Варлам Тихонович Шаламов (5 июня 1907, Вологда, Российская империя – 17 января 1982, Москва, СССР) – русский советский прозаик, фантаст и поэт, наиболее известный как автор романа «Дорога в космос», трилогии «Сыновья Ойкумены» и цикла рассказов «Страна Уран».

Шаламов в юности увлекался зарубежной литературой, переводил рассказы Лавкрафта и заказывал из-за рубежа книги. В 1929 году был арестован как эсер, отбыл три года заключения в Вишерском лагере. После возвращения в Москву, в 1937 году он был арестован второй раз, осуждён на пять лет лагерей за «антисоветскую пропаганду» и этапирован на Колыму. На прииске Мальдяк познакомился с осужденным учёным Сергеем Королёвым, теоретические изыскания которого произвели огромное впечатление на писателя и впоследствии легли в основу «Дороги в космос». В лагере Шаламов был осуждён на новый срок. В общей сложности он провёл на Колыме 16 лет: четыре года на общей работе и 12 на фельдшерской должности. В начале 1950-х был впервые госпитализирован с болезнью Меньера, впоследствии страдал от нарастающего ослабления координации движений.

С середины 1950-х годов Шаламов жил в Москве, занимался переводами зарубежной фантастики и работал над книгами. Первый авторский сборник фантастических произведений (цикл рассказов «Волосы Вероники» и повесть «Пионеры») вышел в 1962 году в издательстве «Молодая гвардия». Роман «Дорога в космос», посвящённый первопроходцам, штурмующим красные джунгли Венеры, произвёл фурор в подростковой литературе – впоследствии книга выдержала 18 переизданий и была переведена на 11 языков. Шаламовский перевод романа Р. Э. Хайнлайна «Луна – фартовая маруха» по сей день считается каноническим. Трилогия «Сыновья Ойкумены» была номинирована на Государственную премию СССР 1969 года. Цикл «Страна Уран» появился под влиянием второй жены Шаламова, известной диссидентки Лоры Эрнандес. Не сумев опубликовать рассказы в СССР, писатель через друзей переправил рукопись в Соединённые Штаты, где «Страна Уран» и вышла в 1974 году в журнале «Флорида».

Реакция официальных властей и прессы на публикацию за рубежом оказалась жёсткой. Вокруг писателя началась кампания по травле и дискредитации, на поверхность всплыли неприятные эпизоды времён Колымы. Шаламов был вынужден отправить в «Литературную газету» покаянное письмо с осуждением публикации. Однако душевное напряжение, пережитое писателем, окончательно подкосило его здоровье. Врачи диагностировали у Шаламова хорею Гентингтона. Последние годы писатель, здоровье которого катастрофически ухудшилось, провёл в московском доме престарелых и инвалидов Литфонда.

Имя Шаламова связано в первую очередь с теорией освоения ближнего космоса. Герои его ранних романов – отважные первопроходцы, преданные коммунисты и настоящие герои. Они жертвуют собой ради достижения общей цели, безжалостны с врагами и трогательно нежны с животными и детьми.

Мир, описанный ранним Шаламовым, – мир сильных поступков, коммунистических идеалов, равенства и справедливости. Он полон конфликтов, кровавых битв и нравственных противоречий. Космонавты, их женщины, их наставники и даже твердолобые чинуши из Ракетного бюро не являют собой чёрно-белые фигуры: они действуют по своей воле и порой принимают решения, идущие вразрез с этикой и идеологией. Неудивительно, что у подростков романы пользовались успехом.

После пражских событий, сопряжённых с трагическими обстоятельствами личной жизни, Шаламов разочаровался в коммунистической идеологии. Его поздние произведения полны безысходности, уныния и тяжёлого скептицизма. Возможно, прогрессирующее заболевание мозга сказывалось на литературных способностях и манере изложения автора.

Шаламов определял себя как наследника Грина, Беляева и Казанцева. Он черпал вдохновение в российской фантастике 1930-х годов. Он старался видеть человека в любом герое, даже в анекдотической фигуре бюрократа или буржуя, на примерах объяснял читателю: «Из всех решений выбирай самое доброе». Стремление писателя к звёздам окрыляло не одно поколение советских юношей – недаром в поясе астероидов кружит астероид Шаламов, а на Луне появился кратер Шаламова. Писатель заложил основу фантастики «ближнего прицела», и молодёжь по сей день отдаёт должное нестареющим увлекательным романам.

Андрей Георгиевич Битов (27 мая 1937, Ленинград – 3 декабря 2018, Москва) – русский советский писатель, поэт, сценарист, педагог. Один из основателей постмодернизма и т. н. сновидческой фантастики в русской литературе. Во многом с его подачи фантастика из «развлекательной литературы для юных» постепенно превратилась в сознании массового читателя в литературу серьёзную, большую, перестала восприниматься исключительно как материал для известной серии «Рамка», до сих пор ценимой коллекционерами больше за форму, нежели за содержание. И по сей день пользуются популярностью его роман о первом мысленавте «Улетающий Монахов», в ряде сюжетных моментов которого можно найти интереснейшую перекличку с песней Д. Боуи Space oddity, а также сборник «Человек в пейзаже», в первое издание которого, помимо повести о философских парадоксах терраформирования, был включён и представленный ниже достаточно ранний рассказ.

Андрей Битов был одним из создателей бесцензурного альманаха «Каргополь», чем помимо официальных гонений привлёк внимание и западных авторов и читателей. Известно, что о книгах Битова положительно отзывался Филип Киндред Дик, особенно отмечая их «разъятую реальность». Ряд исследователей проводят параллели между знаменитым научно-фантастическим романом Битова «Пушкинский дом» и книгой Ф.К. Дика «Сдвиг времени по-марсиански». Дик даже прислал советскому прозаику несколько тёплых писем, сильно озадачив руководство Союза писателей, однако сам вовремя прервал переписку, решив, что место Андрея Битова уже занял разработанный КГБ стилистически подкованный андроид, задача которого – заманить Дика в СССР и тоже подменить его андроидом. Ранее по тем же причинам Дик прервал переписку со Станиславом Лемом, и мы, не имея стопроцентных доказательств, не берёмся с полной уверенностью утверждать, что Битов и Лем не были в действительности заменены в определённый момент андроидами, а результаты этого масштабного эксперимента не были потом использованы для разработки современных нейросетей.

Считалось дурной приметой наблюдать за тем, как они сговариваются. Но Тиресия никогда прежде этого не видела, и её длиннопалая, пропахшая дезинфицирующим раствором и даже немного отбеленная им за месяцы прилежной работы, а потому чуть нездешняя, призрачная рука замерла над парившей в воздухе панелью.

Ее внимание привлекла девочка. Чуть загоревшая, с по-детски изобильными и блестящими, забранными назад волосами, крепко топающая по влажному песку, она казалась центром картины, той точкой, где сходились линии горизонта, широкой дымчатой полосы моря и бежевого берега, напоенного недавним отливом. Очень подвижной точкой: она металась то влево, то вправо, звонко ударяла деревянной битой по красному, шершавому от налипшего песка мячику, тот прошивал воздух пунктирной полосой, а наперерез ему уже мчался, ставя ноги церемонно и прямо, отец. Кажется, они играли в местную разновидность лапты, название которой Тиресия всё никак не могла запомнить[4].

Отец был человек в мундире. Он и запомнился всем и навсегда в мундире, с золотыми этими, цветущими бахромой штуками на плечах, как же их там[5], с нежным, незначительным и словно заранее мёртвым лицом, на котором фамильные холодно-голубые глаза смотрелись будто какими-то чужими, будто одолженными ненадолго с обещанием вернуть чистыми и промытыми, без следов носки. У девочки глаза уже потеплели, прибавили яркости и расцвели, словно отец нужен был для их красоты лишь как курьер, передающее звено, без которого не обойтись.

Мяч, отлетев от биты, шлёпнулся в слепящие отражённым закатным солнцем волны. Отец указал на море, даже не взглянув на дочь и всем своим видом подразумевая, что, кроме нее, лезть в воду некому.

– Нет, – насупившись, ответила девочка.

И даже шум прибоя как будто стих на мгновение, замолчали в небе цепко всматривающиеся в волны чайки, а на обтянутое светлой униформой колено Тиресии сел зелёный, отливающий радужным золотом, как лакейская ливрея, кузнечик и тоже стал почтительно слушать.

– Плавание – наилучшая гимнастика, укрепляет тело и тренирует волю, – сказал отец. Он обычно почти всегда изъяснялся трюизмами, как бы не имеющими к нему отношения, проговаривая их равнодушно и не из личного убеждения, а потому, что так нужно.

– Я боюсь воды.

– Вода…

«Только не говорите – источник жизни, – мысленно взмолилась Тиресия, – это будет невыносимо, и вы её упустите, совершенно упустите». И девочка, словно уловив её мысли и даже слегка повернув голову в ту сторону, где, за дюной и кустами, находился наблюдательный пункт Тиресии, перебила отца:

– У меня недомогание.

– Какое недомогание? – уклонился от брошенного ему кончика спасительной нити отец, которому всё нужно было прояснить, сделать понятным, пусть даже обламывая хрупкие края и сминая мягкую сердцевину недоговорённого неуклюжим пальцем.

– Женское.

Белёсое лицо потемнело от краткого прилива крови, брезгливая гримаса на мгновение исказила правильные незначительные черты, словно отец вдруг открыл в дочери что-то неподобающее[6]. Но он тут же опомнился и собрался, за что был мысленно похвален Тиресией, и сказал:

– Тогда тебе, наверное, не следовало играть сегодня.

– У меня ничего не болит, – буркнула девочка. – И мне не нужна ваша жалость, а тем более – ваш стыд за меня. Жалеют только жалких.

– И что же тебе нужно? – снова попробовал прояснить отец, но уже выехав из привычной колеи и, казалось, устремившись навстречу своей непонятно отчего рассердившейся, грозно сверкающей непролитыми слезами дочери.

– У-ва-же-ни-е, – отчеканила она, а он досадливо вздохнул и отдалился – опять подростковое, опять эти острые углы, которыми обрастает, вытягиваясь, мягкий и понятный младенец, которому нужно есть, спать и на горшок, покажешь ему козу – и он визжит от влюблённого восторга, повысишь голос – и он послушно отдёргивает руку.

– Не порть нам игру, Помпон, – помолчав, сказал он миролюбиво и снисходительно.

– Я же просила не называть меня Помпоном! – она вдавила круглую туфельку в песок. – И Толстячком не называть![7] Мне не нравится и обидно!

– Я не знал…

– Я тысячу раз говорила! Но вы никогда меня не слушали!

– Как скажешь. Я могу звать тебя полным именем, и даже со всеми титулами для солидности.

– И смеялись надо мной! Прислуга говорила, что на окраинах Северных пределов бедняки не имеют куска мяса в супе, едят болтушку из муки. А мне всё приносили котлетки, ростбифы, шницели… Мне казалось, я, я сама вырываю эти куски из голодных ртов, чтобы быть Толстячком, чтобы топать и подставлять щёки под ваши ласковые щипки: о, Помпон, какая ты кругленькая, Помпон. Тогда я стала вегетарианкой.

– Кухарки с ног сбивались, варя тебе отдельно всё овощное. А у тебя на травоядной диете открылся понос.

– Отец! – взвизгнула девочка, закрывая уши. – Я не желала отбирать мясо у бедных людей и жировать! Прислуга так и шепталась: жируют.

Молчание окружило их плотным коконом, сквозь который не пробивались ни шум волн, ни вопли чаек – они были где-то далеко, снаружи, за пеленой тишины.

Тиресия хотела накрыть пригревшегося кузнечика рукой, хоть и опасалась, что под её пальцами он прекратит существовать, превратится в крохотное зелёное облачко с золотистым отливом и развеется в солёном воздухе. Но кузнечик подпрыгнул, сухо и упруго стукнувшись о её ладонь, почти как покрытый песком мяч о деревянную биту, расправил прозрачные, нематериальные крылышки с прожилками золотописьма и отлетел подальше.

– У тебя руки загорают прямо как у деда, – снова начал осторожно подбираться отец к русоволосой крепости в кружевах, а крепость прокладывала заградительные рвы, водя пальцем по мокрому песку вокруг себя; рвы наполнялись водой, и в ней чудились отблески сигнальных огней, а может, и бивачных костров, вокруг которых уже собиралась маленькая обиженная армия. – Летом у него тоже эдак подрумянивались предплечья, сколько он ни втирал в них молочного крема, а всё прочее оставалось белым.

– И вы вечно собираете меня из других. Нос как у мамы, волосы как у старших сестёр, загар как у деда. Но я не солянка, ненавижу эту кислую солянку, я – это я. Я отдельная. И прекрасно загораю не только предплечьями. Я тогда становлюсь вся как будто из дерева: волосы, кожа, всё сливается, как у деревянной статуи. Помните, я рассказывала, как на экскурсии в музее резьбы одна старушка пошутила: оставьте её нам, это же настоящая деревянная статуэтка, и какая тонкая резьба…

– Помню. Я ещё подумал: какая странная речь, и фамильярность, и разве может музейной служительнице такое вообще прийти в голову…

– А это потому, что я всё выдумала. Всю эту историю. Когда я рассказывала что-то необычное, вы сразу обращали на меня внимание. А обычная я была просто Помпон, Толстячок, положи пирожное, а то не влезешь в платье, и загар у тебя как у дедушки. Я была не нужна, как солянка на изысканном столе. А история про то, как я спасла собаку из колодца? А как обнаружила в стене медное ухо, трубу для подслушивания, – тут она снова как бы подалась в сторону Тиресии. – А когда вернулась, всё уже было заделано и я не смогла найти и показать это место?

– И это придумала?

– Только не говорите, что я фантазёрка. Мне все эти выдумки давались с трудом, не имею к ним склонности. Я просто хотела быть интересной. Отдельной, особенной, а не солянкой и Толстячком. Хотела у-ва-же-ни-я. Говорила вам: смотрите, вот я какая, я не кружево и головка с наклоном на общем портрете, не младшая девочка, я сама по себе, я человек. Как по-вашему, сколько таких историй я ещё выдумала? И были ли невыдуманные? Что вы вообще обо мне знаете, отец? Что я за человек?

Отец смотрел на неё с возрастающим удивлением, его рассеянный официальный взгляд медленно фокусировался, точно… – Тиресия замерла, боясь зашуршать сухим листом, хрустнуть случайной веточкой, выдать себя слишком пристальным вниманием, ведь оборачивается иногда человек, если старательно и неотрывно смотреть ему в спину, – …точно и он наконец увидел не только локоны, кружево и фамильные глаза, которые передал ей промытыми и без следов носки.

– Сейчас ты очень сердитый человек, – сказал он наконец мягко дрогнувшим голосом. – А прежде была человечком, маленьким и родным. Но потом столько всего произошло, столько всего навалилось, так что я, наверное…

– А помните, как я не хотела, чтобы вы ехали в Восточные пределы? Как плакала и отговаривала вас?

– Нет… Наверное, стоило тогда тебя послушать[8].

– Так мы вообще знакомы? – девочка встала, опираясь на биту и позволяя себе прежде неслыханное – смотреть на озадаченного и почти смущённого отца сверху вниз.

– Хорошо, Пом… то есть прости. Расскажи мне, что ты за человек.

Считалось дурной приметой наблюдать за тем, как они сговариваются. А это происходило почти всякий раз, когда их забывали отключить вовремя, то есть сразу после того, как экспозицию покидал последний посетитель. По общепринятому в музейном коллективе мнению, этот исход пляжной игры был запрограммирован каким-то сентиментальным любителем истории, но некоторые – очевидно, тоже сентиментальные – уверяли, что воссозданные личности отца и дочери с упорством, достойным лучшего применения, – а эта экспозиция считалась одной из скучнейших – стремятся высказать друг другу то, что не успели при жизни.

Поняв, что они почти уже сговорились, Тиресия наконец приложила палец к панели и отключила по праву считавшуюся одной из скучнейших голографическую диораму «Последний император Северных пределов и его младшая дочь[9] играют в мяч на пляже». Так было написано на табличке под панелью на трёх основных языках, шрифтом Брайля и сверхзвуковыми рунами – для инсектоидов.

Север Феликсович Гансовский родился 15 декабря 1918 года в Варшаве, умер 6 сентября 1990 года в Москве. Писатель, художник, ветеран войны, герой обороны Ленинграда.

Север Гансовский был классическим рассказчиком, работающим в русле традиции Чехова, О. Генри, Акутагавы. По творческому методу, умению работать с литературным материалом, мастерству финала Север Феликсович – безусловный реалист. Его рассказы легко и без зазора вошли бы в какую-нибудь антологию «Советский рассказ второй половины XX века», если бы не своеобразное место фантастики в тогдашней табели о литературных рангах. Но получилось по-другому. Наверное, потому, что Север Гансовский слишком хорошо знал реальную жизнь, писать он предпочитал о жизни настоящей.

В мировой фантастике место Севера Гансовского – рядом с такими мастерами рассказа, как Брэдбери, Шекли, Каттнер, Дик. В своих книгах Гансовский наметил пути, по которым наша и мировая фантастика прошла в девяностых годах двадцатого века и продолжает идти теперь. Путешественники во времени, нейросети, искусственный интеллект, генетические эксперименты и их последствия, альтернативная история, многое другое. Север Гансовский был хорошо знаком с Аркадием Стругацким, что неудивительно: проблематика их произведений во многом совпадала, равно как совпадал и гуманистический посыл, свойственный всем текстам Севера Феликсовича.

Я с творчеством Севера Гансовского познакомился в классическом стиле «пионерской готики». Страшная история была рассказана ночью у костра и произвела на слушателей бронебойное впечатление – до рассвета уснуть никто не решился. Рассказчик не помнил ни автора рассказа, ни названия. Но история запомнилась. Через год вся мальчишеская часть класса пересказывала фильм ужасов «страшнее Вия», который крутили во всех кинотеатрах. Я отправился на просмотр и выяснил, что тот рассказ назывался «День гнева».

Далёкая вспышка, спрайт, ещё, «Дестер» ворвался в прозрачное зелёное сияние, сработали светофильтры, через секунду сквозь лёгкие перистые облака Бейти впервые увидел планету.

– Вы же их видели?

Бейти стало стыдно, в его голосе прозвучало явственное и совершенно непрофессиональное любопытство. Но пилот сделал вид, что не заметил.

– Два раза, – ответил пилот спокойно. – Два раза…

Пилот задумался. Чуть дымчатый сквозь сапфир фонаря под ногами плыл континент, острым ромбом вытянутый с юга на север. «Дестер» пересёк горы и шёл над ледниками, проточенными синими разливами рек, медленно спускаясь к субарктической тундре. Разговор не получался, молчать было тяжело. А Бейти хотелось поговорить, за пять дней перехода он не встретил никого, каюты корабля были безлюдны, они шли к Рейну вдвоём, он – и пилот. Пилот почти всё время был занят навигацией, и Бейти не решался его беспокоить, но в день прибытия пилот сам пригласил его на мостик.

Пилот находился в ложементе, но корабль не вёл, часто дул в кулаки и потирал ладони, руки у него словно мёрзли. «Странный человек, – подумал Бейти, – что-то в нём неправильное. Впрочем, всё так и должно быть, это же Рейн».

– Вы давно… на этом векторе? – спросил Бейти.

– Около семи лет. Раньше я ходил… – пилот сощурился, по курсу вставал широкий облачный фронт. – Я, собственно, в отставке.

Бейти удивился. Обычно звездолётчики охотно рассказывали о походах; пилот, похоже, был из других.

– Сектор закрыт для навигации, – сказал пилот. – Мы – единственный корабль в объёме.

– И сколько до Земли?

– Двадцать восемь прыжков по семь световых лет каждый, – пилот спокойно улыбнулся.

– А конкретнее?

Бейти не нравилось положение, ещё ни разу он не находился в точке, хотя бы приблизительных координат которой не знал.

Пилот не ответил.

– А вам не кажется, что в наши дни протоколы особого карантина несколько… чрезмерны? – раздражённо спросил Бейти.

– А зачем вам туда?

Корабль пробирался сквозь облачные поля, ощущение скорости исчезло, под ними была пена, над – синее небо, сквозь которое кое-где просвечивала чернота.

Пилот повторил вопрос:

– Зачем вам туда?

Облака кончились, и снова стало солнце.

– Поручение Мирового Совета, – охотно пояснил Бейти. – Общественность… пожалуй, взволнована.

– Чем на сей раз?

– Неопределённостью, – ответил Бейти. – Мы находимся на пороге качественного технологического прорыва, а между тем…

Бейти замолчал. Пытался сформулировать, зачем он здесь, но получалось или глупо, или пошло.

– Если говорить откровенно, имеют место быть дичайшие слухи, – произнёс он. – Вокруг эксперимента и деятельности Института возник нездоровый ажиотаж, а в условиях ограниченной информации… Одним словом, мне поручили…

Бейти снова сбился. Всё-таки получилось пошло.

– Наверное, это звучит нелепо, но… общественность хочет знать, – закончил Бейти.

– Вы что-то вроде инспектора? – терпеливо уточнил пилот.

– Нет. Я вообще не должен был лететь, но Лавров сломал ногу. Одним словом, пришлось мне.

– Повезло.

– Да, – согласился Бейти.

Неожиданно он понял, чтó удивляло его в пилоте. Обычно пилоты были энергичны и бодры, этот же… Точно позвоночник выдрали.

– Интересно всё-таки, что именно они хотят узнать? – спросил пилот.

– Они хотят знать, насколько близко в своём прогрессе мы приблизились к этическим границам.

Пилот печально рассмеялся. Бейти почувствовал себя глупо.

– Приблизились к этическим границам… Это… несколько запоздалая постановка вопроса. Боюсь, вопрос лежит уже несколько в иной плоскости.

– Почему?

Пилот брезгливо поморщился. Он не смог сдержать гримасу, достал платок и вытер лицо. Корабль плыл над рекой. Бейти посмотрел вниз: по руслу тянулись круглые острова, похожие на опаловое ожерелье.

– А вы с кем-нибудь уже встречались? – спросил пилот. – На Земле?

– На сегодняшний день на Земле, насколько мне удалось узнать, зарегистрированы сто сорок три сотрудника Института. Разумеется, я хотел поговорить хоть с кем-нибудь, но… Поразительным образом не получилось.

Пилот слегка кивнул.

– Некоторые отказались. Другие согласились, но на встречу не явились. С третьими я хотел встретиться сам… Но не нашёл их. Они словно исчезали в последний момент. Никого.

Теперь пилот уже явно кивнул.

– Я обращался в Совет, там обещали помочь… Но не помогли. Я, если честно, раньше не сталкивался с таким безответственным поведением…

– Физики… – сказал пилот.

– Что?

– Синхронная физика, – пояснил пилот.

Бейти не стал уточнять.

– Рейн вызывает «Дестер», – над навигационным экраном вспыхнула красная точка связи. – «Дестер», сообщите код входа. Сообщите код входа…

– Вышка, это «Дестер», – ответил пилот. – Сообщаю актуальный код…

Повисла тишина, похоже, на другом конце связи на самом деле сверялись.

Ледник исхудал, длинными горбатыми клешнями он всё ещё пытался ухватить тундру – зря, под бортом «Дестера» уже буйствовал разлив и весна.

– Код принят. Северный стол свободен, ждём.

– Глиссада, – приказал пилот. – Северный стол.

Корабль просел, начал опускаться, скорость уменьшилась. На равнине у горизонта возник белый куб. Институт.

– Код входа? – не понял Бейти. – Зачем?

– Видите? – пилот ткнул в зелёный экран.

Под пальцем вспыхнула золотая точка, сбоку побежали колонки цифр и букв, координаты.

– «Ворга»? – удивился Бейти.

– «Ворга», – кивнул пилот. – На северном «Ворга», на южном «Шор».

– Это же… терраформеры?

Пилот не ответил.

– Я думал, они выведены из состава флота… После Деймоса.

– Они выведены из состава флота, – подтвердил пилот. – Я давно в отставке, планета давно закрыта для посещений. Координаты изъяты из общественного доступа.

– Из-за снарков?

– Разумеется.

Золотая точка «Ворги» продолжала вспыхивать искрой в зелёной глубине экрана. Бейти не придумал, о чём спросить пилота, и повторил свой первый вопрос:

– Так вы их видели?

– Видел, – неохотно кивнул пилот. – Вам рассказать?

– Если не сложно.

Тундра внизу раскрасилась бледным цветочным одеялом.

– Меня тошнило, – сказал пилот.

Здание Института увеличилось в размерах. С этого расстояния было уже заметно, что это не идеальный куб, а скорее трапеция с просаженным хребтом; Бейти в очередной раз убедился, что не любит современную архитектуру.

– Как сейчас там? – неожиданно спросил пилот. – На Земле?

– Обычно, – ответил Бейти. – Как всегда, что там изменится? А почему вы спрашиваете? Разве вам запрещено посещение планеты?

– Разумеется нет, – ответил пилот. – Просто я… Я люблю Землю, люблю людей… Но… не могу на них больше смотреть…

– Почему?

«Дестер» медленно заходил на посадку. Бейти отметил, что здание Института необычайно велико, вероятно, раза в два больше Института пространства в Мельбурне.

– Они не похожи на людей, – ответил пилот. – Спутать сложно, даже издали. Но… Мне теперь кажется, что это люди похожи на них. Как будто по образу и подобию… Самое большое здание вне Солнечной системы.

Пилот указал на Институт. Корабль уже почти завис над крышей. Бейти увидел, что стены Института неровные, словно вылепленные руками, с широкими бороздами, оставшимися в белом бетоне.

– Так какова ваша миссия? – спросил пилот.

– Для начала – хотя бы развеять слухи. Согласитесь, все эти небылицы…

– «Дестер», «Дестер», заходите на южный стол, – сообщил диспетчер.

– Рейн, уточните. Южный стол? Южный?!

Диспетчер не ответил.

Корабль завис.

– Южный? – переспросил пилот. – Повторите, южный стол?

Ответили с задержкой.

– «Дестер», южный стол, – повторил диспетчер неожиданно высоким голосом. – Южный стол.

Голос был слишком… неподходящим. Здесь не могло быть обладателя такого голоса.

– Это что… один из них? – Бейти почувствовал холод по шее.

Пилот не ответил. Корабль начал вираж, внизу перекосилась широкая равнина с разноцветными пятнами, проплыла крыша Института, Бейти заметил стекающие по ней ручьи, корабль повело в восходящих потоках.

– Это… он? – шёпотом спросил Бейти.

– Нет, – покачал головой пилот. – Они не… Одним словом, это не они.

– Странный голос…

– Бывает.

– Повторяю, – произнёс диспетчер. – Южный стол. Шлюз кессонного блока разблокирован, мы вас ждём, «Дестер».

Под ногами показался стартовый стол с широким белым крестом, пилот запустил протокол посадки.

– Хотите совет? – спросил пилот.

– Да, конечно.

– Не задерживайтесь здесь. Вызывайте корабль, лучше завтра. Я буду ждать на орбите.

– Вы считаете…

– Не задерживайтесь, – повторил пилот. – И не слушайте, что они говорят.

«Дестер» оторвался от решётки, поднялся на несколько метров, завис, пилот помахал через фонарь. Бейти кивнул и шагнул в шлюз. Снизу, сверху, отовсюду ударил плотный горячий пар антисептика, Бейти закрыл глаза. Дезинфекция длилась дольше обычной, лишь через полминуты щёлкнула отсечка, Бейти почувствовал, как по спине пробежала лучевая сетка. Загудела продувка, и Бейти вошёл в кессон. Диафрагма шлюза закрылась.

Бейти никто не встречал, кессонный блок был пуст. Треугольный зал, прозрачная широкая стена, за ней равнина, уходящая к северным горам, на равнине река, блестевшая в солнечных лучах тусклым свинцом. Вдоль стены валялись белые пластиковые стулья и почему-то несколько шлемов от глубоководных костюмов. У смежной стены высилась гора одежды и других совершенно разных вещей; приглядевшись, Бейти обнаружил рюкзак с парашютом, теннисную сумку, несколько стопок книг, погнутые велосипеды. Пахло горелым пластиком. Возле створа внутреннего шлюза стояла древняя вычислительная машина с развороченным экраном. В центре кессона синели универсальные боксы, составленные в два яруса. В Институте работало восемьсот двадцать сотрудников, Бейти никто не встречал.

– Эй… – сказал Бейти. – Эй, кто-нибудь…

Послышался хлопок, Бейти вздрогнул, обернулся. Сработал внутренний шлюз, в кессон вошли двое. То есть они не вошли, один втолкнул другого. Почти зашвырнул. Высокий плечистый человек в синем комбинезоне зашвырнул в кессон тощего паренька в…

Бейти понадобилось несколько секунд для того, чтобы вспомнить, как называется этот вид одежды. Камзол. Или ливрея. Или сюртук. Пусть камзол. На худом пареньке болтался голубой атласный камзол с круглыми рукавами и длинными, расшитыми золотой нитью фалдами. Высокий был начальник службы периметра Миллер, обладателя камзола Бейти не узнал.

– Миллер! – закричал паренёк. – Ну Миллер! Ну подумай хорошенько! Я почти уже всё смонтировал, Миллер…

– Вон! – заорал Миллер. – На Землю! К маме! «Дестер»?!

– Поговори с Касселем! – продолжал вопить паренёк. – Ты не можешь выгнать меня! Не имеешь права! Я – физик! Тебе нужно разрешение Касселя!

– Мне не нужно разрешение! Я тут разрешение! – орал Миллер. – Я тут имею право! «Дестер»?! Вы где?!

Миллер схватил физика за ворот и потащил к внешнему шлюзу. Физик упирался. Бесполезное занятие, Миллер был не только крупнее, но и гораздо ловчее, все рывки физика он легко гасил одной рукой.

– Ты можешь сорвать эксперимент, Миллер! – ругался физик. – Я нейротехник! Я должен следить за установкой… Ты паникёр, Миллер! Мы не стигматики! Если Брайс узнает, он добьётся, чтобы тебя отправили на Землю! Я буду жаловаться…

– Жалуйся! – крикнул Миллер физику в лицо. – Жалуйся в Совет! Жалуйся Бакулину! Жалуйся кому хочешь! Стигматики подлежат обязательной депортации!

– Я не стигматик! – взвизгнул в ответ физик. – Я не стигматик!

Миллер пнул камеру шлюза. Диафрагма открылась, Миллер выволок странно одетого физика на стартовый стол.

Бейти прекрасно видел их через открытые лепестки шлюза, они продолжали ругаться и размахивать руками. Откуда-то сбоку показался «Дестер», качнулся, встал на решётку. Откинулся фонарь. Дальше произошло совершенно неожиданное: физик попытался вывернуться, Миллер поймал его за руку левой, а правой нанёс короткий, почти незаметный удар в подбородок. Физик осел, Миллер сграбастал его в охапку и легко забросил в кокпит корабля. Пилот подхватил физика и устроил его в ложементе, фонарь захлопнулся.

– Стартуйте!

Начальник службы периметра Миллер вернулся в кессон.

«Дестер» задрал корму, развернул двигатели и начал взлёт, над решёткой развернулся пылевой вихрь.

