Смотрите, вон там у старой черной школьной доски перед сидящими за партами учениками стоит краснеющий худенький мальчик, а учитель русского языка и литературы громко и с чувством читает его сочинение. Каждый озвученный пассаж сочинения слушатели встречают хохотом. Это были неблагодарные слушатели, а читали мое сочинение.

Сейчас мне четырнадцать лет и краснею я не от смущения, а от злости и подавляемого бешенства. Это мое первое литературное творение — сочинение на свободную тему и посвятил я его своему родному городу. Еле сдерживая негодование и слушая издевательский смех довольных развлечением одноклассников, я молча клялся себе: "Никогда! Никогда я больше не буду писать. О неблагодарные современники, о злобные подобные крокодилам критиканы! Вы еще не знаете, что сегодня прямо тут в классе вы предали пыткам уязвленного самолюбия, несостоявшуюся гордость отечественной культуры! И пусть пропадет теперь пропадом как наша, так и мировая литература, а я больше не буду писать. Вот клянусь, что не буду!".

Учителем литературы в нашем классе была низенькая толстенькая женщина, голос у нее был противно писклявый и этим голосом она методично, предложением за предложением расстреливала мое творчество. От кислоты ее едких слов глаголы, существительные, прилагательные и даже знаки препинания, подчеркнутые красными чернилами, багровели от стыда пребывая в моём творении. Именно тогда я впервые услышал свой диагноз и окончательный приговор: "Графоман". Я продолжал то краснеть, то бледнеть, а по окончании пытки, сбежал с уроков домой. Дома встал у книжного шкафа и прощаясь ласково гладил корешки любимых книг. Никогда моим книгам не встать в их ряды на книжных полках.

Мне четырнадцать и стыдно плакать почти взрослому парню, но прощаясь с мечтой о литературе я ревел, размазывая руками сопли по своему прыщавому лицу.

— Зато у тебя есть другие достоинства, — ласково утешала меня мама, узнавшая о моём позоре от классного руководителя. Прежде чем продолжить она запнулась, судорожно пытаясь найти, хоть какие-то достоинства в своем единственном и потому любимом сыне.

Я с надеждой смотрел на нее, может хоть она найдет во мне положительные черты? Пусть хоть немного, но они же должны быть?

— Ты выносишь мусор, убираешь квартиру и ходишь за хлебом, — наконец-то нашла хоть что-то хорошее во мне моя мама и тут же критично в воспитательных целях уточнила:

— Иногда. Когда наорёшь на тебя.

Итак, в четырнадцать лет моя судьба определилась на долгие годы вперед. Выносить мусор, убирать квартиру и ходить за хлебом. Ладно, не всем же сочинительством заниматься. Даже в космос летать не всем, да чего уж там говорить, даже институт не каждый заканчивает. А выносить мусор, убирать квартиру и ходить за хлебом, это тоже вполне достойное мужское дело и мне оно по плечу. Этим я и утешился, больше не дерзая обогатить неблагодарное человечество своими "великими" творениями.

— Кто сможет написать статью в стенгазету? — интересуется у стоящих в строю курсантов замполит нашей роты.

— Я! — отважно выкрикиваю из строя. Несется по казарме мой ликующий вопль и злобно смотрят на меня лишенные литературного таланта курсанты.

Мне уже восемнадцать, я курсант первой учебной парашютно-десантной роты. Через десять минут наша рота побежит на тактику, потом марш-бросок, затем чистка оружия. Эти военные радости и приключения, мне уже давно поперек горла стоят. Да в самом-то деле? Я что статейку нацарапать не смогу? Смогу, что надо то и смогу, лишь бы не бегать в вонючем противогазе по сырым лесам.

Замполит с сомнением смотрит на меня. В роте у меня такая репутация, что единственное, что мне безбоязненно и с удовольствием доверяют, так это чистить туалеты. Я искательно и заискивающе улыбаюсь офицеру. Доверьтесь мне товарищ комиссар! Я вас не подведу! Вот что обещает моя широкая лживая улыбка. Наверно замполит угадал во мне родственную душу: демагога; бездельника; убежденного раздолбая и потому мне поверил. А зря! Пока курсанты, матерясь готовились к марш-броску с полной выкладкой, я укрывшись в бытовой комнате еще пытался сочинять, но стоило им покинуть казарму, как в наступившей благостной тишине я задремал, потом уснул, затем пуская слюни окончательно "замкнул по фазе". Четыре часа сидя я сладко и беспросыпно спал, склонив голову на стол. К жизни и службе меня вернул пинок дневального.

