Прямых рейсов в Порту нет. Лететь пришлось через Барселону. Артем вышел из здания аэропорта и сразу почувствовал этот запах. Петрикор – запах влажной земли после дождя. Он помнил его с детства, но о названии узнал недавно. Это произошло случайно, как и многое другое, набор случайностей, от которых зависит наша жизнь.

От выкуренной сигареты во рту появился неприятный металлический привкус и закружилась голова. Медленно, словно медузы, перед глазами поплыли разноцветные круги. Артем прислонился к стене, чтобы не упасть. Только сейчас он осознал, что не ел несколько дней и держался исключительно на кофе. Желудок свело голодной судорогой, которая отдалась болью где-то в области левой лопатки.

– Water? Do you want water?

Хриплый участливый голос выдернул его из глубины и отвлек от боли. Женщина, видимо служащая, протягивала ему бутылку воды.

– Yes, thank you, – еле выдавил он из себя и сделал несколько глотков.

Дышать стало легче.

Несмотря на ранний час, на автобусной остановке уже толпились люди. Видимо, несколько рейсов прибыло одновременно. Автобус подошел через пару минут. Артем успел занять место у окна. Как он оказался утром в этом городе?

О Порту ему впервые рассказала София. После того как она показала картинки этих чертовых мостов, Артем решил сделать ей приятное. Взял билеты и забронировал номер в небольшом уютном отеле.

За день до вылета у Софии была назначена встреча с клиентом. Она несколько месяцев работала над объектом для молодого, продвинутого предпринимателя, пытаясь совместить экокультуру с современным дизайном. Наконец-то клиент согласовал все правки и готов был подписать договор.

Этот вечер Артем хотел провести с ней вместе, чтобы спокойно собрать вещи, поэтому отговаривал Софию от встречи. В какой-то момент ей даже показалось, что он просто ревнует.

Его раздражал этот самоуверенный тип, с такой дотошностью относившийся к ремонту в своей квартире. К чему такие старания?! Протестантско-инфантильная философия была Артему чужда: создание своего маленького буржуазного мирка в виде гармонично расставленных материальных благ во всех уголках обиталища. Хотя он и сам был тем еще инфантилом, зависающим часами за компьютером, только без буржуазных замашек.

Если бы не София, для него не имело бы значения, где и как он живет. Он сутками мог сидеть за компьютером, есть лапшу быстрого приготовления и писать свои программы. В конце концов, люди разные, и Софию тоже могли раздражать его привычки, особенно лапша… С этой разностью приходилось как-то мириться, и им это удавалось.

– Начни собирать вещи. Ты даже не заметишь, что я уходила. А завтра мы будем гулять по Порту, и обещаю, обещаю отключить телефон. Только ты и я – и больше никого. Только ты и я.

Она прижалась к Артему, и он ощутил стук ее сердца. Ему захотелось удержать ее в объятиях, но София мягко выскользнула из них. Уже возле двери она обернулась:

– Целая неделя вместе, только ты и я.

Дверь тихонько захлопнулась за ней.

Артем застыл на месте в каком-то оцепенении. Снова вспомнил ее выражение лица, небрежно собранные волосы, слегка подкрашенные глаза и взгляд, одновременно уверенный и нежный. Его всегда удивляло это сочетание в ней мужского и женского.

Они познакомились в баре отеля. Стечение обстоятельств, которые, как считал Артем, безусловно, были предопределены судьбой. Возможно, в нем говорил печоринский фатализм. Ведь именно это когда-то сильнее других установок из школьной программы по литературе повлияло на его отношение ко всем дальнейшим жизненным сценариям. Порой Артему казалось, что человек гораздо больше боится того, что Бог есть, чем того, что его нет. И дело тут не в выборе или в праве человека на выбор. Просто по-другому невозможно.

Артем сидел с приятелем в самом углу бара напротив стеклянной двери отеля, периодически поглядывая на прохожих на улице. Ему всегда нравилось наблюдать за людьми. В лобби вошла молодая женщина и села у барной стойки. Волосы, словно подсвеченные солнцем, свободно спадали на плечи. Она была одета в темный плащ в английском стиле, подчеркивающий стройную фигуру. До Артема донесся аромат духов, возможно чересчур терпких для ее внешности. Словно почувствовав его взгляд, она обернулась и улыбнулась, очаровательно и мимолетно. Артему показалось, что происходит нечто удивительное.

Захотелось как можно скорее распрощаться с приятелем. Они расплатились и вышли из отеля. Приятель сел в машину, а Артем сказал, что хочет пройтись. Дошел до угла, чуть подождал, а после почти бегом вернулся обратно. Больше всего он боялся, что она ушла – и тогда случится нечто непоправимое. Артем зашел в бар и увидел ее. Он присел рядом.

– Добрый вечер!

– Вы вернулись? – Незнакомка с удивлением взглянула на него.

– Да… И не собирался уходить, если честно. Нужно было попрощаться с другом. – Он помолчал. – Даже не знаю, с чего начать. Может… Может, поужинаем вечером? Если, конечно…

Он не успел договорить. Она мягко перебила его:

– Жаль, но у меня уже есть планы на вечер. Может, в другой раз.

– Значит, вы даете мне шанс?

– Шанс? А что такое шанс?

– Шанс… думаю, вероятная возможность.

– Возможность чего?

– В данном случае – познакомиться с интересной женщиной.

– В таком случае конечно. Ведь это и мой шанс. – Она снова улыбнулась той самой мимолетной улыбкой.

– Я Артем. А вас зовут?

– София.

– Редкое имя. Вы знаете, что оно означает?

– К сожалению, мудрость. Иногда мне кажется, что для женщины это скорее недостаток.

– Я так не думаю. Как раз совсем наоборот. Мудрость не допускает высокомерия и глупости.

– Да бросьте, Артем. Мы все периодически бываем глупы и высокомерны. Я бы не стала ничего утверждать. Это опасно. Скажешь что-нибудь с умным видом, и обязательно произойдет что-то. Что-то, что снизит градус серьезности.

– Я всегда был высокомерным. Возможно, даже чересчур.

– Раз вы говорите об этом, значит, поняли про себя, и это главное.

– Думаете, что люди меняются?

Артем смотрел на женщину, с которой познакомился несколько минут назад, и впервые за долгое время испытывал невероятную легкость.

– Уверена. Конечно, меняются, и это зависит исключительно от нас самих.

– А как же утверждения, что человек каким рождается, таким и умирает?

– Это утверждение Достоевского, на мой взгляд, весьма преувеличено. Человек способен на многое, и сколько таких примеров.

– Вот оно – проявление мудрости. Мне нужен номер вашего телефона, София.

– При одном условии.

– Каком?

– Что вы не женаты. Это важно. В эти игры я больше не играю.

Артем с облегчением выдохнул:

– В таком случае мне повезло: я в разводе два года, недавно расстался с девушкой. Встречались несколько месяцев.

– Что-то у вас сплошные расставания. Даже интересно, но выясним в следующий раз. А сейчас мне и правда пора. Записывайте номер. И, кстати, я тоже не замужем, и детей у меня нет.

– Вот это странно. Вы такая красивая.

– Я избирательна. Хорошего вам вечера, Артем.

Она встала и удалилась быстрым шагом, а он даже не успел сообразить, что мог бы проводить ее.

Джаз… Это про страсть… Про боль… Про нестерпимо яркую любовь…

Про невозможность жить без музыки.

Про сотворение своего мира – особенного, беспорядочно разбросанного вокруг, словно конфетти, высыпавшееся из неожиданно возникшего из ниоткуда салюта, который предназначался не для тебя, но ты решил, что именно для тебя, а потому с таким восторгом и вниманием следил за каждой новой шапкой разноцветных огней: две минуты, пять минут счастья.

Временного счастья. Салют ведь длится недолго, и он не для тебя. Мы же всегда про себя… про себя… Пока не упремся в узкие коридоры своего несчастливого существования. Потому что про себя. Все намного проще, когда забываешь, кто ты есть. Только так получается сыграть настоящий джаз.

Не думать о том, кто сидит в зале – известный критик или продюсер, которые могут изменить твою жизнь. Отключиться. Довериться. Забыть на время, что в мире существуют жесткие правила – сложносочиненность, ответственность, долг (очень важные и такие страшные слова, с которыми все сразу становится весомее). А джаз – это про другое. Даже когда Нина Симон[8] разрывает сердце своим низким грудным голосом. Это про возможность. Возможность на какое-то время забыться.

В джазе не бывает ошибок. Любой, даже самый случайный звук превращается в импровизацию, и чем смелее такая импровизация, тем интереснее партия.

Лика открыла окно и с удовольствием вдохнула прохладный воздух. Апрель уже закачивался, но тепла так и не наступило. Голые ветки словно застряли в колючей зиме: первые застенчивые почки только скромно обозначились.

«Зря я вчера столько выпила», – пронеслось в голове. Лика сделала глубокий вдох и пошла варить кофе. Она предпочитала варить кофе в джезве[9], на медленном огне, и чтобы обязательно с пенкой. Никаких капсул и новомодных кофемашин она не признавала.

Пенка почти поднялась, когда раздался телефонный звонок. Лика отвлеклась – густая жижа вылилась на плиту. Кофейные крупинки сложились в сложный абстрактный рисунок на пожелтевшей от чистки поверхности. Лика сосчитала про себя до пяти и взяла телефон.

– Привет! Не разбудил?

– Миш… Что случилось? Я чуть с ума не сошла.

– Лика.

– Алло, Миш, как концерт прошел? И почему ты не звонил? Никогда так больше не делай, прошу тебя. Я два дня без сна. Миша?

– Лика… – повторил снова низкий голос.

Она сломала себе ноготь, как часто делала от волнения в детстве, когда отвечала у доски.

– Я изменил тебе… – услышала она голос Михаила, словно откуда-то из трубы. – Я изменил! – сказал он громче. – Всё очень серьезно: я больше не люблю тебя. Прости, что так вышло.

– Что ты такое говоришь? Я не понимаю, что ты… – Она бросила трубку.

С Мишей они были вместе с первого курса музыкального училища.

Лика с детства слушала джаз и мечтала стать джазовой певицей. Шутила, что в жизни все конечно, а любовь к джазу – навсегда! Такой вот безусловной любовью к музыке ее наградил отец, профессионально игравший на трубе. И если он и верил в Бога, то им безусловно являлся Майлз Дэвис[10].

Однажды Лика с мамой пришли на концерт, где отец выступал вместе с «бэндом». Ей было одиннадцать. Под софитами девочка увидела совсем другого отца. Он выглядел каким-то отрешенным и даже далеким, но точно счастливым. Это было видно по его открытой улыбке, которая то и дело сменяла сосредоточенное выражение лица.

Через пару мелодий вышла певица, чрезмерно субтильная, в смокинге. У нее был низкий, приятный тембр голоса.

На следующий день за завтраком Лика сообщила родителям, что мечтает стать джазовой певицей.

– Видимо, любовь к джазу передается по наследству, – пошутил отец.

Миша к джазу относился более спокойно: скорее тут присутствовал рассудок, решение «в пользу», а не из-за великой любви. Он даже не любил музыку. Родители отдали его в музыкальную школу, и он как-то привык проводить время за роялем. Когда мальчик отказывался заниматься, его наказывали – унизительно пороли. Чувство сопротивления было ему чуждо от природы, и он просто поддался или сдался. Музыка стала частью его жизни. И любовь тут была ни при чем. Однажды Миша обмолвился Лике, что если бы с детства занимался танцами или шахматами, то стал бы кем-то совсем другим.

Учились они вместе, а познакомились на концерте в джазовом баре, где неожиданно оказались за одним столиком. В тот вечер играл потрясающий коллектив Wolfberry, а после композиции Take Five[11] на сцену вышла экстравагантная джазовая певица Тейлор: ярко-огненные волосы и черное узкое платье. Она прибыла из-за океана и пела в этом баре всего лишь по одной причине – и это не была любовь к джазу. У нее случился роман с местным пианистом. Никто не понимал, как это произошло, но факт оставался фактом: она специально приехала, чтобы выступать с ним.

Когда Тейлор запела, Миша повернулся к Лике и сказал:

– Вы красивая. Давно хотел вам это сказать.

– Что? – Она явно не ожидала такого.

Хорошо, что в баре приглушили свет. Лика точно не заметила, как Миша покраснел.

В тот вечер они гуляли по городу. Дошли пешком до Невского, заглянули в какой-то жуткий бар на Думской: разношерстная публика под градусом, пьяная молодежь – и Лика напротив, такая непохожая на всех этих людей. Миша смотрел на нее, и ему было как-то непривычно хорошо.

На первых порах их роман получился стремительным и немного нервным.

Он был ее первым мужчиной, а она – первой, с кем он стал мужчиной. Такая вот несложная комбинация совпадений.

Уже через месяц Лика переехала к нему в небольшую квартиру на Мойке, что досталась от бабушки. Они покрасили стены в темно-серый цвет, развесили фотографии Венеции и Парижа. Решили, что обязательно поедут туда вместе – будут кататься на гондоле и непременно побывают на могиле Моррисона[12].

Лика с самого детства обожала истории про бабушек с дедушками, проживших вместе всю жизнь, душа в душу и как-то умудрявшихся не ущемлять прав друг друга.

В разговоре с подругой, что упорно наращивала женский опыт, весьма часто употребляя в своих рассуждениях слово «бывший», Лика искренне смотрела на нее с удивлением. Просто с удивлением. Без осуждения…

– Так странно, а у меня нет бывшего!

Быть идеальной, лучшей версией себя – вот, пожалуй, мечта Кати. Была мечта долгие годы. С самого детства, по крайней мере сколько она помнила себя. Большую роль в ее стремлении к перфекционизму сыграла воспитательница в детском саду. К такому выводу она пришла накануне своего сорокапятилетия на пятом сеансе с психотерапевтом, доктором психологических наук, последователем учений Юнга. Предыдущие четыре разбирали взаимоотношения с отцом и матерью, и казалось, количество пережитых «триггеров» и выплаканных слез освободили ее не только от переживаний, но и от всей жидкости в организме. И тут Катя снова заплакала, вспомнив, как воспитательница не хотела, чтобы она была Снегурочкой на новогоднем празднике, и нарочито громко сказала нянечке, что с Катиной внешностью только Чебурашку играть. Оставшиеся три часа до прихода мамы девочка проревела. Не то чтобы она не любила Чебурашку, этот мультфильм ей нравился, но вот внешне быть схожей с ним было как-то обидно.

По дороге домой мама спокойно сказала: «Ну, ты действительно не похожа на Снегурочку. Чего рыдать-то? Не все же красавицы от рождения». Катя ничего не ответила матери, уставшей от долгой дороги после работы в час пик, где в общественном транспорте все роднились, тесно прижимаясь друг к другу, но для себя решила, что ни за что на свете не будет Чебурашкой, несмотря на столь жесткий приговор расплывшейся тридцатилетней женщины с крашеными волосами канареечного цвета.

В школе Катя искала друга, кого-то, с кем ей так хотелось делиться своими мыслями, идеями, пирожками, конфетами, фантазиями – всем, что было у нее самой. И если ей удавалось увлечь кого-то своими рассказами или уговорить побегать вместе наперегонки, она считала, что как сама принадлежит «другу», так и он должен быть исключительно с ней. По-другому просто невозможно.

