Гидра
Другая реальность, другой СССР. В горниле Гражданской войны пробудились Старые Боги. Борьба с ними и их последователями унесла жизни миллионов и необратимо изменила судьбы выживших в новом мире. В мире, в котором Железный Занавес призван сдержать легионы порождений тьмы, за книги с запретными знаниями убивают и умирают, советские вожди штудируют «Некрономикон», а из Балтийского залива взывает сам… Впрочем, не будем об этом, ведь называя имя – призываешь, а этого лучше не делать…
1959 год. Чудовища побеждены и мир восторжествовал. На реке Ахерон ударными темпами возводится гидроэлектростанция. Скоро перед строителями выступит знаменитая советская актриса. Но прежде чем это случится, пойдет дождь, потечет кровь, и что-то древнее проснется в вечной мерзлоте под адом.
Первая книга нового масштабного проекта «Красные Боги». Захватывающий, брутальный и динамичный хоррор, пронизанный «мифологией Ктулху», от признанного мастера жанра Максима Кабира.
Шляхта была бита сабельками, винтами да заклятиями; у панов тоже имелись и оружия, и заклятия, но в ту ночь Азатот принял сторону Красной армии. Уж сколько людей и демонов кончили мы под Белой Церковью, не сосчитать.
Путь агитатора каменист.
То и дело встанет вопрос протухлый.
Допустим, спросит на собрании коммунист:
«Друг ли нам Ктулха и как быть с Ктулхой?»
С Ктулхами, отвечу, быть начеку.
Да, Некрономикон спас Чапая.
Но точно так же он помогал Колчаку,
Краснову и жирным бухарским баям.
Жертв больше не будет! Говей постом, —
Вот наш ответ религии всякой.
Мы Ктулху отправим вслед за Христом —
На дне океана сиди и не вякай.
В Омский Комитет
партии коммунистов-большевиков.
Товарищи!
На все заявления, посланныя Вам Омским Храмом Шуб-Ниггурат (о жертвоприношениях, звездном плодородии, расписании церковных служб и полуночном доении) Вы до сих пор не ответили, как того требует честь и совесть человека.
Переубеждать мы Вас не будем, хватило споров, в ходе которых нас ошибочно причисляли то к меньшевикам, то к толстовцам.
Мы требуем от Вас признать нашу веру неотъемлемой частью Новой России, в которой Шуб-Ниггурат и Тысяча Младых будут почитаться не меньше, чем Карл Маркс (во многом чуждый духу копытчатого народца).
Вместе работали для осуществления прав и свобод, вместе страдали в тюрьмах, преследуемые властью попов и адмиралов. Теперь мы жаждем нашего признания в России как религии, всецело преданной космическому компосту.
И в этом цель нашего письменного с Вами сношения.
Великой Матери и ее Детям сочувствует как справедливому и щедрому началу не только большая часть сибиряков, а полмира!!!
Вот почему Вам следует открыто и честно ответить перед Матерью (не келейно, не в канцелярии, а пустив малую кровь во славу ея копыт): признаёте ли Вы наши права в деле строительства Новой Жизни или, пренебрегая нами как не вполне уже людьми, не считаетесь с истинной верой по праву вооруженного насилия?
Мы можем использовать знания, но мы не должны служить Старым Богам. А что до адептов их: расстреливать сумасшедшую сволочь беспощадно и повсеместно; не искать в деле обвинительных улик.
Пролог
Острог притих в таежной ночи, озаренный призрачным лунным светом, и казалось, что единственные его обитатели – трупы, разбросанные тут и там. Распухшие, с темными осклизлыми лицами, полуголые люди в грязи. Куланах, участвовавший в трех восстаниях против нючча – русских, впервые видел такое количество мертвецов. Такую бессмысленную жестокость. Не племена, объявившие нюччи войну, опустошили крепость, не собратья Куланаха, нет. Русские убивали русских. Кровь стекала по склонам, окрашивая воды Большой Реки в красный цвет. Воевода не правил в остроге. Здесь правили демоны безумия и братоубийства. Здесь пировали мухи. Их назойливое жужжание вызывало кожный зуд. Потоки мошек струились между избами, как витки тошнотворного тумана. Гнус покрывал хладные тела шевелящимися похоронными рубахами. Матерь-преисподняя не приняла мяско и косточки. В сырости и тлене плодились личинки. Слепни слетались на поминальное пиршество – кенсю. И конечно, был запах. Подготовившийся Куланах замотал тряпьем лицо, но смрад проник в него, выстлал изнутри, как теперь отмыться? Как забыть подростков, удушенных на коновязи, или расчлененного старика?
Куланах крепче сжал рукоять кылыса. Чтобы задобрить демонов, нюччи привязывали своих родственников к дулам пушек и стреляли в упор. Он старался не сосредотачиваться на развороченных грудинах. Пробирался в зловонной темноте, то и дело касаясь амулета: металлической тарелочки, свисающей со шнурка. Он обращался к предкам, моля простить его народ за маловерие.
Зло явилось в долину Туймаада, и этим злом не были казаки, разорявшие улусы и пленившие тойона. Не их теплолюбивый бог возвел себе храм из праха. Истинное зло таилось в земле задолго до прихода нюччи. Ясаком стали души глупцов. Церковь с крестом отвергшие своего Иисуса люди придали поруганию и обратили в головешки. Их вера была слаба и не прошла испытание тайгой.
Но и своих соплеменников Куланах не обелял.
Давным-давно кочевники вышли к берегу Большой Реки, под сень Спящего Медведя, и река наградила их богатым уловом, а окрестные леса – зверем. Пушнину, ягоды, мясо, сало и подножный корм для оленей сулила Туймаада. Но шаман, прадед нынешнего шамана, сказал, посмотрев на небо: «Не бывать стойбища под этими звездами, эта земля отравлена, не тревожьте ее, не копайте, не слушайте голосов на болотах».
Они ушли к морю, голодали и после смерти шамана вспомнили о чудесной долине и вернулись к щедрой реке. За ослушание духи наказали потомков тех кочевников ночными кошмарами. И Куланаха неоднократно мучили сны, в которых звезды кричали, в которых шептались болотные кочки. Но все же не осевшие здесь племена, а чужаки с пищалями и распятиями ответили на зов
Он двигался, укутанный тучами гнуса. Вокруг громоздились дома-дворы, именуемые кошелями, избы, сложенные из толстых бревен, с тяжелыми ставнями на железных болтах и двускатными крышами. Заимки заполонил сорняк, огороды удобрили человечьим перегноем. Амбары на сваях были домовинами, а высокий частокол не защищал от набегов. С тех пор как нюччи присягнули демонам, он лишь скрывал их преступления от посторонних глаз.
«Сборщик, – подумал Куланах. – Это он принес с болот заразу. Что посулила ему
Куланах хотел и не хотел знать. Он крался в тени к бывшей избе воеводы. Внушали страх острожные башни, торчащие между пряслами стен. Надвратные, «на свесе», часовни «украшали» распятые, раздувшиеся от газов тела. Толмач, чудом сбежавший из острога, рассказал перед смертью, что нюччи начали с собак и закончили детьми. Закончили ли? Они выкапывали своих покойников из неглубоких могил у церкви. Благодаря холоду на костях сохранялось мерзлое мясо: еда.
Казалось, из подворотен, из решетчатых, завешенных бязью, налимьей кожей или цветной бумагой окошек за лазутчиком следят.
«Каково это – потерять разум и служить
«А ты попробуй, – шепнула заполненная мошкарой тьма. – Тебе понравится, ты обретешь смысл жизни, ты вкусно поешь…»
Куланах шлепнул себя по уху и потерял бдительность. Человек выскочил из-за жердяной городьбы и ударил саблей. Лезвие просвистело в воздухе – не уклонись Куланах, оно рассекло бы ему горло. Следующий выпад Куланах отразил клинком. Он посмотрел в лицо противника – это был острожный дьяк в грязном рубище, – и ледок сковал сердце. Когда-то на севере Куланах забрел в покинутый улус и повстречал двух братьев, мальчиков тринадцати лет, которые, голодая, съели родителей, а из сестричек заготовили впрок солонину. У тех озверевших каннибалов не было таких жутких глаз, как у дьяка. Лишенные всего человеческого, темные, не глаза, а пара углесидных куч.
Дьяк был еще силен, но покровительница покинула его. Изловчившись, Куланах всадил кылыс под ребра безумцу. Толкнул. Дьяк свалился в грязь. Кровь на лезвии была черной. И скверна того же цвета выскользнула из губ одержимого, задергалась и сдохла на бороде.
«Вот как ты выглядишь!»
Куланах продолжил путь. Теперь он был уверен: план сборщика прогорел. Если кто и таится по углам острога – несколько недобитых сосудов со скверной. Разгоняя гнус, он поднялся по ступеням и вошел в избу воеводы. Кремень чиркнул о кресало, воспламеняя трут. Масляный светильник озарил убранство избы, с трудом различимое за завесой комаров и жужжащих мух. Овчинные шубы, песец, шелка на нарах, чугунная посуда на очаге, берестяные короба… и трупы, трупы.
Сборщик сидел у печи, разорванный от плеча до поясницы демонами, которых сам же и призвал. Покрытые насекомыми кишки лежали в его ладонях, как последний дар
Куланах быстро посветил на второе тело. Мельком увидел лицо – женщина, довольно молодая. Скверна прилипла к ее подбородку.
«Они погибли недавно, – подумал Куланах. – Может быть, утром».
Мысль о том, что еще сегодня в избе рыскали демоны, заставила поспешить. Куланах нагнулся и с трудом вытащил изо рта сборщика продолговатый предмет. Это была костяная свистулька. Все, как рассказывал умирающий толмач. Манок для демонов.
Куланах сжал свистульку в кулаке и собирался покинуть жуткое место, но что-то шевельнулось в темноте. Куланах выпростал руку, и светильник озарил покойницу.
Она была обнажена по пояс. Что-то копошилось у нее на животе. Куланах взмахнул клинком, но не нанес удара. Кылыс пополз вниз, в ножны.
На женском животе устроился голый младенец. Обхватил губами посиневший сосок и пытался пить молоко из мертвой матери. Куланах опомнился, схватил с нар шаль и укутал в нее малыша. Ребенок посмотрел на Куланаха внимательно и улыбнулся.
– Все кончено, – сказал Куланах.
С младенцем на руках он вышел из избы и поднял глаза к небу. Звезды, некогда так напугавшие старого шамана, словно скорбели по утраченной возможности. Демоны сгинули,
«Все кончено, – подумал Куланах. – На этот раз».
Он знал: пройдет сто, двести, триста лет, и кто-то снова услышит шепот в тайге, снова откликнется на зов.
Глава 1
Дождь разразился без предупреждений. Только что небо было чистым, с закатными кровоподтеками над угорьем, и вот он уже месит грязь, колотит в прохудившиеся крыши, срывает план. Словно не тучами принесенный, а сумерками, стремительно сгущающимися. Тайга породила тьму, тьма родила ливень, ливень ощенился тенями, которые скользили по забытой богом деревне, скулили и подвывали. И поди уговори себя, что это ветер воет, что это калитка скрипит, а не старые кости истинных хозяев Якутии.
Ярцев не слыл человеком мягкосердечным, но и он поежился, подумав, каково сейчас зэкам, работающим в третью смену, и каково конвою.
За окнами окончательно стемнело, теплостанция запитала фонари. Мертвенным желтым светом, точно болотными блудичками, озарилась единственная улица поселка. Коренных жителей выселили в прошлом году, пристроили бараки, склады, гаражи, казарму, в домах расквартировали вольнонаемных, а две самые большие избы заняли капитан Енин да Сан Саныч Ярцев, начальник конторы гидромеханизации.
В избе было натоплено, светло, но мысли Ярцева витали за пределами тепла и света. Специалист с довоенным опытом, коммунист, он возводил мариупольский «Азатотсталь», вколачивал плотины в глотки бурливым рекам, ему подчинялись Волга и Дон. Не лично ему, конечно, но партии и неусыпному хору пролетариата. Так ведь и он был громким голосом в хоре! В сорок первом под Смоленском руководил отделом 7-й Саперной армии, возглавил Проекторное бюро, обеспечивающее энергией оборонительные заводы Урала. А нынче страна поставила задачу позаковыристее. Саму тьму изгнать с окраин Союза, оседлать и обуздать реку со старым именем Лена, после Революции называемую Ахерон.
Ярцев спросил бы, кто надоумил строить электростанцию в Яме, но этот человек – или не человек уже – грозно смотрел с висящего над столом портрета, пресекая праздную болтовню и риторические вопросы. Товарищ Сталин, выступая на XXI съезде КПСС, высказался о необходимости электрифицировать зараженные звездным раком земли. Генералиссимус умер в пятьдесят третьем, но, когда Хрущев погиб в кукурузном поле, вернулся, чтобы обнять осиротевшую Родину и наблюдать за ней рубиновыми глазами кремлевских звезд. А значит – прочь малодушие и сомнения. Ахеронской ГЭС быть, и быть ей в рекордные сроки, к сорокапятилетнему юбилею Октября! Вон за весну намыли пять миллионов кубометров грунта, хорошо идет.
И все же, и все же…
Когда гас свет, когда забывалось, что Отец Народов видит в темноте, и мозг заполняли образы других тварей с ночным зрением, броня бывалого марксиста давала пробоину, и выползень сомнения грыз Ярцева. Крошечный, но настырный червь.
Несомненно, тут, где река прорезает скалы Саудского хребта, сужаясь в «ахеронскую трубку», удобно строить плотину. Но есть ли в Яме потребители такого количества энергии? Якутск вымер в двадцать втором – на город наложили проклятие, и он не достался ни красным, ни белым. Лишь в годы войны митрополит легализированной Сталиным Русской Церкви Азатота кровавыми дарами нейтрализовал заговор, чтобы использовать Якутск как перевалочную базу для доставляемых по ленд-лизу истребителей и бомбардировщиков, – в каждом втором самолете сидело то, что якуты называли абасами, американцы – гремлинами. И сегодня Якутск скорее напоминал большую деревню, а деревни поменьше кишели вырожденцами, пьянью и трупоедами. Кто станет селиться в Яме? Выкормыши разбуженных Революцией богов и безумные старухи вроде той, что иногда наведывалась к строителям: пятнистое чучело из дебрей, повитуха сов и упырей.
Нет практической нужды в станции, в том, чтоб технику, самосвалы вести по льду из Якутска. Не будет безносая старуха смотреть телевизор, не расстанется с керосинкой. Так зачем станция? Передавать энергию на тысячи километров? Или она, как говорит секретарь партийной организации треста, «слово Сталина против слова тьмы, окопавшейся на границе»? Но сможет ли лампочка противостоять злу?
Отвлекая от раздумий, тянувших на статью, сквозь гул ветра и шелест ливня донесся машинный рокот. Ярцев привстал из-за стола. У его временного пристанища запарковался чумазый грузовичок, и инженер Фоменко выскочил под дождь, придерживая шоферскую кепку.
– Стешка! – позвал Ярцев.
Назойливо тикали напольные часы. Стешка, единственная не выселенная жительница деревни, куда-то запропастилась. Оставить эту дородную бабу распорядился Ярцев, прежде экзаменовав ее на предмет кулинарного мастерства. Стешка зажарила умопомрачительного зайца в сметане и по праву стала чем-то вроде служанки на два дома – Ярцевского и Енинского.
В дверь постучали. Вернее, заколотили.
– Стешка, гости!
Никакой реакции. Ярцев нехотя похромал в сени. Раненное осколочным бедро – привет из-под Смоленска – давало о себе знать.
Начальник конторы отворил дверь, впуская в дом – и будто бы в собственный скелет – таежную сырость. Капли, крупные, как пуговицы, разбивались о крыльцо.
– Что стряслось? – зыркнул Ярцев на подчиненного.
– Сан Саныч, какой-то швах на карте намыва.
– Ну чего там?
– Бригадир прибежал, сказал, чтоб мы сами посмотрели.
– А кто у нас бригадир?
– Золотарев.
– Уголовник? Он, что ли, без надзора к тебе прибег?
– Пользуется доверием…
– Непорядок. – Ярцев пожевал губу, снял с гвоздя плащ. Молния расколола черное небо, как фотовспышкой вынула из темноты избу капитана Енина и снова поместила ее в темноту. Громыхнул гром. Енин был старшим офицером в ИТР[1], и Ярцев задумался, не дернуть ли его с собой. Но в соседской избе был потушен свет, да и недолюбливал Ярцев капитана, притащившего в Сибирь ящик с книгами дореволюционных стихоплетов. Среди них затесался даже ранний сборник Блока, самопровозглашенного Желтого Короля. Ночью, рядом с шумливым лесом, Ярцеву не хотелось думать о последователях Блока и о том, что творится на заболоченных улицах Ленинграда.
– Поехали. – Ярцев и Фоменко просеменили под маслянистым дождем, забрались в кабину допотопного АМО. Проблемы… они сыпались на контору одна за другой. Приходилось перекладывать пульпопроводы: замерзала вода. По марту – аномальная жара и паводок, плывуны затянули котлован. В апреле из грязи извлекли такелажника, исчезнувшего накануне. Такелажник утоп, или кто-то ему подсобил… Случались и побеги, словно накормить собой зверье в тайге было для зэков лучшей участью, чем остаться на стройке. Вчера на собрании Ярцев предложил передать дневной заработок в пользу коммунистического Вьетнама. Смотрели волками, согласились, стиснув зубы.
Ярцеву не нужны были проблемы. Ему был нужен орден Красного Трудового Знамени и сданный в срок проект.
– Наврали синоптики, – сказал Фоменко, выруливая на размокающую, плывущую дорогу.
– Синоптики! – фыркнул Ярцев. – Это Яма! – Он буравил взором желтоватые струи, бегущие по боковому стеклу. За стеклом проносились приземистые бараки, лагерная столовая, обслуживаемая зэчками, склады. Днем и ночью, не ведая усталости, корпел цементный завод. Тягачи транспортировали бочки с соляркой. На поляне перед кирпичным фасадом на скорую руку собранного заводика темнела омываемая дождем конструкция. В сполохе молний она показалась Ярцеву плахой. Ярцев сморгнул. Всего-то сцена открытой эстрады.
«Всего-то? К нам скоро музыканты из столицы нагрянут, сама Галина Печорская прилетит петь для тружеников Сибири, покорителей стихий, а тут, понимаешь, какой-то швах на производстве…»
– Сан Саныч…
– А?
Фоменко виновато понизил голос:
– Вам кошмары снятся?
– Кошмары? Как в детстве, что ли?
– Почему в детстве?
– Потому что сны – плод дневных раздумий, а взрослый человек, коммунист, не думает о разной гнуси.
– Я – не думаю, – быстро сказал Фоменко. Грузовичок пошел по крутому склону, по перешейку между руслом реки и карьером, дающим стройке грунт. В светлую пору суток от пейзажа было не оторваться: лесистые массивы взмывают над «трубой», несется по порогам темный поток Ахерона, словно доставляет известия закованным в вечную мерзлоту, погруженным на дно Ледовитого океана богам. Но сейчас лишь очертания хребта угадывались за серебрящейся пеленой, да слепо тыкались в небо световые колонны, отмечающие карту намыва.
– Мне снятся звезды, – сказал Фоменко. – Но они не как звезды, не из газа и плазмы. Они – дырки в космосе.
– Дырки? – переспросил Ярцев.
– Ага. Дырки, из которых на меня кто-то смотрит.
Ярцев одарил инженера недовольным взглядом.
– На тебя смотрит наше Государство. И премия в двести рублей. Не посрами первое и не лишись второй.
– Есть, – выпрямился Фоменко. Грузовик скатился по склону, и стал различим левый берег, перемычка котлована, озаренного прожекторами, намывные трубопроводы и устройства обвалования. В яме – с маленькой буквы, но и с большой тоже – бултыхался спецконтингент, бедолаги, перевоспитываемые всепрощающей Родиной и системой ГУЛАГа. За выполнение норм наряда им обещали скостить в три раза сроки. Они копали, падали, вставали, прокладывали в черной каше магистральные пульпопроводы, соединяли трубы на фланцах, падали и снова вставали. По тридцать зэков на двенадцатичасовую смену, по десять конвоиров, охраняющих бригады.
Грузовичок припарковался на пристани у котлована. Ярцев выбрался под дождь. Вода омывала лицо, он облизнулся, почувствовав медный привкус небесной влаги. Грохали копры. Рокотали компрессоры и перфораторы. Вспыхивали бенгальские огни сварочных аппаратов. Пахло паленым войлоком.
«Звезды-дырки, – подумал раздраженно Ярцев. – Надо же!»
Под подошвами скрипели доски. Прожектора выхватывали из мрака фигуры вохровцев. Их тени ползали по настилу. Окруженная колючей проволокой стройка здорово напоминала ад. Грешники и черти с винтовками… Ярцев мотнул головой, направляясь к воротцам под вышкой.
– Кто идет?
– Свои!
Солдат посторонился. Ярцев проковылял к краю котлована. Страшно болела нога, и ломило в висках. Быстрее бы домой. Снять сапоги. Стешка заварит чай. Завтра – душное таежное лето, Галина Печорская распишется на афише, Родина, олицетворенная в упитанном чиновнике, пожмет руку и щедро наградит…
Ярцев напряг зрение. Спецконтингент, как положено, месил грязь. Прораб следил за обвалованием, возможно, думая о судьбе апрельского такелажника. Пахала станция перекачки, жужжали пневматические сверла, а на воде денно и нощно трудилось судно – расчищающий дно Ахерона земснаряд. Отсюда Ярцев не видел ни членов команды, ни багермейстера.
Все выглядело обыденно, вот только… Мысль, как верткая рыба, сорвалась с крючка.
– Ну и где швах?
– Товарищ главный!
Ярцев обернулся. К нему в сопровождении молодого сержанта спешил Золотарев. Жилистый тип лет сорока, иллюстрация к теории Ломброзо. На земснаряде работали вольнонаемники, большинство строителей отбывали срок по политическим статьям, но бригадирами почему-то назначались криминальные элементы. Как Золотарев – убийца и грабитель-рецидивист.
– Что тут происходит? – поинтересовался Ярцев строго.
Золотарев лыбился, демонстрируя гнилые зубы, и норовил грудью прижаться к начальнику проекта.
– Идемте, товарищ главный. Картину маслом покажу.
Ярцев покосился на сержанта, который словно бы спал и ходил во сне. Вздохнул и поплелся за зэком.
– Товарищ главный, разрешите обратиться.
– Ну.
– Пацанам бы махорочки. – Золотарев заискивающе, снизу вверх смотрел на Ярцева и похрамывал, будто передразнивал начальника. – На пять закруток табачку осталось, ей-богу.
– Экономьте, – отрезал Ярцев. Прислушался к ночи – к гулу реки, шуму грунтовых насосов, выкрикам прораба – и вдруг понял, чего не достает на стройке.
– А где собаки?
– То-то и оно, – расплылся в улыбке Золотарев. И ткнул пальцем в пятиметровую эстакаду.
Псы забились под деревянную конструкцию. Не безродная шпана – сторожевые овчарки, чьи челюсти капканами смыкались на мышцах и костях беглецов. Сейчас они жались друг к другу, образовывая комок мокрой шерсти, и жалобно скулили. От этого звука у Ярцева заныло в солнечном сплетении.
– Вы чего? – удивился Фоменко, снимая фуражку и подставляя лысину дождю.
– Чуют, – сказал Золотарев мечтательно. Ярцев оторвал взгляд от перепуганных собак.
– Что чуют?
– Как донная матушка пробуждается. Как детишки ее рыскают в ночи.
Ярцев приоткрыл рот. Что-то мелькнуло сбоку: длинное, блестящее, неправильное. Соскользнуло с эстакады, как презерватив, наполненный водой, и опутало щупальцами Фоменко.
Все случилось молниеносно, на одном Ярцевском вдохе. И Фоменко даже не ойкнул. Тварь унесла его во мрак, легко, как соломенную куклу, словно инженера и не было. Лишь кепка свалилась в грязь, да пуще прежнего заскулили и задрожали псы.
Ярцев выдохнул и завертел головой, ища Фоменко или ту нечисть со щупальцами. Его взгляд уперся в сержанта и подошедших конвоиров.
– Сделайте же что-нибудь!
Военные не отреагировали. Кто-то коснулся локтя Ярцева. Золотарев. Ухмыляющийся гаденыш в кепке Фоменко – и когда успел подобрать? Мутная вода струилась с головного убора, пачкая крысиную физиономию бригадира. Золотарев высунул язык, ловя тяжелые капли, почмокал и сказал:
– Детишки проголодались, товарищ главный, но не боись. На тебя у матушки другие планы. – С этими словами Золотарев схватил Ярцева за подбородок. Начальник вскрикнул, скорее от изумления, чем от страха. Сержант и солдаты лунатично наблюдали за происходящим.
Ярцев попытался высвободиться, но жесткие пальцы впились в его скулу, в щеку. Физиономия Золотарева наплыла, скрыв военных. Распахнутый рот, пни почерневших зубов и что-то за зубами, что-то, лезущее из глотки…
Ярцев выпучил глаза. Жирная пиявка вылезла изо рта бригадира, как раздувшийся язык. Пальцы надавили, потянули за челюсть. Мерзость дотронулась до губ Ярцева. Прошла по резцам. По небу. И исчезла в его горле.
Золотарев разжал пальцы и отступил. Ярцев упал на колени, хватаясь за шею и кашляя. В нем что-то разворачивалось, выпрямлялось. Он чувствовал себя резиновой перчаткой, в которую засунули руку.
Золотарев танцующей походкой подошел к краю котлована и объявил зычным голосом:
– Товарищи заключенные!
Люди прервали работу и задрали головы.
– Простите, что беспокою, – дружелюбно провозгласил бригадир. – Вы славно потрудились на благо Советской Родины. Теперь ваши тела послужат пищей для ползущих отроков донной матушки. Именем ее я приговариваю вас к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Еще раз спасибо.
Золотарев отошел к задыхающемуся Ярцеву, а безучастные солдаты шагнули вперед.
– Ну и денек, товарищ главный.
Ярцев таращился в пустоту. Он не слышал Золотарева, не слышал, как затрещали винтовки, шпигуя свинцом беспомощных зэков. В его ушах звучала музыка Ахерона. В его черепе загорались звезды, и звезды были дырами, и что-то огромное смотрело на Ярцева из дыр.
А внизу шевельнулись тени. Алая кровь текла в грязь, распаляя аппетит охотников, ливень омывал трупы. Извивающаяся скверна полезла по кочкам, чтобы пировать в ревущей ночи.
Глава 2
Глеб Аникеев родился не в то время. Совершенно не в то.
Ему бы Гражданскую войну застать. Как отцу, который в восемнадцатом добровольцем на Южный фронт ушел и сражался под Киевом. Восемнадцатый год был переворотным – Революция навсегда изменила мир. Подумать только, в царской России никто слыхом не слыхивал про Р’Льех, Дагона и Старцев, астрономы открыли планету Юггот за полгода до взятия Зимнего. А потом случилось то, что занудный учитель истории называл Сдвигом. У Сдвига была конкретная дата, и забывший ее Аникеев схлопотал двойку, но теперь он вызубрил: ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля. Именно тогда, в одночасье на карте страны появились новые реки и горы. Антибольшевистское восстание в Ярославле захлебнулось в крови и плазме. Барон Унгерн присягнул на верность Хастуру и стал полубогом, превратившим Ургу в храм каннибалов. Ленин признал, что появляющиеся тут и там книги с тайными знаниями могут быть полезны пролетариату в его борьбе с прежним миром. Сколько всего случилось летом восемнадцатого года! Только Глеба Аникеева не случилось.
Сидя в зарослях смородины, Глеб представлял себя гарцующим на жеребце. Красивый шрам рассекает волевое лицо, сабля в ножнах, верный наган в кобуре. Попасть в красную конницу было делом непростым, но сам замкомполка Буденный сказал: «И что, что ему двенадцать? Он воин, который принесет нам победу!»
Глеб улыбнулся – грезам, Буденному, запыленной степи. В мечтах он палил из пулемета по петлюровцам, и скачущий на ракообразном чудище Махно был убит его пулей. Сколько ми-го, сколько деникинцев положил он на полях сражений! В славном восемнадцатом, за восемь лет до своего рождения…
Глеб воздел глаза к небу, точно высматривал богов, наказавших его скучной жизнью. Над провинциальным городишкой просом распылись звезды, и луна напоминала белую женскую ягодицу. Вчера Глеб прокрался к бане и подглядывал за парящимися бабами, пока не был пойман с поличным разъяренным банщиком. Правое ухо до сих пор больше левого…
– Аникеев!
– Тс-с! Тут!
Глеб вылез из смородины и пожал руку Мишке Аверьянову. В полутьме их можно было принять за братьев: оба тощие, лопоухие и наголо бритые после педикулеза.
– Думал, тебя не отпустят, – сказал Мишка. Он был отличником, но, как говорили в классе, «попал под дурное влияние Аникеева». Глебу давались литература и русский язык, Никаноровна расхваливала его сочинения и прочила карьеру прозаика. Но по остальным предметам он плавал, математика и иностранный язык – язык акло – никак не давались. А Мишка чирикал по-глубоководному, собирался после школы поступать в мореходку, а туда без акло никак.
– Кто у них спрашивал, – развязно сказал Глеб и воровато огляделся. – Потопали, пока не засекли.
Мальчики двинулись по пустынной улице, уклоняясь от фонарей.
– Взял?
Мишка похлопал по портфелю, который нес, словно собирался на ночной урок.
– Все здесь. А ты правда, ну, голых тетенек смотрел?
– Смотрел, – самодовольно подтвердил Глеб.
– Старух небось?
– Не старше двадцати.
– Врешь!
– Ч… – Глеб осекся, не стал говорить «честное пионерское»: в бане не было никого моложе пятидесяти. Бабка Тома да бабка Лукерия. Глеб был выдумщиком, но не клялся почем зря.
– Чего б мне врать.
– И как у них? – В сумерках глаза Мишки вспыхнули. – Так или так?
– Так.
– Врешь!
– Честное пионерское.
– Ух ты!
Они прошли мимо заколоченной избы «Торгсина». Во время коллективизации мама сдала туда столовое серебро и золотую трофейную ракушку, которую отец снял с убитого беляка. Взамен Аникеевым выдали три кило муки и конфету для Глеба.
– Ничего, – сказал Мишка. – У меня этих баб знаешь сколько будет! Бабы любят моряков.
– А я воевать пойду, – сказал Глеб. – Героем стану.
– Это где?
– Батя говорит, немцы нападут.
– Не. Чего б им нападать?
– На Австрию же напали.
– То Австрия, а у нас в «Ленинке» столько тайных книг, что мы их у границы испепелим.
– У них тоже книги есть… – Сдвиг – взрослые не объясняли, сами не знали почему – затронул лишь территорию, которая позже стала Советским Союзом, от Украины до Берингова пролива, от мыса Челюскин до Туркменской Республики. Ничего подобного не было ни в США, ни в Бразилии. Но знания распространялись сквозь охраняемые кордоны; белые эмигранты вывозили в Европу потрепанные томики, иностранные шпионы охотились за гримуарами, африканские царьки и диктаторы «цивилизованных» государств мечтали о заступничестве Древних, а глубоководные эмигрировали без дозволения пограничников. Глеб решил, что, если не будет войны, он пойдет в НКВД бороться с прислужниками недобитых космических божков.
– Не нападет, – сказал Мишка уверенно. – Гитлер их помер, заживо сгорел, пока они там экспериментировали с измерениями. А новый их вождь, как его… Гиммлер. Он восхищается нашей страной и хочет построить такую же: где колдовство поставлено на службу прогрессу!
– Придурки они, – возразил Глеб. – Ненавидят евреев, цыган, амфибий. Нет, будет война. Обязательно. А я буду героем.
Они свернули на окраинную улочку и замедлили шаг. Церковь возвышалась за пиками уродливого сорняка. Покривившаяся, потемневшая, с дырявой маковкой без креста, она источала потаенную угрозу, как тигр, про которого не знаешь, убил его выстрелом, или он притворяется дохлым и готов атаковать. Глеб коснулся виска, словно поправлял пробковый шлем.
– Стоит, зараза…
– Говорят, в ней ночами службу служат.
– Милиционеры бы не допустили…
– А что они попишут? Поп, когда церкви отменили, внутри заперся, до сих пор там. Жгли – не горит. Двери выбили, чтобы добро в пользу голодающих забрать, – три человека с ума сошли. Так и сидят в ростовском дурдоме, про богов канючат. Храм теперь Азатотий. Его легче не замечать.
– Но мы-то заметили. – Глеб хлопнул Мишку по плечу, не столько его, сколько себя подбадривая. – Назад ходу нет. Действуем по плану?
Мишка сглотнул.
– Как скажешь…
Сорняк цеплялся за одежду, хлестал по щекам. Вымахал в человеческий рост, что тростник, что те овощи, которые зреют вокруг воронок, испускающих дым цвета иных миров. Мальчики ломали стебли и таранили препятствия, пробиваясь вглубь дурнины. Заросли выпускали тучи мошкары, а земля была скользкой и липкой.
– Ничего-ничего, – бормотал Глеб.
На церковь они буквально напоролись. Она оказалась куда ближе, чем Глеб предполагал. Осклизлая стена напрыгнула из сорняка. Возле нее было не продохнуть от мошек, и запах, витающий в воздухе… так смердит мертвечина, пару дней пролежавшая на дороге.
– Может – ну его? – предложил Мишка.
– Дело хозяйское, – сказал Глеб. – Хочешь – возвращайся. Только газету дай.
– Не, – сказал Мишка, поколебавшись. – Вместе.
Они пошли вдоль стены, за угол, к прогнившей паперти. Культы, плодившиеся в Гражданскую как грибы, здорово помогли большевикам в борьбе с православием: старые боги существовали в реальности, а Иисус так и не явился пастве. О христианстве быстро забыли, власти пришлось противостоять религиозным течениям, о которых еще недавно никто помыслить не мог.
Полная луна висела над маковкой, а звезды будто бы наблюдали за мальчиками.
– Давай, – сказал Глеб. Под одеждой сновали мурашки, а может, мошки.
Мишка расстегнул портфель. Его руки дрожали, и из портфеля посыпались учебники и тетрадки. Глеб наклонился, чтобы помочь другу, поднял нетолстую книгу и прочел, ловя обложкой лунный свет:
– «Безымянные культы». Фридрих Вильгельм фон Юнцт. Интересно?
– Не очень. Никаноровна на лето задала.
– Немчура поганая. – Глеб вернул Мишке книгу. – Зачем читать врагов, колдунов этих идиотских?
– Чтобы мыслить как они. Чтобы победить.
– Чтобы победить, им надо башку раскроить. Ага! – Глеб взял у Мишки газету. «Безбожник у станка», ветхий, девятилетней давности номер. На передней странице – латинская цифра «пять», символизирующая пятилетку, ломала хребет карикатурному существу со щупальцами вместо бороды. «Марксизм, – прочел Глеб в свете луны, – это сокрушительная практическая программа в борьбе с Ктулху».
– С Азатотом не нашел.
– Один черт, – ответил Глеб, – Азатот, Ктулху. – И он спародировал Никаноровну: – То, что нельзя описать! Или опи́сать.
Мишка прыснул.
– Ладно, – сказал Глеб, – давай нацепим – и по домам.
Он смело взошел по лестнице, вынул из кармана винную пробку. В пробку, чтобы не пораниться, была воткнута длинная игла с красной бусиной на конце. Эту шпильку Глеб как-то подобрал на базаре – она служила ему мечом, пронзающим белогвардейцев-кузнечиков, и теперь послужит доброму делу. Что бы там ни пряталось в церкви, оно должно знать: даже дети больше не боятся космических кошмариков.
– Вот так! – Глеб спустился на ступеньку ниже, любуясь результатом. Иголка вошла в трухлявое дерево, как в картон. Газета трепетала на ветру, пришпиленная к двери.
– Можно возвращаться, – сказал облегченно Мишка.
– Мы теперь знаешь кто? – Глеб встал спиной к церкви. – Мы – богоборцы!
Дверь открылась, протяжно заскрежетав петлями. Бледный свет залил паперть и мальчишек. Длинные тени метнулись к жужжащим зарослям. Мишка взвизгнул.
– Она живая!
Глеб обернулся, лицом к обнажившемуся притвору. Там никого не было, только мошкара клубилась в странном свете, не электрическом, но и не таком, который производят свечи.
Толстый слой пыли покрывал половицы. В десяти метрах от входа стоял стол, драпированный расшитым полотенцем. На нем лежал деревянный крест.
– Спокойно, – пробурчал Глеб.
Любопытство толкало вперед. Он почувствовал себя мотыльком. «Мотыльки, – говорил папа, – живут до двадцати дней».
– Мы не собирались…
– Тише ты! – Глеб переступил порог.
– Вот сойдешь с ума, я тебя ни разу не навещу в больнице.
– Ну и не надо. Пионеры с ума не сходят.
Рассохшиеся доски просели под весом Глеба, а потом и под весом Мишки.
– Не оставляй меня одного, – сказал Мишка жалобно. Он не пытался строить из себя смельчака.
– Я здесь, – отозвался Глеб.
Где это – здесь? Что за место такое?
Свет лился из высоких узких окон. Будто фасадом постройка находилась в ночи, а остальной частью – в светлом времени суток. Ночь для Глеба была предпочтительнее. Мысли о мире, залитом такой мертвенной белизной, вызывали оторопь. За столько лет ни у кого не нашлось камней, чтобы разбить стекла.
Мальчики вертели головами. Узкая лесенка сбоку, распятья на стенах, в простенках меж окнами – иконы и целый иконостас впереди, за алтарем. Все пыльное, поросшее лишайником и паутиной, засиженное мухами, изъеденное древоточцами. Была бы тут полутьма, и она бы тревожила не так сильно, как свет, подчеркивающий каждую деталь.
Кто-то обезобразил лики святых. Ножичком поработал, вырезая на лакированных дощечках клыки, рога и спирали. Под закопченным потолком немо вопили крылатые уродцы. Глеб, доселе и сам гораздый подпортить вредные творения богомазов, испытал жалость к апостолам и мученикам. Лучше западным буржуям отдать, выменять на зерно. Сжечь лучше, чем превратить небожителей-бородачей в братство гулей, внимательно наблюдающих за незваными гостями.
– Не ходи туда! – пискнул Мишка.
Глеб не ответил. Ноги сами несли его к огороженной солее. Пахло тухлятиной. Над алтарем висел массивный крест с распятым Иисусом в человеческий рост. Неизвестный вандал поглумился и над скульптурой, усовершенствовав работу резчика. Заглубил глаза, расширил рот, выскреб нутро, чтобы поместить под ребра Сына Божьего белый собачий череп. Казалось, Христос кривляется. Это крупные полосатые шершни копошились на статуе, визуально меняя выражение страшного лица.
Статуя и насекомые стали последней каплей.
– Уходим, – сказал Глеб пустой церкви. Потому что Мишки нигде не было. В дверном проеме покачивался темный сорняк. Мошки лезли в ноздри. Где-то далеко заиграла флейта.
– Миш! Мишань!
Не-святое воинство Азатота скалило клыки с икон. Что-то полетело по залу… летучая мышь! Нет, страница «Безбожника у станка». Спикировала на пыльный пол возле ограды.
– Мишка! – взмолился Глеб.
Звуки флейты проникали в мозг, опутывали, лишали воли. Мечущийся взор остановился на солее.
Там, у алтаря, стоял поп. Просторную черную рясу украшали символы космического хаоса. Поп был огромен – под два с половиной метра. В одной руке он держал шпильку Глеба, а в другой – Мишку. Держал мальчика за шиворот, как котенка. Мишкины ноги болтались над настилом. Он не сопротивлялся, словно потерял сознание. Но глаза его были открыты и смотрели прямо на Глеба.
У попа не было глаз. Его лицо представляло собой резиновую маску, подвергшуюся влиянию жара. Резина оплавилась и застыла, облепив череп, повиснув желтоватыми соплями-сосульками. Глазницы спеклись. Тонкие нити соединили губы. Рот попа был распахнут: дыра, ведущая в иные галактики, бурлящий дом безглазых и безгласных богов-людоедов, чертог ползучей заразы.
Ноги Глеба подогнулись. Он не мог дышать. Сатанинская музыка терзала слух, искала путь, чтобы полакомиться разумом мальчишки.
Поп на солее приблизил свободную руку к голове пленника. Веки Мишки затрепетали, но взгляд не оторвался от друга. Шпилька вошла в Мишкин висок.
«Это невозможно, она согнулась бы, там кость! Это ночной кошмар!»
«Это кошмар, – безмолвно подтвердил залитый светом слепой поп. – И никто уже не проснется. Служи ему. Служи богу-идиоту, мальчик».
Игла проникала все глубже в мозг. Глаза Мишки закатились, прервался вымораживающий зрительный контакт. Мишка обмяк. Шарик на конце шпильки соприкоснулся с его виском. Торжествуя, поп поднял труп высоко над головой. Смеялись существа на иконах, скалился собачий череп, шершни ползали по Христу.
Мишка закричал и кинулся прочь. Он был уверен: поп не даст ему уйти. Вот-вот рука дернет за воротник. Тело водрузят на алтарь. Шершни проникнут в рот, а игла – в серое вещество.
Но подошвы забарабанили по ступенькам, сорняк захлестал по щекам. Дверь захлопнулась за спиной, погас свет, утихли звуки флейты. Церковь погрузилась во мрак. В этом мраке она будет пребывать еще долгих четыре года. А во снах и мыслях Глеба и того дольше: до конца его дней.
Глава 3
Оно вылезло из шахты на углу Кировской улицы и улицы Махлевского, из-под плывуна и юрской глины, где спало веками. Металлический шпунт казался зубочисткой в его клыкастой пасти, и обезумевшие метростроевцы кинулись прочь. Исполинский варан задрал к небесам кошмарную морду и зарычал. Главный инженер Лившиц, назначенный Совнаркомом, превратился в кровавую лепешку под пятой великана. Лишь через три часа артиллеристы смогли расстрелять чудище из гаубиц. Над продырявленной чешуйчатой тушей вился зловонный дымок.
Варан оказался первым из многочисленных визитеров снизу. К январю тридцать четвертого года три сотни комсомольцев пали жертвой подземных вражин. Им на смену пришли новые смельчаки. Опытные забойщики, крепильщики, чернорабочие Донбасса ехали на помощь москвичам. Здоровая дисциплина, результат сознания масс, стала лучшим оружием против чудищ: гигантских червей и летучих мышей величиной с белогривых орланов.
Весь прогрессивный мир воспел героизм защитников девятой шахты, там, где от кировской линии отделяется арбатский радиус. Восемь часов молодые пролетарки и пролетарии обороняли забой от прожорливых мотыльков, способных обглодать человека до костей. Снаружи были повреждены мостовые и трамвайные линии, осели дома по трассе, и бригада товарища Иванчука пала смертью храбрых.
Трудным участком являлась постройка наклонных ходов для эскалаторов на станции Красные Ворота. В котлованах без устали трудились коммунисты и беспартийные, рабочие и инженеры. Когда через штреки пробивали фурнель, в мерзлом грунте образовалась пустота. Из пустоты пахнуло могилой и поглядели на ударников красные глаза чудовищ. Не справилась с напором щитовая прокладка, купленная у англичан. Лопались логардины, сломался компрессор, давление в кессоне упало, и вода затопила выработки. Пятиметровые черви и обросшие ледяными сосульками кроты встретили достойный отпор. Трехпудовыми кувалдами прибывшие с Урала шахтеры сминали вражескую армаду. Плечом к плечу, по пояс в плывунных песках, багровых от крови. Герои получили переходящее знамя района и личную благодарность Лазаря Моисеевича Кагановича, верного ученика Сталина.
Весной погиб товарищ Булгарин, посещавший участок трассы между площадями Свердлова и Дзержинского. Родина оплакивала лучшего своего сына. Требовался глубокий идейный и высокий потенциальный подход к вопросу истребления чудовищ. На каждую тысячу кубических метров вынутого грунта приходилось по две голодные твари.
Девушки, вчерашние школьницы, шуровали в забое Краснопресненского района. Бетон свозили вагонетками на нижнюю штольню, его ведрами доставляли по блоку на верхнюю – бетонировали первую колотту. Вараны подкрались исподтишка. Но советская женщина – человек особый! Форменных чучел приветствовали стальными жалами! Девушки хватали бурильные молотки, работающие на сжатом воздухе, и сверлили черепа ящеров. Перед смертью комсомолки пели и благодарили Родину.
Инженер Ферсель, начинавший свой путь еще в помещичье-купеческой обстановке старой отсталой России, спроектировал чудо-машину: с громадным литым бивнем, бронированными проводами и гидравлическими домкратами. Железный крот прорывал твердые грунты и нанизывал на острый рог червей, варанов и крыс. Людей укрепляло осознание того, что впереди – машина, изготовленная ударным трудом тридцати советских заводов. К шестнадцатой годовщине Октября аварийная двадцать вторая шахта забетонировала первый участок верхней штольни. Остался в бетоне секретарь партийной ячейки Симонов. Был премирован путевкой в дом отдыха звеньевой Тарасов, убивавший летучих мышей оголенным проводом.
Так ковалась большевистская воля к победе.
И вы, сегодняшние москвичи и гости столицы, спускаясь в чудо света – метро имени товарища Кагановича, – вспомните тех, кто погиб за вас! На чистых и светлых станциях в ожидании поездов прочтите их имена, высеченные в граните, повторите, словно молитву: Ферсель, Симонов, Тарасов, Иванчук! Это они – и сотни других, безымянных – подарили нам мир, изгнали чудовищ, объединенные любовью и преданностью к партии и к нашей родной земле.
– Вы, молодой человек, куда котлету руками жрете? Я здесь для чего? Вилку бы попросили, это вам, знаете ли, не подворотня.
– Простите, больно она вкусная.
– Больше так не делайте никогда.
– Я выпивший.
– Ничего страшного. Может, вам существеннее чего?
– Да куда. Тут всего пятьдесят грамм.
– Где пятьдесят, там сто. Ну ладно, не буду приставать. Апчхи.
– Будьте здоровы.
– На акацию.
– Какая акация. Тополиный пух, может?
– Точно. Апчхи. Пух.
Женщина в накрахмаленном фартуке села на табуретку, и буфет скрыл ее всю, кроме тугой гульки волос. Глеб облизал пальцы и развернул к себе солонку, изображающую повара. У повара не было рук – отломали садисты.
– Соболезную, – пробормотал Глеб. Сквозь пыльные стекла лился солнечный свет, и теплый ветерок раздувал кучки искомого пуха. Со своего места Глеб отлично видел здание редакции и прекрасно знал, что рано или поздно придется идти на поклон к Мирославу Гавриловичу. Знал, но оттягивал момент.
За соседним столиком шуршал «Правдой» усатый гражданин. Глеб глянул на передовицу и закряхтел:
– Лаос, а! Ужас что творится.
Усатый разговор не поддержал. Посасывающая чай дама с почти такими же усами, как у гражданина, посмотрела на Глеба словно на законченного алкоголика.
А почему, собственно, «словно»? Пусть не законченный, но, так сказать, в процессе. В десять утра во вторник уже подшофе. Все из-за снов – надо же на кого-то свалить вину, так пусть виноватым будет Морфей. Кошмары вернулись, снова и снова прокручивались события двадцатиоднолетней давности. Снова и снова умирал Мишка Аверьянов, а Глеб улепетывал от чудовищного попа, как жалкий трус…
Из Москвы, из погожего июньского дня, Глеб перенесся в городишко на берегу Дона. Рыбная котлета встала костью в горле. Мишку не нашли. Может, не искали, а может, действительно съездил милиционер к проклятой церкви, убедился, что она наглухо заколочена, и записал семиклассника в пропавшие без вести. Был Мишка, и нету. А церковь есть, и бог на иконе есть – Глеб думал о нем постоянно, ночью казалось, что поп прячется под кроватью, сжимает в лапе шпильку и ждет своего часа…
Глеб ополовинил рюмку.
Секрет Полишинеля. Весь городок знал, что случилось с Аверьяновым. Родители Мишки, родители Глеба, начальник местного НКВД, за год до этого неудачно баллотировавшийся в Верховный Совет СССР. Никто не осуждал Глеба за побег. Он сам себя ел поедом. Ему снился Мишка с иглой в голове, скребущийся в окно, – у Мишки были сплавленные жаром глаза попа.
В тридцать девятом разразилась война с финнами. В сорок первом Гиммлер напал на Советский Союз, и Левитан зачитывал по радио защитные заклинания из древних книг. И конечно, Глеб не стал героем. Героем опять – теперь посмертно – стал его отец. В последний раз Глеб видел отца в вагоне-теплушке отправляющегося на оборону Москвы поезда.
Немцы ошивались у городка. Глеб слушал залпы орудий. Минуло несколько лет с той страшной ночи, но церковь в сорняке по-прежнему властвовала в кошмарах мальчика, пугала сильнее фашистов. А однажды бронепоезд сбил немецкий самолет. Напичканный бомбами «Фокке-Вульф» рухнул с небес и угодил прямо в церковь. Щепки разнесло по всему полю. В течение недели Глеб ходил к руинам, опасаясь, что храм восстановится, отрастет, как хвост ящерицы, но этого не произошло. И городок выдохнул облегченно. Счастливый случай помог ему избавиться от раковой опухоли.
Вот только не воскресил Мишку.
Получив аттестат зрелости, отслужив в армии, Глеб уехал постигать журналистское ремесло и детские страхи забрал с собою в Москву, провез по всему Союзу.
Водка возымела обманчивый эффект. Глеб расслабился. Вновь примерился к усачу:
– Нет, ну вы слыхали! Америка в Анкаре совсем обезумела. Эти шашни с Ираном…
Кто-то постучал в стекло. Глеб стух, заметив активно жестикулирующего Мирослава Гавриловича. Натянул фальшивую улыбку – не лезть же под стол.
– Миро… Гав… – Глеб замахал, приглашая главреда в столовую. Тот жестом отверг предложение. Показал на часы, на здание редакции, шлепнул о стекло пятерней и ушел, недовольно раздувая щеки.
– По мою душеньку, – пробормотал Глеб. Продавщица чихнула.
«Ты один меня понимаешь», – мысленно обратился Глеб к повару-солонке. Допил и козырнул присутствующим:
– Удаляюсь на казнь.
– Ни пуха. Апчхи.
Пух, как снег, скапливался у бордюров.
– Пьяный? – с порога накинулся Мирослав Гаврилович. С портретов смотрели сурово Чехов, Белинский и Достоевский.
– Что вы, как можно. Во вторник, с утра…
– Сегодня четверг! – При всей напускной строгости Мирослав Гаврилович, член бюро обкома, был добрейшим человеком и боролся за каждого подопечного, как за родного, в официальных бумагах аттестовал положительно. Подопечные, случалось, вылазили ему на шею.
– Дни летят, – удивился Глеб. – От печатной машинки отклеишься – и лето пролетело.
– Кстати, о машинках. Что это
– А что еще делать перед смертью?
– Стыдиться, Аникеев! Люди гибли, чтобы метро запустить, а вы даете лапидарную казенщину. Вы, некогда инициативный, квалифицированный, систематически работающий над повышением идейно-политического уровня… ставящий злободневные вопросы производственной жизни…
– Спасибо, конечно…
– Ой, не благодарите. С этим, с бригадиром-проходчиком вы после интервью что?
– Что?
– Что??
– Наклюкались.
– Именно. А он – эпилептик, и его жена на вас, между прочим, жалобу написала.
– Он рассказывал про нее. Змея, говорит.
– Хватит ерничать, – устало произнес Мирослав Гаврилович. – Вы ж талантливый парень, Аникеев. Как я, из провинции, донской. Вы в войну что делали?
– Аэропорт строил… в колхозе работал, в лесу на дровах… летний лагерь военной подготовки прошел.
– А товарищу… – Главред сверился с блокнотом. – Товарищу Лисенкиной вы рассказывали, как освобождали Будапешт.
– Я пьяный был, Мирослав Гаврилыч.
– Пьяный! На ВДНХ! Куда вас не отдыхать послали, не за юбками бегать, а освещать выставку достижений народного хозяйства.
– Я освещал…
– Но это все мелочи, мелочи. А вот ваши измышления по поводу спутника…
Глеб вздрогнул, впервые за весь разговор с шефом по-настоящему испугавшись. О «Луне-1», космическом зонде, запущенном в январе, он говорил с Черпаковым – отличным мужиком и отличным журналистом. И, кажется, позволил пару вольностей, обсуждая космическую программу и то, почему «Луна» взлетела, а, например, американский метеоспутник «Авангард-2» сгорел в стратосфере. Теории о связи космической программы с тайными учениями сами по себе были крамолой. Неужели Черпаков наябедничал?
– Я про спутник ничего не знаю…
– Аникеев, Аникеев. Что мне с вами делать? – Мирослав Гаврилович выглядел искренне опечаленным.
– Пожурить и отпустить? Я тут про Кубу шедевр ваяю…
– Не надо про Кубу, Аникеев. Вы нам сваяйте шедевр про героев-лэповцев, несущих свет тайге.
– Так я в инженерии – дуб-дерево…
– Ничего. Подтяните грамотность. Время будет. Три недельки, скажем.
– На статью?
– На командировку. В понедельник – это через четыре дня – вы отправляетесь в Якутию. Прямехонько в Яму. Сокращение от «якутской магнитной аномалии».
– Якутия… Яма… Да меня жена в жизни не отпустит…
– Нет у вас жены, Аникеев. Ни жены, ни детей, ни домашних животных.
– Но кактус…
– Принесете, буду его поливать.
– Мирослав Гав… – Глеб поник. – Это ж ссылка.
– Это не ссылка, а разумная альтернатива тюремному сроку. – Главред понизил голос. – Поймите. Надо вам из Москвы уехать, пока все не уляжется.
– Уляжется – что?
– Где, по-вашему, Черпаков? – Мирослав Гаврилович посмотрел на дверь.
– В Пицунде.
– На Лубянке.
Глеб побледнел.
– Как?
– Как-как. Каком кверху. Партийное следствие, арест, а дальше, видимо, десятка. Черпаков писал о гибели тургруппы Дятлова. Ну и записался. При обыске у него изъяли запретные книги. «Культы Гулей», «Таинства Червя», фон Юнцта…
– Фон Юнцта, – горько хмыкнул Глеб. – Нам его в школе на внеклассное чтение задавали.
– Время было другое, Аникеев. Черпаков с катушек слетел. Договорился до секретных экспериментов с пространственно-временными петлями, которые мы якобы проводим на высоте 1079. Нет, десятка – это еще хорошо будет. – Главред затряс седыми кудрями. – А для вас, Аникеев, прямая дорога. Якутия, тайга, романтика. А мы тут черной завистью изойдем.
– Сопьюсь же, Мирослав Гаврилович, – использовал Глеб последний аргумент.
– Иногда лучше спиться, чем сесть, – философски изрек главред. – Ну, ступайте, ступайте. Дышать вашим перегаром сил больше нет.
Глава 4
Дверь малой сцены отворилась, и в коридор выскользнул миниатюрный гусар. Тесные кавалеристские сапоги затопали по бетону. Голенища натирали нежную кожу, тело взмокло под униформой. Гусар сорвал с головы кивер, и шелковистые каштановые локоны рассыпались по плечам.
Сердце колотилось. В ушах звучала оброненная ведущей актрисой фразочка: «Кто приволок на репетицию сельдь? Сельдью смердит». Щеки наливались красным, память отматывала пленку вспять, в город Ирбит. Перед глазами вставал папаша Агнии Кукушкиной, почти дословно дублирующий слова высокомерной актрисули.
Погруженный в воспоминания, гусар свернул за угол и едва не столкнулся со старым знакомцем, стопятидесятикилограммовой тушей, упакованной в безразмерный полосатый костюм, перекрывшей дорогу к фойе. Бруно Каминский, кондовый драматург и редкостная сволочь, стоял спиной к гусару и не видел его. Идея общения с Бруно привлекала не сильнее, чем мозоли. Гусар попятился – Каминский начал разворачиваться, но гусар уже метнулся за угол и взлетел по лестнице к техническим помещениям театра.
Гусара звали Галя Печорская, и его… ее жизнь летела под откос. Стоило так высоко взбираться, чтобы так громко упасть. Но, как говорила покойная бабуля, судьбу не перехитрить, не переиначить.
Галя родилась в тридцать втором в Одессе. Ее мама трудилась на заводе «Кинап», производящем аппаратуру для съемок фильмов. От отца, черноморского матроса, осталась единственная фотография, на которой он белозубо улыбался, позируя в порту. Отец пропал без вести – Гале было два годика, – отправился в рейс и не вернулся. К Гале он приходил во снах. Пускал пузыри изо рта и звал с собой глухим, как сквозь толщу воды, голосом.
Когда началась война, Печорских эвакуировали на Урал. Мама с бабушкой работали допоздна, чтобы как-то занять девочку, записали ее в полдюжины кружков. Ей в равной степени давались и сольфеджо, и бальные танцы, и язык глубоководных, но больше всего ей нравилось смотреть фильмы в кинотеатре «Луч». Она обожала музыкальные комедии, исторические драмы, военную хронику. Мечтала попасть на экран, и кассирша, очарованная юной поклонницей кино, посоветовала ей записаться в клуб творческой самодеятельности. Драмкружок ставил спектакли для железнодорожников, Галя играла то стойкого оловянного солдатика, то Тильтиль, разыскивающую синюю птицу.
В Ирбите Галя впервые узнала, что она не такая, как все.
Облаченная в гусарскую униформу, Галя вбежала в захламленное помещение под крышей театра. Включила свет, напялила кивер на голову гипсового Пушкина, из кармана мундира достала спички и пачку «Новостей». Ростовое зеркало отразило привлекательную, но явно требующую отдыха молодую женщину. Набрякшие веки, запавшие щеки, заострившиеся скулы. Галя закурила, с удовольствием впуская в легкие дым.
Агния Кукушкина играла фею Берилюну. И Галю почему-то не любила. После репетиции подстерегла с товарками на задворках ДК и давай забрасывать снежками. Галя не обиделась, наоборот, хохотала, думая, что с ней хотят дружить. Слепила снежок, пульнула да угодила случайно Агнии в глаз. Кукушкина разрыдалась и бросилась прочь, не слушая извинений Гали. Настучала отцу, он нашел Галю у подъезда общежития.
Кукушкин был рыжим детиной с откормленной ряхой. Ему бы Москву от немцев защищать. Но в тот вечер он защищал дочурку. Спросил, что стряслось, Галя объяснила. Кукушкин присел перед ней на корточки, участливо оглядел.
– Чем это воняет? – спросил. – Не слышишь?
Галя принюхалась. Пахло кукушкинским одеколоном.
– Запах такой… сейчас-сейчас… как грязная манда…
Галя не знала этого слова.
Кукушкин наклонился вплотную и втянул ноздрями воздух.
– Ба! Так это ты воняешь, ставрида.
Галя понюхала свои руки.
– Неправда…
– Слушай сюда, полукровка. – Кукушкин вцепился в предплечье Гали. Грубо вцепился, без скидок, и заглянул в глаза. – Еще раз моего ребенка обидишь, я из тебя уху сварю, усекла?
Галя всхлипнула.
– Усекла, рыбина?
Галя кивнула. Горячие слезы потекли по щекам. Разве может взрослый дядя так обращаться с десятилетней девочкой?
– Пошла вон! – Кукушкин толкнул Галю в сугроб и удалился, насвистывая бравурную мелодию. Лежа в снегу и потом в кровати, под бабушкиной шалью, Галя кое-что поняла о людях и о себе. А папа улыбался с фотографии, словно говорил: «Ну да. Будет тебе несладко, но выстоишь».
Столбик пепла осыпался в рукав. Галя стерла нарисованные усы, расстегнула стоячий ворот доломана и обнажила шею, тонкую, изящную, с двумя полумесяцами шрамов справа и слева, под гландами. Получив деньги за «Тиару для пролетариата», она легла под скальпель хирурга и удалила перепонки между пальцами, но с шеей ничего поделать не могла. Всю жизнь, на всех интервью ей задавали один и тот же вопрос: умеет ли она дышать под водой? И Галя терпеливо разжевывала: не умею, это не жабры, а врожденное кожное образование, жаберные крышки, и они сросшиеся. Кеша говорил, они ничуть ее не портят, но Кеша никогда не целовал ее туда. Ни разу не целовал ее горло.
Галя огладила шею рукой. Перепонки и недоразвитые жабры – наследство по папиной линии. Отец вышел из Черного моря в восемнадцатом. Неизвестно, сколько ему было: двести, триста лет? Но Советская власть, пропагандирующая равенство между людьми и амфибиями, дала ему образование. Он экстерном окончил школу, затем училище. Мама практически не рассказывала о нем. Бабушка говорила, он был хорошим, но чужаком. Судьба, говорила бабушка, властна и над людьми, и над глубоководными.
Слова Кукушкина что-то поменяли в жизни Гали. Будто прежде никто не замечал, что она «другая», но Кукушкин открыл обществу глаза, и понеслось. Ее гнобили в старших классах, на переменках, в раздевалке бассейна, ей подкидывали рыбьи головы в портфель, а много позже она находила рыбу и гадкие рисуночки в гримерках. Девочки гораздо хуже, злее Агнии поймали Галю в туалете и сняли колготы с трусами, чтобы проверить, есть ли у нее внизу чешуя.
– Отомсти им, – сказала бабушка.
– Как?
– Уж точно не так, как Кукушкину. Стань знаменитой. Это будет лучшая месть.
В «Щепку» Галю не приняли. Послевоенная пресса, будто заразившись чумой от вчерашнего врага, клеймила евреев и глубоководных. Приемная комиссия едва ли не носы зажимала прищепками, хотя Галя никогда ничем не воняла. Зато ей неожиданно подфартило с ВГИКом. И басня, и проза, и «Младой Дионис» возымели эффект. Галю взяли в творческую мастерскую профессора Бибикова.
Она плыла к славе против течения, добивалась успехов вопреки. После очередного конфликта отмокала в ванне, набирала в легкие воздух и подолгу лежала, глядя в будущее сквозь воду. Умерла бабушка… не застала дебют внучки в комедии, снятой на Киевской киностудии в пятьдесят третьем.
Потом был «Мосфильм». Две неплохих, но малозаметных картины и оглушительный успех «Яддит-Го, прощай». Галя исполнила роль санитарки Нади, выхаживающей красноармейца. Красноармеец – его сыграл Слава Тихонов, лучший Галин партнер по съемочной площадке – был убит, но воскрешен внегалактическим ужасом Гатаноа, и теперь у него в запасе семь дней. Чтобы сражаться с фашистами, приносить жертвы Старым Богам или просто любить…
Лирическую, воспевающую гуманизм драму посмотрели в прокате двадцать миллионов человек. Она стала событием десятого Каннского фестиваля, получила «Золотую оливковую ветвь» в Италии; Галю не выпустили за границу. И пока ее лицо – и лебяжью шею с зачаточными жабрами – печатали на обложках «New York Magazine» и «Советского экрана», Галя лежала в остывшей воде, в ванне с открытыми глазами. Триумф совпал с первой изменой мужа, о которой она узнала. Вместе с букетами, лестными статьями критиков и письмами от поклонников посыпались анонимки и рыбьи потроха. Эпоха затягивалась на шее гарротой. После гибели Хрущева культ Сталина приобрел новые, чудовищные формы, и выяснилось, что супруг Кеша был членом культа. Это подкосило Галю сильнее, чем Кешины шашни с моделью Ив-Сен Лорана.
Сигарета истлела. Галя прикурила новую. Дверь каморки отворилась, и в одиночество Гали вторглись телеса Бруно Каминского. Драматург сопел и тер платком вспотевшую лысину. В лысине отражалась лампочка. Под мышкой Бруно сжимал портфель из шкуры Себека.
– Вот вы где, Галчонок! А я вас по всему театру ищу. В гардеробной сказали, вы не уходили, так я давай сусеки обыскивать…
– Бруно Генрихович. – Галя не стала изображать радушие. Мужланские шуточки Каминского, его манера притискиваться к собеседнику пузом и славословить вождей, посасывая оливки, бесила Галю со времен вечеринок на Мосфильмовской улице, организовываемых супругом. И как она раньше не замечала поразительное сходство Бруно и Кеши? Не внешнее, нет. Хуже. – Я здесь обкатываю монолог…
– Не буду мешать! – Каминский заполнил собой каморку. – Ах, Александр Сергеевич, сукин сын, вылитый Ржевский. А вы кто же, Галчонок? Надежда Дурова?
– Денис Давыдов.
– Узнаю, узнаю. Я, собственно, по какому делу. Завтра в Большом дают «Неведомых существ ночи». Из Франции с гастролями прилетает сам Эрих Цанн. Вы же с Иннокентием Михайловичем будете? Такое событие нельзя пропустить!
– Вряд ли, – сказала Галя. – Завтра у нас обоих дела.
– Жаль, жаль. Эрих Цанн – это, знаете ли, имя.
– Все? – с нажимом спросила Галя.
– Исчезаю. Ах, Галчонок, как говорил мне Станиславский, талант – душа. Исчезаю. – Он взялся за ручку двери. – Ах, да. Я, собственно, по какому делу.
Галя заскрипела зубами.
– Я тут закончил новую пьесу. Галчонок, доложу вам, это вещь не слабее «Вишневого сада». Совершенно случайно… – Он вынул из портфеля толстенную стопку страниц с машинописным текстом. – На досуге… Ваш тонкий вкус… Иннокентий Михайлович…
– У нас сейчас нет времени. – Галя забрала бумаги, осыпав их пеплом.
– Не тороплю… Впрочем, стоит одну страничку… не оторветесь… запоем…
– Это все ваши дела?
– Да. Исчезаю. Собственно… речь идет о комсомолке и секретаре комсомольской организации… название, послушайте: «Всеми щупальцами за!». Остроумно, а? Комедия положений. Комсомольцы в Средней Азии осваивают целинные земли и находят золотую статуэтку. Ктулху фхтагн, всегда фхтагн, ахах-ах. И понеслось. Юмор – вы меня знаете. И не без звонкой пощечины всякого рода авантюристам и крохоборам. Готовый сценарий…
– Бруно Генрихович…
Каминский ее не слышал.
– В режиссерском кресле вижу Абрамчика Роома. Пускай Рязанова. Но актеры, Галочка. Вы и Смоктуновский. Бесценно!
– Бруно Генрихович, я не хочу ваших щупалец.
– Нет? – Каминский не смутился. – Быстрицкая согласится. Тогда давайте договоримся так: вы даете пьесе зеленый свет, а я…
– Простите, вы меня с кем-то путаете. – Галя сунула драматургу стопку бумаг. – Я ничего не решаю.
– Но Иннокентий Михайлович… Я бы мог лично… но у него столько дел на студии…
– Мы с Иннокентием Михайловичем больше не вместе.
– Вот как… – Каминский опешил.
– Мы развелись. И он похлопотал, чтобы моя карьера в кино была заморожена, пока я на коленях не приползу к нему просить прощения. Чего, как вы своим скудным умишкой понимаете, не случится. Но Иннокентий Михайлович не оставил меня без грошей и организовал выступление перед гидромеханизаторами Сибири. Как там у Дениса Давыдова? «Мой жребий: пасть в боях Мечом победы пораженным…» – Галя лихо нахлобучила кивер. – Так что я в Якутию, счастливо оставаться. Пьесу не читала, но все предыдущие – что вы! Говно говном.
И, козырнув, гусар покинул онемевшего драматурга.
Глава 5
За два дня до отлета в Якутск Глебу приснился кошмар. На этот раз без участия Мишки. Во сне он стоял в поле, поросшем сорняком. Верхушки стеблей доставали до подбородка, только голова торчала наружу. Поле было бесконечным. Над ним сгруппировались созвездия, о существовании которых не знал ни один астроном. Глебу не хватало фантазии увидеть в скоплении привычных звезд Козерога, Деву или Скорпиона, но сейчас умозрительные линии проводились сами по себе, и звезды складывались в чудовищных многоножек и отвратительных осьминогов, в астроцефалов – иерархов этого тоскливого мира. Над растениями клубилась мошкара. Стебли колыхались, нашептывали. В них кто-то прятался, ходил по кругу, огибая сновидца, забавляясь. Поп со шпилькой и ртом-скважиной или глумливый Иисус с собачьим черепом во чреве.
Глеб увидел постройку. Не заметить ее было попросту невозможно: колоссальные врата из бетона заслоняли небосвод. От близости к этому мрачному великану, сотворенному инопланетными цивилизациями, вставали дыбом волосы. Сценарист сна, явно не разбирающийся в специфике гидротехнических сооружений, возвел в поле плотину ГЭС. От бетона исходила вибрация. Глеб почувствовал, как что-то огромное, куда больше самой постройки, прорывается в его измерение сквозь врата. Метеориты чиркали по небосводу. Мошкара воспарила вверх. Плотина затряслась и распахнулась, и реки пенящейся крови обрушились на Глеба, смыв его в реальность, в искомканную постель.
Глеб не верил сонникам, толмачам Морфея, но приснившееся воспринял как дурной знак. Тревога парой мошек проникла в сознание. Коллега, закадычный «третий» в их столовании с арестованным нынче Черпаковым, на вопрос о приятеле нервно ответил: «Я с врагами народа связь не держу». «Так это еще доказать надо», – ляпнул Глеб. Коллега посмотрел на него как на сумасшедшего, посмотрел, будто сказал: «Ни тебе, ни Черпакову я передачки носить не стану, вы мне никто, сколько таких черпаковых, аникеевых увезли в неизвестном направлении за четверть века, а газета ничего, работает!»
В подавленном настроении Глеб бесцельно бродил по городу, чуть ли не прощался с Москвой. А Москве, как тому коллеге, было плевать. Ну сгинешь ты в тайге, у меня вас пять миллионов, помнить, что ли, каждого? Продавщица сладкой ваты, с которой он попытался вяло флиртовать, отшила грубо: «Проспись, товарищ!» То ли мешки под глазами разглядела, то ли фантом караулящего воронка.
«Не хорони себя, Чернышевский вон как-то выжил в ссылке…» Накануне он полистал биографию писателя. Но Чернышевский отбывал каторгу до Сдвига, до того, как рядом с Вилюйском обнаружили Железный дом и город вымер или, что хуже, не вымер.
«Ты летишь не в Вилюйск».
Летний вечер, столичный ампир контрастировали с холодными, готическими мыслями. Глеб прогулялся по Гоголевскому бульвару. Обласканный бархатным светом, вздымался Дворец Советов. Отливали розовым его цилиндрические ярусы и пилоны. Стометровый, покрытый никелем, Ленин указывал в светлое будущее. А Глебу нравился храм Христа Спасителя на старых картинках. Зачем его было взрывать? Поставили бы Ленина рядом, в Москве достаточно места для всех фальшивых богов.
