Вспаханный дёрн и проломанная ограда позволяли понять, где именно «Даймлер» слетел с дороги и нырнул в поле. Машина лежала на боку — кузов помят, лобовое стекло покрыто паутиной трещин, — а вокруг нее порхали белые бабочки-капустницы. Неподалеку парочка коров угрюмо пялилась на вторгнувшегося в их владения полицейского. Молодой констебль с рыжеватыми волосами и мясистыми предплечьями делал в блокноте подобные заметки о происшествии. Он даже не обернулся, когда я, неловко перебравшись через ограду, с шелестом прошагал сквозь высокую, торчавшую пучками траву. Стоя рядом с ним и дожидаясь пока он закончит строчить свои походившие на каракули первоклассника записи, я достал пачку «Честерфилда» и закурил.  

Полицейский шмыгнул носом. Сунув блокнот в карман, он посмотрел на меня с тем неподражаемым видом вымученной вежливости, которую британские полицейские так хорошо умеют демонстрировать. Они вынуждают вас чувствовать себя чем-то средним между аристократом и куском дерьма, который они только что обнаружили на ботинке.  

— Вы что-то хотели, сэр? — обратился он ко мне. 

Я кашлянул.  

— Ну да. Я услыхал об аварии и сразу же приехал.  

— А, — произнес констебль. — Значит, приехали. А зачем?   

Я извлёк визитку.  

— Пожалуй, мне лучше представиться. Меня зовут Хьюблейн. Я частный детектив. Из Штатов. Этот джентльмен был моим клиентом.  

Сощурившись, констебль внимательно осмотрел визитку. Затем перевёл взгляд на покорёженные останки «Даймлера».  

— То есть…  

Я кивнул. Мне даже не пришлось притворяться, чтобы выглядеть угрюмым.  

— Точно. Я должен был приглядывать за ним. Охранять. Он мне за это платил. Пару лет назад, в Нью-Йорке, я выполнил для него одну работёнку. Мы вроде как остались довольны друг другом. Ну и вот…  

Полицейский снова шмыгнул носом.  

— Что «ну и вот», сэр?  

— Вот почему я прибыл сюда. Это мой первый визит в Англию. Я всегда хотел здесь побывать, поэтому, когда он попросил меня приехать и присмотреть за ним… Что ж, это было предложение, от которого трудно отказаться.  

От дороги подошёл ещё один молодой полицейский. Он оказался смуглым и слегка небритым; на вид ему было примерно столько же лет, сколько моему сыну-старшекласснику. Однако он проявлял такую же официозность, что и рыжеволосый.  

— Мне только что позвонили из больницы, — сообщил он напарнику. — Умер по дороге.  

В Саут-Даунсе вдруг сделалось очень жарко и неуютно. Я чувствовал себя старым, пропотевшим и, мягко говоря, растерянным. Внезапно обнаружилось, что я очутился в чужой стране: стою перед вежливыми полицейскими, сообщившими, что мой единственный в Англии друг (и, что ещё хуже, человек, за охрану которого мне было заплачено) отправился предъявлять права на собственное облачко.  

— Кто это? — спросил смуглый констебль, кивнув на меня.  

Рыжеволосый передал напарнику мою визитку.  

— Частный «как-то-там». Говорит, присматривал за этим мужиком… Ну, или типа того. Присматривали, сэр? Так ведь?  

Я достал серый носовой платок и вытер лоб.  

— Всё верно. Что-то вроде негласного телохранителя. Я не оставался с ним постоянно. Сегодня он отправился повидаться с сестрой, и я как раз ехал проверить, всё ли в порядке. Потом услышал от какого-то парня, что здесь произошла авария. Я и подумать не мог, что это он.  

Полицейские стояли, уперев руки в боки, и взирали на меня с бычьей серьёзностью.  

— Прескверное дело, — сказал смуглый полицейский. — Похоже, он просто взял да и слетел прямиком с дороги. Потерял управление. Дрянь, одним словом.  

Над Даунсом веял лёгкий морской бриз, дувший со стороны Брайтона. Если не брать в расчёт разбитый автомобиль, стоял чудесный июльский денек.   

— Можно заглянуть в машину? — спросил я.  

— Не вижу причин для отказа, — сказал рыжеволосый. — Милости прошу.  

Через траву и высокие побеги маргариток я пробрался к машине. Очевидно, прежде чем остановиться, она два или три раза перевернулась. Сорванная с петель водительская дверца была обращена к небесам. Салон оказался обильно забрызган кровью. Когда я увидел рулевую колонку, вдавленную точнёхонько в переднее сиденье, мне стало ясно, что смерть, скорее всего, была сокрушительной и быстрой.  

Я сглотнул и, заглянув за приборную панель, осмотрел внутренности покорежённого авто. Там лежало несколько заляпанных кровью листков и сломанная роговая оправа от очков. Когда я в последний раз видел эти очки, они красовались на носу моего пожилого клиента, Уолтера Пайка. Я вздохнул — это был один из тех по-настоящему глубоких вздохов, которые звучат как «и что, чёрт возьми, теперь делать?» Уолтер Пайк был застройщиком и, безусловно, весьма богатым джентльменом. Ну а теперь он превратился в не более чем говяжий фарш и это была моя вина. Хуже того, в доме сестры Пайка ожидало прибытия своего горячо любимого старейшего члена надменное и влиятельное английское семейство, и никому иному, кроме как мне, придётся рассказать им о случившемся.  

Один из полицейских подошёл и встал рядом со мной.  

— Довольны? — спросил он. — Немного кроваво, правда? Не знаю, как быстро гнал старый дурень, но сюда, надо полагать, он не шибко торопился.  

Я кивнул.  

— Да уж.  

Бросив последний взгляд в салон, я кое-что заприметил. Приборная панель из орехового дерева была полностью цела — вот только радиоприёмник отсутствовал. Там, где ему полагалось находиться, зияла продолговатая дыра. Вытянув шею, я попытался отыскать радио внутри машины, однако там не обнаружилось никаких его следов.   

Нетерпение полицейских возрастало.  

— Ну же, сэр. Мы должны покончить с этим. Вас не затруднит оставить номер, по которому с вами можно будет связаться?  

— Конечно, — сказал я и продиктовал им цифры. Записав номер своим гигантским, округлым почерком, они аккуратно закрыли свои записные книжки. Ну а моя книга только-только открывалась.        

Они прибыли в Шерман, Коннектикут, холодным осенним днём, когда шелестели хрусткие листья и весь мир казался усыпанным ржавчиной. Припарковали взятую на прокат «Кордобу» у крылечка и вышли из неё. Питер открыл багажник и вытащил чемоданы, ещё новые, с ярлычками из «Мэйси» в Уайт-Плейнс, пока Дженни стояла в своём пальто из овечьей шерсти, дрожа и улыбаясь. Была суббота, разгар дня, и они только что поженились.

Дом стоял в окружении сыплющих листвой деревьев, выбеленный погодой и молчаливый. Это был большой колониальный особняк, года 1820-го или около того, с выкрашенными в чёрное перилами, старым кучерским фонарём над дверью и выложенным плиткой каменным крыльцом. Вокруг раскинулись сбросившие листву молчаливые леса и скопища камней. Был заброшенный теннисный корт с намокшей сеткой и ржавыми столбиками. Сломанная газонокосилка была брошена среди вымахавшей травы, там, где садовник её оставил в какой-то незапамятный миг многие годы назад.

Стояла глубокая тишина. Пока не замрёте в Шермане, Коннектикут, хрустким осенним днём, вы и не знаете, что такое тишина. И внезапно — лёгкий ветерок, метания опавшей листвы.

Они подошли к парадной двери, Питер — с чемоданами. Он поискал колокольчик, но того не оказалось.

— Постучишь? — спросила Дженни.

— Этой штукой? — усмехнулся Питер.

На крашеной в чёрное двери висел гротескный молоток из ржавой меди, в виде какого-то воющего создания, с рогами, клыками и свирепым оскалом. Питер, не без сомнений, взял его и трижды гулко ударил. Эхо разнеслось по дому, по невидимым коридорам и тихим лестничным клеткам. Питер и Дженни ждали, ободряюще улыбаясь друг другу. Они же сняли номер. Вне всякий сомнений — сняли.

Ответа не было.

— Может, надо постучать громче, — предложила Дженни. — Дай попробую.

Питер ударил сильнее. Эхо угасло, без ответа. Они подождали ещё две-три минуты.

— Я люблю тебя, — сказал Питер, глядя на Дженни. — Ты это знаешь?

Дженни встала на цыпочки и поцеловала его.

— Я тоже тебя люблю. Ты лучше целого ведёрка мороженого!

Листья шуршали у них под ногами, к двери по-прежнему никто не подходил. Дженни пересекла садик перед домом и, подойдя к окну гостиной, заглянула внутрь, прикрыв глаза ладонью. Она была маленькой, чуть выше полутора метров, с длинными светлыми волосами и тонким овалом лица. Питер считал, что она похожа на одну из муз Боттичелли, из тех божественных созданий, что парили сантиметрах в пяти над землёй, завёрнутые в воздушные драпировки, и пощипывали арфы. Она и правда была приятной девушкой. С приятным обликом, приятным нравом, но была в ней и терпкость, которая эту приятность оттеняла. Он встретил её на рейсе «Истерн Эйрлайнс» из Майями в Ла-Гуардию. Он был в отпуске, она навещала отца-пенсионера. Они влюбились, три месяца отличных деньков прошли как в одном из тех фильмов, со снятыми в расфокусе купаниями, пикниками на траве и беготнёй в замедленной съёмке по «Дженерал Моторс Плаза», пока вокруг летают голуби, а прохожие поворачиваются и пялятся.

Он был редактором на кабельном телевидении Манхэттена. Высокий, худой, вечно в свитерах ручной вязки со свободными рукавами. Он курил «Парламент», любил Сантану, жил в деревне с тысячей виниловых пластинок и серым котом, обожавшим драть ковры, цветами и китайскими колокольчиками. Ему нравился Дунсбери [Сатирический комикс про «среднего американца» — прим. пер.], но он не понимал, насколько сам на него похож.

Друзья подарили им на свадьбу полиэтиленовый пакет с травой и пекановый пирог из пекарни «Ям-Ям». Его отец, любезный и седовласый, вручил три тысячи долларов и водяной матрас.

— Это безумие, — сказал Питер. — Мы же оплатили неделю здесь, да?

— Выглядит заброшенным, — отозвалась Дженни с теннисного корта.

— Более чем, — пожаловался Питер — Он выглядит разрушенным. «Кордон блю на завтрак», как говорят в Коннектикуте. Уютные кровати и все удобства… Скорей, похоже на замок Франкенштейна.

— Тут кто-то есть, — позвала скрывшаяся из виду Дженни. — На задней террасе.

Питер оставил чемоданы и обогнул дом вслед за ней. В деревьях, с облупившейся корой, суетились и распевали черно-белые пеночки-трещотки. Он обогнул продранные сетки теннисного корта и увидел Дженни — она стояла у шезлонга. В нем спала седовласая женщина, укрытая темно-зелёным пледом. На траве рядом с ней ветер теребил номер нью-милфордской газеты.

Питер нагнулся над женщиной. У неё было сухопарое, чётко очерченное лицо, и в юности она, наверное, была красива. Её губы чуть разомкнулись во сне, и Питер видел, как глаза движутся под веками. Наверное, ей что-то снилось.

Он чуть потряс её и сказал:

— Миссис Гэйлорд?

— Думаешь, с ней всё хорошо? — спросила Дженни.

— Всё с ней в порядке, — сказал он. — Наверное, читала и задремала. Миссис Гэйлорд?

Женщина открыла глаза. На миг она уставилась на него с выражением, которое он не мог понять — что-то похожее на подозрительное любопытство, — но затем резко села, протёрла лицо руками и воскликнула:

— Божечки! Боже! Думаю, я на какое-то время заснула.

— Похоже на то, — сказал Питер.

Она откинула одеяло и встала. Ростом выше Дженни, но не особенно высокая, под простым серым платьем она была худой, как вешалка. Стоя рядом, Питер уловил запах фиалок, но странно спёртый, словно фиалки давно увяли.

— Вы, наверное, мистер и миссис Дельгордо, — сказала она.

— Верно. Только что приехали. Мы стучали, но ответа не было. Надеюсь, вы не против, что мы так вас разбудили.

— Вовсе нет, — сказала миссис Гэйлорд. — Вы, наверное, сочли меня ужасной… Я вас не встретила. А вы ещё и новобрачные. Поздравляю. Похоже, вы счастливы друг с другом.

— Да, — улыбнулась Дженни.

— Ну, вы лучше заходите. Багажа у вас много? Мой разнорабочий сегодня в Нью-Милфорд уехал, предохранители купить. Боюсь, в это время года у нас тут небольшой беспорядок. после Рош ха-Шана [Еврейский новый год, конец сентября — прим. пер.] здесь мало гостей.

Она повела их к дому. Питер глянул на Дженни и пожал плечами, но та лишь скорчила гримасу. Они проследовали за костлявой спиной миссис Гэйлорд по неухоженной лужайке и вошли в двери зимнего сада, где гнил полинявший бильярдный стол, а пожелтевшие фотографии улыбающегося юноши висели рядом с призами за яхтинг и вымпелами студенческой команды. Сквозь грязные застеклённые двери они прошли в гостиную, тёмную, затхлую и пустую, с двумя закрытыми каминами и винтовой лестницей. Повсюду были деревянные панели, мозаичные полы и пыльные драпировки. Было больше похоже на заброшенный частный дом, чем на «загородная дача с кордон блю для утончённых пар».

— Кто-нибудь ещё здесь есть? — спросил Питер. — В смысле, другие гости?

— О, нет, — улыбнулась миссис Гэйлорд. — Только вы. У нас одиноко в это время года.

— Не могли бы вы показать нашу комнату? Чемоданы я могу сам отнести. День у нас был тяжёлый: то одно, то другое.

— Конечно, — сказала миссис Гэйлорд. — Помню свою свадьбу. Мне не терпелось прийти сюда и заполучить Фредерика для одной себя.

— Вы тоже провели здесь брачную ночь? — спросила Дженни.

— О да. В той же комнате, где вы проведёте свою. Я зову её «номер для новобрачных».

— А Фредерик, — спросила Дженни. — То есть мистер Гэйлорд…

— Покинул нас, — сказала миссис Гэйлорд. Её глаза блеснули от воспоминаний.

— Жаль это слышать, — ответила Дженни. — Но думаю, у вас осталась семья. Ваши сыновья.

— Да, — улыбнулась миссис Гэйлорд. — Хорошие мальчики.

Питер взял багаж с парадного крыльца, и миссис Гэйлорд повела их по лестнице на второй этаж. Они прошли мимо мрачных комнат с ванными на ножках в виде железных когтей и жёлтыми окнами. Мимо спален с закрытыми жалюзи и кроватями, на которых не спали. Мимо комнаты для шитья с молчаливой педальной швейной машинкой с чёрной эмалью и перламутровой инкрустацией. В доме было холодновато, и пол скрипел у них под ногами, пока они шли в номер для новобрачных.

Комната, где им предстояло остановиться, была высокой и пустой. Из неё был виден фасад дома, с подъездной дорожкой и наносами листьев, и задний двор у леса. В номере стоял тяжёлый шкаф из резного дуба, а кровать была с пологом на четырёх столбиках, закрученных спиралью, и тяжёлыми парчовыми занавесями. Дженни села на неё, похлопала и спросила:

— Жестковата, нет?

Миссис Гэйлорд отвернулась. Похоже, она задумалась о чем-то другом, а потом ответила:

— Вы сочтёте её более удобной, когда привыкнете.

Питер поставил чемоданы.

— Во сколько вы сегодня подадите ужин? — спросил он её.

Миссис Гэйлорд не ответила ему прямо, но вместо этого заговорила с Дженни.

— А во сколько вы бы хотели? — спросила она.

Дженни покосилась на Питера.

— Около восьми было бы здорово, — сказала она.

— Отлично. Сделаю в восемь, — сообщила миссис Гэйлорд. — А пока чувствуйте себя как дома. Если что-то будет нужно — не стесняйтесь звать. Я буду всегда где-то рядом, даже если задремлю.

Она грустно улыбнулась Дженни, а потом, не добавив ни слова, покинула комнату, тихо закрыв дверь за собой. Дженни и Питер молча прождали минутку, пока не услышали, как её шаги удаляются по коридору. Потом Дженни скользнула в объятия Питера, и они поцеловались. Это был поцелуй, значащий многое: например, «я люблю тебя», и «спасибо», и «кто бы что ни говорил, но мы это сделали, мы, наконец, поженились, и это отлично».

Он расстегнул шерстяное платье, в котором она уехала со свадьбы. Обнажил её плечи и поцеловал в шею. Она взъерошила пальцами его волосы и прошептала:

— Я всегда так себе это и представляла.

— М-м, — только и ответил он.

Её одежда упала к лодыжкам. Под ним было розовое просвечивающее бра, сквозь которое виднелись её тёмные соски и маленькие полупрозрачные трусики. Запустив руки под бра, он покатал соски меж пальцев, пока они не отвердели. Она расстегнула его рубашку и обняла, чтобы поласкать голую спину.

Осенний день, казалось, был подёрнут дымкой. Они откинули покрывала со старой кровати о четырёх столбах, а потом, голые, забрались меж простыней. Он целовал её лоб, закрытые веки, рот, груди. Она целовала его узкую мускулистую грудь, его плоский живот.

Из темноты за её сомкнутыми веками, доносилось его дыхание — мягкое, торопливое, жаждущее. Она лежала на боку, спиной к нему и почувствовала, как её бёдра раздвигают сзади. Он дышал все сильней и сильней, словно бежал гонку или с чем-то сражался, и она прошептала:

— Ты на взводе. Но, боже, как мне нравится.

Она ощутила его толчки внутри себя. Она не была готова и, судя по его необычной сухости, он тоже. Но он был таким большим и настойчивым, что боль тоже была удовольствием и она, хотя и постанывала, но тряслась от удовольствия. Он молотил и молотил её, а она кричала, и все фантазии, когда-либо ей грезившиеся, вспыхивали за её закрытыми глазами — фантазии об изнасиловании грубыми викингами, о том, как её вынуждают предстать перед похотливыми императорами в причудливых гаремах, фантазии о нападении лоснящегося чёрного жеребца.

Он был так свиреп и мужественен, покоряя её, и она забылась в слиянии любви и экстаза. Целую минуту приходила в себя, — минуту, которую отмеряли стенные часы из крашеной сосны, тикавшие и тикавшие, медленно, как пыль, оседающая в безветренной комнате.

— Ты был потрясающ, — прошептала она. — Таким я тебя и не знала. Брак тебе, определённо, идёт.

Ответа не было.

— Питер? — позвала она.

Повернулась — а его там не было. Постель была пуста, не считая её. Простыни были смяты, как если бы Питер лежал здесь, но от него самого — ни следа.

— Питер? — спросила она, взволнованно. — Где ты?

И была тишина, отмеряемая лишь часами.

Она села. Её глаза были распахнуты. Спросила, так тихо, что никто бы не услышал:

— Питер? Ты там?

Глянула через всю комнату на полуоткрытую дверь ванной комнаты. Свет вечернего солнца лежал на полу. Она слышала, как снаружи, на земле, шелестят листья и вдали слабо лает собака.

— Питер, если это какая-то игра… — Она поднялась с кровати. Руку она держала между ног, и бёдра были липкими после их занятий любовью. Она и не поняла, как обильно он залил её потоком семени. Его было так много, что оно стекало по её ногам на ковёр. Она подняла руку, ладонью вверх, и нахмурилась в замешательстве.

В ванной Питера не оказалось. Не было его и под кроватью, он не прятался под покрывалами. Не стоял за занавесками. Она искала с болезненным, ошеломлённым упорством, хотя и знала, что его нет. Однако после десяти минут поисков все же остановилась. Он исчез. Каким-то загадочным образом — исчез. Она сидела на краю кровати и не знала — хихикать от разочарования или кричать от злости. Наверное, он куда-то пошёл. Она не слышала, как открывалась и закрывалась дверь, не слышала его шагов. Так где он был?

Снова одевшись, она пошла его искать. Осмотрела каждую комнату на верхнем этаже, включая столы и шкафы. Она даже спустила лестницу на чердак и заглянула туда, но миссис Гэйлорд держала там лишь старые фото и сломанную детскую коляску. Оттуда, высунув голову на чердак, она могла слышать, как на мили вокруг шуршат листья. Беспокойно окликнула:

— Питер?

Но ответа не было, и она снова спустилась по лестнице.

Потом отправилась в один из зимних садов внизу. Миссис Гэйлорд сидела в плетёном кресле, читая газету и куря сигарету. Дым извивался и кружился в умирающем свете дня. На столе перед ней была чашка кофе с собирающейся наверху пенкой.

— Привет, — сказала миссис Гэйлорд, не оглянувшись. — Ты рано спустилась, я тебя пока не ждала.

— Кое-что случилось, — сказала Дженни. Внезапно она поняла, что очень старается не заплакать.

Миссис Гэйлорд повернулась.

— В чем дело, дорогая? Вы поссорились?

— Не знаю. Но Питера нет. Он просто исчез. Я весь дом оглядела, но нигде его не нашла.

Миссис Гэйлорд опустила глаза.

— Понимаю. Это неприятно.

— Неприятно? Это ужасно. Я так беспокоюсь! И не знаю, вызывать мне полицию или нет.

— Полицию? Думаю, в этом нет нужды. Наверное, у него мандраж, и он решил прогуляться в одиночестве. С мужчинами такое бывает, сразу после свадьбы. На это часто жалуются.

— Но я даже не слышала, как он уходит. Мы только… Мы только отдыхали на кровати, а в следующую секунду я поняла, что его там нет.

Миссис Гэйлорд прикусила губу, словно задумавшись.

— Ты уверена, что вы были в кровати? — спросила она.

Дженни уставилась на неё, покраснев.

— Мы женаты, знаете ли. Сегодня поженились.

— Я не об этом, — рассеяно сказала миссис Гэйлор.

— Тогда я не знаю, о чем вы.

Миссис Гэйлорд подняла глаза и её грёзы рассеялись. Она подбодрила Дженни улыбкой и коснулась её руки.

— Я уверена, ничего страшного, — сказала она. — Просто решил воздухом подышать и все. Ничего страшного.

— Он дверь не открывал, миссис Гэйлорд, — сорвалась Дженни. — Просто исчез!

Миссис Гэйлорд нахмурилась.

— Кричать на меня незачем, дорогая. Если у тебя проблемы с новоиспечённым мужем, то никак не я виновата!

Дженни собиралась накричать на неё в ответ, но приложила руку ко рту и отвернулась. Что толку впадать в истерику? Если Питер просто ушёл и бросил её, то надо узнать, почему; а если он загадочным образом исчез, то единственным разумным поступком будет тщательно обыскивать дом, пока она не найдёт его. Глубоко внутри она была в панике и испытывала чувство, которого не возникало уже давно, — одиночество. Но она замерла, прижав руку ко рту, пока это ощущение не ушло, а потом, не поворачиваясь, тихо сказала миссис Гэйлорд:

— Извините. Я напугана, вот и все. Не представляю, куда он мог уйти.

— Хочешь осмотреть дом? — спросила миссис Гэйлорд. — Пожалуйста.

— Думаю, хочу. Если вы не против.

Миссис Гэйлорд поднялась.

— Я даже помогу, дорогая. Уверена, ты очень расстроена.

Следующие несколько часов они ходили из комнаты в комнату, открывали и закрывали двери. Но когда над окружающими лесами сгустилась тьма и поднялся холодный вечерний ветер, им пришлось признать, что где бы Питер ни был, в доме он не таился и не прятался.

— Хочешь позвонить в полицию? — спросила миссис Гэйлорд.

Они стояли в мрачной гостиной. Дрова в старинном очаге превратились в пригоршню белого пепла. Снаружи ветер кружил листья и стучал в оконные рамы.

— Думаю, лучше позвонить, — сказала Дженни. Она чувствовала себя опустошённой, едва ли способной сказать что-то разумное. — Думаю, я позвоню ещё и друзьям в Нью-Йорке, если можно.

— Давай. Я начну готовить ужин.

— Я не особо хочу есть. Пока не узнаю, что с Питером.

Миссис Гэйлорд, с наполовину скрытым тенями лицом, мягко сказала:

— Если он и правда исчез, дорогая, тебе придётся к этому привыкнуть, и лучше начинать сейчас.

Прежде чем Дженни успела ответить, миссис Гэйлорд вышла из гостиной и направилась по коридору в сторону кухни. Дженни увидела на столе мозаичный портсигар из красного дерева и, вынув из него сигарету, впервые за три года закурила. Вкус был тусклым и неприятным, но она втянула дым и задержала его. Закрыв глаза, она предалась тоске и одиночеству.

В полицию она позвонила. Там ответили вежливо, были готовы помочь и обещали заехать к ней утром проверить, не объявился ли Питер. Но предупредили, что он взрослый человек, а значит, может идти куда угодно, даже в брачную ночь.

Она подумала позвонить матери, но, набрав номер и услышав гудки, повесила трубку. Унижение от того, что Питер её бросил, было ещё слишком сильно, чтобы делиться с семьёй и близкими друзьями. Она знала, что, услышав сочувственный голос матери, разрыдается. Затушив сигарету, она задумалась, кому бы ещё позвонить.

Ветер захлопнул дверь наверху, и она подпрыгнула от нервного шока.

Какое-то время спустя миссис Гэйлорд вернулась с подносом. Дженни сидела у затухающего огня, курила уже вторую сигарету и пыталась сдержать слёзы.

— Я сделала филадельфийский перечный суп и зажарила пару стейков по-нью-йоркски, — сообщила миссис Гэйлорд. — Хочешь съесть их у очага? Я тебе подам.

За импровизированным ужином Дженни была молчалива. Она поела немного супа, но стейк словно застрял в горле и она никак не могла его проглотить. Она проплакала несколько минут, а миссис Гэйлорд заботливо на неё смотрела.

— Простите, — сказала Дженни, утирая глаза.

— Не стоит. Я слишком хорошо знаю, каково тебе. Я тоже потеряла мужа, помнишь?

Дженни молча кивнула.

— Думаю, лучше на ночь тебе перейти в малую спальню, — посоветовала миссис Гэйлорд. — Там тебе будет удобней. Уютная комнатка, здесь, сзади.

— Спасибо, — сказала Дженни. — Думаю, так лучше.

Они посидели у огня, пока не прогорели свежие поленья, а напольные часы в коридоре не пробили два ночи. Тогда миссис Гэйлорд убрала их тарелки и они отправились спать, двинувшись по тёмной скрипучей лестнице. Зашли в номер для новобрачных за вещами Дженни, и она с отчаянием глянула на чемодан Питера и его одежду, брошенную там, где он её оставил.

— Его одежда, — вдруг сказала она.

— Что такое, дорогая?

— Не знаю, как я раньше об этом не подумала. — Она взволновалась. — Если Питер ушёл, то что он надел? Его чемодан не открыт, а одежда лежит там, где он её оставил. Он был голый. И не ушёл бы холодной ночью вот так, голышом. Это безумие.

Миссис Гэйлорд опустила взгляд.

— Прости, дорогая. Я не знаю, что произошло. Мы везде искали, так? Может, он прихватил халат. На двери висели халаты.

— Но Питер не стал бы…

Миссис Гэйлорд приобняла её.

— Боюсь, ты не можешь сказать, что Питер стал бы, а что нет. Он это сделал. Каков бы ни был его мотив и куда бы он ни ушёл.

— Да, наверное, вы правы, — тихо сказала Дженни.

— Лучше иди поспи, — сказала миссис Гэйлорд. — Завтра тебе пригодится вся энергия, что ты сможешь собрать.

Дженни забрала свой чемодан, постояла минутку, а потом они печально перешли в спальню поменьше.

— Спокойной ночи, — сказала миссис Гэйлорд. — Надеюсь, ты уснёшь.

Дженни разделась, надела кружевную ночную рубашку с узором из роз, которую купила специально для брачной ночи, и почистила зубы в тазике у окна. Спальня была небольшой, с наклонным потолком, и там стояла односпальная кровать с колониальным лоскутным одеялом. На бледных обоях в цветочек висела вышивка в рамочке, гласящая: «С нами Бог».

Забравшись в кровать, она некоторое время лежала, глядя на потрескавшуюся штукатурку. Она уже и не знала, что думать о Питере. И слушала, как потрескивает в темноте старый дом. Потом выключила лампу у кровати и попыталась заснуть.

Напольные часы пробили четыре и вскоре после этого она услышала, как кто-то всхлипывает. Сев на кровати, она прислушалась, затаив дыхание. За окном её спальни ещё была глубокая ночная тьма, а листья шелестели, как дождь. Она вновь услышала всхлипы.

Осторожно спустившись с кровати, она подошла к двери. Приоткрыла её немножко — дверные петли застонали. Замерла, прислушиваясь к всхлипываниям, и они раздались снова. Словно котёнок мяукает или ребёнок стонет от боли. Она вышла из комнаты и на цыпочках шла по коридору, пока не оказалась у лестницы.

Старый дом был как корабль в море. Ветер тряс двери и вздыхал между кровельной дранкой. Флюгер вертелся и скрипел так, словно ножом скребли по тарелке. В каждом окне трепетали шторы, словно их касались невидимые руки.

Дженни подошла к вершине лестницы. Она вновь услышала этот звук — сдавленное хныканье. Сомнений не осталось: он доносился из номера для новобрачных. Она осознала, что прикусила от беспокойства язык, а пульс забился невероятно быстро. Она замерла на минутку, пытаясь успокоиться, но была вынуждена признать, что её обуял страх. Звук раздался снова, на этот раз отчётливее и громче.

Она прижала ухо к двери номера. Казалось, оттуда доносится шелест, но это могли быть ветер и листья. Встав на колени, она заглянула в замочную скважину, хотя от сквозняка у неё заслезились глаза. В номере для новобрачных было слишком темно и ничего не видно. Она встала. Её губы пересохли. Если там кто-то был — то кто? Там так шелестели и шуршали, что, казалось, там два человека. Может, неожиданные гости позвонили, пока она уснула, но ей казалось, она не спала вовсе. Может, это миссис Гэйлорд. Но если так, то чем она занята, что издаёт все эти жуткие звуки?

Дженни знала, что должна открыть дверь. Должна — ради себя самой и Питера. Может, это ничего особенного. Может, там играется бродячая кошка или ветер, залетевший из трубы. Может даже припозднившиеся гости и тогда ей будет очень стыдно. Но лучше устыдиться, чем ничего не знать. Она никак не могла вернуться в свою спаленку и спокойно спать, не узнав, что это за звуки.

Дженни взялась за медную дверную ручку. Зажмурилась и глубоко вдохнула. А потом повернула ручку и распахнула дверь.

Шум в комнате ужасал. Он был похож на вой ветра, только ветра не было. Казалось, словно стоишь на вершине утёса, ночью, у зияющей бездны, невидимой и бесконечной. Словно воплотился кошмар. Весь номер для новобрачных, похоже, был охвачен этим древним стоном холодной магнитной бури. Это был звук и ощущение страха.

Дженни, дрожа, повернула глаза к кровати. Сначала она не могла различить, что происходит за витыми столбиками и занавесями. Там была фигура обнажённой женщины, она извивалась и стонала, испуская сдавленные звуки напряжённого блаженства. Дженни сильнее всмотрелась во тьму и поняла, что это была миссис Гэйлорд, тонкая и обнажённая, как танцовщица. Она лежала на спине, её руки, похожие на когти, впивались в простыни, а глаза были закрыты в экстазе.

Дженни вошла в номер для новобрачных, и ветер мягко захлопнул дверь у неё за спиной. Пройдя по ковру, она приблизилась к кровати и оцепенела от страха. Она стояла, пристально, заворожённо глядя на миссис Гэйлорд. Вокруг неё вся комната шептала, стонала и бормотала, как психушка для призраков и привидений.

В полном ужасе, Дженни увидела, почему миссис Гэйлорд так стонет от удовольствия. Сама кровать, её простыни, покрывала и матрас приняли форму мужского тела из белого льна, и меж узких бёдер миссис Гэйлорд бился напряжённый член живой ткани. Вся кровать колыхалась и тряслась в зловещих спазмах, и формы мужчины, казалось, изменялись, пока миссис Гэйлорд обвивалась вокруг него.

Дженни закричала. Но сама не замечала, что кричит, пока миссис Гэйлорд не открыла глаза и не уставилась на неё с дикой злобой. То, что вздымалось над кроватью, внезапно опало и пожухло, а миссис Гэйлорд села, даже не пытаясь прикрыть худосочные груди.

— Ты! — хрипло проговорила миссис Гэйлорд. — Что ты здесь делаешь?

Дженни открыла рот, но не смогла заговорить.

— Разнюхивать пришла, подсматривать за моей личной жизнью, да?

— Я услышала…

Миссис Гэйлорд сползла с кровати и подняла зелёную шёлковую накидку, которой небрежно повязалась. Её лицо было бледным и застывшим от неодобрения.

— Полагаю, ты считаешь себя умной, — сказала она. — Полагаю, ты считаешь, что открыла нечто значительное.

— Я не знаю даже…

Мисс Гэйлорд нетерпеливо отбросила волосы. Похоже, она не могла стоять спокойно и напряжённо расхаживала по номеру для новобрачных. Дженни, в конце концов, помешала ей заниматься любовью, какой бы странной та ни была, и она была разочарована. Крякнув, она снова пересекла комнату.

— Я хочу знать, что случилось с Питером, — сказала Дженни. Её голос подрагивал, но, впервые с исчезновения Питера, намерения её были тверды.

— А ты как думаешь? — едко спросила миссис Гэйлорд.

— Я не знаю, что думать. Эта кровать…

— Была здесь со времён постройки дома. Его и построили из-за кровати. Она сразу и слуга, и хозяин. Но больше все-таки хозяин.

— Не понимаю, — сказала Дженни. — Это какой-то механизм? Фокус?

Миссис Гэйлорд резко, насмешливо рассмеялась.

— Фокус? — спросила она, дёргаясь и вышагивая. — Думаешь, ты сейчас видела фокус?

— Я не понимаю, как…

Лицо миссис Гэйлорд презрительно перекосилось.

— Я скажу тебе, как, безмозглая девка. Кроватью этой владел Дорман Пирс, он жил в Шермане в 1820-х. И был невежественным, мрачным, диким человеком, со вкусами слишком странными для большинства людей. Он взял невесту, невинную девушку, по имени Фэйт Мартин, и когда они поженились, привёл её в этот номер, к этой кровати.

Дженни вновь услышала, как застонал ветер. Холодный, старый ветер, не колыхавший занавесей, не поднимавший пыли.

— Что Дорман Пирс сделал с новобрачной в этой кровати в ту первую ночь — знает один лишь Бог. Но своей жестокостью он сломал её волю, превратил лишь в пустую оболочку той, кем она была. К несчастью для Дормана, о том, что случилось, услышала крёстная девушки, которая, говорят, была связана с одним из древнейших магических кругов Коннектикута. Может, и сама была его членом. Она заплатила, чтобы на Дормана Пирса наложили проклятие, и это было проклятие полного подчинения. После него он должен был служить женщинам, а не они ему. — Мисисс Гэйлорд повернулась к кровати и коснулась её. Простыни, казалось, сдвинулись и сморщились сами по себе. — В ту ночь он лежал на этой кровати, и она поглотила его. Его дух теперь в ней. Его дух, похоть, жизненная сила или что это такое.

Дженни нахмурилась.

— Что кровать сделала? Поглотила его?

— Он утонул в ней, как тонет человек в зыбучих песках. И более его не видели. Фэйт Мартин оставалась в этом доме, пока не постарела, и каждую ночь, или когда ей этого хотелось, кровать служила ей.

Миссис Гэйлорд туже завернулась в накидку. В номере для новобрачных становилось очень холодно.

— Но никто не знал, что чары остались на кровати даже после смерти Фэйт. Следующая юная пара, переехавшая сюда, спала здесь в брачную ночь, и кровать вновь потребовала мужа. И так продолжалось, когда бы мужчина ни оказывался на ней. Каждый раз его поглощали. И моего мужа, Фредерика… Да, он тоже здесь.

Дженни едва бы вынесла то, что миссис Гэйлорд собиралась сказать дальше.

— И Питер? — спросила она.

Миссис Гэйлорд коснулась её лица, словно убеждая, что все реально. И, игнорируя вопрос Дженни, продолжила:

— Женщины, решившие остаться в доме и спать на этой кровати, делали одно и то же открытие. С каждым поглощённым мужчиной, сила, потенция кровати росла все больше. Потому я и сказала, что она скорее хозяин, чем слуга. И теперь, со всеми забранными ею мужчинами, её сексуальная мощь невероятна.

Она опять погладила кровать, и та содрогнулась.

— Чем больше мужчин кровать забирает, — прошептала она, — тем требовательнее становится.

— Питер? — прошептала Дженни.

Миссис Гэйлорд слабо улыбнулась и кивнула, её пальцы всё ещё гладили простыни.

— Вы знали, что произойдёт, и допустили это? — спросила Дженни. — Вы позволили моему Питеру…

Она была слишком потрясена, чтобы продолжать.

— О, боже. — вымолвила она. — Боже…

Миссис Гэйлорд повернулась к ней.

— Тебе не обязательно терять Питера, знаешь ли, — сказала она вкрадчиво. — Мы можем делить эту кровать, если ты останешься. Делить всех мужчин, которых она забрала. Дорман Пирс, Питер, Фредерик, десятки других… Представляешь, каково это, когда тебя берут сразу двадцать мужчин?

Дженни, чувствуя тошноту, проговорила:

— Вчера вечером, когда мы…

Миссис Гэйлорд нагнулась и поцеловала простыни. Они мялись и изгибались с лихорадочной активностью и, к ужасу Дженни, начали вновь принимать форму огромного, могучего мужчины. Словно мумия, восстающая из мёртвых, тело, возникало из накрахмаленного белого савана. Простыни становились ногами, руками и широкой грудью, подушка приняла форму мужественного лица с тяжёлой челюстью.

Это был не Питер, не любой другой мужчина — но совокупность всех мужчин, попавших под проклятие номера для новобрачных и затянутых в тёмное сердце кровати.

Миссис Гэйлорд распахнула накидку и позволила ей упасть на пол. Она посмотрела на Дженни блестящими глазами и сказала:

— Он здесь, твой Питер. Питер и все его друзья по несчастью. Иди, присоединить к нему. Иди, отдайся ему…

Тощая и голая, миссис Гэйлорд взобралась на кровать и пробежалась пальцами по фигуре из простыней. В нарастающей панике, Дженни бросилась через комнату и схватилась за ручку двери, но её, похоже, крепко заклинило. Снова поднялся ветер без ветра, и комнату наполнил агонизирующий стон. Теперь Дженни знала, что это за стон. Это были крики мужчин, навеки пленённых в плесневелых недрах брачного ложа, похороненных в лошадином волосе, пружинах и простынях, удушаемых этой теснотой ради удовольствия мстительной женщины.

Миссис Гэйлорд схватила набухающий член кровати и сжала его в кулаке.

— Видишь? — закричала она. — Видишь, как он силён? Как горд? Мы можем разделить его, я и ты! Иди, раздели его!

Дженни дёргала дверь и молотила по ней, но та отказывалась открыться. В отчаянии она вновь пересекла комнату и попыталась стащить миссис Гэйлорд с кровати.

— Отвали, — хрипела миссис Гэйлорд. — Отвали, сука!

Нечто увесистое на кровати уже разбушевалось. И Дженни почувствовала, как ей врезало нечто тяжёлое и сильное — точно мужская рука. Её нога угодила меж свисающих простыней, и она упала. Поднялся раздирающий уши вой и рёв ярости, весь дом затрепетал и задрожал. Она пыталась встать на ноги, но ей снова врезали, и она ударилась головой о пол.

Миссис Гэйлорд оседлала зловещую белую фигуру на кровати и яростно заскакала на ней, крича во все горло. Дженни смогла опереться о сосновый комод и схватить старую керосиновую лампу, что стояла на нем.

— Питер! — закричала она и метнула лампу в голую спину миссис Гэйлорд.

Она даже не поняла, как керосин вспыхнул. Весь номер для новобрачных, похоже, был заряжен странным электричеством, и в нем словно возникла искра или разряд сверхъестественной силы. Как бы то ни было, лампа ударила миссис Гэйлорд в висок и рассыпалась на части, а потом раздалось мягкое «уф» и миссис Гэйлорд вместе с белой фигурой на кровати мгновенно охватило пламя.

Миссис Гэйлорд закричала. Она повернулась к Дженни и уставилась на неё. Волосы женщины пылали, завиваясь побуревшими прядями. Пламя танцевало на её лице, плечах и груди, кожа коробилась, как сгорающий журнал.

Но страшнее всего была сама кровать. Пылающие простыни извивались, сбивались и бурлили, из глубин кровати раздался агонизирующей рёв, похожий на хор демонов. В нем был голос каждого мужчины, заживо похороненного в кровати, а огонь поглощал материал, дававший духам плоть. Это было жутко, хаотично, непереносимо, и самым жутким было то, что Дженни могла различить голос Питера — он выл и стонал от боли.

Дом догорал всю ночь, до холодной бледной зари. К середине утра все более-менее закончилось, и местные пожарные проходили по обуглившимся балкам и обломкам, поливая водой тлеющую мебель и рухнувшие лестницы. Посмотреть на пожар пришло человек двадцать-тридцать, а группа из Си-Би-Эс записывала краткий телерепортаж. Давний житель Шермана, с седой бородой и в мешковатых штанах, рассказывал журналистам, что всегда считал, будто в этом доме водятся призраки и его лучше сжечь.

Лишь когда убрали рухнувший потолок главной спальни, обнаружились обугленные останки семнадцати мужчин и одной женщины, съёжившихся от жуткого жара, будто обезьянки.

Там была ещё одна женщина, но она уже находилась на заднем сиденье такси и ехала на железнодорожную станцию, туго завернувшись в пальто, а рядом с ней лежал спасённый в пожаре чемодан. Её глаза, когда она проезжала буро-жёлтые деревья, оставались тусклыми, как камни.

Под небом цвета ржавой меди по тропинке вдоль реки бежал Кевин, и школьный ранец шлёпал по спине его габардинового пальто — шлёп-шлёп. Первые капли дождя с угрожающим шелестом исчезали в траве, оставляя на водной глади словно циркулем нарисованные круги.

Но бежал Кевин не от дождя. Он бежал от Монстра Спешки, который шёл за ним след в след. Мальчику казалось, будто он слышит эхо кастаньет-когтей монстра, который, тёмный и бесформенный, нёсся по переулкам, по узким лестницам и вдоль грязной прибрежной тропки.

Прямо у него за спиной, едва за гранью поля зрения… за пекарней, за кустами.

Спешит догнать, не думая ни о чем, кроме крови.

Кевин уже задыхался, но он знал, что будет, если сбавить шаг. Монстр Спешки схватит его, вонзит зубы в его тело и начнёт свирепо трепать его из стороны в сторону, как Орландо треплет пойманных мышей. Потом крик — и брызнет кровь; мышцы разорвутся, кишки повиснут верёвками; потом хрум-хрум-хрум и бульк — проглотил.

Оглянуться Кевин не смел. Он задержался на детской площадке больше чем на пять минут, потому что заигрался в сигаретные карты с Гербертом Торпом. Монстр Спешки уже воспользовался этим временем, и если Кевин хоть на секунду замешкается, чтобы обернуться…

Он пробежал мимо магазина сладостей на углу. Засомневался лишь на одну мучительную секунду, ведь в кармане у него лежал оставшийся с утра двухпенсовик, а сквозь витрину было видно, как продавщица распечатывает новую коробку разноцветных «летающих тарелок».

Но сейчас было не до того. Он не мог рисковать. Монстр Спешки его догонит и затаится, поджидая на выходе из лавки. А потом — гр-р-р-р-р! — и кровь забрызгает весь выложенный йоркским песчаником тротуар.

Кевин бросился через дорогу. Ему прогудел гружённый углём грузовик, и водитель крикнул что-то, но мальчик не расслышал. Было уже десять минут пятого! Десять минут пятого! Щеки горели от паники, что он так опаздывает.

Мама предупреждала о Монстре Спешки ещё в прошлом октябре, когда пропал Роберт Брауне. Её лицо было бледным и серьёзным. Это спокойное, почти ничем не примечательное лицо с чёрными глазами, всегда напоминавшими ему блестящие изюминки. Мальчиков, которые тянут резину по пути домой из школы, съедает Монстр Спешки. Так что поспеши, когда идёшь домой. Поспеши! Поспеши! Поспеши!

В первый день после того, как мама рассказала о Монстре Спешки, Кевин не знал, верить в это или нет. В конце концов, он никогда не видел этого Монстра, даже в тот день, когда снял ботинки с носками и почти целый час ловил лягушек под пешеходным мостиком.

Но на следующий день, после того как он пересёк главную улицу и прошёл мимо ворот к Эйтон-Холл, он явно слышал шаги совсем близко у себя за спиной. Скребущие шаги, словно большой пёс ступал по камням; и пыхтение.

Кевин остановился; он обернулся, но позади никого не было. Ни собак, ни Монстра Спешки. Только тени престарелых дубов; только шёпот полуденного ветра и гулкий шум реки.

Он вздрогнул и пустился бежать; через узкий пешеходный мостик, который вывел его на дорогу мимо паба, по переулку прямо к дому.

Но с тех пор с каждым днём, когда Кевин возвращался из школы домой, в нем росла уверенность, что Монстр Спешки следует за ним по пятам. Он слышал шаги где-то там, вне поля зрения. Фигура Монстра сплеталась из теней и осколков отражений. Шум ветра, шелест листвы и гул автомобилей составляли его дыхание. Мальчик не осмеливался рассказывать о Монстре школьным товарищам, потому что Монстр не был настоящим в том же смысле, как, к примеру, анисовые драже или школьные обеды. Но он жаждал добраться до Кевина. Мальчик это знал. Монстр поджидал его каждый день за высокой каменной стеной напротив школы-музея, где когда-то учился капитан Кук, а когда Кевин пускался бежать домой, Монстр бросался в погоню.

С каждым днём мальчик бежал домой все быстрее. Нёсся, словно ветер. За ним же гнался Монстр Спешки! И он знал, что это по-настоящему, потому что мама никогда ему не лгала; она всегда говорила, что ложь — это тяжелейший из грехов. И разве она не оборачивалась и не улыбалась с таким сердечным облегчением, когда запыхавшийся сын вбегал в кухню, где царил безопасный аромат теста и свежевыпеченных ларди — сдобных пирогов с изюмом?

Разве она не обнимала его так крепко, словно ему только что удалось вырваться из лап жесточайшего из демонов?

Монстр Спешки даже начал мелькать в его кошмарах. Кевину снилось, как он бежит из школы домой, а Монстр догоняет его и растерзывает насмерть. Треск сухожилий, хлюпанье разрываемого жира.

Он гнался за ним и сегодня, а ведь Кевин задержался на целых пять минут.

Стук школьных сандалий по дорожке вдоль реки; застрявшие в металлических пряжках обрывки травы. Мальчик не сомневался, что слышит, как когти Монстра Спешки вонзаются в землю на бегу. Что чувствует его учащённое дыхание. Ха! Ха! Ха! Ха!

Кевин окажется в безопасности, как только перебежит пешеходный мостик. Монстр Спешки слишком тяжёлый и не может по нему пройти.

До мостика оставалось всего пять-шесть ярдов, когда мальчику показалось, будто кто-то его окликнул.

— Кевин! — едва слышно, как будто кричат в пустую жестяную кружку.

Он остановился в панике, в нерешительности, и обернулся. Тучи в тот день так сгустились, что почти ничего нельзя было разглядеть.

— Кевин! — снова крикнул голос.

Там что-то было, в тени церкви Эйтон-Холл. Что-то чёрное копошилось там. Мальчик побежал снова, добрался до мостика и осмелился перевести дух, лишь только оказавшись на его середине.

Потом снова обернулся — маленький мальчик в школьной кепочке и коротких штанишках, на деревянном пешеходном мосту, с шумящей под ногами глубокой рекой. Всего в нескольких ярдах грузовики и фургоны мчались своей дорогой в Гисборо или Харрогит, в Северный Йоркшир этим хмурым мартовским вечером.

Монстр Спешки пропал. Испарился, как всегда, едва мальчик добежал до моста. Ему снова удалось оторваться; здесь было безопасно.

Кевин уже собирался продолжить свой путь домой, как вдруг увидел, что по реке в его сторону что-то плывёт. Тёмное и тяжёлое, оно оставляло за собой рябь в виде стрелочек на воде. Мальчик вскарабкался на деревянные перила, чтобы посмотреть поближе. Ему не нравилась эта речка, что текла через Грейт-Эйтон, хоть он и частенько в ней рыбачил. Но за все время выудить ему удалось только лягушачью икру и странных рыб, как будто с руками и ногами.

Но это было нечто другое, существо, которое плыло к нему в этот день. Нечто зловещее, тёмное, огромное. Мальчик слез с перил и машинально попятился.

Оно медленно скользнуло под мост. Только когда оно миновало тень от моста, Кевину удалось разглядеть, что это такое. Мальчик застыл от ужаса и мог лишь едва слышно всхлипывать.

Это было человеческое тело, оно плыло на спине, глядя вверх. На воде за ним расплывались туманные густо-багровые пятна; Кевин заметил, что одежда спереди у него разорвана и из живота до самых колен тянутся кровавые ошмётки.

Хуже всего, однако, было то, что человек был ещё жив. На грани смерти, но жив. Достаточно жив, чтобы поднять взгляд на Кевина и выдавить слабейшую улыбку. И тут же поток унёс его прочь, и вот человека уже нет: уплыл за запруду, затем через глубокие заводи, где Кевин обычно плавал, пересёк вторую запруду и исчез за поворотом реки между деревьев с обрезанными кронами.

Кевин так и стоял на мосту, когда появилась мама в фартуке и с белыми от муки руками.

— Кевин?

Он уставился на неё, словно на незнакомку.

— Там был какой-то мужчина. Он плыл по реке и улыбнулся мне.

Мальчик почти час сидел на высоком деревянном стуле в полицейском участке. Он уже описал мужчину и даже нарисовал его мелками. В половине седьмого мама отвела мальчика домой. Держась за руки, они прошли вдоль воды и пересекли мостик. За изгибом реки двое полицейских в рубашках всё ещё тыкали длинными палками в заросли камыша под пристальными взглядами толпы школьных друзей Кевина и нескольких стариков, которые вышли из паба, держа в руках пинты пива.

После чая один из стариков пришёл и постучался к ним в кухонную дверь.

— Я подумал, вы захотите знать, так вот, они отыскали того бедолагу. В двух милях по течению, застрял в зарослях. Вот только они так и не поняли, кто он таков. Ни бумажника, ничего. И никто его раньше не видал. Но парня разорвали в клочья, это я точно вам говорю. Пузо вскрыто. Кошмар. Чай-то у вас свежий?

Кевин сел за кухонный стол. Он чувствовал дикий холод и сдавленность, как будто шок от встречи с умирающим каким-то образом сделал его ещё меньше, чем он был прежде.

Почему мужчина ему улыбнулся? Неужели что-то — ну хоть что-то на свете — может заставить улыбаться утопающего человека с выпущенными кишками?

Кевин зашёл в магазин сладостей за пачкой сигарет «Ротманс» по двадцать штук и был приятно удивлён тем, что магазин почти не изменился. Застеклённый прилавок с «летающими тарелками», анисовыми драже и лакричными палочками стоял на том же месте; гораздо ниже и меньше размером, чем в детстве, но все тот же.

За кассой работала другая женщина: рыжеволосая на этот раз, с усыпанными веснушками руками; на полочке позади неё стоял телевизор, показывали скачки в Редкаре. Но запах был тот самый; и, хотя движение стало в десять раз оживлённее, дорогу так и не расширили; и река текла всё столь же тёмная и таинственная, как и во времена его детства.

— Я жил тут. Много лет назад, — сказал он рыжей продавщице. — Прямо за рекой, Браунлоу-лейн, три.

Рыжая улыбнулась.

— А я сама из Барнсли.

Он вышел из магазина сладостей, и колокольчик звякнул у него за спиной. Воздух на улице пах дождём. Кевин перешёл дорогу, остановился возле реки и закурил. Он подумал: интересно, ниже за запрудой ещё водятся те странные рыбы, у которых будто есть руки и ноги?