«У вашей дочери все гипертрофированно, все чересчур. Она пугает детей. Вы как-то объясните ей, что нужно учиться сдерживать свои эмоции…» Эти слова классного руководителя мама пересказывала отцу вечером на кухне, а Катя стояла под дверью и все слышала. Правда, ничего не поняла про гипертрофированную эмоциональность, но по интонации мамы и по тому, что они говорили об этом за закрытой дверью, догадывалась – это очень плохо. Потом мама вышла раскрасневшаяся, с разросшимися красными прожилками в глазах, похожих на замерзшее морозное стекло.

– Ну, почему у всех дети как дети? А тут… – Мама махнула рукой в сторону Кати. – Твой отец еще второго ребенка хотел!

Катя не понимала, что с ней не так и за что мама злится на нее, ей было даже жаль ее и очень обидно. Она подошла к папе и тихо спросила:

– Ты меня любишь? Любишь, папочка?

Отец посмотрел на нее пытливым, пристальным взглядом.

– Любовь еще заслужить надо.

С тех пор Катя, как могла, пыталась заслужить любовь. Ей очень хотелось кого-нибудь любить. В каждом юноше она видела спасителя, и как только наступало очередное разочарование, чувствовала себя опустошенной. Это состояние погружало ее в жуткую апатию, из которой она каждый раз выбиралась с большим трудом.

В тринадцать лет Катя первый раз задумалась о том, каким способом она могла бы покончить с жизнью. Набрала ванну, залезла в нее, погрузилась в воду. Зажала нос рукой и резко вынырнула. Потом достала бритву и сделала небольшие розовые царапины. Как оказалось, она боялась боли и еще чего-то, чего объяснить не могла. Хотелось всего и сразу – найти любовь, быть красивой, а еще стать актрисой. Хотелось, вот только Катя совсем не понимала, что надо делать на пути к этим желаниям, невозможным и далеким от реальной жизни. Только актрисы, разделенные выпуклым экраном телевизора с обычными людьми, только эти избранные женщины с томными глазами живут необыкновенной, прекрасной жизнью, испытывают яркие чувства и эмоции, которых нет в повседневности. Нет и не может быть!

Свои мечты Катя заедала свежим батоном и пирожными и скоро стала такой толстой, что к несхожести со Снегурочкой – олицетворением славянского типа с голубыми глазами и волосами пшеничного цвета – прибавилась ненависть к распухшему телу. Десятый класс Катя окончила с трудом, пропустив почти полгода, стесняясь себя и испытывая чувство стыда вперемежку с желанием быть одной, упиваясь этим своим состоянием. Она могла целый день лежать и думать о том, что нужно встать и обязательно что-то делать: читать, решать задачи по математике, но не могла себя заставить и потом сожалела, понимая, что прошел еще один, пустой, наполненный ее страданиями день. Еще один день! Просто день!

Наверное, ее первый брак, ранний даже для советского времени, был бегством от страха и одиночества. И, надо сказать, будущий муж Кати стал первым мужчиной, который проявил к ней внимание, не требуя ничего взамен. Он окончил техникум и подрабатывал водителем, но это было не важно. На каждом свидании он дарил цветы со своей дачи – пионы, хризантемы, астры, гладиолусы. Все, что выращивала его мать. (Она была, пожалуй, самой экономной женщиной из всех, с кем Кате приходилось сталкиваться.) Приходил к Кате, подолгу молчал и смотрел на нее преданными глазами, буквально гипнотизируя. Особенно он интересовался ее здоровьем и так подробно расспрашивал, что через какое-то время Катя начала придумывать себе всевозможные болезни и ездить с мужем на различные обследования, иногда оставаясь в больнице, но главное – он всегда находился рядом и был внимателен к ней.

Кто мешал Кате наслаждаться жизнью, молодостью, красотой Петербурга и смотреть фильмы Альмодовара? Катя предпочла бегство от себя в сторону странной ясности, которая со временем еще больше все запутала. Она не гуляла по городу, не смотрела интеллектуальное кино и снова чувствовала себя одинокой, только теперь вдвоем. Готовила для мужа, носила обручальное кольцо и с какой-то даже гордостью демонстрировала в метро свой окольцованный палец, но почему-то строила свою, отдельную от мужа жизнь. Много читала, простаивая очереди в публичную библиотеку, и потом сидела ночами за конспектами. Эти очереди даже нравились ей. В них люди доказывали свою приверженность чтению, знакомились друг с другом и даже становились друзьями. Катя часто потом вспоминала просторный коридор в публичной библиотеке, где рано утром успевала занять обитое дерматином кресло и разложить на паркетном полу потрепанные фолианты. Зачитывалась Вольтером, Дидро. Плакала над историей Манон Леско[22] и жалела Кунигунду[23]. Муж этому совсем не сопротивлялся и в ответ жил свой жизнью, о которой Катя мало что знала. Пытался устроиться на работу, что ему никак не удавалось, объяснял, мол, время непростое. Конечно, непростое – повторяла она и пыталась понять недовольного мужа, который, казалось, не очень-то одобрял ее рвения к учебе и желание жить какой-то особенной жизнью, в которую она верила и о которой он ничего не знал.

После окончания университета Катя устроилась в картинную галерею. Ей даже не пришлось специально искать работу. Шла по улице после экзамена и увидела внушительное объявление на фасаде красивого исторического здания о том, что требуется управляющий в галерею. Это точно я, подумала Катя. Точно. А если не я, то кто?

Владелица сразу обнаружила в ней талант эмпатии, необходимый галеристам для общения с художниками, а еще больше с теми, кто приобретает их творения. Основательница галереи, как бывший торговый работник, в какой-то момент поняла, что наступило самое время инвестировать в искусство. У людей появляются на то возможности, и нужно лишь задать тенденцию и объяснить им, что именно нужно покупать. Катя оказалась просто замечательным «приобретением» для галереи. Живопись для девушки стала спасением от внешнего мира, которого она по-прежнему так боялась. Катя могла до позднего вечера изучать статьи и разговаривать с клиентами, объяснять что-то и совсем не раздражаться, наоборот, она чувствовала прямо какую-то ответственность за художников и их искусство.

И даже рождение сына, которого она полюбила еще в своем похожем на огромный огурец животе, не отвлекло ее от работы. Когда ей на грудь положили этот маленький мокрый комочек, она прижала его к себе и поклялась, что будет любить всегда. Катя читала ему сказки, а потом сидела над своими статьями, в то время как ее муж в очередной раз «искал работу» и жаловался на сложную обстановку в мире. Да-да, соглашалась Катя и увлеченно организовывала новую выставку.

К тридцати пяти годам она стала все более походить на Снегурочку и приобрела даже известную утонченность во всем облике. И чем больше она хорошела, тем больше отдалялась ее мать. Хотя, возможно, это Кате только казалось, но она привыкла домысливать за других. А еще ей было стыдно, что она не хотела быть похожей на своих родителей и прежде всего на свою мать с меланхоличным, застывшим лицом, равнодушную ко всему происходящему. Давно уже ничему не радующуюся и ничего не желающую.

Когда Катя приезжала домой к родителям, они с трудом выныривали из телевизора и через силу отвечали на ее вопросы. Но Кате было стыдно даже внутри своих мыслей. Дочь не имеет права так думать о матери! С ней было что-то не так, определенно не так…

Многие, да почти все, приходили в галерею исключительно из-за Кати.

– Какая у тебя харизма! – повторяла часто владелица галереи.

Люди сами хотели приобрести работы, отчего эта, в сущности понятная, акция – продать, пусть даже и произведение искусства – становилась настоящим ритуалом, и очень приятным. С мужем у Кати проходила естественная, как ей казалось, параллельная жизнь, в которой никто никому не мешал и никто никого не хотел. Иногда ночью он мог овладеть Катей, и тогда она делала вид, что спит, а потом плакала в ванной от бессилия и жалости к себе. От этих обыденных, ставших ненавистными отношений.

Первому мужу Катя была благодарна за ребенка. Неизвестно, сколько бы она еще набиралась храбрости, чтобы стать мамой, если бы не вышла тогда замуж. Теперь у нее был взрослый сын, который во всем походил на мать. Был таким же открытым и эмоциональным.

Однажды Катя решила устроить благотворительный аукцион в галерее по случаю объединения молодых художников в экспериментальную группу. Пригласила своих друзей – джазовых музыкантов – на открытие. Пришли клиенты, друзья галереи, которые привели с собой своих друзей, образовав тот самый узкий круг и теплый вечер с богемным настроением.

Катя не сразу заметила импозантного высокого мужчину в дорогом классическом костюме. Он рассматривал живописные работы в самом конце зала. На одной из картин яркие серые пятна при ближайшем рассмотрении оказывались гусеницами разных размеров. Когда Катя спросила художницу, при чем здесь гусеницы, Ксения – так ее звали – сказала, что бабочки вылупляются из гусениц, и кто этого не понимает, тот ничего не знает о происхождении красоты. В сущности, она была права: всех привлекает красота, и ее возникновение остается тайной, если только пытливый ум художника-творца не решит исследовать его под лупой и показать тот самый таинственный переход, о котором многие даже не задумываются.

Мужчина подошел к Кате и протянул ей бокал шампанского.

– Прошу прощения. Вы все время с кем-то беседуете без бокала. Это несправедливо.

Катя увлеченно объясняла пожилой паре, помешанной на современном искусстве, что гусеница – метафора смерти и что на этой картине можно увидеть новое состояние преображения.

– Думаю, вам не помешает немного отвлечься. Могу я к вам присоединиться?

– Да, пожалуйста. Если вам интересно.

Катя спокойно кивнула в его сторону и опять заговорила про образ смерти в искусстве. Через какое-то время мужчина сослался на то, что ему пора уезжать, и попросил номер ее телефона – сказал, что заедет на днях за картиной.

О его существовании Катя не вспоминала до тех пор, пока он не появился на пороге галереи с намерением приобрести работу восходящего гения и предложением продолжить беседу в ирландском пабе, который находился на соседней улице.

Станиславу – как он представился – недавно исполнилось сорок семь, и он буквально источал здоровье и жизнелюбие. Много шутил и, как казалось, был всем доволен. Вел он себя самоуверенно и даже развязно, но Кате нравилась его настойчивость, а еще больше – уверенность, которая распространялась и на нее.

Они стали встречаться, и неожиданно для себя Катя влюбилась – в его чувство юмора и в свое состояние, возникавшее, когда она была рядом с ним. На место темных мыслей о смысле жизни приходила благодарность и спокойствие, которого она никогда раньше не ощущала. Они могли подолгу сидеть в парке, держаться за руки, и Станислав увлеченно рассказывал о своем детстве, а Катя слушала, представляя, каким он был. Потом они долго прощались и разъезжались по своим одиноким домам.

Спустя несколько месяцев ярких свиданий Станислав, как всегда уверенно, сказал, что не хочет никого обманывать и собирается жить вместе с ней. Кате столь явное намерение показалось неосуществимым. Было страшно начинать новую историю и выходить из этой самой обыденной жизни, которой она так боялась и за которую так отчаянно держалась.

Самым сложным было озвучить первые слова, словно тяжелый выдох, но потом она рассказала мужу о желании расстаться, и стало даже легко, словно Катя наконец-то сбросила с себя тяжелые мешки, набитые сомнениями, разочарованием и злостью, парализующей свет. Стало спокойно. Катя смотрела на него – мужчину, с которым прожила вместе почти двадцать лет, – и не понимала, что их могло связывать все эти годы. Прежней боли и страха она не ощущала, словно все, как ненужная кожа, естественным образом отошло и нужно было просто снять ее.

Больше всего Катя боялась открыться сыну, боялась его осуждения, но он воспринял решение матери с воодушевлением.

– Главное, чтобы ты была счастлива, мама.

Муж нехотя собрал свои немногочисленные вещи, «прости меня», – добавил как-то некстати, переминаясь с ноги на ногу, и закрыл за собой дверь.

Станислав оставил своей первой жене недавно отремонтированную квартиру и вместе с ней все обязательства. Утром следующего дня он вошел к Кате с улыбкой, двумя небольшими чемоданами и связкой книг – собранием сочинений Бальзака и несколькими томами Чехова – в коридор и закрыл за собой дверь. Они попрощались с прошлой жизнью и перешли в новые отношения. Через какое-то время переехали в новую просторную квартиру, и Катя почувствовала себя почти счастливой.

Семь лет жизни со Станиславом отличались той самой прогнозируемой уверенностью, но постепенно в браке стало теряться что-то другое, неуловимое и в то же время очень важное. Вся конструкция под названием «счастливые отношения» трансформировалась. Катя понимала, что это лишь начало. Разрушение иллюзий, карточного домика, так легко обрушиваемого, стоило в нем задеть легким касанием одну сторону. Что это? Что происходит? С предсказуемостью Станислава уходила какая-то важная часть Кати, тонкая, хрупкая, как крылья бабочки, эмоциональность.

После ссоры Станислава с Пашей, Катиным сыном, у нее внутри все перевернулось. Муж просто ушел и захлопнул дверь, оставил ее одну. Спустя несколько дней он вернулся, пробовал что-то объяснить. Сказал, что нельзя поощрять детский эгоизм. Они пили чай на кухне, долго говорили, но что-то оборвалось внутри Кати, и это что-то невозможно было поймать и вернуть обратно. За дверью захлопнулась и Катина вовлеченность в жизнь мужа, женщина снова стала все больше удаляться в свою параллельную жизнь.

Когда хозяйка галереи предложила поехать в Москву, где должен был состояться большой весенний вернисаж местных художников, Катя с радостью согласилась.

Удивительно, какими пустыми становятся люди, когда проходит страсть, а ничего взамен они предложить друг другу не могут, потому что не смогли и даже не пытались рассмотреть то, что находится в верхней части человеческого тела и называется душой. Катя ехала в поезде и думала о том, почему люди становятся чужими. Возможно ли из состояния страсти перейти в более глубокое чувство? И что не так с ней самой? Галина, хозяйка галереи, выпила вина и теперь спала, а Катя все думала и снова винила себя.

Из гостиницы женщины решили пройтись пешком и наслаждались неспешной прогулкой по улицам Москвы, таким контрастным и разным, где за поворотом встречаются удивительные церквушки с небольшими куполами, словно в старинных сказаниях, а свернув в очередной раз, ты попадаешь на широкий проспект. Людей на улицах было не много, а вот перед Манежем образовалась внушительная очередь из желающих посетить выставку. Катя и Галина растворились в потоке любителей искусства и условились встретиться через два часа в расположенном рядом кафе, которое заранее выбрали.

Он подошел и встал рядом с Катей, делая вид, что внимательно рассматривает работу, отдаленно напоминавшую раннего Ротко.

Катя на физическом уровне ощутила его присутствие – легкое волнение, которое невозможно ни с чем спутать.

– Интересные работы? Цвета необычные, не находите?

– Вы мне? – Катя не сразу поняла, что он обращается именно к ней. – Я думаю, это реплика Ротко, причем не самая удачная.

– Почему вы так думаете?

– Искусство сложно оценивать с позиции рационального мышления. Ротко, например, воспринимал искусство как инструмент эмоционального и религиозного самовыражения. А этот художник просто экспериментирует с цветами.

– А я на стороне молодого художника. Первые шаги всегда мучительны.