— Тебя замполит вызывает! — ехидно улыбаясь, говорит он.

Бегу в канцелярию роты. Вхожу, докладываю о прибытии. Сияя улыбкой, встречает меня комиссар — политрук — замполит — демагог и родственная душа.

— Как статья, готова? — спрашивает он.

— Еще час работы! — нагло вру я.

— Ладно, еще час, — верит мне замполит.

Пишу, горю, дрожу от творческих судорог, а заодно уверяю своих читателей: как любят службу курсанты; какие у нас отличные и заботливые офицеры; добрые сержанты; уверенно письменно и очень строго грожу НАТО и предупреждаю наших потенциальных противников, что хоть мы и за мир, но если чего … то огребете вы такие сякие по полной программе.

Ну то что НАТО не испугалось моей статьи и не огребло этих самых по полной программе это все знают. А вот то: что в статье из двадцати строк было орфографических ошибок аж тридцать две штуки; что наш замполит утратил веру в человечество и перестал доверять своей интуиции, об этом я рискнул написать только сейчас.

"О неблагодарное человечество! Никогда! Никогда я больше не буду писать!" — так обещал я себе, вычищая зубной щеткой овеянное военными легендами туалетное "очко номер восемь".

Была хмурая дождливая ночь, честным сном спали порядочные курсанты, и только я ушибленный литературой драил загаженный солдатский сортир. Вот клянусь, что не буду писать!

— Ты это чего все пишешь и пишешь? — подозрительно спрашивает меня рослый в обтрепанном обмундировании солдат.

Он меня застукал на боевом посту в охранении. Я наплевав на устав и более того подложив его под тощие ягодицы весьма вольготно устроился на бруствере окопа. В правой длани я сжимаю стило — дешевую шариковую ручку; трагично морщу лоб, а махая левой рукой ловлю вдохновение.

Мой брошенный пулемет, стоя на сошках и плача оружейным маслом одиноко тоскует на бруствере окопа, а я судорожно роясь в своих мыслях пытаюсь найти лиру. А мыслей у меня на данный момент всего три: пожрать; поспать; и поскорее вернуться домой. И плутая в этих мыслях я ищу и не нахожу свою музу. Да не нахожу, именно потому и изрезан трагическими морщинами мой лоб.

Апрель одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Мне уже девятнадцать. Уже год как я призван в армию и полгода как тащу службу в Афганистане. Я уже не самый задрипанный курсант в учебной роте, а отличный пулеметчик к тому же наглый интернационалист, умеющий неплохо драться "ветеран" и вообще …

— И вообще не твое это дело! — грубо отвечаю я своему сослуживцу и с дерзким вызовом добавляю, — Может я стихи пишу.

Шесть месяцев я писал статьи в ротную стенгазету. Наученный горьким опытом я уже не просил меня назначить, Родина в лице командира роты приказала мне писать на заказ, и я выполнял. Редактор газеты благосклонно принимал все мои творения, что собственно и не удивительно, так как в этой газете я был и редактором, и единственным автором и к своему глубокому огорчению единственным читателем. Газету никто не читал, положено ей быть, вот она и висит. Но я постепенно отходил душой от былых неудач и робко пытался творить. А уж когда один экземпляр моей газеты, посвященный творчеству Пушкина, послали на конкурс в Туркестанский военный округ … Я сразу понял. Всё! Годы позора и томительной безвестности остались позади, мой "творческий гений" раскрылся во всем своем многообразии и пора бы читающей публике ознакомится со всеми гранями моего расцветающего "таланта". Но служба в армии уже сделала мне хорошую прививку здорового цинизма и я ясно понимал, что романтично любовные "охи" и "ахи" не заинтересуют редакторов печатных изданий и потому эти все эти вздохи я выращивал из здоровой почвы воинского долга старательно удобренного безупречным советским интернационализмом. Представляете, что это были за стихи? Ужас, это не то слово, а другого слова я даже в матерной лексике подобрать не могу.