Тридцать лет. Впервые за тридцать лет он вернулся в Грейт-Эйтон. Вскоре после его отъезда мама познакомилась с капитаном торгового судна, а умерла она — кто бы мог подумать? — в Халле. Он стоял бок о бок с капитаном, пока мама исчезала в печи крематория под гимн «Старый крест». От капитана сильно пахло мазью для груди «Вик». Они пожали друг другу руки, а потом Кевин первым же поездом вернулся в Лондон, к своей работе в страховой компании «Перл», к однокомнатной квартире в Ислингтоне, прямо за углом района Эйнджел.

На этой неделе он работал над страховым случаем в Миддлсборо. Он терпеть не мог Миддлсборо, его серые индустриальные пустоши, мясные магазины, в которых не продавалось ничего, кроме свиной грудинки, и клубы для людей рабочего класса, где выступали несуразные рок-н-ролльные группы и подавались пинты горького в прямых стаканах. Он приехал в Грейт-Эйтон на денёк, чтобы просто вдохнуть запах болот и ощутить мягкое тепло йоркских каменных дорожек.

Он докурил сигарету и бросил окурок в реку. Посмотрел на часы. Финальное совещание с экспертами по оценке ущерба назначено на пять. Пора бы ему возвращаться. Кроме того, начинался довольно сильный дождь: шёпот капель в траве, круги циркулем на воде.

Он собирался перейти дорогу, как вдруг увидел маленького мальчика, который бежал по дорожке, бежал без оглядки. На нем была школьная кепка и фланелевые штанишки, школьный портфель подпрыгивал у него за спиной. «Ты только глянь на этого бедняжку, — подумал Кевин. — Бежит домой на всех парах, прямо как я когда-то».

Мальчик пробежал мимо магазина сладостей, на мгновение замешкался, а потом рванул через дорогу. Грузовик с углём посигналил ему, и водитель выкрикнул в окно:

— Ах ты мелкая козявка! Ещё б чуть-чуть, и ты бы помер!

И тут Кевин, к своему ужасу, увидел, почему мальчик так торопился. Из тёмного закоулка вслед за ним вынырнуло огромное тёмное существо, раздувающееся, словно плащ фокусника. Оно проскользнуло по мостовой с негромким скрежетом, пересекло дорогу и стало преследовать мальчика вдоль берега реки.

Кевин застыл. А потом тоже побежал. Он был не в форме, слишком много курил, но нёсся со всех ног, насколько хватало сил. Существо уже почти догнало мальчика, вскинуло одну руку, на которой медно блеснули острые бритвы когтей.

— Кевин! — крикнул Кевин. — Кевин!

Существо заурчало, всколыхнулось и тут же обернулось. Кевин стремглав бросился прямо на него. Оно было чёрным, холодным, а его дыхание окатило Кевина холодом, словно из открытой морозилки.

Кевин увидел его глаза: злобные, прищуренные, гнойно-жёлтые. Глаза, которые и раньше глядели на него в ночных кошмарах. Он услышал негромкий торжествующий рык, скрежет зубов.

— О боже, — выпалил Кевин. — Это всё взаправду.

Когти прошли сквозь жилет, рубашку, майку, кожу, жир, мышцы. Такие острые, что Кевин их даже не почувствовал. Он висел в воздухе, словно на крюке, и мотался из стороны в сторону до тошноты. А потом рухнул на берег реки, в траву. Покатился, слепо, беспомощно, в воду.

Вода была страшно холодной. Он был даже этому рад, потому что боль уменьшилась, хотя чувство, когда вода стала затекать в разорванный живот, было не из приятных.

Он лежал на спине. Он знал, что умрёт. Он медленно плыл по течению, слушая шум воды в ушах.

Кевин проплыл под пешеходным мостиком. Горизонтальная полоса тьмы прямо над ним. А потом увидел маленькое лицо с выпученными от ужаса глазами, глядящее на него сверху вниз.

«Не бойся, — думал он, пока течение уносило его прочь. — Однажды ты поступишь так же. Ты снова спасёшь Кевина. А затем снова. И снова».

Он закрыл глаза. Скользнул вниз по запруде безжизненным мешком. И его уносило дальше, за изгиб реки, туда, где ждала его мама.

Голос Холмана по телефону звучал нехарактерно возбуждённо, почти истерично.

— Дэн, приезжай сюда. Мы откопали кое-что ужасное.

— Ужасное? — переспросил Дэн.

Он пытался разгрести четыре сотни чёрно-белых фотографий, и его стол был настолько завален ими, что он не мог найти свою кружку кофе. Дэн плохо работал без кофе. Растворимое, эспрессо, мокко, арабика, какой — не имело значения. Все, что ему было нужно, чтобы раскачаться — это резкая кофеиновая встряска.

— Рита наткнулась на это    сегодня утром, в двадцати ярдах от восточной стены, — сказал Холман. — Остальное — не по телефону.

— Холман, — ответил ему Дэн, — я слишком занят, чтобы приехать сейчас. Мне нужно подготовить эти чёртовы фотографии для эскиза сайта чёртова Департамента окружающей среды к девяти часам завтрашнего утра. И пока на них всех только грязь, грязь и ещё больше грязи.

— Дэн, тебе придётся приехать, — убеждал его Холман.

— Ты имеешь в виду, что это так ужасно, что не может подождать до завтрашнего дня?

— Дэн, поверь мне, это, действительно, ужасно. Это может задержать нас на месяцы, особенно, если полиция захочет провести расследование. И ты знаешь, какими чертями они могут    быть, когда топают по всему помещению своими двенадцатыми размерами ботинок.

Дэн наконец-то нашёл свой кофе в красной кружке с надписью “Я раскапываю археологию ”. В неё залез уголок одной из фотографий, а сам кофе уже осел и остыл. Он всё-равно его выпил.

— Холман, — произнёс Дэн, вытирая рот тыльной стороной ладони, — я просто не могу этого сделать.

— Мы нашли тело, — сказал Холман.

Селборн, Гэмпшир

Был такой тёплый весенний день, что Марго решила позавтракать не в офисе, а на площади неподалёку, рядом с ультрасовременным искусственным водопадом по проекту Спечокки. На площади всегда было полно народу, но после неестественной прохлады суперконди-ционированного воздуха в её маленьком кабинете в «Джордженс Билдинг» завтрак казался почти что отпуском на средиземноморском побережье.

Марго была столь же классным специалистом в проведении пикников, как и в своих профессиональных делах, так что на розовую хрустящую салфетку от Тиффани были выложены следующие припасы: sfinciuni — тонкий сандвич из пиццы по-палермски с некопченой ветчиной и сырами рикотта и фонтина; фруктовый салат из манго и клубники, вымоченных в белом вине; и бутылка негазированной минеральной воды «Мальверн».

Именно тогда, когда она выкладывала свой завтрак, она впервые заметила мужчину в сизо-сером костюме, сидевшего на противоположной стороне площади, у самого края водопада. И хотя его то и дело заслоняли проходившие мимо туристы, от неё не укрылось, что он пристально смотрит в её сторону. Он действительно не сводил с неё глаз; и через несколько минут ей стало явно не по себе от этого немигающего взора.

Марго привыкла, что на неё пялятся мужчины. Она была высокая, выше пяти футов девяти дюймов, и у неё были роскошные каштановые волосы, уложенные локонами. Её бывший жених Пол говорил ей, что у неё лицо, как у ангела, который вот-вот заплачет: большие синие глаза, прямой, тонко очерченный нос и чуть надутые губки. У неё была высокая грудь и широкие бедра, такие же, как у мамы, только у мамы не было возможности подчеркнуть все достоинства своих изгибов стильными деловыми костюмами.

Она была единственной женщиной — уполномоченным по контактам с рекламодателями в агентстве «Раттер Блэйн Раттер». Насколько ей было известно, она была также и самой высокооплачиваемой женщиной во всем агентстве; и она была полна решимости достичь самых высоких постов. Не останавливаться на полпути. Подняться на самый верх.

Она принялась за еду, но не удержалась, чтобы не взглянуть на того мужчину. Смотрит ли он ещё на неё? Да, смотрит. В этом не было никакого сомнения. Он сидел на одной из скамеек около водопада, закинув ногу на ногу, в позе самой что ни на есть вальяжной. На вид ему было лет тридцать восемь — тридцать девять, у него были светлые блестящие волосы — причёска, впрочем, слишком длинная и небрежная, чтобы её могли счесть модной, по крайней мере в тех кругах, где вращалась Марго.

На нем была кремовая рубашка и сизо-серый галстук-бабочка в тон костюму. Было в его позе что-то такое, что заставляло предположить, что он очень богат и к тому же привык ни в чем себе не отказывать.

Марго уже почти доела свой sfinciuni, когда на горизонте появился Рэй Триммер. Рэй был одним из самых талантливых сочинителей рекламы в компании «Раттер Блэйн Раттер», хотя его вечная необязательность порой доводила Марго до белого каления. Он бросил огромный неопрятный свёрток с сандвичами на бетонную плиту и сел к ней поближе.

— Ты не против, если я к тебе присоединюсь? — спросил он, разворачивая сандвичи и проверяя, какая в них начинка. — Сегодня дочка собирала мне завтрак. Ей восемь лет. Я ей сказал, что она может дать волю фантазии.

Марго нахмурилась при виде сандвича, лежавшего на самом верху кучи: «Тунец с джемом. Нельзя сказать, что она лишена фантазии».

Рэй принялся за еду.

— Я хотел поговорить с тобой насчёт этого нового освежителя «Весенний цветок». Я решил поработать над тем, чтобы сделать из него не такой вульгарный ширпотреб, ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Я понимаю, конечно, что освежитель для постели — это массовая продукция по своей сути, но я полагаю, нам следует постараться, чтобы он выглядел более элегантным… более элитарным.

— Мне нравится то, что у тебя было сначала.

— Не знаю, не знаю. Я показывал тот проект Дэйлу и не могу сказать, что он был им страшно доволен. У женщины в рекламе такой вид, будто она дезинфицирует постель, чтобы избавиться от вонищи своего муженька.

— Но как раз для этого «Весенний цветок» и предназначен.

Рэй потянулся за следующим сандвичем. Не заслонённая Рэем, Марго опять почувствовала на себе взгляд человека в сером костюме, который смотрел на неё все так же не отрываясь. Белокурые блестящие волосы, в лице что-то странное, средневековое; глаза блекло-синего цвета.

— Рэй, видишь этого типа вон там? Который сидит прямо около водопада?

Рэй поднял голову, жуя новый сандвич, затем повернулся и посмотрел вокруг. Как раз в этот момент толпа японских туристов наводнила площадь и совершенно заслонила того человека. Когда туристы прошли, вместе с ними исчез и он — хотя Марго терялась в догадках, как ему удалось исчезнуть так незаметно.

— Не вижу я никого, — сказал Рэй. Лицо у него передёрнулось, и он посмотрел на сандвич, который ел. — Это ещё что за дьявол? Свиной хрящик с арбузом! Ну и ну!

Марго сложила салфетку и сунула её в свою сумочку от Джаспера Конрана.

— Слушай, Рэй, поговорим потом, ладно?

— Ты даже не посмотришь, что у меня сегодня на десерт?

Марго быстро пошла через площадь по направлению к водопаду. Вода стекала с его верхнего уступа так медленно, так равномерно, что казалось, будто она совсем не движется — гладкая стеклянная поверхность. К её удивлению, мужчина стоял совсем недалеко, в кирпичной нише с бронзовой статуей обнажённой женщины — обнажённой и с завязанными глазами.

Он увидел подошедшую Марго, но не сделал попытки скрыться. Он смотрел так, как будто ждал её появления здесь.

— Прошу меня извинить, — сказала Марго как можно более внушительно, хотя пульс у неё скакал, как кролик Роджер по травке, — у вас, вероятно, какие-то проблемы с глазами?

Мужчина улыбнулся. Он стоял очень близко, и был он очень высок — пожалуй, шесть футов три дюйма, и от него пахло корицей, мускусом и каким-то душистым табаком.

— Проблемы с глазами? — спросил он тихим грудным голосом.

— Да, ваши глаза, кажется, не могут смотреть ни на кого, кроме меня. Вы хотите, чтобы я позвала полицейского?

— Я прошу прощения, — сказал мужчина, слегка поклонившись. — В мои намерения вовсе не входило вас напугать.

— Вам бы и не удалось. А вот почти любая другая на моем месте испугалась бы.

— В таком случае я снова прошу прощения. Моё единственное оправдание состоит в том, что я любовался вами. Не позволите ли сделать вам подарок? Это всего лишь маленькая вещица — в знак моего раскаяния.

Марго нахмурилась, глядя на него с недоверием.

— Мне не нужны никакие подарки, сэр. Все, о чем я вас прошу, — это не пялиться на женщин, как Сэмми-психопат.

Он засмеялся и показал ей предмет, лежащий у него на ладони. Это была крохотная сверкающая брошка — миниатюрный бело-розовый, цветок, вставленный в стекло.

Марго не могла оторвать от неё глаз.

— Какая красивая. Что это?

— Это цветок джинна с горы Ракапуши на Памире. В настоящее время он вымер как вид, и, возможно, это единственный оставшийся экземпляр. Он был сорван высоко в горах, там, где всегда снег, и привезён в долину Хунза, где его вставили в расплавленное стекло способом, ныне утерянным.

Марго, разумеется, не поверила ни единому его слову. Похоже, он пудрит ей мозги, чрезвычайно хитро и замысловато — но все-таки пудрит.

— Даже если бы я и согласилась принять что-нибудь от вас, то уж никак не такое.

— Вы меня очень обидите, если его не возьмёте, — кротко сказал мужчина. — Дело в том, что я купил эту вещь специально для вас.

— Это просто смешно. Вы даже не знаете, кто я.

— Вы — Марго Хантер. Вы работаете в рекламной компании «Раттер Блэйн Раттер». Я видел вас несколько раз, Марго, и решил всё о вас узнать.

— Ах вот как! А сами-то вы что за дьявол?

— Джеймс Бласко.

— Вот оно что! Джеймс Бласко. И чем вы занимаетесь, Джеймс Бласко? И почему вы считаете, что имеете право наводить справки обо мне, а потом сидеть и на меня пялиться?

Джеймс Бласко поднял руки в знак полной капитуляции.

— В общем, я ничем не занимаюсь. Есть люди вроде вас, которые делают дела, и есть другие, вроде меня, которые наблюдают. Вы делаете, я наблюдаю. Вот и все, очень просто.

— В таком случае не могли бы вы переместить свой наблюдательный пункт куда-нибудь в другое место, мистер Бласко? — перешла в наступление Марго. — Куда-нибудь в другое место, где вы не пугали бы людей?

— Я все понял, — сказал Джеймс Бласко, ещё раз поклонился и пошёл назад через площадь. Марго смотрела ему вслед и чувствовала облегчение и некоторое смущение. Все-таки он был удивительно привлекателен и к тому же явно богат. Когда он дошёл до боулинга на противоположной стороне площади, откуда-то появился «линкольн-лимузин» цвета синей ночи и остановился у тротуара. Он сел в машину, захлопнул дверцу и уехал, ни разу не оглянувшись.

Марго вернулась к себе в кабинет. Там её ожидал Рэй с целой кипой замусоленных эскизов и набросков, которые он свалил на её обычно девственно-чистый рабочий стол.

— У тебя такой вид, как будто ты только что видела привидение, — сказал Рэй.

Марго рассеянно улыбнулась.

— Да? Нет, со мной всё в порядке.

— Не хочешь взглянуть на наши новые идеи? Кенни сделал вот эти рисунки. Это пока ещё не совсем то, что нужно, но я надеюсь, ты поймёшь, что мы собираемся устроить.

— Ну что ж, давай, — кивнула Марго. Она перебирала эскизы, все ещё думая о Джеймсе Бласко. «И есть другие, вроде меня, которые наблюдают».

— Хорошенькая булавочка, — заметил ей Рэй, когда она рассматривала один из проектов.

— Не поняла?

— Ну, эта твоя булавка, или брошка, или как это называется. Где брала? В «Блумингдейле»?

Марго посмотрела на свой жёлто-коричневый льняной пиджак и увидела брошку, яркую и сверкающую, — прямо на лацкане. Крохотный цветок джинна, оправленный в стекло.

«Нет, но когда он исхитрился?» — возмущённо вопросила она себя. И, с негодованием глядя на Рэя, выпалила:

— Это не из «Блумингдейла»! Это редчайшая брошка в мире, может быть, единственная во всей этой чёртовой вселенной! Настоящий цветок, ручная работа.

Рэй снял очки и присмотрелся к брошке повнимательнее.

— В самом деле? — сказал он и как-то странно посмотрел на Марго.

На следующее утро она увидела его, когда подходила к зданию офиса. Он стоял рядом с вращающейся стеклянной дверью в ярком свете утреннего солнца — одетый безупречно и, как вчера, опять во все серое. Он шагнул к ней с протянутыми руками, как будто говоря:

«Извините меня, я совсем не хочу быть навязчивым. Ни вчера, ни сегодня этого не было и нет в моих мыслях».

— Вы рассердились на меня, — обратился он к ней, прежде чем она успела хоть что-то сказать. Ей пришлось отойти в сторону, чтобы её не сбила с ног толпа спешащих на работу сослуживцев.

— Я не рассердилась, — возразила она довольно резко. — Просто я хочу сказать, что не могу принять ваш подарок.

— Я не понимаю, — проговорил он. При утреннем свете она впервые заметила маленький шрам в форме полумесяца на его левой скуле.

— Это слишком дорого. Мистер Бласко, я даже не знаю, кто вы такой.

— Но разве это что-то меняет? Я просто хочу, чтобы у вас была эта вещь.

— И в обмен на что же?

Он покачал головой, как будто она ужасно его обидела.

— В обмен на вашу радость, вот и все! Вы думаете, я какой-нибудь Ромео?

— Но почему я? Посмотрите, вокруг столько красивых девушек! Почему вы выбрали именно меня? Джеймс Бласко посерьёзнел:

— Вы всегда хотите знать причину? Просто так устроен мир. В нем есть симметрия. Печать блаженства лежит на тех, кто имеет, и печать проклятия на тех, кто не имеет. Вы — из числа первых.

— Послушайте, мистер Бласко, я очень польщена, но я действительно не могу…

— Пожалуйста, оставьте у себя эту брошку. Не разбивайте мне сердце. И пожалуйста… возьмите ещё вот это.

Он протянул ей маленький мешочек из бледно-голубого муарового шелка, перехваченный золотым шнуром.

Марго засмеялась, не веря своим глазам.

— Вы не должны дарить мне такие подарки!

— Пожалуйста, — попросил он. Выражение глаз у него было такое, что Марго почувствовала: отказать ему невозможно. Во взгляде его не было просьбы — только спокойное приказание. Его глаза говорили: «Ты возьмёшь, хочешь ты этого или нет». И прежде чем Марго успела сообразить, что делает и во что ввязывается, шёлковый мешочек уже был у неё в руках и она говорила:

— Ну хорошо, ладно. Спасибо.

Джеймс Бласко сказал:

— Эти духи созданы Изабей Фобур Сент-Оноре в Париже в 1925 году. Состав был специально приготовлен для польской баронессы Кристины Вацлач, и это единственный экземпляр, существующий в мире.

— Но почему мне?.. — повторила Марго. Почему-то ей было не столько приятно, сколько страшно. Джеймс Бласко пожал плечами.

— Кому, как не вам, пользоваться такими духами? Надушитесь ими сегодня вечером и делайте так всегда.

— Привет, Марго! — услышала она голос Денизы, своей секретарши, пробегавшей мимо. — Не забудь о собрании у Перри, в 8.30 ровно!

Марго ещё раз взглянула на Джеймса Бласко, но теперь он стоял против солнца; и лицо его скрывала тень. Она помедлила минуту, потом пробормотала: «Я, пожалуй, пойду», — и толкнула вращающуюся дверь, оставив Джеймса Бласко на улице. Он продолжал смотреть ей вслед, и изогнутое стекло искажало черты его лица.

В лифте она чувствовала себя так, как будто на неё что-то давит. Она едва могла дышать в толпе людей, которые, казалось, вознамерились выдавить из неё жизнь. К тому времени, когда лифт добрался до 36-го этажа, она вся дрожала словно в лихорадке. В своём кабинете она прислонилась спиной к двери, тяжело дыша, удивляясь своему странному состоянию: «Что это? — страх, возбуждение или и то, и другое вместе?»

В этот вечер она пошла в театр на «Отверженных» — её пригласил Доминик Бросс, владелец студии звукозаписи «Бросс Рекорде», с которым она познакомилась, когда работала у него. Доминику было 55 лет, он был седовлас, симпатичен, разговорчив, самоуверен, и Марго не собиралась ложиться с ним в постель в ближайший миллион лет. Но компания его ей всегда была приятна, а он неизменно вел себя как истинный джентльмен.

В середине второго акта Доминик наклонился к Марго и спросил шёпотом:

— Странный запах здесь, ты не чувствуешь? Марго принюхалась. Она чувствовала только мускусный запах «Изабей» — духов, подаренных Джеймсом Бласко. Нагревшись на её коже, они стали издавать такой глубокий, такой чувственный аромат, какого она никогда ещё не встречала. Возможно, и было ошибкой принять в подарок эти духи, но было в них что-то особенное, что-то эротическое, что-то, что кружило голову.

— Не знаю, — недовольно сказал Доминик, — пахнет какой-то мертвечиной.

Когда она вернулась домой после ужина с Домиником, у двери квартиры её ждал Джеймс Бласко. Она была злая и очень усталая. С Домиником явно что-то случилось: он был бесцеремонен, тороплив и даже не согласился подняться к ней выпить чашечку кофе. Когда она обнаружила у своих дверей Джеймса Бласко, настроение у неё отнюдь не улучшилось.

— Интересно, — сказала она, доставая ключ, — как это Лиланд пропустила вас в дом.

— Ну, вы же меня знаете, — улыбнулся Джеймс Бласко. — Подкуп и лесть — вот моё оружие.

— Я не собираюсь приглашать вас к себе, — заявила Марго. — У меня был ужасный вечер, и все, чего я сейчас хочу, — это ванна и немного сна.

— Простите меня, — сказал Джеймс Бласко. — Я всё понимаю и не собираюсь вторгаться в ваш дом. Но я хотел бы дать вам вот это.

Он достал из внутреннего кармана длинную чёрную коробочку для ювелирных украшений, и прежде чем Марго успела запротестовать, открыл и показал её содержимое. Бриллиантовое ожерелье, яркое, переливающееся, словно из сказки, украшенное семью великолепными подвесками.

— Это уже ни в какие ворота не лезет, — запротестовала Марго, хотя не могла отвести глаз от ожерелья. Это была самая красивая вещь, какую ей приходилось видеть в жизни.

Джеймс Бласко улыбнулся — будто кто-то медленно вытягивал ложку из банки с патокой.

— Считается, что это ожерелье было частью выкупа, который Екатерина Великая предложила турецкому султану.

— Ну а кому оно принадлежит теперь? — спросила Марго. На её лице плясали крохотные отблески света от бриллиантов.

— Теперь, — просто, без всякой торжественности сказал Джеймс Бласко, — теперь оно принадлежит вам.

Марго подняла глаза от ожерелья.

— Мистер Бласко, это просто смешно. Я не шлюха.

— Да разве бы я осмелился оскорбить вас таким подозрением? Возьмите это. Это подарок. Я ничего не прошу за это.

— Вам действительно от меня ничего не нужно? — спросила Марго, глядя на него в упор.

— Возьмите это. Просто я хочу, чтобы у вас было все самое лучшее. И все. Никаких других целей я не преследую.

В его немигающих глазах читался приказ. Марго понимала, что брошка с цветком джинна и духи «Изабей» — это одно. Но если она возьмёт ожерелье, то, как бы Джеймс Бласко ни твердил, что якобы не имеет на неё никаких притязаний, она все-таки будет чувствовать себя обязанной ему. Вполне возможно, что оно стоит больше ста тысяч долларов. Без всякого сомнения, это была такая драгоценность, о которой никогда даже не мечтали большинство женщин в мире.

— Но почему я? — спросила она шёпотом.

— Но почему нет? — ответил он вопросом на вопрос, слегка пожимая плечами.

— Нет, скажите, — настаивала она. — Почему именно я?

Он молчал так долго, что ей стало не по себе, потом задумчиво потёр шрам в форме полумесяца у себя на щеке и сказал:

— Есть в этом мире люди, осыпанные всевозможными благами сверх всякой меры. Они — лучшие. Бог дал им всё: красоту, блеск, богатство. И затем, словно в порыве безумной сверхщедрости, Он одаряет их снова.

Он помолчал ещё немного, потом его губы изогнулись в загадочной самодовольной улыбке.

— Вы из этих людей, вот и все. А теперь, пожалуйста… возьмите это ожерелье.

— Нет, — сказали её губы. «Что я делаю?» — сказал её разум. Но руки её потянулись к ожерелью и взяли его.

Два дня спустя на коктейле в отеле «Плаза», устроенном компанией «Овермейер и Кранстон», которая была крупнейшим их клиентом, Марго решила рискнуть и появиться в этом ожерелье, которое она ещё ни разу не надевала. Она подобрала к нему платье цвета электрик, простого, без претензий, покроя, и скромные серёжки с маленькими бриллиантиками.

Когда Марго вошла в зал, вечеринка была уже в полном разгаре. Она улыбнулась и кивнула президенту компании «О&К» Джорджу Демарису, а затем Дику Манзи из Эн-би-си. Её удивило, что оба, увидев её, нахмурились и едва шевельнули губами в ответ; но она была удивлена ещё больше, когда официант, разносивший коктейли, уставился на неё с таким выражением на лице, какое можно описать только как «немое изумление».

Она взяла бокал с шампанским и посмотрела на него в упор.

— Что-нибудь не так?

— Нет, нет. Всё в порядке, мэм.

Тем не менее через несколько минут к ней направил свои стопы Уолтер Раттер и, взяв её под руку, быстро уволок в сторонку, к буфету.

— Марго, что это за ожерелье? Как ты можешь носить подобные вещи?

— Что ты имеешь в виду, Уолтер? Это ожерелье стоит целое состояние! Оно было частью выкупа, который Екатерина Великая дала турецкому султану!

Уолтер прищурился и посмотрел на Марго долгим пристальным взглядом. Она же вызывающе уставилась на него.

— Екатерина Великая дала это турецкому султану? — переспросил Уолтер. Казалось, ему не хватает воздуха. Марго кивнула.

— Мне подарил его один очень близкий друг.

— Извини, — сказал Уолтер. Было заметно, как осторожно подбирает он слова. — Но… если оно действительно стоит целое состояние… может быть, этот зал — не совсем то место, где можно его носить? Из соображений безопасности, понимаешь? Может быть, попросить администрацию запереть его в сейф на время? Марго с огорчением потрогала ожерелье.

— Ты правда так думаешь?

Уолтер отеческим жестом положил руку на её плечи.

— Да, Марго, я правда так думаю. — Потом он принюхался, посмотрел вокруг и сказал:

— Эти рыбные канапе пахнут, пожалуй, слишком резко. Я надеюсь, никто не отравится.

На следующее утро Джеймс Бласко ожидал Марго в фойе «Раттер Блэйн Раттер». На этот раз у него в руках была большая подарочная коробка. Чёрная блестящая бумага, чёрная блестящая ленточка.

— Мистер Бласко, — сказала она подчёркнуто серьёзно, прежде чем он успел открыть рот, — это действительно пора прекратить. Я запрещаю вам дарить мне такие дорогие подарки.

Он задумался и опустил глаза.

— А если я скажу вам, что люблю вас и любовь лишает меня рассудка?

— Мистер Бласко…

— Пожалуйста, зови меня Джеймс. И пожалуйста, прими этот подарок. Это вечернее платье от Фортуни, сшито в 1927 году для княгини де ля Роне, одной из богатейших женщин Франции. Ты — единственный человек в мире, которому может принадлежать это платье теперь.

— Мистер Бласко… — начала было протестовать она, но его глаза сказали ей, что возражений быть не может.

— О, Джеймс, — прошептала она и взяла коробку.

В тот же день вечером он ждал её у квартиры с обувной коробкой, завёрнутой в чёрную шёлковую бумагу. Внутри лежала пара остроносых ботиночек из мягчайшей замши, ручной работы от Рэйна. Они были украшены тончайшей ручной вышивкой, а их цвет — цвет логановой ягоды <гибрид малины с ежевикой> — был подобран точно в тон платья от Фортуни.

— Возьми и носи их, — сказал он настойчиво. — Носи их всегда. Помни, как сильно я люблю тебя.

Утром её разбудил телефонный звонок. Отбросив от лица спутанные кудри, она нашарила трубку.

— Марго? Извини, что так рано. Это Уолтер Раттер.

— Уолтер! Привет! Какими судьбами?

— Марго, я хотел поговорить с тобой, пока ты ещё не ушла на работу. Понимаешь, я сейчас нахожусь в несколько затруднительном положении. Мне придётся пойти на некоторое сокращение общего бюджета агентства, что повлечёт за собой, как это ни печально, некоторое сокращение штатов.

— Понимаю. И насколько ты думаешь их сократить?

— Пока точно не знаю, Марго. Но проблема в том, что последние должны остаться, а первые уйти. Мне придётся забыть, что ты женщина, забыть о твоих способностях и громадных заслугах в прошлом, благодаря которым наша фирма стала процветать. Но… положение вещей таково, что я боюсь, в настоящий момент мне придётся освободить тебя от должности.

Марго привстала в кровати от неожиданности.

— Ты хочешь сказать, что я уволена?

— Ничего подобного. Марго. Ты не уволена. Просто ты не состоишь больше в штате.

Марго не нашлась, что сказать. Телефонная трубка осталась лежать на одеяле. У неё было такое чувство, будто её ни с того ни с сего отхлестали розгами, исполосовав лицо, руки, изорвав и превратив в лохмотья всю её уверенность в себе.

Двадцать минут спустя, когда раздался звонок в дверь, она все ещё продолжала сидеть в оцепенении.

Машинально накинув короткий шёлковый халатик, она пошла открывать. Это был Джеймс Бласко, с длинной подарочной коробкой и улыбкой человека, который ни в чем никогда не получает отказа.

— Я принёс тебе кое-что, — сообщил он. Не дожидаясь приглашения, он прошёл в комнату, положил коробку на стол и, распустив ленточку, которой был перевязан подарок, приподнял крышку. Внутри лежал огромный, почти четырёх футов в длину, скипетр зеленоватого цвета, украшенный рельефным рисунком в виде толстых золотых шнуров и замысловатых шишечек. Джеймс вынул его из коробки, и тогда Марго увидела, что верхушка скипетра выполнена в форме головки эрегированного мужского члена — только человеческий размер превышает примерно раза в два.

Она уставилась на скипетр с залитыми краской щеками, возбуждённая его вопиющей вульгарностью.

— Знаешь, что это такое? — спросил её Джеймс — Этот фаллос использовала египетская царица Нефертити, чтобы доставить себе эротическое удовольствие. Ему больше трёх тысяч лет. Столетие за столетием он переходил из одного королевского двора в другой, его путь пролегал между бёдер такого количества знаменитых женщин, что это трудно себе представить.

Он сжал скипетр рукой и потёр большим пальцем, как если бы это был его собственный член.

— Говорят, он доставляет такое невообразимое удовольствие, какого не может дать никто — ни мужчина, ни зверь. Теперь он полностью в твоём распоряжении. Храни его, пользуйся им.

Он подошёл ближе и положил скипетр ей на ладони.

— Сегодня в полночь надень те драгоценности и платье, что я подарил тебе, надушись моими духами, а потом, думая обо мне, доставь себе удовольствие, потому что ты единственная из женщин заслужила его.

Марго все ещё не могла вымолвить ни слова. Джеймс поцеловал её в лоб холодным, сухим, рассеянным поцелуем, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.

В 11 часов вечера Марго, чувствуя, как её одолевают странные грёзы, погрузилась в наполненную ароматной пеной ванну. Медленно и сладострастно омывала она своё тело, снова и снова втирая пену в высокую белую грудь, пока соски не затвердели под её пальцами.

Наконец она вышла из ванны обнажённая и стала вытираться тёплым пушистым полотенцем «Декамп». Её квартира была увешана зеркалами, и она видела своё отражение, переходя из одной комнаты в другую.

Она расчесала волосы и сильно припудрила лицо. Затем надела платье от Фортуни — прикосновения бархата к голому телу походили на нежные быстрые поцелуи. На плечо она приколола брошку с цветком джинна, застегнула на шее бриллиантовое ожерелье; ноги скользнули в ботиночки ручной работы. И наконец, она надушилась «Изабей».

Время близилось к полуночи. Она подошла к столу и вынула из коробки медно-золотой фаллос. Он был очень тяжёлый и тускло блестел при свете ламп. «Говорят, он доставляет такое невообразимое удовольствие, какого не может дать никто — ни мужчина, ни зверь».

Она опустилась на колени посреди комнаты и приподняла полы платья. Держа фаллос обеими руками, она раздвинула бёдра и приблизила его массивную зелёную верхушку к тёмному шелковистому треугольнику между ног.

Сначала ей показалось, что ввести его будет невозможно. Она сжала зубы от напряжения, и мало-помалу огромная холодная головка продвинулась вперёд и скрылась внутри её тела, потом она ухитрилась продвинуть её дальше, ещё дальше, пока наконец не смогла встать на колени, уперев в пол основание фаллоса.

Она ощущала внутри себя этот огромный стержень из холодного негнущегося металла, и это заставляло её дрожать от предвкушения. Её руки поглаживали вздувшиеся половые губы и ласкали скользкую границу между металлом и плотью.

«Думай обо мне», — просил её Джеймс, и, надавливая на фаллос всем весом своего тела, она пыталась представить себе его лицо. Пока раздвигалась плоть и разрывались слизистые оболочки, она пыталась вспомнить, как он выглядит. Но не могла. Она не могла даже представить себе его глаза.

Впрочем, он был прав. Удовольствие действительно превосходило все ожидания. Она задыхалась и содрогалась в самом диком и невероятном оргазме до тех пор, пока кровь не хлынула в её горло и не полилась потоком изо рта.

Рэй весь день пытался дозвониться до неё, но, поскольку она не отвечала, сам отправился к ней домой и убедил Лиланд, консьержку, впустить его в квартиру.

В комнате было темно, шторы оставались задёрнуты. Посреди комнаты, уставленной зеркалами, лежала Марго с открытыми глазами и кровью, запёкшейся на губах.

Вокруг шеи у неё была намотана проволока, украшенная пробками от пепси-колы и развёрнутыми презервативами. Марго была облачена в поношенный лохматый банный халат и потрёпанные кеды. На халате темнели пятна крови, а между бёдер торчала длинная круглая жердь, какие используют в качестве опор на стройках.

В шоке, Рэй опустился на, колени рядом с ней и осторожно, двумя пальцами, закрыл ей глаза. Он вспомнил её поведение в течение последних нескольких дней и понял, что у неё просто поехала крыша. «Головокружение от успехов», как называет это Уолтер Раттер. Но он и подумать не мог, что она убьёт себя, да ещё таким образом.

В комнате стояла вонь, как от сардин в масле — тот самый запах, который окружал Марго все последние дни.

Наконец Рэй встал на ноги и посмотрел вокруг. Бледная, застывшая от ужаса консьержка стояла в дверях, и Рэй сказал ей:

— Очнитесь. Вызовите «скорую» и полицию.

Около дома, на залитой весенним солнцем улице стоял мужчина и смотрел, как подъезжает «скорая». Он был небрит, серый костюм давно нуждался в чистке. Глаза у него были красные от недосыпа и алкоголя. Он подождал, пока не вынесли накрытое простынёй тело и не стих вой сирены, а потом зашагал прочь, фыркая время от времени и безостановочно ища что-то у себя в карманах, как будто надеясь найти там завалявшийся окурок или даже пару монет.

Так бывало всегда после того, как ему удавалось затушить ещё один яркий огонёк этого мира, разгоревшийся слишком сильно. Тупая головная боль и дрожь в ногах. Но такая уж у него работа. Уравновешивать состояние мира, осуществлять социальную справедливость. За каждую наркоманку, умершую в своей лачуге, полной мусора, должна быть сорвана роза, цветущая в роскоши. Справедливость — просто справедливость. И кто-то должен за этим следить. Кто-то должен поддерживать равновесие.

Дойдя до Геральд-сквер, он остановился на тротуаре около витрины «Мэйси» и простоял там минут пять — десять. Наконец он увидел красивую, хорошо одетую молодую женщину, которая переходила улицу, толкая перед собой коляску, в которой сидел белокурый малыш. Он перестал фыркать, выпрямился и улыбнулся, глядя на неё.

Когда Рэй был в квартире Марго, он нагнулся и подобрал с пола маленькую пластмассовую брошку с цветком, упавшую с её банного халата. С минуту он смотрел на неё, а потом опустил в карман. «Пусть что-нибудь будет на память о ней».

Мама Эрика всегда ему говорила: «Ты — то, что ты ешь». Обычно семилетний Эрик съедал за ужином свою порцию мясного пирога, а после, лёжа в кровати, ощупывал свои руки и ноги пытаясь понять, не появляется ли на них корка.

Сколько пирожков с мясом нужно съесть, чтобы превратиться в мясной пирог?

А кого ты превратишься, если ел бутерброды с пастой «Мармайт»,[28] рыбные крокеты и сладкие сигареты, ватрушки со сливовым повидлом и лакричные палочки, яблоки и кукурузные хлопья?

Высоко на мансарде, в своей спальне, облокотившись на подоконник, Эрик разглядывал шиферные крыши пригорода южного Лондона и пытался представить, в кого же он превратится.

В какого-нибудь ужасного монстра, склизкого и стонущего; с глазами похожими на маринованные луковицы; с бугристой и чёрной как пикша кожей, покрытой отвратительными порами из которых сочится подливка и свисают нити бараньего жира.

Однажды, жарким полднем в августе, играя с друзьями на школьном дворе, Эрик упал. Он ободрал колено, и кровь просочилась ему в носок. Тем вечером, лёжа в кровати, Эрик чувствовал, как рана на ноге покрывается твёрдой корочкой и думал, что превращается в пирог с мясом.

В своей комнате, он часами разглядывал книгу со стишками. «Саймон-простак встретил пирожника». Пирожник! Его картинки в книге не было, но Эрику она была не нужна. Он и сам мог представить, что за ужасное создание это было. Горбатый, еле ковыляющий и глухо скулящий монстр с бугристой шкурой. Человек, который за свою жизнь съел слишком много пирожков и понёс страшное наказание за это. Человек, чья кожа постепенно превратилась в крошащееся тесто. Человек, чьи лёгкие и внутренности превратились со временем в мясной фарш. Пирожник!

Эрик лёг спать и ему снились кошмары про пирожника. Эрик слышал, как он гнусаво умоляет сквозь пузыри подливки: «Это просто невыносимо. Съешь меня, убей меня».

Несколько недель Эрик почти ничего не ел и всегда оставлял корки рядом с тарелкой. Его мама поговорила с врачом, и однажды доктор Уилсон посетил их дом, а Эрику пришлось отвечать на вопросы его голубому жилету в полоску и золотой цепочке часов.

— Эрик, тебе не нравится то, что ты ешь?

— Нет, сэр.

— Ты переживаешь из-за школы?

— Нет, сэр.

— Покашляй.

Эрик кашлянул.

— Вдохни и не выдыхай.

Эрик вдохнул и задержал дыхание.

Позже, в обклеенной коричневыми обоями прихожей, возле барометра, который всегда показывал «ясно», доктор тихо говорил его матери:

— Вы знаете, он практически здоров. Мальчики его возраста зачастую едят очень мало. Но когда он начнёт расти… он будет есть, чтобы жить; и будет жить, чтобы есть. Запомните мои слова и пополняйте кладовку.

Мама вернулась в гостиную, села и уставилась на Эрика; она казалась почти возмущённой тем, что он здоров.

— Доктор сказал, что с тобой всё в порядке.

Долгая пауза. — Правда?

Она опустилась на колени рядом с ним, и взяла его руку. Её глаза были такими бесцветными. Её лицо было таким бесцветным.

— Ты должен есть, Эрик. Должен есть, чтобы расти. Ты должен есть, иначе умрёшь. Ты — то, что ты ешь, Эрик.

— Этого я и боюсь, — прошептал он.

— Что?

— Этого я и боюсь. Если я съем слишком много пирожков.

— Что тогда?

— Если я съем слишком много пирожков, то превращусь в Эрика-пирожника.

Его мать рассмеялась. Её смех был ярким, острым, режущим. Как осколки разбитого зеркала в летней спальне.

— Нет, не превратишься. Еда придаёт тебе жизненных сил, вот и всё. Если ты поглощаешь жизненную силу, то сам становишься более живой. Это как уравнение. Поглощаешь жизнь — живёшь.

— Вот как.

Эрик понял. Внезапно пирожник оказался всего лишь сказкой. Развалился на куски: корка, тесто, комья начинки. Неожиданно пирожник оказался всего лишь пирогом. Эрик повзрослел. Теперь, наконец-то, он понял загадку человеческого бытия. Она была подобна уравнению. Поглощаешь жизнь — остаёшься живым. Ничего общего с мясными пирожками, рыбными котлетами, или ватрушками со сливовым повидлом. Всё просто. Если ты поглощаешь жизнь, ты живёшь.

Утро следующего дня было солнечным и удушливо жарким. Эрик — бледный мальчик с личиком эльфа, огромными карими глазами и оттопыреными ушами — скучающий и уставший от жары, сидел на крыше угольного сарая болтая ногами. Ему было не с кем играть. В школе его все задирали и дразнили «голованом». Футболистом он плохим, а когда пытался играть в крикет, то всегда промахивался.

На городской окраине, на заднем дворе дома, где жил Эрик, сильно пахло бузиной и мочой соседской кошки, которая украдкой лазила облегчиться в угольный сарай. Мама Эрика только что вывесила постиранное белье и с него прерывисто капало на асфальтовую дорожку. Прожилки перистых облаков пронзали голубое как размытые чернила небо над головой мальчика. Высоко на западе сверкнул в солнечном свете авиалайнер «Бристоль Британия». В газетах его называли «Шепчущий великан». Эрику это название казалось грустным и в тоже время довольно зловещим.

Мальчик наблюдал за мокрицей ползущей по горячей, рубероидной крыше угольного сарая. Она достигла его хлопковых шорт, а затем начала долгий и трудный обходной манёвр вдоль бедра.

Большим и указательным пальцем Эрик взял её. Мокрица сразу же свернулась в серый клубочек. Эрик подбросил её слегка, затем поймал. Повторил это два или три раза. Он задумался: что она чувствует, когда он её подбрасывает. Ей страшно? Или у неё недостаточно мозгов, чтобы испугаться?

Она была живой. Достаточно живой, чтобы ползать по крыше сарая. Значит, должна думать о чем-то. Эрик гадал, о чем она будет думать, если он съест её. Жизнь мокрицы станет частью его жизни. Его большая сущность безраздельно соединится с крошечной сущностью мокрицы. Может, именно тогда он поймёт о чём думает мокрица. В конце концов, ты — то, что ты ешь.

Он забросил похожую на таблетку мокрицу в рот. Та улеглась на языке и, наверное, подумала, что обнаружила уютное, влажное и тёплое местечко где-то в сарае, потому что развернулась на ложбинке его языка и начала сползать вниз по горлу. В какой-то момент Эрика затошнило, но он сдерживался и успокаивал себя. Мокрица по собственному желанию соединялась с ним жизнью, и это ему нравилось.

Она подползла к задней части горла, и Эрик её проглотил.

Он прикрыл глаза. Задумался: как скоро сознание мокрицы станет частью его собственного.

Кажется она слишком маленькая. Наверно их нужно съесть намного больше. Эрик спрыгнул с крыши сарая и стал обыскивать весь двор, поднимая кирпичи и камни, обшаривая отсыревшие углы. Каждую найденную мокрицу он засовывал в рот и проглатывал. Меньше чем за четверть часа, он нашёл тридцать одну штуку.

Вышла его мама с очередной корзиной стирки, и начала развешивать чулки и бельё.

— Эрик, что ты делаешь? — спросила она, прикрыв один глаз от солнца.

— Ничего, — ответил Эрик.

Пока она вывешивала одежду, он успел съесть ещё четыре мокрицы. Они похрустывали между зубов.

Я увидел Джими, нырнувшего в агентство новостей С. Г. Пателя на углу Клэрендон-роуд, и лицо у него было пепельно-серым. Сказав Далей «Господи, да это Джими», я последовал за ним, звякнув колокольчиком на двери. Мистер Патель, подписывавший стопки «Ивнинг Стэндардс», сказал мне: «Новый музыкальный экспресс» ещё не пришёл, Чарли, но я в ответ лишь покачал головой.

Я осторожно передвигался вдоль стеллажей с журналами, детскими изданиями и шутливыми поздравительными открытками. Откуда-то из глубины магазина доносился звук телевизора миссис Патель, наигрывавший музыкальную тему из «Службы новостей». В помещении стоял затхлый запах обёрточной бумаги, сладких креветок и греческого пажитника.

Свернув за угол стеллажей, я увидел Джими, стоявшего перед холодильником и смотревшего на меня широко раскрытыми глазами; не тем весёлым и озорным, как обычно, взглядом, а каким-то почти раненым, затравленным. Волосы были почти такие же, курчавые, и на нем были все тот же афганский камзол и пурпурные бархатные клёша — даже ожерелье чероки было то же самое. Но кожа имела какой-то бело-пыльный оттенок, и он меня по-настоящему испугал.

— Джими? — прошептал я.

Поначалу он ничего не сказал, но его окружал какой-то холод, и дело было вовсе не в холодильнике со всем его содержимым — горошком, морковной смесью и натуральными бифштексами.

— Джими… Я думал, ты умер, чувак, — сказал я ему. Я уже больше пятнадцати лет не называл никого «чувак». — Я был полностью, абсолютно уверен, что ты умер.

Он шмыгнул носом и откашлялся, причём его взгляд остался таким же затравленным.

— Привет, Чарли, — произнёс он. Голос его звучал хрипло, глухо и удолбанно, точно так же, как в тот вечер, когда я его видел в последний раз, 17 сентября 1970 года.

Я был настолько напуган, что едва мог говорить, но в то же время Джими выглядел настолько таким же, что я странным образом успокоился — словно шёл всё ещё 1970 год, а прошедших двадцати лет как не было. Сейчас я мог поверить, что Джон Леннон ещё жив, что Гарольд Вильсон по- прежнему премьер-министр, и повсюду царят вечные мир и любовь.

— Пытаюсь вернуться на флэт, чувак, — сказал мне Джими.

— Что? Какой флэт?

— На флэт Моники, чувак, в Лэнсдоун-Крисент. Я пытаюсь туда вернуться.

— А за каким чёртом тебе туда надо? Моника там больше не живёт. Насколько я знаю по крайней мере.

Джими потёр лицо, и казалось, будто пепел сыплется между его пальцев. Он выглядел сбитым с толку, испуганным, словно не мог собраться с мыслями. Но мне частенько приходилось видеть его обкуренным до умопомрачения, когда он нёс дикую тарабарщину, всё про какую-то планету или ещё что-то, где всё идеально, — божественную планету Высшего Разума.

— Где же ты был, черт бы тебя побрал? — спросил я. — Послушай, Далей на улице ждёт. Помнишь Далей? Пойдём бухнем.

— Я должен попасть на этот флэт, старик, — настаивал Джими.

— Зачем?

Он посмотрел на меня, как на крэзанутого.

— Зачем? Дерьмо! Делать мне просто не хрена, вот зачем.

Я не знал, что делать. Вот он, Джими, в трёх футах от меня, настоящий, говорящий, хотя Джими уже двадцать лет как умер. Я так и не видел тело, не был на его похоронах, потому что не было денег на проезд, но почему же тогда пресса и родственники говорили, что он умер, если он жив?

Моника нашла его в постели, остывшего, с побагровевшими от удушья губами. Врачи больницы Св. Марии подтвердили, что привезли его уже мёртвым. Он задохнулся, захлебнувшись собственной блевотиной. Он должен быть мёртвым. Тем не менее вот он, как в добрые старые психоделические времена — «Пурпурная дымка», «Дитя Вуду» и «У тебя есть опыт?».

Звякнул колокольчик на входе. Это Далей меня ищет.

— Чарли! — окликнула она. — Пойдём, Чарли, ужас, как выпить хочется.

— Может, пойдёшь с нами, выпьем? — спросил я у Джими. — Может, придумаем, как тебе попасть обратно в квартиру. Может, найдём тамошнего агента по недвижимости и поговорим с ним. Наверное, Кортни знает. Кортни знает всех.

— Я не могу пойти с тобой, чувак, никак, — уклончиво ответил Джими.

— А почему? Мы встречаемся с Дереком и прочими в «Бычьей голове». Они были бы рады тебя увидеть. Слушай, а ты читал, что Митч продал твою гитару?

— Гитару? — переспросил он, словно не мог меня понять.

— Твой Страт, на котором ты в Вудстоке играл. Он получил за него кусков где-то сто восемьдесят.

Джими издал глухой шмыгающий звук.

— Надо попасть на тот флэт, чувак, вот и всё.

— Но сначала давай бухнем.

— Нет, чувак, не получится. Я не должен никого видеть. Даже тебя.

— Что же ты тогда собираешься делать? — спросил я. — Где ты оформился?

— Нигде не оформился, чувак.

— Можешь у меня прописаться. У меня теперь дом на Клэрендон-роуд.

Джими покачал головой. Он даже не слушал.

— Я должен попасть на тот флэт, вот и всё. Без вариантов.

— Чарли! — возмутилась Далей. — Какого черта ты тут делаешь?

Я ощутил холодный пыльный сквозняк и повернулся; пёстрая пластиковая занавеска Пателей колыхалась, но Джими исчез. Я отдёрнул занавеску и крикнул: «Джими!» Но в заставленной креслами гостиной Пателей не было никого, кроме смуглого голозадого ребёнка с сопливым носом и бабушки преклонного возраста в ядовито-зелёном сари, которая смотрела на меня тяжёлым взглядом. Над выложенным коричневой плиткой камином висела ярко раскрашенная фотография семьи Бхутто. Извинившись, я ретировался.

— Что с тобой случилось? Я уже черт знает сколько жду на улице, — сказала Далей.

— Я видел Джими, — сообщил я.

— Какого Джими? — резко спросила она. Она была травлёной блондинкой, хорошенькой и вульгарной — и всегда нетерпеливой. Поэтому, должно быть, она мне так нравилась.

— Хендрикса. Джими Хендрикса. Он был здесь, только что.

Перестав жевать резинку, Далей уставилась на меня, открыв рот.

— Джими Хендрикса? В каком смысле Джими Хендрикса?

— Я видел его, он был здесь.

— Ты чего несёшь? Ты че, с дуба рухнул?

— Далей, он был здесь, Богом клянусь. Я только что с ним разговаривал. Он сказал, что ему нужно попасть на старый флэт Моники. Помнишь, тот флэт, где он…

— Совершенно вер-рно, — изобразила меня Далей. — Флэт, где он умер.

— Он был здесь, поверь. Он был так близко, что я мог к нему притронуться.

— Ты съехал, — объявила Далей. — Как бы там ни было, больше ждать не буду. Пойду в «Бычью голову» и выпью.

— Послушай, подожди, — сказал я. — Давай-ка заглянем на флэт Моники и посмотрим, кто там сейчас живёт. Может, они знают, что происходит.

— Да не хочу я, — возразила Далей. — Ты прям — козёл. Он умер, Чарли. Он уже двадцать лет, как умер.

Но в конце концов мы добрались до флэта и позвонили в дверь. Мы увидели, как шевелятся грязные тюлевые занавески, но прошло немало времени, пока мы не услышали, как кто-то приближается к двери. Холодный угрюмый ветер гулял между домов. Ограда была забита газетами и пустыми целлофановыми пакетами, а деревья были низкорослыми и голыми.

— Сомневаюсь, что здесь кто-то ваще знает, что здесь когда-то жил Джими Хендрикс, — фыркнула Далей.

Наконец дверь приоткрылась примерно на дюйм, и появилось бледное женское лицо.

— Чего вам?