– Не думаю, что только первые… Дальше тоже не очень-то все просто…

Кате захотелось узнать имя собеседника, и она назвала свое.

– Меня зовут Даниил, – спокойно ответил он. – Главное, не стать заложником комплекса незнания. – Он смотрел на картину, хотя разговаривал с Катей, и это показалось ей странным. – Сейчас попробую пояснить свою мысль, если вам интересно.

– Даже очень, – абсолютно искренне сказала Катя.

– Мы не можем знать того, что нас ждет. Как бы мы ни планировали свою жизнь и не стремились ее упорядочить. Многим кажется, что в порядке есть своя гармония. Но в том-то и дело, что, пытаясь выстроить порядок, ты упираешься… – он поправил очки и сощурился, словно пытался найти подходящее слово, – …упираешься в обратное. Начинаешь понимать, что хаос и есть настоящий порядок, а значит, нет никакого смысла его выстраивать. Единственное, что нам остается, это довериться происходящему.

– По-моему, это слишком просто, точнее, это простой способ избавиться от ответственности. Инфантильная позиция! Уж простите…

Даниил наконец-то повернулся, и Катя увидела его глаза, которые буквально проникли в нее или, вернее будет сказать, отразили ее.

– Вы философ или художник? – Она отвела взгляд, с трудом.

– Философ? Возможно… Хотя вообще-то я предприниматель. Просто мне нравится размышлять.

Катя как могла сопротивлялась. Она даже отказалась от первых двух свиданий. Но он продолжал настойчиво писать и звонить. Спустя несколько месяцев она все-таки согласилась погулять с ним в парке. Они ходили по узкой аллее и прижимались друг к другу, как дети. У Даниила была жена и двое детей, мальчик и девочка. Он ничего не скрывал от Кати и точно ничего не обещал. Он просто спокойно предложил встречаться. Между ними возникло какое-то удивительное состояние, соединяющее интеллектуальную близость с физическим влечением, и было сложно сопротивляться, хотя Катя очень старалась. После этой прогулки он написал ей: «Зачем отказывать себе и мучить себя, когда нас влечет друг к другу?» Она не ответила, но после очередной ссоры со Станиславом решилась на встречу.

Действительно, зачем? Семь лет совместной жизни вполне можно отнести к счастливым. Даже очень счастливым. Признаться себе в том, что все меняется, тяжело – отношения с мужем потеряли свою глубину, и восхищение, с которым она смотрела на Станислава прежде, исчезло, оставшись лишь в воспоминаниях, нечетких и размытых.

Так, неожиданно для себя, Катя снова поддалась игре под названием «Мужчина и Женщина». В тихом соприкосновении их тел было больше правды, чем в самых глубоких разговорах. Их тела… Порой ей казалось, что она смотрит на них со стороны и любуется их пониманием и принятием друг друга. Все слова теряли смысл, и невозможно было объяснить, почему ей было так хорошо с Даниилом.

Первые полгода их знакомства легко ложились в Катину устойчивую рутину и даже раскрашивали ее. Он ждал ее в отеле в их номере, который снимал, каждый раз один и тот же. После близости, которая с каждым месяцем становилась все более яркой, они говорили, и эти разговоры в гостиной номера с приглушенным светом и опущенными шторами были важны им обоим. Потом они снова любили друг друга и после в тишине одевались. Катя всегда уходила первой, не оборачиваясь, с букетом цветов, который по дороге дарила какой-нибудь девушке или оставляла таксисту. Даниил закрывал за ней дверь и спустя несколько минут уходил. Они возвращались в другую жизнь, в свои дома, где каждый жил по-своему счастливо и одиноко, но через какое-то время начинал скучать по их номеру и всему, что происходило за его дверью.

Они говорили обо всем – литературе, искусстве, философии. Единственной темой, которой они не касались – она словно бы отсутствовала, – была его жена. Катя пыталась несколько раз завести о ней разговор, но Даниил резко пресекал любые попытки.

– Мне кажется, что это несправедливо по отношению к людям, с которыми мы живем.

– А с кем мы живем? Скажи, с кем мы живем?

Катя смотрела на него, с трудом сдерживая слезы. Она так хотела, чтобы он прижал ее к себе и просто сказал: «Я хочу быть с тобой, жить с тобой! Любить тебя и только тебя!» Но вместо этого Даниил с отсутствующим взглядом произнес:

– Прошу тебя, не надо ничего усложнять. Катя, прошу тебя. Самое ценное в наших отношениях – это легкость. Не убивай ее…

– Легкость, – словно выдохнула из себя Катя.

Пожалуй, в тот момент она ненавидела это слово, и его самого тоже ненавидела. Катя быстро собралась и не прощаясь ушла. То была их первая ссора и первая попытка прекратить отношения, для которых легкость была главной причиной.

Катя шла наигранно уверенной походкой вдоль Мойки и, как ей казалось в тот момент, чувствовала облегчение. «Все правильно, все правильно», – повторяла она про себя. Муж открыл дверь и как-то растерянно поглядел на нее, когда она обняла его и стала целовать, не снимая пальто.

Они посмотрели вместе кино, и Катя уткнулась ему в плечо, как раньше. Она чувствовала тепло, без желания и волнения. Это было совсем другое – ощущение спокойствия, надежности, даже комфорта, но не волнения.

Утром Станислав вышел в кухню, как всегда довольный жизнью и румяный. Катя готовила омлет. «Что в этом плохого?» – подумала она. Хоть кто-то доволен своей жизнью. За столом, напротив нее, сидел близкий человек и такой далекий мужчина.

В галерее был выходной, так что она закрыла дверь за Станиславом и зарыдала. Катя проснулась с мыслью о Данииле и продолжала думать о нем, человеке, которого не знала, с которым не жила ни одного дня вместе, но, как ей казалось, понимала и чувствовала. Возможно, дело было даже не в нем. Кате нравилось ее состояние, ее ощущения рядом с ним, нравилось, какой она была, когда перед свиданием улыбалась себе в зеркале.

Через неделю она начала задыхаться во сне и проснулась от ощущения, что Даниил рядом. Он был над ней и смотрел на нее своим грустным внимательным взглядом. Вот так люди и сходят с ума. Катя решила, что завтра напишет ему, потому что иначе доведет себя до полного помешательства.

Днем она отправила ему сообщение, всего одно слово: «Соскучилась». Казалось, он только и ждал этого. Ответил сразу, что с нетерпением ждет их встречи. Никаких упреков, никаких выяснений отношений, никаких вопросов – просто соскучился.

Катя выдохнула и снова задышала свободно и легко. Все повторилось – их встречи в полутемном номере с задернутыми шторами, разговоры, сухое прощание и возвращение в другую жизнь.

Если ты способен жить между двумя планетами и совершать путешествие от одной к другой, получая удовольствие от высоты и самого полета. Если ты можешь любить двоих одновременно, каждого по-своему, не требуя ничего взамен, не упрекая, хранить тихую нежность и теплоту глубоко в себе, не расплескивая на рассказы друзьям и выяснение отношений. То ты вполне можешь быть счастливым – своим счастьем, не скопированным, не шаблонным, не похожим ни на чье больше.

Но легкость и свободу у Кати отбирало чувство вины. Оно появлялось, словно луна на небе, и освещало собой всю ночь и последующий день, отравляя их светом реальности.

Чувство вины она испытывала перед мужем, но не перед женой Даниила, с которой неосознанно конкурировала и которой завидовала. Ей не надо было уходить из отеля и делать вид, что все хорошо. Катя пыталась понять, как женщина может не замечать того, что ее мужчина так счастлив с другой женщиной – глупая игра, постепенно затягивающая в свой капкан всех участников.

Катя собиралась на свидание – спустя пять лет это все еще были свидания – с волнением и все более возрастающим доверием. В отеле их давно знали, они осмелели и перестали скрывать отношения, словно нарочито демонстрируя, что вместе и принадлежат друг другу.

Она снова забылась и была счастлива в объятиях Даниила, как будто весь мир со своими проблемами, задачами отступал и отпускал ее в настоящую жизнь, где не требовалось притворяться и играть и можно было быть собой. Иногда Кате казалось, что на нее смотрит мальчик, с надеждой и такой нежностью, просит ее о чем-то. Рядом с ним она чувствовала себя и матерью и маленькой девочкой – женщиной, объемной, настоящей и целостной.

Даниил заварил чай и сел на стул напротив нее.

– Мне сегодня не по себе. Мир вокруг рушится. Я не понимаю…

– Что случилось?

Катя внимательно смотрела на него, боясь пошевелиться. Он осунулся, и Кате даже показалось, что у него прибавилось седых волос.

– Я не могу с тобой разговаривать на эти темы. Это неправильно.

Катя с трудом сглотнула, пульс участился, как ни пыталась она оставаться спокойной, тело сопротивлялось.

– Ты… Ты хочешь встречаться со мной раз в неделю в этом долбаном номере, но не хочешь поговорить? Не можешь… – Она опустилась на колени перед ним. – Прошу тебя. Мы пять лет встречаемся, это ведь что-то значит для тебя? Объясни мне, прошу тебя, где у нас реальная жизнь? У тебя и у меня? Даня, я прошу тебя.

– Я не знаю, не знаю, – тихо повторил он.

– Чего ты не знаешь? Чего? Ты вообще хоть что-нибудь чувствуешь ко мне? Это же больше невозможно. Мне больно. Ты понимаешь? Мне просто больно.

– Я не знаю, – повторил Даниил. – Я правда… Видимо, со мной что-то не так…

– Я больше так не могу!

Катя вскочила и начала одеваться.

– Уже уходишь? – Он сказал это спокойно, совсем без эмоций.

Когда Катя выбегала из отеля, ее каблук застрял на выходе, словно сопротивляясь ее решению.

Все, все… Она же нормальная женщина, нормальный человек! Это невозможно! Как во французском кино, но мы не в кино…

Катя шла по вечернему городу и рыдала. Прохожие с любопытством поглядывали на нее. Плевать, плевать!..

– Катя, Катя! – услышала она.

Обернулась и увидела знакомую Таню, владелицу небольшой кофейни на канале Грибоедова, куда она часто забегала за капучино на кокосовом молоке.

– Что-то случилось? – Таня удивленно, с теплотой смотрела на Катю. – Тебе нужна помощь?

– Нет… нет… все порядке, – сказала Катя и еще больше зарыдала.

Она не помнила, как оказалась в уютном месте с приглушенным светом и приятной музыкой. На столе стояли бокалы с вином.

– Ну все. Давай рассказывай, что случилось.

– Влюбилась, – сказала Катя и снова зарыдала.

– Господи! Это же прекрасно. Влюбилась! Я вот уже несколько лет мечтаю влюбиться в кого-нибудь. Да не получается. Одни идиоты попадаются. А ты плачешь. Радоваться надо. Я-то испугалась. Подумала, вдруг умер кто-то. А ты влюбилась.

– Мы расстались. Сегодня… – Катя громко всхлипнула.

– Зачем?

– Он женат, и я замужем. Понимаешь? Он детей своих любит. И вообще я его не знаю…

– Уже сложнее. Вот не понимаю я женщин, которые в это втягиваются. Я без осуждения, просто не понимаю. Ну, все же читали «Анну Каренину». Толстой ведь все в подробностях описал и еще с таким финалом, неизбежным для женщины в этом положении. Не обижайся. Мне просто женщин жалко. Почему мы так себя не ценим? Знаешь что?! Вот девочек с детства достоинству надо учить, воспитывать его в них, прямо взращивать.

– Мне плохо. Просто ужасно. Если бы вернуть время, не согласилась бы. Клянусь, не согласилась бы, ни за что!

– Ой, вот только не клянись. Уверена, что если бы можно было вернуть время, то сделала бы ты все то же самое. – Таня протянула бокал. – Давай за любовь. Все равно это так прекрасно. Душа страдает, значит, чувствует, значит, живая. Мы люди. Только люди. Слабые и сильные Лю-ю-юди-и… Я недавно в буддийском храме была. Не удивляйся.

– А я и не удивляюсь. Мне вообще буддисты очень близки. Такие осознанные пофигисты.

Кате понравилась эта мысль, и она улыбнулась.

– Я бы мечтала такой быть. Никаких страстей. Живешь и любуешься природой. Он, кстати, тоже очень любит буддизм.

– Ну, для многих сейчас буддизм стал прикрытием, своеобразной ширмой. Я бы сказала, модной духовной практикой, в которой настоящей духовности как раз нет. От слова совсем. Понятие греха отсутствует, а значит, есть я и мои кайфы? Все можно оправдать. А сколько вы встречались? – поинтересовалась Таня.

– Пять лет.

– Сколько? Сколько? Пять лет? Слушай, ну это срок!

– В этом-то все и дело. Я сама думала, что повстречаемся – и страсть пройдет, мы мирно разойдемся. А понимаешь, все наоборот как-то глубже становится. И, главное, страсть не проходит. Так хорошо с ним. – Катя снова зарыдала.

– Неужели жена его ни о чем не догадывалась? Удивительно, конечно, как люди могут скрывать свои чувства и вообще притворяться.

– Я себе все придумала. У меня чувства, а у него – легкость. Понимаешь? Легкость. Какое-то лицемерие сплошное. Он просто как в спортзал или на массаж ходил. Поддерживал свою легкость, а я себе все придумала.

– Вот хорошо! Говори, говори. Выговаривайся. И плакать тоже полезно. Лучше, чем в себе копить. Знаешь, думаю, если мужик пять лет волынку тянет, это странно, конечно. Никого, значит, не любит, кроме себя. Ты только не обижайся. Если мужчина любит, то он обычно быстро решается. А этот, видимо, хочет быть с женой в зоне комфорта, а ты так, вишенка на торте, кайфы жизни. Чтобы никакой ответственности. Хотя, конечно, все равно чувства есть. Он же не сумасшедший и не мазохист. Тянет, значит. К тебе тянет. Он мог бы, давай так, объективно и по-честному, и помоложе подружку себе найти. Значит, тоже чувства есть. А сколько его детям?

– Взрослые уже. Кажется, пятнадцать и двадцать.

– Да, действительно взрослые. Но пять лет… Когда люди годами изменяют, это… Слушай, мне кажется, что это какой-то обман, и прежде всего самого себя. Неуважение себя. Отсюда и все эти метания. Я понимаю, что сложно и не всегда можно ответить самому себе. Но…

– У нас волшебный секс, понимаешь? Это больше чем секс. Это что-то такое…

– Еще скажи – космический. Сама себе все придумала. Ты с ним вообще куда-нибудь ездила? Жила вместе?

– Один раз в Москву на два дня ездили.

– За пять лет? Один раз в Москву? Нет, ну женщины точно идиотки. Не зря мужики над нами смеются. Что как гений, так сразу мужчина. Сами им все эти места предоставили. Просто отдали, пользуйтесь, пожалуйста. Сами лишаем себя возможностей и вершин. Знаешь почему? Не верим себе, не любим. Два дня! А представляешь, если два месяца или два года? Думаю, что весь твой, как ты говоришь, волшебный секс просто улетучился бы. Ты ведь его не знаешь?

– Не знаю. Мне кажется, я его чувствую. Как будто понимаю, какой он – сложный, разный, но я все это принимаю. Понимаешь? Принимаю его. И не хочется ни конкурировать, ни бороться. А просто хочется быть рядом.