– «Дестер»! Заприте его в каюте! Не выпускайте!

Шлюз закрылся.

– Что тут происходит? – спросил Бейти.

Миллер не ответил.

«Дестер» сместился вдоль здания Института и теперь покачивался напротив прозрачной стены кессонного блока. Бейти подумал, что здешняя весна очень похожа на земную. Дожди и тучи.

– Стартуйте же! – Миллер махнул рукой.

«Дестер» набрал высоту, постепенно кренясь на правый борт, забирая к северу, исчезая в точку. Миллер проследовал в центр зала, принялся открывать универсальные боксы и изучать их содержимое.

– Здравствуйте, – сказал Бейти.

– Да, – не отвлекаясь, ответил Миллер.

Он изучал содержимое боксов и захлопывал крышки. Захлопнув последнюю, Миллер яростно пнул бокс и выругался.

– Что случилось? – не понимал Бейти.

– А почему вам не выдали костюм?! – неприветливым и каким-то бабьим голосом осведомился Миллер.

– Костюм? Мне не сказали, что требуется костюм…

– А что вам вообще сказали?! Что они вообще могут сказать?!

Бейти поглядел на него с непониманием. Миллер явно пребывал в ярости и гостям был не рад.

Стараясь оставаться спокойным, Бейти ответил:

– Они сказали, что жителям Земли чрезвычайно не нравится пребывать в состоянии информационного вакуума.

– Жители Земли пребывают в состоянии информационного вакуума! – передразнил Миллер. – От этого у них повсеместно чесотка и зюд…

Миллер безобразно почесался под мышками. Бейти окончательно растерялся. С таким поведением последний раз он сталкивался в интернате, двадцать лет назад. На секунду ему вдруг показалось, что Миллер кривляется, пытается его разыграть, исполняет непонятную и буйную пьесу. Но, похоже, Миллер был абсолютно серьёзен – Бейти отметил, что начальник службы периметра изучал его с плохо скрываемой ненавистью.

– Возьмите себя в руки, – посоветовал Бейти. – Я прибыл сюда не для того, чтобы испытывать силу вашего остроумия.

– Вы прибыли, значит… – Бейти почесался уже не иронически. – Мы все этому чрезвычайно рады! И какова же цель вашего прибытия?

– Путешествие, – с вызовом ответил Бейти. – Как любой землянин, я волен быть везде, где ступала нога человека.

– Прекратите кривляться, Бейти! Это не то место, где можно кривляться! Я видел таких, как вы…

Миллер шагнул к Бейти, сжимая кулаки, но по пути неожиданно сдулся и свернул к прозрачной стене. Поднял тяжёлый глубоководный шлем, стал перекидывать из руки в руку. Бейти терпеливо ждал. Через минуту Миллер успокоился.

– Извините, – сказал он. – Это усталость. Не спал несколько дней… Институт готовится к эксперименту, приходится много работать. Много контактов… Это выматывает.

– Понимаю.

– Мы ждали вас на прошлой неделе, – сказал Миллер. – Лучше бы вы прилетели на прошлой неделе, лучше бы вы тогда…

Миллер приложил шлем к голове, замер. На сумасшедшего Миллер не походил, скорее действительно на очень усталого человека.

– Я собираюсь ознакомиться с Институтом и составить представление о положении дел. Но для начала я хотел бы встретиться с Касселем.

– Он занят. Вы же знаете, у нас эксперимент. Кассель не выходит с полигона. Мы все работаем, мы все…

Миллер споткнулся.

– А может, перенесём? – вдруг с надеждой спросил он. – Давайте я верну «Дестер», и вы подождёте на орбите?! Дня три? Может, пять от силы! А потом возвращайтесь, смотрите сколько хотите…

Бейти покачал головой.

– Миллер, послушайте, – Бейти старался быть убедительным. – Я понимаю, что Кассель занят, что вы все заняты, что синхрон-физика – это, безусловно, передовой рубеж науки. Но общественность Земли слишком долго пребывала в неведении…

– Касселя не очень интересует мнение общественности Земли, – перебил Миллер. – У него слишком много других забот.

– А мнение Мирового Совета? Может, его интересует мнение Совета?

– Не вижу здесь ни одного члена Совета.

Миллер повертел головой, театрально заглянул в шлем.

– Ни одного, – подтвердил Миллер. – А вообще, это, безусловно, странно. Если Земля настолько озабочена происходящим на Рейне, Совет мог бы прислать комиссию. Вы комиссия?

Миллер запустил шлем по полу. Бейти решил быть невиданно терпеливым.

– Вы же знаете, земляне крайне негативно относятся к любым ограничениям, – сказал он. – И уж тем более к ограничениям в перспективных направлениях. Поэтому Совет вмешивается в исследования только в крайнем случае…

Миллер неожиданно достал из кармана пузырёк с маслянистой прозрачной жидкостью, свернул колпачок и быстро жидкость выпил. Пузырёк бросил на пол.

– Совет полагает, что в ходе исследований Институт превысил допустимый порог… отставки.

Запахло спиртом и ментолом. Мятный ликёр, определил Бейти. Докатились.

– Теперь это называется «порог отставки»? – Миллер принялся ногой катать пузырёк по полу. – «Порог отставки» – это чрезвычайно мило…

– Не вижу смысла спорить о терминах. Однако если вы…

– За последний год они разорвали семерых, – сказал Миллер.

Спиртом запахло сильнее.

– Но у нас есть сведения только о двух инцидентах, – растерянно сказал Бейти.

– Два инцидента?! – почти выкрикнул Миллер. – Два инцидента только за последний месяц! Они…

Миллер замолчал. Бейти ждал, что он скажет что-нибудь ещё, но Миллер лишь пыхтел, играя мышцами предплечий.

– То есть нападения продолжаются? – спросил Бейти.

– За последний год они разорвали и съели семерых, – повторил Миллер. – От Круспе осталась одна ступня. От остальных больше, мы успели их отогнать.

Миллер, набычившись, уставился в створ внутреннего шлюза.

– Мы полагали, что руководству Института удалось взять ситуацию под контроль, – сказал Бейти. Миллер презрительно кашлянул. – Почему же Совет… Не реагирует? – осторожно спросил Бейти.

– Потому что послезавтра мы отправляем к Земле массу! – прорычал Миллер. – Полтора грамма!

Миллер раздавил пузырёк и неожиданно успокоился, выдохнул или сделал вид, что успокоился.

– Полтора грамма, – повторил он. – Масса.

Миллер собрал пальцы в щепоть, дунул. Бейти решил постараться не раздражать начальника периметра.

– Я просматривал отчёты Института. Через три года Кассель планирует перебрасывать уже килограммы.

– Верно, – кивнул Миллер. – Через три года это будут килограммы. Через пять – крыса. Лет через семь мы сможем отправить к Земле человека. Прогресс, всё хорошо, всё по плану. Но почтенную публику что-то волнует, так ведь?

Бейти примирительно улыбнулся.

– Публике неприятно осознавать, что это… Что эти… эксцессы… непременный шаг на дороге к звёздам.

– До сих пор человечество эти эксцессы не сильно заботили, – Миллер демонстративно плюнул на пол.

Нет, они здесь решительно распустились, подумал Бейти. Пьют, ругаются, плюют. В отрыве от Земли люди быстро дичают и начинают плевать под ноги, крепко выражаться, пить из пузырьков и распускать руки.

– До сих пор человечество недопонимало… масштаб проблемы. Всё-таки каннибализм…

– Да всё оно понимало! – снова почти выкрикнул Миллер. – Но предпочитало смотреть слегка в сторону. Ведь человечество возвело познание в божественную степень! Познание! Вот смысл! Вот цель! Познание нельзя останавливать! Кого-то разорвали в клочья? Ничего! Зато завтра мы отправим к Земле полтора грамма! Закроем глаза на то, что нелюдь жрёт людей! Зато у нас звёзды под ногами и мы знаем истинную форму Вселенной!

Миллер пнул подвернувшийся стул.

– Но когда клочья начинают разлетаться уж слишком часто, смотреть в сторону не получается, – сказал он. – Так, Бейти? Члены Совета стали плохо спать?!

– Не буду спорить, – согласился Бейти. – Члены Совета действительно серьёзно обеспокоены.

Возле горизонта над тундрой громоздились прекрасные облачные башни, Бейти захотел почувствовать воздух. Чуть прохладный, пахнущий кипреем и зеленью воздух, который он успел вдохнуть на стартовом столе. Бейти понял, что хочет снова вдохнуть этот воздух, подальше отсюда…

– Каннибализм есть неточный термин, – сказал Миллер. – Каннибализм – это внутривидовое. Я предпочитаю слово «людоедство».

Бейти поморщился.

– Снарки убивают и поедают людей, – сказал Миллер. – Это так. Мы не всегда успеваем их отогнать. Это тоже так.

– Почему тогда их не изолировать? Отдельные боксы, оргалит, телекамеры…

– Они не работают в изоляции, – ответил Миллер. – Они признают только личное общение. Им нравится, когда люди рядом. Им нравится смотреть в глаза, нравится запах, им комфортно. Знаете, Бейти, хорьку очень комфортно в крольчатнике!

Миллер снова плюнул.

– Кстати, им очень хочется обратно на Землю, – сказал он. – Рейн для них… компромисс. Фактически единственный, на который они согласились.

– Погодите, что значит… – Бейти поморщился. – Что значит – не работают в изоляции? А как же тогда…

– Они могут свободно перемещаться по комплексу, – сказал Миллер со злорадством. – Институт – не тюрьма.

Бейти с трудом удержался от того, чтобы оглянуться.

– Не переживайте, Бейти, они редко поднимаются выше нулевого уровня, – успокоил Миллер.

Бейти не удержался. В кессоне они находились одни.

– Полагают, что это генетическое, – сказал Миллер. – Они предпочитают держаться ниже. Но на вашем месте я бы без сопровождения не выходил.

– Да, конечно.

Бейти снова огляделся. Перехватил насмешливый взгляд Миллера.

– Но неужели нельзя… что-нибудь придумать? Разумное?

– Мотивировать снарков невозможно, – ответил Миллер. – Ни положительно, ни отрицательно. Они не знают смерти, не боятся боли и голода. У них полностью отсутствует эмпатия, они не знают ни сострадания, ни жалости.

– Но ведь они не звери…

– Звери?! – спросил с горечью Миллер. – Господи, если бы они были зверями!

Миллер покачал головой.

– Я зоопсихолог, – пояснил он. – По профессии. У меня почти тридцать лет опыта. Я работал с тигром, задравшим четырёх стариков. Это было легко. Это было просто… А с этими…

Миллер замолчал, глядя на тучи над горизонтом.

– У них есть всего одно чувство, – сказал он. – Они любопытны. В этом их единственное сходство с человеком. То, что они предпочитают передвигаться вертикально… это только подчёркивает разницу.

Любопытство, про себя усмехнулся Бейти. Любопытство вело человечество пятнадцать тысяч лет, от времени первых костров до дней последних фотонных звездолётов. Любопытство – священное знамя, огненный ветер, наполнявший паруса наших кораблей, добродетель, внушаемая с молочных зубов, дорога сквозь ойкумену. И вот в ойкумену вступили волки. Очень любопытные волки. И…

Бейти заметил, как у Миллера задрожали губы.

– У них… детские голоса, – почти шёпотом сказал Миллер. – Несовершенство речевого аппарата… Это самое невыносимое – их голоса! Если бы вы слышали, как они говорят…

– Возможно, действительно у Совета мало информации, – сказал Бейти. – Но это неудивительно: руководство Института исповедует спорную информационную политику.

– Лично я отправляю донесения с каждым бортом, – возразил Миллер. – Кассель тоже. Так что Совет прекрасно осведомлён о нашей ситуации. Видимо, поэтому прислали вас.

– Не понимаю вашего сарказма, – сказал Бейти. – Разумеется, у меня нет официальных полномочий, однако… Мы допускаем, что Совет не представляет масштаба…

– Катастрофы, – закончил Миллер.

Бейти пожал плечами.

– Катастрофа, – повторил Миллер. – Пожалуй, это слово больше всего соответствует. Понимаю, на Земле вокруг ситуации сложилась некая мифология, не имеющая ничего общего с действительным положением дел…

– А вам не кажется…

Бейти попытался возразить, но Миллер остановил его нетерпеливым жестом.

– Одни считают снарков жертвами варварских экспериментов, несчастными животными, выжившими под скальпелем доктора Моро и уже по факту своего появления заслуживающими милосердия. Другие видят в них чуть ли не геометров нового мира – воплощённое логическое начало, разум, лишённый химер, устремлённый в грядущее. Третьи предпочитают не замечать, для них снарки – это… Уродливый младший брат. Держать в подвале его стыдно, и людям показать нельзя, хотя он и умеет чудесно решать головоломки. А некоторые…

– А кем считаете их вы? – остановил Бейти. – Вы лично?

Миллер пошарил по карманам.

– В мои обязанности входит охрана периметра, – не ответил он. – И минимизация ущерба.

– Минимизация – это понятно… А на вас? Они пробовали напасть на вас?

– Нет.

– Почему? Вы же тесно с ними общаетесь.

– Снарки любопытны, я же вам говорил. А я отличаюсь от других людей; видимо, это их забавляет.

– Чем отличаетесь? – спросил с интересом Бейти.

– Я не оправдываю их, не боюсь их и не пытаюсь их понять. Я ненавижу их и хочу истребить.

Миллер посмотрел на часы.

– Кассель задерживается, – сказал он. – Впрочем, у нас все задерживаются, вы привыкнете, здесь все опаздывают.

– Да, я знаю, они не любят часы.

– Поэтому я их и ношу, – Миллер постучал по часам. – Кассель тоже, кстати, носит. Но по другим причинам, он у нас всё-таки релятивист…

За стеной начался дождь, возле гор начался дождь, облачные башни стали обычными облаками.

– По статистике, они чаще нападают в солнечную погоду, – сообщил Миллер. – Вам повезло.

– Это хорошо. И всё же эти нападения… нельзя их как-то предотвратить? – спросил Бейти.

– В некоторой мере, – ответил Миллер. – Я вижу, если они кого-то наметили. И тогда я отправляю его на Землю.

– И приказываете не болтать?

– Нет, – сказал Миллер. – Не приказываю. Никто и так не рассказывает. Это не те вещи, которые хочется вспоминать.

Дождь и серая пена спустились с гор, по прозрачной стене побежали ручьи, похожие на трещины.

Миллер сощурился.

– Ладно, – сказал он.

– Что?

– Кассель встретится с вами… Через полтора часа.

– Отлично!

– Не знаю, не знаю. Впрочем, ваш выбор, вы же можете быть везде, где ступала нога человека.

– А…

– Снарки завтра, – ответил Миллер. – Лучше с ними с утра, они с утра сонные, риска меньше. Знаете, Бейти, на Земле склонны недооценивать риски. На Земле считают меня паникёром, параноиком. Но я прав, я прав… Пойдёмте в фойе, Кассель спустится туда.

Миллер поднялся из кресла, направился к шлюзу. Бейти за ним.

– Кассель проведёт вас по Институту и наверняка покажет вам командный центр, – говорил Миллер. – Обратите внимание, там справа возле стены есть панель активации планетарного ключа. Вы финишировали над южным?

– Над северным.

– Значит, вы видели «Воргу». А над южным – «Шор». При активации системы изоляции терраформеры запускают над полюсами реакцию выжигания кислорода. С севера и юга сходят огненные стены, встречаясь в районе экватора. Примерно через полтора часа все формы жизни крупнее бактерий на планете уничтожены.

– Зачем вы мне это рассказали?

– Затем, чтобы вы понимали: будь моя воля, я бы повернул ключ в любое мгновенье.

Они проследовали через внутренний шлюз, преодолели короткий коридор и оказались в фойе. Бейти подумал, что не любит современную архитектуру ещё сильнее: фойе Института пространства представляло из себя сплющенный пузырь, мебель отсутствовала, а воздух имел синий металлический оттенок. В фойе имелся единственный выход, и Бейти подумал…

– Да, похоже на сыр, – подтвердил Миллер. – Но здесь всё так. Может, оно и к лучшему… Отвлекает.

– Кстати, вы спрашивали про костюм, – напомнил Бейти. – Мне должны были выдать какой-то костюм?

– Ерунда, – отмахнулся Миллер. – Забудьте.

– И всё-таки? Какой костюм? Химической защиты? Бактериологической? Глубинной, может?

– Костюм клоуна.

Бейти хмыкнул.

– Нет, это не плохая шутка, – уточнил Миллер. – Среди сотрудников Института распространено… не знаю, как это назвать… Поверье, предрассудок… Одним словом, считается, что ношение уродливой одежды снижает риск нападения.

– Почему?

– Вы что, совсем не знакомились с материалом?! – возмутился Миллер.

– Разумеется, знакомился. Но, наверное, не так хорошо.

– Наверное. Снарки обладают…

Миллер усмехнулся.

– Развитым чувством прекрасного, – сказал он. – Некоторые сотрудники полагают, что, если ты напялишь… кружевной фрак и рейтузы в ромб, снарки побрезгуют такой добычей. Но это чушь, на самом деле им плевать. Лично мне кажется, что это всё придумали сами снарки, они… – Миллер потёр вспотевший лоб. – Умеют внушать. Ведь весь этот нелепый птичий камуфляж есть проявление страха. А им нравится смотреть, как мы их боимся. Наверное, это весело.

– То есть, значит, надо не испытывать страх? – спросил Бейти.

– Поверьте мне, Бейти, не испытывать страх у вас не получится, – сказал Миллер. – Теперь слушайте…

– Айван Кассель, директор Института, – представился человек с дёргающейся щекой.

– Роберт Бейти, прикладная журналистика. Спасибо, что нашли для меня время.

Они пожали руки. Ладонь Касселя была болезненно горячей, руку Бейти он не отпускал дольше, чем позволяли приличия.

– Мы пошли навстречу Совету, – сказал Кассель. – Мы понимаем, что наша работа вызывает определённый резонанс, но… сейчас это не лучшая идея, поверьте. Впрочем, спорить у меня нет никаких сил…

Бейти удалось добыть ладонь из рукопожатия, Кассель этого, кажется, не заметил.

– Я расскажу вам о нашей работе, познакомлю с исследователями, покажу Институт… Вы прошли инструктаж?

– Да, – Бейти скептически улыбнулся. – Ваш начальник периметра меня проинструктировал. Интересные правила.

– Эти правила лучше соблюдать.

Кассель неожиданно оглянулся. Бейти тоже оглянулся. Никого. В фойе Института находились только они двое.

– Наверное, нам лучше пройти в более удобное место, – сказал Кассель. – В библиотеку? Это классика, интервью в библиотеке. Я бы предложил часовню…

Кассель рассмеялся собственной шутке.

– Да, пожалуй, в библиотеку имеет смысл, – согласился Бейти.

– Тогда следуйте за мной.

Кассель пересёк холл. Коридор был узок, без дверей и окон, напоминал овальную трубу. Кассель шагал так быстро, что Бейти не сразу сумел его догнать.

Они шагали по трубе, Кассель неожиданно остановился и повернулся.

– Что вы знаете о синхронной физике? – спросил он.

– Как все. Совету был нужен непредвзятый человек, поэтому в рамках университетского курса. Предположение о существовании потока Юнга в начале двадцать первого века, «Поправки в общую теорию поля», теоретическое обоснование Сойером возможности синхронизации. Строительство лаборатории по исследованию синхрон-эффектов над Меркурием, катастрофа, исследования потока Юнга, как потенциально опасные, прекращены…

– Да-да, почти на сорок лет, – кивнул Кассель. – Это считалось невозможным, я сам не верил… Мы тогда занимались надсветовыми скоростями, это тоже считалось невозможным, но мы всё-таки копошились, да…

Кассель замолчал, замер, уставившись в стену. Бейти побоялся его беспокоить.

– У меня была пара перспективных мыслей, как мне представлялось, – Кассель погладил пластик стены. – Конечно, мы поняли, что это была тупиковая ветвь, уже потом, когда появились снарки.

Щека у Касселя дёрнулась, он нащупал заусеницу в пластике и принялся увлечённо выкручивать её ногтями.

– Им был неинтересен надсвет, их занимало другое…

Кассель замолчал, оглянулся, посмотрел вдоль коридора.

– Наутилусы, – сказал Бейти.

– Да, они изучали строение ископаемых моллюсков, – сказал Кассель. – Думаю, это было…

Кассель опять замолчал. Бейти начинала раздражать эта манера общения: недомолвки, смена темы, паузы, быстрые рассеянные взгляды. И Бейти казалось, что от доктора Касселя тоже пахнет мятным ликёром.

– Одним словом, Сойеру удалось их убедить. Он был человек старый, не хочу знать как… Топологическое обоснование прокола Р-складки… они сделали это за два дня… И теперь мы летаем к звёздам.

Кассель справился с заусеницей и теперь разглядывал её на свет.

– Тогда у Сойера возникла другая гениальная идея…

Кассель растёр заусеницу о стену.

– Да, пойдёмте в библиотеку, это лучше всего, – сказал он. – В библиотеках всегда особая атмосфера. От этих коридоров устаёшь. Но здесь по-другому нельзя, Институт огромен… Раньше мы использовали электрокаты… Пойдёмте!

Кассель снова зашагал по коридору, стремительно размахивая рукой. Почти бежал.

– Рейн – планета физиков, – громко рассказывал Кассель. – Передний край изучения пространства, плацдарм для броска во Вселенную. Место, где завтрашний день уже стал сегодняшним…

Кассель то и дело оглядывался, что тоже раздражало; Бейти не выдержал и оглянулся. Коридор, насколько он мог видеть, был пуст. Но в этой пустоте словно… Видимо, неудачное решение, современная архитектура.

Кассель опять резко остановился.

– Сойер привлёк их к работе над изучением потока Юнга. Снарки заинтересовались… Идёмте!

Кассель снова заторопился, Бейти еле за ним успевал.

– А где-нибудь их ещё… используют?

– Нет. С ними занимаемся только мы и только здесь. Иногда мы проводим исследования для медиков или энергетиков, но, честно говоря… На Земле нет задач для них. И их нельзя использовать, они сами… Вот наша библиотека.

Они вошли в библиотеку.

Бейти подумал, что никогда не видел более странной библиотеки: книги располагались не в стеллажах, а в пирамидах, похожих на праздничные ёлки. Много книг громоздилось в стопках вдоль стен, валялось на столах и просто на полу. Книг было много, книжные поля уходили вправо, влево и вперёд, терялись в полумраке.

– Свет, – приказал Кассель.

Стало светлее, мрак почти исчез, но границы библиотеки Бейти не рассмотрел.

– Копия толедской библиотеки, – пояснил Кассель. – Или какой-то другой, не помню, Сойер был оригинал. Здесь направо.

Пахнет настоящей бумагой, отметил Бейти. И клеем. Он дотянулся до пирамиды, потрогал корешок.

– Не реплики, – без гордости сообщил Кассель. – Около двух миллионов томов. Хранилище занимает почти весь уровень. Это самая большая библиотека за пределами Солнечной системы.

– Здесь всегда так… пусто?

– Они много читают, – пояснил Кассель. – И презирают холопластовые книги. Только бумага. Но вы верно заметили, люди здесь… не частые гости.

– А они… заходят сюда? – голос у Бейти дрогнул.

– Конечно. У нас тут библиотекарь обычно… был… Не выдержал, отправили на Землю, сейчас ждём нового. В известной мере ему повезло… Нам сюда.

Они вышли в атриум. Бейти задрал голову. Золотой потолок еле различался в высоте, на полу был постелен широкий синий ковёр с изображением жёлтых подсолнухов, среди подсолнухов были разбросаны столы и кресла.

– Подождите минуту, – попросил Кассель. – Я сейчас…

Кассель исчез между книжными пирамидами. Бейти остался один. Он пересёк атриум по ковру и уселся за столик. Рядом с креслом были разбросаны книги, Бейти поднял одну.

«Почвоведение». Кто-то изучал книгу про почвоведение. Бейти попробовал почитать, но в конце страницы обнаружил, что не понял ни слова, буквы собирались в слова, но смысл из них не складывался.

Кассель не появлялся. В библиотеке было тихо. Казалось, что ковёр и книги перехватывали все звуки, Бейти чувствовал себя неуютно. Он был журналистом и надеялся стать писателем, но бумажные книги почему-то не любил, у книг в бумаге всегда имелся дополнительный характер, к содержанию текста добавлялось что-то лишнее. К тому же бумажные книги пахли. Деревом, клеем, кожей, железом. И сама библиотека пахла живым существом, это не нравилось Бейти. И Бейти не нравился Институт.

Он посещал Институт пространства в Мельбурне. Четыре корпуса, заполненных людьми, суетой и смехом. Учёные носились по коридорам, трудились в лабораториях, ругались на подоконниках, читали стихи и бренчали на гитарах в рекреациях и атриумах, ни на минуту Бейти не оставался один. С ним знакомились, ему излагали новейшие гипотезы, сочувственно хлопали по плечу, предлагали записаться на вечерние лекции или погонять на кайте. Весёлые, молодые, увлечённые. Здесь почти восемьсот с лишним человек. И пустые коридоры.

Снарки.

Здесь были снарки.

В ходе исследований Минской лаборатории сравнительной генетики выяснились необъяснимые и неожиданные пересечения в цепочках хомо сапиенс и одного из подвидов Ursus maritimus. В процессе секвенции генома профессором Сорокиным были получены жизнеспособные объекты с весьма перспективными свойствами. В соответствии с протоколом Сорокин должен был прервать эксперимент, однако, руководствуясь неясными причинами, он его продолжил.

Теперь снарки.

Кассель возник неожиданно, выступил из-за книжной пирамиды с графином и стаканами.

– Ходил за водой, – пояснил он. – Слишком сухо, микроклимат… Вы хотите пить? Я налью.

Кассель наполнил стаканы, выпил, налил второй и тоже выпил. Бейти пить не хотел.

– Наверное, я всё-таки должен изложить вам… – Кассель потёр шею. – В общих чертах… Основное направление… Основное направление наших актуальных исследований – создание устойчивых точек синхронизации в потоке Юнга.

Кассель огляделся, поднял книгу, наугад открыл и вырвал страницу. Машинально скатал её в шарик.

– Да… за годы существования наш Институт внёс решающий вклад в решение проблемы качественного перехода… и расширения…

Кассель щёлкнул по бумажному шарику пальцем, шарик запрыгал по ковру.

– Это очень интересно, – сказал Бейти.

– Поймите, весь ужас – не в их внешности! – неожиданно истерично воскликнул Кассель. – Ужас в другом!

Кассель схватил графин и налил третий стакан, но, перехватив взгляд Бейти, пить не стал.

– Извините, – Кассель отодвинул стакан. – Нервы, знаете ли… Я не покидал Рейн… уже давно. Хочу домой. Но мне кажется, если я покину планету… что-нибудь случится…

Кассель постучал ногтем по стеклянной пробке графина.

– Давайте я покажу вам полигон, хватит дышать пылью.

Кассель выскочил из кресла, схватил Бейти за руку.

– Это на уровень ниже.

Кассель побежал через библиотеку, Бейти едва поспевал за ним, самая большая библиотека вне Солнечной системы.

– Это самый большой научный объект во всем мире, – рассказывал Кассель. – Видимая часть здания Института уступает лишь зданию Мирового Совета. Энергетическая установка комплекса уходит на сто семь метров вглубь, и эта самая мощная установка вне Земли. Её мощности хватило бы для одновременного броска сквозь подпространство тридцати грузовых звездолётов.

Кассель рассказывал.

Привод построен вокруг актуатора синхронизации. Теоретически актуатор способен мгновенно перемещать объекты в пределах нашей Вселенной и, возможно, соседних, исследования потока Юнга открывают возможность практического подтверждения гипотезы мультипространства, протяжённость всех коридоров комплекса – около двухсот километров.

Они опустились на уровень. Лифт выходил на галерею, подвешенную вдоль стены машинного зала.

– Здесь, – указал Кассель. – Полигон. Полигон занимает два уровня, периметр почти два километра. Лучше чуть в сторону, там обзор.

Машинный зал тонул в фиолетовом полумраке, сквозь который расплывчатыми фигурами проступали конденсаторные вышки, теплообменники систем охлаждения, оранжевые реакторы, инжекторы, башни датчиков и сооружения, назначения которых Бейти не знал, дальняя же часть зала лежала во тьме.

– Разумеется, это модельная установка, – пояснил Кассель. – По нашим расчётам, синхрон-привод должен умещаться на борту стандартного десантного зонда, что позволит развернуть стационарную транспортную сеть. В отдалённом будущем это поможет разработать корабли, способные использовать принцип синхронизации без привязки к системе передатчик – приёмник.

Бейти почувствовал, как дрогнул пол и стены.

– Тонкая настройка, – пояснил Кассель. – Для синхронизации важна предельная точность, вы же понимаете. Сейчас он станет виден, смотрите!

Кассель указал рукой.

Сквозь тьму проступила наполненная фиолетовым светом исполинская конструкция, похожая на ребристую перекрученную спираль.

– Актуатор. Сейчас он в стабильном положении.

– Похож на раковину, – заметил Бейти.

– Да. Они изучали моллюсков, вы же знаете. В этом есть некая связь…

– Можно посмотреть поближе?

– Не сейчас, – покачал головой Кассель. – После эксперимента. Сейчас там стерильная зона, в неё допускаются только старшие сотрудники… и снарки.

– Понятно. Кстати, про снарков. Когда я смогу встретиться с кем-нибудь из них?

– Завтра, – ответил Кассель. – Или послезавтра. Я попрошу насчёт беседы.

Спираль вспыхнула несколько раз холодным светом и погасла, в машинном зале пошёл снег.

– Есть, впрочем, некоторые сложности… – Кассель продолжал смотреть вглубь зала. – Надеюсь, эксперимент должен всё прояснить.

– Какие сложности? – тут же спросил Бейти.

– Технические, – Кассель массировал переносицу. – Технические сложности. Мы сталкиваемся с невообразимым количеством сложностей, каждая решённая проблема порождает пять новых.

Крупные снежинки падали медленно, ещё медленнее, почти висели в воздухе.

– А командный пункт? Его можно осмотреть?

– Командный пункт? – Кассель растерянно потёр пальцы. – А при чём здесь это? Собственно, это так только называется – командный пункт, на деле это энергоузел, управление генераторами… Там ничего интересного на самом деле нет. Может, завтра?

– Завтра я хотел бы встретиться с ними, – напомнил Бейти.

– Да, я забыл… А зачем вы хотите с ними встретиться?

Бейти непонимающе поглядел на Касселя.

– Как зачем? Я хочу поговорить с ними, узнать, о чём они думают. Собственно…

– Мы не можем понять, о чём они думают! – оборвал Кассель.

– Это ведь несложно исправить, – сказал Бейти.

– Нейроскопирование снарков запрещено Мировым Советом! – резко напомнил Кассель. – И я сделаю всё, чтобы запрет не был снят! – почти выкрикнул Кассель, после чего совершил странное движение правой рукой: несколько коснулся лба, груди и плеч.

