Мадлен Левская (называли ее Леной или фрау Левской) опекала Уильяма со времени смерти его матери, то есть с самого его рождения. Она жила с мужем Рональдом на 3-й Западной улице Тьютонии, в четырехэтажном доме-апартаментарии, населенном по большей части такими же, как она, рабочими ткацкой благофактуры «Зайденкляйд».

Как и многие другие пассажиры, фрау Левская почти целый день проводила на службе. Ее едва-едва хватало на сон и домашние дела, но Уильяму запомнилось, что по утрам на столе посреди одной-единственной комнаты всегда стоял роскошный пирог – пышный и затейливо украшенный, как декоративные подушки в богатых домах членов командования. Начинка была особая для каждого дня недели, и Уильям давно уже не мог и помыслить о понедельнике без явственного аромата клубничного джема, четверг он не представлял без абрикосового, суббота пахла лимонами.

Слава о пирогах фрау Левской распространилась далеко за пределы не только апартамента № …, но и 3-й Западной улицы, да и, без преувеличения, всей палубы Тьютония. Фигуры чванных Господ – так называли членов командования – вырастали в дверном проеме в ранний утренний час, когда герр и фрау Левские еще не выходили на службу, и в конце концов Уильям привык и к этим фигурам… хотя его удивляло, что мама ничего не берет с этих Господ взамен, а только улыбается так, что видны все ее зубы, да подливает в чашки душистого кофе. Но мальчик не задумывался об этом надолго – запахи корицы и джема увлекали его куда сильнее. Что касается Рональда, то он сидел за столом вместе со всеми, покорно глядел на лица властителей, снизошедших к его очагу, изредка кивал и коротко объяснялся, когда они задавали очередной дружеский вопрос, ответ на который заранее был известен. Несмотря на пугающую прожорливость своих гостей, Лена Левская всякий раз ухитрялась выхватить из их мясистых пальцев с выхоленными голубыми ногтями последний кусочек, чтобы отдать его потом любимому приемышу.

Переждав такой утренний визит, Уильям обычно отправлялся в Школу. Это учреждение было устроено для того, чтобы привить детям основы Книги Заветов – руководства к жизни, созданного самими творцами – и ознакомить каждого из них с историей и назначением Корабля.

Мама подошла к нему около семи часов.

– Ах, ты уже не спишь! – без особенного удивления пробормотала она, поцеловала его лимонно-сахарными губами в лоб, нос и подбородок, о чем договаривались каждый раз перед сном, и вернулась к духовому шкафу. Рональд еще похрапывал, без помех растягиваясь на матраце.

Обстановка апартамента № … была небогата и не располагала ни к чему праздному. У левой от Уильяма стены рядком теснились платяной шкаф с резным орнаментом на дверях, зеленый диванчик и комод для хранения белья и других важных вещей (на комоде – бронзовые статуэтки Создателей, совсем не такие красочные, как в Школе). Двуспальная кровать у правой стены каждое утро облачалась в покрывало с вышитым изображением великолепного прибрежного сада. Кроватка Уильяма стояла у единственного окна, которое выходило на запад. Из окна было видно высокую сплошную ограду, разграничивающую палубы, и сверкающие крыши и башни на той стороне. Два деревянных стула простаивали себе возле родительской кровати, но шли в дело в том случае, если утренних гостей было двое или даже трое. В пустом углу между спальными местами висели две примыкающие друг к другу полки – с книгами для Уильяма и герра и фрау Левских. Под этими полками, на раздавленной, закатавшейся мелким зеленым пухом подушке, мальчик обычно усаживался для чтения. Напротив его кроватки, по правую руку от входной двери, стоял старый кухонный сервант, а рядом с ним – плитка, мойка и маленький холодильник. Скатерть на столе была украшена скучным зеленым узором.

Уильям приподнялся на кровати и глянул на стол. Там уже появилась голубая картонная коробочка в соблазнительную белую клетку – мама все-таки побывала в кондитерской накануне. Это было здорово – значило, что она и правда больше не сердится! Но потом он вспомнил о жадных пальцах захаживающих к ним Господ и сразу же сник.

Для него как раз придумали полезное развлечение. Пока доходил пирог, мать успела сводить Уильяма в подвал дома, где помещались сравнительно обширные, сырые комнаты для общих нужд – уборная, постирочная и купальная. В купальной она хорошо вымыла его под горячим душем и сама, масленая от пота и мыльной пены, ополоснулась вместе с ним, предусмотрительно подвязав волосы зеленым полотенцем. С этим полотенцем, обмотанным вокруг головы как попало, и особенно вставшая боком, она еще больше была похожа на гигантский цветок вроде колокольчика. Запах от нее шел не очень цветочный, и она считала его неблагоприличным, но на самом деле пахло бесконечно и необъяснимо приятно, так что верхом счастья было оказаться у нее под грудью или под мышкой.

– Ну что ты присосался? – бормотала она, будто ей это не нравилось. – Не тыкай, не тыкай пупок. Щекотно. Еще раз тебя натереть? Дай свою грязь уже смою. Сейчас Господин придет, отца будить надо… Вечером опять скупнемся.

– Вечером тут, наверно, твои рабочие будут.

– Подумаешь! Да пусть они в Океане идут мыться, если кто чего захочет сказать.

В этот раз Уильям решил, что если Элли – принцесса, то маму с ее высокой грудью и длинной шеей можно признать за королеву – когда она не слишком уставшая. Разумеется, книжные королевы обыкновенно купались не в подвале под струйками и двумя лампами, а в огромных, светлых бассейнах с пряностями и медом или даже горячих источниках под открытым небом. И хотя она была такая красивая и мягкая, она так часто посылала кого-нибудь на дно ужасного Океана; Уильям не слышал, чтобы кто-то всерьез осуждал ругательства из уст взрослых, но в книгах-то их было довольно мало, а титулованные особы не пользовались ими вовсе, поэтому мама была очень странная королева.

Устроившись высыхать в апартаменте, Уильям решил еще чуть-чуть подумать о Парке перед завтраком и был очень озадачен, когда вместо девочки по имени Элли к нему возвратился кислый запах страшного существа, которому они едва не попались той ночью в лапы. Тогда он отметил, что дурных мыслей это теперь не вызывает, только странный интерес – у Уильяма ведь была игрушечная фигурка островного тигра, который скалил свою пасть прямо так, как должен был скалить тот зверь. И вот Уильяму захотелось выяснить, действительно ли он издает такой запах, – тигр жил совсем рядом, под его кроватью.

Он скинул с себя цветистое одеяльце, стал на пол на четвереньки и потянулся за ящиком с игрушками.

– Уильям, ты же давно ходишь в Школу, – заметила мать, возясь с длинноносой туркой.

Мальчик высунул голову из-за нависшего одеяла и уставился на нее. Она почувствовала это и обернулась, вытирая забрызганные руки о зеленый передник.

– Мне кажется, тебе уже не нужны игрушки, – сказала она миролюбиво. – И твои глупые книжки уже ничему не научат…

И снова опустила руки в мойку; тонко зашипела водяная струя и задребезжала посуда, оставшаяся с готовки.

– Уильям! Тебе ведь скоро семь! – добавила она все же укоризненным тоном.

– И что с того? – внезапно возразил ей мальчик.

– Как что! – Мама так удивилась, что уронила вазочку для джема, и та брякнулась в мойку одновременно с ее возгласом, превратив его в устрашающий вскрик. Уильям вздрогнул. – Ты становишься взрослым, а значит, должен быть серьезным и слушать своего учителя, а соблазняться бестолковыми детскими россказнями взрослому вредно! Вот отец вчера не спал, про нимфов ваших рассказывал, которые с голой попой везде бегают и рисунки на ней рисуют… теперь храпит, бездельник, забыл, что к восьми будут гости!

– Подымаюсь сейчас… – послышалось бурчание с большой кровати.

– Но, мама, что ты говоришь! – пришел черед удивляться Уильяму. – Ты же сама их читала, разве нет?

– Только до пяти лет! – гордо отозвалась мать. – Или около того – уже не вспомнить… Потом я училась шитью! А вам обоим нужно объяснять, что вредно, а что полезно! Мальчишки.

«Опять с ней что-то не то, – сказал себе Уильям. – Может, не надо было нажимать кнопочку?»

– Я всегда думала, что буду шить одежду… Красивые платья из кружева и ситца! Сколько одежек сработала девочка! Правда, они даже на куклах не смотрелись, кроить я так и не выучилась… Что и говорить, завидую фрау Дайс!

Уильям под шумок опять нырнул в подкроватную прохладу, нащупал гладкую кромку и дернул на себя. Ящик грузно пополз на свет, бороздя шероховатые доски; гулкий, противный звук раздался по всей комнате. О мастерстве фрау Дайс матери пришлось забыть.

– Уильям! – возмущенно прикрикнула она, но голос ее тотчас же стал очень тонким и жалобным. – Рональд!..

Отец сел на кровати и, чтобы проснуться, похлопал себя по грубым, покрытым колкими черными точками щекам.

– Делай, что мать велела, – сказал он равнодушным басом. – Оставь этот ящик, а не то я тебе его на голову надену.

Так оно и вышло, что первые три майских дня Уильям провел дома. Колено отвратительно вспухло и постоянно ныло, и он не только не мог ходить, но даже сгибать эту ногу – так ему было больно. Доктор в зеленом костюме, которого сумел раздобыть вечером злосчастного воскресенья Рональд Левский, бегло осмотрел колено и заявил, что ребенку необходимо оставаться пока в постели и в течение этих дней втирать кое-какие мази для смягчения боли. Отец был очень рассержен: за эти средства требовалось уплатить провизору почти две сотни кораблеонов (не считая цены бумаги, выписанной доктором). Мадлен об этом не думала. Она суетилась у детской кровати, сокрушаясь, боясь прикоснуться к сыну, ища, чем помочь ему. Наконец она выбрала книгу со взрослой полки; придвинув стул к изголовью, устроилась прямо на полу и положила руку на зеленое сиденье, а книгу поверх руки, чтобы читать Уильяму вслух. Получалось очень похоже на ее утомительные разговоры с подругами – голос у нее был ясный и богатый разными оттенками, но таланта не было. Когда-то раньше Уильям не замечал этого, но теперь, несмотря на боль, постарался скорее заснуть, и ему это, как ни странно, удалось.

Просыпался он два дня подряд поздно и уже в полном одиночестве. Через силу проглатывал содержимое стаканчиков, приготовленных возле изголовья, и начинал ждать. Он уже так не горевал из-за парикмахерской и стихающего нытья в колене – терпение разбавляло горечь, нагоняло приятную сонливость; чтобы опять не заснуть, он подолгу шевелил пальцами рук и ног – от этого все тело покрывалось легкими хвойными иголочками. Благоразумие его успокаивало.

И что-то было с этим спокойствием не так.

Конечно, боль оправдывала неподвижное лежание на кровати, но все равно ему было мучительно скучно. И он понимал, что скучал не он один. Где-то в лесной глуши надрывался знакомый девчачий голосок, и Уильям очень не хотел подводить его, но… Сейчас было еще хуже, чем тогда, на промокшей земле Парка Америго; сейчас он не мог даже слезть со своей кровати, и даже лишний раз сесть, чтобы глянуть в окно, у него не было сил – не давали терпение и благоразумие.

«Я расскажу ей все-все, и она, конечно, поймет и не обидится».

Но и такие мысли приносили с собой одну тревогу. Он ведь не сдержал обещания, и все по собственной глупости! Не мог же он всерьез думать, что поведение родителей изменится, когда он поступит так? Нет, не мог! А Элли он обманул; вдруг она уже не захочет с ним говорить, не покажется в Лесу, не спасет его от учителя? Снова пойдет холодный дождь, и никто не станет ему кричать, ни за что не позовет к себе в чудесные дебри!.. Тогда Уильям приходил к выводу, что остался один-одинешенек – навсегда. (Вероятно, и вы переживаете подобное одиночество, когда расстаетесь с чрезмерно захватывающей книгой – то есть когда мир за пределами ее оказывается вдруг надуманным, пресным, навязанным чьими-то глупыми, недалекими измышлениями…)

Вечером к нему все же возвращались оба родителя. Отец клал портфель на стол, вынимал из холодильника кастрюлю и молча ставил ее на плиту. Затем он садился за стол, разворачивал газету и на весь вечер скрывался за ней, внимательно изучая каждую страницу. Изредка он поглядывал на приемного сына, отчужденно, словно это стало для него неприятной обязанностью. А Уильям радовался тому, что отец рядом – значит, есть и Элли в своем Лесу! И мама приходила – она забыла на время про цветочницу и других подруг, и это было очень лестно для Уильяма. К тому же он получал наконец свою долю восхитительного пирога и сладкой, почти сказочной ласки. Мадлен, стоя на коленях, смотрела, как он уписывает ее бисквит – в понедельник клубничный, во вторник апельсиновый, в среду грушевый; потом долго целовала джемовые губы и пальцы, и еще, на всякий случай, – шею и плечи.

Наконец она чуяла, как у нее самой гудят колени, и поднималась, чтобы надеть домашнее: сорочку подлиннее или камисоль – то есть сорочку покороче, на тонких лямочках – с мешковатыми шортами из той же ткани. Потянувшись так, что руки до потолка доставали, она возвращалась к сыну, но уже не на пол, а на кровать – ложилась боком на самый ее край и чуть подгибала ноги, чтобы уместиться. Теперь она смотрела на Уильяма просто так, влюбленными глазами. Только в понедельник она вложила свою руку в его и переплелись пальцы, но при этом был слишком велик соблазн поиграть в игру – когда большие пальцы состязаются в том, кто кого первый прижмет к соседям; а поскольку в этой игре всегда есть простор для жульничества, она продолжалась ровно до того, как участники начали совсем нагло передергивать руки и Лена совсем не по-королевски плюхнулась вниз со своего ненадежного края.

В благодарность за все Уильям позволял ей прочесть еще несколько нудных глав взрослой книги и прислушивался к ее неуверенному чтению. Он теперь думал, что эти книги все же очень подходят для таких дней, когда что-нибудь принуждает лежать в постели и задаваться всякими тревожными мыслями, и быстро засыпал, благо бормотание матери тому способствовало.

Утром среды Уильям проснулся гораздо раньше – и спросонья подвинул ногу, и ему показалось, что она уже совсем не болит. Он тут же сообщил об этом матери, которая уже натягивала колготки, согнувшись пополам на диванчике. Он думал, что она решится отпустить его в Школу, но Мадлен считала, что нельзя относиться легкомысленно к лечебному режиму. У нее не было времени объяснять это Уильяму; она поцеловала ту коленку, в которой была уверена, и так и оставила его сидеть в четырех зеленых стенах. В этот день он все же не скучал и не тревожился – боль ведь и вправду почти прошла! Он точно смог забраться на подоконник и открыть окно. Смог заползти под кровать и основательно перебрать все свое имущество. Тогда же он обнаружил, что одна из досок прямо под изголовьем немного прогибается под рукой, но не придал этому значения. Его куда больше интересовали игрушки и, конечно, книги на полке – продолжилось путешествие бесстрашного юного Криониса, по которому мальчик успел сильно соскучиться.

Пока Уильям исследовал Лес, на берегу, где играли остальные дети, происходили некоторые изменения. Рано или поздно ученики узнавали друг от друга общественное положение родителей и затевали новую игру. В день, когда решали делиться, берег Парка на время совершенно пустел (никому не хотелось обсуждать столь важные вещи в присутствии учителя, хотя бы и спящего), дети выбирали ближайшую полянку, сходились все там и принимались кричать и доказывать друг другу свои достоинства, претендуя на то или иное положение. Скоро от этих споров делалось совсем жарко, и земля Парка оседала под кучей малой дерущихся. Потом дети, понимая наконец бессмысленность таких обсуждений, отползали друг от друга подальше, потирая царапины и ушибы и задыхаясь в стоящей кругом пыли. Тогда вопрос разрешали мирно: дети Господ (или из тех семей, где к Господам принадлежал отец) отныне звались «Господами», дети собственников – «собственниками», а детям рабочих не оставалось ничего, как признать себя наследниками родительской службы.

Бывало и так, что из семьи рабочих происходил какой-нибудь особенно дерзкий мальчонок, не обращавший ни на кого внимания, а то и не боявшийся наподдать кому-нибудь как следует, еще до того, как начиналась большая драка, и он становился «Господином». Или девочка, выросшая в семье Господина, но в Парке Америго привыкшая не ссориться, а обмениваться с другими детьми ценными находками и много болтать о всякой всячине, хитростью набивалась в «собственники». Так или иначе, ученики разделялись на три неравные группы: «рабочие» – они составляли большую часть, «собственники» – их не набиралось и четверти, и «Господа» – а этих было и того меньше.

Когда учитель видел замаранные костюмчики и разгорающиеся ссадины и шишки, он созывал учеников и говорил так:

– Сила дана нам Создателями для сплоченного труда, сила дана ими нам для нашего терпения, сила дана творцами для любви к ним и к Америго! Растрачивая ее праздно, мы сбиваемся с пути к Цели, питая в себе одно праздномыслие! Спрашиваю вас, друзья мои – разве не хотите вы презреть это праздномыслие во имя Америго и высших Благ?

Дети пристыженно молчали.

– Благоразумный пассажир не обращает свою силу в зло, ибо он почитает труд – а каждый из вас есть труд и плод труда вашей семьи, ее надежда и надежда Корабля, надежда самих Создателей. Благоразумный пассажир не обращает свою силу в зло, ибо он желает высших Благ, которые принесут ему вечную радость. Благоразумный пассажир не обращает свою силу в зло, ибо он хранит в своем сердце образ Создателей, а Создатели не причиняют зла и боли, и их одежды чисты!

И ученики с грустью разглядывали свои истерзанные костюмы.

– Мама, а где Создатели? Наверху, внизу или сбоку от нас? – с благонамеренным любопытством спросил Саймон. – Учитель говорил, что Создатели смотрят за нами сверху. Но ведь твоих папу и маму сбросили вниз, разве не так? Как же они их подхватили? Нельзя ведь быть в двух местах одновременно!

Миссис Спарклз засмеялась и погладила сына по рыжей голове.

– Создатели, мой милый, – везде. Нам, пассажирам, не понять, как это возможно, но нет и нужды это понимать. Они всемогущи, всесильны! Подумай, ведь те, у кого хватило мочи перебороть этот ужасный Океан и поднять в воздух целый Корабль, у кого хватает терпения, чтобы веками направлять нас к Цели, у кого хватит милосердия для таких бездельников, как мой помощник Уильям, наверняка способны и на такой пустяк, как вездесущность.

