Дзуди, седьмой месяц четырнадцатого года правления Единых Сияющих Небес

Белая птица, лишь изредка взмахивая крыльями, парила в чистом небе на западе.

Возможно, она покинула в поисках добычи свое гнездо, находившееся в нескольких милях отсюда, на одном из высочайших пиков гор Эр-Ме. Но день для охоты был не самым лучшим – во владения хищника на залитых солнцем равнинах Порин вторглись люди.

Тысячи зрителей стояли по обе стороны широкой дороги, выходящей из Дзуди, не обращая на птицу никакого внимания. Они пришли, чтобы увидеть императорскую процессию.

По толпе пронесся дружный вздох восхищения, когда флот гигантских воздушных кораблей императора начал грациозно перестраиваться. Все смотрели в почтительном молчании на проезжавшие мимо тяжелые боевые колесницы и мощные катапульты для метания камней, на которых висели толстые связки бычьих сухожилий. Зрители прославляли предвидение императора и щедрость его инженеров, орошавших толпу душистой водой из ледяных повозок, прохладной и освежающей в пропитанном пылью и жарким солнцем Северном Кокру.

Они хлопали в ладоши, приветствуя лучших танцоров из Шести покоренных королевств Тиро: пятьсот девушек из Фасы, обольстительно кружившихся в танце покрывал, – зрелище, прежде доступное только королевскому двору в Боаме; четыреста фехтовальщиков из Кокру, выписывавшие клинками мерцавшие холодным светом хризантемы, демонстрируя зрителям мастерство и удивительное изящество; дюжины элегантных и величественных слонов с дикого и малонаселенного острова Экофи, украшенных цветами Семи королевств, – самый крупный самец нес на спине белый флаг Ксаны, как и следовало ожидать, остальных украшали цвета покоренных земель.

Слоны были запряжены в движущуюся платформу, на которой стояли двести лучших певцов островов Дара – хор, само существование которого было невозможно до покорения Ксаны. Они пели новую песню, сочиненную великим ученым Люго Крупо в честь императорского тура по островам:

Рядом с движущейся платформой шли солдаты, которые бросали в толпу безделушки: декоративные узлы в стиле Ксаны, сделанные из кусочков разноцветной бечевки, знак Семи королевств. Узлы символизировали процветание и удачу, и зрители изо всех сил старались заполучить чудесное напоминание о замечательном дне.

Зрители закричали с особенным восторгом, услышав строки, посвященные их родине.

За певцами снова шли солдаты, которые несли великолепные знамена, украшенные изображениями чудес Семи королевств: лунное сияние покрытых снегом отрогов горы Киджи; косяки рыбы, искрящиеся в озере Тутутика на восходе; всплывающие на поверхность крубены и киты, виды побережья Волчьей Лапы; радостные толпы на широких улицах Пана, столицы; серьезные ученые мужи, обсуждающие политику с мудрым, всезнающим императором…

И между каждым куплетом толпа пела вместе с певцами:

Если рабские слова кого-то и беспокоили в толпе Кокру, многие из которой сражались с захватчиками из Ксаны менее дюжины лет назад, их ропот заглушило мощное пение остальных. Гипнотическое монотонное плетение звуков обладало собственной силой, словно повторение слов придавало им убедительность и делало истинными.

Но толпа еще не получила полного удовлетворения от зрелища, на которое собралась. Люди не видели главного участника шествия: императора.

Белая птица была уже заметно ближе. Ее крылья казались широкими и длинными, точно лопасти ветряных мельниц Дзуди, что помогали поднимать воду из глубоких колодцев и качать в дома богатых горожан, – слишком большими, чтобы принадлежать обычному орлу или стервятнику. Зрители начали поглядывать вверх и спрашивать себя: быть может, это гигантский сокол-минген, который пролетел более тысячи миль от своего дома на далеком острове Руи и которого специально выпустили здесь императорские дрессировщики, чтобы произвести впечатление на толпу?

Однако императорский шпион, прятавшийся среди зрителей, посмотрел на птицу, нахмурил брови, потом повернулся и начал пробиваться сквозь толпу к временной трибуне, где собрались местные чиновники.

Предвкушение потрясающего зрелища только усилилось, когда мимо прошли императорские стражники, маршировавшие, точно колонны механических людей: глаза устремлены в одну точку, руки и ноги двигаются в едином ритме, словно это марионетки, которыми управляет одна пара рук. Их дисциплина и порядок резко контрастировали с непринужденными танцорами, прошедшими ранее.

После короткой паузы зрители одобрительно взревели, совершенно позабыв, что именно эта армия уничтожила солдат Кокру и опозорила его прежнюю аристократию. Толпа хотела увидеть зрелище, ей нравились блистающие доспехи и военное великолепие.

Птица приближалась.

Фарун, острова Туноа, девятый месяц четырнадцатого года правления Единых Сияющих Небес

Лишь немногие могли догадаться, что человек, возвышающийся над шумной толпой на краю городской площади Фаруна, всего лишь юноша четырнадцати лет. Толкавшиеся горожане держались на почтительном расстоянии от мощной мускулистой фигуры Маты Цзинду, рост которого составлял семь с половиной футов.

– Они тебя боятся, – с гордостью сказал дядя юноши, Фин Цзинду, потом заглянул в лицо Маты и вздохнул: – Как жаль, что твои отец и дед не могут видеть тебя сегодня.

Юноша кивнул, но ничего не ответил, возвышаясь поверх голов волнующейся толпы, точно журавль среди куликов. У большинства жителей Кокру были карие глаза, а у Маты – угольно-черные, с необычными двойными зрачками, которые испускали слабый свет. Это очень редкое качество многие считали волшебством.

Глаза с двойными зрачками позволяли Мате видеть лучше большинства других людей, и сейчас, когда он всматривался в горизонт, его взгляд остановился на темной каменной башне на окраине города. Она стояла рядом с морем, похожая на кинжал, вонзенный в каменный берег. Мата с трудом различал большие окна в форме арок, находившиеся у вершины башни, рамы которых украшали два резных ворона, черный и белый: их клювы встречались в высшей точке арки, поддерживавшей каменную хризантему с тысячей лепестков.

Это была главная башня наследного замка клана Цзинду, но сейчас в нем жил Датун Затома, командующий гарнизоном Ксаны, охранявшим Фарун. Мате Цзинду не хотелось думать о простолюдине, который даже не был воином, – обычный писарь, занявший древние залы замка, по праву принадлежавшего его семье.

Мата заставил себя вернуться к настоящему, наклонился и прошептал на ухо Фину:

– Я хочу подойти поближе.

Императорская процессия только что прибыла в Туноа морем из южной части Большого острова, где, по слухам, неподалеку от Дзуди на императора было совершено покушение. Когда Мата и Фин начали пробираться вперед, толпа расступалась перед Матой, как вода перед носом корабля.

Они остановились, немного не доходя до первого ряда, и Мата сгорбился, чтобы не выделяться и не привлекать внимание стражи.

– Они здесь! – закричали в толпе, когда воздушные корабли вынырнули из облаков и на горизонте показалась верхушка трона-пагоды.

Пока горожане громкими криками приветствовали красивых танцовщиц и аплодировали отважным солдатам, Мата Цзинду искал глазами императора Мапидэрэ, повторяя себе, что наконец-то увидит своего врага.

Теперь стена солдат окружала верхнюю часть пагоды со стрелами и обнаженными мечами наготове. Император сидел в плотном кольце воинов, и зрителям лишь изредка удавалось разглядеть его лицо.

Мата представлял себе старика, обрюзгшего и растолстевшего от излишеств и самодовольства, но сквозь стену солдат, как сквозь вуаль, видел изможденную фигуру с жесткими, лишенными выражения глазами.

«Как он одинок, высоко над всеми, в своем бесподобном великолепии. И как ему страшно…»

Фин и Мата переглянулись, и каждый увидел в глазах другого смесь скорби и тлеющей ненависти. Фину не требовалось ничего говорить: дядины слова: «Не забывай!» – навечно врезались в память.

Семь лет спустя. Дзуди, пятый месяц двадцать первого года правления Единых Сияющих Небес

В Дзуди рассказывали множество историй о Куни Гару.

Юноша был сыном простого фермера, мечтавшего, чтобы его дети стали успешными в этом мире, но Куни каким-то образом умудрялся раз за разом его разочаровывать.

В детстве Куни отличался поразительными способностями – еще до того как ему исполнилось пять, умел читать и писать триста логограмм. Мать Куни, Нарэ, каждый день возносила благодарность Кане и Рапе и без конца хвалила друзьям своего маленького мальчика, думая, что Куни станет образованным человеком и прославит семью. Отец Куни, Фэсо, за большие деньги отправил сына в частную академию Тумо Лоинга, знаменитого ученого, который до Унификации служил при короле Кокру министром зерна. Однако Гару и его друг Рин Кода при каждом удобном случае прогуливали занятия и отправлялись на рыбалку. Когда Гару ловили, он красноречиво приносил извинения, всякий раз убеждая наставника Лоинга в том, что искренне раскаивается и усвоил урок, но проходило немного времени, и он снова вместе с Рином пускался в самые разные проделки, спорил с наставниками, ставил под сомнение трактовки классических произведений и указывал на их ошибки в рассуждениях, пока Лоинг не потерял терпение и не исключил его из академии – вместе с бедным Рином Кодой, который всегда следовал за Куни.

Это вполне устраивало Куни. Он любил выпить, поспорить и подраться и очень скоро стал водить компанию с весьма сомнительными типами Дзуди: ворами, разбойниками, сборщиками налогов, солдатами Ксаны из гарнизона, девушками из домов индиго, богатыми молодыми людьми, которые целыми днями стояли на перекрестках и искали неприятностей на свою голову. До тех пор пока ты дышал и у тебя водились деньги, чтобы купить ему выпить, а также смеялся над его грязными шутками и выходками, Куни Гару был твоим лучшим другом.

Семья Гару пыталась пристроить юношу на какую-нибудь выгодную работу, и Кадо, старший брат Куни, который рано показал деловую хватку и стал торговать женскими платьями, взял его к себе продавцом. Только Куни не оправдал ожиданий семьи: не желал выказывать уважение покупателям и не смеялся над их глупыми шутками, – а когда попытался нанять девушек из домов индиго в качестве моделей для лавки, Кадо ничего не оставалось, кроме как выгнать младшего брата вон.

– Это бы сразу увеличило продажи! – заявил Куни. – Ведь если мужчины увидят платья на своих любовницах, то обязательно захотят купить их для жен.

– Неужели тебе наплевать на репутацию своей семьи? – кричал Кадо, гоняясь за братом и размахивая мерной линейкой.

К тому времени, когда Куни исполнилось семнадцать, терпение отца лопнуло. Ленивый юноша каждый день возвращался пьяный и требовал, чтобы его накормили. Отец выгнал его из дому, предложив поискать место для ночлега, где он мог бы подумать, на что тратит свою жизнь, разбивая материнское сердце. Нарэ плакала и каждый день ходила в храм Каны и Рапы молиться, чтобы богини наставили сына на правильный путь.

Кадо Гару пожалел младшего брата и пустил в свой дом, однако его жена, Тете, не была столь же щедрой и старалась подать обед пораньше, задолго до того как Куни возвращался домой, а заслышав его шаги у порога, гремела пустыми кастрюлями, давая понять, что ничего не осталось.

Куни быстро понял намек, и, хотя не был обидчивым – да и как иначе с такими друзьями, – его оскорбило, что жена брата считала его единственным человеком в семье, которого не следует кормить, и он ушел от Кадо.

Ему приходилось часто менять пристанище; он переходил от одного друга к другому, ночевал даже на полу.

Дзуди, пятый месяц двадцать первого года правления Единых Сияющих Небес

Через несколько дней Куни вернулся в «Великолепную вазу», чтобы встретиться со своими друзьями – шайкой молодых людей, которые вступались друг за друга во время драк в тавернах и вместе наведывались в дома индиго.

– Куни, когда ты собираешься сделать со своей жизнью что-нибудь разумное? – спросил Рин Кода, все такой же долговязый и нервный, но теперь зарабатывавший на жизнь тем, что писал письма для неграмотных солдат гарнизона Ксаны. – Всякий раз, когда я вижу твою мать, она вздыхает и просит меня, как твоего доброго друга, уговорить тебя начать работать. А твой отец остановил меня сегодня на улице и сказал, что ты оказываешь на меня плохое влияние.

Слова отца задели Куни больше, чем он был готов признать, поэтому, пытаясь выбраться из неприятной ситуации, он начал хвастаться:

– У меня есть амбиции.

– Ха! Неплохо сказано, – воскликнул Тан Каруконо, старший конюх, про которого говорили, что лошадей он понимает лучше, чем людей. – Всякий раз, когда кто-то из нас предлагает подыскать тебе работу, ты находишь самые разные смехотворные отговорки: например, со мной ты не хочешь работать из-за того, что лошади якобы тебя боятся…

– Так и есть! – запротестовал Куни. – Лошади начинают проявлять норов, когда рядом оказывается кто-нибудь с необычным характером и развитым разумом…

Тан не обратил внимания на слова Куни.

– Ты не хочешь помогать Кого, потому что считаешь государственную службу скучной…

– Боюсь, ты неправильно меня цитируешь, – перебил его Куни. – Я сказал, что мои творческие способности не могут быть заключены в жесткие рамки…

– И ты не хочешь работать с Рином, потому что наставнику Лоингу будет стыдно видеть, как ты цитируешь классическую любовною лирику, которой он тебя научил, чтобы писать письма для солдат. Что ты хочешь делать?

Вообще-то, Куни с удовольствием развлекался бы написанием любовных писем для солдат, наполняя их перлами мудрости наставника Лоинга, но не хотел отбирать заработок у Рина: понимал, что у него это получается лучше, хотя никогда не заговорил бы о своих мотивах вслух.

Хотелось сказать, что он мечтает добиться чего-то выдающегося: чтобы им восхищались, когда поедет во главе процессии, – но всякий раз, когда пытался представить какие-то подробности, перед глазами у него появлялась лишь пелена. Иногда ему начинало казаться, что отец и брат правы: он подобен ряске на болоте и дрейфует по жизни, не в силах сделать что-нибудь полезное.

– Я жду…

– …Подходящего шанса, – вместе закончили за него Тан и Рин.

– Ты совершенствуешься, – добавил Рин, – потому что повторяешь эти слова как минимум раз в день.

Куни бросил на него обиженный взгляд.

– Кажется, я понимаю, – заявил Тан. – Ты ждешь, что прибудет мэр в шелковом паланкине и попросит разрешения представить тебя как цветок Дзуди.

Все рассмеялись.

– Обычным воробьям не понять орла, – заявил Куни, выпятив грудь и одним ловким движением допив пиво.

– Я согласен. Орлы соберутся возле тебя, когда заметят, – сказал Рин.

– Правда? – Куни приободрился, услышав комплимент.

– Конечно, ты выглядишь как ощипанный цыпленок. И твой вид должен привлекать орлов и стервятников со всей округи.

Куни Гару без особой злости стукнул приятеля.

– Послушай, Куни, – заговорил Кого Йелу, – мы устраиваем прием. На нем будут присутствовать важные люди. При обычных обстоятельствах их и не встретишь. Кто знает, может, там будет твой шанс.

Кого был старше Куни почти на десять лет. Прилежный и любящий науку ученик, он сдал имперские экзамены на самые высокие отметки, но, поскольку происходил из простой семьи, которая не имела связей в чиновничьей среде, стал третьеразрядным клерком в городской администрации и не мог рассчитывать на большее.

Удивительно, но работа ему нравилась. Мэр, человек из Ксаны, купивший эту синекуру, не имел таланта к управлению, а потому полагался на мнение Кого при принятии большинства решений. Кого Йелу завораживали задачи, встававшие перед мэром, и у него был настоящий талант по их решению.

Другие видели в Куни ленивого и бесполезного молодого человека, обреченного на нищету или преступления, но Кого нравились его манеры и моменты удивительных прозрений. Куни необычный, а такие люди редко встречались в городе. Вот пошел бы он на прием, так его шутки помогли бы хорошо провести время.

– Конечно, – оживился Куни.

Он охотно посещал приемы – еще бы, все бесплатное: и угощение, и выпивка!

– Друг мэра, богатый фермер по имени Матиза, только что переехал в Дзуди. В Фасе у него возникли проблемы с магистратом, и он решил перебраться сюда, чтобы начать все заново, но большая часть его состояния вложена в домашний скот, который совсем не просто быстро обратить в деньги. Мэр устраивает прием в его честь…

– Но главная цель приема – заставить гостей принести подарки для Матизы, произвести хорошее впечатление на мэра и решить таким образом проблему с наличностью, – вмешался Тан Каруконо.

– Ты мог бы прийти на прием как слуга, нанятый на один раз, – предложил Кого. – Я отвечаю за организацию, так что готов помочь получить работу официанта. У тебя появится шанс поговорить с важными гостями, когда будешь подавать заказанные блюда.

– Нет, – отмахнулся от предложения Кого Куни Гару, – я не собираюсь кланяться ради еды или денег: я пойду туда как гость.

– Но в приглашении мэр написал, что каждый гость должен принести в качестве подарка не менее ста серебряных монет!

Куни приподнял брови:

– У меня есть ум и привлекательная внешность, а это бесценно.

Все расхохотались, но Кого покачал головой.

Остров Экофи, десятый месяц двадцать третьего года правления Единых Сияющих Небес

Теперь император Мапидэрэ подолгу не заглядывал в зеркало, потому что в последний раз, когда посмотрел, увидел бледную усохшую маску: исчез привлекательный, надменный и отважный мужчина, превративший десятки тысяч жен во вдов, сумевший выковать из семи корон одну-единственную, его тело узурпировал старик, снедаемый страхом смерти.

Он находился на острове Экофи, где поросшие травой плоские равнины простирались так далеко, как только мог видеть глаз. Примостившись на троне-пагоде, император смотрел на далекое стадо слонов, которые куда-то величественно шествовали. Экофи был одним из его любимых мест во время путешествия по островам, потому что многие и многие мили отделяли его от шумных городов и полного интриг дворца в Пане и здесь император представлял, что нет рядом стражей и свиты, что свободен.

Что касается ужасной боли в животе, настолько сильной, что теперь он не мог сам спуститься с трона и приходилось звать на помощь, ее уже невозможно было игнорировать и тем более отрицать.

– Лекарство, ренга?

Император ничего не ответил, однако кастелян Горан Пира, как всегда, был внимателен.

– Этот отвар приготовила знаменитая травница из Экофи, которой, говорят, известно множество секретов. Он должен ослабить неприятные ощущения.

После недолгих колебаний император согласился выпить горькую жидкость, и действительно через некоторое время боль слегка притупилась.

– Благодарю, – сказал император и, поскольку они были вдвоем и никто не мог их услышать, позволил себе добавить: – Смерть доберется до каждого из нас.

– Сир, не нужно так говорить. Вам необходимо отдохнуть.

Как и все, кто всю жизнь сражался, император давно обратил свои мысли на одного врага. Уже много лет в Пане огромное количество алхимиков работали над созданием эликсира вечной молодости. Жулики и мошенники всех мастей заполонили новую столицу, постепенно опустошая казну: выманивали деньги на создание изощренных лабораторий и обещали совершенно невероятные результаты. Самые умные успевали сбежать, когда приходило время давать отчет за свою деятельность.