– Что…

– У меня больше нет времени! – неожиданно высоким голосом произнёс Кассель. – У меня много работы! Я зайду к вам завтра, с утра!

Кассель почти бегом направился в сторону лифта.

Затем остановился, секунду раздумывал, глядя на Бейти. После чего вернулся.

– Я всё-таки провожу вас, в нашем муравейнике легко заблудиться, – сказал он. – Пойдёмте, Бейти, вам надо отдохнуть и выспаться. Поселим вас повыше, а завтра с утра мы с Миллером зайдём. Как на Земле? Вы откуда стартовали? Я люблю северные космодромы…

Кассель вдруг разговорился. Расспрашивал про Землю, про погоду, про выставки и чемпионаты. Бейти не успевал отвечать, потому что Кассель сам начинал рассказывать про погоду, чемпионаты и выставки, вспоминал на редкость смешные случаи и нелепые ситуации, в которых он оказывался, посещая чемпионаты и выставки, и признавался, почему он не любит южные космодромы и предпочитает северные. Они опять шагали по коридорам, свернули несколько раз и дважды поднялись на лифте. Кассель болтал и смеялся в нужных местах.

Коридоры на верхнем уровне были шире и свободнее и не напоминали трубы, больше окон и дневного света.

– Здесь обычно останавливаются посетители, – сказал Бейти. – Но сейчас никого, только вы. Сюда!

Они вошли в № 8.

– Располагайтесь, – улыбнулся Кассель. – Отдыхайте. Не волнуйтесь, они здесь не появляются… я попрошу, чтобы вас не беспокоили.

Кассель удалился.

Бейти остался один.

Окна выходили на плоскую долину, в центре блестела река, слева по течению поднимались круглые скалы, вдали темнели заросли начинавшегося леса, справа…

Шорох. Показалось, что по коридору прошаркали шаги, Бейти выглянул из номера. Коридор был пуст.

Бейти вдруг понял, что произошло возле лифта. Доктор Айван Кассель, действительный член Академии, лауреат премии Уотсона, профессор, один из семнадцати признанных гениев современности, перекрестился.

Бейти не смог уснуть, сидел на диване, наблюдая за непогодой.

Они вошли вместе, Миллер и Кассель, вечером того же дня.

– Здравствуйте, – Бейти поднялся навстречу.

Миллер остался у входа, Кассель прошёл, не здороваясь, к холодильнику, достал две бутылки с минеральной водой, одну вручил Миллеру, другую оставил себе.

– Что-то изменилось? – спросил Бейти. – Мы собирались встретиться утром…

Кассель открыл бутылку, стал пить воду и внимательно разглядывать Бейти, словно видел его в первый раз.

Миллер сел на диван и почти сразу встал.

– Вы странно выглядите, Бейти, – сказал Кассель.

– В каком смысле?

– Мне кажется, вы плохо себя чувствуете, – сказал Кассель. – Вы не отдыхали?

– Я отдыхал, – ответил Бейти.

– По-моему, вы не отдыхали. Приближается циклон, давление меняется, в такую погоду лучше отдохнуть. Например, у меня сегодня страшно болит голова, мигрени, знаете ли. Лицо немеет. Вы знаете, что такое мигрени?

Бейти не успел ответить, Миллер заключил:

– Я думаю, вам надо хорошенько отдохнуть.

– Совершенно с вами согласен, – присоединился Кассель. – Вам надо отдохнуть, Бейти. Знаете, после серии подпространственных переходов очень часто возникает туннельный синдром, вы не чувствуете…

– Прекратите, Кассель! – потребовал Бейти. – Прекратите этот цирк! Я абсолютно готов ко встрече!

– Не-ет, ты не готов…

Неожиданно Бейти понял, что Кассель пьян. Светило синхрон-физики, один из семнадцати живущих гениев был пьян.

– Что здесь, чёрт возьми, происходит?! – стараясь оставаться спокойным, спросил Бейти. – Почему вы ведёте себя… так?!

– А потому что! – ответил Кассель. – Вы нас вынуждаете так себя вести, выкручиваете руки…

Кассель попробовал вывернуть запястье, устал, опустился в кресло.

– Кассель, вы сами-то как себя чувствуете? – поинтересовался Бейти. – Вы вменяемы?

– Очень плохо, – ответил Кассель. – Но я вменяем до безобразия.

– Мы хотим, чтобы было как лучше, – пояснил Миллер.

– Я сам в состоянии решить, что мне лучше, – сказал Бейти.

– Никто не в состоянии решить, как лучше! – заявил Кассель. – Мы столкнулись с проблемой, которая гораздо сложнее проблем синхрон-физики! Которая лежит вообще… вне поля земной морали. А? Готово ли человечество не просто смириться, нет – осознанно пользоваться результатом труда нелюдей?! Для которых люди – просто жратва! Вы готовы, Бейти?!

Кассель выдохнул и вытянул ноги. Он лежал в кресле, щека дёргалась.

Бейти не знал, что ответить.

– Я доложу Совету…

– А что он может сделать?! – злобно спросил Миллер. – Что?! Отдать приказ о решении вопроса?! Приказать удавить потихонечку?! Подстроить катастрофу?! Что?!

– Миллер, пожалуйста! – попросил Кассель. – Перестаньте…

Миллер обиженно махнул рукой и уселся на диван. Кассель налил в пригоршню воды, растёр шею, уронил бутылку.

– Мы плохо представляем, как быть дальше, – сказал он. – Мы устали. Если долгое время живёшь вне привычной морали, то постепенно перестаёшь подчиняться её законам. Так, наверное, легче. Вы понимаете?

У Касселя дрожали руки, он спрятал их за спину, оглянулся на дверь.

Бейти вдруг понял. Страх. Настоящий, первобытный, смрадный. Такого он не встречал никогда, такой он чувствовал сейчас. Институт был пропитан страхом, коридоры, воздух, стены. И в этом страхе застыли люди: великий синхрон-физик Кассель, смотритель периметра Миллер, и он, полевой журналист Бейти, и ещё почти тысяча. Ужас. Бейти вдруг стало жаль их, несчастных, перепуганных, всемогущих, столкнувшихся с тигром на дальних задворках космоса.

– Возможно, их всё же стоит изолировать, – сказал он. – Изолировать по-настоящему.

– А как же тогда синхрон-физика? – спросил Миллер. – Кто будет покорять пространство? Как же Вселенная?

– Но синхронный привод работает, – возразил Бейти. – Вы собираетесь отправить к земле вещество…

– Только мы не знаем, как он работает, – перебил Кассель. – По большому счёту, мы не понимаем, как устроена эта машина… Я вот не понимаю…

Кассель потёр виски, затем начал рассуждать, загибая пальцы.

– Сканер потока, вычислительная система, реактор, непосредственно актуатор… Я не знаю, как работает привод! Я не знаю, что происходит с потоком в момент синхронизации! Это… мы не можем это понять. Двухлетний ребёнок не может понять квантовую теорию!

Он стукнул кулаком по колену.

– Иногда я сомневаюсь, что это вообще машина, – глухо проговорил Кассель.

– Что вы имеется в виду?

– Мы не знаем, возможна ли синхронизация в потоке Юнга без… – Кассель закусил губу. – Без них.

– То есть? – растерянно спросил Бейти.

Миллер хмыкнул.

– Вы представляете, что такое поток Юнга? – спросил Кассель. – Не отвечайте, пожалуйста, на Планете представление об этом имеют несколько человек… я надеюсь, что имеют… Предполагается, что Вселенная есть, в сущности, растянутая до баснословных размеров частица. Размеры её настолько велики, что мы не видим сил, удерживающих её от распада. Но эти силы действуют одномоментно в любой точке пространства. Времени как такового нет, все события во Вселенной происходят сейчас и везде внутри единого поля. Существование потока Юнга подтверждается математически, отчасти экспериментально, однако понять природу этих сил мы не в состоянии.

Кассель поглядел на Бейти мутным взглядом.

– И управлять актуатором синхронизации может только снарк.

Миллер рассмеялся. Кассель тоже.

– Мы в тупике, – негромко произнёс Кассель. – Мы не можем их уничтожить, Совет не возьмёт ответственность за уничтожение носителей разума. Мы не можем их бросить здесь – невозможно нормально жить, зная, что их не контролируют. Мы не можем отказаться от космоса, мы не можем продолжать исследования, мы… Мы не знаем, что делать.

Кассель потёр лоб. Миллер вскочил и стал расхаживал по комнате.

– Цель вашего прибытия вполне понятна, – сказал Кассель. – Вы вернётесь на Землю, и вас услышат. И Совет вынужден будет действовать. Им придётся действовать! Придётся наконец открыть глаза…

Бейти увидел, что Кассель абсолютно трезв.

– В детстве я хотел стать героем науки, – горько произнёс Кассель. – Никогда не думал, что буду героем настолько. Вы не передумали? – с какой-то детской надеждой в голосе спросил он.

– Судьба катастрофически иронична, – сказал Миллер. – Корветы Земли поведут к звёздам желтоглазые вурдалаки.

Миллер зашёл за час. Он ничего не говорил, сидел, ждал, смотрел, как Бейти пьёт кофе.

Бейти почти не спал, ночь не была тихой. Над тундрой гуляла гроза и смерчи, при вспышках молнии казалось, что по земле бродят великаны. Иногда Бейти слышал звук дальнего грома и вспоминал себя в детстве. Иногда стены подрагивали и начинали гудеть, а в воздухе возникали синие искры, и Бейти представлял, как недалеко от него в машинном зале пульсирует многостворчатое сердце синхрон-привода и похожие на морлоков снарки сдвигают пространство.

Бейти старался не думать, но это не получалось. Он вспоминал всё, что читал о снарках. Монографии, книги, статьи. Полемика, жгучие споры и здравые рассуждения – всё это казалось нелепым здесь, на Рейне. Всё это было земным, лёгким; земное и лёгкое осталось где-то там, за краем ночи, авторы монографий и вольтижёры полемики жили за надёжным световым порогом и могли позволить себе парадоксальность мысли и лёгкость теоретических суждений, милый, милый дом. Но скоро всё это закончится.

Бейти думал о себе. Что скажет по возвращении. Что должен сказать. Он не знал. Знал только – по-прежнему ничего не будет. Скоро старательный доктор Кассель и его нелюди пробьют предел. И то, что творится здесь, приобретёт для беззаботных землян жестокую практическую актуальность. И придётся выбирать. Каждому.

Ближе к утру к нему пришло необычное ощущение. Он понял, что скоро умрёт. Это не было озарением или откровением, просто вдруг понял, что умрёт. Приближение смерти было настолько явственным и неотвратимым, что Бейти неожиданно успокоился и уже перед самым рассветом смог на несколько часов уснуть.

Ему приснилось солнце.

Когда Бейти проснулся, солнца уже не было. Он приготовил кофе, стал пить. Зашёл Миллер, от кофе отказался.

Бейти не торопился. Он убеждал себя, что бояться нечего. Снарки не так уж страшны, они прекрасно понимают пространство и любят книги, они разумные существа, любое разумное существо во Вселенной способно понять другое разумное существо.

– Вы уверены? – спросил Миллер.

– Нет, – признался Бейти. – Но выбора нет. Какой тогда смысл в моём появлении здесь? Я должен с ними встретиться.

– Да, пожалуй, – согласился Миллер. – Может, у вас получится рассказать…

– Может.

Бейти допил кофе и перевернул чашку.

– Пора.

– Пора.

Они покинули № 8 и вошли в лифт. Миллер нажал «– 4».

– Стойте! – Бейти стукнул по кнопке отмены. – Я забыл!

– Что забыли? – насторожился Миллер.

– Бант и рейтузы!

Миллер снова нажал на «– 4».

– Шутка, – пояснил Бейти.

– Смешно, – согласился Миллер.

Лифт побежал вниз.

– Извините, – сказал Бейти. – Я несколько нервничаю перед разговором. Кстати, о чём их нельзя спрашивать?

– Можете спрашивать о чём хотите. Им всё равно. Только не ожидайте слишком многого.

– Почему?

– Я же вам говорил: мы им неинтересны. Велика вероятность, что они вообще не захотят с вами общаться.

– Кассель обещал договориться.

Лифт дёрнулся. Бейти схватился за поручень.

– Актуатор калибруют, – пояснил Миллер. – Почти месяц потряхивает.

– Понятно.

– Он притягивает воду, – непонятно сказал Миллер.

Лифт остановился на «– 4», двери открылись. Перед ними был коридор, точно такой же коридор, как на других уровнях. С одним отличием.

Бейти поморщился.

Воняло зверем.

– Это тут, – Миллер постукал пальцем по виску.

– Что?

– Здесь ничем не пахнет. Снарки не переносят резких запахов и не пахнут сами – у них почти нет потовых желёз. Это психика.

Миллер вышел из лифта первым.

– Мозг не может смириться с их присутствием.

– Но я же их…

Бейти сощурился.

– Но вы же представляете, как они выглядят, – ответил Миллер. – Поэтому они здесь.

Миллер снова постучал пальцем по виску.

– Поэтому вы ощущаете вонь. Хотя на самом деле здесь пахнет земляникой.

– Земляникой…

– Они любят запах земляники. Что с вами?

– Всё в порядке.

Бейти вышел из лифта. Такой же коридор.

– Скорее всего, это будет Красный, – говорил Миллер, пока они шагали по коридору. – В последнее время он адекватен.

– Красный?

– Красный. Он синхрон-оператор, собственно, как все они…

– А этот Красный… – перебил Бейти. – Он уже…

– Конечно. Он убил четверых.

Ответил Миллер. Бейти остановился.

– Он не самый… непредсказуемый, – успокоил Миллер. – Скорее всего, будет адекватен, он любит новых людей.

Бейти поправил комбинезон.

– Надеюсь, вы не пронесли на себе микрокамеры? – спросил Миллер.

– Любая фиксирующая аппаратура запрещена решением Совета, – ответил Бейти. – Я знаю, что снимать их нельзя.

– Да, но умники всегда найдутся. Если они учуют, что их снимают… – Миллер поглядел на Бейти с подозрением. – У нас эксперимент, я не хочу, чтобы он сорвался из-за какой-то ерунды.

– У меня нет микрокамер, – сказал Бейти. – Можете проверить.

– Да, пожалуй… – Миллер извлёк из комбинезона сканер и быстро провёл по одежде Бейти. – Всё чисто. Прошу!

Миллер указал сканером вдоль коридора.

– В левом глазу, – сказал Бейти.

– Что?

– Фотолинза.

Миллер провёл сканером вокруг головы Бейти.

– Это шутка…

Миллер проверил Бейти сканером ещё раз, потребовал попрыгать. Бейти попрыгал.

– Наверное, нам пора.

Коридор закончился пузырём. Не таким громадным, как фойе, метров пять от потолка до пола, холл. Здесь запах почти не ощущался, Бейти подумал, что он, кажется, привык. Окон не было, но вдоль стены тянулась выпуклая ступенька, приступок для сидения.

– Садитесь, – Миллер указал на ступеньку. – Может, придётся подождать.

Бейти сел и оглядел холл. Один коридор на вход, другой на выход, ступенька для сидения, больше ничего. Хотя… Бейти заметил у противоположной стены сломанную раскладную лестницу.

– Он живёт там, – Миллер указал на коридор. – Они селятся поодиночке, иногда объединяются… Основные лаборатории на уровнях выше, у них здесь отдельные лифты.

Из коридора потянуло тёплым ветром. Миллер отошёл чуть в сторону.

– Мы сюда редко заходим, – сказал он. – Не чаще раза в месяц. Не особо хочется…

Миллер прислушался. Бейти почувствовал, как стало трудно дышать.

– Идёт! – прошептал Миллер. – Ведите себя спокойно!

Бейти взволнованно вскочил. Миллер погрозил кулаком. Бейти снова сел.

– Красный! – позвал Миллер. – С тобой можно поговорить?

Шаги. Мягкие, короткие и округлые: кто-то ковылял по коридору, переваливаясь, как старая утка.

– Красный, тут человек с Земли! – сказал Бейти. – Хочет задать пару вопросов!

– Уходи, Миллер, – послышалось из коридора. – Ты сегодня невыносим. Уходи.

– Я уйду. Только, Красный…

– Уходи, Миллер, ты мне надоел, ты мне надоел.

Появился снарк.

Бейти оглянулся. Миллера в холле уже не было. Снарк уселся на пол.

Бейти знал, как они выглядят, но… Не такой крупный, как ему представлялось. И глаза. У снарка оказались большие глаза, жёлтые с крупными красными прожилками, с тяжёлыми складками коричневой кожи вокруг век.

– Вы хотели поговорить, – сказал снарк. – Я вас слушаю.

Голос действительно детский, ровный и слегка натужный, снарк говорил словно на вдохе.

– Как мне можно вас называть? – спросил Бейти.

Снарк сидел на полу, неуютно скосившись на один бок, словно плечо и шею у него скручивала судорога.

– А зачем вы здесь? – спросил снарк в ответ.

– Я здесь по поручению Мирового Совета. Члены Совета желали бы знать о положении дел на Рейне.

– Они не хотят знать о положении, – сказал снарк. – Положение и без того понятно.

Снарк чуть-чуть переместился, ему было, видимо, неудобно сидеть. Бейти старался не пялиться, но у него не получалось.

– Мы вам братья, – сказал снарк. – Мы от одного предка, мы вам братья. Но даже доктор Кассель не хочет в это верить.

– Кассель, разумеется, в это верит, он же учёный.

– Он ничего не понимает, какой же он учёный?

Снарк рассмеялся и переместился снова, словно искал на ровном полу холла самое удобное место.

– Он очень смешной, доктор Кассель, – сказал снарк. – И очень много думает. Когда человек много думает, он не замечает.

Снарк понюхал воздух.

– Вы прилетели на звездолёте?

– Да, разумеемся. Мне…

– Я люблю звездолёты. Нас везли сюда на звездолёте, он назывался «Йоль». А вы любите звездолёты? Звездолёт – это очень хорошо, очень хорошо…

Снарк говорил. Морда его при этом почти не двигалась, казалось, что он говорит только горлом, шея неприятно раздувалась, как у кричащей лягушки.

– Мы придумали звездолёты, а люди нас на них не пускают. Люди несправедливы к нам, люди могут желать, а мы не желаем ничего, люди пользуются этим. Люди не могут ничего, но хотят слишком много, разве это справедливо?

«Гладкие глаза», – подумал Бейти. Бейти старался не смотреть в эти глаза, но всё время натыкался на них. Снарк смещался и смещался, Бейти казалось, что он приближается с каждым разом.

– Земляне слепы как кроты и самонадеянны как боги. Зачем вам Вселенная, ведь вы не можете понять простых вещей. Вы меряете пространство линейкой, вместо того чтобы его услышать, вы глухи и бестолковы, но смеете судить. Вы беспомощны… вы любите современную архитектуру?

– Я не люблю современную архитектуру, – ответил Бейти.

Современная архитектура отвратительна, думал Бейти. Кривые полы, асимметричные галереи, атриумы и портики в неожиданных местах, опрокинутые пирамиды, симметриады и вывернутые октаэдры, вертикальные бассейны, замкнутые в гравитационные колбы, акведуки и колизеи. Жилые помещения унифицированы и похожи на обрезанные трубы, служебные помещения, как овал, уровни – как соты, коридоры, сплетённые жилами. Стены, словно сложенные из драконьей чешуи и вырезанные из голубого хрусталя, а иногда стен вообще нет. Почти всегда они в дырках, некоторые дырки размером с кулак, а некоторые с арбуз, в третьи дырки можно пролезть, иногда нет потолка и крыши. Силовое поле отсекает дождь и пропускает туман, и вечером по комнатам бродят прозрачные привидения. Пол, отлитый из янтаря, с прозрачной золотой глубиной, в которой обязательно застряли древние клыкастые раки; лестницы. Обязательно много лестниц. Выходящих из потолка, погруженных в потолок, связанных в запутанные конструкции, дома в виде лестниц, лестницы вместо стен. Много ртути и меди, ртуть и медь, они говорят, что это застывшая музыка. Но это не музыка, это крик. Старая архитектура лучше. Прямая и понятная геометрия, формы, в основе которых гармония настолько древняя, что воспринимается разумом всего лишь как красота. Колонны. Хуже лестниц, но почему-то они переселились и в новую, раньше они поддерживали небо, теперь их ставят за углом, так, что идущий натыкается на колонну самым неожиданным образом, раньше они стерегли восток, теперь их стайкой забывают посреди зала, чтобы можно было остановиться и подумать. Порой их укладывают у входа, очень часто рубят на куски…

Бейти открыл глаза.

Снарк сидел близко, на расстоянии метра, невыносимо пахло земляникой.

– Я ненавижу современную архитектуру, – сказал Бейти.

– Современная архитектура отвратительна.

Снарк поднялся с пола, приблизился ещё.

Бейти не выдержал и отвернулся.

– Называйте меня Этьен, – сказал снарк.

Снарк вышел.

Бейти сидел, зевал, хватая воздух, которого вдруг стало мало. Видимо, от этого в руках и под коленями сделалось вяло, а сердце билось неприятно громко. Хотелось на воздух.

Показался Миллер. Он долго вглядывался в коридор, затем осторожно похлопал Бейти по плечу.

– С вами всё в порядке?

Бейти не чувствовал ничего необычного.

– Здесь надо всё переделать, – сказал Бейти. – Здесь должно всё быть по-другому…

– Лучше уйти.

Миллер поймал Бейти за локоть и потащил его прочь из холла.

– У вас здесь депрессивная атмосфера, Миллер, – бормотал Бейти. – Надо всё поменять, давайте перекрасим стены, есть несколько секретов…

Бейти захлебнулся и закашлялся.

Лифт ждали долго.

Миллер нервничал, Бейти смеялся и пытался подцепить ногтями кнопку вызова.

– Это же анахронизм, Миллер, – Бейти выковыривал кнопку. – Таких лифтов давным-давно не делают – здесь же кнопки! Их надо нажимать!

В лифте Бейти с трудом держался на ногах.

– Мне всю жизнь снятся лифты, – рассказывал он. – Снятся и снятся, это чрезвычайно утомительно. Раньше я бы пошёл к провидице, ну, или к авгуру, к мольфару на худой случай, и они бы мне прояснили. А сейчас мне к кому идти? К Касселю? У него лицо параноика! Он сошёл с ума и строит подземный ход в Эльдорадо!

Кассель ждал их в № 8.

– Кассель! – обрадовался Бейти. – Рад тебя видеть!

Кассель попытался уклониться, но Бейти поймал его и обнял.

– Кассель, а вы знаете, что про вас на Земле рассказывают анекдоты? Чем доктор Кассель отличается от струбцины? Струбцина зажимает доски, а доктор Кассель…

Бейти расхохотался и похлопал Касселя по спине.

Миллер и Кассель переглянулись.

– А вот ещё! Однажды доктор Кассель пошёл собирать устрицы возле аббатства…

Кассель поморщился. Миллер незаметным движением выпустил из рукава инъектор. Кассель покачал головой.

– Кассель, вы тут устроили форменный монастырь! – продолжал Бейти. – Физики, физики… Почему нет девушек?! В Мельбурне полно чудесных аспиранток, а тут только Миллер! Куда ни пойдёшь, натыкаешься на Миллера!

Бейти достал из холодильника апельсиновый сок.

– Где все девушки? Только не рассказывайте мне про снарков! Я по брови сыт этими сказками! Зачем вы распускаете эти антинаучные слухи?!

– Какие? – осторожно спросил Кассель.

– Про биополя. Про женщин. Будто бы снарки… несколько болезненно реагируют на биополе женских особей.

– Это лишь мера безопасности, – сказал Кассель. – Женщинам нельзя находиться на Рейне, это правило.

– Почему же нельзя?!

– Потому что, по мнению снарков, женщины гораздо вкуснее, – сказал Миллер.

Сильно мёрзли ноги.

Бейти посмотрел на ноги и убедился, что они целы, он очень боялся, что у него нет ног. Миллер волок его по полу.

– Я могу встать, – сказал Бейти. – Мне лучше.

– Отлично.

Миллер отпустил.

Бейти поднялся. Огляделся. Они находились в коридоре второго уровня, ведущем к командному пункту. Чуть впереди стоял Кассель.

– Нам надо идти, – сказал Миллер. – Надо успеть.

Кассель сделал несколько шагов, споткнулся.

– Вы в порядке? – спросил Миллер.

– Я смогу идти, – ответил Кассель. – Смогу…

Они пошагали дальше. Кассель продвигался с трудом. Кисть левой руки у него была оторвана, рана перетянута рукавом халата. Кассель дрожал и покачивался. Бейти шагал по коридору за ним. Голова болела даже от прикосновения, в глазах хрустел песок, тошнило. Миллер – последним.

– Нам надо идти побыстрее, – повторял Миллер. – Нам надо добраться до командного пункта…

Миллер выглядел страшно – лицо было разодрано, кожа свисала мелкими лоскутами, на правой щеке надулась гематома. Куртка дымилась.

В коридоре никого. Тихо. Должны бегать, должны суетиться, но никого. «Где все люди? – думал Бейти. – В машинном зале ведь были люди, много людей, где они… И снарки там тоже…»

– Погодите, – попросил Кассель. – Мне тяжело… Передохнуть…

Он опять привалился к стене, с трудом глотал воздух, натужно морщась при каждом вдохе. Бейти подумал, что Кассель в болевом шоке. Он вёл себя слишком отстранённо и спокойно, глаза стеклянные, похоже, Миллер поставил ему блокаду.

– Не ожидал, что сейсмический откат будет настолько сильным, – сказал Кассель. – Мы не предусмотрели этот фактор. С практической точки зрения это чрезвычайно важно.

– Вы бредите, Кассель, – сказал Миллер. – Снарки скоро закончат в машинном зале и пойдут за нами.

Миллер указал на руку Касселя.

– Это неважно, – поморщился Кассель. – Мне нужен стандартный вычислитель, надо сохранить результаты.

– Что вообще произошло? – спросил Бейти. – Я не успел понять…

Кассель не ответил, ответил Миллер.

– Всё шло штатно, потом… Красный управлял актуатором, стартовала синхронизация, обратный отсчёт. За несколько секунд до совмещения он разорвал Рыжего… одного из своих…

Миллера стошнило.

– Они убили… не знаю сколько… Они всё это давно готовили! Я ведь догадывался… Догадывался! Они собирались…

– Миллер, у вас, кажется, сотрясение, – сказал равнодушно Кассель.

Миллер захрипел.

– Я ведь вас предупреждал! – выкрикнул он. – А вы меня не слушали! Теперь… Теперь не знаю… Люди погибли! И ещё погибнут!

Кассель промолчал.

– Нам нельзя стоять, – хрипло сказал Миллер. – Здесь слишком пахнет кровью. Нам нужно в командный пункт.

Послышался лязг. Бейти вгляделся в даль коридора, ничего.

– Думаю, нам лучше идти, – сказал Бейти.

– Нам лучше бежать, – поправил Миллер.

Лязг послышался ближе.

Миллер схватил Бейти и Касселя и поволок их по коридору. Бейти еле двигал ногами. Кассель тоже, наверное; всё-таки блокада: движения стали прерывистые и нечёткие, Кассель то и дело задевал обрубком руки за стену и никак на это не реагировал. Бейти старался не оглядываться. Впрочем, далеко они уйти не успели.

Голос. Он послышался близко, Бейти показалось, что почти за спиной, тонкое округлое воркование. Миллер толкнул Касселя и Бейти к стене, сам встал поперёк коридора.

Бейти почувствовал, как его захлестнула волна земляничного аромата. Снарк.

Миллер выхватил из-под куртки бластер.

– Откуда у вас оружие?! – вскрикнул Кассель. – Немедленно спрячьте! Никакого оружия!

Миллер не ответил.

Снарк сделал шаг. Рядом с ним возник ещё один.

– Остановитесь! – крикнул им Кассель. – Не двигайтесь!

Но снарки приближались; они, казалось, не слышали Касселя, в их движениях не было ничего угрожающего, странные существа со сломанной проволочной моторикой, шаг, ещё шаг.

– Бейти! – позвал, не оборачиваясь, Миллер. – Бейти, слушайте меня! Помните «Воргу»?! Терраформер над полюсом?

– Помню, – ответил Бейти.

– Сломай ключ, Бейти! Сожги здесь всё! Сожги!

Снарки приближались.

– Бегите, – прошептал Миллер. – Бегите же…

Снарки снова оказались гораздо ближе, они возникли в нескольких метрах, словно сдвинувшись. Снарки понимают пространство гораздо лучше нас, вспомнил Бейти. Гораздо лучше.

Миллер вскинул бластер и нажал на спусковой крючок. Первый снарк уклонился, разряд ударил в стену, вырезал в ней длинную кипящую полосу. Снарк замер. Он должен был броситься на Миллера, но почему-то не торопился, стоял, чуть склонив морду. Остальные тоже.

Миллер выстрелил ещё. Мимо. Снарк сдвинулся и стал медленно приближаться. Бейти отметил, что снарк шагает совершенно спокойно, на его морде не читалось ни страха, ни интереса, ничего.

– Бегите! – рявкнул Миллер.

Он выстрелил ещё раз, промазал, разряд ушёл в конец коридора, там что-то взорвалось и загорелось.

Второй снарк прокатился сбоку, толкнулся от пола, толкнулся от стены и упал на Миллера сверху.

Миллеру повезло, он погиб почти сразу. Снарк смял его, навалился, прижал к полу. Он схватил голову Миллера поперёк и сомкнул челюсти. За секунду до смерти Миллер успел нажать на спусковой крючок.

Разряд вышел из спины снарка и ударил в потолок, пластик вспучился белым пузырём и потёк огненными каплями.

Бейти смотрел, как они горят, Миллер и снарк. Огонь не успел разойтись, сработала система пожаротушения, с потолка пролился синий газ. Пламя погасло, газ колыхнулся плотной стеной, затем свернулся, рассыпался в хлопья и осел. Снарк откусил Миллеру затылок, оба были мертвы.

По коридору медленно приближался Этьен. Бейти не заметил, когда он появился, но узнал.

– Бежим! – прохрипел Кассель. – Скорее!

Они побежали.

Этьен не преследовал их, он остановился и разглядывал тело Миллера.

Почему-то бежали долго. Бейти видел шлюз командного пункта, но они никак не могли до него добраться, коридор словно растянулся втрое. Кассель окончательно выдохся, и теперь Бейти приходилось тащить его, задыхаясь и путаясь в ногах. Пространство утратило привычную длину, Бейти думал, что синхронизация с потоком Юнга как-то повредила его. Или снарки замкнули коридор, как ленту Мёбиуса. Или время, оскорблённое своим отрицанием, отомстило обидчикам, и протяжённость оказалась разорвана. Или контузия, Бейти был контужен, перспектива заваливалась, восприятие искажалось, и от этого коридор казался бесконечным. До шлюза они добирались долго, Бейти слышал.

– Мастер, – негромко говорил Этьен. – Мастер, погляди на дело рук своих. Оглянись, Мастер, мы ведь победили…

Они добирались долго. Перед самым створом у Касселя открылась кровь, и он едва не потерял сознание, Бейти с трудом втащил его в командный пункт и запустил аварийную систему. Завыли сирены, пневматические приводы замкнули шлюз, на смотровую галерею опустились бронеплиты. Командный пункт был изолирован.