— Послушайте, — заговорил я. — Прошу прощения за беспокойство, но у меня есть один знакомый, который когда-то здесь жил, и он хотел узнать, не будете ли вы возражать, если он сюда зайдёт и посмотрит. Просто, понимаете, чтобы вспомнить былое.

Женщина не ответила. По-моему, она даже и не поняла, о чем это я толкую.

— Это ненадолго, — сказал я. — Буквально на пару минут. Просто вспомнить старые времена.

Она закрыла дверь, не сказав ни слова. Мы с Далей остались на крыльце под холодным северным желтоватым небом Лондона.

Чернокожая женщина в блестящем плаще от «Маркс энд Спенсер» толкала через улицу огромную ветхую коляску, набитую детьми и покупками.

— А теперь что собираешься делать? — поинтересовалась Далей.

— Не знаю, — ответил я. — Пойдём-ка все-таки выпьем.

Вдалеке, среди лугов, окутанных золотистым утренним туманом, появился лэрд Дунайн, облачённый в шотландскую юбку и толстый серо-жёлтый свитер, с меховой кожаной сумкой на боку. Его бледное худощавое лицо привлекало взгляд художника, ярко-рыжая борода походила на языки пламени, волосы спутались, словно заросли чертополоха.

Типичный шотландец — такими их изображают на банках с печеньем и бутылках виски. Но этот человек выглядел таким суровым и печальным, и на лице его отражался духовный голод.

Клэр увидела его в первый раз за все время, проведённое здесь. Она вытянула руку с кистью и постучала Дункана по плечу:

— Гляди, вон он! По-моему, он смотрится потрясающе! Все девять учеников художественной школы обернулись и уставились на лэрда, который с надменным видом шагал по усыпанной галькой тропе позади замка Дунайн. Сначала он делал вид, что не замечает их, и выступал, сцепив руки за спиной и высоко подняв голову. Очевидно, он был занят лишь тем, что вдыхал чудесный летний воздух, осматривал свои владения и размышлял о вещах, о которых обычно размышляют шотландские горцы: сколько оленей убить на охоте и как убедить членов Комитета по развитию Северного нагорья провести в замок электричество.

— Интересно, он согласится нам позировать? — спросила Марго, толстушка с кудрявыми волосами, приехавшая из Ливерпуля. Марго призналась Клэр, что занялась рисованием потому, что блуза художника скрывает её полные бедра.

— Можно попробовать попросить его, — предложила Клэр, обладательница прямых тёмных волос, собранных в пучок, и серьёзного лица с ясными чертами.

Её муж, её бывший муж, часто повторял, что она похожа на «школьную учительницу-атеистку». Её рабочая блуза, обруч на волосах и круглые очки лишь усиливали это впечатление.

— Он так романтично выглядит, — вздохнула Марго. — Как Роб Рой. Или Добрый Принц Чарли[8].

Дункан принялся рыться в своей коробке с акварелью, пока не обнаружил обкусанный окурок. Затем зажёг его при помощи пластиковой зажигалки с переводной картинкой, изображавшей полуголую девицу.

— Проблема с занятиями живописью в Шотландии, — начал он, — в том, что всё вокруг выглядит так дьявольски романтично. Вы вкладываете сердце и душу в пейзаж с видом Гленмористона, а затем обнаруживаете, что получился какой-то коврик для кошки от Вулворта.

— И все же мне хотелось бы, чтобы он позировал нам, — сказала Марго.

Художники расположились со своими мольбертами на поросшем травой склоне к югу от замка Дунайн, как раз над обнесённым каменной стеной огородом. За огородом луг медленно, плавно понижался и достигал берегов Каледонского канала, соединяющего северо-восточную оконечность озера Лох-Несс и залив Инвернесс, переходящий дальше в залив Мари-Ферт. Вчера на канале проходила регата, целый день по воде скользили парусники, и отсюда казалось, что они, как в странном сне или кошмаре, плывут среди полей и изгородей.

Мистер Моррисси крикнул:

— Обратите особое внимание на освещение, сейчас свет золотистый и очень ровный, но это ненадолго.

Мистер Моррисси, лысый суетливый человечек с покатыми плечами, был их преподавателем; он первым приветствовал учеников в замке Дунайн и показал им спальни («Вы будете в восторге, миссис Брайт… такой вид на сад…»); сейчас он руководил их занятиями по пейзажной живописи. Он был неплохим педагогом, в своём роде. Наброски его отличались строгостью, рисовал он монохромные работы. Он не потерпел бы сентиментальности.

— Вы приехали в Шотландию не для того, чтобы изображать сцены из «Гленского монарха»[9], — сказал он, собрав группу на железнодорожной станции в Инвернессе. — Вы здесь, чтобы писать жизнь и природу в освещении, равного которому нет во всем мире.

Клэр вернулась к наброску углём, но, продолжая уголком глаза наблюдать за хозяином замка, заметила, что лэрд медленно направляется через луг к ним. Почему-то это взволновало её, движения её стали более быстрыми и небрежными. Неожиданно она обнаружила, что лэрд стоит всего в двух-трёх футах от неё, по-прежнему сложив за спиной руки. От него исходили какие-то мощные флюиды — она словно почувствовала, как его густая рыжая борода покалывает внутреннюю сторону её бёдер.

— Что ж, неплохо, — в конце концов произнёс он с сильным шотландским акцентом. — Я бы сказал, что у вас есть задатки художника. Вы отличаетесь от остальных хохотушек Гордона.

Клэр покраснела и почувствовала, что не в состоянии продолжать работу. Марго хихикнула.

— Ну же, — сказал лэрд, — я вам не льщу. Вы хорошо рисуете.

— Это не совсем так, — возразила Клэр. — Я начала заниматься всего семь месяцев назад.

Лэрд подошёл ближе, и Клэр ощутила исходящий от него запах твида, табака, вереска и чего-то ещё приторно-сладкого — она никогда прежде не слышала такого запаха.

— Вы неплохо рисуете, — повторил он. — Ваш рисунок хорош; и могу побиться об заклад, что и кистью вы владеете не хуже. Мистер Моррисси!

Мистер Моррисси поднял на лэрда взгляд — лицо его стало совершенно белым.

— Мистер Моррисси, вы не будете возражать, если я похищу у вас эту необъезженную кобылицу?

Преподаватель явно колебался:

— Мы собирались посвятить сегодняшнее утро пейзажу.

— Да, конечно, но сейчас ей не повредит немного портретной живописи, не правда ли? А я умираю от желания получить собственный портрет.

Мистер Моррисси с большой неохотой ответил:

— Нет, думаю, это не повредит.

— Тогда решено, — объявил лэрд и тут же принялся складывать мольберт Клэр и собирать её коробку с красками.

— Минуточку, — начала Клэр, готовая рассмеяться при виде подобной наглости.

Лэрд Дунайн устремил на неё пристальный взгляд своих зелёных глаз — зелёных, словно изумруды.

— Простите, — извинился он. — Вы ведь не возражаете? Клэр не смогла удержаться от улыбки.

— Нет, — ответила она. — Я не возражаю.

— Вот и отлично, — сказал лэрд Дунайн и повёл её в замок.

Марго негодующе фыркнула им вслед.

Он позировал в полутёмной комнате на верхнем этаже; высокие стены до самого потолка были обшиты дубом. Главным источником освещения служило окно со свинцовыми переплётами, расположенное почти под потолком, и падающий из него свет походил на луч прожектора. Лэрд Дунайн сидел на огромном, окованном железом сундуке, высоко подняв подбородок, и ухитрился сохранять полную неподвижность все то время, пока Клэр набрасывала эскиз.

— Вы приехали сюда не только за тем, чтобы рисовать и писать красками, у вас есть какая-то цель, — произнёс он через некоторое время.

Клэр проворно набрасывала палочкой угля его левое плечо.

— Вот как? — отозвалась она, не улавливая смысла его слов.

— Вы хотите найти здесь душевный покой, не так ли, и всё расставить по своим местам?

Она мельком вспомнила об Алане, и о Сьюзан, и о хлопнувшей двери. Подумала о том, как милю за милей шла по Пастушьему лугу под апрельским ливнем.

— Именно в этом и состоит назначение искусства, не так ли? — парировала она. — Расставить всё по своим местам.

Лэрд Дунайн криво усмехнулся.

— Так говорил и мой отец. Вообще-то он свято верил в это.

В его тоне было нечто такое, что заставило Клэр на минуту прервать работу. Что-то очень серьёзное; какой-то намёк, словно он пытался дать ей понять, что подразумевает нечто большее.

— Я вынуждена вас оставить. Мы продолжим работу завтра, — сказала она.

Лэрд Дунайн кивнул:

— Отлично. У нас впереди целая вечность.

На следующий день, когда остальные ученики поехали на микроавтобусе в Форт-Огастес рисовать спускавшиеся ступенями шлюзы Каледонского канала, Клэр, сидя с лэрдом Дунайном в его мрачной комнате с высокими потолками, начала писать его портрет. Она предпочла масляным краскам гуашь, потому что писать гуашью было быстрее. К тому же она чувствовала в лэрде Дунайне нечто изменчивое — она знала, что не сможет передать это при помощи масла.

— Вы очень хороший натурщик, — сказала она после нескольких часов работы. — Не хотите сделать перерыв? Я могу сварить кофе.

Лэрд Дунайн не переменил своей неудобной позы, не сдвинулся с места ни на дюйм.

— Я бы хотел, чтобы вы закончили работу, если не возражаете.

Клэр продолжала писать, выдавив на палитру полтюбика красной краски. Она обнаружила, что не может придать его лицу определённый цвет. Обычно для лиц она использовала чуть меньше палитры жёлтой охры, серо-зелёной краски, ализаринового красного и кобальтового синего. Но сейчас, сколько бы красного она ни добавляла, лицо оставалось анемичным — почти смертельно бледным.

— Мне никак не удаётся правильно подобрать тон для кожи, — призналась она, когда часы внизу в холле пробили два.

Лэрд Дунайн кивнул:

— Дунайнов из Дунайна всегда называли бескровной семьёй. Но заметьте, у Каллодена[10] мы доказали обратное.

В тот день лэрда Дунайна поймали в ловушку полдюжины солдат герцога Камберлендского; его так сильно изранили, что четверть акра земли пропиталась его кровью.

— Звучит ужасно, — отозвалась Клэр, выдавливая на палитру ещё ализаринового красного.

— Это произошло очень давно, — сказал лэрд Дунайн. — В шестнадцатый день апреля тысяча семьсот сорок шестого года. Почти двести пятьдесят лет назад. Какая память может сохранить события подобной давности?

— Вы рассказываете так живо, словно это случилось вчера, — заметила Клэр, занятая смешиванием красок.

Лэрд Дунайн в первый раз за утро повернул голову.

— В тот день израненный лэрд поклялся, что отомстит Англии за каждую каплю пролитой им крови. Он сказал, что вернёт её, вернёт сторицей, а затем прольёт ещё столько же. Вы, может быть, слышали, что труп его так и не нашли, хотя в долинах ходило множество легенд о том, что тело было укрыто Дунайнами и Макдуффами. Это послужило одной из причин жестокости, с которой герцог Камберлендский прочёсывал горную страну. Он дал обет, что не вернётся в Англию до тех пор, пока не увидит своими глазами труп Дунайна из Дунайна и не скормит его собакам.

— Дикие времена, — откликнулась Клэр.

Она откинулась на спинку стула. Лицо лэрда по-прежнему было ужасающе бледным, хотя на него пошло почти два тюбика алой краски. Она не могла понять этого. Проведя рукой по волосам, она сказала:

— Я вернусь к работе завтра.

— Разумеется, — согласился лэрд Дунайн.

Направляясь в столовую ужинать, Клэр в обшитом дубом коридоре встретила Марго. Та была странно возбуждена и агрессивна.

— Ты не поехала с нами вчера, не поехала и сегодня. Сегодня мы делали зарисовки овец.

— Я была… — начала Клэр, бросив взгляд в сторону комнат лэрда Дунайна.

— Ах да, — кивнула Марго. — Я так и подумала. Мы все так и подумали.

И она направилась прочь, покачивая бёдрами. Клэр была изумлена. Но тут её осенило: «Она же ревнует. Ревнует всерьёз».

Весь следующий день, пока лэрд Дунайн невозмутимо и недвижно сидел перед Клэр, она продолжала сражаться с портретом. Она израсходовала шесть тюбиков красной краски и восемь — бордовой, но лицо на полотне оставалось белым, словно кость.

Постепенно её охватывало отчаяние, но она не собиралась сдаваться. Каким-то образом — Клэр и сама не поняла, как это получилось, — картина превратилась в поле боя, на котором художница вела борьбу с лэрдом Дунайном — молчаливую, но смертельную борьбу. Возможно, это была лишь борьба с Аланом и со всеми мужчинами, которые относились к ней с таким пренебрежением.

Вскоре после полудня свет в верхнем окне постепенно потускнел, начался дождь. Она слышала, как стучат по крыше капли и тихо журчит вода в водосточных желобах.

— Вы уверены, что вам достаточно света? — спросил лэрд.

— Я все вижу, — возразила она, упорно продолжая выдавливать очередного жирного, блестящего червяка из тюбика с красной гуашью.

— Вы в любой момент можете отказаться, — предупредил он. Его голос звучал почти коварно.

— Я все вижу, — настаивала Клэр. — И я закончу этот чёртов портрет, даже если он меня убьёт.

Она взяла скальпель, чтобы разрезать целлофановую обёртку на очередной коробке с красками.

— Мне жаль, что я оказался таким непростым объектом, — улыбнулся лэрд. Казалось, его забавляет быть «непростым».

— Искусство — это всегда вызов, — парировала Клэр. Она все ещё была занята коробкой. Внезапно раздался удар грома необыкновенной силы, так близко от крыши замка, что Клэр показалось, будто зашатались стропила. Рука, державшая коробку, дрогнула, и скальпель резанул Клэр по пальцу.

— Ой! — вскрикнула она, уронив краски и сжимая палец. Капли крови одна за другой закапали на полотно.

— Что-нибудь случилось? — спросил лэрд, даже не пошевелившись на своём окованном железом сундуке.

Клэр моргнула, беспомощно глядя на кровоточащий палец. Она уже хотела сказать ему, что порезалась и не сможет продолжать работу, как вдруг заметила, что кровь смешалась с влажной краской на лице лэрда и на щёках его вспыхнул неестественно яркий румянец.

— Вы ведь не поранились? — спросил лэрд.

— О нет, — ответила Клэр.

Она выдавила на полотно ещё крови и начала размазывать её кистью. Постепенно лицо лэрда приняло розоватый, более живой оттенок.

— Со мной всё в порядке, совершенно всё в порядке. «Теперь я тебя раскусила, хитрый ты ублюдок. Теперь я тебе покажу, как я умею писать. Я поймаю тебя, навсегда, изображу тебя таким, каким вижу, таким, каким я хочу».

Лэрд продолжал сидеть неподвижно и ничего не ответил, но на лице его появилось странное удовлетворённое выражение, как у человека, отведавшего тонкого вина.

Той ночью, лёжа в своей спальне, выходившей окнами на дальние луга, Клэр видела во сне людей в потрёпанных плащах и шляпах с перьями, людей с худыми лицами и запавшими глазами. Ей снились дым, кровь и крики. Она слышала резкий, угрожающий грохот барабанов — этот грохот следовал за ней из сновидения в сновидение.

Когда она проснулась, было ещё пять часов утра. Шёл дождь, и оконный шпингалет дребезжал в такт барабанам в её кошмарах.

Она надела джинсы и голубую клетчатую блузку и, тихо ступая, поднялась по лестнице в комнату, где стоял портрет лэрда. Она уже знала, что увидит там, но тем не менее зрелище повергло её в шок.

Лицо на портрете было таким же белым, как прежде, словно она не писала его своей собственной кровью. Даже ещё бледнее, чем раньше, если это возможно. И выражение лица, казалось, изменилось — в пристальном взгляде горела безмолвная ненасытная ярость.

Клэр, охваченная ужасом и любопытством, не могла отвести взгляд от картины. Затем медленно опустилась на стул, открыла коробку и начала смешивать краски. Снежно-белый, алый и жёлтая охра. Когда все было готово, она взяла скальпель и протянула над палитрой руку. Колебания длились всего мгновение. Лэрд Дунайн смотрел на неё так злобно, что в ней вспыхнуло негодование. Она не позволит подобному человеку издеваться над собой.

Она сделала на запястье длинный диагональный разрез, кровь из артерии брызнула на палитру, и коробочка с красками наполнилась густой, липкой алой жидкостью.

Когда кровь полилась с палитры на пол, Клэр как можно туже перевязала запястье тряпкой для кистей и, схватившись за конец зубами, затянула узел. Дрожа, задыхаясь, она начала смешивать гуашь с кровью и наносить её на холст.

Она работала около часа, но чем быстрее она делала мазки смесью краски и крови, тем быстрее, казалось, испарялась алая влага с белого как мел лица лэрда.

В конце концов, чуть не плача от разочарования, Клэр откинулась назад и уронила кисть. Лэрд смотрел на неё с портрета — насмешливо, обвиняюще, словно отрицая её талант и её женственность. Совсем как Алан. Как все другие мужчины. Ты отдаёшь им всё, а они по-прежнему презирают тебя.

Но не на этот раз. Не на этот раз. Она поднялась и расстегнула блузку, обнажив грудь перед портретом лэрда Дунайна. Затем она сжала в кулаке скальпель и прикоснулась остриём к мягкой бледной плоти пониже пупка.

Прекрасная девица лежала там одна, вреда не ожидала от юноши она, мела метель за окнами, а девушка спала, гостей к себе той ночью бедняжка не ждала.

Она рассекла себе живот. Рука её дрожала, но она была спокойна и знала, что делает. Лезвие прошло сквозь кожу и слои белого жира и проникало все дальше, пока её внутренности не испустили глубокий тёплый выдох. Её ждало разочарование — крови не было. Она воображала, что из неё будет хлестать, как из поросёнка. Но рана просто заблестела, и наружу потекла желтоватая жидкость.

Но что это за шорох? Пробрался враг сюда, склонилась тень над ложем, грозит ему беда… Портной уж не поднимется с подушек никогда.

Клэр рванула нож вверх, к грудинной кости; скальпель был таким острым, что застрял в одном из рёбер. Она потянула его, и эта новая боль оказалась сильнее боли от пореза. Ей нужна была кровь, но она не думала, что будет так страдать. Боль была такой ужасной, что оглушила её подобно удару грома. Она хотела закричать, но не знала, поможет ли крик, и тут же позабыла об этом.

Она засунула окровавленные руки в рану на животе и схватила горячие, липкие, тяжёлые внутренности. Она вытащила все наружу, швырнула на портрет лэрда Дунайна и принялась тереть кишками картину, тёрла и тёрла, пока весь мольберт не покрылся кровью и изображение лэрда не исчезло за алым пятном.

Затем она повалилась набок, ударившись головой о дубовый паркет. За высокими окнами вспыхнул свет, затем снова стемнело; свет ещё раз зажёгся и потом погас навсегда.

Её отвезли в Риверсайдский медицинский центр, но по дороге она скончалась. Множественные ранения, потеря крови. Дункан на стоянке машин яростно курил сигарету за сигаретой, обхватив себя руками. Марго сидела в приёмной на диванчике, покрытом кожезаменителем, и рыдала.

Потом они вернулись в замок Дунайн. Лэрд стоял на лужайке позади дома, наблюдая за игрой солнечного света.

— Значит, она умерла? — спросил он, увидев Марго. — Отвратительное происшествие, вне всякого сомнения.

Марго не знала, что ответить. Она лишь стояла перед ним и тряслась от гнева. Он выглядел таким самоуверенным, таким невозмутимым, таким довольным; его глаза напоминали изумруды с красными прожилками.

— Смотрите, — сказал лэрд Дунайн, указывая на круживших в небе птиц. — Серые вороны. Они всегда чуют смерть.

Марго ворвалась в комнату, где всего два часа назад нашла умирающую Клэр. Там было светло, как в церкви. И на мольберте стоял портрет лэрда Дунайна, чистый и сверкающий, без единого пятнышка крови. Улыбающийся, торжествующий, розовощёкий лэрд Дунайн.

— Самодовольная шовинистская свинья, — выругалась она, схватила холст и разорвала его пополам сверху донизу. Ею владел гнев. Её феминистские взгляды были оскорблены. Но сильнее всего её жгла ревность. Почему ей ни разу не встретился человек, из-за которого она смогла бы покончить с собой?

Над садом, над спускающимися к воде лужайками разнёсся крик. Этот крик был таким пронзительным, таким жутким, что художники едва могли поверить, что его издал человек.

У них на глазах лэрда Дунайна буквально разорвало на куски. Взорвалось лицо, вывалилась челюсть, высунувшиеся наружу рёбра распороли свитер, на землю хлынули потоки крови. Крови было так много, что брызги её долетели до стен замка Дунайн, и по оконным стёклам побежали вниз алые струйки.

Они сидели, открыв рты, с поднятыми кистями, а лэрд рухнул на гравий, забился в агонии и затем стих, а кровь текла во все стороны, и в небе кружили и кружили серые вороны — они всегда чуют смерть.

Дай мне, дружок, на память, немного серебра, зимою ночи долгие, далёко до утра, но скоро, друг мой милый, прощаться нам пора…

В альков портной прокрался, оставил лоскутки…

Было самое начало пятого, когда дневной свет внезапно померк, предвещая грозу, и с неба хлынули ледяные потоки дождя. На несколько минут дорожки Кенсингтонских садов наводнились неуклюже раскачивающимися зонтами и в суматохе бегущими прочь au-pairs[35] с колясками и вопящими детьми.

Затем сады опустели, всецело предоставленные дождю, канадским гусям и порывам шквалистого ветра, срывавшим с деревьев листву. Марджори, торопливо катившая маленькую темно-синюю колясочку Уильяма, осталась совсем одна. Красный твидовый пиджак и длинная чёрная плиссированная юбка промокли насквозь. Когда она уходила из дому, ярко сияло солнце, а небеса были кристально чистые, словно тарелки для праздничного обеда. Поэтому у неё с собой не оказалось ни зонта, ни дождевика.

Марджори не думала, что задержится у дядюшки Майкла так долго, но старичок совсем одряхлел и едва справлялся с простейшими действиями. Она напоила его чаем, прицела в порядок постель, пропылесосила пол, а в это время Уильям лежал на диване, дрыгал ножонками и агукал. Дядюшка наблюдал за мальчонкой слезящимися глазами, его руки двумя сморщенными жёлтыми листами папиросной бумаги покоились на коленях, разум старика то затухал, то прояснялся, точно так же как мерк и разгорался солнечный свет.

На прощание Марджори поцеловала дядю, который сжал её ладонь двумя руками и прошептал:

— Ведь ты будешь хорошо заботиться о мальчугане, правда? Ты же не знаешь, кто может положить на него глаз. Тебе неизвестно, кому взбредёт в голову забрать его.

— Ох, дядя, ведь ты же знаешь, что я никогда не выпускаю малыша из виду. К тому же если он кому-то нужен — что ж, милости просим. Тогда я наконец-то смогу ночью выспаться.

— Не говори так, Марджори. Никогда не говори. Подумай обо всех матерях, сказавших такие слова пусть просто в шутку, а потом терзавшихся в муках оттого, что вовремя не отрезали себе языки.

— Ну, дядя… Зачем же видеть всё в чёрном свете? Я позвоню тебе, когда доберусь до дому, чтобы узнать, всё ли у тебя в порядке. А теперь мне пора. Сегодня вечером я готовлю чешуа из курицы.

Дядя Майкл кивнул.

— Чешуа из курицы… — как-то неопределённо протянул он. И затем добавил: — Про пену не забывай.

— Конечно же нет, дядя! Я же не хочу, чтобы ужин подгорел. А теперь я пойду, а ты закрой дверь на цепочку.

И вот она торопливо шагала мимо Круглого пруда. Катить коляску по мокрой траве нелегко, и Марджори замедлила шаг. Ей вспомнилась древняя китайская поговорка «К чему спешить под дождём? Ведь впереди дождь хлещет так же сильно».

До прилёта канадских гусей Круглый пруд был чистый, опрятный и мирный, по нему плавали утки и маленькие игрушечные яхты. Теперь же вода стала мутной и грязной, пруд сделался неприглядным и даже будто бы опасным, словно любимая драгоценная вещь, которую незнакомцы забрали силой и сломали. Прошлой весной у Марджори угнали «пежо». Машину разбили, в салоне мочились. Не было и речи о том, чтобы починить и вновь сесть за руль этого автомобиля. Или какого-нибудь другого.

Она вышла из-под прикрытия деревьев, и в лицо ей хлестнул холодный дождь. Уильям не спал и размахивал ручонками. Марджори знала, что он проголодался. Вернувшись домой, первым делом надо будет его накормить.

Она решила немного срезать путь и пройти напрямик между деревьев. Сбоку доносился приглушённый шум лондонского движения, над головой раздавался гулкий пронзительный рёв проносившихся в вышине самолётов, но в самих садах не было ни души, они безмолвствовали, словно заколдованные. Сгустившийся под деревьями полумрак цветом напоминал замшелый старый шифер.

Она перегнулась через ручку коляски и заворковала, глядя на малыша:

— Скоро мы будем дома, мистер Билл! Совсем скоро!

Но когда она вновь распрямилась, то увидела прямо перед собой на расстоянии тридцати футов мужчину, стоящего возле дуба. Высокий сухопарый незнакомец был одет в чёрный плащ с поднятым воротником и чёрную же шляпу, скрывавшую под полями глаза, но мертвенную бледность лица ничто не могло утаить. Мужчина явно поджидал именно её.

Забеспокоившись, Марджори остановилась и огляделась. Сердце неистово билось в груди. Ни одного человека вокруг, некого даже на помощь позвать. По листьям деревьев над головой барабанил дождь. Проголодавшийся Уильям подал голос. Она судорожно сглотнула — рот наполнился тягучей смесью желчи с привкусом кекса с цукатами. Непонятно, что предпринять.

Марджори решила: «Бежать бесполезно. Надо просто спокойно пройти мимо него. Нужно сделать вид, что мне ничуточки не страшно. К тому же ведь я качу перед собой коляску. Я мать. У меня младенец. Не может же он быть настолько жесток, чтобы…»

Ты же не знаешь, кто может положить на него глаз. Тебе неизвестно, кому взбредёт в голову забрать его.

От страха ей сделалось дурно, но Марджори продолжала идти вперёд. Мужчина по-прежнему стоял у дуба, не двигался и не пытался заговорить. Придётся пройти совсем рядом с ним, в паре футов, но ведь до сих пор он ничем не выдал, что обратил внимание на женщину. Не было никакого намёка на то, что он собрался её остановить.

В ужасе тихо стеная про себя, на негнущихся ногах, она подходила все ближе и ближе. Вот уже проходит мимо незнакомца так близко, что видит сверкающие капли дождя на его плаще. Чувствует его запах: смесь отчётливого табачного духа и какого-то сухого и незнакомого, отдалённо напоминающего аромат сена.

Марджори подумала: «Слава богу! Он позволил мне пройти».

Но тут незнакомец неожиданно схватил её за локоть правой рукой, рванул к себе и с такой силой швырнул о ствол дуба, что женщина услышала хруст собственной лопатки. С ноги слетела туфля.

Марджори вскрикнула, закричала ещё громче. Но мужчина хлестнул её по лицу, ударил ещё сильнее.

— Что вам нужно? — кричала она. — Что вы хотите от меня?

Незнакомец молча схватил её за отвороты пиджака и буквально вжал трепещущее женское тело в шершавый ствол дерева. Глубоко посаженные глаза мужчины скрывала шляпа, и Марджори видела лишь их блеск из-под полей. Сизые губы растянулись в жуткой ухмылке, обнажив зубы.

— Что вы хотите? — умоляющим голосом вопрошала несчастная. — Ведь я должна заботиться о ребёнке. Пожалуйста, не делайте мне больно! Мне нужно присматривать за малышом!

Мужчина сорвал с неё юбку. «Господи, только не это, — мысленно молила Марджори. — Ради всего святого, только не это!» От ужаса и беспомощности ноги стали словно ватные, женщина начала падать, но незнакомец опять тряхнул её и поставил вертикально, при этом голова так сильно ударилась о дубовый ствол, что она почти потеряла сознание.

Что было потом, она помнила смутно. С неё сорвали бельё. Мужчина пытался овладеть ею. Такой сухой, мучительный, такой холодный. Даже оказавшись глубоко в её плоти, он все равно был словно ледяной. Марджори чувствовала капли дождя на лице. Слышала дыхание мужчины: размеренное отрывистое «хах! хах! хах!» Затем он ругался какими-то непонятными словами, подобной брани ей прежде слышать не доводилось.

Она уже собиралась произнести «Мой малыш», когда он ударил её ещё раз. Двадцатью минутами позже, на автобусной остановке на улице Бэйсуотер, её нашла пара американцев, желающих узнать, как добраться до Трейдер-Вика.

Коляску нашли у дуба, и она была пуста.

Скрестив лодыжки, она сидела спиной к тусклой лампе дневного света. Безупречная осанка, безупречный костюм от Карла Лагерфельда и чёрная соломенная шляпка — и ноги тоже были безупречны.

Из-за света позади доктор Арколио почти не видел её лица. Но одного голоса было достаточно, чтобы понять, что она была в отчаянии — так, как на это способны только жёны очень, очень богатых мужчин.

Жена простого мужчины никогда о таком и думать не станет — не то что отчаиваться.

Она сказала:

— Мой парикмахер говорит, вы самый лучший.

Доктор Арколио сжал руки. Он был лысый и смуглый, с очень волосатыми руками.

— Ваш парикмахер? — эхом отозвался он.

— Джон Сан-Анджело… У него есть друг, который хотел сделать операцию.

— Понятно.

Она была раздражённой и дёрганой, словно беговая лошадь.

— Дело в том… Он сказал, что вы можете это сделать по-другому, не как все остальные… Чтобы все было настоящим. Он сказал, вы можете сделать так, что она и по ощущениям будет настоящей. Что совсем не отличить.

Доктор Арколио задумался и кивнул.

— Совершенно верно. Но я работаю с трансплантатами, понимаете, а не с модификациями имеющихся тканей. Это как пересадка сердца или почек… Сначала нам нужно найти донора, пересадить ему орган, а потом надеяться, что тот не вызовет отторжения.

— Но если донор найдётся… могли бы вы сделать это для меня?

Доктор Арколио встал и медленно зашагал по кабинету. Он был невысок, не больше пяти футов и пяти дюймов, но осанка и невозмутимый вид делали его очень интересным и привлекательным. Он был одет строго: костюм-тройка в тонкую полоску с белой гвоздикой в петлице и старательно начищенные оксфорды.

Подойдя к окну, доктор раскрыл шторы и надолго уставился вниз на Бруклин-плейс. Дождя не выпадало уже почти семь недель, и небо над Бостоном было странного бронзового цвета.

— Вы же отдаёте себе отчёт, что ваша просьба сомнительна как с медицинской точки зрения, так и с моральной?

— Почему? — возразила она. — Я хочу этого. Мне это нужно.

— Но, миссис Эллис, операции, которые я провожу, обычно имеют цель исправить физическое состояние, которое хронически расходится с душевным состоянием пациента. Я работаю с транссексуалами, миссис Эллис, с мужчинами, которые, несмотря на наличие пениса и мошонки, психологически являются женщинами. Удаляя их мужские половые органы и вживляя женские… я просто привожу их тела в соответствие с их разумом. В вашемже случае, однако…

— В моем случае, доктор, мне тридцать один год, и мой муж — самый богатый человек во всем штате Массачусетс, и если я не сделаю эту операцию, то скорее всего останусь без мужа, а вместе с ним и без всего, о чем когда-либо мечтала. Вам не кажется, что это попадает в ту же самую категорию, что и транссексуалы? Да и вообще, вам не кажется, что я нуждаюсь в этом больше, чем мужики, которым хочется стать женщиной просто для того, чтобы ходить на каблуках и носить подвязки с трусиками от Frederick’s of Hollywood? [Известный в США бренд женского белья, основанный в 1947 году — прим. пер.]

Доктор Арколио улыбнулся.

— Миссис Эллис… я хирург. Я делаю операции, чтобы спасать людей от глубоких психологических травм. Я обязан придерживаться определённых этических норм, очень строгих норм.

— Доктор Арколио, я страдаю от глубокой психологической травмы. Все говорит о том, что я наскучила мужу в постели, и раз уж я его пятая жена, то и шансы на развод растут с каждой минутой, вы понимаете?

— Но то, о чем вы просите — это чересчур радикально. Больше, чем радикально. И необратимо. И вы не задумывались о том, что это может испортить вашу фигуру, вы же женщина?

Миссис Эллис достала из своей крокодиловой сумочки чёрную сигарету и прикурила её блестящей чёрной зажигалкой «Данхилл». Впившись в сигарету, она выпустила дым.

— Хотите, я буду с вами полностью откровенной?

— Пожалуй, я на этом настаиваю.

— В таком случае вы должны знать, что Брэдли просто помешан на групповом сексе… постоянно зовёт своих приятелей делать это со мной. На прошлой неделе, после благотворительного балета в Грейт-Вудс, он пригласил домой семь человек. Семеро хорошо набравшихся плутократов из Бэк-Бэй. Он приказал мне раздеться, пока они пили мартини в библиотеке. Потом они поднялись наверх, все семеро.

Доктор Арколио разглядывал свой сертификат из Бригема и Женской больницы, словно никогда его до этого не видел. Его сердце забилось быстрее, и он не знал почему. Синдром Вольфа-Паркинсона-Уайта? Фибрилляция предсердий? Или, может, страх с щепоткой сексуального возбуждения? Он произнёс спокойно, как только мог:

— Когда я сказал «откровенно»… в общем, не стоит мне это рассказывать. Если я все же решу провести подобную операцию, то только по независимой рекомендации вашего семейного врача и вашего психиатра.

Миссис Эллис всё равно продолжила рассказ:

— Они влезли на меня, обступили по бокам, все семеро. Я словно утонула в потной мужской плоти. Брэдли вошёл в меня сзади, Джордж Картен — спереди. Двое из них толкали свои члены мне в рот, пока я не начала задыхаться. Двое пытались влезть мне в уши. А ещё двое — тёрлись о мою грудь. Они поймали ритм, как команда гребцов из Лиги плюща. Они ревели с каждым толчком. Ревели. Я была для них никем — просто тело среди этих криков и толчков. А потом двое кончили мне в рот, двое — в уши, и ещё двое — на грудь. Брэдли был последним. Но когда он закончил и вышел из меня, я была вся в сперме, с меня капало, доктор; и тогда я поняла, что Брэдли нужен просто объект; не жена, даже не любовница. Объект.

Доктор Арколио ничего не сказал. Он посмотрел на миссис Эллис, но её лицо было скрыто воронкой сигаретного дыма.

— Брэдли хочет объект для секса, так что я решила, что раз уж он хочет, то я стану этим объектом. Какая разница? Разве что Брэдли будет со мной счастлив, и жизнь останется такой, как раньше. — Она хохотнула, звонко, будто разбился бокал для шампанского. — Богатая, лёгкая и безопасная. И никто не должен об этом знать.

— Я не могу этого сделать. Это исключено.

— Да, — ответила миссис Эллис. — Я знала, что вы это скажете. Поэтому я подготовилась.

— Подготовились? — нахмурился доктор.

— Подготовилась. У меня есть данные о трёх случаях пересадки органов, которые были проведены вами без согласия распорядителей доноров. Джейн Кестенбаум,

12 августа 1987 года; Лидия Зерби, 9 февраля 1988-го; Кэтрин Стиммелл, 7 июня 1988-го. Все трое дали согласие на донорство печени, почек, сердца, глаз и лёгких. Никто из них не соглашался на удаление гениталий.

Она кашлянула.

— У меня на руках все отчёты, все записи. Вы провели две первые операции в Бруклайнской клинике, под видом лечения рака яичек, а третью — в Лоуэллской медклинике, под предлогом коррекции двойной грыжи.

— Так-так, — сказал доктор. — Должно быть, это первый раз, когда пациент шантажирует меня, чтобы добиться согласия на операцию.

Миссис Эллис встала. Свет внезапно залил её лицо румянцем. Она была поразительно красива: высокие скулы, как у Греты Гарбо, прямой нос и губы, словно вытянувшиеся для поцелуя. Глаза голубые, словно разбитые сапфиры. Одна мысль, что женщина такой красоты умоляла, заставляла его сделать операцию, казалась доктору Арколио невероятной, даже пугающей.

— Я не могу этого сделать, — повторил он.

— О нет, доктор Арколио. Вы это сделаете. Потому что иначе все подробности ваших грязных операций отправятся прямо в кабинет окружного прокурора, после чего вы угодите в тюрьму. И подумайте, что будет со всеми теми несчастными мужчинами, обречёнными страдать в телах, хронически расходящихся с их духовным состоянием.

— Миссис Эллис.

Она шагнула вперёд. Угрожающе красивая, и к тому же, с учётом каблуков, выше него на пять дюймов. От неё пахло сигаретами и «Шанелью № 5». Длинноногая, с неожиданно большой грудью при стройной фигуре — хотя её костюм был скроен так хорошо, что эта диспропорция оставалась незаметной. В ушах — платиновые серьги «Гардье».

— Доктор, — сказала она, и он впервые заметил в её голосе лёгкую небраскскую протяжность. — Мне нужна эта жизнь. И чтобы в ней остаться, мне нужна эта операция. Если вы мне не поможете, я вас уничтожу. Обещаю.

Доктор Арколио посмотрел на лежащий на столе ежедневник. Там, его собственным аккуратным почерком, было написано, что Хелен Эллис договорилась о встрече на сегодня в 3:45. Боже, как же он жалел, что на это согласился.

— Вы должны гарантировать мне три вещи, — тихо произнёс он. — Первое: вы должны быть готовы прибыть в мою клинику на Киркенд-стрит в Кембридже в течение часа. Второе: вы не расскажете о том, кто провёл операцию, никому, кроме мужа.

— И третье?

— Вы должны заплатить мне полмиллиона долларов облигациями как можно скорее, и ещё полмиллиона — по успешном завершении операции.

Миссис Эллис едва заметно кивнула.

— Тогда договорились, — сказал доктор Арколио. — Господи. Не знаю, кто из нас более сумасшедший, вы или я.

В середине февраля Хелен Эллис обедала в ресторане «Джаспер» с подругой, Нэнси Петтингрю, когда к ним подошёл метрдотель и пробормотал ей в ухо, что ей звонят.

Ей только принесли блюдо с моллюсками под мексиканским соусом и бокал охлаждённого шампанского.

— Ох… Кто бы это ни был, скажите, что я перезвоню после обеда, хорошо?

— Говорят, это очень срочно, миссис Эллис.

Нэнси хохотнула.

— Это что, твой любовник, а, Хелен?

Метрдотель невозмутимо продолжил:

— Этот джентльмен сказал, что на счету каждая минута.

Хелен медленно опустила вилку.

Нэнси нахмурилась.

— Хелен? Что случилось? Ты побелела!

Метрдотель отодвинул стул Хелен и провёл её через весь ресторан к телефону. Хелен подняла трубку и бесцветным, как минералка, голосом проговорила:

— Хелен Эллис, слушаю вас.

— Я нашёл донора, — сказал доктор Арколио. — Идеально подходящая ткань. Вы всё ещё хотите это сделать?

Хелен сглотнула.

— Да. Я все ещё хочу сделать операцию.

— В таком случае немедленно приезжайте в Кембридж. Вы что-нибудь ели?

— Как раз собиралась обедать. Я съела кусочек хлеба.

— Больше не ешьте и не пейте. Приезжайте сразу. Чем раньше приедете, тем больше шансов на успех.

— Хорошо, — согласилась Хелен. — Кто это был?

— Кто?

— Донор. Кем она была? Как она умерла?

— Для вас это не имеет совершенно никакого значения. На самом деле, психологически будет даже лучше, если вы не знаете.

— Очень хорошо. Буду через двадцать минут.

Она вернулась к столику.

— Нэнси, прости… Мне надо идти.

— Когда мы только сели обедать? Что случилось?

— Не могу сказать, прости.

— Так и знала, — сказала Нэнси, бросая салфетку на стол. — Это все-таки любовник.

— Позвольте мне рассказать, что нам удалось сделать, — сказал доктор Арколио.

Прошло почти два месяца, началась первая неделя апреля. Хелен сидела в накрытой белой черепицей оранжерее особняка на Чарльз-ривер, на плетёной кушетке, заваленной украшенными вышивкой подушками. В оранжерее вовсю цвели жёлтые нарциссы, однако снаружи все ещё было очень холодно. Небо над куполом стояло цвета размытых чернил, и там, куда солнце не попадало, газоны были покрыты инеем.

— При обычной операции по смене пола яички удаляются, а вместе с ними удаляется и пещеристая ткань пениса. Внешние ткани пениса тогда сворачиваются назад в виде трубки, тем самым образуя искусственную вагину. Но она, конечно же, искусственная, и во многих аспектах не в состоянии нормально функционировать. В особенности ей не хватает полноценной эротической чувствительности. Но я могу дать своим пациентам настоящую вагину. Я могу изъять из тела донора всю вульву, включая мышцы и пещеристые ткани, их окружающие, и трансплантировать их в тело реципиента. Потом, с помощью микрохирургических технологий, разработанных в МИТ при моем участии, нервные окончания «подключаются» к центральной нервной системе пациента… тем самым делая вагину и клитор способными к возбуждению точно так же, как и в теле донора.

— Мне было не до возбуждения, — сказала Хелен с кривой усмешкой.

— Знаю. Но теперь это ненадолго. Вы превосходно восстанавливаетесь.

— Думаете, я сошла с ума?

— Не знаю. Зависит от ваших целей.

— Моя цель — сохранить все, что вы видите вокруг.

— Ну… — сказал доктор Арколио. — Думаю, вам это удастся. По словам вашего мужа, ему не терпится вновь заняться с вами любовью.

— Простите, — сказала Хелен, — что я заставила вас нарушить ваш моральный кодекс.

Доктор пожал плечами.

— Теперь уже поздно. Но, должен признать, я горжусь тем, что мне удалось сделать.

Хелен позвонила в маленький серебряный колокольчик, лежавший на столе позади.

— Тогда как насчёт шампанского, барон Франкенштейн?

Во вторую пятницу мая она пришла в мрачную, просторную библиотеку, где работал Брэдли, и встала посреди комнаты. Она впервые вошла в библиотеку не постучавшись. На ней была длинная шёлковая рубашка алого цвета с алыми шнурками и алые же туфельки. Волосы слегка завиты и стянуты алой ленточкой. Её голубые глаза были слегка затуманены, на губах играла легчайшая из улыбок, а левая рука покоилась на коленке — лёгкая пародия на шлюху, ожидающую клиента.

— Ну что? — спросила она. — Уже четыре часа. Тебе давно пора спать.

Конечно, все это время Брэдли знал, что она была там, и пусть он даже хмурился над документами на землевладение, он не мог разобрать ни единого слова.

— Она готова? — наконец выдавил он.

— Она? — переспросила Хелен. Внезапно она обнаружила в себе новообретенную уверенность. Впервые за долгое время у неё было что-то, чего Брэдли жаждал.

— В смысле ты готова? — исправился он. Он встал. Крепко сложённый, широкоплечий мужчина пятидесяти пяти лет. Седой, с львиной головой, которая хорошо бы смотрелась в качестве садовой статуи. Он был одним из знаменитых бостонских Эллисов — транспортных магнатов, землевладельцев, газетчиков — и сейчас считался самым крупным брокером в лазерных технологиях во всем западном мире.

Он медленно подошёл. Черно-белая рубашка в полоску, мятые голубые слаксы и шикарные малиновые подтяжки. Так старались выглядеть все Эллисы: стиль практичного газетного издателя, типичного пройдохи в прокуренной комнате. Старомодный, но не лишённый особой бостонской харизмы.

— Покажи мне, — сказал он тихим, мягким шёпотом. Хелен скорей чувствовала, что он сказал, чем слышала. Казалось, будто бы где-то вдалеке гремел гром.

— В спальне, — сказала она. — Не здесь.

Он оглядел библиотеку, заставленную антикварными книгами в кожаных переплётах, мрачные портреты предков на стенах. В углу библиотеки, рядом с окном, стоял тот самый печатный станок, который его прапрадед использовал, когда издавал первые выпуски «Бикон-хилл Мессенджера».

— Где может быть лучше, чем здесь? — поинтересовался он. Возможно, у неё было что-то, чего он очень хотел, но его желания по-прежнему оставались для неё законом.

Шёлковый халат соскользнул с её плеч на пол, где лёг, словно лужица крови. Под халатом был бюстгальтер с маленькими чашками, поднимающими и разделяющими грудь, но не закрывающими её. Соски зарделись — темно-розовые, словно ягоды малины.

Но его внимание было приковано к маленькому алому треугольнику у неё меж ног. Он ослабил галстук и раскрыл воротник, задышав часто и резко.

— Покажи мне, — повторил он.

— Не боишься? — спросила она. Вдруг ей показалось, что такое возможно.

Он наградил её тяжёлым взглядом.

— Боюсь? Что ты несёшь вообще? Может, это твоя идея, но я за неё платил. Показывай.

Она развязала алую верёвочку на трусиках, и они упали на её левую лодыжку, словно кандалы.

— Господи, — прошептал Брэдли. — Она прекрасна.

Хелен обнажила свою бледную, пухлую, хорошо провощённую вагину. Но прямо над её собственной была ещё одна, такая же пухлая, такая же манящая и столь же влажная. Только овальный шрам показывал, где доктор Арколио вшил её в пах, не более заметный, чем лёгкий ожог первой степени.

Выпучив глаза, Брэдли встал перед ней на колени и прижал ладони к её бёдрам. Он разглядывал её близнецов в блаженном экстазе.

— Она прекрасна! Прекрасна! Это самое лучшее, что я видел в жизни!

Он остановился и посмотрел вверх, внезапно по-мальчишечьи спросив:

— Можно потрогать? Она такая же?

— Конечно, можно, — сказала Хелен. — Ты за неё заплатил. Она твоя.

Дрожащими руками Брэдли погладил мягкие губы её новой вагины.

— Ты это чувствуешь? Чувствуешь, как настоящую?

— Конечно. Приятно.

Он потрогал её второй клитор, пока тот не начал твердеть. Тогда он протолкнул средний палец в тёплую, влажную глубину её второй вагины.

— Прекрасно! Она такая же! Невероятно! Господи! Невероятно!

Он прошёл к двери, закрыл её пинком и запер на ключ, после чего вернулся к ней, сбрасывая подтяжки, разрывая их и выскакивая из брюк. Подойдя к Хелен, он уже разделся, если не считать полосатых трусов. Затем стянул и их, обнажив большой налитый кровью член.

Он толкнул её на ковёр и яростно вошёл в неё, без всяких прелюдий и ласк — только неистовая, взрывная похоть. Сначала он вошёл в её новую вагину, потом в её собственную, а затем — сзади. Он носился от одного к другому, словно изголодавшийся нищий, разрывающийся между мясом, хлебом и конфетой.

Поначалу испугавшись напора его сексуальной атаки, Хелен не чувствовала ничего, кроме фрикций и спазмов. Но чем больше Брэдли молотил её, чем больше он задыхался от напряжения, тем больше она ловила такую волну удовольствия, какая не могла сравниться ни с чем в прошлом; оно было сильнее вдвое, втрое. Удовольствие настолько всеобъемлющее, что она ухватилась обеими руками, задумавшись, а не будет ли это удовольствие слишком сильным, чтобы её мозг с ним справился.

Брэдли входил в её вторую вагину снова и снова, и она чувствовала, что сойдёт с ума либо же умрёт.

После же, словно попав под тёплую приливную волну в тропиках, она отключилась.

Очнувшись, она услышала, что Брэдли говорил по телефону. Он не оделся, белый, грузный и волосатый, и его член висел, как слива в носке.

— Джордж? Слушай, Джордж. Ты должен приехать. Сейчас же! Это просто фантастика! Ты такого в жизни не пробовал. Не спорь, Джордж, бросай все свои дела и тащи свою жопу сюда как можно скорее. И не забудь зубную щётку, потому что этой ночью ты никуда не поедешь, это я тебе обещаю!

Она открыла глаза незадолго до заката. Она лежала на середине императорских размеров кровати; справа тяжело храпел Брэдли, собственнически накрыв её вторую вагину. Слева похрапывал Джордж Картин — в другой тональности, словно дремал, и его рука накрывала её собственную вагину. Зад болел, а в пересохшем рту чувствовался ни на что больше не похожий запах спермы.

Ощущения были странные. Она чувствовала, словно в ней были две женщины. Вторая вагина дала ей необыкновенное чувство дуальности личности и тела, а вместе с ним и уверенность в своём будущем. Брэдли снова и снова повторял, как восхитительна она была, что она была неповторима и что он никогда, никогда её не бросит.

Доктор Арколио, подумала она, вы бы мной гордились.

Снова зима. Она встретилась с доктором Арколио в «Хэммерсли». Доктор немного поправился. Хелен, напротив, похудела и теперь казалась почти костлявой. Грудь тоже уменьшилась.

Она крошила на кусочки обжаренного ската. Под глазами у неё были мешки, того же цвета, что и масло.

— Что случилось? — спросил он. Он заказал копчёную курицу с персиковым чатни и поглощал её с невообразимой скоростью. — Всё отлично прижилось, всё в порядке.

Она отложила вилку.

— Этого мало, — сказала она, и он услышал в её голосе те самые нотки отчаяния, что и в самую первую встречу.

— У вас две вагины, и вам недостаточно? — прошипел он. Бородач за соседним столиком повернулся и изумлённо на них уставился.

— Поначалу все было отлично, — сказала она. — Мы занимались любовью по шесть раз в день. Он это обожал. Он просил меня ходить обнажённой весь день, чтобы смотреть на меня или трогать, когда захочет. Я устраивала для него представления, целые эротические шоу, со свечами и вибраторами, и однажды я делала это с двумя немецкими догами.

Доктор Арколио чуть не подавился.

— Ох, — всё, что он смог сказать.

По щекам Хелен сбегали слёзы.

— Я делала всё, но этого было мало. Всё мало. Теперь ему почти наплевать. Он говорит, что мы перепробовали всё возможное. На прошлой неделе мы поссорились, и он назвал меня уродкой.

Доктор Арколио накрыл её руку своей, пытаясь успокоить.

— Я чувствовал, что такое может случиться. Не так давно я разговаривал с подругой, она сексопатолог. Она сказала, что стоит только встать на этот путь игры с сексуальностью — стоит только попробовать садомазохизм, или проколоть соски, или же половые губы, или же ещё какие-то извращения, — и это становится одержимостью, удовлетворить которую невозможно. Это становится погоней за миражом крайних пределов удовольствия, которых не существует. Хороший секс — это когда вас удовлетворяет то, что у вас уже есть.

Он уселся поудобнее и старательно вытер рот салфеткой.

— Могу сделать вам коррекционную операцию на следующей неделе. Пятьдесят тысяч авансом, пятьдесят — после, ни одного шрама не останется.

Хелен нахмурилась.

— Где вы так быстро доноров найдёте?

— Простите? — спросил доктор Арколио. — Доноры вам больше не понадобятся. Мы просто удалим вторую вагину, и на этом всё.

— Доктор, кажется, мы друг друга не поняли, — сказала Хелен. — Я не хочу удалить вторую вагину. Я хочу ещё две.

Повисла долгая тишина. Доктор облизнул губы и выпил стакан воды, а потом снова облизнул губы.

— Как вы сказали, что вы хотите?

— Ещё две. Вы же можете это устроить, так? По одной в нижнюю часть каждой груди. Брэдли будет в восторге. Тогда я смогу принять по мужчине в каждую грудь, троих — внутрь, и ещё двоих — в рот, и Брэдли будет в полном восторге.

— Вы хотите, чтобы я трансплантировал вам вагины в грудь? Хелен, Господи, то, что я сделал — это уже очень высокие технологии. Я уже молчу о моральной и легальной сторонах дела. Но в этот раз я скажу вам нет. Ни за что. Вы можете отправить свои доказательства хоть в полицию, хоть куда, но нет. Вы меня не заставите. Ни в коем случае.

В этом году на рождество Брэдли пригласил шестерых друзей на мальчишник. Они съели приготовленные на гриле стейки, выпили четыре графина мартини, и потом, с гоготом и смехом, прошли в спальню, где их уже ждала Хелен, обнажённая и неподвижная.