«Антисоветчиной промышляете, товарищ Аникеев?»
Глеб вздохнул, спускаясь в подземный вестибюль Дворца. Об этой станции он недавно написал неплохую статью. Здесь было жарко в тридцатых. Нечисть пришла из монастырских склепов, тайных ходов, из речного песка. Раньше по Никитскому и Гоголевскому протекал Чертов ручей, берущий начало в Козьем болоте у Патриарших прудов. Даром что царь Алексей Михайлович велел освятить пользующуюся дурной славой местность иконой Пречистой Божьей Матери – отсюда топоним «Пречистенка». Не боялись кроты и вараны икон. Власти опасались, что по трубами и отдушинам чудовища проникнут в Кремль. Но человек победил.
Станция была памятником мужеству и героизму. Ее авторы, Лихтенберг и Душкин, вдохновлялись погребальной архитектурой Древнего Египта и особенно эпохой фараона Ньярлатотепа, о котором историкам стало известно относительно недавно, в девятьсот десятом году.
Путевые стены, облицованные фаянсовой плиткой, серо-розовый гранит перрона, светильники в капителях десятигранных колон, покрытых уральским мрамором. На каждой колоне красовалось смальтовое панно, повествующее о подвиге метростроевцев. Мужчины и женщины против подземных тварей. Над эскизами работали два выдающихся художника: людей писал Дейнека, а чудовищ – американец Ричард Пикман. В разгар объявленной ярым католиком сенатором Маккарти охоты на ведьм коммунист Пикман был вынужден бежать из Бостона в Москву. Советская власть осыпала его заказами и государственными премиями и поселила в доме на набережной, по соседству с Жуковым, Малиновским и Стахановым. Говорят, что Стаханова такое соседство привело к алкоголизму. Слишком реалистичными были официальные картины американца, что уж говорить про те полотна, которые цензура отклонила.
Глеб задумался, разглядывая сражающегося с червем пролетария. Рот червя был полон зубов-лезвий, но по-дейнековски просветленным оставалось лицо отечественного Геракла. В детстве Глеб отдал бы что угодно за возможность поменяться с героем местами, защитить Родину, проявить себя. Сегодня ему не хотелось рисковать драгоценной шкурой. С труса что взять? Отвоевали – и молодцы, заслуженный памятник. Глеб про вас статью сочинит. А ему, Глебу этому, дайте скучную жизнь, телевизор, бабу покрасивее и водочки.
Красивых баб рядом не было, не было и милиционеров. Глеб вынул из пиджака початую чекушку, отвинтил пробку, пригубил. «А что? – спросил телепатически у покосившейся на него тетки. – Имею право, в тюрьме особо не кирну, в могиле тоже». Он закусил «Раковой шейкой», спрятал чекан. Грызя конфету, обвел взглядом станцию. В паре метров от него стояла молодая брюнетка в белом платье. Платье было странное, старомодное, до пят, с глухим воротом и длинными рукавами. То ли брюнетка прилетела из века эдак восемнадцатого, то ли ограбила костюмерную театра. Худое лицо выделялось нездоровой белизной, а глаза… Глеб уже встречал такие, с пульсирующими зрачками и выцветшими радужками, похожими на разбитое и халтурно сложенные воедино блюдце. Радужки-осколки вокруг сокращающихся и расширяющихся спазматически зрачков.
«Кадатница!» – понял Глеб. Кто о них не слышал? Глеб не только слышал, но и умудрился побывать в одной, расположенной в подвале Подколокольного переулка. Отдал сто пятьдесят рублей – цена путевки в пионерский лагерь – и, конечно, не сделал ни затяжки. Он предпочитал водку и держался подальше от безумия, принесенного звездным раком. В притон его привела работа – и цыган-проводник.
Кадатницы появились в Китае в двадцатые годы и нелегально просочились через кордон. Военнопленные, старатели из Маньчжурии, последователи харизматичного психа Мао, прибывшие в СССР постигать тонкости ленинизма, – некоторых из них потом брали с поличным милиционеры. Но на самом деле, знал Глеб, именно Россия была колыбелью караемого удовольствия. Первую кадатницу открыл в Харбине эмигрант и русский фашист Константин Родзаевский. Переходя через Амур, он взял с собой несколько запретных книг и позже использовал знания, чтобы модифицировать опиум. В сорок пятом Родзаевский вернулся в Союз, предложив Сталину рецепт химического оружия в обмен на прощение. В сорок шестом он был расстрелян, но дело его продолжило жить. Отрепье всех мастей, доморощенные чернокнижники и искатели нового опыта приходили в кадатницы. Часто им подавали под видом волшебного зелья банальный наркотик из маковых головок. Но попадались и настоящие курильни, производящие вещество по методу Родзаевского.
В интерьерах Поднебесной, под восточную музыку из патефонов путешественники прикусывали мундштуки и отправлялись на поиски неведомого Кадата. Путь был труден, не все возвращались живыми, трупы паломников порой вылавливали из окрестных рек. Вещество что-то делало с человеческими глазами. И после первой затяжки сворачивало набекрень мозги.
– Суть в том, – откровенничала прислужница кадатницы Цы Си, урожденная Катя Коновалова – естественно, там работали и русские, – так вот, суть в том, любопытный мой, что этот дым позволяет душе расстаться с физической оболочкой и совершить путешествие в одно замечательное место.
Они лежали на атласных простынях с изображением драконов. У Цы Си были растрескавшиеся, как попавшийся под горячую руку фарфор, радужки, гибкое тело и сильные ноги. Она намазывала помадой твердые соски по-азиатски маленьких грудей и выбривала себя внизу. В минуты близости Глеб забывал, что она – такая же китаянка, как он – смельчак. Кружилась голова, когда Цы Си прыгала на нем, и в полутьме притона безостановочно пульсировали ее зрачки.
– Что ты там видишь? – Глеб вертел в руках шланг с костяным мундштуком. В колбе кальяна мерцал золотистый огонь, словно плененный феникс.
– Предзакатный город, самый прекрасный из всех городов.
– Ты была внутри?
– Ах, если бы! Я повышаю дозу, но это риск. Врата Глубокого Сна могут не выпустить обратно. Много наших заблудилось в краю Вечных сумерек.
– Ты не боишься?
Цы Си улыбнулась снисходительно и села по-турецки, не стыдясь наготы.
– Ты бы не задавал таких вопросов, если бы хоть раз побывал на ивовых берегах реки Укранос. Дегустировать лунное вино в Ултаре или купаться у Базальтовых столпов – это бесценно. А чернокожие невольники из государства Парг творят с женщинами чудеса… – Цы Си провела пальцем по внутренней стороне бедра – к приоткрытой влажной щели. Глеб вновь возбудился. – Я понимаю пилигримов, принимающих с кадатином мышьяк. Огромный соблазн отказаться от плотской тюрьмы и навеки остаться в Стране Снов.
– Твоя тюрьма так хороша. – Глеб попытался обнять Цы Си, но она уклонилась.
– Сперва попробуй. Мы займемся этим в Зачарованном лесу. В Стране Снов оргазм в десяток раз сильнее…
Глеб представил, каково это. Чувствует ли что-то Цы Си, испытавшая все прелести Страны Снов, включая рабов-паргиан, отдаваясь какому-то журналисту в реальности?
– Это не мое, Кать. Я – пьяница, но не наркоман.
– Так вот кем ты меня считаешь? – «Разбитые» глаза потемнели, бедра звонко схлопнулись. – Одевайся и больше не приходи в кадатницу. Здесь тебе не публичный дом.
– Кать…
– Меня зовут Цы Си. Деньги оставь на столике.
Было жаль расставаться с псевдокитаянкой. Позже от цыгана Глеб узнал, что милиционеры накрыли притон, Цы Си отстреливалась (Глеб воображал дамский пистолет в затянутых шелковыми перчатками руках) и была убита. Финал, достойный бульварных книжек.
Мирослава Гавриловича статья Глеба привела в ужас. Он процитировал Маленкова: «В советской стране кадатниц не существует!» – и выбросил рукопись в мусорное ведро. Так закончились отношения Глеба с женщинами легкого поведения, криминальным миром и Страной Снов.
На станции Дом Советов он вспомнил жаркую Цы Си, Катю Коновалову, не пожелавшую жить в социалистической реальности. У брюнетки в белом платье была внешность церковной мыши, но такие же пугающие и гипнотизирующие глаза. Она не прятала их за стеклами темных очков, притворяясь слепой, как прочие завсегдатаи курилен. И Глеб почувствовал: произойдет что-то плохое. И угадал.
В туннеле зашумел поезд. Это было командой. Брюнетка сунула в рот коричневый комочек, проглотила не жуя, закричала – Глеб увидел испачканный бурым зельем язык:
– Предвечерний город, встречай меня! Личинки Иных богов, ешьте мой разум!
Люди обернулись на полоумную. Состав вышел из туннеля. Дружинник отклеился от колонны. Глеб шагнул к девушке и успел крикнуть:
– Стой!
Она прыгнула на рельсы. Поезд завизжал тормозами. Глеб отвернулся. Шокированные граждане подходили к краю перрона, качали головами, цедили: наркоманка.
Глеб понял, что убраться из Москвы – не худший вариант. Прочь от самоубийц, пилигримов и тех, кто отрицает их существование. В Яме все будет проще. По крайней мере, там пока не ходят поезда.
Глава 6
«Что-то не так», – подумал человек и проснулся от мучительного сна длиной в недели. Его колотило. Пот струился градом по изможденному лицу. Мозговые извилины с трудом шевелились, точно серое вещество подвергли заморозке, зато активно шевелилось другое: жирное и черное, пожирающее личность человека, подчинившее его волю.
Человек облизал пересохшие губы и вспомнил:
«Енин. Моя фамилия – Енин, я капитан, командир взводов отрядов охраны. Член РКП(б) с двадцать третьего года. В тридцать восьмом арестован за измену Родине, терроризм и контрреволюционную организацию, исключен из партии, в сороковом военная прокуратура закрыла дело, освобожден и реабилитирован. Прошел Польшу и Чехословакию. С сорок седьмого служу в системе ГУЛАГа».
Енин обронил голову на грудь, истощенный мыслительным процессом.
«Не засыпай. Думай».
Струйка слюны потекла изо рта на грязную майку.
«Где ты?»
«Я дома…» – Енин скосил глаза на полку с книгами, фотокарточку покойной жены. Дома – не на острове Й’ха-нтлей, конечно, а в деревне гидростроителей, у темных вод Ахерона. Семнадцать лет его жизни Ахерон назывался Леной, а остров Й'ха-нтлей – Васильевским, но потом все изменилось. Реки, моря и озера породили чудовищ. Балтика исторгла душераздирающую песнь, она шла с самого дна, гулом разносилась по улицам и площадям и звала петроградцев в пучину. Многие приняли ее приглашение. Нева окрасилась кровью, упыри разорили кладбища, а каменные сфинксы обмотались гирляндами кишок. Крейсер «Аврора» залпом из шестидюймового бакового орудия разнес череп гигантскому фосфоресцирующему существу, которое лезло на набережную Красного флота. Стремительно дичающих приспешников Дагона местные прозвали чухонцами…
Образ Ленинграда, даже разрушенного новым порядком, придал силы. Енин поднял голову.
«Изба… конвой… Яма… мы строим Ахеронскую ГЭС… или больше не строим?»
Тошнотворные картинки замельтешили в сознании Енина. Трупы, наполовину погруженные в ил. Брошенная техника. Пирующие твари.
Глаза капитана расширились. Это ведь ночные кошмары, да? Не может быть, чтобы его люди расстреляли безоружных зэков и скормили тела кишащей в котловане нечисти… Кто-то должен был их остановить… Енин или начальник конторы Ярцев…
Или молодой лейтенант, чью фамилию Енин забыл, но отчего-то помнил, каким было на ощупь его горло…
В смежном помещении зазвенела посуда. Енин повернул голову, как поворачивают ручку проржавелого механизма. В дверном проеме виднелась кухня. Стешка, единственная баба, не депортированная из поселка, пронесла чугунный котелок. Запах жареного мяса защекотал ноздри, слюна закапала на впалый живот капитана. За его, капитанским, столом восседал мерзкий уголовник. Серебров? Золотов?
Золотарев!
Он не просто занял офицерскую кухню, но посмел накинуть на голые плечи китель Енина. Он жрал, урча и пачкая подбородок подливкой. Реагируя на сладкий запах, что-то чужеродное всколыхнулось в капитане. Воспоминания, как разряд тока, прошили мозг. Енин стиснул челюсти, кулаки, поджал пальцы ног, выгнул шею, воздел глаза к матице.
Он шел в тайгу вместе со всем офицерским составом. Проводником был Ярцев. И эта процессия вызывала в капитане безотчетную тревогу, процессия, и искривленные ветви лиственниц, и древесные болячки, и оглушительная тишина леса. Солнечный свет едва пробивался сквозь кроны. А на поляне, которая и была пунктом назначения («Я кое-что обнаружил, – сказал Ярцев, – собирай людей»), блеклые лучи перекрещивались, как шпаги.
Гиблое место. Круги мухоморов. Черные дупла и растерзанные, осыпавшиеся перьями тетерева. И вонь… будто под тонким слоем земли – могильник.
– Сан Саныч… – окликнул Енин Ярцева, вставшего спиной к вохровцам.
– Сан Саныч, – сказал он в пустой комнате спустя недели. И вспомнил причину смутной тревоги. – Сан Саныч, ты почему не хромаешь?
– Она меня вылечила, – ответил из недалекого прошлого Ярцев. – И тебя вылечит…
Енин задрожал на стуле.
Енин окаменел на лесной поляне. Из темноты, хрустя ветками, выскочило что-то темное и, как собака, ринулось на капитана. Закричали его подчиненные. Тени заметались по гнусному пятачку. У деревьев, кажется, были щупальца. Или это то, что пряталось в зарослях, хватало военных. Упавший, пригвожденный к прелой листве Енин увидел Золотарева. Зэк-бригадир оседлал капитана, он смеялся, точно гиена, из пасти торчала черная лоснящаяся пиявка.
– Нет, нет, нет, – прошептал Енин в избе.
«Да, – ответила память ернически. – То был храм, и Золотарев причастил тебя. Чувствуешь, как облатка ползает внутри? А что случилось потом?»
– Нет!
Енин уставился на свои пальцы, на кровь, засохшую под ногтями. Дети тайги, дети Ахерона съели его людей, но одному лейтенанту Енин голыми руками разорвал горло. Большими пальцами добрался до трахеи. Потому что не мог ослушаться приказа.
«Кто приказывал тебе?»
«Золотарев!»
«Яма голосом Золотарева. И пока ты убивал лейтенанта…»
«Не я…»
«Что сделал Золотарев?»
«Он… он… – Енин заплакал от бессилия и посмотрел с ненавистью на жрущего уголовника. – Он совершил акт… совершил надо мной акт…»
«Он тебя изнасиловал», – сказала память. Или тварь, переданная Золотаревым. Енин зажмурился, но продолжал видеть. В поселок они с Ярцевым вернулись вдвоем. И стройка обратилась садистским кошмаром. Каждый день они приносили человеческие жертвы. Каждый день конвоиры расстреливали людей в котловане. Работников цементного завода… зэчек… вольнонаемников… других конвоиров… Завод стал концлагерем для тех, в чьей физической силе Яма пока нуждалась. Ведь они продолжали работать… продолжали копать…
Енин распахнул глаза и попытался встать. Найти свой табельный пистолет и прикончить ублюдка, а после пустить себе пулю в висок.
– Очухался, – заметила вставшая в дверях Стешка.
– Быть того не может. – Золотарев поднялся из-за стола и лениво подошел к Ярцеву. Помимо кителя, на нем были только гражданская фуражка и застиранные портки.
– Че, товарищ капитан, ломает тебя?
«Не отвечай! Притворись загипнотизированным! Наберись сил!»
Бригадир резко выбросил руку и накрыл ею макушку Енина. Ощущение было такое, словно из пальцев Золотарева растут оголенные провода под напряжением. Енин задергался, как на электрическом стуле. Паразит развернулся внутри, и притворяться не понадобилось. Сознание угасло. Тьма заполнила череп. Енин снова забыл: лейтенанта, поляну, свое имя… Золотарев всмотрелся в его потухшие глаза, громко отрыгнул ему в лицо. Прогулялся к полке, напевая:
– Огней так много золотых… на улицах Саратова…
Он снял с полки первую попавшуюся книгу. Для Енина эти сборники были как глоток ленинградского воздуха; зная про насмешки, он возил их с собой из одной дыры в другую.
– Николай Гу-ми-лев, – по слогам прочел бригадир. – «Огненный столп». С ятями, надо же. А в слове «столб» ошибка. – И он подмигнул Стешке: – Вишь, я грамотный. На. – Он ткнул книгу Енину. Капитан покорно взял ее. На безмятежном лице высыхал пот. – Читай вслух.
Енин открыл книгу наугад.
– Я долго шел по коридорам, кругом, как враг, таилась тишь. На пришлеца враждебным взором…
– Дуня! Подь сюда.
– Смотрели статуи из ниш…
– Дунька! – Золотарев сел напротив Енина и стянул до щиколоток портки. На его бедре синела наколка – гора черепов. – Ты читай, читай.
– В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак.
– Вещи, – тихо повторил Золотарев, разминая в пальцах член. – Молотки и клещи, мля.
– …мой взор горящий был смущен едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн…
Дуня, самая молодая и привлекательная из зэчек, проскользнула в комнату. Она была полностью обнажена, но капитан Енин не уделил этому факту ни секунды внимания.
– Коза голожопая, – сплюнула Стешка и ушла к печи.
– Мерзко крался шепот хриплый: «Ты сам пришел сюда, ты мой!»
– На, – помахал твердеющим членом Золотарев.
Дуня покорно опустилась на колени. Как и Енин, она не могла сопротивляться Золотареву и тьме, которую Золотарев в ней поселил. Спину и бока молодой женщины покрывали глубокие царапины, на тощих ягодицах краснели следы от укусов.
– Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла…
Дуня зачмокала ртом. Золотарев закинул руки за затылок.
– Хорошо-то, матушка, как.
– И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала.
Глава 7
Добраться до Якутска было половиной дела. Выяснилось, что корабль в Яму отплывает только завтра. Глеб, контуженный двенадцатичасовым перелетом и разницей в часовых поясах, пошатался по пристани и, вздохнув, отправился в город.
Вечная мерзлота встретила духотой и двадцативосьмиградусной температурой. Ни ветерка, воздух сухой, знойный и плотный, хоть на хлеб намазывай. Пришлось стянуть куртку. Не верилось, что еще утром он похмелялся в Москве.
Якутск был большим пыльным селом, глухоманью. Русская Церковь Азатота в годы войны частично вышла из подполья, но в Белокаменной ее адепты не бросались в глаза. Здесь же Глеб за час насчитал пяток богомольцев, бледных последователей «вечно жующего султана демонов» с характерными спиралями на шеях.
Каменные дома были в центре – крепыши, приподнятые на коротких сваях. Но основу жилищного фонда составляли деревянные развалюхи, все кривые, перекосившиеся от проделок почвы, с волнистыми крышами и заборами и накренившимися калитками. Отдельные дома, судя по неэвклидовой геометрии углов, были порождением Сдвига. От прямого взгляда на них начинала болеть голова.
И никакого асфальта: в лучшем случае – брусчатка, чурки, уложенные торцом и знатно разболтанные.
Глеб снял номер в гостинице на Ленина, избавился от туристического рюкзака и пошел гулять. Широкий проспект со скудными ивовыми насаждениями упирался в черную десятиметровую глыбу, прорезавшуюся из земли как вампирский клык. Глеб рассматривал ее из окошка столовой, уплетая пирожки с ливером, пюре и отбивную. Раздатчица, цедящая березовый сок, носила такое лицо, словно у нее в роду были гробовые плиты, а лица парочки соседей по столикам-грибам драпировала дерюга, и словоохотливый Глеб не решился заводить разговор.
«Прав Гаврилыч, – размышлял он, блуждая по мощеным улицам. – Никого у меня нет, никто не ждет…»
Его личная жизнь сводилась к нескольким ярким, оставшимся в прошлом романам. Настоящих друзей не завел, одних собутыльников. Мама умерла в пятидесятом. Была работа, а что работа? Сегодня ишачишь, завтра – с бедолагой Черпаковым хлебаешь казенные щи.
«Какая, к черту, разница – Москва, Сибирь? Везде Яма…»
Пыль забивалась в ноздри. Редкие машины волокли за собой пышные пылевые шлейфы. Глеб чувствовал себя ссыльным, декабристом, народовольцем, участником польского восстания, братом тех, в честь кого были названы чумазые улицы: Чернышевского, Короленко, Орджоникидзе. Прочел полустертую надпись на горбатой избе: «Мерзлотовед».
«Тоже, что ли, податься в мерзлотоведы. Хорошее слово, емкое…»
Он собирался продолжить путь, но из-за кривого домишки вышел человек в рясе. Капюшон прикрывал волосы и хоронил в густой тени лицо. Пульс Глеба ускорился, он втянул в себя знойный воздух.
На улице больше никого не было. Священник шагал к застывшему чужаку, низко опустив голову. На рясе серебрились спирали и символы ядерного хаоса. Пыль клубилась вокруг, но одеяние священника было чистым, черным, как космос.
«Это он, – мелькнула абсурдная мысль. – Выбрался из-под обломков немецкого истребителя и нашел меня. Убийца Мишки, у него шпилька в рукаве…»
Душа ушла в пятки. Тень схлынет, и тварь явит трусливому мальчишке оплывшую морду, спекшиеся очи и бесконечную скважину глотки… Священник поднял голову.
Самое обычное лицо. Даже благородное. Очки, бородка…
Служитель Азатота прошел мимо, не обратив на Глеба никакого внимания.
«Дурак, – обругал себя Глеб, выдыхая. – Хорошо, деру не дал».
Сконфуженный, с горьковатым привкусом во рту – отбивная была отвратительной, – Глеб поплелся обратно к центру. Приметил краеведческий музей, зашел. Рассматривал пожелтевшие карты, гравюры, панцирь ми-го, убитого в Гражданскую. За ним по пятам следовал сотрудник музея, пыльный, как город, старичок. Руку старичок держал во внутреннем кармане пиджака, будто прятал там пистолет и готов был пальнуть в посетителя, если тот покусится украсть экспонаты.
– Уважаемый, – сказал Глеб. – А что на Ленина за обелиск стоит?
– Могильник, – пискнул дед. – Древнекаменного века. В восемнадцатом году вылез из земли, вот и стоит. Вы золото ищете?
– Нет. Лэповцев.
– А. Это вам в Яму надо.
– Знаю. Ну, спасибо. – Глеб направился к выходу, остановился у чучела мамонтенка. – Может, дерябнем?
– Хах! – Старик, словно того и ждал, выхватил из пиджака початую бутылку.
Утром Якутск выглядел еще гаже. Порт вонял лошадиной мочой, плавучие краны напоминали уродливых аистов, а теплоход, идущий в Яму, Глеб, кажется, видел на иллюстрациях к приключенческим книгам Хаггарда; он был настолько ветхим, что журналиста заранее замутило.
– Купи! – каркнули под руку. Глеб уставился на женщину с ведром раков. Половина ее лица исчезла под лиловатой опухолью. Единственный глаз сверлил чужака враждебным взглядом. – Рупь – ведро.
– Нет… благодарю… – Глеб поспешил к трапу. Изувеченная женщина смотрела вслед.
«И зачем бухал?» – Сквозь похмельную мглу всплывали байки музейного работника. Яма, Оймяконское чудовище, дракон, спящий под слоем мерзлого грунта…
Буксирный пароходик тронулся, утонул в удушливом мареве Якутск. Поплыли утыканные кривыми соснами песчаные бугры, холмы, стойбища плакучих ив, заброшенный поселок судоремонтников на пологом берегу, сожженная база «Цветметзолота».
«Завяжу, – думал Глеб. – Хотя бы до Москвы. В тайге – ни капли».
Ахерон нес корабль к Ледовитому океану, сужаясь в верховьях. Черепушками водяных поднимались из пены скалистые островки.
– А я в холодной воде паникую, – сказал Глеб загорелому речнику. За час до этого речник поведал, что ржавый пароход – американского производства и принимал участие в Первой мировой войне.
– Кранты тебе, – спокойно изрек речник, здешний Харон.
На уроках географии учили, что Ахерон многократно у́же и глубже Лены, которая текла тут раньше. Берега изменились вместе с новой рекой, подстроились под русло. Землепроходцы прошлого очумели бы. Глебу казалось, он угадывает в морщинах гранита, в природном рисунке пылеватого суглинка очертания чьих-то исполненных ненавистью харь.
– Вот мы и в Яме, – сказал речник.
Пароход не развалился в пути, доставил пассажира на пристань. Поселок Рубежка растянулся по береговому склону, занял террасы. Смуглые, скуластые автохтоны смотрели на гостя с любопытством, но без враждебности. В сельмаге слитками серебра лежала рыба: нельма и омуль. Глеб заикнулся про лэповцев, продавщица свистнула кладовщику-якуту.
– И откуда вы такой симпатичный? – спросила, выпячивая увесистый бюст.
– Из самой Москвы к вам командирован.
– Из Москвы, – посмаковала продавщица. – Да есть ли она – та Москва?
– А этого, уважаемая, никто не знает.
– Водочки?
– Да. Нет. Обойдусь.
Кладовщик подогнал «газельку», и они рванули в тайгу. Откинувшись на сиденье, Глеб любовался пейзажем. Тряская гравийная дорога пролегала параллельно Ахерону. Нежно-зеленая хвоя услаждала взор. Над заболоченными озерцами пикировали стрекозы. Сотни километров тайги – размах окрылял городского жителя.
Пересчитав колдобины, «газель» вырулила на лесную просеку. Следы шин большегруза были единственным признаком цивилизации. В зарослях щебетали птицы, вскарабкалась по стволу белка. Машина остановилась. Приехали.
Якут наотрез отказался от денег, салютовал гостю и был таков. Навьючив рюкзак, Глеб зашагал к веретенообразной поляне. Лагерь сезонников состоял из громадной брезентовой палатки и мобильного балка, какие перевозят с помощью полозьев. Тут же припарковались лесовоз и мотоцикл марки «Ковровец», громоздились ящики. Выбежавшая на запах пришлеца дворняжка звонко залаяла.
– Цыц, Блох! Стой, кто идет?
– Свои!
Из-за тягача вышел здоровяк с волосами и бородой цвета осенней листвы. Футболка облепила могучий торс. Рука Глеба утонула в дружелюбной лапище.
– Журналист, значит? Нам сообщали.
– Глеб Аникеев.
– Вася Слюсарев. Бугор.
– Кто?
– Бригадир. За командира сейчас – начальник подстанции до августа в Иркутске. Как добрался? Голодный?
– Есть немного…
– А у нас есть немного поесть. – Вася раскатисто захохотал и немедленно понравился Глебу. А пес, убедившись, что пришлец – не враг, замахал хвостом и позволил себя почесать.
– Ну, айда, – сказал Вася. – Познакомлю с пацанами. Сегодня выходной.
В палатке выстроились в рядок нары. Стояли стол, походная печь. Бородатые мужики потянулись к гостю. Жали руки, представлялись, не зло хохмили про ссылку. Глеб растерялся, но Вася хлопнул его по плечу:
– Время есть, всех запомнишь, близнецов Терлецких научишься различать.
– Ни в жизни! – хором сказали искомые близнецы.
– Запомни главного. Главный где?
– Я думал, ты – главный.
– Главный – всегда котловой. Кок то бишь. Муса!
– Тутоньки. – В палатку заглянул коренастый казах, придирчиво осмотрел журналиста. – Худой, – сказал. – Прокормим.
Лэповцы ободрительно заухали, и напряжение окончательно покинуло Глеба. Он, дурак, ожидал придирок, косых взглядов: москвич, писака.
– Но учти, – строго сказал Муса. – Пока ты здесь – ни капли алкоголя.
– Да… да, конечно… я не то чтобы охоч…
Муса заулыбался.
– Шучу я! К вечеру пива сварю. Ни капли алкоголя… а как же…
Вечером сезонники, двадцать семь человек плюс столичная пресса, собрались у костра. Муса подал кашу со шкварками, варенье и пиво, нахимиченное из мальтозы. Пиво оказалось вкусным. Каша – бесподобной. Кто-то играл на гитаре, кто-то травил анекдот про Ктулху в мавзолее. Задавались вопросы: как там, на материке? Наш Кастро или не наш? Смогут ли американцы усмирить демонов, пробудившихся на Аляске? А если на Аляске демоны, говорили, значит, она точно – наша.
Глеб улыбался, переполняемый давно забытыми эмоциями. Отвечал, острил, пародировал Мирослава Гавриловича, произносил тосты. Запрокинул лицо к небу. Мириады звезд сияли над тайгой. И вдруг в ясном свете луны полыхнула, раскроила пополам небосвод ветвистая молния.
У Глеба перехватило дыхание. Так красиво, так необычно это было. Молния зафиксировалась в небе, точно ручьи текущей магмы. Гром не грянул. В шумливой лесной тишине молния побыла и медленно, частями, исчезла, отпечатавшись на сетчатке.
– Вы это видели?
– Поживешь с нами – еще не то увидишь. – Бугор Вася затянулся папиросой. – Яма. В Яме все может быть.
Глава 8
Приняв душ, пленники уснули без сил, словно мыльная вода размягчила кости. В импровизированной тюрьме стоял храп, зато не так воняло. Лишь Заяц не спал. В темноте оглаживал рукоять самодельного ножа и представлял яремную вену Золотарева.
Это был первый раз за весь период в аду, когда им разрешили помыться. Перед глазами Зайца стояли истощенные тела, кожа и кости, будто те фотографии из Освенцима. Заключенных не отличить от вольнонаемников. Заяц, как и весь персонал земснаряда, добровольно приехал в тайгу, и отношение к его команде у ненавистных конвоиров было особым. Да, их поселили с остальными зэками в цеху загнувшегося цементного завода, их кормили отходами и охраняли, как остальных. Ни шагу без присмотра вохровца. Но за три недели ада не погиб ни один коллега Зайца. В то время как спецконтингент, инженеров, электриков, прочих специалистов казнили ежедневно. Казнили заведующего культурной пропагандой и секретаря комсомольской ячейки. От изначального количества прибывших на возведение ГЭС осталась едва ли четверть… А их не трогали, словно было так важно, чтобы земснаряд продолжал работать. Не для постройки плотины, нет. Они сами не понимали, чем занимаются, но единственным способом сохранить шкуру было продолжать расчищать дно акватории, вынимать грунт. Скалиться от бессильной злобы, наблюдая, как нелюди Золотарева кормят чудовищ…
Золотарев…
Забывшись, Заяц укололся острием ножа. Пососал палец, чувствуя привкус крови.
Вечером они, как обычно, копали котлован. Зэки использовали лопаты и кирки, привилегированная команда земснаряда – буровую установку, пульпопровод и раствор, вымывающий из скважины отходы. Заяц с ужасом думал о том, что их, экипаж «Ласточки», прочие заключенные ненавидят. Ему даже приснилось, что его убили – не монстры, не конвоиры, а усталый пленник-гидравлик. Подошел и сунул в печень заточку.
Жизнь Зайца сложилась так, что за восемнадцать лет он ни разу не видел мертвых людей вблизи. Только соседских старух и стариков в гробах – мельком, издали. А теперь… это не война, хуже войны. Забой скота. Крики раненых, извивающиеся в жиже тела. Кто-то пытался плыть к судну, как к спасительной шлюпке, но чудовища настигали в воде. Оплетенные щупальцами бедолаги напоминали кадры из «Двадцати тысяч лье под водой» – экранизации Жюля Верна с Галиной Печорской в роли Жаклин Тюссо. Заяц смотрел этот фильм пять раз. Однажды студентам училища технического флота предложили поработать на земснаряде. Он согласился первым. На «Ласточке» его ласково называли Юнгой.
Весной, когда все еще было нормально, когда работа имела смысл, никто никого не убивал, а Ярцев, ныне порабощенный Гиммлером Золотаревым, приносил на судно халву и колбасы – угощал экипаж, – Заяц задал старшему коллеге Кандыбе вопрос. Разглядывая с палубы трудящийся спецконтингент и охранников с овчарками, он спросил:
– А зэки бунтуют?
– Ты про что? Антисоветчиной веет, Юнга.
– Просто интересно. Их вон – много. Охранников меньше, ясно. Да, у них оружие, кто-то погибнет, но другие завладеют винтовками и автоматами.
– А дальше что? Вернутся попутками по домам, устроятся на работы и заведут семьи?
– Ага, идиотский вопрос, – согласился Заяц.
Их и сейчас, после стольких вечерних кормлений, было больше. К тому же «нормальных» конвоиров казнили, как и всех прочих, и постреляли сторожевых собак. Заяц посчитал: уцелели тридцать вохровцев. И эти тридцать… они не спали. Никогда. И были выносливы и сильны. Но даже если вообразить, что пленники сумеют снести кордон, втоптать гадов в грязь, им ни за что не справиться с чудовищами.
В темноте образы скользких тварей, крадущихся по склонам котлована, впились в мозг Зайца. Они и сейчас там, за хлипкими кирпичными стенами, за бетоном шандоров, в темноте между ряжами. И, как ни парадоксально – этому слову Зайца научил багермейстер, – рабский труд защищал пленников и от монстров тоже.
«А что делать? – заворочался Заяц. – Ждать смерти?»
Монстры были быстры. Но Заяц… почему Заяц? Из-за фамилии? Зайцев, Зайченко, Зайко? Нет, его фамилия была Петров. А Зайцем его прозвали в школе за невероятную скорость, которую умели развивать его длинные ноги.
Как давно он не бегал… сквозь лес… к свободе… Он видел, как на горе появляются словно грибы после дождя опоры ЛЭПа. Те, кто их ставит, – нормальные люди – совсем близко. Не представляют, что творится на берегу Ахерона…
Нет, Заяц не будет ждать. Он вспомнил, как вечером Золотарев явился к котловану – его сопровождали похожий на робота Енин и мерзкая тетка по имени Стешка. Золотарев объявил, что на сегодня работа закончена, жертвоприношения отменяются, разрешен, нет, настоятельно рекомендован душ, и завтрашний день объявляется выходным. Заяц не поверил бы, если бы не видел своими глазами: многие пленники улыбались. А кто-то зааплодировал бригадиру. Не марионетка. Обычный человек.
Заяц встал с нар – накрытого мешковиной поддона. Из худой подушки вынул газетный сверток. Управляясь с буровыми трубами, он мысленно квалифицировал врага. Шогготы – так он назвал чудовищ, в честь протоплазменных зверей, обитающих в той части Антарктиды, которую присоединил к себе Советский Союз. Марионетки – тупоголовые слуги Золотарева. Конвоиры, капитан Енин, Ярцев. Но повариха Стешка не походила на марионетку, она словно бы добровольно творила все эти мерзости. На прошлой неделе полоснула кухонным ножом по лицу инженера, подавившегося ее червивой кашей. И Золотарев, безусловно, не был марионеткой.
А еще…
«Не думай об этом, не сейчас, не ночью…»
Еще была матушка, которую бригадир упоминал вскользь.
У Зайца заныло в желудке. Попросились обратно концлагерные харчи. Выдумка сумасшедшего Золотарева или реальная матка, породившая шогготов…
«Что мы копаем?»
Заяц на ощупь добрался до нужных нар.
– Егорыч…
– А?..
– Егорыч, проснись.
Багермейстер шевельнулся. Главный на земснаряде, батька всему экипажу, за недели ада он постарел лет на десять, и Заяц иногда замечал, как багермейстер трет грудь с левой стороны.
– Юнга? Ты чего?
– Егорыч, я сбегу.
– Брось. Спи.
– Егорыч, я твердо решил.
Багермейстер сел на нарах.
– Окстись. Я тебя хоронить не буду. Другие пытались, где они?
– У других не было плана. Рванули с котлована – получили в спину.
– А у тебя план?
– Ну.
– Говори.
Заяц почти прижался щекой к бороде Егорыча.
– Завтра выходной. Прилетят какие-то столичные артисты.
– Ничем они не помогут, – вздохнул багермейстер. – А если станешь им правду рассказывать, что тут да как, их кокнут вместе с тобой, и концы в Ахерон.
– Я раньше убегу. До концерта. Егорыч, в душевой ниша есть, закрытая фанерой. В ней – чекушка, видно, чья-то нычка. Я в нишу помещаюсь.
– Не понял…
– Егорыч, когда нас поведут на концерт, подними у выхода шум. Скажи, пацан сбежал, скажи, только что рванул за угол, туда, где автопарк. И непременно с конвоирами иди, покажи, куда я побежал.
– А дальше?
– Вот сверток, спрячь. В нем пальцы.
– Пальцы?
– Человеческие, я нашел в грязи. Высыпь их незаметно на траву и покажи конвою. Мол, все, что от пацана осталось.
– А ты, значит, в душевой?
– Да. У конвоя – концерт, они не станут шум поднимать. Как все уйдут, я из завода выберусь, и в лес.
– А пальцы чужие зачем? Ты свои оставишь. Там же твари!
– Я сбегу, Егорыч. Прорвусь и позову на помощь. Вниз по течению есть поселок, а на горе – мужики, которые ЛЭП ставят. – Заяц схватил багермейстера за плечо и прошептал ему в ухо, леденея от страха: – Я прорвусь, только ты в меня верь. Сильно верь, хорошо?
Глава 9
– Я лысею, – сказал Кеша.
– Не выдумывай.
– Вот же. – Он склонился к зеркалу.
– Ты не лысеешь, милый.
– Точно? Посмотри. Дай я отдерну штору.
Кеша потянул за ткань. Снаружи к окну прижимался папа Агнии Кукушкиной.
– Чем это воняет? – спросил он.
Галя резко проснулась, морщась от шума. Глянула в иллюминатор, на зеленое, желтое, синее покрывало тайги.
«Надо же. Уснула под грохот пропеллера. И гад приснился.
Бывший муж не доработал. Мог бы состряпать все так, чтоб к пункту назначения Галя шла пешком, но из Якутска ее забрал большой грузовой вертолет. В вертолет набились местные музыканты. Балалаечники, гармонисты расселись по ящикам с подарками для гидромеханизаторов. Везли сгущенное молоко, сахар, лимоны, папиросы, печенье, леща в томате.
– Докатилась.
– Что вы говорите, Галина Юрьевна? – Администратор, москвич, подпрыгивал на чемодане с Галиными вещами. Весь круглый – живот, глаза, лысая головенка. Фамилия подходящая: Бубликов.
– Говорю, красота.
– О! Первостепенная красота!
Провинциальные музыканты откровенно таращились на столичную звезду, пихали друг друга локтями, подмигивали. Галя отвернулась к иллюминатору. Внизу петлял Ахерон. Темный, темнее утеса, тянущегося по левую сторону. Сопки, гольцы, гранит, искры слюды. Красиво? Да. Но красота эта суровая, мрачная… опасная. Даже сейчас, когда солнце палит и на небе барашки облачков. А ночью?
– Завтра во сколько? – спросила Галя Бубликова.
– Что?
– Во сколько завтра в Якутск?
– В семь!
– Хорошо.
Вертолет пошел на посадку. Завис над плоской вершиной серой, с каменными осыпями, горки и мягко приземлился.
Визитеров ждали. Трест «Гидромеханизация» прислал две машины: «москвича» и грузовик АМО с военными. Солдаты, не удостоив Галю взглядом, принялись перетаскивать ящики.
«Теряю популярность», – подумала Галя с иронией и сделала книксен перед худощавым, нет, болезненно-тощим офицером лет шестидесяти.
– Галина Печорская.
– Капитан Енин. Добро пожаловать. – Он взял чемодан и жестом пригласил москвичей в соответствующий автомобиль. Галя устроилась впереди, Бубликов – на заднем сиденье. Музыкантов засунули с солдатами и сгущенкой в кузов грузовика. Енин сел за руль «москвича», и они поехали вниз по склону. Вертолет оторвался от холма.
Администратор тараторил, расспрашивая об организации мероприятия, капитан отвечал односложно, и вскоре все замолчали. Капитан этот, Енин, выглядел больным, как человек после сильного отравления или операции. Посиневшие подглазья, желтоватая, в подростковых угрях кожа. И пахло от него резко – дустом.
Галя сосредоточилась на природе. Она считала, что Яма – это корабельные сосны, но вокруг зеленел лиственный лес. Деревья, выросшие под гнетом сокрушительных ветров и яростных морозов. Кривые, неуклюжие, с расплющенными кронами. Сиротливые березки. Отмели и протоки Ахерона.
«Такова судьба», – крутились в голове научения бабули. Если бы Галя и хотела что-то изъять из своей жизни, то не эту ухабистую дорогу. Она бы избавилась от снов, в которых бывший муж представал славным парнем. Любовь прошла, но сердце кровоточило.
Кеша изменял ей в их собственной квартире. В их постели, а она была дома! Измотанная съемками – и переборщившая с шампанским, – уснула на кушетке в гостиной, проснулась от скрипов и хихиканья. Пока добралась до спальни, Кеша с ее подружкой, Мосфильмовской гримершей, привели себя в порядок. Они были одеты и убедительны, и со дня свадьбы прошло всего два месяца, ну не могло это быть правдой. Почудилось. «Дура, Галка? Иннокентий картины показывал, а ты что подумала?»
Его любовницы звонили к ним домой. Вешали трубку, если брала Галя. Она лгала себе два года, а потом сломалась. Или, вернее, отремонтировалась. Внезапно прозрела и сказала ему за ужином, наугад: «Я говорила с Жанной, она обо всем мне рассказала». Кеша клюнул и признался. Плакал, умолял простить, перешел на угрозы: «Кто ты без меня? Я тебя растопчу!»
Галя не могла спать с ним под одной крышей, пользоваться одной ванной, пить из одной чашки. Собрала вещи и ушла, и вот она здесь.
Над ковром багульника кружились бабочки. Минут через двадцать гости добрались до цивилизации, и цивилизация показалась Гале раной на теле природы.
– А здесь будет наша ГЭС, – сказал Енин.
– Можно посмотреть?
«Москвич» остановился между карьером и безобразным котлованом. Грузовик поехал дальше. Котлован присосался к реке, как кровосос к вене, «съел» кусок русла, замусорил Ахерон перемычками, бетонными быками и фашинными отмелями. Енин, Галя и Бубликов подошли к краю площадки.
Сегодня – в честь их приезда, что ли? – работы не велись. Отдыхали трактора, экскаваторы, насосы, тянули причальные тросы плоты. Волны атаковали ряжевые устои не возведенного пока моста. Дно великанской ямы заполняла вода, на воде застыло что-то среднее между плавучим домом, кораблем и железной платформой; эдакий многофункциональный ножик с членистой мачтой бура спереди.
– Первый участок, – сказал Енин, трогая кончик носа. – Там будут плотина, напорный бассейн, обводной канал. Фундаменты для труб, а на головняке – шлюз, полузапруды.
– А это?..
– Где?
– Кораблик.
– Дноочистительное судно. Земснаряд с гидравлической фрезой, экспериментальная модель.
– Первостепенная техника, – сказал Бубликов.
– Поехали, – отвернулась Галя. Котлован ей совсем не понравился. Он выглядел неопрятно, в подсохшей грязи отпечатались тела людей, падавших на склонах. Аркада бычков осыпа́лась. Эстакада покосилась, а эта колючка в два ряда… Галя вспомнила соседа по московской квартире, талантливого режиссера, навсегда исчезнувшего в недрах черного воронка…
Воронок… воронка… ворон…
«Москвич» уже въехал в поселок гидромеханизаторов, а Галя все думала о котловане. Единственная улица была пуста, не считая суетящихся у грузовика знакомцев: военные заселяли музыкантов в невзрачный дом.
– Как вы спасаетесь от тоски? – спросила Галя.
Лицо капитана оставалось каменным. Нет, восковым.
– Я служу, – сказал Енин.
«Москвич» встал у большой избы. За штакетником выращивали лук и капусту.
– Вы сидите, – сказал Енин шевельнувшемуся Бубликову. – А вам, товарищ Печорская, – туда.
– Ладно… увидимся…
Поднимаясь по ступенькам, Галя заметила женщину в тени дощатой постройки – должно быть, сарая. Крупная, с широкими плечами, царским задом и опухшим, мясистым лицом, женщина внимательно наблюдала за Галей. Было жарко, но она куталась в шерстяной платок. Сказать, сколько ей, сорок или шестьдесят, Галя не смогла. Поздоровалась – безответно – и постучала в дверь.
– Ага! Звезды советского экрана! – Лысый мужчина впустил гостью в избу. – Александр Александрович Ярцев, начальник конторы гидромеханизации, член ВКП(б), русский, без компрометирующих родственных связей. – Он размахивал руками, точно пытался отбросить их прочь, и неловко врезался в углы. – Сейчас станем обедать, Стешка у нас лучше столичных поваров готовит!
В светлице была, как положено, русская печь с намалеванными петушками, стоял накрытый стол. На топчане под портретом Сталина сидел еще один мужчина, и если Ярцев был типичным чего-то-там-начальником, то худой, наголо обритый тип в штанах-галифе и алой рубахе скорее смахивал на апаша. Попросту говоря, бандюка.
– Наше вам! Золотарев!
– Добрый день. Могла бы я…
– Сначала обед! – Ярцев настойчиво усадил гостью во главе стола. – Поухаживаете?
– С радостью, – встал Золотарев. – Пирожки с яйцом, компот, салат оливье, щука, водочка…
– Мне не надо.
– Но! «Кончаловка», на смородине.
– Мне не надо, – повторила Галя, и Золотарев убрал графин.
– А я не откажусь. Сан Саныч, ну что молчишь?
Зависший Ярцев вздрогнул и зачастил:
– Большая честь… Как коммунист, отдавший бескорыстно лучшие свои годы служению Родине, считаю наградой визит столь знаменитой актрисы. Ура, товарищи!
Мужчины выпили. Галя налила себе компот.
– А как вам Тихонов? – Показалось или Золотарев потрогал себя в паху? – Вы ж с ним?..
Галя повела плечами, скованная дискомфортом.
– Снималась. Прекрасный актер.
– Говори, Сан Саныч, говори. – Золотарев проглотил пирожок.
– А что говорить! – воскликнул Ярцев. – Мы – люди простые, не носим мехов и фетра. Сорок тысяч, сорок тысяч потратил мой зять на ремонт квартиры. В ванной комнате была им установлена колонка из нержавеющей стали! – Ярцев выпучил глаза. – Каково?
– Простите, я…
– Сан Саныч говорит, что молодежь выбрала роскошь. А мы здесь предпочитаем аскетизм.
Ярцев свирепо закивал.
– Лютой завистью исходят воротилы империалистической Англии, глядя на нас, первопроходцев. Ушатами гнилостной клеветы обливает нас опустившееся человекоподобие Уинстон Черчилль. Но! – На скатерть брызнула слюна. Галя поежилась. – Это есть свидетельство нашего мирового авторитета. И значит, мы не стоим на месте, а движемся к светлому будущему, боремся с пережитками проклятого прошлого, искореняя низкопоклонство перед растленной буржуазной культурой, в одном окопе – гидромеханизаторы и кинематографисты.
– Хорошо стелешь, – похвалил Золотарев. Он ел оливье и смотрел на гостью. Бесцеремонно рассматривал ее грудь, и глаза сально блестели. Галя провела рукой по наглухо застегнутой рубашке.
– Космополитической блевотиной исходит бюрократическое средостенье! В нашей стране благородное, альтруистическое все еще противостоит стяжательству и двоедушию…
– Замужем? – спросил Золотарев так, чтобы не перебивать Ярцева. У него была морда хорька. И майонез на подбородке.
– Да, – неприветливо буркнула Галя.
– …его верный соратник и ученик Сталин решительно развенчал троцкизм, ктулхулианство и прочие разновидности враждебных ленинизму течений.
– Толковый мужик?
– Что? – Галя мяла край скатерти.
– Супруг твой.
– Толковый… – Лишь бы отвязался. А этот, теоретик марксизма… Что он мелет?
– …уйти с исторической арены, признать свою несостоятельность, ибо наш резерв…
– Послушайте, товарищи, – прервала тираду Галя. Золотарев выпрямился, изображая преувеличенный интерес. – Скоро мне выступать, да? Я не голодна, поела в Якутске. Нужно отдохнуть, переодеться. Давайте обговорим аспекты… Я спою несколько песен, да? Прочитаю Михалкова, Грибачева… – Она вспомнила колючую проволоку. – Я так понимаю, здесь работают и заключенные.
– Спецконтингент, – поправил Ярцев.
– А я перед ними тоже?..
– Они будут далеко от сцены, – сказал Ярцев. – Под надзором конвоя.
– И только политические, – уточнил Золотарев. – Вы как к политическим относитесь, товарищ артистка?
Галя вперилась в Золотарева.
– А вы, собственно, кто? Сан Саныч, я поняла, член без компрометирующих родственных связей. А кто вы?
– Саныч, – не глядя на начальника, произнес Золотарев. – Кто я?
Ярцев ответил как по шпаргалке:
– Продукт советской власти и, если хотите знать, ее гордость.
Золотарев ухмыльнулся, демонстрируя почерневшие зубы.
– Бригадир я. Доверенное лицо здешних властей. А скажи тост, Саныч.
Ярцев начал без вступлений:
– Новая отрыжка подлой ктулхианщины отравила чистый воздух социализма. Югославия во власти палачей и шпионов.
– Я пойду. – Галя встала, не понимая, плакать ей или смеяться. – Не провожайте.
Но провожать ее никто и не собирался. Золотарев разливал, ухмыляясь, водку, а Ярцев – сухожилия вздулись канатами на его покрасневшей шее – выкрикивал:
– Крысиная банда Тито! Янычары! Пьяде! Гошняк! Беблер! Мразович! Кардель!
Галя шагала к выходу, зажимая ладонью рот.
– Ранкович! Златич! Попович! Кидрич!
Галя вышла на крыльцо и затворила за собой дверь, но из дома продолжало нестись:
– Джилас! Масларич! Вукманович! Велебит!
Выйдя за калитку, Галя расхохоталась.
Глава 10
– Убег! Убег! – Багермейстер Егорыч кричал, как оглашенный. – Чего варежку разинул? Пацан, говорю, убег через кусты.
Снаружи затопало, защелкали затворы. Пленники, не успевшие покинуть завод, толпились у нар, вытягивали тощие шеи.
– Кто убег?
– Юнга, кажется…
Заяц стоял у них за спиной. Вжимался в стенку, искал поддержки у спрятанного в кармане ножика. Он был атеистом, понятно, что, как все атеисты, он верил в существование богов, но не служил им. Неприятно удивился, узнав, что его, новорожденного, мама в тайне от отца покрестила. Отнесла в деревенскую церковь Азатота, и поп нарисовал на затылке младенца спираль и искупал в ихоре.
Сейчас Заяц готов был просить помощи хоть у Азатота, хоть у Аллаха.
– Не туда! – шумел Егорыч. – Дай я покажу, отпустите.
– Убьют малого, – с сожалением сказал Клим, горький пьяница, завязавший благодаря новым порядкам стройки. Не отклеивая лопаток от стены, Заяц стал продвигаться к дверному проему. Шажок, шажок… Заяц нырнул в коридор. Пришла мысль: ребята, возводившие цементный завод, получили зарплаты и премии и возвратились к семьям. А родители прораба, труп которого на глазах у Зайца шогготы вынули из супеси, чтобы разодрать, даже не похоронят сына.
Заяц влетел в душевую, снял фанерку и забился в нишу. Колени притиснулись к груди, темечко вжалось в кирпич. Он аккуратно вернул фанерку на место, закрывая себя в темноте.
Теперь – ждать.
«Чего? Сколько? Ты уверен, что марионетки не оставят дежурного? Что тебя не схватят на пороге?»
«Заткнись!»
Заяц прикусил губу. Заглушая пугающий голос, он подумал о «Ласточке»: как здорово было на ней работать, пока не разразился ад. Как-то они с Егорычем сменили неисправный грунтовой насос и забарахливший электродвигатель – уложились в ночную смену, и Егорыч сказал, что это всесоюзный рекорд и им выпишут почетные грамоты.
Заяц горько усмехнулся.
Пот тек по спине, тяжелые липкие капли. Такие капли забарабанили по крышам вагончиков в ночь, когда мир сошел с ума, Золотарев захватил власть и из дождя появились шогготы. Или все началось раньше? Тайные знаки… утонувший такелажник… кости мамонтов и доисторических носорогов, которые ковш извлекал из грунта в огромном количестве. Сны, мучившие Зайца весной. Звезды-дыры и чьи-то глаза, наблюдающие с обратной стороны неба…
Заяц пошевелил затекающей ногой. Ботинок что-то толкнул. Звякнуло. Казалось, этот тихий звук слышат в Р’Льехе. Заяц сглотнул, истекая потом, ожидая, что в любую секунду щупальца вторгнутся в его схрон. Ничего не произошло. Заяц пошарил рукой, коснулся пальцами стекла.
Чекушка, спрятанная кем-то из рабочих!
Заяц подтянул ее к себе, отвинтил крышку, понюхал, морщась. Он не любил алкоголь, разве что вино послаще. Но в нише не было вина, в нише был только насмерть перепуганный мальчик. Заяц сделал глоток. Жидкость показалась не жидкостью, а кубом, который с трудом протолкнулся в желудок. Обжег, согрел. На выдохе Заяц едва не выблевал, но удержал в себе спиртное. Стукнулся о кирпич виском, закрыл глаза. Как молитву, прочел на изнанке век: «Объемное содержание твердой фракции в пульпе не превышает десяти процентов… исходная концентрация, получаемая системой…» Он прервался, чтобы выпить еще.
Клим говорил: «Первая – колом, вторая – ясным соколом».
Теперь ясно, о чем это. Заяц икнул.
«Только не нажрись и не усни тут».
Уснуть… проснуться дома…
Заяц вспомнил историю, рассказанную Егорычем. Как вроде бы в Перми бригада Егорыча расчищала речные протоки, загрязненные сточными водами. Настоящие клоаки. В дышащем ядовитыми испарениями болоте догнивали купеческие склады. Егорыч решил действовать радикально: замыть протоки песком. Земснаряд боролся с засоренным суглинком. И, видно, шум потревожил обитателей складов. Из протухшей воды явились твари, похожие на морских звезд с пастями в сердцевинах. Они предпочитали присасываться к затылкам речников. Поймаешь «звездочку», а она тебе дырку в черепе проковыряет, соединится с мозгом, и пиши пропало. И имени своего не вспомнишь, будешь делать, что паразит повелит, а повелит он твоих товарищей убивать.
Егорыч справился с напастью. Трижды просил его Заяц рассказывать, как экипаж земснаряда баграми бил зараженных, пронзал «звездочек», как они сожгли дьявольские склады – писк горящих заживо паразитов был невыносим! Горисполком благодарил Егорыча…
У Ярцева и конвоиров нет морских звезд на затылках, но они из той же породы. Несчастные жертвы страшных сил. Заяц их вылечит. Может, багром, а может, огнем.
Мышцы безбожно затекали. Заяц открыл глаза.
«Как долго! Сколько я здесь? Полчаса? Сорок минут? Надо было считать».
Бутылка едва не выпала из пальцев. Кто-то вошел в душевую. Заяц сжался в комок. Это марионетка! Подошвы чавкали, отлипая от грязной плитки. Заяц сунул свободную руку в карман. Судорога скрутила икры. Хотелось чихать, кашлять, выть.
Человек… нелюдь… остановился у схрона. Постоял, прогулялся в конец помещения, к котлу. Не спеша вернулся и снова встал в полуметре от Зайца.
«Уйди. Пожалуйста. Прошу тебя».
«Он чует твой страх. Твой вонючий пот».
Фанерка отдернулась резко, впуская в Заячью норку свет. Рука схватила Зайца за ворот и грубо выволокла из ниши. Мальчик обреченно хныкнул. Над ним возвышался сержант марионеток. Ствол маузера коснулся щеки, обжег холодом.
– Не убивайте… Я с «Ласточки», из команды Егорыча!
– Что ты тут делаешь?
– Я… вот! – Заяц показал чекушку. – Начальник, трубы горели… – Так коллега Клим оправдывался перед Ярцевым.
Сержант расслабился, рывком поставил нарушителя на ноги. Заяц покосился вбок. В душевой, в коридоре, кроме них, никого не было.
– Накажем тебя после концерта, – сказал сержант. – И твоего багермейстера тоже.
– Спасибо! – выпалил Заяц. – Спасибо большое! – Он выхватил нож и всадил десятисантиметровое лезвие под ухо марионетки. Зазвенела, разбившись, чекушка. Сержант выпучил глаза. Заяц отпрыгнул в сторону. Адреналин пьянил похлеще алкоголя.
Сержант покачнулся, хватаясь за торчащую из шеи рукоять. Попытался навести на Зайца ствол. Заяц ушел с дороги. Кровь обагрила форму. Сержант врезался в стену и сполз на пол, забился в луже водки. Выгнулся дугой и обмяк.
Заяц смотрел на него с колотящимся сердцем.
«Я убил человека».
«Нет, не человека. Ослеп?»
Мертвый сержант пошевелил губами. Заяц отпрянул. Губы разлепились, и меж ними проскользнуло что-то глянцевито-черное, распухшее. Сползло по подбородку и шлепнулось в ямочку под кадыком. Пиявка величиной с указательный палец. Зайца передернуло от отвращения.
Может, она и есть «звездочка»? То, что превратило суровых, но не извращенно-жестоких солдафонов в палачей… Заяц осмелился, сделал шаг к трупу. Пиявка сдувалась, как шарик, высыхала, блекла. Сдыхала без носителя!
«Так тебе, сучка!»
Заяц вспомнил об остальных марионетках. Вынимать из шеи трупа окровавленный нож не достало духа. Он подобрал и сунул в карман маузер, перекрестился, сделал пальцами спираль Азатота и треугольник Ноденса и выскользнул из душевой.
Завод обезлюдел. Во дворе тоже никого не было. А в лесу?
«Вот и проверим».
И Заяц побежал.
Он бежал так, как не бегал никогда. Длинные ноги отталкивались от земли, ритмично двигались локти, молодые легкие качали кислород. В ушах пульсировало.
«Я вернусь, Егорыч. Я вернусь, парни, держитесь».
Заяц ворвался в лес. Ветки-прутики хлестали по плечам. Он перепрыгнул овраг. Старался не сворачивать, цеплялся за курс: вверх, диагонально от поселка, на северо-запад. Там по его прикидкам располагался лагерь лэповцев.
Он углублялся в тайгу. Шептались покривленные деревца, серебрились паучьи тенета. Затрудняя бег, попадались частые ямы – результат вытаивания подземных льдов. Лес не был слишком густым, и Заяц легко заметил шоггота.
Тварь шла наперерез, топча мощными лапами сиреневые цветы. Заяц закричал – не вслух, но внутри себя – и рванул влево. Он был быстр, но чудище – быстрее.
Плавное, как ящерица, оно снова очутилось в поле зрения. Расстояние между охотником и добычей сокращалось. Под ногой просела, замочив носок, моховая подушка. Другая нога заскользила по болотному киселю. Несущаяся справа тварь вырвалась вперед, Заяц сменил курс. Пропитанный водой мох снижал скорость. Отчаяние испепеляло. Слишком поздно Заяц увидел корягу. Острый сук вонзился в голень. Чуть не откусив себе язык – эту привилегию он оставит шогготу, – Заяц полетел в болото. Кочка смягчила падание, но атака чудища была сокрушительной. Оно прыгнуло на добычу. Под весом тел расползлась, расплющилась кочка. Изогнутые когти впились в спину, разрывая одежду и мясо, чиркая по ребрам. Грязь набилась Зайцу в рот. Словно бы играясь с едой, шоггот отпустил кровоточащую жертву. Плюясь, Заяц перевернулся и попытался встать. Липкие щупальца оплели его руку. Шоггот отшвырнул мальчика на несколько метров. Падая, Заяц приложился лбом о камень. Брызнула кровь. Чувство было такое, будто с кровью из черепа вытекают мозги. Заяц встал на четвереньки и упрямо пополз. Шоггот кружился рядом, Заяц видел его тень, танцующую на болотной травке и кустиках багульника.
«Лучше бы ты остался в концлагере».
«Нет, не лучше. Не лучше».
Стиснув зубы, Заяц сел, привалился истерзанной спиной к березе. Лоб пекло. Струи крови, ударяясь о дамбы бровей, щекотали, текли в глаз. Заяц прищурился. Шоггот наступал, напоминая какое-то фантастическое растение, хищный ходячий цветок со щупальцами вместо лепестков. Передних лап у него не было, только задние; хвост и гладкое тело, переходящее в скопище отростков.
– А чем ты держишь вилку? – сипло спросил Заяц.
«Лепестки» разошлись в стороны, обнажая пасть. Заяц выпустил три пули из маузера. Пистолет заклинило на четвертой, но Заяц продолжал жать на спусковой крючок. Кровь залила второй глаз, ослепила. Сознание ныряло в пучину мрака. Последним усилием Заяц поднял руку и костяшками протер глаза. Пробилось немного света. Он увидел перед собой не шоггота, а саму смерть, старуху, омерзительнее которой он не встречал.
И милосердная тьма поглотила Зайца.
Глава 11
– Журналист! А журналист!
– Чего? – отозвался Глеб.
– А напиши в статье, что у Церцвадзе геморрой размером с мой кулак.
– Меньше! – весело пробасил из тягача бурильщик Церцвадзе. – Размером с твой мозг!
Лэповцы рассмеялись. Смеяться они были горазды. И песни петь. И работать.
Седьмой день жил Глеб в лагере сезонников, но ему не надоедало. Напротив, он шутил, что никуда не уедет, черт с ней, с газетой. Москва была чем-то бесконечно далеким, искусственным, пустым. А здесь… в окружении смешливых товарищей, занятых важным делом, умеющих отдохнуть, под фантастическими звездами… здесь и бухать не хотелось. Выпил стаканчик-другой из пивного концентрата Мусы, налопался каши, и хватит, завтра вкалывать.
А Глеб именно вкалывал. Не бродил за ребятами с блокнотом, а помогал как мог, просил научить. Так? А, вот так, да? Просеку рубил, раскряжевывал, вязал опоры. Леса было много, но не строевого. Деревья, гнутые в три погибели, чахлые. Их убирали с пути топорами, пилы «Дружба» пригождались на толстых стволах. Раскряжевщики измельчали бревна. Тягач вез инструменты и сваи. Нормой был гектар вырубки на звено.
Утром рыжий Вася Слюсарев распределял, кто будет дровосеком, кому ставить столбы, кому натягивать провода. Только бурильщики были постоянными.
Процессия двигалась по хребту – от видов захватывало дух. Скалы, древние, но возникшие чуть больше сорока лет назад, нависали над Ахероном. У их подножья росли ивы, березы и кедровый стланик. Высохшие озера напоминали отпечатки великанских копыт. В ольхе чирикали птички.
Каждый раз, минуя этот участок, Глеб засматривался на котлован внизу. С такой высоты строители казались букашками, тракторы – навозными жуками. «Вести электричество по верху, – думал Глеб, – лучше, чем рыть для электричества логово, бултыхаясь в жиже».
– А, соседи наши, – сказал Вася. – Нерадивые.
– Почему – нерадивые?
– У нас недавно история приключилась. Блох потерялся. – За неделю пес лэповцев привык к Глебу, верно, считал и его лэповцем. – Нашли потом – на болота пошел лягух ловить. Но пока искали, я спустился в поселок. Спрошу, думаю, может, приютили. Так меня военные выставили, как бродягу. Мрачные, что твои черти. Думал, еще и поджопник отвесят.
– Ну понятно, – кивнул Глеб. – У них там наверняка зэки.
– Ага. Только сами они, эти вохровцы, не краше уголовников.
– А зачем столько энергии? – спросил Глеб. – И провода высоковольтные, и плотина? На мили никого, в Якутске один дед морально разлагается в краеведческом музее, да баба с опухолью раков продает.
– Известно зачем. Это, брат, богатейшая территория. Клондайк. Она столько Родине даст: уголь, нефть, золото, алмазы. Богатства они вроде и наши, а вроде и нет, потому что – Яма. Земли тьмой захвачены, звездным раком, не смотри, что солнышко светит, все равно – тьма. Понимаешь?
– Кажется, понимаю… – Глеб вспомнил странную молнию в небе, а еще здешние ночи – позавчера была «белая», не ночь, а вечерние сумерки, переходящие в утреннюю зарю. Зато вчера – мрак стигийский, в десяти метрах от костра слепнешь.
– Знаешь, что Киров сказал? «Нет такой земли, которая бы в умелых руках при советской власти не служила бы на благо человечеству». А Герберт Уэллс еще в двадцатом году написал путевые заметки: «Россия во тьме». Что смотришь, думал, раз я топором машу, так книжек не читал? Уэллс написал: «В темноте России ползают чудовища». Почти сорок лет прошло, и что? – Вася осенил жестом русло Ахерона. – Но мы принесем свет. Покорим реки, проложим в вечной мерзлоте, как хотели, Байкало-Амурскую магистраль. А наши станции: Иркутская, Братская, Ахеронская – дадут в сумме четырнадцать миллионов киловатт энергии. Это знаешь сколько? Это столько, что все остальные советские станции дают двадцать миллионов. Вот это сколько! Что?
– Вась! – заулыбался Глеб. – А давай я вместо тебя бугром буду, а ты езжай в Москву, запиши все, что сейчас сказал, и тебя Мирослав Гаврилович, наш главред, возьмет в штат.
– Э, не! На бумаге я не могу, а в Москве вашей повешусь. И ты на мою должность не разевай роток, понял?
– Не буду!
Глеб посмотрел вниз, медленно угасла улыбка. Ахерон нес пресные воды на север. Глеб мысленно проследил за их маршрутом. Он представил море Лаптевых. Штормом отобранные у Арктики паковые льды дрейфуют, повинуясь неумолимому ветру. Архипелаги, увенчанные странными, неизвестно кем возведенными башнями, стонут в ночи. Трещат под давлением льда обросшие шпилями сосулек обезлюдевшие метеостанции. Вместо сводок зимовщики – когда еще связывались с материком – присылали сообщения на неизвестном языке.
Глеб почувствовал озноб и поспешил к ребятам.
Солнце припекало загривки, отбрасывало на тропу тени. Душистый аромат источала трава. «Караван» принимался за работу. С дружественными подначками устанавливали станки на пикетах, натаскивали кряжи, вымащивали, ровняли площадку. Все было слаженно, отточено. Кто-то кипятил воду, кто-то тащил электростанцию, подключал, подготавливал технику. Вася разъяснял для прессы:
– Это – забурники, это – обсадные трубы, снаряды. А это что?
– Сейчас, сейчас… желонки! – нашел Глеб слово.
– Садись, Аникеев, пять! Наш человек!
Когда пробивались скважины и вколачивались тридцатиметровые сваи, наступала очередь линейщиков. Существовала какая-то поэзия в том, как они управлялись с ломами и вагами, кантуя траверсы, раскосы и подкосы. Близнецы Терлецкие тем временем шкурили бревна, собирали опору, а уж Глебу дозволялось промазать торцы антисептиком.
– Вась, расскажи про деда, – предложил лэповец Филька.
– Чего же не рассказать. Все свои. Но это не под запись, журналист.
– Карандаш спрятал!
– Короче, дед мой был героем Гражданской войны. В Араканском ущелье, знаете, имам призвал ночных страдальцев… Много наших сгинуло, а дед выжил. Вы не зевайте, крепите расчалки, Платон, трос. Ну, короче, выжил дед, и пригласили его уже в тридцатые на авиапарад. Где дед-кавалерист, а где самолеты, но не суть, пригласили, дали бинокль – любуйся асами. А дело было в Тушино, там вся верхушка изволила быть. Сталин, Молотов, Ворошилов, Микоян. Дед возьми да посмотри на правительственную трибуну. В бинокль. А там Сталин, и Сталин прямо на деда смотрит, и тоже в бинокль. Смотрит и облизывается.
– Вурдалак, – сплюнул Церцвадзе.
– А через неделю кто-то пролез к деду в квартиру и выколол ему глаза. Не убил, ослепил только. А кто, что – дед уже не болтал, в могилу с собой унес. Так-то.
– Это точно не под запись, – прокомментировал Глеб, про себя удивляясь. В Москве такую историю рассказали бы шепотом, самому близкому человеку, предварительно поискав в помещении подслушивающие устройства. А тут во всеуслышанье, для двадцати семи человек, одного из которых и недели не знаешь…
– Так, чего спим? За растяжкой следите. Давай машину назад. Еще, еще, не дрейфь!
Тягач попятился, трос перетянулся через стрелу, и опора приняла вертикальное положение. На нее тут же вскарабкались верхолазы – приладить провода, подвесить изоляторы и гирлянды, заделать шлейфы.
Глеб наблюдал за ними с восхищением. И вдруг…
– Мужики…
– Чего?
– Вась, ты не слышал? Звуки оттуда, будто выстрелы. Раз, два, три.
– Лось это. Веткой хрустит. Ну что, попробуешь наверх?
– Попробую! – забыв о сухих хлопках, потер ладони Глеб.
Глава 12
Во время последнего их телефонного разговора бывший муж, убедившись, что она его не простит, сказал: «Я мокрого места от тебя не оставлю. Изменял? Поблагодари, что не лупил как сидорову козу, бездетная дрянь. Обещаю, сгниешь в подворотне с алкашами».
Галя дернула щекой, втянула табачный дым. Посмотрела на себя со стороны: в широкой цветастой юбке, яркой ситцевой блузе, курит в огороде, отвыступала перед зэками на краю мира… Галя одной затяжкой укоротила сигарету на четверть.
Ночь проглотила поселок, как библейский кит – Иону. В ночи бессонно шумел Ахерон, шуршали деревья, зудели комары, наяривала гармонь. В соседней избе звенели стаканы. Бубликов и музыканты обмывали удачный концерт.
Галя подняла взгляд к звездному небу, к серебрянику луны. Кеша бы порадовался. Не подворотня, а гораздо хуже: Яма, вечная мерзлота. Проучить не проучил – ей такие уроки как с гуся вода, – но наказал знатно. День высосал энергию, даже злиться не было сил. Вместо злости пришло умиление мазохиста. Батюшки, пала-то как!
«Что это вообще было?» – думала Галя, кусая фильтр. Словно пьесу, по которой поставили сегодняшний день, написал Льюис Кэрролл. Сначала абсурдное застолье у Ярцева, потом выступление. Зрителей она практически не видела. От летней эстрады до выставленных на лужке лавок было метров тридцать. Сюрреализм! Галя – делать нечего – продекламировала в микрофон стихи, исполнила песни, в том числе шлягеры из «Яддит-Го, прощай». Никто не подпевал, не смеялся остротам Бубликова, рта не раскрыл, когда объявили концерт по заявкам. Зато аплодировали, где надо и где не надо. За автографами к Гале подошли только солдаты и этот гадкий бригадир Золотарев, да и то было не похоже, чтобы их действительно интересовали автографы. Скорее…
Что?