Кассель свалился на пол.

Бейти осмотрелся, заметил на стене аптечку, вскрыл. Баллончик с коагулянтом, Бейти выдавил белый пузырь и обработал рану Касселя.

– Ключ… – сказал Кассель. – Ключ, Бейти… Не вздумайте… Бейти…

– Да, ключ…

Бейти подошёл к пульту, сорвал пломбу, поднял предохранительную пластину. Ключ зажёгся красным.

– Не надо, – проговорил Кассель. – Погоди, Бейти…

Ключ.

Нажать, повернуть вправо, повернуть вправо, старт.

Над северным полюсом проснётся «Ворга», над южным очнётся «Шор», тяжёлые терраформеры класса «Омега». Огненная стена сойдёт с севера и поднимется с юга, они встретятся на экваторе, и через сутки на Рейне не останется даже бактерий.

– Погоди!

Кассель собрался и попытался подняться на ноги.

– Погоди, Бейти…

У Касселя не получилось, он попробовал ещё.

В шлюз ударили. Настолько мощно, что стены командного пункта выгнулись, а из пульта посыпались искры.

– Они сюда ворвутся, – сказал Кассель. – Скоро…

– Надо повернуть ключ.

– Нет… – прохрипел Кассель. – Нет! Мы учёные, мы не можем ставить под угрозу… не можем…

Он всё-таки поднялся. Держался на ногах плохо, качаясь.

– Отойдите от ключа! – потребовал Кассель. – Отойдите, выслушайте меня!

Кассель попробовал перехватить ключ, Бейти толкнул его в плечо. Слегка подтолкнул, но Кассель упал.

Несколько секунд он лежал лицом вниз, потом перевернулся.

– Нужны системы адсорбции, – сказал Кассель. – Мы не предусмотрели всех побочных эффектов, а их надо было предусмотреть. Полтора грамма массы вызвали изменение градуса наклона… Теперь стоит ожидать ледника, будет лёд, Бейти…

Бейти чувствовал сталь ключа, нагревшегося под пальцами.

– Миллер был глупцом, – говорил Кассель. – Он не понимал, а ты должен понять…

Бейти держал руку на ключе.

– Вселенная имеет простую разумную форму, – говорил Кассель. – Вселенная есть спираль, все живое сворачивается в спираль, шар есть искалеченная спираль, мы живём в неправильном мире, и они про это знают, мы видим шар, а они видят спираль, они могут смотреть сквозь…

Шлюз вспучился.

– Жидкий кислород, – прошептал Кассель. – Они замораживают мембрану, потом выжигают бластером. У нас есть несколько минут, этого хватит… Я расскажу то, что ты должен знать, а ты расскажешь всем, расскажешь… Бейти, мы люди голоцена…

Удар швырнул Бейти на стену. Из бетонного кольца вокруг шлюза выставились прутья арматуры, пошёл дым, сильно запахло горящим пластиком.

– Они пробивают шурфы, – сказал Кассель. – Я понял… Сейчас они заложат новый заряд… Они войдут…

Они войдут, подумал Бейти. Повернуть ключ, подумал Бейти. Пока не поздно, ключ.

Повернуть ключ.

– Бейти! – вдруг в ужасе закричал Кассель. – Бейти, не дай им войти сюда! Не дай им войти…

Но они вошли. Направленный взрыв выдавил лепестки мембраны. Было очень больно. Перед тем как потерять сознание, Бейти увидел, как в командный пункт входит Этьен и с ним ещё двое.

Бейти очнулся.

Командный пункт был затянут гарью и залит углекислой пожарной пеной, разорванные кабели искрили и горели синим, напряжение почему-то сохранялось.

Снарки. Много, не меньше десятка. И Этьен. Этьен держал в лапе бластер и улыбался.

Бейти увидел Касселя. Тот сидел у стены, левая нога его была ненормально вывернута и поджата под себя.

– Хотел вас поздравить, Мастер, – негромко произнёс Этьен.

Кассель был в сознании.

– Сорок семь минут назад привод нашего комплекса синхронизировался с портом Института пространства в Мельбурне, – сказал Этьен. – Передача массы прошла успешно, Мастер.

Кассель выплюнул кровь.

В сущности, Кассель прав, подумал Бейти. Снарки… Человечество переживёт снарков, как переживало их уже не раз. И пойдёт дальше, рассыплется алмазным песком по звёздной равнине. Кто-то должен заплатить, но так было всегда. В этот раз этот кто-то – ты. Но почему ты решил, что поля грядущего будут убелены не твоими костями? В этот раз это ты. Но скоро всё кончится, кончится боль и страх… хотя страха уже нет. Надо лишь стиснуть зубы.

– Мы вступили в новую эру, – сказал Этьен. – Вас можно поздравить, Мастер. Вы – победитель.

Этьен наклонился над Касселем.

Бейти дёрнулся, но понял, что не может пошевелиться.

Этьен наклонился ниже. Бейти отвернулся.

– Вы меня слышите? – через несколько минут спросил Этьен.

Он стоял рядом. Бейти не чувствовал ног.

– У вас сломан позвоночник, – объяснил Этьен. – Но, пожалуй, это не опасно для жизни, вы будете жить.

Этьен улыбался. Он был перепачкан уже начавшей запекаться кровью.

– Вам надо улетать, – сказал Миллер. – Я вызвал с орбиты «Дестер», он скоро будет.

Бейти обнаружил себя на полу. Он сидел возле кровати. Голова болела. Сон, подумал Бейти. Всего лишь страшный сон.

Он добрался до кресла и сел.

– Собирайтесь, – приказал Миллер. – У нас мало времени, Бейти, приходите в себя.

Бейти пошевелил головой. Шея затекла, боль отдавала в челюсть.

– Я не понимаю… – Бейти казалось, что он ещё не проснулся. – Я собирался остаться на опыт. Скоро эксперимент, зачем мне на Землю?

– Поверьте, Бейти, лучше вам улетать.

Миллер поморщился и почесал ногу.

– Может, вы всё-таки объясните?

– Они выбрали вас, – ответил Миллер. – Я ещё вчера заметил, Красный облизывался…

– Его зовут Этьен, – сказал зачем-то Бейти.

– У них нет имён. Он просто Красный. И вчера он пометил вас.

Бейти почувствовал неприятную сухость во рту.

– Пометил? – спросил он.

Зачем-то посмотрел на руки.

– Вам ведь приснился кошмар? – спросил Миллер. – Вы лежали на полу… Это кошмар?

– Это было… необычно реалистично. Очень долгий сон…

Бейти потрогал голову.

– Сон… Это сон? Мне приснилось… В поразительных подробностях… Я не мог из него выбраться…

Бейти вспомнил. Коридор, лиловые вспышки бластера, «Ворга», «Шор», пламя. Земляника.

Бейти понюхал пальцы.

– Да, они любят такое, – Миллер подошёл к окну. – Сначала поиграть, затем довести до безумия, перепугать, запутать…

– Зачем?

– Мясо вкуснее, – ответил Миллер.

– Что? – не понял Бейти.

– Я ничего не говорил, – покачал головой Миллер.

– Но я же слышал.

– Вам нужно улетать.

Миллер маялся, шевелил руками.

– Вам нужно убираться отсюда как можно скорее, – повторил он.

– Вы полагаете, есть опасность? – спросил Бейти и тут же почувствовал, насколько глуп вопрос. – Я хотел сказать, опасность бóльшая, чем обычно?

– Опасность?!

Бейти заметил, что Миллер старается на него не смотреть, словно перепрыгивая взглядом.

– Теперь это не опасность, теперь это наверняка.

– Но…

Миллер вскинул руку, Бейти замолчал. Миллер приблизился к двери и стал прислушиваться, он прислушивался минуту, потом…

– Сегодня утром они убили двоих, – сказал Миллер. – Криотехники проверяли систему охлаждения в резервном бассейне. Вокруг работало почти тридцать человек. И два снарка. Они настраивали шлемы, разговаривали с Касселем, потом один отошёл в сторону и набросился на инженера. Кассель был рядом…

– Что с ним?

– Ничего, – ответил Миллер. – Готовит эксперимент. Осталось меньше двух суток. У него полно работы… Я там тоже был…

Миллер сжал руками голову.

– Брайс, – сказал он. – Один из тех, кого они сегодня разорвали. Ему две недели снились кошмары. Я хотел его депортировать, но он спрятался. Спрятался… думал, самый умный… И сегодня его кишки соскребают с градирен. Я не успел.

Бейти молчал.

– Знаешь, почему они не трогают меня? – спросил Миллер. – Не пытались ни разу?

– Ты говорил, – ответил Бейти. – Им нравится наблюдать, как ты их ненавидишь.

– Собирайся, – кивнул Миллер. – Времени нет, «Дестер» на глиссаде. Будет через двадцать минут.

– Я вижу ситуацию несколько иначе…

– Это был Этьен, – сказал Миллер. – Сегодня утром.

Через пять минут они шагали по коридору в сторону кессонного блока. Навстречу никто не попадался. Миллер первым, Бейти следом. На Миллере поверх комбинезона была надета куртка, и слева она топорщилась.

Кессонный блок был пуст, на полу блестели осколки от раздавленного пузырька, ничего не изменилось.

– «Дестер»? – вызвал Миллер. – Мы ждём. Южный стол.

– Скоро буду, – отозвался пилот. – Вы что, опять коды сменили?! Башня не пропускает… Что у вас там происходит, Миллер?!

– Вышка, пропустите корабль! Капитан Миллер! Да! Что значит – по приказу доктора Касселя?!

– Я же говорю, коды сменили…

– Вышка, пропустить! Кассель, что вы творите?! Где вы находитесь?!

Зашипела продувка, Бейти вздрогнул. Внутренний шлюз открылся, в кессон вошёл Кассель.

– Я здесь, – сказал он. – Сегодня отличная погода.

Бейти увидел, что в глазах у Касселя полопались сосуды, кровь залила белки. Глаза были красные и безумные, щека застыла в спазме.

– Кассель! – заорал Миллер. – Вы распорядились закрыть периметр?! Может, объясните?!

– Может, ты объяснишь?! Зачем ты вызвал корабль?!

Миллер посмотрел на часы, затем в небо. Бейти тоже посмотрел. Небо было прозрачным и пустым.

– Он стигматик, – Миллер указал на Бейти. – Красный его пометил.

Кассель сел на пластиковый бокс и принялся разминать руки.

– Это точно? – спросил Кассель.

– Да. Я вызвал корабль, его надо депортировать.

– Я хочу сказать… – Бейти вдруг понял, что забыл, что хотел сказать.

– Погодите, Миллер. – Кассель хрустнул пальцами. – Может, стоит…

– Вы же были там утром?! – Миллер указал на стену. – Вы хотите ещё?! Чтобы сожрали кого-то ещё?!

Бейти чувствовал, что ещё не очень оправился от ночного кошмара, реальность вокруг не приобрела окончательную уверенность, Бейти казалось, что это всё ещё сон.

– Я не хочу, чтобы кого-то сожрали, – ответил Кассель. – Я ничего такого не хочу. Я лишь хочу, чтобы наш опыт прошёл удачно, мы слишком долго этого ждали. Бейти, вам надо остаться.

– Я ведь не физик, – напомнил Бейти. – Я журналист…

От Касселя пахло горелым железом и канифолью, Бейти заметил ожоги на пальцах.

– «Дестер» уже над перевалом, – сказал Миллер.

– Да, конечно, вы не физик, – Кассель улыбнулся. – Но это не так уж важно. Этьен… Этьен со мной советовался. Он хочет с вами обсудить ряд вопросов.

– Кто, в конце концов, главный на Рейне?! – Миллер скрипнул зубами. – Я думал, вы!

– Заткнитесь, Миллер! – прошипел Кассель. – Я не с вами говорю!

– Они его сожрут, – напомнил Миллер. – Они пометили его. Фактически они нарисовали у него крест на лбу. Кассель, опомнитесь! Вы понимаете, на что это похоже, Кассель?!

Кассель громко дышал, руки его не могли успокоиться.

– Я, разумеется, не имею права вас даже просить, – растерянно сказал Кассель. – Вы совершенно посторонний человек, вы даже не физик, это верно. Но вы землянин. А мы здесь – форпост Земли. Вы такой же, как мы, вы один из нас…

Кассель с трудом подбирал слова, Бейти слушал.

– Рейн – это планета будущего. Мы разрабатываем не технологию мгновенной переброски материи, мы готовим приход завтрашнего дня. А рождение чего-то нового – это всегда муки…

– Кассель, прекратите, – без особой надежды попросил Миллер.

Бейти тоже почувствовал усталость и равнодушие. Над горами в конце долины поднималось и поднималось солнце.

Кассель продолжал.

– Мы надеялись, что дорога к завтрашнему дню будет солнечной, но оказалось, что она лежит через дождь. И оказалось, что он лежит через кровь. Похоже, что путь познания всегда лежит через кровь. Во времена Галилея это были благодетели с испанскими сапогами, в наши дни это снарки. Но остановить познание невозможно. Человечество есть для того, чтобы знать. Человечество есть для того, чтобы мочь. И если нам предстоит пройти через снарков, мы должны пройти через снарков.

Бейти увидел, как над горами блеснула искра, «Дестер» заходил на глиссаду.

– Здесь, на Рейне, прорастает новая космология, новое представление о мире, – говорил Кассель. – Здесь мы решаем не транспортные проблемы, мы снимаем с глаз человека шоры, надвинутые некогда Эйнштейном и Хабблом. Нет, по-другому. Мы даём человечеству новые глаза.

– А вы уверены, что человечеству понравится то, что оно увидит вашими новыми глазами? – спросил Миллер.

– А вам не кажется, Миллер, что вы заигрались в пастуха?

– Вам же не кажется, что вы заигрались в Бога.

Бейти вяло следил за их спором. Он всё ещё безнадёжно пытался стряхнуть с себя тяжесть случившегося сна, он старался не закрывать глаза, потому что перед ними возникал коридор, в котором запах земляники смешивался с запахом гнилого мяса.

– Преступно отказываться от познания, – говорил Кассель. – Это всё равно что отказываться от своей сути. Мы не можем себе этого позволить…

Бейти показалось, что Кассель пытается убедить не его, а больше себя. Что он вообще разговаривает сам с собой.

– Что вы молчите? – спросил Кассель.

– А что мне сказать?

– Не знаю. Я понимаю, наша ситуация фантасмагорична, и моё предложение… его можно назвать безобразным…

Кассель не пошевелился, Бейти показалось, что он не услышал. Они молчали. Кассель сидел на пластиковом ящике, Миллер – у стены, Бейти стоял в центре кессонного бокса.

– Может, ещё всё образуется, – совершенно фальшиво произнёс Кассель. – Я вас прошу остаться всего на три-четыре дня, не больше.

– «Дестер», – равнодушно сказал Миллер. – Через несколько минут будет здесь.

Бейти поглядел на стену. Сквозь оргалит было видно, как приблизился «Дестер», сделавшись размером со шмеля, и был похож на шмеля, и словно ворочался в воздушных потоках, блестя стальными боками.

– Очень хочется домой, – сказал вдруг Кассель. – Я там не был… уже давно… Знаете, у меня сын. Он меня спрашивал, далеко ли я улетаю. А я ему ответил, что между нами всего шаг. И я не могу сделать этот шаг уже почти семь лет. Пригласить его я тоже никак не могу…

– Кассель, примите две капсулы, – посоветовал Миллер. – Вы сегодня, кажется, пропустили.

– Две капсулы, да…

Кассель достал из кармана пробирку, вытащил пробку зубами, высыпал на ладонь сиреневые шарики, прожевал.

– Кассель, успокойтесь, – сказал Миллер. – Вам надо взять себя в руки, вы так скоро заболеете.

– Я не заболею, – сказал Кассель. – У меня железное здоровье. Я никогда в жизни не болел… Бейти, примите. Это помогает…

Кассель протянул Бейти пробирку.

– Спасибо, – сказал Бейти. – Мне не нужно.

– Бегите, Бейти, – без всякого убеждения сказал Миллер. – Не будьте дураком.

Кассель промолчал.

С востока продолжалось солнце, капли вспыхивали редким золотом. «Дестер» приблизился и завис над крышей Института. Пилот переложил двигатели, звездолёт медленно разворачивался, заходя на стартовый стол. По обшивке корабля плясали маленькие прозрачные призраки, они сияли, внутри каждого жила пурпурная молния, дождевая вода срывалась с винглетов, испарялась в пыль, и над двигателями сияла яркая и острая радуга.

Владимир Викторович Орлов (1936–2014), русский писатель-прозаик и сценарист, родился в семье журналиста в Москве. В 1954 году поступил на факультет журналистики МГУ. На третьем курсе стал внештатным сотрудником газеты «Советская Россия». В 1957 году побывал на журналистской практике в Сибири, сначала на Алтайской целине, потом на Енисее, написал очерки о строителях дороги Абакан – Тайшет. Преддипломную практику проходил в газете «Красноярский рабочий». В 1959 году, после окончания факультета журналистики, был приглашён в «Комсомольскую правду», где проработал 10 лет.

Первые книги Владимира Орлова вышли в 1960-е годы: книга очерков «Дорога длиною в семь сантиметров» (1960), романы «Солёный арбуз» (1962) и «После дождика в четверг» (написан в 1966-м, напечатан в 1968 году). Оба романа имели успех, хотя публикация второго была замедлена политической цензурой. В производственной линии сюжета – мост, построенный в рекордные сроки, но с конструктивным дефектом, рушится под напором воды – виделся «неконтролируемый подтекст». Сам Орлов признавал, что в этом романе он попытался показать атмосферу всеобщего страха и трусости в послевоенный период.

Ещё сложнее оказалась судьба следующего романа – «Происшествие в Никольском» (опубликован в 1976 году, почти одновременно с «Альтистом Даниловым»). Героиня романа Вера, девушка из Подмосковья, мечтающая о красивой городской жизни, становится жертвой изнасилования. Роман, уже принятый к публикации в «Новом мире», возвратили для переработки, сокращения острых эпизодов и смягчения трагического финала. «Диссидентом я не был, – вспоминал Орлов. – Ну, были у меня эти восемь с половиной лет, где-то с 68-го по 76-й примерно, когда совсем не печатали». Орлов продолжает работать в «Комсомольской правде» и параллельно начинает писать рассказы в жанре фэнтези.

Щелканов вышел на Серебряническую набережную и направился под мост, мимо усадьбы Усачёвых. Сентябрь был райский, солнечный и безветренный, однако смеркалось рано и кроны парковых деревьев уже темнели. Но в парке Щелканову не было нужды сегодня. Он остановился там, где чугунную ограду прерывал серый камень, – тут был сход к воде. Поглядел вниз, увидел белёсый затылок и чёрную спинку. Агафья на своём месте.

Сидела в пальто, белые босые ноги свесила к воде, стоявшей низко на исходе лета. Сразу являлась мысль, что другой одежды под этим пальто и нет. Повернула голову на его шаги, мотнулись белёсые пряди, как у льва в зоопарке. Зеленоватый оттенок в меркнущем свете не был различим.

– Мужчина, выпить есть?

– И тебе привет, Агаша, – ответил Щелканов. Сел рядом со щекотухой, не жалея джинсов. Камень тут был вовсе не гранит, а какой-то на вид вроде школьного мела, утопленного озорниками в поломойном ведре. – Мороженое будешь?

Он вынул из портфеля стаканчик, завёрнутый в полиэтиленовый пакет. Агафья близоруко прищурилась, вздёрнув губу. Темнота ей не была помехой, в Яузе светлых дней не приключается. Но в воздухе она видела только вблизь.

Пальто, босые ноги и нечёсаная голова какому-нибудь сержанту милиции могли внушить соображение, что перед ним потерянная душа вроде тех, что отираются у рюмочных и на вокзалах. Но потом слышался голосок скрипичный и флейтовый, без всякого признака похмельной хрипоты, и личико выглядывало среди неопрятного стога волос не багровое и опухшее, а нежное, серебряно-бледное, из оперы Даргомыжского. Спросил бы сержант у старших товарищей, что означает такое явление, если повезёт сержанту уйти от воды. Агафья четвёртый век вековала при Яузе. В этой речке, которую камнем перебросить можно, утопленников находили ещё в те времена, когда к воде спускались по травяному склону.

– Агата, – голосом капризной десятиклассницы сказала щекотуха. Последнее время ей припоминались её польские корни. И была она теперь не щекотухой, а русалкой либо нимфой реки.

– Так будешь?

– Давай.

Речным жителям жара тяжела, даже лёгкая и прерывистая сентябрьская. Агафья оживлялась в сумерках. И мороженое любила. Сразу принялась облизывать пломбирное полушарие бледным языком.

– Зачем голая сидишь, Агата?

– Саквояж спёрли.

Хвосты и ножки русалок – тема особая. Хвосты – у морских дев, они живут в море-океане, и до суши им нет никакого дела. В маленькой речке, в озере с хвостом да без ног пропадёшь. Бывает, нужно выбраться на сухое место за тем, за этим. Арина Родионовна ничего не спутала, когда забавляла воспитанника сказкой о русалке, сидящей на дубу. И он не ошибся, когда наделил русалок способностью явиться инкогнито в княжеский чертог или догнать путника в чистом поле. Ножки у них есть, и прехорошенькие. А русалки Яузы, бесспорно, живут в воде, но выходят на сушу. Как те девицы, что работают в институтах и конторах у Таганской, выходят покурить на крыльцо, под козырёк подъезда, а то и сбегать в ближайший универмаг. Вода в Яузе цвета гнилых листьев, букета, забытого в вазе, и тянет от неё несвежестью. Поневоле возмечтаешь о переменах. Агафья и залезла бы на дерево, да набережная в камне, деревьев нет. А чтобы пойти в город, нужна одежда.

Были у Агафьи и платья, и туфли, и даже вельветовые брюки, и возилась она с ними, будто собака с косточкой: то разложит сушить, то свернёт, засунет в сумку, которую почему-то называла саквояжем, и спрячет в кустах на Сыромятнической набережной, возле шлюза. Кончалась эта история всегда одинаково: исчезновением одежды. Льстились на неё настоящие потерянные души, те, кому не хватало для счастья трёх рублей шестидесяти двух копеек.

Оставалось у Агафьи только пальто, которое не брали из-за двух сквозных дырок и слабого, но противного рыбного духа, да кольцо с бутылочно-зелёным камнем на пальце. Кольцо носила когда-то генеральша, современные московские дамы сказали бы – цыганское. Прочие же убытки Агафью огорчали. А когда Агафья огорчена, нехороши становятся набережные Яузы от Котельнической и до Лефортовского моста. Тут мороженым не обойдёшься. Новые хлопоты, а деваться некуда.

– Надо тебе нейлоновое платье завести, – вслух помыслил Щелканов. – Сохнет моментально, хоть плавай в нём. И не гниёт. Сможешь у себя под мостом хранить.

– Кто же мне купит его, – пробубнила Агафья, разрывая острыми зубками вафельное донце.

– Я достану, – пообещал Щелканов.

Будущий писатель Фазиль Искандер родился 6 марта 1929 года в Сухуме. Его отец, по национальности перс, довольно зажиточный человек, при новой власти обеднел, но всё равно в 1938 году был депортирован из СССР. Маленький Фазиль воспитывался родственниками матери в абхазском селе Чегем. Окончив школу с золотой медалью, он уехал в Москву, где в конце концов окончил в 1954 году Литературный институт им. А.М. Горького. Работал журналистом, а затем редактором. В 1957 году опубликовал в сухумском издательстве первую книгу стихов, печатался в журнале «Юность», но известность получил после публикации повести «Созвездие Зубробизона» (1966) в журнале «Новый мир». В этой повести рассказывается о памятных в то время попытках советского руководства реформировать сельское хозяйство. В частности, в горах Абхазии выпускают стадо зубробизонов, которое вместо того, чтобы приносить народному хозяйству шерсть и мясо, ускользает от человека и сливается с природой. Рождённые от смешанных браков с абхазскими лешими и русалками существа превращаются в фавнов и наполняют леса вокруг Чегема звуками самодельных флейт и греческими песнями. Произведение было воспринято как сатирическое и благодаря этому случайно миновало цензурные рогатки.

Этого нельзя сказать о повести «Сухорукий», посвящённой проклятию, наложенному на Сталина одним абхазским жрецом в то время, когда Иосиф Джугашвили был успешным экспроприатором и с помощью ружья и револьвера пополнял партийную кассу. Повесть была написана в стол, но потом вышла в издательстве Ann Arbor в Мичигане (США). Роман «Трудно быть с богом» написан в жанре альтернативной истории, где судьбы мира решаются близ всё того же села Чегем. Сквозной герой этих книг, живущий вечно абхаз Серго, войдя в дупло орехового дерева, оказывается в прошлом и пытается предотвратить множество катаклизмов минувшего века, но видит, что это приводит лишь к большей крови и страданиям. Повесть «Дары Мельхиора» посвящена мистической истории высылки понтийских греков из Абхазии в 1949 году, в ходе которой они попадают не в Северный Казахстан, а в Древнюю Грецию.

Но большая часть книг писателя проникнута мягким юмором, восхищением перед красотой кавказской природы и добродушием жителей его родных мест. Многие его герои имеют реальных прототипов. В общем персонаже этих книг, дяде Серго, как пишет немецкий литературовед Вольфганг Казак в своём «Лексиконе русской литературы XX века», узнаются отчётливые черты самого автора.

Известен также как автор остроумных афоризмов, многие из которых вошли в обыденную речь, утратив имя своего создателя.

Фантастические рассказы и повести Фазиля Искандера далеки от классических представлений о фантастике с космическими путешествиями, миром звездолётов и космических станций. Ещё в детстве писатель заинтересовался народными верованиями Кавказа и населил свои произведения горными духами, таинственными существами, но и историческими личностями ХХ века. Мир его историй похож своей связностью на пространство Йокнапатофы Уильяма Фолкнера и Макондо Габриэля Гарсия Маркеса и образует трилогию «Серго из Чегема».

Дружил со знаменитыми поэтами Аллой Нигматуллиной, Андреем Крестовоздвиженским, Эдгаром Успенским и бардом Сталиком Лежавой.

В 1979 году писатель участвовал в неподцензурном альманахе «Каргополь» (где была напечатана повесть «Большой человек, или Маленькое влечение»). После этого несколько лет не мог публиковаться в СССР.

31 июля 2016 года он вышел со своей дачи в Переделкино, и с тех пор его больше никто не видел. Некоторые источники сообщают, что он вернулся к себе в Абхазию и вновь поселился в селе Чегем. Однако абхазские журналисты утверждают, что село Чегем давно покинуто жителями.

Один из модных московских поэтов, Митя Коровин, отправившийся по следам писателя, утверждал, что видел Искандера в Чегеме, по-прежнему цветущем селе, но выяснилось, что он сочинил своё интервью с писателем, не выезжая из столицы.

– Сколько я себя помню, – сказал дядя Серго, – с этим лесом всегда было что-то не то.

Не говоря уж об одной истории с иностранцем, которую мы все предпочли забыть и которую я тебе всё-таки сегодня расскажу. Но начать нужно с того, что к Ореховому лесу мы относились с опаской. Даже скот старались водить не через ущелье, поросшее ореховыми деревьями, а по краю скал. Туристы, что приходили к нам с севера, предупреждённые кем-то, тоже старались не спускаться вниз, хотя так путь был короче. Те из них, кто пытался пройти через Ореховый лес, даже не дойдя до него, обнаруживали, что перед ними тянутся глухие окольные тропы. А во время той войны здесь пытались приземлиться немецкие парашютисты, так все, кто приземлился рядом с сёлами, были схвачены, а вот те, кого отнесло в этот лес, – пропали. Говорят, что люди, жившие на месте нашего села, когда им приказали вступить в колхоз, ушли ущельем прочь, не вступая в споры с приезжими начальниками.

Но приезжие начальники поменялись, появились новые жители, дома вновь наполнились детскими криками, снова стали играть свадьбы, и по-прежнему нельзя было отличить праздники от похорон, потому что веселье – всегда продолжение скорби, а любая печаль не длится вечно.

Тот иностранец, о котором я хочу тебе рассказать, был очень милый. Он переписывался с одной местной женщиной, вдовой по имени Мария. Дочь Марии надоумила мать написать на сайт знакомств, мы, как ты понимаешь, всего этого не одобряли. Но эти женщины никогда не слушают мужчин, уж такие теперь настали времена. К тому же она была эндурка, а с этими – вообще беда. Так или иначе, у Марии завязалась переписка с каким-то шведом, и все уже гадали, когда приедет этот принц и увезёт Марию с её дочерью в далёкие края. У нас не было сомнения, что всё это придумала дочь Марии, потому что всякая девушка хочет уехать из села – так уж повелось. Предусмотрительные девушки знают, что путешествие бывает двух типов: постепенное, как подъём по лестнице, и стремительное, как вознесение. Медленный подъём начинается в родном селе, потом перед ними лежит незнакомый город, затем они вступают в город побольше, и вот они уже в Москве. Но Москва никогда не считается конечной точкой. Конечной точкой эти девушки хотят видеть Нью-Йорк или, на худой конец, Париж. И вот девушка стоит где-то посредине этого Нью-Йорка, над ней вспыхивает реклама, а она фотографирует сама себя, чтобы послать фотографию подругам, с которыми она вместе прогуливала уроки арифметики. Ни для чего больше такое путешествие совершать не нужно.

Некоторые девушки, воспользовавшись новыми временами, делали такие снимки, просто приехав в Париж или Нью-Йорк всего на день-два. Но подделка сразу видна: как-то не так ложатся тени на их лица, может быть, дрожит рука, и, в общем, если послать такой фальшивый снимок любой подруге детства, та сразу распознает подмену.

Здесь всё было подготовлено серьёзно, и мы все стали ожидать шведа. Дело было на мази, но тут началась первая война, а за ней и вторая – так у нас их называли. Войн было три: та война, первая война и война вторая. Во время первой, уже недавней войны эндурцам в нашем краю пришлось несладко, и Мария с дочерью ушла вместе с беженцами на восток. Беженцы двинулись в путь зимой, оставляя в снегу чёрные дыры от своих ботинок. Некоторые из них бросали скарб по дороге, и я сам по весне, когда сошёл снег, обнаружил на обочине чемодан, который ждал своих потерявшихся хозяев как собака. С тех пор мы больше не видели эндурцев. Может, они жили теперь в Эндурии или в русской столице, а может, случилась с ними какая-то неприятность по дороге, – всё-таки они отправились прямиком через Ореховый лес. Тут были разные мнения.

Но вдруг в нашем селе появился тот самый иностранец, который переписывался с Марией. Он давно не получал от неё писем, встревожился, читая газеты, и прилетел к нам.

Он вовсе не походил на принца, роста был небольшого, а на вид был скорее толстый, чем худой. С собой он притащил множество тюков, но подарки вручить было некому. Гость обежал всё село, но ничего толкового так и не узнал. Все рассказывали ему истории из своей жизни, а наиболее философски настроенные жители говорили, что так тут повелось испокон веку. Все куда-то уезжают – старики к детям, дети возвращаются на зиму в города, а то и в столицу. А некоторые даже в Нью-Йорк и Париж. Иностранцу просто стоит дождаться более тёплых дней. Одним словом, никто не хотел расстраивать шведа.

