Весна девяносто первого года медленно, но верно вступала в свои права. Снег уплотнился, покрывшись прочным белоснежным настом, мириадами искр блестевшим под редким весенним солнцем.

Я сильно вырос за последнее время. Моему телу всего лишь 13 лет, росту в нём уже два аршина шесть вершков[1], а над верхней губою стал уже появляться светлый пушок. Я теперь вровень с Александром Яковлевичем и, пожалуй что, перерос Николая Карловича. Впрочем, последний, вернее всего, сказал бы на это своё фирменное: «Вы не выше, сударь, а длиннее», конечно, если бы набрался наглость разговаривать в таком тоне с наследником российского престола.

Есть, однако, и плохие новости: у меня начало ухудшаться зрение. Странно, но ровно то же самое произошло со мной в предыдущей жизни — по достижении подросткового возраста пришлось обращаться к окулисту. Тогда врачи сказали, что это связано с половым созреванием, и теперь, вполне возможно случилось та же история: уже не первый месяц у меня проявилось то, что кавалер Протасов деликатно называет «томлениями плоти» и «смутными сонными грёзами». По этому поводу даже заходил ко мне намедни доктор Роджерсон, первый лейб-медик императрицы, дружески потрепал меня по плечу, (это ничего; он со всеми такой), и расспрашивал на сей предмет весьма подробно. Я краснел, (что вообще очень легко мне даётся), бледнел, (это сложнее), «экал» и «бекал», изображая смущение, но однако же дал понять доброму медикусу, что с мужской физиологией у меня всё, вроде как, нормально. Последняя, кстати, немедленно была досмотрена и под циничные прибаутки этого излишне обрусевшего англичанина найдена вполне удовлетворительной. Почему-то я думаю, что подробнейший доклад об этом, во всех смыслах животрепещущем предмете, немедленно был представлен императрице.

На мой вкус, всё это было неприятно и довольно-таки бесцеремонно. Впрочем, людей тоже можно понять: у дедушки, как известно, был фимоз, долго не позволявший зачать папеньку. Ещё более скандальный случай имел место во Франции: там король Людовик 16-й по той же причине вообще семь лет не мог исполнять супружеские обязанности. Австрийскому императору (тестю скромняги Бурбона) пришлось специально ехать в Париж, дабы уговорить этого бестолкового толстяка радикально, скальпелем, решить свою маленькую проблему.

Константин Павлович тоже сильно вытянулся, хоть и отстаёт от меня примерно на полголовы. Впрочем мы во многом похожи: у нас белокурые волосы, тонкая кожа, которая очень легко при малейшем волнении пламенеет румянцем, сочные алые губы. И только отчаянно курносый нос Константина отчётливо демонстрирует, что он — почти точная копия своего отца, я же, несомненно, пошёл в матушку. Ещё он крайне вспыльчив и очень силён — весьма опасное сочетание! Уже не раз пускал он в ход свои кулаки, поколачивая то лакеев, то пажей, и притом крайне невоздержан на язык. По этому поводу я уже несколько раз говорил с нашим воспитателем Салтыковым, что с младшим цесаревичем что-то не так, но пока добился лишь, что Константин стал считать меня ябедой. Вообще в отношении его ко мне всё чаще стал ощущаться некий дух соперничества, особенно обострившиеся после известной Выборгской истории. Константин Павлович очень сильно обиделся на меня за то, что я не взял его тогда с собою; а славословия в мою честь, последовавшие после «достославной Выборгской баталии», как водится при дворе, совершенно неумеренные и даже гротескные, вызывали в нём понятную зависть и раздражение.

Кстати, достались мне не только ордена и похвалы. С отъездом Павла Петровича и Марии Фёдоровны в Гельсингфорс освободились некоторые ранее занимаемые ими должности. И угадайте — кто у нас теперь генерал-адмирал Российского флота? Как-то вот!

Вихрь дворцовых развлечений, последовавший после Измаила и победы над Швецией, постепенно стих, уткнувшись в Великий пост. Впрочем, главное торжество ещё было впереди: «Светлейший князь» Потёмкин, вновь приехавший в феврале в Петербург, готовил грандиозный праздник в Таврическом дворце, повторно подаренном ему Екатериною. И если о приезде Потёмкина слышал и судачил весь свет, то появление в Петербурге Суворова прошло совершенно незамеченным: даже я, тщательно отслеживавший его судьбу, узнал об этом чисто случайно.

В тот день у нас Константином был урок алгебры. Вместо Николая Карловича, крайне занятого артиллерийскими экспериментами, проводил его некий Шарль Массон, секретарь Николая Ивановича Салтыкова.

Сегодня мосье Массон был как-то по-особому взбудоражен.

— Ваше Высочество, вы ещё не слышали? Суворов в Петербурге! Приехал, как говорят, к дочери, выпускнице из Смольного института. Поговаривают — тут Шарль понизил голос, — господин скороспелый граф сильно фраппирован назначением своей дочери камер-фрейлиной императрицы! Он просто места себе не находит! Пришёл к графу Николаю Ивановичу, и чуть не плачет! Говорит: 'Что я, не знаю обычаев этих? Баронесса фон Мальтиц торгует фрейлинами, как репою на базаре! Спаси, друг любезный, подскажи, чем тут помочь?

Гм. То, что граф Суворов-Рымникский в Петербурге, конечно, здорово. А вот то, что тут замешаны какие-то придворные тёрки — совсем нехорошо…

— А дочь у Суворова, надобно сказать, дура-дурою! — секретарь Салтыкова уже просто захлебывался рвущимися из него новостями. — Тот к ней приехал в Смольный, она ему при встрече и говорит: «Папенька, вы так выросли с тех пор, как я вас последний раз видела!» Ха-ха-ха!

— И что, она действительно это сказала? — поразился братец Константин.

— Именно так, честное благородное слово!

— Воистину, слабоумная дура. Вот же не повезло графу!

— Увы, частые возлияния Бахусу влекут ужасные последствия, особливо для потомства! Граф же, как известно, в отношении этом совершенно неумерен!

— Отчего же вы думаете, что он выпивает? — поразился я.

— Ну так, понятное дело, то кувыркается голым поутру, то петухом поёт… Кто же это сделает на трезвую голову!

Ну, всё, это мне надоело.

— Дочь Суворова, если действительно встречала графа подобным образом, как вы, мосье, описываете, получается, произнесла очень тонкую и смешную шутку. Считать её слабоумною только за то, что вы не поняли её смысла — преизрядная несправедливость!

— Ха. И в чем же тут шутка? — иронично спросил меня Костя.

— Ну, вот смотри, Константин Павлович: что говорят нам с тобою при встрече господа, которые давно нас не видели?

— Ну, что… «Какое счастие видеть вас вновь, Ваше Высочество…»

— А ещё?

— «Прекрасно выглядите, возмужали, выросли, должно, перерастёте скоро папеньку…»

— Воот! Видишь, решительно все говорят нам, что мы с тобою выросли. Мы и вправду быстро росли последние годы, но для придворных это незаметно, потому как они видят нас каждый день. А вот люди, появляющиеся при дворе лишь время от времени, это сразу подмечают!

— Ну, так и что?

— Суворов дочь свою видел редко, потому что он вечно в войсках. И каждый раз, как посещал её в Смольном, конечно, говорил: «Как ты выросла!» Вот она и запомнила эту фразу, и решила пошутить.

— Так в чем шутка-то? Суворов, думаешь, и правда вырос, в шестьдесят-то лет?

— Она таким образом передразнила отца, всегда говорившего ей при встрече: «Ты так выросла!». А Суворов, если хочешь знать, последние годы и вправду сильно поднялся, только не в росте, а в чинах и во мнении общества. На это дочь его и намекала! Она теперь впервые увидела отца своего графом. Ты, Константин Павлович, ещё маленький, тебе не понять этой шутки простительно, а вот человеку взрослому не разгадать столь нехитрый ребус, право, позорно!

Я повернулся к Массону, покрасневшему от досады.

— Знаете, сударь, ступайте-ка вы прочь! Я не могу доверять свои мозги такому тупоумному господину. Математика, пожалуй, подождёт до возвращения господина Бонапарта!

— Но я имею указание графа Салтыкова… — начал было Массон, но я прервал его.

— Ступайте, если не хотите скандала. А с начальством вашим я сам поговорю, в том числе и по поводу вашего недостойного поведения!

Месье Шарль, надувшись, собрал свои учебники и чертежи и с недовольным видом нас покинул.

— А ловко ты от него отделался! — восхитился Костик. — Пойдем в же-де-пом резаться!

— Пойдём. Только надобно мне послать за Суворовым — очень хочу его видеть!

Александр Васильевич был всё тот же, только поседел окончательно, похудел, а морщины на лице обозначились ещё резче. Явился он без парика, который, как любой нормальный человек, люто ненавидел. Полностью разделяя его чувства по этому поводу, я особо указал в записке парика для визита ко мне не носить.

Победитель Измаила был невесел; лицо его, всегда живое, покрыто было затаённою грустью, будто у человека, страдающего ноющей зубной болью.

— Александр Васильевич, чрезвычайно рад встрече. Как звать вас теперь? «Ваше сиятельство»?

— Зовите хоть горшком, Ваше высочество, только в печь не отправляйте!

— Давайте тет-а-тет просто по имени-отчеству, ну а на людях, как обычно, по этикету. Здоровы ли вы?

— Спасибо, вполне!

— А Кутузов-то, что слышно, поправляется?

— Кажется, да. Вот такая у Михайла Илларионовича планида — получать тяжкие раны, но всё не смертельные. Видно, судьба его к чему-то бережёт…

— Да и ваша звезда отнюдь не простая! Успех ваш под Фокшанами на Рымнике долго будет примерами полевого сражения, ну а взятие Измаила всегда будут помнить как беспримерное. Вас наградили должным образом за сию викторию, Александр Васильевич?

Облачко досады омрачило взгляд Суворова. Нет, не наградили его как должно. Дали какой-то золотой блин; не этого жаждет тот, чьё сердце живет битвой. Но по тусклому ответному взгляду полководца я понял, — он не унизится до того, чтобы жаловаться.

— В наградах Ея Величество щедры и к слугам своим благорасположены. Я же монаршую волю не вправе обсуждать!

— Ах, Александр Васильевич! Мы оба же знаем, о чем идёт речь!

За Измаил Суворов хотел чин фельдмаршала или генерал-адъютанта. Но, в России, хотя местнические книги уж сто лет как сожжены, но сама идея местничества вполне себе жива, цветёт и пахнет. По выслуге лет фельдмаршалом первым должен быть назначен Салтыков — тот самый, что начальствует над моими воспитателями, и, затем, Репнин — неплохой полководец, хоть и не хватающий звезд с неба, а потом уже Суворов. И императрица вынуждена была за такой, несомненно исключительный подвиг, как Измаил — ведь взятие крепости прямым штурмом, это, прямо скажем, вещь выдающаяся, — отделаться ничего не значащей памятной медалью.

А Суворов ведь другого хочет. Даже не чинов, нет, это для него лишь инструмент, — чем более высокое положение он занимает, тем более полезен может быть Отечеству, тем больше солдатских жизней сохранит, больше разобьёт неприятеля.

— Я даже слышал, впали вы в немилость. О чём же поспорили со Светлейшим?

Александр Васильевич нахмурился.

— Признаюсь прямо, Александр Павлович — озадачен. Светлейший князь Потёмкин известен как человек всемогущий, а потому не обращающий внимания ни на родовитость, ни на чины, а токмо на личные качества. Собирался он в Петербург, стал решать, кто в его отсутствие будет главнокомандующим. Я льстил себе надеждою, что все мои победы за последние два года дают мне право надеяться занять сей пост на время отлучки светлейшего князя. Но тот, как ни странно, оставил после себя князя Репнина! Ещё и донеслось до меня, что выражались на главной квартире в мой адрес совсем нещепетильно: мол, оставь Суворова главным — он или на Царьград пойдёт, или всю армию сумасбродствами угробит. Ну, а раз так — что же не в армии делать? Лучше поеду сюда, дочерину судьбу устраивать!

— Беспокоитесь за дочь свою, не так ли?

Я знал, что Суворов очень волновался за судьбу дочери. Это единственный его ребенок, из тех, кого он признаёт. Есть ещё сын, но в его отцовстве полководец сомневается.

Так или иначе, я хотел бы помочь ему, только вот не знаю, пока, как. Ещё и согласится ли этот гордый человек принять мою помощь?

— Я тут наслышан про ваше затруднение с назначением дочери вашей, Александр Васильевич, и думаю что знаю, как решить это дело. Вас ведь смущает, что Наталья Александровна будет вынуждена ночевать в покоях государыни императрицы? На самом деле не думаю, что здесь есть хоть какая-то опасность…

На лице Суворова при этих словах проявилась упрямая непреклонность. Наверное, с таким вот выражением лица шёл на костёр прототоп Аввакум, умереть за право налагать на себя двоеперстное крестное знамение.

— … но всё равно непременно вам помогу!

Итак, с бедою этою надо было идти к кому-то очень близкому к Екатерине, кто знает, как с нею об этом поговорить. Мне на этот щепетильный предмет разговаривать было противопоказано: во-первых, было бы очень странно, если бы я, отрок двенадцати лет, завел бы разговор о судьбах камер-фрейлин императрицы. Она, пожалуй, увидала бы тут чьи-то влияния, насторожилась и начала разнюхивать, что за крыса залезла в покои её дорогого Сашеньки, да так глубоко, что заставляет отрока ходатайствовать в делах, совершенно его не касающихся. Нет, нужна была женщина, которой Екатерина доверяет, а таковых было ровно две штуки: Перекусихина и Протасова. Поговорить с ними я мог, но в обоих случаях были затруднения.

Мария Саввишна, безусловно, добрая душа; но застать её для конфиденциального разговора было не так просто, да к тому же она могла по простоте душевной передать бабушке наш разговор, чего мне крайне не хотелось. Протасова была похитрее, но наверняка разболтала бы всё Александру Яковлевичу, а тот начнёт свои нравоучения; да и не факт, что эта стервозная дама помогла бы мне. В общем, дилемма!

Пораскинув мозгами, я, однако, смекнул, что, когда Екатерина занята государственными делами, и камер-фрейлина, и статс-дама находятся явно не при ней. И сразу после фриштыка, отпросившись на короткое время у Ла-Гарпа, поспешил к покоям Екатерины.

У входа меня встретил камердинер Захар.

— У государыни уборка, никого не велено пущать! — сообщил он.

— А Мария Саввишна здесь?

— Да, надзирают!

— Позовите её, пожалуйста!

Захар, немного обиженный, ушёл в покои. Не всем нравится, что я обращаюсь к ним на «вы» — иные принимают это за «холодность и манерность».

Вскоре дверь отворилась, и Мария Саввишна в домашнем салопе вышла наружу.

— Ты звал меня, Александр Павлович? Соскучился, аль случилось что?

— Посоветоваться хотел!

И я рассказал ей историю с Суворовым и его дочерью.

— Дурак он, как есть! — заключила та. — Нешто у нас тут дом терпимости?

— Ну, может и дурак. Но он — генерал-аншеф, что должен сейчас воевать, а он вместо того мечется по Петербургу, места себе не находит, баронессу Мальтиц всё ругает последними словами. Как бы этот вопрос с бабушкою разрешить, только так, чтобы Александру Васильевичу не навредить?

— Да она и так уж знает, что он блаженный. То кувыркается голым, то спьяну Очаков штурмовать кидается, то петухом кричит. Ему милость такую оказали, дочь сначала в Смольный определили, хоть и не положено, теперь ажно в камер-фрейлины, а он…

— Ну, Мария Саввишна, он человек простой, вояка, солдат. Политесам не обучен. Ему бы помочь надо!

— Ладно, подумаю я. Приходи, как Екатерина Алексеевна будет на куртаге. Я не пойду: стара стала!

Весь день думал я, как тут можно помочь. Нужен, в сущности, благовидный предлог, чтобы Наталья Александровна Суворова не ночевала во дворце. Нельзя же сказать императрице: «Суворов Александр Васильевич не желают, чтобы его дочь ночевала во дворце, потому как считают наш Двор за вертеп разврата»! А каков же может быть «хороший» предлог? Если подумать — только замужество, но это дело долгое — поиск жениха, разрешение императрицы, всё такое. А больше-то, по сути, ничего и не придумаешь. Хотя…

Пришедшая мне идея оказалась столь интересной, что не было никакого терпения отложить её проверку. Вновь отпросившись у Ла-Гарпа, я отправился к Протасову, благо далеко идти не пришлось.

— Александр Яковлевич, вы, наверное, знаете: у Суворова ведь кроме дочери есть еще и сын?

— Да, только тот его не признает — считает незаконным.

— А он ведь помладше дочери?

— Да, вроде бы…

— А живет в поместье?

— Конечно. Где же ему ещё быть?

— Спасибо, это всё, что я хотел узнать.

После обеда мы увиделись с Марией Саввишной в церкви.

— Я вот что придумала, мой свет: давай, Александр Васильевич скажется больным, а Наталья попросится за ним ходить. Её и отпустят жить к нему на квартиру. Он живёт-то где? А там как-нибудь и оставим её там.

— Живёт он, вроде, в доме у племянника. Только больным он долго не сможет притворяться, тем более, императрица может послать к нему своего медика. Но я придумал иное: у него сын есть, младше дочери. Вот бы сделать так, чтобы он забрал его от матери в Петербург, а Наташу его приставить к брату.

— А отчего он отымет сына-то от матери?

— Да они вроде на ножах, даже и не признаёт он сына своим. Заберёт от «развратной матери» на воспитание в Петербург. Это верное дело — старшая сестра его будет единственным человеком, что может за ним ухаживать. Скажи императрице, мол мальчик спать ночами боится без родного человека рядом, ну, или что-то такое…

— Думаю, пойдёт, — по-доброму улыбнулась пожилая женщина. — А ты, я гляжу, ловок не по годам. Интриган, прямой интриган!

— А что делать, Мария Саввишна! Во дворце росту, тут простых-то людей наперечёт, только вы да вон Константин Павлович!

— Да, это ты правду сказал. Я никогда политесами не занималась, и с этим ко мне не подходи. Так, помочь кому в несчастии — это можно, а всякие интриги — нет, не моё. А Костя — славный мальчик, добрая душа, но только что-то тянет его не туда…

Тут я мог только согласиться. Последнее время Константин сильно изменился; характер его необратимо портился. Несдерживаемые в юном возрасте порывы приобретали теперь угрожающие формы, и Сакен уже совершенно с ним не справлялся.

Написав Александру Василевичу записку с просьбой прибыть ко дворцу, я дождался его у Салтыковского подъезда и, дабы не проводить вновь Суворова внутрь, заскочил в Хвостовскую карету.

Несмотря на трескучий мороз, Суворов сидел в ней без шубы или епанчи, в одном мундире.

— Спасибо, что подъехали, Александр Васильевич. Я тут по вашей дочери всё придумал. Вот смотрите, у вас там есть сынок еще, Аркадий.

Суворов хотел было что-то возразить, но я перебил его.

— Да-да, я знаю что вы его не признаёте. Слушайте, мысль у меня такая. Аркаша ваш — или не ваш, это в данном случае безразлично, — приезжает в Петербург, скажем, для обучения наукам. Вы через Марью Перекусихину просите дозволения Наталье Александровне проживать с братиком, который по малолетству один находиться не может. Императрица, несомненно, войдёт в положение, и позволит ей жить у родственников. Вы ведь живете сейчас у…

— Хвостова, Дмитрия Ивановича, сенатора.

— Ну, вот, там она и будет проживать!

На лице Александра Васильевича я заметил борьбу противоположных чувств — сомнения и надежды. Прежде чем ответить мне, он замялся.

— Александр Павлович, дорогой мой человек! Всё вы здорово придумали, только вот одно обстоятельство всё портит — нет у меня сына, и это все уж знают!

И уставил на меня твёрдый взгляд своих серо-голубых глаз.

— Александр Васильевич… Ну вот, что поделать — не всегда мы в жизни побеждаем, иной раз и отступить приходится, и поступиться чем-то. Верно, послал Вам Бог такое вот испытание — смирить гордыню требует. Вы же наверняка возгордились после Рымника и Измаила? Я так вот после Выборга долго ходил, задрав нос, пока не понял, по здравому размышлению, что заслуги моей там было — чуть да мале́нько. Но, как местные льстецы начали в уши дуть — то с Александром Великим меня сравнивали, по созвучию имени, то с Октавианом, признавая Выборгское сражение равным за морскую победу его при Акциуме… Хоть все знают, что Македонский Александр на море и не воевал никогда, а победу над Антонием одержал не сам Август, а его генерал, Агриппа. В общем, подумал я, и понял, что победил под Выборгом отнюдь не я, и даже не адмирал Чичагов, а больше всего матросы наши и морские офицеры.

Лицо Суворова слегка смягчилось. Я знал, что он недоволен шумихой, открывшейся по поводу «моей» победы под Выборгом, на фоне которой даже беспримерное взятие Измаила не получило при дворе должной славы.

— Так что вы подумайте, что тут можно сделать. Вариант, предлагаемый мною, верный. Но, поверьте, в любом случае, удовлетворят ли ваше ходатайство или нет, ни один волос не упадёт с головы дочери вашей. Н и о д и н! Ежели что — пусть обращается сразу ко мне!

Тут только Александр Васильевич повеселел: глаза его засверкали, будто кто-то замшевой кожей стёр пыль с голубых бриллиантов.

— Уповаю на вас, Ваше Высочество!

Через несколько дней Александр Васильевич подал просьбу о разрешении дочери его, камер-фрейлине Суворовой, ночевать в доме племянника, Дмитрия Хвостова, для ухода за малолетним сыном Аркадием, присланным в Петербург для обучения наукам. Я от себя присовокупил просьбу назначить указанного Аркадия Александровича Суворова моим пажом. Обе бумаги через Марию Саввишну поступили к императрице.

Екатерина не только утвердила их обе, но выразила притом свое удовольствие. Она, конечно, слышала про историю с непризнанием Суворовым отцовства над сыном и уж не раз уговаривала его смягчиться. Впрочем, тучи над Суворовым не развеивались: ссора с Потёмкиным обещала ещё дать о себе знать.

— Мы пропали. Господи всемогущий, мы пропали! Нам не дадут выехать из этого проклятого городишки… И всё из-за вашей нерешительности!

— Успокойтесь, мадам! Утром прибудут наши войска. Положитесь во всём на Провидение. В конце концов, что нам ещё остаётся?

— Вы с вашей бестолковой политикой… Это всё из-за вас! Ни в одном государстве Европы не случалось подобного позора; лишь в бедной Франции, непонятно чем прогневавшей небеса, ниспославшие ей на трон такое ничтожество!

— Тише же! Нас могут подслушивать. Мадам, да успокойтесь же, наконец! Утром всё решится!

«Мадам Рошетт», она же Мария Антуанетта, гневно отвернулась к стене, поглаживая белокурые головки своих спящих детей. Определённо, это ужасный день никогда не кончится!

Прошлую ночь королевская чета провела без сна. Сначала они бежали из Тюильри. В полночь королева, убедившись, что всё спокойно, и как обычно, ночная стража из национальных гвардейцев заступила на свои места, поспешила к комнате дочери, тихонько постучавшись в дверь. Как только маленькая принцесса проснулась, Мария-Антуанетта тотчас позвала госпожу, замещавшую её гувернантку. Та страшно удивилась неожиданным приказом королевы быстро одеть ребёнка, но исполнила его без возражений. Мария-Антуанетта тут же разбудила и дофина, распахнув бархатный, шитый золотом балдахин и нежно прошептав ему:

— Вставай, дорогой мой! Мы немедленно уезжаем! Сейчас же всем семейством мы отправляемся в крепость, где много солдат, и все будут в безопасности'. Сонный маленький принц думал одеться солдатом, но его гувернантка, давно посвящённая в тайну, объяснила ребёнку, что они едут на костюмированный бал, и нарядила его девочкой.

На улице их встретил граф Ферзен, любовник королевы, в костюме кучера. Он должен был отвезти их к большой карете, подготовленной для побега.

Король бежал из дворца отдельно от жены и детей. Облачившись в скромный серый сюртук, грубый парик и круглую лакейскую шляпу, он беспрепятственно прошёл по пустынному ночному дворцу и совершенно свободно миновал пост Национальной Гвардии внизу у входных дверей. Тут уже ждали верные люди. Вдоволь поплутав по ночным улицам Парижа в открытом экипаже, его наконец-то отвезли к огромный карете, где король воссоединился с семьёй. На козлах сидел верный слуга короля, шевалье де Валори. Фиакр подогнали впритык к экипажу, и король перебрался туда, не ступая на землю. Наконец-то все разместилась с удобствами.

Граф рванул за удила лошадей, запряженных в фиакр, так, что тот опрокинулся. Перевернутый, будто из-за несчастного случая, экипаж бросили на дороге. Сопровождавшие их дворяне, Мустье и Мальден, вскочили на освободившихся лошадей, Ферзен сел на козлы дорожной кареты. Его работа кучера ещё не закончилась.

Шел первый час ночи, когда экипаж, сопровождаемый всадниками, оставил заставу Сен-Мартен. Мустье и Мальден скакали рядом с экипажем. Оба были теперь одеты в платье правительственных курьеров — желтого цвета камзолы, лосины, круглые шляпы. Они должны были объявлять, что в карете везут казну — деньги для армии, стоявшей у границы. Третий заговорщик, шевалье де Валори, в таком же обличье курьера был отправлен далеко вперед, чтобы заблаговременно готовить сменных лошадей. Граф Ферзен не переставал нахлестывать лошадей. Экипаж весело несся в кромешной тьме безлунной ночи. Так беглецы доехали до Бонди, последней заставы Парижа. Здесь граф Ферзена должен был расстаться с королевской четой; вместо него на козлы сел Мальден. При первой же смене лошадей решено было нанять настоящего кучера.

Король вышел из кареты, и граф низко поклонился ему. Тучный монарх неловко обнял стройного шведа и сказал, что никогда не забудет того, что граф для них сделал. Королева из кареты не вышла, но занавеска поднялась, и они обменялись взглядами… и какими взглядами! Всем троим сейчас было не до пересудов и ревности, — на кону стояли жизнь и смерть.

Первые успехи вселили в беглецов надежду. Скакавшие рядом дворяне слышали непрерывный смех и веселый голос Антуанетты за занавеской кареты.

— Я представляю лицо Лафайета! — громко говорила она, заливаясь смехом. — Если они и хватились нас, то только сейчас, а значит, мы выиграли целую ночь!

Король, казалось, не разделял оптимизма супруги, с печальным видом отвечая ей:

— Мадам, я неудачник в жизни и по-прежнему сомневаюсь, что путешествие наше удастся!

— Чего же мы тогда делаем здесь, Ваше Величество?

— Мы обязаны были попытаться! Бегством из собственного дворца я покажу своему народу, что его король несвободен и должен бежать из своей столицы, как из неволи. Я оставил в своих апартаментах на камине воззвание к народу, объясняющее произошедшее!

Как условились граф Ферзен и генерал Буайе, командовавший единственной оставшейся верной королю армией, на всем пути следования экипаж должны были поджидать отряды, высланные генералом. Они должны были обеспечить полную безопасность движения от Шалона до границы. Первый эскадрон гусар, по плану, будет ожидать карету у въезда в Шалон, другой отряд — в Понт-де-Соммевеле, пятьдесят драгун — в Сен-Менеуле, отряд графа де Дама — в Клермоне и, наконец, еще один гусарский эскадрон должен встретить августейшую семью в Варенне. Любой отряд мог легко освободить карету, если ее задержат. Гусарами в Варенне, последнем городе на пути к границе, командовал сын генерала Буайе. Он и должен был доставить карету к своему отцу, после чего сам Буайе во главе немецкого полка (на французских солдат полагаться было опасно) сопроводит Его Величество до границы.

Таков был план. Но в Шалоне никакого эскадрона, который должен был встречать их у заставы, Мустье не увидел. Он, однако, решил не расстраивать короля, ни слова не сказав ему об этом. Зато здесь удалось найти опытного кучера со свежими, крепкими лошадьми. Эта удача вселила великое оживление в короля. Он сказал, что «его звезда впервые благоволит ему», ибо загадал: если они благополучно проедут Шалон, то оставшаяся часть пути не доставит никаких трудностей. Королева расхохоталась и посоветовала всегда слушаться ее.

Вскоре карета покинула город. Занимался рассвет, и домики на окраине утопали в сонной тишине и цветах. Король пришел в самое беззаботное, веселое расположение духа и первый раз заговорил о еде. Восьмерка лошадей споро тянула тяжелую, громоздкую карету по запылённой, извивающейся, словно ручей, дороге. Все располагает к хорошему настроению: дети выспались, король был больше обычного оживлен. Все бойко подшучивали над ролями, которые приходится играть беглецам: госпожа де Турзель теперь — знатная русская дама мадам де Корф, королева — мадам Рошет, гувернантка ее детей, король в ливрее лакея — дворецкий Дюран, мадам Елизавета — камеристка, а дофин превратился в девочку. В сущности, в этой удобной карете августейшая семья чувствовала себя свободнее, а члены её — ближе друг другу, нежели дома, во дворце, под неусыпным наблюдением многочисленной прислуги и шестисот национальных гвардейцев. Вот уже заявляет о себе верный друг Людовика XVI — никогда не покидающий его аппетит. Извлекаются обильные припасы, едят вдоволь, на серебряном сервизе, из окон кареты летят куриные кости, пустые винные бутылки; не забывают и славных лейб-гвардейцев. Дети, в восторге от приключения, играли на полу кареты; королева весело болтала со всеми, король достал карту и с большим интересом следил за маршрутом от села к селу, от деревушки к деревушке. На почтовых станциях никто не интересовался паспортом баронессы Корф, в сердцах беглецов росла надежда на успех.

Преисполненные надежд, беглецы въехали на станцию, где их должен был ожидать герцог Шуазель со своими гусарами. Королевская чета уже предвкушала, что уже вскоре будет покончено со всяким притворством и обманом, можно будет отбросить шляпу лакея, порвать фальшивые паспорта, услышать наконец «Vive le Roy! Vive la Reine!». Полные нетерпения, защищая глаза ладонью от заходящего солнца, напряженно всматривались они вдаль, чтобы издали увидеть блеск гусарских сабель.

Напрасно. Вместо эскадрона появился один-единственный всадник, сообщивший, что никаких гусар тут нет.

Хорошее настроение беглецов немедленно испарилось. Что-то тут неладно! К тому же темнеет, близится ночь. Очень страшно было ехать снова вперед, в неизвестность. Но пути назад нет, остановиться тоже нельзя, у беглецов одна лишь дорога — дальше и дальше. Королева мужественно утешала своих спутников, уверяя, что в Сент-Менегу, всего в двух часах езды отсюда, стоят драгуны, и уж там-то они будут в безопасности.

Эти два часа длились дольше, чем целый день. Но — еще одна неожиданность: и в Сент-Менегу не оказалось эскорта! Их встретил лишь командир драгун, оставленный своими солдатами. Его кавалеристы долго ждали, сидя в придорожных трактирах; там они, само собой, напились, стали шуметь, да так, что подняли на ноги все население городка. Когда командир сообразил, что разумнее вывести солдат из городка, и дожидаться в стороне от дороги, было уже поздно — пьяные солдаты оказались полностью «распропагандированы» горожанами.

Наконец пышная карета, запряженная аж восьмеркой лошадей, оказалась в поле зрения горожан, и так уже наэлектризованных чередой странных событий, происходящих последние сутки в городе. И случилось неизбежное — некий Друэ, сын местного почтмейстера, член Клуба якобинцев и ярый республиканец, обратил внимание на странный экипаж. Немедленно распространяется слух — то ли пришло сообщение из Шалона, то ли подсказал инстинкт народа, — что в карете была королевская семья. Все приходят в движение; командир драгун быстро понимает нависшую опасность и хочет выслать эскортом своих солдат вслед беглецам, но уже поздно: хорошо подогретые вином драгуны уже братались с народом, не слушая команд офицеров. Кое-кто из решительных молодых людей поднялся на колокольню и начал бить тревогу, и в этой суматохе сынок почтмейстера Друэ дал указание двум приятелям немедленно седлать коней и кратчайшим путем скакать галопом в Варенн. Опередив тяжелую карету, там можно будет спокойно и обстоятельно побеседовать с этими подозрительными пассажирами, и, если в ней и в самом деле король, то сам Бог не спасет его!

Когда карета выехала из городка, король поднял занавеску и засыпал бедного Мустье раздраженными вопросами:

— Что происходит?.. Где, наконец, солдаты, которые должны быть по всей дороге? Почему нас никто не встречает?

Но Мустье нечего было сказать королю. Он выразил лишь надежду что солдаты, видимо, ждут их в Клермоне.

Но в Клермоне случилось то же, что и в Сен-Менеуле — их опять никто не встретил. Отчаявшийся Мустье направил карету к трактиру, и история повторилась: из окон слышались пьяные крики солдат, а у дверей расхаживал граф де Дама. Он торопливо подошел к дверце кареты и заговорил шепотом с королем, сидевшим за опущенной занавеской:

— Ваше Величество, я — это все, что осталось от моего отряда. Остальные сейчас пьянствуют с национальными гвардейцами. Быстрее уезжайте, Ваше Величество!

И гигантская карета короля по извилистой скверной дороге отправилась дальше, в Варенн.

Сутки пути в накаленном солнцем экипаже утомили августейшую семью; усталые дети клевали носом, король сложил свои карты, королева замолкла. Еще час, всего лишь один час — и они под охраной надежного эскорта. Но вот новая неожиданность. На последней предусмотренной планом побега станции, под городом Варенном, не просто не было никаких солдат, но даже лошади оказались не подготовлены! Оказалось, высланный вперед парикмахер короля Леонар путаными, сбивчивыми сообщениями убедил офицеров, которым поручено ожидать здесь беглецов, что король не явится.

Чёрт бы побрал этого идиота!

На усталых лошадях беглецы отправились дальше, в Варенн, в надежде, что там удастся их сменить. И тут — новая неожиданность: под аркой городских ворот к форейтору подбегают несколько молодых людей с криком: «Стой!» Мгновение — и оба экипажа окружены толпой юнцов-санкюлотов. Прибывший сюда десятью минутами раньше Друэ со своими единомышленниками собрал всю революционную молодежь Варенна, кого вытащив из постели, кого — из трактира. «Паспорта!» — потребовали они.

Разумеется, никто не собирался демонстрировать паспорта голодранцам, и для досмотра документов пришлось проследовать к представителю власти. Мэр, мелкий лавочник, бегло просмотрев паспорта, заявил «Все в порядке» и разрешил ехать дальше. Но мерзавец Друэ, не желающий признаваться себе и окружающим, что он поднял этот шум зря, вдруг ударил по столу кулаком и заорал:

— Это король и его семья, и если вы выпустите их из страны, то будете обвинены в государственной измене!

От такой угрозы у мэра душа ушла в пятки, а тут товарищи Друэ ударили в набат, подняв город по тревоге. Возле карет выросла толпа, не дававшая сменить лошадей. Чтобы выпутаться из затруднительного положения, мэр предложил госпоже «баронессе Корф» переночевать со своими домочадцами у него — ведь уже поздно, не ехать же дальше ночью. Поколебавшись — ничего лучшего все равно не придумать, к утру же драгуны явятся наверняка, — король принял приглашение.

Через час-другой здесь должны появиться Шуазель с драгунами, или Буйе с гусарами. И Людовик XVI в парике лакея спокойно входит в дом; и первое его государственное деяние в городе Варенн — он требует бутылку вина и кусок сыра.

Тем временем «лучшие люди города» спешно раздумывают, что же со всем этим делать. Так далеко отстоит в те времена маленький французский городок от великого недосягаемого двора, что ни один из этих подданных короля никогда не видел его лика иначе как на монетах. Поэтому решено послать за каким-нибудь аристократом, чтобы наконец-то выяснить, действительно ли неизвестный путешественник — лакей баронессы Корф, или же это Людовик XVI, христианнейший король Франции и Наварры.

А пока королевской семье приходится ждать в этом ужасном месте. Дом мэра скромен: внизу, из маленькой лавчонки, на второй этаж, скрывающий беглецов, пробиваются затхлый запах колбасы, прогорклого масла и пряностей; В двух убогих, с низкими потолками и скудной обстановкой, помещениях, все восемь беглецов: королева, король, мадам Елизавета, оба ребенка, гувернантка и горничные, расположились, кто сидя, кто стоя. Смертельно усталых детей уложили в постель, и под защитой мадам де Турзель они тотчас же заснули. Королева, опустившись в кресло, спустила вуаль на лицо; никто не должен видеть ее раздражение и гнев. Один лишь король сразу же начинает устраиваться по-домашнему, — спокойно садится за стол и ножом отрезает от головки сыра огромные куски.

У двери тотчас же встают гвардейцы нового времени, ничего общего не имеющие с блистательными гвардейцами Версаля, — двое крестьян с сенными вилами в руках.

Наконец слышен цокот копыт, и одновременно раздается дикий крик сотен людей: «Гусары! Гусары!».

Но это были не гусары.

У дома мэра остановился большой тёмный экипаж, сопровождаемый небольшим отрядом странных, варварского вида всадников. Из кареты вылез огромного роста господин с лицом, украшенным шрамом от страшного сабельного удара. В сопровождении своих бородатых спутников и одного француза здоровяк совершенно бесцеремонно поднялся на второй этаж и, не обращая никакого внимания на крестьян с вилами, он вломился комнату беглецов.

Внезапное вторжение застало их врасплох. Мадам Турзель бросилась защищать детей; взглянув на не знакомого ей громилу, перевела взгляд на сопровождавшего его господина и тут же узнала шевалье Ружвиля, человека, которого видела возле себя во дворце сотни раз и о котором знает, что он — отважный, безумно смелый человек.

— Господа! — обратился Ружвиль, но не к беглецам, а к властям города. — Этот господин — барон Корф. Он русский, и не говорит на нашем языке. Его супруга, баронесса Корф, покинула его вместе с прислугой, собираясь бежать в Брюссель, к любовнику. Барон настиг их. и теперь собирается возвратить всех в Париж.

— Отлично! — проворчал мэр, довольный, что эта дурацкая ситуация, наконец, разрешилась, и остаток ночи можно будет посвятить сну. — Забирайте их, и пусть проваливают.

Но возникли затруднения.

— Мы никуда не поедем! — заявил вдруг «дворецкий». Мы будем сидеть здесь, и ждать, когда прибудут гусары!

Услышав это, русский господин что-то гневно заговорил на своём тарабарском наречии.

— Умоляю вас, Ваше величество, будьте благоразумны! — тихонько произнёс Ружвиль. — Уверяю вас, это ваше последняя надежда!

— Вы готовы поручиться, что всё пойдёт благополучно? — нервно спросил король.

— Я готов поручиться, что это ваш единственный шанс! — отвечал тот.

Пока король колебался, драгоценные минуты уходили в песок. И тут русский господин потерял терпение. Взревев, он отвесил несчастному монарху чудовищную оплеуху; затем, не дав никому опомниться, схватил свою трость и как следует отходил «дворецкого» по спине. Поднялся крик, женский плач; не обращая внимания решительно ни на кого и не на что, бородатые спутники барона схватили несчастных беглецов и совершенно бесцеремонно затолкали их в карету.

Под шумное недовольство толпы карета русского, увенчанная баронским гербом, отправилась на выезд — обратно в Париж. Лишь проехав обратно арку городских ворот, беглецы получили некоторые объяснения.

— Ваше Величество, простите нас! — воскликнул бледный Ружвиль, поражённый этим чудовищным нарушением этикета. — Но это был единственный способ вас спасти! Сюда уже спешат комиссары Национального собрания, ещё полчаса-час, и они будут в городе!

Король ничего на это не ответил, прижимая батистовый платок к разбитому в кровь лицу.

— Что вы намерены предпринять? — вместо него спросила бледная как смерть, но решительная королева.

— Здесь, на дороге, вас ждёт небольшой отряд немецких гусар под началом герцога Шуазеля. Они переправят вас через реку вброд. Мы же останемся здесь, и перехватим господ из Национального собрания.

— А где же мы возьмём лошадей?

— Граф Орлофф об этом позаботился! Вас ждёт десяток прекрасных верховых лошадей.

— Но мадам Турзель не сможет ехать верхом!

— Мадам Турзель может возвратиться в Париж. Прикрытие в виде паспортов слуг баронессы Корф вам уже не понадобится — вы теперь под защитою армии!

Королева, самая сообразительная из всех, поняла, что к ним только что пришло спасение, причём с совершенно неожиданной стороны.

— Мы всегда будем благодарны вам, граф Орлофф! Не так ли, ваше Величество?

— О, да, — подтвердил Людовик, всё ещё прижимавший платок к разбитым губам. — Граф, мы обязаны вам решительно всем! Полагаю, я должен возвести вас в достоинство герцога и пэра Франции… А на герб непременно следует поместить вашу трость!

Ещё два года тому назад для усовершенствования артиллерийской части я убедил Потёмкина, как главу Военной коллегии, создать «Артиллерийскую комиссию», что должна была разработать новые образцы орудий, и поспособствовать их унификации. Руководителем артиллерийской комиссии назначен был Пётр Иванович Мелиссино, «первоприсутствующий» (то есть начальник) канцелярии Главной артиллерии и фортификации, а по совместительству ещё и директор Артиллерийской школы. Нет, конечно же, работа над новыми артсистемами велась и без того: ею занимались в «Артиллерийском и инженерном шляхетском кадетском корпусе», но дела там шли ни шатко ни валко; теперь же всё объединилось в одной комиссии, и дела пошли быстрее.

Сегодня особенный день: с раннего утра мы все прибыли на «Артиллерийский луг» — небольшой полигон в местечке «Охта», где испытывались образцы новых орудий. Я приехал с непременным Протасовым; тут уже были сам Пётр Мелиссино, чины из Коллегии, майор Бонапарт, юный подпоручик Аракчеев, Христофор Эйлер, и представители заводов, на которых, при успехе испытаний, изготовление этих пушек и будет возложено. Тут же, в окружении лизоблюдов тёрся Платоша Зубов, мечтавший взять всё это дело под свою руку. Впереди нас, в поле, стояли несколько деревянных избушек, изображающих цели, а прямо перед нами — образцы новых орудий. Мы разговаривали возле каменного флигеля с толстыми кирпичными стенами, где служащие полигона могли укрываться во время особенно рискованных экспериментов. День выдался ветреный, и господа офицеры придерживали свои треуголки, чтобы те ненароком не улетели.

— Итак, господа, — начал Пётр Иванович, — разрешите представить образцы предлагаемых артиллерийских орудий. Это — он указал на крайнее, сравнительно небольшое орудие — шестифунтовая облегчённая пушка для снаряжения конной артиллерии. Вес её в развернутом положении сорок семь пудов, в походном положении, с передком и боекомплектом, шестьдесят девять пудов. Бьет ядром на 2 тысячи аршин.

По реакции господ офицеров я понял, что показатели им очень нравятся. Даже фаворит одобрительно качал головой и поддакивал собравшимся.

Мы перешли к другому орудию, во всём схожему с предыдущим, только с несколько более длинным стволом.

— Это — пояснил Мелиссино, — того же калибра удлиненная пушка для пешей артиллерии. Вес в боевом положении шестьдесят пять пудов, в походном — положении, с передком и боекомплектом, восемьдесят шесть.

— А в чем разница по боевым свойствам? — спросил я.

— Удлинённое орудие дает выстрел с более настильной траекторией; предельная дальность при действии ядром выше на 330 аршин, существенно выше и дальность действия картечью…

— Пётр Иванович, — прервал его я. — Надобно ли нам два разных вида орудия, одного калибра и назначения, имеющих такие небольшие отличия? Одно даёт 2000 аршин, другое 2300, стоит ли городить из-за того огород?

— Ваше высочество, артиллерийский парк будет укомплектован исходя из результатов наших испытаний и мнений, поданных в Военной коллегии. Именно теперь мы и решаем, какое из орудий отставить, а какое принять!

— И каковы же мнения присутствующих? Нужны ли разные типы орудий, и если да, то какой из типов оставить?

— Надо признать, — заметил Николай Карлович, — что «длинное» орудие будет затруднительно использовать в конной артиллерии в то время как «короткое» вполне успешно может быть применено в пехоте. Потому я полагаю необходимым оставить «облегченное» орудие!

— Ладно, продолжим. Что у нас ещё?

— Вот, извольте видеть: 12-ти фунтовое пехотное орудие малой пропорции. Вес в боевом положении 71 пуд, с передком — 87 пудов. Дальность выстрела ядром — 2700 аршин, гранатой 1500 аршин, картечью первого номера 360 аршин.

Послышались восторженные отзывы и перешёптывания остальных членов комиссии.

— То же орудие средней пропорции. Боевой вес 92 пуда, вес с передком — 106 пудов. Наибольшая дальность выстрела ядром 3800 аршин, гранатою 1950 аршин.

— Они все бронзовые? — удивился я. — Отчего не из чугуна? Вон же, во флоте чугунные пушки вполне в ходу!

При этих словах Пётр Иванович укоризненно посмотрел на меня, а Платоша Зубов как-то нехорошо улыбнулся.

— Чугунные пушки, Ваше Высочество, при тех же свойствах будут иметь намного больший вес. И если во флоте сиё печальное обстоятельство еще терпимо, благодаря огромной грузоподъемности современных кораблей, то в полевой артиллерии, где каждый золотник на счету, в обыкновение вошли пушки «артиллерийского металла», сиречь особого состава бронзы! — пояснил мне Мелиссимо то, что остальные, видимо, и так давно знали.

— Великолепные результаты, Пётр Иванович! — не обращая на меня внимания, начал восторгаться Валентин Мусин-Пушкин. — Невероятное в сих образцах снижение веса относительно шуваловских орудий. Как же вы этого добились?

— Долгие опыты по получению наилучшего образца «Артиллерийского сплава», — не без гордости отвечал Мелиссино, — завершившиеся, твёрдо могу сказать, замечательным успехом! Теперь вес наших полевых орудий снизится против прежнего в добрых полтора раза, а боевые свойства их возрастут.

— Вообще-то из чугуна тоже можно отлить полевые орудия, при должной сноровке. Хорошо, это всё надо обдумать. Давайте проследуем далее. Что это, «единорог»?

Несомненно, это была гаубица, или «единорог» — об этом свидетельствовало изображении этого мифического животного, в виде барельефа отлитое на казенной части орудия.

— Четвертьпудовый единорог, Ваше Высочество! Сорок семь пудов весом, дальность выстрела до 1780 аршин. Может действовать ядром, гранатою, картечью, брандскугелем. Дальняя картечь действительна до 700 аршин, ближняя — до 400 аршин.

— Очень хорошо. Не кажется ли вам, что по свойствам своим эта гаубица далеко превосходит 6-ти фунтовую пушку, а по весу вполне ей соответствует? Может быть, нам и не нужны шестифунтовки?

Члены комиссии снова как-то презрительно заулыбались, многозначительно переглядываясь между собою. Да что опять им не так?

— Ваше Высочество, — немного сконфужено отвечал Пётр Иванович, — мнение сие в военном деле уже высказывалось. Ещё граф Шувалов, изобретатель сиих единорогов, предполагал полностью заменить ими все виды полевых орудий. Но практика показала иное. Соблаговолите пройти далее…

Мы подошли к крупному орудию с заметно более толстым стволом.

— Вот тут у нас полупудовый единорог. Весит сиё орудие 79 пудов в развернутом и 100 пудов в походном состоянии. Дальность выстрела ядром 3200 аршин…

— Погодите-ка, генерал, я не совсем понял… Это что же получается, полупудовый единорог, по весу и дальности выстрела соответствует 12-ти фунтовому орудию? При этом калибр его в два раза выше, а значит, и воздействие по цели намного сильнее? Зачем тогда 6-ти и 12-ти футовые пушки, если четветьпудовые и полупудовые единороги, по массе равные, а по мощности много лучшие, прекрасно их заменяют?

Тут красавчик Платон уже откровенно рассмеялся, со значением оглядываясь на остальных, будто предлагая разделить его веселье.

— Всё это не совсем так, Ваше высочество — пояснил глава Артиллерийской школы, Единороги имеют намного меньшую дальность прямого выстрела, а потому не столь точны и дальнобойны, как пушки «длинной» пропорции. Поэтому, хотя идее с заменой пушек единорогами уж более трёх десятков лет, никто сие произвести не решается!

— Ладно, хорошо. Полагаю, комиссии надобно всесторонне изучить этот вопрос, с опросом строевых офицеров, опытными стрельбами и войсковыми испытаниями. Надобно составить несколько рот, или даже целый артиллерийский полк из одних «единорогов» и испытать его действие, благо у нас сейчас война и юге ещё не закончена, и, значит, есть, где их испытывать.

Мы перешли к мортирам.

— Так, это что? Полевые мортиры?

— Именно так, Ваше высочество! Вот тут однопудовая, а эта — в полпуда!

— Очень хорошо. Насколько существенно воздействие бомбы на открыто стоящую пехоту? Сколько осколков даёт корпус пудовой бомбы?

Возникла заминка.

— Этот вопрос никем не изучался, Ваше высочество, но можно полагать, что количество их невелико. Обычно после боя остаются довольно крупные черепки от разрывов гранат и бомб, так что, видимо, осколков от них немного!

— Надо исправить. Попробуйте при отливании наносить ребра и борозды, чтобы получить полуготовые осколки.

— Сие довольно затруднительно. Корпус бомбы с бороздами от сильного давления развалится еще в стволе, при производстве выстрела, а наипаче, при падении бомбы на землю!

— Тогда можно попробовать закладывать к внутреннему заряду картечные пули, для повышения действенности огня по пехоте!

— Мортира действует главным образом не по пехоте, а по укреплениям, и тут важнее количество взрывчатого вещества, которое при размещении картечных пуль неминуемо уменьшится!

— Что ни тронь — ничего у вас нельзя! — ответил я, невольно услышав в собственном голосе тональность обиженного ребенка. — Ладно, что у нас с ракетами?

На разработки в области реактивной артиллерии я возлагал самые большие надежды. Это я настоял на включении ракет, получивших известность во время недавних войн англичан с индусами, в программу испытаний, с прицелом на оснащение ими нашей армии, а возможно, и флота. Здесь я дам этим господам сто очков форы вперёд: они ничего не знают ни про «Катюши», ни про «Град», и навряд ли представляют разрушительную силу этого оружия!

Мы перешли к станку для запуска ракет.

— Доклад продолжит майор Бонапарт — сообщил Пётр Иванович, и Николай Карлович, насупившись, выступил вперёд.

— Господа, это устройство воссоздано по данным европейцев, наблюдавших действие индийских ракет, применяемых мансурами в их войне против Британской Ост-Индской компании, — пояснил он. Ракета имеет гранатную боевую часть и пороховой движитель, и летит на дальность до двух тысяч шагов.

— А что это за хвост? — удивлённо спросил я, рассматривая выходящий из задней части ракеты длинный тонкий шест.

— Этот, как вы изволили выразиться, «хвост», необходим, дабы ракета летела прямо, в том направлении, которое её задано. То есть она стабилизируется в полёте этим деревянным «хвостом».

— И что же, это хорошее, эффективное оружие?

— Нет. Я бы сказал, что оно сильно уступает действию обычной артиллерии и совершенно непригодно для оснащения европейской армии!

Члены комиссии переглянулись с видом «ну я же говорил», я же стоял, как громом поражённый. Да что же сегодня такое?

— Вот как? И в чем же тут дело, майор? — благожелательно спросил Мелиссино.

— Прежде всего, точность стрельбы. После многочисленных испытания ракеты запуском на дальность могу сказать, что разброс при стрельбе на предельное расстояние достигает восьмисот шагов! То есть одинаковые по весу и равным образом снаряжённые ракеты при одинаковом угле возвышения давали дальность от тысячи ста до тысячи девятисот шагов. Это одно делает данное оружие в практическом смысле неприменимым!

— Так, а каков разброс по горизонту?

— Огромен, и сильнейшим образом зависит от ветра.

Я был поражён. Да как же так? У нас, в «моем» времени, эти самые РСЗО, или как их там ещё называют, почти что вытеснили классическую артиллерию, а здесь, видите ли, что-то там не получается! А я очень надеялся на ракеты; ну, правда, что стоят все эти «единороги» и прочая архаичная дребедень в сравнении с технологией, вознёсшей человечество в космос?

— Эти ракеты снаряжены? — спросил я, глядя на веретенообразные корпуса, сложенные невысоким штабелем возле станка для запуска. — Давайте попробуем запустить их!

Мелиссино кивнул, Николай Карлович скомандовал расчету, и солдаты бросились готовить ракеты к стрельбе. Фейерверкер водрузил корпус ракеты на станок, канонир, приложив квадрант, выставил нужный угол наводки; в ракету вставили и закрепили длинный хвост, и, наконец, поднесли фитиль к запальной трубке, высовывавшейся из дюзы.

Раздалось громкое и мерзкое шипение, из корпуса ракеты вырвалась струя бело-серого порохового дыма, такое обильное, что мы на несколько секунд были совершенно окутаны им, так что пришлось отбежать в сторону, чтобы дальше наблюдать происходящее. С громким полу-шипением, полу-воем ракета сорвалась со станка и полетела в сторону домиков, изображавших мишени. Полёт её был прекрасно виден из-за мощной струи дыма, вырывавшегося из сопла реактивного двигателя. И вдруг ракета, прямо у меня на глазах, развернулась в воздухе и стала возвращаться прямо к нам!

— Осторожно! Ложись!

— Спасайте цесаревича!

Кто-то повалил меня на землю, накрывая сверху.

Лёжа на мягкой весенней земле, я вдруг ощутил, будто бы кто-то ударил по ней кувалдой шагах в тридцати от меня.

— Всё, упала!

— Вы не ушиблись, Ваше Высочество?

Протасов — это он повалил меня наземь — теперь помог мне подняться и отряхнул стебли и сухие листья прошлогодней травы с моей епанчи.

— Что с нею случилось? — спросил я у Бонапарта, Тот в продолжении всей этой сцены оставался невозмутим, лишь смотрел колючим взглядом серо-голубых глаз на мою всполошившуюся свиту.

— Господа, вы напрасно тревожитесь! Ракета снаряжена песком вместо пороха; она не взорвётся. Прямо на место старта она тоже не прилетит.

— Отчего же она даёт такие сильные отклонения от цели? — поражённый произошедшим, спросил его я. Вот уж чего не ожидал, так это такого!

— Я изучил свойства этих снарядов, и могу определено сообщить вам, Ваше высочество, что причина низкой точности корениться в самой их конструкции. Извольте подойти, я покажу вам! Эй, Михалич, достань этта ле-ракетт! — по-русски крикнул он фейерверкеру, и тот, подхватив кирку, пошёл откапывать дымящийся в полусотне шагов от нас корпус.

Мы подошли к ракетному станку, на который уже водрузили еще один реактивный снаряд.

— Вот, извольте видеть, ракета, снаряженная для выстрела. Спереди — боевая часть, её вес в течении полёта остается неизменным. Сзади — двигатель, его вес в течении полёта по мере выгорания топлива постепенно уменьшается. Таким образом, центр тяжести ракеты перемещается с середины корпуса вперёд.

Наполеон прочертил на теле ракеты стрелку, иллюстрирующую, как изменяется центр тяжести.

— Представим, что мы запустили ракету и подул ветер. Давление ветра сносит её в сторону, и, в то же время, разворачивает вокруг центра тяжести. Ведь хвост ракеты легче, чем её нос, и с каждым мгновением становится ещё легче из-за сгорания пороха, да и к тому же, снабжён длинным стабилизирующим стержнем, имеющим значительную парусность. Поэтому задняя часть ракеты сносится сильнее передней.

— Это понятно. Но, всё равно такое сильное изменение траектории невозможно объяснить лишь ветром! Отчего же, например стрела из лука не относит так сильно, что она, почти что, возвращается на место пуска?

— Всё дело в том, что стрела, раз получив движение от лука, не получает дополнительного импульса в процессе движения. Ракета же действует по-другому: её двигатель работает даже после того, как ветер повернул её корпус. Поэтому ракета отклоняется ветром значительно сильнее и не так, как пуля, ядро или даже стрела. Ракета стремится лететь прямо против ветра, из-за того что оперение разворачивает её против потока воздуха, а двигатель продолжает при этом сообщать движение!

Признаться, ни я, ни члены комиссии не сразу поняли объяснения Николая Карловича. Но постепенно и мне, и всем присутствующим (кроме, наверное, Зубова — по его оскалу видно было, что так ничего он и не понял), стало ясно, что приличной точности от ракеты никакими силами получить невозможно.

— Но можно всё-таки что-то сделать? — вспомнив «Катюшу» и «Град», спросил я.

— Единственный способ исключить влияние ветра — это сделать ракету полностью уравновешенной, чтобы центр её тяжести оказался ровно посередине, и не изменялся в процессе выгорания топлива — отвечал Николай Карлович.

— А это можно устроить? — с надеждой спросил я.

— Сделать это представляется если не невозможным, то настолько затруднительным, что производство таких снарядов окажется делом невероятно дорогим. К тому же, их нельзя будет снабдить оперением, и полёт такой ракеты неминуемо будет нестабилен!

— Ну, стабилизировать корпус можно вращением, — пробормотал я, уже, однако, понимая, что всё это сильно усложняет дело. — А если пускать ракеты строго «по ветру» или строго «на ветер»? Тогда же ничего отклоняться не будет?

— Отклонение будет всё равно, только теперь по высоте. Ведь ракета посылается вверх под углом, и значит, любой ветер будет искажать её траекторию, вынуждая лететь параллельно земной поверхности. Кроме того, даже если расчету удастся занять позицию строго по ветру от неприятеля, это, вероятнее всего, не поможет — ведь ракета взлетает вверх на сотни метров, а там направление ветра может быть совсем иным, чем у земли!

— Так что же, получается, дело нестоящее? — тоскливо спросил я.

Видимо, разочарование в моём голосе преломилось настолько жалостливой нотой, что Николай Карлович отвечал мне, как будто бы, с некоторым сочувствием.

— Оружие такого рода будет и сочетать в себе низкую точность и излишне высокую цену. К этому надо добавить, что для запуска ракеты надо в шесть-семь раз больше пороха, чем для производства выстрела из орудия.

— Но, как говорят, в Индии войска Типпу-сагиба успешно применяют ракеты против англичан!

— В Индии много селитры, — пояснил мне Мелиссино, — и производство пороха для ракет для них сравнительно просто. А вот орудийной бронзы у них нет. Поэтому они вынуждены применять эти свои «ракеты» вместо нормальной европейской артиллерии. Возможно, если бы они испытали все преимущества современных артиллерийских систем, то отказались бы от ракет.

— Также надо отметить, — добавил Наполеон, — что действия мансуров не так уж и успешны. Они воюют не с Англией, а с английской Ост-Индской компанией, где солдатами служат местные индусы и сикхи, а офицерами — второсортные, не имеющие военного образования английские сквайры и джентри, приехавшие в Индию сколотить капиталец. И при всём этом мансуры то и дело терпят поражения. Были бы на их месте европейцы, как это было в Северной Америке, англичане не осмелились бы даже высадиться в Индии!

— Ну что же, выходит, нет смысла возиться с этим, раз у нас появились такие лёгкие и мощные полевые орудия, — подытожил Мелиссино. Члены комиссии, кто молчаливо, кто прямо, немедленно с ним согласились. Мне оставалось лишь молча слушать доклад про боеприпасы, но мысли мои постоянно возвращались к причинам этого провала.

— Ну что же, — продолжил Пётр Иванович, — давайте подведем итоги. Орудия с деревянной осью лафета надо вывести из состава армии, везде принять стальные оси. Для лучшего вращения осей внедрить чугунные втулки, особливо для орудий, предназначаемых к применению в конной артиллерии. Существующие образцы орудий надобно изготовить в нескольких экземплярах и отдать в опытную эксплоатацию, дабы на практике изучить их сильные и слабые свойства.

Потом было ещё много разных подробностей, которые я счел за благо выслушивать молча. Вновь в дискуссию я вмешался, лишь когда разговор зашёл про картечные выстрелы.

— А что с чугунной картечью?

— Опыты показали её полную применимость, Ваше Высочество!

— Вот и прекрасно. Её приняли на вооружение армии? С калибрами определились?

— Третий номер — в размере ружейной пули, второй номер — диаметром в дюйм, первый номер — полтора дюйма.

— Хорошо. Ещё надо испытать свойства стержневой картечи и шрапнель.

— Что это?

— Берем мелкие гвозди, плющим шляпку в форму оперения, заряжаем в жестяной картуз. При выстреле всё это хозяйство должно лететь намного дальше, чем обычная картечь, и при этом количество стержней будет намного больше, чем обычных картечных пуль. А шрапнель — это посложнее… я вам потом отдельно расскажу.

— Всенепременно, — заверил меня Пётр Иванович, но по тону его стало ясно, что после такого фиаско с ракетами мои идеи он теперь навряд ли будет рассматривать всерьёз.

Два месяца князь Потемкин готовил в Таврическом дворце бал для Екатерины по случаю последних побед — Рымника, Фокшан, взятия Измаила, и, конечно, мира со Швецией. Прекрасным днём 28 апреля, когда весенняя свежесть ещё не уступила место летней духоте, а воздух чист от комаров и прочего гнуса, весь свет Петербурга съезжался к Таврическому дворцу, который Екатерина ещё в прежние годы пожаловала Потёмкину, затем выкупила его обратно за полмиллиона рублей, и теперь вновь ему подарила. Сверх того, в Царскосельском саду ему будет возведён памятный обелиск; преподнесён фельдмаршальский мундир, усыпанный бриллиантами, и подарено 200 000 рублей.

Ещё на подъезде к дворцу была слышна разносившаяся в тёплом весеннем воздухе дивная музыка — это играл знаменитейший «роговой» оркестр.

Я не мог не задержаться, дабы послушать её. Девяносто человек, наряженные в одинаковые, напоминавшие гренадёрские мундиры, одежды, стояли, держа перед собой кто один, кто два, а кто сразу три медных охотничьих рога. Иные из инструментов были столь велики́, что удержать их не было никакой возможности — такие трубы опирались на специальные подставки; у других же рожок был настолько мал, что полностью скрывался в ладони. Каждый из этих инструментов выдавал один единственный звук, одной высоты и тембра, но весь оркестр, благодаря своей многочисленности и невероятной слаженности, мог воспроизводить совершенно любое произведение. Для этого надобно каждому играющему точно высчитывать момент, когда вступить, и таким образом, несколько музыкантов, беря поочередно каждый свою ноту, могли изобразить стройную гамму, а от ловкости их и умения зависела способность сыграть эту гамму в любом медленном или быстром темпе. Казалось, перед нами выступал живой орга́н, повинующийся не нажатиям на педали ног органиста, а палочке капельдинера. Потёмкин собрал здесь как императорский, так и несколько частных оркестров, устроив сводный хор из трёхсот музыкантов!

Заслушавшись, и не сразу заметив, что весь двор уже проследовал внутрь дворца, не без сожаления поспешил я следом.

Здесь торжествующий Потемкин встречал императрицу, разодетый в алый кафтан, в усыпанном бриллиантами плаще из черных кружев, декламируя какие-то пафосные стихи.

Пройдя через торжественные врата с надписью «Екатерине Великой», сквозь колоннаду из изящнейших гранитных и яшмовых, с золотыми капителями, столпов, мы прошли в первую, круглую залу, окружённую роскошною колоннадой, откуда уже звучала органная музыка. Здесь царила полутьма, освещаемая множеством разноцветных лампад; наверху, на хорах, тускло мерцали трубы двух больших английских органов. Потёмкин повёл нас дальше, в огромную, сиявшую светом овальную залу, способную вместить сразу пять тысяч гостей, сливавшуюся в одно пространство с гигантским, закрытым стеклянною кровлею Зимним садом.

Здесь, среди лавровых, миртовых, апельсиновых, померанцевых деревьев, мраморных ваз и французского фарфора, огромных дутых аквариумов с золотыми рыбками вились дорожки, по которым гордо прогуливались павлины, а над ними летали яркие тропические птицы и соловьи. Шпалерные решётки все увитые цветущим растениями, и тонкий аромат жасмина соперничал с лавандою и миртом.

Посредине сада возвышался храм, купол которого опирался на восемь столпов из белого мрамора. Ступени из серого мрамора вели их к своеобразному жертвеннику, служившему подножием к высеченной из белого мрамора фигуре императрицы, держащей рог изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги. На жертвеннике имелась надпись: «Матери отечества и моей благодетельнице». За храмом находилась беседка, внутренние стены которой состояли из гигантских венецианских зеркал. Посреди всего этого великолепия была установлена мраморная скульптура императрицы.

Внутри все сияло: яркий свет давали 20 тыс. восковых свечей и больше сотни тысяч лампад. Шпалеры украшены были лампадами в форме яблок, груш и виноградных гроздьев, в иных частях сада находились светильники в форме дынь, арбузов, ананасов и винограда. В зимнем саду слышались трели птиц, в огромных аквариумах плескались рыбки, сверкали гигантские зеркала, за которыми спрятали печи.

Между храмом и беседкой находилась зеркальная пирамида, на верху которой блистало имя императрицы. Рядом стояли другие, меньшие по размеру пирамиды, на которых фиолетовыми и зелеными огнями горели наши с Костей вензеля.

Играла прекрасная музыка, в парке отдельно, во дворце — отдельно; были устроены танцы, где мы с Константином вели первые пары. Мне надлежало пригласить Санечку Браницкую, одну из фрейлин императрицы, и, между прочим, племянницу Потёмкина; но у меня были свои мысли на сей счёт.

Всем хорош праздник Потёмкина, только нет здесь главного виновника и героя торжеств — Суворова Александра Васильевича. Ещё за несколько дней до праздника, 25 апреля, получил он от Потемкина повеление Государыни — объехать Финляндию до самой шведской границы, с целью проектировать систему пограничных укреплений. Суворов поехал с охотой, чтобы только избавиться от своего бездействия; край был ему несколько знаком, так как 17 лет назад он уже объезжал шведскую границу, хотя теперешняя задача представлялась много сложнее. И вот, в то время, как суровою финляндскою весною разъезжает он на таратайке (а кое-где ещё в санях) по диким захолустьям русско-шведской границы, вынося лишения, которых военный человек высокого положения не ведает и в военное время, Потемкин утопал тут в роскоши и упивался своею славою. Нет, конечно, не один Суворов выиграл Турецкую компанию, но всё же он должен быть сейчас здесь, а не там.

Уж я не знаю, что там не поделили Суворов с Потёмкиным, но победитель Рымника и Измаила должен был быть здесь, и всем следует об этом напомнить!

Быстро пройдя к группе камер-фрейлин, я отыскал взглядом дочь Суворова и, как положено, поклонился ей.

— Мадмуазель, не соблаговолите ли танцевать со мною полонез? Льщу себе надеждою быть осчастливленным вашим согласием!

Та вспыхнула, страшно смутилась от такого внимания и, конечно же, испугалась, не приключилось бы ей от этого немилости императрицы. К нам с выражением ужаса на лице уже спешил хореограф Пик, отвечавший за постановку танцев.

— Ваше высочество! Всё же отрепетировано! — приблизившись, отчаянным шёпотом прокричал он.

— Всё замечательно, мосье Шарль. Всё будет отлично!

Наташа стояла рядом, не жива не мертва. Я постарался ободрить её улыбкой; наконец, справившись с волнением, она склонилась в положенном в этом случае реверансе и приняла мою руку. Мы вышли на середину круглой залы, привлекая всеобщие взгляды, встав в исходную позицию: я заложил левую руку за спину, Наташа отставила правую руку в сторону; сбоку от нас встал Константин с Варварой Голицыной — другой племянницей Потёмкина. Мы подождали, когда другие пары выстроятся за нами; я ободряюще слегка пожал Наташины пальцы в длинной обтягивающей лайковой перчатке. Всё ещё смущённая нежданным всеобщим вниманием, она наконец-то подняла на меня глаза; робкая улыбка постепенно расцвела на её милом личике.

Загремели фанфары, вступил хор, и начался полонез — несложный, очень манерный и степенный танец. Как первая пара, мы задавали движения, которые затем повторялись всей колонной следовавших за нами танцующих. Начав танец в зале, мы через раскрытые двери проследовали в сад, где оркестр с идеальною точностию повторял музыку. Гости переходили из зала в сад и обратно, исполняя одну за другой фигуры полонеза — променад, колонна, поперечина, траверсе, фонтан, веер… Танец этот торжественный и при этом непринуждённый: можно уходить в другие комнаты, в сад, разговаривать с партнёршей, чем все непременно пользовались. Впрочем, сейчас это было затруднительно: музыка то и дело прерывалась литаврами, а многоголосый хор покрывал говор зала, впервые исполняя песню, на десятилетия назначенную служить гимном Российской империи:

Все гости были в восторге. Константин Павлович, как я смог заметить, аж прослезился, и вынужден был прямо в танце достать платочек! Что касается моей визави, она оказалась столь же находчива в свете, как ее отец — на поле боя. После первых же па, совершенно успокоившись, она лишь изящно и точно повторяла движения танца; вскоре её живое личико раскраснелось и лёгкая улыбка заиграла на устах.

Тем временем польский танец сменился контрдансом. Это был эксперимент мосье де Ла-Пика — включить в степенный полонез озорные вставки английского народного танца. Зазвучала простецкая музыка, заставившая меня вспомнить первый фильм «Властелин Колец» с деревенскими плясками хоббитов, и мы, из огромной «змеи» выстроившись в кружки по 8 пар, старательно изображали веселье европейских поселян, что выглядело забавно, учитывая, что танцевавшие несли на себе бриллиантов на добрых десять миллионов рублей. Наташа раскраснелась и, задорно потряхивая кудряшками на висках, вертелась и подпрыгивала ничуть не хуже других.

Музыка вновь сменилась, вернувшись к полонезу, и постепенно мы вернулись в главную залу. Тут нас ждала уже новая картина: посреди сада появился золочёный механический слон, задиравший хобот и трубивший на потеху гостям. Тут сидевший на нём «персиянин» ударил в гонг, и начались театральные представления. Не отходивший от императрицы Потёмкин сложился вдвое:

— Ваше императорское величество, государыня всероссийская, прошу посетить чертоги Мельпомены и Талии!

Уже был готов театральный помост, открылся занавес. Сцена осветилась лучезарным солнцем, в центре которого в лавровом венке светился вензель Императрицы. Сначала выступили танцовщики, представлявшие поселянок и поселян. Танцуя под музыку и пение, они то и дело воздевали руки к сему светилу, что, на мой вкус, было уже чересчур. Затем последовала французская комедия, потом балет, изображавший смирнинского купца, торгующего невольниками всех народов. В оригинальном виде среди его товара имелись и «московиты», но в версии князя Потёмкина, наших соотечественников на турецком базаре больше не было.

— Какая перемена политическаго нашего состояния! — бурно восхищался высокий господин, в коем я с удивлением узнал ни кого иного, как господина Державина.

— Давно ли Украина и низовые места подвержены были непрестанным набегам хищных орд? О, сколь приятно напоминание минувших напастей, когда оне прошли, как страшный сон! Теперь мы наслаждаемся в пресветлых торжествах благоденствием. О потомство! ведай: все сие есть творение духа Екатерины!

Наконец представления кончены, и мы прошли прогуляться в сад. Огромный парк Таврического дворца, весь освещённый разноцветными лампадами и фонарями, освещавшие даже кроны деревьев. По парковым прудам шла флотилия судов, освещенных и украшенных флагам. Разноцветные фонари в кронах деревьев, склонившихся над прудами, отбрасывали на водную гладь зелёные и красные отсветы. Гости прогуливавшись по аллеям, толкуя о богатстве праздника и щедрости хозяина. Конечно, основная часть гостей толпилась вокруг императрицы, будто ком пчёл вокруг матки.

Наконец, Потёмкин простил нас вернуться во дворец. Оказалось, пока мы прогуливались здесь, на том месте, где только что были балет и театр, уже накрыли столы: на 600 человек сидячих мест, и еще множество столов расставлено вдоль стен для закуски «а ля фуршет».

Нас с Константином усадили, можно сказать, за главный стол прямо в театральной зале. На белоснежных камчовых скатертях блистали золотые подсвечники и серебряная посуда. Все столы были освещены шарами из белого и цветного стекла, в других гостиных дворца были сервированы столы посудой из лучшего серебра и фарфора. Официанты, одетые в придворные ливреи и ливреи Потемкина, разносили изысканные угощения гостям.

Наконец, поднявшись из-за стола, императрица, наскоро переговорив с несколькими вельможами, слушавшими её, как всегда, в почтительном полупоклоне, велела подать карету. Мы с Константином, камер-фрейлины, и непременный Платоша Зубов тоже поднялись, как вдруг нежное пение детских голосов, сопровождаемое глубоким органным звучанием, нисходящее с верхних хоров, прикрытых освещенными изнутри разноцветного стекла вазами.

…стой же, стой, не скройся в дали, Благ своих нас не лишай; Наша жизнь есть путь печали Ты цветы в ней насаждай!

Какие-то мгновения казалось, что Екатерина застыла в нерешительности; затем, будто бы что-то решив, она опёрлась о руку Зубова и пошла к выходу, мы с Костей и статс-дамами отправились за нею следом, и были уже у самого экипажа, когда нас нагнал шумный, задыхающийся Потёмкин.

— Матушка, вы нас уже покидаете? — экспрессивно воскликнул он. — Без вас и праздник не в праздник!

— Увы, мой друг; я теперь утомилась. Годы уже не те! — произнесла императрица, протягивая ему руку для прощального поцелуя.

Гигант в алом кафтане упал на колени на брусчатку дорожки, и, схватив ладонь императрицы обеими руками, приник к ней лицом. Секунда тянулась за секундою, а он всё не отрывал лица от руки Екатерины. Мы не могли понять, что происходит. Вдруг склоненные его богатырские плечи содрогнулись; глухие рыдания донеслись до нас. Платоша Зубов, с кислым видом наблюдавший эту сцену с подножки кареты, скривился ещё сильнее и залез внутрь, откинувшись в темноту её роскошного салона.

Мы старались не глядеть друг на друга и не слышать этих ужасных мужских рыданий; но не слышать их было невозможно.

Почему этот могучий, смелый кавалер, как никто, облечённый богатством и властью, осыпанный милостями и бриллиантами, плакал теперь на пороге роскошного своего дворца? Оттого ли, что он постарел; состарилась и любимая когда-то им женщина; и он уже неспособен дать ей того, что действительно нужно, а в карете уже сидит молодой и глупый кавалер, с которым она ещё способна хоть на мгновение забыть, как разрушительно время; оттого, что закончился праздник, посвященный его триумфу, и с хоров уж слышится шёпот: «вспомни о смерти».

Наконец Екатерина, постепенно высвободив руку, сказала Потёмкину какие-то ласковые слова, и лакей подсадил её в карету. Она обернулась в окно; в глазах её блестели слезы. Карета наша тронулась. Потёмкин провожал её, стоя на коленях в своем алом мундире. Они глядели друг на друга, не зная, что это — в последний раз.

* * *

Через две недели Потёмкин уехал из Петербурга к себе в Новороссию. За собой он оставил долгов на восемьсот пятьдесят тысяч рублей, впоследствии покрытых императрицей. Петербург же был взбудоражен новостями из Польши.

3 мая 1791 г. в Варшаве приняли новую конституцию Польши, — итог заседания «четырёхлетнего сейма» При принятии её королевская партия действовала бесчестно. Новая Конституция не имела шансов быть принятой обычным порядком, поэтому была проведена заговором: 3 мая на сейме присутствовало не более 157 депутатов, не менее 327, не будучи оповещены о заседании, отсутствовали.

Разговоры о произошёдшем в Варшаве заняли на какое-то время все салоны Петербурга; было понятно, что вопрос с Турцией, в целом, решён, и Россия не останется в стороне от польских событий. Ведь наша страна гарантировала незыблемость предыдущей польской конституции, так вызывающе теперь нарушенной.

При первом случае я завёл разговор о происходящем с нашими дипломатами. Поскольку первая звезда нашей внешней политики — граф Безбородко, — отбыл на переговоры в Яссы, и вообще он был нехороший человек, а вице-канцлер Остерман, честно говоря, никогда не особенно не блистал дипломатическими талантами, самым компетентным человеком оказался третий член коллегии иностранных дел — граф Морков.

К нему то я и пристал на ближайшем куртаге.

— Аркадий Иванович, что же там происходит, в Польше?

— Ну что вам, Александр Павлович, сказать… Поляки очень взбудоражены переговорами России о мире с Турцией!

— Вот как? А какое им дело до наших дел с Турцией? Разве их это как-то касается?

Морков тонко улыбнулся, что на его изрытом оспинами толстогубом лице выглядело совершенно отталкивающе.

— Видите ли, Ваше Высочество… Европа, в сущности, очень невелика, И всё в ней взаимосвязано. Так, в прошлую нашу войну именно Польша компенсировала нам то, что мы должны были взять, но не получили с Турции…

— Как это?

— Поляков признали виновными в той войне, что завершилось заключение Куйчук-Кайнаджиссткого мира. Тогда меж Берлином и нами последовал трактат, который в Варшаве называют «разделом Польши». Пример показали австрийцы, дерзко забравшие у Польско-Литовской республики некоторую спорную область. Тогда же и Пруссия забрала у них область, лежащую между Померанией и Восточной Пруссией. А мы получили территории Белорусские, но взамен отказалась от своих требований относительно независимости Дунайских княжеств, отказалась от острова на Архипелаге для себя, ограничив наши приобретения в турецкой войне лишь областью между Днепром и Бугом.

— Вот как? Ну, тогда понятно, почему поляки сейчас так паникуют. Считают, что их снова обвинят в войне! А вообще, что сейчас происходит в Польше?

Улыбка Моркова стала ещё шире, отчего мне на память пришёл Чеширский кот.

— Одним словом, Александр Павлович, — страшный бардак! Вельможи, постоянно недовольные, в постоянном соперничестве друг с другом, гоняются за пенсиями иностранных дворов, чтоб подкапываться под свое отечество. Потоцкие, Радзивиллы, Любомирские разорились вконец от расточительности. Князь Адам Чарторыйский большую часть своего хлеба съел еще на корню. Остальная шляхта всегда готова служить тому двору, который больше заплатит. В столице поражает роскошь, в провинциях бедность. На 20 миллионов польских злотых ввоз иностранных товаров превысил вывоз своих! Поляки делают огромные долги у голландских банкиров, и скоро их внешняя задолженность превысит нашу!