Император глотал пилюли, полученные в результате перегонки субстанций из тысяч различных рыб, причем некоторые были настолько редкими, что водились только в одном-единственном горном озере. Все эти снадобья, приготовленные на священном огне горы Фитовэо, должны были защитить Мапидэрэ от сотен болезней и сделать его тело неуязвимым для воздействия времени.

Все они лгали. И теперь его тело опустошила болезнь, которую доктора называли по-разному, но перед которой все оказывались одинаково бессильны. И жуткая, постоянно возвращавшаяся боль в животе лишала императора возможности есть.

«Но это лекарство очень хорошее», – подумал Мапидэрэ и сказал:

– Горан, боль заметно ослабла. Это удачная находка.

Кастелян Пира поклонился:

– Я ваш верный слуга, как всегда.

– Ты мой друг, мой единственный настоящий друг.

– Вам нужно отдохнуть, сир. Это лекарство обладает снотворным эффектом.

«Да, очень хочется спать, – подумал император. – Но так много еще нужно сделать».

Киеса, восьмой месяц третьего года правления Праведной Силы

Хуно Крима и Дзапа Шигин были самыми высокими в группе мужчин, отправленных из деревни Киеса, чтобы выполнить квоту на принудительные работы, – именно по этой причине их сделали двумя капитанами. Крима был худой и лысый, как отполированный водой валун, а Шигин получил свои волосы цвета соломы от рожденной в Риме матери. Широкие плечи и мощная шея делали его похожим на спокойного буйвола. У обоих была бронзовая кожа крестьян Кокру, от рассвета до заката гнувших спину в полях.

Начальник принудительных работ объяснил капитанам их обязанности:

– У вас десять дней, чтобы доставить команду рабочих к Мавзолею императора Мапидэрэ – да упокоится его душа. Регент и император очень недовольны, что строительство вечного дома для отца императора идет медленно. Если опоздаете на один день, каждый из вас потеряет одно ухо; если на два – глаз; если задержка составит три дня, вы умрете, ну а если больше трех дней, ваши жены и матери будут проданы в бордели, а отцы и дети приговорены к вечной каторге.

Хуно Крима и Дзапа Ширин содрогнулись, посмотрели на небо и вознесли молитву: пусть погода остается спокойной, пока они ведут свою группу рабочих, и сразу отправились на запад, в портовый город Канфин, где должны были сесть в лодку, которая проплывет вдоль побережья и доставит их на север, а затем двинется вверх по реке Лиру к Мавзолею, находящемуся возле Пана. Шторм будет означить задержку.

Фарун, острова Туноа, девятый месяц третьего года правления Праведной Силы

В Фаруне, на Северном Туноа, самом отдаленном из островов, командующего Датуна Затому встревожили вести о восстании на Большом острове.

Получить надежные сведения было совсем не просто. Во многих районах воцарился хаос. Разбойники Хуно Крима и Дзапа Шигин заявили, что отыскали законного наследника трона Кокру и новый «император» обещал сделать аристократом любого командующего, который приведет свои войска под его знамена.

Беспорядки начались по всей империи. С тех пор как генерал Гота Тоньети совершил самоубийство и был казнен генерал Туми Юма, в имперской армии так и не появилось достойного главнокомандующего. В течение двух лет регент и юный император, казалось, не вспоминали о существовании армии, предоставив местным командирам самостоятельно решать все вопросы.

Теперь, когда начался мятеж, все в Пане были ошеломлены, и даже через месяц имперская армия продолжала оставаться без главнокомандующего, который повел бы ее против мятежников. В результате командирам гарнизонов приходилось принимать решения самостоятельно.

«Трудно понять, в каком направлении дуют ветры, – подумал командующий Затома. – Возможно, лучше самому проявить инициативу, и чем раньше я выдвинусь, тем значительнее будет мой вклад. „Герцог Затома“ звучит очень неплохо».

Намного увереннее, чем в седле, командующий чувствовал себя за письменным столом, поэтому нуждался в хороших, толковых лейтенантах. Здесь ему повезло – ведь он находился в Фаруне. Туноа очень долго считался одним из самых неспокойных мест в Дара, потому что на островах едва ли не в последнюю очередь поселились ано, которым пришлось умиротворять воинственных местных жителей. В Фаруне даже девушки учились метать дротики, а каждый мальчик старше пяти лет мастерски владел копьем.

Затома считал, что, если обратиться к нужным людям, в знак благодарности за то, что он поможет им вернуть хотя бы часть утерянной их семьями чести, они будут верно ему служить. Он станет мозгом, а они – руками.

В окрестностях Дзуди, девятый месяц третьего года правления Праведной Силы

Еще вчера под началом Куни Гару находилось пятьдесят узников – несколько человек из Дзуди, но большинство издалека, – совершивших разного рода преступления, за что их приговорили к каторжным работам.

Осужденные двигались медленно, потому что один из них хромал, и не успевали вовремя добраться до следующего города, поэтому Куни решил разбить лагерь в горах.

Утром у него осталось только пятнадцать узников, что возмутило его до глубины души: «О чем они думают? На островах негде спрятаться. Их поймают, казнят, а заодно и семьи; в лучшем случае отправят на каторжные работы. Я хорошо с ними обращался, не приковывал по ночам – и вот как они мне отплатили за доброту? Теперь я покойник!»

Два года назад Куни получил повышение и стал главой департамента принудительных работ. Обычно узников сопровождал кто-то из его подчиненных, однако в этот раз он решил взяться за дело сам, потому что знал: они не успеют прийти вовремя из-за одного пленника с больной ногой. Куни не сомневался, что сумеет убедить командующего в Пане не наказывать узников. Кроме того, он никогда не бывал в Пане и всегда хотел посмотреть на Безупречный город.

«Вот затеял я в высшей степени интересное дело, – ругал себя Куни. – Ну и каково мне сейчас? Весело?»

В этот момент ему больше всего на свете хотелось оказаться дома, с Джиа, выпить чашку травяного чая, который она заваривала по собственному рецепту, томиться от скуки, зато в безопасности.

– Вы не знали? – удивился солдат по имени Хупэ. – Вчера узники целый день только об этом и шептались – планировали побег. Я подумал, что вы сознательно их отпускаете, потому что верите в пророчество. Они хотят присоединиться к повстанцам, которые объявили войну императору и поклялись освободить узников, приговоренных к каторжным работам.

Куни помнил, что узники действительно шептались, и, как и все в Дзуди, слышал о восстании, но его слишком занимала красота гор, по которым они путешествовали, поэтому нужных выводов не сделал.

Сконфуженный Куни попросил Хупэ рассказать о повстанцах и, выслушав, воскликнул:

– Свиток в рыбе! В рыбе, которую они незадолго до этого купили. Я перестал вестись на подобные сказки, когда мне исполнилось пять. И им поверили?

– Не нужно плохо говорить о богах, – холодно сказал религиозный Хупэ.

– Отличная шутка, – пробормотал Куни.

Чтобы немного успокоиться, он вытащил пучок жевательных растений из висевшего на поясе мешочка и положил в рот, под язык. Джиа умела делать смеси, которые позволяли Куни подниматься над землей и видеть повсюду окруженных радугами крубенов и диранов – они с Джиа получали от этого удовольствие, – но умела создавать и другие, которые помогали успокоиться и принять правильное решение в те моменты, когда Куни был взволнован. Сейчас ему как раз и требовалась именно такая ясность.

Какой смысл приводить в Пан пятнадцать узников, если квота составляет пятьдесят? Его ждало свидание с палачом, и, как бы он ни пытался вывернуться, теперь уже ничто не поможет. Как и Джиа. Его жизнь в качестве слуги императора подошла к концу, обратной дороги к безопасному существованию больше не существовало, и, что бы он ни выбрал, впереди ждала смерть.

«Но одно интереснее другого, а я дал себе обещание».

Возможно, это восстание – как раз тот шанс, на который он рассчитывал всю жизнь?

«Император, король, генерал, герцог – это всего лишь ярлыки. Если подняться по их генеалогическому древу достаточно высоко, там окажется простолюдин, решивший рискнуть».

Он взобрался на валун и посмотрел на солдат и оставшихся узников: все они были объяты ужасом.

– Я благодарен вам за то, что остались со мной, однако идти дальше нет никакого смысла. По законам Ксаны каждого из нас сурово накажут. Вы можете уйти, и если есть желание – к повстанцам.

– Вы сами не намерены к ним присоединиться? – оживился Хупэ. – Внять пророчеству?

– Сейчас я не могу думать о пророчествах. Мне нужно спрятаться в горах и решить, как спасти собственную семью.

– Вы собираетесь стать разбойником?

– Вот как я на это смотрю: если ты пытаешься следовать закону, а судья все равно называет тебя преступником, значит можешь жить в соответствии с этим статусом.

Куни не удивился, хотя и почувствовал удовлетворение, когда все согласились остаться с ним.

«Лучшие соратники те, которые полагают, что последовали за тобой по собственной воле».

Пан, одиннадцатый месяц третьего года правления Праведной Силы

В Пане всегда вино лилось рекой. Фонтаны в Большом зале для аудиенций дворца выбрасывали вино всех цветов в бассейны, отделанные нефритом, которые соединяли специальные канавки. В результате вина смешивались и в воздух, пропитанный пьянящими ароматами, поднималась пена.

Кастелян Горан Пира предложил юному императору придать бассейнам форму морей, а частям пола, остававшимся сухими, – островов Дара.

Разве это не чудесно – смотреть прямо с трона на королевство? Просто опустив глаза, император увидит темные винные моря и насладится зрелищем министров и генералов, перепрыгивающих с одного острова на другой, перед тем как дать совет своему государю или прийти к нему с рапортом.

Юный император радостно хлопнул в ладоши. Кастелян Пира – точнее, верховный авгур Пира, которого скромность побудила сохранить прежний титул, что, по его словам, позволяло ему чувствовать себя ближе к императору, – постоянно доставлял ему удовольствие своими замечательными идеями! Император Эриши тратил многие часы на вычерчивание диаграмм и управление рабочими, пока они укладывали золотые кирпичи на полу Большого зала для аудиенций, чтобы установить на каждом острове самые важные географические элементы: красный коралл для туфового конуса, олицетворяющего гору Кана; белый коралл для горы Рапа, покрытой ледниками; перламутр для гладких склонов горы Киджи, инкрустированных гигантскими сапфирами, изображавшими озеро Аризузо, и изумрудами для озера Дако. Кульминацией был миниатюрный сад деревьев бонсай, за которыми тщательно ухаживали, – они символизировали огромные дубы Римы. Императору нравилось представлять себя великаном, шагающим по земле и решающим вопросы жизни и смерти на этом маленьком макете своих владений.

Когда министры и генералы приходили к нему с тревожными сообщениями о восстаниях в отдаленных уголках империи, он нетерпеливо от них отмахивался: «Идите обсудите все ваши проблемы с регентом!» Разве они не видят, что он занят: играет с кастеляном Пира, чудесным другом, который всегда уговаривал его не работать слишком много и не отказываться от развлечений, пока он еще так молод? Ведь именно в этом преимущество императора?

– Ренга, – сказал Пира, – что вы думаете о лабиринте из редких рыб и вкусного мяса? На потолке мы можем повесить разные деликатесы, а вы наденете повязку на глаза и попытаетесь выбраться из лабиринта, руководствуясь только вкусом.

Еще одно блестящее предложение. Император Эриши тут же занялся планированием новой забавы.

Если бы кто-то сообщил ему, что люди на островах каждый день умирают из-за отсутствия чашки риса, он был бы удивлен.

– Почему они так настаивают на рисе? Мясо гораздо вкуснее!

Пан, одиннадцатый месяц третьего года правления Праведной Силы

Регент Крупо не получал удовольствия от своей должности.

Кастелян Пира объяснил императору, что лучший способ почтить его отца – построить великий Мавзолей, дом вечной загробной жизни, который будет еще прекраснее, чем дворец в Пане. Из-за того что мать императора давно умерла – умудрилась вызвать неудовольствие Мапидэрэ, – его отец остался единственным родителем, которого он мог прославлять. Разве Кон Фиджи, великий мудрец ано, не учил, что ребенок всегда должен чтить родителей?

Но воплотить мечту в реальность должен был Люго Крупо. Именно ему предстояло превратить детские рисунки императора в настоящие планы, отыскать людей для их осуществления и приказать солдатам заставить ленивых рабочих исполнять свой долг.

– Зачем ты наполняешь голову императора глупыми мыслями? – спросил Крупо.

– Регент, вспомните, как мы оказались там, где сейчас находимся. Разве вы не чувствуете, что призрак императора Мапидэрэ следит за нами?

Крупо почувствовал, как по его спине пробежал холодок, однако, будучи реалистом, не верил в призраков.

– Что сделано, то сделано.

– Тогда почувствуйте, что глаза всего мира наблюдают за нами, хотят увидеть знаки нашей преданности. Как вы сказали, иногда слугам трудно выразить свою верность. Считайте, что монумент императору Мапидэрэ – это возможность для нас заслужить безмятежность ума и уверенность в будущем.

Крупо кивнул, принимая мудрость слов Пиры. Он превратил тысячи людей в рабов в память о мертвом императоре, не обращая внимания на их протесты. Для достижения высокой цели необходимы жертвы.

Ранее они договорились с Пирой, как разделят власть. Он будет регентом, держателем печати Ксаны и тем, кто осуществляет задуманное. Пира станет другом и голосом императора. Вместе они будут дергать за ниточки, управляя марионеткой по имени император Эриши. Тогда он считал, что заключил удачную сделку и оказался в более выгодном положении. Позднее его уверенность поколебалась.

Да, он обожал власть, чем больше власти, тем лучше, и, когда Пира обратился к нему со своим отчаянным планом, сразу ухватился за представившуюся возможность. Но реальная власть оказалась совсем не такой приятной, как Крупо рассчитывал. Да, он получал удовольствие, наблюдая, как другие министры и генералы боятся его и выказывают почтение, но регенту приходилось делать так много скучной работы! Он не хотел знать про сбор урожая, не хотел читать петиции голодающих крестьян, доклады о дезертирах из отрядов рабочих, призванных на принудительные работы, а в последнее время еще и рапорты командиров гарнизонов, где они жаловались на повстанцев. Почему они не в состоянии сами разобраться с разбойниками в областях, за которые отвечают? Они солдаты, и это их работа.

Он без конца передавал другим свои полномочия, но они приходили к нему, когда требовалось принять решение.

Люго Крупо был ученым, человеком науки, его тошнило от необходимости вникать в такие мелкие проблемы. Он хотел быть зодчим великих свершений, создателем нового свода законов и новой философии, которая останется в веках. Но откуда взять время на философию, если люди стучат в твою дверь каждые четверть часа?

Пан, одиннадцатый месяц третьего года правления Праведной Силы

Кастелян – это лишь возвеличенный дворецкий, часто думал Горан Пира. В прежние времена королевств Тиро кастелян возглавлял оборону замка и с ним обращались как с представителем знати. В наши дни его обязанности состояли в разборе ссор между императорскими женами, наказании слуг, сведении дворцового бюджета (пусть и бюджета большого). Ну и конечно, он был партнером для игр юного императора.

Пира унаследовал свою должность от отца, который служил отцу императора Мапидэрэ, королю Дэзану. Пира вырос в старом дворце, в прежней столице Ксаны Крифи, на реке Руи, и там играл с молодым принцем Реоном. У обоих часто случались неприятности из-за того, что подглядывали в окна молодых жен отца Реона.

Когда их ловили, Пира всегда говорил, что это была его идея, что именно он убедил принца ступить на плохую дорожку. В результате его регулярно пороли.

– Ты очень смелый, – говорил Реон. – Настоящий друг.

– Ре, – отвечал ему Пира, морщась от боли после очередной порки, – я всегда буду твоим другом, но в следующий раз постарайся не шуметь.

Дружба пережила восхождение Реона на трон Ксаны и, более того, сохранилась в годы войны и покорения Тиро, когда Пира часто утешал Реона, если тот негодовал из-за неудач в сражениях или дипломатического оскорбления. Пира даже сумел пережить эксцентричное поведение Реона после покорения Шести королевств, когда король превратился в императора Мапидэрэ. Одно движение мизинца императора заставляло трепетать министров и генералов; но, когда они покидали зал для аудиенций и возвращались в жилые покои дворца, император вновь становился прежним Ре, другом детства Пиры.

Но всему когда-то приходит конец: закончилась и их дружба, – а виной тому была госпожа Маинг.

Маинг, дочь герцога, который отказался сдаться армии Ксаны, родилась в Аму. Ее взяли в плен, привезли в Пан, где император Мапидэрэ строил новую столицу, и определили посудомойкой на кухню.

Пира никогда не обращал особого внимания на женщин дворца – в противном случае не сохранил бы свою должность: кастелян, не способный противостоять искушению многочисленных жен и пленниц своего господина, едва ли мог рассчитывать на успешную и долгую карьеру.

Пира был женат на девушке из Ксаны, выбранной для него родителями. Они вели себя друг с другом вежливо, но редко проводили время вместе, ведь Пира почти всегда находился рядом с Реоном. У них не было детей, но Пиру это вполне устраивало. Он не считал жизнь кастеляна настолько замечательной, чтобы ему хотелось передать свою должность сыну.

Пира давно научился сдерживать свои мужские желания, но Маинг сумела разбудить в нем дремавшие чувства – возможно, потому, что никогда не жаловалась на судьбу, несмотря на то что из дочери герцога превратилась в рабыню. Или причина крылась в том, что она не считала себя рабыней, высоко держала голову и смотрела прямо в глаза? И еще она умела находить радость в самых простых вещах, учила других служанок извлекать музыку из текущих кранов или при помощи пальцев и теней, которые отбрасывал гигантский очаг, показывала танцующих кукол на стене. Пира не находил ответа, но знал, что полюбил Маинг.

Они начали разговаривать, и Пира почувствовал, что она единственный человек, способный понять его по-настоящему. Маинг увидела в нем человека, а не обычного кастеляна, исполняющего свои обязанности. Она знала, что иногда он пишет стихи о тающих по весне льдах и о летних звездах, медленно парящих в небе, об одиночестве в толпе, о пустоте в сердце, вызванной бесконечными прикосновениями к серебру и золоту, но только не к дружеской руке.

– Я лишь возвеличенный раб, – сказал ей Пира и понял, что так и есть. – Мы оба не свободны.

Наконец, рядом с ней он понял, что такое настоящая близость. И если прежде считал, что близок с Ре, то теперь стал понимать, что подобным отношениям необходимо равенство.

Однажды вечером император Мапидэрэ устроил прием для своих генералов, и Пира ждал его окончания, чтобы обратиться к государю с просьбой, когда у него будет хорошее настроение. Он решил попросить Ре, своего старого друга и товарища по детским играм, освободить Маинг от обязанностей на кухне и позволить им жить вместе.

В тот вечер Маинг подавала рыбу-меч, и, когда проходила перед столом императора с блюдом в руках, Мапидэрэ обратил внимание на ее тонкую талию и струящиеся каштановые волосы. С удивлением рассматривал он вещь, которая давно принадлежала ему, но государственные дела мешали ею насладиться.