– Рядом? Ты не подумай, что я тебя как-то настраиваю или осуждаю. У меня самой разное было. Просто я сейчас на ситуацию со стороны смотрю. А это всегда другой ракурс. Я как наблюдатель, понимаешь? Без оценок. Вообще, ничего плохого вроде нет. Встречались, потому что обоим хотелось расслабиться. Не надо просто этому придумывать мифические названия и искать то, чего там нет. У меня есть друг, умный, кстати, мужик, профессор. Он вообще считает, что страсть людей сближает, а любовь наоборот. В любви люди пытаются что-то объяснять или придумывать, понимаешь? Нет в любви легкости. А страсть… В ней не нужны слова, они отсутствуют за ненадобностью.

– Ну да, так и есть. Знаешь, мы вроде бы встречались в отеле, в номере, в одном и том же, а такое ощущение, что целую жизнь вместе проживали. – Катя снова зарыдала. – Невозможно это объяснить. Тело нельзя обмануть. Значит, нас что-то большее объединяет? Что-то настоящее… Хотя, возможно, я просто все придумала, а ему вообще наплевать.

– Ну, хватит уже рыдать. Захотите порадовать друг друга, я думаю, он всегда за будет. Знаешь, химия тоже не часто встречается. Редкость. А секс без химии хуже спорта. Никуда он не денется.

– Не хочу я обманывать. Мне от этого плохо. Понимаешь, плохо. Перестаю понимать, где я настоящая.

– Катя, дорогая, тебе нужно с собой разобраться. У нас ведь все взаимосвязано, и эти твои романтичные свидания тоже даны для чего-то. Не просто так. Как урок. Возможность что-то понять.

Несколько ночей Катя почти не спала. Уходила в гостиную и рыдала, надевала наушники и слушала классическую музыку, Шопена или Шумана, отчего ее рыдания становились какими-то более осмысленными и объемными, как она сама считала. Утром Станислав пробовал ее будить, но она ссылалась на то, что работала всю ночь по новой экспозиции и только в пять заснула.

– На работу к часу, дай мне еще поспать, – пыталась она оправдаться.

Он сам себе готовил завтрак и уходил. А Катя снова рыдала, пока на пятый день, как ей показалось, у нее не закончились слезы, и тогда она решила начать новую жизнь.

Через неделю ночью Даниил снова пришел к ней, словно в кинотеатре с 3D-эффектом, и Катя ощутила запах его тела, волос. Он как будто лежал на ней и гладил ее по голове. Что же делать? Она смотрела на себя в зеркало, смотрела, и впервые ей было не жалко себя, ей хотелось понять почему… Вернее, как это случилось, что ее счастье все время от кого-то зависит? Вот он сидит сейчас где-нибудь, пьет кофе и радуется жизни, а она рыдает.

«Вот и чудно, – уговаривала она себя. – Еще немного, и можно будет совсем его забыть. Таня права, нужно в себе разобраться. Пора на другой уровень переходить. И вообще, почему от кого-то должно зависеть мое настроение, самооценка? Почему я так легко все время себя кому-то отдаю?» Она представила, как достает свое сердце, тщательно прячет его в шкатулку и закрывает маленьким ключиком. Эта картина даже развеселила ее.

Чтобы окончательно забыться, Катя поехала на несколько дней к сыну, ночевала на неудобном диване в гостиной, с радостью ждала его после работы с ужином. Потом они гуляли вместе, болтали, и она гордилась тем, что этот сильный, обаятельный парень – ее сын.

«Еще немного, – говорила она себе. – Неужели я настолько для него ничего не значу, что он с легкостью вычеркнул меня из своей жизни? И снова это слово – легкость! Ле-е-егко-ость, – медленно повторяла она. – Легкость… Быть легким – это значит быть собой. Ненавижу, – подумала Катя. – Главное, переключиться на что-то другое», – тут же остановила она себя.

И все же ночью он снова явился к ней, и Катя чувствовала запах его кожи, который так любила, и нежные прикосновения, которые уносили ее в другие галактики.

– Все пройдет. – Катя посмотрела в зеркало. – В конце концов, чем я хуже дикарки, бегущей с волками. La loba[24] – произнесла она медленно и улыбнулась своему отражению. – La Loba…

Сергей сидел у барной стойки кафе DE PARIS, в самом центре площади Казино. Излюбленное место встреч местной публики: единственное, где нет перерыва на сиесту. Легкий бриз доносился с берега, обдавая прохладой его небритое лицо. В Ниццу он прилетел рано утром и добрался на белоснежном «мерседесе» до своей недавно приобретенной виллы на окраине Монте-Карло. Забросил вещи и отправился гулять. Он чувствовал себя счастливым или вполне счастливым. Иногда Сергей отмечал, что присутствие другого человека лишало его гармонии, заставляло сравнивать себя с этим другим персонажем, о жизни которого он ровным счетом ничего не знал. Даже когда он плавал в бассейне в фитнес-клубе, куда ездил несколько раз в неделю, и рядом кто-то старательно упражнялся кролем на соседней дорожке, Сергей тут же неосознанно начинал соревнование, и дух соперничества уничтожал удовольствие от процесса. И так было во всем. Вроде счастлив – а вроде нет.

– Qu’est-ce que tu veux?

Фразу «Чего желаете?» по-французски он уже вполне узнавал. Серж (так он теперь себя называл) поднял голову и внимательно посмотрел на бармена – мужчину со жгучими черными волосами (вероятно, крашеными). В лучах солнца они отсвечивали синевой воронова крыла. Бармен улыбнулся, отчего вокруг глаз у него сложилось множество мелких морщин.

«Напоминает молодящегося гея», – отметил про себя Серж.

– Champagne, please[25].

Говорить по-французски он все еще стеснялся, хотя и занимался уже пять месяцев с преподавателем. Языки вообще в молодости надо учить, пытался оправдать себя Сергей. По-английски он разговаривал вполне сносно. В его школе, где все было пропитано духом советского патриотизма, казалось, практиковалась идея бесполезности знания иностранных языков, но Сергею нравилась молоденькая учительница английского, она и вдохновляла его учить язык и писать диктанты на отлично.

Теперь у Сержа совсем другая жизнь и другие обстоятельства. А как следствие – другие требования к себе, что, по его мнению, выдавало в нем человека, стремящегося к развитию и осознанности, – последнее слово он особенно любил употреблять.

– Бокал или бутылку? – Бармен тоже перешел на английский.

– Давайте пока бокал, а там посмотрим.

Серж забарабанил пальцами правой руки по столу – этим жестом его наградил старший брат Николай. Когда-то у них почти все было на двоих, даже жесты. После школы он поступил в аграрный институт, но неожиданно бросил учебу и загремел в армию. Вернувшись из армии, пошел работать таксистом, а теперь возил директора местного завода. Сергей поначалу во всем ему подражал, но потом… В общем, теперь у каждого была своя жизнь. Уже год, как они не разговаривали. Серж пытался убедить себя, что разговоры и встречи только пробуждают в Николае чувство зависти. А в чем, собственно, был виноват он? В том, что хотел быть лучше и стремился жить достойно, вразрез с детскими установками, будто все материальное не имеет ценности и все зло исходит от денег, которых, как следствие, в его прежней жизни не было.

В воздухе повеяло сладковатым ароматом ванили, и он невольно обернулся. Рядом остановились две длинноногие девушки в мини-юбках.

– See you![26] – сказала одна другой и пошла вперед уверенной походкой.

– Здесь свободно? Позволите? – спросила вторая по-английски, голос у нее оказался довольно приятным.

Сергей не сразу догадался, что обращаются именно к нему.

– Да, пожалуйста, садитесь.

Девушка промурлыкала «мерси» и присела рядом.

– Могу я предложить вам шампанского? – Он не собирался вступать в серьезную фазу знакомства, но слова вылетели как-то сами собой.

– А почему бы и нет? – ответила она на русском с заметным акцентом, как-то по-особому вытягивая гласные. – Вы же русский? – добавила она и окинула Сергея оценивающим взглядом.

– Русский. А что, так сильно заметно?

– Ну, не сильно, конечно. Но заметно.

– Всегда удивлялся. Как можно сразу понять, что человек русский?

– У русских во взгляде что-то особенное есть.

– Да бросьте.

– Есть, есть.

– Русская тоска. Угадал? По мне, так это попросту лень. А тоску придумали, чтобы как-то оправдать природную апатию и нежелание что-то менять. Приходится с ней жить. И весьма неплохо порой.

– Может быть, и так, но есть и другие качества, отличающие русских.

– Какие же?

– Доброта.

– Не буду спорить. Пусть будет по-вашему. Люди – везде люди. Разные. А сами вы откуда? Вы хорошо говорите по-русски.

– Я из Сербии. Знаете такой город – Белград?

– Да, конечно. Он после разделения Югославии стал столицей Сербии. Говорят, красивый город. Сам я не был.

– Красивый. Только жить там сложно.

– Жить везде не просто.

– Возможно, но гораздо приятнее, когда есть выбор и не приходится выживать.

– Да, конечно. Только я думаю, что принцип выживания не что иное, как метафора нашей жизни. Вне зависимости оттого, где мы живем. Так вы покинули родной город в поисках красивой жизни?

– Можно сказать и так. А что?

– Да нет, ничего. Жизнь вообще непредсказуема.

Станислав плотно закрыл дверь комнаты и повернул ключ. Несмотря на то, что в квартире никого не было, он заперся. Достал из ящика стола «Айпад» и ткнул пальцем в папку под названием «Важное». В хронологическом порядке в ней хранились двенадцать фотографий. Все они были связаны с Парижем. «Айпад» он купил специально, чтобы перенести туда фотографии, которые со временем стали темнеть. Он боялся, что с ними может что-то случиться. Станислав сосредоточенно смотрел на первый снимок, и ему начинало казаться, что он вдыхает запах Елисейских Полей, свежих круассанов, крепкого кофе и мужского одеколона. Нарядный флакон с парфюмом, почти полный, тоже хранился в одном из ящиков стола. Он иногда пользовался одеколоном дома, словно совершая небольшое преступление. Как если бы французский одеколон – драгоценный подарок от Элен, такой же невероятный, как и все, что происходило тогда в Париже, – попал в его комнату, в дальний ящик, контрабандой и теперь его нужно всеми силами скрывать.

У О’Генри есть рассказ под названием «Дороги, которые мы выбираем». В какую бы сторону ни поворачивал человек на распутье – судьба найдет его в любом случае. И случится то, что должно случиться.

Станислав не считал себя фаталистом: не верил в судьбу, в предначертанность событий. Красивая легенда о богинях судьбы мойрах, следящих за ходом человеческой жизни, оставляла его равнодушным. Он знал, что не может ничего изменить в своей жизни. Да он и не хотел. Прошлое стиралось, как что-то эфемерное, как будто и не связанное с ним. Он часто вспоминал какие-то фрагменты и наблюдал за событиями со стороны, как смотрят кино – переживают, смеются, но понимают, что это только кино.

Все имевшее для него ценность осталось в прошлом. Разве что собственным кабинетом Станислав немного дорожил: ведь он буквально отвоевал его в тяжелых и продолжительных боях. Когда переехали в новую квартиру, его жена, Вера, заявила, что в большой комнате расположится гостиная, в маленькой – спальня, а в угловой – музыкальный салон.

– Поставим, наконец, фортепиано с удобствами! – оживленно щебетала жена. – Ведь инструменту необходим простор!

Веру нисколько не смущало, что за годы совместной жизни она ни разу не сыграла на фортепиано для мужа – ни пьески, ни этюда. Будучи учительницей музыки, фортепиано она ненавидела.

– Ох уж эти дети… – Тут Вера хмурилась. – Совсем не слушают. Стараюсь, играю, а им все равно! Такое отношение меня расстраивает, понимаешь?

Возможно, имелась и другая причина. Станислав все понимал, но поступил по-своему. Купил письменный стол, книжные стеллажи, небольшой диван. Когда стоял на подоконнике и укреплял карниз, вошла Вера. Стала кричать, что Станислав эгоист и он ей больше не муж. А еще он – бездарность, не в состоянии заработать на кусок хлеба – может убираться куда угодно, раз разбил ей сердце и испортил жизнь. Все эти годы она, мол, кормит, поит и оплачивает коммунальные счета мужа, а тот лишь ведет асоциальный образ жизни.

В своей истерике высказала жена и главную претензию: именно из-за Станислава она потеряла ребенка. Если бы в тот злополучный день он не отправился на вечернюю халтуру, все могло бы сложиться по-другому. Строители тогда привезли материалы для ремонта квартиры. И она подняла тяжелый пакет с цементом. Потом несколько дней лежала в больнице… Но было поздно.

Станислав, как и всегда, не возражал и не спорил. Конечно, никакого асоциального образа жизни он не вел. Честно ходил на службу, отдавал всю зарплату жене. У него не имелось ни тайных банковских счетов, ни заначек под стопками книг. Но в чем-то Вера была права: он жил сам по себе.

И на сей раз он ничего не ответил жене, а просто включил дрель. Победитовое сверло мягко врезалось в бетонную стену. Вскоре он установил карниз и повесил гардины – те самые, темно-коричневые, цвета горького шоколада.

С тех пор кабинет стал для Станислава тем местом, где он мог оставаться наедине со своими воспоминаниями. Он снова мог дышать, жить и даже улыбаться, садился к столу и доставал из ящика «Айпад». Смотрел фотографии, что отправляла ему Элен, пытался представить выражение ее лица, когда она старательно выводила по-русски: «Всегда буду помнить тот вечер!»

Станислав увидел в окно жену – она шла с недовольным лицом.

В последние два года Вере нравилось считать себя очень-очень больной. Она вдруг обнаружила у себя аллергию на все виды электромагнитного излучения. Теперь в доме не допускалась работа любых электроприборов: телевизора, радио, компьютера и даже сотового телефона.

Сначала он даже пытался объяснять ей физические законы. Хотел доказать, что электромагнитная волна проходит сквозь стены, а раз жену не беспокоят ноутбуки соседей, то у нее все в порядке. Но Вера оставалась непреклонна: больна – и точка! И вообще она может теперь жить исключительно среди экологически чистых материалов. А потому – срочно нужны стулья из бука, натуральная шуба на подкладке из шелка, родниковая вода и фермерские продукты. И никакой мобильной связи, а также интернета в пределах досягаемости! Мол, невыносимо страдает от разрушающих волн. (Тут она обычно хваталась за горло, словно начиная задыхаться.)

Станислав пытался что-то объяснять – жена не слушала. Однажды он даже решился объявить, что больше не может так жить, а потому – уходит. С решительным лицом вошел в комнату и увидел, что Вера лежит на диване и безутешно рыдает. Она выкрикивала горькие фразы о потерянном ребенке. И о том, что он ее не любит. А в довершение – уже порядком приевшиеся угрозы, что она покончит с собой: выбросится из окна, выпьет ртуть.

На следующий день шубу пришлось купить, причем в кредит – актеру провинциального театра не светят баснословные гонорары. К тому же мутон оказался для жены слишком грубым, кролик – недостаточно теплым, а ондатр – так вообще «сплошным уродством». В итоге Вера стала владелицей превосходной канадской норки, голубой, как мечта.