— Ежедневно происходят такие явления, которые невероятны в другом государстве: злостные банкротства купцов и вельмож, безумные азартные игры, грабеж всякого рода, отчаянные поступки, порождаемые недостатком средств при страшной роскоши. Преступления совершаются людьми, принадлежащими к высшим слоям общества. И какому наказанию подвергаются они — никакому! Где же они живут, эти преступники, — в Варшаве, постоянно бывают у короля, заведывают важными отраслями управления, составляют высшее, лучшее общество, пользуются наибольшим почетом. Хотите знать палатина, который украл печать? Или графа, мальтийского рыцаря, которому жена палатина Русского недавно говорила: «Вы украли у меня часы, только не велика вам будет прибыль: они стоят всего 80 червонных». Кавалеры Белого Орла крадут у адвокатов векселя, предъявленные их заимодавцами. Министры республики отдадут в заклад свое серебро через камердинера, а потом отошлют этого камердинера в деревню, да и начинают иск против того, кто дал деньги под заклад, под предлогом, что камердинер украл серебро и бежал, а через полгода вор опять служит у прежнего господина. Другой министр захватил имение соседа; Постоянный совет решил, что он должен возвратить захваченное; несмотря на это, похититель велел зятю своему, полковнику, вооруженною рукою удерживать захваченное. Немедленно загорается битва между солдатами полковника и крестьянами законного владельца; полковник прогнан, но 30 человек остались на месте битвы. Один магнат уличается перед судом в подделке векселей; другой отрицается от своей собственной подписи; третий употребляет фальшивые карты и обирает этим молодых людей — в числе обыгранных был родной племянник короля; четвертый продает имения, которые ему никогда не принадлежали; пятый, взявши из рук кредитора свой вексель, раздирает его в то же мгновение и велит отколотить кредитора; шестой, занимающий очень важное правительственное место, захватывает молодую благородную даму, отвозит в дом, где велит стеречь ее своим лакеям, и там насилует. Английский посланник с каждою почтою просит свое правительство отозвать его из Польши: он говорит, что, исполняя здесь обязанности посла, он унижает свое достоинство честного человека. Большая часть здешнего высшего блестящего общества в другой стране подверглась бы преследованию закона. Тот, кто в иной стране почитался бы как мошенник, в Польше будет честнейший человек! Ах, Александр Павлович, если хотите знать про Польшу, я вам так скажу: дом, разделённый в себе, не устоит!

Вскоре всё так и сбылось. В июле 1791 года Потоцкий подал Потёмкину записку о плане составить Конфедерацию против конституции 3 мая и просил помощи русской императрицы. Та, занятая войной с Турцией, не решилась резко и решительно выступить против конституции. Русскому посланнику в Речи Посполитой Булгакову поручено было лишь подбирать среди польских вельмож партию, преданную русским интересам. Получив от Екатерины полномочие составить конфедерацию, Потоцкий и Ржевуский уехали. Всё откладывалось до заключения мира с турками… а он был не за горами.

— Ужели ни одно не взошло?

Бригадир Муловский, губернатор Заморских Российской державы на Южных морях владений, нахмурившись, смотрел на пустынную плантацию, где должны были зеленеть полторы тысячи «гебейных дерев». С немалыми трудами этот кусок острова был очищен от джунглей, тщательно возделан и засажен семенами и… ничего. Ничего!

— Странное, право, дело — произнёс комендант крепости «Дальняя», майор Епишев, — что в таком количестве привезённые, с таким тщанием посаженные семена, да ещё и под надзором столь знатного ботаника, как господин Паллас, и совершенно не дали всходов…Не было ли тут какой диверсии?

— Пустое, Григорий Фомич! Кому тут диверсию-то делать, все свои. Верно, климат тут не тот, или же сделали что-то не так… Но как же теперь поступить? Ужели вновь надо плыть в дебри на Амазонку?

Все огорчённо молчали. Вновь посылать судно в далёкую Бразилию было делом совершенно невместным — и так дел невпроворот! Корабль «Колмогор», приняв в трюм выплавленное на полуострове олово, отправился в Китай, для закупки чая и шёлка, а оттуда должен был идти в Россию. Корабль «Соловки» ушёл на север, с огромным перечнем задач. Судно «Сокол» с Мирандой плыло сейчас к берегам Южной Америки, а корабль «Турухтан» во главе с капитаном Трубецким, на котором находился и Пётр Семёнович Паллас, уж с месяц как уплыл искать этот самый таинственный Бруней на севере острова Борнео.

Вдруг Григорий Фомич как будто чего-то вспомнил.

— Фёдор Иванович, а мне помнится, что господин Паллас тогда привёз не только семена в мешках, но и ещё с полдюжины саженцев. Не знаете ли, как он ими распорядился?

— Да-да, припоминаю… Действительно, саженцы были!

— И что с ними дальше было?

Капитан Эльтамп, командир гарнизона, задумался, припоминая, что случилось далее.

— Когда мы приплыли, представили семена, решено было, что мы все их непременно посадим в плантацию. А саженцы, за их ненадобностью, так у Палласа и остались.

— Ну, верно, они погибли. Раз оказалось, что они не нужны, он, верно, их выкинул!

Фёдор Иванович возмутился так, что аж руками замахал.

— Пётр-то Семёнович? Выкинул саженец? Да ни в жисть! Он же их, как детей, любит! Он эти деревца вёз в своей каюте. Пётр Семенович над ними все плавание трясся, лучшую воду им пускал на полив, когда все мы тухлятину глотали, а как шли Магеллановым проливом, он свою каюту отапливал жаровней, дабы растения сии не замёрзли. Еще чего, «выкинул»!

— Так куда же он дел их?

— Наверняка посадил возле своего дома. У него же там целый огород из местных плодов, в разных плаваниях приобретённых. Наверное, там и «гебеи» эти сидят!

Бригадир Муловский усмехнулся. И правда, выкинуть саженец или какую ещё растюху — это на господина Палласа совершенно не походило!

— Ну, пойдёмте же скорее, посмотрим, что растёт у него на дворе!

Всей комиссией, с губернатором во главе, отправились они к уединённой хижине Палласа.

Совсем скромный домик, со стенами из рисовой соломы и крытой пальмовыми листьями крышей, теперь, с отбытием Палласа в плавание, уже месяц как пустовал. Неугомонный пруссак развёл вокруг него целый огород, бурно разраставшийся. Муловский и Епишев с интересом осматривали все эти растения, но… что из них — гебея, и есть ли она здесь? К несчастью, спросить-то было не у кого — корабль, на котором тот год плавали в Амазонию, ушёл в новое плавание; уплыли и Корзинщиков, и Паллас.

Наконец, Григорию Ивановичу пришла в голову идея.

— Господа, а кто тут присматривает за этими растениями? Наверняка Паллас не мог оставить своих любимцев без надзору?

Бросились расспрашивать и искать: и сразу же сыскали Сидора Петрова, денщика Василия Корзинщикова.

— Да, ваше Высокородие, — охотно подтвердил он, — так и есть, я присматриваю за хозяйством Петра Семёновича, с тех пор как он в море ушёл.

— И где эта самая гебея?

— Гебея, должно… вот здесь. Вот она сидит, на осину похоже, — наконец произнёс Петров, указывая на четыре тоненьких невысоких деревца, мирно зеленевших у самой ограды.

— Точно она?

— Навроде бы, да…

— Давайте проверим!

Немного взрезав бледную кору, дождались, когда на разрезе возникнет бледная капля млечного сока. Майор Епишев осторожно коснулся её пальцем, растёр её.

— Латекс. Так и есть!

Муловский осторожно, с облегчением, выдохнул.

— Ну, пусть растут себе. Смотри, ухаживай за ними лучше! А Пётр Семёнович приедет — подумаем, как с ними быть!

Бриг «Тутухтан» под командованием капитана князя Д. С. Трубецкого тем временем шёл на восток. Дмитрию Сергеевичу согласно инструкций, получнных от цесаревича Александра, было поручено наладить контакты с султаном Брунея. Это небольшое государство, предположительно, находилось где-то на севере острова Борнео, сиречь Калимантан.

Экипаж с самого начала пути вызывал беспокойство у офицеров. Из-за сильного некомплекта моряков на корабль пришлось набрать немало малайцев, индусов, а также и иных иноземцев: испанца Гонсало, португальца с Гоа по имени Арманду Кайреш, и филлипинца Калао. Иностранцы, нанятые в разных местах и не знавшие друг друга до найма, однако же, удивительно быстро сговорились и, по мнению офицеров корабля, требовали особого к ним внимания.

Поначалу ничего не происходило; но затем, когда корабль шёл среди многочисленных островов на побережье Калимантана, офицеры заметили, что за их кораблем следует «прао», одна из необычайно больших малайских лодок, способных, между прочим, развить огромную скорость и «утереть нос» любому европейскому судну. Лодка эта все время держалась сзади на определенном расстоянии и занимала позицию между солнцем и «Турухтаном» таким образом, чтобы с русского корабля можно было увидеть только лишь ее силуэт.

Рядом был берег скалистого острова, и «Турухтан» сбавил скорость, чтобы течение случайно не выбросило его на прибрежные рифы. Прао было исчезла из поля зрения, но вдруг появилось на выходе из пролива между берегом и скрывавшей ее скалой и поплыло наперерез нашему паруснику.

Экипаж малайской лодки на первый взгляд показался малочисленным, но, приглядевшись повнимательнее, марсовые наблюдатели вскоре заметили довольно много людей, лежащих на дне прао, старавшихся укрыться от наших взглядов.

— Если бы не эти проклятые течения, которые пригнали нас ночью к берегу, и не этот слабый бриз, — обратился капитан Трубецкой к своему помощнику Маталыкину, — то мы могли бы уйти в открытое море и не оказаться в этаком опасном положении!

— Это правда, Дмитрий Сергеевич, — отвечал Маталыкин, морща облупленный от солнца нос. — Но раз уж дело приняло такой оборот, так пора бросить жалобы, да и приготовиться к бою!

— Совершенно с вами согласен, господа, — произнёс мичман Корзинщиков, — Если вы мне позволите, капитан, приказать от вашего имени принять известные меры предосторожности, о которых вам, возможно, некогда было подумать, то я это сделаю с большим удовольствием.

Капитан Трубецкой, высоко ценивший своего подчиненного, уже успевшего проявить свою предусмотрительность, предприимчивость и осторожность, не колеблясь дал ему все полномочия, и мичман бросился немедленно отдавать указания команде.

Первым делом он спустился в кормовую каюту и приказал плотнику просверлить бойницы в передней стенке юта, а также у правого и левого борта; затем, забаррикадировав люк, который соединял каюту с трюмом, он положил сверху на него доску. Затем он спустил в кормовую каюту бочку с пресной водой и приказал матросам переложить в зарядные ящики половину пороха из самой нижней зарядной камеры, также, как и ядра, пули, заряды, пистолеты и ружья.

Тем временем на палубе капитан приказал соорудить с помощью канатов что-то наподобие абордажной сетки, тянущейся от выдающегося вперед бушприта до самого юта, и на три аршина возвышавшейся над фальшбортом.

Наконец, чтобы окончательно завершить эти необходимые меры предосторожности, он вместе с матросами обвязал шесть двенадцатифунтовых ядер крепкой сетью и подвесил этот боеприпас на рее фок-мачты с левого борта.

Боцман к тому времени приступил к вооружению экипажа, раздав каждому по ружью, полусабле или топору. Но при виде иностранных матросов, боцман оказался в замешательстве и поспешил к капитану.

— Дмитрий Сергеевич, прикажете ли выдавать оружие иноземцам? Уж очень ненадёжные люди, не лучше ли их от греха запереть?

— Да уж, и верно, — отвечал капитан Трубецкой. — Не давать им оружия!

Было почти девять часов утра; подул морской бриз, способный быстро унести «Турухтан» на безопасное от пиратов расстояние. Хотя прао довольно быстроходны, не бывает случая, чтобы малайцы нападали на судно на полном ходу; они всегда ищут парусник, попавший в штиль или севший на мель. Капитан Трубецкой приказал ставить паруса, но вдруг оказалось, что прекрасно оснащенный «Турухтан» совершенно не слушается руля.

— Что за чёрт? Ничего не понимаю! — выругался Трубецкой. — Как могло случиться, что вот только всё было прекрасно, а сейчас корабль превратился в неуправляемую бочку?

Что касается пиратского судна, то оно как будто только и ждало этого: вскоре с нашего корабля увидели, что над ним взвились паруса, и прао начало неминуемо приближаться к «Тутухтану». За ним от островов потянулись новые прао, ещё и еще отчаливавшие от берега.

Через час они уже находилось на половине расстояния орудийного выстрела от русского корабля.

— Похоже, что выбора у нас нет. К орудиям, заряжай! — скомандовал Трубецкой, и люди бросились исполнять команду к бою.

На судне было шесть двенадцатифунтовых орудий. Это совершенно ничтожное по европейским меркам вооружение здесь, в южных морях, считалось серьёзной огневой мощью. Одно только плохо — на Турухтане не было опытного канонира.

— Василий Михайлыч, наводи ты! — скомандовал Трубецкой. — В артиллерии ты более всех смыслишь!

Мичман Корзинщиков поспешил к орудиям левого борта, которыми должен был командовать; тщательно прицелившись в прао, он дал залп. Но когда дым выстрела унесло ветром, стало заметно, что ядро прошло мимо.

— Картечь!

Поняв, что их обстреливают, прао малайцев начали отгребать ближе а носу «Турухтана», уклоняясь от бортового залпа. Мичман поспешил к носовым орудиям, так и оставив бортовые заряженными.

Первое прао было совсем рядом, когда мичман дал залп носовыми орудиями картечью. Лодка малайцев вся скрылась в облаке брызг, в воздух полетели щепки. До русского экипажа донёсся вой: картечь разом вынесла половину экипажа.

Лодка беспомощно закачалась на волнах, трепеща пробитым во многих местах парусом, но остальные прао, нисколько не устрашённые судьбою своих соратников, только добавили ходу. С одного из пиратов раздался звонкий выстрел фальконета, слившийся с гулким стуком попавшего в борт «Турухтана» ядра. Трубецкой лишь презрительно усмехнулся: такой обстрел неспособен был причинить судну хоть какой-то ущерб.

Ещё один залп превратил второе прао в решето. Матросы, укрывшись за фальшбортом, поспешили ответить нападавшим ружейной стрельбой, стараясь вести прицельный огонь. С каждым выстрелом со стороны противника неслись крики ярости.

— Опиума нализались, сволочи! — с видом знатока прокричал Маталыкин. — Они вечно перед боем одурманивают себя!

Бой становился всё жарче. Капитан Трубецкой пытался развернуть корабль бортом к подплывающим всё ближе прао, а те, уклоняясь от бортового залпа, крутились, заходя с оконечностей. Ещё один меткий картечный выстрел разнёс третью лодку, но три другие смогли уже подплыть так близко, что стрелять по ним из пушек уже не было никакой возможности.

Началась яростная ружейная перестрелка; на палубу Турухтана дождём посыпались стрелы.

— Держитесь, ребята! — кричал капитан Трубецкой. — Бог даст, ветер сейчас посвежеет, и мы уйдём от них!

Прежде чем уйти в открытое море, русскому судну было необходимо сначала обогнуть мыс большого острова, поэтому капитан приказал выполнить маневр. Но, корабль не слушался руля. Тут прао подошли вплотную к «Турухтану» и полуголые малайцы пошли на абордаж! Темнокожие фигуры в тюрбанах и разноцветных шароварах закидывали кошки, и, цепляясь за борта, ловко полезли на корабль. Прао качались на волнах бок о бок с «Турухтаном»; команда, встав вдоль фальшборта, отбивала атаки малайских пиратов ударами пик и выстрелами из ружей, не давая им подняться на палубу нашего брига. Пустили в дело подвешенные на рее ядра, чудовищным маятником хлестнувшие по врагу. Тут к матросам подоспел Пётр Паллас в сопровождении трех матросов, тащивших котелки с кипящей водой.

— Господа, прошу вас, дайте пройти, — вежливо попросил Пётр Семёнович. — Позвольте принять участие в этаком деле! Мне, право, так редко это удаётся!

Подойдя к борту, Паллас и три матроса вылили содержимое своих котлов на головы пиратов. Эффект от такого душа оказался, что называется, «оглушительным»; целый хор диких завываний и воплей заглушил шум боя. Какое-то время пираты оказались в замешательстве; затем, оправившись, они яростно полезли вверх, дикими кошками карабкаясь по всему борту брига, яростно рубя при этом импровизированные абордажные сети «Турухтана».

Вскоре эта сеть, предусмотрительно растянутая по приказу капитана еще до начала схватки, оказалась во многих местах перерезана пиратами. Орудуя своими хищными, изогнутыми «крисами», они очень ловко перерезали толстый пеньковый канат, и, ворвавшись в многочисленные дыры, добрались до полубака; их тощие смуглые фигуры в широких штанах замелькали на носу судна.

— Все на шканцы! — хладнокровно скомандовал Трубецкой. — Бейте их оттуда ружейным огнём!

Пираты вторглись на палубу брига, заполонив палубу и полубак. Русские встретили их точными залпами. Собравшись на корме, матросы в упор расстреливали врага. Особенно здорово действовали мушкетоны, заряженные сразу горстью картечи; прицельный огонь сверху, с марсов, поддерживал яростное сопротивление российского судна.

Малайцы, придя в ужас от такой бешеной стрельбы почти в упор, на секунду остановились, но вскоре их главарь вывел своих головорезов из оцепенения и придал им смелости, возглавив оставшихся в живых пиратов в их отчаянной атаке на команду «Турухтана». Гортанно крича что-то, малайцы как черти ринулись вперёд.

И тут раздался страшный грохот; столб огня, вихрь сверкающих искр и облако дыма, возникшие перед матросами, ослепили и оглушили всех на несколько секунд. Когда дым рассеялся, и солнечный свет вновь залил палубу, команда увидела, что произошло.

Мичман Василий Корзинщиков, исполнявший теперь обязанности артиллерийского офицера, с помощью нескольких матросов развернул одно из кормовых орудий в сторону полубака и дал по пиратам залп картечью. Результат был ужасен: плотно летящее облако чугуна буквально смело большую часть нападавших. На палубе остались кровавые брызги и куски мяса, корчащиеся, извивающиеся коричневые тела.

— В атаку! — скомандовал капитан Трубецкой.

Матросы хлынули со шканцев вниз, убивая раненных и оглушённых пиратов. Оставшиеся в живых малайцы спешно попрыгали за борт через те же самые прорехи абордажных сетях, сквозь которые они и залезли на корабль.

— Перевязать раненых, доложить о потерях! — приказал Дмитрий Сергеевич.

При подсчёте потерь выяснилось, что погиб один русский матрос и один филиппинец; несколько человек было тяжело ранено.

Когда последний темнокожий труп был выброшен за борт, команда подняла паруса и занялась починкою повреждений. Тут и было сделано открытие, объясняющее неожиданную неуклюжесть судна и его не менее удивительную неспособность слушаться руля, что и позволило пиратам провести свою дерзкую атаку: румпель корабля оказался заблокирован!

Все матросы-азиаты тотчас же были арестованы.

— Артиллеристов надобно хороших! — отвечал мичман, морщась, пока Паллас перевязывал ему раненую руку. — Вот же черти! Мажут свои кинжалы какой-то дрянью… Это ужас, как болит от него рана!

— Лезвие извивается как змея, оттого раны опасные, — пояснил ему Пётр Семёнович. — Да и яды они уважают!

— Испанцы предупреждали меня, что именно в этих водах пираты злобствуют особенно яро. До́лжно, какой-то местный раджа привечает их, — задумчиво произнёс Трубецкой, когда «Турухтан», наконец-то, подняв паруса, миновал опасные узости среди прибрежных островов. — Надобно здесь разобраться, да и подумать, как перебороть это зло… и держать всегда пушки наизготовку!

Самую середину лета двор традиционно проводил в Петергофе. Я всегда любил это место: красота его носит воистину величественный характер. Дворец, построенный в стиле барокко, не отличается ни обширностью, ни красотой; но с балкона, на который выходит аудиенц-зал, открывается вид на аллеи садов, и сквозь сверкающие фонтаны, выбрасывающие свои струи выше самых высоких деревьев, виднеется море, покрытое многочисленными парусами кораблей, отправляющихся в Кронштадт или возвращающихся оттуда. В парке среди жаркого полдня можно взойти в любимую беседку Петра Великого, где у него имелась своя маленькая кухня и все хозяйственные принадлежности в голландском роде; здесь он, как в молодости, еще воображал себя «мастером Петром Саардамским». Против беседки — прямоугольный пруд; и теперь еще старые золотистые карпы, возможно, те самые, которых кормил сам Петр, (эти рыбины отличаются завидным долгожительством) подплывают на звук колокольчика за хлебом, который всяк им охотно бросает. Впрочем, самая ценная вещь тут — близость залива и фонтаны, разгоняющие одуряющую июльскую жару; и, разумеется, тут нет ни гнуса, ни комаров. Отличное место, чтобы провести тут июль, занимаясь российским флотом!

Недавно весь двор и императрица получили новую забаву: из далёкого Иркутска к нам приехал… живой японец! Оказалось, это капитан корабля, потерпевшего крушение у наших берегов. Вместо того чтобы вернуть беднягу восвояси, местные власти отправили его в Петербург, чтобы императрица самолично решила его судьбу. Таковы издержки сугубо российской централизации власти!

Одетый в европейское платье, бедный японец был представлен императрице. Упав на колени, он плакал и что-то бормотал на своём тарабарском наречии; нам перевели, что он хочет вернуться домой. Под конец своей взволнованной речи японец лизнул Екатерине руку; в стране самураев не знали, что такое поцелуй.

Екатерина казалась тронута; назвав беднягу «бедняжкой», тут же решила отправить его на родину. Однако же благоразумие взяло верх; ведь спасение японского капитана было прекрасным поводом установить дипломатические отношения с этой закрытой страной. Стали готовить посольство; и я, не утерпев, предложил отправить их всех морем, обещав полную безопасность в пути. А теперь вот сижу я и думаю — смогу ли я выполнить своё обещание? Чем глубже я погружаюсь в дела Адмиралтейств-коллегии, тем больше в этом сомневаюсь!

Получив в свои руки полное руководство морским ведомством, я вплотную занялся его тематикой. В здании Адмиралтейства мне был устроен большой кабинет с обширный приёмной и залами для собраний. Вникая в ход дел, я первым делом произвёл ревизию, показавшую, впрочем, что на бумаге дела ведомства были в порядке.

Для меня это не стало неожиданностью: основное воровство происходило иным путём, который невозможно было вскрыть простою проверкой счетов. Об этом мне очень многое рассказал Суворов, конечно, с примерами из армии, а не из флота, но суть-то была одна: воровали путём не выдачи матросом, гардемаринам, мастеровым, госпитальным командам того содержания и предметов, которые полагалась им отпускать, пользуясь невозможностью для «нижних чинов» подать жалобу в высокие сферы. Много воровали при постройке кораблей и их ремонте, отчего получалось, что числящиеся вполне боеготовыми суда при тревоге не могли выйти из гавани; воровали путем получения рационов на «мёртвые души», и сотнями других способов.

Мне предстояло создать такой механизм, который позволял бы выявлять все эти злоупотребления, как бы их не маскировали.

Прежде всего, на здании Адмиралтейства появился ящик для жалоб; любое письмо, даже анонимное, подвергалась проверке. Во-вторых, я решил завести секретную команду матросов-провокаторов. Несколько человек, переводимые с корабля на корабль, разнюхивали, как обстоят там дела. Выявив злоупотребления, подбивали команду подать общую жалобу, обещая устроить так, чтобы она попала лично мне в руки. Для работы со злоупотреблениями ввёл должность обер-прокурора по флоту, внезапные выездные проверки и денежные вознаграждения за выявленные и доказанные злоупотребления. Было и несколько показательных дел: вице-президент Адмиралтейств-коллегии Чернышёв за хищение имущества получил штраф в сто семьдесят тысяч рублей, для выплаты которого вынужден был сдать в казну ранее пожалованные имения.

Проблемы, конечно есть не только с постройкой но и с эксплуатацией. Некоторые командиры злоупотребляют своим положением и часто прикарманивают даже кормовые деньги. За счет матросского желудка офицеры строят себе дома и наживают капиталы. Матросы, словно крепостные, работают в домах и огородах у командиров. Нравы господ офицеров не отличаются деликатностью — вовсю пускаются в ход линьки, бывает и кулачная расправа. Очень плохие условия жизни и быта: затхлый, испорченный воздух в помещениях, вечно сырая одежда приводящие к высочайшей смертности. В Кронштадте, бывает, за одну зиму умирает от цинги четверть гарнизона! А Кронштадт — это, можно сказать, ввиду Петербурга; что же происходит далее?

Ладно, разберёмся со всем по порядку.

Для улучшения конструирования судов, как боевых, так и торговых, удалось пригласить нескольких французских специалистов, обеспокоенных происходящим на Родине. Однако переговорив с ними, я понял что даже во Франции, считающейся колыбелью научного кораблестроения, строение судов до сих пор сродни шаманизму; по сути корабелы действуют наугад, рисуя обводы корпуса по наитию и предшествующему опыту. Это меня совершенно не устраивало, и я приказал построить в Адмиралтействе «опытовый бассейн» — ёмкость длиною в 30 аршин, где паровой двигатель создавал постоянный поток воды. В нём можно было, сделав несколько моделей с разными обводами корпуса, и замерив у каждой сопротивление набегающему потоку, хотя бы проверить, какие обводы будет давать лучшую скорость.

Французы-инженеры сообщили, что сейчас для океанских судов повсеместно стала применяться ост-индская система, дающая большую прочность корпуса. По такой схеме уже строились шведские линкоры, захваченные нами под Выборгом, чью конструкцию мы, разумеется, тщательно изучили.

Ко всему прочему, мы добавили в набор корабля металлические растяжки и усиления. Как известно, обыкновенное железо лучше всего работает на растяжение; если сделать металлический тросик, и натянуть его в корпусе судна, прочно закрепив к бортам, геометрическая прочность его существенно повысится. То же самое касается и мачты; металлические растяжки заметно укрепляли их, хотя мне было понятно, что в перспективе придётся переходить на железную ферменную мачту и металлический же набор корпуса.

В те времена для боевых кораблей особенно опасен был «анфиладный» огонь, когда противник, зайдя с носа или кормы, безнаказанно расстреливает корабль вдоль корпуса. Тут мы с корабелами задумалися, не стоит ли установить в оконечностях прочные траверсы, способные выдерживать такой обстрел. Устройство такой «бронеперегородки» на носу было бы полезно ещё и тем, что позволило бы нашим кораблям смелее атаковать вражескую линию, так как это всё чаще практиковали англичане. Здесь я поставил задачу разработать конструкцию комбинированной брони из дерева и полосового железа, что дала бы наилучшую защиту.

Разумеется, с кораблей убрали все украшения, зато обшивка подводной частью корпуса латунью стала обязательной. Для повышения долговечности корабли стали делать исключительно из лиственницы и дуба, дополнительно обработанных разными консервантами. Были сделаны опыты с образцами древесины; их вымачивали разными составами и оставляли гнить. Наилучший результат дала пропитка каменноугольным дёгтем; хорошие результаты показал и медный купорос. Очень большие надежды я возлагал на принудительную сушку древесиныв камерных сушилках, что позволяло довольно быстро и надёжно готовить большие объёмы строевого корабельного леса.

В корабельной артиллерии было приказано разработать единый образец чугунного 36-фунтового орудия, ставить его на все новые корабли и фрегаты, а также переоснастить и все старые линейные корабли. Я хорошо помнил ту пушку, что взорвалась при мне на борту «Трёх иерархов», убив при этом двоих канониров; всю старую артиллерию было приказано перелить по методу Гаскойна. При этом мы пошли на лютую, по местным меркам, инновацию: все эти орудия должны были быть одинаковые.

Дело в том, что до сих порсамые крупные, в 32–36 фунтов, калибры, располагались нанижней палубе, выше ставили 18–24 фунтовки, наверху совсем лёгкие орудия и кароннады, стараясь иметь как можно более орудий на борт. Но от малокалиберных пушек верхнего борта толку в бою было мало. Поэтому я решил, что вся артиллерия будет иметь один и тот же калибр, одну и то же длину ствола, только на верхней палубе орудийные порты будут располагаться реже, чем внизу. Конечно, это означало, что пушек в целом будет меньше; однакож вес бортового залпа даже увеличивался. Дополнительно приятным бонусом была возможность, поставить на верхних палубах поворотные лафеты, резко увеличивающие сферу артиллерийского огня.

Во время Выборгского боя на меня большое впечатление произвело действие на деревянные суда калёных чугунных ядер. Батарея капитана Бонапарта в Выборгском сражении удивительно успешно поджигала шведские линкоры, прорывавшиеся из акватории залива на открытую воду; буквально двух-трёх попаданий хватало, чтобы гигантский линкор сгорал дотла. Я приказал изучить возможность разместить по одной-две калильных печи в трюме каждого линкора. Главная проблема здесь заключалась в необходимости подачи в трюм очень большого объёма воздуха, необходимого для создания нужной температуры. К счастью, у меня уже была разработанная Кулибиным конструкция принудительной вентиляции; единственным недостатком её был ручной привод. В бою пришлось бы отвлечь на вращение вентилятора добрую дюжину матросов, что, конечно, было крайне нежелательно. Дабы этого избежать, придумали приводить в действие вентиляцию от воздушного колеса, как у ветряной мельницы. Устройство такой калильной печи в трюме линкора, кроме всего прочего, позволяло просушивать дерево силового набора и корпуса, что должно было положительно сказаться на долговечности конструкций.

К сожалению, поставить калильную печь такой мощности, чтобы можно было раскаливать ядра для всех орудий линкора, было совершенно невозможно; печь успешно питала лишь несколько стволов. Но даже это многократно усиливало корабельную артиллерию во время морского боя.

Сильно изменился и наш гребной флот. Английские корабелы, состоявшие перед войной на шведской службе, разработали несколько интересных конструкций гребных кораблей, предназначенных для прибрежной обороны Балтики. Именно их выдающиеся характеристики в своё время и внушили покойному шведскому к королю надежду на успех в бою против Российского Балтийского флота. Теперь они были внимательно изучены нашими корабелами; в этих целях часть шведских судов даже пришлось доставать со дна Выборгского залива. Я поначалу и не догадывался, что такое возможно, но потом услышал, что во время осады Очакова некий Осип Дерибас поднял затопленные турецкие корабли, посадил на них русские экипажи, и они потом ещё вполне успешно повоевали с турками.

Больших вложений требовала береговая инфраструктура. Кронштадт утопал в непролазной грязи. Крепостные валы представляли собой развалины, пушки со ржавчиной. Гарнизон — только подобие войска. В общем, все находилось в запущенном состоянии. На юге требовался перевод всех верфей из мелководного Херсона в Николаев; кроме того, если с военным портом на Чёрном море ситуация уже определилась — это будет Севастополь, то, где возникнет главный торговый порт на Чёрном море, пока было неясно — изначально планировавшийся для этих целей Херсон на эту роль не подходил.

Новых вложений требовали наши заморские владения. Надо было продолжать закрепляться на побережье Малакки, на Аляске и Алеутских островах; построить верфи в Сингапуре, устроить опорные пункты в Южной и Западной Африке, имея в виду интересы нашей заморской торговли.

Поступали и новости от первой нашей экспедиции под началом капитана Муловского. Не так давно я получил письмо от Григория Шелихова. На корабле Соловки он добрался до Охотска, а оттуда отправился на Аляску — устраивать поселения и промыслы.

В связи с наступающей осенью генерал-аншеф Суворов вернулся из Финляндии и поселился в доме камергера Дмитрия Хвостова, своего племянника.

Я решил навестить его прямо в доме камергера: Александр Васильевич последнее время не любил часто появляться при дворе. Верхом дойдя под моросящим дождём до приличного двухэтажного особняка на Крюковом канале, я просил старика-привратника доложить обо мне, и был сразу же принят.

Меня проводили в приемную; Александр Васильевич вскоре спустился, одетый по полной форме в мундир, что, вообще говоря, на суворовском языке означало нешуточное уважение к собеседнику.

— Рад видеть вас, Александр Васильевич! Что поделываете вы сейчас в Финляндии?

— Много дел в этом краю, много забот! Прежде всего, исполняю приказание Государыни Императрицы о поправлении всех тамошних укреплений. Ведь у нас, как началась война со шведами, тут же ясно стало, что крепости наши тамошние ничего не стоят.

— А вы, что же, разбираетесь в фортификации?

— Помилуй Бог! Ведь я образованием — военный инженер, как же мне не знать её? Ну, набросал я план постройки и ремонта укреплений, как в русской Финляндии, так и в Королевстве. Государыня сию бумагу в основных ея чертах утвердила, да и поручила мне исполнение. Ныне трудами вверенных мне солдат усилены укрепления Фридрихсгама, Вильманстранда и Давидштадта; исправлен и усилен Нейшлот; сооружены новые форты Ликкола, Утти и Озерный; оборонительные средства саволакской дороги усилены проведением каналов; при Роченсальме, на нескольких островах, возведены довольно сильные укрепления, а на сухом пути заложена крепость Кюменегард. Роченсальм теперь сделался главным укрепленным пунктом южной части финляндской границы, там устраиваем сейчас новый порт.

— И что, много ещё работы?

— Преизрядно! Кроме роченсальмского порта, надо устраивать ещё укрепления на мысе Гангут, укрепить Таммельфорс и Або.

— Слышал, императрица Вашей службою в Финляндии весьма довольна!

— Признаться ваши высочества я и сам доволен. Как погляжу на возведённые укрепления, Так сердце радуется — массивнее, прочнее и красивее строениев тяжело обрести. Особливо радует Нейшлот: знатная крепость, помилуй Бог, как хороша: рвы глубоки, валы высоки, лягушке не перепрыгнуть, с одним взводом штурмом не взять. Много, конечно приносит это дело хлопот: работы надо обойти, материал доставить… Я уже 10 кирпичных заводов устроил, разыскиваем известковый камень и сами жжём из него известь; и то не хватает, приходится выписывать известь и кирпич дополнительно из Петербурга и Ямбурга. В сию зиму надо будет построить для их доставки особые суда!

— Александр Васильевич помилуйте! Перед вами генерал-адмирал Российского флота; найдём мы суда для ваших надобностей!

— Вот это славно! Слышал я про ваш кунштюк с уральскими баржами; нечто подобное и здесь бы пригодилось! А я ведь несколько сродни вам: у меня теперь свой флот есть!

Оказалося, у Суворова, кроме постройки и исправления крепостей, были ещё на руках флотилия и войска. Большая часть гребной флотилии находилась в шхерах, меньшая на озере Сайма. Флотилия была не малая, в ней числилось до 125 судов разных названий и величины с 850 орудиями, и на Суворове лежали обязанности по укомплектованию и обучению людей. Кое-какие практические сведения по военной морской специальности он приобрел раньше, в Очаковском лимане, где ему тоже подчинена была флотилия, и продолжал в Финляндии присматриваться к делу. В первую свою сюда поездку, он брал частные уроки, о чем и писал тогда же Турчанинову; позже, по некоторым известиям, он в шутку просил испытать себя в морских познаниях и выдержал экзамен довольно удовлетворительно. Если начальствование флотилией не было номинальным и требовало от Суворова трудов, то тем паче — командование войсками!

— Ах, Александр Павлович! Все укрепления, каналы, флотилия не причиняют и десятой доли неприятностей, что насылают недруги мои за состояние армии! Большие неудовольствия начались супротив меня в Петербурге. Ныне высокие чины в Военной коллегии ведут себя развязно и дерзко: всё осмеивают и осуждают взгляды мои на субординацию и дисциплину. Верно, эти господа понимают дисциплину в кичливости, а субординацию в трепете подчиненных.

— Да, Александр Васильевич, Военная Коллегия теперь не наша. Не смог я получить пост ея президента!

— Отменно жаль! Думаю, мы с вами, Александр Павлович, великие бы сделали дела! Но есть ещё один путь… Попробуйте при оказии и получить от государыни пост генерал-инспектора инфантерии и генерал-фельдцейхмейстера. Должности сии дают право руководить обмундированием и обучением войск. Очень больное это дело!

Я сразу же понял, о чём он говорит мне. Месяца через два или через три стали ходить слухи, будто войска в Финляндии наги и босы, солдаты, работающие на укреплениях и каналах, не имеют рабочего платья; будто все люди вообще не получают срочной по закону одежды, денежного довольствия, и тому подобное. Эти вести оскорбили и раздражили Суворова. Он направлял в коллегию письмо, опровергающее взводимые на него вины, с подробностями объяснял, что снабжение войск одеждою не принадлежит к его, Суворова, обязанностям и власти.

— Все работы в крепостях и на каналах производятся нарядом людей от земли и от войск, на точном основании высочайшего повеления. Солдатам платят по 5 коп. за сутки; эта норма одобрена Государыней! Притом, хотя таким образом солдаты заняты на работах, но уделяем время и воинской экзерциции. Ныне распущены они на зимние квартиры, но не в виде мужиков рабочих, но солдат, готовых весною встать под ружьё. Притом указал я начальникам, что труды здоровее покоя, дабы и зимой солдаты не были праздны.

И тут тоже я понимал, откуда «растут ноги». В высших служебных сферах Петербурга с недавних пор пошли толки, что Суворов не жалует солдат, эксплуатирует их бесчеловечно, с целью выслужиться самому, и оттого они в огромном числе болеют или бегают за границу. Говорили, что Суворов, имея странный взгляд на медицину и лечебницы, закрыл вовсе госпитали, а потому несчастные солдаты мрут, как мухи и что убыль людей в Финляндии дошла до громадной цифры.

В те времена военно-врачебная часть и в Европе-то находилась в жалком состоянии, а в России отличалась совершенным безобразием. На русский военный госпиталь можно было смотреть почти как на могилу; толковых врачей в русской армии было чрезвычайно мало; были они почти все из немцев, врачами являлися только по названию, а жалованье получали ничтожное. Смертность в войсках была страшная, ну а в рекрутах, до прибытия их в войска, и того больше. Были местности, именно Кронштадт и Финляндия, где скорбут уносил из войск полкомплекта ежегодно. В последние годы военно-врачебная часть несколько улучшилась, потому что службу врачей стали оплачивать лучше, однако улучшение сие было незначительно.

— Однако же, Александр Васильевич, разве стоило закрывать госпиталя? Они, хоть и дурны, а всё же это лучше, чем ничего?

— Да, а госшпитали я и верно, позакрывал. Ныне контракты подрядческие в госпиталях истинно разбойничьи, а содержание больных служит предметом самого наглого лихоимства! Порядочной величины госпиталь, не стоящий впусте, есть золотое дно для всякого рода неразборчивых охотников до наживы; Мне ведь предлагали взятку в 7000 рублей за то только, чтобы он не закрывал госпиталей.

— Так, так, а давайте-ка поподробнее!

— Что сказать? Главные злоупотребления основываются на числе умерших, времени их смерти, способе счисления их и проч. Ведь мертвая собака не лает! Вот, скажем, брошен в яму фланговый рядовой Алексеев, а когда он помер, сколько дней пролежал на госпитальной койке, каких и сколько лекарств на ней он изведал — кто разберёт? Не будет же никто его выкапывать и дознаваться по трупу! Бывает и ещё веселее: иной положит себе в карман 2-месячный провиант на известное число людей, в надежде, что авось повымрут за это время; но по несчастью для него, полностью и не умерли; и в таком случае эти, «запланированные» мертвецы, отправляются гулять за милостынею, до истечения известного срока.

— Но смертность ведь и вправду велика?

— Исключительно! При суровом климате Финляндии и обилии болот, солдаты, особливо уроженцы других мест России, хворают тут оченно много: зимою скорбутом, весною и осенью — лихорадками, летом — поносами и горячками. Но ведь то не моя вина: это неустройство длится уже шестьдесят лет. Приехав в Финляндию, застал я годовую смертность в войсках огромную, и Военной коллегии это известно. Притом, гошпитали переполнялись, злокачественность их увеличивалась, и они делались буквально гнездами заразы. Оттого я их и позакрывал; людей, наиболее пострадавших от болезней, велел выключать в отставку, а остальных передали в полковые лазареты.

В дальнейшем разговоре выяснилось, что Суворов, принимая во внимание страх солдат перед госпиталями, старался оставлять больных при войске, устраивая лазареты и «слабосильные команды».

— У нас заведено давать слабым льготу, и помещать их на пользование в особой казарме или в крестьянских домах; соблюдать крайнюю чистоту; потному не садиться за кашу, не ложиться отдыхать, а прежде разгуляться и просохнуть. На лихорадку, понос и горячку — голод, на цингу — табак. Кто чистит желудок рвотным, слабительным, проносным, — тот день голод. Солдатское слабительное — ревень, корень коневьяго щавеля тоже. Даём из предосторожности капусту, хрен, табак, летние травки. Приказываю непрестанное движение на воздухе.

Из всего, мною услышанного, стало понятно, что Суворов был, что называется «гигиенист», то есть он шагнул далеко вперед сравнительно со своими современниками. Зная быт солдат, их понятия, симпатии и антипатии, как свои пять пальцев, он не только не думал оспаривать их традиционную ненависть к госпиталям, но еще поддерживал ее. Это послужило поводом к злоязычию в высшем петербургском обществе. Не хотели и не умели видеть в Суворове, кроме чудака, еще нечто другое; как его живое, осмысленное обучение Суздальского полка в Ладоге относили к категории причудливых выходок, так теперь в Финляндии здравые гигиенические меры огласили вредным фантазерством, которое подбито эгоистическими расчетами.

Еще больше убыли смертью, ставилось Суворову в укор дезертирство. Но это было язвой всей русской армии того времени, особенно в войсках пограничных, так что в разных местах, за границей, образовались целые колонии русских беглых солдат. К числу таких районов принадлежала и Финляндия, которая, сверх того, служила ссылочным местом для порочных солдат, как кригсрехтных (осужденных по суду), так и переведенных из гвардии за проступки. Немудрено поэтому, что в финляндских войсках было постоянно много беглых, и хотя Суворов уменьшил размеры зла, но не имел времени и возможности добиться до существенного улучшения.

— Вот в Южной армии, у светлейшего князя, держал гошпиталь доктор Самойлович. Вот у него всё было поставлено замечательно!

Доктор Самойлович… Где-то я уже слышал про него! Надо бы уже познакомиться с этаким самородком! Я до сих пор не решался оторвать занятого человека от важного дела, — представляю, сколько у него в Екатеринославской армии работы! Но было бы замечательно наладить госпитальную часть и лазареты лучшим, чем сейчас, образом.

— Александр Васильевич, Доктора Самойловича я при случае непременно вызову в Петербург, и, если только это будет в моей власти, перестрою госпитальное дело по его указаниям. А что до слухов, которые вас порицают — я уверен, что всё это грязные басни!

— Ах, Александр Павлович! Все, кто знает меня, думают также. Однако я не жалую, чтобы меня кто решился этак вот порицать, и впредь буду требовать сатисфакции! Я, как партикулярный человек, отвечаю всякому партикулярному человеку, как равный ему, кто бы он ни был, и что бы то ни было!

— Ну, Александр Васильевич, не горячитеся так! Ещё не хватало, чтобы командовавший под Измаилом генерал вдруг получил пулю на дуэли от какого-нибудь светского хлыща. Вы лучше обращайтесь ко мне… со всем обращайтесь ко мне! ведь вот с дочерью вашей удалось всё решить ко всеобщему удовлетворению!

Тут Суворов просто расцвёл.

— Ах, не могу выразить всю мою к вам признательность за участие в судьбе дочери моей! И то внимание, которое оказали вы на празднике в Таврическом дворце, многим заткнуло рты! Кстати, она сейчас здесь. Наташа! Наташа!

Через несколько секунд Наталья Александровна, в домашнем кисейном платье, спустилась с бельэтажа.

— Наташенька, сердце моё, вели подать самовар, да и сама присоединяйся к нам; мы с Александром Павловичем, верно, о делах больше не будем толковать.

Вскоре на стол поместился вместительный медный, покрытый лёгкою патиною самовар, фарфоровые чашки и разные угощения, между прочим — моё любимое земляничное варенье. Мы переместились из гостиной в столовую залу, куда спустился вскоре Дмитрий Иванович Хвостов — хозяин дома, супруга его Аграфена Ивановна, и, разумеется, Наталья Александровна.

Она, будучи уже со мною знакомой по дворцовым камер-фрейлинским обязанностям, в отличае от робевших хозяев дома, спросила довольно непринуждённо:

— Ну, господа, об чем разговор ваш закончился? Что порешили? На Стокгольм поход иль на Царьград?

— Бери выше, Наташенька: Александр Павлович любезно определили меня воевать безбожный Париж! — с серьёзным видом отвечал ей отец, смешинками в глазах давая, однако, понять, что к словам его относиться серьёзно не следует.

Аграфена Ивановна, племянница Суворова, своими руками налила нам чай.

— Господи, как же я счастлива, что он теперь в Финляндии! — отвечала Наташа, беззаботно болтая серебряной ложечкой в чашке веджвудского фарфора. — Нечасто мне в детстве доводилось видеть отца своего! Теперь же, я знаю, он рядом, ведь Финляндия много ближе и Молдавии, и Крыма! Даже вот, приезжает к нам иногда… Может, на Париж-то вы Каменского пошлёте, или Репнина?

— Ну, только не «сипящего фагота»! — деланно возмутился Суворов, и правда, не жаловавший этого полководца, особенно с тех пор, как он заменил Потёмкина в Южной армии.

— А я полагаю, Наталья Александровна подала сейчас мнение огромной государственной важности. Следует лечить подобное подобным: отправить «гнусавого» к «гнусавым» — это конгениально! — отшутился я, любезно изобразив поклон в сторону дочери Суворова.

— Глупости! — то ли в шутку, то ли всерьёз отвечал полководец. — Александр Павлович, мы только что толковали с вами, что доктора все суть шарлатаны и мошенники! «Лечить подобное подобным». Ну, надо же! Вот вы скажите мне на милость, чего общего у конского щавеля с поносом… гм… впрочем, это не к столу…

— А что, на юге наши дела кончены? — осмелился спросить Дмитрий Иванович, в продолжении нашего разговора державшийся очень скромно.

— Наверное, да; все условия мира согласованы, и государыня очень его желает. Граф Безбородко, полагаю, вскоре окончит это дело!

В действительности всё было сложнее. Во-первых, я подкинул одним из условий мира с Турцией беспрепятственный проход наших судов через Босфор и Дарданеллы, притом как торговых, так и военных. Султану это требование страшно не понравилось — ведь ненавистные русские корабли будут теперь проплывать в миле от его дворца! Безбородоко тоже был крайне недоволен таким условием, но после недавнего урока возражать не решался. Вообще дела его шли на спад: императрица не простила ему оппозиции в отношении вопроса о престолонаследии, старый покровитель Воронцов ушёл в длительный отпуск, как говорят, грозящий переходом в отставку, а новый фаворит государыни активно рыл под него, собираясь забрать внешнеполитическое ведомство себе. И пока Александр Андреевич корпел в Яссах над бумагами, его же сотрудник, Аркадий Морков, в Петербурге уже перехватывал все бразды правления, в расчёте стать при Зубове серым кардиналом.

— Однако же, говорят, вскоре откроется дело в Польше — заметил Дмитрий Иванович.

Действительно, дела с Польшей становились всё более и более напряжёнными. В Варшаве все громче и резче высказывались неудовольствия против майской конституции. Самое сильное неудовольствие возбуждено было мерою, предпринятою для увеличения финансовых средств: ведь большая коронная армия, запланированная реформаторами, стоила огромных денег. Двое первостепенных вельмож стали во главе недовольных майским переворотом: Феликс Потоцкий, генерал артиллерии коронной, и Северин Ржевуский, гетман польный коронный. Осенью они отправились в Молдавию к Потемкину хлопотать о русской помощи. Потемкин умер: они обратились к Безбородко, ведшему в Яссах мирные переговоры с Турциею. К ним присоединился и великий гетман Браницкий, отправившийся в Россию под предлогом получения наследства после Потемкина. По всем провинциям Потоцкий и Ржевуский разослали письма с обещанием помочь нации возвратить ее старые права и вольности; Ржевуский прислал формальный протест против конституции 3 мая, обращенный к королю и Совету министров.

Я, будучи посвящен в некоторые тайны внешней политики, знал, что вопрос уже согласован и решён. Императрица, оскорблённая отказом поляков от её гарантий незыблемости польской конституции, уже вступила в переговоры с недовольными магнатами. В Варшаве уже что-то подозревали: уже было понятно, что Россия, договорившись с соседними державами, теперь настроена враждебно и ожидает только удобной минуты, чтобы обратить свое оружие против Польши. Со всех сторон в Варшаву неслись неприятные вести: в Берлине, недавно лишь набивавшемся в союзники против России, им оказывают большую холодность; в Дрездене курфюрст вовсе не спешит согласиться стать наследником польской короны, делает бесконечные возражения, выставляет формальности; в Вене, видимо, хитрят, не желая брать на себя никаких определённых обязательств; ясно одно — император не отступится от союза с Россиею ради непонятно чего.

В общем, война, конечно, будет, только вот скорее всего, Суворову в ней участвовать не придётся. Так и оставят его в Финляндии, строить крепости, а значит, не стоит о том и толковать — чего зря расстраивать старика?

— Вы, Ваше Высочество, просите государыню оставить Александра Васильевича в Финляндии навечно, а ещё того лучше, перевести его в Петербург! А то опять его видеть не будем — полусерьёзно, полушутя попросила меня Наташа.

— Сами и попросите, Наталья Александровна. Вы её видите чаще меня!

— В моих устах это будет не столь авторитетно! Вас она слушает, а фрейлин своих — нет, только статс-даму Протасову, госпожу Перекусихину и ещё иногда фрейлину Головину. И скажу я вам, Александр Павлович, тяжело мне приходится с последней дамой — очень она невзлюбила меня за что-то. Постоянно шпильки подпускает, распускает глупые слухи, шепчет всякие гадости у меня за спиною. Так я вас прошу, ежели дойдёт до вас какая-нибудь сплетня на мой счёт, вы ей не верьте!

— Дать бы этой Головиной укорот! — неодобрительно заметила Аграфена Ивановна. Говорят, они с мужем при Дворе — первые сплетники и интриганы!

Суворов в продолжении этого разговора выглядел совершенно несчастным: если на клевету в свой адрес он мог отвечать её опровержением, или, в крайнем случае, требовать сатисфакции, как любой дворянин, владеющий шпагой, то в сфере дворцовых интриг он был беспомощнее младенца.

Я не мог видеть его в таком состоянии.

— Такое не должно происходить с Натальей Александровой! Господа, обещаю что-нибудь придумать…

Тут вбежал к нам мальчонка лет восьми, страшно довольный собой, а за ним, причитая, поспешала гувернантка.

— Простите наше вторжение, господа! Мосье Аркадий такой непослушный!

Аркадий — то ли сын, то ли не сын Суворова, — теперь жил в доме Хвостова, и формально числился моим пажом.

— Ну-ка, ну-ка, молодой человек, дайте-ка я на вас посмотрю! Вы очень нечасто появляетесь на службе, я бы сказал. Я даже не знаю, как выглядит мой паж!

Мальчонка на мгновение застыл, не понимая, что хочет от него этот молодой господин; затем схватил из вазочки конфету и убежал.

— И что же, месье Аркадий нас покинул; пожалуй, пора и мне, — произнес я, поднимаясь из-за стола. — Аграфена Ивановна, варенье выше всяких похвал; Наталья Александровна, чай великолепен! Право, всегда пил бы его из ваших рук…

— Чай новомодный, с бегемотом; вот недавно купили! — похвасталась Аграфена Ивановна.

— Да что вы говорите? Надо и нам на дворцовую кухню этакого купить!

Дамы удалились. Суворов с гордостью посмотрел дочери вслед.

— Красавица выросла. Замуж уже пора!

— И что, есть женихи? — спросил я, одевая свой непромокаемый плащ.

— Был у меня хороший офицер, Золотухин; думал их познакомить, да вот, Бог не дал: погиб он в Измаильском деле. Теперь вот, ведём дело с графом Салтыковым Николай Иванычем о браке с его сыном, Дмитрием Николаевичем. Даст бог, сладиться…

— Понятно, — произнёс я, смутно припоминая, что Суворова в итоге вышла замуж за кого-то из Зубовых. Значит, не выйдет у них с Салтыковым… Впрочем, зачем раньше времени их расстраивать?

Пока Светлейший князь неторопливо ехал на театр военных действий, его заместитель, князь Репнин, развил бурную деятельность. Одержав крупную победу под Мачином, имея полномочия прекратить военные действия на выгодных для России Условиях, он подписал в Галаце предварительные статьи мира. В этих статьях Днестр признавался границею между воюющими державами: Россия приобретала все земли, лежащие между этой рекой и Бугом. Но о Молдавии и Валахии не было ни слова, что крайне взбудоражило Светлейшего князя.

Вихрем примчавшись в Яссы, оттуда в Галац, в сильных выражениях отстранив Репнина от дел, он сам занялся переговорами, сразу дезавуировав снисходительные условия предварительного мира. Он дополнительно потребовал, чтобы Порта срыла укрепления Хотина, обязалась не возобновлять их в Бендерах и Аккермане; чтобы русским военным кораблям, или, по крайней мере, тридцати шести пушечным фрегатам, дозволен был свободный ход через Константинопольский пролив; чтобы признано было покровительство и господство России над вновь покоренными кавказскими народами, над Грузией, Мингрелией и Имеретией; чтобы русские консулы были приняты во все турецкие торговые города, с русской торговли уменьшены были таможенные пошлины. Порта пошла на все эти условия, не согласившись только на одно: обязаться не переменять господарей Валахии и Молдавии по своей воле, но подчинив эту меру согласию дивана румынских бояр и одобрению русского консула. Турецкая дипломатия ясно видела, что это последнее условие придаст оба княжества во власть России и, может быть, предуготовит им участь Крыма — ведь именно с независимости начался переход полуострова под власть России.

Потёмкин давил и угрожал: курьеры Светлейшего никогда так часто не летали во все концы Европы. К нему собрались в Яссы недовольные польские магнаты, замыслившие Тарговицкую конфедерацию под покровительством России, молдавские бояре торжественно повергали себя и всю свою страну под его покровительство. Никто не знал, что дни князя сочтены…

В тот день я с утра находился в покоях императрицы, обсуждая состояние дел в российском флоте, когда вошедший секретарь Стрекалов с поклоном передал ей невскрытое письмо.

— Из Тавриды? — спросила она, взламывая печати.

Прочитав бумагу, Екатерина вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.

Степан Фёдорович осторожно принял письмо из её ослабелых пальцев, далеко отставив от себя, прочитал, и тихо сказал мне:

— Григорий Алексеевич умер!

Нельзя сказать что для меня это было большой неожиданностью — несколько раз я писал светлейшему князю и говорил самой Екатерине, что здоровье его непрочно. И всё же я был потрясён.

Потемкин, при жизни, стоял наверху земного величия. Он не знал пределов своим замыслам, не знал препятствий их исполнению. Все склонялось пред ним в благоговейном трепете, все повергалось во прах — и обстоятельства, и люди! Он торжествовал за сценой и на сцене, в темных закоулках интриг и на открытом поле славы, при дворе и перед бивуаками, с ключом камергера и с жезлом фельдмаршала — везде встречал он только победы. Его жизнь была непрерывное триумфальное шествование по пути, усыпанному «лаврами и миртами», как говорили тогдашние поэты на благородном классическом языке. И все соединилось в один дружный хор льстивых поклонников, восторженных энтузиастов, все ударило челом любимцу судьбы, все нарекло его избранником судеб — действительность и поэзия, гул толпы и приговор просвещенного мнения, гордость соотечественников и удивление чужеземцев.

Счастье осталось верно ему до самой смерти. Он умер на театре своей славы — перед самою развязкою блистательной драмы, которая через то облеклась заманчивою прелестью таинственности… И какая поэтическая смерть!..

Были, однако же, и вполне прозаические следствия этого события. Смерть Потёмкина, по сути, перевернула всю шахматную доску Российской политики. Говоря казённым языком, открылось вдруг много вакансий: Президент Военной коллегии, наместник Новороссийский, Главнокомандующий на юге, Глава казачьего войска… самая влиятельная персона Империи, наконец!

Сразу же на пир слетелись стервятники: Салтыков, Воронцов, Завадовский, Безбородко бросились делить наследие великана.

Последний находился в Яссах: он вёл переговоры о мире с Турцией. Со смертью Потёмкина Безбородко стал главою делегации, представляя Россию на конференции, где решалась судьба завоеваний нашей северной страны. И теперь после смерти светлейшего Безбородко вознамерился прибрать к рукам всё влияние и тот престиж, которым пользовался Потёмкин.

Роскошные пиры у Безбородко собирали в Яссах всю знатную часть переговорщиков. Правда, у него не было возможности одаривать своих гостей бриллиантами, как это часто проделывал Потёмкин, но он старался пышностью и комфортом воспроизводить те пиршества, что задавал светлейший. Слишком свежи ещё были в памяти все сумасбродства князя, все его выходки, а главное — его умение сочетать роскошь с изысканностью и изяществом.

Безбородко не обладал этим умением фельдмаршала, и потому его парадные обеды превращались лишь в перечень изысканных блюд, дорогих фруктов и привозных деликатесов, но подавались они лакеями зачастую в грязных белых перчатках или с оторванными пуговицами на ливреях.

Александр Андреевич изворачивался, как мог: задавал пиры, подобные потёмкинским, приглашая участников переговоров на них, заваливал турецких переговорщиков драгоценными подарками и бриллиантами. Но турецкие уполномоченные были неподатливы, потому что чувствовали поддержку Франции и Польши, а также Швеции.

В итоге, Безбородко не смог добиться на конференции ничего свыше того, что уже выторговал Светлейший князь. При этом долгое отсутствие его в Петербурге сказалось на его позициях самым негативным образом.

Не удалось укрепить своё влияние и Воронцову. Главная схватка произошла между Николаем Ивановичем и мною.

Императрица, потрясённая известием о смерти светлейшего князя, несколько дней была безутешна, не пуская к себе даже Зубова; а когда появилась из своих покоев, могла говорить лишь о своей утрате.

— Ах, чем же мне заместить такого человека? Светлейший князь выполнял столько обязанностей… Он был незаменим! В нем было одно редкое качество, отличавшее его от всех других людей: у него была смелость в сердце, смелость в уме, смелость в душе! Мне опять предстоит дрессировать себе людей!

Да, нельзя не признать, что императрица была права. Широкий был человек Потёмкин, со смелою, дерзновенной душой. Жаль, не пришлось мне поработать с ним побольше! Но теперь я могу лишь постараться, чтобы жалкие эпигоны не изгадили совершенно его наследие.

— Бабушка, — засуетился я, — готов взять на себя все его обязанности, лишь бы была ты покойна!

— Ах, ты так молод, мой друг…. Как же справиться тебе со всем?

— Я буду стараться изо всех своих сил!

— Право, друг мой, не стоит самому так надрываться! Платон Александрович с удовольствием возьмется за все дела…

От поминания Платона Александровича у меня заныли зубы. Непременно этот сукин сын, и вся шайка, за ним стоящая, попробуют подмять под себя всю епархию светлейшего князя! Ни в коем нельзя этого допустить! Потёмкин, конечно, воровал, но при этом ещё что-то делал; а эти будут только воровать, да ещё, пожалуй, вредить.

— Ну, давай, хотя бы военная коллегия останется точно за мною!

Екатерина слабо улыбнулась.

— Экий ты воинственный! И генерал-адмиралом он хочет быть, и военном министром сразу! Никак решил лишить жизни ещё какого-нибудь короля?

— Да ну, что за ерунда! Я там решительно ни при чём. Никто же не знал, что мосье Бонапарте начнет палить по всей акватории картечью!

— Ладно, ладно, я не сержусь. Шведский король, хотя и утоп, зато французский спасён!

— Да, только благодаря тебе, бабушка!

Конечно, я не собирался спасать этого толстого Людовика. Алексей Григорьевич сам написал государыне с предложением вытащить несчастного сидельца из-под фактического ареста, под которым он находился со всею семьёю. Конечно, для этого надо было вступить в сношения с самим королём, но это оказалось вовсе не просто: Бурбоны никому не доверяли, кроме единственного лица — шведского любовника Марии-Антуанетты. Но граф Орлов, с моей помощью совершив невероятное, сумел поставить этого типа под наблюдение, и в последний момент смог-таки переломить ситуацию. Король был спасён, и вскоре они с Марией-Антуанеттой уже оказались в Вене, с ужасом рассказывая о своих приключениях. Предложение императрицы Екатерины посетить Петербург осталось без ответа — когда русский посол Разумовский на праздники в честь спасения высоких особ подошёл с этой идеей к королевский чете, Людовик отделался какими-то хрюкающими междометиями, а королева долго и с возмущением рассказывала нашему посланнику, как непозволительно вёл себя граф Орлов в городке Варенн. Похоже, эти идиоты так и не поняли, что в Варенне стояли на краю гибели, и кто их оттуда вытащил. Одно слово — Бурбоны.

— Ну ладно, — решил я вернуться к нашим баранам, — так всё-таки, что насчёт Военной коллегии?

— Надобно подумать, мой свет!

Я раскланялся, в надежде, что в ближайшее время получу вожделенный пост. Контроль над армией был бы мне очень полезен!

Во-первых у нас с Суворовым уже были некоторые идеи насчёт преобразований в военной сфере, и будь у меня главенство в Военной коллегии, дело пошло бы намного веселее. Во-вторых, Военная коллегия — это власть, влияние и большие деньги. На армию выделяют по 20 миллионов в год — это, если что, вчетверо больше, чем на флот. Мне бы очень не хотелось видеть этакие деньжищи, и заодно 400 тыс. войска, в руках какого-нибудь обормота Зубова. Ну а в-третьих, только имея под личным контролем армию, можно было всерьёз надеяться на безболезненную передачу мне властных полномочий. Любой другой вариант, увы, этого не гарантировал. Вон, Пётр III: вполне законный был государь, и что с ним стало?

В общем, этот пост был мне очень нужен, и, учитывая предыдущие заслуги, я вполне мог на него рассчитывать. Но на следующий день всё оказалось совсем не так оптимистично!

На совещание по вопросу о назначении президента Военной коллегии меня не допустили. Когда вельможи вышли из кабинета императрицы, все стали хором поздравлять… Платона Александровича! Уязвлённый до глубины души, я взошёл к императрице.

— Бабушка, но отчего же так получилось? Почему же граф Зубов а не я?

— Ах, Сашенька, — извиняющимся тоном отвечала она, — все военные были против, а почему против, я признаться, так и не поняла. Про какие-то ракеты всё толковали… Переговори с графом Николай Ивановичем, должно быть, он лучше объяснит.

Николай Ивановича я застал с Платоном Александровичем: они о чём-то оживлённо беседовали.

Отозвав Салтыкова в сторонку, я спросил его тет-а-тет, что же случилось в Непременном совете.

— Ах, Александр Павлович! Вам очень, очень сильно навредила та история с ракетами! Все господа генералы сделали выводы, что вы чересчур легкомысленно надеетесь на некие чудесные виды вооружений, не разбираясь при этом в собственно артиллерии. Когда же императрица услышала про случай с ракетным снарядом, так неловко развернувшимся в полёте и едва вас не задевшим, очень разволновалась и уже и слушать не хотела о том, чтобы передать вам военное ведомство! У вас и так уже вся Морская коллегия, а ещё ея императорское величество решили передать вам новороссийское наместничество и дать чин подполковника гвардии, с возложением шефства над Измайловским ея полком. Это очень, очень весомое назначение, да ещё в ваши-то годы!

Видя моё огорченное лицо, он прибавил:

— Ах, Александр Павлович, голубчик, куда же вы так спешите? Всё хотите серьёзными делами заниматься… Поверьте, они от вас никуда не уйдут, да ещё и страшно успеют вам надоесть. Наслаждайтеся жизнью, пока вы так молоды, а дела всё оставьте нам, старикам!

В досаде я вернулся к себе. Мы в следующий день стало известно, что Салтыков стал президентом Военной коллегии, а Зубов — генерал-фельдцейхмейстером. Ещё через пару дней я услышал, что папаша Зубова, Александр Николаевич, теперь становится обер-прокурором Сената, а до этого он долгие годы был управляющим салтыковских поместий! Так вот откуда выплыла эта гнида!

Эх, как я жалел, что не написал тогда Потёмкину! Впрочем, ну как бы это выглядело? Особенно неловко бы вышло, ежели бы письмо моё перехватили… Внук 11-ти лет рассуждает о бабушкиных любовниках, да ещё и с её тайным супругом! В общем, решил я тогда, что известное зло лучше неизвестного, ведь кто-то обязательно бы появился!

А с другой стороны, если подумать: а чем, собственно, я хуже? Ну неужели не смогу я разыскать какого-нибудь смазливого поручика, пусть даже из армейских, да и предложить его в качестве альтернативы этому длинноносому сукину сыну? Противно, конечно, заниматься такими вещами, но что поделаешь? Не мы такие, жизнь такая!

И я немедленно накропал небольшое письмецо.

Затем я нашёл Марью Саввишну Перекусихину.

— Марья Саввишна, дело у меня есть… но настолько деликатного свойства, что не знаю даже как и подступиться. Только вы, с вашим знанием всех изгибов души государыни, с вашим тактом и мудростью сможете сие разрешить!

— Да что такое, Сашенька? Ты пугаешь меня! — не на шутку всполошилась она.

— Да вот намедни видел я госпожу Головину с Платоном Александровичем в очень-очень компрометирующей их обстановке. Сидели они в тёмном уголке в Эрмитаже и очень так знаете тесно друг к другу… и то ли целовались, то ли обнимались, я конечно рассматривать не стал, но…

Перекусихина сделала страшные глаза. Именно в Эрмитаже когда-то предыдущий фаворит Мамонов встречался с малолетней княжной Щербатовой, что и закончилось в итоге воцарением Платоши Зубова. Страшно даже подумать было, как может отреагировать государыня но такие сведения!

— Ладно Сашенька, — наконец отвечала Мария Саввишна. — Надобно помыслить, как это донести до Екатерины Алексеевны….

— На вас вся надежда!

Кстати, раз уж мы вспомнили про предыдущего фаворита — а не пригласить ли его в гости, по старой памяти, так сказать? Александр Матвеевич не так давно писал мне, сообщая, что хотел бы вернуться и воспрошал, каковы настроения на сей счёт у Императрицы. Я ничего ему не отвечал, зная, что Екатерина никогда не возвращается к прошлому… и, может быть, зря.

В двенадцатом часу ночи вдруг в мою дверь постучали.

— Ваше императорское Высочество! Там Платон Александрович Зубов к вам с аудиенциею! — сообщил заглянувший паж. — Я говорил, что время позднее, да они настаивают!

— Ну, пусть зайдёт, чёрт с ним!

Когда фаворит появился на пороге моей гостиной, я был поражён. Во-первых, он был одет в роскошный халат, что довольно-таки неприлично для визитов даже к близким друзьям. Во-вторых, лицо его в неверном свете свечей было бледно и просто-таки залито слезами.

— Александр Павлович, да что же это? Государыня императрица не пустила меня в свои покои! Ужели вы гибели моей ищете? Я всегда и всецело предан и государыне, и вам, и всему семейству вашему! Вы, верно, обознались — не было меня с Головиной!

— Ну, может, и обознался — что за незадача! Всякое бывает!

— Ну так скажите государыне, что мол, точно не знаете кого вы там видели!

— Ну не знаю, не знаю…Я, пожалуй, подумаю!

И тут этот сукин сын бросился на колени и начал целовать мне руку! Ни больше, не меньше!

— Оставьте меня, я спать хочу! — грубо сказал я, вырывая ладонь из его плотных ручек.

— Но я могу надеяться, Александр Павлович?

— Говорю, посмотрим!

И растрёпанный Зубов ушёл.

Утром меня посетила другая сторона интриги — фрейлина Головина. Надо сказать, что дама эта была весьма популярна при дворе: остроумная, чувствительная, восторженная, обладала талантами и любовью к изящным искусствам, отличалась незаурядным умом и разнообразными талантами. Прекрасно рисовала и сочиняла изящные романсы, которые сама же пела, аккомпанируя себе на фортепиано, прекрасно знала все литературные новости Европы, которые становились ей известны одновременно с их появлением в Париже. Увы, к этому добавилась склонность к интриганству, вообще распространённая при дворе.

— Ваше высочество, Александр Павлович, я, просто сражена: совершенно неожиданно стала вдруг жертвою чудовищной клеветы! Это ужасно; неведомые мне зложелатели поставили меня на грань гибели! Скажите, ну скажите же мне, что это неправда, будто бы вы с этим как-то связаны! Право же, было бы безумием подозревать такого благородного человека, как вы!

Вот сучка, на благородство давит.

— Варвара Николаевна, я вижу, что вы оценили губительность сплетен. Я рад тому; возможно, этот урок заставит вас задуматься. Слушайте теперь меня: если вы, хоть раз ещё протянете свой язык в адрес графини Суворовой, вас будут ожидать совершенно неожиданные, но очень печальные последствия. Я обещаю. И запомните вот что — я, конечно, благороден, но и не дурак. Если надо будет, соберу всё своё благородство да и засуну куда поглубже, дабы не мешалось делу. Надеюсь, мы поняли друг друга.

Суворов на удивление быстро исполнил мою просьбу, и через несколько дней в моём распоряжении было уже с полдюжины молодых офицеров. Явившись на этот своеобразный кастинг при всём армейском параде, они так громко гремели бофортами и эспадронами, что Николай Иванович прибежал посмотреть, что тут у меня происходит.

— Что это за бравые господа? — удивился Салтыков, увидев в моей гостиной непринуждённо чаёвничающих армейских офицеров.

— Да вот, Николай Иванович, штат себе подбираю. Вы же слышали, что императрица решила составить мне двор? Ну вот, эти господа могут стать там пажами, камер- юнкерами, муншенками… Только надо их сначала государыне представить. Как вы думаете, понравились бы эти ребята Императрице?

— Отчего же здесь Императрица? Вы же себе пажей подбираете, а не государыне…

— Ну, так…. на всякий случай. И, кстати подумал, может приближу к себе Александр Матвеича. Он там у себя в Москве скучает, всё в Петербург просится. Как думаете, стоит его пригласить?

Ничего не ответив, Салтыков ушёл от меня в глубочайшей задумчивости.

На следующий день граф Салтыков зашёл ко мне поутру, пока я ещё не отправился в адмиралтейство. С ним же был и Платон Александрович, а также его отец — Александр Николаевич Зубов.

— Александр Павлович! Вижу, серчаете на нас. А мы, промежду тем, желаем лишь добра вашей августейшей бабке вашей, и готовы служить ей всеми силами. И вам с нею заодно, — ведь всё ваше будет! Давайте дружить: а чтобы споров у нас не было, разделим все интересы, да и дело с концом. Как вам такое?

— Давайте, я ссор не люблю. Только как мы всё «разделим»?

Николай Иванович принял вид мудрого и справедливого старейшины, вещающего с высоты прожитых лет.

— Извольте видеть: Платон Александрович человек военный, ему же и карты в руки! Пусть ведает делами военными, получит место генерал — инспектора по кавалерии и пехоте, игенерал-фельдцейхмейстера. А раз он военные дела ведает, так и во внешних сношениях должен вес иметь: ведь война с дипломатией идут рука об руку! Вам же досталось морское ведомство; в прибавку к тому примите начальство над Новороссийским краем, со смертью светлейшего князя освободившееся, да и начальство над всеми промышленными и торговыми установлениями, что граф Воронцов ведал. И так будет дела делать, к вящей славе Отечества, да друг другу не мешать. С государыней я уже переговорил, издалека, правда, но всё-таки, и нашёл полное понимание и поддержку. Мне ведь важно, дабы был в Империи мир и благополучие, безо всяких там околичностей. Так что вы на это скажете?

И посмотрел мне в глаза самым добрым и любезным взглядом.

Глядя в глаза Николая Ивановича, «которые не могут не лгать», я прекрасно понимал, что меня хотят развести, не понимал только, в чём именно.

— Послушайте, Николай Иванович, но ведь невозможно же чётко раз и навсегда нам всё разграничить! Вот скажем, торговля: если я беру её в руки, то надо будет и заключать внешнеторговые трактаты, а это уже внешняя политика; или, скажем, Новороссийское губернаторство: оно неотторжимо от командования Черноморским и Воскресенским казачьими войсками!

— Александр Павлович! — вскричал Салтыков, размахивая руками, будто сшибал ладонями невидимых пчёл — Ну что вы, миленький! Да договоримся же, как есть договоримся!

— Ну, это как-то неконкретно. И главное: каковы гарантии?

Салтыков посмотрел на меня так, будто я его штыком пырнул.

— Александр Павлович! Ну, мы же благородные люди! Что вы, как можно!

— Да знаете, как оно бывает — один забыл, другой подумал иное, раз-два — и вот уже недоразумение, скандал в благородном семействе. Благонамеренность, знаете ли, не помогает от невольных промашек, — уж очень дела-то у нас с вами сложные! Потому, Николай Иванович, давайте-ка мы сделаем бумагу, где и распишем всё подробно, да назначим над нами третейского разбирателя для спорных вопросов!

Николай Иванович сделал вид, что поражён до глубины души, да так, что не может и слова сказать.

— Мудрость! — вдруг воскликнул он, воздевая руки к потолку. — Невероятная мудрость так и искрится в словах ваших! О, как счастлив я в сей миг — знаю, Россия перейдёт в надёжные руки!

Вот же сукин сын! Знаю, что лапшу вешает, а всё равно приятно. Нейролингвистическое программирование, мать его!

В общем, за несколько дней составили мы документ. Кроме морского ведомства, промышленных заведений и коммерции, в моём ведении оказалось также должности генерал-инспектора по пехоте, шефа Измайловского полка, Академия наук, Новороссийская генерал-губернаторство и два казачьих войска — Вознесенское и Черноморское.

Одно осталось непонятным. И в чём же засада?

Снег лёг на просторы Российской империи. Все дороги из ужасной, мучительной пролонгированной пытки превратились во вполне приятные, ровные санные пути, по которым наши предки издавна покрывали огромные расстояния, молясь лишь о том, как бы не сбиться с правильного направления и не попасть в степной буран. И вот, по этому свежему снегу из далёкого Кременчуга ко мне прикатил доктор Самойлович.

Я принял его немедленно, причём «по-взрослому» — не в детском кабинетике Зимнего дворца, где ещё стоят в сторонке наши с Костей деревянная горка и качели, а в новом кабинете в Адмиралтействе.

Итак, Даниил Самуилович Самойлович. За 50, мясистые губы, умные, много повидавшие глаза. Руки изуродованы страшными ожогами. И где он их раздобыл?

— Благодарю вас, доктор, что прибыли ко мне так скоро. Вы ехали на почтовы́х? Ваши издержки будут непременно оплачены! А сейчас расскажите: я слышал, в южной армии вы поставили госпитальное дело на небывалую высоту! Граф Суворов вас очень хвалил, сожалея, что в Финляндской нашей армии дело поставлено по-иному…

Самойлович нетерпеливо кивнул.

— Да, я занимался пользованием екатеринославской славной нашей армии в лазаретах, возглавлял главные ея гошпитали. Довелось перевязывать генерал-аншефа Суворова во время Кинбурнского дела!

— Что вы можете сказать о смерти князя Потёмкина? Говорят, его отравили… Может быть, стоит это расследовать?

Даниил Самойлович пожал плечами.

— Я оставил службу у Светлейшего князя ещё год назад. Но, ежели за это время князь не переменил своих привычек, а вернее всего это так, то наверняка этот человек своими непомерными излишествами сам себя угробил. Сколько раз я наблюдал одно и то же: пять или шесть завтраков из кофе, холодной дичи, шоколада и ветчины заполняли его время до обеда, которым и заканчивался его день. Я видел, как он во время приступа лихорадки съел окорок, четырёх цыплят, и запил это половиною ведра кваса, клюквы, мёда и всевозможных вин. При этом светлейший князь наотрез отказывался от всяких лекарств, а докторов к себе на пушечный выстрел не подпускал! Когда начинались у него приступы лихорадки, он приказывал самой холодной ночью открывать окна во всей квартире, обливал себе тело холодной водой, а голову — душем из одеколона.

— Понятно. И чем же вы заняты теперь?

— Увы, я не имею сейчас никакого места!

— Как? Вы, действительный член двенадцати заграничных академий наук, содержавший весь госпиталь Екатеринославской армии?

— Именно так! При Светлейшем князе я основал Богоявленский госпиталь, где с 1788 года по май 1790 года были на руках моих 16 тыс. больных военнослужащих, обессиленных тяжелыми болезнями. Из них вылечилось 13800 и в госпитале осталось на май месяц около тысячи человек.

— Это прекрасный результат! И где же вы служите теперь?

— Я ныне не имею места!

— Но вы готовы служить?

— Конечно! Я покалечен на службе, имею жену и двух малолетних детей. Мне очень нужно место, и, желательно, согласно моей профили!

— Вы, говорят, доблестно сражались в Тавриде с чумою?

Доктор задумчиво потёр переносицу.

— Впервые я познакомился с моровою язвою ещё в Москве.

— Как, в ту самую великую эпидемию?

— Да. И скажу вам Ваше Высочество, — это было преужасно! Трупы валялись на улицах; иные семьи вымирали полностью. Тела умерших лежали по 3–4 дня прежде, чем их выволакивали команды из полицейских и каторжников. Открылися всякого рода стяжательства, мародёрства, через чего смерти умножились. Ведь язва распространяема была не миазмами, а совсем иными путями!

— Вот как? Расскажите подробнее!

Доктор смотрел вдаль отсутствующим взглядом, вспоминая события двадцатилетней давности.