Саймон быстро закивал и заулыбался. Он привык во всем слушаться матери, хотя порой у него и не укладывалось в голове все то, что она говорила. Как раз в то самое мгновение он изо всех сил пытался представить себе фигуры из папье-маше, встречавшие его каждый будний день в главной аудитории, в виде неба, облаков и солнечных лучей, которые и были всем тем, что окружало Корабль. И у него получались не то разноцветные растекшиеся пятна, свисающие с крыш и карнизов домов и норовящие лизнуть шляпу невнимательного прохожего, не то сплошная бурая каша, до горечи во рту похожая на его завтраки. Вязкая масса расползалась по палубам, плещась и бурля, и наводняла дома. Пассажиры барахтались в ней, как мухи, и, чтобы не утонуть, им приходилось съедать ее сразу же, как только она добиралась до горла. Они глотали ее не жуя, давились, глотали еще, раздувались и раздувались, словно мешки, забитые под завязку, а потом…

– Саймон! – строго одернула его миссис Спарклз. – Сынок, ты помнишь, что учитель говорил о праздных размышлениях?

Мальчик поспешно закрыл рот и помотал головой, показывая, что он тут совершенно ни при чем. Мама все-таки потрепала его по затылку – легонько, в назидание – и пошла переодеваться. Саймон остался за столом на кухне, не потому, что еще не покончил с кофе и тарталетками, а чтобы поглазеть в окно, на утопающую в юных лучах мостовую – где только что едва не пострадала от тягучего голубого пятна старая шляпа почтенного господина МакКоя.

Члены семьи Спарклз жили в апартаменте из пяти комнат с балконом и благоустроенной купальной. В комнатах были постланы дорогие мягкие ковры, на окнах и вместо дверей висели портьеры из тафты, а стены были покрыты сувенирами и картинами, изображающими остров, небеса и Создателей. Фелиция Спарклз, как и многие другие собственники, коллекционировала фигурки творцов. Она выставляла их в комнате, которую могли бы отвести второму ребенку, и там же устроила большой цветник. Миссис Спарклз ужасно гордилась своим цветником и много рассказывала о нем гостям, забредшим в эту комнату. Из другой комнаты, где стояла двуспальная кровать под красным балдахином, она сделала огромную примерочную – вопреки жалким протестам Альберта. Гости (а особенно часто – гостьи) заходили и туда, Фелиция с присущей хорошему собственнику заразительной увлеченностью демонстрировала им всякие экземпляры корсетов, корсажей и платьев и как бы ненароком упоминала, что точно такие же имеются в ее магазине «Спарклин Стайл». Саймон в это время прятался в своей комнате, отделенной от спальни просторной гостиной и двумя портьерами с вышитыми цветками нарцисса. Женщины восторгались так шумно, что портьеры ходили волнами, – или, может быть, это получалось от праздных размышлений?..

Миссис Спарклз скоро вынырнула из спальни-примерочной и занялась прической Саймона. Мальчику разрешали носить длинные волосы, миссис Спарклз совсем не считала их заслуживающими порицания. Напротив, она показывала сына гостям среди всего примечательного в доме, гордясь его на диво очаровательной внешностью, его разноцветными глазками, его хрупкими, как у куклы, белыми членами – и особо подчеркивая редкость таких волос! Она холила и нежила их при каждом удобном случае. Вот и теперь долго играла в темно-рыжих прядях шикарным гребнем, приговаривая ласковые слова; а когда наконец привела их в лучший вид, то подала Саймону его белую кепку и пиджак. Сама она облачилась в вишневое платье, украшенное на плечах воланом, – одежду для выхода в Кораблеатр.

Саймон любил Океан, хотя никогда его не видел.

Как и у всех детей, у Саймона были книги – книги об Америго. Над изножьем его кровати висел шкафчик со стеклянными дверцами, внизу которых были изображены беспокойные синие волны. Когда дверцы распахивались, Океан расступался перед внутренним рисунком – объемными кронами деревьев, возвышающихся над корешками книг. Листья забавно трепетали, как живые, когда Саймон по утрам поднимал голову с подушки. Океан же оставался недвижным и беззлобным, словно мирился с тем, что от него все только хотят избавиться. Саймон замечал и это.

Взрослые боялись Океана – и потому ненавидели его. Все книжные злодеи непременно оказывались посланниками со дна Океана – об этом говорилось прямо или намеками, которые Саймон не всегда улавливал точно, но догадывался об их присутствии. Это удивляло его. Еще больше мальчика удивляло то, что взрослые все как один знали, что происходит на этом дне, хотя сами никогда его не видели… притом каждый из них считал своим долгом говорить о нем повседневно. Но Саймон все же не боялся Океана. Он не знал, чего именно нужно бояться.

А еще Саймону не снились сны. Вернее сказать, они не приходили ночью; засыпал он быстро и почти сразу же возвращался в чувство по настойчивой просьбе матери или солнечного света, срывающегося с крыш Тьютонии и проникающего под вычурный ламбрекен над огромным окном. На это можно возразить, что нет таких людей, которым не снятся сны по ночам, что даже на палубах воздушных кораблей человек остается человеком, подчиненным собственной природе… и, вообще говоря, это будет верно. Тем не менее Саймону сны не снились.

Они приходили к нему наяву!

Он, конечно, никогда не ощущал сны так правдоподобно, как те, кто помещен в удобную сонную каморку, бесконечно далекую от всех остальных, от света, от голода и других помех. Но сны сопровождали его, пока он бодрствовал, и ночью он просто отдыхал от них – потому что даже от таких удовольствий нужно иногда отдыхать. А ощущал он их вот как: если, изнывая от несносного гула в Кораблеатре, он думал о том, как хорошо было бы, если бы пассажиры (в первую очередь мама) научились понимать недосказанное по виду собеседника, эти мысли потом никуда не уходили, а превращались в сон! Во сне существовал забавный язык жестов – заметных и неуловимых, хитроумных и заурядных (которые можно распознать и наяву, если присмотреться), и все в этом сне понимали этот язык, потому что не могло быть там такой глупости – чтобы определенно существующий язык не понимали всякие умные люди, вроде отца с матерью. Они понимали. Сидя утром за столом, Саймон решительно двигал левым уголком губ, что значило: «Мне надоело это овощное пюре! Унеси его, потому что есть его я все равно не буду, уж лучше горькое терпение!» (Движение правым уголком, напротив, значило бы, что пюре очень вкусно.) Мама догадывалась и забирала у него тарелку, но ее кудри при этом мило подрагивали, что значило: «Саймон, сынок, я все понимаю, но тебе не следует забывать о том, что говорят взрослые». А говорили во сне будто бы не так часто, как обычно, потому что ведь многие слова теряли и то пустяковое значение, какое придавалось им наяву; а кто знал язык жестов очень хорошо, мог и вовсе выражаться ими так, как нельзя было выразиться ни на одном языке слов. Саймон знал язык скверно, но прилежно учил его, вглядываясь в лица ровесников в Школе и взрослых прохожих на мостовой, и старался запомнить все до последних мелочей. Но потом сон заканчивался (редко они продолжались дольше двух-трех дней кряду), Саймон забывал все эти мелочи, и, если сон повторялся, их приходилось учить заново.

Как-то утром он совершенно позабыл странный сон о том, как мистер Блюмеллоу сделался громадным красным пузырем и целую неделю висел за разными окнами, пристально за ним наблюдая. Приятного в том сне было мало, к тому же он слишком затянулся… но Саймон все равно был ужасно огорчен. Он думал, что упустил нечто замечательное, что существо, увиденное им во сне, наверняка могло быть персонажем какой-нибудь страшной или грустной, но интересной книги. Всю следующую неделю Саймон искал: каждое утро, пока в комнату не заходила мама, он доставал свои книжки из навесного шкафа и просматривал все до одной иллюстрации. Но он так ничего и не вспомнил.

В конце концов он решил, что можно самому превращать сны в сказки – не обязательно же все сказки должны рассказывать об Америго, так он подумал! И стал вечерами записывать все то, что не забылось, на формах – линованных листах, похищенных у отца. Альберт Спарклз, будучи Господином третьего ранга, трудился в основном над черновиками новых законов, и бумаги у него в портфеле было очень много – законописцам ее выдавали с большим запасом. Саймон мог бы спросить ее и в Школе, у учителя, но не посмел – учитель начал бы допытываться, а Саймон мог и не устоять против его взгляда; ведь то, что собирался делать мальчик, было праздностью. Праздность наказывалась лишением Парка и долгими порицаниями со стороны родителей. Не то чтобы Саймон любил Парк Америго – мало что интересовало его там, – но материнского гнева боялся. Отца, впрочем, рассердить было очень сложно, если вообще вероятно, тем более что он был почти таким же рассеянным, как сын, – и выход отыскался сам собой. Каждый вечер, когда папа клал свой портфель на стеклянный столик в гостиной и удалялся в благоустроенную купальную, Саймон отпирал нехитрые замочки и вынимал один лист – или два, если заранее был уверен, что на одном все не поместится. Тут же относил листки в свою комнату, засовывал в ящик ночной тумбочки и спешил на кухню: миссис Спарклз звала ужинать.

Позже мальчик возвращался к себе, зажигал лампу на тумбочке и брался за добытую форму. Он еще не слишком много писал в Школе, так что это занятие не доставляло ему неприятностей. С другой стороны, писать пока было нечего – переносить сны на бумагу оказалось не так просто! Сперва он решил написать про то, как сувениры в Кораблеатре спустились на сцену и дали представление сами (на днях миссис Спарклз опять устроила сыну благопристойный отдых), но он не знал, за какой столик ему следовало сесть, чтобы лучше видеть происходящее на сцене. Может, нужно было забраться на стену, в одну из свободных ниш? Может, на самом деле описывать представление должен был один из актеров, но при чем здесь тогда был Саймон?

Мальчик отчаялся и чуть не порвал от обиды форму, но затем вспомнил, что авторы, которые писали книги от имени Создателей, сами нередко превращались в выдуманных персонажей. Он хотел вспомнить что-нибудь еще, но он уже давно не читал детских книг. С тех пор как он поступил в Школу, родители не одобряли увлечение таким чтением – и Саймон им верил. Но теперь ему ничего не оставалось, кроме как попробовать прочесть какую-нибудь книжку заново.

Итак, он отложил на время бумагу и принялся за книги. Как он выяснил, авторы охотно выдавали себя за любых персонажей и вовсе не стеснялись описывать их мысли и чувства, иногда даже жертвуя ради этого сюжетом (так было со взрослыми книгами, которые Саймон на всякий случай заимствовал в гостиной). Но ему еще много чего не было ясно. Мог ли он, к примеру, говорить за сувениры так, как за персонажей говорили авторы? Может, сувениры говорили на высшем языке, о котором рассказывала умная госпожа Шитоки? Но ведь Саймон их понимал. «Нет, наверняка их слышал кто-то из взрослых, – подумал он. – Кто-то из взрослых в моем сне». А раз так, то стоило ли говорить и за того внимательного взрослого? Он мог оскорбиться, если бы Саймон забыл про него; но как мог Саймон описать его, если он не заметил его в своем сне? А видели ли сны настоящие авторы книг? А если они видели сны, почему тогда все говорили, что книги даны людям Создателями? Может, сны видели сами Создатели? А как (и какие) они могли видеть сны, если они были всесильны и вездесущи? Зачем им было видеть сны, если они были всесильны и вездесущи?

Первое «представление», так или иначе, вышло довольно корявым. Автор сам испугался его перечитывать. И многие последующие были ничем не лучше. Саймон сердился, но не отступал. А потом сон забылся, и писать пришлось о чем-то другом. Тогда его осенило: он начал искать сны в тех книгах, которые прочел, и переписывать их, так и эдак меняя сюжет. Теперь сны оставались с ним надолго, и в конце концов Саймон выучился более или менее внятному изложению на бумаге, а скоро уже успевал записывать сны о жестах и пузырях.

Он остерегался родителей, точнее, их внимания к своему занятию: как и все, они терпеть не могли праздностей. Они незаметно выходили из-за портьеры – мама спрашивала что-нибудь про Школу, а папа постоянно терял какую-нибудь вещицу (обычно ручку или измерительную рамку), которая отчего-то должна была непременно найтись в комнате сына. Он был так увлечен поисками, что не всегда даже и заговаривал с Саймоном. Миссис Спарклз, к счастью, тоже не интересовалась ни написанным, ни тем, откуда взялись эти листы – она думала, что Саймон готовится к будущим занятиям в Школе, и в любом случае была довольна. Она только бросала беглый взгляд на строки – она хотела, чтобы ее сын писал самым благовидным почерком – и после этого удалялась. Порой, правда, она замечала какую-то одну неблаговидную букву и, чтобы хорошенько ее рассмотреть, наклонялась к листку очень близко. Саймону приходилось тщательно следить за своим почерком. Это вредило ему: он часто забывал окончание своего сна, не успевая вывести его на бумагу.

Океан в его снах не появлялся. Этому препятствовали все – и книги из шкафчика, и Школа, и ровесники Саймона, и заботливые взрослые. И Океана не было, хотя Саймон сохранял к нему большой интерес, испытывал такую жажду, утолить которую не мог никто – даже если бы Океан не считался лишь бескрайним синим злом и неизвестными муками на чудовищной глубине.

Так продолжалось до того времени, когда мальчик впервые решил отказаться от благоразумия и терпения.

На другой день хладорожденный волшебник Крионис вошел в пустыню. Пустыня была самой большой, самой одинокой и самой жестокой страной острова высших Благ; о горе тому, кто приходил сюда с праздными намерениями! К счастью, юный Крионис не сомневался в своей цели. Он должен был пересечь эту пустыню во что бы то ни стало и теперь поклонился ей.

– О великая, – сказал он. – Во имя твоего жаркого солнца, не мучь меня и позволь покинуть тебя как можно скорее.

Пустыня безмолвствовала, и тогда он отправился в дальнейший путь. Сначала Крионис был полон сил и шел легко и проворно. Одну за другой одолевал он высокие дюны. Он смеялся над коварными зыбунами и смахивал c лица москитов. Он сражался с громадными скорпионами и ядовитыми змеями, а те отступали перед его храбростью и зарывались в пески. Он не уводил взгляда от горизонта, не останавливался на ночлег.

Но все же пустыня сурово испытывала его, и несколько дней спустя он замедлил шаг. На солнце Крионис все время таял, с пол его белого плаща в песок стекали длинные струйки мутной воды, его голубые волосы потеряли привычную пышность и прилипли к щекам и шее, а его лицо сделалось таким безвольным и мягким, что он не мог лишний раз коснуться платком лба. Но стоило чертам его заметно исказиться, как подвижный ледяной слой сковывал все его тело и тут же возвращал ему прежний сияющий вид.

Вскоре он снова начинал расплавляться, но продолжал идти, согнувши спину и не разгибая коленей, и подвертывал ноги, и падал на четвереньки, утопая в песке. Крионис был очень хорош собой, и пустыня словно стремилась забрать его в свое лоно, чтобы он не превратился в пар и не предпочел ее сестру солнце с ее воздушно-голубыми объятиями. И обе стороны были бессильны – волшебник не мог достаться ни той, ни другой; изнывая от беспрестанной борьбы между похотливыми сестрами, юноша упорно шел вперед, выискивая среди барханов тенистые руины.

И вот наконец он увидел издалека большую глыбу, похожую на забытую хижину. Когда он подошел к ней вплотную, то укрылся от солнца под одним из ее выступов и перевел дух. «Не думал, что так страшно устану, – с досадой сказал себе волшебник. – Но теперь осталось совсем недолго». Затем он положил голову на самый удобный камень и задремал.

Проснулся он оттого, что солнце обогнуло выступы и заглянуло ему прямо в лицо, впиваясь всеми лучами в податливую кожу; но когда он протер глаза, солнце уже заслонил незнакомый образ. Перед ним стояла ледяная девушка с короткими человеческими волосами темного цвета. Одета она была в мешковатое прямоугольное платье с необыкновенно сложным рисунком, напоминающим разрезы редких минералов. Но платье было не так удивительно, как то, что на ее лице не было ни одной капли.

– Отец просит тебя зайти к нам, – сказала она и улыбнулась.

– Так, стало быть, я у цели, – ответил сам себе Крионис и как следует потянулся. – Странное дело, я думал, что найду эту пещеру в горах за пустыней.

Девушка помогла ему встать, и когда он ухватился за ее запястья, то ахнул: казалось, она была еще холоднее, чем он сам. Она засмеялась и сказала:

– Зови меня – Эрика из хрустальной пещеры. Или просто Эрика. Как будет угодно страннику!

Она повернулась, прошептала несколько слов, и в стене глыбы, позолоченной песком, медленно раскрылись небольшие ворота. Эрика шагнула во тьму, и Крионис последовал за ней с трепетом сердца.

Они долго спускались вместе по незримым ступеням. Их белые тела излучали здесь слабый свет, и благодаря этому юные волшебники могли худо-бедно видеть вокруг себя во мраке пещеры. Ступени уходили то в одну, то в другую сторону и завивались винтом, а спуск становился все круче.

Отовсюду раздавались жуткие звуки: кричали какие-то грызуны и глухо стонали древние стены. Кое-где из стен хлестали горячие фонтанчики, и юноша никак не мог привыкнуть к их задорным уколам. Эрика знала все эти шалости наизусть и не глядя увиливала от каждой струйки. Она объяснила, что стены стонут из-за того, что не умеют приветствовать гостей никак иначе, а местные мыши-крикуны кричат исключительно потому, что в этом состоит радость их жизни. Фонтанчики, по ее словам, были очень обижены на то, что им никак нельзя вырваться из каменной толщи, и завидовали всем проходящим мимо, но их выходки не следовало принимать всерьез. Крионис не был в большом восторге от таких объяснений и уже начинал скучать по верхнему пеклу, но Эрика, почуяв неладное, обдала его сногсшибательным морозным дыханием, и тогда он несколько взбодрился.

В конце концов они достигли последней ступени и продолжили идти в тесном коридоре, где гладкие стены, испещренные рисунками переливчатых минералов, отражали свет волшебных тел. Но вот закончился и этот коридор, и перед ними предстал огромных размеров зал – весь из хрусталя. Большие и малые, простые, сложные, бесформенные и удивительно прекрасные хрустальные наросты покрывали стены и свод, и даже пол здесь был выложен гладкой хрустальной плиткой, сделанной не чем иным, как волшебной силой. Зал освещали волшебные белые камни, нанизанные на прозрачные нити и подвешенные у свода стройными рядами – так много, что казалось, будто свет исходит снаружи. Подобно солнечным лучам под облаками, лучи белых камней упадали на одну сторону, и хрустальная поросль от этого сияла, как снег на горных вершинах.

Крионис замер на месте, во все глаза смотря то на блестящую стену, то на отражения в хрустальной глади, то на свод и столбы волшебного света. Он не хотел смутить ледяную Эрику лишними расспросами, и оставалось только догадываться, зачем подобное великолепие так глубоко сокрыто от внешнего мира.

Девушка прошла далеко вперед по пустому залу, а хладорожденный волшебник все еще стоял у входа неподвижно, как будто превратившись в хрусталь. Наконец она обернулась.

– Что ты колеблешься, странник?

Юноша посмотрел на нее, затем нерешительно поднял руку и раскрыл рот. Эрика добродушно рассмеялась.

– Пожалуйста, – сказала она. – Я не возражаю.