И он остался зимовать.

Но весной началась новая война, жизнь снова стала утомительной, и уже не так интересно было ездить в город к морю, выходить на набережную и бесконечно пить кофе, больше похожий на дёготь. Дёгтя, впрочем, у нас не знали. А теперь и с кофе возникли какие-то сложности.

Иностранец не роптал, тем более мы утешали его тем, что климат у нас получше, чем в его Швеции. Это мы знали наверняка, а за остальное не ручались. Иностранец жил в опустевшем доме Марии, дни шли за днями, никаких вестей от женщины он не получал, и скоро у него кончились деньги.

Денег, впрочем, тогда ни у кого не было. Они появлялись разве что осенью, когда женщины везли орехи и мандарины на продажу, потому что мужчинам было опасно путешествовать даже с мирным делом. А в остальном жили тем, что подавал Бог, высунувшись из своего облака. Повезло одному Тимуру, который с помощью родственников купил небольшой аппарат для производства мандаринового сока. Сок он закатывал в бутылки и жил лучше прочих. Иностранец устроился смотреть за его машиной и даже починил её, когда вместо мандаринов туда случайно насыпали грецкие орехи. Всему греческому мало везло в наших местах. Потом у нас стали меняться власти – одна за другой, и мы забыли, что иностранец на самом деле иностранец. Как-то нам уже это было неинтересно, он был уже свой, толстый и смешной, пел и пил с нами наравне. На жизнь он не жаловался, а я заметил, что, если мужчины старше сорока начинают много жаловаться на жизнь, очень хочется им сказать: «Потерпите, недолго уж».

То, как пропала Мария со своей дочерью, никто из нас вовсе не вспоминал. Мы отгоняли от себя мысль о том, что никто из беженцев не добрался до Эндурска, а попал прямиком на небеса. Один швед не оставлял поиски, он всё писал куда-то в свободное от мандаринов время. Как-то он встретился с одной старухой, что сказала, будто видела Марию с дочерью в ущелье Орехового леса в тот день, когда эндурцы решили покинуть наши места.

Швед вёл кипучую деятельность, которую мы принимали за лёгкое тревожное похмелье. Наконец ему пришла посылка – довольно большой тюк. Он вышел с ним из дверей почтового отделения, и сперва мы решили, что он заказал на родине теплицу. Но это оказалась вовсе не теплица.

Иностранец долго снимал упаковку со своей посылки, и поглазеть на это сбежались все наши односельчане, многие бросили философские размышления на верандах, приползли старики, шаркая ногами и поднимая пыль, которая долго не оседала на дороге. Прибежали дети, прервав свои беззлобные драки, пришли даже женщины, что перебирали фасоль под навесами. Мы продолжали спорить, теплица это или не теплица. Некоторые меняли своё мнение с каждым движением иностранца. Кто-то стал говорить, что он купил большую палатку и теперь будет жить в ней, потому что жить в доме исчезнувшего человека ему невмоготу. Но наконец наш гость закончил своё дело, и мы поняли, что иностранец собрал летательный аппарат. Я видел такие ещё до второй войны, впрочем, видел и до первой – они летали над морем и иногда даже катали отдыхающих. Иностранец приладил к дельтаплану моторчик и обвёл всех довольным взглядом.

И тут мы поняли, что он собирается искать свою суженую в Ореховом лесу.

Тогда мы стали уговаривать его не делать это – сперва вместе, а потом по очереди. Мы приходили к нему с вином и небогатой едой и рассказывали страшные истории об Ореховом лесе.

Даже я поведал иностранцу, как мой школьный учитель арифметики хотел найти тайную дачу Сталина, да так и исчез. А ведь Сталина давно нет, а может, и не было никогда. И где-нибудь на краю леса стоит дача, но вовсе не отца всех народов (кроме греческого и тех, других, которых он послал в Северный Казахстан). И вовсе не дача там стоит, а домик пастухов. Да и домика никакого нет. Просто леса у нас вовсе не такие, как во всех других местах, и может почудиться всё что угодно.

Одним словом, с тех пор мы плохо знали арифметику, что нам очень мешало, когда мы привозили мандарины и орехи на рынок.

Во время той войны в Ореховом лесу ловили шпионов, а потом ловили греков, которые не знали, что их выслал Сталин, но так никого и не нашли. Ничего из этого хорошего с поимщиками не вышло, служба их повернулась дурно, и никому радости эти затеи не принесли. Если не считать того, что, как мололи языками старухи, неизвестные нам греки дожили свою жизнь в горах, растворившись в лесу. Некоторые говорили, что Ореховый лес заминирован ещё с той войны, а потом его заминировали во время первой войны, а потом и во время второй.

Человек, который рискнул зайти на опушку Орехового леса, считался отчаянным, и только уж совсем сумасшедшие рисковали продвинуться в глубь леса, спустившись со скалы в ущелье. Но, поглядев в сомкнувшиеся стволы, как в лица покойных предков, все они лезли обратно. Ходили слухи о том, как один мальчик погнался за убежавшей козой и всё-таки побывал в лесу. Он вернулся таким, что его не узнавали родные. Тут мнения были разные: некоторые рассказывали, что мальчик за одну ночь стал стариком, что маловероятно. Другие говорили, что он повредился рассудком; впрочем, жители нашего села никогда не отличались большой рассудительностью. Этот мальчик присутствовал во всех историях про Ореховый лес: вот он возвращается в деревню и трясёт головой, не в силах ничего объяснить. По правде сказать, половина моих друзей так вела себя на уроках арифметики.

Но этот шведский парень был непреклонен. В общем, мы отступились, а он за лето неплохо выучился летать на своей штуке, похожей на раскладушку. Время шло, и мы привыкли к трескучим звукам его моторчика над нашими головами.

Как-то он уговорил меня привезти его в заповедник. Этот заповедник был у нас рядом, и много лет назад туда доставили для опытов обезьян со всего мира. Одну обезьяну поймали даже в самом настоящем Китае. Злые языки говорили, что это Царь обезьян, но мы не особенно в это и верили. Царя у нас уже давно отменили, и никто не позволил бы становиться при Советской власти царём, даже царём обезьян. А потом началась первая война. Обезьянам пришлось несладко, не лучше, чем эндурцам, – только бежать им было некуда. В наши времена до Китая так просто не добежишь. Некоторых обезьян съели – не из-за голода, а больше из любопытства, другие умерли безо всякой пользы, а третьи всё же исчезли. По слухам, Царь обезьян увёл их куда-то, возможно в Ореховый лес.

Мы вышли за ржавую ограду заповедника и устроились с нашими бутылями и сыром на краю ущелья.

Швед совершенно не боялся высоты и, разувшись, свесил ноги в пропасть.

Сторож лёг на спину и, глядя на звёзды, принялся рассказывать историю своих отношений с одной продавщицей на набережной, страстной эндуркой, совершенно забыв о нравственном законе. Но иностранец был терпелив и, дождавшись, когда старик выговорится, приступил к расспросам об Ореховом лесе. Сторож, давно не видевший такого внимательного собеседника, стал описывать лес теми же словами, что и свою давнюю возлюбленную. Швед задумчиво швырял камешки в туман, который лез из пропасти, как пар из котла с мамалыгой, а сторож плёл небылицы, как это свойственно всем скучающим старикам. Но иностранец верил ему, переспрашивал и делал пометки на карте.

Под конец сторож сказал, что его очень интересует, куда пропала та продавщица, потому что наверняка она была несчастлива со своим мужем. А он, старик, ещё не растратил мужской силы и мог бы составить её счастье. Все обезьяны разбрелись, и ему не о ком больше заботиться, так отчего бы не ухаживать за этой прожившей долгую жизнь женщиной.

Виктор Викторович Конецкий (6 июня 1929, Ленинград – 30 марта 2002, Санкт-Петербург) – советский и российский писатель, киносценарист, капитан дальнего плавания. Родился в Ленинграде в семье следователя.

В 1945 году поступил в Ленинградское военно-морское подготовительное училище, а в 1948-м – на штурманский факультет 1-го Балтийского высшего военно-морского училища, который окончил в 1952 году. С 1953 по 1955 год служил на судах 441-го отдельного дивизиона аварийно-спасательной службы Северного флота. В 1955 году вступил в Литобъединение при Ленинградском отделении Союза писателей СССР. Первый рассказ – «В море» – был опубликован в 1956 году в альманахе «Молодой Ленинград», а уже в мае 1957 года вышел и первый сборник рассказов «Сквозняк». Автор более пятидесяти литературных произведений, многие из которых изданы не только в России, но и за рубежом. Виктор Конецкий известен прежде всего как автор реалистической прозы – «Завтрашние заботы» (1961), «За Доброй Надеждой» (1977) и т. д., – но нельзя забывать и о вкладе, сделанном им в фантастику.

Первый фантастический рассказ Виктор Конецкий написал, как сам он признавался, от нечего делать в ожидании причала и погрузки в Анкоридже (1964). Речь в рассказе идёт о межпланетном танкере, который из-за бюрократических проволочек и «человеческого фактора» не может пристыковаться к научно-исследовательской станции на орбите Юпитера. Этот рассказ и задал тон всему последующему фантастическому творчеству писателя. В его текстах, созданных чаще всего в ироническом ключе, в космос переносятся ситуации, которые автор не раз переживал в море. По словам писателя, описывая возможное будущее, он пытался «множить юмор на утопию».

Фантастика Конецкого органично совпала с космическим бумом в СССР и периодом оттепели в стране, отражая тогдашнюю веру в светлое будущее и непременное покорение вселенной.

Помимо цикла рассказов «Злоключения космического карго “Терешкова”» (1965) и нескольких новелл («Путевые портреты с космическим пейзажем», «Маяк на Венере», «Пётр Ниточкин о межзвёздных коллективах»), перу Конецкого принадлежит повесть «Путь на Каллисто», впервые опубликованная в журнале «Знамя» (1966), в которой также идёт речь о грузовом судне: карго «Надежда» везёт груз на научно-исследовательскую станцию на Каллисто, спутник Юпитера. Эта повесть более лирична, и в ней чётко прослеживается один из главных мотивов, пронизывающих творчество автора: проверка человека в сложной ситуации, перед лицом смерти. Космос служит здесь той же «лакмусовой бумажкой», что и море, выявляя лучшие и худшие человеческие свойства и давая пищу для отвлечённых философских размышлений.

Фантастическому творчеству автора характерны те же черты, что и его реалистической прозе: осуждение псевдогероизма, некая романтизация персонажей – однако при этом, как подмечали критики, «такое впечатление, что перед нами предстают не художественные типы, а герои путевого очерка, и оттого фантастическая проза приобретает реалистический окрас» (Аннинский Н. Куда летим? // Лит. обозр. 1978. № 5). В то же время именно в фантастике ярче всего проявляется мифологичность творчества Конецкого. Так, в еще одной повести о карго «Терешкова», «Ориентировочное время прибытия», в которой экипаж предстаёт уже не столько в юмористическом, сколько в ностальгическом свете, обыгрывается не только миф об Одиссее, но и ветхозаветная история Исхода. При этом, поскольку формально его произведения вписывались в рамки производственного романа, автору удалось избежать разгромной критики, зачастую встречавшей тексты его современников-фантастов.

Виктор Конецкий также поучаствовал в создании нескольких фантастических фильмов. Самым известным до сих пор остаётся комедия «Клякский рейс» (1962), к которой он написал сценарий и которая повествует о живом грузе с планеты Кутюк, доставившем немало хлопот перевозившему его экипажу.

Виктор Викторович Конецкий скончался 30 марта 2002 года. В 2007 году Крымская астрофизическая обсерватория назвала Малую планету № 14794 в честь Виктора Конецкого.

Заносы в космосе – явление довольно редкое, но неприятное. Вдвойне неприятное, если корабль попадает в них не в начале рейса, когда весь экипаж, будь он с земли или с других планет, рад, разбежавшись, кинуться в космос, освежиться, смыть с себя пыль, которая неизбежно пристаёт к нашему брату, случись ему надолго «пристыковаться к планете задним местом», как любит говорить второй помощник. Тогда экипажу и чёрт не брат, и разные инопланетные божества не родственники. Другое дело – когда миссия уже заканчивается и космос видится не сияющей сокровищницей, а пустым, тёмным и скучным колодцем, и в сравнении с ним планета прибытия манит земными удовольствиями. Но до удовольствий этих ещё лететь, и три стажёра с Альфа Центавры уже понимают, что из-за задержки на заправочном астероиде они не попадут на звездолёт до дома, и расстраиваются. Впрочем, в конце рейса звереют одинаково все – и земляне, и центавриане.

И тогда хаотичные электромагнитные импульсы, из-за которых то и дело мигают экраны и сбивается навигация, оказываются совсем уж не к месту. Импульсы эти олицетворяют худшее, что есть в космосе, – его непредсказуемость. Человек сперва обуздал природу у себя на Земле, а потом решил перестроить по своему нраву и космическое пространство. Да ещё и другие расы на это подбил. Но как родная природа изредка даёт нам хорошего пинка, так и космос порой щёлкает по носу: не забывайся. От такого щелчка, помню, американский крейсер «Армстронг» совершенно необъяснимым образом ушёл почти в созвездие Стрельца, находясь при этом в рейсе «Земля – Плутон». Злые языки болтали, что капитан «Армстронга», увидев, как сбились показания на приборах, решил, что это вражеская атака и корабль надо немедленно эвакуировать – чем дальше, тем лучше. На разбирательстве так и не поняли: намеренно ли он вёл своё судно к чёрной дыре, решив, что исчезать – так с концами, или это всё-таки вина спятивших приборов.

Когда по монитору главного корабельного компьютера пошла рябь, рулевой Илья Ильич решил, что всё это проделки молодёжи. Он за центаврианцами следил уже не первый день и ожидал подобных шуток. Поэтому он даже с некоторым злорадным ехидством в голосе сообщил о переменах старпому.

Старпом на «Терешковой» был с планеты Кеплер-438б и в глазах преимущественно земного экипажа имел большой недостаток: не умел материться. Лингвисты сказали бы, что ругательство как лексическая категория присуще только земным культурам, однако такое применение гипотезы Сепира – Уорфа однозначно было бы ошибкой: старпом вполне себе прикладывал по матушке и незадачливых стажёров, и неудавшийся обед, и даже вашего покорного слугу, когда тот однажды по незнанию нажал аварийную кнопку и заблокировал офицерский гальюн. Только матушка эта была кеплерской. Иначе говоря, из-за строения своего речевого аппарата он мог только тихонько щебетать. Даже мимикрик повара и тот выражался резче. А перевода эксплетивам такого рода не полагалось, и выходило, что старпом всякий раз срывается на щебет.

И всё же космический корабль – отличный полигон для проведения разнообразных экспериментов. Тут мы могли наблюдать в действии тот самый рефлекс собаки Павлова: при выходе из космопорта над щебетом смеялись, теперь же стоило старпому запиликать, как второй рулевой втянул голову в плечи, а у связиста слова застряли в глотке.

А запиликать было с чего: бортовой компьютер показывал чистую ересь. Кеплерцы не знают, что такое ересь, у них нет религии в нашем смысле слова, но чиф наверняка подумал что-то похожее. Потому что, судя по показаниям нашей вычислительной техники, наш карго, уже заканчивающий регулярный рейс «Научно-исследовательская станция “Юпитер-1” – Земля», бодро подходил к Поллуксу. Причём одинаковую картину показывали обе системы – и главная, и запасная. На запасной мы были чуть ближе к Фестию.

Из всего, что сказал чиф, увидев такую картину, переводчик «выпустил наверх» только «какого» и «дисфункция».

Перед полётом экипаж обязан пройти целый лабиринт разнообразных психологических тестов. Куда там Тесею с его Минотавром: космофлотские врачи съели бы того Минотавра на ужин, обсуждая очередной случай из практики. А межпланетный экипаж, такой, как у нас, и вовсе протрясывали через тонкое сито. Даже среди людей встречается психологическая несовместимость, которая неминуемо – и довольно грязно – обнаруживает себя где-то на третий месяц полёта. А лететь на одном судне с существами, у которых сама жизнь, само дыхание построено иначе, – тут надо членов экипажа подгонять друг к другу ювелирно, чтоб ни одной крошки не втёрлось между шестерёнками, – потому что из-за этой-то крошки и встанет отлаженный механизм экипажа. Поэтому межпланетные команды довольно редки, и полёты, которые они осуществляют, в реестре всё ещё числятся как экспериментальные. И оттого к этому конкретному кораблю прикрепили вашего покорного слугу – в качестве помощника по полиморсосу. Должность как должность, и только мои земляки на редкость неостроумно изображали, будто это новое ругательство, не слышанное ими за все годы воздухоплавания. А не «помощник по поддержке политико-морального состояния», как прописано, между прочим, в уставе.

Так вот, упомянутое состояние на корабле к концу миссии и без того неумолимо снижалось, а после обнаружения таких компьютерных показателей вовсе достигло отрицательной величины. Старпом, усилием воли перестав клекотать, доложил капитану. Сухогруз велел свистать наверх троих стажёров.

Центавриане числились инопланетной частью экипажа, хотя на самом деле просто родились и выросли на исследовательской станции у орбиты Проксимы-б, так что были они вполне себе людьми с незначительными генетическими изменениями. Как утверждал Илья Ильич, главным результатом модификации стало абсолютное отсутствие совести. За не слишком долгое плавание нашего «грузовичка» троица успела:

– сломать корабельный переводчик о корабельного мимикрика, включив систему автоматического распознавания языков и самообучения. Мимикрик был заслуженный, побывал во многих портах Вселенной, и от той ядрёной смеси, на которой он пытался общаться со стажёрами, прибор заклинило. А надо знать, что переводчики – товар штучный, выдаются только межпланетным экипажам и под кучу расписок, так что наш интендант долго потом охотился за центаврианцами по всем палубам, включая ту, что предназначалась для инопланетников;

– протащить зайцем в рейс на Марс девушку – как выяснилось, она работала практиканткой на станции «Луна-2» и очень хотела посмотреть другие планеты. Самое пикантное в этой истории то, что девушка обнаружилась, только когда мы прилетели на Марс и состыковались с местной НИС. Барышня сошла с корабля горделивой походкой пассажира первого класса «Куин Мэри», и лишь после этого капитан заподозрил что-то неладное…

– попытаться в свободное время построить у себя в каюте полевой антиграв, раздобыв якобы квантовый двигатель на марсианской станции. Двигатель на поверку оказался магнетроном, а корабельное начальство крепко задумалось о том, как бы вернуть на корабль девушку, но возвращаться на НИС было уже поздно;

– напоить капитана до положения риз. А надо знать, что прозвище Сухогруз наш кэп получил вполне заслуженно: он не любил рюмочки. Будучи человеком во всех отношениях порядочным, этим своим качеством он озадачивал и раздражал подчинённых, поскольку не пил вообще, даже по прибытии в космопорт и по сдаче всех отчетов. Стажёры, в силу своей молодости и максимализма, действовали решительно. Дождавшись дежурства на кухне, они разбавили для капитана концентрированный яблочный сок центаврианским самогоном. О том, как центаврианцы научились гнать самогон, история умалчивает, но известно, что он абсолютно безвкусен и незнающие люди часто путают его с водой, а потом обнаруживают в себе диковинные способности. У капитана, например, оказалась способность к прочувственному, почти церковному распеванию похабных песенок родом из его любимого космопорта «Луна-1»…

И так далее и до бесконечности – думаю, вы уже поняли, что не только сами стажёры, но и немалая часть экипажа сожалела о том, что «Терешкова» не успевает к стыковке с дальнолётным кораблём. Остальная же часть слишком любила бесплатный цирк.

В этом рейсе стажёрам полагалось присмиреть и проникнуться, потому что груз «Терешкова» везла необычный и опасный: устройство для мгновенного перемещения, в просторечии сместитель. Родом эти устройства откуда-то с Плутона, и даже наш астромех не смог толком объяснить, как они работают, но настаивал на тщательном соблюдении техники безопасности. Потому что именно благодаря сместителям наши корабли и могут бороздить просторы Вселенной, то бишь уходить в гиперпространство. Естественно, абы какой машине подобный груз не доверишь, да и нам его доверяли всего пару раз. Но карго «Луч», который обычно занимался перевозкой сместителей, встал на ремонт на орбите Юпитера. И поскольку мы были единственным кораблём поблизости с экранированным грузовым отсеком, нас и перебросили на груз, пообещав добавить к обычной выплате за рейс некоторую сумму кредитов. Экипаж дежурно поохал, но возражать всерьёз никто не думал.

Погрузка прошла гладко, в основном потому, что стажёрам заблаговременно дали увольнительную и высадили их на станции. Экипаж между собой спорил, с чем они вернутся на сей раз, но центаврианцы принесли совсем скудный улов: неизвестное животное, на поверку оказавшееся совершенно обычным котом начальника станции, ошалевшим от перспективы межзвёздного путешествия, да древнюю игрушку-спиннер, которую старший из братьев-акробатьев вертел в пальцах. Кота сдали на руки местным, при этом оболгав животное – мол, несмотря на принадлежность к благородному семейству кошачьих, скотина хотела улететь зайцем. Никто не желал ссориться с начальником НИС. Спиннер же пропустили: стажёрам явно было необходимо занять руки, и лучше, чтобы эти руки они держали подальше от корабельного оборудования.

Задраили отсеки, настроили панель грузового контроля, вылетели – как по нотам. Обычно после такого жди беды, но я, как ответственный за полиморсос, гнал суеверные мысли. Однако чему суждено случиться, то случится. Не успели мы отойти от орбиты Юпитера, как рулевой обнаружил, что корабль сам по себе отклонился с курса. Пока соображал, что и как, курс так же сам собой выправился. Когда карго произвёл такой манёвр в третий раз, явно сообщая, что ему тесно в пределах маршрутного плана и он желает вырваться хотя бы к Кассиопее, рулевой вызвал сменщика и спустился в медотсек, решив, что у него уже начался синдром затяжного полёта.

Однако дело было не в депрессии: у подменившего его рулевого, второго нашего инопланетника из созвездия Сириус, корабль тоже начал «рыскать». Со стороны должно было казаться, что наш карго на Юпитере хорошо принял на посошок. Сириусяне известны своим хладнокровием: биологическое их строение таково, что нервничать им по сути нечем. Зато у них весьма чувствительные органы осязания и слуха. Поэтому в синдром сменщик не поверил, а вот периодические щелчки у самого уха его насторожили. Он обернулся и увидел стажёра, сидящего у панели грузового контроля. Тот бессознательно крутил в пальцах спиннер. Лопасти мелькали, замирали с лёгким щелчком, начинали вертеться назад. Туда-обратно, туда-обратно…

Вот, пожалуй, оглушительная разница между человеком и инопланетником. Человек от этого чередования шороха и щелчков стал бы потихоньку раздражаться – даже если бы и стерпел, помня, что полёт скоро кончится. Сириусянина же звук заставил задуматься. Он медленно повернулся к собственной консоли, на которой ясно читалось, что корабль снова сбился с курса, да вдобавок ускорился, и… опять вернулся. Рулевой повертел в воздухе левой верхней конечностью – задумался. Просчитал корреляцию между поворотами вертушки и движением корабля. И спокойно, не привлекая внимания, подошёл к капитану и рассказал ему об открытии, прикрутив громкость в переводчике.

Сухогруз крякнул, покинул капитанское кресло и какое-то время сам курсировал между консолью управления и панелью, у которой внимательно наблюдал за грузом стажёр. В конце концов он осторожно приблизился к стажёру и попросил посмотреть спиннер. Взял его осторожно, как маленькую атомную бомбу, и пожелал узнать, у кого стажёр его купил. Оказалось – у вполне себе хороших людей на НИС, в возрасте примерно стажёра, и не купил, а получил бесплатно – ребята сказали, что им-де хочется протестировать изделие.

Тут капитан слегка покраснел и заявил, что стажёр с самого отплытия тестирует его нервы и что он лично доложит о нём в ведомство Дальнолёта, чтобы в будущем он, стажёр, водил исключительно туристические шаттлы по орбите собственной экзопланеты. Ибо если экзопланету нормально тряхнёт в созвездии Альфа Центавра, это, по крайней мере, не вменят в вину капитану.

Беднягу центаврианина отправили на губу, а спиннер заперли в оружейном отсеке, коды от которого имелись только у капитана и старпома. Оба сильно подозревали, что в вертушке заперта антиматерия и, стоит посильнее нажать – кораблик наш аннигилируется.

Аннигилироваться никому не хотелось, а от грохочущего гласа капитана все сникли. Атмосфера становилась всё хуже. Во время обеда в столовой второй рулевой, сириусянин, флегматично взял поднос с едой и сразу направился к утилизатору. Опустошил поднос и так же флегматично пошёл к выходу. На его невозмутимый протест весьма обиделся кок. Надо сказать, что повара в космосе – вымирающий вид; ту еду, что не подаётся в пакетиках, готовят в основном кухонные автоматы. Неудивительно, что живой кок чувствовал себя под угрозой. А когда тебе вдобавок инопланетное существо устраивает обеденный бунт, это уже пахнет международным скандалом. А ведь повар старался, готовя для этих в буквальном смысле слова нелюдей каши из водорослей ни-чиу и суп из таких ингредиентов, что не выговорить. Он выпустил из клетки мимикрика и потребовал с него крепких сириусянских выражений. Мимикрик был рад, что его выпустили, но в выражениях помочь не смог: в отличие от кеплерцев, у сириусян ругательства действительно отсутствуют как класс. Это ещё больше подкосило беднягу кока; вдобавок животное, воспользовавшись замешательством хозяина, мимикрировало под еду, чтобы его не заперли обратно в клетку. Эта зверюга обладала любовью к свободе, достойной французских революционеров. И всё бы не беда, но спрятаться мимикрик решил в обеденном контейнере, который как раз поставил на стол рулевой Илья Ильич, и, когда хозяин попробовал изъять оттуда животное, оно вылетело прямо на рулевого и выплеснуло горячий суп…

После обеда второй помощник поцапался со старпомом. Он хотел потихоньку начать заполнять административные формы, чтобы по прилёту быстрее освободиться, а чиф, будучи с другой планеты, так до сих пор и не постиг человеческую концепцию бюрократии и прямо сейчас постигать отказывался. Второй помощник взывал к его совести, и, поскольку это происходило публично, под руку влез связист, заявив, что заранее составлять отчёт – плохая примета, которая означает, что прибытие нам не гарантировано. В конце концов старпом общебетал обоих и тем самым показал, что он не то чтобы совсем игнорирует человеческие понятия. Щебет переводчиком не регистрировался, а значит, доказать, что чиф кого-то обругал, будет трудно. Но второй помощник решил, что судебная тяжба не его удел, и захотел добиться справедливости физическим путём, забыв, что уроженцы Кеплера в целом сильнее людей в полтора раза. Растаскивали их мы с рулевым, хотя по лицу Ильи Ильича было видно, что он куда больше хотел бы поучаствовать…

Вот в такой атмосфере мы и возвращались на матушку-Землю. И когда бортовой компьютер стал показывать чёрт-те что, никто не удивился, что к ответу Сухогруз призвал стажёров.

Оказалось, однако же, что центаврианец по-прежнему на губе и даже не делал попыток сбежать, а злополучный спиннер всё так же заперт в оружейном отсеке.

Тут по лицу капитана пошли пятна, как по поверхности планеты Церера.

– Сместители! – сказал он страшным, осипшим голосом. Мне стало не по себе. Сместитель в неопытных руках как раз и мог запулить корабль по тем координатам, что сейчас красовались на консоли.

Теперь уже всех трёх стажёров вызвали в центр управления кораблём, и все трое казались растерянными, однако же не делали абсолютно невинного вида, а значит, скорее всего, были ни при чём. Тем более что панель контроля груза не показывала аномалий и посланный в отсек второй помощник доложил, что все единицы на месте. Капитан всё равно открыл рот, чтобы от облегчения обложить стажёров за те грехи, которых они ещё и совершить не успели, но в этот момент вмешался связист. Из СКЦ сообщали о заносах. То ли аппаратура уже стала подводить, то ли в центре поздно спохватились. Заносы – явление стихийное, предугадать трудно.

По правилам межзвёздной навигации, при заносах тем кораблям, что ещё не ушли с ближних орбит, предписано там же и оставаться, пока не снимут штормовое предупреждение. Тем же, которые уже вышли в космос и оказались в занесённой зоне, полагается лечь в дрейф, передать ближайшему СКЦ последние перед заносом координаты – это если связь не вышла из строя, – по возможности выключить электронику и полагаться на визуальные данные и тепловое наблюдение. Потому что космос коварен. Кажется, уж в бесконечном пространстве два судна найдут, где разминуться, но оно остаётся бесконечным ровно до того, как на корабле отрубает системы, – и в такой момент другой корабль или увесистый обломок космического мусора выскакивает, будто только тебя и ждал.

«Терешкова» сделала как предписано.

При сильных заносах выходит из строя связь, а корабельная электроника зачастую ломается, и оживить её получается, лишь доковыляв инвалидом до ближайшей верфи и пристыковавшись на ремонт. Но бывалые космонавты больше опасаются как раз импульсов средней силы. Техника не отрубается, а начинает шалить. Связист вдруг ловит неизвестный сигнал, а потом едва не сходит с ума, пытаясь его триангулировать, потому что оказывается, что идёт он из того отрезка Вселенной, с которым связи попросту нет и – с существующим оборудованием – не будет. А прибавьте к таким шуточкам Пространства синдром дальнего рейса… и не будешь уже смеяться над капитаном «Армстронга». Он не первый и не последний, кто из-за бредовых показаний компьютера стал подозревать чёрт-те что.

Одним словом, ел я хлеб в судовой столовой, как раз чтобы не дать экипажу в полном составе подхватить синдром. И тут уж – изволь крутиться. Будь, голубчик, сам переводчиком, ксенопсихологом, массовиком-затейником.

И меня дёрнул чёрт. Поскольку связь у нас ещё работала, я нашептал связисту, что неплохо бы устроить перекличку с другими несчастными, которые, как и мы, застряли в заносах. Пространство кажется не таким одиноким, когда до тебя доносятся другие голоса.

У кого-то связь полетела, другие нам ответили: ещё несколько карго, маленький плавучий госпиталь и пассажирский лайнер «Фернандо». По сравнению с «Фернандо» мы неплохо устроились: груз не будет наперебой спрашивать, что случилось, требовать, чтобы немедленно шли к орбите, и обещать подать в суд за опоздание.

А потом наш связист принял сигнал бедствия.

Получив SOS, корабль обязан передать его в ближайший СКЦ. А сам должен поддерживать по возможности связь с пострадавшим судном.

Вот только на том корабле никто не отвечал и сигнал, видимо, был автоматическим. По позывным выходило, что беда стряслась с космическим мусорщиком. Это маленькая машинка, экипаж – три человека от силы. Говорят, скоро такие корабли и вовсе заменят автоматикой. Но пока чистить пространство выходили люди, и вот эти люди сейчас болтались в бескрайней черноте; может быть, у них случилась разгерметизация, а может, из-за заносов они ушли неоправданно далеко и не рассчитали запас рабочего тела, – а значит, скоро у них перестанет действовать система жизнеобеспечения, и они сами рискуют превратиться в мусор.

