Мисс Фокс-Ситон вышла из омнибуса, аккуратно и изящно подобрав подол элегантной, скроенной по мерке юбки; она уже давно овладела искусством входить и выходить из дешевых омнибусов и шагать по грязным лондонским улицам. Женщина, которой нужно, чтобы ее одежда носилась два-три года, быстро учится защищать ее от брызг и поддерживать в порядке каждую складочку. За полдня Эмили Фокс-Ситон проделала долгий утомительный путь по городу и вернулась на Мортимер-стрит практически в таком же безупречном виде, в котором вышла из дома промозглым утром. Она уделяла много внимания своей одежде – особенно тому платью, которое верой и правдой служило ей уже целый год. Фасон юбок в очередной раз претерпел катастрофические изменения; когда Эмили проходила по Риджент-стрит и Бонд-стрит, то останавливалась у витрин магазинов с вывесками «Дамская одежда», засматриваясь на принаряженные и неестественно худые манекены, и в ее больших карих глазах мелькало выражение тревоги. Она пыталась определить, где какие швы располагаются и где намечены складочки; есть ли складки вообще, или подол юбки безжалостно лишили всяких швов, отобрав у тех, кто не имеет и лишних полпенса, возможность решить проблему перешивки одежды по моде последнего сезона.

«Тут как будто бы обычная неокрашенная ткань, – бормотала она про себя, – у меня получится купить примерно ярд и подобрать по ширине, а значит, я смогу подшить клинышки у складок сзади, и заметно не будет».

Найдя удачное решение, Эмили просияла. Этой скромной и рассудительной девушке было нужно очень немного, чтобы наполнить светом хоть какую-то сторону своей жизни и заискриться милой детской улыбкой. Маленькая добрая услуга, оказанная любым другим человеком, чуть-чуть удовольствия или комфорта – и она уже светилась от сдержанной радости.

Итак, Эмили вышла из омнибуса, подобрав юбку из коричневой ткани, и бодро зашагала по грязи вдоль Мортимер-стрит в направлении своего пансиона, при этом ослепительно улыбаясь. Впрочем, детской можно было назвать не только ее улыбку; лицо в целом тоже казалось слишком детским для ее возраста и роста. Тридцатичетырехлетняя женщина отличалась крепким телосложением: широкие плечи, высокая тонкая талия и развитые бедра. Эмили следила за модой и решала проблемы благодаря потрясающей энергии и умению выходить из любого положения – приобретала одно приличное платье в год и носила его очень аккуратно, а старые перешивала настолько искусно, что всегда выглядела элегантно одетой. У нее было приятное свежее лицо, полные щеки, большие искренние глаза, густая копна пепельно-каштановых волос и короткий прямой носик. Эмили производила впечатление благодаря воспитанности и хорошим манерам, а искренний живой интерес к людям и умение получать удовольствие от всего на свете придавало ей вид скорее симпатичной девочки-переростка, чем взрослой женщины, жизнь которой представляла из себя постоянную борьбу с вечным недостатком средств.

Эмили принадлежала к знатному роду и получила лучшее образование, какое только возможно для женщины ее происхождения. Родственников у нее было немного, и никто из них не стремился взвалить на себя тяготы по содержанию бесприданницы. Эти люди из прекрасных семей были слишком заняты тем, чтобы устроить сыновей в армию или на флот и подыскать мужей дочерям. Когда умерла мать Эмили, а вместе с ней сгинула и ежегодная рента, никто из родственников не пожелал позаботиться о рослой и крепко сложенной девочке, а ее саму просто поставили перед фактом. В восемнадцать лет она начала работать помощницей учительницы в маленькой школе; на следующий год получила место няни и гувернантки; затем устроилась компаньонкой к сварливой пожилой даме из Нортумберленда, чтобы читать ей вслух. Дама проживала в деревне, и родня кружила над ней подобно стервятникам, ожидая ухода старухи в мир иной. Обстановка была достаточно мрачной и удручающей, чтобы повергнуть в уныние любую девушку, не обладавшую столь здравым умом и практичным характером. Эмили Фокс-Ситон выносила испытания с неизменным оптимизмом, что в конце концов зажгло в груди ее патронессы проблеск человеческих чувств. В итоге, когда пожилая женщина умерла, а Эмили лишилась работы и крыши над головой, обнаружилось, что дама оставила ей в наследство несколько сотен фунтов и письмо, содержавшее кое-какие, прямо скажем, категоричные советы.

Миссис Мейтем писала неразборчиво, слабеющей рукой:

Эмили расплакалась от чувства признательности, а впоследствии даже возвела миссис Мейтем на алтарь как величайшую и святую благодетельницу, хотя наследство – при том что она удачно его вложила – приносило всего двадцать фунтов в год.

– Какой добрый поступок с ее стороны, – шептала Эмили с восторженным придыханием. – Я и в мечтах не могла рассчитывать на подобную щедрость. Не могла ожидать даже намека на нечто подобное – даже намека!

У Эмили был свой способ выражать искренние эмоции, делая ударение на отдельных словах в знак нахлынувшего восторга или признательности; в письменной речи такие слова обычно выделяют курсивом.

Эмили вернулась в Лондон и обратилась к той самой женщине, бывшей прислуге миссис Мейтем. И действительно, у миссис Капп имелись причины с благодарностью вспоминать бывшую госпожу. В юности, когда любовь толкнула девушку на опрометчивый поступок, миссис Мейтем спасла ее от общественного порицания и позаботилась о ней.

Пожилая леди, которая в то время была энергичной и острой на язык женщиной среднего возраста, заставила горе-любовника жениться на своей отчаявшейся пассии, а когда вскоре после свадьбы он по пьянке утонул, помогла вдове обустроить меблированные комнаты; бизнес оказался прибыльным, обеспечив бывшей служанке с дочерью достойное содержание.

На втором этаже внушительного серого здания имелась маленькая комнатка; владелица пансиона взяла на себя труд обставить ее для протеже своей покойной госпожи. Помещение превратилось в спальню и одновременно гостиную при помощи койки, которую Эмили купила сама и днем выдавала за диван посредством красно-синего покрывала из «Комо». Единственное окно выходило на темный тесный задний двор и покрытую копотью стену, которую облюбовали тощие коты – смирившись с судьбой, они печально взирали на мир. Важную роль в убранстве помещения играли ковры из «Комо». Один, обшитый понизу тесьмой, висел в дверном проеме в качестве портьеры; другой отделял укромный уголок, служивший мисс Фокс-Ситон гардеробной. Когда неунывающая и целеустремленная по природе девушка начала немного зарабатывать, она купила себе кенсингтонский коврик, ярко-красный, такой, который могли соткать только в Кенсингтоне, и накрыла стулья такой же ярко-красной хлопчатобумажной тканью, а по краю сидений пришила оборки. В дополнение к дешевым занавескам из белого муслина (что стоили у Робсона восемь шиллингов одиннадцать пенсов за пару) она повесила ярко-красные шторы. На одной из распродаж у «Либерти» Эмили купила дешевую диванную подушечку и несколько фарфоровых фигурок за два с половиной пенса, которые поставила на узкую каминную полку. А когда к ним добавились лакированный поднос и чайный набор, состоявший из единственной чашки, блюдца, тарелки и заварного чайника, она почувствовала себя почти богатой. После того как Эмили проводила весь день в беготне по холодным сырым улицам, делая покупки для других людей или подыскивая им портниху или прислугу с хорошими рекомендациями, она с радостью предвкушала, как вернется в свою комнатку. К ее приходу миссис Капп всегда растапливала в маленьком камине яркий огонь; а когда в дополнение к пению пузатого черного чайничка на решетке загоралась лампа под самодельным абажуром из алой крафтовой бумаги, домашняя атмосфера казалась усталой и вымокшей женщине настоящей роскошью.

Миссис Капп и ее дочь Джейн были очень добры и внимательны к Эмили. Никому другому из своих жильцов они так не помогали. Эмили причиняла настолько мало беспокойства и настолько бурно радовалась любому проявлению внимания, что Каппы – а они порой бывали оскорблены и унижены остальными квартиросъемщиками, «представителями свободных профессий», – можно сказать, любили ее. Иногда «представители свободных профессий», дерзкие и самоуверенные леди и джентльмены, которые оказывали услуги на балах или играли небольшие роли в театрах, платили нерегулярно или съезжали, вообще не рассчитавшись; а вот мисс Фокс-Ситон вносила плату с регулярностью наступления субботнего вечера, хотя случалось, что удача отворачивалась от нее, и тогда Эмили предпочитала голодать всю неделю, чем потратить отложенные на арендную плату деньги на ланч в женском кафе.

В глубине души Каппы начали считать, что Эмили стала для них своего рода ценным приобретением; они очень этим гордились. Казалось, она принесла в их убогие меблированные комнаты частицу большого мира – мира, принадлежащего тем, кто жил в Мэйфере и имел загородные дома, где устраивали вечеринки и приглашали гостей поохотиться и где существовали горничные, а также почтенные матроны, которые прохладным весенним утром сидели в своих экипажах на атласных подушках, украшенных тюлем и кружевами, в окружении колышущихся перьев, и трепетно ожидали часами, когда смогут наконец попасть в Букингемский дворец на прием. Миссис Капп знала, что Эмили Фокс-Ситон «белая кость» и что ее тетя носит титул; впрочем, ее светлость никогда не проявляла даже малейшего интереса к племяннице. Джейн Капп выписывала журнал «Современное общество» и время от времени с удовольствием зачитывала вслух своему молодому человеку статьи о различных мелких происшествиях, имевших место в каком-нибудь замке или поместье, где тетя мисс Фокс-Ситон, леди Мэлфри, проводила время наряду с графами и фаворитами принца. Джейн также знала, что мисс Фокс-Ситон по случаю отправляет письма, адресованные «достопочтенной графине», и получает ответы с изображением короны на штемпеле. Однажды даже пришло письмо, украшенное земляничными листьями[1], – это событие миссис Капп и Джейн обсудили с глубочайшим интересом, пока пили чай с горячими тостами и маслом.

Однако Эмили Фокс-Ситон была далека от того, чтобы публично заявлять о родстве со сливками общества. Со временем она достаточно привязалась к Каппам, чтобы свободно обсуждать с ними свои взаимоотношения с этими знатными людьми. Графиня услышала от подруги, что мисс Фокс-Ситон однажды подыскала той превосходную гувернантку, и поручила ей найти заслуживающую доверия горничную для молодой леди. Эмили выполняла иногда бумажную работу в благотворительном обществе, которое патронировала герцогиня. Фактически люди знали Также Эмили только как благовоспитанную женщину, которая за скромное вознаграждение могла оказаться чрезвычайно полезной в решении многих практических вопросов. Эмили знала о них намного больше, чем они о ней, и, в знак признательности к тем, кто проявлял доброту, она порой с бесхитростным простодушием рассказывала миссис Капп или Джейн об их красоте и щедрости. Как и следовало ожидать, некоторые из покровителей все больше ее обожали, и поскольку Эмили была привлекательной молодой женщиной с идеальными манерами, они оказывали ей любезность и приглашали на чай или ланч либо предлагали сопроводить их в театр.

Она благодарила за приглашения с таким искренним восторгом, что заражала своей радостью и Каппов. Джейн Капп, которая немного разбиралась в пошиве одежды, с восторгом откликалась, когда ее звали обновить старое платье или помочь сшить новое по случаю какого-либо торжества. Каппы считали свою высокую и крепко сложенную квартирантку красавицей, и после того как помогали ей надеть вечерний наряд, обнажавший изящную белую шею и руки, и украсить толстые косы блестящими аксессуарами, а затем усаживали в четырехколесный экипаж, возвращались к себе на кухню, где обсуждали Эмили и удивлялись, почему джентльмены, желавшие видеть во главе стола представительную, стильно одетую женщину, не падали перед ней ниц и не бросали к ее ногам свое состояние.

– В фотоателье на Риджент-стрит выставлены портреты леди в диадемах, которые и наполовину не так красивы, – часто говаривала миссис Капп. – У нее приятный цвет лица, роскошные волосы и – если желаете знать мое мнение – такие чудесные глаза, как у истинной леди. А взгляните на фигуру – какая шея, какая талия! Такую шейку да украсить бы рядами жемчуга или бриллиантов! Она прирожденная леди в своих повседневных манерах; и если есть на свете милейшее создание, то это она! Я не знаю равных ей по доброте и сердечности.

У мисс Фокс-Ситон имелись покровители не только из аристократов, но и из среднего класса – а вернее, последние были более многочисленны, чем герцогини, – и, таким образом, она имела возможность оказывать Каппам разные добрые услуги. Джейн Капп неоднократно получала заказы на пошив одежды на Мейда-Вейл и в Блумсбери, а в столовой миссис Капп уже не один год обедал молодой человек, которого рекомендовала Эмили. Ее отзывчивая натура жаждала делиться добром с людьми. Она никогда не упускала шанс кому-либо чем-либо помочь.

Именно любезное предложение, сделанное одной из ценящих ее покровительниц, заставило Эмили так сиять от восторга, когда она этим утром шагала по грязным лужам. Безумно обожая сельскую местность и пережив, по собственному выражению, «скверную зиму», она не имела ни малейшего шанса вырваться из города на летние месяцы. Настали необыкновенно жаркие дни, а маленькая красная комната, столь уютная зимой, была отгорожена высокой стеной от свежего ветра. Иногда Эмили, лежа на койке, задыхалась от зноя; по ее ощущениям, после того как все частные повозки с многочисленной прислугой и чемоданами прогрохотали мимо и развезли по разным направлениям людей и их пожитки, в городе стало одиноко. Все, кого она знала, разъехались, и в августе на Мортимер-стрит воцарилась тоска.

И тут леди Мария пригласила ее в Маллоу! Какое везение! Как чрезвычайно мило с ее стороны!

Эмили понятия не имела, насколько скрашивала существование леди Марии и до какой степени нравилась мудрой и практичной старой даме. А леди Мария Бейн была самой умной, острой на язык и расторопной старой дамой в Лондоне. Она знала всех и в молодости чем только не занималась, в том числе и такими вещами, которые в обществе не принято было относить к особо приличным. Некий герцог, состоявший в родстве с королевской семьей, с большим удовольствием проводил с ней время, и люди распространяли об этом грязные сплетни. Однако леди Марию они не задевали. Распространять грязные сплетни она и сама умела, а ее остроумные замечания рвали на цитаты и, как правило, с удовольствием повторяли.

Первоначально Эмили Фокс-Ситон приходила к леди Марии каждый вечер и в течение часа выполняла обязанности секретаря. Она составляла письма, принимала либо отклоняла приглашения и отказывала благотворительным учреждениям и всяким надоедливым просителям. Девушка отличалась красивым стремительным почерком, знанием делового стиля и умела разбираться в сути вопроса. Леди Мария начала от нее зависеть; затем обнаружила, что помощнице можно давать другие поручения, и теперь зависела от нее еще больше. В результате Эмили стала бывать на Саут-Одли-стрит все чаще, а однажды, когда леди Мария внезапно заболела и испугалась за свою жизнь, Эмили обеспечила ей такой уход, что старая дама продержала девушку у себя три недели.

– Это неунывающее и лишенное недостатков создание для меня настоящая находка, – говаривала позднее ее светлость племяннику. – Многие женщины жеманны, как кошки. А вот она идет и покупает баночку пилюль или пластырь, и все это по-простому, без всякой злобы и зависти; ведет себя естественно, как принцесса.

Так и повелось, что время от времени Эмили надевала лучшее платье и особо бережно хранимую шляпку и отправлялась на Саут-Одли-стрит пить чай. (Иногда она предварительно ехала с пересадками на нескольких омнибусах в отдаленную часть города, чтобы купить особый вид чая, который все нахваливали.) Там часто встречались умные люди и очень редко – глупые; леди Мария носила непробиваемые доспехи здорового эгоизма, который был способен испепелить на месте всякую скуку.

– Мне не нужны занудные люди, – часто говорила она. – Я сама зануда.

Итак, в то утро, с которого начинается наш рассказ, Эмили пришла к леди Марии и обнаружила, что дама, сверяясь с книгой посетителей, составляет какие-то списки.

– Я готовлюсь к вечеринке, – сварливо пробурчала пожилая леди. – Утомительное дело! Люди, которых хочешь видеть у себя одновременно, вечно торчат на разных концах земного шара! Затем о ком-то становятся известными некие факты, и другие гости не желают с ним видеться, пока инцидент не будет исчерпан! Например, скандальные Декстеры! Милейшая пара – оба привлекательны, и оба готовы флиртовать с кем угодно. Однако если флирта будет слишком много… Боже праведный! Если я не смогу избежать скандала и не сумею погасить его, то лучше постараться обойтись без скандала. Иди сюда, Эмили, помоги мне.

Эмили подсела ближе.

– Моя ближайшая многодневная вечеринка в августе, – произнесла ее светлость и почесала карандашом свой маленький носик. – Будет присутствовать Уолдерхерст. Всегда следует приглашать на вечеринку Уолдерхерста. Когда подобный мужчина входит в комнату, дамы начинают суетиться – прохаживаются плавной походкой туда-сюда и напускают на себя томный вид, кроме тех, кто старается завязать интересный разговор в попытке привлечь его внимание. Каждая думает – а вдруг он на ней женится? Будь он мормоном, его окружали бы в качестве жен маркизы всех форм и размеров.

– Я полагаю, – сказала Эмили, – что он очень любил первую жену и никогда больше не захочет жениться.

– Уолдерхерст любил свою первую жену не сильнее, чем горничную. Понимал, что нужно жениться, но находил это слишком обременительным. Однако поскольку его ребенок умер, я думаю, он считает своей обязанностью вступить в повторный брак. Хотя и ненавидит супружество. Он вообще довольно нудный, причем не выносит, когда женщины суетятся и требуют любви.

Они принялись листать книгу посетителей и обсуждать имена и даты. Наконец список был составлен; Эмили собралась уходить. Она уже встала и застегивала плащ, как вдруг леди Мария сделала ей воистину щедрое предложение.

– Эмили, – сказала она, – я хочу попросить тебя второго числа приехать в Маллоу. Ты поможешь мне занять людей, чтобы они не докучали друг другу. Хотя, по-моему, друг друга гости и вполовину так не донимают, как меня. Хочу иметь возможность в любое время удалиться и прикорнуть часок. Не желаю развлекать гостей. Ты можешь, к примеру, предложить им прогуляться, поиграть во что-нибудь или полюбоваться на колокольни. Надеюсь, ты не будешь возражать?

Лицо Эмили порозовело, глаза вспыхнули от радости.

– О, леди Мария, вы так добры! Вы знаете, какое это для меня удовольствие. Я наслышана о Маллоу. Все говорят, что там чудесно и что таких садов не отыскать во всей Англии.

– Да, сады великолепны. Мой муж был помешан на розах. Тебе следует сесть на поезд, отходящий из Паддингтона в два тридцать. Прибудешь в усадьбу, как раз когда подадут чай на лужайке.

Эмили расцеловала бы леди Марию, будь они в таких отношениях, которые позволяли бы демонстрацию привязанности. Впрочем, с таким же успехом можно было поцеловать дворецкого, когда он наклонялся к ней за обедом и бормотал с горделивым почтением: «Вам портвейн или черри, мисс?» Леди Мария пришла бы в изумление не менее, чем Бибсуорт, а Бибсуорт точно скончался бы на месте от ужаса и негодования.

Эмили взмахом руки остановила омнибус, и когда села в него, ее лицо сияло от восторга, который добавляет свежести и привлекательности любой женщине. Подумать только, какая удача! Покинуть крошечную, раскаленную от зноя комнату и отправиться в качестве гостьи в одну из самых прекрасных старинных усадеб в Англии! Как восхитительно пожить некоторое время почти той жизнью, какой удачливые люди живут год за годом, – следовать заведенному распорядку, гулять среди живописных ландшафтов и наслаждаться этим в полную силу! Спать в уютной спальне, где тебя разбудит утром вышколенная горничная и подаст чай в изящной чашке, и пить его, слушая пение птиц в парке!.. Эмили воспринимала простейшие человеческие радости с искренним простодушием и с предвкушением думала о том, как каждый день будет носить свою лучшую одежду и каждый вечер переодеваться к ужину. Она умела получать от жизни намного больше, чем большинство людей, хотя и не осознавала этого.

Эмили отперла своим ключом парадную дверь дома на Мортимер-стрит и направилась вверх по лестнице, почти не ощущая ужасной духоты. Навстречу спускалась Джейн Капп; Эмили радостно улыбнулась ей.

– Джейн, если ты не занята, я хотела бы поговорить с тобой. Зайдешь ко мне в комнату?

– Да, мисс, – ответила Джейн, как всегда почтительным тоном. По правде говоря, ее заветнейшим желанием было когда-нибудь стать горничной у настоящей леди, и для себя она решила, что тесное общение с мисс Фокс-Ситон – лучшая тренировка. Она обычно просила позволения одеть ее «на выход» и считала за честь сделать прическу.

Сейчас Джейн помогла Эмили снять платье для прогулок и аккуратно положила на место перчатки и вуаль. Затем опустилась на колени и расстегнула испачканные в грязи туфли.

– О, спасибо, Джейн! – воскликнула Эмили, по привычке выделяя слова интонацией. – Очень любезно с твоей стороны. Я действительно устала. И у меня хорошая новость. Я приглашена на очень интересное мероприятие в первую неделю августа.

– Уверена, вы получите удовольствие, мисс, – сказала Джейн. – В августе такая жара!

– Леди Мария Бейн любезно пригласила меня в усадьбу Маллоу, – объяснила Эмили и улыбнулась – Джейн как раз надевала дешевые домашние тапочки на ее большие, однако изящные ступни. У крупной женщины и ноги далеко не как у Золушки.

– О, мисс! – воскликнула Джейн. – Как замечательно! Я на днях читала про Маллоу в журнале «Современное общество». Пишут, в усадьбе очень красиво, а вечеринки ее светлости – это нечто невиданное. Там собирается весь бомонд. А вообще статья была о маркизе Уолдерхерсте.

– Он кузен леди Марии, – сообщила Эмили. – И тоже будет присутствовать на вечеринке.

По натуре она была общительна, а жила обособленно, не имея круга общения, и простые беседы с Джейн и миссис Капп доставляли ей удовольствие. Каппы не сплетничали и не отличались назойливостью, и Эмили воспринимала их как подруг. Однажды она проболела неделю и внезапно сообразила, что не имеет близких людей, и что если вдруг умрет, то последними – и к тому же единственными, – кого увидит, наверняка будут Джейн и миссис Капп. Той ночью она немного поплакала, однако убедила себя, что причиной дурных мыслей являлись слабость и температура.

– Как раз по поводу приглашения я и хочу поговорить с тобой, Джейн. Нам нужно подумать насчет нарядов.

– Непременно, мисс. К счастью, начинаются летние распродажи. Вчера я видела чудесные окрашенные льняные ткани, весьма недорогие. В сельской местности лен будет выглядеть очень нарядно. А еще у вас есть новое платье из туссора с голубым воротником и корсажем. Вам к лицу.

– Действительно, туссор всегда смотрится оригинально, – согласилась Эмили, – и я видела очень милую желтую шляпку – такие делают из мягкой соломки – за три шиллинга одиннадцать пенсов. Обвить голубым шифоном и сделать отстрочку – получится отлично.

Эмили часто делала искусными пальчиками превосходные вещи из обрезков шифона, а еще из нескольких ярдов льна или муслина и остатков кружева, ухваченных на распродаже. Вместе с Джейн она провела счастливый вечер, тщательно изучая ассортимент своего ограниченного гардероба, и пришла к выводу, что коричневую юбку можно перелицевать и, если к верху добавить новую подкладку на отвороты, воротничок и кружевное жабо из цветных ниток, вид будет что надо. А вечернее платье из черного тюля, которое великодушно пожаловала Эмили одна из ее патронесс год назад, можно реконструировать и подогнать. Восхитительно! Черный цвет подчеркнет свежее лицо и белые плечи. Было еще белое платье, которое требовалось отдать в чистку, а еще старое, розовое, необыкновенно широкое – в сочетании с кружевом оно смотрится чудесно.

– Ну вот, теперь у меня есть что переодеть к ужину, – подвела итог Эмили. – Никто не ожидает от меня, что я буду часто менять наряды. Вряд ли кто-нибудь вообще обратит внимание.

Она была слишком непритязательной и довольствовалась духовным, как ангел. Не находя интереса в размышлениях о своих достоинствах, девушка больше восхищалась качествами других людей. Ей достаточно было обеспечивать себя едой, кровом и гардеробом, который не посрамит ее перед более удачливыми знакомыми, и упорно трудилась ради этой скромной цели. Эмили нашла на летних распродажах пару хлопчатобумажных платьев, которые при высоком росте и тонкой талии смотрелись на ней действительно элегантно. Бескозырка с нарядной лентой и большим птичьим пером, пара безделушек на шею: бант, шелковый шарфик, завязанный дерзким узлом, да оригинальные перчатки – вот и все, чтобы ощущать себя достаточно подготовленной.

В последнюю вылазку на распродажи Эмили посчастливилось приобрести белый парусиновый плащ и юбку, которые она надумала подарить Джейн. Пришлось тщательно пересчитать деньги в кошельке и отказаться от покупки понравившегося зонтика, однако Эмили сделала это с радостью. Будь она богатой женщиной, она осыпала бы подарками всех, кого знала; для нее было истинным наслаждением сделать что-либо для Каппов, которые, по ее ощущениям, постоянно давали ей больше, чем она им платила. Каппы наводили порядок в ее маленькой комнатке, подавали горячий свежезаваренный чай к возвращению домой, порой ставили на стол букетик нарциссов ценою в один пенс, – в общем, были сама доброта, и Эмили это ценила.

– Я очень обязана тебе, Джейн, – сказала в тот наполненный событиями день Эмили, усаживаясь в четырехколесный экипаж, который должен был отвезти ее на вокзал. – Не знаю, что бы я вообще без тебя делала. Я чувствую себя такой нарядной, после того как ты перешила платье! Если горничная леди Марии надумает увольняться, непременно порекомендую тебя на ее место.

В два тридцать с вокзала Паддингтон в Маллоу отправлялись и другие гости, более изысканно одетые, чем Эмили Фокс-Ситон; их сопровождал к вагону первого класса лакей с кокардой и в длинной серой накидке. Эмили, путешествовавшая третьим классом вместе с нагруженными узлами работягами, видела из окна, как они прошли мимо, и если бы не была в приподнятом настроении, наверняка проводила бы со вздохом. В дорогу она надела перешитую коричневую юбку и белую льняную блузку в коричневый горошек. Под новым воротничком был кокетливо повязан коричневый шелковый галстук, а на голове красовалась новая бескозырка. Плюс к тому коричневые перчатки и в тон к ним зонтик от солнца. Эмили выглядела одетой модно и элегантно, однако недорого, что бросалось в глаза. Люди, которые ходят по распродажам и покупают вещи за три шиллинга одиннадцать пенсов или отрезы три на четыре фута, наверняка поняли бы ее уловку и вычислили стоимость нарядов. Однако в Маллоу не ожидалось публики, способной на подобные калькуляции. Скорее всего, даже прислуга знала о ценах меньше, чем гостья.

Пассажиры, которых сопроводил в вагон первого класса лакей в сером, были матерью и дочерью. Мать благодаря правильным чертам лица выглядела бы прелестно, если бы не чрезмерная полнота. На ней было очень красивое дорожное платье и роскошный плащ из тонкого шелка неяркой расцветки. Ее наряды говорили сами за себя и свидетельствовали о неограниченных возможностях. А вот дочь отличалась миловидностью: тонкая гибкая талия, нежно-розовые щечки и выпяченные губки. Вычурная шляпка из нежно-голубой соломки с большим газовым бантом и искусственными розами придавала ей вид парижанки, хотя и несколько утрированный.

«Некоторый перебор с красками, – подумала Эмили, – однако как же к лицу девушке шляпка! Полагаю, примерила и не смогла удержаться от покупки. Определенно, от Виро».

Пока она восхищенно разглядывала девушку, мимо окна промелькнул мужчина – высокий, с квадратным лицом. Оказавшись напротив Эмили, он посмотрел сквозь нее, словно она была прозрачной или невидимой, и направился в вагон для курящих.

Поезд прибыл на станцию Маллоу, и мужчина вышел одним из первых. На платформе ждали двое слуг леди Марии. Эмили узнала их по ливреям. Один подбежал к высокому мужчине, взял под козырек и повел к рессорному экипажу, запряженному великолепной темно-серой кобылой, которая, заждавшись, нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Гость в несколько секунд забрался на высокое сиденье, лакей уселся позади, и кобыла рысцой пошла по дороге. Мисс Фокс-Ситон последовала за вторым лакеем, мать с дочерью тоже; он привел их к ожидавшему позади станции ландо. Кучер мельком взглянул на Эмили и коснулся козырька в полной уверенности, что она позаботится о себе сама.

Она так и сделала – убедилась, что ее багаж погрузили в курсировавший до Маллоу омнибус, и вернулась к ландо. Две другие гостьи уже заняли места. Эмили забралась в повозку и без возражений уселась против движения.

Несколько минут мать и дочь провели в неловком молчании. Очевидно, они были женщинами общительными, однако не могли сообразить, как начать разговор с леди, которую им пока не представили, но которая собиралась гостить в том же самом доме, куда пригласили и их.

Эмили решила проблему сама, произнеся с дружелюбной улыбкой банальную фразу:

– Не правда ли, здесь красивые места?

– Очень красивые, – ответила мать. – Я никогда раньше не посещала Европу, и сельская Англия показалась мне чудесной. У нас в Америке есть летняя резиденция, однако английские усадьбы – это совсем другое.

Она была приветлива и расположена к беседе, и благодаря доброжелательным подсказкам со стороны Эмили разговор завязался. Они не проехали и половины пути, когда выяснилось, что гости, носившие фамилию Брук, прибыли из Цинциннати, зиму провели в Париже, посвятив ее визитам к модельерам Пакен, Дусе и Виро, а затем сняли на сезон дом в Мэйфере.

Брук. Эмили припомнила, что уже слышала эту фамилию; по слухам, Бруки купались в деньгах и постоянно ходили по вечеринкам, всегда в новых красивых нарядах. Дочь представил светскому обществу американский посланник, и она имела определенный успех, потому что превосходно одевалась и танцевала. Сияющие глаза, изящный вздернутый носик – явно из тех американских девушек, которые в конце концов выходят замуж за титулованных особ. Однако даже Эмили распознала в ней маленькую интриганку.

– Вы бывали ранее в усадьбе Маллоу? – осведомилась девушка.

– Нет. И потому буквально сгораю от нетерпения. Усадьба просто великолепна.

– И вы хорошо знаете леди Марию?

– Знакома около трех лет. Она очень добра ко мне.

– Вот как? А я бы не назвала ее особо доброй. Слишком остра на язык.

Эмили деликатно улыбнулась.

– Леди Мария очень умна.

– А с маркизом Уолдерхерстом вы знакомы? – спросила миссис Брук.

– Нет. – ответила Эмили. Она не являлась той частью жизни леди Марии, которую озаряли своим присутствием родственники-маркизы. Лорд Уолдерхерст не заходил по случаю выпить чаю; он приберегал себя для вечеринок по особым поводам.

– Заметили мужчину, который уехал в рессорном экипаже? – затараторила миссис Брук с налетом возбуждения. – Кора полагает, он и есть маркиз. Его встречал лакей в той же ливрее, что и наш кучер. – Она кивком показала на козлы.

– Да, это один из слуг леди Марии, – ответила Эмили. – Он бывал на Саут-Одли-стрит. Действительно, лорд Уолдерхерст приглашен в Маллоу. Леди Мария о нем упоминала.

– Вот видишь, мама! – воскликнула Кора.

– Конечно же, его присутствие придаст вечеринке изюминку, – продолжила тему миссис Брук. В ее тоне проскользнуло облегчение. Возможно, она планировала участвовать в другом мероприятии, однако дочь решительно направила ее в Маллоу. – В Лондоне в этом сезоне много говорят о маркизе.

Мисс Кора Брук рассмеялась и с неприкрытой издевкой пояснила:

– Мы слышали, пять или шесть молодых особ задались целью выйти за него замуж. Я начинаю думать, для маркиза большая редкость встретить девушку, которой он безразличен.

– Не переиграй с безразличием, Кора, – с откровенным простодушием предупредила ее мать.

Мисс Брук вспыхнула. Так глупо разоблачить себя! Будь Эмили Фокс-Ситон проницательной женщиной, она бы сообразила – если некая «безразличная» и соблазнительная юная особа может представлять опасность для лорда Уолдерхерста, то именно на этой вечеринке. Опасность исходила от красотки из Цинциннати и ее в меру нескромной матери; впрочем, нескромная родительница могла неосознанно оградить маркиза от притязаний.

Однако Эмили лишь вежливо рассмеялась, как смеются в ответ на шутливую реплику. Она была готова почти все принимать как юмор.

– Да, маркиз может стать отличной партией для любой девушки. Он богат. Очень богат.

По прибытии в Маллоу посетительниц провели на лужайку, где под сенью деревьев устроили чаепитие. Там уже находилась группа людей с чашками и маленькими горячими булочками в руках. Среди гостей было несколько молодых женщин, в том числе звезда минувшего сезона леди Агата Слейд, очень высокая и очень красивая девушка с большими васильковыми глазами и в длинном голубом платье из мягкой ткани того же оттенка. Эмили залюбовалась ею, решив про себя, что это дополнительный бонус, любезно пожалованный фортуной. Как восхитительно, что на домашней вечеринке присутствует леди Агата, удивительное создание, которое Эмили до сих пор знала лишь по портретам в иллюстрированных женских журналах! Если леди Агата пожелает стать маркизой Уолдерхерст, то разве что-то сможет препятствовать достижению цели? Уж точно не сам маркиз Уолдерхерст. Девушка небрежно прислонилась к стволу остролиста и поглаживала красивой ладонью белоснежную шерстку русской борзой; довольная собака уткнулась длинной изящной мордой в подол ее платья. Какая соблазнительная поза!

В этот момент леди Мария развернулась на своем стуле и объявила:

– А вот и Уолдерхерст!

Через лужайку к ним направлялся мужчина – тот самый, которого со станции доставил экипаж. Некрасивый, старше среднего возраста, однако высокий и представительный. А если говорить конкретнее, он имел вид человека, который знает, чего хочет.