— Всеобщее мнение таково, что болезни проистекают от дурного воздуха, сиречь миазмов. Ну а раз заражение идёт через воздух, то старались всячески способствовать его движению, дабы он не застаивался. Для этого вырубали деревья, ломали заборы, чтобы не удерживали ветер, то и дело стреляли из пушек и звонили в колокола, дабы совершались воздухо-содрогательные колебания, и совершали множество иных подобных глупостей. Но в части чумы сие оказалося неверно — тут заражение шло через касание больных и предметов их одежды. Бывало множество случаев, когда и в самой здоровой местности, на свежем воздухе люди заражались через простое соприкосновение рук. Также, было немало случаев заражения через одежду и иные предметы, принадлежавшие больным. И самым сильным источником заражения сделалось расхищение имущества недавно умерших людей…

Доктор продолжал рассказывать, и картины прошлого оживали перед моими глазами.

— Мы стали строго следить за движением товаров, запретили торговлю с рук, закрыли торговые бани, прекратили многолюдные богослужения. Особенно тщательно изымали все вещи умерших и сжигали их, и это вызвало страшное недовольство черни.

Нас, лекарей, не доверяли и обвиняли, что мы, дескать, «морили людей в карантинах». Больные старались сбежать из лазаретов, совершались иные случаи неповиновения карантину.

Лекарь потёр свои покрытые страшными бордовыми ожогами руки.

— Потом прошел чудесный слух, что исцеление дает чудотворная икона Боголюбской Богоматери у Варварских ворот. Народ с надеждой хлынул к воротам лечиться у иконы. Там дело было так: приставили к стене лесенку, каждый по ней поднимается, прикладывается к иконе, а потом спускается и кладет в ящик пожертвования, а рядом попы служат молебны. Архиепископ Амвросий, дабы избежать заражения людей чумой при столпотворении на Варварке, распорядился перенести икону в храм. Но полицейские не сумели выполнить его приказ — на них неистово кинулся народ! Немедленно завязалась драка, переросшая вскоре бунт. Владыку Амвросия забили палками; расправившись с ним, чернь пошла громить карантинные дома, лазареты и убивать лекарей.

— Неужели не было в городе ни полиции, ни солдат? Ведь есть целый Московский городовой полк, и огромный артиллерийский парк у Кремля!

— Увы, Ваше Высочество, всё это было, да только не было в городе власти! Наместник Пётр Салтыков сбежал еще в самом начале поветрия, и всё осталось в безначалии. Много людей тогда погибло! Я первый попал в руки бунтовщиков, стоявших у Даниловского монастыря, где был наш чумной лазарет. Они схватили меня, сильно избили, и непременно убили бы, узнай, кто я такой, но я сказался подлекарем. Чудом спасся я от сих неблагодарных, искавших моей погибели!

— И что же, Москва всё время пока шла эпидемия была совсем безначальная, что ли?

— Наместник так туда и не вернулся, сидел в своём имении Марфино. Императрица увещевала его в письмах, да всё напрасно! Потом, уже осенью, в Москву из Петербурга прибыл граф Григорий Орлов и два гвардейских полка для восстановления порядка. Говорят, граф Орлов вызвался сам, добровольно. В Петербурге его уже отпевать собирались, но Бог тогда его миловал.

Григорий Алексеевич сразу собрал Московскую Медицинскую коллегию, в которой лекарей из русских не было, а лекари-иностранцы заявили ему, что чумы в Москве нет! Мол, русские неучи все путают — это пролежни у больных, а не чумные бубоны. Граф был страшно взбешён, он ведь сам видел трупы умерших от язвы людей: никто же не умирает просто от пролежней! А положение с каждым днём становилось всё более отчаянное; уже говорили о том, что Москву придётся целиком сжечь, вместе с жителями, не разбирая, кто болен, а кто здоров.

— Полагаю, императрица такого бы не одобрила!

— Граф, верно, решил такоже. И приказал он тогда представить ему всех лекарей Москвы. Нас было всего 23 персоны, тех, кто остался в живых и не сбежал из города. Я тоже был там, сидел с чёрным лицом от не сошедших ещё побоев. Граф выслушал каждого, да и составил тогда план действий. Прежде всего, больных в карантине стали хорошо кормить, давать им вина, и выплачивать деньги — десять рублей семейным, пять — холостым. Это самым благотворным образом изменило дело — если ранее люди бежали из карантинов, то теперь, напротив, толпами бросилися в них! Если раньше людей не могли загнать в карантинные дома и лазареты даже силой, то теперь жадность оказалась лучшим средством по борьбе с чумою, много более надежным, чем самые разумные объяснения и строгие запреты.

— Да уж, воображаю…

— Начали мы разбираться с защитою от заражения. Я разрабатывал средства для окуривания из серы. Проводил опыты, и изрядно при том пострадал — при испытании средств для окуривания получил отравление парами сернистого газа, да так, что лицо посинело, выпали брови, ресницы, борода и волосы, выворачивало суставы. Руки тогда же обжог, — доктор продемонстрировал свои багровые ожоги. Но средство всё-же было найдено! Проверили его так: в чумном доме нашли вещи из меха, шерсти и хлопка, пропитанные гноем и язвенной сукровицей умерших. Их развесили, а я окуривал их 8 раз. Подопытные каторжане надели вещи, и носили их 16 суток, а жили безвыходно в чумном доме. Потом их перевели, в том же платье, в другой окуренный дом. И там они благополучно жили ещё 15 дней. Все остались здоровы и, по уговору, получили от графа свободу.

Ну, и начали мы той смесью окуривание чумных домов Москвы. Составил я по приказанию графа инкструкцию, и команды окуривателей начали обрабатывать дом за домом. Там и прошло всё. А ту смесь я потом и на юге применял, и весьма успешно!

— Но чума еще не оставила полуденных наших земель?

— Увы, ваше высочество, борьба с этим злом на юге похожа на сражение с ларнейскою гидрою. Бесконечно, то там, то тут, вскрываются всё новые и новые очаги. То из Крыма притащут, то из Кабарды, а наипаче — из Константинополя. Говорят, в этом городе чума никогда не заканчивается, постоянно тлеет в нищих переулках, время от времени выползая на широкий простор. Оченно я желал подобрать ключи к этой болезни!

— И как же?

Доктор, осторожно взвешивая слова.

— Вы, верно, слышали, что оспу нынче прививают искусственно, забирая ея флюиды от больных, перенесших сию болезнь с лёгкостию. Вот я попробовал было сделать тоже и с чумою, только не нашел довольно добровольцев на такое страшное дело, а каторжан мне начальство так и не выделило.

— Ну, про оспопрививание я не только слышал, но и сам его перенёс. Только, как я знаю, оспа это особенный случай. Лёгкая форма перешла на людей от коров. А болеют ли чумою животные?

— Я достоверно установил, что нет.

— Вот то-то и оно… А в микроскоп не пытались изучать сию болезнь?

— Пытался. Я разрезал кусок ткани надвое: одна часть была просто оставлена в комнате зачумленного, другая положена ему подмышку. При рассмотрении в микроскоп первый кусок материи не дал никакой картины; на второй же заметны были черные точки, которые постепенно расползались как масляные пятна. Из всего этого сделал я вывод, что, если какое-нибудь тело пропитано чумным ядом, достаточно его подвергнуть действию воздуха или вымыть уксусом, чтобы парализовать действие заразы. Я сам много раз касался ядовитых предметов, но каждый раз обмывал руки уксусом, и, как видите, жив до сих пор. Яд этой болезни заключается в жирной маслянистой материи, легко прилипающей к телу, и, вследствие этого, передается путем прикосновения, но, ежели он остается на воздухе, то испаряется, не заражая притом воздуха.

— Хорошо. Я вижу вы недурно разбираетесь в болезнях такого рода; хотя, посмею заметить, кое в чём вы наверняка заблуждаетесь. Давайте поступим так: я даю вам место начальника главного морского госпиталя. Это первое. Второе — для вас специально будет сконструирован самый мощный микроскоп из всех возможных, и кроме обычных обязанностей службы вы будете ещё и проводить исследования. Третье. Надобно заняться санитарией во всех ее проявлениях! Сделать учебное пособие, разработать средства — антисептики и прочее.

— Что такое «санитария», Ваше Высочество?

— Да вот то самое, чем вы в Москве тогда и занимались. Предупреждение болезней путём истребления их источника ещё до того, как попадут оне в жилой организм. Мне уж и Александр Васильевич про то толковал — верно, от вас и научился?

Самойлович кивнул.

Доктор меня покинул окрылённый.

* * *

А я задумался про историю с графом Орловым. Человек имел решительно всё, и поехал в чумную Москву…зачем? Вопрос сложный, и в то же время простой. Зачем мы вообще делаем хоть что-то, ведь всегда найдётся повод к бездействию… А ответ прост — никакой особой причины нет. Просто таким человеком был граф Орлов — он хотел действовать: преодолевать менять, побеждать… Честолюбив он был, попросту говоря.

Вот источник власти Екатерины. Он любовно-эротический — честолюбивые и доблестные мужчины, такие как Потёмкин или Орлов, из любви к ней совершали великие деяния, золотым блеском осенившие прежние годы её царствования. Да, тогда она была способна внушать эти чувства — честолюбие, любовь и доблесть. Теперь, увы, она постарела и внушает только алчность и жалость, но не в силах изменить свои приёмы, когда-то дававшие такой превосходный результат. И Потёмкины перевелись, остались одни Зубовы.

Увы.

Конец года ознаменовался заключением Ясского мира. Потёмкин так и не увидел его результатов, умерев буквально за месяц до его подписания. Но несмотря ни на что, вопреки усилиям английской дипломатии, условия его оказались для нас вполне выгодны. Англичане в этот период были особенно активны; пришлось и мне встречаться с посланником Туманного Альбиона господином Уитвортом.

Отчет посланника королевства Великобритания в России сэра Чарльза Уитворта лорду Уильяму Гренвиллу, министру иностранных дел Великобритании.

Достопочтенный сэр!

Сообщаю вам о последних событиях в Санкт-Петербурге, могущих оказать влияние на отношения между Англией и Россией. Как уже отмечалось, с отъездом великого князя Павла в Гельсингфорс, где он должен вступить на трон вновь образованного королевства Финляндского, Генерал-Адмиралом Российского флота назначен принц Александр. На днях я имел удовольствие встретиться с этим молодым человеком, чтобы обсудить вопросы наших взаимоотношений.

Хотя он не вышел ещё из поры отрочества — ему на днях исполняется 14 лет, принц уже занимает высокий пост главы морского ведомства, и ещё ряд должностей помельче. В этой стране такое можно почесть за обыкновение, поскольку отец его стал генерал-адмиралом флота на двенадцатом году жизни. Данное обстоятельство хорошо показывает, как относятся в России к флоту, поскольку никому здесь не придёт в голову дать ему в столь юном возрасте хоть какие-то посты в армии. Всё это лишь подтверждает ранее высказанное Вами мнение о том, что Россия — сухопутный зверь, и существует совершенно в ином измерении, нежели наша нация мореплавателей.

Несмотря на юный возраст, принц производит впечатление воспитанного и разумного молодого человека, чем разительно отличается от своего брата и многих других русских молодых людей из высших слоёв общества. Он кажется искренне увлечённым порученным ему делом, охотно беседует о тонкостях кораблестроения, торговых делах и военном кораблевождении. Особенно увлекает его идея налаживания русской негоциации в отдалённых южных морях.

Как известно, летом прошлого года принц принял участие в крупном сражении, окончившимся столь гибельно для шведского флота. При дворе его превозносят за это до небес, утверждая, что именно его вмешательство привело в своё время к столь сокрушительному поражению и гибели шведского короля. Впрочем, многие морские офицеры, с которыми мне довелось разговаривать, утверждают, что, принц в основном носился с корабля на корабль и всюду вносил хаос, всячески препятствуя адмиралу Чичагову проводить свой план действий. Так или иначе, победа была одержана, и придворные льстецы теперь не устают упражняться в славословиях в адрес принца. Могу, однако свидетельствовать, что это не повлияла на его скромный характер — говорят он даже не сразу принял от Её Императорского Величества пожалованный ею орден.

Принц заявляет о своём расположении к Англии, хвалит её общественные установления и обычаи, особенно отмечая важность существования такого института как «парламентская оппозиция». Принц с большим интересом расспрашивал о промышленном росте, происходящем в Англии в последние годы, успехах мореплавания и торговли. Он кажется искренне заинтересованным во всестороннем развитии торговых отношений и надеется, что все недоразумения между нами вскоре забудутся.

В отношении ситуации на Чёрном море принц высказал довольно странную идею о том, что если бы России позволили построить на Босфоре надёжную крепость, то она могла бы договориться с Турцией о демилитаризации данной акватории, полностью запретив здесь военные суда. На моё возражение о том, что Россия, имея на Чёрном море корабельные верфи, всегда сможет в короткие сроки построить здесь флот, как это сделал князь Потёмкин всего пять лет назад, принц предложил устроить систему наблюдения за доками, исключающую их военное применение. Впрочем, он сам, кажется, понимает утопичность этой идеи, поскольку на появление русской крепости в одном переходе от столицы султан, конечно же, никогда не пойдёт.

В целом, несмотря на своё образованность и глубокие познания в различных науках и отраслях промышленности, Принц показался мне мечтателем, оторванным от жизни. Так, он считает, что паровой двигатель сыграет важную роль в мореходстве, позволяя торговым и военным кораблям ходить независимо от ветра. Впрочем его идеализм довольно миролюбивого толка: так, он высказался за прекращение экспансии России в Европе, сокращение сухопутной армии и уменьшение бюджетных трат. Полагаю, что восшествие его на престол, сильно приблизившиеся после отъезда цесаревича Павла, окажется для Англии благотворным.

В отношении текущих дел сообщаю, что императрица Екатерина решительно настроена ни в коем случае не возвращать Оттоманской империи Очаков. На все мои мирные предложения в этом направлении она отвечала с иронической улыбкой: «Сударь, так как король, ваш господин, намерен выгнать меня из Петербурга, я надеюсь, он разрешит мне удалиться в Константинополь». Надо сказать, что кроме пустых разговоров русские предпринимают и некоторые усилия в направлении ослабления нашей империи. С некоторых пор в Петербурге действует некий Сен-Жинье, француз, утверждающий, что имеет надёжный план вторжения в Бенгалию через Кашмир с целью ниспровержения власти Британской Ост-Индской компании в северной Индии. Также в Петербурге отмечено присутствие ирландских заговорщиков, имеющих планы путём заговора и диверсии сжечь наш флот в Портсмуте.

В связи с данными обстоятельствами, а также учитывая сопротивление, оказываемое парламентской оппозиции планам правительства объявить войну России, считаю нецелесообразным вручение сейчас ультиматума с требованием о передаче Турция Очакова, поскольку данный ультиматум неминуемо будет отвергнут, что приведёт к началу военных действий. Ввиду выбытия из числа наших союзников Швеции, нерешительной позиции Пруссии, волнений в Голландии и Франции, а особенно из-за резкого возрастания сил Балтийского флота, включившего в свой состав захваченные в прошлом году шведские корабли, война с Россией в настоящее время представляется нежелательной.

Засим остаюсь всецело Ваш,

Чарльз П. Уитворт.

Прошла зима с её развлечениями, морозами и постоянною петербургскою тьмою. Для меня она ознаменовалась множеством дел и забот по новым, доставшимся от Потёмкина ведомствам. Если в делах морской коллегии я уже немного разобрался, то проблемы Новороссийского генерал-губернаторства были мне совершенно незнакомы, и теперь, чем больше я в них вникал, тем запутаннее они казались. Потемкин, конечно, был талантливый администратор, но в финансовых его делах ожидаемо царил страшный бардак!

Хорошенько подумав, я пришёл к выводу, что начинать надо с финансовой ревизии. Группа специалистов уже работала в этом направлении в Морской коллегии. Как ожидалось, были обнаружены различные странные контракты непонятного назначения на несуразные суммы. Впрочем, я не обманывался насчёт способности ревизоров вскрыть все, или даже большинство злоупотреблений. Вот, скажем, ведомость о выдаче матросам «винной порции» — бумага есть, цифры в ней сходятся, а получали ли матросы это вино — Бог весть! То же самое касательно тимберовки, сиречь ремонта, судов: сколько там гнилых досок заменили, а сколько оставили прежними — совершенно непонятно. И чувствую я себя, как жук, перевёрнутый на спину: машу ножками во все стороны, а толку нет — вокруг будто вата. Даже Балтийский флот толком не отследить — что уж говорить про Черноморский!

Возвращаясь к Новороссийским делам: одним из первых я решил заслушать мнение Александра Романовича Воронцова. Этот вельможа, надо сказать, всегда был яростным противником Потёмкина, критикуя практически все его нововведения, и в данном случае он не изменил себе:

— Александр Павлович, я знаю что вы, вслед за государыней, считаете покойного светлейшего князя великим государственным умом. Но надо сказать, что действия его в Новороссийском крае и Таврической губернии всегда несли в себе печать скороспелости и торопливости, а финансовые издержки всех мероприятий были чрезвычайно велики!

— Александр Романович, понятно, что Светлейший князь здорово изнурял казну! Но то дело прошлое, а мне интересно другое: вы лучше скажите, что теперь делать-то? Как наладить жизнь в этих бескрайних степях, чтобы было всё дешевле, лучше, быстрее?

Воронцов поднял брови, будто бы говоря про себя «эвона ты хватил!»

— Быстрее — прямо скажем, никак. Надобно всё ставить на твёрдое основание! Водные пути налаживать, сухопутные дороги, учреждения правильные…

Подумав-подумав, потолковав с Воронцовым, мы выработали несколько ключевых пунктов развития края.

Первый — это топливо. Там нет дров, а зимой, как ни странно, холодно. Надо добывать уголь! Второй — транспорт. Край большой; лес, уголь, пшеницу надо перевозить, и в больших количествах! Третий — изготовление стройматериалов. Там строится много новых городов, а значит, нужно очень много кирпича, извести, строительного леса, железа на крыши, и так далее. Четвёртый — как ни странно вода. Качество воды почти везде скверное, а это значит, что среди людей и скотины свирепствуют болезни. Пятый — постройка кораблей. Черноморский флот, — это очень-очень большая структура, требующая постоянного пополнения; а учитывая, что он находится в моём ведении как генерал-адмирала, ситуация приобретает особую остроту. Шестой — торговые порты. Налаживание сообщений с иностранными державами через Чёрное море способно дать колоссальную прибыль, и все это понимают. И седьмой, как ни удивительно — люди. Край сам по себе малолюден, плюс постоянные вспышки чумы… Нужны поселенцы, а это дело требует внимания.

Топливо. Добычу угля уже начали в районе Луганского литейного завода, и в некоторых других местах. Надо искать новые месторождения, и везти уголь во все крупные города (для обогрева), на кирпичные заводы, на появляющиеся чугуноплавильные предприятия.

Транспорт. Понятно, что есть такая роскошная река, как Днепр. Но там пороги — как их преодолевать?

Начали разбираться; оказалось, что у светлейшего князя был умелый помощник по фамилии Фалеев. Он предложил князю на собственные средства очистить днепровское русло у порогов, чтобы сделать удобным речной путь из внутренних областей государства к Херсону. В полном объеме эта цель не была достигнута, но, уже в 1783 г. прошли прямо в Херсон из Брянска барки с железом и чугуном; также успешно проходили суда с провиантом. Надо сказать, что и галеры с императорским двором в 1787 году благополучно прошли все пороги от Кременчуга до Херсона. За это Фалеев получил золотую медаль и диплом на дворянское достоинство.

Но, к сожалению, оказалось, что купец Михаил Леонтьевич Фалеев в этом году скончался.

Тем не менее, стало понятно, что днепровские пороги в принципе преодолимы. Потёмкин устроил на порогах специальную лоцманскую службу из людей, умеющих преодолевать пороги. А ведь у нас, кроме всего прочего, появилась ещё такое интересное средство, как динамит! Пробить с его помощью фарватер через днепровские пороги показалось мне интересным и нужным делом; только сначала надо было от лабораторного производства перейти к промышленному.

Для этого на Охте поставили специальный завод. Все производства его были заглублены в землю или обнесены широкими земляными валами. Здесь были построены большие хранилища льда, необходимого для производства нитроглицерина, чаны для кислоты и глицерина. Все материалы — азотная кислота, глицерин, — производились в других местах; здесь же осуществлялось их смешивание для получения конечного продукта, а затем — получение из нитроглицерина более безопасного в обращении динамита.

Для подрыва порогов была подготовлена специальная команда из флотских канониров. Конечно, логичнее было бы применять армейских сапёров, но я пока решил ограничиться рамками собственного ведомства. Задача по организации подрыва была возложена на капитана Аракчеева, которого я перетащил с армейской службы к себе.

Стройматериалы. Уголь позволяет устроить многочисленные кирпичные заводы, надо только лишь рассчитать, где они могут быть наилучшим образом устроены. Города теперь строятся во множестве, и кирпичных заводов надо много. Старые татарские города — Очаков, Аджидер (Овидиополь), Хаджибей (то, что когда-нибудь станет Одессой) и Дубоссары, со всеми характерными недостатки древней восточной архитектуры, требуют коренной перестройки; новые — Мелитополь, Новомосковск Новые Дубоссары, Лугань, Бахму, т Белевская крепость, Таганрог, — все они перегружены проблемами свойственными новым поселениям, и требуют ещё немало вложений. Довольно серьёзных затрат требует и быстро развивающийся Севастополь, удобная стоянка для Черноморского флота. Очень проблемным городом был Екатеринослав. Вначале он был построен в 1777 г. на левом берегу Днепра, но в 1786 г. Потёмкин издал ордер о переносе города выше по течению, так как на прежнем месте он часто страдал от наводнений. Его переименовали в Новомосковск, а новый губернский город Екатеринослав был заложен на правом берегу Днепра на месте запорожского села Половицы. По проекту Потёмкина новый город должен был служить славе императрицы, и размеры его предполагались значительными. Так, князь задумал построить великолепный храм, подобный храму св. Петра в Риме, и посвятить его Преображению Господню, в знак того, как этот край из бесплодных степей преобразился в благоприятную людскую обитель. Также в проекте значились государственные строения, университет с музыкальной академией и академией художеств, выполненные в римском стиле, суд. Большие суммы — 340 тыс. руб. — были ассигнованы на устройство казённой фабрики с суконным и чулочным отделениями. Но из всех этих грандиозных проектов осуществилось очень мало. Собор, университет и академии так и не построили: честно говоря, были там дела поважнее.

Вода. Для питьевой воды во многих местах не остаётся ничего другого, как делать скважины. Самым прогрессивным была бы паровая машина с буровой установкой — надо озадачить Кулибина, чтобы в Техническом центре «поженили» буровую и паровой механизм. Но, как не странно, бурение на большую глубину существовало в России и ранее — можно сказать, что мы пионеры артезианского бурения! В своё время на Севере России мастеровые, работавшие на соляных варницах, для добычи рассола с большой глубины создали множество инструментов, позволяющих делать скважины даже в известняке. Надо только воспользоваться этим опытом!

Кораблестроение. Поначалу верфи устроили в Херсоне. За 9 лет Потёмкин добился здесь очень многого, но надежды, возлагаемые на новый город, всё-таки не оправдались: со взятием Очакова и постройкой Николаева, значение Херсона как крепости и адмиралтейства упало. Место оказалось не слишком удачным, торговля развивалась плохо, и вскоре Херсон уступил в этом отношении Таганрогу и Очакову. Чума, вспыхнувшая в начале заселения города, вообще чуть не испортила всё дело: переселенцы из центральных губерний России болели от непривычного климата и болотного воздуха Много более перспективным местом казался Николаев. Заложенный буквально год назад в эстуарии Южного Буга, город был признан очень удобным для размещения кораблестроительной инфраструктуры. Херсонская верфь была мелководна для кораблей большого ранга, и постепенно правление черноморского флота было переведено в Николаев. Но пока его, как и весь край, терзали обычные проблемы нашего юга — плохая вода, отсутствие леса, дров, дорог, болезни, саранча, и общая страшная неустроенность.

Население. Было понятно, что этот благодатный край надо и дальше заселять. Но хаотичный порядок переселения существовавший до сих пор, не очень-то меня устраивал. Изучив вопрос, я узнал, что ранее правительство прибегало к самым разным способам привлечения сюда населения. Ещё при Елизавете Петровне стали привлекать сюда переселенцев с Балкан, создали «Новосербию»; но сербские поселенцы не оправдали возлагавшихся на них надежд. За 10 лет на сербов было издержано около 2,5 млн рублей казенных денег, а для продовольствия их приходилось брать всё необходимое у других жителей. Сербские поселения были плохо устроены, а между самими сербами происходили почти ежедневные ссоры и драки, нередко пускались в ход и ножи, притом сербы сразу стали в дурные отношения к своим соседям-запорожцам.

Так же тут были около 150 сёл, населённых татарами и молдаванами и ханские слободы, заселённые беглыми малороссиянами. По карте, составленной около 1790 г., там было около 20 тысяч лиц мужского пола.

Особую и чрезвычайно многочисленную группу среди колонистов составляли беглые, как русские, так и малороссы. Чтобы скорее заселить Новороссийский край, правительство, можно сказать, санкционировало здесь право убежища. Местное начальство не брезговало и преступниками. В Таганрог на поселение присылались арестанты из Московской, Казанской, Воронежской и Нижегородской губерний.

Имелось и немало иностранных колонистов. В манифесте 1763 года императрица призвала иностранцев селиться главным образом для развития наших промыслов и торговли. Им давались многочисленные льготы, ставившие их, по сути, в привилегированной положению по отношению к нашим русским переселенцам. Мне эта идея не очень понравилась, но указ был подписан самой императрицей у этого пока он продолжал выполняться.

Я задумал поставить дело переселения на новую основу. Во-первых показалось разумным брать для переселения крестьян из самых бедных и неплодородных губерний прежде всего с Русского севера, северо-запада и центра. Архангельская, Костромская, Новгородская, Вологодская, Владимирская губернии не отличались завидным климатом или плодородием почв. Именно отсюда стоило брать крестьян для отправки их на плодородный юг. Однако возникала проблема: крестьяне с севера России плохо представляли себе, как надобно вести дела на Южных чернозёмах. Прежде чем отправлять их в Новороссию, надобно было их научить новым агротехническим приёмам: пахать на волах, а не на лошади, применять вместо сохи плуг с отвалом, сажать пшеницу и кукурузу вместо привычных ячменя и ржи. В этот же самый момент можно было обучить крестьян и некоторым новым агротехническим приёмом: многопольном обороту, посеву клевера или люцерны, выращиванию картофеля, фасоли, сахарной свёклы, кукурузы, и другим современным методам земледелия. Обучать их тому же самому без переселения было бессмысленно: оставаясь на месте, они всё равно применяли бы свои привычные методы хозяйствования. В то же время, при переселении, понимая, что на юге их привычные навыки сельского хозяйства неприменимы, крестьяне намного лучше бы воспринимали различные новшества.

И тут я, конечно же, вспомнил про Болотова. Вот кто, несомненно, поднимет всё это дело! Написал ему в Богородицк, и вскоре (вскоре — это через месяц, что очень быстро и для расстояний от Петербурга до Тульской губернии, и вообще по меркам этого неторопливого века) Андрей Тимофеевич приехал ко мне.

Признаюсь, я очень рад был его видеть. Есть две категории исполнителей: одни сразу всё обещают, но сделают или нет — фифти/фифти. А есть те, кто не торопится с обещаниями, но если уж сказал, что всё будет выполнено — можно спать спокойно. Болотов был из таких; едва он вошёл в мой кабинет в Зимнем, только взглянул я в его спокойное, уверенное лицо, изрезанное морщинами, выдубленное солнцем и ветром, сразу же понял — переселенцев он наладит только в путь; дай-то бог всякому делу так быть устроенным, как он наладит переселенцев!

— Рассказывайте, Андрей Тимофеевич, как у вас дела с распространением картофеля? А то я ваши доклады получал по прошлый год, а потом всё прервалося!

— Да, вроде, и недурственно, Александр Павлович, дело у нас шло, как я в отчётах своих и указывал. Как вы знаете, Тульское, Калужское и Рязанское наместничества мы вполне успешно освоили, и картофель там ныне вовсю цветет. А как поехали под Москву, тут промашка вышла. Кучер мой, Кузя, оченно хорошо мне с этим делом помогал, только есть в нём порок: любит выпить, и притом весьма несдержан на язык. И что ты будешь делать: три наместничества прошли, всё было замечательно, а вот в московском, только мы появилися, сразу его на съезжую взяли: что, мол, за крамольник тут с Тулы приехал? Пришлося его вытягивать; денег извёл, прямо скажу, немало, да всё бестолку. Решил идти к наместнику Прозоровскому. Александр Александрович, надобно сказать, сразу во всё дело вник и разрешил ко всеобщему удовлетворению, но мне завещал: «Ты, Андрей Тимофеевич, свои эти покатушки брось. Теперь всё санкюлотов ищут, кармальольцев-карбонариев, а вы тут всякия непотребности про государыню баите; гляди, как бы тебе не загреметь, куда Макар телят не гонял». Ну, я и затаился на время.

— Понятно. Кучера-то вызволили?

— Да, всё с ним благополучно!

— А я вас вызвал для нового применения. Я ведь занимаюсь теперь Новороссийским краем; там очень не хватает людей.

Болотов загорелся: новое дело его страшно увлекало. Решили, что он получит три земельных участка — под Ростовом-на-Дону, в Крыму и у Херсона. Предстояло устроить образцовые поместья, при котором будут школы для переселенцев. Нужны большие бараки, где переселенцы какое-то время будут жить; там надо будет учить их применять волов, пахать плугом, делать правильные севообороты; там же будем выделять им новые сельхозорудия. Поскольку все три поместья Андрей Тимофеевич в одиночку вести бы не смог, он пригласил помощника — тоже тульского помещика, вместе с Болотовым увлекавшегося новыми методами хозяйствования.

Дело потребовало расходов, заметно больших, чем просто перевозка людей из пункта «а» в пункт «б»: специально для переселенцев наладили массовое производство плугов, недорогих и удобных для степной местности; здесь же на месте их должны были снабдить и хорошими, продуктивными породами скота.

В те времена русские породы коров не отличались особый молочный продуктивностью. На то было много причин: во-первых, никто до сих пор в России не занимался толком племенным животноводством — все варились в собственном соку, используя традиционные для той или иной губернии породы скота. Во-вторых, русским крестьянам рекордные удои были не сильно-то нужны: от коровы требовалось просто накормить дневным удоем людей в течение одного дня, Товарное молоко по понятным причинам не производилось его же невозможно было хранить; а сливочное масло и сыр в России делать никогда не умели.

Я написал посланнику Воронцову Семёну Романовичу в Лондон, с просьбой сообщить, какие породы коров в ходу сейчас в Англии; такие же запросы направил в Австрию, Данию, Пруссию и Голландию. В результате в Англии было закуплено несколько дюжин бычков пород Герефорд и Хаммли, шетландских овец, из Голландии приехали овцы породы «тексель», происходившие с одноимённого острова, и фризские коровы, из Германии — голштинские коровы; из Испании ожидались мериносы. Часть была направлена в хозяйство Орлова, часть — в ведение Болотова, для выведения подходящих для юга России высокопродуктивных пород.

Конечно, в чистом виде дорогостоящих иностранных коров никто бы им не давал; задача состояла в том, чтобы на основе лучших европейских пород вывести наши собственные, высокопродуктивные, и в то же время хорошо подходящие для условий юга России.

Таким образом, Болотов, кстати, вступивший в Петербурге в Вольное экономическое общество, возглавил сеть государственных поместий, где переселенцы какое-то время жили, работали, и одновременно обучались новым для них методам хозяйствования. Лишь отработав 1–2 года в этих поместьях в качестве батраков, крестьяне-переселенцы получали свои наделы и денежную сумму на «обзаведение». Чаще всего вместо денег крестьяне брали инвентарь и скотину, понравившуюся им в «государственном поместье».

Позже таких поместий стало несколько; крупное помещики, главным образом — выходцы из вольного экономического общества, интересовавшиеся сельским хозяйством, заводили себе «экономии» на южных землях и одновременно получали подряд на обучение переселенцев. Одним из них, в частности, стал мой духовник Андрей Афанасьевич Самборский, всегда, ещё в бытность свою в Лондоне увлекавшийся сельским хозяйством.

Была у потёмкинского наследства ещё одна сторона: Светлейший князь располагал собственной сетью осведомителей и шпионов. У него имелись свои люди в Венеции, Баварии, Австрийской империи, Франции, Польше, и даже в Ватикане. Среди этих людей были самые разные личности: разорившееся дворяне, негоцианты, евреи, лица духовного звания, но особенно экзотичными среди них были иезуиты.

Да у меня большой новостью было узнать что в нашей стране в это время действовал Орден иезуитов. Более того, Россия являлась единственным государством, не запретившим их деятельность! как-то так получилось что иезуиты вдруг опротивели решительно всем государством в Европе, даже ультрарелигиозным испанцам. Екатерина разрешила им поселиться в Белоруссии, где было в то время много католиков. Официально иезуиты прекратили деятельность в Европе, а в России занимались в основном элитным образованием, а вот фактически дела обстояли немного иначе: орден сохранял обширные связи в европейских странах, особенно среди своих бывших учеников. Генеральный викарий ордена Гавриил Линкевич вскоре предстал передо мною, и сразу же начал прибедняться.

— Я всего лишь скромный руководитель белорусского приората, но волею судьбы оказался главой остатков нашего ордена, запрещённого римским папой во всех концах света….

— Но у вас же есть контакты остальных иезуитов… ну или бывших иезуитов. Их же не бросили в тюрьмы?

— Нет, большинство живёт обычной жизнью, только не может принимать участие в деятельности ордена.

— Вот мне бы наладить контакты с этими, «живущими обычной жизнью»… Ведь в вашей сфере «бывших» не бывает, так ведь?

Линкевич закатил глаза, показывая, что я попал в самую точку.

— Мне нравится ваш девиз. «Цель оправдывает средства»… Он вполне отвечает моему умонастроению. Думаю, мы сработаемся, господин Линкевич… если, конечно, вы хотите ещё оставаться в России!

Линкевич хотел остаться. Мы сработались.

Вскоре мне начала поступать информация по этой линии, и одной из наиболее интересных фамилий здесь оказался юный граф Строганов, проживавший за границей…

Таково было наследие, оставленное мне Потёмкиным. Кроме него, большой объём работы достался мне и от Воронцова. Александр Романович после смерти Потёмкина рассчитывал многое взять свои руки, но обманулся в своих ожиданиях, столкнувшись с новым фаворитом, ещё менее удобным, чем Потёмкин. Воронцов стал всё более отходить от дел, передавая руководство промышленностью и торговлей другим людям. Так, он два раза подряд взял себе два годовых отпуска; видя такое охлаждение к службе, императрица и вовсе освободила его от всех обязанностей. Видя это, я решил предложить собственный план разграничения полномочий.

— Александр Романович давайте, вы пойдёте ко мне заместителем, а я буду главой Коммерц-коллегии и департаментов Сената, ответственных за горную добычу и мануфактурное производство. Вы, как прежде, ведите текущие дела, я же займусь перспективными проектами, и буду уговаривать государыню на их финансирование.

Решили обсудить, что в первоочередном порядке сделать для улучшения наших промышленных и торговых заведений. Я пригласил на совещание лучших специалистов, в том числе Ярцева, Львова и Державина (да-да, того самого. Пафосный рифмоплёт не чуждался коммерции). Первым высказался Воронцов:

— Очень плохо обстоит у нас дело с транспортом. Перевозка товаров крайне затруднена из-за плохих дорог. Многие города, как на грех стоят на песчаной местности; там кони просто выбиваются из сил! Хорошо, если есть судоходные реки, но не везде они есть. Надобно возобновить строительство Вытегородского канала для соединения Волги с Балтийским морем. Государыня императрица ещё 5 лет назад выделила на этот канал деньги; инженер Яков-Эдуард де Витте составил проект и смету на два миллиона рублей. Была выполнена трассировка канала, вырублен лес по пути предстоящего строительства, но когда началась Шведская война, деньги ушли на другие нужды. Теперь надобно всё это возобновить! И с Волги на Дон неплохо бы иметь канал…

Мне оставалось только согласиться — трудности доставки грузов в Петербург по порожистой Мсте были всем хорошо известны.

— Я попробую заполучить нужные на это средства. Только теперь, видимо, потребно будет не менее трёх миллионов — после двух войн рубль сильно упал!

Затем слово взял господин рифмоплёт Державин.

— Надобно сделать так, чтобы между губерниями была добрая связь, и все новости быстро поступали из конца в конец нашего государства. У нас сейчас с этим плохо. Бывает, в одной губернии хлебное изобилие, в другой голод, а известий нет; так и получается, что где-то зерно подают за гроши, а где-то его ни за какие деньги не купишь. И так по всем товарам — скажем, тот год во всём Поволжье было изобилие говядины, так что продавали её по копейке за фунт, а в Москве она шла по двенадцать копеек. И ведь чего стоило довезти баржами или гуртом прогнать быков от Симбирска до Белокаменной, получив в десять раз больше — а вот, никто не ведал… Надо сделать так, чтобы печатали сводки о ценах на все товары во всех губернских городах ко всеобщему сведению; тогда негоциация осмысленней станет, товары потянутся туда, где на них спрос.

Такие новости меня страшно удивили. Неужели из одной соседней губернии в другой нет никаких новостей? Да, тут надобно подумать, как лучше сделать — дождаться появления телеграфа или пока переправлять информацию нарочным…

— Полагаю, следует предложить это издателям журналов. Сейчас они все петербургские; надо, чтобы стали общероссийские! А распространять можно почтой. А может быть, Гаврила Романович, вы и возьмётесь?

— Я государственный слуга; неприлично мне вести коммерцию!

Кстати сказать, господин Державин слыл лицом неподкупным. Надобно это иметь в виду…

Далее слово взял Аникита Сергеевич Ярцев, и с первых же слов страшно удивил меня.

— Ваше Высочество, я полагаю, что нужно построить рельсовый путь, который соединил бы заводы на Урале между собою и с Уткинской пристанью!

Вот тебе раз! Паровозов ещё нет, а уже разговоры про рельсовый путь!

— Каким образом и зачем это нужно, уважаемый Аникита Сергеевич?

— В бытность мою начальникам Александровского чугунолитейного завода я устроил там внутризаводской рельсовый путь для перевозки различных тяжестей: чугунных чушек, заготовок орудийных стволов и ядер. Рельсы, такие, как делают их на шахтах, сильно облегчают любые перевозки. У нас же на Урале происходит много перемещений разных грузов между заводами: везут уголь железную руду, полосовое железо, чугун, разные заготовки то и дело перевозят с завода на завод. Всю зиму возят грузы для весенней навигации по Чусовой: 200 вёрст везут железо в санях! А по рельсам лошадь тащит вдвое больший груз, чем в обычной подводе!

— Ну, в шахтах не зря их устраивают… И что же, надобно сделать такую же узкоколейную дорогу, как в забое?

Но тут Ярцев меня удивил ещё сильнее:

— Нет, Ваше Высочество, ширину колеи, напротив, надобно принять поболе: примерно в сажень!

Эта мысль меня поразила. Я и правда слышал, что в той же Англии поначалу колея была очень широкой, в шесть футов, и лишь позже, к середине 19 века, установился современный стандарт.

— Отчего же так широко?

— Это для того, чтобы сподручно было запрячь двух лошадей в ряд, и они бы могли идти, не наступая на рельсы, и притом не мешались друг другу!

Оказалось, узкоколейка пригодна лишь в случае, если запрягается одна лошадь в ряду. Если же запрячь двух лошадей, им придётся наступать на рельсы, сбивать шаг, и спотыкаться.

— Ну а если запрягать их просто цугом, одну за другой?

— Можно. Но ведь масса перевозимых на Урале грузов очень велика! Лучше была бы парная упряжка!

— Но тогда придётся делать насыпь большей ширины, а это затруднительно и очень затратно!

— Насыпь всё равно придётся делать сильно шире путей: шириной в аршин её не устроишь. Какая насыпь будет размываться водой и рассыпаться сама по себе, от неустойчивости. Меньше чем в полторы — две сажени насыпь и не устроишь, даже и для узкой колеи!

Хорошенько подумав над этим делом, решили наладить первым делом изготовление рельсов, попробовав и чугунный, и железный их вариант, и устроить несколько внутризаводских и межзаводских железных дорог на Урале, и с узкой, и с широкой колеей; затем сравнить удобство эксплуатации и цену, и дорогу наилучшего варианта построить на перевалки груза от Дона до Волги. Пока ещё всё рассчитывалось на конную тягу. Хотя в появлении в ближайшее время паровозов я не сомневался, крайне трудно было объяснить чиновникам свою готовность вкладывать громадные деньги в проект, для которого ещё не существовало основного элемента: двигателя, способного перевозить по новой дороге грузы.

Пока же я выделил финансирование на трассировку пути под будущий рельсовый путь от Царицына до Калача. Строительство канала тут оказалось слишком затратно, а судоходен он был бы только во время весеннего паводка. Перевалочная железная дорога между Доном и Волгою проектировалась группой инженеров под руководством некоего де Воллана, разумеется, при интенсивном вмешательстве и контроле Аникиты Ярцева, имевшего опыт постройки внутризаводской дороги такого вида, и под моим чутким руководством.

Все эти дела требовали финансирования, а денег как всегда не хватало. Добыть их быстро пока не получалось: хотя первое судно с чаем уже прибыло в Петербург, пока ещё до окупаемости заморской торговли было очень далеко.

Конечно же, очень интересовала меня добыча золота, особенно «рассыпного», или, как тут говорят «песошного». Таким образом можно было бы довольно быстро поправить наши финансовые дела. Однако же была и проблема: большая часть этих средств могла оказаться в жадных лапках господ Зубовых. И я решил немножко притормозить с этим делом, Но при этом тщательно подготовиться к будущему золотому буму.

Во-первых, я решил создать геолого-разведывательную экспедицию под началом Василия Михайловича Севергина. Эта группа специалистов — рудознавцев должна была, используя ранее полученные данные Ярцева, открыть наибольшее количество месторождений золота, особенно легкодобываемого рассыпного, и нанести участки на карту. От широкой добычи же я пока решил воздержаться до момента собственного вступления на престол. Зато резко активизировалась работа Берёзовского золотопромышленного завода: на нём поставили паровые мельницы для измельчения породы, специальные кубы для амальгамирования — промывки породы не водою, а ртутью; для вскрытия пластов взрывом стали вместо чёрного пороха применять динамит. Добыча золота резко пошла вверх.

Одним из основных моих дел в Коммерц-коллегии стала выработка тканей. Беспокойство вызывало производство пряжи, шерстяных и «бумажных» тканей. К сожалению, ни один из специалистов-англичан, разбирающийся в текстильном производстве, так в Россию и не приехал. Производство сукна концентрировалась на нескольких казённых мануфактурах, направленных на удовлетворение нужд армии. Фабрики эти страдали от недостатка сырья — русские крестьяне не привыкли выращивать «шерстяные» породы овец, а качество сукна с трудом дотягивало даже до невысоких армейских требований. С хлопчатобумажными тканями дело обстояло ещё хуже — хлопковой пряжи совсем не производили, ткацких производств тоже было мало, В основном занимались набивкой то есть нанесение рисунка на закупленные за границей ткани. Больше всего «бумажных» тканей делали в Астрахани, из персидского хлопка. Занимались этим переселенцы из Армении, которые бежали туда от турецко-персидского разорения своей страны. Выше по Волге, в немецкой колонии Сарепте имелось производства «сарпинки» — ткани в полоску и в клетку из окрашенной пряжи. В Казани имелись татарские предприятия, которые производили восточные ткани в расчете на местного потребителя. Центром набивного и бумаготкацкого производства являлось село Иваново примерно в двухстах верстах к северо-востоку от Москвы. Крестьяне этого села нанимались на московские мануфактуры, перенимали производственные секреты, а затем начинали своё дело. А «Иваново» это принадлежит Шереметевым!

Решил выяснить это дело подробнее, и оказалось, что у графа имеется некий Грачёв Ефим Иванович, крепостной. Обычный крестьянин, который и держит фабрики в этом самом селе Иваново. Ефим Иванович Грачёв был лично знаком с графом Шереметевым и имел от него различные привилегии, не забывая при этом платить оброк в размере 552 рублей в год. По сравнению со средним оброком в империи, который составлял от 5 до 8 рублей, это поистине астрономическая сумма. Несмотря на такие огромные «налоги», предприятие Грачёвых ныне насчитывает 400 ручных станов, а ещё он владеет уже тремя тысячами десятин земли, пашнями, лесами, сенокосами, и имеет 400 душ крепостных; правда, всё это записано на графа Шереметева.

С таким самородком стоило иметь дело!

Прежде всего этого Грачёва я решил у графа выкупить. Второе — показать ему новые механизмы: прядильные, ткацкие и прочие станки, разрабатываемые в Техническом центре Кулибина; третье — помочь с кредитом и договориться о создании компании с некоторым собственным долевым участием.

Выдвинутые условия оказались ужасающи: 135 тысяч рублей! И это только за «душу» Грачёва; а земли, луга сенокосы, и все мануфактуры, оценочная стоимость которых составляла почти 48 тысяч, оставалась графу Шереметеву!

С такими доходами, что бы не устраивать праздники в Кускове!

Подумав, я решил сделать следующее: за этого самого Грачёва мы внесли оброк за десять лет, попросту забрав его на это время от графа. И вскоре этот очень немолодой крестьянин предстал передо мною.

— Смотрите, какое дело, любезный: задумал я устроить большую компанию по производству льняных, бумажных и смесовых тканей. Для этого придуманы уже разные станки, механизмы, паровые машины…

Ефим Иванович, нерешительно переминавшийся с ноги на ногу, услышав, что никто его не собирается отправлять в отдалённый гарнизон, а речь, напротив, зашла про ткацкое дело, сразу же сильно приободрился.

— Это что же, господин хороший, прямо из хлопка ткани делать? А гдеж его взять-то?

— Хлопок можно покупать в Персии. Там очень выгодные условия: за уральское полосовое железо дают хлопок пуд за пуд! Так что, господин Грачёв, будьте благонадёжны: хлопок вам будет.

— Так ведь хлопок-то господин хороший ещё очистить надо, да спрясть. Мы-то ведь ситцы-то, из готовой ткани делаем, из миткали!

— Для очистки хлопка есть уже машина, разработанная господином Кулибиным; как делать из хлопка пряжу — в Англии научились также машинным способом; конструкция этого механизма в ближайшее время будет в нашем распоряжении. Но вы, Ефим Иванович особенно не беспокойтеся: начнём-то мы опять же с ручных станочков и миткали, как оно вам привычно; дальше уже будем машины ставить.

Забегая вперёд, скажу, что так это дело постепенно и наладили. Фабрика Грачёва, устроенная в Москве, мало того, что выпускала большое количество пряжи, нитки, миткали и маркизета; отбракованный хлопок отправлялся на пороховые заводы или иные технические цели; семена хлопка применялись для получения хлопкового масла. Хлопкоочистительные заводы устроили в Астрахани и в Петербурге, а когда пошёл турецкий и египетский хлопок — то и в Херсоне. Главный результат был в том, что появилась хорошее производство разного рода тканей, нашедших вскоре спрос и внутри России, и за её пределами. Фабрика выполняла также и казённые заказы: полотняную ткань, шедшую на гимнастёрки, марлю, бумазею, и даже брезент.

Пришлось коснуться и суконного производства.

Дело в том, что в моём ведении оказались ещё два крупных казенных предприятий. По плану Григория Потемкина, заложенный им Екатеринослав должен был стать промышленным городом. Поэтому решено было устроить в нём крупную мануфактурную фабрику и собрать в нее мелкие, разрозненные фабрики, раскинувшиеся по всей Российской империи. Эти предприятия работали за счет крепостных, лишь некоторые квалифицированные кадры набирались по найму. На сегодняшний день эта фабрика находилась в Кременчуге. Екатерина выкупила предприятие в казну у наследников Потёмкина и распорядилась далее переводить ее в Екатеринослав согласно былым планам Светлейшего князя.

У меня все эти прожекты вызвали большие сомнения. Даже сейчас, находясь в Кременчуге фабрика работала плохо. Не хватало сырья — особенно шерсти; мало было рабочих — все, кто мог, получали в степи наделы и, чем зарабатывать чахотку на фабрике, занималися больше хлеборобством. Немедленный перевод в Екатеринослав тоже был невозможен: оказалось, что для работников не готовы жилища и продовольствие. Поэтому они были сосредоточены по окрестным селам, а часть (120 человек) работали на уборке хлеба, засеянного для фабрики. Те жилые строения, что всё же были построены, оставляли желать лучшего и быстро приходили в негодность. Директор суконной фабрики по фамилии Липранди проживал постоянно в Москве, оставив в Кременчуге «надзирателя», сам же на предприятии не появлялся. Почитав его отчёты о работе мануфактуры, я загривком почувствовал, что с этой фабрикой будут очень большие проблемы.

В целом могу сказать, что промышленность юга России напомнила мне рассказы про события первых пятилеток: не хватает того, не хватает этого, не хватает всего… Стало понятно, что развивать мануфактурное производство там будет трудно: во-первых ещё много свободных земель, соблазняющих рабочих идти обратно в крестьяне; во-вторых нежелание начальства и ехать и руководить на месте; этих нехватка очень многих элементарных вещей — строевого леса, дров, помещений, дорог, людей… Одним словом, дел много, и, что самое важное, надо очень тщательно всё спланировать и взвесить.

У Потёмкина было четыре секретаря, и все они так или иначе имели касательство к Новороссии. Господин Грановский, однако, уже перешёл на службу к Зубовым, и занимался там в основном вымоганием взяток. Василий Попов, успевший на службе Потёмкина получить обширное имение в Таврической губернии, перешёл на службу в кабинет императрицы и в настоящее время трудился над документами Тарговицкой конфедерации. Два других очень успешных сотрудника — Корсаков и Фалеев — к тому времени умерли: купец Фалеев, возводивший большинство сооружений в Николаеве и Херсоне, скончался, как и сам Потёмкин, от лихорадки, а Корсаков погиб во время осады Очакова. Но оставался ещё один толковый специалист: Хосе Де Рибас.

Этот испанец на русской службе успел побывать на разнообразных постах и в разных ипостасях. В последнюю русско-турецкую войну после отъезда на Балтику принца Нассау-Зигена командовал гребной флотилией; разработал план штурма Измаила, безоговорочно принятый Суворовым. Именно Де Рибас командовал наиболее внушительной, состоящей из 9 тысяч казаков и гренадер колонны, атаковавшей крепость с самой слабой её стороны — прямо с Дуная. С Суворовым, кстати, испанец всегда находился в прекрасных отношениях, что для меня было неким маркером. К тому времени соратники Потёмкина — герои Тавриды вошли в полный фавор. Де Рибас стал одним из трёх русских государственных деятелей, наряду с Репниным и Безбородко, кому довелось подписывать с турками в Яссах мирный договор, согласно которому России отходили причерноморские земли и Крым.

В общем, решил я его привлечь во все Новороссийские дела, благо было их просто невпроворот! И одним из главных направлений было устройство на Черном море торговых портов.

В это время решался очень важный вопрос — где именно до́лжно основать главный российский морской порт на западе Черного моря. Адмирал Мордвинов предложил в качестве такового Очаков; адмирал Войнович — Евпаторию, а Де-Рибас предложил взять за основу бухту турецкой крепости Хаджибей. Этот вопрос, имеющий огромное значение, был обсуждаем в Непременном Совете. Евпаторию сразу отвергли, и спор шёл между Очаковым и Хаджибеем.

— Скажите господа, а почему мы выбрали такие странные варианты? — поразился я. — Ведь есть же уже порт в Херсоне, есть Николаев — зачем нам ещё один?

— К сожалению, и Николаев и Херсон не очень подходит в качестве морского порта — отвечал Де-Рибас. — Херсон стоит на Днепре, и как речной порт он очень хорош, а вот для морских кораблей — совсем неподходящ. Николаев много лучше; но и туда зайти морскому кораблю довольно затруднительно. К тому же порты эти, как, впрочем, и Очаковский, зимою замерзают, а бухта Хаджибея круглый год свободна ото льда.

— Но там бухты-то, можно сказать, что и нету — просто обычный берег!

— Там можно легко устроить дамбу и волнолом, защищающую суда от всех превратностей непогоды!

Адмирал Мордвинов, однако же, выступал решительно против.

— Так ли важно, что бухта Хаджибея не замерзает зимой? Ведь всё равно доставка наших товаров на вывоз идёт по рекам, а они-то замерзают! Порт, даже если море не замёрзнет, не сможет зимою работать: нам нечего будет из него вывозить, ибо баржи не пройдут туда без речной навигации, и из самого порта мы ничего не сможем вывезти вглубь страны, иначе как по санному пути!

— Санный путь, это не так уж плохо. А главное, впереди становление рельсовых путей, совершенно всепогодных, — отвечал ему я.

— Так что же ты думаешь, Сашенька? — спросила императрица, иной раз путавшаяся и называвшая меня уменьшительно-ласкательно даже в официальной обстановке.

— Я полагаю, что Хаджибейская бухта хороша, но только не стоит пока спешить! У нас и так множество городов строится на юге; возведение ещё одного сильно удорожает цены на рабочих и на строительные материалы. Надобно создать сперва условия: построить кирпичные заводы, подвести туда уголь, а значит, устроить шахты… Надо план сделать по развитию края, да так, чтобы одно там вытекало из другого и этому другому помогало!

Из этих проектов был выбран вариант, предложенный Де Рибасом. А именно: бухта, в которой располагалась турецкая крепость Хаджибей, взятая самим Осипом Михайловичем за несколько лет до этого. Указ был подписан в июне 1794 года. «Гаджубею следовало быть городом». Через три месяца в присутствии губернских начальников и архиереев церкви были заложены портовые сооружения и храмы: Святой Екатерины и Святого Николая Чудотворца. Вскоре Хаджибей как-то сам собою превратился в Одессу.

Да, было понятно, что обширное строительство в Новороссии — это всерьёз и надолго. А раз так, надобно было настоящим образом устраивать индустрию строительных материалов.

В этих целях я приказал подыскать удобные для разработки пласты хорошей глины и каменного угля, для устройства мощных кирпичных заводов. К тому времени некоторые месторождения угля уже были известны; но располагались они больше на востоке, в местности, которую позже назовут «Донбасс». Надо было найти ещё угольные копи, западнее, желательно ближе к Днепру, для облегчения доставки угля на юг. Поэтому были отправлены геологи-рудознатцы в районы Полтавы и Екатеринослава. Что касается уже обнаруженных угольных месторождений в бассейне Северного Донца, туда были отправлены специалисты, которым предстояло выбрать пути наиболее простой доставки этого угля по всей территории юга России. Северный Донец — очень узкая и мелкая река, судоходство по ней возможно лишь в нижней части. Поэтому даже сплав угля до Азовского моря был затруднён, а ведь его надо было ещё развести по всему югу! Дел было много: понятно, что однажды мне придётся поехать в Новороссийский край с инспекцией, и чем скорее, тем лучше, а до этого надо было разгрести все текущие дела в Петербурге.

Пока я увлеченно занимался вопросами освоения «Полуденного Края», у России вновь обострилась Польша. Несколько месяцев назад магнаты Феликс Потоцкий и Северин Ржевуский появились в Петербурге с просьбою о помощи для восстановления старых порядков, нарушенных «Конституцией 3 мая». Императрица лишь этого и ожидала: ей давно уже было решено оставаться в покое лишь до тех пор, пока сами поляки не потребуют помощи для восстановления старой польской конституции, гарантированной Россиею. 9 марта отправлено было приказание послу Булгакову выйти из прежнего недеятельного положения и обещать приверженцам прежних порядков помощь русскими штыками. Булгаков прислал два списка — первый включал имена тех, на которых уже теперь можно было положиться; здесь было 16 сенаторов и 36 депутатов сейма; второй список из 19 сенаторов и 20 депутатов перечислял всех недовольных действиями сейма, про кого можно было думать, что они присоединятся к первым, как только увидят хоть малую надежду на успех. Однако же, начать ниспровержение новой формы правления с революции в Варшаве было невозможно. «Вся сила, все способы обольщения, наград, обещаний, угроз, наказаний, одним словом — казна, войско, суды находятся в полной зависимости господствующей фракции,» — писал Булгаков императрице. — «При наималейшем здесь покушении или сопротивлении всех их сомнут. Сие самое заставляет всех недовольных пребывать в молчании до способного времени не только здесь, но и по провинциям, где их, по моим сведениям, весьма много, и без вступления в Польшу сильного нашего войска не можно ни к чему открытым образом приступить».

Короче говоря, надо было вводить войска и идти на Варшаву, что и было незамедлительно исполнено.

14 мая в местечке Тарговице недовольными магнатами была организована «конфедерация» для восстановления старого порядка вещей; Феликс Потоцкий был провозглашен ее генеральным маршалом, Браницкий и Ржевуский — советниками; к ним присоединилось 2 тысячи сторонников. Они обратились к императрице Екатерине за помощью в восстановлении прежней польской конституции, гарантированной Российской державой, указывая, между прочим, на незаконность принятия новой конституции (на сейме за неё проголосовало лишь около трети депутатов, остальные, не оповещённые о заседании, отсутствовали) и о репрессиях, обрушившихся на сторонников старого порядка. Обращаясь за помощью, конфедераты воспользовавшись пунктом Варшавского договора 1768 года, где Россия выступала гарантом «старых порядков», при нарушении которых она имела право вводить в пределы Польши свою армию. Разумеется, всё было согласовано заранее: и обращение магнатов, и благожелательный ответ им Екатерины. Мне вся эта ситуация не особенно нравилась: конечно, много лучше для взаимоотношения наших народов была бы более открытая и честная политика. Впрочем, все политики и дипломаты того времени были абсолютно убеждены, что в белых перчатках дела не делают, и, надо сказать, они были правы. Как польская конституция 3 мая не могла быть принята законно и честно, (а между тем принять ее было необходимо для существования Польши), так и для России абсолютно открытые и честные действия во внешней политике были недостижимой роскошью. Такова жизнь.

18 мая 1792 года русские войска в числе около 100 000 штыков и сабель четырьмя корпусами вошли в польские владения с трех сторон: с юга, востока и севера. Южная армия, закаленная в Турецкой войне, двигалась из Бессарабии под начальством генерала Каховского; другими колоннами командовали Кутузов, Кречетников и Игельсторм.

Поляки поначалу пытались сопротивляться. Послали занимать деньги в Голландии, выписывали из Пруссии генералов и офицеров. Толковали о самых сильных мерах: о поголовном вооружении (так называемое «посполитое рушение»), и даже об освобождении крестьян. Хотели действовать на Белоруссию: в тылу у русской армии возбудить восстание из тамошних крестьян. Игнатий Потоцкий предложил в Комиссии полиции перевести и напечатать на русском языке конституцию 3 мая и в виде соблазна разослать по русской границе; в Вильне печатались прокламации на русском языке. Однако же, дела на лад не шли.

Несмотря на голландские кредиты, денег на армию не хватало, и войска, не имевшие даже самого необходимого, находились в самом скверном расположении духа. Как это часто бывает, полезную деятельность немедленно стали заменять репрессиями и жестокостями. Сторонников тарговитчан безжалостно вешали; русские подданные императрицы, находившиеся в Польше по делам торговым, были злостно обвинены в возбуждении местных жителей к бунту и под этим предлогом схвачены и брошены в тюрьмы. Судьи, не находя никаких следов преступления, прибегали к пыткам, чтобы вынудить признание, и, получив его, спокойненько приговаривали несчастных к смертной казни. Как обычно, досталось «диссидентам», то есть всем некатоликам. Жители православного греческого исповедания подверглись преследованию: епископ Переяславский, подданный императрицы, несмотря на свой сан, был схвачен и отвезен в Варшаву, где содержался в тяжком заключении. Международное право не было соблюдено и в отношении к послу императрицы: солдаты вторглись в его домовую церковь и схватили священника.

Несмотря на грозные предзнаменования, «патриотическая партия» попыталась без союзников помериться с Россией силами. Польша могла выставить в поле не более 45 000 войска, большая часть которого находилась на Украйне, под начальством Иосифа Понятовского, генерала, находившегося прежде в австрийской службе; помощником его был Тадеуш Костюшко, герой войны за независимость Америки, быстро набиравший на Родине популярность. Другая, меньшая часть польской армии находилась в Литве, под начальством генерала Юдицкого.

Война, разразившаяся после нашего вторжения, состояла в том, что польские войска постоянно отступали перед русскими. Значительная битва была в начале июня при деревне Деревичи, недалеко от Любара, где потерпел поражение Виельгорский; второй упорный бой случился при Зеленце, где генерал Марков, несмотря на превосходное число неприятеля, удержал поле сражения. В Литву русские войска вступили под начальством генерала Кречетникова, и не встретили там сопротивления; 31 мая занята была Вильна, где с торжеством была провозглашена литовская конфедерация для восстановления старины; 25 июня наши вступили в Гродно, а на другой день, 26-го, Каховский занял Владимир-Волынский; в начале июля перешел он Буг и выбил Костюшко с сильной позиции при Дубенке, между Бугом и австрийской границею.

Вскоре всё стало ясно. Когда исход войны уже окончательно определился, польский король направил императрице покаянное письмо:

Отправляя в Петербург королевское письмо, посол Булгаков добавил от себя: «Перемена мыслей в самых запальчивых головах велика. Все теперь кричат, что надлежит к России прибегнуть, все ругают короля Прусского, все почти упрекают Потоцких и других начальников фракции, что погубили они Польшу, а сии извиняются тем, что хотели сделать добро, но обстоятельства тому воспротивились, да и прусский король изменил».

И вот сегодня Совет при высочайшем две должен решить вопрос. Стоит ли соглашаться на это предложение: то есть, всё остаётся по-прежнему, но наследником польской короны становится мой брат Константин.

Большинство собравшихся были весьма увлечены таким предложением. Ситуация, когда два брата владели бы двумя столь крупными государствами Восточной Европы, казалась уникальной, будто возрождающей величие Восточной и Западной Римских империй.

— Увы, господа, — охладил наш пыл вице-канцлер Остерман. — У меня имеются сведения, что точно такое же предложение поляки направили королю Пруссии, приглашая занять трон его сына Людовика.

После этого настроения к примирению с поляками, конечно же, сразу упали.

Остерман, после опалы Безбородко самый авторитетный наш дипломат, далее объяснил, почему предложение польского короля неосновательно:

— Предложение наследства Польского престола Великому Князю Константину, когда императрица одною из главных причин войны объявила намерение свое восстановить прежний закон республики относительно избирательности королей, — есть предложение, с одной стороны, противное образу мыслей императрицы и видам ее относительно устройства своей фамилии; с другой — способное поссорить её со дворами Венским и Берлинским, с которыми такой вариант не согласовывался. Ну и, наконец, вести сейчас переговоры — это значит признавать законность польских органов власти, созданных согласно новой «конституции». Мы же не просто её не признаём: нас даже не поставили официально в известность об изменениях в польском законодательстве!

С ним даже никто не стал спорить. В итоге предложения Понятовского отвергли, и войска наши двинулись к Варшаве. С запада в пределы Польши вступили и прусские войска, несостоявшиеся союзники поляков в войне против России.

Силы были слишком неравны. Русские подошли к Варшаве на несколько миль с двух сторон. Король Польский отказался от дальнейшей борьбы и со всею армией присоединился к Тарговицкой конфедерации. Военные действия прекратились; одна господствующая партия сменилась другою.

Удивительно, но когда русские войска подошли на пушечный выстрел, все в Варшаве вдруг сделались врагами конституции 3 мая и сторонниками Тарговицкой конфедерации! Лишь несколько магнатов остались непримиримы: они ходили по Варшаве и призывали горожан к восстанию во имя свободы, но без успеха. В итоге все они уехали за границу, а Польша была оккупирована.

Между тем прусские дипломаты уже вовсю говорили о повторном разделе Польши. Оправдание этому было весьма оригинально: предполагалось что Австрия, Пруссия и Россия начнут войну против революционной Франции, а в виде вознаграждения за издержки на борьбу с мерзкими революционерами эти страны должны были получить польские владения. Идея странная, но в осьмнадцатом веке проводились и не такие комбинации! В это же время Австрийская Империя проталкивала идею обмена принадлежавших ей Испанских Нидерландов на Баварию, причём с «доплатой» опять же за счёт польских земель.

Выглядело всё это крайне печально. Поляки давно уже не пытались ни на кого нападать, но это вынужденное миролюбие им нисколько не помогало. Увы, в этом мире надо быть сильным, иначе тебя очень скоро назовут «больным человеком» и ещё при жизни начнут делить твои владения. С’est la vie.

Всё это время я поддерживал письменное сообщение с Суворовым. Генерал-аншеф в ответной корреспонденции ко мне выступал истинно-несчастным человеком: одна война окончилась без него, другая подготовлялась, велась и завершилась также в его отсутствие, а между тем оба театра войны он близко знал, и заслужил на них своё блестящее боевое имя. Суворов рвался из Финляндии, как лев из клетки, попутно подозревая всех во зложелательстве, в интригах и подвохах.

К этому добавлялись в личные неурядицы: помолвка Дмитрия Салтыкова с Наташей тоже расстроилась. Оказалось, что граф Николай Иванович Салтыков попросту заигрывал с Суворовым, пытаясь применить его против Потёмкина: когда же Светлейший князь внезапно умер, Суворов оказался вдруг не так уж и нужен Салтыкову, и помолвку детей отложили на неопределённый срок.

Это увеличило взаимное раздражение и нападки между Суворовым и кланом Салтыковых. Предместником Суворова в Финляндии был граф И. П. Салтыков, довольно посредственный полководец, но человек родовитый и со связями, которые он ловко умел приобретать и сохранять угодливостью перед сильными мира сего. Защищая себя от нападок, Суворов поневоле приводил в свое оправдание беспорядки и неумелость салтыковского командования, и не церемонился при этом в выражениях. Представленную Салтыковым ведомость он называл в официальном письме «бестолковою»; писал, что Салтыков доказал свое «недоумие», и тому подобное. Это только подливало масла в огонь; Салтыков и его приятели усиливали отпор и нападения; Суворов — без связей, без поддержки, тщетно возвышал свой голос: обвинения против него не стихали.

На бедной Наташе это сказывалось не лучшим образом: сколько раз во времена её дежурства в роли камер-фрейлины я замечал её расстройство и следы слёз. Мне было страшно жаль эту умненькую и живую девочку, едва достигшую 17-летия, и оказавшуюся вдруг в серпентарии женского коллектива Русского Императорского двора. Но всё что я мог — это лишь показать своё расположение к дочери великого полководца.

Однажды, когда она выглядела особенно несчастной, я вершил расспросить бедняжку о гнетущих её печалях.

Оказалось, дело даже не в соперничестве фрейлин.

— Как только расстроилась помолвка моя с Дмитрием Николаевичем Салтыковым, так папа́немедленно нашёл мне жениха. Филипп фон Эльмпт, сын военачальника, батюшкина сослуживца. А мне он не нравится! Не хочу за него!

Мне, признаться, это понравилось. Сколько девиц тут выходит замуж, слепо покоряясь воле родителей, и, понятное дело, ничего хорошего из этого не выходит. То, что Наташа решила отстаивать своё женское счастье, на самом деле, говори в её пользу. Но я решил хоть немного поддержать великого полководца:

— Но, Наталья Александровна, подумайте сами: ведь отец ваш хорошо знает и предлагаемого вам жениха, и его родителей. Наверное, он оценил их по достоинству, и зная, как тщательно Александр Васильевич выполняет всякое дело, за которое берётся, надо полагать, что он сделал хороший выбор. Можете ли вы в вашем возрасте оценить, как будет вести себя мужчина через пять, десять, двадцать лет? Полагаю, нет. Может быть, вам стоит довериться выбору отца?

— Ах, Александр Павлович! — печально ответила она. — Вы, в вашем юном возрасте, рассуждаете, как старик! Неужели вы неспособны встать на моё место? Ну как можно жить с человеком, который противен, с кем нет согласия в сердце?

— Может, ваш отец считает, что вы себя не знаете, и ещё менее знаете вашего жениха; когда же вы разберётесь в себе, то обнаружите, что родитель ваш был прав.

Наталья Александровна убеждённо отвергла эту мысль:

— Не может быть, чтобы кто-то знал меня лучше меня самой.

— Но вы так молоды…

— Это ничего не значит. Поверьте, Александр Павлович, когда вы окажитесь в таком же, как я, положении, — лишь тогда вы поймёте, о чем я веду сейчас речь!

Мог ли я тогда подумать, что и вправду вскоре окажусь «в том же положении», что и юная графиня Суворова?

Пётр Александрович Салтыков, юный красавец, гвардейский офицер Измайловского полка, мучительно умирал на третьем этаже Зимнего Дворца, в покоях Николая Ивановича Салтыкова. Последний мрачно ходил по коридорам, постоянно дёргая докторов Вейкарта и Роджерсона, но толку с этого было чуть.

«Потливая лихорадка» — вот такой вот диагноз. Это уже не первая смерть в Петербурге от какой-то непонятной инфекции, принесённой, видимо, с юга, с молдавского театра боевых действий. И умирают нередко совсем молодые люди, вот такие, как Петя Салтыков.

Костя отворачивается, но я знаю, что на глазах у него слёзы. Здесь это не считается зазорным — иной раз можно видеть сурового мужчину, плачущего как младенец, и ни у кого это не вызывает удивления. Вот и растерянный Николай Иванович тоже комкает в руках батистовый платок.

— Ах, какое несчастье! Я обещал Александру Ивановичу, что буду присматривать за его сыном, как за родным, и вот… Эх!

Внезапно отворилась дверь, и к нам вдруг в сопровождении одной лишь Анны Протасовой вошла Екатерина. Окинув взглядом нашу плакательную комнату, она немедленно оценила обстановку и сочувственно обняла нас с Костей за плечи.

— Как жаль Петра Александровича! Такой молодой, подающий надежды офицер… Надобно утешить родственников изрядными поминками!

Николай Иванович немедленно упал перед императрицей на колени, целуя ей руку.

— Но, молодые люди, ничего не поделаешь, люди умирают, — кто-то безвременно, а иные в старости. Никто этого не избегнет: ни я, ни вы и никто другой… но жизнь продолжается! — оптимистично закончила она, погладив всхлипывающего Костю по непокорным светло-соломенным вихрам. А у меня для вас добрая весть, особенно для вас, господин Александр. Вчера в Петербург приехала принцесса Фредерика-Амалия фон Баден-Дурлах, и с нею две дочери ея, Луиза-Августа и Фредерика-Доротея. И я тебе скажу, Сашенька, что первая из них чудо, как хороша! На год младше тебя, воздушный стан, обворожительное обращение и любезность, разум, скромность и пристойность во всём ее обхождении! И ещё она очень умна, прямо как ты, Сашенька, любишь!

Поднявшись, чтобы уйти, императрица у входа обернулась.

— Теперь они отдыхают с дороги, а вот завтра будет Малое Эрмитажное собрание и театр, куда они, конечно же, приглашены! Так что, дорогие мои, поставьте печали в сегодняшнем дне, а завтра извольте наслаждаться жизнью, что так подходит вашему возрасту!

И императрица нас покинула.

Смысл сказанного ей постепенно дошёл до моего сознания. Ух ты, а ведь это ничто иное, как смотрины: мне привезли невесту!

Подойдя к расстроено шмыгающему Салтыкову, я тронул его за плечо.

— Простите меня, граф, но, кажется, я не смогу присутствовать на похоронах бедного вашего племянника. Императрица требует, чтобы я завтрашний день был в обществе, развлекая баденских принцесс!

Скорбный Николай Иванович рассеянно потрепал меня по плечу.

— Конечно же, Александр Павлович, голубчик, ступайте! Вас ждёт первое свидание с будущей вашей супругой, — ведь вы же знаете, что старшую из принцесс государыня императрица предназначила вам в жёны? Вас ждёт впереди прекраснейшее время вашей жизни! Ступайте; похороним мы бедного Петра Александровича тихо, по-семейному!

Утро следующего дня прошло в хлопотах. Протасов и камердинер Игнатьич весьма беспокоились о моём туалете, заставили меня перемерить кучу камзолов и сюртуков, безжалостно бракуя все, из которых я вырос; несколько раз перевязывали мне галстук на какой-то новомодный манер, отправили в срочную почистку бриллианты в ордене Андрея Первозванного и на эполете. Затем всё стало только хуже: куафюр полдня мучил мою голову, используя какие-то заколки и помады. Долго совещались на животрепещущую тему, не следует ли мне побриться. Протасов не мог решить такой глобальный вопрос самостоятельно, а Салтыков, занятый похоронами, отсутствовал. В итоге решили справиться у императрицы, и лишь за несколько минут до выхода получили ответ, что бриться мне не надобно. Эта новость меня сказочно порадовала, поскольку знакомиться с опасной бритвой я не имел ни малейшего желания. Зато мне вручили эспадрон с перевязью, указав носить его теперь постоянно. Вот зачем мне шпага во дворце? Так нет же, надо носить! Короче, к моменту прихода нашего в Эрмитаж я уже тихо ненавидел весь Баден, а заодно и находящийся где-то рядом с ним рядом Вюртемберг.

Наконец, мы явились в собрание. Императрица была в очень элегантном платье, сером с серебром — надо сказать, этот цвет весьма шёл её сединам. Принцесса Амалия фон Баден-Дурлах находилась в окружении статс-дам и фрейлин, возглавляемых графиней Шуваловой. Чрез плечо её была повязана красная орденская лента — императрица вручила ей орден Святой Екатерины. Однако, мне показалось, принцесса Амалия была чем-то встревожена и даже расстроена.

Когда мы с Константином Павловичем и «кавалерами» явились в собрание, нас, разумеется, первым делом должны были представить гостям (ну или гостей — нам; это уж как посмотреть). Подойдя под перекрестиями взглядов придворных к окруженной дамами императрице, мы с Костею один за другим поклонились, целуя её прохладную надушенную руку. Тут подскочил шталмейстер Нарышкин.

— Принц Александр, наследник престола и Великий князь! — церемонно произнёс Лев Александрович, картинно, как протазан, отставив в сторону руку с церемониальным жезлом.

— Великий князь Константин!

Мы оба поклонились.

— Принцесса Амалия фон Баден — Дурлах, урождённая фон Гессен-Дармштадт!

Дама с орденской лентой сделала реверанс.

— Принцесса Луиза Мария Августа фон Баден-Дурлах!

— Принцесса Фредерика Доротея Вильгельмина фон Баден-Дурлах!

Два юных создания в довольно скромных воздушных белых платьях легко и изящно исполнили реверансы, и тут же, скромно потупив глаза, заученно отступили назад и встали по правую руку от матери.

Императрица, смущённо улыбаясь, произнесла:

— Полагаю, великие князья с удовольствием покажут дворец нашим маленьким гостьям!

Разумеется, нам сразу же стало было понятно, что на самом деле это — приказ.

Я поднял глаза на фигуры юных граций.

Луиза — старшая девочка, — оказалось блондинкою тринадцати лет, довольно высокой для девушки своего возраста. Скромное белое платье из воздушного шёлка сидело на ней чрезвычайно изящно. Фигура её, совсем ещё неразвитая, обещала в будущем воздушную талию и грациозную соразмерность форм. Своим милым, с чуть раскосыми глазами, лицом она напомнила мне юную Анастасию Вертинскую.

Младшая, Фредерика, черноволосая хрупкая девчушка ростом много ниже сестры, смешливая и живая, держалась довольно раскованно. Похоже, все заранее решили, что главная фаворитка тут — Луиза, или на французский манер, «Элизе́», а совсем юная Фредерика привезена больше для мебели. Поэтому-то старшая нервничает, понимая, что все взоры обращены на меня и её, а младшенькая, от которой никто не ожидает всерьёз, что она в 11 лет очарует великого князя, не накручивает себе нервы, пребывая в расслабленном состоянии духа.

— Конечно же, я охотно побуду Вергилием для принцесс в нашем… райском уголке! — куртуазно ответил я, в вежливом полупоклоне делая изящный приглашающий жест рукой.

Константин Павлович, по молодости своей, совершенно не мог оказать мне какой-либо помощи; он просто таращился на девочек, и молчал, поминутно, как варёный рак, краснея. Но это ничего: на самом деле он вполне привычен к дамскому обществу, и, если его разговорить, он будет очень даже исправным собеседником, а пока пришлось всё брать в свои руки. В конце концов, это ведь для меня привезли невесту, а не для него!

— Принцессы, извольте пройти! Это Зимний сад: как видите у нас тут много всяких тропических растений, животных и птиц.

Сначала принцессы надолго зависли возле огромного круглого аквариума с разноцветными рыбками.

— Если желаете, можно их покормить! — сообщил я.

— Действительно можно? Это было бы замечательно! — немного жеманно произнесла старшая девочка.

— Любезный, принеси-ка нам хлеба! — окрикнул я случившегося рядом пажа, и тот торопливо отправился на кухню.

— Ой! — вскричала вдруг Фредерика. Оказалось, наглый сенегальский попугай попытался сесть ей прямо на голову!

— Не бойтесь, они вас не клюнут! Извольте видеть: этот наглец, что спутал было вас, принцесса, с пальмою, — африканский; вон тот — попугай ара; а вон те вон мелкие разноцветные птички — «волнистые».

— А они умеют говорить? — спросила Элизе́, кокетливо накручивая локон на тонкий пальчик.

— Не все. Волнистые не умеют! Лучше всего говорят какаду и жако. И живут они удивительно долго! Посмотрите вон на того — указал я на бледно-розового красавца с роскошным хохолком и массивным клювом. — Говорят, этот попугай видел ещё Петра Великого!

— А можно, чтобы он что-нибудь сказал? — спросила маленькая Фредерика.

— Конечно же, Ваше Высочество! — ответил Костик и, подманив попугая марципаном, стал подначивать его на беседу.

Ара сначала не слушался, лишь взмахивая крыльями, отчего девочки забавно пугались.

— «Сашка дуррракк!» — вдруг проскрипел попугай, и Константин Павлович, чрезвычайно довольный, залился искренним смехом.

— Это ты, что ли, его научил? Ах ты гад! — закричал я, хватая братца за шкирку. Тот бросился со мною бороться, да так рьяно, что я не сразу его унял.