И если верить переданным координатам, наш карго был к ним ближе всех.

Если верить. Потому что бортовой компьютер и у них мог разбушеваться и, прибыв на место, мы могли там ничего не обнаружить.

Связист попытался вызвать их ещё раз, подтвердить, что мы их слышим и просьбу о помощи передали куда следует. Нет ответа.

– Повторный вызов через полчаса, – велел капитан.

Экипаж наш весь подобрался. К спасательной операции готовы, уже забыли, что и без того домой опаздывают и что рейс ещё сильнее затянется. Глаза загорелись. Такая уж наша натура, что в любом относительном благополучии мы застаиваемся, начинаем потихоньку гнить, и лучше всего от застоя нас пробуждает беда. Да, видно, и не только мы такие: старпом уже расположился за выключенной консолью и принялся прокладывать маршрут по звёздам, вручную. Вернее, если соблюдать языковую точность, вконечностную.

Неправильно радоваться чужой катастрофе, но я знал: если мы сейчас отправимся на вызов – как нам следовало сделать по кодексу космической чести, негласному, но затвержённому не хуже устава Дальнолёта, – то в космопорт вернёмся не скучным разнородным и разругавшимся экипажем, а командой. И наконец, эксперимент по помещению представителей нескольких рас в одну посудину окажется успешным…

Вот только капитан не торопился давать приказ. И я понимал почему. Мусорщик не отвечал, и это было нехорошо. То есть, возможно, вполне хорошо для команды, которая и понятия не имеет, как у неё всё плохо. А сбрендившая связь в это время выдаёт в эфир автоматический SOS. Сигнал бедствия ведь нарочно запрограммирован таким образом, чтобы его можно было подать почти без участия экипажа. И пока ребята на мусорщике сообразят, что со связью у них что-то не то, весь ближний космос уже встанет на уши…

И вот ситуация, надо сказать, паскудная: тут лежим мы в дрейфе, с грузом на борту, который при неосторожном обращении может занести нас в галактику Андромеды, а то и сделать из нас сверхновую, вдали болтается несчастный уборщик и молчит. А в центре управления нехорошая тишина, и градус полиморсоса стремится к вечной мерзлоте.

– Капитан, – сказал старпом. – Курс проложен. Если идти на стандартной скорости…

– Отменяется, – рубанул Сухогруз. – Сами слышали. Команда не отвечает. Вызов может быть результатом неисправности связи или вообще… иллюзией. У экипажа психическое состояние слегка расстроено. Вот помощник по полиморсосу может подтвердить, не правда ли?

На помощника по полиморсосу взглянули хмуро.

– Возможно, команда физически не в состоянии ответить, – склонил голову старпом. – Мы не можем отменять спасательную операцию на одном этом основании.

– Погодные условия для вас тоже не являются основанием?

– На том расстоянии, на котором ориентировочно находится судно, электронные приборы не настолько необходимы. И напомню…

– Ориентировочно, – едко сказал капитан. – Вот именно. А если окажется, что координаты ложные и мы в этих обстоятельствах уткнёмся мордой в пустоту? Не могу я сейчас вести экипаж по ненадёжному сигналу. Тем более – с таким грузом на борту.

– Но ведь там гибнет живое существо! – переводчик немного повысил голос. Но старпом не возмущался. Он недоумевал. – То есть вы, капитан судна, заявляете, что дадите угаснуть жизни, которую можете спасти, потому что ваш приоритет – вовремя доставить груз и заполнить административные формы?

На что уж у переводчика нейтральная интонация, но последние два слова даже он произнёс с сарказмом.

– Мой приоритет, – начал закипать Сухогруз, – довести этот корабль до Земли и сдать вас на берег в том виде, в котором брал на борт! Чёрт знает что это там за вызов! Пойдём сейчас, а потом у нас кончится рабочее тело, и будем мы летать по космосу пустой жестянкой! Вы земную легенду про сирен когда-нибудь слышали?

Старпом сказал, что легенду он не слышал и если что-то его всегда и удивляло в землянах, так это их необоснованный мистицизм в сочетании с любовью к административной волоките.

Капитана это оскорбило. Он сейчас на самом деле казался себе единственным здравомыслящим человеком на корабле, где все матросы обезумели от русалочьих песен.

– Вы меня слышали, старший помощник. Никакой спасательной операции, по меньшей мере пока не прекратятся заносы.

Центр управления молчал, но молчание это выражало абсолютное неодобрение и несогласие с приказом. А вот старпом молчать не стал. На сей раз и щебетать не понадобилось, всё было сказано чётко, через переводчика. При всём честном народе.

– По прибытии в космопорт я немедленно положу рапорт вам на стол, – сказал он. – И предупрежу власти моей планеты, чтобы более не разрешали совместных рейсов с представителями такой бездушной расы!

Вот такие дела. Я видел, что очередной эксперимент по мирному рабочему сосуществованию различных рас проваливается. Я даже слышал треск.

К счастью, Сухогруз не остыл. А не остыл он потому, что и самому ему не нравилось оставлять без помощи другой корабль, хоть бы и мусорщик. Этого не позволяла совесть. А идти по координатам не позволяла ответственность. Как всем нам свойственно, он бессознательно искал, на кого эту ответственность переложить. И в коридоре перед ужином ему очень кстати попался ваш покорный слуга.

– Вот вы! – я, надо сказать, не думал отпираться. Напротив, очень мне хотелось с нашим Сухогрузом поговорить. – Вас тут назначили ответственным за этот… полиморсос. И объясните мне, почему у меня такое в команде творится? Что это за необъяснимое и непростительное поведение? Почему я по прибытии в космопорт рискую межпланетным скандалом?

Парадоксальность его монолога была в том, что капитану ответы не требовались. Летал он далеко не в первый раз и успел побывать в экспериментальных рейсах, так что ответы прекрасно знал сам. Так что я переждал, пока он задаст все вопросы, а сам задал встречный:

– Позвольте вас спросить, а что случится, если мы полетим по ошибочным координатам?

Сухогруз заморгал.

– То есть как это – что?

– Разрешите говорить честно?

– Разрешаю.

– Капитан, – сказал я. – Этим людям – и нелюдям – ещё летать. И с вами, и без вас. И чтобы летать хорошо, им нужно чувствовать себя частью экипажа. А не сборной солянкой, которая рейс перетерпит, денежку соберёт – и хорошо. Иначе не получится из них стоящих космонавтов. А ведь потенциала в них много, вы сами видите. И всё-таки старший помощник кое в чём прав. Главное в космофлоте – это не груз и даже не сами корабли. Главное – это люди. И нелюди, естественно.

Сухогруз костяшкой пальца почесал переносицу.

– Ну?

– Спасательная операция всегда сплачивает команду. Даже если выходит… не слишком удачной. Я, конечно, не навигатор, но почему не пройти по звёздам до указанной точки?

– Занести же может…

– Если приборы не включать, так не занесёт… Там уж мы увидим, есть потерпевшие или нет. Если даже… случилось худшее, мы хотя бы отвезём их домой. Если они не там, попробуем ещё раз вызвать, уточнить. А если вызов ошибочный… ну, не в первый раз космос с кем-то шутит.

Про то, что в случае ложного вызова у капитана будет повод пришпилить старпома, я не сказал: излишне.

– Топливо потеряем, понимаю. Время. Но сколько мы ещё тут продрейфуем, даже если не двинемся? Ну, запоздаем немного на орбиту, так ведь форс-мажор! А зато у вас появляется отличный повод улучшить на судне полиморсос!

Никого не убедишь так быстро, как человека, который желает быть убеждённым.

– А груз?

– Так нам его потому и доверили, что трюм у нас экранированный…

– Чёрт с вами, – сказал он. – То есть, тьфу, Бог. То есть семь футов под килем и прочее.

Дальше, надо сказать, был не полёт, а чистое удовольствие. Во-первых, в нашу эпоху мы все так слепо доверяем электронике, что редко кому удаётся, словно морякам в океане или астронавтам в старых, ещё чёрно-белых фильмах, прокладывать маршрут по звёздам, и когда это получается, когда замолкают всевозможные писки, бипы и звоночки, вечно одёргивающие, чтобы мы, как несмышлёныши, не совались туда, где система лучше знает, как поступить, – тогда по-настоящему слышишь бесконечную тишину космоса и соприкасаешься с ней.

А во-вторых, насчёт экипажа я был прав. Когда от Сухогруза поступил нарочито неохотный приказ, о распрях все забыли, и в центре управления стояло еле сдерживаемое, звенящее возбуждение. Хорошее возбуждение, потому что корабельный люд думал сейчас не о себе, не о стыковочных рейсах в созвездии Сириус и не о премии по прилёте, а о том, чтобы спасти чужую жизнь. В непривычном молчании и сосредоточенности рулевой со старпомом вглядывались в пространство, и наконец Илья Ильич не удержался, восторженно крикнул:

– Есть!

Мусорщик и правда ждал нас – не совсем по тем координатам, что сообщались в вызове бедствия, потому что его, как лёгенькое судёнышко, уже снесло, но достаточно близко, чтобы мы смогли его рассмотреть. Только когда мы подошли совсем близко, наконец прорезалась связь.

Оказалось, что в двигательном отсеке мусорщика произошёл пожар; его с трудом погасили, разгерметизировав отсек, так что кораблик чудом не разметало по космосу теми обломками, которые он упорно собирал. Но из-за пожара доступ к основному двигателю оказался блокирован, и остался у них только резервный энергоблок в жилом отсеке, которого пока хватало, чтобы поддерживать систему жизнеобеспечения, но долго бы с ним не продержались. И хорошо, что успели послать вызов прежде, чем связь заглохла.

Экипаж мы взяли на борт. Для кораблика мы мало что могли сделать – только заявить на СКЦ, где его искать. Трое спасённых, замёрзших, потому что выставили в жилом отсеке минимальную температуру, чтобы продержаться подольше, пили наш кофе и благодарили изо всех сил, так что чувствовали мы себя уже не моряками, одураченными сиреной, а нормальными ангелами-хранителями. Точнее, так себя чувствовали люди. Инопланетники же просто испытывали удовлетворение от успешной и совершенно очевидно необходимой операции по спасению.

Всё было просто отлично, пока корабль не качнуло. Удивительное ощущение: на секунду мне показалось, будто нас и в самом деле подбросило на невидимой волне. Все замерли, ожидая повторного толчка и не понимая, в чём дело. Но больше ничего не случилось, судно вернулось к обычной кажущейся неподвижности.

Потом Илья Ильич случайно взглянул в иллюминатор и охнул:

– Братцы, а мы где?

Каким образом упакованные, лишённые жизни и запертые в экранированный отсек сместители ожили, так никто и не знает. Очевидно, какой-то из хитрых импульсов повредил блок контроля за грузом, который не отключили, нарушил защиту отсека – и…

После получаса лихорадочных подсчётов оказалось, что смотрящие на нас новые, неположенные светила складываются в созвездие Большого Пса. Это же показывали и приборы, которые сейчас не врали, ибо мы очутились далеко от зоны заносов…

С одной стороны, это было хорошо. Мы попали не к чёрту на рога, а в одну из ближних галактик. Всего-то двадцать пять тысяч световых лет. С другой…

– Трюм у нас экранированный, – почти ласково произнёс Сухогруз. Он глядел на меня. И остальные отчего-то тоже. Глядели очень выразительно. Центаврианские стажёры снова неведомым образом оказались в центре управления и тоже поедали меня глазами. И я даже не мог на них обижаться за такие взгляды, потому что по моей милости им теперь предстояло долго умирать в космосе. Как ни старайся, на двадцать пять тысяч световых лет ни топлива, ни еды у нас не хватит.

Отчего-то вспомнилась мне история про ледокол, который застрял во льдинах и не мог дозваться помощи. В конце концов оголодавшие люди дошли до каннибализма и первым съели помполита, поскольку он показался наименее полезным членом экипажа.

Что уж говорить о помощнике по полиморсосу…

Надо сказать, что стало мне по-настоящему худо. Не потому, что я боялся быть съеденным. В этот момент я бы с удовольствием отдал все свои кости вместе с кожей, только бы экипаж смог вернуться домой. Но даже до ближайшего беспилотного танкера, где мы могли бы позаимствовать топлива, путь был в тысячи и тысячи световых лет.

Терять мне, как вы понимаете, было нечего. Поэтому я нашёл где-то в недрах груди потерянный голос и пискнул – иначе это не назвать:

– Но ведь… если нас перенесло сместителем… Можно попробовать использовать его, чтобы вернуться обратно…

– Ах вот как, – Сухогруз заговорил совсем медовым голосом. – Вы желаете задействовать сместитель. Может быть, вы умеете с ним обращаться? Может быть, вы прошли специальные курсы по полётам в гиперпространстве? Может быть, вы даже знаете, на какую часть корабля этот сместитель нам, простите, нацепить?

Я решил, что если умру от стыда, то по крайней мере избегу страшной смерти от голода.

И тут вмешался сириусянин. Это флегматичное существо, которое до сего момента стояло позади и хранило молчание, тронуло Сухогруза за рукав одной из конечностей.

– Капитан. Я не работал со сместителями, но примерно представляю себе, как они действуют. Если вы позволите нам с механиком получить доступ к грузу, мы можем попробовать.

Астромеха тоже свистали наверх – впрочем, весь экипаж и так уже толпился около центра управления. Они с сириусянином начали торопливо обмениваться терминами, которые я не понимал даже с переводчиком, хотя в космосе был далеко не в первый раз. Из всего спора стало понятно только одно: со сместителем мы рискуем улететь к такой чёртовой бабушке, что галактику Большого Пса будем вспоминать как оставленную родину. И нужно что-то для корректировки курса, а наши приборы, на гиперпространство не рассчитанные, тут не помогут…

Тут кашлянул один стажёр. Потом второй. Потом третий спросил:

– А спиннер?

Как мы возвращались на Землю с помощью машинки «Зингер» и колхозной сноповязалки… то есть, тьфу, с помощью позаимствованного сместителя и спиннера неизвестного происхождения, я рассказывать не буду. Достаточно упомянуть, что наш астромех слегка поседел, Сухогруз утратил право на своё прозвище, а центаврианские стажёры за время полёта стали совершенно шёлковые. Они, кстати, и поделили с сириусянином и астромехом премию за изобретение нового способа передвижения в гиперпространстве. Разбирательство, конечно, имело место – но, учитывая форс-мажорную ситуацию, всё спустили на тормозах, и «Терешкова» снова была готова к полёту. А главное – экипаж за время рейса сплотился так, что в следующий полёт снова отправились все вместе.

Ну а то, что меня списали на Землю, – это ерунда. Помполиморсос – самая бесполезная в космосе должность.

Михаил Леонидович Анчаров (1923–1990) – советский прозаик, поэт, бард, драматург, сценарист и художник. Является одним из основателей жанра авторской песни.

В качестве военного переводчика с китайского языка в 1945 году был направлен на Дальневосточный фронт, проходил службу в Воздушно-десантных войсках, участвовал в боевых действиях Советской армии в Маньчжурии. В декабре 1946 года откомандирован в Москву.

В 1955–1958 годах учился на курсах киносценаристов. В 1956–1959 годах работал референтом-сценаристом в сценарной мастерской при Сценарной студии Управления по производству фильмов Министерства культуры СССР. С 1958 года был регулярно приглашаем для переводов с китайского в Институт научной информации. В 1959 году работал там под руководством военного специалиста по японскому и китайскому языкам Аркадия Стругацкого. Через его каналы познакомился с англоязычной фантастикой, но после ухода М. Анчарова из ИНИ связь между ним и А. Стругацким практически прервалась.

С 1961 года Михаил Анчаров пишет сценарии для отечественных исторических и фантастических фильмов. Из этих фильмов наибольшей популярностью у зрителя пользуются «Ошибка инженера Лосева», «Дни Громобоева» и «Митридат». Часть сценариев, после литературной переработки, были опубликованы в журналах «Юность» и «Техника – молодёжи». Параллельно работе над сценариями Михаил Анчаров публикует несколько фантастических рассказов, которые были тепло приняты читателями, но привели в недоумение литературных критиков. Читатели угадывали в этих рассказах недавние исторические реалии: Гражданскую войну, времена репрессий, национальные конфликты; но автор одновременно использовал вызывающе фантастические сюжетные ходы – инопланетян, переселенцев из других времён или реальностей. Так, история о том, как Николай Гумилёв вместо расстрела был перевербован лично Дзержинским для борьбы с опутавшей человечество кликой ящеров, до сих пор дискутируется отечественными фантастами и считается чаще всего следствием упорного идеализма автора по отношению к временам революции.

В 1965 году был опубликован первый фантастический роман М. Анчарова «Теория невероятности». 27 декабря 1966 года Михаил Анчаров становится членом Союза писателей СССР. Однако после конфликта, вызванного решительным отказом А.П. Казанцева рассматривать всерьёз «ненаучное» творчество Анчарова, несмотря на поддержку, оказанную Р. Кимом, Михаил Анчаров около десяти лет не публиковался и практически писал «в стол», зарабатывая переводами и сценариями телепередач. Однако запрос на социальную фантастику привёл к тому, что рассказы и повести Анчарова широко расходились в самиздате. В 1987 году был выпущен первый авторский сборник, одна за другой опубликованы все книги из цикла «Аносов – Якушев – Памфилов». В прессе последовал ряд одобрительных отзывов, книги имели переиздания и начали переводиться на иностранные языки. Автор лично курировал первый перевод «Самшитового леса» на японский язык.

Михаил Анчаров скончался 11 июля 1990 года.

Очень-очень прошу прощения, что рассказываю эту историю с конца к началу, но тут же какое дело, если её рассказывать с начала к концу, то она очень страшная. А к моим годам человек не то что не любит рассказывать страшные истории, он их и слушать-то терпеть не может.

Я вот люблю стоять спокойно и подвязывать виноград. У меня за домом хороший, хоть и небольшой склон, земля – пух, собираю сам. Вино я не ставлю. Сосед, грек, тот ставит. А я изюм сушу – раньше на продажу шло, а сейчас всё дети съедают.

Вот стою я и делом занимаюсь, потому что нет ничего приятнее, чем быть занятым делом. Праздный человек – жертва любого общительного прохожего. А тут до меня с дороги не докричишься, потому что прямо над головой у меня летит с ужасным звуком экспериментальная штука, которую язык не поворачивается назвать самолётом, хотя ну давайте рассудим – летит? Летит. Само? Ну, не совсем само, внутри у неё лётчик-испытатель, конечно, ну так и у любого самолёта внутри лётчик. Летит оно, конечно, не круглосуточно, а так, набегами. Туда, сюда, восемь раз перевернуться. Грохоту от неё столько, что аж кузнечик в траве примолкает. А трава всё равно пахнет: пахнет горячим камнем, пахнет солью, пахнет горечью. Сколько раз мне на войне мерещился этот запах, то тоска с него брала, то, наоборот, злость. И в Казахстане, бывало, запах этот снился. Там похоже бывает летом, но всё ж не то. Теперь стою и не надышусь – видно, добираю, чего задолжал. Лоза шуршит – слышно, когда в небе пусто; и птицы тут же снова начинают, едва эта штука прогрохочет, за своё. И от земли горячие волны вверх. Ну а я стою, своё дело делаю, а не пригибаюсь. Хотя иногда на артобстрел похоже, когда ещё издалека. Но это не он. Это наши.

Совсем над селом они, конечно, не летают, скот жалко, а над полями чего не летать. Вон она опять, горбатая, нос вниз, хвост врастопырку, крыльев и вовсе нет! И позови меня кто хоть с дороги, хоть от дома, хоть от колодца – я с чистой совестью не услышу.

Опять же, если я кому-то действительно нужен, всерьёз – взойдут сами поближе.

Вот, как тогда было, когда Нёсё с Артемидой поссорились. Прибежала целая толпа: дети, зявки, позвали меня, беда совсем, говорят.

Я спустился. Не быстро, конечно, надеялся, оно само закончится, пока дохромаю, но нет.

Стоят, кричат, Клавдея Лиханова руки в боки уткнула, Мартемьяна с ухватом, за Нёсё стоят Сёмё с Хёсё, жужжат взволнованно, а на Артемиду тётя Хая наскакивает.

– Я тебе, – говорит, – покажу, кого здесь так нельзя называть!

– А я тебя и не называла! Разве ж я называла тебя, что ты такое говоришь!

– А почто на меня показывала?

Нёсё сразу ко мне. Казалось бы, ну обычное дело, малышня в футбол играла, разбили у неё макитру. Научилась на свою голову посуду на плетне сушить, вот, пожалуйста. Винит Стильку Артемидиного, тот отпирается.

Пошёл я от баб к малышне. Стилиан макитру, говорит, не бил. Кто бил – того вообще не заметили, играли, вдруг слышат: Нёсё шумит. Ну как, в команде он старший, он ли бил, не он – ему отвечать. Обычное дело: иди пару грядок выполи, воды накачай, мало ли, опять же всей командой можно, неужто первый раз.

Не, говорит, он бы пошёл, да мать его хотела домой забрать, у ней тоже что-то работы много, а Нёсё отпускать отказалась, вот они и заругались. И ругаются стоят, он бы уже сам пять раз всё сделал, а они орут.

Я поворачиваюсь к матерям, а там уже затихло. Стоит Станислава Яновна. Так-то она женщина нерослая, Нёсё, считай, по пояс. Но если человек – директор школы, то тишину наводить умеет. В рабочий день на ней был бы пиджак с орденскими планками, а так – в домашнем. Волос белый у Станиславы с юности, а что седой весь, это не всякий сразу поймёт.

И она тихо-тихо так говорит:

– Нёсё, кто научил тебя этим словам?

Нёсё затопталась и отвечает, что её запутали вконец, что Артемиду звать жидовской мордой нельзя, потому что к ней не относится, а Хаю – тоже нельзя, но потому, что относится, и кого она обидела и почему, она уже сама не понимает, а макитра-то разбита, а у неё той посуды тоже не полный дом.

– Нёсё, неважно, кому ты это сказала. Важно, кто тебя научил эти слова сказать.

Тётки молчат, малышня молчит, Сёмё что-то бормочет про себя.

– Скажи, Нёсё, – тихо говорит Станислава Яновна, – если ты своих детей со старым снарядом, канистрой бензина и спичками поймаешь – ты будешь спрашивать, что они хотели поджечь? Или узнавать будешь, кто дал им бензин и взрывчатку?

Нёсё аж вся ощетинилась.

– Конечно, – отвечает, – спрошу, кто дал. Ой, найду, кто дал!

– Вот ты сейчас тот ребёнок с канистрой, – говорит Станислава Яновна, – а как жжётся от этих слов, ты вон у дороги на Виноградово посмотри, где братская могила. Кто. Научил. Тебя. Этим. Словам?

И все молчат. А я думаю о Станиславиных четырёх похоронках, что у ней прямо над столом, под стеклом, она ест дома вечером одна, а с ними разговаривает. Ничего другого у ней ни от мужа, ни от сыновей нет. Старый дом-то сгорел, когда румыны отступали, а у самой ни единой карточки не осталось после ареста, её ж должны расстрелять были, чуточку не успели.

Аксёнов, Василий Павлович (статья из Всесправа сети «Интер», доступна на 126 языках)

Василий Павлович Аксёнов (ш. Bazz Axyonow, 20.08.1932, Казань – 06.07.2009, Москва) – советский писатель-фантаст, прозаик, поэт, драматург, сценарист, переводчик и педагог. Шестидесятник, один из участников Большого Поворота, Гроссмейстер НФ (1995).

Минуло пять дней cтоль же монотонного, сколь и снотворного перелёта, чья скука насилу разбавлялась чтением «Пти-Монда» да нардами с кормчим энтелехтом, кой, механический пёс, бивал Якова в пух и прах. Но настала ожиданная минута, когда космобриг Её Величества «Петровский» дюжим ржаво-рыжим столпом вонзился в лоно марсиянской атмосферы, встречаемый игривыми йонами и прохладительным солнечным ветерком. От эдаких ласок местный аэр воссиял попервоначалу медным пятаком, затем грушенькой Невтона, а в финале даже одуревшим адамантом, тщась соревноваться с самою златокудрою Фебовой колесницей.

– Ох уш эти мне игрища чуждой натуры, – рассуждал граф Ксеномондов, шурша несвежею газетой и неодобрительно зыркая на Якова, кой вперился в иллюминатор толстого стекла. – Вы б лучше изследовали карту местности, мон шери. Али забыли о нашем уговоре? Чего немотствуете? Если, изволите видеть, придёт нужда послать вас из Малого Катая в Эдогавские Купальни…

– Так это чрез Барсумье итти придётся, – пресёк Яков графский неприязненный тон, не отрывая уношески страстного взора от свистопляски сполохов и сверканий в застекольном мире, – то есть выйти надоть из врат Тянь-Мынь, то бишь, по-нашенски, Небесных, и напрямки по Лупанарской, свернумши на Золотарскую, откель Купальни при речке Новой Эдогавке зримо видны будут.

Ксеномондов то ли хрюкнул, а то ли крякнул, вернее сказать, совместил, на сей раз, впрочем, одобрительно. Между тем близилась земля, если можно так именовать поверхность чуждой планеты, у горизонта же висел, балда балдой, Страх или Ужас, сиречь марсиянская Селена. Рокот Таврического астродрома из чрева «Петровского», натюрельман, было не слыхать, однако же Яков красил тишину воображением, коего имел, как отмечалось, преизбыток.

– Экая отменная мемория, – хмыкнул граф сам себе и возвернулся к перечитыванию заметки о столичной премьере современной скотской драмы «Девица Каллипигги».

В уродливом, как звёздный зверь Альян, будто паршивевшем пилястрами да фальшколоннами здании астродрома было битком. Толчея угрюмых усачей встречала своего кумира, питербурхского поэта-ноблеата, да что скромничать, поэтиссимуса Осипа Грацкого. Первый и наимоднейший виршеплет Рассеи – экой коэнсиданс! – летел на том же «Петровском» на тот же Марс победоносничать на стадионе «Красные Лужники». Грацкий был усат, лыс, чванлив, наблюдал за миром как бы с олив Олимпа иль из парных Парнаса и вдобавок к этим достоинствам имел на плече зеленопёрого попугая. Птица с разумными глазами щёлкала клювом и повторяла на грустные, грубые лады имя Хуарец, видно, принадлежавшее персоне, за долгую жизнь попугая оному изрядно досадившей. К несчастию для наших драматических персон, очередь в таможню ползла улиткою, а Грацкий, как назло, пристроился за ними. Попугай, уподобясь чахнущему мотору, что ни минута демонстрировал новые глубины дребезжащего грассирования.

– Да какова бестия, – не выдержал Ксеномондов, услыхав «Хуар-р-реца» в тридевятый раз. – Не ровен час, заразит он нас, мон шери, дурной болезнью пситтацизмом. – Он подмигнул Якову, затем глянул на Грацкого и, преобразившись внезапно в завсегдатая притона, пробасил: – Эй, бэби, ятта-шиматта, как нащёт, каррахо, заткнуть пасть?

Поэтиссимус от испуга сделался блед.

– Не соблаговолите ли угомонить попугая? – перевёл, подыгрывая начальству, Яков.

Грацкий заозирался в поисках стражей. Граф криво ухмыльнулся и, оборзев сверх меры, издевательски процитировал творение поэтиссимуса, что-то там, ля-ля-ля-ля, чешу котофея, красавицы юбку, пышный пучок травы. «Хуарец!» – веско поддакнул попугай. «Любезный, животное делает вам рекламу», – заметил Яков еронически. Грацкий заломил древнеримскую бровь: «Мне реклама не нужна!» Тут надвинулась нелицеприятная таможня, за коей маячили усатые фанатики поэтиссимуса, при виде оного заметно взволновавшиеся, и наших странников затопили хабитюэльные в подобных местах хлопоты.

Вечером тех же марсиянских суток Яков обнаружился подле отеля «Карбункул» (в коем они с графом поселились под именами отца и сына Двоесвищевых, купцов первой гильдии, разведывающих торговлю пухом козозавра), вернее, за углом его, в заправской ресторации «Кантинуум». Облачившийся в сущие обноски граф траченым Вергилием плыл меж щербатых столиков по перегарно-маковому, с головными нотами марьиванны чаду. Был он аки рыба в родном аквариуме и разбирал дорогу без труда, несмотря на тусклые грушеньки, владычествующий в «Кантинууме» гвалт и редкостно неевклидову геометрию. Яков дивился повадкам начальника дипломатической разведки, однако виду не подавал.

На сцене старичок, пританцовывая, задорно выводил устаревший о прошлом годе хит:

– Вон, в уголку справа, Хань Зулус, – чревовещал неутомимый Ксеномондов, – знатный контрабандист, надысь привёз груз рабынь с Галилеевых спутников, теперь при стерляди. Негодяй, хитроюзое ламбекуло, но бывает полезен. А вон под тем столом лежит марсиянское селебритэ Криворожище, мамаш-папаш, глядя по настроению, сюперборделя «Фудзи-Яма», куда вхож, опричь половины отцов города, вице-аудитор Мотль Аполлинарьевич Херц. А вон, глядите, Лунный Йоэ, чухонский душегуб, держит гигантиссимо слизня Порфирогенета, большого одиночества существо…

– Слизень? – не понял Яков.

– Дурень, – буркнул Ксеномондов незлобиво.

Старичок, переменив ритм, затянул романсоподобное:

Ах, и правда: повстречать бы настоящую, автентичную марсияночку, размечтался Яков второю половиной мозга, доверив первой распознавать щебет Ксеномондова. Какой унош не слыхивал о местных обитательницах древнее пирамид египетских, о марсиянках, что не перевелись ещё, но всячески бегут людей, опричь молодых и сильных, коим краснопланеточки только и открываются, но в наружности землянок? Никто и подумать не смог бы, что лобызает марсиянскую нелюдь, кабы не чаемая тройная грудь, коей демуазели скрыть по некой причине не могут…

– А энтот кто? – вопросило занятое делом полушарие, имея в виду сумрачного жантийома в сером плаще, неотрывно тянущего кактусовое пиво чрез соломинку – верх пижонства, в излюбленном Яковом трактире «Васильевский Стиляжник» граничащий с обсценностью; да что там – даже студиозусы в ревельской «Ольдеганзе» эдакого бесстыдства себе не позволяли.

– Сего не знаю, – кратко ответствовал граф. – Напомню кстати, что мы с вами здесь по государственному делу, оттого считать ворон, облака и всяческую рвань не следует. Наш крючок алчет крупной рыбы. Садимся, мон шери, – и граф повелительно указал на столик под венецианским зерцалом, грустно отображавшим убогость интерьера. – Обсудим козоза…

В оный момент рутину «Кантинуума» вспорол утробный и леденящий жилы своею потусторонностию вопль. Кричала, очевидно, младая дева где-то в стороне пыхавшей марьиванной кухни. Яков оборотился. Невтоновы грушеньки под запаутиненным потолком разом вспыхнули, сообщив зрачкам несусветную резь, и погасли навек. Певучий старичок оборвался на полузвуке. Установились тьма и тишь, нарушаемая токмо ленивым поскрипыванием кожаных штанов (по направлению судя, то почёсывало зад кемарившее хозяйко борделя). И в этой-то тиши мгновение спустя заорали вновь, потустороннее прежнего.