Они создавали видимость…
Как в рассказе Эдгара Аллана По «Система доктора Смоля и профессора Перро». Герой приехал в частную психиатрическую больницу и не знал, что медики, с которыми он общается, на самом деле – пациенты, запершие персонал в подвале…
Бред, конечно, но и капитан, и начальник конторы смахивали на людей с серьезными вавками в головах. Солдаты были просто роботами, а психи… то есть, простите, зрители… Боже, они выглядели так, словно на концерт их пригнали палками. Не различить, кто зэк, а кто нет. Напряженные, какие-то измученные, вертятся, ерзают. По дороге на постой Галя не встретила ни одного человека. Понятно, заключенных этапировали в бараки, но куда дели остальных?
«Эдгар По! – хмыкнул внутренний голос. – Ты себя накручиваешь. Люди пашут в том кошмарном котловане, а ты хочешь, чтобы они отплясывали чечетку? У конвоя жизнь тоже не сахар. Енин, может, болеет, Ярцев – не умеет вести себя в обществе женщин. Золотарев – обычная свинья. Вот и весь Эдгар По».
У соседей, шибанув ностальгией, запели «Подмосковные вечера». Комар укусил за мочку, Галя хлопнула себя по уху. Из-за темного сруба – бани – вышла плечистая баба, с которой Галя уже сталкивалась в поселке, возле дома Ярцева.
– Вода готова.
– Спасибо. Подскажите, а?..
Выяснить, где туалет, не удалось. Грубиянка скрылась в темноте. Галя показала ей язык и взяла с лавки вещи.
Ванна в квартире на Мосфильмовской была огромной, легко вмещающей их с Кешей. Глядя на цинковое ведро и черпак с обломанной ручкой, Галя невольно вспомнила это белоснежное произведение искусства. В бане было свежо, из щелей поддувал сквозняк. Галя вооружилась собственным мылом, зубной щеткой, полотенцем. Быстро стянула одежду. От холода кожа покрылась пупырышками. Поджав пальцы ног, Галя пошлепала к ведру. Пол был грязным, пятки сразу почернели.
«Господи Иисусе, Ктулху фхтагн! Могли бы прибраться и баню растопить…»
Прием гостей был не просто холодным, а насквозь фальшивым…
«Ну хоть тут горячее!»
Галя охнула, вылив на себя черпак. Заелозила по телу ароматным бруском мыла, напоминающем о доме. А вот ползущий по бревну здоровенный паук напомнил о Золотареве. Галя спохватилась: заперлась ли она? Точно запиралась, там такая деревянная щеколда.
При мысли, что бригадир сейчас войдет в баню, Галю передернуло. Лучше с пауком…
Было что-то неуловимо общее в мужчинах, которые оказывались подонками. Даже в таких разных мужчинах, как Кеша и Золотарев. Один – ценитель изысканных вин и импрессионистов, другой – деревенщина с гнилыми зубами. Но общее, общее… И в раздувшемся от циклопического эго актере Саврасове. И в том череповецком комбайнере. И в папаше Агнии Кукушкиной…
С папашей Кукушкиной вышло некрасиво… Слова про «вонь, полукровку, ставриду» преследовали маленькую Галю, пусть мама и сказала, что он просто дурак и не стоит обращать внимания. Галя не могла отомстить в десять, но смогла в двенадцать. Случайно узнала, где находится гараж Кукушкина, последила за ним, составила план. В план входил сырой голавль. Неделю голавль пролежал в ямке, на пустыре.
Кукушкин возвращался домой затемно, соседние гаражи были уже закрыты. Он возился в моторном отсеке, притворив ворота. Было плевым делом надавить на них плечом и сунуть меж замочных скоб заготовленный прут. Пока Кукушкин колотил изнутри, угрожал шутникам, Галя забралась на крышу гаража и сунула смердящую рыбу в вентиляционную трубу. Гаражи располагались далеко от жилых домов. Освободили Кукушкина лишь утром. Галя надеялась, он пропитался запахом голавля.
Кукушкин не связал свое пленение с девочкой, которую обидел два года назад. Галя сама призналась бабушке. Отсмеявшись, бабушка сказала, что проделка могла закончиться плохо для всех, например, если бы у Кукушкина случился инфаркт. «Что ж в этом плохого?» – недоумевала Галя.
В Яме, пятнадцать лет спустя, Галя улыбнулась. Смыла с себя пену, посвистывая в потолочины. Балки позеленели от грибка. В углах отдыхали мотыльки и янтарные мухоловки. Ржавый крюк был ввинчен в потолок над Галиной головой. Все условия для самоубийства.
Галя наклонилась за полотенцем, ее взгляд упал на дверной проем. Из темных сенцев за ней кто-то наблюдал.
Сердце Гали подпрыгнуло. Руки инстинктивно заслонили грудь и треугольник лобковых волос.
Золотарев. Притаился, чтобы изнасиловать знаменитость, задушить, бросить труп в Ахерон.
– Эй, вы!
Из темноты вылупилась кряжистая баба, нагревшая для Гали воду. За облегчением пришло возмущение.
– Вы что здесь делаете?
– Думала, ты – все. – Баба бесцеремонно рассматривала Галю.
– Выйдите немедленно!
– Запираться надо.
Баба вышла.
– Я запиралась! – крикнула Галя и топнула ногой от бессильной злости.
Наскоро вытершись и одевшись, она выскочила из сруба. Музыканты вывалились покурить, загалдели, приметив Галю.
– Галина Юрьевна! – помахал стаканом администратор Бубликов. – Присоединяйтесь, отличный коньяк пьем.
– Спасибо, но завтра вставать рано. Не проспите вертолет, парни. Спокойной ночи.
Она вошла в избу, трижды проверила замок. Донеслись со двора голоса:
– Хороша Маша, да не наша.
– Ждет своего Ихтиандра рыбка.
Галя закатила глаза. За свою недолгую жизнь она встретила столько мудаков – впору возненавидеть мужской род. В конце концов, первым ее мудаком вполне мог быть не Кукушкин, а папа. Кто сказал, что он не бросил их с мамой? Добровольно покинул корабль и резвится сейчас где-нибудь в Адриатическом море…
Но Галя мужчин не ненавидела. Она знала и замечательных мужчин. Чехова, Мейерхольда, Булгакова, Станиславского…
В семье не без урода. Задумавшись, Галя пнула ногой какую-то миску.
Ох, мамочки. Ночной горшок.
Галя погасила свет – видеть эту дыру уже сил не было. Плашмя рухнула на кровать. Замелькали лица, пробы, неудачные дубли. За окном пел свою древнюю песню Ахерон. На рубеже бодрствования и сна Гале почудилось, что кто-то ходит по дому. Но чаша сна перевесила. Галя уснула.
Глава 13
Степанида, Стешка, ненавидела советскую власть. Любую власть, кроме той, что приходит со звезд, спит на дне океана, ползает в иле. Но Стешка была благодарна большевикам за то, что те освободили ее семью от кабалы и разбудили Старых Богов.
Стешка родилась в улусе в семье бедняков. Родители батрачили на тойона. Не Улуу Тойона, покровителя шаманов и воеводу злых духов в якутской мифологии, а на тойона с маленькой буквы – местечкового князька. От голода и болезней умерли все Стешкины братья и сестры.
В годы раскулачивания семнадцатилетняя Стешка лично возглавила экспроприацию – слово, которое она выговорить не могла. Не просто разграбила княжьи хоромы, но и убила тойона. Выхватила у соседа берданку и произвела карающий крестьянский выстрел в ошеломленную рожу.
От предложенной роли агитатора Стешка отказалась. Советский народ она любила не больше, чем советскую власть. Переехала с родителями в Томск. Папа избивал маму. Стешка сварила ему кровянку из мяса найденной в лесу мерзлой туши ми-го. Папа выблевал внутренности.
Стешка работала поварихой в столовой. Вышла замуж, не завела детей, овдовела, ускорив мужнин алкоголизм. Мама, умирая, сказала:
– Все ты сделала правильно, доченька. – И дала совет: – Самое главное – найти бога.
– Какого бога? – сквозь рыдания спросила Стешка.
– Любого, какой попадется. Служи ему, он поможет.
Долго Стешка искала бога. Попутно переселилась в Яму. И однажды, блуждая по тайге, услышала божий зов. Вернее, зов богини. Матушки.
Над Ахероном клубился густой туман, пахло прелью и тиной. Во мгле копошились прожорливые матушкины детки. Стешка не видела их, но отлично представляла. Детки были голодны, вчера им урезали ужин, бросили в котлован только труп сержанта, а матушка наслаждалась духовной пищей: слушала пение московской полукровки. Хорошо пела, тварь. Стешка заслушалась.
В избе, в которой поселили актрису, зажегся свет.
«Ну наконец-то», – осклабилась караулящая на улице Стешка. Городские привыкли долго спать. Боги пробудятся, а они будут дрыхнуть в своих коконах.
– Давай, – прошептала Стешка. – Ссы да выходи.
На месте матушки она бы точно никогда не выбрала полукровку. Вчера она подсматривала, как полукровка моется. Личико ничего, кожа как у младенца, а фигура – ни сиськи, ни письки. То ли дело она, Стешка! Но матушка Стешку не захотела. Пускай, послужит таежной богине иначе…
– Копуша, – проворчала Стешка на пустынной утренней улице. Попыталась вообразить: чем целыми днями занимаются московские артисты? Натираются пудрой? Едят суп из жемчуга? Любуются своими отражениями в зеркалах с бриллиантовыми рамами?
В тумане зачавкало.
– Ждите, деточки… Мальца-то вы слопали, а?
Туман не ответил. Накануне один из рабов убег, зарезал сержанта и дал деру. Золотарев от злости слюной брызгал, но Стешка была уверена: далеко малец не ушел. Детки подстерегли его в чаще. Никто не покинет Яму. Ни рабы, ни артисты. Ярцев уже разослал телеграммы: «Галине Печорской так понравилась стройка, что они с коллегами решили провести здесь отпуск. Отменяйте вертолет».
Золотарев тревожился по поводу музыкантов. Полукровка – ладно, кто за ней приедет из Москвы, но балалаечники-то якутские. Вдруг их жены телеграммы прочтут, скажут: «Ага, забухали!» – и ринутся в Яму забирать домой благоверных?
«Как ринутся, так и кончатся, – сказала Стешка Золотареву. – На все воля матушки. Вели быстрее копать».
Дверь избы открылась, на порог вышла, ежась от утренней прохлады, московская девка. В тряпье, которое не налезло бы на Стешку и тридцать лет назад, с такой прической, будто парикмахера с собой притащила в Яму. Девка несла ночной горшок, стыдливо прикрытый тряпкой. Озиралась, кумекая, что с ним делать.
– Дай сюда. – Стешка выскочила из-за кустов.
Актрисуля захлопала гляделками.
– Доброе утро. Не надо. Я сама.
– Что – сама? – осклабилась Стешка. – Куда выльешь?
Актрисуля растерялась.
– Э… в лопух…
– В лопух! – передразнила Стешка. – Это тебе что, параша? Это ударное предприятие! – Нахваталась от Ярцева, готовя ему. – Дай, я уберу.
– Ладно. – Девка вручила Стешке теплый горшок. – Простите, а где этот… капитан Енин?
– А я почем знаю? Я здесь приставлена за порядком следить. Чтоб такие, как ты, лопух не обоссывали. – Стешка упивалась своей властью над москвичкой. Нет, не любая власть – хлам. Только советская и княжеская. Актрисуля покраснела. А как она покраснеет, встретившись с матушкой! Побагровеет как!
– Но мы улетаем через час…
Стешка демонстративно повернулась к актрисуле спиной.
– Никуда вы не улетаете.
– Что?
– Из Якутска звонили. Сломался вертолет.
– Постойте-ка. Как сломался?
На крыльцо соседней избы вышел, потягиваясь, толстяк-администратор.
– Что за воздух, Галина Юрьевна! Первостатейный воздух!
– Вы слышите, что она говорит? – Актрисуля заметалась по двору. – Что вертолет сломался!
– Вот это новость! А запасной есть?
– Нету, – отрезала Стешка.
– Но как-то же можно… на автомобиле…
– До Якутска – только зимник. Летом там болото.
– А моторной лодкой?
– Ковром-самолетом не желаете?
– Пароход…
– Есть пароход, – обнадежила Стешка москвичей. – От Рубежки. – И сразу разочаровала: – Раз в неделю плавает. Вчера как раз плыл.
Актрисуля схватилась за голову:
– Но мы же не можем здесь торчать!
– Я торчу – не ною. – Стешка прижала к животу горшок и пошла прочь, напутствуя: – Поговорите с Ярцевым.
Москвичи галдели вслед – она не слушала, ухмылялась. Прошла мимо треста, свернула за вагончиками, в которых жили вольнонаемники до того, как им пришлось перебраться на завод. Поселок кончился. Стешка вошла под сень лиственниц.
Она знала: случайностей не существует. Позапрошлой зимой, заблудившись в лесу, замерзшая и отчаявшаяся, она напоролась на булгуннях. Так назывались холмики, напоминающие могильные курганы. Мать объясняла, что булгунняхи появляются в котловинах, на месте высохших озер и болот. Мокрый грунт промерзает, вода оказывается замкнута в нем, как сырое яйцо в скорлупе. Давит, растет лед, увеличивается земляное ядро, вспучивается грунт.
Найденный той зимой булгуннях был капищем, сотворенным самой природой, и из его пупа матушка обратилась к Стешке. Она сказала, что заперта, ей надо освободиться, «но погоди, не копай руками, так ничего не получится. Нужен рассадник, а ты не подходишь, у тебя рак».
«Рак…»
Стешка шла в полутьме, покачивая горшок, точно младенца. С тех пор как она нашла богиню, в животе почти не болело, а до этого она, бывало, корежилась на полу и кусала до крови запястья.
Голос – то ли из булгунняха, то ли из головы – сказал, чтобы Стешка привела того, кто будет рассадником. «Но не сейчас, чуть позже, ты поймешь когда».
Стешка пересекла пахнущую гноем поляну, на которой пал офицерский состав ИТЛ. Не случайно приперлись военные и строители в Яму, не с бухты-барахты стали рыть в том месте. Такова воля матушки. Может, в Кремле вырос свой булгуннях и голос нашептал Сталину, что необходима новая плотина… Откуда Стешке знать?
Это матушка устроила так, чтобы, выселив деревню, чужаки не тронули Стешку. И Стешка присматривалась. Прислушивалась…
Она раздвинула жесткие ветви. Булгуннях был там. Пятиметровый бугор, поросший травой, с темной дыркой на макушке. Возле дыры сидел детеныш. Щупальца извивались в воздухе.
– Кыш! – прикрикнула Стешка. Детеныш попятился. Стешка взобралась на холм, стараясь не расплескать содержимое горшка.
Она сразу поняла, увидев Золотарева: уголовник подходит по всем параметрам. Долго изучала его повадки Стешка. Однажды – он курил на завалинке, с ненавистью наблюдая за строителями – подошла и спросила, желает ли он иметь безграничную власть над всеми этими людьми.
Из Золотарева получился первоклассный рассадник. Кто бы сомневался.
Стешка остановилась на вершине бугра. Летнее солнце согревало лицо. Детеныш перебирал задними лапами – передних-то не было вовсе. Стешка убрала тряпицу, понюхала и припала губами к эмалированному краю горшка. Зажмурилась и выпила все, потом легла на землю, ухом к дыре. Из вечного холода, из-под толщи мерзлых грунтов мать вынесла вердикт. Стешка распахнула глаза. Детеныша уже не было.
В поселке у треста Енин объяснял взволнованным москвичам и якутским музыкантам, что вертолет чинят, придется ждать. Стешка пошла вверх по улице, в избу, раньше принадлежавшую капитану. Своим ключом отворила дверь, побродила по комнатам, задергала ноздрями. В укутанной тенями опочивальне сдернула с кровати одеяло. Зажужжали потревоженные мухи.
Всех зэчек лагеря Золотарев принес в жертву матушке, оставил только молодую Дуньку, поселил в ней пиявицу и использовал для своих нужд. Теперь остекленевшие глаза Дуни таращились в потолок, по белому, в синяках, лицу ползали личинки.
Стешка накрыла отмучившуюся зэчку одеялом и вышла из мертвецкой. В сенях столкнулась с Золотаревым.
– А я тебя выглядываю.
– Весь в заботах, товарищ повариха. Елду почесать некогда. Беглеца не нашли, зато с гостями все в ажуре.
– Плюнь на беглеца. Она подходит.
– Кто?
– Актриса. Матушка сказала, она подходит.
– Ну так чего, – расплылся в веселом оскале Золотарев. – Дело в шляпе! Отметим по капельке?
– Я уж напилась. – Стешка отвернулась, чтобы уйти, и сказала, вспомнив: – Дунька сдохла. Запорол ты ее, козлина похотливая.
– Че, в натуре? – расстроился Золотарев. – А кто же мне теперь… Стешка! Слышишь, Стешка, готовь передок!
– Ага, щас. Оторву с корнем причиндалы. Козлина.
Стешка вышла во двор. Улыбнулась солнышку. Обошла избу, задержалась у окна опочивальни. Золотарев встал над покойницким ложем, поохал, почесал репу, расстегнул штаны и полез на труп.
– Фу, козлина, – хмыкнула Стешка и пошла по своим, по матушкиным делам.
Глава 14
– Как ты считаешь, хороший я человек или нехороший? Считаешь, хороший? А если я тебе скажу, что я трус? Да, не удивляйся, трус. Мишкой его звали. Мишка Аверьянов. Он на моих глазах умирал в церкви поганой. Сейчас бы ему, как мне, было тридцать три. Я его в церковь потащил. И я же сбежал, бросил его там. Юбилей сегодня. Так что? Уже сомневаешься, хороший я или нет?
«Хороший», – было написано на морде собеседника.
– Тебе все хорошие! – отмахнулся Глеб и бросил прутик в заросли багульника. Блох радостно кинулся его доставать.
Они гуляли по лесной тропке вдвоем: Глеб и собака. С ребятами было хорошо, давно Глеб не чувствовал такого душевного подъема. Но календарь в двадцать первый раз отсчитал роковую дату. Захотелось побыть наедине с мыслями, исповедаться чахлым деревьям и четвероногому товарищу.
В лесу было сухо, душно. Выцвели хвойные иголочки, пожухла листва, старушки-лиственницы воздели к небу подагрические ветви, моля о дожде. Вдали возвышались лысые гольцы, каменные осыпи во мху и лишайнике. Котловой Муса называл их «таскылы», говорил, это спящие богатыри.
Глеб не представлял, какой многоликой бывает тайга. То истекающая влагой, то трескучая от сухости. То умиротворенная, украшенная цветами, истыканная солнечными лучиками, проникающими сквозь пушистый полог. То враждебная, сумеречная, безжизненная. Иногда с места не надо сходить, она меняется в считаные секунды. Джекил и Хайд.
– Ты же это чувствуешь, да?
«Чувствую», – молча подтвердил пес.
Вчера ночью мочевой пузырь выгнал Глеба из палатки. Было светло, как на закате. Одна из причуд Ямы: белые ночи, приходящие без логики. Знакомый лагерь выглядел чужим и угрюмым. Между деревьями притаились тени. Они изготовились, ждали подходящего момента, чтобы напасть. Зашуршало за тягачом. Мало ли что… мающийся от бессонницы зверек…
Ощущение надвигающейся беды парализовало Глеба на миг. Он заставил себя отойти к краю вырубки, справил нужду и поспешил обратно. Обнаружил Блоха у ящиков с инструментами. Высунув язык, Блох пристально всматривался в тайгу. На человека он не обратил внимания.
– Ты чего? Там кто-то есть?
«Есть», – говорила поза собаки. Глеб обвел взглядом деревья.
– Да ну тебя! – и пошел в набитую сезонниками палатку.
А теперь Блох резвился на жестких листиках брусничника и охотился за мотыльками. Лес редел, снова сгущался. Тучи мошкары над заболоченными котловинами напоминали о сорняке вокруг покренившейся церкви Азатота. Корневища прикидывались щупальцами.
– Давай назад, – предложил Глеб.
Блох повел ушами, отрывисто гавкнул и кинулся сквозь кусты боярышника. Белку, что ли, учуял? Глеб побрел следом, вскинул брови, услышав смешок. У кустов остановился с приоткрытым ртом.
Опушку оторочили березки, прихорошил золотистый свет. На поваленном стволе липы принимала солнечные ванны девушка. Стройная, длинноногая, в парусиновых брюках и голубой блузке с вытачкой и босиком. Кирзовые сапоги лежали рядом. Каштановые волосы переливались, напитавшись золотом летнего дня. Девушка читала книгу и хихикала.
«Ущипните меня!»
Нарушая идиллию, Блох рванул к незнакомке.
– Ой! – Она вскинула голову. – А ты здесь откуда?
«Так-с». Глеб провел ладонями по щекам. Намедни мужики травили байки о белой горячке. Церцвадзе сказал, горячка случается «по трезвяку», после периода пьянства. Глеб толком не пил неделю. Это и есть алкогольный делирий, галлюцинации наяву? Ладно, тени складывались в притаившихся хищников. Но увидеть в тайге знаменитую актрису…
«У меня белочка», – поник Глеб.
Девушка смеялась, ероша шерсть Блоха. Пес вилял хвостом и тявкал, как маленький.
«У собаки тоже белочка?»
– Тебя как звать? Ты мальчик или девочка? Ага, мальчик!
Галлюцинация резко обернулась на кусты, за которыми прятался Глеб.
– Кто там? – В «Тиаре для пролетариата» была незабываемая сцена: главная героиня выходит из моря в белом купальнике. Точеные икры, плоский животик, осиная талия… К этой талии, к этим икрам удивленный Глеб направился, выбравшись из кустов.
«Не она это, – подумал Глеб, расслабляясь. – Но сходство феноменальное».
– Простите, не хотел вас напугать.
– Вы не напугали. Это ваша собака?
Голос… черт, и голос тоже как у нее. Как в кинотеатре.
– М-моя. – Глеб всматривался в растиражированное на обложках журналов лицо. Острые скулы, выразительные серые глаза.
– Что? – спросила девушка.
– Ничего. Простите. Просто вы так на нее похожи.
– На кого?
– Вы знаете. На Галину Печорскую.
– Мне раньше об этом не говорили. Спасибо за комплимент.
Девушка убрала за уши локоны. Оголилась шея в родинках, подковы шрамов справа и слева.
– Вы – она и есть, – выдохнул Глеб.
– Раскусили. Привет, я – Галя. – Девушка протянула руку, и Глеб ее робко пожал.
– Глеб.
– А это?..
– Блох.
– И что вы делаете в тайге, Глеб и Блох? Вы местные?
– Мы… черт… Галина…
– Ох, это долгая история. Если вкратце – выступаю для строителей ГЭС.
– Ктулху! Я было подумал, что у меня белая горячка.
– А вы злоупотребляете?
– В пределах разумного.
Блох разлегся на траве, подставляя Гале живот. Глеб присел на корточки.
– Непостижимо. Шататься по лесу в Яме и встретить знаменитую актрису.
– Прям-таки знаменитую! Знаменитая – Орлова. А я снялась в паре неплохих фильмов, не больше.
– У Чухрая и Эрмлера!
– Ну да, повезло с режиссерами. А вы разбираетесь в кино.
– Обожаю кино! Вы знали, что в молодости Эрмлер служил в отделе борьбы с контрабандой и это он помешал вывозу из страны «Некрономикона»?
– Он уверяет, что читал «Некрономикон» от корки до корки.
– Фантастика! А можно спросить?
– Дайте угадаю. Умею ли я дышать под водой?
Глеб смутился.
– Нет, не про это… А вы умеете?
– Не умею. Здесь нет отверстий. – Она погладила себя по шее. – А такое видели? – Галя подогнула колени и растопырила пальцы ног. Между пальцами были тонкие, полупрозрачные перепонки.
– Как красиво, – сказал зачарованный Глеб.
– Вы так считаете? Были и на руках, но я удалила.
– Очень зря.
– Вы не сказали, чем занимаетесь в тайге, любитель кино.
– А… мы там возводим линии электропередач. Ну, пацаны возводят, а я – сбоку припека.
– Никогда бы не подумала, что вы из пролетариев.
– Вот как? А на кого же я похож? – Глеб посмотрел на себя со стороны. Недельная щетина, заштопанный свитер.
– На ковбоя, – засмеялась Галя.
– А что? Мне ковбои нравятся. Майн Рид, Фенимор Купер.
– Мне больше нравятся индейцы.
– На самом деле я журналист. Из Москвы.
– Вот это похоже на правду.
– Родина сослала писать материал о лэповцах. Думал, умру от скуки, но здесь здорово. Ребята замечательные. У нас лагерь выше. А вы надолго тут?
– Интересный вопрос. Планировалось, что мы улетим утром. Но единственный вертолет сломался.
– Не представляете, как я этому рад.
– Ну спасибо!
– Нет, я понимаю, у вас съемки… семья… Московский кинофестиваль…
– Ни съемок, ни семьи, – сказала Галя. – И это взаимосвязано.
– Объясните.
– Как-нибудь потом. В общем, застряла я, жду, пока починят вертолет, на худой конец – по пятницам из Рубежки в Якутск идет пароход.
– Я бы не советовал. Плавал, знаю. – Захотелось, чтобы пароход утонул, а вертолет не подлежал ремонту. Галя, такая простая, земная, приковывала к себе взгляд. Эти глаза! Шея! Голос!
– Что вы читаете?
– А… ерунду… – Галя показала книжку: «Гидроцентраль» Мариэтты Шагинян. – Тематическое чтиво. Лучшее, что нашла в библиотечке при конторе гидромеханизации.
– Постойте. Вас развеселила Шагинян? Вы смеялись, когда читали.
– А вы – нет?
– Я засыпал.
– Проспали самое интересное. Вот, например… – Галя полистала книжку. – Вот здесь, оцените: «Но тут, не вытерпев, Клавочка сделала плохой ход. Цепкие, нежные ладони схватили рыжего за белый кончик шеи, выглядывавший из амазонки, и, пройдясь по затылку, со сладострастнейшей лаской вошли в густые волосы». Как вам?
– Похлеще Флобера эротика.
– А я о чем? Слушайте: «…потом… с затуманенным зрачком, одним только глазом поглядывая на него, Клавочка перевернула руку… легко и быстро скользнула по щеке рыжего. Этой азиатской ласке научилась она у Аршака». – Галя воздела вверх палец, выделяя особенно понравившийся фрагмент. – «Вы кончили? – спокойно спросил рыжий, поднимаясь с табуретки. – А теперь я пойду».
Глеб рассмеялся так громко, что Блох вздрогнул.
– Из ваших уст это звучит особенно пикантно.
– Нет, у старушки Шагинян имеется порох в пороховнице. В юности писала: «…от Каспия до Нила девы нет меня благоуханней», – а потом строчила о Берии. И еще она очень любит прилагательное «щукастый». Вот что это вообще такое?
– Я как-то видел автомобиль Берии, – отсмеявшись, сказал Глеб.
– Пустой?
– Ага. Ехал по Тверской, а за рулем – никого.
– Выискивал добычу, – кивнула Галя. – В курсе, что Берия делал с этими бедными девочками?
– Приносил в жертву Гатанозоа. – Говорить с Галей было легко. Даже на такие щекотливые темы.
– А я однажды видела Герберта Уэста.
– Серьезно? Американского ученого, воскресающего мертвых?
– Представьте. Приезжал в Москву с делегацией из Мискатоникского университета. Стоял в Мавзолее, рассматривая Ильича.
– А вы – коренная москвичка, выходит?
– Кто, я? Шутите? Я – одесситка. Еле от акцента избавилась. А вы?
– Донской.
– Что вы думаете про Шолохова? Сам он «Воющий Дон» написал или под диктовку космического хаоса?
– Наши в ЮНЕСКО доказали, что сам. Боги такое не сочинят.
– Вы правы. Чего улыбаетесь?
– До сих пор поверить не могу, что вас встретил. Вы такая… начитанная, высокомерия в вас нет.
– Потому что ненастоящая знаменитость. Я на самом деле тоже рада, что вас встретила. Не представляете, какие типы на этом строительстве работают. Я же в лес с книжкой сбежала, чтоб там не сидеть.
– Какие?
– Щукастые. Сан Саныч Ярцев, например, начальник конторы. – Галя изменила голос: – «Русский без компрометирующих связей, знаю все о подлых планах Запада и крысиной банде Тито».
– Будто воочию его увидел!
– Есть капитан, похожий на скелет. А самый гадкий – Золотарев, я вообще не поняла, кто он. Вроде бригадир простой, но ведет себя как король. Все между ног чешет и раздевает глазами. Брр!
– Вы там хоть в безопасности? – встревожился Глеб.
– Надеюсь… военные же есть, охраняют. Со мной администратор и музыканты из Якутска прилетели, они явно намерились в запой уйти, пока не починят геликоптер. А я вот… – Галя вздохнула. – Ну хоть с вами поболтала.
– Галь. – Глеба осенило. – У меня к вам предложение.
– Может, на ты перейдем?
– С удовольствием.
– Предлагай.
– Мужики, лэповцы мои, не поверят, что я тебя встретил. Я бы сам не поверил. А приходите… приходи к нам на ужин. Муса, котловой наш, так готовит – пальчики оближешь. Люди хорошие, порядочные, не обидят.
– Предложение принимается, – без раздумий сказала Галя, и Глеб возликовал. – Что угодно, лишь бы в поселке чертовом не торчать.
– Тогда в семь? На этом же месте?
– По рукам, Глеб. По лапам, Блох.
Глава 15
Мостки нависали над котлованом, как грозящий палец жестоковыйного бога. Смотровую площадку сколотили по приказу Золотарева. Стоя на верхотуре, вцепившись в перекладину ограждения, Золотарев наблюдал за картой намыва. Шламовые насосы выкачивали грунт, исторгали черные потоки пульпопроводы. Вохровцы выстроились на эстакаде, переводя дула винтовок и автоматов с одного раба на другого. Жалкие человечки скользили по глине, орудовали лопатами. Бульдозеры справились бы быстрее, но их ковши могли навредить матушке. Единственной уступкой прогрессу было судно «Ласточка», оснащенное громадным буром, фрезерным рыхлителем и землечерпалкой. Золотарев помнил, какую ненависть вызывали у него белошвейки с «Ласточки». Он надеялся, что остальные рабы тоже ненавидят привилегированных речников. Ненависть – это хорошо. А еще хорошо, когда собаки не лают. С каким удовольствием бригадир убивал собак. И в юности, и сейчас, получив безграничную власть над стройкой.
Кто-то упал в грязь, его били судороги. Пара конвоиров спустилась по склону, коллеги упавшего потеснились. Конвоир ударил доходягу прикладом и ногами столкнул с берега. Мутная вода поглотила тело. Позже его достанут детишки матушки.
Золотарев плюнул, метя в голову зазевавшегося раба. Ветер ласкал лицо, могучий Ахерон нес свои воды, на стрежне пенились бурунами волны. Долгий путь прошел Золотарев, прежде чем взобрался на эти мостки.
Он родился до Сдвига в местечке Кривой Рог Херсонского уезда Херсонской губернии. Рано сбежал из дома, потом жалел, что перед побегом не прикончил ненавистного батю. Пока сверстники учились, беспризорничал, слонялся по селам, батрачил, пас скот. Первого человека убил в тринадцать. Замерз, а этот выхухоль в хату его не пускал. Кровушка согрела, пригодилась заточка. Во времена голода пришлось попробовать длинную свинину – людское мяско. Ничего так, особенно мозги, но крольчатина вкуснее будет.
В семнадцать Золотарев добровольно сдался системе: сел за школьную парту. Хотелось научиться читать запретные книги. Но искоренение собственной безграмотности не принесло ожидаемых плодов. Книги, которые он добывал, вламываясь к антикварам и грабя их библиотеки, были пшиком, подделкой. Максимум, чего он достиг, произнося заклятие в чистом поле под всполохи молний, – вызвал дождь из лягух.
Попался он в тридцать восьмом. Птичка принесла на хвосте, что у этого букиниста, Эрлиха, дома настоящие сокровища: и «Откровение Глааки», и «Сокровенные культы», и даже Альхазред. Золотарев отправился за кушем.
Прирезать Эрлиха не составило труда. Золотарев потрясенно разглядывал стеллажи с книгами. Квартира была стандартная, пятьдесят восемь квадратов, но стеллажи уходили вдаль бесконечными рядами и терялись во тьме. Золотарев вступил в туннель. Названия на корешках вызывали обильное слюноотделение. К тому моменту Золотарев поднаторел, шарил, что чего стоит. Греб тома, пока мешок не переполнился. Пора назад, а книги все лучше, ценнее, древнее. Человеческая кожа, гравюры, от которых Золотарев блевал, свитки затопленных континентов. Пришлось освобождать мешок. Азарт и жадность толкали вперед. Туннель раздваивался. В полумраке сновали нетопыри, плели сети гигантские пауки, однажды Золотарев встретил крысу с человеческим лицом. По ощущениям, он находился в лабиринте больше суток. Жажда заставляла лизать пол. С потолка сочилась вода. Иногда за стеллажами мелькал Эрлих. Золотарев спотыкался, падал, полз. Книги прожгли в мешковине дыру. Золотарев расплакался, свернулся клубочком и уснул на каменном полу, а проснулся в прихожей букиниста. Милиционеры хохотали над незадачливым воришкой. Их вызвала гувернантка Эрлиха. Золотарев пробыл у букиниста пять дней.
Ему впаяли пятерку за грабеж, ведь Эрлиха, ни живого, ни мертвого, в квартире не было. Амнистировали в сорок первом и призвали в Красную армию. Но фортуна снова улыбнулась Золотареву: войну он отсиживал в дальних окопах, в составе шестьдесят седьмой стрелковой дивизии Карельского фронта. Лишь в сорок четвертом их встряхнуло. Началась Свирско-Петрозаводская операция, десантников кораблями отправили в тыл финнам. Финский главарь Пааво Талвел активно использовал летающих полипов, но красноармейцы захватили плацдарм противников и огнеметами сжигали пришельцев (Золотарев под шумок кокнул вредного замполита).
Вновь его посадили в сорок восьмом. Изнасилование, убийство, надругательство над трупом… уж больно хороша, больно неприступна была та машинистка. Повезло, что не расстреляли.
Одиннадцать лет в лагерях, стройка за стройкой. Благо снасильничавший Золотарев, вопреки статье, сумел подняться по иерархической лестнице. Околевшие зэки днем и ночью намывали, рубили, пешнями кололи лед, а Золотарев командовал и пресмыкался перед офицерами. Командовать ему нравилось, пресмыкаться – нет, но правила есть правила. Хочешь спирт и цигарки – изволь лизать задницы.
О том, что лизать не обязательно, Золотареву поведала Стешка, работавшая кухаркой при Ярцеве и капитане Енине. Подошла, говорит: не желаешь ли быть здесь главным? Не только над сидельцами, но и над Ярцевым? Он, конечно, рассмеялся: ты, что ли, меня главным назначишь, свиноматка? Не я, говорит. Матушка. Идем, познакомлю.
Матушка отбывала срок в мерзлоте, наказанная за какие-то провинности родней, считай, такая же арестантка, как Золотарев. Но у нее было что-то типа рации – лесной холм с дыркой. Стешка стояла за спиной, а Золотарев слушал матушкин голос, и жизнь его перекраивалась, делилась на «до» и «после». То, чего он не нашел в книгах, ему дала тайга. Матушка причастила. Золотарев приник ртом к дыре, и в его глотку полезли пиявки. По первой было противно, но он привык.
Стешка объяснила: ты – не зараженный, ты – носитель. И можешь отдать пиявку кому угодно. Только их количество ограничено, выбирай с умом. Кто пиявку съест, тот себя забудет, станет прислуживать носителю. Вот как здорово матушка придумала, какую ценную вещь из себя высрала, родненькая.
Носитель мог впустить в мир матушкиных деток. Дыра научила нужным словам. Необходимы были ветки и кровь, и оставалось ждать дождя.
– Чья кровь? – спросил Золотарев Стешку.
– Твоя, охальник, чья ж еще.
Золотарев прикинул: «А на кой мне эта херь в земле сдалась? Я ж могу любого прокурора сделать своей игрушкой, горком возглавить или вообще в Америку свалить и, чиновник за чиновником, добраться аж до Эйзенхауэра. Президент Соединенных Штатов Дорофей Золотарев».
Но стоило ему об этом подумать, мысленно матушку предать, как боль, какой он прежде не испытывал, ввинтилась в мозг. Казалось, черепушка взорвется, вылетят глазные яблоки. Урок длился минуту – хватило на всю жизнь.
«Понял, матушка. Понял тебя, ненаглядная…»
В голове полыхнуло.
«Харэ, родная, понял! Откопаем в лучшем виде!»
Боль постепенно унялась.
Детки пришли из дождя и слизали кровь с рассеченных запястий Золотарева. Было щекотно.
– Слышь, Стешка. Типа мы с тобой – супруги, а это – выблядки наши.
– Меньше болтай, конченый. Делом займись, матушке жертвы нужны, а детишкам – корм.
– Как два пальца…
Он отдал пиявок вохровцам, по очереди, и те стали его безропотными слугами. Он подчинил себе Ярцева и Енина, и наступила пора кровавых жертвоприношений. Сокращение штатов, как он это назвал. В расход были пущены офицеры, большая часть конвоя, зэков, вольнонаемников. Вот вам суточные, суки, вот вам монтажные.
Золотарев оставил полторы сотни рабов, необходимых для рытья. Он чувствовал: матушка близко. Раньше казалось, у важных шишек только и забот, что шампанское пить да лопать икру. Но выяснилось: высокая должность – большие хлопоты. Надо хранить котлован от посторонних глаз, не допускать к нему чужаков с материка, слать телеграммы, подписываясь именами покойников, следить за питанием деток. Замешкался – а у тебя побег. Хорошо, что далеко не ушел сучонок с земснаряда…
А есть еще карга, повадившаяся ходить в поселок, как к себе домой, неуловимая для детишек. Она особо тревожила и Золотарева, и Стешку. За время служения матушке ее полдюжины раз видели у котлована. Золотарев лично видел: морщинистое страшилище ошивалось возле брошенных бараков, но посланные конвоиры никого не нашли.
Может быть, лесная ведьма настолько страшная, что даже детишки брезгуют? Попадись она Золотареву, шкуру бы содрал, четвертовал бы…
– Тяжела ты, шапка Мономаха. – Золотарев расстегнул мотню и помочился на рабов.
Ничего. Сдюжим. Главное, Стешка сказала, актриска годится на роль ключа. Плохая новость:
– Енин!
– Хозяин. – Капитан, доселе окаменевший, шевельнулся за спиной Золотарева.
– Как зовут соску, которой фотография в столовой висит?
– Людмила Гурченко, хозяин. Фильм «Карнавальная ночь».
Золотарев почесал промежность.
– Я ей такую карнавальную ночь устрою, мама не горюй.
Глава 16
– Ну вот, – рассказывал Глеб, пока они шагали к лагерю вдоль вертлявого ручья. – Нам по восемнадцать, дури много, взяли мы литровый бутыль самогона. А у этого Аркадия – рюкзак, солдатский такой, плотный, из брезента, что ли. Положили туда, идем по деревне. А зима, гололед. Аркадий возьми да упади.
– Разбил! – ужаснулась Галя. В одной руке она несла авоську, в другой – собранный галантным Глебом букет черемухи, тяжелые белые гроздья цветов.
– Вдребезги! Но самогон не вытек. То есть стал вытекать такой тонкой струйкой.
– Представила.
– Аркадий говорит: «Я сейчас». И – скок – через забор. Ну, наверное же, побежал тару просить. Жду, он возвращается, довольный. Тащит грязную-прегрязную миску, собачью миску, он ее из будки спер!
– Фу! Мальчики!
– И я говорю: «Фу!» А Аркадию хоть бы хны. Перелил самогон в миску, прет ее, довольный. Сам потом и выдудлил.
– Смекалистый парень.
– Но ты постой. Угадай, чем Аркадий сейчас занимается?
– Чем?
– Руководит комиссией, контролирующей соблюдение норм санитарии.
Они рассмеялись, вспугнув мелкую серую пташку. Было здорово слинять из муторного поселка, знать, что рядом не валандается Золотарев. Галя приоделась: лиф со спущенным плечом и подрезом, голубая юбка в сборку. Туфли-лодочки скользили по влажной земле, пришлось доверить спутнику авоську и взять его под локоть. Глеб засиял.
«Нормальный парень, – думала Галя. – Простой, веселый, симпатичный. Лицо открытое, честное. Высокий…»
«А знаешь, у кого еще было открытое, честное лицо положительного персонажа из народа? – Внутренний голос, голос ужаленного опытом скептика прорвался некстати. – Кто был простым и веселым “нормальным парнем”?»
Череповецкий комбайнер, будь он неладен.
Это случилось два года назад. Съемочная группа прибыла под Череповец делать кино на фоне тех исполинских восьмиглазых черепов, вонзивших в чернозем зубы верхних челюстей. Какие трюки придумывал оператор Урусевский, как его камера влетала и вылетала из великанских глазниц!
Но дело не в Урусевском и не в черепах. Киношников расселили по хутору. Хозяева, попавшиеся Гале, были замечательными людьми. Муж и жена, комбайнер и доярка, красивые, молодые – хоть на плакатах рисуй. И такая у них любовь, позавидуешь! Воркуют, ухаживают друг за другом… Галя наглядеться не могла.
А как-то под конец съемочного процесса доярка уехала в город, а комбайнер вернулся домой на рогах. Было неуютно, но Галя вежливо выслушивала пьяные откровения о том, как парнишка боготворит свою жену. Когда он полез на Галю, она обалдела. Открытое, честное лицо нормального парня исказила гримаса животной похоти.
Галя разодрала ему ногтями щеку. Вырвалась, поправила юбку. Боль привела ублюдка в чувство, отрезвила. «Прости! – воскликнул он и расплакался. Слезы смешивались с кровью. – Жене не говори!»
«Она и так все поймет», – сказала Галя, навсегда покидая гостеприимных хозяев.
А разве у Кукушкина, Кеши, самовлюбленного боярина Саврасова были какие-то неправильные лица, отмеченные печатью порока? Нет, никто из них не был похож на Золотарева. Глянешь – умилишься, до чего, наверное, славные и высокоморальные…
Галя исподтишка посмотрела на спутника. Глеб жестикулировал, рассказывая о своей неделе в тайге. Ей с ним не жениться, не целоваться даже, поболтают, разъедутся и больше не встретятся в пятимиллионной Москве. И все же так хотелось, чтобы журналист не разочаровал.
Они шли по лесной тропинке. Солнце закатилось за утес. Тени поползли из бурелома. Сухие гниющие сучья и ветви валежника складывались в затаившееся чудовище. Опасным зверем представлялся фантазерке Гале поселок гидромеханизаторов. Пустая улица, пустая контора с запыленным бюстом Ленина на столе. И уж лучше бы там действительно было пусто, чем знать, что из-за угла, из темноты актового зала, из кустов в любое время может выскочить Золотарев или хамоватая тетка по имени Стешка. Одежда измялась в чемодане, в поисках утюга Галя пошла к Енину и застала капитана сидящим на крыльце. Он таращился в пустоту, рот перекосило как после инсульта, пальцы вцепились в колени. Но, почуяв приближение Гали, эта сломанная кукла в обличии капитана МВД ожила, встрепенулась, осведомилась, нужна ли гостье помощь…
Что с ними всеми не так?
Галя решила не зацикливаться на этом, отдохнуть от тревог. На тропу выбежал знакомый пес, тявкнул и потерся о Галину ногу.
– Блох! Встречаешь нас?
За поросшими мхом лиственницами слышались мужские голоса. Глеб отдал Гале авоську.
– Подождите, пожалуйста, здесь. Ребят надо подготовить. Я позову.
– Конечно, жду.
Глеб пошел к лагерю. Галя услышала:
– А! Журналист! Ты чего сам?
– Где же твоя знаменитая артистка?
– А я ему верю. В Яме артисток пруд-пруди.
– Ага. Я надысь Бриджит Бардо видал.
– А я якось Марыну Влади зустрив на болоти.
– Эх, Фомы Неверующие. Галя! Можно тебя на секунду.
Улыбаясь, в сопровождении Блоха Галя вышла из зарослей. На поляне, у лесовоза и большой зеленой палатки, столпились бородатые мужчины. При виде Гали их лица вытянулись, рты приоткрылись. Кто-то почесал затылок, кто-то, как перед иконой, стянул с головы и прижал к груди кепку.
– Здравствуйте, товарищи, – поприветствовала Галя.
– Щоб мэнэ. Галына Печорская.
– Не врал журналист.
– Мама родная. Мне ж мои не поверят.
Рабочие обступали Галю полукругом.
– Ну что, будем знакомиться? Я вам лимоны принесла.
Толпа загудела, все захлопали друг друга по плечам.
– Настоящая! Живая!
– Ну что вы как дикари! – прикрикнул Глеб. – Вась, организуй.
– Так, освободите дорогу. – Из толпы вышел рыжий богатырь. – Галина…
– Просто Галя.
– Галя, вы уж извините ребят, не каждый день звезды «Советского экрана» из лесу приходят. Я – Вася Слюсарев, бугор… бригадир… добро пожаловать…
– А вы автограф дадите?
– А сфотографируетесь с нами? У журналиста есть камера.
– Дайте человек отдохнет, выдохнет! – Вася проводил Галю к куче хвороста, окруженной бревнами. Лэповцы шли следом, как крысы за дудочником. Глеб усмехался, довольный произведенным эффектом. Вася рассказывал:
– Я ведь, Галя, «Яддит-Го, прощай» раз десять смотрел. Жемчужина! Муса, ну е-мое, чай для дамы.
– Погодь, бугор, дай на актрису посмотреть.
– Насмотритесь еще, – засмеялась Галя. – Из Ямы не так просто выбраться.
– Можно спросить? – по-ученически поднял руку сезонник.
– Конечно.
– А лучи из глаз фашиста – это как?
– Это анимация.
– Вроде мультика?
– Да, мультик.
– Вы Евтушенко знаете?
– Нет, увы.
– А Ван Клиберна?
– Нет…
– А вы нам споете?
– Чего ж не спеть!
Ребята сыпали вопросами, Галя с удовольствием отвечала. Лагерь засуетился, разожгли костер, котловой Муса принес громадные чугунки. Незаметно стемнело, и над поляной зажглись бесчисленные звезды. Запахло кашей. У Гали заурчал живот, да так громко, что сезонники, которые были поближе, обалдели. У знаменитостей, оказывается, тоже урчат животы!
– Я со вчерашнего утра нормально не ела, – созналась Галя.
– Мы это исправим! – крикнул Муса, колдуя над чугунками. Вася уже тащил гитару. Подошел Глеб, и ребята уступили ему место возле Гали.
– Тебе, наверное, такое в новинку.
– Думаешь, я у костра не сидела? Да мы только и делали, что с киноэкспедициями по деревням мотались. – Галя отпила чай, удерживая двумя руками кружку. – Сам-то, журналист, часто бывал в лесу?
– Если честно, не часто.
– То-то же. – Галя дернула ногой, сгоняя комара.
– Вот, держи. Диметилфталат, чтоб не кусали. А я твой чай подержу.
Глеб смотрел завороженно, как она обрабатывает химией открытые участки тела, как массирует шею. Галя спросила насмешливо:
– Супруга разрешает на чужих баб пялиться?
– Я не… не пялился… – Глеб так мило краснел. – И у меня нет супруги. А у тебя, парни сказали, муж есть.
– Мы в разводе.
– Вот как. – Глеб оживился.
– Мой бывший – продюсер с большими связями. Гулял направо и налево, а когда я ушла, пригрозил испортить карьеру.
– Вот сволочь!
– Ну и испортил. Пробы отменились, остался театр, но там тоже не все гладко. Ну и сюда меня прислали по его наущению.
– Хоть что-то хорошее сделал…
– Отведайте, – вмешался Муса. – На голодный желудок не поется.
Уха была превосходной, как и каша со шкварками. Похожую кашу варила Галина бабушка. Комплименты окрылили повара.
– Я пиво принесу.
– Погоди, по такому случаю… – Чернявый здоровяк сбегал в палатку и вернулся с четырьмя бутылками хереса.
– Откуда, Церцвадзе? – удивился Вася. – В Рубежке же только самогон.
– Блат сильнее Совнаркома! Галина, пять капель.
– Мне на донышке…
Потом был импровизированный концерт. Вася играл на гитаре, подбирал аккорды, а Галя пела. Влюбленные глаза рабочих напоминали звезды, спустившиеся к костру. Шелестело пламя, шелестел древний лес, и в финале «Одного лишь чувства» зигзаг молнии распорол темное небо. Галя взвизгнула от неожиданности и засмеялась. Не было ни грома, ни дождя, ни дискомфорта, ни тяги по далекому дому. Лэповцы оказались полной противоположностью обитателям угрюмого поселка. Мысли о возвращении к гидростроителям портили чудесный миг.
Выступление было награждено шквалом аплодисментов. Галя раскланялась, села на бревно возле Глеба, он укрыл ее телогрейкой. Вася затянул песню Марка Бернеса.
– Какие у вас жабры красивые, – сказал простодушно Муса. – Оттого у вас и голос такой, как у сирены.
– Ну что вы… какой голос…
– Много среди актеров?..
– Полулюдей? Существ? – Галя не обиделась. – Насколько я знаю, только Милляр. Но они же скрывают. Думаю, тех, кто душу продал, много.
– А я бы продал душу, – сказал Глеб.
– В обмен на что?
– На знакомство с вами.
– Видите, и познакомились, и сэкономили душу.
– Не буду вам мешать, – отодвинулся Муса и пихнул соседа: – Пусть общаются москвичи.
– А мы, значит, снова на вы? – улыбнулась Галя.
– Прости. Твое выступление навеяло.
– Ты постоянно извиняешься. Прекрати.
– Ты не такая, как я себе представлял.
– А ты представлял?
– Все представляли.
– Разбалованную козу? Жизнь меня, Глеб, не баловала. – Галя повертела в руках кружку. – Тяжело быть полукровкой. Это здесь на мои… особенности плевать. А на студиях, в театре… уж поверь. Люди заостряют внимание. Со второго курса ВГИКа чуть не вылетела. На факультетском собрании собирались меня отчислить за критику марксизма. А на самом деле – из-за внешности.
– Ты потому удалила перепонки?
Она посмотрела на свои пальцы с едва заметными шрамами.
– Удалила, а потом пожалела. Не стоило прогибаться. Ты знаешь Саврасова? Не художника, а актера.
– Конечно. Он дядю Ваню играл.
– И дядю Ваню, и Кирова. Фактурный мужик, эдакий Шаляпин. Мразь редкостная. Саврасов на меня глаз положил. Я еще не была в браке. А он был, в очередном. И все за мной увивался. – Галя поправила волосы. Рассказывать Глебу, с которым познакомилась несколько часов назад, было легко. – Я совсем юная, неопытная. Страшно его боялась, слышала всякие байки. Однажды он меня в гримерке зажал. Говорит: «Озолочу». От него форшмаком несло. – Галя поморщилась. – Он свою рубаху расстегнул, а на груди – татуировка. Руны, кольца, в кольцах – Дагон. И татуировка светится. Саврасов говорит: «Мой покровитель тебя тоже хочет,
– А ты что? – спросил взволнованный Глеб.
– Сказала, чтобы он катился в океан к своему Дагону.
– Лихо!
Галя достала сигарету. Глеб чиркнул спичкой, поднес огонек.
– Саврасов стал подличать. Я должна была в пьесе Островского играть главную роль. Вывесили списки, смотрю: у меня роль эпизодическая. Вечером его встречаю в пустом фойе, он говорит: «Не передумала? Мы с моим богом ждем».
Глеб весь напрягся, слушая. Галя подумала, что у него красивые глаза. Мариэтта Шагинян наверняка бы сравнила их с черносливами.
– Новая пьеса – меня вовсе нет в списках. Я решила: хватит. Уволюсь. Вернусь в Одессу. Но перед увольнением очень мне хотелось отомстить борову.
– Так-так-так, – заерзал Глеб.
– У Саврасова был день рождения. Отмечали в театре. И был там на столе форшмак. Я взяла тарелку, подошла к имениннику, он весь расплылся. И я ему форшмак в морду – на! У всех на глазах.
– Вот это да!
– Другой рукой – за ворот и рванула рубашку, да так, что пуговицы отлетели и все увидели знак Дагона. Говорю: «С днем рождения».
– Умница! А дальше что?
– Дальше был товарищеский суд. Постановили требовать дирекцию об увольнении артистки Печорской. За меня заступились коллеги. Написали письмо Фурцевой, что Саврасов – член «Тайного Ордена Дагона». И пронесло.
– Так вот он куда пропал!
– Я слышала, он сильно пьет. Долго боялась одна по улицам ходить… Мне, Глеб, не очень везло с мужчинами. И ты еще не знаешь историю о Кукушкине и тухлой рыбе. Боюсь, как бы ты не отсел.
– Отсесть? Лишиться лучшего места в зале? Я требую историю о Кукушкине!
Они говорили, смеялись, пили херес и крепкий чай. Тайга похрустывала валежником, пахла гнильцой и сыростью. Если идти на юго-восток, окажешься в странном поселке, где люди похожи на сомнамбул.
Галя замолчала, любуясь огнем, размышляя. Резко повернулась к Глебу.
– Я хочу остаться.
– В Яме?
– У вас. Я не хочу возвращаться в поселок и ночевать там.
От радости Глеб едва не упал с бревна. Вскочил и замахал руками:
– Ребята! Наша гостья хочет…
– Остаться, – закончила за него Галя. – Разрешите мне, пожалуйста, пожить у вас. Это всего до пятницы, в пятницу уплыву пароходом. Я не привередливая, к палаткам привыкшая, ем мало.
– Худая, как воробушек, – сказал кто-то.
– Откормим, – сказал Муса.
Вася Слюсарев огладил бороду, раздумывая.
– Бугор, – крикнули Васе. – Ну что сидишь? Решай.
– Решайте, Василий, – сказала Галя. – Я Мусе буду на кухне помогать.
– Мне помощь понадобится. Двадцать семь ртов – шутка ли?
– Не знаю, – произнес Вася. – Женщина в лагере – не к добру. Да и слишком много москвичей на квадратный метр.
Галя поникла. Вася не смог сдержать улыбку.
– Да, конечно можно!
– Ура! – Галя порывисто обняла Глеба.
– Но учтите, – сказал Вася. – Мы храпим, как суки!
– А я сплю как убитая! Храпите на здоровье!
У костра зазвенели кружки. Забренчала гитара. Умял рыбью голову Блох.
Глава 17
В полночь они спустились с гольца, вылезли из заледеневших шурфов, выползли из нор, в которых перебирали свои игрушки: кости и черепа. Одни игрушки были новыми, другие – очень старыми, принадлежавшими оленеводам, геологоразведчикам, старателям, скопцам, дезертиру царской армии; бедолагам, которых авантюризм, легкомыслие, фанатичная вера, жажда наживы или просто глупость привели в тайгу. Там были даже кости мезозавра.
Существа, проливавшие кровь во времена ящеров, быстро двигались в ночи. Над ними сияли звезды. Кустарник щекотал их животы. Щупальца извивались, трогая воздух. В пароксизмах вечного голода они мчали к своей цели. Иногда самцы прыгали на самок, чтобы совокупиться. Через пару месяцев самки отложат яйца. Если мать будет освобождена. Если им не придется, как уже случалось, покинуть эти тучные пастбища, эти превосходные охотничьи угодья – и вернуться домой. Их домом был мир, состоящий из осколков, хаотично разбросанных кусков всего сущего; небеса, под которыми они родились, беспрерывно кричали и плевались огнем; пищей, к которой они привыкли, было их собственное потомство. Вот почему они спешили оплодотворять и оплодотворяться.
Когтистые лапы рвали топкий моховой покров. В тайге выла росомаха. Существа слились с темнотой, прислушиваясь. В ночи разговаривала еда.
– Осторожно, товарищи музыканты. Промочите ласты, простудитесь – мне за вас отвечать…
Существа задрали головы, словно норовили схватить щупальцами звезды. Слюна из пастей засочилась на багульник. Не еда, нет. Человек, которого нельзя жрать. Но он ведет еду…
– Далеко еще, товарищ Золотарев?
– Товарищ гармонист, близенько. Полшажка – и в дамках. Когда еще по тайге погуляете? Воздух, вы понюхайте только. Лепота? Лепота или нет?
– Комары грызут…
– А я их вам сдую! Мои вы родные, сдую всех комариков. Хлоп-хлоп.
– Не трогайте меня!
– Ай, какие нежные. Одно слово: люди искусства.
Существа двинулись на звук голосов, к поляне, через которую они пришли в тучный мир. Тоскливо гукал филин. Луна осветила еду.
– Вот здесь, товарищи музыканты. Тут сцену поставим, там – зрителей разместим.
– На болоте?
– Ближе к природе, товарищи, ближе к природе.
– А цена вопроса какова?
– Не обидим творческих людей! Знаете, как Ильич выразился про Ансамбль песни и пляски? «Хочется гладить по головке того, кто, живя в грязном аду, такую красоту сочинил».
– Это Владимир Ильич про Бетховена сказал.
– Бетховен? Немец или жид какой? Не слыхал.
– Так что по гонорару, товарищ Золотарев?
– Полтинник на рыло, виртуозы вы мои.
– И пузырь каждому.
– Ах, уговорили. И пузырь! А теперь…
– Что там? – воскликнула еда. – Там кто-то есть, за деревьями.
Существа вползли в круг лунного света. Заметались тени. Закричала истошно еда. Кто-то кинулся наутек. Существа в несколько прыжков догоняли добычу, валили на землю и раздирали зубами мясо; глотали горячую кровь. Щупальца оплетали затылки, пасти смыкались, откусывая лица, высасывая соленое из глазниц, прерывая вопли. Когти вспарывали животы, а отростки ныряли в парующие чрева за вкусными кусками. Разбросанные тут и там камни пригодились, чтобы разбить черепа и добраться до теплого мозга. Крики давно утихли. Молчали ночные птицы. В центре пиршества несъедобный человек подобрал кусочек мозга и растер между пальцев. Существа зашипели на него недовольно.
– Жадины-говядины, – засмеялся несъедобный. Единственной музыкой, которая исполнялась здесь сегодня, была симфония ломающихся костей, лопающихся сухожилий и алчно пережевываемой плоти.
Глава 18
У Зайца больше не было тела. Он умер на болотах и наконец был свободен. Прочь из Ямы!
Он воспарил над лесами и гиблыми падями, помахал рукой «Ласточке» и ее команде. Простите, братцы. Невесомый, никем не замеченный, он кувыркался в небе и вскоре увидел внизу хуторок: кладбище, горстка домишек. От счастья хотелось плакать, но у Зайца не было ни слез, ни глаз. И все же он видел. Снижаясь, видел пацаненка лет двенадцати.
«Эй, привет! Как тебя зовут, мальчик?»
Мальчика звали Сева, и у него выпали верхние резцы. Зубной порошок кончился, Сева просто елозил щеткой во рту; два зуба безболезненно выскользнули из гнездышек. Сева сплюнул их на ладонь и потрогал языком десну.
«Рак, – подумал рассеянно. – Умру, как мама».
Маму он не помнил. Но смутно припоминал просторную московскую квартиру. И что папа запирался на кухне и плакал. Через три года после маминой смерти папа квартиру продал.
– Мы переезжаем, – сказал он сыну.
С тех пор вот уже шесть лет Гришины были единственными жителями крохотного хуторка. Хрущев во время своего недолгого правления выдавал паспорта для выезда в город, деревни пустели.
Сева привык. Папа больше не плакал, не напивался – ради такого можно отказаться от игрушек. Сева ему с радостью помогал: косил траву, доил Марусю, курам головы рубил и общипывал тушки. Он гордился, когда папа гордился им.
У них были огород, сад, пасека, а еще имелось кладбище, которое они тоже считали своим хозяйством. Папа словно породнился с покойными сельчанами. Выравнивал кресты, полол сорняк, поддерживал порядок.
Папа выбросил старые фотографии, но одну Сева припрятал. На снимке гладко выбритый папа позировал у ЦУМа. Теперь он отрастил косматую бороду.
До школы Сева добирался пешком: сорок минут по тропинке. Там учились дети из окрестных сел. Был Сева хорошистом. От одноклассников держался на расстоянии. Попытки дразнить себя пресек раз и навсегда: мальчишку, назвавшего его «сынком кулака», сунул рожей в навоз.
Каждую последнюю пятницу месяца папа заводил мотоцикл и уезжал в город. Отсутствовал он два, иногда и три дня. Возвращался осунувшимся, было дело – с подбитым глазом приехал. Потом долго отсыпался, виновато отводил взгляд.
Сева не любил города.
Резцы на ладони были розовыми от крови. Сева посвистел в образовавшееся между зубов отверстие. Приблизил лицо к зеркалу.
Это началось в феврале.
«Глаза», – подумал Сева.
Папа только-только уехал, и поделиться удивлением было не с кем. Сева походил вокруг
Он намеревался продемонстрировать находку учителю, но не принял во внимание ее хрупкость. В портфеле «волосатый скат» непоправимо измялся и раскрошился.
«Займитесь делом», – посоветовал учитель сконфуженному Севе и вернул ему комья шерсти на трухлявой подкладке.
Сева выбросил
– Тебе не больно? – Сева потрепал Марусю по холке и мысленно приложил к ее боку
– Тебе не больно? – спросил Сева у отражения. Бледный отзеркаленный мальчик смотрел на него глубоко посаженными глазами. Кожу испещрили фурункулы и пустулы. Огромный пурпурный гнойник взгромоздился на переносице. Сева сдавил пальцами щеку. Из пор, как фарш из мясорубки, полез дурно пахнущий крем. Лопнувший фурункул забрызгал зеркало гноем.
Сева снова перенесся в февраль.
Маруся вела себя странно с утра. Отказалась от корма, нервно обмахивалась хвостом и задирала заднюю ногу, будто пыталась почесаться копытом. Она то припадала на живот и терлась головой о земляной пол, то поднималась, пьяно шатаясь, и все косила на Севу опушенным ресницами глазом, умоляя помочь.
– Спокойно, девочка, папа скоро приедет.
Но папа не спешил.
Маруся мычала и металась по стойлу, колола рогами воздух. В пустой деревне двенадцатилетний мальчик утешал ее, забалтывал коровью боль.
– Не понимаю, – пробормотал он в понедельник. Корова монотонно жевала яровую солому и выглядела вполне здоровой. Мало того, ранки исчезли с упитанного Маруськиного бока.
Папа похлопал Севу по плечу и сказал устало:
– Будем наблюдать.
От папы пахло алкоголем и почему-то женскими духами.
Маруся ела много сена, крепко спала и давала вкусное молоко. А что до
Но Сева не забыл. Он баловал буренку морковкой, солью и сахарной свеклой и тихонько расспрашивал:
– Что это было?
Корова молчала.
В конце марта оставшийся один Сева доил Марусю. Обмыл вымя, как учил отец, вытер, помассировал. Первые струи сцедил на землю, подставил ведро. Умело и энергично задвигал руками. Жирное молоко плескалось в посудине. Муха – откуда она в марте? – жужжала под кровлей коровника. Соски Маруси были твердыми и прохладными, что там, холодными. Но без трещин и опухолей. Сева работал кулаками и рассказывал корове про школу, про девочку из восьмого класса, которая ему улыбнулась. Смазывая вымя вазелином, он заметил, что Маруся внимательно на него смотрит. Выгнула шею и таращится блеклым зрачком. Было что-то дикое, неестественное в положении рогатой головы. Захотелось сбежать из коровника.
– Ты че?
Маруся не моргала. Изумрудная муха села на ее глаз. Скрипнула дверь, и тень накрыла Севу.
– Сынок…
Сева взвился, чуть не упал с табуретки.
– Ты не уехал?
В полутьме коровника папино лицо было каким-то неживым. Словно фотография с надгробий, которые он опекал.
– Не поеду я, – сказал папа чужим голосом. – Не поеду больше, нечего мне там делать.
Севе обрадоваться бы, но он ощутил беспокойство. Хмурился, глядя, как отец забирает ведро, как припадает к цинковому краю, как жадно пьет, и молоко стекает по отцовской груди.
…Стоя у зеркала, Сева оттянул веко. Сосуды лопнули, окрасив белок розовым. Юношеский пот пах резко и неприятно. Вот почему от него отсаживались одноклассники и та самая девочка, улыбавшаяся в марте, брезгливо обошла стороной.
– Мне надо к доктору, – сказал Сева вслух. Язык проваливался в дыру между резцами. Ветеринар из колхоза быстро его подлечит, введет зонд, промоет рубец раствором натрия сульфата и калия перманганата. Даст касторового масла.
«Когда я в последний раз ел?»
Вроде позавчера. Солома, прессованные дрожжи и веточный корм. Их новое питание после смерти куриц, после того как Гришины перестали покидать хутор.
В апреле Севе приснился кошмар. Маруся вошла в его комнату на задних ногах, как человек. Распахнула пасть в немом крике и упала на парализованного страхом мальчика.
Он проснулся от острой боли. Прежде он не испытывал такую сильную резь. Будто в желудок напихали гвоздей. Он поплелся в коридор, хватаясь за живот, толкнул дверь отцовской спальни.
Папа лежал на кровати под шевелящимся одеялом. Только это было не одеяло. В рассветных сумерках Сева увидел, что по отцу ползают волосатые скаты,
Сева проснулся. На этот раз по-настоящему. И боли не было. Лишь отзвук боли, как затихающее эхо.
– Выпей молока, – сказал отец за завтраком. – Это лучшее лекарство.
Сева пас Марусю, отгонял от полыни, подрезал копыта, драил поилку. Отец молчаливо копался в огороде или возился на пасеке. Иногда он не ночевал дома, а утром Сева видел, как отец идет со стороны кладбища, отплевываясь, словно ел землю.
– Что это, пап?
Отец склонился к Марусе, изучая пузырь, вздувшийся под левым ухом. Он ткнул пальцем. Пузырь лопнул, залив серозной жидкостью коровью шкуру и папино лицо. Запахло тухлятиной. Ни Маруся, ни папа и бровью не повели.
– Ты чувствуешь? – спросил завороженно отец. – Чувствуешь, что все нормально?
– Да, – вдруг осознал Сева. Все нормально. Все так, как должно быть.
…Он оставил зубы на умывальнике и вышел во двор. Прошел к дому, жмурясь от яркого света. Покричал, но без толку. Кто-то разбросал в сенях мокрые комья земли.
– Пап?
Сева зашагал к коровнику. Смрад накатил волной, он подумал: «Хорошо все-таки, что у нас не бывает гостей». И отворил дверь.
Маруся апатично жевала сено. Ее туша раздулась от трупных газов, ткани сочились слизью, а морда заплесневела, выгнила и покрылась нарывами и зеленоватыми кратерами. Облако мух роилось вокруг дохлой коровы, насекомые откладывали яйца в ранах. Сева не видел с этого ракурса, но знал, что бурая кремообразная жижа стекает из-под хвоста коровы. Отяжелевшее, отвисшее к полу брюхо кишело личинками. Дождь из белых опарышей барабанил по настилу и по спине отца, стоящего на четвереньках под Марусей. Отец был абсолютно голым. Он припал беззубым ртом к червивому вымени и пил из соска.
– Папуль…
Отец повернулся резко и потянул ноздрями воздух. Его глаза тоже выгнили. Он устремился к сыну, навис – секунды не прошло. Он напоминал кобру, раскачивающуюся перед добычей.
Маруся взмахнула хвостом, отгоняя мух.
Сева улыбнулся и задрал повыше голову. Папа склонился над ним, нежно обхватил пальцами бугристые щеки и прижался губами к сыновьим губам. Густое молоко потекло в горло Севы из папиного рта.
Заяц выблевал бы, но у него не было желудка.
«Здесь то же самое», – понял он, охваченный тоской. Сплошная Яма, из нее не вырваться. Но он попробует. И Заяц побежал, и бежал, пока не достиг западных рубежей Родины, Польской Советской Социалистической Республики, где, начиная с сорок пятого года, длилась зима. Заяц увидел реку, людей, группу девочек на льду. Он подбежал ближе…
Когда наступила ночь, им выдали коньки из костей и отвели на реку. Их было семеро, не считая надзирателей, – таков ритуал, семь девочек из года в год с тех пор, как в безымянной гробнице в крипте под Судной площадью обнаружили ящик с грудой очень старых коньков, и благоухающий карп на тарелке городского президента заговорил человеческим голосом и рассказал, что отныне судьба города зависит от семерых случайно выбранных девиц. Так, по крайней мере, эту историю знала Алисия. И поскольку речь шла о месте, где к словам рыбы, запеченной на овощной подушке, относились со всей серьезностью, традиция исполнялась безукоризненно, и очередной президент города, не хуже и не лучше предыдущих, кивнул закату, и старуха, выйдя к толпе, подтвердила, что девицы чисты и не имели телесной близости. Горожане рукоплескали, поедая колбасы, потягивая сидр; семьи избранниц терли в умилении сухие глаза. В бочках потрескивали угли.
Алисия не вглядывалась в толпу. Ее родители, помутившись рассудком, задушили себя во сне, опекун был беспробудно пьян. По сути, самыми близкими ей людьми были шесть девочек, которых она впервые увидела сегодня на позорной процедуре осмотра, девочки на коньках из костей неизвестного существа – животного, человека или бога, девочки, желающие друг другу скорейшей смерти. Не зная их имен, Алисия могла вообразить их дома, промозглые и темные, ведь слепой случай был милосерден к дочерям богатеев; могла представить руки их родителей, шершавые и неласковые; угадать их мечты, а мечтали они о том же, о чем и она: встретить рассвет. Потом убежать из города и выйти замуж за принца.
Каким-то образом коньки делали девочек не только выше, но и взрослее. Их лица – Алисия косилась украдкой – были будто бы визуальным эхом одного и того же лица, напряженного и бледного, с пульсирующей жилкой на виске, сухими губами, выпускающими облачка пара, огромными, впитавшими огонь глазами. В раздевалке их тела были белыми, как снег, лобковые волосы казались воронятами на том снегу, а шрамы пытались поведать истории, которые некому было слушать. У них забрали одежду, вручив рейтузы, вязаные свитера, шерстяные носки, шарфы и шапочки. Теплые, удобные вещи для смерти на морозе.
