в моей голове постоянно, иногда так, что в мозгу начинает стучать, и все вокруг вертится. Возникает чувство, будто схожу с ума. Тогда я иду в клуб и напиваюсь до потери пульса. Это меня и спасает…» – оно же, в конце концов, и погубило.

Нашлось в этой небольшой книге место и для всяких приятных деталей и характеристик. Любимая музыка Хендрикса и идеи об оформлении виниловых конвертов (на один хотел заполучить Верушку), воспоминания о полусиротском детстве и юмор (Electric Lady была записана так давно, шутил Джими, что у нее уже поди трое детей), скромность, мечты (просто играть, а еще – писать что-то не только на салфетках и сигаретных пачках) и мысли о том, что «плохих и хороших людей не бывает; есть люди потерянные и обретенные», как рай у Мильтона. «Когда я умру, устроим джем-сейшн. Пусть все оторвутся и вволю побесятся. Меня, пожалуй, и арестуют на собственных похоронах!»

Подобная эклектичность перекликается, конечно же, с Zeitgeist эпохи, одним из главных символов которой был абсурд, игра, скоморошество. Литтл Ричард штрафует за похожую на его сценический наряд сорочку, на сцену выходит рычать мужик в смирительной рубашке, сам Хендрикс играет зубами и палит гитары, мечтая, чтобы из гитары вырывались «разноцветные лучи, как в кино. Вот это был бы настоящий, полный опыт!» Смысл тут – разбить ожидания, привычный опыт, прорваться на «ту сторону» имени Джима Моррисона: «в музыке фрик-аут – это почти игра по фальшивым нотам. Берешь те ноты, которые человек меньше всего ожидает услышать. И если уметь это делать, да еще с подходящим фидбэком, то выходит очень недурно. Фальшивая игра, но на полном серьезе, понимаете? Прикольно!»

И эклектичность эта очень выгодно подчеркнута еще и версткой – рисунки, разные шрифты, цвета (фиолетовый преобладает – привет purple haze!). То, что надо!

Но как не обойтись без чайной ложки дегтя, которые сами издатели положили в свое медовое, сильно алкогольное witches’ brew? Франк (так!) Синатра, джем-се(й) шн и тотальное отсутствие каких-либо ссылок или комментариев несколько портят вкус. Хотя в те времена пили и не такое.

Эта настолько нереально, что когда в 10 часов утра по Москве сообщение появилось на его странице в Фейбуке и Твиттере, большинство комментаторов писало «Hoax!» (утка, ложь!), действительно поступали опровержения. К сожалению, скоро смерть певца после 18-месячной борьбы с раком подтвердил его сын. И тут же вся фб-лента настолько запестрела его клипами и портретами, что всесильный Фейсбук даже, кажется, не выдержал и стал немного подвисать.

Говорить что-то о трагичности этой смерти так же бессмысленно, как выражать христианам соболезнования в связи с распятием Христа.

О его музыкальном величии? Боуи менял стили, как свой имидж, но тут не поможет рок-энциклопедия – это всегда было стилем Боуи. Тем стилем, который через несколько лет перенимали его апостолы вроде того же Игги Попа, а лет через десять начинали играть на проигрывателях в обычных квартирах.

Не счесть тех, кто с ним записался и кто обязан ему – коллаборацией ли (многим ли музыкантам выразит соболезнование Queen?), раскруткой (бесконечный энтузиаст, он вытаскивал из безвестности уйму молодых команд), одной песней или просто всем.

А возможно, даже не это главное. Потому что Боуи был – Зигги Стардастом, майром Томом из ракеты, алмазные собаки и пауки с Марса свитой. Тем человеком, имя которого можно поставить определением «стиля», и ничего больше не нужно объяснять. Его образы, его, ну ок, за исключением буквально парочки, все альбомы, его вечные идеи, за которыми мода бежала, отставая так же, как Ахилл за той самой черепахой.

Да даже ювелирная красота и благородство этой смерти. Он молчал и в полной тайне и тишине записывал свой предыдущий альбом. Об этом последнем информация появилась пару месяцев назад, а сам альбом «Blackstar» вышел 8 января, в день его рождения. О раке – ни слова, только – что Боуи занимается мюзиклом, решил написать тему для любимого сериала или вообще для мультфильма. А 10 января Бог умер.

После него осталось так много и навсегда, но – почти никого, на чей концерт также мечталось бы попасть. Там сейчас, на рок-н-ролльных небесах, концертная программа определенно лучше, чем здесь.

Там, где Черная Звезда говорит ему – Hallo Spaceboy[156]!

Биографии великого крунера по прозвищу Голос (не путать с шоу «Голос») стоит верить – это не первое издание книги Тараборрелли, который к объекту своего исследования относился весьма трепетно (читатель прочтет о его моральных рефлексиях, стоило ли ему идти по чужому пропуску на похороны Синатры). А вот нашим издателям, как всегда, доверять не стоит – и название в оригинале другое («Sinatra: Behind The Legend»), и автор не из «близкого круга», как утверждает аннотация, а встречался всего четыре раза, как признается уже он сам.

Это, возможно, и стимулировало вектор выстраивания биографии – не вольный отчет о том, как мы пили с Крысиной стаей и разнесли новый «Кадиллак» Синатры, но – почти научную «полевую работу» с опросом не одной сотни близких и дальних знакомых Мистера Голубые Глазки.

Полная историческая справка о Хобокене, где родился Синатра, рассказ о житие-бытие там европейских «понаехавших», изучение ошибок в метрике новорожденного Фрэнка – автор въедлив, а книга этим и ценна.

Хотя дальше, когда доходит до более sensitive (скользких и чреватых) тем, тут такой же, как Синатра, потомок итальянских иммигрантов чуть дает задний ход. Треугольник Синатра – клан Кеннеди – мафия: «Мне надо, Фрэнки, чтобы ты пресек деятельность Бобби Кеннеди, направленную против меня и моих ребят, – сказал Сэм, когда они с Фрэнком выпивали в баре отеля. – Это безобразие необходимо остановить. Сам понимаешь. – Я на этого недоделка влияния не имею, признался Фрэнк». Или уже квадрат: Синатра, Мэрилин Монро, тот же Кеннеди и жена (жёны) Синатры. Послушать автора, так Синатра проявлял разумную осторожность, от мафии бежал, с Мэрилин поддерживал исключительно дружеские и возвышенно платонические отношения, да и то, пока та не пошла в полный разнос. Как бы не так.

Но Тараборрелли предпочитает настаивать на дурном характере Синатры, который портил ему личную жизнь, но, скажем так, не вредил успешному строительству американской мечты. Тут он почти не лакирует действительность – ссоры со всеми, кто хоть подумал о слове поперек, браки, разводы и еще раз романы (от Авы Гарднер до Миа Ферроу, от тысячи любовниц до почти поместившей престарелого певца под свой весомый каблук финальной Барбары), попытки суицида (кстати, если бы все пошло по плану, Синатра стал бы легендой покруче Джеймса Дина), седатики тоннами, виски рекой (а ведь писала еще М. Гейде – никогда «не мешайте седатики с алкоголем»!) и «Кэмел» в количествах, достаточных для массового уничтожения поголовья верблюдов…

Подобное поведение героя автора, конечно, весьма удручает – «испытывал ли он угрызения совести? Не знаю. Этот человек всегда был для меня тайной за семью печатями. Была ли у него вообще совесть? Или нравственные принципы?», приводит автор чужие слова и, будто видишь, как он сам разводит руками и скорбно покачивает головой…

Синатра явно подвел автора биографии и, хоть и стал одним из символов Америки, мог бы уж точно вести себя получше в приютившей их родителей стране, ведь «здесь их дети могли мечтать. Пусть у них не было денег, зато у них было нечто большее – свобода и надежда». Не вру – иногда кажется, что автор прервет рассказ, встанет и споет гимн тем ценностям, с которыми у Синатры выходило не всегда гладко.

Разбавить повествование юмором, как, например, в восхитительном «Мике Джаггере» Филипа Норманна или же пока непереведенной у нас «Lou Reed. The Defining Years» Питера Доггета автор тоже как-то не очень удосужился. Так что за юмор приходится отвечать самому Синатре. Как-то тот, уже в весьма почтенном возрасте, на голубом глазу сообщил очередному врачу о своей привычке каждый день плотно общаться с бутылкой «Джека Дэниэлса». Врач в изумлении поинтересовался, как же он себя чувствует по утрам. «Черт меня подери, если я знаю, – отвечал Фрэнк. – Я просыпаюсь после полудня».

Впрочем, благодаря шести сотням этих въедливых страниц мы-то знаем.

Появление этой книги на русском вернее всего характеризуется фейсбучным выражением «внезапно!» Да, биографии рокеров у нас переводят, но, скажем так, спорадично, с акцентом на близких народным массам хрипящих металлистов с пергидрольными начесами, а уж довольно свежие жизнеописания, которых в Англии и Америке выходит более чем изобильно, «игнорят» почти полностью… А тут вдруг – Моррисон и Doors!

Но радоваться рано. Потому что сам лидер одной из самых поэтичных и бунтарских групп в мире и все вокруг его автора не радуют ужасно. Музыку Doors он на дух не переносит – даром что делал интервью со всеми живыми тогда еще участниками группы (сей факт будет педалироваться на протяжении всей книги с навязчивостью рекламы). И вообще его то тошнит от омерзения, то он заходится в приступе сарказма.

Или это такой стиль, что-то следующее после британского юмора и разухабистого стиля нынешней журналистики? Но первый альбом Doors – это «мешанина бросового попа» (в последнем, L. A. Woman, вообще все песни «лишние»), Джим «уныл», он не говорит даже, а «рычит» или «шепчет». «Не удались» буквально все, ненароком на хипповском пляже выковавшие феномен под названием Doors, как не повезло Джиму и с окружением: «Вот только друзей у Джима на самом деле не было. Уж явно не Памела с ее чертовски рыжими волосами, ее героином и новым парнем, Графом… И не Рэй, который вечно играл на публику, а в лицо твердил: “Пожалуйста-Джим-ну-ради-меня…” И не этот засранец Джон, со всеми его многозначительными взглядами и осуждением в глазах… И даже не чудик Робби, в башке которого вечно плещется полуночная кислота. Все они бубнили какой-то пассивно-агрессивный бред». Можно долго множить.

У самого же автора бред еще не прорывается, но, например, есть желание залезть Джиму Моррисону в исподнее самым буквальным образом (фиксируются, например, седые волосы в паху у трупа) и, если уж кто-то взялся оперировать псевдо терминами, анальная фиксация. С ней совсем плохо – раз десять Уолл делает предположения о бисексуальности Джима, симпатии к анальному сексу, или, например, того еще только судят, приговора так не будет (он умер во Франции раньше), но Уолл смакует, что Моррисона непременно изнасилуют в тюрьме. Уж не говоря о том, что труп никто толком не рассматривал и не видел, а вот эту сцену наблюдал автор как? «Когда Нико сидела на лице у Джима, что нравилось ей больше всего, он практически заглатывал ее мягкие, сладкие половые губы и светлые лобковые волосы. Так он рассказывал друзьям. Когда Джим трахал Нико в задницу, что больше всего нравилось ему, а затем хлестал ее своим новым ремнем с металлическими бляхами, она с сожалением смотрела на него. Словно бы говоря: “И это все?”» Автору не дают покоя лавры короля трэш-биографий Голдмана, «который впоследствии прославится своими губительно скабрезными биографиями Элвиса Пресли и Джона Леннона, записал все это и преподнес в журнале Life в качестве скрижалей, которые спустил с утеса новый Моисей от музыки»?

Пока Уолл спускает с утеса или лестницы труп Моррисона (как тот выносили из клуба Rock-n-Roll Circus, стуча головой по лестнице, автор тоже смакует, но об этом чуть ниже), ошибки растут щедро. Благо помогли еще и переводчики, совокупных усилий которых не хватило на консультацию хотя бы с Гуглом. И Дюшан становится Дюшамом, Антонен Арто – Антонином, а сам Моррисон только и делает, что записывает фолк, как Дилан…

Хотя можно ли ждать иного, если автор откровенно «гонит поток» – его перу принадлежит добрая дюжина биографий рокеров, в спектре от Лемми и AC/DC до Led Zeppelin и Акселя Роуза. Напоминает уже имеющиеся и у нас серии от тех многостаночников, что сегодня излагают на ста страницах популярную биографию Конфуция, а завтра познакомят читателей пригородных электричек с жизнью Делона и Герцена…

Посему все начинается лихо уже с самого порога – с аннотации: «в 1971 году Джим Моррисон был найден мертвым в туалете клуба в Париже. Ему было 27 лет, с тех пор группа The Doors стала объектом многочисленных спекуляций и домыслов». Не очень понятно, почему именно версия про овердоз героином в парижском ночном клубе. Официальная версия, как известно, гласит, что Моррисон умер от сердечной недостаточности в ванне в парижской квартире. Как и версии об инсценировках смерти (Моррисон очень хотел сбежать от рока, группы да и американского правосудия, стать поэтом) или убийства (ФБР). Версия о смерти в туалете клуба есть, ее поддержали Джерри Хопкинс с Дэнни Шугерманом, и даже Марианна Фейтфулл в своих мемуарах назвала известного дилера Жана де Бретея, продавшего де Джиму через своих подручных в ту ночь слишком чистый героин.

Но тут есть слишком много «но». Даже навскидку – мне вспоминается «признание» убийцы Пазолини, которое, после некоторой шумихи, затем мало кто воспринимал всерьез. Или же тот факт, что Моррисон патологически боялся игл – да, героин он мог и принимал интраназально, но эффект при вдыхании снижается. Плюс – вспомнить весьма крепкое здоровье Моррисона (уже в возрасте всяческих возлияний и (зло)употреблений перенес на ногах воспаление легких) – а заодно и Берроуза или Трокки, продолжавших очень близкое знакомство с героином до гораздо более солидного возраста. Или его желание завязать с прошлой жизнью со всеми ее атрибутами. Или тот факт, что аристократический бездельник Жан де Бретея смог сделать лишь сомнительную карьеру «дилера рок-звезд» – мог и наплести Марианне в любовном и наркотическом пылу, что он «убил Джима Моррисона». Или…

Или лучше замолчать, потому что автор обзора может сильно подставиться, признавшись, что готов всерьез рассматривать теорию заговора – участие спецслужб в устранении людей из групп, музыкальных лидеров движения хиппи, выступавших против войны во Вьетнаме (жестко разгоняемые многотысячные Марши мира), государственных институтов (сегрегация в США, в частности) и государства в целом (раскрепощение с помощью музыки, танца, мистериальные традиции, LSD)? Людей, весьма оперативно сформировавших «Клуб 27» – умерших в 27 лет Брайн Джонс (1969), Дженис Джоплин и Джими Хендрикс (1970), Моррисон (1971)? И здесь уже доводов масса – от утонувшего практически на глазах у других в метровой глубине бассейне Джонса до истерии прессы, отмены концертов и тюремных заключений (Джаггер побывал в тюрьме и очень испугался, Моррисону за публичное пьянство и сквернословие грозило… 13 лет!).

В любом случае, не очень понятно, почему, при настоящем обилии непереведённых основополагающих книг о Моррисоне, у нас выбрали именно сей труд. Впрочем, спасибо и ему за то, что в голове или колонках у многих, думаю, заиграют Riders on the Storm или The Lost Paris Tapes…

Патти Смит всю дорогу, то есть книгу, то есть дорогу и книгу, потому что перед нами еще и своеобразный травелог, негромко жалуется, что хочет писать ни о чем, как это сложно, писать нелинейно, и вообще она залила кофе салфетку-записки в своем любимом придорожном дайнере, которому скоро суждено закрыться. Да она, кажется, вообще только и делает, что пьет кофе – впору заподозрить в product placement’e «Нескафе»… И грех тому даже самому роскошному отелю в Токио, где глубоко за полночь не разжиться чашкой, а лучше термосом кофе! Ведь кофе ведет ее по ее дороге – континентов, воспоминаний, снов… Она по ним – «писателем, этим сыщиком визуализации». О музыке, к слову, в книге почти ничего нет – о собственной уж точно.

Дорогой фотографий и могил. Потому что Патти готова сорваться с места через океан, чтобы прочесть лекцию в Клубе дрейфа континентов в Берлине, только за то, чтобы ей дали сделать редкий снимок – костылей Фриды Кало или стола, за которым играл Спасский (Фишер явится к ней ночью с охранником-головорезом, чтобы спеть дуэтом в пустом кафе). Лекция – на салфетках, не приобщить к протоколу. Потом – посиделки в кафе «Pasternak» с секретарем этого самого загадочного общества за обсуждением обожаемого Булгакова. Даже без снимков – в японском стиле ли, но воспоминания и места, которым суждено жить только ощущением, для нее дороже.

У Патти потрясающий вкус – вот из тех же японцев, например: Одзу (и Куросава) и Дадзай (и Акутагава). Она находит их могилы, прибрать, поговорить и сфотографировать. На могиле Одзу несколько бутылочек сакэ – режиссер был не дурак выпить. Повезет же какому-нибудь пьянчужке, он сможет тут напиться вусмерть. Нет, что вы, это же могила Одзу, говорят ей друзья-японцы, никто не тронет. На могилах Жене и Мисимы какие-то такие же истории случатся тоже.

Бывает, она теряет вещи – любимое пальто, спонтанный подарок друга. И давно потеряла любимого мужа. На каком-то – ее, да – уровне они равны, одинаково грустно, что они ушли. «Потерянные вещи. Они царапаются, пытаясь прорваться сквозь мембраны между мирами, привлечь наше внимание своими невнятными сигналами бедствия. Слова сыплются беспомощно, беспорядочно. Мертвые говорят. Просто мы разучились слышать их речь. Вы случайно не видали мое пальто? Черное, не обремененное деталями, рукава протерлись, полы разлохматились. Не видали ли вы мое пальто? Это пальто, через которое говорят мертвые».

Конечно, это очень особый разговор. Так могли говорить герои Бротигана и Сент-Экзюпери, а еще древние японцы, маленькие дети и собаки. Не каждый поймет! «Внезапный порыв ветра налетает на ветки деревьев, расшвыривая так и сяк листья, и те кружатся в воздухе, зловеще поблескивая на ярком, хоть и рассеянном свету. Листья – как гласные, шорохи слов подобны вздохам сети. Листья – это и есть гласные. Я подметаю их в надежде набрести на нужные мне сочетания звуков. Язык малых божеств». Уитмен и Рембо.

Хотя в книге – мало слов. И я не про объем. Не про то, что тут текст скорее пляшет вокруг фотографий (как в «Hollywood Photo-Rhetoric. The Lost Manuscript», где стихи Боба Дилана написаны к фотографиям Барри Фейнштейна). И даже не про то, что эта книга по отношению к воспоминаниям Патти Смит «Просто дети» – этакие пост-мемуары (как «Memories, Dreams and Reflections» Марианны Фэйтфулл после ее канонической биографии собственно «Faithfull»). А про то, что «Все изливается наружу. Из фотографий хлещет их история. Из книг – их слова. Из стен – их звуки. Духи воспарили, словно эфир, плетущий арабески, и опустились осторожно, подобные доброжелательной маске» (из рассказа о беседе с умирающим Полом Боулзом в Танжере). И остается (привет, кстати, дзэнцу Джону Кейджу!) тот единственный иероглиф «му» – «пустота» – что начертан на могиле Одзу.

Я вообще удивляюсь, что Патти Смит написала эту книгу. Потому что она находится в том состоянии, когда гармония отыскивается абсолютно везде. В горе и радости. В мигрени перед приходом бури. В потерянном в аэропорту молескине – значит, так надо, нужно просто расшифровать этот иероглиф! Она же богаче после того, как нищий потребовал все ее деньги, но вернул ей 20 (ее) долларов, себе оставил три. Это знак, богатство и просто здорово! В меланхолии, в кафе на берегу океана или в Лондоне, где она решила остановиться просто так и сутки смотрит в отеле любимые детективные сериалы. Почему нет? А вот как по дороге в кафе там ей встречается актер из этих самых сериалов?!