Иногда они гуляли по парку. На большой ледяной горке дети катались на санках. В новой дорогущей шубе жена нахмурившись смотрела на их забавы, а потом тихонько плакала дома.

Он не счел нужным сообщить ей, что взялся за отвратительную халтуру, чтобы хоть как-то выровнять баланс. Теперь по субботам и воскресеньям приходилось подрабатывать аниматором в детском клубе, развлекая отпрысков состоятельных горожан. Каждый из беснующихся семилеток имел право выразить недовольство уровнем мероприятия, и тогда владелец клуба вызывал Станислава, грозя лишить гонорара или вообще уволить…

– Я дома! – прокричала Вера из прихожей.

Станислав открыл на планшете Эйфелеву башню в лучах яркого летнего солнца.

Когда-то снобствующие парижане насмехались над новой достопримечательностью, и Станислав зачем-то тоже усмехнулся.

– Tour Eiffel, – проговорил он вполголоса.

В голове снова зазвучала музыка – какой-то чудак шансонье зарабатывал на жизнь, наигрывая знаменитые французские мелодии. Официант в безупречной белой сорочке и черной бабочке умело разливал шампанское по узким бокалам. Станислав тогда впервые попробовал настоящее шампанское, в ресторане «Жюль Верн». Он сделал глоток и подержал игристое вино во рту, чтобы хорошенько распробовать. Вкус показался странным, немного кислым. Старался не обнаружить неопытности – ведь что он, в сущности, видел в родном Саратове? Родители его, если и пили по праздникам, то предпочитали настойку, которую сами делали из рябины и вишни. А теперь вот кислющий напиток, привезенный из самой Шампани, искрился, словно заигрывая с ним.

Вокруг царил Париж! А напротив сидела она – Элен. Никогда раньше он не видел такого вдохновенного лица. И таких прекрасных, чуть тронутых тушью, миндалевидных глаз в лучах заходящего солнца! А еще губ – отзывчивых на каждое слово.

Она говорила тихо и медленно, как-то по-особенному растягивая слова. А он видел перед собой мерцающую радугу, неожиданно раскрасившую его жизнь. Где-то глубоко внутри обреченно терзало: «Она исчезнет, исчезнет!» Но в тот волшебный вечер она находилась рядом с ним и отражалась в его глазах!

Потом они танцевали. И он несколько раз наступил ей на ногу. Элен поцеловала его нестерпимо нежными губами. От долгого, до головокружения, поцелуя он буквально забыл себя. В тот момент, прозрачный, как всплеск солнца на старой открытке, Станислав ощутил счастье. Сказочные часы, минуты – он отвоевал у всего мироздания! И теперь никто их уже не отнимет.

Когда они сели за стол, она взяла бокал с шампанским и громко сказала:

– За тебя! Ты ужасный танцор, прости… Но у тебя прекрасный голос. Скажи, почему ты стал актером?

Ему было сложно объяснить, почему он стал актером. Сейчас, рядом с ней, он чувствовал себя смелее и увереннее, и все, что с ним произошло, казалось единственно возможным. В детстве, когда его называли Стасиком, он дважды в день проходил мимо памятника Чернышевскому, а потом мимо красивого здания театрального училища. С интересом рассматривал всех, кто весело болтал на ступенях. Особенно, конечно, девушек.

Его родители были довольно далеки от театральной жизни. Его отец и дед были рыбаками, и он тоже тащил вместе с ними снасти, провожал до лодки. А потом дед взял его на первую рыбалку и сказал, что это мужское дело и что он теперь тоже настоящий мужчина.

В наши дни Волга не такая, как сто лет назад: разлившаяся, размеченная красными вспышками бакенов, уже без плотов, без колесных пароходов. Но она все та же – в могучей подспудной тяге. Только потянет с воды – и легче дышать. И плещет жерех – красивая рыбина, будто бы вылитая из серебра.

Волжане вообще не представляют, как люди в городе могут жить без большой реки, без ее силы и поддержки. Все свои беды, невзгоды, душевную тоску издревле несет человек к реке и отпускает вниз по течению.

Мать, Марфа Васильевна, работала на хлебозаводе. На сына она никогда не кричала и голос повысила лишь однажды – когда шестнадцатилетний Станислав явился домой среди ночи. Тогда они выпили с одноклассником Лешей бутылку «Киндзмараули» и потеряли связь со временем.

Именно мать впервые привела его в драматический театр. На сцене шла знаменитая постановка Дзекуна «Жили-были мать да дочь». Станиславу тогда только исполнилось тринадцать лет, и он ровным счетом ничего не понял. Но сам театр его поразил. Он с трудом заснул и все думал о театре, который показался ему необыкновенным, не имеющим ничего общего с реальной жизнью, которой жили его родители.

При театре функционировала студия, возглавляемая тем самым легендарным Дзекуном, главным режиссером. Его спектакль «Мастер и Маргарита» в свое время заставил критиков говорить о Саратовском театре драмы даже в Москве. Впрочем, вряд ли все это имело значение для Станислава – ему просто захотелось быть среди этих людей на сцене, оказаться в их загадочном артистическом мире.

Он поступил в театральную студию – прошел все этапы отборочных туров, с декламацией стихов и этюдом по актерскому мастерству. К тому времени он уже превратился в видного юношу: высокий, от природы широкоплечий, волосы густые и гладкие, отпущенные на модный манер, глаза чистые и голубые, почти прозрачные. Настоящий хрусталик, часто повторяла мама.

Для выступления перед приемной комиссией Станислав выбрал поэму Некрасова «Крестьянские дети» – да-да, именно из нее тот любимый всеми школьниками отрывок: «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел…» Но Станислав не искал легких путей, поэтому зубрил другую часть поэмы. Почему-то никак ему не давалась строфа:

Мать долго и тщательно гладила парадную белую рубашку, а потом старательно выводила четкие стрелы на школьных брюках. У двери она еще раз поправила воротник рубашки и перекрестила сына. В семье все были атеистами, и в церковь она не ходила, но каждый раз перед ответственными событиями крестила сына.

Не то чтобы Станислав сильно волновался, но все-таки чувствовал себя слегка смущенным. Председатель комиссии Александр Дзекун, чуть поразмышляв, вынес вердикт:

– Ну, с эмоциональностью будем работать. А вот за голос готов все простить! Даже то, как вы тут стояли – пень пнем! Сами-то хоть понимаете, что обладаете даром?!

Станислав улыбнулся в ответ. Разумеется, пока еще про дар он ничего не понимал, но слышать такое – всегда приятно.

– Ну вот, хоть ты у нас в люди выбьешься! – сказала мать.

Поступление Станислава в театральное училище казалось теперь чем-то очень естественным, само собой разумеющимся.

Учащиеся театральной студии имели одну привилегию: если выпускной студийный спектакль заслуживал одобрение режиссера и художественного совета, то особо отличившиеся молодые актеры поступали в училище вне конкурса. Выпуск Станислава ставил классику Островского – драму «Бесприданница». Станислав играл почтового служащего, несчастного Юлия Капитоновича Карандышева, и роль поначалу совсем не вызывала у него энтузиазма, словно он на себе ощущал все унижения героя. Ему претила сценическая жизнь небогатого, несчастливого, жалкого чиновника, в итоге выставляющего себя на посмешище. Но в ходе репетиций Станиславу удалось понять и примерить на себя образ маленького человека, так любимый русскими писателями. Станислав понял, как правильно сыграть – и в результате Карандышев превратился чуть ли не в главного героя постановки. На поклонах ему хлопали даже сильнее, чем Ларисе.

Все это Станислав рассказал Элен. Иногда останавливался, чтобы спросить:

– Тебе действительно интересно?

Впрочем, он мог не спрашивать, а она могла и не отвечать. Он все читал в ее глазах, которые стали почти изумрудными от шампанского. Она смеялась, а потом снова спросила:

– Так почему же ты стал актером?

– Не знаю… Возможно, потому, что не стал рыбаком.

В начале девяностых годов двадцатого века французская разведка решила запустить новую лингвистическую программу. Специальные разработки предназначались для слома границ современного общения. Программа реализовывала то, что уже давно будоражило умы фантастов: проект ученых делал возможным понимание любого языка. В России представители программы работали в Ленинградском университете и Институте имени Бонч-Бруевича. Предстояло найти подходящий тембр голоса, способный озвучить весь русскоязычный ряд. Выбирали среди большого количества голосов – из обширной звуковой картотеки. Время шло, но руководители проекта все никак не могли отыскать подходящий голос.

Станислав уже окончил театральное училище, работал, кое-где снимался и несколько раз приезжал в Санкт-Петербург на запись радиоспектакля «Дядя Ваня» по Чехову. Услышав голос Станислава в спектакле, профессор Седов, руководитель лингвистической программы с российской стороны, принял решение.

– Наконец-то нашел, – объявил он коллегам и попросил связаться с обладателем бархатного тембра.

Станислав прилетел в Петербург, где и состоялся разговор с руководителем российской части проекта.

– Голубчик, – начал профессор. Он не чурался амикошонства. – Наша программа имеет огромное значение для развития науки. Мы прослушали множество голосов и выбрали вас.

Положив ладони на внушительный живот, воодушевленный лингвист прошелся по кабинету.

– Вам, дорогой мой, придется произнести все звукосочетания русского языка. Французы серьезно взялись за электронный переводчик, распознающий звуковые сочетания и переводящий его в цифровой формат. Ну, разве не удивительно? – Он внимательно посмотрел на собеседника.

– А что мы получим практически? – поинтересовался Станислав.

Профессор поднял глаза на потолок, словно там находился сам Всевышний. Сделал небольшую паузу и торжественно произнес:

– Сможем говорить с любым человеком! Просто фантастика!

Казалось, он сейчас заплачет от умиления.

Французская сторона приобрела все необходимое для предстоящей поездки, включая новый костюм и туфли. Вопросы с визой и все формальности решились мгновенно, словно их и не существовало вовсе. Станиславу купили билет до Парижа.

Он волновался: как-никак первая зарубежная поездка. И совершенно не представлял, чего ждать от Парижа и французов. Жить и работать Станислав должен был в небольшом городке Пуатье на западе Франции, где находится один из старейших университетов.

– Я вам завидую! – не удержался профессор на прощанье и улыбнулся. – Погуляете по Пуатье.

Он помолчал и, улыбаясь, прибавил:

– Вообще-то, Пуатье – наглядный пример французского «искусства жить», как говорится, art de vivre… Там трудно встретить человека, недовольного судьбой.

Все три часа полета Станислав проспал – слишком уж много свалилось на голову: недосып, напряжение, ответственность, приличный гонорар и, главное, возможность пробыть во Франции целых две недели. Всего месяц назад он даже предположить не мог, что судьба приготовит такой сюрприз!

Очередь на паспортном контроле прошла быстро, никто не задавал вопросов. Видимо, все уже решили заранее.

В носу щекотало от запаха кофе и свежих булочек. Взгляд упал на женщину. Он словно выдернул ее из толпы встречающих, угадал среди множества лиц. В голове вдруг зазвучала какая-то знакомая французская мелодия. В руках она держала табличку с его именем.

– Добрый вечер, меня зовут Элен!

– Вы говорите по-русски?! Какое счастье! – заметил Станислав с удовольствием.

– Всегда мечтала выучить русский: язык Пушкина.

– Странно, что вы не сказали Достоевского.

– А я люблю Пушкина. Бабушка читала мне в детстве его сказки «У лукоморья дуб зеленый»! – засмеялась она.

Они сели в машину.

– Вам уже объяснили, в чем будет состоять ваше задание? – продолжила Элен уже серьезно.

– Ну, в общих чертах…

– Уверена, что завтра вы во всем разберетесь.

В тот день они не гуляли по Парижу, а сразу отправились в Пуатье. Станислав сел на переднее сиденье. Элен легко вывернула руль и включила радио. Станислав все время поворачивал голову в ее сторону. Хотя говорили они мало – лишь дежурные фразы («как долетели?», «что хотите посмотреть?»). Он улавливал тонкий аромат ее духов, рассматривал людей на улицах и строгие фасады домов. Тайком любовался острыми коленками своей спутницы.

Она часто шмыгала носом и пыталась оправдаться:

– Простите, много ездила с открытым окном и простудилась.

– Ничего страшного – отвечал он. И еле сдерживался, чтобы не прибавить: «Мне нравится все, что вы делаете».

Пуатье показался Станиславу игрушечным: маленькие дома с узкими окнами, заостренные крыши и возникающие как будто из ниоткуда готические башни. Неестественно ровные дороги, балконы с яркими цветами, словно из одной оранжереи, разноцветные вывески кафе и магазинов.

Отель располагался в самом центре. Маленький номер включал в себя еще и крохотный балкон. Отсюда открывался сумасшедший вид на островерхие крыши, узкие улочки и брусчатку мостовых.

Закинув в отель багаж, они отправились ужинать.

– Не могу же я вас голодным оставить! И мы просто обязаны выпить бокал бордо за знакомство.

С трудом верилось, что все происходит именно с ним. Совсем другая реальность. Незнакомые ощущения. И главное – острое желание неизведанности и непредсказуемости. Прекрасное и незнакомое чувство.

Несмотря на вино и поздний ужин, Станислав поднялся в пять утра – спать совсем не хотелось. Выпил кофе с круассаном, причмокивая от удовольствия, и быстро добрался пешком до звукозаписывающей студии. Пол покрывали маты, а каждая лингвистическая кабинка отделялась от соседней толстым стеклом.

Предполагалось, что предстоит трудиться две недели, чтобы осилить три тысячи звукосочетаний. За работу он принялся с азартом. Мир съежился до размеров студийных наушников и микрофона. Он не прерывался ни на минуту: только набирал воздуха, выравнивал дыхание – и снова к микрофону!

В конце дня неожиданно для всех выяснилось, что за восемь часов непрерывного труда записано все необходимое, рассчитанное на неделю вперед! Сотрудники студии и руководители проекта собрались вокруг и громко аплодировали Станиславу. Вот он, русский характер!

В следующие два дня пришлось дозаписать разные интонации, а потом он получил целых полторы недели парижских каникул!

Элен встречала его на вокзале Монпарнас. Все полтора часа пути Станислав нервничал. Конечно, предварительно он созвонился с Элен и попросил ее стать его экскурсоводом. А вдруг она согласилась только из вежливости? Вдруг ему все только показалось?

Но вопросы отпали сами собой, когда Элен при встрече на перроне сразу прильнула к его плечу. Ее глаза выглядели чуть влажными. Она долго молчала и казалась сильно растерянной. Станислав подхватил ее на руки.

Они поселились в отеле у Больших бульваров, откуда виднелась в окне Эйфелева башня. Завтракали в саду внутреннего дворика – ароматный кофе, сок, круассаны. Потом, держась за руки, выходили на улицу. Говорили о России, о книгах, о Волге. Ей все было интересно. Станислав рассказывал, как впервые оказался в театре, как отец учил его ловить рыбу.

Они пили вино и смеялись, обсуждали прохожих, сплетничали, ходили в кино. Станислав практически не понимал французскую речь в фильмах, но, главное, Элен была рядом! Он чувствовал ее дыхание и старался дышать в такт.

Они целовались и, счастливые, убегали из зала. Шли гулять и пить вино. Станиславу вдруг стало казаться, что по-другому уже и быть не может.