И тогда Крионис одними губами прошептал заклинание и взмахнул своим коротким белым плащом.

Одно за другим в хрустальной куще появились чудесные ледяные деревья с прозрачными кронами. Вдоль каждой стены становились они вереницей, распуская свои стеклянные ветви. Переплелись их мягкие тени и легли на зубастые тени пещерных кристаллов; и тут же, не страшась теней, взросли у подножий деревьев махровые цветы на хрупких стеблях. Только и листья, и ветви, и цветы уже были недвижны, и пещера по-прежнему выглядела безжизненной, несмотря на всю красоту; тогда волшебник повел другой полой, и в зале пошел мелкий снег – серебристые звездочки рождались вверху у свода, долго кружились, как настоящие, сверкая на волшебном свету, и растворялись над кронами и цветками, не оставляя следов, и исчезали над полом, едва не касаясь своих отражений, и снова возникали ниоткуда…

– Ах, этого я не ждала! – не сдержав восхищения, воскликнула Эрика. – Благодарю тебя! Как зовут тебя, странник? Не помню, чтобы ты назвал свое имя.

– Меня зовут Крионис, и я – хладорожденный волшебник, – рассеянно ответил юноша, и вдруг ноги его подкосились. – Нельзя ли мне устроиться здесь на ночлег?

Он хотел что-то добавить, но силы вновь покинули его, и он свалился на хрустальный пол и мгновенно заснул. Эрика заинтересованно хмыкнула и вернулась к нему. Недолго думая она подхватила его на руки и внесла в свою жилую каморку на другом конце зала. Там она уложила его на простую кровать, застланную простынкой из узорчатых тряпиц, а потом занялась хозяйством.

Прежде всего она взяла с каменной полочки красно-желтый самоцвет и опустила себе на ладонь. Сжав его в кулаке, шевельнула губами и уронила одну-единственную слезинку, раздвинув немного белые пальцы. Едва эта капля просочилась в кулак юной волшебницы, как уже сквозь пальчики пробились стрелы яркого света! Тогда она скорее закрыла его от лица спящего гостя и подвесила камень в углу большого квадратного углубления в стене у кровати. Сияние камня смягчилось, и он осветил нишу лучами настоящего вечернего солнца, обнаруживая волшебный рисунок горной долины.

Не давая этой картинке себя отвлечь, Эрика бесшумно вышла в большой зал, по-прежнему наполненный неуловимыми снежинками, и отыскала там несколько таких мест, где кристаллы образовывали меж собой холодные чаши. Она набрала из этих чаш в подол платья разной снеди, столько, чтобы хватило за глаза, и вернулась в каморку. Тут на кровати начались противные звуки: волшебник громко храпел, то и дело вздрагивая грудью и издавая больные стоны. Эрика выкатила свою добычу на ветхий маленький столик, затем подкралась к спящему, наклонилась, скрестив руки за спиной, и осторожно дохнула ему прямо в рот. Храп скоро перестал, и юноша заулыбался во сне, дыша глубоко и ровно.

Вооружившись туповатым ножом и потрепанной доской, Эрика не спеша кромсала дикую капусту и грибы, небольшие картофелины, перец, луковицы и морковь, покуда сердитый столик укоризненно скрипел.

Измельчив все нужное, она подняла со стола тяжелый кувшин с водой, наполнила ею котелок и поставила тот на треножник. Побросала в котел все вместе, приберегши до времени только лук, ядра миристики и кое-какие пахучие травки. Указала пальцем на обруч треножника, и под ним разгорелось странное белое пламя – волшебный огонь, который тут же взялся за котел. Этот огонь грел гораздо медленнее обычного, но Эрике было незачем торопиться, да она и не любила, чтобы еда готовилась быстро; ей куда больше нравилось садиться у очага, обняв себя за плечи, и смотреть пристально и долго, как легкие белые язычки плещутся о стенки котла и подбадривают его своим диковинным теплом, а он остается глух к этим плескам, – пока не устанешь терпеть его, и ледяные глаза совсем не застынут за ледяными веками, и веки не закроют их сами собой всего на минутку…

Волшебник проснулся спустя два часа. Котелок негромко бурчал, Эрика раскладывала на мятом подносе дольки апельсинов, яблок, груш и других свежих плодов. Она уже приправила суп травами, дробленой солью и тертой миристикой, так что дело шло к скорому ужину.

Крионису показался любопытным запах из котелка. Но он почти сразу забыл про него, из-за того что в растерянности разглядывал комнатку хозяйки. В этой комнате не было ничего хрустального, стены ее складывались из разноцветных пород, а утварь очень походила на ту, что можно было найти в людских поселениях, в самых их скромных домах.

– Ты удивлен? Хрусталь не приспособлен для житья. На нем невозможно ни спать, ни готовить пищу, и вообще пользы в нем, конечно, мало. Он годится разве только на то, чтобы хранить всякие припасы.

Крионис повернулся к волшебному окну и так и подпрыгнул на кровати.

– Мы уже пришли в горы? – спросил он, не веря своим глазам. – Сколько я спал?

– Это же просто рисунок, – откликнулась юная хозяйка. – Присмотрись. Я только перемешала между собой цветные узоры.

Крионис сел поближе к квадратной нише, облокотился на ее край и уставил взгляд прямо на картину. Он смотрел будто бы с высоты большого холма (жадеит), усеянного желтыми, фиолетовыми и розовыми цветами (циркон, аметист и падпараджа). Далеко за холмом стояли величавые горы (рутил). Вершины их были подернуты белизной (антарктицит и алмаз); пологие склоны, объятые молодыми лесами (перидот и сфалерит), спускались в долину. По самой низине вилась речка (фосфофиллит), и вдоль ее светлых берегов (сфен) были разбросаны черные валуны в пятнах (борт). В воздухе виднелись темные точки – верно, это птицы зависли над рекой; в сумеречном небосводе (лазурит) клубились легкие облака (эвклаз). Картина казалась незамысловатой, но чем дольше зритель всматривался в ее мнимую глубь, тем больше различал в ней тончайших деталей.

– Не отличить от взаправдашних гор, – заключил юноша. – Значит, ты была в тех местах?

– Нет. Я не выхожу надолго из пещеры, – призналась Эрика. – Эмин рассказывал мне про горы, леса, реки и все такое прочее. Я хотела показать ему свой рисунок, но ведь его так трудно удержать на месте, такая досада.

– А что это за Эмин?

– Эмин – это скороход, он иногда забегает ко мне в гости.

– Вот как, – сказал на это волшебник Крионис и потянулся. Девушка тем временем перенесла на кровать большой поднос.

– Угостись-ка, странник, – с нетерпением предложила она, опустившись на колени рядом с кроватью и вытянув руки поперек постели.

– О-о! – только и вымолвил юноша и с радостью приступил к еде.

– Эмин давно помогает мне, – рассказывала хозяйка, пока гость ел. – Он принес много посуды и других полезных вещей: например, вот этот ворчливый столик. Эмин говорил, что эти вещи больше не нужны людям. И он такой силач, хотя по его виду и не скажешь!

– Эрика, – с любопытством спросил Крионис, – я вижу, тебе нужно есть и пить, прямо как человеку?

– Без еды и питья я могу прожить, – ответила девушка, – но всякие лакомства мне нравятся. К тому же Эмин говорит, что этих плодов так много в лесах и долинах, что большую часть их никто не ест и все это пропадает зря. Мне их жалко.

– Понимаю, – кивнул юноша. – Я и сам могу ничего не есть, но это занятие доставляет мне величайшее удовольствие!

И правда, он жевал с таким аппетитом, что за ушами трещало.

 – Волшебники нуждаются в отдыхе, вот с чем не поспоришь, – сказал он, проглотив последнюю половинку ягоды. – Но про отдых я забыл на много дней… ведь я так стремился повидать твоего отца! Ах, меня определенно снова клонит в сон, и если ты позволишь, о великодушная Эрика, то я останусь на ночь в этой кровати, а утром ты представишь меня отцу.

– Как ты хорошо придумал, Крионис, – сказала ледяная девушка, притворно насупив брови. – Но где, по-твоему, придется лечь мне?

Если бы Крионис мог краснеть, он бы тут же весь залился краской, но вместо этого у него просто расплавилось лицо. Эрика хохотала так, что отвалилась от кровати и начала кататься по полу, еще больше смущая своего гостя: доселе ни волшебники, ни люди при нем себя так не вели.

– Ах, какая я глупая, – молвила она, все еще смеясь. – Ты же все время в дороге, а я потешаюсь над тобой вместо того, чтобы окружить тебя заботой.

– Эрика, – сказал волшебник, – тебе и в самом деле негде спать, а стеснять тебя и причинять тебе неудобства мне хочется меньше всего на свете.

– Не беспокойся, – отвечала девушка, – я сяду рядом с твоей постелью и буду смотреть на огонь.

Так они и сделали. Эрика забрала у него белые туфли и измятый белый плащ (он остался в белой рубахе и белых штанах в обтяжку); туфли она продула холодным духом и поставила на отдельную полку, а плащ отряхнула от песка и разложила в углу, подальше от очага. Она помочила ладони своей обжигающей слюной и в два счета разгладила его, да так хорошо, что он теперь выглядел как новый. Потом Крионис заснул безмятежным сном, а Эрика дремала, сидя возле кровати, положив голову у его ног. Волшебный камень источал лунный свет в нише, и тихая ночная долина спала вместе с ними. Белые камни погасли в большом зале, и только снежинки поблескивали среди хрусталя неусыпным блеском.

К утру в нарисованном небе в каморке занялась заря. Эрика спала чутко; она скоро вскочила на ноги и первым делом оглянулась на гостя. Она боялась того, что Крионис проснется раньше и увидит, в какой позе она провела всю ночь, но волшебник спал, приоткрыв синеватые губы и свесив с кровати тонкую ледяную руку, и голубые волосы разметались на соломенной подушке.

Спал он долго и пробудился на сей раз лишь к обеду. В этом, конечно, не было ничего удивительного. Воспользовавшись временем, Эрика сготовила новый суп, вкуснее прежнего, и когда волшебник окончательно взбодрился, то принялся за него с большой охотой.

– Ты, наверно, испробовал разных угощений там, наверху, – сказала Эрика несколько мрачно, – и думаешь теперь, что моя стряпня никуда не годится.

Юноша сделал круглые глаза и чуть-чуть не подавился.

– Что ты, о чем ты, о Эрика из хрустальной пещеры! Это угощение превосходно!

Девушка посмотрела на него недоверчиво, и тогда он добавил:

– Ты делаешь все очень просто и от чистого сердца, потому твоя еда столь привлекательна. Люди, у которых мне довелось побывать дома, изо всех сил старались угодить мне, отбирая лучшие яства и подавая их в самом неожиданном виде. При этом они нарочно затягивали готовку, надо думать, для того, чтобы кушанье показалось мне вкуснее. Хоть я не знаю голода, но когда меня так дразнят, во мне пробуждается ненасытная жадность. Мало того, все обставляли как большое празднество, будто в дом пожаловал принц или какая-нибудь столь же важная особа, а не волшебник, каких на острове полным-полно. Эти люди думали о моей похвале, а не обо мне.

– Что ж, – сказала Эрика, пожав плечами. – Доешь и расскажи, для чего ты пришел сюда.

Покончив с супом и отодвинув тарелку, Крионис с волнением ответил:

– Я должен повидать твоего отца. Я искал его несколько лет… сказать по правде, годы я не считаю. Все, что мне нужно, – ответ на один вопрос, хоть я довольно пытлив и могу увлечься.

– И о чем ты хочешь спросить его?

– Боюсь, что ты не поймешь меня, – сказал осторожно юноша. – Посему я бы переговорил вначале с хозяином, а после того передал весь наш разговор тебе.

– Крионис, – уныло промолвила девушка. – Я – единственная хозяйка этой пещеры, так и знай.

– Постой, ведь ты говорила…

– Я знаю. Я изредка слышу его. Добрый отец наставляет меня, когда это нужно, и я обязана ему всем тем, что у меня есть. Но я никогда не видела его.

– И он сказал тебе, что я подошел к пещере?

– Я очень чувствительна, и должна благодарить за это отца, – ответила Эрика, качаясь на полу стиснув колени. – Отец не дал бы мне почуять твои шаги, если бы не хотел пустить тебя в хрустальную пещеру.

– Выходит, что мой путь еще не кончен, – с трудом скрывая разочарование, пробормотал волшебник.

– Если ты и вправду желаешь увидеть его, – сказала холодно девушка, – то я не могу помочь.

Воцарилось молчание, и Крионис, попавший в неловкое положение, напрягся и покрылся весь морщинистой коркой, собираясь с мыслями.

– О Эрика! Отчего ты так бледна? – спросил он. – Я не хочу обидеть тебя, но ты слишком бледна даже для хладорожденной, а твое платье не выглажено и пахнет несвежо.

– Должно быть, все это и впрямь заметно, – сказала она и отвернулась.

– Ведь ты сказала, что не выходишь отсюда надолго, – поспешил добавить волшебник.

– Я выхожу, когда нужно встречать гостей, – сказала Эрика.

– И часто ли здесь бывают гости?

Эрика задумалась.

– В конце концов, я живу в пустыне, – ответила она. – Здесь бывает чаще всех Эмин, но он не самый удобный собеседник, да и не самый требовательный. А ты теперь уйдешь и, видно, не вернешься. Поэтому ты прав, мне незачем следить за собой. Я могла бы делать это ради отца, но ему не особенно важно, как я выгляжу, хоть он и дал мне это грубое платье, чтобы я могла прикрыться.

– Эрика, пойдем со мной, – предложил Крионис и протянул ей руку. – Вместе мы найдем твоего родителя, и, кроме того, ты выберешься из этой скучной пустыни. Тебе не нужно портить твою красоту одиночеством и затхлостью, не нужно вечно смотреть на хрустальный свод вместо неба. Крикуны не пропадут без тебя в своих норах, и старые стены больше никто не потревожит. Волшебный снег и светлая долина сохранят о нас память в пещере.

Ледяная девушка вдруг словно потеплела.

– Если ты просишь моей руки, – сказала она, опустив глаза, – тебе придется говорить вначале с моим отцом, а это невозможно.

– Он не выпустит тебя из пещеры?

– Снаружи я растаю под палящим солнцем.

– Но Эрика! – вскричал в негодовании юноша. – Ты выходила ко мне наружу и закрыла собой солнце! Ни один луч не обжег твою холодную кожу!

– Отец не дал мне умереть, чтоб я могла впустить тебя к себе.

– Ты не пыталась выйти без его веления? Взгляни на меня, Эрика! Меня жгло солнце, но оно бессильно, и я невредим, перед тобой. Мы из одной материи, волшебной. Неужто ты слабей меня, о Эрика? Неужто ты не пробовала выйти?

– Ты помнишь те упрямые струйки, что били из стен? – спросила девушка. – Это тела растаявших волшебниц. Отец заключил их в стены пещеры, и теперь они изливаются из черных щелей от зависти к живым. Отец говорил, что все они хотели бежать и так погибли; а эти воды льются бесконечно, так сколько там несчастных, ты представь! И как можно думать, что я захочу совершить ту же ошибку и предать своего родителя! Сколь ты красив, столь же и глуп, юный Крионис!

Волшебник беспомощно открыл рот и взмахнул рукой, словно надеясь, что заклинание заставит девушку передумать.

– Наивности в тебе еще больше, – сказала Эрика с грустной улыбкой и прибавила: – Но я должна благодарить и тебя.

– Эрика, – вымолвил наконец юноша, – неужто в этой никчемной яме, в такой глуби, где из всех удобств одна спертая каморка, где нет утех и не растут плодовые деревья, могло жить столько волшебниц? Разве не приходила тебе за все время такая мысль?..

– Отец создавал нас одну за другой, – бесстрастно отвечала Эрика, – и испытывал нас и наши чувства к нему с начала времен. Я осталась жива потому, что верна его заветам. Моя любовь к отцу сильнее, чем любовь сестер, но мое терпение еще не доказано! И я склоняю голову перед ним – ведь он позволяет мне выходить на свет и принимать гостей в своем доме, хоть я не заслужила и этого.

– Но ради чего испытание?

И градины слез посыпались вдруг из ледяных глаз.

– Я увижу отца, – молвила девушка в ответ. – Он выйдет ко мне, самый близкий… нельзя желать ничего лучше! Быть может, в его объятьях я тотчас растаю, но он не даст меня в обиду и превратит во что-то другое… и я все равно буду счастлива.

Волшебник опустил руки, не решаясь более дерзить ей. Эрика дохнула себе на ладони и потерла глаза, намертво их заморозив. Затем она поднялась с пола, смела пальцами ног подтаявшие градинки, взяла со стола пустой кувшин и вручила его Крионису.

– Возьми это в награду за твои труды, – сказала она. – Возьми и уходи скорее. Иди, ты должен достигнуть своей цели.

Крионис на минуту забыл об огорчении и сжал в руках глиняный сосуд; на том он теперь увидел двух длинных резных скорпионов с полосатыми панцирями, вцепившихся друг в друга узкими клешнями в брачном танце; хвосты их скруглялись на толстых ручках. Невольно он вспомнил гигантских тварей пустыни. Нетрудно было угадать искусного мастера, и подарок этот был несомненно дорог хозяйке.

– О Эрика!

Но тут она хлопнула в ладоши – и Крионис моментально очутился снаружи, у каменной глыбы в пустыне.

«А это интересно, – подумал он. – Наоборот, должно быть, не действует?»

Он поднял кувшин, выскользнувший из его рук в мягкий песок, и оказалось, что тот снова наполнен. Он тронул глыбу в том месте, где раньше открылись ворота в пещеру, постучал по ней на прощанье и отправился в сторону гор быстрым шагом.

Путь до гор все еще оставался неблизкий, и скука, покинувшая его на то время, пока он гостевал у волшебницы, снова дала себя знать. Кувшин с ледяной водой, который он нес плотно прижатым к груди, не давал ему таять, но напоминал ему о том, какой удивительной компании он лишился, и еще труднее было думать о судьбе бедной Эрики. Чтобы помочь ей, Крионис непременно должен был увидеть ее отца… того, кого он искал годы странствий.

Заметив, что кувшин не нагрелся на солнце, Крионис опорожнил его и нес с собой дальше налегке. Когда хотелось освежиться, он ставил кувшин на песок и находил его снова наполненным чистейшей холодной водой.

Два часа спустя солнце растворилось в розовых облаках, и жара начала спадать. Крионис нашел дугу песчаных скал, у которых лежали ровные каменные площадки, и остановился на время там. Он облил водой одну из нагретых площадок (вверх столбом пошел туман) и расположился на ней, откинув назад свой плащ. Выплеснул остаток себе на голову и придавил кувшин бедрами к груди.

Неудача приводила его в отчаяние. Пока цель казалась близка, он мог снести и печаль, и скуку, и любую невзгоду, а теперь серьезно размышлял о том, чтобы отступить и вернуться к пещерной деве. Но скоро он завидел вдалеке какое-то смутное пятно. Прищурился: пятно колебалось из стороны в сторону все с большим размахом и увеличивалось прямо-таки стремительно. Поставив кувшин кверху дном на площадку, Крионис вышел из-за скал.