Волшебство. Награда кофейных ангелов. И просто книга благодати.

Начну за упокой – предыдущий и весьма раскрученный роман О. Нестерова «Юбка» оставлял неплохое, но довольно необязательное впечатление. Но как возглавляемый Нестеровым «Мегаполис» прошел long and winding road от милой попсы до прекрасных меланхолических пьес – альбома «Супертанго» и саундтрека к неснятым советским фильмам «Из жизни планет» (к альбому уже бонус-треком сайт, а будет и целый спектакль в Планетарии), так и сам Нестеров не терял времени даром. И действительно, работал чуть ли не в архивах – к «Стокгольму», как к солидному научному труду, прилагается почти сотня страниц комментариев (и специальный сайт с ссылками на всю музыку, фильмы и документы). И там можно узнать действительно не общеизвестные факты – от совсем раннего псевдонима Высоцкого и откуда пошло быть армянское радио до недолго, увы, просуществовавшей организации по контролю советских партийных бонз Комитета партийного контроля и созданном СССР и США в 1972 году Международном институте прикладного системного анализа.

Да, перед нами исторический роман – советские 1962–1968 гг. – но совершенно очаровательный в своей не ходульности, но живости (персонажи скорее залезут на ходули, чтобы повторить какой-нибудь цирковой трюк, отмочить хохму на потеху друзьям!).

Советская ностальгия – от «Дома солнца» Сукачева до «Оттепели» Тодоровского, не говоря уже о недавней череде байопиков героев советских лет, – в тренде. Но образцами у Нестерова – что он и не скрывает, благо те же герои посещают все открытые и закрытые премьеры, подрабатывают в кино даже – кинематограф его лучших изводов. «Застава Ильича» (тогда на экранах – «Мне 20 лет»), «Июльский дождь», ранний А. Кончаловский – ровно так же всю книгу ходят герои в поисках себя. «Фильм Пете понравился. Молодые ребята слонялись по городу, работали, ходили на выставки, встречались с девушками, один был тоже женат, у другого с любимой не ладилось – словом, сплошная ремарковщина. И еще весь фильм их что-то мучило, вернее, даже было понятно что – они не очень понимали, что им в жизни делать. Вроде бы все с ними было в порядке, но какие-то важные смыслы не находились. Зашли в кафе поблизости, заказали выпить».

Заняты же эти ремарковские главные герои – изобретением анекдотов. Спецы из Лэнгли засылают анекдоты, подрывающие веру в строй, – контрразведывательное управление КГБ набирает прекраснодушных ребят сочинять и закидывать «на посев», да, анекдоты про генсеков, но – «добрые внутри». Так «в мозговых штурмах» родился Чапаев и Чукча, и начали они задавать вопросы армянскому радио… Слава Богу, Нестеров – не Пелевин, и «теория заговора» его интересует мало. Он больше – о героях.

Героях на фоне эпохи (запреты фильмов, Будапешт, «Бабий Яр», КВН, выставка в Манеже и т.д. – тут все). Внутри своей компании, проблем и поиска себя. В первых джаз-клубах, на публичных лекциях, на запрещенном сборище, на кухнях после модной выставки, под довлатовские байки полуреального «белого цыгана» Юрия Мухина, который стремится играть ту настоящую музыку, что в тишине между нот…

А еще «Стокгольм» – недаром что мечта героев скрестить в родном городе шведский социализм и бердяевский Небесный Иерусалим – очень московский роман, иногда кажется, будто написан он Владимиром Орловым (его «Бубновый валет» – тоже о любви, поисках и потерях себя, выборе в условиях системы и КГБ).

«Ловить такси Петя не стал – куда торопиться? Встал на остановке на улице Обуха в ожидании своего девятнадцатого троллейбуса. Москва уже отгуляла, никого вокруг не было. Он так и стоял – один, с двумя банками. С компотом и огурцами. Город за окном, его и не видно, одни темные силуэты. Идет снег, и, пока он едет, белого становится все больше. Нет никого в троллейбусе, он один. Смотрит в окно и видит лишь снег и свое отражение. Прощай, Небесный Стокгольм».

И корабль плывет, и герои идут. Очередное распутье…

Если бы Марианны Фэйтфулл не было, ее стоило бы выдумать. Экранизировать ее биографию, писать о ней книги. Пока же (она жива) этого не происходит, Марианна отдувается сама. Потомок того самого Леопольда фон Захер-Мазоха, дочь английского шпиона, любовь Мика Джаггера (не только просвещавшая его книгами вроде «Мастера и Маргариты», но и написавшая-приложившая руку к одним из лучших песен Rolling Stones – «Sister Morphine» и «Wild Horses»). Наркоманка со стажем и тусовщица, знавшая, вдохновлявшая и подпитывавшаяся абсолютно от всех. Певец уровня Патти Смит, если не выше. Актриса. Из той старой гвардии Боба Дилана (давний ухажер и друг), Кейта Ричардса (старый друг) и Джона Леннона (ок, дружила больше с Йоко Оно, чем с ним), что – больше не делают, сняты с производства. И вот – автор замечательных автобиографических книг.

Уже понятно, что с родственниками у Марианны все очень интересно. По той же австрийской «мазохистской линии» – сексолог и изобретатель чего-то похожего на оргонный аккумулятор Райха. Отец – английский разведчик, ученый, переводчик и утопист, создатель школы-коммуны, вроде тех, что основывали Рудольф Штейнер и Ханс Хенни Янн. Австриячка мать – практиковала современный танец (танцевала босиком, как А. Дункан), в юности убила русского солдата, изнасиловавшего ее и мать, была не чужда инцеста.

С такой биографией еще даже не 20-летняя Марианна перебралась из Кембриджа в Лондон начала 60-х. О тусовке можно и промолчать – у родителей первого бой-фрэнда столовался еще мало кому известный Пол Маккартни, Боуи звался Джонсом, «роллинги» были лучшей компанией, Джимми Пейдж подрабатывал сессионным музыкантом на ее первых записях.... С головой нырнув в тусовку, Марианна, всегда запойная не только наркоманка и алкоголичка, но и чтица, занималась самообразованием – штудировала далеко не только обязательных тогда экзистенциалистов и Селина.

Кокаин на завтрак (когда невинной красавице впервые предложили 6 дорожек и сказали, что с ними делать, она честно вынюхала их – все сразу…), бранч с Диланом и Гинзбергом. Успех первых песен, киноролей («Девушка на мотоцикле» – очень доставал своими домогательствами Ален Делон), шумиха прессы (когда правительство озаботилось вседозволенностью, решило воевать именно с Rolling Stones, при их аресте больше всего прославилась Марианна – тот самый случай с батончиком «Марс»…). Песни стали уходить, зато – один дилер с Сидом Вишесом, должна была разделить героин едва ли не в ту самую последнюю ночь Моррисона в Париже…

Она не только пошла в полный разнос, но и – решила исчезнуть (самое частотное слово в книге evaporate, синоним disappear). Перестать быть Марианной. Испариться. И несколько лет провела у стены в тогда еще не популярном Сохо, питаясь исключительно героином и моясь-стираясь иногда в китайской прачечной.

«I was so desperate I had reached a Zen plateau of negativity»: «I went back tomy wall and stayed as high as I could. With that sort of habit, very little bothers you. You don’t feel pain, you don’t feel cold and you don’t catch cold either. Never caught a cold till I got clean. Time stood still, ran backwards, and then lurched forward into a murky future. Little patches of my past floated to the surface».

Тогда – да и после – она три раза чуть не умерла. Комы от овердоза. Выброшенная карьера. Разорванные отношения. Ошибки, ошибки, ошибки…

Потом, конечно, вернулась – с того света практически (есть у нее и описание загробного мира, а лучшая песня «Сестра Морфин» была на самом деле написана просто о больном мужчине – потом уже приобрела наркоманско-автобиографический шик…). Уже не поп-красавицей, но роковой-постджанки. Выпустить «Broken English» и «Strange Weather», сниматься в культовых фильмах (от «Восхода Люцифера» сатаниста Кеннета Энгера до каннской «Марии-Антуанетты» Софии Копполы), играть в «Гамлете», «Трех сестрах» и в пьесe «Dead City Radio» по произведениям Уильяма Берроуза, исполнять зонги Брехта-Вайля с Венским филармоническим оркестром, чего еще только не…

Одних фактоидов о такой биографии (она делала ее сама) хватило бы на пару томов и несколько байопиков, но книга замечательна еще и тоном. Самоироничным и более чем самокритичным («I get married, you know, when I don’t know what else to do. It’s one of my panic things»). Да, Марианна не скрывает ничего – ни невнимания к своему сыну, ни подчас смертельного равнодушия к мужьям и любовникам (один брошенный – тут же выбросился при ней с 43 этажа), ни страсти тратить деньги на наркотики и одежду, ничего… И, разумеется, при таком раскладе откровенность зашкаливает, пугает даже читателей.

А ведь рокеры-женщины пишут, понял я сейчас, пожалуй лучше, чем мужчины: «Поезд М» и «Просто дети» Патти Смит оставляют позади «Хроники» того же Боба Дилана…

Вышедшие через несколько лет «Мемуары, сны и размышления» (сознательно перевожу dreams как сны – пересказы снов возобладают над мечтаниями с большим разрывом) – уже не автобиография, чем и хороши. Это такая болтовня в пандан. Чуть воспоминания, чуть размышления, чуть – просто обо всем. И еще ближе если не к прозе, как книги той же Патти Смит или «Хроники» Дилана, то скорее – к сборнику эссе. Это такой очень приятный разговор, жанр, в котором Марианна определенно сильна – на концерте из последнего тура она действительно долго говорила со сцены (хотя и понятно – долго петь ей было явно тяжело).

«I felt I had to make a bit of statement. Mariannifesto. To say, “Here I am! I am back!». И признается, в частности, что за некоторые откровенные высказывания в предыдущей книге на нее и обижались. Что ж, пусть так, она ничего менять не собирается (и, будучи предельно откровенной о себе, – имеет на это право).

Конечно, идут и воспоминания – позавидуем еще раз такой жизни, которая не уместилась в предыдущую автобиографическую книгу большого формата. Как после первой OD (передозировки) напрочь забыла французский. Как за ней присматривали бездомные и даже полиция, когда в конце 60-х она наркоманкой жила на стене в Сохо, решила исчезнуть, а Фрэнсис Бэкон подкармливал. О семье – ее деде, высоком австрийском чине с фамилией Захер-Мазох, который добился права жене-еврейке не носить звезду Давида после аншлюса, о таких непростых отношениях с отцом, о такой яркой матери Еве… О том, как преподавала в школе поэтики имени Керуака и том, как видел учебные курсы и отношения со студентами там (в духе древнегреческих отношений между наставником и учеником, скажем так…) вечный ребенок Аллен Гинзберг. Да и как сама она – «забыла повзрослеть».

С битниками она вообще дружила со всеми напропалую. Отмечая, правда, что их, возможно, лучше было читать, а не знать лично – настолько страшны были Грегори Корсо и Уильям Берроуз. Но и употребление Корсо его любимого коктейля из героина и кокаина и тотальная мизогиния Берроуза были скоро преодолены – «дядюшка Уилл» читал личные лекции «молодой и глупой блондинке», а Корсо специально протянул уже в 2000-х лишних пару месяцев и не умер, пока Марианна с Лори Андерсон не записали его для его посмертного диска.

Марианна вообще, хоть и взошла поп-рок звездой в 60-е, предпочитает 50-е: в 60-е было, возможно, слишком много внешнего шума, потому они так быстро и историоризировались, 50-е же были настоящим всплеском вдохновения. В 60-е «все внезапно решили стать богемой, но я была бы счастливее, попади я обратно в 50-е с Грегори Корсо и Алленом Гинзбергом и Уильямом Берроузом, восхищаясь Ленни Брюсом и Джексоном Поллоком. Только представить себе, что можно пойти и послушать Колтрейна, Диззи и Птаху! Последние гиганты, и все такое».

Гигантами были и просто друзья Марианны, рассказы о которых – смесь галлюциноза того же Берроуза и довлатовских баек. Возвышенная певица Джульетта Греко, писатель-наркоман и теоретик Александр Трокки известны сами по себе, Генриетта Мораес же осталась в истории тем, что была любимой моделью того же Бэкона и Люсьена Фрейда, своим феерическим алкоголизмом и опять же автобиографией. Или готическая писательница, enfant terrible (интервью в комнате, заваленной бутылками и грязным бельем) и богемная дива Каролина Блэквуд – ночь ее умирания в «grand style» стала «великим шоу», одним из «maddest moments» и просто незабываемой «прекрасной ночью».

Но Марианна Фэйтфулл – не Эдуард Лимонов, пишущий о великих мертвецах и женщинах в своей жизни. Она рассказывает о музыке (одна из лучших поздних коллабораций – с молодыми Ником Кейвом, Дэймоном Албарном, Билли Корганом, Джарвисом Кокером и Пи Джей Харви). Дает теоретическое сравнение «битлов» и «роллингов». Немного осуждает религиозный элемент в сонграйтерстве (жесткая ирония в адрес Боно, тот мог бы собирать хорошее подаяние на улице своими душещипательными песенками). Она болтает о высокой моде, о диетах (да, ей самой противно, какой straight, а не high и perverse она стала, разменяв седьмой десяток, но что делать, хочется работать, ездить в турне, а не умирать от такой чуши, как наркотики, которым она отдала уже а так дань сполна). До упаду веселит, как два раза ломала кости из-за высоких каблуков любимых «лабутенов» (привет Шнуру – в его последнем клипе падает и молодая). И, конечно, она потрясающе самоиронична – рефлексируя, кстати, о британской моде на сарказм и сентиментальность («Сентиментальность – банковские выходные дни сарказма» О. Уайльда).

И я, правда, не знаю даже, как еще похвалить книгу и воздать должное Марианне.

Зачем, казалось бы, читать полтысячи страниц о группе, даже если «I used to love her» (записи на кассеты TDK в школе и Аксель как икона моды, довольно слабый концерт «Ганзов» с одним Акселем и уже мощный в воссоединенном составе в прошлом году) и не знаешь ее биографию детально, но – догадываешься. Что эта самая биография изначально довольно скудна, не блещет никакими изысками и отклонениями от схемы. Играли – дебоширили – распались, вот и все. Ни Zeitgeist, как в биографии вечного Джаггера, ни особых приколов, как в «Жизни» Кейта Ричардса, ни метафизики Моррисона, а только виски и героин Слэша и ботокс и пересадка волос Акселя.

Но не знаю, в чем дело, но на каком-то этапе на текст подсаживаешься, он несется, да и ты гонишь, почти оторваться не можешь, как от драйвого боевика Джона Ву, скажем. Конечно, тут непосредственная заслуга автора. Ведь он не только журналист со стажем, но и героев книги интервьюировал, когда те еще героями только становились, при этом с менеджером группы почти дружил, с Акселем ссорился (ок, это не новость, зная характер того) – и их размолвка, касавшаяся чуть было не состоявшейся дуэли лидера Guns N’ Roses и Винса Нила из Mötley Crüe, стала одним из сюжетов этой книги. В которой автора действительно характеризует большая вовлеченность – он и очень любит группу, и упрекнуть горько может во всех их излишествах, и смачно пошутить не дурак.

А, возможно, дело и в том, что драйв Guns N’ Roses, как в их лучших хитах времен Appetite for Destruction, их масштаб времен обоих дисков Use Your Illusion – как-то передаются, что ли. «Потом Дуг сказал Тодду, одному из охранников группы: “Иди положи Слэша на тележку для багажа и привези сюда”. Он удивляется: “Что?” Я говорю: “Просто делай, что я сказал, мать твою!” Так вот, он спускается вниз и привозит Слэша, который, очевидно, в отключке, и лежит вниз головой на чемоданах, а ноги болтаются сверху. Но в руке у него бутылка “Джека”. Так что Тодд подкатывает его к стойке регистрации, где я стою, а еще человек пятьдесят ждут заселения. Выходит главный менеджер отеля и говорит: “Эй, его придется отсюда убрать”. Я отвечаю: “Он уберется отсюда в ту же секунду, как я получу долбаный ключ от его номера. До тех пор он побудет вашей новой мебелью”. Стоит ли говорить, что ключи я получил уже через две минуты. Я закидываю Слэша себе на плечо, мы заходим в лифт примерно с восемью мужчинами в деловых костюмах, и Слэш начинает мочиться прямо мне на спину. Ах ты ублюдок! Я бросаю его на землю, а он смеется» – и как тут не усмехнуться тоже.

Сама же история – да, архетипическая почти. Приехав из маленьких городов и живя в чужих квартирах, где ближайший туалет был через квартал, и питаясь (вином и наркотиками, в основном) на пару долларов, написали песни, которые собирают до сих пор стадионы. Стали больше и дороже всех, но пали жертвой веществ в промышленных масштабах, вечеринок, денег (на лимузине пару сотен метров от гримерки до сцены) и, главное, характера Акселя Роуза. Который грозился уйти из группы каждый месяц, выгонял из нее людей, хотел сталинского абсолютного контроля и – то опаздывал на концерты на полдня (не смог проснуться/уволил массажистов/потерял бандану), то просто прерывал их и запирался в гримерке (а нужна причина?). Мик Уолл передает слова Роуза, что тот так изгонял демонов детства – насиловал родной отец, бил отчим, почти отказалась мать. Предсказуемо все привело к распаду и – Chinese Democracy записывался 12 лет. Еще какое-то время ушло на – коммерческое? – решение зарыть топоры и базуки войны и воссоединиться. Полные стадионы, Аксель похудел и стал пунктуальным, а Слэш – Слэш пилит свои гитарные соло так, как никто больше со времен Led Zeppelin не умеет.

И снова на концертных площадках «появилась банда, которая словно сошла с кровавых кокаиновых страниц старой рок-сцены золотого века конца шестидесятых. Это казалось невозможным, но в Акселе Роузе, Слэше, Даффе и Иззи (и откуда они только брали эти имена?) всё казалось невероятным. И именно поэтому в конце концов мы так сильно их полюбили. И поэтому нам так хочется снова испытать это чувство – ведь оно нужно нам как никогда».

Больше всего эта книга напоминает роман, даже – эпопею. И дело не в более чем солидном объеме (его немного скрадывают фотографии и детальнейшая дискография), а в том – что это почти история любви. Дружбы, любви и того, как «музыка меня разрушила».

И тут не для красного словца – Эверет Тру, молодой, эмоциональный музыкальный журналист из Англии не только встречался одно время с Кортни Лав (ну, это, увы, не столь оригинальное достижение…), но дружил с Куртом, был на самых первых концертах «Нирваны», ездил с ними в кучу туров, выходил на сцену сбренчать на гитаре и поорать рядом с Куртом. И ушел в запой после того, как Курт вышиб себе мозги. По напряженности, нервности стиля – ему веришь.

20-летний во времена «Нирваны», Эверет будто бы и не предал рок-идеалы, бескомпромиссность той музыки. Причем буквально – для него, скажем, к мерзкой помпезной попсе относятся не только Offspring, Green Day и Smashing Pumkins, но и у Doors и Led Zeppeling он готов принять только пару мелодий. Но про Queen молчит тактично – ибо тех любил Курт. Настоящий нонконформист-пурист и друг!