«Демуазель в детрессе!» – не сговариваясь, сообчили друг дружке полушария. И случилась между ними следующая конверсация:

ЛЕВОЕ ПОЛУШАРИЕ: И какой же странный вопль! Никогда такого не слышало. Обертоны не имут аналогов…

ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Чайкою али зверем кричит!

ЛЕВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Я б воздержалось покамест от выводов.

ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Ах – льзя ль вообразить: марсияночка здесь и в беде! Когда ещё выпадет такой шанс, когда ждать милостей от Фортуны!

ЛЕВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Окстись, какая марсияночка? Ты в Аресбурхе, это всё бабьи сказки, куда ты, постой!..

ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Спасти принцессу марсиянскую от многоруких супостатов! Скорее! Бегом! Дверь! Успеть бы! Кастрюли! Как пахнет марьиванной! Ах! Я лечу! Воздух! Снова крик! Где? Ах, вот она! Вот она!

Яков, опомнившись, бежал по задам непонятных улиц к заветной цели: впереди, в полусотне саженей, семенила по пыльной дорожке означенная демуазель, пребывавшая не иначе как в трагичнейшем детрессе, ибо за нею гнался, занимая позицию между девой и ея спасителем, злодей – тот самый жантийом с большой дороги, любитель пива из кактусов, в сером, трепыхавшемся на бегу плаще.

Правое полушарие, раз такое дело, принялось решать чисто физический экзерсис: даны на прямой линии три точки, обозначаемые Э, Р и Д, то бишь Эрой, Разбойник и Дева; дистанция от Р до Д сокращается как бы не быстрей, нежели от Э до Р; необходимо, стало быть, поднажать. И Яков поднажал, понукаемый гормоном предвкушения марсиянского знакомства. Что вело его – желанье спасти деву, или врождённая страсть к справедливости, или образ тройной груди – чёрт не разберёт; не станем и мы.

Разбойник уступал уноше в проворстве, диспозицья менялась на глазах, и вот уже точки Э и Р слились прежде Р и Д. Сжались сами собою кулаки. Аксьон, ещё аксьон! Серый плащ повержен! Демуазель, сопя и подрёвывая, замерла чуть поодаль. Возложив ногу на бестрепетную разбойничью тушу, Яков поклонился, когда его хватил нежданный приступ робости. Полушария рождали не благородную речь, но младенческий лепет, сдобренный реминисценциями к читанным взахлёб книжкам.

– Весьма рад… наша встреча под луною… под лунами… сей ночью… – бормотал Яков. – С вами, о волоокая Аэлита… Пурпуроперстая Эоэлла… Дея… Лея… Я, от нежности млея… блея… не смея… эльфическая Алла Три-Эль… Весперата… Эвданаль… Чараганди…

– Ежли вы эдак демандуете о прозвании моем, – сказала дева спокойным, о, слишком спокойным голосом, кой ныне лишился всякой странности, чужеродности и марсиянистости, обретя взамен стальные нотки эуропейской матроны, – так я зовусь Гинемаха-Гинемеда фон унд цу Лорапальмер. Именующие меня Гиги молодцы живут недолго.

Яков утерял разом и дар, и подвиг, и отчаяние великорусской речи. Повеяло на него, против воображённой ранее чужепланетности, чем-то человечьим. Навроде ивашкиного духа, учуянного одноногой ведьмой в куролапой избе народного сказания.

– Что же касаемо до вас, мон сальватёр, – не без эронии молвила Лорапальмер, – кто вы есть такой?

– Я… Яков. Яков Понти, расейский подданный. К-корнет. Ш-штандартенфюрер, – перевёл он зачем-то на немчинский, хотя фон унд цу владела великорусским яко родным. «Убьёт меня Ксеномондов. Чую, что не быть мне живу. Ох, чую».

Разбойничье тело под ступнёю шевольнулось, сбросило незадачливую ногу, поднялось, расправило плащ, по-пёсьи отряхнулось и посмотрело Якову в глаза. Гинемаха-Гинемеда упругою походкой подошла и положила руку злодею на широченное плечо. Да как же мы с таким справились двумя ударами, спросило левое полушарие. А грудь у ея всё ш таки тройная или как, поинтересовалось правое. Яков скосил глаза и попунцовел до волосяных луковиц.

– Корнет Понти, – сказал разбойник, – вы, я разумею, ужо поняли, что были выманены сюда, будто сущеглупое гну, благодаря хитроумию врагов ваших и собственной наивности?

– Я буду драться, – слабо крикнул Яков. Разбойник махнул левою кистью.

– Пьяно, май бой, пьяно. Никто не ищет подступиться к вам с ножами, ограбить, даже разобрать на органы во славу Драконьей Триады или шайки господ Кровопусковых. Сего дни вам повезло несказанно. Чего, увы, не скажу никак о глаголемом шефе вашем, князе Павьяне-Бабуэне Ксеномондове…

– Откуда? («Не быть мне живу! Что происходит, ферт подери? Двойная грудь, эх!..») Отчего же глаголемом?

– Оттого же, – перебил разбойник, – что князь ваш задумал вами воспользоваться, и в лучшем случае лежать вам сей секунд со стилетом в межреберье, а в худшем неделю спустя прощаться вам с жизнью пред расстрельною командой за измену Расейской империи. Смотря по тому, как Павьян договорился бы с госпожой Эфой, правою рукою Мотля Аполлинарьевича, вице-аудитора аресбурхского, нащёт условий договора с родом Жанжаковых, кои горят отмстить вашему отцу за ту стародавнюю дуэль, о которой вы и ведать не ведаете. Я чётко излагаю, Гиги?

Фон унд цу ухмыльнулась. Зрение Якова как бы помутилось. Ненавистные опальные Жанжаковы – слёзы маменьки – херр Херц – отставка отца, предмет вечного умолчания в доме Понти – как будто бы всё сходится, заключило левое полушарие. Правое ругалося последними русскими словами.

– Так что сальватёры здесь мы с Гиги, – продолжил разбойник. – Хотя вам и казалось иначе. Повторю, вас выманили сюда враги ваши, посулившие Ксеномондову немалое злато. Вы им подыграли, движимый тщеславием: как же, взяли корнета на задание государственной важности! Но мы – мы вам не враги.

– А кто же? – вырвалось из уст Якова.

– Слыхали вы, сударь, о гагарьянцах? – вступила дама.

– Кто не слыхал. Но это миф, бабьи сказки, как и… марсияночки. – Яша закраснелся вновь. – Якобы тайное общество, в строжайшей конспирации двигающее человечность к златому веку. Названо в честь ясно кого. О гагарьянцах весёлые картинки рисуют. Для ребёнков.

– Весёлые картинки, молвите. – Разбойник приосанился. – Изволите ли видеть, сударь, мы и есть те весёлые картинки для ребёнков. Во плоти. Бабуэну, кстати, об экзистенции нашей известно. Признаюсь, мы потрудились, чтоб простецы вроде вас считали нас бабьей сказкой. Впрочем, ныне вы уж в иной категории, сударь. Либо с нами…

– Айда к нам, сальватёр, – сказала фон унд цу, – у нас есть бланманже.

– Вы надо мною смеётесь?

– Отчасти, – успокоил разбойник, сдерживая хохотание. – Ибо суть дела серьёзна. Либо вы совершаете, как говорят ангельчаны, лип-оф-фэйф и идёте с нами. Либо мы возвращаем вас на ручки Павьяну-Бабуэну Ксеномондову, и дни ваши, как говорят те же ангельчаны, пронумерованы. Согласны?

– Откель мне знать, что вы не лжёте, сударь? Что вы взаправду гагарьянцы, а не обычные ракальи, сброд, футр-нутр, удзомудзо поганое?

– О, это удостоверить проще простого. Присмотритесь ко мне, сударь. Каюсь, стемнело, но света Ужаса, мню, хватит.

Содрав дырявую треуголку, псевдобриганд обернулся к Якову профилем.

– К слову, Гиги-то у нас истая гагарьянка, – добавил он, – а вот мне так себя именовать не пристало… Ну? Узрели-с?

Яков узрел-с. Льзя ли верить очам? Льзя, твердило левое полушарие, очень даже льзя. Очи не врут. Но это тебе даже не марсияночка, вздохнуло правое. И небываемое бывает! Он не гагарьянец. Мы видели его портреты тьму раз. Он же сам…

– Капитан князь Георгий Гагарин? – услышал Яков собственный неподобающе дрожащий глас. Организмусу делалось дурно, голова пухла, что твой аэростат. Ввиду вереницы откровений корнет почти облискурировался, липкая темнота обступала его по всем фронтам, и только в той стороне, где замерла Гиги, наметилось некоторое, назовём его так, марсияние. – Гагарин, первейший эрой зримого космоса? Ермак Большой Пустоты? Сам мракоплов Петра Великого? Гагарин, пропавший без сигнала и весточки в годе семьсот тридцатом, вылетев из Рассеи к Меркурью, но никогда не добравшись до оного? Я сплю? Вы мститесь мне?

Гагарин расхохотался. Споро прыснула и наблюдавшая смятенье уноши Гиги. Марсияние исчезло, и темнота с ним.

– Мстюсь, сударь? Канешна, как же ш! Вы, небось, и в спектрумов веруете, и старух-духовидок шибко уважаете, и польтергайст вас по жопе бил? Сударь у нас мистик? А что, позволю спросить, сьянсам стагиритовым да невтоновым ныне уж не обучают?

– Но, князь, вы же погибли! О том писали в газетах! Я помню, я подростком был…

– Побольше верьте вашим газетам. И поменьше – своим глазам. Верный рецепт скорой доставки на Божий суд… Хотя и глазам доверять далеко не стоит. Как вы имели убедиться, наша Гиги бывает не тем, чем сперва кажется.

Демуазель сделала книксен, и Якову почудилось (иль не почудилось? о, сладостный иллюзион терзаний!): меж двух её грудок обольстительно колыхнулась третья, марсиянская.

– И Павьян-Бабуэн ваш – совсем не то, что кажется. И много кто ещё, – прикончил мысль чудесный князь.

– Даже поэт-ноблеат Грацкий с попугаем его? – открыло рот Якова правое полушарие прежде, чем получило нагоняй от левого.

– Осипа я не так высоко ставлю как поэта и ещё ниже – как знатока беллетратуры, – поразмыслил Гагарин, нисколько вопросом не смутясь. – А вот нащёт попугая вы верно. Попугай – точно не то. Но сие позже. Стоит поторопиться, коли не хотите попасться в лапища Ксеномондову. Прошу к нашему шалашу, в смысле, на моё судёнышко, где вы только и будете в безопасности.

– Но судёнышко ваше на астродроме?

– Гагарьянцы на астродромах не саживаются. «Птица», астроплан мой, кружит, ведомый энтелехтом, коло Марса, и мы сей же час в оную «Птицу» аппарируем.

Не успел Яков возразить, мол, современный сьянс смотрит на моментальную аппарацию хуже, чем на месмерическое духовидство, как Гагарин накрыл его и даму плащом, как крылом. Яков схлопнул зенки и, зажмуримшись, прощался с непрожитым, пока по спине не кнокнули с деликатностью.

– Вы на борту «Птицы-Тройки», корнет. Херцлих вилькоммен. Экспланации опосля, надобно уж вылетать.

Сказавши сие, капитан Георгий Гагарин, офицьяльно мёртвый, а в реалитете живёхонький, выгнулся дугой, набрал в лёгкие воздуху и заорал на весь космос, так что пробрало и квазары, и чорные дыры, и весь швейцарский механизм вселенной до мельчайшего зубчика наираспоследней механизмовой шестерёнки:

– ПА-ЙЕ-ХАЛИ-ГАЛИ-В-БОГА-ДУШУ-МАТЬ!!!

«Птица-Тройка» заржала, заигогонилась, взмахнула хвостом дюзы, изготовилась к хюпер-сальту-мортале – и была такова.

Юрий Сергеевич Рытхэу (1930–?) – советский, чукотский и русский писатель, переводчик, сценарист. Настоящее имя – Рытгэв («рытгэватъё» – «забытый», чукотск.).

Рытхэу родился в посёлке Уэлен в семье охотника. Его дед был шаманом.

О юности писателя известно немало. Рытхэу сменил несколько профессий: был грузчиком, матросом, участвовал в зверобойном промысле и геологических экспедициях. Окончил Анадырское педагогическое училище, а затем ЛГУ. Очень быстро перешёл от публикаций в региональных изданиях вроде «Молодой Чукотки» к изданиям всесоюзного уровня: «Огонёк», «Новый мир», «Восток – Запад», «Пандора».

Казалось, молодой Рытхэу сам успешно идёт по пути, начатому его персонажами: мальчик с чукотского стойбища открывает и познаёт большой мир. Единственный всемирно известный чукотский писатель, всесоюзная слава, премии, публикации.

Но в 1970 году всё изменилось. Рытхэу отправился на побережье Чукотки, чтобы набрать материал для нового романа; здесь его следы теряются на несколько лет. Исследователям так и не удалось достоверно выяснить, чем писатель занимался в эти годы.

В 1974 году в большой мир вернулся другой Рытхэу. Он отверг предложения работы в Ленинграде, Магадане и Анадыре и устроился метеорологом на острове Айон. Работая там, Рытхэу продолжал писать, но судьба текстов его как будто не интересовала.

«Рэккены», «Чёрный кит» и «Маленький бог Уэлена» – самые известные работы начала периода «нового Рытхэу». Потом были «Снег как сон», «Город на дне неба» и, конечно, цикл «Умилык».

Некоторое время по инерции его продолжали печатать большие журналы, но уже тогда было видно, как изменилась проза Рытхэу. Словно и Рытхэу-автор, и его персонажи совершили резкий разворот и из мира большого двинулись обратно, но не в так называемый малый мир Чукотки, не на стойбище и не в охотничий вельбот, а дальше, за границу миров, в те самые измерения, о которых намёками писал ещё Тан-Богораз и о которых, по уверениям поклонников творчества Рытхэу, чукотские и эскимосские шаманы знают куда больше своих коллег из других частей света. Последователи Рытхэу по всему миру убеждены, что Крайний Север – это Край в прямом смысле этого слова, граница миров, где возможно всё.

Сам Рытхэу не делал ничего для возрождения или укрепления былой славы. Последняя его официальная советская публикация – 1976 год, рассказ «Песни снежного кита», опубликованный в газете «Молодая Чукотка», – круг замкнулся.

В следующие полтора десятилетия в Советском Союзе произведения Рытхэу распространялись только в самиздате. Но параллельно – переводились на французский, английский, японский языки. В Италии вышло уникальное издание – билингва с чукотским оригиналом и итальянским переводом.

Тексты «нового Рытхэу» сначала мягко, а затем всё жёстче говорят о необходимости слушать себя, жить в единении с природой, таков их подтекст. А на поверхности – глобальные, надчеловеческие силы, вселенная как единый механизм, связь всего со всем и, конечно, песни китов.

Утверждается, что именно благодаря влиянию Рытхэу и его текстов в 1982 году был принят мораторий на коммерческий китобойный промысел.

В дикие девяностые, пользуясь равнодушием Рытхэу к судьбе его текстов, несколько ленинградских издательств опубликовали ряд его романов на русском языке, но под выдуманным именем: Георг ван Сон. Продолжалось это недолго и резко прекратилось по воле самих издательств. Прошёл слух, что со всеми, кто был причастен к выпуску контрафакта, происходили загадочные, почти мистического свойства события.

При том что имя Рытхэу, вопреки своему значению, и не забыто, и не стёрто, сам он исчез с радаров, и словно по волшебству мало кто интересуется его существованием. Поклонникам творчества Рытхэу довольно его текстов. Многие его тексты стали культовыми, а места, упомянутые в его романах, обрели значительную туристическую популярность, что послужило одной из основ так называемого чукотского экономического чуда.

Кто-то уверяет, что Рытхэу давно мёртв. Другие говорят, что он уехал доживать свой век на загадочный остров Ръэвав, которому посвятил полдюжины рассказов и один роман.

Александр Галич (имя при рождении Александр Аронович Гинзбург) родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе (сейчас Днепр) в еврейской семье. Отец, Арон Самойлович Гинзбург (1894–?), был экономистом; мать, Фейга (Фанни, Фаина) Борисовна Векслер (1896–?), работала администратором в консерватории. Дед был педиатром; дядя – литературовед Лев Самойлович Гинзбург (1879–1933). Младший брат – кинооператор Валерий Гинзбург.

В 1920 году семья Галича переехала в Севастополь, а в 1923 году – в Москву, где они поселились в доме Дмитрия Веневитинова в Кривоколенном переулке. В этом доме когда-то Александр Пушкин впервые читал свою трагедию «Борис Годунов». В Москве Галич окончил школу.

Первая публикация – стихотворение «Мир в рупоре» (Пионерская правда, 23 мая 1932, за подписью Александр Гинзбург).

После девятого класса Галич почти одновременно поступил в Литературный институт и в Оперно-драматическую студию Станиславского, ставшую последним курсом Станиславского, который он не успел выпустить. Литературный институт Галич вскоре бросил, а через три года оставил и Оперно-драматическую студию. Он перешёл в Театр-студию Алексея Арбузова и Валентина Плучека. В феврале 1940 года студия дебютировала спектаклем «Город на заре» с коллективным авторством. Одним из авторов пьесы стал Галич. Это был его дебют в драматургии.

Когда началась война, Галича призвали в армию. Но медицинская комиссия обнаружила у него врождённый порок сердца и освободила от службы. Галич устроился в геологоразведочную партию и отправился на юг. На юге в городе Грозном он попал в местный драматический театр, в котором и работал до декабря 1941 года. Отсюда Галич уехал в Ташкент, где Арбузов начал формировать театральную группу из своих бывших студийцев.

В ранний период своего творчества Галич написал несколько пьес для театра и сценариев. Пьеса «Матросская тишина» писалась в 1945–1957 годах. Уже написанную пьесу он предлагал различным театрам, но безуспешно. Пьесу взяла «Студия молодых актёров», которая впоследствии стала театром «Современник». Но после генеральной репетиции в январе 1958 года пьеса была снята по цензурным соображениям. Автору заявили, что он искажённо представляет роль евреев в Великой Отечественной войне.

В 1962 году в поезде Москва – Ленинград Александр Галич пишет свой первый фантастический рассказ «Леночка». Уже в нём можно заметить особенности, характерные для Галича, прежде всего – сочетание традиций фантастического рассказа XIX века (Гоголь, Гофман) и современной, иногда острополитической тематики. За «Леночкой» следуют другие рассказы, однако, несмотря на достаточно высокое положение Галича в советской иерархии, его фантастические произведения фактически не публикуются или подвергаются жёсткой цензуре. Вместе с тем они получают большое распространение в самиздате, особенно среди молодёжи. В конце 1960-х Галич пишет «Балладу о вечном огне» – свою самую известную книгу, знаменующую его окончательный разрыв с официальной советской литературой. После выхода «Баллады…» в западногерманском издательстве «Посев» Галича исключили из Союза писателей, и в 1975 году он был вынужден покинуть СССР.

Повесть «Право на отдых» была написана незадолго до отъезда. Сам Галич рассказывал, что источником вдохновения послужила «Баллада о вреде случайных связей» – песня братьев Стругацких, двух известных советских бардов, с которыми Галич был знаком ещё с начала 1960-х. В песне рассказывается история вернувшегося с войны лейтенанта, который проводит ночь с красавицей Норой и утром узнаёт, что его любовница – не просто соблазнительная женщина, а королева столичных клопов. В повести также нетрудно увидеть влияние «лагерной прозы» (прежде всего произведений Александра Солженицына) и модернистской поэтики (внимание к снам героя, использование приёма «рассказ в рассказе» и т. д.). Некоторые исследователи называют текст автобиографичным, в фантастической форме показывающим превращение Галича из преуспевающего советского писателя в изгнанного отовсюду антисоветчика.

Несмотря на то что книги Галича были опубликованы в СССР только в период перестройки, он оказал сильное влияние на фантастов следующего поколения. Его влияние, в частности, признают такие звезды современной российской фантастики, как Виктор Пелевин и Владимир Сорокин.

Семён Львович Углич, известный прозаик и драматург, автор множества пьес, идущих едва ли не во всех театрах Советского Союза, член президиума Союза писателей СССР, лауреат премии Ленинского комсомола, замредактора одного из ведущих литературных журналов, известного своей лёгкой почвеннической фрондой, официально порицаемой, но, по слухам, негласно одобряемой на самом верху… Так вот, Семён Львович поднял, словно чокаясь с невидимым собеседником, стопку армянского коньяку и не спеша вдохнул его аромат. Уже в который раз он удивился: откуда люди взяли, что коньяк пахнет клопами? Ни клопами, ни другими кровососущими насекомыми коньяк не пах, и Семён Львович (для друзей просто Сёма, для жены – Сёмушка, а для Марины – Сэм) резко опрокинул рюмку, словно это был не коньяк, а водка или даже чистый спирт.

Этим вечером Семён Львович отмечал получение очередного гонорара за пьесу о молодости Дзержинского. Ходили слухи, что в этом году её должны были выдвинуть на премию КГБ, – и, хотя слухи пока не подтвердились, уже сам факт таких слухов поднимал статус Семёна Львовича. Премия Ленинского комсомола у него была, теперь – премия КГБ, а потом, глядишь, упадёт с небес и звезда Героя Соцтруда.

А что, разве он не трудится в поте своего лица, как завещал Маяк – глашатай революции, человек-верста, – внезапно снова вошедший в моду у молодёжи, вероятно, с лёгкой руки подражавших ему поэтов с одноимённой площади. Как там у Владим Владимыча? «Та же добыча радия, в год работы – в грамм труды». Вот и он, Семён Львович, так работает. Разве он не заслужил звезды Героя? Конечно заслужил!

По неписаным правилам, которые Семён Львович сам себе установил и старался строго соблюдать, он должен был обмывать гонорар в ресторане ЦДЛ, угощая богемных шлюх и штатных стукачей, а также орду неизменных завистников и прихлебателей. Должен был бы – но почему-то сегодня, душным июньским вечером, он сидел за столиком в саду «Эрмитаж», только что снова заказав двести грамм коньяку.

Поставив стопку на стол, он поднял голову и посмотрел на облака, плывущие по темнеющему летнему небу. «Как там у Лермонтова? – подумал Семён Львович. – Тучки небесные, вечные странники… вечно-свободные, вечно-голодные… и дальше что-то про тайную зависть и явную злобу, которые гонят их… куда, кстати? Ах да, с милого севера в сторону южную!» Захмелевший Семён Львович попытался сориентироваться по сторонам света: на карте север сверху, юг – снизу, запад – слева, а восток – справа. Неудивительно, что западники называют себя левыми, – хотя, если Семён Львович правильно помнит классиков марксизма-ленинизма, левыми были как раз те, кого Маринка и её друзья называли правыми: консерваторы из президиумов, старая гвардия, те, кто управляет миром, те, кто ещё застал Усатого, своего отца родного.

Так да, солнце садится на западе, значит, север – вон там, а юг, соответственно, наоборот.

Семён Львович ещё раз взглянул на небо: не внемля руководящим указаниям М.Ю. Лермонтова, облака плыли вовсе не с севера на юг. Подгоняемые ветром, веющим в небесной выси, они, словно бесформенные вагоны бесконечного призрачного поезда, одно за другим плыли на восток – и почему-то этот факт вселял в Семёна Львовича какую-то безотчётную тревогу.

Тревога эта была с ним почти весь день – вероятно, именно она заставила его изменить маршрут и вместо привычного Дома литераторов загнала в сад, где никто не знал его и где он в одиночестве приканчивал уже второй графинчик. Каждый раз, когда Семён пил коньяк, он вспоминал, как несколько лет назад врач из Кремлёвской больницы, пользовавший его скорее по знакомству, чем в соответствии с положением Семёна Львовича в неписаной табели о рангах, принёс ему две бутылки французского коньяку – сказал, что для поднятия аппетита. Впрочем, какой уж там аппетит – тем летом Семён чуть не умер, незнамо где заразившись золотистым стафилококком. Теперь он гордился этой историей неслучившейся смерти и взаправдашнего воскрешения, охотно рассказывая её во время цэдээловских попоек или встреч с читателями. Дойдя до двух бутылок, он обычно тяжело вздыхал и с лёгкой горечью в голосе говорил: «Те, кто знает меня, могут понять, как мне было плохо: обе бутылки несколько месяцев стояли у меня на шкафу нетронутые». У истории, разумеется, был счастливый конец – врачи спасли жизнь замечательному советскому писателю, новых книг которого, как известно, ждали миллионы благодарных читателей. «Эти врачи… они были совершенно замечательные люди, великолепные просто, гениальные. И я им вечно буду благодарен, вечно буду кланяться в ноги», – говорил обычно Семён, завершая свой рассказ, в котором никогда не упоминал, что смутные и пугающие образы, посещавшие его в те страшные недели жара и бреда, не покинули его и после выздоровления. Болезнь как будто показала им тайную тропинку – и иногда, хотя и не очень часто, они находили дорогу в идеологически выдержанный мозг лауреата премии Ленинского комсомола, члена президиума СП СССР и т. д. и т. п., заставляя Семёна Львовича просыпаться среди ночи в липком холодном поту или, хуже того, замирать среди бела дня, предчувствуя приближение видений.

Вот и сегодня он знал, что эта ночь будет беспокойной, исполненной кошмаров и галлюцинаций. С каждой рюмкой коньяку тревога нарастала, и Семён с опаской косился на свой модный портфель-дипломат, который, сверкая матовой поверхностью, расположился на соседнем стуле, словно молчаливый собутыльник.

Может, забыть его здесь? Ха, ещё не хватало! Что за глупость! Можно же просто открыть, вынуть оттуда проклятую тетрадку и, выйдя из сада, небрежно выкинуть в ближайшую урну. Вот и всё, никто ни о чём не узнает. А кто спохватится – так рукописи не рецензируются и не возвращаются, это у нас в каждом номере написано, жалобы не принимаем, учёт самотёка не ведём.

Но нет, Семён знал, что никуда он проклятую тетрадку не выкинет. Взлохмаченная, в масляных пятнах на синей замызганной обложке, она лежала на столе в его кабинете, и он, придя в редакцию, сразу увидел её. Мучаясь похмельем после вчерашнего – Господи, почему Маринка пьёт, как будто она не юная девушка-филолог, а какой-нибудь поживший своё бывший фронтовик, подавшийся в сторожа или сантехники? – он открыл тетрадь и лениво прочитал первые несколько строк (чудовищный почерк, замусоленные углы желтоватой бумаги, расплывающиеся следы химического карандаша), прочитал – и тут же захлопнул. Вороватым движением Семён Львович сунул тетрадь в дипломат, с трудом сдерживаясь, чтобы не оглянуться через плечо, словно прятал что-то неприличное, вроде номера порнографического журнала «Плейбой», привезённого в прошлом году из писательской командировки в Париж. Хотя чего оглядываться – в кабинете Семён был один. Один, если не считать тревоги, которая уже поселилась в его сердце; поселилась, едва он прочитал первые несколько строк, едва понял, что ему придётся дочитать эту рукопись до конца. Это было неизбежно – как смерть, как судьба.

Дорого бы он дал, чтобы никогда не видеть эту тетрадь, не чувствовать сосущей тревоги, впивающейся в его сердце от самых невинных вещей – от строчки Маяковского про добычу радия (что не так с радием? Почему от этой полузабытой цитаты вдруг заколотилось сердце?), от мысли про клопов и других кровососущих насекомых (а какие ещё бывают? Комары? Москиты?) к облакам, плывущим почему-то не на юг, а на восток.

Семён Львович вылил в рюмку остатки коньяка, резко, не принюхиваясь, ухнул, закусил лимончиком и махнул официанту, показав два пальца – мол, ещё двести! Потом он решительным жестом отщёлкнул застёжки дипломата, вытащил тетрадку и брякнул на стол. Отступать было некуда – он открыл и начал читать:

– Ну что, – сказала Алевтина, глядя на мужа, прислонившегося к косяку входной двери, – Сёмушка опять нажрался как поросёночек? Да, как поросёночек, как свинка, как некошерное грязное гойское животное.

Алевтина вспоминала о еврействе мужа, только когда он напивался. То ли она злилась, что, выходя замуж, хвасталась подругам, что евреи – народ непьющий, не то что наши русаки, то ли просто злилась на Семёна и пыталась поддеть его. Ей казалось, что Семён должен стыдиться своего еврейства – раз уж он так гордится своим православием, что в разгаре почти любой пьянки, распустив узел галстука, то и дело тащит на всеобщее обозрение золотой крестик на тонкой цепочке, – но Семён не замечал никакого противоречия между своим православием и своим еврейством. В конце концов, Иисус тоже был из наших, сказал он однажды Алевтине, – но в редакции, конечно, он такого себе не позволял, случайно услышав однажды, как коллеги за глаза называли его Соломоном Лейбовичем, что было вдвойне обидно, потому что он был Самуилом, а не Соломоном. Отец Семёна – старый партиец и воинствующий безбожник – говорил, что назвал его в честь покойного деда, а не библейского пророка, но, прочитав перед крещением Библию, Семён Львович заметил, что его тёзка, пророк Самуил, был верховным судьёй, и вспомнил, что отец всегда хотел сделать из Сёмы юриста, ещё в школе заставляя его читать то речи Плевако, то пятитомные воспоминания Кони. К счастью, приехав в Москву, юный Семён тут же забыл отцовский наказ и рванул поступать в Оперно-драматическую студию Станиславского. Несмотря на огромный конкурс, ему это неведомо каким чудом удалось – так что он даже успел застать легендарного Станиславского живым, хотя и похоронившим себя заживо в подаренном ему советской властью роскошном особняке в Леонтьевском переулке.

Именно со студии и началась карьера Семёна Львовича, не прерывавшаяся даже в 1948 году, когда вчерашние интернационалисты успешно выводили на чистую воду сынов Израилевых, прикрывших звучными славянскими фамилиями свои местечковые клички. Псевдоним Самуила Голдберга был взят в честь древнерусского города и выглядел настолько неестественно, что не мог обмануть даже младенца, но ответа на вопрос, как ему удалось уцелеть, Семён не знал и сам. На прямой вопрос Марининого однокурсника, как и сама Марина, родившегося на исходе сталинской эпохи, Семён с пьяной откровенностью ответил, что вообще не помнит, какой была жизнь во времена культа. Мальчишка, гордый своей юной наглостью, заметил в ответ, что, конечно, он и сам бы предпочёл забыть прошлое, если бы ему довелось принять участие в том, в чём, очевидно, успел поучаствовать Семён Львович. Марина шикнула на хама, но как-то вполсилы, почти без злости, – Семён отлично знал, как выглядит настоящая Маринина злость, которая то ли пугала, то ли возбуждала его. Нет, в этой беседе его молодая любовница явно взяла не сторону Семёна – и с тех пор он окончательно решил по возможности избегать её друзей, этих непризнанных гениев, которые так откровенно завидуют и его успеху, и его таланту.