– Я оставлю свой шарф, – сказала худая девочка, обматывая горло какой-то ветошью. – Его связала мама.
– Твоя мама – не самая талантливая вязальщица в мире, – прокомментировала другая худая девочка. – Или она просто тебя не любит.
Худые девочки – две или три – засмеялись от страха. Худая девочка в шарфе отвернулась с пылающими щеками. Единственная среди них толстая девочка, не прям чтобы совсем толстая, но так будут называть ее зрители, покачала осуждающе головой. Алисия подумала, что толстая девочка умрет первой.
Теперь, после салюта, они стояли на льду. Вопреки ожиданиям, коньки из гробницы ощущались на ногах так же, как обычные коньки, в которых Алисия тренировалась последние месяцы. Письмо доставил ночью почтальон, у которого одна рука была длиннее другой, и это внушало безотчетную тревогу. Опекуна известили о том, что Алисию призвал лед.
– А хоронить тебя на какие шиши? – расстроился опекун. Похороны избранниц город не оплачивал.
– Хватит на меня пялиться, – процедила худая девочка с белым локоном, выбившимся из-под шапки.
– Я не пялюсь, – смутилась Алисия.
– Пялишься, как извращенка.
– Прости.
– Чтоб ты сдохла, дура, – сказала девочка с белым локоном.
Загрохотали барабаны. Надзиратели надели перчатки. Зрители затаили дыхание. Река змеилась во мрак, всем видом оправдывая свое название: «Ужас» в переводе с забытого языка. Выстрелила пушка. Семь девочек заскользили костями по льду.
Русло реки напоминало рукотворный ров. Ветхие пристани и бичевники обросли сосульками, снег припорошил лодки. В полутьме мол притворялся великанской сороконожкой, а дебаркадер – языческим храмом. Берега сливались с закопченными стенами фабрик. Примерно через час после старта зеваки пропали с холмов и набережных. Утих подбадривающий свист, смолкло улюлюканье. Наступила шумная тишина январской ночи: трескучая и хрустящая.
Девочки двигались молча, ассиметричным клином, не стараясь – пока что! – тратить силы и обгонять соперниц. Туловища наклонены, руки заложены за спину, лезвия чертят по серо-зеленому льду таинственные письмена. Ближе к припаям, разбившись на две пары, ехали надзиратели. К рулям их ледовых велосипедов крепились керосиновые лампы, дробовики болтались за спинами, платки скрывали лица. Во время разминки Алисия заглянула одному из надзирателей в глаза и ничего не увидела. В глазах, считала Алисия, должно быть пусто, если ты зарабатываешь тем, что сопровождаешь подростков в ад. Но Алисия не стала зацикливаться на аде. Вместо этого она залюбовалась движениями девочек, летящих впереди, и поняла: «Мы красивые». Ледяной воздух наполнял легкие. Мороз кусал за щеки. Пепельное небо угощало снежинками, порой Алисия высовывала язык, чтобы причаститься ими. Она чувствовала пьянящую легкость, изнуряющую ясность, она почти поверила, что толстый шершавый лед поможет ей дожить до утра. Угрюмые разваливающиеся здания были незнакомы Алисии, как и мосты, проносящиеся над головой, но она соврала себе, что уже видела город с такого ракурса: плавала с родителями на ялике. Она выдумала тот день, майский день, маму в белом платье и папу в хорошем настроении. Весла шлепали по воде, теплый ветерок раздувал парус.
Алисия улыбнулась. Сузилось русло, показался следующий мост. Мрак жил в его арочных проемах.
Алисия заблуждалась, полагая, что первой умрет не совсем толстая девочка. Первым умер самый здоровенный из надзирателей.
Короткое копье вонзилось мужчине в лицо с такой силой, что острие натянуло шапочку на затылке. Надзирателя вышвырнуло с сиденья, лишившийся всадника трехколесный велосипед понесся в гущу девочек. Алисия инстинктивно вильнула в сторону, чудом разминувшись с тяжелой деревянной машиной. В свете фонаря припадочно заметались тени. Копья полетели с моста.
«Как быстро», – подумала Алисия. Обреченная мысль относилась вовсе не к скорости копий, со свистом рассекающих воздух и рикошетящих ото льда. Алисия зажмурилась и по инерции скользила вперед.
«Пусть попадет сразу в мозг. Тот дядя, наверное, погиб мгновенно».
Треснул выстрел. К жутким звукам расшумевшейся ночи прибавился новый жуткий звук: погребальный гул рожка.
«Это уже
Алисия разлепила веки, ожидая увидеть маму с папой и зеленые луга, о которых говорили на воскресных проповедях священники Польской Церкви Йига. Но увидела она ту же реку, соперниц, перепуганных, но, кажется, целых, лед, усыпанный копьями. Надзиратели перекрикивались и палили по теням, роящимся под мостом. Двое палили, а третий просто истекал кровью, обмякнув на сиденье. Алисия не успела сосчитать, сколько копий попало в беднягу: семь? Десять?
Она отвернулась – и вовремя, иначе врезалась бы в кучерявую соперницу. В каждой руке девочка держала по копью, как лыжники держат свои палки. Перехватив вопросительный взгляд Алисии, кучерявая девочка сказала:
– Это луцки.
– Нет! – Алисия вспомнила, как давным-давно, проснувшись засветло в День святой Луции, видела луцку из окна – та пряталась у колодца, а наутро исчезла дочь печника. Алисия полагала, что президент города истребил всех луцек в округе. Она опять ошиблась.
– На. – Кучерявая сунула Алисии копье.
– Я не смогу, – жалобно пискнула Алисия. Древко словно бы обожгло озябшие пальцы. – Они же
– Это не для луцек, – произнесла кучерявая девочка, катясь прочь от Алисии спиной вперед: – Если они будут близко, проткни себе шейную артерию. Это вот здесь. – Она дотронулась до горла. Алисия сглотнула, не слюну, а будто кусок льда. – Луцки ищут новую луцку. Не дайся им живой.
Кучерявая изящно развернулась.
– Луцки! – заверещала не совсем толстая девочка, хватая Алисию за локоть и тыча пальцем в мост.
Женщины в белых рубищах выбрались из логова. Они перли на скучившихся девочек и на двух уцелевших надзирателей, двигаясь так, словно лишь сегодня научились ходить, словно какой-то чародей превращал птиц в женщин, но притомился и забросил работу на середине. Появлялись луцки не только из темноты мостовых арок: из зарослей бузины тоже, и из недр кирпичной трубы. Ветер донес до Алисии запах нечистот. Лица одних луцек скрывали бумажные конусы: примитивные маски птиц, может быть, пеликанов. Лица других были припорошены мукой и освещены, как лунами, круглыми безумными очами. У некоторых луцек отсутствовали ноги, и они катили к добыче на санках, отталкиваясь ладонями ото льда. Иные потрясали дубинками, у иных на руки были насажены отсеченные песьи головы. Алисия вздрогнула от того, что холодная сталь обожгла ей кожу: сама того не замечая, она приставила к своему горлу острие копья.
Надзиратели перезаряжали дробовики, затравленно озираясь. Вновь загудел рожок. Луцки отрывисто залаяли.
– А ну не дергайся!
Алисия воззрилась на двух девочек, которые отделились от группы. Та, что была выше – белый локон, придавленный шапочкой, – вела вторую, намотавши на кулак ее косу. Вела прямо к луцкам.
– Вот эту забирайте! Вам хватит, гадины чертовы!
Девочка, которую вели за волосы, захныкала:
– Уршуля, не надо…
Уршуля – Белый Локон – ухмыльнулась, и эта кривая ухмылка на красивом, подсвеченном керосиновой лампой лице показалась Алисии чудовищнее, чем оскал луцек. Уршуля отшвырнула от себя причитающую девочку, да так, что та покатила к белым фигурам: вскрикнула, упала, попалась!
Луцки закудахтали и схватили несчастную за лодыжки. Алисии показалось, что это она сама лежит на льду, лед холодный, а слюна, капающая ей на лицо из пастей луцек, – горячая. Луцки тянули девочку в темноту, мгновенно забыв про шестерых таких же девочек. Ковыляли мимо, клацая челюстями собачьих голов или обсасывая пальцы.
– Эй! – гаркнул надзиратель, нажимая на педали ледового велосипеда. – Поторопились!
Избранницы сорвались с места. Долгий девичий вопль подгонял, как батог.
«Ты знала, что так будет, – сказала себе Алисия. Лед скользил под ногами бесконечной лентой. Начинали ныть икры и поясница. – Не счесть, сколько девочек надевали костяные коньки, и никто никогда не видел победительниц, не болтал с ними на рыночной площади, не читал их писем, присланных из тех солнечных краев, куда они якобы переселились, где обзавелись добрыми мужьями, детишками и занавесками на окнах. Ты знала, что все вы умрете сегодня. Жизнь – это слишком много для вас».
Алисия сердито утерла слезы. На берегу громоздились склады и утлые сараи, перемежающиеся с проплешинами пожарищ: идеальные укрытия для луцек. Девочки двигались по центру реки разорванной цепочкой между ледовыми велосипедами безмолвных стражей, сжимаясь от малейшего шороха. Алисия задалась вопросами: были ли погибшие надзиратели друзьями выживших? Давно ли они служили вместе? Выпивали ли в кабаке после трудового дня? Скорбят ли по усопшим или им начхать?
Алисия потрогала древко копья. Следуя примеру кучерявой девочки, она соорудила из шарфа импровизированную сумку и закрепила копье за спиной.
– Почему они не забрали нас всех? – спросила не вполне толстая девочка. Из ее ноздрей выдувались зеленые пузыри.
– Вернись и спроси у них лично, – предложила девочка, раскритиковавшая шарф, связанный мамой соперницы. Не вполне толстая девочка скривилась.
– Превращение в луцку – сложный процесс, – сказала кучерявая девочка, но сказала она это так тихо, что услышала только Алисия, находившаяся к кучерявой девочке ближе, чем остальные. – К племени прибавляется одна новая луцка в год.
– Откуда ты знаешь? – спросила Алисия, догнав кучерявую девочку.
– Ниоткуда, – ответила та, но добавила, выдержав паузу: – Из запретных книг.
– Ух ты, – сказала Алисия. – Интересные, наверное. С картинками?
– Нет, – сказала кучерявая презрительно. – Картинки – для детей.
– Я тоже так думаю, – солгала Алисия быстро. – Дашь почитать?
– Еще чего.
– Жадная, да? – Алисия обиделась.
– Я изучала реку, – сказала кучерявая девочка. – А тебе это ни к чему. И я не жадная. Просто ты скоро умрешь. И ничего больше не прочитаешь. Ни с картинками, ни без.
– Не надо так говорить. – Это не вполне толстая девочка подобралась сзади и подслушала их разговор. – Может, никто из нас не умрет. Все победят, да? Нужно только дождаться рассвета. – Не вполне толстая девочка с надеждой посмотрела на Алисию.
– Она победит. – Кучерявая мрачно кивнула на Уршулю, едущую наособицу, ближе к берегу.
Алисия стиснула кулаки, вновь вспомнив луцек. Превращение? Как оно происходит? Ей на самом деле не хотелось этого знать. Она хотела узнать другое. Алисия согнула стопу, перенеся вес на левую ногу, и подъехала к Уршуле. Уставилась на нее беззастенчиво и гневно.
– Чего? – буркнула Уршуля, не отрывая взгляда от точки перед собой.
– Как ее зовут? – спросила Алисия. – Девочку, которую ты бросила луцкам? Она назвала тебя по имени, так что и ее имя тебе должно быть известно.
– Она твоя тезка, – сказала Уршуля. – Тупая идиотка. Это ее имя. Можешь и фамилию записать. Недоразвитая овца. Иностранная фамилия из двух слов. Еще вопросы? – Уршуля одарила Алисию холодным взглядом и, пока та хлопала ртом, грациозно умчалась вперед.
– Не обращай внимания, – сказала умеренно толстая девочка. – Вот меня, например, Зоей зовут. А тебя?
Алисия назвала свое имя и пожала озябшую руку соперницы.
– Давайте все представимся, – воодушевилась Зоя. – Девочка, как тебя зовут?
Дружелюбие не было оценено кучерявой читательницей книг без картинок. Вместо ответа та внезапно окликнула надзирателя.
– Эй вы! Вы, на велосипеде!
Надзиратель повернул к нахалке скрытое под тканью лицо.
– Как вы вернете коньки?
– Коньки? – аукнулось из-под маски.
– Коньки, коньки. Одна пара осталась у луцек. Как же тогда состоится следующий забег?
Надзиратель замешкался и, как показалось Алисии, зорко наблюдающей за сценкой, посмотрел на своего напарника, словно просил помочь с решением задачи, но напарник был слишком далеко.
– Не твое собачье дело, – наконец сказал надзиратель. Собственно, это были последние слова, которые он произнес в своей жизни.
Брызги окатили девочек, едущих за велосипедом. Будто не студеная вода, а кипяток. Там, где секунду назад находился трехколесный транспорт надзирателя, зияла дыра. В дыре плескалась жидкая тьма. И Алисия катила в эту тьму. Бульк!
Мышцы словно бы действовали без указки мозга. Алисия присела, свела вместе носки, а пятки развела в стороны, перенеся вес на внутренние ребра коньков. Контролируя медленное скольжение, по дуге обошла ловушку. Полыхнула мысль: вдруг она стоит у кого-то на пути и ее сейчас сшибут в воду? Тонуть больно? Она успеет опуститься на дно или околеет в процессе?
Девочки замерли у полыньи, проглотившей велосипед и наездника. Позади них спешился последний надзиратель. Стянул с головы шапочку и беспомощно таращился в разверстую могилу сослуживца. Ветер ерошил его короткие светлые волосы. Сослуживец не пытался всплыть: ухнул в пучину, как камень. Алисия представила ораву детишек, ждущих папу с работы. Она осмотрелась, словно искала хоть каплю доброты в этом мире, но мир был безжалостным, безжалостные тучи плыли над гниющими судовыми доками, безжалостные призраки, плоть от плоти снежной крупы, вальсировали на границе света и тьмы.
– Не хочу умирать! – захныкал кто-то. Алисия заметила кучерявую девочку: она изучала ледяной покров и беззвучно шевелила губами. Алисия проследила за ее взглядом. Серое поле вокруг. И пятна на сером, там и сям. Желтоватые пятна, полянки тонкого льда.
– Кабурек, – сказала кучерявая девочка.
– Что? – переспросила Алисия.
– Кабурек. – Кучерявая встрепенулась и закричала: – Бегите! – И в ту же секунду что-то длинное и гладкое вынырнуло из реки, пробив округлой головой хрупкую «крышку» проруби. Нависло над ошеломленными девочками, накрыло их тенью.
Вода лилась по скользкому телу, конечности загребали воздух. Не меньше дюжины лап, расположенных вдоль пятнистого туловища, пятерни с расплющенными на конце пальцами, как у квакш. Уродливое дитя Сдвига, нечто среднее между жабой, змеей, сколопендрой и рыбой, вымахавшее выше прибрежных сараев…
Девочки кинулись врассыпную. Алисия оттолкнулась и заскользила, перенеся вес на левую ногу, спиной во тьму, лицом к чудищу. Она не могла отвести взгляд от беснующегося монстра, от раздувающегося горлового мешка и рыбьей морды, вызывающей ассоциации с карпом. Рот расширился, явив не клыки, но квадратные зубы, как у человека,
Несколько мгновений казалось, что кабурек позволит людям уйти. Но потом он прыгнул, шкура зубатки блеснула в свете фонаря, две пары лап вцепились в плечи улепетывающей девочки, дернули. Кабурек откусил девочке голову. Клацнули челюсти, легко расправляясь с мышцами и позвоночником. Кровь пропитала шарф и заструилась на лед, ослепительно алая. Безголовый труп упал. Кабурек пошел по нему, разевая рот, в глубине которого за красными зубами виднелась девичья макушка. Волосы убитой девочки опутали липкий язык монстра.
«Стреляйте же!» – взмолилась Алисия. Нерасторопный надзиратель услышал ее телепатический призыв. Он вскинул дробовик, но пальнуть не успел. Кабурек ударил хвостом и смел надзирателя с пути. Вторым ударом подсек девочку – Алисия не разобрала, кого именно: Зою? Уршулю? Хвост хлестнул по уже лежащей жертве. Пасть распахнулась.
Кучерявая девочка пронеслась между Алисией и монстром и метнула копье. Оно вонзилось в длинное тело и осталось торчать из него, вибрируя. Кабурек дернулся в сторону, перебирая жабьими пальцами. Алисия очнулась от паралича, завела за спину руку, стиснула и высвободила из узлов древко. Кабурек приготовился атаковать кучерявую девочку. Медлить было нельзя, и, поборов ужас, Алисия рванула к монстру: ноги на ширине плеч, колени полусогнуты, сердце норовит выскочить из груди. Черный глаз кабурека бессмысленно таращился в пустоту.
Алисия метнула копье. Ее повело вперед, потеряв равновесие, она рухнула навзничь и поехала по льду, как санки. Она промахнулась. Копье не пролетело и трех метров и плюхнулось в воду. Но попытка была засчитана безмозглым чудищем, которое, вероятно, не любило добычу, оказывающую сопротивление. Разбежавшись, кабурек прыгнул за копьем в прорубь: распластавшаяся на льду Алисия не могла не оценить изящность монстра. Бойня завершилась. Вокруг Алисии лежало три тела. Две фигуры маячили за пеленой слез, увеличиваясь. Алисия сморгнула. Храбрая кучерявая девочка и не совсем толстая Зоя шли к ней, тяжело дыша. Значит, Уршуля пала жертвой речного монстра. Удивительно, но Алисии стало жаль даже противную Уршулю.
– Хорош отдыхать, – сказала кучерявая девочка, протягивая руку. Она помогла Алисии встать и вскинула брови, когда та, уже выпрямившись, не разжала задубевшие пальцы, а тряхнула кистью и уверенно повторно представилась.
– Ладно, – проворочала кучерявая девочка. – Я – Сколд.
– Приятно познакомиться.
– И мне, – сказала Зоя. – Девчонки, вы такие смелые! Я аж до берега добралась и оттуда наблюдала, как вы его! Раз копье! Два копье! Получай!
Стон прервал Зою. Сбитая чудовищем девочка заворочалась и приподнялась на локтях.
– Слава Йигу! – Алисия подъехала к ней, обогнув безголовый труп. Подбитая девочка хныкала, комкая связанный мамой шарф. Выходит, погибла не Уршуля, а девочка, которая посмеялась над этим шарфом в раздевалке. Уршуля же банально сбежала. – Ты как?
– Нога болит. – Девочка в шарфе пошевелила стопой и вскрикнула. – Ой, как болит!
– Надо сваливать, – сказала Сколд, присаживаясь возле раненой. – Пока кабурек не вернулся. Сможешь двигаться?
– Нет, – сказала девочка. Но, испугавшись пришедшей в голову мысли, быстро передумала: – Смогу, смогу, только не бросайте меня. Это не перелом, это сейчас пройдет.
– Не бросим, – сказала Алисия твердо.
– Посадим ее на велосипед, – распорядилась Сколд, вставая. – Отъедем подальше и проверим, что там с ногой…
– Спасибо, – расцвела раненая девочка. – Я всегда мечтала покататься на…
Она не договорила. Шарахнул выстрел. Правая сторона ее головы взорвалась. Девочка завалилась на бок. Алисия развернулась, чуть не потеряв равновесие, потеряв вместо этого дар речи.
Уршуля опустила дробовик.
– Что? – спросила она. – Чего вылупились, дуры?
– Зачем? – Зоя расплакалась. – У нее даже перелома не было!
– А теперь есть. – Уршуля прицелилась в Сколд, которая начала наступать на нее, сжав кулаки. Сколд остановилась. – Не дурите, – посоветовала Уршуля. – Она была бы обузой. А три трупа задержат эту длинную мразь лучше, чем…
– Трупов пока два, – раздался сиплый мужской голос. Четыре девочки синхронно оглянулись. Светловолосый надзиратель пришел в себя. Он опирался на велосипед и массировал грудную клетку. – Если не хочешь, чтобы их было больше, – сказал он, сверля недобрым взглядом Уршулю, – верни оружие.
Уршуля шмыгнула носом, опустила ствол и пожала плечами:
– Слово мужчины – закон для порядочной девушки.
…Алисия думала, что эта ночь не кончится никогда, что президент города или председатель Совета Министров ПССР Завадский попросту отменили рассвет. Три продрогшие испуганные девочки плелись за велосипедом, понуро глядя себе под ноги. Лишь Уршуля, не уставая, скользила где-то впереди, периодически возвращаясь, чтобы прокатиться вокруг соперниц. Алисия боялась ее сильнее, чем луцек и кабурека. Разыгралась метель, и в белоснежных вихрях Уршуля казалась дьяволом, забавляющимся со смертными. Даже надзиратель посматривал на нее с беспокойством. Особенно жуткой была улыбка, не сходящая с губ Уршули, превратившая смазливое лицо в рожицу злобного ярмарочного черта, а гримасу пани Смерти.
– Почему она не застрелила нас? – спросила Алисия.
– Оставила на потом, – хмуро ответила Сколд. – Мало ли кого еще мы встретим в пути. Нужна плата, жертвы речным богам.
– Нашли о чем говорить, – пожаловалась Зоя. – И так очень страшно. И холодно. И кушать хочется.
Ветер сдувал со льда порошу, взмахивал белыми крыльями, приносил из тьмы ухмылку Уршули. Алисии было стыдно за то, что она тоже хотела есть. Пустой желудок урчал. И это после того, как на ее глазах погибло четыре человека, а пятого забрали существа в птичьих масках и мучном гриме, и неизвестно еще, кому повезло больше.
– Зачем тебе изучать реку? – резко спросила Алисия у Сколд, чтобы отвлечься от голода и мертвецов, обосновавшихся в голове.
Сколд повела остреньким плечом.
– Я знала, что однажды надену коньки. И должна была подготовиться.
– Откуда ты знала?
Сколд замялась, сомневаясь, отвечать ли навязчивой сопернице. И все же ответила:
– У меня были сны. Я видела себя на реке.
– А нас ты видела? – вклинилась в разговор Зоя.
– Вас – нет.
– Ты дожила до рассвета? – спросила Алисия. – Ну, во сне…
Сколд опустила взор и скользнула к велосипеду.
– Прости, если… – Но диалог был завершен. Теперь Сколд обращалась к надзирателю. Причем обращалась тоном, каким взрослые отчитывают нерадивое дитя.
– Вы потеряли вторую пару коньков.
Надзиратель сморщился. После стычки с кабуреком он постоянно морщился и тер грудь, и Алисия подумала, что удар хвоста мог повредить ему ребра. Она надеялась, что городские эскулапы подлатают надзирателя.
– Коньки вернутся, – сказал надзиратель. – Снова появятся… где они там появляются.
– То есть вы не уверены, – подытожила Сколд.
– К чему ты ведешь? – насупился надзиратель.
– К тому, что если есть запасные коньки или их изготавливают к каждому забегу, то в чем тогда смысл?
– Смысл? – вскипел надзиратель. – Да кто ты такая, вша, чтобы говорить о…
– Стойте! – воскликнула Зоя.
Все трое подчинились беспрекословно и посмотрели туда, куда указывал дрожащий палец Зои.
Они достигли небольшой бухты, которая словно бы служила двором для громадного здания, возведенного на суше. Широкая каменная лестница вела от распахнутых дверей к реке. Мрачные стены тянулись вдоль берега, будто отражение отвесных скал напротив, и тонули в пурге. Но не на здание показывала Зоя, а на продолжение речного русла.
Дорога здесь кончалась, вернее прерывалась. Дальше была открытая вода – десять или пятнадцать метров до зазубренной кромки твердого льда на той стороне. По воде плавали, пихаясь, льдины, колыхалась каша из снежуры. Алисия отогнала мысли о том, кто сломал лед.
– И что же нам делать? – поинтересовалась Зоя.
Надзиратель спешился. Алисия поняла запоздало, что нигде не видит Уршулю. Шанс, что та утонула, был нулевым, и Алисия заозиралась встревоженно на грозное здание со щитами, украшающими фасад.
– Не пройти, – сказал надзиратель.
– Значит – все? – обрадовалась Зоя. – Можно домой?
Надзиратель пропустил ее слова мимо ушей. Он прикидывал, изучая скалы слева и здание справа. Выбор, как и опасалась Алисия, пал на здание.
– Мы пройдем через склады льда. А ну-ка, помогите мне с велосипедом.
Алисия облизала губы, исподлобья рассматривая лестницу и черный провал гостеприимно распахнутых дверей. Таких просторных дверей, что в них мог пролезть не только массивный ледовый транспорт, но и грузовик.
– Здесь кто-то живет? – спросила Зоя.
– Это просто склад, – сказала Алисия. И Зое, и самой себе. – Склад для льда, который вырубали в этой бухте, так ведь?
– Да, – подтвердила Сколд. – Амби… ци… овский проект предыдущего президента. Но долго он не просуществовал.
Алисия воззрилась на облупившийся фасад, съеденные коррозией наружные лестницы, уничтоженную непогодой лепнину: рабочие, красноармейцы, серп и молот.
– Я думала, ему лет двести.
– Вы что, оглохли? – поторопил надзиратель. Он подволок свой деревянный транспорт к ступеням и взялся за руль. Девочки пришли на помощь, втроем приподняв заднюю раму. Надзиратель закряхтел. Коньки звякали о каменные ступени.
– Отпускайте, – разрешил надзиратель. Велосипед, а с ним и путники, встали напротив дверного проема, за которым пол отдавал голубизной в свете керосинки. Бетон покрывал слой льда. Замерзшие капли поблескивали на стенах. Алисия вообразила полчища летучих мышей, затем – семейку водяных, затем – речного епископа, страшилки о котором рассказывали ей подружки. Стало еще холоднее, словно заброшенное здание хранило память о своем предназначении. Надзиратель с трудом уселся за руль и первым двинулся во тьму. Велосипед поскрипывал. Девочки ступили на лед, опасаясь, что источник света удалится от них. Под ребристыми сводами у Алисии закружилась голова. Она несколько раз глубоко вздохнула, отгоняя мерзкое ощущение постороннего присутствия. Темнота смыкалась за спиной. В нишах что-то пряталось. Не только крысы: к крысам обитатели трущоб привыкли, их не пугали зыркающие из закоулков грызуны, глазки-бусинки и голые хвосты. Здесь было нечто иное. Нечто, уворачивающееся от света, сливающееся с тенями, идущее по пятам. Алисия не удержалась и взяла спутниц за руки. Зоя с благодарностью стиснула ее пальцы. И Сколд не убрала руку. Так они скользили по туннелю, а лютый холод застывшего ада пробирал до костей. До костяных коньков. В дверях по бокам виднелись комнаты, пустые или забитые хламом. Окна с видом на воду. Осколки глиняных чанов. Пара большегрузных повозок без колес. Зеркало в пышной раме.
Алисия остановилась, отпуская девочек, сделала шаг вперед и нахмурилась. Из зеркала поддувало сквозняком, и отчетливо пахло жареными каштанами. Девочка в прямоугольнике отличалась от Алисии разве что одеждой: другие рейтузы, другой свитер, полосатый шарф. Алисия изумленно коснулась груди. Зеркальная копия повторила жест, затем, нарушая негласный закон, заключенный между человеком и отражением, девочка в зеркале запрокинула голову и развела в стороны руки. Вот тут-то Алисия услышала голоса. Они звучали так, будто незримые люди, быстро сменяя друг друга, шептали ей прямо в уши. Их дыхание щекотало ушные каналы.
– Здравствуйте, пани.
– Вы в самом деле одна из тех конькобежцев…
– Конькобежек…
– …что проезжают мимо нас раз в год?
– Наконец-то вы заглянули в гости!
– Это так мило!
– К-кто вы? – спросила Алисия, вертя головой. Голоса следовали за ее ушами.
– Это же совсем не важно!
– Мы – пустяк!
– Мы – шутка!
– Мы бы очень хотели…
– Если вас можно попросить…
– Если бы вы были столь любезны…
– Дать нам поносить эти замечательные…
– Эти восхитительные…
– …коньки!
– Но я не могу, – возразила Алисия. – Есть правила…
– Правила!
– К черту правила!
– Их придумали дураки!
– Дайте нам покататься…
– А мы подарим вам платье…
– И украшения к нему…
– И кукол, очень похожих на детей.
– Мертвых детей и бусы…
– Дайте нам коньки…
– Дай нам свои ноги!!
Алисия ощутила прикосновения к лодыжкам и отскочила. Воздух в сырой комнате наэлектризовался. Запах пережаренных каштанов сделался невыносимым. Близняшка в зеркале резко кинулась вперед и прижала ладони к преграде, разделяющей
– Отдай! – причитали, угрожали, требовали голоса, срываясь на скрипучую перебранку чаек. – Хватит бежать, разомкни круг, вспомни!
Алисия глубоко вдохнула, но не воздух, а ледяную воду, которая заполнила ее легкие и заставила согнуться, хватаясь за грудь. Она подняла глаза, умоляя о помощи небожителей, но увидела сквозь куски плавающего льда лица людей, безмолвно кричащих ей сверху…
Одиннадцать человек утонули во время катаний на реке…
Четверо мужчин…
Семеро детей…
Семеро девочек…
– Хватит! – закричала Алисия, вернув себе способность дышать и мыслить. Она обернулась, чтобы умчаться прочь из проклятой комнаты, обители гнусной лжи. В углу, распластавшись по стене, стояла Сколд.
– Пойдем! – воскликнула Алисия. – Пойдем отсюда, скоро утро!
– Нет никакого утра, – сказала Сколд тихо. – Для нас нет. Я начала догадываться, когда мы потеряли вторую пару коньков. Друзья подтвердили догадки.
– Какие еще друзья?
– Мы можем остаться здесь, – проговорила Сколд. – Здесь лучше, чем раз в год проходить через этот ужас и вновь все забывать.
– Я ничего не забыла! – крикнула Алисия в сердцах.
– Я пытался вас спасти, – раздался мужской голос. Алисия посмотрела на светловолосого надзирателя. Он держал перед собой лампу, и в желтом свете влажно блестели кости обглоданного рыбами лица. – Мы с друзьями прыгнули в прорубь. Но было слишком холодно. Прости.
– Неправда! – Алисия впилась пальцами в волосы.
– Было холодно, – повторил надзиратель. – А потом я очнулся за рулем велосипеда и полагал, что должен сопровождать вас. Снова и снова.
– Снова и снова, – эхом отозвалась Зоя. Она вышла из тьмы, цокая о наледь костями. Ее ноги были освежеваны до колен, стопы ампутированы. Она балансировала на страшных, обросших красными волокнами ходулях. – Теперь я помню тот день. Было слишком тепло. И та девочка, Уршуля, толкнула свою подружку. Она просто баловалась, но лед провалился. И мы все ушли под воду.
– Вы жалкие вруны! – заплакала Алисия.
– Отдай складу свои ноги, – сказала Сколд, притоптывая: цок-цок. – И друзья позволят остаться и все помнить.
– Помнить, что нет никакого забега, – сказала Зоя.
– Помнить, что нет никаких нас, – сказал надзиратель с лицом-черепом. – Что мы – просто сон, который снится этой страшной реке.
– Не слушай их!
Уршуля возникла из ниоткуда, вцепилась в руку Алисии и выдернула ее из кольца призраков. Краем глаза Алисия увидела, как ее двойница бьется изнутри о зеркало, словно о лед, все слабее и слабее. Алисия позволила Уршуле увлечь себя. Мимо комнат с зеркалами и мертвецами в зеркалах, мимо брошенного велосипеда и стен, исцарапанных замогильными посланиями. Слова бросались на Алисию, как бешеные псы, пытаясь убедить в том, что человек, которого она почитала за опекуна, на самом деле был школьным учителем, сопровождавшим девочек во время роковой прогулки по реке, что родители Алисии не душили себя во сне, а умерли от старости, всю жизнь оплакивая гибель единственной дочери, что нужно снять коньки, иначе она не вырвется из ада.
Алисия замотала головой. Лжете! Президент произносил речь…
Старуха проверяла нашу чистоту…
Карп сказал, что мы храним город…
Уршуля громко свистнула, разрушая чары, и девочки одна за другой вырвались со склада сквозь пролом в стене. Голоса покинули черепную коробку. Алисия согнулась пополам, уперлась кулачками в колени и надсадно кашляла. Она пыталась вспомнить, чем занималась утром. А вчера? А до того как посыльный, у которого руки были разной длины, принес письмо? Детали укрывались во тьме, как призраки во чреве заброшенного склада. Она помнила лишь тренировки. Вся жизнь свелась к конькам.
– Ты же им не поверила? – Уршуля внимательно смотрела на Алисию. – Мертвые! Хах! Мы что, похожи на мертвых? – У Уршули – Алисия только сейчас заметила – белки глаз были цвета сваренного вкрутую желтка.
– Нет, – сказала Алисия, утирая рот. – Не поверила.
За спиной притихло, затаилось здание, слопавшее Зою, Сколд и надзирателя. Или давшее им наконец приют? Алисия выпрямилась. Слезы замерзали на щеках.
– Почему ты меня спасла?
– Мы же подружки, – ответила Уршуля, поправляя белый локон. Кривая улыбка напоминала оскал дохлой лисы. – Чтобы выжить, нужны подружки, верно?
Вьюга завыла, соглашаясь с Уршулей, и, вторя ветру, заголосили во тьме речные народы и твари.
– Рассвет близко, – сказала Уршуля. – Продолжим путь.
– Хорошо. – Алисия зажмурилась, приложила ладонь к левой стороне грудной клетки и ничего не почувствовала. Силой мысли она заставила сердце снова биться. Тук-тук. Тук-тук. Она открыла глаза и увидела по бокам ледовые велосипеды с застывшими ездоками и мертвых девочек, изготовившихся к рывку. Потом зыбкие фигуры заколыхались, как задуваемое ветром пламя свечей, и погасли, оставив Алисию одну на реке.
– Не зевай! – крикнула из темноты Уршуля.
Алисия представила солнце, оттолкнулась. Костяные коньки заскользили по льду. Заяц смотрел ей вслед, стискивая кулаки.
Еще одно плохое место. Несчастные люди, игрушки в руках Старых Богов. Но Сдвиг произошел на территории России и рос вместе с границами Советского Союза. Как он сразу не подумал! Не имея тела, он может отправиться даже в США! Через океан!
И Заяц оттолкнулся ото льда, и Заяц воспарил над хранилищем льда. И через годы, через миг он увидел молодого человека, сражающегося с ветром.
Ненастной июльской ночью Антихрист, Человек-С-Хвостом, Черный Папа, урожденный Антон Шандор Лавей прибыл на окраину Сан-Франциско. Молнии вспахивали небо, творя весьма истасканные, но эффектные декорации. Дождь омывал гранитную постройку на пустынном взгорье около залива. Волны грохотали о волнорез.
Женщина, встречающая у входа, вероятно, ожидала катафалк или карету, на худой конец. Но Лавей воспользовался такси.
– Мисс Брюлофф? Мы беседовали по телефону.
У бывшего циркового дрессировщика и бывшего полицейского фотографа был густой, приятный голос. Он хмурился театрально и сверкал глазами, невпопад кривил презрительный рот, как Бела Лугоши в «Черном коте», забывший, что он играет положительную роль.
Брюлофф – холеная блондинка с прической-ульем – впустила гостя в коридорный полумрак. Тяжелые двери отсекли грохот бури.
– Признаться, меня удивил интерес, проявленный к нашему заведению, – сказала Брюлофф.
Она кокетничала. Только за последний год в купальнях при невыясненных обстоятельствах погибло двое клиентов. Еще одна работница повесилась. Казалось, опоссумы и бурундуки приползали со всей Калифорнии, чтобы сдохнуть на их заднем дворе. Подходящее местечко для сатаниста и колдуна.
– Мисс Брюлофф, вы читали Ф. Б. Лонга? Крупнейшего исследователя советского Сдвига?
– Не имела чести.
Они шли по плохо освещенному коридору с мраморными полуколоннами. В боковых проемах мелькали темные отсеки раздевалок, саун и массажных кабинетов. Пахло йодом, трясиной. Гулко капала вода. Тут специалист по акупунктуре вонзил себе в глаз иглу.
– Архитектор стремился воссоздать облик римских бань, – сказала Брюлофф, доставая фонарики и вручая один Лавею. Лучи заплясали по трубам и массивным резервуарам, в которые попадала океанская вода. – Скоро городские власти закроют нас. Ценный прибрежный участок отдан под застройку.
– Я отправлю строительной компании письмо с проклятием, – пообещал гость.
Брюлофф ухмыльнулась в темноте.
– Так о чем же писал ваш исследователь Сдвига? – изобразила она интерес.
– Об углах, – сказал Лавей. – Особенной планировке зданий. Die Elektrischen Vorspiele… Церемония Девяти Углов. То, почему павильон СССР сводил посетителей с ума на всемирной выставке в Париже. Гениальные прозрения архитектора Щусева и графика Татлина. Пространства, не гармонирующие с визуальной ориентацией. Провоцирующие беспокойство…
– Вы про такие пространства? – указала Брюлофф фонариком.
Они остановились под сводами пещеры, наполовину природного, наполовину искусственного происхождения. Мерещилось, что пещера шевелится, выпячивает части и вновь втягивает их.
– Изумительно! – воскликнул Лавей. – Кто спроектировал ее?
– Никто, – равнодушно сказала Брюлофф. – Я привезла это из России.
Потрясенный Лавей шагнул в центр арены, вокруг которой возвышались ступенчатые ложа, кресла гигантов.
– Амфитеатр, – прошептал он, – Трапецоид.
Луч щупал необычную конфигурацию, тупые, внушающие тревогу углы, ассиметричный интерьер. Что-то зашуршало во мгле, точно взмахнуло кожистыми крыльями.
Лавей не слышал. Он бормотал, как загипнотизированный:
– Так вот где обитают они, жители нор и каверн! Демоны искаженных ландшафтов. Напитавшиеся удобрениями дурных снов…
– Вы слишком патетичны, – поморщилась Брюлофф.
– Дьявольская геометрия, – твердил восхищенный гость, – трапецеидальные храмы… мавзолеи безумия!
Брюлофф вскинула руку и медленно провела по шее пятерней.
Пещера хлопала и гортанно стонала.
– Проходы в четвертое измерение! О, Левиафан!
– Не произноси, – тихо сказала Брюлофф, – не произноси мое имя… всуе.
Лавей резко обернулся. Тень огромного скорпиона проползла по стенам. Костлявые и неутомимые сущности рвались со своих цепей сквозь трапецоиды. Плоские глаза Брюлофф пожрали свет фонаря.
Она оскалилась, и каждый зуб ее был головой рычащего пса, и небо было грозовыми небесами чужой планеты, и язык из множества липких сочленений облизал лицо Лавея и нашел его пресным, пустым и лживым.
– Вон! – прошипела Брюлофф.
Лавей побежал, крича и спотыкаясь, а в спину ему бил хохот того ада, что ждет нас; ада бесконечных, голодных углов.
Вся земля – это Яма!
Заяц отпрянул и понял: нет никакой Америки, нет никакого дома. Он парил над тайгой. Внизу тек Ахерон. Темнел котлован, эксгумированная могила. Трудился глупый крошечный кораблик: «Ласточка».
Заяц видел сквозь почву, сквозь мерзлый грунт. Он видел тварь, погребенную под землей. Еще немного, и это огромное чудовище освободится.
– Остановитесь! – закричал Заяц. Рухнул в могилу. И обрел плоть. Плоти было жарко и больно. Заяц застонал, открыл глаза… Он лежал под тулупом, пахнущим пылью. Какая-то тесная комнатушка с крохотной бойницей, горящие свечи, пучки травы, свисающие с потолка. Заяц попытался пошевелиться, но мышцы его не слушались. Открылась дверь, уродливая старуха вошла в комнату. Посмотрела на Зайца, улыбнулась.
– Слава предкам. Живой.
Глава 19
– Вот он, – сказала Галя, закрываясь рукой от солнца. Они с Глебом вышли из подлеска. Впереди были луг и поселок, растянувшийся вдоль реки. Карьер и котлован находились поодаль, вниз по течению. С пригорка Глеб не видел черной зловещей ямы, заполненной водой.
Но и поселок гидромеханизаторов производил горестное впечатление. Галя не преувеличивала, рассказывая об этом месте.
Утренний свет заливал лишенные растительности гольцы, осыпи, поросшие мхом. Пробудившиеся насекомые порхали над низкими зарослями кедрового стланика, над брусничником и багульником. Правее возвышался хребет, по которому лэповцы шли на работу, а противоположный берег взмывал крутым, окутанным лесами склоном.
Глеб был счастлив, услышав, что Галя останется в лагере, что они будут жить под одной крышей. Целую неделю! Казалось, они знакомы еще дольше. Как минимум месяц! Глеба тянуло к Гале магнитом, он глаз не мог оторвать от ее лица. Хотелось слушать голос, следить за мимикой, быть рядом. И ночью долго не удавалось уснуть, ведь она спала в нескольких метрах: гостье выделили «блатные» нары у печки. Как радостно было увидеть ее с утра!
Поселку у Ахерона удалось невероятное: отвлечь Глеба от мыслей о Гале. Поселок источал ауру обреченности, атмосферу беды. Что-то подобное Глеб испытывал, глядя на фотографии послевоенного Ленинграда, все эти костницы, торсионные каналы и алтари Желтого Короля.
Но в поселке не было костниц, или они прятались от пришлецов. Цепочка заурядных деревянных построек, даже электрифицированных. Вон вагончики строителей. Вон клуб. Так и не поняв, что его встревожило, Глеб пошел за Галей.
Темные воды Ахерона омывали булыжник. Кустиками обросли откосы речного склона. Огороды заросли бурьяном. Никто не встречал москвичей.
– И так здесь всегда, – прокомментировала Галя.
– Говоришь так, словно ты тут лето провела.
– Типун тебе на язык!
Приклеенная к бревнам клуба бумажка анонсировала лекции «Наш враг – буржуазный рок-н-ролл» и «Виновен ли Дубровский?». Предлагалось посещать шахматный кружок. На другой стороне неасфальтированной улицы располагалось здание с табличкой «Трест Гидромеханизация». Двери треста были открыты. Глеб сбавил шаг. Сошел на жухлую траву.
– Ты куда?
– Я на секунду. Утолю репортерское любопытство. Подожди меня.
Он прошел к крыльцу, поднялся по ступенькам. В по-спартански обставленном помещении – лавка, венский стул, плакат с плотиной на стене – клубились муторные тени. Глеб взялся руками за дверной короб.
«Не ходи туда». Память говорила голосом Мишки Аверьянова. Глеб наморщил лоб.
– Кто в домике живет?
В домике жил волосатый паук. Он сполз по косяку на запястье журналиста. Глеб тряхнул рукой, сбрасывая восьминогую напасть. Обернулся, подмигнул Гале и переступил порог.
Контора выглядела давно покинутой. Тоскливо скрипели половицы. Потолок дежурной комнаты партийного комитета был черен от комарья. Мошки обсели листы генерального плана и рабочие чертежи. В соседнем кабинете та же участь постигла гипсового Ленина и шкаф с книгами и документами. На столе припадали пылью бумаги, отчетный доклад съезда, профсоюзный справочник, книга «Энергетические ресурсы Ахерона». Глеб провел пальцем по столешнице. Как давно тут никто не работал?
Озадаченный, он выдвинул ящик стола. Внутри заметались мухоловки, охраняющие добро: початую пачку папирос «Спорт», циркуль и вырезку из газеты с портретом опального наркома Ежова. «Кровавый карлик» – до Революции он был цирковым лилипутом – Ежов два страшных года руководил НКВД. Глеб помнил фотографии коротышки в «Мурзилке» своего детства. Говорили, при обыске в особняке карлика нашли порнографию и тотемы, от вида которых кровь текла из глаз энкавэдэшников.
Глеб задвинул ящик и прошелся к шкафу. Тисненые папки были подписаны: один, два, три, и так до сорока шести. Глеб взял последнюю папку. Акты, ведомости, форма…
«Нить пульпопровода, диаметром шестьсот миллиметров… дюкеры, патрубки для продувки… шпунты… нить повреждена, принять меры…»
Отчет датировался серединой июня. Неужели в течение месяца никто ничего не писал?
Спиной ощутив посторонний взгляд, Глеб повернулся к еще одним межкомнатным дверям. Тени колыхались, как волосы в воде, и преграждали путь к тумбе с водруженной на нее радиостанцией.
«Уходи отсюда!»
За стеной скрипнуло. Тени проползли по половицам. Глеб выдохнул, увидев Галю.
– Что тут?
– Ничего. Идем за вещами.
Они выскочили из мертвой, неприветливой конторы.
– Ты была права. Странное место. Как будто они перестали работать.
– Но они работают.
– Очень странно. Смотри!
Во дворе, у избы делал зарядку толстяк в спортивных трусах. Приседал, выставив перед собой руки.
– Это кто? Ярцев?
– Нет, это наш, москвич. Администратор Бубликов.
Завидя Галю и Глеба, толстяк подбежал к калитке.
– Галина Юрьевна! Я уж волновался, как вы.
– Все хорошо. Познакомьтесь, это – Глеб, журналист.
– Доброе утро. А я вот совсем один.
– А где музыканты?
– Ушли в поход.
– Как в поход? – вскинула брови Галя.
– Вот так. Меня не предупредив. Проснулся – никого.
– Погодите. Они с баянами своими ушли? А откуда вы знаете, что в поход, раз с ними не говорили?
– Так мне Ярцев сказал. Мол, они вдохновились тайгой и, раз уж все равно в Якутск не добраться, пошли на север. Ярцев им снаряжение предоставил. Сказали, вернутся к пятнице.
– Странно. Они вам точно ничего не говорили?
– Ни словечка.
– Так, может, вы к нам? – предложил Глеб. – В лагерь лэповцев? Надо, конечно, посоветоваться с бугром, но свободная койка есть.
– В палатку? – Бубликов замотал головой. – Это не для меня. Я лучше один, да на кровати. Вон Ярцев мне удочку обещал найти – буду рыбачить. А вы что тут делаете?
– Пришли чемодан мой забрать. Ладно, мы пойдем. Держитесь.
– Держимся, – вздохнул Бубликов.
Галя поманила Глеба к избе по соседству. В горнице она напряглась, внимательно изучая обстановку.
– Тут кто-то был. Предметы сдвинуты. – Она бросилась к чемодану, принялась перебирать вещи. Хлопнула крышкой, сжала кулаки. На щеках краснел полосами румянец.
– Что-то пропало? – озаботился Глеб.
– Да… мелочь, неважно.
Снаружи донеслось хрипловатое, распевное:
– Сидит Гитлер на березе, а береза гнется…
Галя щелкнула застежками чемодана, метнула взгляд в сени.
– Золотарев!
Глеб инстинктивно закрыл ее собой, встал между Галей и дверью. Голос становился громче:
– Посмотри, товарищ Сталин, как он нае… – В проходе возник человек в кепке. – Ой, Галь. Ты, что ли? А я думал, ты или не ты.
Помимо кепки, на человеке были заляпанные грязью сапоги, штаны галифе и застегнутый на все пуговицы френч. Именно таким его Глеб и представлял, слушая Галин рассказ. Мордочка грызуна, маленькие колючие глазки, кариозные зубы.
– Здравствуйте, – отчеканил Глеб.
– Хэллоу. Это значит «драсьте» по-американски. Золотарев, бригадефюрер этой шарашкиной конторы.
– Глеб Аникеев, журналист из Москвы.
– Из Москвы! – наигранно поразился Золотарев. – Шо вы говорите! Плодятся, как клопы. Шучу. Галь, – он на южнорусский манер смягчал букву «г», – а что это ты дома не ночевала?
– А вы мне кто? – вспылила Галя. – Представитель госорганов?
– Да я же просто… тревожусь… тайга все-таки. Медведи… – Он посмотрел на чемодан. – Куда-то намылились?
– Она пока поживет с нами, – сказал Глеб. – До отъезда.
– С вами – это с кем? – Золотарев был ниже Глеба, но, Глеб не сомневался, быстрее и сильнее. Он был вальяжен, разболтан. Он излучал угрозу. – С Союзом Журналистов?
– С лэповцами. У нас лагерь вверх по склону.
– Лагерь… – Золотарев цыкнул зубом. – Бывал я в лагерях. Не мил тебе, значит, товарищ артистка, наш прием. Не пришлись мы тебе по сердцу, а?
Повисла неловкая пауза, которую сам же Золотарев и прервал.
– Шучу! Советский человек – свободный человек. Хочет – в лагерь, не хочет – в лагерь. Будьте здоровы.
Глеб и Галя двинулись к выходу.
– А, еще, – вспомнил Золотарев. – Вы перед отбытием непременно зайдите к Ярцеву. Не сейчас, а когда на материк соберетесь. Надо бумаги подписать. – Он резко тыльной стороной ладони хлопнул Глеба по плечу. Глеб весь сжался. – Слышишь, бюрократию развели, да? Без бумажки мы букашки. – Колючки глаз впились Глебу в лицо. – Оберегай ее, товарищ журналист. Она у нас талант.
– До свидания.
– Не поминайте лихом. И непременно, слышишь, Галь, непременно потом к Ярцеву.
На улице Глеб вдохнул полной грудью, словно воздух избы был загрязнен присутствием гнусного бригадира.
– А я тебе говорила.
Золотарев вышел на крыльцо, руки в карманы, колесом грудь. Администратор куда-то пропал, но по траве к бригадиру ковыляла женщина средних лет, широкоплечая и широкозадая.
– А! Стешка! – Золотарев заулыбался. – Стешка, говна поешь-ка.
Не обращая на москвичей внимания, женщина прошла мимо.
– Ты чего расфрантился? – буркнула Золотареву.
– Тебя кадрю, красотка.
– Договоришься ты у меня, гандон.
Голоса утихли за поворотом. Галя и Глеб срезали – между изб, по бурьяну – и вырвались из поселка.
– Какие милые люди! – пробормотал Глеб. Он нес Галин чемодан.
– Скажи! Может, хочешь остаться, пообедать с ними? Начальник Ярцев – потрясающий собеседник.
– Воображаю, какой у них главный…
– Ярцев – не главный. Главный – Золотарев. У меня от него волосы дыбом.
– Обыкновенное хамло, – слукавил Глеб. – В контору их перед отбытием я тебя, естественно, провожу.
– Ты – настоящий мужчина. – Галя пожала Глебу руку. Женщины уже говорили ему эту фразу, и всякий раз на душе становилось гадко. Вот и нынче перед внутренним взором всплыли проклятая церковь, оскверненные иконы, шершни, и двенадцатилетний Глеб опять улепетывал от попа, бросив мертвого друга в логовище Азатота.
«Считаешь, нас уничтожит какой-то взрыв? – насмехался деревянный Иисус. – Мы все еще там, в поле. Мы знаем, что ты – жалкий трус».
Глеб отмахнулся от невесть откуда взявшейся мошкары. Сменил тему, заговорил о кино. Спустя четверть часа Галя сказала, нахмурившись:
– Мы не туда идем. Ребята на северо-западе.
Среди бела дня сгустились сумерки. Тайга по дороге к лагерю не была густой: малорослый ерник, прореженный каменистыми россыпями и опушками. Но сейчас путники очутились в дремучем лесу. Лиственницы росли из зыбкой, болотистой почвы. Редкие прогалины блестели слоем воды.
Глеб чертыхнулся.
– Я по деревьям ориентировался. Юг – кроны пушистее. Север – мох.
Теперь он прекрасно видел, что мох здесь растет со всех сторон искривленных стволов, а кроны одинаково облезлые, что с юга, что с востока. Плешивые и смятые, как под тяжестью кухты.
– Заблудились, да?
– Мы где-то рядом. Там просвет, дай руку.
Они вскарабкались по скользкому склону, раздвинули ветки.
– Что это, Глеб?
Он открыл рот, но ничего не сказал. Круглую, почти правильной формы поляну истыкали палки. Кто-то постарался, притащил кучу хвороста и вогнал его в мокрую землю, руководствуясь… чем? Голосами в голове? Безумием?
Палки торчали под разными углами. С помощью бересты и луба одни концы крепились к другим. Прутики образовывали воротца, или хрупкие примитивные хижинки для лилипутов, или конфигурации, которые Глеб не мог описать. Точно так же, как не мог он дать рационального объяснения эмоциям, вызванным жердями. При виде них его тело покрывалось холодным потом, покалывало в ногах, а в ушах начинало фонить.
Глядя на макраме тонких теней, постоянно меняющих расположение,
Он пришел в себя, когда Галя пошатнулась. Схватил ее под локоть и увидел, как она бледна.
– Ты в порядке?
– Голова закружилась. Так лучше… – Она отвернулась от палок. – Лучше на них не смотреть.
Глеб приобнял Галю за плечи и повел по твердому гребню, поднятому над топями. На смену чаще пришел кустовой лес, а еще через двадцать минут они вышли к знакомым гольцам. При мысли, что поляна с палками так близко к лагерю, что по тайге бродит безумец, способный соорудить такое, Глеб ощущал тошноту.
Глава 20
Ветер развевал ее волосы, облепляя лицо кудрями, а тело – цветастой тканью, хлестал по ногам подолом сарафана. Она стояла на краю природной террасы, прикрыв глаза и прижав к туловищу руки.
В своих фантазиях она делала шаг с обрыва и воспаряла над утесом, над темно-синей полосой Ахерона, над древними скалами, возникшими сорок лет назад, и летела вверх по течению, к свирепому океану. Парила без цели. Или цель была?
Может, там, за гольцами и гранитными исполинами она искала свой народ? Рыбаков, матросов, китобоев, прячущих за воротами и шарфами настоящие жабры? Существ, которые бросались в пенящуюся ледяную воду и обретали дом…
Галя представила себя рассекающей уже не небо, а пучины океанов и морей. Она плескалась с дельфинами и ускользала от акул, восхищалась синими китами, любовалась руинами затопленных городов, архитектурой, прекрасной и ужасающей. И ее отец был с ней – незримый проводник в глубинном царстве…
Галя открыла глаза. Мир был так же прекрасен, как в ее грезах, но фантастический пейзаж Якутии испортила язва: черная воронка далеко внизу. Едва различимые люди копошились на склонах. Они создадут могучую плотину, плотина запитает электричеством этот клок земли, свет изгонит тьму… Но сейчас стройка была просто неопрятной дырой. Галя различала брошенный карьер и машины, не участвующие в работе: скопившиеся на отшибе бульдозеры, экскаваторы, тягачи, самосвалы. Что-то неуловимое роднило котлован с поляной, обнаруженной позавчера. Конструкция из палок, сооруженная безумцем в лесу, вызывала тошноту и тревогу. Котлован провоцировал только тревогу, и на том спасибо.
Галя отвернулась от пропасти. Лэповцы вылупились на нее как на чудо. Как посетители Лувра – на Венеру Милосскую. Забыли про сварочные аппараты, кабели и восьмиметровые лиственные комли и любовались ею, пока она витала в небесах – и плыла в море. Пойманные на горячем, засуетились вокруг буровых станков и переносных электростанций. Вася Слюсарев отдавал команды, работа ладилась…
Сегодня Галя убежала от Мусы – посмотреть, как ребята устанавливают столбы на возвышенности, монтируют одну анкерную опору за другой. Линейщики кантовали сваи, стучали топорами близнецы Терлецкие, готовил орудие бурильщик Церцвадзе. Припекало солнышко, звено разоблачилось, сбросило в траву верхнюю одежду. Таежное лето быстротечно – а как они справляются в минус сорок? Памятник им нужен; впрочем, на черта памятник Церцвадзе или Слюсареву? Им бы горячих щей, лепешек с костра, чаю, рецепт которого поведал Гале котловой: заварку сперва поджарить с еловыми шишками… Муса научил мастерить коптильню и правильно готовить дичь. Нет, Кешу можно только поблагодарить за организацию гастролей.
Галя бросила еще один взгляд вниз, на рождающий беспокойство поселок. Металлоконструкции складывались в скелет доисторического монстра, а трубы валялись на берегу, как отрезанные конечности. Фальшивыми были застолья у Ярцева. Фальшью попахивала и вся стройка. Сколько в мире подделок. Липовых чувств, липовых мужчин, лживых клятв…
Галя не собиралась думать о бывшем, но в памяти всплыл эпизод из прошлой жизни.
Они с Кешей гуляли по набережной Москвы-реки. Только познакомились, он очаровал манерами, заботой, интеллектом. Асфальт блестел, умытый поливочными машинами, по широкому проспекту катили автомобили и троллейбусы, ворковали голуби, новые дома в стиле сталинского ампира сулили счастье жильцам. Пахло азотом и сиренью. В дымке угадывались фантастические очертания памятника Третьему Интернационалу. Части башни неустанно вращались вокруг собственной оси, у каждой была своя скорость, снизу вверх: оборот за год, за месяц, за день, за час. В верхней полусфере творили московские авангардисты во главе со стариком Малевичем. Студенткой Галя побывала на его выставке и погружала руки во все эти дыры-двери на его холстах.
Когда стемнеет, радиомачты вспыхнут огнями, а прожектора спроецируют на облака световой портрет генералиссимуса.
– Его собирались построить в Ленинграде, – сказал Кеша, указывая на монументальную башню. – Но ты знаешь, какая там была обстановка после Сдвига. Да и сейчас…
Но Гале не хотелось думать о Северной столице, Желтом Короле или мыслящих полипах. Не сегодня. Хотелось быть блаженной дурочкой, каждой своей клеткой признаваться в любви Москве. Хотелось танцевать! Повинуясь порыву, Галя запрыгнула на бетонную тумбу, закружилась, отдавая себя майскому дню. Смущенный Кеша перетаптывался с ноги на ногу.
– Перестань. Люди смотрят.
– Я вас люблю! – крикнула Галя зевакам. Бабка в косынке покрутила пальцем у виска. Взгляд Гали остановился на девушке, идущей вдоль канала. Галина ровесница, девушка была одета в обноски с чужого плеча. Молодое лицо опухло и посерело от пьянства. Опустившаяся – полная противоположность цветущей Гале. Алкоголичка шевелила губами, что-то бормотала под нос. Правый глаз заплыл. Проходя мимо Гали, она поправила воротник, мелькнула шея, под скулой – полумесяц шрама. Полукровка!
Галя, застыв, смотрела алкоголичке вслед. Что случилось с ней? Какие Кукушкины встретились бедняжке на жизненном пути? Ее отец тоже пропал без вести? Ей часто говорили, что она смердит сельдью?
Танцевать перехотелось. Галя словно увидела саму себя, альтернативную версию. Она подняла руку, растопырила пальцы и посмотрела на солнце сквозь полупрозрачные перепонки.
«Солнышко, обещаю тебе. Я никому не дам себя сломать».
Спустя годы, лишившаяся и былой наивности, и перепонок, Галя отошла от обрыва. В багульнике шуршал жопастый ежик. Глеб махал топором, обтесывая комель. Глянул на Галю – смотрит ли она? И давай колошматить бревно. «Рисуется!» – улыбнулась Галя. Хороший парень. Без него она бы совсем растерялась в поселке. И страшно подумать, что бы произошло на зачарованной поляне, где тени палок шевелились, нарушая законы физики.
Почему-то казалось, что поляна и поселок взаимосвязаны. Гадкий, гадкий Золотарев. Галя не сомневалась: это он шарил в ее вещах. Из чемодана пропали трусы. Каким нужно быть извращенцем!..
Галя подобрала и подбросила на ладони лиственную шишку. Вася объявил перекур.
– Хорошо идет, – похвалил Глеб, любуясь величавой опорой.
– Почва ласковая, – сказал бывалый сезонник по кличке Монгол. Галя запоминала прозвища, имена – ребятам было приятно. – Я на Ангаре калымил, ставили станцию. Сплошной плывун. Только паводок – новенькие пятиэтажки, высоковольтная линия, все в воду ползет.
– Вы строили ГЭС? – включилась в разговор Галя.
– Был такой момент в биографии. Иркутскую.
– А что скажете про нее? – Галя указала на редколесье лиственниц, за которым зиял обрыв, тек Ахерон и неустанно копали грунт люди-мурашки.
Монгол затянулся «беломориной».
– Я давно твержу: надо их начальству секир-башку прописать. Все роют, роют, углубляют котлован. А дальше? Кто основание будет бетонировать? Почему не задействовали правый берег? Надо реку форсировать, закрепиться. Плоты, бетон в бадьях, так мы работали. Опоры переходные поднял, натянул провода, перекинул воздушный мост – и дело в шляпе. Есть энергия – работа кипит.
– А то, что у них ручной труд? – спросила Галя. – Бульдозеры, трактора стоят, а они – лопатами?
– Техника не всегда решает, – заметил Монгол. – Если под верхним слоем – валуны сплошным ковром, хрен ты что попишешь. Бери кувалду и клин и вынимай котлован вручную, пока грыжа не стрельнет. Но одно другого не отменяет – так ГЭС не строят. – Монгол закусил папиросу железными коронками. – Хотите мое мнение? Они что-то нашли.
– Что? – затаила дыхание Галя.
– Золотую жилу, – сказал Монгол, щурясь. – Зэки нашли, а руководство хочет к рукам прибрать. Палец на отсечение даю – это уже не стройка, это – прииск. Ох, докопаются они.
Глава 21
«Имея хорошую технику, комплексная бригада в среднем монтирует за месяц два с половиной километра ЛЭП-220 вольт. Бригада моего товарища Василия Слюсарева за тот же срок прошла четыре километра. Четыре километра настоящего таежного братства. Скажете, это журналистский штамп. Пусть так. Но никак иначе я не могу закончить статью.
В Яме я обрел настоящих друзей».
Глеб улыбнулся, покусывая карандаш. Он примостился на ящиках, в тени. Исчерканный блокнот – наброски статьи, полевые заметки, неумелые, но вдохновленные рисунки. Олененок, встреченный на опушке. Убегающие вдаль анкерные опоры. Галя… Он даже палки пробовал зарисовать, те, которые они с Галей видели в воскресенье, возвращаясь от гидромеханизаторов. Странные конструкции из веток, вызывающие тревогу и тошноту. Рисунок получался, жирные чернильные линии складывались в жутковатые «ж», параноидальные «п», летаргические «л». Карандашный грифель сломался от нажима. Глеба замутило, он вырвал и скомкал страницу.
Яма таила в себе множество непонятных, откровенно пугающих вещей. Но были у нее и светлые стороны.
Глеб потянулся, озирая делянку. В кронах чирикали птицы. Кемарил Блох. Бугор Вася и электрик по кличке Корсар модернизировали самоходную станцию на пятьдесят киловатт. Остальные ребята рубили лес, очищая площадку под опоры. Из хибарки мобильной кухни доносился заливистый смех. Галя и Муса готовили обед на двадцать девять ртов и одну пасть. Котловой не мог нарадоваться новой помощнице. А Галя за три «лагерных» дня ни разу не пожаловалась на быт, злющих комаров или отсутствие благ цивилизации; стойко переносила все трудности походной жизни. И с каждым часом сильнее нравилась Глебу. Он поймал себя на том, что стал лодырничать. Как сегодня: сославшись на необходимость писать статью, не пошел помогать мужикам. Лишь бы побыть с Галей.
Уже вторник, подумать только! В пятницу пароход унесет его Галю в Якутск. Оттуда – самолетом до бесконечно далекой столицы. Захочет ли она увидеться в Москве? Может, их общение здесь – отчасти вынужденное? Скрасить одиночество, сбежать из муторного поселка. А в Москве таких, как Аникеев, – вагон и тележка. Ее опять окружат актеры, режиссеры, сценаристы. И не вспомнит она «лесного» Глеба…
– Два стопорных болта – ни о чем, – говорил Вася. – Муфту не удержит. А что, если сварганить на валу шпоночную канавку?
– Идея, – согласился Корсар. Пару лет назад оборвавшийся трос выхлестнул лэповцу глаз. Он носил лихую пиратскую повязку и вдобавок пыхтел трубкой.
– Фунтициклирует мозга, – сказал Вася, делая замеры штангенциркулем. Он разделся по пояс. Мускулистый, как Самсон. Глеб забеспокоился – не засмотрится ли Галя на статного Васю? Он задался вопросом: как это работает у женщин? Допустим, вышивала бы тут красотка в неглиже, мужики бы слюну глотали. А если наоборот? Женщин возбуждают красивые мужские тела или им это не важно, им исключительно личность важна?
Между Глебом и лэповцами будто негласный договор существовал. На Галю они не претендовали. И все же… лучше б Васька оделся…
Глеб постучал карандашом о зуб.
Вчера он стал свидетелем фантастической картины, сцены, которая будет с ним до конца жизни. Он встал засветло, решил преподнести ребятам сюрприз – насобирать грибов. В тайге появилась привычка просыпаться рано. Сон был крепкий, кошмары сгинули, утром – бодрость. Труд исцелял.
Лагерь еще дрых. Спала у печи Галя, только нос торчал из мешка, умиляя. Глеб блуждал по лесу, по росистым лугам и таинственным болотцам, напитывался свежестью зачинающегося дня. С полным бидоном груздей пошел обратно. В километре от лагеря расположилось озерцо. Звенел родник, поляну устилала красная саранка.
Галя стояла по колено в холодной воде. Голая. Повернулась к Глебу спиной и водила мыльным бруском по белому телу. От вида ее наготы подкосились ноги. Глеб прижался щекой к шершавой коре березы. Сердце колотилось, отдаваясь вибрацией в паху.
Вода стекала по стройным бедрам. Капли блестели на лопатках, позвоночнике, крестце. Мокрые кончики прядей липли к основанию шеи. Глеб видел совершенные линии крепких, круглых ягодиц, ямочки на пояснице. Купальщица чуть изогнулась в талии, напряглись ее мышцы, отчего сбоку, возле ягодицы образовалась впадинка. И так это было красиво, так запретно, словно подглядывать за купанием дриады. Глеб оттолкнулся от дерева и пошел прочь, унося с собой не только грибы, но и мимолетное чудо.
Воспоминания об озерце заставили сдвинуть ноги, блокнотом он прикрыл ширинку.
– О чем замечтался? – спросил Вася.
– Кваса охота, – сказал Глеб.
– Вася знает, как навсегда отвадить от кваса, – пробормотал Корсар.
– И как?
– Да был один случай в моем родном Норильске.
– Расскажешь? – Вася был кладезем баек.
– А что рассказывать? Автоцистерну видел?
– Само собой.
– Они у нас появились в прошлом году. Квас местного производства, бывает хвойный, бывает – хлебный. Хвойный от цинги хорош, но хлебный вкуснее. Я у стадиона частенько его брал. Но это история про другую цистерну, про ту, что возле старого рынка стояла на улице Кирова.
Глеб сел поудобнее, слушая.
– К той цистерне всегда тянулась очередь. Новички так пробу снимали: дегустируют, на лицах удивление, допивают залпом, берут добавку. Квасок кисло-сладкий, сильно ржаной, чуть-чуть ягодный, мигом утолит жажду.
– Еще сильнее захотелось, – облизнулся Глеб.
– Ты погоди, – посоветовал Корсар.
– Лила квас тетя Нахав. Кто по национальности – хрен поймешь. Большая баба в белом халате. Дергает кран, пенится эта, значит, золотистая, с коричневым оттенком водица. Ей – копейки, она вам – запотевшую пивную кружку или граненый стакан. И был там малец – Жора. Моего однокашника племяш. Полюбил он квас, за уши не отдерешь. Но однажды, – понизил голос Вася, – в Норильске начали пропадать люди. Соседи Жоры. Его приятель ему как-то сказал: «Ты к тете Нахав не ходи, она ведьма, живет в цистерне, а весь пивзавод, который квас производит, на услужении у Черного человека». Слыхали про такого?
– Который Есенина повесил.
– Он. Короче, Жора приятелю не поверил, у приятеля бабка была с приветом, все внуку запрещала. Петушки на палочке нельзя – их цыгане делают. Колбасу нельзя – ее варят из собак. Гречку жри. Будет ядерная война – гречка от лучевой болезни защитит.
Жора решил: про ведьму приятель от бабки услыхал. Но вскоре пропал и приятель. И, мало того, Жора с его бабушкой пересекся в очереди за квасом. Спросил, как идут поиски. А бабка так себя повела, словно вообще не поняла, о ком речь, словно забыла про внука. Жоре не по себе стало. А тут еще тетя Нахав… ополаскивает стаканы и смотрит на Жору пристально. Глаза мертвые. И нахваливает: свежий квасок! Холодный квасок!
– Щас будет самый смак, – сказал Корсар, закидывая в рот жевательную серу.
– Родители Жоры тоже на квас подсели. Все окрошку лопают и отрыгиваются. – Вася продемонстрировал, как именно. – И по пять раз на дню посылают сына к цистерне. А там очередь до пожарки. И никто не болтает, молча ждут, физиономии зеленоватые… А тетя Нахав зубоскалит, довольная, как клоп. И цистерна словно больше стала… Жоре страшно, подмывает сбежать, но жажда сильнее. Кваса охота… Дома Жора в бидон шестилитровый заглянул. А на поверхности кваса волосы плавают. Жору тут же стошнило. Опарышами!
– Я как-нибудь без кваса обойдусь, – сказал Глеб.
– Жору родители не слушали, – продолжал Вася. – Ему только дядька поверил – мой однокашник, потому что однокашник у тети Нахав не отоваривался. Но он тогда жил в другом городе, по телефону не поможешь.
А вскоре и родители Жоры, и сам Жора пропали. Только говорят, кто-то видел, как в ночь их исчезновения по Кирова шла автоцистерна. Сама по себе шла, а на ней, словно возница, сидела тетя Нахав. Как бы там ни было, – подытожил Вася, – с той ночи ни ведьму, ни цистерну больше не видели. Люди, пристрастившиеся к ведьмовскому квасу, умерли от разных желудочных болезней, а пивзавод наш закрыли, и директора расстреляли. Они действительно поклонялись Черному человеку. В резервуарах нашли чью-то ногу и червей величиной с сосиски. Вот так.
– Кваску? – предложил, ухмыляясь, Корсар.
– Ни в жизнь, – замотал головой Глеб.
– Обожаю эту историю, – сказал Корсар. – Только ты, Вась, когда про окрошку говоришь, уточняй, что она на квасу.
Вася внимательно оглядел подчиненного.
– А, простите, на чем же еще ей быть?
– На кефире.
– Окрошка на кефире? Я тебя уволю, Корсар.
Скрипнули дверцы балка. Вышла Галя с двумя алюминиевыми тарелками. Над тарелками вился пар.
– Мальчики, перекусите.
– Щи! – воскликнул Корсар.
– А мне? – привстал Глеб.
– А ты трудился, лодырь?
– Вот! – Глеб показал исписанный блокнот.
– Уговорил, и тебе тоже.