Поэтому и традиционного рок-байопик нарратива от него ждать не следует, автор сам предупреждает (он и прав – сколько уже книг о «Нирване» вышло, выходит и еще выйдет…), что всякие даты и факты его интересуют в наименьшей степени. Посему о биографии Дэйва Грола догруппного периода, скажем, в нескольких абзацах, но зато – сколько музыки на этих страницах! Многостраничные отрывки из интервью, биография гитарного техника Курта и его специально записанные воспоминания, свои статьи, рецензионные отчеты о состоянии музыки Сиэтла и не только (с ремаркой – это лишь навешенная бирка, Курт из Абердина, в Сиэтл приехал со своими мелодиями), классификация каждой группы, которую слушал, позвал на сцену, просто любил Курт. И таких инди, панковских, протогранжевых групп набирается очень и очень много – Fugazi, Scream, Pixies, Sonic Youth, Young Marble Giants, Babes in Toyland, Dinosaur Jr., и многие весьма любопытны – радфам Bikini Kill, кумиры Курта, ставшие потом его разогревающей группой Melvins, игравшие расслабленный инди-поп Beat Happening, радикальные ботаники Half Japanese… Уж не говоря о тех, кого (у нас – так точно) мало кто знает и кого Курт, используя свою навалившуюся популряность, пытался раскрутить: умерший в этом году[157] шизофренический Дэниэль Джонстон и парализованный Вик Чеснатт[158].

Сочиняя историю «Нирваны», Эверет уговаривает себя – нет, именно «Нирваны», а не Курта, я пишу не историю Курта. Но – в очень хорошем смысле – сбивается то на лирические воспоминания о своей с ним дружбе и молодых рок-пьянках, то уходит в поток сознания о бескомпромиссном роке vs рок-помпезный (Guns N’ Roses тут его олицетворением, и эпизод с обменом любезностями и почти дракой между Куртом и Акселем на церемонии вручения премий MTV тут освещается несколько иначе, чем в пистолетно-розовой биографии, хотя биограф и признает, что войну начал Курт – Аксель позвал их выступать вместе, но Курт послал его как олицетворения мейнстрима), то – просто пишет именно о Курте.

У которого, кстати, оказывается на поверку довольно много общего со своим заклятым врагом. Оба родились в маленьких городках, где только стать обывателем или спиться, оба почти подростками жили по сквотам, без денег (Аксель и Ко часто воровали у своих подружек, Курт – жил на содержании своей девушки), на обоих снежным комом наличности, алкоголя-наркотиков и фрустрации свалилась слава, оба могли швырнуть микрофон о сцену и уйти с нее без объяснения причин, а с коллегами по группе не общаться днями, оба выпустили по 3 гениальных альбома, сделались знаками поколения 90-х (ок, разных его полюсов), оба любили держать дома коллекцию оружия и совать его себе в рот, а изо рта выбрасывали угрозы застрелиться, и – так или иначе сгорели.

Курт был более ранимым, более инди-творческим, более непримиримым, совсем не расчетливым – он и «сдался» первым. Да, он хотел играть – но не был готов к изматывающим турне (кроме наркозависимости – постоянные боли в животе непонятной природы). Хотел и быть знаменитым, хотя бы чтобы доносить свою музыку: «кроме магазинов Kmart, в Абердине негде было купить музыку» – но чтобы сеть Kmart взяла диск на распространение, приходилось идти на уступки (менять обложку Nevermind с пенисом ребенка и название Rape Me), коготок попался, и свободу отнимут (доходило до прямого шантажа – если на концерте MTV группа сыграет не те песни, им пригрозили уволить с канала их знакомую и закрыть доступ дружеским группам). Он любил Кортни, но она хотела того же, что и эти фирмы, то есть денег, статуса, славы. А он хотел – смотреть телевизор, тусоваться с Берроузом, рисовать граффити, создавать методом нарезки свои странные видео из телепередач, жуткие и наивные картины и инсталляции из кукол, цветов и мусора… А из так называемой социальной активности максимум – высказываться в защиту геев и женщин. Он банально, но не хотел взрослеть: первая татуировка с буквой К от kid, «ребенок», в защитном круге и финальная кода в предсмертной записке в виде признания «я слишком странный, угрюмый ребенок! Во мне больше нет страсти, поэтому лучше сгореть, чем угаснуть. Мир, любовь, сострадание. Курт Кобейн».

И, соответственно, заблудился во взрослом мире – то, как он сбежал из дома, бродил по городу, заходил иногда в новокупленный дом, где его то ли видели, то ли нет малолетние наркоманы, нанятые Куртни (Кортни+Курт) сиделками, очень хорошо показано в «Последних днях» Гаса Ван Сента с его бесцельными блужданиями в тумане. Таким нервным, валяющим дурака, ранимым, злым, заботливым ребенком и показал Эверет Тру Курта Кобейна. Вполне возможно, он был и другим.

Менее объемная, но весьма всеохватная очередная биография Фредди – Лесли-Энн Джонс констатирует, что Queen сейчас стали популярнее, чем при жизни певца, и этому веришь: в музыкальных отделах книжных в приоритетной выкладке всегда по несколько биографий.

Стоит ли читать тем, кто может сдать зачет по хронологии жизни Фредди и, без музыкального слуха, угадать мелодии его песен с первых тактов? Да. Это похоже на переиздание альбома на новом носителе, в лучшем качестве – музыку знаешь наизусть, но найдешь в ней новые нюансы. Ведь для английской рок-журналистки это тоже весьма личная история, она не только встретилась со всеми еще живыми тогда важными людьми в жизни Фредди, от его семьи и второй, после Мэри Остин, гражданской жены Фредди Барбары Валентин и Джима Хаттона, с которым Фредди прожил дольше всего из своих любовников, до однажды фотографов и звукооператоров, но и сама собирает его друзей на собственные вечеринки в любимых клубах Фредди. Это, согласитесь, не подход «скопирую-ка желтые факты и наварю денег на биографии».

Ее же поиск подтолкнул копать глубоко и далеко. Когда до сих пор не все точно понимают национальность Фредди, Лесли-Энн Джонс ездила обследовать Занзибар – где поселились родители Фарруха Булсара, парсы с английскими паспортами, переехавшие туда из Индии, а потом бежавшие от занзибарской революции в Лондон – и нашла его свидетельство о рождении. Побывала и в Индии, куда заботливые родители отправили его учиться в привилегированную школу в Панчгани – травма одинокого оригинального ребенка в строгой английской школе вдали от дома заживала потом еще в душе Фредди очень и очень долго.

Такой подход, когда перечисляются тиражи и студии групп великой четверки еще до того, как они стали Queen, и описывается, в каких карманах джинсов носили платки геи в барах мюнхенского Глокенбаха и нью-йоркского Гринвич-Виллиджа, возможно, и излишне детален, но ведь не ради информации о том, что Queen лучше всех сыграли на Live Aid, и берется эта книга. А, например, чтобы с фактами на руках спорить с создателями фильма «Богемская рапсодия» – Фредди, например, очень оберегая своих родителей, никогда не говорил им ни о своем СПИДе, ни о запрещенной в зороастризме гомосексуальности, а не водил на умильные смотрины Джима Хаттона.

Он и болезнь свою до последних дней скрывал от всех, за исключением группы и самых близких друзей. И тут не только коммерческий расчет (в 1984 клип I Want to Break Free с музыкантами в женских платьях запрещали в Америке, в 1985 в Англии законы предписывали насильственно госпитализировать носителей ВИЧ, а признавшийся в начале 90-х в болезни Дерек Джармен был подвергнут остракизму) и забота о родителях, но и – желание остаться ярким и энергичным, королем навсегда.

У Фредди, как и Курта Кобейна, было в характере много детского («абсолютный ребенок», как вспоминал кто-то из друзей) и, суперзвезда, мультимиллионер, гений, он вызывал желание няньчиться с ним, заботиться о нем. Совершенно как Курт. Только вокруг Фредди – королевский статус велел, God Save the Queen! – всегда было больше народу. Почти жена Мэри, с которой он расстался из-за своей гомосексуальности, но и не расстался, еще и тоже почти жена звезда Фассбиндера Барбара, несколько любовников, группа (до самых последних концертов сохранили обычай ужинать после выступлений вместе), любимые кошки, свита, слуги,. И хотя все происходило спокойнее, не считая сумасшедших вечеринок Фредди и его всяческого раблезианства, достоевских страстей тут не меньше. И сам Фредди больше любил Уайльда – и цитировать, и в стиле одежды.

В чем и разбирается Лесли-Энн Джонс. Да, касаясь и самого грязного и последнего (Фредди умер, успев погладить кошку, когда под ним меняли обмоченную простыню), но не забывая подчеркивать – Queen совершенно великие, Фредди абсолютный гений, и их никто не забывает. Читая со слезами о его смерти – кто ж спорит!..

Количество книг о Боуи уже превысило количество альбомов в его дискографии, и имеет устойчивую тенденцию к развитию. Особенно после его смерти, когда и через полгода в тех же английских музыкальных магазинах царили кенотафы из его дисков, книг о нем и прочей мемораблии. Есть, однако, именно у этой книги выдающиеся достоинства и кроме ее объема – это тот personal touch, с которым пишет автор, и стилистическо-композиционная инновационность, заставляющая вспомнить чуть ли не об «Улиссе».

Тем более что Пол Морли – человек далеко не случайный. Музыкальный критик и радиоведущий, он помогал Грейс Джонс с ее биографией, написал историю Joy Division и еще несколько книг по истории популярной музыки, а свое первое интервью делал с Марком Боланом из T-Rex («в этом бизнесе» он с 70-х). Ко всем этим талантам, он еще и куратор выставок – в частности, для гастролирующей по миру всеохватной выставки David Bowie Is[159] написать тексты для каталога его пригласил сам герой этой выставки.

В предисловии Морли замахивается широко, объем благо позволяет (это не 88 страниц переведенного у нас почему-то «Боуи» С. Кричли) – в своем почти культурологическом эссе-предисловии (цитаты из Элиота и Библии прилагаются) он размышляет, как по Боуи можно проследить, как меняется мир, изучить механизм его воздействия на массы, выстроить концепцию разных Боуи…

И он действительно пытается определить феномен Боуи совершенно разными методами. Его музыку – как «музыку если», попытку, например, объединить Шёнберга и Литтл Ричарда, стиль хиппи и авангарда, фундировано сравнивает Боуи с Бодлером. Он вообще несколько раз – и это говорит о сложности самого объекта – подступается к Боуи (Великому Боуи, Боуи Энигме), определяя его через соположение разнопорядковых вещей. «Между губной помадой и Японией, нежностью и революционным инстинктом, до и после, клоун и мим, джаз и мечта, Курт Вайль и The Who, Брехт и Бэсси». В отвалах банальных рассуждений тут у Морли настоящие брильянты находок – например, что последний, вышедший за несколько дней до смерти альбом Боуи назвал символом (Черной звездой), ибо уже записал соответствующее буквам в английском алфавите количество альбомов и – начинал новый алфавит.

Морли можно понять. Ведь о Боуи писать очень легко – только перечислить через запятую, в чем он был первым, на скольких оказал влияние, со сколькими пел и сколько даже самых великих в роке и попе носят тишотки I Still Miss David Bowie, и даже эпитеты не нужны. И поэтому сложно. Сложно еще потому, что Боуи для автора – действительно очень любимый музыкант и чрезвычайно близкий культурный объект. Он рассказывает, как в день смерти Боуи ему нужно было ехать на радио читать заготовленное им выступление, но с утра начал разрываться телефон – все СМИ, с кем он сотрудничал, хотели, чтобы он сказал/написал что-то по случаю его смерти. Он не хотел произносить что-то по поводу, на большее же не хватало пока сил, поэтому просто отключил мобильный. И только вечером согласился по просьбе близкого друга и коллеги выступить в одной ТВ программе. И это очень понятно – помню то зимнее утро, когда вместо запланированных дел я «залип» в Интернете, выясняя, правдивы ли эти смертные новости или это вброс каких-то хакеров, а потом, вместо похода в банк, также написал все же эпитафию для сайта знакомой.

Перемежая текст рассуждениями, «отвлечениями» в духе тех, что больше самого рассказа любил Холден Колфилд, и своими блербами-фразами для выставки («Дэвид Боуи думает, кто же он сегодня», «Дэвид Боуи – картина будущего», «Дэвид Боуи танцует с дьяволом, но ее ноги из ртути, а его ноги она превращает в грязь», «Дэвид Боуи – это Льюис Кэрролл, поющий Жака Бреля» и т.д.), автор доходит до собственно начала жизни Боуи и подает ее вполне традиционно. Послевоенный Лондон со всеми его ограничениями и дефицитами, довольно традиционный, не сказать тухлый район Брикстон. Англиканский, католический и еврейский религиозный бэкграунд. Брат с умственными отклонениями (тетя вообще подверглась лоботомии), сложности в понимании с отцом да и матерью. Радость, когда в результате травмы один глаз Дэвида теперь отличается от другого – «он никогда не хотел быть просто человеком». Свободная, но все равно нудная работа в рекламном агентстве. Запойное чтение (в самом конце книги дан и список из 100 любимых книг Боуи), изучение тибетского буддизма, осваивание искусства мима с Марсо. Транспортировка травы на розовом велосипеде. Довольно трудные попытки пробиться, играя пока со своими первыми командами чужие еще блюзы, ездя максимум в почти благотворительные в плане выручки туры с Марианной Фэйтфулл.

Но приходит первая яркая слава и – повествование делает (один из многих предстоящих) поворотов. Теперь каждая глава размечена погодично, с явным упором на то, какой альбом в этом году выпустил Дэвид. И тут Морли «дорывается» – разбирает каждую песню, перечисляет всех музыкантов, детально повествует, что нового провернул Боуи именно на этой записи… Бонусом к каждой главе – список выпущенных в этом году значимых альбомов других групп (с чаще едкими, но и иногда и благосклонными мини-рецензиями) и список топ-хитов.

Биография Боуи отходит на второй план – впрочем, это имеет под собой основание, ведь, (пре)осуществившись, Боуи полностью растворился в работе, самореализации (первая жена Боуи Энджи говорила, что не ревнует к Боуи, все равно для него важна только его работа). Ведь «в текстах для своих песен он создал собственную территорию, которая не была поэзией или словами для песни, но чем-то между… А сама идея Боуи была в великой песне, видеоклипе, альбоме»… Синкретическое искусство, да.

Факты сменяются фактоидами. Как Боуи танцевал голым в квартире у знакомого музыканта-гея или изрядно шокировал всех, снимаясь или расхаживая в женских платьях (Мик Джаггер как-то вышел на сцену все же не в платье, а в а-ля длинной тунике, да и первым из мужчин на обложке Vogue появился именно Боуи). Как в первый раз Боуи заявился на «Фабрику» Уорхола – и совсем не понравился тому. Как на два месяца съемок Боуи взял с собой 400 книг. Или делал интервью с Трики, Бальтюсом или Берроузом – о порно, КНР и США, том же Уорхоле. О романе, в духе прожившего несколько лет с трансвеститом Лу Рида, с одним из первых трансгендеров, датчанином, владельцем гей-клуба в Берлине.

И – новый нарративный кульбит. Морли и раньше вполне позволял себе критику своего кумира (навязывался Уорхолу, довольно стереотипичной изобразил Америку, а уж за дуэт Under Pressure с Фредди Меркьюри распекал несколько страниц, Queen на дух явно не перенося). И даже есть несколько моментов, когда ты, сам Боуи боготворящий, вдруг задумываешься, таким ли он был хорошим – в своей бесконечной погоне за всем передовым (свой сайт и онлайн-продажи альбома одним из первых, выпуск же именных акций никто, кажется, из рокеров не повторил), с любовью к эстетике нацизма, уволивший менеджера, одержимый манией преследования, сохранивший (та самая выставка «Дэвид Боуи – это…») весь свой архив вплоть до квитанций и билетов… Но у Морли другая, истинно фанатская претензия – альбомы Боуи, начиная с 80-х, где-то после «берлинской трилогии» (Low, Heroes и Lodger) он не признает. Считает их более поп, чем рок, более Bowie-style, работой на публику, а не на разрыв канона, а, главное, не прорывающимися на «ту сторону», которую проповедовал Джим Моррисон… Поэтому не удивляйтесь, если про Let’s Dance, Earthling или Reality найдешь не целую главу, а один-два абзаца (ситуация выправится к «Черной звезде» – этот альбом автор заслуженно обожает). И после альбома Scary Monsters (and Super Crips) начнется набор сюрреалистических блербов, рассказ о выставке, анкеты-опросники а-ля рубинштейновские карточки для фанатов всех возрастов «что значит для вас Боуи», теоретизирование над «вопросом Боуи» и прочее.

Но эта биография – действительно настоящая энциклопедия Боуи. При том, что при всей неохватности, разнообразности и даже таинственности Боуи таковой в принципе не может быть. Боуи и, что не менее ценно, всего, что он (черная звезда!) вовлекал в свою орбиту, поглощал и вдохновенно утилизировал – сколько тут музыки, что слушал Боуи, его путешествий («Обязательно путешествовать. Необязательно жить»), книг и фильмов… Даже Берлин Боуи, где они записывались-отрывались с Игги Попом («день на кутеж, день на восстановление и день на работу»), c его маршрутом от студии Ханса, через бар геев и трансвеститов за углом до Берлинской стены, где Боуи как-то обнаружил собственное имя со свастиками…

Как формат этой тяжелой и изящно изданной книги напоминает одновременно и о книге и о виниле, так сама она между определений, все сразу – и сборник эссе, и художественный альбом, словом, настоящий артефакт (затейливо изданный и, кстати, довольно недешевый). Хотя вряд ли стоило ждать обычной книги от Лори Андресон, певицы, мультимедийного художника и вдовы Лу Рида – «я начинала как художник и скульптор и в течение сорока лет создаю живопись, музыку, инсталляции, фильмы, скульптуру, дизайн, арт-софт, оперу и театральные постановки». И после этой книги убеждаешься окончательно, что все это было для Лори почти одним, этаким следованием пути-дао сродни конфуцианцам и буддистам.

Сознательно сузить рамки ли, Лори в предисловии зарекается писать в этой книге о песнях и музыке. Это ее шоу, она устанавливает правила. Все будет довольно интимно, по-домашнему (Лу Рида она будет называть Лу). Никакого хронологического рассказа – ей важнее эстетические связи. Да, ее занимают рифмы и переклички, перекидывающиеся от какого-нибудь первого ее шоу к последнему и даже мелькавшему в нашем узком прокате фильму «Собачье сердце», а в пределе – тот, язык не поворачивается сказать месседж, интенция, что может найти воплощение в скрипичном выступлении или разработке VR, виртуальной реальности.

Впрочем, не зря среди почти даже широко известных песен у Лори вдохновленный Уильямом Берроузом зонг Language Is A Virus (From Outer Space) – она копает глубже, заходит в области, где привычнее встретить публику вроде Хайдеггера, постструктуралистов или Владимира Бибихина. Она рассуждает о языке как (привнесенном, возможно) коде, который сложно взломать, языке как живой и странной субстанции, почти микробе, поселившемся в умах человечества. «Язык говорит о потере», замечает она, а «иногда слова мешают, и описать что-то на самом деле означает заставить это что-то исчезнуть. Слова заменяют вещи. А иногда простые изменения в речи могут позволить вещам возникнуть вновь» (здесь она признает влияние буддизма, но освобождение от привычных «носителей» вообще ключевая тема для ее творчества – так, ее очень интересует виртуальная и дополненная реальность именно тем, что дает свободу от тела, она надеется на лучший софт и железо для синтеза тела и гаджетов и призывает redesign yourself).

И Лори Андерсон отнюдь не голословна – например, творит то, чем, кто знает, увлекся бы Витгенштейн, будь у него тогда такие технические возможности: взять хотя бы ее создание ERST, Electronic Representation of Spoken Text, софт, на письме отображающий, как произносится, интонируется речь. В альбоме на нем целые страницы – и, особенно вспоминая особенности речитатива Лори-исполнительницы, ближе к spoken word, чем к традиционному вокалу, – этот самый ERST воспринимается уже не как хитрая и выпендрежная разработка, но как попытка синтеза вокала и письменной речи, наделение речи на бумаге дополнительными возможностями, будто буквам дали микрофон и другие примочки для голоса… Рассказывает Лори и о том, как изначальное слово могло воплощаться для нее на театральной сцене, в хэппенинге на людной нью-йоркской улице (фото прилагаются!) или живой инсталляции на World Expo в японском городе Аичи. И сор, из которого выросли ее стихи, едва ли не интереснее конечного продукта.