Эмили Фокс-Ситон, которая к тому времени удобно устроилась в плетеном кресле с подушкой и взяла в руку чашку чая, разрешила сомнения в его пользу, хотя сперва задумалась – а выглядит ли он на самом деле утонченным и аристократичным? Ни то ни другое; однако он был хорошо сложен и элегантно одет, а серо-карие глаза неплохо сочетались с пепельно-каштановыми волосами.

Среди этих милых практичных людей, которых ни в малейшей степени нельзя было заподозрить в альтруизме, самый большой капитал Эмили заключался в отсутствии ожидания, что на нее обратят хотя бы немного внимания. Она и не подозревала, что это ее капитал, поскольку по натуре довольствовалась тем, что есть, и вообще не мечтала о другом. Иными словами, Эмили вполне устраивала роль слушателя либо зрителя.

Она не переживала по поводу того, что когда гостей представляли лорду Уолдерхерсту, он лишь поклонился и окинул ее фигуру беглым взглядом, а в следующий миг скорее всего забыл о ее существовании. И потому Эмили, наслаждаясь чаем из красивой чашки и булочками с маслом, с удовольствием поглядывала украдкой на маркиза и пыталась непроизвольно определить его умонастроение.

Леди Мария, очевидно, была рада видеть кузена. Сам он тоже любил ее, хотя явно этого не демонстрировал, а просто сел рядом с ней и с несомненным удовольствием принялся за чай, не проявляя к гостям особого интереса. Эмили с некоторым разочарованием отметила, что он всего пару раз взглянул на леди Агату и ее собаку, причем уделил красавице не больше внимания, чем русской борзой.

Когда маркиз присоединился к обществу, публика оживилась, во всяком случае женская ее часть. Эмили тут же вспомнила, как леди Мария рассказывала об эффекте, производимом маркизом на женщин. Было произнесено несколько любопытных и блестящих речей, чаще звучали смех и отдельные реплики, почти в открытую направленные на то, чтобы заинтересовать лорда Уолдерхерста, хотя и не адресованные ему напрямую. А вот мисс Кора Брук увлеченно общалась с молодым человеком в белых фланелевых брюках, наверняка любителем тенниса. Она разговаривала в меру тихим голосом и сидела на таком расстоянии, чтобы до лорда Уолдерхерста не донеслось ни слова. Затем они с собеседником встали, медленно удалились в сторонку, прошли по широкой лестнице в античном стиле, террасами спускавшейся к теннисному корту, и начали партию. Мисс Брук порхала по корту, как ласточка. Особенно соблазнительно развевалась ее отделанная кружевом нижняя юбка.

– Не следовало бы девушке играть в теннис на таких жутких каблуках, – заметил лорд Уолдерхерст. – Она повредит корт.

Леди Мария негромко прыснула и сказала:

– Девушка пожелала играть в теннис именно сейчас. И поскольку она прямо с дороги, ей не пришло в голову выйти к чаю в теннисных туфлях.

– И все-таки она повредит корт, – повторил маркиз. – А одежда? Меня поражает, что теперь носят женщины.

– А я бы не отказалась от таких нарядов, – опять хихикнула леди Мария. – У нее красивые ноги.

– У нее каблуки в стиле Людовика Пятнадцатого, – не остался в долгу его светлость.

Эмили Фокс-Ситон сделала вывод, что мисс Брук намеренно решила избегать маркиза и осуществить на практике «непрямое соблазнение». Партия в теннис закончилась; девушка со своим кавалером неторопливо зашагала через лужайку к террасам, держа над головой зонтик от солнца таким образом, что он обрамлял ее лицо подобно нимбу. Казалось, она всерьез взялась за молодого человека; ее веселый мелодичный голосок сливался с его громким смехом.

– Интересно, что такого говорит Кора? – произнесла миссис Брук, не обращаясь ни к кому конкретно. – Она всегда заставляет мужчин смеяться.

Эмили Фокс-Ситон тоже заинтересовалась – до того привлекательно звучал смех. Она подумала, что ни один мужчина не придет в восторг, если девушка, которой он добивается, совершенно не замечает его присутствия и развлекает других.

Однако маркиз в тот вечер больше, чем кому-либо другому, уделял внимание леди Агате Слейд. За ужином их посадили рядом; леди Агата выглядела просто ослепительно в палево-зеленом шифоне. Ее изящная маленькая головка, с волосами, зачесанными наверх с дивной небрежностью, покачивалась на длинной тонкой шее подобно цветку на стебле. Девушка была достаточно красива, чтобы у окружающих возникла мысль, что она глупа; тем не менее глупой она отнюдь не была.

Леди Мария прокомментировала сей факт тем же вечером в своей спальне. Она обожала поболтать на ночь; восторженный интерес Эмили бодрил и одновременно успокаивал ее светлость. Пожилая дама не терпела рядом с собой глупых людей; впрочем, слишком умных тоже не привечала.

– Острословы не дают расслабиться, – говорила леди Мария. – Вынуждают меня прыгать выше головы. Кроме того, я сама предпочитаю выдавать афоризмы.

Эмили Фокс-Ситон воплощала золотую середину, а еще она была идеальной поклонницей – достаточно умной, чтобы не испортить соль афоризма при повторении; потому ей можно было доверить повторить острую шутку, и при этом вся слава доставалась автору. Леди Мария знала: некоторые люди, услышав от кого-либо интересный афоризм, присваивают его без всяких угрызений совести.

В тот вечер она высказала немало интересных замечаний в адрес гостей и раздала им характеристики.

– Уолдерхерст приезжал ко мне три раза, и всегда я была уверена, что уж на сей раз он не сбежит без новой маркизы под мышкой. Начинаю думать, он все-таки решил покончить с ролью приманки, которая висит слишком высоко. Мужчина в его положении, если он имеет достаточно сильный характер, чтобы выбирать, может вынести даже самую невыносимую жену. Он даст ей хороший дом, обвешает фамильными драгоценностями, подыщет достойную пожилую даму в качестве своего рода фрейлины и поместит в огороженный загон – пусть сколько угодно брыкается, лишь бы в рамках приличия. Личная территория для него священна – свои клубы, свои интересы. В наше время мужья и жены стараются поменьше надоедать друг другу. Поэтому семейная жизнь стала относительно сносной.

– Полагаю, его жена могла бы стать очень счастливой, – подала голос Эмили. – Он выглядит добрым.

– Добрым? Чего не знаю, того не знаю. Никогда не приходилось занимать у него деньги.

Леди Мария выработала и довела до совершенства манеру произносить свои сентенции с подчеркнутой медлительностью.

– Он более респектабелен, чем большинство мужчин его возраста. Есть великолепные бриллианты, а кроме трех роскошных усадеб, имеются еще и деньги, чтобы поддерживать их в должном порядке. Теперь к делу. На этой вечеринке присутствуют три соискательницы. Ты, конечно же, догадалась, кто они, Эмили?

Эмили покраснела. Ей не хотелось проявлять бестактность.

– Леди Агата вполне подходит. Миссис Ральф тоже, она очень умна. А мисс Брук просто прелесть!

Леди Мария негромко усмехнулась.

– Миссис Ральф из тех женщин, с которыми одна морока. Загонит Уолдерхерста в угол и, вращая глазами, будет говорить о литературе, пока он ее не возненавидит. Ох уж эти мне пишущие женщины! Они весьма самодовольны, а если в придачу имеют привлекательную внешность, то полагают, что способны женить на себе любого. У миссис Ральф глаза красивые, и закатывать их она умеет, только Уолдерхерст не любит, когда его пожирают взглядом. Зато молоденькая Брук энергичнее, чем Ральф. Сегодня вечером она была в ударе – сразу взялась за Уолдерхерста.

– Я… Я не видела, чтобы она… – в недоумении пролепетала Эмили.

– Видела. Но не поняла. Теннис, хихиканье с молодым Хэриотом на террасе! Строит из себя пикантную молодую особу, которой наскучила посредственность и которая относится с презрением к положению в обществе и богатству; она из тех девушек, которые проводят время за чтением бульварных романов, однако не являются их героинями. Добиваются успеха те женщины, которые умеют правильно подольститься, так, чтобы объект не догадался.

Эмили Фокс-Ситон невольно припомнила слова миссис Брук: «Не переиграй с безразличием, Кора». Она не хотела цитировать фразу дословно, потому что симпатизировала семейству Брук и предпочла бы верить в их бескорыстие. Тем не менее подумала: столь красивая девушка наверняка примет как должное определенные планы маркиза Уолдерхерста в ее отношении. И все же больше всего Эмили восхищала проницательность леди Марии.

– Ах, вы поразительно наблюдательны! – воскликнула она. – Просто поразительно!

– Я провела в Лондоне сорок семь сезонов. А это, знаешь ли, очень много. Сорок семь сезонов наблюдать за дебютантками и их матерями – хорошая школа. Вернемся к Агате Слейд. Бедное дитя! Таких девушек я выучила наизусть. Она заложница своего происхождения и своей красоты – и потому совершенно уязвима. Ее родители настолько бедны, что могли бы воспользоваться правом на помощь от благотворительных организаций, а они имели наглость произвести на свет шесть дочерей – шесть! У всех нежная кожа, маленькие изящные носики и неземные глаза. Большинство мужчин не могут позволить себе таких жен, а значит, девушки останутся без мужей. Как только Агата начнет терять красоту, ей придется отступить в сторону, если к тому времени она не выйдет замуж. Придется передать другим право использовать свой шанс. В этом сезоне иллюстрированные журналы заключили с Агатой договор на размещение рекламы, и ее красота хорошо продавалась. В наши дни новую красавицу рекламируют, как новое мыло. Хорошо, что девушек не отправляют на улицы, как сэндвич-менов… Но Агата не получила ни одного предложения на будущее, и, насколько мне известно, она и ее мать несколько встревожены. В следующем сезоне должна выйти в свет Аликс, а наряды для двоих дочерей семья не потянет. Агате придется вернуться в поместье в Ирландии. Быть высланной в замок Касл-Клэр – почти то же самое, что быть заключенной в Бастилию. Оттуда она живой не выйдет. Будет сидеть и смотреть, как фигура из стройной превращается в тощую, а красота блекнет. Маленький носик заострится, волосы постепенно выпадут…

– О! – с чувством воскликнула Эмили. – Как жаль! Я думала – в самом деле думала, – что лорд Уолдерхерст смотрел на нее с восхищением.

– Да, надо сказать, ею все восхищаются; однако если восхищением все и ограничится, ничто не спасет бедное дитя от «Бастилии». Ладно, Эмили, пора спать. Что-то мы засиделись.

Мисс Фокс-Ситон испытала настоящий восторг, проснувшись в чудесной удобной комнате, куда робко заглядывало сквозь зеленую листву утреннее солнце. Она привыкла, открыв глаза, видеть четыре стены, покрытые дешевыми обоями, и слышать, как на улице стучат молотки и дребезжат тележные колеса – в соседнем здании проживал мужчина, который по роду занятий с самого утра постоянно что-то колотил.

Эмили с наслаждением потянулась и просияла детской улыбкой, поблагодарив в душе мягкую, благоухающую лавандой постель и ощутив ликование от свежести комнаты и от тканевых обоев с рисунком из цветов и птиц. Откинувшись на подушку, она видела ветви деревьев и слышала пение снующих туда-сюда скворцов. Принесли утренний чай – истинный нектар. Совершенно здоровая женщина, с неискушенностью шестилетнего ребенка, Эмили всему радовалась и воспринимала мир как есть; в наше время подобное считается признаком ненормальности.

Она быстро оделась, страстно желая насладиться солнцем и воздухом, и вышла на прогулку первой – если не считать русской борзой, которая лежала под деревом. Собака встала и неторопливой походкой двинулась навстречу Эмили. Воздух был чудесен, просторные поля нежились под теплым солнцем, на клумбах покачивались цветы, украшенные сверкающими каплями росы. Эмили брела мимо аккуратно подстриженных газонов и с упоением рассматривала открывшийся внизу ландшафт. Она готова была расцеловать даже маленьких овечек, которые белыми пятнышками усеивали поля или жались друг к дружке под деревьями.

– Милые мои! – с восхищением выдохнула она.

Она заговорила с собакой и погладила ее. Та, очевидно, учуяла настроение молодой женщины и прижалась к ее коленям. Так они и шли вместе через сад; чуть позже к ним присоединился роскошный ретривер, который сначала прыгал и ластился, а затем послушно засеменил рядом. Эмили с благоговением рассматривала растения на клумбах и время от времени останавливалась, чтобы зарыться лицом в душистые соцветия. Она была так счастлива, что испытывала настоящую эйфорию.

Свернув в узкий проход между кустами роз, она вздрогнула, увидев идущего навстречу лорда Уолдерхерста. Мужчина выглядел как с иголочки в модных легких бриджах, которые чрезвычайно ему шли. Позади маячил садовник; он срезал и складывал в неглубокую корзинку розы – очевидно, для гостя. Эмили Фокс-Ситон принялась обдумывать уместную реплику, на случай если маркиз остановится и заговорит, и утешилась мыслью, что непременно найдет слова, действительно достойные красоты сада, и в частности небесно-голубых колокольчиков – они являлись визитной карточкой цветочных бордюров. Как приятно, когда ты не обязана измышлять всякие сентенции! Однако его светлость не остановился. Маркиза интересовали исключительно розы (которые, как узнала Эмили позднее, предназначались для отправки в город заболевшему другу). Когда девушка приблизилась, маркиз отвернулся и заговорил с садовником. Эмили уже почти поравнялась с ним, и тут он развернулся снова, а поскольку проход был очень узок, мужчина неожиданно для себя оказался с ней лицом к лицу.

Они были почти одного роста и стояли так близко друг к другу, что ощутили некоторую неловкость.

– Прошу прощения. – Маркиз отступил на шаг и приподнял соломенную шляпу.

Он не сказал: «Прошу прощения, мисс Фокс-Ситон», и Эмили догадалась, что он не узнал ее, а скорее всего, и вообще не имел ни малейшего представления, кто она и откуда взялась.

Она прошла мимо него с подобающей моменту любезной улыбкой, и в мозгу всплыли вчерашние замечания леди Марии.

«Подумать только, если он возьмет в жены бедняжку леди Агату, она станет хозяйкой трех поместий, почти столь же прекрасных, как Маллоу, трех чудесных старинных особняков, и трех садов, где ежегодно цветут тысячи цветов! Это было бы чудесно! Девушка так мила, что он просто обязан в нее влюбиться! А потом, сделавшись маркизой Уолдерхерст, леди Агата сумеет помочь и своим сестрам».

После завтрака Эмили занималась поручениями леди Марии: писала записки и помогала составить планы мероприятий по развлечению гостей; проще говоря, вся была в делах и счастлива. Во второй половине дня, выполняя задание хозяйки поместья, она отправилась через вересковые пустоши в деревню Монделл. Поскольку Эмили любила управлять повозкой, да и бурый жеребец был хорош, она с удовольствием правила экипажем, а ее стройная крепкая фигура выгодно смотрелась на высоком сиденье.

Сам лорд Уолдерхерст не удержался от комментария.

– Какая красивая прямая спина у этой женщины! Как ее зовут? – спросил он у леди Марии. – Трудно запомнить имена тех, кого тебе представляют.

– Эмили Фокс-Ситон, – ответила ее светлость. – Очень милое создание.

– Я сейчас скажу жестокую для большинства мужчин вещь, однако любой законченный эгоист, хоть немного имеющий понятия о своем характере, должен понимать, что милое создание может стать прекрасной спутницей жизни.

– Ты совершенно прав. – Леди Мария поднесла к глазам лорнет и посмотрела вслед уносящейся прочь повозке. – Я сама эгоистка, и я понимаю причины, по которым Эмили Фокс-Ситон стала моим домашним гением. Как приятно, когда тебе угождает та, которая вообще не осознает, что угождает! Она даже не подозревает, что имеет право требовать благодарности.

В тот вечер миссис Ральф явилась к ужину в желтом атласном платье, которое, вероятно, давало ей возможность показать себя во всем блеске. Она была довольно остроумна и собрала вокруг себя слушателей; лорд Уолдерхерст оказался в их числе. Сегодня удача была на стороне миссис Ральф. Она тут же вцепилась в его светлость и не пожелала отпускать. Дама умела хорошо говорить, и не исключено, что лорд Уолдерхерст проводил время с удовольствием. По крайней мере собеседницу он слушал.

Леди Агата Слейд выглядела немного бледной и апатичной. Как бы девушка ни была красива, она все же не всегда собирала вокруг себя толпу почитателей. В тот вечер бедняжка страдала от головной боли. Сейчас Агата пересекла гостиную, уселась рядом с мисс Фокс-Ситон и заговорила о проекте леди Марии – заниматься вязанием и отдавать вещи на благотворительность. Эмили с радостью поддержала разговор, не подозревая, что в тот момент являлась для леди Агаты наиболее подходящей и комфортной жилеткой. Она весь сезон слушала рассказы о красоте девушки и запомнила столько мелких деталей, что леди Агата, считавшая, что к ней потеряли интерес, вновь ощутила себя популярной. Балы, где люди собирались группами, чтобы увидеть, как она танцует, льстивые речи в свой адрес, завораживающие надежды – все это порой казалось Агате несколько нереальным, словно происходило во сне. Увы, атмосферу в доме отравляли неоплаченные счета. Вот и сегодня девушка получила большое тревожное письмо от матери, где много говорилось о важности своевременной подготовки к выходу в свет Аликс, которое на самом деле отложили на год; сестре было уже почти двадцать, а не девятнадцать.

Мисс Фокс-Ситон видела портрет леди Агаты в Академии художеств и видела, как люди толпились вокруг него. Ей также довелось слышать комментарии, и она согласилась с большинством людей, которые считали, что портрет уступает оригиналу.

– Когда я впервые рассматривала портрет, рядом со мной стоял сэр Брюс Норман вместе с пожилой леди, – сказала она, начиная новый ряд белого шерстяного шарфа, который хозяйка поместья предназначала для Общества моряков рыболовного флота. – Он выглядел раздосадованным. Я слышала его слова: «Посредственная работа. Девушка прекраснее, намного прекраснее. У нее чудесные васильковые глаза». И когда я увидела вас, то невольно заглянула вам в глаза. Надеюсь, я не показалась невоспитанной?

Леди Агата улыбнулась и, слегка покраснев, принялась вертеть в изящной ручке моток белой шерсти.

– Встречаются люди, которые никогда не проявляют невоспитанность, – кротко произнесла она, – и я не сомневаюсь, что вы одна из них… Качественная шерсть. Не связать ли и мне из нее кашне для какого-нибудь моряка?

– Если желаете попробовать, – предложила Эмили, – я начну для вас вязание. У леди Марии найдется еще пара спиц.

– Да, с удовольствием! Как мило с вашей стороны!

Миссис Ральф как раз сделала паузу и обвела взглядом гостиную. Эмили Фокс-Ситон в тот момент склонилась к леди Агате с вязанием и давала девушке советы.

– Какая щедрая натура! – воскликнула миссис Ральф.

Лорд Уолдерхерст достал монокль и тоже окинул взглядом помещение. Эмили была в черном вечернем платье, подчеркивающем ее широкие белые плечи и крепкую шею; от деревенского воздуха и солнца щеки немного загорели, а свет ближайшей лампы выгодно падал на копну каштановых волос и придавал ей блеск. Эмили выглядела такой нежной и домовитой и с таким увлечением сосредоточилась на обучении, что картина навевала умиротворение.

Лорд Уолдерхерст прослыл человеком немногословным, и общительные женщины считали лорда несколько занудным. На самом деле он осознавал, что мужчине в его положении не нужно прилагать усилий. Женщины предпочтут говорить сами. Они желают говорить, потому что хотят, чтобы он слушал.

И миссис Ральф заговорила:

– Другой настолько простодушной особы я не знаю. Принимает свою судьбу без намека на обиду.

– Свою судьбу? – равнодушно переспросил лорд Уолдерхерст, не повернув головы и по-прежнему глядя в монокль.

– Родиться женщиной благородных кровей и в то же время не иметь ни пенни, подобно обычной поденщице; она и работает, как последняя поденщица. Девочка на побегушках, ради куска хлеба готова выполнять случайные поручения. Вот один из новых способов, которыми женщины зарабатывают на жизнь.

– У нее прекрасная кожа, – невпопад ответил лорд Уолдерхерст. – И прекрасные волосы. Это уже немало.

– В ее жилах течет самая благородная кровь Англии. А еще она недавно подыскала мне кухарку, – сообщила миссис Ральф.

– Надеюсь, хорошую кухарку.

– Очень хорошую. У Эмили Фокс-Ситон талант находить нужных людей. Полагаю, причина в том, что она сама – нужный человек, – усмехнулась миссис Ральф.

– Похоже, что так, – заметил лорд Уолдерхерст.

Вязание продвигалось быстрыми темпами.

– Странно, что вы видели сэра Брюса Нормана в тот день, – произнесла Агата Слейд. – Наверное, это случилось перед тем, как его отозвали в Индию.

– Именно. Он отплыл на следующий день. Я узнала случайно, потому что возле вашего портрета встретила друзей, и мы разговорились. До того мне не было известно, что сэр Норман настолько богат. Оказывается, у него есть угольная шахта в Ланкашире. О-о! – Она закатила свои большие глаза в порыве восторга. – Я бы не отказалась иметь угольную шахту! Как, должно быть, приятно быть богатой!

– Никогда не была богатой, – с горечью вздохнула леди Агата. – Зато я понимаю, как отвратительно быть бедной.

– Я тоже никогда не была богатой. И никогда не буду, – сказала Эмили и, потупившись, добавила: – Но вы – это совершенно другое.

Леди Агата вновь слегка покраснела.

Эмили Фокс-Ситон отпустила собеседнице небольшой комплимент:

– У вас васильковые глаза.

Леди Агата подняла глаза. Они действительно были василькового цвета, а еще смотрели очень печально.

– О, – воскликнула она импульсивно, – порой кажется, что не имеет значения, какие у тебя глаза!

Знакомство на почве вязания шарфа для моряка рыболовного флота переросло практически в дружбу; начатый шарф свернули и отложили в сторону, а потом вынесли на лужайку и забыли под деревьями, оставив на попечение слуг, наряду с пледами и подушками. Леди Мария ввела в моду вязать шарфы и шапки, и в Маллоу все носились с мотками пряжи белого или серого цвета. Однажды вечером Агата зашла в комнату к Эмили спросить, что делать со спущенной петлей, и создала некий прецедент; после того они начали обмениваться визитами.

Леди Агата находилась в сильном напряжении и уже едва могла с ним справляться. Дома происходили неприятные события, и Касл-Клэр маячил вдали, словно грозное предвестье. Некие деловые люди, которые, по мнению леди Клэруэй, должны были сохранять спокойствие и терпеливо ждать, пока дела пойдут на лад, вдруг стали ужасно назойливыми. С учетом того факта, что нужно было подготовить Аликс к следующему сезону, ситуация накалялась. Невозможно вывести девушку в свет и дать ей должный шанс без серьезных финансовых вложений. Для семейства Клэруэй финансовые вложения подразумевали новые долги; в письмах леди Клэруэй снова и снова повторяла, что кредиторы бесчинствуют, а на бумаге расплывались пятна от слез. Однажды она в отчаянии заявила: наверное, дело идет к тому, что ради экономии семье придется заточить себя в Касл-Клэр; но как же тогда Аликс и ее сезон? А ведь не за горами очередь Миллисент, Хильды и Евы…

Не раз во время очередного визита к Эмили васильковые глаза леди Агаты застилали слезы. Доверие двух женщин друг к другу росло благодаря процессу замысловатому и одновременно простому. Эмили Фокс-Ситон не могла припомнить, когда впервые услышала о проблемах красавицы; леди Агата не отдавала себе отчета, когда с ее губ впервые сорвались откровенные признания; однако же секреты выплыли наружу. Агата нашла своего рода утешение в общении с бесхитростной собеседницей, и после разговоров ее печаль сменялась душевным подъемом. Эмили Фокс-Ситон постоянно отдавала дань восхищения ее очарованию и помогала поверить в себя. Рядом с Эмили Агата чувствовала, что она в самом деле привлекательна и что внешние данные – ее главный капитал. Эмили восхищалась Агатой, и ей даже в голову не приходило оспаривать абсолютную власть красоты. Она часто говорила, что любая красивая девушка – потенциальная герцогиня, и искренне этому верила. Она жила в мире, где супружество не имеет никакого отношения к романтическим чувствам; впрочем, Агата тоже. Чудесно, когда девушка любит своего будущего мужа, однако если он приятный, воспитанный человек и вдобавок состоятельный, то она в конце концов непременно начнет испытывать к нему симпатию; а провести жизнь в достатке и роскоши, вместо того чтобы полагаться на собственные силы или существовать за счет родителей, – в любом случае благо. Люди обычно выдыхали с облегчением – наконец-то девушка «пристроена»! – а более всего была довольна сама девушка. Даже романы и пьесы уже не являлись волшебными сказками о неотразимых молодых мужчинах и прелестных молодых женщинах, которые влюбляются друг в друга в первой главе, а в последней, после многочисленных и красочно описанных приключений, вступают в брак в абсолютной уверенности, что будут счастливы вечно. Ни леди Агату, ни Эмили не воспитывали на подобного рода литературе; они росли в обстановке, не позволявшей безоговорочно принимать сказки на веру.

Обеим в жизни пришлось несладко, и обе знали, что их ждет. Агата понимала, что она или выйдет замуж, или будет увядать, влача жалкое и однообразное существование. Эмили сознавала, что у нее вообще нет шансов на желанное замужество. Она слишком бедна, не имеет близких людей, которые посодействовали бы ей, и к тому же недостаточна красива, чтобы привлечь мужские взгляды. Быть способной содержать себя на приемлемом уровне, время от времени пользоваться покровительством более удачливых друзей и получать шанс появляться в обществе, не выглядя при этом нищенкой, – вот все, чего она могла ожидать. Однако Эмили чувствовала, что леди Агата имеет право на большее. Она не выдвигала аргументов и не задавалась вопросом, почему именно, а приняла свое предположение как факт. Эмили искренне интересовалась судьбой девушки и симпатизировала ей от всего сердца. Когда лорд Уолдерхерст начинал говорить с Агатой, Эмили посматривала на него с некоторой тревогой. Ни одна озабоченная мать не следила бы за маркизом с большим рвением, чтобы подвергнуть анализу его чувства. Маркиз станет отличным супругом. К тому же он владеет тремя поместьями, а бриллианты поражают воображение! Леди Мария однажды упомянула диадему, и Эмили часто рисовала в своем воображении, как она сверкает над изящным лбом Агаты. Драгоценность ей куда больше к лицу, чем мисс Брук или миссис Ральф, хотя ослепительность миссис Ральф и беспечное очарование мисс Брук нельзя сбрасывать со счетов в этой гонке. Впрочем, леди Агата казалась намного более достойной кандидатурой. Когда Эмили узнавала, что Агата расстроена по поводу писем, и видела ее бледной и поникшей, то пыталась приободрить.

– Не совершить ли нам небольшую прогулку? – предлагала она. – А потом можно и вздремнуть. Вы выглядите немного усталой.

– О, – ответила Агата однажды, – вы так добры! Вас по-настоящему заботит мой цвет лица и внешний вид в целом.

– Лорд Уолдерхерст на днях говорил мне о вас, – с достойной ангела тактичностью продолжила Эмили, – что он не встречал другой женщины, которая всегда выглядит такой привлекательной.

– Неужели? – Леди Агата смущенно покраснела. – Однажды сэр Брюс Норман и правда говорил мне такие слова. И я ответила, что лучшего комплимента для дамы не найти. А все потому, – вздохнула она, – что на самом деле это не так.

– Не сомневаюсь, лорд Уолдерхерст говорил искренне. Он не из тех, кто бросает слова на ветер. Очень серьезный и достойный человек.

Сама она относилась к лорду Уолдерхерсту с уважением и восхищением, граничащими с благоговейным страхом. И в самом деле, он слыл человеком благовоспитанным, а также пользовался авторитетом у своих арендаторов и являлся патроном нескольких крупных благотворительных организаций. Его качества производили глубокое впечатление на невзыскательный и неискушенный ум Эмили Фокс-Ситон и в то же время располагали к нему. Она была знакома, хотя и не близко, со многими аристократами, совершенно не похожими на маркиза. Воспитанная в духе ранневикторианской эпохи, она ценила прежде всего порядочность.

– Я плакала, – призналась леди Агата.

– Я заметила, – кивнула Эмили.

– На Керзон-стрит царит отчаяние. Утром я получила письмо от Миллисент. Она следующая после Аликс, и она пишет… о, она много чего пишет! Когда девушки понимают, что упускают свои возможности, они становятся болезненно раздражительны. Миллисент семнадцать, и она так красива! Роскошные золотисто-медные волосы, ресницы вдвое длиннее моих… – Агата снова вздохнула; ее губы, похожие на изящные розовые лепестки, задрожали. – Все просто в ужасе оттого, что сэр Брюс Норман отплыл в Индию.

– Он вернется, – попыталась обнадежить ее Эмили. – Хотя вполне может опоздать. А он знаком с Аликс?

Странно – на сей раз Агата покраснела. Ее нежная кожа отражала все эмоции.

– Он видел ее однажды, хотя в тот момент она была в классной комнате, и… и я не думаю…

Она внезапно замолчала и с несчастным видом уставилась в окно, выходящее в парк.

Эпизод с сэром Брюсом Норманом был кратким, практически мимолетным. Начало получилось неплохим. Они познакомились на балу и танцевали вместе, причем не один раз. У сэра Брюса имелись другие преимущества, кроме титула баронета и угольных шахт. Он был импозантным мужчиной с улыбчивыми карими глазами и живым умом, превосходно танцевал и раздавал изысканные комплименты. Ему прочили большое будущее. И он нравился Агате. Эмили порой думала, очень сильно нравился. А еще он нравился матери Агаты. Она находила его обаятельным. Однако после некоторого количества случайных и приятных встреч они неожиданно столкнулись на лужайке в Гудвуде, и он объявил, что уезжает в Индию. Эмили сделала вывод, что леди Агата по какой-то причине винила в его скоропалительном отъезде себя. Ее родители были не настолько вульгарны, чтобы открыто высказать это дочери, однако девушка поняла все без слов. И младшие сестры лишь укрепили ее подозрения. И она сообразила, что если бы Аликс, или Миллисент с ее копной золотисто-медных волос, или даже Ева, похожая на цыганку, получили такой сезон и такие наряды от Жака Дусе, любая из сестер со своим свежим лицом, точеным подбородком и изящным носиком не позволила бы ни одному интересному мужчине сесть на пароход до Бомбея.

В утреннем письме крутой нрав Миллисент взял верх над ее чувством меры и воспитанием, и милая Агата плакала горькими слезами. Так что для нее послужил утешением любезный комплимент лорда Уолдерхерста. Пусть он немолод, однако действительно очень хорош собой, а вокруг увиваются экзальтированные поклонницы, для которых он, возможно, лишь преходящее увлечение.

Они совершили прогулку; после быстрой ходьбы леди Агата буквально расцвела. За обедом она была восхитительна и вечером собрала вокруг себя толпу почитателей. Высокая и стройная, одетая во все розовое и вдобавок с венком из диких роз на голове – нимфа Боттичелли, да и только! Эмили видела, как лорд Уолдерхерст то и дело поглядывает на Агату. Он занял чрезвычайно выгодную позицию в уголке и поднес к глазам монокль.

Леди Мария не давала Эмили сидеть без дела – та обладала хорошим флористическим вкусом и почти сразу после приезда получила задание «взять на себя компоновку букетов».

На следующее утро Эмили вышла в сад пораньше, собрать букеты, пока не высохла роса, и как раз была в процессе срезания восхитительных соцветий сорта «Миссис Шерман Кроуфорд», когда обнаружила, что ей надлежит одернуть аккуратно подобранную нижнюю юбку, потому что в ее сторону направился маркиз Уолдерхерст. Инстинкт подсказывал, что он желает поговорить о леди Агате Слейд.

– А вы встаете раньше, чем леди Агата, – заметил маркиз, после того как пожелал ей доброго утра.

– Ее чаще приглашают погостить в деревню, чем меня, – ответила Эмили. – Когда мне случается отдыхать в сельской местности, я хочу каждое мгновение проводить на свежем воздухе. Утром здесь так чудесно! Не то что на Мортимер-стрит.

– Вы живете на Мортимер-стрит?

– Да.

– И вам там нравится?

– Там очень комфортно. Мне повезло. Хозяйка пансиона – прекрасная женщина. Она и ее дочь очень добры ко мне.

Утро выдалось божественным. Цветы были покрыты росой; солнце уже начало припекать и извлекало из них ароматы, наполняя нагретый воздух благоуханием. Маркиз поднес к глазам неизменный монокль и посмотрел в кобальтово-синее небо, а затем на заросли деревьев, где мелодично ворковала лесная горлица – а может быть, и целых две горлицы.

– Конечно, – заключил он, окинув взглядом местность, – здесь все не так, как на Мортимер-стрит. Значит, вы любите деревню?

– О да! – вздохнула Эмили. – Еще бы!

Она была не из тех, кто намеренно изъясняется высокопарным слогом, и не вкладывала в свое «О да!» ничего большего, чем простую любовь к сельским пейзажам, звукам и запахам. Однако когда Эмили подняла к Уолдерхерсту свои большие карие глаза, то подлинность ее эмоций придала этому восклицанию патетичность – так часто случалось, когда она не могла выразить чувства словами.

Лорд Уолдерхерст посмотрел на нее через монокль с тем же выражением лица, что и обычно, – оценивающе, но без какой-либо недоброжелательности или особого интереса.

– А леди Агата любит деревню? – осведомился он.

– Леди Агата любит все прекрасное, – ответила Эмили. – Потому что ее душа так же прекрасна, как и лицо.

– Вы полагаете?

Эмили отступила на шаг или два к розовому кусту, который карабкался вверх по стене из тускло-красного кирпича, и начала срезать цветы.

– Я полагаю, она прекрасна во всем. Характер, манеры… Она никого не разочарует и не совершит ошибок.

– Она вам нравится?

– Она очень добра ко мне!

– Вы часто говорите, что люди к вам добры.

Эмили замерла в некотором смущении. Она не нашлась с ответом и в силу своей скромности начала подозревать, что повторяет одно и то же и выглядит глупо. Растерявшись, она покраснела до корней волос и повторила неуверенно:

– Да, люди ко мне добры. Я… вы же знаете, мне нечего дать взамен, зато я всегда получаю от других очень много.