Один лишь взгляд на неё заставил их замолчать. Они подходили, не веря своим глазам, и глазели, а она все так же лежала, выставив всё напоказ.

Двое, выпучив глаза в пьяном удивлении, оседлали её. Один был президентом бостонского депозитного банка. Второго Хелен не знала, но у него были имбирного цвета усы и имбирные волосы на бёдрах. Оба схватили её за соски — большим и указательным пальцами — и подняли её массивные груди, как поднимают крышки с блюд в дорогих ресторанах.

— Боже, — сказал президент депозитного банка. — Они настоящие. Мать твою, настоящие.

Хрюкая от возбуждения, эти двое вставили свои багровые члены глубоко во влажные отверстия, раскрывшиеся под сосками.

Они толкали члены глубоко в её грудь, в мягкую тёплую ткань, и скручивали её соски так, что она дрожала от боли.

Ещё двое запихались ей в рот, так что она едва дышала. Но какая разница? Брэдли кричал от наслаждения, Брэдли любил её, Брэдли её хотел. Теперь Брэдли никогда от неё не устанет, только не после этого. А даже если и устанет, она всегда найдёт новый способ принести ему наслаждение.

Он не устал от неё. Но и жить ему оставалось недолго. Двенадцатого сентября, два года спустя, Хелен проснулась и обнаружила, что Брэдли мёртв, а его холодная рука покоится на её первой вагине.

Его похоронили на территории их поместья, над Чарльз-ривер, согласно странным суевериям, что мёртвые все ещё могут видеть, или им не безразлично, где лежать.

Доктор Арколио пришёл к ним, пил шампанское, ел рыбу, артишоки и маленькие рёбрышки на мангале. Все говорили приглушёнными голосами. Все похороны Хелен

Эллис не снимала с себя чёрной вуали. Сейчас она удалилась в свои апартаменты и оставила семью и партнёров Брэдли наслаждаться его поминками без своего участия.

Вскоре, однако, доктор Арколио поднялся по гулкой мраморной лестнице и на цыпочках прошагал к её комнате. Он трижды постучал в дверь, пока не раздался её голос:

— Кто там? Уходите.

— Это Юджин Арколио. Могу я с вами поговорить?

Ответа не было, но после долгой паузы двери распахнулись и остались открытыми. Доктор счёл это за приглашение.

Настороженный, он вошёл. Хелен сидела в кресле у окна. Вуаль по-прежнему оставалась на ней.

— А вы что хотите? — спросила она. Голос был глухой, искажённый.

Он пожал плечами.

— Просто поздравить.

— Поздравить?

— Конечно… вы ведь этого хотели, не так ли? Дом, деньги. Всё.

Хелен повернулась к нему и подняла вуаль. Он не был шокирован. Он знал, чего ожидать. В конце концов, это он сам провёл все операции.

В каждой щеке зияло по вагине. Обе были надутые и влажные, словно сюрреалистическая пародия на постер из журнала «Растлер». Маловразумительный коллаж из плоти, фальшивой красоты и абсолютного кошмара.

Это был последний шаг Хелен в её подчинении — принести в жертву собственную красоту, чтобы Брэдли и его друзья могли вставить ей не только в тело, но и в лицо.

Доктор Арколио умолял её не делать этого, но она угрожала наложить на себя руки, потом — убить его, потом — обещала рассказать, что он с ней уже сделал.

— Это обратимо, — убеждал он себя, скрупулёзно пришивая вагинальные мышцы к её щекам. — Это вполне обратимо.

Хелен подняла взгляд.

— Думаете, я получила, что хотела?

С каждым словом половые губы на щёках слегка шевелились.

Доктору пришлось отвернуться. Смотреть на дело своих рук было превыше его сил.

— Я не получила, что хотела, — сказала она, и слезы заскользили по её щекам, и закапали с розовых… — Я хотела вагины везде, по всему телу, на лице, на

бёдрах, на животе, под руками. Он хотел сексуальный объект, Юджин, и я была бы счастлива быть его сексуальным объектом.

Доктор Арколио сказал:

— Простите. Думаю, это моя ошибка, в той же мере, что и ваша. Хотя, пожалуй, это полностьюмоя ошибка.

В тот день он заехал в свой кабинет над Бруклин-сквер, куда Хелен Эллис пришла на свою первую консультацию. Он долго стоял у окна.

Правильно ли давать людям то, чего они хотят, если их желания извращённые и требуют принесения в жертву самих себя и если это противоречит Божьему замыслу?

Было ли правильно уродовать прекрасную женщину, даже если она жаждала этих уродств?

Как далеко простирается его ответственность? Мясник он или святой? Он приближен к раю или танцует над пропастью, ведущей в ад? Или же он был всего лишь хирургической пародией на Энн Лэндерс [Псевдоним журналистки Рут Кроули, на протяжении нескольких десятилетий ведшей в «Чикаго Сан-таймс» колонку, посвящённую советам по налаживанию семейной жизни — прим. пер.], решая семейные проблемы скальпелем вместо добрых советов?

Он закурил первую сигарету за месяц и уселся за стол в сгущающейся темноте. Потом, когда почти стемнело, его секретарша, Эстер, постучалась и вошла.

— Доктор?

— В чем дело, Эстер? Я занят.

— Мистер Пирс и мистер де Сенца. У них приём на шесть часов.

Доктор Арколио раздавил сигарету и разогнал рукой дым.

— Ох, мать твою. Ну хорошо. Пусть заходят.

Джон Пирс и Филип де Сенца прошли в кабинет и встали перед столом, как два школьника, которых привели в кабинет директора. Джон Пирс, молодой блондин, был одет в бесформенный итальянский костюм с закатанными рукавами. Филип де Сенца — старше, крупнее и темнее — в сливовый свитер ручной вязки и мешковатые коричневые слаксы.

— Как вы? Простите… я был немного занят сегодня.

— О, мы понимаем, — сказал Филип де Сенца. — Мы и сами были заняты.

— Ну и как идут дела? — спросил доктор. — Проблем нет? Не болит?

Джон Пирс смущённо покачал головой. Филип де Сенца нарисовал пальцем круг в воздухе и сказал:

— Превосходно, доктор. На две тысячи процентов превосходно. Охренительно, если позволите так выразиться.

Доктор Арколио встал и прокашлялся.

— Тогда позвольте мне взглянуть. Поставить ширму?

— Ширму? — хихикнул Пирс.

Филип де Сенца отмахнулся.

— Нам не нужна ширма.

Джон Пирс расстегнул ремень, дёрнул ширинку и стянул трусы с пятнами от зубной пасты.

— Не могли бы вы наклониться? — спросил доктор Арколио. Пирс легонько кашлянул и сделал, что просили.

Доктор Арколио разделил его мускулистые ягодицы, и его глазам предстали два багровых ануса, оба крепко сжатые, один над другим. Вокруг верхнего было наложено более девяноста швов, но все они отлично зажили — остались только лёгкие диагональные шрамы.

— Хорошо, — сказал доктор Арколио. — Всё в порядке. Можете одеваться.

Он повернулся к Филипу де Сенце и только приподнял бровь. Де Сенца задрал свитер, сбросил брюки и теперь гордо тряс своим обновлённым агрегатом — тёмным пенисом, рядом с другим пенисом и четырьмя волосатыми яичками по бокам.

— Ничего не беспокоит? — спросил доктор, приподняв оба пениса с профессиональным безразличием и внимательно их оглядывая. Оба начали твердеть.

— Только синхронность. — Филип де Сенца пожал плечами, улыбнувшись своему другу. — Никак не могу научиться кончать одновременно. Пока я кончу, у бедняги Джона уже все болит.

— В общем, удобно?

— О да, хорошо… если я не ношу чересчур приталенные брюки.

— Хорошо, — сказал доктор Арколио. — Застёгивайтесь.

— Так быстро? — кокетливо произнёс де Сенца. — Недёшево получается. Сто долларов за две секунды ласк. Стыдно должно быть.

Тем вечером Джон Пирс и Филип де Сенца пошли ужинать в Le Bellecour на Мюррей-стрит. Весь ужин они держались за руки.

Доктор Арколио зашёл в бакалею, а потом поехал на своём металлически-голубом «Роллс-Ройсе» домой, слушая «Богему» Пуччини. Время от времени он поглядывал в зеркало заднего вида, думая, что выглядит уставшим. Дороги были загружены, ехал он медленно, и, почувствовав жажду, он достал яблоко из сумки на заднем сиденье.

Он думал о Хелен, думал о Джоне Пирсе и Филипе де Сенце, думал обо всех тех женщинах и мужчинах, чьи тела так искусно превратил в живые воплощения их сексуальных фантазий.

Фраза, брошенная де Сенцой, не выходила у него из головы. Стыдно должно быть. И хотя Филип де Сенца пошутил, доктор Арколио внезапно осознал, что да, он должен стыдиться того, что натворил. В самом деле, он и так стыдился. Стыдился, что использовал свой хирургический гений для создания эротических уродов.

Стыдился, что изувечил множество прекрасных тел.

Но накатившая волна стыда принесла не только боль, но и утешение. Потому что человек — нечто большее, чем божья тварь. Человек способен перевоплотиться и найти странное удовольствие в боли, унижении и саморазрушении. И кто может сказать, что правильно, а что — нет? Кто может дать определение совершённого человеческого существа? Если дать женщине вторую вагину — это плохо, то, возможно, исправить заячью губу у ребёнка — это тоже плохо?

Он чувствовал себя подавленным, но в то же время и воодушевлённым. Он доел яблоко и швырнул огрызок на дорогу. Позади не было ничего, только факельное шествие красных тормозных огней.

А у себя дома, одна, Хелен плакала солёными слезами скорби и сладкими слезами секса, и они смешивались и падали на её руки, сверкая, словно бриллиантовые обручальные кольца.

Он оставил её сидеть на веранде. Сквозь крону вишнёвого дерева пробивались солнечные лучи. Цветущие ветви склонились над ней, и белые лепестки нежно касались её, словно конфетти в день свадьбы много лет назад. Сейчас ей было уже семьдесят пять: волосы отливали серебром, шею покрыли морщины, глаза стали цвета омытых дождём ирисов. Но она все равно одевалась так же элегантно, как и всегда. Именно такой и помнил её Дэвид. Жемчужные ожерелья, шёлковые платья. Даже сейчас, в преклонном возрасте, его мать все ещё оставалась очень красивой.

Дэвид помнил, как они с отцом танцевали в столовой и отец называл её Королевой Варшавы, самой ошеломительной женщиной, когда-либо рождённой в Польше, в народе, который славился своими красавицами.

«В мире нет женщины, равной твоей матери, и никогда не будет», — промолвил отец в свой восемьдесят первый день рождения, когда они медленно шли по берегу Темзы, у подножия крутого холма, ведшего в Кливден. Над сияющей водой метались стрекозы; прокричали гребцы, и весело засмеялась девушка. Через три дня отец мирно скончался во сне.

Замшевые туфли Дэвида с хрустом давили гравий. Бонни уже ждала его в старом голубом «MG» с открытым верхом, глядя в зеркало заднего вида, подкрашивая губы ярко-розовой помадой. Вторая жена Дэвида была моложе его на одиннадцать лет: блондинка с детским лицом, весёлая, забавная и совсем непохожая на Анну, его первую жену, которая была очень серьёзной брюнеткой и странно безжизненным человеком. Его мать до сих пор не одобряла брак с Бонни. Едва ли она что-то говорила, но Дэвид был уверен, что причина антипатии заключалась в том, что мать считала крайне дурным поступком уводить любящего мужа из семьи. Она была убеждена, что браки заключаются на небесах, пусть даже иногда они ниспровергают в саму преисподнюю.

— Твой отец сказал бы тебе очень многое, Дэвид, — промолвила она обиженно, склонив голову набок и воззрившись на сына. Её пальцы играли с кольцом с бриллиантом, подаренным на помолвку, и обручальным кольцом. — Твой отец считал, что мужчина всегда должен быть верен одной, и только одной женщине.

— Отец любил тебя, мама. Ему легко было так говорить. Я совсем не любил Анну.

— Тогда зачем ты женился на ней, подарил ребёнка и сделал жизнь бедной девочки совершенно несчастной?

Честно признаться, Дэвид до сих пор не знал ответа на этот вопрос. Они с Анной встретились в колледже и каким-то образом поженились. То же самое случилось с дюжинами его друзей. Лет через двадцать они сидели в домах в пригороде, за которые выплачивали ипотеку, уставившись в окно и недоумевая, что случилось со всеми теми смеющимися златокудрыми девушками, на которых они вроде как женились.

Что он знал точно, так это то, что любил Бонни так, как никогда не любил Анну. С Бонни он впервые смог понять, что же видел отец в матери. В его глазах она была почти ангелом: невероятная женственность, удивительная мягкость кожи, сияние волос. Дэвид мог часами смотреть на Бонни, когда она сидела над своей чертёжной доской, создавая рисунки для обоев. Если бы за это платили, он ни на секунду не отрывал бы от неё глаз.

— Как она? — спросила Бонни, когда Дэвид сел в машину.

Он был высоким мужчиной и выглядел настоящим англичанином, в коричневом свитере и твидовых брюках цвета ржавчины. От матери он унаследовал глубоко посаженные польские глаза и прямые волосы, но английское происхождение безошибочно угадывалось в вытянутом красивом лице, таком же, как у отца. Передалась Дэвиду и страсть водить самые небольшие из спортивных машин, даже несмотря на свои шесть футов и два дюйма роста.

— Она в порядке, — ответил он, заводя двигатель. — Хотела знать, где ты.

— Полагаю, надеясь при этом, что я оставила тебя навсегда?

Он сделал полукруг и повёл машину по длинной аллее, вдоль которой стояли подстриженные липы. Именно из-за них дом престарелых был назван Липовым убежищем.

— Она уже не хочет развести нас, больше не хочет, — возразил Дэвид. — Она видит, как я счастлив.

— Быть может, в этом и заключается проблема. Возможно, она думает, что чем дольше мы с тобой будем вместе, тем меньше остаётся шансов на твоё возвращение к Анне.

— Я не вернусь к Анне даже за всю вегетарианскую еду Линды Маккартни в её морозилке. — Он проверил часы, «Jaeger-le-Coultre», принадлежавшие отцу. — Кстати, о еде. Нам лучше поторопиться. Помнишь, мы обещали на обратном пути заглянуть на чай к тёте Розмари?

— Разве я могла об этом забыть?

— Да ладно тебе, Бонни. Знаю, тётя странная, но она многие годы была членом семьи.

— Мне все равно, пока она не начнёт пускать слюни.

— Не будь такой злой.

Они доехали до ворот дома престарелых и повернули на восток, к шоссе на Лондон. Яркое солнце пронизывало лучами листву, так что казалось, будто они ехали через фильм Чарли Чаплина.

— А эта тётя Розмари когда-нибудь навещает твою мать? — спросила Бонни.

Дэвид покачал головой:

— Тётя Розмари мне на самом деле не тётя. Она, скорее, была личным ассистентом отца — доверенным помощником, секретарём, — хотя я никогда не видел, чтобы она выполняла какие-нибудь секретарские обязанности. Честно говоря, я даже точно не знаю, кто она такая. Она пришла к нам, когда мне было двенадцать или тринадцать лет, и больше уже не уходила, во всяком случае до смерти отца. После этого у них с матерью случилось что-то вроде размолвки.

— Твоя мать не очень-то любит прощать, не так ли?

Какое-то время они ехали молча, а затем Дэвид сказал:

— Знаешь, что она показала мне сегодня?

— Ты имеешь в виду — кроме её обычного неодобрения?

Пропустив замечание мимо ушей, Дэвид ответил:

— Она показала мне старую фотографию всей её семьи — прадеда, прабабушки, матери и отца. Троих братьев и её самой. Все они стоят около Вилянувского дворца в Варшаве. Очень красивые люди, насколько я увидел.

— Когда была сделана эта фотография?

— Думаю, около тысяча девятьсот двадцать четвёртого года… матери было лет пять или шесть. Но снимок натолкнул меня на мысль о подарке на день рождения. Я подумал, что можно проследить её жизнь с самого рождения… У отца были сотни фотографий, писем — всякого такого. Я мог бы сделать для матери подобие книги «Это твоя жизнь».

— А это разве не уйма работы? Тебе ведь ещё надо написать приветствие ко Дню основания.

Дэвид покачал головой:

— Весь чердак заставлен альбомами с фотографиями и дневниками. Отец держал их в безукоризненном порядке. Такой уж был человек. Очень чистоплотный, очень точный. Перфекционист. Ну… считался таким.

— А где он встретил твою мать?

— В Варшаве, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Я тебе не рассказывал? Он отправился в Польшу, чтобы сопровождать великого сэра Магнуса Стотхарда, когда того пригласили провести операцию графу Спондеру — удалить опухоль из позвоночника. Боюсь, все прошло неудачно. Моя мать пришла со своей семьёй на один из обедов, что семья Спондер устроила в честь сэра Магнуса… Осмелюсь добавить, что это было до операции. Моя мать не была аристократкой, но её отца очень уважали… Вроде бы он занимался судоходством. В те дни мать звали Катя Ардонна Галовска. Она часто рассказывала мне, что была в сером шёлковом платье с тесьмой на воротнике и пела песенку «Маленький дрозд». Судя по всему, отец не отрывал от неё глаз и стоял с открытым ртом. Он пригласил мать провести выходные в Челтенхеме, что она и сделала следующей весной. Конечно, в Польше обстановка к тому времени стала довольно устрашающей, и мать осталась в Англии. Потом они с отцом поженились. Вот так всё и было.

— Твоя мать больше не виделась с семьёй?

— Нет, — ответил Дэвид. — Её братья вступили в польское Сопротивление. Никто так и не узнал, что с ними случилось. На отца и мать один партнёр по бизнесу донёс как на евреев, и их отправили в Биркенау.

Они уже подъехали к М4, и Дэвиду пришлось поправить зеркало заднего вида, которое Бонни повернула, когда красилась. Громадный грузовик просигналил им, и они вынуждены были дожидаться, пока он не промчится.

— Ты сам управляешь своей жизнью, — сказала Бонни. Когда они выехали на шоссе и набрали скорость, она добавила: — Помнишь ту программу, «Ваша жизнь в ваших руках»? Медицинская передача, где показывали людей, перенёсших операции?

— Конечно, помню. Отец был на одной из них, когда делал пересадку печени.

— Правда? Я этого не знала.

Дэвид гордо кивнул:

— Они прозвали его Портным из Глостера, потому что его швы всегда были невероятно аккуратными. Он сказал, что проблема современной хирургии в том, что мамы никогда не учат детей шить. Он всегда сам пришивал пуговицы и подшивал брюки. Думаю, будь у него такая возможность, он украшал бы своих пациентов вышивкой.

Рука Дэвида покоилась на рычаге переключения передач, и Бонни накрыла её своей рукой.

— Так странно думать, что, если бы какой-то старый польский граф не обзавёлся опухолью в позвоночнике, а Гитлер не вторгся в Польшу, мы сейчас не были бы вместе.

Два дня спустя в семидесяти пяти километрах отсюда в антикварный магазин, что стоит неподалёку от Бадденштурма, возведённого в тринадцатом веке в городе соборов Мюнстере, вошла высокая женщина. Громко зазвенел дёрнувшийся на пружине колокольчик; утреннее солнце осветило рогатые оленьи головы и витрины с чучелами лисиц.

Из-за шторы, куря сигарету, вышел хозяин магазина. Женщина стояла спиной к свету, так что ему трудно было разглядеть её лицо.

— Ich möchte eine Reisedecke, — сказала она.

— Eine Reisedecke, gnädige Frau?

— Ja. Ich möchte ein Wolfshaut.

— Ein Wolfshaut? Das ist rar.[39] Очень трудно найти, понимаете?

— Да, понимаю. Но вы сможете найти его для меня, верно?

— Ich weiss nicht.[40] Постараюсь.

Женщина достала маленький чёрный кошелёк, расстегнула его и протянула хозяину аккуратно свёрнутую тысячу немецких марок.

— Задаток, — сказала она. — Depositum. Если вы найдёте для меня ковёр из волчьей шкуры, я заплачу ещё. Гораздо больше.

На обороте одной из его визитных карточек она записала номер телефона, подула, чтобы высушить чернила, и подала ему.

— Не подведите меня, — сказала она.

Но когда она покинула магазин (колокольчик все ещё звенел), хозяин долго стоял в задумчивости. Потом открыл один из стоявших под прилавком ящиков и вынул из него тёмный тусклый коготь. Твёрдый как сталь, с серебряным отливом.

Не так уж часто люди ищут волчьи шкуры, но когда такое случается, то они обычно доведены до полного отчаяния, от чего становятся необыкновенно уязвимыми. И все же ему следует поинтриговать. Следует поводить её за нос. Обнадёживать. Заставить поверить в то, что здесь она наконец-то нашла человека, которому можно доверять.

Тогда придёт время расплаты: дерево, молоток, сердце.

Выйдя из магазина, женщина не оглянулась. А если бы и оглянулась, то могла не понять значения его названия. В конце концов, просто один зверь передавал свою жестокость следующему; не заботясь ни об именах, ни о наследстве, ни о супружеских клятвах. Не было ничего важнее шкуры, мохнатой волчьей шкуры, придававшей всему смысл.

А назывался магазин «Бремке: искусный охотник», и занимался он не только произведениями искусства и охотничьими реликвиями, но и беспощадным преследованием самих охотников.

Он всегда знал, что ещё вернётся в Брюгге. На сей раз, однако, он выбрал зиму, когда воздух полон тумана, каналы окрасились в оловянный цвет, а на узких средневековых улочках толпится гораздо меньше шаркающих туристов.

Вот уже три года, как он гнал от себя даже мысли о Брюгге. Позабыть Брюгге — действительно позабыть — об этом не было и речи. Но он выдумал уйму способов отвлечься от этого, переключиться на другой объект — например, позвонить друзьям, сделать телевизор погромче или кататься на машине и слушать «Нирвану», врубив громкость на полную.

Всё, что угодно, только бы не возвращаться опять на тот деревянный причал напротив нависающих карнизов и лодочных навесов чумной лечебницы четырнадцатого века и ждать, пока ныряльщики бельгийской полиции отыщут тело Карен. Столько раз во снах он оказывался там — ошарашенный, окрашенный закатным солнцем в красный цвет американский турист с наплечной сумкой и видеокамерой, пока наверху, на крутых склонах волнистой черепицы, сидели скверно выглядящие скворцы, а под ногами хлюпал и журчал канал.

Всё, что угодно, только бы не наблюдать, как судмедэксперт в накрахмаленном белом мундире и с заплетёнными в косу светлыми волосами расстёгивает чёрный мешок для трупов и открывает лицо Карен, даже не белое, а почти что зелёное.

— Она не сильно мучилась, — о, этот гортанно-горловой фламандский акцент. — Её шея почти сразу сломалась.

— Но как?

— Тонкая удавка, приблизительно восьми миллиметров диаметром. У нас имеются взятые с её кожи криминалистические образцы. Это была либо пенька, либо сплетённые волосы.

Потом инспектор Бен де Бёй из Politie[50] коснулся своей испятнанной никотином ладонью его руки и добавил:

— Один из кучеров конных туристических экипажей рассказал, что заметил вашу жену беседующей с монахиней. Это произошло примерно минут за десять перед тем, как лодочник обнаружил в канале её плавающее тело.

— Где это было?

— Улица Хогстраат, у моста. Монахиня повернула за угол, на Миндербредерстраат, и это было последнее, что заметил кучер. Вашей жены он уже не видел.

— С чего он вообще заметил мою жену?

— Потому что она была привлекательной, мистер Уоллес. Все эти кучера любят глазеть на миловидных женщин.

— И это всё? Она беседовала с монахиней? Зачем ей беседовать с монахиней? Она же не католичка.

Дин замолчал, а потом поправил сам себя:

— Она не была католичкой.

Инспектор де Бёй закурил едкую сигарету «Эрнте 23» и выпустил дым из ноздрей, будто дракон.

— Возможно, она спрашивала дорогу. Пока что нам это неизвестно. Разыскать ту монахиню не составит труда. На ней было светло-серое одеяние, что весьма необычно.

Она полюбила ребёнка страстной сестринской любовью ещё до рождения и назвала Алисой. Мать разрешала ей прикладывать ухо к животу и слушать, как бьётся внутри его сердечко, а иногда она даже чувствовала, как волновался живот, когда он ворочался внутри. На деньги, которые подарили ей родители к тринадцатому дню рождения, она купила малышу у Дженнера маленькое клетчатое платьице с кружевным воротничком, которое спрятала, чтобы подарить ему в тот день, когда он появится на свет.

Она была уверена в том, что он будет девочкой, и уже представляла, как станет учить Алису её первым балетным па; и как они вместе будут танцевать начальные сцены из La Fille Mai Gardee, на радость маме и папе. А ещё она мечтала, как зимними утрами будет водить Алису на прогулки на Замковый Холм, где незнакомые прохожие будут останавливаться и ворковать с ней, принимая Джилли за мать Алисы, а не за старшую сестру.

Но вот однажды январским утром она услышала, как вскрикнула мать; и сразу же началась беготня вверх и вниз по лестнице. А потом папа повёз её в клинику на Морнингсайд, и хлопья снега облепили их, как рой белых пчёл, постепенно скрыв из вида.

День она провела у миссис Макфейл, которая приходила к ним убираться, в её чистом холодном домике на Ранкиллор-стрит, где громко тикали часы и сильно пахло лавандовой полиролью. Миссис Макфейл была крохотной и неприятной и все время по-цыплячьи дёргала головой. В обед она поставила перед Джилли порцию какой-то серой еды, с луком, и, дёргаясь, смотрела, как девочка с несчастным видом ковырялась в тарелке, а на подоконнике в это время рос сугроб.

На заднем дворе миссис Макфейл стояла, чуть накренившись, вращающаяся сушилка для белья, теперь тоже нагруженная снегом. Она напомнила Джилли серафима с простёртыми крылами; пока она смотрела, солнце вдруг выглянуло из-за туч, и серафим засиял, ослепительный и величавый, и в то же время скорбный, ведь он был привязан к земле, а значит, не мог надеяться подняться на Небо.

— Есть-то будешь, или как? — спросила миссис Макфейл. На ней был бежевый свитер, весь в катышках шерсти, и коричневый берет, хотя она никуда не собиралась. Её лицо напомнило Джилли тарелку холодной овсянки, с пенками, в которую кто-то воткнул две изюмины вместо глаз и ложкой нарисовал рот уголками вниз.

— Простите, миссис Макфейл. Наверное, я ещё не проголодалась.

— Хорошая еда пропадает. Это же лучшая баранина, с ячменём.

— Простите, — повторила она.

Но вдруг, неожиданно, неприятная миссис Макфейл улыбнулась ей и сказала:

— Ничего, не страшно, дорогая. Младенцы-то ведь не каждый день рождаются, правда? Кто это, по-твоему, будет? Мальчик или девочка?

Мысль о том, что это может оказаться мальчик, никогда не приходила Джилли в голову.

— Мы назовём её Алисой, — сказала она.

— А если это он?

Джилли положила вилку. Поверхность её рагу покрывалась маленькими шариками жира. Но затошнило её совсем не от этого. А от внезапной мысли о том, что её мать, возможно, прячет в своём животе брата вместо сестры. Брата! Сына и наследника! Разве не о нем вечно твердила бабушка, когда они приезжали к ней в гости? «Какая жалость, что у тебя нет сына и наследника, Дональд, который носил бы имя твоего отца».

Сын и наследник не захочет учить балетные па. Он не захочет играть с её кукольным домом, который она заботливо принесла с чердака, перестелила в нем коврики, поставила обеденный стол и три тарелочки с пластмассовой яичницей и сосисками.

Она так долго копила на то клетчатое платьице. А что, если и в самом деле родится мальчик? Она даже раскраснелась от досады на собственную глупость.

— Уж не температура ли у тебя, детонька? — забеспокоилась миссис Макфейл. — Не хочешь есть, и не надо. Я потом твою порцию подогрею. Яблочного пудинга хочешь?

Джилли мотнула головой.

— Нет, спасибо, — прошептала она и попыталась улыбнуться. За окном солнце опять скрылось, небо помрачнело; но сушка для белья стала ещё больше похожа на потерпевшего крушение ангела. Мысль о том, что он простоит там всю ночь, никому не нужный, никем не любимый, не в силах взлететь, показалась ей непереносимой.

— Давай-ка телевизор включим, — сказала миссис Макфейл. — А то, чего доброго, «Главную дорогу» пропустим. Не о чем и с соседками поболтать завтра будет.

Они сели на неуклюжий коричневый диван и стали смотреть шоу по расплывчатому, взятому напрокат телевизору. Но Джилли то и дело оглядывалась через плечо на серафима во дворе, наблюдая, как его крылья становятся тем больше и мощнее, чем быстрее падает снег. Может быть, он и взлетит, в конце концов.

Миссис Макфейл шумно сосала мятный леденец.

— Чего ты все вертишься, а, детка?

Сначала Джилли смутилась. Но почему-то поняла, что миссис Макфейл можно рассказать всё, и ничего не случится. В смысле, она никому не скажет, не то что бабушка, которая раз взяла и доложила папе с мамой все, что она говорила о школе.

— Ваша сушилка. Она как ангел.

Миссис Макфейл тоже обернулась и посмотрела во двор.

— Ты про крылья?

— Это всего лишь снег.

— А ведь ты права, детка. Так оно и есть. Чистый ангел. Серафим и херувим. Ты же знаешь, они всегда прилетают, когда рождаются младенцы. Это их долг хорошенько приглядывать за ними, за малышами-то, пока те не встанут на ножки как следует.

Джилли улыбнулась и покачала головой. Она не поняла, что имела в виду миссис Макфейл, но не хотела в этом признаться.

— У каждого ребёнка есть ангел-хранитель. У тебя твой; у твоего братика или сестрички будет свой.

«Это должна быть Алиса, — мелькнула у Джилли отчаянная мысль. — Не может быть, чтобы это оказался сын и наследник».

— Конфетку хочешь? — спросила миссис Макфейл и протянула ей мятый, липкий кулёк.

Джилли снова покачала головой. Она как раз отвыкала от сладкого. Если уж балериной стать не получится, так хотя бы супермоделью.

Как только за матерью закрылась дверь спальни, Мартин зарылся под одеяла. Наступило его любимое время суток. Куда только ни уносило его воображение в этот долгий и тёплый час между бодрствованием и сном!

Порой он ложился на спину, натягивал одеяла на нос, а подушка закрывала лоб, и выглядывали одни глаза. Так он играл в космонавта, и подушка была шлемом. Несясь сквозь сверкающие световые годы, Мартин пролетал так низко над Юпитером, что видел, как на его поверхности бушуют ураганы, затем сворачивал к холодному зелёному Нептуну и Плутону за ним. Бывало, ночные странствия уводили его так далеко, что он не мог вернуться на Землю и уносился все дальше к окраинам космоса, становясь лишь крошечной точкой в темноте, и засыпал.

А ещё он был капитаном подлодки, которая вышла из строя на глубине в тысячи метров, и ему приходилось пробираться по узким тёмным коридорам, чтобы открыть вентили. Внутрь отовсюду хлестала вода, и он протискивался в торпедном аппарате к спасению. Выныривал Мартин обычно у себя в спальне и хватал ртом прохладный ночной воздух.

Затем он сползал на самый край постели, где одеяла и простыни были подоткнуты очень туго, и воображал себя шахтёром, продирающимся сквозь невероятно узкие расщелины под миллионами тонн угленосной породы.

Фонарик в кровать Мартин никогда не брал. Так стало бы ясно, что внутри шлема отсутствуют циферблаты, кнопки и дыхательные трубки; что субмарина вовсе не металлическая, в машинной смазке и с множеством замысловатых клапанов; что мрачный угольный забой, сквозь который он с таким отчаянием прорубается, на самом деле лишь чистая белая простыня.

Чуть раньше этим вечером Мартин смотрел телепередачу о спелеотуризме и жаждал испробовать, что это. Он собирался стать главой команды подземных спасателей и отправиться на поиски парня, застрявшего в трещине. А значит, ползком преодолеть лабиринт коридоров, затем проплыть заполненный водой сифон и, наконец, добраться до узкой трещины, где застрял бедолага.

Мать Мартина сидела на краю постели и болтала без остановки. Через два дня заканчивались каникулы, и она всё сетовала, как ей будет его не хватать. Ему тоже — её, Тигги, их золотистого ретривера, и всего прочего, что было здесь, на Хоум-Хилл. Но больше всего — приключений под одеялами. В школе под них не зароешься. Поднимут на смех.

Мама всегда казалась Мартину красавицей, и сегодняшний вечер не стал исключением, хоть ему и не терпелось отправиться в пещеры, а она не уходила. Красота матери впечатляла ещё сильней оттого, что в апреле ей исполнялось тридцать три — доисторическая древность, по его мнению. Родительница лучшего друга, её ровесница, выглядела просто старухой. Мать Мартина стригла под каре свои тёмные волосы, на её добродушном лице до сих пор не появилось ни единой морщинки, а темно-карие глаза неизменно лучились любовью. Возвращение в школу всегда было мучительным, но Мартин не сознавал, сколько боли оно причиняет ей. Сколько раз, отправив его учиться, мать сидела на его опустевшей постели, зажав рот ладонью, и в её глазах стояли слезы.

— В четверг вернётся папа, — сказала она. — Он хочет нас куда-нибудь свозить, пока ты не уехал в школу. Где бы ты хотел побывать?

— А можно в тот китайский ресторанчик? Ну, который с печенюшками?

— К Пангу? Да, конечно. Папа боялся, что ты попросишься в Макдональдс.

Она поднялась и поцеловала его. На мгновение они оказались совсем близко, лицом к лицу. Мартин не сознавал, насколько на неё похож: что они оба будто глядят на собственное отражение в зеркале. Так он бы выглядел, если бы родился женщиной, а она — если бы родилась парнем. Оба были двумя разными воплощениями одного и того же человека, и от этого возникало ощущение тайной близости, непонятной всем остальным.

— Спокойной ночи! — пожелала она. — Сладких тебе снов.

И на мгновение положила руку ему на макушку, словно предчувствовала — с ним вот-вот произойдёт нечто очень важное. Нечто, после чего она его навсегда лишится.

— Спокойной ночи, мама. — Мартин поцеловал её в щеку, самую мягкую на свете.

За ней затворилась дверь.

Он лёг на спину и уставился в потолок, выжидая. Темнота в комнате нарушалась: через тонкую щель над дверью пробивался свет и падал на круглый белый светильник, висевший над кроватью и казавшийся от этого большой бледной планетой (в роли каковой часто выступал). Мартин оставался на месте, пока не услышал, как за матерью захлопнулась дверь гостиной, после чего завозился под одеялами.

Он поднёс воображаемый микрофон к губам и доложил:

— Третий поисково-спасательный отряд для несения службы прибыл.

— Вас понял, третий. Ну наконец-то! Зажат парень. Семнадцать лет, состояние тяжёлое. Глубина двести двадцать пять метров, Коленный изгиб, за Чёртовым поворотом.

— Окей, диспетчерская. Пошлём туда кого-нибудь.

— Вам понадобится лучший из лучших, там внизу очень опасно. Недавно пошёл дождь, все пещеры затопило. Думаю, у вас час, не больше.

— Вас понял. Не волнуйтесь — справимся. Конец связи.

Мартин облачился в снаряжение.

Термобелье, сапоги, рюкзак и защитные очки. Со стороны любой бы увидел только, как под одеялами ёрзает, мечется и подпрыгивает комок в форме мальчика. Но, покончив с этим занятием, Мартин был полностью экипирован для вылазки в Чёртов поворот.

Его последняя радиограмма:

— Диспетчерская? Я пошёл.

— Осторожнее, третий. Дождь усиливается.

Мартин вскинул голову и, набрав полные лёгкие прохладного воздуха спальни, решительно нырнул в первую расщелину — ей предстояло вывести его к пещерам. Каменный потолок нависал опасно низко, и пробираться вперёд приходилось, будто спецназовцу, по-пластунски. Он порвал рукав непромокаемой куртки о каменный выступ, рассёк щеку, но просто вытер кровь и пополз дальше, как и положено герою.

Это произошло незадолго до того, как он дополз до узкого неудобного участка, который на самом деле был краем кровати. Преодолевать его пришлось на боку, цепляясь за ближайшую трещину и подтягиваясь дюйм за дюймом. Только он протиснулся за угол, как впереди оказался другой, и все повторилось по новой.

В пещерах становилось все более душно, и Мартин уже изнывал от жары, но он знал, что должен двигаться дальше. Парень в Коленном изгибе на него рассчитывал, равно как и весь третий поисково-спасательный отряд и целый мир на поверхности, с тревогой ожидающий их возвращения.

Он протискивался вперёд, сбивая в кровь пальцы, но вот впереди показался сифон — десятиметровый участок туннеля, полностью заполненный чёрной ледяной водой. С тех пор, как о здешних пещерах стало известно, в этом месте утонуло уже пять спелеоспасателей — двое асы своего дела. Мало того что сифон был затоплен, прямо посередине располагался тесный изгиб, полный торчащих камней, о которые запросто мог зацепиться ремень или рюкзак. На мгновение Мартин заколебался, но потом набрал полную грудь затхлого воздуха и нырнул.

Вода была поразительно холодной, но Мартин плыл мощными, размеренными гребками до самого изгиба. Здесь он повернулся боком и, все ещё задерживая дыхание, начал протискиваться меж острых, не прощающих ошибок камней. Когда он почти преодолел опасное место, рюкзак вдруг зацепился лямкой о скальный выступ. Мартин извернулся, пытаясь запустить руку за спину, чтобы выпутаться, но в результате сделал только хуже. Тогда он попытался извернуться в другую сторону, и лямка вообще завязалась узлом.

Мартин уже столько удерживал дыхание, что лёгкие горели. В отчаянии он вытащил из кармана складной нож и, кое-как его раскрыв, завёл руку за спину и полоснул по запутавшейся лямке. Первые два раза он промахнулся, но на третий почти её разрезал. Глаза выкатывались из орбит, лёгкие, казалось, вот-вот разорвутся от нехватки воздуха, но он не сдавался. Ещё удар, и лямка внезапно распалась.

Мартин оттолкнулся ногами и изо всех сил поплыл. Вынырнув в конце сифона, жадно захватал ледяной воздух подземелья.

Он преодолел сифон, но впереди поджидали новые опасности. Дождевые воды с поверхности уже проникали на нижние ярусы подземных туннелей. Было слышно, как вода мчит сквозь трещины и шумит в галереях. Не пройдёт и получаса, как все карманы затопит, и назад уже не выберешься.

Мартин, поднажав, на животе полз через расщелину высотой не более тридцати сантиметров. Его покрывали синяки и царапины, зато он почти достиг Чёртова поворота. Оттуда до Коленного изгиба оставалось всего ничего.

Сквозь низкий известняковый потолок просачивалась дождевая вода и стекала по стенам расщелины, но Мартин не обращал внимания. Он и так промок насквозь, к тому же вползал в Чёртов поворот. А вот и узкая вертикальная трещина под названием Коленный изгиб.

— Эй, есть кто живой? — Он выглядывал на дне парня, попавшего в беду. — Эй, вы меня слышите? Я пришёл на помощь!

Мартин навострил уши, но ответа не было. Даже мнимого. Он засунул голову в трещину, пытаясь заглянуть глубже, но никого не увидел. Ни плача, ни криков о помощи, ни бледного лица с измученным взглядом.

А на самом деле он добрался до края постели и свешивался с матраса, заглядывая в тупик из основательно подоткнутых одеял и простыни.

У него был выбор, но не время на раздумья. Или спускаться в Коленный изгиб на поиски застрявшего парня, или прекращать спасательную операцию. До того, как пещеры доверху затопит вода и все, кто не успел их покинуть, утонут, оставалось от силы двадцать минут.

Он решил рискнуть. Чтобы спуститься на дно Изгиба, уйдёт всего семь-восемь минут, плюс ещё пять, чтобы вернуться к сифону. После него туннели довольно круто пойдут вверх, так что шансы сбежать до того, как их зальёт под завязку, очень высоки.

Мартин стал осторожно спускаться по Коленному изгибу. В любой момент грозила опасность сорваться, руки и ноги дрожали. Известняковые стены задвигались — долгий, медленный оползень, как при землетрясении, словно весь мир вокруг рушится. Обвались трещина, и он окажется в ловушке, путь назад отрежет, а вода в подземных туннелях тем временем будет прибывать и прибывать.

Пыхтя от натуги, он попытался уцепиться за стены трещины. Какой-то миг казалось, что удастся выкарабкаться наверх, но тут все заскользило — простыня, одеяла, известняк, и Мартин оказался прямо на дне Коленного изгиба, похороненный заживо.

На мгновение его охватила паника, стало нечем дышать. Но затем он начал разбирать завал, камень за камнем, прорываясь на свободу. Должен же был существовать путь на свободу! Если пробраться на более глубокие нижние ярусы пещер, то, возможно, удастся достичь подножия холма и выползти через какую-нибудь лисью нору. В конце концов, если дождевая вода находит в известняке выход, то он и подавно найдёт!

Мартин сумел отбросить все камни в сторону. Оставалось только прорыть ход в густой грязи. Он начал горстями вычерпывать её себе за спину и наконец почувствовал на лице свежий воздух — свежий воздух и ветер. А затем выполз из Коленного изгиба на четвереньках и очутился на ровном песчаном пляже. День был жемчужно-серым, но из поднебесья сверкало солнце, и вдалеке мирно искрился океан. Мартин обернулся — ничего, только километры и километры серой клочковатой травы. Ему как-то удалось из-под неё выбраться, будто из-под плотного одеяла.

Он встал и отряхнулся. На нем всё ещё были непромокаемая куртка и пещерные сапоги — просто отлично, потому что здешний ветер оказался промозглым. В вышине бесшумно наматывали круги белые чайки — ни крика, ни плача, и глаза пустые, как у акул. В песке у ног переливались крошечные полузакопанные ракушки.

На мгновение он заколебался. И что теперь? Куда? Возможно, стоит заползти обратно в пещеры и вернуться на поверхность тем же маршрутом. Впрочем, здесь, на открытом воздухе, это кажется бессмысленным. К тому же вход густо зарос травой, и его ещё предстоит найти. Лучше двинуть кратчайшим путём вглубь суши и глянуть, не подвернётся ли дорога, дом или какая-нибудь подсказка, что это за место.

Однако, затем, очень далеко, на границе моря и неба, показался рыбацкий кораблик. Его красновато-коричневый треугольный парус вызывал из памяти рыбацкие лодки со старинных акварелей. Вскоре кораблик пристал к берегу, и с борта спустился мужчина. Мартин пошёл было к нему, но затем понял, как тот далеко, и побежал. Непромокаемая куртка неприятно шелестела, сапоги оставляли глубокие вмятины в песке. Чайки держались следом, продолжая наматывать круги.

На то, чтобы дойти-добежать до кораблика, ушло почти двадцать минут. Возле него на коленях стоял седобородый мужчина в оливковой штормовке и нанизывал толстых треугольных рыбин на кукан. Их чешуя ослепительно сверкала и переливалась всеми цветами радуги. Некоторые ещё не умерли, били хвостами и раздували жабры.

Мартин остановился в нескольких метрах и стал молча смотреть. В конце концов мужчина прекратил нанизывать рыбу и взглянул на него. Он оказался красивым, по классическим канонам, — черты лица точёные, словно у греческих статуй. Правда, глаза его были пустыми, цвета неба в пасмурный день. Он напоминал кого-то знакомого. Но вот кого?

Неподалёку на бухте каната сидел, закинув ногу на ногу, тощий паренёк в плаще с капюшоном и играл на флейте. Запястья у него были такими тоненькими, а мелодия — настолько жалобной, что Мартин чуть не расплакался.

— Наконец-то ты пришёл, — облегчённо вздохнул мужчина с глазами цвета неба. — Мы тебя заждались.

— Вы ждали меня? Зачем?

— Ты ведь туннельщик? Работа под землёй — твой конёк.

— Я искал одного парня. Говорили, он застрял в Коленном изгибе, но… даже не знаю. Туннели затопило, и он вроде как обрушился.

— А ты решил, что уцелел?

— Ну, я же уцелел.

Мужчина встал, зашуршав штормовкой. После возни с ослизлой чешуёй от него сильно несло рыбой.

— Просто так тебе суждено было здесь оказаться. Нам нужна помощь опытного туннельщика — такого, как ты. Что скажешь об этих рыбинах?

— Никогда таких не видел.

— А они не рыбы. Не совсем подходят под определение. Скорее, они идеи.

Он поднял одну, и та забилась, вспыхивая на солнце. Мартин увидел, что это и впрямь не столько рыба, сколько идея. Идея о разладе с родными тебе людьми и том, как выразить им свою любовь, успокоить их. Затем мужчина поднял вторую рыбу, и оказалось, что та совсем другая — другая идея. Блестящая идея о числах: как определять эталонный метр через скорость света. Если можно сжать свет, то это можно проделать и с расстоянием — перспективы просто поражали.

Мартин не совсем понимал, как у рыб выходит быть ещё и идеями, но они действительно ими были. Причём некоторые — столь прекрасными и странными, что он смотрел на них во все глаза, и ему казалось, будто привычный мир перевернулся с ног на голову.

Солнце уже клонилось к закату. Паренёк убрал флейту и стал помогать рыбаку с оставшимися сетями и крючковой снастью. Рыбак дал Мартину понести большую плетёную корзину, которую наполняли замысловатые катушки и забавные стеклянные шары-поплавки для сетей.

— Придётся поднажать, если хотим успеть домой до темноты.

Какое-то время они шли молча. Гонимый ветром песок с шипением змеился под ногами, а позади, будто далёкая публика, тихо рукоплескало море. Спустя минут пять Мартин не выдержал:

— Зачем вам понадобился туннельщик?

Рыбак метнул косой взгляд:

— Ты, наверное, не поверишь, но, помимо этого, есть и другой мир. Совсем рядом, похожий на зеркальное отражение привычного… вроде бы такой же, да не такой.

— А при чем тут туннели?

— А притом, что в тот мир можно проникнуть только одним способом: забраться в постель и проползти через неё на обратную сторону.

Мартин замер как вкопанный:

— Это ещё что за бред? Кровать? Я ползаю по пещерам, а не по кроватям.

— Какая разница? — пожал плечами рыбак. — Пещеры, кровати… всё едино — проход куда-то ещё.

Мартин зашагал дальше:

— Может, уже объясните, что происходит?

Солнце теперь почти касалось горизонта, и тени всех троих превратились в тени великанов на ходульных ногах, чьи крошечные головы терялись где-то вдали.

— Объяснять тут особо нечего. Под одеялами скрыт другой мир. Кто-то может его найти, кто-то нет. Думаю, это зависит от силы воображения. Моя дочь Леонора всегда им отличалась. Любила прятаться под одеялами и представлять себя пещерной женщиной незапамятных времён или краснокожей в вигваме, но с месяц назад сказала, что нашла другой мир — прямо под матрасом. Она этот мир видела, только пробраться не могла.

— Ваша дочь его описывала?

Рыбак кивнул:

— Она рассказывала, что там очень темно, потому что сплетаются колючие кусты и раскидистые деревья. А ещё — что видела, как мелькали тени — возможно, звериные, например, волчьи, либо сгорбленные люди, одетые в чёрные меховые плащи.

— Что-то не похоже на мир, куда все прямо-таки рвутся.

— Мы так и не узнали, ушла Леонора по своей воле или нет. Два дня назад жена заглянула к ней в спальню и обнаружила пустую постель. Сначала мы решили, что наша дочь сбежала. Но не было никаких семейных ссор. С чего бы ей так поступать? Затем мы сняли одеяла, и оказалось, что края простыни изорваны, будто за неё цеплялся когтями какой-то зверь. — Он затих, потом через силу продолжил: — А ещё мы нашли кровь. Немного. Может, Леонора поранилась о шип. Может, какой-то зверь оцарапал.

Они уже карабкались вверх по дюнам, поросшим травой. Неподалёку виднелись три домика: один белый и два розовых. В окнах горел свет. Вокруг были развешаны для починки рыбацкие сети.

— А вы не пробовали отправиться за ней сами? — поинтересовался Мартин.

— Да, но толку? Не хватает воображения. Только и вижу, что простыню и одеяла. Я вылавливаю рациональные идеи — из астрономии, физики, логики. Но не могу вообразить Подкроватье — а значит, не могу туда попасть.

— Подкроватье?

Рыбак ответил слабой мрачной усмешкой.

— Так называла его Леонора.

Дойдя до дома, они сложили у входа корзины и снасти. Из двери кухни, вытирая руки о цветастый передник, вышла женщина. Белокурая, с уложенными на макушке косами, она излучала странную холодную красоту — будто картина маслом кисти искусного живописца, а не настоящая женщина.

— Вернулись, значит? — глянула на них она. — И это туннельщик?

Рыбак положил руку Мартину на плечо:

— Верно. Он пришёл, как и предполагалось. Сегодня может начать поиски нашей дочери.

Мартин собрался было возмутиться, но женщина подошла к нему и схватила за руки.

— Я знаю, вы сделаете все возможное. Благослови вас Бог за то, что пришли на помощь.

Тем вечером они ужинали за кухонным столом — сытный рыбный пирог с корочкой хрустящего картофеля и холодный сидр в бокалах. Рыбак и его жена разговаривали очень мало, но практически не сводили с Мартина глаз — будто боялись, что он вот-вот испарится.

На каминной полке громко отсчитывали время часы в простой деревянной оправе, а на стене рядом висела акварель дома, который почему-то казался Мартину знакомым. В нарисованном саду спиной к зрителям стояла женщина. Казалось, обернись она, сразу станет ясно, кто это.

Были в комнате и другие предметы, которые он узнал: большой фаянсовый кувшин зелёного цвета, ароматическая курильница в виде крошечного домика и фарфоровый кот, смотревший с многозначительной улыбкой. Мартин никогда не бывал тут раньше, поэтому не мог понять, почему все эти предметы кажутся такими знакомыми. Возможно, от усталости у него началось дежавю.

После ужина они какое-то время сидели возле плиты. Рыбак рассказывал, как ежедневно выходит в море тралить рыб-идей. В более глубоких водах у залива водятся рыбы намного крупнее — целые теоретические концепции косяками ходят.

— Это край идей, — буднично пояснил он. — Даже ласточки и дрозды в небе, и те — маленькие чудные мысли. Можно поймать ласточку и вспомнить о чем-то позабытом или узнать о каком-нибудь приятном пустячке. Ты… ты родом из края поступков, где действуют, а не просто обсуждают.

— А Подкроватье? Что это за место?

— Не знаю. Край страхов, наверное. Край тьмы, где подстерегает недоброе.

— Так вот куда вы хотите отправить меня за дочерью?

Жена рыбака поднялась из кресла, взяла с каминной полки фотографию и молча передала её Мартину. Белокурую девушку запечатлели в тот миг, когда она стояла на берегу океана в лёгком летнем платье. Светлоглазая и пленительно красивая, она зарылась пальцами босых ног в песчаный пляж. Вдали разлеталась стая птиц, и Мартин подумал о «приятных пустячках».

Поразглядывав фотографию, он отдал её обратно.

— Что ж, будь по-вашему. Я попытаюсь.

В конце концов, спасать людей — его долг. Парня из Коленного изгиба он так и не нашёл, но, возможно, получится оправдаться, отыскав Леонору.

Как только пробило одиннадцать, его проводили в комнату девушки. Комната была маленькой и простой, если не считать соснового туалетного столика, заставленного куклами и мягкими игрушками. У более длинной стены прямо посередине стояла простая сосновая постель, а над ней висела гравюра с изображением парка. Мартин, нахмурившись, присмотрелся к гравюре. Чем-то этот парк казался знакомым. Возможно, ребёнком он там бывал. Но как изображение оказалось здесь, в краю идей?

Задёрнув красные полосатые шторы, жена рыбака откинула одеяла на кровати.

— Вы сохранили постельное белье с того дня, как исчезла Леонора? — поинтересовался Мартин.

Она, кивнув, открыла маленький бельевой ящик в ногах кровати, вынула оттуда сложенную белую простыню и постелила. Один край изорвало в клочья, будто он побывал в каком-то механизме, либо повстречался по меньшей мере с тигриными когтями.