Не прошло и минуты, как он разглядел живую фигурку. Фигурка во весь дух неслась навстречу ему, выписывая странную изломанную линию. Стоило только моргнуть – и вот уже вокруг него кружил маленький скороход в легкой одежде непонятного цвета. За ним летел короткий след – по-видимому, узкая накидка.

Крионис пытался рассмотреть его, что было затруднительно. Собственно говоря, он сообразил, что перед ним – вернее, кругом него – не кто иной, как Эмин, и все же его разбирало нетерпение. Скороход, однако, и не думал замедляться. Крионис так увлекся, что в конце концов у него закружилась голова, он упал на бок и начал сливаться с песком, но Эмин, в очередной раз промчавшись мимо, подбросил его в воздух, и волшебник с хлопком приземлился на мягкое место.

– Так не пойдет! – закричал он.

– Сейчас! – откликнулся Эмин издалека. Вскоре он подкатился ближе к волшебнику и начал бег на месте, перебирая ногами так быстро, что их и видно не было.

– Зачем ты бежишь по этой пустыне, Эмин? – спросил волшебник, не изменяющий своему любопытству.

– Затем, что я скороход, – ответил Эмин, задыхаясь и неистово работая ногами.

– Ты не удивлен тем, что я назвал твое имя?

– Я – скороход, и меня, верно, знают многие, – выговорил Эмин, подскакивая то на обеих ногах, то на каждой по очереди.

– Какая звезда привела тебя ко мне, Эмин?

– Я помогу тебе добраться до гор, – чуть слышно сказал скороход, стал на четвереньки и невольно зарылся по локоть в песок. – Скорее, садись ко мне на спину!

Крионис, поняв, что мешкать нельзя, вернулся за волшебным кувшином, а затем послушно забрался на спину скорохода. Тот сразу подпрыгнул вместе с ездоком, взметнув кругом них облако песка. «Этот Эмин и впрямь очень силен», – подумал юноша. Скороход отвел руки назад и вверх, как крылья, и молниеносно пустился в бег.

Крионис сначала взялся за край его легкой узорной накидки, но это оказалось не очень надежно, потом за поднятые плечи, но так было совсем неудобно, еще и кувшин мешал, поэтому он лег на спину скорохода и обхватил рукой его шею.

– Как ты не устаешь?.. – крикнул он куда-то в сторону, и ветер проглотил остальное.

– Я устаю, – ответил Эмин обычным тихим голосом, в то же время заглушая ветер. Казалось, чем большую он набирал скорость, тем проще ему было говорить. Ездок, напротив, чувствовал себя весьма неспокойно, временами его даже рвало снежной пылью, и он едва успевал отвернуть голову. Что и говорить, такой способ движения был Крионису в новинку, и он с большей охотой померился бы силами с десятком ядовитых скорпионов, нежели с песчаным ветром в таком полете! Тот все пытался сорвать его, но волшебник держался крепко; тогда ветер швырял ему в лицо хлесткие комья песка, и приходилось утыкаться носом в Эминову спину, и некоторое время скороход и его седок неслись совершенно беззвучно под розовым небом.

– Я бы хотел остановиться, – сказал наконец Эмин ясным голосом, догадываясь, что волшебник не может спросить его, но очень желает. – Замереть хоть на минуту и посмотреть вокруг несмутимым взглядом. Но этому не бывать. Я таков, каким был создан. Я способен обогнуть весь остров и вернуться до захода двенадцати солнц. Я мог бы пересечь дно Океана, когда б он не был бесконечным злом, и вознестись выше неба, когда б туда была проложена дорога. Меня зовут Сразителем пустынь, хотя пустыня – передо мной и позади меня, вот ее начало и вот же ей конец, и только ветер тщится задержать меня, продлить свидание, но это никому не суждено, даже прекрасной Эрике, хозяйке хрустальной пещеры.

Когда я навещаю Эрику, она садится мне на спину, как ты, и припадает ухом к моей шее, и кружит вместе со мной по хрустальному залу. И пусть я счастлив, что могу говорить с ней в это время, но на ходу не разглядеть красоту хрустальных игл и самой Эрики: не различить мне их в безликой круговерти. Я могу любоваться вдоволь лишь на то, что несу в руках, и в этом моя маленькая радость жизни. Эрика боится лечь на руки; она говорит, что ей это не дозволено.

Но если я стану, о, если я стану – я тут же совсем ослепну, лишившись тела. Такова будет кара, когда я дерзну пренебречь моим дарованием. Ты чуешь пустынный ветер, что так зло бросается на нас всю дорогу? Ты чуешь, как он изнемогает от праздных порывов? А ветры – не кто иные, как мои мертвые братья, скороходы. Они глупцы, предавшие отца, незрячие духи, развеянные по острову, без лица, без памяти, обреченные преследовать каждого, кто остается верен отцу. Они кидаются из стороны в сторону, сметая все без разбору, ворочают камни и тревожат пресные воды. Они докучают волшебникам, людям и другим живущим существам, вторгаясь в их селения и не находя себе там приюта. Они несут тоску и немощь, которым не место на острове высших Благ. По ночам они воют от одиночества. Самые одинокие из них – прибрежные; всяк боится приблизиться к водам ужасного Океана, а Океан и нем, и глух, ибо он чистая злоба, что не внемлет словам и слов не знает; ветрам остается гонять его острые волны, злобой на злобу.

Неразумные, по мудрости отца они иной раз приносят с собой добрые вести и добрые запахи. Так я узнал о беспокойном страннике, чья дорога долга и трудна. Отец призвал меня помочь страннику, и я исполню его наставление с большой радостью. Но я не могу быть с тобой до конца, ибо я держу собственный путь. Как хочется мне услышать твои истории! Увы, я не заслужил еще говорить с тобой наравне. Я не должен останавливаться. Что за судьба умирать на острове высших Благ! Я не должен умереть – минуя испытание, я докажу отцу свое усердие. Я встречу его, увижу его краем глаза, и это будет лучшая награда.

Он кончил свою речь и ускорился до предела, совсем оторвавшись от песчаных волн, и все нутро волшебника скрутило, будто бы от страха соскользнуть с мокрой спины. Тяжко было дышать, и Крионис нет-нет да и поднимал всклокоченную голову, набирая чуточку воздуха, и наловчился делать это так, чтобы как можно больше песчинок задерживалось в его волосах.

Так скороход и седок мчались до тех пор, пока гребни гор не встали на горизонте необъятной цепью; еще было очень светло, но ни тот, ни другой не видели их, и Эмин, который, защищаясь от песка, бежал с закрытыми глазами, находил эти горы по памяти.

О чем говорят очертания гор на небосклоне, когда тебя к ним на собственной спине везет Эмин? Они говорят, что горы совсем близко, рукой подать, и скороход вот-вот очутится прямо у подножия одной из них, и, прежде чем повернуть вспять и унестись восвояси, замрет на одно мгновение, хоть это и так опасно для его жизни, и выпрямит спину, давая тебе мягко свалиться на глинистую землю, а в следующий миг он оставит за собою маленький песчаный вихрь.

– Эмин! Разве твой отец не милосерден? Разве он не позволит тебе насладиться прекрасными Благами, если ты воззовешь к нему? – отчаянно воскликнул волшебник, когда скороход уже скрылся в розово-желтой мгле вместе с блуждающим ветром.

Тут наглотавшийся песка Крионис зашелся кашлем. Наполнив глиняный кувшин простым движением, он выпил воды, вызвал рвоту и таким образом облегчился.

Затем он обратился к ближней горе. «Как она крута и сурова, – думал странник, меря гору взглядом, – пусть я одолевал и не такие вершины, но когда же конец?»

Он нашел вход в узкое ущелье, где пески и глина сменились редкими клочками травы на каменистом дне и по стенам разросся разноцветный лишайник. Положить белый плащ было некуда, так что он бережно подобрал его и обернул вокруг пояса, прежде чем устроиться на привал. Прильнув к одной из стен в ее необжитом месте, юноша ненадолго погрузился в дрему.

Вечером, когда над ущельем зажглись звезды и потянул приятный холодок из остывшей пустыни, Крионис начал восхождение. При свете звезд и месяца он отыскал в склоне горы покато идущую ложбину, по которой когда-то раньше сбегал ручей. Подниматься в ней оказалось не так трудно, хоть туфли и скользили на мелкой осыпи; неторопливо и непрерывно волшебник шел в гору. На склоне не росли деревья, весь он казался открыт взгляду и уже не внушал особой тревоги.

На полпути наверх тропинка исчезла, и впереди встали черные, крутые ступени, изрезанные глубокими трещинами. Пусть это не доставляло ему большого удовольствия, но Крионис умел немного менять форму своего тела по собственной воле, сохраняя его упругость и гибкость; такое умение здорово помогало ему взбираться на зазубренные временем края и угловатые камни и находить опору там, где это было бы недоступно человеку. На отвесных стенах, где ухватить было не за что, он сооружал небольшие ледяные выступы при помощи волшебства. Это отнимало драгоценные силы, которых у Криониса было не так уж много (украшение подземной пещеры стоило ему дорого).

Труднее всего было удержать волшебный кувшин. Крионис привык путешествовать налегке и обыкновенно отказывался от подарков, потому и не носил с собой ни походной сумки, ни приспособлений для привязки груза к поясу или спине. Он продевал кисть руки под ручку кувшина и так лез вместе с ним наверх, глядя в оба, чтобы не ударить его ненароком о черные стены и не запустить в тесную трещину, из которой его нельзя было бы вызволить.

Глубокой ночью он достиг первой из двух вершин, окутанных снегом и льдом, и спустился на перевал между ними, на котором снег местами доходил едва не до пояса.

Забравшись на вторую вершину, он глянул вниз – на пелену тумана, нависшую над противоположным склоном. По ту сторону завесы увидел обширный лес, отделенный от подошвы хребта темной полосой, протянутой далеко влево и вправо; вероятно, то была узкая речушка, каких он переплыл уже немало.

Задумавшись, стоит ли спускаться прямо сейчас или же приступать к этому на рассвете, он не мог оторваться от необозримого вида и стоял в расслабленной позе. В какой-то несчастный миг глиняный кувшин, принесенный ему в дар хозяйкой хрустальной пещеры, выскользнул у него из рук. Быстро скатившись по ледяной стене, волшебный сосуд взлетел с уступа и разбился вдребезги где-то на туманном склоне. Крионис понурил голову и повернул назад к перевалу. Зарывшись в сугроб, он провел остаток ночи почти без сна. Тяжесть в сердце не давала сомкнуть глаз, и особенно горько было ему оттого, что такую случайную слабость нельзя предусмотреть и на самой вершине.

Утром, как назло, светило солнце, не жалеющее своих ласк ни для одного жителя острова высших Благ. Впрочем, до верха горы тепло его лучей не доставало, и Крионис чувствовал себя неплохо, если не считать того, что он окончательно упал духом.

После короткой ночевки, полной невеселых мыслей, ему совсем не хотелось продолжать свой поиск. Он не знал, куда теперь направляться, – ведь расспросить неудержимого скорохода не удалось, а Эрика ничего не сказала; все обернулось намного хуже, чем он предполагал. Надежда для него крылась только в одном. Впереди ждал большой лес; такие леса населяло бессчетное множество разумных существ, и в этих краях из уст в уста ходили легенды и слухи, давным-давно забытые в других странах. Кроме того, Крионис не находил причины остаться здесь, на вершинах; снег был ему приятен и близок, но праздно валяться в нем было просто скучно.

Скрепя сердце он выбрался из-под снежного одеяла и вышел на гребень. К уступу он осторожно сполз на животе, а потом выискал на кромке такое место, где удобней всего было соскочить на нижележащую ступень склона. Склон со стороны леса был заметно более пологим, и каждая новая ступень становилась ровнее и длиннее; спускаться можно было без больших усилий, не напрягая глаз от недостатка света.

Туман внизу рассеялся, и странника постигло неприятное откровение: полоса, которую он принял за реку при лунном свете, оказалась широкой трещиной, расколовшей землю острова в стародавние времена. Он старался не всматриваться больше вдаль и не думать о том, как будет вынужден обходить зияющую пропасть. Постройка ледяного моста через трещину была худшим выходом из положения – так восстановление продлится на несколько дней.

Когда ступени горы совсем сгладились, стало гораздо теплее и на каменистой земле появилась растительность в виде редких кустарников и небольших сосен.

Пройдя немного дальше, путешественник наткнулся на диковинное зрелище: на приподнятом участке склона росли несколько замечательных гранатовых деревьев, и у одного из них на цыпочках стояла крылатая девица. Она ловко орудовала большими ножницами в виде двух скрещенных цветков, обрезая сухие ветви граната. Юноша подкрался ближе к деревьям и спрятался в кустах сирени, чтобы как следует рассмотреть незнакомую фею.

На феечке было короткое платье с юбкою в складку, из странной упругой материи, выкрашенной в нежно-зеленый цвет, а поверх платья – бархатистый зеленый корсаж. Рыжие, как цветки гранатов, волосы были собраны в два хвостика за ушами, на макушке сидел ободок из древесной коры. Запястье левой руки и лодыжки обеих ног украшали браслеты из плодовых косточек и пестрой гальки, а шею – ожерелье из самоцветов в чашечках желудей. На ногах было много свежих царапин и комариных укусов. Феи напоминали обычных людей, и их плоть тоже не слишком отличалась от человеческой, пусть только на первый взгляд.

Поработав ножницами, девушка вложила их в петельку, пришитую к корсажу на спине, и они превратились в новое изысканное украшение. Чтобы убедиться, что ножницы не мешают, она повернула голову, вытянула спину и, отведя назад плечи, несколько раз бесшумно взмахнула красивыми мохнатыми крылышками, похожими на крылья мотылька. На это было так приятно смотреть, что Крионис начал подтаивать от нежданного блаженства. Вдруг девушка подняла стоящий у дерева кувшин – точь-в-точь сгинувший подарок волшебницы Эрики. Взлетевши в воздух с полным кувшином в руках, она с широкого размаху оплескивала кроны водой. А вот опять встала босыми ногами на землю, поставила опустевший кувшин перед собой, опять подняла его и принялась поливать вокруг корней.

Крионис в своем белом плаще, видно, все-таки выделялся среди розовых кистей и зеленых листьев. Обойдя подопечное дерево и посмотрев случайно в сторону кустарника, девушка встрепенулась, бросила кувшин и тут же снова взлетела. Он понял, что застал ее врасплох, и вышел из-за кустов, чтобы просить извинения. Но фея спряталась от него где-то в листве гранатов. Она была небольшого роста и, судя по всему, очень гибкая.

– Чего тебе? – спросила она смешным звонким голоском.

– Меня зовут Крионис, и я – хладорожденный волшебник, странствующий по острову, – назвался юноша и на всякий случай добавил: – Не бойся меня.

– «Не бойся»? – визгнуло дерево и залилось язвительным смехом. Фея вынырнула из-за цветков и листьев и кувыркнулась в воздухе. – Уж мне ли, покровительнице плодовых деревьев Соре, бояться всякого проходимца и соглядатая? Ты понимаешь, глупец, насколько это ниже достоинства феи? – кричала она, виясь вокруг него.

– Я не проходимец, – возразил Крионис, – хоть, может, я и вправду глуп.

– Все равно тебе здесь не место, – грозно сказала девушка, пытаясь изобразить басовитый голос. – Феи не любят тех, кто за ними подглядывает. Фи, какая праздность и гадость. Мне от тебя тошно!

– Я направляюсь в лес, – сказал Крионис, – чтобы раскрыть для себя одну тайну. Если б я мог обойти эти горы, я так бы и сделал. Взойдя на вершину, я уронил чудесный кувшин, подаренный мне доброй волшебницей из подземной пещеры, и он разбился где-то на этом склоне. Я заметил, что прекрасная фея поливает деревья водой из сосуда с таким же рисунком, и это привлекло мое внимание. В твоем кувшине не кончается вода, а это значит, что он обладает теми же волшебными свойствами.

– Ты лжешь, – возразила капризная фея. – Раз ты потерял такой ценный предмет, тебе нельзя доверять. Должно быть, ты его у кого-то стащил, а теперь тебе воздалось за содеянное.

Она с довольным видом смотрела на него сверху вниз, но тут до нее дошел смысл слов, услышанных ею ранее.

– Что ты о себе возомнил, любитель подсматривать! – воскликнула она оскорбленно и зависла прямо над ним вниз головой, едва не тыкаясь носом ему в лицо. – Выкладывай сейчас же! Что за тайна?

– Боюсь, что тебя она никак не касается, милая Сора, – пробормотал волшебник и отступил от нее на два шага. Девушка хотела щелкнуть его по лбу, но он увернулся.

– Вот как? Ну и подумаешь! Очень надо! Только не вздумай обращаться ко мне за помощью. Между прочим, кстати говоря, заметить к слову, я знаю одного лесного мудреца, что ведает старинные тайны. Он и сам древний, как эти высокие горы, поэтому такой мудрый. Только он не захочет видеть всякого бродягу и проходимца. Так что не питай надежд. Прощай навсегда!

Она показала ему язык и вернулась к своим гранатам. Юноша покачал головой и с улыбкой отправился вниз по склону. Не прошло и минуты, как Сора нагнала его и вновь явилась прямо перед ним – с волшебным кувшином в руках, в исполненной достоинства позе, задержавшись на две пяди от земли.

– Разве ты не хочешь забрать свой кувшин, Крионис? Я бы, конечно, не стала возвращать его задаром…

– Зачем? – удивился юноша. – Ты собрала черепки и склеила их, должно быть, своими руками, значит, теперь он принадлежит тебе. Тебе он и полезнее, чем мне. Деревья жаждут питья, а мне вода нужна только для охлаждения в зной.

Сора захлопала глазами и двинулась в сторону.

– Ты не так прост, – сказала она. – Наверно, ты хочешь, чтобы я устыдилась того, что присвоила его себе. Этого ты точно не дождешься!

И она продолжала медленно лететь рядом, на уровне его плеча.

– Тут почти не бывает дождей, – рассказывала она с сожалением. – В моем лесу часто льют ливни. Дожди идут даже в пустыне… только на горе все время засуха. Поэтому я приглядываю за ее растениями и ухаживаю за всеми, кто в этом нуждается, хотя в своем лесу я отвечаю только за часть плодовых деревьев.

Крионис все не сбавлял шагу.

– Обычно я беру воду в лесу и ношу ее сюда в кадке. Но сегодня на рассвете я нашла неподалеку отсюда целую кучу неблагоразумно разбросанных обломков. Не могла же я взять и пролететь мимо! Я сложила все обломки в кадку, срезала немного смолы с коры сосен, а Пирис, огнерожденный волшебник, живущий близ лесного озера, помог сделать из нее прекрасный клей. Посмотри, какая славная работа! Мы очень старались.

Крионис остановился и посмотрел ей в глаза.