В ту ночь скуки ради он призвал ее в свою постель, и она стала госпожой Маинг, еще одной из множества его жен. Мапидэрэ так и не выбрал императрицу, предпочитая новое старому.

Когда Пира узнал об этом, его сердце умерло.

И хотя о такой судьбе мечтали все рабыни, Маинг выглядела испуганной, а не радостной, увидев на следующее утро Пиру, который пришел будить императора. Она избегала смотреть ему в глаза, а он старался ничем не выдать своего отчаяния, так как в мыслях уже попрощался с ней.

Вскоре госпожа Маинг забеременела, и все придворные и слуги стали горячо ее поздравлять: ведь после рождения ребенка ее положение во дворце значительно улучшится, – но она ничего не отвечала на поздравления. И по мере того как рос ее живот, она сама становилась с каждый днем все более отстраненной.

Ребенок, мальчик, родился на два месяца раньше срока, однако оказался здоровым и крепким и весил столько же, сколько любой доношенный. Врача охватили подозрения, и, отослав прочь слуг и нянюшек, он целый час допрашивал госпожу Маинг, а когда наконец узнал правду, тут же направился к Пире.

С тех пор Пира мысленно переживал тот день тысячи раз. Мог ли он спасти своего сына? А Маинг? Удалось бы заставить врача молчать при помощи золота и самоцветов? Следовало ли ему упасть к ногам императора и умолять о прощении? Неужели он трус, поскольку не сумел защитить тех, кого любил? Пира столько раз представлял, как все бросает и они с Маинг убегают на маленькой рыбачьей лодке. И пусть им потом пришлось бы всю жизнь оглядываться через плечо, но она осталась бы в живых. Проблема в том, что, как бы ни развивались события, заканчивалось все одинаково: уничтожением всей его семьи – родителей, жены, остальных родственников. Предательство отравляет кровь, и этот грех разделяет семья.

Пира не видел способа поступить иначе, поэтому пришел к императору Мапидэрэ и поведал о подозрениях врача.

– Кто отец? – сразу пришел в ярость тот.

– Она не говорит, – мертвым голосом ответил Пира.

Ему хотелось все рассказать другу, объяснить, что встретил Маинг еще до того, как тот захотел ее, и что никакого преступления они не совершили. Однако, будучи кастеляном, он прекрасно знал законы. Любая рабыня принадлежала императору, даже если он никогда к ней не прикасался, не помнил имени и лица. Они совершили измену в тот самый момент, когда Пира взглянул на Маинг не как на вещь, принадлежащую императору, поэтому он смотрел и молчал, когда мальчика удавили на глазах у госпожи Маинг; он смотрел и молчал, когда имперская стража душила саму Маинг, а потом избавился от тел, стараясь сохранять бесстрастное лицо, когда его руки касались ее холодной кожи.

В тот день Пира дал себе клятву отомстить за Маинг: уничтожить дом Ксаны и совершить настоящую, впечатляющую измену.

Большой остров, третий месяц четвертого года правления Праведной Силы

Пока в игрушечной империи Эриши рекой текло вино и искрились самоцветы, в настоящей воцарился хаос.

К этому времени под флагом пророчества рыбы, под командованием Хуно Кримы и Дзапы Шигина собралось двадцать тысяч человек. На севере Фасы они отыскали истинного наследника трона Кокру, двадцатитрехлетнего пастуха, и прямо в окружении своего стада он взошел на трон под именем короля Туфи.

И хоть провел всю жизнь в деревне и командовал разве что овцами, молодой человек быстро принял на себя бразды правления, причем с легкостью и изяществом.

– Смотри, – сказал Рато Миро брату, – видно, королевская кровь особенная. Иначе как еще объяснить, что юноша, которого воспитывали крестьяне, так уверенно управляет целым королевством! Какое величие, какая уверенность!

Дафиро закатил глаза:

– Если бы ко мне подошли хорошо одетые люди и сообщили, что судьбе было угодно сделать меня королем, если бы следовали за мной целый день и вели себя так, словно я умный и мудрый, кивали всякий раз, когда я что-то скажу, если бы они дали мне большую тяжелую корону, желтую шелковую мантию и посадили на трон, я бы вел себя уверенно и по-королевски, как будто просидел на нем всю жизнь.

– Ну, я не знаю, – сказал Рато, с сомнением глядя на брата. – Ты хорош только в тех случаях, когда командуешь мной. И если на тебя надеть мантию, ты будешь похож на цирковую обезьяну.

В большом старом храме Огня и Льда, расположенном в центре Сарузы, Туфи молился богиням Кане и Рапе, защитницам Кокру.

– Велики грехи Ксаны, – сказал он собравшейся на площади толпе, – но настал день расплаты. Все королевства Тиро восстали, и скоро мир станет таким, каким должен быть.

Перед ревущей от предвкушения толпой король Туфи даровал Криме титул герцога Напи, маршала Кокру, а Шигину – герцога Канфина, вице-маршала Кокру. Они получили приказ атаковать силы Ксаны, пока не будут освобождены все земли Кокру. Крима и Шигин вышли из Сарузы во главе армии, и люди осыпали их цветами и белым песком с пляжей Сарузы.

– Вот это жизнь! – воскликнул Рато Миро, расточая улыбки хорошеньким девушкам, которые стояли вдоль улиц и приветствовали их армию.

– Мы еще не встретили настоящую армию Ксаны, – заметил Дафиро Миро. – Не спеши радоваться.

Большой остров, третий месяц четвертого года правления Праведной Силы

Киндо Марана и представить себе не мог, что настанет день, когда он отложит счеты, наденет доспехи и пристегнет к поясу меч.

Он предпочитал наблюдать, как имперская сокровищница наполняется деньгами, собранными со всех островов, а не думать о необходимости убивать. Он хотел тратить свое время на изобретение новых способов отслеживания неплательщиков налогов, а не планировать стратегию сражений и изучать отчеты о боевых потерях.

Он хорошо учился: у него оказался талант к цифрам – и успешно продвигался вверх по бюрократической лестнице. Он с удовольствием пересчитывал стопки монет, мешки с бобами, рисом, сорго и пшеницей, рулоны тканей, кувшины с маслом, связки сушеной рыбы и раковин, мотки шерсти и банки с рыбьей чешуей. Он находил удовольствие в классификации разных вещей, в раскладывании их на правильные места и проверке соответствия списков.

Киндо Марана посчитал бы себя счастливым, если бы мог заниматься этим до ухода на покой, но регент предельно точно сформулировал приказ. Каким-то непостижимым образом карьера чиновника, который не сражался ни одного дня в своей жизни, круто изменилась и он стал маршалом Ксаны, командующим всеми сухопутными, морскими и воздушными войсками.

Роль слуги остается неизменной: он должен со всем возможным старанием выполнять свои обязанности, – и Марана решил начать с того, что умел делать лучше всего: произвести опись имевшихся в его распоряжении сил.

Номинально сухопутная армия Ксаны насчитывала сто тысяч человек, но Киндо Марана знал, что ежегодные проверки собранных налогов никогда не сходились, а потому сомневался, что в армии именно такое количество солдат.

Во-первых, следовало начать с контроля. Император полностью контролировал территорию исконных островов Ксаны – Дасу и Руи, остров Полумесяца на северо-западе, остров Экофи на юго-западе и часть территории, имеющей форму бабочки, на Большом острове, состоящей из плодородных полей Гэфики и Гэджиры. Высокие пики гор Даму и Шинанэ, широкая долина реки Лиру и водопады на реке Сонару сейчас находились во власти мятежников – как и смертельно опасные просторы пустыни Гонлоги.

Империя также полностью контролировала Хаан, северо-западный угол Большого острова, однако гарнизоны на других территориях либо сдались и присоединились к повстанцам, либо оказались осажденными в городах и отрезанными от командования. Этих солдат он не мог прибавить к общей сумме. Выяснилось, что в его распоряжении имеется лишь десятитысячное войско, состоящее из верных частей, расквартированных вокруг Безупречного города.

Во-вторых, даже на тех территориях, которые контролировала Ксана, ситуация была напряженной. Большое число заключенных и рабочих, насильно собранных со всех островов Дара на строительство Мавзолея и Великих туннелей, могли в любой момент превратиться в возмущенную толпу. Они с восторгом примут мятежников из своих родных мест как освободителей, если те сумеют нанести скоординированный удар в сердце империи.

В-третьих, морские и воздушные силы находились в ужасающем состоянии. Содержать в полном порядке огромные воздушные корабли было очень дорого, ведь газ медленно, но верно сочился из шелковых сфер, которые приходилось периодически наполнять, но существовал только один источник такого газа, и многие командующие в мирное время избегали регулярно летать к себе на родину. За исключением нескольких воздушных кораблей, сопровождавших императора Мапидэрэ во время его постоянных путешествий, большая часть воздушного флота Ксаны, участвовавшего в войнах за Унификацию, уже многие годы находилась на земле.

Ну а морской флот и вовсе представлял собой жалкое зрелище. Если не считать кораблей, которые патрулировали северные воды, защищая империю от пиратов, большая часть военных судов стояла в гавани годами: изъеденные червями, они едва оставались на плаву. Такой флот мог лишь стать препятствием при ведении полномасштабной войны.

Наконец, моральный дух в войсках вызывал серьезные опасения. Марана прекрасно понимал, как влияет состояние человека на его работу. В те времена, когда Ксана являлась одним из Семи королевств и еще не стала империей, граждан Ксаны возмущало отношение к ним остальных народов, считавших их грубыми мужланами и полудикими дальними родственниками.

Когда король Реон начал покорение остальных королевств, для содержания войска пришлось поднять налоги, но население Ксаны понимало, что ему следует сражаться за то, чтобы занять достойное место среди других королевств Дара, и люди отдавали свои деньги сборщикам налогов почти добровольно. Все изменилось после того, как в империи наступил мир. Сейчас надежды обуревали повстанцев всех Шести королевств Дара, а солдаты Ксаны в растерянности бежали, охваченные сомнениями в справедливости своего дела.

Закончив тщательные подсчеты, Марана принялся методично улучшать положение. С этой задачей он был хорошо знаком. В последние годы правления Единых Сияющих Небес, а в особенности теперь, в период правления Праведной Силы, дворец постоянно требовал огромных денег из казны, и Марана умудрялся всякий раз их находить.

Он решил для начала превратить пассивы в активы: рабочих, осужденных на принудительные работы, отправить в имперскую армию, а заключенных и рабов освободить – при условии, что проявят себя в сражениях. Для подготовки новобранцев, ветеранов элитных отрядов армии Ксаны повысят до командиров отделений, сержантов, полусотников и сотников в новой, увеличенной армии. Неопытные солдаты будут организованы так, чтобы ни в одной части не оказалось слишком много земляков. Разделенные таким образом, под жестким присмотром ветеранов армии, они могут оказаться весьма эффективными при отражении атак мятежников на владения империи – во всяком случае, на первом этапе.

Девальвация валюты никогда не решает проблем бюджета окончательно, но на некоторое время приносит облегчение, однако настоящее решение проблемы находилось на Руи и Дасу, в исконных землях Ксаны. Марана задумал вернуться туда и создать армию, куда будут входить лишь те, кто верит в Ксану и империю.

Можно забыть о жестоких законах империи, как и о том, что бедняки Ксаны стонут под ярмом империи так же громко, как бедняки в других ее областях. Если он сумеет воспламенить их любовь к стране и мужскую гордость, то свежие войска из Ксаны смогут еще раз покорить Шесть королевств одно за другим, чтобы мечта императора Мапидэрэ снова воплотилась в жизнь. Задача выглядела очень сложной и, вероятно, столь же трудной, как его попытки заставить купцов и фермеров выполнять налоговый кодекс, но ведь он справлялся, и совсем неплохо, так? Быть может, искусство управления армией не слишком сильно отличается от умения собирать налоги; может, регент выбрал его не просто так?

Киндо Марана вздохнул. Работы было непочатый край.

Дзуди, третий месяц четвертого года правления Праведной Силы

Став герцогом Дзуди, Куни Гару понял, что это первая работа, которая ему нравится.

Одно огорчало: семья Джиа и его собственная по-прежнему отказывались иметь с ним дело, поскольку были уверены, что одержанная победа – явление временное и империя в любой момент вернется, чтобы поставить все на прежнее место.

– Им прекрасно известно, какие в Ксане жестокие законы, – бушевал Куни. – Если империя вернется, им всем грозит смерть. Для них разумнее всего объединиться и поддержать меня.

Старшие Гару и Матиза были другого мнения: надеялись, что Эриши поведет себя великодушнее Мапидэрэ, и считали, что с их стороны будет правильнее держаться подальше от обреченного на неудачу мятежника и оставить себе пространство для маневра. И Куни не стал с ними спорить. (Лу Матиза все-таки сумела через друзей отправить Джиа весточку с уверением, что Гило в конце концов обязательно смягчится, если дела у Куни будут идти успешно, в чем она сама нисколько не сомневается.)

Нарэ Гару, вопреки воле отца Куни, также несколько раз тайно их навещала, чтобы дать беременной Джиа пару советов и приготовить для сына его любимые блюда.

– Ма, я уже взрослый мужчина, – сказал Куни, когда Нарэ принялась уговаривать его съесть миску сладкого риса таро.

– Взрослый мужчина не ведет себя так, что у матери постоянно болит за него сердце, – возразила Нарэ. – Посмотри, сколько седых волос у меня из-за тебя прибавилось.

И Куни пришлось под насмешливыми взглядами Джиа набить полный рот сладким рисом. Он поклялся себе, что его мать еще будет им гордиться, как и Джиа, которая не теряла в него веру.

Он просыпался с первыми лучами солнца, следил за военной подготовкой солдат за воротами города, возвращался, чтобы наскоро перекусить, и несколько часов занимался гражданскими и административными делами. Его работа в правительстве Дзуди принесла свои плоды, поскольку у него сложились прекрасные отношения с чиновниками и он понимал важность того, что они делали, хотя это и казалось всем остальным невероятно скучным.

Покончив с делами, он ложился немного поспать, потом встречался с главами торговых и прочих гильдий, а также со старейшинами деревень, окружавших город, чтобы вникнуть в их проблемы. После совместного ужина он просматривал документы до тех пор, пока не приходило время ложиться спать.

– Клянусь близнецами, я никогда не видела, чтобы ты столько работал, – сказала Джиа, с любовью поглаживая его по волосам и спине.

– Вот-вот, – согласился Куни. – Я теперь пью только во время еды. Не думаю, что это полезно для здоровья.

Он облизнул губы и оглянулся в поисках бутылки. Джиа больше не пила с ним, заявив, что это вредно для ребенка. «Ну чуть-чуть ведь не страшно?» – уговаривал ее Куни. «Мне было непросто забеременеть, и я не собираюсь рисковать», – возражала она.

– Зачем ты встречаешься с этими старыми крестьянами? – спросила Джиа. – Мэр никогда не тратил на них время. Ты взвалил на себя столько работы.

Лицо Куни стало серьезным.

– Меня множество раз видели на улицах, где я надирался с друзьями, а потом болтался в пьяном безобразии и шумел. Меня считали пропащим и бесперспективным, а когда я начал работать на императора, обо мне думали как о скучном чиновнике без амбиций, но все ошибались.

Ошибался и я, считая, что крестьянам нечего сказать, потому что они необразованны, а рабочие в основной своей массе грубые и недалекие, в их сердцах нет места утонченным и прекрасным чувствам.

Работая в тюрьме, я не понимал своих подопечных, а когда стал много общаться с низшими из низших: преступниками, рабами, дезертирами, то есть людьми, которым нечего терять, – неожиданно для себя обнаружил, что они обладают тонкой ранимой душой и способны сопереживать. По своей сути они не плохие и не злые – такими их сделали наши гнусные правители. Бедняки были готовы многое вынести, но император отнял у них все.

У этих людей очень простые мечты: клочок земли, немного вещей, теплый дом, разговор с друзьями, счастливая жена и здоровые дети. Они помнят даже самые мельчайшие проявления доброты и считают меня хорошим человеком, потому что слышали несколько историй, в которых мои заслуги преувеличены. Они подняли меня на своих плечах и назвали герцогом, и мой долг помочь им хотя бы немного приблизиться к исполнению их желаний.

Джиа внимательно слушала, но не уловила в его словах обычной для Куни насмешливости, а заглянув в его глаза, увидела в них тот же искренний блеск, который разглядела, когда несколько лет назад спросила, каким он представляет свое будущее.

Ее сердце наполнилось такой всеобъемлющей любовью, что того и гляди разорвется.

– Тогда продолжай работать. – Ее пальцы на мгновение замерли у него на плече, а потом она отправилась спать.

Маленькая деревушка, Руи и На-Тион, Большой остров; третий месяц четвертого года правления Праведной Силы

Танно Намен, сейчас уже старик, всю свою жизнь отдал армии. Откликнувшись на призыв служить отечеству, чтобы овеять славой Киджи, он начал простым копейщиком под командованием генерала Колу Тоньети, отца генерала Гота. Благодаря храбрости и непоколебимой преданности он быстро продвигался по службе и к концу карьеры, когда ушел в отставку генералом империи Ксана, провел на полях сражений более пятидесяти лет, а затем отправился на северное побережье острова Руи, в свою родную деревню, где купил большое поместье рядом с морем, засадил оливковыми деревьями и завел собаку по имени Тоцзы, которая хромала и засыпала рядом с Наменом, когда тот дремал по ночам на веранде, в двух шагах от усеянного звездными бликами моря.

Дни Намен проводил в крошечной рыбачьей лодочке на резвых волнах залива Гаинг. Иногда, когда море было спокойным, он оставался в ней по нескольку дней, отдаваясь на волю течений, спал в тени паруса днем, чтобы спрятаться от жары, а ночью, когда становилось прохладнее, чтобы согреться, пил рисовое вино. Под настроение он останавливался, бросал якорь и доставал удочку.

Намену нравилось ловить марлинов и рыбу-луну, и он считал, что нет ничего лучше свежей сырой рыбы.

Иногда во время одиноких морских прогулок он видел диранов, которые на восходе выпрыгивали из океана, и их чешуя мерцала, точно радуга в первых лучах солнца, а длинные шелковистые хвосты рисовали параллельные купола перед его лодкой. В такие моменты он всегда вставал, прикладывал руку к сердцу и кланялся. И хотя всю жизнь Намен спал, положив рядом меч, и так и не женился, он с глубоким уважением относился к силе женского начала, которое символизировал диран.

Самой главной любовью Намена была Ксана. Он сражался за нее и проливал кровь, пока она не возвысилась над остальными королевствами Тиро, но сейчас Намен был уверен, что для него сражения остались в прошлом.

Диму, четвертый месяц четвертого года правления Праведной Силы

В Диму, где великая Лиру вливалась в море, русло реки достигало почти мили в ширину. На северной стороне устья, напротив Диму, находился более молодой, богатый и цивилизованный город Димуши. В то время как из порта Диму выходили корабли, груженные тем, что производили фермы, расположенные в самом сердце Кокру, в доках Димуши стояли суда с трюмами, заполненными тысячекратно кованной сталью, лакированными изделиями и тончайшим фарфором, изготовленным умелыми мастерами Гэфики, которая входила в старое королевство Тиро Аму.