— Перестань ты уже! Что о нас подумают? — зашипел я этому бугаю на ухо, косясь на заливавшихся смехом сестёр.

К счастью, вернулся паж с куском французского багета, а Константин Павлович, наконец, угомонился. Добрые девочки тут же бросились кормить всех подряд — морских свинок, кроликов, попугаев, рыбок… надеюсь, мы не будем причиной мора в нашем дворцовым зоологическом хозяйстве!

— Как вам повезло, принц Александр, что у вас есть такой замечательный сад! — простодушно произнесла Фике, лаская миленькую лопоухую шиншиллу с переливчатым сизым мехом. — Мы в Бадене, увы, не можем себе такого позволить!

— Да, в этой части России лето круглый год. Очень удобно!

— А правда ли, — делая круглые глаза, спросила меня Фредерика, — что зимою снег лежит у вас выше, чем крыши домов?

— О, да! — с самым серьёзным видом подтвердил Константин. — Солдаты делают лопатами подснежные ходы, и по ним ездят кареты, а дикие калмыки тайно маршируют под снегом вплоть до самой Лапландии!

— Неужели? — поразились сестрёнки, изумленно переглядываясь между собой.

— Именно так! А однажды, катаясь по снежной долине в санях, мы остановились у дворца господина Потёмкина и пошли в маскарад; весь двор князя оказался заставлен, и наш ямщик привязал лошадь к столбику неподалёку. Когда же мы вышли с машкарада и стали искать наши сани, оказалось, что снег растаял, лошадь вместе с санями висит на верхушке мачты корабля, вмерзшего в лёд на канале рядом с дворцом князя!

Принцессы прыснули: по хитрым их мордочкам было видно, что последняя история «не зашла». Наверное, они уже слышали нечто подобное где-то…

Вдруг старшая стала необычно серьёзна.

— Принц Александр, мне рассказывали, что вы приняли участие в ужасной битве, в которой погиб храбрый шведский король…

— Да-да, у него за это злодейство и орден есть! — дурашливо прокричал Костик, с каждой минутой становившийся всё более развязным.

— Неужели нужно было так рисковать? — спросила Луиза, глядя на меня своими чудными глазами. — Все генералы, адмиралы, всё многочисленное и храброе дворянство вашей страны, все эти бомбы и пушки — этого было недостаточно для победы над дерзкими шведами?

— Ну, я решил, что это хорошая мысль: сбежать от своих воспитателей и мешаться под ногами адмиралов, пока они меня не прогнали, — попытался отшутиться я.

— У нас говорят, что вы герой! — отвечала мне Фредерика. — Что вы возглавили свой флот сам решающий момент, из-за чего шведский король не смог вырваться.

— Несчастный Густав, правду говоря, был слишком дерзок и самонадеян. До Выборга он дважды попадал в западню, и лишь из-за несогласованности наших генералов у него получалось уйти. А под Выборгом удача отвернулась от него, только и всего!

— Вы скромничаете! Принц Александр — скромняшка, кто бы мог подумать! Фике, ты посмотри! Да он покраснел! — разошлась вдруг Луиза. Чудные глаза её воинственно разгорелись: похоже, теперь она решила меня допечь!

— Ну что вы! Я всего лишь юноша, смиренно слушающий своих родителей!

— Подумать только, смиренный юноша! Не вы ли навсегда отправили своих родителей в Гельсингфорс? И вы теперь действительно думаете, что сможете теперь хоть кого-нибудь провести, рассказывая про вашу скромность и послушание?

— Мадам, я, право, не знаю чем заслужил такое недоверие… — немного сконфуженно защищался я, не ожидавший такого яростного нападения от столь юного и воздушного создания.

— А всё дело в том, месье скромник, что вы подали пример уничтожения особ королевской крови! Вчера вы торжественно утопили бедного Густава в водах Выборгского залива, а сегодня, вдохновлённые этим примером, французы уже точат топоры на особ королевской крови!

— Решительно отвергаю ваши инсинуации, мадам! Французы — цивилизованные люди, они используют гильотину!

— Это я решительно отвергаю инсинуации! К вашему сведению, я мадемуазель!

— Ужасно завидую вашему будущему мужу! Но, право, мы отклонились от темы… Решите мне продолжить показывать вам дворец: если мы будем терять на каждой комнате по столько времени, как здесь, мы никогда не закончим!

— Как это возможно, принц? Ваш дворец, — ведь он не безразмерный?

— Разумеется, нет!

— Ну конечно! Вот и принц Константин подтверждает, что он не безгранично велик, ведь правда, принц, вы это подтверждаете? Значит, однажды мы закончим его осмотр!

Нет, она твёрдо решила меня переспорить. Вот же зараза!

— Вы ошибаетесь, мадемуазель, и я вам докажу сейчас это, как дважды два!

Луиза насмешливо уперла руки в боки, как базарная торговка.

— Ну, попробуйте! Прям с интересом выслушаю ваши доводы!

— Да неужели вы готовы внять голосу разума? Прелестно! Так вот, слушайте моё доказательство: оно просто́, и доступно пониманию даже самых недалеких персон! Вы знаете такого господина Джакомо Гваренги?

Сёстры озадаченно переглянулись.

— Полагаю, он не был нам представлен; хотя, кажется, я что-то такое слышала!

— О, так значит, вас непременно надо с ним познакомить! Это удивительно эксцентричный сеньор, скажу я вам! Только дай ему где-нибудь малую толику городской площади и немножечко денег, так он сразу начинает чего-нибудь строить!

— И что же? Мне дела нет до вашего Гваренги и его манер!

— А то, что этот сеньор имеет обыкновение строить новые помещения нашего дворца быстрее, чем вы можете их осматривать! Поэтому позвольте вас сопроводить в следующие комнаты, иначе мы никогда не покончим с этим делом! Пойдём, Константин Павлович!

Мы с Костиком чинно развернулись и под ручку отправились в следующую залу.

Луиза фыркнула, и сестрички, хихикая, пошли за нами следом.

Мы переместились в картинный зал.

— Извольте видеть, мадам, перед вами картины мастеров итальянского квадроченто. Рафаэль, Микеланджело, Гирландайо, Тициан… Нет, руками это нельзя трогать. Нет, это не копии. Не копии, говорю, и не надо заглядывать за картину! Что вы там собираетесь рассмотреть? Тайный проход в Италию? Теперь пройдёмте сюда, в ложи… кстати, их построил названный мною сеньор Гваренги. Эта ложа Рафаэля. Тициан, «Кающаяся Магдалина». «Дана́я»…

При виде Дана́и девчонки начали хихикать.

— Да, она голая! Но это не смешно. Пойдёмте дальше!

Мы перешли к другим картинам.

— Это Рембрандт. «Возвращение блудного сына». «Флора». «Дана́я». Да, снова Дана́я. И снова голая! Ничего смешного!

— Мы смеёмся над вами, принц Александр! Вы такой серьёзный, это просто уморительно…

— Должен же тут хоть кто-то быть серьёзен, иначе мы никогда не обойдём этот дворец! Вы помните про Гваренги? Этот негодяй не дремлет, превращая деньги нашей Империи в эти чёртовы хоромы!

Так, дурачась, и по всякому поводу устраивая пикировку, мы болтались по Эрмитажу, не осмотрев и трети его, когда нас позвали ужинать.

Разумеется, принцессам продемонстрировали «механические столы», отчего они были в полном восторге.

— Ой, как это здорово! Хотела бы я всегда ужинать за таким столом — простодушно сказала Фике.

— У вас есть на это все шансы! — с улыбкой сказала ей императрица, глядя при этом, однако же, на Луизу, отчего та, отчаянно покраснев, потупила очи в тарелку.

Да, Екатерина иногда бывает поразительно бестактна.

— Хорошо, что мы обратили на это внимание, — пытаясь сгладить неловкость, заговорил я с Элизой. — То, что вы сейчас рассматриваете, называется «Вологодское наместничество». Оно лежит в северной части России. Надо сказать что площадь, им занимаемая, примерно соответствует территории трети Германии.

— Неужели всего одна ваша область имеет площадь, как треть всей Германии? — поразилась принцесса Амалия.

— Именно так, Ваше Высочество, хотя по народонаселению и богатству эти территории, конечно же, несопоставимы. А у вас на тарелке, как я вижу, Московское наместничество!

— О, так у вас целый сервиз изготовлен с картами областей ваших обширных владений? Это замечательно!

— Да, это сервиз с картами разных губерний: рассчитан он на 53 персоны! Притом, как можете видеть, здесь указано не только географические достопримечательности, но и разные промышленные заведения и богатства, к той земле прилежащие. Мы с Константином Павловичем учили географию и природу России по этим тарелкам!

— Замечательно! Жалко, что у нас в Бадене такого бы не получилось — кому нужен сервиз на одну персону?

— Ну как же; говорят, именно сейчас входят в моду такие сервизы под названием «эгоист»!

— Изумительный фарфор! — деловито заметила Амалия, аккуратно проводя пальцами с ухоженными ногтями по краю тарелки. — Должно быть, такое великолепие стоит совершенно неприличных денег!

— Совсем нет, — скромно улыбнувшись, отвечала императрица. — Много более стоил мне другой наш сервиз, на 60 персон. Это изумительный голубой Севрский фарфор — я прикажу как-нибудь накрыть на нём! Вот он действительно дорогой — обошёлся мне в 650 тысяч ливров!

Все замолчали, потрясённые. На такую сумму можно построить небольшой дворец! А тут тарелки, любая из которых может быть разбита нерадивой прислугой! Но прозвучало это не очень-то вежливо: понятно, что баденцы не имеют возможности покупать посуду даже в десять раз дешёвле.

— Право, жаль, что вы приехали в не самое удачное время года! — заметил шталмейстер Лев Нарышкин, решив, видимо, продолжить разговор в менее меркантильном ключе. — Осенняя погода, конечно, не располагает к прогулкам; между тем Петербург и его окрестности богаты достопримечательностями, прекрасными парками и садами, доставляющими нам отраду весной и летом.

— Уверена, Петербург и сейчас прекрасен! — оправившись от смущения, отвечала Луиза. — Надеюсь, принц Александр покажет нам самые живописные уголки вашей столицы, и не будет притом отговариваться наличием каких-то итальянских маниаков-строителей!

— Это ты про кого это, Сашенька? — изумлённо вскинула на меня глаза Екатерина.

— Пустое! Неудачная шутка. Конечно же, принцесса, я с радостью покажу вам достопримечательности нашего города, если только императрица изволит разрешить это, и погода будет благоприятствовать!

— Конечно, дозволяю! — благосклонно кивнула Екатерина. Только умоляю, не води дам по своим лесопилкам и верфям! У меня так до сих пор все опилки из головы не вытряслись!

На следующий день случилось несколько неожиданное для нас с Костей событие — приехали наши родители!

Павел к тому времени уже был коронован, и официально именовался Паулем I. В ожидании постройки дворца в Гельсингфорсе они жили в бывшем доме шведского губернатора. Павел всё так же увлечённо дрессировал своих гатчинцев, называвшихся теперь «русская гвардия», Мария Фёдоровна выбирала интерьеры, и оба решительно не желали возвращаться под опеку доброй матушки Екатерины.

Мы встретились с принцессами после завтрака в большом танцевальном зале. Здесь мы часто играли в воланы — высоченные дворцовые потолки этому очень способствовали. Я встал в пару с Луизой, Константин — с Фредерикой.

Обе они, казалось, были чем-то расстроены. Младшая принцесса выглядела как будто испуганно; стройная Элизе хмурила свой прелестный лобик, будто школьница, нежданно получившая двойку. Несмотря на всю свою грациозную ловкость, сегодня она была очень рассеянна и часто промахивалась по волану, отчего игра постоянно прерывалась.

— Вы чем-то огорчены, Ваше Высочество? — наконец решился спросить я.

Принцессы переглянулись и сначала, видимо не хотели говорить, в чём дело.

— Ах, принц Александр! Принцесса Амалия вчера получила известие, которое очень её огорчило. Сюда едет король Павел с супругой! — наконец в отчаянии выпалила маленькая Фике.

Меня такое заявление немало удивило. Неужели слухи о чудачествах Павла настолько неблагоприятны, что коронованные особы Европы его даже видеть уже не хотят?

— Ну что же в этом такого? Он добрый человек, и совсем не кусается — недоуменно произнес Константин.

— Ах, вы не понимаете! — чуть не плача отвечала Элиза.

— Ну, объясните же нам! — попросил я.

— Маман ни за что бы не приехала, если бы знала, что принц Павел будет здесь! Она считала, что он в Гельсингфорсе!

В общем, как оказалось, приезд родителей оказался неприятной неожиданностью для принцессы Амалии. Дело в том, что её в своё время тоже предлагали папеньке в жёны, и он… отверг её, выбрав еёйную сестру Вильгельмину. Конечно, наличие в непосредственной близости несостоявшегося жениха, да еще и его текущей супруги, было не очень приятно для такой чувствительной особы, как принцесса Амалия.

— Вы правы, мадмуазель, — сконфуженно отвечал я. — Надо признать, иногда императрица ведёт себя с учтивостью слонихи, по трупам шагая к желанной цели.

Принцессы страшно смутились.

— Ой, что вы! Нельзя такое говорить об императрице! — покраснев, возмущённо воскликнула Луиза. — Это совершенно недопустимо! — и Элизе демонстративно заткнула уши.

Да, лояльность к «августейшим родителям» вдалбливают у них с младых лет и навсегда!

— Конечно же нельзя! А разве кто-то что-то сказал?

— Нельзя так говорить. И я настаиваю на том, чтобы меня не считали инициатором подобного рода разговоров!

— Да о чём вы, Бога Ради? Константин Павлович! Ты что-то слышал?

— Решительно ничего! — с серьёзным видом подтвердил Костик.

— Ну, а про наших родителей, что вам сказать… Придётся принцессе Амалии либо сидеть в своих покоях, либо же смириться с обществом короля Павла!

Игра была прервана, и я с облегчением отправился в Адмиралтейство. У меня на рассмотрении как раз была модель нового быстроходного клипера для южных морей, обещавшая превосходные результаты. Снабжённый мощнейшим парусным вооружением, этот корабль мог бы доставлять грузы из Сингапура в Петербург не менее чем в три раза быстрее обычного судна.

Однако же буквально через полчаса ко мне явился гофкурьер с требованием прибыть немедленно к императрице. Пришлось, оторвавшись от чертежей, по ледяному ноябрьскому дождю спешить обратно в Зимний дворец. Едва войдя, я увидел что бабушка на меня сердита.

— Александр Павлович, соблаговоли принять участие в развлечении наших гостей! — безапелляционно заявила она. — Вот уедут они, и будешь ты дальше в свои кораблики играться, а сейчас займись-ка делом!

— Принцессы нынче не в духе, бабушка, так я думаю, что стоит подождать, пока вернутся к хорошему настроению…

— Ну, вот и верни его им!

— Но у меня…

— Хватит со мною спорить! Марш развлекать принцесс! После обеда — в Зимнем саду будут жмурки и фанты.

— Конечно, государыня! — смиренно ответил я, поклонившись. Эээх, клипер…

К вечеру, намарафеченный по самое не могу, я прибыл в Эрмитажный театр. Сначала давали французскую комедию ' Охота Генриха IV'. Король Павел и королева Мария присутствовали в зале, что, верно, доставляло Амалии невыразимые муки.

Эрмитажный театр — это очень небольшая сцена и совсем маленький зрительный зал, Рассчитанный всего лишь на 250 мест, фактически он посещался всего несколькими десятками сановитых и вельможных зрителей. Всего было три придворные труппы итальянская, русская и французская. Чаще всего в Эрмитажном театре играла французская труппа. Екатерина не любила тяжеловесные немецкие спектакли и музыку немецких композиторов, предпочитая изящные французские постановки. Спектакли давали каждую неделю. Зал в Эрмитажном театре хоть и был был невелик, но обладал зато прекрасной акустикой. Особенностью этого камерного театра был амфитеатр полукруглых рядов зрительских кресел. Даже у императрицы не было ни ложи, ни постоянного места, — зрители садились, кто куда желает. Зал был украшен фигурами Аполлона и девяти муз, расположенных в нишах.

После окончания комедии, вызвавшей сдержанные аплодисменты публики, мы были отправлены играть.

Сначала играли «в верёвочку». Сначала выбрали «водящего», применив считалочку типа «Вышел немец из тумана». Им оказался в этот раз Костя. Затем все играющие стали в круг и взялись двумя руками за верёвку. Костик, стоя внутри круга, должен осалить чью-то ладонь, пока она касается веревочки, а мы отдергивали ладони от веревочки или двигали их вдоль нее, причём осаленный игрок сменяет водящего.

Костик очень любит эту игру; причём он старается не осаливать, а напугать разом всех игроков, чтобы они отпустили веревочку, и она упала на землю. Считается, что так он побеждает всех игроков одновременно.

Затем перешли к жмуркам, и первым вадил я. Надо сказать, что в огромном зале поймать кого-то, будучи с завязанными глазами, очень непростое дело. Бывало, я мимолётно касался воздушной кисейной материи, но схватить никого не мог. Сняв повязку, я обнаружил, что все игравшие подростки разулись, и, оставшись в одних чулках, скользили по паркету зала почти бесшумно!

— Ну, я так не играю! — заявил я им.

— Смотрите, принц недоволен. Он надулся и покраснел! — закричала Фике, хлопая в ладоши.

— Я просто запыхался вас ловить! Я тут единственный в башмаках!

— Так разуйтесь, что в этом такого?

Тут нас позвали ужинать, а после играли в фанты. Всё было чинно-благородно, не считая того, что Константин Павлович заставил меня залезть под стол. Правда, я ему отомстил, ущипнув под столом за ляжку. С этими детьми и сам становишься на время мелким шалопаем!

На следующий день я не утерпел и спросил у Екатерины:

— Бабушка, но зачем же приехали папенька с маменькой? Они поставили в неудобное положение принцессу Амалию!

На лице императрицы отразилось гамма чувств, которые коротко можно было бы описать фразой «ну, что же тут поделаешь?»

— Господин Александр! А ежели у вас с одной из принцесс вдруг сладится, и надобно будет делать помолвку, — надобно ведь будет согласие родителей! Вот я и вызвала их. Пусть будут наготове!

Услышав слово «помолвка», я здорово напрягся.

— Послушай, — осторожно начал я, внимательно следя за её реакцией на мои слова, — а не рановато ли у нас всё это дело происходит? Я не чувствую себя готовым к семейной жизни!

Бабушка от меня только отмахнулась.

— Ах, господин Александр, да чего же тут «готовиться»? Это сущая бездельница, ей-богу! Я сама была немногим старше, когда выходила замуж, и право же, жалею сейчас, что этого не случилось раньше!

— И что же бабушка, — спросил я, чувствуя, что ступаю по минному полю, — ваш брак был удачен?

Она, однако же, отнеслась к этому довольно легко — по крайней мере, внешне.

— Когда речь идёт о судьбах династий, довольно трудно, знаешь ли, рассчитывать на полное совпадение душ. Но вам, сударь, выдалась прекрасная возможность и в законном браке обрести своё счастие! Не правда ли, юные принцессы Баденские очаровательны… особенно старшая?

Зная уже немало характер императрицы, я сразу понял, что настал момент безудержно восхвалять обеих принцесс, особенно старшую, а заодно и её хвалить и горячо благодарить.

— Принцессы — сама прелесть и непосредственность. Не могу выразить, как я счастлив своей судьбой!

— Ой, ну ладно, ладно, подхалим! Ты лучше скажи, кто тебе понравился-то? Ведь согласись, Луиза чудо как хороша?

— Они обе прелестны!

— Ну, дружок, выбрать-то придётся одну!

— А можно немножко позже? Лет хотя бы через пять?

На лице императрицы промелькнула гримаса из серии «ты там не дури».

— Немного можно. Немного!

— Я… подумаю, бабушка!

— Хорошо, Сашенька, хорошо, — успокаивающим тоном произнесла Екатерина. — Я понимаю, всё это очень волнительно. Ведь ты ещё так молод! Но ничего не поделаешь — все мы через это прошли, и никого при этом не съели! А ты сегодня, раз уж наобещал, изволь показать принцессам Петербург!

— Слушаюсь, бабушка! — ответил я печально и отправился разрабатывать план экскурсии.

День выдался морозный и солнечный, как бывает прямо перед выпадением снега. Лужи замёрзли, подёрнувшись хрустящими ледяными перепонками, топкая грязь превратилась в твёрдое неровное покрытие, на котором гремели и подскакивали подкованные железом шины карет. Государыня подарила принцессам норковые шубки, изумительно лёгкие и красивые, с такими же муфточками; изящные парижские шляпки их были укутаны ажурными пуховыми платками.

— Принц Александр, ведите нас: мы готовы следовать за вами повсюду! Но зачем же вы явились верхом? У нас есть место в экипаже!

— Я просто не хотел вас стеснять. Однако же я могу привязать своего коня сзади, и ехать с вами!

Меня посадили рядом с Луизой; Амалия и Фредерика сели напротив. Кучер щёлкнул бичом, и мы покатились.

Первым делом я решил показать им памятник Петру Великому, тот самый, который несчастный Густав III хотел, но не смог сбросить с постамента; затем переехали Неву по вновь построенному плашкоутному мосту (старый так и остался под Выборгом), где последовательно посетили Кунсткамеру, откуда принцессы выбежали с круглыми глазами уже через пять минут.

— Боже, какая гадость! И кто придумал хранить всяких уродов и гадости, да ещё и выставлять их на всеобщее обозрение?

— Простите, я думал, вам будет интересно! Давайте зайдём в Академию наук!

Затем мы отправились в Петропавловскую крепость. Пойдя внутрь, мы зашли в Петропавловский собор.

— Принц Александр! Скажите, что вы чувствуете, когда понимаете, что когда-то вас самого похоронят где-то здесь рядом? — спросила меня Луиза задумчиво глядя плиту под которой, судя по надписи, успокоилась Анна Иоанновна.

— Честное слово, я не загадываю так далеко!

— А насколько далеко вы загадываете?

— О, сущие пустяки! Лет на 200–300 вперёд не более того!

— Это мило! Неужели ближайшее будущее настолько вам не интересно, что вы предпочитаете грезить о далеком?

— Ближайшие будущее мне примерно понятно, а вот что будет в отдалённом — Бог весть! А будущему императору стоит об этом подумать, ведь любое решение в настоящем может сам неожиданным образом отозваться в очень отдалённом будущем! Когда-то Пётр I задумывался очень далеко, и вот, теперь мы здесь… а он — здесь, — я указал на могильную плиту с его именем.

— Вы везучий человек, принц раз знаете своё ближайшее будущее, — задумчиво произнесла Луиза. — Мне вот неизвестно даже, что случится со мною на следующий день!

— Может оно и к лучшему. Так веселее! — отшутился я, хотя прекрасно понял, куда она клонит.

Мы переехали обратно на Московскую сторону; я показал летний Елизаветинский дворец, на месте которого теперь уже никогда не появится Михайловский замок, И готов был уже повернуть в сторону Зимнего, как вдруг мощный грохот, от которого содрогнулась земля, привлёк наше внимание.

— Это что, гром? — удивилась принцесса Амалия.

— Не…не знаю. Простите, принцессы, но вынужден вас покинуть: мне надо бы разобраться, что произошло!

Вскочив на Аргамака, я с места рванул в карьер. Это явно было на Охте… Неужели опять!?

Воображение уже рисовало мне ужасающие картины разрушений нашего единственного динамитного завода. Чёртов нитроглицерин! Какая же опасная хрень…

Однако же, подъехав к полигону, я не увидел апокалиптических картин: не слышно было ни криков раненых, ни воплей о помощи. А вон и господин Бонапарт в своём неизменном сером сюртуке, который он предпочитал носить в неофициальных случаях вместо мундира.

— Что такое, Николай Карлович? — подлетел я к нему. — Взрыв на складе?

— Отнюдь, Ваше Высочество! — недоуменно отвечал он оторвавшись от каких-то бумаг. — Мы испытывали гремучий студень, полученный путём загущения нитроглицерина камедью. А поскольку я не сомневался в действие этого вещества, решили совместить испытания с инженерными работами, сделав таким образом плотину через Охту. Для этого нам пришлось изготовить и заложить довольно большой объём взрывчатых веществ, и надо сказать, что результат превзошёл все ожидания! Вон посмотрите!

Подъехав чуть ближе к указываемому им месту, я увидел огромные пласты грунта, перемещённые мощным взрывом.

— Николай Карлович, это прелестно, но, право, стоило предупредить хотя бы городские власти! Представляете какая сейчас паника в городе?

Но Бонапарт лишь пожал плечами.

— Поверьте, принц, лучше это делать без предупреждения. Через некоторое время горожане привыкнут к этому, и не будут уже обращать никакого внимания!

— Привыкнешь к такому, как же, — пробурчал я, успокаивая взгорячённого Аргамака.

Хорошо конечно, что ничего страшного не случилось. Но как теперь объясняться с принцессами?

Вечером меня вызвал Николай Иванович. Он ещё носил траур с похорон Петра Александровича, но выглядел уже деловито и сухо.

— Александр Павлович! Ея императорское величество поручила мне произвести вам внушение!

Начало мрачное!

— Первейшей обязанностью любого монарха является вступлением в брак с особой, равной себя по положению, и произведение законного потомства. Тем паче касается это наследника российского престола — славнейшей и могущественнейшей империи! Необходимо сделать всё, решительно всё, для исполнения это священной обязанности. К вам, Ваше Высочество, прямо во дворец доставлены красивейшие из европейских принцесс, происходящие из семьи, известной своим благочестием и благородством. Скажите мне правду, Александр Павлович: вас интересуют дамы?

— Да, Николай Иванович, вполне интересуют, — сконфуженным тоном произнес я, правильно поняв контекст вопроса.

— В каком случае я не вижу препятствий для того, чтобы вы сделали свой выбор!

— Ээээ… Почему же именно сейчас и отчего именно из них? В Европе ведь много принцесс?

— Александр Павлович, поверьте, вам доставили лучших. В прежние времена нередко бывало, что принцу в поисках своей пары приходилось долго путешествовать по европейским дворам; иные принцы, происходящие из не столь могущественных и славных домов, как тот, к которому вы изволите принадлежать, делают так и по сю пору. Ныне такое путешествие было бы сопряжено со страшной опасностью, исходящей от безумия, царящего во Франции. Но вы, милостию государыни императрицы, избавлены от этой обузы! Вам уже подобрали лучших, так что на ваши плечи возложена лишь самая малость — выбрать одну из сестёр. Я искренне надеюсь, что вы сделаете правильный выбор!

— Но право, неужели нельзя подождать хотя бы несколько лет? Я ещё так мало знаю свет и людей, что просто не решаюсь сделать сейчас выбор, роковым образом могущий повлиять на всю мою жизнь?

— Александр Павлович, вы, может быть, и сможете подождать, но девицы ждать не могут. Им надобно определить свою судьбу в самое ближайшее время, ведь молодость так быстротечна! А это означает, что через несколько лет они уже будут замужем за другими монархами, вам же придётся выбирать между барышнями, столь же юными, но менее привлекательными.

Проникновенно глядя в глаза, Николай Иванович отчески положил руку мне на плечо.

— Поверьте, Александр Павлович, государыня императрица придумали всё самым наилучшим образом! Доверитесь её мудрости и опыту! В конце концов, никто же не говорит, что вы же́нитесь прямо сейчас! Сейчас главное — сговор, а уж когда свадьба, это как государыня рассудит, по вашему состоянию и намерениям… Она ведь добра вам желает, только и исключительно! Будьте мудры, обратитеся к Богу, помолитесь, да и примите верное решение!

Я понял, что дальнейший разговор бесполезен — меня будут уговаривать самыми разными способами, пока не добьются своего. Очень похоже на бабушку Екатерину!

Салтыков между тем продолжал наседать:

— Александр Павлович. Вы слишком уже затянули дело! Принцессы находятся в Петербурге третий месяц — не пора ли определиться? Ведь за такое время уже можно понять, какая из них вам нравится? Императрица имеет на сей счёт вполне определенные планы. Она желает устроить ваш брак, а затем выделить новому семейству дворец и составить ваш двор. В Петербурге вам дадут Каменноостровской дворец; в Царском Селе построят новое здание. Знаете, как императрица желает назвать его? Александрийский дворец! Какое звучное имя, не так ли? Но вы своим упрямством расстраиваете все планы!

— Ну, хорошо, Николай Иванович, хорошо, я это обдумаю! Всё будет прекрасно, я уверен!

Мы поговорили ещё немного, заметая словесным мусором наше несогласие, да на том и расстались.

И чего, скажите со всем этим делать? Я не знаю.

День шёл за днём; как это обычно и бывает в декабре, нас поглотили разнообразные зимние развлечения. В парке Таврического дворца устроили две ледяные горки: одну для Двора, другую для народа; мы каждый день ходили кататься туда. Съездили в Ораниенбаум, на Большие Катальные Горки; принцессы, хоть и жаловались на трескучий мороз, однако же исправно пищали от восторга, когда сани неслись на изгибах и взлетах длиннющих заледенелых склонов. Потом мы играли и дурачились в устроенной здесь ледяной крепости, играли в фанты в салатово-розовом Китайском дворце, катались в санях по берегу Финского залива. Однажды забрались даже на вмёрзшую в лёд барку, найдя там несколько косматых, замотанных в овчины оборванцев, решивших, видно, устроить в ней свою «зимнюю квартиру». Трудно сказать, кто более из нас перепугался; но удирали мы оттуда без оглядки!

Через три дня возвратившись к Зимний, мы окунулись в обычную череду куртагов и машкерадов. Прошёл мой день рождения, бал Андреевских кавалеров, Рождество; мои родители уже изнывали от желания уехать к себе в Гельсингфорс. Обе баденские принцессы всё это время оставались всё также веселы и любезны, но, кажется, держались со мною всё более принуждённо; какая-то растерянность поселилась в их улыбках и разговорах. Всё это время мы много общалися с сёстрами-принцессами: говорили о Вольтере, особенно его книге «Новая Элоиза» о пьесе Шиллера «Коварство и любовь», о Гёте, и никогда — о любви. Все уже поняли, что дело идёт не так, как ожидалось, и придворные, причастные к выбору именно этих принцесс, замирали от ужаса в предчувствии неудачи и того нерасположения, что обрушится на них со стороны императрицы.

И вот, во время театрального представления в узком кругу Эрмитажного театра (шла какая-то милая итальянская пастораль), я почувствовал, как принцесса Луиза, сидевшая рядом, вдруг тихонько вложила в мою руку комок бумаги.

Осторожно развернув его в полутьме зала, я прочитал одну строку по-французски.

«Вы холодны уже несколько дней. Я не нравлюсь вам?»

Я посмотрел на склонённую голову принцессы, даже не пытавшейся делать вид, что она смотрит на сцену. Как тяжело, должно быть, у ней на душе, раз решалась она написать эти строки!

Скомкав записку в кулаке, я лихорадочно размышлял, как поступить. Ответить запискою? Но там много не напишешь, а сказать надо многое. Нет, думаю, нам надо поговорить, вот что.

Я вновь искоса взглянул на принцессу. Невероятная воля должна быть, чтобы девице в 13 лет писать такие записки. Но, с другой стороны, понятно, что возвращаться ни с чем в Баден — для обеих принцесс это будет просто позор! Ладно ещё, если одной сделано предложение, — тогда другая вернётся с гордо поднятой головой, но если отвергнуты обе, это, конечно, позор, и возможно даже, оскорбление. Они месяц ехали сюда из Западной Германии по осенним дождям и грязным дорогам, через охваченную войной Польшу; и вот, приехав, получают такой холодный прием… Просто чувствую себя негодяем!

Надобно с нею объясниться. Крайне срочно и исключительно деликатно! Идиот ты, Саша; довел дело до того, что даме самой пришлось требовать с тебя объяснений…

Когда спектакль закончился, и актёры раскланялись под жидкие аплодисменты придворных, мы с принцессою, держась рядом, вышли наружу. Луиза не смотрела на меня; в её милых, чуть раскосых глазах блестели слёзы.

— Принцесса, не желаете ли партию в бильярд? — не найдя ничего лучшего, предложил я.

— Извольте! — закусив губу, тихо произнесла она.

Императрица любила биллиард, как, впрочем, почти все другие игры, так что найти биллиардный стол во дворце было несложно. Я проводил принцессу в большую залу, дорогой велев пажам принести свечей. Вскоре нам зажгли несколько канделябров; я взял кий, вполне похожий на современный, принцессе же достался биток, ничего общего с кием не имеющий — так принято в этом веке, женщинам кий не доверяют.

— Принцесса, послушайте, — начал я, как только мы разыграли партию, стараясь говорить как можно более дружелюбно и непринуждённо — честное слово, вы мне очень симпатичны. Я восхищён вами, — да что там я, весь двор в восторге и от вас, и от вашей сестры, и, я знаю, — все ожидают, когда между нами вспыхнет то магнетическое чувство, что воспевалось во все времена, как апофеоз человеческой жизни! Но мы с вами так молоды, что решительно не можем сделать осмысленный выбор, если вы понимаете, о чём я. И, откровенно говоря, вся эта ситуация мне совершенно не нравится. Да, взрослые считают, что они нас облагодетельствовали, позволив познакомиться, и со своей точки зрения, они, наверное, правы. Вы с сестрою известны всей Европе как первые красавицы; руководясь этими данными, императрица выбирала принцесс, которых хотела видеть у себя в Петербурге, чтобы сделать из них выбор. Что же, в свое время она сама подверглась такому же экзамену; поэтому и считает такой образ действий вполне нормальным. Ваша матушка, вероятно, тоже не видит в ситуации ничего оскорбительного: любящее сердце матерей склонно видеть в блестящей судьбе императрицы Екатерины предзнаменование и для своих дочерей точно такой же жизненной дороги, сплошь усеянной бесконечными радостями. Увы, они не задумываются о жертвах, которых это будет стоить; так прекрасные черкешенки предаются лишь грезам о счастье, когда их уводят рабынями в гаремы турецких пашей!

Элиза слушала меня со всё возрастающим изумлением; кажется, весь её мир рушился на глазах.

— Лично мне, — продолжал я, — тяжело видеть мать, предлагающую своих дочерей, как товар для продажи, подстерегающую, на которую из них упадет выбор императрицы, — да-да, именно она теперь выбирает мне жену, а не я сам. Для меня вся ситуация тоже представляется оскорбительной и нелепой: мне привезли будущую жену, как неспособному дворянскому недорослю покупают офицерский патент. В этом есть нечто столь унизительное, что мне даже противно об этом подумать: как будто я не мужчина, а инвалид, неспособный найти супругу самостоятельно! Вдумайтесь: нас сводят, как породистых лошадей, по родословным, безо всякого внимания к чувствам, которых мы силу нашей крайней юности ещё не можем знать. Разве может из такого брака получиться хоть что-то пристойное? А когда мы поймём, что совсем не подходим друг другу, будет уже поздно! Нет, я считаю, что вступать в брак надо по здравому размышлению, с хорошо знакомой тебе персоной, а вовсе не из чувства долга перед родителями… и немного в ином возрасте.

— Но обязанности монарха…

— Ах, оставьте! Все эти древние ветхие правила уже на наших глазах сметает волна революции. И сейчас все эти династические браки играют очень мало роли, а скоро и вообще не будут иметь ровно никакого значения! Народы возьмут свою судьбу в собственные руки, оставив монархам лишь пустые игрушки из титулов и корон. А у вас, между прочим — одна-единственная жизнь. Никто не вернёт ее вам, никто не компенсирует долгих дней, прожитых с нелюбимым человеком.

Элиза нахмурила тонкие брови, пытаясь, видимо, понять, как юноша из хорошей семьи может иметь такие странные мысли.

— Принц, вы говорите какие-то невообразимые вещи! А как же долг перед родителями?

— Подумайте: вы действительно желаете испортить себе всю жизнь, дабы исполнить так называемый «долг перед родителями»? В чем вообще проблема у ваших родителей? Их лишат княжества, если вы не выйдите за меня? И да, кстати: а когда вы успели им так задолжать?

— Ну, все говорят, что родственные связи с могущественными домами укрепляют положение нашей семьи. Вдруг французы или пруссаки захотят отнять у нас Баден — тогда Россия вступится за нас…

— Не очень-то надейтесь на это. Народы всё меньше стремятся проливать кровь за интересы монархов. Право, я бы и пальцем не пошевелил ради какого-то крохотного германского княжества! А родственные связи ничего не гарантируют. Иной раз близкие по крови люди — худшие враги. Вот, Густав III, взял и напал на нас, хотя они с императрицей были двоюродным братом и сестрой.

Я взял её руки в свои, пытаясь придать своему голосу наибольшую убедительности.

— Принцесса, вы хорошая, умная девушка. Не позволяйте собою манипулировать! Не знаю, как вам, а вот мне неприятно, когда другие люди отводят мне роль племенного быка. Поверьте, решать такие серьёзные вещи, как заключение брака, в столь юном возрасте, как у вас — это неправильно и ненормально. В этом деле вам никто ничего не подскажет: только вы сами можете разобраться в своих чувствах… но не в тринадцать лет! Вспомните Юлию из «Новой Элоизы» — отец запретил ей вступить в брак с тем, кого она любила, и она умерла несчастной. А «Коварство и Любовь» Шиллера? Ровно то же самое: он-дворянин, она — простая девушка, дочь музыканта, весь мир восстал против их любви, в итоге все умерли. Пора покончить с этим: не позволяйте предрассудкам разрушить ваше счастье! Возвращайтесь в Баден, взрослейте, разбирайтесь в своём сердце, и вступайте в брак с тем, кто вам по нраву. И будьте тверды: не расстреляют же вас за откровенность!

Лиза смотрела вдаль мимо меня, сжав критически губы. На лице её читалось досада вперемешку с раздумьем.

— Скажу вам откровенно, — наконец ответила она, — я и сама иной раз задумывалась об этом. Но всегда гнала от себя эти мысли, ведь взрослые говорят совершено иное. Но, действительно: на Земле живут мириады мужчин, и каждый из них мог бы быть моим мужем, склонив моё сердце к себе; меня же везут за тысячи миль, показать совершенно незнакомому мне молодому человеку, на очень скверном немецком языке высказывающему мысли, половина которых кажется мне абсурдной, а другая — возмутительной.

Она подняла на меня свой взор, и продолжала, глядя в глаза.

— Принц Александр, вы удивительный человек. Мне иногда кажется, вы много старше своего возраста. Я не могу согласится с логикой, в которой вы облекаете свои мысли, но сердцем чувствую, что вы правы. Мы не подходим друг другу. Давайте же покончим с этим!

— Закончим партию?

— Да, и с нею комедию нашего сватовства.

— Ваше желание для меня — закон, — галантно ответил я, чувствуя почему-то лёгкую грусть. Хорошая ты девчушка, Луиза. Увы, неизвестно ещё, какому болвану ты достанешься, и будет ли он способен оценить тебя!

Проводив принцессу к давно уже ожидавшему её экипажу (баденские гостьи жили не в Зимнем — их поселили в Шепелевском дворце), я вернулся в свои покои. Тут вдруг на моём пороге показался паж, доложивший, что прибыл Протасов.

Мой бывший воспитатель был взволнован и доволен.

— Александр Павлович, ну, рассказывайте!

— Простите, Александр Яковлевич, но что я должен вам рассказать?

— Вы нынче разговаривали с принцессой Луизой, держась при этом с ней за руки! Весь двор про это знает и находится в предвкушении счастливейшей новости: ведь вы объяснилися с принцессой?!

Да чтоб вас всех! За нами подглядывали в замочную скважину. Ну что такое!

— Императрица ждёт добрых известий, и спрашивает нас всех поминутно, столковались ли вы с принцессой Луизой. Умоляю, Ваше высочество, скажите, что это так и есть!

Вот же чёрт… Так легко рассказывать девушкам, что надо быть самостоятельными и независимыми, знать себе цену и не позволять другим людям решать за тебя свою судьбу… а когда доходит до дела, как же тяжело идти против этого постоянного давления! Такое чувство, будто борешься с ватной стеной, с непреодолимой силой наваливающейся на тебя!

— Александр Яковлевич, хороших новостей я сообщить не могу. Мы не сговорились; принцессы могут ехать обратно в Баден, они только зря теряют тут время. Передайте императрице, что мне жаль, но пока ничего не будет!

Протасов был, казалось, бесконечно несчастлив.

— Александр Павлович, вы представляете, какие блага вас осыпят после женитьбы? Вы получите собственный дворец, а то и не один! Вам предоставят собственный двор: весьма высокопоставленные особы заранее, уже несколько месяцев как, занимались составлением вашего будущего двора, интриговали за себя или за кого-нибудь из своих, составляли списки камер-юнкеров и камергеров! Подумайте, как они будут разочарованы! Вы будете давать балы, куртаги, машкарады… Наконец, вы познаете счастие любви, супружества и отцовства!

Внутренне я саркастически усмехнулся. Да, придворные должности здесь — лакомый кусок. Камер-юнкеры равнялись по чину бригадирам — в армии надо очень постараться, чтобы выйти в отставку в этаком чине! Камергер же, по Табели о Рангах приравненный к генерал-майору, был, можно сказать, вершиною блистательной карьеры самого смелого и удачливого дворянина. Уверен, Протасов тоже рассчитывает получить здесь место.

— Александр Яковлевич, — постарался как-то помягче ответить ему я, — уверен, однажды всё так и случится. Но не теперь. Мне жаль!

Огорчённый Протасов раскланялся; очевидно, через пять минут всё стало известно императрице.

Утром мне предстояло объяснение с бабушкой. Екатерина не терпела отказов, особенно, когда считала, что своим предложением она облагодетельствовала неблагодарного отрока.

И, так и есть — сразу после завтрака она вызвала нас с Костей для разговора.

— Государь мой, Александр Павлович! Вы меня крайне расстраиваете! Как же так — я разослала посланников во все знакомые мне земли, добывая вам невесту, столь же прекрасную, насколько и благонравную; найдя лучшее, что есть в известной части земного шара, вызвала её с доставкою до адресата; две девицы и их мать, маркграфиня Баденская, всю осень ехали через мятежную Польшу, подвергая свои жизни тысячам случайностей и опасностей военного времени. И вот, эти юные, страшно усталые после прескверной дороги дамы, трепещущие в предвкушении встречи с галантными русскими принцами, прибывают в Петербург; и что же они застают здесь? Один, вместо приличных ухаживаний, или, хотя бы, достойного поведения, подсовывает нашим гостьям крысу в гардероб; другой и вовсе делает вид, что его всё происходящее не касается. Как это понимать, молодые люди?

И смотрит, главное, на меня.

Что тут сказать… Луиза-Мария-Августа, безусловно, хороша. Прекрасно понимаю Александра, который первое время после брака был по уши в неё влюблён. Кстати, чувства их были взаимны, но вот потом…. Потом у них как-то всё очень быстро и сильно разладилось, притом до такой степени, что, говорят, совместных детей у них не было вообще. Я, конечно, не он, но тоже не привык к таким скороспелым союзам, так что всё это очень и очень меня настораживает. Насколько я помню, у этой Луизы вообще не было жизнеспособных детей: кто и рождался, умирали во младенчестве. Сама она, как говорят, после рождения тоже едва выжила… В общем, такое себе.

А самое главное — ну ё-моё, ей тринадцать лет! Я же не педофил! Будь мне и правда пятнадцать, наверное, юный возраст мадмуазель, не коробил бы меня так.… Но на самом-то деле мне уже идёт четвёртый десяток, если посчитать и годы прошлой жизни!

— Государыня… бабушка! Помнишь, о чём мы говорили про войну с турками, про шведского короля? Да, те мои видения… Так вот, бабушка, как обстоят дела — есть у меня теперь предчувствие, что союз этот был бы и несчастен, и бездетен. Знаешь, как иной раз бывает: вроде бы с первого взгляда всё выглядит хорошо, и обещает самый верный и прочный успех, а на самом деле оборачивается скверно — возникают вдруг подводные камни, коих невозможно было ранее предугадать… Так что вот так вот! Девушка действительно хороша, я очень тебе благодарен… Но — нет.

Бабушка выслушала меня с укоризненно сжатыми губами: обычная её благожелательная улыбка, всегда блуждающая на лице, погасла.

— Ну, на нет и суда нет, — сухим тоном произнесла она наконец. — Воображаешь, что лучше меня понимаешь в сердечных делах — ладно; неволить не буду… хотя во времена Елизаветы Петровны таких нежностей принято не было!

— Ну, твой брак ведь не очень удачно получился, правда?

— Ступайте уже оба! — с раздражением проговорила Екатерина и повернулась к нам спиной.

Мы немедленно вышли. Кавалергарды, сидевшие в приёмной, отделявшей остальной дворец от личных покоев Екатерины, казалось, глядели на нас с сочувствием.

— Всё из-за тебя! Опять ты со своими крысами… Константин Павлович, пора бросать эту манеру!

— Кто-кто, а я тут вообще ни при чём! Это не я должен был жениться в этот раз, — резонно заметил Костик.

— Знаешь, однажды немецкие принцессы придут и по твою душу. Так что, я, можно сказать, и за тебя стараюсь — если что, тебе будет проще отказаться от брака.

— Да мне вообще всё это безразлично — я же не пытаюсь никому нравиться, и менее всего — государыне! — ехидно ответил он.

— Придёт время, укатают Сивку крутые горки. По-другому запоёшь! — обещал ему я.

Уж я-то знаю…

Через некоторое время принцессы покинули Россию. В качестве компенсации за расстройство, вызванное несостоявшейся помолвкой, Екатерина подарила Баденскому двору тот самый, голубого севрского фарфора, сервиз на 60 персон, ценою в 150 тысяч серебряных рублей. Луиза-Августа впоследствии отказала ещё двум потенциальным женихам, и вышла замуж за одного из французских эмигрантов, став одной из первых проповедниц идей «эмансипации».

Мы переписывались до самой её смерти в 1843 году.

Появившийся к императрице с докладом по состоянию новороссийского генерала-губернаторства, я вынужден был подождать. Секретарь Стрекалов сообщил мне что на приёме императрицы находится господин Державин. Ждать пришлось неожиданно долго; лишь через час дверь в личные покои Императрицы отворилась, и Гаврила Романович с мрачным и немного сконфуженным лицом появился на пороге. Стрекалов заглянул внутрь, и сообщил мне, что императрица сегодня не расположена более никого принимать.

— Чем же это вы так расстроили её, Гаврила Романович, — спросил я чиновного рифмоплёта.

Тот поднял глаза долу.

— Александр Павлович! В прошлом ещё годе дала мне императрица поручение расследовать дела банкира Сутерланда. Очень большое и сложное было то дело. Сей Сутерланд, придворный банкир, был со всеми вельможами в великой связи, потому что он им ссужал казенные деньги, которые он принимал из Государственного казначейства для перевода в чужие края по случающимся там министерским надобностям. Таких сумм считалось по казначейству переведенными в Англию до 6 миллионов гульденов, что сделает на наши деньги до 2-х миллионов рублей; но как министр оттуда донес Императрице, что он повеления ее выполнить не мог по неполучению им денег, справились в казначействе, и оказалось, что Сутерланду, чрез уполномоченного его поверенного, все деньги отданы! Справились по книгам Сутерланда: нашли, что от него в Англию никакие средства еще не переведены. Конечно же, по получении таких сведений от банкира сразу потребовали, чтоб тотчас он их перевел; на что указанный Сутерланд, вы представляете, Александр Павлович — заявил, что денег не имеет, да и объявил себя банкротом!

Вот тебе раз! Я, конечно, слышал краем уха про самоубийство банкира Сутерланда, произошедшее примерно за месяц до смерти Потёмкина, но не считал это важным. А тут, оказывается, вон что вскрылось!

— Императрица приказала о сем банкротстве исследовать и поручила то служившему в 3-й экспедиции, о государственных доходах действительному статскому советнику Васильеву, генерал-провиантмейстеру Петру Ивановичу Новосильцову и статс-секретарю Державину. Они открыли, что все казенные деньги у Сутерланда перебраны были заимообразно по распискам и без расписок самыми знатными ближними окружающими Императрицу боярами, как-то: князем Потемкиным, князем Вяземским, графом Безбородко, вице-канцлером Остерманом, Аркадием Морковым и прочими, даже и великим князем Павлом Петровичем, которые ему денег не вернули; а сверх того и сам он употребил знатные суммы на свои надобности. Князь Вяземский и граф Безбородко тотчас свой долг взнесли, а прочие сказали, что со временем заплатят, а теперь у них денег нет. Шесть раз подступал я с докладом и каждый раз императрица откладывала его; сегодня, наконец, смог доложиться; Государыня страшно расстроена!

— Вот как? Уже два года прошло, как этот Сутерланд отравил себя ядом; ужели только сейчас готов ваш доклад?

Державин тяжело вздохнул.

— Дело сие расследовано давно уж, — произнес он печально, — но Государыня, — он покосился на дверь кабинета, за которым скрывалась Императрица, — целый год не изволили выслушивать мой доклад, такое расстройство он в ней вызывал! А сейчас она была в страшном гневе…

— Что же она решила по этому делу?

— Сказала пока держать всё в тайне. Долги князя Потёмкин казною прощены, поелику он немалые суммы из своего кармана тратил на государственные нужды; Павел Петрович, сами понимаете, тоже лицо неприкосновенное; с остальными Государыня велела поступать по закону. Однако же вернуть все деньги нет никакой надежды; Сутерланд мёртв, контора его запечатана, мы с Васильевым и Новосельцевым сделали ревизию её с самого начала. Цифры ужасные, Александр Павлович! Там расписок этих — море. Кто только денег у него не брал! Кипа векселей от князей, министров, сенаторов, послов и командующих армиями; даже жена моя брала у него взаймы!

Понятно. Короче, этот хмырь давал в рост государственные деньги, желая заработать на процентах. Что государственное Казначейство представляло из себя дырявое решето, не было новостью ни для меня, ни для кого другого в Российской империи; главный вопрос заключался в том, что со всем этим делать. Императрица рассуждала просто: «эти деньги украдены у меня; но человек этот имеет передо мною прошлые заслуги, а ещё он дворянин, основа моей власти, а потому я его прощу». То обстоятельство, что деньги на самом деле украдены у налогоплательщиков, ну, то есть, у русского народа, состоящего в массе своей из бедных крестьян, явно не расположенных прощать миллионные хищения, во внимание не принималось. Что говорить: даже сама оговорка Императрицы, что «в этом деле надо поступать по законам», ведь она означает, что в большинстве случаев законы не применяются!

— Знаете что, Гаврила Романович, — попросил я расстроенного Державина, — а составьте мне докладную записочку об основных путях хищения денежных средств из казны, и предлагаемых вами способов, как это предотвратить! А я как-нибудь при случае с императрицей поговорю.

И тут Державин вдруг вцепился мне в рукав.

— Голубчик Александр Павлович! Будьте осторожны! — взволнованным тоном заговорил он. — Меня ведь уже два раза пытались уходить! Однажды чуть не сбила карета; другой раз подбросили мне в дом отравленных собак; а нынче нашёл я у порога своего дома отрезанную человеческую руку! Будьте бдительны; всё это страсть как опасно!

— Не беспокойтеся, Гаврила Романович, и поберегите себя! А с императрицей я потолкую…

Попасть на приём к ней я смог лишь через несколько дней. Екатерина была сосредоточенной и мрачной; по глазам её видно было, что она много плакала всё это время.

— Мa grand-mère, сейчас ты чем-то расстроена? — участливо поклонившись, спросил я.

— Ах, Сашенька, это воровство выводит меня из себя! Как узнаю про очередной случай, так несколько дней жить не хочется! Ведь я щедро награждаю своих слуг, иной раз, наверное, даже более, чем щедро, и всё равно, что ни день, вскрываются столь прискорбные вещи!

Знаю Екатерину уже несколько лет, я догадался, что ей жалко не потерянных денег; она воспринимает такие случаи как личную обиду, прежде всего, из-за обманутого доверия.

— Я понимаю, как тебе это огорчает. Может, давай, я займусь всем этим?

Тут она с надеждою посмотрела на меня.

— Ты взаправду желаешь разбираться во всех этих махинациях? Право, не стоит, мой свет! Это будет слишком тяжело, — с твоею нежною душою каждый день узнавать то, что разрушает в тебе веру в честь и благородство!

— А что тут поделать? Это часть обязанностей монарха!

— Как же всё это сделать?

— Я уже подумал: надо нам «Экспедицию государственных доходов» вывести из-под власти Сената и сделать отдельным ведомством, как это было ранее, когда существовала Камер-Коллегия. Также надобно устроить отдельную аудиторскую палату. Назовём ее… ну, скажем, «Счётною». Она будет проверять все финансовые документы в стране. И устроить на всё это отдельную охрану!

После нескольких заседаний Непременного совета было решено экспедицию государственных доходов оставить в ведении Сената; а вот «счётную палату» создать как отдельное ведомство с Державиным во главе. Удивительно, но этот немолодой татарин, чьё имя я всегда ассоциировал лишь с пафосными высокопарными виршами, оказался страшно въедливым следователем по финансовым правонарушениям. Получив в руки серьёзную структуру, группу сотрудников-единомышленников и даже вооружённый отряд для охраны свидетелей и следователей, Гаврила Романович развернулся вовсю, правда, больше собираю информацию на будущее, чем пуская её в ход сейчас.

Польские дела продолжали занимать всё время и силы наших дипломатов: в Берлине всё чаще заводили речь о новом её разделе.

Дело в том, что Пруссия обещала воевать с революционной Францией под условием, что ей в компенсацию военных расходов дадут земли в Польше и еще 22 миллиона наличными. Почему за разбитые горшки должны была заплатить именно поляки — с позиций формальной логики было решительно непонятно. Екатерина сначала отказывалась, считая это несправедливым — правда, не в отношении поляков (они мало кого интересовали) а из презрения к прусскому королю. Пруссаки действительно воевали с Францией, но делали это из рук вон плохо, лишь имитируя бурную деятельность. Скажем, в сражении при Вальми, где вполне боеспособные прусские войска под командованием прославленного фельдмаршала Фридриха Великого — герцога Брауншвейгского, встретив ещё совершенно необученную французскую армию, ограничились артиллерийской канонадой и несколькими короткими стычками, ретировавшись с поля боя. И за что, спрашивается, было им платить? Получивши донесение об этом деле, Екатерина презрительно заявила: «После такой блистательной кампании, они еще смеют толковать о завоеваниях!»

Но, какое бы негодование ни возбуждала «блистательная» кампания, надобно было забыть о ней и думать о дальнейшей войне с Францией, а пруссаки не хотели её продолжать без вознаграждения. 25 октября Пруссия объявила Австрии, что король Фридрих-Вильгельм будет продолжать войну с Франциею только под условием, чтобы ему было обеспечено вознаграждение польскими территориями, и чтобы он мог действительно вступить во владение этими землями. В ноябре прусский министр внешних сношений Шуленбург объявил, что получил королевское приказание поставить на военную ногу 17 батальонов пехоты, 20 эскадронов конницы и батарею легкой артиллерии. Под предлогом войны с Францией, это войско будут держать наготове ко вступлению в Польшу, если прусский проект относительно вознаграждений будет одобрен императрицею. Шуленбург прибавил, что если императрице угодно будет согласиться на прусский проект, то надобно скорее приводить его в исполнение, потому что волнения в Польше становятся день ото дня сильнее и ширится дух мятежа, который надобно задушить при самом рождении.

Действительно, в Польше очень радовались военным успехам французов. Посол Булгаков писал в это время вице-канцлеру Остерману: «Неоднократно уже я имел честь доносить, что отступление назад во Франции соединенных войск и оного следствия производят в Польше, и особливо в Варшаве, некоторое волнование, которое то умножается, то уменьшается по мере получения из той стороны добрых или худых известий. Занятие Майнца и Франкфурта, взятые с них контрибуции, успехи французов в Савойи и в других местах и, наконец, сношение живущих в Лейпциге недовольных поляков с Парижем опять вскружили головы до такой степени, что начались было беспорядки в публичных местах, как-то в театрах и на раутах. По счастию, число явных оных зачинщиков весьма мало; все они почти дворяне, голые.»

Ввиду всех этих обстоятельств Екатерина всё-таки согласилась на 2-й раздел польских земель, о чём были подписаны секретные соглашения с Пруссией и Австрией. В Польшу был отправлен новый русский посол, Яков Сиверс, знакомый мне по Вольному Экономическому обществу.

Деятельностью Сиверса была подготовлена декларация России о втором разделе Речи Посполитой. 27 марта генерал Кречетников объявил эту декларацию в местечке Полонном Волынского воеводства. Вслед за Россией объявил о том же и прусский король.

Сейм в Гродно, собранный для утверждения этого раздела, долго кобенился. Даже специально отобранные депутаты не хотели уступать требованиям ни России, ни Пруссии. Король Станислав-Август в речи своей 20 июня объявил сейму, что он приступил к Тарговицкой конфедерации под условием неприкосновенности польских владений, что он никоим образом не будет содействовать уступке польских провинций в надежде, что и сейм будет поступать точно так же. Надо сказать, в Польше было немало людей, готовых идти на уступки России; несмотря на скотскую политику Берлинского кабинета, всё ещё имелось и известное количество прусских сторонников. Но вот таких, кто готов был отдать свои земли и Пруссии и России одновременно — таких не было вообще, и даже ручной сейм в Гродно совершенно не собирался ничего в этом направлении предпринимать. Но Сиверс, представитель Екатерины, и прусский посол Бухгольц потребовали, чтобы сейм немедленно выбрал и уполномочил комиссию для переговоров с ними. Король настаивал, чтобы не соглашались на комиссию, а вместо того отправили бы посольства к дружественным дворам с просьбою о посредничестве. Несмотря на это, большинством 107 голосов против 24, было решено выбрать комиссию, но уполномочить и вести переговоры только с Сиверсом, то есть с Россией, а прусские требования даже не собирались обсуждать.

Внешняя политика не входила в сферу моего ведения: по джентльменскому соглашению с Салтыковым и Зубовым, армия и внешние сношения были сферой его интересов, а мне досталась торговля, промышленность и флот. Тем не менее, я попытался исподволь убедить Екатерину о неразумности такого подхода.

Однажды, после утреннего кофе, сопровождавшегося свежайшим пшеничным хлебом, пармской ветчиной и земляникой со сливками, я отправился в покои императрицы. Она работала за секретером; нею был граф Остерман, номинальный глава нашего внешнеполитического ведомства.

— Доброе утро, ma grand-mère! Я к тебе насчёт Польши: всё думаю, а не стоит ли ещё раз всё взвесить? Поляки явно не хотят проглотить такую знатную пилюлю одним махом! Может, как-то подсластить её или разделить её на части?

— Ах, Саша, добрая ты душа! Я бы и не трогала их совсем, но что поделать — пруссаки напирают!

— Да вот, насчёт пруссаков-то я более всего и сомневаюсь. Подумай сама: они жаждут польских земель в оплату за свою войну с Францией. Но, во-первых: нужна ли нам та война? Франция далеко, её морские силы скованы англичанами. Союзные ей Турция и Швеция только что потерпели поражения, и не несут нам угрозы.

— Французы могут своими воззваниями всколыхнуть берега Вислы, дорогой принц — заметил граф Остерман. — Стоит им одержать пару побед на Рейне, и поляки заворочаются вновь. Прусское содействие нужно нам, дабы наши войска оставались в покое!

Екатерина на этот счёт ничего не отвечала, но по виду её стало понятно, что она это мнение полностью разделяет. Чёрт, да я сам его разделяю: в кои-то веки Россия действует чужими руками!

— Да пусть себе пруссаки воюют, никто же не возражает. Но, думаю, получив предоплату, они сразу потеряют интерес к сделке! Не давать им ничего заранее — это единственное средство обеспечить более или менее деятельное содействие прусского короля до конца войны с Франциею! Зная манеру, с которой они ведут дела, могу заранее предсказать — весь их воинственный пыл ослабнет, если и не прекратится совершенно, с той самой минуты, как он вступит в полное владение польскими областями и не будет более видеть в них будущую награду обещанных усилий для блага общего дела!

— И что же ты предлагаешь, друг мой? — спросила она тоном, свидетельствующим о неудовольствии.

— Не отдавать пруссакам ничего. Пусть себе требуют и дальше польских земель, — Сейм их не даст, а мы разведём руками. Поляки им отказали, а не мы!

— Тогда Пруссия начнёт с Польшей войну, потребует нашего содействия, на что имеет право.

— Содействие мы можем им оказать в том же стиле, как герцог Брауншвейгский воюет с якобинцами — пострелять немного из пушек на границе, да и всё. А когда польские патриоты обрушатся на Пруссию со всем революционным пылом с одной стороны, а французы — с другой, тут они и завоют, и побегут к нам, согласные на все условия!

— Что вы! Это же совершенно не согласуется с нашим достоинством! — решительно возразил Остерман.

— Ну, имея дело с Берлинским кабинетом, не стоит рассчитывать на благородство; так и себя вести надобно соответственно!

— Возможно, принц Александр в чём-то прав, — заявила, наконец Екатерина, внимательно слушавшая наш спор. — Надобно это нам обдумать!

Увы, затем случилось ожидаемое. Во Франции произошёл якобинский переворот — умеренные члены Законодательного собрания были арестованы, к власти пришёл конвент во главе с Робеспьером. Все ожидали эскалации революционных войн, и Екатерина сочла за лучшее всё же уступить пруссакам.

Поэтому, когда 13 июля в Гродно уже начались предметные переговоры посланника Сиверса с сеймовою комиссиею. Угроза, что русский посол сочтет дальнейшую проволочку дела за объявление войны, заставила сейм принять предложенный Россиею договор, согласиться на уступку требуемых земель. Вскоре договор Польши с Россией был подписан, и сразу же прусский посланник Бухгольц потребовал от сейма назначения новой комиссии для переговоров об уступках, теперь уже в пользу Пруссии. Наш посол Сиверс поддержал требование прусского посла. Несмотря на то, оно было встречено упорным сопротивлением со стороны сейма: воспоминание о поведении Пруссии с 1788 года возбуждало сильную ненависть к недавним великодушным союзникам. Сейм начал затягивать дело. Угроза Бухгольца, что прусская армия начнёт неприятельские действия, не помогла. Сиверс ввел русских солдат в замок, где происходило заседание сейма; комиссия была уполномочена подписать договор об уступке требуемых Пруссиею земель, но с условиями: Бухгольц потребовал безусловного подписания договора. Это повело к сильному волнению на сейме. Некоторые депутаты позволили себе резкие выходки против обоих дворов и их представителей. Сиверс велел схватить четверых депутатов и выпроводить из Гродно. Наконец, в один день Сиверс велел объявить, что, пока решение не будет принято, он не выпустит из залы ни депутатов, ни короля.

В полном молчании сейм сидел до самой ночи. Пробила полночь — молчание; пробило три часа утра — молчание. Наконец раздался голос краковского депутата. «Молчание есть знак согласия», — сказал он. Сеймовый маршал Белинский обрадовался и три раза повторил вопрос: уполномочивает ли сейм комиссию на безусловное подписание договора с Пруссиею? Депутаты не нашли ничего лучшего, как продолжать молчать. Тогда Белинский объявил, что решение состоялось единогласное, и договор был подписан. С Россиею заключен был договор, по которому обе державы взаимно ручались за неприкосновенность своих владений, обязывались подавать друг другу помощь в случае нападения на одну из них, причем главное начальство над войском принадлежало той державе, которая выставит большее число войска; Россия могла во всех нужных случаях вводить свои войска в Польшу; без ведома России Польша не могла заключать союза ни с какою другою державою; без согласия императрицы Польша не может ничего изменить в своем внутреннем устройстве. Число польского войска не должно превышать 15 000 и не должно быть менее 12 000.

Так произошел второй раздел Польши. Под влиянием Французской революции здесь было много разговоров про свободы и права нации….только вот нации ещё не было: дискриминация православных, униатов, вообще всех некатоликов, и, разумеется, евреев, крепостное состояние крестьян — всё это не давало никаких шансов на возникновение именно национального, народного возмущения. В продолжение веков народ молчал и шумел только один шляхетский сейм, на нем только раздавались красивые речи. Пришло время, когда замолчал и он — и эта тишина оказалась похоронной.

Этот мрачный особняк на окраине в Париже не пользовался доброй славой. Бывшие его хозяева — эмигранты, благоразумно бежавшие еще в самом начале революции, за бесценок продали особняк какому-то иностранному торговцу, промышлявшему, как говорят, вином и лошадьми. Иногда казалось, что дом этот неделями пустовал, но затем вдруг среди ночи начиналось оживлённое перемещение, — подъезжали бесконечные повозки с бочками, фургоны, кареты, заезжавшие во внутренний двор и там без лишних посторонних глаз разгружавшиеся.

Сегодня был один из таких дней. Несколько больших подвод с огромными бочками кальвадоса заехало внутрь, слуга, зорко оглядев улицу, быстро открыл массивные ворота, и так же быстро, еще до того как телеги полностью заехали внутрь, начал их закрывать.

— Стой! Да осторожнее ты, не вино везёшь! Эй, Франсуа, приведи-ка первым делом нашего спасённого барона!

Эжен Франсуа Видок, крупный молодой парень с гривой курчавых волос и приветливым, открытым лицом, достав наваху, поддел ею крышку одной из бочек, факелом посветив внутрь.

— Барон, вы достигли цели своего путешествия. Извольте выйти, граф Орли просит вас разделить с ним ужин и удостоить беседой!

Пожилой человек в дорогом, но сильно испачканном сюртуке, скорчившийся на дне бочки, поднял голову, пытаясь разглядеть говорившего.

— Охотно готов разделить ужин с графом, кто бы он ни был. Полагаю, стол его много лучше, чем в тюрьме Консьержери!

Видок помог барону выбраться из бочки, любезно повалив её на бок.

Припадая на одну ногу, старик барон поспешил за молодым человеком внутрь особняка.

Они вошли в тускло освещенную комнату на первом этаже. С первого взгляда стало понятно, что дом этот нежилой. Человеческое жильё всегда отличишь по множеству дополняющих его мелочей, из тех, что кажутся неприметными в повседневной жизни; зато сразу замечается их отсутствие. Вилки, тарелки, монетки, платки, подсвечники с заплывшими свечами, солонка, скатерть на столе, букетик или венок — все эти маленькие символы налаженного быта здесь отсутствовали. Лишь голые стены очертания которых не столько виднелись, а скорее угадывались в темноте, голый стол, бутылка вина и стаканы — горькие признаки нечастого появления здесь грубых мужчин без всякого намёка на дамское общество, не говоря уже о детях.

За столом посередине комнаты напротив друг друга сидело два человека. Было около восьми часов вечера; на улице еще не стемнело, но в комнате стоял полумрак, так как свисавший с потолка кенкет — роскошь по тем временам — освещал только сам стол, так что даже лица мужчин оставались в полутени. Однако же было понятно, что один из них немолод и обладает великанским телосложением; он покойно сидел за столом, периодически прикладываясь к бутылке бордо. Другой, совсем юный, белокурый красавец с аристократично тонкими чертами лица, нервно барабанил по столу длинными изящными пальцами.

Павел Строганов

Когда барон в сопровождении своего молодого спутника показался в дверях, один из сидевших сделал нетерпеливый жест рукой.

— Видок, вы можете нас покинуть. Мы с графом тут сами разберёмся!

Поклонившись, молодой грубый парень с навахой на поясе немедленно их оставил.

— Вы — Аман-Мари-Жак де Шастне, маркиз де Пюисегюр?

— Да, это я.

— Основатель «Общества гармонии друзей Реюньона», Института животного магнетизма?

— Да… в прошлом. А ныне — бедный узник.

— Уже нет. Вы свободны, маркиз, благодаря графу Орлову. Но, как вы понимаете, в границах Франции сейчас трудно быть бывшим маркизом и не познакомиться при этом с Люизеттой* (жаргонное название гильотины).

— Значит, вы не спасли меня, а лишь ненамного отодвинули мою смерть!

Юный господин Строганов усмехнулся. До чего же любят пофилософствовать господа, побывавшие на пороге смерти! Будто бы все разом становятся знатоками самых потаённых глубин бытия….

— Ну, собственно, никто не в силах сделать вас бессмертным — все мы лишь отодвигаем нашу смерть. Что касается графа, он способен оказать вам эту услугу дважды. Сегодня мы вытащили вас из тюрьмы, а завтра можем вывезти вас из этой страны, одержимой карманьолой и безумными идеями. Вы были когда-нибудь в Петербурге?

— Ни разу.

— Большое упущение. Впрочем, у вас есть все шансы его исправить!

— Охотно воспользуюсь вашим приглашением!

— Отлично. Пока, прошу вас, пройдите в другую комнату и отдохните, а нам надобно еще поговорить с вашими соседями по бочкам.

Вошёл слуга, и в его сопровождении маркиз удалился.

— Зачем он нужен цесаревичу Александру? — удивлённо спросил Строганов своего пожилого шефа.

— Понятия не имею! В Париже намного большей популярностью пользуется месье Месмер… Впрочем, нам не положено это знать: должно быть, у принца есть свои соображения не сей счёт. Ладно, кто у нас там дальше? Барон? Франсуа, введите барона!

Следующим лицом, вошедшим в комнату в сопровождении кудрявого Видока, оказался худощавый, довольно пожилой военный с изрезанным глубокими жесткими морщинами лицом.

— Как прошло ваше путешествие, барон де Тотт? — участливо спросил молодой человек. — Нам, право, неловко: ежели бы мы с графом знали о вашем почтенном возрасте, непременно велели бы положить в бочку подушек!

— О, я старый солдат, господа, меня бы устроила и солома. Но, честно больше мучений доставили не колдобины наших дорог, а главным образом, духота в бочке.

— Нам право очень жаль — отвечал молодой господин. Его французский был безупречен, но всё-же какой-то лёгкий иностранный акцент иногда проскальзывал в нём. — Кстати, не желаете ли вина?

— Пустое, господа. Тележка на гильотину едет открытой, давая возможность насладиться свежим воздухом, но эта бочка, право, была много лучше — она привезла меня к свободе. Могу ли я знать имена моих спасителей?

— Я — граф Строганов, а этот грозный господин — граф Орлов. И у нас есть к вам серьёзный разговор, барон!

— Внимательнейшим образом слушаю!

Господа быстро о чём-то переговорили по-русски; затем юный граф Строганов начал допрос.

— Барон де Тотт, я знаю, что вы возглавляли группу французских инженеров, работавших в арсенале Стамбула.

— Да, это так! Мы занимались модернизацией турецкой артиллерии и возведением оборонительных сооружений в преддверии русско-турецкой войны. Султан крайне опасался русского Черноморского флота, и приказал нам возвести морские крепости, способные держать под прицелом черноморские проливы.

— И что же, вы преуспели в этом?

— Лишь отчасти. Действительно, мы возвели современный, соответствующий всем требованиям фортификации замок, да вот вооружить его достойной артиллерией, увы, не смогли.

— Как же так? Корабельная артиллерия у турок вполне приличная — вон, граф Орлов ощутил это на собственной шкуре!

Барон раздражённо пожал плечами.

— Мы сделали все возможное, но, вы же знаете, как трудно убедить этих людей с Востока сделать хоть что-то, отличающееся от привычного им положения дел! Замок, контролирующий пролив, турки вооружили гигантскими пушками, стреляющими каменными ядрами весом во многие сотни фунтов. Эти, в стародавние времена отлитые из бронзы пушки, состоят из двух частей, соединённых между собой винтовым креплением. Я выразил сомнения в эффективности этих неуклюжих громад, на что паша сделал мне замечание: его не понравилось моё неуважение к артиллерийским орудиям, «равным которым нет во всей Вселенной». Правда, он согласился со мной, что сложность заряжания не позволит в случае атаки выстрелить более чем единожды, но при этом считал, что один-единственный залп будет иметь такую разрушительную силу, что разом потопит весь вражеский флот! Мне было проще согласиться с ним, чем проявить настойчивость, и я, не изменяя планов обороны, предусмотрел место для этих орудий и выразил желание проверить их в деле. О, благодарю вас, господа!

Барон отпил вина из предложенной ему бутылки, затем продолжил:

— Когда мои слова перевели на турецкий язык, толпа вокруг меня содрогнулась. Старший из турецких офицеров объяснил, что эти орудия ещё ни разу не стреляли, поскольку все верили, что при выстреле они произведут такое сотрясение, что разрушат и замок, и весь Стамбул.

Тут барон невесело усмехнулся, вспоминая былое.

— Полагаю, ещё ни одной пушки в мире не было такой грозной репутации: её ярость угрожала всем — и врагам, и друзьям! Я, конечно в это не верил, считая, что при выстреле, возможно, отдача действительно выбьет несколько камней из стены, но не более того, и настоял на проведении испытания. Чтобы зарядить это древнее произведение металлургов, потребовалось 330 фунтов пороха.

Граф Строганов уважительно присвистнул.

— Наконец, я послал за инженерами чтобы подготовиться к выстрелу. Все, слышавшие как я отдал этот приказ, немедленно исчезали, чтобы избежать предсказанной опасности. Паша уже сам был готов спасаться бегством, и мне с немалым трудом удалось его убедить, что из небольшой палатки, установленной в уголке крепости, он сможет наблюдать за испытаниями, не подвергая опасности свою драгоценнейшую жизнь.

Когда зарядили эту чудовищную пушку, мне ничего больше не оставалось, как ободрить своего инженера который, хотя и остался на месте, не высказывал решительности, а наоборот вызывал к моему состраданию, считая, что пушка при выстреле непременно разорвётся по винтовому соединению. В конце концов, я может быть и не вдохновил его, но заставил молча исполнять свой долг, обещая подвергнуться той же опасности, что и он. Я встал сразу за пушкой, и приказал произвести выстрел, при котором почувствовал сильный толчок, как будто от землетрясения. Затем я увидел, как на расстоянии 300 саженей ядро разделилось на три фрагмента, которая перелетели в залив и, срикошетировав от воды, ударили в гору на противоположной стороне.

— Так что же, эти пушки опасны?

— Совсем нет. Конечно, при попадании гигантского ядра корабль получит сильные повреждения. Но было бы невероятным считать, что первый же выстрел добьётся успеха; а второго выстрела уже не будет, ведь заряжать такую пушку надо в течении двух часов, И всё это время крепость будет беззащитна перед корабельным огнём. Турки слишком любят большие пушки, а полевая артиллерия европейского вида почти не используется. В войне с европейским противником это приведёт их к фатальным последствиям, как можно было видеть в прошедшую русско-турецкую войну. К тому же турки не умеют лить чугунных орудий, применяя исключительно бронзовые. Из-за высокой цены меди их морская артиллерия всегда будет менее многочисленна, чем европейская. Право, лучше бы они перелили свои махины в небольшие подвижные орудия европейского типа! А с существующей береговой артиллерией они беззащитны — эти гигантские орудия, грозные на вид, но совершенно не страшные уже после первого выстрела; ведь на то, чтобы зарядить эти чудовищные стволы, уходят буквально часы!

— Понятно. Барон, скажите, за что Конвент приговорил вас к смерти?

— Не «за что», а «почему». Просто якобинцы сошли с ума, истребляя решительно всех. Я — барон, чего же боле им надо?

— Смотрите, барон: я готов вывести вас из страны за одну небольшую услугу. Вы нарисуете и во всех подробностях объясните систему обороны проливы Босфор и Дарданеллы, которую сделала для султана группа возглавляемых вами инженеров. Вы согласны?

Барон де Тотт криво усмехнулся.

— Правительство, оказывавшее помощь султану, давным-давно пало, нами командуют булочники и адвокаты, непрерывно посылая на гильотину лучших людей страны. Полагаю, теперь каждый за себя.

— Прекрасно. Вот вам бумага, перья и тушь, — полагаю, как военный инженер, вы сможете изобразить всё в наилучшем виде. Надеюсь на вашу исправность! Пройдите пока в другое помещение, а мы пока переговорим с другими нашими гостями.

Барон покинул комнату. Молодой человек позвал своего грозного помощника:

— Франсуа! Извольте препроводить к нам господ учёных!

Быстро поклонившись, кудрявый бандит вскоре вернулся в помещение в сопровождении трёх немолодых господ.

— Добрый вечер, господа! Или нам следует обращаться к вам «ситуайен»?

— Как вам будет угодно! — ответил один из них, высокий господин в дорогом атласном сюртуке.

— Прекрасный выбор, мосье. Так, господин Лавуазье, химик… господин Лагранж, математик… Господин Байи, астроном… Господин Лаплас… Мосье Вольта… Ну что же, вроде бы все в сборе. Итак, господа: граф Орлов собрал вас с тем, чтобы объявить: всем вам в своей стране грозит серьёзная опасность. Вы, месье Лавуазье, были откупщиком, не так ли? Поверьте, санкюлоты вам этого не простят. Вы, мосье Байи, умудрились поучаствовать в расстреле революционной демонстрации: не сносить вам головы! Положение остальных не столь опасно, но тоже ничего хорошего. Все вы знаете, что Академия наук распущена: Конвенту не нужны учёные! Возможно, за этим последует и изъятие имущества. Тысячи опасностей подстерегают вас здесь: ложные обвинения и доносы, безумие революционных толп, анархия на улицах, и все превратности войны. Я предлагаю вам бежать в Россию — там вы будете в безопасности, и сможете заниматься любимым делом под благодетельственным покровительством принца Александра.

— Но у меня здесь имущество, дом… — возразил Лавуазье. — Если я покину страну, всё это будет конфисковано!

— Принц Александр предусмотрел и это. Всё ваше имущество будет куплено подданными из нейтральных стран. По условиям купчей вы сможете в любое время выкупить имущество обратно за ту же сумму. Так что, если вы захотите вернуться во Францию и распорядиться своим имуществом более выгодным образом, у вас сохранится такая возможность.

— Но, право, сударь как это возможно? Наши деньги стремительно теряют стоимость! — отозвался месье Лавуазье. — Несколько дней назад я подал нищему 100 франковую купюру. «Проклятый скряга», прошипел он мне в спину. Доходит до того, что, уронив ассигнацию, люди ленятся её поднять!

— С вами будет заключён договор по всей форме, через посредство нотариуса. Полагаю, никто не сомневается в честности наследника престола Российской империи?

— А как мы покинем страну?