– Везет же вам! – проговорил его светлость, невозмутимо глядя ей в глаза.

Слова маркиза смутили ее, и Эмили испытала облегчение и в то же время сожаление, когда он, извинившись, оставил ее и двинулся навстречу другой ранней пташке, вышедшей на прогулку. По некоей загадочной причине Эмили Фокс-Ситон нравился маркиз. Возможно, воображение подогревали его харизма, а также неутихающие пересуды о нем. Он ни разу не сказал ничего особенного в адрес Эмили, хотя у нее почему-то сложилось впечатление, что это не так. Молчаливый, он никогда не выглядел скучным; произнес несколько хороших речей в палате лордов – не то чтобы блестящих, однако разумных и исполненных благородства. А еще написал два памфлета. Эмили чрезвычайно восхищал любой интеллект и, надо признать, те качества, которые могли сойти за ум. Она была невзыскательна.

Каждое лето леди Мария устраивала в Маллоу праздник для жителей деревни. Традиция насчитывала сорок лет, и церемония была яркой. Несколько сотен безумно счастливых деревенских ребятишек объедались булочками и пирожными и получали по чашке чаю, а затем для них организовывали соревнования с призами и другие развлекательные мероприятия – при содействии гостей вечеринки, которые добровольно выразили готовность помогать.

Задействован был далеко не каждый, хотя гости обычно находили мероприятия занятными. Никто не возражал против того, чтобы наблюдать процесс со стороны, к тому же многих приятно возбуждала праздничная атмосфера. Эмили Фокс-Ситон стала для леди Марии бесценной находкой. Оказалось, что можно очень легко, без малейших возражений, переложить на нее всю рутину! А организационной работы было много, хотя Эмили воспринимала все в другом свете. Она не отдавала себе отчета как в том, что выполняла для леди Марии огромную работу за свое, образно говоря, «жалованье», так и в том, что ее светлость, забавная и приятная дама, в сущности была абсолютной эгоисткой, не считающейся с другими. Пока Эмили Фокс-Ситон явно не показывала признаки усталости, леди Марии и в голову не приходило, что она может уставать; что она тоже состоит из плоти и крови и что ее крепкие ноги подвержены усталости от нескончаемой беготни туда-сюда. Ее светлость просто наслаждалась – приготовления идут полным ходом, всегда можно дать задание Эмили, и та все выполнит. Эмили составляла списки и делала расчеты, разрабатывала планы и занималась закупками. Она нанимала в деревне кухарок, чтобы испечь булочки и пирожные и вскипятить чай в медном котле; подыскивала женщин, которые помогут резать выпечку на порции, делать бутерброды и накрывать на стол; руководила установкой навесов, столов и скамеек; держала в голове другие бесчисленные вещи, которые нельзя упустить.

– Право же, Эмили, – говорила леди Мария, – я не знаю, как обходилась без тебя в предыдущие сорок лет. Нужно всегда приглашать тебя в Маллоу на время праздника.

Эмили относилась к тем общительным натурам, которые бурно радуются по любому поводу и неизменно получают удовольствие, наблюдая, как люди веселятся. Наслаждаясь атмосферой праздника, она носилась по деревне, видела по пути возбужденные лица детей, и ее глаза горели, а губы расплывались в улыбке. Когда она заходила в дом, где пеклись булочки, дети вертелись рядом, толкали друг друга и хихикали. Они собирались группами вокруг нее, отчасти от предвкушения, отчасти от живого интереса, побуждавшего их проявлять учтивость к Эмили, а когда она уходила, кланялись, – наверное, поклон еще сильнее отождествлял их с грядущим праздником. Они открывали рты и задорно хохотали, а Эмили кивала и улыбалась в ответ, испытывая почти такой же ребяческий восторг. Она радовалась так искренне, что не осознавала, как упорно трудилась весь день. Она была изобретательна и придумала много новых развлечений. Именно она, при участии садовников, с помощью зеленых ветвей преобразовала площадки под навесами в беседки и декорировала столы и ворота парка.

– Вы все ходите! – заметил лорд Уолдерхерст, когда Эмили спешила мимо. – Не считали, сколько часов провели сегодня на ногах?

– Мне нравится ходить, – на бегу ответила она, не упустив из виду, что маркиз пересел чуть ближе к леди Агате и что Агата, в большой шляпе с белыми газовыми воланчиками, похожа на серафима – глаза блестят, лицо сияет необычным светом. Девушка выглядела по-настоящему счастливой.

«Наверное, маркиз говорит ей нежности, – подумала Эмили. – Как будет счастлива Агата! У него хорошие глаза. Он может любую женщину сделать счастливой». С ее губ сорвался легкий вздох. Она начала уставать физически, хотя еще не вполне понимала это. Однако если бы не физическая усталость, в тот момент она даже не подумала бы, что сама она не из тех женщин, которым говорят всякие «нежности» и с которыми после этого случаются «приятные события».

– Эмили Фокс-Ситон, – заметила леди Мария, обмахиваясь веером, поскольку стояла ужасная жара, – производит на меня крайне интересный эффект. Она заставляет меня почувствовать себя щедрой. Мне хочется презентовать ей самые красивые вещи из гардероба родственников.

– Ты отдаешь мисс Фокс-Ситон одежду? – спросил Уолдерхерст.

– Ну не выбрасывать же. Я знаю, что вещи пригодятся Эмили. То, что она носит… это просто умиляет. Она проявляет немалую изобретательность, чтобы выглядеть достойно с минимальными затратами.

Лорд Уолдерхерст поднес к глазам монокль и посмотрел вслед удаляющейся от них мисс Фокс-Ситон, обратив внимание на ее прямую крепкую спину.

– Она и в самом деле хороша собой, – ненавязчиво вставила слово леди Агата.

– Что верно, то верно, – признал Уолдерхерст, – она довольно привлекательная женщина.

Вечером леди Агата пересказала Эмили комплимент и тем самым вогнала ее в краску.

– Лорд Уолдерхерст знаком с сэром Брюсом Норманом, – сообщила Агата. – Разве не удивительно? Маркиз говорил со мной о нем. Называл даровитым человеком.

– Вы приятно побеседовали, я не ошибаюсь? – спросила Эмили. – Когда я проходила мимо, вы оба выглядели так… так, словно рады обществу друг друга.

– Неужели? Маркиз выглядел радостным? Он был очень мил. Я не знала, что он может быть таким.

– Я никогда не видела его в столь хорошем настроении, – ответила Эмили. – Впрочем, по-моему, общение с вами всегда доставляет ему удовольствие, леди Агата. Та легкая белая шляпка, – задумчиво добавила она, – вам очень к лицу.

– Очень дорогая, – вздохнула Агата. – И очень недолговечная. Мама сказала, покупать такие вещи равносильно преступлению.

– Представьте, как будет чудесно, – поторопилась утешить ее Эмили, – когда… когда вам не придется беспокоиться о таких вещах!

– О-о! – вновь вздохнула Агата. – Такая жизнь показалось бы мне раем! Людям не понять; они полагают, что когда девушки переживают, это не всерьез, это лишь ради кокетства. Если бы они только знали, что некоторые вещи не менее насущны, чем хлеб! Они бы ужаснулись!

– И в самом деле очень важно, что на нас надето. – Эмили прилагала все усилия, чтобы не менять тему разговора, и озабоченно продолжила: – Каждое платье – как будто новый портрет. В вашем гардеробе найдется, – задумчиво проговорила она, – что-нибудь совершенно нестандартное, чтобы надеть сегодня вечером и завтра?

– У меня есть два платья, которые я здесь еще не надевала. – Агата помедлила. – Я… я решила их приберечь. Одно газовое, черное с серебром. Серебристая бабочка приколота на плечо, и вторая такая же для прически.

– О-о, наденьте его сегодня! – пылко воскликнула Эмили. – Когда спуститесь к ужину, будете выглядеть такой… такой новой! Всегда считала, что блондинка, впервые вдруг представшая в черном, – это в своем роде новое рождение. Хотя рождение – не совсем подходящее слово. Просто наденьте это платье!

И леди Агата послушалась. Эмили Фокс-Ситон зашла к ней в комнату перед ужином, чтобы помочь добавить последний штрих к образу. Она предложила зачесать светлые пряди повыше и более небрежно, чтобы казалось, будто серебристая бабочка распростерла трепещущие крылышки над головой и парит в воздухе. Напоследок Эмили сама приколола вторую бабочку на плечо, отступила на шаг, чтобы окинуть девушку взглядом, и воскликнула:

– О-о! Чудесно! Позвольте мне спуститься на минуту раньше, чтобы видеть, как вы входите в зал!

Эмили сидела в кресле поблизости от лорда Уолдерхерста, когда появилась ее подопечная, и заметила, как глаза маркиза вспыхнули. Вот оно, «новое рождение»! Уолдерхерст даже монокль уронил – пришлось подхватить его за шнурок и водрузить на место.

– Психея![3] – воскликнул маркиз сдавленным голосом. Это прозвучало больше как утверждение, чем как оценочное суждение. – Психея!

Маркиз не обращался ни к Эмили, ни конкретно к кому-либо другому. Просто реплика знающего и проницательного ценителя, без намека на восторг, что было любопытно. Лорд Уолдерхерст почти весь вечер разговаривал с Агатой.

Перед сном Эмили зашла к подруге.

– Что вы собираетесь надеть завтра на праздник?

– Белое муслиновое платье с кружевными вставками, шляпку из марлевки, белые туфли и белый зонтик от солнца.

Леди Агата немного нервничала; даже щеки порозовели.

– А завтра вечером? – спросила Эмили.

– Палево-голубое. Не желаете присесть, мисс Фокс-Ситон?

– Нам обеим пора в постель. Вам необходим отдых.

И все же Эмили присела на пару минут, потому что Агата взглядом умоляла ее задержаться.

С вечерней почтой пришли вести с Керзон-стрит – более удручающие, чем обычно. Леди Клэруэй не знала, что предпринять, и ее душевное состояние граничило с истерикой. Портниха подала иск. Этот факт, несомненно, попадет в газеты.

Под «ними» подразумевались люди, мнение в Лондоне которых было равносильно закону.

– Отправиться в Касл-Клэр, – запинаясь, проговорила Агата, – все равно что быть приговоренными к голодной смерти. Аликс, Хильда, Миллисент, Ева и я будем постепенно умирать из-за недостатка всего того, что делает жизнь девушек приемлемой – девушек, принадлежащих к определенному общественному классу. И даже если в последующие три-четыре года произойдет что-либо неординарное, будет слишком поздно для нас четверых, да и для Евы, скорее всего, тоже. Стоит только покинуть Лондон, и тебя забудут. Люди забывчивы; это свойство человеческой натуры. Да и как тут не стать забывчивыми, если каждый год в свет выводят толпы новых девушек?

Желая подбодрить Агату, Эмили Фокс-Ситон принялась заверять, что никому не придется ехать в Касл-Клэр, – она умела вселять надежду. Эмили сделала комплимент черному газовому платью и волшебному эффекту серебристых бабочек.

– Полагаю, именно бабочки заставили лорда Уолдерхерста воскликнуть: «Психея! Психея!» – при вашем появлении, – заметила она как бы невзначай.

– Он это сказал? – Леди Агата немедленно сделала вид, будто слова вырвались у нее сами собой.

– Да. – Эмили поспешно замяла тему; тут требовалось много такта. – А черный цвет очень украшает вас и делает образ воздушным. Вы кажетесь почти эфемерной в черном; словно можете улететь в любой момент. И все же вам пора спать.

Леди Агата проводила Эмили до дверей комнаты и пожелала ей спокойной ночи. Она выглядела как ребенок, который в любой момент может заплакать.

– О, мисс Фокс-Ситон, – пропищала она детским голоском, – вы так добры!

На следующее утро, когда мисс Фокс-Ситон шла через сад, в той части парка, что прилегала к дому, царила суета. Уже расставили столы, а корзины с хлебом, пирожными и другой готовой провизией заносили под тент, где планировали кипятить чай. Работники были деловиты и жизнерадостны; завидев Эмили, мужчины брали под козырек, а женщины с улыбкой кланялись. Все отмечали ее доброжелательность и надеялись, что она достойно представит на празднике ее светлость.

– Она трудяга, эта мисс Фокс-Ситон, – сказал один работник другому. – Никогда еще не видел ни одну леди, которая с таким рвением бралась бы за дело. Леди, даже если у них лучшие побуждения, имеют привычку стоять над душой и давать указания, толком не разбираясь, как правильно нужно делать. А она сегодня с утра самолично нарезала бутерброды, а вчера своими руками паковала конфеты. Заворачивала в разноцветную бумагу и перевязывала ленточками, да еще говорила, что дети радуются цветным кулечкам больше, чем обычным, серым. А ведь и правда: для деток красная или синяя бумажка уже подарок.

Эмили все утро нарезала бутерброды и выпечку, расставляла скамьи и раскладывала по столам игрушки. День выдался чудесный, хотя и жаркий, а она была так занята, что едва выкроила время позавтракать. Праздник намечался грандиозный. Леди Мария пребывала в прекраснейшем настроении. На завтра планировалось посещение неких живописных развалин, а вечером – званый ужин. Любимые соседи ее светлости, проживавшие в пяти милях, только что вернулись в свое поместье и, к большому удовлетворению хозяйки, намеревались присутствовать на ужине. Большинство своих соседей она находила скучными и принимала их у себя дозированно, как лекарства. Однако Локьеры были молоды, умны и привлекательны, и леди Мария всегда радовалась, когда они приезжали к себе в Лок одновременно с ее пребыванием в Маллоу.

– Они не неряхи и не зануды, – говорила она. – В деревне люди обычно если не скучны, так одеты во что попало, и наоборот; мне грозит опасность заразиться и тем и другим. Шесть недель нескончаемых званых ужинов в компании подобных людей, и я сама начну носить шерстяные юбки грубой вязки и обсуждать плачевное состояние лондонского общества.

После завтрака леди Мария вывела свою паству на лужайку под остролистами.

– Давайте поддержим трудящихся! – воззвала она. – И станем смотреть, как Эмили Фокс-Ситон работает. Она будет нас вдохновлять.

Как ни удивительно, неожиданно обнаружилось, что мисс Кора Брук прогуливается по лужайке бок о бок с лордом Уолдерхерстом – она и сама не знала, как это произошло; по-видимому, совершенно случайно.

– Мы еще ни разу не разговаривали друг с другом, – заметил он.

– Верно, – ответила Кора, – мы очень много разговаривали с другими гостями, во всяком случае я.

– Да, вы вдоволь наговорились с другими, – согласился маркиз.

– Полагаете, я чересчур разговорчива?

Уолдерхерст достал монокль и внимательно обвел девушку взглядом. Вероятно, маркиза раззадорила царившая вокруг атмосфера праздника.

– Я полагаю, что со мной вы говорили мало. Зато посвятили слишком много времени унижению юного Хэриота.

Она рассмеялась, причем несколько фривольно.

– Вы независимая молодая леди, – заметил Уолдерхерст в более свободной манере, чем обычно. – Вы должны сказать что-либо в свое оправдание или… или, допустим, пококетничать.

– Не должна, – сдержанно ответила Кора.

– Не должны или не хотите? – настаивал маркиз. – Нехорошо маленьким девочкам – или юным леди – употреблять оба этих слова в разговоре со старшими.

– Нехорошо, – кивнула Кора Брук, слегка польщенная. – Идемте же под тенты, посмотрим, чем занята несчастная Эмили Фокс-Ситон.

Они зашли под тент, однако надолго там не задержались. Приготовления были в самом разгаре. Эмили Фокс-Ситон буквально рвали на части; люди подходили и требовали от нее указаний. Она делала тысячу дел сама и руководила другими. Призы победителям состязаний в беге и подарки для детей следовало рассортировать: для мальчиков и для девочек, для подростков и для малышей; и при этом никого не пропустить и никому не вручить неподходящую вещь.

– Будет ужасно, – поясняла Эмили лорду Уолдерхерсту и мисс Коре, которые начали осыпать ее вопросами, – если подросток получит деревянную лошадку, а маленький мальчик – крикетную биту и мяч. А представьте разочарование двух девочек, в том случае, когда младшей достанется шкатулка для рукоделия, а старшей кукла? Каждому нужен соответствующий подарок. Дети с нетерпением ждут праздника, разве можно кого-то огорчить?

Уолдерхерст взирал на нее бесстрастно.

– Кто же делал все это для леди Марии, когда вас здесь не было? – осведомился он.

– О, находились другие люди. Правда, леди Мария сетовала, что с трудом… – Эмили просияла: – Она ангажировала меня на проведение праздника в Маллоу на следующие двадцать лет. Леди Мария так добра!

– Действительно, – проворчал маркиз, как показалось Эмили, вполне добродушно. – Она добра по отношению к своим прихотям, а еще по отношению к Марии Бейн.

– Она добра ко мне, – упрямо повторила Эмили. – Вы не представляете, как я радуюсь подобным заботам.

– Эта женщина умеет радоваться всему, – произнес лорд Уолдерхерст, когда они с Корой удалились. – Надо же иметь такой характер! За такие хлопоты надо платить десять тысяч в год.

– Она так мало имеет, – сказала Кора, – что все ей кажется прекрасным. Эмили очень приятная женщина. Мы с мамой от нее в восторге. Подумываем пригласить в Нью-Йорк; пусть развлечется.

– Нью-Йорк ей понравится.

– Вы бывали там, лорд Уолдерхерст?

– Нет.

– Тогда вы просто обязаны приехать. Теперь многие англичане посещают Нью-Йорк, и всем нравится.

– Не исключено, – ответил Уолдерхерст. – Я подумывал о путешествии. Континент наскучил, Индию знаю вдоль и поперек, а вот Пятая авеню, Центральный парк, Скалистые горы…

– Непременно стоит, – кивнула Кора.

Сегодня определенно был ее день. Перед ланчем лорд Уолдерхерст предложил ей и ее матери совершить прогулку в своем личном фаэтоне. Маркиз любил управлять экипажем, и фаэтон с лошадьми прибыли в Маллоу вместе с ним. Он приглашал покататься только своих фаворитов, и хотя сам сохранял невозмутимость, событие вызвало на лужайке некоторую сумятицу. Во всяком случае, когда фаэтон пронесся по аллее с мисс и миссис Брук на почетных местах, некоторые гости обменялись взглядами и подняли брови.

Леди Агата отправилась к себе в комнату и написала длинное письмо на Керзон-стрит. Миссис Ральф толковала о проблемной пьесе с молодым Хэриотом и группой других слушателей.

После полудня явились новые посетители, дабы осчастливить мероприятие своим присутствием. Леди Мария славилась многодневными вечеринками и приглашала соседей принять участие в гулянье.

В два часа пополудни процессия сельских ребятишек, их родителей и друзей во главе с группой местных музыкантов промаршировала по аллее мимо дома в специально отведенную часть парка. Леди Мария и ее гости выстроились на широкой лестнице и приветствовали ликующую толпу радушными поклонами, взмахами рук и улыбками. Все были в приподнятом настроении.

Когда сельчане собрались в парке, к ним присоединились участники вечеринки. Фокусник из Лондона дал представление под огромным деревом – дети обнаружили у себя в карманах белых кроликов, а в их шапках оказались апельсины. Ребятишки визжали от восторга. Гости леди Марии прохаживались вокруг и хохотали вместе с ними.

После представления началась большая чайная церемония. Действительно, какой может быть праздник, пока дети не напьются чаю и не наедятся булочек и пирожных – особенно если это сливовые конвертики!

Дети рядами расселись на травке, а леди Агата и миссис Ральф начали раздавать им угощение. Мисс Брук в этот момент беседовала с лордом Уолдерхерстом. Она сидела под деревом в шляпке, украшенной маками, и с зонтиком от солнца цвета маков и выглядела весьма привлекательно.

– Я должна помочь раздавать пирожные, – сказала она.

– Это обязанность моей кузины Марии, – заметил лорд Уолдерхерст, – хотя она и не будет этого делать. И я не буду. Расскажите мне лучше о подвесной железной дороге и о пятьдесят-тысяч-пятьсот-какой-то улице.

Он говорил несколько развязно, и был так обаятельно флегматичен, что Кору Брук это даже слегка раззадорило.

Эмили Фокс-Ситон бодро и учтиво раздавала угощение и руководила подачей продуктов на стол. После того как налили чаю взрослым, она обошла все столы и уделила внимание каждому, и в своем чистосердечном радушии нашла время присоединиться к леди Марии и ее окружению, которые восседали под остролистом. Там она съела пару бутербродов, выпила чашку чаю и заодно побеседовала с несколькими пожилыми дамами, с которыми успела подружиться. Эмили была невероятно довольна собой, хотя иногда чувствовала потребность посидеть несколько минут и дать отдых усталым ногам. Дети обращались к ней как ко всемогущей и милостивой госпоже. Она знала, где хранятся игрушки и какие призы ожидают победителей состязаний. Она олицетворяла закон и порядок, а также ведала подарками. Остальные дамы прогуливались в нарядных платьях, улыбающиеся и восторженные, джентльмены пробовали заниматься спортом и обменивались джентльменскими шутками, а эта единственная леди, казалось, сама была частью праздника. В простом льняном платье с белыми ленточками да бескозырке с пряжкой и бантом, она тем не менее принадлежала к ближнему лондонскому кругу ее светлости, и ей симпатизировали больше, чем прочим дамам. Праздник в Маллоу вышел чудесным и веселым, как никогда, и в том была ее заслуга.

Шли часы. Дети играли, соревновались в беге и веселились до упаду. Взрослые фланировали по парку, собирались в группы и беседовали или слушали деревенский оркестр. Гости леди Марии, вдоволь насмотревшись на народные гулянья, возвращались в сад в приподнятом настроении, чтобы пообщаться и посмотреть игру в теннис, которая как раз затевалась на корте.

Воодушевление не оставляло Эмили Фокс-Ситон, а вот ее румянец поблек. Она стояла под буковым деревом, наблюдая финал церемонии; руки и ноги болели, по-прежнему улыбчивое лицо покрывала бледность. Леди Мария и ее приближенные покинули скамейки под остролистом, чтобы председательствовать на закрытии праздника. Присутствующие спели национальный гимн, затем разразились тройной овацией в честь ее светлости. Овации исходили из самого сердца, и Эмили от избытка чувств едва не расплакалась. Во всяком случае, ее ясные карие глаза увлажнились; она была из тех, кого легко растрогать.

Лорд Уолдерхерст стоял подле леди Марии и также выглядел довольным. Эмили заметила, как он что-то сказал ее светлости, и та улыбнулась. Затем маркиз с обычным невозмутимым видом шагнул вперед.

– Мальчики и девочки, – произнес он четким раскатистым голосом, – я хочу, чтобы вы как можно громче три раза поблагодарили леди, которая подарила вам этот незабываемый праздник. Ее светлость сказала мне, что такого веселья в Маллоу еще никогда не наблюдалось. Троекратное «спасибо» для мисс Фокс-Ситон!

Эмили ахнула и ощутила, как к горлу подкатывает комок. Ее без предупреждения словно превратили в королевскую особу, и она не знала, что делать.

Вся публика, дети и взрослые, мужчины и женщины, разразилась троекратным «спасибо», с криками и рукоплесканиями. В воздух взлетели шляпы и чепчики, и каждый присутствующий повернулся к Эмили. Она, раскрасневшись, поклонилась в знак огромной благодарности.

– О, леди Мария! О, лорд Уолдерхерст! Как вы добры ко мне!

Выпив утренний чай, Эмили блаженно откинулась на подушки, глядя в окно на ветки деревьев. Она устала, однако была счастлива. Праздник удался на славу. Леди Мария довольна. А как добр оказался лорд Уолдерхерст, когда попросил сельчан поблагодарить ее! Ни о чем подобном Эмили и мечтать не смела. Она не привыкла к таким знакам внимания и, припомнив бурные овации, покраснела. В соответствии с ее представлениями о мире, люди, как правило, были очень любезны. Во всяком случае, к ней они всегда хорошо относились. Эмили не приходило в голову, что, если бы она не приносила им столько пользы, люди были бы менее покладисты. Она ни разу не усомнилась, что леди Мария – самая щедрая и великодушная женщина в мире. Эмили совершенно не подозревала, какую огромную выгоду приносит ее светлости. Отдавая должное леди Марии, следует заметить, что та и сама практически не осознавала этого факта, в то время как Эмили наслаждалась тем, что ее использовали.

Однако этим утром Эмили поняла, что устала более, чем когда-либо, и причина тому довольно банальна – женщина, которая все время носится по Лондону, выполняя чужие поручения, знает, как могут болеть руки и ноги. Она тихонько засмеялась, когда обнаружила, что стопы и вправду отекли и придется надеть мягкую домашнюю обувь.

«Сегодня нужно по возможности больше сидеть, – подумала она. – Хотя нет – званый ужин, экскурсия… наверняка леди Мария придумает для меня множество мелких поручений».

И действительно, у леди Марии нашлось для Эмили множество заданий. Поездка к развалинам намечалась до ланча, поскольку некоторые из гостей предполагали, что послеполуденная экскурсия их утомит и к вечеру не останется сил присутствовать на ужине. Сама леди Мария в поездке участия не принимала, однако вскоре выяснилось, что если присоединится мисс Фокс-Ситон, то экипажи будут перегружены. Эмили не испытала особого сожаления от того, что останется дома, и в итоге гости разместились в экипажах с комфортом. Леди Мария и Эмили смотрели вслед отъезжающим.

– Я не намереваюсь трясти свои почтенные кости по горам и долам, да еще и в тот день, когда даю званый ужин, – объявила ее светлость. – Эмили, позвони, пожалуйста, в колокольчик. Я хочу убедиться насчет рыбы. Подать на стол рыбу в деревне – целая проблема. Поставщики – исчадия ада, а уж если они живут от тебя в пяти милях, то их человеческие пороки могут проявиться в полной мере.

Поместье Маллоу находилось на приличном отдалении от главного города графства, что радовало, если речь шла о неотесанных соседях, однако ужасало, когда дело касалось поставок рыбы. Ужин без рыбы невозможен; город мал и беден на ресурсы, а единственный поставщик рыбы туповат и вообще человек ненадежный.

Прибежавший по звонку лакей доложил ее светлости, что кухарка, как обычно, очень переживает по поводу рыбы. Поставщик выражал некоторые сомнения, что сможет выполнить заказ; впрочем, его повозка никогда раньше половины первого не прибывала.

– Боже милостивый! – воскликнула ее светлость после ухода слуги. – В каком положении мы окажемся без рыбы? Почтенный генерал Барнс – самый свирепый гурман в Англии; он презирает тех, кто подает ему плохой ужин. Мы все его побаиваемся; а я должна признать, что придерживаюсь высокого мнения о своих званых ужинах. Последняя привилегия, которую природа оставляет женщине, – способность организовать достойный ужин. Буду крайне разочарована, если случится досадное недоразумение.

Они сидели в гостиной, писали записки для посыльных и беседовали, а когда стрелки часов приблизились к половине первого, начали высматривать повозку поставщика рыбы. Раз или два леди Мария заговаривала о лорде Уолдерхерсте.

– По-моему, он занятный человек. Всегда ему симпатизировала. У него есть оригинальные идеи, хотя умом особо не блещет. Я считаю, со мной Уолдерхерст в целом разговаривает более свободно, чем с большинством других людей; впрочем, не могу утверждать, что обо мне он очень высокого мнения. Вчера вечером вставил в глаз монокль и посмотрел на меня, да так странно, и говорит: «Мария, при всех твоих достоинствах ты самая эгоистичная стерва, которую я когда-либо встречал». И тем не менее я знаю, что он меня любит. И я ему отвечаю: «Не совсем, Джеймс. Да, я эгоистка, но я не стерва. Эгоистичные стервы всегда обладают отвратительным характером, а меня ни в чем подобном обвинить нельзя. Я вообще белая и пушистая».

Со стороны аллеи донесся шум колес.

– Эмили, взгляни, там не рыбу везут?

– Нет. – Эмили повернулась к окну. – Это мясник.

– Подход Джеймса к женщинам меня забавляет, – продолжила леди Мария и с улыбкой посмотрела на головной убор для моряка, который как раз вязала. – Он ко всем относится прекрасно, однако перевеса в сторону какой-либо одной дамы не наблюдается. Сейчас я тебе кое-что скажу, Эмили.

Она сделала многозначительную паузу. Заинтригованная Эмили ждала.

– Он подумывает покончить с холостяцкой жизнью и взять в жены некую даму. Нутром чую.

– Вы так считаете? – воскликнула Эмили. – О, я не теряю надежду, что… – Она запнулась.

– Ты не теряешь надежду, что это будет Агата Слейд, – закончила вместо нее леди Мария. – Возможно. Я тоже порой думаю – если уж он женится, то только на Агате. И все-таки полной уверенности нет. От Уолдерхерста никогда не знаешь, чего ждать. Все держит при себе, слова лишнего не скажет. Не удивлюсь, если у него на примете другая женщина.

– Но почему… – начала Эмили.

Леди Мария рассмеялась.

– Есть косвенные соображения. В семье Уолдерхерстов имеется роскошное и очень необычное кольцо, и у них стало обычаем дарить его женщинам при помолвке. А необычное оно потому, что в нем рубин размером с пуговицу для брюк. Ты не поверишь! С кольцом связана одна легенда. «Много веков назад, и все такое прочее…» Речь шла о женщине, которой первый Уолдерхерст это кольцо и вручил. Некая дама – имена называют разные – дала отпор королю, который вел себя слишком бесцеремонно, и отпор вышел убедительный; король решил, что она святая, и подарил ей на помолвку рубин. Так вот, совершенно случайно я узнала, что лорд Уолдерхерст посылал своего слугу в город за кольцом. Два дня назад парень вернулся.

– Как интересно! – воскликнула заинтригованная Эмили. – Это что-нибудь да значит.

– Опять гремит телега, Эмили. На сей раз уж точно рыба.

Эмили снова выглянула в окно.

– Да, если фамилия поставщика Багль.

– Его фамилия Багль. А значит, мы спасены.

Однако пять минут спустя в дверях гостиной появилась кухарка собственной персоной. Полная женщина тяжело дышала и промокала чистым платком капельки пота на лбу. Она была возбуждена и слишком бледна для своей комплекции.

– Что-то случилось на кухне? – спросила леди Мария.

– Этот Багль, ваша светлость, говорит, что он огорчен не меньше, чем ваша светлость, но если рыба испортилась за ночь, то утром она свежей не станет. Он ее привез, чтобы я сама могла взглянуть. Рыба в таком состоянии, что никто ее есть не будет. Я до того расстроилась, ваша светлость, что даже решилась прийти и доложить сама.

– Как же это? – воскликнула леди Мария. – Эмили, предложи что-нибудь!

– Точно не скажу, – продолжила кухарка, – но может, у Батча найдется подходящий товар. У Батча порой бывает хорошая рыба, вот только живет он в Монделле, в четырех милях, а у нас напряженка, ваша светлость, потому как дом полон гостей и вся прислуга при делах.

– Бог мой! – воскликнула леди Мария. – Эмили, да тут и правда с ума сойдешь! Если бы в конюшне была свободная повозка с лошадью, я знаю, ты бы съездила в Монделл. Хотя… ты ведь любишь ходить пешком, – в ее глазах блеснул огонек надежды, – нет ли желания прогуляться?

Эмили постаралась изобразить радость. Ситуация для хозяйки дома складывалась действительно ужасная. Проблем бы вообще не возникло, если бы Эмили не устала накануне. Она любила ходить пешком и, натренировавшись в городе, в нормальном состоянии могла бы легко преодолеть восемь миль. Да и упругая почва вересковых пустошей, высушенная ветром, несравнима с лондонскими улицами.

– Думаю, я справлюсь, – ответила Эмили сдержанно. – Если бы я вчера не провела весь день на ногах, это был бы пустяк. Разумеется, без рыбы не обойтись. Я пойду в Монделл через пустоши и попрошу Батча немедленно отправить вам корзину товара. А назад вернусь не спеша и по пути буду отдыхать на травке. Вересковые поля на закате очень красивы.

– Душенька! – разохалась леди Мария. – Ты просто находка!

Она и в самом деле испытывала благодарность. В мозгу вспыхнуло импульсивное желание предложить Эмили Фокс-Ситон, чтобы та провела с ней всю оставшуюся жизнь, однако пожилая дама с большим жизненным опытом внезапным порывам не поддавалась. Все же про себя она решила, что будет чаще приглашать Эмили на Саут-Одли-стрит и вручит ей несколько достойных подарков.

Когда Эмили Фокс-Ситон, облачившись в коричневое льняное платье, самое короткое и удобное для прогулок, и надев шляпку от солнца с большими полями, проходила через холл, посыльный как раз принес дневную почту. Лакей подошел к Эмили с подносом, где письмо для нее лежало поверх конверта, на котором рукой леди Клэруэй было написано: «Для леди Агаты Слейд». Одно из многочисленных посланий на нескольких листах, которые часто заставляли несчастную Агату ронять горькие слезы… Адрес на предназначавшемся для самой Эмили письме был выведен хорошо знакомым почерком миссис Капп. Что же там могло случиться?

«Надеюсь, не что-то из ряда вон, – подумала она. – Каппы опасаются по поводу одного молодого человека, который заключил помолвку. Вот женится и съедет из пансиона. И что они тогда будут делать? Парень всегда платил исправно!»

Погода была чудесной, и Эмили, сменив домашнюю обувь на кожаные туфли, обнаружила, что усталые ноги еще способны ее держать. Склонность находить во всем только лучшее вдохновила девушку храбро принять даже восьмимильное путешествие через пустоши. Воздух наполняли ароматы, жужжание пчел в цветах вереска действовало умиротворяюще, и Эмили убедила себя, что четыре мили пешком до Монделла – необременительная прогулка.

Она думала о различных приятных вещах, на время забыв о лежащем в кармане письме от миссис Капп, и вспомнила о нем лишь на полпути.

– Боже мой! Нужно узнать, что там случилось!

Эмили распечатала конверт и начала читать на ходу, однако всего через несколько шагов вскрикнула и остановилась.

– Как же им повезло! – воскликнула она. А сама вдруг побледнела.