После Унификации налоги, товары и люди со всех островов прибывали в Диму и Димуши, а оттуда по Лиру плыли в Пан, сияющее сердце империи. По обоим берегам многочисленные водяные мельницы работали на мастерские и приводили в действие жернова, расположившиеся вдоль водного пути. Чем больше денег попадало в устье Лиру, тем больше было всего, плохого и хорошего. Путешественники, которые оказывались в городах-близнецах, говорили, что те, кто хотел иметь дело с честными купцами и получать хорошую еду, направлялись в Диму, но красивых женщин и полные страсти незабываемые ночи можно было найти только в Димуши.

Теперь Диму и Димуши смотрели друг на друга с противоположных берегов реки, точно два злобных волка, застывшие на краю пропасти. В Диму находился двор короля Хуно и десять тысяч повстанцев ждали подходящего момента, чтобы пересечь реку и пойти маршем на Пан. В Димуши расположился Танно Намен, который с десятью тысячами имперских солдат ждал удобного момента разбить мятежников. Лиру патрулировали огромные имперские корабли, словно гигантская движущаяся стена из дерева разделив реку на две части. Время от времени один из кораблей отправлял в сторону Диму ведро с горящим маслом, а когда люди, находившиеся на берегу, разбегались, выкрикивая проклятия, матросы, управлявшие катапультами, принимались громко хохотать.

Решив, что имперские силы в Димуши не собираются предпринимать ничего серьезнее смехотворных атак на защитников Диму, Хуно Крима стал их игнорировать: в конце концов, он же король и у него полно более важных дел. Одно из них – строительство нового дворца.

Хуно Крима, конечно, не слишком хорошо представлял, что значит быть королем, но твердо верил, что у каждого правителя должен быть огромный, роскошный дворец, и считал, что его королевство не станут уважать, если у него не будет такого же величественного – нет, больше и лучше – дворца, как у других королей Тиро. Поэтому солдаты Западного Кокру проводили все свое время не на плацу, где должны были заниматься военной подготовкой, а рыли фундамент, таскали дерево, обтесывали камни и клали кирпичи.

«Быстрее, выше, больше! – приказывал король Хуно своим министрам и архитекторам. – Почему строительство дворца продвигается так медленно?»

«Быстрее, быстрее, быстрее! – повторяли министры лейтенантам, которые превратились в прорабов. – Вы должны заставить своих людей работать порасторопнее».

«Эй, быстрее, быстрее!» – кричали прорабы солдатам, которые превратились в простых рабочих, и щедро орудовали хлыстами, тростями и прочими методами убеждения.

Кое-кто из солдат начал задаваться вопросом, почему их называют мятежниками, если то, чем они занимаются сейчас, почти не отличается от строительства Мавзолея или Великих туннелей для императора Эриши.

Когда их недовольство дошло до короля Хуно Кримы, король впал в ярость и неистовство. Ну какие же неблагодарные: не желают видеть разницы между рабским трудом на тирана, каковым он считал императора Эриши, и добровольным вкладом в дело увековечивания славы человека, их освободившего, а также своей новой родины. Он считал, что те, кто шепчется по углам, кто произносит столь гнусные слова, вне всякого сомнения, шпионы империи, в чью задачу входит посеять семена недовольства и инакомыслия, а также распространить лживые наветы. Их следовало уничтожить, всех до одного.

Король создал из доверенных офицеров, во главе которых поставил капитана, специальный секретный отряд с целью патрулирования лагерей рабочих по ночам и выявления инакомыслящих, кто задевает честь короля Хуно и Западного Кокру. В дополнение к форме бойцы отряда носили черные банданы, за что вскоре и были прозваны «черными платками». Если кого-то они вдруг подозревали в измене, больше никто и никогда бедолагу не видел.

Чем больше предателей они выявляли, тем подозрительнее становился король Хуно. Если вдруг министры забывали обратиться к нему со словами «ваше величество», то дрожали от ужаса, он приказывал людям шпионить друг за другом, потому что не был уверен, что среди «черных платков» нет имперских шпионов.

Решение проблемы он увидел в создании еще одного отряда, куда входили люди, которые пользовались его особым доверием. Эти повязывали головы белыми банданами и должны были следить за «черными платками». Первым они обвинили в измене капитана стражи, командира «черных платков». Король Хуно был разочарован, но считал, что это вполне объяснимо: так же, как рыба гниет с головы, коррупция начинается на самом верху. Конечно же, капитан стражи предатель – а как иначе?

Итак, «черные платки» следили за простыми солдатами, а «белые» – за ними. Но кто будет присматривать за «белыми платками»? Этот вопрос чрезвычайно беспокоил короля, он долго думал, пока не решил, что должны появиться и «серые платки».

Понимая, что каждое его решение рождает новую проблему, король Хуно впал в отчаяние.

Саруза и Дзуди, четвертый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Неожиданное нападение Намена на Диму положило начало имперскому наступлению по всему южному берегу реки Лиру. Через несколько недель империя восстановила контроль над большинством городов, крупных и не очень, сдавшихся экспедиционным войскам Кримы и Шигина, и имперская армия двинулась в поход на юг, чтобы вернуть короне Кокру.

Гинпен, до Завоевания

В благородном Хаане ученость была не роскошью, а образом жизни.

До Завоевания на землях рядом с широкими, поросшими тростником отмелями и каменистыми берегами, точно замки из песка, вырастали бесконечные учебные хижины, где наставники, которым платило государство, учили детей бедняков чтению, письму и началам математики. Более способные и обеспеченные дети отправлялись в Гинпен, столицу, где обучались в самых знаменитых частных академиях островов Дара. Многие из величайших ученых провели первые и самые важные годы в лекционных залах и лабораториях академий Гинпена: Тан Феюджи, философ, превративший управление государством в искусство; Люго Крупо, регент империи и несравненный каллиграф; Ги Анджи, их наставник; Худзо Туан, который с риском для жизни критиковал императора Мапидэрэ в лицо, и многие другие.

В старом Хаане путник мог с обычным крестьянином поговорить о политике, астрономии, сельском хозяйстве или метеорологии и узнать много для себя нового. В Гинпене даже помощник купца умел извлекать кубические корни и без посторонней помощи заполнять магические квадраты. В чайных и тавернах – несмотря на то что там подавали незатейливую еду и дешевое вино – нередко засиживались допоздна самые блестящие умы Дара, за беседами и спорами о политике и натурфилософии. И хотя Хаан не отличался развитой промышленностью, его инженеры и изобретатели создавали весьма популярные в других королевствах Тиро проекты водяных и ветряных мельниц, а также очень точные водяные часы.

Все изменилось, после того как Хаан был завоеван Ксаной. В отличие от других королевств Тиро, приказ Мапидэрэ сжечь все книги и казнить ученых нанес особенно страшный удар по духу Хаана. Учебные хижины были заброшены, поскольку больше никто не платил учителям; почти все частные академии в Гинпене закрылись, а те, что продолжали работать, превратились в жалкую тень прошлых блестящих заведений. Теперь педагоги боялись давать честные ответы и еще сильнее опасались задавать настоящие вопросы.

Всякий раз Луан Цзиа, когда думал о том, чтобы отказаться от своей миссии, вспоминал погибших ученых, горящие книги и пустые залы, где, казалось, не смолкало эхо призрачных голосов, выкрикивающих обвинения.

Саруза, четвертый месяц четвертого года правления Праведной Силы

– Я уже давно не думал о том дне, – сказал Луан Цзиа, глядя вдаль, за яркий круг света костра.

– В тот день ты показал мне, что один человек способен изменить мир, – проговорил Куни. – И нет ничего невозможного.

Луан улыбнулся:

– Я был молодым и безрассудным, но, даже если бы и добился успеха, это бы ничего не изменило.

Куни его слова потрясли.

– Почему?

– Когда Мапидэрэ умер, я испытал короткий приступ паники и не мог себя простить за то, что безвозвратно упустил шанс ему отомстить. Он был повинен в смерти моей семьи, в том, что у меня отняли блестящее будущее, в гибели моего Хаана.

Потом император Эриши и регент превратили империю в игровую площадку. Мапидэрэ умер – и, судя по слухам, перед смертью пребывал в плачевном состоянии, – но империя, его творение, продолжала жить. Убить императора недостаточно – необходимо прикончить саму империю.

Я направляюсь в Сарузу, чтобы предложить свои услуги королю Косуги. Пришла пора вернуть Хаан и уничтожить дряхлеющую империю.

Куни явно колебался.

– Ты считаешь, что будет лучше вернуться в те дни, когда королевства Тиро постоянно воевали друг с другом? Империя пользуется жестокими методами, но иногда я задаю себе вопрос: а лучше ли было для простого народа при Криме и Шигине? Должен быть какой-то другой выход, помимо этих двух гнилых путей.

Луан Цзиа внимательно посмотрел на необычного молодого человека: было странно видеть мятежника, который открыто сомневается в правильности того, что делал, – и понял, что Куни Гару ему нравится.

– Я думаю, восстание – лишь начало, – сказал Луан. – Это похоже на охоту на оленя: на поле толпится куча народу, все размахивают луками и копьями, но сказать заранее, кому повезет, невозможно. Как закончится наша охота, зависит от всех нас.

Куни и Луан по-братски разделили жареного зайца, приправленного травами, которые собрала Джиа, и запивали его сладким араком из меха гостя.

Беседа их затянулась до глубокой ночи, когда остальные уже давно легли спать, а костер прогорел, превратившись в мерцающие алые угли, и неловкость первого знакомства исчезла, положив начало новой дружбе, наполненной уважением и искренностью.

Руи, пятый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Киндо Марана, как и большинство людей в Ксане, невероятно гордился имперскими воздушными кораблями, но никогда не думал, что наступит день, когда познакомится с их устройством и станет механиком с мозолистыми руками, вроде тех, что занимались обслуживанием чудесных кораблей на воздушной базе на горе Киджи.

Дзуди, шестой месяц четвертого года правления Праведной Силы

– Еще? – спросил Куни и, прежде чем кто-то успел ответить, помахал рукой служанке.

Мата едва слышно застонал. Ему совсем не нравилось горькое пиво и дешевое крепкое вино из сорго, которые подавали в «Великолепной вазе»: ощущение было, будто пьешь жидкость для снятия краски со старых домов. Да и еду здесь готовили жирную и тяжелую, хотя и полезную, если не хочешь, чтобы в желудке от их спиртного образовалась дыра. Иногда его начинало тошнить, когда окружающие с энтузиазмом принимались облизывать перепачканные в соусе пальцы – палочек для еды тут не давали.

Пока Мата не повзрослел, Фин старался держать его подальше от спиртного, чтобы он мог все внимание уделять занятиям, а позже пил только изысканные вина, которые хранились в сухом холодном подвале замка Цзинду в Туноа. Как же ему его не хватало!

Тяжело вздохнув, Мата простил Куни любовь к дешевым напиткам, как прощал грубую речь и манеры: в конце концов, Куни Гару не мог похвастаться благородным происхождением, а Мата все еще не принял понятие «самопровозглашенное герцогство» – но старался не обращать на все это внимания, потому что находиться рядом с ним было… весело.

Поскольку Джиа осталась в Сарузе, а по традиции объявить о рождении ребенка можно только по истечении ста дней, Куни ничего не знал о жене и очень беспокоился. Чтобы поддержать свой дух и не чувствовать вины из-за того, что не рядом с ней, Куни каждый день устраивал вечеринки с выпивкой и непременно приглашал Мату.

На этих сборищах Куни обращался со своими подчиненными скорее как с друзьями, и Мата видел, что Кого Йелу, советник по гражданским делам, Рин Кода, личный секретарь, Мюн Сакри, командир пехоты, Тан Каруконо, командир кавалеристов, и даже предатель лейтенант Доса сильно привязаны к своему «герцогу» и в основе их верности определенно лежал не только долг.

Они рассказывали непристойные анекдоты, заигрывали с хорошенькими служанками, и Мата, до того никогда не бывавший на подобных вечеринках, вдруг понял, что они ему нравятся. Они оказались намного интереснее чопорных официальных приемов, которые устраивали аристократы в Сарузе, где все делали в соответствии с правилами, никто не позволял себе неприличных высказываний, улыбки, казалось, навечно приклеились к лицам, а каждый комплимент являлся завуалированным оскорблением и во всех словах следовало искать второй или даже третий смысл. На светских раутах у Маты всегда начинала болеть голова, и он думал, что не годится для высшего общества, зато здесь, среди друзей Куни, ему хотелось, чтобы вечера и ночи не заканчивались.

И при этом Мата видел, что Куни очень серьезно относится к своим герцогским обязанностям – возможно, даже слишком серьезно. Поражала та радость, с какой он отдавался управлению городом, вникал во все детали и даже – во имя роскошных волос Каны и Рапы – интересовался сбором налогов.

Мате еще не доводилось встречать людей, похожих на Куни, и он чувствовал вселенскую несправедливость в том, что тот родился в простой семье: в отличие от многих наследных аристократов, он был достоин настоящего восхищения. «Если не считать, что иногда он бывает слишком великодушен», – подумал Мата и с сомнением посмотрел на Досу.

Как и Куни, он видел перед собой грандиозную картину будущего, когда все земли наконец-то будут свободны от Ксаны навсегда. «Куни обладает величием духа», – решил Мата. Не слишком поэтичный или красноречивый, но это был самый искренний комплимент, которым он одаривал кого-либо, не важно, какого происхождения был человек – благородного или не очень.

Служанки принесли подносы, уставленные кувшинами с обжигающим глотку пойлом. Мата осторожно сделал глоток… и да, вино оказалось точно таким, как он помнил.

– Давайте поиграем, – предложил Каруконо, и все тут же поддержали его громкими криками: пить и не играть – все равно что пить в одиночку.

– «Зеркало дурака»? – Куни огляделся по сторонам, и его глаза остановились на вазе, в которой стоял букет цветов. – Тема будет «цветы».

Эта игра пользовалась популярностью как среди аристократов, так и простых людей. Выбиралась какая-то категория – животные, растения, книги, мебель, – и все по очереди сравнивали себя с предметом из данной категории. Если остальные считали его сравнение правильным, то выпивали стакан вина или пива, если нет – пил проигравший.

Рин Кода, вызвавшись быть первым, встал, покачиваясь, и ухватился за колонну, чтобы сохранить равновесие.

– Какую крепкую девчонку ты обнимаешь, – пошутил Тан. – Правда, я предпочитаю, чтобы они были не такие жесткие.

Рин швырнул в него куриную ногу, которую держал в руке, но Тан увернулся, хотя чуть не упал, и громко расхохотался.

– Друзья, – объявил Рин, напустив на себя серьезность, – я цветущий по ночам цереус.

– Потому что удача улыбается тебе одну ночь в году?

Рин проигнорировал выпад.

– Днем он не представляет собой ничего особенного, и многие думают, что это сухая палка. Он собирает влагу под землей и сладость пустыни, а потом превращает их в большие сочные дыни, которые спасают путников от жажды. Только самым везучим удается увидеть, как он цветет, раз в году, потому что это происходит только глубокой ночью. Это крупный белый цветок, похожий на призрачную лилию, купающуюся в свете звезд.

Все на мгновение замерли, услышав такое поэтическое и одновременно точное описание цветка.

– Ты кому-то заплатил – возможно, школьному учителю, – чтобы тебе написали речь? – нарушил молчание Тан.

Рин бросил в него новую куриную ножку.

– У тебя множество скрытых от посторонних глаз достоинств, – улыбнувшись, проговорил Куни. – Я знаю, что ты приложил огромные усилия, чтобы переманить на нашу с Матой сторону как можно больше… скажем, «деловых людей, пользующихся нетрадиционными методами». Остальные, возможно, не в состоянии оценить твои заслуги, но знай, что я вижу и уважаю твой вклад в наше дело.

Рин беззаботно отмахнулся от его слов, но все видели, что они его тронули.

– Сравнение правильное, – сказал Куни. – И я за это выпью.

Следующим был Мюн Сакри, который, не задумываясь, сравнил себя с колючим кактусом.

За это все выпили без споров и возражений.

– Все дело в твоей бороде, дружище Мюн, – заявил Тан Каруконо. – Я уверен: если бы ты попытался поцеловать кого-нибудь, то проделал бы дюжину дырок в губах несчастного.

– Глупости! – возмутился Мюн и нахмурился.

– А почему еще тот паренек у городских ворот пытается спрятаться всякий раз, когда ты приходишь с подарками? Тебе бы следовало попробовать побриться.

Щеки Мюна стали пунцовыми, и он пробормотал:

– Я не понимаю, о чем ты.

– Половина города знает, что он тебе нравится, – не отступал Тан. – Ты, конечно, мясник, но это вовсе не значит, что ты должен всегда выглядеть как мясник.

– С каких это пор ты стал знатоком любви?

– Ладно, – со смехом вмешался Куни. – Мюн, давай я представлю тебя тому юноше? Сомневаюсь, что он сбежит, если его пригласит герцог.

Мюн, щеки которого продолжали пылать, с благодарностью кивнул.

Кого Йелу сравнил себя с расчетливой и терпеливой мухоловкой.

– Нет-нет, – сказал Куни и энергично покачал головой. – Я не могу допустить, чтобы ты до такой степени себя недооценивал. Ты надежный и крепкий бамбук, на котором держатся все гражданские службы Дзуди, – сильный, гибкий, обладающий сердцем, не знающим эгоизма. Тебе придется выпить.

Теперь пришла очередь Куни Гару. Он встал, облапал вдову Васу, которая проходила мимо с подносом, уставленным кружками, за талию, а когда она со смехом высвободилась, успел выхватить из-за ее уха одуванчик и показал всем.

– Лорд Гару, вы сравниваете себя с сорняком? – нахмурившись, спросил Кого Йелу.

– Это не простой сорняк, Когзи. Одуванчик – сильный цветок, значения которого люди не понимают. – Он вспомнил время своего ухаживания за Джиа, и на глаза ему навернулись слезы. – От него невозможно избавиться: стоит садовнику подумать, что наконец-то справился с ним и навсегда изгнал со своей лужайки, как проходит дождь и желтые цветы снова возвращаются. Однако в нем нет высокомерия: его цвет и запах никогда не перебивают другие цветы. Кроме того, он наделен множеством полезных свойств. Листья одуванчика обладают лечебными свойствами и очень вкусны. Корни разрыхляют землю, прокладывая путь другим, более нежным растениям. Но самое главное – это цветок, растущий на земле, но мечтающий о небе. Когда его семена подхватывает ветер, они уносятся в далекие дали и видят больше, чем любая изнеженная роза, тюльпан или ноготок.

– Исключительно точное сравнение, – сказал Кого и осушил свою кружку. – Мои знания об этом цветке, его понимание оказались слишком ограниченными.

Мата кивнул, соглашаясь, и тоже выпил, молча страдая, когда от обжигающей жидкости онемело горло.

– Ваша очередь, генерал Цзинду, – сказал Тан.