Так, ее первое шоу в Риме в 1971 году. Совсем молоденькая Лори стоит на улице в коньках, впаянных в льдину, и играет дуэт на одной (!) скрипке. Объяснение – в «живую» скрипку вмонтирован динамик, воспроизводящий записанную другую закольцованную скрипку, а время игры ограничено таянием льда. Лед же – потому что в детстве Лори видела вмерзших в лед лапками уток на пруду (привет Холдену Колфилду и его сакраментальному вопросу об утках в Центральном парке!) в день, когда умерла ее бабушка. Тут же и приколы-байки – как доброволец-итальянец начал «помогать» ей, сообщая публике из прохожих, что замерзла во льдах чуть ли не сама бабушка Лори. Но для самой Андреон история гораздо глубже – она тоже шла по льду домой, везя коляску с младшими братьями, те провалились под лед, Лори нырнула и вытащила их. Дома ее мама не ругала ее, а похвалила, «какая ты прекрасная ныряльщица» – и уже тогда Лори задумалась о силе слов, их оттенках, способности менять и конструировать реальность… Или та же Европа – тогда среди американских художников было в чести уезжать в Европу, по следам великих джазовых беглецов вроде Чета Бейкера, и ее пытали, как она может творить в Америке, «такой варварской, такой диснеевской» («so Disney»). Она записала ответ – правда, он еле уложился в 8 часов мультимедийного шоу United States Parts 1-4, но там нашлось место экспериментам почище бесконечных документальных фильмов Энди Уорхола и отдельным известным ее песням-гимнам вроде O Superman.

70-летняя буддистка, адепт тайцзи, Лори Андерсон вообще может давать мастер-классы по политическому активизму молодым львам-левакам. То настоит включить в свое шоу выступление невыездного Ай Вэйвэя, то в патриархальной Австрии задумает сделать шоу, проецируя и тем самым виртуально даруя свободу сидящему в тюрьме узнику, то заключенного Гаунтанамо пустит на самые огромные экраны Нью-Йорка. Или костерит всех президентов, уже 30 лет ведущих войны и популистски выигрывающих выборы, – опять же («сказка про арабского деспота и его ОМС») благодаря кодам того же языка.

Не стоит, впрочем, думать, что «Все вещи, потерянные в потопе» – сплошь концепт и трактат. Да, альбом иногда сюрреалистичен, как записки дадаистов: Андресон рассказывает, как в конце каждого предложения видит не точку, а тикающие часы, рассуждает о той ее личности, что сформировалась во снах (мне уже за 60, пишет она, треть жизни я спала, то есть ей, моей ипостаси из снов, уже 21, она имеет право пить спиртное и голосовать). Но здесь же есть ее детские воспоминания (ее первые истории, об оранжевой собаке), признания в любви к «философу, мастеру тайцзи, певцу и моему любимому мужу» Лу (рассказ и фото, как в 2000-х они выступали, играя песни друг друга, или устраивая очень громкие экспериментальные шоу в духе луридовского альбома Metal Machine Music, который, как шутят, никто не смог дослушать до конца) их собаке и обычный мемуар. О том, как для создания своих произведений она побывала на Северном полюсе и работала в «МакДональдсе», и о тех, с кем работала – о восхитительном и подавляющем голосе Берроуза (чтобы противостоять ему, она изобрела своего мужского двойника), буддийском оптимизме Кейджа или о том, как она общалась с известным нелюдимом Пинчоном, мечтая сделать оперу по его «Радуге тяготения». Тот даже ответил, признался взаимно в любви к ее песням, согласился (!), но при одном маленьком условии – если все партии будут исполнены на одном банджо».

И, при всем при этом, «Все вещи…» – это еще и замечательная литература. С выдержкой многих лет, как «Хроники» Боба Дилана, мудростью Патти Смит, с прищуром юмора и знания. Хотя мультимедийная Лори Андресон и возразила бы, возможно, против столь узкого и банального комплимента.

Сказать, что Оззи откровенен, значит, ничего не сказать. Он, приученный не только сценой, но несколькими сезонами MTV с реалити-шоу из своего дома, буквально выворачивает на страницах наизнанку свои внутренности. Обрезание в детстве («это было модно»), венерические болезни от групи, вазэктомия ради жены – пожалуйста, в деталях. Одно ведро в общей комнате, взрослые приключения в туалетах или навороченный японский унитаз в особняке сейчас (сам бы на себя не поставил в детстве, что так «поднимется») – извольте, в 3, если не в 5D.

Оззи тут во всех ракурсах. И хронологических – от бедного послевоенного детства (известного по многим рок-био, что Боуи, что «роллингов», например) до президентского-люкса на нынешнем его Олимпе. И музыкальных, семейных, вкусовых, каких только не. Но едва ли не ярче его сценических нарядов (босые ноги, пижамная куртка и водопроводный кран на шее в начале карьеры) и выкрутасов вроде откушенной на сцене головы летучей мыши (мы узнаем бэкграунд – он решил, фанаты кинули игрушку) и уделанного ночью в женской одежде мемориала жертвам битвы за техасский Аламо (просто жена спрятала его одежду, чтобы он не пошел за добавкой, вот и пришлось натянуть ее вечернее платье!) – ипостаси его личности, грани характера.

Лейтмотив – Оззи свой в доску, простой, из низов, «без пафоса», в пабе со всеми пиво выпить – милейшее дело. И он не сатанист и никакой не поклонник черной магии – просто любит тяжелые аккорды, жизнь в стиле панк (до изобретения оного) и говорить со сцены в песнях о своих личных демонах. И практикует то, что у нас называют юродством, – так он «включал клоуна» в школе перед хулиганами (засмеются и подружатся), подростком в тюрьме (попался на краже … детских трусиков, в темноте дело было). И всех оправдывает – отца, мать (из-за денег и славы Оззи разошлись было), судившихся с ним бывших участников группы («я считаю, что ненависть, блин, это пустая трата времени и сил. Какая от этого польза? Никакой! Не собираюсь облачаться в перья Архангела Гавриила, я просто считаю, если вы на кого-то разозлились, назовите его козлом, только не держите это в себе. Нам так мало отпущено», изрекает он с мудростью какого-нибудь БГ). Но, как имя Лао-цзы переводится «старый ребенок», так и мудрость эта сильно приправлена живущим в нем ребенком-хулиганом: с задником Кабуки на сцене, с выезжающей над публикой механической руки кидать в нее сырое мясо Оззи просто прет («офигенное чувство!»).

Как и от вечных подколов в группе и вне: сбрить во сне брови, накормить кексом из отборного гашиша священника – тут еще самое невинное… Как и от рок-н-ролльного, скажем так, образа жизни, до которого – не то что нынешним Биберам, но и самым известным молодым рокерам рукой никак не подать – гадюки на той же сцене, совместный с Motley Crue дебош за ней, поджог поместья, себя (думал, сильная отрыжка с бодуна, а горело пузо… забросал одеялом, а в качестве нового одеяла оборвал шторы[160] – горничная, правда, не оценила смекалки), своего сарая и расстрел куриц в оном («нужно же как-то расслабляться», в беседе с соседкой).

Но те времена прошли. И сейчас на сцене такого не учудишь, констатирует Оззи, и – кажется, в духе времени, политкорректности и своего семейного лайв-шоу на ТВ – часто очень извиняется, что был груб с первой женой («заберите, пожалуйста, вашего мужа, он мешает ходить» – в гостинице, когда вместо первой брачной ночи Оззи отключился в коридоре), скотиной со второй («как я поведу, у меня нет прав и я пьян!» – «ты пьян с 69-го года»), животным (из самолета через таможенный контроль его часто предпочитали везти на коляске с приклеенным к груди скотчем паспортом, «что-то декларируете?» – «вот это») и овощем (обращение к нему его тестя, он же босс его студии звукозаписи).

Извиняется и – вспоминает дальше. Дживс и Вустер откладывают книгу и нервно стреляют у мистера Бина сигарету – они практически безработные:

«Да ладно, не притворяйся, Джон (настоящее имя Оззи. – А.Ч.). Ты поставил возле курятника знак “Oflag 14”. Знаю, что они не умеют читать, но сам понимаешь.

– Но это же шутка.

– Упреждающие выстрелы над их головами по утрам им тоже, вроде, не идут на ползу.

– Надо же их как-то держать в тонусе».

Насмеявшись в голос и дочитав автобиографию сильно позже, чем нужно было бы лечь, я все же подумал, что хотел бы прочесть еще, этакое послесловие к этой книге. О том, что он на самом деле думает и как всех развел, в очередной раз насмешил клоунадой. Ведь не мог же он просто так между тоннами кокса и 4 бутылками коньяка в день («пиво наверняка не считается, правда?») умудриться записать как минимум дюжину песен на все времена? Только ли с помощью жены («сам я в бумагах ничего не понимаю») смог стать мультипультимиллионером? Не умереть, не затеряться в водах Леты и алкоголя, остаться на первых полосах желтой прессы, на сцене, вершине хит-парадов? Проникнуться вот буддийской мудростью и поражать врачей («а почему вы еще живы?»), быть счастливым отцом и дедом семейства? Честно, загадка!

Но не для самого Оззи.

«Папа! – спрашивает однажды Джек. – Когда люди видят тебя по телеку, они смеются с тобой или над тобой?

Видимо, этот вопрос созрел уже давно.

– Знаешь что? – ответил я. – Мне все равно – главное, чтобы смеялись.

– Но почему, папа? Тебе нравится быть клоуном?

– Я всегда умел посмеяться над собой, Джек. Чувство юмора помогало мне выжить».

Воистину так. Поэтому жаль, что некоторые шутки все же тонут под грузом «креатива» от переводчиков-редакторов-корректоров. Так, главный сатанист современности Антон Шандор ЛаВей стал мимишным Антоном ЛяВи, сам Осборн «чувствует себя как Штирлиц под колпаком у Мюллера» (пойди догадайся, что там в оригинале) – а запятой в цитате нет, так их тут вообще больше нет, чем есть, будто перевод набивал сам Оззи с его дислексией… Еще одна хохма в духе Оззи, одним словом.

Эта книга – или альбом, или даже такой литературно-музыкальный диск (ведь вкладывают же в альбомы разные рисунки-тексты-параферналию) – проект действительно международный. Потому что книгу о великом джазмене Чете Бейкере, американце, сбегавшем в Европу, написали сообща – как записывают сейчас те же пластинки, зачастую не собираясь для этого в одной студии, но обмениваясь записями по интернету – в разных странах. Поэт, автор стихопрозы и визуальной поэзии Андрей Сен-Сеньков – стихотворения, создательница многих волшебных иллюстраций Света Дорошева из Израиля нарисовала для этой книги, нарисовала – эту книгу, а переводчица-русистка из Америки Эйнсли Морс перевела стихи с русского на английский. Издано же в Голландии – где, под окнами амстердамского отеля нашли тело то ли выпавшего, то ли выбросившегося Чета Бейкера. Кстати, были у него в жизни и криминальные разборки из-за долгов за наркотики – так что любителям теории заговоров тоже пища есть.

«Гитара / чьи струны похожи / на рычажки настольного хоккея / бьет / по пяти игрушечным человеческим шайбам ногтей левой руки» – написано про отца Бейкера, тоже музыканта, но задает ритм и нерв. Потому что – и зубы (см. выше) трубачу Бейкеру выбили, и жизнь трепала, и меланхолия, депрессия, крепкие напитки и наркотики еще крепче Бейкера штормили, кидали и мотали. Мелодия развертывается, звучит, как «звонящие в медные домики звуков / телефоны / все время сообщающие умершим только плохие новости». А «обесценившиеся денежки / подгибают колени к подбородку / в абсолютной тишине бомбардировок» – это и биография Бейкера идет дальше, и усиливается тема, от тихого зубного хоккея до тишины – равной шуму, больше шума – бомбардировок (привет бит-поэме «Бомба» Грегори Корсо!):

Звук действительно умирает, задыхается на самом глубоком вдохе: «бейкер знакомится с чарли паркером / птицей / черной канарейкой всегда умирающей первой / в джазовой угольной шахте». Ведь

Но Чет, Мистер Б, «игрушечный джазовый мешочек со смехом дыма / вокруг задыхающегося мизинца» выжил. Записал тот же альбом Taste of Tequila (1966):

Хотя шел, играя на своей трубе, по минному полю признания, провалов, многих проектов и коллабораций:

И финальная тишина шла за ним по пятам, кралась тенью, хотела убить музыку – и его заодно:

И его финальную, последнюю ноту просто не услышали. Всхлип, а не крик. Впрочем, как всегда:

Кстати, если нельзя показать тут рисунки, то оценим блестящую игру перевода:

В 2012 году бразильская джазвумен Лусиана Соза записала альбом, который называется The Book of Chet, «Книга Чета». Литература давно хотела петь о Чете – трио в этой черно-белой графической книге сыграло свой первый концерт:

«God is good, but will Нe listen?», как пелось в другой песне. Не столь важно – любовники выживают, мертвые не умирают, а пластинки расправляют виниловые крылья, выбираются из-под иголки проигрывателя и взлетают.

К книге с таким названием приступаешь с некоторым опасением – вдруг там не восхитительно демоническая Диаманда, а автор, да и кто он, кстати, достаточный ли галасовед… Опасения, ура, напрасны – впереди несколько часов кроваво-черного мира и много музыки в наушниках.

Личный элемент, конечно, есть. В предуведомлении к книге рассказывается о том, как с подачи друга-меломана автор пошел в музыкальный магазин за дисками Галас, продавец пошутил, как бы при прослушивании соседи не вызвали милицию (видимо, это общий случай – когда в институте у меня в колонках визжал, хрипел, кричал, стонал, метался голос Галас, мама поинтересовалась, долго ли еще будут резать свинью…). Мотив же книги замечательный – «нужно хоть что-то написать о ней, потому что, если этого не сделаю я (не профи и не музыковед), в России этого не сделает никто и никогда». О скольких музыкантах и авторах так думаешь…

«Скорбящий киборг» – конечно, не биография и не монография, а пролегомены, введение в мир Галас, распахивание дверей в него, будто эрудированный знакомец рассказывает тебе, ставит диски, вот, послушай еще, а тут с ней был такой случай!.. Введение не только тактичное, но и объемное, всеохватное, как звук из хорошей аудио-системы: в книге В. Аширова есть биографический очерк, характеристика голоса («переходит от крика к сопрано, от экзальтированной декламации к бормотанию, от судорожного пения к полной тишине»), дискография с описанием содержимого, перечень любимых тем певицы (больные и заключенные, СПИД и депрессия, религиозность и бунт), рефераты всех доступных западных книг, диссертаций и статей о Галас (!) и собственная полемическая концепция ее величества Диаманды Галас.

Автор «Киборга» любит мисс Диаманду, не видит ей равных (и он прав, и можно только приревновать!), но – вполне объективен при этом. О той же яркой, как ее сценический мэйк-ап времен «сатанинских альбомов» (хотя, конечно, не сатанинских – изгнанный ангел Сатаниил для нее олицетворяет всех отверженных, больных СПИДом, сексменьшинства, проклятых современных обществом ауткастов) биографии. Да, дочь богатых родителей-греков, преподавателей, сама талантливо изучала биохимию, но – от отцовского фортепиано и джаза ушла в фри-джаз и гораздо дальше, биохимические эксперименты уже над собой, проституирование ради денег на наркотики и занятия вокалом, сделала себе стерилизацию («роды – верх непристойности»), радикальная феминистка, состояла вроде бы в бригадах по кастрации насильников, преданная греческая дочь, оставила концертную деятельность, чтобы ухаживать за престарелой матерью, знает 10 языков, обладает голосом в 4 октавы (с помощью различной электроники на концертах диапазон растягивается до немыслимых размеров), встает в 4 утра, убежденно живет одна, даже без Интернета… Но, экстремальная, лиминальная и трансгрессивная во всем (горе тем же организаторам концертов – так, после какой-то разборки на последнем московском концерте ездить в нашу страну Диаманда зареклась…), дива, например, любит поругаться в форумах с теми, кто не так трактует ее музыкальные решения. Значит, и Интернет у нее все же есть… Или же небожительница, перелагающая в песнях По, Бодлера, Бенна, Пазолини, Мишо и других, обрушивается на Бритни Спирс – правда, это отдельная песня, она не только ругается, как сапожник, но язык острее дамасской стали: «пусть она выглядит как объект вожделения педофилов, но зато звучит как радиоактивные черви». Да то же имя – нарекли потомка маниотов из Спарты вроде бы Атамандией, но в телефонных справочниках она значится как Диана Хелена. Пойди разберись…

Ключевым тут становится, видимо, что Диаманда – между, вне, сверх этих определений. «И это пограничное состояние (дива с обсценным поведением в интернете; создательница священного гезамткунстверка, который обращается в ничто при малейшем взгляде на него; как бы женщина, но как бы и мужчина; с одной стороны, технически весьма подкованная оперная певица, с другой – просто тетка-с-улицы с совершенно не поставленным голосом; исполнительница блюза или все-таки этники; женоненавистница или все-таки феминистка) – состояние перманентного пересечения любых границ, социальных и творческих или, скорее, балансирования на тонкой грани между ними – и есть Диаманда Галас».

Поэтому ценны любые подступы, предположения, разгадки тайны диамандовой. И В. Аширов, вооружившись всем аппаратом модерной философии и истории музыки, отправляется в боевой поход. Выводит виды пауз в зонгах Галлас, семантику взрыва и крика в ее каверах джазовых, блюзовых и блюграссовых стандартов, анализирует особенности работы с ферматой, перечисляет возможных предшественниц Диаманды (Фатима Миранда, Джоан ЛаБарбара, Меридит Монк, Пэтти Уоттерс, Кэти Берберян), дает список тех, кто пытается подражать ей (от Яниса Христу, Франсуа Дюфрена до Евы О и Сайнхо Намчылак – как тут не включить YouTube в поисках венгерской фольклорной певицы Лауры Вексельбаум или силовой электронщицы Маргарет Шардье!). И да, возражает другим, тем, кто – воистину перечислил буквально всех авангардных писателей, исполнителей и философов-постструктуралистов, сочиняя ученые опусы о певице. «Объект теряется в гуще идеологических положений, служит иллюстрацией того или иного феминистического тезиса» – увы, действительно так, видимо.

Сам Аширов уверен, что стратегия Владимира Сорокина максимально близка тому, что делает в музыке (еще и в литературе – выпустила книгу «Дерьмо Бога», социальном активизме – подверглась аресту за акцию в поддержку больных СПИ-Дом в американском соборе задолго за того, как Pussy Riot пошли в школу). Те же взрыв, крик, разрушение всех конвенций. Только Сорокин – спасибо за объективность! – исписался и в жизни ничего страшнее фуршетов не видел, а Диаманда только недавно исцелилась от гепатита и перестала рыдать (и в своих альбомах она не раз обращалась к жанру католических литаний и греческих погребальных песен) по умершему от СПИДа брату, драматурге в духе Беккета, с которым они в детстве выпускали журнал о де Саде.

Можно, думается, при желании вместо Сорокина привлечь и других, действительно радикальных, авангардистов – навскидку, в спектре от Жене (полное жизненное аутсайдерство и литературизация самых маргинальных слоев) до Гийота (опыты с художественной формой и – собственным телом, голодовки), скажем. Или – просто переслушать крик и шепот, признания и проклятия самой Диаманды Галас.

Вторая книга о новой классике, после героического сочинения Дмитрия Бавильского «До востребования: Беседы с современными композиторами», которая вырвалась из гетто нескольких десятков посетителей подобных концертов и домашних любителей. Совершенно не факт, что все «ставящие лайк» обзорам на модных сайтах прочтут хотя бы сам отклик на книгу, но – она этого более чем достойна.