С житейской точки зрения новости у Каппов были очень хорошие, однако бедной Эмили Фокс-Ситон они сулили неприятные перспективы. Вот что писала миссис Капп:

Благосклонность матери и дочери и непритязательный уют комнаты в ярко-красных тонах означали для Эмили Фокс-Ситон дом. Когда Эмили падала с ног от опостылевших поручений, мелких унижений и неудобств, она стремилась в свою комнатку, к жаркому огню в маленьком камине, пузатому чайнику, свистящему на решетке, и чайному набору за два шиллинга одиннадцать пенсов. Приученная решать проблемы по мере поступления, Эмили никогда не принимала в расчет безрадостную перспективу того, что однажды может лишиться своего угла. Она старалась не зацикливаться на мысли, что другого пристанища у нее нет в целом мире.

Теперь, пробираясь через нагретые солнцем вересковые пустоши и с наслаждением прислушиваясь к гудению пчел, Эмили вдруг поняла, что ее ждет. И когда этот факт дошел до сознания, крупные слезы подступили к глазам, перелились через край и скатились по щекам. На льняной блузке проступили пятна.

– Нужно где-то искать новое съемное жилье, – прошептала она, и грудь под блузкой резко содрогнулась. – Придется привыкать к незнакомым людям. Миссис Капп и Джейн… – в этот момент ей пришлось достать носовой платок, – они были так милы и так дешево сдавали комнату! Боюсь, что за десять шиллингов в неделю приличного жилья мне не найти.

Утренняя усталость навалилась с новой силой. Ноги горели, солнце палило немилосердно. Перед глазами стоял туман; Эмили не различала тропинку и пару раз споткнулась.

– Пожалуй, до Монделла больше чем четыре мили, – вздохнула она. – А потом еще и обратно. Я устала! Но все равно нужно поторопиться.

Экскурсия к развалинам удалась на славу. Дорога к руинам замка успела поднять настроение, однако не успела утомить. Гости вернулись к ланчу, нагуляв здоровый аппетит. У леди Агаты и мисс Коры Брук порозовели щеки. Маркиз Уолдерхерст вел себя безукоризненно по отношению к обеим – помогал преодолеть нагромождения, затем вскарабкаться по крутой неосвещенной лестнице и сопроводил до самого верха башни, откуда они рассмотрели с высоты внутренний двор и заполненный водой ров по периметру. Маркиз знал историю замка; он показал спутницам банкетный зал, часовню и хозяйственные постройки, а также поведал им легенды о подземельях.

– Он оказывает любезности всем по очереди, мама, – сообщила мисс Кора Брук. – Вчера уделил внимание даже несчастной Эмили Фокс-Ситон. Какой галантный мужчина!

За ланчем все много смеялись. Мисс Кора Брук выдавала одну за другой блестящие остроты. Впрочем, хотя она и вела себя довольно оживленно, все же леди Агата выглядела намного ярче.

Новые известия с Керзон-стрит не заставили красавицу проливать слезы. Когда по возвращении ей вручили письмо, лицо Агаты вытянулось, и она взбежала по лестнице на ватных ногах. Однако на ланч явилась, ступая походкой нимфы. По лицу можно было прочитать, что девушка трепещет от восторга. Над каждой шуткой Агата смеялась, как ребенок, словно ей было не двадцать два года, а всего десять: ее черты и восприятие мира вдруг стали инфантильными.

Она хохотала над одной из ироничных реплик мисс Брук, грациозно откинувшись на спинку кресла, когда сидящий рядом лорд Уолдерхерст внезапно обвел взглядом стол и произнес:

– А где же мисс Фокс-Ситон?

Весьма примечательный факт: до сих пор никто не заметил ее отсутствия.

Леди Марии пришлось держать ответ:

– Как я уже упоминала, Эмили Фокс-Ситон стала моим домашним гением. Я не могу без нее жить. А сейчас она пошла в Монделл договориться с поставщиком, иначе сегодня мы останемся без рыбы.

– Она отправилась пешком в Монделл? – воскликнул лорд Уолдерхерст. – После вчерашнего?

– В конюшне не нашлось ни одной свободной повозки, – ответила леди Мария. – Это, разумеется, непорядочно, но Эмили обожает прогулки, и она заверила, что не очень утомилась и готова пройтись. За подобные поступки следует награждать Крестом Виктории – подумать только, спасти званый ужин!

Маркиз Уолдерхерст вытянул за шнурок свой монокль и зафиксировал в глазу.

– Четыре мили до Монделла, – произнес он, глядя на скатерть, а не на свою кузину, – подразумевают еще и четыре мили обратно.

– Какое удивительное совпадение! – заметила леди Мария.

Разговоры и смех возобновились, ланч продолжился; однако лорд Уолдерхерст по причинам, известным лишь ему, прервал свою трапезу. В течение нескольких секунд он смотрел на скатерть, затем отставил в сторону отбивную, к которой едва притронулся, и поспешно встал.

– Прошу прощения, Мария, – проговорил он и без объяснений направился в сторону конюшни.

Мисс Эмили Фокс-Ситон готовилась к грандиозным переменам в жизни, превращавшим ее из бедной работящей женщины в одну из самых богатых аристократок Англии. Кузина лорда Уолдерхерста, леди Мария Бейн, была чрезвычайно мила с ней. Она давала молодой женщине советы, и хотя советы – дешевый подарок, в данном случае они оказались весьма ценными для адресата. Леди Мария охотно беседовала с Эмили Фокс-Ситон, которая мучилась лишь одной проблемой – как привыкнуть к немыслимому счастью, которое на нее свалилось.

Эмили ловила себя на том, что повторяет одно и то же, – и когда она сидела одна у себя в комнате, и по пути к портнихе, и порой совершенно неожиданно, в разговоре с недавней патронессой.

– Неужели это правда? Я не могу поверить!

– Ничуть не удивляюсь, дорогая, – ответила леди Мария, услышав эти слова во второй раз. – И все же ты должна привыкнуть. Обстоятельства того требуют.

– Да, я знаю, что должна. Но мне кажется, это сон. Порой, – Эмили провела рукой по лбу и негромко хихикнула, – у меня такое ощущение, что вот сейчас проснусь у себя на Мортимер-стрит, а рядом стоит Джейн Капп с чашкой чая. И я увижу занавески из алого хлопка. Одна из них примерно на дюйм короче; я так и не смогла позволить себе купить новый отрез, хотя неоднократно собиралась.

– А сколько же стоит ярд ткани? – настойчиво спросила леди Мария.

– Семь пенсов.

– И сколько ярдов требовалось?

– Два. То есть за все один шиллинг два пенса. Ничего, обошлась.

Леди Мария нацепила лорнет и взглянула на свою протеже с интересом, который граничил с симпатией.

– Я и не подозревала, что тебе жилось так тяжело, Эмили. И представить себе не могла. Ты преодолевала трудности с невероятным достоинством. И всегда была славной девушкой.

– Я была намного беднее, чем казалось со стороны. Никому не нравится слушать про чужие проблемы. Жаловаться вообще не стоит, будешь только раздражать людей.

– Нужна смелость, чтобы признавать этот факт, – кивнула леди Мария. – Ты самое жизнелюбивое создание из всех, кого я знаю. Вот одна из причин, почему Уолдерхерст тобой восторгается.

Будущая маркиза покраснела с головы до ног, даже ее шея стала пунцовой. Леди Мария развеселилась: она находила весьма примечательным тот факт, что Эмили можно вогнать в краску одним лишь упоминанием имени жениха. Пожилая дама составила на сей счет тайное мнение: «При мысли об этом мужчине она приходит в такое душевное состояние, что становится прелестной. Она его совершенно точно любит – любит так, как если бы она была няня, а он младенец».

– Понимаете, – продолжила Эмили доверительно (одним из наиболее удивительных преимуществ ее нового положения стала возможность доверять пожилой даме), – тревога возникает не только по поводу того, как прожить завтрашний день, а по поводу Будущего! – (Леди Мария догадывалась, что в данном случае «Будущее» следует писать с прописной буквы.) – Никто не знает, что такое Будущее для женщины без средств. Ты понимаешь, что когда-нибудь состаришься; здоровье будет уже не то, и ты утратишь былую активность и энергичность, не сможешь бегать по городу, выполняя поручения. Что тогда делать? Если у тебя нет талантов, приходится упорно трудиться, леди Мария, чтобы поддерживать в должном порядке даже крошечную уютную комнатку и иметь скромный, но презентабельный гардероб. Будь у меня больше способностей, моя жизнь сложилась бы иначе, осмелюсь сказать. Порой я просыпалась среди ночи и с ужасом думала – вот исполнится мне шестьдесят пять, и что делать? Я лежала и меня трясло. Понимаете, – кровь отлила у Эмили от лица, и она на миг побледнела, – я была совершенно одинока! Совершенно одинока!

– А теперь ты станешь маркизой Уолдерхерст, – заметила леди Мария.

Эмили стиснула руки, до того лежавшие у нее на коленях.

– Как раз в это и невозможно поверить! Невозможно выразить меру благодарности… ему… – Она снова покраснела.

– Называй его Джеймс, – подсказала леди Мария; грешно смеяться, но как не оценить комизм ситуации! – В любом случае нужно привыкать. Твоего будущего мужа зовут Джеймс.

Однако Эмили так и не могла выговорить имя «Джеймс». Было нечто занятное в ее невинной остроте чувств к лорду Уолдерхерсту. Помимо восторженного благоговения и предвкушения земных благ, видневшихся на горизонте, ее душу переполняла пронзительная нежность – наверное, так ребенок верит в Бога. То было сочетание безмерной благодарности и безгрешной страсти до настоящего времени неразбуженной женщины – женщины, которая не надеялась обрести любовь и не позволяла себе даже задумываться о ней и которая по этой причине не имела ясного представления о том, что она означает в полном смысле слова. Эмили при всем желании не смогла бы объяснить свои чувства, да и не пыталась. Если бы кто-либо более красноречивый облек эти чувства в слова и поведал ей, она пришла бы в изумление и смутилась.

Из Маллоу мисс Фокс-Ситон вместе с леди Марией вернулась на Саут-Одли-стрит. Эпоха Мортимер-стрит осталась позади вместе с Каппами. Миссис Капп и Джейн отбыли в Чичестер; Джейн оставила письмо, достойная похвалы аккуратность которого была испорчена двумя или тремя кляксами – очевидно, от слез. Джейн почтительно выражала свой искренний восторг по поводу невероятной новости, которую журнал «Современное общество» сообщил ей прежде, чем мисс Фокс-Ситон нашла время сделать это сама.

Ее эпистола заканчивалась словами:

– Я бы с удовольствием взяла Джейн горничной, – сообщила Эмили. – Как вы полагаете, я могу ее нанять?

– Наверняка она будет стоить полдюжины кокеток, которые только и умеют, что строить глазки лакеям. – Леди Мария, как всегда, была проницательна. – Я платила бы дополнительно десять фунтов в год за рабскую привязанность, будь она прописана в рекомендациях агентства по найму. Отправь Джейн брать уроки во французской парикмахерской, и ей цены не будет. Обслуживать тебя идеально станет целью ее жизни.

К радости Джейн Капп, с ближайшей почтой пришел ответ:

Прочтя письмо, Джейн Капп побледнела от радости и задрожала.

– Мама! – воскликнула она, задыхаясь от счастья. – Подумать только, в эту самую минуту она уже почти маркиза! Интересно, куда я поеду с ней в первую очередь – в замок Осуит, или в Моубрей, или в Херст?

– Ну и дела! – проговорила миссис Капп. – Какая ты счастливая, Джейн, если еще раздумываешь, что лучше – наняться горничной к леди или жить для себя в Чичестере. Ты не обязана к кому-то наниматься. Дядя готов тебя обеспечивать.

– Я не сомневаюсь, – ответила Джейн. Она немного нервничала из-за того, что на пути достижения заветной цели могут возникнуть препятствия. – Дядя очень добр, и я ему благодарна. И все же – разумеется, я не хочу задеть его чувства – я мечтаю стать более независимой и обеспечивать себя сама; у меня будет более интересная жизнь: служить титулованной леди, одевать ее, когда она отправляется в салон, на вечеринку, на бега и так далее, вместе с ней посещать поместья и наносить визиты… А еще, мама, я наслышана, что там и в столовых для прислуги собирается почти светское общество! Мясники, лакеи и горничные, которые работают у знатных людей, и мир посмотрели, и хорошим манерам научились. Помнишь Сьюзен Хилл, какой она стала гордой и элегантной, когда начала служить у леди Косборн? Она побывала и в Греции, и в Индии. Если мисс Фокс-Ситон захочет путешествовать, и его светлость тоже, я могу посетить с ними много чудесных мест. Представь только!

В волнении Джейн сжала руку миссис Капп. Ведь она жила в кухне цокольного этажа дома на Мортимер-стрит и никогда не надеялась оттуда выбраться. Зато теперь!..

– Ты права, Джейн! – Мать покивала. – Это стоящее дело, особенно пока ты молода. Тебе повезет!

Когда лорд Уолдерхерст объявил о помолвке, леди Мария, к ужасу многих, оказалась в своей стихии. Бесподобная в отношении к нескромным и бестактным расспросам, особенно изящно она расправилась с леди Мэлфри. Прослышав о помолвке племянницы, леди Мэлфри, как и следовало ожидать, воспылала искренним и в меру вежливым – хотя и запоздалым – интересом к ней. Она не бросилась к Эмили на грудь по примеру прагматичных тетушек из старых комедий, в которых на Золушку сваливается богатство; она прислала письмо с поздравлениями, а затем явилась на Саут-Одли-стрит и совершенно недвусмысленно предложила себя и свой дом в распоряжение родственницы, а также выразила готовность оказать ей необходимую протекцию в период подготовки к получению титула маркизы. Леди Мэлфри сама не могла объяснить толком, как так вышло, однако ей еще в середине визита дали понять, причем не прибегая к решительным действиям, что Эмили останется у леди Марии Бейн. Сцена между тремя женщинами получилась не слишком зрелищной и не имела ни малейшего шанса для постановки на театральных подмостках, тем не менее была очень достойной. Разговор в основном касался того, что допустимо и что недопустимо, и вполне мог бы протекать посредством телепатии; когда все закончилось, леди Мария несколько раз усмехнулась про себя – у стреляных воробьев своеобразное чувство юмора, – а леди Мэлфри отправилась домой в крайне раздраженном настроении.

Когда ее пожилой супруг спросил, глупо улыбаясь: «Ну как все прошло, Джеральдина?», она пришла в такую растерянность, что опустила веки и скосила глаза к переносице.

– Прошу прощения, я не понимаю, о чем ты.

– Да все ты понимаешь. Как насчет Эмили Фокс-Ситон?

– Она чувствует себя прекрасно и вполне довольна. Иначе и быть не могло. Леди Мария Бейн взяла ее под опеку.

– Еще бы, она – кузина Уолдерхерста. Подумать только! Девушка займет очень высокое положение в обществе.

– Очень высокое, – нехотя согласилась леди Мэлфри. Ее лицо слегка покраснело, а тон, каким эти слова были произнесены, недвусмысленно намекал, что дискуссия окончена. Сэр Джордж понял, что племянница жены к ним не переедет, а ее высокое положение в обществе затронет их с супругой в очень малой степени.

Итак, Эмили временно обосновалась на Саут-Одли-стрит вместе с Джейн Капп в качестве горничной. Если так можно выразиться, леди Мария выдавала ее замуж сама, своими опытными руками. Ее светлость испытывала истинное наслаждение, глядя на все происходящее – на испытывающих нескрываемое разочарование матерей и дочерей; на Уолдерхерста, который принимал поздравления вежливо и бесстрастно, чем, как правило, сбивал с толку визитеров; на переполненную чувствами Эмили, которая была простодушна настолько, что могла растопить любое сердце, даже полностью окаменевшее.

Не будь Эмили воспитанной в скромности и не обладай врожденным вкусом, в процессе трансформации она могла бы показаться просто комичной.

– Постоянно забываю, что могу себе позволить тратить деньги, – призналась она леди Марии. – Вчера подыскивала нужный отрез шелка и долго шла пешком, а потом устала и села в омнибус за один пенни. А когда спохватилась, что следовало поймать экипаж, было слишком поздно. Как вы думаете, – в ее голосе проскользнула тревога, – лорд Уолдерхерст будет недоволен?

– На сей раз, возможно, да, а потом поручит мне следить, чтобы ты ездила за покупками в коляске, – с мягкой усмешкой ответила ее светлость. – Когда станешь маркизой, можешь позволить себе ездить в омнибусе за один пенни – как своего рода прихоть, пренебрежение условностями, если на то пошло. Такой каприз не по мне; омнибусы подпрыгивают на ухабах и останавливаются на каждом шагу, чтобы взять пассажиров, а вот ты уникум – развлекайся, коли омнибусы тебе в радость.

– Совсем не в радость, – возразила Эмили. – Я их ненавижу. Всегда мечтала о том времени, когда смогу позволить себе экипаж. О, как я об этом мечтала! Особенно если уставала.

Наследство миссис Мейтем в свое время было помещено в банк под хороший процент. Однако теперь Эмили больше не нуждалась в том, чтобы полагаться на годовой доход в двадцать фунтов, и могла без риска снимать деньги и тратить на текущие нужды. Ей было приятно осознавать, что она готовится к перемене в жизни за свой счет и ни от кого не зависит. Эмили очень не хотела бы просить одолжения при таком стечении обстоятельств. Обстоятельства словно сговорились, чтобы она в те дни чувствовала себя уверенно, а не только упивалась своим счастьем.

Лорд Уолдерхерст обнаружил, что ему интересно наблюдать за Эмили и ее методами. В определенных отношениях он очень хорошо знал себя и не питал иллюзий касательно своего характера. Он всегда имел склонность подвергать бесстрастному анализу свои эмоции; и в Маллоу один или два раза задавался вопросом, а что, если при неблагоприятном развитии событий первое робкое пламя его «бабьего лета» вдруг угаснет и оставит взамен легкую усталость и разочарование новыми перспективами до сих пор размеренного и эгоцентричного бытия? Случается, что мужчина женится с радостью, а затем понимает, что у всего есть недостатки – и даже сама жена, со всеми ее приятными качествами, может в конце концов стать недостатком, и что вообще стать недостатком может любая женщина; в действительности требуется усилие, чтобы смириться с фактом постоянного присутствия рядом женщины. Конечно, такое умозаключение, сделанное после того как мужчина связал себя обязательствами, не может не раздражать. На деле Уолдерхерст размышлял над возможными аспектами женитьбы только до того, как ринулся через вересковые пустоши, чтобы подвезти Эмили. После того он лишь приблизительно представлял, как будут развиваться события.

День за днем общаясь с Эмили на Саут-Одли-стрит, Уолдерхерст осознал, что она продолжает ему нравиться. Он не был достаточно мудр, чтобы анализировать ее; он мог лишь наблюдать и всегда смотрел на нее больше с любопытством и с новыми ощущениями, чем просто с удовольствием. Она же буквально загоралась, увидев его и услышав, как он к ней обращается, что заметил бы любой, даже лишенный воображения мужчина. Ее глаза теплели, она часто краснела и выглядела прелестно. Он неосознанно начал замечать, что Эмили стала одеваться лучше и появлялась в новом чаще, чем в Маллоу. Более наблюдательный мужчина предпочел бы другую метафору: она, подобно цветку, раскрывается постепенно, лепесток за лепестком, и каждый тщательно подобранный костюм – новый лепесток. Маркиз ничуть не подозревал, что необыкновенная тщательность, с которой она ухаживала за собой, есть не что иное, как стремление сделать себя достойной его качеств и пристрастий.

И пусть его качества и пристрастия сами по себе не были особо блистательны, Эмили они казались именно такими. Вот так, благодаря стечению обстоятельств, и возникает чувство, называемое любовью, которое обладает властью над жизнью и смертью. Если людям везет погрузиться в любовь, результат во всех случаях одинаков, и так было со дня Сотворения мира. Эмили Фокс-Ситон глубоко и сосредоточенно погружалась в любовь к этому в целом скучному, благовоспитанному аристократу, и все ее женское существо тонуло в обожании. Живое воображение Эмили описывало избранника в таких эпитетах, которые ни одно другое человеческое существо не одобрило бы. Ей казалось, что он великодушно снисходит до нее, и этим оправдывала свое поклонение. В результате она продумывала и приобретала гардероб целенаправленно и с соблюдением ритуала, который мог бы стать частью религиозной церемонии. Когда она консультировалась с леди Марией, или изучала иллюстрации в модных журналах, или когда заказывала вечернее платье у портнихи ее светлости, она представляла в уме не себя, а маркизу Уолдерхерст – ту маркизу Уолдерхерст, которую одобрит маркиз и видеть которую ему доставит удовольствие. Она не ожидала от будущего мужа того, что давал леди Агате сэр Брюс Норман.

Агата и ее возлюбленный принадлежали к другому миру. Эмили встречалась с ними время от времени, однако не часто, поскольку эгоистичная молодая пара едва замечала присутствие в мире других людей. Они планировали как можно скорее пожениться и уехать в волшебную страну. Оба любили путешествовать; вот сядут на корабль вместе и на досуге обогнут весь мир, если захотят. Они были вольны в своем выборе, и им настолько хватало друг друга, что не существовало причины, мешавшей исполнению любого странного каприза.

Морщины на лице леди Клэруэй, до сих пор только углублявшиеся, совсем исчезли, и она будто вновь расцвела вместе с дочерьми, которые унаследовали красоту матери. Предстоящая свадьба устранила все проблемы. Сэр Брюс был «самым очаровательным молодым человеком в Англии». Казалось, этот факт сам по себе действовал магическим образом. Не было необходимости вдаваться в детали – такие как смягчение требований кредиторов и полное изменение жизненного уклада на Керзон-стрит. Когда Агата и Эмили Фокс-Ситон впервые встретились в городе – а именно в гостиной на Саут-Одли-стрит, – они пожали друг другу руки и обменялись взглядами с совершенно иным настроем.

– Мисс Фокс-Ситон, вы выглядите просто… просто великолепно! – с искренним восхищением воскликнула Агата.

Если бы она не опасалась показаться слишком экспансивной, она бы произнесла «феерично» вместо «великолепно» – настолько цветущей предстала Эмили.

– Вам к лицу быть счастливой, – добавила Агата. – Не могу выразить, как я рада!

– Спасибо, спасибо! – поблагодарила Эмили. – Кажется, весь мир изменился, не правда ли?

– Да, весь мир.

Они постояли несколько секунд, глядя друг другу в глаза, а затем с улыбкой разомкнули руки, сели на диван и принялись беседовать.

На самом деле говорила в основном Агата, а Эмили Фокс-Ситон направляла разговор в нужное русло и помогала собеседнице изящнее выразить свой восторг по поводу того, что в данное время наполняло ее существование абсолютным блаженством. Перед глазами Эмили словно разыгрывалась волшебная сказка из давних времен. Агата, без сомнения, похорошела и выглядела еще привлекательнее, еще грациознее, ее васильковые глаза от счастья засияли еще ярче – так оттенок растущих по берегам рек васильков насыщеннее, чем у садовых. Она будто стала выше ростом, ее маленькая головка, если уместно такое сравнение, теперь была подобна соцветию на крепком стебле. Так, по крайней мере, думала Эмили, а затем поняла, что ее собственное ощущение счастья усилилось благодаря вере в мысленный образ. Особенно когда услышала, как Агата говорит о сэре Брюсе. Девушка не могла произнести его имя или сослаться на какой-то его поступок без придыхания в голосе, в сочетании с затуманившимся взором и румянцем на щеках. Во взаимодействии с остальным миром она была способна сохранять обычную уравновешенность. Однако Эмили Фокс-Ситон не принадлежала к «остальному миру». Она олицетворяла нечто столь первозданное в плане эмоций, что притягивала к себе любого. Агата сознавала, чему именно мисс Фокс-Ситон была свидетелем в Маллоу, ведь Эмили наблюдала этап развития ее чувств, который ранее не видел никто. После этот этап видел Брюс, и никто, кроме Брюса. Между двумя женщинами установился особый вид доверия – того доверия, что сродни близости, при том что ни одна из них не выражала чувства слишком эмоционально.

– Мама счастлива, – призналась девушка. – Случилось настоящее чудо! А Аликс, Хильда, Миллисент и Ева! О-о-о! У них теперь начнется новая жизнь. Я буду способна, – по виду Агаты можно было догадаться, что у нее камень с души упал, – сделать счастливыми сестер. Любая девушка, которая выходит замуж счастливо – и с выгодой! – способна изменить к лучшему жизнь сестер, если она помнит. А у меня, как вы знаете, есть причины помнить. По своему опыту. Брюс такой добрый, веселый и гордится их красотой. Только вообразите себе их переживания – они станут подружками невесты! Брюс говорит, мы будем как в цветнике. Я так рада, – она вдруг мечтательно закатила глаза, – что он молод!

В следующий миг ее взгляд несколько потух. Слова вырвались у Агаты совершенно непроизвольно. Она не забыла те дни, когда, покорная долгу, смирилась со своей участью и улыбалась Уолдерхерсту, который был на два года старше ее отца; затем быстро поняла свою оплошность и расстроилась. Было нетактично обращаться к сложившемуся в уме образу, пусть и косвенно.

Впрочем, Эмили Фокс-Ситон тоже была рада, что сэр Брюс молод, и что молоды они оба, и счастье пришло к ним раньше, чем они успели устать в ожидании его. Она была слишком счастлива сама, чтобы продолжать расспрашивать Агату.

– Да. Это прекрасно, – ответила она, и в ее глазах сверкнула искренняя симпатия. – У вас одинаковые интересы. Как приятно, если у супругов есть общие увлечения. Допустим, вам нравится много бывать в обществе и путешествовать; было бы печально, если бы сэр Брюс не разделял ваших пристрастий.

Эмили не задумывалась о семьях, где мужчины выходили из себя, получая приглашения, которые считали слишком скучными, чтобы принять, – потому что их жены и дочери этим приглашениям радовались. Она не предчувствовала, как станет сожалеть в будущем, если Уолдерхерст, к примеру, не изъявит желания пойти на званый ужин или отвергнет приглашение на бал, и ей придется остаться дома. Она просто разделяла радость с леди Агатой, двадцатидвухлетней невестой двадцативосьмилетнего мужчины.

– Вы – не то что я, – продолжила она. – Мне пришлось так упорно трудиться и так жестко экономить, что теперь все будет в радость. Одна мысль о том, что я никогда не умру с голоду и мне не придется пойти в работный дом, приносит огромное облегчение…

– О-о! – воскликнула леди Агата и непроизвольно коснулась руки Эмили, напуганная описанием вполне вероятного развития событий.

Эмили улыбнулась, прочитав ее мысли.

– Наверное, мне не следовало затрагивать эту тему. Я забылась. Однако такой исход возможен в старости, когда женщина уже не в силах работать и не имеет средств к существованию. Вы вряд ли поймете. Боится тот, кто слишком беден, потому что подобные мысли неизбежно приходят в голову.

– Зато сейчас!.. Сейчас все изменилось! – заявила Агата с ненаигранной торжественностью.

– Да. Теперь мне нечего бояться. И потому я очень признательна лорду Уолдерхерсту.

При этих словах ее шея порозовела, как в прошлый раз, когда свидетельницей ее смущения стала леди Мария. Даже столь невинные слова выражали страсть.

Спустя полчаса явился лорд Уолдерхерст и застал Эмили у окна. Она улыбалась.

– Вы выглядите великолепно, Эмили. Полагаю, причиной тому белое платье. Вам нужно чаще носить белое.

– Обещаю, – ответила она. Маркиз заметил, что помимо белого платья, у нее имелся также милый румянец и в целом привлекательный вид. – Я бы хотела…

Эмили запнулась. А не покажется ли она глупой?

– И чего бы вы хотели?

– Я бы хотела как можно больше доставлять вам удовольствие. Не только носить белое… или черное… или какое вы пожелаете.

Он смотрел на нее как всегда через единственную линзу. Любой, даже едва уловимый намек на проявление чувств и эмоций неизменно делал его чопорным и нерешительным. Он понимал это, однако не вполне осознавал почему. Когда дело касалось Эмили Фокс-Ситон, это скорее ему нравилось – хотя нравилось отстраненно, и он находил эту нестыковку слегка абсурдной.

– Носите время от времени желтое или розовое, – ответил маркиз, смущенно улыбаясь.

Какие у этого существа огромные честные глаза! Похожи на глаза ретривера или другого симпатичного животного, из тех, что можно увидеть в зоопарке!

– Я буду носить все, что нравится вам, – ответила она, и прекрасные глаза встретились с его глазами. И ничуть они не глупые, про себя отметил он; хотя любящие женщины часто выглядят глупо. – Я буду делать все, что нравится вам; вы не знаете, что вы для меня сделали, лорд Уолдерхерст.

Они чуть приблизились друг к другу – странная пара, вдруг лишившаяся языка. Он опустил монокль и похлопал ее по плечу.

– Называйте меня просто Уолдерхерст, или Джеймс, или… или «мой дорогой». Ведь мы скоро поженимся, как известно.

Он поймал себя на желании ласково провести рукой по ее щеке и поцеловать.

– Порой мне хочется, – с чувством воскликнула она, – чтобы в моду вошло обращение «милорд». В «Эсмонде»[4] леди Каслвуд часто называла так мужа. По-моему, это очень мило.

– В наши дни женщины не особо почтительны к своим мужьям, – усмехнулся он. – Да и мужчины не так благородны.

– Лорд Каслвуд не отличался особым благородством, верно?

Маркиз тихонько фыркнул.

– Нет. Лишь его сословие в царствование королевы Анны было благородным. Но хотя сейчас более демократичное время, я буду называть вас «миледи», если желаете.

– О нет, нет! – вспыхнула она. – Я не имела в виду ничего подобного.

– Не сомневаюсь. Вы не относитесь к подобному виду женщин.

– О, разве я могла бы…

– Не могли бы, – добродушно кивнул Уолдерхерст. – Вот за это вы мне и нравитесь.

Свадьба Агаты состоялась первой и получилась фантастической. Авторы модных журналов жили этим событием за несколько недель до его наступления и еще какое-то время после. Еще бы! Ведь следовало написать о каждом цветке из цветника – о каждой подружке невесты: платья, нежная кожа, глаза и прически; все, что представит девушку как первую красавицу сезона, когда она выйдет в свет. У леди Клэруэй оставалось еще пять красавиц, включая, девчушку шести лет – она восхитила всех зрителей, когда бойко промаршировала в церковь, неся шлейф сестры, в сопровождении пажа, облаченного в белый бархатный костюм с тонким кружевом.

Это было самое блистательное бракосочетание года, действительно магическое действо, где сошлись молодость и красота, счастье и надежды.

Одной из наиболее интересных составляющих события стало присутствие будущей маркизы Уолдерхерст, «прекрасной мисс Фокс-Ситон». Модные журналы рьяно взялись обсуждать красоту Эмили. В одном из них написали, что ее высокий рост и статная фигура, а также чеканный профиль напоминают Венеру Милосскую. Джейн Капп вырезала все статьи, которые только могла достать; она читала их вслух своему молодому человеку, складывала в большой конверт и пересылала в Чичестер. Эмили честно старалась соответствовать запросам общества и несколько раз впадала в панику от описаний своего очарования и своих талантов, когда случайно натыкалась на них в процессе чтения прессы.

Свадьба Уолдерхерста вышла достойная и изысканная, однако не блистательная. Чтобы описать все эмоции, через которые Эмили последовательно прошла в течение дня – от пробуждения на рассвете в тишине спальни на Саут-Одли-стрит до вечера, завершившегося в отеле в компании маркиза Уолдерхерста, – потребовалось бы слишком много страниц.

Пробуждение принесло с собой физическое осознание того, что сердце колотится – причем колотится постоянно, и пульс значительно отличается от обычного. Эмили настигло осознание события, которое наконец должно свершиться. Событие, которое год назад она не могла представить даже в самом безумном сне, сегодня происходило наяву; счастье, о котором она думала бы с трепетом, даже если бы оно досталось другой женщине, ненароком досталось ей самой.

– Надеюсь, я смогу привыкнуть и… не разочаруюсь, – сказала себе Эмили, ощутив, как по телу пронеслась горячая волна. – О-о, сколь он великодушен!..

Весь день она провела как во сне, и ей казалось, что в этом сне она видит другой сон. Джейн Капп принесла чай; Эмили потребовалось серьезное усилие, чтобы вести себя так, словно она действительно проснулась. Джейн, эмоциональная по натуре, испытывала такое душевное волнение, что, прежде чем осмелиться войти, несколько минут стояла за дверью и кусала губы, чтобы они перестали дрожать. Она даже с трудом удерживала поднос.

– Доброе утро, Джейн, – произнесла Эмили, стараясь говорить бодро.

– Доброе утро, мисс. Сегодня чудесный день. Я надеюсь… Как вы себя чувствуете, мисс?

И день начался.

Он проходил в нервном возбуждении и нескончаемой суете. Сначала подготовка к грандиозной церемонии, затем величавая торжественность обряда – в присутствии нарядно одетой толпы, собравшейся в роскошной церкви, а также пестрой толпы, собравшейся возле храма; на улице люди толкали друг друга и комментировали происходящее пусть не всегда деликатно, зато с неизменным восхищением, при этом пожирая новобрачных подобострастными или завистливыми взглядами. Представители высшего света, ранее известные Эмили только по частым упоминаниям в прессе или благодаря родственным или дружеским связям с покровителями, явились поздравить ее в роли невесты. На долгие часы Эмили стала центром внимания возбужденной разнородной толпы, и единственной ее целью было сохранить хотя бы видимость самообладания. Никто, кроме нее самой, не мог знать, сколько раз она заставляла себя успокоиться и поверить в реальность происходящего: «Я выхожу замуж. Это моя свадьба. Я, Эмили Фокс-Ситон, выхожу замуж за маркиза Уолдерхерста. Ради него я не должна выглядеть глупой или растерянной».

Невозможно подсчитать, как часто она повторяла эти слова – даже по окончании церемонии, когда все вернулись на Саут-Одли-стрит, где был подан свадебный завтрак. Лорд Уолдерхерст помог Эмили выйти из кареты. Она ступила на красную ковровую дорожку, увидела толпу по обе стороны, кучеров и лакеев в костюмах с белыми бантами и вереницу подъезжавших экипажей, и ее сердце зашлось.

– Смотри – маркиза! – прокричала молодая женщина со шляпной картонкой, подталкивая локтем свою спутницу. – Немножко бледная, как ты считаешь?

– Боже мой! Гляди, какие брильянты! А жемчуга! Только погляди на них! – подхватила вторая женщина. – Мне б такие!

Завтрак показался пышным и долгим; гости показались ослепительно красивыми и находящимися где-то далеко; к тому моменту, когда Эмили отправилась сменить великолепный свадебный наряд на дорожный костюм, она исчерпала все силы и была глубоко благодарна возможности остаться в своей спальне наедине с Джейн Капп.