– Сора, – уверенно сказал он, – все хорошо. Кувшин твой. Пусть будет твоим. Твой!

– Выходит, ты ждешь благодарности, – решила фея и, задумавшись, полетела дальше петляя. – Что бы тебе такое дать, чтобы ты не мнил о себе лишнего, – бормотала она себе под нос. – Нашла! Ты же ищешь тайну, верно? А я рассказала, что в моем лесу есть мудрец, который может дать тебе ответ. Это же справедливый обмен, ты согласен?

Крионис снова замер, не оборачиваясь.

– Значит, ты его не выдумала?

– Нахал! – завопила фея. – Разве что немного приврала, – добавила она чуть погодя. – Я с ним не знакома и не знаю даже, где он живет. Говорят, что он такого размера, какого никто и не видывал, но при этом его совсем не легко найти. Сплошные загадки. Тебе нравятся загадки, Крионис? Готова спорить, раз эта твоя тайна такая тайная – ты любишь разгадывать трудные загадки.

– Ты недалека от истины, – отвечал волшебник.

Подумав еще немного, рыжая Сора сказала:

– Неси этот кувшин, пока мы не доберемся до пропасти.

Крионис посмотрел на нее через плечо.

– Я помогу тебе попасть в лес, – пояснила она. – Только не забывайся и не воображай себе ничего такого разного. Мы, феи, гордый народ, и я оказываю тебе большую услугу.

Волшебник кивнул и взял глиняный кувшин у нее из рук, и разноцветная компания пустилась дальше в путь. Соскучившаяся феечка продолжала болтать.

– Люди называют мой лес недобрым местом, ведь в нем легко заплутаться, водятся дикие звери и, кроме того, каждый день противная непогода. Но разве на острове высших Благ может быть злое место? Все эти звери живут там по мудрости отца, к тому же они совсем смирны, если не тревожить их праздными выходками. Волшебным созданиям в моем лесу уж точно бояться нечего, и блуждают в нем только самые неблагоразумные из людей, которые не знают, чего хотят. А что же дожди? Дожди помогают нам, феям, давая больше времени на наслаждения! Да, может, они бывают чуть-чуть неприятны, – у некоторых по их милости намокает шерсть или лиф из старой коры дерева. Мне вода во всяком случае не страшна – мое платье сделано из древесного молочка!

И она описала круг прямо над головой юноши, потирая зеленую материю на своих ляжках для убедительности.

– Что это за молочко такое? – спросил Крионис, снова позабывший обо всем на свете. Сора ухмыльнулась.

– Не скажу и не покажу! – заявила она. – Для того я слишком занята. Но без такого платья, признаться, пришлось бы туго. Только вот корсаж все равно надо прятать от дождя, потому что его сшил человеческий портной, а этим невдомек потребности особы, проводящей все время на открытом воздухе. С другой стороны, это подарок, а у нас, фей, отвергать хорошенькие подарочки как-то не принято.

– Уж не Эмин ли тебе подарил его? – с улыбкой на белом лице предположил Крионис.

Фея открыла было рот, потом густо покраснела, а потом надулась и лягнула его в плечо босой ножкой.

– Ничего не Эмин! Как тебе такое в голову взбрело? И что тебе до того, кто подносит дары могущественной фее? Это история не для ушей праздного бродяги!

Крионис засмеялся. Он был в хорошем расположении духа с тех самых пор, как увидел волшебный кувшин в целости и невредимости. Соре такое поведение не нравилось, и она еще поддала ему другой ножкой по шее, но в этот раз отпрянула, ощутив острый холод, и, обиженная, полетела вперед.

Крионис продолжал идти под гору с веселым видом. Сора мелькала чуть ниже над откосом, по привычке делая круги и высматривая сиротливо торчащие кустарники. Ближе к самому низу гора порастала пышной травой, кругом появились раскидистые миндальные деревца. «Как она успевает везде и всюду?» – недоумевал про себя юноша. Рыжая фея порхала между деревьями, осведомляясь об их самочувствии, и время от времени раздавались щелчки изящных ножниц. Вскоре фее стало опять скучно, и она как бы невзначай зависла над необычным камнем, похожим на истукана. Крионис поравнялся с ней.

– Устала?

– Вовсе нет, – резко ответила Сора. – Чего это вдруг?

– Я имею в виду, что все время махать крыльями должно быть изнурительно. Спустись на землю и отдохни со мной на этой мягкой траве.

– Я не устала, – упрямо повторила она. – Нечего обо мне беспокоиться. Отцу лучше знать, когда я должна касаться земли.

– Значит, у тех гранатовых деревьев ты работала на земле с его позволения?

В Соре опять заиграла природная спесь.

– Могущественная фея острова высших Благ может делать все, что пожелает! Просто я люблю своего отца и готова следовать его наставлениям, он все-таки мудрее всех на свете. А ты, Крионис? Отчего ты странствуешь? Тебе не хватает Благ и утех? Неужели отец оставил тебя? Или, может быть, ты его не слышишь?

Юноша промолчал. Сора укоризненно помотала головой, но и сама внезапно примолкла. В конце концов она заговорила с несвойственной ей легкой грустью:

– Стоит мне коснуться земли с праздными намерениями – и больше мне не сдвинуться с места. Ты видел причудливые камни, что напоминают человеческие фигуры, разбросанные в лесу, на равнинах, по берегам лучистых рек? Это тела застывших фей. Это мертвые злодейки, которым недоступна радость жизни. Однажды они поддались искушению и тотчас же были наказаны. Так говорит мой отец. Кому-то везет превратиться в куст или дерево, но и участь самого высокого дерева для нас незавидна: хоть дальше твоего видят только горы, картина все равно наскучит тебе рано или поздно, и ты будешь гнить и трясти своими ветвями, не в силах оторвать от земли корни, покуда твое место не займет тот, кто будет на нем счастлив. О, я люблю растения больше всех, только отца люблю еще сильнее! – Она прижала руки к груди. – Я докажу ему свое благоразумие, и он явится передо мной, похвалит мой прекрасный лес и, может, даже разрешит мне провести с ним сколько-нибудь времени. О, как мне важно быть благоразумной! Хоть я дитя земли и ее кормилица, но каждому свое место, отец говорит мне – каждому свое место.

Сказав это, она снова повеселела, и юноша решил не донимать ее спорами.

– А как же ты спишь, Сора? – спросил он без всякой задней мысли.

– Я сплю, разумеется, в воздухе, – гордо ответила девушка. – Мои чудесные крылья спокойно держат меня над землей. Я могу расположиться и на ветке дерева, но это не так удобно. Я же не птица.

И тут Крионис подумал, что этой феечке выпала не такая уж трудная доля, в отличие от Эмина, который, как следовало полагать, спал на бегу.

– Отец будет мною доволен, в этом нет сомнений. Сколько в моем лесу прелестных цветов, грибов и деревьев! не то что в какой-нибудь пустыне… или даже плодородной долине! Сколько сладких и сочных плодов, просто не сосчитать! Но слаще всего, конечно, блаженные сношения, – щебетала она, танцуя в воздухе. – Сношений мы, жители волшебного леса, имеем столько, что мысли мешаются от блаженства, как бы с ума не сойти! Ручаюсь, ты захочешь остаться с нами навечно…

Слушая ее милую болтовню, юноша и думать забыл о своей печали. Еще недавно он был само уныние, а сейчас, вдохновленный порывистой спутницей, потихоньку мечтал и гадал, какую новую цель найдет себе, если теперешнее путешествие кончится полной неудачей. Нужна ли была вообще какая-нибудь цель? Столько любопытных созданий встретил он по дороге, и каждый был достоин того, чтобы хоть ненадолго отвлечься ради него от любой цели, какой бы важной и вожделенной та ни казалась. Спорить с ними иной раз бывало сложнее, нежели подниматься на самую высокую гору, взор их оказывался глубже самых глубоких озер и рек, а образы их затмевали красоту всего острова. Даже легкомысленная Сора вызывала в нем восхищение не меньшее, чем благородный Эмин, великодушная Эрика из хрустальной пещеры и все-все прочие.

Ему нравились и люди: пусть они были льстивы, подчас трусливы и скоры на суд, доброта их сердец делала эти недостатки вполне сносными. Конечно, Крионис никогда не думал о жизни среди людей, им и без него жилось очень благостно, а сам он преследовал большее, нежели тепло и гостеприимство. Но все-таки он рад был встречаться и с ними – время от времени, чтобы не успевали наскучить.

Пока Сора в красках описывала любимые ею прелести и утехи, приближался полдень. Легкий спуск скоро закончился. У подножия горы деревья росли почти сплошь, и там образовывалась маленькая роща, усыпанная сочными фруктами. В этой роще волшебник и фея утолили чувство, заменяющее им чувство голода.

Меж фруктовыми деревьями и стеною большого леса поперек пути проходила бездонная трещина, и она была значительно шире, чем казалось раньше с высоты.

– Почему никто не построил здесь мост? – спросил Крионис.

– А кому нужен мост? – усмехнулась рыжая фея. – В мой лес ведут многие дороги, а эта – самая трудная. Ей пользуются прежде всех достойные феи, обладающие даром полета, а уж потом всякие бродяги с непонятными секретами. Горная живность в лес не стремится, у них и дома еды довольно. Людей здесь нет, а волшебных существ, умеющих строить из камня, еще поди найди.

– Почему же непременно из камня? – сказал Крионис, слегка зевая. – Можно срубить ближайшее дерево… Но ведь у нас нет топора, да и длинный ствол волочить как-то не хочется.

– Страх потерял, да? – зарычала фея.

– Шутка, – развел руками юный волшебник, – эта пропасть слишком широка для одного деревца.

Прежде чем она спикировала прямо ему на голову, он проворно отскочил. Разъяренная Сора едва не шлепнулась наземь, и только большой опыт полетов спас ее от неминуемой участи. Крионис, несмотря на серьезность положения, хохотал от всего сердца, а фея, выругавшись так, как не подобает ругаться жителям острова высших Благ, вдруг тоже начала хихикать, прикрывая рот ладошкой. Не переставая смеяться, она снова подлетела к нему сзади, обхватила руками за грудь, а ногами за талию, и крылышки заработали во всю мочь. Когда, наконец, ей удалось его поднять, они плавно набрали высоту. Перед тем как спуститься на другой стороне, Сора сделала несколько кругов над пропастью, чтобы Крионис убедился, что ей это вполне по силам. Снизившись у самого края, она едва не выпустила волшебника из объятий, скорее всего, нарочно, а он нарочно вскрикнул, чтобы подыграть ей.

– Все-таки ты славный малый! – сказала она, как только юноша очутился на твердой земле. – Жаль, что такой холодный. А вообще-то, – задумалась она и чуть дрогнула, – у нас бывает так душно… если хочешь свидеться еще, я не прочь! Теперь отдавай кувшин.

Крионис еще раз взглянул на подарок Эрики, получивший вторую жизнь из рук крылатой спасительницы, и охотно вернул его фее.

– Удачи, – сказала та на прощание, – а я лечу по делам.

И она в мгновение ока исчезла в глуби леса. Просто удивительно, как ловко у нее выходило порхать в глухих зарослях, не застревая при этом между сучьями и не запутываясь в кустах и лианах. В самом деле, раз она могла за день слетать несколько раз туда и обратно и отделаться парой десятков царапин, то должна была знать свою страну вдоль и поперек.

В лесу, под пологом листвы, было нежарко, и Крионис был вполне доволен такой погодой. Еще больше радовало восхитительное многообразие местной природы. Его встречали неведомые деревья с прямыми и извилистыми, голыми и ветвистыми стволами, благоухания листьев и пряных трав, ручьи, обложенные замшелыми камнями, шипящие водопады, скрытые от глаз нависшими побегами. Под ногами расстилались всевозможные мхи. Цветы, точно разноцветный хрусталь, росли отовсюду, ожидая самого пристального внимания. Там, где цветов не было, селились чудо-грибы, похожие на цветы или даже превосходящие их в красоте и затейливости. С теми и другими могли потягаться летучие и наземные насекомые, которых в этом лесу было отнюдь не меньше. Они гудели на разные голоса, недоуменно приветствуя чужестранца.

На многих деревьях и кустах виднелись привлекательные плоды, которым Крионис не знал названия. Одни торчали на недосягаемой высоте или хитро прятались в колючих ветвях кустарника, другие висели прямо над головой и сидели на стволах перед глазами, словно напрашиваясь в руки. Крионис пробовал их понемногу. Он садился под сенью деревьев и изучал собранные ягоды и фрукты, стараясь как следует запомнить их внешний вид. В это время жуки уступали очередь певчим птицам: насвистывания и трели тогда наполняли округу. Все убеждало путника в том, что этот лес как нельзя лучше подходит для гулянья и отдыха.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы волшебник считал свое странствие в лесу блаженной прогулкой. Он озабоченно осматривал местность, уверенный, что с минуты на минуту около него окажется еще кто-нибудь из тех, кого можно расспросить о загадочном мудреце. Но ему, как нарочно, попадались только мелкие зверюшки, которые в страхе бросались врассыпную, только завидев незнакомую бело-голубую особу; должно быть, хладорожденные сюда раньше не заходили. Однажды он, как ему показалось, увидел неподалеку от себя юркого эльфа в легких прозрачных одеждах, – но тот исчез так же быстро, как и явился. В другой раз из города белых грибов выглянула забавная голова гнома; но и тот как сквозь землю провалился (наверно, где-нибудь рядом был вход и в его обиталище, но Крионис с почтением относился к частной жизни).

Он вспомнил, что феечка говорила о лесном озере и огнерожденном волшебнике Пирисе, живущем поблизости от воды. «Попытать счастья с ним? Его я, по крайней мере, могу позвать по имени, уж это должно привлечь его, пусть и ему придется не по нраву мой холодный вид».

Уже минул полдень, а юноша все бродил по лесу. Водопадов и мелких речек тут было великое множество, и чутье приводило странника к ним, но ни одного озера найти не удавалось. Крионис снимал свой плащ и влезал на орех или другое высокое дерево, чтобы обозреть окрестность, – но только зеленые гребни, затянутые белой дымкой, громоздились по всем сторонам над зелеными коврами, словно развалины людских построек. Возмущенное дерево тем временем норовило сбросить его вниз…

Крионис поворачивал назад, надеясь, что те, кто прятался от него, одумались теперь и вышли, – но никто не показывался на свет. А ведь по рассказам Соры выходило, что ничто не способно отвлечь местных жителей от их блаженных забав, и оттого было досадно вдвойне.

Он мог возвратиться к пропасти и заночевать там, карауля на рассвете трудолюбивую Сору. Да ничего другого и не оставалось, думал он. Прежде чем снова идти обратно, он присел отдохнуть на свежей тропинке… и почуял, что земля под ним как будто теплеет. Он быстро провел ладонью, чтобы не свести излучение на нет собственным холодом.

Тепло шло едва различимое, но и такого хватало опытному волшебнику. Юноша напряг все свои чувства и нашел примерное направление. Следуя ему, он часто припадал к земле, стараясь не касаться ее ухом.

Скоро земля согрелась так, что сперва пожух, а затем и вовсе исчез подлесок; очевидно, дождевая вода высыхала здесь слишком быстро, и феи-покровительницы то ли не успевали за всеми ухаживать, то ли избегали Пириса так же, как избегали чужаков, несущих с собой непонятную им стужу.

Крионис еще раз взобрался на верхушку развесистого дерева и рассмотрел впереди за стеной густой зелени светлый край водоема. Спустившись, он бросился бежать по голой, жаркой земле. Вот наконец деревья расступились и перед ним обнаружилось маленькое озеро с песчаным островком посередине.

На острове стоял фиолетовый домик – невысокая пирамида о шести гранях, сложенная как бы из нежных кистей глицинии. Окажись она в любом другом уголке леса, непременно заинтересовала бы Криониса больше всего остального. Но тот огляделся, ища источник тепла, и увидел его поодаль на пустом берегу.

Тут уж дитяти холода и льда впору было предаться доброй зависти. Огнерожденные обладали куда более выразительной наружностью.

Волшебник Пирис сидел неподвижно, обращенный лицом к острову. Правая рука его лежала на приподнятом колене, пальцы левой руки касались щеки и губ. Источающее жар тело юноши было прикрыто до половины бедра свободной черной туникой. Голени его и ступни окручивали изящные плетеные сандалии. Непрестанно тлеющая алая кожа походила на киноварь, а переливисто-красные волосы стремились вверх, как языки пламени, и жили своей жизнью, испуская мельчайшие искорки. Казалось, что это одинокая туча подсвечена закатным солнцем и вот-вот окунется в озеро.

Любопытнее всего, однако, было то, что юноша говорил сам с собой.

– Озеро, как и всякий водоем на острове, подобно злому Океану, но зла в нем, конечно, никакого нет. В нем живут пестрые рыбки и растут дивные растения, многие из которых пригодны в пищу или для ручных дел. На дне его рождены прекрасные водные нимфы, они селятся там целой общиной. Так почему боятся одной воды, не боясь другой? Какое зло живет в Океане? Почему отец не дает мне понять, что это за зло? Может, суть его в бесконечности Океана и бояться следует бесконечного?

Крионис теперь никуда не прятался, но пламенный волшебник будто бы совсем не видел его на берегу. «Не очень-то мило с его стороны нарочно не замечать меня, – подумал Крионис. – Но что мне жаловаться? Я здесь незваный пришелец и не могу ждать от него почестей и любезностей, как от простодушных людей».

– Ты не из здешних мест, – сказал негромко огненный юноша, даже не обратив взгляда в его сторону, и красные волосы опустились. – Сядь.

Озадаченный Крионис сделал шаг к нему, не говоря ни слова. Садиться возле огнерожденного он не стал, это привело бы к известным неприятностям. Он и без того пожалел, что с ним нет волшебного кувшина – у озера стояло почти пустынное пекло. Он соорудил себе небольшой ледяной лежак – на это, к счастью, сил хватало – и устроился на нем, как будто в гостях у человека.

Пирис, в отличие от людей, поначалу был немногословен. Как видно, он не привык выражать мысли вслух в присутствии посторонних. Он продолжал наблюдать то ли за озером, в котором отражались бледно-золотое небо и зеленые гряды, тронутые легкой рябью, то ли за фиолетовым домом на островке.

– Интересно, – наконец сказал он и зачем-то пошлепал ногами по серовато-красной земле. Лед постепенно оседал под Крионисом, и тот подумал, что надо бы разговорить этот застенчивый огонь, да поскорее.

– Какая тут особая погода, – начал холодный волшебник. Он закутался в плащ и достал из кармана голубой платок, чтобы утереть лоб. – Счастье, что озеро при такой жаре еще не иссохло.

Эти слова должны были задеть Пириса и вывести его из оцепенения, но огнерожденный только медленно покачал головой.

– Здесь почти каждый день бывает дождь. Берег остывает, озеро пополняется холодной водой. Оно достаточно глубоко, чтобы скрыть своих детей от любой напасти. Да и я не так уж горяч, если не подходить ко мне вплотную.