— Стихи?! — удивился и обрадовался мой сослуживец, его загорелое круглое лицо расцвело улыбкой, и он тут же попросил:

— А напиши мне что-нибудь этакое … в дембельский альбом …

Наивный! Ну зачем ты веришь мне? Ты думаешь, что я хороший пулеметчик, неплохой товарищ с которым ты столько раз ходил передовым дозором. Бедняга ты просто не подозреваешь, что личиной порядочного солдата, скрывается жалкий графоман всегда готовый: "ради пошлого словца не пожалеть не мать не отца"

— Запросто, — самонадеянно согласился я и предупредил, — Но с условием …

— Каким? — насторожился мой товарищ и насупился, полагая, что речь идет об авторском гонораре.

Но в те годы я был почти бескорыстен, тем более именно этот боец, матерясь прозой тащил меня в горах когда я вывихнул ногу, поэтому условие я поставил простенькое и легко выполнимое:

— Альбом дома не выкидывать, листки со стихами не выдирать, а лет этак через двадцать безвозмездно передашь их в литературный музей моего имени.

Уж не знаю почему он не покрутил своим грязным пальцем у виска. Наверно он решил, что я так пошутил, но поверьте, я говорил совершенно серьезно.

Литературная известность и слава пришли ко мне моментально и авансом. Я еще не успел написать стихи для первого альбома, как был завален заказами. А так как в своем "гении" я теперь не сомневался, то стихи писал сразу в дембельские альбомы, не утруждая себя черновиками и не согласовывая тексты с заказчиками.

Для тех кто не знаком с армией поясняю: дембельская форма и дембельский альбом это воинская святыня, которая для солдата де-факто превосходит по своей значимости воинское знамя. А за утерю знамени командиров частей в военное время расстреливают, а за порчу отдают под трибунал.

Меня не расстреляли. Хотя наверно надо было. Зато хотели избить. Одному против десяти здоровенных обозленных дембелей мне было не выстоять. Какие были в альбомах стихи? Цитировать не буду, а то ещё и вы пожалеете, что меня не расстреляли. Попрекнете ребят излишним милосердием и слюнявым гуманизмом, а они это совсем не заслужили.

От лютой и заслуженной казни меня спас командир взвода. Он случайно услышал, как перед избиением в качестве приговора цитируют мои альбомные стансы взбесившиеся солдаты, вышел к нашей группе и:

— Вы что сами не видите, что он дебил? — с грустью заметил возмущенным воинам лейтенант и продекламировал мои вирши (заметьте он, а не я):

Ты поверила в дружбу Союза

и сняла паранджи оковы

и душман в тебя бросил гранату

Но на эту, на эту вражью гранату

лег комсомольской я грудью

Умирая с трудом прошептал я

Верь моя дорогая

Будет у вас социальное счастье …

По ходу декламации с ненавистью смотрели на меня мои боевые товарищи чьи святыни (альбомы) были испохаблены такими рифмами, а лейтенант закончив читать, угрюмо им посоветовал:

— Да ну его к … тут не бить надо, сжечь его мерзавца на костре, да дров нет, а соляру переводить жаль, пусть уж живет …

А мне с горечью бросил:

— Эх ты графоман! А я-то тебя за нормально солдата принимал, доверял. А ты?

А я молчал и думал, о великой силе даже такого слова, которое чуть не довело моих сослуживцев до преступления, а моего образованного знающего слово "графоман" командира до полной утраты доверия.

— Простите ребята, — понурил я повинную голову и глядя на глиняную стену солдатского сортира, где меня хотели утопить, торжественно поклялся:

— Никогда! Никогда я больше не буду писать стихи!