– Джейн, тебе точно известно, сколько времени мне потребуется на переодевание и когда я должна сесть в карету. Можешь дать мне пять минут, чтобы прилечь и смочить лоб одеколоном? Пять минут, Джейн. Только рассчитай верно.

– Да, мисс… Простите, да, миледи. Пять минут у вас есть.

Больше пяти минут она не отдыхала – Джейн вышла в гостиную и стояла у двери с часами в руках, – но и этого времени хватило, чтобы прийти в себя.

Уже в лучшей форме Эмили спустилась по лестнице и вновь прошла через толпу под руку с лордом Уолдерхерстом – как сквозь цветущий сад. Затем еще раз красная ковровая дорожка, скопление людей на улице, вереница карет, ливреи и огромные белые банты.

Наконец карета отъехала; радостные крики людей снаружи отдалились и затихли. Повернувшись к лорду Уолдерхерсту, Эмили постаралась изобразить на лице безмятежную, хотя и слабую улыбку.

– Ну вот, – сказал он в своей обычной манере, – наконец-то все закончилось!

– Да, – согласилась Эмили. – Никогда не забуду доброты леди Марии.

Уолдерхерст смотрел на нее, и в его голове назревал вопрос, который он и сам не мог точно сформулировать. Однако он обнаружил нечто такое, что его подзадорило. Получается, Эмили придумала некий способ, благодаря которому она так хорошо продержалась весь этот день. Немногие женщины смогли бы справиться с задачей лучше.

Сиреневый дорожный костюм с отделкой соболями очень шел к ее стройной фигуре. И тут, когда глаза Эмили остановились на Уолдерхерсте, он увидел в них некий призыв. И несмотря на внутреннее напряжение, ощутил гордость.

– Я могу прямо сейчас начать обращаться к вам, как в «Эсмонде» муж обращался к жене, – произнес маркиз церемонно и в то же время непринужденно; любопытный парадокс! – Я могу называть вас «миледи».

– О! – Она дрожала, все еще пытаясь улыбаться.

– Вы прекрасны, – добавил он. – Честное слово.

А потом Уолдерхерст поцеловал Эмили в дрожащие честные губы так, как целует муж. Теперь он имел на это полное право.

Супруги начали новую жизнь в старинном поместье Полстри. Никакое другое владение Уолдерхерста не являлось столь совершенным образцом архитектуры минувшей эпохи, и по этой причине самым блистательным. Эмили едва не расплакалась, очарованная его красотой, хотя сама не смогла бы объяснить причины своих эмоций. Она ничего не знала об этом чуде архитектуры, освященном веками. Особняк и прилегающая территория предстали ей как огромный, хаотично застроенный сказочный замок, красота которого дремала сотни лет, и все это время густые вьющиеся растения карабкались вверх по стенам и башням, украшая их живыми темно-зелеными гирляндами из листьев, побегов и ветвей. Обширный парк вмещал в себя заколдованный лес и длинную аллею огромных лип; кроны смыкались и образовывали арки, а переплетенные корни ныряли под ковер из бархатистого мха и уходили далеко вглубь. Аллея словно вела в волшебную сказку.

Когда пришло письмо леди Уолдерхерст, Осборны завтракали в своей неуютной гостиной на Дьюк-стрит. Тосты подали жесткие и подгоревшие, яйца – из разряда «18 штук за шиллинг»; комнаты пропахли копченой сельдью. Капитан Осборн, нахмурив брови, разглядывал еженедельный счет от хозяйки пансиона, когда Эстер открыла конверт с изображением герба на штемпеле. (Всякий раз, когда Эмили писала письма, она чувствовала внутреннее сопротивление по отношению к почтовой бумаге с изображением короны и немного стыдилась; ей казалось, сейчас она проснется.) Миссис Осборн тоже расхандрилась. Она неважно себя чувствовала, была нервной и раздражительной, а если говорить откровенно, недавно плакала и вообще не хотела жить, что привело к ссоре с мужем, который был не в том настроении, чтобы проявить снисходительность.

– Письмо от маркизы, – с пренебрежением сообщила она.

– Мне вот маркиз ничего не пишет, – фыркнул Осборн. – Мог бы снизойти до ответа, чурбан бесчувственный!

Эстер начала читать. Перевернув страницу, она изменилась в лице. Как уже упоминалось, эпистолярный стиль леди Уолдерхерст был далек от совершенства, однако же миссис Осборн явно получила удовольствие от прочитанного. После прочтения нескольких строчек на ее лице отразился немой вопрос, который чуть позже сменился облегчением.

– Надо же, как любезно с их стороны! – наконец выдохнула Эстер. – В самом деле любезно!

Алек Осборн поднял глаза, по-прежнему хмурясь.

– Не вижу банковского чека, – заявил он. – Вот была бы истинная любезность. Именно в чеках мы больше всего нуждаемся, пока чертова хозяйка шлет нам вот такие счета за убогие комнаты и третьесортные услуги.

– Тут кое-что получше. Мы получим то, чего не оплатить никакими чеками. Нам предлагают превосходный старый дом на все время пребывания в Англии.

– Что? – воскликнул Осборн. – Где?

– Недалеко от Полстри, где они сейчас проживают.

– Недалеко от Полстри! А насколько недалеко? – Капитан перестал сутулиться за столом, выпрямился и подался вперед, вдруг став очень энергичным.

Эстер опять уткнулась в письмо.

– Она не пишет. Как я догадываюсь, старинная постройка. Называется Кеннел-Фарм. А ты когда-нибудь бывал в Полстри?

– В качестве гостя – нет. – Осборн не обходился без сарказма при всяком упоминании Уолдерхерста. – Но однажды мне понадобилось поехать в ближайшее графство, а дорога лежала мимо Полстри. Возможно, это то старинное местечко, которое я проезжал и даже придержал лошадь, чтобы взглянуть хоть одним глазком? Надеюсь, это оно и есть.

– Почему?

– Довольно близко к хозяйскому дому. Именно то, что нам нужно.

– Ты полагаешь… – она запнулась, – мы будем часто их видеть?

– Часто, если будем вести себя пристойно. Эмили тебя любит, она из тех, кто благожелательно относится к другим женщинам – особенно к тем, кто находится в интересном положении.

Эстер, которая гоняла ножом крошки по скатерти, покраснела.

– Я не намерена зарабатывать капитал на… моих обстоятельствах, – угрюмо пробормотала она. – Просто не хочу.

Она была не из тех женщин, которыми легко управлять, и отличалась завидным упрямством, в чем неоднократно давала Осборну повод убедиться. Сейчас в ее глазах вспыхнул огонь, который его напугал. Крайне необходимо, чтобы жена оставалась сговорчивой. И поскольку Эстер на первое место ставила чувства, а Алек был мужчиной без всяких сантиментов, он знал, что делать.

Осборн встал, подошел ближе, приобнял жену за плечи и сел рядом.

– Ну что ты, моя крошка! Все будет хорошо, не придирайся к словам! Разве я не понимаю, как ты сейчас себя чувствуешь?

– Полагаю, ты понятия не имеешь, как я себя чувствую. – Она крепко стиснула свои мелкие белоснежные зубки и в этот момент как никогда походила на индианку, что немного отталкивало Осборна. Так уж случилось, что в определенном состоянии души жена воплощала для него индийскую красоту и заставляла переживать события прошлого, которые он охотно предпочел бы забыть.

– Да все я понимаю, – запротестовал капитан, не отпуская ее руки и пытаясь заставить смотреть в лицо. – Есть вещи, которые такая женщина, как ты, не может не чувствовать. Именно потому ты и должна собраться с силами – видит бог, смелости тебе достает – и поддержать мужа. Боже, что я буду делать, если ты откажешься?

Осборн действительно находился в столь бедственном положении, что не нужно было притворяться – горло сжималось от нахлынувших эмоций.

– Да, – повторил он, – что мы с тобой будем делать, если ты не захочешь мне помочь?

Эстер подняла глаза и посмотрела на мужа. Она перенервничала и чувствовала, что слезы близки.

– Есть какие-то ужасные вещи, о которых ты не рассказывал мне?

– Да, есть ужасные вещи, которые было бы честнее не вываливать на тебя, чтобы не причинить боль. Я был большим глупцом и лишь после того, как встретил тебя, начал вести честный образ жизни. А теперь неприятности навалились снова; а как было бы спокойно, если бы Уолдерхерст не женился! Черт побери, он должен кое-что человеку, который мог унаследовать его положение, в конце концов!

Эстер вяло подняла глаза.

– У тебя немного шансов. Она крепкая здоровая женщина.

Осборн вскочил и начал расхаживать по комнате, охваченный внезапным припадком бессильной ярости.

– Черт бы ее побрал! – процедил он сквозь зубы. – Здоровая, сочная, крепкая! Откуда она только взялась? Из всех ужасных вещей, что могут случиться с мужчиной, самое ужасное – это с рождения оказаться в моей шкуре. Всю жизнь сознавать, что ты всего лишь на шаг отстоишь от богатства, знатности и роскоши, и притом существовать и наблюдать за всем этим со стороны. Много лет я каждый месяц вижу один и тот же сон. Будто я открываю письмо, а там пишут, что он скончался; или какой-то человек входит в комнату или встречает меня на улице и говорит: «Уолдерхерст умер прошлой ночью, Уолдерхерст умер прошлой ночью!» Всегда одни и те же слова: «Уолдерхерст умер прошлой ночью!» И я просыпаюсь с дрожащими руками и в холодном поту от радости, от того, что мне наконец привалило счастье!

Эстер издала негромкий стон и уронила голову на руки, прямо среди чашек и блюдец.

– Она родит сына! Она родит сына! И тогда не будет иметь значения, умер Уолдерхерст или нет!

– О-о-о! – в бешенстве простонал Осборн. – Наш сын мог бы стать наследником! Наш сын мог бы иметь все! Черт, черт!

– Он не станет наследником – теперь уже не станет, даже если он у нас родится, – зарыдала Эстер, комкая маленькими худыми руками грязную скатерть.

Как жестоко! Муж не знал, что видела она в тысячах горячечных снов. Ночью она часами лежала и смотрела во тьму широко открытыми глазами, рисуя в уме богатство и роскошь, которые будут принадлежать ей как утешение за минувшие невзгоды, как реванш за прошлые обиды – и все это станет явью через час после того, как Осборн произнесет: «Уолдерхерст умер прошлой ночью!» О, если бы удача была на их стороне! Если бы заклинания, которым ее тайно учила няня, сработали правильно! Как-то Амира привела в действие одно заклинание. На реализацию потребовалось десять недель. Тот человек умер. Умер! Эстер сама, своими глазами видела, как он теряет силы, слышала, что у него жар и боли, и наконец узнала о его смерти. Он умер! Сейчас она попыталась наложить заклинание сама, тайно. На пятой неделе до нее дошли слухи, что Уолдерхерст заболел – в тот же срок, что индиец, который потом умер. Последующие четыре недели она провела в напряжении, испытывая одновременно ужас и восхищение. Однако на десятой неделе Уолдерхерст не умер. Поговаривали, он отправился в Танжер с группой известных людей; «легкое недомогание» прошло, и теперь он пребывал в добром здравии и отличном расположении духа.

Муж ничего не знал о ее безумном поступке, она не отважилась ему рассказать. Она вообще много чего ему не рассказывала. Обычно Осборн высмеивал ее истории о сверхъестественных силах, хотя, как и многие иностранцы, был свидетелем необычных явлений. Он терпеть не мог, когда жена демонстрировала веру в «туземные фокусы», как он их называл. «Будешь слишком легковерной, – говорил он, – и тебя примут за дурочку».

В последние месяцы у Эстер появился новый источник дурного настроения. Пробудились ощущения, ранее незнакомые, и мысли, которые до сих пор никогда ее не посещали. Она не любила детей и не подозревала у себя наличия материнских инстинктов, однако природа обошлась с ней весьма странным образом. Теперь какие-то вещи стали значить меньше, а другие, наоборот, больше. Ее перестало заботить настроение Осборна; она приобрела способность его игнорировать. Муж начал побаиваться ее норова, а ей порой нравилось бросать ему вызов. Между супругами произошло несколько серьезных стычек, и муж обнаружил, что она и сама способна употреблять бранные слова, перед которыми раньше пасовала. Однажды он с грубым презрением высказался об «эгоистичном, требующем забот звереныше», имея в виду ожидаемое в семье событие. Дважды ему повторить не дали.

Эстер встала перед ним и ткнула прямо в лицо сжатый кулак, да так резко, что Осборн отшатнулся.

– Ни слова больше! – выкрикнула она. – Не смей! Не смей, кому сказано, или я убью тебя!

Во время вспышки агрессии Осборн увидел жену в совершенно новом свете. И сделал открытие. Она будет защищать свое потомство подобно тигрице. В душе Эстер кипели неведомые ему страсти. Алек в жизни не подозревал, на что она способна, считая, что его жена из тех, для кого важнее всего шикарные наряды, общественное признание и житейские удобства.

В то утро, когда пришло письмо, он увидел, как жена рыдает и комкает скатерть, и задумался. Затем принялся расхаживать взад и вперед, не переставая размышлять. А подумать было о чем.

– Мы должны немедленно принять их предложение, – заявил он. – Если сможешь, пресмыкайся перед ними, лижи руки. И чем больше, тем лучше. Они это любят.

Осборны прибыли в Кеннел-Фарм прекрасным дождливым утром. Трава, деревья и живые изгороди пропитались живительной влагой, и на цветках засверкали капли – это солнце прорывалось из-за облаков и выискивало сокрытый среди их лепестков свет. Присланный из Полстри экипаж встретил гостей и доставил к месту назначения.

Карета свернула на аллею. Осборн высмотрел за деревьями красные крыши и произнес:

– Тот самый старинный дом, о котором я рассказывал. И правда чудесное местечко.

Миссис Осборн жадно вдохнула в себя чистейший воздух, и ее душа наполнилась блаженством. Она никогда раньше не видела ничего подобного. В Лондоне Эстер потеряла надежду на лучшее и упала духом. Ей опротивели комнаты на Дьюк-стрит, пикша и яйца сомнительного качества на завтрак, неоплаченные счета. Она дошла до предела и понимала, что больше не в силах выносить мытарства. Здесь по крайней мере есть зеленые деревья и свежий воздух, и никаких хозяек пансиона. Свобода! И не нужно платить за аренду – хотя бы одним источником неприятностей меньше.

Впрочем, велика вероятность, что в старинном фермерском доме отыщутся недостатки иного рода, раз уж в него поселили бедных родственников.

Однако еще прежде, чем они переступили порог, Эстер стало ясно – по какой-то причине им предоставили больше, чем просто жилье. Старый сад привели в порядок – вернее, в живописный и чудесный беспорядок; вьющимся растениям позволили выбрасывать побеги и расползаться по территории, цветы тянулись изо всех щелей, а кустарники образовали густые заросли.

Несчастное женское сердце подпрыгнуло, когда карета подъехала к старинному кирпичному крыльцу, выглядевшему как церковная паперть. Сквозь приоткрытую дверь на Эстер пахнуло необыкновенным уютом, о котором она и не мечтала. Хотя Эстер ничего не знала о том, какое чудо сотворила Эмили с домом, она заметила, что все предметы мебели прекрасно гармонируют между собой. Тяжелые стулья и скамейки со спинками, казалось, не одно столетие были частью фермерского уклада и принадлежали дому наравне с массивными дверями и потолочными балками.

Эстер встала в центре прихожей и огляделась. Толстые стены, углубленные низкие окна; стены частично обиты дубовыми панелями, а частично побелены.

– Никогда не видела ничего похожего, – произнесла она.

– В Индии, само собой, ничего подобного и не увидишь, – сказал супруг. – Однако и в Англии отыщется немного таких домов. А сейчас мне хочется взглянуть на конюшни.

Он почти сразу вышел и направился в нужном направлении. Результат его неожиданно удовлетворил. Уолдерхерст выделил им в пользование неплохую лошадь, чтобы ездить верхом, и вполне приличную маленькую коляску для Эстер. В общем, они получили намного больше, чем Осборн мог ожидать. Он понимал, что подобное гостеприимство ему не оказали бы, явись он в Англию холостяком. А следовательно, удача стала результатом появления в его жизни Эстер. И одновременно в голове капитана зародилась другая мысль: Эстер сама по себе не могла являться причиной такого эффекта; в ситуации были задействованы две составляющих, и вторая предстала в лице другой женщины, которая сочувствовала Осборнам и обладала определенной властью. Новая леди Уолдерхерст…

– Вот еще! Да пошла она подальше! – выругался Осборн и направился в просторное стойло, чтобы получше рассмотреть кобылу и погладить ее лоснящуюся шерсть.

Между Полстри и Кеннел-Фарм выстроились отношения, имевшие два характерных свойства. Лорд Уолдерхерст так и не воспылал интересом к Осборнам, в то время как леди Уолдерхерст им симпатизировала. Пойдя навстречу пожеланиям Эмили и проявив истинную щедрость к своему возможному наследнику и его супруге, лорд Уолдерхерст не ощущал стимула к дополнительной демонстрации родственных чувств.

– Он не стал мне нравиться больше, чем раньше, – объяснял маркиз Эмили. – Да и миссис Осборн меня особо не восхищает. Конечно, имеется причина, по которой женщина с добрым сердцем, такая как ты, опекает ее именно сейчас. Делай для них все, что хочешь, пока они живут по соседству. Что же касается меня… Одного факта, что мужчина является моим предполагаемым наследником, недостаточно, чтобы внушить к нему любовь. Скорее наоборот.

Между ними явно существовала взаимная неприязнь, которую не умалял тот факт, что она оставалась невысказанной и таилась в глубине души. Уолдерхерст не смог бы объяснить и самому себе, что именно он главным образом не любил в этом крепко сбитом и полнокровном молодом человеке, но когда он встретил его гуляющим по окрестностям с ружьем за плечами и в сопровождении егеря, ему почти неосознанно открылась неприятная истина – а ведь Осборн разгуливает по земле, которая вполне может оказаться в его собственности, и стреляет по птицам, которых в будущем будет иметь право оберегать; он сможет приглашать других людей на охоту, а менее привилегированным персонам запрещать отстрел дичи, причем уже как владелец поместья. И эта истина существенно усугубляла все недостатки характера и воспитания родственника.

Эмили, которая с каждым днем все более совершенствовалась в изучении характера супруга, тоже понемногу поняла это. И вероятно, самый большой прогресс случился в тот день, когда они с мужем катались в экипаже – том самом, в котором Уолдерхерст когда-то подобрал ее на вересковых пустошах, – и увидели, как Осборн с ружьем бредет по полю. Осборн их не заметил, а по лицу Уолдерхерста пробежала тень недовольства.

– Похоже, этот тип уже чувствует себя как дома, – прокомментировал маркиз.

Некоторое время он хмуро молчал, затем продолжил:

– Если бы ребенок Одри остался жив…

Уолдерхерст запнулся и слегка подстегнул кнутом рослую кобылу, очевидно раздраженный вырвавшимися словами.

Эмили ощутила, как по всему телу пронеслась горячая волна, и отвернулась в надежде, что муж на нее не смотрит. Он впервые произнес при ней имя покойной первой жены. Эмили его еще ни от кого не слышала. Очевидно, Одри не очень любили и оплакивали. Однако у нее был сын.

Неискушенная душа Эмили едва осмеливалась проникнуться мыслью о том, что эта возможность реальна и для нее. Подобно тому как в прошлом ей не хватало безрассудства помечтать о себе как о женщине, обладающей привлекательностью и способной выйти замуж, так и в настоящее время она не смогла преодолеть барьеры мышления старой девы. В то же время она жизнь бы отдала ради счастья этого педантичного мужчины.

«Я многого не понимаю, – говорила себе Эмили. – На моем месте должна была быть красивая и умная молодая девушка. Его жертва слишком велика. Просто безмерна».

На самом деле она заблуждалась. Муж был доволен собой и занимался тем, к чему его влекло, а влекло его исключительно к личной свободе и комфорту. В любом случае Эмили Фокс-Ситон была милым созданием всего тридцати четырех лет, а поскольку Алек Осборн проживал на другой стороне земного шара, вопрос о наследнике не стоял.

Однако с недавних пор ситуация изменилась, и Уолдерхерста раздражало близкое соседство Осборнов. А если у них родится ребенок мужского пола, будет раздражать еще сильнее. И Уолдерхерст почти обрадовался представившейся возможности на время покинуть Англию по важным государственным делам.

Он обсудил с Эмили эту перспективу, и она с пониманием отнеслась к тому, что, поскольку маршрут и длительность поездки точно не известны, жена не сможет его сопровождать.

– В нашем браке есть один недостаток, – сказал он.

– Этот недостаток… я могу его устранить?

– Нет. Хотя ты – его причина. Люди редко могут устранить недостатки, причиной которых являются. Ты научила меня скучать, когда тебя нет рядом.

– Я? Неужели? – воскликнула Эмили. – О-о! Я так счастлива!

И она была настолько счастлива, что ощущала потребность делиться частью своей удачи с теми, кому не так повезло. Она проявляла необыкновенную доброту к Эстер Осборн. Редкие дни проходили без того, чтобы экипаж Уолдерхерстов не останавливался у ворот Кеннел-Фарм. Иногда Эмили заезжала сама и уговаривала миссис Осборн покататься, иногда посылала за ней – пригласить на ланч, провести в Полстри день или вечер. Постепенно интерес к молодой женщине перерос в привязанность. Впрочем, Эмили привязалась бы к ней не меньше даже в отсутствие особой причины, вызвавшей симпатию. Ей нравилось слушать описания жизни в Индии и всякие необычные истории о местных жителях. Ее очаровала Амира – все эти кольца в носу, платья необычного покроя в сочетании с необычным смуглым лицом и плавными, бесшумными движениями, которые пробуждали страх среди сельчан и смесь недоверия и почитания у домочадцев в Полстри.

– Поведение у нее приличное, миледи, хотя она иностранка с чудны́ми манерами, – рассуждала Джейн Капп. – Вот только она так поглядывает на всех, что мне не по себе становилось, если ловила ее взгляд. Говорят, она умеет всякое, вроде предсказывать судьбу, накладывать проклятия и приворотные зелья варить.

Эмили догадалась, что Джейн Капп побаивается индианку, и поспешила успокоить горничную:

– Она верная служанка, Джейн. И она предана миссис Осборн.

– Не сомневаюсь, миледи. Я читала в книгах о преданности темнокожих людей. Там пишут, что они более верны, чем белые.

– Не более, чем некоторые белые, – с улыбкой поправила ее леди Уолдерхерст. – Амира не более верна, чем ты.

– О, миледи! – воскликнула Джейн, покраснев от удовольствия. – Надеюсь, вы правы. Даже думать не хочу, что она лучше меня.

Надо сказать, нелепые домыслы касательно личности Амиры разогревали воображение домочадцев; объектом пересудов стали как Осборны, так и их слуги. Лакей Уолдерхерста, которому довелось много путешествовать, рассказывал захватывающие истории о жизни в Индии.

Капитан Осборн в эти дни неплохо проводил время, а приятное времяпрепровождение он обожал. Мужчины его породы готовы ежедневно ходить на рыбалку, охоту да и просто пострелять; любят обильно поесть, сладко поспать и вообще получать от жизни все удовольствия. Фортуна в лице Уолдерхерста предоставила ему великолепные возможности. Природа сотворила Осборна по шаблону типичного английского землевладельца. Индия с ее удушающей жарой и проливными дождями его не устраивала и ежечасно побуждала роптать на судьбу. Зато в Кеннел-Фарм он утром спрыгивал с постели, вдыхая утреннюю свежесть, и погружался в ванну, чувствуя физическое удовлетворение. Даже воздух, проникавший сквозь завешанные плющом оконные проемы с ромбовидным остеклением, дарил восторг.

– Боже мой, – кричал Осборн жене в полуоткрытые двери, – какое утро! В такое утро живешь и ощущаешь, как кровь струится по венам! Неважно, дождь или солнце, не могу сидеть взаперти. Тянет гулять по вересковым полям, сухим или мокрым, под деревьями, когда они сверкают на солнце или когда с них каплет вода, – все равно. Невозможно поверить, что когда-то я лежал потный, с высунутым языком и всю ночь слушал свист опахала под потолком, не в состоянии уснуть от жары и духоты! Я словно живу в раю и вспоминаю ад!

– Долго мы в раю не задержимся, – однажды промолвила Эстер с горечью. – Нас ждет ад.

– К черту! Даже не упоминай. Сейчас я в ад не верю. – Он почти рычал. И действительно, у Алека вошло в привычку получать сиюминутное удовольствие, отодвигая на задний план воспоминания о реалиях другой жизни. Продираясь через папоротники и вереск, он не желал думать ни о чем, кроме одного: у него есть шанс. Какой шанс, господи! А когда одному не очень здоровому человеку исполнится пятьдесят четыре или даже пятьдесят пять, то шанс серьезно повысится.

После нескольких часов, проведенных в подобном настроении, было не очень-то приятно наткнуться случайно на Уолдерхерста – тот ехал верхом на превосходном гнедом жеребце, прямой и степенный, и поприветствовал Осборна, важно поднеся руку с хлыстом к козырьку. А в другой раз Осборн вернулся домой как раз в тот момент, когда к воротам свернуло ландо из Полстри с восседающей в нем леди Уолдерхерст – цветущего вида и с азартным блеском в глазах.

Впрочем, в последнее время маркиза уже не выглядела цветущей. Как выяснилось, на то имелась причина, при данных обстоятельствах вполне естественная. Страстно влюбленный мужчина мог бы догадаться, что ему не следует предпринимать заграничный вояж, который разлучит его с женой вскоре после свадьбы. Однако лорд Уолдерхерст не был страстно влюблен, к тому же взятая им в жены женщина не сомневалась: все, что муж ни делает, он делает как надо. И соответственно, любое его дело, бесспорно, является важным. Действительно, поездка в Индию касалась дипломатических вопросов, для решения которых требовался человек представительный и благообразный. Любой более выдающийся, но не столь респектабельный – в истинно британском смысле – дипломат не мог бы служить целям правительства.

Эстер сразу обратила внимание, что лицо Эмили несколько утратило здоровый блеск, а под глазами наметились отеки. Она заподозрила, что та перед отъездом из дома уронила пару слезинок, однако, увидев неизменно яркую улыбку, отринула смутные подозрения. С благоговейным придыханием Эмили поведала об очень важной миссии, которая на время разлучит ее с супругом. Ее вера в значимость интеллекта Уолдерхерста для правительства была абсолютной и трогательной.

– Поездка продлится недолго, – сказала она, – а мы с вами сможем видеться очень часто. Я ужасно рада, что вы рядом! Вы понимаете, как мне будет не хватать… – тут она запнулась и весело закончила: – Нет, не стоит об этом думать!

В дни, предшествовавшие отъезду, Уолдерхерст всерьез гордился собой. Жена повела себя именно так, как он ожидал. Другая на ее месте стала бы возражать или ударилась в слезы. Будь она молоденькой девушкой, пришлось бы искать ей няньку, однако его крайне ответственная и здравомыслящая супруга прекрасно могла позаботиться о себе. Требовалось только высказать пожелания, – она не только знала, как их выполнить, но и немедленно, без лишних вопросов выполняла. Уолдерхерст уже убедился, что вполне может полагаться на ее вкус. Никаких современных идей, которые могли бы разочаровать или создать ему проблемы за время отсутствия. Больше всего Эмили хотела жить в Полстри и наслаждаться красотой поместья – прогуливаться по садам и беседовать с садовниками, которые полюбили ее; заходить в гости к сельчанам, как к молодым, так и к пожилым; помогать жене викария собирать средства на благотворительность и регулярно появляться в церкви, сидя на специально выделенном месте для владельцев Полстри; наносить обязательные скучные визиты и посещать обязательные скучные обеды, безукоризненно соблюдая правила приличия.

– Помнишь, как ты объявил мне о том, что сделал ей предложение? – сказала леди Мария, когда кузен по случаю заскочил к ней на ланч во время краткой деловой поездки в город. – Ты проявил тогда гораздо больше благоразумия, чем большинство мужчин твоего возраста и положения! Если уж кто решил жениться, то должен выбрать жену, которая будет как можно меньше вмешиваться в его дела. Эмили никогда не станет тебе помехой. Для нее твое удовольствие значит намного больше, чем собственное. И в этом отношении Эмили похожа на большого, здорового и послушного ребенка – она везде найдет во что играть, куда бы ты ее ни привез.

Леди Мария попала в точку, хотя это здоровое дитя порой плакало, уединившись от всех, и трогательно радовалось тому, что Осборны живут поблизости и что есть Эстер, чтобы было о ком думать и о ком заботиться все лето.

Поразительно, что Эмили открыто проявляла заботу об Осборнах – ведь по крайней мере один из супругов ее терпеть не мог. Капитан Осборн само ее существование и тем более присутствие рядом воспринимал как оскорбление и убеждал себя, что Эмили относится к типу женщин, к которым он испытывает наибольшую неприязнь. Он называл ее «нескладная простушка» и добавлял, что высокий рост и мягкий от природы характер сами по себе действуют ему на нервы.

– Слишком она благополучна в своих богатых нарядах и со своим цветущим здоровьем, – утверждал капитан. – Как услышу, что она топает своими большущими ногами, так лишаюсь рассудка.

Эстер в ответ язвительно расхохоталась.

– Ее большущие ноги изящнее моих. Я должна ее ненавидеть и ненавидела бы, если бы только могла. Да вот не получается.

– А у меня получается, – процедил Осборн сквозь зубы. Затем повернулся к камину и чиркнул спичкой, чтобы раскурить трубку.

После того как лорд Уолдерхерст отбыл в Индию, его жена начала проводить свои дни именно так, как он и представлял себе. Перед отъездом мужа Эмили была представлена Ее Величеству, а затем жила некоторое время в городском доме, где супруги дали несколько грандиозных и важных званых обедов, отличавшихся более достоинством и безупречным вкусом, чем весельем. Эмили понимала, что присутствие на светских мероприятиях в отсутствие мужа будет для нее невыносимым. Хотя Джейн Капп наряжала госпожу с невероятной тщательностью – изящная драпировка на высокой тонкой талии, унизанная бриллиантами шея, диадема или большая звезда, сияющая в густых каштановых волосах, – Эмили держалась лишь благодаря зрелости и выработанной за долгие годы уверенности Уолдерхерста. С мужем она могла бы наслаждаться даже помпезной и скучной церемонией, а вот без него будет очень несчастна. Зато в Полстри Эмили перестала чувствовать себя чужой и начала понимать, что и сама уже принадлежит к этому миру. Она привыкла к своему новому окружению и в высшей степени наслаждалась им, а патриархальная атмосфера деревенской жизни лишь подогревала новые привязанности. Поколения сельчан почитали Уолдерхерста и его предков и при встрече брали под козырек или кланялись. Эмили сразу же почувствовала симпатию к простым людям, в некотором смысле имевшим непосредственное отношение к человеку, которого она боготворила.

Уолдерхерст не понимал даже приблизительно, что представляло из себя ее поклонение, и не осознавал масштаба этого явления. Он видел, что жена искренне уважает его, и, естественно, был вполне удовлетворен. Он также смутно подозревал, что, будь его жена более яркой женщиной, она была бы и менее впечатлительной, и более требовательной. С другой стороны, будь она глупой или невоспитанной, он бы возненавидел ее и горько пожалел о своем браке. Эмили же была наивной и восторженной, а эти качества в сочетании с приятной внешностью, крепким здоровьем и хорошими манерами безмерно нравились ему в женщинах. И действительно, она выглядела очень милой – взволнованный румянец, нежность во взгляде, увлажненные глаза, – когда прощалась с мужем. Было что-то трогательное в ее жесте, когда в последнее мгновение она сжала его ладонь своей сильной рукой.

– Я желаю одного, – сказала она, – только одного: сделать что-либо за время твоего отсутствия, что-нибудь, что тебе могло бы понравиться.

– Будь здорова и наслаждайся жизнью, – ответил он. – Вот что меня бесспорно порадует.

Природа не наградила Уолдерхерста достаточной проницательностью; он и подумать не мог, что жена отправится домой и проведет остаток утра в его комнатах, раскладывая по местам вещи и находя отраду в том, чтобы прикоснуться к одежде, которую он носил, к книгам, которые держал в руках, к подушкам, на которых покоилась его голова. Более того, она предупредила экономку в доме на Беркли-сквер, чтобы в комнаты его светлости никто не заходил, пока она сама не проверит, все ли в порядке. Одержимость, которую люди называют Любовью, – чувство, неподвластное объяснению. Те, кто подпал под ее чары, все равно что заколдованы. Они видят, слышат и чувствуют то, о чем неведомо остальному миру. К качествам, которые Эмили Уолдерхерст видела в джентльмене довольно почтенного возраста, которые вдохновляли ее и внушали любовь, остальной мир оставался слеп, глух и невосприимчив – и останется таковым до конца времен. И тем не менее этот факт ничуть не ставил под сомнение реальность всего, что она видела и чувствовала и что шевельнулось в глубине ее души. Даже юная и блистательная Агата Норман, в настоящее время совершавшая с молодым мужем кругосветное путешествие, внутренне изменилась не столь глубоко, несмотря на свою любовь и счастье.

Эмили прошлась по уютным, но опустевшим комнатам своего Джеймса; в горле встал тяжелый комок. Крупные слезинки упали на грудь – как и в тот раз, когда она пробиралась в Монделл через вересковые пустоши. Но Эмили храбро улыбнулась и осторожно смахнула капли с твидового жилета. А после того вдруг резко наклонилась, страстно поцеловала жесткую ткань и, зарывшись в нее лицом, принялась рыдать.

– Я так его люблю! – истерически шептала она, по старой привычке интонацией выделяя отдельные слова. – Я так его люблю, и я так буду скучать!

Однако с экспрессией она явно перегнула палку, и в следующее мгновение Эмили решила, что совершает нечто вульгарное. Она не имела обыкновения пылко и по любому случаю говорить лорду Уолдерхерсту слова «любви». В том не было необходимости, да она и не привыкла к демонстрации чувств. Разумеется, Эмили смутилась, обнаружив, что свидетельствует о факте «любви» своей собственной жилетке. Она опустилась на диван, комкая в руках предмет одежды, и дала волю слезам.