Ведь эта безумно интересная музыка, целый ее мир совершенно сокрыт от радаров общественного внимания. Даже название еще не устоялось – новая классика, классика, авангард, иногда свободная импровизация, а иногда и вовсе все подается под броскими этикетками додекофония/минимализм с приставками до/пост. И если в консерватории уже играют и слушают Шёнберга, Лигети, Кейджа, Ноно, Штокхаузена, Гризе, Берио и Шаррино, то их русских последователей или ниспровергателей вроде Алексея Сысоева нужно искать уже в клубе «Дом» или «Граунд Ходынке», позднесовестких Александра Вустина, Александра Кнайфеля, Александра Рабиновича-Бараковского с трудом найдешь в YouTube’e… И медийен ли кто, кроме Губайдулиной, Сильвестрова и Мартынова? Кто их покажет, расскажет, обсудит?

Между тем, будучи спрошенными, композиторы не дают себя в обиду, при всей многажды оглашаемой независимости от признания на грани солипсизма оказываются мастерами самопрезентации – они действительно крайне оригинальные, образованные, интересные собеседники. «Вообще, объяснения про новую музыку нередко бывают интереснее самой музыки», замечает походя автор книги. Как и бесценное удовольствие беседы с редкими людьми живее прочих удовольствий.

Новые композиторы расскажут очень о многом. Помянут по ходу свое восприятие самой редкой музыки, от Карло Джезуальдо да Венозы – через общепризнанных классиков – до таких радикальных товарищей, как Хельмут Лахенман, Буркхард Байнс или группировка свободных импровизаторов АММ, мигрирующих в своих радикальных музыкальных высказываниях от нойза до фри-джаза. Не скроют они своих непростых отношений и мотиваций – в сочинениях, отношениях с другими композиторами, миром и его системой. Поделятся и уникальным опытом: Алексей Айги – о музыке для кино, Павел Карманов – для рекламы, а Алексей Сысоев – как из технарей, панков и ресторанных джазменов попасть в консерваторию, а потом и дальше, в самые дальние клубы или к мартеновским печам, где уместнее его музыка для моторов и соленоидов. Бросят они широким жестом редкие факты – вот о финансировании фестиваля додекофонической музыки ЦРУ. Поделятся бесспорным или дискуссионным, но всегда интересным: почему в театре ожидаются и приветствуются интерпретации классики, а за отклонение от темпа или, наоборот, возвращение к аутентичному, но затерявшемуся в истории исполнению Монтеверди готовы зашикать и устроить темную? Или же «почему современные композиторы продолжают цепляться за акустические инструменты? Ведь электронику освоили первыми именно академические композиторы, и многие были уверены, что именно за нею будущее: это мир бесконечных возможностей, неслыханных тембров, звуков, которых раньше не было. А также счастливого избавления от диктата исполнителей – композитор сам все может синтезировать, запрограммировать и сразу же услышать. Почему ничего этого не произошло?».

Кстати, скидок и упрощений, что и здорово, не будет: тут даже с каким-то уровнем подготовки (полной и не может быть, увы) не отложить смартфон – посмотрев термины и имена, будешь слушать новые сочинения едва ли не дольше, чем читать книгу.

Не все композиторы дружат. Многие, конечно, как и у Бавильского, где для обсуждения опального композитора был выделен даже специальный раздел, осуждают Мартынова, вбросившего на их и так минное поле термин «конец времени композиторов». Многие очень политически озабочены. Рабинович-Бараковский посвятил свое сочинение Асаду с формулировкой «за сопротивление современным варварам», тогда еще зэку Ходорковскому – Арво Пярт свою Четвертую симфонию и недавно умерший Гия Канчели «Ангелов печали». А вот тот же Мартынов комментирует по этому поводу: «Да не то что не должен… Это просто вопрос масштаба. Я понимаю, если бы Пярт откликнулся, не знаю, на события в Косово, где сотни православных храмов были уничтожены, он все-таки верующий, православный человек. Но Косово его не волнует, а Ходорковский взволновал. Ну как-то это странно. Тоже нашли фигуру. Не мое дело указывать, на что реагировать, но есть гораздо более трагические события. А это какой-то популистский ход, вроде картины Левитана “Владимирская дорога”». А Александр Маноцков идет дальше: «Ну да, симфония Пярта, посвященная Ходорковскому. Нет, это все не моя чашка чаю. Нет сферы социального, нет сферы политического. Все это совершенно искусственные понятия – религия, политика, этика, эстетика. Мир един. Мое отношение к миру таково не потому, что у меня какие-то политические взгляды. У меня вообще нет политических взглядов. Более того, иметь политические взгляды кажется мне оскорбительным для интеллекта. Если у человека есть политические взгляды, с ним бессмысленно разговаривать».

Сходятся они, пожалуй, в одном. Что многие уехали из России или живут на две (три и далее) столицы – у нас отсутствует система фондовой/государственной поддержки подобной музыки, кураторы и меценаты разбежались, всего несколько коллективов готовы и могут ее играть, нет денег, денег нет, нет… Но, кстати, про один плюс с тех времен, когда брались и выходили в периодике эти интервью. Новые площадки появляются, да, на пару десятков человек (а больше и не ходит!..), можно при желании, наличии времени/сил (не денег – эти концерты иногда даже бесплатны) ходить каждый день – иногда, когда закончится мертвый августовский штиль, например, мучительно медитируешь, когда Фейсбук уведомляет о трех отличных концертах в один, конечно же, день и время… А концерты жизненно необходимы, ведь – «музыка и раньше могла отражать хаотические, разрушительные процессы, которые происходят в нашем сознании. Но вообще-то всегда считалось, что музыка не для этого. Это подразумевали и Пифагор, и Перотин, и Перселл. Музыка дана нам не для того, чтобы фиксировать это пребывание в аду, а для того, чтобы мы оттуда эвакуировались» (А. Батагов).

Они, композиторы этой странной новейшей классики, очень разные. Веселый Айги, нонконформистский Сысоев, самоуверенный Десятников, терпимый Курляндский, радикальный мудрец Кнайфель, небожительница Губайдулина, просветленно-критический Батагов, мыслитель Мартынов, заумно-прагматичный Филановский, они – как заряженные частицы, такие разнополярные динамики, но точки соприкосновения множатся при развитии споров. Например, о восприятии музыки. Да, конечно, им публика, выступления желательны, но необязательны, важнее удовлетворения общественности внутренний цензор и ценитель, но – рефлексия о публике и ее рецепции тут лейтмотивом. Найдут ли что-нибудь единицы, приучится ли публика при правильной политике господдержки? «Сложное искусство стоит на страже. А эксперимент – то есть работа с неведомым – двигает нас вперед и вглубь. Сложная музыка в чем-то сродни фундаментальной науке: моментальной отдачи нет, чем занимаются физики-теоретики – непросто понять. Но история науки учит нас, что отдача все-таки есть, просто с громадным временным лагом. И результат, может быть, где-то в стороне, неожиданный, побочный, – но будет. Сложный человек формирует сложную культуру и ею же формируется. А упрощение приводит к варваризации».

Это говорит Владимир Раннев – о более важном, кажется, нежели, кто скинет минимализм с парохода современности, что перфомативные составляющие вроде видео и прочих хепенингов сейчас едва ли не обязательный ингредиент в концерте, о критериях новой консонантной или диссонантной музыки или о причинах обращения Пярта, Мартынова и Сильвестрова к «новой простоте» («Это вроде милая такая стилизация, а звучала трагично. Ее нужно так играть, как будто лунатик идет над пропастью или по воде. Красота, которая может рухнуть – даже и в том смысле, что перестанет быть слышно»).

«При желании в книге легко различить очертания нескольких дружеских композиторских союзов (“советские авангардисты”, “постсоветские минималисты”, “группа „СоМа“»”), но все эти объединения условны, хотя и стали частью истории музыки», пишет в предисловии А. Мунипов, подчеркивая, что всех этих композиторов ничего не объединяет да и не разделяет. Но водораздел есть – почти тот самый, что рассек в последние годы наше общество. Это, конечно, модернистский и традиционалистский этос. Нужно ли учиться всему на Западе, или «дело в том, что на Западе, если вы пройдете по улице, мимо вас пройдут десять авангардистов. Это меня изумило. Оказывается, весь мир состоит из одних авангардистов. Я-то раньше думал, что это вроде как одиночки. И дальше, я думаю, не надо продолжать. Все становится ясно. Если вы предлагаете что-то свое – свое видение мира, – то система вас отвергает. Потому что армия авангардистов – она, конечно, не подпускает к пирогу инакомыслящих. Нигде. Никогда», как горько констатирует Рабинович-Бараковский. И мартыновский «конец времени композиторов» – «он фактически становится в один ряд с теми, кто хотел бы уничтожить культуру» (Губайдулина) или же пытается учиться у еще сакральных, доавторских времен, и дело «в том, чтобы повернуть прогресс вспять, развернуть направление вектора. И в истории музыки есть несколько примеров того, как композиторы умудрялись разворачивать это движение. Самый яркий – это “Искусство фуги” Баха. С точки зрения истории музыки он занимался какими-то совершенно архаичными делами. Уже его сыновья осваивали сонатную форму, уже закладываются основы симфонизма, Гайдну уже семнадцать лет, и тут вдруг Бах пишет дидактическое произведение, демонстрирующее, как по-разному при помощи контрапункта можно обработать одну единственную тему»?

И вот мудрый Георг Пелецис с его идеей «возрождения Возрождения» – «произошла глобализация культуры, не только в пространстве, но и во времени. И мне неинтересно от этого дистанцироваться и заниматься остроактуальными технологическими экспериментами. Меня, высокопарно выражаясь, интересуют вечные вещи. В старинной музыки есть все, что нам нужно, и выражено очень просто. Я не то чтобы против авангардной, технологически сложной музыки, просто мне лично это все не близко» – за «тех» или за «этих»? И согласилась ли бы с ним Губайдулина, предупреждающая об эпохе «усталой цивилизации»? А сам Владимир Мартынов, от крюков, которыми записаны древнерусские напевы, вернувшийся делать в «Доме» собственный фестиваль современной музыке с поющими пылесосами? Так все же крюки или графические-текстовые партитуры (партитура «Фортепианной пьесы для Дэвида Тюдора № 3» Ла Монте Янга состоит из одной строчки – «большинство из них было очень старыми кузнечиками»)? «Но, сожалению или к счастью, музыка – она за нотами, понимаете?», и все они ее ищут.

Ведь «слушать вообще надо уметь. Очень важно быть внимательным. Мы однажды сидели у Андрея Волконского дома, слушали пластинку с какой-то народной африканской музыкой. Одна песня мне показалась очень скудной, зачем, говорю, ее было вообще записывать? А ты невнимательно слушал, говорит мне Андрей, послушай еще раз. Слышишь, там на заднем плане сверчок? Этот певец не один поет, а со сверчком – он ему отвечает. Ты слушай сверчка тоже!» – байка Тиграна Мансуряна подходит для тоста за «Фермату».

Международный бестселлер добрался до нас – и не стоит бояться ни лейбла «бестселлер», ни объема с настоящий кирпич. Ведь это действительно книга о Бахе от великого дирижера – и биография, и разбор музыки, и интеллектуальное исследование, и признание в любви, вкупе с рассуждениями, чем эта любовь вызвана. Ответа, как всегда с любовью, окончательного нет, но попытки многих вопросов засчитаны.

Безусловно подкупает интонация – не обожая и оправдания до придыхания и не развенчания до исподнего. Даже восхищаясь его портретом, Гардинер отмечает, что брови изобразили как-то не так – они растут в противоположную сторону. И подчеркивает, что Бах следовал своей стратегии – музыка прежде всего, даже если к ней современники были и не очень готовы (мы подготовлены к ней больше, отмечает он парадокс). Самый великий композитор всех времен и народов воевал с авторитетами, «был настоящим диссидентом» – но зачастую был подобострастен до неприличия с теми властителями, при дворах которых расцветала музыка. Мог быть мелочен, мстителен, пускался в бесконечные перепалки с критиками и конкурентами – а один раз на шпагах и дубинках даже чуть было не схватился.

И это вообще – одна из многих – интересная линия, которую разбирает Гардинер: стратегии композиторов и музыкантов тех лет. Того же «клуба 85 года»: Бах, Скарлатти и Гендель родились в 1685, за два года до этого родился Рамо, еще раньше, в 1681, на свет появились Маттезон и Телеман.

Единственное, пожалуй, что немного режет слух в оркестровке Гандинером его интеллектуальной биографии Баха, это модное ныне желание подчеркнуть, что христианство в современной Европе засунуто в дальний чулан, побито молью, и там ему и место, ныне и присно и во веки веков. Привязка музыки Баха к церковному календарю, исполнение в церкви, все вообще христианские коннотации – да, он все признает, разбирает. Но ведь сказал современный композитор Дьёрдь Куртаг: «Будучи убежденным атеистом, я не стану заявлять об этом во всеуслышание, потому что, когда я смотрю на Баха, я не могу быть атеистом. Я принимаю его образ веры. В его музыке не прекращается молитва. Но как я могу приблизиться к нему, если смотрю на него только со стороны? Я не верю в Евангелие буквально, но фуга Баха содержит Распятие внутри себя – она словно приколочена к нему гвоздями».

Нет, Гардинер скрупулезно анализирует все религиозные основания музыки Баха, но – сам гораздо больше любых священных писаний любит «Темные начала» Ф. Пулмана. Адорно и Кундера, Эйнштейн и Бахтин, Ницше и Грин – все ему по частотности цитирования уступают.

И уже по спектру имен ясно, что разговор состоялся крайне о многом. Написавший в весьма зрелые годы эту свою первую книгу, Гардинер сделал все, чтобы залатать белые пятна в биографии Баха доступными – и даже не очень – сведениями. О том, как правили германскими землями тех лет и о роли леса, об увлечении Ньютона и Бойля алхимией и об особенностях преподавания музыки, о восприятии оперы и о том, в чем Перселл наследовал у Монтеверди, о даже том, как предпочитал промокать чернила Бах и почему женщин и в качестве обслуги не пускали в набиравшие в те годы популярность кофейни.

Или как слушали музыку тогда в соборах. Выстоять и даже высидеть 4-часовые исполнения со службой кажется нам сейчас делом не самым легким, тогда же перекрывали, как сейчас на День Москвы, улицы около соборов, на особо «статусные» премьеры вооруженные привратники отсеивали публику… В самих же соборах у особо богатых горожан, как именные ложи, имелись так называемые капеллы – закрытые, отапливаемые, с библиотекой. Что, впрочем, не мешало отдельным элементам вести себя несознательно: «прихожане постоянно разглядывали друг друга и отпускали замечания, мужчины бросали бумажные стрелы и прочие предметы с галереи на сидящих внизу женщин, миловидные юные дамы строили глазки, а собаки, бывало, бешено носились по церкви – и можно подумать, что в этих условиях шансы музыки быть услышанной стремились к нулю». Наверху и невидимым для публики образом располагались тогда и исполнители – музыка нисходила будто с неба.

Но Баху повезло, его музыка прорвалась – туда, к Богу, вознеся к нему за собой людей. «Ведь именно этим баховское наследие так отличается от музыки его предшественников и последователей. Монтеверди передал весь спектр страстей человеческой души в музыке и был первым, кому это удалось сделать; Бетховен рассказывает нам о том, какая чудовищная борьба необходима, чтобы преодолеть человеческую немощь и стремиться к Божественному; наконец, у Моцарта мы обнаруживаем музыку, которую, возможно, хотим услышать на небесах. Но только благодаря Баху, музицирующему у себя в Гиммельсбурге, Небесном Граде, нашему слуху становится доступен Глас Божий – в человеческой форме. Он торит путь и показывает нам, как с помощью совершенства его музыки можно превзойти наши собственные несовершенства – чтобы Божественное стало человеческим, а человеческое – божественным».

Язык, говаривал Хайдеггер, это дом бытия. А еще был неплохой фильм Гарика Сукачева про советских хиппи «Дом солнца», помните? Так вот как я пришел в дом джаза? Я прихожу к разной музыке, всеяден в своих поисках. Я из не особо музыкальной семьи, у меня медвежий слух, не было никакой музыкальной школы, а есть только любопытство, лучший залог самообразования. Вполне могу сегодня слушать алтайское горловое пение и камбоджийский поп 60-х, а завтра Motorhead и всех доступных в Сети последователей великого спектралиста Гризе. Какая-то музыка уходит, какая-то приходит. Конкретно фри-джаз, новый, экспериментальный джаз пришел вместе с Культурным центром «Дом», что на «Новокузнецкой».

И уже само место – силы или не силы, но замечательное место же. Выходишь из метро, где обычно все и встречаются перед концертом, там уже играют уличные музыканты. Ретро и радио-хиты играют, конечно, но ведь играют же. И даже в самый мороз Москва немного весеннеет от этой музыки. Инсталляция зимних цветов на площади – все фотографируются. Памятник в сквере – сидят и встречаются. Правда, еще пьют и деньги аскают, но когда не аскали. Москва вообще всегда задавала много вопросов…

И по Пятницкому переулку, как Веничка на вокзал или даже к недостижимому Кремлю. Где в каждом доме какой-то бар, магазин или цветы продают. А в арку свернуть и с совсем дикого двора – деревья, мусор и отдыхающие таджики-работники из тех же баров – можно, нужно и просто необходимо в независимый книжный «Циолковский» подняться. Немного дороже «Фаланстера» на Тверской, но и магазин больше, а букинистический раздел, и даже востоковедной литературы, мне по профилю, два шкафа. А за кассой сидит Алексей Цветков-младший – много ли где книгами торгует писатель, левак, марксист, бывший нацбол (бывают ли бывшие?) и, как сообщила сейчас Википедия, «русский мусульманин». Рюкзак, как у Ерофеева бутылками, книгами прирастает неизбежно.

Дальше если, кстати, то сталинский мощный куб Министерства экономического развития на набережной, такой НЛО из Москвы прошлого, куда я часто ездил по работе. Буквально на днях пришло очередное приглашение на рабочее заседание – уже почти поехал на «Новокузнецкую», думал, как удачно, заодно в «Дом» прикуплю билет, в предварительной продаже дешевле. Но вовремя вспомнил об их переезде в Сити, метро «Международная». Из метро выходишь в торговый же центр, японские и всяческие кафе, из этого холла – вход стеклянный в министерство. Там – 22 этаж, вид на остальные небоскребы-билдинги, дорожную развязку в тяжелых закупорках-пробках и на еще не застроенный пустырь. Почти как в Токио или Шанхае! ТЦ, ТЦ, ТЦ, et cetera, et cetera, et cetera…

Мы ходили в «Дом» компанией – компания была большой, радостной, разной, литераторы и медики были в компании. Прежде всего, святое дело постоять перед клубом – а мы уже дошли, там же близко, свернуть налево около Торгового центра «Аркадия» к Культурному Центру. Сплошные Ц – ТЦ, КЦ, цц, кр, как в письмах писали, а еще крестик вместо поцелуев ставили. А мы стояли, приветствуя знакомых – вот писатель и мастер боевого метафизического тайцзи имени Делеза и Арто Андрей Бычков, а вот идут поэты Юлия Стениловская, Елены Дорогавцева, Ирина Котова, композитор и исполнитель новой классики Алексей Сысоев снимает видео на винтажную видео-камеру, исполнитель брутальнейшего фри-джаза Антон Пономарев, из моей 67 гимназии музыкальный критик Григорий Дурново. Да просто покурить в антракт выйдя, встречал или гостящего в Москве аргентинца, или (позавчера!) одного из столпов московского хиппи-движения. Да всех там встретишь и не всех сразу и припомнишь!