Однажды вечером, после прогулки по Сене и поедания улиток, она спокойно произнесла:

– Завтра приезжает мой муж. Я приеду проводить тебя в аэропорт. Ничего не говори и ни о чем не спрашивай.

Станислав уже не помнил, как вернулся в Саратов, в провинциальный театр, в столь простую и понятную жизнь. На столе в его кабинете лежала открытая книга француженки Симоны де Бовуар «Прелестные картинки» – прощальный подарок Элен. С подчеркнутой простым карандашом фразой: «Счастье точно самоутверждение жизни в собственной правоте…»

Станислав нажал пальцем на небольшую белую стрелку, и на экране «Айпада» появилась следующая фотография. Лувр – один из крупнейших музеев мира, но для Станислава имело значение лишь то, что они бывали там вместе с Элен. Вспоминалось, как он тихо нашептывал ей на ушко всякие милые глупости, стараясь прикоснуться к коже губами и вдохнуть ее аромат.

Иногда вдруг казалось, что он просто-напросто придумал столь яркий эпизод счастья. И что в настоящей жизни ничего такого случиться не могло, что все это был лишь сон, который он теперь так часто пытался вспомнить со всеми подробностями.

Но единственная, самая настоящая реальность проявлялась в этих фотографиях, особенно в одной, где они были вдвоем и смотрели друг на друга. Эту фотографию сделал на фотоаппарат Элен официант, когда после экскурсии в музей Орсе она решила, что Станислав непременно должен попробовать луковый суп. Именно эта фотография подтверждала, что все его воспоминания были реальностью и он не сошел с ума и ничего не выдумал. Эти двенадцать фотографий являлись его главной личной реликвией. И неопровержимым доказательством существования счастья в суровом окружающем мире.

Первую фотографию от Элен он получил на Новый год, после расставания в парижском аэропорту Орли. Элен до последнего не уходила из зала ожидания. Станислав не мог оторвать взгляда от ее глаз: долго изучал, словно хотел насмотреться впрок.

Двенадцать стало его любимым числом. Ведь тринадцати не будет никогда!

Последняя фотография была отправлена ему 9 сентября 2001 года. Местом ее отправки в первый и последний раз стал не Париж, а Нью-Йорк. Девятого сентября Элен прилетела в рабочую командировку «на крышу мира», а 11 сентября, ровно в половине девятого, она была на деловом завтраке в ресторане Северной башни Всемирного торгового центра.

Через пятнадцать минут «Боинг-767» врезался в небоскреб. Удар самолета пришелся на стены между девяносто третьим и девяносто девятым этажами. Столб пламени получился таким мощным, что, когда огонь устремился вниз по шахтам лифта, сгорели даже люди в фойе здания. А ровно в 10 часов 29 минут Северная башня рухнула.

Станислав хотел верить в лучшее: в то, что Элен погибла мгновенно.

Да – иногда лучшее выглядит именно так…

От мыслей его отвлек звук фортепиано. Он даже не сразу понял, что музыка доносилась из гостиной. Это играла Вера. Играла впервые за долгое время «Лунный свет» Дебюсси. Она играла немного неуверенно, как-то робко, но искренне. Станислав убрал «Айпад» в стол и вышел из кабинета.

Вера смотрела на него и улыбалась.

– Я пирог купила, лимонный, твой любимый. Пойдем чай пить? Небось проголодался тут один?

Денис с трудом поднимался по лестнице. Ноги гудели. Они втроем накрывали свадьбу сегодня, а потом без остановки бегали между столами. Гости постоянно требовали чего-то дополнительно, и нужно было вертеться. Не хотелось недовольных гримас и скандалов. В ресторане «Джакомо», куда Денис устроился работать еще в апреле, проходило много событий и свадеб в летние месяцы, так что лишний молодой человек со знанием английского не помешает, решила управляющая.

Я прослушала уже третью медитацию за день, специально подготовленную для меня профессиональным психологом. Ну а как иначе. Просто психолог здесь не подходит, нужна многомерность. Когда культуры, эпохи, религии и весь этот трансцендентный замес становятся единой субстанцией, единой формой проявления мыслей. И чем больше я слушаю эти чертовы медитации, тем больше у меня вопросов к себе и другим. Раньше были еще претензии – особенно к родителям, с извечным недолюбили, недоласкали, недосказали теплых слов, но постепенно они сначала отошли на задний план, а потом исчезли, подарив взамен чувство благодарности. Вот так неожиданно.

Приставку «недо» легче произнести и принять, чем перевести в положительную степень «да». Потому что «да» – это всегда действие. А действие равно ответственности. Раньше еще был поиск совершенства, который закрывал меня в комнате страхов с возможным финалом не достичь этого самого идеала… Но вот постепенно страх уступает место принятию.

Зачем я слушаю эти медитации, придуманные лично для меня?

Я пытаюсь поверить в то, что я есть, и ощутить это всей своей сущностью. Именно я. И что я имею право быть собой! Вы слышите, быть собой! Несовершенной, неидеальной. И перестать себя за это корить. Психолог очень старалась. Она мне даже сказала:

– Почту за честь вытащить тебя.

Куда же я себя так загнала, что теперь приходится вытаскивать?

Если жизнь – это поле ромашек, я хотела бы стать цветком орхидеи. Прекрасным, белым и чистым. Надеваю наушники и слышу слова, ее вкрадчивый голос. Впрочем, здесь есть негативная коннотация, а голос у нее просто тихий и нежный.

Мне вспомнился эпизод из детства. Вот они, первые ассоциации, первые якоря, которые потом так отчаянно пытаются вытащить из нас дипломированные психологи. Итак, детский сад. Одни дети выступают на праздниках, им шьют яркие костюмы, а другие перебиваются в массовке или тихонько сидят в сторонке, на краю стульчика. Их все время просят не мешать и вовремя хлопать.

И потом тебе сколько угодно могут объяснять, что все в нашей голове, что каждый может и имеет право на свою индивидуальность, что все зависит от нас самих… Теперь я это понимаю, и мне так хочется вытравить из себя ту обиженную девочку на запасном стульчике.

– Вдох… выдох! – говорит психолог.

У нее действительно довольно приятный голос. Я закрываю глаза и представляю, как парю над горами – свободно, как птица. Это моя медитация принятия себя, медитация новой себя, медитация благодарности.

– Вдох… выдох!

Я уже почти признаю свою уникальность. Еще немного…

Все чаще возвращаюсь к детству. Хочется пережить моменты, события, дни, ощутить то счастье, которого я не понимала, заглянуть в него – откуда я? И принять то, что кажется мне единственно важным. Казавшееся болезненным становится теплым и настоящим, частью меня.

До девятнадцати лет я жила на юго-западе в новостройке на улице Тамбасова. Настоящий Петербург был далеко, он казался мне чужим и неизведанным. Первое знакомство с городом состоялось на Невском проспекте. Мне только исполнилось семь.

Как раз тогда я пошла в школу и на десять лет попала в одно из самых сложных испытаний в жизни. Я долго – мучительно долго – привыкала к странному состоянию: чувствовать себя чужой и в то же время быть частью группы. Но сейчас не об этом.

Папа в то время работал архитектором в «Ленпроекте», а мама инженером-программистом на заводе. Машины в семье не было. Сейчас это кажется невозможным и каким-то нереалистичным, мы плотно застряли в нескончаемых пробках и даже успели к ним привыкнуть. А в восьмидесятых все как-то обходились без авто – пользовались общественным транспортом или своими двумя. Других вариантов просто не оставалось.

На владельцев автомобилей тогда смотрели как на пришельцев с других планет. Так оно и было. В автобусе или метро проходила целая жизнь – знакомства, расставания, чтение книг. Тогда в метро читали даже стоя!

Улица Тамбасова представляла собой ровные линии девятиэтажных домов, прозванных в народе «кораблями». Летом их красили в разные цвета, отчего в квартире нестерпимо пахло краской. В каждом доме имелось по десять подъездов, и в каждом стоял характерный запах, исходящий из канализации. Во всех подъездах жило хотя бы по одному алкоголику, и все они с завидным постоянством собирались на детских площадках.

Почему на детских площадках? Может быть, им тоже неосознанно хотелось вернуться в детство? Не знаю. Помню только, что ряды их то пополнялись новенькими, то редели, и те, кто однажды из них уходил, часто не возвращались никогда.

Я не раз наблюдала, как всего за несколько лет вполне себе приличный, ничем не примечательный человек мог кардинально измениться и оказаться в этой компании алкашей, внезапно превратившись в одного из них.

Еще на улице Тамбасова располагалось кирпичное строение с универсамом и довольно бездарная советская школа, где среди прочих навыков и умений нам преподавали искусство надевать противогаз. Учитель по гражданской обороне (не могу вспомнить его имени) брал в руку секундомер, а мы отчаянно пытались натянуть на голову этот чертов противогаз.

За оврагом стоял кинотеатр «Рубеж», типичной советской постройки, безликий и серый. Папа подрабатывал там художником-оформителем, делал на втором этаже витражи с видами Петербурга. Бар кинотеатра стал своего рода оазисом какой-то другой жизни, с заграничным налетом. Там было мало света, но сами витражи, за счет примеси золота, словно светились изнутри. К тому же в столь загадочном для меня месте подавали алкогольные коктейли.

Я всегда с удовольствием приходила туда и затаив дыхание наблюдала посетителей: неспешно болтающих, медленно потягивающих через соломинки необычные напитки. Это был какой-то другой мир – по крайней мере, так мне казалось.

В школу, что находилась в пяти минутах от нашего дома, я ходила пешком сама. Утренний проход по лестнице для меня становился своеобразным испытанием. Мы жили на втором этаже, и я кубарем катилась вниз, зажмурив глаза. Тщательно заплетенные папой косички разлетались в разные стороны – Пеппи Длинныйчулок, да и только. Мама уезжала на работу на час раньше, поэтому косички были обязанностью папы. Но он, как ни старался, не мог достигнуть требуемого результата, и косы не доживали даже до третьего урока.

Иногда мы просыпали школу, и тогда я бежала на уроки растрепанная, с гривой непослушных волос. Классная руководительница Татьяна Сергеевна отводила маму в сторону после родительского собрания и тихо (она старалась быть деликатной) говорила:

– Вы бы сделали что-нибудь с волосами Ирады, Евгения Георгиевна. Ну это же неприлично… У вас такая хорошая семья.

При чем тут мои волосы? На фотографии, что я увидела много позже (она хранилась у мамы в отдельной коробке со старым снимками) у прабабушки Маши были похожие густые волосы, спадающие непослушной гривой на плечи. Это, кстати, единственная фотография прабабушки. Она погибла во время блокады Ленинграда. Говорят, она была очень красивой: в нее даже был влюблен французский дипломат.

Из школы я возвращалась всегда по одной и той же дороге, мимо унылых домов-кораблей. Еще были безрадостные походы в музыкальную школу на соседнюю улицу, где мне часто хотелось спать на уроках сольфеджио. Многими годами позже, когда у меня самой родилось двое сыновей, я обнаружила, что родители зачастую определяют своих детей в музыкальную школу, не обнаружив других талантов. А дети послушно отбывают восьмилетний срок. После выпускных экзаменов они захлопывают крышку инструмента – и больше никогда ее не открывают. Вот так, через любовь родителей к музыке, рождается к ней ненависть детей.

Иногда я просто гуляла вдоль домов, чаще одна. В школе мне почему-то не удалось обзавестись близкими друзьями. Одна подруга у меня была, но что именно нас объединяло? Этого я не знаю до сих пор.

Мне всегда казалось, что вокруг другая, неправильная, чужая жизнь, из которой я когда-нибудь обязательно выберусь. Это странное чувство удивления, что я сейчас здесь, но меня словно с кем-то перепутали.

Помню, мы пили чай на нашей шестиметровой кухне. Наступили выходные, следующие сразу за самым любимым в Советском Союзе праздником – Новым годом.

– Сегодня едем в цирк! – громко сказал папа.

– В цирк? – удивилась я.

Дети в то время еще не были так пресыщены и избалованы развлечениями.

И папа рассказал мне про цирк. Особенно красочно он описал жонглеров – кстати, именно они в цирке и восхитили меня больше всего. Какое-то время я даже сама хотела стать цирковой артисткой, жонглершей – чтобы подбрасывать вверх светящиеся кегли.

До метро мы добирались на автобусе. Улица Тамбасова почти конечная, и когда мы садились в автобус, вокруг было много свободных мест. Но уже через несколько остановок автобус набивался под завязку. Двери с трудом закрывались, а люди так плотно прижимались друг к другу, что для некоторых подобное становилось слишком интимным испытанием.

Помню, как женщина с пышной прической громко вскрикнула: «Хам!» – и ударила стоящего за ней мужчину по лицу.

Тогда, кажется, случилась моя первая поездка на метро, которую я хорошо запомнила. Позже я очень любила ездить в метро: это было особое действие, почти магическое. Заходишь в пустой вагон – и тот тоже постепенно наполняется людьми.

Нигде в мире потом я не видела такого красивого метро! Станция «Автово», с малахитовыми колоннами и хрустальными люстрами, казалась декорацией из спектакля. Хотя тогда я, конечно, так не думала, просто с восхищением смотрела на все это великолепие.

А в тот раз мы вышли на станции «Гостиный двор». На эскалаторе папа крепко держал меня за руку.

Невский украсили новогодними гирляндами. Удивительно, но тогда Петербург тоже украшали!

– Мы в сказке? – спросила я совершенно искренне и зажмурилась.

Казалось, что окружающего великолепия просто не может быть…

Папа посадил меня на плечи. Такое бывало нечасто, и может быть, поэтому все запомнилось мне так отчетливо.

– Вот, смотри: это Невский проспект. Сейчас кое-что покажу.

Я сидела на папиных плечах и важно смотрела по сторонам. Мы шли по правой стороне и скоро очутились у здания, похожего на дворец. Впрочем, все здания на Невском казались мне очень красивыми – так что на время я даже забыла об улице Тамбасова.

Папа спустил меня с плеч и открыл дверь. Мы вошли в просторное помещение, освещенное большими хрустальными люстрами, разделись в гардеробе и прошли в зал. Одна из официанток в белом фартуке заботливо указала нам на свободный столик.

Стены, помню, были глубокого зеленого цвета, а большие хрустальные люстры с множеством подвесок бросали на них свои блики.

– Это самое знаменитое в Ленинграде кафе, – сказал папа. – Знаешь, как называется? «Лягушатник». Ну что, съедим мороженое? Правда, на улице холодно… Но мы никому не скажем.

– Не скажем… – повторила я, словно во сне.

Хотя кому мы могли о таком рассказать? Мама всегда воспринимала любую новость с завидным спокойствием. Чему я так и не смогла научиться.

Внезапно я услышала звуки незнакомой речи и подняла голову. Рядом с нами стояли двое: мужчина в узких брюках и клетчатом пиджаке, с накинутым сверху широким мохеровым шарфом, и женщина с небрежной стрижкой, в коротком платье красного цвета. Только когда мужчина подошел к отцу и протянул руку, я осознала, что они обращаются к нам. Папа тоже протянул руку, но в воздухе повисла пауза.

Женщина в красном платье рассмеялась:

– У вас чудесная дочка. А это – профессор из Лондона, не пугайтесь…

Помню, смотрела на них как на людей из другого мира. Еще помню, что мне захотелось говорить и выглядеть как они. И почему-то вдруг стало грустно.