Затем осмотрела комнату мужа и заглянула через открытую дверь в примыкавший к ней кабинет. Каждая книга, каждый бюст и кресло казались ей неповторимыми и олицетворяли индивидуальность своего владельца. Все помещение в глазах Эмили выглядело прекрасным и внушительным.

– Он изменил мою жизнь, наполнил ее уютом и счастьем, – дрожащим голосом промолвила она. – Он спас меня от всего, чего я боялась, и вот теперь я ничего не могу сделать для него?! О-о! – Она уронила пылающее лицо в ладони. – Если бы со мной случилось то, что переживает миссис Осборн! Я была бы рада претерпеть все или в крайнем случае умереть. Я бы отплатила ему за добро хоть чем-нибудь. Если бы я только могла!

Существовала одна вещь, которую Эмили усвоила благодаря своей страсти, а не словам мужа. Все его чаяния были бы удовлетворены и вознаграждены полностью, если бы муж смог передать имя своему продолжению, своей плоти и крови. Весь жар его невозмутимой натуры сконцентрировался в тайной страсти, сосредоточенной вокруг единственного желания. Эмили начала подозревать об этом вскоре после свадьбы, а потом методом исключения осознала силу этого желания, несмотря на сдержанность и немногословность мужа. Она не пощадила бы себя и даже позволила бы разорвать себя на части, чтобы произвести на свет то, что дало бы мужу повод для ликования и гордости. Такова самоотверженная, жертвенная любовь.

Алек Осборн в те дни много ездил верхом. Он также много ходил пешком, иногда с ружьем за плечами и в сопровождении егеря, иногда в одиночестве. Едва ли нашелся бы клочок земли в Полстри, который он не исходил вдоль и поперек. Он выучил все поместье наизусть – леса, фермы, вересковые пустоши… Им овладел тайный и нездоровый интерес к красотам и природным богатствам территории. Осборн не смог сопротивляться искушению и как бы между прочим задавал вопросы егерям и арендаторам, умело придавая своему интересу случайный характер, хотя сам понимал, что им движет некое страстное любопытство. Он обнаружил, что приобрел привычку непрерывно строить планы, связанные с поместьем. «Будь оно моим, я бы сделал то или это. Если бы я стал собственником, поменял бы кое-что, уволил бы того егеря или поставил другого человека руководить этой фермой», – говорил он сам себе. Осборн бродил по вересковым полям, прокручивая в голове одни и те же мысли, и в полной мере осознал, какое наслаждение принесет эта власть такому мужчине, как он, – мужчине, который горел тщеславным желанием командовать и жаждал активной жизни за пределами домашних стен.

– Если бы это было моим! Если бы это было моим! – снова твердил он себе. – Черт побери, если бы только все это было моим!

А ведь существовали еще и другие владения, столь же прекрасные, которых Осборн никогда не видел – Осуит, Херст, Тауэрс, – и все они принадлежали Уолдерхерсту, респектабельному старому ослу! Так Осборн оценивал качества своего родственника, в то время как сам он был молодым крепким мужчиной, и его кровь кипела от неутолимой жажды богатства и достижений. Духота, липкий пот и другие «прелести» индийской рутины казались ему адом. Однако этот ад никуда не делся; с каждым прожитым в Англии божественным днем ад подступал все ближе и ближе. Ничего не оставалось, кроме как вернуться назад – и вновь сунуть шею в ярмо. Осборн не имел амбиций, связанных со своей профессией. И в эти дни он с отвращением понял, что всегда только ждал, ждал и ждал.

Он начал с тревогой следить за высокой широколицей женщиной, которая всегда крутилась вокруг Эстер и оказывала ей покровительство. Господи, какая дура! Здоровенная дура, помешанная на Уолдерхерсте. Когда от мужа приходят вести, вся сияет.

Эмили пошла на поводу у романтической детской фантазии – во время отсутствия супруга она должна обязательно научиться верховой езде. Намерение родилось еще до того, как Уолдерхерст уехал; они поговорили на эту тему, и муж подарил жене породистую молодую кобылу, к тому же очень спокойную. Осборн, известный своим искусством верховой езды, обещал непременно дать леди Уолдерхерст уроки.

Спустя несколько дней после возвращения из Лондона с покупками, Эмили пригласила Осборнов на ланч в Полстри и за столом затронула животрепещущую тему.

– Я бы желала начать как можно скорее, если у вас найдется время, – сказала она. – Хочется выезжать вместе с мужем, когда он вернется. Как вы полагаете, я буду учиться медленно? Наверное, мне стоит похудеть?

– Думаю, вам стоит позаботиться о первоклассном седле, – ответил Осборн. – С ним вы будете смотреться особенно выигрышно.

– Вы так считаете? Как мило с вашей стороны поддержать меня. Когда я могу начать?

Эмили чувствовала приятное возбуждение. Ее восхитила возникшая в голове наивная картина: она видела себя в роли всадницы, скачущей рядом с Уолдерхерстом. Если она научится уверенно держаться в седле и управлять лошадью, муж будет польщен. Он посмотрит на нее с одобрением, и в его глазах забрезжит тепло, наполняющее ее душу тайным восторгом.

– Когда можно начать первый урок? – нетерпеливо спросила она Осборна, которому лакей как раз наливал вино.

– Как только я сам объезжу кобылу. Нужно узнать повадки животного. Не хотелось бы позволять вам взбираться на лошадь, пока я основательно не изучу ее норов.

После ланча они направились в конюшни и посетили просторное стойло, где держали кобылу. Животное выглядело послушным, как ребенок.

Капитан Осборн расспросил о лошади старшего конюха. Кобыла имела превосходную репутацию, и тем не менее ее следовало перевести в конюшни Кеннел-Фарм за несколько дней до того, как леди Уолдерхерст сядет в седло.

– Необходимо проявлять крайнюю осторожность, – сказал Осборн жене в тот вечер. – Все наши планы полетят к чертям, если что-то пойдет не так.

Кобылу – гнедую лошадь по кличке Фаустина – перевели в Кеннел-Фарм на следующее утро.

После обеда капитан Осборн оседлал ее и совершил долгую прогулку. Кобыла была резвая, как котенок, и в то же время смирная, как голубка. Другую настолько спокойную и надежную лошадь еще попробуй найди! Такая и ухом не поведет, даже если из-за поворота вдруг вынырнет тяжелая коляска.

– Как кобыла? Все нормально? – спросила Эстер за ужином.

– По всей видимости, да, – ответил Алек. – Хотя я должен совершить на ней еще одну или две прогулки.

Он вновь садился верхом на лошадь и при всякой возможности только нахваливал ее. Однако уроки верховой езды так и не начались. Неожиданно Осборн стал замкнутым и необщительным, что не способствовало выполнению возложенной на него задачи. Он находил разные отговорки, чтобы откладывать первый урок, а сам тем временем выезжал на Фаустине почти ежедневно.

Эстер преследовала мысль, что поездки супруга не радуют. Часто он возвращался с мрачным и обиженным видом, словно ему не давали покоя какие-то думы. И действительно, Осборна мучили непрошеные мысли; мысли, которые заводили его дальше, чем он мог бы отважиться зайти, и которые не побуждали его оставаться наедине с леди Уолдерхерст. Те же мысли преследовали его во время долгих поездок; однажды утром, когда он увидел груду щебня, сваленную на обочине и предназначенную для засыпки ям, ему вдруг пришла в голову идея – уколоть Фаустину шпорой и ударить ее хлыстом. От удивления молодая кобыла резко отпрыгнула в сторону и сделала курбет. Она не поняла требований наездника, а для лошади непонимание равносильно сигналу тревоги. Лошадь еще более была сбита с толку и еще более напугана, когда, минуя очередную кучу щебня, ощутила такую же колющую боль. Что от нее хочет наездник? Объехать кучу? Подпрыгнуть при ее виде? Или что-то другое? Она вскинула изящную морду и фыркнула в недоумении.

Дорога завела Осборна довольно далеко от Полстри, туда, где люди ездили нечасто. И сейчас в поле зрения не было ни одного путника. Впереди простирался длинный прямой участок; кучи щебня громоздились на равных расстояниях друг от друга. Осборн пропустил большую порцию виски с содовой в придорожной гостинице и от выпитого алкоголя не столько опьянел, сколько пришел в бешенство. Он направил кобылу вперед, вдруг поддавшись азарту, и продолжил экспериментировать.

Леди Уолдерхерст провела в городе неделю, и Джейн Капп была при ней. Они приехали в дом на Беркли-сквер, и прислуга на некоторое время оживилась, ожидая поручений, которые прогонят скуку. Увы, Джейн Капп объяснила самым любопытным, что визит будет кратким.

– В ближайший понедельник мы возвращаемся в Полстри. Миледи предпочитает жить в сельской местности; а еще она просто влюблена в Полстри, что неудивительно. Вероятнее всего, она не приедет в Лондон до возвращения его светлости.

– Мы слышали, – сказала экономка, – ее светлость очень добра к капитану Осборну и его жене, а миссис Осборн в интересном положении.

– Представляете, как чудесно будет, если и в нашей семье случится такое, – добавила одна из горничных, самая бойкая на язык.

Джейн Капп не стала проявлять осведомленность.

– А это правда, – продолжала допытываться бесцеремонная девица, – что Осборны нашу хозяйку терпеть не могут?

– Правда, – одернула ее Джейн, – что наша хозяйка сама доброта, и Осборны должны перед ней преклоняться.

– Мы слышали, что Осборны недовольны, – вмешался долговязый лакей. – Кто бы удивился! Маркиза любой утрет нос, хоть ей и за тридцать.

– Не стоит нам, – сухо проговорила Джейн, – это обсуждать. За тридцать, за сорок… Да хоть за пятьдесят! Не наше дело. Один благородный джентльмен предпочел именно ее, а ведь он мог выбирать из двух красоток по двадцать.

– Верно. Если уж на то пошло, – согласился длинный лакей, – я бы и сам ее выбрал. До чего славная женщина!

Леди Мария, собиравшаяся покинуть Саут-Одли-стрит и отправиться на север страны, чтобы нанести пару визитов, перед этим приехала пообедать с Эмили. Пожилая дама была в отличном настроении. Она имела собственное мнение по множеству проблем; некоторые вопросы они обсудили, некоторые леди Мария предпочла оставить при себе. Она поднесла к глазам золотую лорнетку и окинула Эмили внимательным взглядом.

– Честное слово, Эмили, я тобой горжусь. Ты – одно из моих достижений. А как похорошела! И в лице появилось что-то неземное. Я совершенно согласна с Уолдерхерстом, когда он говорит о тебе разные сентиментальные вещи.

Последнюю фразу она произнесла, потому что любила Эмили и знала – той будет приятно слышать, что муж не стесняется похвалить обаяние жены в беседах с другими людьми, а еще потому, что пожилой леди доставляло удовольствие видеть, как трепещут ресницы этой женщины, а на щеках расцветает румянец.

– Ему и в самом деле повезло, когда он нашел тебя, – оживленно добавила ее светлость. – И кстати, мне тоже повезло. Допустим, была бы ты юной девушкой, которую нельзя оставить одну. У Уолдерхерста не так уж много женщин-родственниц, пришлось бы мне тебя нянчить. Представь, какие проблемы создает девушка, которая сама еще ребенок! До замужества у такой одни танцы на уме, а выйдя замуж, она думает, что имеет право игнорировать свою наставницу; а ведь ей нельзя позволить выходить без сопровождения! Зато теперь Уолдерхерст смог отправиться туда, куда позвал его долг, как говорят в таких случаях; однако я могу наносить визиты и ездить куда вздумаю, в то время как ты, дорогая, вполне счастливо живешь в Полстри, играешь в леди Баунтифул[6] и помогаешь маленькой полукровке, которая ожидает ребенка. Я так и вижу, как вы с ней сидите и шьете вместе детские рубашечки и крестильные платьица.

– Да, это чудесное занятие, и оно доставляет нам радость, – ответила Эмили и умоляюще добавила: – Пожалуйста, не называйте ее маленькой полукровкой, леди Мария. Она очень милая женщина.

Леди Мария не отказала себе в том, чтобы понимающе хихикнуть, и снова поднесла к глазам лорнетку.

– В тебе есть какая-то умилительная ранневикторианская святость, Эмили Уолдерхерст. Ты напоминаешь мне леди Каслвуд, Хелен Пенденнис и Эмилию Седли[7], если убрать из них злорадность, самодовольство и глупые ужимки. В тебе есть та душевность, которую им приписывал Теккерей. Как он заблуждался, бедняга! Я не намерена вгонять тебя в краску, намекая на то, что мой племянник назвал бы «очень весомой причиной», но если бы ты не была улучшенным экземпляром героини Теккерея с ее ранневикторианской святостью, то не радовалась бы так сильно, когда тебя зовут помочь другим по столь деликатному поводу. Женщина другой породы, возможно, стала бы мегерой по отношению к маленькой миссис Осборн. Но ничего подобного даже не возникло в твоем безгрешном и незамутненном разуме. А у тебя воистину незамутненный разум, Эмили, я могла бы гордиться собой, если бы применила это слово к твоему описанию. Однако его подобрал Уолдерхерст. Ты пробудила умственные способности этого мужчины. Чудеса да и только!

Леди Мария могла бы много чего сказать об Осборнах. Она не жаловала ни одного из супругов, однако к капитану Осборну питала крайнюю антипатию.

– Он настоящий выродок, и ему не хватает ума понять, что Уолдерхерст именно потому испытывает к нему отвращение. Он вляпался в банальную дешевую интрижку и едва не нажил себе неприятностей, которые люди не прощают. Глупо в его положении задевать чувства человека, наследником которого он может стать и который, если бы не имеющаяся неприязнь, мог считать себя обязанным проявлять расположение! И дело тут не в аморальности как таковой; в наши дни рамки порядочности довольно размыты. Просто люди, у которых за душой нет ни пенни, должны соблюдать приличия. Это вопрос воспитания и манер. Вот я, дорогая, не соблюдаю никаких правил, однако у меня превосходные манеры. Если женщина хорошо воспитана, то воспитание не позволит ей нарушить библейские заповеди. Что касается самих заповедей, то не нарушать их совсем не трудно. Господи, да кто захочет их нарушать! Не убий. Не кради. Не прелюбодействуй. И так далее. Не произноси ложного свидетельства – то есть не сплетничай и не лги, что и есть дурные манеры. Если у тебя хорошие манеры, ты ничего не нарушишь.

Леди Мария вела беседу непринужденно, в своей саркастичной и эпикурейской манере, приправленной здоровым юмором, поглощая тем временем отлично приготовленный ланч. Затем она отточенным жестом водрузила на голову крошечную шляпку, поцеловала Эмили в обе щеки и загрузилась в подкативший ко входу двухколесный экипаж, улыбнувшись и кивнув на прощание.

Эмили стояла у окна гостиной и смотрела, как экипаж огибает площадь и сворачивает на Чарльз-стрит; затем развернулась лицом к величественно просторной комнате, улыбнулась сама себе и невольно вздохнула.

«Леди Мария очень остроумная и интересная особа, вот только заставить ее выслушать себя не проще, чем поймать бабочку и удерживать в руке, пока не завершишь свой рассказ. Ее светлости сразу становится скучно, если к ней обращаются за помощью».

В основном это было правдой. Леди Мария никогда в жизни не позволяла себе по неосмотрительности производить впечатление особы, которой можно довериться. Она всегда была довольно самодостаточной, чтобы позаботиться о себе и при том не делиться с другими.

– Боже праведный! – воскликнула она однажды. – Не хватало только, чтобы меня заставили отвечать за морщины на лице у другой женщины!

Экипаж отбыл в Полстри, увозя с собой леди Уолдерхерст. Просторную, с низким потолком прихожую фермерского дома заливал яркий закатный свет; воздух был наполнен восхитительным ароматом роз, душистого горошка и резеды, присущим сельским домам Англии. Капитан Осборн вдыхал его, стоя у окна и наблюдая, как ландо скрывается из виду. Он ощущал запахи, любовался закатными лучами и так же остро, почти на физическом уровне, воспринимал мертвую тишину, воцарившуюся между ним и Эстер. Жена снова лежала на диване, и он знал, что она смотрит ему в спину, саркастично распахнув свои миндалевидные глаза; Алек ненавидел этот взгляд, потому что он предвещал неприятные события.

Осборн не обернулся и не посмотрел в лицо беде, пока наконец не исчезла за высокой живой изгородью кокарда лакея и не умолк стук копыт по узкой дороге. Когда смотреть и слушать стало нечего, он резко повернулся и спросил:

– Что все это значит? К черту ее дурацкие ужимки! Почему она передумала ездить верхом? Она вообще собирается учиться?

Эстер рассмеялась грубым животным смехом, вовсе не радостным.

– Нет, не собирается. И еще долго не соберется. Как минимум много месяцев. Сэр Сэмюэль Брент велел ей беречь себя как зеницу ока.

– Брент? Что за Брент?

Эстер вытянула худые руки и хлопнула в ладоши. Затем снова рассмеялась. На этот раз в смехе прозвучали истеричные нотки.

– Я же говорила! Я же говорила тебе! Я знала, что это случится, я все знала! К тому времени как ей исполнится тридцать шесть, на свет появится новый маркиз Уолдерхерст, и это будешь не ты и не твой сын! – Выкрикнув эти слова, Эстер перекатилась на живот и вцепилась зубами в подушку. – Это будешь не ты и не твое продолжение, – повторила она и ударила в подушку сжатым кулаком.

Алек бросился к жене, схватил за плечи и начал трясти.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь! Ты не понимаешь!

– Все… я… понимаю! – задыхаясь, выкрикивала она, при каждом слове колотя подушку. – Это правда. Чистая правда. Она призналась. Да еще и сопли распустила.

Алек запрокинул голову, судорожно втянул воздух и едва не поперхнулся от ярости.

– Бог мой! Если бы она сейчас села на Фаустину, то могла бы и не вернуться с прогулки!

В бешенстве он зашел слишком далеко и наговорил больше, чем хотел, – и намного больше того, что позволило бы ему чувствовать себя в безопасности. Однако жена тоже была не в своем уме и приняла эстафету.

– И поделом ей! Мне плевать! Ненавижу ее! Ненавижу! Раньше я говорила, что не в состоянии ее ненавидеть, а вот теперь… Другой такой дуры не найти на целом свете! Она абсолютно не понимает, что я чувствую. Думает, я порадуюсь вместе с ней. Может, мне следовало заорать или расхохотаться прямо ей в лицо? Выпучила глаза как блюдца и смотрит на меня, будто Дева Мария, когда ей принесли благую весть. О-о-о! Бесчувственная тупица!

Поток проклятий извергался из нее быстрее и быстрее; она переводила дух и продолжала вопить, с каждым словом все больше переходя на визг. Осборн еще раз встряхнул жену и приказал:

– Уймись. Истерикой ты ничего не добьешься. Держи себя в руках.

– Позови Амиру, – выдохнула Эстер. – Боюсь, сама я не справлюсь. Она знает, что делать.

Алек привел Амиру. Служанка молча вплыла в комнату, неся с собой свои снадобья. Она украдкой бросила на госпожу вопросительный и в то же время нежный взгляд, затем села на пол и принялась растирать той ладони и ступни, делая что-то вроде успокаивающего массажа. Осборн вышел, оставив женщин одних. Амира знала много способов, помогающих успокоить нервы госпожи; в том числе, вероятно, один из самых действенных – искусно побудить ее облегчить душу и проговорить вслух свой гнев и свои страхи. Эстер сама не ведала, что разоблачает себя, пока разговор с няней не завершался. Порой проходили час или два, прежде чем она начинала понимать, что выболтала такие вещи, которые лучше хранить в тайне. Впоследствии Эстер убеждалась: несколько брошенных вскользь фраз вполне могли удовлетворить любопытство няни. Впрочем, она не была толком уверена, что Амира вообще испытывала любопытство. Служанка любила свою госпожу так же страстно, как любила ее, когда та была ребенком и няня прижимала девочку к груди, будто родное дитя.

К тому времени, когда Эмили Уолдерхерст вернулась в Полстри, Амира узнала многое. Она понимала, что госпожа стоит на краю пропасти, и злой рок медленно, но неумолимо подталкивает ее к обрыву. Именно этот образ возник в голове у служанки, когда она заперлась у себя, встала посреди комнаты и вскинула смуглые руки над покрытой белой накидкой головой, бормоча проклятия, которые обращались в заклинания, и заклинания, которые становились проклятиями.

В сумерках липовая аллея выглядела мрачновато, но все равно живописно. Лучи закатного солнца, словно острые золотые стрелы, пробивались сквозь ветви и украшали зеленую траву мозаичными пятнами. Когда приближалась ночь, нечеткие силуэты деревьев, увенчанные кронами, порождали в мозгу иную картину: они принимали образ колонн разрушенного собора, населенного призраками.

В то время как госпожа ужинала, Джейн Капп всматривалась во мрак и на ходу украдкой озиралась по сторонам; она испытала бы страх перед темнотой и безмолвием, даже если бы в тот момент уже не была так напугана. Надо упомянуть, что на липовую аллею, личную территорию ее светлости и любимое место для прогулок, нечасто забредала женская прислуга. Да и садовники редко заглядывали сюда, разве что смести сухую листву или подобрать упавшие ветки. Джейн сама не была здесь ни разу и вечером оказалась в том месте исключительно потому, что преследовала Амиру.

А преследовала Амиру она потому, что во время вечернего чая в столовой для слуг среди обычных сплетен уловила некую фразу, которая вызвала у нее нехорошее предчувствие – случится несчастье, если она не пройдет по аллее до пруда и не взглянет своими глазами на воду, лодку, ступеньки и все прочее.

– Подумать только, мама! Где это видано, чтобы приличная девушка, которая служит горничной в хорошем доме, вынуждена была следить за темнокожими, словно работает в полиции, и не осмеливалась сказать ни слова; если я скажу хоть слово, то капитан Осборн подсуетится, и меня в момент отсюда вышвырнут. А самое плохое, – тут она в отчаянии принялась ломать руки, – что на самом деле, может, и нет ничего и я ошибаюсь. Допустим, темнокожая служанка – невинная овечка, и тогда она будет вести себя точно так же; а с другой стороны, много чего иногда происходит совершенно случайно.

– Вот именно, – озабоченно подтвердила миссис Капп. – От ветхой балюстрады вполне может отвалиться кусок дерева, а всякая леди, которая не совсем здорова, может ночами видеть кошмары и плохо спать.

– Да! – взволнованно согласилась Джейн. – Порой я чувствую себя такой глупой, что сама на себя злюсь.

О чем только не сплетничали в столовой для прислуги! В деревне всегда найдутся происшествия, достойные обсуждения: то скандал в сельском доме, то беда на ферме. В тот вечер за столом разговор зашел о позорном случае, едва не приведшем к трагедии. С одной красивой, бойкой и взбалмошной деревенской девушкой случилась некая «неприятность», которую уже в течение некоторого времени ей предрекали как друзья, так и враги. Происшедшее вызвало в селе немало кривотолков. Пророчили, что девушка «дойдет до Лондона» или утопится. В общем, над несчастной достаточно поглумились в эти тяжелые для нее дни. Слуги из поместья хорошо знали девушку; одно время она работала на Кеннел-Фарм, симпатизировала Амире и была рада с ней подружиться. Когда девушка внезапно заболела и несколько дней была при смерти, то все втихомолку судачили, что Амира, знавшая толк в приворотах и зельях, могла бы поведать многое, проливающее свет на события, если бы захотела. Жизнь девушки находилась в ужасной опасности. Сельский доктор, которого спешно позвали к больной, в какой-то момент объявил, что жизнь покинула ее тело. И только Амира настаивала, что девушка не умерла. После долгой прострации, во время которой ее считали трупом, девушка постепенно вернулась в этот мир. Красочные описания сцен у постели больной, ее мнимой смерти, остывшего бескровного тела, медленное и наводящее ужас возвращение к жизни возбудили в столовой для прислуги живейший интерес. Амиру засыпали вопросами; она давала ответы, угодные ей самой, но не удовлетворявшие собеседников. Амира вполне осознавала, какого мнения придерживаются мужчины за столом. Она знала о них все, в то время как они не знали о ней ничего. Она использовала свой скудный английский, чтобы сбить их с толку, а в ответ на давление улыбалась и переходила на хинди.

Джейн Капп слышала как вопросы, так и ответы. Амира клялась, что ей неизвестно ничего, кроме того, что известно всей деревне. И все же к концу разговора на смеси хинди и ломаного английского она сообщила, будто поверила, что девушка может утопиться. А на вопрос, почему она поверила, покачала головой, а затем сказала, что видела девушку «на озере Мэм Сахиб, там, где кончаются деревья».

За столом раздались изумленные возгласы. Все знали, насколько глубок пруд, причем особенно глубок он именно у моста. Говорили, будто там вообще нет дна. Всякому внушала ужас мысль о бездне. Кто-то припомнил связанную с этим легенду. Почти девяносто лет назад двое молодых работников поместья поссорились из-за женщины. В пылу ревности один схватил другого и бросил в пруд. В прямом смысле бросил. Парня так и не нашли. Ни одна землечерпалка не достала до дна. Человек навсегда растворился во мраке.

Амира сидела, опустив глаза; она вообще завела привычку сидеть молча, глядя в пол. Джейн пила чай и невольно наблюдала за индианкой, а вскоре направилась к выходу.

Тем вечером она решила прогуляться вдоль аллеи до самого пруда. Как раз успеет, пока ее светлость ужинает с гостями, – в Полстри были приглашены викарий с женой и дочерью.

Безмолвие и полумрак тенистой аллеи буквально давили на Джейн. Чтобы взять себя в руки, девушка старалась думать о практических вещах и полушепотом проговаривала их вслух.

– Я только взгляну на всякий случай, – бормотала она. – Пусть это глупо. Раз неспособна уследить за ней, единственный способ успокоить нервы – убедиться, что вбила себе в голову ерунду.

Джейн шла быстро. Она уже различала в сумраке блеск воды; осталось пройти мимо вон того дерева, и покажется мостик. Внезапно она вскрикнула.

– Боже мой! Что это?

Белая фигура! Словно выросла из земли или из прибрежных камышей.

Джейн постояла секунду, тяжело дыша, а затем метнулась вперед. Огибая стволы деревьев, белая фигура удалялась неспешно, а не бежала испуганно. Когда Джейн догнала ее и схватила за одежду, то, как и подозревала, обнаружила перед собой Амиру. Индианка развернулась и приветствовала Джейн радушной улыбкой – достаточно радушной, чтобы погасить всякий гнев.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Джейн. – Зачем пришла сюда?

Амира затараторила что-то на хинди, как бы не осознавая, что говорит на языке, который собеседники не понимают. Якобы она слышала, будто Мэм Сахиб приходит сюда медитировать в спокойной обстановке; вот и она выработала привычку баловать себя молитвами и медитацией, поскольку у пруда обычно ни души. Она рекомендует заняться тем же самым Джейн и ее матери, которую считает святой женщиной, ведь та проявляет интерес к религиозным обрядам.

Джейн встряхнула ее.

– Я не понимаю ни слова. И ты это знаешь. Говори по-английски!

Амира покачала головой и снова великодушно улыбнулась. Затем попыталась изъясняться на ломаном английском, который сделался вдруг хуже, чем обычно.

– Разве запрещено, чтобы слуги подходили к пруду?

Для Джейн это оказалось слишком. У нее сдали нервы.

– Ты собралась сделать какое-то черное дело! – со слезами выкрикнула она. – Ты перешла все границы. Я напишу людям, которые имеют право сделать то, на что я не решусь. Я возвращаюсь к мосту.

Амира несколько секунд смотрела на нее в вежливом недоумении. Затем принялась бормотать извинения и оправдания, снова на хинди. Посреди потока слов ее узкие глаза слабо вспыхнули, и она подняла руку.

– Они идут сюда. Твоя Мэм Сахиб и другие люди. Я слышу.

Она говорила правду. Ужин продолжался сегодня не так долго, как обычно. Леди Уолдерхерст привела гостей посмотреть, как молодой месяц пробивается сквозь ветви лип; она сама порой приходила сюда теплыми вечерами ради этого зрелища.

Джейн Капп стремительно бросилась прочь. Амира тоже исчезла, однако без спешки и не проявляя никаких признаков замешательства.

Спустя несколько минут раздался стук в дверь; Эстер буркнула: «Войдите!», и в будуар робко заглянула Джейн Капп. У горничной возникла срочная необходимость спросить что-то у госпожи.

– Ее светлости здесь нет. Она ушла.

Джейн непроизвольно шагнула вперед. Ее лицо сравнялось по цвету с белоснежным фартуком.

– Как ушла? – ахнула она. – Куда?

Эстер резко повернулась к ней.

– К озеру. Почему ты так странно смотришь?

Джейн не ответила на вопрос. Она стремительно выскочила из комнаты – в нарушение правил этикета, установленных для горничных.

Девушка кратчайшим путем пронеслась через комнаты к задней двери, выходящей в сад, и, стрелой вылетев из дома, устремилась напрямик к липовой аллее.

– Она не должна прийти к мосту раньше меня, – выдыхала Джейн. – Не должна. Не должна. Я не позволю ей. Только бы сил хватило добежать!

Она не могла прогнать из головы образ Амиры с опущенными глазами, когда в столовой обсуждали бездонный пруд, и ее злобный, хитрый и удовлетворенный взгляд. А еще вспомнила о белой фигуре, выросшей словно из-под земли.

Протяженность липовой аллеи составляла примерно милю; Джейн уже различала впереди леди Уолдерхерст, которая медленно брела меж деревьев, держа в руках маленькую корзинку с шитьем. Она уже приближалась к мосту.

– Миледи! Миледи! – сипло выдохнула Джейн, не в силах кричать на бегу. – Остановитесь, миледи! Пожалуйста!

Эмили повернулась на голос. Еще никогда в жизни она не испытывала такого изумления! Ее горничная, ее воспитанная Джейн Капп, которая с первого дня службы не решалась лишний раз вдохнуть, чтобы не нарушить приличия, догоняла ее с перекошенным лицом.

Эмили как раз протянула руку к перилам и занесла ногу, чтобы шагнуть на мост. Теперь она в тревоге попятилась назад и замерла, глядя перед собой. Какой странный сегодня выдался день! Ей стало трудно дышать, по телу прошла дрожь.

Через несколько секунд Джейн уже стояла рядом, придерживая юбки. Девушка так запыхалась, что едва могла говорить.

– Миледи, – прохрипела она, – не становитесь туда… не надо… пока мы не убедимся…

– Да в чем убедимся?

Джейн сообразила, насколько безумной она выглядит и насколько абсурдна вся сцена, и дала волю эмоциям. У нее подкосились колени – отчасти от физического изнеможения, отчасти от охватившего ее страха.

– Мост! – выпалила она. – Мне все равно, что случится со мной, главное, чтобы вам не было вреда. Здесь такое затевается… чтобы выглядело… как несчастный случай. Если обрушится часть моста, все объяснят несчастным случаем. Пруд в этом месте бездонный. Они говорили, а она сидела и слушала. И я видела ее здесь вчера вечером.

– Кто она? Кого ее? – Эмили казалось, ей снится очередной кошмар.

– Амира! – простонала бедная Джейн. – Разве белые могут тягаться с темнокожими? О, миледи! Думайте обо мне, что хотите, но я уверена: если ей только представится возможность, она доведет вас до смерти.

Леди Уолдерхерст сглотнула и без предупреждения опустилась на корни сухого дерева, едва не выронив из рук корзинку с шитьем. По ее щекам разлилась бледность.

– Джейн! – воскликнула она с горечью и недоумением. – Я ничего не поняла. Как можно… как можно желать мне зла?

По своей наивности Эмили полагала, что если она добра к людям, то и они отвечают тем же.

Однако впервые за все время она действительно испугалась – потому и застыла, сжимая в дрожащей руке корзину с шитьем и почти не видя ее от подступивших слез.

– Приведи сюда кого-нибудь из мужчин, – проговорила Эмили спустя несколько секунд. – Скажи, что я не вполне уверена в надежности моста.

Пока горничная разыскивала мужчину, госпожа оставалась на месте. В незамутненном сознании начали пробуждаться странные мысли, которые казались ей самой чудовищными и жуткими. Может, все дело в том, что послушной и недалекой Джейн индианка действует на нервы и девушка в последнее время вбила себе в голову, что Амира за ней следит? Эстер упоминала, что слуги-аборигены часто шокируют людей умением подкрадываться бесшумно и незаметно. Вот Джейн и нафантазировала невесть что.

Слепо глядя в мшистую почву, Эмили думала, думала и думала.

– Я не знаю, что делать. Наверное… если так… то я не знаю, что делать…

Ее вернули к реальности тяжелая поступь младшего садовника и более легкие шаги Джейн. Эмили подняла глаза и посмотрела на приближающуюся пару.

– Мост старый и ветхий, – сказала Эмили садовнику, высокому молодому парню с грубоватым лицом. У него были широкие плечи и большие руки. – Мне вдруг пришло в голову, что ступать на него рискованно. Проверьте как следует, на всякий случай.

Молодой человек почесал лоб и принялся осматривать опоры. Джейн наблюдала за ним, затаив дыхание. Наконец парень выпрямился.

– С этой стороны все в порядке, миледи. Я сейчас возьму лодку и взгляну на опоры со стороны острова.

Он топнул ногой по крайнему бревну. Оно не шелохнулось.

– Перила тоже проверьте, – добавила леди Уолдерхерст. – Я обычно опираюсь на них, когда наблюдаю закат солнца…

Она запнулась, внезапно вспомнив, что действие уже вошло у нее в привычку, и она часто говорила об этом с Осборнами. Если смотреть через просвет в сплошном массиве деревьев с определенной точки посреди моста, закат выглядел еще более живописным. Эмили опиралась на перила с правой стороны, когда любовалась вечерним небом.

Рослый парень взялся за перила с левой стороны и подергал их.

– Достаточно прочные, – сказал он Джейн.

– А теперь с другой стороны, – попросила девушка.

Садовник выполнил просьбу… Перила обломились у него в руке. С парня мгновенно сошел загар.

– Боже милостивый! – ахнул он, тупо глядя на леди Уолдерхерст. У Джейн сердце ушло в пятки. Она не отваживалась взглянуть на свою госпожу, а когда все же набралась смелости, обнаружила, что та белее полотна. Джейн тут же бросилась к ней.

– Спасибо тебе, милая, – еле слышно проговорила Эмили. – Сегодня приятный вечер; я собиралась постоять и посмотреть на небо. Я упала бы в воду, а здесь, как говорят, нет дна. Если бы не ты, меня бы больше никто и никогда не увидел.