Боюсь, иногда мы шумели. Спорили и смеялись. Пили. Начинали, помню, на концерте минималиста Мортона Фельдмана разворачивать в приступе острого голода и в поисках утраченной закуски батончик «Марса» – в музыкальное полотно се не вписывалось, демократичнейшая и свойская публика даже шикала. Хотя бывало и подобное – там же на Фестивале Владимира Мартынова в музыкальную композицию были пылесосы и рванье бумаги вписаны. Можно, кстати, тут вспомнить, что самые ранние джаз-бэнды, еще в XIX веке, игравшие такой протоджаз, музыку бывших чернокожих рабов в Новом Орлеане, называли «оркестрами стиральных досок» (washboard bands), потому что играли они и на них и даже на консервных банках.

Компании уже нет, а музыка осталась… Джаз, фри-джаз, импровизационная музыка и новая классика обретались прежде всего в «Доме» и обретаются до сих пор, слава Богу, и да минуют ее боги реновации, разрушения и перестройки, демоны коммерции и высокой арендной платы в центре! Потому что, опять же не дай бог Орфей и все остальные боги, если «Дом» постигнет судьба закрывшихся клубов «ОГИ» и «Билингвы», мы выйдем на улице, будем включать очень странную музыку! Но и в других энтузиастических местах такая музыка случается – в частности, в консерватории (самый экспериментальный – зал Мясковского, но и в Рахманиновском или Малом зале возможно тоже), Джаз Клубе Алексея Козлова, иногда Московский Международный Дом музыки, концертный зал «Зарядье», в разных клубах и площадках. Их мало, но они есть, даже появляются новые места! В подчас неожиданных, как маленький концертный зал в Музее ГУЛАГа, местах. Или в Ground Ходынке.

На таких концертах-площадках так здорово рассматривать публику, интересные, сложные, замечательные лица. И скоро эти лица становятся знакомыми, уже киваешь тем, кто ходит на эти странные концерты… Да, на московских гастролях 75-летнего Питера Брёцмана в 2016 году публика толпилась в дверях «Дома», бурлил аншлаг. Хотя подобная музыка никогда и не собирала арены. И это следствие общего упадка, «восстания масс» и торжества медиократии. Ничего сложного не нужно ни Системе, ни людям. Всем гораздо проще читать «Гарри Поттера», смотреть «Звездные войны» и слушать саундтреки к ним. Средний класс такой средний, элиты же сознательно и давно вымываются, продолжают маргинализироваться… Или – все нормально, действительно не должны все слушать новый джаз и новую классику, что за снобизм и гордыня… Да и просто – устаешь же так, что каждый раз думаешь, идти или не идти, концерт с 19-00, 20-00, а завтра на работу. Как в том анекдоте про возраст: студенты – «О! Вечеринка! Девушки! Водка! Помчались!», они же в 30, 40 лет – «ох, вечеринка, девушки, водка… куда-то ехать… на работу утром…»

Но некоторые концерты были, они не забываются. Тот же Брёцман. Все побывавшие в Москве проекты (The Thing, Fire!) и коллаборации Густафссона (Paal Nilssen-Love, Кен Вандермарк). Ёсихидэ Отомо хотя и играл скорее нойз, чем джаз – к вопросу о зыбкости жанровых определений в данном случае и к миграции и самих артистов, из коллаборации в коллаборации, из эксперимента в эксперимент – но сатанинскими ногтями так скреб по цинку, что барабанным перепонкам этого никогда не забыть. Акустическая атака, сравнивая по безжалостности разве что с камланиями Майкла Джиры и Swans, пленных не берут, люди с кровоточащими барабанными перепонками бегут от сцены, выползают, изнемогая, из зала! Был – уже не в «Доме», но я увлекся – очень трогательный приезд в Москву совсем старенького Элвина Люсье. Отличнейшее исполнение Ксенакиса коллективом жены и соратницы Владимира Мартынова и просто самостоятельного замечательного композитора-исполнителя Татьяны Гринденко Opus Posth в Multimedia Art Museum (вот, кстати, еще редкое, но место!). Что-то играет где-то в подкорке, но сейчас забыл.

Но «Дом» – лучше всего все же «Дом»! Действительно лучшая московская площадка подобной музыки. Лучшая во всем – от энтузиастов, фанатов и просветителей в ее руководстве, привозящих такие коллективы, до билетера, с которым мы каждый раз болтаем. От знакомых лиц и множества уже действительно знакомых в зале до аскетичности обстановки (минимум еды и алкоголя в баре, что выгодно отличает от того же клуба Игоря Бутмана, где действительно «музыка толстых» – состоятельные люди едят дорогое, а им играют).

Джаз и особенно новый джаз уже, конечно, музыка не толстых, а очень разных. И сама крайне разная – от еле слышного, щебечущего перебора струн до сбивающего штукатурку на стенах драйва саксофона того же Густаффсона. Музыке нужен дом, потому что без нее московская афиша похудеет. Дом восходящего звука, почти как в той старой песенке Animals про Новый Орлеан пелось.

Книга Марка Эвана Бондса, музыковеда, профессора музыки (звучит!) Университета Северной Каролины и главного редактора журнала Beethoven Forum, посвящена узкой и специальной теме – обсуждению трактата Эдуарда Ганслика (1825– 1904) «О музыкально-прекрасном» (1854). Казалось бы, кейс, как сейчас принято повсеместно говорить, для статьи или диссертации. Десяток читателей, парочка оппонентов. Но в том-то и дело, что кейс этот позволяет взглянуть, рассмотреть самое существо музыки, протянуть разговор от мифологического Орфея до вполне конкретных Стравинского и Айвза, заставляет задуматься – почему мы любим музыку, вот что конкретно в ней волнует и, если сменить регистр, «цепляет»?

Если конкретно и кратко, то Ганслик (его работа переводилась на русский и не раз даже издавалась) выступал за концепт «абсолютной музыки» – то есть лоббировал «представление о сущности музыки как о явлении автономном, самодостаточном и полностью авторефентном». Музыка – воплощение прекрасного, почти самое прекрасное, она ничем не обусловлена, но обуславливает многое. И никакие тексты ей особо не нужны – ни поясняющие (в партитуре), ни поющиеся. Это важно, ибо главным оппонентом, завуалированным (тогда еще в дискуссиях принято было даже не упоминать имя того, с кем спорят, в первом же комменте еще матом не слали, дремучие люди…) адресатом книги Ганслика были вагнерианцы и Вагнер. Вагнер, кстати, и ввел самое понятие «абсолютной музыки», только с презрительным оттенком – он «троллил» «в попытках показать ограничения чисто инструментальной музыки и обосновать таким образом свою теорию оперы». Вагнер, как известно, не только сочинял оперы и участвовал в самой настоящей революции, но и выступал соответственно за социально обоснованную природу музыки, утверждал весьма страстно, что музыка обладает даже революционным потенциалом.

Вагнер был звездой, Ганслик быстро набрал «символический капитал», еще и умело встроившись в конъюнктуру той системы, поэтому битва была нешуточной. Разговор давно уже ушел в детали – «Артузи и Монтеверди спорили не столько по поводу правил контрапункта, кодифицированных Царлинок, сколько относительно того, как свободно с ними дозволено обращаться». И метался между полюсами: то наслаждаться музыкой небесных сфер, то «ублажать чувство слуха разнообразными консонансами, как если бы эта способность щекотать ухо, которую нельзя подлинно считать наслаждением, содержалась в обычном вогнутом куске дерева, на котором натянуты четыре, шесть или более кишок грубого животного, настроенные сообразно природе гармонических чисел, или же в сходном числе тростин или трубок, выделенных из дерева, металла или же какого иного материала», громил отец Галилея. К спору, как в том же Фейсбуке, подтянулись многие: «Монтеверди, Руссо и Вагнер полагали сущностью музыки ее выразительность, неотделимую от средств, которыми она реализуется, тогда как Артузи, Рамо и Ганслик рассматривали сущность музыки куда более узко – в смысле ее материального воплощения».

Сам этот сюжет интеллектуальных трендов и дискуссий тех лет был бы уже достаточно захватывающим и вполне достаточным для книги, но по приведенным именам уже можно заподозрить некоторую анахроничность. И действительно, Бондс проецирует сюжет рассуждений о музыке на все века, прослеживает эти две (и больше) линии восприятия музыки. «Структура настоящей книги отражает три протяженных этапа эволюции данного воззрения (разграничения сущности и эффекта музыки. – А. Ч.). Первая часть (“Сущность как эффект”) описывает период от Античности и Средних веков до XVI столетия, когда сущность музыки понималась как прямая причина производимого ею эффекта. Данное отношение олицетворяется двумя фигурами, Орфеем и Пифагором, представление о которых в Античности является взаимодополняющим и иногда взаимообусловленным», – поясняет Бондс. Орфей с помощью пения заклял царство мертвых, Пифагор, проходя мимо кузницы, вывел математические основания звука – обе концепции эффекта и природы звука еще столетиями дискутировались людьми. «Когда в середине XVI столетия пифагорейско-платоновская концепция космоса стала терять свое значение, авторы принялись искать альтернативные модели для объяснения отношений между природой музыки и ее властью. Вторая часть книги (“Сущность и эффект”) описывает этот процесс, приходящийся на период между 1550 и 1850 годами. Чудеса Орфея, все еще приводимые в пример, более, однако, не понимались буквально, а эмпирическая наука обнаружила, что почтенные расчеты Пифагора, соотносящие звук с числом, на деле мало связаны с реальными гармоническими отношениями. Слух и чувства бросили вызов разуму, сменив его в качестве источника познания». Здесь-то как раз готовится почва для выхода на сцену Ганслика, его дискуссии не только с Вагнером, но и со всей предыдущей традицией, включая Платона. Он и выходит, и начинается третья часть, которая «прослеживает течение данной дискуссии с середины девятнадцатого века до середины двадцатого. Наибольшее внимание в ней уделяется идеям Вагнера. Ганслика и Листа – в особенности Ганслика, – ибо полемика всех троих сформировала, говоря языком Фуко, новую дискурсивную практику: их терминология, их взгляды и риторические стратегии сделались настолько естественной частью повседневной речи, что со временем перестали ассоциироваться с их авторами».

Да, Ганслик, безусловно, герой книги Бондса. Он приводит его биографию, рассказывает историю написания трактата (под пиво и чай после не очень отнимавшей время работы – вспомним заодно график Кафки и позавидуем временам не распоясывавшегося до режима с 9 до 18 капитала), сверяет редактуру различных редакций, прослеживает влияние прежних авторитетов на Ганслика и, конечно, рецепцию его оказавшейся парадигмальной книги. Но Бондс далек от всеобожающего пиетета по отношению к своему персонажу – отмечает, например, как тот подтасовывал цитаты, как заигрывал с истеблишментом и т.д. Несмотря на всю детализированность своего исследования и довольно серьезный научный аппарат, «Абсолютная музыка» – это почти авантюрная история идеи. Вот Вагнера считают радикалом, а Ганслика консерватором, вот время идет и их идеи даже сближаются, а споры еще полыхают, вот Уайльд, Малер и Гофмансталь не могут удержаться и подбрасывают дровишек, вставляя свои пять копеек…

И, почти 500 страниц прослеживая интригу, как предлагалось в разных веках воспринимать, наслаждаться музыкой, мы вправе задаться вопросом, как, в свою очередь, воспринимать эту книгу, к какому жанру отнести? Монография – но с элементами научпопа. Развернутая, доработанная, возможно, до книжной публикации диссертация – но весьма живая.

Соответственно есть и несколько способов, как ее читать. Проще всего, видимо, как и с каждой узкой книгой по широкому предмету – забить себе в плеер названия неизвестных композиций или набрать из щедрой россыпи фактов и щеголять ими в разговоре или в тех же постах в Фейсбуке. Например, даже старый греховодник и натуралист Руссо свято верил, что до отпадения человека от благодати люди общались с помощью прекрасных музыкальных звуков, довербальной речью, коей наш нынешний язык является бледным подобием, bend sinister. Или что еще до середины XVIII века в театрах и в концертах можно было невозбранно общаться и болтать, никто и не думал шикать. Что Шёнберг не любил давать названия своим музыкальным сочинениям, Дюрер признавался, что не знает, что такое прекрасное. Или известный «прикол», приведенный Д’Аламбером, о громком восклицании истомленного сложным сочинением Фонтенеля – «соната, чего ты хочешь от меня?!» Один из барочных композиторов своим сочинением описал процесс операции по извлечению камня из почек – так что мотивы у сонаты могли быть разными…

Кроме просто интересных фактов, кстати, есть и множество действительно забавных. Не только среди приведенных фактов (Гейне, наблюдая бурную реакцию публики на игру Листа, отметил, что данный феномен должна была объяснить «скорее патология, нежели эстетика» – это он на нынешних рок и поп концертах еще не был), но и в подаче самого профессора музыки Бондса: «Ганслик просто заснул», «вежливым образом как невежливое» и т.п.

Но – красна ложка дегтя к бочке меда – нельзя не вспомнить о минусах этого прекрасного издания. В книге все цитаты даются в сносках на языке оригинала (и занимает это подчас по трети, даже половине страницы) – так ли они нужны, много ли бы потерял наш читатель без цитат на старонемецком? В приложении дан перечень всех отзывов на трактат Ганслика того времени – если бы их заменить хотя бы краткими сведениями о всех помянутых в книге музыкальных критиках и теоретиках тех, весьма разных, лет, было бы, кажется, немного продуктивнее. И главная претензия уже к самому Марку Бондсу. Рассуждая о музыке и ее восприятия, он претендует на общезначимость и всеохватность своего анализа, но, как зачастую бывает с западными исследователями, даже после торжества постколониальных исследований, мультикультурализма и так далее, полностью, абсолютно игнорирует опыт неевропейских стран. Тогда как идущая еще от Аристотеля очень влиятельная идея о «прямой согласованности космической, человеческой и музыкальной гармонии» нашла бы очень и очень много гораздо более фундированных аналогий на Востоке, в Китае, в частности. А тот же управляющий своим пением адом Орфей или древнегреческий наставник, успокаивающей с помощью изменения ритма музыки юношу, вознамерившегося ради восстановления справедливости сжечь дом предполагаемого преступника – всем им можно было бы поставить, например, запись индийских раг. Которые не только манифестируют шесть индийских сезонов – примерно как макура котоба, сезонные слова в японской поэзии, – но и едва ли даже не с большим KPI. Так, летняя рага дипак может и сжечь зал и певца дотла, поэтому после нее, по требованиям древнеиндийского МЧС, следует незамедлительно исполнить рагу облаков и дождя мекха. Да, конечно, с нуля погружаться в индийское, китайское, японское и так далее музыковедение крайне сложно, но можно было бы обратиться к каким-то обобщающим западным работам – в той же «Социологии музыки» Адорно китайскому восприятию музыки посвящено немало осмысленных страниц…

И тут мы возвращаемся к исходному посылу Ганслика и Бондса, основополагающему вопросу, что есть музыка, в чем ее эффект и за что конкретно мы ее любим. Вряд ли на это вообще существует один сколько-нибудь приемлемый для большинства ответ, но – рискнул бы предположить, что имплицитно, без видимой воли на то автора, некоторая попытка ответа начинает сама брезжить по ходу книги. Еще в отношении того же Орфея замечено в «Абсолютной музыке», что «страх, что чувства – тело – возьмут верх над интеллектом – разумом, – лежит в основе всего западноевропейского отношения к искусству в целом, но в особенности – отношения к музыке, которая более, чем что-либо другое, обнажает границу между разумом и чувствами». Там она, судя по всему, и пребывает, будучи феноменом скорее внерациональным, чем интеллигибельным. Это и внушало страх – как, кстати, в эпоху Просвещения с его культом разума, так и в другие эпохи, апеллировавшие уже к чувствам. «В те времена, когда понятие “абстрактного искусства” еще не существовало, лишь музыка предоставляла возможность создания искусства чистой формы», ибо она сама была – абстракцией. Чувственной ли химерой, или математически, аналитически выстроенным концептом, не суть важно. Ибо полного (все время хочется написать – «абсолютного») ключа к этому явлению не было ни у рационалистов, ни у романтиков. Несмотря на все сломанные копья, музыка оставалась – да и остается – непостижимым. Ведь что добавил прогресс в акустике, математике, появление новомодной научной дисциплины sound studies[162] к пониманию очарования музыкой Моцарта, Баха или Шостаковича? Поэтому, как ни банально это звучит, справедливым кажется перекидывание мостика от абстрактного к метафизическому: «Абстрактное искусство, таким образом, оперирует на более высоком метафизическом уровне, чем искусство предметное[163]. Первое превосходит второе именно в силу своего отказа от взаимодействия с материальным миром». Но, возможно, более кратко и емко суть музыки удалось сформулировать Морицу Каррьеру, в своей «Эстетика: идея прекрасного»[164] призывавшему рассматривать музыку не как «накопление последовательных тонов», но как «принцип становления». К последовательности тонов как раз легко применить различные «вычислительные» принципы – и не получить исчерпывающих ответов, а принцип становления, наоборот, предполагает ту субъективную составляющую, которой не доставало в первом подходе и объективацией которой являемся мы, простые слушатели. Причастные к метафизическому становлению музыки – и попыткам разгадать ее.

Михаил Бараш – поэт, прозаик, эссеист. Родился в Москве в 1958, биофизик. Участник самиздатовских изданий «Эпсилон салон», «Русская мысль», «Континент». С 1987 года жил преимущественно в Париже. В настоящее время занимается переводами с французского и собственной микропрозой.

О новой к ниге «Зимняя дорога», работе в кино, восприятии истории и многом другом.

Беседа с Андреем Яхимовичем (группа «Цемент»), одним из тех, кто создавал не только латвийский, но и советский рок, основателем Рижского рок-клуба, мудрым контркультурщиком и настоящим рижанином – как хороший кофе с черным бальзамом с интересным собеседником в Старом городе Риги. Неожиданно, обреченно весело и парадоксально.

Известный драматург, прозаик и сценарист Нина Садур в разговоре по случаю выхода сразу трех своих книг рассказала о своих учителях Е. Харитонове и В. Розове, несогласии с установками актуального театра, мечтах детства, работе для ТВ и о своем тотальном неприятии СССР.

Разговор с поэтом и переводчиком Андреем Сен-Сеньковым о джапанойзе, числе Тау, Музее снежинок на Хоккайдо, золотом протезе носа датского астронома Тихо Браге, стихах о картинах Ротко, а также об уже вышедших, выходящих и только задуманных книгах Андрея.

У Лены Элтанг недавно вышел роман «Картахена» и сборник стихов «Камчатка полночь», а не за горами и новый роман «Тавромахия». Чем не повод поговорить о необъяснимом свете языка, стеклянных лабиринтах, пантеоне шумерских богов и смерти, которой нет?

С писателем и путешественником Василием Головановым мы поговорили о едва ли не самых важных вещах в жизни – литературе, путешествиях и изменении сознания. Исламский радикализм и математическая формула языка Платонова, анархизм и Хлебников – беседа заводила далеко.

Беседа с утонченным стилистом, прозаиком, поэтом и арт-критиком из Санкт-Петербурга Николаем Кононовым.

Выход книги писателя и путешественника Сергея Соловьева «Джойс, Нора. Любовные письма» («Арт-Хаус Медиа») и предстоящий – поэтического сборника «Ее имена» («НЛО») стал поводом для беседы о работе художником-реставратором, джунглях Индии, Кафке и чаепитиях с Циолковским.

По случаю выхода нового альбома группы Fake Cats Project «Classics DoubleBinded» мы поговорили с писателем, музыкантом и режиссером инди-фильмов Игорем Левшиным об Эпсилон-салоне, «Птюче», суперкомьютерах, Владимире Казакове и успешной ротации на гонконгском радио.

Беседа с с А. Ивановым (Эстония) о его новой книге «Аргонавт», значении Джойса для русских эмигрантов, Зданевиче и одиночестве.

По случаю выхода новой книги на болгарском и перевода предыдущей на русском [181] молодая известная писательница рассказала об экзистенциальной семиотике, самурае Мисиме, упадке болгарской деревни и мечтах о смерти и жизни.

Выход романа «Крепость» писателя, радиоведущего и археолога П. Алешковского стал поводом для разговора о деревенской прозе, красоте сорняков, Соловках З. Прилепина и травелогах.