Так состоялся мой первый когнитивный диссонанс. Слишком уж много впечатлений за один день!

Учить стихи наизусть – полезно. Во всяком случае, так говорят. Нас учат этому в школе и дома. Родители ужасно гордятся, когда на каком-нибудь дне рождения или просто на вечеринке, их чадо начинает громко и с выражением декламировать стихотворение. И даже если без всякого выражения, лишь бы оттарабанить, они все равно гордятся. Словно заученные наизусть строки делают ребенка более достойным похвалы и одобрения чужих людей – тех, что со стороны.

В моем детстве дети часто читали стихи в общественном транспорте, где мы проводили так много времени и где все чувствовали себя как в известной песне: «связанными одной целью». Детей за стихи поощряли: протягивали конфету – душистые барбариски с прилипшей оберткой или лимончики – круглые, в желтых фантиках. Кисло-сладкие барбариски и лимончики царапали язык и прилипали к зубам. Были еще шоколадные конфеты «Белочка» – уже настоящий деликатес по тем временам!

Пожилые люди носили конфеты в карманах, чтобы в нужный момент протянуть как раз таким активным детям вроде меня.

– Ну, давай, почитай стишок!

– Не буду.

– Давай… – умоляюще просит родитель.

И тут, словно настоящий артист, ребенок начинал рассказывать стишок: Агнии Барто, Самуила Маршака или самого Александра Сергеевича («У Лукоморья дуб зеленый» – ну, например).

Кстати, меня можно было не просить: сама начинала громко декламировать «Мойдодыра», а потом все, что знала наизусть.

Конфетки мне, конечно, тоже протягивали, но я их боялась есть. Возможно потому, что дедушка однажды предупредил: они могут быть отравлены. Поэтому я брала конфету и зажимала ее в руке – так, что та начинала таять, – а потом выкидывала. Мне очень хотелось съесть ее, но было страшно. Впрочем, такая осторожность длилась лет до десяти, а потом прошла.

Часто в более взрослом возрасте мы тоже учим стихи, чтобы улучшить память – вернее, сохранить ее. Специалисты советуют учить поэтические строки наизусть, чтобы уменьшить начинающееся состояние деменции – проще говоря, отсрочить ухудшение памяти. А такое часто случается, скажем, после сорока. Говоришь о чем-то – и вдруг понимаешь, что потерял нить и не можешь подобрать подходящее слово. Это в лучшем случае. А в худшем – полностью теряешь сюжетную линию. Иногда – совершенно безвозвратно.

А в школе, в старших классах, я учила стихи наизусть, потому что любила поэзию. Сказывались бунтарские настроения, отрицание любой системы и переоценка собственных способностей и талантов. Именно в возрасте шестнадцати-семнадцати лет я полюбила отечественный рок и стихи. Учила наизусть Мандельштама, Ахматову и Гребенщикова. Он в те годы стал глотком свободы и показателем – мой человек рядом или нет.

В школе «моих» оказалось мало. Гребенщикова почти никто не слушал, а так хотелось растрясти общество поклонников группы «Мираж». Нет, ничего не имею против этой группы. Сейчас даже ностальгия появилась по той ритмичной танцевальной музыке.

Так вот, в конце восьмидесятых многие ходили по улицам с кассетниками. Иногда кто-то проходил мимо, и в окно мне влетала «Белая ночь опустилась, как облако…». Тогда я включала домашний проигрыватель на полную и ставила «Сидя на красивом холме». Или «Поколение дворников и сторожей» – как свой собственный вызов.

О Гребенщикове я услышала впервые в тринадцать лет. Мама работала тогда на заводе имени Свердлова программистом. В то время еще не существовало понятия лофт-пространства и арт-галерей, но именно на заводе Свердлова проходили выставка и концерт Бориса Гребенщикова.

Спустя какое-то время мама подарила мне пластинку группы «Аквариум» – «Дети декабря». И вот тут-то все и началось. Хорошо помню ту пластинку или, как сейчас говорят, винил в белой обложке. Ничего лишнего, простая лаконичная надпись: «Дети Декабря». Сейчас эта пластинка, семейный раритет, хранится у моего старшего сына.

Потом одноклассник подарил мне «Аделаиду». Последней на второй стороне была песня «Поколение дворников». Когда я ее услышала, поняла: весь протест десятилетнего пребывания в школе прорезался через те строки и вибрирующий голос Бориса Борисовича.

Кстати, именно из-за этой песни у меня на экзамене возник нешуточный конфликт с учителем литературы.

Никаких ЕГЭ и ОГЭ у нас в школе тогда не имелось, как и репетиторов. Все обстояло значительно проще: тянешь билет, затем отвечаешь.

Обычно билет содержал два вопроса. И тут как повезет. Помню, первым вопросом значилось что-то про Наташу Ростову, а вот вторым – прочесть наизусть стихотворение современного поэта. Для меня не существовало никаких сомнений. Я буквально чеканила слова. На строках: «Мы молчали, как цуцики, когда шла торговля всем, что только можно продать, включая наших детей…» – учительница, Надежда Петровна, занервничала и начала постукивать пальцами.

– Где вы отыскали такого поэта? Что за стихи такие? Впрочем, я не удивлена.

– Это БГ! – с гордостью провозгласила я.

На учительницу это не произвело никакого впечатления.

– Никогда не слышала о таком поэте. И, надеюсь, уже не услышу. Даже не знаю, что теперь нам делать?.. Хотела хорошую оценку поставить. И в течение года ты вроде неплохо занималась…

– А что вам не нравится? – Я уже готова была вступить в бой за Бориса Борисовича. – Тут же про нашу жизнь!

– Нет, ну о чем тут вообще говорить? Такие люди должны в определенных местах находиться.

Важно, что она сказала не «могут», а «должны». Помню, пробовала в оправдание обрушить значительные доводы – о том, что поэзия должна воспитывать, должна выявлять проблемы общества. И что настоящий поэт – он ведь рупор! Но все оказалось напрасно.

За экзамен мне влепили тройку. Не стала больше спорить – приняла с достоинством, как награду.

Через пару лет перестройка уже всей силой настигла наших неподготовленных к либеральным идеям граждан. БГ стал почти что национальным героем. А я вот до сих пор помню интонацию учительницы – «должны»! Таков был приговор моему кумиру, человеку, плакатами которого были обклеены все стены в моей комнате. Я мечтала о встрече с ним, и – да, она состоялась, но много позже.

После того экзамена девочки готовились к выпускному, обсуждали наряды и прически. Родители скидывались на праздничный ужин, и все спорили, где лучше отметить этот важный день. На выпускной я не пошла, никаких платьев не шила, а просидела с кассетником и сигаретой в руке в парке, слушая «Серебро Господа моего» и другие песни группы «Аквариум». Людей в парке было немного, и я ощущала единение с распустившейся и благоухавшей природой. Я думала о том, что связывало меня со школой долгие десять лет. И что вряд ли когда-нибудь окажусь здесь снова.

В моей семье никто не играл на музыкальных инструментах. Но в доме всегда звучала музыка – классическая, рок, джаз. Сейчас уже понимаю, что моих родителей можно назвать меломанами. Да и меня тоже. Обычно я включаю музыку с самого утра. Варю себе кофе под легкий джаз, и это настроение во многом влияет на мой день.

Мне было, кажется, восемь, когда мы всей семьей поехали в Ригу. В то время это был совсем другой мир, почти заграница: колокольчики на дверях кафе, пирожные разных видов, запах свежесваренного кофе, улыбающиеся официанты, чистые улицы и маленькие уютные домики из темного кирпича. Я таких не видела раньше.

Выйдя из кафе, мы оказались у Домского собора. Согласитесь, есть в готике что-то сказочное. Тогда я решила, что это настоящий замок, и еще больше удивилась, зайдя внутрь. Мы сели на скамью, и вдруг заиграл орган. Звуки – глубокие и тягучие – постепенно слились в единую мелодию, в которой слышались переживания, красота мира и что-то необыкновенное, странное, что я не могла объяснить, но чувствовала, и я следила за каждой новой партией. В какой-то момент я заплакала, что очень не понравилось маме.

– Оставь ее! – сказал отец. – Пусть выражает свои эмоции.

Этот вечер в Домском соборе – одно из самых сильных впечатлений детства. И мое первое знакомство с Бахом.

В студенческие годы я не могла представить себя без включенного радио, даже когда готовилась к экзаменам. Только-только появились новые радиостанции с летящими западными хитами. Первый плеер-кассетник: идешь в наушниках, с гордо поднятой головой. Кажется, что всё впереди, идешь и мечтаешь о разном.

Часто, слушая какую-то мелодию из прошлого, я ловлю себя на неожиданных воспоминаниях и эмоциях, связанных именно с этой музыкой. Сразу приходит в голову первый робкий медленный танец на школьной дискотеке. Или первая студенческая пьянка – с отрывом до потери сознания, в прямом и переносном смыслах. Сидишь расслабленно на полу с сигаретой, с закрытыми глазами, а в пространстве – ночные всадники The Doors. «Как же это круто!» – думаешь. И так хорошо.

Та самая первая свобода, которая заканчивается головной болью, отходняком на следующий день и пропущенными парами в универе.

А затем свобода совсем иного свойства: первая поездка в Италию, в Рим, где я, очумевшая от красоты, опустилась на ступеньки Испанской лестницы на холме Пинчо, в самом центре великого города. Ноги гудели страшно, а еще новые туфли натерли мозоли. Парень с длинными волосами в широкой шляпе играл на гитаре и пел песни Челентано. Вокруг собирались люди, подпевали, смеялись. Хотелось замедлить время и навсегда запомнить этот теплый итальянский вечер.

Таких моментов много – у каждого они свои, особенные. Время несет нас вперед, и все меняется так стремительно, что мы сами не всегда улавливаем эти изменения. Их удается увидеть, только если пытаешься заглянуть в прошлое. Открываешь, например, старый кожаный альбом… и видишь себя совершенно другой! Со смешной прямой челкой и румяным довольным лицом, которое кажется теперь невозможно толстым. Какой я была тогда? Отмечаешь в себе – не без удовольствия, конечно, – перемены к лучшему. Или произносишь с сожалением: «Эх, что за время!» И, погрустневшая, кладешь альбом на прежнее место.

Лента «Фейсбука»[52] или шпалерная нарезка «Инстаграма»[53] показывают нам настоящее и прошлое – в тесной взаимосвязи, без видимых переходов, да еще и с комментариями. Такая вот летопись собственной жизни с неожиданно прорывающимися на волю показными сентиментальными нотками.

Мама собирала пластинки, сколько себя помню. В советское время это было не так уж и просто. Если классику еще можно было приобрести в центральном магазине грампластинок на Невском проспекте, то современные западные хиты были чем-то за гранью.

Пластинки ровным рядом стояли друг за другом в серванте – Моцарт, Рахманинов, Элла Фицджеральд… и даже «Битлз». С той пластинкой произошла какая-то особая история. Ее привез мамин друг из-за границы. Потом, когда мне исполнилось одиннадцать лет, в доме появился магнитофон с бобинами – такими круглыми, с лентами, как кинопленка, про которые уже никто и не помнит. Но мама все равно продолжала пополнять коллекцию винила.

Сейчас, чтобы послушать музыку, надо всего лишь включить смартфон или составить плейлист на любой случай из сотни тысяч мелодий. Ничего подобного раньше не существовало. Чтобы получить желаемые записи, люди ездили друг к другу в гости и переписывали их. Целая культура перезаписи! Нужно было иметь очень серьезное намерение: чтобы тащить тяжелый бобинник через весь город, а потом еще несколько часов потратить на запись. Но результат того стоил! Ты становился обладателем модных западных хитов и словно приобщался к другой жизни, не имевшей, как тогда казалось, ничего общего с унылой советской действительностью.

В то время радио имелось в каждом доме. Обычно оно располагалось на кухне, с одной единственной вещательной волной. Утром по нему отвратительный мужской голос проводил зарядку (ну и так дальше – по расписанию).

А вот по субботам, вечером, все меломаны накрепко приковывались к радиоприемнику, когда начиналась передача «Ваш магнитофон». Именно благодаря той передаче у нас дома появились записи «Аббы», а еще – популярных в то время групп «Баккара» и «Бони Эм».

Папа любил работать и слушать музыку. Его привычка передалась и мне. Помню его сутулую фигуру, склонившуюся над кульманом. Коробка с остро заточенными карандашами стояла на столе. Рядом – пепельница, до краев полная окурков. Он всегда много курил, но делал это как-то удивительно красиво.

Через несколько дней после того, как мы записали бобину с песнями «Бони Эм», наш шестой «Б» посадили на карантин. Кажется, что-то вроде свинки или кори, сейчас уже точно и не скажу. Помню, погода стояла мрачная: бесконечные сумерки, без проблесков солнца. Типичный безрадостный ноябрь, отвратительное время для жителей Северной Пальмиры, которая в то время называлась Ленинградом.

Классная комната находилась в рекреации, куда никого не пускали. После уроков мы сидели на продленке до шести часов, а потом расходились по домам. В советское время почти все родители работали. Понятия «домохозяйки» вообще не существовало – сидеть дома считалось какой-то даже дикостью, не поощрявшейся буржуазной наклонностью. Да и кто мог позволить себе не работать? В простых семьях – к ним относилось 90 процентов населения – царило правило общей копилки. Так что в современных западных тенденциях, когда мужчина и женщина на равных, для нас нет, наверное, ничего нового. В Советском Союзе так жили все! Ну, или почти все. И если только рядом не оказывалось заботливой бабушки, дети были предоставлены сами себе.

Через несколько дней скучного карантина мне вдруг подумалось: «Танцы! Вот что нас спасет!»

– Ребята, давайте устроим танцы? – предложила я, словно высказала невероятное открытие.

Никто не возражал. Больше половины класса даже поддержали инициативу. А кто-то просто промолчал.

В классе у меня сложились более теплые и дружеские отношения с мальчишками, чем с девчонками. Возможно, потому, что я, так же как и пацаны, носилась сломя голову на переменах, мало задумываясь о том, как выгляжу, – растрепанная и счастливая. Петя Петров (на голову ниже меня, очень добрый, он всегда делился со мной «белочками» и часто провожал меня домой) вызвался помочь принести магнитофон, который мы с трудом дотащили до класса. Приглушили свет и включили музыку. Настоящее веселье и танцы! Классная руководительница в тот день заболела и не пришла. Возможно, поэтому мы и осмелились на такой поступок.

Сколько времени прошло – не знаю, но мы точно успели прослушать несколько хитов. И тут резко включился свет. На пороге нашего класса появилась директор школы.

Разгоряченные и раскрасневшиеся, мы смотрели на Галину Сергеевну, которая высилась над нами с выжженными химией волосами канареечного цвета, в наглухо застегнутом бордовом пиджаке и длиной черной юбке ниже колен.

Наша директриса обладала длинными жилистыми ногами и всегда ходила на каблуках. У нее были черные лаковые и замшевые синие туфли, которые она надевала попеременно. В этот вечер на ней были лаковые туфли. Обручального кольца она не носила, но в параллельном классе учился ее сын, и все об этом знали. Он был белобрысый, поджарый и одевался как стиляга. Галина Сергеевна и сама была похожа на высохшую певичку из кабаре, только смокинга не хватало.