— Паспорта уже готовы. Неужели вы считаете, что человек, позволивший покинуть страну несчастному королю Людовику, не сможет вывезти и вас тоже?

* * *

Наконец все «гости» мрачного дома распределились по его комнатам, и русские господа остались одни.

— Павел Александрович, как у нас обстоят дела с налаживанием нашей шпионской сети?

— Дела идут, Алексей Григорьевич! Мадам Де Мерикур оказывает в этом отношении неоценимые услуги!

— Ну и не только «в этом отношении», правда ведь?

— Алексей Григорьевич, давайте к делу! Я же не собираюсь допрашивать вас, как вы привезли в Россию княжну Тараканову!

— Ну отчего же? Можете спросить, и я, как благородный человек, совершенно честно ответил бы вам: это была искренняя любовь, глубокое и чистое чувство… бедная девочка!

— Ваше чувство юмора очень подходит этой стране в её нынешнем положении.

— Чувств юмора никогда не бывает лишним. Ну а как обстоят дела, какие новости в Париже?

— Новости всё более пожожи друг на друга. Алексей Григорьевич, вы знали бывшего графа де Монфор?

— Это тот, которого посадили в тюрьму Форс вместе с бывшим герцогом Вильруа?

— Да.

— Обоих знавал в свое время. А что?

— Вчера гильотинировали обоих!

— Туда им и дорога. Они до того боялись такого исхода, что шарахались от своей тени: за версту раскланивались, завидя красный колпак тюремного надзирателя, а как-то даже отказались играть в пикет, потому что им подали карты с королями и дамами!

— Но на эшафоте, надо признать, эти господа выглядели молодцом! Тут теперь модно красиво умирать. Недавно прошёл бал жертв — аристократы, не сумевшие вовремя сбежать, и пока ещё не попавшие в Тампль, устроили маскарад смерти. Нарядились в саваны, напудрились до мертвенно-бледного вида, нарисовали себе красные полосы на шеях, будто бы их гильотинировали, кто-то пришёл с петлёй на шее. Франция сошла с ума!

— Интересно, до чего всё это докатится…

— Да уже, похоже, дальше некуда! Раньше у них был король — ну, это понятно. Затем все дружно плюнули на короля, и появилось некое Учредительное собрание, заявившее, что оно теперь одно выражает волю народа, Потом избрали Национальный конвент, где главными были жирондисты. Затем монтаньяры сожрали жирондистов, и стали вершить дела по своему усмотрению. Теперь, похоже, приходит конец Конвенту: все дела вершит Комитет общественного спасения, Парижская коммуна, и даже якобинские клубы. Они назначают своих комиссаров, которые заливают провинции кровью. То, что происходит в Париже — сущая ерунда в сравнении с террором, охватившим, скажем, Вандею.

— Кстати, вы выяснили, куда отправили всю обстановку Тюильри, когда там разместили Конвент?

— Да, всё перевезено в отель Куатье. Говорят, на это потребовалось целых два месяца!

— И что же вы молчали? Эх, маладой челавек! Надо срочно этим заняться!

— Неужели вы решили отправить в Петербург кушетки и пуфы Людовика 16-го?

— Там есть кое-что интересное, то, что императрица хочет вернуть Марии-Антуаннете. Высокая политика, знаете ли! Кстати, вдову графа де Монфор тоже стоит посетить, не говоря уж о герцоге Вильруа — у него была отличное собрание картин, достойное того, чтобы пополнить собой коллекцию императорского Эрмитажа!

— Принц Александр, похоже, предпочитает украшать Академию наук — заметил Строганов.

— Ну, если хотя бы половина господ, с которыми мы сегодня познакомились, соизволит пошевелить мозгами и принять наше предложение, вся наука Франции переместится с Сены на Неву… И, думаю, это к лучшему!

* * *

Сегодня я получил очень радостную весть: Императрица Екатерина унаследовала небольшое немецкое княжество Йевер. Находящееся на побережье Северного моря, после смерти последнего принца Анхальт-Цербстского императрица Екатерина, родная сестра покойного, согласно местного законодательства унаследовала его владения. Княжество было небольшое, и, по всем меркам, не особенно примечательное. Но было у него одно несомненное и неоценимое достоинство: оно располагалось на берегу моря, причём, включало в себя берега бухты, называвшейся, немного по-китайски, «Нефритовой», и исключительно удобной для размещения флота. И это было просто великолепно!

Я немедленно составил и представил императрице план — разместить в Нефритовой бухте место для перевалки грузов и размещения тут российского военно-морского флота. Как почти всё побережье Европы, акватория бухты не замерзала зимой, что было крайне удачно.

Это место может быть очень удобно как для торговых и военных интересов, так и для размещения нашей резидентуры в Европе. А она растёт; работают уже несколько резидентур. Стареющий Алексей Орлов действует в паре с молодым Павлом Строгановым; известные своею продажностью господа Фуше и Талейран уже сотрудничают с ними. Даже пламенный Дантон оказался не чужд мирских страстей… жаль только, что его уже ждёт гильотина!

Вот уже несколько лет подряд мне не давал покоя один вопрос: где, из каких глубин достать мне те научные сведения, которыми я собираюсь облагодетельствовать человечество? Просто мои познания в физике, химии, электротехнике на самом деле довольно скромны и не выходят за пределы среднестатистических. А этого явно недостаточно для сколько-нибудь внятного движения вперёд! А ведь я учил всё это в школе, и неплохо знал и математику, и физику, а химию так и вообще любил! Ну а теперь, конечно же, почти ничего не помню.

Думал я, думал… думал-думал… и кажется, наконец, придумал. Гипноз!

Давным-давно смотрел я какую-то передачу, где рассказывалось о возможностях и особенностях гипнотических состояний. И, в частности, говорилось и о том, что хороший гипнотизёр может извлечь из мозга пациента такие сведения, которые тот считает давно уже забытыми. Механизм, как я понял, таков: информация, ушедшая из сознания, сохраняется, однако же, в подсознании, и может быть специальными приёмами извлечена на сеансе гипноза.

Конечно, первым делом начал я выяснять, как тут обстоит дело с гипнотизёрами. Выяснилась печальная истина: никаких гипнотизёров тут нет, как и самого этого термина! Имеется в наличии некий месье Месмер, изображающий что-то подобное, но увы, данный субъект давно и прочно несёт на челе клеймо шарлатана.

Я уже было отчаялся, когда получил от графа Орлова сведения о некоем маркизе Пюисегюре (вот же обозвал человека проклятый монархизм), основателе течения «животного магнетизма». Оказалось, этот господин, даром что ученик Месмера, стоит к реальному применению гипноза много ближе этого проходимца! По крайней мере, своего слугу он неоднократно и успешно помещал в это состояние и подробно изучил, что при этом с ним происходит.

После революции маркиз, как положено людям его титула, оказался в тюрьме. Я подсказал графу Орлову поискать способы достать маркиза оттуда, и назвал одну фамилию: «Видок». Этот юный парижский бандит оказался мастером тайных операций, и вскоре, где подкупом, где обманом, а где и прямым и грубым вскрытием тюремных оков интересующие меня люди стали один за другим попадать сначала в секретную штаб-квартиру моей личной спецслужбы, а затем появляться в Петербурге. Вкупе с обширными знакомствами «бывших» иезуитов это дало очень плодотворные результаты…

И вот мосье Аман-Мари-Жак де Шастне, маркиз де Пюисегюр, один из основоположников магнетизма, прямиком из самого Парижу, находится теперь в моём кабинете!

После традиционных любезностей, благодарностей за спасение маркизовой шеи от близкого знакомства с детищем мэтра Гильотена, и судорожного поиска общих знакомых, потихоньку подвожу его к сфере профессионального интереса:

— Расскажите, маркиз, каких успехов достигли вы в деле исследования сомнамбулизма, и, особенно, чем ваш метод отличается от практик мосье Месмера?

Маркиз к тому времени немного освоился, и отвечал мне уже вполне внятно:

— Мосье Месмер сделал многое для раскрытия тайны магнетизации, но в то же время он был на неверном пути, считая, что своею личностью источает какие-то там «магнетические флюиды». Это не так! Не в гипнотизёре тайна сомнамбулического погружения, а в магнетизируемом! И суть метода — внушение, для чего нужно полное доверие пациента. Я начал практиковаться на своём слуге, очень внушаемом парне, и достиг существенных результатов!

— А бывало в ваших опытах, что этот ваш Виктор, погружённый в сомнамбулическое состояние, вдруг начинал показывать знания, которыми он не обладал, будучи в сознании?

Аман-Мари в задумчивости закатил глаза.

— Иногда такое бывало. Его личность вообще очень сильно менялась после погружения в этот сон, и, бывало, он меня удивлял неожиданной мыслью или мнением…

— Меня интересует более акцентированный вопрос: сведения, которые субъект когда-то получил, но впоследствии позабыл или думает, что забыл. В случае вашего Виктора это может быть что-то из детства; а вот в моём случае… всё сложнее.

Маркиз понимающе поднял брови.

— Ваше высочество хочет добыть некие сокровенные воспоминания из глубин своей памяти?

— Именно. Вы попали в самую точку. Причём, подозреваю, что воспоминания эти будут облечены в особую форму — они содержатся в виде жизненного опыта другой, воображаемой личности, проживавшей в ином, опять же, прошу заметить, воображаемом мире.

— Да, эффект раздвоения личности — это первое, что я обнаружил в своих опытах со слугою!

— Давайте попробуем!

Маркиз усадил меня в удобное кресло и попросил ослабить узел галстука.

— Ваше Высочество, смотрите на мою ладонь… смотрите… и расслабляйте сознание. Оставьте свои тревоги, забудьте невзгоды и страхи, всё это суета и тлен. Освободите сознание от груза забот, отдохните, будто вдруг вышли вы на широкий, залитый солнцем луг, и вокруг лишь цветы и танцующие люди! Отдохните… спите! Спите же!

— Проснитесь!

Очнувшись, я не сразу вспомнил, где я и кто я. Лицо человека передо мною постепенно всплывало в памяти, и через несколько секунд я осознал: это — маркиз Пиюсегюр, гипнотизёр; я — Александр Павлович Романов, цесаревич, и у нас только что состоялся… успешно состоялся сеанс гипноза.

— Что-нибудь удалось узнать, маркиз?

— Да, всё получилось. Это удивительно! Я уже и ранее наблюдал у своего слуги, Виктора, элементы раздвоения сознания — в состоянии сомнамбулизма он становился совершенно другим человеком… Но у вас всё ещё сложнее — такое ощущение, что вы имеете не просто иное сознание, но и личность, прожившую уже целую жизнь. Вы учились в школе, где получали многие знания, таинственные и глубокие; вы общались с другими людьми, у вас были родители, супруга…

— Я всё понимаю. Да, вы правы, эта сторона моей личности весьма своеобразна…

— … и при этом вы не знали ни слова по-французски. А это значит, я не могу задать этой вашей личности никаких вопросов — находясь в сомнамбулическом состоянии, вы их просто не поймёте! Кроме того, я не знаю, о чём вас расспрашивать: но мне надо хотя бы иметь список вопросов, которые надобно вам задать. Я не знаком с научными сферами, знания из которых так вас интересуют!

Вот тут я оказался в ступоре. А ведь действительно! Тот «я», двенадцатилетний школьник, прекрасно знавший и физику, и термодинамику, и основы электротехники, не знал ни слова по-французски…. Вот же чёрт!

— Так, маркиз, а что если сделать так: вы вводите меня в сомнамбулический сон, а кто-то другой по-русски задаёт мне вопросы?

Маркиз кивнул.

— Да, ваше высочество, это возможно!

— Значит, так и сделаем. Вы отработайте методики на вашем слуге, а я пока займусь поиском подходящих кандидатур.

Так-так, что же это получается? Похоже, мне надобен некий «научный секретарь, который мог бы ассистировать маркизу во время сеансов гипноза, помогая ему выуживать нужные сведения. Сам маркиз, увы. разбирается только в своём этом 'животном магнетизме, да и то больше 'по наитию», чем на каких-то твёрдых научных основаниях.

А кто у нас по науке? А по науке у нас графиня Дашкова. И я напросился на встречу с «Екатериной Малой». И по некоторым причинам я хотел встретиться с нею за пределами дворца.

Парк «Екатерингоф» — привычное место прогулок горожан на юге Петербурга. Здесь, на просторных аллеях, я встретился с Екатериной Романовной. Несмотря на позднее время, было ещё светло; знаменитые «белые ночи» были в разгаре, и на аллеях ещё попадались прогуливающиеся парочки. Осадив Аргамака у кабриолета графини, я сел рядом, привязав коня к экипажу, и без обиняков взялся за дело:

— Екатерина Романовна, нужно мне несколько учёных, способных содействовать моим исследованиям. Они должны быть из разных сфер, и притом изрядно знать французский язык!

Графиня Дашкова, сильно постаревшая за последние годы, услышав о делах науки, сразу оживилась.

— Извольте. Вот у меня есть прекрасный кандидат: Василий Владимирович Петров. Не так давно приехал из Барнаула, читает сейчас лекции в Инженерном училище. По химии и минералогии могу порекомендовать Василия Михайловича Севергина — после смерти Ломоносова это первейший наш специалист!

— Отлично, непременно встречусь с этими людьми и обоих испытаю в деле. А теперь другой вопрос: как вы относитесь, например, к Алессандро Вольта или Антуану Лавуазье?

— Прекрасно отношусь; Это знаменитейшие, прославленные на весь свет парижские учёные. Надеюсь у них всё благополучно, и гильотина не доберётся до их светлых голов!

— А что если я скажу вам, что господин Лавуазье уже находится в Петербурге, а господин Вольта скоро будет здесь?

— Неужели?

— Да, и более того: вскоре они оба будут работать в Петербурге!

Лицо графини озарилось неподдельной радостью.

— Значит, они сумели бежать? Какое счастье! Академик Лавуазье станет украшением нашей Академии!

— Нет. «Украшениями» станут Лагранж и Байи. От этих господ я не ожидаю особого толка; а вот Лавуазье будет работать в моей «Лаборатории новейших химических исследований», и, полагаю, принесёт вполне ощутимую материальную пользу! Нам надобно устроить для этих господ самые лучшие условия; полагаю, императрица выделит для этого нужные средства!

— Я была бы счастлива; однако же, сильно сомневаюсь, что моё ходатайство достигнет своей цели…

— Я сам попрошу; право же, не вижу особых препятствий. Но скажите, есть ли у нас какие-то достижения, которыми можно будет обрадовать императрицу?

— Есть: нам удалось получить те зажигательные палочки, о которых вы говорили.

— Спички?

— Именно. Я вам взяла немного… вот!

Она протянула мне небольшую коробочку с тёркой на боку.

— Зажигательный состав делается из муриатической соли и красного фосфора. Свойства соответствуют предсказанным вами. Мне они очень понравились!

— Хорошо. Теперь надобно разработать процесс фабрикации этого вещества, красного фосфора, и по возможности снизить опасность случайного воспламенения. А потом наладим выпуск, и начнём продавать и внутри страны, и заграницу. Рынок для них огромен! У нашей страны, Екатерина Романовна, самая завидная будущность… была бы самая завидная будущность. Если бы не рабство. Не так ли?

От таких провокационных речей графиня Дашкова сильно напряглась.

— Ведь вы со мною согласны? Ах, скажите, что это так! Александр Романович вполне разделяет моё убеждение; Семён Романович, я знаю, того же мнения — невозможно, живя в Англии, иметь иную точку зрения!

— Пожалуй, не совсем. Я женщина, Александр Павлович, и, в отличае от своих братьев, не могу достигать финансовой независимости иначе, как владея землями. Поместья дают мне возможность уважать себя: я могу в любой момент покинуть службу, если условия её станут мне ненавистны!

— Однако же ваши поместья легко могут быть конфискованы властью. О какой независимости может идти речь?

— Нет, конфискации быть не может: Жалованная Грамота охраняет достоинства и собственность российского дворянства!

— Прямо вот «конфискации» — нет. Но ваши поместья всегда могут поставить под секвестр «до разбирательства», которые, бывает, длятся десятилетиями. И насчёт достоинства я бы не спешил: любого могут лишить дворянства путём фиктивных обвинений, а судопроизводство у нас действует не ахти…. Но согласитесь, у нас положение дворян всё же не так плачевно, как у их рабов. Вы согласны, что с этим надобно что-то уже сделать?

Графиня грустно улыбнулась.

— Что я могу? Я слабая женщина!

— Вы — сильная женщина, Екатерина Романовна. Вы поможете мне?

— Чем смогу, но, говорю вам сразу — могу я теперь очень немногое.

— Отлично. Пока мне более от вас ничего не надобно; в нужное время мы вернёмся к этому разговору!

Возвратившись в сумерках, я беззаботно проскочил мимо великанов — швейцаров, (все они, как один, набирались из бывших гренадёров) и, наскоро перекусив на кухне, вбежал в свои апартаменты. Всё мои мысли занимали грядущие научные планы; но затем произошла странная вещь: войдя в собственную спальню, я почувствовал, что нахожусь тут не один.

Кто-то ещё был тут, затаившись во тьме, едва дыша, но я каким-то звериным чувством ощущал это чуждое присутствие.

Что делать? Бежать? Но вдруг меня ждут уже и за порогом спальни?

Мысли метались, как свежепойманный волк в клетке. Чёрт бы меня побрал! Похоже, вся эта болтовня будет стоить мне слишком дорого… И кто меня за язык тянул? Дождался бы спокойно воцарения, и куролесил бы во всю… Кто это? Крепостники? Англичане? Французы? Или привет от папа́?

Выхватив шпагу, я со свистом рассёк ею воздух перед собой, становясь в правильную позицию.

— Эй, вы, там! — какой-то чужой голос хрипло пролаял мои мысли, — покажитеся, чтобы я знал, кого протыкаю!

— Александр Павлович! Не надо! — вдруг раздался смутно знакомый женский голос.

Несколько секунд я оторопело стоял со шпагой, не понимая, что тут происходит.

— Пожалуйста, уберите шпагу, Ваше Высочество! Тут нет ваших врагов, уверяю! — взволнованно произнёс всё тот же женский голос.

Тут только я вспомнил про спички, лежащие у меня в кармашке для часов. По-лоховски сунув шпагу подмышку, я трясущимися руками достал сразу две или три деревянные палочки и чиркнул их о покрытую муриатической солью тёрку.

С ядовитым шипением и клубами дыма спички вспыхнули, осветив испуганное лицо женщины, полулежавшей на моей постели. Она была испугана, бледна и почти полностью раздета.

С трудом я узнал её. Екатерина Васильевна Торсункова, фрейлина, родственница Марии Саввишны Перекусихиной.

— Екатерина Васильевна, как вы оказались здесь? — в изумлении спросил я, уже постепенно понимая, что, собственно, случилось.

— Александр Павлович! — дама уже приготовилась плакать. — Умоляю, не серчайте! Я здесь волею государыни императрицы!

Спички догорели, обжигая мне пальцы, и вновь наступила тьма. Я вложил шпагу обратно в ножны, что мне не сразу удалось: меня всё ещё била крупная дрожь, молодое сердце гулко и часто билось в грудную клетку. Вот же чёрт!

— Сударыня, одевайтесь! — произнёс я, напрасно пытаясь выглядеть спокойным. — И, очень вас прошу, не пытайтесь повторить подобной эскапады. Вы были сейчас на краю гибели. Понимаете ли вы, что я готов был пустить в дело оружие, что поставило бы меня в крайне неловкое положение, и убило бы ваших родителей?

— Ваше Высочество, мои родители давно мертвы, — шмыгая носом, отвечала госпожа Торсункова, торопливо натягивая в темноте свои юбки. — Я воспитывалась тётушкой, Марией Саввишной. Она многажды говорила мне угождать государыне императрице, ведь я лишь из милости ея стала камер-фрейлиной. И когда государыня очень любезно и дружелюбно сказала мне посетить вашу спальню, дабы пробудить ваше мужеское естество, вызвав интерес к браку…

— Я уже всё понял, спасибо. Не нужно этих подробностей! Передайте императрице, что у меня с «мужеским естеством» всё в порядке.

— Ах, Ваше Высочество! Я не могу обмануть императрицы; даже если бы я попыталась, она сразу поймёт мой обман. Я пропала, великий Боже, я пропала!

И, отвернувшись в угол, она разрыдалась.

Ах ты, боже ж мой!

Мне стало жалко эту совсем ещё юную даму, из нищего провинциального дворянского рода, четырнадцати лет отданную замуж и оказавшуюся в кругу графских и княжеских дочерей, составлявших основу корпуса статс-дам и фрейлин. Должно быть, она готова на всё, лишь бы не вылететь из императорского двора.

Обойдя кровать, я взял её за плечи, пытаясь успокоить.

— Не бойтеся ничего, Екатерина Васильевна! Я готов вам помочь; если надо будет, могу подтвердить любые ваши слова!

В полутьме я увидел, как она подняла заплаканные глаза.

— Ах, Александр Павлович! Вы так добры… Вы просто ангел! Как счастлива я находиться теперь, рядом с вами… в ваших объятиях…

И, обвив мою шею руками, дамочка совершенно недвусмысленно полезла целоваться. При этом стало понятно, что храбрость её подкреплена чем-то горячительным, по запаху точно не поймешь чем, но, вернее всего, «венгерским». Последнее обстоятельство, надо сказать, меня здорово оттолкнуло. Не люблю дам подшофе, особенно, когда сам я трезв.

— Ступайте уже, Бога ради! — нетерпеливо сказал я, снимая её руки с собственной шеи. Вы, в конце концов, замужем; узы брака для меня священны. Так и скажите государыне, чёрт побери!

И довольно невежливо вывел её за локоть из спальни.

Избавившись, наконец, от докучливой посетительницы, я присел на свою кровать, ещё теплую от её тела. Вот же чёртова пропасть.

Узнаю бабушку! Стальная рука в бархатной мягкой перчатке. Как она ловко, умно и цинично всё придумала! Послала мне молодую, горячую фрейлину, чтобы «подготовить к наслаждениям брака». Ну, то есть, приучить с плотским радостям, в расчёте, что я после этого бегом соглашусь на какую-нибудь немецкую принцессу в роли супруги, чисто заради постоянного, всегда готового и согласного сексуального партнёра. И удивительно грамотно и расчётливо выбрала мне кандидатуру в любовницы: молодую, замужнюю, бесстыжую, довольно-таки некрасивую, чтобы ненароком сильно не увлёкся… Пять баллов, бабушка!

Нда, и вот ещё что… Моя спальня, оказывается, просто проходной двор. Все эти лакеи, пажи, швейцары, могут защитить меня от сумасшедших или бродяг, но категорически непригодны против проникновения высокопоставленных лиц, или людей, известных при дворе. Какой-нибудь гофмаршал или генерал-адъютант вполне может пройти в любые двери, не исключая и моих покоев, пронося в кармане тяжелую, литого золота, табакерку…

Надо срочно что-то с этим делать!

Одной из моих новых обязанностей стала должность «шефа» Измайловского полка русской гвардии. Не столь знаменитый, как Преображенский, полк этот занимал огромную слободу на Московской стороне, сразу за рекой Фонтанкою. Каждая рота размещалась на своей «линии», так и называвшееся: 2-я Рота, 3-я Рота, и так далее. На тринадцатой, «Заротной» улице находились нестроевые части. Рядом с Измайловской слободой находилась, с одной стороны, Морская слобода — место жительства матросов и унтер-офицеров Балтийского флота, с другой стороны с Измайловцами граничила такая же слобода Семёновского полка.

Я уже бывал здесь во время своих конных прогулок, но теперь должен был посетить Измайловскую слободу в совершенно новом для себя качестве «шефа».

Командиром полка был Николай Васильевич Репин, генерал-аншеф, но фактически командовал им подполковник Арбенёв. Репнин, генерал-губернатор лифляндский, эстляндский и литовский, недавно вернувшийся из Молдавии, конечно же, не имел ни времени, ни возможности командовать полком.

Чтобы лишний раз никого не пугать, я заранее предупредил Арбенёва запиской, что явлюсь к ним в полковой праздник — Духов день, отмечаемый, как известно, на 50-й день от Пасхи.

В назначенный день я прискакал верхом на Аргамаке — своём новом жеребце с завода графа Орлова. Издалека заметил я, что на улице для моей встречи выстроена рота гренадёр. Подполковник Арбенёв, несмотря на русскую кровь носивший, кстати, ветхозаветное имя Иосаф Иевлевич, под барабанную дробь по старинному, поклоном приветствовал меня возле строя.

— Подполковник, — отвечал я, на новый манер приложив два пальца к треуголке, — давайте запросто, без помпы. Поздравим солдат, да и осмотрим ваше хозяйство!

— Нижние чины по случаю Троицына дня все находятся на службе! — отвечал Арбенёв.

Оказалось, в честь праздника была устроена служба в полковой церкви. Небольшая, крытая жестью постройка о пяти куполах вмещала лишь офицеров; солдаты крестились на улице, обступив дощатое здание полукругом.

Внутри церкви стояла приятная прохлада, как это бывает летом в зданиях, не отапливаемых зимою. Внутри церковь была обита некрашеным холстом; на паперти сияли железные звезды, золочённые двойным листовым золотом. С хоров нёсся тонкий звук церковного пения, старательно выводившегося детскими голосами.

— Кто же это у вас поёт так ангельски? — удивился я, никак не ожидая присутствия в военный части детей.

— Из солдатских детей составлен хор, Ваше Высочество!

Послушав пение, мы приложились к иконам и получили благословение полкового священника. Затем офицеры хотели построить солдат для приветствия, но я в целях экономии времени решил выступить без «фрунта».

— Поздравляю, ребята, с большим праздником, Духовым днём, — нетвёрдым голосом произнёс я, щурясь от низкого утреннего солнца. — Я Великий князь Александр, новый шеф вашего полка. Приехал поздравить вас, а заодно проведать про ваши нужды и потребности. Мы сейчас с командиром вашим осмотрим вашу слободу, а вы пока подумайте, чем я вам могу быть полезен, да пришлите от каждой роте по ходатаю — поговорим с ними отдельно. Идёмте, Иосаф Иевлевич!

Мы осмотрели «светлицы», к которых проживали нижние чины. Полк имел 2 батальона по одной гренадёрской и 5 мушкетёрских рот; была также «егерская команда» в 72 человека, музыканты, обозные, и 4 полковых артиллерийских орудия.

Здания содержались неплохо, были вполне чисты (хотя, наверняка это было результатом пожарного наведения порядка перед приездом шефа), но выглядели уже старыми и ветхими. Во многих местах на потолке я заметил следы протекания воды; нижние венцы срубов сильно подгнили, некоторые «светлицы» от этого покосились.

— У вас, я смотрю, «казармы»-то на ладан дышат — заметил я Арбенёву.

— Точно так, Ваше Высочество; построены они ещё при государыне Елисавете!

— Ух, как давно! Это они ещё хорошо сохранились. Но, надобно подремонтировать, как вы считаете?

— Правду сказать, Ваше Высочество, надо бы каменные казармы строить. Светлицы устарели, а главный мой страх — пожар. Ежели вспыхнет, да будет ещё и ветрено — беда!

— А инвентарь-то есть у вас для тушения? Вёдра, багры, это вот всё?

— Несколько есть, но недостаточно для изрядного пожара! Вот были бы каменные казармы…

С солдатскими казармами в Империи вообще беда. Ими снабжены только гвардейские полки; армия вся находится на постое у обывателей. Практически, это означает, что людей выгоняют на всю зиму из их домов; когда же весной армия снимается с зимних квартир в «лагеря», хозяева получают свои жилища полностью разграбленными. Бывает и хуже — полковые начальники, получая средства на закупку продовольствия, нередко кладут их в карман, возлагая почётную обязанность содержать нашу армию на население мест, где выбрано местонахождение зимних квартир. Тут начинаются вымогательства: и хорошо, если такой полк стоит в русском селении: после обращений типа «побойтеся Бога» или «мы жаловаться будем» солдаты, иной раз, смирнеют; а вот в местах нерусских обычно население не жалуют…. Надо, очень надо строить везде казармы, но это такие деньги — просто жуть…

Артиллерийский парк состоял из трёхфунтовых орудий. Пехотинцы не любили эти тяжеловатые и маломощные пушки, из-за скверного литья к тому же нередко дававшие разрыв ствола. Часто орудия эти совсем не применяют в бою, используя только для салютов. Тут у меня была одна идея, которую я решил апробировать в подшефном полку.

— Мне думается, Иосаф Иевлевич, надо нам завести вместо этого убожества четвертьпудовые единороги, да посадить прислугу верхом!

— Конная батарея? — поразился тот. — Но у нас пехотный полк! Зачем нам конная батарея?

— Для быстроты действия, конечно же. Но вы не беспокойтесь, я всё устрою.

И, заметив себе необходимость написать Орлову по поводу присылки хороших тяговых лошадей, мы отправилися дальше.

Дальше мы осмотрели солдатские «артельные кухни» — котлы и вертела, купленные самими солдатами в складчину; собравшись в артели по 30–40 человек, они выбирали из своей среды «костровых», или «кашеваров», и готовили так себе немудрёную пищу, в основном — те же каши. Никакой науки тут не было — понятия о нормальном питании, рационе, ещё не существовало. Как бы упростили дело снабжения консервы! Да и полевая кухня не помешала бы…

Пришлось исполнить ещё одну неприятную обязанность. Приказав двум ротам до пояса раздеться, я осмотрел солдатские спины, ища шрамы от шпицрутенов, и, конечно, быстро нашёл их.

— Тебя за что пороли? — спросил я у курносого парня с самой исполосованной спиной.

— Дерзок! Сбегал много раз, дерзил господам офицерам!

— А ты что скажешь?

— Не виноват, — мрачно отозвался тот. — Меня унтер вне очереди в караул ставил, а тулупа не дал. Ну, я и ушёл греться!

— Так. Тулупы завести. Порки прекратить. Вообще!

Когда дошло до разговора с солдатскими представителями, меня попросили ввести в полку…. потёмкинскую форму! Дело в том, что Потёмкин ввёл свою форму только на юге, в Екатеринославской армии, а в остальных частях носили мундиры старого образца. Теперь потёмкинская форма, овеянная славой побед на юге и в Польше, к тому же удобная и недорогая, была самой желанной в любом полку.

— Хорошо, как только существующая форма изорвётся, пошьём потёмкинскую. А что касается гнилых светлиц, я попытаюсь получить финансы на постройку каменных казарм!

Пообещав сделать всё возможное, я готов был уже покинуть полк, как вдруг подполковник Арбенёв, смешавшись, попросил меня прибыть вечером на бал, который он в честь праздника устраивал в своём доме на Каменном острове.

— Будут офицеры нашего, и соседних полков. Покорнейше прошу заглянуть хоть на полчаса!

Уточнив адрес, я обещал быть.

— А от вас, подполковник, мне надобно следующее: несколько безусловно верных офицеров и две дюжины сметливых и крепких нижних чинов. Надобно мне составить личную охрану!

Дом подполковника оказался очень популярным местом. Хлебосольный хозяин привечал и гвардейских офицеров, и молодёжь Горного училища, и учащихся Шляхетского корпуса. Мне было представлено множество новых лиц, в большинстве своём — очень молодых; почти все они уже знали меня, а я их — нет. С особым выражением лица Иоав Иевлевич произнёс:

— Разрешите представить вам: Софья Сергеевна, дочь Сергея Алексеевича Всеволодского, камергера, и Николай Сергеевич, сын его. Сергей Алексеевич много лет служил в нашем полку, и сохранил о себе добрую память!

Юноша в мундире лейб-гвардии Семёновского полка, с георгиевским крестом 4-й степени, вежливо мне поклонился.

Я посмотрел на девицу. Высокая девушка в платье, утончённый фасон которого только-только приехал к нам вместе с французскими эмигрантами, присела в грациозном реверансе. Я взглянул ей в глаза и сердце у меня поплыло из грудной клетки куда-то к горлу, перехватывая дыхание. Греческий профиль, высокие скулы; подбородок изящнейшей формы, чудесные светлые локоны, а глаза… ах, какие же дивные у неё глаза! Огромные, зеленые, будто лучащиеся дивным внутренним светом!

Когда сердце освободило мне горло, и я снова мог говорить, я, ответив по-французски какую-то любезную банальность, обернулся к другим людям, представляемым мне; но совершенно не запомнил после этого ни одного имени и фамилии. Все мысли мои были заняты воплощённым совершенством, представленным мне под псевдонимом «Софи».

Бал в доме подполковника, конечно, не шёл в сравнение с дворцовыми. Всё было много скромнее и проще, зато веселее — тут шумела целая толпа молодёжи, причесанной и одетой по последней парижской моде, произносились довольно-таки смелые речи. Хозяин дома крутился не переставая, переходя от одного гостя к другому, запыхавшаяся лакеи разносили ситро и квас, а на хорах тем временем музыканты настраивали инструменты.

Тут принесли какие-то бумажки, и молодёжь мужского пола столпилась у них. Подойдя ближе, я увидел, что это специальная запись о том, кто какие танцы и с кем будет танцевать в этот вечер.

— Разрешите, господа, и мне куда-нибудь записаться! — попросил я. Получив вожделенную ведомость на, руки я быстро нашёл фамилию дочери хозяина дома и обнаружил, что она, как это и следовало ожидать, записана уже на все танцы, кроме вальса.

Секунду я смотрел на эти разлинованные графы, затем вписал себя напротив Софи Всеволодской, приглашая её на тур вальса.

Наконец оркестр справился со своими инструментами, и начались танцы.

Сначала как обычно шёл полонез, потом кадриль. Вальс должен был состояться уже ближе к концу бала.

Вальсы не так давно появились в России, и считались танцем очень смелым, — при дворе они не допускались. Довольно сказать, что мне до сих пор приходилось вальсировать лишь с хореографом Де Ла-Пиком.

Перед вальсом я подошёл к Всеволодским. В глазах гвардии поручика Всеволодского я прочитал неподдельное изумление таким вниманием цесаревича к их персонам.

— Николай Сергеевич, за что пожалован вам георгиевский орден?

— Два года назад был в деле против поляков под командованием графа Репнина.

— Ваш отец — камергер государыни императрицы?

— Так точно!

— А матушка ваша…

Юноша на мгновение смешался.

— Родители наши два года как разъехались; мы проживаем в Петербурге с отцом, а матушка живёт в имениях.

Я попытался вспомнить, как выглядит их отец; по долгу службы камергер должен часто появляться при дворе; но не смог этого.

— Сергей Алексеевич, кажется, нечасто бывает при особе императрицы? Он нездоров?

Молодой офицер смутился ещё более.

— Совсем нет; но он просил отпуска два года подряд. Его издержали партикулярные дела, и в числе прочего — тяжба о княжеском достоинстве.

— Что? Тяжба о чём?

— Княжеском достоинстве. Наш род, ваше Высочество, происходит от князей Всеволожских. Одна ветвь нашего рода — признанные князья рюриковой крови, внесённые в Бархатную книгу; а другая, к коей родитель наш и мы с ним имеем честь принадлежать, по несчастливой случайности утратила княжеский титул в несчастьях Смутного времени. Отец наш полжизни положил, собирая документы в обоснование возврата его!

Тут с хоров грянула музыка.

— Позвольте ангажировать вашу сестру, поручик!

Софи, румяная после кадрили, присела, отдохнуть на изящный диванчик, стоявший у стены. Не без внутреннего трепета я обернулся к ней и произнёс краткую стандартную речь:

— Laissez-moi vous inviter à danser, mademoiselle! завершив её резким кивком головы.

Она мило улыбнулась, произнеся «Qui, monsieur!» и, легко ступая по натёртому паркету, мы вышли на середину залы.

Одна рука моя в тончайшей лайковой перчатке легла на её талию, другая легко сжала руку Софи. Та, тотчас приняв равнодушный и даже заученно-строгий вид, небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы закружились в вальсе. Ни в этой, ни в прошлой жизни не касался я талии столь сладостной и гибкой! Её дыхание нежно касалось моего лица; иногда локон, отделившийся в кружении вальса, скользил по моей щеке, я знаю, горящей сейчас стыдливым румянцем… Мы прошли с Софи три тура; она вальсировала чудо, как хорошо. Лицо её раскраснелось, на скулах выступил румянец, дыхание участилось, вздымая белоснежную грудь в низком декольте; полураскрытые губки едва слышно прошептали обычное: 'Merci, monsieur!

Потом мы долго разговаривали о разных пустяках, я приносил её мороженое и оранжад, терроризируя немногочисленных арбенёвских лакеев. Через незаметно промелькнувшие два часа гости начали разъезжаться. Я отправился проводить Софи. Подав ей руку, когда она садилась в карету, я приложился губами к её ручке в туго обтягивающей лайковой перчатке. Она вздрогнула, но не вырвала руки. Усаживаясь в экипаж, она, обернувшись, произнесла:

— Следующую пятницу мы будем на балу у Завадовских!

В темноте мне показалось, что в глазах её блеснула улыбка.

Завадовский Пётр Васильевич был управляющим Петербургским Дворянским и ещё несколькими банками. Теоретически по должности он было моим подчинённым; как глава Коммерц-коллегии я обладал правом ревизии деятельности банков. Фактически же, благодаря статусу «бывшего» императрицы, Завадовский был неприкасаем. Как многие вельможи того времени, он имел свои эксцентрические привычки, одной из которых была любовь к ананасам — эти фрукты не просто появлялись у него на столе, нет — он их солил в кадушках, и затем графский повар варил из них щи и делал солянку. Учитывая, что один ананас стоил, как крестьянская корова, можно представить себе масштабы этих гастрономических изысков!

Возле его дома на Большой Морской, что совсем недалеко от Адмиралтейства, сегодня было целое столпотворение из летних колясок и экипажей; Завадовский отмечал возведение его в графское достоинство. Весь дом был иллюминирован разноцветными огнями; играла музыка, гремели орудийные залпы. Заметно было, что Пётр Васильевич во всём пытался подражать празднику, устроенному два года назад Потёмкиным в Таврическом дворце, хотя и без того же масштаба. Императрица, пребывавшая в Петергофе, не хотела ехать в Петербург, чем я бессовестно и воспользовался. Во время прогулки на яхте я спросил её:

— Бабушка, а может, от Императорской фамилии я появлюсь на балу Завадовского?

Екатерина взглянула на меня: неподдельное изумление проступило сквозь обычную её благосклонную улыбку.

— Да неужто ты, Сашенька, вдруг полюбил балы и приёмы? Вот уж и не надеялась я!

— Да, заодно потолкуем с новоявленным графом про банковские всякого рода дела… Очень мне интересно, отчего у нас купеческие банки так скверно работают?

Императрица укоризненно поджала губы.

— Ну вот! Не желаешь ты меня порадовать… Езжай, конечно, Бог с тобой!

И вскоре я верхом понёсся в Питер. Заночевав в Зимнем дворце, с утра приведя себя в надлежащий вид, к нужному времени я был.

Вдруг о порога дома остановился роскошный экипаж из которого выпорхнула молодая белокурая женщина в умопомрачительном серебристо-сером, с фиолетовыми оборками платье, с роскошной, слегка небрежной причёской, в которую были взбиты её пепельно-серые волосы. Её тут же окружила стайкой нарядно разодетых дам и кавалеров, и прямо перед входом в дом Завадовского у них завязался оживлённый разговор. Швейцары и гофмейстер хозяев конфузливо топтались рядом, не смея ничего сказать этой группе господ, полностью перегородивших вход и выход из дома новоявленного графа.

Это была Ольга Александровна Жеребцова, местная «селебрити» и по совместительству родная сестра фаворита. Тем временем подъезжали всё новые и новые кареты, а госпожа Жеребцова, увлечённая беседой с окружившими её молодыми людьми, похоже, и не думала пока заходить внутрь, мешая пройти другим. Я решил подойти к ним, дабы помочь прислуге графа разрешить неловкую ситуацию; заодно мне с Ольгой Александровной надобно было перемолвиться парою слов.

Решительно пробившись внутри кружка окружившего госпожу Жеребцову, я обратился к собравшимся.

— Господа! Что тут у вас за собрание? Вы решили здесь устроить заседание Конвента?

— Что вы что вы, Ваше Высочество! — приняв мой шутливый тон, преувеличенно вежливо отвечала Ольга. Просто господа эти не могут решить, с кем из них предстоит мне идти первый танец. Право, мужчины такие спорщики!

— Отлично! Позвольте мне разрешить ваш спор ко всеобщему удовлетворению: первый танец с Ольгой Александровной танцую я! Не правда ли, мадам?

— Ах, Александр Павлович, вы — сама галантность! — польщённо рассмеялась она.

— Ольга Александровна, голубушка! Позвольте в дом! — раздался тут голос графа Завадовского. Пётр Васильевич, прослышав, видимо, от прислуги про затруднения на входе, сам появился в дверях, с медовой улыбкою приглашая нас пройти внутрь. — Александр Павлович! Вы решили нас посетить; какая честь для меня!

— Более того, их Высочество выразил желание открыть со мною бал полонезом! — не без гордости сообщила ему Жеребцова.

Граф сделал круглые глаза, и, поминутно рассыпаясь в любезностях, ввёл в главную залу своего дворца.

— Непременно, вы составите первую пару! — щебетал граф, должно быть, вспоминая, как я с Суворовой открывал бал в Таврическом дворце. Наследник престола и сестра Платона Зубова во главе полонеза — это даже почётнее будет, чем у Потёмкина!

— Как поживаете, мадам? — обратился я к Ольге с дежурными светскими фразами. — Что слышно от Валериана Александровича?

— О, благодарение Богу, у брата всё благополучно. Теперь возвращается в Петербург: и премного недоволен тем, как идут дела на Рейне!

Брат Жеребцовой, Валериан Зубов, в прошлом году волонтёрствовал в армии герцога Брауншвейгского, сражавшейся с революционной Францией.

— А больше всего недоумение его вызывает отказ ваш, Александр Павлович, от брака с принцессой Луизой. В том году он, повстречав принцессу в Кельне, был поражён красотой и прочими ея достоинствами!

— Признаюсь, Ольга Александровна, у меня большое предубеждение к браку в таком возрасте, — очень уж часто выходят они неудачными. Вот вы когда вышли замуж? Пятнадцати лет?

Ольга Александровна, несколько обескураженная тем, что речь вдруг зашла про неё, машинально тронула длинными, унизанными бриллиантами пальцами свои пышные пепельные локоны.

— Вы не одобряете мой брак, Александр Павлович?

— Не смею судить о сём предмете; это дело частное, меня не касается. Однако же скажите, если у вас всё так благополучно, то какова же роль мистера Уитворта?

Жеребцова с досады закусила коралловую губку. Будучи замужем за камергером Жеребцовым, заведовавшим финансами Императорского двора, она давно уже не жила с мужем, в открытую сойдясь с английским посланником Уитвордом. Тот почти безвылазно жил в её доме на Английской набережной, чему сам супруг нисколько не препятствовал. Сама же Ольга Александровна всё это время вела самый роскошный и расточительный образ жизни.

— Неопытной девице пятнадцати лет трудно распознать сердечные склонности, не правда ли? — примирительно промолвил я, давая понять, что нисколько её не осуждаю. — Однако же нам пора: поспешим встать в пару! — и, протянув даме руку, я повёл её на середину залы, откуда мы должны были открывать полонез.

Грянула музыка, и мы заскользили по до блеска начищенным паркетам.

— Ну а всё-таки, что с мистером Уитвордом? У вас есть какие-то серьёзные планы на сей счёт? — в танце продолжил я разговор.

— Александр Павлович, вы меня конфузите! — далёким от смущения тоном жеманно произнесла Ольга.

— Простите мою навязчивость! Просто я хотел сказать вам по этому поводу две вещи…

— Такие же? — вдруг заинтересовалась пепельноволосая нимфа.

— Прежде всего, если это будет зависеть от меня… точнее, когда это будет зависеть от меня, я сделаю всё возможное, чтобы вы получили от мужа развод и смогли воссоединиться с любящим вас сердцем!

— Вы очень любезны, Александр Павлович! — с холодком отвечала моя визави, видимо, недоумевая, куда же я клоню. — Но, что же второе?

— Леди Арабелла!

— Что, простите?

— Леди Арабелла Дорсет. Очень богатая английская дама, на которой мистер Уитворт собирается жениться. Здоровье её мужа, герцога Дорсетского, очень непрочно, и у меня есть сведения, что ваш сердечный друг ждёт лишь, когда он оставит земные счёты, сделав свою супругу до неприличия богатой вдовой с очень большими связями при дворе короля Георга.

Ольга надолго замолчала. Мы продолжали выполнять фигуры полонеза, но в движениях моей партнёрши исчезла страсть; она механически двигалась в такт, кажется, даже не слыша музыки.

Отлично; семена брошены, осталось дождаться всходов. Сейчас она не верит мне; но когда всё случится так, как мною предсказано, оскорблённое самолюбие начнёт взывать к мести. И вот тогда…

Полонез окончился; я отошёл поздороваться с теми знакомыми, с коими не успел раскланяться в начале бала. И тут я приметил Софи, в белом кисейном платье стоявшую среди дам.

— Как, Ваше Высочество! Вы, и здесь? Не могу поверить своим глазам! — ехидно встретила меня графиня Шувалова.

Эта зараза с невероятно противным характером имела планы попасть в свиту принцессы Луизы, обручение с которой я так бестактно саботировал, и теперь мы друг друга терпеть не могли.

— Разве вы не должны быть с топором где-нибудь на верфи, как Пётр Великий? — продолжала она, взглядом призывая всех окружающих присоединиться к веселью.

«Будь я таков, как Пётр Великий, ты бы сама с топором отправилась на верфи» — хотелось ответить мне, и наговорить потом ещё кучу колких гадостей, но близость Софи заставила меня совершенно утратить интерес к пикировке с этой надменной дурой.

— Петр Великий работал топором не только на верфи. Подумайте об этом, графиня! — бросил я Шуваловой и поспешил к Софье, совсем уже скрывшейся за мундирами и сюртуками окруживших её молодых хлыщей.

— Рад видеть вас, Софья Сергеевна! — обратился я к девушке, решительно игнорируя окружающих (не будь я Великий Князь, мне бы это так не прошло). — Надеюсь, сегодня вы не обещали свои танцы никому иному? У меня нынче обширные планы!

Обернувшись на мой голос, дочка камергера очень мило, как только она это умеет, улыбнулась; и сердце моё уплыло на тёплых волнах куда-то к мифическим Райским островам.

— Мадам Жеребцова на будет против, если я дерзну принять ваше приглашение, Ваше Высочество?

— Мадам Жеребцова получила отставку. Вон, посмотрите, как она расстроена!

— Каковы же тогда мои шансы? Боюсь, я не умею танцевать столь же хорошо, как Ольга Александровна!

— Думаю, глядя в ваши глаза, сударыня, я не смогу осознать, насколько хорошо или плохо вы танцуете! — искренне произнёс я, при звуках музыки протягивая ей руку.

Мы танцевали котильон, потом англез. Софи раскраснелась, вечер выдался жаркий, и мы вышли на балкон, не замечая сами, что всё ещё держимся за руки…

— Отчего же дочь камергера Ея императорского величества не бывает во дворце?

— Двор нынче в Петергофе, потом будет в Царском Селе. Нам негде там жить, Ваше Высочество!

— Зовите меня Александр. «Ваше Высочество» звучит слишком высокопарно. Через пару дней двор будет в Царском Селе; обещайте, что я смогу видеть вас там!

— Но это зависит от папеньки, Сергея Алексеевича.

— Я буду просить его быть там!

Помогая забраться в карету, я ещё какое то время держал её руку в открытой двери экипажа. Её очаровательная улыбка казалась в полутьме особенно обещающей…

Лето было в разгаре; двор переехал в Царское Село, чередуя развлечения перемалыванием ужасных новостей из Парижа, где гильотина действовала без перерыва. Что касается меня, то мне плевать было на Париж, на Францию, на всю Европу, на убитого Марата, казнённых Лафайетта и Эгалите. Все мысли и мечты мои были о прекрасной, грациозной и непередаваемо женственной Софии Всеволодской, апофеозе юности и красоты.

Камергер Всеволодский, несмотря на всю занятость, явился ко двору, и вскоре мы с Софи, держась за руки, прогуливались по аллеям Царского Села. Я и не заметил как от ровных, со всех сторон обсаженных тщательно стриженными деревьями аллей французского парка, прилегавшего к павильону «Эрмитаж», мы перешли вдоль прудов на извилистые дорожки, пронизавшие огромный, похожий на облагороженный лес парк в английском стиле. Тут и там стояли то беседки, то гроты; под доносившиеся с острова звуки оркестра по прудам лениво скользили лодки с придворными.

— Как я счастлив, Софья Сергеевна, что ваши родители изволили оторваться от своих судебных дел, и вы всё же появились здесь! Теперь разрешите показать вам наш Царскосельский парк: как вы можете видеть, он огромен!

Софья со значением улыбнулась.

— Принц Александр, про вас говорят, что вы обладаете редким даром демонстрировать владения вашей семьи! Принцессы Баденские, должно быть, по сю пору вспоминают посещение ими Эрмитажа…

— Бедные девочки! Просто они не были готовы к тому, с чем им пришлось столкнуться! Ну да оставим их: сестрёнки, должно быть, счастливы, что благополучно вернулись в свой Баден, избежав сетей Минотавра.

— Цепей Гименея? Вы хотели сказать «цепей Гименея», принц?

— На самом деле да. Но им-то казалось, что их тут ждёт Минотавр!

— Вы так напугали их? Ужасно! Вам известно, что весь свет очень осуждает вас за эту историю? Такие милые принцессы, готовые разделить с вами судьбу, — и столь безжалостно отвергнуты!

— Когда речь идёт о делах сердечных, я готов идти против всего света, — серьёзным тоном ответил я. — У нас на сей счёт был очень серьёзный разговор с принцессой Луизой, и, как мне кажется, она приняла мои доводы…

— О да! Как говорят, по возвращению в Баден характер принцессы Луизы необратимым образом переменился! Она категорически отказалась ехать на встречу с наследником шведской короны, и высказывает теперь очень странные мысли, чем приводит в отчаяние своих бедных родителей!

— Ничего, у них в запасе ещё две дочери. Полагаю, шведский наследник не останется холост! А у вас ведь тоже есть сестра?

— Да, Анна. Ей нынче идёт тринадцатый год; следующим летом мы представим её ко двору. Ах, она такая необузданная натура!

Так, беззаботно болтая в пути, мы миновали Чесменскую колонну, возвышавшуюся над Большим прудом, и подошли уже к Триумфальным воротам, как вдруг свежий порыв ветра и несколько крупных капель возвестили нам, что приближается ливень.

— Бежим! — крикнул я, и мы, держась всё также за руки, побежали к возвышавшейся впереди Башне-Руине.

Это громоздкое сооружение возвышается на самом краю парка. Огромная, в двенадцать сажен высотой, нарочито полуразрушенная башня представляет собой зримый символ турецких крепостей, взятых силою русского оружия. Конечно же, здесь никого не оказалось; все придворные, прогуливавшиеся в этом уголке, повели себя много предусмотрительнее нас и, поняв, что скоро придёт гроза, благоразумно покинули аллеи. Лишь мы, увлечённые друг другом, ничего не замечали вокруг…

Задыхаясь от смеха, при первых каплях дождя мы вбежали в венчающую башню беседку; весь огромный парк был виден отсюда. Тёмное небо со стороны Финского залива не оставляло сомнений — сейчас разразится ужасающий ливень! Солнечный свет померк; молнии расчёрчивали небо; Софья вздрагивала от поминутно грохотавших раскатов грома. Ветёр нёс листья и пыль с дорожек, и крупные, тяжелые капли, загнавшие нас сюда, падали на камень башни всё чаще, пока не слились в шумящий поток.

— Ничего, — отдышавшись, промолвила Софи, — с таким ветром, должно, всё пройдёт быстро… Ой!

Тут вдруг сверкнула молния и тотчас же грянул гром! Я выругал себя, что мы забрались на самый верх павильона; тут вовсе ненулевой была возможность удара молнией. Но тут барышня вдруг жалобно вскрикнула и бросилась к моей груди, и я позабыл про молнии. Ударил короткий и яростный летний ливень; водяная пыль, беспрепятственно летевшая вглубь беседки, насквозь вымочила тонкое летнее платье Софи.

— Давай спустимся вниз, — почему-то хриплым голосом предложил я, и потянул её за руку. Мы сошли на круговую лесенку; София дрожала, то ли от холода, то ли от страха. Я обнял её за плечи, положил руку на талию; она хотела было освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный упругий стан; её шелковистые локоны касалась моей щеки; я чувствовал, что пламенею от ощущения её близости….

— Что вы со мною делаете? Боже мой! — произнесла она, нисколько, однако же, не отстраняясь; лишь стыдливый румянец покрыл её лицо.

Всё ещё обнимая её нежно за талию, (Софи вся была смущение и трепет), губы мои коснулись ее нежной щечки, там, где высокая скула соседствует с нежным розовым ушком. Пьянящий аромат её духов, — кажется, их называют «пачули», — вскружил мою голову. Эта девушка — само совершенство!

— Боже, как вы прекрасны, — вырвалось у меня, да так что я не сразу узнал своего голоса: настолько хриплым и взволнованным он оказался.

Она вздрогнула, но ничего не сказала. Усилием воли отстраняясь, я смотрел в полутьме в её сверкающие глаза; это длилось несколько мгновений, но мне они показались бесконечностью. И здесь произошло неожиданное и желанное: вдруг резко вскинув руки, так, что рукава обнажили их почти до плеч, она обвила мою шею руками, и, закрыв глаза, впилась в мои губы страстным глубоким поцелуем. И всё исчезло вокруг, кроме этих губ, кроме сладостного дыхания моей богини, кроме восторга обретённого близкого сердца, волнений и надежд, горным потоком обрушившихся на нас.

Когда мы очнулись, дождь давно прошёл. Держась за руки, ошеломлённые и счастливые, мы пошли в сторону дворца, перепрыгивая по пути через потоки дождевой воды. Воздух пах свежестью, юностью и…надеждой.

Не думал, что это может произойти со мною; казалось, мне действительно снова 16 лет, и одна мысль предстоящей встрече с предметом грез бросает в жар, заставляя кровь приливать к лицу, а сердце биться в висках. Впрочем, нет: во времена юности в моей первой жизни, я не имел ни опыта, ни смелости, ни денег, чтобы толком ухаживать за девушкой; теперь же у меня всего этого было в избытке. Время будто бы остановилось; каждый день, казалось, растягивался бесконечно, — когда мы были рядом, сколько в нём было событий! Никогда ещё не случалось со мною такого, как сейчас: я жил лишь мгновениями, когда мы были с ней вместе, не вспоминая о прошедшем и не делая планов на будущее. Должно быть, именно сейчас я по-настоящему жил, а до того лишь готовился к этой встрече.

До обеда я находился в Адмиралтействе или в ведомстве Новороссийского генерал-губернаторства, тщетно пытаясь сосредоточиться на отчётах, докладах и бумагах. Иногда, отвечая секретарям и столоначальникам, я ловил их удивлённые взгляды, и только тут понимал, что делаю что-то невпопад — мысли мои то и дело уносились далеко-далеко от стапелей Херсона и выжженных солнцем степей Тавриды. Откладывалась моя поездка долгожданная поездка в поднадзорный мне Новороссийский край; хотя я чувствовал, что дела требуют моего там присутствия, нестерпима была одна мысль оставить Софи.

После обеда я как школьник, отбывший скучные уроки, взлетал в седло и скакал к дому камергера Всеволодского. Софи, увидев меня гарцующим под её окнами, тотчас отпрашивалась прогуляться. Бывало, она выезжала в открытом экипаже, и тогда я сопровождал её верхом, как почётный караул; впрочем, чуть отъехав от её дома, тотчас вскакивал внутрь фиакра, оставив коня вестовому или привязав за поводья к экипажу. Тогда мы чинно прогуливались, глазея по сторонам, при снисходительном присутствии кучера, и, всё, что могли себе позволить, — это взяться тихонько за руки.

Но не то было, когда она выезжала верхом. Тут нам уже не грозило никаких нескромных взоров, кроме разве что понимающих грустных глаз наших скакунов. Серая в яблоках лошадка Софи, по кличке Дезире, послушно держалась рядом с моим конём, и мы когда «стремя в стремя», а когда наперегонки носились по окрестностям Петербурга, главным образом возле Чёрной речки, где через сорок с лишним лет неродившийся ещё Пушкин будет стреляться с нерождённым пока Дантесом.

В середине июля камергер Всеволодский с семьёй переехал на дачи возле селения Мурино, стоявшего тогда среди густого карельского бора. Мы с Софи виделись каждый день, совершая прогулки по окрестным лесам и полям, и конечно же, между нами случилось то, что должно было случиться.

Был знойный день конца июля. Наши кони утомились нести нас; сама Софи, сидевшая в седле, как Диана, утомилась от зноя. Мы заехали в этот раз удивительно далеко и привязали коней у небольшого лесного озера; нам надо было их напоить, но делать это сразу после скачки нельзя, лошади должны немного остыть. Я собирал лесную землянику, стыдливо прятавшую бело-розовые ягоды в изумрудной карельской траве, и приносил их Софи; и она ела их прямо с моей ладони, а затем потянулась ко мне, зажмурив глаза. Её губы пахли земляникой…

— Я хочу искупаться, — прошептала она мне на ухо. — Ведь вы не будете подглядывать, не правда ли, — прибавила она голосом нежной доверенности, чекоча мне щёку своим непослушным локоном.

— Положитесь на меня, сударыня, — произнёс я с уверенностью, которой не испытывал.

Софи ушла за небольшой, покрытый камышом мыс, и вскоре я услышал плеск воды. Конечно же, я тоже скинул мундир и с шумом нырнул в тёмные, несмотря на жару, холодные воды озера. Вынырнув наружу, с шумом отфыркиваясь, я не сразу заметил прелестную головку Софи в десяти саженях от себя. Она подколола волосы, чтобы не мочить их, так что на голове её получилось живописное воронье гнездо.

— Там глубоко? — спросила она.

Я опустил ноги и лишь с трудом нащупал дно.

— Мне едва можно достать! — ответил я, и она тут же поплыла ко мне.

— Значит, вам придётся держать меня, ваше высочество! — произнесла она, и её прохладные пальцы коснулись моих плеч.

От неё пахло кувшинками и летом. Прохладные руки обвили мне шею; её лицо, всё в капельках озёрной воды, оказалось вдруг близко-близко со мною, её мягкие губы нежно коснулись моих, её тело прижалось ко мне. Я вынес её из вод озера на руках. Струи воды стекали с наших обнажённых тел, но мы не обращали на это внимания; Софи закрыла глаза, откинувши голову, и я, прижимая к себе её прохладное гибкое тело, на ходу целовал покрытую капельками воды нежную девичью грудь с упругими розовыми сосками. Увидев нас, мой конь тихонько заржал, напоминая, что хочет напиться. Но ему пришлось подождать…

Потом мы лежали рядом, благодарно обнимая друг друга. Софи не стала унижать ни себя, ни меня стонами раскаяния, так часто посещающего после безрассудных поступков и неопытных юных дев, и даже замужних дам: все эти «Ах, я не должна была.… Ах, что вы подумали… вы будете презирать меня…» и прочее в таком духе. Нет, моя девочка была не такая; не будет она выражать недоверие к любимому, которого он ничем не вызвал и совсем не заслуживает. Лишь радость и счастье выражали её глаза: так бескорыстный даритель смотрит на облагодетельствованного; в поцелуях её и объятьях была одна лишь нежность и затаённая светлая грусть. Мы помогли друг другу одеться, напоили, наконец, лошадей, и шагом тронулись в сторону города. Никогда я не чувствовал себя таким счастливым… никогда до и никогда после.

Мы расстались у ворот её дачиглубоким поцелуем.

— Александр Павлович, — не разжимая объятий, прошептала она мне на ухо, — я лишь надеюсь, что меня не постигнет судьба «Бедной Лизы»!

— А где же ваши букетики, сударыня? — попытался я неловко сострить.

Глаза её блеснули озорно в сгущающихся полуночных сумерках; я поцеловал её руку, и тут мы расстались.

— Я приеду завтра в это же время! — обещал я.

— Я буду любить вас всегда! — донеслось до меня в ответ.

На следующий день я был на месте, но Софи не было. Напрасно горячился мой конь, мечтая отправиться в путь рядом с красавицей Дезире; большой деревенский дом стоял безмолвно; не дрогнула ни одна ставня, не шелохнулась ни одна занавеска. Наконец, я постучал в ворота; долго не было мне ответа, наконец, появился заспанный сторож.

— Господа ухали раним утром. Мы всю ночь баулы грузили, господин хороший; по сю пору в сон клонит!

Больше мне ничего не удалось добиться: малый был явно туповат, да к тому же пьян.

В страшной тревоге я вернулся в Петербург, немедленно отправившись к дому камергера Всеволодского, но тот был пуст; справившись через полицмейстера, я узнал, что семейство Сергея Алексеевича уехало за границу. Два дня я не находил себе места; на третий день я явился, наконец, на службу в Адмиралтейство. И здесь меня ожидало письмо, вместе с многочисленными жалобами брошенное в созданный для доносов и жалоб о нестроениях во флоте почтовый ящик Адмиралтейства.

Милым почерком Софи по-французски было написано:

Через пару месяцев я узнал, что прошение камергера Сергея Алексеевича Всеволодского о возвращении ранее утерянного княжеского достоинства было удовлетворено. Теперь он со всеми потомками по нисходящей линии стал князем Всеволожским, в честь некоего Дмитрия Всеволожа, из смоленских князей, якобы его очень-очень далёкого предка, назначенного когда-то Дмитрием Донским наместником Нижнего Новгорода. То же право признано и за всеми его братьями. Императрица приняла решение утвердить ходатайство своего камергера без каких — либо обсуждений. В Сенате шептались, что это смехотворно, и теперь князем может стать кто угодно, имеющий достаточно денег, чтобы ему сочинили какую-то липовую родословную; но вслух решения государыни, разумеется, никто не обсуждал.

Ну что же, ma grand-mère, ты ловко всё провернула, нечего сказать. Когда прямая попытка подложить мне в постель горячую штучку не удалась, нашли красавицу-дворянку, чья семья очень хотела стать князьями, и вот всё получилось. Пять баллов, бабушка. Очень расчётливо и тонко! Думаю, ты получила удовольствие. Но только это ведь ничего не изменит: я совершенно не собираюсь, задрав портки, бежать под венец с первой же из привезённых мне немецких принцесс… и со второй тоже… и с третьей. У меня свои идеи на сей счёт, которыми я не могу с тобою поделиться.

Жаль, что у нас с Софьей так получилось. Никогда и никого не любил я так сильно и нежно; навряд ли когда-нибудь я смогу спокойно слышать имя София без душевного трепета! Но я знаю, это пройдёт. Похоже, сама, судьба ведёт меня — я возвращаюсь к первоначальному плану.

С началом 1794 года все более и более усиливались жалобы Австрии на Пруссию за ее требование пособий во Французской войне. 27 февраля австрийский министр иностранных дел Тугут писал Кобенцелю: «Император смеет ожидать с доверенностию от дружбы, великодушия и справедливости своей августейшей союзницы, что она соблаговолит неотлагательно воспользоваться своим первенствующим положением и употребит самые действительные средства для предупреждения и сдержки дальнейших неправд отвратительной политики Берлинского двора», имея в виду, главным образом их жадность. В это время Россия платила Австрии ежегодно по 400 000 рублей на военные издержки, но в марте 1794 года Венский двор кроме этого пособия стал просить еще корпуса русских войск для прямого действия против французов. Императрица страшно не хотела отдавать своих войск австриякам; но в этот раз этого удалось избежать: оказалось, что все наши войска нужны были в Польше.

После печального конца майской конституции для её приверженцев, как выехавших за границу, так и оставшихся в Варшаве, не оставалось ничего иного, как составлять заговоры, возбуждать недовольство и дожидаться удобного случая для поднятия восстания.

Тадеуш Костюшко после перехода короля на сторону Тарговицкой конфедерации оставил службу и сначала проживал в Варшаве, потом переехал во Львов, а оттуда. получив информацию о возможном его аресте, отправился в Лейпциг, где нашел тесный кружок непримиримых польских эмигрантов. Здесь, внимательно наблюдая за событиями в Польше, они раздумывали, как бы помочь беде своего Отечества. Сначала решили обратиться к Венскому двору, но не получили оттуда никакого ответа. Потом придумали послать кого-нибудь во Францию с просьбою о помощи; выбор пал на Костюшко, и он отправился в Париж.

Добравшись до Франции, он обратился к Робеспьеру но тот отделался от него неопределенными и неверными обещаниями денежного пособия и помощи со стороны турок. Костюшко возвратился в Лейпциг ни с чем; и тут-то явились к нему посланцы от подпольного Варшавского комитета с просьбою принять начальство над грядущим восстанием, обещая выставить более 20 000 штыков. Заговорщики объявили, что Варшава хочет непременно свергнуть невыносимое иго; что неудовольствие растет в стране день ото дня; что решились защищать варшавский арсенал, который русские хотят непременно взять, и надобно бояться, чтобы восстание в Варшаве не началось преждевременно само собою. Костюшко отвечал, что единственное желание его — сражаться за отечество, но, однакож, Варшава — не Польша: если варшавяне начнут восстание сами по себе, без поддержки всей страны, их непременно раздавят; но если они хотят действительно освободить любезное своё отечество, то должны прежде всего снестись с жителями и войсками во всей Польше и запастись средствами для борьбы. Несколько недель спустя пришло к нему письмо от того же Варшавского комитета с просьбою, чтобы Костюшко из любви к отечеству приехал бы по крайней мере в Краков, потому что все в страшном отчаянии, что пришел указ уменьшить войска, хотят взять арсенал и все хотят защищать его при малейшем движении русских войск. Костюшко, однако, полагал, что арсенал — пустяки в сравнении с важностью подготовить восстание по всей Польше, и дал инструкцию для генералов в воеводствах, чтобы они набирали людей, доставали оружие, припасы, деньги; в назначенное время генералы должны были прислать ему подробное донесение обо всем. Чрез несколько недель Костюшко явился в окрестностях Кракова, где имел свидание с двумя польскими генералами, посвященными в заговор, и, видя, что ничего еще не сделано по его инструкциям, уехал в Рим, оставя письма к генералам, в которых уверял, что всегда будет с ними для защиты отечества.

В Лейпциге после этого решили вновь отправить посланника во Францию, чтобы объявить тамошнему правительству, что отчаяние заставляет поляков взяться за оружие и просить денег; но внутриполитический кризис во Франции не оставлял надежды на серьёзное содействие польскому восстанию. Однако же, чтобы подбодрить подпольщиков, им передали, что французы обязательно помогут; и вот в таком взаимном обольщении, преувеличивая друг другу успехи и замалчивая неудачи, поляки бодро двигались к завершению своей национальной драмы.

Между тем в Польше все сильнее и сильнее волновались военные слухом об уменьшении армии; чтобы предупредить эту меру, заговорщики торопили восстание, приезжали в Варшаву к генералу Дзялынскому и требовали, чтобы до прибытия Костюшки он сделался начальником восстания, угрожая притом ему смертью, если тот не согласится. Дзялынский, скептически смотревший на всё это дело, но под угрозами вынужденный согласиться, всеми силами старался отсрочить вспышку, и единственно для успокоения горячих голов отправил в октябре 1793 года в Италию отыскать Костюшко и привезти его переодетого, если не в Варшаву, так хотя бы в Краков. Посланные возвратились только в январе 1794 года и объявили, что нашли «командующего» в Риме, откуда он поехал в Дрезден, велевши сказать в Варшаве, что дело еще не готово, что нет надежды на денежное пособие и вообще на иностранные дворы и что надобно отложить революцию до будущей весны. Ответ этот не понравился офицерам, но сделать они нечего не могли. Не везти же им Тадеуша в Польшу насильно!

Наконец, выдан был декрет Постоянного совета (так называлось тогда польское правительство) об уменьшении польской армии, назначенном на начало марта 1794 года. Горячие головы опять взволновались, хотели поднять возмущение немедленно — начались конференции, составлялись военные планы. Уже на 25 февраля назначена была тайная конференция заговорщиков, где собралось более 70 человек: тут уже не обсуждали, начинать ли без Костюшки или нет, — решали вопрос, начинать ли через два дня, или немного позже. Одни говорили, что ничего не готово: другие — что лучше начать сейчас, иначе при промедлении обязательно найдётся предатель, и дело погибнет.

Полномочным послом императрицы в Варшаве был в это время генерал Игельстром, человек, давно знакомый с Польшею, и отличавшийся точным исполнением приказов. Но, как это часто бывает, верный исполнитель чужих приказаний, Игельстром оказался не совсем состоятельным, когда пришлось самому быть главным распорядителем; оказалось также, что, несмотря на давнее пребывание свое в Польше, он совершенно не знал поляков. Между жителями Варшавы в это время поднялся сильный ропот вследствие помещения русских войск, и особенно офицеров: благодаря страшной коррупции среди польских чиновников, вознаграждение за «зимние квартиры» получали только избранные; простые люди должны были держать постояльцев даром, тратить большие деньги на отопление и содержание своих квартирантов в столичном городе в зимнее время. Игельстром, слыша все эти жалобы, и желая сделать облегчение городу, вывел часть русских войск из Варшавы; но ропот не уменьшился, а силы гарнизона сократились, что только ободрило заговорщиков.

Игельстрому удалось арестовать часть заговорщиков; обеспокоенный варшавскими заговорами, он дал знать о них в Петербург и просил увеличить его войско. Но Екатерина, посоветовавшись с Зубовым и Салтыковым, ему отказала.

Узнав об этом, я пытался поддержать Ингельсторма. Тот факт, что восстание непременно будет, я знал достоверно, и потому, несмотря на все наши договорённости с Зубовым, о том что я не лезу во внешнюю политику, а он — в мои дела, решил-таки тут вмешаться.

Для обсуждения сего вопроса мы явились в Бриллиантовый кабинет в личных покоях императрицы. Присутствовали Платон Зубов, Николай Иванович Салтыков, и внешнеполитическая мартышка Зубова — граф Аркадий Морков.

— Государыня Императрица, — обратился я по официальной форме, — сведения о том, что в Польше созрел заговор, представляются достоверными. Нашим войскам грозит опасность; так надобно усилить их, как просит о том главнокомандующий!

Екатерина скептически поджала губы и поглядела на Зубова. Последнее время она всё более и более доверяла его суждениям, часто вопреки всякому здравому смыслу.

— Донесение барона Игельстрома мы получили и рассматривали его — ответил вместо Зубова Салтыков. — Наипаче всего поражает парадоксальность его доводов: он говорит, что варшавян более всего раздражает тяжесть воинского постоя, да так, что он вывел часть войск из города, и одновременно требует добавить ему войск. Это странно! Надобно барону определиться, что же хуже — изобилие войск или недостаток?

При этих словах Зубов криво ухмыльнулся.

— Не нахожу ничего смешного в сложном положении, в котором находятся войска наши, — вспылив, ответил я довольно резко.

— Однако же, довод графа Николай Иваныча вполне разумен. У нас в Польше имеется немало прекрасных, храбрых войск, не так давно в дым разгромивших их регулярную армию; чего же бояться теперь? — заметила Екатерина. — Если назревает мятеж, барону надлежит ловить заговорщиков, действуя полицейскими силами, а армии тут не надобно. Если мятеж разразится, наши наличные войска должны подавить этих слабо вооружённых и плохо управляемых инсургентов, и я на сей счёт совершенно покойна. Может быть, барон имел иные основания для беспокойства; но ему не удалось их до меня донести.

Я почувствовал, что прихожу в отчаяние. Неужели я ничего не смогу тут изменить?

— Ну, может, и не удалось; возможно, барон Игельстром косноязычный дурак. Но погибнут-то наши войска, а не барон! Те самые победоносные силы, что разгромили и турок, и поляков… Спасите их, наконец!

Николай Иванович, посмотрев на недовольно покрасневшую императрицу, деликатно взял меня под локоть, и, глядя снизу вверх (мне всё ещё непривычно наблюдать его в таком ракурсе), произнёс, интимно приглушив голос.

— Александр Павлович, голубчик! Вы вот так печётеся о предотвращении восстания… А может быть, и не стоит его предотвращать-то? Пусть себе инсургируют мещане варшавские, покажут всем свою подлость и буйство, да пожалуй что, поднимут трехцветный флаг в знак союза с французскими якобинцами… После того никто в Европе уж не скажет нам, что нельзя разрушить Польши — нет державы, что желала бы усиления парижских безбожников! Мы после такого прихлопнем их, как муху! А что войска погибнут, так это ничего — дело того стоит!

— Государство сие нам извечно враждебное, потому должно быть уничтожено, — подтвердила Екатерина, улыбнувшись Зубову.

Всё стало ясно. Они знают о восстании. Они ждут его!

Через самое короткое время пришло верное известие, что в Польше началось восстание. Набравши толпы повстанцев, вооружив крестьян косами, топорами и пиками, Костюшко выступил из Кракова; 4 апреля под деревней Рацлавицами встретил он отряд генерала Тормасова и сломил его, пользуясь перевесом своих сил и невыгодою положения русских войск.

Это дело, ничтожное само по себе, имело самые серьёзные последствия как первый удачный шаг начальника восстания, произведя очень большое впечатление в таком увлекающемся народе, как поляки. Еще когда Костюшко провозгласил восстание в Кракове, варшавские заговорщики начали сильно волноваться: на углах улиц стали появляться афишки, призывавшие народ к соединению с повстанцами; в театрах возбуждали патриотизм пьесами, приноровленными к положению Польши; наконец, стали поднимать чернь частыми пожарными всполохами, тренируя народ сходиться по набату. Известие о поражении Тормасова еще более усилило революционное движение. Ни одному из русских не позволялось входить в Варшавский арсенал, а между тем все знали, что там день и ночь работают, льют пули и ядра и готовят все нужное для артиллерии. Когда Игельстрому предложили захватить арсенал, окружить ночью и побрать в плен полк Дзялынского и батальон артиллеристов, отличающиеся особо ярым революционным духом, он наотрез отказался. «Как можно, — отвечал Игельстром. — А союзный трактат с Польшею! Восстание начинает не республика, а только некоторые лица; правительство республики высказалось против Костюшки в своем манифесте; в таком положении захватить Варшавский арсенал — значит начать неприятельские действия против республики и шаг этот будет сигналом к восстанию целого города». Игельстром полагался на великого гетмана коронного Ожаровского, который головою ручался за верность гарнизона; а между тем престарелый гетман сам был одурачен заговорщиками.

Между тем Игельстром, не получив подкреплений из России, согласился на вступление в Польшу прусских войск. Это стало последней каплей для варшавян: и 17 апреля восстание началось.

Польского короля разбудили в 5 часов утра: никто не знал, что значит эта суматоха в городе. Король сначала посылает за своею конною гвардиею и за уланами, чтобы ехали немедленно ко дворцу, но их уже и след простыл: они присоединились к восставшим. Король сошел вниз, на дворцовый двор, чтобы увериться, остались ли во дворце по крайней мере обычные караулы, и запретил им двигаться с места; потом вышел в сопровождении пяти или шести человек посмотреть, что делается на улице, и видит, что вооруженные толпы куда-то бегут. Минут десять спустя раздается шум сзади, король оборачивается: гвардейцы, которые сейчас дали ему слово не трогаться с места, бегут от него к мятежникам! Король идет к ним навстречу, кричит, машет рукою; солдаты останавливаются; но в это самое время слышится выстрел в той стороне, где живет Игельстром, и гвардия бросается туда, так что король едва не был сбит с ног; вскоре во дворце не осталось ни одного караульного — все перешли к мятежникам. Час спустя к Станиславу явился магистрат с объявлением, что он потерял всякую власть над мещанами, которые разломали оружейные лавки, вооружились и бегут на соединение с войсками. Не зная, что делать, король послал своего брата к генералу Игельстрому с предложением выйти из города с русскими войсками, чтобы ему, королю, можно было успокоить город; Игельстром направил для переговоров с королем своего племянника.

По всей Варшаве уже шли бои; главное нападение повстанцев было на квартиру Игельстрома на Медовой улице. Несколько раз с разных концов напирала толпа, и всякий раз была отражаема русскими войсками. Когда племянник барона ехал к королю, он, разумеется, оказался среди мятежников. Вместе с молодым Игельстромом ехали двое польских офицеров с целию защищать его от народа, но, разъяренные толпы, кинувшись на Игельстрома, убили его; один из офицеров, хотевший защитить его, сам тяжело ранен в голову; другой, как видно, не употреблял больших усилий к защите и потому остался цел и невредим. Только когда убили молодого Игельстрома, король вышел на балкон и стал говорить народу, что надобно выпустить русское войско из города. Народ закричал, что русские могут выйти, положивши оружие. Король отвечал, что русские никогда на это не согласятся; тогда в толпе раздались оскорбительные для него крики, и он должен был прекратить разговор. Между тем завязался сильный бой уже с регулярными польскими войсками. Здесь поляки сначала хотели действовать обманом: от них явился к нашим офицер с уверениями, что польские полки не имеют никакого враждебного намерения, а идут по королевскому приказу в замок, чтобы заодно с русскими действовать против повстанцев; но обман не удался, и поляки, получившие отказ, начали стрелять картечью. Долго наши силы под командованием Милашевича и Гагарина с успехом отбивались от неприятеля; но, истративши боевые запасы и терпя сильный урон от стрельбы из окон домов, отступили на Саксонскую площадь. При этом отступлении оба генерала были тяжело ранены, отнесены в ближайшие дома, и здесь Милашевич был взят в плен, а князь Гагарин умерщвлен чернью. Это несчастие имело решительное действие. И без того наши войска находились в крайне сложном положении: русские солдаты привыкли действовать в чистом поле, но совершенно не обучались воевать на тесных улицах большого города, где на каждом шагу ожидает засада и стреляют из окон домов. До чего могло доводить это движение по закоулкам, можно понять из истории, когда один русский батальон, шедший для соединения со своими, встретив их, принял за поляков и так попотчевал пушечными ядрами, что те должны были разбежаться в стороны. Батальоны, расположенные поодиночке в разных местах, были предоставлены самим себе, ибо не было связи; адъютанты не могли пробиться к окружённым частям: их убивали повстанцы.