Выход книги «Кристалл в прозрачной оправе: рассказы о воде и камнях» владивостокского писателя Василия Авченко стал поводом для разговора о Японии, дальневосточном сепаратизме, коммунизме и мечтах.

По поводу выхода в ЖЗЛ «Романа Кима» А. Куланова два япониста поговорили о Зорге, адекватности восприятия Японии, заговорах в Корее, ниндзюцу и советской контрразведке.

По случаю выхода книги «Упражнения в бытии» (М.: Совпадение, 2016) критик и эссеист Ольга Балла рассказала о своем детском чтении, научно-популярных СМИ, желании стать философом, интенсивности жизни, «Живом журнале» и идеальной книге.

Выход книги стихов «Цветок Амальфи» стал поводом для разговора с поэтом, прозаиком, публицистом, художником, преподавателем, членом исполкома ПЕН-клуба и главным редактором журнала «Охраняется государством» – об эмиграции, традиционализме, нынешней аристократии, новаторстве в поэзии, В. Бибихине, ПЕН-клубе и объединении церквей.

По случаю выхода своей новой книги «Великая легкость. Очерки культурного движения» критик и публицист В. Пустовая рассказала о собирании новой целостности, протестных движениях, «Обители» как упадке «большого романа», принятии современности, небе журфака и боли от книг В. Мартынова.

В ожидании выхода романа поэта Инги Кузнецовой «Пэчворк» состоялся разговор о перевороте реальности поэзией, дереве внутри ее стеклянного тела, философии, езде на самосделанных велосипедах, студии литературного развития подростков, промежутках между вещами, анархии и любимых книгах.

К выходу новой книги «Японский ковчег» А. А. Долина, профессора Международного университета Акита (Япония), автора многочисленных исследований о Японии, переводчика и писателя, состоялся разговор двух японистов о прошлом и настоящем отечественного японоведения, Мисиме, документальной эссеистике, системе образования в Японии, боевых искусствах и о секретах перевода японской поэзии.

Беседа с композитором Ольгой Раевой, живущей ныне в Берлине выпускницей ЦМШ и Московской консерватории (где её учителями были Э. Денисов, В. Тарнопольский, Н. Корндорф, Ю. Холопов), лауреатом многих международных премий и стипендий, автором оперы на либретто В. Сорокина, о метафизике детства, новой музыке, языке, об Арто, А. Лосеве, Пазолини и некрореализме.

Разговор с прозаиком, поэтом и драматургом Д. Даниловым по случаю успешной премьеры его пьесы «Человек из Подольска» об ОсумБезе, травелогах, отношениях РПЦ с государством, «золотом миллиарде», футболе и самоубийстве.

Разговор с А. Михайловским, философом, переводчиком Э. Юнгера, доцентом школы философии НИУ ВШЭ о хайдеггероведении, В. Бибихине, опасности исторического срыва, западной и российской высшей школе и новых переводах Юнгера.

По поводу выхода нового романа Н. Черных рассказала о жизни советских хиппи, феминизме, А. Аристакисяне, постсоветских религиозных неофитах, «полувремени» 90-х и Е. Головине.

Беседа с переводчиком, литературоведом и критиком Зориславом Паунковичем (Белград) о жизни в Москве 70-х, цензуре в советские времена, памятнике Николаю II, комиксах по Н. Олейникову и о том, что без сербов у русских не было бы Пушкина.

Поэт, эссеист, антрополог, финалист премии «Нонконформизм» 2018 года со сборником эссе и научных статей «Геопоэтика» (СПб.: Алетейя, 2017) и единственный российский автор готовящегося к выходу в Берлине аналитического сборника «Сирены войны», посвящённого конфликту в Украине, – о науке геопоэтике и жанре травелога, «времени животных» и новом тотеме для России, субъектности Крыма и инновациях из Африки, «интеллектуальном идиотизме» и миссии переводчика.

С литературоведом-японистом, культурологом, прозаиком, автором четырех книг Александром Чанцевым беседует Борис Кутенков. И для интервьюера, и для самого Чанцева это первая проба пера в непростом жанре автобиографического интервью.

Каковы ваши музыкальные пристрастия? Что интересно вам в современной музыке, российской и зарубежной, какие тенденции представляются положительными, а какие – напротив, вызывают отторжение? Влияют ли современные композиции (личности отдельных исполнителей, группы) на dаше литературное творчество – и, если да, то каким образом?

В продаже появилась «Граница Зацепина», пощечина привычным путеводителям, написанная критиком, литературоведом, прозаиком, эссеистом, японистом (в алфавитном порядке) Александром Чанцевым. Коллекция травелогов, написанных в столбик, отличительна еще тем, что цифр в ней не меньше букв. Почему «Граница Зацепина» не знает границ и как литературоведение и стран(н) оведение сочетаются в книге, рассказал сам автор.

Насколько, по-вашему, важен жанр травелога для современной русской словесности? Видите ли вы какие-либо значительные явления в этом жанре в нашей литературе сегодня?

Какие особенности отличают, по-вашему, современный травелог от путевых записок прежних времён?

Видите ли вы у этого жанра не востребованные (не вполне востребованные) до сих пор возможности?

Интересно ли вам читать и писать такое? Если да, то какие читательские и авторские задачи вы при этом решаете?

Травелог первостепенно важен для любой литературы. Для отечественной, возможно, даже важнее. Потому что сейчас общеизвестных шедевров от этого жанра у нас на слуху массового сознания нет. Возможно, отчасти смутное положение травелога в современной российской словесности – не сыном, но пасынком или даже дальним провинциальным родственником, почти гостем-татарином-гастарбайтером – объясняется исторически. Ведь, несмотря на то, что у нас всегда были прекрасные образцы путевой литературы – от Афанасия Никитина и Александра Радищева до Осипа Мандельштама и Бориса Пильняка – жанр воспринимался скорее как не очень обязательный в высокой литературе и немного чужеродный (все же и житийная и романтическая литература, где цвел всеми цветами травелог, были явлением иноземно-переводным). Сыграла свою негативную роль и советская эпоха, когда – и ездить нельзя было, не то что писать (за всех почти отдувались «выездные» журналисты-международники вроде В. Овчинникова, потом подключился Бродский). Да и новороссийская капиталистическая реальность виновата тоже – сейчас все гламуризируется, коммерциализируется, переводные (заграницей жанр именно отчетов о поездках насчитывает десятилетия, у нас – только появляется) глянцевые путеводители приоритетной выкладкой…

Травелог же открывает двери – не только паспортного контроля, но и сознания. Поэтому радостно, что высокого штиля и задач книги в этом жанре появляются. Травелоги можно найти в последних книгах – а еще в их Фейсбуке и Живом журнале (близкая связь травеложного и блогового – отдельная интересная тема, проследить бы ее до мимолетной фиксации сиюминутного и вечного в древнеяпонских дзуйхицу) – А. Иличевского («Справа налево»), Д. Бавильского («Венецианская тетрадь»), О. Балла («Упражнения в бытии»), пишут травелоги-прозу и П. Алешковский,

Д. Данилов, В. Голованов, С. Костырко и другие. А издательство «Новое литературное обозрение» вообще можно представить к награде за серию «Записки русского путешественника» (какие там очаровательные, например, африканские записки А. Стесина – да и другие подстать). Выпускают и книги о городах и странах, которые на несколько голов выше обычных путеводителей (чтобы не занимать много места списком, вынужден сослаться на свои обзоры книг о Японии и Австро-Венгрии ).

Но, к сожалению, эти книги скорее – частный случай, маяк среди пустыни, одинокие голоса проводников. Потому что, возвращаясь к начальному ответу на вопрос, основная и общая масса литературы о путешествиях (хотя травелог, на мой взгляд, включает в себя не только книги о перемещениях, но и пребываниях, то есть – можно написать травелог, не выходя месяцами из комнаты, и это имеет всю потенцию быть интересно) – путеводители низкого качества (молчим про ТВ, журналы и прочую массмедийность). Жанр имеет тенденцию скатываться к этим образцам, а не – стремиться возноситься к «Путешествию в Стамбул» Бродского (А. Гениса, давно прививавшего нам саженцы этого жанра, не перечисляю уважительно, но сознательно – яркость и афористичность тут генеративно журнальная, что чревато быстрым насыщением, опытами неудачного подражания и опять же призрачностью-массмедийностью).

Из-за этого и не смогут, возможно, раскрыться те возможности, что таит в себе жанр. Вспоминал о травелоге из комнаты. И это не шутка. Потому что жанр тем и хорош, что гибок (flexible), может расширяться до самых дальних фронтиров, ultima thule. Или же – имплозивно искать возможности внутри себя, осваивать глубины, вдумываться-погружаться в себя. Некоторая аутичность тут вознаградится глубоким вчитыванием в быт – заграничный ли (пример – «Вена, операционная система» А. Левкина, где автор описывает мало объектов за всего одну поездку), отечественный ли (Д. Данилов может страницами рассказывать в «Горизонтальном положении», как ездил снимать спальный московский район). В быт как бытие.

Я же в своей по совпадению последней книге травелогов «Граница Зацепина: книга стран и путешествий» больших задач не ставил. Это такая книга для друзей и сочувствующих скорее, почти friends only – тех, кто ездил со мной по этим странам, кто читал отчеты о поездках в блогах. Для интересующихся и себя –ведь травелоги хочется читать часто, разнообразно и следить за их достижениями, как за дальней прекрасной дорогой.

Александр Чанцев об алхимии, ином штепселе сознания и о том, как исследователь питается тайной икрой.

Помимо того, что вы занимаетесь литературной критикой, вы – специалист по японскому языку и литературе, переводчик с японского языка. Расскажите, пожалуйста, как получилось так, что вы стали заниматься столь редким и сложным языком?

Пришел, как и многие в те годы, да и сейчас, из интереса к Японии, ее непознанности, сложности ее прочитывания. Сейчас более или менее есть доступ к культуре Японии, возможно и поехать туда. Когда же я побывал в Японии в первый раз в 1999 году, это был действительно другой космос. Кстати, процесс приближения Японии имеет и негативный аспект – глобализация коснулась ее своим пестрым крылом, смазав автохтонные краски.

Работаю же я не переводчиком, а скорее в области координации, советником в Российско-Японском деловом совете – иногда нужны не только переводчики, но и те, кто знаком с ментальностью, культурой, бизнес-этикетом японцев. Нужны они особенно сейчас, когда сложилась исключительная ситуация – не говоря о крайне интенсивных контактах в культуре (сейчас проходит Год Японии в России и России в Японии), экономике (целый пакет совместных проектов, больше ста, только с 2016 года) и политике (лидеры наших стран встречались более 20 раз – случай для книги Гиннеса), Россия и Япония очень близко подошли к заключению мирного договора. Крайне интересная ситуация, в которой ценен самый кирпичик. Захватывающая каждый день новостная лента даст, уверен, материал для будущих ретро-детективов, шпионских триллеров, «альтернативной истории» и т.д.

Этой весной вышла книга постоянного автора «Частного корреспондента» Александра Чанцева «Когда рыбы встречают птиц: книги, люди, кино», объединяющая эссе, литературную критику, статьи о кино и музыке, авторские беседы с писателями, учеными, журналистами и музыкантами. Писатель Дмитрий Дейч (Тель-Авив) поговорил с автором о дзэнских практиках, эстетике политики, японской телесности, чтении в эпоху Фейсбука и о том, как все же устроена эта книга.

Хипстеры – самое явное, но при этом неочевидное явление новороссийской моды и отчасти идеологии. Явное – потому что кто их не видел на столичных улицах? Неочевидное – потому что с ними не все далеко понятно.

Начать с того же названия, которое они экспроприировали у битников и протохиппи американских 50–60-х годов прошлого века. Абсолютно ничего общего – а вот надо же, то же прозвище (возможно, из некоторой любви к ретро, но и это бабушка надвое сказала).

Рассмотрим все же формальное определение. Хипстеры – молодые представители среднего класса, работающие на креативных работах, хорошо оплачиваемые, отличающиеся любовью к различным гаджетам, интернет-сервисам и являющиеся последователями определенной моды.

Ясно? Мне – не совсем. И дальше я буду брюзжать, как старик, осуждающий молодых неформалов («в наше время…»). Но мне можно – оправданием тому, что формально принадлежу к тому же классу – и возрастному, и социальному, и даже два айфона в карманах (один – рабочий).

Стоит, кажется, разобрать каждую деталь определения. Молодые – да, 20–40 лет скорее. И старых неформалов и модников вообще не бывает? А ведь бывают – и «старый хип» (настоящие хиппи имеются в виду!) почти устойчивым выражением является, и панки есть, и рокабильщики вполне «возрастные». У нас, кстати, их меньше, но вот стоит поехать на любой европейский музыкальный фестиваль, на выступление культовой группы – или даже в дальнем и «стремном» московском клубе на концерте Пи-Орриджа я помню таких «понаехавших» со всех сторон света экзотов действительно в возрасте…

Про средний класс понятно (в той же западной социологии есть не прижившиеся у нас подопределения – upper middle class и т.д.). На то он и средний. Не бедный – и не роскошествует. Его в России мало, все никак не народится, хоть политики и социологи активно готовы вроде бы выступать повивальными бабками. Но русские, как известно, народ крайностей: или черная икра в Куршевеле, или «Доширак» на съемной где-нибудь в Заподмкадье.

А вот «креативный» класс и работа – уже принципиальнее. Не творческая прослойка – с той непонятно, какие-то музыканты и художники, это уже – давно «немодно», чай не Советский союз. А именно креативный. И – опять же напомню о своем примерно схожем социальном и возрастном статусе – признаюсь, что даже в модных кафе чувствую себя Шерлоком Холмсом, впервые не нашедшим ключа к разгадке. Где они все работают, эти люди, в любое время недели и суток могущие себя позволить кафе, галерею или шоппинг? Чем они зарабатывают, одетые модно, но без определенных маркеров рабочей принадлежности? И, каюсь, я все же старомоден, ибо – не понимаю их профессий. Они – креативные директора или дизайнеры клубов и кофеен (хорошо, сейчас кофеен в Москве больше уже, чем даже сусечных и самих жителей). Копирайтеры – а чем, кстати, оные отличаются от просто рекламщиков? Они – эйчарщики (ищут потенциальных работников из кафе в тех же соцсетях). Или самая модная профессия последних пары лет – SMM-щики. Перевожу – social media marketing, то есть та же реклама, но в соцсервисах (если бы сам недавно не искал работу, то и не знал бы, каюсь). Я уж не буду позориться и говорить, что настолько устарел, что не очень понимаю – это особая такая специальность «маркетинг»? Но это уже другая тема, что уведет в области политические даже…

С любовью к гаджетам – понятно, полностью разделяю. Кто откажется от того же последнего Айфона, MacBook Air (с ноутбуком другой фирмы ты пария в гетто, так и знай) или продвинутых наушников? (Зашел давеча в пару салонов мобильной связи прицениться и подержать в руке новый iPhone 7 plus. Нет – нигде. Раскуплен, под заказ только, через пару месяцев, может быть. Да, в России санкции и глубокий экономический кризис, а еще – эту самую Россию, как и во времена Тютчева, до сих пор «умом не понять»).

А вот с любовью к всяческим соцсетям у них, извините, на мой взгляд некоторый перебор. Бесконечные чек-ины и «луки», без которых не обходится ни один выход в свет (а хипстер, кажется, только и живет в свете – дома, не исключаю, они все переодеваются в старые джинсы и домашние тапочки, ведь люди же) и еда. «Модный лук» – это уже давно мем. Это данность и необходимость. Можно и в зеркале туалета, если не повезло в джентрифицированном Artplay. Можно есть с ножа, сморкаться в салфетку, но селфи-лук залить ты обязан. Хипстер ты или тварь дрожащая?!

(И если совсем занудствовать, то не напоминает ли это переход от живой культуры к вымирающей цивилизации по Шпенглеру? «Симптомы цивилизации: господство и переизбыток техники, вытеснение искусств ремеслами и инженерией, творчества – рациональным конструированием, органичного – искусственным…»[204] Да, я обещал ворчать.)

И о моде и – половом вопросе. Мнится мне опять же, что хипстеры – в основном мужеского пола. Потому что девушки – они просто модные, это им бывает свойственно, женщинам. А вот подчеркнутая любовь к «продвинутой» одежде у юношей – заметнее, что ли? Недаром лет пять назад все так иронизировали над метросексуалами, этими предшественниками хипстеров, кстати? Зауженные брюки, клетчатая рубашка, жилетка. И – прическа «лесоруба». К выбритым вискам и начесанному-набриолиненному хохлу непременным условием борода. Которая не просто отращивается, но приобретает законченный вид не в парикмахерских даже, но «барбершопах» (одно из лучших названий – а в Москве, что плюс, любят игру слов и даже стеб на вывесках – «Голова с плеч»). И, конечно, очки в мощной оправе. Без очков – напоминающих те, в которых читали нам сказки бабушки и дедушки – хипстеров нет так же, как раньше пионеров без пионерских галстуков. Но риторически – зачем быть неформалом, если шагать в ряд и писать по прописям?

Все хипстеры в этой одежде, как заключенные в униформе! Да, это свойство всех неформальных культур – та одежда, что маркирует к оной принадлежность, своего рода маячок по определению «свой-чужой». Но, простите, у неформалов были отличия – панки банально ходили в майках с Sex Pistols или Ramones, хиппи носили разные фенечки, не от известного бренда, но связанные близким человеком… Были течения внутри течения, зависящие от музыкальных вкусов, геопринадлежности, даже принадлежности к определенной тусовке/банде…

А вот тут уже, думается, обоснованная моя претензия-инвектива к хипстерскому народу. Абсолютное большинство неформальных движений – от брейк-дансеров до байкеров – вырастало, обуславливалось некоей идеологией, музыкальными или даже литературными (толкинисты-ролевики) вкусами. Хипстеры же – совершенно «не о том». Воззрения их если и поискать с лупой, но они – смесь неокапитализма (зарабатывать хорошо) с soft дауншифтерством (не сидеть от звонка до звонка в офисе, но работать из кафе или, их словечко еще, «коворкинга»). Музыка? Искренне хотел бы узнать и порадоваться новым группам, их открытиям и синклиту, да – оные неведомы. Какой-то постпострок? Те английские группы с названием из одного существительного, что невозможно вспомнить через день? Что-то, что звучит в клубах, диджейский микс из песен опять же давно известных и хитовых? Про литературу молчу – Керуака и Ричарда Баха у них нет, все тот же модный набор из лайфстайл журналов, всю свою издательскую жизнь обучающих быть модным. Кино – да, очевидно есть, премьерный показ нового Ксавье Долана, почему нет.

Хипстеры – единственная, кажется, субкультура, которая, претендуя внешне на статус контркультуры, ею не является. Хипстеры совершенно не несут протестного посыла, поэтому прекрасно чувствуют себя частью системы – не на ее окраинах, но в центральных кафе и офисах.

Мне кажется, хипстеры существуют в воздухе (был такой неплохой протохипстерский роман «В воздухе» Сергея Болмата). В дуновениях глянцевых страниц. Летним московским полднем, когда духота жабрами впитывает редкие вздохи ветерка. В ветре перемен, поветрий и мифов. Самых новых или ретро-стайл.

«Европейский человек так долго искал, где же под слоем всех обусловленностей скрывается он сам, настоящий, что в конце-концов еще больше себя потерял. Он отказывался от различных частей себя, объявляя их источником власти и несвободы, и в результате его самого стало делаться все меньше и меньше»[205].

Меньше становится и общество, приобретая все более сегментированный характер. Найдут ли хипстеры себя и смысл? Возможно, они и не теряли. И собирают-конструируют себя – не конструкторы, но живых людей, да, с помощью модной одежки и вещичек. В любом случае, большой удачи им и нам!

Критик у нас – между амурским тигром и птицей додо. Критического тигра ни Путин, ни Ди Каприо не курируют, поэтому из Красной книги он готов перейти на страницы бестиария-мартиролога.