– Что здесь такое?

Я выключила музыку.

– Повторяю вопрос: что происходит?! – Директриса смотрела поверх голов, пытаясь определить виновного.

– Танцы, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответила я.

– Танцы?! – удивленно переспросила она. – А кто придумал такое? Кто принес магнитофон?

В классе стояла тишина. Никто не тыкал в меня пальцем и не говорил: «Это все она!» Но после недолгой паузы я созналась сама, что принесла магнитофон. И даже про Петю ни словом не обмолвилась (он тоже ничего не сказал).

– Всё ясно, – спокойно произнесла Галина Сергеевна. – Так я и думала. Поговорим в моем кабинете.

Кабинет директора располагался на втором этаже, и расстояние до него показалось очень длинным. Разговор же получился коротким и предельно ясным. Она все пыталась докопаться до истины: кто надоумил, кто научил?

Помню, спокойно отвечала, что никто не научил, просто хотелось послушать вместе музыку и потанцевать. На дворе ноябрь, и от темноты за окном становится нестерпимо скучно. Просто захотелось развлечься – ведь после уроков же!

Галина Сергеевна, казалось, ничего не хотела слышать. В ее голове наверняка отчаянно крутился вопрос: «Откуда взялась в школе западная музыка? Ведь мало ли о чем они там поют. Так недалеко и до…»

Тут она, видимо, надумала себе целую цепочку событий, слагающуюся из прослушивания опасной музыки. А потому ударила по столу длинными пальцами:

– Неси дневник. Вызываю твоих родителей в школу. Надо с этим разобраться!

Петя Петров помог дотащить магнитофон обратно до дома. Родители еще не вернулись с работы. Отец, как правило, раньше девяти не приезжал, да и мама возвращалась поздно. Я аккуратно поставила магнитофон на место.

Галина Сергеевна не удержалась и вечером сама позвонила нам домой. Мама папе ничего не рассказала и утром стала собираться в школу. По такому случаю надела выходные сапоги на высоком каблуке, за которыми они вместе с папой стояли в очереди четыре часа, а еще красивое замшевое пальто глубокого коричневого цвета. Мама казалась мне невероятно красивой. (Красота всегда завораживает, но в детстве мы еще способны так открыто ей восхищаться, не прикрываясь заученными сдержанными эмоциями!)

Помню, смотрела на маму с восхищением – на то, как она легко прошла по коридору в облегающих сапогах. Как поправила расческой свою модную короткую стрижку.

– Я скоро вернусь. Не волнуйся.

Я плохо себя чувствовала и осталась дома. Видимо, то, что мы с Петей бегали в расстегнутых пальто и без шапки, не прошло бесследно – я подхватила ОРЗ.

Мама вернулась через час и почему-то совсем не ругалась. Сварила морс и приготовила мой любимый грибной суп. А после обеда спокойно произнесла:

– Прошу, не носи больше в школу магнитофон: тяжесть такая!

Уже позже я узнала: когда Галина Сергеевна в красках обрисовывала всевозможные опасения насчет западной музыки, о ее пагубном влиянии на подрастающее поколение, мама очень спокойно ответила, что сама дала нам магнитофон и записи.

У меня в жизни случилось не так много дней, проведенных вместе с отцом. Вот так, чтобы с утра до вечера – и целый день вместе! И можно болтать обо всем, обсуждать разные мелочи, смеяться и растворяться в искрящейся полноте любви и доверии. Наверное, именно потому мне так дорог и ценен тот летний день. И все, что с ним связано.

Папа мне виделся немногословным, всегда на чем-то сильно сосредоточенным. «Весь в собственных мыслях!» – так ведь обычно говорят про неразговорчивых людей? Поздно возвращался с работы – тогда он как раз стал руководителем в крупной проектной организации, – а потом еще ночами упорно выводил чертежи в гостиной за кульманом: чуть сутулая спина, строгий профиль с бакенбардами, дымящаяся в руке сигарета… Одним словом – архитектор!

Однажды он признался мне, что это даже не профессия, а образ жизни. Сейчас я, конечно, представляю, что такое образ жизни: когда выбираешь творческую профессию, то по-другому и быть не может. Ну а тогда мне сложно было понять эту внутреннюю отстраненность отца. Не представляю, как он мог не спать несколько ночей подряд. И при этом ни разу не жаловался на усталость. Повсюду в комнате – разложенные листы ватмана, с чертежами и набросками, эскизы, акварельные зарисовки. И густой, осевший запах табака. Я по-другому уже и не могу представить нашу гостиную!

Помню высокое и ясное небо и солнце, такое умеренно теплое, ласковое. Деревья приятно шелестели, создавая свою мелодию. Природа еще баловала теплом, но уже предупреждала о приближении осени. В воздухе появились едва уловимые нотки первых увядающих листьев. Вода в озере была темной из-за водорослей, густо зеленой, а в реке, почти прозрачной, можно было увидеть, как хаотично мечется рыба.

Наверное, таким мы и хотим видеть настоящее счастье: безоценочное, независящее от достижений, новых побед, дорогих приобретений и роскошных подарков. На первый взгляд – очень простое. Но только с возрастом понимаешь, что именно вот это – нетребовательное, спокойное, благодарное – счастье и является настоящим!..

Тот незабываемо-счастливый день случился в Отрадном. Мы как будто оказались в лучах Эльдорадо. Отрадное – пригород Ленинграда. Обычно летом я проводила там где-то с месяц – гостила у бабушки Люси и дедушки Вали. Они снимали небольшой дом, куда я приезжала с радостным предвкушением безграничной свободы.

Удивительно, как медленно и лениво тогда текло время: словно в замедленной съемке тянулись дни и недели! И так хотелось все ускорить: вечером заснуть пораньше, чтобы поскорее наступило завтра. Если бы тогда знать, как оно внезапно ускорится – безжалостно к нам, как ни пытайся его замедлить!

Ты пытаешься его остановить – прогулкой или неспешным разговором, неожиданно возникшим желанием проехаться на электричке, чтением книг, бокалом вина, – а оно тут же начинает вырываться и снова выбрасывает тебя в привычный ритм. Часы перелетов и переездов сократили расстояние между городами, и уже как-то естественно принимаешь такую «непринадлежность» к пространству.

От природы непоседливая, в Отрадном я становилась другой и словно растворялась в приятной текучести летних дней, их беззаботности и неспешности. Иногда – гуляя по лугу, собирая полевые цветы и гадая на ромашках – я забывала, что бабушка ждет меня на обед. Потом я познакомилась с ребятами из соседнего поселка, и мы убегали играть в казаков-разбойников. Бабушка ругала меня, но не сильно, и все повторялось снова.

Дед был любителем рыбалки. Он собрал неплохую коллекцию из удочек, специальных крючков и даже нескольких спиннингов, предназначенных для большой рыбы. В местном озере водились лещи, налимы, окуни и форели. Но больше всего – плотвы, небольшой рыбы, юркой и очень блестящей.

Дедушка научил рыбачить и меня. Поначалу черви казались просто отвратительными, но потом я как-то привыкла к их скользкому шевелению. Я легко закидывала удочку, с первого раза попадая в нужное место. Спустя какое-то время поплавок начинал уходить под воду, а я аккуратно тянула леску – всё как учил дедушка, чтобы рыба не соскочила. Чаще всего ловилась плотва, реже окунь. А один раз я даже поймала форель! Леску потянуло вниз, и поплавок отчаянно запрыгал. Я сразу поняла, что это какая-то особенная рыба, и стала звать дедушку. Боялась, что она может сорваться. Дедушка выбежал на пирс и взял у меня удочку.

– Смотри, надо легко вести, чтобы рыба не сорвалась.

У самого пирса он поднял удочку – на крючке была внушительная золотая форель.

Плотву я часто жарила сама. В моем советском детстве на каждой кухне имелись тяжелые черные чугунные сковородки. Вот на них я густо и лила подсолнечное масло. Плотвички становились поджаристыми и в два раза меньше. С хрустящей корочкой и с повышенным содержанием холестерина. Впрочем, подобные мелочи тогда никого не волновали, и я с радостью уплетала приготовленную своими руками рыбу.

Еще, помню, любила качели, точнее, их подобие – подвешенную на веревки доску. Могла часами сидеть в саду, раскачиваясь. Смастерил их дядя Слава, владелец дома, в котором мы жили. Когда он не пил, то был добрейшим человеком – даже учил меня прыгать на скакалке! А вот напившись, мог носиться за женой Серафимой с топором.

Серафима часто угощала меня парным молоком с малиной. Тот вкус помню до сих пор. То ли молоко тогда было другим, то ли это просто яркие ощущения из детства, но все казалось слаще и насыщеннее. Иногда мы собирали малину вместе. Она давала мне самое маленькое лукошко, и незаметно, ягода за ягодой, оно набиралось полным. Серафима, конечно, собирала быстрее: за каких-нибудь полчаса ее лукошко наполнялось спелыми ягодами, а у меня за то же время, как я ни старалась, малина едва покрывала дно.

Не помню уже, почему в тот день бабушка с дедушкой отправились в город, но оставить меня одну побоялись, хотя Серафима и предлагала «присмотреть за ребенком». Мне только исполнилось семь лет, я боялась оставаться дома одна, и по такому случаю на утренней электричке приехал папа. В руках у него была небольшая сумка и несколько мольбертов. В то время он часто рисовал дома: его акварели выглядели такими свежими и точными, какие бывают лишь у архитекторов, которые традиционно обладают чувством пропорции и объема.

Сначала мы вместе позавтракали. Какое восхитительное чувство! Папа приготовил яичницу и по-особенному, как умел только он, накрыл на стол: с точностью и изяществом, с природным чувством красоты. Я с замиранием сердца смотрела на папины руки – как он ест вилкой и ножом казавшуюся мне волшебной яичницу с помидорами. Возможно, именно поэтому с возрастом для меня стало так важно, как именно принимает пищу мужчина.

После завтрака мы с папой взяли удочки, мольберты и отправились на остров, что находился в самом конце озера.

…Да, забыла рассказать о Джеке, хозяйской собаке. Знаете, никогда не заводила домашних животных (не считая воробья, но это – отдельная история). Родители не хотели держать мохнатых питомцев дома – их можно понять.

А Джек стал для меня единственным другом из мира животных.

Породистая овчарка с очень умными глазами. Я всегда боялась собак, а вот Джека – нет. Даже наоборот: мы с ним вместе бегали, играли, валялись на траве. А когда я рыбачила, он часто сидел рядом. Вот и сейчас Джек увязался за нами – и вскоре уютно свернулся на носу лодки. Папа взял весла и начал уверенно грести. Я сидела напротив и наблюдала за всем вокруг: за ним, за Джеком, за зелеными деревьями и большими пушистыми облаками, похожими на сахарную вату.

Папа стал рассказывать мне историю, как впервые увидел фотографии Ленинграда. Он же какое-то время воспитывался в детском доме. Вот там, у воспитательницы, бережно хранился набор открыток с видами Северной столицы.

Жаль, что тогда я еще не умела задавать вопросы. А может быть, в тот момент папин рассказ не показался мне таким уж интересным. Мне вполне хватало просто наблюдать – точнее: любоваться! – тем, как уверенно и слаженно он то поднимает, то опускает весла. Нравилось смотреть, как тонкими струйками с них стекает вода. Поэтому и слушала вполуха, как он с небольшим чемоданом первый раз приехал в Ленинград…

Джек вдруг беспокойно забегал по корме. Мы свернули и попали в речушку, где плескались просто-таки удивительные, как мне показалось, золотые рыбы в прозрачной воде.

– Только посмотри, какая здоровая форель! Дочь, ну-ка, давай – возьми весла! – Отец встал, чтобы достать удочку.

– Тоже хочу удить рыбу! – заупрямилась я.

– А ты что, разве умеешь?

– Еще как! Дедушка говорил, что ловлю не хуже настоящего рыбака!

Папа засомневался.

– Ну, хорошо. Только аккуратно, чтобы лодка не перевернулась! Идет?

Без малейшей брезгливости я взяла червяка и ловко нацепила на крючок, затем легко закинула удочку. Папа посмотрел на меня с удивлением.

Прошло всего несколько секунд, и поплавок задергался. Я чуть потянула леску – рыба оказалась немаленькой, и пришлось повести леску по воде.

Папа аккуратно помог поднять удочку. На крючке билась внушительная рыбина.

– Ого, да ты прирожденный рыбак!

Он потрепал меня по голове – так обычно треплют мальчишек, если они в чем-то отличились. Через пятнадцать минут в котелке уже лежало пять рыб. Мы проплыли еще немного и остановились. Вместе собрали сучья, папа развел костер.

– Ну, будем варить уху!

Вскоре из котелка пошел ароматный пар. А еще через какое-то время мы ели уху деревянными ложками. Потом папа поставил два мольберта рядом и начал рисовать лес, речку. Даже попытался показать мне, как правильно изобразить перспективу. Я взяла карандаш и сощурила глаза, делая вид, что стараюсь. На фоне великолепной природы вокруг подобные заумности воспринимались мною как совсем неинтересные. Я то и дело убегала в поиске прекрасных бабочек или собирала полевые цветы. А Джек бегал рядом и облизывал мне руки…

Пейзаж, нарисованный тогда папой, уже давно кому-то подарили. И сейчас я об этом очень жалею: ведь в тот самый день я была счастлива.

Анна, 50 лет, учитель музыки в государственной гимназии. В 16 лет сбежала из дома от пьющего отца, чтобы посвятить себя прекрасному. Не сумев стать великим музыкантом, начала вдохновлять своих учеников. Влюблена в Николая.

Николай, 53 года, настройщик музыкальных инструментов. Довольно долгое время Анна думала, что Николай является тем самым мужчиной, которого она ждала всю жизнь. Но думает ли так Николай? Для него Анна – родственная душа, а он ищет чувственной любви.

Федор, 24 года, сын Анны. Не общается с матерью последние два года. Ему надоели разговоры о прекрасном и бесконечные нравоучения. Стартапер. Влюблен в Соню.

Соня, 23 года, ученица Анны, благодаря которой научилась бороться с жесткостью и абьюзом со стороны матери, теперь развивается как дизайнер одежды. Живет с Федором.

Анфиса, 23 года, ученица Анны. Мечтает стать актрисой, но у нее пока не получается никуда поступить. Возлюбленная Николая.

Ник, 23 года, приемный сын Анны. Блогер. Находится в конфликте с Федором, который считает, что мать прощает Нику все, а к нему самому несправедлива и строга.

Человек, пианист и певец, исполняющий музыкальные композиции на сцене.

Судьба, девушка, рассказывающая историю.

Оригами, неодушевленный персонаж в перформансе. Оригами символизирует для каждого из героев свое, но для всех вместе этот персонаж является частичкой физического присутствия души Анны в их судьбах.

На сцену выходит Человек, включает фонарик. На экране крутятся кадры. Расстилается дым, звучит первая музыкальная тема.

На сцене – несколько рядов театральных кресел. Первой в ЗТМ выходит Судьба. Затем все остальные герои. Последним выходит Николай. Все расселись.

Тристан, 50 лет, биолог

Изольда, 50 лет, преподаватель

Кристина (Крис), 30 лет, стюардесса

Магда, 45 лет, психолог

Оперная певица