Держался я долго, а от литературы как можно дальше. Но произошли три события которые вызвали рецидив дремлющей болезни. Первое, это как положено: покрыла мою голову седина и тут же саданул мне бес в ребро. То ли бес был неумеха, то ли он сам на досуге бесовской литературой забавлялся, но после его удара я не побежал "налево", нет, все стало намного хуже, мне вдруг неудержимо захотелось сочинять не иски и ходатайства, не опошлять прозу текстами договоров, а творить. Второе это всеобщая компьютерная грамотность. Сами знаете, что теперь если печатаешь на компьютере, то знать орфографию совсем не обязательно, программа тебе сама все ошибки подчеркнет и предложит правильные варианты. А третье это доступ к Интернету. А уж в Интернете …

А в Интернете стал я просматривать литературные сайты и читать работы различного качества. В рабочее время читал, пользуясь безлимитным тарифом и безлимитным доверием которые раньше питали ко мне потребители моих юридических услуг. Подходящий сайт я нашел довольно быстро и в кругу лиц контуженых войной и пришибленных литературой почувствовал себя как рыба в воде. Вот тут-то болезнь и забушевала. Согнула меня эта зараза в три погибели, а я стал гнуться за компьютером. Днем, когда сидел на работе, так меня всем в пример приводили: "Вот как человек над документами работает, глаз от монитора не отрывает, себе не бережет. И нечего возмущаться, что ему больше платят, так же работайте так и вам ставки повысят", а дома …

— Дорогой ты так много работаешь, всё для семьи стараешься, — ласково замечала мне жена, и заботливо просила, — да хватит уж тебе, отдохни …

— Папа, наверно это такое трудное дело тебе досталось, — с сочувствием замечал сынуля, — что ты все пыхтишь и пыхтишь, — и тут же практично замечал, — ну ничего, зато тебе заплатят за него хорошо.

Я сильно сомневался, что мне заплатят в денежной форме, но не сомневался, что рано или поздно я своё получу.

И получил.

— Это ваше произведение? — сурово спросил меня доверитель, показывая на экране монитора известный сайт где "красовалась" и моя фамилия.

Не скрою, первой мыслью было отречься от литературы вообще, а от своего авторства в частности. Но тут я вспомнил строку из Библии: "Кто отречется от Меня перед людьми, от того Я отрекусь перед Отцом Моим", весьма самонадеянно примерил ее к себе и небрежно ответил суровому и весьма платежеспособному человеку:

— Да, моё …

— Гм…, — задумчиво посмотрел он с брюзгливым выражением лица на меня такого маленького в его большом кабинете и с явным раздражением заметил, — ну теперь-то я понимаю, почему заказанные мною документы не были готовы в срок, а моё дело проиграно в арбитражном суде. Вы оказывается, творили! Вот и натворили …

— Я надеюсь, вам понравилась моя повесть, — нахально спросил я.

— Очень, — признался он и ядовито сообщил, — правда после третьего предложения я дальше читать не стал, меня затошнило, но не сомневаюсь, что дальше все было просто гениально …

Помолчав, он дал рыночную оценку моему "гению":

— Не смею более отвлекать вас от служения искусству. Дерзайте! А моими правыми проблемами займется менее творческий, зато более серьезный и ответственный человек. И кстати … в гордыне своей не забудьте зайти за расчетом.

Короче я остался без работы. Без работы, но при литературе. Дурдом! Впору бежать к психотерапевту и молить: "Отец родной излечи меня от этой напасти! Последние деньги отдам, только спаси!" Последних денег было жалко, да и психотерапевты у нас провинции явление довольно редкое.

Вот и понес я свою безработную, но полную творческих идей голову в родную семью. Семья у нас хорошая, в чем моя заслуга минимальная, а вклад моей жены безграничен и не подлежит исчислению. Жена у меня художник, а вот сынуля …

Вот вы как думаете, кем может вырасти ребенок, если мама у него художник, а папа графоман? Мальчик вырос умным и очень практичным. Он сделал свои выводы из наших увлечений. Он выбрал компьютерную графику и игры для досуга и юриспруденцию для образования.

— Значит я не получу новый сотовой телефон, — сделал из моего покаяния практичный вывод умный мальчик и бросил взгляд на свой телефон.

— Э… понимаешь … — начал было я, но он меня прервал и оказал моральную поддержку своему безалаберному и безответственному отцу:

— Ладно уж буду и дальше ходить с этим отстойным аппаратом, — мужественным тоном заявил умный мальчик.

Он с укоризной посмотрел на меня и воздержался от иных комментариев, зато взял свой телефон и просматривая опции шептал:

— Отстой… отстой … отстой …

Надеюсь он имел виду только модель аппарата, купленного всего три месяца назад и уже безнадежно устаревшего.