– Алло, мам. – Корсар поднес к уху деталь трансформатора. – Да, нормально. Мне тут щи Галина Печорская сварила.
Все рассмеялись. Вскочил Блох – проверить, что вкусненького подают.
– Перерыв, – сказал Вася. – Поем и сгоняю в Рубежку за машинным маслом.
– Давайте я съезжу, – предложила Галя.
– На чем?
– На мотоцикле.
– А ты умеешь? – Глеб хлопнул себя по лбу. – «Полный бак»! Отличный фильм!
– Фильм – чушь. Но я для съемок два месяца училась водить. Заодно куплю сухие сливки.
– А мне с тобой можно? – поднялся Глеб.
– Куда тебя девать! Пошли.
«Ковровец» рычал и норовисто дергался под весом наездников. Галя сдвинулась почти на бак. Жесткая рама колотила Глеба по заднице.
– Держись крепче! – крикнула Галя.
– Держусь. – Он сцепил руки на ее животе, замлел бы, но слишком уж лихо скакал мотоцикл по колдобистой гравийке. Волосы Гали щекотали нос. Пахли так сладко.
– Помедленнее, Галь!
– Трусишка!
Щебень летел из-под колес. Отвернувшись от ветра, Глеб скользил взором по березняку. И чуть не сверзился с рамы, увидев старуху.
Она замерла на пригорке. Древняя, сгорбленная, в каком-то черном рубище. На башке – гнездо из седых косм. Лицо темное, как на старых иконах. Показалось, что у старухи нет носа и это не лицо, а голый череп. Кикимора, выбравшаяся из чащобы. Секунда – и зловещая фигура исчезла за поворотом.
– Там старуха…
– Что?
– Старуха в лесу!
– Из деревни, наверное! Ягоды собирает!
– Наверное… – Образ женщины с лицом-черепом засел в голове. Может, старуха эта палки расставляла на прогалине? Может, это сама Яма? Ее персонификация…
За косогором лежала Рубежка. Пара пыльных улиц, домики на сваях, телеграфная контора, хибара сельской школы, вмещающая три грубо сколоченных парты. Галя остановилась напротив магазина.
– Ну как?
– Амазонка, – давясь кашлем, ответил Глеб.
В магазине их ждал очередной сюрприз, да такой, что визитеры опешили.
Прилавки ломились от яств. Не лавка, а отделение торгсина, гастроном Елисеевский или Смоленский. На полках – черная икра, балыки, финский сервелат, болгарские разносолы. Сладости от «Красного октября» и латвийской «Лаймы». Рижский бальзам, молдавское вино, сыры. И все первого сорта.
– Я, наверное, сплю, – пролепетала Галя.
– Это не для продажи, – строго сказала знакомая Глебу грудастая продавщица. За отечественным кинематографом она, верно, не следила. Не признала в Гале звезду экрана.
– Как – не для продажи? А для чего?
– К нам какая-то шишка из Москвы летит.
– Известная актриса? – предположил Глеб, подмигивая Гале.
– Чего бы нам ради актрис «Вишню в шоколаде» присылали? Нет, кто-то из правительства. Вот посмотрит, как мы живем, а после надо все это богатство вернуть в область. Каждую икринку пересчитают, падлы.
– К нам едет ревизор, – сказала Галя.
– Чего? – Продавщица посмотрела на нее недовольно. «Фифа городская», – читалось в глазах.
– Ничего. А вы не в курсе, отремонтировали вертолет?
Продавщица помешкала.
– Не в курсе. Это вам не справочное бюро, барышня. Покупать будете?
– Будем. Нам машинного масла, хорошего, сухих сливок, сухарей…
Выходя на улицу с покупками, Галя спросила Глеба:
– Твоя пассия?
– С чего бы?
– Завидовала мне, что мы вместе.
«Вместе…» По телу разлилось тепло, стали не страшны лесные старухи, Золотаревы, поганые поляны.
– И правильно делала, что завидовала.
Глава 22
– Галь! Галь!
– А? – Она растерянно огляделась. Куда подевались тайга, палатка, лэповцы? Только что куняла у костра, а теперь стоит в студийном павильоне, в руке – ритуальный клинок с фальшивым лезвием, декорации изображают нацистское логово. Актер в форме СС повернулся спиной, остолбенел у стола. Светят лампы. Съемочная группа ждет.
– Галь, уснула? – пожурил режиссер. – Последний дубль. Подходишь, замахиваешься, снято. Все готовы?
Галя посмотрела вниз, на свое платье, забрызганное сиропом, призванным изображать кровь.
– Готова, – услышала она собственный голос.
– Камера, мотор, поехали!
Галя решительно двинулась к эсэсовскому офицеру. Нет, не Галя, а санитарка Надя! Рука с ритуальным клинком поплыла вверх. Актер, эстонец, исполняющий роль немца, медленно, не по сценарию, повернулся.
Это был Золотарев, надевший немецкую форму. Преобразившийся Золотарев: его глаза сияли, как парочка лун, а вокруг рта извивались щупальца. Галя выронила клинок…
…и проснулась в палатке сезонников.
«Не стоило объедаться на ночь». Галя поворочалась в мешке. Кошмар оставил горьковатое послевкусие.
Наручные часы натикали четыре сорок. Подскочила ни свет ни заря! Галя попыталась снова заснуть, но сон не шел, в голову лезли поочередно то бывший муж, то Золотарев с щупальцами. Пробудился, защекотал небо никотиновый голод. Галя наполовину расстегнула спальник и выполнила трюк, отточенный за четыре ночи с лэповцами. Утянула в спальник штаны, извиваясь змеей, натянула их, затем выбралась из мешка.
В палатке стоял первостатейный, как выразился бы Бубликов, храп. Храпели на все лады: с посвистом, басовито, подражая барахлящему трактору или балтийскому гулу. На низеньких нарах в два ряда – коконы с тружениками и их снами. У печи – запасы продовольствия, все надежно расфасовано по ящикам и ларям, чтобы не кормить мышей. В бочках – масло, сахар и чай, на перекладинах – мешки с сухарями, карбидом, солониной, солью. Сушатся грибы и ряпушка, ждут завтрака котелки, тарелки, чайники. Свисают с крючков фонари и ацетиленовые лампы. В углу – рыбацкие снасти. Все по полочкам, все понятно, не то что ваша запутанная столичная жизнь.
Галя поймала себя на мысли, что не хочет возвращаться домой. Нет, зиму здесь она бы не перенесла. Но лишней недельки на природе хватило бы. Стряпать с Мусой, сидеть у костра, общаться с Глебом. Особенно общаться с Глебом. Побудь она тут еще недельку, они даже могли бы поцеловаться. Ей бы этого хотелось. Плевать, что он о ней подумает.
Галя обулась, вышла из палатки на цыпочках и обхватила себя руками. Тайга пока не прогрелась, холод щипал кожу. Галя была без лифчика, и под рубашкой затвердели соски. Что сказал бы Кеша, увидь ее такой, в компании с почти тридцатью работягами? Он вообще хоть раз видел жену в штанах? Штаны она позаимствовала у субтильного трелевщика. Великоваты, но удобнее, чем в юбках, и комары не забиваются под подол.
Солнце встало в два с копейками. Отличительная особенность Ямы: белые ночи без логики сменяются египетской тьмой. В тайге прочищали горла, репетировали пташки. Тело привыкало к прохладе. Галя расслабилась. Отлучилась справить нужду в березняке, на обратном пути закурила.
Кто-то сидел у потухшего костра. Галя узнала Васю Слюсарева по рыжей бороде. Здоровяк разделся по пояс и чистил ружье. Блох положил морду на передние лапы. Завилял хвостом, приветствуя Галю.
– На вас холодно смотреть, Василий.
– А, Галя, здравствуйте. – Как бы она ни настаивала, сезонники упрямо «выкали». – Мне всегда жарко. – Поросль на его бугристой груди была такой же огненно-рыжей, как волосы, усы и борода. – Не спится? Подымите со мной.
– С удовольствием. – Галя села рядышком.
– Что курите? Я угощусь?
– Берите. – Галя кивнула на ружье. – Охотиться собрались?
– Подфартит – зайца вам с Мусой достану.
– Мм, я такое жаркое из зайчатины готовлю! Но на лагерь добудьте не меньше дюжины ушастых.
– Постараюсь, – усмехнулся Вася.
– Могу я подержать?..
Вася передал ей ружье.
– Легкое…
– Мелкашка. Детская забава. Вот дома у меня ружье!
Галя зажала зубами фильтр и взяла на мушку ближайшее деревцо.
– Так?
Вася, обычно веселый и искрометный, не улыбнулся. Его голубые глаза наполнились тоской.
– В «Яддит-Го, прощай» были ведь винтовки.
– Бутафория.
– И папа вас не учил?
– Я росла без отца.
– Мой отец умер, когда мне было десять, а мама – в сорок четвертом. Три года до совершеннолетия я провел в детдоме.
– Мне жаль.
– А хотите пострелять?
– Вы серьезно?
– Идемте. Не будем парней будить. А ты, Блох, сторожи имущество. Сторожи, кому сказал!
Они пересекли делянку и попрыгали по кочкам. Вася подавал руку.
– Ой, Вась, смотрите, кость в земле. Вдруг это мамонта?
– Ничего не подбирайте в Яме, – строго сказал бугор. – Знаете, почему сюда археологи наши больше не ездят?
– Почему?
– Потому что напривозили из тайги всякого… кому посчастливилось вернуться. Как зятю моему.
Галя уже поняла, что Вася был мастером байки травить. Количество его родственников, знакомцев, повстречавшихся с нечистью, не поддавалось подсчетам.
– Расскажите, – попросила Галя.
– А что рассказывать? Копали они городище манси. Вы знали, что у манси рвы, валы спиралью закручиваются? Историки говорят, это связано с культом Азатота. Много всего они там нашли. Черепки, наконечники стрел, монеты, бронзовые пуговицы. А зять из-под костных отбросов достал шаманский бубен. Ну как бубен? Дужку такую с березовыми палочками, она называется «обечайка». Уже ни рукояти, ни резонаторных прорезей, а раньше звук этой штуки достигал мира предков. Но находка и в таком виде – поразительная. На ребре дужки орнамент – вереница танцующих человечков. И еще – существо, человечки будто к нему в пасть маршируют. Лягушка, так почитаемая манси.
– Я знаю эту историю, – сказала Галя, вспомнив статьи в «Правде». – Находки отправили в исследовательский институт в Тюмени.
– Да, они отреставрировали бубен, хотя многие, включая моего зятя, призывали этого не делать.
– Они сошли с ума, – сказала Галя. – Сотрудники института.
– Ага. Танцевали и корчились. Директор в бубен бил колотушкой из волчьей лапы. Так и ушли в тайгу.
– Вы меня не напугаете. – Галя позволила перенести себя через ров. – Но убедили – подбирать ничего не стану. Ваша сестра была в детском доме вместе с вами?
– Сестра? – не понял Вася.
– Я про зятя. Вряд ли у вас есть взрослая дочь с мужем. Значит, зять – супруг сестры?
– Пришли, – сменил Вася тему. – Здесь будет наш тир. – Поляну окружал ольховый кустарник. В центре торчал гнилой пень. – А это – вражина. Гиммлер. Борис Пастернак. Ну или представьте, кого хотите.
Галя убрала с глаз локон и увидела перед собой Кешу.
«Ты у меня попляшешь», – сказал бывший муж.
– Не торопитесь, – остановил Галю Вася. – Оружие хорошо стреляет, если его зарядить. Сейчас покажу как.
Галя подошла к Васе вплотную. Он учил заправлять патроны, объяснял различия.
– Пять зарядов. Двенадцатый калибр. Я так делаю: четыре вот этих – с картечью – в магазин. А этот – это дробь два ноля, – его – в ствол засадим.
– Вроде ясно.
– Отойдите вот сюда. Можно мне? Хорошо, вот так… – Он встал сзади и положил руки на Галины плечи. – Вскидка – полдела, от нее точность зависит. Корпус немного влево. Наклон. Так. – Руки опустились вниз, к бедрам. – Шире. Левую ногу вперед. Раскрепоститесь немного, не хватайте так цевье. Полураскрытая ладонь. Зафиксируемся.
– Все правильно?
– Идеально. Теперь опустите ружье и снова вскиньте. Нет, это высоко. Смотрите сразу на мишень, но через мушку. Не на планку смотрите, а так, чтобы мушка была в поле зрения.
Вася отошел в сторонку.
– Вы готовы. Плавно жмите на спусковой крючок.
Грянул выстрел. Приклад толкнул в плечо. Галя засмеялась.
– Ну я и мазила.
– А как вы думали? Ни с первого, ни с десятого раза не попадете.
– Мне нравится, как пахнет порох. Можно еще?
– Вам все можно.
Галя затаила дыхание.
«Бездетная дрянь. Зря я тебя не бил. Знаешь, кто ты? Ты…»
Картечь издырявила пень, раскидала труху. Заткнула Кеше пасть.
– Вот это да! – воскликнул Вася. – Вот это по-нашему.
– Со второго дубля!
– Продолжайте.
Место Кеши занял Золотарев.
«Наше вам! Товарищ артистка, не губи…»
Выстрел попал в яблочко, в пень, в крысиную морду Золотарева. Вася аплодировал. Галя размяла плечи, встала поудобнее. Новый враг вырос на поляне. Саврасов в костюме Отелло.
«Молилась ли ты на ночь Дагону?»
Галя раздосадовалась, промахнувшись, но пятый выстрел отправил Саврасова на дно океана и расщепил пень. Из него полезли сердитые жуки.
«Мстительная же я все-таки бестия». Это было и комплиментом, и констатацией факта.
– Ну вы даете, Галя. А говорят, не женское дело.
– Главное – вскидка! – Галя вернула Васе ружье. – И толковые учителя.
Улыбка вдруг сползла с Васиных губ. Галя давно согрелась, а Вася, наоборот, подрагивал. И напряженно смотрел на Галю.
– Что-то случилось?
– Он вам не пара.
У Гали отвисла челюсть.
«Вот это новости! Ну я и дура слепая!..»
– Кто? – чтобы потянуть время и прийти в себя, спросила она.
– Журналист. Он хороший, но он вам не подходит. Неженка он и слюнтяй.
– Вот как вы про друзей, – вспыхнула Галя. – А Глеб вас все нахваливает.
– Галина, я же не враг ему. – Вася шагнул к Гале, но она отпрянула. – Здесь же тонкие материи. Чувства. А вы говорите про человека, которого я десять дней знаю.
– Это вы о нем заговорили, – холодно возразила Галя.
– Не упрекайте меня. Я говорю, что вижу. С журналистом – что? С ним о стишках поболтать, о кино. А я, может, больше него фильмов смотрел. Не для жизни он. Вам нужен надежный, работящий, чтоб никогда не гулял, чтоб ни на кого, кроме вас, не смотрел, глаз отвести не мог.
– И кого же вы мне сватаете?
– Ну что ты как маленькая. – Вася наконец перешел на ты. – Не глупая ведь баба.
– Выходит, глупая. Была бы умной, не поперлась бы с полуголым мужиком по мишеням стрелять. Думала, вы от чистого сердца.
На душе скреблись кошки. Вскипала злость. Надо же, так испортить момент триумфа!
Вася развел в стороны мускулистые руки.
– Вот мое сердце. Оно с тобой говорит. Как бубен манси. Ну что во мне не так?
– Во-первых, переизбыток тестостерона. Нет, это все-таки во-вторых. Во-первых – вы людей за спиной поливаете грязью. Непорядочно, товарищ Слюсарев.
Руки опали. Краска залила веснушчатое лицо бугра.
– Простите меня.
Галя размышляла несколько секунд, успокаивалась.
– Вот как мы поступим. Этого дурацкого разговора не было. Отмотаем пленку назад, режиссер монтажа вырежет неудачную сцену. И больше мы к этому не возвращаемся. Забили?
– Забили, – вздохнул Вася, отводя взгляд. – Не говорите ничего Глебу.
– Знаете такое французское слово «дежавю»? Все вы глупости какие-то делаете, а потом: никому не говори. – Она махнула рукой и пошла к лагерю. – Не скажу, не бойся. Пускай думает, что ты – друг.
– Да друг я, друг, – пробормотал Вася.
Глава 23
– Хозяин, хозяин! – Начальник конторы бежал по улице, поднимая клубы пыли. Он размахивал зажатой в кулаке телеграммой. – Хозяин, скорее!
Стешка вытянула шею, вслепую ударила тесаком, обезглавив тайменя. Всадила лезвие в столешницу, вытерла о фартук испачканные рыбьей кровью ладони.
В окне увеличивалась несуразная фигура Ярцева.
– Чего орешь? – рявкнула Стешка.
– Хозяин!
Стешка убрала с губы чешую и поспешила на улицу. Ярцев споткнулся о камень, упал и снова встал. Его костюм пропитался потом и грязью. Шутки ради Золотарев назначил бывшего начальника еще и лагерным поваром. Дистанционно разобравшись с материковыми инстанциями, Ярцев чистил для рабов гнилую картошку и варил из рыбьих внутренностей суп. Золотарев находил это крайне забавным. Ночевал Ярцев в здании конторы. Стешка перебралась в его покои.
– Ну что там стряслось?
Ярцев проигнорировал Стешку. Подтянул спадающие штаны и ринулся к избе Золотарева.
– Заступница, сохрани, – прошептала Стешка, направляясь следом. За Ярцевым она вошла в избу. Под ногами зашелестели выдранные с мясом книжные страницы – Енинская поэзия. Золотарев овдовел дважды: первый раз – когда замучил любовницу Дуньку, второй раз – когда Стешка заставила конвоиров похоронить разлагающийся труп. После того как Золотарев, наклюкавшись, пошел купаться и едва не утонул – вместе с матушкиным приданым, вместе с пиявицами, – Стешка объявила в поселке сухой закон. Матушка ее поддержала. Теперь, припадая к бутылке, Золотарев подвергался атакам страшной мигрени. Ни половых излишеств, ни алкоголя у бригадира больше не было. Постись, окаянный.
Золотарева они застали в кабинете. Сидя на стуле, он брил голову опасной бритвой. У ног стоял таз, в тазу валялся помазок. Золотарев покосился в зеркало на визитеров.
– Чуть не порезался из-за вас. Что за шум, а драки нету?
– Вот. – Ярцев вручил ему телеграмму. – Из Москвы.
– Из Москвы…
– Неужто актрисульку хватились? – подбоченилась Стешка.
– ТЧК… ВЧК… – У Золотарева округлились, заблестели глаза. Бритва упала на бедро. – Ну ничего себе, какие гости.
– Какие? – нетерпеливо спросила Стешка.
– К нам летит Молотов.
– Какой Молотов?
– Вячеслав Михайлович. Глава правительства. Председатель совмина. Хочет ознакомиться с трудовым подвигом строителей Ахеронской ГЭС.
– Мотыгой по балде – и в яму! – сказала Стешка.
– Не… – протянул Золотарев, откидываясь на спинку стула. На лице заиграла мечтательная улыбка. – С Молотовым так нельзя. Он, считай, второй человек в государстве.
– Ты что удумал, животное?
Золотарев похлопал себя по пузу, увеличившемуся за последнее время.
– Завалялась еще парочка-другая пиявок. Угощу гостя. Заключу с ним пакт.
– Власть, – прошипела Стешка. – Тебе матушка власть дала, больше, чем у Сталина.
– Не больше, ой, не больше. Сан Саныч. – На радостях он обращался к слуге по имени-отчеству. – Будь ты главным, как бы готовился к встрече с товарищем Молотовым?
Ярцев ответил не задумываясь:
– Провести ремонтные и профилактические мероприятия! Проверить технику! Убрать с карты намыва неблагонадежный элемент!
– Голова! Слышишь, Стешка! Цивилизованный подход. А ты: мотыга, мотыга.
– Нужно ускориться, – сказала Стешка. – Не нравится мне, что сюда прут чужаки, а девку ты отпустил в лес.
– И в лесу девка как на ладони, никуда не денется. Близко ли матушка, что ты чуешь?
– Чую, что близко.
– Хорошо. – Золотарев поскоблил ногтями грудь, перечитал телеграмму. – Без дат, – засмеялся, – «без-дат», поняли, га? – затем посерьезнел: – Саныч, возьми трех солдат и шуруй к лэповцам. Приведи ко мне товарища артистку. Кошки-мышки кончились.
Стешка закивала, соглашаясь с решением бригадира.
– А как не пожелает идти? – спросил Ярцев.
Золотарев взял бритву и провел лезвием по воздуху.
– Силой приведи. Только не искалечь. Лэповцев можешь убить, если станут вмешиваться.
– Понял. – Ярцев щелкнул каблуками.
– А потом займись подготовкой. Чтоб цветы в обилии, хороший коньяк. Что там в Кремле пьют? Армянский достань.
– Есть, хозяин.
– Ступай.
Ярцев намеревался исполнить команду, но за стеной зашуршала бумага, и в кабинет вошел встревоженный толстячок. С сильным московским «аканьем» он произнес:
– Вот вы где, Александр Александрович! А я вас в конторе ищу. Здравствуйте, товарищи. – Толстячок – администратор Бубликов – бросил короткий взгляд на Стешку и Золотарева и вновь обратился к Ярцеву: – Первостатейное безобразие, первостатейное! Начнем с того, что меня искусали клопы! Удочку мне так никто и не дал! Кормить перестали еще вчера! И это коммунистическая стройка, товарищи? Это беспредел, товарищи, это беспредел. – Бубликов театрально опустил руки. – Я собран. Я уезжаю. Подожду пароход в Рубежке. Если появится Галина Юрьевна, велите найти меня там. Засим откланиваюсь. Прошу подать машину к дому, в котором я расквартирован. Всего хорошего.
Громко топая, Бубликов вышел из кабинета. Воцарилась звенящая тишина, которая была прервана звериным рыком Золотарева. Сорвавшись с места, опрокинув стул, тазик, коробку с мыльным порошком, Золотарев метнулся вслед за Бубликовым. Загрохотало. Стешка втянула голову в плечи. Подошла к двери и выглянула в коридор.
Золотарев оседлал распластавшегося на полу администратора. Распорол ему глотку и продолжал ковыряться в зияющей ране лезвием, пилить сухожилия и хрящи. Бубликов булькал, слабо суча ногами. Кровь фонтанчиками брызгала на стены.
– Это что тебе, говно?! Касса взаимопомощи?? Касса взаимопомощи, а?
Бубликов булькнул напоследок и перестал дергаться. Золотарев встал. Кровь пропитала его майку, нанесла на лицо дикарский макияж. Вытерев бритву о штанину, Золотарев заключил:
– Девку – ко мне. А Молотова встретить, как родного отца.
Глава 24
– Завтра придет пароход, – сказал Глеб. В голосе звучало неприкрытое отчаяние. Они с Галей пошли прогуляться по тайге. Болтали, отдаляясь от лагеря. Было жарко, душно. Тошно при мысли, что Глеб ее больше не увидит. И он осмелел: – Останься еще на неделю. Сама говоришь, съемок нет. Не бесплатно, понятное дело, Вася тебе зарплату выбьет, оформит как члена бригады. – Он посмотрел на спутницу щенячьими глазами: – Парни к тебе прикипели.
Галя улыбнулась.
– За парней, значит, хлопочешь? Похвально…
– Раскроем вместе тайну гидромеханизаторов, – убеждал он. – Уедешь, так и не узнаешь, что там творится.
– Козырями ходишь!
– Так что?
Галя перестала улыбаться.
– Не могу, Глеб. Утопия это. Побег от реальности. Реальность все равно настигнет. У меня спектакль, если еще не отменили. Мама волнуется. Здесь хорошо. – Она обвела жестом лиственницы и черемухи, ручей, омывающий камни в бархатистом буром мхе. Кочки ситничковой осоки напоминали собравшихся на водопой дикобразов. – Но я – городская. – Галя подняла и опустила плечи. – Ты тоже, не ври себе.
– Я тоже…
– А что до тайн… Они у всех есть. На каждом шагу, и в Москве не меньше, чем в Яме.
– У тебя есть тайна? – спросил он, думая: «Какая же ты красивая, Галь! Миллионы мужчин мечтали бы поменяться со мной местами. Красивая, желанная, лучшая на свете».
– Посмотри на меня. – Галя развела руками. – Я – сплошная тайна, в первую очередь для себя самой. На суше – глубоководная, в воде – человек. Везде чужачка. Мне бы собственную тайну раскрыть.
Ручей журчал в низине, ветерок приглаживал космы ив и колосья болотной пушицы. Почва сделалась мягкой, губчатой, в отпечатки следов натекала вода.
– Ты о чем-то мечтаешь? – спросил Глеб.
Ответ удивил:
– Не мечтаю, а планирую. В тридцать возьму двух малышей из детдома, мальчика и девочку. Воспитаю их…
– Почему своих не родить?
– Я бесплодна. – Констатация факта; Глеб подумал, что она смирилась давно с диагнозом врачей. – Бывший поначалу говорил, это даже хорошо, говорил, поживем для себя, что он слишком эгоистичен, чтобы иметь детей.
– По-моему, он банальный козел.
– Эй, не оскорбляй… козлов. Они такие милые. Особенно козлята. Я доила козочек, даже роды принимала.
– Сколько в тебе всего…
– Не отнимешь. Ну а у тебя, небось, ни тайн, ни постыдных секретов?
Из осоки вылетел шершень. В темноте, внутри Глеба, там, где вечно шептался сорняк, гнилая церковь отворила скрипучую дверь, и мертвенно-белый свет выплеснулся на паперть.
– В детстве у меня был друг, – произнес Глеб. – Мишка Аверьянов. Отличник, очень умный парень. Собирался стать моряком. На окраине находилась заколоченная церковь. Знаешь, такое место, о котором слагают легенды? Которым пугают непослушных детей. «Слушайся маму, иначе тебя заберет старый Азатотий поп».
Галя кивнула. Глеб перевел дыхание.
– Учителя говорили, Мишка попал под дурное влияние. Под
– Ты был хулиганом?
– Придурком я был. Подговорил Мишку ночью сходить к церкви и пришпилить к дверям номер газеты «Безбожник у станка». Это было… вроде инициации. Проверить себя на вшивость, пощекотать нервы. Я не помню, сколько раз Мишка просил вернуться.
Прошлое нахлынуло. Нет, скорее, окутало туманом, околдовало мелодией флейты. Храм Азатота… оскверненные иконы, клыкастые лики, крылатые вурдалаки на потолке… Иисус с собачьим черепом во чреве…
– Я тащил его туда волоком. Дверь открылась. Сама по себе! Не это ли повод уносить ноги? Но я поперся в церковь, и Мишка – за мной.
– Что вы увидели?
– Слишком много всего. Легенды были правдивы, в том месте обитало чистое зло, его дистиллят. Была ночь, я упоминал? Но сквозь окна лился свет, свет иного мира. Мишка был послушным мальчиком. Но поп пришел именно за ним. Не за мной.
– Что он сделал?
На окружающий пейзаж наложилась зыбкая картина. Алтарь, солея, слепой поп в рясе со спиралями. Оплавленная морда, воронка пасти. Игла погружается в мальчишеский висок.
– Он убил Мишку у меня на глазах. Шпилькой, которую я принес с собой, чтобы приколоть к дверям чертову газету. Мишка умирал, а я ничего не сделал. Я убежал. – Голос Глеба надломился. – Вот моя тайна. Я трус. Ты первая, кому я это рассказываю, – после родителей и милиционера. Словно хочу отвадить. – Глеб невесело хмыкнул.
– Сколько тебе было?
– Двенадцать.
– Ты мог его спасти?
– Если бы не предложил идти в церковь…
– Нет. Уже в церкви. Ты мог спасти друга?
Глеб покачал головой.
– Все произошло слишком быстро. Поп появился из ниоткуда. Секунда – и Мишка был мертв.
– То есть ты трус – потому что не кинулся на нечисть и не порвал ее своими двенадцатилетними руками? Я бы сказала, что ты – не в меру любопытный мальчик, который оказался не там и не тогда. Мне жаль твоего друга. – Галя коснулась его плеча. – Ты не отвадил меня.
Глеб сжал ее пальцы с благодарностью.
– Я так рад, что главред спровадил меня писать эту статью. Смотри. – Он соскочил с тропки и указал на истлевший, укутанный лишайником сруб в три бревна. – Что это? Лабаз? Старый охотничий схрон? Я мог прожить жизнь и никогда не узнать о существовании этого места. Теперь я знаю, что между двумя березами на куличках у черта есть… это. – Глеб хлопнул кулаком по «блиндажу». – Теперь я знаю, что есть ты… – Он посмотрел на Галю. Сердце сошло с ума. Она тоже внимательно на него смотрела. Подол сарафана хлопал, облепляя стройные ноги. Галя заправила за ухо локон, жестом, который во всем мире, как Глебу казалось, только она освоила в совершенстве. Подошла к нему и поцеловала в губы. Она пахла сигаретами, солнцем и зубным порошком. Оторвалась, заглянула в расширенные зрачки Глеба.
– Ну, обними меня.
Он обнял и снова впился губами в мягкие губы. Она запустила руки в его волосы, язык – в его рот. Язык был прохладным, словно она ела пломбир, а кожа – горячей.
У Глеба кружилась голова. Скользя ладонями по Галиной спине, почти целомудренно, от лопаток к пояснице, он прижался к срубу. Галя легонько надавила на его плечи, заставляя опуститься вниз. Земля была влажной. Сиреневые бабочки порхали над болотцем.
Галя оседлала Глеба. Покусывала его губу, гладила лицо, откидывалась, чтобы посмотреть на него серыми глазами. Его руки стали увереннее, настойчивее, наглее. Он покрыл поцелуями щеки и шею, сосредоточился на шрамах – правый, левый. Галя порывисто вздохнула, царапнула ноготками его затылок.
– Еще.
Он дал ей еще. И еще. Шрамы пульсировали, будто бы легонько толкались в губы.
– Очень хорошо, – прошептала Галя. Он вспомнил, как она целовалась с Тихоновым в финале «Яддит-Го, прощай»: благопристойный поцелуй в рамках дозволенного цензурой, но ревность полоснула по сердцу.
«Моя, – подумал Глеб. – Только моя, слышишь?»
В запале страсти он осознал, что касается ее груди. Испугался: перешел грань, все испортил! Но вместо того чтобы взвиться, отвесить пощечину, Галя шепнула ему в ухо:
– Расстегни.
– Что? – спросил он сипло.
– Пуговицы сзади.
«Я сплю!»
Это был не сон, во сне он справился бы с задачей. Пуговицы противились неуклюжим пальцам.
– Не судьба, – сказала Галя.
– Судьба! Сейчас, сейчас…
– Я помогу, – засмеялась она. Закинула за спину руки. Он любовался, боясь дышать.
– Вот так. – Галя обнажила усеянные родинками хрупкие плечи, расстегнула лифчик и спустила его вместе с сарафаном к животу. Грудь потянулась за чашечками и подпрыгнула вверх, освобожденная.
Он никогда не видел таких идеальных форм. Словно два крупных и спелых яблока, белый налив. Припухшие светло-розовые соски выступали над поверхностью, как маленькие шапочки. Голубоватые вены пронзали ареолы.
Белизна грудей ослепила Глеба. До смерти хотелось узнать, какие они на ощупь, а Галя не возражала, ждала, прикусив губу. Он накрыл груди ладонями. Мягкие и эластичные. Галина кожа отреагировала пупырышками. Соски доверчиво ткнулись в линии жизни и затвердели, подобрались, вытянулись упругими конусами. Он по очереди подержал их во рту. Галя заурчала. Но когда он попытался проникнуть под подол сарафана, легонько хлопнула по руке.
– Там – нет.
– Почему?
– Почему? – переспросила она. – Потому что я не хочу заниматься
– И не делай мне драму. Ты сколько еще здесь пробудешь?
– Две недели…
– Ну, две недели я тебя как-нибудь дождусь, а?
– Так мы увидимся? В Москве?
– А ты как думал? Поматросил и бросил? – Галя насупилась и подвигала бедрами. – Это что?
– Где?
– Вот тут. – Она указала на его ширинку.
– Ничего… – И не успел Глеб опомниться, как Галя сунула руку ему за пояс, отщелкнула пуговицу и вынула из трусов напряженный член.
– Ничего? Это ты называешь «ничего»? – Ее глаза заблестели лукаво. Глебу казалось, сердце вот-вот прошибет ребра. В голове стучало. Как загипнотизированный, он смотрел вниз, на пальцы, деловито окольцевавшие его естество. Словно изучая новую игрушку, Галя надавила большим пальцем на уздечку члена и растерла вытекшую каплю смазки по разбухшей головке.
– Значит, тебе можно, а мне нет? – спросил Глеб.
– Именно так, – подтвердила она. – Как ты это делаешь?
– Что?
– Ты меня понял. Как вы, мальчики, это делаете?
– Я не онанист! – обиделся Глеб.
– Я не онанист, я коммунист, – передразнила Галя. – Так как? Колись?
Он взял ее за запястье.
– Так?
– Да, – простонал он.
– Вот так?
– Да!
– Не больно? Мне остановиться?
– Нет, пожалуйста, нет!
– Фу! – Галя отпустила член и прижала ладонь к лицу.
– Что? – испугался он. – Что я сделал? – Ветер пошевелил осоку, меняя направление, обдавая людей вонью мертвечины. – Фу! – воскликнул Глеб, зажимая нос.
Они вскочили, Глеб упаковал в трусы ноющий, осиротевший без нежных пальцев член.
– Какая гадость! – прошипела Галя. – Помоги застегнуть. – Она подставила спину.
– Наверное, дохлый лось, – сказал он разочарованно. – Готово.
Ветер утих, чертовой вони как не бывало.
– Продолжим в Москве, – сказала Галя и чмокнула Глеба в щеку. – Мне очень понравилось.
– И мне. Может быть, после ужина…
– Что за черт. – Галя скривилась. Снова этот запах.
– Что-то большое, – сказал Глеб, делая шаг навстречу ветру.
– Не говори, что ты…
– Одним глазком.
– Ты слишком любопытный. Ты в курсе?
Глеб обогнул сруб. Ольховый кустарник таинственно покачивал ветками. Впереди простиралась топь. Зыбкая масса таилась под травкой. В топи разлагался труп. И это был отнюдь не лось.
– Какого черта? – пробормотала Галя. Глеб вздрогнул – Галя подошла неслышно.
Перед ними лежало существо, которого не могло существовать в природе, если бы не Сдвиг.
Глава 25
Находка – и запах, источаемый находкой – выветрила из Галиной головы мысли, витавшие там пару минут назад, все волнения рационального толка. Только что она сидела полуголая на Глебе, разрешала, едва ли не приказывала сосать свои сиськи. Держала в руке его пенис, как последняя потаскуха. Сама промокла внизу и пульсировала от возбуждения.
Она перегнула палку? Погорячилась? Выставила себя доступной девицей? Что он о ней подумает? Ему понравилось, как она?..
Все эти вопросы испарились, остался один: какого черта?
Набрав в легкие воздух, Галя шагнула к трупу. Она подумала о мертвых, выброшенных на берег дельфинах. Абсурд! Это не море, а болото. И гладкой шкурой сходство неведомого существа с морским млекопитающим ограничивалось.
Галя вспомнила историю, рассказанную мамой много лет назад. В Одессе всегда хватало иностранцев, а та пара с соседней улицы, пожилой профессор института имени Мечникова и его сестра, – обрусевшие норвежцы. Ходили слухи, что в своей комнате в коммунальной квартире они практикуют запретные ритуалы. Судачили, что они – шелки, оборотни, умеющие превращаться в тюленей. Оба толстенькие, веретенообразные, приветливые. В сорок шестом черный воронок приехал за профессором. Норвежцы давно ожидали ареста. Накануне Черное море штормило, сила ветра достигала двадцати пяти метров в секунду по шкале Бофорта. Пострадали корабли, зимующие в Арбузной гавани…
Сотрудники госбезопасности не обнаружили профессора дома. По крайней мере,
Никто так и не узнал, куда делись норвежцы и что случилось с их кожными покровами.
На болоте Ямы она подумала о шелки, снявшем с себя человеческий облик, как снимают пальто или крайнюю плоть с головки. Но и скандинавским шелки дохлятина не была.
Глеб натянул на нос рубашку и тоже подошел к туше. Та оказалась меньше коровы, но больше осла. Определенно, очень сильная при жизни. И быстрая, судя по задним конечностям, сплошь состоящим из рельефных мышц. Холодок пробежал по Галиному позвоночнику при виде пальцев чудовища, устрашающих когтей, способных распотрошить жертву.
Шкуру дохлой твари покрывал белесый налет, вероятно, результат гниения. По ней ползали черные муравьи. Брюхо вздулось. Хвост у основания был толще мужского бедра, на конце – величиной с мизинец.
У твари отсутствовали передние лапы. Она не лишилась их в бою, такова была воля эволюции или безумных творцов. Галя подумала, что существо передвигалось, удерживая туловище параллельно земле, используя хвост как балансир. Динозавр! Вот на кого оно было бы похоже, только голова… Книги по палеонтологии, которые Галя читала в юности, не описывали таких ящеров.
Поначалу Галя решила, что у существа вовсе нет головы. Но присмотревшись… как же оно смердело!.. пришла к выводу, что черепная коробка прячется в ворохе этих щупалец. Щупальца валялись на траве грудой холодной вермишели. Длинные, с осьминожьими присосками. Где-то в их мерзкой массе прятался рот существа. Зубастая пасть… Галя была уверена: перед ней – хищник. И зубы должны соответствовать дьявольской наружности.
Монстр с головой из щупалец. Порождение Ямы. Едва заметная складка в узком промежутке, где шея практически сразу переходила в отростки. Это опущенное веко! А дырка выше – чтобы слышать добычу.
Внезапно звуки окружающего мира – шорох листвы, щебет птиц – сделались громче, объемнее, будто из ушей Гали пропали пробки, какие возникают в самолете, на высоте.
– Его застрелили, – сказал Глеб.
В шее чудовища зияло опаленное по краям отверстие.
– Как думаешь, что это?
– Не знаю, но надеюсь, оно – последний представитель своего вида.
Галя ойкнула и заозиралась. На болотах шевелилась осока. Образы притаившихся родственников твари когтями царапнули нутро.
– Убираемся, – распорядилась Галя.
Глеб не спорил. Вонь дохлятины была удушающей, казалось, ею насквозь пропиталась одежда.
«Контрастный душ после замечательных поцелуев».
Оступаясь и чавкая текучей глиной, Глеб и Галя взбежали на твердую гривку, ведущую обратно к срубу. В этот момент из-за сруба вышла сгорбленная старуха. Галя вскрикнула и вцепилась Глебу в плечо.
Старуха была безобразна – вылитая Баба-яга с книжных иллюстраций. «Нет, – подумала опешившая Галя. – Издательства отвергли бы такой рисунок, он точно не предназначался бы для детской аудитории».
Старуха опиралась на каноническую клюку. Домотканое платье из черного сукна износилось до состояния ветоши. Волосы превратились в птичье гнездо, спутанные с ветками в неразделимый уже ком стекловаты. На груди старухи висел, пуская солнечные зайчики, крупный диск из потрескавшегося металла. Такие же тарелочки, но поменьше, свисали с кожаных ремней, которыми старуха обмотала свои предплечья и плечи поверх рукавов. К поясу были прилажены многочисленные кисеты чуть ли не из бычьих пузырей.
Лицо старухи, грубое, коричневатое, изрезали вдоль и поперек морщины. Галя никогда не видела у человека такой кожи: выдубленной, твердой на вид, местами даже ороговевшей. Возраст женщины пугал.
Пугали ее ледяные глаза, настолько светлые, что Галя подумала о катаракте. Но старуха отлично видела чужаков.
А сильнее всего пугало отсутствие у старухи носа. Над запавшим ртом чернели отверстия, разделенные хрящом перегородки. Если и было на свете место для таких страшил, то здесь, в Яме, подле гниющего монстра.
Глеб и Галя лишились дара речи.
Старуха открыла рот. Язык облизал изъеденные цингой десны, прошелся по двум уцелевшим зубам, снизу и сверху.
– Мне нужна помощь, – сказала старуха. «Нушна помош» – так это прозвучало.
Человеческая речь из уст ведьмы вернула Галю в реальность. Не ведьма это, а просто очень старая женщина.
«Ну да, а та туша – просто старый медведь…»
– Что-то случилось? – пришел в себя Глеб.
– Идите за мной, – сказала старуха тоном, не терпящим возражений. Повернулась и заковыляла по лужку.
– Только не говори, что мы пойдем с ней куда-то.
Глеб колебался.
– А вдруг действительно помощь нужна? Ей же лет сто… она, наверное, прямо тут живет, в тайге.
Галя покусала себя за палец.
– Хорошо. Только вот. – Она подхватила с земли гальку размером с добрую картофелину, расплющенную картофелину, и сунула ее Глебу. Тот кивнул понимающе и сунул камень в карман.
– Гражданка!
Они выбежали из-за сруба. Черная спина маячила впереди.
– Можете объяснить, что стряслось?
Галя и Глеб поравнялись с женщиной.
– Объясню, объясню. Но вы должны кое с кем поговорить. – Ее плоский профиль будоражил Галю. Диски звенели на ремешках. Страх отступил, Галя испытала стыд за то, что вскрикнула, как оглашенная, при появлении старухи.
– Как вас зовут, бабушка?
– Бабкой Айтой кличут. – Старуха не была похожа на якутку или представительницу иных северных племен.
– Куда мы идем?
– Туда.
Галя проследила за шишковатым пальцем старухи. Он указывал на просторную, густо заросшую низеньким стелящимся кустарником поляну. В центре поляны стояла изба. Не на курьих ножках, но на коротких подпорках.
Галя и Глеб изумленно приоткрыли рты. Этим же примерно маршрутом они прогуливались от лагеря к болотам, но не заметили ни поляны, ни постройки.
Изба была ветхой, двухскатной, кровля выстлана драньем. Оконца-бойницы: голова не пролезет. Дожди выбелили сутунки, кривые ступени вели к порожку, а у дома тонуло в стланике искусной резьбы кресло-качалка.
– Это что, ваш дом?
– Мой, мой.
– А кто его построил?
– Артель золотоискателей. Они богатства искали, а нашли безумие и смерть. Мертвякам крыша не нужна, а мне пригодится.
– Вы живете тут одна? – ужаснулась Галя.
– В тайге никто не одинок, – философски проговорила бабушка Айта и похромала к избе. Кустарник мешал чужакам идти, хватал корнями за ноги, не было даже протоптанной тропки. Из его бледно-зеленой перины тут и там торчали тесаные жерди. В щели на их верхушках были всажены уже знакомые Гале диски: загадочные «грампластинки» из потрескавшегося металла.
– Что это? – спросил Глеб.
– Защита, – односложно ответила бабушка Айта.
– От кого?
– От стаи. От детишек земляной суки.
«Очень понятно!» – сильнее растерялась Галя, а Глеб многозначительно, чтобы не видела отшельница, постучал себя пальцем по виску.
Старуха вошла в дом.
– После тебя, – сказала Галя Глебу.
Он поднялся по ступенькам, подал руку. Сумерки проглотили москвичей. Галя закрутила головой, поражаясь убранству лесной избушки. Старуха чиркнула спичками – не кресало, кремень и трут, а обыкновенный коробок с рекламой керогаза. Значит, как минимум в сельпо Рубежки она захаживала. Плеснулось масло в жирнике, загорелась жестяная лампа. Желтоватый свет озарил туески, кадки, вешала с душистыми пучками сушащихся цветов.
«Травница!» – сообразила Галя.
– Я вас кое с кем познакомлю, – сказала старуха. В свете лампы ее лицо напоминало голый череп. – Надеюсь, вы меня не разочаруете, – добавила она, грозно и испытующе посмотрев на гостей. И, ничего не разъясняя, исчезла в дверном проеме справа.
– Не знаю, как ты, – шепнул Глеб, – а меня пожирает любопытство.
– Главное, чтоб нас не пожрала Баба-яга.
Глеб хмыкнул. И округлил глаза, услышав за стеной старушечий голос:
– Они славные люди, я наблюдала… чистые…
–
Цепляя макушками пучки трав, гости шагнули в соседнее помещение.
Здесь были русская печь, горшочки на шестке, тикающие ходики, домотканые половики. Лежанка, накрытая мохнатыми шкурами, с оленьей дохой вместо подушки. Стул, а на стуле – укутанный в заячье одеяло мальчик лет семнадцати. Русоволосый, с круглым симпатичным лицом, зигзагами царапин на щеках, подживающей раной на лбу и кровоподтеком оттенка горчицы на скуле. Старуха что-то бормотала, сгорбившись над мальчиком, а тот внимательно слушал.
– Здравствуйте, – сказала Галя. – Это ваш внук?
– Внук? – фыркнула старуха и взъерошила мальчику волосы. – Моим внукам было бы лет по шестьдесят, да нет у меня ни внуков, ни детей. Заяц это. Поговорите, я снаружи буду.
Старуха прошла между Глебом и Галей.
– Спасибо, бабушка, – сказал мальчик, повел плечами и болезненно сморщился.
– С тобой все в порядке? – спросил Глеб.
– Да… благодаря бабушке Айте. Она меня выходила, плечо вправила. Врачи бы так не смогли. Раны были – до мышц. Всю спину мне исполосовала зараза. Неделя прошла – я как новенький.
– Что… кто тебя ранил?
Галя приблизилась к мальчику. Отшельница оставила жирник на шестке, и Галя вступила в круг его света. Мордашка мальчика вытянулась.
– Галина Печорская? Я таки умер и попал в рай?
– Это я, – улыбнулась Галя, присаживаясь на край лежанки. Глеб последовал ее примеру.
– Да я «Двадцать тысяч лье под водой» наизусть знаю! Вы жену профессора Аронакса играли! А правда, что «Наутилус» в фильме был настоящим?
– Нет, милый, – разочаровала поклонника Галя. – Это несколько макетов разной величины.
– Жаль… – Он посмотрел на Глеба. – А вы матрос?.. Франсуа? Нет, не похожи…
– Я там не снимался, – сказал Глеб. – Я вообще не актер, я журналист.
– Что же вы делаете в Яме?
– Ух, долгая история. Я – кстати, я Глеб – пишу статью про лэповцев, а Галя выступала для строителей плотины, но застряла здесь из-за поломки вертолета…
– Так вы и есть та московская знаменитость, которая должна была у нас выступить!
– Ты – работник ГЭС?
– Да. С «Ласточки» я, с земснаряда. Заяц. – Он хлопнул себя ладонью в грудь.
– Почему Заяц?
– Бегаю быстрее всех. Это ведь с вашей помощью, Галина, я убег. Конвой был занят организацией концерта…
Глеб поджал губы. Галя знала, что у него на уме. Мальчик, выходит, беглый зэк. Такой юный, милый… А что им делать?
– Можно взглянуть на твои раны? – попросил Глеб.
– Боевые! – Заяц скинул одеяло. Он был гол по пояс, грудина обмотана тряпьем, импровизированными бинтами из грязной шали и бересты.
– Мамочки! – воскликнула Галя. – Это же антисанитария!
– Э, нет, – сказал Заяц. – Это – волшебство. – Он повернулся вполоборота и позволил Глебу отклеить «бинты» от тощей спины. – Мазь вонючая, – предупредил. – Но я привык.
Спину Зайца избороздили длинные раны, как следы от шпицрутенов. Они уже затягивались, лоснясь слоем жирной мази.
– Больно?
– Щиплет немного.
Глеб вернул тряпье на место. Заяц подтянул одеяло к подбородку.
– Кто тебя так?
– Вы не поверите, Галин.
– Ты был заключенным? – спросил Глеб мягко.
– Нет, – улыбнулся Заяц. – То есть был, но не таким, как вы думаете. Я из вольных, приехал по собственному желанию расчищать карту намыва. Все было хорошо весной. Тяжело, но хорошо. У нас команда – лучшая. Егорыч, багермейстер… мужики… А потом Золотарев захватил в поселке власть.
Глеб и Галя переглянулись.
– Знаете его, да?
– Редкостный ублюдок, – сказала Галя.
– Хуже Гиммлера, – сказал Заяц. – Но он не просто ублюдок. Он как… как колдун. Бабушка Айта тоже колдунья, но она хорошая. Золотарев – злой колдун.
Не такими представляла себе Галя колдунов, но поверила мальчику сразу.
– Кто он? – спросила она.
– Уголовник. Был на побегушках у начальства, но в июне что-то случилось… Это вам бабушка Айта лучше расскажет. Он подчинил себе всех… каждого по-разному. Видели Ярцева?
– Да…
– Странный тип?
– Очень.
– Ярцев – марионетка Золотарева. У него много марионеток: конвоиры, капитан Енин. Стешка с ним, но она не такая, как другие, она – как Золотарев, начальница. Сука, садистка…
– Я не понимаю… – замотал головой Глеб.
– Думаете, я сам все понял? Слыхали про зомби? В «Вокруг света» статья была. Ну вот, гаитянские колдуны лишают людей воли, превращают в рабов. Золотарев как-то научился такому. Ярцев, Енин – они не личности уже, они роботы!
Галя вспомнила прием у Ярцева, бессвязный бред, который нес начальник конторы, включаясь по указке Золотарева. Вспомнила она и лунатика-капитана, и конвоиров, механически выполняющих команды.
– Марионетки, – сказал Заяц, – уничтожили три четверти строителей.
– Уничтожили? – подскочила Галя.
– Их расстреливали на наших глазах. – Заяц опустил взгляд. – И продолжают расстреливать, пока мы тут точим лясы, пока я прохлаждаюсь и чаевничаю с бабушкой Айтой. – От стыда его исцарапанное лицо побагровело.
– Скольких они убили? – тихо спросил Глеб.
– Не знаю… больше трех сотен точно… зэков, специалистов, женщин-арестанток… какие три? Четыре!
– Четыреста человек?? – Цифры не умещались в Галиной голове.
– Там – Освенцим, – сказал Заяц. – Считайте, повезло, что мы на этапе земляных работ, а ставили бы уже плотину, сколько б там людей было? Сколько жертв? Пять, десять тысяч?
– И об этом ничего не знают на материке?
– Думаю, Ярцев хлопочет, чтоб не узнали. Строчит отчеты. Мы – на краю мира, сюда комиссии просто так не приедут. По-моему, в Москве были заранее готовы к тому, что из Ахерона вылезет какой-нибудь крокодил да слопает всех. Потому и ограничили до минимума количество строителей…
– Но зачем Золотареву эти убийства? Чего он добивается?
– Он жертвы приносит, – ответил Заяц. – Он шогготов кормит.
– Шогготы? – порылась в памяти Галя. – Антарктические звери?
– Это я их так называю. Потому что у них морда вся в щупальцах…
– Хвост, как у ящера, и нет передних лап?
Заяц уставился на Глеба.
– Вы встречали шогготов?
– Нашли одного на болотах… дохлого… его кто-то застрелил…
Заяц расцвел:
– Кто-то? Да это я страшилище хлопнул! Из маузера! Он-то меня и подрал.
– Ты убил эту тварь? – восхитился Глеб. – Молоток! А я ведь слышал выстрелы! Работал на утесе и слышал!
Заяц был польщен.
– И шоггота, и марионетку-сержанта. Он когда помер, сержант этот, у него изо рта пиявка выползла. Я вот думаю, может, эта пиявка как-то контролировала его волю?
– Их много? – спросила Галя, скованная липким страхом. – Таких существ со щупальцами?
– Кто его знает, – почесал затылок Заяц. – Много… они приходят в темноте, но и днем, бывало, появлялись. Они едят трупы… – Мука исказила юное лицо. – Марионетки убивают, а они – едят. «Вечерние кормления» называется. Предпочитают готовенькое. Хотя и сами способны порвать кого угодно. Но не меня, не меня. – Заяц сжал кулаки. Галя вообразить не могла, через какой ад прошел мальчишка. И через что до сих пор проходят пленники Золотарева…
– Сколько там людей? – спросила Галя, не узнав собственный голос.
– Неделю назад было около двух сотен, типа того. Теперь, понятно, меньше… если вообще есть…
– Есть, есть, – пробормотал Глеб. – Стройка идет, мы видим ее с утеса.
– Это не стройка, – сказал Заяц. – Золотарев что-то ищет в котловане. Он говорил о какой-то матушке… может, он ее и ищет? С ума сошел, гад. Гиммлер тоже под конец с ума сошел и вызвал Хастура… Пленники копают, мы на земснаряде выкачиваем грунт… и так каждый день, без выходных. Каждый день ждешь, что тебя хлопнут, смотришь, как шогготы ползут по траншеям кормиться… – Заяц поднял зрачки к потолку, поборол слезы. – Простите… мазь в глаза попала…
– Бедный мальчик… – Галя взяла Зайца за руку. – Все позади. Мы тебя заберем, вызовем милицию, армию…
– Мне сейчас уходить нельзя.
– Почему?!
– Спросите бабушку Айту. Я кокнул шоггота, выйду за порог – меня его родичи растерзают.
– А кто она? – Галя обернулась на дверь.
– Спасительница моя. Я бы умер на болотах. Кровью истекал, она меня подобрала, выходила. Она столько знает, так давно живет! Ее шогготы не видят. И домик наш не видят, не чуют. Здесь безопасно. – Заяц накрыл Галину кисть ладонью, заглянул ей в глаза. – Я тот фильм, где вы санитарку играете, не смотрел. Пока его крутили – в больнице лежал с холерой. Вы победили немцев?
– Победила…
– Победите, пожалуйста, Золотарева. – Заяц крепче сжал Галину руку. – Победите, я Егорычу слово дал.
Глава 26
Поглощенный рассказом Зайца, Глеб и забыл, что на улице – день-деньской. Вышел за бледной Галей из сумерек избы и сощурился от солнечного света. Впрочем… «и днем, бывало, они появлялись», – так Заяц сказал.
Если все услышанное – правда…
«Не “если”! – пресек Глеб. – Ты видел парнишку и его спину, видел Золотарева, видел зачумленный поселок, в конце концов, ты видел мертвую дуру в болоте… шоггота, точнее не назовешь…»
Значит, правда. А где еще существовать кровавым культам, как не в топях Ямы? Ахерон – прекрасное место для жертвоприношений. Сорок лет власть уничтожала, дрессировала, подкупала, ссылала и ассимилировала ходячие последствия Сдвига. Но что они сделали с Ленинградом? Пустили на самотек, забыли, как страшный сон. Что говорить про Якутию…
Сколько Глеб себя помнил, Старые Боги были частью его существования, такие же реальные, как кашалоты или амурские тигры. Они не бродили по улицам, но застолбили места в газетах и журналах, в кино, учебниках и радиопередачах. С выродками, прирученными Рейхом, сражался советский народ. В церковь Азатота привело двенадцатилетнего Аникеева любопытство… Цы Си, Катя Коновалова, погибла ради мира, созданного Богами. Даже девушка, захватившая мысли и сердце сегодняшнего Глеба, была производной Сдвига: наполовину человек, наполовину амфибия. Сложнее представить, что за каких-то восемь лет до его рождения люди не верили в глубоководных, не слышали о Ктулху, не вооружались тайными знаниями в борьбе с классовым врагом. «Некрономикон», использованный Буденным, переломил ход Гражданской войны. Однако взять Берлин помогли не заклятия: оплот нацизма пал благодаря подвигу Красной армии и тогдашних союзников. Магия и страшная сила космических богов не отменили человеческую волю.
Но так ли случайно Глеб оказался в тайге? Это произвольная цепь обстоятельств или чей-то план? Как ему со всем этим быть? Он не герой, совсем не герой! Он – не отец, прошедший одну войну и павший на второй… Отец знал бы, что делать…
По сухим зарослям стланика скользили тени облаков. Старуха сидела в кресле-качалке, глядя белыми глазами на лес. Шишковатые пальцы вцепились в резные подлокотники.
– Спасибо, что спасли мальчика, – сказала Галя. – Мы заберем его.
– Не заберете, – ответила старуха.
– Послушайте, он не может торчать в этой избе.
– Мы подождем заката, – произнесла старуха, указывая на жерди с дисками, такими же, как те, что украшали ее грудь и рукава. – Это – обереги. Охотники из пустот меж мирами не видят и не чувствуют нас. Как только Заяц выйдет за круг, они нападут на его след.
– А что случится после заката?
– Охотники соберутся в стаю. Я попробую отправить их обратно в места за мирами. Если предки заступятся…
– Не лучше ли подождать армию?
– Армию? – каркнула Айта. Это был издевательский смешок. – Даже если с материка пришлют кого-то, к тому времени будет поздно.
– Что произойдет? – спросила испуганно Галя.
– Золотарев разбудит старую суку.
– Кого?
Айта достала из кисета щепоть табака, сунула его в рот и пожевала деснами.
– В мерзлоте под Ахероном похоронена заживо сила, которая хочет подчинить себе человечество. У нее много имен. Одно из них – Мать Гидра.
– Богиня?
– Мерзейшая из Старых Богов. Много тысячелетий назад она была наказана физической формой и пленена, и с тех пор взывает из-под мерзлого грунта, из-под толщи речных вод, она ищет того, кто поможет ей пробудиться.
– Кто пленил ее? – спросил Глеб.
– Этого я не знаю. Другие боги? Существа, населявшие планету до нас?
– Я запуталась! Еще в семнадцатом году на месте Ахерона текла река Лена. Боги пришли в наш мир из-за Сдвига. А вы говорите о доисторических эпохах!
– Этому вас учат в школах? – усмехнулась Айта. – Что Старым Богам по сорок лет? Девочка, они существовали всегда. Мир, который вы считаете вашим, – их охотничьи угодья. Они покинули его когда-то потому, что угодья опустели и потеряли для них интерес.
– Но в восемнадцатом…
– В восемнадцатом, – сказала старуха, – могучий колдун по имени Юровский отворил богам врата. Он провел ритуал и принес в жертву царскую семью. Жертвы – это ключ. А Сдвиг – очередной приход богов…
– То есть расстрел императора – причина Сдвига? – Глеб взирал на Айту, потрясенный.
– Не забивайте головы, – отмахнулась старуха. – Сейчас самое важное – Гидра. Первые русские поселенцы объявились тут в семнадцатом веке. Во времена племенных восстаний один сборщик ясака бежал от разгневанных мегинцев в тайгу и случайно напоролся на холм. Такие холмы, пустые внутри, местные называют «булгунняхи». Булгуннях, который сборщик нашел, был особенным. Из его дыры с человеком заговорила Гидра. Она сулила власть и богатства. «Ты станешь величайшим из людей, только освободи меня…»
– Он отказался? – предположил Глеб.
– Нет. Он согласился. Гидра дала ему особых пиявок и сделала носителем. Сборщик вернулся в острог. Он заставил воеводу съесть пиявку, и воевода стал его слугой: юером. Так якуты говорят о живых покойниках.
– Вы хотите сказать, – произнесла Галя, – что Золотарев – вроде того сборщика? А марионетки, как их называет Заяц, – юеры?
– Умная девочка. – Старуха закинула в рот новую порцию табака. – Носитель собирает армию для Гидры. Сборщик превратил в юеров стольника и дьяка, и казаков. Они усмирили восставших и стали приносить богине кровавые жертвы. Царское правительство считало, что они казнят бунтарей. Гидра научила сборщика, как призвать стаю, ее вечно голодных отпрысков. И, конечно, юеры со сборщиком пытались освободить богиню.
– Но у них не вышло, – кивнул Глеб, поглощенный рассказом отшельницы.
– Они не знали, как копать речное дно. А главное, тот, кто пленил Гидру, наложил печать: силы богине вернет жертва. Но жертва особая. Представитель вида, жившего на планете в момент пленения.
– То есть человек не подойдет?
– Только если в его венах течет кровь более древнего существа. – Айта многозначительно посмотрела на Галю. Та побледнела сильнее и интуитивно прижала ладони к горлу, заслоняя шрамы.
– Вот чего не было до Сдвига. – В голосе старухи прозвучали обвиняющие нотки. – Полукровок, слоняющихся по тайге.
– Чем все закончилось? – спросил Глеб.
– Отродья Гидры потерпели неудачу. Посланный местным шаманом воин пробрался в крепость и нашел лишь трупы. Трупы… и чудом выжившего ребенка, девочку, которую он вынес из острога прежде, чем придать то место огню. Это была дочь сборщика. Она выросла и посвятила себя борьбе со злом. Она, а позже – ее дети, внуки, правнуки искали и уничтожали булгунняхи, сжигали сатанинских пиявок.
– Сборщик был вашим предком, – осенило Глеба.
Старуха кивнула.
– На мне прервется род. И это хорошо. Из поколения в поколение мы слабели. Когда-то я сама едва не купилась на уловки Гидры. Земляная сука пролезла в мой мозг, пришлось себя отрезвить. – Старуха хихикнула, растопырила два пальца и свела их, как лезвия ножниц, у своего изувеченного лица. Глеб поморщился.
– Я была плохой хранительницей, – сказала Айта. – Когда в Яму нагрянули строители, я все поняла. Я перелопатила лес, но пропустила один булгуннях. Не сумела помешать Гидре, а она заполучила носителя и юеров. Ее дети снова на воле. Кровь, как и три века назад, удобряет землю и растапливает мерзлый грунт. Они вот-вот достигнут цели.
– И что тогда? – спросил Глеб, холодея.
– Никакая армия не остановит Гидру. Печати, наложенные на нее, дали ей плоть. Но когда печати снимут, плоть обратится в дух и ваши орудия будут бесполезны. Да и как они доставят сюда орудия?
– Но что нам делать? – отчаялась Галя.
Старуха посмотрела на Глеба. От взгляда ледяных глаз ему сделалось не по себе. Показалось, что старуха отворила какую-то дверцу в его черепной коробке и пялится внутрь. Хуже: просунула туда руку и пошарила пальцами.
– Мечтал стать героем? – Мерзкая ухмылка искривила старушечьи губы, вернула отшельнице сходство со средневековыми гравюрами. Это ее видели умирающие от чумы и воины, истекающие кровью на поле брани.
Глеб онемел. В висках стучало: хватит, убирайся из моей головы, старая гадина!
– Будешь героем, – прошелестела Айта. – Живьем или посмертно. – Она стукнула рябым кулачком по подлокотнику и ткнула пальцем в Галю. – Убирайся из тайги, полукровка! Подальше от Матери Гидры, подобру-поздорову уноси шкуру. Гидра, небось, только и думает, что о тебе!
– Мы не уйдем без мальчика, – сказала Галя, удивив Глеба. Что ей, всесоюзной знаменитости, какой-то пацан? Она у Эрмлера снималась, целовалась с Тихоновым, видела Герберта Уэста. Заяц, как и, собственно, он, Глеб, люди – которым она в лучшем случае может оставить автограф…
– О мальчике я позабочусь, – сказала старуха. – И о стае, если предки дадут сил. А ты, герой, береги полукровку. Как свой нос береги, – и старуха засмеялась: звук, напоминающий треск бурелома, сквозь который в человеческий мир лезут монстры.
Глава 27
Командир «Ласточки», багермейстер Егорыч верил в Бога. Давно, до войны, он был женат. Вскоре после свадьбы открыл Томе секрет: так, мол, и так, верю.
Тома не поняла:
– Все в них верят. Или… постой… ты служишь какому-то богу?
– Служу. По мере сил. Но дух у меня слабый, пожрать люблю, кирнуть не дурак, мысли злые одолевают, гневлив не в меру.
– Об этом надо заранее предупреждать. – Тома положила ладонь на живот, в котором носила их будущего ребенка. Предупреждать о вере, она имела в виду. Не о выпивке и не о горячей руке суженого. – И какому богу ты служишь?
– Бог один. Он все создал. Наверное, и Азатота с Ктулху.
– Так ты что… – обалдела Тома. – Ты про Христа и всякое такое?
– Всякое такое, – согласился Егорыч.
Тогда Тома впервые посмотрела на него так, как бесчисленное количество раз будет смотреть позже в течение их недолгой совместной жизни: с презрением.
– То есть из всех богов ты выбрал единственного бога, которого никто не видел? Который даже после Сдвига не спустился с облачка? Бородатого еврейчика? – Она ненавидела евреев.
– Может, я выбрал. Может, он меня.
Тома смеялась, хватаясь за кругленький живот. В сорок четвертом ей по ошибке прислали похоронку – убитый красноармеец был полным тезкой Егорыча. Тома не носила траур. К возвращению Егорыча с фронта была уже замужем. На отца своего ребенка посмотрела, как на натурального мертвяка, выползшего из могилы. Дочь Егорыча не признала. Государство почесало мудя и оставило все как есть. И стал Егорыч бобылем.
Его семьей была его команда. Вот кто багермейстера называл батей. Ну и Господь Бог сопровождал Егорыча, сидел с ним в окопе под Сталинградом, горел в танке, очищал от дьявольских паразитов купеческие склады. А в Яму Бог с Егорычем не поехал. Оставил его.
Не было в Яме Бога. Вернее, был свой жестокий языческий божок.
Егорыч поднял взгляд к платформе, нависающей над картой намыва. Высоко вверху божок оперся о планку заграждения и наблюдал за каторжанами. Раньше он был рецидивистом, нынче – узурпатором в маленькой колонии. Он желал сломать волю людишек, копошащихся внизу. Лишить Егорыча веры: в Бога, в то, что мальчик жив.
– Хрен тебе, – процедил багермейстер. Под ребрами кольнуло. В последнее время там часто кололо и ныло. Мотор, служивший верой и правдой пятьдесят лет, барахлил. Багермейстер сунул пятерню под грязную майку, помассировал грудь, призывая: терпи, глупое, дождись мальчика, а там хоть взорвись. Егорыч перехватил озабоченные взгляды команды, убрал руку. Солнце било в спину божка, превращая темный силуэт в подобие идола, водруженного на платформу.
«Пусть убьют, – решил Егорыч. – Пусть скормят чудищам, не присягну Антихристу».
– Уже присягнул, – сказала Тома, материализуясь на палубе. Бывшая супруга раздобрела. Во рту сверкали золотые коронки. – Что ты копаешь для него, дурень?
– Изыди, – шикнул Егорыч.
– С кем ты разговариваешь, бать? – встревоженно спросил гидротехник Кандыба.
– Сам с собой…
– Может, покемаришь?
– На том свете покемарим.
– В аду, – проворковала Тома. – Там тебе заготовлено теплое местечко.
Егорыч плюнул в бывшую. Кандыба посторонился.
«Ад – это здесь. Пекло или чистилище…»
Багермейстер оглянулся. Самоходный земснаряд очищал затопленную часть котлована. Принцип работы был прост: вакуумметр определял концентрацию грунта и подсказывал степень нагрузки. Оператор погружал на дно всасывающий агрегат, включал двигатель и редуктора. Созданный в трубе вакуум помогал качать смесь воды и грунта. Рефулерный насос пыхтел, транспортируя пульпу на берег, постоянно углубляя дно.
С кормы «Ласточки» то опускался в темное озеро, то выныривал, истекая потоками воды, ковш землечерпалки «Пятилетка». Нос судна удлинялся железной мачтой, увенчанной вращающимися лезвиями. Фрезерный рыхлитель сейчас бездействовал. Как хотелось бы Егорычу насадить на фрезу божка-Золотарева!
Но бригадир был не один. С покосившихся мостков эстакады за каторжниками следили вечно бодрствующие конвоиры. Вблизи они напоминали упырей. Восковые лица, красные от лопнувших сосудов глаза. И где-то рядом ждали ужина ручные чудища Золотарева…
Егорыч вытер пот. Подошел Клим, речник, которого во время оно Ярцев, тогда не ставший Золотаревой куклой, клялся посадить на нищенскую зарплату и уволить за пьянство. Клим больше не пил, часто облизывал губы, а во сне плакал.
– Что там, батя?
– Где?
– Вон там.
На берегу, в нескольких метрах от воды сгрудились каторжники. Бросили лопаты, кирки и кувалды и изучали что-то, заслоненное их телами. Заметив несанкционированное сборище, конвоир вскинул винтовку.
– Рыть!
Каторжники не отреагировали. Егорыч, напрягший зрение, узнал кладовщика и латыша-плотника. Здоровенные мужики, им бы взять кувалды и крошить черепа упырей. Но страшная сила Ямы лишила их воли, сделала маленькими и слабыми.
Конвоир спрыгнул с эстакады в грязь, дал команду. Другие упыри направились к берегу. Егорыч бросил взгляд на платформу. Золотарев тоже наблюдал за происходящим.
– Чего встали? – рявкнул конвоир. Каторжники будто слов не находили, чтоб объяснить причину, по которой они нарушили дисциплину. Конвоир проследил за их взглядами и весь вытянулся.
– Хозяин! Хозяин!!
Солнце ослепило Егорыча, он сощурился. Платформа опустела.
– Я посмотрю, – сказал Егорыч.
– Может, не стоит?
Егорыч спрыгнул с палубы – на доски, крепящиеся к протянутому по воде пульпопроводу. Трубы, доски и поплавки образовывали что-то вроде узкого понтонного моста между «Ласточкой» и сушей. Егорыч пересек его, растопырив для баланса руки, оскользнулся на глине, припал на одно колено и выпрямился – все это он провернул, не сводя с каторжников глаз. Лишь единожды он опустил взор: на утопший в суглинке стержень – отработанный бур. Схватить бы его и понести христианство язычникам. Пятнадцать лет назад на парующих едкими испарениями болотах Егорыч положил немало таких вот упырей, бывший своих ребят, которым перекроили мозги инопланетные «звездочки».
Но багермейстер перешагнул бур, смирил порыв. Золотарев и его свита неслись к толпе.
– Назад! – махнул стволом винтовки конвоир. Мужчины расступились, и Егорыч увидел,
Лопата каторжника впилась в почву, и слой земли отвалился, обнажив фрагмент лица. Лицо было огромным. Спустя десятки тысяч лет – почему-то багермейстер был уверен, что именно столько или дольше исполинская тварь провела под рекой – солнце коснулось своими лучами серой шкуры. Все, что вышло наружу, – прикрытое кожными складками глазное яблоко. Веки без ресниц.
Комья глины липли к углублениям плоти. От одного края до другого сомкнутая щель была длиной с человеческую руку. Сам глаз, прячущийся под кожей, – величиной с окно. Если бы сейчас веко поднялось и исполин посмотрел на Егорыча, у багермейстера случился бы инфаркт.
–
Тварь была погребена под Ахероном, а прежде – под Леной. Лицо – в осыпавшемся склоне, голова – в истоптанной сапогами земле, тело – в речном грунте. Опустошенный Егорыч подумал, что «Ласточка» плавает над грудью великанши. Сколько ж в ней росту? Пятьдесят метров? Шестьдесят? Или это только голова, как в сказке Пушкина? Представить, что подобное существо когда-то топтало планету, багермейстер не смог. Что оно ело?
«Ты не хочешь знать».
– Матушка! – Золотарев упал на колени перед находкой.