«Как же», – с досадой подумал Крионис, хлюпающий штанами на мокром месте; однако начало было положено.

– Что это за домик?

– Он построен из волшебных водорослей, – отвечал задумчивый юноша. – Эти водоросли быстро каменеют на суше, только успевай плести. Эльфы делают из них довольно милые украшения. Феи почему-то воротят нос.

– Давно ли ты сидишь здесь?

И взлетели искры.

– Несколько лет.

– Несколько лет?

– У меня нет цели, – пылко ответил юноша. – В волшебном лесу огонь никому не нужен: тут круглый год тепло и светло даже по ночам, а готовить пищу местным обитателям ни к чему. Я мог помогать людям в их быту, но люди сторонились меня, и я их ни в чем не виню. Те же, кто соглашался на такую компанию, презирали меня, услышав, что я не знаю своей цели; а откуда, скажите, возьмется цель, если я не могу о ней спросить?

– Фея Сора сказала мне, что ты помог ей сделать клей из древесной смолы, – напомнил Крионис, обрадованный поворотом событий.

– Это пустяковое дело, – махнул рукой огнерожденный. – Такой помощи просят редко, а в остальное время я бесполезен.

– Ты неотрывно смотришь на домик среди озера, – заметил Крионис, – будто он и есть твоя цель.

– В этом доме живет моя возлюбленная, водная нимфа Лора, – рассказал Пирис. – Вернее сказать, она обитает не в доме, а на дне озера, наверху ей не очень уютно. Но она выходит дважды в день, чтобы говорить со мной – ранним утром и поздним вечером, когда ее никто не увидит.

– И вы встречаетесь в доме?

– О нет. Я не могу плыть по этому озеру, даже касаться воды. Я рожден из пламенной материи, а вода – смертельный враг огня. И Лора, одетая влагой, овитая водорослями, смотрит на меня из окошка дома, не сходя на берег, – она стремится уберечь меня, и к тому же ей там спокойнее. Перед уходом она снимает с себя водоросли и складывает в сырую корзину, а местные феи забирают их после утреннего облета, когда высоко стоит солнце.

– А дождь? Как ты спасаешься от дождя?

– Во время дождей я спускаюсь в глубокую яму, где можно укрыться, хотя и там приходится несладко.

– Выходит, за всю свою жизнь ты и пальцем воды не касался?

– Только не по своей воле, – ответил Пирис, махая пылающими от возбуждения руками. – Вода вокруг нас, и трудно избегнуть ее, как избегают опасных мест или нежелательных встреч, но отец оставляет меня жить, когда в происшедшем нет моего умысла. Если я войду в это озеро, то распадусь на угли, которые осядут на дно и будут портить погоду ни в чем не повинным рыбам и нимфам. Какая радость бедной Лоре от того, что я окажусь рядом с ней в таком виде!

Крионис кивнул, потому что ожидал подобного ответа.

– Но мне страшна не только вода. С огнерожденными случаются вещи и похуже.

– Похуже?

– Ты видел, как горят леса во время сильного зноя? Это мои безумные братья, отрекшиеся от отца и утратившие способность мыслить. Мышление – великая вещь, и только оно хранит разум и тело огнерожденных созданий. Но стоит дать волю чувствам, и всему приходит конец. Даже любовь к отцу может свести с ума каждого из нас… Несчастные, забывшие себя совершенно, возвращаются в самый огонь. Они рвут и мечут от бессилия, истребляя все на своем пути, покуда не захлебнутся пеплом. Слышал бы ты, как рыдали феи, рассказавшие мне об ужасных бедствиях! От этих слез содрогается сердце. Та же судьба ждет меня, если любовь толкнет меня на сумасбродство. И дожди не избавят лес от мучения: они не всегда начинаются вовремя, да и, сказать откровенно, никакой дождь не помешает такому огню наделать бед, а если и подавит его, то уж точно не в тот же день.

Помолчав минуту, он добавил:

– Мне приходила мысль о том, что на пепелище может явиться на свет новый волшебник – в конце концов, наш отец мудр и милостив, он не позволит нам исчезнуть с лица земли из-за нашей глупости. Впрочем, к своему стыду, я должен признать, что я слишком привязан к Лоре и даже ради больших открытий не стану гоняться за безумцами, которым ничем не могу помочь. Эта мысль – пустяк в сравнении с Лорой.

Крионис решительно спрыгнул с лежака, который медленно, но верно превращался в теплую лужицу.

– Что, если я попрошу тебя помочь мне? Мое дело не пустяковое.

– И я буду тебе полезен? Как?

– Мне сказали, что где-то в лесу можно найти великого мудреца, который дает ответы тем, кто в них нуждается…

– Я видел его, – тут же сказал Пирис, ничуть не удивившись.

«Какая удача!» – вскричал про себя странник, и сердце его екнуло.

– Если ты ищешь его, я могу проводить тебя.

– Неужели! А что же твой домик на озере?

– Я не хочу уходить надолго от Лоры. Но раз я и впрямь могу побыть таким полезным, то, вероятно, это новый знак. Пошли.

Он перекатился на бок, уперся рукою в землю и вскочил на ноги с необыкновенной легкостью, свойственной волшебникам, которые полны жизненных сил. Он поднялся на цыпочки, расправил и развел руки – и наконец-то повернулся к пришельцу лицом. По его телу разлилось яркое пламя задора.

– Идем скорее, если хочешь попасть туда засветло, – позвал он и, сам не теряя времени, обогнул маленькое озеро и ланью заскочил в лес.

Крионис не без труда догнал его. Пирис шел быстрым, пружинистым шагом, запросто уклоняясь от покачивающихся низких веток с их большими высохшими листьями, которые могли вспыхнуть от одного его дыхания. Должно быть, он не чуял под собой ног от восторга, хотя и не спешил в этом признаться.

– Почему на земле рядом с озером не растут ни цветы, ни грибы, ни травы? – спросил Крионис. – Ведь ты говорил, что феи летают сюда каждое утро.

– Ты думаешь, что это моя вина, – заметил пламенный юноша, – но здесь давно нет мелких растений, потому как земля закрыта от лучей солнца густой листвой больших деревьев. Их кроны смыкаются наверху воедино и вбирают в себя дождевую воду. Мне очень повезло оказаться здесь – в других местах куда труднее прятаться, когда нагрянет ливень.

– Это весьма полезно знать, – кивнул Крионис. – Моей наблюдательности не хватило. Получается, что так оно устроено по мудрости отца?

И в ответ ему блеснули искры.

Скоро с вершины леса начал проникать свет, и земля постепенно снова покрылась зарослями. Пирис ловко разбирал дорогу, стараясь обжечь как можно меньше папоротников и цветов. В отличие от спутника, он имел большей частью обнаженные ноги и теперь, чтобы не сгубить подлесок, перемещался резвыми прыжками, едва касаясь земли. Мелкие травинки все равно превращались в труху у его ног, и над землей расходились тонкие струйки дыма. Ремешки на его икрах вздрагивали в преломленном свете.

По пятам за ним шел Крионис и брызгал на растущие язычки огня талую воду. Сам он держался на таком расстоянии от проводника, чтобы плавиться достаточно быстро, не слишком утомляя тело. Нет, этому красавцу не чета была великая пустыня – та обходилась со встречными незнакомцами куда своенравнее. Крионис мог даже отдаваться праздным мыслям; и как не отдаться, когда над головой не зудящие тучи песка, а роскошные пальмы и колы, и на каждом шагу белеют яркие жасмины, и рассыпаются розовые олеандры, и возятся неустрашимые воробьи, одетые в перья всех цветов, и ноздри дразнят чарующие, острые запахи вечного лета!..

Еще через некоторое время путники вышли на широкую тропу, протоптанную тысячей ног, лап и копыт. Пирису больше не приходилось метаться в разные стороны, так что он снова мог свободно говорить.

– У этой дороги множество развилин, – сказал он. – Положиться на мою память нельзя, но я могу дать тебе один совет: держи в уме свое заветное желание. Я не хочу сказать, что это непременное условие, но если мои догадки верны, вдвоем мы отыщем старика гораздо скорее.

– Как ты узнал о нем? И как нашел его в первый раз?

Огнерожденный волшебник сделал глубокий вдох, воспаливший его киноварную кожу.

– Я жил среди людей и слышал от них легенду о существе колоссальной величины и совершенной мудрости, обитающем в потаенном месте на острове. Нет ничего удивительного в том, что люди прознали об этом колоссе, да и всяких других волшебных вещах. Сами они не отваживаются покидать селения, где живут испокон веку, но лесные феи имеют среди них много любовников.

Крионис не мог удержаться от улыбки, а рассказчик загорелся чувством, и огонь облизнул кисти ягод, висящие над ними большим клубом.

– Так вот, люди в своем большинстве не менее болтливы, нежели феи, и передают друг другу все, что слышат. Нельзя сказать, чтобы я любил ублажить праздное любопытство, но толки находили меня сами, где бы я ни остановился. Легенда менялась, одни говорили одно, другие – другое, и я решил, что эти разговоры не стоят внимания. Потом я жил вдали от людских селений, потом скитался, как ты, и в конце концов очутился в этом лесу.

Жители леса невзлюбили меня. Может, невзлюбили – не самое справедливое слово, все-таки моя природа не оставляет большого выбора. Так или иначе, ни одно разумное существо тогда не хотело со мной знаться. Но и тут мне удалось подслушать достаточно, чтобы понять, что легенда – не вымысел.

Я нашел себе местечко в тенистом ущелье реки и жил там вполне смирно, не причиняя никому беспокойств. Изредка я выбирался наверх по берегу и прислушивался к гомону эльфов, гуляющих на больших полянах. Трудно было укрыться от их глаз – я не мог спрятаться в траве или в кустах. К счастью для меня, эти беззаботные создания не замечают никого, кроме друг друга, когда сходятся вместе.

Разумеется, меня видели бывающие там легкокрылые феи. Если какая-то из них намеревалась присоединиться к эльфам, то предупреждала их о моем присутствии, и тогда все перебегали на другое место. Но чаще феи просто пролетали мимо. Некоторые заглядывали в ущелье, по дну которого я слонялся большую часть времени, а иногда даже оставляли мне какую-нибудь еду. Прошло время, и многие феи начали мне доверять. Они ведь не только болтливы, но и весьма любопытны, а любопытство сильнее всякого предрассудка. Они делились со мной новыми слухами, а я расспрашивал их о секретах леса.

Я услышал много занимательного, но слишком уж различались эти рассказы, и все не о том, что мне больше всего хотелось выведать. Только одна история повторялась. Она тоже звучала из разных уст по-разному, но главное сходство очень скоро стало очевидно. Говорили о длинной и запутанной дороге, которая сбивала с толку своими разветвлениями всех, кто ей следовал, и неизменно приводила назад, к тому месту, где на нее вышли.

Я заинтересовался этой дорогой, потому как ее тайна внушала мне самые большие надежды, а сидеть без дела еще многие месяцы, уповая только на внимательность девочек, мне не улыбалось. Я попросил Зеро, самую опытную из фей, которых знал, помочь мне добраться до нее безопасным путем. Зеро милостиво согласилась и в тот же день вывела меня к озеру, а невдалеке от озера мы отыскали эту тропу.

Я был исполнен сомнения, ступая на коварную дорогу. Но я подумал вот что: коль скоро она проторена чьими-то ногами, то кто-то должен был достичь самого ее конца. И вот я шел по тропе несколько дней, думая только о том, как хорошо было бы найти для себя какую-нибудь цель. Собственно говоря, мне не о чем больше было думать. Дорога казалась бесконечно длинной, а тяжесть в ногах – неодолимой, и ожидание бременило как недуг… но я был вознагражден за свои усилия. Встреча с мудрецом показалась мне ужасно странной, но потом…

– Что тебе сказал мудрец? – не выдержав, спросил Крионис.

– Это не важно. Ведь я услышал самого отца.

– Отец велел тебе сидеть на берегу озера?

– Отец просил меня предаться размышлению, – молвил Пирис. – Он говорил, что огорчен моим положением, но я должен заслужить свой ответ. Потому я возвратился к озеру. С тех пор я гляжу в гладь воды: она приводит мне на ум разные мысли.

 – Что это за мысли?

– Мысли обо всем, – сказал Пирис, полыхнув волосами. – Я уже открыл тебе некоторые из них. Я ищу среди них свою цель так же, как ты ищешь свою в разных странах. По счастливой случайности я встретил у озера Лору. Теперь я могу быть к ней настолько близко, насколько дозволил мне отец.

– Наверное, вам непросто услышать друг друга, – сочувственно сказал Крионис.

– Неправда. Я навострил уши за годы жизни вблизи берега, а у Лоры отличный слух от природы, так что мы не испытываем особых трудностей.

– Почему тебе не войти в воду? Может быть, твоя цель – Лора? Разве она не появляется в твоих мыслях и не зовет тебя к себе, как настоящая цель? Так неужели отец не поможет тебе достигнуть ее?

– Если бы сношения стали целью, – отвечал Пирис, ощетинившись языками пламени, – весь лес, весь остров потерял бы всякий смысл. Что это за цель, которой можно добиваться каждый день?

– Но ведь ты сам не теряешь смысла и без цели, – заметил Крионис, вспомнив свои недавние мысли. – И я за это ручаюсь. Так разве невозможно жить без нее? Посмотри, как твои соседи радуются жизни. Если ты спросишь об их цели, наверняка они скажут о любви к отцу и друг к другу, и ничего кроме. Все может быть куда проще, чем ты думаешь.

– Знаешь что, странник… Как тебя зовут?

Крионис назвал свое имя.

– Нам лучше говорить поменьше, Крионис. Когда я начинаю что-нибудь рассказывать, то делаю это с жаром, а он теперь не идет никому на пользу.

Так в безмолвном путешествии они провели несколько часов. Дорога противилась им как могла: раздваивалась, троилась, сходилась воедино и сужалась, почти пропадая во мхах, крутила голову петлями, прорастала ложными тропками, которые то приводили в самую чащу, то замыкались кольцом. Она проваливалась в глубокие овраги и тонула в зыбких трясинах, губительных для порождения огня и способных надолго задержать порождение льда. Однажды, к немалому удивлению Пириса, тропу пересекла мелкая речка, и волшебники были вынуждены искать запруду. К счастью, не так далеко, на небольшой возвышенности, кто-то перекинул через реку висячий мост из прочных лиан; похоже, не каждому здесь нравилось переправляться вброд.

Издевки издевками, но тропа не уходила назад, как сулила ее дурная слава, а вела все дальше и дальше в глубины волшебного Леса. По сторонам ее вырастали новые и новые кустарники и деревья; столько растений на всем острове не сыщешь, думалось Крионису. Такое разнообразие прибавляло уверенности. «Быть может, те, кто не добрался до конца, поворачивали обратно сами и просто боятся это признать? Но что эти трясины и ямы волшебным созданиям, легким как воздух, прытким как горные козы, живущим под землей и над землей? Неужто и впрямь не хватило только силы желания?»

С течением времени волшебный лес мрачнел. Золотое небо стало тусклым, а потом совсем стемнело, будто вечер осенил остров покровом черной мглы раньше срока. Над дорогой склонились угрюмые сикоморы. Утих певучий свист, прекратились жужжания и стрекот, и дух, предвещающий недоброе, наполнил окрестности.

Крионис размышлял над словами Соры. «Люди называют лес недобрым местом. Но волшебный лес не может быть злым, пусть в нем бушуют пожары, находит кромешная тьма при свете дня и бесконечно вьются глухие дороги. Воистину он таит в себе немало загадок… Но почему люди вообще говорят о лесе? Может, они только повторяют слова других фей? А может, кто-то из них все же бывал здесь? Было бы так интересно увидеть его».

– Как странно, что мы никого не встречаем, – сказал он не без сожаления. – Пускай они хорошо умеют прятаться, но разве два волшебника способны распугать целый лес?

Пирис фыркнул, не то соглашаясь с ним, не то намекая на глупость сказанного. В конце концов, вызывать неприязнь местных могла и сама дорога. Все кругом теперь выглядело таким жутким, что нельзя было и представить себе, чтобы в этом путаном коридоре, поглощенном тенью, в ночи среди бела дня забавились веселые эльфы и сновали трудолюбивые феи, и звери степенно прогуливались рядом с ними, и вся мелюзга подыгрывала им как умела, а в воздухе разливались дивные ароматы.

Картина радости явилась ледяному волшебнику всего на мгновение и исчезла. В свете огненных переливов он увидел, что сикоморы превратились в кипарисы, надвинувшиеся на них, как скалы. Зеленые своды нависли так низко, что кончики хвои разалелись от близости огня и мерцали, словно звезды над слепой равниной. Он боялся брызнуть в них водой, чтобы не попасть на открытую кожу Пириса. Гирлянды их так и вились дрожащими узорами в снотворной тиши, и оба невольно любовались ими, теряя бдительность.

По бокам дороги из земли поднялись столбы уродливых камней выше человеческого роста и сгрудились между стволами. Красно-белый свет пролился по их морщинам, и десятки безжизненных лиц проступили на них и уставили в незнакомцев немые взгляды.

У нового поворота в хвойной куще, как круглые зеркала, неожиданно сверкнули два самых больших глаза.

Крионис первым рассмотрел среди пушистых ветвей белесую шерсть и открыл рот, чтобы привлечь внимание проводника, но в этот самый момент громадная бестия взвилась над дорогой и с глухим шумом опустилась в десяти шагах перед ними – так, что сотряслась земля.

Лесной тигр теперь мерил их свирепым взглядом, топорща усы. Он закрыл собой, казалось, всю ширину тропы, а обойти его было нельзя – с обеих сторон их тесно обступили каменные фигуры.

Огненный юноша замер как вкопанный, и волосы взметнулись над головой.

– Поверить невозможно, – прошептал он, распахнув рубиновые глаза. – Как тут оказался дикий зверь? Эти звери боятся меня как…

Но он не договорил. Охваченный нетерпением большой тигр раскрыл бездонную черную пасть и разразился громовым рыком.

Страшный жар ударил из пасти зверя. Пирис сделался желтого цвета, и воздух накалился так, что ледяной Крионис начал оседать и растекаться на глазах.

– У него ничего не выйдет, – хрипло сказал он огнерожденному, – помоги.

Тигр припал к земле и выгнул спину, готовясь к новому прыжку.

Пирис вытянул руки вверх ладонями, неслышно промолвил заклинание – на удивление краткое, словно прощание, – и из рук вырвалось бушующее пламя. Оно было больше, сильнее и страшнее лесного зверя; огонь перекинулся на беззащитную хвою, и в воздухе пронесся душераздирающий стон.

Крионис упал на левый бок. Тигра отбросило в заросли за поворотом, и снаружи виднелась только его фыркающая голова с пристыженно моргающими глазами; он начал медленно отступать, пытаясь сохранить остатки достоинства. Крионис, чье сознание уплывало с льдинками из расколовшейся левой руки, махнул уцелевшей правой рукой – но брызги не могли достигнуть огня. Тогда он вцепился в полу плаща и слабым голосом проговорил свое заклинание.