Зато моя жена… О! Она оказалась на высоте и достойно выполнила супружеский долг. Для начала она заткнула рот умному мальчику.

— Помолчи, — рявкнула она на ребенка и кинулась на мою защиту:

— Зато твой папа не приходит домой в стельку пьяным, не тащит с рыбалки вонючую рыбу требуя её почистить и тут же сготовить, он не пьет в гараже с дружками и не тратит деньги на машины. Сидит себе тихо и мирно в уголочке, печатает себе на компьютере и никому не мешает. А еще он выносит мусор, ходит за хлебом и иногда убирает квартиру.

— Уж лучше бы он пил … — еле прошептал умный мальчик.

Я пригорюнился, но жена меня заботливо утешила:

— Не переживай дорогой, мы будем жить на мою зарплату!

Я вздрогнул, да это достойная кара за все мои прегрешения.

— Я жена писателя, — довольно пробуя новое словосочетание и привыкая к новому статусу улыбнулась моя супруга.

— Ну так и я муж художницы, — уныло согласился я.

— Что за тон! — взвилась моя жена, — я что по-твоему не художник?!

— Не знаю как художник, а вот то что ты жена безработного графомана сомнению не подлежит.

— А я ваш сын, — с грустью и давя рыдание в голосе признался умный мальчик, внося свою лепту в разгорающийся скандал и обращаясь не к нам, а в безвоздушное пространство вопросил:

— А я-то, кем стану, при такой-то наследственности?

Скандал закончился не успев разгореться. Укладываясь спать мой сынуля на сон грядущий прошептал:

— Никогда! Никогда! Никогда! Я не буду писать картины, я не буду писать рассказы! Вот клянусь, что не буду!

Выполняя свой родительский долг я его утешил:

— Ты будешь лучше нас! — чуток помолчал, а потом не удержавшись ласково заметил:

— Ты будешь составлять мозаичные панно и писать романы!

В ужасе от грядущей "накарканной" судьбы великовозрастный ребенок спрятал голову под одеяло. Ну, это для нас родителей он ребенок, а так он студент университета, а ещё гены есть гены и он втайне пишет стихи и иллюстрирует их рисунками в стиле "граффити". Эх, сынок, сынок ты в этом не виноват.

Личность в нашем городе я малоизвестная, если честно, то совсем не известная, но знакомых у меня полно. Через них я довольно быстро нашел новую работу, но так как в профессиональном плане человек я вполне порядочный, то перед трудоустройством честно предупредил своего нового работодателя:

— Должен вам признаться, что я пописываю …

Крупный солидный немолодой мужчина с сомнением посмотрел на меня и соболезнуя тихо спросил:

— И давно это у вас?

— С детства, — стыдливо прошептал я.

— У меня есть знакомый, он хороший врач уролог, могу вас направить к нему, — быстро принял решение принять меня на работу мужчина и дорогой ручкой стал писать резолюцию на моем заявлении.

— Я пописываю в другом смысле, — поспешил уточнить я, — пишу всякие там рассказы, повестушки.

Директор задумчиво смотрел на мое заявление о приеме на работу. Там уже стояла его виза: "Отделу кадров: В приказ!" Я видел как он мучительно размышляет: Что делать? Скомкать заявление и выбросить его в корзину или рискнуть и принять на работу этого … Конечно рекомендации у него не плохие, но при этом он не только пописывает, но еще и не стесняется в этом признаться. Да, есть над чем подумать.

— У вас есть изданные книги? — полюбопытствовал работодатель перед принятием окончательного решения.

На коленях у меня лежала сумка от ноутбука и я стал судорожно рыться в ее содержимом. Нашел и с гордостью достал книжку в мягком переплете, где на обложке красовалась моя фамилия.

— Вот, — скромно, но внутренне ликуя, сказал я, — это моя книга. Я писал ее больше года, а шел к ней всю жизнь.

Директор бегло просмотрел печатное издание. Я затаив дыхание молчал. Но этот с позволения сказать читатель, был деловым человеком. Он разом оценил обложку, переплет, тираж и сухо спросил:

— И сколько вам заплатили?