Она поймала руку Джейн и крепко пожала, не отрывая взгляда от липовой аллеи, где в эти часы никто не бывал. Слишком уединенное место!

Садовник ушел, так и не вернув себе до конца прежний румянец. Леди Уолдерхерст встала с поросшего мхом ствола.

– Пока лучше не говори со мной, Джейн, – попросила она и направилась домой, на почтительном расстоянии сопровождаемая горничной; а дома сразу легла в постель.

Нет никаких доказательств, что все подстроено. Случайность, обычная случайность! Эмили помертвела от ужаса. Не исключено, что это все же случайность. На мост долгое время никто не ступал, а конструкция с самого начала была не прочной; к тому же мост построили давно, и, как припоминала Эмили, Уолдерхерст однажды сказал, что его следовало бы проверить и укрепить, прежде чем пользоваться. В последнее время она часто опиралась на перила; как-то вечером еще подумала, что они выглядят не такими крепкими, как всегда. Что говорить и кого обвинять, если ветхое дерево просто не выдержало?

А ведь такой же кусок ветхого дерева откололся от балюстрады и скатился вниз по лестнице; по счастью, Джейн обнаружила его прежде, чем Эмили спустилась к ужину. Но как она будет выглядеть перед своим мужем, или перед леди Марией, или перед любым другим приличным человеком, если заявит, будто в благородном английском поместье некий английский джентльмен – хотя бы и возможный наследник титула, ныне лишившийся шанса, – разработал хитрый план убийства, способный украсить сюжет любой мелодрамы?

Эмили уронила голову на руки, представив выражение лица лорда Уолдерхерста и ехидную улыбку леди Марии.

– Она решит, что я истерична, – проговорила Эмили сквозь слезы. – А он сочтет, что я вульгарна и глупа – привередливая жена, которая своими дурацкими фантазиями выставляет мужа на посмешище. Капитан Осборн – наш родственник! А я обвиняю его в преступлении!.. Однако ведь я могла бы лежать в бездонном пруду. В бездонном пруду, и никто бы не знал…

Если бы все случившееся не казалось невозможным, если бы Эмили сама была уверена, то она не ощущала бы себя сбитой с толку и беспомощной.

Служанка Эстер так любила свою госпожу, что могла возненавидеть ее соперницу. Аборигенки вполне способны на то, чтобы тайно проворачивать грязные трюки; их извращенному уму может показаться, что подобные деяния служат достойной цели. Капитан Осборн мог ничего не знать.

При этой мысли Эмили облегченно вздохнула. Он мог ничего не знать; слишком безрассудно, слишком опасно, слишком безнравственно.

И все-таки. Допустим, она скатилась по лестнице вниз головой, допустим, падение ее убило – тогда ее оплакали бы как жертву фатального несчастного случая! Если бы она облокотилась на перила и упала в черную бездну, кого обвинять?.. Лоб Эмили покрылся испариной, и она промокнула его платком. Положение безвыходное.

– Осборны могут быть так же невиновны, как и я. И в то же время они могут быть убийцами. Я не могу ничего доказать. Я не могу ничего доказать. О, вернись же домой!

Эмили сохранила лишь одну ясную мысль. Она должна уберечь себя – да, она должна уберечь себя! Перед лицом страданий она созналась себе в том, в чем до сих пор еще не сознавалась; теперь она облекла мысль в слова, однако даже после того, как произнесла их вслух, все равно не поняла, что слова содержат признание.

– Если я вдруг умру, – произнесла Эмили с берущим за душу пафосом, – он будет переживать!

И несколько мгновений спустя добавила:

– Неважно, что случится со мной, насколько вульгарной или глупой я покажусь, но я должна уберечь себя – уберечь до его возвращения. Я напишу ему и попрошу, чтобы он постарался быстрее вернуться.

Приняв решение, Эмили написала письмо. Именно это письмо увидел Осборн среди прочей ожидавшей отправки корреспонденции и придержал, чтобы изучить.

Эстер сидела у открытого окна в своем будуаре. Восковые свечи были погашены. Во время ужина она слушала, как муж озабоченно расспрашивал всех о прогнивших перилах, видела его взволнованное лицо и бледное лицо Эмили. Сама она не обронила почти ни слова и была рада, когда наконец смогла с извинениями удалиться.

Ночь доносила из сада ароматы цветов; Эстер сидела в темноте и размышляла об убийцах, о которых слышала ранее. Некоторые из них были вполне приличными людьми, и все пережили определенный период, когда постепенно превратились из приличных людей в тех, в чьи мозги проникла идея, которую они прежде сочли бы невозможной для себя и которую отвергли бы не раздумывая. Наверняка изменения происходили медленно. Сперва идея казалась безумной и нелепой – в некотором роде злой шуткой. Злая шутка проигрывалась в уме снова и снова, пока однажды ей не позволили там закрепиться; над ней больше не смеялись – напротив, ее начинали обдумывать. Так порой случается, поскольку люди всегда чего-то хотят, зачастую очень сильно, а порой даже теряют рассудок, если вынуждены жить, не получив желаемого или, наоборот, не устранив препятствие. Мужчина, который ненавидит женщину и не может от нее отделаться, начинает ненавидеть ее лицо, глаза, волосы, звук голоса и звук шагов, теряет рассудок от ее присутствия; и тогда мысль, что он никогда не будет свободен от всего этого, постепенно доводит вполне адекватного человека до точки, когда нож, или выстрел, или удар тяжелым предметом представляется не только возможным, но и неизбежным. Люди, с которыми жестоко обращались, которые столкнулись лицом к лицу с нищетой и лишениями, в какой-то момент решают взять силой то, что судьба не предоставляет им добровольно.

Неделями Эстер испытывала напряжение столь интенсивное, что ее чувства отвыкли от того, что считается нормальным.

Она знала слишком много – и все равно ни в чем не была уверена.

Теперь и они с Алеком напоминали людей, которые начали со злой шутки. Невозможно было не думать, чем они могут завладеть и чего могут навсегда лишиться. Если бы сегодня не проверили состояние перил, то большая глупая Эмили Уолдерхерст сейчас мирно покоилась бы среди водорослей!

– Все мы смертны, – пробормотала Эстер. – Смерть – дело нескольких минут. Говорят, это не так уж и больно.

Ее губы задрожали. Она обхватила руками колени.

– Наверное, так и думают убийцы, – рассердилась Эстер на себя. – Нет, я пока что не такая дрянь. Потому что я так не думаю.

Ей начали мерещиться странные вещи. Чаще всего в своих видениях она представляла, как Эмили лежит на дне среди водорослей. Каштановые волосы растрепались и опутали бледное лицо. Ее глаза открыты? А детская улыбка, так странно выглядевшая на лице взрослой женщины? Наверное, она застыла на губах, словно желая предъявить обвинения миру живых, с немым укором вопрошая: «Что я вам сделала, за что вы меня утопили?» Эстер не сомневалась, что беззащитное, неподвижное лицо примет именно такое выражение.

Как Эмили была счастлива! Ходила с сияющими глазами, сама того не осознавая. Бедняжка! Разве она не имела права на счастье? Всегда старалась угодить другим людям, помогала им. Ее доброта порой граничила с глупостью. Эстер вспомнила день, когда Эмили привезла из Лондона в Кеннел-Фарм детские вещички. Тогда, несмотря на извращенное чувство обиды, она в конце концов бросилась целовать Эмили со слезами раскаяния. Эстер снова услышала, будто в полубреду, как Эмили произносит, сухо и прозаично: «Не благодарите меня. Не стоит. Давайте порадуемся вместе».

Сейчас она могла покоиться на дне пруда, среди длинных густых водорослей. И хотя произошедшее выглядело бы как несчастный случай, на самом деле все было бы не так. Эстер ничуть не сомневалась. Оказавшись лицом к лицу с этим непреложным фактом, она не могла унять дрожь.

Эстер ощутила нехватку воздуха и вышла в ночь. Молодая женщина была не настолько сильна, чтобы честно себе признаться: она стала частью заговора, в который не собиралась впутываться. Нет! Конечно, она переживала и моменты отчаяния, и вспышки гнева, однако не планировала совершать мерзких поступков. Она почти надеялась, что может вдруг случиться несчастье, и почти допускала, что предотвратить трагедию не в ее силах. Почти. И только. Однако вокруг начали твориться нехорошие дела.

Эстер прошла по тропинке и села на скамейку под деревом. Безмолвие ночи вселяло ужас – особенно когда раздавался крик совы или какая-нибудь сонная птица копошилась в гнезде.

Она просидела под деревом около часа, в полной темноте и уединении, скрытая под густой сенью свисающих ветвей.

Позже Эстер уверяла себя, будто некие сверхъестественные силы, в которые она верила, заставили ее выйти из дому и сесть в определенном месте – поскольку именно там планировалось черное дело, и ей суждено было воспрепятствовать злу.

Наконец Эстер встала, стараясь дышать не так громко, прокралась в свою комнату и нетвердой рукой зажгла свечу. Мерцающее пламя осветило ее перекошенное от ужаса смуглое лицо. Потому что, сидя под деревом, Эстер в какой-то момент услышала вблизи шепот и заметила, как что-то белое мелькнуло во тьме; и она намеренно решила остаться и подслушать.

Услышав, как по улице прогрохотала двуколка и остановилась у ворот, миссис Уоррен захлопнула лежавшую на коленях книгу. Ее миловидное лицо оживилось в предвкушении встречи, что свидетельствовало о наличии уникальных и привлекательных качеств у супруга, в данный момент вставлявшего ключ в замочную скважину парадной двери. Мужчина, который после двадцати пяти лет брака способен вызвать по возвращении домой восторг на лице у умной женщины, без лишних вопросов и доводов мог считаться личностью, чья жизнь и занятия не менее интересны, чем его характер и мировоззрение.

Доктор Уоррен по складу ума принадлежал к тем людям, чья жизнь будет нескучной и содержательной, даже если они проведут ее на необитаемом острове или в Бастилии. Его темперамент притягивал приключения, а развитый интеллект не оставлял без внимания ни одну, даже малейшую деталь. Человек, от которого в силу профессии практически ничего нельзя было утаить и для которого большинство загадок объяснялись естественными причинами, он имел мозг, представлявший из себя машину для записи впечатлений – впечатлений такого рода, что могли стимулировать воображение и пробудить страстные эмоции в душе даже более заурядной личности.

Доктор Уоррен – мужчина пятидесяти лет, мускулистый, крепкого телосложения – с улыбкой вошел в комнату. Широкие плечи, здоровый цвет лица, сильный подбородок – такому лучше не пытаться перейти дорогу. Он опустился в кресло у камина и заговорил – у них с супругой стало традицией поболтать, прежде чем разойтись по своим комнатам, чтобы переодеться к ужину. Покидая дом на целый день, доктор с нетерпением ждал вечерней беседы и фиксировал в уме, о чем хотел бы рассказать своей Мэри. Да и она, занятая в течение дня женскими хлопотами, думала о том же самом. Между семью и восемью часами вечера супруги охотно пользовались возможностью побеседовать. Доктор Уоррен бегло просмотрел книгу жены, задал несколько вопросов и получил несколько ответов; однако ей было видно, что он занят совсем другими мыслями. Она знала этот немного отстраненный взгляд; вот сейчас муж встанет с места и примется расхаживать по комнате взад и вперед, засунув руки в карманы и откинув назад голову. А когда он начнет негромко насвистывать и сдвигать брови, она прервет его по установившемуся обычаю.

– Я совершенно уверена, – объявила Мэри, – что тебе попался очередной Экстраординарный Случай.

Последние два слова она произнесла так, словно интонационно заключила в кавычки. Среди многих составляющих элементов, которые муж привносил в ее жизнь, Экстраординарные Случаи были наиболее увлекательными. Доктор начал обсуждать их с женой уже в первый год совместной жизни. Один из этих случаев по иронии судьбы наложился на ее недавно пережитый тогда личный опыт; здравый взгляд и чувство сострадания при обобщении отдельных фактов оказались настолько ценными для мужа, что он стал и по другим эпизодам обращаться к жене за помощью – она умело руководствовалась житейской логикой. Мэри приучилась ждать Экстраординарных Случаев со своего рода азартом. Иногда, конечно, встречались и тяжелые ситуации; однако они неизменно увлекали супругов и порой обогащали бесценным опытом. Миссис Уоррен не ощущала необходимости знать имена и персоналии – есть жизненная драма и есть врачебная этика. Свято уважая профессиональные секреты мужа, она не задавала вопросов, на которые он не мог бы дать прямой ответ. Экстраординарные Случаи были достойны внимания сами по себе. Когда доктор отодвинул стул и начал нетерпеливо мерить комнату шагами, а в конце концов, сам того не замечая, принялся еле слышно насвистывать, миссис Уоррен поняла, что чутье ее не обманывает.

Доктор Уоррен остановился и повернул голову к жене.

– На сей раз, моя дорогая, – наконец признался он, – этот случай поразил меня тем, что он совершенно ординарен.

– Что ж, по крайней мере, такие нам выпадают нечасто. Какого рода Случай? Жуткий? Печальный? Эксцентричный? Идиотский или закономерный? Криминальный или бытовой?

– Он всего лишь загадочен, а любая загадка заставляет меня чувствовать себя профессиональным детективом, а не практикующим врачом.

– Это тот случай, когда тебе может потребоваться помощь?

– Я вынужден буду сам оказать помощь, если выяснится, что это необходимо. Она невероятно милая женщина.

– Помощь какого характера?

– Душевные качества не позволяют ей искать выход в том направлении, которое указывает жестокий мир, вынуждающий женщин действовать в порядке самозащиты. И те же качества обернулись для нее наиболее чувствительной «неприятностью».

– Ты имеешь в виду… – Миссис Уоррен уже догадалась.

– Да, именно это я и имею в виду, – печально кивнул доктор. – Однако она замужем.

– Она утверждает, что замужем.

– Нет. Она ничего не сказала на этот счет, однако выглядит замужней женщиной. Вот главная изюминка этого Случая. Мне еще не приходилось наблюдать ни одну женщину, с большей очевидностью несущей на себе все признаки респектабельной британской супруги.

Лицо миссис Уоррен выдавало высшую степень заинтригованности. Наконец-то у нас кое-что свежее!

– Однако если она несет на себе все признаки с той же очевидностью, с какой носят имя… Расскажи мне все, что можно рассказать. И присядь наконец, Гарольд.

Доктор сел и поведал жене детали.

– Меня вызвали к леди, которая, хотя и не больна, однако выглядит утомленной вследствие поспешного отъезда и, как мне показалось, тревожности и скрываемого волнения. Остановилась в третьесортном пансионе на грязной третьесортной улице. По некоторым признакам, денег вдоволь, тем не менее некоторых необходимых вещей нет – не было времени приобрести? Я встречал нечто подобное ранее и, прежде чем меня провели в комнату, уже решил, что знаю, какая пациентка меня ждет. Всегда примерно одно и то же – девушка или очень молодая женщина, хорошенькая, с безупречными манерами и напуганная. Либо хорошенькая, вульгарная и жеманная, придумывает прозрачные отговорки и требует «избавить ее от этого». Представь себе… Нет, ты не можешь себе представить! Ничего подобного я и близко не ожидал.

– Не молоденькая и не хорошенькая?

– Примерно тридцати пяти или тридцати шести лет. Цветущая, хорошо сложенная женщина со взглядом шестилетней девочки. Абсолютно непостижимая и с безупречными манерами. Меня тронуло доверие к моему мнению как профессионала и искреннее желание следовать всем рекомендациям. Десять минут разговора разбудили в моей душе глубоко скрытого и тайного романтика. Внутренне я уже был готов присягнуть ей в верности.

– Заверяла тебя, что муж в отъезде?

– Вот это особенно поразительно! Ей и в голову не пришло подтверждать наличие мужа. Она ведь не обязана доказывать, что у нее есть мать или, к примеру, дядя; то же самое и с мужем. Кристально чистая душа, не подозревающая о существовании порока. Она подыскивала врача, который взялся бы ее наблюдать. Даже леди, принадлежащая к королевской семье, вряд ли поддерживала бы со мной разговор как-то иначе.

– Она настолько совершенна?

– Она ангел, дорогая Мэри; из тех невинных, здоровеньких ангелов, какими их изображали в средневикторианском периоде.

Миссис Уоррен задумалась.

– Безукоризненная женщина скрывается в меблированных комнатах?

– Большего несоответствия я не смог бы выдумать. И я еще не все рассказал. Напоследок приберег самое вкусное, то, что и делает этот случай Экстраординарным. Похоже, тут разыгрывается некая драма.

– Что еще? – встрепенулась миссис Уоррен, оторвавшись от своих размышлений.

– Какую приличную версию можно предложить, если учесть еще два факта? Во-первых, на столе перед женщиной лежало письмо с гербовой печатью. Я случайно бросил на него взгляд и постарался не смотреть снова. А во-вторых, о моем приходе объявили неожиданно, и я увидел, как женщина поспешно отдернула руку от губ, – она целовала кольцо! Позднее я не удержался, чтобы не взглянуть на него еще раз. Дорогая Мэри, рубин такого размера и цвета, что заставил вспомнить сказки «Тысячи и одной ночи».

Миссис Уоррен начала сдаваться.

– Приличную версию? История трагична, однако вполне банальна. Женщина служила гувернанткой или компаньонкой в некоем аристократическом семействе. К тому же она сама вполне может быть благородного происхождения. И тогда ситуация для нее в десять раз ужаснее, чем для обычной девушки. Ей придется мучиться от стыда, поскольку и друзья, и враги станут говорить, что у нее нет оправданий, таких как молодость и неопытность.

– Это похоже на правду, – быстро согласился доктор Уоррен. – И могло бы быть правдой… вот только она не терзается. Она не выглядит более несчастной, чем ты или я. Она просто встревожена. Знаешь, в какой момент я присягнул ей на верность? Когда она сказала: «Я хочу сберечь себя до тех пор, пока все свершится. За себя я не переживаю. Я вынесу все и сделаю все, что надо. Лишь одно мне важно. Поэтому я обещаю быть хорошей пациенткой». Тут ее глаза увлажнились, а губы она ради приличия сжала, чтобы не было видно, как они дрожат.

– Так не бывает, – пожала плечами миссис Уоррен.

– Я бы не сказал, – возразил доктор.

– Возможно, она считает, что мужчина на ней женится.

Доктор Уоррен неожиданно расхохотался.

– Моя милая женушка, ты бы ее видела!.. Мой смех вызван несочетаемостью фактов. Кольцо с рубином, гербовая печать, меблированные комнаты – и при всем этом она совершенно безукоризненна! Ей и в голову не приходит, что у окружающих могут закрасться сомнения. Пятнадцать лет брака в Южном Кенсингтоне, три дочери в частной школе, четверо сыновей в Итоне и то не смогли бы выковать более очевидную безмятежность. А ты заявляешь: «Возможно, она считает, что мужчина на ней женится». Какова бы ни была истинная ситуация, я абсолютно уверен, что она никогда не задавалась подобным вопросом.

– Следовательно, – сказала миссис Уоррен, – у нас самый Экстраординарный Случай из всех, что мы имели до сих пор.

– Тем не менее я присягнул ей на верность, – подвел итог Уоррен. – А значит, в дальнейшем она расскажет мне больше. – Он решительно тряхнул головой. – Да, пройдет какое-то время, и она почувствует необходимость мне довериться.

Супруги поднялись на второй этаж, чтобы переодеться к ужину. Остаток вечера они почти полностью посвятили обсуждению этой истории.

Отъезд леди Уолдерхерст из Полстри, хотя и неожиданный, прошел в спокойной и деловой обстановке. Осборны знали, что ей срочно потребовалось посетить Лондон; а затем лондонский доктор посоветовал отправиться в Германию на воды. Эмили прислала вежливое письмо, в котором все объяснила и принесла извинения – до отъезда в Германию побывать в поместье не получится. Вероятно, она вернется домой вместе с мужем; а он, скорее всего, прибудет в Англию в течение двух месяцев.

– Она получила известие, что супруг возвращается? – спросил капитан Осборн у жены.

– Она написала ему и попросила вернуться.

Осборн ухмыльнулся.

– Теперь болван раздуется от собственной значимости. Как нам обоим известно, он из тех мужчин, что испытывают восторг, когда их вызывают осуществлять контроль над мероприятием, которое обычно отдают на откуп пожилым женщинам.

Письмо, которое Осборн взял из стопки ожидавшей отправки корреспонденции, он «проконтролировал» сам. По крайней мере это послание до лорда Уолдерхерста не дойдет. Вовремя услышав о сломавшихся перилах моста, Осборн проявил достаточно прозорливости, чтобы догадаться: письмо, написанное немедленно после происшествия, содержит такие эмоции, что даже его светлость почувствует – ему желательно быть дома. Женщина перепугалась, потеряла голову и повела себя как дурочка; через пару дней успокоится, и масштабы случившегося уменьшатся пропорционально тревоге.

На самом деле ему на руку сыграло другое обстоятельство, а именно временное расстройство здоровья лорда Уолдерхерста, вызванное плохим усвоением пищи. Маркизу было предписано отправиться на одну из горных застав. Находившийся на попечении доктора и расстроенный вопиющим нарушением своих планов, Уолдерхерст, надо признать, уделял сравнительно мало времени мыслям о жене, с комфортом расположившейся в Полстри.

– На какой конкретно немецкий курорт она собралась? – спросил Алек.

Эстер перечитала письмо с показным интересом и в конце концов изрекла:

– Она в своем репертуаре – не затрудняет себя объяснениями. У нее привычка вывалить на тебя кучу всякой чепухи и позабыть упомянуть самое важное. Очень подробно пишет о своем здоровье, о своих эмоциях и о моих. Явно ожидает, что мы вернемся в Кеннел-Фарм и будем рыдать по поводу того, что нам не оказали достаточно гостеприимства.

Эстер играла роль, играла очень хорошо – роль сварливой эгоистичной женщины, испытывающей раздражение и злость, потому что от нее требуют покинуть место, которого она достойна.

– Надо же, а ты любишь ее не больше, чем я, – прокомментировал Осборн, после того как несколько секунд придирчиво разглядывал жену. Если бы он был уверен в ней так же, как в Амире!..

– Я не вижу особых причин ее любить, – сказала Эстер. – Богатой женщине легко проявлять щедрость!

Осборн налил себе виски с содовой. Завтра они возвращаются в Кеннел-Фарм, и хотя Алек и так привык частенько прикладываться к бутылке, количество порций спиртного все возрастало. В течение дня он лишь пару часов пребывал в нормальном состоянии и осознавал, что делает.

«Немецкий курорт», куда направилась леди Уолдерхерст, находился ближе к Полстри, чем кто-либо мог предположить, а именно в нескольких часах езды по железной дороге. Проведя день в тихом лондонском пансионе, миссис Капп вернулась к своей госпоже с информацией о доме на Мортимер-стрит. Она выяснила, что вдова, купившая дом вместе с обстановкой, устала от проблемных и неплатежеспособных квартиросъемщиков и страстно желала одного – сбыть с рук то, что еще не разрушено. Эмили всплакнула от радости.

– Этот дом мне дорог. Никому и в голову не придет искать меня там. Да мне и не нужно никого, кроме вас и Джейн. Я буду там в безопасности и уединении. Скажите вдове, что у вас есть подруга, которая арендует пансион на год и заплатит ей, сколько нужно.

– Я не буду говорить ей этого буквально, миледи, – ответила дальновидная миссис Капп. – Я предложу ей немедленную оплату наличными, и чтобы не задавала никаких вопросов ни мне, ни вам. Люди в ее положении порой внезапно сдают весь пансион тем, кто платит лучше, чем квартиросъемщики. У высших слоев общества тоже бывают проблемы; порой требуется приличный дом, за любые деньги. Я предложу ей сделку.

В итоге на следующее утро вдова покинула дом с потяжелевшим кошельком и легкостью на душе, какой она не испытывала много месяцев. В тот же вечер, по наивности не подумав о том, что ее могут принять за леди, попавшую «в щекотливое положение», кристально честная и добропорядочная Эмили Уолдерхерст под покровом темноты прибыла в кэбе на Мортимер-стрит. Устроившись в «лучшей спальне», которая в свое время ей была далеко не по средствам, она опять всплакнула от радости, потому что четыре унылые стены, туалетный столик из махагониевого дерева и украшенные рюшами уродливые подушечки для булавок олицетворяли заведенный порядок и безопасность.

– Здесь как дома, – промолвила леди Уолдерхерст и отважно добавила: – Очень уютно!

– Мы постараемся сделать жилье более ярким, – с благодарностью проговорила Джейн. – А настоящий рай там, где безопасно! – Она вышла из комнаты и остановилась у двери. – Ни один человек, ни темнокожий, ни белый, кроме меня и мамы, не переступит этот порог, пока не вернется его светлость!

Эмили немного разнервничалась, вообразив в уме, как лорд Уолдерхерст собственной персоной переступает порог дома на Мортимер-стрит в поисках супруги. Она до сих пор не нашла времени поведать ему об инциденте с молоком и внезапной выходке Эстер Осборн. Каждую секунду она посвятила тщательно организованным приготовлениям к отъезду, который должен был выглядеть совершенно будничным. Изобретательная Эстер подсказывала ей каждый шаг и поддерживала во всем. Правда, Эмили опасалась, что Эстер выдаст себя. Так что времени для писем не оставалось. Однако когда Джеймс получит ее весточку (в последнее время Эмили мысленно все чаще называла мужа просто «Джеймс»), он узнает самое важное. А еще Эмили просила его вернуться. Она извинялась, что вмешивается в планы мужа, и все же действительно просила поскорее приехать.

– Полагаю, он поспешит, – говорила она себе, – непременно. Я буду так рада! Возможно, я поступила непрактично, возможно, выбрала не лучший вариант, однако если я сберегу себя до его приезда, то, значит, в главном я права.

Несколько дней в знакомой обстановке, в окружении двух внимательных и заботливых помощниц, которых Эмили так хорошо знала, казалось, восстановили ее душевное равновесие. Существование вновь стало приятным и будничным. Лучшая в доме спальня и другие комнаты, где Эмили проводила время, заиграли яркими красками благодаря инициативной Джейн, хорошо запомнившей убранство дома в Полстри. Джейн приносила утренний чай, миссис Капп хозяйничала на кухне. Приятный доктор, о репутации которого они были весьма наслышаны, приходил и удалялся, вселяя в пациентку уверенность, что ему можно доверять. Он выглядел умным и добрым.

На лицо Эмили возвратилась детская улыбка. Миссис Капп и Джейн по секрету говорили друг другу, что, не будь она замужней женщиной, они бы решили, что она опять стала Эмили Фокс-Ситон. Она так походила на себя прежнюю, с сияющими глазами! И это с учетом произошедших с ней перемен и всего того, что пришлось пережить!

Жители Лондона знают о своих соседях все и в то же время ничего. Обитатели Мортимер-стрит в основном состояли из тех, кто содержал меблированные комнаты и работал не покладая рук, в вечной тревоге по поводу счетов от мясника, арендной платы и налогов – им было практически не до соседей. Жизнь в доме, сменившем хозяев, казалась ничем не примечательной. Со стороны дом выглядел так, как выглядел всегда. Ступеньки были отмыты дочиста, молоко привозили дважды в день, подводы местных торговцев регулярно доставляли товары. Время от времени к кому-то вызывали доктора; единственная любопытствующая персона, которая расспрашивала о пациентке (весьма дружелюбная особа, которая встречала миссис Капп в бакалейной лавке и по-соседски перебрасывалась с ней парой слов), получила ответ, что леди, не занятые никаким трудом, часто имеют обыкновение консультироваться с докторами по поводу проблем, которые некогда выискивать у себя работающим женщинам. По мнению миссис Капп, визиты доктора для миссис Джеймсон своего рода развлечение. У нее «такой же хороший цвет лица и такой же хороший аппетит, как у меня или у вас», однако она из тех, кто «боится простуды» и потому «старается меньше бывать на воздухе».

С каждым посещением интерес доктора Уоррена к Экстраординарному Случаю только возрастал. Кольца с рубином он больше не видел. Когда доктор покинул дом после первого визита, миссис Капп обратила внимание леди Уолдерхерст на тот факт, что кольцо несовместимо с пансионом на Мортимер-стрит. Эмили согласилась и сняла кольцо.

– Провожая доктора к выходу, я подумала, что миледи, к сожалению, не все может изменить, – пожаловалась Джейн матери, оставшись с ней с глазу на глаз. – Ты понимаешь, о чем я? Она такая славная, независимая, добропорядочная. По-моему, доктор сомневается, что она та, за кого себя выдает. Если бы она выглядела слегка смущенной и не так походила на леди или была немножко заносчивой и капризной, то и смотрелась бы более естественно. Но ей и намекнуть об этом невозможно! И еще. Ты знаешь, что она всегда держала голову высоко, еще когда была бедной Эмили Фокс-Ситон и бегала по грязным улицам, выполняя поручения нанимателей. Она была маркизой еще до того, как получила эту роль. А теперь осознание того, что она маркиза, тем более придает ей величавую осанку. Она ничего подобного за собой не замечает, но порой просто сидит и разговаривает, как всегда любезно, а у меня чувство, что впору взмолиться: «Миледи, пожалуйста, снимите с головы диадему!»

– Увы, – пожала плечами миссис Капп, – она родилась такой. Настоящая леди!

Именно это и сбивало с толку доктора Уоррена.

– Моя пациентка выходит на прогулку лишь с наступлением темноты, – сказал он жене. – А еще по ходу разговора я сделал открытие: она понимает каждое слово Библии буквально и наверняка придет в ужас, если узнает, что кто-то может придерживаться иного мнения. Ее экстраординарность заключается в абсолютной противоречи-вости.

Вскоре Эмили стала предлагать доктору Уоррену задержаться и выпить с ней чаю. Ее непринужденное гостеприимство так же не сочеталось с обстоятельствами, как и все остальное. Женщины, неуверенные в себе, не в состоянии приветливо вести себя на маленьких светских застольях. Манера откровенного общения и обыкновение выделять важные слова интонацией приводили в совершенный восторг ученого доктора. От его внимания не ускользнула и царственная осанка, за которую Джейн Капп осуждала свою госпожу.

– Она наверняка принадлежит к знатному роду, – сообщил он жене. – Так подавать себя не может ни одна обычная женщина.

– Я и не сомневалась, что она благородных кровей, бедняжка.

– Нет, совершенно не бедняжка. Ни одна настолько счастливая женщина не нуждается в жалости. Она нашла время отдохнуть и теперь выглядит ослепительно.

Однако со временем Эмили несколько поблекла. Большинство людей знает, что такое ожидать ответа на письмо за рубеж. Невозможно точно рассчитать, сколько времени истечет, пока придет ответ на послание, отправленное с последней почтой. Люди совершенно уверены, что адресат получит письмо к определенной дате, а ответ будет написан в тот же день и немедленно отправлен. Тем не менее назначенная дата минует, а ответа все нет. Нередкая и неудивительная ситуация.

Эмили Уолдерхерст прошла через подобный опыт и хорошо его усвоила. Однако раньше ее письма не содержали столь важной информации. Когда ответы задерживались, она с нетерпением высматривала почтальона и до следующей почты жила в тревоге, хотя и приучила себя смириться с неизбежным. Теперь жизнь развернула ситуацию под другим углом. Эмили призывала на помощь ненадежное воображение и старалась представить себе тот момент, когда муж прочтет ее послание и узнает ту самую главную весть. Он вскочит с места? Будет поражен? Его серо-коричневые глаза просияют от радости? Он захочет ее видеть? Захочет немедленно написать ответ? Сочиняя его ответ, Эмили не продвигалась в своем воображении дальше первых строк:

На этих словах Эмили заливалась счастливым румянцем. Жаль, ей не по силам вообразить все остальное!

Она с великой тщательностью рассчитала предполагаемую дату доставки ответного письма, в полной уверенности, что позволила себе добавить массу времени на все мыслимые задержки. С помощью Эстер Эмили продумала, как обеспечить безопасность переписки. Всю корреспонденцию переадресовывали в банк, а там выдавали на руки. Важными были только письма из Индии, а они приходили нечасто. Эмили уверяла себя, что должна проявить максимум терпения. Придет письмо, в котором муж сообщит, что счел целесообразным вернуться, – и тогда необычный опыт, через который она прошла, не будет иметь значения. Она увидит его открытое, благородное лицо и услышит хорошо модулированный голос, и все остальное покажется нелепым сном.

Под надежным кровом дома на Мортимер-стрит дни поначалу бежали быстро. Однако с приближением расчетной даты Эмили не могла сдержать понятного возбуждения. Она то и дело смотрела на часы и без устали ходила из угла в угол. Она радовалась, когда наступала ночь и можно было лечь спать, а назавтра радовалась наступлению утра – вот и еще на один день ближе к заветной дате!

Как-то вечером доктор Уоррен сообщил жене:

– Сегодня моя пациентка выглядит неважно. Я нашел ее бледной и встревоженной, и когда прямо сказал об этом и спросил, как она себя чувствует, женщина ответила, что пережила разочарование. Она ожидала со вчерашней почтой важного письма, но оно не пришло. И теперь она явно упала духом.

– Вероятно, ранее ее дух поддерживала уверенность в скором получении письма, – выдвинула версию миссис Уоррен.

– Она совершенно точно верила, что письмо придет.

– А как ты считаешь, Гарольд? Придет?

– Она по-прежнему не сомневается. И умилительно укоряет себя за нетерпение. Говорит, что знает много причин для задержки почты, когда адресат находится за границей и очень занят.

– О-о, я понимаю, причин много, – с оттенком горечи произнесла миссис Уоррен. – Однако, как правило, отчаявшейся женщине не легче.

Доктор Уоррен встал на коврик перед камином и начал смотреть в огонь, нахмурив брови.

– На сей раз она хотела мне что-то сказать. Или что-то спросить. Только побоялась. Как послушный ребенок, попавший в беду. Полагаю, скоро решится заговорить.

Со временем Эмили все больше походила на послушного ребенка, попавшего в беду. Почта поступала регулярно, однако письма не было. Она ничего не понимала, и от того осунулась и приуныла. Хотя теперь она целыми днями изобретала причины, по которым письмо не пришло, ни одна из причин не содержала намеков, хоть в каком-то смысле принижающих достоинства лорда Уолдерхерста. В основном Эмили отталкивалась от факта, что он болен. Если болезнь серьезна, то его врач, безусловно, сообщил бы, поэтому много фантазировать на эту тему не следует. Однако если человек страдает от слабости и температуры, вполне естественно, что он откладывает написание ответа со дня на день. Наиболее правдоподобная версия, учитывая, что муж и до того не являлся поклонником эпистолярного жанра. Раньше он писал, если так можно выразиться, с регулярностью, достаточной для соблюдения приличий – и когда на досуге находил для этого время.