В результате большая часть русских войск, стянувшихся под начальством генерала Новицкого, ушла из Варшавы, не зная, что делается у квартиры Игельстрома, и предоставила, таким образом, своего главнокомандующего судьбе. Надо признать, что русского войска для подавления мятежа было вполне достаточно: польских сил было не более 1200 человек регулярной армии и столько же повстанцев из народа. Но неожиданность нападения и общая растерянность сыграли свою роль: даже небольшие отряды инсургентов, действовавших в прекрасно знакомой им городской местности, наносили очень существенный вред. Так, одному батальону была очередь говеть на Страстной неделе, и в Великий четверг, в день восстания, он находился в церкви для приобщения Св. Таин; здесь он был окружен повстанцами, перерезан или разобран в плен.

Три дня небольшой, в 250 человек, отряд Игельстрома отбивался у квартиры военачальника на Медовой улице. В первый день отбиты были все нападения повстанцев. Ночью Игельстром сжег секретнейшие бумаги, но не решился оставить своей квартиры и выйти из города, воспользовавшись темнотою, хотя ему и представляли, что на другой день может быть плохо, потому что о русских войсках, которые могли бы прийти к нему на помощь, не было слышно (основные силы нашей армии уже ушли из Варшавы). На рассвете другого дня повстанцы начали нападение на квартиру генерала со стороны Подвальной улицы, открыв по нему убийственный огонь. Игельстром приказал сменить позицию, но и новое положение было не выгоднее старого: тут русские попали под перекрестный огонь. Видя невозможность удержаться в городе, и не собираясь сдаваться, особенно после гибели своего юного родственника, Игельстром начал отступление и под выстрелами, преодолев множество затруднений, пробился со своим маленьким отрядом за город и соединился с пруссаками в Повонзках. Вместе с этим отрядом вышел из окружения и Николай Зубов, брат фаворита. Маленькие русские отряды, оставшиеся в разных местах Варшавы, после упорного сопротивления были истреблены или пленены.

Волнения в Варшаве не затихали. Польский король, пытавшийся усидеть на всех стульях сразу, справедливо попал под подозрение восставших. 8 мая король выехал погулять из Варшавы в Прагу: народ взволновался, думая, что он хочет бежать к русским, и правление прислало просить его, чтобы он не выезжал больше из Варшавы даже в предместье. Между тем чернь бесновалась и по другой причине: она требовала казни лиц, известных своею приверженностью к России. Здесь власти поспешили удовлетворить требованиям народа: 9 мая были повешены несколько высших должностных лиц, включая епископа Мосальского. Народ не был доволен: он требовал новых жертв. Возвращались непримиримые в отношении России эмигранты, всюду создавали импровизированные отряды, вооружённые в основном косами. В России уже разворачивали армии для окончательного поражения Польши: главная схватка была впереди.

Я тем временем семимильными шагами скакал по пути прогресса наук. Огромное внимание и время потрачено было на извлечение из глубин памяти обрывков научных сведений, когда-то давно, главным образом ещё в школе почерпнутых в моей предыдущей жизни. Я создал научный секретариат из четверых русских учёных, ассистирующих маркизу Пюисегюру во время сеансов гипноза. Василий Владимирович Петров поставлен на электротехнику, гальванику и смежные отрасли химии; Василий Михайлович Севергин — химия и физика; Лев Фёдорович Собакин — общая механика, двигателестроение, Иван Иванович Лепёхин — на все отрасли биологии, добычу полезных ископаемых, географию и сельское хозяйство.

Работа поставлена следующим образом: сначала маркиз вводит меня в гипнотический транс. Не всегда это получается: бывает, если я встревожен или устал, добиться нужного состояния не выходит. Затем уже один из «секретарей» задаёт мне вопросы об устройстве тех или иных интересующих меня механизмов, сначала по написанной мною бумажке, а потом задаёт и уточняющие вопросы, если сам он не понял суть моих ответов. Бывает, я отвечаю так, что меня не понимают: это происходит, когда я использую неизвестные в этом веке термины, ссылаюсь на ещё не родившихся учёных, или на ещё не сделанные открытия. Тогда ответы мои записывают, и я после выхода из гипноза совместно с моими секретарями начинаю их «расшифровывать».

Все четверо строго предупреждены и дали подписку «о неразглашении», причём кары обещаны совсем не согласно уголовных законов Российской империи. Иной раз после сеанса на меня смотрят совершенно круглыми глазами — обычно так бывает, если я случайно обмолвлюсь о каких-то политических или культурных реалиях 21 века. Вот и сегодня Василий Владимирович, всегда невозмутимый, «на все пуговицы застегнутый» молодой учёный, после сеанса, посвященного электрогенерации, смотрит на меня, будто бы видит в первый раз.

— Ну что же, — рассматривая схему, нарисованную мною во время сеанса, с удовлетворением произнёс я, — вот в таком виде всё это должно работать…Как вы, Василий Владимирович, изволите лицезреть, устройство генератора переменнаго току и электродвигателя в целом идентично. И там и там — статор и ротор, но в одном случае взаимодействие катушки проводов с магнитным полем приводит к образованию электричества, а в другом, наоборот: электрический ток, проходя сквозь обмотки, влечёт возникновение механического движения! Надобно будет срочно выполнить модель, пока — самую простейшую, а затем уже будем совершенствовать до применимого на практике образца…

— А чем прикажете делать изоляцию? — почтительнейшим образом спрашивает Петров, записывая за мною свинцовым карандашом в блокнот.

— Лабораторные образцы можно изолировать и вощеной бумагой, а вот что посерьёзнее — уже нужна каучуковая изоляция.

— Каучуковая?

— Да, такое вещество. Недавно доставили нам партию из Бразилии, теперь господин Севергин практикуется в вулканизации. Как будут положительные результаты, сразу надобно заниматься изоляцией медных проводов. Как у вас обстоит дела с электрическим телеграфом?

— Весьма преизрядно: модель работает в полном соответствии с вашим предсказанием!

— Отлично. Надо продумать, как ловчее делать все его компоненты массовым порядком, да и налаживать дело.

— Это устройство заменит оптический телеграф?

— Да, и, как вы, конечно же, понимаете, оно будет лишено многочисленных недостатков этого устройства. Засим, на сегодня, всё. Не смею задерживать, Василий Владимирович!

Петров поднялся, затем, будто борясь сам с собою, неуверенно посмотрел на меня.

— Ваше Высочество, — нерешительно произнёс он, — а можно мне поинтересоваться…

— Конечно. Вы что-то не поняли и хотите уточнить?

— Нет, вопрос не касается научной работы. Вот вы в своих грёзах видели и мне говорили, что дамы будут служить наравне с кавалерами, и притом достигать самых высоких постов, вплоть до министерских! Неужели, и вправду, так будет?

Так-так. Похоже, товарищ-то смекнул, что мои научные знания вовсе не возникают из каких-то грёз, а получены в предшествующей жизни!

— А что же вас так удивляет? Ведь у нас теперь главное лицо во всей державе — императрица, сиречь женщина. Академией наук заведует женщина же. Что же тут хитрого?

— Но, право же… Екатерина Романовна, не говоря уже о государыне императрице — явление уникальное исключительное! Вы же говорили всё так, будто дамская служба наравне с кавалерами это дело общераспространенное и обыденное….

— Даже если так и есть — что же с того?

— Странно…

— Это весьма выгодно. Вы женаты?

— Да, Ваше Высочество!

— Ну, вот и подумайте, как было бы, получай ваше семейство два жалования вместо одного!

— Но, как же скажется служба в присутственном месте на женской нравственности? — поражённо вопросил Петров. — Уж я не поминаю даже про работу на мануфактурном заведении!

— А нравственность надобно укреплять воспитанием, а не запретом появляться на улице! И, примите во внимание — безделье и праздность наипаче влекут вред нравственному состоянию, что мне неоднократно сказывал генерал-аншеф Суворов, наблюдая состояние вверенных ему войск… А к особам женскага полу это в полной мере относится. Когда голова занята делом, глупым мыслям в ней места не найдётся. Так что, да: будут ещё и дамы-служащие, и заводские рабочие и учёные. И премьер-министры будут! Мы, конечно, сие навряд ли увидим, но дети наши — вполне!

— Скорее ваши, чем мои… — ошеломлённо проговорил учёный, собирая свои записи.

Я же обратился к маркизу, благодушно сидевшему рядом, и слушавшему наш разговор, не понимаю при этом не слова.

— Как сегодня прошло погружение в сомнамбулический сон? Мне показалось, что мастерство ваше растет день ото дня!

Маркиз польщённо улыбнулся.

— Да, мне удаётся довольно уверенно погружать вас в требуемое состояние. Я с удовольствием участвую в этих сеансах, описываю каждый из них. Публикация этих наблюдений произведёт настоящий фурор!

Ээээ, друг… Вот это совсем ни к чему; ну-ка, осади!

— Маркиз, об этом не может быть решительно никакой речи! Всё, происходящее здесь, абсолютно конфиденциально, как мы с вами уже ранее говорили!

— Но, Ваше Высочество! Мы говорили про недопустимость разглашения сведений, получаемых посредством сомнамбулического сна, но не о методике такого погружения, что показывает теперь такой превосходный результат!

— Ну, о методике — пожалуйста. Можете написать, не раскрывая никаких имён. Только предварительно покажите всё мне. И, вот что ещё, маркиз: публикация будет возможна только после моего воцарения!

В общем, на том и порешили.

Постепенно я нащупал некий порядок работы с научными открытиями и изобретениями. Сначала с помощью маркиза Пьюсегюра и моих четырёх учёных секретарей я извлекал из собственных мозгов различную информацию, могущую быть полезной для прогресса науки. Затем полученные сведения распихивались по шести учреждениям: то, что относится к механике, направлялось в Технический центр Собакина и Кулибина; всё касательно химии отправлялось в «Лабораторию новейших химических исследований», где работали Лавуазье и Севергин, относящееся к медицине и санитарии — к Самоловичу, в Морской госпиталь, сведения о полезных ископаемых — в Горное училище Санкт-Петербурга, немногочисленные сведения в области постройки паровых двигателей направлялись на завод Хорнблауэра; данные в области сельского хозяйства и производства различных бытовых предметов передавались в Вольное экономическое общество, и, наконец, всё, относящееся к электротехнике, отправлялось в «Вольтову лабораторию». Надо сказать, что последняя область получила, пожалуй, больше всего различных сведений, что обещало существенный прогресс. Иногда из глубин моего подсознания всплывали какие-то сведения из географии, металлургии или судостроения, но это случалось нечасто — такими вещами я в прошлой жизни целенаправленно не занимался.

Обычно на следующий день после сеанса гипноза мы устраивали совещание с учёными секретарями, разбирая полученные сведения. Дело в том, что информация, которую я выдавал под гипнозом, всегда требовала уточнений: задача моих 'учёных секретарей и заключалась в том, чтобы вовремя задать мне, находящемуся под действием гипнотических чар, грамотные уточняющие вопросы. Иногда им это удавалось, иногда нет; поэтому после сеанса я всегда перечитывал и заданные мне вопросы, и данные мною ответы, чтобы оценить, не стоит ли ещё порасспрашивать меня о тех или иных открытиях, и какие именно вопросы надобно задавать. Так создаются материалы для следующего сеанса гипноза — секретари заранее узнают, какие вопросы надо будет мне задавать.

Я эти совещания использовал ещё для того чтобы выяснить, как идёт прогресс в наших лабораториях и центрах.

— Так, господин Севергин, как обстоят дела с вулканизацией каучука? Да вы сидите, сидите!

Василий Михайлович, подняв свои записи, отвечал:

— Мною и моими сотрудниками произведено более сотни опытов с обработкою каучука чистою серой. При дозировке серы в размере одной двадцатой от массы латекса нам удалось получить стабилизированный каучук, не расплавляющийся от нагрева. извольте видеть — вот образцы!

Господа секретари с удивлением рассматривали пластинки упругого материала, несмотря на все манипуляции с ним упрямо возвращающегося к первоначальной форме. До сих пор никто из них не видел ничего подобного!

— При увеличение дозы серы, — продолжал Севергин, — получаемый материал теряет свойства упругости, становясь всё более и более твердым. Наилучшие результаты достигаются в диапазоне от 1/20 до 1/10 части серы на одну часть каучука!

Я повертел в руках одну из грязно — белых резиновых пластинок, растянул её, выстрелил резинкой в стену, как мы это делали в детстве… ну что же, вполне себе похоже на настоящую резину!

— Замечательно! — сообщил я учёным, зачарованно проводившим взглядами резинку, с резким щелчком улетевшую в стену лаборатории. — Теперь нам следует разработать разные варианты этого материала, «резины» — облегчённые, с пузырьками воздуха внутри, армированные, с железной проволокой, дешёвые сорта с наполнителями, экономящими латекс…

— А для какой надобности будет служить этот материал? — с интересом спросил Василий Михайлович.

— Прежде всего, как изоляция телеграфных проводов — это по ведению господина Петрова. Кстати, Василий Владимирович, давайте активизировать работу по телеграфу. Азбуку из длинных и коротких импульсов графиня Дашкова уже разработала, печатающее устройство сделайте со Львом Фёдоровичем — думаю, сие будет нетрудно!

Далее, каучук надобен для получения непромокаемых тканей, и как материал для подошвы обуви. На самом деле, у него множество применений….

Конечно, когда я посылал экспедицию в Бразилию за этим самым латексом, оптимистично заглядывал очень далеко вперёд. Прежде всего, меня тогда интересовала изоляция проводов — необходимая вещь для развития электротехники; всевозможные резиновые уплотнения, гибкие резиновые ленты и трубки. А вот теперь, как это ни странно меня больше всего увлекают самые, казалось бы, примитивные вещи — непромокаемая одежда и подошвы для сапог.

Нельзя сказать, что тут совсем нет непромокаемых вещей — применяется специально отделанная тюленья кожа, или, вариант подешевле — парусиновые куртки, пропитанные льняным маслом. Всё это или довольно дорого, или не очень надёжно. А непромокаемые вещи нужны, особенно во флоте, которым я сейчас и занимаюсь. А ещё такой, казалось бы, простецкий предмет, как подмётки сапог — здесь это целая проблема.

Подошву обуви можно делать или деревянной, или кожаной. Про первую нечего и говорить — её недостатки очевидны. Вторая тоже не подарок: слишком быстро изнашивается, и очень скользкая зимой. Сколько раз я с ностальгией вспоминал обычные резиновые подмётки! И вот теперь у нас появилась возможность их изготовить. Для флота, опять же, неоценимая вещь, да и на свободном рынке будет пользоваться спросом.

— Отлично! Давайте продолжим. Господин Лепёхин, вы с господином Петровым занимались вопросом извлечения из апатитов чистого фосфора. Каковы достигнутые успехи?

Иван Иванович, самый пожилой из наших учёных, переглянувшись с Петровым, отвечал:

— Надо сказать, что действительно, нам удалось получить из минерала, называемого ныне «апатитом», чистый фосфор, подвергнув апатическую руду обработке серною кислотою и потом экстрактировав его из кислоты. Признаю, однако, что способ не нов: еще в 1771 году герр Шееле разработал способ получения фосфора из костяной золы путем обработки ее серной кислотой с последующим восстановлением кислых фосфатов кальция углеродом. Мы применили эту методу к апатитам, и достигли приличного результата!

— Значит, мы готовы к получению фосфора промышленными масштабами? Отлично, надобно этим заняться. Из фосфора можно делать спички: как только наладим его производство, сразу можно делать спичечную мануфактуру. Также надо выполнить ряд опытов с применением фосфора в качестве удобрения: это вещество чрезвычайно способствует повышению плодородия почв и урожаев. В общем, много полезного даст сей минерал!

Не забывал я, впрочем, и про дела коммерческие. В один из летних дней я собрал на встречу большую группу промышленников и торговцев, еле уместившихся в большом зале Петергофского дворца. Большинство тут, конечно же, московские и петербургские купцы, но есть и такие, что проделали долгий путь через всю Сибирь — из Охотска, Нерчинска и Кяхты. Братья Нерпины, Прасолов, Плисов торгуют в Сибири. Ведерников, Востроглазов, Калашников (не из тех ли, что геноцидил добрых опричников?), Серебренников, Скорняков, — эти все из Москвы. Собакин, Алферовский, Финогенов, Пономарёв — из Петербурга. Но все они имеют дела на самых широких просторах, связаны с заграничной торговлей, отчего и присутствуют здесь. Ну что же, пора начинать.

Постучав ложкой по графину для воды, я дождался, когда шум множества голосов утихнет, и начал свою речь:

— Господа негоцианты! Все вы занимаетесь коммерцией; кто-то промышляет в Охотском море и на Аляске, кто-то занимается торговлей мехом, а кто-то закупкою в Кяхте чая и доставкой его через всю Сибирь. Всё эти предприятия требуют дальних перевозок груза, и делается всё главным образом через Сибирь. Я знаю, как это непросто; Сибирский тракт не выстроен ещё по сю пору. Зато появились новые морские пути, о коих я хотел вам поведать.

В том году мы построили первые восемь быстроходных шхун и направили их в Аляску, Сингапур и к берегам Китая. Все суда успешно достигли своих целей, показав выдающуюся надёжность и скорость хода. И для дальних перевозок это много выгоднее, чем сухопутная доставка! Представим, что надо перевезти на остров Кадьяк шестьсот тонн товаров, что составит тридцать шесть тысяч пудов. До Охотска каждый пуд обойдется в десять рублей; это на круг триста шестьдесят тысяч. Потом ещё и до Кадьяка морем добрых сто пятьдесят; всего выходит больше полмиллиона. Так я говорю?

— Правильно! — раздались голоса негоциантов.

— Далее… Из Якутска в Охотск товары везут на лошадях вьюками. В иных местах дорога тяжелейшая, лошади порой доходят до совершенного изнеможения; люди гибнут, провалившись под лёд. От конского падежа часть груза бросают дорогой, остальные товары по прибытии их в Охотск нередко оказываются испорчены. Особенно тяжко приходится с громоздким товаром. Якоря для Охотской верфи приходится везти кусками, на месте сковывая их обратно в один якорь. Бывает, что такие «составные» якоря попросту разваливаются, что ведёт к катастрофам. Канаты приходится резать на куски, и в таком виде везти, а на месте сплетать их обратно. Прочность таких канатов сильно падает, что, опять же, влечёт иной раз потери судов. Такие убытки способны любого довести до разорения!

Послышались одобрительные отклики.

— А теперь представим, что тот же груз везут два больших корабля, по триста тонн груза. Каждый корабль такой, с шестью пушками, стоит по восемьдесят тысяч рублей, итого сто шестьдесят тысяч. Теперь остальные расходы: офицеры, команда, жалованье и корма, грубо говоря, сорок тысяч. Получается триста тысяч рублей экономии. И ещё на руках остаются корабли, пригодные к плаванию. Ими можно завозить туда продовольствие, вывозить в Китай добытые шкуры, гонять иностранные суда.

— Ну, может, на Аляску и выгодно морем ходить, а нам-то куда: мы в Кяхте заказываем чай, нам его привозят в Москву, весьма безопасно, без штормов всяких, без пиратов… — заметил один из московских купцов.

— С Кяхтой, как вы знаете, не всё гладко: торговля лишь недавно открылась. И я не уверен, что торговля эта продлиться долго: очень китайцы капризны. Но, даже пока граница открыта, везти чай морем дешевле в несколько раз, потому негоциация ваша Кяхтинская будет хиреть.

— Что же нам теперь, всем корабли купить? — удивился купец Пономарёв.

— Нет. Я открываю сейчас Русскую перевозочную компанию. Будет она возить всякие товары подрядом. Это очень выгодное дело. Подумайте: вот сейчас мы на Тихом океане везём продовольствие с Малакки на Аляску, имея балластом оловянные слитки; там берём шкуры котика и морского бобра; отвозим в Китай, меняем на чай, который везём уже в Россию, тут же выгружая и балластное олово. В Кронштадте балластом грузим железо, сверху пеньку и парусину; везём в Лондон. Там всё продаём, забираем мануфактуру, везём в Персию; там берём хлопок, идём в Китай. Так, примеряясь к времени года, ветрам и течениям, ценам и спросу на разные товары, можно зарабатывать и на торговле, и на фрахте! — А как же пираты, каперы? — раздался голос одного из ярославцев.

— Новые наши суда имеют исключительно высокую скорость. Никакой военный корабль сейчас неспособен догнать их. Также, в южные моря отправлены шесть фрегатов, которые будут эскортировать торговые суда при угрозе нападения. Сами шхуны тоже вооружены, и тут мы кое-что придумали… но это пока секрет.

— А если вдруг шторм опрокинет? — продолжал сомневаться бородач из Каширы.

— Есть такая вещь, как страхование корабля и груза. В Англии этим занимается компания «Ллойд»; мы тоже свою сделаем, если на то будет спрос. В общем, объявляется подписка на паи нового Общества!

После долгих объяснений, уточнений и планирования, удалось собрать больше восьмисот тысяч рублей. Я от имени Адмиралтейств-коллегии внёс ещё столько же в виде десяти построенных судов; ещё десять продали частным владельцам. Всё это внушало надежды на оживление нашей торговли и усиления присутствия в Южных морях.

В Польше между тем дела приняли серьёзный оборот: развязка кризиса приближалась. Итак, при выходе своем из Варшавы генерал Игельстром соединился с пруссаками; отряд его заключал в себе около 250 человек; потом, перешедши в Лович, он собрал около себя ещё 7000 штыков из разрозненных русских сил, с боем вышедших из Варшавы. Невдалеке стояли пруссаки под начальством генерала Фавра, к ним на помощь скоро явился с войском сам король Фридрих-Вильгельм II. Пруссаки спешили с наступательными движениями на Польшу, во-первых, для того, чтобы не дать распространиться мятежу в областях, присоединенных к Пруссии; во-вторых, чтобы воспользоваться малочисленностью русских войск в Польше и получить здесь себе первенствующую роль, которая бы дала возможность прибрести хороший кусок при третьем, последнем разделе Польши; а в том, что новый раздел случиться, никто уже не сомневался. Шестого июня Костюшко напал на соединенные русские и прусские войска и потерпел поражение. 8 июня русский генерал Дерфельден разгромил при Хельме поляков, бывших под начальством генерала Зайончека, а 15 июня Краков сдался пруссакам. Инсургенты оказалися в отчаянном положении. Костюшко хотел поднять крестьян, набрал из них отряд, подделывался к ним, надел деревенскую сермягу, ел и целые дни проводил с ними. Но все это ни к чему не вело: крестьяне, даже великопольские, не понимали, какое у них может быть общее дело со шляхтою. В то время, когда Костюшко заставлял крестьян в рядах своих биться за Родину, шляхта обременяла жен и детей немыслимой шестидневною барщиной. Таким образом, крестьяне толком не поднимались, а вот шляхта сильно встревожилась, увидев поведение своего генералиссимуса относительно крестьян, и нисколько не собиралась ему подражать. Костюшко разослал универсал, в котором стращал шляхту, что Москва старается поднять польских крестьян, указывая им на их злую долю, и обещая облегчение властью императрицы Екатерины. Пытаясь как-то консолидировать поляков, он издал универсал, где требовал, чтобы крестьяне были лично объявлены свободными и принят ряд других послаблений. Универсал этот возбудил в шляхте страшный ропот на нарушение права собственности, и остался без исполнения.

Судьба Польши решилась русским оружием: для этого императрица отправила Суворова, хотя звание главнокомандующего носил граф Румянцев-Задунайский. Суворов хорошо знал Польшу (он воевал здесь двадцать лет назад), и действовал с невероятной быстротой. Разгромив корпус генерала Сераковского при монастыре Крупчице, он потом добил его в окрестностях Бреста 8 сентября: 8 часов бились холодным оружием; поляков едва спаслось 500 человек; пленных было взято мало — едва лишь несколько сот. «Ея императорского величества победоносные войска, — писал Суворов Румянцеву, — платили его (неприятеля) отчаянность, не давая пощады, отчего наш урон примечателен, хотя не велик; поле покрыто убитыми телами свыше пятнадцати верст. Мы очень устали» Между прочим, отличилась в этих боях и артиллерийская батарея под командованием Николая Карловича Бонапарта, отпросившегося из Артиллерийского комитета в действующую армию.

Понимая, что с подходом Суворова дела Польши будут кончены, Костюшко решил идти на соединение с остатками войск Сераковского. Сумев объединить силы, поляки собрали 6500 пехоты и 4000 кавалерии; и 9 октября, около 4 часов пополудни поляки, держа путь к селению Мацеевицы, наткнулись на русскую армию, стоявшую обозом вдоль Вислы. Поляки немедленно начали перестрелку с казаками; разгорелась решающая битва. Наши войска превосходили числом войска и орудий; у поляков было выгоднейшее положение: они стояли на земле сухой и возвышенной, тогда как наши — в болоте, где с каждым шагом грязли орудия и люди.

Началась артиллерийская канонада; наши пушки действовали совершенно убийственно, в то время как польская артиллерия вскоре умолкла. Отряды польских косинёров ринулись было вперёд, но, встреченные картечью, полегли почти полностью, усеяв поле своими косами. Наконец поляки обращаются во всеобщее бегство. Их было побито на месте 5000 да взято в плен 1500, большею частью раненых; немал был и урон русских от отчаянного сопротивления неприятеля. Польские генералы Каминский, Сераковский, Княжевич, бригадир Копец, Немцевич были взяты в плен. Около пяти часов вечера явился в главную квартиру отряд русских солдат, которые несли полумертвого человека: то был Тадеуш Костюшко. Кровь покрывала его тело и голову, лицо было бледно-синее.

Оставалось покончить с Варшавою. Весть о разгроме и плене Костюшко встречена была здесь отчаянием. Сделаны были разные распоряжения; все войска сосредоточены около столицы; всех жителей заставили работать над укреплениями Праги; но уже со всех сторон громко толковали о необходимости сдаться русским на милость. Суворов не заставил себя долго ждать, тем более что ему хотелось упредить прусского короля.

Прага, обширное предместье Варшавы, расположена на правом берегу Вислы, имеющей тут значительную ширину; соединялась она с Варшавой длинным мостом и была населена почти исключительно евреями. Мост прикрывался небольшим укреплением; сама Прага была обнесена земляным валом, перед которой тянулась линия окопов. Укрепления, проектированные искусными инженерами, прикрывался местами разными искусственными преградами, в том числе несколькими рядами волчьих ям. На всех этих укреплениях находилось свыше 100 орудий, большею частью крупного калибра; кроме того оборона усиливалась огнём батарей с другой стороны Вислы.

Такую позицию можно бы назвать недоступной для открытой атаки корпусом, едва имевшим 25 тысяч человек, в том числе больше трети кавалерии, и снабженным артиллерией, которая и числом орудий, и калибром их уступала неприятельской. Но на стороне русских был прежде всего резкий перевес в главном элементе победы: в квалификации командующего, и в качестве войск. Закаленные не только в боях, но и в победах русские полки, уверенные в себе и в своем начальнике, представляли собою силу, далеко превышавшую число рядов. Нельзя сказать того же про поляков: бесспорно храбрые, одушевленные любовью к родине, они однако вынесли уже слишком много неудач, и нравственная сила их надломилась. Поляки всё больше старались дезертировать; особенно часто бежали косиньеры.

На защите Праги поляки должны были сосредоточить всю свою энергию, собрать все средства, ибо Польша с её революцией заключалась теперь в Варшаве, а с потерей Праги погибала и Варшава, и Польша, и революция. Суворову надо было завладеть Прагой во что бы то ни стало, а выбор для этого средств оказывался не велик. Для правильной осады время было слишком позднее, и русские не имели ни одного орудия осадной артиллерии. Блокада Праги вместе с Варшавой, возможно, и привела бы к желаемому результату, так как продовольствия там запасено было не много, но для этого требовались большие силы; а главное — поздняя осень вынудила бы наши войска зимовать в поле, что нанесло бы им урону не меньше, чем прямой штурм.

Итак, оставалось одно — штурмовать. Средство это было рискованное, так как по сведениям укрепления Праги были обширны, грозны, вооружены крупнокалиберной и многочисленной артиллерией, а гарнизон по штату составлял 30 тысяч человек, не считая вооруженных варшавян. Но все это не могло остановить Суворова. Почти везде и всегда ему приходилось иметь дело с неприятелем, более многочисленным, чем его, Суворовские войска; он уже привык, не задумываясь, идти на риск, неоднократно ставя на карту свою будущность и приобретенную репутацию. Он твердо верил прежде всего в самого себя и затем в свои войска; теперь, после блестяще проведённой кампании, такая уверенность могла только возрасти. Он решился сделать последний шаг: Суворов приказал штурмовать Прагу.

Корпус Дерфельдена присоединился к нему 19 октября и расположился на правом фланге, Ферзен стоял на левом; общая численность всех трех корпусов достигала 25 тысяч человек при 86 полевых орудиях. Суворов собрал военный совет и передал ему свой взгляд на дело; Совет решил идти к Праге и брать ее приступом, несмотря ни на какие укрепления. Началось приготовление штурмовых лестниц, фашин и плетней.

Казаки, очищая от инсургентов окрестности, добрались почти до пражских укреплений и появлением своим произвели большую тревогу, потому что были приняты за авангард приближающегося корпуса Суворова. С пражских укреплений открылась артиллерийская пальба, но на вылазку и серьезную атаку поляки не решились, и русский рекогносцировочный отряд благополучно удалился, успешно выполнив свою задачу.

Все приготовительные к штурму работы были окончены 22 октября; в тот же вечер войска двинулись к Праге 3 колоннами и с развернутыми знаменами, с барабанным боем и музыкой вступили в назначенные им под Прагой лагерные места, от передовых окопов дальше пушечного выстрела. Пикеты неприятельские были тотчас же сбиты, и русская цепь заняла их места. В тот же день вновь произведена рекогносцировка, так сказать поверочная, в которой приняли участие все генералы; затем Суворов объехал и осмотрел лагерь. Его собственный корпус под начальством Потемкина занимал центр лагерного расположения, Дерфельден правый фланг, Ферзен левый. Около полуночи стали возводить перед фронтом трех корпусов батареи; работали 2000 человек под прикрытием 6 батальонов. Возведение батарей предпринято было для замаскирования готовящегося приступа, чтобы дать неприятелю повод ожидать осады. Утром батареи открыли огонь, к удивлению защитников Праги, которые не заметили производившихся ночью работ; им отвечала неприятельская артиллерия. Суворов лично сделал рекогносцировку с некоторыми лицами своей свиты, и назначил штурм на ту же ночь, с 23 на 24 октября.

Пруссаки и австрийцы могли бы оказать русским немалое содействие, прервав сообщение Варшавы с провинциями: действуй союзники хоть немного решительнее, Варшаве грозил бы голод, и, вернее всего, столица Польши сдалась бы безо всякого штурма. Но увы, этого не случилось, и нашим пришлось брать город с бою.

Пока наши войска готовились к штурму, продолжалось начатое Костюшко возведение укреплений вокруг Праги. Первое время работы исполнялись с пылом, с патриотическим увлечением и подвигались быстро; в них участвовали даже дамы. Приезжал сюда и престарелый король; он также, в пример другим, прикладывал свои руки к делу, но это не прибавило ему не достававшей популярности и даже не спасло от оскорблений. Одна женщина язвительно посоветовала ему, для успеха дела, не принимать в нем участия, так как все его начинания постоянно имели дурной конец. Потом пыл уменьшился, энергия ослабела и хотя работы продолжались, но к дню штурма так и не были окончены. Здесь отразилось общее настроение: Польская революция доживала последние свои дни.

Вся эта сумятица происходила накануне кровавой катастрофы, которая назревала без шума и надвигалась как туча на небосклоне. Когда производилась большая русская рекогносцировка под Прагой, польский главнокомандующий потребовал перевести из Варшавы в Прагу 10 тысяч вооружённых горожан, но пришло только 2 тысячи; вся внутренняя жизнь польской армии носила на себе печать какой-то партизанщины. По этой причине гарнизон Праги, долженствующй насчитывать 30 тысяч, на деле не дотягивал и до двадцати.

Наконец, все приготовления к штурму в русской армии были окончены; выбраны в полках стрелки, назначены рабочие, роздан шанцевый инструмент, объявлен по войскам приказ, прочитанный в войсках три раза, чтобы каждый солдат потверже его запомнил. В приказе сказано, чтобы полки строились в колонны поротно, стрелки впереди, с ними рабочие; идти в тишине, ни слова не говорить; подойдя же к укреплению, быстро кидаться вперед, бросать в ров фашинник, спускаться, приставлять к валу лестницы, а стрелкам в это время бить неприятеля по головам. Лезть шибко, товарищу оборонять товарища; если коротка лестница, — втыкать штыки в вал, и лезь по ним; работать быстро, храбро, по-русски. Неприятелю кричать: згода, пардон, отруць брон(бросай оружие); кто послушается, так отделять, давать им свободу и снабжать паспортами; кто вздумает обороняться, тех бить как указано. Операцию вести быстро, действовать холодным оружием, принуждать к сдаче и не отдыхать до тех пор, пока все не будут забраны; о ходе дела доносить записками чрез каждые 3 часа.

Ночь штурма оказалась тихая, но темная и мглистая; было холодно и сыро. В ротах запылали костры; солдаты надевали чистое белье, осматривали оружие, молились перед ротными и полковыми образами, поставленными у огней. Во втором часу ночи пошла на назначенное место передовая колонна; в 3 часа двинулись остальные. Шли в гробовой тишине, которая не прерывалась и по прибытии колонн на места. Две первые русские колонны (генерал-майора Ласси и полковника князя Лобанова-Ростовского, участников измаильского штурма), атаковали под ружейным и перекрестным артиллерийским огнем с укрепления и из-за Вислы, но выдержали его не замявшись, накрыли волчьи ямы плетнями, закидали ров фашинами и взобрались на вал, где разгорелась схватка. Командовавший здесь польский генерал Ясинский, горячий патриот, храбрец и энтузиаст, незадолго перед тем говоривший, что или вернется в Варшаву победителем, или не вернется вовсе, сдержал свое слово, и был убит с саблею в руке; только тут поляки подались назад. Третьей и четвертой колоннам приходилось идти по глубокому сыпучему песку, что очень утомило людей; многие из рабочих побросали плетни, и штурмующим пришлось перебираться чрез 6 рядов волчьих ям по наложенным на них лестницам. Но это только задержало, а не остановило суворовские войска. Третья колонна генерал-майора Исленьева перешла волчьи ямы и рвы двух передовых шанцев, взобралась на парапет, выгнала неприятеля и бросилась к главному укреплению. В это время показалась невдалеке польская конница и готовилась ударить атакующим во фланг. По приказу Исленьева, два батальона мгновенно развернулись фронтом к стороне неприятеля и с криком ура бросились на него в штыки. Конница ретировалась, а другие два батальона тем временем атаковали и взяли главный вал. Четвертой колонне (генерал-майора Буксгевдена) предстояла самая трудная задача — штурмовать наиболее укрепленный пункт линии, где находился каменный форт. Но порыв войск был так стремителен, что все преграды переходили в их руки одна за другою; войска бились с удивительным мужеством. Передовая колонна, сделавшая обходный путь в 8 верст, тоже с полным успехом выполнила свою часть диспозиции: достигла гати, тянувшейся по топкому берегу Вислы, прорвалась чрез нее, завладела батареями, ведшими по нашим войскам фланговый огонь, и отбросила к реке неприятельскую конницу, нанеся ей огромные потери.

Все это совершилось так скоро, что главным польским начальникам трудно было исправить дело; завладев внешнею линиею укреплений, русские войска двинулись далее без малейшей потери времени. По открытому месту между передним укреплением и валом, окружавшим непосредственно Прагу, происходило беспорядочное отступление польских войск и преследование их русскими. Первые две русские колонны добралась до моста и отрезали бегущим путь отступления за Вислу. Третья колонна дальнейшего сопротивления почти не встретила, но четвертой пришлось иметь упорное дело с отступавшими. На её пути, за валом, тянулся зверинец с засеками и частоколом; этою местностью и старались воспользоваться поляки. Попытка не удалась: колонна разделилась на две части и повела атаку по двум направлениям. Обороняющиеся, атакованные с двух сторон, полегли во множестве, в том числе чуть не поголовно полк пражских евреев, сражавшийся с замечательной храбростью. В этот момент взорвался неприятельский погреб с артиллерийскими снарядами, что впрочем не остановило атакующих, и они стремительно ворвались в Прагу.

Суворов с самого начала штурма находился на холме, в версте от передней линии польских укреплений, и следил оттуда за ходом боя. По скорости, с которою русские появились на укреплениях и двигались вперед, и по донесениям ординарцев и начальников, он видел, что войска сражались не только с особенной энергией, но и с крайним ожесточением, возросшим ещё более, когда они с разных сторон ворвались в Прагу. Кровь полилась рекою; стоны, вопли, мольбы, проклятия и боевые крики, сопровождаемые барабанным боем, ружейной трескотней и пушечными выстрелами, слились в один ужасающий вой. На общую беду, многие спрятавшиеся в домах, не исключая и женщин, стали оттуда стрелять, бросать каменьями и всем тяжелым, что попадалось под руку. Это еще усилило ярость солдат; бойня дошла до апогея; врывались в дома, били всех кого попало, и вооруженных и безоружных, и оборонявшихся и прятавшихся; старики, женщины, дети — всякий, кто подвертывался, погибал под ударами. В ужасе и отчаянии многие бежали к Висле, надеясь на мост, но и эта последняя надежда их обманула; бросались в лодки, но их было немного, и они тонули от непомерного груза; кидались вплавь, но до другого берега было слишком далеко, а вслед за пловцами летели пули.

Суворов, сам не ожидавший такого ожесточения, содрогнулся за участь Варшавы. Мост оберегали, но при том градусе возбуждения, до которого дошли войска, это казалось недостаточно. Военный разгром польской столицы не входил в цели пражского штурма, и Суворов отдал приказание немедленно разрушить мост с нашей стороны, т. е. сделать то, чего безуспешно добивался польский командующий. Мост запылал, путь в Варшаву был закрыт. Трофейные польские орудия из праги развёрнуты были на Варшаву; над Вислою грохотала канонада, свист ядер и треск разрывавшихся гранат наводил ужас на жителей; унылый набатный звон, раздававшийся повсеместно, усиливал тяжелое впечатление. Варшавяне запирались в домах, прятались в погреба, бежали под защиту святыни церквей, искали спасения у иностранных посланников. Поляки собрали Верховный совет, шло заседание; тут в окно влетела русская граната и убила секретаря! После этой убедительной демонстрации действительного положения дел Совет решил начать переговоры о капитуляции.

В 9 часов утра 24 числа все было кончено; продолжался лишь пожар и грабеж. Хотя ни в диспозиции, ни в приказе не упоминалось о добыче, но таков уже был обычай времени, и в Суворовском военном катехизисе очень ясно говорилось; «возьмешь лагерь — все твое, возьмешь крепость — все твое». Грабеж продолжался весь день и ночь, но разжились на нем солдаты не много, потому что грабить было нечего. Еврейское население Праги отличалось бедностью, а если кто и имел что-нибудь получше и подороже, то, конечно, заблаговременно вывез вон, особенно из имущества не громоздкого, которое только и могло пригодиться солдатам. Довольно много досталось лошадей разгромленной польской кавалерии, но они были очень изнурены, ходить за ними было некогда, и содержать решительно нечем, так что казаки принуждены были продать добычных коней евреям по 2 рубля за голову.

Революционное правительство было уничтожено; король на время вступал опять во все свои права. Однако было известно, что Польша будет разделена, и Станиславу было указано уезжать на жительство в Гродно. 8 января 1795 года Станислав-Август простился с главнокомандующим, и был так тронут сердечным прощанием Суворова, что растерялся и не припомнил всего, что хотел ему сказать.

Между тем, пока в Польше творились всякие безобразия, Императорский Двор жил своей обычной жизнью. Продолжавшая под влиянием фаворита молодиться Екатерина решила в этот год съездить со всем двором на охоту. Надобно сказать, что такое желание у неё возникало не часто; а учитывая равнодушие к охоте со стороны Павла Петровича, можно сказать, что Обер-Егермейстерская канцелярия простаивала многие годы.

Однако же в этот раз старушка решила тряхнуть стариной и, погрузившись в карету, отправилась в сторону Гатчины, где обычно и происходили все императорские охоты.

Я, признаться, тоже никогда это дело особенно не любил и не разбирался, и лишь из любопытства решился принять в нём участие. Костик же, страшно любившие всякие маскулинные развлечения, собирался на охоту с удовольствием. Но, так или иначе, а в середине октября мы все собрались в Гатчинском дворце.

Огромное, длинное здание, уже не один год пустовавшее, оказалось теперь переполнено богатыми и знатными людьми в охотничьих костюмах, а гигантский плац, на котором не так давно маршировали «Гатчинские автоматы», теперь утопал в лае многочисленных свор борзых и гончих собак. Обер-Егермейстер, Пётр Алексеевич Голицын, выбивался из сил, пытаясь навести порядок в этом хаосе криков, улюлюканья и псового лая.

Во дворе несколько «доезжачих» спорили друг с другом о порядке выезда. Доезжачие — это люди, отвечавшие за своры гончих собак; их задачей было найти лёжку зверя, «поднять» его и вывезти на охотников. Гончие собаки при этом отнюдь не должны были никого ловить — для этого предназначены «борзые». Мне это искусство казалось почти сверхъестественным — ну как объяснить собакам, что им надо делать? Практически от доезжачего зависел весь успех псовой охоты, особенно в езде по «красному зверю» — волку и лисице. Доезжачий — душа псовой охоты; его арапнический жезл, которым он управляет стаею гончих, его умение общаться с ними — всякие речитативы, трели, заливные перекаты, соловьиные присвисты, рассыпчатые охотничьи прибаутки магнетизируют гончих чуть ли не до ясновидения! У ловкого доезжачего зверь берется будто из-под земли, и борзятникам остаётся лишь успевать «принимать» добычу, то есть вовремя травить её сворой своих борзых.

Итак, доезжачие с помощниками (выжлятниками) — главные действующие лица охоты, без ловкости и почти магического умения которых нечего не состоится. Но, они же — прислуга, лишь, чтобы вывести зверя на «борзятников» — господ, держащих своры собственных борзых собак. Свору составляли две — три, а иной раз и до пяти борзых, иные из которых стоили сотни и даже тысячи рублей. Велись борзые на длинном тонком ремне, пропущенном в кольца на ошейниках так, что всех собак можно было спустить, отпустив один из концов ремня, так и называвшегося «сворой». Теперь эти дорогущие игрушки заливисто лаяли на гатчинском плацу, а охотники травили друг другу байки и шумно восхищались особенно статными борзыми.

— Вот это да! Курлянская! Хороша, как французская балерина!

— Эта Крымка волка в одиночку берёт!

— Ай, хороша! Какие лапы, ты посмотри! Будут щеночки — уступите?

— Князь Михайла Петрович! А не желаешь ли повязать свою палевую суку с моим пегим кобелем?

Наконец, прозвучал заливистый рог егермейстера, и охота выехалав полесье. Вперед ушли доезжачие и выжлятники, не менее двадцати человек, и каждого сопровождало 5–6 гончих; борзятников было двадцать шесть человек, поголовно все — князья и графы. Екатерина следовала за охотой в открытой коляске, рядом с которой телепался скучающий Зубов. Как только охота вышла в поле, все равномерно и спокойно растянулись согласно полученных номеров. Воздух был прозрачен и тих. Ночью чуть подморозило, и на бурой длинной траве местами сверкал иней. Лошади гулко шли по затвердевшему, подсохшему после бесконечных дождей полю, переходя с зеленей на жнивьё. То и дело слышались то посвистывание охотника, то храп лошади, то удар арапником и визг собаки, не шедшей на своем месте. Я не имел своры, и ехал просто так, поглазеть; а Константин Павлович решил попробовать себя в роли борзятника, и теперь, сопровождаемый обер-егерем Тауэнцелем, нервно дёргал свору прекрасных курляндских борзых.

Тут где-то вдали, впереди, послышался низкий звук рога, а вслед за ним донёсся до нас заливистый лай гончих.

— Лису подняли! Слышишь? Сюда ведут! — в горячечном возбуждении воскликнул Константин, прислушиваясь к доносившемуся издали лаю, и по оттенкам его пытаясь понять, что сейчас происходит, и куда гонят зверя.

— Береги поле! — вдруг прокричал егерь. Это был знак, что зверь появился, и надо быть готовым спускать собак. И действительно: будто бы искры рыжего огня мелькнули впереди, среди бурого унылого поля; к нам приближалась лисица.

— Ну что, сейчас? — нетерпеливо спросил Константин.

— Ваше высочество, подождите! — вскричал егерь, но Константин уже отомкнул свору и громко завопил:

— Улю-лю-лю-лю-лю!

Прекрасные борзые рванули вперёд, но расстояние было ещё слишком велико. Лиса на секунду остановилась, подняв хвост; тонкий нос её внимательно вынюхивал воздух. Затем, увидев несущихся к ней борзых, она вдруг подобралась вся и, прижимаясь к земле, рванула куда-то в сторону, в редколесье. Там, среди деревьев, борзые не могут догнать её; ведь только на открытом пространстве могут они развивать свою легендарную скорость.

— Ах ты,)*^@%*! — заорал Костя, злобно бросая арапник на землю.

Потом гончие подняли зайца; крупный русак долго петлял среди скирд, пока его всё-таки не завалили набегавшие со всех сторон борзые.

— Атрыш! Атрыш! — хрипло кричали егеря, отгоняя собак от добычи, но зайца всё же здорово потрепали. Охота между тем уходила всё дальше от Гатчины; карета императрицы уже скрылась где-то вреди полей.

Мне захотелось проехаться по этим дивным осенним просторам, и я, дав шенкелей Аргамаку, далеко вырвался вперёд. Проехав с пару вёрст по перелескам, я оказался вдруг в старом сосновом бору. Огромные сосны возвышали к небу свои вершины; с ветвей громко падали капли растаявшего инея. И тут я вдруг увидел впереди наших егерей.

Сначала я не понял, что это они там делают. Но затем, чуть приблизившись, я увидел, как один из них расправил на земле какую-то дерюгу, и тут же из неё стремглав выскочил крупный серый заяц.

— Так-так, ребята! Это вы так, значит, зверя поднимаете? — со смехом воскликнул я, подъезжая ближе.

— А тебе чего надобно, господин хороший? — довольно грубо спросил меня один из молодых егерей, видимо, не узнав в скромной охотничьей одежде наследника престола.

— Да ничего особенного… — примирительно произнёс я.

— Ну вот и ладно! Езжай себе своею дорогой! Фёдот! — сразу же переключился егерь на своего помощника. — Давай, ещё одного спусти за Царской дорогой!

— Гм. А что тут за Царская дорога? — удивился я, оглядываясь по сторонам. Ничего, заслуживающего названия иного, чем «направление», здесь и в помине не было!

— Да вон, просека. Видишь? — отвечал мне егерь.

— Признаться, нет!

Мужик иронически хмыкнул; помощник его заулыбался.

— Да вон, смотри. Да ты глаза-то разуй! Видишь, тут все деревья крупные, стволы толстые. Это — старый лес, ему двести лет, не менее. А вот тут, полоса молодого леса. Примечаешь?

Действительно, теперь я увидел разницу. В старом, чисто сосновом бору шла будто бы полоса из молодых, низкорослых деревьев, перемежающихся осиною и берёзой.

— Это в старые времена царь Пётр хотел дорогу на Москву строить. Лес вот вырубил, а более ничего не успел! С той поры место то называем мы «Царской дорогой», вот и весь сказ. Федот, выпускай!

И ещё один матёрый русак выскочил из егерского мешка.

— А что делать? — будто бы оправдываясь, сам себе молвил егерь. — Господ собралось лютое множество; где тут зайцев напасёшься? Вот и изворачивается наш брат; держим в зверинцах, а в нужное время выводим вот так, да и выпускаем…

Решив не смущать людей, я ещё раз бросил взгляд на «Царскую дорогу» и повернул обратно.

Охота тем временем уже травила волка. В лесу слышались гнусавые трели рога, собаки заходились от злобы, со всех сторон мелькали всадники и их своры. Мне почему-то вспомнились слова Екатерины: «Хотите увидеть заседание Императорского совета — посмотрите, как борзые травят зайца». Да, иногда всё действительно выглядит так: все лезут, кричат, и вожделеют: поместий, чинов, наград…

— Бонжур, Александр Павлович! — раздался вдруг рядом грудной женский голос. — Какой чудесный день, не находите?

Я оглянулся. Мадам Жеребцова на дивной красоты английской кобыле гарцевала буквально в десяти саженях от меня!

— О, Ольга Александровна! Как же давно не имел я счастья лицезреть вас! Каково здоровье батюшки вашего, Александра Николаевича?

— Болеет. Батюшка болеет, да так, что отошёл уже от дел. У меня есть к вам разговор, Александр Павлович!

— Вот как? Вы, верно, навели-таки справки на предмет, кто такая Арабелла Дорсет?

Жеребцова скривилась, как от зубной боли.

— Так и есть, навела. И теперь желаю отплатить вам услугою за услугу. Вы знаете, что в некоторых полках уже выпивают за здоровье будущего императора Павла Петровича?

Тут я почувствовал, как вместо крови по моим жилам побежала раскалённая ртуть.

— Откуда такие странные затеи?

— Оттуда, что ваша деятельность на морях далеко не всем по нраву! А ещё все эти вольнодумные мысли и суждения, высказываемые вами в частных беседах, привели к тому, что некоторые люди, которые вас хорошо знают, принялись выражать сомнения в том, что вы будете хорошим монархом для своих подданных. Говорят, что Павел Петрович в сравнении с вами — всего лишь безобидный резонёр, увлекающийся плац-парадами, а вот вы, как говорят, способны на всякие… безрассудства!

— Очень интересно, право! — задумчиво протянул я. — Как иногда полезно узнать мнение о себе со стороны… Однако, Ольга Александровна, у нас выходит какой-то неравноценный обмен! Я вам назвал и имя, и фамилию, а вы, как Сфинкс, говорите загадками!

— Александр Павлович, ну я же дама! Наш пол склонен вуалировать всё, что вызывает мужское внимание, иначе мы слишком скоро оказываемся вам неинтересны! Скажу одно — далеко вам искать не нужно!

И, пустив в дело стек, пепельноволосая Диана сорвала свою лошадь в галоп (немыслимое дело в дамском седле!) и унеслася прочь, оставив меня в глубоком раздумье.

Вот дьявольщина! И кто это мутит воду?

Зубовы? Может быть… Я у Платоши, как кость в горле: увёл у него Новороссийское генерал-губернаторство, да и много ещё чего… Но не думаю, чтобы Ольга сдала мне интересы родного брата! Да и Павел Петрович никогда не отличался благосклонностью к Зубовым…

Тогда кто? Опять происки Безбородко? Возможно, но где дипломат Безбородко, а где гвардия? Хотя, что там она говорила про «деятельность на морях»? Она могла не понравиться только одной стороне — Великобритании. И они, конечно могли вступить с Александром Андреевичем в контакт, тем более, что все там друг друга знают. Но, опять же: Безбородко для гвардии — ноль без палочки, залётный хохол, не имеющий в армейских кругах никакого веса. Нет, там кто-то ещё… некто, кого не надобно далеко искать! Тот, кто живет со мною в одном Зимнем Дворце, только этажом выше….

Мой воспитатель, Николай Салтыков.

Вот тут всё сходится. Он — президент Военной коллегии, и имеет понятное влияние и в армии, и в гвардейских частях столицы. Есть ли у нас открытые конфликты? Нет… хотя должны быть. Он глава военного ведомства, я — генерал-инспектор инфантерии. По долгу службы мои инспекторы постоянно проверяют положение дел и в гвардии, и в армейских частях, и постоянно всплывают те или иные злоупотребления или недочёты. Не так давно Михаил Илларионович Кутузов проверял состояние дел в войсках в Лифляндии, Эстляндии и Финляндии, и нашёл множество разной степени недочётов; уж если такой дипломатичный генерал обнаруживает злоупотребления, значит, их решительно невозможно скрыть! Салтыкову то и дело приходится оправдываться перед Императрицей, однако же при этом мы остаёмся добрыми друзьями… Или нет? А может быть, он просто пока помалкивает и ждёт, когда сможет разом «перевернуть доску», выиграв партию в свою пользу? Ндааа… Вот и подумай, что тут делать?

Весь остаток дня я посветил раздумьям о сложившейся ситуации, и к моменту возвращения в Зимний Дворец у меня уже был свой план.

Итак, пункт первый. Если заговор действительно существует и пустил корни, то происходит это именно в гвардии. Надо срочно наполнить её своими соглядатаями! Я должен знать всё, что происходит в полках, причем ещё до того, как это произойдёт!

Пункт второй. Гельсингфорс, в общем-то, не далеко, и ближайший путь туда идёт морем. А море в моих руках! Надо держать под контролем границы, и, если надо, быть готовым высадить десанты из моряков в ключевых точках местности.

Ну и, наконец, последнее, но не по значению. Нужно иметь противовес. Если вдруг появятся враждебные мне части — армейские или гвардейские, это уж всё равно — должны быть и безусловно верные мне войска! Мой Измайловский полк, мои матросы — кто-то, на кого я могу безусловно опереться… Способ не нов. И императрица Елизавета, и Екатерина щедро вознаграждали полки, проявившие верность. Отчего мне поступать по — другому?

И, оказавшись в Петербурге, первым делом я вызвал Антона Антоновича Скалона, штабс-капитана Измайловского полка. Скалон был моим «выдвиженцем» — ранее он служил в Иркутском драгунском полку, но, как толковый и храбрый офицер, был переведён мною в гвардию. А ещё ранее он числился сначала в Преображенском, а затем и в Семёновском полках русской гвардии… В общем, человек был со связями как раз в нужных кругах.

Обрисовав ситуацию, я предложил ему заняться её решением.

— Первое, Антон Антонович. У нас «Измайловская слобода» находится совсем рядом с квартирами Семёновского полка, да и Преображенцы совсем недалече. Надобно этим воспользоваться. Наверняка наши солдаты то и дело бегают к соседям за тем или иным, знакомятся, дружат, торгуют, выпивают… в общем, имеют всякие неофициальные связи в соседних полках. Надо подобрать самых сметливых и расторопных нижних чинов, и подговорить их поближе познакомиться с солдатами, преображенцами и семёновцами, которые выполняют обязанности денщиков и ординарцев у своих полковых офицеров. Пусть узнают, что болтают в офицерских собраниях, на караулах, на квартирах… Посулите хорошее вознаграждение, милость верховной власти, и пусть докладывают регулярно, что там, чёрт побери, происходит!

Скалон внимательно записывал.

— Другое, дражайший Антон Антонович. Те же нижние чины Измайловского полка должны всячески расхваливать порядки, в нашем полку существующие. Запрет телесных наказаний, потёмкинскую униформу, тулупы и валенки в караулах, новые пайки… Опять же, каменные казармы начали строить — надо бы это ускорить! Надо, чтобы при угрозе выступления против меня мятежные офицеры оказались бы без солдат!

Третье. Я. конечно, знаю, что дворянина трудно подговорить на информирование о том, что задумывают его товарищи. Ложное чувство гордости не позволяет иной раз нашим офицерам исполнить свой долг, разоблачив гнусный заговор до его исполнения. Но надобно всё же найти таковых, кто поставить свой гражданский долг выше сословных предрассудков! Возможно, кто-то сильно проигрался в карты и нуждается во вспомоществовании; или обойдён по службе, или желает перевода — да мало ли что может быть! Надо искать таких в гвардейских полках и чрез них держать под контролем настроения среди офицеров… Вы, Антон Антонович, служили и в Преображенском, и в Семёновском полку, а значит, вхожи в их офицерские собрания. Походите там, приглядитесь… Только не надо излишне нажимать, прежде всего важна осторожность!

Антон Антонович принялся за дело, и вскоре ко мне потёк ручеёк информации. Оказалось, офицеры гвардейских полков очень обеспокоены моей кампанией по наведению порядка: как генерал-инспектор, я уволил всех «недорослей», что ради выслуги лет числятся в полках, не достигнув меж тем надлежащего возраста. В одном Преображенском полку таких оказалось более трёх тысяч! Также, многих насторожило введение в Измайловском полку потёмкинской формы: любимая солдатами, она почему-то не пользовалась популярностью среди офицеров. Не нравились и мои требования ввести в экзерцицию суворовские инструкции, проводить регулярные стрельбы, а также принятые теперь проверки, когда нижних чинов проверяемого полка вызывают и строго допрашивают, какое именно довольствие они получали за последние месяцы, и, особенно, какова была в это время действительная смертность… Доходило уже до такого, что проверяющие «заимствовали» солдат из соседних полков, чтобы скрыть недостачу в людях!

Ну а, кроме того, в офицерской среде начали циркулировать различные глупые слухи — что я лишу всех поместий, посадив на голое жалование, что я отменю Жалованную грамоту и заставлю служить пожизненно, как при Петре Великом, и даже. что заставлю всех бриться наголо, как в целях борьбы с насекомыми практиковал я это на флоте! Ну и, одновременно, пошла вдруг какая-то голимая пропаганда в пользу «обиженного развратными фаворитами» несчастного Павла Петровича… Угу, знали бы они, как этот бедняжка их при случае скрутит!

И, поразмыслив, решил поискать я дезертиров из Гатчинского полка (а он так и существовал в Гельсингфорсе, и всё ещё комплектовался русскими рекрутами), да и офицеров, изгнанных оттуда. Поручил Скалону отыскать их, доставить в Петербург, и ввести в наши гвардейские кордегардии. Пусть послушают про порядки в полку — про пудру из ржаной муки, про шагистику, про шпицрутены…

С потёмкинской униформой я решил так: солдатам она вводится обязательно, а офицеры на собрании могут баллотировкой выбрать другой фасон своего полкового парадного мундира. Если есть у них желание тратить деньги на всякую фанаберию — пожалуйста, вольному воля.

Ну и ещё кое-что. Фёдор Никитьевич Рябцов, бывший паж Зимнего Дворца, давно уже служил в Лаборатории Лавуазье. Жалование, получаемое там, конечно, было весьма скромно, но радость от служения науке рядом с великим учёным пока с лихвою перекрывала этот недостаток. А у него, как у бывшего пажа, сохранились прекраснейшие связи среди обслуги Зимнего — всяких лакеев, истопников, полотёров, тафельдекеров, мукшенков — всех тех, кого небожители привыкли не замечать… Вот его-то я и просил подыскать людей, способных иной раз прислушаться к разговорам, даже если они идут на французском!

И такие люди нашлись.

Новый 1795 год начался, можно сказать под барабанный бой: армия республиканской Франции захватила территорию Голландии. Конечно, эта страна давно уже утратила былое значение, последние годы находясь, по сути, под совместным управлением Англии и Пруссии. Голландские националисты, так называемая «Патриотическая партия», естественным образом обратилися к Франции, и крупный контингент французских войск под командованием генерала Пишегрю в декабре 1794 года вторгся на территорию Соединённых провинций.

Голландцы прибегли к традиционному способу обороны, открыв плотины и начав затопление своих территорий. Пишегрю уже было собирался отступить, но тут случилось они странное событие: из тюрьмы Утрёхта революционный генерал получил письмо с предсказанием ближайших заморозков. Написал ему француз по фамилии Катремер. Вот уже 7 лет сидел он в тюрьме Утрёхта, и за это время от нечего делать тщательно изучил поведение пауков, обнаружив, что когда пауки плетут большую, обширную паутину, это означает наступление ясной, солнечной погоды. Поскольку стояла зима, было понятно, что солнечная погода означает приближение заморозков; каналы и реки покроются льдом, и Голландия окажется беззащитной перед вторжением. Вскоре так и случилось, и французы заняли всю территорию Голландии, свергнув власть штатгальтера и основав так называемую Батавскую республику.

Для меня это означало, между прочим, появление на море нового, довольно сильного врага, и одновременно возникновение новых, заманчивых возможностей. Английский флот уже вскоре начал блокировать голландцев во всех портах, а это означало, что голландские колонии по всему миру оказались теперь беззащитны. Рад этих территорий был очень интересен, особенно владения голландцев в Малакке и Капская колония в Южной Африке. Получалось, что в этом году нужно было готовить минимум две заморские экспедиции: в Южную Африку и на Малаккский полуостров. К счастью, на Балтике после победы над Швецией у нас имелся избыток линейных кораблей, в том числе и трофейных шведских; из них-то и предстояло создать ядро русской Океанической эскадры.

В то же время на Чёрном море обстоятельства складывались совсем не блестяще.

Русский Черноморский флот в это время нёс большие потери. Очень своевременно построенный Светлейшим князем из сырого леса, одержавший блестящие победы при Тендре и Калиакрии, теперь он медленно гнил у причалов, безнадёжно проигрывая схватку со временем. Между тем доходили сведения, что турки, получая субсидии и специалистов из Франции, усиленно восстанавливали свой флот: такое положение могло кончиться самым скверным образом. Эти обстоятельства заставили меня задуматься о необходимости поездки на юг: следовало посетить Тавриду и Новороссию, проинспектировать многочисленные стройки и Черноморскую эскадру.

Также, начало года ознаменовалось в Петербурге настоящим нашествием поляков. Дело в том, что после прошлогоднего восстания Костюшко поместья польских магнатов и шляхты, принимавших участие в мятеже, или хотя бы заподозренных в этом, были секвестированы, и до решения судьбы их владельцев находились под арестом. Шла большая работа по определению вины польских аристократов в этом возмущении: в недрах канцелярии коллегии иностранных дел готовился указ, в котором были бы перечислены те владения, что будут возвращены владельцам, признанным невиновными, и те, что будут конфискованы в казну. Конечно же, польские помещики, взбудораженные такими перспективами, толпами повалили в Петербург хлопотать о своих интересах. Те, кто не принял открытого участия в восстании, ограничившись лишь тайной финансовой помощью (а таких было большинство), рассчитывали на полное возвращение их собственности; те же, кто открыто проявил себя как враг России, всё равно приехали, надеясь добиться своего через протекции, старые связи или подкуп.

Надо сказать, что все они были приняты петербургским обществом с большим вниманием и даже благорасположением. Русские вельможи, особенно пожилые, ещё помнили связи с богатыми польскими магнатами, и оказывали приехавшим вполне благосклонный прием. Конечно же, идея конфискации поместий, пусть и даже и у поляков, русским помещиком совсем не нравилась, почиталась несправедливостью, причиненной им распоряжениями правительства, и вызывала симпатию к вчерашним врагам и инсургентам. При этом, похоже, что придворные, которые, собственно говоря, составляли тогда все петербургское общество, были заранее уверены, что хороший прием, оказываемый ими полякам, совершенно не скомпрометирует их при дворе. Поговаривали даже, что это поведение было им предписано свыше!

Это обстоятельство могло бы показаться странным, если бы не некоторые, объясняющие всё, цифры. В России в то время проживало 110 тысяч дворян; присоединением бывших польских земель к ним прибавилось 250 тысяч польских шляхтичей!. Короче, идея «примирения» польско-литовской и российской верхушки казалась вполне разумной, если исходить из феодальных представлений, в которых только дворяне считались «обществом», в то время как крестьяне рассматривались лишь как кормовая база.

И теперь во всех местах, где находился Двор — в Зимнем дворце зимой, в Таврическом дворце весною, в Царскосельском — летом и в Петергофском — время от времени, не продохнуть было от этих фальшиво улыбавшихся, тщательно скрывающих свои действительные мысли и настроения господ.

Очень быстро уяснив, что самым влиятельным лицом после императрицы Екатерины в Российской державе является граф Платон Зубов, самое знатные и родовитые поляки ежедневно отправлялись к его сиятельству, чтобы напомнить о себе и добиться протекции.

Я постоянно заставал их в огромной приёмной графа. Ежедневно, около одиннадцати часов утра, происходил «выход» Платоши Зубова в буквальном смысле этого слова. Огромная толпа просителей и придворных всех рангов собиралась, чтобы присутствовать при туалете графа. Улица запруживалась, совершенно так, как перед театром, экипажами, запряженными по четыре или по шести лошадей. Иногда, после долгого ожидания, приходили объявить что граф не выйдет, и просители расходились, говорят друг другу: «до завтра». Когда же выход начинался, обе половины дверей отворялись, к ним бросались наперерыв все: генералы, вельможи, министры, кавалеры в лентах, черкесы, армяне, — все, вплоть до длиннобородых купцов.

В числе просителей тогда встречалось очень много поляков, являвшихся ходатайствовать о возвращении им их имений, или об исправлении какой-нибудь учиненной по отношению к ним несправедливости. Между другими можно было встретить и польского князя Пястовских кровей, желающего продать свои имения, чтобы спасти остатки имущества, погибшего при разгроме отечества, и униатского митрополита, гнувшего свою убелённую сединами голову, чтобы добиться возврата своих имений и спасти униатские обряды, которые государство Российское начало уже жёстко прессовать, или молодых людей, явившихся просить о помиловании своего отца, насильственно отправленного в Сибирь, и о возврате его конфискованного имущества. Число потерпевших таким образом было несметно, но весьма немногие имели возможность попытать счастья добиться «прошения», впрочем, с очень сомнительной надеждой на успех, притом, что не все желающие ещё получали позволение явиться в Петербург. Все жалобы, поданные обычным образом, не удовлетворялись. Правительственные чиновники, иерархический список которых был баснословно громаден, давали разрешение лишь в тех случаях, когда имелась в виду какая-нибудь от этого выгода. В большинстве случаев просители удостаивались ответа, что декреты императрицы, справедливые или несправедливые, не отменяемы; что жалобы и просьбы бесполезны, что то, что сделано, сделано безвозвратно.

Здесь, в приемной фаворита, на лице каждого, находившегося тут просителя, можно было прочесть, что именно его привело сюда: у одних это было несчастье, у других — алчность. Физиономии некоторых выражали огорчение и простое желание защитить свое имущество; другие, наоборот, выдавали желание завладеть имуществом другого, или удержать то, что они уже присвоили. Это казалось почти невозможным, но всё же дело обстояло именно так: толпа первых сановников империи, людей с известнейшими именами, генералов, управлявших целыми провинциями, перед которыми все дрожали, являлись сюда униженно гнуть шею перед фаворитом, и одни уходили, не удостоившись даже взгляда, а другие стояли перед ним, как часовые, в то время, как он переодевался или просто валялся в кресле.

«Выход» фаворита происходил всегда следующим образом: обе половины дверей растворялись, Зубов входил в приёмную в халате, едва одетый в нижнее белье. Легким кивком головы приветствовал он просителей и придворных, стоявших почтительно вокруг, и прилюдно принимался за совершение туалета. Камердинеры подходили к нему, чтобы зачесать и напудрить волосы. В это время появлялись все новые и новые просители: они также удостаивались чести получить кивок головы, когда граф замечал кого-нибудь из них. Все со вниманием следили за мгновением, когда взгляд их встретится с его взглядом. Мы принадлежали к числу тех, которые встречались всегда благосклонной улыбкой. Все стояли, никто не смел произнести ни одного слова. Каждый вручал свои интересы всемогущему фавориту в немой сцене, красноречивым молчанием. Никто, абсолютно никто не имел права раскрыть рта, разве что сам граф обращался к нему с каким-либо замечанием или вопросом, никогда не касающемся предмета просьбы. Часто граф не произносил ни одного слова, и я не помню, чтобы когда-нибудь он предложил кому-либо сесть, исключая разве что Николая Ивановича Салтыкова, который, как мы помним, и устроил карьеру Зубовых.

Обыкновенно в то время, когда Зубова причесывали, секретарь его, Грибовский, служивший ранее у Потёмкина, подавал ему бумаги для подписи. Просители говорили друг другу на ухо, сколько нужно было заплатить этому секретарю, чтобы иметь успех у его начальника. Иногда Платон выходил не один, а со своею ручной обезьянкой. Та начинала скакать среди гостей, лазить по ним, как по пальмам родной Бенгалии; и посетители потихоньку старались привлечь её внимание, поскольку за этим могло последовать и ленивое расположение её хозяина.

По окончании прически, подписав несколько бумаг, граф одевал мундир или сюртук и удалялся в свои покои. Все это проделывалось с некоторой небрежностью, чтобы придать всему больше важности и величия; и после ухода графа каждый бежал к своему экипажу, довольный или разочарованный аудиенцией.

И вот, пробиваясь через толпу этих господ, я уже был у дверей приёмный господина Зубова, как вдруг внимание привлекло знакомое лицо. Увидев меня, господин широко улыбнулся, и тут я узнал его.

— Юлий Помпеевич, вы ли это? Сколько лет, сколько зим!

Это действительно был комендор Джулио Литта, сильно располневший, но не утративший ни богатырского роста, ни богатырской же харизмы.

Дружески обнявшись, мы отошли в сторонку от посторонних глаз и ушей, чтобы поговорить без помех.

— Куда же вы, сударь, пропали после войны?

— Мы вместе с принцем Зигеном уехали тогда в Европу. Вы же знаете беспокойный характер принца? Он принимал участие в делах французской революции — конечно же, на стороне династии. Зачем меня призвали обратно на службу в Орден. Теперь я — бальи Мальтийского ордена, и нахожусь здесь в качестве посланника при дворе императрицы Екатерины.

— Отлично. Но что же вы делаете здесь, в приёмной фаворита?

Граф Литта сделал печальное лицо.

— Последние события во Франции крайне тяжело отразились на Ордене. Наши финансовые дела трагическим образом ухудшились!

— Отчего же?

— Ах, Ваше Высочество, это крайне печальная история. Главные поступления денежных средств на Мальту последние годы происходили от приоратов Испании, Франции и Польши. Когда власть во Франции узурпировал Конвент, якобинцы конфисковали все наши земли, так что французский наш приорат оказался уничтожен. Увидев это, испанцы, давние союзники французов, поступили точно так же, отделив свой приорат в отдельный орден. У нас оставались только наши польские владения; но после несчастных событий прошлого года они оказались под секвестром! Теперь Мальтийский орден почти полностью лишён до своих доходов!

— Ну, я полагаю, что вам ничего не грозит — попытался я успокоить его, — ведь Мальта никак не участвовала в польской революции, а значит, владения будут вам возвращены сразу же после разбирательства!

— То что польские поместья нам вернут мы нисколько не сомневаемся, — отвечал граф Литта. Но весь вопрос заключается в сроках. В мятеже участвовали тысячи польских дворян, и гроссмейстер опасается, что разбирательство может занять годы! Потому он и направил меня просить императрицу рассмотреть наш вопрос в индивидуальном порядке! Но, к сожалению, пока я в этом не преуспел. Я уже имел честь говорить с мосье Зубовым; Он ободрил меня, но заранее предупредил, что совсем не имеет решающего влияния на императрицу, которая всегда поступает исключительно по собственному разумению!

Тут мысли мои закружились, как это обыкновенно бывает, когда интуиция вдруг шепчет тебе про счастливый случай, представившийся вдруг у тебя на пути. Мальта, Мальта… И Орден в тяжелом финансовом положении… Как это всё интересно!

— Джулио, позвольте мне содействовать вам! Я могу поговорить с императрицей напрямую. Думаю что это несложный вопрос, и он легко и быстро будет решён!

— Ах, это было бы замечательно!

— Позвольте тогда вас покинуть! Оставьте свой петербургский адрес; как только будут какие-то известия, я непременно напишу вам!

Первым делом я навёл справки о текущем состоянии наших дел с Мальтийским орденом. Мой секретарь, господин Сперанский, вскоре предоставил мне подробнейшие сведения.

Сношения России с мальтийскими рыцарями завязались ещё в конце семнадцатого века. Фельдмаршал Борис Шереметев, посланный Петром Великим в Левант, посетил остров, где ему был оказан самый радушный прием, послуживший началом для последующих, очень дружественных отношений. Предприимчивая политика Екатерины стремилась еще сильнее укрепить эту дружбу. Бальи и командоры ордена, имея репутацию первоклассных мореходов, приглашались на русскую морскую службу; русские офицеры отправлялись на Мальту для завершения своего морского образования. Взаимное дипломатическое представительство установилось быстро и, ловкий агент Екатерины, Кавалькабо, приложил не без успеха свои старания к тому, чтобы создать на острове «русскую партию» Императрица вела даже переговоры с гроссмейстером ордена о совместных действиях против турок, и только решительный протест Франции удержал Хименеса, бывшего тогда великим магистром, от выполнения обязательств договора. Несмотря на это, Екатерина помогала ордену в деле «Острожского майората» — имений князей Острожских на Волыни, предназначенных для учреждения орденского командорства после пресечения рода законных наследников. В 1775 году, под гарантией трех дворов: Петербургского, Венского и Берлинского, по договору, заключенному с Речью Посполитой, было создано в этой стране великое приорство, которому был обеспечен ежегодный доход в 120 000 злотых.

И вот оказалось, что орден, лишившись из-за революции большей части своих доходов, задумал искать компенсации в России. С этой целью и приехал в Петербург бальи ордена, Джулио Литта. Бывший боевой товарищ принца Нассау-Зигена, вместе с которым он сражался под русским знаменем, заслуживший при нем чин контр-адмирала, теперь выступал тут как дипломат Ордена, имеющий притом мощное содействие от его брата, папского нунция Лоренцо. Ему было также поручено обратить внимание на права наследования орденом Острожских земель, которые предыдущий владелец завещал Мальте, но которые теперь самовольно разграблялись наследниками по боковой линии.

Я же припомнил, что Екатерина уже давно хотела получить на Средиземном море базу для нашего флота. В основном усилия здесь шли по линии греческих островов: так называемого Архипелага. И вот уже дважды мы воевали с турками и дважды хотели включить в мирный договор требования передать нам один из греческих островов. Турки, однако же, яростно сопротивлялись, не без оснований считая, что остров этот станет рассадником греческого патриотизма и источником беспокойства среди православных подданных султана.

И немедленно отправился к ней.

Екатерина однако же оказалось с врачами и никого не пускала в свои покои.

— Государыня принимают ножные ванны! — важно ответил мне Захар.

— Скажи что я ненадолго, переговорю и уйду! А ждать не могу — мне надо самому идти в коллегию.

Захар на секунду исчез а потом вновь появился и кивнул.

— Проходите, Ваше Высочество!

Екатерина последнее время стала страдать трофическими язвами голени. Она сильно растолстела, да так, что в театре занимала сразу два места; возможно, от этого у неё начались проблемы с ногами. Один грек, знакомый Зубова, предложил вылечить эту болезнь морской водой, уверяя, что у него на родине все поступают именно так. Пришлось мне снарядить к Ионическим островам быстроходный фрегат, доставивший в Петербург полсотни бочек средиземноморской воды. Именно её, охладив до почти ледяного состояния, теперь и использовали для ножных ванн императрицы.

Екатерина сидела на стуле, держа ноги в серебряной бадье с морской водою, из приличия накрытую покрывалом.

— Рад видеть вас бабушка. Ну что помогает? — спросил я, кивая на бадью.

— Ой, не знаю, мой друг: язвы не залечиваются, однако же ногам после этакой ванны много легче!

— Ну, дай Бог ещё поможет. А я, знаешь ли, пришёл к тебе с предложением добыть собственный источник средиземноморской воды!

Я изложил краткую историю злоключений Мальтийского ордена и объяснил:

— Мне представляется, что сейчас есть очень удачный момент к тому, чтобы завязать с Мальтою исключительно тесные отношения, не исключая и протектората. Если им нужны деньги, и вопрос находится в наших руках, значит теперь они на многое пойдут за них — возможно, вплоть до полного ухода под наше покровительство! Тем более что посланником от них выступает наш старый знакомец, контр-адмирал Российского флота Джулио Литта!

— Да-да — припомнила Екатерина, — я слышала, что он намедни появился в Петербурге… Что же, давай подумаем, что и как тут можно сделать! Я полагаю стоит привлечь сюда графа Моркова? — немного извиняющимся тоном произнесла она, понимая, что «Морков» — это значит «Зубов».

— Да хоть чёрта можно привлечь, главное нам — добыть Мальту! — решительно отвечал я.

Довольно скоро начались самые подробные и серьёзные переговоры.

Тут выяснилось ещё одно довольно пикантное обстоятельство. Дело в том, что Джулио Литта, будучи бальи Ордена Иоаннитов принял обет безбрачия. Между тем он давно уже хотел жениться на Екатерине Скавронской, родственнице покойного Потёмкина, унаследовавшей от него огромное состояние.

Екатерина обратилась с прошением к Папе Римскому Пию VI с просьбой снять за особые заслуги обет безбрачия с Литты, но оставить его в звании командора Мальтийского ордена. Высочайшая просьба была в порядке исключения удовлетворена, ну а красавица Екатерина Скавронская дала согласие на брак.

Свадьбу сыграли в Зимнем дворце в следующем, 1796 году. Свадебным подарком Литты невесте была картина «Мадонна с младенцем» великого да Винчи, от которой она пришла в восторг и велела повесить в своей спальне.

Соглашение с Мальтой, пролоббированное Литтой, было достигнуто на следующих условиях: Россия получала в бессрочную аренду северную оконечность острова с бухтой Меллиха, с правом основания здесь военно-морской базы. Туда немедленно были отправлены сапёрный отряд и работники для устройства крепости и мола. Имущество Польского приората так и не было возвращено, но сумма арендной платы вполне компенсировала эти потери Ордена.

Война в Польше закончилась, и в Петербург возвратились герои — победители Костюшки. Главный из них — Александр Васильевич Суворов, ещё в прошлом году за многочисленные победы в этой кампании и штурм Праги удостоенный звания генерал-фельдмаршала, оставался ещё в Польше, занятый устроением войск и администрации покорённых земель.

Война 1794 года окончилась так неожиданно быстро, что союзные правительства, и наше в том числе, были застигнуты врасплох. Я неоднократно говорил Екатерине, Зубову, Моркову, и вообще всем, о необходимости дать Суворову инструкцию на случай взятия Варшавы, но на мои настояния не обратили достаточного внимания. Разумеется, Суворов, не имея инструкций, повел дело по собственному разумению. Он, во-первых, объявил амнистию именем Императрицы, считая это вернейшим средством к умиротворению Польши. Во-вторых он отчасти восстановил законное правительство, существовавшее до революции, или, лучше сказать, оно восстановилось само, ходом событий, а Суворов не счел полезным этому препятствовать. В-третьих, он побеспокоился, чтобы военное имущество побежденной Польши поступило целиком в руки победителя. При этом с Варшавы не было взято никакой контрибуции, что крайне раздражило петербургских небожителей.