Мне было очень стыдно сказать сколько, и под его пристальным взглядом я жалко проблеял о процентах, роялти и другой чепухе.

Не прибегая к помощи калькулятора, деловой человек мигом произвел расчет и озвучил постыдный результат:

— Если считать по дням, то нищий на пешеходном переходе собирает значительно больше.

Я только жалобно вздохнул и неуверенно предложил:

— А хотите, я вам подарю свою книжку и еще подпишу ее?

В его ответном негодующем взгляде, было всё. Жалость, насмешка, и радостное сознание того, что он не пишет ничего кроме деловых бумаг.

Деловой человек отрицательно покачал головой, он явно не хотел книжки и ее творца в деловых рядах своей организации.

— И после всего этого вы еще продолжаете пописывать? — с сильнейшим сарказмом спросил он.

Я сказал ему правду. Она была горька.

— Признайтесь честно, — он уставился мне в глаза, — Вы пьете? Употребляете наркотики? А может вы полагаете, что вы тайный, не признанный современниками гений?

— Нет! — самым искренним тоном открестился я от этих грехов.

— Тогда почему вы продолжаете пописывать? — язвительно подчеркнув последнее слово, спросил он.

Почему? Да черт его знает почему! Нравится мне так, вот и всё. И в конце то концов в нашей стране никому не запрещено каждому по-своему сходить с ума. И потом я же не пристаю к людям с ножом к горлу: читайте меня! Не заваливаю издательства своими творениями, а получив отказ, не строю в тиши планы как бы придавить хоть одного редактора, но при этом избегнуть уголовного преследования. Или я просто еще не до конца прошел по своей дороге и всё у меня впереди? Нож, редактор, дурдом … как знать, как знать.

Отвечать директору на его вопрос я не стал, а он опять призадумался. Мысли явно проступали на его немолодом брезгливо холеном лице: вежливо выставить этого безнадежного идиота и графомана из своего кабинета и вернуться к текущим делам.

— В детстве я мечтал стать космонавтом, — негромко прервал он затянувшееся молчание, — но это не значит, что сейчас я буду строить космический корабль и полечу на нем к звездам. Надо быть реалистом.

— И вы стали от такого решения счастливее? — мрачным тоном поинтересовался я и встал:

— Было приятно с вами пообщаться, до свиданья,

— Рабочий день у нас заканчивается в восемнадцать часов, тогда и скажите: "до свиданья", — ворчливым и недовольным тоном заметил не глядя на меня директор, — а пока просмотрите состав дебиторской задолжности и в семнадцать часов выскажите мне свои предложения по ее взысканию.

Я проследил за его взглядом. Он смотрел на великолепно исполненную карту звездного неба, закрепленную на стене его кабинета. Звезды на ней как живые — близкие и далекие, нежно зовущие и недосягаемые. Наверно эта карта кусочек его детской мечты, запретная для других территория его души где все еще живет мальчик мечтающий о своём полете к звездам.

Мы все мечтали достичь звезд. И каждый сам выбирал огонек своей мечты. Далеко, далеко в черно — синем бездонном небе неугасимым пламенем горит солнце-звезда твоей мечты, а рядом еще одна и еще. Видишь? Их целая россыпь созвездий. Это других манят и дарят им свет и надежду звезды их мечты. Это целая вселенная огня человеческой надежды. И пусть ты никогда не дотянешься до своей звезды, но зато ее далекий манящий свет всегда с тобой. Гори, гори моя звезда, твоё тепло и свет всегда согреют меня в минуту душевной непогоды. А когда чувствую, что ее свет постепенно блекнет и затухает, то пусто, постыло и холодно становиться на душе. Человек живет полной жизнью, только тогда у него еще есть желание стремиться к своей мечте, когда он хочет долететь до своего солнца — звезды. Долететь даже если знает, что может сгореть.

Иногда я выхожу ночью во двор и смотрю в бездонно — прекрасное небо и вижу, пока еще вижу свою звезду. Ну здравствуй! Ты еще не устала? Нет?! Тогда гори, сияй моя звезда!

И твоя тоже и его, пусть они сияют и дают нам свет, тепло и надежду …

Выступление на семинаре писателей в Переделкино

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

А.С. Пушкин