Наконец настал день, когда Эмили поняла, что больше не в силах выносить напряжение, и считала секунды до возвращения Джейн, отправившейся в банк наводить справки. Она лежала на диване и услышала, как девушка взбегает по лестнице; торопливые и в то же время легкие шаги пробудили надежду на чудо.

Эмили вскочила с дивана. Ее лицо преобразилось, глаза вспыхнули. Какой глупой она была, когда так переживала! А теперь – теперь все изменится! Бог милосерден! О, как она благодарна Богу за то, что он к ней милостив!

– Ты принесла письмо, Джейн, – проговорила она, едва открылась дверь. – Я по шагам слышу.

Джейн растрогалась, увидев, с каким облегчением и радостью встретила ее госпожа.

– Да, миледи, я в самом деле принесла письмо. В банке сказали, что его доставили тем самым пароходом, который задержался из-за шторма.

Эмили взяла письмо дрожащей рукой – дрожащей от радости. Позабыв про Джейн, она поцеловала конверт, прежде чем распечатать его. Конверт был пухлым. Наверняка в нем длинное, чудесное письмо.

Однако, вскрыв послание, она увидела, что само письмо не очень длинное. К нему прилагались несколько дополнительных листов с какими-то указаниями или инструкциями. Руки задрожала так, что Эмили уронила бумаги на пол. Она была настолько возбуждена, что Джейн сочла за лучшее украдкой ретироваться и постоять за дверью.

Всего через несколько минут девушка похвалила себя за то, что проявила благоразумие и не спустилась вниз. Она услышала сдавленный вскрик, а затем свое имя.

– Джейн! Джейн, сюда!

Леди Уолдерхерст по-прежнему сидела на диване, бледная и на грани потери сознания. Рука, сжимавшая письмо, безвольно лежала на коленях. Казалось, женщина находится в таком смятении, что не в состоянии ни на что реагировать.

– Джейн, – проговорила она усталым голосом, – кажется, мне необходим бокал вина. Нет, я не собираюсь падать в обморок, мне просто… просто нехорошо.

Джейн подбежала и опустилась перед ней на колени.

– Пожалуйста, миледи, вам нужно прилечь. Пожалуйста!

Эмили продолжала сидеть, глядя на горничную жалобно и недоуменно.

– Наверное, – пролепетала она, – его светлость не получил моего письма. Нет, он не мог так… Он ничего не пишет по поводу… ни единого слова…

Эмили была здоровой женщиной, и нервные припадки с ней не случались. До сих пор она ни разу в жизни не падала в обморок и даже не поняла, почему перед глазами все плывет, а в комнате средь бела дня внезапно стало темно.

Джейн успела подхватить госпожу, удержав ее от падения с дивана, и возблагодарила Бога за то, что он даровал ей силу. Девушка дотянулась до звонка и яростно принялась дергать за него. На лестнице раздались тяжелые шаги – это миссис Капп спешила на помощь.

Тонко чувствующая от природы и рассудительная миссис Уоррен не уступала мужу по интеллекту, что, наряду с обширным жизненным опытом и со способностью к дедукции, давало ей преимущества. У доктора Уоррена часто возникало впечатление, что его беседы с женой больше походят на консультации с очень талантливым и доброжелательным коллегой. Ее соображения и выводы неизменно были достойны рассмотрения. Не раз, обдумав идеи жены, Уоррен приходил к отличным результатам. Однажды вечером Мэри высказала касательно Экстраординарного Случая одну версию, которая показалась доктору более чем мудрой.

– Она умная женщина? – спросила Мэри.

– Ни в коей мере. Любой действительно одаренный человек мог бы по полному праву назвать ее бестолковой.

– Она болтлива?

– Ничуть! Одно из ее достоинств – искреннее уважение к высказываниям собеседников.

– Она легко возбудима?

– Скорее наоборот. Если возбудимостью считать живость, то я бы назвал ее флегматичной.

– Я думаю, – медленно продолжила Мэри, – что ты пока что не рассмотрел одну возможность: а что, если женщина находится в плену каких-то ложных представлений?

Уоррен резко повернулся к жене.

– Тебе пришла в голову блестящая идея! Ложные представления?

– Помнишь, – пришла на помощь жена, – то запутанное дело, когда юная миссис Джеррольд при аналогичных обстоятельствах решилась на побег? Она тайно уехала в Шотландию и скрывалась там в домике пастуха, потому что у нее сложилось ошибочное впечатление, будто муж нанял детективов за ней следить. Какая приятная женщина, и какой ужас внушил ей бедняга!

– Еще бы! Один из наших Экстраординарных Случаев.

Воображение миссис Уоррен распалилось.

– Что мы имеем? Женщина живет затворницей в меблированных комнатах, явно располагает деньгами, носит кольцо с огромным рубином, получает документы с внушительной печатью, выходит на прогулку только в темноте и страдает по поводу писем, которые вот-вот должны прийти – однако все не приходят. С другой стороны, со своими манерами и внешним видом она совершенно не вписывается в образ персоны, имеющей сомнительную репутацию; да и тревожится исключительно по одному поводу, который той персоне был бы неважен. Не может ли быть так, что, находясь в уязвимом физическом состоянии, она вбила себе в голову, будто ей угрожает опасность, от которой нужно скрываться?

Доктор Уоррен воспринял идею серьезно.

– Да, она говорила, что самое главное – быть в безопасности. «Я хочу сберечь себя» – вот ее слова! Ты, как всегда, прозорлива, Мэри. Завтра я наведаюсь к пациентке с очередным визитом. И тем не менее, – у него в глазах вспыхнуло очередное воспоминание, – она выглядит абсолютно здравомыслящей!

Приступ лихорадки, вначале показавшийся несерьезным, приобрел такие масштабы, которых лечащий врач лорда Уолдерхерста не мог предвидеть. Болезнь нарушила все планы маркиза, и его мучила досада. При данных обстоятельствах он не был послушным пациентом и, отчасти вследствие своего душевного настроя, в течение нескольких недель давал врачу значительный повод для тревоги. На следующее утро после того, как Эмили доверилась доктору Уоррену, ей пришло письмо из Индии. Лечащий врач супруга извещал о новых опасениях, связанных с состоянием пациента. Его светлость нуждался в особом медицинском наблюдении и полном покое. Врач обещал обеспечить пациенту медицинские процедуры и безупречный уход и просил сотрудничества леди Уолдерхерст в своих усилиях по ограждению больного от источников волнения, насколько это представлялось возможным. Вероятно, в течение какого-то времени вопрос о прочтении и написании писем вообще не будет стоять, но если переписка возобновится, леди Уолдерхерст должна иметь в виду важность душевного покоя для выздоравливающего. Это составляло основную суть письма, наряду с выражениями сочувствия и ободрения, а также заверениями, что есть надежда на лучшее.

Когда пришел доктор Уоррен, Эмили вручила ему письмо и наблюдала, как он его читает.

– Вот видите, – сказала она, когда Уоррен закончил, – я действительно не поспешила с признанием. Теперь буду доверять вам во всем. В одиночку я все это никогда не вынесла бы. Вы со мной согласны?

– Возможно, – задумчиво ответил доктор. – Однако вы очень храбрая женщина.

– Я не считаю себя храброй, просто есть вещи, которые я обязана сделать. Но теперь вы будете меня консультировать.

Она послушна, как дитя, доложил Уоррен жене вечером и добавил: очень приятно, когда женщина ее роста и воспитания послушна, как девочка шести лет.

– Она сделает все, что я ей скажу, и пойдет туда, куда я посоветую. И я посоветовал ей вернуться в дом супруга, на Беркли-сквер; там мы с тобой вместе станем ненавязчиво за ней присматривать. Дело являлось относительно простым с самого начала. Если бы Эмили была достаточна уверена в уликах и отважилась довериться какому-либо практичному человеку… Однако она не могла решиться и слишком опасалась скандала, потому что скандал мог вызвать раздражение мужа. Она безумно боготворит лорда Уолдерхерста и безумно в него влюблена.

– Когда понимаешь, насколько незначительны положение в обществе и личная привлекательность для того, чтобы пробудить нежные чувства, наверное, глупо спрашивать почему. И тем не менее люди не в силах не задавать такой вопрос, – сделала вывод миссис Уоррен.

– И не могут найти ответ. Однако абсолютная преданность со стороны этого милого создания заслуживает уважения. Она станет контролировать даже свои опасения. Будет писать веселые письма, как только ей позволят вести переписку.

– Стало быть, лорд Уолдерхерст ничего не узнает?

– Ничего, пока не восстановится полностью. Теперь, когда женщина сделала чистосердечное признание и отдала себя в мои руки, я уверен – она найдет сентиментальное удовольствие в том, чтобы хранить секрет до возвращения мужа. Сознаюсь тебе, Мэри, я думаю, она читала о таком в книгах и симпатизировала героиням, которые поступали аналогичным образом. И пусть она не отождествляет себя с героиней, зато любовно проигрывает в уме простые сценарии – что скажет лорд Уолдерхерст? И хорошо. Лишь бы себя не изводила. Я прочел письмо лечащего врача Уолдерхерста; очевидно, пациент не в том состоянии, чтобы ему сообщали новости любого рода, как радостные, так и плохие.

Дом на Беркли-сквер вновь ожил. Леди Уолдерхерст возвратилась, как решили домочадцы, с некоего курорта в Германии. Миссис Капп и Джейн вернулись вместе с ней. Супруга лечащего врача проводила с Эмили много времени. К несчастью для ее светлости, милорд задерживался в Индии по болезни.

Жизнь в особняке, открывшем миру ставни, казалось, потекла обычным чередом. Там царила атмосфера, полная сдержанного достоинства. Вся женская прислуга ходила с важным видом, будто им доверили хранить большой секрет. Мужчины старались не демонстрировать свое любопытство, однако тоже втайне ощущали гордость. Все они привязались к леди Уолдерхерст; никто не остался в стороне.

Вдали от Полстри, а потом и от Мортимер-стрит Эмили начала воспринимать как данность тот факт, что все наконец упростилось. Дом символизировал установившийся порядок и незыблемость. Мелодраматический сюжет исчерпал себя, стоило Эмили взглянуть на добротную мебель и внушительные канделябры. Ужасные вещи казались отсюда еще более невозможными, чем из спальни первого этажа дома на Мортимер-стрит. Эмили стала часто возвращаться в мыслях к событиям прошлого лета в Маллоу. Какое великое наслаждение заново проживать каждый его день – то утро, когда она села в вагон третьего класса вместе с потными работягами в брюках из вельвета; тот скоротечный миг, когда мимо вагона прошел высокий мужчина с квадратным лицом и взглянул сквозь нее, будто вообще не заметив. Эмили сладко улыбнулась при одном лишь воспоминании. Еще одна памятная картина, когда леди Мария объявила: «А вот и Уолдерхерст!», и он неторопливо прошествовал через лужайку… Их представили друг другу; он едва удостоил Эмили взглядом и обратил на нее внимание лишь в то утро, когда они оба собирали цветы, но и тогда заговорил о леди Агате. А ведь на самом деле Уолдерхерст приметил Эмили с первого раза и не забывал все время. Она совершенно не догадывалась – пересказала Агате, как была обрадована, что он, стоя среди розовых кустов, демонстрировал интерес исключительно к молодой девушке! И все же Эмили особенно нравилось проигрывать в памяти, как он задал несколько вопросов ей лично. Эти воспоминания никогда не увянут – как он, стоя на тропинке и не демонстрируя явного интереса, смотрел на нее через монокль, услышав ответ:

– Люди ко мне добры. Вы же знаете, мне нечего дать взамен, зато я всегда получаю от других очень много.

А он почти равнодушно бросил в ответ:

– Везет же вам!

Однако после Уолдерхерст упоминал именно этот момент, как один из тех, когда почувствовал, что не прочь жениться на ней – на той, которая совершенно не осознавала, что дает людям намного больше, чем получает от них, и что дать людям она может очень много, хотя не имеет никакого представления о своем даре.

Любимым изречением Эмили было: «Он часто думает обо мне, и мысли его так прекрасны! Просто он всегда очень немногословен. И потому каждое произнесенное слово драгоценно».

Эмили и в самом деле находила скупость Уолдерхерста на слова бесподобной, даже когда ее сердце неосознанно разрывалось от желания услышать от мужа комплименты, которых ей так недоставало. Она постоянно восхищалась его внутренней свободой. Уолдерхерста ничуть не интересовало, чего ожидают от него окружающие. Когда он стоял и смотрел на людей сквозь близко приставленный к глазу монокль, каждый ощущал – вот именно тот человек, чье мнение играет важную роль. Благодаря своей абсолютной непроницаемости он казался совершенно вне всякой критики. То, что люди говорили или думали по поводу высказанного им твердого мнения по какому-либо вопросу, не значило ничего, то есть фактически не существовало; люди, которые выискивали недостатки в его суждениях, тоже прекращали существовать – в том плане, насколько это его затрагивало. У Уолдерхерста был непреклонный характер. Он не унижал таких людей: он прерывал с ними мысленное общение и сбрасывал со счетов. Эмили хорошо представляла себе непоколебимость и сдержанное достоинство супруга и страшилась мысли о совершении ошибки такого рода из опасения, что муж бросит ее на произвол судьбы. В последние месяцы она больше всего боялась сделать мужа посмешищем, поставить в нелепое положение, которое рассердит его из-за нежелательной огласки.

Зато теперь со страхами покончено, она в полной безопасности и может мирно предаваться воспоминаниям и жить надеждой.

Атмосфера в особняке на Беркли-сквер действовала на Эмили благоприятно. Она еще никогда до такой степени не чувствовала себя его хозяйкой; а теперь стала для слуг фактически центром мира – они заботились о ней с удовольствием, воспринимая любое пожелание или малейший намек как королевский указ, и создавали у нее ощущение своей власти и защищенности. Уоррены, понимавшие смысл простых житейских явлений, которые она по природе своей не постигала, ненавязчиво оказывали поддержку. Постепенно Эмили научилась открываться миссис Уоррен, и Случай стал для Мэри еще более экстраординарным, чем в то время, когда он был облечен покровом тайны.

– Она просто прелесть, – говорила мужу миссис Уоррен. – Такое преклонение перед супругом существовало разве что в восемнадцатом столетии…

– А теперь почти выродилось, – рассмеялся доктор.

– А что, если, наоборот, возродилось? – задумчиво произнесла Мэри. – Кто знает? Ничто земное и ничто небесное не убедит меня подвергнуть сомнению этот факт. Я сидела напротив портрета обожаемого Джеймса и слушала ее рассуждения. Леди Уолдерхерст и не сознает, что о чем бы она ни рассказывала, она рассказывает о муже. Со стороны видно: пусть она зачастую стесняется в открытую называть его имя, однако каждый вдох говорит о нем. А в настоящее время самое большое счастье для нее – зайти незаметно в комнаты мужа и побыть там, предаваясь размышлениям о его великодушии.

Эмили действительно проводила долгие часы в апартаментах, которые посетила в день прощания с мужем. Там она была очень счастлива. Ее душа воспаряла ввысь от благодарности за обретенное спокойствие. Отчеты от врача лорда Уолдерхерста не вызывали тревоги, и все же Эмили понимала, что муж обязан соблюдать осторожность; должно пройти какое-то время, прежде чем он выдержит обратную дорогу. Он отправится в путь, как только будет совсем здоров. А пока окружение предоставит ей все, чего она только пожелает, за исключением супруга.

Эмоциям Эмили давала выход, неукоснительно исполняя ежедневные молитвенные обряды. Она прочла много глав из Библии и часто сидела со счастливым видом, погрузившись в изучение молитвослова. В субботнее утро, заслышав, как прозвонили церковные колокола, она направлялась в кабинет Уолдерхерста и читала там отрывки из Священного Писания. В кабинете было благословенно тихо, и даже Беркли-сквер в часы службы как будто отгораживался от мирской суеты.

– Я сижу у окна и думаю, – объясняла Эмили миссис Уоррен. – Здесь так чудесно!

Письма в Индию она писала тоже в этой комнате, не понимая, насколько страстно проявлялась в письмах ее вновь обретенная смелость. Зато когда Уолдерхерст читал их, он ощущал произошедшие в супруге изменения. Женщины порой говорят о себе: «Я нашла новый образ». Вот и он начал чувствовать, что Эмили в какой-то мере «нашла новый образ». Вероятно, тут внесло свою лепту постепенное привыкание к изменениям в жизни. Эмили сообщала в своих письмах многое и в интересной форме. Что свидетельствовало о развитии девушки, находящейся на грани превращения в восхитительную зрелую женщину.

Лежа в постели, ослабевший и, возможно, ставший более сентиментальным в процессе медленного выздоровления, Уолдерхерст постепенно приобретал новую привычку – привычку по нескольку раз перечитывать письма жены и думать о ней, хотя обычно думать о женщинах было не в его характере; в нем пробудился интерес к ожиданию писем из Англии. Письма действительно поднимали его дух и давали отличный физический эффект. Доктор всегда находил пациента в хорошем состоянии, после того как тот получал весточку от жены.

Однажды Уолдерхерст написал:

Тишину кабинета нарушил изумленный вскрик.

– Милая? Боже мой, милая!..

Эмили принялась страстно целовать письмо.

В следующем послании муж зашел еще дальше. Оно совершенно точно содержало «нежности» и имело отсылки к прошлому, именно к тому времени, которое Эмили мысленно боготворила. Когда ее взгляд в середине страницы наткнулся на фразу «дни в Маллоу», она была почти напугана волной блаженства, прокатившейся по телу. Раньше она слышала, что в письмах используют подобные фразы те мужчины, которым не чужда сентиментальность. Это ведь все равно что «те незабвенные дни в Маллоу» или «те счастливые дни в Маллоу»! Эмили испытала почти невыносимый восторг. А дальше она прочла вот что:

Эмили расплакалась. Ничего более романтичного она и представить себе не могла.

Ему нелегко давались сентиментальные описания, однако именно непосредственность делала их искренними и душевными.

Эмили сидела в комнате одна и тряслась над письмом, как мать над новорожденным младенцем. Ее переполняло блаженство. Она плакала от счастья, сладкими слезами, с благоговейным страхом замерев в ожидании величайшего чуда, которое с каждым часом подступало все ближе и ближе.

Лорд Уолдерхерст прибыл в Лондон тоскливым промозглым днем. Карета свернула на Беркли-сквер; бледный и исхудавший пассажир ежился в углу, кутаясь в дорожный плед. Жаль, что Лондон не повернулся к нему своей праздничной стороной!.. Зато сам он был охвачен лихорадочным нетерпением. Ничего подобного Уолдерхерст не испытывал в течение всей своей предыдущей жизни. Дорога домой выдалась долгой, и он места себе не находил. Тянуло увидеть жену. Маркиз представлял, как они сядут вместе обедать, и он будет любоваться ее улыбкой, ее счастливыми глазами! Эмили покраснеет от радости, как девочка, когда он признается, что скучал по ней. Любопытно будет разглядеть в жене изменения, которые чувствовались по письмам. Имея время и возможности, его очаровательная спутница жизни могла далеко продвинуться в своем развитии. Какой красавицей Эмили выглядела в тот день, когда ее представили при дворе! А высокий рост и осанка даже усиливали производимое впечатление. Именно та женщина, на которую можно положиться в любых начи-наниях.

Уолдерхерст вполне осознавал, что его чувство к жене стало теплее. Он даже ощутил легкое смущение – что совершенно естественно при его-то нелюбви ко всему сентиментальному. Он никогда не испытывал даже подобия нежных чувств к Одри, ветреной, пустой и легкомысленной женщине, и всегда понимал, что женитьбу на ней ему ловко навязали родственники с обеих сторон. Он ее не любил, она его тоже. Глупая была затея. А их ребенок не прожил на свете и часа. Зато Эмили ему нравилась с самого начала, и теперь, когда экипаж свернул на Беркли-сквер, у Уолдерхерста что-то екнуло в груди, там, где находится сердце. Как приятно вернуться домой! Эмили наверняка мастерски навела в доме порядок, придала комнатам праздничный вид. Она чисто по-женски обожает всякие милые штучки – яркое освещение, обилие цветов. Уолдерхерст уже рисовал в воображении, как он перешагнет порог, войдет в комнату и увидит свою жену, взрослую женщину с детским лицом…

А на Беркли-сквер кто-то болен, и, очевидно, болен серьезно. Вдоль одной стороны толстым слоем уложены тюки соломы – утрамбованной непросохшей соломы, которая приглушает грохот колес по мостовой.

Выйдя из экипажа, Уолдерхерст обнаружил, что тюки лежат перед его собственным домом. Очень много тюков. Двери распахнулись, едва экипаж подъехал ко входу. Переступив порог, маркиз взглянул на ближайшего к нему лакея. Парень выглядел как на похоронах; выражение его лица настолько не соответствовало настроению Уолдерхерста, что он остановился в замешательстве, однако не успел ничего сказать, так как его внимание переключилось на запах – густой тяжелый запах, наполнявший помещение.

– Пахнет, как в больнице, – пробормотал он с досадой. – Что все это значит?

Лакей, которому он адресовал вопрос, вместо ответа смущенно повернулся к своему начальнику, пожилому дворецкому.

О присутствии в доме смертельно больного или умирающего может свидетельствовать лишь один признак, более однозначный, чем тяжелый запах антисептика, этот до отвращения неприятный дух стерильности: а именно шепот и неестественно приглушенные голоса. Лорд Уолдерхерст похолодел и внутренне напрягся, когда выслушал ответ дворецкого и осознал, с какой интонацией тот говорил.

– Ее светлость, милорд… Ее светлость очень плоха. Доктора от нее не отходят.

– Ее светлость?

Лакей почтительно отступил назад. Дверь в гостиную приоткрылась; на пороге стояла леди Мария Бейн. Куда только исчезла мудрая и жизнерадостная пожилая дама? Она выглядела столетней старухой, почти развалиной. Словно отпустила пружины, которые удерживали ее от распада и обыкновенно давали жизненный импульс.

– Иди сюда! – поманила она Уолдерхерста.

Уолдерхерст, охваченный ужасом, вошел в комнату, и она закрыла дверь.

– Наверное, следовало бы преподнести тебе дурную весть осторожно, – дрожащим голосом проговорила леди Мария, – однако я не буду этого делать. Не стоит ожидать многого от женщины, которая пережила то, что я пережила за последние три дня. Она умирает; возможно, в данную минуту уже мертва.

Леди Мария опустилась на диван и начала вытирать нахлынувшие слезы. Морщинистые щеки были бледны, и на носовом платке остались пятна от румян, к чему старуха отнеслась с полным безразличием. Глядя на измученную женщину, Уолдерхерст закашлялся, не в состоянии произнести ни слова.

– Может быть, ты окажешь мне любезность, – наконец произнес он со странной церемонностью, – и пояснишь, кого имеешь в виду?

– Эмили Уолдерхерст. Вчера родился мальчик, и с того момента она начала угасать. Вероятно, долго не протянет.

– Долго не протянет? – Маркиз резко втянул в себя воздух, лицо приобрело свинцовый оттенок. – Эмили?

Чудовищное потрясение проникло в ту часть его существа, где под эгоизмом и чопорностью были погребены человеческие чувства. Он говорил и действительно думал в первую очередь об Эмили.

Леди Мария продолжала плакать, не стесняясь.

– Мне уже за семьдесят, и последние три дня наказали меня за все грехи, которые я совершила с рождения. Я тоже была в аду, Джеймс. Когда она приходила в себя, она думала только о тебе и твоем несчастном ребенке. Не могу представить, что это за женщина, которая до такой степени заботится о муже. Теперь она добилась того, о чем мечтала, – она умирает за тебя.

– Почему мне никто не сообщил? – спросил Уолдерхерст все так же церемонно.

– Потому что она сентиментальная дурочка. Боялась тебя расстроить. Эмили следовало затребовать тебя домой, а дома доводить до истерики, заставляя танцевать вокруг себя.

Никто другой не смог бы иронизировать над подобного рода поведением с бо́льшим ехидством, чем леди Мария, однако последние три дня довели ее практически до нервного срыва, и она совершенно растеряла свой сарказм.

– Эмили писала мне веселые письма…

– Она писала бы тебе веселые письма, даже сидя в котле с кипящим маслом, если хочешь знать мое мнение, – перебила его леди Мария. – С ней обходились чудовищно и пытались убить, а она боялась обвинить преступников из опасения вызвать твой гнев. Ты знаешь за собой эту отвратительную манеру, Джеймс, – если вобьешь себе в голову, что затронуто твое достоинство, сразу начинаешь злиться.

Лорд Уолдерхерст стоял, опустив руки по швам, сжимая и разжимая кулаки. Ему не хотелось верить, что лихорадка повредила мозг, однако неужели это происходит с ним на самом деле?

– Мария, дорогая, я не понял ни единого твоего слова, но я должен немедленно ее увидеть.

– И убить, если она еще дышит! Ты не тронешься с места. Слава богу, здесь доктор Уоррен.

Дверь открылась, и вошел доктор. Он только что держал в своей руке безжизненную руку умирающей женщины; ни один врач не мог после этого выйти к родственникам, не нацепив на лицо соответствующего выражения.

В доме, где лежит умирающий, все невольно понижают голос, независимо от того, насколько далеко находятся от комнаты больного. Леди Мария выкрикнула громким шепотом:

– Она еще жива?

– Да, – ответил Уоррен.

Уолдерхерст повернулся к доктору.

– Я могу ее видеть?

– Нет, лорд Уолдерхерст. Пока не время.

– Означает ли это, что последние минуты еще не наступили?

– Когда этот момент наступит со всей очевидностью, вас позовут.

– Что я должен делать?

– Ничего. Только ждать. Брент, Форсайт и Блант от нее не отходят.

– Я нахожусь в полном неведении. Кто-то должен мне все рассказать. У вас есть несколько минут?

Они направились в кабинет Уолдерхерста, святая святых Эмили.

– Леди Уолдерхерст очень любила сидеть здесь одна, – заметил доктор Уоррен.

Уолдерхерст догадался, что жена писала письма за его столом. Здесь лежали ее ручка с пером и настольный бювар. Вероятно, у Эмили выработалась странная причуда: писать письма мужу и сидеть при этом в его кресле. Вполне в ее духе. Увидев на журнальном столике наперсток и ножницы, Уолдерхерст содрогнулся.

– Почему от меня все скрывали? – повторил он свой вопрос.

Доктор Уоррен сел и начал объяснять Уолдерхерсту, почему его держали в неведении. В процессе объяснений доктор мысленно отметил один факт, который его зацепил, – собеседник повернул к себе женский бювар и принялся механически открывать и закрывать его.

– Вот что я хочу знать: в состоянии ли жена общаться со мной? Я хочу с ней поговорить.

– Понимаю вас, – уклончиво ответил доктор Уоррен. – При подобных обстоятельствах это вполне естественное желание.

– Вы полагаете, она не может меня слышать?

– Увы, я не могу сказать точно.

– Мне очень тяжело, – выдавил из себя Уолдерхерст.

– Я должен кое-что сообщить вам, лорд Уолдерхерст. – Доктор Уоррен не сводил с собеседника внимательных глаз. В прошлом он не обольщался насчет этого человека и теперь задумался, насколько тот будет растроган, узнав жестокую правду, – если его вообще может что-то растрогать. – Еще до болезни леди Уолдерхерст совершенно недвусмысленно изложила мне свое единственное пожелание. Она настоятельно просила, чтобы я дал слово – которое я не дал бы без вашего позволения, – что если возникнут обстоятельства, когда придется пожертвовать одной жизнью, то это должна быть ее жизнь.

Уолдерхерст вспыхнул. Сквозь свинцовую бледность его щек пробилась краска.

– Она просила вас?..

– Да. И к сожалению, этого не забыла. Когда она бредила, она молилась, причем, вероятно, обращалась ко мне, как к божеству, заклиная не забыть ее отчаянную просьбу. Когда ее сознание прояснялось, она вела себя мужественно. Она спасла вашего сына благодаря невероятной способности переносить страдания.

– Выходит, если бы она переживала больше за себя, чем за жизнь ребенка, она не была бы сейчас в столь ужасном состоянии?

Уоррен наклонил голову.

Лорд Уолдерхерст подхватил вяло болтавшийся на шнурке монокль и водрузил на место, чтобы посмотреть доктору в лицо. Его руки дрожали. Даже привычный жест выглядел судорожным.

– Богом клянусь, – выкрикнул он, – будь я дома, ничего не случилось бы!

Он привстал и оперся о стол дрожащими руками.

– Совершенно очевидно, что она готова быть разорванной на куски, стремясь дать мне то, чего я желал. Да простит меня Господь Бог, но я скорее удавил бы младенца собственными руками, чем потерял ее!

Стало ясно, что высокомерный, замкнутый в своей скорлупе консервативный пожилой аристократ достиг точки кипения. На Уолдерхерста было страшно смотреть. Гордыня слезала с него клочьями. На лбу выступил холодный пот, подбородок трясся.

– Сейчас, – рявкнул он, – мне плевать на ребенка. Мне нужна она и только она. Я хочу видеть ее, хочу говорить с ней, живой или мертвой. Если в ней еще теплится хоть капля жизни, Эмили непременно меня услышит!

Доктор Уоррен сидел, удивленно глядя на Уолдерхерста. Он многое знал о человеческой природе, в том числе такое, о чем не ведало большинство его коллег. Он знал, что Жизнь – непостижимая штука и даже гаснущий огонь порой можно раздуть и вновь заставить вспыхнуть посредством материй более тонких и неуловимых, чем те, что наука обычно рассматривает как движущие силы природы. Он изучил характер умирающей женщины, лежавшей сейчас в постели на втором этаже, и понимал, что ее удерживала на этом свете лишь божественная страсть к эгоистичному мужу. Доктор видел эту страсть в измученных глазах женщины в часы смертельной агонии.

– Не забудьте, – молила она. – Отче наш, сущий на небесах! Не дай им забыть. Да святится имя Твое.

Мужчина, который стоял перед доктором, тяжело опираясь о стол дрожащими руками, представлял из себя в этот момент душераздирающее зрелище. Ни один человек, знакомый с ним ранее, не узнал бы его сейчас.

– Я хочу видеть жену до того, как она совершит последний вдох, – произнес он хриплым прерывистым шепотом. – Я хочу говорить с ней. Позвольте мне ее видеть.

Доктор Уоррен медленно опустился на стул. Что, если у женщины есть один шанс из тысячи? Шанс услышать, как голос этого сухого равнодушного человека позовет ее назад к берегу, от которого она отплыла? Никому не дано знать, на какие чудеса способно любящее человеческое существо, даже когда его телесная оболочка распадается, чтобы выпустить душу на волю.

– Я переговорю с коллегами. Вы обещаете держать себя в руках?

– Да.

К спальне леди Уолдерхерст примыкал небольшой будуар, который врачи превратили в совещательную комнату. Двое из троих стояли у окна и переговаривались шепотом.

Уолдерхерст приветствовал их кивком и отошел в сторонку, к камину. Сейчас ему было не до церемоний.

Доктор Уоррен присоединился к беседе коллег у окна. Лорд Уолдерхерст уловил лишь две фразы.

– Я боюсь, что сейчас уже ничего не имеет значения… в любой момент…

Немногочисленные приятели, которые еще не прекратили контакты с капитаном Алеком Осборном после его возвращения в Индию, не заметили, чтобы проведенный в Англии отпуск и общение с родственниками изменили его к лучшему. Капитан в открытую поглощал бренди в невероятных количествах, набрал вес; черты лица, и до того неправильные, стремительно искажались. Подбородок, тяжелый в юности, теперь выступал вперед еще резче, придавая Осборну злобный вид.

– Возможно, его доконали обманутые надежды, – высказался как-то один из более старших знакомых, – но, скорее всего, он сам довел себя до такого состояния. Дрянной человек.

Нагрянули в гости родственники Эстер, чтобы повидаться и выслушать ее восторженные истории о жизни в Англии, однако встреча вызвала их горькое разочарование. Осборн потерял весь свой лоск; с его женой случилось то же самое. Она осунулась и потускнела, лишь глаза выглядели огромными. В плане характера тоже не произошло улучшений – она отвечала на бурные расспросы с холодной горькой усмешкой. Эстер привезла с собой ребенка – слабенькую некрасивую девочку. Да и кривая улыбка ее матери, когда она продемонстрировала малышку родне, была совсем не умилительной.

– Малышка избежала огорчений, родившись на свет девочкой. По крайней мере, с рождения будет знать, что ей не светит шанс получить титул.

Вскоре поползли слухи, что в бунгало Осборнов происходят отвратительные вещи. Стало известно, что вспыхивавшие между супругами ссоры выходили далеко за рамки того, что принято в светском обществе. Однажды вечером, когда миссис Осборн прогуливалась вдоль бульвара в своем лучшем платье и лучшей шляпке, знакомая женщина приметила на ее щеке обширный багровый синяк. В ответ на расспросы Эстер лишь молча улыбнулась, чем поставила исполненную благих намерений даму в крайне неловкое положение.

Этой знакомой оказалась жена командира полка, которая в тот же вечер поведала об инциденте супругу. Тот возмущенно втянул в себя воздух и оценил ситуацию в нескольких словах:

– Несчастная двадцать четыре часа в сутки живет в аду. Это видно по ее глазам, хотя она ради приличия старается не подавать виду. Страдания женщины, вынужденной улыбаться грубому животному, с которым связана узами брака, ненавидеть его и носить в душе отвращение, невозможно искупить даже кровью. Все закончится очень плохо.

Вероятно, так бы и случилось. Неограниченное количество бренди и необузданный темперамент привели бы к вспышке настолько буйной, что общественные законы, которые контролируют мужчин, в частности «офицеров и джентльменов», не смогли бы ее проигнорировать или простить. Однако развязка наступила совершенно иная, и Осборн волею судьбы избежал открытого бесчестья.

Однажды после тяжелой попойки он заперся с Эстер и измывался над ней целый час, а затем, оставив жену рыдать, решил проверить несколько недавно приобретенных ружей. Спустя двадцать минут он уже лежал на полу, хрипя от боли; а еще через несколько минут был мертв. В его руках выстрелило ружье, которое он считал незаряженным.