Мата колебался, потому что он не отличался остроумием и не слишком хорошо знал подобные игры. Опустив глаза и остановив взгляд на своих сапогах, где был изображен герб Цзинду, он неожиданно понял, что` должен сказать, и встал. И хоть всю ночь пил, он стоял на ногах твердо и уверенно, точно вековой дуб. В следующее мгновение Мата принялся хлопать в ладоши, чтобы задать ритм, и запел старую песню Туноа:

– Король цветов, – сказал Кого Йелу.

Мата кивнул.

Куни постукивал пальцами по столу, отбивая ритм песни, но, когда Мата замолчал, неохотно остановился, как будто наслаждался музыкой.

– «К тому времени, когда я расцвету, остальные уже умрут». И хотя здесь говорится об одиночестве, оно пробуждает великие и героические чувства, подобающие наследнику маршала Кокру. Песня прославляет хризантему, не называя имени цветка. Она великолепна.

– Цзинду всегда сравнивали себя с хризантемой, – сказал Мата.

Куни поклонился и осушил свою кружку, остальные последовали его примеру.

– Но, Куни, – проговорил Мата, – ты не до конца понял песню.

Куни удивленно на него посмотрел.

– Кто сказал, что она прославляет только хризантемы? Разве одуванчик не такого же цвета, брат?

Куни рассмеялся, и они с Матой пожали друг другу руки.

– Брат! Кто знает, как далеко мы сможем зайти вместе?

Глаза обоих мужчин сверкали в тусклом свете таверны.

Мата поблагодарил всех и тоже осушил свою кружку. Впервые в жизни он не чувствовал себя одиноким среди людей, а был одним из них – непривычное, но приятное чувство. Его удивило, что он испытал его здесь, в темной грязной таверне, где подавали паршивое вино и отвратительную еду, среди тех, кого он совсем недавно считал бы крестьянами, изображающими аристократов, – как Криму и Шигина.

Дзуди, шестой месяц четвертого года правления Праведной Силы

Когда Крима и Шигин подняли восстание в Напи, многие к ним присоединились, но одновременно многие же решили стать разбойниками, чтобы извлечь выгоду из разразившегося хаоса. Во главе одной из самых безжалостных банд, вызывавших всеобщий страх, стоял Пума Йему, крестьянин, лишившийся всего, когда прислужники императора отобрали у него землю, чтобы построить там охотничий дворец, не заплатив ему ни медяка.

Люди Йему нападали на купеческие караваны, проходившие по равнинам Порин, до тех пор, пока добыча не стала совсем смехотворной. Торговля умирала, и на дорогах появлялось все меньше и меньше купцов. Путешествовать теперь было слишком рискованно: того и гляди встретишь на своем пути имперских солдат, мятежников или перебежчиков из одной армии в другую, – и никто не мог обеспечить путникам безопасность.

Разбойникам Йему приходилось уходить все дальше и дальше в поисках добычи, и тут они обнаружили, что в сонном прежде городке Дзуди торговля продолжает процветать.

Очевидно, герцог Дзуди достаточно серьезно относился к своим обязанностям: в окрестностях не водилось разбойников и смелые купцы привозили сюда свои товары. Точно волк, следующий за овцами к новому оазису, Йему быстро собрал своих людей и разбил лагерь в горах Эр-Ме. Он не опасался герцога Дзуди, так как по опыту знал, что мятежники не так дисциплинированны и хорошо обучены, как имперские солдаты, и обычно ему удавалось легко справиться с их командирами в драке один на один. Несколько раз отряды мятежников присоединялись к его банде, после того как он убивал их командиров. Йему намеревался хорошенько вытрясти купцов, направлявшихся в Дзуди, а потом устроить себе безбедную жизнь на то, что удастся у них отобрать.

Диму, седьмой месяц четвертого года правления Праведной Силы

Армия Кокру взяла в осаду Диму, последнюю имперскую крепость к югу от реки Лиру.

Поскольку воспоминания о злополучном правлении короля Хуно еще были свежи в памяти горожан, старейшины решили рискнуть и встать на сторону империи, а некоторые жители даже вызвались помочь имперской армии защищать стены Диму.

Мата Цзинду объявил, что за каждый день сопротивления позволит своим солдатам грабить город на день больше и казнить по сто известных горожан, когда Диму падет. К сожалению, его угроза не возымела предполагаемого действия, и население продолжало поддерживать солдат Намена. Жители с еще большим рвением выступили против мятежников.

Кроме того, пришло известие, что маршал Марана направляется на кораблях в сторону пролива Аму и что у него их целая армада. Таким образом, если защитники города продержатся достаточно долго, осада Диму будет снята.

– Твоя угроза была не самым мудрым поступком, – сказал Куни. – Вполне понятно, почему после всего, что им удалось пережить при Криме, жители Диму не хотят снова присоединяться к мятежу.

– Брат, Диму всегда входил в состав Кокру, – возразил Мата. – То, что эти люди встали на сторону империи и выступили против нас, освободителей, пришедших с их родины, показывает, что их развратила империя. Предателей следует очистить их собственной кровью.

Когда у Маты было такое настроение и он произносил речи, полные абстракций, Куни спорить с ним не любил. В своей ненависти друг порой становился слишком уж безжалостным и чрезмерно гордым и видел мир вокруг себя в наводящих ужас кровавых красках.

Арулуги, седьмой месяц четвертого года правления Праведной Силы

Остров Арулуги – что на классическом ано означает «красивый» – полностью оправдывал свое название: широкие белые пляжи, пологие, будто созданные для отдыха дюны, укрепленные островками берегового тростника, ярко-зеленые холмы, заросшие травой пили, и глубокие долины с лесами зеркальных мангровых деревьев и смоковниц. Похожие на тарелки корни первых выступали из земли точно покрытые лаком ширмы, привезенные из утонченного Гана, а воздушные корни смоковниц свисали с ветвей, словно пряди роскошных волос, которые, сидя перед зеркалом, расчесывает прекрасная женщина.

И повсюду цвели орхидеи самых разных форм и оттенков: белые, белее морских раковин, красные – алые, словно кораллы. Днем между цветами порхали золотые колибри, которые по ночам уступали место легким, будто сотканным из воздуха, мотылькам с серебряными крылышками.

Но самым главным сокровищем Арулуги был Мюнинг, Город Озера. Построенный на крошечных островах мелкого озера Тойемотика – младшей сестры озера Тутутика, – город казался лежащей на воде диадемой. Изящные шпили храмов и грациозные тонкие башни дворца соединяло переплетение узких мостов с арками, бросавших вызов законам тяготения.

Дома и башни Мюнинга строили так, чтобы как можно разумнее использовать ограниченное пространство островов. Узкие, высокие, с гибкими стенами, они раскачивались на ветру, точно бамбуковая роща. Когда закончилось место на земле, дома пришлось строить на воде, и они, словно водомерки, парили над озером на высоких опорах, закрепленных на дне.

Плавучие сады, окружавшие острова Мюнинга, обеспечивали его жителей свежими фруктами и овощами. Дома соединяли подвесные платформы из веревок и планок сандалового дерева, источавшего сладковатый аромат. На платформах господа и дамы в шелковых туфельках танцевали по ночам и пили чай, наслаждаясь чудными картинами медленно занимавшей свое место на небе луны и огнями порта Мюнингтодзу, расположенного на берегу, всего в нескольких милях к востоку от озера.

Однако самым восхитительным самоцветом Арулуги, вне всякого сомнения, была принцесса Кикоми. Ей исполнилось семнадцать, и ее оливковая кожа, роскошные светло-каштановые волосы, которые водопадом локонов окутывали плечи, ослепительно-голубые глаза, сиявшие, точно два глубоких спокойных озера, стали темой многочисленных легенд и баллад, сочиненных бардами. Она была внучкой Понаху, последнего короля Аму, правившего до Завоевания, и единственной оставшейся в живых прямой наследницей, но, поскольку законы Аму не позволяли женщине занять трон, восстановленным Аму правил король Понадому, сводный брат Понаху и внучатый дядя Кикоми.

В парящих в воздухе чайных домиках иногда можно было услышать, как люди перешептывались, жалея, что Кикоми родилась не мальчиком, но всегда так, чтобы их не услышали солдаты или шпионы короля.

Пан, восьмой месяц четвертого года правления Праведной Силы

Кастелян Пира испытывал невероятное беспокойство.

Против всех ожиданий решение регента Крупо назначить министра финансов маршалом Ксаны оказалось исключительно мудрым. Педантичный и расчетливый, Марана превзошел все ожидания.

О победе на Арулуги говорили всюду и все. Некоторые королевства Тиро даже прислали тайных эмиссаров, чтобы обсудить условия капитуляции. Разумеется, на реке Лиру не все прошло гладко и были недочеты, но мятежники не смогли перебраться на другой берег, чтобы попасть в Гэфику, сердце империи.

Крупо каждый день повторял, какое мудрое решение принял, и расхаживал по дворцу, будто был возродившимся Аруано, великим законодателем. Он стремительно становился совершенно невыносимым и, очевидно, забыл, что без Пиры был бы ничтожеством.

Ни для кого не составляло секрета, что Крупо невероятно амбициозен. Он и так уже был самым могущественным человеком в Пане, но Пира понимал: наступит день – и Крупо решит, что больше не нуждается в Эриши. При поддержке Мараны – чье положение полностью зависело от Крупо – он просто войдет в Большой зал для аудиенций и спросит собравшихся министров, кого они считают настоящим императором Ксаны.

И министры, когда-то подтвердившие, что регент привел в зал для аудиенций лошадь, с умным видом начнут кивать и подтвердят, что он и есть истинный император.

«В таком случае что за мальчик сидит на троне?»

«Неизвестно. Наверняка самозванец».

«А кто стоит рядом с мальчиком?»

«Обычный дворецкий, с которым мальчик любит играть, извратитель древних законов Ксаны. Отрубить ему голову!»

Пира покачал головой, понимая, что не должен этого допустить. Прежде он бы вполне удовлетворился падением империи, но теперь ему требовалось больше: слишком долго терпел он идиотов Эриши и Крупо.

Он, а не Крупо должен отобрать трон у дома Ксаны и отомстить за Маинг.

Саруза, девятый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Король Туфи возмущенно кричал на собравшихся послов и правителей королевств Тиро. Его тошнило от того, как мелочно они себя вели. Дебаты растянулись на несколько месяцев, однако ни к какому решению они так и не пришли. Вместо того чтобы составить план совместного наступления на Пан, собравшиеся сановники грызлись из-за того, как станут делить добычу после будущей победы.

Рима и Аму прекратили свое существование, а Хаан так и не сумел освободиться от ига империи, даже временно. В данной ситуации империя могла спокойно завоевать все королевства Тиро, одно за другим, как это сделал Мапидэрэ десятилетия назад. Мятеж балансировал на краю пропасти.

«Идея равенства и независимости королевств Тиро звучит замечательно, – подумал Туфи, – но сейчас мы должны посмотреть правде в глаза».

– Все, дебаты окончены, – объявил король Туфи. – Я назначаю себя принцепсом.

В комнате воцарилось молчание: все были потрясены этим заявлением, потому что в королевствах Тиро не было принцепса уже не одну сотню лет, – однако протестовать никто не стал, по крайней мере открыто. В конце концов, Кокру имел в своем распоряжении самую большую армию и был единственным королевством, сумевшим одержать над империей победу на поле боя.

– Марана и Намен собираются направить все силы в наступление на Волчью Лапу, и мы должны отставить свои разногласия и помочь Гану. Фаса и Кокру выделят столько людей, сколько смогут, а вы, насколько это будет в ваших силах, обеспечите нашу армию всем необходимым: деньгами, оружием, разведкой. Все Шесть королевств должны вместе выступить против имперской армии и флота на Волчьей Лапе.

Слова насчет Шести королевств не были просто фигурой речи, потому что все королевства Тиро действительно могли помочь. Охваченные горечью поражения, с мечтой о мести, в Кокру пришли остатки армии Римы. Несколько кораблей Аму сумели спастись после сражения в проливе Аму и добрались до Сарузы вместе с королем Понадому и принцессой Кикоми, хотя, к сожалению, в воздушном корабле, на котором они бежали, после приземления загадочным образом возникла течь и его пришлось уничтожить. Богатые аристократы из побежденных королевств Тиро стекались в Сарузу, прихватив с собой национальные сокровища, чтобы использовать их на военные нужды.

Даже Хаан не остался в стороне. Король Косуги отправил Луана Цзиа с секретной миссией в Хаан, где тот сумел организовать тайное общество, состоявшее из недовольных молодых людей, готовых устроить империи разные неприятности в самом ее сердце.

– Если на Волчьей Лапе мы потерпим поражение, все острова Дара снова погрузятся в болото варварства и тирании, но в случае победы уничтожим последнюю надежду империи подчинить нас себе. Киндо Маране больше не удастся найти на Руи и Дасу новых солдат, готовых отдать жизнь за империю. Народ Ксаны пострадал от императора не меньше нашего. Мы поднимемся или утонем вместе, все как один.

Король Туфи не доверял послам и королям, у которых имелись собственные представления о том, что следует делать, поэтому, чтобы вдохновить людей на сражение, решил обратиться к ним напрямую.

– Если одержим победу, то пройдем по полям Гэджиры, через перевал Токо, и швырнем войну прямо к ногам императора в его дворце в Пане. Как принцепс, я объявляю, что тот, кто захватит императора Эриши, будь то граф или простой солдат, сядет на трон нового королевства Тиро, в которое войдут самые богатые районы Гэфики.

Собравшиеся на совет послы и короли без особого энтузиазма принялись аплодировать, но под взглядами маршала Фина Цзинду опомнились и стали хлопать гораздо громче.

Слова всегда становятся более убедительными, когда их поддерживают мечи.

Король Понадому пробормотал, что принцепс обещает отдать неизвестно кому земли, по праву принадлежащие Аму, но, понимая, что они с принцессой Кикоми пользуются милостью короля Туфи, постарался, чтобы его голос прозвучал как можно тише.

Саруза, девятый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Пока армия готовилась выступить к Волчьей Лапе, Саруза полнилась сплетнями о принцессе Кикоми. Ослепительную красавицу часто видели в обществе молодого генерала Маты Цзинду. Выглядела пара потрясающе: Мата казался всем ожившим Фитовэо, а Кикоми была прекрасна, точно Тутутика. Лучшего союза и не придумаешь.

Мата никогда не считал себя способным на утонченные чувства, но, когда видел принцессу, сердце его начинало трепетать, дыхание прерывалось, совсем как в древних балладах, а когда смотрел в ее глаза, ему казалось, будто время остановилось, и хотелось лишь одного – сидеть вот так, рядом, и любоваться ее красотой.

Но больше всего Мате нравилось ее слушать. Кикоми говорила таким тихим голосом, что ему часто приходилось придвигаться поближе, чтобы разобрать слова, и тогда его окутывал цветочный запах – тропический, роскошный и пьянящий. Казалось, она ласкает его своим голосом, гладит лицо, перебирает волосы, нежно проникает в сердце.

Кикоми рассказывала о своем детстве на Арулуги, о том, как трудно быть принцессой, лишенной королевства. Она выросла в семье одного из преданных ее деду придворных, и, хотя мечтала считать себя дочерью богатого купца, как ее сестры, ей не давали забыть о тех обязанностях, которые накладывает королевская кровь.

Народ Аму продолжал считать ее своей принцессой, несмотря на то что у нее больше не было ни дворца, ни трона. Она танцевала в первом ряду во время больших праздников, утешала аристократов, которые сожалели об ушедшем величии королевства, и ходила в лучшие школы Мюнинга вместе с братьями и сестрами, где читала классические тексты на ано, училась петь и играть на кокосовой лютне. Титул принцессы она носила точно старый плащ, с которым связано множество сентиментальных воспоминаний: слишком потрепанный, чтобы согреть, но дорогой сердцу настолько, что невозможно выбросить.

Потом началось восстание, и за один день жизнь Кикоми изменилась так, что ей казалось, будто она попала в сказку. Министры ей кланялись, слуги со всеми почестями перенесли ее портшез во дворец Мюнинга, и все старые ритуалы и церемонии снова ожили. Вокруг нее выросла невидимая стена – титул принцессы не только давал огромные привилегии, но и давил тяжким грузом.

Мата прекрасно понимал, что она имела в виду, когда говорила про свои обязательства, про ушедшую древнюю славу и новые, трудноисполнимые мечты и надежды. Такое не дано понять тем, кто, как Куни Гару, родился в обычной семье и кого не лишали наследственного права. Для Маты Куни был братом, но Кикоми могла заглянуть в его сердце и увидеть, что он чувствует. Мата никогда не испытывал такой поразительной близости с другим живым существом, даже со своим дядей Фином.

– Ты похож на меня, – сказала Кикоми. – Всю жизнь тебе говорили, каким ты должен быть, рисовали образ, к которому тебе следовало стремиться. А ты когда-нибудь думал о том, чего хочешь сам? Только ты, обычный Мата, а не последний представитель клана Цзинду?

– До нынешнего момента нет.

Мата покачал головой и вернулся в реальность из мечтательного состояния, в которое обычно погружался рядом с Кикоми, поскольку оставался верен приличиям и пристойности и имел самые серьезные намерения. Прежде всего следовало познакомить ее с дядей, герцогом Туноа и маршалом Кокру, получить его благословение, а уже потом просить ее руки у короля Понадому.

Дзуди, десятый месяц четвертого года правления Праведной Силы

После того как нанес визит вежливости Фэсо Гару, Луан Цзиа зашел в поминальный зал, чтобы вознести молитву за упокой души госпожи Гару и зажечь свечу.

Он скакал без остановок из Хаана в Сарузу и дальше, в Дзуди. Большую часть пути, когда находился на территории, которую контролировала империя, он путешествовал по ночам и прятался днем, чтобы не попасться имперским шпионам. После стольких дней, проведенных в седле, и без того худой Луан Цзиа отощал так, что одежда, покрытая толстым слоем пыли и грязи, на нем болталась, а на осунувшемся лице лихорадочно горели глаза, выдавая крайнее возбуждение.

Волчья Лапа, десятый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Остров Волчья Лапа находился на противоположной от перешейка Итанти стороне пролива Киши. На северном и восточном берегах преобладали островерхие скалы, нависавшие над бескрайним океаном, и безопасных гаваней здесь было не много, зато западный и южный берега, выходившие к каналу, полого спускались к воде, предлагая мореплавателям множество уютных мест, где можно бросить якорь. Тут было сердце старого Гана, который, кроме Волчьей Лапы, также претендовал на богатые пойменные земли и оживленные города Гэджиры на Большом острове.

Самым крупным портом Волчьей Лапы была Тоадза, Порт-Который-Никогда-Не-Спит и столица старого Гана. Глубокие воды Тоадзы, которые укрывали южный берег острова и согревались теплыми подземными течениями, никогда не замерзали, даже в середине зимы.

Отсюда бесстрашные купцы Гана отплывали ко всем островам Дара и здесь создали морскую торговую сеть, какой не было ни в одном королевстве Тиро. Во всех крупных портовых городах Дара имелись кварталы, где жили купцы и моряки, мгновенно узнаваемые по акценту Гана, про который ученые, презиравшие наживу и барыши, говорили, что в нем «слышится звон монет».

Купцы Гана только улыбались, считая это комплиментом. Пусть высоколобый Хаан продолжает философствовать, а соблазнительное Аму держится за свою изысканность и утонченность – народ Гана знает, что только золото дает человеку уверенность и власть.