Совсем иначе обстояли дела в польских областях, занятых Австрией и Пруссией. Прусский король воспользовался восстанем для введения в польских областях специального налога, которым были обложены все, участвовавшие прямо или косвенно в инсуррекции. В Австрии поляки чувствовали себя менее угнетенными; но зато занятые области Польской республики австрийцы обирали догола, и вымогали там все, что только могли вынудить. Они попросту забирали всё, что видели их глаза, а расплачивались своими, нарочно для Польши чеканенными деньгами, которых, однако, сами они ни под каким видом обратно не принимали.

Тем не менее, нельзя сказать, что наши войска не получили в Польше заметных трофеев. Всю зиму 1794–1795 годов производилась перевозка разного государственного имущества из Польши в Россию, преимущественно военного; одних артиллерийских орудий доставлено 340. Наиболее важным приобретением победителя была библиотека Залуского, в которой состояло больше 250 тысяч томов. Она была учреждена в Варшаве графом Залуским для всеобщего употребления, и имела в своем составе множество редких книг и рукописей. Библиотека пользовалась большою известностью; папа Бенедикт ХIV издал в 1752 году буллу, которою угрожал отлучением от церкви всем, кто из этой библиотеки что-либо похитит. На перевозку её и некоторых архивов было ассигновано 30 тысяч рублей; эта библиотека Залуского послужила основанием Императорской публичной библиотеки в Петербурге.

Итак, Суворов оставался в Варшаве; зато во множестве вернулись, офицеры, участвовавшие в компании, в том числе Николай и Валерьян Зубовы.

Первый, великанского роста конногвардейский офицер, отличившийся в Польскую кампанию во время боёв на Медовой улице, и затем, в битве под Солями, получил звание генерал-поручика, шпагу с бриллиантами и придворный чин шталмейстера, орден святого Андрея Первозванного; от прусского короля, конечно же, знавшего, кем в России является брат Николая, было ему пожаловано сразу два прусских ордена: Чёрного и Красного орла.

Валериан Зубов, самый младший из братьев (он был всего лишь на 6 лет старше меня), имел, однако же, довольно сложные взаимоотношения с фаворитом: Платон ревновал Валериана к императрице, опасаясь, как бы тот не отбил у него великовозрастную любовницу. Собственно, циркулировавшие по двору слухи, что, попадись Валериан первым на глаза императрицы, быть бы ему фаворитом, подтверждали его опасения. Надо сказать, Екатерина относилась к Валериану с трогательным вниманием, всячески его продвигая по военной линии: достаточно сказать, что он шёл на штурм Измаила в колонне, понёсшей наибольшие потери, и действовал в тот день исправно и храбро. В прошедшую кампанию, будучи сообразительнее остальных своих братьев, Валериан командовал авангардным отрядом Суворовской армии. Здесь во время рекогносцировки у реки Западный Буг Валериан Зубов был ранен ядром в левую ногу, Зубову пришлось ампутировать ногу, после чего он был отправлен в Петербург. Для его транспортировки Екатерина II прислала английскую карету и выделила на дорогу 10 тысяч дукатов. Кроме того, лично ему были пожалованы 300 тысяч рублей, дом на Миллионной улице, когда-то принадлежавший Густаву Бирону, орден Андрея Первозванного и чин генерал-поручика. Представ перед императрицей в инвалидной коляске на колёсиках, чем вызвал у неё слёзы, Валериан Зубов тут же получил дополнительно 20 тысяч рублей, и ежегодную пенсию в 13 тысяч рублей серебром.

Теперь эта парочка ветеранов вместе с никогда не воевавшим Платоном, бестолковым братцем Дмитрием и сестрою Ольгою задавали тон в дворцовых развлечениях и салонах Санкт-Петербурга, затмив даже всегда доминировавших в свете французских эмигрантов. С ними же увязался и мой братец: Константин буквально не отходил от Зубовых, с головою бросившись в вихрь сомнительных развлечений.

Сегодняшний бал в Эрмитаже не стал исключением.

Войдя в залу, я первым делом наткнулся на Державина. Оказалось, он тут успел оседлать одного из своих любимых коньков. Как известно, их было у Гаврилы Романовича два (ничего не поделаешь, татарская кровь давала себя знать: одного было ему недостаточно): злоупотребления вельмож и русская словесность. А поскольку он был окружён сейчас этими самыми вельможами, чьи неправды так любил бичевать, единственной приличной сейчас темою для него оказалась языковая.

— Надобно нам, Ваше Высочество, — с порога взял он меня в оборот, — поставить русский наш язык на новую высоту. Вы только послушайте: все вокруг чирикают по-французски! А мне даже иностранцы говорят, что не может быть нормальной нации с собственной гордостью и самосознанием, не имеющей собственного литературнаго языка! Ведь вы посмотрите, что происходит, — Гаврила Романович широким жестом провёл по зале — ведь тут сейчас половина — французы, а остальные говорят по-русски, как на неродном языке, с акцентом. В каждом семействе есть гувернёр-француз; до того доходит, что какой-нибудь тульский помещик нанимает своему сыну для обучению языкам французского маркиза!

Да, так оно всё и было. Огромные деньги, выкачиваемые нашими дворянами из родных суглинков и чернозёмов, переходили в карманы учителей-иностранцев, далеко не всегда имевших пристойную квалификацию и подходящие для воспитания детей моральные устои. Особенно ярко проявилось это после нашествия французских эмигрантов: то и дело становились известны случаи содомии и растлений несовершеннолетних, доверенных легковерными родителями случайным воспитателям. А если вдуматься, получается, что наш народ платит европейцам некий колониальный налог: нам приходится платить иностранцам серьёзные деньги просто за то, чтобы нас научили одеваться и разговаривать согласно чуждым нам культурным традициям. Державин, несомненно, прав…

— Не могу не согласиться с вами, Гаврила Романович — отвечал его собеседник, Алексей Иванович Мусин-Пушкин, известный собиратель древних рукописей. В отличие от своего дальнего родственника, неудачливого полководца Валентина Мусина-Пушкина, этот представитель древнего и знатного рода Пушкиных был худощав и вполне компетентен в своём деле. — Не так давно обнаружил я прелюбопытнейшую вещь: сказание про имевший место в древнее время поход некоего Игоря, князя путивльского, супротив половцев. Скажу вам, штука эта посильнее песней Оссиана; но ведь мало кто сможет у нас её прочесть! Образованные классы не знают толком языка русского, а необразованные не умеют читать!

— Как! Неужели про Князя Игоря! — поразился я. Да ведь это же не что иное, как «Песня о полку Игореве»! Единственный список этого текста, утраченный во время Московского пожара 1812 года; притом, в отличие от Оссиановых песен, это действительно древняя поэма!

Я уже было нацелился вцепиться в графа и вытрясти из него все подробности обнаружения этой бесценной рукописи, как вдруг шум в зале привлёк наше внимание.

— Эгей, да что там происходит? — изумлённо спросил Гаврила Романович, оборачиваясь.

Я тоже посмотрел, и у меня упало сердце. Твою мать!

Костик, видимо, злоупотребив шампанским, а может и чем-то покрепче, затеял спор с бароном Штакельбергом; и дело дошло до того, что они начали бороться, перейдя вскорости в партер.

— Эй, ты чего? Стой! Ты ему кости переломаешь! — закричал я, но было уже поздно. Сев на поверженного барона верхом, разгорячённый поединком Константин заломил ему руку. Несчастный Отто Магнус взвыл белугою:

— О, майн готт!

Схватив разбушевавшегося Костю за плечи, я с силою оторвал его от барона.

— Что ты, мать твою, тут творишь, а? Отстань от него, @$*%$#@@%^! — проорал я, мигом забыв, что являюсь теперь утончённо воспитанным принцем императорских кровей, а вовсе не обычным уличным мальчишкой из постсоветского индустриального города.

Братец, потрясённый услышанной идиомой, тяжело дыша, остановил свои покушения на целостность костных тканей барона. Я поспешил помочь несчастному дипломату подняться.

— Как ваше самочувствие, Антон Егорович? Рука цела?

— Спафиба бальшоё, Александер Паффловитч! — как положено, по-русски отвечал мне барон, с трудом поднимаясь с паркетного пола. — Ия, праффо, здорофф, не штойт беспокофств!

Но, по гримасе боли на пухлом лице Штакельберга, стало понятно, что здоров он не совсем.

— Доктор Роджерсон! Где он? Я видел его в собрании! Позовите Роджерсона!

Англичанин уже спешил к нам, пробиваясь сквозь сбежавшуюся толпу. Наскоро опросив скривившегося от боли барона, Роджерсон предварительно диагностировал вывих и, обняв толстяка за место, где у других людей обычно есть талия, увёл его оказывать медицинскую помощь.

— Константин Павлович, — обернулся я к ещё не отдышавшемуся брату — а пойдём-ка, потолкуем.

Мы вышли в зимний сад. Увидев тут парочку из молодой фрейлины и камер-юнкера, я мрачно кивнул им головой в сторону большой залы; без слов поняв нежелательность своего присутствия, молодые люди спешно удалились.

— Ты что на него взъелся, Константин Павлович?

Костик угрюмо нахмурился.

— Да, а что он? Ходит тут гоголем, с дамами хороводничает, бахвалится… Надоел уже. Говорит мне, что, мол, сможет одолеть меня «на руках». Ну вот, и одолел!

Да ну ё-моё! Барон, конечно, тот ещё фрукт — ведёт себя, как подобает 25-летним соблазнителям: хорохорится, важничает, молодится; с его возрастом и комплекцией выглядит это, надобно признать, по-идиотски. Но не ломать же ему из-за этого руки!

— Господи, Костя, ну что ты! Плюнул бы ты на него, да и всё. Ты, когда принимаешь подобных людей всерьёз, сам опускаешься до их уровня. Нахрена оно надо? Занялся бы ты делом, ей богу, чем тратить силы на такую ерунду!

— Ага, как ты, что ли?

— Хоть бы и как я. А что такого?

— Да то, что второго Новороссийского наместничества в державе не имеется. Всё отдаётся или тебе, или Зубову. Мне — ничего!

Ну, начинается.

— Ты бредишь, что ли? В России тебе мало места, негде развернуться? Сибирь, Кавказ, мать её, чёртова Польша… Неужели тебе нечем тут заняться? Давай вместе управлять Новороссией, что и, там дел невпроворот…

— Да нет, Саша. Извини, это уж я зря болтаю. Ничем управлять я не способен, и никогда готов к этому не буду. Мне бы на войну, такую, с какой, вон, Зубовы приехали…

— Не хочу тебя огорчать, Костя, но войны, бывает, складываются по-всякому. Не всегда за несколько месяцев удаётся завоевать целую Польшу; бывает, годами бои идут за какой-то крохотный городок, и народ там мрёт не от пуль и штыков, а всё более от болезней.

— Всё равно! Вон, Зубовы, посмотри — героями ходят! Все на них смотрят, все завидуют. А уж по женской-то части — ух! Ты знаешь, ходил я тут в одно местечко…

— Александр Павлович — вдруг прервал наше уединение гофкурьер. — Государыня императрица желают срочно видеть вас!

— Ладно, потом расскажешь. Надо мне уважить старушку!

Этот вечерний вызов к императрице показался мне неожиданным и странным — обычно она не занималась делами после обеда. Взойдя к ней в Бриллиантовый кабинет, я увидел рядом Платона Зубова и графа Салтыкова. Последний был красен и сконфужен, что заметно было даже при свете свечей; в Платон же держался с обычным своим ленивым безразличием. Императрица, сидевшая в чепце и шали, привезённой когда-то Потёмкиным, судя по всему, была крайне недовольна.

— Александр Павлович, друг мой сердешный, чаю, ты подскажешь, что мне с ним делать? — несколько сварливо спросила Екатерина, что, вообще-то, за нею обычно не водилось. — Посмотри, Бога ради, в свой хрустальный шар, — может, хоть там найдёшь мне ответ?

По тону разговора я сразу понял, — речь идёт про Константина, и, похоже, что предыдущие конфиденты ничего полезного предложить ей не смогли.

Впрочем, «заглядывая в шар», то есть вспоминая сохранившиеся в памяти события того времени, я осознал, что тоже не смогу родить ничего вразумительного. Константин Павлович, увы, всю свою жизнь звёзд с неба не хватал. Все люди устроены по-разному: есть творцы, основатели и провидцы, есть мечтатели и художники, встречаются, хоть и редко, подвижники и святые… но 99 их ста людей — «обычные». Более того, эти самые «обыкновенные люди» даже иной раз бравируют своей безыскусностью и простотой. И Константин Павлович, похоже, из этой когорты: я вижу, что его просто трясёт от навязываемой ему роли первого лица, от всеобщих ожиданий, которых, (и он прекрасно это осознаёт), ему не суждено оправдать. Парня при рождении определили на роль нового Константина Великого, даже новую Греческую империю пытаются на полном серьёзе под него воссоздать; а сам он по складу характера — добротный унтер-офицер, и всё это величие ему до одного места.

— Надо к делу его определить, вот что я думаю — наконец ответил я, глядя в три пары вопрошающих глаз. — Что-то серьёзное, важное, вероятно — военное.

Государыня только вздохнула.

— Мы ведь уже посылали его в Финляндию, инспектировать укрепления вместе с Михаилом Илларионовичем Кутузовым. Не поехал: и даже самомалейшего интереса к сему не проявил!

— Ну, так он правильно сделал: и я бы не желал ехать туда. В Финляндии укрепления делал Суворов, и совсем недавно; чего же там инспектировать? Надо у него спросить, к чему имеет склонность: может, он в кавалерию хочет, или в артиллерию, или на флот…

Тут глаза Екатерины зажглись надеждой.

— А вот ты с ним и поговори! Небось расскажет тебе свои тайныя грёзы.

Я раскланялся и уж думал уходить, как вдруг услышал обрывок их разговора:

— Ну хорошо, с Константином Павловичём, даст бог, Саша разберётся. Он у нас — ума палата. А с Суворовой что делать? Никак эту заразу Александр Васильевич замуж не определит, а уж пора. Как думаешь, Платоша? Ведь фельдмаршальская дочь! Николай Иванович, что там у них с сыном вашим?

— Увы, всё расстроено, — побагровев ещё больше, угрюмо сообщил Салтыков. — Наталья Александровна нравом пошла в папеньку… хоть там и маменька — не подарок!

— И что, не жалеешь теперь, что сына на другой обженил? Не ведал, как высоко скакнёт Александра Васильевич? — ехидно спросила императрица, с обычной улыбкою поглядывая на Николая Ивановича.

— Рок играет человеком, влечёт его в неведомые бездны, — философски отвечал Салтыков, интонацией, однако же, подтверждая догадку императрицы.

— Платоша, такую барышню, я считаю, запросто так отпускать нельзя. Очень непростой ныне человек Александра Васильевич, очень. Как думаешь, если Николай…

— Да запросто — спокойно ответил Платон, качая ногой в домашней сафьяновой туфле. Сам он, кстати, был облачён в шлафрок, в то время как Салтыков, чтобы пройти до покоев императрицы с одного этажа на другой, облачился по всей форме, включая ленты и ордена.

— И что, жить хорошо с ней будет? А то, ежели что не так, Александр Васильевич возьмёт ваше семейство приступом, как ту Прагу!

— Не извольте беспокоиться. Что он, дурак, что ли? Николя следы прятать умеет! — цинично усмехнувшись, отвечал Платон, перекладывая ногу за ногу.

— Ну вот и славно, хотя бы с этим решили!

Я ушёл, сам притворив дверь и кивнув напоследок сонным кавалергардам. Да, Наташу Суворову, судя по всему, сосватают за этого громилу, Николая Зубова. Вряд ли она будет счастлива с таким человеком…

Чёрт. И почему мне это так не нравится?

На следующий день поутру, встретив Константина за фриштыком, я немедленно приступил к исполнению задания государыни императрицы. Да, что там сказать, и мне очень хотелось придумать что-то такое, чтобы направить юную дурь Константина в какое-то более-менее конструктивное русло!

— Костя, брат! — пристал я к нему, обнимая за плечи. — А расскажи-ка мне, как брат брату чисто по-братски, а чем ты на самом деле хотел бы в жизни заниматься? Вот, скажем, прямо сейчас?

— Прямо сейчас — лафиту выпить! — гордо сообщил мне Костик, наяривая холодную ветчину.

— С утра-то? Ну и ну! Нет, я тебя серьёзно спрашиваю: чем бы ты желал заняться? Хочешь, скажем, в кругосветку пойти? Или ведомство, губернию какую в управление?

Тот усмехнулся, льняной салфеткой промокая свои алые, будто накрашенные, губы.

— А ты что желаешь, братец? Нет ли у тебя, часом, насущного желания посетить дивный сад удовольствий Селадона и Афродиты?

— Чего? — не понял я сразу, что за таким куртуазным наименованием скрывается попросту публичный дом.

— Там, знаешь… вообще всё возможно! Девицы высшего сорта, и готовы не все услуги!

— Да что ты, право слово — я тебе про дело, а ты всё про баб да про баб!

— Очень рекомендую! Как сходишь туда разок — про все дела свои дурацкие позабудешь! А по делу, я так скажу — знаешь ли ты что-нибудь про улан?

Про этот вид кавалерии я, конечно же, слышал, (уланы имелись в польской армии), но без сугубых подробностей.

— И чем тебе нравятся эти самые уланы?

— Это регулярная конница, но действуют они пикой. Очень хороши!

— А что же в них хорошего?

— Ну так пика и хороша! Благодаря ей уланы могут переколоть решительно любую конницу, да и каре проломить: ведь пика же длиннее и штыка, и шпаги!

— Ну, хорошо, раз так. И чего?

— Хочу устроить себе полк, как у папеньки было! Только уланский…

— Да вот и славно; давай устраивай!

— А как, с чего начинать?

— Наверно, сперва составить штат, с помощью какого-нибудь дельного офицера, затем утвердить его у императрицы и получить деньги; ну а затем уже набирай людей, сперва, конечно же, толковых кавалерийских офицеров. Кстати, неплохо бы тебе поближе познакомиться с казаками, они ведь тоже пикой орудуют…

— А форму, лошадей, рекрутов? Где всё взять-то? На довольствие полк как поставить?

— Да всё постепенно получишь. Граф Салтыков тебе в помощь, он же глава Военной коллегии! Ты, главное начни, а дальше оно само пойдёт. Знаешь, как говорят: слона едят частями. Не пытайся сразу всё охватить, лопнешь.

— А ты мне поможешь, ежели что?

— Конечно, чем смогу!

— Отлично. Ну, так что всё-таки с Садом Селадона? Пойдёшь?

— Тебе что, не с кем сходить туда?

— Да почему, — туда все Зубовы вхожи, не исключая и бабушкиного. Я для тебя стараюсь, а то сидишь всё в своём Адмиралтействе анахоретом, в свои-то молодые года сиськи доброй небось не видишь!

— Да ты будто бы знаешь, что я вижу, а чего нет! Расскажи-ка, как там у этого Селадона всё устроено, а то я, может и не такое видал!

Из Костиного рассказа можно было заключить, что место, называемое так высокопарно, представляет собой попросту смесь борделя и свингер-клуба.

— Собрания проводятся двух видов, — со знанием дела пояснял мне Костик. — По средам туда приходят со своими дамами — можно с женою, можно с любовницей или актрисою. Все, разумеется, в масках. Общество сидит на кушетках или диванах, развлекается обычным образом — играют в карты, болтают, затем вдруг, будто бы порывом ветра задуваются все свечи, и начинается настоящая часть представления!

— А другое как?

— Ну, там попроще: приходят без дам, всем тебя на месте обеспечат. Дамочки — ухх! Я, конечно, в этом профан, а вот Николя говорит, что это лучшее, что было с ним в жизни…

— Николя — это Зубов?

— Ну да.

— Понятненько…. и часто он там бывает?

— Как из Польши вырвался — так, собственно, ни одного собрания и не пропускает. Они по пятницам, если что!

— Знаешь, а я, пожалуй, пойду развеяться. И вправду, что киснуть? Только я, вернее всего, не один буду…

— С дамою? Эге-ге! Да ты от меня что-то скрываешь, братец!

— Ну, не с дамою… так, с приятелем. Один господин из Измайловского полка, ты не знаешь его.

— Надёжный хоть человек-то? — разочарованно протянул Константин, собиравшийся уже вытягивать из меня все подробности любовной интрижки.

— Да ты что! В высшей степени!

— Ну ладно. А то я ведь поручаюся за вас!

— Не беспокойся, всё будет в самом лучшем виде!

Весь день прошел в предвкушении ночной эскапады, и вот, когда настали весенние сумерки, мы с… приятелем из Измайловского полка в закрытой карете прибыли по адресу, объявленному Константином. Роскошный дом на Морской улице казался пустым: ни один огонёк не проникал через наглухо опущенные шторы. Внизу нас встречал человек в маске.

— Клавикорт — сказал я ему пароль, назначенный на сей день. Весьма учтиво поклонившись, привратник в маске пропустил нас внутрь, указав путь в бельэтаж.

Поднявшись, мы увидели обширную комнату, обитую черным сукном, на котором были искусно вышиты различные птицы, четвероногие и шестиногие гады, насекомые и рыбы. Посредине комнаты стоял большой стол, уставленный свечами, за которым сидели, потупя головы, в молчании около пятидесяти человек в черных мантиях, на которых изображены были светящимися красками таинственные знаки: созвездия, планеты, парящие и ползающие духи, и прочая ерунда. Похоже, тут всё замешано на ещё и на масонстве… хотя у нормальных масонов женщины на собрания ни под каким видом не допускаются!

Наконец, один из присутствующих, в тёмной маске и с козлиными рогами, встал, вышел в середину приёмной, поклонился собранию весьма низко три раза, а потом заговорил:

— Почтенные, высокопочтенные, просвещенные и высокопросвещенные братия! Позвольте пригласить вас в сей храм удовольствий!

По голосу этого господина, показавшегося мне смутно знакомым, я понял, что начальник этого весёлого собрания довольно стар, но при этом бодр и весел.

Итак, поклонившись, козлорогий старик пригласил нас в следующее помещение. Тут мы увидели огромную, великолепно освещенную залу. На стенах её, обитых алым бархатом, сплошь висели прекрасные картины в великолепных золочёных рамах. На одной изображен был Адам в объятиях Евы, на другой — старцы, взирающие на Вирсавию, на третьей — Соломон в кругу множества легко одетых девиц красоты неописуемой… и все прочие картины были подобного содержания. Зала окружена была диванами из пунцового атласа, у которых стоял большой стол, уставленный напитками и яствами. Гости разговаривали, шутили, выпивали; один из них вдруг со смехом засунул руку себе за чулок, и показал всем свою деревянную ногу. Ба, да это же Валера Зубов! Ну да, вот и Николя с ним рядом, громила выше меня ростом…

Тут вдруг к нам с моим спутником подошёл полноватый господин в темном плаще и маске; лишь когда он заговорил, я узнал собственного брата Константина.

— Вот ты где! Сейчас начнётся всё интересное!

— Честно говоря, немного неловко себя чувствую!

— Ну, это просто ты в первый раз. Расслабься, тут все свои.

— А кто где?

— Ну, я ещё не всех знаю, — понизив голос, рассказывал Костик. — «Козорогий» — Пётр Мелиссино, он тут распорядителем. Вон тот, в маске тигра — Николай Зубов, рядом — Платон, ну а под личиною единорога — Валериан. Вон там сидит Телец, которого я ещё не распознал, но, видно, какой-то знатный барин, ибо всегда в брильянтах и говорит важно и протяжно. Вот тот, в маске пса, должно быть, из дипломатов; уж так крючковаты все его речи! Вон тот, Водолей, кажется, эпический стихотворец. Только он, знаешь ли, не выдерживает своего имени: ни разу на моей памяти не пил он ни капли воды, а вливает в себя одно вино. Его лучше бы назвать Виновлей. Ха-ха-ха! Постой-ка, постой-ка… кажется, сейчас начнётся!

Тут козлорогий Мелиссимо (и кто бы мог подумать?) три раза ударил по столу молотком, и глубокое молчание настало. Оно продолжалось около двух или трех минут, после чего раздалась вдруг откуда-то тонкая мелодия, и под звуки арфы и флейты донеслось к нам хоровое пение!

Мгновенно раздалась невидимая огромная гармония; быстро отворяются потаенные двери залы, вылетает хор юных, прелестных нимф, одетых в греческом вкусе, в белых легких одеждах, с полуобнаженными полными грудями и цветочными венками на головах. Оглядываясь по сторонам, я физически почувствовал, как наэктрелизовалась атмосфера в зале, а мужчины от этого зрелища буквально наливались тягостным, мрачным вожделением: их глаза под масками обращались от одного предмета к другому, а смешки и восторженный шёпот, как фырканье нетерпеливо бьющих копытами жеребцов, перекрывали временами мелодию флейты.

Тем временем «прелестные нимфы» начали свой пленительный танец. Они кружились, обнимались, сближались, целовались, и опять разбегались. Не знаю, может быть, моё долгое вынужденное воздержание было тому виною, а может быть, девушки и впрямь были прекрасны, но я был очарован. Каждый их жест, каждое движение было огонь, ветер; если одна могла похвалиться гибким, стройным станом, то другая блистала очаровательными формами; иная бросала на нас быстрые, озорные взгляды, другая соблазняла томным, умоляющим взором. В общем, доложу я вам, предки у нас понимали, как завлечь бедного отрока на стезю порока!

Тут на стенных часах в зале пробило двенадцать часов, и вмиг все утихло; музыка остановилась, пляски также; все девицы стояли в глубоком молчании, которое продолжалось несколько секунд. Тогда козлорогий Мелиссимо встал со своего дивана и спросил громко:

— Братия! Которую из сих прелестных назначаете вы царицею ночи сея?

Вновь по зале пронеслись мужские смешки.

— Прекрасная Ликориса да будет тебе царицею, — произнёс наконец кто-то.

Тут же пара служителей, наряженных сатирами, внесли на середину залы престол, блестящий резьбою, представляющею купидонов в разных положениях. По правую сторону его, в подлокотнике, была вделана золочёная урна, а по левую лежала миртовая диадема. Козлорогий не без труда поднялся со своего места, подошел к одной из молоденьких нимф, возвел ее на трон, возложил на голову венок, и, облобызав троекратно, сел на свое место. Прелестная девушка — сама прелестная юность, взяла арфу, наложила на струны длинные пальцы… все умолкло, и чистый звонкий голос ее раздался в сопровождении нежной мелодии:

Похоже, пела она именно для старикана-председателя, хотя, должно быть, были тут и другие немолодые завсегдатаи. Впрочем, в любом случае, молодых подбадривать было незачем — они уже явно были «готовы»!

Пение кончилось, и «братия» один за другим вставали и подходили к трону. «Царица ночи сея» тем временем заставила каждого из нас вынимать из урны жребии, на которых написаны были женские имена, греческие и римские. Дошла очередь до меня. С некоторым (вполне понятным) волнением опустив руку в золочёную чашу, я вынул крохотный свиток, и прочитал вслух: «Лавиния».

И в тот же миг девушка с потупленным взором, закрасневшими щеками и бурно волнующейся, едва прикрытой тонким хитоном грудью, взяла меня за руку и отвела на бордовый диван. От стыдливости она не смела поднять глаз, а в это время многочисленные слуги, одетые сатирами, вбежали в залу и спешно разделили её всю ширмами, погасили свечи в люстрах, оставив лишь лампаду в углу, так что в один миг я с этой самой «Лавинией» очутился в небольшой уединенной комнате. Впрочем, ширмы эти, хоть и скрывали нас от чужих взоров, но звукоизоляции не давали никакой; и уже вскоре со всех сторон доносились звуки, не оставлявшие никаких сомнений в происходящем на соседних диванчиках. Впрочем, странно было бы слышать что-то иное!

Вручённая мне жребием Лавиния, оказавшись со мной тет-а-тет, сразу же изменилась: резко отставив всю свою стыдливость, она с нежностью и даже восторгом сжала меня в пламенных объятиях, страстно потянувшись ко мне с поцелуем.

И вот всё бы хорошо… да только у меня тут немного другие цели!

— Слушай, эээ… Лавниния, да? — громким шёпотом произнёс я. — Лавиния, я с удовольствием задержался бы тут у тебя, но только тут рядом в беде находится мой приятель: он, верно, сейчас в ужасе. Я просто сам тут впервые и не знал, что у вас тут так скоро и запросто переходят к делу…

— Неужели ваш почтенный приятель так нов в обращении с женщиной, что дрожит и пужается, оставшись с нею наедине? — грудным голосом отвечала мне дамочка. — Вот уж напрасно: мы совсем даже не ужасны!

— Да говорю, не знали мы! — ответил я, решительно выпутываясь из её голых рук. Приникнув к соседней ширме, я громким шёпотом спросил:

— Эй! Николай! Ты здесь?

В ответ мне раздались какие-то сдавленные звуки, шёпот спора, шум быстрых шагов, и мой соучастник просунул руку ко мне за ширму.

— Ну что, пойдём отсюда? Или, эээ, останемся?

— Немедленно вон! — свистящим шёпотом отозвался мой смущённый компаньон, и мы, выбравшись из-за загородок, быстро прошли из тёмной залы вон.

Проскользнув по лестнице, я обернулся и тут лишь заметил, что Николай тащит за собой девицу!

— Это ещё что?

— Бедная Арталия — узница этого ужасного места! Мы должны спасти её от разврата!

— Гм. Арталия, — обратился я к девице, стараясь не пялиться на её крепкую грудь, высоко вздымающую тончайшую материю греческого платья, — желаете ли вы быть спасенной?

— Да что вы, господа хорошие? — возмутилась та, вырывая руку от моего приятеля. — Мне и тут неплохо!

— Вы крепостные или свободные? Вы как попадаете в этот «Селадонов сад», — уточнил я, — и можете ли выйти отсюда?

— Ну, попадаем мы в общество случайно, — отвечала белокурая Арталия, — и, оказавшись здесь, действительно, уже не пользуемся особой свободою. Мы можем только прогуливаться в саду сего дома, обнесенном высокою оградою. Однако, как скоро которой из нас наскучит, она может просить, и ее выпустят с обязательством не открывать тайны и местоположения дома. Но можно ли наскучить райскою жизнию?

Она, иронично улыбнувшись, повела глазами с накрашенными ресницами в сторону, будто покидая взглядом этот особняк, проникая в юдоль скорби, называемую «наружный мир».

— Говорят, — продолжила девица, — что во все время существования сего ордена был такой пример один, и то потому лишь, что некто из собратий, человек именитый, прельстясь красотою этой счастливицы, не хотел видеть ее предметом наслаждения других, да и уговорил просить выпуска, который она без затруднения получила.

— Ну, понятно. Счастливо оставаться! — произнёс я, и мы, оставив девицу, поспешили к моей карете.

Оказавшись в закрытом со всех сторон экипаже, Наташа стащила с себя маску, и мрачно уставилась в беспроглядную темень окна.

— Это ужасно, — наконец произнесла она. — Ужасно. Неужели все мужчины таковы?

— Не могу сказать вам насчёт всех, я не имел чести знать всех мужчин не то что мира, а и Петербурга. Но да, многие именно такие и есть — отвечал ей я, старательно прислушиваясь к интонации её голоса. Да, несомненно, она страшно расстроена…

— Конечно, мы ещё не повенчаны, — продолжала Наталья Александровна, — и, вроде бы, он может делать, что душе угодно. И всё равно — это мерзко. Брак — есть таинство. Так меня учили всю жизнь. А тут какая-то, прости меня господи, случка! Ещё и обставили всё, как языческий обряд… Отвратительно! Ужасно! И ведь все посетители из благородных семейств! И он среди них! Как же он мог…

— Ну, видите, что мы только что услышали с такой откровенностью от этой девицы, Арталии: многих женщин это устраивает. А когда есть предложение — возникает и спрос! Я, конечно, никого не оправдываю, но ведь не все способны побороть искушение!

— О, не защищайте его!

— Ни в коем случае. Мне так жаль…

Короче, не будет брака между Николаем Зубовым и Наташей Суворовой. Полагаю вопрос этот навсегда решенным.

Но каков Мелиссимо!

Лето 1795 года заканчивалось; с наступлением осени двор переселился в Таврический дворец. Между тем, приближалось время, когда должно наконец решиться, кто из польских помещиков получит назад свои имения, а кто останется с носом. Зубовы, не говоря уж об их секретарях, в этот год страшно обогатились; впрочем, раздавая авансы, они не переставали оговариваться, что одной их доброй воли недостаточно, что они не в силах добиваться всего, ими желаемого. Они действительно не могли определить решение императрицы: всё-таки моё мнение в этом вопросе тоже учитывалось.

Между тем разгоралась борьба притязаний: наряду с лицами, хлопотавшими о возврате их имений, явилось множество других, пускавших в ход все средства, чтобы воспользоваться секвестрированным имуществом. Все, начиная от самых высокопоставленных лиц и до самых последних, все хотели урвать свою часть из добычи, так как Екатерина до сих пор не сообщала еще своего решения ни относительно судьбы огромного количества конфискованных частных имуществ, ни относительно имуществ, отобранных ею у церквей и у государства.

Это был очень интересный момент в государственной жизни России, и все с трепетом ожидали его разрешения. Сколько людей строили на этом надежды расширить свои владения и увеличить душ! Поэтому раболепство и низкое угодничество развернулись с новой силой не только в салонах самого фаворита, но и вокруг его секретарей, которые, как обезьяны, подражали графу во всём, даже в его смехотворных приемах при утреннем туалете, чтобы показать свою спесь перед презренной толпой, набивавшейся в его переднюю. Среди спекулянтов, искавших, как грабители на поле битвы, обогащения за счет побежденных, имелось и огромное множество поляков. Во имя прежних заслуг перед Россией они ожидали теперь вознаграждения за счёт потерпевшей поражение партии. Разумеется, желая обогатиться, все, не стесняясь, прибегали к клевете на противников: ведь чем больше они рассыпали подозрений, тем более подымались их шансы поживиться.

Вопрос распределения секвестированных поместий неоднократно обсуждался в Непременном совете. В основном споры шли о частностях: кого лишить поместий, кого вознаградить, какие польские фамилии подлежат инкорпорации в элиту Российской империи, а какие следует придать забвению и отправить в изгнание. Мне эти споры довольно скоро надоели: я имел свои представления на сей счёт, и когда в совете спросили моё мнение, я вполне откровенно высказал его:

— Я предложил бы поступить следующим образом: конфисковать решительно все поместья, за исключением тех, что принадлежат подданным нашей короны, а крестьян сделать государственными.

Воцарилось молчание. Императрица в изумлении смотрела на меня, не веря, видимо, своим ушам. Да и остальных членов Совета такое предложение поразило до глубины души.

— Но, Александр Павлович, — мягко ответил мне Пётр Васильевич Завадовский, — ведь это же будет несправедливо! Среди польских магнатов есть немало наших сторонников, составивших Тарговицкую конфедерацию, и сражавшихся за наше дело. Ведь тот же Браницкий, Потоцкий, Ржевуский, старательно и верно действовали в видах короны нашей! Немало и тех, кто, хотя и колебался, но может почитаться полезным для дальнейшего устройства новоприобретённого края, скажем, князья Чарторыйские.

— У нас, Пётр Васильевич, несколько разные представления о справедливости. Вы говорите, что у нас в Польше были сторонники, но мы говорим сейчас не про людей, а про собственность, про поместья. И если мы возьмемся за труд немного подумать, то увидим, что поместья эти на протяжении вековпринадлежали нашим врагам, верно служившим Польше. Возможно, последние годы — десять, двадцать или даже тридцать лет назад, некоторые владельцы этих поместий, видя, как Польша разваливается из-за дурного устройства, и как крепнет наша держава, решили сменить хозяина, став вдруг друзьями России, но не забывайте, что до этого предки этих людей веками были нашими яростными врагами.

— Как же, вы предлагаете уравнять теперь Браницкого, мужа племянницы покойного князя Потёмкина, и какого-нибудь Костюшку? — удивился Андрей Николаевич Самойлов, генерал-прокурор Сената.

— Если Браницкий имеет заслуги, его можно за них наградить. Но пусть это сделает Русская государыня; а тех поместий, коими наделил его польская корона, он должен лишиться.

— А кого из наших подданных вы считаете возможным наградить этими землями?

— Никого. Это будет несправедливо по отношению к людям, там проживающим. Посмотрите на дело вот с какой стороны: все эти земли когда-то принадлежали русским государям, пусть не Романовым, а Рюриковичам, но сути это не меняет. Мы, к сожалению, не смогли защитить эти земли ни от татар, ни от ляхов, оставив их на разграбление другим народам. Люди, живущие на этих землях, многое претерпели за эти столетия: их всячески притесняли, а мы не могли подать им помощи. Дворяне, жившие здесь, либо отъехали в Московское царство, где получили поместья, либо перешли на службу ляхам. Ни те не другие не могут претендовать на вознаграждение — изменников не за что награждать, а верные уже получили довольно. Мы же должны дать компенсацию тем крестьянам, которых бросили на этих землях: нам надо дать им свободу от крепостной зависимости, предоставив положение государственных крестьян, да и то, с уменьшенной повинностью!

Императрица посмотрела на меня с обычной своею улыбкой, в которой, однако же, как будто бы даже проглядывала жалость.

— Я, дорогой мой Александр Павлович, по молодости тоже всё думала, как бы облегчить жизнь крестьян. Да только, прими во внимание: нам тут, имея миллионные доходы, легко на сей предмет рассуждать. А ведь множество дворян, верных слуг наших, этаких доходов не имеют, и для них всякое послабление крестьянам — прямой себе убыток. Что же касается шляхты польской, то, рассуждая здраво, надобно признать, что без привлечения хотя бы части их на русскую службу мы тех земель не удержим! Потому, надо нам не рубить сплеча, а внимательно разобраться, и поместья сторонников наших вернуть. Ведь так русские правители издавна делали: и когда великий князь Иван Васильевич возвращал Северские земли, то бояр, сто лет служивших Ольгердовичам, отнюдь не казнил, а напротив, ввёл в Думу свою; и Алексей Михайлович, вступив в Вильну, призвал шляхетство литовское для присяги себе… Нельзя на новых землях устраивать кавардак вверху дном; оттого неустроения выходят на долгие годы! Вот, в Крыму как получилось… По сю пору он полупустой стоит!

В итоге, решили, конечно же, вернуть поместья всем, кто во время восстания, пусть и не показал себя сторонником России, но хотя бы сохранил нейтралитет. А я заложил себе в памяти непременно поехать в своё Новороссийское наместничество, и особенно внимательно ознакомится с делами в Крыму. Судя по всему, там не всё благополучно…

А вечером ко мне заглянул Константин Павлович.

— Ну что, братец? Отчего не заглядываешь ты к Селадону? Там мамзель Лавиния всё про тебя спрашивает!

— Да, право, недосуг. Адмиралтейств-коллегия, генерал-губернаторство — к вечеру света белого не видишь…

— А зря! Там пара новеньких появилась — такие розанчики, чудо как хороши! Кстати, ты слышал, что вскоре тут будут гессенские принцессы?

— Чего? Невесты опять?

— Да, брат, причём, кажется, и для меня тоже. Мне Зубов шепнул: графу Моркову было задание найти в Германии симпатичных невест. Но, ты же знаешь Моркова: он и сам урод рябой, и вкуса к женскому полу у него ни на грош. Что взять с бобыля!

Граф Морков, изуродованный оспой, действительно был страшен, как чёрт. Государыня когда-то предлагала ему жениться на статс-даме Протасовой; на что Аркадий Иванович ей откровенно отвечал: «Она не красавица, я безобразен — каковы же получатся дети?»

— Ну не скажи, — в задумчивости произнёс я. — Вон, Безбородко, хоть и холост, а всё равно по женской части великий мастак; меняет актрису за актрисою, и ни одна не стоит ему менее десяти тысяч дукатов… Ладно, черт с ними во всеми. Слушай, Константин Павлович; я, пожалуй, на эти галеры не ходок. Поеду-ка я в Новороссию; и надо уже давно, а то я четвёртый год как туда назначен, а не был не разу; и матримонии этой заодно избегну. Прикроешь меня тут?

— Слушай, я, пожалуй, лучше бы с тобою поехал, чем тут с этими дамочками вожжаться! Возьмешь и меня тоже, а?

— Изволь, да только тогда будет совсем уже громкий скандал: привезли принцесс, а оба принца куда-то подевались! Так, хотя бы, можно сказать, что они все для тебя. Да и веселого Храма Селадона в пути не запасено… Так что Константин Павлович, оставайся-ка лучше здесь!

Ещё в прошлом году я собирался посетить Новороссию, но многочисленные дела и заботы постоянно отвлекали меня. Однако же этой весной счастливо сошлось несколько обстоятельств:

Во-первых, «гессенские мухи», на крыльях любви летевшие от западной нашей границы, делали моё срочное отбытие более чем актуальным. Конечно, надо было всё сделать аккуратно, ведь императрица, имея такие планы, ни за что меня не отпустит. Придётся большую часть поездки выполнить в форме побега; оставить письмо с уведомлением о моём отбытии где-то на столике, в стиле Людовика XVI, покидающего революционный Париж; ехать быстро, дабы меня не нагнали фельдъегеря с грозным требование вернуться; ну и, не в последнюю очередь, всё тщательнейшим образом продумать и рассчитать.

Во-первых, в Нижнем Новгороде был спущен на воду первый речной пароход. Две паровые машины двойного расширения с медными водотрубными котлами мощностью по 25 лошадиных сил каждая вращали два десятифутовых 12-ти лопастных колеса, сообщая проходу максимальную скорость примерно в 5,5 узлов Деревянный корпус парохода водоизмещением 120 ласт, или 250 тонн, был построен из уральской лиственницы. Небольшая осадка должна была позволить пароходу заходить в притоки рек и производить выгрузку на не оборудованном, безо всякого причала, берегу. Теперь пароход должен был сделать несколько испытательных рейсов, а затем уже заняться перевозкой разного рода материалов.

Мне, разумеется, страшно захотелось на собственной шкуре ощутить, как работают все эти новомодные штуки. Тем более что повод к этому был: в этом году начато строительство железнодорожного полотна между Волгою и Доном: от Царицына до селения Калач. И там, разумеется, тоже нужен был присмотр.

Я задумался: раз пароход всё равно должен проходить испытания, почему бы мне на нём не спуститься от Нижнего Новгорода до Царицына? Оттуда, осмотрев работы по прокладке железной колеи, я собирался доехать до Дона; затем галерою спуститься в его низовья, и Азовским морем доплыть до Керчи; проехав Крым с конца в конец, добраться до Перекопа, и дальше уже сухопутным путём посетить все подведомственные мне земли вплоть до строящейся Одессы.

На сегодняшний день это была крупнейшая стройка в Империи. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Н. С. Мордвинов и Херсонское адмиралтейство были сторонниками постройки порта в Очакове. Однако же вице-адмирал Де Рибас и инженер подполковник Деволан, получив задание осмотреть устье Днепра, лиман и побережье вблизи Очакова, пришли к единодушному мнению, что Очаков непригоден для постройки в нем порта из-за плохого рейда, мелководья и замерзаемости лимана, и что самым пригодным местом для устройства порта является Хаджибей. Деволан так охарактеризовал Хаджибейский залив: «Доброта его рейды, а особливо грунта дна, известна была нашим мореходцам и довольно испытана прежними ее владельцами. Льды там не могут ни малейшего причинить вреда…» Не видя иного выходя, я поддержал строительство. В рескрипте от 27 мая 1794 г. Екатерина II писала: «Уважая выгодное положение Хаджибея при Черном море и сопряженные с ним пользы, признали мы нужным устроить тамо военную гавань вкупе с купеческой пристанью». Екатерина, возлагая ответственность за постройку порта на Дерибаса, подчеркивала: «…работы же производить под надзиранием генерала графа Суворова-Рымникского» и далее «…Придав в пособие вам инженерного подполковника Деволана, коего представленный план пристани и города Хаджибей утвердив, повелеваем приступить не теряя времени к возможному и постепенному произведению оного в действие».

Город был заложен 22 августа 1794 г., а в этом году он получил название Одесса. Одновременно со строительством города стал интенсивно строиться и порт. Руководство постройкой порта было возложено на инженер-полковника Ф. П. Деволана, он же являлся автором проекта порта.

Первым делом конечно надо было доехать до Нижнего Новгорода: благодаря хорошей погоде и наличию крепких молодых ног большую часть пути я со своими сопровождающими, двумя измайловскими офицерами, Бибиковым и Волховским, — проделал верхом. Уведомление об отъезде я передал с гофкурьером, договорившись с ним особо, чтобы он отнюдь не спешил его передать. В Нижний Новгород заранее выехал учёные Лепёхин, Кулибин, Ярцев и два инженера: с завода Хорнблауэра, построившего паровые машины, и с предприятия Бёрда, изготовившего часть деталей и механизмов.

Было, однако же, совершенно понятно, что бабушка очень постарается вернуть меня с полпути. Как бы быстро мы не ехали, хороший фельдъегерь со сменными лошадьми всё равно способен был нас нагнать. Но, у меня был план.

Царская дорога.

Эта прямая просека в лесу не давала мне покоя. Сколько же Пётр Великий сделал для страны, и сколь многое он не успел! Ещё семьдесят лет назад у нас могла быть практически прямая дорога на Москву, без необходимости терять время, проезжая Новгород!

И я решил сочетать полезное с полезным: проехать этой трассой, осмотрев её на предмет реанимации проекта, и, заодно, доехать до Москвы, не встречая по пути фельдкурьеров с грозными приказами немедленно возвращаться. Профит! Пришлось устроить небольшой заговор, и Бибиков с Волховским стали его центральными фигурами. Они должны были ждать на маршруте с запасом продуктов и комплектом сменных лошадей.

Эх, и гонка же это была! Не думал я, что путь от Петербурга до Москвы можно проделать в четыре дня, да ещё и по бездорожью!

Не заезжая в Москву, мы вышли на Владимирский тракт, и ещё через три дня были в Нижнем Новгороде. На протяжении пути я на собственной шкуре оценил, каково это — долгие и быстрые переезды кавалерии. Дважды приходилось, завернувшись в плащ, ночевать прямо в поле, другой раз — в крестьянской избе. Наконец, обессилив коней и смертельно устав, мы со спутниками оказались в Нижнем Новгороде.

Пароход наш стоял у городской пристани, привлекая своей необычной внешностью толпу зевак. Формой корпуса он не сильно-то отличался от обычных речных барок; только большая железная труба, торчащая из середины палубы, да огромные многолопастные колёса по бортам недвусмысленно свидетельствовали, что это — судно нового типа, смерть бурлацкого промысла и надежда волжских берегов.

Небольшая команда заводских специалистов тем временем начала готовить пароход к отплытию. Грузились дрова, разводились пары; из трубы, привлекая любопытные взоры нижегородцев, плотными клубами пошёл густой серый дым. Мы все взошли на палубу; матросы отвязали концы. На берегу уже собралась, должно быть, половина города, когда гигантские колёса дрогнули и медленно начали вращаться, с шумом рассекая воду. Под восторженные крики и свист наблюдавших всё это нижегородцев пароход, гулко шлёпая по воде колесными лопастями, отчалил от причала и пошёл по великой реке вперёд, навстречу восходящему Солнцу.

Первое время я был как на иголках, поминутно ожидая взрыва котла, или ещё какой-нибудь фатальной поломки; но мы шли, разогнавшись уже до скорости почтовой кареты, а никаких проблем так и не случалось.

Первая остановка наша случилось возле Макарьевского монастыря, где проводится всегда знаменитая ярмарка. Сейчас место это было сравнительно пустынно: ярмарка будет через два месяца, в июле; тем не менее, небольшой торг шёл и сейчас. Меня поразило, что место это находится у самой реки, и несомненно, затапливается при разливе Волги. Но, видимо, удобство доставки сюда товаров речным путём компенсировало в глазах торговцев этот недостаток.

Поскольку мы шли по течению, скорость экономного хода достигала 8–9 узлов. Мимо проплывали волжские перекаты, острова и плёсы; то и дело попадались нам идущие берегом беляны с впряжёнными в них бурлаками, изумлёнными взорами провожавшими наш пароход. Иной раз на песчаной косе или поросших ивой островках виднелся дымок костерка и несколько шалашей.

— Вон там — это рыбаки, — объяснял мне Ярцев, — а вот эти — это разбойники. Ждут, кого-бы растрясти!

Как он различал их, я так и не понял.

Из-за движения гребных колёс пароход получал довольно сильную вибрацию. Надо сказать что я требовал продолжение движения круглые сутки, но в безлунные ночи, когда не видно было ни берегов, ни поверхности воды, это было совершенно невозможно; к тому же механизмы парохода требовали регулярного осмотра. В конце концов я отказался от этой затеи, тем более что шум от механизмов двигателя, а особенно, от ударов лопастей колес о воду был таков, что довольно сложно было заснуть во время движения парохода.

Первая, после Макарьевского монастыря, остановка у нас была в Козьмодемьянске; вторая — в Казани. Здесь посетил я губернатора, напугав его до смерти; прошёлся по стенам Казанского кремля, дойдя до башни Сююмбике. Увы, все исторические здания находились не в лучшем виде; скверный средневековый кирпич крошился, образуя в побеленных стенах настоящие норы, где часто гнездились птицы.

Кулибин и инженеры внимательно наблюдали за работой котлов, паровых цилиндров и колёс.

— Надобно сделать на колесо поворотные лопатки, дабы лучше оно загребало! — резюмировал Иван Петрович уже после первых миль пути.

— Лучше будет гребной винт! Испытания винтов разных форм уже ведутся. — возразил ему я.

— Ну, как сказать, Ваше высочество, — не согласился с нами обоими Аникита Сергеевич Ярцев. — Винт ведь потребует, чтобы в подводной части корпуса была дыра, в которую пройдёт гребной вал. Трудно будет сделать так, чтобы туда не протекала вода. Также, винт легко можно повредить на мелководье.

— Так что же вы думаете? Колесо лучше?

— Тоже не то! — не без грусти констатировал Ярцев. — Не все реки удобны для такого движителя! Вот, Чусовая: по ней и вниз-то по течению нелегко спустить груз, а уж поднять его вверх — совсем трудно; а между тем, это было бы крайне важное дело! Каждый год сотни барок сдаются в лом, оттого, что их нельзя вернуть на Урал; сколь было бы лучше возвратить их на заводские пристани, да не пустыми, а с хлебом и иными товарами. Опять же, на Урал из Петербурга отправляется всё больше паровых машин — очень громоздких и тяжелых в перевозке. Очень важно возить их водою! Но река эта имеет быстрое течение и довольно мелководна летом…

— Наш пароход имеет совсем небольшую осадку; наверняка он пройдёт и там!

— Колёса очень уязвимы, Александр Павлович! Прижмёт течением к скале, и всё — двигатель сам всё колесо о камень и переломает!

Ночью, лёжа в крохотной каюте и пытаясь заснуть под плеск колёс о волжскую воду, я раздумывал, как же улучшить эту громоздкую конструкцию. Как минимум надо переносить колесо назад, на корму, чтобы не мешались они по бортам, хоть и это поможет только частично. Так… а есть ли другой вариант?

Как многие граждане нашей необъятной Родины, я в прошлой жизни бывал на её тёплых морях. Там (как, впрочем, и везде в подобных местах) процветало развлечение под названием «аквабайк». Так вот, у этих безумных штук не было никакого винта: гидроциклы снабжены «водомётом». По сути, это реактивный двигатель, как у кальмара; он очень безопасен — никого не посечёт винтами, за их отсутствием, — и при этом совершенно не боится мелководья.

Вот оно! От возбуждения я вскочил с гамака. Вот какой штукой надо снабжать пароходы для мелководных рек! Конструкция простейшая, очень надёжная, и вполне проверенная в деле!

Сон ко мне всё равно не шёл, и я отправился мешать спать Кулибину. Иван Петрович сразу же загорелся идеей; и до рассвета мы накидали с полдюжины разных вариантов водомётного двигателя. Ещё мне пришла в голову странная мысль сделать корпус «чусовинского» парохода цельнометаллическим — это должно было бы повысить его живучесть.

Прошло два дня. Пароход двигался вполне успешно, котлы и механизмы работали исправно. Проблема начались, когда кончились хорошие сухие дрова: оказалось, что на сырых дровах котёл не выдавал требуемой мощности, и скорость наша сильно упала.

— Что же с этим делать? — пристал я к инженерам.

— Теперь надобно поднять высоту паровой трубы, чтобы была хорошая тяга!

Конечно, сделать это в наших полевых условиях было невозможно. Выяснилось также, что дрова были заготовлены не на всём протяжении маршрута; иногда нам приходилось, причалив к ближайшей пристани, попросту покупать их у обывателей. Создавая запас, мы забивали дровами трюмы, и даже складывали их на палубе. Глядя на это безобразие, я всё чаще задумывался наладить топки судов на угле… а может быть, сразу на нефти?

На четвёртый день мы достигли Симбирска; на шестой, огибая величественные Жигулёвские горы, оказались в Самаре. Возле этого города мы устроили остановку: механики осматривали состояние котла и прочих механизмов, а я воспользовался случаем, чтобы осмотреть окрестности. По данным путешественников Академии Наук, к востоку от Самары имелись «нефтяные ключи» — источники сырой нефти, бьющие прямо из-под земли наружу. Понятно было что где-то рядом пролегают приличные нефтеносные пласты… Это очень хорошо! Добывая нефть где-нибудь под Самарой, мы сможем снабдить ею всю Волгу, и топки пароходов можно будет наполнять не дровами, а нефтью. Это особенно важно для нижнего течения Волги, где лесов, а значит, и дров нет совершенно.

Первым делом я, конечно, явился к самарскому городничему. К моему удивлению, Самара была всего лишь уездным городом Симбирского наместничества, — Самарской губернии не существовало, поэтому все местные власти представляли из себя городничего, Григория Аникеевича Буткевича, двух приставов, и избранных купечеством ратманов. Буткевич, престарелый полицейский чиновник, несмотря на болезнь, услышав, что в город на неведомом чуде-юде приплыл, ни много ни мало, наследник престола, приветствовал меня перед зданием присутственных мест. Это небольшое, недавно выстроенное двухэтажное здание было единственным правительственным учреждением в городе: здесь размещался уездный суд, дворянская опека, нижний земский суд и городническое управление, уездное казначейство, казна и архив. Тут же находилась и квартира городничего.

Бедный старик, на седую голову которого свалилось этакое приключение, казалось, прямо сейчас готов был скончаться от апоплексического удара; я всячески его успокаивал, держась с ним как можно более дружелюбно. На вопрос мой о нефтеносных ключах Буткевич закивал мне так быстро, как будто бы изображал дятла, усердно выдалбливающего себе дупло:

— Так и есть Ваше Высочество! Имеются ключи, и премного! оренбургские казаки эту нефть применяют для смазки ступиц колёс; а живущие в округе чуваши и татары усердно собирают смолу и употребляют ее наряду с водой источника при различных заболеваниях.

— Да неужели! — поразился я.

— Истинно так! Видели бы вы ещё, как у них происходит лечение колик: тогда они варят полную ложку смолы в молоке, которое становится от этого как сливки, и пьют её!

В продолжении разговора выяснилось что здесь же, по берегам Волги, имеется немало битумных сланцев. Для плавки железной руды они, конечно не пригодны; но в пароходные топки вполне могут употребляться!

Тем временем самарские купцы и речники с огромным интересом рассматривали наш пароход. В Самаре ещё не было ни одной паровой машины, поэтому всё вызывало интерес; особенно поразила местных негоциантов, что паровое судно могло подниматься вверх по течению, да ещё и тащить за собою баржу. Впрочем, услыша, в какие суммы обошлась эта машина, большинство самарских купцов тут же погрустнело; бескорыстный Кулибин немедленно бросился им рассказывать про свои «коноводные суда», много более дешёвые.

В короткое моё пребывание в Самаре местное мещане успели притащить жалобу на своего городничего. Суть кляузы меня удивила: оказалось, Буткевич запрещал горожанам топить свои печи! Я, конечно, немедленно обратился к Григорию Аникеевичу за разъяснением.

— Истинная правда — запрещаю! — подтвердил он. — Во многих домах стоят «чёрные» печи; летнему жаркому времени при растопке их очень возможен пожар. А город наш, по условиям постройки и сильным бытующим здесь ветрам, в летнюю сушь сгорит весь дотла! А потому летом, у кого чёрные печи, я запрещаю топить их!.

— А где же им пищу готовить? — удивился я.

— На кострах, в огородах!

Поразмыслив, я решил, что городничий, безусловно, прав.

Ещё через 5 дней мы были в Саратове. Берега Волги к тому времени сильно изменились; маленькие островки лесов встречались теперь лишь у самой воды, а дальше простирались степи, сухой жаркий ветер которых даже на середине Волги долетал до нашего парохода. Вид окружающей степи становился всё более диким, встречные суда попадались всё реже. Однажды поутру, огибая рыбацкие баркасы, мы налетели на мель; чтобы слезть с неё, пришлось выкинуть за борт часть дров.

* * *

Наконец на девятнадцатый день пути мы достигли недавно устроенной Царицынской пристани. Впервые за несколько дней позавтракав по-человечески, (к тому времени гречневая каша с солониной уже лезла у нас из ушей), мы отправились осматривать проводившиеся работы.

Рельсовый путь под пароконную повозку, то есть в шесть футов шириной, прихотливо петлял по степи. При этом, что меня удивило — начинался он в стороне от реки; рельсы на пристань не выходили.

— Как же вы собираетесь загружать и разгружать суда, раз рельсы не подходят к пристани? — удивился я.

— На пристань ходят подводы, и рельсы будут им мешать. Кроме того, здесь к реки имеется очень крутой спуск: а это очень неудобно… Если у рейсового пути есть хоть малейший подъём, он сразу теряет свои преимущества: в повозку тогда приходится добавлять дополнительных лошадей. Когда товары движутся противоположно, спуск может быть очень опасен: подвода с грузом начинает напирать на лошадей, те пугаются, бросаются вскачь, и происходит катастрофа. Потому, по проекту господина Де Волана, разгрузка барж будет производиться обычным образом — подводами — пояснил мне Аникита Сергеевич Ярцев.

— Нет, так дело не пойдёт! Все эти погрузки-перегрузки с подводы на подводу — это всё очень долго и дорого. Там же, где имеется значительное опущение пути, надобно будет впрягать дополнительных лошадей!

— Или подтягивать лебёдкой! — добавил Иван Петрович.

Кулибин, безусловно, был изобретатель от Бога. Только услышав про эти затруднения, он сразу придумал простой выход из положения: там где имеется большой подъём пути, надо устроить специальную лебёдку. Когда, скажем, на Волжской пристани потребуется поднять повозки с тяжёлым грузом, нужно будет брать дрезины, поступившие в это время с Донской пристани, и длинным тросом через лебёдку связывать одну поднимаемую телегу с одной опускаемой. Таким образом, вес опускаемого груза уравновесит массу поднимаемого, а значит и подъём будет намного легче, и спуск заметно безопаснее.

Два дня ездили мы по степи, осматривая работы. Условия жизни мастеровых, надо признать, были очень тяжёлые: большинство жило в шалашах, готовя еду на костре. Особенно плохо было с водой; продовольствие тоже приходилось доставлять издалека.

— Надо срочно привезти несколько тележек под железную колею, и поставить их на маршрут от Царицынской пристани до места работы. Впереди по трассе, где она пролегает по безводному пути, надо заранее копать колодцы, или даже бурить скважины для воды: ведь лошадей, которые будут тянуть эти тележки, всё равно надобно будет чем-то поить; а значит, вопрос с водой, так или иначе, а придётся налаживать.

Под конец мы с Ярцевым и производителями работ провели совещание, выясняя, чего на стройке не хватает, чем и как можно ускорить дело. Очень беспокоило произошедшее в последнее время повышение смертности; на стройке появились случаи дизентерии. Я тут же написал в Морской госпиталь Самойловичу, с просьбой выслать сюда группу медиков, способных наладить санитарные мероприятия.

На третий день мы отправились на Дон, к станице Калачёвской. По дороге то и дело попадались нам арбы и подводы, перевозившие разные грузы с Волги на Дон и обратно. Однажды мы видели, как с Волги везли целое судно, разобрав его на несколько крупных частей.

— Неужели на Дону такая потребность в судах, что везут их даже с Волги? — удивился я.

— Нынче стало очень мало леса, — отвечал мне Аникита Сергеевич. — Воронежские почти полностью вырублены!

Наконец, проехав на казачьих лошадках всю трассу будущей дороги, достигли мы Дона. Конно-железная дорога должна была оканчиваться у Калачёвской пристани, сплошь окружённой казачьими хуторами. Я ожидал тут увидеть мазанки; но, к удивлению, нашёл тут деревянные, крытые тёсом, курени.

— Здесь казаки больше всё русского корня, — пояснил Ярцев, — оттого и дома у них похоже на русские. Вот низовые, к Азову ближе, те с малороссийскою примесью!

У Калачёвской пристани нас уже несколько дней ожидал «лансон» небольшое парусно-гребное судно, недавно построенное под Таганрогом для нужд Черноморской гребной флотилии.

Началось наше меланхолическое движение вниз по Дону. Потянулись бесконечные, заросшие толи высоким кустарником, толи низкими деревьями песчаные осыпи, столь протяжённые что иногда мне казалось, что мы движемся по бесконечно длинному песчаному карьеру. Мимо проплывали казачьи станицы, по берегам попадались пригоняемые на водопой стада овец и быков; то и дело попадались насады, баржи и рыбачьи лодки.

— Край этот благодатен. Однако же бывают тут сильные засухи, — объяснял мне Лепёхин, — и от того случаются годы, когда урожай у казаков пропадает полностью. От этой напасти держат они всегда солидный запас хлеба, и в амбарах, и в скирдах. Чтобы повысить тут влажность, надо насадить здесь побольше лесов, и перекрыть плотинами балки, чтобы задержать вешние воды. Пока же леса здесь только вырубают!

— Я смотрю свободных земель тут ещё много! — заметил я, наблюдая пустынные берега и совершенно свободные участки степи.

— Земли свободные есть; последние годы, правда, приезжает всё больше переселенцев из Малороссии.

Другим вопросом, интересовавшим меня, было наличие тут каменного угля. К сожалению на Луганский литейный завод я попасть не мог — он находился много западнее нашего пути.

Когда на третий день мы проплывали станицу «Цимла», я, хоть и не сразу, но понял, что это — будущий город Цимлянск, а местность эта издавна знаменита своим игристым «цимлянским» вином. Однако же Лепёхин меня огорчил:

— Да, виноград тут растёт, хотя много его пока не разводят.

— А игристых вин тут не делают?

Лепёхин этого не знал. Пристав к берегу, начали расспрашивать местных, и оказалось, что есть здесь казак, Степан, по прозвищу Пробка; и вот он несколько лет как научился выделывать из местного винограда в точности Шампанское вино — такое же игристое и шипучее!

— Далеко пойдёт это дело: у нас в стране шампанское любят — заметил на это Лепёхин. — Надо бы только сюда хороших виноделов, из Франции или Венгрии — они бы тут поставили дело!

Ещё через 2 дня увидели мы вместо впадения в Дон реки Северский Донец. Тут впервые я увидел барки, гружённые углём. Подплыв поближе к одной из барок, мы переговорили с приказчиком. Оказалось, что уголь везли в Таганрог и Мариуполь для казённых надобностей; добывал же его подрядчик — казак Иван Двухжённов.

— Сейчас этот уголь найден во множестве на реках Лугани и Грушёвке; берут его и в Крым, и даже в Херсон. Трудно только его доставить! Северский Донец и Аксай уже в конце июня так пересыхают, что никакая навигация там уже невозможна; только весной и сплавляем!

Ещё через 2 дня мы достигли гирла Дона. Место это оказалось очень равнинное и болотистое.

— Здесь существует такая же опасность наводнений, как и в Петербурге: когда вечер нагоняет солёные воды моря в устье реки, она выходит из берегов, — рассказал мне Иван Иванович. Далее нам надо было доплыть до Таганрога, (роковой город, между прочим!), где меня уже ждал фрегат Черноморского флота. Мы отплывали в Севастополь.

Морское путешествие моё подходило к концу. Наше судно, новейший 32-х пушечный фрегат «Поспешный», только-только сошел с таганрогских верфей, и этот переход в Севастополь стал его первым плаванием. Погоняемый лёгким бризом, степенно и неспешно, вопреки своему названию, фрегат миновал сонную, покрытую белесою дымкой Балаклаву, и, обогнув херсонесский мыс с невысоким маяком, встал у Северной косы.

— Сейчас бриз будет меняться с ночного на дневной, и мы зайдём на рейд. Но, можно спустить бот! — доложил капитан, Михаил Михайлович Огильви.

— Ну так давайте, что время терять! — распорядился я, и вскоре мы с Иваном Ивановичем Лепёхиным, Дмитрием Николаевичём Волховским и Николаем Ивановичем Бибиковым плыли к городу по очень спокойному утреннему морю. Когда мы отчалили, с фрегата раздался артиллерийский залп; капитан дал понять на берег, что следует ждать важных гостей.

С не разу ещё, ни в прошлой жизни, ни в нынешней, не был ни в Севастополе, ни в Крыму, и с волнением наблюдал это место, где в известной мне истории так часто решалась судьба нашей страны. Морской город Севастополь амфитеатром раскинулся перед нами по южной стороне рейда, на возвышенном мысе между малой Южной бухтой и еще меньшей Артиллерийской. Даже с моря было видно, как отличается этот город от старой, генуэзской и татарской застройки Кафы и Керчи: несмотря на сложный рельеф, он построен параллельными, поднимающимися улицами и разделен на правильные кварталы. На мысе я первым делом увидел «императорский дворец», — дом, устроенный в 1787 году Потёмкиным для приема императрицы; далее следует адмиралтейство, арсенал и дома морских офицеров, а выше — «партикулярная застройка»: жилища горожан, рынок и недавно построенная греческая церковь, кроме другой, имеющейся для флота. Госпитали, морские казармы и магазины находятся по большей части по другую сторону Малой бухты и образовывают вместе с гарнизонными казармами, построенными выше, что-то вроде «гарнизонного предместья». Вне города, близ Артиллерийской бухты, находятся: таможня, артиллерийские казармы и несколько домов; у следующей Малой бухты — здания карантина и по берегам большого рейда — загородные дома, или хутора, принадлежащие морским офицерам. Сам по себе город Севастополь — не длиннее полутора верст, в ширину не более 200 саженей, если не считать полковые казармы, построенные более чем в 400 саженях от верхней части города, и матросские казармы и госпитали, находящиеся на другой стороне бухты напротив самого города. Гавань оказалась усеяна судами, да так, что мачты их с определённого ракурса казались густым лесом.

На берегу нас ждали несколько человек в белых морских мундирах. Впереди стоял высокий, статный офицер с красивым и простым русским лицом, с двумя Георгиевскими крестами и красной лентой ордена Александра Невского. Это был командующий Севастопольской эскадрой и портом, вице-адмирал Ушаков.

Я давно уже хотел встретиться с ним, но, пока шла война, не решался ни под каким видом вызвать его в Петербург — такой человек был нужен на месте. Да и теперь, когда он заведовал постройкой порта и, по-сути, всего Севастополя, лучше было его не дёргать; и вот, гора пришла к Магомеду.

— Доброе утро, Фёдор Фёдорович! Рад познакомиться с вами! Смотрю, под радением вашим Севастопольский порт разрастается стремительно!

Ушаков, слегка смущённый таким неформальным приветствием, отсалютовал мне по форме и, слегка поклонившись, отвечал:

— Рад приветствовать вас, Ваше высочество! Здешняя бухта и порт исключительно хороши! Морские офицеры — англичане сравнивают её только с Мальтой!

Затем мы подробно осмотрели стоянку судов и берега залива. Главная бухта, рейд, называвшаяся татарами прежде Кади-лиман, а в своем верховье — Авлита или Авлинта, протягивается почти прямо к юго-востоку внутрь полуострова, и от начала Северной косы до устья ручья Биюк-Узень, или, по-новому, речки Чёрная, имеет длину полных шести верст, а ширину 600 саженей на входе, расширяясь местами внутри до 800 сажен, и постепенно уменьшаясь до 300. Ее средняя глубина, начиная от входа, составляет около десяти-одиннадцати саженей, убавляясь к берегам до трех саженей. В порту нет ни одного подводного камня, но перед Северной косой есть малая песчаная мель, которой следует избегать; на ней матросы ведут самую изобильную рыбную ловлю. Вход в порт защищен сильными батареями, расположенными на обоих противоположных мысах. Кроме этих батарей, есть еще одна, напротив города, и две — на двух мысах в самом городе, а также расположенная выше сухопутная оборонительная линия. Одна из этих батарей, полукруглая, защищает также вход в Артиллерийскую бухту, без чего город был бы в опасном положение.

Большой рейд, так же как и Малая бухта, превосходно укрыты от всех ветров известковыми горами, возвышающимися внутрь страны — Мекензиевыми на севере, Инкерманскими на востоке; на юго-востоке возвышается Сапун-гора. Это защищает стоянку от шквалистых ветров; только изредка случается, что западные бури, проникающие в устье рейда, причиняют ущерб, дрейфуя некоторые суда на их якорях.

Осматривая порт, я заметил, что часть кораблей стоит на Большом рейде, а некоторые — в Малой бухте.

— Когда флот разоружается, — объяснил Фёдор Фёдорович, — например, чтобы исправить боевые повреждения или пройти докование, то входит в Малую Бухту, где он обретается в совершенной безопасности, а вооружившись, он выходит на рейд, стоя там в линии на якорях.

Малая Артиллерийская бухта — не длиннее 300 саженей, она названа по казармам, построенным для этого рода оружия, — находится несколько ближе к входу на рейд и отделена от Малой мысом шириной от 200 до 300 саженей, на котором расположены городские постройки. На той же стороне находится в двух верстах от Малой гавани небольшой узкий залив, длиной в 250 саженей; здесь я увидел, лежащий на боку фрегат.

— В этой бухте, ранее называвшейся Авлинтой, можно удобно хранить суда набок, обжигать их и исправлять, — объяснил Ушаков. — Морской червь, проедающий судовое дерево, водится в большом количестве в Черном море по всему побережью Крымского полуострова, до Кафы и Керчи, а также и в гавани; они проедают судовую обшивку менее чем в два года. До сих пор от них не найдено иной действительной меры, как вводить суда, по крайней мере каждые два года, в эту малую бухту, крепить их набок и обжигать можжевельником, обмазывая смолой!

— А медным листом они не обиты? — удивился я.

— Увы, средств на это по сю пору не выделено. Потому мы применяем окуривание — способ, очень опасный по ущербу, приносимому судам, как по необходимости их кренить, так и по опасности от огня. Эти черви не столь многочисленны в менее соленом Азовском море, а также и в лимане у Очакова, где заметили, что они отстают от обшивки.

Ну, в таких условиях, конечно, флот будет гнить!

— Давайте, Фёдор Фёдорович, устроим так: прежде всего, пришлю вам морем паровую лесопилку, для заготовки ремонтной древесины. Дубовые брёвна можно привезти с Кавказа; скоро пустим Волго-Донскую железную дорогу, начнём завозить пиленую лиственницу. С Урала пришлём вам латунный лист; сейчас его наладились изготавливать в больших количествах.

Стали разбираться с корабельной артиллерией, и оказалось, что почти все орудия Чёрноморского флота — старого типа, те, что склонны ко взрыву. Надо наладить переливку, как в Кронштадте.

Перешли к общему состоянию порта. Выяснилось, что в изобилие в Севастополе только ржаная мука, завозимая для питания матросов, и рыба, а всего остального недостаточно. Оказалось, что матросы Черноморского флота до сих пор ведут себя здесь, как в завоёванной стране, нередко грабя местных жителей. Страх, наводимый матросами на татар, причиняет дороговизну съестных припасов, поскольку те опасаются везти их в город: только малые их количества доставляются из окрестных деревень. Страдают и русские купцы, что приводят сюда скот из степей: моряки, прибегая к непозволительным средствам добычи, захватывают его, забивают и дешево продают. Свои бойни обыкновенно они устраивают в лесных горах Инкермана, откуда говядина тайком доставлялась в город. Большие бурые коршуны обычно указывают место этой бойни, летая над нею. Зато в городе всегда в достатке рыба, потому что шлюпки каждого морского капитана ходят на рыбную ловлю и продают добытое на рынке. В числе этой рыбы особенно встречается в рейдовых водах кефаль, пеламида и султанка. Несколько лет тому назад открыли, что в порту есть и устрицы. За обедом Фёдор Фёдорович угостил меня ими, предупредив, однако же беречь зубы от мелких, как песок, жемчужин, очень часто попадающихся в их раковинах.

При изобилии морских продуктов, с молочными товарами в Севастополе просто беда. Небольшого количества сена, собираемого лишь в некоторых, богатых травой местах, и привозимого татарами с гор, так недостаточно для корма лошадей и коров горожан, что в долгие зимы они часто платят от 80 копеек до рубля за пуд. То же можно сказать о дороговизне строевого леса и дров; их бы совершенно не доставало, если бы обыватели не прибегали к незаконным порубкам. Редкость топлива так велика, что можжевельник, прежде довольно многочисленный на почве Херсонеса, в округе полностью истреблен, и эти кусты, необходимые для обжига корабельных днищ, вынуждены теперь добывать далеко за Инкерманом.

Совсем скверной новостью оказалось, что Севастополь не имел в достаточном количестве даже нормальной, здоровой питьевой воды. Сухопутные войска присвоили себе единственный хороший колодец, находящийся при входе в Малую гавань подле полковых казарм, и не дают её теперь даже флоту! Богатые люди еще могут иметь приличную воду, доставляя ее за пять верст по Балаклавской дороге из колодца глубиной в четыре сажени, но обычные обыватели не имеют на то средств, и вынуждены употреблять солоноватую воду, доставляемую несколькими колодцами на берегу моря. Местные жители считают, что эта вода, так же как и иные соленые припасы обычной на флоте пищи, способствует развитию скорбута, обычного здесь по зимам.

Цинга в Севастополе! Да я ушам не поверил!

— Фёдор Фёдорович, от цинги надо срочно наладить поставку на флот кислых овощей и фруктов. На Балтике хорошо работает хрен и кислая капуста; тут, должно быть, это редкость, но можно добыть сушёные яблоки и, особенно, сушёный абрикос, сиречь курагу. Эта дрянь не от воды, а из-за отсутствия зелени! Сможете это наладить?

— Конечно! — подтвердил Ушаков. — Очень дешёвые фрукты можно приобрести у торговых судов, главным образом турецких, которые выстаивают в бухте карантин или исправляют повреждения.

— Эээ… Вы только ставьте их отдельно от военных кораблей, а то, мало ли что! И, это… матросов-то приструните! Обывателей обижать нельзя.

С водою, тем не менее, надо решать. Первым делом я написал Екатерине, расписав проблему; во-вторых, явился к начальнику вооружённых сил в Тавриде Каховскому и договорился о временно использовании армейских источников воды. Всё же, было понятно, что необходимо обратить внимание на состояние здоровья стольких тысяч человек, построив водопровод. Таковой, без сомнения, существовал у древних жителей греческого Херсонеса; многочисленное население, наполнявшее эту страну, что видно по следам развалин, не могло же погибать от жажды. Подходящий источник воды имелся в семи верстах от города. Провести воду можно чугунными трубами, довольно небольшого диаметра — население города не так велико, лошадей и скотины мало. Надо будет заложить это в бюджетную роспись Новороссийского генерал-губернаторства!

Город строился довольно быстро. Конечно, не хватало дерева, но зато камня было в избытке. Поначалу при строительстве широко использовали камень из развалин Херсонеса, очевидно, погубив многие античные памятники. Прекрасный штучный камень выбрали даже из фундаментов для постройки домов, не озаботившись или не полюбопытствовав сделать план древнего города, или нарисовать хотя бы его набросок. Бывало, на постройки применяли даже обелиски со старых татарских кладбищ! Теперь начали выпиливать в штучный камень из скалы мягкого известняка в Инкермане, доставляя его водой в город. Камень этот очень удобен в работе, пилится даже обычной железной пилой. Почти все городские постройки выполнены им, даже портовые батареи строят из этого камня.

Несмотря на многовековое расхищение, окрестности Севастополя поистине пересыщены античными редкостями. На каждом шагу встречаются греческие древности, конечно, бывшие еще многочисленнее ранее. Лепёхин просто слюнки пускал, глядя на всё это, а я, надо признать, был в затруднении. Оставить так — пожалуй, всё расхитят; но неграмотные археологи могут тоже здорово всё испортить. Ведь сама древняя вещь не так важна, как обстоятельства её нахождения: где лежит, на какой глубине, в каком слое… Мы в своё время в качестве институтской практики ездили на раскопки, — так там были определённые правила: закладывались шурфы, в культурном слое работали руками и кисточками… В общем, всё не так просто!

С удивлением и досадой я узнал, что маячное сооружение на крайней западной точке мыса Херсонес, выстроенное когда-то генуэзцами, теперь не работает. Чтобы хоть как-то обозначить опасность, моряки из большого количества обломков сложили нечто вроде искусственной скалы. Это недопустимо: при постоянном увеличении мореплавания в Черном море следовало бы восстановить и содержать еще более высокий и видимый маяк, назначением которого было бы предохранение в темные ночи от крушения суда, плавающие в этом море.

Вице-адмирал пригласил меня на свой «хутор», находящийся в восьми милях от города, в прекрасном месте с обильными источниками. Впрочем, по обстановке хутора был понятно, что адмиралу решительно некогда заниматься хозяйством — запущенный сад из молодых плодовых деревьев, небольшой виноградник, простой деревянный дом, никогда не ведавший женской руки — всё говорило, что здесь живёт человек, одержимый службой. Испробовав с хозяином местного молодого вина, перехожу на разговор о серьёзном деле:

— Фёдор Фёдорович, у меня к вам очень важная просьба. Надо написать новый Морской устав и Сигнальную книгу. Прежний, времён Петра Великого, теперь устарел. Вы — самый успешный наш адмирал, и можете на основах своего опыта наилучшим образом выполнить эту задачу!