И только тут до Егорыча окончательно дошло, что великанша живая. Не дышит, не шевелится, но она жива и каким-то дьявольским способом установила с бригадиром контакт.
– Уж мы обыскались тебя! – Золотарев смеялся и плакал одновременно. Каторжники молча таращились на плоть в грязи. Экипаж земснаряда сошел по доскам и поравнялся с командиром. Они молчали – что тут было сказать?
– Ничего, ничего, – бормотал Золотарев. Крикнул вбок: – Ярцева сюда! И Стешку! – Потом снова – земляной, поддонной богине: – Ничего, ничего. Вытащим тебя, благодетельница. В лучшем виде оформим. Стешка, мать твою за ногу! – Золотарев обернулся, безумным взглядом смерил каторжников. – На колени, падаль! Кланяйтесь матушке!
Мужчины стали опускаться в грязь. Багермейстер стоял прямо, точно аршин проглотил.
– Бать, не дури. – Кандыба дернул командира за штанину.
Конвоиры засуетились, как муравьи в разоренном муравейнике. Они отвешивали каторжникам пинки, толкали, сгоняли к воде.
– Батя, делай как говорят.
Конвоир ударил Егорыча прикладом в поясницу. Колени воткнулись в глиняное месиво.
– На колени! – рычал Золотарев. – Вы что, не сечете, кто это? Матушку не признали? Я вас сейчас, падаль, просвещу.
Слева от Егорыча треснул выстрел. Человек упал пластом.
– Давай! – Золотарев шлепал по жиже кавалеристскими сапогами. – Не жалей патронов!
Бах!
– Уволен!
Бах!
– Уволен!
– Все, – сказал Кандыба тихо. – Вот и все.
– Помолись, – шепнул Егорыч.
– Я не умею.
– Повторяй: Отче наш.
– Уволен!
– Иже еси на небеси…
– Уволен!
Кандыба, тридцатилетний харьковчанин, заплакал. Конвоиры передвигались по берегу, паля в затылки коленопреклоненных людей. Упал плотник-латыш. Упал кладовщик. Упал молодой минчанин – в свободное время он заведовал шахматным кружком.
– Не смотри.
Но речник ослушался.
– Бать, они наших кладут.
– Тут все наши.
– Бать, они Левку кончили.
– Знаю.
– И Олега!
Незнакомый Егорычу человек – кто-то из зэков – вскочил и пробежал метров десять, прежде чем пуля уложила его в грязь.
– Слушай, Кандыба. Слушайте, мужики. – Егорыч вывернул шею, чтобы видеть свою команду. – Юнга приведет помощь.
– Съели твоего Юнгу, – прошептал Клим, глядя в землю.
– Не съели. С ним ангел-хранитель. Он приведет людей. Мы будем отмщены, слышите?
– Уволен!
– Господи, Боже, останови его!
– Что, помогает тебе твой жид? – Тома некрасиво улыбнулась. Она тоже зачем-то встала на колени перед глазом богини Ямы. – Ау, Бог!
– Тебя здесь нет, Томка.
– И тебя бы не было, коли бы твой Бог существовал.
– Заткнись, ударю.
– О, бить баб ты был мастак! Знает твой Бог, что ты меня, беременную?..
– Я вполсилы…
Егорыч зажмурился. Сейчас свинец прошьет серое вещество, и он выяснит, правильно верил или нет. За спиной чавкнула грязь, конвоир вскинул винтовку.
– Хватит, – крикнул Золотарев. Егорыч открыл глаза. Бывшая супруга пропала. Мертвецы погрузили в жижу лица. Живые тряслись, стоя на коленях. – На сегодня вы помилованы! – объявил Золотарев. – Идите работать. Вытащите матушку, и будет вам почет и благодарность в трудовую книжку.
– Пошли, бать. – Кандыба всхлипнул и потормошил багермейстера. – Пока он не передумал.
Егорыч молчал, ввинчиваясь ненавидящим взглядом в богиню Золотарева.
Глава 28
– Ушли, – сказала бабушка Айта, входя в горницу и подавая Зайцу чашку с чаем.
– Они поверили? Послушаются ли?
– Послушаются, куда денутся. – Бабушка Айта, кривясь, села на лежанку.
– Эта девушка – очень известная актриса.
– Актрисы, – фыркнула старуха. – Зачем они?
– Как зачем? Чтобы завораживать. Вы, бабушка, «Двадцать тысяч лье» видели? Нет? Это же шедевр кинематографа.
– Не видела я кино.
– Вообще ни одного? – Заяц был шокирован. – А давайте после того, как шогготов победим, поплывем в Якутск и вместе посмотрим? Только не по телевизору, а на большом экране. Давайте?
– Давай, – засмеялась бабушка Айта.
Ходики настучали пять. До сумерек было еще далеко.
– А если не потемнеет сегодня?
– Потемнеет.
– Вам предки сказали? А расскажите еще про тайгу. Времени много.
– Что рассказать, внучек?
– Страшное. Что в тайге бывает. – Заяц подтянул ноги, укутался в шубу. Где-то там, за бревенчатыми стенами рыскали шогготы, искали того, кто прикончил их родича. Под стулом лежал разобранный и заново собранный маузер, семь патронов в обойме. Заяц был готов принять бой.
– Истории… – задумалась бабушка Айта. – Что ж, посмотрим…
…Лене это все уже снилось в детстве. Она помнила не столько сон, сколько взволнованную маму и себя, рассказывающую про темный лес. Лес, пожирающий детей.
Но ведь Лена не была ребенком… и тайгу посещала не впервые. Из всей группы имела самый большой опыт, учила парней разбивать лагерь и искать съедобные грибы…
Отчего же в голову лезут подобные мысли?
Нужно остыть и сосредоточиться, с компасом не пропадет, и палатки рядом, она просто ходит кругами.
– Ребята!
Ей ответила лишь пичуга. На ветках сверкали капельки влаги. Непроходимая чащоба смыкалась за спиной. Как же ее угораздило? Хотела друзьям сюрприз сделать, собрать ягод, и вот уже полчаса бродит…
– Ау!
Губчатый мох проседал под калошами. Лена убрала со лба челку, прислушалась. Из глубин могучего леса дул ветер, уныло гудел в дуплах. Мрачный монотонный гул перемежался с похоронными стонами выпи. Тревога колыхнулась в душе, как колышется застоявшаяся водица в бочаге. Тайга беспокойно шевелилась, скрипела, множила тени.
«Ну что с тобой? – упрекнула Лена струсившую девчонку. – Испугалась среди бела дня».
Долина заросла хвойником. Кое-где сквозь косматые дебри проступали утесы, темно-зеленые песчаники и глинистые сланцы. Стрелка компаса указывала на горный хребет. Лена двинулась в обратном направлении, к падям, к ручью. Через десять минут будет есть кашу и смеяться…
Бодрости хватило на четверть часа. Сомнения обуяли в чернолесье, где острые сучья норовили расцарапать человека до крови. Лужицы ржаво-желтой воды таили топь. Мохнатый сфагновый мох маскировал ловушки… Стало холодно, колея окончательно канула в болота, в груды истлевшего хвороста.
Вспомнились сказки про заколдованные клады, возле которых путников «водит» кругами и петлями, пока не выбьются из сил.
– Ребята! Где вы?!
Лена осеклась. За частоколом обуглившихся берез и осин она увидела домик. Приземистую постройку из гнилых, обглоданных временем бревен.
«Что у нас здесь?»
Тревога сменилась азартом, тем, что гнал Лену в тайгу, тем, что сгубил стольких странников в этой жуткой чаще.
Лена приблизилась к темному проему. Изба обдала запахом сырой земли. Охваченная любопытством, Лена включила фонарик и переступила трухлявый порог.
Постройка оказалась баней. Вон сенцы с полатями, зелеными от грибка, вон парилка. Каменка развалилась, пол устилали перья тетеревов. На стенах сидели куклы.
Рука Лены дрогнула, луч заметался по белым личикам. За одиноким окошком шуршала тайга. А заброшенная баня кишела куклами. Лена стиснула фонарь. В истлевших платьицах, с грязными измочаленными кудряшками, десятки куколок висели на бревнах – наверное, приколоченные гвоздями. Фарфоровые лица, чумазые, с капризно надутыми губами. Опущенные веки, задубевшие ресницы. В «Детском мире» таких кукол не продавали. Такими куклами играли барские дочки при царях.
Это было так странно, так неправильно, что Лена попятилась к выходу.
В наплывающей темноте раздался шепоток. Лена охнула и ткнула перед собой лучом. Куклы поменялись местами. Большинство переползло под протекающий потолок, сгрудилось там, как туча насекомых. Лена уперлась лопатками в стену, промахнулась – сенцы были справа, в каких-то паре метров.
Она перевела взор в угол.
Куклы пропали. В тишине гулко билось сердце, а ему в такт откуда-то сверху стучали другие, крошечные сердечки. Лена подняла голову.
Дождь из холодных тел просыпался с потолочин, и маленькие ручки вцепились в Ленины волосы.
…Артур влюбился в Лену с первого взгляда, а разлюбил за десять минут. Разлюбил напрочь, до брезгливости и отвращения. Поезд мчал мимо фиолетовых утесов. Ребята возвращались домой, выболтавшись, вышутившись за неделю. Спали на жестких скамейках, используя рюкзаки вместо подушек.
Артур, единственный бодрствующий в их компании, внимательно разглядывал Лену. Она дремала, обронив подбородок на грудь, и все то, что еще вчера казалось ему привлекательным, сейчас выглядело разрозненно, нескладно. Словно…
Словно Лена не вернулась тогда из леса, словно вернулась совсем не она.
Артур, изумившийся собственным мыслям, уставился в окно. Вспомнил, как Лена нагрянула в лагерь, промокшая до нитки, возбужденная, и потребовала, чтобы парни собирались: она покажет что-то особенное, что-то очень важное в старой бане. Артуру смотреть на руины не хотелось, и он остался у костра, а когда друзья пришли назад…
Артур не знал, как объяснить…
С друзьями пришло что-то еще.
Шорохи, живущие в буреломе. Тени хвойных лап и сучковатых жердей, запах мшистых колод и медуницы, бочагов и обильных грибниц. Струйки холода. То, что стонет и мечется в вершинах деревьев.
Артур снова посмотрел на безмятежную Лену, он убеждал себя: «Мне мерещится, ресницы у нее настоящие, просто слиплись, оттого и похожи на грубые нитки, и это не лишайник на ее скальпе, под жесткими волосами, это тени, она же вся заросла тенями».
Лена подняла веки – по очереди, правое-левое – и уставилась на Артура пустыми, безжизненными, как у посетителя кадатницы, глазами. Тоненькая трещинка рассекала голубую радужку. Лена ухмыльнулась. А по бокам парни заворочались, шурша, как хворост.
За три километра до Красноярска они отвели Артура в тамбур и позволили играть с седой лупоглазой куклой, и пока он играл, янтарные сколопендры лезли из-под влажной ткани в его рукава.
Поезд причалил к вокзалу, выдохнул тьму.
Мальчик на перроне дернул маму за юбку:
– Дяди и тетя взрослые, а тени у них – как у детей.
Мама засмеялась:
– Придумаешь тоже!
Высокая девушка с неправильной тенью посмотрела через плечо. Между ее губами скользнуло и исчезло что-то суставчатое, многоногое.
– Еще, бабушка Айта.
– Еще? Экий ты неугомонный. Ну, слушай…
…Москвин шагал без остановки третий час и прошел бы еще пару километров, но заметил прекрасное место для привала. Весь день он шлепал по болотам и кочкам, а тут очередной виток мирно журчащей реки явил пологий бережок. Он подумал об ужине, и в желудке заурчало. Солнце медленно клонилось к западу, красило горизонт багрянцем. Жара спала, из молодняка повеяло прохладой. Сумерки ознаменовались комариным жужжанием.
Опытный путешественник, Москвин еще не забирался так глубоко в таежные края.
Он разбил палатку, разжег костер. Забулькала тушенка в котелке. Настоящее счастье – ни души на версты и версты. Не считая крикливых птиц, шустрых зайцев, лосей. Лишь тайга шелестит таинственно и в пустынных деревнях гниют избы.
Засыпая, Москвин улыбался блаженно и сыто. Из сна вырвал треск, и ему померещилось, что медведь атакует палатку. Но от сердца отлегло: трещало поодаль. Громко трещало, аж почва вибрировала под спальником. Москвин вылез в ночную морось, посветил фонарем вокруг.
«Дерево упало», – догадался он. Шум стих, он вернулся в палатку и крепко спал до утра.
Ореховая палка щупала тропу, подсказывая, где топь. Рюкзак на семьдесят пять литров гнул плечи. Москвин думал о поваленных соснах, которые нашел в низине. Выкорчеванные красавицы среди необычных ям. Словно поляну бомбили сверху огромными наковальнями.
В полдень Москвин встретил первую машину. Чахлый «газик» припарковался у глиняной косы. Мужичок пил из ручья. Вздрогнул, когда под калошами Москвина чавкнула грязь.
– Фу, леший! Ты какого забрел сюда?
«Газик» был не простой, а модифицированный. Вдоль бортов змеилась колючая проволока, кабину замаскировала решетка, похожая на намордник. К кузову какой-то Кулибин приварил пруты арматуры. Они топорщились, и машина напоминала ежа.
Москвин перевел взор с «газика» на водителя, на болтающийся за плечом карабин.
– Путешествую вот.
Старик утер пот.
– Залазь в тарантас, путешественник. Это автолавка моя, по селам езжу раз в неделю. Хлеб развожу. Отвезу тебя к людям.
– А зачем это? – показал Москвин на пруты и колючку.
– А чтоб ты спросил. Кабанов у лесе мало или что? Медведей? Залазь, хорош лясы точить.
– Спасибо, но там я был. Мне на север надо.
– На север! – помрачнел старик. – А ежели зверье?
– Так у меня свисток есть, вспугну.
– Свистун, мля. – Старик плюнул в ручей и посеменил к странному транспортному средству. ГАЗ затарахтел, рванул по простыне прошлогодней листвы и хвойных игл.
Озадаченный Москвин двинулся сквозь подлесок.
Деревенька в речной излучине казалась вымершей. Ни собачьего лая, ни детворы на немощеных улочках. Ставни заперты, магазин закрыт. Не солоно хлебавши, Москвин устремился обратно в тайгу. Мог расположиться удобно у сельского клуба, но пустая деревня отчего-то внушала страх.
Вновь заквакало болото. Над бочагами роилась мошкара.
Он грыз сухари и уходил в тайгу.
К вечеру похолодало по-настоящему. Ветер кидал в лицо мокроту. Зато разогнал комаров. Продрогший и уставший, Москвин спустился в овражек. Поставил палатку на дне. Громыхнуло. Темнеющее небо прочертила молния. Канонада грома превратилась в непрерывное топанье. Москвин заполз в мешок.
Он проснулся в ночи, потер окоченевшие запястья. Хотелось облегчиться. Москвин выкарабкался из спальника, из палатки. Парусину прихватила тонкая корочка льда. Трава белела инеем. Утихла гроза. Небо постепенно серело. Над оврагом скучились люди.
Москвин застыл. Головы утренних гостей достигали верхушек лиственниц. Исполины стояли, опустив руки по швам, и каждая рука была длиной с легковой автомобиль. Плоские морды наклонились к букашке и его микроскопической палатке. Ошеломленный, Москвин подумал о макете пещеры в краеведческом музее, о скульптурах первобытных охотников. Покатые лбы. Челюсти, как ковши экскаваторов. Крошечные глазки. Впрочем, глазные яблоки этих существ были больше футбольных мячей. И великаны не являлись статуями, истуканами, кем-то ради бредовой шутки поставленными в тайге. Они дышали, гигантские груди вздымались, ветер раздувал набедренные повязки из метровых лоскутьев древесной коры.
В парализованном разуме Москвина вспыхнуло: «Одежда… каменные украшения на шеях… значит, интеллект…»
Единственная среди исполинов самка, косматая великанша, согнулась и своей колоссальной лапой сгребла путешественника. Он закричал в пятерне, а она стиснула кулак, осторожно, чтобы не раздавить, но заставить замолчать. И Москвин умолк, лишившись чувств, а чудовищная процессия тронулась, побрела на север мимо пустых деревень и болотных нор, и земля содрогалась под их поступью.
– Ушли, горемыки? – спросила водителя автолавки безносая старуха.
– Ушли, – подтвердил он. – Дрыхнут, наверное, уже.
– Кушанье взяли?
– Взяли! – Утром водитель был у кормушки, пропали привязанные к кольям козы, и сало, и рыба, и мешки соли. Вот только в этом году предки побрезговали, не забрали двухметровую куклу, которую шила для них старуха, кожаную куклу, нашпигованную перьями, ногтями и мхом.
– А игрушечку? – словно прочитав его мысли, спросила женщина. – Игрушечку для деток унесли?
– Унесли, – соврал водитель. Два часа назад он закопал куклу в яме, рядом с горячими еще кишками коз.
– Хорошо, – улыбнулась старуха, – будут крепко спать их детки. Под щеку положат да уснут подо льдом. А нам – осень грибная и ягодная, и зима не злая.
Ощетинившаяся прутьями лавка выехала на тропинку. Водитель курил и выдыхал дым в окно. Он думал о том, что снится предкам в их подземных лежбищах.
– А вы видели таких предков, бабушка Айта?
– Никто их не видел из живых, внучек.
– Расскажите еще. Скоротаем время.
– Про прибаутки расскажу…
…Бабулечка оказалась настоящим сокровищем. На память не жаловалась, четверых, по ее же словам, детей воспитала и троих внуков вынянчила. И в избе чисто, натоплено, пироги вкусные, со щукой. Студенты, Владик и Маша, сидели, приоткрыв рты, положив блокноты на скатерть, слушали цокающий говор. Бабулечка, истосковавшаяся в полупустой деревне, все декламировала: то потешку, то прибаутку. Да такие стишки были хорошие, что Владик не сомневался: дети, их слушавшие, выросли славными, порядочными людьми.
– Козочка Людочка по горох пошла. По горох пошла, кашку натолкла. Цыпкам отдала…
Незамысловатые вирши сочинялись народом по всем правилам: с внутренней рифмой, глаголами в активной форме, преобладанием имен существительных. Синтаксические повторы усиливали эмоциональное воздействие ритма, но бабулечка, отучившаяся в пяти классах, не знала таких мудреных слов. Зато знала, как дитятко развлечь, успокоить как, и Владику самому захотелось стать маленьким, посидеть у бабулечки на коленях, полежать в зыбке.
– Там собаки сидят, нипочем им псарь, у собак у тех Псой Собачич царь…
Студенты обменялись улыбками. Не зря тащились на край земли, за леса, за болота! Постучали в приглянувшуюся дверь, объяснили: полевая практика. А им и пироги, и концерт. Преподаватель, ведущий курс «русское устное поэтическое творчество», будет в восторге.
– Надо – ешь, надо – пей, надо – скачивайся, поворачивайся! – Бабулечка, того не ведая, завершила стишок гипердактилической клаузулой и смутилась: – Притомила я вас, молодежь?
– Что вы! – воскликнула Маша. – Нам это все знаете как пригодится!
Она допила остывший чай и бросила взор за окно. Пока слушали гостеприимную бабулечку, запросто пустившую в дом незнакомцев, успело стемнеть. Сумерки окутали деревню.
– Спасибо вам, – сказал Владик от всего сердца. Студенты встали из-за стола.
– Может, ягод поклюете еще? Молочка козьего попьете? Колыбельные послушаете?
– Мы бы с радостью, – честно ответила Маша. – Но последний поезд мимо вас в восемь проходит. Нам бы до ночи в город добраться.
– В Божий путь.
Долго бабулечка махала гостям вслед, опершись о штакетник.
– Замечательная она, – сказал Владик. – Не решила, что мы воры какие.
– Замечательная, – согласилась Маша. Из леса тянуло холодом. Сюда шли – было ведрие, а теперь из сосняка ползла на поветере сизая не августовская чамра. – Токмо у ней шерсть в пирогах.
– «Токмо», – улыбнулся старомодному словечку Владик, который не заметил никакой шерсти.
Они шагали по проселочной дороге вдоль покривившихся заборов. Умолкли собаки, привечавшие их лаем несколько часов назад. Стемнело, но местные не включили свет, и Владик задумался: а были ли в избе доброй бабулечки какие-то признаки электрификации? Он повертелся, выискивая столбы с проводами.
– Кумулятивная композиция, – размышляла вслух Маша; ее одежда, волосы, даже бледный овал лица растворялись в сгущающейся тьме. Был лишь голос, звучащий рядом. – Наследие раешной стихотворной речи. А небылицы какие!
Владику запомнилась одна: про чужих, оказавшихся не чужими вовсе, а своими, родненькими, коренными.
– Условность вымысла развивает художественное мышление, – заученно буркнул Владик и сказал, всматриваясь в силуэты приземистых зданий: – А где все?
Село не выглядело полупустым. Оно выглядело абсолютно заброшенным. Но откуда тогда здесь козы? Владик слышал, как они мекают то ли справа, то ли слева, а то ли вовсе где-то внутри, в тех потемках, что живые русские люди носят, как тяжкое приданое. Скрипели калитки, открываемые незримой дланью; не рукой там, а именно почему-то дланью. И скрип был, как в сказке про медведя с липовой ногой: скырлы-скырлы.
– Заблудились, – встревожился Владик.
– Бывает, – равнодушно сказала Маша, шаркая ногами в кромешной тьме.
Ускорили шаг, но не отстали от докучливых коз.
Маша запела тихо и тоскливо:
– Козынька с чертом блудила, чертенят наплодила, ой, рык а лази мок, чертенят наплодила.
– Погодь, – прервал ее Владик. От станции до избы бабулечки было минут десять ходьбы. Но где ж тогда вокзал? Дорожка, утоптанная копытами, все петляла и петляла, местами утопая в няше и ляге. Раньше, то бишь до высадки в случайной деревне, Владик таких слов не знал, а нонче запамятовал, как звать то длинное, железное, что на перрон придет, в город отвезет.
– Расскажи про композицию! – вдруг жарко выдохнул он и со страхом качнулся к спутнице.
Она ответила неуверенно:
– Фрагментарная… кумуля… забыла…
Голос Маши утончился. Детский голосочек.
– Владик, а Владик, – закапризничала она. – Мне боязно. Я домой хочу.
Он тоже хотел домой. Выхватил из кармана…
«Да очнись же, блокнот это!»
Чиркнул спичкой о коробок, в дрожащем свете полистал страницы. Вместо записей потешек и пестушек – бесконечное «мек, мек, мек», выведенное его рукой.
Владик закружился на месте, ища поддержки. Во мраке засверкали глаза: пригоршни красных огоньков. Он вообразил коз в черных венках и черных цветах, с выбритыми болотными знаками на покатых боках, коз-слушательниц, коз-блудниц.
– Домой! – захныкала Маша.
Владик нашел вслепую ее скрюченные пальцы, и студенты побежали прочь; обратно побежали по ворге, и, хотя не было никакого света, тени, черней черного, брыкались на пути.
Бабулечка отворила дверь, будто ждала. Она улыбалась, демонстрируя мелкие козлиные зубы. И Владик был так рад вернуться, что слезы потекли по щекам.
– Матка едная!
– Божатка! – вторила плачущая Маша.
Бабулечка-детница ввела их в стылую, грязную, без икон избу. Но когда она запела, сделалось тепло, чисто и благодатно. Были то древние обрядовые песни, с которыми надо целовать мамок, извлеченных из могил. Была то архаика навроде желтых костей и разукрашенных сурьмой трупных лиц.
Бабулечка проводила Владика и Машу в подвал, где горела лучина и лежали четыре большие куклы – дети, и три куклы поменьше – внуки. Она раздела Владика и Машу догола и уложила на зловонные шкуры, сама разделась и легла сверху. Укутала своей длинной кожей, поцеловала своим черным ртом, и так хорошо стало, что слезы сразу высохли, и сразу высохли слезные железы и все прочие жидкости в околевающих телах.
– Спой, – попросил Владик, проваливаясь в бездонную яму.
Бабулечка запела на козлином языке колыбельную, которой ни начала не было, ни конца.
– Ни начала, ни конца, – повторил Заяц. И удивился, глянув на ходики: оказалось, он слушает отшельницу третий час.
– Ну что? – шевельнулась старуха. – Готов встретиться со стаей?
Заяц вынул из-под стула пистолет.
– Готов.
Глава 29
В лагерь они вернулись в половине шестого. Бежали по лесу, боясь, что сгущающиеся тени не выпустят их, что сородичи найденной на болотах твари вот-вот вынырнут из бурелома, и не будет больше ни поцелуев, ни съемок, ни Москвы, ни приемных детей, мальчика и девочки. Ничего не будет; шогготы обглодают тела, а топь припрячет косточки. И, чем черт не шутит, через десятилетия археолог или золотоискатель извлечет из перегноя череп с пустыми глазницами. Если к тому моменту человечество не канет в бездну, уничтоженное освобожденной богиней. Но тайга пощадила Галю и Глеба на этот раз. А может, она игралась с ними, как хищник с загнанной в угол добычей.
Делянка поразила обыденностью. Отработавшие на утесе лэповцы занимались своими делами, носили ведра с ручья, курили, привалившись к ящикам, чистили оборудование, писали письма родным. Стоял привычный веселый гам. Блох тявканьем встречал друзей.
Галя подумала, что в получасе ходьбы от ничего не подозревающих сезонников спит под речным дном древнее чудовище. Его отпрыски рыскают по тайге. Золотарев при помощи пиявок превращает людей в ходячих покойников из якутской мифологии. Холмы взывают к смертным, и единственный способ не подчиниться приказу – что-нибудь себе отрезать.
Кеша был бы удовлетворен или ему хватило бы, чтоб бывшую жену ели исключительно комары?
Галя вспомнила музыкантов, с которыми она летела из Якутска. Отправились в поход? Как бы не так! А администратор Бубликов еще жив? Галя в этом сильно сомневалась.
– Привет, гуляки! – Муса вышел из балка, улыбаясь.
Вася зыркнул на возвратившуюся парочку ревниво. Но и улыбка, и гримаса глупой ревностности пропали, как только клонящееся к западу солнце выхватило из лесных сумерек лица Глеба и Гали. «Беда!» – прочли сезонники на этих лицах.
Мужчины вставали, встревоженные, вопросительно поднимали брови.
Глеб согнулся в поясе, уперся ладонями в бедра, переводя дыхание. Сезонники потянулись к москвичам.
– Вас обидел кто?
– Слушайте все! – Глеб распрямился. – Гале угрожает опасность. И нам всем тоже.
Мужчины заозирались.
– Стройка плотины – никакая не стройка, – сказал Глеб.
– А я говорил! – самодовольно воскликнул Монгол.
– Они хотят освободить богиню. Она там, под землей.
– Что за богиня? – нахмурился Вася.
– Гидра.
– Гидра… что за Гидра такая? – Сезонники зашептались.
– Тихо вы! – цыкнул Вася. – Говори, Глеб.
– Мы нашли в болоте дохлого монстра.
Сезонники посмотрели на Галю, ища подтверждение. Вдруг журналист что-то напутал, принял за монстра груду хвороста или кочку?
– Это правда, – сказала Галя. – А потом старуха отвела нас в свою избушку, и там был паренек, сбежавший из поселка гидромеханизаторов.
– Они держат людей в плену, – подхватил Глеб, – как в концлагере, и заставляют копать котлован, чтобы добраться до Гидры. Зэк Золотарев и его слуги. Старуха называла их юерами.
– Живые мертвецы, – пробормотал, снимая фуражку, раскосый рубщик Петька.
– Таких, как тот монстр, здесь много, – сказала Галя. – Их призвал Золотарев. Он убивает людей и скармливает монстрам трупы. Вы должны вооружиться.
– Мы должны сваливать, – сказал кто-то. Сезонники загомонили.
– А работа?
– Какая работа, вы их слышали?
– Мы здесь с мая, и не видели никаких монстров.
– Лично я собираю вещи…
– Это еще не все, – прервал спор Глеб. – Золотарев собирается разбудить Гидру. Ему нужна особая жертва, и, возможно, жертвой он наметил нашу Галю.
– А говна пожевать он не хочет? – отозвалась толпа.
– Подавится, ублюдок!..
– Надо ехать в Рубежку, – сказал Глеб. – Скорее связаться с материком. Если у Золотарева выгорит – считай, кранты. Богиню не остановить.
Сезонники посыпали вопросами. Что за старуха такая? Много ли у Золотарева слуг? Как удалось кучке сектантов захватить власть на советском производстве? Глеб отвечал торопливо. Потом повисла пауза. На бородатых физиономиях не отразился страх, но читалась растерянность.
– Василий, – обратился Муса к Слюсареву. – Решай, ты главный.
– Начальник подстанции главный, – буркнул Вася.
– Э, не, не петляй, бугор. Мы за начальником в Иркутск не пойдем. Как скажешь, так поступим.
– Пакуйте добро, – произнес Вася. По толпе прошел вздох облегчения. – Церцвадзе, поедем на лесовозе.
– Тряско будет, – сказал бурильщик.
– Потерпим. Цепляйте прицеп. Седло для бревен снимай, приварим к лонжеронам железные листы – и в путь.
– Все будет хорошо, – сказал Глеб Гале. Как благодарна она была судьбе, что он рядом! Рок, о котором твердила бабушка, привел ее в Якутию. Возможно, рок устроил так, чтобы она встретила влиятельного изменщика. Неисповедимы пути, ведущие в Яму.
Поднявшийся ветер замахал ветвями лиственниц, поторопил отару пушистых облаков. На поляне сделалось темнее. Шевельнул ушами, напрягся Блох. Муса всмотрелся в заросли.
– Машина едет.
Теперь и Галя слышала тарахтение мотора.
– Прячься, – сказал Вася. – В палатку, быстро.
– Иди, – кивнул Глеб. – Мы разберемся.
Галя кинулась в укрытие. Тарахтение нарастало.
«Это не из Рубежки, это от Золотарева!»
В полумраке палатки Галя приподняла клапан вентиляционного окошка и посмотрела в щель. Сезонники рассредоточивались, имитируя обыденные предвечерние занятия. Глеб взял топор и принялся энергично крошить бревно. Они все застыли, когда на делянку въехал чумазый довоенный грузовик. Припарковался возле лесовоза, хлопнули дверцы, кто-то прыгнул из кузова. Блох разразился лаем. Четверо мужчин направились к лэповцам. Галя подавила вскрик. Она узнала в лысом коротышке Ярцева. Одетый в некогда белый, теперь – серый от пыли костюм, начальник конторы широко улыбался. Больно уж походила эта улыбка на волчий оскал.
Позади него шагали конвоиры. За плечами торчали стволы винтовок.
– Добрый вечер, товарищи! Пролетарское здравствуйте!
– И вам не хворать, – ответил Вася, лениво вставая с порожка мобильной кухни. Глеб перестал мучить бревно, стиснул топорище. Муса нервно закурил.
– ЛЭП ставите?
– Тише, Блох, успокойся. Ставим.
– Энергию несете тайге! Молодцы! Молодцы, а! – Ярцев поискал одобрения у конвоя, но военные оставались безразличными.
«Юеры», – подумала Галя. От страха сводило скулы и подташнивало.
– Мы, значит, с вами – коллеги! – затараторил Ярцев под лай пса. – Мы тоже без дела не сидим! ЛЭП и ГЭС – братья, буква «э» посредине, это серп и молот, это Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сакко и Ванцетти! Мой зять, товарищи, сорок тысяч спустил на ремонт квартиры – а откуда такие суммы? За честно ли заработанные средства приобрел он колонку из нержавеющей стали и автомобиль марки «Волга»? – Ярцев театрально, грозно зыркнул на обалдевших лэповцев и сам себе ответил: – Не уверен. Глубоко запустили в таежные становища кровавые свои щупальца богатеи. Но не будем о грустном, прочь, думы, прочь! Здесь, в тайге, нет места таким, как мой зять! Стройка – дело кровное, кровавое, я бы выразился!
Мужики зачесали затылки, переглядываясь.
– Каждый день! – заорал Ярцев так, что Вася вздрогнул. – Каждый день я, Сан Саныч Ярцев, веду войну со снабженцами. Линейку им, лабораторные данные, расчеты! Мало?! Мало, я спрашиваю? Мало! – Лицо начальника конторы приобрело оттенок свеклы, при этом его глаза, холодные, спокойные, шарили по толпе и вдруг впились в заслоненного сезонниками Глеба. Ярцев схватил себя за грудки, точно собирался порвать пиджак. – Керамзитовая установка! Крепежный материал! Соляра!!! Трудящиеся, соляра!!! – Голос сорвался на сип, Ярцев весь обмяк, будто свыкнулся с несправедливостью жизни. – Да что я вам рассказываю. Не маленькие. Нюхали порох пролетарских будней. Что-то я… – Он шмыгнул виновато носом. – Увлекся. А где Галина Юрьевна? – Любопытные глазки забегали. – Я, собственно, за Галиной Юрьевной приехал, надобно ее доставить в поселок.
– Зачем? – хмуро поинтересовался Вася.
– Был выписан ей диплом, – без запинок ответил Ярцев.
– Вот так незадача, – сказал Вася, выпрямляясь над начальником конторы во весь свой богатырский рост. – А Галина Юрьевна уже отбыла.
– Куда же это? – огорчился Ярцев.
– В Якутск.
– Ее супруг за вертолет договорился, – произнес Глеб. – Три часа назад отвезли в Рубежку, попрощались.
– Незадача! – сокрушился Ярцев. – Вот незадача, черная полоса! – Он посмотрел на палатку. Галя до крови прикусила губу. – К полной гибели, – воскликнул Ярцев, – к полной, говорю, гибели привела народы русского севера хищническая, колонизаторская политика капитализма! Чукчи, эскимосы, камчадалы, эвены каждую минуту благодарят мудрую ленинскую политику за их спасение! – Не сбиваясь на паузу, Ярцев ткнул пальцем в палатку и бросил конвоирам: – Проверьте.
Дальнейшие события развивались молниеносно. Солдаты синхронно шагнули к палатке, но им наперерез встал дюжий седовласый рубщик. Тощий конвоир сорвал с плеча винтовку и выстрелил практически в упор. Галя увидела, как разорвалась тельняшка на спине рубщика, как из-под лопатки вылетели с пулей струя крови и куски легочной ткани. Треск выстрела еще звучал в ушах парализованной Гали, а мужчина упал на колени и завалился на бок.
Сезонники отпрянули – все, кроме Глеба, который, по всей вероятности, был так же контужен произошедшим, как и Галя. Ярцев миролюбиво усмехался. Три дула скользили по лэповцам, ища новую цель.
Цель нашлась в лице молодого парня, кажется, его звали Сергей. Вскрикнув: «Сволочи!» – он попытался багром атаковать убийц. Но конвоир был проворнее. Пуля попала Сергею в горло, разнесла адамово яблоко и оставила истекать кровью в пыли.
Блох был третьим. Он бросился на конвоира и впился зубами в штанину. Верный старый пес, чуявший,
Три трупа. Только что на глазах Гали лишились жизни двое мужчин и собака. Из-за нее, из-за того, что какой-то древней богине понадобилась полукровка и слуги Гидры нагрянули к лэповцам. В лагерь, мирно существовавший несколько месяцев.
Галя отошла от оконца, заламывая руки. За брезентом упырь Ярцев провозгласил звонко:
– Кончен день забав! Ваше упорство есть следствие бессистемности в работе партийной организации. Требуется большая сознательность, товарищи, большая бдительность с вашей стороны, пусть пыжится милитаристический запад, – и, не меняя интонаций, – если вы станете сопротивляться, мы будем убивать по человеку каждые десять секунд. Раз.
Взгляд Гали заметался по нарам, спальникам, бочонкам и остановился на зачехленном ружье Слюсарева, висящем у печки.
– Два…
– Зачем вы это делаете, сволочи? – вскричал кто-то из лэповцев.
– Три…
Патроны нашлись здесь же, в подсумке. Галя удивилась тому, что ее руки совсем не дрожали. Словно глядя на саму себя со стороны, с безопасного расстояния, она потянула за флажок, переломила ружье и заправила в ствол патрон с дробью – все, как учил Вася.
– Восемь…
Галя подбежала к выходу из палатки и протаранила телом завесу. Ей повезло: сезонники разошлись в две стороны, как море перед Моисеем, и не закрывали собой Ярцева.
– Десять. – Начальник конторы посмотрел на Галю. – Ах, вот вы где, Галина Юрьевна!
Галя вскинула ствол и плавно спустила курок. Хлопнул выстрел, стер ухмылку с губ юера. Были марионетки котлована живыми мертвецами или нет, но они явно ощущали боль. Вскрикнув, Ярцев схватился за продырявленное плечо. Его янычары стали поворачиваться к палатке.
Галя, метившая в сердце, успела подумать: «Я сделала только хуже».
В следующую секунду Глеб метнул топор. Обух ударил конвоира в локоть и сбил прицел. Как по команде, лэповцы бросились на врага. Раздался еще один выстрел, но пуля ушла в землю. Невесть откуда взявшимся ломом Вася Слюсарев проломил тощему конвоиру висок. Издав первобытный рев, бурильщик Церцвадзе подхватил топор и вогнал лезвие меж глаз другого юера – так глубоко, что черепная коробка почти развалилась надвое. Третий солдат отступал, пытаясь выгадать расстояние для выстрела, но Муса подставил ему подножку, а подоспевший Глеб вцепился в ствол винтовки и рывком обезоружил гада. Солдат упал и заворочался, как навозный жук. Его накрыл своей тенью Вася.
– Друзей наших убил, мразь?
Вася поднял двумя руками лом и опустил его, как копье. Острый конец железяки прошел сквозь глазницу в мозг конвоира. Рядом закряхтел мотор, грузовичок дал задний ход.
– Ловите его! – крикнул Муса.
Никто не заметил, как раненый Ярцев выскользнул из толпы. Скалясь, он рулил здоровой рукой. В грузовик полетели плахи и доски, мужчины ринулись по делянке, но Ярцев утопил педаль газа и резко понесся вперед. Лэповцы кинулись врассыпную, убираясь с дороги. Кто-то успел бросить камень, боковое стекло лишилось прозрачности. Автомобиль проехал, круша ящики с оборудованием, и скрылся в облаке пыли.
– Вот подонок! Убег!
Галя обронила ружье и нашарила рукой опору. Голова закружилась после выплеска адреналина. Она свалилась бы, если бы не подбежавший Глеб. В его объятиях Галя почувствовала себя ребенком.
– Ты нас спасла. – Глеб гладил ее по волосам и покрывал поцелуями щеки и лоб. – Как ты его! Бах! И мы сразу – на!
– Я домой хочу, – сказала Галя, прижимаясь к Глебу.
– Скоро будем дома, – утешал он. – Я тебя на свидание приглашу, пойдешь?
– Пойду…
Галя отлепилась от груди Глеба, утерла слезы и оглянулась. Лэповцы сняли головные уборы и окружили тела своих товарищей.
– Седой… Серега… Как же так?
Церцвадзе встал на одно колено и поцеловал Блоха в нос.
– Прощай, друг.
– Ничего, пришлепнут гадючье гнездо, это мы вам, пацаны, обещаем.
Муса наклонился, чтобы закрыть мертвым веки.
– Дывиться, хлопци! Дидько, що за?..
Лэповцы посмотрели туда, куда указывал трелевщик Бондарь. Глеб и Галя, держась за руки, подошли к толпе. Все взгляды сосредоточились на убитых конвоирах. Галя не желала видеть вытекшие мозги и желеобразную жидкость на ломе, воткнутом в голову солдата, но и глаз отвести не могла.
Раздвигая бескровные губы, из мертвых ртов выползали жирные черные пиявки. Лишившиеся дома, они вяло извивались на трупах, а затем замирали и усыхали. И уже не шевелились, когда Муса, орудуя щипцами, отнес их в кострище, полил бензином и чиркнул спичкой.
Глава 30
Трупы они уложили на брезент: отдельно – павших товарищей и пса, отдельно – юеров. Юеры тоже когда-то были нормальными людьми, обыкновенными вохровцами, возможно, они даже жалели зэков и не проявляли к ним жестокости; у них были семьи, возвращаясь домой, они играли с детьми и жаловались женам на волчий труд. Ни одному из них не было и тридцати. Яма распорядилась по-своему. Как в дурной сказке, написанной морфинистом, лесной холм заговорил с Золотаревым, и в организмах вохровцев очутились пиявки, подчинившие их волю и превратившие сотрудников ИТЛ в безмозглых убийц. И, понимая все это, Глеб не находил в душе сочувствия к мертвым солдатам. Ему было до слез жаль парней, попытавшихся отбить у юеров Галю. Их и несчастного Блоха.
– Мы вернемся за вами, – пообещал покойникам Муса. Сезонники вооружались, кто ломами, кто баграми, и посматривали на лес, ожидая, что в любую секунду Ярцев приведет подкрепление. Трое бывалых охотников – близнецы Терлецкие и якут Петя – держали наготове экспроприированные у юеров винтовки. Сосредоточенные и мрачные мужики перебегали от палатки к лесовозу и обратно. Никто не паниковал.
– Твой. – Подошедший Муса вручил Глебу топор. Лезвие было чистым, ни крови, ни мозгового вещества. Или это был другой топор, не тот, который раскроил человеческую голову. – Ты хорошо с ним управлялся. – И, хлопнув Глеба по плечу, котловой ушел к складу. На его плече болталось ружье, из которого умница Галя подстрелила Ярцева, дав шанс справиться с негодяями.
Глеб уставился на топор. Кто бы из его московских приятелей поверил, что он, Глеб Аникеев, вступил в стычку с прихвостнями богини Гидры? Выхватил у солдата оружие, с опозданием поняв: выстрели винтовка, и он бы собирал мозги по всей делянке. Напиши он об этом в статье – а он непременно напишет! – какое было бы лицо у Мирослава Гавриловича и коллег? Наш Аникеев? Он же трус, разве нет?
«Трус», – даже мысленно Глеб не спорил с ними. Пару лет назад он защитил девушку от хулиганов. У Дома Аэрофлота на площади Белорусского вокзала вступился за честь подруги – дал кому-то в бубен и сам получил по челюсти. Но то были малолетки, шпана. Короткая неловкая драка не изменила мнение Глеба о себе самом. Может, в состоянии аффекта он и способен на мужские поступки, но в целом… Азатот знает, шершни и оскверненные иконы в древней церкви видели, как Глеб улепетывает. В целом он, безусловно, трус.
Глеб вздохнул, засовывая топор за пояс. Заставил себя улыбнуться идущей навстречу Гале. Она сменила сарафан на брюки и рубашку и в таком дерзком костюме выглядела потрясающе.
– Не передумала? – спросил Глеб.
– Не передумала
– Ехать на мотоцикле.
– В седле я буду чувствовать себя спокойнее.
– Езжай впереди, но не отрывайся от нас.
– Мне не страшно, – соврала Галя. – Со мной мой мужчина.
Она положила руку Глебу на грудь. Он взял ее нежно и поцеловал в запястье.
– Надо разобраться, – сказал он, – кто кого спасает.
– Готово! – крикнул, убирая сварочный аппарат, Церцвадзе. Он попрыгал по железному листу, приваренному к раме прицепа. Лист грохотал, но держался. Такой же лист сварщики закрепили на кузове. – До Рубежки доберемся с ветерком.
– Грузимся! – хлопнул в ладоши Вася. – Муса, брось ты эти консервы. Садись к водителю. Ну, не спим!
– Увидимся в Рубежке. – Галя чмокнула Глеба в щеку и побежала к «Ковровцу». Глеб перехватил взгляд Васи: бугор смотрел на Галю с какой-то тоской в глазах. Галя оседлала мотоцикл и надела очки, одолженные у рубщиков.
Под руководством Васи сезонники разделились на две группы: двенадцать человек – в кузов, двенадцать – в прицеп. Глебу достался уголок на конце платформы.
– Придумали тебе кличку, журналист. – Корсар прищурил глаз. – Раскольников.
– Кто таков? – поинтересовался не читавший Достоевского коллега.
– Это из книжки. Чемпион по метанию топориков.
– Все сели? – крикнул Церцвадзе из кабины.
– Ты называешь это «сесть»? – отозвались саркастично.
– Галин, показывайте дорогу!
Галя отсалютовала и тронулась, Церцвадзе поехал за ней. Живой груз тряхнуло, подошвы заскользили по листу.
– Держись за ложементы, – посоветовал Глебу Вася.
– За что?
Вася кивнул на стальные стойки, торчащие по обе стороны от платформ; коники, не дающие пиломатериалам выпасть.
– Это – ложементы, а под нами – лонжероны. Две недели в тайге, ни черта не знаешь. – Глебу показалось, что в последнее время Вася холоден с ним. Он решил, что сейчас не лучший момент выяснять причину разлада, и уцепился за стойку.
Прицеп мотало на бездорожье. Мужики ругались и поминали незлым тихим словом маму шофера. Глеб выкручивал шею, но не видел едущий впереди мотоцикл, не слышал его за шумом большегруза. Пахло перегретым маслом, пыль щекотала слизистую. Лиственницы скрыли лагерь, ставший в одночасье мертвецкой. Небо только начинало сереть – белой ночи сегодня не будет, – а в чаще уже правили полноценные сумерки. Ветви смыкались над укатанной тропкой, образуя туннель. Тени шевельнулись в ернике, малорослый подлесок слился с лесом в единый тревожащий массив.
Никто не разговаривал больше и не ругался, две дюжины мужчин отплясывали чечетку на платформах. Прицеп тряхнуло, пришлось обнять коник, иначе Глеб улетел бы. Ах, была бы это Галя, а не кусок стали!
Тайга колыхалась, шуршала, иногда вскрикивая выпями. По ощущениям, минута длилась четверть часа.
«Неужели нас отпустят?» – подумал Глеб.
Будто бы отвечая на немой вопрос, из-за разлапистой черемухи выскочил шоггот. Глеб завопил. Сезонники обернулись.
Второй шоггот скатился по косогору. Третий вылупился из теней, за ним – четвертый. На седьмом Глеб сбился со счета. Шогготы сыпались на дорогу и мчали за лесовозом, отталкиваясь мускулистыми лапами. Их черные шкуры лоснились, в полумраке таежного лабиринта они походили на чертей, пустившихся в погоню за дезертирами из ада.
– Что это за хрень? – воскликнул Монгол.
Шогготы не издавали звуков. Они впрямь напоминали тероподов, вымерших хищных ящеров. Но, в отличие от тираннозавров, они не имели даже крошечных передних лап, не нуждались в них. Хватательную функцию выполняли щупальца. Толстые шеи плавно переходили в скопище извивающихся отростков с присосками и крючками. Издалека могло показаться, что твари удерживают в пастях кальмаров.
– Стреляйте! – заорал лэповец Платон. – У кого винтовки?
– Тут они!! А как стрелять?
Шогготы сокращали расстояние. Длинные, с человеческую руку щупальца тянулись к беглецам. И тут до Глеба дошло, какую ошибку совершил Вася, погружая людей в лесовоз. Все винтовки оказались в кузове с Терлецкими и якутом Петей, а ружье – в кабине с Мусой. Палить по тварям мешали пассажиры прицепа. Нельзя было выстрелить, чтоб не ранить своего.
– Быстрые, падлы!
– Гони, Церцвадзе, гони, родной!
– Пацаны, передавайте нам пушки!
Терлецкие и Петя повисли на кониках, удерживая оружие за стволы. Две винтовки удалось передать в прицеп. Третья выпала под колеса.
– Разийдиться! – Бондарь встал на краю платформы. – Трымай мэнэ, журналист!
Глеб подставил плечо, помогая сезоннику хоть как-то прицелиться. Захлопали выстрелы. Пули выбивали из почвы серые фонтанчики. Твари петляли, уклоняясь от свинца, неумолимо приближаясь.
– Сбоку!!
Черное чудище поравнялось с прицепом. Выпростай Глеб руку, смог бы коснуться гладкой шкуры. Пули из двух стволов ушли в молоко. Тварь рванула вперед и вдруг оттолкнулась от земли и прыгнула – прямо в кузов, как лиса в курятник. Сезонники закричали хором. Тварь стегнула хвостом и выбила из кузова сразу двоих. Глеб не понял кого. Но он видел, как сородичи чудища накидываются на упавших бедолаг и полосуют когтями. Сердце выскакивало у Глеба из груди.
– Поворот!! – во всю глотку завопил из кабины Муса. Лесовоз с монстром в кузове развернулся вправо. Прицеп занесло – время остановилось, – двенадцать кричащих мужчин очутились прямо перед несущимися наперерез шогготами. Шогготы прыгнули. Когти заскребли о металл. Глеб втянул голову в плечи. Тень нависла над ним. Подняв глаза, он увидел извивающиеся щупальца. Прицеп вильнул в обратную сторону, Глеба швырнуло на Бондаря, и только это спасло его от хоботов, сомкнувшихся на свае там, где он только что стоял.
Шоггот шагнул на платформу. Щупальца оплели Монгола. Глаза лэповца выпучились. Хрустнули, ломаясь, кости. Шоггот тряс умирающего человека, а хвостом лупил по настилу, по людям, ослепленным страхом. Кто-то вывалился из прицепа и был растоптан скачущей нечистью. Брызнула на настил горячая кровь. Мир мотало нещадно. Мелькали деревья, перекошенные лица, приближающиеся враги. В этом хаосе Бондарь распихал собратьев, придавил ствол к шее монстра и дважды выстрелил. Шоггот осел, продолжая сжимать бездыханное тело Монгола. Глеб увидел Васю в глубине прицепа, за ним – кузов. Тварь, которая первой забралась в лесовоз, тоже была мертва. Ее сокрушили ломами и кувалдами лэповцы. Но сколько жизней успела она забрать, издыхая? В кузове Глеб не насчитал и пятерых человек, способных стоять на ногах.
– Выкиньте ее! – гаркнул трелевщик с рассеченной щекой. Мужчины брезгливо склонились к застреленному шогготу. Глеб взялся за заднюю лапу. Шкура обожгла холодом. Коготь заскрипел о железный лист. Остекленевший желтый глаз смотрел на Глеба из щели между щупальцами и продырявленной шеей. Глеб вспомнил почему-то Азатотью церковь и взор переиначенного язычниками Христа.
Туша соскользнула с платформы, покатилась, взбивая пыль. Стая бежала за лесовозом. Идеальные убийцы, не знающие усталости дьяволы. Щупальца растопырились, как колесные спицы, являя круглые влажные рты, черные десны, треугольники акульих зубов.
Бондарь застонал от отчаяния. Глеб перегнулся через борт в надежде увидеть мотоцикл и невредимую Галю. Он увидел их обоих, но не на дороге, впереди лесовоза. «Ковровец» уезжал в тайгу, в противоположную от Рубежки сторону. На то были две веские причины: узость лесных прогалин, диктующая маршрут… и шоггот на хвосте мотоциклистки.
– Галя!! – закричал Глеб. – Тормози, там Галя!!
Он не заметил, как очередной шоггот прыгнул в кузов. Щупальца разошлись и оплели противоположные сваи. Зубы сомкнулись на черепе бурильщика и содрали мясо с лицевых костей. Кровь заструилась по настилу, превращая железо в ледяной каток. Глеб упал на задницу. Запоздало вспомнил про топор, выхватил его из-за пояса. Он, как с горки, катился к шогготу. Монстр мотнул головой, выбрасывая с «палубы» труп. Жуткая пасть отворилась снова, и в ней затрепетал бородавчатый язык. Дыхание шоггота смердело эксгумированной могилой. Он не был дружен с зубным порошком.
Не дожидаясь лобового столкновения, Глеб второй раз в жизни метнул топор. Провернуть тот же фокус в движении, практически лежа, не получилось. Топор улетел на тропу. В сумерках шоггот поднял лапу и расправил когти. Что-то громко зафыркало и упруго зажужжало. Сезонники отпрянули, а Вася ринулся к монстру. В его руках надрывалась бензиновая «Дружба». Каждый вечер лэповцы натачивали напильниками зубцы своих пил.
Шоггот переключил внимание на бугра. «Выстрелил» щупальцами, но они посыпались на платформу, брызгая слизью и конвульсивно сжимаясь. Вася вонзил «Дружбу» в грудину чудища и повел полотно вверх. Тварь затряслась, истекая вонючим соком, как половая тряпка – грязной водой. Зубья пилы разорвали глотку, срезали «бороду» отростков и прогрызли изнутри челюсть. Пила вышла вместе с клочьями языка. Мужчины завопили радостно.
Туша рухнула на настил. Щупальца, цепляясь за жизнь, окольцевали щиколотку сидящего в луже крови Глеба. Умирающий шоггот соскользнул с платформы, забирая Глеба вместе с собой. Тщетно руки шарили по липкому металлу в поисках опоры. Глеб почувствовал, как ноги уходят за край твердой поверхности. Щупальце расплелось, но было поздно. Тело сносило с настила в пасти преследователей. Глеб зажмурился. Прежде чем он расстался с платформой, усеянные присосками отростки схватили его за воротник и дернули назад в прицеп. Он открыл глаза и понял, что это не отростки, а Васины пальцы. Что это Вася спас его от неминуемой гибели.
– Спасибо, – прошептал Глеб, поднимаясь.
Вася кивнул и потрепал журналиста по волосам.
– Галя…
– Что – Галя?
– Она свернула в лес.
– Твою мать. – Вася обернулся.
Они увидели кабину лесовоза и перекошенное лицо Церцвадзе в боковом окне. Завизжали бешеными кошками тормоза. Передние колеса машины расстались с дорогой, кишащей монстрами. А затем «палуба» под ногами Глеба пошла вверх, и время снова замедлилось до черепашьего темпа. Глеб схватился за коник одной рукой и вытянул вторую, чтобы поймать Васю, но товарищ заскользил к противоположному краю настила. В тучах пыли корма прицепа задиралась в темнеющее небо. Тряхнуло так, что из легких Глеба вышибло воздух и, казалось, глазные яблоки пульнули из черепа. Он сомкнул на опоре обе руки. Ноги спорхнули с листа. Лесовоз проехал по склону и врезался в гранитную глыбу. Заскрежетало сминаемое железо, выгнулся фаркоп. Все шесть колес прицепа оторвались от почвы. Платформа перевернулась и грохнулась о землю рамой. Глеб подумал, что плечевые суставы вывихнет, но продолжал держаться за коник. Вспахивая кочкарник, замедляясь, прицеп вывернулся, почти сложившись с кузовом. Лишь тогда Глеб отпустил опору.
Влажная моховая подушка смягчила падение. Глеб сипел, давясь пылью и вращая глазами. Скрежет стихал, прорезались стоны побитых товарищей. Из моторного отсека валил пар. Потревоженные комары роились на болоте. Глеб повернул голову. Сезонники ворочались в тени вставшего на ребро прицепа. Вислоусый бурильщик заторможенно разглядывал свое бедро. Сук порвал штанину и торчал над коленной чашечкой.
Сел в бурой луже Вася, не рыжий уже, а серый.
Глеб ощупал себя, подвигал ногами. Ныли плечевые, шейные мышцы, но, похоже, он родился в рубашке.
«Мыслишь так, словно все кончилось…»
Ничего не кончилось. Прицеп тряхнуло. Тень опоры накрывала Глеба. Если коники, оказавшиеся внизу, сложатся под весом платформы, верхний штырь пригвоздит Глеба к земле.
Но рама выдержала. Через секунду Глеб понял, что смерть от опоры была бы милосердием. Один, другой, третий шоггот взбирались на ребро перевернутого прицепа. Из пастей сочилась вязкая слюна. Обрамленные истончающимся ореолом света, чудовища нетерпеливо шевелили щупальцами и готовились к трапезе.
Глава 31
Гале казалось, мотоцикл развалится под ней от прыжков по ухабам. Детище завода имени Дегтярева не было предназначено для таких нагрузок. Двигатель надрывался на пределе возможностей, не успевая охлаждаться, спаянные латунью трубы чуть пошатывались. Галя молилась, чтобы вилка удержала колесо. «Ковровец» был стареньким, тринадцатилетним, не модернизированной версией. В отличие от тварей, высыпавших из тайги, он мог выдохнуться.
Галя бросила быстрый взгляд через плечо. Лесовоз гудел позади, стиснутый с двух сторон шогготами. Церцвадзе выпучил глаза и вцепился в баранку. Муса пытался поймать ублюдков на мушку, но дуло ружья плясало. Шогготы тянулись к машине своими отвратительными щупальцами.
«Какие они… настоящие!»
Не считая дохлой твари на болотах, Галя видела монстров только в музеях и в кино. Теперь она понимала, насколько наивными были военные фильмы. Чудовища, сварганенные из клочьев меха, резины и металла. Даже у молодого американца Стэнли Кубрика, картину которого ей показывал Кеша, Кирк Дуглас сражался с собаками, обряженными под ракообразных ми-го. Ни один фильм не передавал ужаса, рождаемого скоплением щупалец на мордах преследователей.
Двигатель поедал коктейль из масла и бензина. Камушки брызгали из-под колес. Галя вперилась в дорогу. Что это впереди? Куст? Это же ветки, а не…
Шоггот выскочил наперерез. Живая «борода» распалась на лепестки, разверзлась пасть в клиньях страшных зубов. Галя неслась прямо в этот зев.
Она рванула руль. Мотоцикл окатил шоггота пылью. Галя сбросила скорость, панически соображая, как ей быть. Вариантов не оставалось. Лесовоз приближался – сейчас махина сметет наездницу.
Может, это и есть выход? Она погибнет, и Золотарев не снимет печать, не освободит Гидру?
Галя тряхнула запыленной шевелюрой и рванула с пути лесовоза. В лес. Мотоцикл соскочил с дороги. Сиденье-лягушка больно ударило в задницу. Руль разболтался, но рама пока не лопнула в районе крепления, и обод переднего колеса погнулся лишь самую малость. Галя неслась по склону, стараясь лавировать между деревьями. Хвойная лапа стегнула по щеке, к стеклам очков прилипла труха. Галя вытерла их рукавом. Она летела вниз, в груду гниющего буревала, выставившую валежины, как копья. В последний момент Галя свернула, уходя от неминуемой смерти. Далеко ли? Летящий в лицо сор и сгущающиеся сумерки мешали обзору. Сваленные лиственницы, трухлявые пни загромождали проезд. Галя включила фару, посмотрела вбок и застонала. Шоггот сигал с гранитной глыбы на гранитную глыбу. Не отставал. Под колесами шуршала галька.
«Вот каким будет мой конец, – пришла обреченная мысль. – Меня разорвет монстр, мои останки приберет лесное зверье. Лучше свернуть шею». Словно стремясь к этому, Галя слетела с плоского камня. Колеса прокрутились в пустоте, а затем испытали раму на прочность, вонзаясь в рыхлую землю. Галю подбросило. Она чудом не перелетела через руль.
Мотоцикл остановился, расшвыривая грязь. Галя подняла голову. Шоггот предстал во всей дьявольской красе, изготовившийся к прыжку с откоса. Галя рванула туда, где, как ей казалось, заросли редели. За ее спиной шоггот скатился с каменной гряды и припустил по кочкам.
«Отвянь, придурок!»
Лесная тропа петляла. Пятно света металось по стволам. «Ковровец» ошалело пыхтел, как бы говоря: за что ты так со мной? Галя бросилась меж березовых колков и восторжествовала, увидев равнину в широких волнах увалов. На открытом пространстве у нее появлялся призрачный шанс.
Галя прибавила скорость и покосилась на деревья. Шоггот мчал по кромке леса, почти параллельно с ней. Черная тень, сливающаяся с подлеском. Мотоцикл вскарабкался на пологий взлобок.
«Давай, дорогой, еще немного».
Немного до чего? До смерти? Твердая почва сменилась вязкой жижицей. Комары взвились над рыжей травой. Галя рулила, ища проход на сушу, но земля под марью становилась все мягче. «Ковровец» сбился с упругого ритма, издал хлопок, зажужжал. Галины ноги погрузились в лужу. Мотор заглох и больше не отвечал на призывы очнуться.
С колотящимся сердцем Галя спрыгнула с мотоцикла, и он завалился на бок. В свете фары кружился таежный гнус. Галя посмотрела по сторонам. Темное небо над темным зловещим болотом. Кочки – как могильные насыпи. На одной из них, в десятке метров от добычи, восседал шоггот. Он напомнил нефритовую статуэтку Ктулху, которую Галя видела в Государственном историческом музее. Красноармейцы забрали божка из бункера Гиммлера в разрушенном Берлине. Неведомый скульптор изобразил крылатого бога, сидящего на корточках. Миниатюрная статуя производила впечатление гигантского обелиска.
У Гали не было ни ружья, ни даже камней вокруг, чтобы обороняться. Она сорвала очки и побежала по топи. Тень отделилась от кочки, бесшумно обогнула жертву и замерла впереди. Галя побежала в другую сторону. Шоггот, забавляясь, обогнал ее и припал к траве, наблюдая. Был ли он разумен? Имел ли врагов в том страшном мире, который его породил? Галя замедлила шаг, вымотанная. Ноги подгибались.
– Что смотришь? – крикнула она. – Девчонку сожрать удумал, слабак?
Шоггот наклонил голову, прислушиваясь. Щупальца поджались к пасти.
– Чего ты ждешь?? – Галя топнула, разбрызгивая бурую воду. Пришло осознание скорой гибели. Надоело бегать. Она лишь надеялась, что Глебу удалось уйти от преследования, что он сейчас в Рубежке, звонит на материк. И пускай чертову стройку сотрут с лица земли!
Галя хлюпнула носом. На благополучно проваленном приемном экзамене в «Щепку» она декламировала «Слово о полку Игореве». Слова сами собой полились из Гали. Будто стихи могли обезболить или помочь смириться с неизбежным.
– Обернусь я, бедная, кукушкой, по Дунаю-речке полечу и рукав с бобровою опушкой, наклонясь, в Каяле омочу.
Шоггот не шевелился. Наверняка ему не читали раньше стихов. Точно не «Плач Ярославны».
– Возлелей же князя, господине, сохрани на дальней стороне, чтоб забыла слезы я отныне, чтобы жив вернулся он ко мне!
Белые огоньки зажглись над Ямой. Шоггот задрал к звездам кишащую щупальцами голову и весь вытянулся. Забыв следующий катрен, Галя вернулась к началу стихотворения:
– Над широким берегом Дуная, над великой Галицкой землей…
Шоггот сорвался с места и побежал… прочь от Гали. Открыв рот, она смотрела, как монстр растворяется в ночи. Недоверчивая улыбка тронула губы: неужели спаслась? Но как? Стихами? Или у шоггота возникли неотложные дела?
Решив, что дважды судьба не будет к ней так благосклонна и во тьме могут бродить соплеменники твари, Галя пошлепала по траве. Побег от хищника привел ее обратно, почти в ту же точку, из которой лесовоз стартовал. Нужно найти укрытие, и это точно не лагерь с трупами. А избушка Бабы-яги? Отшельница живет где-то здесь…
Галя прислушалась. Ей не померещилось: рядом ехал автомобиль. Судя по звукам, не лесовоз лэповцев. Но вдруг друзья уже добрались до поселка, взяли машину и отправились на поиски Гали? Или это охотники, или лесник… Не могла она спастись от клыков шоггота лишь для того, чтобы через пять минут попасться юерам…
Галя пригнулась, колеблясь. И правда автомобиль! Темноту прорезал свет фар. Легковушка, а не грузовик Ярцева. Это хорошо, хорошо!
«Была не была!»
Галя сделала шаг навстречу машине, в лужицу, и замахала руками.
– Эй! Стойте! Пожалуйста!
Фары пошли в ее сторону. Дальний свет ослепил. Галя поморгала и сощурилась на автомобиль. Она узнала «москвич», который вез их с Бубликовым в поселок гидромеханизаторов. Она побежала… попыталась бежать.
Галя не заметила, как увязла в болоте. Ноги провалились по щиколотки. Она дернула правой, та вышла с чавканьем и комом грязи. Галя нащупала подошвой твердый пятачок и дернула левой ногой. Дыхание сперло. Болото не отпускало стопу.
«Москвич» затормозил перед Галей. Тучи комарья клубились между охотниками и добычей. Открылись дверцы, Галя увидела капитана Енина и человека-крысу – Золотарева.
– Вот так встреча! – крикнул бригадир. – Галочка, а мы вас по всей тайге ищем!
Галя потянула ногу, едва не упав. Золотарев осмотрелся и что-то сказал капитану. Енин с готовностью прыгнул в болото и подставил спину. Золотарев взобрался к нему на закорки, обхватил ногами и руками.
– Мы сейчас вас вытащим! – пообещал Золотарев.
Енин понес уголовника к трепыхающейся Гале.
«Какая же я дура!»
Галя наклонилась и нащупала в жиже ремешок. Рванула его, поддевая пальцами. Ступня в мокром носке выскочила из туфли. Галя бросилась наутек.
– Отпусти меня! – гаркнул Золотарев. – Лови актрисулю!
Галя бежала к лесу, где она сможет зарыться в мох, залезть на высокое дерево, найти портал, соединяющий Яму с Москвой. Что угодно, лишь бы не попасться в лапы Золотареву. Из-под ног – правая – в туфле на плоской подошве, левая – в носке – посыпался песчаник. Галя взлетела на холм и обернулась.
Капитан Енин был у нее за спиной.
В кругах московских киношников ходила байка о Джеке Пирсе, художнике-гримере из Голливуда и по совместительству некроманте. Якобы Михаил Чехов, племянник Антона Павловича, сбежав на Запад, провез с собой копии сорока страниц «Некрономикона». Копии оказались у Пирса, и для «Юниверсал Пикчерс» он сшил из останков невостребованных трупов монстра Франкенштейна, которого оживил заклинаниями. Кеша сказал, это чушь, просто Пирс – талантливый гример, а артист с почти русской фамилией – Брюллов или как-то так – здорово вжился в роль. Кеша показал Гале американский журнал с кадрами из фильма, и она согласилась: дело в таланте, а не в магии.
Пускай это было и неуместно, учитывая обстоятельства, но сейчас она вспомнила тот кадр. Долговязый, вытянувший перед собой руки Енин здорово походил на киношного кадавра. Его лицо было белым овалом с черными пятнами глазниц. И оно приближалось.
Галя ринулась в заросли. Босая нога зацепилась за корень. Галя полетела на землю. Пальцы Енина окольцевали ее щиколотки, потянули. Галя шарила рукой по траве в поисках булыжника. Тень заслонила лунный свет. Кто-то наступил ей на поясницу и подвигал подошвой, словно окурок давил. Галя стиснула зубы. Подобным образом немцы пленили санитарку Надю в самой напряженной сцене «Яддит-Го, прощай», но ведь в итоге добро победило, и Надя воткнула кинжал в спину главного негодяя!
Подошва убралась с поясницы и скользнула под ребра, заставляя перевернуться. Галя увидела над собой ухмыляющегося бригадира.
«Я не расплачусь», – дала она зарок.
– Ну, товарищ артистка, мириться будем?
– Пошел ты!
– Как грубо, – расстроился Золотарев. – Невоспитанная девчонка. Штаны напялила, это у вас в Москве так бабы ходят? Придется преподать тебе урок… – Заскорузлые пальцы Золотарева смяли Галины щеки. Енин что-то подал хозяину. Носовой платок. Нюх Гали уловил резкий химический запах. Она попыталась отвернуться. – Жаль, – сказал Золотарев, – не получится тебя оформить. – Похотливый взгляд огладил женское тело. – Матушка сделает за такое бо-бо. А трупик твой, кобылка, я присвою.
Галя зарычала, отбиваясь, как зверь, но мужчины были сильнее. Навалившись, Золотарев прижал платок к ее лицу. Она вдохнула… поплыла… в бирюзовое море, где, пронзенные лучами света с поверхности, плавали, поджидая Галю, прекрасные и грациозные существа…
Глава 32
Фамилия предыдущего человека, услышавшего зов булгунняха – перед Золотаревым и после Айты, – была Жулевский. Это, по крайней мере, Айта прочла на фляжке, найденной при обыске тела. «Поручику Жулевскому от соратников» – и гравировка с двухглавым орлом. Красивая вещица, Айта наливала в нее травяной чай, но однажды потеряла на болотах. Конечно, тот мужчина мог быть грабителем, убившим искомого поручика и завладевшим его имуществом: в двадцать втором Сибирь кишела озверевшими, голодными бандами. Но Айте хотелось верить, что это она убила настоящего Жулевского. У него было такое благородное лицо…
Губерния ответила кумачовым флагам и пролетарским агиткам восстаниями. Ни красным, ни «пепеляевцам» не удавалось закрепиться в Якутске. Перевес был то на одной, то на другой стороне, но перевес минимальный. Тогда командующий якутской народной армией заручился финансовой поддержкой спонсоров-японцев. За пятнадцать тысяч золотых рублей и за пять пудов ценных бумаг он купил у русского эмигранта, проживающего в Токио, трактат «Secretum speculo», написанный средневековым психопатом по имени Лафкадио Ди Фольци. Ночью на Якутск пролился дождь из личинок. Беременная женщина разродилась волчонком с человеческими руками вместо передних лап. Целый дивизион ГПУ утопился в проруби. Некоторые двери домов вдруг оказывались входом в причудливые лабиринты с мясными потолками. Люди покинули сердце автономной республики. Проиграли и белые, и большевики, а что победило – страшно помыслить.
Возможно, Жулевский отступал с дружинниками по старому торговому пути, раньше называвшемуся «Коммерческий тракт Русско-американской компании». Возможно, он отбился от своих или оказался единственным выжившим в стычке с врагом. Тракт – череда прогнивших гатей, придорожных столбов и тянущихся на десятки верст топей – привел поручика к холму с истаявшей сердцевиной.
Айта не присутствовала при том роковом для господина Жулевского событии, но хорошо представляла, что поведал ему булгуннях. Вернее, что показал.
Булгуннях показал Жулевскому его жизнь. Это была цепь провалов, несчастий и разочарований. Беды, преувеличенные в сто крат, и минуты радости, являвшиеся на поверку чистой ложью. Друзья? Они презирали Жулевского и смеялись за спиной. Родители не хотели его. Возлюбленная изменяла с первым встречным. Командиры посылали на заведомую смерть.
Булгуннях показал Жулевскому мир. Как он прежде не замечал его ослепляющего уродства? Разве все это может существовать? Разве не нуждается планета в очищении? Очисть ее! Прими дар и обрети новый смысл.
Жулевский открыл рот и припал к дыре на верхушке холма.
Так оно было. И повезло, что Жулевский, в отличие от предка Айты, не успел натворить бед. Айта застала его на лесной поляне, вкапывающим ветви в землю, строящим врата для отпрысков поддонной суки.
В те дни в тайге было много оружия. Айта прицелилась из револьвера и всадила пулю меж лопаток увлеченному человеку. А когда приблизилась, чтобы уничтожить плоды его деяний, услышала тихий выдох умирающего: «Спасибо». Прочла облегчение в стекленеющих глазах.