Пан, одиннадцатый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Император Мапидэрэ сам выбирал место для столицы – Безупречного города, – но вовсе не из-за того, что собирался там жить, а потому, что желал там умереть. Ему хотелось, чтобы имперские гробницы, расположенные вокруг Мавзолея, питались энергией вулканов: гор Кана, Рапа и Фитовэо. Он думал, что жизненная сила вечно юных гор – ведь они постоянно возрождались посредством свежей лавы, вырывающейся из их жерл, – будет одновременно обновлять жизненную силу императорской семьи, а значит, самой империи.

Дух Мапидэрэ, если он все еще витал здесь, должно быть, удивлялся, что его план не сработал.

Куни Гару принял капитуляцию Эриши, когда тот прятался в своей постели под одеялом, весь мокрый от собственной мочи.

Волчья Лапа, одиннадцатый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Адмирала Фило Каиму, стоявшего во главе имперской армады, занимало только одно: оказаться вместе со своими кораблями как можно дальше от безумца Маты Цзинду. Образы повстанцев-берсеркеров, встающие за горизонтом, как стаи кровавых демонов, преследовали его – спал адмирал или бодрствовал.

Прошло несколько дней, прежде чем он сообразил, что у него на руках все козыри.

Из-за того что Цзинду сжег корабли в гавани Тоадзы, они не могли покинуть Волчью Лапу. Как им теперь с ним воевать? Плыть в море и нападать с воды?

Каима, ставший старшим офицером империи, собрал все оставшиеся морские и воздушные корабли и поменял курс, решив начать блокаду северного и южного побережий Волчьей Лапы. Из-за того что огромный водоворот, сотворенный Тацзу, сделал невозможным плавание по проливу Киши, такая блокада не позволит ни одному кораблю покинуть Волчью Лапу.

Да, империя потерпела поражение на суше и потеряла территорию, но теперь у нее появилась возможность задержать здесь Мату Цзинду и всех его мятежников до тех пор, пока Пан не пришлет новую армию.

Цзинду хочет поставить на карту жизнь всех своих людей? Ну, пусть поставит.

Окрестности Сарузы, двенадцатый месяц четвертого года правления Праведной Силы

Госпожа Джиа чувствовала себя подавленной. Родившись в простой семье, она так и не смогла вписаться в жизнь высшего общества Сарузы. Куни был слишком грубым и приземленным для большей части наследной аристократии, королей и послов, поэтому к ней относились соответствующим образом. Пока Фин был жив, его особое отношение к Джиа делало ее статус более высоким, но после его смерти многие благородные леди, которых она считала подругами, стали относиться к ней с прохладцей, а то и вовсе отдалились.

Несмотря на то что Мата периодически ее навещал и следил, чтобы ни она, ни дети ни в чем не нуждались, его забота не слишком помогала в светской жизни – Мата вел себя холодно и отстраненно, и другие лорды скорее боялись его, чем любили.

Джиа стискивала зубы и несколько раз устраивала собственные приемы, но не могла избавиться от ощущения, что полные достоинства, величавые дамы смотрят на нее сверху вниз и потешаются над слишком громким смехом и речью, характерной для семей купцов, а также над свободными и недостаточно утонченными манерами.

Теперь Джиа держалась подальше от двора, стараясь находить утешение в сыне. Но Тото-тика имел слабое здоровье и часто болел, а потому долго плакал, пока не засыпал от усталости. Джиа потребовались все ее умения и знания о медицине, чтобы выходить сына и сохранить ему жизнь. Она снова была беременна, и ребенок у нее внутри требовал всех ее сил: часто случалось ей не спать всю ночь, так что по утрам чувствовала себя уставшей и раздраженной.

«Наверное, так и должно быть, – думала Джиа, – ребенок, рождение которого ожидается в год Оленя, скачет в животе, точно веселый олененок».

Дети требовали так много сил и внимания, что иногда казались ей похожими на легендарных призраков из пустыни Гонлоги, которые высасывали у путешественников кровь до тех пор, пока те не падали замертво.

Джиа знала, что хорошей матери так думать не пристало, но ей было уже все равно. В доме было немало слуг, но большая часть служанок – сироты, которых она взяла из жалости, сами еще дети, нуждались в постоянной заботе. Бывали дни, когда Джиа – как тем женщинам, что брали к себе птенцов, выпавших из гнезда, или бродячих кошек, жалобно мяукавших и просивших есть, – нравилось, что они рядом, но в тяжелые моменты они становились тяжким бременем.

К счастью, рядом всегда был Ото Крин, неизменно заботливый и добрый, получавший удовольствие от любого одобрительного слова Джиа… Да кого она хочет обмануть? Джиа понимала, какие чувства он испытывает к ней на самом деле, и ей льстило его внимание. Честно говоря, и она не была равнодушна к его стройной, хоть и долговязой, фигуре и застенчивым, но красивым глазам и даже представляла их тайные свидания, но всякий раз одергивала себя и виновато краснела.

Ото старательно присматривал за работой слуг-мужчин и конюхов, так что все в доме делалось вовремя и ей ни о чем не приходилось беспокоиться. И все же он был мужчина и не мог решить тысячи проблем, возникавших у нее ежедневно.

Наступила ночь. Ребенок спал, и в доме наконец воцарилась тишина. Джиа ощущала пустоту рядом с собой в постели, и у нее болело сердце. Она закрыла глаза и попыталась мысленно дотянуться до мужа через многие и многие мили, их разделявшие.

Писем от Куни, как и любых заслуживающих доверия новостей, она не получала с тех самых пор, как он внезапно, никому ничего не объяснив, покинул Дзуди. Джиа поняла, что в их жизни это уже давно стало нормой, а не исключением: несмотря на то что они поженились для того, чтобы вместе наслаждаться новизной жизни, по большей части Куни уходил навстречу приключениям без нее, а она оставалась с ребенком и недомоганиями, характерными для ее положения. И где же то «самое интересное» для нее?

«Что тебя занимает, муж мой? Думаешь ли ты обо мне?»

Через несколько часов ей придется встать, чтобы потом целый день улыбаться и весело болтать. Все в ней нуждались; все от нее зависели; именно она должна была оставаться сильной и здравомыслящей – и ей казалось, что однажды из нее высосут всю кровь и она рухнет, лишившись последних сил.

Джиа чувствовала себя ужасно несчастной, и постепенно в ее разгоряченном сознании начала зарождаться обида на Куни за то, что бросил ее одну, да еще в таком состоянии. Ей сразу стало стыдно, и она попыталась избавиться от подобных мыслей, но они никак не хотели уходить.

«Я знала, что будет нелегко, но такой путь выбрала сама».

Джиа заплакала, сначала тихо, а потом все громче, и ей пришлось закусить подушку, чтобы рыдания не услышали в доме.

«Почему я чувствую себя такой беспомощной?»

Джиа так сильно ударила по подушке кулаком, что костяшки ее пальцев заболели от жестких шкурок кокосов, смешанных с семенами и лекарственными растениями, которыми она набила подушку, чтобы лучше спать. Как ни странно, от боли ей стало лучше.

Она ударила по подушке еще несколько раз, стараясь попасть по кокосу, и поморщилась. Джиа принялась колотить по семенам и растениям, и тоска немного отпустила. Что же, с горечью улыбнулась Джиа, она способна контролировать хотя бы это: сама может решать, какую боль испытать.

Улыбка застыла на ее лице.

«Я позволила себе утратить самообладание».

Джиа находилась в центре водоворота и понимала, что еще немного – и она утонет. Ей было необходимо найти опору, кусок дерева, чтобы схватиться за него и остаться на плаву. Тогда она сможет выбраться из водоворота и уцелеть. Она хотела снова принимать решения, стать хозяйкой собственной судьбы.

Распахнув дверь спальни, она тихо выскользнула в коридор, бесшумно прошла по нему, свернула за угол к переднему крылу, а потом с едва слышным шорохом открыла другую дверь.

Джиа тронула за плечо спавшего мужчину, он пошевелился, что-то пробормотал и снова погрузился в сон. Тогда она потормошила его и прошептала в темноте:

– Проснись, Ото.

Ото Крин повернулся и, потерев глаза, воскликнул:

– Что случилось… сколько сейчас времени?

– Это я, Джиа.

Ото тут же сел на постели, не на шутку испугавшись:

– Госпожа Джиа! Что вы здесь делаете?

С судорожным вздохом она обхватила его руками, и юноша напрягся.

– Не беспокойся, – заговорила Джиа, и с каждым произнесенным словом ее голос становился все увереннее. – Я решила совершить поступок, который сделает меня счастливой.

– В самом деле? – тихо прозвучал голос Ото.

Джиа негромко рассмеялась. Какой удивительный парадокс, настоящее безумие – она больше не испытывала обиды на Куни. Она ощущала себя живой, опять полностью контролировала свою жизнь, и у нее появилась надежда.

Присев на край постели, она начала в темноте раздевать юношу.

– Нет! – попытался было протестовать Ото, но вскоре перестал сопротивляться. – Это определенно сон… Неужели повелительница Рапа решила так меня вознаградить?

– Это не сон, – возразила Джиа. – Мы найдем оправдания в другой раз. Сейчас достаточно знать, что мы нуждаемся друг в друге, чтобы помнить: мы все еще живы и сами выбираем свою судьбу, не обращая внимания на планы богов.

Они оказались рядом в темноте, их тела жадно скользили друг по другу, губы сливались в страстных поцелуях, одновременно искавших мгновения и вечности.

Гэджира, первый месяц первого года Принципата

Теперь, когда империя лишилась таких лидеров, как маршал Киндо Марана и генерал Танно Намен, оставшиеся очаги сопротивления в Гэджире падали перед наступающим Матой Цзинду, точно пустые бочки. Многие гарнизоны сдавались без боя, но некоторые города сражались, и командиры повстанцев постоянно предлагали Мате планы их покорения, чтобы показать, на что способны. Костлявый маленький мужичонка по имени Гин Мадзоти упрямо настаивал на встречах с маршалом.

– Дайте мне полсотни, и, переодевшись торговцами, мы сможем войти в город задолго до вашего появления и открыть для вас ворота. Здесь имеется дренажная труба, с выходом к морю, и мы можем войти в город через нее…

Странно, что Пан до сих пор хранит молчание. Почему регент не назначил нового маршала, который возглавил бы армию в походе в Гэджиру? Что-то происходит. Не следует ли увеличить количество шпионов в Гэфике?

Мата с презрением выгнал его вон: такие, как он, не заслужили права на его внимание.

Каждый покоренный при помощи грубой силы город Мата отдавал на три дня своим войскам. К тому же он решил разрушить промышленность Гэджиры, чтобы покоренные территории не сумели восстать за его спиной. Водяные мельницы на берегах Сонару были уничтожены, а устройства, которые орошали поля, горели, словно гигантские факелы.

Король Дало, которого Мата возил с собой в качестве пленника, иногда пытался вмешаться и защитить Гэджиру, до Завоевания принадлежавшую Гану. Даже Марана, теперь «гость» маршала Цзинду в армии повстанцев, периодически присоединялся к королю Дало, чтобы просить о милосердии.

Люди постоянно пытались давать Мате советы, и он от этого невероятно устал.

– Вы не можете не понимать, что жестокое обращение с непокорившимися городами побуждает другие города сдаваться, что в конечном счете спасает больше жизней, в особенности моих людей.

У Дало не находилось возражений, а Марана даже имел мужество краснеть – ведь он действовал по той же логике.

Поскольку в сознании Цзинду сложилось твердое убеждение, что все население Гэджиры трусы и предатели, потому что не выступило против империи, когда повстанцы так нуждались в помощи, он считал жестокость своих солдат по отношению к захваченным городам оправданной.

После Волчьей Лапы маршал больше не хотел, чтобы его милосердие стоило жизни людям, которые следовали за ним.

Хотя видимость того, что армии других королевств Тиро находятся под собственным командованием, все еще соблюдалась, Ови Ати и Хиу Нокано, представлявшие Фасу и Ган, превратились в марионеток. Их армии стали частью войска маршала Цзинду и находились под его прямым командованием. Король Туфи также иногда пытался присылать «предложения» для маршала Цзинду, но Мата выбрасывал их, не читая.

Теперь Мата Цзинду во всех смыслах стал настоящим принцепсом, нет, даже чем-то больше – гегемоном, и все королевства Тиро это прекрасно понимали.

Через месяц Гэджира полностью находилась под контролем армии маршала Цзинду, однако до сих пор Мата не получил надежных сведений о том, что происходило в Гэфике, сердце империи, находящейся по другую сторону гор. Караваны перестали проходить через перевал Токо, а шпионы, отправленные в Пан, не возвращались. Оставшаяся армия империи все еще находилась в Безупречном городе, но не пыталась прийти на помощь Гэджире.

Гонцы Маты в Дзуди возвращались ни с чем: герцог Гару отсутствовал и никто не знал, куда он направился. Мату это не слишком тревожило: он хотел бы, чтобы перед последним наступлением Куни находился рядом, но не сомневался, что его хитроумный друг способен постоять за себя.

После Нового года Мата повел свою армию к перевалу Токо, чтобы начать оттуда марш на Пан и мальчишку-императора Эриши.

«Наконец-то мечта об освобождении Дара станет реальностью».

Он чувствовал себя легким, как перышко, и волновался, как ребенок.

Пан, третий месяц первого года Принципата

Теперь, когда с империей было покончено, пришло время раздать награды лидерам повстанцев, и маршал Цзинду объявил, что устраивает пир.

– Таким образом у вас появится возможность разобраться с герцогом Дзуди, – заметил Торулу Перинг.

Пан, пятый месяц первого года Принципата

Мата Цзинду сидел в шатре и размышлял, кому и как раздать печати, символизирующие власть. Взяв одну из них в руки, он провел пальцами по прохладным нефритовым поверхностям и сложным узорам, которые следовало окунать в расплавленный воск, создавая логограммы власти, символы нового королевства Тиро. Ему показалось, что печать стала частью его самого, но Мата Цзинду со вздохом отложил ее и взял в руки следующую.

Дасу, шестой месяц первого года Принципата

Войско Мараны с удивлением наблюдало с моря, как люди Куни Гару сжигают корабли, на которых приплыли на Дасу. Марана вспомнил о гамбите Маты на Волчьей Лапе и нахмурился, однако слова Куни развеяли его сомнения.

– Большие корабли слишком дорого содержать, а я здесь надолго! – прокричал Куни с берега, приложив ладони рупором ко рту, вкрадчиво улыбнувшись своим людям. – Передавайте мои наилучшие пожелания гегемону, ваше величество. Не пропадайте!

Марана с презрением отвернулся, когда Куни принялся бить поклоны, как слуга в надежде получить одобрение господина. Почему гегемон так беспокоится из-за этого шута горохового? Он ничуть не лучше обычного разбойника: мелкий преступник, которого вполне удовлетворит крошечный островок с несколькими хижинами, а единственная его «победа» – результат удачного стечения обстоятельств.

Приходилось Мате сталкиваться с куда более серьезными противниками – например, с принцессой Кикоми. Сердце Мараны переполняли самые разные чувства, когда он вспоминал о ней. Хотя и сам мастерски плел интриги, в ней Марана встретил достойного противника. Кикоми сумела разрушить его замысел, до самого конца опережая на шаг. В точности так, как ей почти удалось поймать его в ловушку видением восстания, он почти сумел соблазнить ее обещаниями вечной славы. Принцесса была готова жить в вечном бесчестье на страницах истории, чтобы спасти свой народ, и Марана невольно восхищался величием ее духа. Кроме того, не исключено, что его нынешнее положение стало возможным благодаря смешанным чувствам, которые Мата питал к Кикоми. Повороты судьбы бывают поразительными.

Он отдал приказ плыть к северному побережью Руи, где раньше жил Танно Намен, чтобы выполнить данное ему обещание, и спросил у своих людей:

– У нас есть ягнячьи хвосты?

Даже у пса Намена больше амбиций и чести, чем у лебезящего перед сильными мира сего Куни Гару.

Окрестности Сарузы, седьмой месяц первого года Принципата

В Дайе распространился слух, что король Куни заболел и прикован к постели, и Марана отправил на Дасу послов, чтобы поинтересоваться его здоровьем. Их принял встревоженный Кого Йелу:

– Наш бедный король совсем извелся: каждый день говорит, что сожалеет о том, как они расстались с гегемоном, и полагает, что болезнь – это кара богов, чтобы он мог поразмыслить о своем не самом прямом пути.

Марана отправил рапорт Мате Цзинду в Сарузу:

«Куни проводит время в уединении. Никаких проявлений честолюбия, довольствуется тем немногим, что у него есть».

Одним прохладным летним утром у дома в окрестностях Сарузы появился хромой нищий в грязном платье, подпоясанном веревкой, соломенных сандалиях, с седыми немытыми волосами и лицом, исполосованным шрамами.

Леди Джиа приказала своему управляющему Ото Крину привечать и сытно кормить всех нищих, и он принес несчастному тарелку горячей каши.

– Эту кашу сварила моя госпожа по особому рецепту, с добавлением разных полезных трав, которые укрепят твое тело от болезней, – объяснил Крин. – Она не только сытная: до конца дня ты не будешь испытывать голода, – но и полезная.

Удивительно, но, вместо того чтобы радостно и многословно поблагодарить за угощение, нищий посмотрел на Крина явно в гневе:

– Неужели ты не узнаешь меня?

Крин посмотрел на нищего повнимательнее и охнул, узнав, и принялся оглядываться по сторонам, чтобы убедиться, не обращают ли на них внимания солдаты гегемона…

– Рад вас видеть, господин Гару, – низко поклонился уже в доме Ото Крин.

Окрестности Сарузы, седьмой месяц первого года Принципата

Куни попросил Сото под видом слуги, которому предстояло нести покупки, отвести его в Сарузу.

– Я не уверена, что вам следует там показываться, – возразила домоправительница. – Вы же болеете на далеком Дасу.

Но ей не удалось его отговорить: примирение с Джиа придало ему энергии, он чувствовал, что готов снова выйти в мир. Куни хотелось увидеть Сарузу собственными глазами и понаблюдать за поведением аристократии, поэтому он переоделся слугой и отправился с Сото в город.

Домоправительница занялась покупкой продуктов: риса, рыбы, овощей, свиных ребрышек… Корзина на спине у Куни становилась все тяжелее, но он не жаловался. Шум городских улиц Сарузы, множество народа из всех королевств… все это так отличалось от тихого Дайе. Только теперь Куни понял, как сильно скучал по Большому острову.

– Вставай, никчемная ленивая собака! – послышался окрик офицера армии Кокру, а вслед за ним удар хлыста. Худой мальчишка попытался подняться с земли, но от слабости снова упал. Очевидно, несчастный страдал от голода и был едва жив от побоев. Толпа расступилась, и вокруг них образовалось свободное пространство.

– Что здесь происходит? – спросил Куни, подходя ближе.

Сото пожала плечами:

– Гегемон превратил множество пленников Ксаны в прикрепленных к армии рабочих – по сути, рабов.

– Но мальчишке не больше четырнадцати лет.

– Гегемон сказал, что всех пленных следует держать в строгости и наказывать за малейшую провинность – ведь они служили императору. Многие с ним согласны.