— Сама бы Леонора так делать не стала, — заметил рыбак. — Попросту не смогла бы.

— Да, — отозвался Мартин, — но если не она, то кто?

К полуночи Мартин уже лежал под одеялами, одетый в ночную сорочку, выданную хозяевами, а дом погрузился во тьму. Оконные рамы дребезжали под напором ветра, как будто кто-то хотел пробраться внутрь, а где-то за дюнами рокотал прибой. Мартин всегда считал, что нет зрелища тоскливее, чем ночное море.

Он пока не решил, верит в Подкроватье или нет. Он даже не решил, верит ли в край идей. Казалось, это какое-то наваждение, но… Кровать на ощупь была настоящей и подушки тоже, а на спинке стула виднелась пещерная экипировка.

Минут пятнадцать он неподвижно лежал на спине. Затем решил, что стоит заглянуть за край постели. В конце концов, если Подкроватья не существует, в худшем случае придётся потерпеть духоту с теснотой. Мартин перевернулся под одеялами и зарылся под них.

И тут же оказался в низком туннеле среди густых сплетений древесных корней. Ноздри наполнила вонь прелых листьев и плесени. Вероятно, это место находилось в каком-то лесу. Здесь стояла кромешная темнота, а корни цеплялись за волосы и царапали лицо. Казалось, по рукам ползают тараканы, норовят забраться под воротник. Ночной сорочки на нем уже не было. Её заменила более мужественная одежда — толстая рубаха в клетку и джинсы из грубой ткани.

Через сорок-пятьдесят метров пришлось проползать под исполинским деревом. Сердцевина его превратилась в труху, и, протискиваясь между цепкими отростками главного корня, Мартин старался не потревожить сам ствол, в котором было, наверное, несколько тонн, — он побаивался, как бы тот не провалился под землю, раздавив его насмерть. Пришлось раскапывать груды торфянистой почвы, и в какой-то момент под пальцами хрустнуло что-то склизкое. Разложившийся барсук — по всей видимости, застрявший под землёй. Мартин замер, задыхаясь от омерзения, но тут огромное дерево затрещало, в волосы градом посыпалась сырая земля, и он понял, что надо выбираться как можно скорее, пока его не похоронило заживо.

Извиваясь, как червяк, он рванул прочь, продираясь через паутину свисающих корней, и — вот он, открытый воздух! Все ещё была ночь, очень холодная, и надо ртом вился пар, совсем как зимой по утрам, когда они с приятелями ждали школьный автобус и делали вид, что курят… когда же это было? Вчера? Месяц назад? А может, вообще прошли годы?

Мартин стоял в лесу. Луна где-то пряталась, но все вокруг заливало жутковатое фосфорическое свечение. Он представил, будто вон за теми деревьями приземлились пришельцы. Огромный звездолёт, полный узких, запутанных отсеков, где механик может проблуждать месяцами, протискивая задницу сквозь невероятно узкие служебные туннели и угловатые шлюзы в переборках.

Лес молчал. Ни стрекота насекомых, ни шёпота ветра в кронах. Единственные звуки издавал сам Мартин, который осторожно пробирался сквозь заросли ежевики, толком не зная, куда идти. Впрочем, шестое чувство подсказывало: он движется в нужную сторону. Его словно что-то звало, тянуло, чуть ли не магнитом, будто дрожащую компасную стрелку. Он все дальше и дальше углублялся в Подкроватье — царство клаустрофобии, где большинство людей не способно даже вздохнуть. Но для него оно было местом уютной тесноты и безопасности.

Ветви наверху сплетались в настолько плотный шатёр, что сквозь него не просвечивало небо. Наверху запросто могло вовсю светить солнце, но здесь, в лесу, царила вечная ночь.

Более получаса Мартин, спотыкаясь, брёл вперёд. Время от времени он останавливался и напрягал слух, но лес все так же молчал. Внезапно среди древесных стволов он краем глаза увидел какое-то светлое пятно. Остановившись снова, Мартин обернулся, но что бы там ни было, оно уже исчезло.

— Есть здесь кто-нибудь? — позвал он.

Звук голоса тут же угас в деревьях, которые напирали со всех сторон. Ответа не последовало, но рядом явственно шелестела сухая листва и хрустели веточки. Рядом точно кто-то дышал!

Мартин пошёл дальше. За ним, скача от дерева к дереву, как бумажный фонарик на шесте, так, чтобы не попасться на глаза, следовала бледная тень. Она оставалась невидимой, однако шума от неё становилось больше и больше: её лёгкие со свистом хватали воздух, ноги все чаще шелестели по лесному полу.

Внезапно что-то — возможно, рука, а то и когтистая лапа — схватило Мартина за рукав, порвав рубашку. Он резко развернулся и едва не упал. В светящемся полумраке вплотную к нему стояла девушка лет шестнадцати-семнадцати, совсем тоненькая и без кровинки в лице. Копну нечёсаных волос, похожую на огромное птичье гнездо, украшали колючки, остролист, лишайники и глянцевые багряные ягоды. Глаза были темно-серыми, с огромными чёрными зрачками. Такими, которые хорошо видят в темноте. Лицо выглядело измождённым, и всё же пленяло красотой. Это из-за белой-пребелой кожи Мартин подумал, что за ним следует бумажный фонарик.

Её необычный наряд смотрелся весьма эротично. На ней была короткая сорочка из сотен узких кружевных лент с волнистой кромкой. Грязные и потрёпанные, они собирались пучками, каждую что-нибудь украшало — кроличья лапка, бусина, монетка, птица из кухонной фольги. Правда, сорочка доходила лишь до пупка, и на этом вся одежда заканчивалась. Дальше были просто голые, в потёках грязи бёдра и чумазые босые ступни.

— Что ты здесь ищешь? — прошепелявила она тоненьким голоском.

Мартин до того смутился её полуголым видом, что в растерянности отвернулся:

— Так, ищу кое-кого.

— Никто здесь никого не ищет. Это Подкроватье.

— Ну, а вот я ищу. Девушку по имени Леонора.

— Это которая вылезла из-под деревьев?

— Наверное.

— Мы видели, как она проходила мимо. Искала свои страхи. Только здесь она их не найдёт.

— А мне казалось, у вас тут царство страха.

— О, да. Но, видишь ли, есть разница между просто страхом и тем, что тебя пугает по-настоящему.

— Не понимаю.

— Все просто. Страх темноты — это только страх. Он воображаемый. А если во тьме и правда кто-то притаился? Если куртка на спинке твоего стула вовсе не куртка? Если умерший друг стоит в углу возле шкафа и ждёт, пока ты проснёшься?

— Так, а что искала Леонора?

— Смотря чего она боится, так ведь? Но, судя по всему, она направлялась в Заподкроватье — а как раз там и обитают самые тёмные твари.

— Покажешь мне эту дорогу?

Девушка решительно покачала головой, даже затряслись ленты и загремели бусины.

— Ты, видно, не знаешь, каковы самые тёмные твари?

Она закрыла лицо руками и чуть раздвинула пальцы, чтобы выглядывали только глаза.

— Тёмные твари — это самые тёмные твари. Сунешься к ним в Заподкроватье, и они узнают дорогу, которой ты пришёл. Смогут чуять твой запах. Последуют за тобой сюда!

— И всё же я должен найти Леонору. Я обещал.

Девушка молча посмотрела на него долгим-предолгим взглядом, как будто не сомневалась, что больше никогда его не увидит, и хотела запомнить. Затем повернулась и поманила за собой.

Они шли лесом ещё по меньшей мере минут двадцать. Приходилось продираться сквозь все более густые и колючие заросли. Мартину сильно расцарапало уши и щёки, но все равно, защищая глаза рукой, он следовал за тоненьким светлым силуэтом девушки, заводившей его все глубже и глубже в лесные дебри. По пути она напевала тоненьким голоском:

Он спал и видел…

Кровопролитие. Перед ним проносились сцены баталий. Мечи дребезжали, как треснутые церковные колокола, глухие стоны бойцов, от которых волосы вставали дыбом, — все вплеталось в общий грохот. Он вновь видел, как заострённые колья вгоняли в дрожащие тела мужчин, те рыдали, а их поднимали, насаживая глубже и глубже, и они кричали, бились, сплетали руки. Он видел себя, стоящего там и с усмешкой вглядывающегося им в глаза.

Потом ему приснилась собственная смерть — будто филин моргнул глазом — и воскрешение. Смятение, непонимание, чем он стал и чем с тех пор был. Он видел опять себя, бредущего сквозь лес, входящего в деревню, и потоки ливня… Женщин, которых он желал, кровь, которую испробовал, волков, поднимающих морды к тёмным вершинам Карпат…

Дни и ночи мелькали, как страницы книги. Солнце, дождь, тучи, бури, поцелуи, губы, жаркие от страсти, красные струи между прекрасных грудей. Ему снился Брайтон ярким полднем, Варшава в тумане, бёдра женщин, дурманящая тяжесть их духов. Кареты, вагоны, поезда, аэропланы. Разговоры, споры. Телеграммы. Телефонограммы. Телефонные звонки.

Картины прошлого мелькали и мелькали у него перед глазами, как нескончаемая вечность. Бывало, он садился писать письма близким друзьям и только на середине вспоминал, что их нет в живых уже два века. Тогда он валился на стол в пароксизме горя, стиснувшем горло. Он перестал писать, а когда письма слали ему, что случалось крайне редко, не раскрывал их.

Но солнце всходило все так же и заходило, не утомляясь. И почти каждый вечер он толкал изнутри крышку гроба, поднимался со своего ложа, вставал из земли, походившей уже скорее на пыль, и питался, кем придётся.

Одним октябрьским днём он вышел из погреба и увидел, что дом пуст. Вся мебель исчезла. Шифоньер с крючками для шляп и зеркалами, китайская пирамида для зонтиков, даже ковры — пропали. Он прошёлся по голым половицам в своих чёрных лакированных туфлях, в недоумении глядя по сторонам. Со стен сняли картины: виды Сибиу и Сомешул-Мика, портрет Люси в белом-белом платье и с белым-белым лицом.

Он переходил из комнаты в комнату и не верил своим глазам. Обчистили весь дом. Обеденный стол, стулья, комод… бархатные шторы сняли с крючков. Все, что ему принадлежало, — от стульев, часов и книг до сервиза из дрезденского фарфора и костюмов в шкафу, — все испарилось.

Этого он не мог понять. Впервые за все века он почувствовал, что у него сдают нервы. Впервые он ощутил себяуязвимым.

— Девушки у них совсем юные, — сказал Боубей, затянувшись в последний раз и выкинув сигарету в открытое окно своего «понтиака». — Но, поверь мне, они готовы на все.

Нахмурившись, Винсент смотрел в дальний конец улицы, где возвышалось здание в неоготическом стиле. Он никак не ожидал, что публичный дом может выглядеть так. Несмотря на густую тень от трёх огромных темно-зелёных вязов, Винсент мог разглядеть башни, шпили, украшения на фронтоне и балконы с тюлевыми занавесками, вызывающе покачивающимися от лёгкого ветерка. Оранжевая краска, которой были покрыты стены снаружи, выцвела; от этого места веяло чем-то странным и потусторонним, будто бы Винсент видел этот дом на картине или во сне.

— Что-то я не уверен, — сказал он Боубею. — Я никогда раньше не бывал в борделе.

— Бордель! — фыркнул Боубей. — Это всего-навсего уютное местечко, куда ребята вроде нас могут прийти и обсудить с молодыми приятными особами вопросы экономики, выпить бутылочку-другую шампанского, поиграть в слова — ну и уединиться при желании.

— Для меня всё одно что бордель, — Винсент попытался обернуть всё в шутку.

— Только не говори, что ты струсил, эй! Ты же не струсил? Ну же, Винсент, я проехал больше восьмидесяти миль и не собираюсь возвращаться в Монреаль, ни разу не сыграв в «спрячь сосиску».

— Просто у меня такое чувство… не знаю. Будто это измена.

— Чушь собачья! Как можно изменить женщине, которая тебя бросила? Как можно изменить женщине, зная, что она трахалась с типом вроде Майкла Сэйперстейна?

— Знаю, но мне все равно не по себе. Слушай, Боубей, я одиннадцать лет не смотрел в сторону других женщин. Нет, ну смотреть-то я, конечно, смотрел, но не более того.

— Тем более! После стольких лет благочестия ты заслуживаешь поощрения. Поверь, ты не пожалеешь. Ты ещё вернёшься и попросишь добавки. Прибежишь как миленький, высунув язык.

— Ну не знаю. Здесь есть какой-нибудь ресторан или что-нибудь в этом роде? Я бы подождал тебя там, заодно и перекусил бы.

Боубей отстегнул ремень безопасности и вытащил ключ из замка зажигания.

— Совершенно категорично заявляю тебе: нет. Как ты себе это представляешь? Я, значит, буду развлекаться с молодой горячей девочкой, пока ты сидишь в одиночестве в какой-нибудь мрачной забегаловке и поедаешь стейк Солсбери? Какой же из меня тогда друг? Нет, Винсент, обратного пути нет. Тебе придётся познакомиться с мадам Ледук, хочешь ты этого или нет.

— Ладно, ладно, я зайду к ней, — сдался Винсент. — Но о большем не проси…

Боубей взял его за локоть, и повёл, будто слепого, к противоположному тротуару. Утро было тёплым и ясным, машин на дороге практически не было. Нужное здание находилось в старой части Мон-Сен-Мишель, на улице всё ещё почтенной, но довольно запущенной. Соседний дом был явно заброшен: окна плотно закрыты, парадная дверь заколочена, а сад превратился в густые заросли сорняков и диких маков. За ним в голубоватой дымке виднелись вершины Монблан и Монт-Тремблант.

Они поднялись по каменным ступенькам к главному входу, и Боубей решительно постучал в дверь. Голубая краска на двери выцвела под солнцем, и вся её поверхность покрылась паутиной трещин, словно холст старого художника. На ней висело бронзовое дверное кольцо, отлитое в форме оскалившейся волчьей головы.

— Видишь? — спросил Боубей. — Это для того, чтобы отпугивать злых духов. Такие штуки сейчас редко где встретишь.

Они подождали какое-то время, и Боубей постучал ещё раз. Через минуту они услышали скрип открывающейся двери, звуки фортепиано — кто-то играл Моцарта — и женский голос. Винсент задрожал от волнения, и в голове его пронеслась глупая ребяческая мысль: вот бы развернуться и убежать отсюда. Боубей подмигнул ему и сказал:

— Сейчас к нам выйдет мадам Ледук.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла высокая женщина с пепельно-белыми волосами, собранными в косу на макушке. На ней был длинный шёлковый пеньюар цвета морской волны, отороченный кружевом. Ей было лет сорок пять, не меньше, но она была удивительно красива: резкие, слегка нордические черты лица и голубые глаза — такие бледные, что казались прозрачными. Её пеньюар был расстегнут практически до самой талии, а в ложбинке между грудей покоилось большое металлическое распятие. Судя по тому, как лежала грудь, белья под пеньюаром не было.

— Франсуа, какая приятная встреча, — произнесла она. Она говорила с едва различимым квебекским акцентом, очень внятно и утончённо. — И — неужели! Сегодня ты привёл с собой друга.

— Я же не настолько жадный, чтобы ни с кем не делиться, не так ли? — сказал Боубей. — Виолетта, это Винсент Джеффрис. Очень одарённый молодой человек. Известный композитор. Иоганн Себастьян Бах и рядом с ним не стоял.

Мадам Ледук протянула ему руку, так, что кисть слегка свисала, и Винсент догадался: она ожидает поцелуя. Так он и сделал, и, подняв глаза, увидел на её лице довольную улыбку. Боубей сказал:

— Пойдёмте внутрь. Я бы не прочь расправиться с бутылочкой холодного шампанского.

Они прошли в холл, и мадам Ледук закрыла за ними дверь, оградившись от солнечного света.

— Один высокий и один низкий, — отметила она, а затем коротко и звонко рассмеялась. Боубей тоже засмеялся — его смех был похож на собачий лай — и шлёпнул её пониже спины. Низкий рост никогда не препятствовал его общению с женщинами, по крайней мере, он всегда это утверждал, и Винсент не сомневался в этом. Боубей был энергичен, довольно хорош собой, хотя внешность его была грубовата и небрежна: квадратная челюсть, густые брови, чёрные вьющиеся волосы. Винсент же был не только выше ростом, но и гораздо более худым и спокойным. Светлые волосы он зачёсывал назад, у него было узкое лицо с орлиным носом и манера прищуривать глаза так, будто бы собеседник стоял в нескольких милях от него. Патриция говорила, что, когда она впервые его увидела, он напомнил ей Лоуренса Аравийского, который вглядывается в отдалённый мираж. Миражем в итоге оказался их брак.

— Так значит, вы известный композитор, мистер Джеффрис? — спросила мадам Ледук. — Некоторые из моих девочек учатся играть на фортепиано. Вы можете преподать им пару уроков.

— Франсуа, как обычно, преувеличивает, — сказал Винсент. — Я сочиняю музыку к рекламным роликам, фильмам и всё в таком духе. Видели рекламу пончиков «Даунхоум»? Музыку к ней писал я. А сейчас мы с Франсуа вместе работаем над рекламой пива «Лабатт».

— Это надо слышать! — сказал Боубей. — Захватывающе? Волнующе? Ещё бы!

Они вошли в просторную гостиную с высоким потолком. Окна, должно быть, выходили в сад, но Винсент не мог с уверенностью утверждать этого, поскольку они были плотно задрапированы белыми ситцевыми шторами. Солнечный свет, проходя сквозь них, навевал воспоминания о давно ушедших летних днях. Светлый деревянный пол был отполирован до блеска, кое-где лежали старинные коврики. Мебель тоже была старинная, с позолотой и кремово-жёлтой обивкой. Повсюду висели зеркала, и Винсенту сначала показалось, будто девушек в комнате собралось не меньше пятнадцати, если не больше.

Мадам Ледук хлопнула в ладоши и окликнула их:

— Внимание, mes petites [1]! Поприветствуйте господина Боубея. Сегодня он привёл с собой друга.

Девушки немедленно подбежали и окружили их. Теперь Винсент видел, что их всего семь, но он по-прежнему был настолько взволнован, что больше всего хотел бы оказаться где-нибудь в другом месте. Никогда в жизни он не испытывал такого возбуждения и в то же время смущения. Все девушки были хороши собой, а две или три из них были почти так же красивы, как сама мадам Ледук. Среди них была рыженькая с молочно-белой кожей, длинноволосая брюнетка с чёрными раскосыми глазами, в которых можно было утонуть. Блондинки — одна бойкая и кудрявая, другая высокая и загадочная, с такими длинными волосами, что она могла бы завернуться в них, как в шёлковое покрывало. В комнате была ещё одна брюнетка, она скромно стояла позади своих подружек, но её лицо было просто идеальным — Винсент не мог отвести взгляд.

Больше всего его поразила их одежда. Он и сам не мог бы с уверенностью сказать, чего он ожидал: эротического белья или атласных пеньюаров, вроде того, что был на мадам Ледук. Но вместо этого все они оказались одетыми в простые ночные рубашки длиной почти до колен, а на одной из девушек даже были белые носочки. Винсент подумал, что мадам Ледук намеренно велела им так одеться, чтобы они казались ещё моложе, чем есть на самом деле, чтобы они выглядели как школьницы; но и без того ни одной из них нельзя было дать больше восемнадцати, в крайнем случае — девятнадцати лет.

— Девочки, мистер Джеффрис — известный музыкант, — объявила мадам Ледук. — Возможно, он будет любезен сыграть для нас, пока мы приготовим напитки, — она подмигнула Боубею, и Винсент заметил это. Наверно, она почувствовала его волнение, и — да, предложить ему сыграть было хорошей идеей. Это поможет ему расслабиться. — Вы пьёте шампанское, мистер Джеффрис? Могу я называть вас Винсентом?

— Конечно, зовите меня Винсентом. Но, если вы не против, я бы предпочёл пиво.

— Все, что пожелаете, — ответила она. Почти целых десять секунд она неотрывно смотрела ему прямо в глаза, не произнося ни слова. Её глаза были уникальны: две капельки голубых чернил на поверхности зеркала. Он опустил взгляд и поймал себя на мысли, что смотрит на крест на её груди. Он чувствовал исходящий от неё запах духов. Летний цветочный аромат по какой-то причине напомнил ему — о чем? Он и сам не мог определить. О чем-то неуловимом. О чем-то личном. О чем-то, что случилось давным-давно.

Одна из девушек подошла ближе к нему и взяла у него пальто. Другая ослабила узел на его галстуке.

— Нравится? — спросил Боубей, шагая по комнате. — Вот это я называю заботой.

— Прошу, сыграйте нам, — застенчиво произнесла рыженькая, пододвинув к нему стул. Винсент сел, размял пальцы и принялся играть одну из своих коронных мелодий, самую быструю версию.

«Гонки в Кемптауне». Девушки смеялись и хлопали в ладоши, а, когда он закончил, одна из блондинок поцеловала его в шею. Вторая блондинка — длинноволосая, более смелая и чувственная, — поцеловала его прямо в губы.

— Франсуа был прав. Вы великий музыкант. Ваша музыка ужасна, но вы — вы великий музыкант.

«Очень смело, — подумал он, — даже слегка пугающе». Но при этом ещё ни разу он не испытывал такого возбуждения, сидя за фортепиано. Сквозь простую ночную рубашку девушки он чувствовал тепло её тела. Рубашка была не застёгнута, и он мог разглядеть изгибы её маленькой упругой груди.

Мадам Ледук подала ему бокал холодного золотистого пива. Он сделал несколько глотков и стал играть более медленную и чувственную мелодию, которую написал на стихотворение Руперта Брука. Длинноволосая блондинка подошла и, обняв его, села рядом, но играл он не для неё, а для брюнетки, которая, опустив взгляд, стояла позади остальных и задумчиво теребила прядь волос.

Этот майский полдень казался необычным. Небо по-грозовому чернело, но липы ещё купались в солнечном сиянии. Анн-Жоэль шла через сад Тюильри, шла торопливо, опасаясь, что скоро опять начнётся дождь, а она не прихватила с собой ни куртки, ни зонтика. Это был один из тех дней, когда всё идёт наперекосяк.

Анн-Жоэль отправилась на рю де Блан Манто, откликнувшись на объявление в «Фигаро» о работе переводчиком с английского. Объявление сулило: «Сегодня Вас Ждёт Целый Новый Мир!» Однако, добравшись туда, Анн-Жоэль обнаружила, что указанного в газете адреса не существует: здание снесли, и остались лишь сорняки и щебень. На обратном пути она сломала каблук туфли о вывороченную брусчатку. Теперь Анн-Жоэль торопливо шагала по Тюильри босиком, и её ноги по щиколотки забрызгала песочно-жёлтая грязь. Стих ветер, и сад заполнился наводящей ужас тишиной. Даже шум машин с набережной Тюильри слышался необычно глухо.

Внезапно Анн-Жоэль поняла, что оказалась в одиночестве. Кроме неё в саду никого не было. Она сбавила шаг, ощущая под ступнями мокрый песок. Перед ней раскинулась широкая лужа, где отражалось небо, чёрное и лоснящееся, как мраморное надгробие. Чтобы ополоснуть ноги, Анн-Жоэль зашла прямо в лужу. Сначала глубина была лишь по щиколотку, но, зайдя дальше, она обнаружила, что вода доходит почти до колен. Она развернулась и попыталась вернуться обратно, но лужа становилась всё глубже и глубже, пока Анн-Жоэль не погрузилась по пояс, а её серое шерстяное платье вымокло и потемнело.

Анн-Жоэль позвала на помощь, но тут никого не было: лишь по рю де Риволи брели далёкие фигуры. Она сделала ещё три шага вперёд и внезапно провалилась по шею, а потом опора под ногами пропала и лужа оказалась без дна. Вода была леденяще холодной, и поплыть не удалось. Даже окажись кто-нибудь в саду, он увидал бы лишь женскую голову посреди лужи и быстрый взмах руки.

Задыхаясь, молотя руками и ногами, Анн-Жоэль ушла под воду, и там оказалось темнее и холоднее, чем она всегда представляла. Она погружалась ниже и ниже, с широко раскрытыми глазами, за спиной колыхались волосы, лёгкие ещё удерживали последний глоток воздуха, что вдохнула перед тем, как сгинуть под водной гладью. На поверхность лужи в саду Тюильри вырвалось шесть-семь пузырьков, а потом вода вновь успокоилась.

Я никогда не любил северные районы, да и восточные тоже. Ненавижу холод! И у меня нет времени на этих деревенщин, что там обитают, которые носят грубые клетчатые пальто и свои говнодавы от "Тимберленд".

А как они здороваются! Они просто подходят к вам сзади, и когда вы меньше всего этого ожидаете, ударяют вас по спине.

Мне они не нравятся. Все ведут себя так весело и простодушно, но поверьте мне, что простота скрывает настоящие ужасные секреты, от которых ваша кровь превратится в ледяной гаспачо.

Таким образом, вы можете догадаться, что мне было явно не до смеха, когда я возвращался домой в начале октября прошлого года из Преск-Айл, штат Мэн, и моя любимая "Меркьюри Маркиз" 71-го года выпуска встала как корова посреди шоссе.

Единственная причина, по которой я проделал весь этот путь до Преск-Айла, штат Мэн, заключалась в том, чтобы навестить могилу моего старого армейского приятеля Дина Брансуика III (да простит его Бог за то, что он сделал в коробке из-под сигар полковника Райтмана). Мне не терпелось вернуться на юг, но теперь я застрял в полумиле от Кале, штат Мэн, с населением 4 003 человека и одним из самых северных, самых восточных и самых унылых городов, которые вы могли только представить.

Кале произносится на местном языке как "Калас"[11], и, поверьте мне, именно это они из себя представляют! Чёрствое, жёсткое, банальное маленькое пятнышко на правом локте Америки. Особенно, когда у вас незастрахованный автомобиль без двигателя, карта "Виза" с максимальным расходом всего $226, и никаких друзей или родственников дома, которые могли бы позволить себе послать вам больше, чем радостный привет.

Я оставил свой любимый "Меркьюри" на зелёной набережной у первого шоссе и пошёл пешком в город. Мне никогда особо не нравились прогулки, в основном поэтому мой вес немного увеличился с тех пор, как я ушёл из армии в 1986 году, из-за патологического отсутствия сдержанности, когда дело доходит до филе гамбо, курицы со специями по-каджунски, рёбрышек с горчицей и пирогов с лаймом. Моя арендодательница Рита Персонейдж говорит, что, когда она впервые увидела меня, подумала, что Орсон Уэллс восстал из мёртвых! Я должен сказать, что у меня и правда есть целая куча белых двубортных спортивных пиджаков, не говоря уже белых куртках и шляпах, хотя и не в отличном состоянии. Конечно, не в отличном состоянии, так как я потерял работу в Ассоциации ресторанов Луизианы, что было гнусным политическим решением, связанным с насквозь прогнившей системой общественного питания Восточного Батон-Руж, а также, возможно, тем фактом, что я был далёк от формы танцора аж на 289 фунта[12].

Это был пронзительно яркий день. Небо было голубым, как чернила, а деревья покрылись золотыми, красными и хрустящими коричневыми листьями. Кале — один из тех аккуратных городков Новой Англии с белыми дощатыми домами и церквями со шпилями и весёлыми людьми, которые машут друг другу, когда едут со скоростью 2 1/2 мили в час[13].

К тому времени, как я добрался до Норт-энд-Мэйн, я вспотел, как свинья, и остро нуждался в пиве. За моей спиной раздалась сигналка, и это была полицейская патрульная машина. Я остановился, и офицер опустил окно. У него были зеркальные солнцезащитные очки и песочные усы, которые выглядели так, будто он держал щёточку для ногтей над верхней губой. И веснушки. Вы знаете этот типаж.

— Разве я превысил скорость, офицер?

Он снял солнцезащитные очки. Не улыбнулся. Он даже не моргнул.

— Кажется, у Вас проблема, сэр.

— Я знаю. Я принимаю эти таблетки для похудания уже более шести месяцев и не потерял ни фунта!

Моя шутка его не рассмешила.

— Вам нужна помощь? — спросил он.

— Ну, у моей машины поломка, и я иду в город, чтобы посмотреть, смогу ли я найти кого-нибудь, чтобы починить её.

— Это Ваш старый бронзовый "Mаркиз" на первом шоссе?

— Ага. Тот самый. Ничего серьёзного.

— Можете показать Ваше удостоверение личности?

— Конечно.

Я передал ему свои водительские права и удостоверение личности ресторанной ассоциации. Он посмотрел и почему-то даже понюхал их.

— Джон Генри Дофин, Чокто-Драйв, Восточный Батон-Руж. Вы далеко от дома, мистер Дофин.

— Я только что похоронил одного из своих старых армейских приятелей в Преск-Айле.

— И Вы проделали весь этот путь сюда?

— Конечно, всего две тысячи триста семь миль. Это довольно увлекательная поездка, если у вас нет сохнущей краски, за которой нужно следить.

— Ассоциация ресторанов Луизианы… вот где Вы работаете?

— Верно. Консультант по гигиене ресторана. Эй, держу пари, Вы бы никогда не догадались, что я работаю в сфере общепита, — сказал я.

Ну, ему не обязательно было знать, что я теперь безработный.

— Ладно… можете позвонить в автосалон "Лайл" на другом конце Мейн-стрит и как можно скорее отбуксировать машину с шоссе. Если нужно место для проживания, я могу порекомендовать отель "Кале Мотор Инн".

— Спасибо. Останусь ненадолго. Вроде хороший город. Очень… хорошо подметено.

— Так и есть, — сказал он, как будто предупреждая меня.

Офицер вернул моё удостоверение и уехал с обязательной черепашьей скоростью.

На самом деле "Лайл" управлялся коренастым человеком по имени Нильс Гуттормсен. У него была седая стрижка под ёжик и вечно удивлённое лицо, как у бурундука, преодолевающего звуковой барьер задом наперёд. Он взял с меня всего $65 за то, что отбуксировал машину в свою мастерскую, что составляло немногим больше четверти всего, что у меня было, и, по его подсчётам, он мог бы починить её менее чем за $785, что составляло где-то на $784 больше, чем это стоило на самом деле.

— Сколько времени это займёт, Нильс?

— Тебе нужно срочно?

— Нильс… Я подумал, что могу ненадолго задержаться в городе. Так что, знаешь, почему бы тебе тут не повеселиться с моим "Mаркизом"?

— Хорошо, Джон. Мне нужно получить детали из Бангора. Я мог бы закончить с ней, скажем, во вторник?

— Отлично, Нильс. Не торопись. Сделай это во вторник после следующего вторника. Или даже во вторник после этого.

— Тебе понадобится машина, пока я работаю над твоей, Джон.

— Правда? Нет, не думаю. Мне бы не помешало немного потренироваться, поверь мне…

— Как хочешь. Но у меня есть пара отличных "Тойот" напрокат, если передумаешь. Они кажутся маленькими, но в них много места. Достаточно вместительные, чтобы даже диван поместился.

— Спасибо за комплимент, Нильс.

Я дотащил свой старый потрёпанный чемодан до гостиницы "Кале Мотор Инн", перекладывая его из одной руки в другую, через каждые несколько ярдов по всей Мейн-стрит. К счастью, на стойке регистрации моя карта было принята без намёка на истерический смех. "Кале Мотор Инн" был простым, удобным мотелем, с клетчатыми коврами и сверкающим баром со звенящей музыкой, где я отдал должное трём бутылкам охлаждённого пива "Молсонс", тройному бутерброду с ветчиной и швейцарским сыром на ржаном хлебе с салатом, жареному картофелю и двум порциям мороженого с печеньем, чтобы поддержать силы.

Официантка была миловидной курносой женщиной с остриженными светлыми волосами и чем-то похожей на шведку.

— Достаточно? — спросила она меня.

— Мороженое с печеньем или Кале в целом?

— Меня зовут Вельма, — сказала она, улыбнувшись.

— Джон, — ответил я и вскочил со своего кожаного сиденья, чтобы пожать ей руку.

— Просто проездом, Джон?

— Не знаю, Вельма… Я думал ненадолго задержаться. Где кто-то, вроде меня, мог бы найти себе работу? И даже не зарекайся про цирк!

— Этим ты занимаешься?

— Что ты имеешь в виду?

— Смеёшься над собой, прежде чем кто-то сделает это за тебя?

— Конечно, нет. Разве ты не знала, что по федеральному закону все толстяки должны быть смешными? Нет, на самом деле, я реалист. Я знаю, каковы мои отношения с едой, и я научился с этим жить.

— Ты симпатичный, Джон, ты в курсе?

— Тебе меня не одурачить, Вельма! Все толстые люди выглядят одинаково. Если бы толстые люди могли бегать быстрее, они все были бы грабителями банков, потому что никто не может их отличить друг от друга.

— Ну, Джон, если тебе нужна работа, ты можешь поискать объявления в местной газете "Водоворот Кводди".

— Чего?

— Залив здесь называется Пассамакводди, а за Истпортом у нас есть Водоворот Олд Соу, самый большой водоворот в Западном полушарии.

— Спасибо за предупреждение.

— Тебе надо туда поехать… рыбацкие причалы, маяки, озёра. Несколько хороших ресторанов.

— Моя машина сейчас в ремонте, Вельма. Хорошо, что ничего серьёзного.

— Можешь взять мою, Джон. Это всего лишь "Фольксваген", но я на нем почти не езжу.

Я посмотрел на неё и прищурился от удивления. В Батон-Руж люди, конечно, вежливы и не лишены южного обаяния, но я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из них предлагал совершенно незнакомому человеку воспользоваться своей машиной, особенно совершенно незнакомому человеку, который мог просто сломать подвеску, посидев на водительском сиденье.

— Это очень любезно с твоей стороны, Вельма.

Я купил местную газетёнку. Если бы вы отправились в больницу для шунтирования сердца, они могли бы дать вам эту газету вместо общего наркоза. В графе "Требуется помощь" кто-то рекламировал себя как "талантливого" мастера по ремонту сетчатых дверей, кому-то ещё был нужен опытный механик по воздуходувке, а кто-то ещё — человека, который бы выгуливал их канарского дога два раза в неделю. Так как я случайно узнал, что канарский дог два фута роста и весит почти столько же, сколько и я, и что двое из них, как известно, разорвали в кровавые клочья невинную женщину в Сан-Франциско, я всё-таки решил не подавать заявку на эту должность…

В конце концов, я пошёл в службу занятости штата Мэн на Бич-стрит. Лысый парень в зелёном кардигане, ручной вязки, на молнии сидел за столом с фотографиями его зубастой жены (предположительно виновной в зелёном кардигане, ручной вязки, на молнии), в то время, как мне приходилось держать руку на уровне глаз все время, чтобы солнце не светило мне в глаза.

— Итак… на чем Вы специализируетесь, мистер Дофин?

— О, пожалуйста, зовите меня Джон. Я ресторанный гигиенист. У меня есть квалификация "Служба продовольственной безопасности и инспекции" Университета Батон-Руж и девятилетний опыт работы в Ассоциации ресторанов Луизианы.

— Что привело Вас в Кале, штат Мэн, Джон?

— Я просто почувствовал, что пришло время для радикальной смены своего местоположения, — я покосился на табличку с именем на его столе, — Мартин.

— Боюсь, у меня нет ничего, что соответствовало бы Вашей квалификации, Джон. Но у меня есть одна или две вакансии в общепитах.

— Какие именно?

— "Виттлз" нуждается в уборщике… Oтличный ресторан, "Виттлз". Oдна из лучших закусочных в городе. Он находится в гостинице "Кале Мотор Инн".

— Ах.

Как гость в отеле "Кале Мотор Инн"", я не мог представить, что я обедаю там, а потом убираю за собой и иду мыть посуду.

— Тогда у Тони есть вакансия повара.

— Тони?

— "Вкуснейшие бургеры у Тони" на Норт-стрит.

— Понятно. Сколько они платят?

— Они платят больше, чем в "Бургер Кинге" или "Макдональдсе". У них есть торговые точки по всему штату Мэн и Нью-Брансуик, но это скорее семейный бизнес. Скорее качественный ресторан, если вы понимаете, о чем я. Я всегда вожу туда свою семью.

— И это всё?

— У меня есть много вакансий для рыбаков и тому подобное… у вас есть опыт работы с дрифтерными сетями?

— Дрифтерные сети? Вы смеётесь? Я провёл все своё детство в поисках сардин у берегов Гренландии.

— Почему бы Вам не заехать к Тони, Джон? Посмотрите, нравится ли Вам. Я позвоню мистеру Ле Ренжу и скажу, что Вы уже едете.

— Спасибо, Мартин.

Закусочная "Вкуснейшие бургеры у Тони" находилась в одном квартале от "Бургер Kинга" и в двух кварталах от "Макдональдса", на прямой, усаженной деревьями улице, где полноприводные автомобили проезжали мимо со скоростью 2,5 мили в час, и все махали друг другу рукой и хлопали друг друга по спине всякий раз, когда кто-нибудь мог подойти достаточно близко.

Тем не менее, это место было весьма симпатичным ресторанчиком с кирпичным фасадом и медными каретными фонарями с мерцающими огнями.

На доске с гордостью было написано, что это "дом здоровой, сытной еды, с любовью приготовленной на наших собственных кухнях людьми, которым не все равно". Внутри он был украшен панелями из тёмного дерева, столами с зелёными клетчатыми скатертями и гравюрами в позолоченных рамках с изображением белохвостого оленя, чёрного медведя и лося. Закусочная была переполнена весёлыми семьями, и атмосфера там была достаточно приличной. Современно, но по-домашнему, без того ощущения стерильности, которое бывает в "Макдональдсе".

В задней части ресторана находился медный бар с открытым грилем, где прыщавый молодой парень в зелёном фартуке и высоком зелёном поварском колпаке жарил гамбургеры и стейки.

Рыжеволосая девушка в короткой зелёной плиссированной юбке подошла ко мне и одарила меня 500-ваттной улыбкой с брекетами на зубах.

— Вы предпочитаете кабинку или столик, сэр?

— На самом деле — ни то, ни другое. У меня назначена встреча с мистером Ле Ренжем.

— Он прямо позади Вас… почему бы Вам не пойти со мной? Как Вас зовут?

— Джон.

Мистер Ле Ренж сидел в кроваво-красном кожаном кресле, а рядом с ним стояла репродукция антикварного стола, на котором стоял факс, серебряные каретные часы и стакан сельтерской воды. Это был костлявый мужчина лет 45-ти или около того, с выкрашенными в чёрный цвет волосами до воротника, которые он расчёсывал почти гениально, чтобы скрыть мертвенно-белый череп. Нос у него был острый и многогранный, а глаза блестели под разросшимися бровями, как мясные мухи. Он был одет в очень белую рубашку с открытым воротом, длинным воротником в стиле 70-х годов и сшитый на заказ чёрный костюм-тройку. У меня было ощущение, что он думал, что похож на Аль Пачино сильнее, чем это было на самом деле.

На обшитой панелями стене за его спиной висело множество сертификатов от региональной торговой палаты Кале, путеводителя по ресторанам штата Мэн и даже один от "Рыцарей канадской высокой кухни".

— Входите, Джон, — сказал мистер Ле Ренж с явным франко-канадским акцентом, — садитесь, пожалуйста… на кушетку, может быть? Этот стул немного…

— Немного что?

— Я думал только о Вашем комфорте, Джон. Видите ли, моя политика всегда заключается в том, чтобы люди, которые работают на меня, чувствовали себя комфортно. У меня нет стола, никогда не было. Письменный стол — это символ того, что я важнее вас. Я не важнее. Все, кто здесь работают, одинаково важны и равноценны.

— Вы читали "Библию Макдональдса". Всегда заставляйте своих сотрудников чувствовать, что их ценят. Тогда вам не придётся платить им так много.

Я мог сказать, что мистер Ле Ренж не совсем понял, нравится ли ему это замечание по тому, как он дёргал головой, словно Дейта в "Звёздном пути". Но я также мог сказать, что он был из тех парней, которые беспокоились о том, чтобы никто не ушёл, не поняв в полной мере, каким замечательным человеком он был.

Он отхлебнул сельтерской воды и посмотрел на меня поверх края стакана.

— Почему Вы решили, что созрели, чтобы искать работу поваром по приготовлению бургеров?

— Созрел? Я определённо перезрел. Но я так долго работал в высших эшелонах ресторанного бизнеса, что подумал, что пришло время вернуться к основам. Испачкать руки, так сказать.

— В нашем заведении, Джон, гигиена на высшем уровне.

— Конечно. Это была просто метафора. Гигиена питания, это моя специальность. Я знаю все, что нужно знать о правильном времени приготовления и разморозке, а также о том, что нельзя ковырять в носу, пока готовишь салат "Цезарь".

— Какой у тебя опыт, Джон?

— Я был поваром в армии. Трёхкратный обладатель приза "Форт Полк" за кулинарное мастерство. Благодаря этому я поднаторел в экономии. Я могу растянуть полтора фунта говяжьего фарша между двумя взводами пехоты и тяжёлой бронетехникой.

— Ты забавный парень, Джон, — сказал мистер Ле Ренж без малейшего намёка на то, что его это забавляет.

— Я толстый, Тони, поэтому и забавный.

— Я не хочу, чтобы ты смешил меня, Джон. Я хочу, чтобы ты приготовил гамбургеры. И для тебя я — мистер Ле Ренж.

Он провёл меня на кухню, облицованную темно-коричневой керамикой, со столешницами из нержавеющей стали. Двое неуклюжих маленьких парнишек использовали микроволновые печи, чтобы разморозить замороженные котлеты для гамбургеров, замороженный бекон, курицу и картофель фри.

— Это Чип, а это Дензил.

— Как у вас дела?

Чип и Дензил оцепенело уставились на меня и пробормотали:

— Хорошо, наверное.

— А это Летиция.

Нахмуренная темноволосая девушка старательно нарезала салат "Айсберг", словно это было так же сложно, как плести кружево.

— Летиция — одна из наших особых членов команды, — сказал мистер Ле Ренж, положив одну из своих волосатых лап тарантула ей на плечо. — Штат Мэн предоставляет нам специальные налоговые льготы для найма таких людей, но даже если бы они этого не сделали, я все равно хотел бы, чтобы она была здесь. Вот такой я парень, Джон. Я не только кормлю людей, но и делаю их жизни лучше.

Летиция посмотрела на меня расфокусированными глазами цвета морской волны. Она была хорошенькой, у неё было выражение лица королевы красоты из маленького городка, которую только что ударили кирпичом по голове. Какой-то инстинкт подсказывал мне, что Тони Ле Ренж использует её не только как овощерезку.

— Мы гордимся высочайшим качеством нашей еды, — сказал он.

Без какой-либо видимой иронии он открыл огромную морозильную камеру в задней части кухни и показал мне замороженные стейки и покрытые инеем конверты предварительно приготовленного чили, готовые к варке в пакете. Он показал мне сублимированные овощи, замороженный кукурузный хлеб и обезвоженный суп из омара (который нужно просто разбавить водой). И это было в штате Мэн, где вы можете найти свежих омаров, вальсирующих по улице!

Хотя даже лучшие рестораны используют значительную долю полуфабрикатов и расфасованных продуктов, а заведения быстрого питания не используют ничего кроме этого. Даже их яичница-болтунья поставляется сушёной и предварительно взбитой в пакете.

Что меня впечатлило, так это то, как мистер Ле Ренж мог продавать эти обычные полуфабрикаты как "полезную, сытную еду, с любовью приготовленную на наших собственных кухнях людьми, которые действительно неравнодушны", когда большая часть этого неохотно собиралась на гигантских фабриках при минимальной заработной плате вахтовиками, которым было наплевать.

Мистер Ле Ренж, должно быть, догадывался о том, как работает мой разум.

— Знаешь, в чем наш секрет? — спросил он меня.

— Если я собираюсь готовить здесь, мистер Ле Ренж, думаю, было бы неплохо, если бы Вы им поделились.

— У нас самые вкусные бургеры в мире, это наш секрет. "Макдональдс" или "Бургер Кинг" даже близко не стоят. Попробовав один из наших бургеров, больше ничего другого не захочется. Вот, Кевин, передай мне бургер, чтобы Джон попробовал.

— Всё в порядке, — сказал я ему, — поверю вам на слово. Я уже поел.

— Нет, Джон, если ты собираешься работать здесь, я настаиваю.

— Послушайте, мистер Ле Ренж, я — профессиональный пищевой гигиенист. Я знаю, из чего делают гамбургеры, и поэтому никогда их не ем. Никогда.

— И что ты знаешь?

— Просто я точно знаю, что часть нежелательных веществ попадает в говяжий фарш, и мне не особенно хочется его есть.

— Нежелательные вещества? Что ты имеешь в виду?

— Ну, отходы, если прямо. Крупный рогатый скот забивают и потрошат так быстро, что неизбежно попадание определённого количества экскрементов в мясо.

— Послушай, Джон, как, по-твоему, я могу конкурировать с "Макдональдсом" или "Бургер Кингом"? Я заставляю своих клиентов чувствовать, что они на голову выше людей, которые едят в больших сетях быстрого питания. Я заставляю их чувствовать себя особыми посетителями.

— Но вы подаёте почти такую ​​же еду.

— Конечно. Это то, к чему привыкли наши клиенты, это то, что им нравится. Но мы делаем еду чуть дороже и подаём как нечто особенное. Мы даём им должный ресторанный опыт, поэтому они приходят сюда отмечать дни рождения и прочее.

— Но это должно сильно ударить по вашим накладным расходам.

— То, что мы теряем на накладных расходах, мы приобретаем, закупая собственные продукты питания.

— Вы имеете в виду, что можете закупить продукты дешевле, чем в Макдональдсе? Как это? У вас нет и миллионной доли их покупательной способности.

— Мы используем фермерские и животноводческие кооперативы. Маленькие люди, с которыми крупные сети быстрого питания не хотят иметь дело. Вот почему наши бургеры вкуснее, и именно поэтому в них нет ничего, что вы не захотели бы съесть.

Кевин подошёл к грилю с хорошо поджаренной котлетой для гамбургера на тарелке. Мистер Ле Ренж протянул мне вилку и сказал:

— Вот… попробуй.

Я отрезал небольшой кусочек и подозрительно посмотрел на него.

— Никакого дерьма? — спросил я его.

— Ничего, кроме тысячепроцентного белка, обещаю тебе.

Я сглотнул, а затем положил кусочек в рот. Я медленно жевал его, стараясь не думать о забрызганных навозом пандусах скотобоен, которые я посетил в окрестностях Батон-Руж. Мистер Ле Ренж смотрел на меня своими блестящими глазами мясной мухи, и это тоже не делало еду более аппетитной.

Но, на удивление, гамбургер оказался довольно вкусным. Он был нежным, достаточной хрустящий снаружи, хорошо приправленный луком, солью, перцем и небольшим количеством перца чили, и был ещё один вкус, который действительно выделялся.

— Тмин? — спросил я мистера Ле Ренжа.

— Ага, так я тебе и сказал. Но тебе нравится, не так ли?

Я отрезал ещё один кусок.

— Ладно, должен признаться, что да.

Мистер Ле Ренж хлопнул меня по спине так, что я чуть не задохнулся.

— Видишь, Джон? Теперь ты знаешь, о чем я говорил, когда говорил, что делаю жизнь людей лучше. Я поддерживаю мелких фермеров, и в то же время я даю людям Кале лучшую еду. Ну, не только Кале. У меня есть ещё точка в Старом городе, Миллинокете и Уотервилле, и я только что открыл новый филиал в Сент-Стивене, в ​​Канаде.

— Что ж, поздравляю, — кашлянул я. — Kогда мне начинать?

Мне приснилось, что я сижу у окна ресторана "Рокко" на улице Друзилла, в Батон-Руж, и ем острый сэндвич с сомом с сырными палочками и коричневой подливкой. Я только что заказал свой хлебный пудинг, когда зазвонил телефон, и администратор срывающимся голосом сообщила мне, что сейчас 5:15 утра.

— Зачем мне всё это? — раздражённо спросил я её.

— Вы просили разбудить Вас, сэр. В пять пятнадцать, а сейчас — пять пятнадцать.

Я поднялся с постели. За моим окном было ещё совсем темно. Тогда-то я и вспомнил, что теперь я шеф-повар ресторана Тони, и что я должен был быть на Норт-стрит ровно в 6 утра, чтобы открыть помещение и начать жарить бекон, взбивать яйца и готовить кофе.

Я посмотрел на себя в зеркало.

— Зачем ты сделал это с собой? — спросил я себя. — Потому что ты придирчивый перфекционист, который не мог закрыть глаза на три мышиных помёта в ресторане "Королева Каджун", вот почему. И они, вероятно, вовсе не были мышиным помётом. Просто каперсы.

Каперсы-шмаперсы.

На улице было так холодно, что пустынные тротуары блестели, как чеканное стекло. Я пошёл на Норт-стрит, где Чип только что открыл ресторан.

— Доброе утро, Чип.

— Ага.

Он показал мне, как выключить сигнализацию и включить свет. Потом мы прошли на кухню, и он показал мне, как разогреть сковороду, вынуть замороженный бекон и замороженные гамбургеры и смешать "свежевыжатый" апельсиновый сок (просто добавить воды).

Мы пробыли там всего десять минут, когда в дверь вошла молодая девушка с волосами мышиного цвета, бледным лицом и тёмными кругами под глазами.

— Привет, — сказала она, — я — Анита. Вы, должно быть, Джон.

— Привет, Анита, — сказал я, вытирая пальцы о зелёный фартук, и пожал ей руку. — Kак насчёт чашечки кофе, прежде чем на нас обрушатся полчища?

— Ладно.

Судя по выражению её лица, думаю, она, должно быть, подумала, что "полчища" это неприличное слово.

И вот к четверти восьмого каждая будка и каждый столик были заполнены бизнесменами, почтовыми работниками, дальнобойщиками и даже рыжеволосым полицейским, который первым остановил меня, когда я приехал в город. Я не мог поверить, что эти люди встали так рано. Мало того, все они были такими весёлыми, как будто им не терпелось начать ещё один день тяжёлой работы. Все они говорили:

— Доброе утро, Сэм! А как Вы себя чувствуете в это холодное и морозное утро?

— Доброе утро, миссис Трент!

— Великий день для расы — человеческой расы!

Ну, сколько можно…

Они не только добротно выглядели, сытно разговаривали и сытно ели. В течение двух часов я жарил бекон, переворачивал гамбургеры, жарил яйца и подрумянивал солонину. Анита металась от стола к столу с соком, кофе и двойной порцией тостов, и только к восьми ей на помощь пришла дерзкая чёрная девушка по имени Уна.

Постепенно, однако, ресторан начал пустеть, пока у нас не осталось никого, кроме двух водителей службы доставки и пожилой женщины, которая выглядела так, как будто ей понадобится шесть месяцев, чтобы прожевать два ломтика канадского бекона.

Именно тогда один из водителей закрыл рот рукой и плюнул в неё. Он нахмурился, глядя на то, что нашёл в своём бургере, и показал это своему другу. Затем он встал из-за стола и подошёл к грилю, прикрыв рот ладонью.

— Сломал свой проклятый зуб, — сказал он.

— Как это? — спросил я его.

— Откусил бургер, a в нем было это.

Между большим и указательным пальцами он держал маленький чёрный предмет.

Я взял его у него и повернул так и эдак. Сомнений не было, это была пуля, слегка сплюснутая от удара.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Послушайте, это мой первый день здесь. Все, что я могу сделать, это сообщить об этом руководству, и вы можете позавтракать за наш счёт.

— Мне теперь придётся сходить к проклятому дантисту! Терпеть его не могу. А если бы я ee проглотил? Я же мог отравиться свинцом… — начал было жаловаться он.

— Мне жаль. Я покажу еe владельцу, как только он приедет.

— Это будет стоить кучу денег, держу пари. Хочешь взглянуть?

Прежде чем я успел его остановить, он раскрыл рот и показал мне сколотый передний резец и полный рот разжёванного гамбургера.

Мистер Ле Ренж пришёл в одиннадцать утра. На улице было ветрено, и его волосы развевались набок, как воронье крыло. Прежде чем я успел его поймать, он нырнул прямо в свой кабинет и закрыл дверь. Он вышел через пять минут, быстро потирая руки, как человек, жаждущий перейти к делу.