– Бабушка Айта… – Заяц вернул отшельницу в реальность. Реальность подванивала керосином.
– Да, малыш?
– Они придут? Шогготы?
– Куда денутся.
– Все? – В одной руке Заяц сжимал маузер, в другой – масляную лампу, такую же, какую держала Айта. Огонек бросал отсветы на сосредоточенное лицо.
– Все – не все. Тот, которого ты на болотах завалил, не придет. – Айта хихикнула. – Начнем, помолясь.
От резкого запаха керосина подташнивало. С носовыми хрящами Айта не лишилась обоняния, но оно стало иным. Айта чуяла то, чего не могли унюхать обычные люди. Смрад зла, крадущегося в сгущающихся сумерках. Айта прошагала в центр комнаты, нагнулась и сдернула половик. Под ворохом газет и листовок, которые она разбросала клюкой, таилась крышка люка с толстой плашкой засова. Черные буквы на рассохшейся прокламации гласили: «Ревком ЯАССР – населению Якутии! Вступайте в ряды Якнарревдота!»
«Большевики, – подумала Айта, сдвигая засов, – создали своих богов с непроизносимыми именами, но Йог-Сотот оказалась сильнее Якнарревдота».
– Позвольте мне. – Заяц откинул крышку и посветил лампой в люк. Под приподнятым на коротких сваях домом находилась полуметровая яма. В ее склоне зияло отверстие, словно нора, прорытая гигантским грызуном в вечной мерзлоте.
– Кто его сделал, бабушка Айта?
– Старатели. Тайга затуманила их мозг. Они не желали отдавать государству желтый песок и выкопали туннель на случай прихода незваных гостей. Он выведет нас в лес.
– Что случилось со старателями?
– Любопытный ребенок! – хмыкнула Айта. – Они все еще здесь. Загляни под пол.
Заяц сунул голову – и руку с лампой – в квадратную скважину.
– Левее.
Заяц резко вынырнул из люка. Он побледнел.
– Почему вы не похоронили их?
Айта поскоблила ногтем щеку, думая о мумиях, их черепах, обтянутых серой кожей.
– Земля принесла этим людям слишком много горя, малыш. Пусть спят на свежем воздухе.
– А золото? Вы нашли его?
– У них не было золота. Только окаменелое дерьмо мамонтов, которое они охраняли и ради которого умерли в итоге. – Айта посмотрела на часы и сняла с шеи медальон. Растрескавшийся диск сверкнул, отражая свет. – Возьми на память.
Заяц принял дар с благоговением. Айта сняла с рук ремни и забросила их под лежанку.
– Это как шапка-невидимка? Из-за него вас не могут выследить шогготы?
– Из-за него.
– А юеры меня увидят? – Заяц заправил диск под свитер.
– Юеры – да. – Айта не стала говорить, что служит медальон лишь представителям ее рода – такой выковал древнюю вещицу шаман. И очень скоро железная тарелочка превратится в обыкновенную безделушку. Прервется род, некого будет оберегать. Айта верила, что Зайцу защита от ползучей нечисти уже не понадобится.
– Ну что, за дело?
По стланику, простирающемуся вокруг избы, и под ней скользили тени. Тайга излучала угрозу и процеживала сквозь деревянные зубы – стволы лиственниц – кашеобразную тьму. Айта почувствовала зарождающийся страх, но быстро взяла себя в руки. Пока Заяц по ее команде огибал избушку, ножом сковыривая со столбов амулеты, Айта достала из кармана костяную свистульку и повертела ее в шишковатых пальцах.
Этот предмет был старше даже шаманского медальона. Почти три века назад человек по имени Кулунах принес его из вымершего русского острога. Вместе с предметом он забрал оттуда младенца, девочку, прапрабабушку прапрабабушки матери Айты.
– Готово, – отчитался Заяц.
– Хорошо. – Отшельница улыбнулась мальчику и погладила его по щеке. – Ты станешь большим человеком и совершишь большие дела.
– И покажу вам кино!
– И кино… – Айта отвернулась к деревьям, набрала в грудь воздуха и зажала деснами кость. Кость шоггота, чтобы пригласить живых шогготов на ужин. Айта подула. Вместе с углекислым газом она выпустила из себя страх.
– Сломался? – спросил Заяц. Он ничего не услышал. Так ведь у него не было щупалец. Не для ушей Зайца вырезал свистульку пропитавшийся злом мастер.
– Они идут, – ответила Айта спокойно. Стоя у избы, отшельница и молодой речник полминуты всматривались в потемки.
– Все… – зачарованно промолвил Заяц.
– Пошли в дом, – сказала Айта.
Хвойные лапки кустарника маслянисто блестели и тоже пахли керосином. На пороге Айта обернулась. Первая тварь выползла из темноты на лесную поляну. Щупальца напоминали клубок разъяренных гадюк. Айта закрыла дверь.
– Полезай, – велела она, забирая у Зайца лампу.
– Может, сначала вы?
– А кто меня защитит, если они нападут спереди?
– Вы правы, бабушка.
Заяц прыгнул в люк. Айта вернула ему лампу и прикоснулась к мальчишеской руке. Заяц посмотрел на нее снизу, все понял и в ужасе округлил глаза.
– Нет!
Айта захлопнула крышку и хрястнула засовом. Заяц заколотил изнутри:
– Откройте! Пожалуйста! Не делайте этого!
Айта похлопала ладонью по крышке.
– Беги, малыш, – тихо сказала она. Распрямилась, выронила клюку. Потом бросила в угол лампу. Пролившееся масло смешалось с керосином. Утих стук. Резвый оранжевый божок поселился в красном углу, и он шелестел и увеличивался.
– Не плачь, Заяц. – Айта прекрасно знала, что он будет плакать, и удивлялась: слезы, пролитые по безносой карге? Верно, духи предков милостивы к ней больше меры.
Айта посмотрела в сенцы сквозь полумрак и бревна. Твари мчали к избушке со всех сторон, окружали, продирались через кустарник, опьяненные ненавистью и голодом, не замечали запаха ловушки.
Все. Да, они все там, вся стая.
Комната пылала. Ходики отсчитывали последние секунды. Занялись половицы, огонь перекинулся на обувь Айты и пропитанный керосином подол. Стоя в дыму, она подумала о поручике Жулевском. Встретится ли она с ним
По крыше затопали мощные лапы. Твари карабкались на стены. Треснул циферблат ходиков. Айта приложила руки к горящему платью и омыла огнем лицо. Ладони чернели, но она не ощущала боли. Не ощущала вони лопающейся кожи, кипящего жира, дымящихся волос.
Двери распахнулись, тварь вторглась в избу, за ней вторая, третья. А пламя, наоборот, выскочило наружу и поскакало по поляне, резвясь.
Охваченная огнем старуха развела в стороны руки и пригласила чудищ в свои смертельные объятия. Айта выломилась из гибнущего тела, как птах из яйца, посмотрела на себя и ужаснулась своему уродству. Не задерживаясь, она воспарила сквозь потолок и зависла над крышей.
Тупые твари забивались в горящий дом. Отдельные особи, сообразив, что их обманули, пытались покинуть поляну, но вал сплошного огня, ревущий вал, пронесся по стланику. Кустарник взмахивал ветвями, приветствуя смерть. Хвоя вытапливалась, проливая горячую смолу, стебли корчились, и корчились твари в зарослях. Давным-давно мама сказала Айте, что нет ничего страшнее горящего стланика. Она не сказала, как горящий стланик красив.
Объятая пламенем, разваливающаяся изба стала жерлом вулкана, и лава покрыла все вокруг, испепеляя нечисть. Твари падали, но тянулись щупальцами к Айте, парящей вверху. И не могли ее достать. Она не принадлежала этому миру.
«Пора», – сказал кто-то.
«Давно пора», – откликнулась Айта.
Подул ветер, и она ушла вместе с ним.
Глава 33
В двенадцать лет Глеб начал заикаться. Прибежал домой, с головы до ног покрытый пылью, пыльцой проклятого поля, и мычал:
– М… м… м…
Никак не удавалось вымолвить имя своего друга. Заикаясь, он поведал родителям о кривой церкви и попе Азатота. Те слушали, бледнея. Позже доктор сказал, что ему повезло, ни единого ушиба, а что до заикания – пройдет, и прописал лечение кварцевым светом.
Свет не помог, полноценный дар речи вернулся сам по себе уже осенью.
В тридцать три Глеб поднялся с моховой подушки и сказал:
– О-о-они у-у-ушли.
Некоторые вещи возвращаются. Нарушение речи, вызванное шоком. Лесные монстры…
Но шогготы действительно сгинули. Когда кучка уцелевших мужчин уже прощалась с жизнью и перед глазами Глеба проносилось кинохроникой: папа, отправляющийся на войну, мама, лепящая вареники, университет, армия, Мишка, Москва, самоубийца на станции Дом Советов, Галины губы, глаза, сеточка вен под кожей белоснежных грудей…
Чудовища побрезговали пищей, или, скорее, что-то их отвлекло. Синхронно повернули рыла к какой-то точке в чащобе и сорвались с места. Потрясенные сезонники вставали, не веря, что спаслись. Но спаслись далеко не все.
Лишь сейчас, у разбитой машины, среди мертвых и раненых товарищей, до Глеба стал доходить масштаб причиненной шогготами катастрофы.
Как ни странно, больше повезло тем, кто был в хвосте лесовоза. Из пассажиров прицепа погибло двое, еще четверо получили ранения. Легкие – от щупалец монстра. Одному сезоннику рассекло щеку, другому сняло немного кожи с груди. Тяжелые травмы нанесло падение с прицепа. Закрытый перелом лодыжки – раз. Пронзенное веткой бедро – два. Можно сказать, «прицепные» легко отделались, а Глеб и вовсе обошелся синяками.
Но из двенадцати находившихся в кузове людей выжило… четверо. Семерых убил прыгнувший в лесовоз шоггот. Восьмой неудачно приземлился и расколол о камень висок. Братья Терлецкие рыдали над трупами друзей. Лэповцу по фамилии Шишков шоггот откусил три пальца на правой руке. Он привалился к борту кузова и повторял: «Ну все, мужики, пора на пенсию», – а Бондарь бинтовал его изувеченную кисть.
Тьма укрывала саваном дорогу и мертвецов. Шумела, колыхалась, как море, тайга, вскрикивали раненые. Им оказывали первую помощь. Благим матом заорал усатый бурильщик – из мяса выдернули злосчастный сук.
– Где мы? – спросил Вася, отвлекаясь от парня с разрезанной щекой.
Церцвадзе, который при столкновении с гранитом расквасил о рулевое колесо нос, прогундосил:
– В трех километрах от лагеря примерно. Простите, пацаны. Эти курвы полезли на лобовое стекло.
Вася отмахнулся: ты-то тут при чем? Глеб заметил раздавленного, размазанного по гранитной глыбе шоггота, зеленые кишки наружу. По ощущениям, побег длился вечность, а на деле они недалеко ушли от делянки. И за час потеряли почти половину группы. За десять минут – если не считать ребят, застреленных юерами.
Полный провал.
– Вась, – позвал Глеб. – Я п-пойду за Галей.
– Погоди. – Бугор растер по лицу грязь, соображая. – Так, слушайте сюда. Нужно вернуться в лагерь.
– Не опасно ли? – спросил Корсар.
– Опасно. Здесь тоже опасно. – Вася кивнул на заросли. – В Рубежку утром попробуем.
– Пешком?
– А как еще? – вздохнул Церцвадзе. Его нос распух.
– Сделайте костыли для раненых, если понадобится – носилки…
– Сами доковыляем, – сказал бурильщик, сидящий на обочине. В аптечке нашлись обезболивающее и бинты.
– Ждите нас там, будьте начеку, не маленькие. Кто придет из поселка – стреляйте, не люди это.
– А вы?
– Мы с журналистом пойдем Галю искать.
– Впотьмах?
– Я с вами пойду, – сказал Муса, закидывая за плечо ружье и проверяя фонарик.
– Это – дело. Наш котловой – лучший следопыт. И это… – Вася бросил взгляд на мертвого сезонника. – Я – не я буду, если не отомщу. Слово даю. С корнем вырву заразу, богиня там или Папа Римский. Ну, мужики, удачи.
Глеб, Вася и Муса пошли прочь от лесовоза, держась лиственничной границы. Над Ямой всплыла луна, как утопленница со дна реки. Дорога была пуста, ни монстров, ни трупов. У Глеба перед глазами стояла зубастая, окаймленная щупальцами пасть – секунда, и откусит голову… Господи, Галя… Она совсем одна в ночи… или, что хуже, совсем не одна.
– Здесь! – сказал Глеб.
– Уверен?
– Д-да, вон тропка, здесь она с-свернула.
Муса первым сошел с дороги. Посветил фонариком, изучая склон.
– Так точно, здесь, – подтвердил он и поскакал по уступам.
– Ты на меня не серчай, – сказал Вася тихо, чтоб не услышал котловой.
– За что серчать? Т-ты мне жизнь спас, д-дважды.
– Я, брат, дурак. – В полутьме Вася посмотрел Глебу в глаза. – Я в башку втемяшил, что Галю люблю.
– Вот как… – Картина сложилась из фрагментов: отстраненность бугра, косые взгляды.
– Не встречал я, журналист, таких баб. А кто встречал? Покорежило дурака, чуть товарища не предал.
– М-меня?
– А кого же еще… Думал, гадости про тебя наговорю, Галя со мной будет. Представляешь? Не представляешь… – Вася хмыкнул. – Но она – молодец. Она тебя выбрала. Вы друг другу подходите. А меня, пожалуйста, прости. Отойду в сторонку, как только узнаю, что она в порядке.
– Ты далеко не отходи, – сказал Глеб. – Б-будешь к нам в гости п-приезжать, в Москву.
– Да манал я Москву вашу, журналист. Нашли тоже город. Херь собачья…
– Сюда, – указал Муса кончиком отломанной ветки.
– А другие следы есть? – спросил Вася. – Следы твари?
– Есть, – угрюмо ответил Муса. – Но гад один был. Уверен, наша Галя улизнула.
Они вышли из леса на посеребренную лунным светом плешину. Вася вырвался вперед. Муса и Глеб шагали поодаль, изучая землю. Почва чавкала и проседала, выпуская болотный сок.
– Он в плену был, – вдруг сказал Муса.
– Кто? – не понял Глеб.
– Бугор наш.
– Васька? Ты что, он м-младше меня.
– Ребенком он был в концлагере.
Глеб приоткрыл от удивления рот.
– Он не рассказывал…
– Он никому не рассказывает, думает, мы не в курсе. Только вот он во сне говорит. Зовет мамку и Анечку какую-то, говорит, что аптека в концлагере ненастоящая, и кого-то благодарит все время за конфету. И не всегда по-русски. Мы сперва думали, он по-немецки говорит. Но это не немецкий. Это иврит.
– Он еврей?
– Между нами…
– Мужики! – прервал диалог бугор. Глеб и Муса кинулись на окрик. Вася замер над лежащим в лужице мотоциклом. В свете включенной фары кишела мошкара. У Глеба запекло в груди. Он завертелся на кочке:
– Галя! Галя, мы тут!!
– Не надо, – остановил его Вася. – Мало ли кто услышит.
– А гад-то свалил. – Муса поковырялся веткой в траве. – Верно, как и те, у дороги. В последний момент передумал и сбежал.
– А Галя? – хором спросили Вася и Глеб.
– Она туда пошла.
Отпечатки обуви вели по болоту, такие отчетливые, что и следопыт не нужен. Мужчины двинулись вброд, меся грязь сапогами. Пятно света моталось впереди. Ива погрузила лозы в вихлястый ручеек. Из тальника прыгнула жаба. Комары присасывались к шее и лицу, но Глеб не замечал их.
«Зачем я отпустил Галю одну?»
Страх вгрызался в нутро. Взор зацепился за рыжеватый предмет, утопленный в грязи.
– Посвети с-сюда! – Чертова речь спотыкалась, как и вязнущие в топи ноги.
Глеб переступил бочажок, наклонился и сунул руки в жижу, ощупывая предмет. Копнул, потянул изо всех сил и выдрал у болота, с куском торфа и кореньями, женскую туфлю на каучуковой подошве.
– Это ее?
Глеб молча кивнул.
– Мужики, – окликнул Муса с противоположного берега мари. – Здесь следы протекторов.
Глеб выронил туфельку в воду.
– Легковушка, – сказал Муса. – Приехала со стороны реки, туда же и уехала.
Не нужно было расшифровывать, что это значит.
– Сюда посмотри, – сказал Вася, указывая на примятую траву. Муса пересек болотце, посмотрел, поцокал языком.
– Видите? Отпечаток босой пятки. И мужская нога. Тут она упала.
– Она у-у них. Н-надо и-и…
– Не пори горячку. – Вася положил руку Глебу на плечо.
– И-идти…
– Да понял я, понял. Пойдем, Глеб, слышишь? Спокойно. Сначала в лагерь.
– Н-нет! – Глеб оттолкнул Васю.
– Ну ты куда собрался, журналист? В гнездо их с голой сракой? Вооружимся, вместе пойдем. Мне она тоже… не чужая…
– Пожар где-то, – принюхался Муса.
Глеб почувствовал запах гари. Он взмолился, чтобы это поселок пылал, вместе с Золотаревым и юерами. Но источник запаха был гораздо ближе. Над кронами поднялся столб дыма. Не сговариваясь, мужчины бросились в редколесье. Они уже различали пляску оранжевых язычков за деревьями.
«Не здесь ли, – подумал Глеб, – изба безносой отшельницы?»
– Там кто-то есть, – сказал Вася.
Темная фигура отделилась от горбатой лиственницы. Человек шел навстречу, к болотам.
– Стой, стрелять буду! – Муса сорвал с плеча ружье и прицелился. – Это вы, Галь?
Человек был невысоким, миниатюрным. Точно Галя! Глеб бросился через кусты. Но луч фонаря высветил юношу с пистолетом в руке. Одежду, лицо и волосы юноши покрывал слой грязи. Дуло пистолета было направлено в землю.
– Заяц! – узнал Глеб. – Это т-тот п-парень, к-который сбежал из п-поселка. Заяц, свои! – Глеб нахмурился, увидев слезы, блестящие на щеках мальчика.
– В чем дело?
– Она погибла, – сказал Заяц, всхлипнув.
Глеба словно кувалдой огрели. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони и засочилась кровь.
– К-к… к-кто?
– Бабушка Айта. – Заяц утер слезы, сильнее размазав грязь по лицу.
К Глебу вернулась способность дышать. Заяц спрятал пистолет за пояс.
– Погибла и убила всех шогготов, – произнес он.
По пути в лагерь Заяц рассказал, как старая отшельница заманила тварей в ловушку, пожертвовав собой, сожгла их вместе с хибаркой в стланике. Глеб не знал, что за волшебство использовала старуха, но именно она спасла пассажиров лесовоза от гибели. Наверное, Галю тоже. Твари услышали зов и не смогли на него не ответить.
– Я буду скучать по ней, – сказал Заяц тихо и посмотрел на Глеба: – Галина в безопасности?
– Нет. – Слово оцарапало горло, таким колючим оно было. – Галя у них, у Золотарева.
– Надо возвращаться! – вздрогнул мальчик.
– Вернемся, – заверил Вася. – Но не с пустыми руками. Разворошим логово, будь спокоен.
При мысли, что Галя сейчас с Золотаревым, Глеба бросало в холодный пот.
Они вышли на знакомую до мелочей делянку. Пока бродили по лесу и мари, остальные сезонники опередили их. Корсар взвел курок, готовый нашпиговать свинцом визитеров.
– Пощади, – сказал Вася. Корсар опустил винтовку.
– Не нашли? Галю нашу?
Вася покачал головой. Лэповцы собрались у палатки: подавленная горстка выживших из числа большой и веселой компании. Раненые сидели на бревнах. Трелевщику с переломом наложили шину.
– А где Шишков? – Вася не досчитался товарища, который потерял в бою с шогготом пальцы.
– Умер по дороге, – сказал Корсар.
– Умер?!
– Как только вы ушли, начал распухать, весь посерел. Пара минут – и все.
– Яд?
– Видно, яд в слюне этих бесов.
Глеб поднял ненавидящий взгляд к звездам над Ямой.
– Больше никого не кусали? Ладно. – Вася потеребил бороду. – Значит, нас шестнадцать. Ходячих – четырнадцать.
– Мы кудысь идэмо?
– Это добровольно, – сказал Вася.
– Галя в плену, – проговорил Глеб. – Они х-хотят п-принести ее в ж-жертву.
– А силенок-то хватит? – набычился Церцвадзе.
– Ты этих тварей видел? – Его товарищ коснулся заклеенной марлей щеки.
– Заяц, – позвал Глеб. – Расскажи им про пожар.
Мальчик пересказал свою историю: как он покинул избушку через туннель и как огонь пожрал шогготов. Когда он закончил, на бородатых лицах сияли радостные ухмылки.
– Вот кому мы должны спасибо сказать!
– Что, прямо всех кончила? Ну бабка! Ну молодец!
– Мы точно не знаем, – произнес Вася. – Будем надеяться, что всех, но там, у котлована, полно сюрпризов.
– А у нас полно боеприпасов, – парировал якут Петя. – Две винтовки, ружье…
– Маузер! – вставил Заяц. – И семь патронов к нему.
– Кувалды, топоры, ломы…
– Настрой мне нравится, – сказал Вася.
– Ужин, мужики. – Муса вынес из балка ящик с консервами. Вася и Глеб отказались было, но котловой пригрозил: – Не поедите – никуда не пущу.
– Ты прав. Силы понадобятся. – Вася передал Глебу банку и ложку. – Лопай.
Глеб сам не понял, как проглотил полпорции. Он не ел с утра. А Галя? Стало стыдно за набитое брюхо. Глеб отставил банку.
– У них есть рация. М-мы сможем запросить п-помощь.
– Сколько
– Было тридцать конвоиров, – рапортовал Заяц. – Теперь – двадцать шесть. Плюс капитан и Ярцев, Стешка и, само собой, Золотарев.
– По два с хвостиком на рыло, – прикинул Церцвадзе. – Фигня.
– Подожди, – сказал Вася. – Не все согласие дали.
– На что согласие?
– Чтобы в поселок идти. Спасти Галю и этим сукам не дать тут богинь будить.
– Так голосуем! – Церцвадзе поднял руку.
– В дупу цэ шобло! – поднял руку Бондарь. За ним подняли руки все остальные, включая раненых.
У Глеба защипало в горле от избытка чувств.
– Добро, – сказал Вася. – Хромые остаются.
– Мы отомстить хотим, – буркнул обиженно сезонник с переломом.
– Предоставьте это нам, ребята. Петь, ты тоже останешься.
– А я чем тебе насолил? – удивился якут.
– Будешь подранков охранять, оставим тебе ружье.
– Эх, – надулся Петя. – Ну кто вас так падать просил, мужики?
Раненые оправдывались.
– Вооружаемся, – сказал Вася, – и по коням.
– Взрывчатка, – полушепотом проговорил Заяц.
– Что? – повернулся к нему Глеб.
– На складе возле завода хранится динамит.
Вася услышал мальчика, подошел, стирая с усов тушенку.
– Много? – спросил он.
– Ее почти не использовали, так что – до черта. – Глаза Зайца заблестели алчно. – Хватит, чтобы взорвать сраный котлован.
Глава 34
– Не делай этого, – сказали Гале морские обитатели, когда она начала мерцать, то исчезая, то появляясь вновь в теплых бирюзовых водах. – Мы так здорово играли с тобой, не мерцай, не просыпайся, там очень плохо. – Прекрасные лица морских обитателей исказило страдание.
– Но я не могу, – воскликнула Галя. – С вами так интересно, но у меня уже болят руки!
– Это потому, что железо передавило плоть. Не просыпайся, глупая. О нет!
Галя растаяла, словно была статуей из песка, и течение растащило песчинки и собрало ее снова по частям в каком-то холодном, неприветливом мире. Галя открыла глаза. Голова была запрокинута, она спала стоя. Руки, поднятые вверх, двоились – получалось целых четыре руки, окольцованных четырьмя браслетами. Галя крепко зажмурилась и опять посмотрела вверх. Количество рук уменьшилось до нормы. Но разве нормально, что они закованы? Крюк удерживал цепочку, протянутую меж браслетами, и Галю в вертикальном положении. По потолочным балкам ползали костянки и мухоловки. Пауки плели сети в углу. Светила облепленная мошкарой лампочка.
«Я уже была здесь… Это – поселковая баня».
Воспоминания пришли вместе с болью. Болели пережатые кандалами запястья. Под весом тела металл впился в кожу. Кисти онемели, их словно пчелы жалили. Пальцы ног едва доставали до грубо струганных досок. Сквозняк обдувал интимные места.
«Я голая».
Страх заполнил разум, испепеляя образы дружелюбных обитателей моря из сна.
…Они пытались добраться до Рубежки. Лесовоз атаковали. Заглох мотоцикл. На болотах Галя спаслась от шоггота, но попала в другую ловушку. Химический запах… Золотарев…
И это осознание, пугающее сильнее любых чудовищ: «Я голая».
«Почему я голая и мокрая?»
Галя напрягла шейные мышцы и посмотрела вниз, между грудей, по которым стекала мыльная пена. Под ней, как собака, сидела на корточках Стешка. Галя завизжала и пнула отвратительную бабу коленом. Удар пришелся в скулу. Хоть и пустяковый, он застал вражину врасплох.
– Чего пихаешься, кобыла? – Стешка отодвинулась на безопасное расстояние и приложила губку к щеке.
– Отпустите меня немедленно!
Галя задергалась, надеясь выкорчевать крюк, но лишь глубже вонзила браслеты в онемевшие руки. Пришлось прекратить тщетные попытки и вытянуть ступни в поисках опоры.
– Все? – осведомилась Стешка. – Могу продолжить? Еще раз пихнешь – укушу.
Галя сглотнула. Зубы у Стешки были лошадиные.
– Глянь на себя, – презрительно промолвила Стешка. Окунула губку в ведро и провела ею по Галиному бедру.
«Она меня моет!» – Галя сморщилась.
– Ни шрамов, ни растяжек, ни натоптышей… Пятки как у ребенка… Ты их в молоке паришь? Ты как вообще ходишь? Порхаешь на крылышках? – Стешка неодобрительно закряхтела. – Мужикам такая, как ты, не нужна. Скажи спасибо, что тебя матушка приметила, а то б бобылихой была. Мужики таких шпилят – и в мусор. Один черт постареешь. Мужикам жрать надо, чтоб в избе был порядок… Что ты им на обед дашь, пятки свои?
Галя слушала критику сумасшедшей сельской бабы, не веря собственным ушам. Страх, стыд, унизительность ситуации сплетались в комок ярости.
– На меня знаешь как мужики пялились? – Стешка выжала губку в ведро. – Сиськи по молодости были как арбузы, не то что у тебя, плоскодонки. Но мне пипирки их даром не сдались… я исполкомовским отказывала…
– Зачем вы это делаете? – перебила словесный поток Галя.
– Чтоб ты чистой была пред матушкой.
– Зачем вы служите злу?
– Зло, добро… – проворчала Стешка. – Сами придумали, сами верите. Медведь в тайге – это зло или добро? Тойон, на которого моя семья горбатилась, – зло? Я его вот этими руками кокнула, потому что большевики разрешили. Получается, большевики – добро? Нет, дура, добро – это то, от чего мне хорошо.
– Вам хорошо от убийств?
– Дай подумать… Тойона убила – хорошо было. Мужа отравила – на седьмом небе была…
– Вы – чудовище, – процедила Галя.
– Ай, как оскорбила! – Стешка выпрямилась и поелозила губкой по Галиному лицу. Мыло защипало глаза. Галя мотнула головой. – Вы в партию вступаете, потому что картавому поверили? Нет, чтоб жилось сытно. Я свою партию нашла, свою Лениниху. Она меня озолотит, власть даст над стадом вашим поганым. Я, Степанида, решать стану, кому жить, кому подыхать.
– Что вы со мной сделаете? – Голос Гали предательски задрожал.
– Повезло тебе, дрянь. Они все сдохнут, как жили, без смысла, без причин. Ни могил не будет, ни памяти. А тебя мы запомним. Ты – одна такая, кто снимет печать. Тебя матушка в уста поцелует. Дырку дай.
Галя сжала зубы, почувствовав, как губка царапает нежную плоть меж ног. Ах, если бы она могла – засунула бы эту губку в глотку сектантской корове.
– Открывай!
У Гали скрутило живот. Она уставилась в ужасе в сенцы.
– Открывай, Стешка! – крикнул Золотарев.
– Подождешь, – буркнула Стешка без пиетета. Взяла полотенце и принялась обтирать вымытое тело.
– Где детки? – спросила она, глядя Гале в глаза.
– Кто?
– Эти. – Стешка пошевелила пальцами у рта, изображая щупальца. – Я их больше не слышу.
Галя осклабилась.
– Потому что мы их убили. Всех перестреляли, всех!
Стешка сощурилась, прикидывая, лжет ли пленница.
– И вас перестреляем, – пообещала Галя.
– Ничего, – сказала Стешка. – Новых деток впустим. Главное – матушку освободить.
В дверь заколотили.
– Стешка, псина ссанная, отвори, дай на голую актрисулю посмотреть!
– Не впускайте его! – взмолилась запаниковавшая Галя.
– Не бойся, – смягчилась Стешка. – Снасильничать не позволю.
– Стешка!! – Дверь затряслась на петлях. – Я только передерну!
– На Ярцева передерни, говноед. – Стешка вынула из кармана телогрейки ключ. – Без глупостей.
Она привстала на цыпочки – Галя могла бы вцепиться зубами в рябую щеку, а то и в Стешкино горло, но что дальше?
«Не думай, – сказал внутренний голос, – загрызи ее, все равно умирать, хоть какое-то утешение…»
Галя не поддалась соблазну. Ключ отстегнул браслет, цепочка соскользнула с крюка, пятки воссоединились с полом. Галя вскрикнула. Казалось, по руке от плеча вниз полилась лава.
Стешка отстегнула второй браслет и убрала кандалы в карман. На запястьях краснели ссадины. Галя встряхивала кистями, нормализируя кровообращение, и судорожно соображала, как ей распорядиться мнимой свободой.
– Не шали, – предупредила Стешка.
Галя сделала шаг к сенцам.
– В чем мать родила к Золотареву пойдешь?
– Краем глаза!! – Бригадир таранил дверь.
– На. – Стешка сняла с гвоздя белую рубаху из грубой холстины. Галя надела ее через голову на голое тело – подол рубахи прикрывал колени, даруя обманчивое чувство защиты.
– Такой войдешь в матушкин рай, – подытожила Стешка и ушла в сенцы. Галя огляделась, высматривая что-нибудь, годящееся для самообороны. Мыло? Губка? Кусок пеньковой веревки? Повеситься по-быстрому на крюке и оставить Гидру с носом? Ищи-свищи другую полукровку в Яме!
Скрипнув, открылась дверь. Затопало в сенцах. Вешаться некогда. Галя схватила ведро.
– Так неинтересно, – закапризничал Золотарев. Он тоже принарядился: черные шаровары, заправленные за голенища кавалеристских сапог, черная гимнастерка с воротником-стойкой, ремешок через грудь, на поясе – кобура.
Тяжелый кожаный плащ делал его похожим то ли на чекиста, то ли на Дракулу. Старшеклассницей Галя читала дореволюционное издание викторианского романа, и ее будоражила иллюстрация с графом-вампиром, вонзающим клыки в шею бедной Мины. Вурдалаки они все, вот кто!
– Не подходи!
– А чего она без наручников? Оцарапает, стервоза. У нее ж в жопе юла.
– Никакого железа! – Стешка подобрала веревку. – Руки давай.
– А то что? – вскинулась Галя. – Застрелите меня и не разбудите свою мамашку?
– Поверь, – усмехнулась сектантка, – этот кобель знает много способов, как тебя укротить, не убив.
– Готов их все продемонстрировать! – Золотарев почесал в паху.
Галя поникла и выронила ведро. Стешка ловко связала ее запястья спереди. Золотарев упал на четвереньки и постарался заглянуть под подол сорочки. Галя уклонилась. Стешка пнула Золотарева калошей. В дверном проеме возник Ярцев. В штанах с подтяжками и в накрахмаленной сорочке приспешник Золотарева напоминал гиммлеровского функционера. Пятно крови, проступившее на рукаве, – словно красный круг нарукавной повязки.
– Товарищ будущий генералиссимус!
– Вещай, – разрешил Золотарев снисходительно.
Начальник конторы выпрямился и пролаял в потолок:
– На повестке дня стоят вопросы: о положении на участке! Докладчик – товарищ Ярцев. Об агитационной работе среди строителей! Докладчик – товарищ Ярцев. О ликвидации строителей! Докладчик – товарищ Золотарев! О лэповцах! Докладчик – товарищ Золотарев! О жертвоприношении богине! Докладчик…
– Голова от тебя болит, – отмахнулся Золотарев. Галя пробовала узлы на прочность, Стешка хлопнула ее по руке. – Со строителями и лэповцами разберется матушка. Жертвоприношение состоится в полночь. – Золотарев посмотрел на часы, затем медово улыбнулся Гале. – Через час, душенька, через час.
Глава 35
У Васи Слюсарева была тайна, и, на самом деле, не одна. Чего у него не было, так это родственников: деда-кавалериста, видевшего в бинокль Сталина, зятя-археолога, копавшего городище манси. Он не выдумал эти истории, но, услышав от знакомцев в скитаниях по Сибири, приписал вымышленной родне. Дед Васи служил в Белой гвардии, участвовал в обороне Крыма под руководством генерал-лейтенанта Слащева и после поражения бежал с семьей через Ригу в Остраву, где до конца дней работал инженером. Впервые в Советском Союзе Вася побывал летом сорок пятого, привезенный красноармейцами, освобождавшими Терезин.
Кто бы догадался, что бугор Вася с его пролетарской, то ли украинской, то ли белорусской фамилией, рыжей бородой, внешностью Алеши Поповича и носом-картошкой – еврей, потомок беляков? От судьбы ребенка врага народа его спасло то, что в эмиграции деда завербовали в агенты НКВД, а отец, прочитав в газетах о Мюнхенской конференции, вступил в коммунистическую партию Чехословакии. Папа умер в начале оккупации от инфаркта. Маму убил тиф за год до победы. С одиннадцати и до пятнадцати лет Вася жил в терезинском гетто, в аду, построенном немцами для ста сорока тысяч людей. За это время тридцать три тысячи его соседей умерли от нечеловеческих условий, а восемьдесят восемь тысяч сгинули в лагерях смерти.
Вася никому об этом не рассказывал, ни о крепости Терезиенштадт, ни о загранице вообще. По легенде он родился и вырос в Норильске – тамошний сиротский приют был его третьим домом.
В гетто Вася видел монстров. И они были ужаснее шогготов, напавших на лесовоз. Главного монстра звали Карл Рам, оберштурмфюрер Рам, комендант крепости. В сорок четвертом, в год маминой смерти, Рам приказал одному из заключенных концлагеря, знаменитому режиссеру Курту Геррону, снять пропагандистский фильм, который показал бы Красному Кресту и иностранной публике, как прекрасно живут евреи при Гиммлере. В крепости срочно возвели декорации: музыкальный павильон, аптеку, магазины. Высадили розовые цветы. Рам гулял вдоль клумбы и раздавал детишкам конфеты. Малыши, получавшие в день восьмисантиметровый кусок черствого хлеба и «гуляш» из порченой конины, смотрели пресыщенно на конфеты и заученно восклицали: «Опять шоколад, дядюшка Рам!»
Свою конфету, презент от коменданта, Вася сберег, привез в СССР и съел только в сорок седьмом, прочитав в «Правде», что Рам повешен чехами. С тех пор он больше не ел сладкого.
В гетто Вася увидел кое-кого еще. Ему было одиннадцать. Его подружка Анечка, Ганка, сказала:
– Здесь кто-то живет.
Это и была та страшная тайна, которой Анечка обещала поделиться с утра.
– Где? – спросил недогадливый Вася. Гетто готовилось ко сну, мимо, как пассажиры по плацкартному вагону, сновали соседи. Ноги, обмотанные тряпками, втягивались на верхотуру, под крестовые своды. Душ был обязателен – распоряжение юденрата. Но в помещении с единственным окном все равно пахло потом и гнойными бинтами.
– Здесь, – сказала Анечка с максимальной серьезностью, присущей ее возрасту. – В этой комнате.
– Ага. – Вася высунулся в проход. Люди постепенно рассасывались, занимая свои душные ниши. Вася и Анечка сидели на матрасе, набитом конским волосом, на одних из пятнадцати грубо сколоченных трехэтажных нар. Нары втиснули в неуютную каменную пещеру бывших казарм. Здание восемнадцатого века не знало такого наплыва обитателей. Их свозили в крепость со всего Протектората, даже из Дании и Голландии, как, например, бедного, не умеющего говорить ни по-русски, ни по-чешски, ни на иврите пана Алерса.
– Ты права, – согласился Вася. – Здесь определенно кто-то живет. – Он стал загибать пальцы. – Ты и я, наши родители, пан Волк и пан Лемеш… – Тут Вася заколебался: кашель пана Лемеша затих пару часов назад, и вполне возможно, смешливый, цепляющий длинные усы, пляшущий на сцене любительского театра Лемеш мертв. Хладный труп за занавеской, прикрывающей его постель. И завтра «геттоуши»[2] с буквой «w» на наплечных повязках транспортируют покойника в крематорий у крепостных куртин и сожгут в черной печи. Вася заставил себя не думать о смерти. – Здесь живут сорок семь человек, а еще тараканы, вши, муравьи и клопы.
– Нет же. – Анечка помотала короткостриженой головой. Из-за керосина скальп покрывала экзема. – То есть да, но кроме всех нас… всех их… – Она понизила голос. – Здесь живет чудище. Оно завелось в вещах, как вошь.
– Это тебе не СССР, фантазерка. – Вася ткнул пальцем в лоб Анечке. – Чудища служат Гиммлеру, их не сажают в барак с евреями.
– Дети, – шикнула с верхнего яруса Васина мама. – Пора спать. Поиграете завтра.
– Ухожу. – Анечка спрыгнула с нар и сказала, победоносно посмотрев на друга: – Я не вру, он существует.
– Как же. – Вася укутался одеялом. Крепость впадала в летаргический сон. Изгнанники спешили вернуться домой – в города без гитлеровцев, без надписей JUDEN VERBOTEN[3], – и сны это позволяли. Проход опустел. Вася лежал меж трех хлипких фанерных стен, словно в гробу с отвалившейся боковиной. Днем на Иезуитской он видел грузовик, везущий гробы. Вася задумался: каково это, быть мертвым? Уподобиться папе, бабушке и дедушке. Синеть и раздуваться. Он дернул щекой. Прочь, прочь. Мама сказала, немцы собираются открыть в Терезине кафе и банк и выпускать еврейскую валюту. Дела пойдут в гору. Люди прекратят умирать.
К передней стенке, отделяющей нишу от такой же соседней ниши, была прибита полка, и Вася занялся ежевечерней ревизией семейного скарба. Фигурная бутылочка, кофемолка, три железных чашки, стопка тарелок, столовые приборы, сито, помятый бидон, масленка, лампадка, половник, папины часы с будильником… Эсэсовцы забрали все их ценности, но не поняли, дураки, что дешевые папины часы – вот где ценность! Вещи просились обратно в Остраву. Вася видел, как вещам грустно, даже когда дежурный погасил лампы, даже когда веки смежились…
– Воды…
Вася распахнул глаза. В темноте дышали, храпели, постанывали спящие люди. Вася собирался вновь провалиться в сон, но услышал сбоку, с центральной «этажерки» сдвинутых нар хриплое, едва разборчивое:
– Воды, прошу…
– Сейчас. – Вася сел и обшарил полку, выудил чашку, коробок и свечу. Чиркнул спичкой. Огонек озарил фигуры великанов, столпившихся в проходе, – возле каждого жителя гетто по ночному стражу. Вася фыркнул, различая пришитые к «великанам» желтые шестиконечные звезды, осознавая, что это лишь плащи и пальто, висящие на гвоздях, облепившие нары, как гигантская моль. Люди использовали каждый сантиметр выделенного пространства, развешивая одежду на брусьях и бельевых веревках, приколачивая полки, чтобы вместить нажитое: сто фунтов веса на человека. Вася встал с постели. Пол холодил пятки, но он решил не обуваться.
– Я принесу, – сказал он плащам, потрепанным, завшивленным пальто с вышитыми приговорами: Jude! И пошел влево, к выходу в умывальную комнату. Нары возвышались над ним, до потолка загруженные чемоданами. К верхним ярусам вели лестницы, мохнатые от свисающего с перекладин тряпья. В завалах чемоданов, саквояжей, мешков и кофров тоже спали люди. Вася, естественно, видел только нижний человеческий «слой». Пан Алерс вырубился, не сняв очки, с книгой на брюхе. Вася засмотрелся на обложку – что-то иностранное, скучное – и чуть не отфутболил ногой оловянную миску. Все, что не влезло на полки, хранилось под койками: сумки, чайники, тазы, нехитрая библиотека, театральный реквизит. Владение музыкальными инструментами строго каралось, но, кажется, у пана Алерса была глиняная свистулька.
Вася поднырнул под полосатую рубашку, распятую между рядами, пошел боком, чтобы не налететь на стремянки. Свеча озарила крохотный уголок общей кухни. Вязанка дров, дырявые полотенца на прищепках, печка-буржуйка с закопченным коленчатым хоботом, табуретки, зашторенный клетчатой тканью шкаф. Коляска, оставшаяся от умершего младенца, – теперь в ней хранили картошку. Возникло неприятное чувство, что за кухней наблюдают. Вася обернулся. Пальто на торцах рядов показались тушами в мясной лавке, почему-то именно гнилыми тушами, облепленными мухами. Полки под потолком, провисающие от веса посуды, выглядели наростами, осиными ульями. Чуть покачивалось зеркальце на веревке – вероятно, Вася сам его и зацепил локтем. Проходы углублялись в темноту, к бесполезному окну, и было легко представить, что бредни Анечки – чистая правда. Что в бастионе таится чудище. «Завелся, как вошь».
Вася шмыгнул носом и заторопился. У буржуйки стояло ведро с водой. Он набрал полную чашку и двинулся обратно, освещая путь робким язычком пламени, стараясь ненароком не поджечь ветошь. Нары казались бутербродами с человечиной. Опасно кренились в проход чемоданы с нацарапанными мелом названиями городов. Рукав пальто потрогал за плечо. Вася сморщился. И тут он услышал шорох. Взор метнулся к потолку. Вода потекла на запястье. Сверху кто-то был. Кто-то крался за Васей по последнему ярусу нар, среди чемоданов и свертков.
«Конечно там кто-то есть! – разозлился на себя Вася. – Дети, и взрослые, и фантазерка Анечка, но никто из них не ползает под сводами, они спят!»
Благоразумие победило слуховые галлюцинации. Не доставало вскрикнуть и разбудить народ. То-то мама задаст трепки, и не откупишься чушью про чудищ. Маме нужно выспаться, чтоб работать в распределительном блоке, чтоб они могли питаться…
Вася поравнялся со своей нишей – привет, пан Папины часы! – и посмотрел на завешенный одеждой, заставленный лестницами соседний ряд. До него дошло: он не разобрал, кто просил попить – мужчина или женщина. Болезнь лишила сиплый голос пола.
– Я принес воду, – полушепотом сказал Вася.
Ему не ответили. Жаждущий уснул. Или умер.
Пан Лемеш?
Вася зашагал вдоль задрапированных ниш, обогнул стул с шахматной доской, вязальными спицами и клубком ниток. Воск согревал пальцы. Вдруг Вася почувствовал себя очень одиноким, что было странно, учитывая количество людей и монстров в этой темноте. Монстры… А если один из них сейчас свесился с верхнего яруса, и это не воск капает, а его горячая слюна? А если когтистая лапа высунется сквозь ширму и вопьется в горло? Или в щиколотку… чудищам нравится мрак под койками. Они рождаются в хламе, в горе, в тифозных бараках, в плащах с нашитыми звездами. Они голодны.
Вася встал у нар. Каркас был украшен фотографиями и рождественскими открытками. Васино сердце учащенно стучало, взор скользил по нарисованным ангелам и Микулашам. Говорили, к Рождеству гетто ликвидируют, а Вась и Анечек переправят на корабле в страну под названием Мадагаскар, и у них будут большие квартиры и собственные комнаты.
– Пан Лемеш?
Вася поставил чашку на край второго яруса. Воспользовался лестницей. Ступенька, вторая, напряженный взгляд в проход. Глаза привыкли к темноте, или в казарме стало светлее. Вася видел пустых людей: чертовы пальто, лезущие по нарам. И завтра никто не проснется, не сыграет в шахматы, не наклеит усы, не расскажет про еврейские деньги, кафе и школу. И «геттоушам» не придется возиться с телами. Чудища съедят трупы.
Вася отвернулся от прохода. Нишу пана Лемеша закрывало полотенце. Болтались гроздью на спутанных веревках: щетка для обуви, разделочная доска, сковорода. Нары достроили чем-то вроде деревянной голубятни. В дощатой коробке с присвистом дышали. Вася отдернул полотенце.
– Пан…
Мужчина, лежащий в нише, был мертв. Прикусив – чтобы не заорать! – большой палец свободной руки, Вася смотрел на пана Лемеша. Серая кожа, запавшие глаза под веками, открытый, в клочьях высохшей пены рот. Вши скакали в седых волосах покойника. И что-то скреблось у изножья…
«Крысы. Его едят крысы. Не смотри».
Но Вася посмотрел.
Это были не крысы. В гробу без боковины, за складками полотенца были не крысы. Там, сгорбившись, упираясь спиной и затылком в «потолок» ниши, сидел Ночной Призрак. Дитя скорби, манекен в лавке, торгующей несчастьем, черный, как печь крематория. Призрак вывернул шею и открыл алую пасть. Полотенце задернулось. Вася кинулся к маме. Пальто и плащи продолжили нести вахту в крепостной казарме.
И через восемнадцать лет Вася Слюсарев, русский, из Норильска, вспомнил ту ночь. В тысячах километров от Терезиенштадта он вспомнил черную тварь, питающуюся смертью. Потому что поселок гидромеханизаторов неуловимо, навязчиво напоминал ему гетто своего детства. Это было дурное место. Это были кулисы, клумбы с розовыми цветами, призванные замаскировать клокочущий ужас. И здесь, в новом концлагере, правил свой комендант Рам – Ночной Призрак по имени Золотарев.
В одиннадцать лет Вася не смог защитить от зловещего гостя тело пана Лемеша. Не смог победить немцев и увести на волю Анечку, маму и остальных. Но сегодня у него появился шанс спасти заключенных таежной крепости. Посмотреть в глаза Ночному Призраку и уничтожить Терезиенштадт. А потом он возьмет отпуск и полетит в советскую Прагу, по улицам которой ходили друг всех чехов, Владимир Ильич Ленин и наследник Желивского, Клемент Готвальд!
Сжимая винтовку, Вася смотрел на поселок с холма.
Глава 36
– Т-ты чего? – Глеб потормошил окаменевшего товарища.
– Ничего… вспомнилось, простите. – Вася сплюнул в траву. Они лежали на брюхах, на взгорке, откуда отлично простреливался поселок. Тринадцать человек: двенадцать героев и Глеб. Лобастая луна плавала в витках жемчужной мглы, норовя выдать врагу партизанский отряд. И не придавала уверенности гладкая рукоять топора, которую Глеб стискивал.
– Где она может быть? – спросил Вася.
В полумраке горбы изб и строительных вагончиков напоминали кольца рептилии, принимающей лунные ванны на берегу. Согласно античным мифам, в Лерне разбойничала многоголовая змеюка, но Геракл был сильнее. Знали ли греки Гидру или люди назвали богиню в честь Лернейской коллеги? Какая, к черту, разница! Главное – найти Галю…
– Там ее п-поселили, – указал Глеб на темные крыши. Свет в домах был потушен, поселок притворялся вымершим. – Рядом к-контора г-гидромеханизации. А где живет Золотарев?
– Там. – Заяц прицелился из маузера в избу на другом конце поселка. – В бывшем доме Енина.
– А склад со взрывчаткой?
– Он за деревьями, вон там. Склады, завод, где держат наших, бараки, ну и котлован.
В низине грозно шумела река с древнегреческим имечком. Партизанам предстояло штурмовать Аид.
– Мужики, – сказал Вася. – Кто воевал?
– Я…
– До Берлина дийшов.
– От звонка до звонка, – отозвались люди-тени.
– Нужны две пары, – распорядился Вася. – Ветеран берет малолетку. Муса, на тебе – начало поселка. Бондарь – на тебе та сторона. Идите, как по селу с фрицами. Кто найдет Галю…
– Сигнал такой… – Муса заухал, подражая сове.
– Отлично. Встречаетесь в середке. Если Гали в поселке нет, идите вниз по течению.
– А в-вы?
– Сперва за взрывчаткой. Вдругоряд – вызволим заключенных. Вопросы? Ну что ты, Филька, руку тянешь, как в школе?
– Хочу спросить, не помешает ли Церцвадзе геморрой?
– Да я тебя! – замахнулся бурильщик на наглого Фильку.
Сезонники хихикнули.
– Досыть балакаты, Филиппэ, пишлы на розвидку.
– Я с Мусой! – вызвался Глеб. – Я уже был в конторе.
– Добро. Ни пуха.
Глеб полез за котловым по булыгам. Страх, как мощный динамик, превращал тихий перестук камушков под подошвами в оглушительный грохот, который вот-вот привлечет внимание юеров. У штакетин позади темной избы Глеб спросил шепотом:
– К-как вы на войне б-б-боролись с-со…
– Со страхом? – Муса понимающе улыбнулся. – От него, дружище, никуда не деться. Ты думай о том, что они тоже боятся.
– Юеры?
– И юеры, и тварь в земле. И Ктулху, и Азатот, и Господь Бог, если он есть. Все сущее боится. Я когда стрелял, представлял, что не в немца стреляю, а в свой страх.
Муса потрепал Глеба по плечу.
– Ну, идем.
Они юркнули в проулок, прислушиваясь. Фонари не горели, но что-то мерцало в окне конторы. Свеча?
– Постой, – шепнул Глеб. – Глянем тот дом, он ближе.
Глеб проскользнул к избе, из которой несколько дней назад забирал Галин чемодан.
– Баню проверьте, Муса.
– Есть, командир!
Они рассредоточились. Глеб достал одолженный в лагере фонарик, включил его, прикрывая ладонью, и сразу выключил – так по дороге сюда инструктировал Вася. Секунды хватило, чтобы убедиться: Гали в комнате нет.
Одновременно с Мусой он вышел во двор.
– В бане нашел. – Котловой показал грязную туфельку.
«Вот и вторая», – подумал Глеб, мрачнея. Но вещица из кожи и каучука – привет от Гали – сработала эффективнее, чем топор в руке. Она наполнила Глеба злой решимостью.
– Идемте за рацией.
– Журналист.
– Чего?
– Ты это… заикаться перестал.
– Точно. – Удивленный Глеб потрогал губы. Страх никуда не делся, но, кажется, преобразовался во что-то новое, в топливо, ведущее вперед. Прячась в тени забора, партизаны двинулись к конторе. Как и в прошлое воскресенье, дверь треста была распахнута настежь. Огонек в окне погас – или вовсе померещился.
«Не ходи», – раздался в голове голос Мишки Аверьянова.
– Здесь подождешь? – обернулся Муса.
– Нет.
Они поднялись по ступенькам. Муса не сводил ствола винтовки с темной утробы дома.
«Дом паука», – подумал Глеб.
Заскрипели половицы: они тут, лазутчики тут! Лунный свет проникал в помещение сквозь пыльные окна, вырывая из мрака предметы, придавая лавке и венскому стулу толику зловещей таинственности. На плакате гидростроители, парень и девушка, яростно улыбались, позируя у плотины. Длинноногий сенокосец пробежал по их одухотворенным лицам.
Муса прицелился в дверной проем, кивнул и переступил порог. Бюст Ленина оброс тенями, обзавелся фантомными щупальцами на бороде. Дверь в комнату с радиостанцией была закрыта. Муса указал на нее дулом и мимикой отдал ясный без слов приказ. Глеб прокрался вдоль стены, взялся за ручку и потянул дверь на себя.
Они выстрелили одновременно – Муса и тот, кто прятался в темноте. Зажатый между стеной и дверным полотном, Глеб увидел, как Муса падает на спину. Из радиорубки раздался короткий вскрик. Глебу казалось, стук его сердца заглушает скрип половиц под ногами приближающегося врага. Муса не шевелился, только ноги его торчали из густой тени.
Скрип. Кап. Скрип.
Рукоятка топора скользила в ладонях, словно ее намазали растительным маслом.
Юер в военной форме появился в поле зрения Глеба. В левой руке за магазин он держал автомат. С правой, повисшей вдоль туловища, капала кровь. Глеб видел коротко стриженный затылок, а юер смотрел только на поверженного Мусу.
«Это марионетка, – сказал себе Глеб, – марионетка с пиявкой внутри, это мой страх».
Но выяснилось, что бросить в противника топор и рубануть этим топором по затылку – разные вещи. Будь перед ним шоггот, он не мешкал бы. Шальная мысль: «Кто стриг этого парня?» – отняла секунду. Которой воспользовался враг.
Юер развернулся, выронил автомат и левой рукой вцепился в топорище. Правая продолжала болтаться, выведенная из строя. Он был молодым, этот солдат. Луна освещала половину бледного лица, а вторую половину покрывала копоть темноты. Глаз на лунной стороне был остекленевшим. Глаз в темноте сверкал.
Солдат рывком обезоружил Глеба и швырнул топор в коридор. Глеб пнул ногой дверное полотно. Оно стукнуло солдата по раненой кисти. Вероятно, юеры чувствовали боль, но иначе, чем люди, только в первые секунды после ранения, а потом пиявка брала верх над физическим страданием. Глеб не знал.
Юер притиснул его к стене и схватил за горло здоровой рукой. Глеб ударил кулаком в выбритый подбородок солдата. Это не повлияло ни на безучастное выражение лица, ни на давление пальцев, перекрывших кислород. Глеб засипел. Второй удар – в грудь юеру – был слабым, пустяшным. Клешня приподняла Глеба над полом.
«В штанах!» – воскликнуло сознание голосом мальчика, погибшего больше двадцати лет назад.
Глеб ощупал карман. Это что, галька? Откуда она там? Перед глазами заплясали разноцветные пятна. Времени было в обрез, и Глеб, сжав камень, как нож, всадил зауженный конец в висок юера.
Кислород хлынул в легкие. Хрипя, Глеб оттолкнул пошатнувшегося вохровца и бросился к автомату. Лишь подобрав его, подумал: «Надо было хватать топор, я не умею из этого стрелять, тут же, наверное, затвор, предохранитель!»
Юер шагнул к нему. Из виска сочилось красное. Глеб вскинул ствол и потянул за спусковой крючок. Автоматная очередь оглушила. Приклад ударил в ребра. Юер врезался в стену и сполз по ней на пол. Изо рта на изрешеченную грудь вывалилась толстая пиявка. И бой завершился. Не война, а только маленький бой.
Кашляя, массируя шею, Глеб ринулся к Мусе. Котловой был мертв. Осматриваясь, Глеб собрал произошедшее из деталей.
Юер попал в сердце Мусе. Но и Муса не промазал. У автомата Коровина спусковой крючок располагался впереди магазина. Пуля Мусы прошла между костяшек в ладонь врага – вот почему тот не воспользовался больше своим оружием. Будь у него обе руки, Глеб лежал бы на его месте, издырявленный.
А еще его спасла Галя. Ведь это она днем на болотах дала Глебу гальку – чтобы защищаться от безносой отшельницы…
– Спасибо. – Глеб прикрыл веки Мусе. – Никто так вкусно не готовил плов.
Слезы, длинные речи – этому настанет срок. Может быть, настанет. Глеб сунул за пояс топор, с автоматом в руках заглянул в тупиковое помещение без окон. Пришлось подсветить фонариком. Щелк-щелк. И в промежутке – руины радиостанции, раскиданные по комнате. Связи с материком сегодня не ждите.
Значит, все было зря. Не сделай они этот крюк к тресту, Муса был бы жив. Глеб попятился, размазывая подошвами чужую кровь. Он вспомнил себя, сидящего в московской столовой напротив редакции. Нагоняй от Мирослава Гавриловича – вот что беспокоило того Глеба. Сказали бы ему, что вскоре он будет целоваться с Галиной Печорской, нюхать вонь из пасти шоггота и расстреливать вохровца… Что на его глазах погибнет полтора десятка людей… Что он почти станет храбрым… почти…
Лучи света пронзили помещение, и Глеб заметался из угла в угол, как попавший в западню зверь.
– Выходи! – крикнули снаружи. – И не отчебучь чего!
Голос был женский.
«Что мне делать, Миш?»
Друг детства промолчал.
– Мы тебя не убьем! – Наглая ложь! Глеб осторожно выглянул в коридор. На улице зажглись фонари.
– Давай, журналист, ноженьками.
Забаррикадироваться в рубке? Стрелять, пока не останется один патрон, и покончить с собой? Но как это спасет Галю?
– Я выхожу! – крикнул Глеб.
– Оружие там оставь.
Глеб бросил на пол автомат и топор. Сказал себе, что в любой момент могут прийти на помощь товарищи, нужно лишь потянуть время. И вышел из треста.
На улице его поджидали «москвич» и трое солдат с винтовками и пистолетами. На багажник автомобиля уселась широким задом дородная баба – Стешка, про которую Заяц сказал, что она – не юер, что она главная в поселке, как и Золотарев. На Стешке был причудливый наряд, вызывающий ассоциации с шаманами северных племен. Мешковатый кафтан, обшитый по подолу и вороту бахромой из кожаных ремешков, с закрепленными на груди и вдоль рукавов осколками костей. Глеб не сомневался: кости эти – человеческие.
– Сколько вас здесь шляется? – спросила Стешка.
– Двое. Мой товарищ погиб.
– Ты хотел сказать – четверо. – Стешка указала куда-то вбок, кости издали сухой перестук. Глеб оглянулся и застонал. В желтом шаре света кишели мошки. На фонаре висели двое. Ремни впились в длинные шеи, лица посинели. Бондарь. Филька. Ребята, посланные прочесывать противоположный конец поселка.
Глеб отвернулся от висельников.
– Нас было четверо, – подтвердил он таким голосом, словно мертвый юер продолжал его душить.
– Я думаю, вас больше, – спокойно сказала Стешка. – Но мы это быстро исправим. – Где-то вдали затрещали выстрелы. – Или уже исправили, – пожала плечами Стешка. – Но тебе повезло, журналист.
– Да?
– На все воля матушки. Это она распорядилась, чтобы в Яму приехали строители, чтобы здесь оказалась полукровка. И ты – часть ее замысла. Я поняла это только сейчас. Ты напишешь о том, как матушка освободилась.
– Я… что? – Глеб не поверил собственным ушам.
– Завтра ты поплывешь в Якутск. Живой и невредимый… или просто живой. Мы прострелим твои колени, если станешь чудить. Ты вернешься в город Москву и напишешь обо всем, что видел сегодня ночью. О, ты захочешь об этом написать.
Стешка встала с багажника, кряхтя. Юеры подошли и, жестикулируя стволами, вынудили Глеба залезть в автомобиль. Толстый конвоир сел за руль, возле Стешки, двое других заняли места справа и слева от Глеба. Машина тронулась.
Глеб попробовал на вкус новость о том, что его пощадят, – и тут же скривился от острого презрения к себе. Бондарь, Филька, Муса отдали жизни, чтобы вызволить Галю и помешать злу возродиться… Возможно, Вася, Заяц и остальные тоже мертвы. А ты, жалкий трус, лелеешь свою шкуру?
«Ты не трус, – сказал тихонько Мишка. – Я знаю, что ты не трус, Глеб».
«Ты ошибаешься, друг».
Машина проползла по поселку. В свете фонарей он напоминал театральную сцену, подготовленную к спектаклю. Представление начнется с минуты на минуту.
«В полночь, – подумал Глеб, глядя на наручные часы. – Любимое время ведьм».
Стрелки выделили четвертинку циферблата, верхнюю слева. Остались позади бараки и заводской корпус. «Москвич» поехал по пологому береговому склону. На фоне утесов вырисовывались, увеличивались наблюдательные вышки. Колеса раскидали грязь, которой поросла пристань, и машина встала у входа в концлагерь имени бригадира Золотарева.
– Идем, – сказала Стешка. – Познакомлю вас.
Ему помогли выбраться из салона. Ствол ткнул в спину, поторапливая. Учтиво отворились воротца. Жилы колючей проволоки обвисли на покренившихся балках.
Перед Глебом раскинулся плод нечестивых деяний. Люди хотели возвести плотину и изгнать с окраин Родины тьму, но вместо этого они вырыли братскую могилу, уродливую колыбель для Старых Богов. Чудовищный котлован, политый потом и кровью. Эстакады, вышки, земляной вал, как проявившееся на рентгеновском снимке черное ребро Ахерона. Лучи света пронзали ночь, тычась в осклизлые склоны ямы, скрещиваясь на деревянных мостках высоко над головой. В темном озерце замерло суденышко, похожее издали на швейцарский нож, у которого вместо штопора и пассатижей были землечерпалка и еще какой-то железный кулак вроде стенобитного орудия. На берегу валялся огромный кусок белой ткани.
Процессия спускалась на дно котлована. Стешка, Глеб и толстяк-юер. Двое конвоиров остались у ворот. Косясь по сторонам, Глеб заметил всего горстку автоматчиков в тени эстакады. Значит, большую часть своей армии Золотарев послал на поиски лазутчиков. То ли у него было ограниченное количество пиявок, то ли он уверовал в рабскую покорность людишек. Не рассчитывал на сопротивление, не имел достаточно марионеток…
Оскальзываясь, чавкая глиной, Глеб твердо вознамерился драться до последнего. Как папа. Не будет ни парохода, ни Москвы, ни статьи, ни медленного погружения в пучины алкоголизма, пустых попыток водкой глушить стыд. Он погибнет здесь, но он погибнет, сражаясь.
Глеб поднял взгляд к платформе вверху. На краю, как носовые скульптуры корабля, стояли двое. Человек в черном и человек в белом. Это Золотарев? А с ним…
– Галя! – закричал Глеб.
Что-то капнуло в глаз, потекло по щеке.
– Галя, я здесь!
Услышала ли она его? Она ли это вообще? Ствол пихнул меж лопаток. Тяжелые капли забарабанили по настилам, круги пошли по воде. Дождь пролился на котлован. В этот момент Глеб понял: то, к чему ведет его Стешка, – не кусок ткани. Это лицо. Исполинское лицо в земле.
Глава 37
Заяц вернулся в ад.
Укрытые темнотой бараки притворялись скелетами доисторических рептилий. В проходах между вагончиками притаилась смерть. Заяц вжался в стену лагерной столовой и слушал, как сердце подражает пулеметной очереди. Он не различал фигуры соратников, притаившихся рядом. Не знал, лэповец это чавкнул грязью или прочесывающая территорию марионетка.
«Они тебя бросили, ты им – никто, ты – один. Найдут Печорскую, и поминай как звали…»
Заяц почесал лоб, ногтями сковырнув корку крови на давнишней ране. Тень отделилась от фасада столовой. Заяц пошел за ней. Это Вася? Или другой здоровяк с грузинской фамилией… Церцвадзе?
План, идеальный в лагере, теперь казался нелепицей, самоубийством.
«Христос, Азатот и бабушка Айта, ведите меня…»
Тень остановилась, и Заяц тоже. В туннеле между вагончиками мелькнул свет. Грузовик проехал в сторону завода. Заяц подобрался к сгорбившейся фигуре.
– Василий?
Человек вздрогнул и выругался.
– Парнишка, ты?
– Простите.
– Не Вася я, а Корсар. – У сезонника не было правого глаза.
– Корсар, надо к автопарку сдавать.
Одноглазый чирикнул. Из темноты ответили таким же чириканьем.
– Веди, Заяц.
Заяц повел. По грязи, мимо бочек с соляркой, ящиков и опустевших вагончиков. Грузовик скрылся за кирпичным кубом завода. Луна озаряла пылящиеся без дела машины, кучи досок и ржавой арматуры. Подошли остальные, и на душе полегчало. Не бросят его, он «свой».
– Там наших держат, – показал Заяц. – А динамит вон там, деревянный сарай. Если его не перенесли в другое место.
– Разделимся? – спросил бугра лэповец с подранной щекой.
– Все пойдем, – сказал бугор. Винтовку он отдал Церцвадзе, оставив себе бензопилу. Вещь приличная, но куда против автоматов? – За динамитом, а вдругоряд – за товарищами строителями.
Никто не спорил, и Заяц подчинился старшему. Перебежками, от тягача к тягачу, от экскаватора к экскаватору, они двигались под выпученным белым глазом неба. Заяц гнал мысли о снах, в которых звезды были кричащими проходами в иную кипучую реальность.
Склады располагались на краю автомобильного пастбища. Девять человек замерли за щитом бульдозера.
– Церцвадзе, займи огневую позицию. Платон, карауль.
Могучий грузин и сезонник – ветеран войны отпочковались от группы. Лазутчики, пригибаясь к земле, добежали до сарая. На дверях висел амбарный замок.
– Придется пошуметь.
Заяц целился в проход между машинами. Зажужжала «Дружба», брызнули щепки, зубья пилы выгрызли кусок дверного полотна с проушиной. Лэповцы, а следом и Заяц, нырнули в темноту. Вася включил фонарик, луч заелозил по коробкам и уперся в деревянные ящики, накрытые дерюгой. Корсар откинул холст и закряхтел довольно. Динамит был там: белые шашки, начиненные опилками и нитроглицерином.
– Фейерверк устроим – мало не покажется.
– Как мы все это заберем? – спросил один из близнецов, по очереди заглянув в четыре ящика. Дверь скрипнула, впуская Платона.
– Едут сюда.
На улице загудел двигатель. Звук нарастал.
– Приготовиться, – сказал Вася мрачно.
В сарае не было окон, но хватало щелей. Вася погасил фонарь. Лазутчики приникли к стене. Заяц опьянел от избытка адреналина. Рассекая фарами тьму, тарахтя, к ним подъехал грузовичок АМО. Припарковался напротив сарая, дверцы открылись. Две марионетки с автоматами спрыгнули в грязь и медленно двинулись вперед.
Заяц не услышал выстрелов. Но голова автоматчика дернулась, сливая вбок содержимое простреленного виска. Тело рухнуло плашмя. Второй солдат крутнулся на пятках и получил пулю в сердце. Вася хмыкнул уважительно:
– А вы говорите: геморрой!
Церцвадзе спрыгнул с крыши бульдозера и показал побратимам большой палец.
– Такси вызывали?
– Грузимся, мужики.
Через пять минут ящики были в кузове. Сезонник с распоротой щекой и Вася проверяли трофейные автоматы. Заяц бросил быстрый взгляд на трупы солдат. Изо рта мертвой марионетки, как черная сопля, свисала пиявка. К чему они, интересно, присасываются? К душе?
– Берем Бастилию, – распорядился Вася. Церцвадзе и еще один лэповец забрались в кабину, остальные набились в кузов, присели среди ящиков. Вася подбадривающе подмигнул Зайцу. Машина тронулась. В какой-то момент они увидели поверх борта сдвоенные, бьющие в небо лучи прожекторов.
– Котлован, – прошептал Заяц. – Может, Галя там?
– Проверим, – обнадежил Вася.
Платон высунулся в заднее оконце кабины.
– По курсу завод, два фашиста у входа. Пока не шухерятся.
– Боком подъезжайте, – сказал Вася. – Поравняемся – дай сигнал.
Время превратилось в вязкую субстанцию, обтекающую пассажиров. Заяц внимал ударам сердца. Потом грузовик встал.
– Ну что, чисто? – раздался незнакомый голос. Свет в кабине был потушен, и юеры приняли партизан за своих. Церцвадзе посигналил. Время сорвалось с поводка.
Заяц вскинулся и закричал. Марионетки отпрянули. Выстрелы огласили ночь. Маузер плюнул свинцом в мечущегося врага. Попал! Но пиявка еще не выползла из марионетки. Пули застучали о борт грузовика. Вася дал очередь из автомата. Что-то просвистело у самого уха Зайца, обдало жаром его мочку и продырявило череп стоящего рядом лэповца. Мужчина выронил автомат и осел.
– Слева! – крикнул Церцвадзе.
Подмога, пара вохровцев, палила из-за угла. Заяц выстрелил в их сторону и не успел пригнуться. Крошечное отверстие образовалось в свитере в районе солнечного сплетения Зайца. Опаленные шерстяные нитки дымились. Удар швырнул мальчика на ящики. Он извивался, пытаясь вдохнуть воздух. Боль растекалась по грудной клетке. Нечто подобное, но не такой сокрушительной силы, он испытал в шесть лет, когда дернул за хвост бабушкину Буренку и получил копытом под дых.
«Но это не копыто. Это пуля. Она во мне или прошла насквозь? Мне разорвало легкое?»
Над кузовом свистел свинец. Заяц сделал маленький глоток кислорода. Осторожно коснулся раны. Палец уткнулся во что-то горячее. Боль казалась следствием сильного удара, а не огнестрельного ранения, впрочем, что Заяц знал про огнестрельные ранения? Он был спецом в ранах, нанесенных когтями монстров.
Заяц скосил глаза, потянул себя за ворот и вытащил из-за пазухи медальон – подарок бабушки Айты. Пластина прогнулась, в ее центре лежала пуля со сплюснутой вершиной. Заяц, не веря глазам, ощупал расцветающий синяк.
Капли крови оросили его волосы. Молодой лэповец медленно сполз по борту. В синих глазах читалось изумление. За столько дней в аду Заяц так и не привык к человеческой смерти.
– Братик! – завопил другой лэповец – точная копия убитого. Забыв про опасность, он бросился к близнецу.
– Куда? – успел крикнуть Вася.
Плечи лэповца дернулись, в шее и в груди разверзлись черные дыры, и парень упал на брата.
– Мрази! – зарычал Вася.
– Перезаряжаются! – крикнул Церцвадзе. – Бейте, мужики!
Заяц, Вася, Корсар подхватились и открыли огонь. Высунувшийся из-за угла автоматчик получил в лоб пулю. Марионетки у заводских ворот были нейтрализованы: один уткнулся лицом в землю, второй пытался отползти, но тоже исторг пиявку, когда Заяц, забывший про боль, навел на него ствол и без жалости спустил курок.
– За Терлецких! – громыхал Церцвадзе. – За Платона! За Седого!