– Тогда страданиям не будет конца…

Сото оценивающе взглянула на него и кивнула.

Куни повернулся к полумертвому мальчишке, лежащему на земле, лицо его исказилось от боли, но уже в следующее мгновение рассмеялся и направился к рассерженному офицеру.

– Господин! Могу я попросить вас об одолжении?

Офицер остановился и вытер пот со лба.

– Чего тебе?

– Я ненавижу псов из Ксаны так же сильно, как гегемон. Мне нравится придумывать хитрые игры и мучить примитивный мозг рабов. По всей видимости, работать этот пес уже не может, а мне пригодился бы – для испытания новых игр. Не продадите?

Говорил Куни вкрадчивым голосом, в глазах, ставших маслеными, горело такое предвкушение пыток, что пятидесятник содрогнулся, но, когда Куни шепотом назвал ему сумму, кивнул.

– Только, – добавил Куни, сделав огорченное лицо, – у меня с собой всего десять серебряных монет – больше не захватил. – Нахмурившись, он похлопал себя по рукавам, и вдруг глаза его радостно загорелись. – Зато у меня с собой печать.

Куни приобрел у стоявшего неподалеку торговца канцелярскими принадлежностями листок бумаги и, что-то написав на нем, протянул офицеру.

– Вручите это слуге в доме господина Перинга и скажите, что господин Куникин – это я – должен вам. Я даю частные уроки его детям, так что вам заплатят из моего жалованья. А залогом тому – моя печать.

Пятидесятник поблагодарил его и развернул листок. Читал он довольно медленно и шевелил при этом губами, пытаясь разобрать буквы и логограммы.

– Давайте отведем мальчишку домой и отмоем, – прошептал Куни Сото на ухо.

– Как вы с Джиа похожи! – так же шепотом отозвалась та. – Не можете не помогать людям. Вам не следует недооценивать потенциал этого свойства характера.

Немного помолчав, Куни поклонился:

– Благодарю.

Офицер Кокру, наконец разглядев нечеткую печать, поначалу оцепенел, а потом вдруг закричал:

– Это ты! Фин Крукедори!

Куни, Сото и мальчишка успели отойти всего шагов на двадцать. Люди в толпе стали оборачиваться.

– О чем это он? – изумилась Сото.

– Мое прошлое меня все-таки настигло, – с горечью улыбнулся Куни.

Пятидесятник бросился было к Куни, но поскользнулся на кусках льда, посыпавшихся с тележки торговки холодным сливовым супом, упал, попытался встать, но снова упал.

– Мне нужно уходить, – сказал Куни, повернувшись к Сото.

– Подождите. Теперь, когда я знаю, что вы за человек, открою вам свою тайну.

Глаза Куни широко раскрылись, когда она притянула его к себе и зашептала на ухо, и на лице появилось понимание.

– Отправляйтесь на Дасу и делайте что должны, – сказала Сото на прощание. – Когда придет время, я буду здесь.

Куни повернулся и исчез в толпе.

Дасу и окрестности Сарузы, десятый месяц первого года Принципата

«Моя любимая Джиа, прости, что я, как обычно, пишу тебе, используя лишь буквы зиндари, как школьник, – так будет продолжаться до тех пор, пока ты не придумаешь, как создавать логограммы из невидимых чернил; впрочем, мой почерк настолько плох, что это только к лучшему.

Есть ли у вас все необходимое? Если тебе нужны деньги, дай знать – уверен, что сумею кое-что послать, – а Мата слишком горд, чтобы вмешиваться в подобные вещи. Едва ли тебе легко, даже с помощью Сото и Ото. Молюсь, чтобы Тото-тика и Рата-тика отнимали у тебя не слишком много сил.

Я с радостью получил твое письмо с подарками и поздравлениями нам с Рисаной. Она просила передать огромное спасибо за коробочку с лекарственными травами, которые ты ей прислала, хотя отказалась поведать, для чего они нужны, – лишь загадочно улыбнулась.

Хоть мы и несовершенны, я решил больше не строить воздушные замки и не цепляться за идеалы: теперь буду говорить тебе все как есть. Рисана не похожа на тебя, но я люблю вас обеих.

Свадьба получилась роскошной, но мне кажется, что наша с тобой свадьба в Дзуди была веселее, – тогда я мог делать все, что пожелаю. Короли Тиро со всего Дара прислали нам подарки, что весьма полезно для сокровищницы Дасу. Даже от Маты пришел ящик хорошего вина из замка Цзинду.

Киндо Марана прибыл лично, и я устроил настоящий спектакль, чтобы показать, как мне нравится Дасу: свежий морской воздух, изысканная еда с острыми приправами, подданные, которые меня боготворят, и новая жена-красавица.

– Вы не скучаете по дому, лорд Гару? – бросил он пробный шар и отмахнулся зажатыми в руке палочками от новой порции острых клецок – у него слабый желудок.

– Дом – это место, где находится сердце, – ответил я, глядя на Рисану.

Надеюсь, мой спектакль произвел на него впечатление.

Мы играем в опасную игру, Джиа, и да защитят нас всех боги!

Твой муж Куни, исполняющий самую главную роль в своей жизни».

Димуши, много лет назад

Никто и никогда не называл ее «Гин-тика». Ее мать была проституткой, которая умерла при родах, и девочка так и не узнала имени своего отца. Дом индиго, где она появилась на свет, назывался «Мадзоти».

Гин росла в борделе, а потому была его собственностью. В ее обязанности входило приносить воду и встречать гостей, мыть полы и ночные горшки. Ее часто били: за недостаточную расторопность («Ты думаешь, я буду тебя кормить за то, что ползаешь, как улитка?»), за расторопность избыточную («С чего ты взяла, что можешь отдыхать, если закончила работу?»). Однажды – ей тогда было всего двенадцать – Гин услышала, как хозяйка борделя выставляет на аукцион ее невинность. В ту же ночь девочка выбралась из кладовки, где ее запирали, забрала все деньги, которые нашла в доме, и сбежала.

Когда деньги закончились, Гин оказалась перед выбором: или продавать себя, или начать воровать. Она выбрала второе и вскоре оказалась в воровской шайке, промышлявшей на улицах Димуши.

– В нашем деле у таких девчонок, как ты, множество преимуществ, – сказал ей главарь шайки по кличке Серый Крыс.

Гин ничего не ответила, потому что внимание ее притупилось от сытости. Прошло три дня с тех пор, как она ела в последний раз, а воры до отвала накормили ее кашей.

– Ты хрупкая и не вызываешь опасений, – продолжал Серый Крыс. – Многие люди инстинктивно переходят на другую сторону, когда видят мальчишку-беспризорника, а одинокую девочку, которая просит подать на пропитание, пожалеют и потеряют бдительность. И ты преспокойно сможешь избавить их от кошельков.

Гин подумала: какой у него добрый голос. Возможно, все дело в том, что Серый Крыс оказался первым мужчиной, кто говорил с ней как со взрослой, пусть и ученицей, и смотрел на нее как на человека, а не на кусок плоти.

Конечно, работа оказалась совсем не простой, и Гин пришлось научиться драться, чтобы постоять за себя: иногда пытались украсть у нее, иногда ее ловили, и констебли не знали жалости. В шайке ее научили в полной мере пользоваться своими скромными преимуществами.

Самой большой ее ценностью было то, что от худой девчонки никто не ждал ничего плохого. Впрочем, у нее всегда имелся только один шанс, которым она могла воспользоваться. Гин не могла принимать угрожающие позы, дразниться и хвастаться, как это делали мальчишки. Ей приходилось вести себя так, словно она беспомощна, а потом, улучив момент, неожиданно наносить удар. Она старалась достать глаза, шею или пах – так надежнее. Гин ничего не имела против острых гвоздей, зубов или кинжала. «Или ты, или тебя» – таков закон улицы, других вариантов не было.

Однажды воры ограбили караван, остановившийся на захудалом постоялом дворе. Добыча оказалась неплохой: золото, драгоценные камни и дюжина перепуганных насмерть детей не старше шести лет – мальчиков и девочек.

– Похоже, торговец вез их на продажу, – сказал Серый Крыс, задумчиво глядя на свою добычу. – Должно быть, похитил у родителей в далеких землях.

Детей привезли в его дом, который также служил логовом воровской шайки, накормили и уложили спать, а перед сном Гин в спальне рассказывала им истории до тех пор, пока последний мальчишка не забылся тревожным сном.

– Ты молодец – всех успокоила, – похвалил ее Серый Крыс, перекатывая зубочистку из одного угла рта в другой. – Умеешь обращаться с детишками.

– Я сирота.

Утром Гин разбудили детские крики. Она выскочила из дома и увидела на заднем дворе кошмарную картину: дети катались по земле и выли от боли. У одного мальчика не было правой руки, а плечо стягивала окровавленная повязка; у девочки с марлей на голове на месте глаз зияли кровавые раны; третий ребенок, без ног, пытался ползти по траве, оставляя за собой кровавый след. Другие дети пока не пострадали, но воры крепко держали их у дальней стены. Дети кричали и отчаянно отбивались, но мрачные мужики, окаменев точно статуи, не выпускали несчастных.

Посреди двора стояла деревянная колода, на которой рубили дрова, и к ней была привязана девочка, которая так кричала, что ее голос уже не казался человеческим и больше напоминал вой дикого зверя.

– Пожалуйста, пощадите! Не надо. Нет!

Рядом с колодой стоял Серый Крыс с окровавленным топором в руке и таким спокойным лицом, словно не происходило ничего необычного.

– Обещаю, болеть скоро перестанет. Рук не будет только ниже локтя, зато сердобольные люди с радостью раскошелятся для хорошенькой девочки-калеки.

Гин подбежала к нему:

– Что ты делаешь?

– Разве не видишь? Вношу коррективы. Я буду вывозить их в город каждое утро, а вечером собирать и возвращать сюда. Уроды и калеки – самые лучшие нищие и принесут нам кучу денег.

Гин встала между ним и девочкой:

– Со мной ты так не поступил.

– Я увидел в тебе потенциал. – Серый Крыс прищурился. – Не вынуждай меня пожалеть о своем решении.

– Мы же их спасли!

– И что с того?

– Следует вернуть их родителям.

– Кто знает, откуда они? Работорговцы не ведут записи, а дети слишком малы, чтобы запомнить дорогу. И почему ты так уверена, что сами родители их и не продали, когда поняли, что не смогут прокормить?

– Тогда просто их отпусти!

– Чтобы кто-то другой присвоил мою собственность? А может, предложишь мне кормить и поить их бесплатно? Или я должен перестать воровать и вместо Руфидзо заняться благотворительностью? – Расхохотавшись, Крыс оттолкнул Гин в сторону и взмахнул топором.

Казалось, крик девочки продолжался вечно…

Гин метнулась к палачу и попыталась выцарапать ему глаза. Он взвизгнул, отшвырнул ее, но она снова бросилась на него. Потребовалось два человека, чтобы окончательно ее успокоить. Серый Крыс отвесил ей пощечину, а потом заставил смотреть, как одного за другим разными способами он калечит остальных детей. Закончив свое кровавое дело, он приказал ее выпороть.

В ту ночь, дождавшись, когда все заснут, Гин на цыпочках пробралась в комнату Серого Крыса, залитую бледным лунным светом. Из-за соседней двери доносились стоны искалеченных детей.

Медленно, не издавая ни шороха, она протянула руку к груде одежды, вытащила тонкий кинжал, который предводитель всегда носил с собой, и молниеносным движением вогнала клинок ему в левый глаз. Он было закричал, но Гин снова взмахнула кинжалом и перерезала ему горло. Раздался влажный хрип, бульканье, и крик затих.

Гин бежала до тех пор, пока не рухнула в изнеможении на землю возле доков, на берегу реки Лиру.

Серый Крыс был ее первой жертвой.

Теперь, когда она осталась одна, ее жизнь стала намного труднее: приходилось постоянно скрываться от бывших подельников, которые ее искали. Она пряталась в подвалах домов и в храмах и выбиралась только по ночам или чтобы добыть еды.

Однажды вечером на рынке ее поймала супружеская пара, когда она пыталась срезать у женщины кошелек, но мужчина, благочестивый последователь Руфидзо, решил не передавать девочку констеблям, а сделать доброе дело: взять к себе в дом и постараться перевоспитать.

Однако оказалось, что превратить уличную девчонку-преступницу в достойную гражданку гораздо труднее, чем они думали. Гин не верила супружеской паре и пыталась сбежать. Они приковывали ее и читали священные тексты во время еды, надеясь, что это откроет ее сердце и поможет покаяться, однако в ответ она лишь ругалась и плевала им в лицо. Тогда они избивали Гин, объясняя, что это для ее же блага: ведь зло проникло ей в сердце, а боль поможет открыть его для Руфидзо.

Наконец супруги устали от попыток творить добро. Завязав девочке глаза, они посадили ее в свою карету, отвезли на окраину Димуши и оставили там одну.

Пока Гин жила в их доме, ей брили голову наголо (чтобы избавить от тщеславия, как они это объясняли), одевали в тряпье, чтобы скрыть юную гибкую фигуру (и избавить таким образом от похоти), поэтому девочку часто принимали за мальчика, и она обнаружила, что иногда это очень помогает. Теперь, когда у нее на поясе висел короткий меч, украденный из охотничьего домика, она могла избежать многих неприятностей.

Гин по ночам добывала себе еду – воровала овощи на полях, а днем бродила вдоль берега Лиру, пытаясь поймать рыбу.

Весь день у реки работали прачки: палками колотили по рубашкам и простыням, разложенным на камнях, – а Гин устраивалась выше по течению и ловила рыбу. Хоть что-нибудь поймать удавалось нечасто, поэтому она просто наблюдала за женщинами. Когда прачки устраивались перекусить, девочка бросала на них голодные взгляды и сглатывала слюну.

Однажды одна из них, пожилая женщина, заметив пару голодных глаз, выглядывавших из-за дерева, предложила худому мальчишке в лохмотьях разделить с ней нехитрую трапезу. Гин поблагодарила ее, а на следующий день пришла снова, и прачка опять не поскупилась и накормила ее.

Так продолжалось недели три, и вот как-то Гин опустилась на колени и коснулась лбом земли:

– Бабушка, как только смогу, я отплачу вам за доброту сторицей.

Пожилая женщина сплюнула на землю.

– Ах ты, дитя неразумное! Думаешь, я делюсь с тобой едой из-за того, что рассчитываю на награду? Да жалко мне тебя, вот и все. Тутутика говорит, что живые существа должны выручать друг друга. Окажись на твоем месте бродячая собака или кошка, я бы и ее накормила. – Потом прачка смягчилась. – С тобой я поделилась, чтобы тебе не пришлось воровать. Это смертный грех, на который идут лишь те, кто потерял последнюю надежду, а ты еще слишком молод.

Услышав такие слова, Гин расплакалась – впервые за долгие годы – и отказывалась подняться с колен многие часы, как бы прачка ее ни утешала.

Больше на берег реки Гин не приходила. Вернувшись в порт Димуши, в доках которого постоянно кипела работа, она нанялась в посыльные к самому начальнику и с тех пор не воровала.

Десятый месяц первого года Принципата

Куни Гару предпочел вести себя так, словно ничего особенного не происходит, и снова поклонился:

– Приношу свои извинения, госпожа Гин Мадзоти, и со всем вниманием готов выслушать ваши советы.

Они сидели вокруг низкого столика в позах мипа рари, и Куни сам разливал чай.

Гин тронуло, что король угощает ее собственноручно. Несмотря на то что она женщина, он обращался с ней как с великим стратегом, коим она себя представила. Похоже, она нашла наконец повелителя, которому могла бы служить, и служить достойно, но сначала решила устроить ему еще одну проверку.

– Господин Гару, – обратилась Гин к королю в той манере, которую, как ей было известно, используют и его соратники, – на какую должность вы меня назначите?

– Это зависит от количества солдат, которыми ты сможешь командовать.

– Если дадите мне дюжину, я заставлю их сражаться так, как если бы их было пять дюжин. Если в моем распоряжении окажется сотня, они станут биться как тысяча, ну а с тысячей я за пять дней покорю Руи.

Куни Гару колебался. Между высокомерием и гением слишком тонкая грань, а у него начало складываться впечатление, что эта женщина не вполне адекватна, но Кого Йелу никогда не ошибался, а Куни привык прислушиваться к советам тех, кому доверял.

– То есть чем больше, тем лучше?

Гин кивнула.

– В таком случае мне придется назначить тебя маршалом Дасу.

Гин охнула: женщина-маршал – о таком не то что мечтать, но даже в волшебных сказках не прочтешь. Да, господин Гару в корне отличается от других королей.

– Буду откровенна: ваши позиции слабы. Гегемон держит в заложниках вашу семью; у вас всего три тысячи воинов, в то время как Цзинду располагает пятидесятитысячной армией и может призвать под свои знамена еще столько же из других королевств Тиро. У вас отважные соратники, готовые сражаться, но ни один из них не способен осуществить ваши мечты. Большинство из них посчитают, что у вас нет ни единого шанса.

Куни Гару кивнул:

– И тем не менее ты уверена, что сумеешь справиться с Матой Цзинду…

– У меня нет возможности одолеть его в чистом поле или в единоборстве, мне не дано повторить его отчаянный полет над Дзуди, однако Мата Цзинду импульсивен и эмоционален, поэтому всегда делает ставку на грубую силу и отвагу, не принимая во внимание разумную тактику. Он не знаком с искусством извлечения могущества из людских сердец: политикой. Он готов лить слезы, когда гибнет замечательный скакун, но не желает видеть, как ослабляет свое влияние в народе, когда забирает продовольствие у крестьян.

Он создал новые королевства Тиро случайным образом, одарив своими милостями недостойных и обойдя тех, кто заслужил награду. Мата Цзинду подобен арбалетной стреле в конце полета: кажущаяся сила маскирует неизбежность падения.

Дасу, шестой месяц второго года Принципата

Прошел год с тех пор, как Куни переселился на Дасу, и Кого наконец увидел плоды своих стараний привлечь в королевство талантливых людей – как мужчин, так и женщин. На всех островах Дара ходили слухи, что на Дасу те, кто готов трудиться, могут рассчитывать на гуманные налоги и справедливые законы, а к неординарным и творческим личностям, в том числе женщинам, относятся исключительно с уважением.

На остров приезжало много народу: изобретатели, могучие воины, маги, заявлявшие, что обладают уникальными знаниями, травники с оригинальными рецептами и актеры с новыми пьесами. Кого всех принимал и просеивал, точно золотой песок, стараясь отыскать в толпе шарлатанов драгоценные вкрапления.

– Я знаю, как превратить свинец в золото, – заявил седой алхимик с бородой, свисавшей до самой земли. – Но мне нужно много денег, чтобы построить лабораторию.

Кого кивнул и вежливо предложил алхимику остаться на Дасу и собрать необходимые ему деньги из частных источников.

Следующий посетитель.

– Смесь сильных трав, которая размягчает камни до такой степени, что они рассыпаются от малейшего прикосновения, – объяснила пожилая женщина из Фасы. – Я уже много лет устраиваю с ее помощью магические представления.