— Ну, Джон, как всё прошло?

— Очень хорошо, мистер Ле Ренж. Все было забито битком.

— Всегда так. Люди не дураки, выбирают лучшее!

— Только одна проблема. Парень нашёл это в своём бургере.

Я протянул ему пулю. Он внимательно осмотрел его, а затем покачал головой.

— Это не один из наших бургеров, Джон.

— Я сам видел, как он выплюнул это. Он сломал один из передних зубов.

— Самый старый трюк в мире. Парню нужна стоматологическая помощь, он приходит в ресторан и делает вид, что сломал зуб обо что-то, что он ел. Заставляет ресторан заплатить за дантиста.

— Ну, мне так не показалось.

— Это потому, что ты не так хорошо разбираешься в хитростях нечестных клиентов, как я. Надеюсь, не извинился?

— Я не взял с него плату за завтрак.

— Тебе не следовало этого делать, Джон. Это практически признание ошибки. Что ж, будем надеяться, что этот ублюдок не попытается зайти дальше.

— Разве вы не собираетесь сообщить об этом людям, занимающимся охраной труда и техникой безопасности?

— Конечно, нет.

— А как насчёт ваших поставщиков?

— Tы не хуже меня знаешь, что весь говяжий фарш подвергается магнитному сканированию на наличие металлических частиц.

— Конечно. Но это пуля, и она сделана из свинца, а свинец не обладает магнитными свойствами.

— Они не стреляют в коров, Джон.

— Конечно, нет. Но могло случиться все что угодно. Может быть, какой-нибудь мальчишка выстрелил в неё, когда она стояла в поле, и пуля застряла в мышце.

— Джон, каждый из наших бургеров очень тщательно приготовлен людьми, которые являются фанатиками, когда речь идёт о качественном мясе. Не может быть, чтобы эта пуля попала в один из наших бургеров, и я надеюсь, что ты готов поддержать меня и сказать, что в котлете того клиента не было абсолютно никаких следов пули, когда ты жарил её.

— На самом деле я этого не видел, нет. Но…

Мистер Ле Ренж бросил пулю в корзину для мусора.

— Молодец, Джон. Значит, завтра рано утром вернёшься на работу в полной боевой готовности?

— Рано, да. В боевой готовности? Ну, возможно.

Ладно, вы можете называть меня педантичным бюрократом, но, как я понимаю, любую работу нужно делать как следует, иначе не стоит вставать с постели утром, чтобы сделать её, особенно если вам нужно вставать с постели в 5:15. Я вернулся в гостиницу "Кале" в поисках перекуса и заказал салат из жареной курицы с салатом "Aйсберг", помидорами, кусочками бекона, сыром чеддер, моцареллой и домашними гренками с луковыми нитями и жареными маринованными огурцами. Но как бы утешительно все это ни было, я не мог перестать думать об этой пуле и задаваться вопросом, откуда она взялась. Я мог понять, почему мистер Ле Ренж не хотел сообщать об этом инспекторам по охране труда и технике безопасности, но почему он не хотел ругаться со своим собственным поставщиком?

Вельма принесла ещё пива.

— Ты сегодня такой серьёзный, Джон.

— У меня кое-что на уме, Вельма, вот и все.

Она села рядом со мной.

— Как работа?

— Как закон Декарта. Я жарю, следовательно, я существую. Но сегодня что-то случилось… Hе знаю. Это заставило меня чувствовать себя неловко.

— Что ты имеешь в виду?

— Это как скомканное белье, только у меня в голове. Я продолжаю пытаться его расправить, только никак не получается.

— Продолжай.

Я рассказал ей о пуле и о том, как Ле Ренж настаивал на том, что не собирается об этом сообщать.

— Ну, такое бывает. У вас есть клиенты, которые приносят дохлую муху и прячут её в своём салате, чтобы им не пришлось платить.

— Да, но в этом случае я неуверен…

После двойной порции шоколадного мороженого с ванильными вафлями я пошёл обратно на работу.

— Ле Ренж ещё здесь? — спросил я Уну.

— Он уехал в Сент-Стивен. Он не вернётся раньше шести, слава богу.

— Он тебе не очень нравится, да?

— Он меня пугает, если хочешь знать.

Я прошёл в офис мистера Ле Ренжа. К счастью, он оставил его незапертым. Я посмотрел в мусорную корзину, и пуля все ещё была там. Я взял её и бросил в карман.

На обратном пути в гостиницу "Кале Мотор Инн" на меня прогудел большой синий пикап. Это был Нильс Гуттормсен из автосалона.

— Сегодня утром из Бангора привезли детали для твоей машины, Джон. Она будет готова через пару дней.

— Отличные новости, Нильс! Только не рви так себе задницу, тем более, что у меня пока нет денег, чтобы тебе заплатить.

Я показал пулю Вельме.

— Это действительно странно! — сказала она.

— Ты права, Велма. Это странно, но посторонние вещи в гамбургерах не является чем-то необычным. На самом деле, это скорее обычное дело, чем необычное, поэтому я никогда не ем гамбургеры.

— Не знаю, хочу ли я это слышать, Джон.

— Ты должна, Вельма. Раньше на каждой скотобойне были федеральные инспекторы, но администрация Рейгана хотела сэкономить деньги, поэтому они позволили мясоперерабатывающим предприятиям самим заботиться о своих гигиенических процедурах. Упрощённая система осмотра крупного рогатого скота, так они её называют.

— Джон, я никогда не слышал об этом.

— Ну, Вельма, обычный человек, конечно, нет. Когда инспекторы Министерства сельского хозяйства США не дышали им в затылок, большинство скотобоен удвоили скорость своей линии, а это означало, что риск заражения мяса был намного выше. Можешь представить себе мёртвую корову, подвешенную за пятки, и парня, вспарывающего ей живот, а затем вытаскивающего её кишки вручную? Они до сих пор так делают, это очень искусная работа, и если водосток сделает хоть одну ошибку, то — плюх! Везде, кровь, кишки, грязь, навоз, и это случается с каждым пятым скотом. Двадцать процентов.

— Боже мой.

— О, может быть ещё хуже, Вельма. В наши дни упаковщики мяса могут перерабатывать гораздо больше больных животных. Я видел, как на бойню приходили коровы с абсцессами, цепнями и корью. Говяжьи отходы, которые они отправляют для гамбургеров, смешаны с навозом, волосами, насекомыми, металлическими опилками, мочой и рвотой.

— Мне уже плохо, Джон! У меня вчера на ужин был гамбургер.

— Дай закончу. Дело не только в загрязнении, но и в качестве говядины, которую они используют. Большая часть скота, которого забивают на гамбургеры — это старый молочный скот, потому что он дешёвый, и его мясо не слишком жирное. Но они полны антибиотиков и часто заражены кишечной палочкой и сальмонеллой. Если взять всего один гамбургер, это не мясо одного животного, это перемешанное мясо десятков или даже сотен разных коров, и достаточно одной больной коровы, чтобы заразить тридцать две тысячи фунтов говяжьего фарша!

— Это похоже на фильм ужасов, Джон.

— Ты чертовски права, Вельма.

— Но эта пуля. Откуда эта пуля?

— Вот что я хочу знать, Вельма. Я не могу отнести её к медикам, потому что тогда я потеряю работу, а если я потеряю работу, я не смогу заплатить за ремонт своего автомобиля, и Нильс Гуттормсен конфискует его, и я никогда не вернусь в Батон-Руж, если я, блядь, не пройду пешком, а это две тысячи триста семь миль.

— Так далеко, да?

— Так далеко.

— Почему бы не показать ee Эдди Бертилсону?

— Что?

— Пулю. Почему бы тебе не показать ee Эдди Бертилсону. Он работает в магазине спортивного оружия и боеприпасов на Орчард-стрит. Он скажет, откуда это взялось.

— Ты так думаешь?

— Уверена. Он знает всё об оружии и боеприпасах. Раньше он был женат на моей кузине Патриции.

— Ты просто супер, Вельма. Заеду тогда к нему. А когда я вернусь, может быть, мы с тобой поужинаем вместе, и тогда я займусь с тобой диким энергичным сексом.

— Нет.

— Нет?

— Ты мне нравишься, Джон, но нет.

— Ой.

Эдди Бертилсон был одним из тех заноз в заднице, которые записывают номера военных самолётов в Турции и подвергаются аресту за шпионаж. Но нужно признать, что он знал об оружии и боеприпасах все, что только можно, и когда он взглянул на эту пулю, то сразу понял, что это такое. Он был маленьким и лысым, в тёмных очках, с волосами, растущими из ушей, и в футболке с названием группы "Благодарные мертвецы". Он ввинтил ювелирный бинокль своими засаленными пальцами в гнездо и повернул пулю так и эдак.

— Где ты ee нашёл?

— Это обязательно?

— Нет, но могу догадаться, что среди памятных вещей вьетнамского ветерана.

— Правда?

Оружейный магазин был маленьким и тесным, и насквозь пропах маслом. В шкафах за прилавком были расставлены всевозможные охотничьи ружья, не говоря уже о фотографиях всего, что мог захотеть убить посетитель Кале: вальдшнепа, рябчика, чёрной утки, кряквы, синекрылого и зеленокрылого чирка.

— Это патрон 7.92, который был стандартным боеприпасом для пулемёта, разработанного Луи Штанге для немецкой армии в 1934 году. После Второй мировой войны его использовали чехи, французы, израильтяне и биафраны, а некоторые даже оказались во Вьетнаме.

— Это пулемётная пуля?

— Так точно, — сказал Эдди, кладя еe обратно мне на ладонь с большим удовлетворением от собственных познаний.

— Значит, никто бы не стал использовать ee, чтобы убить, скажем, корову?

— Нет. Вряд ли.

На следующее утро мы с Чипом, как обычно, открыли ресторан, и к восьми утра ресторан был забит до отказа. Незадолго до девяти чёрный микроавтобус остановился снаружи, и из него вылезли двое парней в белых кепках и комбинезонах. Они прошли по переулку к кухонной двери и постучали в неё.

— Доставка от "Сан Круа Мит", — сказал один из них. Это был коренастый парень с усами, как у моржа, и глубоким шрамом поперёк рта, как будто кто-то с мачете приказал ему заткнуться.

— Конечно, — сказал Чип и открыл ему морозильник.

Он и его приятель принесли дюжину картонных коробок с надписью "Гамбургеры".

— Всегда покупаете гамбургеры в одной и той же компании? — спросил я Чипа.

— Конечно. Мистер Ле Ренж её владелец.

— Ясно…

Неудивительно, что мистер Ле Ренж не хотел говорить со своим поставщиком о пуле: его поставщиком был он сам. Я склонил голову набок, чтобы прочитать адрес. Первое шоссе, США, Роббинстаун.

День был ослепительно солнечным, и леса вокруг Кале были все окрашены золотыми, малиновыми и ржаво-красными цветами. Вельма везла нас по первому шоссе, а Фрэнк и Нэнси Синатра пели по радио "Something Stupid".

— Я не знаю, почему ты это делаешь, Джон. Я имею в виду, кого волнует эта дурацкая пуля в их гамбургере?

— Меня, Вельма. Как думаешь, смогу ли я прожить остаток своей жизни, так и не узнав, как пулемёт сбил американскую корову?

Нам потребовался почти час, чтобы найти "Сан Круа Мит", потому что здание находилось далеко за промышленной зоной. Это было большое серое прямоугольное помещение с шестью или семью чёрными фургонами, припаркованными снаружи.

Единственная причина, по которой я знал, что мы пришли в нужное место, заключалась в том, что я увидел мистера Ле Ренжа, идущего по двору снаружи с самой большой и уродливой собакой, которую я когда-либо видел в своей жизни. Я не эксперт по собакам, но я вдруг понял, кто в местной газетёнке хотел найти человека, чтобы тот выгуливал канарского дога.

— Что ты будешь делать? — спросила меня Вельма.

У ворот стоял охранник, и 131-килограммовый мужчина в развевающемся белом плаще никак не мог незаметно проскользнуть внутрь на цыпочках.

Однако, именно тогда я увидел парня со шрамом, который тем утром доставил наши гамбургеры. Он забрался в один из чёрных фургонов, завёл его и выехал со двора.

— Следуй за фургоном, — попросил я Вельму.

— Зачем?

— Я хочу посмотреть, куда он поедет, вот и все.

— Это не очень похоже на свидание, Джон.

— Я тебе всё возмещу, обещаю.

— Ужин и дикий энергичный секс?

— Мы можем пропустить ужин, если ты не голодна.

Мы ехали за фургоном почти два с половиной часа, пока не начало темнеть. Я был сбит с толку маршрутом, по которому он ехал. В первую очередь он остановился в небольшом медицинском центре в Пембруке. Затем он отправился к ветеринару недалеко от Матиаса. Он повернул обратно в сторону Кале, посетив две небольшие молочные фермы, прежде чем зайти последним в Мемориальный госпиталь Кале через задний вход.

Нам не всегда удавалось увидеть, что происходит, но на одной из молочных ферм мы видели, как водители фургонов везли скот, а в Мемориальной больнице мы видели, как они выталкивали большие контейнеры на колёсиках, скорее похожие на корзины для белья.

— Мне нужно поехать на работу. Моя смена начинается в шесть.

— Я не понимаю, Вельма. Они вывозили мёртвый скот с этих ферм, но правила Министерства сельского хозяйства США гласят, что скот должен быть обработан не более чем через два часа после того, как он был забит. По истечении этого времени бактерии размножаются настолько быстро, что избавиться от них практически невозможно.

— Значит, мистер Ле Ренж использует тухлую говядину для своих гамбургеров?

— Похоже на то. Но что ещё? Я могу понять тухлую говядину. Десятки скотобоен используют тухлую говядину. Но почему фургон заехал в больницу? А к ветеринару?

Вельма остановила машину возле мотеля и уставилась на меня.

— О, ты же не серьёзно…

— Мне нужно заглянуть внутрь этого мясокомбината, Вельма.

— Ты уверен, что не откусил больше, чем можешь прожевать?

— Очень меткая фраза, Вельма.

Уровень моей энергии снова начал снижаться, поэтому я побаловал себя сэндвичем с жареными креветками и парой бутылочек пива, а затем небольшим треугольным кусочком диетического пирога с орехами пекан. Затем я обошёл больницу и подошёл к заднему входу, где стоял фургон мясной компании "Сан Круа Мит". Санитар с сальными волосами, прищуренными глазами и в очках стоял сзади и курил.

— Как дела, парень? — спросил я его.

— Нормально. Чем могу помочь?

— Возможно… Я ищу своего друга. Старый собутыльник из далёкого прошлого.

— Да?

— Mне сказали, что он был здесь, приехал на фургоне. Сказали, что видели его здесь, в больнице.

— Мы целый день только и видим и разгружаем фургоны, — сказал санитар, выпустив дым из ноздрей.

— У этого парня шрам прямо поперёк рта. Его нельзя не заметить.

— О, ты имеешь в виду парня из "БиоГлин?"

— "БиоГлин?"

— Да. Они собирают хирургические отходы и затем избавляются от них.

— Что это такое, "хирургические отходы"?

— Ну-у-у, ты знаешь. Ампутированные руки, ноги, абортированные зародыши и тому подобное. Чего только у нас не найдётся.

— Я думал, это сжигают.

— Так было раньше, теперь "БиоГлин" специализируются на этом, думаю, это дешевле, чем эксплуатация мусоросжигательного завода днём ​​и ночью. Они даже вытаскивают куски тел из автокатастроф. Копы и автомеханики ведь не хотят этим заниматься.

Он сделал паузу, а затем спросил:

— Как тебя зовут? В следующий раз, когда твой приятель появится, я скажу ему, что ты его искал.

— Ральф Уолдо Эмерсон. Я остановился в доме Чендлеров.

— Хорошо… Ральф Уолдо Эмерсон[14]. Забавно, очень знакомое имя.

Я взял машину Вельмы и поехал обратно в Роббинстаун. Я припарковался в тени большого компьютерного склада. "Сан Круа Мит" был окружён высоким забором с колючей проволокой наверху, а передний двор был ярко освещён прожекторами. Охранник в форме сидел в маленькой кабинке у ворот и читал "Водоворот Кводди". Если повезёт, это усыпит его, и я смогу пройти мимо него.

Я ждал больше часа, но, похоже, напрасно. Все огни были включены, и время от времени я видел рабочих в касках и длинных резиновых фартуках, входящих и выходящих из здания. Может быть, это был знак для меня отказаться от попыток играть в детектива и позвонить в полицию?

Температура снаружи падала все ниже, и мне стало холодно и тесно в маленьком "Фольксвагене" Вельмы. Через некоторое время мне пришлось вылезти и размять ноги. Я подошёл как можно ближе к главным воротам, чтобы меня не заметили, и встал рядом с небольшим клёном. Я чувствовал себя слоном, пытающимся спрятаться за фонарным столбом. Охранник ещё не спал. Может быть, он читал захватывающую статью о внезапном падении цен на треску?

Я уже почти решил положить конец ночи, когда услышал, как позади меня по дороге приближается машина. Мне удалось спрятаться за деревом, а мистер Ле Ренж проехал мимо и подъехал к главным воротам. Сначала я подумал, что кто-то сидит с ним в его "Лексусе", но потом понял, что это тот огромный уродливый дог. Он выглядел как нечто среднее между немецким догом и адской гончей, и был больше, чем мистер Ле Ренж. Он повернул голову, и я увидел его алые глаза. Будто сам сатана посмотрел на меня.

Охранник вышел, чтобы открыть ворота, и какое-то время он и мистер Ле Ренж болтали друг с другом, их дыхание дымилось в морозном вечернем воздухе. Я думал о том, чтобы пригнуться и попытаться пробраться на скотобойню за машиной мистера Ле Ренжа, но у меня не было никаких шансов сделать это незамеченным.

— Всё в порядке, Вернон?

— Все тихо, мистер Ле Ренж.

— Отлично, Вернон. Как твоя дочь, Луиза? Как её аутизм? Лучше?

— Не совсем так, мистер Ле Ренж. Врачи говорят, что это займёт некоторое время.

Мистер Ле Ренж все ещё говорил, когда один из его больших чёрных фургонов промчался по дороге и остановился позади его "Лексуса". Его водитель терпеливо ждал. В конце концов, мистер Ле Ренж был боссом. Я немного поколебался, а затем вышел из-за своего тощего маленького дерева и обогнул заднюю часть фургона. Под задними дверями была широкая алюминиевая ступенька и две дверные ручки, за которые я мог уцепиться.

— Ты сошёл с ума, — сказал я самому себе. Но, тем не менее, я взобрался на ступеньку так легко, как только мог. Нельзя просто так запрыгнуть в фургон, когда ты толстяк, если только не хотите, чтобы водитель подпрыгнул и ударился головой о крышу.

Мистер Ле Ренж, казалось, болтал вечно, но, в конце концов, помахал охраннику и выехал во двор, а фургон последовал за ним. Я прижался к задним дверям, надеясь, что не буду таким заметным, но охранник вернулся в свою кабинку, встряхнул газету и даже не взглянул в мою сторону.

Из здания скотобойни вышел человек в окровавленном белом халате и каске и открыл дверцу машины Ле Ренжу. Они немного поговорили, а затем мистер Ле Ренж сам вошёл в здание. Человек в окровавленном белом халате открыл пассажирскую дверь машины и выпустил огромную собаку. Собака понюхала кровь, прежде чем мужчина схватил её за поводок. Он ушёл с ней, или, вернее, собака ушла с ним, царапая когтями асфальт.

Я протиснулся через боковую дверь. Внутри был длинный коридор с мокрым кафельным полом, а затем открытая дверь, ведущая в раздевалку и туалет. Ряды белых касок висели на крючках, а также резиновые фартуки и резиновые сапоги. Пахло несвежей кровью и дезинфицирующим средством.

Под дверью туалетной кабинки виднелись две обутые ноги, а над ней поднимались клубы сигаретного дыма.

— Всего два часа осталось, слава богу, — сказал бестелесный голос.

— Видел плей-офф? — ответил я, сняв и повесив плащ.

— Да, какое чёртово фиаско. Им бы выпнуть из команды этого Кершинского

Я надел тяжёлый резиновый фартук и едва не завязал его сзади. Затем я сел и натянул пару ботинок.

— Собираешься посмотреть игру в Нью-Брансуике? — снова спросил бестелесный голос.

— Я не знаю. В этот день у меня свидание с одной красоткой.

Наступила пауза, поднялось ещё больше дыма, а затем голос сказал:

— Кто это? Это ты, Стемменс?

Я вышел из раздевалки, не отвечая. Я со скрипом прошмыгнул по коридору в резиновых сапогах и прошёл к главному зданию бойни.

Вы даже не представляете, что там было. Высокое, ярко освещённое здание, где гремит производственный конвейер, мясорубки перемалывают и ревут, а тридцать или сорок резчиков в фартуках и касках рубят и чистят. Шум и вонь крови были ошеломляющими, и какое-то время я просто стоял, зажав рукой рот и нос, а этот бутерброд с жареными креветками бурлил в моем желудке, как будто креветки были ещё живы.

Чёрные фургоны были прижаты к одному концу производственной линии, и люди вытаскивали мясо, которое они собирали в течение дня. Они сбрасывали его прямо на убойный цех, где обычно живой скот оглушают и убивают. Жуткая мешанина из скота, человеческих рук и ног, вместе с блестящими нитями кишок, комками жира и прочими вещами, кое-что выглядело как забитые собаки и измученные ослы, только все это было так перемешано и отвратительно, что я не мог понять, что это было. Это была плоть, вот и все, что имело значение. Резчики обваливали его и разрезали на куски, которые сбрасывали в гигантские машины из нержавеющей стали и перемалывали гигантскими шнеками в бледно-розовую мякоть. Мякоть приправляли солью и перцем, сушёным луком и специями. Потом его механически спрессовывали в котлеты, накрывали пищевой плёнкой, пропускали через металлодетектор и замораживали. И вот утренний бургер готов.

— Господи, — сказал я вслух.

— Это ты мне? — сказал голос рядом со мной.

Я обернулся. Это был мистер Ле Ренж. У него было такое выражение лица, как будто он только что вошёл в дверь туалета, не открывая её.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — спросил он.

— Я должен готовить это, мистер Ле Ренж. Я должен был узнать, что в нем.

Сначала он ничего не сказал. Он посмотрел налево, потом направо, и казалось, что он делал все возможное, чтобы контролировать свой гнев. В конце концов, он резко вздохнул своей правой ноздрёй и сказал:

— Все равно. Разве ты не понимаешь?

— Что? Все равно?

— Мясо… неважно, откуда оно берётся. Человеческие ноги такие же, как коровьи, свиные или козлиные. Ради всего святого, это всего лишь белок.

Я указал на крошечную руку, торчащую из мешанины плоти:

— Это ребёнок. Это человеческий ребёнок. Это просто белок?

Мистер Ле Ренж потёр лоб, словно не мог понять, о чем я говорю.

— Ты же съел один из гамбургеров. Ты же знаешь, какие они вкусные.

— Посмотрите на это!

Я накричал на него, и теперь три или четыре работника обернулись и стали бросать на меня не слишком дружелюбные взгляды.

— Это дерьмо! Это полное и полнейшее дерьмо! Нельзя кормить людей мёртвым скотом, мёртвыми младенцами и ампутированными ногами! — продолжил кричать я.

— Правда? А почему, черт возьми, и нет? Ты действительно думаешь, что это хуже того дерьма, которое подают во всех рыгаловках? Они используют больных дойных коров, полных червей, сосальщиков и всякого дерьма. По крайней мере, в человеческой ноге нет кишечной палочки. По крайней мере, абортированный ребёнок не будет накачан стероидами.

— Вы не думаете, что есть все-таки разница?! Посмотритe на это! Ради всего святого! Мы говорим о каннибализме!

Мистер Ле Ренж рукой откинул назад волосы и нечаянно обнажил лысину.

— Крупные компании быстрого питания закупают мясо в самых дешёвых магазинах. Я же не покупаю своё мясо. Мне платят за то, чтобы я забрал мясо. Больницы, фермы, автомастерские, клиники для абортов. У всех избыток белка, с которым они не знают, что делать. Поэтому появляется "БиоГлин" и избавляет их от всего, от чего они не знают, как избавиться. A потом мы просто перерабатываем это.

— Вы больны, мистер Ле Ренж.

— Нет, Джон. Нисколько. Это практично. Tы съел человеческое мясо, которoe я тебе предложил, и тебе стало плохо? Нет, конечно, нет. На самом деле я считаю "Вкуснейшие бургеры Тони" пионерами действительно приличной еды.

Пока мы разговаривали, производственная линия остановилась, и вокруг нас собралась небольшая толпа работников, все с тесаками и обвалочными ножами.

— Tы не заставишь ни одного из этих людей сказать против меня хоть слово. Им платят в два раза больше, чем любым другим мясникам в штате Мэн. Или в любом другом штате, поверьте мне. Они никого не убивают, никогда. Они просто режут мясо, чем бы оно ни было, и делают это чертовски хорошо!

Я подошёл к одному из огромных чанов из нержавеющей стали, в котором мясо измельчалось в блестящую розовую жижу. Мужчины начали окружать меня, и я начал серьёзно опасаться, что тоже могу стать такой же розовой жижей.

— Вы понимаете, что мне придётся сообщить об этом в полицию и Министерство сельского хозяйства США, — предупредил я мистера Ле Ренжа, хотя мой голос стал примерно на две октавы выше обычного

— Я так не думаю, — сказал мистер Ле Ренж.

— Итак, что же вы собираетесь делать? Выпотрошить меня и измельчить?

Мистер Ле Ренж улыбнулся и покачал головой; и именно в этот момент мясник, который выгуливал собаку, вошёл, а его адское чудовище все ещё натягивало поводок.

— Если бы кто-нибудь из моих людей прикоснулся к тебе, Джон, это было бы убийством, не так ли? Но если Цербер сорвётся с ошейника и побежит за тобой — что бы я мог сделать? В конце концов, это очень сильная собака. И если бы у меня было двадцать или тридцать свидетелей, которые могли бы поклясться, что ты его спровоцировал…

Собака так сильно тянула поводок, что чуть было не задохнулась, а её когти скользили по окровавленному металлическому полу. Никогда не видел такого отвратительного скопления зубов и мускулов за всю свою жизнь, и его глаза отражали свет, как если бы он был запечатлён на фотографии со вспышкой.

— Кевин, отпусти его, — сказал мистер Ле Ренж.

— Это плохая идея. Если со мной что-нибудь случится, у меня здесь есть друзья, которые знают, где я и чем занимаюсь, — предупредил я его.

— Кевин, — повторил мистер Ле Ренж, совсем не впечатленный моими словами.

Мясник наклонился вперёд и расстегнул ошейник Цербера. Он рванулся вперёд, рыча, и я сделал шаг назад, пока мой зад не прижался к ванне из нержавеющей стали. Больше бежать было некуда.

— А теперь убей! — закричал мистер Ле Ренж и указал на меня рукой.

Собака опустила голову почти до пола и напрягла плечевые мышцы. Струйки слюны свисали с её челюстей, и внезапно я увидел его член, красный и заострённый, как будто мысль о том, чтобы вырвать мне горло, на самом деле возбуждала его.

Я поднял левую руку, чтобы защитить себя. Я имею в виду, я мог бы жить без левой руки, но не без горла. Тут-то у меня и возникло внезапное воспоминание. Я вспомнил своё детство, когда я был худым, низкорослым и боялся собак. Мой отец дал мне пакет собачьих лакомств, чтобы я мог взять с собой в школу, чтобы, если бы мне угрожала собака, я мог предложить ей что-нибудь, чтобы успокоить её. Всегда помни об этом, малыш. Собаки всегда предпочитают еду детям. Еду легче есть.

Я полез в чан позади себя и зачерпнул огромную горсть розовой жижи. Она была отвратительна… мягкая и жирная, и с неё капало. Я поднёс еe к собаке и сказал:

— Вот, Цербер! Хочешь что-нибудь поесть? Попробуйте что-нибудь из этого!

Пёс уставился на меня своими красными отражающими глазами, как будто я сошёл с ума. Он оскалил зубы и зарычал, словно сгустившийся хор предсмертных хрипов.

Я сделал шаг ближе, все ещё протягивая кучу жижи, молясь, чтобы собака не укусила и не оторвала мне пальцы. Но Цербер поднял голову и с глубоким подозрением понюхал мясо.

— Убей, Цербер, ты, глупая шавка! — закричал мистер Ле Ренж.

Я сделал ещё один шаг к нему, потом ещё один.

— Вот, мальчик. Ужин.

Собака отвернула голову. Я подталкивал слизь все ближе и ближе, но она не брала её, даже не хотела нюхать.

Я повернулся к мистеру Ле Ренжу.

— Вот… даже собака не будет есть ваши гамбургеры.

Мистер Ле Ренж вырвал собачий поводок у мясника. Он подошёл к животному и хлестнул его по морде раз, два… три раза.

— Ты жалкий непослушный кусок дерьма!

Пёс не хотел приближаться ко мне и моей горсти слизи, но все равно был опасен. Он испустил лай, который был почти рёвом, и бросился на Ле Ренжа. Он повалил его на пол и вонзил зубы ему в лоб. Тот закричал и попытался отбиться. Но он яростно мотал головой из стороны в сторону, и с каждым рывком сдирал все больше и больше кожи.

Прямо перед нами, с таким шумом, как будто кто-то пытается разорвать наволочку, собака оторвала Ле Ренжу лицо, обнажив окровавленные, дико таращащиеся глаза, мокрую чёрную полость ноздрей и оскалившиеся безгубые зубы.

Он все ещё кричал и хрипел, когда трое мясников оттащили собаку. Какими бы сильными они ни были, даже они не могли его удержать, и Цербер вырвался из их рук и побежал на другую сторону площадки для убийств, а лицо мистера Ле Ренжа свисало с его пасти, как скользкая латексная маска.

Я повернулся к мясникам. Они были слишком потрясены, чтобы говорить. Один из них уронил свой нож, а затем и остальные, пока они не зазвенели, как колокольчики.

Я пробыл в Кале достаточно долго, чтобы Нильс закончил ремонт моей машины, а я мог написать заявление в полицию и передать его полицейскому с песочными усами. Погода становилась все холоднее, и мне хотелось вернуться в тепло Луизианы, не говоря уже о говяжьих муфулеттах с соусом и луковыми нитками.

Вельма одолжила мне деньги, чтобы заплатить за ремонт, а гостиница "Кале Мотор Инн" не взяла с меня деньги за мои общественные заслуги. Я даже был на первой полосе местного "Водоворота". Там была фотография мэра, хлопающего меня по спине, с заголовком "ГЕРОЙ ГАМБУРГЕРОВ".

Вельма вышла попрощаться со мной в то утро. Было прохладно и холодно, и листья шуршали по парковке.

— Может быть, мне стоит поехать с тобой, — сказала она.

Я покачал головой.

— Ты видишь худого мужчину внутри меня, и он тебе нравится. Но я никогда не стану таким. Hикогда. Мой желудок всегда будут манить мясные сэндвичи.

В последний раз, когда я её видел, она прикрывала глаза от солнца, и я должен признать, что мне было жаль оставлять её. С тех пор я никогда не вернусь в Кале. Я даже не знаю, существуют ли ещё "Вкуснейшие бургеры Тони". Однако, если это так, помните, что всегда есть риск, что любой бургер, который вы покупаете у Тони Ле Ренжа, — это люди.

Это был самый суровый октябрь за последние одиннадцать лет. Из Канады через северную Миннесоту пришёл ледяной шторм и не утихал уже девять дней и девять ночей, а это значило, что Джерри и мне ничего не оставалось, как забронировать пару номеров в мотеле «Стерджон» в городе Розо с населением 12 574 человека и ждать, пока не наладится погода.

Бо́льшую часть времени мы проводили в баре «Северная звезда», общаясь с местными жителями и слушая кантри-песенки о несчастных охотниках и неверных женщинах. Снаружи весь мир был покрыт льдом: силовые линии обрывались; из-за топлива, превратившегося в воск, застревали грузовики; а залеплявший глаза снег временно лишал людей зрения.

Джерри был спокоен как пёс у камина и, кажется, не стал бы особо переживать, если б ему пришлось провести остаток своей жизни в «Северной звезде», но меня длительное пребывание взаперти уже через два дня сделало крайне раздражительным. Я просто хотел продолжить работу и вернуться к семье в Сент-Пол. Дважды в день я звонил Дженни и разговаривал с детьми — Трейси и Майки, но их было слышно так плохо, а голоса казались такими далёкими, что изоляция ощущалась ещё острее.

Большую часть времени мы разговаривали с барменшей, Альмой Линдемут. У неё были зачёсанные наверх высветленные волосы с уже видневшимися корнями и густой, прокуренный голос. Она носила джинсовую рубашку на клепках, щедро обнажавшую декольте; пахла «Tommy Girl» и чем-то ещё, сексом, наверное: так пахнут простыни, если зарыться в них лицом поутру.

— Ребята, вам не стоило приезжать сюда осенью, нужно было приехать в августе, когда очень тепло и красиво, можно ловить рыбу и все такое.

— Так мы приехали не прохлаждаться. Мы собираем данные для Департамента лесного хозяйства Миннесоты.

— Разве вы не можете развлечься хоть немного?

— О, я могу, — сказал Джерри, прищурив глаз, рядом с которым свисала сигарета. — А у Джека жена и двое маленьких детей. Развлечения verbotten[57].

Альма наклонилась на стойку бара, вызывающе стиснув вместе свои испещрённые родинками груди.

— Ты знаешь, как готовят меренгу? — спросила она Джерри.

— Конечно, я могу приготовить все что угодно.

Ещё мы разговаривали со стариком, который сидел в дальнем конце бара, опрокидывая одну рюмку «Джека Дэниэлса» за другой, примерно по порции каждые десять минут. Старик носил нелепый седой парик, выглядевший старше, чем он сам, и у него было тощее, измождённое лицо с белыми иглами щетины в морщинах. Одет он был сплошь в чёрное, и его глаза тоже были чёрными, как шахты до центра земли.

— Так для чего же вы сюда приехали? — даже не глядя на нас, поинтересовался он.

— Исследование, вот и все. Департамент лесного хозяйства хочет вырубить несколько тысяч акров чёрной и жёлтой сосны и заменить их белой и австрийской сосной.

— Почему они хотят это сделать?

— Потому что белая сосна и австрийская сосна коммерчески гораздо более выгодны.

— Ах, деньги. Можно было догадаться. И где конкретно вы проводите своё исследование?

— В основном в верховьях Лост-Ривер-Форест, отсюда и до границы.

— Возле Сент-Николаса?

— Верно. Сент-Николас и Пайнроуд.

Старик сухо шмыгнул и толкнул рюмку вперёд для новой порции.

— Знаете, почему они назвали его Сент-Николас?

— Понятия не имею.

— Они называют его Сент-Николасом, потому что Санта-Клаус родом оттуда.

— Да неужели? Я думал, Санта-Клаус родом из Лапландии или откуда-то из тех краёв. С Северного полюса, разве нет? — вставил Джерри и издал свой типичный возглас.

Старик повернулся ко мне, в его выражении лица было что-то очень тревожащее. Я только раз в жизни видел такой взгляд: когда проводил исследование в Ла-Куи-Парле, где ко мне подъехал фермер на джипе и направился в мою сторону с помповым дробовиком, которым, казалось, действительно намеревался воспользоваться. Старик хрипло сказал:

— Есть сказочный Санта-Клаус, и есть настоящий. Настоящий Санта-Клаус живёт в своей хижине на Сэд-Дог-Ривер.

— Ну, конечно, — сказал Джерри. — А как же он появляется каждый год в универмаге Дейтон?

Старик залпом выпил налитое и подтолкнул свою рюмку для другой порции.

— Вы хотите узнать кое-что или нет?

— Конечно, продолжайте, — поддержал я его и быстро кивнул Джерри головой, обозначая, что он должен держать свои умные замечания при себе.

— Это было как раз на рубеже веков, когда в Розо жило всего пять или шесть сотен человек, — сказал старик. — Жизнь в те дни была довольно рисковой, в 1898 году яровая пшеница не уродилась, и некоторые фермерские семьи оказались очень близки к голодной смерти. Но однажды просто из ниоткуда объявился этот парень и сказал, что может изменить их судьбы, если они согласятся отдать ему десять процентов от прибыли.

Конечно, они не поверили ему, но он ушёл в поля и провёл на каждой ферме что-то вроде ритуала: с дымом, костями и кругами, нарисованными в грязи. Он проводил их каждую неделю в течение всего сезона, пока фермеры не стали относиться к нему как к ветеринару или сборщику молока.

Поселился он глубоко в чаще леса, в лачуге на излучине Сэд-Дог, покрасил хижину в чёрный как ночь цвет. Никто не знал, что он вытворял, когда был один, но некоторые говорили, что слышали исходящие из лачуги крики и вопли, словно демоны ревели в аду. Местный священник сказал, что он посланник Сатаны и ничего хорошего от этих ритуалов ждать не стоит. За спиной жители Розо стали называть его Сатана, но всё же позволяли ему с костями и дымом посещать свои хозяйства, потому что были сколь религиозны, столь и суеверны; и если Сатана действительно мог заставить их пшеницу расти, они не собирались ему противодействовать.

Закончилось все тем, что урожай озимых был лучше, чем когда-либо, и принёс более сорока тысяч бушелей твёрдой красной пшеницы. Люди звонили в церковный колокол и возносили свои благодарности Господу. Но вот что было, когда Сатана пришёл просить свои десять процентов с прибыли.

Конечно же, ни один из фермеров ничего ему не дал. Они сказали, что кости, дым и рисунки в грязи были всего лишь шарлатанством, и что Господь всему причиной: Господь, удача и долгое тёплое лето. Тогда Сатана сказал: ладно, если вы не даёте мне мою долю, я сам её заберу. Я не смогу забрать с собой четыре тысячи бушелей пшеницы, поэтому возьму себе то, что мне вздумается.

Подошла Альма Линдемут и снова наполнила стакан старика.

— Этот за мой счёт, — сказал я ей.

— Джон Шукс, ты же не рассказываешь эту старую историю про Санту, не так ли? Он рассказывает её всем, кто слишком вежлив, чтобы заткнуть его.

— Эй, это очень увлекательная история, — сказал Джерри.

— Я могу развлечь тебя кое-чем получше.

— Уверен, что можешь. Но у нас есть ещё немного времени, не так ли?

— Жители Розо тоже так думали, — заметил старик. — Но времени у них совсем не оставалось.

— Так что же он сделал, этот Сатана? — спросил я у него.

— В ночь на 10 декабря 1898 года он объезжал одну ферму за другой, все пять хозяйств, на чёрных санях, запряжённых восьмёркой чёрных собак, и с собой у него был мешок. Несколько человек его видели, но никто не догадался, что он задумал. Почти все в Розо приняли угрозы Сатаны всерьёз и хотели быть уверенными, что он не приберёт к рукам что-либо из их с трудом заработанной собственности, поэтому на всех фермах, кроме одной, окна и двери были заперты, что было почти неслыханно в те дни.

Но не эту собственность он искал, он вообще не обращал внимания на их запоры. Сатана забирался на крыши, пробивал дыру сквозь черепицу и спускался вниз, в спальни их детей. Если вы помните, в те времена были большие семьи, например, в одном доме семь детей остались одни. Всем, независимо от возраста, он серпом отрезал головы, складывал их в мешок и отправлялся к следующему пункту назначения.

Никто не знает, как ему удалось пробраться в те дома так, что его никто не услышал, и каким образом он убил так много детей, никого не разбудив. В общем, он убил двадцать семь детей и забрал их головы. Хуже всего то, что его так никогда и не поймали. Конечно, послали отряд шерифа выследить его, и несколько миль они шли по его следам на снегу. Но следы закончились прямо на опушке леса, собаки потеряли след, а шериф вынужден был признать, что Сатана просто исчез. Отряд пошёл к его хижине; они обыскали её, а после сожгли дотла, и это было все, что они могли сделать. Сатану так и не нашли, детские головы — тоже.

Об этой ночи вы не прочтёте ни в одном из местных учебников истории, и вы понимаете, почему. Но на Рождество родители в Розо до сих пор говорят своим детям, что лучше бы им вести себя хорошо и рассчитаться со своими долгами, будь то деньги или помощь, иначе через потолок придёт Сатана с серпом в поисках своих десяти процентов сверху.

— Что ж, это отличная байка, — признал я.

— Ты думаешь, что это байка, и не веришь, но слово «Санта» — это неправильно написанное «Сатана», и два декабря назад в связи с тем, что ФБР расследует убийства девятерых детей, которым оттяпали головы где-то в Айове, у нас тут была кой-какая профессорша из Вашингтона, и она сказала, что «модус жоперанди»[58] был точно такой же, как у Сатаны из Сэд-Дог.

— Вот это интересно.

— Конечно, интересно, но я скажу вам, в чем загвоздка. Профессорша сообщила, что этот же «модус жоперанди» используется уже сотни лет ― дольше, чем существует сам Сент-Николас; вот почему я говорю, что настоящий Санта — это Сатана с Сэд-Дог-Ривер, а не ваш бородатый толстяк в ярко-красном костюме и с оленями. Теперь вы понимаете: история изменилась так, чтобы не пугать детей до усрачки. Настоящий Санта приходит ночью, лезет через крышу, забирает головы детей и уносит их в своём мешке, и это не мифология, это правда.

Джерри поднял пустой стакан, чтобы показать Альме Линдемут, что он готов для ещё одного. Барменша сказала:

— Все та же старая история, снова и снова.

— Это отличная история. Ты знаешь, мне в голову не пришло, что Санта это палиндром Сатаны.

— Это анаграмма, — поправил я его, — а не палиндром. Палиндром — это когда одинаково читается спереди и сзади.

— Альма, как насчёт: ты спереди, а я сзади? — подмигнув Альме Линдемут, сказал Джерри.

— Что там у тебя? — спросила она, сияя глазами.

— Ничего… Сюрприз, — ответил он, поднимая лацканы своего пальто.

— Ну что же? — не унималась она. — Я не выношу сюрпризов!

— Это то, что я специально купил тебе, потому что очень сильно тебя люблю.

— Ну, покажи!

Она попыталась обойти его кругом и заглянуть под пальто, но он отпрянул от неё.

— Не покажу, пока ты мне кое-что не пообещаешь. Пообещай, что будешь любить это так же сильно, как любишь меня.

— Как я пообещаю, если даже не знаю, что это?

— Потому что здесь собрана вся моя любовь к тебе, вся-вся, свёрнутая в одном маленьком узелке.

— Покажи!

— Давай, — уговаривал он. — Если не пообещаешь, я унесу его обратно, и ты никогда не узнаешь, что это было.

— Покажи!

— Сначала обещай!

Она сделала глубокий вдох и выдала скороговоркой:

— Хорошо, что бы ты ни держал там под пальто, обещаю любить это так же сильно, как люблю тебя.

— Зуб даёшь?

— Даю!

Он осторожно сунул руку под пальто и достал оттуда маленького пёстрого котёнка с большими зелёными глазами. Тот тихонько мяукнул и уцепился за воротник крошечными коготками.

— Ой, какой милый! — обрадовалась она. — Он просто совершенство!

— А я тебе что говорил? Это вся моя любовь, свёрнутая в одном узелке. Как назовёшь?

Она взяла котёнка и, сложив руку лодочкой, погладила его пальцем по головке.

— Ещё не знаю. Но как-нибудь романтично. Очень, очень романтично.

Она мяукнула, и котёнок мяукнул в ответ. Мяукнула ещё раз, и он снова повторил за ней.

— О! Пусть будет Эхо!

— Эхо? Что это за имя? Больше подходит газете, чем коту.

— Нет, глупенький. Это из греческой мифологии.

— Ну, раз ты так считаешь…

— Эхо была очень красивой нимфой, самой красивой из всех, что когда-либо жили на свете.

— Да ну? И что с ней случилось?

— Её все любили, но Гера, старая сварливая жена Зевса, обозлилась на неё за то, что та отвлекала её, пока у Зевса были шуры-муры с другой богиней. Гера её прокляла, чтобы она больше никогда не могла говорить своими словами — а только последними словами тех, кто заговаривал с ней.

Он восхищённо покачал головой.

— А знаешь, мне кажется, я люблю твой ум так же сильно, как твоё тело. Ну, или почти так же. У ума, к сожалению, нет сисек.

Она бросила в него подушкой.

Дождь лил так сильно, что Марк остался в «Рэндж Ровере», отпивая прямо из фляжки холодный эспрессо и слушая по радио пьесу про вдову одержимую вязанием свитеров для недавно умершего мужа.

«Я целую вечность искала этот оттенок серого. Он называется „шале“ и подходит к цвету его глаз».

«Он умер, Морин. И никогда его не наденет».

«Не говори глупостей. Никто не мёртв, пока ты помнишь, как они выглядят».

Марк уже подумывал закругляться, когда увидел Кэти в ярко красном дождевике с остроконечным капюшоном, которая устало тащилась к нему через поле. Марк опустил окно и ему на щеку брызнул ледяной холодный дождь.

— Выглядишь как утопленница! — выкрикнул он. — Почему вы никак угомонитесь?

— Мы нашли нечто действительно невероятное, вот почему.

Кэти откинула капюшон. Её русые кудряшки липли ко лбу, на кончике носа повисла капелька.

— Где Найджел? — спросил Марк.

— Всё ещё там, копает.

— Я сказал ему исследовать рвы. Какого хрена он там копается?

— Марк, мы думаем, что возможно нашли Шалот.

— Что? О чем ты говоришь?

Кэти вытерла дождь с лица.

— Это вовсе не рвы, в своё время они были речкой с островом посередине. А те бугры, которые мы сочли овчарнями железного века — это камни, вырубленные и обтёсанные как плиты для строительства стен.

— Ну, понятно, — сказал Марк. — И вы с Найджелом тут же подумали — Шалот!

— Почему нет? Месторасположение верное? — верное: вверх по течению от Кэдбери. А всем известно, что Кэдбери был Камелотом.

— Вы с Найджелом безнадёжные романтики, — покачал головой Марк.

— Дело не только в плитах. Мы нашли нечто вроде металлической рамы. Она большая, и очень окислившаяся. Найджел полагает, что возможно это зеркало.

— Понял… остров, Камелот, зеркало. Наверняка это Шалот.

— В любом случае, пойдём и взглянешь.

Марк глянул на часы.

— Давайте отложим это до завтра. В такую погоду мы не сделаем ничего путного.

— Марк, пожалуйста.

Марк был боссом, а Кэти всего лишь студентом-историком, нанятым на пасхальные каникулы, но он уже выяснил, насколько упорной она может быть.

— Хорошо, — сказал он. — Если я должен.

Вдова в радиопьесе всё ещё переживала из-за последнего свитера: «Он не очень любит рукава реглан… ему кажется, что они делают его круглоплечим.»

«Он мёртв, Морин. Надо полагать, что никаких плеч у него нет».

Кэти начала подниматься на холм. Марк вылез из «Рэндж Ровера» и, сквозь высокую траву, побрёл за ней. Его бы вообще сегодня здесь не было, если бы не отставание от графика на одиннадцать дней; да совет графства, надоедающий с финальным отчётом.

— Только подумай! — обратилась к нему Кэти. — Шалот!

Марк догнал её:

— Забудь, Кэти. Проклятая женщина в замке, умирающая от неразделённой любви. Прямо про мою бывшую, если задуматься.

Они взобрались на вершину. Под ними лежала затуманенная болотина, которую по диагонали пересекал древний ров. Было видно, как, в примерно в четверти мили от них, копал Найджел во флюоресцентно-жёлтой куртке и белом пластиковом шлеме.

— Видишь? — настойчиво продолжала Кэти. — Остров, река… всё как Теннисон описывал.

— Это не Шалот, Кэти. Даже если бы было так, он находится прямо посреди предполагаемого маршрута для Вулстонской объездной магистрали, которая уже задерживается на три года, и превышает бюджет на шесть миллионов. А это значит, что совету графства придётся пересмотреть весь план строительства дорог, и нам не заплатят, пока этот бардак не пройдёт через полномасштабное общественное расследование, что, скорее всего, означает лет через пятнадцать.

— Но подумай об этом! — сказала Кэти. — Возможно там, где копает Найджел, был остров, на котором стоял замок, в котором ткала свои гобелены Волшебница Шалота. А вон тот ров был рекой, по которой она плыла в своей лодке в Камелот, напевая перед смертью последнюю печальную песнь!

— Если всё это правда, дорогая, то это холм который мгновенно обанкротит компанию «ОИО».[61]

— Но мы бы стали знаменитыми, разве нет?

— Нет, не стали бы. Для начала, ты же не думаешь, что нам разрешили бы его раскопать, правда? Вы с Найджелом — всё ещё студенты, а я не найду курган, даже если споткнусь об него. Кроме того, нам платят не за то, чтобы мы находили места выдающегося археологического значения, а за то, чтобы мы их не находили. Пряжка бронзового века? Сунь её в карман и найди ещё раз, в пяти милях от предполагаемой стройки нового супермаркета. Овчарня железного века — отлично. Мы можем вызвать экскаватор и перенести её в экспозицию древней Британии во Фроме. Но только не Шалот, Кэти. Шалот утянет нас на дно.

Они с трудом спустились с холма и пересекли луг. Когда они, запыхавшиеся, подошли к краю рва, Найджел поднялся и снял шлем. У Найджела были мелкие кудряшки, ярко красные щёки и свежее простоватое лицо, как у хоббита. Но Марк нанял его не за внешность из Средиземья. Его приняли на работу, потому что он читал в университете Эссекса курс «Археология и Ландшафт», и Марк мог похвастаться, что «ОИО» была «полностью укомплектована ведущими специалистами в своей области».

— Найджел! Как дела? Кэти сказала мне, что ты нашёл Шалот.

— Ну… нет, Марк! Столь поспешные заключения мне не по душе! Но эти плиты, смотри!

Размахивая руками, Найджел кружил вокруг поросших травой кочек:

— Я срезал часть дёрна, видишь… а под ним… ну, видишь? — Он показал на шесть или семь прямоугольных камней цвета хорошо созревшего чеддера. — Известняк, и взгляни на эти отверстия… конец тринадцатого века, я бы сказал.

— И ты думаешь, что это Шалот?

Моргая, Найджел оглядел лужайку:

— Местоположение предполагает это с наибольшей вероятностью. Здесь определённо была башня. Ты же не будешь использовать плиты в пять футов толщиной для постройки свинарника, не так ли. Но для чего кому-либо строить башню здесь, посреди долины?

— Не знаю. Ты мне скажи.

— Ты построишь здесь башню либо как каприз, либо как тюрьму для кого-нибудь.

— Вроде Волшебницы Шалота?

— Вот именно.

— Но, если здесь была башня, то где её остатки?

— О, скорее всего, растащили за все эти годы. По очень грубым прикидкам, она была понастроена незадолго до 1275 года, а заброшена, скорее всего, около 1340-го, во времена Чёрной Смерти.

— Вот как? — Марк уже пытался прикинуть: какое оборудование им понадобится, чтобы перетащить эти плиты и где их можно незаметно выбросить.

Найджел показал на всё ещё наполовину сокрытую в траве плиту. На ней были высечены глубокие отметины.

— Смотри — здесь можно разглядеть крест, часть черепа и буквы DSPM. Это акроним на средневековой латыни, означающий: «Господь уберёг нас от погибели в сих стенах».

— Значит, кто бы ни жил в этой башне… они могли быть заражены Чёрной Смертью?

— Да, это наиболее очевидное предположение. Разве не удивительно?

Марк огляделся. Он не мог определиться, что его раздражало больше, археология, или дождь:

— Кэти сказала, что ты нашёл что-то металлическое.

— Так вот, да! И это — решающий аргумент!

Найджел прошагал к своим раскопкам. В грязи едва виднелся кусок почерневшего металла, длиной примерно полтора метра и закруглённый с обоих концов.

— Это каминная решётка, так ведь? — спросил Марк.

Найджел частично её очистил, и Марк видел вырезанные на ней цветы, виноградные грозди и вьющиеся стебли. В центре была выпуклость, похожая на человеческое лицо, настолько залепленное грязью, что невозможно было сказать: мужское оно, или женское.

Марк пригляделся:

— Всего лишь старинная викторианская решётка для камина.

— Я так не думаю, — сказал Найджел. — Полагаю, это верхняя часть зеркала. Притом, зеркала тринадцатого века.