Впрочем, сейчас Семёну не следовало бы вспоминать о Марине – лучше сосредоточиться на том, чтобы удержаться на ногах и не растянуться прямо в передней, рискуя вызвать вспышку Алевтининого гнева, так не похожего на злость Марины и уже много лет лишь легко раздражавшего Семёна – словно жужжание мухи, которая мешает спать, но не может причинить ни вреда, ни тем более удовольствия.

Держась за вешалку, он спихнул с ноги итальянские, купленные всё в том же Париже туфли, потянулся ногой к тапку и, всё-таки не удержав равновесия, едва не упал, в последний момент схватившись за то, что подвернулось под руку, – левое бедро жены.

– А ну, грабли убери, свинья жидовская! – рявкнула Алевтина. – Девок своих в Це-Де-Эле лапать будешь!

Никаких девок в ЦДЛ у Семёна Львовича не было уже лет пять, поэтому он гордо тряхнул головой – тронутые сединой волосы разлетелись во все стороны, так что, если бы это был эпизод из его романа, Семён, наверно, написал бы что-нибудь про львиную гриву, – но нет, он не был похож на льва, а напоминал ровно того, кем и был на самом деле: мужчину за пятьдесят, немного потрёпанного жизнью и изрядно пьяного. Руку он всё-таки убрал, схватившись вместо жены за висевший на вешалке плащ-болонью. Через минуту-другую, когда борьба с тапками увенчалась успехом, он гордо глянул на Алевтину, буркнул: «Да пошла ты!» – и по стеночке поплёлся в свой кабинет, догадываясь, что этой ночью ему нечего делать в супружеской спальне.

Нечего – ну и не надо, не очень и хотелось! Марине он бы сейчас, конечно, засадил – а Алевтина пусть сама развлекает себя как умеет.

Захлопнув за собой дверь, Семён с отвращением посмотрел на потрёпанный диван, на котором уже не раз засыпал и, что самое страшное, просыпался – с раскалывающейся головой, тошнотой, готовой вывернуть тебя наизнанку, губами, слипшимися от сухости, и настолько мерзотным вкусом во рту, что позорно проваливались все попытки описать его в какой-нибудь книге (надо ли говорить, что похмельем в идеологически выдержанном романе должен был страдать наглый юнец, хамоватый представитель городской богемы, чуждый подлинно русскому духу и светлым идеалам коммунизма?).

Чтобы отложить неизбежную встречу с диваном, Семён уселся за стол. Пишущая машинка со вставленным листом бумаги смотрела прямо на него – и он представил, как сейчас упадёт лицом прямо на клавиатуру. Поморщившись, он сдвинул орудие писательского труда в сторону, стараясь не смотреть, что он напечатал пару дней назад, когда последний раз пытался работать. Насколько он помнил, это должна была быть пьеса про влюблённых, которых разлучила война. Он давно хотел её написать – но сейчас при одной мысли о работе тошнота начинала гнать желчь по пищеводу, грозя залить зелёной жижей массивный дубовый стол – между прочим, антикварный и очень дорогой.

Пошарив в ящике, Семён выудил бутылку и посмотрел на неё, словно собираясь усилием взгляда вызвать джинна. Да, действительно, от джина Семён бы сейчас не отказался, но привезённая из загранпоездки в братскую Польшу бутылка «Бифитера» ждала торжественного случая в баре. Бар в гостиной, пьяно подумал Семён, бутылка в баре, джин в бутылке, а в джине… что в джине? Кощеева смерть? Он вытащил из горлышка бумажную затычку и в два глотка прикончил жалкие остатки «Столичной».

Ему чуток полегчало – самое время перебраться на диван и заснуть, подумал Семён, но задача оказалась сложнее, чем он думал: для начала он споткнулся о валяющийся на полу дипломат – и упал, даже не успев удивиться, зачем потащил дипломат с собой.

Семёну нравилось чувствовать щекой ворс ковра, привезённого им из Караганды лет десять назад. Тогда Семён Львович попал в состав группы деятелей искусства, прилетевших в Алма-Ату на русскую декаду искусства и литературы в Казахской ССР. В аэропорту их встречали казашки с цветами и знаменитыми алма-атинскими яблоками, Соболев, глава местного Союза писателей, сказал речь, а потом их бригадами разослали в разные города республики, и Семён Львович попал в Караганду, где членов делегации, разумеется, ждал банкет с изобилием водки и среднеазиатских закусок. Всё проходило в отдельном зальчике ресторана, и Семёну приглянулась одна из официанток, красивая блондинка лет тридцати пяти, похожая скорее на немку, чем на казашку. Семён положил на неё глаз и постарался изобразить если не внезапную страсть, то хотя бы профессиональный писательский интерес. Если учесть, насколько трудно изобразить что бы то ни было после обильного восточного застолья, получилось у него вполне неплохо: во всяком случае, девушка – как, кстати, её звали? – оказалась в его номере, и после того, как случилось то, что должно было случиться (случилось немного поспешно и без особого усердия или вдохновения с обеих сторон), она рассказала Семёну… что? Он не помнил ничего, точнее, помнил какие-то мелкие, бессмысленные детали, незаменимые, если бы он решил описать их встречу в своём романе, но совершенно бесполезные в силу того, что кратковременный гостиничный секс совсем не вписывался в каноны социалистического реализма, – а Семён старался не отступать от канонов, каноны – это такое дело, шаг влево, шаг вправо, считай, уже и побег.

Но всё-таки надо вспомнить хотя бы эти самые детали, думал Семён, растянувшись на карагандинском ковре. Что там было? Туфли-лодочки на полу, чёрная юбка на кресле, неуклюжая спешка, с которой девушка, увидев, что уже почти полночь, стала одеваться. Вроде бы Семён помнит, что спросил, куда она спешит, а она сказала, что ей завтра на работу к семи, в утреннюю то есть смену. Семён уезжал в двенадцать и был вполне не прочь повторить то, чем они занимались пару часов назад, но, похоже, девушка уже потеряла интерес и к Семёну, и к тому, что он мог ей предложить второй раз за вечер. Кажется, она была разочарована и даже не скрывала этого. «Чего ты хотела-то? – спросил раздосадованный Семён. – Любви и страсти, что ли? Какой-нибудь пасторалии?» Он запомнил эту реплику, потому что сам не понял той ночью, откуда вылезло слово «пасторалия», неуместное в провинциальной, вымороченно-безвкусной и нищенски-потрёпанной гостинице.

«Вот ведь чёрт, – думает Семён, – почему я ничего не помню?» Ужин закончился часов в девять, ушла она в двенадцать, всех дел было минут на десять… пятнадцать в лучшем случае. Что же они делали два с лишним часа? Кажется, она рассказывала Семёну про свою жизнь… но он ничего не помнит, точнее, помнит только, как во время её рассказа в нём поднялась волна тревоги, да, эту тревогу он помнит хорошо, после стафилококка она служит предвестником видений и кошмаров, – но в Караганде он был задолго до стафилококка. Но два с лишним часа! Целая жизнь – и он ничего не помнит! А ведь он писатель, память – важный инструмент для писателя, ничуть не менее важный, чем печатная машинка или вечное перо. Почему же он н чего не может вспомнить? Да Господи, понятно же почему! Сколько в его жизни было таких романов «до полуночи» с коридорными, официантками, горничными! Всех не упомнишь – вот и эту он не помнит, помнит только свою верную догадку: никакая она была не казашка, а – действительно – немка, причём немка наполовину… кажется, мама была немецкая коммунистка, а папа… папа, кажется, был генерал. Хотя это она, конечно, соврала, небось набивала себе цену, как в дешёвом борделе. «Но всё равно, – думает Семён, цепляясь за диван и с трудом садясь, – радостно, что хоть что-то удалось вспомнить!..» Точнее, хоть что-то, кроме той самой тревоги, которую он и не забывал, тревоги, которая накатила на него в гостиничном номере во время её рассказа, накатила почти как сегодня в редакции, когда он открыл эту чёртову тетрадь.

Не вставая, он подтянул к себе дипломат, трясущимися пьяными пальцами вытащил тетрадь – кажется, ещё более замызганную, чем утром, – открыл и продолжил читать:

Тетрадь выпала из рук Семёна Углича, советского писателя и драматурга. Семён Углич, член президиума Союза писателей СССР, лауреат премии Ленинского комсомола, возможно, без пяти минут лауреат премии КГБ, премии, которую даёт самая страшная организация в Советском Союзе, – урождённый Самуил Гольдберг, Сеня, Сёмушка, Маринин дядя Сэм, – он спит, выронив из рук недочитанную потрёпанную тетрадь с замызганными углами, с масляными пятнами на обложке. Он спит полусидя, уронив голову на грудь, струйка слюны стекает по подбородку, сопение и храп слышны в супружеской спальне, где одинокая Алевтина пытается уснуть, пытается забыть свои злость и обиду, пытается не слышать рулады, которые издаёт в глубине огромной писательской квартиры заполненная мокротой и слизью носоглотка её мужа, который к середине ночи окончательно сползёт на казахский ковёр, где свернётся в позе эмбриона, обхватив руками голени, уткнувшись лбом в колени, вздрагивая во сне, всеми порами выделяя липкий пот смертельного ужаса, эти слёзы старого, измученного тела, терпкую влагу ночного кошмара, кошмара, который возвращается раз за разом, ночь за ночью, – возвращается, чтобы с рассветом исчезнуть из памяти до того мига, когда он снова закроет глаза, снова погрузится в причудливый мир искажённых видений, не имеющих никакого отношения к реальности, в которой живёт свою дневную жизнь Семён Углич, заслуженный советский писатель и драматург.

Семёну снится, что в Москве один за другим гаснут огни, снится, что кромешная ночь спускается на город, засыпают его жители, засыпают праведники и грешники, партийцы и беспартийные, физики и лирики, диссиденты и кагэбэшники, засыпают москвичи и гости столицы, – и в тот момент, когда сон закрывает глаза последнему из них, реликты ушедшей эпохи, разбитые и покорёженные памятники, покидают запасники, куда их свезли много лет назад. Сотни и тысячи, почти неотличимые друг от друга, они шагают по лунной дорожке, барабанная дробь вторит их шагам. Шутовская процессия проходит по улицам уснувшего города, гигантская статуя, статуя Генералиссимуса, возглавляет ночное шествие – и следом за ним идут его копии, мраморные, гранитные, бронзовые, медные, гипсовые, кто с трубкой, а кто-то – без трубки, кто-то без головы, без руки, без ноги, без туловища. Чем ближе к хвосту процессии, тем больше обломков, тем больше одиноких рук, ног, ладоней, ушей, усов, сапог, трубок, пуговиц… гипс, медь, бронза, мрамор.

Они выходят на Красную площадь, и, как в старое доброе время, товарищ Сталин поднимается на Мавзолей, который так недолго был пристанищем его смертному телу. Он поднимает мраморную руку и даёт сигнал; он принимает парад; он проводит ночной смотр. Под барабанную дробь, отдавая честь, один за другим проходят перед ним уроды – гипсовое облачко дыма вырывается из каменной трубки и тут же падает на брусчатку мостовой, разбиваясь на осколки, присоединяясь к тысячам таких же марширующих перед своим повелителем, перед Лучшим Другом Детей и Колхозников, перед гениальным лингвистом и полководцем, перед творцом Великой Победы, перед Генералиссимусом, перед дорогим Иосифом Виссарионовичем, перед генеральным секретарём ЦК КПСС, руководителем Советского Союза товарищем Сталиным!

Бьют барабаны – до рассвета остаётся совсем немного, с первыми лучами солнца они исчезнут, спрячутся, затаятся. До поры до времени они пребудут во прахе, но и там они сохранят Его черты, но и там они будут ждать своего часа, будут жаждать человечьей плоти и крови, будут ждать чуда трансмутации.

Будут ждать, пока они снова не понадобятся, пока они снова не обретут утраченное величие.

Когда Семён Львович просыпается, Алевтины уже нет дома. Похмелье сегодня ещё хуже, чем ему представлялось вчера. От вида лежащей на ковре раскрытой обложкой вверх тетради Семёна пробирает дрожь, он пинает её так, что рукопись отскакивает под письменный стол. Пошатываясь, Семён встаёт. В вертикальном положении голова не только болит, но и кружится. Осторожно идя вдоль стены, Семён добирается до телефона, набирает номер секретариата редакции, слабым голосом говорит, что, кажется, заболел. Судя по интонации, Мария Николаевна, их бессменный секретарь, не очень верит ему. Точнее, верит, но отлично понимает, чем заболел Семён Львович, точнее, Самуил Лейбович, это живое, на радость всей редакции, опровержение предрассудка о повальной трезвости евреев.

Впрочем, живое – это слишком оптимистично сказано. Сегодня утром Семён Львович может служить разве что полуживым опровержением этого антисемитского – или, напротив, сионистского? – предрассудка. Кстати, последние годы Семён совсем запутался: похоже, любое высказывание (или, хуже того, художественное произведение), где фигурируют евреи, может оказаться одновременно и антисемитским, и сионистским. Он вспоминает – точнее, пытается вспомнить, – как несколько лет назад в Дубовой Ложе исключали из Союза писателей его старого приятеля, с которым он вместе начинал ещё до войны, в студии у Арбузова. Семён Львович пытался заболеть и не прийти, но ему твёрдо указали, что никакая пьянка не будет служить оправданием, если он хочет и дальше оставаться членом президиума, если он и дальше хочет надеяться на высокие правительственные награды – ему придётся прийти и выступить. Семён помнит, что пришёл – и, значит, выступил, – но своего выступления совсем не помнит, зато помнит, как другие писатели, их с Сашей коллеги, а когда-то даже приятели, через одного обвиняли героя вечера то в антисемитизме, то в сионизме.

С большим трудом Семён Львович добирается до гостиной. В гостиной – бар, в баре – бутылка, в бутылке – джин, в джине – его жизнь. Кажется, бутылка ждала какого-нибудь особого случая – ну вот особый случай и настал, точнее, настанет, если он не выпьет немедленно. Он уже представляет некролог в «Литературке», где, конечно, не будет сказано, что знаменитый советский писатель и драматург, член того и член сего, умер, потому что не смог дойти до гостиной, в которой бар, в котором бутылка, в которой джин, в котором – он отвинчивает крышечку и припадает пересохшими губами к горлышку, – в котором его спасение.

Главное – остановиться, а то выпьет все 0,37 в один заход и через полчаса станет ещё хуже, чем сейчас. Несколько глотков, чтобы взбодриться, а потом – по рецептам героев американских романов – ледяной душ. Джин и ледяной душ. Лучшее средство от похмелья, лучший способ проснуться.

Через полчаса Семён Львович вымыт, вытерт и, что самое удивительное, почти трезв. В бутылке ещё три четверти божественного напитка… ну хорошо, две трети, меньше, чем три четверти, но всё равно много, как минимум – больше половины. Семён приносит с кухни бутылку нарзана, пустой стакан и миску с колотым льдом. Вот теперь можно попробовать соорудить советский вариант джин-тоника. На два пальца джина… хорошо, на три пальца… три кубика льда и нарзану до самого верха. Интересно, это хотя бы можно пить?

Однозначно – можно.

Получился новый благородный напиток, не джин-тоник, а нарзан-джин, почти что Тарзан-Джейн. Жил бы Семён Львович в Америке – запатентовал бы, основал бы компанию «Углич и Ко» и зажил бы богато… Впрочем, живи он в Америке, компания называлась бы «Гольдберг и Ко», таких, наверное, и без него хватает, мало, что ли, в Америке Гольдбергов? Даже, вон, на Би-би-си один есть, однофамилец. Удачно Семён Львович фамилию сменил – ещё ему не хватало вопросов про родственные связи с известным антисоветчиком и эмигрантом!

Семён Львович садится за письменный стол, подвигает к себе печатную машинку, снова наполняет стакан джином, льдом и нарзаном. Сейчас я буду работать как Хемингуэй, так сказать, черпая вдохновение в алкоголе. Впрочем, старина Хэм, кажется, вышел из моды, Маринка и её друзья предпочитают Фолкнера, а он, Семён Львович, ни одной его книжки не смог даже до середины дочитать. Вроде ничего не происходит, но никак не удаётся понять, что же происходит на самом деле. Нельзя всё-таки так писать, надо и о читателе подумать. Вот о нём, о Семёне Львовиче. Не самый, между прочим, простой читатель, можно сказать, очень непростой читатель, даже не читатель, а писатель – и что? Ничего в этом Фолкнере не понимает.

Вставленный в машинку лист заполнен где-то на треть. Семён Львович смотрит на него и понимает, что вообще не помнит, кто эти люди. Вот же чёрт! Неужели придётся читать то, что написал, с самого начала? Или – ну её на хер, эту пьесу? По крайней мере – сегодня.

Резким движением Семён отодвинул печатную машинку – чёрт, слишком резким! Как он умудрился зацепить стакан? Там, между прочим, было ещё довольно много этого тарзан-джейна, то есть нарзан-джина. В бутылке, к счастью, ещё больше. Семён сделал глоток из горла, но тут же сам одёрнул себя: мол, непорядок, если из горла – слишком быстро закончится. Лучше всё-таки в стакане, интеллигентно, воспитанно, как в лучших домах Лондона и Парижа.

Только надо поднять этот стакан… ну что поделать? С глубоким стоном Семён Львович сполз с кресла и стал шарить под столом, надеясь найти стакан, а не осколки… можно, впрочем, тогда сходить за новым, может, с самого начала так и надо было сделать? Он уже собрался подняться с пола и отправиться на кухню, как вдруг его рука наткнулась на… О чёрт, только не это!.. Семён тупо смотрел на синюю тетрадь, ставшую ещё более мятой и истрёпанной.

Я не буду больше этого читать, говорит он себе. Это какой-то модернизм, такого не только мы, такого и Твардовский издавать не стал бы! И дело даже не в том, что это антисоветчина, – Семён считал себя человеком широких взглядов и признавал, что среди антисоветских книг тоже могут встретиться талантливые или хотя бы представляющие определённый интерес, – но эту рукопись было просто невозможно читать. Бесконечные перечисления, физиологические подробности, натурализм, почти что порнография… причём грязная, противная порнография, никакого сравнения с тем фильмом, который он посмотрел, когда был в Париже. Да, там была обнажёнка, но там же была и красота! Музыка, цвет… опять же – девушки. А здесь? Зэки и вертухаи стоят и, как выражается автор, ссут в костёр. И так – две страницы. Ну ни хрена себе! Кто это вообще будет читать?

Я же читал, неожиданно сказал сам себе Семён. И даже помню, что там написано, – в отличие от собственной пьесы, про которую у меня вообще нет ни единой мысли. А эта рукопись – она, конечно, непроходная, но, может, если почитать ещё немного, там найдутся какие-нибудь интересные мысли или там художественные приёмы… что-нибудь, что можно использовать.

Семён Львович стащил со стола бутылку «Бифитера», пару раз глотнул из горлышка, уселся на ковре, поудобнее прислонившись к собственному письменному столу, и, задержав дыхание, как перед прыжком в воду, открыл проклятую тетрадь, уже сутки не дававшую ему покоя.

Семён с сожалением посмотрел на пустую бутылку «Бифитера», потом – на жёлтый тетрадный лист, покрытый каракулями. Ты всё-таки профессионал, сказал он себе, всё же понятно с этим текстом. Немного диссидентщины плюс немного Гарсиа Маркеса – ну вот всё и готово. Плюс ещё разные шутки для своих – например, в первой главке очевидно пародируются стихи про Джона Донна, этого парня из Питера, которого лет семь-восемь назад, ещё при Хрущёве, немного проработали за тунеядство. Может, и автор из этих самых – питерских антисоветчиков. Как, кстати, эта тетрадка попала в мой кабинет? Надо всё-таки дойти до редакции и спросить.

Но, конечно, не сегодня: бутылка джина на пустой желудок – это было, конечно, смелое решение. Похоже, он срывается в настоящее алкогольное пике, давно такого не было. Интересно, с чего его так разобрало? Ну, ответ он знает, ответ лежит перед ним на полу: обычная общая тетрадка, заполненная едва ли на четверть. Похоже, это даже не повесть, а рассказ – ну, неплохой, наверное, рассказ, пусть и антисоветский и под Маркеса сделанный, но цепляет, да, цепляет. О том, чтобы опубликовать, и речи, конечно, быть не может – но с автором было бы, конечно, интересно познакомиться. Как, кстати, его зовут, автора-то?

Семён повертел тетрадку в руках, пролистал ещё раз. Ни подписи, ни фамилии – рассказ начинается с первой страницы, заканчивается на полуслове, похоже, следующая страница вырвана. Наверное, фамилия автора была написана в самом конце – возможно, поэтому страницу и вырвали. Может, кто-то из редакции пошутил?

А что, вполне может быть. Советскую власть они все не особо любили, так что написать рассказ про сталинские лагеря – почему нет? Маркес, правда, ни к селу ни к городу, но, может, это и не Маркес, а кто-нибудь другой, какой-нибудь русский фантастический писатель прошлого века, типа Жуковского, но только в прозе. Так что да, вполне может быть. Вот заодно и понятно, как тетрадка к нему попала. Решили, значит, коллеги разыграть Соломона Лейбовича, по-приятельски, по-дружески, – ну вот Соломон Лейбович и бухает второй день, отличный получился розыгрыш.

Выпитая бутылка джина приятно взбодрила Семёна. Он понимал, что скоро подъём сменится спадом, станет совсем нехорошо, захочется лечь и умереть – или, наоборот, выпить ещё. Лучше было бы прямо сейчас решить, чего он хочет. Если продолжать пить – то надо спешить в магазин за добавкой, пока ещё есть силы. Если остановиться – ну, даже непонятно, что делать, если хочешь остановиться. Вероятно, спрятать все деньги и выкинуть в окно ключи – чтобы не мог из дома выйти.

Первый вариант выглядел предпочтительней. Семён быстро оделся, проверил деньги и ключи и уже направился было к выходу, но в последний момент вернулся в кабинет и, подняв с пола тетрадку, сунул в карман: мало ли куда его поведёт после двухсот-трёхсот грамм – тетрадочку лучше бы с собой иметь, сяду в крайнем случае в парке и дочитаю наконец. Может, пойму, почему от этого рассказа меня неудержимо тянет бухать.

Уже в лифте неожиданная мысль пришла ему в голову. Может, вся его тревога как раз связана с теми пробелами в памяти, которые его так беспокоят? Вот он прочёл про лихой и страшный тридцать седьмой – а ведь, если вдуматься, сам он ничего про этот год не помнит. Или, точнее, иначе: он помнит, как приехал в Москву, помнит строительные леса на улице Горького, помнит открытые бежевые «линкольны», возившие по улицам иностранных туристов, помнит, что собирался, следуя советам отца, пойти на юридический – но вместо этого угодил в театральную студию к Станиславскому.

А потом – всё. Начиная с тридцать восьмого – никаких воспоминаний. То есть Семён помнит, как они ставили в арбузовской студии «Город на заре», – то есть нет, он не помнит, как его ставили, он помнит факт, что он принимал в этом участие. Но никаких картинок в его голове не возникает – ни образов, ни голосов, ни запахов. Как будто он не прожил свою жизнь, а прочитал о ней в книге. До ноября тридцать седьмого всё нормально, а дальше – лет на десять как отрезало. Что он помнит, так это борьбу с космополитизмом, то есть сорок восьмой год… хотя нет, сорок девятый – до кинематографистов и драматургов добрались позже, чем до писателей. Да, это он помнит хорошо, ну и не удивительно – такое не забывается.

Семён дошёл до магазина, у входа мялись двое работяг, явно искали третьего. Пока они изучающе смотрели на Семёна, он успел подумать, что нет, к тому, чтобы пить на троих с незнакомыми алкашами «из гегемонов», он ещё не готов. Может, через день-другой и до этого дойдёт дело, но пока – пас. Семён отвернулся, сделав вид, что не понял молчаливого предложения. Когда он входил в магазин, он услышал, как один из мужиков сказал ему вслед: «С такого хер чего получишь. В пустыне песка, блядь, пожалеет!» – а второй, кажется, что-то добавил про жидов – но Семён старался не вслушиваться. Зачем? Разобрал бы он слова, что бы стал делать? Затеял бы драку? Потребовал бы извинений? Да ну. Каждый имеет своё право на отдых, вот Семён возьмёт сейчас 0,8 «Кубанской» и сельдь, скажем, «Керченскую» и пойдёт тихо бухать домой, – а пролетарии найдут себе третьего, разделят «Столичную», причём самый опытный будет разливать, вежливо пропустив двух своих товарищей поперёд себя, – на самом деле для того, чтобы вылить себе на один бульк больше, знамо дело; тот, кто имеет опыт, тот не спешит, а напротив, стремится быть крайним. Плюс опять же, если повезёт, – заберёт себе бутылку, сдаст её, примет ещё пивка, а потом завалится где-нибудь спать, может, прямо на стройке, где они, по идее, и работают сейчас.

Если хорошо бухнул – поспать самое первое дело. Как говорится, «культурный дóсуг включает здоровый сон». Вот пускай ребята и отдохнут культурно. Сказано ведь: у советского человека есть право на отдых.

Как и собирался, Семён купил 0,75 «Кубанской» и сельдь. В последний момент зачем-то попросил взвесить халвы – чёрт его знает зачем, но пусть будет. В крайнем случае – Алевтине отдаст.

Он сунул бутылку в карман куртки, где лежала тетрадь. Небось, ещё больше помнётся, ну да ладно.

Значит, сорок девятый он помнит, это да. Самому удивительно, что его тогда не тронули. Может, конечно, просто повезло – и Семён вспомнил, как однажды он пришёл на заседание в Дом кино, когда мэтры советской кинематографии – Марк Донской! Всеволод Пудовкин! Михаил Чиаурели! – громили группу молодых критиков и драматургов с характерными фамилиями Блейман и Коварский.

Семён не любил вспоминать этот случай, а когда вспоминал, то изменял мелкие, казалось бы, незначительные детали. В его изложении история звучала так.

Семён опоздал, и свободные места были только в первом ряду, так что он оказался прямо напротив председательствующего Чиаурели (любимого, между прочим, режиссёра товарища Сталина). Зычным и ясным голосом Чиаурели объявлял фамилию очередного оратора, что-то задумчиво чертил в блокноте, поворачивал к говорившему свой медальный – как у Остапа Бендера – профиль, то хмурился, то язвительно усмехался, то неодобрительно поджимал губы.

Он негодовал, он скорбел, он переживал.

И вдруг, поглядев в зал, он увидел Семёна, и в его лице что-то изменилось. Он даже чуть приподнял руку и, встретившись с ним взглядом, несколько раз призывно покивал.

Семён понял: после уже объявленного перерыва Чиаурели хочет, чтобы Семён выступил, от имени молодых заклеймив кого положено заклеймить и заверив кого положено заверить в том, что уж мы-то, молодые, не подведём, не подкачаем, не посрамим!

Семён хотел быстро уйти, но его перехватил администратор Дома кино, сказав, что товарищ Чиаурели хочет с ним поговорить. Через минуту Чиаурели спустился в зал и, дружески взяв Семёна под руку, отвёл в угол. Там он попросил Семёна выступить – понятно, что отказаться было практически невозможно, так что Семён согласился и да, выступил, призывая к срыванию всех и всяческих масок (к счастью, среди тех, кого прорабатывали этим вечером, не было ни одного скрывшего своё еврейство под псевдонимом), а также обличая низкопоклонство перед Западом и безродных космополитов.

После этого случая Семёна стали продвигать – а вопрос про его собственную фамилию так и не встал.

Эпизод был, да, неприятный, но, как обычно говорил Семён: если об этом заходила речь, что же ему ещё оставалось делать?

Впрочем, в глубине души Семён знал, что две мелкие детали немного меняют смысл этой истории. Во-первых, он и не пытался уйти в перерыве – администратор поймал его до того, как он успел подняться. А во-вторых, Чиаурели не просил Семёна выступить – тот сам предложил.

– Если надо, – сказал Семён сразу после приветствия, – я готов.

Чиаурели рассеянно кивнул, и Семён понял, что зря поторопился – мэтр хотел от него чего-то совсем другого. Задумчиво, как бы изучающе глядя Семёну в лицо, он негромко спросил:

– Слушай, это правда, что у тебя больное сердце?

– Правда, правда, Михаил Эдишерович, – заторопился Семён, радуясь, что удалось сменить тему, – правда!

Но следующий вопрос Чиаурели ошеломил его.

– Слушай, а сколько раз ты не боишься? – спросил создатель «Клятвы» и «Падения Берлина».

– Как это – «сколько раз»? – переспросил Семён, и Чиаурели, нагнувшись к молодому человеку, взял его за пуговицу и, печально улыбаясь, объяснил:

– Ну, ты понимаешь, у меня тут, в Москве, одна очень прекрасная девочка… Цветочек!.. Но когда я её… – он употребил как нечто совершенно естественное грубое непечатное слово, – больше двух раз, у меня начинает болеть сердце! А сколько раз ты не боишься?..

Семён редко вспоминал этот случай – в конце концов получилось, что он добровольно вызвался нести со сцены верноподданную чушь и этим заложил основу своей, скажем прямо, неплохой карьеры. За прошедшие двадцать с лишним лет он выступал на бесчисленном количестве собраний и всегда говорил то, что от него ждали партия и старшие товарищи (даже когда это касалось старых друзей), но во всех этих случаях он знал, на что идёт, и не испытывал никакого раскаяния – были правила игры, и он старался их соблюдать. Но тот, самый первый случай ему было неприятно вспоминать: мог же промолчать, никто его не тянул за язык! Этот урок Семён, кстати, усвоил – и за прошедшие годы до совершенства отточил умение хранить молчание, сливаясь с пейзажем или интерьером. Эта стратегия вполне оправдывала себя – не зря говорят, что молчание золото!

Отдельно было обидно, что, если бы он не вызвался выступать тогда, в сорок девятом, он мог бы всем рассказывать фривольный анекдот про Михаила Чиаурели, – а так, увы, приходилось по возможности обходить этот эпизод молчанием.

Семён уже почти дошёл до дома, но тут силы оставили его. Он присел на скамейку, открыл «Кубанскую» и сделал большой глоток. Водка привычно обожгла горло, и Семён вдруг подумал, что ему сейчас примерно столько же лет, сколько было Чиаурели в сорок девятом. «А сколько раз я сейчас не боюсь?» – спросил себя Семён. Уж точно два, но вот два дня назад было три, и хорошо получилось, Маринка была такая счастливая, да и он сам немного гордился собой.

Он глотнул ещё раз, заткнул бутылку и, встав со скамейки, задумался. Ему надо было срочно позвонить – но откуда? До дома было ближе, но вдруг Алевтина уже вернулась? Лучше дойти до метро, там всегда есть свободный таксофон. Чуть дольше, но надёжней – да и в любом случае такси у метро проще поймать. Если всё пройдёт хорошо, он будет у Маринки минут через двадцать.