– Вы пробовали обращаться с вашим предложением к рудокопам? – спросил Кого.

Женщина кивнула:

– Хозяева шахт сказали, что им это неинтересно, потому что они легко могут найти достаточное количество рабочих, готовых, не жалея сил, размахивать киркой и молотом.

– Не говоря уже о порохе для фейерверков, – добавил Кого.

– Но для производства пороха требуется селитра, а ее запас ограничен. Кроме того, порох – опасная вещь. Я уверена в огромном потенциале моего предложения, если его правильно разработать.

Кого не очень понял, какой потенциал она имела в виду, но по крайней мере то, что она предлагала, не показалось ему совсем уж бесполезным.

– Для нас будет честью, если вы согласитесь остаться с нами в качестве гостьи короля.

– Я изобрел метод получения энергии из высоких температур, возникающих при извержении вулканов, – доложил мужчина среднего возраста с одной рукой. – У меня есть модель, которая извлекает из земли тепло. Его достаточно, чтобы вскипятить чайник, а с помощью возникающего при этом пара можно крутить колесо.

Кого не совсем понял, какая может быть польза от такого изобретения, но оно показалось ему интересным, и он вежливо пригласил мужчину поселиться в Дайе и построить экспериментальную модель.

– Трактат, посвященный отношению богов к людям, а также тому, как создать правильную модель государства, взяв за образец реки и ветры, – объявил молодой ученый с горящими от возбуждения глазами. – Но мне потребуется полное и абсолютное внимание короля.

Кого развернул манускрипт и посмотрел на него мгновенно остекленевшими глазами. Выступающие логограммы были невероятно сложными и раскрашенными в разные цвета, а буквы зиндари липли друг к другу, точно мухи, слетевшиеся на мед. Аккуратно сложив манускрипт и предложив ученому бесплатный обед, он осторожно заметил:

– Король Куни в некотором смысле занят более мелкими проблемами, но подозреваю, что гегемону ваша работа понравится, так что могу написать рекомендательное письмо.

В общем, в Дайе у всех было полно дел.

Руи, седьмой месяц третьего года Принципата

Уже больше года донесения воздушных разведчиков оставались одинаковыми. Гин Мадзоти продолжала устраивать на Дасу странные военные игры, вместо того чтобы обучать и тренировать солдат, а Кого расширял рыбный промысел, строил новые дороги, мосты и прочие бесполезные объекты, не имевшие никакого военного значения.

У Киндо Мараны сложилось впечатление, что Куни Гару вполне доволен жизнью на острове и ведет себя как садовник на своем участке, а не как амбициозный военачальник, стратег.

Наконец в одном из последних донесений появилось сообщение о том, что Гин Мадзоти, судя по всему, что-то задумала. На южном побережье Дасу, на берегу канала, прямо напротив Руи, разведчики заметили около двухсот солдат, которые строили корабли. Дело у них продвигалось медленно, поскольку им не хватало рабочих рук и опытных судостроителей. Марана усилил воздушное наблюдение за этой частью побережья. Мадзоти без конца подгоняла рабочих, а тех, кто проявлял недостаточную расторопность, даже пороли.

Один из солдат дезертировал с Дасу на украденной крошечной рыбачьей лодке, и Киндо Марана лично его допросил.

– Гин Мадзоти жестокая, бессердечная, – жаловался Маране солдат, которого звали Лувен. – Мы должны были построить двадцать транспортных кораблей за три месяца. Когда я сказал, что это невозможно, она приказала привязать меня за большие пальцы рук и выпороть.

В подтверждение своих слов Лувен поднял рубашку, и Марана скривился от жуткого вида шрамов на спине.

Размышляя о Гин Мадзоти, он качал головой: она представлялась ему обычной женщиной с дурацкими фантазиями и полным отсутствием понимания масштаба происходящего. Неужели она думает, что построить тяжелый транспортный корабль – то же самое, что поставить на участке сарай? Двести человек за три месяца не сумеют довести до ума даже два таких корабля, не говоря уже о двадцати. Куни Гару поступил глупо, доверив свою армию женщине, которая, похоже, способна лишь вымещать злобу на безответных солдатах, и ей не дано составить разумный план, используя логику.

Марана приказал как следует накормить Лувена, а потом отвести к лекарю.

Саруза, первый месяц четвертого года Принципата

Выбросив все, что добавляло лишний вес: доспехи, оружие, запас провизии и воды, даже матрасы из жилых кают для команды, – маршал Мадзоти превратила несколько воздушных кораблей, захваченных на горе Киджи, в легкие скоростные суда и, верная их общей с Рисаной идее, составила команды для них только из женщин. Не имевшие себе равных в скорости и маневренности, они без проблем уходили от кораблей гегемона и летали над всеми островами Дара; их тяжелые преследователи были медленнее и не могли долго находиться в воздухе.

Пролетая над городами, корабли Дасу сбрасывали листовки, в которых перечислялись грехи Маты Цзинду: массовая резня в Диму, убийство пленных на Волчьей Лапе, почти полное уничтожение сдавшегося и мирного Пана, нарушение обещания справедливых наград лидерам восстания, убийство короля Туфи…

Уверенный тон, красочный язык, яркие иллюстрации – сначала, когда Кого Йелу показал листовки Куни, они вызвали у него беспокойство.

– Факты в обвинениях, вполне возможно, правдивы, но почему мы должны сообщать их так, будто это сплетни, которые шепотом пересказывают в чайных домах?

– Сир, это единственный способ пробудить интерес простого народа, – ответил Кого.

– Я знаю, но мне кажется, что это… немного слишком. Мы тоже совершали поступки, которыми не можем гордиться, и, кто знает, возможно, в будущем сделаем что-нибудь не очень правильное. Если будем вот так нападать на Мату, люди подумают, что мы лицемеры.

– Лицемерие беспокоит только тех, кто в чем-то виноват, – заявил Кого.

Ему не удалось убедить Куни, но тот всегда был готов прислушиваться к советам, поэтому неохотно кивнул.

Волчья Лапа и Большой остров, шестой месяц четвертого года Принципата

Мата Цзинду не вернулся бы на Волчью Лапу по своей воле, но старый трус, король Дало из Гана, не оставил ему выбора.

Как только Мата отправил его обратно на остров, Дало погрузился в глубокую депрессию: целыми днями смотрел пьесы о былом великолепии древнего Гана и рыдал от унижения, которому его подверг гегемон.

Через некоторое время Мокри Дзати, один из его генералов, начал испытывать беспокойство. Пример Маты придал ему смелости, и он заставил короля Дало отказаться от престола и отдать ему печать Гана. Дало особенно не сопротивлялся: заявил, что статус короля не соответствует его темпераменту, и ушел на покой, чтобы спокойно заняться своими прудами с золотыми рыбками.

Король Мокри решил под шумок, пока гегемон занят решением проблем с Куни Гару, подготовить против него восстание. Мокри Дзати и сам превосходно владел мечом, но во время сражения на Волчьей Лапе серьезно заболел, был прикован к постели и не видел подвигов Маты на поле брани, поэтому считал, что истории о доблести гегемона сильно преувеличены и победы его – следствие коррупции военачальников империи, а не стратегического таланта самого Маты.

Чтобы вдохновить народ, Мокри заявил, что вернет территории на Большом острове, отобранные Матой у Гана, а затем захватил острова Огэ, которыми управлял король Хиу, бывший полководец из Гана, перешедший на сторону Маты в конце сражения на Волчьей Лапе, за что и получил несколько маленьких островов. Хиу быстро сдался: численность населения всего его королевства была меньше, чем в городе Тоадза, – но Мокри отпраздновал эту победу так, словно одержал верх над самим гегемоном, и в течение десяти дней по улицам Тоадзы маршировали его солдаты.

– Мокри – глупец, и не стоит брать его в расчет, – сказал Торулу Перинг Мате. – Ваша главная проблема – Куни Гару. Отправляйтесь на запад, гегемон, и раздавите его, пока он не настроил против вас остальные королевства Тиро.

Мату раздражало постоянное вмешательство Торулу Перинга. Да, конечно, Куни высадился на Большом острове, но ему удалось захватить лишь крошечную часть Хаана. Три новых королевства Гэфики возглавляли его ставленники, и Мата считал, что они с легкостью остановят трусливого Куни и его сопливого маршала, в то время как Мокри, будучи воином, представлялся ему куда более опасным противником.

Чтобы сохранить целостность своего мира, Мате пришлось препоясаться мечом – другого выхода не оставалось – и снова сесть в седло, поскольку он не мог доверить столь важное дело никому, а с Куни можно разобраться и позднее, после того как будет наведен порядок на востоке.

Дзуди, восьмой месяц четвертого года Принципата

Когда Куни вернулся домой, отец встретил его со слезами, наконец осознав, что пришло время встать на сторону сына, продолжавшего сражаться с существующей властью, а горожане даже не пытались скрыть свою радость.

Кроме того, пришла еще одна хорошая новость: Пума Йему сумел освободить Джиа с детьми, – и теперь семье предстояло воссоединиться в родном городе.

Куни ждал их у городских ворот с утра до самого вечера, пока на горизонте наконец не появились факелы людей Пумы Йему, сопровождавших карету Джиа.

Тото-тика и Рата-тика забыли отца и отшатнулись, когда Куни протянул к ним руки: маленькая девочка схватила за руку мать, а мальчик вцепился в тунику Ото Крина.

– Кто это, дядя Ото? – спросил Тото-тика, прежде чем Сото успела его остановить, а Ото – смущенно отступить назад.

– О, должно быть, ты па… па, – догадалась Рата-тика, споткнувшись на незнакомом слове.

– Не беспокойтесь, дети очень быстро к вам привыкнут, – попыталась сгладить ситуацию Сото.

Гримаса боли исчезла с лица Куни, и он низко ей поклонился:

– Семья Гару в долгу перед вами.

Сото ответила глубоким джири.

Потом Куни повернулся к Джиа и заключил жену в объятия, и, пока супруги не могли оторваться друг от друга, люди на городских воротах радостно хлопали в ладоши, свистели и смеялись.

Покрывая поцелуями ее лицо, Куни прошептал:

– Мне так жаль, что тебе столько пришлось перенести. Поверь: я все понимаю. Каждое утро я жевал горькие растения, чтобы почувствовать хотя бы часть твоих страданий, когда тебе приходилось одной, без защиты, в окружении врагов, растить двоих детей.

Джиа, до этого мгновения державшая себя в руках, не выдержала: несколько раз с силой ударив в грудь, притянула мужа к себе и принялась жадно целовать, обливаясь слезами, и не понять: то ли от горя, то ли от радости…

Куни вытащил из кармана маленький увядший букетик одуванчиков и, протянув жене, печально произнес:

– Утром были свежими…

– Скоро вырастут новые, – успокоила его Джиа. – Жизнь циклична, как приливы.

– Мне так хочется, чтобы мы всегда чувствовали себя такими же дорогими друг другу, как сейчас.

– Тогда нужно наслаждаться моментом – кто знает, что принесет завтрашний день?

Куни кивнул, и по его щекам тоже потекли слезы.

Толпа продолжала радостно приветствовать супругов, когда они шли, держась за руки, по улицам, залитым лунным светом.

Диму и Димуши, девятый месяц четвертого года Принципата

Удивительная победа Маты Цзинду в Дзуди вскоре стала легендой во всем Дара.

«Каждый его солдат сражался, будто обладал силой двух дюжин, поэтому гегемону и удалось одержать победу над десятикратно превосходившей его численностью армией противника».

«Мата Цзинду – это олицетворение Фитовэо. Стоит ему взмахнуть рукой, как воины падают прямо с неба и тут же вступают за него в бой».

«Возможно, Куни Гару и удалось крубена укротить, зато Мата Цзинду ест жаркое из крубена на обед».

Каких только слухов не ходило…

Рима и Фаса, третий месяц пятого года Принципата

Теперь, когда войска Кокру и Дасу стояли на разных берегах Лиру, Луан Цзиа и Гин Мадзоти предложили Куни Гару план, который должен был изменить соотношение сил.

На севере Фаса и воссоединенная Рима – все считали, что Рима следует за Фасой, – несколько раз переходили с одной стороны на другую, что позволяло им избежать вторжения обеих армий. Недавно оба королевства заявили о союзе с Матой – ведь в последнее время Куни Гару не мог похвастаться военными успехами – и могли бы стать примером для других королевств.

Взяв с собой отряд из пяти тысяч человек, маршал Мадзоти покинула Димуши и отправилась на побережье залива Затин, к Риме, где попрощалась с Луаном Цзиа, который изменил внешность и один поплыл на маленькой рыбачьей лодке в Боаму, столицу Фасы.

Боама, пятый месяц пятого года Принципата

Теперь, когда Мадзоти взяла под контроль Фасу и Риму, а также десятки тысяч сдавшихся на милость победителя солдат, дел у нее прибавилось.

В народе ее называли не иначе как королевой Фасы и Римы. Началось с шутки, но все отнеслись к ее новому титулу серьезно, а вскоре и сама Гин Мадзоти стала думать о себе именно так.

В армии по-прежнему проходили учения. Наиболее способных солдат Мадзоти повышала в чинах, привлекала к помощи ветеранов, выделяла пенсии семьям погибших в сражениях за Дасу. Для кузнецов Римы – по примеру Куни Гару – она снизила налоги.

Ей нравилось считать себя королевой, нравилось, как ей внимает народ, когда в своих поездках по фермерским хозяйствам Фасы она произносит пламенные речи.

Куни расхаживал взад-вперед по комнате, не в силах усидеть на месте.

– Она хорошо справляется в Боаме, – заверил его Луан Цзиа.

– Но не слишком ли много амбиций?

– Господин Гару, ты ведь знаешь, что я не могу говорить о ней беспристрастно. Тебе самому придется решить, что делать с ее притязаниями на трон Фасы и Римы, пока она остается маршалом Дасу.

– Мне нужен твой совет.

– Я не знаю, как быть: все мы спотыкаемся в темноте.

– Не думаю, что вы двое «спотыкаетесь в темноте», – проворчал Куни, бросив на Луана насмешливый взгляд.

Тот лишь развел руками:

– Ты же знаешь: Гин никого не слушает.

– Будь на моем месте гегемон, уже отправил бы свое войско в Боаму.

– Но ты – не он.

– И тем не менее я спрашиваю себя: быть может, в данном случае этот поступок был бы правильным?

В комнату вошла госпожа Рисана с недавно родившимся ребенком на руках, Куни с готовностью забрал у нее младенца. Тиму и Тэра все еще чувствовали себя неловко рядом с ними: скучали по матери и с трудом привыкали к отцу – поэтому король был особенно ласков с новорожденным. Мальчик еще не получил взрослого имени, и все пока называли его Хадо-тика.

– Будь Гин мужчиной, ты бы знал, как поступить? – подключилась к их диалогу Рисана.

– Может быть, – ответил после коротких раздумий Куни, перестав играть с сыном. – Когда имеешь дело с честолюбивыми мужчинами, иногда можно позволить им зайти достаточно далеко, пока они остаются на твоей стороне. Нельзя угадать, как высоко взлетит воздушный змей, пока не отпустишь бечевку. Доверие часто оказывается лучшим способом добиться верности.

– Мата Цзинду так и не сумел усвоить этот урок, – сказал Луан Цзиа.

– Неужели то, что маршал женщина, что-то меняет? – спросила Рисана. – Гин всегда хотела только одного: чтобы ей позволили играть по тем же правилам, что и мужчинам.

Куни кивнул:

– Ты вновь сумела рассеять туман в моих мыслях. Все мы несовершенны, однако наши недостатки могут компенсировать друг друга – и в результате возникнет нечто грандиозное. Я отправлю Гин свои поздравления.

– Она просила узнать, как ей поступить с печатями Римы и Фасы, – сказал Луан.

Куни пощекотал сынишку и небрежно махнул рукой:

– Это тест. Для меня. Пусть оставит печати при себе и как следует заботится о Риме и Фасе.

Кокру, одиннадцатый месяц восьмого года Принципата

У армии Маты в конце концов закончилось продовольствие. Годы войны, бушевавшей на территории Кокру, и то, что он полностью игнорировал вопросы управления королевством, взяли свое. Постоянные рейды Пумы Йему также сыграли значительную роль. На морское снабжение рассчитывать не приходилось из-за кораблей Тэки Кимо и механических крубенов, которые закрыли подступы к портам Кокру.

Солдатам Кокру пришлось выкапывать корни и сажать овощи прямо в армейских лагерях. Дезертирство стало обычным явлением, как бы ни старался Мата поддержать и вдохновить своих людей.

Каждый день он поднимался на боевом воздушном змее в воздух над Лиру и принимался выкрикивать:

– Куни Гару, иди сюда, сразись со мной в воздухе!

Куни долго не реагировал на его вызов, а вместо себя однажды все же отправил воздушный корабль. По представлениям Маты, такое поведение возмутительно, – это как если бы один из противников принес на состязание по рукопашному бою нож, однако Куни подобные принципы не связывали. Его корабль подплыл к боевому змею, и команда принялась обстреливать Мату из арбалетов.

Рато, командовавший отрядом, отвечавшим за лебедку, громко выругался, проклиная вероломство Куни Гару, и даже пожалел, что защищал его во время пира в Пане. Посылать лучников, когда гегемон вызвал его на благородную дуэль между равными, было бесчестно. Он не понимал, как солдаты Куни Гару могут служить такому трусу.

Рато дал команду своим людям, чтобы начали опускать змея, однако Мата приказал им остановиться и, в упор посмотрев в глаза стрелкам на палубе воздушного корабля, вдруг дико расхохотался, а потом… завыл протяжно, тоскливо и страшно, точно волк, попавший в капкан.

Стрелки в ужасе содрогнулись: смотреть на одинокую фигуру, парящую в небе, было невыносимо, – и в результате их стрелы ушли по широкой дуге в сторону.

Дара, пятый месяц первого года правления Четырех Безмятежных Морей

Лысый нищий в белом плаще странника шагал по дороге между полями сорго. В маленькой деревушке, насчитывавшей домов тридцать, бедных и неказистых, он выбрал один и постучал в дверь. Ему открыл мальчик лет восьми.

– Может ли незнакомец рассчитывать на миску каши, юный хозяин? – спросил нищий.

Мальчик кивнул, скрылся в доме и вскоре вернулся с миской теплой каши, которую даже полил яйцом.

– Благодарю. Хорош ли урожай в этом году?

Поймав удивленный взгляд ребенка, нищий объяснил:

– Меня здесь не было, жил на Большом острове.

– Тогда понятно. Я подумал, судя по акценту, что вы с Руи, но теперь вижу, что прибыли издалека. Нет, урожай был очень плохим. Похоже, Киджи разгневался: на Руи слишком часто случались ливни и ураганы.

Нищий огорчился:

– Тогда тем более удивительна твоя щедрость к незнакомцу. Уверен, что родители не будут тебя ругать?

Мальчик рассмеялся:

– Нет нужды беспокоиться. Король Куни и премьер-министр Йелу приказали прислать нам зерно из Гэфики, так что никто не голодает.

– Значит, вам нравится король? Несмотря на то что он не из Ксаны?

– Мы больше не говорим о Ксане.

– Но это твоя страна!

Мальчик покачал головой:

– Это Руи, один из островов Дара.