— Найджел… в 1275 году, зеркало, такое большое? Помнится, в те времена у них не было стеклянных зеркал. Оно должно быть из серебра, или, по крайней мере, посеребрённое.

— Вот именно! — сказал Найджел. — Цельное серебряное зеркало пяти футов в поперечнике. А у Волшебницы Шалота было зеркало, не так ли? Не для того, чтобы разглядывать себя, а для того, чтобы смотреть на мир снаружи, чтобы она могла плести гобелен жизни в Камелоте, не глядя непосредственно на него!

Кэти присоединилась:

— Ох, ну просто восхитительно, — сказал Марк. — А теперь, сколько, по-вашему, понадобится времени, чтобы его откопать.

— О… несколько недель, — сказал Найджел, — возможно, месяцев. — Мы же не хотим повредить его, не так ли. Нам нужно будет огородить этот район, поставить в известность полицию и Британский музей, не так ли?

— Нет, Найджел, не так, — сказал Марк.

Моргая, Найджел медленно встал:

— Марк, нам придётся! Эта башня, это зеркало — они могут изменить всю концепцию артурианских легенд! Они являются археологическим доказательством того, что Волшебница Шалота, была не просто вымыслом, и что Камелот действительно находился здесь.

— Найджел, это замечательная идея, но наши перерасходы она не оплатит, не так ли?

— Я не могу понять, — сказала Кэти. — Если это зеркало Волшебницы Шалота и, притом, подлинное, оно может стоить миллионы.

— Да, может. Но не для нас. Найденные клады принадлежат правительству её величества. Кроме того, мы работаем по контракту на совет графства, и эта земля нам не принадлежит. Поэтому наши шансы получить долю практически равны нулю.

— Ты хочешь, чтобы мы снова его закопали, и забыли о том, что нашли? — уставился на него Найджел. — Мы не можем этого сделать!

— О, нет, — сказал ему Марк. Он показал на ажурные лозы на верхушке рамы. — Мы может пропустить здесь пару цепей, так ведь, и воспользоваться Рэндж Ровером, чтобы его вытащить.

— Что? Это может нанести непоправимые повреждения!

— Найджел, — всё, что случается в этом мире наносит непоправимые повреждения. В этом вся суть истории.

К ним подошла Кэти.

— Неприятно говорить, Марк, но думаю, что ты прав. Мы нашли эту башню, мы нашли это зеркало. Если доложим об этом, то нам не достанется ничего. Ни денег, ни славы. Ни даже упоминания в газетах.

Нахмурившись, Найджел долго стоял над металлической рамой.

— Что скажешь? — спросил его Майк наконец. Уже начинало темнеть, и по рву стелился промозглый туман.

— Ну, тогда ладно, спиздим её, — сказал Найджел. — Вытащим эту херовину наружу.

Марк вел «Рейндж Ровер» через луг, пока не добрался до острова Шалот. Он включил все прожекторы, передние и задние, а затем они с Найджелом прикрепили к металлической раме буксирные цепи, обёрнутые их в рваные футболки, чтобы максимально защитить молдинги. Марк медленно повёл «Рейндж Ровер» вперёд, шины вращались в коричневой волокнистой грязи.

Найджел, как истеричная домохозяйка, кричал:

— Осторожнее! Осторожнее!..

Уже стемнело, когда зеркало удалось вытащить. Они присели рядом с ним на корточки и посветили фонариками. Декоративные виноградные усики были сильно погнуты буксировочными цепями, но других явных повреждений не было. Поверхность зеркала была чёрной и пятнистой, как большой синяк, но в остальном оно, кажется, пережило свои семьсот лет, лишь слегка окислившись. Оно было двадцати сантиметров в ширину и пятидесяти семи сантиметров в высоту, а толщиной более трёх сантиметров. Зеркало было таким тяжёлым, что они еле подняли его.

— И что мы теперь будем делать? — спросила Кэти.

— Очистим. Затем переговорим с парой дилеров и узнаем, сколько за него можно получить.

— А как же Шалот, — спросил Найджел. — Этот остров — всё будет утеряно.

— Такова история Британии, Найджел. И ты не в силах её изменить.

Они погрузили зеркало в багажник «Рэндж Ровера» и уехали обратно в Уинкантон. Марк снял небольшой таунхаус на окраине, поскольку так было гораздо дешевле, чем семь недель оставаться в отеле. Простой дом с плоским фасадом был выкрашен в грязно-розовый цвет. На заднем дворике стояло деревце вишни, одинокое и обнажённое.

Они взяли зеркало с двух сторон; кряхтя, занесли его в гостиную и приставили к стене.

— Чувствую себя преступником, — сказал Найджел.

— Не стоит. — Марк зажёг газ и энергично потёр руки. — Чувствуй себя англичанином, защищающим своё наследие.

Тем вечером Марк заказал еду навынос в «Уинкантон Тандури» на Хай-стрит, и они ели грибной бхаджи и карри «Мадрас» с курицей, по очереди счищая семь веков грязи.

Найл включил на своём СД-плейере «Лучшее Мэтта Монро»:

— Простите… мадригалы я с собой не взял.

— Не извиняйся. Это почти средневековье.

В первую очередь, они облили зеркало тёплой мыльной водой. Затем Кэти, стоя на кухонном стуле, вычищала все декоративные детали на верхушке рамы зубной щёткой и ватными палочками. Человеческая голова по центру зеркала, с которой Кэти соскребала грязь, постепенно оказалась женской, с высокими скулами, раскосыми глазами, и волосами, заплетёнными в сложные косы. Ниже подбородка располагался свиток с единственным словом: «Ламия».

— Ламия! — сказал Найджел. — Так греки называли Лилит, первую спутницу Адама, ту, что была до Евы. Она потребовала таких же прав, как у Адама, и потому Господь изгнал её из Эдема. Она вышла замуж за демона и стала королевой демонов. — Найджел коснулся женских губ, которые едва заметно улыбались. — Ламия считалась самой невероятной соблазнительницей, которую только можно себе представить. Всего одна ночь с Ламией и пфф! — на человеческую женщину ты больше никогда не посмотришь.

— В чем подвох?

— Она высосет из тебя кровь, вот и всё.

— Ты опять говоришь о моей бывшей.

— Поэму под названием «Ламия», написал Джон Китс, так ведь? — сказала Кэти.

— Верно, — ответил Найджел. — Чувак по имени Ликий встретил Ламию и безумно в неё влюбился. Проблема в том, что он не знал, что она проклята Богом. «Была она сильфидою злосчастной, возлюбленною демона прекрасной иль демоном самим?»[63]

— Проклятая, — сказала Кэти. Как Волшебница Шалота. Может это один и тот же человек.

Несомненно, женское лицо на зеркале было красивым, но и коварство в нём тоже чувствовалось.

— В Ламии действительно было нечто загадочное, — сказал Найджел. — Пьющая кровь чародейка, она всё же была способна на глубокую и искреннюю любовь. По словам Ликия, она даровала ему «сотню жажд».

— Прямо как этот «Мадрас» с курицей, — сказал Марк. — В холодильнике есть ещё пиво?

Кэти ещё долго продолжала вычищать зеркало, после того, как Марк и Найджел устали этим заниматься. Они сидели в креслах, пили лагер, ели чипсы и наблюдали, как Кэти постепенно обнажила круг блестящего серебра, достаточно большой, чтобы отражать её лицо.

— Ну вот, — сказала она. — Невероятно, правда, если задуматься, что последним человеком, который смотрел в это зеркало, могла быть Волшебница Шалота?

Спать они легли только после часа ночи. Марк, как босс, — в главной спальне, в то время как Кэти досталась детская с плюшевыми мишками на обоях, в задней части дома, а Найджелу пришлось улечься на диване в гостиной.

В ту ночь Марку спал плохо. Ему снилось, что он идёт в конце длинной похоронной процессии с катафалком запряжённым лошадьми. Откуда-то издалека его позвал женский голос и Марк остановился, в то время как похоронная процессия двигалась дальше. «Марк!» продолжала звать его женщина, «Марк!»

— Марк! — кричала она. Это Кэти звала его с первого этажа, и её голос наполняла паника.

Всё ещё оглушённый сном, Марк скатился с кровати и заковылял по узкой лестнице вниз. Несмотря на то, что серый ноябрьский день всё ещё был тёмным, и шёл дождь, шторы не были задёрнуты. Кэти, в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, стояла посреди комнаты, её волосы вздыбились, как парик.

— Кэти! Какого черта происходит?

— Найджел! Я позвала его, но он не ответил! Марк, с ним что-то случилось! Он весь мокрый!

Марк включил верхний свет. Поначалу он не смог понять на что смотрит. Но тут Кэти издала неестественный мяукающий звук, и Марк осознал, что смотрит на Найджела.

Тот лежал на диване, одетый только в зелёные шерстяные носки и выцветшие синие трусы. Его распахнутые глаза смотрели в потолок, рот был широко раскрыт, словно Найджел на кого-то кричал. Сомнений в том, что он мёртв не было. Разорванное горло превратилось в красное волокнистое месиво хрящей и сухожилий, а подушка под головой была чёрной от пропитавшей её крови.

— Господи, — произнёс Марк. Он прислонился к дверному косяку, чтобы не упасть, и сделал три или четыре глубоких вдоха. — Иисусе.

— Что с ним? — Кэти была в истерике. — Марк, что с ним?

— Даже не знаю. Я понятия не имею. — Он неуклюже обнял Кэти и попытался прижать к себе, но она не переставала дёргаться, трястись и постоянно крутила головой, оглядываясь на Найджела, словно ей нужно было видеть его изуродованное тело, чтобы уверится в том, что он действительно мёртв. Кэти уставилась на Марка шальным взглядом.

— А вдруг это собака — она может быть где-то здесь!

Марк отвёл Кэти на кухню и потряс ручку задней двери, чтобы показать, что та всё ещё заперта.

— Я собственноручно закрыл её вчера вечером. Что бы это ни было, его здесь больше нет. Подожди здесь. Мне придётся вызвать полицию.

Марк осторожно обошёл вокруг дивана и взял телефон, который оставался на забрызганном кровью кофейном столике, рядом с телом Найджела. Марк не мог отвести глаз от его лица. Самое странное, что тот не выглядел испуганным. На самом деле, Найджел выглядел почти восторженным, как будто то, что ему вырвали горло, было самым захватывающим переживанием всей его жизни.

Кэти вышла из кухни и остановилась в дверях. Теперь она выглядела спокойнее, хотя всё ещё дрожала, а лицо было белым, как воск.

— Ты им уже звонил? — спросила она Марка.

— Как раз собираюсь.

— Марк… как ты думаешь, что случилось на самом деле?

Палец Марка застыл над телефоном, но он засомневался.

— Понятия не имею. Но ведь в доме кроме нас никого нет? Надеюсь, полиция не подумает, что…

И он вдруг задумался ещё кое о чём. Вопросы о зеркале, которые полиция будет им задавать. Древняя реликвия, которая стоит миллионы. По сути, они её украли. Так на что же, на первый взгляд, похожа смерть Найджела, как не на ссору между ворами? Марк поднял руки, на которых осталась кровь от телефона.

— Смотри, — очень тихо сказала Кэти.

Поглядев на потёртый бежевый ковёр, Марк нахмурился. От края дивана к центру комнаты тянулась дорожка кровавых пятен. Сначала Марк принял их за случайные брызги, но теперь разглядел, что это были следы. Притом, это были следы не Найджела. Они были намного меньше, да и крови на его носках не было. Рядом с кофейным столиком следы образовывали узор, похожий на огромную розу с осыпавшимися лепесткам, а затем, менее заметные, вели к зеркалу. Где и исчезали.

Нахмурившись, Кэти оглядела комнату. Потом подошла к зеркалу и всмотрелась в блестящий круг, который вычистила вчера вечером.

— Это… нет.

— Что нет?

— Кажется, будто кто-то убил Найджела, а потом пересёк комнату и зашёл в зеркало.

— Это безумие. Люди не могут заходить в зеркала.

— Но эти следы… они же больше никуда не ведут, правда?

Марк и Кэти посмотрели на лицо Ламии. Та смотрела на них, таинственная и безмятежная. Её улыбка, казалось, говорила: уверены, что хотите знать?

— Они построили башню, так ведь? — сказала Кэти. — Построили, чтобы держать Волшебницу Шалота взаперти. Если она была Ламией, то её заперли, потому что она соблазняла мужчин и пила их кровь.

— Кэти, это было семьсот лет назад. Если вообще происходило на самом деле.

— Найджел мёртв, Марк! — Кэти указала на тело на диване. — Это произошло на самом деле! Но ведь прошлой ночью никто не мог войти в этот дом, так ведь? Не взломав дверь, и не разбудив нас. Никто не смог бы войти в эту комнату, если только он не вышел прямо из этого зеркала!

— Так что же мы скажем полиции?

— Скажем правду, вот и все.

— И ты думаешь, они нам поверят? — Ну, офицер, все было так. Мы стащили зеркало тринадцатого века, которое нам не принадлежит, а посреди ночи из него вышла Волшебница Шалота и разорвала Найджелу горло? — Они отправят нас в Бродмур, Кэти! Закроют в дурку на всю жизнь!

— Послушай, Марк, это правда. И следы… это доказывают.

— Это всего лишь предание, Кэти. Всего лишь легенда.

— Но подумай о стихотворении «Волшебница Шалота». Подумай, что в нём написано: «И зрит сквозь зеркало она виденья мира, тени сна», — ты что, не понимаешь? Теннисон специально написал сквозь зеркало. Не в нём — сквозь него! Волшебница Шалот не смотрела в зеркало, она была внутри него и смотрела наружу!

— Час от часу не легче.

— Но всё сходится. Она была Ламией. Кровососом, вампиршей! И могла выходить только ночью, как и все вампиры. Но пряталась весь день не в гробу… она пряталась в зеркале! Дневной свет не может проникнуть сквозь зеркало, как не может проникнуть в закрытый гроб!

— Я мало что знаю о вампирах, Кэти, но я знаю, что их нельзя увидеть в зеркалах.

— Конечно, нет. И вот в чём причина! Ламия и её отражение — это одно и то же. Когда Ламия выходит из зеркала, она уже не внутри него, поэтому отражения у неё нет. И, наверное, её проклятие в том, что она может выходить из зеркала только ночью, как и все вампиры.

— Кэти, ради Бога… ты слишком уж увлеклась.

— Но это единственный ответ, который имеет хоть какой-то смысл! Почему они заперли Волшебницу Шалота на острове посреди ручья? Потому что вампиры не могут пересечь проточную воду. Почему они вырезали на камнях снаружи распятие и череп? Там было сказано: «Сохрани нас, Господи от погибели в сих стенах». Они не имели в виду Чёрную смерть… они имели в виду её! Волшебница Шалота, Ламия — она была погибелью!

Марк сел.

— И что? — наконец спросил он у Кэти. — Что, по-твоему, мы должны делать?

— Давай задёрнем шторы, — сказала она. — Давай перекроем весь дневной свет. Если ты сядешь здесь, то возможно, Ламия вновь захочет выйти. В конце концов, она уже семьсот лет без свежей крови, так ведь? Наверняка ей хочется пить.

Марк уставился на Кэти.

— Смеёшься что ли? Ты хочешь, чтобы я сидел здесь в темноте, надеясь, что из старого грязного зеркала выйдет какая-то мифическая женщина и попытается высосать из меня кровь?

— Это докажет, случившееся с Найджелом, так ведь? Докажет, что Волшебница Шалота была настоящей! Особенно если мы не дадим ей вернуться в зеркало.

— Кэти, это чепуха.

Но Найджел лежал на диване и беззвучно кричал в потолок. И было так много крови, так много следов.

Капитулируя, Кэти подняла руки.

— Если тебе кажется, что я веду себя нелепо, давай забудем об этом. Давай позвоним в полицию и расскажем, что на самом деле произошло. Уверена — экспертиза докажет, что мы его не убивали.

Марк снова встал и подошёл к зеркалу. Он всмотрелся в отполированный круг, но увидел лишь своё собственное лицо в тусклом ореоле. Смерть Найджела потрясла его до глубины души, и у Марка возникло ужасное холодное подозрение, что, возможно, Кэти права и что-то явилось из зеркала. Но если он не наберётся смелости выяснить это, то как он объяснит тело Найджела полиции? И что он будет делать с зеркалом?

— Ну, хорошо, — сказал Марк, всё ещё глядя на своё отражение. — Ты же эксперт по Камелоту. Если хочешь сделать так, то давай сделаем.

Чтобы не пропустить ни малейший проблеск дневного света, Кэти задёрнула коричневые бархатные шторы и подоткнула их снизу. Было уже много позже восьми, но на улице все ещё лил дождь, и утро было таким мрачным, что ей не стоило беспокоиться. Марк пододвинул одно из кресел к зеркалу и уселся к нему лицом.

— Я чувствую себя одной из тех коз, которых привязывают, чтобы поймать тигра.

— Ну, я бы не переживала. Возможно, я неправа.

Марк достал мятый носовой платок, высморкался, потом принюхался:

— Боже.

— Это кровь, — сказала Кэти. И, помолчав, добавила: — Мой дядя был мясником. Он всегда говорил, что у порченой крови худший запах в мире.

Некоторое время они сидели молча. Казалось, запах крови становился всё гуще и резче, так что Марк действительно мог ощутить её вкус. В горле у него тоже пересохло, и он пожалел, что не выпил немного апельсинового сока перед началом этого бдения.

— Ты не могла бы принести мне выпить? — попросил он Кэти.

— Шшш, — сказала Кэти. — Кажется, я что-то вижу.

— Что? Где?

— Посмотри на середину зеркала. Что-то вроде очень слабого свечения.

В темноте Марк уставился в зеркало. Поначалу он не видел ничего кроме всепоглощающей черноты. Но потом заметил промельк, словно кто-то взмахнул белым шарфом, затем ещё один.

Очень неторопливо, в полированном круге начало проявляться лицо. Марк почувствовал, как по спине медленно поползли мурашки, а нижняя челюсть затряслась так сильно, что пришлось стиснуть зубы, чтобы эту тряску прекратить. Лицо — бледное, вкрадчивое, но удивительно красивое — не мигая, с улыбкой смотрело прямо на него. Оно больше походило на лицо мраморной статуи, чем на человеческое. Марк попытался отвести глаза, но не смог: каждый раз, когда он поворачивался к Кэти, его взгляд невольно возвращался обратно.

Казалось, что затемнённая гостиная стала ещё более тесной и душной; и когда Марк сказал: «Кэти, ты её видишь?» — его голос звучал глухо, словно он прижимал к лицу подушку.

Из поверхности зеркала беззвучно вышагнула бледнокожая женщина. Она была обнажена, кожа — цвета луны. На мгновение её облепила маслянистая паутина чёрного налёта, но, когда Ламия сделала ещё один шаг вперёд, паутина соскользнула, оставив её сияющей и нетронутой.

Не в силах что-либо сделать, Марк мог лишь смотреть. Ламия подходила всё ближе и ближе, так, что он мог дотянуться и прикоснуться к ней. У неё был высокий лоб, а волосы заплетались в странные, замысловатые косы. Бровей не было, что делало лицо невыразительным. Но глаза у Ламии были необыкновенные. Казалось, сама смерть смотрела её глазами.

Ламия подняла правую руку и легонько поцеловала кончики пальцев. Марк чувствовал её ауру, электрическую и холодную, будто кто-то оставил дверь холодильника широко открытой. Ламия что-то прошептала, но это прозвучало скорее по-французски, чем по-английски — очень тихо и плавно — и Марк смог разобрать лишь несколько слов.

«Возлюбленный мой», — сказала она. — «Иди ко мне, отдай мне жизнь свою».

На груди, слегка выпуклом животе и на бёдрах Ламии виднелись засохшие ручейки крови. Ноги тоже были забрызганы кровью. Марк смотрел на Ламию снизу вверх, не зная, что сделать, или сказать. Ему казалось, что вся энергия его покинула, и он не в силах даже говорить.

«Мы все когда-нибудь умрём», подумал он. «Но умереть сегодня, сейчас, в объятиях этой обнажённой женщины… какое это было бы приключение».

— Марк! — крикнула Кэти. — Хватай её, Марк! Держи её!

Женщина обернулась и, как змея, яростно зашипела на Кэти. Марк с трудом поднялся со стула и попытался схватить Ламию за руку, но та была холодной и скользкой, как подтаявший лёд, и запястье выскользнуло из его хватки.

— Кэти, давай! — крикнул Марк.

Кэти бросилась к занавескам и потянула их вниз: крючки на занавесках защёлкали, как петарды. Ламия направилась к ней, и почти уже добралась до окна, когда щёлкнул последний крючок занавески, и гостиная наполнилась угасающим серым светом дня. Ламия снова повернулась и уставилась на Марка, выражение её лица почти остановило его сердце.

«Из всех мужчин ты был неверным самым», — прошептала она. — «И ты будешь наказан».

Кэти стояла на коленях, пытаясь освободиться от занавесок. Ламия схватила её за кудряшки волос, приподняла и со звучным хрустом укусила в шею. Кэти даже не вскрикнула. В немом отчаянии она уставилась на Марка и упала боком на ковёр; хлынувшая из шеи кровь расплескалась по комнате.

Ламия медленно пошла к Марку; тот сделал шаг назад, потом ещё один, передвинул кресло так, чтобы оно стояло между ними. Но она остановилась и закрыла глаза. Сейчас её кожа блестела, словно Ламия таяла. Марк, затаив дыхание, ждал. Кэти билась в конвульсиях, задевая ногой кофейный столик, из-за чего бренчали пустые пивные банки.

Ламия открыла глаза и бросила на Марка последний непроницаемый взгляд. Затем повернулась и сделала три шага к зеркалу, которое поглотило её, как лужа воды, покрытая маслянистой плёнкой.

Марк, не двигаясь с места, продолжал ждать. Дождь за окном начал стихать, и он услышал скрип проезжающего мимо молоковоза.

Через некоторое время он сел. Марк подумывал было позвонить в полицию, но что он мог им сказать? Потом Марк подумал о том, чтобы привязать тела к зеркалу и сбросить в Рин, где их никогда не найдут. Но полиция все равно придёт, так ведь, и будет задавать вопросы?

Время тянулось медленно. Сразу после двух часов дня тучи на мгновение рассеялись, и голое дерево вишни в саду за домом заискрилось от солнечного света. В половине четвёртого громкий стук в коридоре заставил Марка подпрыгнуть, но это была всего лишь пожилая женщина с тележкой для покупок, проталкивающая в почтовую щель экземпляр «Уинкантон Адвертайзер».

Сумерки постепенно сгущались, а Марк сидел в кресле перед зеркалом и ждал.

В половине шестого, когда комнату полностью заполнили тени, ему показалось, что он видит в поверхности зеркала слабое бледное шевеление, словно рыбину на дне мутного пруда. Марк вцепился в подлокотники кресла, его сердце билось так сильно, что болели рёбра.

Затем с дивана донёсся булькающий стон, и банки с пивом задребезжали. В зеркале появилась женщина с серебристым лицом и в этот момент Найджел и Кэти поднялись, чтобы приветствовать её.

Моё увлечение зеркалами началось именно с «Алисы в Зазеркалье», точнее с Кэрролловской идеи того, что если бы вы каким-то образом могли видеть дальше своего отражения — сквозь дверь и коридор — вы оказались бы в мире, где нормальные правила существования были бы вывернуты наизнанку.

Когда мне было шесть лет, я изо всех сил прижимался щекой к зеркалу бабушки и дедушки, тщетно пытаясь увидеть сквозь окна их гостиной сад, где, как я был уверен, будет другая погода, и гуляют другие люди. Но мне удавалось лишь оставить на стекле тёплый овал в форме щеки.

Вблизи зеркала весьма безучастные и непреклонные. Они покажут вам лишь то, что захотят показать.

Но я все ещё жаждал увидеть то, что они скрывают от меня, и потому несколько раз исследовал их вымышленные возможности — особенно в романе «Зеркало» (Mirror), в котором зеркало — единственный свидетель жестокого убийства ребёнка-звезды 1930-х годов. Пойманная в ловушку внутри зеркала, его душа продолжала жить, пока современный кинопоклонник, купив зеркало, не освобождает его из стеклянного плена. А потом, к своему удивлению, выясняет, за что же мальчика убили.

В ходе исследований я наткнулся на десятки историй о зеркалах и их магических свойствах, в том числе на одну из самых известных — «Волшебница Шалота» лорда Альфреда Теннисона. В наши дни трудно оценить, насколько агрессивную популярность имело это стихотворение в Англии 1860-х годов. В нём была башня, в которой жила прекрасная девушка. В нем были фантазийные шпили Камелота. В нём был сэр Ланселот, в сияющих доспехах и с пылающим плюмажем. И в нём было зеркало, посредством которого Волшебница Шалота была проклята увидеть кавалькаду, прошедшую мимо её окна; зеркало, которое, как известно, «разбилось вдребезги, звеня».

Большинство моих романов ужасов так или иначе основаны на мифах и легендах. Это происходит потому, что мифы и легенды почти всегда наглядно представляют саму суть основных человеческих страхов — таких, как Глэйстиги — шотландские ведьмы, которые пили кровь младенцев; или «блуждающие огоньки», уводящие путников в тёмные и опасные болота; или Банши, которые кричали и вопили у ирландских домов, когда кто-то должен был умереть.

Конечно, вампиры — это одна из величайших легенд хоррора, но я пишу о них без особой охоты. Они уже уделаны до смерти, в буквальном смысле слова. (Сказав это, я получил некоторое кровососущее удовольствие от «Road Kill», истории одинокого вампира, который не открывает письма из своего местного совета, предупреждая его, что его дом был принудительно куплен, и чей гроб был просмолён новым обходом.)

Во время своих исследований зеркал я раз за разом натыкался на легенду о вампирах. У вампиров аллергия на зеркала. У вампиров нет отражения. И тогда я начал спрашивать себя, почему они так не любят зеркала, и почему у них нет отражения. В результате получился этот рассказ, объясняющий, кем на самом деле была Волшебница Шалота, и почему вампиры и зеркала не смешиваются.

На самом деле, он возобновил мой энтузиазм писать о вампирах, и сразу же после него я предложил моим новым нью-йоркским издателям, вернуть своё первое и, возможно, самое известное создание — индейского чудотворца Мисквамакуса, злое влияние в моем романе Маниту, для противостояния стае вампиров.

Мой издатель согласился, так что этот рассказ не только самостоятельное развлечение, но и предыстория новой вампирской эпопеи. Что касается зеркал, о них я тоже не забыл. Они появляются как серебряные пластины дагерротипа в моем новой книге «Darkroom», хоррор-романе о ранней фотографии. Вы когда-нибудь задумывались, почему первобытные племена не любили фотографироваться? И, если уж на то пошло, вы когда-нибудь видели фотографию вампира?

Конечно нет: с вампирами вы должен встретиться лично. Ночью. В зеркале.

Джек соскабливал измельчённый чеснок с разделочной доски в глубокую сковороду, когда в дверь ресторана кто-то постучал.

— Чёрт, — выдохнул он. Он снял сковороду с плиты и вытер руки о фартук. Стук повторился, на этот раз громче, да так, что ручка двери задребезжала.

— Да слышу я! Слышу!

Огибая круглые столики и венские стулья, он направился к двери. Жёлтые льняные жалюзи на окнах были опущены, и он мог лишь различить два силуэта.

Раннее утреннее солнце искажало силуэты людей, стоящих за дверью, и воображение рисовало сгорбленных волкоподобных чудовищ.

Он отодвинул задвижку и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин в серо-коричневых плащах. Один был брюнет с приглаженными волосами и сломанным носом. Другой — тучный рыжеволосый мужчина с капельками пота над верхней губой.

— Да?

Брюнет показал золотой жетон.

— Сержант Эли Уоксмен, полиция Сан-Франциско. Вы мистер Джек Келлер?

— Да, это я. Что-то случилось?

Сержант Уоксмен открыл блокнот и, с трудом разбирая собственный почерк, прочёл:

— Вы проживаете по адресу: три-шесть-шесть-три, Гелиограф-стрит, квартира два?

— Все верно. Да ради бога, скажите уже, в чем дело!

— Вы состоите в отношениях с мисс Жаклин Фронсарт, двадцать четыре года, студенткой факультета балтийского пения в Институте Балтийского пения?

— Верно.

Сержант Уоксмен закрыл блокнот.

— Мистер Келлер, мне очень жаль, но мисс Фронсарт зазеркалилась.

— Что?

Сегодня около половины десятого утра ваши соседи услышали её крик. Один из соседей вломился в вашу квартиру и обнаружил её. Они пытались вытащить её, но не смогли.

— Боже, — Джек не верил своим ушам. — А какое… которое зеркало?..

— Большое зеркало на подставке. В спальне.

— Господи. А где оно сейчас? Оно же не разбилось, ведь нет?

— Нет, оно в целости и сохранности. Мы не стали его трогать. Если хотите, коронёр унесёт его. Решение целиком и полностью за вами.

Джек стоял, прикрыв глаза рукой. Может быть, если он отгородится от внешнего мира на достаточно долгое время, то детективы исчезнут, и окажется, что все это ему лишь привиделось? Но даже с закрытыми глазами он слышал шорох плащей и беспокойный скрип подошв по гладко отполированному полу. Наконец, он снова посмотрел на них и сказал:

— Я купил это зеркало где-то полгода назад. Владелец поклялся, что оно безопасно.

— Вы не могли бы сказать, где именно вы его приобрели?

— В антикварной лавке в округе Сонома. Где-то у меня должна быть его визитка.

— Не волнуйтесь, мы найдём его, если это будет необходимо. Однако не стану вас обнадёживать: вряд ли вы можете рассчитывать на компенсацию.

— Господи… Да не нужна мне никакая компенсация. Я только…

Он представил Жаклин, как она стоит у него на балконе, и из одежды на ней лишь большая соломенная шляпа, а на шляпе нелепо громоздятся персики, груши, бананы. Будто в замедленной съёмке, она оборачивается на него. Влажные, широко посаженные карие глаза делают её похожей на прекрасную рыбу. Загорелые плечи украшены узорами из хны. Огромная грудь с сосками цвета спелой сливы. «Желание — я вижу его в каждом твоём взгляде», — шепчет она. Она всегда говорит шёпотом, чтобы сохранить голосовые связки для пения.

Она жёстко толкает его на яркий разноцветный плед и, расставив ноги, садится ему на грудь. Затем она показывает ему себя, свою гладко выбритую вагину, раздвигает пальцами половые губы — и демонстрирует зелёное пёрышко канарейки, торчащее из уретры. «Плюмаж тщеславия», — шепчет она.

Сержант Уоксмен положил руку Джеку на плечо и сочувственно сжал его.

— Мне действительно очень жаль, мистер Келлер. Я сам видел её, и… она была очень необычной, не так ли?

— Что мне теперь делать? — спросил Джек. Впервые в жизни он чувствовал себя брошенным на произвол судьбы, будто человек, который остался один в лодке с единственным веслом и кружится на одном месте, а помощи ждать не от кого.

— Люди принимают разные решения, сэр, — сказал рыжеволосый детектив.

— Решения? Какие решения?

— Что делать с зеркалами, сэр. Кто-то относит их в подвал или на чердак в надежде, что однажды мы сможем освободить их близких. Некоторые… хм. Некоторые устраивают похороны, закапывают их в землю.

— Закапывают в землю? Впервые о таком слышу.

— Это довольно необычно, сэр, но так многие поступают. Кто-то просто накрывает зеркало простынёй или одеялом и оставляет на прежнем месте, но некоторые учёные считают, что это слишком жестоко по отношению к находящемуся в нем человеку, поскольку он будет продолжать слышать все, что происходит по эту сторону.

— Боже мой, — сказал Джек.

Рыжеволосый детектив достал сложенный носовой платок и промокнул лоб.

— И все-таки большинство…

— Что — большинство?

— Большинство рано или поздно разбивают зеркала. Думаю, это сродни отключению аппарата жизнеобеспечения.

Джек уставился на него.

— Но если разбить зеркало… что будет с человеком внутри него? Он останется в ловушке в каком-то зеркальном мире? Или разобьётся вместе с ним?

Сержант Уоксмен торжественно произнёс:

— Мы не знаем ответа на этот вопрос, мистер Келлер, и я сильно сомневаюсь, что когда-нибудь узнаем.

Когда детективы ушли, Джек запер дверь в ресторан и прислонился к ней спиной, по его лицу бежали липкие, тёплые слезы — словно ему выкололи глаза, и теперь они стекали по щекам.

— Жаклин, — простонал он. — Жаклин, почему ты? Почему из всех людей — именно ты?

Он упал на колени на полированный дубовый паркет, скорчился от физической боли утраты и продолжал всхлипывать сквозь стиснутые зубы.

— Почему именно ты, Жаклин? Почему? Ты так красива, почему ты?

Он прорыдал почти десять минут, после чего понял, что не может больше. Он встал, взял со столика салфетку, промокнул слёзы и высморкался. Он оглядел пустые столики. Вряд ли он вообще когда-либо откроет ресторан снова. «Ресторан Келлера» останется в прошлом, как и Жаклин.

«Господи, — подумал он. — Каждое утро мы просыпаемся, встаём с постели и даже не задумываемся о том, когда судьба нанесёт нам очередной удар».

Он вернулся на кухню, выключил все конфорки и духовки, снял фартук. На разделочной доске лежало полдюжины эскимосских меховых унтов, готовых к разделке и мариновке, и тисовые ветви на суп. Он взял в руки свежие лосиные рога. Они должны были стать сегодняшним блюдом дня. Он положил их обратно, и к горлу подступил такой ком, что он едва мог вздохнуть.

Он уже собирался уходить, когда распахнулась задняя дверь, и вошёл Пуни Пуни Пу Сюк, одетый в чёрную футболку с Ричардом Никсоном и белые льняные брюки. Джек не знал точно, сколько ему лет; его по-военному постриженные волосы были жёсткими, как проволочная щётка, которой соскребают грязь со щитков пикапов тысяча девятьсот шестьдесят третьего года выпуска, а под глазами у него были такие мешки, что было трудно понять, открыты у него глаза или закрыты. Но при всем этом он был одним из самых опытных шеф-поваров в Сан-Франциско и признанным знатоком восточной философии. Он даже издал брошюрку под названием «Рыба не поможет тебе найти выход из пустыни».

Пуни Пуни снял с плеча красную кожаную сумку и осмотрел кухню.

— Мистер Погреб-по-немецки! — он был убеждён, что люди не должны забывать об этническом происхождении своих имён и поэтому их следует переводить, чтобы все окружающие понимали их значение. — Мистер Погреб-по-немецки, у вас всё в порядке?

— Прости, Пу, я хотел тебе позвонить, но не успел. Сегодня мы закрыты. Да и вряд ли мы вообще когда-нибудь снова откроемся. Жаклин зазеркалилась.

Пуни Пуни пересёк кухню, подошёл к Джеку и взял его за руки.

— Мистер Погреб-по-немецки, моё сердце скорбит об утрате не меньше вашего. Когда произошла эта трагедия?

— Сегодня утром. Только что. Приходила полиция. Я должен пойти домой и посмотреть, что можно сделать.

— Она была чудесной женщиной, мистер Погреб-по-немецки. Не знаю, что сказать, чтобы утешить вас.

Джек покачал головой.

— Не надо. Сейчас не время. Ты можешь идти домой.

— Могу я пойти с вами? Иногда плечо, вовремя подставленное другом, бывает ценнее, нежели клад, найденный под смоковницей.

— Хорошо. Я это ценю.

Он жил в Английском квартале района Рашен-Хилл, в маленьком викторианском доме. Местность здесь была такая холмистая, что ему приходилось ставить свой «Форд» передними колёсами на тротуар, чтобы он не скатился. Светило солнце, внизу в заливе вода сверкала, будто осколки стекла; но при этом дул лёгкий ветерок, холодный, как последний вздох умирающего рыбака.

— Джек!

Вверх по склону поднимался мужчина с бордовым лицом и белыми бакенбардами, ведя бульмастифа на коротком поводке. На нем были светло-коричневые твидовые брюки, нижнюю часть которых он заправил в носки.

— Эй, Джек! — повторил он и приветственно взмахнул рукой.

— Майор, — Джек, наконец, заметил его и тут же поднял глаза на окна второго этажа. Кто-то — наверное, Жаклин, — оставил окна открытыми, и белые занавески покачивались на ветру.

— Я уже слышал о случившемся, мне так чертовски жаль, старик! И я, и Немезисы — мы все искренне соболезнуем. Такая прекрасная девушка!

— Благодарю, — сказал Джек.

— Черт бы их побрал, эти гребаные зеркала! Ни на секунду им верить нельзя, так ведь?

— Я был уверен, что это зеркало безопасно.

— Ну, безопасных зеркал не бывает, когда доходит до дела, так ведь? Они как шавки бродячие. Живёт такая годами и вроде ведёт себя смирно, а потом хвать! — какому-нибудь ребятёнку нос оттяпает. Нет, Немезисы никогда зеркало в дом не поставят. Оно и к лучшему. Она же посмотреть в него не успеет, как оно треснет — с такой-то рожей!

Джек попытался выдавить улыбку, но лишь болезненно скривился. Он вошёл в дом через парадный вход и стал подниматься наверх по узкой лестнице, следом за ним шёл Пуни Пуни. В коридоре было очень тихо и пахло перезревшей дыней.

На одной из лестничных площадок было витражное окно, на котором была изображена женщина с завязанными глазами на фоне замка; от замка поднимался чёрный дым, в небе кружили грачи.

— Мистер Погреб-по-немецки, Бог, в которого вы верите, не обязывает вас делать этого.

— Нет, — сказал Джек. — Я делаю это по велению своего сердца. Неужели ты думаешь, что я позволю какому-то специалисту по устранению забрать её у меня? Я же люблю её, Пу. И всегда буду любить. Вечно.

— Вечность — это не ровная дорога, — сказал Пуни Пуни. — Помните: любимый магазин ковров не всегда можно увидеть, не сходя с порога дома.

Они поднялись на нужный этаж. Джек подошёл к двери своей квартиры и достал ключ. Его сердце колотилось, словно ирландский барабан, и он сомневался, что осмелится сделать это. Но на двери висел медный египетский крест — его повесила сюда Жаклин, и он вспомнил, как она поцеловала кончики пальцев, прикоснулась к нему и произнесла: «Символ жизни вечной, которая никогда не прервётся».

Она любила ходить дома обнажённой, иногда лишь надевала шляпу, как Шерлок Холмс. Она любила Холмса и часто называла Джека Ватсоном. Безо всякого предупреждения она могла достать скрипку, сыграть несколько пронзительных нот каджунской мелодии и объявить: «Игра началась!»

Он отпер и широко распахнул дверь. В квартире стояла тишина, только из открытых настежь окон был слышен шум машин. В узкой прихожей находилась вешалка, на которой громоздились два-три десятка шляп: широкополые женские шляпки, мужские котелки, старые бесформенные фетровые шляпы. Пол был завален грязной поношенной обувью: коричневые оксфордские туфли, золотистые балетки, кеды с Че Геварой по триста пятьдесят долларов за пару.

Перешагнув через кучу обуви, Джек прошёл в гостиную. В ней теснились тяжёлые кресла, обитые красной кожей, диванчики, книжные шкафы со стеклянными дверцами, полные книг в кожаных обложках. Над чугунным камином висела цветная гравюра. На ней была изображена обнажённая женщина с пышными формами, которая ехала на велосипеде по живым мышам, давя их шинами. При ближайшем рассмотрении было видно, что седло велосипеда заменили толстым фиолетовым фаллоимитатором с большими яйцами. Название гласило: «Самый приятный способ борьбы с грызунами. Второй способ — порошок “Пестифекс”».

Дверь в спальню была приоткрыта, но войти внутрь он так и не решился. Наконец, Пуни Пуни слегка толкнул его локтем и сказал:

— Ну же, Джек. Придётся это сделать. Нельзя склеить разбитую вазу, не глядя на неё.

— Да, ты прав.

Джек прошагал через гостиную и толкнул дверь в спальню. Сосновая кровать с балдахином осталась незастеленной, цветастый плед валялся поперёк, подушки разбросаны. На другой стороне комнаты между двух окон стоял туалетный столик Жаклин, заставленный флаконами с парфюмом «Дебюсси», косметикой «Сера» и множеством кисточек в белой керамической банке.

В углу на шарнирной подставке стояло овальное зеркало высотой под два метра. Оно было обрамлено тёмным, до блеска отполированным красным деревом, украшенным резными виноградными лозами; наверху было вырезано улыбающееся личико херувима. Джек обогнул кровать и встал перед зеркалом. В отражении он увидел лишь себя, часть одеяла и Пуни Пуни, стоявшего у входа.

Вид у него был ужасный. Волосы всё ещё растрёпаны из-за того, что он стащил через голову фартук, голубая рубашка помята и вся в пятнах, мешковатые джинсы истёрлись на коленях. Под глазами фиолетовые мешки.

Он протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до пыльной поверхности зеркала.

— Жаклин, — позвал он. — Жаклин… ты здесь?

— Может быть, произошла путаница, — сказал Пуни Пуни с наигранным оптимизмом. — Может быть, она всего лишь вышла купить помаду.

Но Джек понимал, что никакой ошибки не было. В зеркале он видел лежащий на полу возле кровати шёлковый халатик Жаклин. Но, обернувшись, убедился, что здесь, в реальном мире, никакого халатика нет.

Он наклонился ближе к зеркалу.

— Жаклин! — крикнул он хриплым голосом. — Жаклин, милая, это я, Джек!

— Может быть, она прячется, — предположил Пуни Пуни. — Не хочет, чтобы вы видели, как она страдает.

Но в эту секунду в зеркале появилась Жаклин: медленно, словно во сне, она шла через всю комнату к Джеку. Одежды на ней не было, за исключением туфель на головокружительной шпильке, украшенных чёрными шёлковыми хризантемами, и огромной траурной шляпы со страусиными перьями. На глазах у неё были тёмные очки, в ушах покачивались чёрные серьги, губы она накрасила чёрной помадой.

Джек в отчаянии вцепился в раму зеркала:

— Жаклин! Боже мой, Жаклин!

Её отражение приблизилось к его отражению и обвило его руками. Он отчётливо видел её в зеркале, но не мог ни видеть, ни ощущать её присутствия здесь, в спальне.

— Джек… — прошептала она, и, хотя глаз её не было видно за тёмными стёклами очков, он чувствовал, как её голос дрожит от испуга. — Ты должен вытащить меня отсюда. Прошу тебя.

— Я не знаю, как это сделать, милая. Никто не знает.

— Я всего лишь… всего лишь выщипывала брови. Я наклонилась к зеркалу поближе и… помню только, что потеряла равновесие. Я как будто провалилась под лёд. Джек, здесь ужасно! Мне так страшно. Ты должен вытащить меня отсюда.

Джек не знал, что на это ответить. Он видел, как Жаклин целует его, перебирает его волосы и прижимается к нему грудью, но все это было лишь иллюзия.

Пуни Пуни смущённо кашлянул.

— Думаю, мне пора, мистер Погреб-по-немецки. Мой номер у вас есть. Звоните, если понадобится моя помощь. Истинный друг ожидает, подобно птице на воротном столбе.

Когда Пуни Пуни ушёл, Джек упал перед зеркалом на колени, и Жаклин в отражении тоже села на пол, глядя ему в глаза; за её спиной он видел самого себя.

— Ты должен найти способ вытащить меня, — сказала Жаклин. — Здесь все такие злые… никто не хочет со мной разговаривать. Я спрашиваю у людей, как пройти обратно через зеркало, но они только ухмыляются. И полная тишина. Даже шума машин не слышно. Только ветер воет.

— Послушай, — сказал Джек. — Я поеду в Соному, где мы купили это зеркало. Может, парень из антикварного сможет нам чем-нибудь помочь.

Жаклин опустила голову так низко, что он мог видеть лишь перьевую окантовку её траурной шляпы.

— Мне так тебя не хватает, Джек. Все, о чем я мечтаю, — это снова оказаться с тобой в одной постели.

Джек не знал, что ответить. Но Жаклин подняла голову и сказала:

— Разденься.

— Что?

— Разденься, прошу тебя.

Медленно, словно у него болели колени и локти, Джек расстегнул все пуговицы на рубашке и молнию на джинсах и стянул их. Спортивные трусы в красно-белую полоску он тоже снял и встал перед зеркалом, голый, с набухающим членом. Под лучами предполуденного солнца волосы у него в паху блестели и сверкали, словно нити в электрической лампочке.

— Подойди к зеркалу, — сказала Жаклин. Она приблизилась к поверхности зеркала изнутри, опустив руки вдоль тела. Она прижалась грудью к стеклу, и её соски стали похожи на большие сухофрукты.

Джек взял член в руку и прижал багровую головку к зеркалу. Жаклин открыла рот и принялась облизывать стекло изнутри, снова и снова. Джек ничего не чувствовал, но глядя на то, как её язык скользит вверх и вниз, он ощутил смесь отчаяния и возбуждения. Он начал двигать рукой, сжимая член все сильнее, в то время как Жаклин все быстрее и быстрее лизала зеркало.

Она просунула руку между ног и двумя пальцами раздвинула половые губы. Длинным средним пальцем она начала массировать клитор, и в отражённом от паркетного пола свете Джек увидел блестящую влагу на внутренней поверхности её бёдер.

Его движения становились быстрее и жёстче, и, наконец, он почувствовал, что близок к оргазму.

— О, боже, — простонал он; сперма брызнула на зеркало, на отражение языка Жаклин, на отражение её носа и даже на отражение её волос. Она жадно принялась слизывать её, несмотря на то, что не могла достать её или даже почувствовать вкус. Глядя на неё, Джек в полном отчаянии прислонился лбом к поверхности зеркала.

Пока он стоял, опустошённый, она легла на пол, широко раздвинула ноги и принялась медленно гладить себя между ног, поигрывая с клитором и скользя пальцами с длинными ногтями, покрытыми чёрным лаком, во влажное отверстие. Спустя какое-то время она сжала ноги, по её телу пробежала дрожь. Он не был уверен, что она кончила, но она несколько минут неподвижно лежала на полу, и лишь лёгкий ветерок из широко открытого окна играл перьями на её шляпе.

Из квартиры мистера Санторини этажом ниже доносились звуки граммофона, играла песня «Carry Me To Heaven With Candy-Colored Ribbons». Шершавый тенор казался Джеку эхом из далёкого прошлого.

Народная мудрость Сан-Франциско гласит: когда выезжаешь из города, через каждые десять миль становится на десять градусов по Фаренгейту жарче. К тому времени, как Джек добрался до Сономы, воздух раскалился так, что казался липким, как мёд. На Ист-Спэйн-стрит он свернул налево и оказался перед «Локулус Антик» — одноэтажной антикварной лавкой, расположившейся в тени эвкалиптов. Он припарковал автомобиль и вышел, а Пуни Пуни остался внутри, слушая по радио камбоджийский джаз. «That Old Fish Hook Fandango» Салмора Чапека и South East Asian Swingers.

Джек открыл дверь «Локулус Антик», над его головой звякнул колокольчик. Помещение было забито антикварными креслами, обеденными стульями и гипсовыми бюстами Аристотеля; в воздухе пахло засохшим конским волосом и безуспешными попытками заработать денег. Освещение тоже было необычным, будто в морге; виной тому была стеклянная крыша, покрытая зелёной краской. Из глубины магазина вышел человек, одетый во что-то наподобие белой льняной пижамы. На вид ему было около пятидесяти пяти, его лицо было костлявым, словно голый череп, волосы взлохмачены, а на носу покоились очки в толстой оправе. Передние зубы у него выступали вперёд, как у лошади.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — протянул он. Судя по акценту, он был не из Северной Калифорнии. Скорее, родился в Марблхеде, Массачусетс.

— Вы вряд ли меня помните, но полгода назад я купил у вас зеркало. Меня зовут Джек Келлер.

— Зе-еркало, м-м? Ну, я продал уйму зеркал. Гарантированно безопасных, разумеется.

— Это оказалось небезопасным. Сегодня утром я лишился девушки. Не успел я прийти на работу, как ко мне нагрянула полиция. Они мне и рассказали, что она зазеркалилась.

Мужчина медленно снял очки и устремил взгляд своих выпученных бледно-голубых глаз на Джека.

— И вы абсолютно уверены, что это зеркало было куплено у меня? Не представляю, как такое могло произойти. Я крайне осторожен, знаете ли. Я сам однажды потерял своего померанского шпица. А ведь это было всего лишь маленькое ручное зеркало. Секунду назад она ещё была здесь, а потом раз — и исчезла! — он снова надел очки. — Мне пришлось… — жестом он изобразил, как разбивает зеркало с заточенной в нем собакой. — Этот бесконечный жалостливый лай… я не мог этого вынести.

— То же самое случилось с моей девушкой, — сказал Джек, пытаясь держать свой гнев под контролем. — Это ваше зеркало, у меня и чек сохранился. Зеркало на вращающейся подставке, рама из красного дерева, на ней вырезаны узоры — виноградные лозы.

Мужчина побледнел.

— Вы об этом зеркале. О боже.

— «О боже»? И это все, что вы можете сказать? Я потерял единственную женщину, которую любил в своей жизни! Прекрасную, полную энергии молодую женщину, у которой вся жизнь была впереди.

— Соболезную вам. Моя собачка была породистая, с хорошей родословной… но с вашим горем, конечно, не сравнится, нет.

Джек приблизился к нему вплотную.

— Я требую, чтобы ты сказал мне, как вытащить её оттуда. И лучше бы тебе не лгать, потому что иначе я вернусь сюда и голыми руками оторву тебе башку!

— Хорошо, хорошо! Незачем мне угрожать.

— Поверь, старик, ты и знать не знаешь, что такое настоящая угроза. Но ты узнаешь, если не скажешь, как вытащить мою девушку из этого чертового зеркала.

— Прошу вас, — сказал мужчина, подняв обе руки, словно признавая свою вину. — Я бы не продал его вам, если бы знал, что оно настоящее.

— О чем это ты?

— Я купил его за гроши у торговца в Сакраменто. Он даже не сказал, почему продаёт его за такую смешную цену. Это зеркало с историей, и если эта история не выдумка… если она правдива хотя бы наполовину…

— Что за история? — требовательно произнёс Джек.

— Уверяю вас, я ни за что не стал бы продавать его, если бы допускал хоть малейшую возможность риска, особенно после той эпидемии серебряной чумы. С зеркалами я всегда о-очень осторожен.

Он подошёл к письменному столу, заваленному какими-то бумагами, книгами, среди которых была фотография госпожи Чан Кайши в рамке, с памятной надписью: «Для Тимми, в благодарность за чудесный вечер».

Он принялся открывать ящики стола, один за другим.

— Я думаю, что виной всему — тщеславие, знаете ли. Если долго вглядываться в зеркало, оно должно как-то отреагировать. Ведь именно так происходит с некоторыми людьми, вы не замечали? Когда смотрите на кого-нибудь долго и пристально, этот кто-нибудь обязательно спросит вас: «Чего вы от меня хотите?». Ведь так?

Ни в одном из ящиков он не обнаружил того, что искал, и переключился на полки за спиной, с которых тут же посыпались брошюрки, счета и обрывки каких-то бумаг. Наконец, он воскликнул:

— Ага! Нам повезло!

Он развернул потрёпанный листок бумаги и разгладил его ладонью.

— «Зеркало “Камелот”. Изготовлено ок. 1842 г. Лорду Альфреду Теннисону в подарок от благодарного народа за публикацию второго варианта стихотворения “Волшебница Шалот”[15]»

— И что все это значит? — нетерпеливо спросил Джек. — Я не понимаю.

— Это зеркало было изготовлено специально для Артуровского общества в Англии в знак признания «Волшебницы Шалот». Вы же знаете «Волшебницу Шалот»?

Джек помотал головой.

— Как это поможет мне вернуть Жаклин?

— Возможно, только это ей и поможет. В противном случае, ей не поможет уже ничто — если зеркало фальшивое.

— Продолжай.

Мужчина пододвинул к себе плетёное кресло и уселся в него.

— Некоторые литературоведы полагают, что «Волшебница Шалот» — это поэтическое описание серебряной чумы.

— Моё терпение скоро лопнет, — предупредил Джек.