Может быть, и не только у нас. Многие ли могут сходу назвать имя самого известного ныне живущего американского, английского критика, на слуху ли? У меня – нет. Знают писателей, но не знают критиков. Одно из самых бескорыстных ремесел.

И очень странная профессия. Например, я люблю смотреть в транспорте на людей – пытаться догадаться, кто где работает. Младшим патологоанатомом, продавцом дореволюционных кукол, кодером баннеров на порно-сайтах, в какой-нибудь хитрой СБ? Должности, которые и не знаешь? Так ездил и езжу до сих пор до метро с мужчиной средней степени холености, которого увидел, устроившись ненадолго в международный департамент одного министерства. А с какой попытки угадают во мне – книжного критика/рецензента? Да, странные улыбки людей, когда узнают об этом. Уважения по старинке и снисходительности к непрактичности в целом проходят по графе «удивление».

Да я и сам не знаю, как так получилось. Как и влюбленность, как объяснишь? Помню, что еще в 7 классе брал дома на столе «Итоги» и читал там рецензии на книги Л.С. Рубинштейна. А в институте узнавал новинки и имена из книжной рубрики «ОМа». Ни «Итогов», ни «ОМа» давно нет, но в прямом наследнике «Итогов» «Еженедельном журнале» в магистерские времена довелось печататься рядом со Львом Семеновичем, даже курил с ним в коридорах. В «ОМе», увы, нет, но – главред «Птюча» в этом году позвал меня прочесть мой рассказ на своей книжной вечеринке! Правда, и критик я относительный, только на выходную ставку (в остальное и основное время – офис и другая специальность.)

В критику, видимо, не всегда объяснимо приходят, но достоверно из нее уходят. Критика громко узнают только тогда, когда он перестает быть критиком. Белинский и Ко ушел (или и был по большей части) в идеологию и рупорство. Беньямин просто в литературоведческом даже тексте мигрировал в области эссе, культурологии, философии, смешивал, взбалтывал и превосходил-трансгрессировал. Данилкину начали давать премии, когда он перестал писать рецензии и взялся за книги (видели ли вы премию для критиков? Номинация почившего «Дебюта», ни к ночи будет помянут).

Критика – профессия, из которой, как из спорта, все уходят. Перегорело и перестал, занялся другим, сам стал писать то, что разбирал. То есть верно, скорее всего, что критика – зачастую сублимация несостоявшегося писателя. Но с поправкой – из личинки критика скорее всего что-то вылупится, но бабочка может быть разной. Ведь может критик просто родить или заняться бизнесом, чем Бог не шутит. Сколько, в конце концов, можно заниматься сублимацией деятельности – публиковаться часто бесплатно, по любви, заниматься любовью с книгами, уходящими от нас, выходящими тиражами с двумя, одним нулем и далее нигде?

Уходит, да, и сама критика. Как институт. Как граммофоны и печатные машинки. Даже технологически уходит. Платформа не только толстых журналов, но и вообще «бумаги» (СМИ мигрируют-спасаются в Сеть) выбита из-под ног. Средства производства поменялись на переправе (не буквы, но слова – критика сейчас популярна даже не на радио и ТВ волнах, но в YouTube, книжные блогеры, понять бы, что за зверь так же трудновато, как уяснить, одна «г» в «блогере» или двойной капучино).

Да и дело обреченнее некуда. Ничего, кроме пары абзацев модного автора в модном издании в духе «Х читать пошло, а вот с книгой Y залить селфи из коворкинга в Instargam ты обязан», не нужно. Доказательства? Популярный ресурс, где-нибудь несколько сотен тысяч подписчиков, со счетчиком прочтений – тексты о литературе прочтет от силы тысяча, две. Это – арифметика. Цифра победила букву. Не стой с высокими чувствами к книге перед бульдозером истории марки «Прогресс». Динозавры погибли от кометы или потопа, а мы, мне уже давно кажется, от благополучия серого, среднего такого конвенционального цвета звезды Медиократии.

И критик продолжает вымирать. Несколько самозабвенных одиночек несут порванное знамя, как Дон Кихот увядший букет несуществующей Дульсинее. Поражение прекрасно, придает благородные ностальгические нотки. Когда-нибудь загонят как винтаж.

Спасения нет, но, возможно, о нем знал тот же Беньямин. И алхимически смешивал жанры. Писал критику кино, игрушек, радио, порно. Эссе-философию, эссе-книгу, эссе новых жанров. Прозу, про которую он(а) не понимали, фикш это или нон-фикшн. Как и Шкловский у нас, кстати, в ту эпоху, когда тоже было не до лит-критики, хоть и по другим причинам. Ничего не изменилось? Ситуация критическая. Но и критика, играя ва-банк, может поменяться вся и даже поменять многое. Как тот же нон-фикш сбросил колониальное рабство традиционного фикшна, отменил границы, смешал языки, демисезонно расцветает новыми, по(за)граничными жанрами буквально сейчас, синкопа с притопом, bitches brew с космополитическим дымком в melting pot реторте. «Зелье, прей! Котел, урчи!», как говорится.

Непереводимости, пожалуй, больше, чем переводимости. Удачные переводы – редкость. Удачные переводы и прочтения – еще большая редкость. Непереводимость, увы, закономерность.

Ведь и при наличии одного или нескольких пристойных и даже удачных переводов никто не застрахован от того, что книгу не только прочтут, но и вчитают в нее другие смыслы. Рекрутируют, например, философско-религиозный трактат «Так говорил Заратустра» в агитку для человекоубийственной государственной машины.

Переводы вообще не в чести в наши дни. Да, глобализированный мир стал гораздо легче, когда почти в любом уголке планеты можно объясниться на примитивном английском. Но не стали ли за счет английского учить меньше языки тех стран, чья культура отнюдь не менее самобытна и отнюдь не столь известна? Есть и противоположный аспект. Во Франции, как известно, начали бороться с тотальным преобладанием английского языка, отстаивать свой родной язык, противиться заимствованной лексике, отвечать тебе по-французски на заданный по-английски вопрос. Однозначно хорошо ли это?

Даже в школе, еще почти ребенком и вряд ли взрослым, я думал об этом. У меня была своя личная теория относительности. Все действительно относительно (сейчас бы я сказал что-то в терминах означающего и означаемого, рецепции, Другого, но тогда я таких слов не знал, может, и к лучшему). Обыденная смерть простого человека никому неизвестна, а происшествие со сбитым в центре города пешеходом обсуждается всеми – но обе эти смерти одинаково трагичны для умершего и его родственников. Застреленный при покушении и умерший от старости – да, понятна разница в сроках и промыслах судьбы, но разный вес ли у этих трагедий? Благородными считаются те семьи, которые могут перечислить своих предков на протяжении хотя бы нескольких веков – но предки в веках есть совершенно у всех, мы равны (про то, что предки росли и воспитывались в разных условиях возразить можно, но точно ли это делает кровь голубой?).

Так же невозможно что-либо сохранить в литературе – споры этого века утратят актуальность через век, еще через век устареет лексика, умрут даже потомки помнивших эти реалии. И подавно нельзя передать ничего даже через забор границы. Как, например, рассказать о советском детстве, радиоле, «Запорожце», велюре портных и запахе дефицитных пирожных к повседневной гречке тем, кто вырос в африканской саванне или на берегу тайской реки (и гречку в пищу не употребляет, а за словом «дефицит» обратиться к переводчику, словарю и воображению)? Другие слова, другие реалии, другое – все. И так же невозможно ничего сохранить – в пределе тут единственное возможное решение, и оно было предложено Николаем Федоровым, призывавшим воскресить мертвых. (Так и некоторые до сих пор верят, что Слово способно давать и сохранять жизнь.)

Выход, решение же в том, что касается литературы, это книги наиболее абстрактные, апеллирующие к общемировым, универсальным, релевантным буквально для всех ценностям. Книги о добре и зле, Боге, жизни и смерти.

Но и здесь два неизменных «но». Во-первых, о том, какую песню-сказку напевала бабушка героя в стране Х, читать, видимо, гораздо интереснее и просто познавательнее, чем о трансцендентном Боге. Во-вторых, такая общечеловеческая литература есть. Есть, к примеру, Дао Дэ Дзин и Монтень, а из, скажем, общеевропейских нового времени – Кундера, Манн, Гессе, Дюрренматт.

Но и здесь палка о двух, если не больше, концах. И переводить будут скорее тех, кто понятен – только при переводе рассказывающего языка, но не описываемых реалий. Так, боюсь, большинство русских читателей скажут, что знают из современной сербской литературы лишь Павича, и этим ограничатся.

И, как бы отвечая на такой запрос в общепонимаемой, легко и ненавязчиво воспринимаемой литературе, рождается литература нового типа. Глобализированного. Литература аэропортов и duty free. Куда бы ты не полетел, среди магнитиков найдешь биографию Стива Джобса и нового Мураками, «Ешь, молись, люби» и Зюскинда.

Скорее, виновата не сама литература и авторы, а – общий запрос. Законы supply and demand. Такие книги проще переводить и – проще читать.

Уже понятно, кажется, что непереводимость – это довольно чревато.

Непереводимость вообще – одна из ключевых и самых трагических проблем современности далеко не только в литературе. Смыслополагание одной культуры «не переводится» на язык другой. Так Запад не понимает Восток, Север – Юг, католики вряд ли долго усидят за общим меню с мусульманами. Как востоковеду мне приходится сталкиваться с этим довольно часто даже в повседневной работе. Конечно, ради большой и быстрой финансовой выгоды бизнесмены готовы будут забыть о межкультурных трениях, воспринять усредненную западную, американскую модель ведения дел. Но есть и моменты, когда misunderstanding чреват проблемами. Даже в простом этикете, представлениях о вежливости те же, например, японцы, с которыми я работаю, не только не понимают, но и не хотят понимать, не готовы переходить на манеру ведения бизнеса русскими. У нас в России, увы, до сих пор иногда опоздания, нечеткость, ошибки, универсальная мантра «авось», отклонения от жестко определенного timeline – обычное дело. Для японцев это – не смертельно, конечно, но является почти отклонением от Дао, шоком.

Это банальный и мелкий, возможно, пример. Но не будет большой ошибкой утверждать, что из-за непереводимости культур сейчас в мире происходят теракты. Почти началась новая холодная война России и Запада. Так, не вдаваясь в политику и обсуждения: большинство в России считает случившееся с Крымом – добровольным и радостным возвращением отошедших по недоразумению к другой стране исконных территорий, населенных преимущественно русскими. Для Запада это возрождение средневековых и тоталитарных норм «права сильного», военной и антицивилизационной перекройкой карт, ассоциирующихся прежде всего с Гитлером. «Воссоединение» и «аннексия» – два разных слова для одного явления, два прочтения, два перевода. За которыми – как в прошлом, так и в будущем – огромная разница менталитетов, исторического наследия, надежд. Кто переведет их и на какой язык?

Также палестинцы и израильтяне говорят на разном языке. Требующие автономии в Испании каталонцы или курды в Турции по-разному «читают» географические границы и международное право. Север и Юг решительно взаимно отрицают представление о культуре, быте, целях Другого. Философское понятие Другого вышло со страниц трактатов мыслителей на улицы, бастует, устраивает теракты. Африканские бедные вряд ли когда-нибудь в обозримом будущем поймут людей из «золотого миллиарда».

У вопроса: человеческие жизни – не слишком ли большая плата за непереводимость? – нет, конечно, ответа.

И не менее естественно, писатели не могут сразу решить эту глобальную проблему мироустройства. Тем более, что роль литературы не только падает сама, но и, кажется, почти сознательно принижается в глобализированном обществе успеха, финансового благополучия и безопасных для Системы развлечений. Человек должен хорошо поработать в корпоративном хлеву, потом немного поиграть с детьми, будущими винтиками, посмотреть кабельное ТВ и мирно, рано и в хорошем настроении отойти ко сну. А не читать литературу со слишком многими вопросами, непозитивным настроением и жаждой сложного поиска. Но то, что литературу до сих пор считают опасной, говорит о том, что у нее, у нас еще есть шанс. Например, больше переводить. Читать литературу других. Обсуждать ее. И просто, как говорили в одной русской рекламе пива, ставшей своеобразным мемом, «надо чаще встречаться».

В начале 2018 года вышла книга прозы Александра Чанцева «Жёлтый Ангус». Дмитрий Дейч (Тель-Авив) поговорил с автором о практике письма начала XXI века, Китае, книжных новинках, роботах Зебальда, VPN для культуры и о том, как устроена эта книга.

1. Чем запомнился Вам прошедший год? Какие события, имена, тенденции оказались важнейшими?

2. Назовите несколько самых значительных книг прошедшего года (поэзия, проза, нон-фикшн).

3. Появились ли на горизонте в этот период интересные авторы, на которых стоит обратить внимание? Удивил ли кто-то из уже известных неожиданными открытиями?

1. Если пытаться вычленить какие-то тенденции, то отечественные авторы играли с остросоциальными темами – очередной по осени Пелевин, состряпанный из кусков прежнего (жаль, ибо последних лет книги были действительно остры и горьки), «Бывшая Ленина» Шамиля Идиатуллина, «Рюрик» Анны Козловой, «Уран» Ольги Погодиной-Кузьминой.

Но в моем личном рейтинге весь фикшн скорее обошел нон-фикшн. «Фермата. Разговоры с композиторами» Алексея Мунипова. Это не только новые имена, но и настоящая мудрость и самобытность, явленные через музыку. И то, что нон-фикшн интереснее фикшна, тоже, возможно, тенденция. Или возрастное – когда хочется густого и информативного чтения, а не расплывчатых надуманностей…

2–3. Запомнился же этот год несколькими действительно яркими переводческими работами на грани подвига.

Это, прежде всего, «Театр и его двойник» Антонена Арто в переводе Наталии Исаевой. Не только основной труд Арто стал доступнее и появились до этого не переведенные вещи, но и это именно тот случай, когда переводчик нашел своего автора (и наоборот). Ибо некоторые свободности перевода очень хорошо коррелируют с трансгрессивной природой творческих интенций самого Арто.

Небольшой объем книги «Личность и священное» Симоны Вейль в переводе Петра Епифанова не должен смущать, ибо письмо Вейль максимально плотное, страстное, теологическое, даже – в чем его главная ценность – переосмысляющая понятия отношения человека к сакральному.

Как уже повелось в прошлые годы, Татьяна Баскакова вводит в русскую литературу тех, кто совершенно не был в ней представлен – на уровне зияющей и вопиющей пустоты. «Отростки сердца, или Синдром падшего Адама» Ханса Валльшлегера – это один из великих романов прошлого века. Да, незаконченный, запутавшийся (возможно, сознательно) в авторских редакциях. Фауст и Зигмунд Фрейд, Томас Манн и Густав Малер, Вильгельм Райх и Карл Май – вот одни из основных тем, на которых держится, балансирует эта глыба, которую вернее всего было бы, кажется, сравнить с еще одним переводческим подвигом Баскаковой – эпопеей «Река без берегов» Ханса Хенни Янна. Да, книга весьма объемная и сложная, но все равно стыдно за ее тираж – 150 экземпляров…

«Современная природа» Дерека Джармена – совершенно очаровательна. Посвященные формально своему саду-огороду дневники на поверку рассказывают обо всем – о Уорхоле и быте самого Джармена, 60-х и борьбе за права геев, о кино и умирании от СПИДа. А еще – с какой глубиной, иронией и поэтичностью это все написано!

Появилось на русском сразу несколько книг Франсуа Ожьераса.

Продолжает освоение русской почвы и Эрнст Юнгер – вышли его «Стеклянные пчелы».

Нельзя не отметить и первую, пусть и небольшую, монографию о великой и ужасной певице – «Скорбящий киборг: Диаманда Галас за пределами ультрамодернизма» Виталия Аширова.

Трудились и переводчики с сербского («Дневник о Чарноевиче» Милоша Црнянского) и даже корейского («Зарисовки ночной жизни» Ким Сын Ока)

Выходили и новые книги наших потрясающих философов Владимира Бибихина и Георгия Гачева. Но стоит ли о них говорить, если, например, книга Александра Горского, совершенно самобытного и до сих пор неизвестного у нас философа, соединявшего, скажем, в своем творчестве концепции психоанализа и воскрешения мертвых Н. Федорова, издана тиражом – опять те же самые 150 экземпляров?.. С учетом того, что эта явно не то издание, которое сразу будут распространять в цифровом виде издатели и(ли) пираты, можно сделать вывод, сколькими русскоязычными читателями она востребована…

Чтобы не заканчивать на столь грустной ноте, хотел бы выдать персональный приз издательству – «Пальмире». Вот не полный список любопытных новинок от них: «Уорхол» Виктора Бокриса, «Человек и другое: Книга странствий» Сергея Соловьева, «Пожиратели тьмы: Токийский кошмар» Ричарда Ллойда Пэрри (видимо, в пандан к вышедшей в 2018 году «Товарищу Чикатило» Михаила Кривича и Ольгерта Ольгина, расширить, так сказать, международное сотрудничество серийных убийц), «Запрещенный союз: Хиппи, мистики, диссиденты» Владимира Видеманна, «Nirvana: Правдивая история» Эверета Тру и другие.

Линор Горалик в одном из недавних интервью говорила, что боится той ситуации, которая возникнет при конце нынешнего отечественного политического режима. Это всегда страшно действительно, как и все революции и кардинальные реформы, которыми были богаты прошлый и нынешний наши века. Мне – и думаю, далеко не только мне – кажется, что ситуация уже нагрета критически. И это не только о политике. И не только о литературной жизни, в которой в прошедшем году опять и опять вспыхивали скандалы – когда, казалось бы, их не было. Я имею в виду скорее общую атмосферу, приближенную – а у нас еще только «двадцатые» с «десятыми» разминутся – к fin de siècle, атмосфере предчувствия мучительного слома парадигм и сопутствующих этому потрясений. Несмотря на общую сытость – не такую, как была в 2000-е, но все равно – витающее в воздухе напоминает мне 90-е, когда одна чуть политически окрашенная фраза в общественном транспорте могла моментально закончиться дракой, многоточием кровавых соплей. Ровно так сейчас и в том же Фейсбуке, пуще СМИ ставшем местом дуэлей и ристалищ, где чуть заикнешься – и с пол-оборота пошло и поехало выяснение политических и мировоззренческих отношений, расфрэнд и бан, переходящие из среды виртуальной в живую (если таковая еще есть).

Есть ли из этого выход, кроме такого же трагического взрыва, как революция или распад Советского Союза? В идеологическом плане я давно уже мечтаю и даже говорю о том, что нам ужасным совершенно образом не хватает третьей силы – какой-то альтернативы между так называемыми либералами и охранителями, скомпрометированными и просто утомившими, доставшими своей зашоренностью и непримиримостью донельзя. (Податься, что ли, в экологи? Да и там свои Греты в тихом омуте…) В плане культурном – как и экономическом – я мечтал бы о двадцати годах стабильности. Без резких реформ, перестроек, переименований, закрытий и даже открытий. Просто двадцать лет работать. Создавать. В идеале вообще – работать, как японцы после поражения во Второй мировой войне, превратившие разгромленную страну без ресурсов во вторую экономику мира. Как работали побежденные же немцы, корейцы, беднейшие китайцы (сейчас – потеснили японцев на третье место, а японских туристов на всех туристических маршрутах – вытеснили). Нужно, возможно, вообще признать себя побежденными – это продуктивно в психологическом плане. «Быть никем» – гениальное название романа Л. Улицкой о служении пастора, ставшем потом «Даниэлем Штайном, переводчиком». И работать. Очень и очень много, до тошноты. Не ругаться, не ссориться, никому не пытаться ничего доказать – только самим себе. Затаиться даже. «Помалкивай, лукавь и ускользай», как хитрый и мудрый ирландец в изгнании Джойс.

Банально? А если попробовать?

Ведь свобода действительно в служении.