С верхушек деревьев, как с покатых крыш высоких домов, посыпался снег. Пирис одним скачком очутился за поворотом. Снег валил стеною несколько минут, перемешиваясь с хлопьями пепла, пока не угасла последняя искра ужасного пламени.

Крионис, лишенный обеих ног и одной руки, лежал без чувств. Огнерожденный, все еще полон сил, ринулся было к нему, но осознал, что в такой час приближаться будет совсем неблагоразумно.

Переменится ветер и выйдет из берегов река, луна закроет солнце и жидкий огонь превратится в прозрачные самоцветы, злой Океан уймет свои волны и, может быть, повернет вспять само время – но волшебное создание никогда не потеряет своих волшебных свойств, и тут уж ничего не попишешь. Каким бы жалким он теперь ни выглядел, Крионис был одним из чудес острова высших Благ, – а чудо, даже самое маленькое и незначительное, невозможно спрятать ни в мучимой жаждой земле, ни в зыбучих песках, ни в клейкой топи, ни в вечных снегах, ни в самой глубокой пропасти, ни в мерзлой пещере, ни в извилинах гор, ни в озере леса, ни в облаке на небе; сам Океан, увидев, что все удивительное чуждо злу, неохотно вынесет его на сушу, и рано или поздно оно снова станет заметно миру.

– Пирис… – проговорил лежащий юноша как бы во сне, когда очертания губ вернулись на обезображенное лицо. – Ты ведь прекрасно слышишь меня… или только то, что дает слышать сердце? Пирис. Ты еще в своем уме, не так ли? Случился пожар – из-за меня. Но твое тело не исчезло, и твой разум не тронут безумством. Так смертен ли ты, Пирис? Не обречен ли ты жить и возвращаться к жизни, как и все, что вокруг тебя?

– Мы договорились, – отвечали ему отблески на снегу и изморози. – Никаких лишних споров, и слов не нужно тратить понапрасну. Ты теперь не сможешь спасти меня, если беда повторится. Отдыхай, прошу тебя.

Пирис сидел на камне у занесенной снегом и пеплом дороги, подперев ладонью щеку, и смотрел на оживающий лед так, как обычно смотрят на огонь костра. Отросла левая рука, отросли одна за другой крепкие ноги, налилась впавшая грудь. Только лицо долго оставалось неузнаваемым, перекошенным непонятной гримасой; из закрытых глаз отчего-то продолжали течь еле видные струйки воды.

Наконец Крионис зашевелился. Снег уже почти стаял, и на тропе показались обожженные ветви, шишки и куски коры. Слабый ледяной юноша с трудом поднялся на локоть новой руки и оглядел мир смущенными глазами.

Каменные столбы ушли под землю. Кипарисы будто бы расступились, разняв перепутанные черно-зеленые лапы, и мрак испарился в открытое небо. Стало ясно, что деревья сохранили волю к жизни, несмотря на ожоги, и юноша вздохнул, мысленно прося их простить его дерзость. Покрутив головой, он обратил внимание на свой неподходящий для волшебника вид и натянул неуязвимые штаны и туфли на новые ноги.

– Долго ли я спал? – спросил он.

– Еще светло, – ответил Пирис, – и, кажется, идти осталось немного. У меня хорошее предчувствие на этот счет, хотя мне непонятно появление на дороге такого грозного зверя. Ты же не забыл, чего здесь ищешь?

Крионис свесил голову набок и глянул на него с болезненной улыбкой.

– Это мне пока не под силу. Скажи, а ведь я дал тебе новую пищу для размышления, верно?

– Верно, – кивнул Пирис. – Но лучше бы не задумываться об этом, пока я не вернусь домой.

– О чем же ты будешь думать? – вставая, спросил Крионис.

– О том, о чем думал всю дорогу – то есть ни о чем.

– Ты умеешь не думать ни о чем?

– Думать, – поправил Пирис. – Не думать совсем я, конечно, не могу, но мысли ни о чем успокаивают мое существо, когда это необходимо. Ничто – это ведь тоже такая особенная пища; я обнаружил это, когда подумал о нем в первый раз. Можно сказать, что мы теперь думаем о нем вслух.

Пока он это говорил, он почти не горел.

– Может, поболтаем ни о чем по дороге? – предложил Крионис. – Все-таки скучно бродить по лесу молчком.

– Мысли вслух рано или поздно все равно разгорячат мое тело, – покачал головой Пирис, и его волосы как бы в подтверждение этого слегка вздымались.

Крионис снял с одежды приставшие комья мокрой земли и спаленную хвою, и путники двинулись дальше.

Дорога присмирела и сделалась намного ровнее. Не было больше ни болот, ни впадин, ни петель, ни развилок, а разрезавшие ее ручейки можно было перешагнуть, не замочив ног. Водопады шумели где-то вдали, не вызывая тревоги. Деревья услужливо поднимали ветви повыше, отстраняясь от редких искр, кусты прятали куда поглубже свои сухие колючки, и даже проглянуло ласковое солнце, скромное и дружелюбное – не в пример навязчивой сестре большой пустыни.

По обочинам наконец-то высыпали любопытные: остроухие эльфы, облеченные в тонкие туники и воздушные платья светлых цветов, связавшие в хвосты или распустившие до плеч волнистые волосы из чистого золота, от ушей до пят унизанные обручами, серьгами, бантами, лентами, цепочками, бусами и другими очаровательными вещицами (большую часть этого, очевидно, выменяли для них у людей феи); смуглокожие лесные нимфы, играющие длинными косичками, точно сухой ванилью, выставив на вид расписанные хной животы и бедра; удивительные андрогины, двуполые создания, великолепно сложенные, ловкие и выносливые, одни чистотелые, как эльфы, другие покрытые кошачьей шелковой шерсткой; оборотни из самых смелых, перебегающие, переползающие, перепархивающие с места на место и прикидывающиеся даже кустом или камнем; и еще странноватые, не похожие на людей, маленькие существа с круглыми белыми телами и круглыми мордами, известные тем, что страшно любили поговорить. Все смотрели на волшебников с опаской, но больше были изумлены тем, что огонь и лед держатся друг друга. Они знали о снеге и льде только по рассказам летающих в горы фей, но внешность Криониса и холодный след, что тянулся за ним на сотни шагов, не оставляли сомнений. Одни спрашивали: «Послушайте, откуда он взялся?» «Должно быть, спустился к нам с высоких гор», – отвечали другие. «Значит, так выглядит живой снег? Он создан целиком из снега и льда?» «Да нет же, посмотри на его волосы – не хуже, чем у воображуль ушастых. Уж, во всяком случае, его одежка сделана из чего похитрей».

В лесу молва носилась быстрее молнии. Кто-то раздобыл для путников пригоршню мелких яблок, выкатил их на дорогу и успел улизнуть, прежде чем незнакомцы подошли близко. Крионис предложил испечь эти плоды. Пирис, волшебник на редкость талантливый в этом деле, сразу же подобрал их и опустил за пазуху. Потом неожиданно выяснилось, что хватать руками горячее – не лучшее в мире развлечение для хладорожденных, и тогда Крионис выломал пару упругих зеленых прутьев, а Пирис насадил на них готовые яблоки. Сам он отказался от еды, объяснив это тем, что не хочет слишком возбудиться от ее превосходного вкуса. Ледяной юноша позволил себе посмеяться над этим всласть, но все же сердечно поблагодарил огненного за самоотверженность.

Казалось, что все приключения уже позади и дорога более не намерена задерживать неколебимых искателей. Но вот светило дня, только-только нашедшее брешь в золотых облаках, вновь куда-то скрылось; теперь над лесом собирались серебряно-черные тучи, похожие на лавины грязного снега.

Пирис запрокинул голову и потянул носом. Ноздри его ярко покраснели.

– Я чую, грядет сильный ливень, – беспокойно сказал он.

И Крионис с ним согласился.

– Я не успею вернуться к озеру. Придется выкопать яму где-нибудь здесь.

Они нашли в стороне небольшой овраг с мягкой землей и вырыли руками неглубокую ямку, в которой мог с удобством поместиться огнерожденный. Торопясь, они работали вдвоем, друг против друга. Укрытие пропиталось влагой из-за того, что с Криониса хлестало ручьями, но Пирис не жаловался. Он свернулся калачиком на мокрой земле, и его кожа на время перестала тлеть и почернела, точно на ней смешались краски. Крионис забросал яму ветками, оставив по бокам щели, чтобы внутрь проникал воздух.

– Мне дурно, – сказал Пирис глухим голосом из-под веток. – Это укрытие хуже того, к которому я привык. Все мысли, что скопились без внимания, рассеиваются как дым. Может, это еще один знак от отца и я должен очистить свой разум. Странное время и странное место; может, он намеренно разлучил меня для этого с нею. Но я выдержу это испытание ради отца. Иди вперед по тропе, ледяной странник. Если у тебя есть цель, ты не потеряешь ее.

Кроны уже шелестели под ударами капель. Лесные жители, как бы следуя примеру огненного волшебника, скрылись в норах, дуплах, землянках, шалашах и прочих уютных местечках. Крионис простился с новым другом и поспешил обратно к брошенной всеми дороге, открытой и беззащитной перед напором дождя.

Волшебнику, состоящему изо льда, вода была нипочем, но когда она попадала на одежду и тело, Крионису начинало казаться, что он опять тает, а в этом было мало приятного. Он старался держаться деревьев с густой беспросветной кроной, но тяжелые потоки воды скатывались с дрожащих листьев и настигали его, когда он выходил из-под сени ветвей. Это подстегивало Криониса, хотя у него не было причин сломя голову нестись к цели.

«Может, этот гигант обедает или спит, – думал юноша, смахивая дождинки с лица и голубых волос. – Э, нет, едва ли он теперь спит. Все эти мыслители не ложатся отдыхать допоздна, я уверен. Их мысли не дают им заснуть, покуда не получат свое. Но он, вероятно, не обратит на меня внимания, пока я не решу какую-нибудь головоломку из волшебных блоков и платформ… Обойтись бы только без заклинаний! Так или иначе, я готов ждать столько, сколько потребуется, а то и пораскинуть умом. Давно я не развлекался такими играми, а это на самом деле очень забавно».

Еще он немного побеспокоился о Пирисе, но пришел к выводу, что огнерожденный волшебник должен быть достаточно вынослив, чтобы переждать привычный для него налет стихии и не поникнуть духом. «Кроме того, счастливцу ведь есть куда вернуться, – говорил себе Крионис. – У него есть возлюбленная, с которой он неразрывно связан, пусть ни один не желает узнать объятий другого. Он нашел себе место, и это придает ему сил; у него все будет хорошо… никаких затей, никаких разочарований».

К счастью, ливень вскоре ослаб. Редкие капли еще поколачивали зеленые развалины там, наверху, но не могли проникнуть во чрево леса. Странник замедлил ход и прислушался, ожидая пробуждения природы.

Однако волшебный лес как будто застыл. Беззвучно и странно сиял он мириадами холодных бусин, забытых дождем на больших папоротниках и древесных лишайниках. Не шелохнулась ни одна ветка, ни один цветок не сомкнул свои лепестки на сон грядущий, и никто не вышел из дому перекинуться парой слов с соседями, боясь нарушить данный кому-то обет молчания. Так все живое покоилось под невидимой пеленою, точно фигурки в старом стеклянном шаре, лежащем на чердаке в людском доме.

Перед закатом небо прояснилось. Последняя капля, не долетев до земли, превратилась в синий огонек, пляшущий в воздухе. Он был неярок, но остроглазый Крионис мог легко различить его издали. Огонек подождал путника, нетерпеливо попрыгивая с одного сучка на другой, а потом унесся вперед и, задержавшись как раз перед тем, как совсем пропасть из виду, юркнул влево, туда, где таинственной дороге пришел конец.

Что-то возвышалось там над деревьями, выделяясь на блеклом небосводе. Юноша поднял голову и увидел не огромную тень, не странное облако, а отвесную скалу, столп с гладкой как шар вершиной.

«Вот мой знак, – понял он. – Так сказал бы огненный Пирис».

Устав от своих туфель, он снял их и пошел босиком. Осиротелые травы замирали перед белыми пальцами с лазурными в снежинках ногтями, хрустели под узкими ступнями, как наст, но тут же воспрядали, оттаивали, как только юноша делал вперед два-три шага.

Лес редел, и вдалеке за колонною древних елей возникло синее марево. Очевидно, шустрый огонек вернулся к своим сородичам и все они сплотились туманной стеной, распростершейся насколько глаз хватало. Стремились ли они помешать страннику или, наоборот, призывали его?

Отринув сомнения, юноша ступил за край тумана, и зрение застлала синева. Загадочные огни увлекли его в свой круговорот, и у него самого сразу закружилась голова; но им скоро надоело вертеться, и они чинно, как бы скользя по волнам, сопровождали Криониса, пока он не вышел на лужайку – живую и красочную, как минеральная фантазия Эрики. Только он выбрался из туманной гущи, как они мгновенно разлетелись в разные стороны и схоронились в траве.

Колосс, по-видимому, лежал на спине, подняв одну согнутую ногу, и его колено было вершиной той башни, которая воздвиглась над лесом. Меж пальцев ног пробивались многие цветы и вереск; на туловище разросся волшебный мох, который непрестанно вспыхивал белым светом и притягивал бабочек; и руки, похоже, осели глубоко в землю. Старый мудрец выглядел совсем забытым.

Вдруг прозвучал голос! Такой тихий, словно это была говорящая королева-мышь, и Крионис едва ли услышал бы его, когда не помог бы сам лес, который усиливал все звуки вокруг гиганта. «О странник!» – так раздавались непонятно откуда нежные призывы, и юноша зорко смотрел по сторонам, полагая, что это игривые маленькие духи решили дать ему совет или подшутить над ним. Он пошел дальше, оборачиваясь через каждые два шага, и голоса становились будто бы громче, но и глуше, сливаясь в неясные вздохи.

Крионис приблизился к вытянутой мохнатой руке и увидел, что она опутана толстыми плющами и таким образом давным-давно стала частью леса. Он хотел перелезть через нее и сократить путь, но, подумав, отказался от этой идеи – чтобы, чего доброго, не обидеть гиганта. Он обошел руку, дивясь размеру одних только пальцевых костей, и увидел что-то, с расстояния походящее на голову. Земля около надплечья была нетвердая, и он наступал на разбросанные по ней плоские камни, чтобы не завязнуть.

«О странник!» – звучало теперь довольно громко. И существо медленно повернуло свою бесформенную голову, украшенную венком из мясистых листьев, над которым проглядывали не то рога, не то причудливые уши, и показало лицо, покрытое трещинами, как глина, лицо с чертами не человека и не зверя. Крионис никак не мог поверить, что это колосс все время звал его, но тот сверкал круглыми синими глазами и покачивал головой, настойчиво привлекая внимание юноши. Он говорил двумя голосами одновременно, женским и мужским, а Крионис отвечал ему своим обыкновенным хладным голосом.

Когда Уильям поступил на службу к миссис Спарклз, он сразу получил от нее ключи – он должен был приходить в магазин на 3-й Южной часом раньше и подготовлять его к новому, плодотворному дню.

Сначала он поднимал рольставни с обеих сторон витрины – вручную, а они нередко застревали и капризно ждали от него такого ухищренного движения, чтоб нервы заскрипели.

Одолев ставни, он засучивал рукава, натягивал свежие рабочие перчатки и протирал стекло витрины и прилавок. Под витриной и двусторонними рисунками на ней (благовидными, хотя и безликими, мужчинами в голубом и женщинами в красном) размещалось несколько дюжин статуэток, каждая из которых, по мнению хозяйки, нуждалась в ежедневном уходе. Уильям начищал и эти фигурки, борясь с желанием хватить одну из них об пол магазина. Они и в самом деле охотно собирали пыль, правда, это бросалось в глаза лишь в одно недолгое время – когда солнце ударяло прямо в витрину; да и тогда заметнее были другие пылинки, стоявшие внутри колоннами на свету.

Теперь, когда от стекла веяло чистотой, пора было вынимать платья из двух вместительных сундуков, которые миссис Спарклз, отказавшаяся от подсобного отделения, маскировала ковром на манер тахты. Уильям должен был снять нарядный коврик, придумать, как с ним получше обойтись, потом стащить грузный старый матрац – и тогда отворить крышку, которая ни за что не хотела поддаться с первой попытки. Лишь когда он начинал тяжело дышать и чесать щеки, замок наконец уступал – все равно что внутри был какой-нибудь механизм, реагирующий на запах пота.

Образцы для покупателей он, сменив перчатки, аккуратно надевал на деревянные манекены, расставленные косыми рядами (безголовые, неказистые, с подвижными, обрубленными для удобства руками, они и сами время от времени требовали внимания). Остальное отправлялось на длинные вешалки, стоящие в дальнем отделении особняком. Кончив с платьями, он опять доставал ключи и отпирал широкий шкаф справа от прилавка. В этом шкафу хранились пояса-корсеты и корсажи, которые он с большой осторожностью приводил в порядок смоченной щеткой. С левой стороны, на полках в стене, их ждали мягкие торсы для белья в красных чехлах – не в пример пышнее и убедительнее сородичей.

Перед самым открытием магазина, без пяти-десяти минут девять, Уильям подходил к подвесному шкафчику с парфюмерными жидкостями. Зажав нос и зажмурив для верности глаза, он нащупывал там флакончик нужной формы, захлопывал створки и тщательно обрызгивал одежду деревянных тел. Миссис Спарклз велела обрабатывать парфюмерией по одному образцу с каждого ряда и заранее указывала помощнику, какой именно и какого вида парфюмом.

Днем работы у него почти не было, миссис Спарклз не доверяла ему ни возни с бумагами и кораблеонами, ни сплочения с покупателями. Тем не менее он был обязан оставаться при ней на случай какой-нибудь необходимости, которую не могла взять на себя немолодая женщина. Впрочем, чаще бывало так, что после закрытия хозяйка брала наверху одну из бумаг, озаглавленных печатью Отдела Благ, и уходила домой вместе с ней – а наутро, как по мановению волшебника, в магазине появлялись двое или трое дюжих зеленых носильщиков, которые по ее приказу двигали и шкафы, и сундуки, и утварь на втором этаже, где у Фелиции был просторный кабинет с диваном и холодильником и благоустроенная ванная с душем.

Вечером Уильям прибирал оба этажа во всех комнатах, подметал и мыл пол, вторично протирал прилавок, чистил все платья сухой щеткой и складывал их обратно в сундуки.

Уильям покинул Фривиллию до крайности взбудораженный, потрясенный. Впервые за долгое время он не чувствовал себя беспомощным, и на это были причины! Аманда Крамли, хотя и не была в полном смысле посвящена в планы мужа, сделала картину много более ясной. Уолтер Крамли, бунтарь со страниц забытой истории, жалеемый и презираемый учителем, ненавидимый взрослыми и детьми, сам действовал один, и не совращал никаких сотен заблудших умов – еще бы, где ему было столько найти в такой краткий срок?