— Нет! Нет! Слушайте дальше! В «Волшебнице Шалот» говорится о прекрасной женщине, которая навеки заточена в башне и вынуждена непрерывно ткать гобелен, изображая на нем все, что видно из её окна. Она изображает смену времён года. Любовные ухаживания, свадьбы, похороны. Но суть в том, что её заколдовали. Смотреть на мир она может только в отражении зеркала. Иначе она умрёт. Дайте-ка, я вспомню…

«Пред нею ткань горит, сквозя,

Она прядёт, рукой скользя,

Остановиться ей нельзя,

Чтоб глянуть вниз на Камелот.

Проклятье ждёт её тогда,

Грозит безвестная беда,

И вот она прядёт всегда,

Волшебница Шалот.

— Это всё? — спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свёрнутым одеялом в руках.

— Вот последний, — ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трёхлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и чёрными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.

— Слава богу, — сказала Грейс. — Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.

Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковёр, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.

— Сколько же детей здесь настрадалось! — сказала Кася. — Сколько мучений, сколько печали!

— Ладно, — сказала Грейс, — пора выезжать. Нам ещё долго добираться до Вроцлава.

— Твой муж приезжает сегодня вечером?

— Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезёт с собой Дэйзи.

— О, тебе, наверное, не терпится её увидеть!

Грейс с улыбкой прошептала:

— Да.

Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.

Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твёрдо решила их спасти.

Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.

В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приёме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.

Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.

— Мы из благотворительной организации для больных детей, — объяснил Гжегож. — И физически, и психически больных, если вы понимаете, о чем мы.

— Вы должны поехать с нами в Тенистый приют, — взмолилась к ней Кася. — И сделать там фотографии, чтобы все люди о нем узнали.

Грейс сочувственно покачала головой:

— Простите, но у меня самолёт завтра в одиннадцать утра. Я не успею.

— Тогда, пожалуйста, давайте поедем сейчас.

Был десятый час. Грейс, в красном выходном платье и на шпильках, уже успела выпить два с половиной бокала шампанского. Снаружи было темно, но она слышала, что в окна гостиницы стучал дождь.

— Умоляю вас, — сказал Гжегож. — Этим детям совсем не на что надеяться.

Даже теперь она не могла толком объяснить, почему согласилась ехать. Но уже десять минут спустя сидела на заднем сидении «Полонеза», трясущегося по разъезженной дороге в направлении юго-восточной окраины Катовице. Гжегож зажёг сигарету, а когда опустил окно, чтобы выпустить дым, ей на лицо попали капли дождя.

Через пятнадцать минут они добрались до захудалого, безлюдного предместья, не обозначенного ничем, кроме светового указателя заправки «Статойл». Справа от дороги были высажены высокие ели. Позади них Грейс разглядела заросший сад, где валялись перевёрнутые тележки из магазинов, и большой квадратный дом с облупленной фиолетовой штукатуркой.

Подъехав к крыльцу, Гжегож остановил машину. Дождь уже закончился, но вода журчала по водостоку. Втроём они поднялись по ступенькам к главному входу, и не успела Кася постучать, как дверь открыла полная круглолицая женщина в платке и тесном клетчатом переднике. Её глаза были похожи на две изюминки в невыпеченном тесте.

— А, панна Богуцка, — проговорила она, будто не очень довольная её приездом.

— Надеюсь, вы не против, Вероника. Я привела фотографа.

Женщина с подозрением посмотрела на Грейс.

— Меня-то она не будет снимать? То, что происходит здесь, — не моя вина. Я делаю все, что могу, но у меня нет нянек и сами знаете, как мало денег мне дают.

— Вероника… Я просто хочу, чтобы она пофотографировала детей.

Вероника неодобрительно хмыкнула, но отступила, позволив им войти. Грейс заметила, что её обувь была сильно изношена. Прихожая слабо освещалась люстрой, на которой работало лишь две лампочки из шести. В доме было очень холодно. Но больше всего Грейс поразил запах. Варёная репа, сырость, пропитанные мочой матрацы и что-то ещё — сладковатое, тошнотворное зловоние, словно от гнилого мяса.

— Тенистый приют впервые открыли после войны, — пояснила Кася. — Тогда многие дети осиротели, и заботиться о них стало некому. Сейчас здесь живут дети с разными болезнями — от муковисцедоза и ДЦП до синдрома Дауна. Как это называется? Свалка мусора, дети, которые никому не нужны.

— Их кто-нибудь лечит? — спросила Грейс.

Гжегож с горечью усмехнулся.

— Лечит? Вы имеете в виду терапию? Никто не хочет их даже мыть, переодевать и кормить. Никто с ними даже не разговаривает. Этих детей просто забыли. Им живётся хуже, чем сиротам. Им даже хуже, чем мёртвым.

Пока они говорили, из одной из боковых комнат возникла девочка лет семи, безмолвная, как воспоминание. Она осторожно подошла и, остановившись всего в метре от них, прислушалась. Ужасно худая, с прямыми каштановыми волосами и огромными карими глазами. На ней был чёрный спортивный костюм на пару размеров больше и испачканные красные тапки, ставшие почти серыми.

В руках она сжимала куклу. У той была фарфоровая голова, безумная копна белых волос и — странное, но красивое лицо. Обычно взгляд кукол кажется пустым и бессмысленным, но эта смотрела ясно и проницательно, будто была живой, но слишком рассудительной, чтобы позволить кому-нибудь об этом догадаться.

— Как тебя зовут, милая? — спросила Грейс у девочки.

При этом она сняла свою «Фуджи» с плеча и убрала крышку с объектива. Она мгновенно поняла, почему Кася хотела, чтобы она поснимала здесь. Детское страдание нельзя было показать нагляднее. Все оно было здесь — в глазах этой девочки. Одиночество, нескончаемый голод, недоумение от того, что её никто не любил.

Вероника попыталась положить руку девочке на плечи, но та отпрянула от неё.

— Это Габриэла. Скажи людям «dobry wieczór», Габриэла.

Грейс села на корточки перед девочкой и протянула ей руку.

— Добрый вечер, Габриэла. Как у тебя дела?

Габриэла опустила голову, но не сводила с Грейс взгляда своих огромных тёмных глаз.

Грейс взяла за руку куклу и пожала её.

— Dobry wieczór, куколка! А как тебя зовут?

Кася спросила то же самое по-польски. Какое-то мгновение Габриэла колебалась, но затем прошептала:

— Анка.

— Анка? Красивое имя. Как думаешь, Анка не будет против, если я её сфотографирую?

И опять продолжительное сомнение. Затем Габриэла что-то шепнула, и Кася перевела:

— Анка не любит фотографироваться.

— О, неужели? А я думала, все красивые девочки любят фотографироваться.

Габриэла оглянулась вокруг, словно боясь, будто кто-то мог подслушать, что она шепчет.

— Мне дала её бабушка перед тем, как умерла. Бабушка сказала, я должна держать её при себе днём и ночью — особенно ночью. И что я не должна позволять другим брать её, и фотографировать тоже.

Грейс встала и нежно коснулась рукой головы Габриэлы.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Я просто думала, Анке понравилось бы стать известной.

Кася сказала:

— Пойдёмте посмотрим на остальных детей. Они дадут вам сделать кучу фотографий, обещаю.

Грейс помахала на прощание Габриэле и Анке, а Габриэла в ответ помахала рукой Анки.

— Какая чудна́я девочка, — заметила Грейс, когда они шли за Вероникой и Гжегожем по длинному, слабо освещённому коридору.

— У неё бывают бредовые идеи, — объяснила ей Кася. — Последний доктор, который её осматривал, выявил у неё шизофрению.

— А что за идеи?

— Она верит, что она вообще не отсюда. Что живёт где-то в деревне с родителями и маленькими сёстрами. Говорит, её отец выращивает репу и держит свиней. Бо́льшую часть времени она сидит у себя в комнате, разговаривая с сёстрами, которых у неё нет и никогда не было — насколько нам известно.

— А Анка?

— Не знаю. Может, и правда досталась ей от бабушки. Кто знает? Но кукла странная, да? Я таких никогда не видела. Красивая, но странная.

Они поднялись по лестнице, и Кася стала водить её по комнатам. Все они оказались заставлены детскими кроватками, в каждой из которой лежал худой, отчаявшийся ребёнок. Некоторые сидели и смотрели в никуда. Другие спали, укутавшись в одеяла. Многие безостановочно качались из стороны в сторону или бились головами о брусья своих кроваток. Один мальчишка то и дело закрывал лицо руками и хныкал.

Во всех комнатах было холодно; вместо занавесок на окнах висели шершавые коричневые одеяла — поэтому здесь всегда было темно.

Грейс изо всех сил старалась сохранять невозмутимость. Она сделала много фотографий, сняв каждого ребёнка не менее десятка раз. Закончив, проследовала за Касей в прихожую, где их ждали Гжегож и Вероника.

— Ну? — спросил её Гжегож.

— Не знаю, что и сказать, — ответила Грейс.

Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Вы покажете это в своём журнале, да?

— И даже больше, Гжегож, обещаю вам. Я вытащу этих детей отсюда.

Когда она уже собиралась уходить, Габриэла подошла к ней и несколько раз дёрнула за рукав.

— Что такое, Габриэла?

— Она хочет, чтобы ты взяла её с собой, — перевела Кася.

— Прости, милая. В другой раз. Обещаю, я вернусь за тобой.

— Она говорит, за ней придёт ведьма.

— Ведьма?

— Баба-яга. Это ведьма из польской легенды. Считается, что она ела детей.

Грейс взяла ручки Габриэлы в свои и сказала:

— Никакой ведьмы нет, Габриэла. Никто тебя не тронет.

Но девочка подняла свою куклу и ответила:

— Анка охраняет меня от Бабы-яги. Когда мне снятся кошмары про неё, я всегда целую Анку и она проглатывает его. Но сейчас она заполнилась кошмарами и больше не может их глотать. Когда Баба-яга придёт в следующий раз, Анка меня не спасёт. Баба-яга съест меня, выплюнет косточки и насадит мою голову на кол.

Грейс покачала головой и улыбнулась:

— Габриэла, ничего подобного с тобой не случится. Я расскажу о тебе некоторым людям в Варшаве и кое о чем договорюсь. Понимаешь? А когда я это сделаю, то вернусь и заберу тебя из этого места.

Габриэла подняла на неё умоляющий взгляд.

— Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели.

Грейс повернулась к Касе.

— Мы можем её взять? Она так расстроена.

— Боюсь, это совершенно невозможно, — ответила Кася. — По крайней мере, не сегодня. Для этого нужно разрешение комиссии по усыновлению. Они всегда идут навстречу, когда кто-то хочет усыновить здоровых детей, но с такими больными… ну, тут могут возникнуть бюрократические трудности. Придётся заполнять сотни форм.

— Ладно, — сказала Грейс с неохотой. А потом погрозила пальцем кукле Габлриэлы и строгим голосом проговорила: — Анка! Слушай меня, Анка, и слушай внимательно! Позаботься о Габриэле ещё чуть-чуть, хорошо? Уж найди у себя в животике место, чтобы проглотить ещё немного её кошмаров. Нельзя, чтобы Баба-яга её съела, согласна?

Габриэла больше ничего не сказала, но прижала Анку к себе и посмотрела на Грейс с таким отчаянием, что та лишь произнесла:

— Ладно, Кася. Пойдём. Это слишком тяжело.

Когда они вышли из Тенистого приюта, Грейс заметила на горизонте мерцающий свет над фабричными трубами в Катовице и услышала, как где-то вдали гремел гром, напоминая орудийные выстрелы. Оглянувшись, она увидела, что Габриэла стояла в открытом дверном проёме и пристально на неё смотрела.

Кася оказалась права. Будь дети в Тенистом приюте здоровыми, найти для них дом можно было бы без проблем. Американская пара усыновила бы здорового польского ребёнка менее чем за 7 500 долларов. Но кто возьмёт десятилетнюю девочку с синдромом Дауна, семилетнего мальчика с тяжёлой формой эпилепсии или ребёнка, страдающего рассеянным склерозом?

Тем не менее Грейс за три месяца уговоров и умасливаний нашла места для всех двадцати семи детей — в семьях, детских домах и приютах. В большинстве случаев сердца людей не смогли устоять перед печальными фотографиями, опубликованными в «Филадельфия Инквайер», «Ньюсуик» и показанными в вечерних новостях по «Си-би-эс» и «Эн-би-си».

В конце февраля она смогла позвонить Касе и сообщить, что снова прилетит в Польшу и на этот раз заберёт детей в Филадельфию — все двадцать семь.

Голос Каси казался очень далёким.

— Прости, Грейс, но у нас осталось только двадцать шесть детей.

— Что случилось? Только не говори, что у Анджея не выдержало сердечко.

— Нет, это Габриэла. Она пропала из приюта три дня назад. Мы думали, сбежала. Она часто говорила, что хочет найти родителей и своих двух сестёр. Но сегодня рано утром грибники нашли её тело в лесу.

— О, нет! Только не Габриэла!

— Полиция пока не выяснила, как она погибла. Они говорят, её растерзали дикие звери — может быть, собаки, но точно не известно.

Грейс медленно осела. В окно кухни она видела, как Дэйзи лепила снеговика — вставила ему два уголька из мангала вместо глаз, морковку вместо носа, а на голову водрузила шляпу цвета хаки, которую Джек надевал на рыбалку. Дэйзи была совсем немного младше Габриэлы, но упитанной, с розовыми щёчками и блестящими светлыми волосами. Наблюдая, как она бегала по заснеженному двору в своей красной шерстяной шапочке и курточке с меховым воротником, Грейс вспоминала свою последнюю встречу с Габриэлой, когда девочка стояла на крыльце приюта в чёрном спортивном костюме, крепко сжимая Анку в руках.

«Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели».

Кася занесла маленького Анджея в автобус, который был уже готов к отъезду. День выдался солнечным, но очень холодным, и выхлопные газы проплывали мимо окна, словно улетающие призраки. Грейс хотела было последовать за ней, но вдруг ей послышался шум из одной из спален на втором этаже — будто мяукание котёнка или хныканье ребёнка, попавшего в беду.

Она подошла к лестнице и позвала:

— Эй, там кто-то есть?

Она подождала, но ответа не было. Дети её не понимали. Большинство из них не поняло бы её, даже если бы она бегло говорила с ними по-польски. Но они говорили с ней, улыбались, прикасались к ней и называли её Грасей.

Почти вернувшись к входной двери, она снова услышала хныканье.

— Э-эй! — повторила она.

Ответа по-прежнему не было, и она поднялась по лестнице на площадку второго этажа. Посрывала с окон спальни все одеяла, и солнечный свет упал на коридор множеством сияющих треугольников. Медленно прошла мимо всех открытых дверей, заглянув в каждую, но увидела лишь пустые кроватки, грязные матрацы и белые пластмассовые горшки.

А как только собралась спуститься обратно, хныканье повторилось. Казалось, оно исходило из ванной в самом конце коридора. Она открыла дверь ванной и спросила:

— Эй, здесь ещё кто-то есть?

В ванной было прохладно и тихо. Там стояла огромная ржавая ванна и старомодные краны, с которых свисала чёрная слизь, а в дальнем углу возле грязного умывальника находилась потрёпанная корзина для белья со сломанной крышкой.

Грейс, сморщив нос, приподняла крышку и заглянула вовнутрь. Поверх груды испачканных пижам лежала Анка, кукла Габриэлы с растрёпанными и светлыми волосами.

— Анка! — воскликнула Грейс, вытащив её и выпрямив ей руки и ноги. — Кто тебя сюда бросил, бедняжка?

Анка смотрела на неё, как никогда, безмятежным и понимающим взглядом. Её вид вызвал в воображении Грейс столь яркий образ Габриэлы, что на глазах у неё навернулись слезы. Если бы только она прислушалась, когда Габриэла умоляла увести её с собой. Кому какое было дело до бюрократизма и заполнения бланков, когда на кону стояла жизнь семилетней девочки?

— Пойдём, Анка, — сказала она. — Хоть тебя я смогу спасти.

Она спустилась с Анкой по лестнице. Затем вышла через главный вход и закрыла за собой дверь. Та сразу не закрылась, и она открыла её снова и захлопнула силой.

Она забралась в автобус. Кася и Гжегож заняли места впереди, рядом с водителем. В середине салона сидели две молодые няни из детской больницы в Хожуве. Грейс наняла их сопровождать детей в дороге до Варшавы, а по прибытии в Фили за ними должны были присмотреть две студентки-медсестры из госпиталя Пенсильванского университета.

Дети не были возбуждены. Некоторые привычно для себя качались на своих сидениях, другие безучастно смотрели в окна. Никто из них не проводил и дня вне приюта, и никто не имел даже представления, куда они отправлялись и что их там ожидало.

Няни раздали всем по упаковке клюквенного сока «Сокпол» и шоколадной вафле «Принцесса», и все так обрадовались, что принялись болтать, смеяться, а один или двое даже запищали от удовольствия.

Кася взяла Грейс за руку.

— То, что ты делаешь сегодня, это так чудесно, Грейс.

Грейс взглянула на Анку, которая покоилась у неё на коленях.

— Только я бы хотела, чтобы Габриэла тоже оказалась здесь.

— Полиция думает, она сбежала, — заметил Гжегож. — Они считают, что она хотела найти своих папу и маму.

— Так от чего она умерла? От внешнего воздействия?

— Так они считают, — ответила Кася. — Её тело было так истерзано, что это невозможно выяснить. Одну руку вообще не нашли.

— Господи, надеюсь, она хотя бы не страдала. Она так боялась, что её съест ведьма, и вот что с ней случилось. Я так виновата.

— Твоей вины в этом нет, Грейс, — успокоил её Гжегож. — Этим детям вообще повезло, что они живы. Даже у обычных детей в Катовице большие проблемы со здоровьем из-за загрязнения воздуха. Сталелитейные заводы, фабрики… Доктора находят тяжёлые металлы даже в телах нерожденных детей. Свинец, мышьяк. Мы стараемся изо всех сил, но не можем спасти всех до одного.

Грейс подняла Анку.

— Габриэла сказала, что Анка всегда её охраняла, да? Анка вдыхала все её кошмары, и те оставляли её в покое.

Кася пригладила волосы куклы, пытаясь их выровнять.

— Многим польским детям снятся кошмары о Бабе-яге. Она очень страшная!

— А я раньше никогда о ней не слышала.

— Ну, Баба-яга живёт в лесу, в избушке на курьих ножках. Вместо замочной скважины её передней двери — человеческий рот с острыми зубами, а забор вокруг избушки сделан из людских костей, и на каждый кол насажен череп. Только один свободный — он предназначен для тебя, если тебе снится этот кошмар.

— В таком случае, — сказала Грейс, — я постараюсь, чтобы она мне не приснилась.

Кася улыбнулась.

— Баба-яга всегда голодна и всегда ищет, чем поживиться. Она летает в ступе, управляя пестом, и может залететь в дымоход и вылететь обратно. У неё всегда при себе сеть, чтобы ловить детей. История гласит, что единственным ребёнком, которому удалось сбежать от Бабы-яги, была дочь крестьянина, который выращивал репу.

— Репу? — переспросила Грейс. — Её же выращивал отец Габриэлы, она так говорила, да?

Кася кивнула.

— Каждый раз, когда Баба-яга хотела её съесть, та девочка говорила, что репа ей больше придётся по вкусу, и Баба-яга отвлекалась на ферму её отца, чтобы собрать полный мешок репы. Девочка парила её, и Баба-яга съедала столько репы, что засыпала. А в одну горькую зимнюю ночь Баба-яга проспала так долго, что замёрзла намертво. И девочка смогла выкрасть особый ключ с её пояса и сбежать.

— Бедная Габриэла, — сказала Грейс. — Вот бы и она смогла сбежать.

Кукла Анка продолжала на неё смотреть немигающим взглядом, и в какую-то долю секунды Грейс даже готова была поклясться, что та ей улыбнулась. Но она просто тряслась в автобусе, который как раз выехал с просёлочной дороги, ведущей от Тенистого приюта, на трассу S1 в направлении Варшавы.

Солнце сияло, в небе распустились кучевые облака, а две молодые нянечки начали петь с детьми песню и хлопать в ладоши:

Kosi kosi lapci, pojedziem do babci! Babcia da nam mleczka, a dziadzius pierniczka!

Хлоп-хлоп, ладошки, мы едем к бабушке! Бабушка даст нам молочка, а дедушка — пряничек!

Джек и Дэйзи дожидались её, сидя в фойе второго этажа «Холидей Инн» в Варшаве. Джек, небритый и с растрёпанными тёмными волосами, выглядел уставшим, но Грейс знала, что он лишь по́лтора суток назад вернулся из Токио, прежде чем приехать с Дэйзи в Польшу.

Когда она рассказала ему о своём намерении вытащить детей из приюта, Джек сказал ей, что это безумие. «Ты с ума сошла. Ты хуже моей матери. А она у меня спасала кошек». Но он поддерживал её с самого начала и ни разу не сказал, что она тратит своё время впустую. Более того, он получил расположение пяти высоких руководителей в пяти разных больницах, которым поставлял сканирующее оборудование. Он переписывался по электронной почте с десятками своих друзей и партнёров по гольфу и даже отобедал в «Ветрис» с сенатором от штата Пенсильвания Бобом Кэйси-младшим и заручился его поддержкой.

Когда она поднялась по лестнице, Дэйзи подбежала и обняла её.

— Откуда у тебя эта бейсболка? — спросила Грейс.

Её макушку украшал резиновый петух с безумно вытаращенными глазами.

— Папа привёз из Японии. Он говорит, в ней я не буду бегать, как безголовая курица.

Джек обнял Грейс, поцеловал её и прижал поближе к себе.

— Я по тебе скучал, — сказал он. — Как там твой «свихнувшийся проект»?

— Дети переночуют в университетской детской больнице, чтобы их осмотрели в последний раз, прежде чем они улетят. Они совсем не понимают, что с ними происходит, но кажется, все счастливы.

Джек сказал:

— Перед тем, как мы выехали из дома, мне звонили с «Эн-би-си». Хотят взять у тебя интервью, как только ты вернёшься. У тебя и у детей. Знаешь, как тебя прозвали в «Инквайере»? «Восхитительная Грейс». И я с ними согласен. Ты и правда восхитительна.

— Ладно тебе, Джек. Эти дети находились в таких ужасных условиях! Мёрзли, голодали, жили без медицинской помощи. На моем месте так поступил бы каждый.

— Чья это кукла? — спросила Дэйзи, указывая на Анку.

Грейс подняла её повыше.

— Её зовут Анка. Она принадлежала девочке по имени Габриэла.

— Что с ней случилось?

— С Габриэлой? К сожалению, она умерла. Ей было примерно столько же лет, сколько тебе.

Дэйзи осторожно взяла Анку из рук Грейс. Выпрямила ей платье и пригладила волосы.

— Она странная. Но очень красивая, да?

— Габриэла говорила, что Анка оберегала её от кошмаров.

— А я могу о ней позаботиться? Ну пожалуйста! Я возьму её в школу на «покажи и расскажи»!

— Думаю, её сначала нужно постирать.

— А потом можно будет? Она такая классная. Барби по сравнению с ней полная дура.

Джек приподнял бровь, будто он не всегда позволял Дэйзи все, что та хотела.

— Ну ладно, — сказала Грейс. — Но я хочу, чтобы ты всегда помнила, что это кукла Габриэлы, а ты просто хранишь её в память о ней.

— Да, обещаю. Мы с Анкой будем молиться за Габриэлу каждый вечер.

На то, чтобы расселить всех детей по домам и больницам, ушло три недели, но наконец «свихнувшийся проект» был завершён, и Грейс осознала, что вновь стала свободной. Она неожиданно почувствовала себя лишённой, словно те дети были её собственными, а она отдала их на усыновление.

Но однажды вечером, на второй неделе апреля, ей позвонил Фрэнк Уэллс, фоторедактор журнала «Ойстер». Он хотел, чтобы она отправилась в северный Вьетнам и сделала там фотографии.

— Только не привози с собой полный самолёт вьетнамских сирот, ладно? Потому что «Ойстер» не станет оплачивать им билеты.

— Не переживай, Фрэнк. Кажется, мне уже хватило быть Матерью Терезой на всю жизнь.

Она налила себе бокал шардоне и включила Дэвида Леттермана. Вообще, она редко смотрела телевизор, но Джек уехал на три дня в Сан-Диего, а без него дом всегда казался слишком тихим, особенно когда Дэйзи уже спала.

Она лежала на диване, листая «Гуд Хаускипинг» и краем уха слушая телевизор, когда услышала крик Дэйзи. Это был странный крик, больше похожий на стон. Грейс показалось, что Дэйзи испугалась настолько, что не могла даже чётко изъясняться.

— Дэйзи! Дэйзи, что такое?

Она отбросила журнал в сторону и взбежала по лестнице к комнате Дэйзи — её дверь была первой слева. Дэйзи закричала ещё раз — но уже резко и пронзительно.

Грейс распахнула дверь детской. Внутри оказалось темно, но она мгновенно почувствовала, что там что-то было — что-то большое, чёрное, пахнущее дымом. Это что-то двигалось и хрустело, как ломающиеся ветки.

— Мамочка! Мамочка! Что это? Что это? Мамочка, что это?

— Сюда, Дэйзи! Сюда, скорее!

Грейс протянула к ней руки, и Дэйзи, выбравшись из кроватки, почти бросилась в её объятия. Грейс вышла из детской и усадила Дэйзи на лестницу. Затем дотянулась до выключателя в комнате и зажгла свет. Дэйзи всхлипывала и все ещё задыхалась от испуга.

Она с трудом верила открывшемуся зрелищу. В дальнем углу комнаты стояла фигура женщины в чёрной пыльной мешковине и ростом до самого потолка. Её волосы были собраны наверху то ли какой-то грязью, то ли воском, из-за чего казались похожими на связку веток — это они хрустели, когда скребли по потолку.

Лицо её было длинным и худым, будто растянутым вдоль, а кожа — желтушной. Глаза — огромными и воспалёнными, с желтоватыми зрачками. Рот изгибался вниз, открывая нестройный ряд остроконечных зубов.

Её руки были невероятно длинными и едва не доставали от одной стены в комнате до другой. Она держала их высоко, широко раздвинув пальцы с когтями.

— Jestem głodny, — прохрипела она.

— Кто вы? — спросила Грейс, но её слова, казалось, вылетали как битые осколки фарфора. — Как вы сюда попали? Убирайтесь!

— Jestem głodny, — повторила женщина, на этот раз с бо́льшим нетерпением, и похотливо поманила к себе Дэйзи, высунув кончик языка — остроконечного и скользко-серого, как у змеи. Её длинный подбородок покрывала чёрная щетина.

Затем Грейс посмотрела вниз и увидела, откуда здесь появилась эта женщина. На полу лежала Анка, кукла Габриэлы, наполовину укрытая пледом, свисавшим с края кроватки Дэйзи. Глаза у Анки были закрыты, как всегда, когда она лежала на спине. Но рот был широко раскрыт, и из него исходил густой чёрный дым.

Дым поднимался по комнате и переплетался в форму женщины в чёрной мешковине. Как джин из лампы, подумала Грейс.

Она снова подняла взгляд. Она была так напугана, что у неё по коже бегали мурашки. Женщина нависала над ними, не опуская когтей и сверкая глазами. Теперь Грейс поняла, кем она была — и чем она была, или, по крайней мере, думала, что поняла. Все кошмары, которые Анка засасывала, чтобы защитить Габриэлу, вылились из неё наружу, чёрные и ядовитые, как керосин.

Это была Баба-яга, польская лесная ведьма, ненасытная пожирательница невинных детей.

— Jestem głodny, — проскрипела она в третий раз. — Я голодна, понимаешь меня? Я хочу есть.

— Мамочка! — крикнула Дэйзи, но Грейс подтолкнула её к лестнице и сказала:

— Беги, милая! Беги! Выбирайся из дома, как можно быстрее!

— Нет! — завопила Баба-яга, нависая над ними. — Она моя! Я высосу все её кости!

Но Дэйзи, плача, сбежала по лестнице, и Грейс осталась на месте. Её голос дрожал, но она сумела проговорить:

— У меня есть много еды для тебя, Баба-яга. У меня столько еды, что тебе на целый год хватит.

Язык Бабы-яги снова высунулся, и она облизала свои острые зубы.

— Я тебе верю. Ты просто не хочешь, чтобы я съела твою девочку. Но я съем её, обещаю, и тебя тоже. Я сжую твои кишки, как макароны.

Она бросилась к Грейс и ухватила когтями рукав её свитера. Грейс попыталась высвободиться, но Баба-яга приблизилась к ней вплотную. Грейс отвернулась в сторону, но все равно чувствовала, как ей в щеку кололи волосы, росшие на подбородке Бабы-яги, и ощущала зловонный запах её дыхания. От неё пахло, как в Тенистом приюте, — пареной репой, грязными гигиеническими средствами и гнилой курицей. Это был запах детского отчаяния.

— Идём со мной, — сказала она. — Идём. Идём со мной. Я дам тебе еды.

Баба-яга закрыла глаза. Веки у неё закрывались не как у людей, а снизу вверх. Затем они открылись вновь, и с ресниц у неё свисало несколько нитей из какого-то липкого вещества.

— Прекрасно, — согласилась она. — Но не пытайся меня обмануть. Черепа тех, кто попытался, стоят вокруг моей избы.

Грейс медленно пробралась к лестнице. Баба-яга следовала за ней, не выпуская из когтей рукава её свитера. Несмотря на то, что она состояла по большей части из чёрного дыма и, как выяснилось, у неё не было ног, при ходьбе она шаталась и прихрамывала.

Мало-помалу Грейс спустилась в прихожую, а оттуда на кухню. Почему-то ей казалось, что Баба-яга, подобно вампирам, не будет отражаться в зеркалах и окнах. Но войдя на кухню, она увидела ведьму в чёрном блестящем стекле духовки и в окнах, выходивших во двор.

Видела она и себя, с бледным лицом, но на удивление спокойную. «Неужели это я? — думала она. — Я рядом с настоящей ведьмой?»

Дэйзи нигде не было, и Грейс молилась лишь о том, чтобы она ушла из дома и побежала к соседям, а то и дальше.

— Так что ты там за пир мне обещала? — спросила Баба-яга. — Я не вижу здесь никакой еды, кроме тебя самой!

— Пожалуйста, имейте терпение, — ответила Грейс.

Она привела Бабу-ягу в кладовку за кухней, где стояли стиральная машина, сушилка и морозильный ларь.

Она зажгла лампу дневного света и подошла к ящику, отперла его и подняла крышку. Внутри лежали замороженные индейки, куры, пироги, рыба и пакеты с овощами. Наружу выплыл пар и стал стелиться по полу.

— Это всё для вас, — сказала она Бабе-яге. — Можете съесть все это.

Баба-яга уставилась на замороженную еду, широко раскрыв глаза.

— Это мне?

— Всё-всё. Рыба, куры, выпечка. Утки. И даже черника.

Отбросив сомнения, Баба-яга выпустила из когтей рукав Грейс, залезла в ящик и вытащила оттуда замороженную щуку, которую Джек привёз в прошлом году с рыбалки на Марш-Крик-Лейк. С резким хрустом она вгрызлась в неё и сразу откусила половину.

Грейс дрожащим голосом спросила:

— Ну как, вкусно? Как я и обещала?

Баба-яга обернулась на неё с набитым кусками замороженной рыбы ртом. Она ничего не ответила, но когда Грейс попыталась на шаг отойти от неё, взяла её за рукав и притянула к себе.

— Сначала холодные блюда, а потом горячие, — известила она.

Грейс подняла обе руки, показывая, что не собирается никуда идти. Баба-яга снова её отпустила и принялась вытаскивать стейки и гамбургеры. Грейс не могла поверить, что она сумеет съесть всю эту твёрдую, застывшую еду, но её зубы жадно в неё вгрызались, и она жевала и глотала всё подряд — замороженное мясо, жир и кости вместе с пакетами, в которые все это было завёрнуто.

На дне ящика лежало четыре утки. Баба-яга потянулась за ними и попыталась отодрать их, но те крепко примёрзли друг к другу и оказались зажаты под коробками с замороженной выпечкой.

Она дёргала их снова и снова, задыхаясь от бессилия. Она все ниже и ниже перегибалась через край ящика.

«Если это не сработает, — думала Грейс, — она меня убьёт, съест и это будет настоящий кошмар». Думала она и о том ужасе, который увидит Дэйзи, когда вернётся домой и найдёт её растерзанное тело — как Габриэлу в лесу.

Тогда Баба-яга вдруг забралась в ящик целиком и опустилась на колени на куче выпечки и упаковок замороженного гороха. Она ухватилась за утку обеими руками и стала тянуть, отплёвываясь и сыпля проклятиями.

Затем подняла голову и сказала Грейс:

— Принеси мне нож. И не вздумай пытаться меня им убить. Меня нельзя ни зарезать, ни задушить, ни отравить, ни утопить.

Грейс сказала:

— Хорошо, я поняла.

Она отвернулась, но вдруг резко повернулась обратно, схватилась за крышку ящика, захлопнула его и заперла.

Баба-яга завопила от ярости. Она принялась бить по крышке кулаками, пока на той не появились вмятины. Затем лупила ящик по бокам, бросалась по стенкам то влево, то вправо, снова и снова, пока Грейс не испугалась, что он может перевернуться, позволив Бабе-яге выбраться наружу.

— Я тебя проклинаю! — кричала Баба-яга. — Проклинаю тысячи раз! Да поползут из твоих глаз черви вместо слёз! Да чтоб ты ослепла и оглохла, а твоя кожа сгорела ясным пламенем! Я тебя проклинаю!

Но Грейс принесла с кухни стул и села на ящик. Она не вставала, пока Баба-яга стучала, билась, раскачивалась так сильно, что они переместились на середину кладовки.

— Габриэла, — молила она. — Где бы ты ни была, прошу, помоги мне.

Она не прекращала молиться, но и Баба-яга продолжала кричать и ругаться. Через несколько минут в комнату вошла Дэйзи с Анкой на руках. Она выглядела очень бледной и обеспокоенной.

— Мамочка, — сказала она, — я побежала к соседям, но там никого не было, я испугалась, что ведьма сделает тебе больно и вернулась.

— Она заперта там, милая. Ведьма заперта. Мне просто нужно проследить за ней, пока она не замёрзнет.

Баба-яга закричала снова, и ящик опасно накренился на одну сторону, но Грейс успела упереться ногой в стену и оттолкнуться, чтобы он встал ровно.

Затем ведьма затихла. Прошло десять минут, потом двадцать, потом целый час. Тогда Грейс услышала из ящика мягкий хруст, и больше ничего.

Примерно в 3:30 утра она осмелилась повернуть ключ и открыть крышку.

Ведьма уже сжалась и не двигалась, а её чёрное мешковатое одеяние густо покрылось белым блестящим инеем.

— Она умерла? — спросила Дэйзи, тревожно заглядывая за край ящика.

— Не знаю. Надеюсь.

Грейс осторожно протянула руку и коснулась ветвеподобных волос ведьмы. Те оказались такими ломкими, что три или четыре пучка тут же отпали.

После некоторого колебания она взялась за костлявую ведьмину руку. Выкрутила её — та хрустнула и отвалилась. Упала на пол и разлетелась на множество кусочков.

Почувствовав прилив смелости, она нырнула в ящик обеими руками и ухватилась за тело ведьмы. Оно с хрустом разваливалось — будто состояло лишь из сгоревших и замороженных газет. Голова и таз отпали, и перед Грейс остался лишь морозильный ларь, усыпанный чёрным пеплом.

— Кажется, мы убили её, милая, — сказала она Дэйзи, отряхивая пепел с ладоней. — По-моему, мы избавились от неё насовсем.

Она опустила крышку и заперла ящик, а потом взяла Дэйзи на руки и отнесла наверх в её комнату.

— Можно я сегодня с тобой посплю? — спросила её Дэйзи.

— Я сама хотела тебя об этом спросить. Но я не хочу видеть Анку у себя в спальне.

— Но ей же будет так одиноко!

— Нет, не будет. Она может поспать в твоём шкафчике с остальными куклами.

— Но…

— Нет, Дэйзи. Мне кажется, её надо получше почистить. Там, где я её нашла… ну, там было очень много микробов. Там все болели воспалением лёгких, не так давно, и я не хочу, чтобы ты тоже заразилась.

Она уложила Дэйзи в её кроватку и поцеловала её.

— Всё в порядке. Я оставлю свет на лестнице. А потом спущусь и запру кладовку, хорошо?

— Скажи Анке, что мы увидимся с ней утром. Поцелуй её от меня.

— Хорошо, милая.

Грейс спустилась по лестнице. У двери в кладовку она остановилась и немного постояла — и лишь затем вошла. Морозильник был по-прежнему надёжно заперт. Она постучала по крышке, но ответа не последовало. Она не знала, что делать с пеплом Бабы-яги, но собиралась подумать над этим утром.

А пока вышла в гостиную и открыла входную дверь. Ночь стояла тихая, прохладная и ясная, сквозь дубовые ветви проглядывала прибывающая луна. Она пересекла лужайку перед домом и оказалась на противоположной стороне улицы, где не было ничего, кроме деревьев и колючих зарослей.

Она подняла Анку перед собой и теперь отчётливо увидела, что кукла выжидающе смотрела на неё своими узкими глазами, будто спрашивая: «Что ты сделаешь со мной теперь, Грейс?». Может, поэтому бабушка Габриэлы наставляла её никому не позволять фотографировать Анку. Всякий, кто их увидел бы, сразу бы понял, что кукла могла менять выражение лица, и какая-нибудь суеверная нянька забрала бы её у девочки.

Анка служила для Габриэлы защитой от Бабы-яги, но её сила не была безграничной. Внутри Анки теперь скопилось столько кошмаров, что она стала более опасной для детей, чем чумная крыса.

Многие вопросы по-прежнему оставались без ответов. Зачем Баба-яга убила Габриэлу? Если это действительно она затащила её в лес и обглодала её тело, то сделала ли она это просто от голода? Или хотела заставить Грейс унести её из Тенистого приюта внутри Анки, чтобы получить возможность кормиться здоровыми детьми вместо слабых, недоедающих и больных шизофренией?

Разве могла она найти более невинный способ подобраться поближе к детям, как спрятаться внутри фарфоровой куклы?

Грейс не знала, что из этого было правдой, а что вымыслом. Если подумать, все это было безумием и больше походило на детские сказки. Но и ведьма в её морозильнике была безумием, и если в Анке оставался хоть какой-нибудь след Бабы-яги, ей нельзя было позволить вернуться вновь.

— Dobra noc, Анка, — сказала она и, замахнувшись, изо всей силы забросила её в колючки.

Через неделю с небольшим Майк Феррис вернулся с утренней пробежки, отвязал своего боксёра по кличке Али и вошёл на кухню.

— Ух! — сказал он Маргарет, стягивая с себя ветровку. — Там так холодно, что белкам, наверное, отморозило все яйца.

— Майк, — шикнула на него Маргарет. — Только не при Эбби!

Трёхлетняя Эбби, сидевшая в своём кресле, возилась с тарелкой манной каши.

— Яйца! — повторила она и задёргала ножками. — Яйца!

— Вот видишь? — сказала Маргарет. — Дети чувствуют всякие грубости.

— Грубости! — повторила Эбби. — Грубости!

— Да ладно тебе, — сказал Майк. — Вот что её отвлечёт.

Он поднял куклу с растрёпанными светлыми волосами и белым фарфоровым личиком. Её потрёпанное серое платьице было сырым, но взгляд казался удивительно понимающим и ясным.

— Нашёл в лесу, — сказал Майк. — Ну или Али её вынюхал. Похоже, это какой-то антиквариат.

— Она грязная.

— Конечно, но ты же можешь сшить ей новое платье и вымыть волосы? Может, за неё дадут несколько баксов.

Эбби вытянула ручки:

— Куколка! — закричала она. — Хочу куколку!

— Вот тебе на! — сказал Майк. — Это же любовь с первого взгляда!

Маргарет подошла к Майку и взяла куклу у него из рук. Повертела её, заглянула под платье, чтобы посмотреть, из чего она сделана.

— Хм… Она вся фарфоровая. Наверное, действительно антиквариат. Интересно, как она оказалась в лесу?

— Jestem głodny, — прошептал голос.

— Что ты сказал? — спросила Маргарет, обернувшись.

— Я голоден, — ответил Майк, хватая английскую булочку.

Маргарет нахмурилась и снова осмотрела кухню.

— Странно, но я уверена, что ты сказал что-то другое.

Майк подошёл и поцеловал её.

— Тебе, как обычно, показалось.

Но когда он её целовал, кукла смотрела через её плечо на Эбби и вдруг её глаза сверкнули, будто внутри зажёгся свет. Эбби прекратила барабанить ножками и недоуменно уставилась на неё, не моргая и открыв рот.

Ни одна другая кукла прежде не смотрела на неё так, будто хотела её съе

В середине дня полил дождь, до невероятности сильный, и они укрылись под брезентовым тентом киоска с безделушками.

— Ты должна его бросить, — говорила Хизер сквозь синкопированный перестук дождя. — Ты должна всё собрать, взять детей и уйти. Ты всегда можешь приехать в Танбридж-Уэллс и оставаться у нас, пока не найдёшь, куда перебраться.

— Да как же я смогу? — отозвалась Лили. — И почему это я должна? Поппи только-только начала ходить в «Вязы», — если нам придётся переезжать, её это сильно огорчит, — а Джейми и так до сих пор мочится в постель. К тому же, Хизер, чёрт побери, половина этого дома принадлежит мне, и я три года обставляла его по своему вкусу.

— Но ты же не можешь продолжать так и дальше, Лили. В один день он тебя просто-напросто убьёт.

Лили не знала, что ответить. Она понимала, что Хизер говорит правду. Стоял пасмурный и дождливый день позднего сентября, но она носила тёмные очки, чтобы скрыть синяки под глазами. Две ночи назад Стивен вернулся домой в скверном настроении. Он был пьян, хоть и не до беспамятства, как иногда случалось. Лили приготовила ему томатно-куриную запеканку, одно из его любимых блюд, но по какой-то таинственной причине Стивен решил, что она просто издевается.

— Что? По-твоему, я деревенщина какая-то, и жрать мне только запеканку из курицы с помидорами?

Он скинул кастрюльку «Ле Крезе» на кухонный пол, разбив плитку и забрызгав лодыжки Лили горячим томатным соусом, а затем раз ткнул её кулаком в переносицу.

— Что до меня, я бы вызвала полицию, — заявила Хизер.

— Ну, да. А потом Стивен станет им заливать, что на работе у него сплошной стресс, что ему жаль и он больше пальцем меня не тронет.

— Лили, хотя бы сходи к психологу. Пожалуйста.

За конскими каштанами, ограждающими зону отдыха, полыхнула молния, а потом оглушительной отрыжкой прогрохотал гром. Дети с криками носились между палатками, прямо под дождём.

— Почему, как мы устраиваем праздник, всегда идёт дождь? — продолжала разговор Хизер. — Можно подумать, Богу угодно, чтобы мы только собирали пожертвования на ослиные приюты. Его сын везде разъезжал на осле.

Но Лили этого не слушала. Она хмуро разглядывала женщину, которая укрывалась напротив них, за палаткой с пирожными. Та женщина была одета в серую вязаную шапочку и такой же серый дождевик длиной до колен, лицо её выглядело бледным и осунувшимся, губы плотно сжаты. При ней был маленький серый бедлингтон-терьер, который то и дело встряхивался.

Что нервировало Лили — женщина, не мигая, уставилась на неё. На несколько секунд Лили отвернулась, но, оглянувшись назад, заметила, что женщина всё ещё на неё таращится.

— Видишь ту женщину? — спросила она у Хизер.

— Какую женщину?

— Вон ту женщину — что в сером плаще и с собакой — за палаткой с пирожными.

— А что с ней такое?

— Она таращится на меня. Она таращится на меня уже несколько минут.

Хизер скорчила гримасу.

— Может, она тебя знает.

— Ну, я-то точно её не знаю. И глянь. Она до сих пор таращится на меня.

Громыхнул ещё один раскат, но уже гораздо дальше, и дождь начал утихать. Через несколько минут Лили и Хизер выбрались из-под защиты тента, и скоро проходы между палатками снова заполонила толпа. Лили пригляделась, не стоит ли ещё за палаткой с пирожными женщина в серой шляпе и сером дождевике, но той уже не было.

— Сеньор Фостер! Сюда, сеньор!

Генри шагнул из тени на свет солнца и оказался посреди рыночной площади. Повсюду вокруг него в палатках торговали дынями и tomatillos[66], отделанными поясами и шарфами, освящёнными статуэтками и липкими на вид пирожными, посудными щетками и бутылками чистящего средства «Radiante»[67].

Из заглушающих друг друга колонок, кое-как примотанных на верхушках палаток, гремела музыка мариачи, а крики, смех, собачий лай и вопли попугаев создавали настолько оглушительный гвалт, что Генри ощущал себя так, будто оказался посреди восстания.

Он нагнал Эсмеральду, которая вдруг взяла его за руку, словно ребёнка, а не сорокапятилетнего мужчину с редеющими каштановыми волосами и в обвисшем льняном белом костюме.

— Вы говорили, сеньор, что желаете сувениры, — напомнила она ему.

— Да, да. Но, знаете, что-нибудь эстетическое. Разумеется, что-нибудь поистине мексиканское. Но приемлемо изящное. Я же не стану дарить заведующему кафедрой социологии пластиковый кактус.

— Мы что-нибудь вам подыщем, сеньор, — пообещала Эсмеральда и потащила его дальше сквозь толпу. Генри не оставалось ничего другого, как следовать за ней, хотя он терпеть не мог толкотни. Щербатый мужчина ухмыльнулся прямо ему в лицо, выставив ожерелье из крупных стручков красного перца.

— Покажи своей подружке, что ты горячий парень, сеньор!

— Спасибо, но она мой гид, — отвечал Генри. — Не подружка.

Он понятия не имел, почему чувствовал себя обязанным это сказать. В конце концов, Эсмеральда выглядела просто сногсшибательно: блестящие каштановые кудри, кошачьи глаза и губы, что всегда казались надутыми. Единственная проблема состояла в том, что по возрасту она годилась ему в дочери.

— Знаю, что мы вам купим! — сказала Эсмеральда, волоча его сквозь едкий дым, что исходил из палатки с carne asada[68]. — Точно знаю, что вам понравится!

Она повела Генри в тенистый переулок близ рыночной площади, где на порогах сидели и курили старики с лицами, похожими на сморщенные тыквы-горлянки. В конце переулка стояла самодельная палатка, сооружённая из ящиков, одеял и мешковины.

На грубо размалёванной металлической вывеске у палатки значилось: «Retablos».[69] Внутри на кухонной табуретке сидела женщина, перед ней стоял мольберт и она покрывала маленький металлический лист эмалевыми красками из двух-трёх десятков разноцветных баночек.

— Buenos días, — поприветствовала её Эсмеральда. — Mi amigo quiere comprar un retablo.[70]

Женщина повернулась к ним. На вид ей было около сорока, характерные высокие скулы, полузакрытые глаза, блестящие и бесцветные, как шарики из подшипников. Одета женщина была в чёрное платье с серыми змеящимися узорами, а на голове намотан чёрный шарф.

— Ах, — произнесла она, и её голос звучал глубоко и хрипло, будто, едва научившись дышать, только и дымила сигаретами «Delicados». — Я ждала вас, сеньор.

— Извините? — удивился Генри.

Без единого слова, женщина поднялась и прошла в заднюю часть палатки. Она извлекла небольшой газетный свёрток и протянула ему.

— Что это? — поинтересовался Генри.

— Ваше retablo, сеньор. Ex-voto.

Озадаченный Генри развернул газету. Внутри оказался тонкий металлический лист с нарисованной на нём блестящей картинкой, смахивающей на сценку из комикса. Там изображалась городская улица с собравшейся на тротуаре толпой. Посреди улицы лежал мужчина в белом костюме, с одной рукой, зажатой под шасси опрокинувшегося грузовика. Большой пилой он отпиливал эту руку, и весь рукав заливала кровь.

Над ним парила в небе фигура святого, облачённая в сине-золотые одежды и окружённая золотистыми херувимами.

— Не понимаю, — заметил Генри.

— Это несложно, — пояснила женщина, указав длинным, отполированным до серебряного блеска, ногтем на мужчину в белом костюме. — Люди идут ко мне, пережив ужасную катастрофу или угрожающую жизни хворь, или, допустим, если их ограбили и чуть не убили. Я рисую им ex-voto — благодарение святому, что спас им жизнь, которое они повесят на стене своей церкви.

В этом случае я нарисовала ваше ex-voto прежде самого несчастья. Иногда у меня такое получается. Зависит от того, кто вы и какой святой вас убережёт. У вас это La Virgen de los Remedios[71], Божья Матерь Врачующая. Много недель назад она поведала мне, что вы придёте, что с вами случится и как уберечь вам жизнь.

— Что? По-вашему, меня собьёт грузовик? — переспросил Генри.

— Никому не избежать судьбы, сеньор.

— Значит, меня переедет грузовик, и я отпилю себе руку, чтобы освободиться? Да это какой-то бред.

Женщина пожала плечами.

— Я не выбираю будущее, сеньор. Я продам вам это retablo за двадцать долларов. Вы сможете возблагодарить Божью Матерь ещё до того, как она вас убережёт.

— Это дурь, — заявил Генри. — Это полная дурь.

Он вырвался от Эсмеральды и пошагал обратно, к рыночной площади.

— Сеньор Фостер! Сеньор Фостер! Подождите! — окликала его Эсмеральда. Но Генри упрямо не оглядывался, раздражённо проталкиваясь сквозь толпу.

— Мама, не закрывай, пожалуйста, дверь.

Мать улыбнулась ему, половину её лица освещал ночник, а другая половина оставалась в тени, поэтому казалось, будто она надела венецианскую карнавальную маску.

— Хорошо. Но я не могу оставить свет на всю ночь. Ну же, Дэвид, страшиться тут нечего. Вспомни, как говорил дедушка: темнота — просто то же самое, что и за веками, только её побольше.

Дэвид вздрогнул. Ему вспомнилось, как дедушка лежал в похоронном бюро, в открытом гробу, с посеревшим и наполовину усохшим лицом. Тогда мальчик подумал, что дедушка уже ничего не увидит, никогда больше, только тьму за веками, и это было жутко.

Тьма безвредна, лишь если ты знаешь, что, когда захочешь, откроешь глаза и она рассеется.

(в соавторстве с Доном Харрисом)

— Ты уверен, что это безопасно? — спросила Морин.

Комнату в общежитии внезапно осветило вечернего солнце, и ей пришлось поднять пухлую руку, чтобы прикрыть глаза.

— Конечно безопасно, — ответил Майрон. — Так делали древние египтяне в тринадцатом веке до нашей эры, во времена правления царя Сети. Если царь жаловался, что одна из его наложниц стала слишком полной, евнух брал плотоядного жука и внедрял ей под кожу. А затем позволял ползать внутри неё пару часов. Они выедали подкожный жир — единственное, что эти сосунки едят. Это естественная липосакция.

Морин разглядывала маленького, жёлто-коричневого жука, который изо всех сил старался выбраться из плексигласовой коробки. Он выглядел довольно безобидным, как божья коровка.

Майрон снял очки и протёр их своей майкой с Альбертом Эйнштейном.

— Тебе решать. Конечно, твои пятьдесят баксов помогут мне купить ещё редких насекомых, но ты и так симпатичная. Немного полненькая, может быть.

Это «полненькая» решило всё.

— Я сделаю это, — сказала Морин.

Она снова взгромоздилась на кровать и задрала свитер размера XXL. Майрон сел рядом, вытащил скальпель из стерильной обёртки и стиснул три дюйма плоти с левой стороны её живота.

— Будет немного больно, — сказал он и сделал четвертьдюймовый разрез, прямо до подкожного жира.

На резинку трусиков потекла кровь.

Майрон осторожно открыл пластиковую коробку. Воспользовался трубочкой для коктейля, чтобы всосать жука и уронить прямо в открытую ранку Морин. Тот немедленно зарылся под кожу.

— Такое ощущение, что по мне ползает паук, — сказала Морин, — но внутри.

Майрон взглянул на часы.

— Я вернусь ровно через два часа. К тому времени ты будешь выглядеть как Гвинет Пэлтроу.

(в соавторстве с Доном Харрисом)