— Что же, я готов! — серьёзно произнёс Фёдор Фёдорович.

— Я привёз вам пару английских книг на эту тематику; ознакомьтеся с ними. Там изложены мысли наших потенциальных врагов, и надо нам заранее думать, как им противостоять. Также, имею к вам такое предложение. Сейчас ведутся переговоры о военно-морской базе на Мальте. Будет составлена Средиземноморская эскадра, базирующаяся постоянно на бухту Меллиха. Предлагаю вам возглавить её, и заняться строительством порта и укреплений!

К моему удивлению, Фёдор Фёдорович не выказал особого восторга.

— Ваше Высочество, я готов выполнить любые указания государыни императрицы и Адмиралтейств-коллегии. Но, примите во внимание — работы по Севастопольскому порту ещё далеко не окончены! Разумно ли будет перенаправлять меня на новое строительство, ещё не окончив старого?

— А кого вы можете предложить вместо себя?

Фёдор Фёдорович на мгновение задумался.

— Ваше Высочество, полагаю, с таким делом очень достойно справился бы бригадир Пустошкин!

— Ну что же, ваша рекомендация дорогого стоит. А где я смогу его найти?

— Сейчас он находится в Херсоне, где устраивает канатную фабрику.

— Отлично, я как раз собираюсь туда!

В Крыму я провел больше двух недель, осматривая прибрежные города и несколько раз поднимаясь в горы. Полуостров сильно нуждался в людях: здесь проживало в несколько раз меньше населения, чем пятнадцать лет назад. Сначала отсюда бежали греки и армяне, притесняемые татарами, затем, после присоединения ханства к России, побежали уже сами татары. Перспективы садоводства, виноградарства, виноделия тут воистину огромны, но надо найти хороших специалистов. Немецкие или французские виноделы были бы тут кстати, как, впрочем, и на Дону.

Большой ошибкой оказалась и бездумная раздача местных земель всем подряд, практиковавшаяся покойным Светлейшим князем. Куча каких-то иностранцев, офицеров, вельмож получила тут целые латифундии, причём все эти земли лежали нетронутыми — никто ими не занимался. В долине Кафы видел я винодельческое предприятие, основанное Потёмкиным и по его смерти зачем-то выкупленное в казну. Теперь оно, совершенно заброшенное, медленно разрушалось. Рядом была заложенная им же шелковичная фабрика, управлявшаяся графом Пармой. Несмотря на огромное жалование, получаемое этим субъектом, в прошлом году тут было выработано только двадцать фунтов шёлка! И со всем этим надо что-то делать…

Будучи в Севастополе, я отправил несколько писем, в том числе и касающихся японской экспедиции Лаксмана. Последняя, достигнув Нагасаки, успешно вернула властям сёгуната несчастного японского капитана Корайю; но в деле установления дипломатических отношений это не особенно нам помогло.

Как ни хорошо было в Крыму в это время, но надобно было двигаться дальше. Особенно пугала меня крымская перемежающаяся лихорадка, от которой Александр Павлович и скончался в Таганроге в 1825 году. Зараза эта возникает летом и особенно опасна осенью. А кроме того, императрица, уведомленная о моем нахождении в Крыму, могла вызвать меня срочной депешей в Петербург в рамках своих матримониальных планов. Ослушаться её прямого распоряжения… ну, не то чтобы совсем нельзя, но ооочень чревато. Поэтому, не дожидаясь перитонитов, мы с Лепёхиным, Бибиковым и Волховским вернулись на фрегат «Поспешный», и с попутным ветром взяли курс на Хаджибей.

Благодаря свежему осту плавание наше продолжалось всего полтора дня. Вскоре мы увидели древнюю крепость Хаджибей, бухту, и производившиеся работы. Осип де Рибас уже год занимался возведением мола и обустройством причальных стенок;, и «Поспешный» умело причалил к одной из них.

Появление наше оказалось «как снег на голову». Де-Рибаса на стройке не было, он приехал из своего поместья лишь через несколько часов. За это время я многое узнал о ходе строительства, и, надо сказать, услышанное мне не понравилось.

Похоже, я краем глаза задел страшные злоупотребления, имевшие место при строительстве порта. Порт строили в основном силами армейских частей, и с начала года убыль умершими от болезней составила четверть наличного состава; в числе прочего, вымерла одна команда целиком! Де-Рибас наживался страшно: и на краже пайков умерших солдат, и на завышении объемов работ, и на закупке скверного провианта. Выделенная на питание мука оказалась с червями и песком, крупа затхлая, а более ничего не выдавалось. Работы велись круглый год, без внимания к погоде. Очень большие болезни причинялись зимою из-за плохого отопления бараков, где люди не могли даже просушить одежду, неминуемо намокающую от солёных брызг моря.

Виновник торжества ни в чём не сознавался. Более того, когда я изъял все бумаги, относящиеся к строительству, он предлагал моим офицерам тысячу золотых за то, чтобы они их втихую уничтожили!

Короче, господин Де-Рибас и ближайшие его помощники были отправлены под арест. Суворову, находившемуся в это время в Тульчине, под Винницей, было отправлено письмо с просьбой прислать своего штаб-лекаря и взять одесскую стройку под свой контроль. Несколько сотен солдат и унтер-офицеров были тщательно допрошены на предмет выдачи им обмундирования, и продуктов и инструмента; выведенные цифры сопоставили с отчётами и ужаснулись. К счастью, фигуранту было чем «ответить» — на все его обширные поместья был наложен секвестр.

Чтобы достичь Херсона на корабле, надо было долго ждать попутного ветра, поэтому мы высадились невдалеке от устья Днепра с капитанского ботика. Первой заботой нашей было купить лошадей, и надо сказать, что выбор скакунов в местечке Олешки был крайне скуден.

Прикупив трех низкорослых татарских лошадёнок, мы отправились на переправу. Город Херсон, основанный после первой русско-Турецкой войны, находится на высокой сухой равнине на правом берегу Днепра, господствуя над обширной низиной, поросшей камышом Чтобы попасть в Херсон, имеющий тут в ширину около версты Днепр переезжают на паромах и баркасах. Расстояние от Олешек до Херсона — восемнадцать верст, и вся эта низина болотиста и поросла высоким камышом. Жизнь в этом городе очень неприятна вследствие невыносимой пыли летом, несомой ветром, тучами, и непролазной грязи зимой. К тому еще летом с болот идёт дурной воздух и неописуемое количество комаров, порождаемых низиной.

Город состоит как бы из двух частей: крепости и военного форштадта, находящихся в верхней части, и самого города, лежащего на ниже. В крепости находится прекрасный собор, около него памятники в виде обелиска принцу Вюртембергскому, генералу Меллер-Закомельскому и инженеру-генералу Корсакову, погибшим при осаде Очакова. В самой церкви лежит тело князя Потемкина. Тут же, в крепости, находится арсенал, адмиралтейство и дом коменданта. В нижнем городе, правильно построенном, воздвигают прекрасную церковь, кроме двух уже имеющихся. На военном форштадте есть несколько полковых деревянных церквей. Между нижним городом и крепостью устроена большая эспланада, то есть открытое пространство, где нельзя строить, засаженная деревьями, плохо растущими и за десять лет нисколько не подвинувшимися. Недостаток в лесе заставляет жителей рубить прекрасные сосновые бревна, сплавленные с верха Днепра, каждое из них стоит приблизительно рубль.

Торговля Херсона производится или через Очаков и Николаев или через Глубокинскую пристань, куда могут проходить самые большие суда вверх по течению. К самому Херсону суда подойти не могут вследствие мелководья. Вывоз главным образом заключается в пшенице, пеньке, парусине, полотне и может стать со временем весьма значительным, если богатые купцы поселятся здесь. В последние годы отсюда вывозят также «слоновую кость» — мамонтовые бивни, доставляемые из Сибири.

Сообщение с местами, лежащими вверх по Днепру, могло бы принести большую выгоду торговле Херсона, если бы не мешала быстрина воды в порогах на скалистых гранитных местах от Кайдака к Никополю, делающие невозможным судоходство. Эти пороги, на расчистку коих уже издержаны большие деньги, допускают только сплав леса при высокой воде. Насчитывают двенадцать таких порогов, более или менее опасных частью по быстроте воды, частью по узкости их.

Здесь я встретился с бригадиром Пустошкиным.

Я уже слышал об этом капитане много хорошего. Семён Афанасьевич, вообще, был исполнителем- универсалом: чего ему только не поручали! Он выполнял крейсирование у берегов Кавказа, налаживал производство канатов, якорей, командовал портом, доставлял на флот рекрутов и занимался их обучением; в общем, служил везде, куда направит государыня-императрица и адмиралтейское начальство, неизменно добиваясь во всём успеха. Известие о грозящей отправке на Мальту он принял стоически:

— Построим всё, что надо будет, были бы лишь отпущены средства! Давно нам пора обрести на Средиземном море крепкую постоянную базу!

С этим можно было только согласиться.

Я продолжал свое путешествие, выехав из Херсона 25 июля при невыносимой жаре по степи, достигнув сначала Белой Церкви, в двадцати верстах от Херсона, затем — Копенки, где все источники воды пересохли, и оттуда до Николаева, куда мы приехали ночью. Прекрасная, плодородная южная степь, весною очень плодородная, при страшной летней засухе была совершенно выжжена солнцем. Придёт время, и надобно будет этим заняться: насадить лесополосы, перекрыть овраги и балки плотинами, чтобы создать в степях пруды, провести дороги, и многое, многое другое.

Николаев, новый наш кораблестроительный центр на Чёрном море, мог бы стать одним из самых красивых и значительных городов государства, если бы его продолжали застраивать и украшать с теми же заботами, как в начале его основания. Только в 1791 году было положено основание этому поселению на совершенно пустом месте. В 1792 году Михаил Леонтьевич Фалеев, получивший от князя Потемкина приказание заняться построением этого города, воздвигнул тут более 450 домов. В следующем году, по смерти Фалеева, постройка почти прекратилась. В 1794 заботами адмирала Николая Семеновича Мордвинова число домов уже достигло семисот; город расширился еще более, когда сюда было переведено адмиралтейство из Херсона.

Николаев лежит в прекрасной равнине между Бугом и Ингулом, немедленно затем соединяющимися в углу, образуемом Бугом с запада на восток. Базар с лучшими городскими постройками идет вдоль Ингула, а Адмиралтейство поставлено в верхней части города. Остальные дома, в основном из ракушечника, правильно расположены квадратными кварталами. Самые лучшие здания находятся на базаре: здесь возведена построенная в новом стиле с благородной простотой, со вкусом украшенная церковь; ее алтарная часть представляет храм, поддерживаемый восемью колоннами, украшенными позолотой и прекрасной живописью. Далее — городской дом с двумя прекрасными колоннадами по сторонам, одна из них служит биржей торговцам; гостиный двор, дом подрядчика — еврея Боруха; дом покойного Фалеева, построенный в молдаванском вкусе и резиденции адмиралов Мордвинова и Рибаса, (последняя, чувствую, скоро отойдёт в казну).

Здесь повторилась история с Севастополем. Вы будете смеяться, но в городе, построенном на реке, нет хорошей воды: морские ветры нагоняют в реки соленую воду, и для питья ее привозят из прекрасного источника в Спасском саду, лежащего у Буга за две версты от города. Тут тоже нужен водопровод!

Я оставался здесь еще два месяца, посетив Елисаветград, Екатеринослав, и множество мелких поселений. Переехав Днепр по мосту в районе города Кременчуг, я со своими спутниками двинулся дальше, и 1 августа под не прекращающимся дождем достиг долины, где происходила знаменитая, навсегда памятная для русских битва со шведами. Место Полтавской баталии обозначено было огромной величины курганом, а также памятником близ Воскресенской церкви: медной доской на постаменте с изображением на ней этой битвы.

Далее, через Ахтырки, Сумы, Мценск, красивый город Курск, Орел, и Тулу я достиг Москвы, где получил верные известия, что «гессенские мухи» улетели. Можно было теперь возвратиться в Петербург; но, говоря по чести, после солнечного Крыма и жаркой степной Новороссии этот суровый северный город сильно померк в моих глазах.

Разговоры о походе против Персии начались ещё в прошлом году. Она имела несколько целей, которые можно было бы поделить на 2 группы: тривиальную и грандиозную. Тривиальная причина вызвана была желанием не давать Австрийскому императору вспомогательный корпус войск или денежную субсидию, что следовало сделать на основании заключенного с ним трактата против Франции. По условиям мы должны были выделить австриякам 13-ти тысячный отряд вспомогательных войск (казаков), отдав их под командование австрийских военачальников, но лишь при условии, если Россия не будет сама вести в это время войны. А Екатерина совершенно не хотела давать свои войска австрийцам: во время последней польской компании император Франц вёл себя отвратительно. Его войска, что должны были содействовать нашим силам, просто грабили территории южной Польши, совершенно не участвуя в боях с инсургентами.

Также, экспедиция в Азербайджан обещала выгоды утвердить русское владычество на берегах Каспийского моря, чего добивался ещё Петр Великий, а местные смуты давали для войны достаточно поводов.

Но было и третье, грандиозное по масштабам задуманного, соображение. Братья Зубовы смастерили безумный проект завоевания Константинополя: утвердившись на Кавказе, атаковать Порту с двух сторон — с европейского направления — на Балканах, и с азиатского — от Южного Кавказа в Анатолию. Притом армией на Кавказе должен был командовать Зубов, на Балканах — Суворов, ну а Черноморским флотом, угадайте, кто? Ну да, цесаревич Александр! При этом то обстоятельство, что ранее построенный Черноморский флот требовал масштабного обновления корабельного состава и уже сильно уступал турецкому, во внимание не принималось. Ко всему прочему, «натиск на восток» потребовал срочного создания Каспийской флотилии и устройства порта Баку, на что пришлось потратить немалые средства из скудного бюджета Адмиралтейств-коллегии.

Итак, Суворова отправили в Новороссию, готовить армию, способную обратиться и против Турции, и, по необходимости, против Франции; в Поволжье и на Северном Кавказе собирались силы для атаки персов. Официальною целью персидского похода было наказание Шейх-али-хана дербентского и Агу-Магомет-хана, за их неприязненные поступки против России. Цель эта, и даже занятие Исфагана, крупного персидского города, бывшего тогда столицею Персии, в Петербурге казалась очень легкою; Валериан Зубов хвастал, что доберется до Исфагана не позже сентября; участники экспедиции заранее распределяли между собою щедрые награды. Вся черная подготовительная работа возложена была на командующего Кавказским корпусом, генерал-аншефа Гудовича; во время военных действий ему предстояла тоже второстепенная, но самая трудная роль, — забота о продовольствии и заведование тылом, хотя он был старше чином Зубова, годился ему чуть не в деды по летам и считался в числе самых заслуженных генералов. Вообще вся обстановка отзывалась придворными, закулисными соображениями и расчетами; нахождение у трона малоспособного, честолюбивого временщика просвечивало во всем. Только этим и можно объяснить тот изумительный факт, что главное начальство на отдалённом и сложном театре боевых действий было поручено 25-летнему юноше, без опыта, без дарований и без заслуг. Командование в последнюю Польскую войну небольшим авангардом, отличившегося грабежами, да оторванная неприятельским ядром нога, — вот, в сущности, все, что можно было записать в актив Валериана Зубова-полководца.

Надо сказать, что мне всё это предприятие крайне не нравилось. Во-первых, мне вообще не хотелось лезть в Закавказье. Местные жители в большинстве своей по крови — турки, а по религии — шииты, то есть персы. И каким, спрашивается, боком подходим здесь мы? Но, уже было заявлено о покровительстве Талышского Ханства, Картли и Имеретии, и переменить дело мне одному было невозможно.

Официально дело шло как нельзя лучше, а в действительности приобретаемые успехи совсем не стоили средств и жертв, на них затрачиваемых. Эта оборотная сторона медали была очень хорошо известна публике, но только, как всегда бывает, официальные восторги и дифирамбы служили поводом к преувеличению дурных слухов. Такими темами служили неудачный штурм передовой дербентской башни, истребление отряда подполковника Бакунина, падеж волов, недостаток продовольствия, болезни, развившиеся среди солдат от употребления фруктов, вредные особенности климата, большое число дезертиров, просьба Гудовича об увольнении его от командования и пр. Взятие Дербента, занятие Баку, производство Валериана Зубова в генерал-аншефы никого не могло обмануть: во всем этом выражалось пристрастие двора к молодому полководцу. Про награждения за Дербент говорили, что они назначены, будто за Стамбул; над производством Валериана Зубова в генерал-аншефы все просто покатывались со смеху. Огромные потери и издержки экспедиционного корпуса в официальных сведениях умалчивались или сглаживались, а между тем за полгода только от болезней войска убыли в четверть.

Но, так или иначе, персидский поход российского корпуса (свыше 11 тысяч пехоты и 9 тысяч конницы), начатый в марте 1796 г., проходил довольно успешно. В короткое время В. А. Зубов занял Дербент, Шемаху, Баку, Сальяны и Ганджу. Успехам русских войск способствовали содействие и помощь кавказских народов.

Суворов тем временем был перемещён в Новороссию, где ему поручена была армия в 51 тыс. человек. Этот контингент, по обстоятельствам, мог быть двинут и против Франции, и против Турции. Сам Суворов считал, что война неизбежна, и при новых успехах французов их силы появятся на Висле, подняв новое восстание среди поляков, а с юга их поддержат турки. Эти соображения, во многом поддерживаемые и петербургскими вельможами, заставляли иметь наготове крупную армию. Екатерина пока сомневалась, стоит ли отправлять её на Рейн; я был категорически против.

— Все разговоры о походе французов на Вислу пока разговорами и остаются. Зачем нам посылать своих людей на гибель в такую даль? У нас не так всё ладно с финансами, чтобы устраивать такие дорогостоящие экспедиции! Но давление иностранных послов, в особенности Уитворда, всё возрастало.

Ну а у меня возникли новые проблемы: бабушка предпринимала новую попытку меня женить.

Однажды утром ко мне заявился братец Константин.

— Ты что такой смурной? — удивился я его невесёлому виду.

— Так было бы чему веселиться! Ты слышал, что к нам снова едут немецкие принцессы?

— Да неужели? Откуда теперь?

— Из герцогства Кобургского! Мне Зубов рассказал! Барон Будберг, из Коллегии иностранных дел, последнее время объезжал столицы мелких германских принцев, имевших дочерей-невест, и затем докладывал бабушке обо всём, что увидел: и о внешности, и о слухах, что про них годят, сиречь «репутации», ну и, само собою, о родственных связях их родителей. Ну а эти и рады стараться — счастливы, когда их дочери получали такое приглашение, ведь одна из них, получается, выйдет замуж за великого князя, возможно — будущего императора! (тут Костик ехидно посмотрел на меня). — И вот, этот самый Будберг, имея на руках длиннющий список из невест, оказался в герцогстве Кобург, где, бац, и заболел! И что же он, как ты думаешь, сделал?

— Что?

— А вот то самое! Не имея здоровья продолжать поездку, он попросту остановил выбор на дочерях местной герцогини, и к великому её счастью и нам на погибель, везёт всех трёх ее дочерей в Петербург. Они уже в Нарве!

— Да ладно, не паникуй. Почему это «на погибель»? Я гибнуть не собираюсь!

Костя укоризненно посмотрел на меня, очень выразительно подняв брови.

— Видишь ли, херр Александе́рр, когда ты прошлым летом сбежал в свою Тьмутаракань, повесив на меня трёх противных немок, я тут крутился, как уж на сковородке, но сумел кое-как ото всех троих отбрехаться. И любезная наша бабушка заявила мне: «Костенька, в этот раз я тебе уступлю, а на будущий год привезу новых тебе невест, красивых, и будешь выбирать из них. Не выберешь и тогда — придётся жениться на габсбургской принцессе.» А ты, Александр Павлович, представляешь себе, каковы габсбургские принцессы?

— Да, ужас! И что ты собираешься делать?

— Что же поделаешь — придётся жениться! И тебе, кстати, тоже! Теперь в Крым не сбежишь! Бабушка знаешь, что сказала? 'Если ты, Костенька, теперь женишься, а Саша — нет, быть тебе вместо него цесаревичем!

Тут я просто превратился в соляной столб. Да как так-то? Я тут пашу, как раб на галерах, света белого не вижу, а меня из-за какой-то ерунды теперь лишают наследия, к мысли о котором я так уже сроднился и привык? Да $%@$?%^*, бабушка!

— Да-да, вот так-то — ехидно подтвердил Костик, глядя на моё состояние. — Так что, братец Саша, разделим принцесс по-братски. У нас же всё поровну, правда?

И заржал жеребцом, гад.

— Ну, во-первых, — постарался я вернуть себе обычную рассудительность, — если оставаться в рамках приличий, трое принцесс пополам никак не делится. Мы же цивилизованные люди, так? И, второе, но по значению всё-таки первое — а ты, Константин Павлович, вообще-то желаешь ли быть «государём императором»? Год назад ты вроде бы на сей пост не рвался…

Тут Костик честно поглядел мне в глаза.

— Нет, Саш, не желаю. Особенно — при твоей жизни.

— Как то звучит это мрачновато…

— Я, Саша, всегда был «второй», и первым мне не быть. Будь я царём — сразу же все по углам начнут шептаться: «вот послал нам Бог дурака, жаль, что с Александром Павловичем так вышло». Все же знают: ты будешь правитель хоть куда, во всех сферах vous comprenez… а мне бы полк свой уланский устроить, и то хорошо!

— Ладно, понятно. Вернёмся к подарочку, спешащему к нам от Нарвы. Вот ты, всё — таки, твёрдо решил, что женишься?

— Если мне хоть немного понравиться хоть одна из принцесс, то, да, женюсь. А что делать? Она с меня не слезет!

— Ну, хорошо, хорошо. Как знаешь.

— А ты?

А я… А я подумаю.

В Петербург тем временем опять приехали наши с Костей родители, по только что очистившемуся ото льдин Кронштадтском заливу приплывшие из Гельсингфорса; с ними же прибыли и наши сёстры. С немалым удивлением мы с Костей увидели, что маман снова беременна, да ещё и на позднем сроке. Факт этот вызвал много скабрёзных замечаний во дворце; никто не сомневался, что здесь что-то не так.

Вскорости выяснилось, что бабушка задумала довольно-таки сложную комбинацию: во-первых, устроить роды Королевы Финляндской в Петербурге, дабы присутствовать при крещении младенца; во-вторых выдать замуж нашу старшую сестру Александру за шведского короля Густова-Адольфа IV, ну и наконец, поженить уже нас с Костей (в смысле не друг на друге, а, как положено, на девицах королевских кровей. Очень уж бабушка хотела женить нас обоих ещё при своей жизни! Весь двор был уверен, что в этот раз Великие князья не отвертятся: уже заранее занимались составлением и моего будущего двора, и двора Константина; интриговали за себя, или за кого-нибудь из своих, составляли списки камер-юнкеров и камергеров; первые равнялись по чину армейским бригадирам, вторые — генерал-майорам, с обязанностями, совершенно несоразмерными армейским чинам.

Вскоре дорогие гости прибыли. Герцогиня Кобургская считалась умной, все три дочери ее — старшая, принцесса София Фредерика Каролина Луиза, средняя, Антуанетта Эрнестина Амалия, и, наконец, младшая, Юлиана Саксен-Кобург-Заальфельдская, по местным меркам почитались красивыми. Екатерина приняла их с распростертыми объятиями, беспрестанно занималась ими, и во время ее бесед с матерью мы с Константином имели достаточно времени, чтобы вступить в разговор с дочерьми.

Старшая и средняя мне внешне не понравились. Брюнетки, полные лица; у средней, как мне показалось, со временем будут усики. Младшая, Юлиана, была много их симпатичнее; но, увы, так думал не я один!

— Константин Павлович, ну, что скажешь?

— Я, Александр Павлович, определённо люблю младшую!

Ну, этого я и боялся!

— Отлично! То есть мне придётся выбирать среди просто страшной и очень страшной…

— Говорили же тебе соглашаться на баденскую принцессу! А теперь бери, чего дают!

— Спасибо за сочувствие, Константин Павлович; я тебе это запомню!

Шло время; балы, гуляния, маскарады следовали друг за другом. Выбор Константина стал скоро известен публике. Молодая принцесса Юлия, которая, сделавшись великой княгиней, должна была получить имя Анны, учила уже под руководством священников православный катехизис и готовилась переменить веру. Говорят, что немецкие принцессы, имеющие кое-какие шансы выйти замуж за русского князя, не получают, благодаря осторожности своих родителей, тщательного религиозного воспитания, или, по крайней мере, не изучают глубоко тех догматов, в которых состоит различие между христианскими исповеданиями. Благодаря этой мере предосторожности, немецкие принцессы легко меняют веру. Верно ли это утверждение, или нет, но склонность к лёгкой перемене религии, обнаруженная столькими принцессами, дает право на такое предположение…

Настал день обращения и крещения, ибо всех, принимающих православие, хотя бы и христиан, непременно вновь крестят. Императорская фамилия и все придворные, одетые в великолепные костюмы, направились в церковь, уже занятую епископами и прочим духовенством. Началось пение и приступили к обряду. Тяжело было видеть молодую принцессу, окутанную платьем из золотой парчи, в массе бриллиантов, идущую, как жертва, убранная цветами, чтобы поклониться иконам, которые не имели в ее глазах никакой святости, чтобы подчиниться требованиям исполнения обрядов, которые не разделялись ни ее убеждениями, ни чувствами. И это было в ней очень хорошо заметно. Увы, но она исполняла все это из почтительности, из угождения, не имея другого выхода, не придавая этому никакого значения.

Несколько дней спустя совершилось бракосочетание; парадные обеды, балы, пиршества, фейерверки продолжались несколько недель. Но в этот раз все эти развлечения, такие, такие прекрасные и пышные, не возбуждали веселья. Обряд бракосочетания имеет в себе всегда что-то умиляющее и меланхолическое: ведь это торжественная минута, предрешающая всю будущность двух сердец; присутствуя при этом, нельзя не думать, что счастье двоих людей и их потомства ставится в эту минуту на карту. Но, что касается этого случая, то самые мрачные предчувствия не покидали меня: я хорошо помнил, что брак Константина оказался крайне неудачен.

Меня же, кроме всего прочего, ждала выволочка от императрицы.

На следующий день после женитьбы Кости она вызвала меня к себе. Лицо ее, обычно благосклонно улыбающееся, в этот раз было мрачно.

— Александр Павлович, я тебя решительно не понимаю. Ты уклоняешься от брака, как только возможно. А ведь это твой долг, как монарха! Женщины тебе нравятся, то установлено достоверно. Так в чём же дело? Ты выбрал, наконец себе супругу?

Ээх, пришло это время…

С размаху упав на колени, хватаю руку императрицы. Горячо лобызаю её, заливаясь слезами. Она видит, как плечи мои в измайловском мундире сотрясаются от суровых мужских рыданий, и чувствую, что кладёт руку мне на голову.

— Бабушка…Это такая трагедия… Я просто не нахожу слов!

После долгих всхлипываний, отнекиваний, намёков и полунамёков, я всё же вынужден было сознаться:

— Я, бабушка, полюбил старшую, Софию. А она… она… призналась, что любит другого! Le terrible désastre!

— Чёртова кукла! — возмутилась императрица. — Я предложила ей самого красивого мужчину в Империи! Что эта нищая дрянь о себе воображает!? Она понимает вообще, что я могу сделать с её сраным Кобургом? Я немедленно отправлю графа Суворова против французов, и я уже знаю, чьё герцогство укажу местом постоя! Le puteresse!

— Ах, бабушка, я так огорчён, право… Позвольте мне вас оставить; я хочу побыть в одиночестве. Может быть, страдания, как у юного Вертера…

— Нет, Сашенька! — всполошилась добрая старушка. — И не думай об этом! Не надобно, как у Вертера! Это всё басни масона Гёте; он мартинист и недобитый якобинец! Выпей лучше портеру или лафиту, а ещё лучше — венгерского, да загляни по тем адресам, куда обычно молодые люди ходят расслабиться… Или, хочешь, пришлю кого?

Не подымая лица, я лишь покачал отрицательно головой.

— Ах, бабушка! Может быть, монастырь иссушит эти слёзы! В тишине торжественной пустыни, рядом с почтенными, мудрыми старцами…

— Нет, мой друг, я решительно не могу отпустить тебя в таком состоянии! Давай, вызову Николя Зубова, он знает одно место…

— О, бабушка, как далёк я сейчас от подобных мыслей! Призовите лучше митрополита Платона; верю, сей чудный старец способен залечить раны души моей!

Платон, митрополит Московский, был ранее духовником моего папа, и с отбытием последнего в Гельсингфорс, а Самборского, прежнего моего пастыря — в Новороссию, плавно переместился на место последнего.

Императрица, услышав про Платона, немного успокоилась. Этому иерарху она безгранично доверяла, и верила, что он не допустит состоятся ни одной из только что высказанных мною дурацких затей.

— Конечно, мой мальчик, утешься в молитве. Ступай, храни тебя Бог!

* * *

Вскоре я узнал, что София Кобургская была допрошена на предмет произошедшего между нами, и полностью подтвердила мои слова. Она давно уже любила одного из французских эмигрантов бывших гостями их замка. Бедняжке пришлось выдержать бурю недовольства со стороны родни и наших официальных лиц, но, зато, она смогла выйти за любимого ей человека, и, как я слышал, была счастлива в браке.

В конечном счёте, принимая все эти несчастливые обстоятельства, я всё же был прощён и даже не забыт при раздаче слонов и верблюдов: Константин получил Мраморный дворец — очень изящную постройку, великолепное произведение искусства на набережной Невы; мне, как и предполагалось ранее, достался Каменноостровский дворец на севере Петербурга. Также, императрица всё-таки начала строительство Александровского дворца в Царском Селе, а Константину в качестве летней резиденции выделили Павловск. Гатчинский дворец первое время сохранялся за Павлом Петровичем в качестве «гостевой» резиденции; но поскольку бывший цесаревич, похоже, не собирался там появляться, то Гатчинскую резиденцию полностью передали под нужды Императорской охоты.

В один из первых солнечных майских дней 1796 года всё большое императорское семейство, демонстрируя трогательное единение, отправилось в парк Екатерингоф. Признаться, я никогда не понимал, почему, возжелав погулять по аллеям, нельзя сделать этого в огромном парке Таврического дворца, где весь двор проживал с середины апреля. Но, по сложившейся ещё при Петре I традиции, в начале мая все обитатели Таврического дворца отправлялись на прогулку в этот запущенный, если судить по меркам Царскосельского и Петергофского, но всё же симпатичный своей особенной, чуть диковатой красотой простых нравами петровских времён парк.

Гуляния эти довольно демократичны; хотя и предназначены они для «благородной публики», однако же полиция в это время никого особенно не гоняет; и можно встретить здесь и мастерового с тростью, и купца с дородной своей половиной, и какого-нибудь мещанина, под ручку идущего с супругой в господском платье, поверх коего, от холодного весеннего ветра с Залива накинута вполне себе простонародная кацавейка.

Государыня тоже приехала, но не выходила из кареты: у неё болели и отекали ноги. Непременный Зубов скучал рядом с нею; а мы с Костей решили прошвырнуться туда-сюда по аллеям, поглазеть на весенние деревья и не менее весенних горожанок. Но судьба вместо симпатичных барышень столкнула нас с парой крепких ребят:

— Смотри, Чарторыйские! — воскликнул Костик и поклонился двум высоким молодым господам в модном французском платье, попавшимся нам на аллее навстречу. То действительно были молодые князья Чарторыйские — Адам-Ежи и Константин-Адам. Обоих мне неоднократно уже приходилось видеть в приёмной Платона Зубова: почти два года они выклянчивали возврат своих поместий, конфискованных за участие их отца в восстании против России. Поскольку за них просил австрийский император Франц II, Екатерина согласилась вернуть им земли, поставив условием их поступление на русскую службу. На мой взгляд, идея была прескверной; получалось, что побеждённые нами поляки теперь служили в нашей армии. Но так было принято в это время — считалось, что Россия не завоевала часть Польши, а именно её присоединила, инкорпорировав в империю и часть её элиты. Скажем, после второго раздела у нас появились польские полки и эскадроны из частей армии Речи Посполитой, постоянно расквартированных в восточных землях. Часть этих войск потом подняла мятеж, часть перешла на австрийскую или даже французскую службу, но кто-то и остался служить в России. И вот, теперь старший, Адам, высокий статный красавец, носил конногвардейский мундир; брат же его, Константин, оказался в Измайловском полку, шефом которого я состоял.

Я, было, хотел разминуться с этими господами, холодно раскланявшись, но Костик вдруг остановился и затеял с ними светский разговор на всякие расплывчатые темы. Я тоже, чтобы не молчать, начал расспрашивать пана Константина о том, как ему служится в Измайловском полку.

— Я вполне освоился, Ваше Высочество! — довольно охотно откликнулся тот. — Хотя служба под Вашим шефством много обременительнее, чем в других полках, но при этом солдаты чувствуют гордость от такого вашего внимания и собственных успехов. Подумать только, за два весенних месяца мой батальон произвел более шестидесяти залпов! Мы, должно быть, можем отбивать теперь атаки турок с завязанными глазами!

— Возможно. Жаль, что никто не собирается воевать с турками!

Поговорив вот так, я уже думал увлечь Костю вперёд по аллеям, но оказалось, что у него была припасена для этих ясновельможных панов лакомая новость.

— А знаете ли вы, господа, что за зверь сидит в моём Мраморном дворце?

— Помилуй, Константин Павлович, — попытался я его урезонить, — откуда князьям Чарторыйским знать содержимое твоего зверинца? Кстати, давно ли он у тебя?

— Э, да ты не знаешь, и тебе это не интересно, а господам Чарторыйским, напротив, предмет этот должен быть очень знаком и привлекателен! Ну что, сдаётесь? В моем дворце обитает — тут Костик аж зажмурился от удовольствия — La Bête de Kosciuszko!

Брови красавца Адама поползли вверх; пан Константин от изумления захлопал глазами.

Ну, Константин Павлович! Вот удивил, так удивил! Тадеуш Костюшко сидит в Мраморном дворце!

— Слушай, братец, — спросил я вполголоса, — ты это серьёзно? Тебе это не показалось, не привиделось? Он же вроде бы заключён в Шлиссельбурге?

— Ничего подобного! — с восторгом заявил Костик. — Я осматривал дворец, — ты знаешь, Александр Павлович, что мне его передадут сразу после женитьбы, — и в одни апартаменты мне запретили доступ. Там постоянно у дверей дежурят два гренадера…. Но я всё-таки пролез туда через заколоченные двери в соседней комнате. И что же? Там сидит Костюшко! Я с ним, как с тобою, разговаривал. Промежду прочим, он никогда не был в Шлиссельбурге: тот год его держали в Петропавловской крепости, но не в каземате каком, а в доме гарнизонного командира. А теперь перевели в Мраморный дворец, и даже не в подвал, а просто в комнаты. Так что, ежели желаете, господа, я предоставлю вам возможность повидаться с вашим, хе-хе, генералиссимусом!

У обоих Чарторыйских от такого предложения округлились глаза.

— О, это было бы невероятно! Не каждый день появляется возможность разговора с человеком такого масштаба, не так ли, Адам? — оживился младший из князей. — Я с радостью воспользовался бы такой возможностью, даже если для этого придётся расписаться кровью в контракте с самим Люцифером!

— Ну, всё много проще — самодовольно ответил Костя. — Надо явиться в Мраморный дворец между одиннадцатью и часом пополудни, когда узник обедает, и надзор за ним менее строг. Затем пройти известными мне комнатами, отомкнуть засов, и — вуаля, ваша мечта сбылась!

— Вы возвращаете нас к жизни, Ваше высочество! — изящно поклонился Адам Чарторыйский. Так мы можем надеяться проникнуть в его темницу, скажем, завтра?

— Отчего нет? Приходите, — беззаботно откликнулся Константин, и мы разошлись.

Выйдя к красивейшим дубам, посаженным тут ещё Петром Великим, я остановил его у каменной ограды.

— Слушай, что это ты затеял? Это ведь государственный преступник: вдруг они войдут в сношения, и поляки помогут ему бежать?

— Ах, ерунда, — отмахнулся от меня братец. — Он, прежде всего, дал слово, что не убежит, и зная его репутацию, можно быть уверенну, что он его сдержит. Также, перед визитом я возьму слово с князей Чарторыйских, что они не будут способствовать побегу Костюшки. Всё хорошо будет, поверь мне!

Я поначалу в этом сомневался, но, поразмыслив, решил, что князья Чарторыйские навряд ли пойдут на такое. Конечно, Польшу они любят, но много более их беспокоит собственное благополучие. В конце концов, если и вправду случится побег, их роль не останется незаметной, а значит, им придётся бежать вместе с мятежным генералом; а значит, поместья, которые князья с таким трудом выцыганили у Екатерины, конечно же, будут у них вновь изъяты. Фигушки они пойдут на такое!

— Знаешь, а я тоже поболтал бы с этим твоим «гостем». Вы действительно пойдёте с Чарторыйскими к Костюшке?

— Конечно, если они не побояться явиться завтра.

— Ну, значит, и я приду тоже!

На следующий день пополудни мы столкнулись с молодыми князьями Чарторыйскими на набережной у Мраморного Дворца.

— Александр Павлович, Ваше Высочество! Как хорошо, что вы тоже здесь! — приветствовал меня младший, пан Константин.

— Что же хорошего вы в этом находите? — не очень-то любезно удивился я.

— Ваше появление здесь подсказывает нам, что наследника русского престола интересует судьба нашего Отечества; значит, не всё ещё потеряно!

— Боюсь разочаровать, но мне близка прежде всего моя страна. Судьба Польши беспокоит меня лишь постольку, поскольку она может влиять на Россию. Ладно, господа, давайте найдём моего брата и доверимся его опыту проводника: надеюсь, он не брал уроков у Сусанина!

На шутку про Сусанина поляки не отреагировали — они не знали, кто это такой.

Подойдя к дверям, мы успешно миновали грозных швейцаров и вскоре нашли Константина в зале, играющего сам с собою в бильбоке.

— О, вы пришли! Пойдёмте же, время дорого!

И он повёл нас через пустые, задрапированные залы и комнаты к известному только ему проходу в комнаты польского пленника. Вскоре, подняв засов в массивной дворцовой двери, мы проникли в небольшое пыльное помещение, бывшее некогда лакейской; а оттуда Константин, деликатно постучав, вывел нас в довольно просторные, хотя и простые апартаменты.

Мужчина в польском вицмундире, сидевший за массивным столом, видимо, играл сам с собою в шахматы. При нашем появлении он поднял удивлённые глаза.

— Господа?

— Мосье Костюшко, как ваше самочувствие сегодня? — по-французски обратился к нему Константин. — Ваши головные боли сегодня не мучают вас?

— Благодарю, я чувствую себя изрядно. Кто эти господа? — удивлённо рассматривая нас, спросил пленный инсургент.

Константин нас представил. Костюшко обменялся с Чарторыйскими парой фраз на польском, но Константин сразу же пресёк эти переговоры на языке, которого мы не знали.

— О чём это вы толкуете? Как ему ловчее убежать? — сварливо спросил он наших молодых гостей.

— О, что вы, принц! Просто пан Костюшко так давно не слышал польской речи, что мы решили доставить ему это удовольствие! — миролюбиво ответил Адам.

— Давайте разговаривать по-французски, чтобы все всё понимали. Полагаю, слух господина Костюшко этот язык любви и войны никак не сможет оскорбить, тем более, что это речь его верных союзников! — примирительно добавил я.

— Увы, принц, — отвечал мне пан Тадеуш, — таковыми они оказались лишь на словах. Находясь здесь, я пришёл к убеждению, что Польша не имеет сердечных и искренних друзей: все искали от нас одной лишь выгоды, а мы ныне не в том положении, чтобы обеспечить её кому-то!

— Это, должно быть, может сказать любая другая страна! В делах между нациями всегда приходится думать о выгодах, ведь дружба — это категория личностного общения, а страны личности не имеют! — заметил на это я.

— Но не все нации оказываются окружены бандитами, готовыми изрезать её хладный труп! — заметил на это Адам. Пан Тадеуш при этом благоразумно промолчал.

— Пожалуй, что все. Или вы думаете, что не нашлось бы желающих разделить на куски, скажем, Германию, если бы она показала себя столь же слабой, как вы? Вы же знаете, как это происходит: все приглядываются к слабому, а равно и к его соседям, прикидывая, сколько кто сможет себе откусить, и насколько при этом он усилится. И больше всего заботы, чтобы кто-то из соседей не откусил себе больше и не стал оттого много сильнее! Увы, в этом мире надо быть сильным; такова жизнь.

— И что же? Вы полагаете, что с нами поступили справедливо? — мрачно спросил Костюшко.

— Нет. Поляки — старая нация, вашей государственности уже почти восемьсот лет. Нет никаких причин считать, что вы должны её утратить и раствориться среди других народов. Но, требуя национального возрождения, не посягайте на чужие земли. Под чужими я разумею те, что населены не поляками, даже если когда-то они принадлежали польской короне. Ваши старые границы ничего не значат: вы достигли их насилием, и утратили, став бессильными. Те земли, что населены белорусами и украинцами, никогда не вернутся вам!

— Отчего же вы считаете, что в Польше не может жить белорусов или украинцев? — удивлённо спросил меня Адам. — Ведь в России под скипетром императрицы проживают теперь самые разные народы, отчего вы отказываете в этом Польше, полагая её моноэтническим государством?

— Ну, Польша вряд ли когда будет совсем однородной, ведь, как известно, высшие её слои родом из сарматов, — отвечал я, подпустив к голосу презрения, чтобы выразить своё отношение к этой глупой выдумке. — Однако же, маленькая однородная страна — это ваш собственный выбор! Вы всегда дискриминировали всех некатоликов и неполяков, заставляя принимать людей одну веру и национальную идентичность. Ведь вот вы, господни Костюшко, вовсе не поляк: судя по вашей звучной фамилии, вы родом из белорусов. Однако же ваши предки когда-то решили считать себя поляками, потому что это было им выгодно при той системе, что сложилась в вашем государстве. Дело ваше: можете считать себя хоть зулусами, но не заставляйте других делать то же! В России же всегда были терпимее к чужим обычаям и верованиям…

— Позвольте усомниться. Жестокость ваших войск, проявленная в Праге, как будто бы говорит против этого! — заметил Адам, и тёмные глаза его блеснули.

— Ну, будем считать, что мы с вами в расчёте за Стародуб! — ответил я.

— Стародуб? Что это? — спросил меня «польский» Константин.

— Это один из наших старых счетов к вам. В 1535 году войска польского гетмана Тарновского, взорвав под стеной пороховую мину, взяли штурмом город Стародуб. После этого они вырезали всех его жителей, и гарнизон из русских дворян. Очень похоже на Прагу, не так ли?

— Но это же было так давно! Зачем ворошить далёкое прошлое? — не без удивления вопросил пан Тадеуш.

— Отчего же давно, ведь прошло всего лишь двести восемьдесят лет? Может, вы и не желаете помнить про это, а мы вот, не забываем…

— Но ведь тогда правила войны были иными, чем в наш просвещённый век!

— Убийство обывателей — всегда убийство обывателей. Казни пленных — всегда казни пленных. Во все времена люди знали, что это плохо, и благородные полководцы никогда не прибегали к таким мерам. Может быть, тогда не было гуманизма, но зато существовало понятие о рыцарственности, не позволявшее такому случиться! Но пан Тарновский решил, что на диких московитов благородные правила не распространяются, и случилось то, что случилось. А не так давно варшавским обывателям пришла в голову мысль, что убивать безоружных солдат, приведённых на церковную службу — это хорошая затея. В таких условиях, можно сказать, вы ещё счастливо отделались!

— Так вы, принц Александр, одобряете хищнические действия вашего правительства?

— Наше правительство, как раз, действовало благородно и в своём праве. Мы не забирали чужого, но вернули земли, давным-давно отторгнутые у нас Польшею и Литвою. А вот пруссаки и австрийцы завладели тем, что им никогда не принадлежало и теперь принадлежать не должно! К тому же, имея под властью своей поляков, немцы тем самым привыкают к угнетению ими славян; пройдёт немного времени, как они захотят продлить свой опыт на русских и белорусов! Нет, я считаю, что немцы должны получить жестокий урок, и лучше будет, если его преподадут им поляки, а не мы.

Пан Костюшко исподлобья остро взглянул на меня.

— То есть, вы полагаете, что территории, отошедшие к Пруссии и Австрии, должны вернуться в состав польского государства?

— Да, я так считаю.

— Но это невозможно! — с возмущением произнёс Адам. — Без восточных земель мы не сможем противостоять натиску германской нации!

— Однако же придётся исходить из этого. Если же вы хотите противостоять немцам, никто не мешает вам вступить в союз с Францией или Россией, а восточных земель вы не получите никогда! Кроме того, обладание этими территориями очень вредно для вашей страны.

— Вредно? Как это?

— Подумайте сами: откуда происходят те магнаты, что составили Тарговицкую конфедерацию? Эти земли, кроме денег, приносят Польше ещё и неприятности: именно там гнездится та азиатчина, которая не позволила Польше стать полноценным европейским государством!

— Вот как? — иронично спросил Костюшко. — А вам, очевидно, ваша Сибирь тоже доставляет сплошные неприятности? Не хотите от неё отказаться?

— В общем, вы в чём-то правы: обладание обширными восточными землями имеет свои минусы. Это не только моё наблюдение: даже англичане, глядя на своих соотечественников, разбогатевших в Индии, отмечают, что те усвоили там самые вредные восточные привычки, и презрительно называют таких богачей «набобами». Но, Индия далеко, влияние её жителей на англичан всё же незначительно, а вот мы многое усвоили из обыкновений и привычек жителей Востока. Но иначе было нельзя — без этого мы не победили бы империи степных кочевников и не смогли бы ужиться с ними в одном государстве. В сущности, Россия — уникальная страна; мы самое восточное государство, имевшее, тем не менее, морской путь в Европу. Тем самым мы смогли получать европейские технологии, с помощью которых завоёвывали Восток. Помните, я сказал, что Стародуб был взят пороховой миной? Мы не знали о таком оружии: именно под Стародубом мы впервые узнали, что немецкие инженеры умеют подрывать стены мощным взрывом. И, через двадцать лет, немецкие инженеры в составе царской армии подвели пороховые мины под стены Казани… А потом, завоевав европейскими средствами восточные земли — Поволжье, Сибирь, Урал, — мы применили их ресурсы, чтобы восстановить наши западные границы. Мы применяем богатства Востока, чтобы бороться с Западом, и знания Запада, чтобы покорять Восток. Но для этакого фортеля нам надо было крепко породниться с восточными людьми: мы стали с ними намного ближе, чем ваше спесивое шляхетство могло бы даже подумать сблизиться с белорусами, украинцами и иными «диссидентами» покойной Ржечи Посполитой. У вас нет шансов занять наше место: для этого вам надо было бы стать Россией. И, если вы желаете возвратить исконные ваши земли, вам надо вступить с нами в самый близкий союз. Я готов поддержать возрождение Польши в границах 1772 года… но только западных границ. Восточные ваши рубежи пролягут примерно по Бугу — восточной границе расселения польских крестьян. Граница может быть уточнена этнографическими и историческими данными, но без значительных её перемещений. На таких основах мы можем договориться о союзе против Пруссии.

— А Австрия?

— Французы весьма успешно действуют против них. Думаю, в ближайшее время их ждёт заметное ослабление! Так что, пан Костюшко, подумайте над этаким вариантом. Понимаю, моё предложение трудно назвать щедрым, но зато оно реалистично и отвечает интересам и поляков, и русских.

На этом мы раскланялись.

Я уже покинул Мраморный дворец, когда братья Чарторыйские догнали меня на набережной.

— Принц Александр! — обратился ко мне старший из них, Адам. — Прежде всего, благодарю вас за откровенный разговор на столь важную нам тему. Мне представляется, что в теперешней ситуации вы — единственная надежда на возрождение нашей страны! И, в надежде на вас, я готов помогать и служить вам. Позвольте рассказать вам о том, чему сам я много раз был свидетелем: в манежах и экзерциргаузах Конногвардейского полка давно ходят слухи о заговоре в пользу вашего отца, Павла Петровича. Говорят, как только появятся сведения о смерти или сильной болезни государыни, как в Гельсингфорс будет послан курьер, уведомляющий о том короля Павла. Он сразу же двинется на Петербург со своими войсками, а в городе его притязания поддержит гвардия…

Вот это да! Конная гвардия замешана в заговоре! Это очень серьёзно: надо продумывать контрмеры!

— Благодарю вас, князь, — слегка поклонился я Чарторыйскому. — Эти сведения очень важны для меня.

Князь в ответ сделал жест, означающий, видимо, «Ах, не стоит толковать о таких мелочах между воспитанными людьми».

Одно непонятно. Почему он так откровенен со мною?

— Однако, князь, я право же, удивлён. Разве вы не презираете ремесло доносчика?

Адам Чарторыйский в ответ на это лишь приподнял высокомерно изогнутую бровь.

— Конечно. Но русских гвардейцев, так откровенно радующихся гибели моей родины, я презираю ещё больше.

Нда… Определённо, брать этих людей на службу было очень большой ошибкой!

К концу пребывания в Таврическом дворце, в этом, 1796 году, только и было разговоров, что о предстоящем вскоре визите к нам молодого шведского короля. Официально шведы приезжают, чтобы объявить о присоединении королевства к коалиции, образовавшейся против республиканской Франции, но в действительности их путешествие связано с другими обстоятельствами. Уже давно Екатерина лелеяла проект брака между шведским наследным принцем и её внучкой, старшей дочерью Павла, Александрой. Весь двор знал, что княжна воспитана была на этой мысли: однажды, когда она играла на коленях императрицы, государыня открыла перед ней альбом с портретами, предложив ей выбрать принца, за которого она хотела бы выйти замуж. Нисколько не колеблясь, девочка указала пальцем на Густава. Теперь наступил момент осуществить мечту десятилетнего ребенка: молодые люди теперь подросли, ей четырнадцать лет, а ему семнадцать. Правда, шведский король уже обручён с принцессой из Меклинбург-Шверинского дома; однако императрица проявила невероятное упорство в достижении своей цели, вплоть до того, чтобы силою оружия принудить Мекленбург-Шверинский двор расторгнуть помолвку! Императрица упорно стояла на своем, категорически потребовала официального расторжения состоявшейся помолвки и приезда в Петербург регента и будущего короля, чтобы просить руки Александры Павловны. Перед угрозой военной демонстрации, о которой были притворно отданы распоряжения, шведский регент обещал привезти короля в Петербург, ничего, однако же, заранее не обещая.

Я помнил, что с этой поездкой была связана какая-то скандальная история, которая повредила внешнеполитическому престижу России, и, кажется, способствовала преждевременной смерти императрицы. Я говорил об этом с «бабушкой», но та была абсолютно уверена в себе:

— Не беспокойся, Александр Павлович, граф Зубов и граф Морков твёрдо ведут это дело! Ты сам просто не хочешь жениться, и потому накликиваешь беду на нашу Александру!

Я не стал настаивать, памятуя, что внешняя политика находится в сфере действия Зубова. В конце концов, мое дело — предупредить.

Тем временем шведы приехали; императрица приказала великим княжнам и фрейлинам усовершенствоваться во французской кадрили, которая была тогда в большой моде при стокгольмском дворе. Все участвовавшие в придворных танцах занимались этим делом целыми днями. Шведские костюмы, похожие на древнеиспанские, производили прекрасное впечатление на приемах, балах и празднествах, дававшихся в честь молодого короля и его свиты. Казалось, все делалось только для них. Все внимание, вся любезность были устремлены на гостей, великие княжны танцевали только со шведами; пожалуй, никогда никакой двор не выказывал столько внимания иностранцам.

Все это время, пока в Зимнем дворце шли празднества, а в Таврическом ежедневно повторялись элегантно обставленные балы, концерты и катания с русских гор, шведский король был принят великой княжной Александрой, как ее будущий жених. Надо сказать, что сестра моя была очаровательна, и шведский король справедливо восхищался ею. Осталось утрясти последние формальности: дело это возложено был на Моркова, креатуру Зубовых Спустя несколько недель, проведенных очень весело и с большим блеском, наконец был назначен день обручения. Помолвка была назначена на 7 сентября, вечером, в Бриллиантовом зале, в присутствии митрополитов петербургского, Амвросия, и московского, Платона, после чего в тронном зале, конечно же, будет бал.

И вот, в 7 часов вечера, все приглашённые явились на церемонию, собравшись в Бриллиантовом зале. Пришла невеста, затем и императрица; мы ждали только молодого короля. Он медлил, и государыня начинала проявлять признаки нетерпения; вот проходит четверть часа, затем еще четверть часа, «а Германа всё нет»!.. Было уже поздно, когда стали замечать перешептывания между теми, кто имел возможность узнать, в чем было дело и беготню взад и вперед лиц, торопливо входивших во внутренние покои императрицы и возвращавшихся оттуда. Там чувствовалось сильное волнение. Я уже понял, что произошло, и с тоскою ждал развязки.

Наконец, появляется Марков и со смущенным видом и дрожащим голосом шепчет Екатерине что-то на ухо. Она делает вид, будто хочет что-то сказать, широко раскрывает рот, но звуки замирают на её устах. Видя происходящее, лакей Захар Зотов бросается к ней со стаканом воды, как делает это всегда в моменты волнения императрицы. Она делает глоток, а затем произошло нечто невероятное: резко встав, Екатерина в бешенстве дважды бьёт Маркова тростью! Несчастный стоял перед ней с круглыми глазами и не решался защищаться. Все окружающие прятали глаза — немыслимо было даже подумать, что всегда благосклонная государыня.

К императрице подбежали Зубов, Безбородко, но она, отталкивая всех, страшным голосом закричала:

— Я ему покажу, этому сопляку!

Зачем её слова как будто застряли в горле, и она тяжело упала в кресло. Наконец, после четырех часов томительного ожидания, всем объявили, что обряд не состоится; императрица прислала просить у митрополитов извинения в том, что их напрасно заставили явиться в облачении. Дамам, в пышных фижмах и всем собравшимся в богатых парадных костюмах было сказано, что они могут удалиться, ибо обряд отложен по причине некоторых неожиданных незначительных препятствий. Но скоро стало ясно, что все безнадёжно порвано.

Оказалось, что фаворит Зубов и его дипломат Марков взялись за щекотливое дело, не имея понятия о тех трудностях, которые оно представляло, а Екатерина, в свою очередь, напрасно доверяла таким безрассудным людям. В то время, как молодые люди обменивались нежными клятвами, умудрённым жизнью дипломатам нужно было бы выяснить условия заключения брака. Но граф Морков, легкомысленный и невнимательный благодаря гордости и презрению ко всему, что непосредственно его не касалось, был уверен, что все само устроится, и не позаботился о том, чтобы условия брака были выражены в письменной форме и своевременно подписаны! А когда дело дошло до подписи, возникли препятствия: Екатерина потребовала от Густова, чтобы будущей супруге его обеспечили полную свободу совести и религии. Но по шведской Конституции это было невозможно: в королевстве разрешалось лишь лютеранское вероисповедание!

Король Густав IV, в свою очередь, желал, чтобы русская княжна, будущая королева Швеции, перешла в лютеранство. Граф Морков не обратил на это обстоятельство особого внимания, и решил, что нужно двигать дело и поступать так, как будто бы все уже было обсуждено, не давая шведам времени для размышлений, в том расчете, что они не осмелятся отказаться от дела, которое зашло уже слишком далеко; он полагал далее, что прекрасная наружность великой княжны довершит все то, чего не могла достичь ловкость дипломатии. Но дела приняли не тот оборот, на какой рассчитывал Морков: молодой король был самым ревностным протестантом во всей Швеции, и категорически не хотел дать своего согласия на то, чтобы у его жены была в Стокгольме православная церковь. Его министры, советники, регент, боясь последствий оскорбления, наносимого Екатерине, советовали ему уступить ее желаниям и изыскать какое-нибудь среднее примирительное решение, но все было напрасно. Вместо того чтобы поддаться этим убеждениям, Густав IV в продолжительных беседах с молодой великой княжной старался склонить ее на свою сторону, и почти заставил ее дать обещание принять протестантскую религию; а все предложения графа Моркова им отвергались. Напрасно говорили Густаву, что он подвергает Швецию опасности войны с Россией, если, зайдя уже так далеко, откажется от брачного союза перед самым его совершением. Все было тщетно.

Это упорство молодого короля по отношению к требованиям России и ее могущественной властительницы вначале обеспокоило, затем испугало шведов, но, в конце концов, им понравилось; их тщеславию льстило, что король выказал столько характера. Оживление, вызванное в Петербурге появлением шведов, с их королем во главе, на следующий же день после описанного события сменилось мрачным безмолвием, разочарованием и неудовольствием.

Императрица не несколько дней затворилась в своих покоях, не выходя и никого не принимая. Наконец, она появилась на дне рождения Великой княжны Анны. При дворе снова был бал. Императрица явилась со своей вечной улыбкой на устах; но в ее взгляде можно было заметить выражение глубокой грусти и негодования. Шведский король и его свита имели натянутый, но не смущенный вид. С обеих сторон чувствовалась принужденность; все общество разделяло это настроение. Теперь костюмы шведов и их шляпы, украшенные перьями, казалось, уже не пленяли своей грациозностью и словно разделяли общую напряжённость. Через два дня король со свитой уехал, и Петербург погрузился в угрюмое молчание. Все были изумлены тем, что произошло; не могли себе представить, что «маленький королек» осмелился поступить так неуважительно с самодержавной государыней всея России. Как поступит она теперь? Немыслимо, чтобы Екатерина II проглотила нанесенную ей обиду и не захотела бы отомстить! Это был предмет всех салонных разговоров в городе.

Однако же время шло, но ничего не происходило. Несмотря на наступающую осень, армия Суворова была отправлена походом на Рейн. Это обстоятельство меня крайне обеспокоило: во-первых, я ничего не слышал о походе Суворова против Франции в 1796 году; во-вторых, я считал эту войну ненужной; в-третьих, он нужен был мне в России!

И, что особенно было интересно, Екатерина, кажется, и не думала умирать! Я прекрасно помнил, что её кончина произошла в конце 1796 года; но он заканчивался, а шестидесяти шести летняя государыня не показывала признаков подступающей слабости. Страшная мысль поразила меня: неужели я своими действиями настолько всё изменил, что даже смерть императрицы теперь передвинулась на неопределённые сроки? В сущности, ничего невозможного тут нет: ведь в известной мне истории она скончалась от микроинсульта, возникшего от огорчения за свою внучку: и, хотя история полностью повторилась, возможно, моё предупреждение заставило её отнестись ко всему спокойнее и тем предотвратило печальный исход.

Блин. Многя лета ей, конечно же, но я-то на такое не рассчитывал! Весь план мой летит в тартарары!

В день тезоименитства Екатерины, 25 ноября, в Зимнем дворце вновь назначен был большой праздник. Императрица, кажется, была в этот раз весела более обыкновенного: смеялась, шутила с Зубовым и Кобленцелем. Это явно было неспроста; и по окончании праздника она неожиданно позвала меня в свои покои.

— Александр Павлович! Я, думается мне, поняла твою методу. Ты сызмальства вечно всё занят государственными делами; и в женитьбе, верно, желаешь соблюсти державный интерес! Раз так, я помогу тебе жениться на богатой наследнице! После нелёгких негоциаций добилися мы согласия на брак от французских Бурбонов — выше уже, наверное, некуда. Теперь к нам из Вены спешат его августейшее величество, христианнейший Людовик 16-й, супруга его, Мария-Антуаннетта, а с ними дофин и дочь, Мария-Тереза Французская. Ах, как я рада! Чрез несколько времени у нас тут будет настоящий Версаль!

Сердце моё упало куда-то к желудку. Да что ты будешь делать! Всё разваливается ко всем чертям!

— … и не вздумай в этот раз уклониться от исполнения долга! Клянусь тебе именем Господа Бога — если снова вздумаешь меня провести, уплывёт от тебя трон к Константину! Вот только появятся у них надежда на потомство…

— Я не могу жениться, бабушка — замогильным голосом ответил я. — Я уже женат…

— Чтоооо?

И столько возмущения, потрясения, и боли было в этом вопросе, что у меня потемнело в глазах. Я никогда не видел её в таком состоянии!

— На ком? — прохрипела она.

Я назвал.

Несколько времени она будто бы не могла говорить, подавившись костью; Лицо её побагровело, из груд и вырвался хрип. Затем глаза её закатились, и она грузно повалилась набок. Я подхватил её, но не смог удержать от падения на ломберный столик и бывшие рядом с ним стулья из Тюильри.

— Бабушка! Что такое? Захар! Захар!!!

Из горла Екатерины вырывался протяжный, нечеловеческий хрип. Губы её посинели, дрожь била полное тело.

— Врача! Врача, скорее! — в отчаянии прокричал Захар.

Вскоре явился доктор Роджерсон. В серебряную чашу хлынула тёмная кровь; императрице отворили вены. Но было, очевидно, поздно.

Она умирала.

С тяжёлым сердцем выйдя из её покоев, я подозвал своего охранника — измайловца, Дмитрия Волховского. С некоторых пор кто-то из верных и надёжных офицеров всегда находился при мне, выступая и телохранителями, и адъютантами.

— Немедленно сообщи Бибикову и Скалону, чтобы, взяв весь наличный состав измайловской охраны, срочно явились сюда. Полковнику Арбенёву поднять полк тревогою, один батальон выслать к Зимнему караулами, другой — направить на охрану Сената, третьим оцепить расположение конногвардейцев, четвёртый оставить в резерве. И послать за вице-адмиралом Нельсоном, — приказать ему немедленно вскрыть «белый пакет».

Так называлась секретная инструкция, в запакованном виде давно уже имевшаяся у всех командующих эскадр и портов, к исполнению которой Балтийский флот должен был приступить в преддверии смены власти.

Через час в кромешной тьме в Зимний дворец прибыл батальон Лейб-Гвардии Измайловского полка под командованием штабс-капитана Николая Бибикова.

— Нам нужно осмотреть документы императрицы на предмет секретных её распоряжений по случаю смены власти! — вместо приветствия сообщил я ему.

— Но это же значит… проникнуть в покои императрицы? — поразился он.

— Да, это значит, «проникнуть»!

Секунду Бибиков медлил, будто не верил своим ушам, затем взял под козырёк.

Поднявшись по массивным дворцовым мраморным лестницам, мы двинулись в сторону юго-западного крыла, где размещались личные апартаменты Екатерины. Паркеты гудели под каблуками наших сапог; попадавшиеся навстречу лакеи озадаченно переглядывались. Нервы мои были не пределе: если начнётся какая-то заваруха, то будет это именно сейчас!

На входе нас встретили кавалергарды.

— Простите, но доступ на сторону императрицы закрыт! — провозгласил мне командовавший ими поручик.

— Кем? — остро спросил я.

— По распоряжению Платона Александровича Зубова!

Я обернулся к Бибикову.

— Второй батальон от Сената — сюда! И всю артиллерию! Поднимайте морские экипажи!

Затем я перевёл взгляд на побледневшего поручика кавалергардов.

— Карл Карлович, сейчас здесь будет тысяча моих штыков. Вас едва ли две сотни. Вы решительно отказываетесь пропустить меня?

Юный поручик Левенвальде заколебался.

— Вас, Александр Павлович, я готов беспрепятственно допустить в любое время, но эти люди…

— Они со мною. Они со мною, и мы идём внутрь. Если вы против, доставайте свой палаш!

— Но граф Платон Александрович….

— Через час или два граф Платон Александрович станет «графом никто». Не допускайте его ошибок, поручик!

И, отодвинув в сторону растерянного кавалергарда, мы вошли в покои императрицы.

Она оказалась ещё жива. Доктора Вейкарт и Роджерсон пытались облегчить её страдания, прикладывая к ногам шпанские мушки, но надежды, по их словам, уже не было.

— Делайте своё дело, господа! — произнёс я сопровождающим. Офицеры, очевидно, испытывая неловкость от исполняемой роли, начали досматривать ящики и секретеры, бегло читая заголовки найденных бумаг. Наиболее важные сразу подавались мне.

За полтора часа были найдены документы, касающиеся наследственной доли графа Бобринского, проект возрождения Константинопольской империи, переписка с бароном Гриммом, секретные бумаги 3-го польского раздела, и ещё масса интересных документов. Но ничего, относящегося к наследованию власти, в покоях императрицы не имелось.

Остался последний секретер, ключи от которого найти не удалось.

— Ломайте! — коротко велел я, и вскоре треск благородного палисандра покрыл хрипы умирающей императрицы. Я ждал, нервно барабаня пальцами по стеклу окна, выходящего на недавно замощённую площадь перед Адмиралтейством.

— Александр Павлович, посмотрите! — произнёс Бибиков, поднося мне какой-то свёрток.

Внутри него лежали крохотные рубашечки, шапочки, пелёнки… Это были наши с Константином детские вещи, тщательно хранимые любящей бабушкой наравне с важнейшими государственными бумагами. Черт…

Я отвернулся к окну, уткнувшись лбом в стекло. Бибиков и Волховский растерянно ожидали, когда мои плечи перестанут сотрясаться от сухих, конвульсивных рыданий. Черт! Да не моя она бабка, не моя! Что, наконец, со мною!?

— Ваше высочество… Преображенский полк входит на площадь! Надо что-то предпринять!

Подняв глаза, я с трудом различил за стеклом, как на темную, как сама ночь, Дворцовую площадь входят отряды солдат в преображенских мундирах, ведомые обер-офицерами с факелами в руках. Похоже, сейчас начнётся!

— Вы нашли его? — не оборачиваясь, бросил я через плечо.

— Завещание найдено, Ваше Высочество! Оно соответствует воле императрицы, выраженной ранее: наследником престола провозглашаетесь вы. На вас возлагается обязанность выдать замуж сестёр ваших и заботиться об их будущности.

— Кажется, капитан, сейчас разговор пойдёт по-другому — кивнул я на выстраивающиеся перед дворцом ряды гвардейских солдат. — Эти ребята читать не умеют, зато хорошо стреляют и колют! Где второй батальон? Где моряки?

Мы спешно спустились вниз, выйдя в морозное тёмное ноябрьское петербургское утро. Перед входом во дворец стоял выстроенный в два ряда батальон измайловцев; преображенцев же было много больше. Хорошо, хоть семёновцев с ними нет!

Это выступление не было для меня большим сюрпризом. Я давно уже выяснил, что в самом деле запланировал Николай Иванович Салтыков, и почему так легко он отдал мне крайне важное Новороссийское генерал-губернаторство, не говоря уже про коммерц-коллегию и флот: потому что главным он считал контроль над армией. Имея на руках «большие батальоны», всегда заберёшь всё, что угодно, у того, у кого таковых нет!

Мы со Скалоном сделали многое, чтобы развеять это преимущество. За несколько последних месяцев «семёновцы» почти полностью нами распропагандированы. Гвардейские офицеры, никогда не интересовавшиеся, что происходит в полку, должно быть, теперь страшно удивляются, почему из солдаты отказываются выходить из казарм… Конногвардейцы, спасибо Чарторыйскому, вовремя блокированы на своих зимних квартирах силами запасного батальона измайловцев и Гвардейского экипажа. Но вот преображенцы… С ними не получилось, да.

— Что они хотят? — спросил я у капитана Бибкова, командовавшего защищавшим нас теперь первым батальоном измайловцев.

— Требуют доступа во дворец. С ними Николай Зубов!

Интересно… Зубовы всё-таки стакнулись с Салтыковым!

— А что, если их не пустят?

— Грозят войти силою!

Мысли мои метались бенгальскими тиграми в клетке. У нас один батальон, у них — видимо, целый полк. Второй батальон на подходе, очевидно, и моряки тоже скоро будут, но подойдут они со спин преображенцев. Наши силы будут разорваны и не смогут действовать сообща, особенно в этой кромешной темноте. Преображенцы вполне способны смять нас и ворваться во дворец, а наши подкрепления даже не смогут понять, что происходит.

Одно понятно: нельзя пускать их во дворец. У Зубова с Салтыковым наверняка заготовлено уже фальшивое завещание на Павла.

— Александр Павлович, что происходит?

Обернувшись, я увидел полковника Арбенёва.

— Я, как только услышав про беспорядки, тут же прибыл в полк, но оказалось, что вашими приказами все люди уже распределены по городу!

— Иоасф Иевлевич, как видите, Преображенский полк поднял мятеж! Услышали, что императрица при смерти, и теперь желают установить своего императора!

— Да что же это! — Арбенёв, выхватив шпагу, двинулся вдруг в сторону преображенцев.

— Ребята! — послышался его срывающийся голос. — Прекращай бузить! Государыня императрица повелела передать престол Александру Павловичу, о чём оглашён рескрипт был! Великий князь Александр есть действительный наследник ея скипетра и власти! Все присягайте ему!

Фигура Арбенёва в полковничьем мундире металась в неверном свете факелов.

— Истинную правду говорю вам, — вас привели сюда мятежники супротив государственной власти! Все повинитесь! Переходите к нам, в наш строй, не верьте…

Раздался сухой, резкий, как удар бича выстрел, и речь Арбенёва прервалась.

Вот сукины дети!

— Александр Павлович! Ваше высочество!

Два офицера в белой морской форме спешили ко мне со стороны Адмиралтейства.

— Морские экипажи прибыли, Ваше высочество! Какие будут распоряжения?

— Каков состав ваших команд?

— В основном матросы и канониры с линейных кораблей.

Я задумался. Эти люди не привыкли воевать в пешем строю, и толку от них, пожалуй, немного… разве что, показать, что нас не так уж и мало! Хотя…

— Капитан, ваши люди умеют стрелять из орудий?

— Так точно!

— Займите адмиралтейство, разверните его орудия и ударьте картечью!

— По преображенцам?

— Да. Первый залп — в воздух!

— Будет исполнено…

Они ушли.

Через несколько минут от преображенцев пришёл офицер-парламентёр.

— Поручик Арсеньев! — представился он. — Имею полномочие от командующего Военной коллегией, графа Николая Ивановича Салтыкова, предложить вам немедленно присягнуть императору Павлу Петровичу! При неисполении…

— Во-первых, поручик, — перебил я его, — императрица ещё жива, так что не стоит торопить события. Во-вторых, кто вам сказал, что Павел — наследник престола? Он давно уже отрекся!

— Его вынудили силой! — возразил поручик. — Теперь он должен занять престол своего отца!

— У нас завещание императрицы. В нём всё сказано понятно и одномысленно: наследник ея власти — Александр! — прокричал ему Бибиков. — Убирайтеся прочь!

Поручик, прознав, что измайловцы не уступят, поспешно удалился. Вскоре масса преображенцев пришла в движение — они начали строиться в колонну.

— Будут продавливать наш строй силою! Примкнуть штыки! — скомандовал Бибиков.

И тут грянул первый залп со стороны Адмиралтейства.

Ночь разрезала вспышка оранжевого пламени; до нас докатился грохот орудийного выстрела. Картечь, перелетев головы преображенцев, по касательной хлестнула по фасаду Зимнего дворца.

Бегите, глупцы…

Блеснула вспышка второго залпа, и из рядов Преображенского полка послышались крики. Крупнокалиберные орудия на бастионах Адмиралтейства, несмотря на тьму, на этот раз взяли верный прицел…

Ещё два залпа прозвучало, прежде чем солдаты Преображенского полка бросились во все стороны. Утром на площади обнаружили сорок два тела солдат и офицеров. Николай Зубов, раненый картечью в ляжку, пытался бежать, но был взят в плен силами второго батальона Измайловского полка, подошедшими со стороны Невской першпективы. Разумеется, Зубов оказался в дымину пьян; пока не выветрился хмель, он хорохорился и дерзил, а под утро, протрезвев, начал плакать и выражать желание «броситься в ноги государю Александру Павловичу, дабы умолить его о снисхождении». А через несколько дней в Петербург был доставлен Александр Салтыков, сын Николая Ивановича, пойманный моим флотским «секретом» на Выборгской дороге. Он направлялся к Павлу с известием о смерти императрицы и призывом Салтыкова со всем поспешанием двигаться со своею гвардией в Петербург — занимать трон.

Салтыков вместе с сыном отправился в Шлиссельбург, а я… у меня было теперь много работы. Надо было собрать и опечатать важнейшую документацию Сената и всех Коллегий, выявить соучастников заговора, взять под контроль все рычаги власти, вернуть Суворова с Рейна, и, наконец, готовиться к коронации, проводимой, по старой традиции, в Москве.

Колокольный звон разносился над Москвой. Позади остались долгий и утомительный «торжественный въезд» в Москву, шествие, речи митрополитов, посещение многочисленных соборов, приложение к мощам и иконам. Сегодня, в первый день Пасхи, назначена «священная коронация» — акт, после которого я стану полноценным «государем императором». День выдался солнечный, и бесчисленные купола церквей сияли в рассветном воздухе, должно быть, точь-в-точь также, как на венчании на царство первого русского царя, небезызвестного Ивана Грозного… От одной этой мысли охватывает дрожь!

Мы остановились на ступенях Успенского собора, творения великого Фиорованти, и, перекрестившись, вошли внутрь. Да, в эти узкие двери входили все претенденты; а выходили из них венчанные на царство великие правители! Внутри стояла полутьма, мистическая и непостижимая, как сама тайна власти; солнечный свет радостно пробивался в узкие окна барабана, выхватывая клубы ладанного дыма, вместе с пением возносящегося куда-то к небесам.

Пройдя в середину собора, мы сделали земной поклон перед алтарём; поклонились и всем иконам собора, только затем сев на приготовленные для нас троны. Остальным участникам церемонии придётся стоять несколько часов, а ведь среди них есть заслуженные старики и дамы. Впрочем, никто не ропщет; перед лицом молоха беспредельной власти уместны не жалобы, а молчаливое подчинение и радостные, бескорыстные жертвы.

Хор, певший всё это время псалмы, умолк; теперь мне следовало прочесть молитву, известную как «Символ веры». Слова её, затверженные наизусть, легко выплёскивались из груди, тем более что митрополит Платон держал передо мною раскрытую на нужном месте святую книгу.

Затем митрополит начал службу; читалась ектенья, апостол и евангелие. Долгие молитвы закончились, и митрополит Платон с другими иерархами преподнесли мне на бархатных подушках «порфиру» — роскошнейшую, шитую золотом мантию, с пелериной из меха горностая, и помогли облачиться в неё. Платон, перекрестив меня, прочёл две краткие молитвы; по левую руку от него уже стоял граф Орлов-Чесменский с подносом, на подушках которого возлежал скипетр. На чёрном бархате в неярком свете лампад и свечей блистал всеми своими гранями венчающий скипетр бриллиант «Орлов».

Стараясь ступать бесшумно, по правую руку от митрополита подошёл вице-адмирал Ушаков; на его подносе покоилась «держава».

И, наконец, сразу за митрополитом появился серьёзный и сосредоточенный граф Суворов-Рымникский. В руках его было две короны — Большая и Малая.

Повернувшись к последнему, Платон взял Большую корону и, поцеловав, преподнес её мне. Несколько секунд я держал её, пытаясь запомнить этот миг перехода из разряда простого смертного, хоть и «наследника», но, всё равно — так, «неизвестно что ещё будет», — в крохотный, всего лишь несколько десятков на всю Землю, клуб лиц, коронованных и облечённых невероятной властью. Корона, изящное и вместе с тем массивное изделие из бриллиантов, золота, и чудовищной, непредставимой и непереносимой силы власти. Нелёгкая вещь, доложу я вам, причём и в прямом, и в метафорическом смысле!

Ну что, пора.

И я возложил корону на себя.

Раздался хор певчих; митрополит Платон подал мне скипетр и державу. Несколько минут я стоял так, пока старик, со слезами в глазах, читал нараспев молитву. Затем, подойдя к трону, я положил регалии на подушки, снял корону и обернулся к подошедшей императрице.

Девушка склонила голову: в газах её стояли слёзы. Я, как положено, коснулся её лба своею короною, и снова возложил на себя. Затем, приняв от Платона «малую корону», аккуратно опустил его на голову жены. На плечи ей легла порфира, почти такая же, как у меня, и цепь ордена Андрея Первозванного.

Теперь мы — венценосная чета, — обернувшись к собравшимся в соборе, слушали «Многия лета!»; иерархи читали молитвы, а с улицы неслись звуки салюта: сто один артиллерийский залп сотряс воздух.

Теперь пришло время «помазания» Возле Царских Врат на полу был расстелен квадрат золотой парчи; я вступил на него. Митрополит лёгкими движениями нанёс мне елей на лоб, на веки, на нос и на рот, на руки, на грудь и на уши; затем митрополит Амвросий аккуратно промокнул масло хлопчатобумажным платком. Сойдя с парчи, я наблюдал, как то же проделали и с императрицей. Раздался громкий всхлип: это был Суворов.

«Совсем расчувствовался старик. Не привык к пышным и пафосным торжествам», — подумалось мне, пока митрополит Платон во весь голос читал нам здравицу:

— Радуйся, помазанниче Господень! Радуйся, утвержденный печатию дара Духа Святаго! Радуйся, благодати ковчег! Радуйся, благоуханием помазания всех нас усладивший! Радуйся, сопричисленный к иерархии небесной! Радуйся, во всей России утверждаясь!

Тут отворились «царские врата», и я введён был сквозь них митрополитом Платоном внутрь алтаря. Здесь вновь поставили меня перед «трапезою» — столом, также накрытым покрывалом из золотой парчи, и митрополит причастил меня святых тайн по «царскому чину», как обыкновенно причащаются священнослужители: особо кровь и особо тело Христово. Императрицу причащали перед царскими вратами по обычному, принятому для мирян чину. «Как лохушку. Позор!» — невольно подумалось мне.

Наконец, нам поднесли крест для целования, и начались со всех сторон поздравления, продолжавшиеся, казалось, бесконечно. И вот, наконец, я поднялся на Красное крыльцо и оглашаю свой Манифест о восшествии на престол.

Заученные наизусть слова легко и охотно рвутся на волю, как горлицы, выпускаемые на свадьбе. И мысли мои уносятся далеко, к тем решениям и событиям, осторожным или дерзким шагам, что привели меня сюда и позволили произносить теперь эту безрассудно-гордую речь…