Пули застревали в кладке. Гранату бы… Стоп!
Заяц выдернул из ящика шашку.
– Василий!
– Голова! – Вася выхватил коробок и чиркнул спичкой. Загорелся фитиль. Заяц швырнул динамит в угол постройки. Взрыв подбросил вверх горсти земли и осколки кирпича. Спустя секунду из-за угла выполз на четвереньках окровавленный вохровец. Вася кончил его прицельным выстрелом. Пыль оседала. Вася перешагнул через трупы, спрыгнул на землю, и его вырвало тушенкой. Руки, твердые во время боя, ходили ходуном.
Церцвадзе и Корсар склонились над товарищем с некогда белокурой, а теперь – багровой бородой. Мужчине прострелило горло, и он доживал последние минуты в компании друзей. Полным боли взглядом Вася озирал побоище. Взвод из тринадцати человек потерял четырех бойцов. Помимо лэповца с раненой щекой и братьев, погиб изрешеченный в кабине Платон. А возможно, и те четверо, что ушли прочесывать поселок, уже не жильцы.
Незаметно пошел дождь. Забулькал и обмяк пятый боец. Заяц выкашлял желудочный сок, помассировал саднящие ребра. На груди болтался смятый диск.
– Спасибо, бабулечка…
Заяц утер губы. Вася буравил пустоту невидящим взором. Его лицо было страшной гипсовой маской, оплетенной вздувшимися венами.
– Бугор… – позвал Церцвадзе встревоженно.
Вася моргнул.
– Это место, – сказал он негромко, – к утру превратится в руины. Клянусь убитыми парнями. А сейчас выпустим пленных.
– Можно я! – выпалил Заяц и смутился: это прозвучало так по-детски. Но Вася понимающе кивнул. Заяц подошел к воротам. Он намеревался крикнуть что-то подбадривающее находящимся внутри людям, но вдруг онемел от страха, представив пустой цех. Молча приставил маузер к замку и выстрелил. А затем толкнул ворота.
Клин света упал на бетонный пол, расширился вместе с отодвигающимися створками и озарил изможденные лица заключенных, столпившихся в проходе. Заяц выдохнул, узнав Егорыча, Клима, Кандыбу и других речников с земснаряда.
– Я говорил, что не брошу вас.
Люди смотрели на Зайца, как на заговорившего лесного зверька или спустившегося с небес ангела. Полыхнула молния.
– Юнга, – нарушил тишину Егорыч. По щекам багермейстера потекли слезы. – Господи, слава Тебе.
Глава 38
В поднебесье выл ветер, и дождь хлестал по мосткам. Галя застыла над бывшей стройкой ГЭС. Ночь была жаркой, но из ямины тянуло зимним холодом. Волосы липли к щекам, сорочка вымокла и клеилась к голому телу, выставляя напоказ сокровенное. Галя чувствовала похоть человека, дышащего ей в затылок, а когда Золотарев прижался к ней тазом и зашептал на ухо гнусные скабрезности – почувствовала эрекцию, распирающую его штаны. Ах, если бы не веревка, связавшая запястья! Галя ногтями бы оскопила подонка!
Они стояли на краю огражденной платформы, как парочка влюбленных на смотровой площадке. Разве не такие же позы принимали новобрачные, Галя и Кеша, поднявшись на пятый ярус Дворца Советов?
– Любуйся матушкой, – шептал Золотарев. – Матушка, познакомься с моей невестой, она знаменитая проблядь из самой Москвы… Не мила тебе? Так мы выпотрошим ее, ой, выпотрошим!
Золотарев приобнял вздрогнувшую Галю рукой с клинком. Это не был ритуальный кинжал, как в финале «Яддит-Го, прощай», это был настоящий короткий меч, штык-нож, способный пронзить Галю насквозь. Золотарев провел плоской стороной лезвия по вибрирующему животу Гали, направил его к треугольнику волос, просвечивающихся под материей. Она услышала, как он втянул воздух сквозь гнилые зубы. По легким толчкам в бедро поняла, что бригадир онанирует, и содрогнулась всем телом. Желчь наполнила рот, Галя выплюнула ее на руку Золотарева. Желудочный сок потек по лезвию, смешиваясь с жирными, как говяжья подливка, каплями дождя.
– У меня таких, как ты, не было… – сопел Золотарев, – ретивых… Трупом твоим свеженьким, красивеньким вдоволь наиграюсь…
Галю, что стало неожиданностью для нее самой, не пугала больше смерть. Ее пугали стояние над адом, компания извращенца в плаще Дракулы и лицо в земле. Лицо, в сторону которого она не смотрела вот уже пару минут.
Струи омывали Галю, смачивали сухие губы, солью жгли язык. Небо Ямы рыдало над ямой.
Котлован углублялся в почву на бессмысленные тридцать метров. Нет, глубже! Примерно тридцати метрам равнялась высота его ступенчатых склонов от забора до поверхности воды. А платформа поднималась над этой эксгумированной могилой еще на три метра. Лучшие места в партере, чтобы наблюдать за крахом цивилизации!
Посреди искусственного озерца паслось сиротливо суденышко с опущенной железной лапой: стрела и рукоять в «локтевом сгибе» соединялись цилиндрами и заканчивались кулаком гидравлической фрезы. Галя вперилась в кораблик, лишь бы не сосредотачиваться на Гидре. Но взгляд сам собой ушел к берегу.
«А вдруг оно мне померещилось? Это массовая галлюцинация, какие-то неизученные испарения аномальной зоны?»
Лицо было там, настоящее до тошноты, костистое, телесное. Мурашки побежали по позвоночнику Гали. Горб длиной с вагон поезда приподнимался над берегом. Дождь смывал грязь с жемчужно-серой шкуры. Это была лишь малая часть того, что покуда хоронилось в мерзлоте. Голова на глиняной подушке. Конечности и туловище под одеялом Ахерона и речного дна.
Гидра спала. Смеженные веки, широкая линия рта – на этом сходство с человеком заканчивалось. Из точки, в которой должен был располагаться нос, расходились к скулам наслаивающиеся друг на друга кожистые ленты, напоминающие оборки платья. Лоб и надбровные дуги покрывали многочисленные выросты, костные бугорки, бомбардирующие мозг образами морских чертей и прочих глубоководных тварей. Контур овала был «обшит» клочьями кожи, бахромой, стелящейся по глине, а под этими лохмотьями угадывались уходящие в землю скульптурные гребни, иглы, наросты, дьявольская корона, растущая из лица, или воротник плащеносной ящерицы.
Гидра внушала Гале религиозный трепет. Ее размеры… Мысли о том, что когда-то подобное существо ходило по планете… Что оно будет ходить вновь. Выберется из тюрьмы, скинет оковы плоти и восторжествует над мечущимися рабами…
Галя чувствовала себя ничтожной.
«Бабушка, это моя судьба? Я родилась ради того, чтобы освободить древний ужас, погребенный в мерзлоте?»
Бабушка не ответила.
До зубовного скрежета хотелось курить, но Галя не стала обращаться к Золотареву с просьбой о папиросе. Она перевела взгляд на глинистый пляж, заваленный булыжником и ряжами. Глеб был внизу, такой крошечный и беспомощный на фоне Лица. Не встреть он Галю тогда, вернулся бы домой и только из газет узнал бы, что творилось под боком.
«Прости меня…»
На берегу творилось камлание. Стешка в одеянии северной шаманки вскинула руки к свинцовым тучам и выкрикивала слова на неизвестном языке. Вопреки всем законам акустики, стократ усиленный воронкой голос прорывался сквозь вой ветра, литания реки и шум дождя и ввинчивался в Галин мозг, порождая картины геноцида. Опустошенная планета. Исполинская фигура в тумане. Орды шогготов, пирующие на руинах мира.
Это был язык звезд, ледяных планет, усеянных вымершими циклопическими городами и черными монолитами, наждачный язык искаженных пространств, жесткий, как каменные плато Юггота, мягкий, как океан личинок. Ахерон вторил ему.
«Твое предназначение – разбудить гибель человечества…»
А если она не даст прихвостням Гидры пустить ей кровь? Если сорвет ритуал, умрет иначе – пускай вода заполнит легкие, разве она против? Стешке придется заказывать из Москвы новую полукровку. Печать может вскрыть лишь представитель древней расы, и, судя по всему, шогготы не годятся для этой цели. И утопленница-Галя не годится… По крайней мере, она на это надеялась…
Галя перегнулась через перила. Взгляд рухнул в бездну вслед за каплями дождя. Озерцо бурлило. Словно прочитав мысли пленницы, Золотарев схватил ее за плечо и вынудил выпрямиться.
– Наберись терпения, душенька. Уже скоро.
Гале казалось, она возносится к небу в дымных лучах прожекторов, в опрокинутом водопаде, в червивом потоке звучащих из ямы молитв.
Она была пираткой, приговоренной к прогулке по доске. Французской дворянкой на эшафоте. Ключиком от замка, а за дверью уже ворочались, просыпаясь.
Галя представила, что это просто фильм, и сейчас главный скажет «снято!», статисты разбредутся по павильону, техники завинтят краны и уберут шланги. Актер, играющий Золотарева, подаст руку, поможет слезть с помоста.
– Галина Юрьевна, в буфет?
– Переоденусь и подойду.
Галя обернулась. Вместо съемочной группы, режиссера Чухрая или оператора Урусевского она увидела парочку мерзких юеров, замерших, как обесточенные машины. Коротышка Ярцев и долговязое чудовище Франкенштейна Енин. Даже умудрись она нейтрализовать Золотарева, эти двое завершат ритуал.
Она задержала на Енине взгляд. Лицо капитана перекосилось, скособочилась челюсть, закатились зрачки.
«Надеюсь, это инсульт».
– Не отвлекайся, дорогуша.
– Золотарев.
– Ав?
– Я оторву тебе хер. Обещаю.
Бригадир ухмыльнулся. Галя отвернулась к могиле. Стешка кричала, раздирая на себе одежду, а Глеба было не различить за пеленой дождя. Заклинания наэлектризовали воздух, отравили ночь, выпустили чернильную тьму, которая гадючьими лентами расползлась по котловану.
Гидра подняла веки.
У Гали перехватило дыхание.
Мертвые желтые глаза богини уставились на нее.
– Она видит тебя! – закричал возбужденно Золотарев. – О, матушка! О, владычица!
Гидра смотрела на жертву немигающим взглядом космической рептилии. Если бы не веревки, Галя выцарапала бы себе глаза, погрузила бы пальцы в мозг и прервала этот зрительный контакт. Прервала свое существование в мире, где возможна Гидра. Но взгляд сулил иные миры: места из осколков, места из слюны и гниющего сала.
Где-то далеко, в параллельной вселенной грянул выстрел. Молния рассекла плащаницу небес, зарокотал гром. Золотарев отпустил Галю и сказал кому-то:
– Немедленно…
Треснул второй выстрел. Галя пришла в себя – показалось, что в буквальном смысле: рухнула в собственное парализованное тело и вернула над ним контроль. Она бросила взгляд через плечо и обнаружила, что Ярцев исчез, а Золотарев валяется на мостках, держась за голову.
Галя не понимала, что произошло, но это был шанс, и она за него ухватилась. Не размышляя, она нырнула под ограждение и сделала шаг в пропасть.
Глава 39
«Какой сейчас год? Где я?»
Енин запутался, заблудился.
«Господи, что со мной? Я в Смоленском за Нарвской заставой, а год – девятнадцатый. Приди в себя!»
Енин огляделся и продолжил путь.
Петроград выглядел городом-призраком, древним замком, населенным фантомами. Каких-то пару лет назад здесь проживало два с половиной миллиона человек. Теперь, после Сдвига – едва ли триста тысяч… И все ли они оставались людьми? О нет, Нева, Фонтанка, Мойка, Балтийское море шептали петроградцам, учили их, переиначивали разум и плоть. И сейчас реки взывали к редким пешеходам вкрадчивыми голосами и ангельским пением из-подо льда. Засыпанные снегом улицы были темны, в окнах не зажигали свет. Керосин кончился, встали газовые заводы. Это прохожие у старинных особняков или гули возле полуразрушенных склепов? Наступала ночь, и колыбель революции погружалась во мрак, лишь горели синим пламенем склады Нобеля и светились красные глаза чухонки, ползающей по груде поленьев на площади Диктатуры.
Восемнадцатилетний Енин семенил мимо заваленных сугробами проплешин: деревянные здания разобрали на дрова, разворошили мостовую. Чтобы согреться, безногий инвалид, сосед Енина, сжег в печи свои протезы… Уничтожались антикварная мебель, картины, паркет, драгоценные книги… Именно ради книг Енин покинул квартиру на бывшем Васильевском острове. Согласно принятому Совнаркомом декрету, литературу, связанную со Старыми Богами, нужно было незамедлительно отдать государству. Но знакомый спекулянт посулил Енину томик, чье авторство приписывалось жрецу мифической Атлантиды Кларкаш-Тону. Всемогущий «Коммориом» в обмен на продовольственные карточки!
Енин рисковал, ведь половину карточек пришлось отдать сразу, в обмен на адрес счастливого – или нет – обладателя раритета. И наведаться за книгой рекомендовалось в ночи… Но игра стоила свеч. Владей он тайными знаниями, смог бы и согреть, и накормить родителей. Отец был искусствоведом, специалистом по малым голландцам, то есть тунеядцем, нетрудовым элементом, попадающим под декрет о конфискации теплых вещей. Мамин брат, полная противоположность отца, работал в комитете революционной охраны и обещал устроить племянника в милицию. Какая забота! В Петрограде и так вводилась милицейская повинность. Но, семеня по неосвещенной улице, Енин поймал себя на мысли, что не прочь встретить красноармейцев или дружинников. Подворотни навевали мысли о грабителях, погромщиках, чухонцах и одичалых морфинистах. Всплывали в голове газетные сводки. На станции Разлив проститутки из трудовой колонии принесли в жертву охранников и сношались с Тысячей Младых. Затопленный в январе паром, везший из Стокгольма Юденича, стал гнездом для гигантских каракатиц. В тюрьме на Шпалерной свихнувшаяся старуха-народница призвала Высокого Человека с Копытами. На Лиговском проспекте девушку-рабфаковку съели медузы.
Енин поежился, когда из кипяточной его окатило пьяным хохотом. Листовка на дверях гласила: «Нет Старым Богам, заклинаниям и мракобесию – всему, мешающему великой творческой работе трудящихся масс». За Шлиссельбургским трактом трещал лед Невы, что-то упорно искало путь наружу. Запущенные фабрики теперь производили лишь мрак, крысят и сыпной тиф. Летом в реку ушли все рабочие судоремонтного завода…
Енин воодушевился, прочитав на табличке название нужной улицы. Силы покинули его при виде нужного дома. Закопченный кирпич, кучка черепицы и остов печи в снегу. Дом сгорел. Явно не сегодня и не вчера.
«Спекулянт обманул меня».
Звучало как: «Ух ты! Вода меня намочила! Нож порезал!»
Енин сел посреди пепелища и прислонился спиной к печи. Пусть он замерзнет насмерть. Пусть посиневший труп занесет снегом. Плевать.
Он не знал, сколько просидел так, наказывая себя за преступную наивность. Кларкаш-Тон! Атлантида! Почему уж не Альхазред? В окне соседнего дома мелькнул огонек, дверь отворилась, на крыльцо вышел мужчина в армяке и с керосинкой в руках.
– Доброй ночи, капитан. Не желаете чая?
Енин замотал головой.
– Ну же. Вы совсем окоченели, а я как раз собрался чаевничать.
Енин встал нерешительно и приблизился к дому. Мужчине было лет пятьдесят, невысокий, смуглый, с тяжелыми веками, наползающими на глаза, и землистыми щеками, обвисшими, словно из-под них вынули хомячьи припасы. Он потратил немало времени, чтобы попытаться замаскировать лысину остатками шевелюры, и потерпел сокрушительное поражение в этом деле.
Мужчина вошел в дом. Енин, помедлив, двинулся за ним, прикрыл дверь и почувствовал, как болит продрогшее тело.
– Простите, что потревожил ваш покой, – сказал мужчина. – Я довольно долго наблюдал за вами. Я ужасно любопытен. Михаил Алексеевич. – Мужчина поклонился.
– Сеня…
– Не стойте в коридоре, проходите в гостиную. На той кушетке вам будет тепло.
Енин сел возле работающей буржуйки. Ее мощности не хватало, чтобы отопить просторное помещение, но скованные холодом мышцы начали оттаивать. Закололо в пальцах ног. Енин оглянулся на самовар и шкаф с книгами.
– Сеня, значит. А дальше?
– У меня фамилия – как у Ленина. Только без одной буквы.
– Хм. – Михаил Алексеевич огладил подбородок. Он кого-то Енину напоминал, но кого? – Лени? Лнин?
– Нет. – Енин улыбнулся.
– Странно. Что ж, я надеюсь, вы – не вор. Это бы меня расстроило. Не то чтобы здесь было чем поживиться, но это не мой дом, и я несу ответственность за чужое имущество. – Михаил Алексеевич нацедил из крана парующую жидкость и подал гостю кружку. – Здесь живет мой друг.
– И где он? – Енин не расслаблялся, помня криминальные сводки «Красной газеты». Не только грабежи, но и случаи каннибализма. Человек с мягким голосом и лицом стареющего актера не смахивал на людоеда, однако кто знает, что у него на уме? Вызывали подозрение учтивые манеры, что-то женское в жестикуляции и эти внимательные, лукавые, контрастирующие с «ленивыми» веками глаза.
– Друг спит. – Михаил Алексеевич всмотрелся в гостя и щелкнул пальцами: – Ленин без буквы – Ленн!
– Нет. – Снова Енин невольно заулыбался. – И я не вор. Я – дурак.
– Отсюда поподробнее.
Енин отхлебнул из кружки. Горячее растеклось по желудку.
– Мне пообещали книгу. Я отдал за нее карточки на питание, но никакой книги нет.
– Что за книга?
– Неважно. – Енин посмотрел на дверь.
– Полагаю, речь идет о тайных знаниях? После Сдвига на них помешались.
– Откуда вы?..
– Обычная догадка. Нечто столь ценное, чтобы лишиться продуктов…
– Вы правы, – вздохнул Енин. Смутно знакомому мужчине хотелось доверять.
– Чем же вам помочь? Карточек у меня нет, еды тоже. – Михаил Алексеевич прижал указательный палец к губам. Енина осенило.
– Я вас знаю. Видел ваше фото в папином журнале. Там вы молодой, с бородкой и усами. – Енин порылся в памяти. – Вы – Кузмин. Поэт.
– Вы меня разоблачили! – поднял руки Михаил Алексеевич. – А что до молодости – мне кажется, я всегда был старым и больным.
– Почему «капитан»?
– Что?
– На улице вы назвали меня «капитаном».
– О! Просто образ. На этом пепелище вы напомнили мне капитана, потерявшего в буре корабль.
– Корабль дураков… – пробормотал Енин.
Вновь Кузмин пристально на него посмотрел.
– Совершенно случайно у меня с собой есть книга. Вещь необыкновенной силы.
– Правда? – Енин спохватился. – У меня слишком мало карточек.
– Я привык голодать, – отмахнулся Кузмин. – А кирпичного чая и дров хватит на какое-то время. – Он прошелся к столу и вытащил из портфеля тонкую книжку в бежевой обложке. Обложка выглядела совсем новой. – Это подарок.
Енин принял книгу и не сумел скрыть разочарования.
– Осип Мандельштам… Это же просто стихи.
– Мандельштам не пишет
– Спасибо… – Енин допил чай и встал. – Мне пора домой.
– Прощайте, капитан. Не забудьте о том, что я сказал.
Енин кивнул и двинулся к выходу.
– Я понял! – воскликнул Кузмин. – Ваша фамилия – Ульяно?
– Нет, – засмеялся Енин и вышел на улицу. Ветер утих. Енин прижал к груди книгу, и стихи сами протекли в его сердце сквозь тужурку.
Енин увидел сквозь фабричный забор, сквозь девятнадцатый год котлован и высохшего высокого старика, стоящего над бездной.
«Это я».
Липкие капли дождя застучали по голове.
Внутри Енина распахнулась дверца, пустота грудной клетки казалась горнилом. Енин положил туда книгу.
Высокий человек на платформе открыл глаза. Черная сила, захватившая его разум, сопротивлялась мятежу. Норовила утянуть обратно, в морок, во тьму.
Черное отступило. Человек вспомнил свое имя. Как Ленин без одной буквы.
Не Ленн, не Лнин, не Лени и не Ульяно.
Енин. Капитан Енин. Я больше не раб.
Дождь барабанил по платформе. Енин увидел рядом с собой одурманенного Ярцева, подонка Золотарева и какую-то коленопреклоненную девушку в вымокшем платье. Золотарев приставил нож к горлу девушки. Внизу бурлила река и гигантское лицо поднималось из глинистого склона котлована, но Енин не хотел с этим разбираться. В его груди ветер перелистывал страницы волшебной книги.
Енин вынул пистолет. Ярцев обернулся. Енин выстрелил ему в голову. Глаз начальника конторы лопнул, из затылка брызнули мозги, тело покачнулось и рухнуло мешком в пропасть.
– Свободен.
Енин прицелился в Золотарева. Тот смотрел на бывшего раба, приоткрыв изумленно рот.
– Немедленно…
Енин выстрелил, и Золотарев упал на платформу. Девушка нырнула под поручень и прыгнула в пропасть. Счастливого пути.
Енин приставил горячее дуло к виску и освободился.
Глава 40
За годы кинокарьеры у Гали не было ни одной сцены, в которой она бы плавала. Кажется, самая очевидная роль для актрисы с генами амфибии. В единственном «морском» фильме, «Двадцать тысяч лье под водой», она ждала супруга, профессора Аронакса, на суше, а в «Тиаре для пролетариата» купание оставалось за кадром, демонстрируя зрителю бредущую по отмели героиню. Шесть секунд, принесшие Гале почитание одной части аудитории и зависть второй. Отстаивая художественную необходимость сцены, режиссер кричал на цензора: «У Довженко Максимова в полный рост голая, и ему можно, а у меня Печорская в купальнике, и мне нельзя?»
Нет, Галю не снимали плывущей. Досадное упущение. В Одессе в свободное от учебы время она носилась за стайками рыб, представляла себя русалочкой из жуткой сказки Андерсена, а позже – чемпионкой СССР Капитолиной Васильевой. Когда заканчивался курортный сезон и пляжи пустели, Галя одна резвилась в холодных волнах, закаляя организм. Прыгала со скал, таких высоких, что мальчишки обходили их стороной. Но в спортивной секции надолго не задержалась. Спустя месяц сбежала от насмешек, подножек в душевой и от тренера, раздевающего взглядом не по возрасту развитую фигуру подопечной. Один черт полукровкам путь на чемпионат по плаванию, тем более на Олимпиаду, официально был заказан. Какая тут конкуренция?
Шагнув с платформы, Галя успела представить Черное море, омывающее скалы, и себя, юную и храбрую. Потом любые мысли вышибло из головы. Подол сорочки взмыл, залепив лицо, никакой цензор не пропустил бы. Полет длился мгновения. Дождь, прожектора, яма. И чувство, что очутилась меж жерновов.
Падая, Галя сомкнула бедра и выгнула позвоночник, исключив переворот и сопутствующее неудачным ныркам превращение водной глади в смертельный плац. Войдя в воду, раскинула ноги, а руки опустила вдоль живота, но продолжала погружаться.
Не лучше ли было умереть сразу, разбиться? Галя шла на дно, и озеро, холодное у поверхности, становилось ледяным, словно внизу работали морозильники. Галя отвыкла от октябрьских купаний. Она потянула путы, но запястья были скреплены намертво. Сорочка плавала, скомкавшись под мышками. Холод обжигал. Галя выпучила глаза. Направленный в застойное озеро прожектор разгонял мрак, достигая подводных дюн, усыпанных досками и чурбаками. В мути кружился мусор, щепа. Дно изъязвили кратеры. Галя коснулась пятками грунта, встала, как некая статуя из затопленного города. Раздутые щеки. Пузырьки, устремляющиеся к свету. Обязана была присутствовать и паника, но родная стихия, воплощенная в этом отстойнике, принесла странное успокоение.
Галя оттолкнулась и попробовала плыть баттерфляем, без рук, совершая волнообразные движения тазом и ногами. Ничего не вышло, грунт поманил, Галя осела на колючие камни боком. Кислород уходил из легких. Она смотрела перед собой. «Спасла ли я мир? Хоть кого-то моя смерть спасла? Гидру теперь не освободить?» Так хотелось узнать, чем кончится фильм, пускай сценарист и избавился от главной героини.
Легкие начинало распирать. Галя не шевелилась. Банальнейшая книжная конструкция про «пролетающую перед глазами жизнь» оказалась правдой. Прошлое волей монтажной нарезки стало чередой мужчин: папа Агнии Кукушкиной, актер Саврасов в костюме шекспировского Отелло, бывший муж… спасибо смерти, последним в веренице был Глеб. Он улыбался ей и спрашивал, встретятся ли они в Москве.
В какой-то иной Москве, возможно.
Галя зажмурилась.
«Дыши».
«Я не умею, забыла как».
«Дыши, малышка».
Не открывая глаз, Галя повернулась в темноте и увидела приближающегося человека. Именно так, увидела его под веками или умерла, и веки больше не имели значения. Она узнала улыбку мужчины, он совсем не изменился с того дня, как фотограф щелкнул его в порту, а случилось это до рождения Гали.
«Папа?»
Он подплыл вплотную. У него было молодое лицо античного тритона и камзол, как в сказках: агонизирующий мозг Гали вдохновлялся Андерсеном.
«Папа, я умираю».
«Вовсе нет. Наоборот, ты рождаешься. Позволь?»
Она подняла подбородок доверчиво. Папа положил перепончатые руки на ее шею. Под ладонями безболезненно разверзлись шрамы.
«Так лучше?»
Галя словно бы в микроскоп смотрела, в небывалый прибор, направленный внутрь ее материи. Жаберные крышки отклеились, вызволяя красноватые дуги, тоненькие пластинки, реснички, перьевые нити, чья интимность была сравнима с интимностью клитора и половых губ. Сеть кровеносных сосудов питала тайну, заключенную в горле. Сложнейшую систему, сосуществующую с человеческими легкими. Лепестки на дугах колыхались, как удивительные морские цветы, и этот процесс загипнотизировал и возбудил Галю. Она посмотрела на папу потрясенно. Он кивнул, улыбаясь.
«Тебе так много предстоит».
«Это сон, пап?»
«Открой глаза и проверь».
«Но тогда ты исчезнешь».
«Глупая. Твои жабры – это я. И жабры твоих детей – это я».
«У меня не будет детей».
«Кто сказал тебе это?»
«Врач».
«Сходи к другому врачу». – Папа подмигнул и начал таять в потоке серебряного света.
«Подожди!» – Галя распахнула глаза. В грязной воде колыхались рыжие хлопья. Папа пропал – откуда бы ему взяться в Яме? Галя ощупала шею. Вместо привычных рубцов, тончайших шнурочков она почувствовала под пальцами твердые края пластин и от шока втянула ртом воду. Пластины испуганно прижались к шее, слились с ней, но тут же снова открылись, чтобы выпустить отфильтрованную жидкость. Разница давлений выбрасывала ненужное и снабжала кровоток растворенными в воде молекулами кислорода. Галя дышала без помощи легких!
«Как сельдь!»
Она села на щебне, привыкая к новым ощущениям. Кислорода было мало, но его хватало, чтобы поддерживать организм. «Двигай губами, как в немом кино. Эти крышечки на шее выполнят работу за тебя».
Галя встала, дергая разбухшие веревки, убеждаясь, что тело не собьется с ритма и не пустит воду в мешочки под ребрами.
«А смогу ли я жить на поверхности?»
Что-то подсказывало: сможет. Если выберется из Ямы, конечно. Галя обернулась в поисках острых краев, о которые можно было бы перепилить путы. Она увидела Ярцева.
Мертвый начальник участка лежал на камнях. Из дыры, раньше бывшей его глазом, сочилась бурая взвесь.
«Кто его так? Что случилось вверху?»
На дне озера Галя не нашла ответов, как не нашла и ничего полезного, бегло обыскав труп, периодически спотыкаясь о мысль: «Я дышу водой!» и мысль: «Вода вытекает у меня из горла!» Организм знал, что делает, и делал это без усилий со стороны мозга. Галя вновь сосредоточилась на спасении. Она кружилась в саду уродливых камней, ударяясь о бесполезные чурбаки. В ее галлюцинации… во сне… в теплом и чудесном море… папа сказал, чтобы она посетила другого врача. Есть ли в этом смысл? Гинеколог, поставивший ей диагноз «бесплодие», был другом семьи, читай: другом Кеши. Галя не подвергала сомнению его квалификацию. Зачем специалисту врать?
«Например, его попросил об этом Кеша. Переложил ответственность за отсутствие детей с себя на супругу…»
От волнения Галя оступилась и врезалась коленом в валун. Зубы грызли узлы. Впустую. Слишком толстая веревка… Галя подняла глаза. Над головой маячило черное пятно – днище земснаряда. Отталкиваясь от камней, выпячивая грудь, Галя, как неуклюжий водолаз, добралась до изрытого дна под судном. Холод давно не вызывал дискомфорта, в отличие от грязи, полумрака и мыслей о том, что творится на берегу.
Земснаряд, будто бы на костыль, опирался на металлическую колонну. Галя подумала, что это – агрегат для всасывания грунта. Она обхватила железо связанными руками и попыталась ползти, как по канату, но босые пятки соскальзывали. Она услышала сквозь воду громовой раскат. Кто-то нырнул в озеро и поплыл в нескольких метрах от Гали.
Глеб!
Вне себя от счастья, она ринулась к спасителю. Глеб повернулся в мутном потоке и поплыл навстречу. Схватил за плечи, будто бы убеждаясь, что перед ним не призрак. Потрогал веревки, ткнул вверх пальцем. Опьяненная радостью, забыв о том, что ничего еще не кончено, Галя набрала в рот воду и указала на свою шею. «Шрамы» открывались и закрывались. На лице Глеба отразилась гамма эмоций. Галя вспомнила, что, в отличие от нее, он не умел дышать под водой, но не смогла обуздать порыв. Так хорошо ей было в этот миг, в застойном озере, в чертовой Яме. Прежде чем позволить Глебу потянуть себя к поверхности, она взяла его руку и, улыбнувшись лукаво, сунула под подол сорочки. Глеб выпучил глаза. Его пальцы прошлись по густому руну туда, где было жарко и скользко. В грязной воде он смотрел на Галю так, как, наверное, изобретатель телескопа впервые смотрел на увеличенную оптикой луну.
Если им суждено умереть, пускай они унесут это мгновение в могилу.
Галя сама убрала руку Глеба, показала гримасой: задохнешься, хорош! И они устремились вверх.
Глава 41
Солдат, возглавляющий взвод вохровцев, отвлекся от пустой, омываемой потоками дождя дороги и проследил за продолговатым предметом, вылетевшим из кустов и шлепнувшимся в грязь у его ног. У предмета был быстро прогорающий фитиль. Апатичное лицо солдата вытянулось. Взрыв разорвал юера пополам и окатил комьями глины и плоти идущих следом конвоиров.
– За Родину! – крикнул гидротехник Кандыба. – За Сталина!
Толпа, ревя, хлынула с пригорка, из партизанских схронов между складами. Толпа была единым организмом, пусть его части и не догадывались об этом. Зэки и вольнонаемные, инженер и бетонщик, строитель ГЭС и лэповец. Как иллюстрация к партийной болтовне
Возможно, если бы хоть один из них, истощенный, замученный, отказался идти в бой, ничего бы не вышло. Но Вася сказал, что надо сделать последнее усилие. Двухметровый Кандыба оглянулся на товарищей по несчастью.
– Ну что, братва? Намылим шеи фашистской сволочи?
И ненавидящие ухмылки исказили заросшие, худые лица заключенных. В клети у завода хранились рабочие инструменты. Кандыба руками разогнул прутья, чтобы добраться до них.
Карательный отряд состоял из дюжины вохровцев. Дезориентированные, они палили по кустам. Геодезист взвился и выронил лом. Схватился за сердце механик участка. Но большинство пуль свистели мимо.
Пленники ответили огнем из трофейных автоматов и винтовок. Камни полетели в сбившихся в кучу врагов. Брызнула кровь, и с ликующим озверелым воплем вчерашние рабы набросились на надзирателей.
«Восстание Спартака!» – подумал Заяц.
Церцвадзе окатил марионеток автоматной очередью. Начальник парка тяжелых машин первым вступил в рукопашный бой и вонзил острие лома в распахнутый рот раненого противника. Кандыба оскалился и ударом кувалды сломал руки судорожно перезаряжающему винтовку солдату. Второй удар вколотил солдата в землю.
Юер, упавший на спину, пальнул прицельно. Пожилой завхоз повалился в грязь. Но подскочивший Егорыч рубанул кайлом. Юер закричал страшно. Лезвие застряло в его грудине. Егорыч выдернул кайло, разбрызгивая кровь. Автоматчик навел на багермейстера дуло.
– Батя! – Заяц выстрелил из маузера. Не попал, но отвлек врага. Завязавший алкоголик Клим вмял лом во вражий затылок с такой силой, что у вохровца вылетело глазное яблоко и пиявка выпала изо рта. Егорыч осенил себя крестом и сказал в небо:
– Во славу Твою, Господи, – а затем всадил кайло в висок раненой марионетки.
Грузовик выехал из темноты. Вася рулил, а Корсар бил из винта по деморализованным солдатам. Те пытались отступать. За карьером скрещивались, тычась в грозовые тучи, лучи прожекторов.
«Нужно попасть туда!» – Заяц утерся рукавом. Шарахнул гром. Дождь был жирным и липким.
– Что, нравится вам, черти? – крикнул Егорыч, потрясая кайлом. – Мой Бог вашего ловчее!
– Что за бог? – поинтересовался электрик, волею Ямы переквалифицировавшийся в каменщики.
– Один-единственный бог, Отец, Сын и Святой Дух.
– Как единственный? Ты уже четверых перечислил. А я еще десяток назову.
Пуля шваркнула о булыгу в полуметре от багермейстера.
– Я тебе потом растолкую.
– Растолкуй, а то я гляжу, нормальный бог у тебя, козырный.
Стрелок высунулся из-за валуна. Церцвадзе шарахнул очередью, и мозги марионетки, смешавшись с клочьями пиявки, растеклись по камню. Двое юеров побежали к теплостанции, отстреливаясь. Кандыба кувалдой добивал подранков.
– Слышь, – окликнул гидротехника худющий зэк. –
– Ну я. – Кандыба выпрямился во весь рост, озирая зэка сверху.
– Хер твой Сталин сосет, – не оробев, сообщил сиделец.
Кандыба обомлел:
– Да как ты… да я тебя… иди отсюда!
– Здоровый, а ума нет! – Зэк подтянул штаны и с видом победителя двинулся за улепетывающим врагом.
– Вы его слышали? – ярился Кандыба. – Забери свои слова обратно! Эй, я тебя запомнил!
– Не расслабляйтесь, мужики, – посоветовал Вася. – Их у котлована с десяток.
Заяц подбежал к машине.
– Вась, я вперед пойду.
– Патроны есть?
– Один.
Бригадир лэповцев протянул винтовку.
– Я налегке, – отказался Заяц.
– Это хотя бы возьми.
Заяц поблагодарил и сунул в карман охотничий ножик.
– Золотарева мне оставь, – сказал Вася.
– Не обещаю, – улыбнулся Заяц.
Грузовичок поехал, виляя кузовом. Толпа двинулась штурмовать ад. Тем же маршрутом, которым она каждый день шла на каторжные работы. Отпочковавшись от соратников, Заяц взметнулся на насыпь, идущую вдоль перемычки между карьером и картой намыва, и побежал параллельно дороге. Он неделю не видел котлована и поразился безысходности и ужасу, воплощенным в этой ямище. Покосившийся забор, вышки, колючая проволока. Горстка автоматчиков на причале, а за ними – черная воронка, прорезанная светящимися хвостами прожекторов.
«Уверен, что тебе туда нужно?»
Заяц подумал о бабушке Айте, пожертвовавшей собой ради человечества.
«Абсолютно уверен».
Молния ударила в скалу на противоположном берегу, воспламенив лиственницы. Закашляли автоматы. Марионетки прятались за компрессорами и брошенным оборудованием у станции перекачки. Бунтовщики поливали их свинцом из мглы. В дожде зажигались горизонтальные черточки.
Заяц обошел огневую позицию вохровцев, скатился с насыпи на заднице и побежал к забору. Пули подкидывали грязь вокруг него. Не вражеские, «свои» пули. Та еще удача – погибнуть, случайно застреленным соратниками. Заяц забился в тыл врага, незамеченный, притиснулся к брусьям. Забор разваливался. Обреченная стройка доживала последние часы или даже последние минуты. На глазах Зайца сама собой упала секция эстакады. Марионетка попыталась забраться на вышку, но задергалась под пулями и полетела с лестницы.
«Минус фашист».
Заяц лег на землю и прополз под занозистой доской. Туда, куда меньше всего на свете хотел возвращаться.
Каньон был раной с лужицей гноя на дне. В этой ране, пока Заяц отсутствовал, завелся паразит.
«Он всегда был там… – подумал Заяц. – Как рак».
Замерев, Заяц смотрел на существо, о котором ему рассказывала бабушка Айта. Костистое желтоглазое лицо в земле, матушка шогготов, как минимум дважды за время своего пленения превращавшая тайгу в ад. Сейчас и в семнадцатом веке.
«Так вот ты какая… беспомощная».
Он подумал о животном, опасном, но намертво застрявшем в капкане. Этот образ развеял парализующие чары. Заяц поискал глазами Галю. Возле лица стояла на коленях Стешка – что-то твердила своей богине. Там был еще толстяк-надзиратель, но Галю Заяц не нашел, как ни напрягал зрение.
«Неужели я опоздал?»
Заяц посмотрел на «Ласточку». Прожектор бил в озеро, цепляя лучом мачту с фрезой. В его свете Заяц различил человека, выплывшего из воды.
«Это что – Глеб?»
Заяц не мог сказать наверняка. Человек снова нырнул. Заяц стиснул рукоять маузера и побежал по земляным террасам, по каменным отвалам на дно каньона. Ни Стешка, ни солдат, ни серое лицо не обращали на него внимания. Вверху хлопали выстрелы. Дождь превратил склоны в вязкую кашу.
В лесной избушке Заяц расспрашивал бабушку Айту:
«Раньше у Гидры не было тела?»
«Было, но не такое, как у нас. Не из плоти, крови и костей. Плоть – ее тюрьма, похлеще мерзлоты».
«А что, если убить ее?»
«Убить физическую оболочку?»
«Да. Она освободится или того… сгинет?»
«Если сделать это до снятия печати, Гидра вернется в свой мир – а для нее это хуже тюрьмы».
Раскат грома сотряс земную твердь. Заяц скользнул за груду ряжей. Прицелиться в дожде было непросто. Он сжал пистолет обеими руками, сощурился и поймал на мушку бывшую повариху Ярцева. Поколебался и перевел дуло на марионетку. Второго шанса не будет.
Вода затекала в глаза, капала со ствола.
«Нет, промажу».
Заяц беззвучно ругнулся и рванул к понтону. Подошва поехала по глине, носок другой ноги зацепился за кабель. Заяц упал, но сразу подхватился. Толстяк обворачивался, дергая затвор винтовки. Что-то вопила Стешка. Заяц вскинул маузер и выпустил последнюю пулю. Она проделала черную дыру в щеке марионетки. Толстяк рухнул на склон и медленно съехал в воду.
– Гаденыш! – зашипела Стешка.
Заяц швырнул в нее разряженный пистолет и побежал по доскам, крепящимся к плавучему пульпопроводу. Поплавки плясали под настилом. Ливень норовил смыть Зайца в озеро. В мальчишеской голове созрел план. Бабушка Айта восхитилась бы.
Понтонный мост вел к земснаряду. Секунда – и Заяц оказался на палубе. Еще секунда – и понял, что на борту «Ласточки» он не один.
Глава 42
За пять минут до того, как Глеб узнал, что Галя дышит под водой и что внизу, под животом, она словно шелк, смоченный медом, словно мякоть алоэ, за пять минут до всего этого с платформы начали падать люди.
Кто был первым, Глеб не заметил. Сложно было сохранять трезвый ум и внимательность возле серого лица. Особенно когда Гидра, внимая абракадабре Стешки, открыла свои громадные глаза. Она была так близко! Рот неведомой океанской рыбины, желтые бельма, корона из наростов, уходящих шипами и костными пластинами в глину. Глеб представил себе Гидру целиком и затрепетал.
Не лучше ли кинуться прочь, чтобы юер пустил пулю в спину? Лишь бы не видеть великаншу, не слушать гортанные молитвы, от которых стыла в жилах кровь и подгибались колени.
Стешка отпирала врата. Ее руки хаотично взмахивали, скребя пальцами-когтями пустоту. Голос двоился, множился, словно сразу несколько человек обращались к богине из тучного бабьего тела. Растрепанные патлы сбились на свекольного цвета лицо, и пришитые к кафтану кости сухо перестукивались. Когда хор демонических голосов достиг крещендо, обрушивая на Глеба обрывочные видения инопланетных зиккуратов и живых, обезумевших звезд, когда казалось, что перепонки лопнут и это будет милосердием, – человек мешком рухнул в озеро.
Глеба будто выкорчевали из засасывающей топи. Он запрокинул голову. Ливень хлестал по глазам. Стешка прервала камлания и посмотрела туда же. Полыхнула молния. Черная фигура Золотарева пропала с мостков. Осталась белая фигура на краю трамплина. Дождь заштриховал прожекторные лучи вертикальными полосами.
– Что она делает? – воскликнула Стешка визгливо.
Галя прыгнула с головокружительной высоты и солдатиком вошла в воду. Стешка закричала. Глеб прижал ладони к вискам.
«Она же связана! Она не выплывет!»
– Достаньте ее! – взревела Стешка.
Толстяк-юер неуверенно шагнул к озеру.
– Я не умею плавать.
– Если она умрет… – Стешка рвала на себе волосы. – Если полукровка умрет, вам всем конец… – Она оглянулась в ужасе на Гидру. Богиня скосила глаза, отчего гигантская харя приобрела еще более жуткий вид: воплощение бессмысленной ярости, тупой злобы. Желтые глазищи испепеляли людей на берегу.
– Я все исправлю, – пробормотала Стешка, пятясь. Ветер усиливался, дождь затапливал котлован. Неприютная угрюмость могилы застойно смердела болотной прелью. Вывороченные со дна глинистые глыбы гранита отбрасывали угольные тени.
– Пустите вытащить ее! – крикнул Глеб.
Стешка не раздумывая кивнула:
– Давай, журналист! Придешь без девки – шкуру спущу! Эй вы, светите в озеро!
Глеб ринулся к понтонному мосту, соединяющему берег и земснаряд. Он отлично понимал: Стешка зарежет Галю, как только он спасет ее от утопления, и, вероятно, прыжок с платформы был добровольным жестом. Галя пожертвовала собой, чтобы не быть принесенной в жертву, чтобы тварь и дальше лежала в мерзлоте. Но он не мог позволить Гале захлебнуться. В тот миг судьба человечества не заботила Глеба.
Добежав до середины мостика, он прыгнул. Он был мерзляком, не терпел холод, в сентябре в Сочи долго собирался с духом, прежде чем окунуться по пояс. Это был не Сочи. Это была лужа в земле, не успевавшей прогреться за короткое душное лето.
Воздух вышибло из легких. Глеб вынырнул, запаниковав. Уцепившись за образ Гали – она сидит на бревне с книгой Шагинян и шевелит перепончатыми пальчиками босых ног, – Глеб набрал в грудь воздуха и снова нырнул. Гормоны бушевали, реагируя на температуру озера. Взвесь мешала обзору. В трех метрах от поверхности скрывалась свалка бревен и прогнивших досок, утыкалась в изрытое дно труба всасывающего пульпу агрегата, сейчас бездействующего.
Глеб выпустил пузыри и всплыл, чтобы глотнуть кислорода. Стешка металась по берегу. Глеб заметил еще кого-то: силуэт, промелькнувший в луче прожектора. Юер? Или кто-то из лэповцев пришел на подмогу?
Глеб погрузился в озеро и поплыл, захватывая воду размеренными гребками. Аритмия и коченеющие мышцы не играли больше роли. Он не бросит Галю. Он вынесет тело Мишки из кривой церкви в сорняке.
Глеб сменил маршрут. Кто-то шевельнулся за ящиком, даруя надежду. Но это оказалась не Галя. Это был Иисус, слезший с креста. Деревянный, с оскверненным ликом, искаженным ненавистью и муками голода. Длинные гвозди пронзали длани лже-Христа. В полом чреве скалился собачий череп. Иисус, ухмыляясь, на четвереньках пополз по дну.
Глеб затряс головой, задергал конечностями. Христос из церкви Азатота пропал. Это холод, страх, Яма или все вместе взятое играли с рассудком Глеба.
Он выплыл у борта земснаряда, перевел дух и ушел под воду. Кто поджидает его в пучине на этот раз? Кишащий шершнями и мошкарой поп? Или сам Азатот, султан демонов, жующий жвачку из мертвых миров?
Его поджидала Галя. В раздувшейся сорочке, как в саване, но живая и невредимая. За время их разлуки она обзавелась жабрами. Что ж, он не имел ничего против. Она была прекрасна, как морская дева. Она взяла его руку, и скукоженное выпрямилось. Пещеристые тела наполнились кровью, а душа – бронебойной решимостью. Глеб готов был голыми руками растерзать Гидру. Целую свору гидр.
Они выплыли под прикрытием судна. Где-то рядом стреляли. Галя, удерживаемая Глебом на плаву, засипела. Он испугался, что она разучилась пользоваться легкими. Но щели жабр сомкнулись, став прежними рубцами по бокам горла. Галя вдохнула и посмотрела на Глеба. Кажется, теперь она стыдилась того, что случилось в воде.
– Ты слышишь? – Глеб провел пальцами по Галиной шее. Автоматные очереди оглашали ночь. – Это наши. А ты – моя.
– Твоя, – согласилась Галя. – Если насмерть не замерзнем, воркуя.
У Глеба заклацали зубы, организм вспомнил о холоде. Цепляясь за выступы борта, Глеб подсадил Галю, и она перевалилась через леер. Глеб выбрался следом. Одежду будто цементом пропитало.
– Как это вышло? – Глеб указал на жабры.
– Папа помог мне. – Галино тело в мокрой сорочке напоминало светящуюся лампочку под абажуром.
– Папа?
– Как-нибудь потом расскажу. – Галя подняла связанные руки.
– Ах, точно. Прости. – Глеб огляделся. Модуль для персонала судна защищал их от желтых очей Гидры, но не позволял выяснить, что творится на берегу. К машинному отделению прислонился забытый багор. Глеб воспользовался им, чтобы острием перепилить путы.
– Ты – мой рыцарь, – сказала Галя.
Он не успел ответить. Кто-то прыгнул на палубу с другого бока земснаряда, невидимый за надстройками, но весьма шумный. Глеб выставил багор, как копье. Страх покинул его, ушел на дно. Дав Гале знак притаиться, он прокрался вдоль модуля и осторожно выглянул за угол. Пальцы расслабились на древке.
– Заяц?
Мальчишка расширил глаза.
– Вы? – Он сместил взор за плечо Глеба. – Галина! Живая!
Друзья обнялись под треск выстрелов. Котлован заволокло дымкой. Автоматчики сгинули с эстакады, но в кряжистой фигуре на берегу Глеб узнал Стешку.
– Кто стреляет?
– Наши! – Заяц выпятил горделиво грудь. – Мы освободили пленников. Марионеткам кирдык.
– А шогготам? – спросила Галя.
– Вы ей не рассказывали?
– Не было времени.
– Бабушка Айта сожгла всех шогготов.
Галя просияла.
– Она здесь?
– Она мертва, – погрустнел Заяц. – И многие другие тоже.
– А Вася? – спросил Глеб.
– Крошит марионеток – их остатки. У нас там полный кузов динамита. К утру…
– Мальчики! – ахнула Галя.
Глеб проследил за ее испуганным взглядом. Земля на берегу вспучивалась и трескалась. Не возле страшного рыла, а в двадцати метрах от него. Гидра скривилась, скосила желтые бельма, глядя на растущий горб жирной земли. Из трещин вырвались наружу серые колонны.
«Черви!» – подумал Глеб, вспомнив собственную статью о строительстве московского метро. Но потом он различил что-то вроде мантии между колоннами и понял, ошеломленный: эти громадины – не черви, а перепончатые пальцы! Это рука Гидры, уставшей ждать, когда ее откопают слуги.
Стешка снова вскричала на гортанном языке обреченных миров. Глеб уронил багор и обнял дрожащую Галю. Пальцы богини сжались, увенчанные когтями, на каждый из которых можно было бы насадить человека. Трещина побежала по склону к воде – вдоль шевельнувшегося в земле предплечья великанши.
Заяц попятился и задом вошел в багерскую рубку. «Он хочет уплыть? Но какой в этом смысл, мы в озере, вокруг тридцатиметровые склоны! Или он рассчитывает тараном с фрезой выдолбить проход в Ахерон?»
Заяц сосредоточенно поколдовал над пультом. Зашумел генератор, заработал вал на носу корабля. Всасывающая труба поехала вверх, за ней потянулись из воды соединенный с судном пульпопровод и весь понтонный мост. Стрела фрезерного рыхлителя поднялась.
«Как член», – посетила Глеба идиотская ассоциация.
Заяц дернул рычаг. Глеб и Галя заскользили по палубе, крепче обнявшись. Земснаряд поворачивался, плюясь густой гидросмесью из намывной трубы. Пульпопровод выгнулся и лопнул, исторгая грязь и отпуская кораблик в свободное плаванье.
– Давай, «Ласточка»! – крикнул Заяц. – Давай, родненькая!
Ступицы рыхлителя завертелись, ускоряясь. Плужные, снабженные отвальными зубьями, ножи фрезы отряхнулись от влаги и грязи. Дождь разбивался о мачту, выставленную, как кавалеристское копье, параллельно бурлящей поверхности озера.
До Глеба наконец-то дошло, что задумал мальчишка. Судно двигалось к берегу, тень рыхлителя упала на глинистый склон. Поплавки и куски пульпопровода стучали о корпус земснаряда. Железное днище заскребло о камни, пассажиров швырнуло спинами в рубку.
Стешка кинулась наперерез свихнувшейся «Ласточке» – любой ценой защитить свою богиню. Рыхлитель качнулся вправо, повинуясь юному багермейстеру. Вращающийся кулак снес Стешке голову, ножи подбросили вверх фрагменты черепной коробки и ее содержимое. Обезглавленное тело Стешки шлепнулось в жижу под корпус надвигающегося земснаряда. Кровь мерзкой ведьмы была ярко-алой.
– Получай! – воскликнула Галя.
Судно подпрыгнуло на камнях, пропахало глину и ткнулось стальной мордой в берег.
– Еще чуток! – крикнул Глеб.
Рыло Гидры было прямо перед ним, огромное, чудовищное, испепеляющее желтыми глазищами. Богиня отворила пасть в немом вопле. Крючья зубов загибались внутрь, а между ними извивался язык, похожий на теленка, с которого содрали кожу. Дыхание чудовища пахло мерзлым мясом.
Заяц грудью налег на пульт управления. Мачта поползла к небу.
– Не дотянется! – пискнула Галя, косясь на великанскую кисть, копошащуюся по щебню. Молния сделала ночь днем и декорировала ад тенями застывших чертей.
Заяц обрушил рыхлитель на Гидру. Фреза мазнула по серой харе, зубья вгрызлись в плоть, сорвали клочья шкуры. Ножи чиркнули по кости. Глаза богини потемнели. Черный кисель хлынул из раны, рот открылся шире, вдавливаясь челюстью в глину. Глеб не слышал крика твари, но в ушах появились пробки, а в висках запекло. Галя тоже сморщилась и потрогала нос. Из ноздрей капнуло красное.
В днище судна что-то толкнулось. Начался прилив. Земля лопалась, покрываясь трещинами и вибрируя. Заяц опять повел рыхлителем, но на этот раз фреза прошла в полуметре от корчащегося монстра. Лицо закапывалось в землю, а все прочее, покоящееся под озером, под котлованом, выбиралось наружу.
– Бежим… – прошептал Глеб. – Бежим! – заорал он во все горло, почувствовав, как «Ласточка» задирает корму. Камни падали с террас. Отваливались комья почвы. Глеб спрыгнул на берег, стараясь держаться подальше от видимых частей чудовищного тела. Он помог Гале спуститься. Рядом приземлился Заяц. Троица помчала по проседающему, пучащемуся, ненадежному склону. Гидра закатила глаза и вывернула руку. Шипы ее короны вонзались в глину, а розовый язык облизывал кошмарные клыки.
Галя упала, оскользнувшись. Глеб подхватил ее за талию и увлек к пьяно накренившимся воротам вверху. Эстакада складывалась, треща, и осыпалась в котлован. Платформа, с которой Галя прыгнула вечность тому назад, обрушилась в озеро, подняв темный гейзер. Прожектора мигали, лопались линзами и гасли.
– Это же Галя! – раздалось из дождя.
– И журналист! Ну везунчик!
– И наш Юнга!
Ворота открылись, трое беглецов из ада влетели в них – за секунду до того, как ворота эти упали плашмя и поехали вниз, таща за собой забор. Мертвый юер катился на заборе, как на санках, увязший в колючей проволоке.
Задыхающегося Глеба хлопали по плечам, мелькали знакомые и незнакомые физиономии. Бородачи с автоматами, кирками, ломами напоминали фотографии кубинских повстанцев, только очень худых, почти замученных в застенках Батисты. Глеб привалился к кабине грузовика, припаркованного здесь же. К нему подскочили лэповцы: Корсар и Церцвадзе. Вася порывисто обнял Галю и чмокнул в лоб.
– А где Муса? – спросил он Глеба. Прочел ответ по лицу и сжал кулаки.
– Так ты же виртуоз! Багермейстер! – твердил тощий мужчина, взъерошивая волосы Зайцу. – Куда там мне до тебя, сынок!
– Погоди, батя. – Заяц глянул угрюмо в бездну. – Ничего еще не кончилось.
– Сейчас кончится, – сказал негромко Вася. И крикнул, зажестикулировав: – Разойдитесь, мужики!
– Дорогу дайте! – вторил бугру Церцвадзе.
Пленники Ямы откатились от края площадки живой волной.
– Возьмите. – Заяц протянул Васе охотничий нож. – Не пригодился.
– Это тебе на память. – Вася потрепал мальчика по плечу и сел за руль АМО. Корсар открыл пассажирскую дверь, но Вася остановил его. – Я сам.
– В смысле – сам?
– Да тут делов! – Вася показал товарищам спички и динамитную шашку. – Разгонюсь, выпрыгну из кабины и шашку – в кузов.
– Успеешь? – нахмурился Церцвадзе.
– Сомневаешься? Я ж ваш бугор. – Вася завел двигатель и ухмыльнулся. – Начальник подстанции нашей в Иркутск умотал в июне. Как пропетлял, собака, а?
Посмеиваясь, Вася дал задний ход. Галя притиснулась к Глебу. Церцвадзе накинул на ее плечи куртку. Машина с динамитом доехала до карьера и понеслась вперед, набирая скорость.
– Поджигай уже! – крикнул Корсар.
– Чего он зевает? – спросил кто-то из гидростроителей. – Не успеет же потом!
Вася посмотрел сквозь лобовое стекло на Глеба.
– Береги ее! – крикнул он и подмигнул.
Глеб все понял, дернулся к грузовику. Машина промчалась мимо. Под рыжей бородой водителя играли желваки.
Грузовик слетел с площадки. Толпа качнулась к краю. Галя сжала руку Глеба.
Машина неслась по склону к ворочающемуся в земляной норе лицу. Голова Гидры поднималась, вытягивались облепленные глиной наросты. Глеб увидел, как Вася высовывает руку в заднее окно кабины и что-то бросает в кузов.
Гидра скосила желтый глаз, глядя на приближающийся грузовик. Опять, как во время побега из лагеря, реальность встала на паузу. Только струи дождя омывали замершую сцену.
Потом грузовик взорвался. От грохота у Глеба заложило уши. Белый бутон огня распустился внизу. Гидру окатило пламенем, землей и кусками металла. Фрагменты чудовищной морды брызнули в стороны, великанская кисть задергалась, растопырив пальцы, рухнула в глину, как спиленное дерево, и заскребла когтями по берегу. Взрыв отшвырнул земснаряд в озеро, по которому теперь гуляли водовороты. На склонах змеились, проклевываясь, родники.
– Тонет, – пробормотал Заяц.
«Ласточка» шла на дно, задрав к небу рыхлитель. Из отвесной стены брызнуло водометом. Пенящиеся массы заслонили от зрителей Гидру. Через миг ее засыпало камнями, падающими под давлением напирающего Ахерона. Озеро росло, колыхалось, поднимаясь до уровня реки, склоны осыпались булыжниками и потоками глины. Величественная картина реванша и тщеты человеческого труда! Руины эстакады мотались по кругу, волны разбивали перемычку, бетонные бычки и ряжи скрылись под водой…
Котлован наполнялся стремительно. Спустя пятнадцать минут о его местонахождении напоминали лишь земляные гребешки над речной поверхностью. Течение уносило сорный омут к морю. И тогда вздох облегчения сорвался с губ столпившихся на причале людей.
Они были свободны. Даже зэки, пока ничего не знающие о своей дальнейшей судьбе.
– Мужики! – Возбужденный окрик отвлек от Ахерона. – Мужики, сюда!! Посмотрите, кого Кандыба словил!
Глеб и Галя переглянулись и пошли за толпой. В какой-то момент Галя отпустила руку Глеба и ускорила шаг, распихивая мужчин. У насосной станции рослый детина коленом прижимал к земле человечка в кожаном плаще. Человечек извивался и напоминал попавшего в ловушку нетопыря.
– Золотарев, – сказал сквозь зубы Заяц.
– Товарищи! – крикнул поверженный бригадир, протягивая руку к штыку, воткнутому в грязь вне поля досягаемости. – Пролетарской волей масс были побеждены и ликвидированы товарищ Гидра и ее мелкобуржуазные приспешники! Справедливость восторжествовала! – На бритом черепе Золотарева запеклась кровь. Кто-то стрелял в него, но пуля лишь чиркнула по скальпу. – Я больше не представляю угрозы для трудящихся, – сказал Золотарев слезливо. – Что было, то прошло, товарищи! Чары Старых Богов сгинули! Милосердие – доблесть советского гражданина! – Золотарев бросил попытки дотянуться до клинка и посмотрел на приближающуюся Галю. – Галина Юрьевна, – обрадовался он, – обрисуйте ситуацию, объясните заблуждающимся товарищам, что я был пешкой в лапах высших сил!
– Держите его, – тихо сказала Галя.
Кандыба скрутил руки Золотарева, а подоспевший Церцвадзе придавил к земле ноги.
– Держите меня, – сказал бригадир. – Вы что удумали, товарищ артистка?
Галя подняла штык.
– Это Стешка меня с пути истинного сбила… на ней вся ответственность…
Галя опустилась коленями в грязь, расстегнула ремень Золотарева и стащила к коленям галифе вместе с трусами.
– Что, нравится? – оскалился Золотарев. – Потаскуха, я ведь сразу…
Галя отсекла бригадиру член. Его глаза вылезли из орбит, истошный крик ударил по ушам. Из обрубка полилась толчками малиновая кровь. Бывшие пленники Ямы поморщились. Глеба затошнило.
Недрогнувшей рукой Галя отрезала Золотареву яйца и бросила их в лужу. Золотарев визжал и колотился о землю. Глеб посмотрел на Галю в ужасе. В этот миг она сама напоминала древнюю богиню, несущую разрушение. Глеб отвернулся.
Глава 43
Дождь кончился в два. Разошлись тучи, луна отразилась в долгой ленте Ахерона. Гидротехник Кандыба – по росту, что ли – взял на себя роль командующего. Он предложил пересидеть ночь у затопленного котлована, и большинство поддержало его, а меньшинству предложили мандовать в темную тайгу, раз оно, меньшинство, такое смелое. В итоге предложение приняли все. Заяц, и Егорыч, багермейстер с погибшей «Ласточки», и кучка выживших речников наведались на склад и приволокли ящики с провиантом. Запылали костры. По кругу передавались хлеб и консервы. Сильнее всего люди обрадовались папиросам.
Среди зэков оказался первоклассный угонщик, и на экспроприированном «москвиче» Корсар и Церцвадзе отправились в лагерь сезонников. На обратном пути они заехали в поселок, чтобы срезать с фонаря повешенных товарищей и попрощаться с Мусой.
Толпа на пристани пополнилась двумя ранеными лэповцами и якутом Петькой, раздосадованным тем, что ему не довелось расквитаться с врагами. Спасенные знакомились, набивали животы, пересказывали подробности сражения, подначивали друг друга. Корсар пыхтел трубкой. Речник по имени Клим делился планами, в них фигурировал самогон его тещи. Егорыч говорил о Боге, который не явился в восемнадцатом году, и несколько человек внимательно его слушали.
Из лагеря Церцвадзе привез Галины вещи. Она с удовольствием избавилась от ритуальной сорочки, облачилась в сарафан и обулась.
Все это время Золотарев кричал.
Он кричал четыре часа, прерываясь лишь изредка, и полз по дороге. Периодически кто-то из строителей подходил к нему, брал за щиколотки и деликатно оттаскивал на прежнее место. Золотарев снова начинал ползти.
Корсар, устав от воплей и проклятий, вызвался прикончить бригадира.
– Нет, – отрезала Галя.
Что-то в ее взгляде заставило Корсара сглотнуть и поднять руки в примирительном жесте.
– Хозяйка – барыня.
Золотарев умер на рассвете, как настоящий вампир. Петька по Галиной просьбе проверил его пульс, но Галю это не удовлетворило. Не убедили ее даже дохлые пиявки, валяющиеся вокруг. В ублюдке было до черта пиявок! Взяв у Корсара винтовку, Галя прижала ствол ко лбу бездыханного Золотарева и спустила курок. Бригадир остался лежать в грязи, уставившись пустыми глазами в сереющее небо.
– Вот теперь все.
Глеб наблюдал за ней, сидя у костра. Любил ли он ее, как раньше, как на поляне у болот? Галя надеялась, что да.
– Напомни мне никогда тебя не обижать.
– Не обижай меня никогда, – напомнила она и прижалась к нему. Посмотрела на Церцвадзе, Корсара, на Зайца, задумчиво изучающего погнутый амулет и охотничий нож. Дом, чистенькая квартира казались такими же далекими, как планета Юггот. «Может, взять с собой штык, наведаться на Мосфильмовскую и кастрировать Кешу? Нет, бабушка, ты права. Слишком много чести».
– Приезжайте к нам в Москву, – сказала Галя, затягиваясь табачным дымом.
– Да ну ее, – ответил Заяц. – Кроме Мавзолея, и смотреть не на что. Я лучше в Ленинград.
– А что там?
– Там Старые Боги, – проговорил Заяц. Ночь прибавила ему лет, преждевременно состарила. – А у Старых Богов – старые задницы, которые надо надрать.
Церцвадзе хмыкнул и похлопал Зайца по плечу.
– И для земснаряда работенка найдется.
Галя опустила голову на плечо Глеба, курила и наблюдала, как солнце всходит над утесами.
– Знаешь, что, – сказала она. – Я думаю, это Енин выстрелил в Золотарева и позволил мне прыгнуть с платформы.
– Капитан? – удивился Глеб. – Но он же был юером.
– Может, есть в нас что-то сильнее дьявольских чар? Как думаешь, герой?
Глеб поцеловал ее в висок и посмотрел вдаль. Возможно, он видел там мальчика, погибшего много лет назад.
«Кто знает, – подумала Галя, – что мы видим, когда смерть приближается и когда отступает?»
– Пора собираться, – сказал Кандыба.
– Не поминай лихом, Вася, – бросил в сторону реки Церцвадзе.
Глеб взял Галину руку, и они двинулись за толпой. Длинная вереница измученных людей направилась в лес, оставляя за собой мертвый поселок и могилу Гидры. Кто-то предложил Гале спеть. Она улыбнулась и исполнила «Весеннюю песенку», подражая Нине Дорде.
– Весна рукою властной стучится у крыльца, весной открыты настежь окна и сердца…
Позади Ахерон пел что-то таинственное и древнее, что-то свое.
Эпилог
– Там к-какие-то люди внизу. – Пожилой мужчина в сером костюме и синем галстуке прижался к иллюминатору.
– Где, Вячеслав Михайлович? – вытянул шею охранник.
– Там… неважно…
Процессия скрылась за сопками. Вертолет снижался. Свергались с порогов воды Ахерона. Мужчина левой рукой помассировал правую, одетую в замшевую перчатку руку.
На площадке ожидало голубое «Рено», доставленное в Яму пароходом. Водитель встал по стойке смирно. Высокий гость спустился по трапу в сопровождении двух охранников.
– Товарищ Молотов, с прибытием. Хотите осмотреть поселок? Имеется первоклассный гастроном…
– Я… не хожу по… гастрономам, – холодно, с паузами заикающегося человека ответил Молотов. – Давайте… быстрее.
Водитель открыл перед гостем дверцы. «Железная жопа», «главный партийный канцелярист», «тонкошеий вождь» из стихотворения Мандельштама забрался в салон. К нему присоединилась охрана, и автомобиль тронулся по бездорожью.
Молотов смотрел в окно на проплывающие гольцы. Хотелось домой, к Полине. Хотелось вина, только не цоликаури, чей вкус, казалось, до сих пор не смылся с языка после приема у Сталина. Хванчкара или цинандали… и сырой мороженой нельмы с чесноком. Или налима. Но тогда не вина, а водочки. Как говорит Иосиф Виссарионович, для фундаменту.
Левой рукой Молотов ослабил узел галстука. Правая покоилась на животе. Каждый раз, когда приходилось здороваться за руку со Сталиным, правая отсыхала на пару недель. И так с тех пор, как генералиссимус воскрес.
Молотов вздохнул. В голове Жданов играл на рояле, а Маленков пел «Нас утро встречает прохладой». И Сталин наблюдал из густой темноты в углу. Неудивительно, что в Кремле так много людей покончили с собой. Сын всесоюзного старосты Калинина застрелился, кажется. Даже шестидесятидевятилетнего Молотова посещали шалые мысли о суициде.
Нет, к черту. Он слишком многое пережил. Заплатил слишком высокую цену за нахождение у власти. Он перетерпит и муторные застолья, и болтовню Ворошилова, и Яму. Послезавтра обнимет жену, настрогает в щи куски черного хлеба… лепота… и винца, винца… Риббентроп смыслил в шампанском, одним словом: винодел…
Ну когда уже?
«Рено» резко остановилось. Молотова качнуло на спинку водительского кресла.
– Поосторожнее, – шикнул охранник.
Водитель молча вышел из салона. Молотов нахмурился, вглядываясь в лобовое стекло. Где встречающие, где партийно-хозяйственный актив, где этот Ярцев или как его?
– Вячеслав Михайлович, посидите в машине.
– Я прогуляюсь.
Охранник выбежал, чтобы отворить дверь. Молотов вылез, расправил плечи, посмотрел на труп, распростертый в грязи, потом – на то место, где должна была расти, преграждая русло Ахерона, плотина. Левой рукой Молотов огладил вытянувшееся лицо.
– Какого хрена? – поинтересовался он.
От автора
Писать лавкрафтианский роман – такое же опасное дело, как читать запрещенные книги, ведь тьма кишит людьми, которые любят Лавкрафта сильнее тебя, разбираются в нем лучше тебя, имеют на него больше прав. Эти люди точно знают, что ест на завтрак Азатот и сколько лицевых щупалец у Ктулху. Ты можешь допускать фактические ошибки, описывая труд строителей ГЭС, но растерзают тебя за неверный, мелкобуржуазный подход к описанию лавкрафтианского ужаса.
Я не настолько смелый человек, как Глеб, Галя или Заяц, но идея поработать над романом, в котором боги из мифов Ктулху действовали бы в реалиях СССР, была слишком соблазнительна. И слишком богата, чтобы ограничиться одной книгой. Черт, этот сеттинг прощает даже легкие анахронизмы, ведь в «моем» девятьсот восемнадцатом году все пошло чуть иначе. Мягко скажем: «чуть».
За последние пятнадцать лет я сочинил немало рассказов, инспирированных затворником из Провиденса («Речной 3», «Через океан», «Полюс», «Козлицы», «Роженицы», несколько миниатюр, «Сонечка» – в соавторстве с Димой Костюкевичем), Лавкрафт выведен мной в качестве второстепенного персонажа в новелле «Пища дракона», а некоторые старые сюжеты переплавились в «Гидру», чтобы бабушка Айта смогла поведать их спасенному мальчику. Я также собрал тематическую антологию «Зов Лавкрафта», в которой русскоязычные авторы отдали дань классику.
Я имел определенный опыт, но большая форма – большой труд и большие риски. Надеюсь, они хотя бы частично оправдались и я смог подарить вам пару нескучных вечеров: о большем хоррор-ремесленник и мечтать не может. В свое оправдание скажу, что родственность слов «Гидра» и «гидроэлектростанция» была слишком соблазнительной, чтобы не отправиться в это приключение. Секс, экшен и подробное описание неописуемого вредит космическому ужасу? А что насчет интернационализма, как он коррелируется с убеждениями затворника? Хе-хе.
В моем представлении Лавкрафт – хранилище алмазов, которые превращаются в бриллианты старанием последователей, через Дерлета к Ламли и Кэмпбеллу, к Колину и Лиготти и так далее. Поэтому произведения следующих поколений, работающих с мифами, были для меня даже важнее первоисточника. Внимательный читатель отыщет в этой книге отсылки к Карлу Эдварду Вагнеру, Роберту Блоху, Фрэнку Белкнапу Лонгу и другим мастерам, развивающим идеи мэтра. А еще я вдохновлялся любимой компьютерной игрой “The Call of Cthulhu”, конкретно – двумя, на мой взгляд, выдающимися сценами, которые по-своему интерпретированы в «Гидре». Я говорю о побеге на грузовике и о штурме фэбээровцами гнезда сектантов.
Не меньше, чем Лавкрафту, я благодарен Леониду Леонтьевичу Кокоулину и Николаю Николаевичу Кожевникову, объяснявшим гуманитарию технические тонкости. Я преклоняюсь перед трудом советских людей, строивших гидроэлектростанции.
Два оставшихся в запасе «спасибо» я отдаю прекрасной девушке, ждавшей меня из Ямы со всей терпеливостью писательских соратниц, и вам, дорогие читатели.