Радоваться здесь как будто было нечему, – но Уильям теперь понимал, что все же способен продолжить дело этого человека-статуи.

Уолтер Крамли действовал один, и он хотел опустить Корабль! Но он был неосторожен, и Уильям больше не мог позволить себе быть неосторожным… хотя ему удивительным образом передалась от миссис Крамли уверенность в том, что мистер Крамли не погиб.

Думая о мистере Крамли, он вспоминал всех тех, кто шел наперекор наставлениям учителя, не слушал Господ, допускал праздномыслие и неблагоразумное поведение; а ведь он на самом деле знал таких людей! Среди них был герр Шефер, который часто возражал учителю в Школе! служители, поставившие шкаф «Старые Издания» в самом видном месте школьного хранилища! еще Саймон со своими рассказами! Многие имена появлялись в газетных заметках, которые возбуждали сплетни. А его приемные родители? Они были близки к тому, чтобы запутаться в праздности окончательно и совершить что-нибудь такое, что навсегда изменило бы Корабль; и хотя любовь Лены была не настолько слепа, а зависимость отца от жидких фантазий – не совсем разрушительна, но любой идеал, любая мечта, даже самая неблагоразумная, имела право на жизнь – благодаря одной и вопреки другому. И вот теперь миссис Крамли: она должна была захлопнуть перед Уильямом дверь… но вместо этого впустила его и помогла ему, как не помог бы никто другой. Очевидно, в ее сердце безрассудный супруг заменил собой образ творцов, что до встречи с ней казалось просто немыслимым.

Не каждый мог быть «заблудшим умом» и тем более знать что-то о самом Корабле, – но попробовать стоило. Так подумал Уильям, а в магазине «Спарклин Стайл» как будто этого и ждали. Все чаще пересуды называли знакомые и незнакомые имена людей, проявляющих праздность, а он записывал их на одном из шмуцтитулов книги. Он заглядывал и в газету, в надежде обнаружить там какую-нибудь необычную заметку, и это также дало кое-какие плоды… К началу мая он составил довольно внушительный список и приступил к действию.

Шестого числа – в воскресный день, конечно же – он вырвал лист с этим списком из «Умозрительных моделей», вынул из сундука голубой костюм и шляпу и вновь наведался в Отдел Состава Пассажиров – на этот раз Ратуши Аглиции, и на этот раз отыскал немало адресов в его тетрадях. Он планировал обойти все палубы, но рассудил, что на первое время будет достаточно и Аглиции.

Он управился со списком так быстро, что решил навестить кого-то из «праздномыслящих типов» прямо в это же воскресенье.

Невольно подслушивая разговоры матери с цветочницей Розалиндой Бергер, Уильям узнал, что та имеет сына по имени Патрик. Говоря о нем, фрау Бергер выглядела несчастной, несмотря на то что у нее был свой оптимистический «так» на каждый случай жизни. Патрик страдал праздномыслием, но мать считала, что это происходит с ним против его воли, и очень жалела его, и вместе с ней жалела его фрау Левская. Уильям вспомнил о нем из-за того, что однажды Патрик, уже будучи вполне взрослым человеком, попытался пробраться в Парк Америго вне школьных занятий. После того он был переселен на Аглицию по причине «невозможности вступления на верный путь в пределах палубы Тьютония» (точно так написали тогда в газете). Из этого ничего не было ясно, но тем интереснее обещала стать встреча, – к тому же Уильям питал к нему особое сочувствие из-за сущности его проступка.

Из тетради он узнал, что герр Бергер служит на одной из местных благофактур. Больше того, на листе нашелся и режим его службы; в воскресенье Патрик работал в короткую смену и должен был вернуться в апартаментарий на 5-й Западной улице как раз к этому времени.

– Мой новый помощник – Джон Уинстон, – сказал ДеВитоло, обращаясь к вошедшему, и задорно хлопнул так называемого Джона по плечу.

«Что он теперь понес?» – испугался Уильям, но виду не подал. Человек в голубом оценивающе оглядел его; тонкие, сжатые губы подозрительно задвигались из стороны в сторону, а длинное сухое лицо еще растянулось.

– Уинстон, значит? Вы ведь, помнится, прекрасно обходились без помощи сверх той, что имели? – сказал он, но в тоне его скорее было равнодушие. – Да и кому только вздумалось от него отказаться?

– Я расскажу вам на следующей неделе, – заверил его ДеВитоло. – История вышла занятная!

– Что ж, я надеюсь, вы позаботились обо всех надлежащих бумагах, – столь же равнодушно пробормотал Лиланд Лонгстоун и вдруг спохватился: – А вы предупредили вашу миссис Спарклз, что сегодня вечером я заберу у нее свой заказ?

ДеВитоло улыбнулся и кивнул. Уильям начал думать – когда же это он видел в магазине Главу палубы? какой тот мог сделать заказ? почему намеревается забрать его в день Праздника?

– Чудесно, – ответил господин Лонгстоун, и Уильяму показалось, что он по-настоящему обрадован. Но сейчас же Глава палубы вновь нахмурился и принялся мерить обоих неприятными узкими глазами.

– Констант? Вы хотите что-то обговорить перед выходом?

– Пожалуй, – кивнул хозяин. – Мой помощник очень заинтересован моей добровольной службой на благо Корабля, поэтому, как и я, хотел бы узнать подробнее текущий распорядок службы законописцов. Не сочтите это за праздное любопытство!

Лонгстоун усмехнулся.

– Искать праздное любопытство там, где его не может быть – само по себе праздность, Констант, – не без колкости заметил он. – Идемте, и вы тоже, мистер Уинстон, прошу вас.

Все трое без дальнейшего промедления вышли из магазина и отправились на центральную площадь.

Уильям впервые открыл глаза в комнате с задернутыми окнами, и в темноте ему показалось, что он лежит на своем месте в магазине. Но он вскоре осознал, что под ним – не сундук, не старый матрац, а что-то несравнимо мягкое… может быть, даже перина, какой он не касался еще ни разу в жизни. Собственно, это и была – просторная и удобная перина. Уильям испугался и резким движением сел.

В голове появилась острая кельма, он охнул и притронулся рукой к затылку. Выяснилось, что голова украшена повязкой, пропитанной каким-то дурно пахнущим составом.

«Что за новости, – думал он уже сердито. – Если я и не умер, то уже должен быть сброшен за борт! Но они только продолжают издеваться…» Его мысли затмились опять запахом; похожим разило в апартаменте у миссис Крамли. Избавляться от него он решил испытанным способом – переводя внимание на окружающие предметы.

Разглядеть всю обстановку комнаты пока, разумеется, не удалось. Он едва-едва мог видеть на шаг от себя. На стене у кровати висел пиджак – по всей вероятности, его зеленый пиджак. У изголовья, возле тумбочки, стояли ботинки – по всей вероятности, его рабочие ботинки. На тумбочке тикали небольшие часы на подставке с группой статуэток.

Он мог бы долго напрягать зрение и теряться в догадках, но – всего через минуту за стеной, вдоль которой помещалась кровать, послышались такие же размеренные, как звучание часового механизма, шаги.

По левую руку от Уильяма легонько заскрежетало. Кто-то отпер дверь, вынырнул из просвета и проворно подошел к одному из окон. Уильям успел разобрать очертания этого человека и был ошарашен.

– Сегодня на улице совсем тихо, – сказал Констант ДеВитоло, медленно убирая занавесь.

– Кто вы? – глупо спросил Уильям.

– Я знаю об этом не больше вашего, – ответил ДеВитоло. – Но я чрезвычайно рад, что узнал о вас.

Комната залилась таким светом, что Уильям понял, что пропустил не меньше восемнадцати-двадцати часов. Ему стало видно все в этой комнате – вернее сказать, в кабинете. Пол был, как и следовало ожидать, паркетный. Посередине кабинета стоял самый непримечательный стол с лампой и двумя стульями по бокам, слева в простенке между окнами – отдельная тумбочка, у дальней стены – четыре застекленных шкафа и этажерка, уставленная различными сувенирами. В углу была еще одна дверь. На правой стене висело несколько картин, под которыми приютилось собственническое красное кресло. На подлокотнике этого кресла лежали часы с цепочкой.

– Почему я здесь? – спросил Уильям.

ДеВитоло взглянул на него и внезапно расхохотался.

– Вы всерьез думаете, что я могу дать ответ на такой вопрос?

Уильям промолчал. ДеВитоло направился к одному из шкафов, вынул оттуда плотную стопку листов и начал раскладывать их на письменном столе.

– Послушайте-ка, чем я тут занимаюсь взамен благопристойного отдыха, – сказал он и взял со стола очки. – «Устами Создателей: перенести первый день соблюдения Праздника Америго с третьей субботы мая на вторую субботу июня». «Устами Создателей: увеличить количество дней в одной неделе с семи до двенадцати и переименовать каждый день новой недели согласно дальнейшим предписаниям Создателей. Передать Отделу Благополучия». «Устами Создателей: исключить периодическое введение двадцать девятого числа февраля во все календари Корабля». «Устами Создателей: наладить обеспечение Отдела Состава Пассажиров отчетливыми фотографическими снимками, пригодными для распознавания лица, сделанными в течение двух месяцев по достижении пассажиром возраста двенадцати, двадцати четырех, тридцати шести и сорока восьми лет. Передать Отделу Состава Пассажиров». «Устами Создателей: запретить оскорбление властителей в любом выражении, подготовить гибкую систему наказания провинившихся и поощрения сознательных пассажиров, представивших сведения о случаях таких оскорблений». «Устами Создателей: полностью изменить цвет здания Ратуши на голубой по причине недопустимой праздноцветности нынешнего архитектурного облика. Передать Отделу Благ». «Устами Создателей: пересмотреть порядок обслуживания электротехниками и реставраторами апартаментариев 3-й Северной улицы Аглиции. Передать отделу Благ». «Устами Создателей: издать закон, запрещающий нарушать закон…» Ох, бедняга перетрудился. – Он откашлялся. – Вот еще. «Устами Создателей: прекратить распространение на Корабле размышления по причине неблагополучного и неблагоразумного расходования им умственных сил и необратимого ухудшения физического состояния и состояния сознания вследствие употребления указанного средства. Передать Отделу Состава Пассажиров и Отделу Благ».

Уильям терпеливо ждал.

– Кое-что из этого интересно и с хорошей правкой может быть вполне убедительно, – продолжал ДеВитоло, сняв очки, – но, по мне, мало что изменит в ближайшем будущем. А вы как считаете?

Уильям пожал плечами.

– Нельзя ли узнать, чем смочена эта ткань, которую вы намотали мне на голову? – спросил он хрипло. – Это же вы постарались?

ДеВитоло вздохнул и отложил бумаги.

– Простите меня, – сказал он с виноватой улыбкой. – Вы сейчас можете встать?

Уильям без лишних слов натянул ботинки и прошелся по кабинету. Посмотрел в окно, чтобы рассеять последние свои сомнения.

Боль была терпимая.

– Должно быть, вы чувствуете себя не так плохо, как выглядит со стороны, – угадал ДеВитоло. – Тогда нам лучше ненадолго отсюда выбраться. Мой кабинет не подходит для настоящих разговоров.

Он помог Уильяму надеть зеленый пиджак и спуститься по лестнице в помещения часового магазина.

Саймон сидел на полу, прислонившись к своей кровати. Он снова проплакал целый день, не ответив ничего на расспросы отца и матери; он только стонал и злобно прогонял их выдуманными им же ругательствами, тут же забывая все сказанное, словно неудавшийся сон.

Миссис Спарклз, которая теперь относилась к сыну совершенно иначе, не возражала против такого поведения. Она следила за тем, чтобы Саймон выпивал терпение и благоразумие, но в комнате не задерживалась. «Мне не в чем его винить, – думала она, уходя. – Верно, то, что открылось ему, передается только на высшем языке, а он не может поделиться с нами и страдает… Бедный мой мальчик…»

Ни молодая просветительница со своими приятными манерами и ухоженным детским лицом, ни тем более учитель, который должен был рано или поздно вернуться на службу в Школу, не смогли ничего вытянуть из прикованного к постели Саймона. Когда они оба исчезли, мальчик благополучно поправился, но его так и не выпустили из апартамента. Фелиция Спарклз приносила домой бумаги – одну за другой – и складывала их в тумбочке у кровати. Саймон не смотрел в эти бумаги, но понимал, что все они были важными предлогами для того, чтобы мама могла держать его дома, и что она добивалась их по собственному желанию.

Зачем это было ей нужно? Видно, она хотела сделать из него экспонат – и выставить в какой-нибудь зале богатого дома миссис Пайтон, чтобы каждое воскресенье его освещали солнечные лучи из балконной аркады, а гости – Господа и собственники – поминутно останавливались возле него и, потрясая головами, восклицали: «Этот мальчик – да-да, вот этот прелестный мальчик – большое и значительное откровение Создателей!»

Мистер Раймонд говорил, что человек не должен превращаться в экспонат, и Саймон был с ним согласен. Но куда он теперь мог деться! Сны перестали приходить к нему, когда им наскучила обстановка его комнаты, а благоразумие, которым его начали пичкать еще в большем объеме, отбило у него желание искать новые сны в книгах. Все время он сидел на полу или на кровати, как брошенная кукла, и снилось ему только одно – что его жизнь стала бесконечным потоком слез, который, увы, не мог превратиться в Океан, потому как слезы высыхали от света, просачивающегося в комнату из-за портьер на окне. Но он не видел и слез, оттого что терпение не давало ему чувствовать грусть. Он не видел уже ничего в своей жизни – и как-то впервые задумался о том, что без снов в этой жизни может ничего и не быть! Имело ли значение то, что происходило за портьерами? Если это имело какое-нибудь значение, то относилось ли оно к Саймону, который не мог выйти за портьеры? Об этом нельзя ничего сказать наверняка – вот что он понял в конце концов.

Однако у него оставалось еще то, чего он и не должен был видеть, незримое, как Создатели, неизменное и непобежденное – надежда на новую встречу с городами Океании. Океания-А с ее гигантскими стеклянными домами, батискафами и подводными скалами была столь ясно ощутимой и своеобразной, что не имела никакого права исчезнуть так, как исчезали сны. Саймон не сомневался, что в городе его ждут люди – те удивительные люди, которые точно так же не могли никуда пропасть.

«Если в Океане нет никаких вечных мук, – думал Саймон, – то, наверное, со мной ничего не случится, если я спущусь в Океан сам. И, наверное, я буду там скорее, если не стану дожидаться, пока за мной придут».

Ночью, когда влияние терпения и благоразумия сходило на нет, появлялась решимость удрать из апартамента. Однако перед сном миссис Спарклз запирала дверь на второй замок, который открывался только ключом. Ключ она прятала в спальне; пробравшись туда в темноте, Саймон ничего не мог найти и, боясь разбудить родителей, скорей возвращался к себе.

Поутру ему первым делом приносили кофе, наполовину разбавленный благоразумием и терпением. Однажды он вылил его на ковер, и тогда миссис Спарклз ласково его пристыдила, а затем непонятно откуда принесла новые склянки. Саймон совсем отчаялся и в другой раз попробовал шмыгнуть мимо нее в гостиную, к уже не запертой двери. Миссис Спарклз не вытерпела и пригрозила, что если он будет делать вид, что не умеет смирно сидеть в своей комнате, то она опять приставит к нему просветительницу.

Тот день, который опять прошел для него в слезах – первый день нового Праздника, – ничем не отличался от всех предыдущих, но на следующее утро что-то изменилось. Мама не принесла ему кофе; больше часа она проговорила с папой на кухне. Они с волнением что-то обсуждали: мама уговаривала папу не принимать оставшееся терпение, а папа выражал робкие сомнения. Мама возмущалась и повторяла, что сделать так ей велел сам господин Лонгстоун, который именно затем заходил к ней накануне, а усомниться в словах Главы палубы – значит нарушить Заветы и вообще проявить жуткое праздномыслие. В конце концов папа сказал, что сам разузнает об этом в Ратуше, потому как ему все равно нужно идти на службу. В ответ мама назвала его болваном и крикнула вдогонку, что в его возрасте можно было бы если и не выслужить высокий ранг, то уж во всяком случае стать немного понятливее. Потом, в тамбуре, она напомнила ему купить газету. Когда разговор прервался, она ушла в спальню – наряжаться на парад. Перед выходом она заглянула в комнату Саймона и, как всегда, наказала ему оставаться в апартаменте и не открывать никому дверь.

Саймон ее послушался – по привычке. К тому же он не почувствовал никаких перемен в своем состоянии, и надежда в который раз тихо заснула под тенью уныния; он опустился вновь у кровати, покорно сложил на коленях белые руки и, как всегда, омертвел.

Он смотрел в одну точку – под письменный столик, которым почти никогда не пользовался. Через некоторое время у него, как всегда, потемнело в глазах. Саймон не знал, из-за чего так происходит, но это его давно не удивляло.

Но вот он наконец оторвал глаза от пола и поводил ими вокруг комнаты – от этого обычно становилось светлее, и он мог наметить другую точку. Но теперь светлее не стало. Саймон замигал глазами, но мнимый сумрак в комнате сохранился. Попытался заплакать – но слезы не шли. Тогда он взглянул на большое окно и от неожиданности сразу же вскочил на ноги.

За окном зыбился сплошной темно-синий цвет; стекло то и дело вздрагивало, меняя форму под действием воды. Мальчик раздвинул портьеры. Напрягшись, он разглядел вершины скал, вздымающиеся из бесцветной пузырчатой пелены под окном, и водоросли, обвивающие их бурыми и пестрыми кольцами. С одной стороны хребта виднелся огромный, сияющий стеклянный шар, разделенный на сечения и секторы. Где-то в отдалении, казалось, проплывал пузырек батискафа, начиненный механизмами, созданными рукой человека.

«Должно быть, сон, – подумал Саймон. – Не вернулся же я на самом деле в Океанию?»

– Так они вернулись или нет?

– Ну разумеется, он вернулся! Я лично довел его до сектора. Но он еще не освоился здесь, разве вы этого не замечаете? Дайте немного времени, и все образуется. Быть может даже, он будет вам полезен.

Саймон, не растерявшись, бросился к другой портьере и всунул голову.

– Как вам спалось, господин стратификатор?

Так прозвучал вежливый голос усатого мистера Раймонда, и Саймон с непередаваемой радостью на лице забежал в гостиную.

– Вы поглядите, какой туалет! – захохотал бесцеремонный Фред Фатом. – Надо думать, готовились к экскурсии. Экая фигура!

Сопроводителей в этот раз не было. Саймон остановился у одного из пустых диванов и с удовольствием обнаружил на себе тот самый синий костюм со шляпой, в котором разгуливал внутри чудесных подводных Сфер много-много дней назад.

– Мне кажется, накануне с вами случилось переутомление, – продолжал Эдвин Раймонд, небрежно покачивая тростью.

Подумав, Саймон кивнул.

– Это верно, после той игры я стал какой-то сам не свой, – важно ответил он. – Но теперь я чувствую себя куда лучше!